Просто металл
Борис Владимирович Некрасов


Действие романа развертывается на одном на золотых приисков Колымы в наши дни. Герои романа — люди самых разных возрастов и профессий. Всех их роднит чувство дружбы, товарищества, стремление жить на земле с пользой. Они активно и действенно вмешиваются в жизнь, спорят с застывшими традициями, сражаются за нравственные принципы, на которых строится завтра нашего общества. У каждого героя своя интересная судьба.


Борис Некрасов

Просто металл


1. Свадьба откладывается на неопределенный срок


Выйдя от директора, Иван остановился на крыльце приисковой конторы. Высоко стоявшая полная луна была окутана бледной морозной дымкой. Белые, прямые столбы дымов над поселком подпирали звездное небо. И, как звезды, горели вдали, в глубине долины, фонари над шахтными копрами. Роняя голубые блики на заснеженный склон ближней сопки, вспыхивало пламя электросварки.

В клубе кончился последний сеанс. Притихший до того поселок расцветился людскими голосами. Один из них, высокий и звонкий, прокричал в темноте:

— Тосенька! Захвати завтра роль, а то я переписать не успею!

Другой девичий голос отозвался издалека:

— Обязательно!

Где-то внизу, вдоль проезжей дороги, главной и единственной улицы поселка, проплыли звуки аккордеона. В морозном воздухе родилась и затихла, удаляясь, песня: «А путь и далек и долог, и нельзя повернуть назад…»

И опять притих поселок. Лишь вдали рокотали моторы компрессорной станции, да чуть слышно стрекотала электросварка.

Позднее, когда Иван работал уже на Чукотке, он и сам почти верил версии газетчиков, что попал сюда, на «Славный», из самых, что ни на есть, благородных побуждений. В действительности же немаловажную роль сыграло тогда его уязвленное самолюбие, незначительный эпизод, одна только реплика незнакомого человека.

— Есть мнение послать вас на новое место, — сказали ему в управлении кадров, когда глубокой северной осенью он вернулся из отпуска.

— Куда? — удивился Иван.

— На прииск «Славный». Начальником разведучастка.

Начальник отдела хорошо знал, что перед отпуском Ивану Гладких обещали перевод в Магадан, в управление главного механика. Но кадровику было приказано в течение двух дней найти человека на разведучасток «Славного», и он был всецело поглощен решением этой задачи. Говорил он с Иваном тоном бодрым, делая вид, что слыхом не слыхал о переговорах, которые велись с ним несколько месяцев назад, и только прятал от Гладких глаза.

— Что представляет собой в общих чертах «Конченый», — можете узнать у геологов.

— «Конченый»?

— Так называется участок.

— Названьице, прямо скажем, мало утешительное.

Кадровик и вовсе потупил взор:

— Что делать? Прииск в целом на хорошем счету, а этот участок отстает. Ничего удивительного. За последний год там сменилось три начальника. Нет-нет, вы не подумайте — совсем не то чтобы оттуда бежали. Последний, например, снят за систематическое пьянство. Все эти обстоятельства и стяжали участку дурную славу.

— «Конченого»? — переспросил Гладких.

— Да не в этом же смысле! В геологическом управлении, например, вообще утверждают, что участок очень перспективный. Но, скрывать не буду, на самом прииске есть маловеры, которые поговаривают о свертывании работ.

— Н-да-а-а, — выдавил из себя наконец Иван. — Мне обещали…

Кадровик встал, перебивая:

— Обещали! А что такое производственная необходимость, вам известно? Обещанную вам должность пришлось срочно заместить. Понятно? Это, во-первых. А во-вторых, вы как опытный производственник нужнее сейчас там, куда вам предлагают ехать.

Сроки, отпущенные кадровику на поиски начальника участка, уже истекали, других кандидатур у него на примете не было, и в голосе его послышались нетерпеливые и в то же время просительные нотки. Стараясь придать доводам своим поболее убедительности и доверительности, он перешел на «ты».

— Да ты не торопись отказываться, товарищ Гладких. С начальством уже оговорено всё. Никакого сомнения, что с участком ты сладишь, у нас нет. Ну поработаешь с полгодика, наладишь дело, а там я сам позабочусь, чтобы подходящее местечко в Магадане тебе подыскать. Подумай, а после обеда зайдешь. Идет?

Иван вышел в коридор. Закурил. Задал же ему задачку этот кадровик! Соглашаться или не соглашаться? Если обещанная ему раньше должность занята, то все равно ведь пошлют куда-то… Да, но тут-то — «Кон-че-ный»! Перспективна — нечего сказать. А казалось, так хорошо все складывается. Жить и работать в Магадане! Не родной ему Омск конечно, но и не тайга, областной центр все-таки…

После нескольких лет работы на глубинке, в тайге — сначала горным мастером, а потом начальником смены — Иван считал, что заслужил право на те удобства и блага, которые сулила ему городская жизнь — на благоустроенную квартиру, телевизор, театр под боком, размеренный управленческий рабочий день… Главное же, после трехлетней переписки и долгих уговоров ему именно теперь удалось наконец уговорить Веру приехать в Магадан. В Магадан, черт возьми, а не на какой-то «Конченый»! Прилетит девушка через месяц-другой, и — на тебе! — ищи женишка в Колымской тайге.

А потом согласиться — значит взять на себя всю ответственность за судьбу участка, судя по всему, не очень-то перспективного. Кадровик говорит, что не сбежал старый начальник, а запил. Как будто бы это не один из способов сбежать! И если участок будет по-прежнему работать плохо, то склонять на всех совещаниях и в печати будут его, Ивана Гладких. А к этому он не привык. Нет, не привык!..

Из-за неплотно прикрытой двери до него донеслись голоса:

— Да что вы, товарищ начальник?! Конечно, не согласится. Это ж Гладких! Его фотографию на Доске почета, если и меняют, то только когда она от времени выцветает. И чтоб он на отстающий участок пошел! Туда работяга нужен. Чтоб славой не избалован был.

Голос принадлежал молодому инспектору, который не проронил ни единого слова, пока начальник отдела разговаривал с Иваном. Начальник ответил:

— Думаешь, сдрейфит? Черт его знает, может быть.

Гладких смял недокуренную папиросу, с размаху швырнул ее в урну и решительно толкнул дверь.

— Нечего вечера ждать, — сказал он. — Я согласен.

Шагая вечером следующего дня к автовокзалу, Иван встретил знакомого инженера из управления главного механика.

— С приездом, Ваня! — приветствовал он Гладких. — Что же ты, братец, не являешься? Илья Лукич все для тебя место бережет. Или отпуск не закончил еще?

Иван даже не сразу нашелся, что ответить. Сообразив наконец, что в отделе кадров его, попросту говоря, обвели вокруг пальца, сказал усмехнувшись:

— Точно. Не закончил я отпуск. На грязи еду, до полного исцеления от дурости…

На прииске Ивана встретили приветливо и, как ему показалось, с чувством некоторого сожаления: вот, мол, еще одну жертву прислали. Скептики — а таких было большинство — считали, что добиться перелома на «Конченом» уже невозможно.

— Народ там распущенный, — признался директор прииска. — Так что ты там с самого начала гайки подверни. Я, честно говоря, на участке давненько не бывал. Сам знаешь, летом на промывке сидишь — дыхнуть некогда, сейчас ремонт начался, шахты на полную мощность пускать надо. Вот руки и не доходят. На нас, передовиках, план, как земля на китах, стоит. Свой выполнишь — из управления команда: перекрывайте отстающих.

— Запасов много? — спросил Гладких.

— Года на два хватит, а потом сворачиваться будем. Ни черта прироста не дают твои разведчики.

Разговор Ивану не понравился. Судя по всему, директор никаких надежд на работу разведучастка не возлагал. Ничего утешительного не услыхал Гладких и от секретаря партийного бюро Федорова.

— Почему работают плохо? — переспросил он, — Потому, по-моему, что люди результатов своего труда не видят. Ковыряются, ковыряются в земле, а отдачи — никакой. Это главное. Ну, а в деталях сам разберешься.

Утром Иван был уже на участке. «Детали», о которых вскользь упомянул секретарь партбюро, производили весьма мрачное впечатление. Технические нормы не выполнялись. Работали по старинке, вручную. Единственный барак, в одной секции которого помещалась контора участка и «квартира» его предшественника, a в другой — рабочее общежитие, представлял собой хилое, давно не знавшее ремонта сооружение. Сушилки не было, и портянки, спецодежда сушились прямо в жилом помещении, над двумя бочками из-под горючего, приспособленными как печки-времянки. На этих печках, прямо в ведрах, грелась вода. Здесь же готовилась пища.

Дежурный по бараку занимался заготовкой сухой щепы из единственной на все общежитие табуретки.

— Зачем же вы табуретку сломали? — поинтересовался Гладких, — Разве ее починить нельзя было?

— А чего ее чинить? Она целая была, — продолжая орудовать топором, возразил дежурный. — Только все равно на ней сразу больше одного человека сидеть не могут. Конфликты одни. А дрова сырые. Голову-то мне оторвут, если к концу смены горячей воды не будет.

— Ну хорошо, сгорит последняя табуретка, а потом что?

Рабочий кивнул в дальний угол барака. Иван разглядел, что на нарах, в освобожденном от сенников углу, уже не хватает двух-трех досок…

На полигоне Иван застал группу шурфовщиков. Не за работой, а у костра. Они тянули к огню озябшие руки и поглядывали время от времени на шурфы, из которых поднимался и сразу таял на фоне хмурого неба сизый дымок.

— Перекур или замерзли? — поинтересовался Гладких.

— Прохладно, — охотно согласился один из шурфовщиков, с любопытством разглядывая Ивана.

— Когда работаешь, ничего вроде, а так — холодно, — добавил самый молодой из рабочих. Мороз окрасил его щеки таким румянцем, и от всей его фигуры в ватной стеганке, туго перехваченной ремнем, веяло таким здоровьем, что Гладких не удержался от вопроса:

— Это ты-то замерз? А я, грешным делом, решил, что ребята не вокруг костра, а вокруг тебя погреться собрались.

Послышался вялый смешок.

— Это он старым теплом держится, — объяснил кто-то. Его только вчера с теплого места попросили. Отдохни, говорят, у разведчиков. Вот он и отдыхает.

— Это что же за теплое место? Кухня, что ли?

— Зачем? Экскаватор.

— Так, видно, он и там больше отдыхал. За здорово живешь не снимут.

Молодой парень с сердцем швырнул в огонь палку, которой ворошил костер. Брызнули искры.

— Отдыхал, говорите? — В голосе его звучала обида, — Да меня, должно, и сейчас с передовой доски снять забыли. Я, может быть, года полтора ни одного дня меньше ста восьмидесяти процентов не давал. Отдыхал!

— Интересно! — Иван присел рядом с парнем на бревно. — Выходит, и в самом деле ни за что сняли!

— Чтобы ни за что, так не бывает. Только снимают за разное. Я, к примеру, начальству не угодил. Ему, видишь ли, по графику машину на полигон выводить надо. А если у нее ремонт не закончен, как быть? Машина-то старая, паровая еще. Ему — что? Перед своим начальством отчитаться бы вовремя. А за простои потом я отвечать должен, да? Отказался, и все! На том и расстались. Пойдешь, говорит, шурфы бить, а то зажирел на машине. Мы, говорит, здесь двадцать лет назад никаких экскаваторов, кроме лома и тачки, не знали, — Пригрозил еще в спину. Новый начальник участка, говорит, вам гайки подкрутит.

Опять эти гайки! — досадливо поморщился Иван.

Пожилой рабочий спросил:

— А, часом, не вы ли этим самым новым начальником будете?

— Этим самым и буду. Гладких моя фамилия. Подойду? — пошутил Иван.

Пожилой шурфовщик неопределенно пожал плечами. Бывший экскаваторщик, сам здоровяк и, видимо, недюжинной силы парень, с уважением смерил взглядом могучую, как у борца, фигуру Ивана.

— Фамилия соответствует вроде, — сказал он. — Из ковалей или биндюжников?

Иван улыбнулся:

— Не угадал. Из армии я в сорок восьмом, сюда приехал, а до того студентом был. Но на слабость не жалуюсь, это верно.

Молодой, похожий на цыгана паренек, сверкнув черными быстрыми глазами, спросил с ехидцей:

— Надолго?

— Что — надолго?

— К нам — надолго ли, спрашиваю?

Иван понял.

— А это не от одного меня зависит.

— Это верно. Как начальство посмотрит.

— Я не начальство имею в виду, а вас.

— А мы что? Мы здесь тоже народ временный.

— То есть, как это — временный?

— У нас же здесь что-то вроде штрафного батальона. Или вы не знали? — лукаво глянул он. — Погорит кто-нибудь на прииске — его сюда. А кому-то из нас амнистия вроде. Обратно на прииск подается.

— Да, весело здесь у вас, как я погляжу, — покачал головой Иван. — Ну, а начальник смены где?

Чернявый переспросил:

— Это Лешка-то Важный? А черт его знает.

Пожилой все так же равнодушно сказал:

— Бутылку сменяет наш начальник смены, как полагается. А то спит уже, упимшись.

Гладких не понял:

— За что же ему полагается?

У костра засмеялись. Чернявый объяснил:

— Это у Палыча нашего приговорка такая. Он и про себя, если рассказывать начнет, то непременно скажет: «Подсадили меня в тридцать восьмом, как полагается…». А Лешка вон проветриться вышел. Сюда петляет.

Со стороны барака, не попадая на тропку и по колено проваливаясь в снег, брел начальник смены Алексей Важнов — без шапки, в распахнутой настежь телогрейке. Еще не дойдя до костра и не видя Гладких, он заорал истошно, стараясь придать своему голосу как можно больше свирепости:

— Чего расселись, распротак вашу так?! А ну, лезь по шурфам, пока ломом не вытянул!

У костра никто не шелохнулся, с любопытством поглядывая не на Важнова, а на Гладких. Начальник смены подошел, дыша тяжело и прерывисто. Небритое пунцовое лицо его и нетвердая походка не оставляли сомнений в его состоянии. Иван встал.

— Слушай, товарищ дорогой, иди-ка проспись. А потом уже появляйся на полигоне.

Тот остановил на Иване остекленевшие глаза.

— А т-ты кт-то т-такой?

— Иди-иди, — твердо повторил Гладких.

Важнов вдруг обмяк.

— А я что? Я зав-всегда п-пожалуйста.

Он опустился на снег и вдруг совершенно неожиданно взревел:

— Ой, да ты, калинушка!..

В этот же день — еще девять километров по зимнему бездорожью «в пешем строю», как он любил выражаться, — Гладких вернулся на прииск.

— Не то гаек, не то пороху не хватило, — комментировал исчезновение нового начальника похожий на цыгана парень.

— Точно, — поддержал его экскаваторщик. — Здесь отработался — пошел на новое место проситься, Быть Лешке нашим начальником.

Прошло два дня. Шурфовщики, больше по привычке, чем по чувству долга, продолжали ковыряться в мерзлой, земле, когда утреннюю тишину нарушил натужный рев тракторного мотора. Даже восьмидесятисильной машине нелегко было продираться сквозь заснеженные заросли кустарника.

— Интересно, — первым нарушил молчание черноглазый. — Леший здесь новую технику осваивает, что ли?

Пожилой шурфовщик, проработавший на разведывательном участке дольше всех — месяцев пять, — возразил:

— Начальство едет, как полагается. Четыре месяца назад мы километрах в трех отсюда шурфы били, так директор в тот раз тоже на тракторе приезжал.

— На персональном эс-восемьдесят, выходит?

— Вроде того.

Но это был Гладких. Он шел впереди машины, показывая трактористу дорогу. За трактором, тяжело переваливаясь с полоза на полоз, двигались огромные сани-волокуши. Груз на них оказался столь же разнообразным, сколько и неожиданным для шурфовщиков. Первое, что им бросилось в глаза, было кубометра два сухих дров — предмет несбыточных мечтаний каждого, кому доводилось дежурить по бараку.

— Вы что думаете, я и разгружать за вас буду? — раздался веселый голос Гладких. — А ну, поторапливайтесь, не задерживайте тракториста!

Шурфовщики ринулись к волокушам. Табуретки и тумбочки передавались сверху вниз, от одного к другому и исчезали в распахнутых дверях общежития.

— Да это же не трактор, а корабль Синдбада-морехода! — кричал цыган, заглядывая в матрацный мешок, набитый постельным бельем.

Но самый бурный восторг вызвал огромный титан.

— Вот это самовар, я понимаю!

— Василь, слышь? За тобой следом с экскаватора котел привезли!

— Зря тракторист горючее жег. Растопил эту штуку и шел бы себе под паром.

Чего стоило Гладких выбить все это богатство у директора прииска, они, конечно, не знали. Иван выторговывал каждую табуретку, каждую наволочку то в директорском кабинете, то у прижимистого, как все хозяйственники, заместителя директора по снабжению. Возможно, усилия его так и не увенчалась бы успехом, если бы он не пошел на маленькую хитрость. Иван пришел к секретарю партийного бюро и, как бы между прочим, сказал:

— Странный тут у вас народ. Ничего самостоятельно решить не могут. Неужели для того чтобы создать рабочим элементарные бытовые условия, каждый раз специальный приказ по управлению или указание райкома нужно?

Намек был достаточно прозрачен. Секретарь партбюро положил ладонь с растопыренными пальцами на стол.

— Но-но-но! Не пори горячку! Заходи вечерком, соберемся вместе, обговорим все.

— Давайте обговорим, — покорно согласился Иван. — Только я предварительно еще раз с директором потолкую. Неужели он своим помощникам ничего приказать не может? Все одно: поговори с замом, поговори с помом, поговори с главмехом… А сам что?

Еще не успев закрыть за собой дверь, он услышал сзади характерный щелчок: секретарь партбюро поднял с рычага телефонную трубку. Гладких улыбнулся. Прикинув, сколько секретарю и директору понадобится времени на переговоры, выкурил папиросу и направился в директорский кабинет.

— А, Гладких! Заходи-заходи. Все за тем же?

— Так ведь за тем я и с участка пришел, Петр Степанович.

— Ну-ну. Так вот, пообмозговали мы здесь все, значит, и решили твою заявку, насколько можно, удовлетворить. Доволен?

— А это смотря но тому, что вы сможете.

— Ну, не обидим, я полагаю. Только вот насчет трактора, чтобы доставить всё это, повременить малость придется. Одна машина на ходу всего, а зам говорит, что она ему вот так нужна. — Он резанул ребром ладони по горлу. — Потерпят твои архаровцы день-два.

Гладких встал.

— Так какой же, извините, от вашей благотворительности толк? На себе я все понесу на участок?

— Не остри. Сказал: отремонтируем второй трактор и доставим.

— Я в мехцех заходил. Там говорят, что раньше чем через две-три недели машина готова не будет.

На лице директора обозначилась суровая складка.

— Кто, говоришь, тебе это сказал?

— Люди, говорю, сказали.

Еще минут через десять было получено директорское согласие и на трактор.

— Все, слава богу? — шумно вздохнул директор, словно это он сам только что свалил со своих плеч на злополучный трактор непосильный груз. — Или еще что есть?

— Есть…

И Гладких вернулся на участок не только с доверху нагруженным тракторным прицепом, но и с приказом директора прииска. В нем говорилось о закреплении за участком рабочей силы и об освобождении от занимаемой должности начальника смены, дебошира и пьяницы Алексея Важнова.

Когда разгрузка кончилась и трактор, перелицовывая глубокий след на снегу, тронулся в обратный путь, Иван ушел в свою каморку. Нет, не таким представлял он себе свое новое жилище, когда возвращался из отпуска. Наружная дверь, с которой свисала бахрома оборванной обивки из мешковины, вела прямо в небольшую клетушку. Единственное оконце, затянутое толстым слоем почерневшего от копоти льда, едва-едва пропускало свет. Привыкнув к полумраку, Иван разглядел на дощатом столе возле окна пустую консервную банку, еще одну, поменьше, с соляркой и плавающим в ней фитилем, ржавый кухонный нож с отломанным наполовину лезвием, мятую, обожженную дочерна алюминиевую кружку. Налево в углу, наискосок от окна, стоял сбитый из жердей ничем не покрытый топчан. Посредине комнатушки на выложенном из камней основании стояла печка — обрезанная автогеном половина железной бочки. Иван ухмыльнулся невесело: вот тебе, брат, и городской комфорт — устраивайся! Шагнув с порога в комнату, споткнулся о пустую бутылку. Бутылка отлетела под стол, и оттуда, как издевательский смешок, послышался перезвон пустой посуды и трель разбитого стекла…

Иван разозлился. Он швырнул чемодан на топчан, зажег коптилку и стал сгребать мусор поближе к двери. Потом вступил в сражение с печкой. Труба была забита снегом, и каморка наполнилась едким, выжимающим слезу дымом. Пришлось открыть дверь.

Совладав наконец с печкой, присел на корточки и долго смотрел на пляшущее пламя…

Ругал ли он себя за то, что согласился ехать сюда? Вряд ли. Он остался верен себе, а люди раскаиваются обычно в содеянном только, когда изменяют в чем-то своим принципам, привычкам, характеру. А тут Иван имел дело как раз со своим характером. Только уже сидя в автобусе и направляясь на прииск, он подумал без особого раздражения, но с некоторой долей иронии: опять «на слабо» купили! И, конечно, вспомнил, как, в пятом классе вот так же «на слабо» сиганул из окна второго этажа на школьный двор. Правда, тогда все обошлось более или менее благополучно. Он слегка подвернул ногу и недельки две (на недельку больше, чем хромалось) припадал на нее, к всеобщей зависти сверстников. 

А теперь?..

Прошла неделя, как решился вопрос о его назначении на «Конченый», а он так и не написал еще ничего Вере, откладывая это со дня на день, словно что-то еще могло неожиданно измениться в его судьбе. Да и что он мог написать девушке после того как несколько месяцев кряду уговаривал ее приехать к нему в Магадан и рисовал ей город таким, каким он представлялся ему самому по контрасту с полукочевой таежной жизнью?

Но дальше откладывать было нельзя. До обусловленного между ними срока оставалось немногим больше месяца. Девушка, наверное, уже собиралась понемногу, и Иван просто обязан был сообщить ей о переменах в своей судьбе. Вечером он сел за письмо.

«Дорогая, любимая моя! — писал Иван. — Я знаю, что ты должна обидеться на меня. И поделом. Вышло все как-то очень уж нелепо. Получилось, что напрасно я только растревожил тебя и с таким трудом уговорил ехать ко мне в Магадан. Ехать тебе не следует. Ожидаемого назначения я не получил, в городе зацепиться не удалось, и жить мне придется пока в условиях тяжелых, совсем не для тебя. Я человек привычный, и тайга для меня давно уже дом родной. А тебе здесь было бы очень трудно. Сочетать работу и учебу, как дома или в Магадане, ты здесь не сможешь. Я уже не говорю об элементарных удобствах и развлечениях. Верь мне, я очень хочу видеть тебя всегда рядом, но сейчас просто не имею на это счастье права. Дождусь ли я, его? Правда, мне снова обещали, что через несколько месяцев переведут в Магадан, но ты же видишь, как такая договоренность порой оборачивается.

…Больше всего боюсь я, что не хватит у тебя терпения ждать. Потерпи, Вера! Подожди!

Хоть и привычен я к таежной жизни, а и мне здесь сейчас нелегко. И не в тайге дело и не в том, что прохладно и что комната больше на клеть похожа, а в том, что дела не клеятся и трудно будет их налаживать. А тут еще о наших неудавшихся планах думы. Прости меня, Верушка! Правда, я без вины виноват, но получилось так, что я обманул и тебя и себя. Поэтому и чувствую себя виноватым перед тобой. Но давай верить и надеяться, ладно? Ведь главное между нами решено, правда же?

Передавай мой большой привет матери и братишке своему Гришутке. Скажи ему, что камней колымских для его коллекции я обязательно пришлю. Это-то мне теперь сделать легко. До свидания, дорогая моя. Теперь буду мучиться ожиданием письма от тебя. Не заставляй мучиться долго. Целую. Твой Иван».


Утром, до начала смены, Гладких пригласил к себе Карташева — того самого пожилого рабочего, с которым он познакомился в первый день на полигоне.

— Посоветоваться мне с вами надо, — сказал Иван рабочему. — На шурфовке давно работаете?

Карташев исподлобья метнул на начальника участка недоумевающий взгляд: подвох, мол, какой готовится или это ты серьезно? Он молча свернул папиросу, прикурил, глубоко затянулся и наконец выдавил из себя:

— Это смотря как. Вообще или на этом участке?

— И вообще и на этом участке.

— Всего лет двадцать Пять будет, а здесь — шестой месяц пошел.

Помолчал немного и добавил:

— Только чего со мной советоваться? Что я, инженер какой или геолог?

— Ну, это вы зря. Вот и я не инженер вовсе, учусь только. До этого все больше на шахтной добыче работал, а еще раньше — по механической части, на бульдозере, экскаваторе. У кого же мне учиться, если не у старых таежников?

— Нехитрая наука-то. Ковыряй себе землю, где скажут, — вот и все дело, — еще внимательнее приглядываясь к Гладких, ответил старик.

— Ну, а если все-так просто, почему же участок плохо работает?

— Так мы ж не работаем, а сидим больше, оттайки ждем. Летом больше работать надо, по талым грунтам, как полагается. Так опять же всех на промывку забирают. Так что, ежели учиться чему, то не здесь надо, а в другом месте где-нибудь.

— На ошибках тоже учатся.

— Так какая же здесь ошибка? Условия такие…

Гладких вслушивался в медленную, бесстрастную речь старого рабочего и, разглядывая его нескладную фигуру, ссутулившуюся на табурете, его небритое серое лицо, думал, что до такого равнодушия к своему делу рабочего человека могло довести только сознание полной бесполезности его труда.

— А вы сами как сейчас работаете?

— Как все…

— А все-таки?

— Процентов восемьдесят на круг выходит, как полагается.

— Не жирно.

— А я разве говорил, что жирно? Есть у нас и такие, которые еще хуже работают. Так у них практики супротив моей меньше. — Старик ухмыльнулся криво. — Лом, он инструмент простой, известное дело, но и к нему приноровиться надо…

— А зарабатываете сколько?

— Бывает, шестьсот, а то пятьсот.

— Тоже не жирно…..

Карташев пожал плечами: откуда, мол, взяться большему?

— Работать нелегко, наверно? — спросил Гладких. — Человек вы немолодой.

— Оно, конечно, дают и годы себя знать. Как полагается.

— А что если мы вас переведем на более легкую работу? В общежитие, например. И вам легче, и человек постоянный за порядком будет присматривать. Те же пятьсот рублей вы и там заработаете. Как думаете?

Карташев поднялся.

— Та-а-ак, — медленно протянул он. — Отставка, стало быть? Хватит, Семен Палыч, отработал свое! Так?

— Ну вот вы и обиделись на меня. А зря. Разве я вас с шурфовки снимаю? Я просто подумал, не будет ли вам легче, А там дело ваше. Думайте.

— Спасибо за заботу, конечно. Подумаю. Я подумаю! — повторил старик, и в голосе его Ивану послышалось что-то вроде угрозы. — Можно идти?

— Идите-идите, товарищ Карташев. И не обижайтесь! Будет так, как вы сами захотите. До свидания.

Когда за стариком закрылась дверь, Иван подумал, досадуя на себя: неважно получилось — обидел, ведь человека, но профессиональной горняцкой гордости и привязанности к своему делу в нем, пожалуй, в достатке. Даже эти условия их до конца не притупили. Будет, еще как будет работать старик!


2. Разведка боем


По просьбе Гладких на участок верхом, по тракторному следу приехал приисковый геолог Василий Иванович Петров, прозванный на прииске Чапаем. Причиной тому были не только имя-отчество, но и его характер — подвижный, шумный. Это был немолодой уже, с неиссякаемым запасом веселья и бодрости человек, каких на Дальнем Севере можно встретить немало. Такой уж это край, что люди пассивные, лишенные могучего заряда энергии и жизнерадостности здесь не уживаются. 

На прииске работал он недавно, каких-нибудь пять-шесть месяцев, но, как он сам говорил, уже успел подраться с начальством. Сколько он ни доказывал, что надо как следует заняться разведкой, от него отделывались обещаниями: «Вот закончим промывку, тогда и на разведку навалимся». Потом вместо промывки в этих посулах вставали добыча шахтных песков, ремонт горного оборудования и — круг замыкался.

В новом начальнике разведучастка Петров сразу же угадал союзника и при первой же встрече сказал ему: — То, что по профессии ты не совсем геолог, не так страшно. Была бы у тебя душа разведчика, а остальное приложится. Горняцкое образование и опыт у тебя есть, на первый случай хватит. Тут что должно быть прежде всего? Стремление впереди быть, хоть на грудь, как говорят спортсмены, а впереди! И еще — к непознанному тяга, упорная, ломовая: найти, докопаться, познать! И хребет крепкий. Иначе нельзя.

Поделился он тогда же, с Иваном и своими соображениями насчет работы прииска в целом:

— Прииск хорошим считается. Но посмотрел я эти несколько месяцев и вижу: многое здесь по известному принципу делается: давай, давай! Ты воевал?

— В сорок пятом только, в самом конце войны. Молод еще был.

— А кем?

— Механиком-водителем. В танковой разведке.

— Ага! А говоришь — не разведчик. Но ты не застал уже небось, а мне и на фронте поначалу таких командиров встречать доводилось. И решителен, вроде, и смел, а ни перспективы, ни того, что за соседней высоткой делается, знать не хочет. Случается, что такие и берут до поры до временя нахрапом, но потом их все равно бьют, если вовремя свои не раскусят. А впрочем, — Василий Иванович вдруг рассмеялся, — ты не пугайся. Народ здесь хороший, в общем-то. Разберемся, что к чему. Ты коммунист?

— Кандидат.

— Это хорошо. В нашем полку прибыло, значит. На последнем партийном собрании у нас кое для кого неприятный разговор получился. Федоров, секретарь наш, со мной неделю не разговаривает. Но это не страшно — пусть привыкает. Неплохой, кажется, мужик, много понимает, но в секретарях без году неделя, а в подчиненных у Горохова несколько лет ходит. Вот по инерции в глаза ему и заглядывает все время. Ему правду-матку в глаза резать надо.

— Кому? — попытался уточнить Иван. — Директору или секретарю?

Петров расхохотался.

— Обоим. И тебе тоже. И мне. Или не так? Правда, брат, она еще никому противопоказана не была.

Сейчас, соскочив с лошади, он крепко пожал Ивану руку, спросил:

— Зачем звал? Неувязка какая-нибудь?

— Пойдемте ко мне. Разговор есть.

— Так. Выкладывай свой разговор, — усаживаясь в конторе за стол, предложил старый геолог.

— Дело у меня вот какое, Василий Иванович. Надо с нашим народом поговорить, беседу провести, что ли. Тема; примерно, такая: «Почему в нашем районе должен быть металл». Вам, как говорится, и карты в руки.

Василий Иванович вскинул седые лохматые брови и заразительно захохотал.

— Не понимаю, чего здесь смешного, — нетерпеливо пожал плечами Гладких. — Уверяю вас, что это просто необходимо. Надо же в людях уверенность крепить, что не напрасно они трудятся.

— Да нет, я понимаю. Надо. Но уж больно оригинальный способ организации массовой работы ты выбрал. Понадобился докладчик — сразу же записочку: старшего геолога, мол; или главного механика, или еще там кого — ко мне! Узнал бы директор прииска, зачем ты меня оторвал, дал бы и мне и тебе жизни. Он любит, чтобы начальники отделов и служб неизменно при нем находились.

— При деле они должны находиться, а не при директоре, — буркнул Гладких и сам почувствовал неуместную назидательность своего тона, а встретив чуть насмешливый, иронический взгляд геолога, и вовсе смутился. — И я, ведь, Василий Иванович, не на чай вас пригласил.

— И зря. От чая хорошего я не отказался бы. И беседу проведу. Что теперь с тобой поделаешь? Не обратно же ехать. — Он снова рассмеялся. — Ты знаешь, какой я тут разговор недавно слышал? Горохов Федорову жаловался: новый начальник разведучастка, говорит, и без нас с тобой, видно, мастер гайки подкручивать. Только гайки, мол, у него, почему-то все с левой резьбой — не в нашу сторону крутит. Это он о тебе, значит. Не любит самостоятельных! — Василий Иванович встал. — Ну вот что. Беседу сегодня проведем. Вместе. А потом уж, пожалуйста, сам. Хорошо же ты будешь выглядеть, если для каждого профессионального разговора с людьми тебе заезжий дядя будет нужен. За любым советом, консультацией, даже за литературой какой, чем богат, — прошу ко мне. А так, батенька, сам. Сам! И вот еще что. Беседа беседой, а я тут геологические отчеты по нашему району прихватил, и давай вместе посмотрим, куда это предполагаемое золотишко увильнуть могло. Чем черт не шутит, может быть, теперь общими усилиями нам с тобой удастся разведку на прииске на должную высоту поставить. Чует мое сердце, без драки, а, может, и без шишек, нам с тобой не обойтись. Но — на том стоим, как говорится. Разведчики!

Конечно же, Петров и раньше не один раз просматривал эти отчеты, бывал на участке и имел определенное суждение о его перспективах. Но он решил воспользоваться случаем и, во-первых, еще раз проверить свои выводы, а, во-вторых, со всей обстоятельностью, а не в общих чертах, как это было при первой их встрече, познакомить со, своими прогнозами Гладких.

— Смотри, сюда, разведчик, — объяснял он, развернув перед Иваном геологическую схему района. — Здесь вот коренное месторождение. Так? Здесь, здесь и здесь поисковиками взяты пробы, которые показали хорошее содержание россыпного золота. Здесь и здесь металла не оказалось совсем. Улавливаешь?

— Пока ясно.

— Вот именно — пока. Теперь пойдет дело посложнее. Попробуем, предположительно хотя бы, определить направление сноса. Как оно пролегало, то самое старое русло? Свидетелей, как известно, тому не осталось. Что менялась оно в этой долине — факт. Вы сейчас вот здесь шурфы бьете, — он показал точку на карте. — Но это только один из возможных вариантов. В равной мере россыпь может простираться и вот сюда, к ключу Холодному, и даже вот сюда, к подножию этой сопки. Хотя и первые неудачи на избранном ранее направлении тоже еще ни о чем не говорят, вот и получается… Что получается, товарищ начальник участка? — перебивая себя, взглянул геолог на Ивана.

— Получается, что вести шурфовку надо во всех трех возможных направлениях. Так, вероятно?

— Вот-вот. Именно так. Я же говорю, что из тебя получится толк. Остается решить, как это сделать при наличном числе людей, или, что сложнее, где их ещё взять. При таком дефиците рабочей силы на прииске да еще при таком отношении к разведке — дело это безнадежное. Вот тебе и задача.

Ивану и без того было ясно, что необходимо увеличивать фронт работ, что участок без резкого повышения производительности труда на шурфовке со своей задачей не справится. Во всяком случае, то, чем они занимались сейчас, очень походило на лотерею — повезет или не повезет. Для того чтобы в этих условиях хоть как-то сдвинуть дело с мертвой точки, одних его усилий не хватит. Нужны воля, инициатива, усилия всего коллектива. Удастся ли Василию Ивановичу убедить людей хотя бы в том на первых порах, что работают они не зря, что геологи не ошиблись и металл здесь есть? Не покажутся ли им скучными, нудными и малоубедительными доводы приискового геолога?

Поначалу опасения Гладких как будто бы подтвердились. Шурфовщики слушали Василия Ивановича по-разному — одни с полным безразличием, другие с плохо скрываемой иронией. Но, кажется, ни один из них не проявил к беседе живого, участливого внимания.

— Понятно я говорю? — спросил геолог.

На неосторожный этот вопрос немедленно и охотно откликнулся чернявый:

— Абсолютно понятно. Как бюро погоды: предсказано солнечно надевай галоши…

Посмеялись. Кто-то поддержал:

— То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет.

— Это ты брось! В небесной канцелярии проще, тут погода сама себя показывает. Подморозило — затапливай печку, жарко стало — Снимай тулуп. А в подземной сам черт хозяин! Одна темнота.

— Вот-вот. Потому и черт его знает, что там лежит.

Василий Иванович смотрел на расшумевшихся своих слушателей чуть улыбаясь, совсем не разделяя, судя по всему, досады, какую вызвала эта неуместная вспышка веселья у Ивана Гладких.

— Черт так черт, — согласно кивнул головой геолог. — Только есть у русских людей и такое выражение: схватить черта за рога. А это по нынешним временам означает, что надо работать. Чтобы все дело ваших рук, а вместе с ним и заработки не полетели к этому самому черту. Ну Хорошо. Вся эта цифирь и голая теория пока вам кажутся недостаточно убедительными. Оно, конечно, порода, которую вы берете на пробу, пока пустая, и опровергнуть этот довод трудно. Но можете просто моему опыту поверить: есть тут металл. По всем признакам — есть!

Неожиданно Петрова поддержал старик Карташев:

— Оно верно. Доводилось и мне в старателях ходить, как полагается. Очень похожее это место. Ни один золотодобытчик мимо не прошел бы, опробовал бы.

— Это чем же оно похоже? — крикнул экскаваторщик. — Сопки, стланик да лиственница чахлая? Так тут на тыщи километров один пейзаж.

Старик укоризненно покачал головой.

— Чем, чем? Дед у нас один на селе был. Грибник отчаянный. Идет, бывало, по лесу, как полагается, прямиком, без остановки. Ан нет. Остановится вдруг и скажет: должны вон там быть грибки-то. И лес вроде как лес, все тот же. А он, смотришь, уже полкорзины боровых набрал. Практика! А спроси у этого деда про эти самые признаки, он и сам не знает вроде.

— Ну вот, — засмеялся Петров. — Можете и меня за такого деда считать. — Он тронул кончиками пальцев свои седые виски. — Только не по грибной, а по геологической части. Это — если вас мои расчеты не устраивают…

А через несколько дней, вечером, когда Иван прилег с книгой, в дверь его комнатушки постучали. Гладких пригласил позднего посетителя войти. Это был старик Карташев.

— А, Семен Павлович! Проходите, садитесь. Вопрос какой-нибудь ко мне?

— Вопрос, оно вроде и не вопрос, а так. Надумал я, товарищ начальник.

— Хорошо. И что же вы решили? — насторожился Иван. Он уже был уверен, что речь пойдет о его предложении перевести Карташева на более легкую работу.

— Решить-то вроде ничего не решил, — отвечал тот. — Просто думка одна есть. Хочу на три шурфа встать.

Иван присел на постели.

— Как?! На три шурфа, говоришь?

Бывает вот так: человека неотступно преследует какая-то мысль. В часы самой напряженной работы и в минуту отдыха она не оставляет его. Подспудно тлеет она и тогда, когда ум занят как будто решением совершенно иной задачи. Так было в последнее время и с Иваном, Он все время думал о том, какими средствами можно было бы вдвое-втрое ускорить темпы разведывательных работ еще до того, как участок получит — а в этом он не сомневался — необходимую технику. И, как это тоже часто бывает, ум его пробивался к решению этой задачи по совершенно определенному направлению. С того момента, как он увидел, что шурфовщики вынуждены бездействовать в ожидании оттайки грунта, он все время думал, каким образом ускорить этот процесс. И ему просто не приходило в голову, что может существовать какой-то иной путь решения задачи.

— Да вы садитесь, садитесь же, Семен Павлович! Рассказывайте по порядку.

— А чего рассказывать? Витька Прохоров, чернявый этот наш, сегодня руку обжег. Лом у костра накалился, а он возьми, да и схватись за него без рукавицы. Пришлась, стало быть, работу парню бросить. Ушел он. Посидел я, как полагается, подождал и пошел к своему шурфу посмотреть, нельзя ли начинать. Тронул под пожогом грунт ломом — вижу, маловато еще отошел, подождать надо. Обратно к костру направился и по пути, просто так, для интересу, прохоровский шурф попробовал. Смотрю, поддается. Он-то пожог раньше всех заложил. Думаю: чего зря времени пропадать? Встану на его шурф. Встал. До мерзлоты дошел, а за это время уже мой пожог дело сделал. Я — туда, как полагается. Так на двух шурфах весь день и работал. И все равно сидеть пришлось еще. Вот я и говорю: может, на три шурфа встать?

Не теперь, конечно, сделал это открытие старик. Был он горняк многоопытный, и ведом был ему этот способ давно. Значит, просто повысился у старика интерес к делу. А Иван даже раздосадовался на себя: как это он сам до такой простой вещи не додумался? А ведь это действительно было самое простое решение задачи. Если завтра встанет на три шурфа Карташев, то послезавтра то же самое сделают и остальные. Надо попросить нормировщика, чтобы он обязательно произвел хронометраж. И пусть завтра же, в конце дня, все узнают, как Карташев выполнил норму и сколько заработал.

В голове шевельнулось, что все это, в конечном счете, кустарщина, что только по недомыслию некоторых людей им приходится заниматься решением вот таких «проблем», которые в других местах уже давно решены просто и эффективно — с помощью техники. И все-таки пока это был выход из их тупика. Главное ведь было доказать, что металл здесь есть, что работают они не напрасно и что весь коллектив прииска должен быть заинтересован в оснащении разведчиков техникой. А доказать это можно было, только увеличив объём работ — сейчас, своими силами.

— Ну, спасибо тебе, Семен Павлович! Правильно решил! С завтрашнего дня и попробуем.

— Как полагается, — улыбнулся старик.

Долго не мог уснуть Иван в эту ночь, отдавшись беспорядочному течению мыслей. Что привело к нему Карташева? Уязвлённая горняцкая гордость? Или, быть может, совесть его откликнулась подобным образом на проявленную о нем заботу? Или беседа старшего геолога в чем-то убедила старика?.. Если предложение Карташева привьется, то через несколько дней можно будет перебросить часть людей на шурфовку к ключу Холодному, о котором говорил Василий Иванович… А уже совсем засыпая, он снова — в который раз! — совсем ясно представил, как склоняется над белым листком его письма смуглое, с поджатыми губами лицо Веры, как насупились ее надломленные брови и разбегаются от прищуренных потемневших глаз строгие морщинки. Что она ответит ему? И ответит ли?..

В контору ворвался Прохоров.

— Бумаги тут у вас нет лишней? — шаря по углам быстрыми черными глазами, скороговоркой выпалил он. — Опыт один поставить надо.

— Какой опыт?

— Проверить хочу, правильно ли меня в школе физике учили.

— А без загадок можно? У меня времени нет твои шарады разгадывать. Уточняю: верно ли, что теплый воздух легче холодного?

— Ну, это я тебе и без всяких опытов объяснить могу. Теплый воздух, как и любой газ, впрочем, занимает больший объем, и значит….

— Во-во! — перебил Прохоров. — Меньше четверки у меня по физике никогда не было. Только опыт обязательно поставить надо. Так нет бумаги? Тогда исчезаю.

На следующий день Гладких узнал, что опыт Прохорова удался. На ключе Холодном шурфовщики наткнулись на очень тяжелый грунт и вынуждены были прибегнуть к помощи взрывников. Теперь много времени, уходило на проветривание глубоких, восьмиметровых шурфов, в которых после отпалки скапливались ядовитые газы. Ставить вопрос о какой-то специальной вентиляционной технике не имело смысла. Вот тут-то сообразительному Виктору и пришел на помощь известный физический закон; теплый воздух, поднимаясь кверху, создает вертикальный поток увлекаемых им газов. С легкой руки Виктора шурфовщики стали сжигать в шурфах старую бумагу. Скоро бумагу заменили специальными факелами. Выигрыш, правда, был незначительный — какие-то минуты, но то, что шурфовщики стали биться за за них, было весьма примечательно.

Месяца через полтора, после одного из производственных совещаний на прииске, Горохов пригласил Гладких к себе.

— Понравился мне твой рапорт, Иван. Хвалю. Хорошо за дело взялся.

— Хвалить мало, Петр Степанович, — ответил Гладких. — Помогать надо.

— А чего тебе помогать? Работаете вы неплохо, нормы теперь выполняете, производительность ты повысил…

— Не я, а люди, Петр Степанович. Но не в этом дело. Что это за производительность?! Техника на участке нужна, буровые станки…

— Э! — досадливо отмахнулся директор. — Ты опять за свое. Нашел дураков — технику к тебе забрасывать. За высокие показатели в перевыполнении технических норм — спасибо, конечно. Для отчета пригодится. Но ведь золота-то пока нет. И неизвестно, будет ли.

— Золото, по всем показаниям, там должно быть. И оно будет обнаружено тем скорее, чем лучше будут организованы работы на участке.

Горохов нетерпеливо постукивал по столу карандашом. Иван помолчал, тщетно дожидаясь директорского ответа, потом спросил:

— Зачем звали, Петр Степанович?

— Помощи у тебя решили просить, — настороженно поглядывая на него, сказал Горохов.

Насторожился и Иван.

— Помощи? Вы — у меня? Не понимаю. Мы и так стараемся, чем можем, прииску помочь.

— Ну да, конечно. Только не о том речь. От этой вашей помощи еще неизвестно, какой толк будет. А мне помощь сегодня нужна. Сейчас, понимаешь? Чтобы взять побольше и вовремя то золото, которое уже есть.

— И чего же вы хотите?

— Советовались мы здесь вчера и решили, что целесообразно половину людей у тебя забрать.

— То есть как это — забрать?..

— Очень просто. Производительность у тебя выросла, а людей столько же осталось. Спасибо, значит, за высвобождение рабочей силы. Логично?

Гладких решительно рубанул куланом воздух.

— Нет, не логично! Мы же фронт работ увеличиваем. Ни одного человека с участка я не дам!

— Не дашь?

— Не дам.

— Та-ак. Значит, мой приказ не выполнишь?

— У меня есть ваш приказ. Письменный. О закреплении за участком рабочей силы. Отменяйте его по всей форме, официально. И пишите новый. Но я его обжалую. До обкома партии, если понадобится, дойду, но лишать прииск базы не дам.

И чаша директорского терпения переполнилась.

— Пугать?! Ты — меня пугать?! Мальчишка! — сорвался он на крик. — О прииске он заботится, видите ли! На меня — слышишь? — на меня еще пока эта забота возложена! Кстати, и обкомом партии тоже. Понимаешь?! Иди жалуйся? К кому пойдешь? Может быть, к Сергею Ивановичу? Так он тебе скажет, что Горохов здесь двадцать лет с гаком, что он «Славный» из прорыва вытащил, шесть лет в отпуске не был…

— Напрасно, — спокойно вставил Гладких.

— Что напрасно? Я тебя спрашиваю, что напрасно?!

— Напрасно в отпуске не были, нервы бы вам там подлечить не мешало. Разрешите идти, если у вас ко мне больше нет ничего.

Но распалившийся директор продолжал кричать, понося на чем свет стоит и Гладких, и вообще всех «молокососов», и «зазнаек».

Иван нахлобучил шапку и тихо, но твердо сказал:

— Сегодня я действительно от вас ничего больше не услышу. До свидания…

Ни в этот день, ни позднее приказа об откомандировании людей с участка он так и не получил.


…Это было часов в семь вечера. В контору не вошел, а ворвался Карташев. Тот самый Карташев, который во всех случаях жизни казался абсолютно спокойным и которому такая живость была как будто совсем несвойственна. В первое мгновение Иван даже испугался: не стряслось ли чего?

— Что такое? Что с вами, Семен Павлович?

— Сейчас, сейчас, — запыхавшись, с трудом повторял старик, доставая что-то из глубокого кармана ватных брюк. Наконец он извлек оттуда спичечный коробок, аккуратно разгладил ладонью лежавший на столе газетный лист и высыпал на него содержимое коробки. — Вот! — торжествующе провозгласил он. — Вот оно, Иван Михайлович! Как полагается!

При свете тусклой аккумуляторной лампочки на столе матово поблескивала маленькая пирамидка золотого песка. Как завороженный смотрел на нее Иван, потом порывисто — обнял старика и крепко поцеловал его небритую, колючую щеку.

— На «Холодном», — рассказывал Карташев, — на шестнадцатом работал. До песков дошел, взял пробу, как полагается, смотрю — есть. Я еще лоток. Опять металл. Вот, — кивнул он на стол, — всего с двух лотков. Представляете?..

С грохотом, стукнув о внутреннюю стенку так, что с потолка посыпалась известка, распахнулась дверь, и на пороге появился Витька Прохоров.

— Есть! — выдохнул он, развязывая зубами узел на носовом платке.

Рядом с карташевской выросла еще одна пирамидка золота…

— Иногда сухие цифры, товарищи, — Горохов вытер платком вспотевший лоб и повторил: — Да-да, сухие цифры говорят иногда, товарищи, красноречивее любых слов. Прииск «Славный» Опять отстоял свою славу одного из ведущих в районе. Средняя производительность труда по нашему передовому предприятию составляет сто сорок два, процента к плану. Даже отстававшие продолжительное время разведчики начинают, кажется, подтягиваться, перестают быть бельмом на глазу у всего коллектива. Они сегодня тоже по праву отмечают вместе с нами общий успех прииска в соревновании предприятий района…

Видимые сдвиги в работе «Конченого» тоже были козырями в колоде Горохова, и умолчать о них директор не мог. Однако упомянуть имя начальника участка он не счел нужным.

…Собрание, посвященное вручению коллективу «Славного» переходящего Красного знамени по итогам первого квартала, проходило торжественно, даже парадно. Но только до тех пор, пока слова не попросил Гладких. Он поблагодарил районные организации и горное управление за высокую оценку работы прииска в целом, а директора за теплое слово о разведчиках и заверил, как это принято, что они и впредь постараются работать с полной отдачей сил. Но на этом его выступление не закончилось. Начальник разведучастка не пожелал считаться с торжественностью минуты.

— Но мне хотелось бы, — продолжал он, — поговорить о наших делах поподробнее. И разговор, простите, будет не праздничный. Позвольте вас всех спросить, товарищи именинники, что это за передовой прииск, где работы ведутся дедовским способом, где технические нормы — слово-то какое: технические! — рассчитаны на рабочего, вооруженного ломом и лопатой. Вы понимаете, конечно, что я говорю о разведке, а не о прииске в целом. Но и этого достаточно. Отношение к разведке — это проявление чувства перспективы способности видеть завтрашний день. Вот директор говорил здесь, что цифры бывают красноречивее слов. Бывают. Но бывают и люди, которые прячутся за цифрами. Ковырнешь другой раз высокую среднюю цифру, а за ней вместо настоящей организации труда — штурмовщина, кустарщина, пренебрежение к технике, отсутствие настоящей заботы о человеке…

— Не место здесь, Иван Михайлович, — не очень громко одернул его секретарь партбюро.

Иван повернулся к столу президиума.

— И место и время, товарищ Федоров. А где же еще говорить? Рабочих собраний у нас не бывает, а на таких вот торжествах мы только трехзначными цифрами жонглируем. Или победителей не судят? Судят! Но только по еще большему, строгому счету.

Казалось бы, у Ивана не было особых причин быть недовольным собой и своими разведчиками. Вот и на общем торжестве отдали же им должное. Но не такое наступление с «пращой и палицей» устраивало начальника участка.

Выступление Гладких всколыхнуло собрание. Слова попросил старший геолог.

— Товарищи! Товарищи! — поднялся за столом президиума Горохов. — Спасибо, конечно, товарищу Гладких за добрую заботу о наших общих делах, но какие могут быть сегодня прения? Соберемся специально, тогда обговорим все.

Член бюро райкома Прядкин, вручавший Горохову знамя, остановил его:

— Не надо, Петр Степанович. Пусть выскажутся люди для пользы дела.

Прения продолжались. Вслед за Петровым на сцену поднялся бригадир бульдозеристов Шемякин.

— Товарищ Гладких к нам на прииск, можно сказать, прямо из отпуска приехал, — рассказал он — И, прямо скажу, много интересного и нового привез. Как на сибирских стройках наши товарищи работают, к примеру, и все такое. Рассказал он нам все как есть, значит, а теперь мы ему в глаза смотреть стесняемся. Потому что не иначе, как он думает, что недотепы мы. А как же? Такой опыт привез, а мы — ни с места. А почему так получилось? Ребята решили было по-новому работать, и начальник парка нас поддержал. А как дальше пошло, так и дело с концом. Главмех с директором посоветовались и решили, все, как было, оставить. Их вполне устраивает, когда мы на круг сто тридцать процентов даем. С этими новшествами, говорят, еще неизвестно, что получится. Вы, говорят, утверждаете, что двести, а вдруг — восемьдесят? Пусть не обижается на меня товарищ Горохов, но я ему правду скажу. Он и не знает, наверно, как его рабочие за спиной зовут. Царем Горохом. И точно. Мы, как при царе Горохе, работаем. А разведчики — особенно. Гладких верно сказал.

Рассказал собранию о своем низложении в шурфовщики и бывший экскаваторщик Василий Копытко.

Закончилось это не совсем обычное собрание — без докладов но с бурными прениями — в два часа ночи. А после собрания Ивана пригласил к себе, в дом приезжих, Прядкин. Первой мыслью Ивана было: а не погорячился ли он, не наговорил ли в запальчивости лишнего чего? Еще и еще раз перебирал в памяти сказанное. Но нет, ему не в чем было себя обвинить — он был прав. Да и в том горячем отклике, который вызвало его выступление, находил он полное подтверждение своей правоты. На том и стоим! — решил Иван и постучал в комнату Прядкина.

Член бюро райкома был не один. Напротив него сидел: Федоров, нервно постукивая пальцами по краю стола.

— Садись, — предложил Прядкин Ивану и продолжал прерванный его приходом разговор. — Так вот на мои взгляд, это была первая и основная твоя ошибка. Разумеется, нет ничего плохого, когда партийный руководитель работает в тесном контакте с директором предприятия. Более того, это необходимо. Но очень плохо, когда секретарь партийной организации смотрит на все только его глазами. Как ваша парторганизация может осуществлять право контроля, если ее секретарь занимает такую позицию? Горохов — опытный горняк, не первый год руководит приисками и заслуги немалые имеет. Но осталось в нем что-то от времен дальстроевских, когда он не только прииском, но и лагерем командовал. Ему помогать надо от этого груза избавляться. И критикой тоже помогать — напрямую, по-партийному, даже жестко, может быть. А вы здесь, извини меня, в его дуду без разбору иногда дуете. Вот и проявляется в нем диктатор местного масштаба. Говорить во множественном числе он научился: «мы решили», «мы посоветовались» и так далее. А вот по существу нет-нет да и покажет старинку. У вас сейчас небось одних коммунистов да комсомольцев процентов пятьдесят наберется. А двадцать лет назад на этом прииске процентов девяносто пять заключенных было. Да и каких заключенных! Лагерь особого режима — одни рецидивисты, бандиты. Но не только в этом дело. Партия учит во всем и повсюду по-новому руководить и работать…

Федоров поднял голову.

— Разве ж я не понимаю? Но поймите и вы — трудно мне, неопытный я секретарь, а помощи — никакой.

— Неправда! Ты что же, за помощь только указания свыше считаешь? Директивы и инструкции тебе на все случаи жизни подавай? Хотя и в них недостатка не было. А коллектив? Рабочие? Коммунисты? Разве Петров, старший геолог ваш, сегодня первый раз выступал? А Гладких? А рабочие? А сама кличка эта — царь Горох — тебе ничего не сказала? Или ты тоже критику не за помощь, а за помеху считаешь? Плохо! Неопытность твоя зачтется, конечно, но, думаю, ни тебе, ни Горохову крутого разговора на бюро райкома не избежать.

Прядкин повернулся к Ивану.

— А к тебе, Иван Михайлович, у меня несколько вопросов о работе разведчиков…


Исчезновение начальника участка разведчики объясняли по-разному.

— Очень свободно может быть, что его после того собрания к нам вообще больше не пришлют, — рассуждал Карташев. — Теперь ему с царем все равно вместе не работать. Съест.

— Подавится, — безапелляционно возразил Витька Прохоров. — Не очень-то наш начальник на кролика похож. Скорее Гороха уберут.

— Стоило бы…

Поздно вечером, на четвертый день после собрания, когда разведчики уже собирались ко сну, Вася Копытко, пришивавший к стеганке пуговицу, вдруг замер с ниткой в зубах.

— Тихо, хлопцы!

В наступившей тишине стал отчетливо слышен рокот мотора.

— Трактор!

Все высыпали наружу. На землю уже опустилась темная зимняя ночь. Было безлунно, и казалось, что только звезды да снег излучают неясный, едва ощутимый свет. Но вот между редкими деревьями мелькнула яркая точка — горящий глаз трактора. Искристый на изморози луч его качнулся вправо-влево, уперся концом в черный купол неба и исчез; уткнувшись в землю. Скоро этот живой золотой луч стал вырывать из темноты то острую вершину заснеженной лиственницы, то крутой склон ближайшей сопки с черными прожилками стланика, то причудливые очертания кустов, ожившие тени которых затрепетали в затейливом причудливом танце.

Прохоров сорвался с места и побежал навстречу трактору, за ним — остальные. Тракторист увидел их, остановил машину, и луч света проложил между бегущими разведчиками и трактором прямую золотую дорожку. Из кабины легко спрыгнул на снег Гладких. Улыбаясь победно, он помахал разведчикам шапкой и закричал громко и весело: А ну, принимай подарок, ребята!

Разведчики побежали к трактору. На волокушах, укрытые брезентом, стояли два новеньких буровых станка. Громкое «ур-р-ра-а-а!» прокатилось над притихшей тайгой, и перепуганные лиственницы бесшумно уронили со своих худеньких лап пуховые хлопья снега.


3. Весенние ветры


На Колыму пришла весна. Оплавились и покрылись ледяной глазурью южные склоны сопок. Словно медведь, разгребающий выход из берлоги, показал из-под снега свои мохнатые лапы колючий стланик. Ударила капель, и немногочисленная семья приисковых мальчишек уже не выпускала изо рта весенних леденцов — сосулек.

Вода — союзник и враг горняков Севера. Только она способна дать жизнь промывочным устройствам, будь то примитивная бутара, прибор-гигант с дистанционным управлением или плавучая фабрика золота — драга. Но не направь эту воду по трубам и руслоотводным канавам к приборам и котлованам, не оградись от бурного весеннего, паводка, и она превратится из помощника, в помеху, обрушится в шахты, зальет и осыпет шурфы, обводнит горные полигоны.

На всех участках «Славного» шла деятельная подготовка к встрече первых весенних вод, к началу промывочного сезона.

Готовились к горняцкой страде и на «Конченом». Правда, теперь участок носил уже другое название: эксплуатационный участок номер 4. Это — официально. Горняки же называли его просто «Новый». Было у участка и еще одно название — «Фитиль». Говорили, что выдумал его Витька Прохоров. Но это было не только неофициальное, но и нелегальное название, так как в нем содержался намек на конфузную историю с некоторыми прогнозами насчет перспектив участка и прииска в целом.

Разведанных шурфовщиками «Конченого» запасов золота было достаточно, чтобы продлить безбедную жизнь прииска не на один год.

Гладких попытался было напомнить о себе письмом в управление кадров. Но оттуда ответили, что в ближайшее время использовать его в Магадане не представляется возможным. Настаивать же и упрашивать Иван не стал. Магадан к этому времени уже не привлекал ого так, как несколько месяцев назад. Слишком свыкся он тогда с мечтой о том, что жить в областном центре будет непременно вместе с Верой, а она на его письма упорно не отвечала…

Начальником нового эксплуатационного участка был назначен Павел Федорович Проценко, человек уже немолодой, из старожилов, опытный горняк-практик. Личное знакомство Ивана с Проценко, бывшим начальником первого участка того же прииска, ограничивалось до этого одними «здравствуй» и «до свидания». Но был Павел Федорович человек известный не только на своем предприятии — хорошая и давняя горняцкая слава гремела о нем по всей Колыме.

Многие на прииске говорили, что начальником участка надо бы назначить Ивана Гладких, что он заслужил это право — дав новому участку жизнь. Но сам Иван, пусть без великой охоты, но и без неудовольствия, согласился руководить сменой. Почти все горняки, с которыми он проработал минувшую зиму, оставались на участке, а Гладких, легко вживаясь в коллектив обычно очень нелегко с ним расставался. Может быть, где-то и тлела у Ивана подспудная мысль, что не сражайся он в свое время с директором прииска, и начальником участка остался бы он сам. Но — пустое! Веди он себя иначе, и участка бы, может быть до сих пор не было Так что раскаиваться не приходилось. Да и признавал Иван с чистым сердцем, что на стороне Проценко большой опыт организатора и руководителя производства. Один на один Павел Федорович сказал Ивану.

— Ты не обижайся — я напрямик. Если у тебя какая обида есть — выкладывай. Я тебя плохо знаю. Может ты думаешь, что я дорогу тебе переступил. Если так, то нам трудновато будет. Не в салки играть поставлены.

Гладких серьезно ответил:

— Оно конечно, и стоило бы на тебя обидеться. Вот сейчас. Но понимаю. Давай будем приниматься за работу. 

— О це добре! — Оживился Проценко. В хорошем настроении он любил пересыпать свою речь украинскими словечками и прибаутками. — Пидэмо, значит, як ти волы, в едной упряжке.

А дел на новом участке было невпроворот. Мало того, что его надо было подготовить к промывочному сезону — провести горноподготовительные работы, форсировать добычу золотоносных песков, смонтировать промывочные приборы. Участок ждал еще пополнения из числа молодежи, что ехала сюда на Дальний Северо-Восток страны, по призыву комсомола. К их приезду надо было торопиться со строительством общежитий, столовой, оборудованием красного уголка.

И еще одно дело задумали Проценко с Гладких. Участок хоть и располагался в каких-нибудь десяти километрах от центрального стана прииска, но был отрезан от него небольшой, но своенравной рекой. Зимой здесь достаточно надежны естественные мосты. Более того, многие реки превращаются в удобные автодороги-зимники. Но с наступлением весны отсутствие постоянной надежной связи с прииском и его техническими службами могло стать источником многих затруднений. И горняки своими силами строили мост.

Как резервный полк перед вводом в бой, участок пополнялся людьми, техникой и, выражаясь языком военным, всеми видами довольствия. Спешили все. Автомобилисты торопились забросить на глубинку грузы: кто знает, успеют ли здесь со строительством моста. Торопился Вася Копытко, снова севший за рычаги экскаватора. Торопились монтажники на установке промывочных приборов. И плотники на строительстве моста, руководимые мастером на все руки Карташевым.

Торопилась и весна. Как резиновые подушки, из которых спустили воздух, осели сугробы. Открытые солнцу места покрылись темными пятнами проталин. Сбросили ватный наряд лиственницы.

Проценко и Гладких с рассвета до позднего вечера крутились в этой урчащей моторами и лязгающей железом карусели. И часто валились в ночь на свои топчаны, не имея сил раздеться, пропитанные запахами земли, солярки, смолистого теса и талого снега. Лишь изредка, по необходимости, то один, то другой из них появлялся ненадолго на центральном стане прииска, чтобы поторопить доставку на участок какой-нибудь машины, запасных частей, горючего, леса.

В одно из таких посещений Гладких застал перед приисковой конторой шумный табор. На вещевых мешках и фанерных чемоданчиках расположилась большая — человек до тридцати — группа молодежи. Так, юное пополнение прибыло, — сообразил Иван, лавируя между сбившимися в стайки новоселами по направлению к крыльцу. Его провожали любопытные вопрошающие взгляды. Сидели здесь эти парни и девчата, видимо, уже давно. Кто-то развернул и уничтожал остатки нехитрой дорожной снеди. Человека четыре, собрав вокруг себя зрителей, резались в карты. На ступеньках крыльца, тоже окруженный любопытными, бренчал на гитаре парень.

Гладких прошел в контору. Там никого не было. Иван поднял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его с квартирой директора. Недовольный женский голос осведомился, кто говорит, Иван назвал себя и попросил пригласить к телефону Петра Степановича.

— Во-первых, сейчас обеденный перерыв, — отрезала директорша. — А во-вторых, Петр Степанович только полтора часа как с третьего участка вернулся и сейчас отдыхает.

— Но он нужен мне по неотложному делу! — попытался настаивать Гладких. — Тут люди…

— Петр Степанович — тоже люди, — раздраженно прервала его Горохова и положила трубку.

Иван вышел на крыльцо.

— Старший из вас есть кто-нибудь, ребята?

Сидевшая на чемодане девушка, повязанная большим шерстяным платком, подняла голову от книги.

— Я. А что? — откликнулась она, вставая.

Из-под платка на Ивана смотрели немножко растерянные, по-ребячьи ясные глаза. Маленький рост и румянец во всю щеку делали ее и вовсе похожей на девочку-подростка.

Гладких улыбнулся.

— И сколько же вам лет?

Девушка зарделась еще больше. Парень с гитарой вмешался.

— Вы товарищ, не глядите, что она маленькая. Атомная бомба тоже меньше простой фугаски, говорят. А потом — ай-яй-яй! — разве у дамы возраст спрашивают?

— Не паясничай, Геннадий, — строго, с неожиданной твердостью сделала ему замечание девушка, и Иван перехватил ее взгляд, сразу же потемневший, с прищуром.

— Тебя товарищ, и в самом деле не спрашивают, — поддержал ее Гладких, — Или ты не слыхал, что перебивать взрослых невежливо?

— Куда мне! — парировал парень. — Я ж не при дворе воспитывался.

— На заднем дворе ты, судя по всему, воспитывался, — подвел Иван итог дискуссии и, обращаясь к девушке, предложил. — Под лежащий камень вода не течет. Давайте пройдем к директору. И еще кто-нибудь. Ты, скажем, — повернулся он к парню. — Только без гитары.

— Говорят что без гитары я только пол-Геннадия, — возразил тот. — Во всяком случае, моей дипломатической карьере она не помешает. — Он поправил на голове кепку и заправил под нее чуб. — Я готов.

Геннадиева гитара и впрямь послужила им своеобразным пропуском. На стук Гладких из дома вышла Глафира Семеновна Горохова, «Казак-баба», как звали ее заглазно на прииске. С видом решительным и суровым она загородила своей мощной фигурой вход в директорский домик, но, разглядев за спиной Гладких незнакомых парня с гитарой и девушку, суетливо вытерла о фартук руки, поправила прическу и изобразила на своем лице такую приветливую улыбку, словно визит этот осчастливил ее на всю жизнь.

— Ах что же это вы, товарищ Гладких, не предупредили, что гости к нам?! — с укором выговорила она Ивану. — Даже неловко как-то встречать в таком виде…

— Ничего, мы на минутку, только к Петру Степановичу, — не понимая еще причины столь разительной перемены в настроении директорши, сказал Иван.

— Проходите, проходите! Чего уж там на минуточку? Мы как раз обедать собираемся. Милости просим.

Она пропустила посетителей в небольшую комнатку, подхватила какие-то тряпки с одного стула, смахнула жирнющего кота с другого и откинула пикейное покрывало на кровати.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас он выйдет. Петенька! Петр Степанович, — поправилась она, — к тебе товарищи из Москвы. Артисты. Помнишь?

Вот теперь Иван понял, в чем дело. Хозяйка приняла Геннадия и его спутницу за столичных артистов из ансамбля, приезда которого на прииск ждали вот уже несколько дней. Геннадий и девушка переглянулись недоуменно. В соседней комнате застонали пружины какого-то ложа, и послышался хрипловатый басок Горохова:

— Ждем-ждем. И приветствуем. Одну минутку, товарищи.

Глафира Семеновна ринулась в кухню и оттуда тотчас послышался многообещающий звон посуды. На ходу застегивая старый, довоенного образца китель, появился Горохов.

— Рад. Очень рад. Здравствуйте. — Он протянул руку девушке и представился: — Горохов, Петр Степанович. Можно сказать, хозяин сих отдаленных мест.

Улыбка директора милостиво разрешала принимать, если угодно, его последние слова и за шутку.

Девушка в свою очередь отрекомендовалась:

— Клава Воронцова. По путевке к вам.

— Геннадий Воронцов, — встал парень с гитарой. — «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест». Эта классика — обо мне. В общем, тоже к вам на новоселье.

— То есть, я не совсем понимаю, — растерянно оглядел их Горохов и остановил вопрошающий взгляд на Гладких.

Иван, уже не сдерживая смеха, разрешил общее недоумение:

— Это Глафира Семеновна промашку дала, Петр Степанович. Москвичей-новоселов за артистов приняла. Третий час сидят на чемоданах ребята, интересуются, как им дальше быть.

Горохов посуровел.

— Неуместный маскарад, — недовольно буркнул он, тронул за плечо Геннадия, освободил таким образом для себя стул и сел. — Сколько вас?

— Двадцать восемь человек, — ответила Клава.

Геннадий отошел к окну. Изгнанный до него с того же стула кот потерся о его сапог.

— Что, киса, ненадежное место директорский стул, да? — съязвил парень. — Изгнаны мы с тобой, брат, как недостойные.

Горохов метнул на парня гневный взгляд, который не произвел, впрочем, на Геннадия никакого впечатления. Он продолжал разглагольствовать о превратностях человеческой и кошачьей судьбы:

— Ты, киса, не смущайся. Каждому свое дело и место. Тебе мышей ловить, мне вкалывать. А сидя, брат, этим не занимаются.

Из кухни выплыла Глафира Семеновна со стопкой тарелок в руках. Горохов одним мановением руки отослал ее обратно.

— Двадцать восемь? Так. Специалисты есть? Металлисты есть, электрики, строители, — ответила Клава. — А есть и без специальности ребята. Но таких мало.

— Сколько договаривались вам послать? — спросил Горохов Ивана.

Тот напомнил:

— Из первой партии человек двенадцать−пятнадцать.

— Вот и забирай человек пятнадцать с собой. А в отношении остальных я Володину позвоню, в мехцех. А ты коменданту скажи — пусть определит народ в общежитие. Безобразие! Сколько готовились — не смогли встретить людей, как положено.

Геннадий успокоил:

— Ничего. Музыки и речей нам в магаданском порту на три года вперед отпустили. Перебьемся.

Директор, не удостоив его ответом, встал, показывая, что аудиенция закончена. Сказал, обращаясь к Гладких:

— Все. Действуй.

Поднялся и Иван.

— Что ж, все ясно. Пошли, ребята. Кликнем клич, кто к нам на участок.

Проходя тесным коридорчиком мимо кухни, Геннадии с силой втянул носом соблазнительные ее запахи и, тронув струны, пропел: «Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали…»

Силясь сдержать улыбку, Клава пожала плечами.

— И когда паясничать перестанешь?

— А никогда. Ты же видишь, даже супруга этого удельного князя меня за комедианта приняла. Есть, значит, во мне что-то такое.

— Нет в тебе ничего такого, — девушка выразительно постучала себя пальцем по лбу. — Несерьезный ты человек! И почему удельный князь?

— А как же? Хозяин здешних мест! За этой шуточкой характер вполне определенный скрывается. Видала, как он меня со стула турнул?

— Сам бы мог догадаться встать. Он ведь постарше тебя раза в три, наверное.

— Тоже заслуга! Попугаи, вон говорят, до ста лет живут.

Гладких спросил Клаву:

— Этот колючий юноша, что же, ваш братец?

— Наградил бог, — вздохнула девушка.

— И кто же из вас старше?

Вмешался Геннадий.

— Сначала был я. На полтора года. А теперь она. Теория относительности.

Оба они решили ехать на участок. «Поближе к делу», — решила Клава. «Подальше от директора», — сказал Геннадий. С их помощью Гладких отобрал еще тринадцать парней и девчат и, завершив все дела на прииске, вернулся на «Новый» во главе веселой, голосистой ватаги.

— Принимай пополнение, Павел Федорович, — сказал он Проценко, которого застал в конторе.

Но начальник участка, хмурый, чем-то озабоченный, даже не оживился при этом известии, скользнув по пестрой группе молодежи отсутствующим взглядом.

— Через реку как перескочили? — спросил он.

— Нормально. А что?

— У второго полигона машина с лесом провалилась сегодня. Нельзя больше по льду машины с грузом пускать. А завтра нам два новых прибора доставить должны. Я с монтажа и из шахты всех, кто топор в руках держать умеет, на мост перебросил. Но все равно мало людей, за сутки не справятся. Представляешь, сколько мороки потом будет, если приборы на той стороне сгрузят? Подъемных механизмов у нас нет, тяжелогрузных машин нет…

— Как шофер? — перебил Иван.

Проценко отмахнулся:

— Васьков — калач тертый. Ног не замочил. Вот ведь незадача! На горных работах и так людей не хватает, монтаж приборов тоже задерживать нельзя. Все графики собаке под хвост теперь. А главное — мост. Там еще наверстать можно, а здесь, — он махнул рукой, не договаривая. — Эх, мне бы сейчас четыре-пять хороших плотников!

Из кучки новоселов, сбившихся у порога, вышел, отодвинув плечом кого-то, здоровяк парень в фуражке с черным околышем, тужурке цвета хаки и кирзовых сапогах.

— Есть один, — чуть окая, сказал он, аккуратно ставя к стенке вещевой мешок. — Откуда инструмент брать?

Проценко удивленно, словно только что увидел всех этих ребят, посмотрел в их сторону, остановил свой взгляд на говорившем.

— Какой инструмент? — не понял он.

— Ставьте на работу, — объяснил тот. — Сапер я. И по плотницкой части могу.

— Вот это энтузиазм, я понимаю! — раздался иронический голос Геннадия. Он забренчал было на гитаре туш, но чья-то рука легла на струны и оборвала игру.

— Не барахли, Генка, — строго сказал неуемному гитаристу белобрысый, без шапки, парнишка. Он вышел вперед, подталкивая перед собой длинного верзилу в брезентовом плаще. — Серега дело говорит. Что мы сюда, на экскурсию приехали? Давай топоры, товарищ! Мы с корешом тоже кое-чего кумекаем в этом деле. На целине дома ставили.

Проценко растерялся.

— Как же так, хлопчики? — голос его дрогнул. — С дороги, неустроенные еще… Да как же я могу вас так вот сразу?

Теперь загалдели почти все:

— Ставьте всех на работу!

— В дороге отдохнули, хватит!

— Без малого две недели — как в доме отдыха!

— Точно! Сначала на колесах, потом — на воде!

— Расставляй на места!

— Человеки вы мои дорогие! — растрогался Проценко. — Ну, прямо, как в том кино, — засмеялся он, обращаясь к Ивану: — Белые напирают, патроны на исходе, и вдруг ты со своим эскадроном…

И Иван Гладких повел свою ватагу на мост. Может, кто-то из новоселов и остался недоволен таким оборотом дела, но сказать об этом во всеуслышание никто не решился. Даже Генка Воронцов счел невозможным шутить дальше по этому поводу. Впрочем, он остался не у дел. Оставив на посту трех добровольцев-плотников и еще несколько парней как подсобников, Гладких, не слушая возражений, отправил остальных в общежитие.

— Устраивайтесь сами и позаботьтесь о товарищах, — сказал он. — Если понадобится кого-нибудь подменить, я скажу.

— Невероятно, но факт, — заворчал Геннадий. — Меня сегодня отовсюду гонят. С руководящего стула попросили, приобщиться к пролетариату не дают. А коммунальные заботы не для меня. Пусть ими займутся дамы. Сестричка, посмотри там в мальчишнике местечко поближе к окошку и не забудь, что я люблю, чтоб в изголовьях было. Я остаюсь тут в качестве чиновника для особых поручений.

Вечер опустился незаметно. Он смазал очертания сопок вокруг поселка и затушевал четкие до того линии окружающего мост пейзажа. По распадкам и котловинам медленно текла, постепенно заволакивая все кругом, холодная мгла. Серебристым бархатом инея покрылись свежие доски мостового настила. Когда совсем стемнело, Гладких подогнал к мосту два предназначенных в ремонт трактора. Яркий свет их прожекторов осветил место работы. Феерическим блеском зажглись смолистые золотые бревна, голубой лед и снег вокруг моста. Даже в бисеринках пота на разгоряченных работой лицах загорелись искорки этого света. Люди работали сосредоточенно, молча, подчиняясь напряженному внутреннему ритму, охватившему всю стройку. Человеческих голосов почти не было слышно. Только иногда раздавалось чье-нибудь нетерпеливое: «А ну, пошевеливайся, братки!» или «Скобы! Скобы сюда!»… В морозном воздухе гулко раздавался перестук топоров и повизгивание пил.

Старожилы участка во главе с Карташевым ревниво поглядывали, как ладно, подгоняя бревна, стесывали золотую щепу топоры новичков. Между ними родилось и разгоралось все пуще, во всю силу рабочего темперамента упорное соревнование. Гладких подлил масла в огонь:

— А что, Семен Павлович, неплохих помощников я тебе добыл, а?

— Пора-бота-ют годок, масте-рами будут, — в такт ударам топора ответил старик, косясь на сидевшего рядом с ним сапера.

Шумно выдыхая с каждым ударом воздух, демобилизованный солдат ответил:

— Через годок, батя, тебе и сына моего не обогнать.

— Но?! А сколько же ему годков, твоему сыну?

— А я еще не женат.

И снова умолкли соперники. Лишь чаще и дальше полетела щепа из-под звонких топоров.

А Геннадий, задрав ноги, лежал в это время на койке и машинально, не слушая себя, перебирал струны гитары. «Особых поручений» не последовало, и он, потолкавшись на стройке ровно столько, сколько, по его расчетам, могло понадобиться времени для устройства ему места в общежитии, направился сюда.

— Понадоблюсь, вызовите, — заявил он Гладких.

Но нужды в нем, видимо, так и не было. Он попытался вздремнуть, но заснуть не мог. Может быть, вид пустых непримятых коек по обе стороны от него будоражили его совесть, напоминая о товарищах, которые работали на мосту? Геннадия снова потянуло туда.

Легкий морозец немного взбодрил его. Похрустывал под ногами ледок. С бортов глубокой, когда-то протоптанной в снегу тропинки с легким звоном осыпались сосульки.

На этот раз его появления на мосту поначалу просто никто не заметил — так заняты были здесь все своим делом. Но вот прямо на Геннадия надвинулось плывущее на чьих-то плечах бревно.

— Поберегись!

Геннадий увернулся, прикрывая своим телом гитару.

— Поберегись!

Геннадий присел, и над ним пропланировал конец доски. Подальше от греха — парень решил отойти в сторонку и наткнулся на Гладких.

— Тебе чего дома не сидится? — удивился тот. — Отдыхать надо. Завтра и тебя без дела не оставят.

— Вечерний моцион, — объяснил Геннадий свое появление. — Всем рекомендованное медициной мероприятие.

— А, ну-ну, — равнодушно бросил Гладких и прошел мимо, неся тяжелую связку металлических скоб.

Геннадий, бравируя по обыкновению, поднял гитару и, ударив по струнам, пропел ему вслед: «Шагай вперед, комсомольское племя, шути и пой, чтоб улыбки цвели…». И вдруг молодой сильный голос подхватил рядом;
		Мы покоряем пространство и время, 


		Мы молодые хозяева земли.


И еще раз, уже несколько голосов:
		Мы покоряем пространство и время, 


		Мы молодые хозяева земли.


— Молодец, Генка! Вот это по-нашему! Громче, громче давай! — услышал Геннадий басок Сереги-сапера, но песня уже сама подхватила Воронцова на свои крылья, и он, улавливая скрытый ритм стройки, во всю силу начал запев следующего куплета:
		Нам песня строить и жить помогает, 


		Она вперед нас зовет и ведет…


И многоголосый хор подхватил:
		И тот, кто с песней по жизни шагает, 


		Тот никогда и нигде не пропадет…


Сменяла песню песня. И далеко разносились над уснувшей было тайгой молодые голоса под звонкий аккомпанемент пил, топоров и Генкиной гитары.


4. Большая вода


Утром следующего дня, когда Карташев, крякнув, как после доброй стопки, вбил в последнюю доску последний костыль, Гладких сам повел через мост трактор с волокушами под ликующие крики строителей.

Геннадия при этом не было. Укрывшись с головой, лежал он на своей койке и дышал на припухшие, натруженные и прихваченные морозом пальцы. Но не только боль не давала ему уснуть — в горле твердым комом стояла обида.

Вечером директору прииска позвонили из райкома партии и поинтересовались, как устроены новоселы. Горохов ничего определенного ответить не смог, так как всецело перепоручил заботу о приехавшей молодежи подчиненным. Получив легкую телефонную проработку, он появился с утра пораньше на участке.

На мосту, оторвав на добрых полчаса людей от дела, он произнес запоздалую приветственную речь. Неосторожный Геннадий что-то во всеуслышание брякнул во время этой речи и тем привлек к себе внимание директора. Горохов тут же не преминул напомнить новоселам, что они должны не только хорошо работать, но и воспитывать друг друга, особенно тех, кто приехал сюда в поисках длинного рубля и легкой жизни…

— Есть, есть и среди вас такие! — возвысил он голос, уловив протест в пробежавшем среди слушателей ропоте. — Вот и сейчас, я всех при деле вижу, а одного — с гитарой. Это что же получается? Один пашет, а другой пляшет?..

Как опытный оратор, он сделал паузу, ожидая услышать смех. Но смеха не последовало. Геннадий же с наигранной развязностью вскинул гитару и, тренькая на ней, как на балалайке, пошел к общежитию. В наступившей тишине отчетливо слышался его глухой, охрипший за ночь голос: «Один пашет, другой пляшет, третий песенки поет…»

Откуда ему было знать, что ребята тут же, не очень связно, но горячо и дружно вступились за него и что позднее в конторе участка Гладких при молчаливом одобрении Проценко не на шутку сцепился из-за него с директором?

Уставшие до предела, но возбужденные радостью одержанной победы, в общежитие ввалились ребята.

— Воронцов, — тронул Генку за плечо Сергей, — сходи в контору наряд подпиши.

Геннадий притворился, что спит. Сергей стянул с него одеяло.

— Не слышишь, что ли?

Геннадий нехотя повернулся.

— Какой еще наряд?

— Аккордный, за мост.

— За гитарные аккорды наряды не выписывают, — снова укутываясь одеялом, буркнул Воронцов. — Пусть те деньги директор получает. А для меня это мелковато, я за длинным рублем приехал.

— Вот чудак! Иди, тебе говорят! Директор тот благодарность тебе объявил, а ты ломаешься. Да скажите вы ему, ребята!

Сергея поддержали. Горохов и впрямь подписал заготовленный начальником участка приказ с благодарностью рабочим, принимавшим в эту ночь участие в строительстве моста, в том числе и Воронцову. Подписал не читая, — все равно пофамильно новоселов он еще не знал.

Но идти в контору Геннадий все же отказался. Не пошел он с ребятами и на следующий день получать деньги.

А еще через нескольку недель мост снова стал предметом внимания и тревоги всего участка.

Бурный Тарын бушевал каждую весну, но таким его не помнили даже самые давние старожилы. Река, вскипая и пенясь, металась в тесных берегах, неся на себе вырванные с корнем кусты, ободранные о камни стволы деревьев, целые кочки желтой прошлогодней травы. Мутный поток с нарастающей силой бил в правый крутой берег и, подмывая его, обрушивал в реку тяжелые, еще сцементированные мерзлотой глыбы земли. Сердито ворча, перекатывались по дну пудовые валуны.

Ивана Гладких поднял с постели ворвавшийся в его комнату Витька Прохоров.

— Мост! — только и мог выдохнуть он. — Тарын взбесился!

И тут же умчался обратно.

Иван быстро, как по тревоге, оделся и вышел на улицу. Еще издали разглядел собравшихся на мосту людей. Здесь были Проценко, участковый механик Павлов, Виктор Прохоров и еще несколько рабочих. Они о чем-то горячо спорили. Иван, и без того шедший очень быстро, прибавил шагу.

Под напором воды деревянный, в два пролета мост трясло мелкой лихорадочной дрожью. Глухо гудело дерево, угрожающе скрипели опоры. Кряхтит, как живой, подумал Иван. Сдюжит ли? Этот главный вопрос занимал и остальных.

— Выдержит! — горячо убеждал Проценко. — Даже если подъем воды не прекратится, все равно выдержит!

— Н-да-а, — протянул Павлов. — Если так будет продолжаться, то через часок-другой плавать нам, как пить дать. — Потом, помолчав, добавил уже более решительно: — Снести его надо самим к чертовой матери! А то она, проклятая, вон что делает.

Иван взглянул в кипящую под мостом воду и сразу же понял, какую опасность имел в виду механик. Засоренный мутный поток, несший вместе с кустами, деревьями и разным мусором песок и гальку, сам намывал себе здесь плотину. Вода прибывала на глазах, и было ясно, что очень скоро поднятая ею же созданной преградой она хлынет на левый, более низкий берег. Под угрозой затопления были полигоны, дизельная электростанция, шахта, компрессорные и насосные установки, жилые и производственные помещения участка.

Подбежал начальник электростанции.

— Надо решать что-то, товарищи!. Или взрывайте его вместе со всем этим мусором, или я участок отключаю.

Проценко вскипел:

— Взрывать?! Прыток ты больно, я тебе скажу. Он здесь по щучьему веленью вырос. Когда потом построишь такой?

Но здравый рассудок одержал верх, и, как-то сразу стихнув, Павел Федорович добавил, как бы оправдываясь:

— Жалко, понимаешь?! Ведь еще б двести лет стоял.

— Намоет плотину доверху — все равно снесет. Только тогда уже поздно будет.

— Снесет, снесет!.. Что я сам не вижу?! Только я б его удержал, если бы наводнение не грозило. Десяток вон тех камушков уложил бы на мост, они бы его и попридержали.

Проценко показал на гранитные глыбы, сползшие по осыпи к подножью ближней сопки. Потом устало махнул рукой.

— Вызывайте взрывников. — И отвернулся.

Гладких потянул его за рукав, отвел в сторону.

— Я думаю, мост можно сохранить, Павел Федорович.

— Ну! Как?! — снова воодушевился Проценко.

— Экскаватор поставить надо. Ему ремонт закончили вчера только, и обкатка все равно нужна.

Проценко отмахнулся разочарованно:

— С ума сошел! Берег вон обрушивается. Опрокинется машина вместе с машинистом — ахнуть не успеешь.

— Я же говорю, не на берег, а на мост его вывести. И камушков твоих не понадобится. Двух зайцев убьем.

Проценко начал, по-видимому, сдаваться: уж больно велико было желание сохранить мост.

— А кто? Копытко за запчастями уехал, а помощник у него из новоселов, ученик фактически.

— А я? Не бойся, Павел Федорович, справлюсь. А для гарантии пусть взрывники произведут зарядку на всякий случай. Не буду поспевать — взорвать всегда успеют.

Проценко высказал последнее сомнение:

— Пока разогреешь машину, поплывем уже.

Гладких протянул руку в направлении машинного парка.

— Смотри.

Над двором тек относимый ветром дымок, комочками рваной ваты взлетали белоснежные клубы пара.

— Ребята котел проверяют, — пояснил Иван.

Проценко опустил кулак на перила.

— Ну, добре! Была не была, выводи!


…Когда неумолимый сон, казалось, окончательно одолевал его, Гладких, стиснув зубы, упрямо тряс головой и открывал воспаленные глаза. Кипела под мостом вода, нырял в седые буруны и взлетал кверху ковш, Иван уже не чувствовал лихорадочной дрожи моста под машиной, не слышал гневного рокота потока. Исчезло и легкое головокружение, которое он испытывал первые часы, глядя в бурлившую под ним стремнину. Его напряженное, гудевшее от усталости тело втянулось в темп работы, и руки, перемещавшие рычаги, уже механически подчинялись этому ритму.

Когда он выводил экскаватор на мост, солнце еще не показывалось из-за сопок. Теперь оно накалило крышу кабины, и Гладких едва успевал стряхивать со лба заливающий глаза пот. Ныряла в мутный поток огромная стальная чаша и через мгновение, зачерпнув очередную порцию песка и камня, взлетала вверх, чтобы выплюнуть содержимое на берег.

Вправо-влево, вправо-влево. Как маятник гигантских часов, скользила по голубому небу стрела экскаватора.

Иван не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он вывел машину на мост. Но стоявшие на берегу это хорошо знали. Уже многие часы машина работала, как хорошо отрегулированный хронометр. Но не это вызывало удивление. Машина могла выдержать нагрузку и значительно большую. Удивляла не безотказная работа механизмов, а казалось, неисчерпаемая энергия того, кто этими механизмами управлял. Вода не давала ему передышки, и кругом понимали, что если Гладких даже ненадолго прервет работу, то все придется начинать сначала. Создалось как бы равновесие сил. Пока Иван успевал вернуть ковш к плотине, поток почти полностью закрывал пробитую в ней брешь. Но — почти. Гладких это видел и не позволял себе ни минуты передышки.

Вода теперь прибывала медленнее. Приостановился ее естественный подъем в реке, да и Ивану, хоть и медленно, но удавалось разрушать преграду.

Находясь все это время здесь же, у моста, Проценко переходил от одной группы свидетелей этого сражения человека со стихией к другой и восторженно повторял:

— О цэ гарно! О цэ хлопче! Артист, а? А ты — взрывать! — напустился он на начальника электростанции. — Думать надо!

Он подошел к сидевшим на бревне Сереге-саперу и Геннадию Воронцову.

— Выходит, зря купались, хлопцы, а?

Действительно, для того чтобы подготовить мост к взрыву, пришлось лезть в воду. В добровольцах недостатка не было. Но Сергей решительно отверг поползновения главного своего конкурента, старого участкового взрывника Чурикова.

— Вырос я, папаша, на Волге, вроде как наполовину в воде — раз. Ты по хлипкости телосложения можешь насморк схватить — два. И, вообще, мосты — это по моей военной специальности — три.

Обычно желающих купаться здесь не находилось даже в июле, когда в этих местах случается настоящая жара. И тогда вода здесь настолько холодна, что не каждый решится вымыть в ней ноги. Нетрудно представить, какой она была сейчас, во время весеннего паводка.

Но не меньшую, чем холод, опасность представляло собой течение, как щепки швырявшее на устои моста тяжелые бревна.

Первая попытка Сергея добраться до опоры потерпела неудачу. Раздевшись до пояса и сбросив сапоги, он влез в воду, но течение тут же сбило его с ног и завертело, понесло вниз. Несколько пар рук прямо с берега выдернули его из воды. Сергей помотал головой, отряхивая с себя воду, отфыркался и, ни на кого не глядя, деловито подтянув мокрые штаны с болтающимися внизу штрипками, молча вернулся на мост. Он перелез через перила и стал спускаться по бревнам опоры. На этот раз, крепко схватившись за металлические скобы, он удержался на месте. Но стоило ему Отпустить одну скобу, чтобы принять сверху взрывчатку, как течение развернуло его, положило набок и чуть не оторвало от опоры. С большим трудом он подтянулся и снова вцепился за скобы двумя руками.

— Ч-ч-черт! — выругался он. — Ч-ч-чуть шт-т-таны не сор-ва-ва-ва-вало!

Он еще дважды терял устойчивость и окунался с головой, но дело не подвинулось ни на шаг. Старый взрывник начал торопливо сбрасывать с себя одежду, чтобы прийти на помощь товарищу. Но на этот раз его опередил Геннадий.

— Куда, папаша? — остановил он Чурикова. — Или не видишь? На Серегином месте ты бы уже давно пополам с песком в Восточно-Сибирское море впадал.

Он сбросил пиджак и, как был — в рубашке, сапогах и брюках, полез к Сергею. Встав по грудь в воде рядом с сапером, он отдышался, закинул, улучив момент, за него руку и, держась за те же скобы, что и Сергей, прижал его грудью к бревнам.

— Действуй, Серега! Только короче, а то как бы ноги не промочить, — балагурил Генка.

Теперь руки Сергея были свободны, и через несколько минут дело было сделано.

Когда их вытащили из воды, ни тот, ни другой не мог выговорить ни слова. Холод свел челюсти, мышцы одеревенели. Но беспощадное растирание, которому их подвергли в медпункте, сухая одежда и профилактические полстакана спирта на брата быстро привели их в норму. Теперь они сидели на берегу и живо комментировали события.

— Ты смотри, как работает! — восторгался Сергей. — По его машине часы выверять можно, честное слово! Даром что громадина такая.

— Да, брат, это тебе не наше купание, — поддержал Геннадий. — Ювелирная работа!

— Мне бы, дураку, с другой стороны спуститься. Течением бы прижало к бревнам, и тебе не надо было бы в воду лезть, — сказал Сергей.

— Вот-вот, — усмехнулся Геннадий, — и пришпилило бы тебя к мосту каким-нибудь бревнышком, как бабочку булавкой. А мне что? Я, Сережа, как из Москвы уехал, еще ни разу по утрам холодными обтираниями не занимался. Вот и вернул должок за все время.

На мост, к экскаватору, подошел самосвал и сбросил порцию угля.

— Да что он, Гладких этот, с недельным заводом, что ли? — возмутился Сергей. — Хоть бы замену нашли человеку!

Но замены не потребовалось. Поток сам довершил дело. Под его напором полуразрушенную Иваном пробку из камня, песка и дерева с грохотом вышибло из-под мостового пролета, и вода хлынула в образовавшуюся брешь с утроенной силой, унося с собой остатки мусора.

Стрела экскаватора завершила дугу, и ковш выбросил из разверстой пасти последнюю порцию грунта. Машина замерла. Все бросились к кабине. Проценко распахнул дверцу.

— Ну, спасибо, друг! Великий ты человек!

Гладких устало откинулся на спинку сиденья и вынул из кармана портсигар. Хотел закурить, но пальцы не слушались, и он никак не мог ухватить сигарету. Проценко прямо в кармане вытащил из пачки папиросу и протянул ее Гладких. Рука Павла Федоровича повисла в воздухе. Иван спал.


5. Пиратский набег


На Колыму пришло лето. Розовой пеной шиповника и иван-чая залило долины небольших таежных речушек. Потемнела скупая зелень лиственничника. Лишь на самых высоких вершинах сопок да в глубоких затененных распадках схоронился в ожидании новых холодов потемневший снег.

Ожила тайга. Оставили зимние квартиры степенные, исполненные достоинства бурые хозяева тайги и маленькие, юркие бурундуки. Замельтешили взад-вперед таежные сплетницы кедровки. На моду летнего сезона перешли зайцы и куропатки.

Но даже вся эта живность здешняя привыкла уже, что с наступлением теплых дней нарастает и крепнет над тайгой не прекращающийся ни днем, ни ночью гул — рокот моторов, шум падающей воды, грохот пересыпающейся породы.

Промывочный сезон у добытчиков золота — все равно как уборочная кампания у хлеборобов или путина у рыбаков. В течение всей уборочной страды горняки должны собрать урожай, ради которого три четверти года трудились механизаторы и шахтеры, строители и ремонтники, буровики и горнопроходчики, снабженцы и шоферы. А многолетний труд геологов-поисковиков, дорожников, создателей умных машин — конструкторов и металлистов? «В грамм добыча — в год труды». Эта почти математическая формула поэта проявляется здесь со всей наглядностью.

В разгаре был промывочный сезон и на «Славном». С ним пришли новые заботы, огорчения и радости. Прибавилось забот и у Ивана Гладких. Производство, казалось, и так поглощало его без остатка, а тут еще партийное бюро прииска назначило его парторгом участка. Именно назначило, потому что, кроме Ивана, уже принятого к этому времени в члены партии, на «Новом» работали лишь два кандидата партии — механик Павлов и бригадир бульдозеристов Шемякин. Поэтому ни о какой выборности партийного руководителя здесь пока не могло быть речи. Положение обязывало. Оно означало, что теперь предметом забот и внимания Ивана Гладких становилось все — и трудовые дела каждого, и быт, и отношения людей. А разобраться в этих отношениях было далеко не всегда просто. Люди здесь были разные, часто — с биографиями очень сложными и характерами, легко ранимыми. Начальник участка и старик Карташев, например, прибыли сюда, на Колыму, лет двадцать пять назад и не по доброй воле. Очистившись от скверны культа личности, партия смыла грязное пятно с этих людей, но, как пережиток дней минувших, кое-кто еще относился к ним настороженно, как к «бывшим». Иных же настораживало другое: а какими, мол, вы вышли оттуда, не сломили ли вашего духа горькие думы о справедливости? Не растеряли ли великой веры в то, чем жили без вас в эти годы?..

Сам Гладких относился к тому поколению северян, которое прибыло сюда уже после войны. Нет-нет, но и по отношению к таким давало себя знать иногда некоторое недоверчивое отношение со стороны молодежи, подогреваемое «обиженными». А как, мол, вас коснулось то сложное время? Уж не неисправимые ли вы дети культа?..

Были кое у кого из новоселов и свои, особые болячки, связанные с издержками послевоенного воспитания. А тут еще на участке снова появился Лешка Важнов, от которого Гладких в свое время с таким трудом избавился.

Бывший начальник смены разведучастка несколько лет отбывал на Колыме наказание за какое-то служебное или бытовое преступление. Человек слабохарактерный, с червоточинкой, в лагере он не перевоспитался, а, наоборот, усвоил самое худшее — и нравы, и язык потустороннего, за колючей проволокой, мира. Снова на участок он был прислан на роль горного мастера, мало работал и много пил. Но Ивана больше всего беспокоило не его нерадивое отношение к делу, а то, что к Важнову, соблазнившись сомнительной лагерной романтикой и показным его анархизмом, потянулся кое-кто из молодежи.

Дела на участке шли неплохо. Майский план горняки выполнили первыми на прииске и вторыми в районе. Не худшие результаты ожидались и в июне. Проценко прикидывал, что процентов двадцать сверхпланового металла они дадут. Но оба — и он и Гладких понимали, что могли бы дать и все тридцать, если бы промывочный прибор номер шесть, на котором горным мастером был Важнов, работал так же, как остальные.

Никаких так называемых объективных причин для отставания прибора не было. Пески здесь были богатые, содержание металла даже несколько большее, чем предполагалось, и полигон удобный, позволяющий бесперебойно снабжать прибор песками. Правда, поверхностные пески были победнее. Тем скорее, казалось бы, надо было их отработать, чтобы добраться до хорошего золота. Но, не получив желаемого сразу, ребята разочаровались и вместо того, чтобы форсировать промывку, с каждым днем работали все хуже. Неверие в успех, подкрепленное заразительным примером и влиянием разболтанного мастера, породило недисциплинированность, безынициативность, равнодушие к делу. Все это не могло не беспокоить руководителей участка.

Совет держали втроем: Проценко, Гладких и Клава Воронцова. Комсомольцы — а их большинство составляли новоселы — единодушно избрали девушку своим вожаком. Она и была инициатором этого разговора. Днем, когда начальник смены заглянул на прибор, где Клава работала опробщицей, она сказала Гладких:

— Мне бы с вами поговорить надо, Иван Михайлович. Дело одно неотложное есть. Когда зайти?

Как и большинство приехавших с нею ребят, Клава быстро освоилась с новыми условиями жизни и работы. Трудно было узнать в ней сейчас ту девочку-подростка в мамином платке, за какую Иван принял Воронцову при первой их встрече на прииске. Кукольный румянец на ее щеках сменился бронзовым загаром. От этого еще светлее казались ее глаза и волосы, ослепительнее улыбка. Удивительно шел к ее небольшой ладной фигурке простой рабочий комбинезон, туго перехваченный поясом, подвязанная под подбородком яркая косынка, аккуратные резиновые сапоги.

Но для внимательного наблюдателя перемены произошли не только во внешнем обличье девушки. Из глаз ее исчезло выражение растерянности и неуверенности, вполне понятных на первых порах самостоятельной жизни. Когда там, в Москве, в райкоме комсомола Воронцову назначили старшей группы, она растерялась. Одно дело руководить комсомольцами своего класса в школе, и совсем другое — командовать разношерстной и необъединенной еще общими задачами и интересами шумной компанией парней и девчат, многие из которых были и старше ее и опытнее в делах житейских. К тому же, многие из них почувствовали опьяняющий вкус свободы, уехав от своих коллективов, семей, привычной и как-то регламентированной обстановки.

Но когда эти же ребята выдвинули и горячо поддержали ее кандидатуру во время выборов секретаря комсомольской организации участка, это придало ей уверенности в поступках и смелости в решениях: сами выбирали, мол, так чур не обижаться! Выбрали ее единогласно, при одном воздержавшемся. Воздержался, конечно, Геннадий: я ее лучше всех знаю — житья не даст! И она, как могла, действительно не давала житья ни ребятам, ни руководителям участка. Обмолвился как-то Сергей, который работал на монтаже приборов второй очереди, что не хватает крепежного материала, и комсомольская «легкая кавалерия» тут же совершила налет на участковую кузницу. Мало свободного времени оставляет горнякам промывочный сезон, но руками комсомольцев уже был оборудован красный уголок, сооружалась волейбольная площадка. И вышедший из ремонта в обкатку бульдозер пробовал свои восстановленные лошадиные силы не вхолостую, а на комсомольских субботниках…

Сейчас Гладких сказал Воронцовой:

— Если неотложное чего — выкладывай.

— Сейчас неловко, Иван Михайлович. Разговор не пятиминутный, а я на работе.

— А в чем все-таки дело-то?

— Насчет шестого прибора я. Плохо там.

— Это верно. Куда хуже. А у тебя и предложения есть?

— Есть.

— Ну что же, значит, давай и тащи сразу же после смены свои предложения в контору. Там вместе с Павлом Федоровичем и обсудим.

— Приду.

Девушка наклонилась, зачерпнула лотком грунт прямо с ножа бульдозера, подошедшего к бункеру, и направилась к воде. Иван пошел рядом с ней.

— Глянуть хочу, как у тебя получается, — объяснил он.

— Наловчилась вроде, — ответила Клава. — Спасибо Семену Павловичу — научил.

— Карташев? Ну этот на все руки мастер, настоящий таежник и золотодобытчик. Ты, между прочим, как-нибудь с подходцем попроси его рассказать ребятам, с чего здесь начиналось. Много интересного и поучительного услышите.

— Ой и правда! У нас и в плане мероприятий лекция такая запланирована — о прошлом Колымы. Все думали, кого бы попросить.

— Вот-вот. Только не отпугните старика официальщиной этой: план, мероприятие, лекция. Попроще.


Вечером на условленное свидание Гладких пригласил, кроме начальника участка, и членов партийной группы — механика Павлова и бульдозериста Шемякина. Клава говорила:

— Там, на шестом, не только с планом плохо. Этот Важнов среди ребят себе собутыльников вербует. Генка наш никогда не пил, а тут я и его уже раза два под хмельком видела. Говорят, с Важновым пьет. Пока еще совсем совесть не потерял, бегает от меня. А что дальше будет? И песни какие-то совсем другие у него. Вы не смейтесь — это очень важно, что человек поет.

— А мы и не смеемся. Что и с кем человек поет, как, сколько и с кем он пьет, — это и в самом деле очень важно, — согласился Проценко.

— А как же! Только вы не подумайте, что это я из-за Генки только. Не один он там. Говорят, и в картишки в этой бригаде поигрывают и, вообще, развинченные какие-то ребята там стали.

— Ну и что же комсорг предлагает? — спросил Гладких.

— Раскомплектовать бригаду надо! — горячо ответила Клава, всем: корпусом поворачиваясь к нему. — А Важнова вообще убрать, чтобы не влиял на ребят.

— Выходит, — уточнил Иван, — все дело в Важнове? А куда мы его денем? Допустим, снимем его с должности, а с участка куда его денешь? Кому-нибудь подбросить? Так? Боюсь, что за такого подкидыша нас никто не поблагодарит.

Его поддержал Проценко:

— Словом, один шалопай сильнее двух десятков комсомольцев, целого коллектива. Так, что ли? Не слишком ли много чести, товарищ комсорг, а?

— Ну и поставьте, тогда его еще выше! — обиделась Клава. — Пусть он пошире развернется. И как вы не понимаете?! Ведь он не только водку пьет, в карты играет и все такое. Он же еще и людьми командовать поставлен. Вот и влияй на них через него!

— Ты погоди, атомная бомба, не горячись, — вспомнил Гладких сравнение ее брата. — Давай спокойно обсудим все. Мы о чем говорим? Одними административными мерами тут ничего не добьешься. Что у нас на шестом происходит? Работают люди шаляй-валяй и считают, что не они виноваты, а и прибор плох, и полигон не тот, и пески бедные. Так?

— Прибор принят на «отлично», — вставил Павлов. — На нем только объемы и давать. Механизмы новенькие, монтажом Карташев руководил.

Гладких кивнул согласно.

— Дальше. Кое-кто из ребят в Лешке Важнове этом что-то вроде героя видит. Независимость суждений в нем нравится, этакая вольная, разгульная натура. Так?

— К сожалению…

— А сам Важнов — никакой не романтик, а пьяница, дебошир и лодырь. И никакого морального права командовать людьми не имеет. Так ты говоришь?

— Конечно! Вот я и говорю…

— Погоди. Что ты предлагаешь, мы слышали. В чем-то ты права конечно. Но давай подумаем теперь, что будет, если просто взять и снять Важнова приказом начальника участка? Его с одной должности — повыше, как ты говоришь, — уже снимали недавно. Однако больших перемен в его поведении что-то не видно. Но, черт с ним, в конечном свете. Не это главное. Главное, что некоторые из ребят твоих жертву в нем после этого видеть будут. А от этого его влияние не ослабнет. Наоборот может получиться. Деликатное это дело, Воронцова. У нас, вообще, с некоторых пор некоторый перехлест имеет место: раз сидел, да еще посажен в определенные года, то непременно — жертва несправедливости. Важнов вот тоже себя невинно пострадавшим изображает, а судился за уголовщину какую-то.

— И среди неуголовников разные были, — вставил Проценко. — Знал я одного. По его доносам добрый десяток людей схватили, а потом уже самого упрятали. Теперь, говорят, стихи о культе личности пишет.

— И потом такой приказ начальника участка, — продолжал Гладких, — не достигнет главной цели. Разве он изменит что-нибудь в отношении людей к делу, прибавит им веры в то, что на этом приборе можно хорошо работать? Не думаю. Ведь кого туда ни поставь сегодня командовать, из-под палки мало сделаешь. Надо, чтобы с полной отдачей работали. Согласна?

— Согласна и сообразила уже, куда вы клоните, Иван Михайлович, — оживилась девушка. — Ребятам доказать надо, что на шестом можно давать план. Правильно?

— Правильно. И развенчать в их глазах таким образом Важнова. Вот и давай думать, как это сделать.

— Поставить туда бригаду с другого прибора. Лучшую.

— Э, нет, — вмешался Проценко. — Это чтоб какое-то время ни тот, ни другой прибор металла не давали? А потом, с какой стати я должен заставлять людей уходить со своего хорошо организованного рабочего места? За что их-то наказывать? Нет, этот вариант не пройдет, я не согласен.

— А как же Гаганова, Павел Федорович? — лукаво спросила Клава. — Как же эта ткачиха в отстающую бригаду пошла? На всю страну пример!

— А ты это святое дело сюда не мешай, — строго сказал Проценко. — Валентина Гаганова с передового участка на отстающий зачем переходит? Чтобы опытом поделиться, научить людей передовым методам. А ты что предлагаешь? Давай вот у Шемякина спросим. Как, Михаил, пошел бы ты со своими ребятами с третьего на шестой?

— Работать везде надо, — ответил бульдозерист. — Однако с какой стати переходить? Это ж получается что? Создать такую бригаду ударную, которая переходила бы с места на место и вроде бы как всех разгильдяев обслуживала? «Ах, у вас, братики, не получается, у вас голова с похмелья болит? Так мы за вас все сделаем, а вы отдыхайте, не беспокойтесь».

— Ну вот, видишь, не проходит такой вариант, комсорг, — подытожил Гладких.

— Есть! Есть у меня вариант! — Клава вскочила. То ли в запасе она держала эту идею, то ли мысль эта родилась у нее сейчас, экспромтом, но заговорила девушка горячо, убежденно и торопливо, боясь, что и на этот раз ее перебьют, не согласятся. — Давайте совсем новую бригаду скомплектуем, из девчонок. Чтоб в пересмену с ребятами с шестого работать. Мы с работой уже хорошо познакомились. Тося уже оператором работала, и я могу. На бункере стоять — любая справится, посильнее кто. Вот здорово! Мальчишки, они, знаете, какие самолюбивые! О-го-го! И вдруг — они не справляются, а девчата — на тебе! — пришли, и прибор заработал. Они ж лопнут, а вдвое больше постараются дать!

Гладких и Проценко переглянулись. Павел Федорович с сомнением покачал головой.

— Пришли — и заработал, говоришь? Легковато как-то все у тебя получается, Воронцова. А если не справитесь?

— Справимся! Должны справиться, Павел Федорович!

— За всех решаешь? — спросил Гладких.

— Не беспокойтесь. Сейчас же, если хотите, пойду и с девчонками переговорю. Вы их еще просто не знаете. А я поручиться могу: работать будут, как львы.

Более чем смелое сравнение это вызвало дружный смех.

— Ну, разве что, как львы, — согласился Павел Федорович. — Как думаешь, Михалыч, пусть попробуют?

— Пожалуй. Уж больно соблазнительно и эту форму воспитания испытать — уколы, так сказать, мужского самолюбия. Садись к столу, будем комплектовать твою бригаду. Сейчас наметим, сегодня же ты переговоришь с этими своими львами или львицами, а завтра уже все вместе соберемся, поговорим.

— Смотри же, комсорг, — предупредил Проценко, — только не сядь в лужу вместе со своими львами.

— Не беспокойтесь! Да что вы к слову прицепились все: львы, львицы?! — возмутилась Клава.

— Нет, лучше уж львы, — рассмеялся Гладких. — А то львицы — по-великосветски звучит как-то.


На полигон шестого прибора девушки пришли вместе с начальником участка. Они долго наблюдали за работой агрегата, пока из участковой столовой не привезли обед. Важнов остановил прибор. Умолкнув, замер и бульдозер. Машинист, вытирая руки о засаленные ватные штаны свои, присоединился к горнякам, которые собрались в агитбеседке, какие на прииске ставили у каждого промывочного прибора.

— Самое главное в нашем деле — заправка. Что у нас там сегодня? — заглянул он в термосы. — Ага! Борщ и рыба. Подходит!

Генка Воронцов, усаживаясь за дощатый стол и подозрительно поглядывая на девушек, спросил:

— Может быть, дамы разделят с нами трапезу? Или они с официальным визитом? «Мы красная кавалерия, и про нас…». Так, что ли? Женский батальон легкой комсомольской кавалерии в походе? Ребята, поскольку эта экскурсия для учениц первой ступени продолжается, покажем девочкам, как дяди культурно кушают. Коля, — обратился он к бульдозеристу, — тебе, по цензурным соображениям, придется помолчать. А остальные сегодня вместо анекдотов могут обсудить, например, третью сонату Бетховена или «Муху-Цокотуху» Чуковского.

— Треплешься все? Работал бы лучше, — отмахнулась Клава.

— К его языку привод бы от мотора присоединить, — сказала Тося. — И прибор бы без простоев работал, и людям кругом спокойнее.

Проценко спросил Важнова:

— Не торопитесь? По очереди нельзя пообедать разве?

— А зачем? — удивился тот. — За обед да перекур не убежит золотишко, а на голодный желудок пусть тот вкалывает, кто социализма не построил.

— Почему же на других приборах каждую минуту берегут? Или они дальше тебя от социализма?

— А по нему, к социализму тот ближе, у кого ложка больше, — вмешалась Клава.

— Слушай, девочка, не знаю, как тебя звать, — съязвил Важнов, конечно же, прекрасно знавший Воронцову. — Ты мне политграмоту не читай, потому как я вполне образованный. Это ж понимать надо! Передовичкам вашим каждые полпроцента в масть. Они ж сливки снимают. А нам — шестьдесят ли процентов или шестьдесят с половинкой — один черт.

Из расщелины между двумя отвалами пустой породы выполз бульдозер, остановился, словно выбирая дорогу, и двинулся прямиком через гофрированный гусеницами полигон к промывочному прибору. В кабине машины сидела Катя Просветова.

Екатерина была самой старшей в группе молодежи, приехавшей тогда на участок с Иваном Гладких. В двадцать пять лет за ее плечами был уже немалый трудовой и жизненный опыт. Незадолго до отъезда на Дальний Север она вернулась в Москву откуда-то из Белоруссии, где работала трактористкой на трелевке леса. На лесоучасток она поехала, заручившись обещанием Гладких, что и здесь ей найдут работу по специальности. Хорошо зная трактор, она показала себя способной ученицей, попав на стажировку к бригадиру бульдозеристов Шемякину.

Женщина-тракторист уже давно не вызывает ни у кого ни удивления, ни умиления. Тем меньший повод к такого рода эмоциям давала Катя Просветова. Широкая в кости, высокая и мощная фигура ее, широкий мужской жест, может быть, и были бы неуместны рядом, скажем, со швейной машинкой или за прилавком галантерейного магазина, но с трактором вполне гармонировали. Внешности соответствовали и манеры и тон Екатерины — резкие, даже чуть-чуть грубоватые.

Обстоятельств прошлой ее жизни на участке никто не знал. Было известно только, что Катя с нескрываемым презрением относится к «мужикам». Она решительно пресекала не только малейшие намеки на ухаживание, но и любые признаки сочувствия, если усматривала в них какой-то намек на женскую свою природу.

Понятно, что Клаве без труда удалось уговорить Катю принять участие в операции, целью которой было «унизить» мужскую половину рода человеческого.

Появление на полигоне Катиного бульдозера как бы послужило сигналом к действию для остальных девушек. Горняки и глазом не успели моргнуть, как девчата заняли их места на приборе. Клава, взбежав наверх, к пульту управления, включила моторы скруббера и транспортерной ленты. Даже Проценко, которому смена бригады представлялась все-таки несколько иначе, организованней, только развел руками. Важнов же застыл сначала в изумлении, не донеся ложку до рта, потом поднялся и угрожающе двинулся к трапу.

— Куда, дура?! — заорал он. — Шибанет током — вместе с прической сгоришь! Это тебе не щипцы для завивки. А ну, слезай, пока я тебя в отвал не окунул!

Проценко поймал его за рукав.

— Не мешай. Сам не работаешь — другим не мешай, — и, повернувшись к остальным, объяснил наконец-то: — Опередили меня девчата. Отставку это вам означает, хлопцы. Пока работать не научитесь.

Изумление на лице Важнова сменилось натренированной кривой усмешкой.

— У них?! — Он презрительным жестом ткнул в сторону прибора. — Нашли работяг! Смехота!

— Увидим.

— А что? Посмотрим. Очень даже интересное кино предполагается. Посмотрим, земляки? — обратился Лешка к бригаде. — Давно не веселились.

— Прошу занимать места, согласно купленным билетам, — поддержал его Геннадий, устраиваясь на столе. — За мной — ложа-бенуар. И почему я не слышу музыкального сопровождения? А ну-ка, давайте, эту: «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поет о вас страна…»

— Ко-меди-я! — заржал с полным ртом бульдозерист и поперхнулся.

Генка постучал его кулаком по спине.

— Не комедия, а роман ужасов, Коля. Комикс! Не разбираешься ты в жанрах, друг. Это же пираты! Флибустьеры! Сестричка! — закричал он, — Так же нельзя! Вы ж «веселого Роджера» позабыли вывесить — череп и две кости, как на денатурате. И еще, я бы на твоем месте черную повязку на глаз надел, для полного сходства.

Клава или не услышала его за грохотом скруббера или не пожелала отвечать.

К беседке подошла Катя Просветова.

— А ну, прожуй поживей да машину свою от бункера отгони. Быстренько! — властно сказала она бульдозеристу.

— Угу, тороплюсь, — прошамкал тот, снова набивая себе полный рот и не трогаясь с места. — Вот галоши надену только…

Екатерина решительно взяла у него из рук миску и, потянув за рукав, стащила парня со скамейки.

— Топай-топай! Некогда мне с тобой торговаться! — подтолкнула она его в спину.

— А ты чего руки распускаешь? — обозлился бульдозерист. — Думаешь, если ты баба, то тебе и по рукам дать нельзя?

— Я вот тебе сейчас дам. Я тебе так дам! — сделала она угрожающий шаг к парню.

— Коля, уходи в глухую, — расхохотался Генка. — Она ж тебе по весу не подходит.

Проценко вмешался, с трудом сдерживая улыбку:

— Ну-ну, не ссорьтесь. А ты, и верно, Серков, отгони в сторону машину, чтобы не мешала, а потом дообедаешь.

— Нужен он мне! — презрительно бросила Катя. — Я могу и сама, не гордая.

Она двинулась к машине Серкова. Такого кощунства Николай уже вытерпеть не мог.

— Куда? — закричал он и, бегом обогнав размашисто шагавшую девушку, юркнул в кабину.

— А как же мы? — обратился Генка к начальнику участка. — Переходим на положение военнопленных или будем проданы в рабство?

— А вы, — не принимая шутки, ответил Павел Федорович, — закончите обед, явитесь в контору к Гладких.

— Никуда я не пойду! Никакого такого права у тебя нету, чтобы снимать! — насел на начальника участка Важнов. — И бригада не пойдет!

— А ты за всех не расписывайся. Или у них уже и голов своих на плечах нет? Как, Воронцов, есть у тебя голова или ты важновской пользуешься?

— Есть, есть, товарищ начальник, — успокоил Генка. — Только, одна голова — хорошо, а две — лучше.

— Так это когда их две, а не полторы, — потравил Павел Федорович.

Важнов не на шутку оскорбился.

— Так я полудурок, по-твоему, да? Полудурок? Нет, ты скажи! — картинно рванул он на себе ворот.

— Да что ты? Нет, — вроде успокоил Проценко, делая в то же время недвусмысленное ударение: — Почему же «полу?»

— Цельный, значит? Дурак, да?

Проценко отмахнулся от него и снова повернулся к Геннадию.

— А где у вас еще двое? — спросил он.

Геннадий замялся, оглянулся кругом, будто только сейчас заметил отсутствие двух товарищей.

— Были здесь где-то, — соврал он, хотя полчаса назад принимал участие в жеребьевке — кому идти на прииск, куда, по слухам, завезли водку.

— Где люди? — повторил Проценко вопрос Важнову.

— Я послал, — не моргнув, ответил тот.

— Куда?

— Ну, за этим послал… Как его?.. За роликами для транспортерной ленты. А что?

— Ничего. Проверю. Значит, кончите обедать, и прошу в контору. А ты, Серков, — бульдозерист уже успел вернуться к столу, — садись на свою машину и давай к четвертому. Там перемычку у котлована поправить надо. Горный мастер покажет.

Он повернулся к ним спиной, показывая, что разговор окончен, и через минуту уже стоял на верхней площадке прибора и выговаривал Клаве:

— А братец твой прав, Воронцова. Что это за пиратство такое? Мы как договаривались?

— Так невозможно ж было смотреть, как они прохлаждаются, Павел Федорович! Да еще подтрунивают.

— Вы же их воспитывать взялись. Примером. Хороший же пример дисциплинированности! Скажу парторгу, чтобы он вправил тебе мозги, вожак комсомольский!

Клава покраснела от стыда и обиды и молчала, потупясь.

— Львы! — вспомнил Проценко и рассмеялся: — Да вы не львы, а тигры лютые. Разве можно так людей пугать? Ну, ничего-ничего. Может, этот фактор внезапности психологически тоже в нашу пользу, а?

Клава повеселела.

— А Ивану Михайловичу все равно пожалуюсь. Махновцы! — уже спускаясь по трапу, повторил свою угрозу Проценко.

Важнов проводил его долгим ненавидящим взглядом и процедил сквозь зубы:

— Ничего! Пусть попробует бабьими подолами золото мыть. А за Лешкой Важновым не пропадет. Начальничек!

— На дуэль вызовешь или в местком пожалуешься? — осведомился Генка.

— Начхал я на твой местком! Я за должки сам расквитываюсь. Как, Николай, расквитываюсь, а? — обратился он за поддержкой к бульдозеристу.

— Угу. Точно, — с трудом ворочая языком в набитом кашей рту, ответил Серков.


6. Сучок в глазу


Не то чтобы Иван не вспоминал Веру, не переживал многозначительного ее молчания. Просто боль притупилась, ушла вглубь и тяжелым камнем улеглась в каком-то дальнем уголке сердца, лишь изредка прорываясь наружу. Изредка потому, что дела участка в этот горячий период поглощали его без остатка, не оставляя времени и места для интересов личных, не имеющих отношения к тому, что носило такое прозаическое и немножко нелепое, если вдуматься, название — промывочный сезон. А точнее — это и было самым важным и самым личным сейчас его делом.

Но иногда какой-нибудь незначительный случай, ничтожное событие вдруг пробуждали в нем горькое ощущение одиночества. Так случилось, например, когда к Павлу Федоровичу приехали из отпуска жена и шестилетний сын. Гладких остался в своей каморке один. Теперь его и вовсе можно было застать дома только спящим в те немногие часы отдыха, какие он мог себе позволить. И если раньше они частенько возвращались домой вместе, то теперь в вечерние часы! Иван при любой возможности старался освободить Павла Федоровича от неотложных неурочных дел, взваливая их на себя.

Проценко пытался было возражать:

— Да ты что, Иван? Семейный рай мой, как ангел-хранитель, оберегать вздумал? Что у меня медовый месяц, что ли? Не первый год живем — нагляделись друг на друга.

Иван грубовато настаивал:

— Иди-иди! Нечего нам тут вдвоем делать. А мне все равно, оставаться — поговорить еще кое с кем надо.

Проценко уходил, а Иван, проводив его теплым и чуть-чуть завистливым взглядом, снова окунался с головой в участковые заботы, обычные и непредвиденные.

Пробовал Павел Федорович приобщить Ивана к своему семейному кругу, но ничего из этого не получилось. Раза два зашел к нему Гладких, выпил с хозяином по стопке кубинского рома, что привезла Анна Петровна из Москвы, и все — прекратил свои визиты. И свободный час действительно перепадал редко, да и оберегал себя Иван инстинктивно от всяких напоминаний о своей былой мечте, стыдился своей зависти к Павлу Федоровичу, который, как ему казалось, полной мерой черпал радости семейной жизни.

С теплым участием и в то же время с какой-то затаенной грустью наблюдал он и за тем, как складывались на участке отношения среди молодежи: как с неуклюжей непосредственностью расточает знаки своего внимания Клаве Воронцовой Серега-сапер и как завязывается крепким узлом похожая на мужскую дружба между бригадиром бульдозеристов Михаилом Шемякиным и Катей Просветовой.

Участок по-прежнему работал хорошо, без рывков и срывов, изо дня в день перевыполняя план. Несколько раз в течение месяца информация о трудовых успехах участка, «где начальником тов. Проценко и парторгом тов. Гладких», промелькнула на страницах областной газеты. Но сами они достаточно ясно видели, что не все здесь обстоит так, как им хотелось бы. И больше всего их продолжал беспокоить шестой прибор.

«Психологический» эксперимент, предложенный Клавой, на первых порах вроде бы удался. Уже на следующий день после своей пиратской акции девчата дали больше восьмидесяти процентов плана, тогда как парни здесь больше шестидесяти пяти еще ни разу не давали. Потом, правда, рост замедлился и составлял лишь полтора-два процента в день. Но и это было уже неплохо. Важно, что рост этот был неуклонным, устойчивым. Да и парни стали работать как будто лучше.

Гладких сказал им тогда:

— Ну вот что, друзья. Хватит валять дурака. Не знаю, устраивает ли вас плестись в хвосте, а нам шестой прибор намозолил глаза достаточно. Будете работать или нет?

Лешка Важнов, который все-таки явился в контору, презрительно ткнул большим пальцем через плечо:

— Это как — с теми шестерками? Лично я отказываюсь. Намертво!

— У нас же с ними состояние войны, Иван Михайлович, — поддержал его Геннадий, — Нарушение суверенитета и неприкрытая агрессия. Какие тут могут быть дипломатические отношения?

— А я и не думаю, — сказал Гладких, — чтобы девчата сами пожелали видеть кого-нибудь из вас в своей бригаде. Но зачем же воевать? Не лучше ли предпочесть войне экономическое соревнование? Это — если говорить языком международных отношений, к которому прибегнул Воронцов. Ну, а если говорить языком, доступным Важнову, то смотрите, как бы эти шестерки не оказались козырными. Словом, решаем так. Будете работать на том же приборе. Девушки в одну смену, вы — в другую. А мы посмотрим, чего вы стоите.

— Купить хотите? — Рот Важнова искривила усмешка. — Со мной — не пройдет! Мне будут в рожу плевать, а я — пожалте соревноваться, да?

— Трусость, ее по-разному оправдывают, Важнов. Ну, а вы, — повернулся Гладких к Геннадию и его товарищу, — под каким предлогом в кусты?

Те переглянулись.

— А что — мы? — Генка даже растерялся, что было совсем на него не похоже. — Разве мы говорим что-нибудь? Соревноваться так соревноваться, — согласился он без всякого, впрочем, энтузиазма.

— Вот это другое дело! — делая вид, что не замечает Кислого тона Воронцова, одобрительно сказал Гладких. — Ну, а если Важнов на своем настаивает, то попробуем без него обойтись. Может быть, справимся как-нибудь? — съязвил он. — Справимся, Воронцов?

От прямого ответа на этот каверзный вопрос Генку избавил сам Важнов.

— Не имеете права снимать! — снова нажал он на горло. — И с участка я не уйду никуда. Не выйдет!

— А кто тебя снимает? — спокойно возразил Иван. — Ты же сам отказываешься, как я понял. И с участка тебя пока никто не гонит. Оставайся, пожалуйста.

— Без работы, да?!

— Почему же — без работы? Пошлем тебя куда-нибудь — по способностям.

— По способностям? Да посылай куда хочешь. Дальше Колымы не пошлешь, а здесь я и в берлоге свой.

Важнов ушел, хлопнув дверью.

— Скажи-ка, обиделся, — покачал головой Иван. — Насчет берлоги не знаю; а в лагере он доподлинно свой был. Крепко, ох, крепко сидит в нем это. Ну как? Считаем, договорились?

— Ладно, договорились, — с неохотой протянул Генкин приятель.

— Остальным сами скажете или и с ними мне договариваться? Где они, кстати?

— Не знаем. Алексей послал куда-то, — поспешил ответить Воронцов, боясь, как бы напарник его не проговорился. — Будут работать. Куда они денутся?

— А ты что, работаешь только потому, что тебе деваться некуда? — поймал его на слове Иван.

— Нет, зачем? Это — к слову. Мы же сознательные, — с лукавинкой ответил Генка.

— Вот и я так подумал, — серьезно и раздумчиво сказал Гладких.


Экспедиция за вином увенчалась успехом. Выделив своим посланцам пару бутылок, Серкова и Генку Важнов позвал с собой. Выяснилось, что к Лешке приехал откуда-то приятель — краснощекий и здоровый, как битюг, парень. Лешка называл его Седым. Видимо, это была кличка, так как волосы, парня, выбивавшиеся из-под синей шляпы с закатанным на поля накомарником, были действительно почти белыми. Выглядел он на несколько лет моложе Лешки, но тона держался с ним, мало сказать, независимого — покровительственного. Впрочем, это легко объяснялось разницей в положении приятелей.

— Кореш мой, — представил Лешка парня ребятам.

Тот строго глянул на Важнова и деловито поправил:

— Инженер-геолог. Работали вместе когда-то на «Утином».

И пояснил после короткой паузы:

— Он у меня работал.

Этот бывший сослуживец и бывший начальник Важнова тоже привез с собой бутылки две или три водки. Устроились они на облюбованной еще раньше полянке, в густых зарослях чосении, что стеной стояла по берегу реки, метрах в ста выше поселка. От комаров, висевших над головами, серым гудящим облаком, отбивались ивовыми ветками. Пили по очереди из большой алюминиевой кружки, закусывая соленой горбушей и луком. Лешка изливал свои обиды:

— Дрессируют, как пуделя! А я им не пудель, и тут не цирк, а тайга. С бригадиров сняли. Ха! Думают, мне их бригадирские нужны. Лешка всю дорогу без их бригадирских и разных там премиальных жил. И проживу! Проживу, Седой?

— Не проживешь, — назидательно возразил тот. Он пил, не пьянея, только лицо его краснело все больше.

— Я не проживу? — возмутился Лешка. — Пусть они вкалывают, — он кивнул на Геннадия. — Работа дураков любит.

— Не проживешь! — настойчиво повторил Седой и покровительственно похлопал по плечу Генку. — Верно я говорю, комсомол? Вот и Коля говорит, что верно. Как, Коля?

— Угу! — кивнул Серков, отхватывая пол-луковицы и отправляя ее в рот следом за добрым куском рыбы.

— Не переводи закуску, — сделал ему замечание Седой и продолжал наставлять Лешку: — Работу только дураки не любят, — переиначил он его поговорку. — А ты не дурак, я тебя знаю. Ты — хороший. А потому пойдешь завтра к этому вашему начальнику и скажешь, что передумал и хочешь вернуться на прибор.

Лешка обалдело смотрел на своего приятеля.

— Вернуться? Зачем?

— То есть, как это зачем? Чтоб служить обществу. Понял? В родном коллективе.

— А! — отмахнулся Лешка. — Пусть на них крепостные работают и добровольцы. А я наишачился уже.

— Придешь, скажешь, — продолжал Седой, словно не слыша его возражений, — что мы на тебя повлияли и ты все понял. Обо мне не обязательно, — скромно добавил он. — О них скажешь. И кем пошлют, тем и пойдешь. Ну! Пойдешь?

Седой не спускал с Важнова пристального, требовательного взгляда. Лешка, пряча от него глаза, потянулся за бутылкой.

— Пойду, — буркнул он, налил себе полкружки, потом, подумав, наполнил ее до краев и залпом выпил. Не закусывая, хотел налить еще, но Седой отобрал у него бутылку.

— Хватит, окосеешь. Ты у молодежи учись пить, — Он налил кружку и протянул ее Геннадию. — Покажи-ка, земляк, как на Арбате пьют.

— Может быть, хватит, а? — нерешительно отказался Воронцов. — На работу утром.

— Да ты что? Какое там — хватит? Ты сюда слушай. Без этого горючего пропадешь в тайге, а с ним ни брод, ни мороз, ни комар по страшен. Работать только злее будешь. Ты на Колю гляди, он сто лет не болел. А почему? Почему, Коля?

Серков промычал что-то нечленораздельное.

— Вот-вот. Я и говорю. Освободи ему тару, — перевел Седой это мычание. — Тащи, приятель, тащи! Вот так. Это уже по-нашему…

Пили и еще по одной. И еще. Разумный предел был давно перейден, и Генка уже не отказывался. Он был пьян. Расплывались, двоясь и теряя очертания, два смутных пятна перед ним, два лица — бледное Лешкино и красное — Седого. Серая вязкая пелена затянула уже не только окружающий мир, но и сознание. Время от времени из этой обволакивающей мозг типы всплывали, как пузыри, и тут же лопались, исчезая, обрывки разговоров, звон разбитой бутылки, рваные клочья песен.

— …работать должен, чтобы от тебя пар шел…

— …ха! Могила!..

— …ты еще объявлений повесь, дура! Заготовительная контора…

— …бухой, как бревно…

— Кто пьян? Я — пьян?! — Это, кажется, уже его собственный голос, чужой и незнакомый.

Кто-то взвыл истошно: «Вста-авал на пути-и-и Магад-а-ан, столи-ица колы-ы-ымского края-а-а!..». Это тоже, кажется, он сам. А потом исчезло все — и голоса, и прыгающие неясные пятна, и сам мрак.

Проснулся Геннадий под утро, с трудом поднял тяжелую, распираемую тупой болью голову. Тело бил озноб. Сел, огляделся. На замызганной рваной галете валялись огрызки хлеба, луковая шелуха, рыбьи кости. Посредине стояла наполовину наполненная водкой кружка, рядом, на кусочке хлеба, лежала четверть луковицы. К горлу подкатил твердый удушливый ком. Геннадий с отвращением отвернулся и увидел Николая. Серков спал чуть поодаль, под кустом, уткнувшись лицом и жесткое, узловатое переплетение корней. Ни Лешки Важнова, ни Седого поблизости не было.

Генка потряс Николая за плечо. Тот, протестуя, невнятно пробормотал что-то, заворочался и, вопреки ожиданию, тут же проснулся. Сел, мотнул головой, как козел, боднувший дубовые ворота, и встал на ноги.

— Бр-р-р! — снова боднул он воздух, — Во рту, как в транзитке. Опохмелиться бы!

Геннадий кивнул на кружку. Заспанные глаза Николая широко раскрылись в радостном изумлении.

— Ну? Есть?

Он схватил кружку и жадно, выбивая зубами дробь по металлу, глотнул. Не отрывая кружку ото рта, скосил глаза на Генку и спросил с надеждой:

— Ты уже?

— Пей, пей, — поспешил отмахнуться Воронцов и отвернулся.

Николай одним залпом допил до конца, отправил следом в рот хлеб и кусок луковицы, подобрал обглоданный рыбий хребет, повертел его, изучая, и с сожалением отбросил в сторону.

— Сам работал, — но без гордости заметил он, пошарил кругом глазами в поисках еще чего-нибудь съестного и, убедившись, что поживиться больше нечем, широко, от локтя до кисти, вытер рот рукавом.

— А ты силен, черт! — засмеялся он вдруг и с уважением пощупал бицепсы Геннадия. — Боксер, что ли?

— При чем тут боксер? — удивился Воронцов.

— А как же! Тебя ж ноги не держали, а Лешке так врезал, что у него небось и сейчас искры из глаз сыплются.

— Как это — врезал? Ты о чем? Брось разыгрывать!

— А то ты не помнишь? — подмигнул Николай, — И правильно делаешь. Не вспоминай и не напоминай, с Лешкой лучше не связываться.

С трудом удалось Геннадию убедить Серкова, что он действительно ничего не помнит. Взяв с Воронцова слово, что тот не выдаст его, Николай рассказал. Генка опьянел настолько, что ни пить больше, ни даже разговаривать был уже не в состоянии. Он сидел, тупо глядя перед собой, совершенно, казалось, безучастный к происходящему. Лешка продолжал изливать Седому свою обиду и злость. Кое-что все же, видимо, доходило до Генкиного сознания. Хвастливо развертывая перед дружком планы своей мести, Лешка обронил между прочим:

— А эту паскудницу Клавку я прижму где-нибудь, чтоб мне свободы не видать, — он хохотнул мерзко. — Пусть на бюре своей потом отчитывается.

Геннадий тяжело поднялся, долго раскачивался, пытаясь обрести равновесие и глядя не на Лешку, а словно сквозь него, вдруг, так и не произнеся ни слова, с силой ударил его в лицо. Лешка опрокинулся на спину, но тут же вскочил с перекошенным злобой лицом. В руке у него блеснул неведомо откуда появившийся нож.

— Пырнул бы он тебя, как пить дать, — рассказывал Николай, — да хорошо, Седой вмешался. Ногой, понимаешь, у него финку выбил. Ловок, черт! И еще по шее двинул, чтоб утих.

— А я? — растерянно спросил Геннадий, только теперь обнаруживая доказательство тому, что Серков говорит правду — кисть правой руки побаливала, пальцы чуть припухли.

— А что ты? Покачался еще немного и сел. А потом и вовсе набок повалился. Ты не трепись только, что я рассказал тебе все, — снова попросил он, — Седой говорил, что нечего раздувать это пьяное дело. Про тебя сказал, что все равно ничего помнить не будешь, и нам с Лешкой забыть велел. Он забудет — жди!

— А, не страшно, — отмахнулся Геннадий. На душе его стало еще отвратнее: к недомоганию физическому прибавились угрызения совести. Нет, не Лешку было жалко — будет знать, что болтать, скотина! Обидно было, что сам напился, как свинья, до беспамятства, и что выглядело все это, как заурядный пьяный скандал: один перепившийся пьяный дурак сболтнул что-то, другой в драку полез… Может, и верно, прав Седой — лучше и не вспоминать об этом. А может быть, наоборот — нельзя забывать? Что у трезвого на уме… Ладно, сволочь, решил он, услышу еще раз что-нибудь подобное — трезвый морду набью.

Николай словно подслушал его мысли.

— Ты с Важновым не связывайся лучше, я тебе говорю, — повторил он. — От него всего можно ждать.

Геннадий не ответил.

Сквозь густые заросли на полянку, брызнуло выплывшее из-за сопки солнце. Было что-то около шести утра. В восемь начиналась смена. Уже тащась к поселку по высохшей, но пружинящей, как на болоте, меховой подстилке, Геннадий спросил:

— А чего ты его боишься так, Лешку-то?

На этот раз промолчал Серков. Тропка раздвоилась Воронцов повернул к общежитию, Николай пошел дальше — к столовой.

В комнате никого не было: видимо, ребята уже ушли завтракать. Геннадий снял мятые пиджак и брюки, влез в рабочую робу. Взял с тумбочки осколок зеркала: ничего особенного — человек как человек. Только комары разукрасили немного. От сердца чуть отлегло. До этого думалось, что вчерашний загул прямо-таки запротоколирован на его физиономии. А так еще можно, слава богу, показаться на людях.

Он примерил перед зеркалом одну улыбку, другую и почувствовал себя во всеоружии. Но тут в дверях появилась фигура Лешки Важнова. Вот про него уже нельзя было сказать, что бурная ночь не оставила на нем следов. Переносица у Лешки опухла и имела цвет недозревшей вишни: Левый глаз, обрамленный чернильным синяком, закрылся отеком. Первым заговорил Лешка.

— Чего уставился так? Не узнал? — щуря неповрежденный глаз, спросил он.

Никакой угрозы в его тоне Геннадий не услышал. Была в нем только настороженность да еще, быть может, потаенная надежда, что и в самом деле ничего не помнит Воронцов о событиях минувшей ночи. Испытывая чувство неловкости и какой-то внутренней скованности, столь несвойственное ему, Генка ответил:

— Отчего ж не узнать? Узнал. Хотя и украсился ты здорово, ничего не скажешь.

Лешка продолжал испытующе сверлить его взглядом.

— Не помню ни хрена, упимшись. Седой говорит, что на сучок наткнулся. Ну, а ты живой?

— Живой. Только голова, как чугунная. И тоже не помню ничегошеньки.

Лешка повеселел.

— Опохмелился? Седой, оставил, вам там с Колькой немного.

— Я не стал, — Геннадия снова передернуло. — Николай выпил.

Лешка насторожился.

— А где он? Окосел небось снова. Рассказывает-то что?

— А что он может рассказывать? Что он, трезвее нас был?

Лешка хохотнул удовлетворенно.

— Точно. А ты, значит, вкалывать уже? Давай-давай! Вечерком опохмелимся еще. Как следует. Я, как только начальство явится, тоже хомут просить пойду. Перековался, мол, граждане начальнички.

И снова захохотал.

Смешком прикрывается, подумал Генка. А есть и для него авторитеты, оказывается. Вон Седой как прищучил — и от ссоры сторонится, и на работу идет… Вслух же спросил:

— Опять к нам броситься будешь?

Лешка снова глянул колюче.

— А что, не примете?

— Чудак ты все-таки, — весьма уклончиво ответил Генка. — От нас это разве зависит?

— Вот и то-то, — почему-то удовлетворился Лешка этим ответом.

Его действительно направили в ту же бригаду, но уже не бригадиром, а сменным оператором. Гладких в благие намерения Важнова не поверил и был против его возвращения в бригаду. Но потом согласился — не столько с уговорами самого Лешки, сколько с доводами начальника участка.

— Говоришь, разагитировали тебя хлопцы? — переспросил Проценко. — Перевоспитался уже? Не очень-то я тебе верю, но проверить можно. Что ж, ступай туда, где напакостил. Оно нагляднее будет. И нам и агитаторам твоим. Поднажмут, если не доагитировали.

Иван, рубя воздух ребром ладони, поставил условия:

— Чтобы спиртным на километр от прибора не пахло — раз! Карты сжечь — два! И чтобы девушкам не хамить — три! О работе добросовестной я уже не говорю. Ясно?

— Ясненько, товарищи начальники. Могила! — заверил Лешка и для большей убедительности резанул себя большим пальцем по горлу.

— А украшение под глазом, — это, что же, следы агитации? — поинтересовался Проценко.

— Ну да! За кого вы меня принимаете? — возмутился Важнов и повторил версию, экспромтом придуманную для Геннадия. — На сучок ночью напоролся.

— Очень похоже! — засмеялся Павел Федорович. — Это у кого же на нашем участке такой здоровый сучок о пяти пальцах?

— Да нет, в самом деле…

— Ну ладно. Сучок так сучок, — махнул рукой Проценко. — Только по ночам тоже трезвым ходить надо, а то следующий раз на телефонный столб наткнешься — без головы останешься.

— Да я тверезый был, — вдохновенно соврал Лешка. — Споткнулся, понимаешь, ну и…

Гладких перебил:

— Понятно-понятно. Короче — все усвоил?

— Я ж говорю — могила!

Десять дней все шло как будто хорошо. Самолюбие парней, на которое была сделана ставка, оказалось горючим довольно эффективным. Во всяком случае, если не в передовые, то из безнадежно отстающих в середнячки шестой прибор постепенно выкарабкивался. И вдруг, когда думалось уже, что с хроническим отставанием здесь покончено, в работе прибора что-то застопорило. То ли сказывалась недостаточная, несмотря на уверения механика, подготовка механизмов к сезону, то ли какая-то удивительная полоса невезения обрушилась на Горняков, но на приборе стали выходить из строя то один, то другой агрегат, и он простаивал из-за ремонтов по нескольку часов в сутки.

Случалось это, как правило, когда работали девушки. Уже дважды в их смену обрывалась транспортерная лента, один раз вышел из строя насос, однажды замкнуло мотор.

— Вот болячка неизлечимая! — ругался Проценко, когда ему сообщили об очередной аварии.

В глазах у Клавы стояли слезы.

— Ну-ну! Не раскисать, комсорг, — подбодрил ее Гладких. — Коммунисты мы, диалектики. Вот и давайте попробуем разобраться, что это за закономерные случайности такие?.


7. Раунд второй и последний


Жизнь человеческая, как известно, не подчиняется законам формальной логики. Двигаясь вперед, она из бесконечного разнообразия путей выбирает единственный, Определяемый множеством больших и малых причин. И если причины эти чаще всего создаются самим человеком, то это не значит еще, что он способен предугадать все их последствия. Иначе откуда было бы взяться столь часто употребляемой поговорке: «Знал бы — соломки подстелил».

Не подстелил соломки и Лешка Важнов. Два дня не появлялся он на работе и в общежитии. Исчезновение его объясняли по-разному. Некоторые решили, что он дал стрекача с участка, другие — что он ударился в загул, как это случалось и раньше. А через два дня труп его был случайно обнаружен в старом шурфе, битом еще разведчиками Ивана Гладких. Судебно-медицинский эксперт констатировал, что смерть наступила мгновенно около двух суток назад от пролома черепа и что погибший находился в этот момент в состоянии сильного опьянения. Составив акт предварительного осмотра, он уехал. Но следователь остался на участке, хотя картина гибели Важнова представлялась всем совершенно ясной: возвращаясь ночью с прииска на участок и решив сократить путь, он свернул с дороги, пошел напрямик через тайгу и спьяну угодил в восьмиметровый шурф.

Этому чрезвычайному происшествию предшествовал ряд событий, быть может, не столь трагических, но тоже необычайных. Все началось с того, что Семен Павлович Карташев, под руководством которого монтировался шестой прибор, усмотрел в частых его простоях ущемление своего рабочего престижа. Правда, никто его ни в чем не упрекал, но сам, он посчитал, что, так или иначе, а тень падает на него. Что из того, что остальные смонтированные им приборы работали отлично? Шестой монтировался последним, и люди могли подумать, что он со своими монтажниками напортачил там; чего-то в спешке. Старик так и сказал начальнику участка:

— Стар я, Федорыч, чтоб на меня народ косил. Посылай меня к тем девчонкам на помощь, как полагается. Ничего с ихней бригадой от того не случится: по возрасту я уже вполне за бабу могу сойти.

Подчиняясь спасительному закону человеческой памяти, старик уже не вспоминал бесславных дней своей работы на разведучастке. Не вспоминали об этом и другие: Семен Павлович вполне того заслуживал.

Проценко, составлявший сводку о выполнении плана, поднял голову: — Думаешь, девчонки сами виноваты?

Карташев пожал плечами.

— Ничего я не думаю. Посмотреть хочу, что к чему там… Ну, и под рукой буду, в случае чего — подлатать что-нибудь или гвоздь вбить…

Над стариком посмеивались. Генка Воронцов сочувственно рассуждал:

— На работе, я понимаю, ты вроде и не отличаешься от бригады, потому что девчонки тоже в штанах и сапогах ходят. Лысину косынкой прикрыть только, и порядок. А вот как ты по праздникам из положения выходить будешь? Бальное платье или какой-нибудь сарафан, на худой конец, у тебя есть?

— Нету, дитятко, нету, — сокрушенно соглашался Семен Павлович. — И еще языка непутевого бабьего у меня нету. Как у тебя, к примеру.

Работал старик на приборе молча, сосредоточенно, добровольно взвалив на себя заботу о текущем ремонте и профилактике всех узлов прибора. Прежде чем пустить его, он тщательно осматривал чуть ли не каждую гайку, каждый кронштейн крепления. И в течение нескольких дней шестой прибор в девичью смену не имел ни одной минуты внепланового простоя. Карташев доложил начальнику участка:

— Прибор смонтирован, как полагается. И механизмы все — я механика трижды звал — как часы работают.

Гладких, бывший здесь же, спросил:

— Так в чем же дело? Злой умысел? Чей?

— Не знаю. Надо еще посмотреть.

— Это верно, надо, — согласился Проценко. — А не надоело тебе в этом женском батальоне служить?

— Батальон как батальон. Не хуже иных прочих, — возразил старик. — И чтобы надоесть — нет. Устал вот только малость. Года не те, чтобы без передыху крутиться. Вот я и прошу, как полагается, денька три отгула за переработку.

— Вот тебе раз! — удивился Гладких: чего-чего, а после памятного разговора с Карташевым о его возрасте он никак не ожидал услышать от него жалобы на усталость. — Только-только дела налаживаться стали, сам говоришь — посмотреть еще надо. И вдруг — отдыхать. Не понял я.

— А чего тут понимать? Говорю — устал. Года не те. А какой из меня толк, если я у дела сонный ходить буду?

Проценко недоверчиво покачал головой.

— Темнишь ты чего-то, Семен Павлович. Но дело твое. Уговаривать не буду. Но не больше трех дней.

— Вот и спасибочко, — не вдаваясь в дальнейшие объяснения, поблагодарил Карташев. — За мной не пропадет.

— Знаем-знаем.

Семен Павлович вышел из конторы и неторопко зашагал к общежитию. На полпути, там, где тропинка огибает старый отвал, он почти лицом к лицу столкнулся с Лешкой и сердито сплюнул.

— Чего плюешь? — остановился тот. — Или мордой моей брезгуешь?

Карташев отмахнулся:

— Морда у тебя и в самом деле не большим художником рисована. Да не о тебе речь. Зло берет. Работаешь-работаешь, а как два-три дня отдохнуть, так и возможностей нет. Доказывай, что тебе не двадцать годков!

— Не дали?

— Дали. Но торговаться, как на толчке, пришлось.

— С сегодняшнего?

— С сегодняшнего. На три дня.

— Ну, гуляй-гуляй, — оживился Лешка. — С тебя приходится.

— Ага. С меня получишь, как же! — хмыкнул старик. — Пора, парень, на свои переходить, на трудовые.

— А то ты меня поишь! — обиделся Лешка. — Ладно, давай отдыхай иди.

— Вот спасибочко — отпустил. Иди и ты потихоньку. Работяга!

Они разошлись. Карташев ворчал на ходу:

— Труженик нашелся. Сочувственный. Моему отгулу, как своему обрадовался.

Не привыкший к безделью, старик весь день копошился в общежитии: починил сломанный стул, укрепил чуть державшийся на согнутом гвозде репродуктор, приладил в сушилке еще одну вешалку, А когда кончилась смена и с полигонов стали подходить ребята, предложил вдруг Вите Прохорову пойти на озерко «потревожить рыбку».

— Какая там рыбка? — возмутился Цыган. — По мне подушка плачет.

— Выспишься еще. Пойдем, — настаивал Карташев. — Ушицей побалуемся.

Дружок Лешкин, Серков, уловив краем уха слово «ушица», подкатил к ним мелким бесом:

— И я с вами!

Карташев смерил его взглядом.

— Не подойдет, — вынес он приговор. — Нам рыбаки, а не едоки нужны.

Николай обиделся:

— Места хоронишь? Боишься, всю рыбу выловлю?

Старик покачал головой:

— Не боюсь, потому как не выловить тебе всей рыбы. Рыбалка, она, брат, терпения требует. И аккуратности. А тебе где их взять? Вот перепугать всю рыбу, как полагается, это ты можешь, точно.

Вид у Николая был действительно живописный. Засаленная телогрейка с торчащими из многочисленных дыр клочьями почерневшей ваты, штаны с металлическим блеском, украшенные нашлепками заплат, заскорузлая, торчащая коробом кепка и лицо в темных разводах грязи делали бы его похожим на беспризорника с плаката двадцатых годов, если бы не рыжая щетина на подбородке.

Из угла умывалки, где происходил разговор, отозвался Генка Воронцов:

— Наплюй, Коля. Что это — за культурный отдых — рыбалка? Лучше уж почитать что-нибудь для повышения общего уровня. «Мойдодыр», например. Удивительно поучительная для твоего возраста книга.

Серков обиженно надулся.

Когда же Карташев и Прохоров ни с чем вернулись с рыбалки, Генка вволю поиздевался над Виктором, который жил в одной с ним комнате.

— Что же ты не покажешь, Витя, — изощрялся Воронцов, — какая рыбина у тебя с крючка сорвалась? Это не по правилам! В клубе на неделю вперед сеансы отменили. Говорят, что хватит теперь с нас ваших рыболовных рассказов, а ты молчишь. Сознательно культмассовую работу срываешь?

Прохоров отмалчивался, раздевался, а Генка не унимался.

— Чудаки вы со стариком все-таки. В озерке — чем не уха? Рыбы навалом, бульону, сколько хочешь. Зелень всякая плавает. Перцу бы да соли подсыпали немного да и черпали бы себе ведерком. Холодноватая, правда, зато свежая.

Но Виктор, добравшись, наконец, до подушки, сразу же заснул, так и не удостоив Воронцова ответом. Острословие Генкино утратило в связи с этим всякий интерес; и в общежитии воцарилась тишина.

Только через день выяснилось, о каком улове помышлял Карташев, приглашая Виктора Прохорова на рыбалку. Ночная смена на шестом приборе закончилась. Рабочие толпились у колоды, где священнодействовала съемщица. Светлой струйкой стекал с чашечки весов в специальную банку-контейнер золотой песок, тяжело переваливались в нее «таракашки» — маленькие, обкатанные водой и временем самородки. Девушка-стрелок приисковой охраны, что сопровождала съемщицу, строго выговаривала горнякам:

— Опять у вас ограждение не в порядке. Руку вон просунь в колоду — и черпай золото пригоршью.

Генка смеялся:

— А что с ней делать, с пригоршней этой? Если бы это: семечки были, — другое дело. Или, скажем, готовые клипсы, чтоб тебе подарить.

Лешка Важнов подхихикнул:

— Точно. Теперь за эти семечки очень просто и вышку получить можно.

Девушка веселого настроения горняков не поддержала.

— Находятся, однако, ворюги, — все так же строго заметила она. — Не приведете в порядок ограждение — рапорт буду писать.

— О чем разговор? Будет сделано, — успокоил ее Лешка. — Сей же минут.

— И как следует! — предостерегла девушка. — Я проверю.

Ей, видимо, очень нравилась эта роль строгой и требовательной начальницы.

— Сказал — лично сделаю. Могила!

Съемщица опечатала банку с золотом, и они с сопровождающей прямиком через полигон пошли к следующему прибору.

— Топайте и вы, давайте, — предложил Лешка товарищам по смене. — Трап я и без вас обмету. И сетку прилажу заодно.

Он проводил ребят долгим настороженным взглядом, дождался, когда последний из них скрылся за ближайшим отвалом, и стал действовать. Он ринулся к облюбованному заранее валуну, ткнул его под транспортерную ленту и ловко ударом лома заклинил ее. Бросив беглый взгляд на дело рук своих, убедился, что снаружи ничего не заметно, но в этот момент раздавшийся сзади шелест гальки заставил его испуганно оглянуться. На зыбком склоне галечного отвала стоял Виктор Прохоров.

— Ремонтируешь? Чего ж один? Помочь, может быть?

Лешка учуял в его голосе недоброе.

— Топай мимо, — кивнул он в сторону. — Без помощничков обойдусь.

— Отчего ж? Я помогу. Поглядим, что там у тебя, стряслось… — Не лезь, говорю! — В голосе Важнова послышалась угроза.

Виктор оглянулся. Метрах в тридцати — Лешке снизу это не было видно — остановились только что ушедшие отсюда ребята, встретив идущих им на смену девушек.

— Э-гей! Хлопцы! — крикнул Прохоров. — Скорей сюда! Авария!

Лешка воровато оглянулся. Отступать было некуда. Путь по обе стороны отвала ему в любой момент мог преградить Прохоров, сзади был наполненный водой котлован.

— Ты чего, олень? — изменил он тактику. — Чего пристал? Тронулся, что ли?

— Сейчас посмотрим.

— Факт — тронулся. Ребята, чего он пристал? — увидел Важнов появившихся из-за отвала горняков. — Прилип, как к подследственному: чего да чего? Скажите ему, что я для дела остался.

Все повернули головы к Прохорову.

— А ну-ка, — попросил Виктор, — посмотрите кто-нибудь, что вон там под лентой у четвертого катка. Это и есть его дело.

Клава и Генка бросились к эстакаде. Воронцов присвистнул.

— Чистая работа! Ты смотри, как приспособил сволочь! Ленту заклинил камушком. Лента как лопнет, камушек и свалится вниз. Гадай, что к чему. Со знанием дела пакостит негодяй!

Но Клава, которой и так было уже все ясно, не слушала брата. Размахивая кулаками, с глазами, полными слез, она наступала на Лешку.

— Подлец! Подлец! — только и могла выговорить девушка, задыхаясь от обиды и негодования.

Лешка, оскалился, как затравленный волк:

— Но-но! Полегче с кулаками. Это еще доказать надо. Не лезь, говорю!

Он замахнулся. Не для того, чтобы ударить, может быть, а так, попугать. Но Генка перехватил его руку.

— Ты что, мразь?! Ударить хочешь?

Лешка вырвал руку, отступил на шаг, споткнулся и чуть не упал в воду. Но Генка успел схватить его за за грудки и развернул спиной к отвалу.

— Погоди тонуть, а то тюрьма осиротеет.

Важнов рванулся, схватил камень, замахнулся.

— Уйди, убью!

Генка умел драться. Ребята рассказывали потом: им показалось, что камень, выскользнув из разжавшегося Лешкиного кулака, на какое-то мгновение повис в воздухе, а сам он плашмя, с лета, ударился спиной о склон отвала и сполз вместе с галькой обратно к Генкиным ногам. Тут же вскочив, он слепо, по-бычьи наклонив голову, бросился на Воронцова, но наткнулся на встречный удар и снова опрокинулся навзничь.

— Убью-у-у! — взревел он, пытаясь опять подняться на ноги, но Прохоров толчком усадил его обратно на камни.

Генка сделал шаг вперед.

— Хватит! Оставь что-нибудь для прокурора, — остановил его Виктор.

— Убью, — сплевывая кровь, уже тихо повторил Важнов. — Сам к стенке встану, а тебя, гада, убью! — Он заскрипел зубами. — У-у! Не приколол я тебя, как кабана, тот раз…

Генка, обматывая платком кулак, пораненный о Лешкины зубы, ответил спокойно, с усмешкой.

— Припомнил все-таки, значит? Ничего! Второй раунд тоже за мной. В третий раз столкнемся — раздавлю, как гада. А ну! — прикрикнул он. — Мотай отсюда, не порть пейзаж девушкам!

Лешка тяжело поднялся, утерся, размазывая рукавом кровь по лицу, и выдавил, глядя на Прохорова:

— С тобой, Цыган, у меня тоже расчет будет. Полный!

Генка расхохотался почти весело.

— Нет, — как вам нравится это «тоже»? Смотри, Витя, достанется тебе, как мне бедному. Ну?! — повернулся он к Лешке.

Тот обвел всех тяжелым ненавидящим взглядом, словно запоминая всех участников этой сцены, на этот раз промолчал и, не оглядываясь, побрел к поселку.

Прохоров рассказывал торопливо, захлебываясь словами от возбуждения:

— Старик это все. На рыбалку позавчера это мы так, для виду, пошли. А сами совет держали. «Погляди, он мне говорит, за шестым прибором, пока я отдыхаю вроде. Погань, говорит, какая-то там вредничает, не иначе». Он Лешку подозревал, наверное, но хотел с поличным поймать. Вот я и поддежуривал здесь, благо в вечернюю смену эту неделю. Вчерась зря просидел, а сегодня вот — клюнуло.

— Хорош язь!. — похвалил Генка. — То-то я тебя вчера здесь на полигоне приметил. И чего, думаю, не спится человеку? А ты, оказывается, в детективы подался. Шерлок Холмс и майор Пронин от зависти лопнули бы.

Виктор не понял:

— Какой майор?

— Неважно. Есть такой у Овалова. А кто такой Овалов? Это — не Конан Дойль. Конспираторы! Не могли нам сказать! Что мы сами не уследили бы?

Чувствовал он себя немного обиженным — недоверием, вероятно. Не давали покоя и лавры, доставшиеся на долю Карташева и Прохорова. И еще — досада. Вроде как бы все они в дураках остались, обманул их этот проходимец. А тут еще Виктор подлил масла в огонь.

— Не уследили же, — возразил он, — И потом старик предупреждал, чтоб никому. Кто вас знает, может, вы таким способом соревнование выиграть у девчат решили.

— Что?! — Генка сжал кулаки. — Что ты сказал? Повтори!

— Не хорохорься, — примирительно сказал Прохоров. — Понравилось искры из глаз выколачивать? Теперь ясно, что вы здесь ни при чем. Только ведь за такое дело все равно вся бригада в ответе.

У Клавы наступила нервная разрядка, и она плакала горько, как ребенок:

— Ой, девочки! Что теперь будет? Что же это будет, а?

— А чего будет? Судить его, наверно, будут, и все, — сказал кто-то.

Засуетился Серков.

— Ох, зачем вы его отпустили? Изолировать его надо. Вы его не знаете! Как бы крови не было. Он в крайности на все способен.

— И как это ему так тебя перепугать удалось? — перебил его Воронцов, — Прямо Бармалей какой-то! Если уж ты так боишься, то выхлопочи себе бюллетенчик у фельдшера — бывает, что дают в результате нервного потрясения — и запрись.

Не исключено, что и сам Генка чувствовал себя не совсем спокойно, но в этом он даже себе не признался бы.

— Девочки, — напомнил он, — а фрегат-то ваш уже полчаса вне плана стоит. Зрелищ больше не будет, а на хлеб надо самим зарабатывать. Коля, ты для успокоения возьми ломик и выковырни это вещественное доказательство из-под ленты, а то им еще полдня стоять придется…

— Будем судить, — сказал Проценко, когда ему доложили о случившемся, и выговорил все же Карташеву: — Что же, ты Семен Павлович, не сказал нам с Гладких ничего о подозрениях своих? Видел, во что это вылилось? Самосуд учинили. Впору хоть самих под суд.

Возразил Витька Прохоров: — Никакой не самосуд, Павел Федорович. Ну, двинул ему пару раз Воронцов. Так это же он в порядке самообороны вроде.

— Вроде! — хмыкнул Проценко. — Насчет самообороны никакие вроде не пройдут у прокурора. Ладно, идите, — махнул он рукой. — Разберемся.

Но Важнов исчез с участка, а спустя три дня делом о его гибели уже занимался угрозыск.

— У меня лично не вызывает никаких сомнений, — сказал следователь начальнику участка и парторгу, — что мы имеем дело не с несчастным случаем; а с убийством. Пока это — между нами, разумеется.

Проценко встал.

— Убийство? Не может быть!

— Почему же не может быть? — спокойно возразил следователь. — К сожалению, бывает еще.

— Но я не могу себе представить…

— Погоди Павел Федорович, — остановил его Гладких. — Вероятно, это не только интуиция, но у товарища следователя и доказательства какие-то есть. Кто убил? Мотивы?

Следователь не ответил, а продолжал, как бы рассуждая вслух:

— Шурф, в котором обнаружен труп, недостаточно широк, чтобы в него можно было свалиться, оступившись, вниз головой. А уже падая, тело не могло бы перевернуться. Для этого ствол шурфа слишком узок. Но и это не единственное сомнение. Смерть, по утверждению эксперта; наступила мгновенно. Причем череп проломлен каким-то твердым предметом в результате сильного удара. Это, конечно, мог быть и камень, о который ударился убитый, падая с восьмиметровой высоты. Но дело в том, что я самым тщательным образом исследовал шурф. Дно его заилено, и никаких камней там нет. Нет выступающих камней и на стенках шурфа. Словом, в результате падения в шурф — я имею в виду именно этот шурф — такого повреждения черепа просто не могло быть.

Гладких согласился:

— Довольно убедительно. Но если Важнов был там не один, то должен же был тот, второй, оставить какие-то следы?

— Конечно, — подтвердил следователь. — Но, к сожалению, — он развел руками, — мне их пока обнаружить не удалось. Но это еще ничего не значит. Не бывает таких случаев, чтобы преступнику удалось вообще не оставить никаких следов. Видимо, я их не нашел. Хотя на песчаном бруствере следы видны очень отчетливо. Кстати, и они свидетельствуют, что убитый не споткнулся, а топтался вокруг шурфа.

— А самоубийство? — спросил Проценко.

— Исключается, — покачал головой следователь. — Не мог же он сам пробить себе череп, а потом нырнуть в шурф.

— Мистика какая-то, — сказал Гладких.

— Не мистика, а преступление, — поправил его следователь. — Преступление, совершенное очень опытной рукой.


8. Детективная лихорадка


Предупреждение следователя о том, что его выводы пока разглашать не следует, носило чисто символический характер. Через два-три дня о его подозрениях знали на участке все. Конечно же, не Проценко и не Гладких были тому причиной. Просто стало известно, что следствие продолжается и что в комнате Гладких, которую парторг уступил следователю, побывали уже и Лешкин дружок Серков, и недруги его — Воронцов и Прохоров, и еще; несколько человек. Так что тут и ребенку стало бы ясно, что версия о несчастном случае подвергается уголовным розыском серьезному сомнению. Всякого рода предположениям и мнениям по этому поводу, разумеется, не было конца. Как всегда в таких случаях, нашлось немало доморощенных специалистов сыска, воспитанных на многочисленных литературных образцах. Были и скептики, с усмешкой отмахивающиеся от предлагаемых этими специалистами вариантов, считавшие, что дело это ясное, как пятак: напился, свалился и разбился.

Гладких негодовал:

— Нужна сейчас участку эта детективная лихорадка, как трактору духи! Других забот нет!..

Проценко, тоже возмущаясь, соглашался:

— И так участок уже ославлен этой историей на шестом. Только убийства не хватало!

Генка Воронцов, приглашенный к следователю уже после того, как у него побывали и Серков и Прохоров, разговаривал с ним несколько вызывающе, с чуть чуточной насмешливостью.

— Гражданин Воронцов по подозрению в убийстве явился, — отрапортовал он с порога.

Следователь внимательно и строго посмотрел на него поверх очков и без улыбки спросил:

— Скажите, а по подозрению в глупости вас еще никуда не приглашали?…

— Нет. А что? — растерялся Генка, но тут же глаза его по-озорному блеснули: — Каждый раз, когда возникало такое подозрение, гражданин следователь, у меня находилось неопровержимое алиби.

— Понятно, — кивнул следователь головой. — Каждый раз, когда вам доводилось совершать или говорить глупости, голова ваша в другом месте оказывалась. Так? Но, предупреждаю, сюда я вас с головой приглашал. Садитесь. И пригласил я вас не на допрос, а просто побеседовать. Так что, если хотите, можете даже продолжать упражнять свое остроумие. Хотя лично я никакого повода для веселья не вижу.

— О чем же мы будем беседовать, позвольте спросить? О вине и дамах?

— О вине — возможно, — согласился следователь. — А о дамах — если останется время. Для начала скажите, откуда вы взяли, что я мог заподозрить в убийстве именно вас?

— А как же! Я бы обязательно заподозрил. Морду ему бил я, в лютой ненависти обоюдной мы клялись, убить один другого грозились. Что еще надо? Все улики.

— Так. А откуда в тебе образованность такая: гражданин следователь, алиби, улики? Где это ты нахватался? На Колыме уже?

Генка улыбнулся:

— Исключительно теоретически. По литературе. И не юридической, а приключенческой. Кино — тоже. А что, соображаю немножко?

— Это точно — немножко.

— Нет, я серьезно, — пропуская укол без внимания, настаивал Генка. — Я что думаю? Для ограбления Важнов — объект неподходящий вроде. Месть? Так он больше всего девчонкам насолил. Не они же его тюкнули. А я, — Генка сокрушенно развел руками, — ну, честное слово, не убивал! Если бы смог, может быть, и возгордился бы потом, что землю от такой мрази избавил, Но нет у меня оснований для такой гордости. Виноват.

— Мразь, говоришь? А почему? На приборе вот из мести вредил, так? Или еще что за ним знаешь?

Генка пожал плечами: чего, мол, спрашивать, и так все известно. Но следователь все же вызвал его на разговор, обстоятельный и серьезный. Поговорили они, между прочим, и о вине, а точнее — об участии Воронцова в попойках, устраиваемых Важновым, о картишках и прочих предметах, для Генки не очень приятных.

— Но это пока разговор между нами, — успокоил следователь Воронцова. — Но и ты не будь трепачом, как дружки твои. Не болтай о нашем разговоре. Дело серьезное.

Серьезное!.. Куда серьезнее, чем полагал Генка и чем это представлялось участковым «пинкертонам». Следователь счел нужным посвятить Геннадия в некоторые обстоятельства и трудности порученного ему дела. Версия его была такова. Видимо, разоблачение Важнова, так глупо попавшегося у промывочного прибора, показалось кому-то опасным. Но так как на этот раз совершать поломку не удалось, а юридически доказать причастность Важнова к предыдущим простоям прибора было очень трудно, то вряд ли ему грозило большое наказание. Значит, рассуждал следователь, кто-то боялся разоблачений в преступлении или ряде преступлений более серьезных, настолько серьезных, что даже убийство показалось кому-то приемлемым средством замести следы. К выводам этим следователь пришел не только в результате одних рассуждений, а уже имея в руках какие-то материалы. Во всяком случае, его в высшей степени интересовала фигура Седого.

— Он, этот Седой твой, такой же геолог, как ты криминалист. И единственная правда во всей этой истории — то, что работали они с Важновым вместе. В заключении, — объяснил следователь Воронцову, — Мы знали, что ничего хорошего от этой дружбы ждать не приходится… Между прочим, похожего на Седого человека видели у вас на прииске накануне исчезновения Важнова.

— Он арестован? — поинтересовался Генка.

— Нет. Уж больно ты прыток. Во-первых, похожий — это еще не значит, что тот самый. Во-вторых, Андрей Возников, он же Седой, работает на автобазе, но получил отпуск и, по документам авиапорта, вылетел в центральные районы страны за два дня до предполагаемого убийства.

— Ничего не понимаю! Если он улетел, то при чем тут?..

— Всякое может быть, — перебил следователь. — Погода в эти дни стояла неважная, в аэропорту затор образовался. Так что желающих приобрести с рук билет было немало, по-видимому. Есть и косвенная зацепка. На билет Возникова было зарегистрировано около ста килограммов груза, а сам он уехал с автобазы с небольшим спортивным чемоданчиком.

— Вот тебе и да-а. Словом, если повстречается тебе Седой, не падай в обморок. Не призрак это, а он сам, своею собственной персоной.

Даже в шутку высказанная мысль следователя, что он, Генка, может кого-то или чего-то испугаться, показалась парню оскорбительной.

— Будьте уверены, — сказал он, — если я эту тень короля встречу, то вам ее ловить уже не придется. За шиворот приведу.

— Какого короля? — не понял сразу следователь.

— Папы Гамлета, — объяснил Генка. — Был такой классический призрак.

— А, ну да, — кивнул головой следователь. — Нет, дорогой товарищ, давай договоримся, что сам ты никого за шиворот брать не будешь. Это — на всякий случай, если и в самом деле встретитесь. Вот сообщить, куда следует, будет надо. А самодеятельности — никакой. Хватит мне работы над одним убийством.

— Так я ж его убивать не буду, — со святой наивностью успокоил Генка. — Я его вам доставлю.

— Не дури. Я серьезно.

Генка отмахнулся небрежно: ладно!

Уже на прощанье, когда Генка взялся за ручку двери, следователь спросил вне всякой связи с предыдущим разговором:

— Да, а заграждение на колоде вы привели все-таки в порядок?

— А как же? Обязательно, — ответил Воронцов и задержался у двери, ожидая, что следователь продолжит разговор, но тот сказал только:

— Ну и правильно. Желаю успеха.

Была одна незначительная, на первый взгляд, деталь, на которую, осматривая труп, следователь не мог не обратить внимания, но которой он не придал сначала никакого значения. Ботинки на ногах Важнова не были зашнурованы. Разувался перед тем как перейти ручей, решил следователь, а потом либо забыл спьяну, либо просто поленился обуться как следует. Позднее, ища разгадку всего этого подозрительного происшествия и перебирая в памяти все известные ему обстоятельства дела, он подумал вдруг: а что если?.. Снова — в который раз! — выехал он на место и попытался, представить, как это могло быть. Вот преступник, обутый, в ботинки своей жертвы, подносит на плече труп к шурфу.

Теперь, прежде чем сбросить тело в шурф, надо снова надеть на него ботинки. Как это можно сделать, не оставляя собственных следов? Ага! Вот валун почти у самого края шурфа. Можно положить на него тело так, что голова будет свешиваться в шурф, а ноги торчать по эту сторону камня. Так, два шага назад — здесь галька, на которой следов не видно. Можно спокойно снять с себя ботинки, надеть их на ноги убитого и столкнуть его в шурф. Точно! Именно здесь, у камня, край шурфа чуть обрушен — след скользнувшего вниз тела. Теперь, опять же не оставляя никаких следов, можно отойти босиком по гальке до самого ручья…

Ни руководителям участка, ни Воронцову об этой своей версии следователь говорить не стал — она требовала еще подтверждения, доказательств. Но, связав воедино эту свою догадку, указание на появление схожего с Седым человека: на прииске и кое-какие подозрения о его деятельности, он счел нужным предупредить Воронцова на случай его встречи с Возниковым.

И Генка уже не мог не думать о такой возможности. Больше того, он жаждал этой маловероятной встречи, почти мечтал о ней. Дело было не только и не столько в свойственной возрасту жажде приключений и подвига, сколько в угрызениях совести и оскорбленном самолюбии. Как это так, досадовал он, его, Геннадия Воронцова, провели! Проходимца, опасного преступника он принял за порядочного человека, пил с ним водку и чуть ли не благожелателем, спасителем своим считал. Седой этот, ясно теперь, и Лешку-то тогда от поножовщины удержал, чтобы тот не влип, а не ради его, Генкиного драгоценного здоровья.

Но страда оставалась страдой, и скоро за повседневными заботами страсти вокруг таинственной гибели Важнова стали стихать. Уехал следователь. Все пошло обычным своим чередом, если не считать, что бурную деятельность все по тому же поводу, но в ином направлении, стал проявлять теперь директор прииска. Отъезд следователя Горохов расценил как знак того, что следствие зашло в тупик. А тут еще на каком-то совещании в районе докладчик помянул недобрым словом прииск «Славный» в связи с последними событиями. Было сказано, что в хваленом коллективе не все, видимо, благополучно, если там имеют место факты, когда техника сознательно выводится из строя, а пьянство приняло такие размеры, что гибнут люди. И еще в докладе говорилось, что «Надо, вообще, посмотреть поглубже, как на «Славном» обстоят дела с воспитательной работой». Все это означало, что Горохову следовало ждать «смотрин». Значит, считал он, надо в первую очередь найти и наказать виновных. Тогда никакая комиссия не придерется. В чем, мол, дело, товарищи? Мы во всем, сами уже разобрались, приняли меры, наказали виновных. Чего ж еще?..

За воспитательную работу на участке отвечают в первую очереди начальник и парторг. Значит, решил Горохов, надо вкатить выговор Проценко по административной линии, а Гладких вытащить на бюро. Этого второго давно пора на место поставить, а то после того памятного собрания больно уж он возгордился, во всем правым себя считает.

Не то, чтоб Горохов был очень злопамятен, нет. Случалось, что разругавшись с, кем-либо из начальников отделов днем, у себя в кабинете, директор уже вечером как ни в чем не бывало сражался на квартире недавнего своего противника в преферанс, был душой застолья, и частый хохоток выдавал в нем человека благодушного и веселого. Правда, для этого должны были быть соблюдены два обязательных условия. Во-первых, дневной оппонент Горохова, пусть в результате самой жестокой баталии, но непременно должен был согласиться с его, директорским, мнением. И, во-вторых, любой спор должен был носить, так сказать, локальный характер и ни в какой мере не ущемлять его директорский авторитет — ни в глазах подчиненных, ни тем более начальства.

Итак, Гладких должен быть наказан. Что же еще?.. Да, надо бы уволить заодно, да построже, по пункту «г», и этого собутыльника важновского, Воронцова. И из комсомола турнуть. Этого хамовитого парня он еще тогда приметил, при первой встрече. И на посту потом. Кстати, и Гладких припомнить надо, как он этого отъявленного хулигана неизменно под защиту берет…

Так рассуждал Горохов, возвращаясь из районного центра на прииск. Он сидел на заднем сиденье «Победы» и, погруженный в думы и планы, не подгонял, как обычно шофера, не замечал дороги. Небо над сопками покрылось уже легкой прозеленью, предвещавшей близкие сумерки, жара спала, но, расстроенный непривычным нагоняем, Горохов не выпускал из кулака носовой платок, то и дело утирая потевшие лоб и шею.

Иван Гладких, узнав, что его вызывают на партийное бюро, принял это как должное.

— Конечно, это мой просмотр, — сказал он Павлу Федоровичу. — Зная Важнова, злобную и мстительную натуру его, я должен был если не предвидеть события, то, во всяком случае, быть начеку. Глаз с него спускать нельзя было. И на приборе этом оставлять — тоже нельзя…

Проценко возразил:

— Ну, в этом-то, допустим, я виноват. На старый прибор Важнов с моего согласия вернулся. Значит, мне и отвечать.

— Не может быть, Федорыч, на участке дел, за которые я не был бы в ответе. А впрочем, ты не волнуйся, — Иван улыбнулся не очень весело, — я полагаю, что нам и на двоих вполне хватит.

С таким настроением Гладких и приехал на центральный стан прииска. Выехал он туда с утра, намереваясь решить попутно ряд вопросов, касающихся текущих нужд участка. Но здесь его ждал ряд сюрпризов, сразу же настроивших Ивана далеко не на мирный лад.

Директор принял его весьма нелюбезно.

— А что сам Проценко не мог по этим вопросам приехать? — холодно спросил он.

— Какая же была нужда нам обоим ехать? — удивился Гладких. — Или на участке уже делать нечего?

— Чем вы там на участке занимаетесь, теперь ясно, — многозначительно заметил Горохов. — И тебе, между прочим, не о шпильках и втулках теперь думать бы надо, а о том, как перед партией оправдаться.

— А я, товарищ директор, не оправдываться сюда приехал, а отчитываться перед бюро. И если за что-то должен отвечать, то отвечу.

— Ответишь-ответишь! Можешь быть уверен!

— Только не надо меня пугать, — обозлился Иван. — Или вы уже решили все? И за себя и за бюро?

— Обо мне не беспокойся. Своими административными правами я знаю, как пользоваться. Кстати, могу доставить тебе удовольствие, чтобы ты сам отвез на участок приказ о своем подопечном.

— О каком подопечном? — не понял Гладких.

— А их у тебя не один? Так я о том самом, который под твоим покровительством и защитой бездельничает, пьянствует, дебоши устраивает. О Воронцове. Хватит ему коллектив разлагать! Мне такие типы на прииске не нужны.

— Воронцова увольняете? — переспросил Иван.

— Его, его, — Горохов положил ладонь на лист бумаги и через стол пододвинул его к Гладких. — Можешь познакомиться с приказом, если желаешь. Кстати, и комсомольский комитет этим типом заинтересовался. Иван хотел было возразить что-то, но сдержался и молча повернулся к двери. Только на пороге задержался и сказал твердо, убежденно:

— Приказ этот вы отмените!

Горохов это заявление его взял на заметку я на заседании бюро решил опередить Гладких. Когда Иван закончил свой отчет о положении на участке, директор спросил:

— Пусть товарищ Гладких расскажет, как они там приютили под своим крылышком злостного хулигана и почему он лично старается оградить его от любого наказания? Больше того, им с начальником участка даже приказ мне удалось как-то подсунуть с благодарностью этому разложившемуся типу. Что это, особый метод воспитания или умасливание влияющей на коллектив шпаны, с которой они не находят других способов справиться?

Иван, как это было ни трудно, старался отвечать как можно спокойнее, понимая, что иначе рискует ничего не объяснить членам бюро.

— Я не считаю, так называемую защиту мной Геннадия Воронцова большей ошибкой, чем, скажем, направление на работу с молодежью Алексея Важнова. Здесь, конечно, мы все вместе с директором виноваты. Больше того, я вообще, не считаю ошибочным наше отношение к Воронцову — ни свое, ни начальника участка, ни всего рабочего коллектива. А в коллективе он пользуется не то чтобы великим уважением, но любовью. Хотя и не лишен известных недостатков, которые тоже всем видны. Но еще до нас воспитанная, в парне прямота и честность, уже доказанная готовность его прийти на помощь товарищу, просто такое хорошее человеческое качество, как смелость и жизнерадостность, даже сейчас вполне искупают некоторые недостатки его воспитания и характера. Кстати, и недостатки-то эти часто менее серьезны, чем у многих из нас.

— Но-но, не перегибай, Гладких. Не перегибай! — строго и как бы удивленно вставил Федоров.

— А что? Непедагогично? — повернулся к нему Иван. — Что ж, может быть, при Воронцове и не следовало бы таких вещей говорить. Но здесь-то почему я должен молчать о том, что думаю? Я готов отвечать за все, что произошло и происходит на участке. Но зачем же сводить счеты? Нет-нет, я в данном случае не о себе. Я — о Воронцове. Не знаю почему, но парень с первого взгляда не приглянулся директору. Может быть, за не всегда уместное острословие свое? Но честное слово, это не основание для увольнения, — Иван замялся немножко, но все же досказал до конца. — Очень не хотелось бы думать, что директор просто решил досадить мне.

Горохов приподнялся и, ища поддержки у членов бюро, картинно развел руками:

— Я попросил бы оградить меня, товарищи. И, вообще, мы сегодня товарища Гладких обсуждаем или директора прииска?

Иван спросил в свою очередь:

— Тогда и я не все понимаю. Здесь что, обсуждается мое персональное дело, как считает товарищ Горохов, или мой отчет о положении дел на участке?

— Мы о твоей работе спрашиваем, — несколько уклончиво ответил Федоров.

Старший геолог поправил:

— Э, нет! Давайте уточним тогда. Это тот редкий случай, когда я выступлю, как формалист. Помнится, мы голосовали именно за этот пункт повестки дня: «О положении дел и состоянии воспитательной работы на участке № 4. Докладчик товарищ Гладких».

— И мне так показалось, — сказал Иван, — Так, разрешите, я все-таки отвечу на вопрос товарища Горохова, как считаю нужным?

— Да-да. Конечно. Ты вправе говорить все, что думаешь, — Федоров постучал по столу карандашом, призывая остальных к вниманию, но добавил: — Только учти, пожалуйста, что мы не собираемся заседать до утра.

— Хорошо, я постараюсь учесть это, но мы ведем речь о живых людях все-таки, судьба которых не может быть партийному бюро безразлична.

Иван был, ну прямо, воплощенное спокойствие.

— Так вот, я никак не могу понять, — продолжал он, — почему поведение Воронцова, в общем-то вполне объяснимое, хотя и далеко не всегда безупречное, вызывает такое, раздражение директора. Почему такое негодование вызывает тот факт, что мы не даем этого парня в обиду, в то время, как тот же товарищ Горохов настаивал, чтобы мы взяли на работу Важнова? Нам убедительно доказывали тогда, что только доверие может помочь человеку избавиться от груза прошлого и что мы не имеем права отворачиваться от него, будь он хоть трижды Важнов. Вероятно, в принципе директор был прав. Но почему тогда этот принцип касается рецидивиста и не подходит к хорошему нашему парню? Пусть мне попробуют объяснить, за что его увольняют? За чувство юмора, может быть? И объяснять это придется не только мне. Я с уверенностью могу сказать, что этого директорского приказа на участке не поймет никто, в том числе и товарищи Воронцова, комсомольцы. Или это тоже не имеет никакого значения?

— Не поймут, — с ехидцей согласился Горохов. — У вас же в комсомольских вожаках сестрица родная этого самого Воронцова ходит.

Гладких даже поморщился.

— Ну вот, — развел он руками. — Так мы и относимся чаще всего к людским поступкам и отношениям. Во всем почему-то грязь разглядеть стараемся. А Воронцова — хороший вожак. И авторитет у нее заслуженный, и, в частности, к брату своему она относится, конечно же, заинтересованно, но вполне объективно. И влиять старается на него и по-сестрински, и по-комсомольски…

Закончилось заседание бюро поздно. «За недостаточное внимание к воспитательной работе среди молодежи, приведшее к фактам пьянства на участке и к срыву нормальной работы промывочного прибора номер шесть, за отсутствие должного контроля за работой бригады, что привело к неоднократным выводам прибора из строя», парторг участка Гладких был строго предупрежден. Директор прииска голосовал вместе с остальными членами бюро, сняв свое предложение о строгом выговоре с занесением в учетную карточку. Бюро рекомендовало также директору прииска пересмотреть приказ об увольнении Воронцова, поручив разобраться с ним комсомольской организации участка. И это предложение было Гороховым принято.

А что ему оставалось делать? — думал сквозь полудрему Иван, уже глубокой ночью возвращаясь на попутном самосвале на участок. Не так уж и глуп Горохов, чтобы позволить себе голосовать против большинства бюро. Даже если считает себя правым.

И тут же одергивал себя: стоп! Полегче, Иван! Вот и ты начинаешь за поступками людскими обязательно каверзы выискивать. Ведь не исключение же, что убедили Горохова?

И снова отвечал себе: нет. В этом случае — исключено. Не может Горохов иначе себя вести. Слишком велика инерция, набранная в прошлом, и, как это ни парадоксально, но работать с такими, как Важнов, директору, выросшему на руководстве с заключенными, легче, чем с новыми людьми, и во времена новые. Вопросов меньше и запросов меньше.


9. Будем строиться?


Гладких вышел из конторы участка и оглянулся кругом, высматривая Клаву Воронцову. До районного центра они договорились добираться вместе: Ивана вызывали в райком партии, Воронцову — в Магадан, на собрание комсомольского актива. До прииска решили пройтись пешком, оттуда до районного центра — на машине, с таким расчетом, чтобы Клава успела на рейсовый автобус.

Увидел девушку Иван не сразу. Она сидела на завалинке у соседнего с конторой здания столовой, почти скрытая широкой приземистой фигурой Сереги-сапера. Парень стоял против Клавы и что-то горячо ей доказывал. Девушка, нервно покусывая стебелек травы, смотрела мимо Сергея и лишь изредка, когда он замолкал на мгновение, вскидывала на него широко раскрытые, вопрошающие глаза.

Гладких, оценивая ситуацию, на какой-то миг задержался на ступеньках крыльца, потом быстро и решительно направился к ним.

— С добрым утром, молодежь!

Сергей оборвал себя на полуслове и оглянулся. Гладких чуть не рассмеялся: такое откровенное разочарование и досада были написаны на лице парня.

— Не работаешь сегодня? — спросил его Иван.

— Отгул, — буркнул Сергей.

— Очень удачный отгул, — обрадованно кивнул Иван. — Есть ответственное поручение. Будь джентльменом, проводи Клаву до прииска. У меня тут дело непредвиденное объявилось. Придется задержаться.

И опять отметил про себя, с каким ликованием и надеждой Сергей смотрел на девушку. Клава спросила нерешительно:

— А может быть, мне вас подождать, Иван Михайлович?

— Рискованно, — покачал головой Иван. — На автобус опоздать можно. Нет, ты уж иди, а я, если успею к машине, значит увидимся на прииске, а нет — действуй самостоятельно.

Клава встала.

— Поспевайте, Иван Михайлович. Все не так скучно ехать будет. Хоть до райцентра.

Гладких кивнул и снова направился к конторе. Присел на ступеньках крыльца. Закурил, Долго, пока они не скрылись за корпусом мехцеха, провожал взглядом Клаву и Сергея. На крыльцо вышел Проценко.

— Смотри-ка! Торопыга-то наш тут до сих пор прохлаждается. Воронцову ждешь, что ли?

— Нам, Федорыч, молодежь чаще догонять, а не ждать приходится, — с грустинкой ответил Иван, встал, бросил на землю недокуренную папиросу, втер носком в песок и неторопко зашагал следом за Клавой и Сергеем.

Невеселые думы роились у него в голове. Казалось, и не произошло ничего особенного, но нет, пробудило уснувшую боль это начало чужого счастья. Горькая память о неудачном своем жениховстве захлестнула Ивана. Эх, Вера, Вера! Или и впрямь не может быть уже в нашем возрасте простого человеческого чувства и только для юности с милым и в шалаше рай? А нам с тобой уже и мало друг друга без телевизора, горячей воды и прочих завоеваний цивилизации? Ну, одного письма ты не получила, допустим — бывает еще и такое с почтой. Но ведь я послал тебе три… Заболела? Случилось что?.. Испугалась? Нет, не найти ответа. И стоит ли искать теперь?..

Иван заставил себя думать о другом. На участке, кажется, дела наладились. Не то чтобы уже и делать было нечего — такого не бывает. Если искать хорошенько, то всегда найдутся резервы и в организации производства, и в техническом его совершенствовании, и в запасах человеческой энергии. Но коллектив вроде сложился, окреп. Даже на шестом приборе ребята уже стали забывать о былом позоре своем — работали ритмично, устойчиво наращивая темпы.

Что же, без лишней скромности он, Иван Гладких, может сказать, себе-то уж во всяком случае, что долг свой он выполнил. Не стыдно и напомнить там, в Магадане, о давнем их обещании. Не могут, не имеют права отказать ему в переводе! Сезон промывочный он здесь закончит конечно. Сам не бросит работу в разгар страды, даже если предложат. А там надо и честь знать.

…Да, немного бы пришлось тебе ждать, Вера. Совсем немного, — снова вернулся он мыслями к неудавшейся женитьбе своей, — А, может быть, оно и к лучшему? Может быть, хорошо, что стало на их пути это испытание… Лучше раньше, чем позже…

Или, вообще, плюнуть на этот перевод? Одному ему и здесь неплохо. Главное — дело живое и люди, уже близкие по-своему, тут вот, рядом. Взять того же Генку Воронцова. Ершист, с гонорком парень, ради красного словца не пожалеет и отца, как говорится, а честен, прям, унывать не умеет. За веселый нрав, за смелость, за готовность прийти на выручку товарищу ребята прощают ему и острый язык и некоторую рисовку.

Прощают? Да, но не все. Гладких вспомнил комсомольское собрание на участке, то самое, после партбюро. Генка явился на собрание с пунктуальностью члена палаты лордов и примерно с таким же видом — наигранно холодным и бесстрастным. На предложение комсомольцев избрать председателем собрания Клаву отреагировал по-своему: встал и заявил отвод председателю… суда.

— Считаю сроим долгом, — сказал он, — поставить высокий суд в известность, что упомянутая Клавдия Васильевна Воронцова является моей близкой родственницей и потому беспристрастной судьей быть не может.

Ох, и всыпали ему ребята — по первое число! Не паясничай, мол, не для того собрались, нашлись бы дела и поинтереснее в свободное от работы время, чем твоей персоной заниматься. А раз уж принудил нас к этому, то изволь отвечать со всей серьезностью и ответственностью за каждое слово свое. Припомнили ему все — и выпивки с Важновым, и картишками баловство, и песенки сомнительные. Круто говорили, без оглядки, без жалости. Гладких даже слова брать не стал — увидел, что ребята сами разобрались, что к чему. А Геннадий растерялся: не ожидал такого дружного навала. А когда дали ему слово, взял себя в руки и со спокойной решимостью сказал:

— Не буду долго говорить, ребята. Все понял, все учту. В отношении же Бахуса, он же Вакх, он же зеленый змий, хотите верьте, хотите нет, а после последнего захода своего с Важновым сам зарок дал: не напиваться до треска в голове.

Серега-сапер крикнул с места:

— Уж больно обещание неопределенное.

И пожалел. Вгоняя председательницу собрания в маков цвет, Геннадий парировал:

— Совсем отказаться не могу. На свадьбе твоей, к примеру, должен я буду выпить или нет? На правах посаженного папы.

В зале заулыбались. Тайное увлечение Сергея Генкиной сестрой ни для кого, разумеется, не было тайной. Клава же — молодец какая! — преодолев смущение, поднялась и сказала строго, спокойно:

— Опять? О деле говори!

— О деле я все сказал. Все понял, все учел.

— Вот и все, что от тебя требуется, — заключила Клава и, обращаясь в зал: — Говорит он много, и чаще всего попусту. Но когда по-серьезному, то на слово его положиться можно. Это я знаю. Какие будут предложения, ребята?

Постановили: учитывая правильное понимание Воронцовым своих ошибок и его обещание не допускать их впредь, ограничиться вызовом его на комсомольское собрание. И еще, уже по второму пункту повестки дня: назначить Геннадия Воронцова руководителем поселковой бригады дружинников по охране общественного порядка.

— Спасибо за доверие, — сказал Геннадий и впервые за все собрание улыбнулся. — Только, чур, не обижаться теперь.

А возвращался в общежитие уже с песней, как всегда окруженный стайкой ребят: «…И снег, и ветер, и звезд ночной полет; меня мое сердце в тревожную даль зовет…».

К новым общественным обязанностям своим Генка отнесся с исключительной добросовестностью, и, поскольку прямых нарушений общественного порядка на участке почти не было, сам выискивал для себя заботы, казалось бы, никакого отношения к деятельности дружины не имеющие. Поводы для вмешательства он находил самые неожиданные. Обратил внимание, например, что тара из магазина сваливается в опасной близости от кузницы, и заставил завмага убрать ее оттуда.

— Наполеон, — не совсем понятно объяснил он попытавшемуся возражать завмагу, — по неосторожности однажды даже Москву сжег, говорят. Давай не будем повторять ошибок истории.

Особого внимания удостаивал Геннадий Николая Серкова. Правда, с точки зрения закона и правопорядка, вел себя бульдозерист с той поры, как погиб Лешка Важнов, безупречно, но Воронцов не оставлял его в покое.

— Ты бы, Коля, — выговаривал он ему как-то за столом, — время от времени мыл бы все-таки руки. С одной стороны, оригинальный их цвет сигнализирует об опасности твоему здоровью, а, с другой — оскорбляет наши лучшие эстетические чувства.

— Чего? — не понял Серков, разглядывая свой черный кулак с зажатой в нем ложкой.

— «Мойте руки перед едой!» — этот популярный лозунг, Коля, украшает столовую любой начальной школы. Но поскольку ты со школой был явно не в ладах, то, по-видимому, игнорировал и эту истину.

— А тебе какое дело? Ты что, милиционер?

— Почти. На общественных началах, — спокойно ответил Генка. — А твоя личная гигиена — это не только твое личное дело, Коля. Тебе никогда не приходилось слышать на эту тему популярных радиобесед? Замечено, что человека с чистыми руками меньше влечет к грязному делу.

— А я не в гастрономе работаю. И не в аптеке, — не понял Серков иносказания.

— С землей ты работаешь, как полагается, — вмешался сидевший с ними за одним столом Карташев. — А это, я тебе скажу, самое чистое дело.

Но и это замечание Серков понял буквально.

— Не, — возразил он. — Что я, обушком работаю, что ли?

— Пойди помой руки, Коля, — терпеливо попросил Генка. — С мылом.

Серков не ответил и сосредоточенно занялся щами. На следующий день Генка во время ужина многозначительно посмотрел на руки Николая, брезгливо поморщился и, молча забрав свою тарелку, пересел за другой стол. Пришедшего следом Серегу-сапера позвал к себе:

— Садись сюда, Сергей. Там грязно.

Несколько дней Серков ел один. А потом как-то Генка увидел непривычно бледные руки Николая, как ни в чем не бывало подсел к его столику и попросил:

— Будь друг, Коля, передай-ка мне горбушечку… Да не торкай ты в нее вилкой! Хлеб, по самому высшему этикету, рукой передавать положено…

И все. Больше к разговору на эту тему они не возвращались.

А обо всей, этой истории — к слову пришлось — рассказал Ивану старик Карташев.

— Ну что твоя воспитательница в детском саду, — смеялся он. — Допек-таки парня, как полагается.

— А что? Молодец, — ответил тогда Иван, — Дело, конечно, невеликое, но и не пустяк. Чистота в людях тоже уважение к себе и другим воспитывает.

Только однажды пришлось Геннадию выполнить непосредственные обязанности блюстителя общественного порядка. И то действия его носили, как принято говорить, профилактический характер. Как-то вечером, вернувшись из кино и уже готовясь ко сну, он услышал за стеной подозрительные голоса. Кто-то оглушительно и безуспешно пытался преодолеть вторую строчку популярной в застолье песни. Дальше того, Что «во мраке молнии блистали», дело не шло. Воронцов снова влез в брюки, надел тапочки и направился к соседям, в комнату взрывников. За столом в одинаковых позах, подперев кулаком голову, сидели Чуриков и вездесущий, когда дело касалось еды и выпивки, Серков. Геннадия, встретили с распростертыми объятиями.

— Генка пришел! — с пьяным восторгом констатировал, Чуриков. — Садись, Генка. У-ва-жа-ю! Наливай сам — у меня в Туле племянница народилась.

Как бы оправдываясь, Серков развел руками и подтвердил:.

— Племянница у него народилась. В Туле.

Генка подошел к столу, на котором возвышались две бутылки из-под водки, опорожненная и едва початая. Закусывали приятели хлебом, зеленым луком и принесенной из столовой порцией рагу на двоих.

— Племянница, говоришь? — переспросил Воронцов. — За племянницу можно выпить.

Он взял бутылку с водкой, пододвинул к себе, на край стола большую алюминиевую кружку и медленно, наблюдая, как замерли тревожно Серков и Чуриков, вылил всю водку.

— Ты что? Все? — удивился Чуриков.

— А тебе жалко? За племянницу-то? — удивился в свою очередь Воронцов. — А ты не жалей, тем более, что с тебя хватит уже. Любой племяннице, даже тульской, нужен физически здоровый и с чистым общественным лицом дядя. — Он поднял кружку, критически оглядел стол и добавил: — С закуской у вас что-то слабовато для такого торжественного случая. Лучше я у себя выпью.

И, провожаемый растерянными взглядами приятелей, вышел. Проходя по коридору мимо питьевого бачка, выплеснул содержимое кружки в сливное ведро и отправился спать.

Дня два назад Геннадий пришел вместе с Клавой к Гладких. Комсорг решила посоветоваться с Иваном Михайловичем насчет организации на участке художественной самодеятельности.

— А что? Дело хорошее, — сказал Гладких. — Только тут ребята, я вам плохой помощник. Не Станиславский я и даже, не Николай Крючков. Так что уж вы сами давайте. Я только морально поддержать могу. Да ты, я вижу, и обросла уже активом, — улыбнувшись, кивнул он на Геннадия. — Вон сразу тебе и гитарист, и вокалист, и конферансье. Еще хотя, бы один такой универсал — и целый ансамбль песни и пляски!

— А я не как гитарист пришел, а как лицо должностное, — поправил его Воронцов.

— Но? И по какому же ведомству? — пошутил Иван.

— По своему, — невозмутимо ответил Генка. — Охрана общественного порядка называется. Доктора и юристы профилактику за основу основ считают. Я тоже.

— Понятно, — согласился Гладких. — Но пока это все теория в чистом виде.

— Нет, разговор вполне предметный, Иван Михайлович, — серьезно сказал Генка. — Одной моей гитары при всей моей многосторонности мало. Нужны инструменты, оркестр.

— Симфонический? — осведомился Гладких.

— На первый случай, хотя бы народный, народных инструментов.

Пригласили председателя участкома и договорились приобрести пока баян или аккордеон и еще несколько струнных инструментов. Гладких пообещал:

— Закончим раньше всех в управлении годовой, дадим до конца сезона двадцать процентов сверх плана, как обязались, и я вам рояль достану. Выплакать не удастся — отниму у кого-нибудь. А пока придется к малым формам обратиться. Золото мыть тоже лотками начинали; промывочные приборы и драги уже потом пошли.

Так на участке у молодежи появился новый интерес. Теперь уже из клуба по вечерам слышались не только давно знакомые всем мелодии из кинофильмов и танцевальная музыка в магнитофонной записи. Песня — живая, молодая, задорная — стала хозяйкой участковых вечеров. Неутомимым энтузиастом и организатором подготовки к первому самодеятельному концерту, конечно же, стал Геннадий.

Купили аккордеон. Баянов не было. Правда, аккордеонистов готовых на участке тоже не оказалось. Но Серега-сапер играл когда-то на баяне, а Клава училась на фортепиано. Теперь, к обоюдному удовольствию, они обучали друг друга игре на аккордеоне — Сергей в качестве специалиста по басам, Клава — по клавишам. Был как-то Иван у них на репетиции и видел, как, лихо аккомпанировали они вдвоем полюбившейся песне: «А путь и далек, и долог…». Повесил Серега аккордеон на грудь, Клава встала рядом, да так и играли — он на басах, она на клавишах.

— Эти сыгрались, — острил Геннадий, изводя сестру. — Интересно, что бы вы стали делать, если бы ты, скажем, играла на арфе, а Серега — на ложках?..

Да, вот уже и врастают ребята в этот край. Для многих родимым домом становится — со своими делами, своей крышей, своими близкими, дорогими людьми… И вновь предательская мысль повела Ивана по закоулкам памяти, пробуждая горечь, обиды и грустную зависть к этим ребятам, у которых все-все впереди.

Иван не утруждал себя догадками, зачем его вызвали в райком. Случалось это довольно часто — то совещание какое-нибудь, то семинар, то лекция для актива. Но каждый раз он старался в полную меру использовать такой вызов, чтобы решить в районных организациях какие-то насущные вопросы, связанные с нуждами рабочего коллектива участка, а то и прииска в целом. Правда, приисковое руководство относилось к такой его инициативе не всегда с благодарностью, усматривая в ней некое нарушение субординации, Но всегда находились проблемы, большие или небольшие, которые по тем или иным причинам не решались или но могли быть решены внутри прииска, и — Гладких считал нелишним напоминать о них в районе. При последнем же разговоре с приисковым начальством Ивану вообще казалось, что и Горохов и секретарь бюро Федоров отнеслись к его вопросам и предложениям с совершенно уж непонятным равнодушием, не дав себе труда даже как следует выслушать его. Хоть бы возражали, что ли! А то казалось, что вот-вот кто-нибудь из них бросит; погоди ты, мол, не до тебя сейчас!..

Нередкие и разные бывали у Ивана претензии к руководителям прииска, но вот в равнодушии он не мог упрекнуть ни директора, ни секретаря партбюро. А тут — на тебе, словно и не касается их его забота. Думал же он о том, что кончается лето, не за горами учебный год и надо обязательно позаботиться, чтобы молодежь могла продолжать свое образование. Своей вечерней школы на прииске не было. Немало было среди новоселов и ребят, уже закончивших среднюю школу, которым тоже следовало помочь в организации заочной учебы.

Предвидел Иван и еще одно надвигающееся затруднение — с жильем. Сейчас жилищные условия на участке, да и на всем прииске, были вполне удовлетворительные. В свое время к встрече новоселов готовились, да и сами они уже немало понастроили. И клуб, и столовую, и хорошее благоустроенное общежитие, и даже спортплощадку. Но Гладких знал, что к нему и Проценко вот-вот могут прийти и Сергей с Клавой, и Шемякин с Катей Просветовой. Прийти и попросить, да что там попросить — потребовать, отдельные комнаты. И надо будет изыскивать такую возможность. Жизнь не остановишь и производственной необходимостью естественного ее течения не преградишь. Ну, а не так, тогда и не пеняй ни на кого, если разбегутся твои ребята с участка кто куда в поисках такого места, где их поймут. Ты — руководитель, и если хочешь людей у дела удержать, то изволь и о росте их думать и помогай им, чем можешь, личную жизнь строить.

Подумал: а расскажи он тогда в Магадане, в отделе кадров о Вере, о предполагаемой женитьбе своей, поняли бы его, пошли бы навстречу? Удивился бы небось старший кадровик, и только. Какая, мол, может быть свадьба, дорогой товарищ, если тебя дело требует? И сентенцию еще какую-нибудь выдал бы, вроде: «Если любит, подождет» или «С милым рай и в шалаше, не то что на горном участке…»

Дорога петляла меж сопок и, словно изнемогая от жары и жажды, то и дело окуналась в пересекавшую ее то слева, то справа речушку. Иван уверенно шагал вброд — он был в сапогах, и вода, срываясь с чистого звонкого голоса, недовольно урчала в его ногах, перекатывая потревоженную им гальку. Она была даже на вид, очень холодна, эта вода. Казалось, что если на нее долго смотреть, то вот-вот заломит от холода зубы…

Иван вспомнил, что на Клаве были туфельки, и подумал, досадуя на себя, что напрасно не заставил ее надеть сапоги. Но тут же решил: с таким провожатым, как Сергей, девушке вряд ли угрожает опасность замочить ноги. Он живо представил себе, как, затаив дыхание, бережно несет через поток девушку Серега-сапер и как неестественно громко смеется она, безуспешно стараясь скрыть за этим смехом смущение и робость. Представил потому, что память выхватила из недавнего омытый пронесшейся грозой луг, искры внезапно брызнувшего солнца в траве, ручей, превратившийся сразу же в бурливый поток, и Веру у него на руках с мокрыми, слипшимися прядками волос, в прилипшем к телу платье, смеющуюся, веселую и вдруг внезапно притихшую, встревоженную, словно прислушивающуюся к чему-то…

Тут он действительно услышал девичий смех, заливистый, звонкий, и за поворотом дороги увидел Сергея и Клаву. Девушка, подразнивая парня, убегала от него, замедляла бег, увертывалась из-под Сергеевых протянутых рук и снова оставляла его позади. Иван замедлил шаг — для этих двоих вряд ли он был сейчас желанным попутчиком и собеседником.

Но Клава оглянулась и увидела его. Она остановилась, и Сергей, налетев по инерции на девушку, чуть не сбил ее с ног, но подхватил в охапку да так и замер, держа ее в объятиях. Клава, вырываясь, шепнула ему что-то, и юноша испуганно отпрянул. Смущенные, они стояли в двух шагах друг от друга и ждали, когда подойдет Гладких.

— Что, чуть авария не произошла? — шуткой сглаживая неловкость, спросил Иван, — Так-то, Клавушка. Когда тормозишь, стоп-сигнал зажигать надо. Верно, Сергей?

— Точно, — охотно согласился тот. — Чуть с ног не сбил. Еле-еле сам удержался.

— Ничего. Все хорошо, что хорошо кончается. Удержался все-таки, — сказал Иван и невольно посмотрел на Клавины ноги.

Конечно же, они были совершенно сухи. Клава перехватила его взгляд, но Гладких уже переменил тему.

— Вот иду и думаю. Как дальше жить будем? План, можно сказать, в кармане, слово свое мы сдержим. Конечно, производственные заботы на этом не кончатся — металл и в будущем году будет нужен. Так что готовиться к новому сезону надо. Но, если подумать хорошенько, и на строительство силенки останутся. Так?

— Обязательно! — живо подхватила Клава. — Пристройку к клубу сделать надо, для библиотеки.

— Верно, — согласился Иван. — Да такую, чтоб и читальная комната была, где заниматься можно было бы.

— Это точно, — поддержал Сергей. — А то в общежитии и тебе мешают, да и ты сам ребят стесняешь — ни потолковать, ни на гитаре побренчать.

— Ну, а как вы смотрите, чтобы еще один жилой дом построить? Небольшой. Скажем, квартиры на четыре, на первый случай. Участку еще не один год металл мыть, семейные могут объявиться. Где будем расселять? Вот ты, комсорг, как думаешь, может, к примеру, Катя Просветова в скором времени квартиру попросить?

Сергей и Клава переглянулись столь многозначительно, что Иван с трудом сдержал улыбку.

— По-моему, может, а? — сам ответил он. — Да мало ли у нас женихов и невест на выданье? Не пропадет, я думаю, помещение, а?

На выручку смущенной Клаве поспешил Сергей.

— Строить, конечно, надо, — деловито согласился он, — и библиотеку, и жилье, и спортзал хорошо бы. Материала бы нам, а там сладим.

— Ну, в этом и не сомневается никто. Будем строить! А там, глядишь, через какое-то время и детский сад понадобится, а потом — школа. Не все ведь, наверное, себя здесь временными считают. Кто-то и осядет.

— А вы? — спросила Клава. — Вы, Иван Михайлович, думаете отсюда уезжать?

Что он мог ответить? Было время — рвался отсюда. Не трудности пугали, не морозы под шестьдесят, не завалы снежные и не быт неблагоустроенный, тянуло на «материк», домой, как он считал. С нетерпением ждал отпуска и только потому не уезжал совсем, что старушке матери отсюда легче помочь было. А не его помощь, совсем плохо пришлось бы солдатской вдове. Мужа и двух сыновей отняла у нее война. Один Иван и остался. Работать в полную силу уже не могла, да и жидковат был в те годы колхозный трудодень. Писала, правда, Ивану, что ничего ей не надо, лишь бы он где-нибудь поближе был. Но он рассудил иначе: новый дом матери поставил, мебель купил, радиолу, стиральную машину. Каждый месяц немалые деньги слал. Живи, мол, мама, не зная заботы, — заслужила. Так и откладывал с года на год отъезд. То считал, что надо подработать немного еще, то замены не было. А в глубине души привязался уже и к делу и к трудному этому краю. Да и Колыма уже другой становилась: спилили вышки, убрали колючую проволоку. История проложила видимую грань между вчерашним и сегодняшним днем. Потом — Вера. Стал задумываться о том, что и свою личную жизнь наладить надо. Договорились, что приедет она к нему, поживут вместе еще годика два-три на Севере, а там пора и к своему дому куда-то… А сейчас?..

Ответил не столько Клаве, сколько себе:

— Я-то? Я, Клавушка, об отъезде не думаю. Но не обо мне речь. У меня комнатушка есть, ее на все случаи жизни хватит. Я о вас толкую, о молодежи. Будем строиться?

— Конечно, будем!


10. Время решений


Новости обрушились, как снежная лавина с гор, неожиданно, оглушающе, и перепутали все и вся — концы и начала, людские планы и связи, день сегодняшний и день вчерашний. Началось с того, что в райкоме партии и в горном управлении Ивану Гладких сообщили: прииск «Славный» прекращает свое существование. Два горных участка, исчерпав запасы золотоносных песков, закрываются совсем.

То, что осталось, подберут старательские артели. Еще два участка, в том числе «Новый», передаются соседним приискам. Как всегда в таких случаях, реорганизация эта должна была повлечь за собой кадровую чехарду. Надо было позаботиться, чтобы не у дел не остались руководители и работники аппарата ликвидируемого предприятия, чтобы были трудоустроены специалисты и рабочие закрываемых участков. Перемещения были неизбежны, и руководители района изыскивали наиболее безболезненные варианты.

Так вот, значит, в чем была причина непонятной для Ивана позиции Горохова и Федорова, когда он обратился к ним со своими планами строительства на участке. Просто директор и секретарь партбюро знали уже о предполагаемых переменах.

В райкоме с Гладких говорил заведующий промышленным отделом Прядкин. Объяснив ситуацию, предупредил:

— Пока, сам понимаешь, мы только предварительные переговоры с людьми ведем. Выясняем, какие у кого личные планы, пожелания. И так далее. Поэтому у себя там не распространяйся, чтобы лишних разговоров не было. Пусть народ спокойно работает, пока мы тут разберемся, что к чему. Ясно?

— Чего ж тут неясного? — согласился Иван. — Ясно.

— Тогда выкладывай: есть задумки какие на будущее?

— А что, дело обстоит так, что мне с участком расставаться придется? — вопросом на вопрос ответил Гладких.

— А это не в твоих планах? — в свою очередь спросил Прядкин и улыбнулся многозначительно. — Давай лучше, Иван Михайлович, откровенно. Нам ведь известно, что ты своим положением начальника смены не очень доволен. Да и согласны, между нами говоря. Большего заслуживаешь.

— Очень интересно! — удивился Гладких. — Это откуда же райкому известно, что я в недовольных хожу?

— Ну, в недовольных — это, может быть, слишком громко сказано. Но и шибко справедливым свое назначение не считаешь. Точно я говорю?

— Нет. Не точно. Я об этом как-то не думал даже.

— Ну? А Горохов за тебя горой. Может, ты и об этом слыхом не слыхал?

Прядкин порылся в папке и достал оттуда два листка стандартной канцелярской бумаги. Протянул их Ивану.

— Не читал?

Гладких бегло просмотрел этот любопытный документ: «…был справедливо недоволен назначением», «…проявил себя как знающий, инициативный, принципиальный», «…заслуживает выдвижения на самостоятельную работу начальником участка».

— Лестно, — покачал Иван головой, — А что, Горохов знал уже о ликвидации прииска, когда сочинял это?

— Да нет, не мог еще знать. А что это меняет?

Иван рассмеялся.

— А то, что не учел он этой простой возможности от меня избавиться. Это ж ясно, как божий день, — уважаемый директор подальше от себя меня выдвинуть решил. Но об этом в характеристиках не пишут.

— Ты думаешь? — насторожился было Прядкин, но махнул рукой. — Ну, да сейчас это уже не имеет никакого значения. С ним тебе все равно не работать. И потом, объективно мы с этой характеристикой согласны, а какими там Горохов соображениями руководствовался, это его частное дело.

— Но нет! — горячо возразил Гладких. — Далеко не только его. Ведь, где бы он ни был, ему все равно с живыми людьми работать. А с такими методами…

— Да что ты окрысился на него? — удивился Прядкин. — Можно подумать, что тебя оклеветали в этой характеристике.

Гладких отмахнулся.

— Разве в этом дело? Хорошо. Допустим, райком считает, что эта вот бумажка объективна. Но Горохов-то писал не то, что думал, а то, что ему лично выгоднее. А если так, то в следующий раз он может и по-настоящему отличного работника оболгать и заведомого шалопая куда-нибудь выдвинуть. Разве не так?

— Да, так, так! — поспешил согласиться Прядкин. — Что, мы здесь ничего уж и не видим, по-твоему? Можешь быть уверен, у нас Горохова уже директором не назначат. Только это — тоже между нами. А то Петр Степанович такую бурную деятельность загодя развернет, что всю область на ноги поставит. И не о нем речь. Давай — о тебе. Ты так и не сказал мне, какие имеешь соображения.

Иван поднялся со стула, зашагал по кабинету. Потом остановился у окна, задумался. Что же это? Опять все начинать сначала? Новый коллектив, новое начальство. Все — новое.

Под окнами чинно, держась за руки и переваливаясь, как утята, с ноги на ногу, проследовали через улицу ребята из детского сада. Иван вспомнил о перспективах, какие он рисовал по дороге Клаве и Сергею: дом для молодоженов, детский сад, школа… Повернулся к Прядкину:

— А что я могу сказать? Полагаю, что вы участок не очень теребить будете? Тогда я там предпочел бы остаться.

— Начальником?

— Опять — здорово живешь! — Гладких снова сел. — От добра добра не ищут. А Проценко вполне на месте и положение его заместителя меня вполне устраивает. Вот и все мои соображения. Меня только одно тревожит — чтоб в результате всей этой пертурбации коллектив участка не пострадал. Именно — коллектив. Сейчас он уже, можно сказать, сложился и представляет определенную силу. Раскомплектовать его было бы просто не по-хозяйски.

— Ну-ну, — Прядкин вышел из-за стола, подошел к Ивану, — за детище свое можешь не беспокоиться. Сам понимаешь, производственный коллектив — не оранжерея. Кого-то, может, и заберут по необходимости, кто-то новый придет, не без этого. Но костяк ваш обязательно сохраним. А как же!

Взяв Ивана под руку, проводил до двери, но там придержал.

— С Магаданом-то как? Не вышло ничего?

— Не знаю. Я уже как-то и думать забыл об этом. Не рвусь.

— Ну и правильно. Было бы дело по душе, а с ним везде и жить и работать можно. С учебой у тебя что? Ты ведь в Политехническом, кажется?

— В Политехническом. Честно говоря, подзапустил малость. Но ничего. Самая горячка кончилась уже — теперь поднажму. В вечных студентах тоже ходить не хочется.

— Давай-давай — поднажми. Человек ты, можно сказать, наш, колымский старожил уже, что к чему и что почем, знаешь. А диплом получишь — будешь работником с еще одним плюсом, в наше время очень важным. Словом, проникайся ответственностью — на тебя большие, можно сказать, надежды возлагаются. База роста это называется. Ну, бывай! Да не забудь уговор: о реорганизации не распространяться пока. Все.

— Все, так все, — согласился Иван. — До свидания. Да, а Проценко в курсе? — уже в дверях спросил он.

— Проценко считает, что ты вполне подходящая кандидатура на его место, хотя сам тоже никуда не рвется. Это еще решать придется. Слишком большая роскошь — двух таких работников на одном участке держать.

Лучше бы Ивану не задавать Прядкину этого последнего вопроса. Ушел бы в счастливой уверенности, что на участке все останется по-старому, и работал бы спокойно. Правда, и так решил про себя: если и изменится что, то не для ребят — Клавы, Кати, Сергея, Генки, не для Карташева и не для Вити Прохорова, а только для него. Поэтому и сделать надо успел как можно больше из задуманного. Но все равно, в голову нет-нет да и лезло неотвязное: куда теперь? кем? с кем придется работать? с кем дружить? с кем воевать?..

Секрет прядкинский оказался секретом Полишинеля. Куда бы ни обращался Гладких за содействием по вопросам жилищного строительства на участке или по поводу заочной учебы молодежи, ему с таинственной многозначительностью отвечали:

— Давайте, товарищ Гладких, подождем немного. Торопиться не будем пока. Есть тут кое-какие соображения…

Ивана смешила, раздражала, а потом попросту стала злить эта игра в жмурки, и заведующему районным отделом народного образований он выговорил:

— Какие бы там ни были у вас высокие соображения, участок останется и работать на нем будут живые люди. И притом, заметьте, не готовые академики, а люди, которые должны и хотят повышать свое образование. Поэтому никаких оснований для вашего «подождать» нет и быть не может. Наступит учебный год, и тогда уже не ждать, а догонять придется. А догонять упущенное время нелегко. Можно и отстать, а отстающих, как известно, бьют. И в числе этих битых может оказаться заведующий отделом народного образования, который чего-то ждал, когда надо было решать. Вот во что может обернуться ваше «торопиться не следует».

Заведующий районо обиделся:

— А вы, дорогой товарищ, на мою сознательность не нажимайте. Я и без того сознательный и знаю, что говорю.

— К вашей сознательности я раньше обращался, — отрезал Иван. — Сейчас я к вашему чувству самосохранения апеллирую.

Не договорились. Заведующий отделом, видимо, знал о том, что прииск «Славный» ликвидируется, в детали не вдавался и заниматься проблемами участка, судьба которого была для него сомнительна, просто не хотел — в преддверии нового учебного года дел и без того было достаточно.

Ничем завершились переговоры и в отделе жилищного строительства, так что на участок Иван возвращался в настроении далеко не радужном.

С Проценко договорились: кому бы из них на участке ни оставаться, но сегодня надо работать так, чтобы коллектив не лихорадило, чтобы сверхплановый намыв металла и подготовка к следующему промывочному сезону шли своим чередом. Но если в главном они пришли к согласию, то в том, что касалось их личной судьбы, мнения разошлись.

— И не о чем даже говорить! — настаивал Иван на своем. — Если встанет вопрос, что оба мы должны руководить участками, то здесь останешься ты. Какой смысл затевать весь этот сыр-бор, сдавать дела в одном месте и принимать в другом, только для того, чтобы разгородить место для моей особы? Мне-то все равно, на каком месте начинать. И потом у тебя семья, тебе подняться труднее. Это я — чемоданчик в руки, и пошел. В любом уголке — дома.

— Не бреши, — морщился Павел Федорович. — Ты что, совсем за барана меня принимаешь? Ему все равно, видите ли! И тебе не все равно, и для участка не безразлично. Чего там говорить! Ты к людям ближе, твое исчезновение для них и ощутимее будет. Мое дело — что? Промприборы, пески, план, металл, кубометры…

Иван смеялся:

— Не грешил бы уж на себя, что ли! Промприборы, пески, план — все это и есть люди. Да что я тебе объясняю? Кто-кто, а ты это не хуже меня знаешь. И давай не будем говорить об этом, идет? Меня больше всего устроило бы, если б все осталось, как есть. На том и стоять буду.

— А я не согласен! Помнишь тот первый наш разговор, когда меня на участок прислали? Я ведь тогда и не знал тебя совсем, а очень скоро понял, что не было нужды меня сюда переводить, что начальником участка ты должен был оставаться. Так что будем считать, что все на свои места становится, только и всего.

Через день вечером они опять сидели у Проценко, чаевничали, перекидывались в шахматы и, словно по молчаливому уговору, говорили о чем угодно, только не о том, что их; больше всего волновало. Павел Федорович рассказывал какие-то невероятные охотничьи истории, с беспардонной смелостью используя сюжеты любимого им Остапа Вишни. Гладких смеялся весело, раскатисто не столько над содержанием хорошо ему известных рассказов, сколько над самим рассказчиком. Съязвил ядовито, что не иначе как охотничья биография Павла Федоровича и послужила материалом для украинского сатирика. Проценко эта мысль понравилась, и он легко согласился:

— А что? Такой, к примеру, случай…

И последовал очередной рассказ, на этот раз о хитром зайце и незадачливом охотнике.

Магаданское радио передавало очередной выпуск последних известий. Проценко и Гладких не прислушивались, но, когда начались интервью с участниками совещания комсомольского актива, внимание Ивана привлек знакомый голос:

— …кому же сразу не стало ясно, что это наше прямое, самое что ни на есть комсомольское дело?

Гладких положил ладонь на локоть Проценко:

— Погоди-ка, погоди-ка, Павел Федорович. Никак наша Воронцова?

Девушка говорила:

— Мы приехали сюда по путевкам комсомола осваивать богатства Дальнего Севера, строить поселки, дороги, прииски, добывать металл, водить автопоезда, ловить рыбу. И если сегодня нам говорят, что надо вызвать к жизни еще один необжитый район, то наше место там. Взять, к примеру, наш участок на «Славном». На нем жизнь уже, можно сказать, налажена — и производство на полном ходу, и бытовые условия нормальные. Кто угодно может жить и работать — и семейные, и пожилые, и люди не очень крепкого здоровья, чтобы в палатках начинать. А у нас и сил, и задора, и, главное, сознания нужности нашей хватит, чтобы еще дальше, в самой далекой тундре, зажечь огни.

Кто-то, видимо радиокорреспондент, спросил:

— Значит, комсомольцы вашего участка с охотой откликнутся на этот призыв?

— Что я могу ответить? С ребятами я, конечно, еще не говорила, и поэтому не могу за всех поручиться. Но то, что желающие ехать на Чукотку у нас найдутся, за это я ручаюсь.

«Комсомольцы — беспокойные сердца…», — грянула музыкальная заставка. Потом бесстрастный голос диктора произнес:

— Мы передавали…

— Вот так, — раздумчиво, снизу вверх глядя на поднявшегося Ивана, сказал Проценко. — А ты терем-теремок для них строить задумал.

Гладких не ответил, протянул руку за шапкой.

— Ты куда?

— Пойду в общежитие. Представляешь, какой там сейчас шурум-бурум, если кто-нибудь из ребят слышал передачу?

— Представляю. Только с чем идешь? «За» — агитировать будешь или удерживать?.

— Узнать надо прежде всего, что к чему. Может быть, кто-то с самого начала слушал и подробности знает. А нет, так придется стихию унимать. Ты же их знаешь! Найдутся горячие головы, которые за лозунгом: «Даешь Чукотку!» — все насущные дела забудут. Не пойдешь?

— Пойдем побалакаем. — Проценко встал, снял с вешалки телогрейку и, на ходу попадая в рукава, пропуская вперед Ивана, сказал: — Нет дыма без огня. Значит, был какой-то соответственный разговор на активе. Не сама же комсорг наша до Чукотки договорилась. В общем, я так разумею: рано мы с тобой, Иван Михайлович, участок друг другу уступаем. Что с ним будет теперь, еще вилами по воде писано.

— Не говори! Что ни день, то сюрприз какой-нибудь, — махнул Иван рукой. — А, да что там! Поживем — увидим…

А «шурум-бурум» был. Ребята сгрудились в комнате, где жил Геннадий, и наседали на него так, как будто это он должен был нести всю ответственность за каждое слово, произнесенное сестрой. Генка отбивался как мог:

— Ты на меня не кричи! — орал он на Чурикова, говорившего, как всегда, спокойно и тихо. — Я Клавку не инструктировал и даже радио не слушал. И, вообще, поскольку ты уже дядя, комсомольские штанишки тебе коротковаты. Так что можешь сойти за пожилого и семейного.

— Здесь ей кисло было! — возмущался Серков.

— Не надо все на язык пробовать, Коля, — с укоризной заметил Генка. — И потом, раз уж ты такой выдающийся гурман, то должен знать, что оленина это деликатес, а моржатина обладает рекордной калорийностью. О жареных куропатках я уже не говорю.

— Погоди, Генка, не паясничай. Все это еще как следует обмозговать надо, — остановил его Сергей.

Но где там — остановил! Генка моментально повернулся к нему:

— А вот — «не паясничай» — это уже из лексикона моей сестрички. И откуда оно у тебя берется? Ума не приложу. И, вообще, ребята, я подозреваю здесь заговор. Уж не придумал ли кто-нибудь Чукотку, как цель свадебного путешествия?

— Дурак!

— Ты скучный собеседник, Сережа, и я вряд ли буду у вас частым гостем.

Пришли Павел Федорович и Гладких.

— О чем совещание, хлопцы? — спросил Проценко.

Ответил Геннадий:

— Да вот, некоторые тут против себя родственников будущей жены неразумно восстанавливают.

— А если серьезно?

Серьезно же, как они и предполагали, речь шла о передаче по радио. Оказалось, что выступавший на собрании комсомольского актива секретарь обкома партии рассказал о результатах последних геологических изысканий на Чукотке, обрисовал перспективы развития золотодобывающей промышленности в Заполярье и под конец своей речи заметил, что областная партийная организация возлагает большие надежды на комсомольцев, на молодежь, на то, что они, как всегда, первыми двинутся на освоение новых промышленных районов. Как и следовало ожидать, это выступление секретаря обкома тут же нашло отклик. Несколько выступавших после него комсомольских активистов, в том числе и Клава Воронцова, заявили о своей готовности ехать на Чукотку, на открывающиеся там прииски.

— А я не понимаю, — сказал кто-то из ребят. — Как же так? Клава Воронцова — наш комсорг, и вдруг заявляет, что уедет куда-то, пусть хоть и на Чукотку. Выходит, она организацию бросить собирается? Это уже что-то похожее на дезертирство получается.

Сергей вступился:

— Из тыла на фронт не дезертируют.

Тогда возмутился Витя Прохоров:

— Вот ляпнул! Это что же, по-твоему, выходит, что мы тут в тылу окопались, да? Там — фронт, люди работают, а мы здесь персики разводим и на рынок их таскаем?

— Погодите, ребята, — остановил Гладких прохоровскую скороговорку. — Насчет фронта — тыла здесь товарищ действительно не очень удачно высказался. Да и вообще Воронцову, по-моему, обвинять не в чем. Она свое отношение к вопросу высказала, и для этого ей совсем не обязательно было советоваться с комсомольской организацией. Решать ведь все равно не она одна будет. Это она и сама понимает. Меня другое интересует. Вот Воронцова сказала, что на участке нашем, по ее мнению, и еще желающие ехать на Чукотку найдутся. Здесь она ошиблась или нет?

— А это каждый за себя решит, — ответил Чуриков. — Подумать надо.

Генка подтолкнул локтем Серегу-сапера и шепнул на ухо:

— Ты-то уже решил небось, а?..

Сергей смерил Генку уничтожающим взглядом.

— Насчет подумать — это Чуриков прав, — согласился Гладких. — Я думаю, что сейчас, вообще, рано какие-то планы в этом смысле строить. Вот приедет Воронцова, расскажет все обстоятельно, тогда видно будет. Наверняка ей какие-то подробности известны. Когда, куда — всего этого мы же не знаем еще. Да и секретарь обкома мог в виду дальнюю перспективу иметь, а не завтрашний день. Не так ли?

— В общем, будем пока работать, хлопцы, — добавил Проценко. — По обязательствам у нас еще должок есть а должников мы все равно никуда не отпустим. Впрочем, пока никто еще чемоданов и не собирает. Так я понял?

— Пока — нет, — согласился Сергей.

— Нет, как вам нравится это многообещающее «пока»? — снова придрался к слову Генка.


11. Свадьба снова откладывается на неопределенный срок


На этот раз в горнопромышленном управлении Ивану Гладких сказали:

— Выбирайте. Начальником участка на прииск «Победный» или в производственно-технический отдел «Первомайского» на инженерную должность? В отношении вашего участка вопрос решен — там остается Проценко. Вы, кажется, и сами на этом настаивали?

Гладких кивнул:

— Да, но…

— О том, чтобы остаться на участке в старой должности не может быть и речи, — нетерпеливо перебил заместитель начальника управления, принимавший Ивана. — И мы, и райком партии считаем, что вдвоем с Проценко вам там делать нечего. Это было бы просто не по-хозяйски. Лично я рекомендовал бы вам производственно-технический отдел. Вы, я вижу, — он приподнял над столом личное дело Гладких, — учитесь заочно, не за горами диплом, а эта должность поспокойнее и, с одной стороны, позволит больше времени уделять учебе, а с другой, — приобретете опыт работы в аппарате, и к моменту окончания института можно будет, я полагаю, о вашем дальнейшем выдвижении подумать.

Иван очень сдержанно поблагодарил и попросил три-четыре дня на размышления.

— Только не больше, — согласились с ним. — Имейте в виду, что от вашего решения зависит назначение других товарищей.

— Максимум четыре дня, — повторил Иван.

— Тогда все.

Иван немножко схитрил. С выбором он решил повременить. А эти несколько дней были нужны ему для поездки в Магадан. Пока не было решено, кто из них, Гладких или Проценко, останется начальником на их старом участке, Иван еще колебался. Все-таки большинство ребят решили остаться на «Новом», и лучше уж было работать с ними, чем где-то на незнакомом месте. Но на его должность уже был назначен другой человек, начальником оставался Проценко, и Ивану так или иначе предстояло расставаться с участком. А стоит ли? — подумал он. Не лучше ли тогда взять и поехать на Чукотку вместе с братом и сестрой Воронцовыми, Серегой-сапером, Витей Прохоровым?

После бурного и длительного собрания, на котором Клава отчитывалась о своей поездке в Магадан, двенадцать человек решили ехать на Чукотку. Народ все боевой, Ивану хорошо знакомый — отличное ядро, вокруг которого можно было комплектовать любой новый производственный коллектив. Будет и опереться на кого на первых порах…

В Магадане знакомый кадровик встретил Ивана с плохо скрываемым раздражением.

— Нет, нет, нет! — обрушился он на Гладких, не дав ему раскрыть рта. — Даже говорить сейчас на эту тему не будем… Очередное сокращение штатов — раз. А, во-вторых, мне Чукотку срочно укомплектовать надо. Так что насчет Магадана, извини пожалуйста, придется тебе повременить еще.

Узнав же, что Иван пришел проситься именно на Чукотку, сразу расцвел в приветливой улыбке, заставил его сесть и, ловко перекидывая из руки в руку какие-то бумажки, принялся перечислять возможные варианты его, Ивана, использования на новом прииске. Поморщился, когда Гладких поставил условие: только на участок и непременно со своими ребятами. Но согласился.

— Смотри, дело твое. Я тебе добра желаю. Но могу и так, в крайнем случае. Не можете вы без мороки! Обязательно все усложнить надо…

Но как бы там ни было, на то, чтоб уладить этот вопрос, у Ивана ушло даже меньше времени, чем он предполагал, и домой — пока еще домой — он возвращался в настроении неплохом.

Заместитель начальника горного управления, к которому Иван зашел, чтобы доложить о своем отъезде на Чукотку, не разобравшись, в чем дело, буркнул недовольно:

— Безобразие! Что мы сами не нашли бы, кого откомандировать, если им люди нужны? — Но ты погоди отчаиваться. Мы еще попробуем переиграть это дело.

Но узнав, что назначение это Иван получил по собственной инициативе, надулся обиженно и попрощался с ним сухо.

Проценко, увидев Ивана, сразу же разглядел перемену в его настроении.

— Ты чего это сияешь, как подсолнух? — подозрительно спросил он. — Президентом Гвадалупы назначили, что ли?

— Еще лучше, Павел Федорович! Еще лучше! Вот разгадывай, если можешь, загадку. Оба мы вроде как на старом участке остаемся, и оба — начальниками. Уразумел?

Проценко внимательно посмотрел на Ивана, улыбнулся понимающе и с иронией заметил:

— Ай-яй-яй! Загадка — двенадцатой категории трудности! С ребятами собрался?

— Точно. Как же ты угадал, черт?

— Чудак человек! Ты думаешь, мне эта мысль в голову не приходила? Так же решал: если менять место, то уж лучше со своими хлопцами на Чукотку податься. Молчал-то чего до сих пор?

— А ты? Ты тоже об этих своих планах помалкивал. Да и о чем было говорить, когда мы сами еще не знали ничего толком? Вот определилось все, вопрос во всех инстанциях решен, и — тебе первому.

— И легко отпустили?

— А я горное управление перед совершившимся фактом поставил. Да и что я за персона такая, чтобы цепляться за меня?

— Рад?

— Не то слово.

— Хлопцы-то знают? Представляю, какой будет телячий восторг.

Новость эта, и впрямь, была встречена отъезжающими ребятами с превеликим ликованием. Поначалу, правда, Иван не хотел говорить им об этом до последнего мгновения, но в общежитие все же пошел. Заглянул в одно помещение, в другое и нашел почти всех парней в одной комнате. Встретили его приветливо, но ровно настолько, чтобы не отвлечься от рассказа, который вел старик Карташев. Семен Павлович был единственным на участке человеком, которому довелось работать когда-то в Чукотском Заполярье, в Певеке, и ребята одолевали его теперь бесконечными расспросами.

Иван жестом попросил подвинуться Серегу-сапера и присел рядом с ним на койку. Карташев продолжал:

— А вы что, думали, раз ветер южный, то это уже и благо? Куда там! Южак, и верно, с материка задувает, с юга значит, как полагается. Только при этом южном ветерке лучше носа из дома не показывать — унесет.

— Человека-то? — усомнился кто-то.

— Так то человек всего-навсего, а тут стихия. Север, он шуток не любит, к нему серьезный подход нужен. Помню, в пятьдесят первом южак обрушился — силища! Склады у нас были — промтоварные, продовольственные. Кровля железная, стены тоже из гофрированного железа сделаны. И что вы думаете? Сорвало с одного склада крышу, да не по частям, а сразу всю целиком. И отбросило ее, как перышко, метров на полста, а то и на все шестьдесят, как полагается. Ну, а крышу сорвало, тут уже ветру и делать нечего. Стены вроде как сами развалились. Карточный домик — и только! В складе этом мануфактура хранилась, в рулонах, ясное дело. Так расшвыряло эти рулоны ветром, как пустые спичечные коробки, размотало и подняло в воздух. Все одно что змеи гигантские или эти, китайские драконы, взвились и этаким косяком разноцветным — в океан.

— В-во, красотища-то! — прищелкнул языком Витька Прохоров.

Карташев метнул в его сторону суровый и осуждающий взгляд.

— Эта красотища, дурья твоя голова, не один миллион стоила. И тарный склад пострадал к тому же. Тот, правда, под открытым небом был. Бочки железные, из-под горючего которые, на двести килограммов, так они, как пустые ведра под гору, по центральной улице грохотали.

— И жертвы были?

— Обошлось, как полагается. Женщину, правда, одну в бухту укатило. Чего ей на дворе надо было, не знаю. Только сбило ее ветром с ног и поволокло прямо в море. Повезло — в торосах застряла. Через несколько часов южак стих — разыскали полуживую. Помяло, конечно, но больше со страху обмякла. Хорошо, одета тепло была, да и холод невеликий был, а то бы померзла, как полагается:

— Перепугаешь ты молодежь, Семен Павлович, — покачал головой Гладких. — Начнут отбой бить.

— А испугаются — значит, и делать им там нечего, — строго возразил старик. — А потом, я им все, как есть, рассказываю: южак так южак, северное сияние так северное сияние, а главное, что жизнь там как жизнь. Живут люди, работают, влюбляются, детей рожают, как полагается.

Генка подтвердил:

— Палыч правильную линию ведет. Каждый солдат должен знать свой маневр. Так, кажется, генералиссимус Суворов говорил? В общем, как полагается, — улыбнулся он. — Продолжай, Семен Павлович. Мы не из пугливых.

Что-то похожее на ревность кольнуло Ивана. Подумал, вот ты уже вроде и не нужен им, товарищ Гладких. Всеми мыслями своими ребята эти там, на неведомой им Чукотке. И в этих мыслях тебя там рядом с ними нет. Подумал так и не удержался:

— И то верно. Воронцов прав. Все мы должны быть хорошо осведомлены, куда едем.

Это «мы» не осталось незамеченным. Совсем коротенькая пауза изумления тут же разверзлась ликующими возгласами:

— С нами?

— И вы, Иван Михайлович?

— Вместе, значит! Вот это да!

Генка в одних трусах вскочил на табуретку, крикнул «ура!» и продекламировал:

— «Их ведет, грозя очами, генерал седой!»

Рванулся с места и исчез за дверью Серега-сапер.

Гладких, продолжая улыбаться, возразил Геннадию:

— Насчет «седой», это ты, дорогой товарищ, лишку хватил. И никакой я не генерал. И еще: не я вас веду, а вы, черти полосатые, меня соблазнили.

В коридоре послышался шум, дверь распахнулась, и в комнату ворвались девчата. За их спинами маячила коренастая фигура Сереги.

— Ой, Иван Михайлович, правда?

— Ой, правда, — смеясь, передразнил Гладких.

К нему подскочила Клава, неловко чмокнула его в щеку, и, как маленькая, закружилась на одной ноге.

— Вот здорово! Вот здорово!

Несколько сконфуженный Генка слез с табурета.

— Пардон, мадам, я без фрака. И, вообще, надо стучаться.

— Ничего, вообрази, что ты на ринге, — давясь от смеха, посоветовал Прохоров.

— А бить мне кого? Тебя? — беззлобно огрызнулся Геннадий, стаскивая с койки одеяло и набрасывая его, как плащ, на плечи. — Буду лучше изображать испанского гранда. Синьоры и синьориты! — провозгласил он. — Качнем Ивана де Сааведра Михалыча Гомеца дон Гладких!

Предложение было принято с шумным восторгом, и Иван не успел рта открыть, как взлетел под потолок.

— И р-ра-раз!.. И два!.. И три!.. — командовал Генка.

А вечером Ивана ждал еще один сюрприз. К нему пришел Карташев.

— Думал я весь день, думал, Иван Михайлович, и до такого, понимаешь, дела додумался, что не знаю, как и сказать. Да чего там! Ты же меня и надоумил. Решил я с тобой и ребятами ехать, как полагается. Видно, не зря участок вместе ставили. Года, понятное дело, у меня не те, не комсомольские. Но на новом месте пригожусь, может быть, а?

— Семен Павлович! Человечище ты дорогой! — Иван обнял старика за плечи. — Какие тут могут быть сомнения? Возраст? Да твоя душа рабочая, должно быть, помоложе, чем у иного школяра будет. О чем спрашивать? Конечно же, едем!

— Так-то оно так, — согласился старик, — но насильно-то мил не будешь. Ребята-то, как считаешь, не будут против?

— Да ты что? — засмеялся Иван. — Если они меня за это решение до потолка подбрасывали, то тобой и вовсе крышу продырявят. Да что они не понимают, что ли, что мужик ты бесценный и для дела нужный?

Сказал и поймал себя на слове. Действительно, нужный человек Карташев — горняк опытный, на все руки мастер. Так что же тогда по поводу его отъезда Павел Федорович скажет? Может подумать, чего доброго, что это он, Иван Гладких, с участка людей сманивает. Неудобное, черт возьми, положение…

Карташев словно прочел его беспокойные мысли.

— И я так думаю, — простодушно сказал он. — Жили дружно, как полагается, и возраст помехой не был, и, не злобясь, уму-разуму друг друга учили. Я к Павлу Федоровичу заходил. Он тоже говорит: если надумал ехать, не сомневайся. Нужным, говорит, для Ивана Михалыча, для тебя значит, человеком будешь. А мне, говорит, хоть и жаль расставаться, но все одно на старом месте полегче.

Ну, что за народ! У Ивана отлегло от сердца. Пустяк, кажется, а сколько настоящего человеческого понимания и участия в этом пустяке, чуткость какая! Ведь и Карташев мог к нему, к Ивану, не посоветовавшись с Проценко, прийти, и начальника участка никто никогда не упрекнул бы, если бы он старого мастера у себя удержал. Но нет, оба не о себе думали, а друг о друге и о нем, о Иване. И снова потеплело на душе у Ивана.

Понеслись под уклон хлопотливые, полные больших и малых предотъездных забот дни. А накануне отъезда чукотцев, как их называли теперь на участке, и уезжающие и остающиеся собрались в последний раз вместе. Это не было заранее намеченным официальным мероприятием. Не было президиума, предварительно записанных на бумажку речей, регламента и повестки дня. Просто закончился киносеанс, и не успел зажечься в зале свет, как послышались звуки гитары и всем знакомый голос Геннадия выплеснул в темноту первые слова задорной частушки:
		Не посетуйте, что мы 


		Удираем с Колымы…


Сидевшие рядом с ним чукотцы дружно подхватили:
		Ведь не к теще на блины — 


		На Чукотку едем мы.


Генка продолжал:
		Топни, топни, нога, 


		Выбивай чечетку…


И — снова дружный хор:
		Не страшна нам пурга, 


		Берегись, Чукотка!


Кто-то, смеясь, стал пробираться поближе к певцам, кто-то, предвкушая веселое продолжение этого импровизированного концерта, снова сел на свое место.
		Покидаем дивный край 


		И грустим от этого, —


выводил между тем Генка с невозмутимым спокойствием, а кругом подхватывали:
		Выйдешь замуж — вспоминай 


		И про нас, Просветова. 


Ойкнула, смеясь и закрывая лицо руками, Катя. А Воронцов, переждав хохот, уже вгонял в краску Сергея и Клаву:
		Только нам отстать негоже, 


		Из того же теста мы. 


		Мы от вас увозим тоже 


		Жениха с невестою. 


Хохот нарастал, и Генке все труднее было перекричать с трудом утихавший зал.
		Не пора ли нам прощаться? 


		Завтра утром едем мы. 


		Будем, братцы, там брататься 


		С белыми медведями.


Теперь уже припев подхватили все:
		Топни, топни, нога, 


		Выбивай чечетку. 


		Не страшна нам пурга, 


		Берегись, Чукотка!


Иссякли частушки, но никто не расходился. Все вместе спели любимую: «…Меня мое сердце в тревожную даль зовет…»

Были и речи, прощальные и напутственные, тоже с шутками, с взаимными подковырками.

— Слагаю с себя полномочия блюстителя порядка, — ораторствовал Геннадий, — и предлагаю поручить это дело Мише Шемякину. За ним такая сила, что любая колымская шпана спасует.

— Бульдозер, что ли? — задал кто-то явно провокационный вопрос.

Генка моментально отреагировал:

— Нет, Катя. С ней, будь уверен, и на участке спокойно будет, и мужу прямая выгода. На общественном поприще кулаками намашется — дома рукам воли давать не будет.

— А ты пробовал?

— Нет, мы с Просветовой в разных весовых категориях. Я в весе мухи, она — слона, — не растерялся Воронцов.

— Так ты бы с нею в работе схватился! — крикнул Вася Копытко.

— Опять, же не могу, у нас разный профиль. В пересчете на проценты, пожалуйста.

— Ого! Смелый какой!

— Попробуй!

— И попробую! Как, попробуем, ребята, колымчан остающихся в отстающие преобразовать? — обратился он к своим.

Вскочила Клава.

— А что? Давайте, и в самом деле соревноваться. Кто кого? Участок колымский и участок чукотский…

— О-го-го-го-го-го!

— Куда вам?!

— Кишка тонка!

— А вот давайте, попробуем!

— Сла-ба-ки! Сла-ба-ки! Сла-ба-ки! — начали скандировать в одном углу.

А утром была дорога. Змеясь, текла под колеса тысячекилометровая Колымская трасса, убегали назад худенькие, уже сбросившие хвою озябшие лиственницы. Лениво поворачивался боком поторопившийся надеть зимнюю шапку величавый Морджот — этот колымский Казбек. К нему прицепилось, словно торчащий седой локон, небольшое облачко.

Кто-то продекламировал:
		Ночевала тучка золотая


		На груди утеса великана.


		Утром в путь она умчалась рано…


— Не умчалась, — с сожалением констатировал Карташев. — Прикрыло Морджот облачком — значит, быть непогоде…

Но то ли не сработал на этот раз испытанный колымский барометр, то ли автобус успел ускользнуть от надвигающегося ненастья за Яблоновый перевал, но почти до самого Магадана нещедрое северное солнце заглядывало в его окна то с одной, то с другой стороны, словно это и не трасса петляла в сопках, а разрезвившееся светило скакало с места на место, провожая чукотцев-добровольцев в дальний путь.

Автобус пугливо — подальше бы от обрыва! — жался на прижимах к крутым склонам сопок, осторожно разматывал на спусках запутанный серпантин дороги.

Говорили мало — больше пели о путях-дорогах, о встречах-расставаниях, о романтике дальних странствий. На остановках шумной гурьбой вываливались из автобуса, опустошали меню очередной трассовской столовой и ехали дальше, затягивая подкрепившимися голосами «Девчонки танцуют на палубе…», или более давнюю — «Дан приказ ему на запад…», или даже «Как родная меня мать провожала…».

Так с песней и въехали в Магадан, уже зажигавший вечерние огни. Здесь им предстояла только ночевка. Утром из аэропорта должен был уходить на север рейсовый ИЛ-14. Но на трассе не было погоды, и вылет задерживался. За три дня на Чукотку не было отправлено ни одного самолета. Начались аэрофлотские бдения. Ежедневно утром они ехали в аэропорт, слонялись там до наступления сумерек и снова возвращались в гостиницу.

Возвращаясь в очередной раз из аэропорта в Магадан, Генка ворчал:

— Интересно, а можно когда-нибудь увидеть этот город при дневном свете? Или нас таким путем к полярной ночи приучают? В аэропорт — до рассвета, обратно в город — после заката. Что я им филин, что ли?

Вынужденное безделье явно начинало тяготить ребят. Хуже того, временами кое от кого стало попахивать винцом. От Генки — тоже. Гладких поначалу не возражал против «посошка на дорожку». Но дорожка со дня на день откладывалась, а посошок грозил перейти в постоянное время препровождение. Дальше так продолжаться не могло. Когда к безделью, пусть даже вынужденному, примешивается запах спиртного, — добра не жди. Надо было что-то придумывать. Гладких посоветовался с Клавой. Ребята, по молчаливому уговору продолжали относиться к ней как к своему вожаку. Решили, что надо использовать вечера более целесообразно, сочетая приятное с полезным, и непременно — всем вместе. И за полторы недели, пока на трассе стояла нелетная погода, ребята полной мерой вкушали от всех благ цивилизации, какие им мог предоставить областной центр. Они пересмотрели все спектакли Магаданского театра, бегали в кино, на танцы, побывали во Дворце спорта.

Но настал день, когда они вернулись с аэродрома в Магадан, окрыленные надеждой, что уж назавтра-то они улетят непременно. Погода на воздушной линии, кажется, установилась, и два самолета уже улетели. Следующей на очереди была их машина, и не отправили их только потому, что в промежуточном порту скопилось слишком много самолетов и нужно было дать время ему разгрузиться. Поэтому ехали в гостиницу в настроении приподнятом. Только Карташев, северянин многоопытный, предостерег на веяний случай:

— Веселитесь, веселитесь, ребятки, а я погожу, пока на месте не приземлимся. Учен. Погода, она такая вертихвостка в этих местах, что с ней наперед загадывать никак нельзя.

— А что можно загадывать? — вправе был бы спросить через полчаса Иван. Толкнув тяжелую наружную дверь гостиницы, он лицом к лицу столкнулся с Верой.

— Ты?! Ты еще здесь?! — воскликнула она и попятилась, пропуская его в вестибюль.

— Вера? Это ты, Вера?! Как же так?

Ребята гуськом, стараясь не выдать своего любопытства, обошли Ивана и Веру и проследовали на лестницу. Иван проводил их растерянным взглядом и снова обратил к девушке побледневшее лицо.

— Как же так? Что же ты наделала, Вера?

— Вот приехала. — Девушка развела руками, улыбаясь смущенно и виновато. Видимо, боясь услышать от Ивана что-то страшное, непоправимое, заговорила быстро, не давая ему вставить слова: — Ты не рад, да? А я вот так — сдала все курсовые работы, подобрала все хвосты и собралась. Еще два месяца назад приехала бы, но Гришку — ты же знаешь, какой это сорванец — угораздило полететь с дерева и сломать сразу и руку и ногу. Скворешник, видишь ли, ему надо было не иначе как на самую макушку прибить, на ту, самую большую ветлу. Помнишь? Не могла же я маму одну с братишкой оставить, когда он в таком состоянии был. Что было, если бы ты знал! И так, мама еле-еле на мой отъезд соглашалась, а тут еще несчастье это на нашу голову. Ты не обижайся, Ваня! Я не писала — думала, так лучше. Я же тебя знаю, ты обязательно взвешивать бы все стал, терзаться, мамино настроение не так понять мог. А я, — без паузы продолжала Вера, — на этот раз все сама, решить хотела. И чтоб сюрприз тебе. Не прогонишь ведь теперь, а? — улыбнулась она, заглядывая в глаза Ивану. — Я уже и на старом твоем участке была. Приехала, а начальник твой бывший — Павел Федорович, да? — мне и говорит, что ты на Чукотку улетел уже. Смешной такой! И хороший. Ругал меня за тебя. И еще сказал, что любишь ты меня очень. Это правда? А потом сказал, что на Чукотку семейных не посылают пока, и если бы я раньше приехала, то тебя не послали бы. А я вот — успела! Ты же можешь завтра пойти к начальству какому-нибудь и сказать, что к тебе жена приехала? Можешь ведь, правда?

Иван молчал. Сложные и противоречивые мысли одолевали его. Сердце ликовало: приехала, любит! И с тем большим ужасом он думал: что делать, как сказать ей, что он не может, не имеет права отказываться сейчас от Чукотки. Ни перед людьми, ни перед самим собой не имеет на это права…

— Ты молчишь, Ваня? Молчишь? Я ошиблась, да? И начальник твой ошибся тоже? И уже ничего нельзя поправить? Ты должен ехать, да? На Чукотку? Ну и что же, что на Чукотку?! Ведь живут же там люди. И я буду жить! Почему же ты молчишь? Говори! Говори же что-нибудь, ну!

— Погоди, погоди, Верок. Не здесь же нам разговаривать. Пойдем ко мне.

— Нет! Говори сейчас, здесь! Нам придется ехать на Чукотку? Да?

— Но сейчас и это невозможно, Вера. Пойми: не-воз-мож-но! Поверь: я безумно, безумно рад тебя видеть! Я люблю тебя, Вера! Но ехать сейчас ты со мной не можешь. Мы же будем там жить в палатках. Каждое место на учете. Я тоже буду там жить, как все, — спать в общей палатке, питаться из общего котла…

Девушка как-то сразу вся сникла. Руки ее бессильно упали вдоль тела, плечи опустились, голова поникла. Иван не видел ее лица.

— Ты… — Она говорила трудно. — Ты даже не поцеловал меня, Иван.

Он взял ее за руки.

— Ну-ну! Выше голову, чижик! Нельзя же так! Пойдем ко мне, будем что-то придумывать!..

Вера подняла голову, рванула руки.

— Не буду! Не хочу! Не хочу я ничего придумывать!

И метнулось к двери. Иван преградил ей путь:

— Ну, нельзя же так, Вера. Нельзя!

— Оставь меня!..


12. Здравствуй, тундра!


Под крылом самолета — безбрежное, волнующееся море тундры. Волнующееся потому, что вся она в бурых волнах голых приземистых сопок. На самых высоких из них, как пена на гребнях настоящих волн, уже лежит снег. Это — первое впечатление. Потом глаза начинают различать детали. Впереди, слева, справа круглыми пудреничными зеркальцами сверкнули тундровые озерки; змеясь, выползла из какой-то подземной норы серебряная лента реки; черными островками проплывают оазисы тундры — жмущиеся к воде заросли чосении. Пустынно. Дико. Вроде и не бывал здесь никогда человек и не оставил никакого следа — ни топором своим, ни колесами, ни лопатой. Но нет, вон, кажется, петляет по склону сопки тоненькая ниточка тропы. Кто проторил ее? Зверь? Человек? Охотник или геолог? А вот, должно быть, и ответ на этот вопрос — едва приметный дымок, черный треугольничек временного жилища и, чуть в стороне, неясное, меняющее свои очертания пятно — оленье стадо.

Чем дальше уходит самолет на север, тем меньше преобладают внизу темные тона — все ниже нахлобучивают сопки снежные свои шапки и уже белеют снега в распадках между ними. Зиму от осени здесь отделяют километры, а не время.

Ребята притихли, приникнув к иллюминаторам и лишь изредка обменивались короткими репликами.

— А вон две точки на склоне видите? Дикие олени, наверное. — Это — Клава.

Витя Прохоров со своего места откликнулся:

— Разглядела! А слева от них, видишь, комар сидит и лапки потирает — замерз.

Шутку не подхватили. Из-за меня, снова подумал Иван с досадой. Неужели у меня на морде такое написано, что у всех теперь похоронное настроение?

Еще с утра он заметил, что у ребят по отношению к нему появилось какое-то настороженное внимание. Болван! И зачем ему надо было говорить Клаве о неожиданном приезде Веры, о возникших в связи с этим неразрешимых проблемах? Вот и старик Карташев сидит рядом и всю дорогу душеспасительные истории рассказывает. О себе вроде говорит, но ведь явно для него, для Ивана. В назидание и в утешение.

— …Писал, конечно, как полагается. Снизу и до самого верху просил: разберитесь. Какое там! На фронт просился, как война началась. Тоже не получил ответа. Когда срок вышел, вроде и радости уже не было — изболелось все. Да и какая радость? Один, как перст. Как взяли, так и с семьей связь порушилась. Ни о жене, ни о дочери ничегошеньки не знал — как в воду канули. И вдруг — письмо. Нашла меня супруга-то. Пишет: жди, приеду, мол. А куда ей ехать, думаю? Так и отписал ей, как полагается. Твердо отписал, бесповоротно. Живы будем — свидимся, мол, а здесь тебе со мной быть не следует — не бабье это дело. Замолчала. Ну, думаю, обиделась. Только прихожу однажды с работы — я тогда на шахте проходчиком работал, — смотрю, наше мужицкое общежитие баба какая-то голиком драит. Не узнал по первости, а выпрямилась, глянула на меня, я и ахнул. Прикатила-таки моя благоверная!

Поначалу и верно трудно было — ни тебе жилья своего, ни работы подходящей, ни ихнего общества женского. Сам знаешь, сколько здесь женщин в то время было. Раз, два — и обчелся. Но чтоб я от старухи своей хоть одно слово жалобы слышал — ни-ни! А потом и притерлось все вскоре. Я реабилитацию получил, а за ней — и квартиру. Какая ни на есть, а отдельная комнатушка. Дочку вызывал. Погостить приезжала студенткой еще. Все по-людски стало, как полагается. Зря и противился, выходит, приезду старухи-то. Оно, конечно, и нелегко ей было, а все же легче, со мной-то. Потому как женщина, если она настоящая, без того, чтобы не заботиться о ком-нибудь, никак не может. Материнское в ней — всему голова. А о себе что говорить? Ясное дело. Мне, сам понимаешь, как с ней полегчало. Нужным человеком себя почувствовал.

— А сейчас что же? Где она? — спросил Гладких и прикусил язык, спохватившись: не затронул ли горького чего, о чем не стоило бы и спрашивать вовсе?

Но Семен Павлович улыбался.

— Сейчас-то? — переспросил он. — Сейчас моя Катерина Фоминична при большом деле находится. Внука нянчит. Как одарила нас дочь в позапрошлом году званием деда да бабки, так я и наладил ее туда на подмогу.

— Выходит, что опять один?

— Разве ж это один, милый человек? Это уже не один. Жена, дочка, внук, как полагается. Далековато, конечно, а все равно мое и при мне вроде. Да и среди вас, среди людей, значит, опять же не один я, а как бы в общем гурте. А со своими скоро свижусь. Сей год пенсия мне выходит. Однако решил вот сразу не ехать, — он с хитрецой, совсем по-стариковски прищурил один глаз. — А как же? Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Раз вызвался помочь комсомолии твоей новый прииск ставить, значит, так тому и быть. Зиму нынешнюю и промывочный сезон первый считай за мной.

Редко доводилось слышать Ивану, чтобы Семен Павлович так много говорил о себе, а уж о пребывании своем в лагере он и вовсе никогда не касался. От Проценко знал Иван, что арестован Карташев был у себя в колхозе в тридцать восьмом году по обвинению в экономической диверсии. Дискуссия на экономические темы с районным начальством обошлась ему тогда в десять лет лишения свободы плюс пять — поражения в правах.

Проценко тоже рассказал эту историю Ивану, как говорится, к слову. Тогда они с возмущением говорили о практике так называемого перекрывания отстающих, когда передовые предприятия вынуждены восполнять в ущерб собственной подготовке к промывочному сезону недомытое в целом по управлению золото. Средняя цифра приобретала таким образом желанный трехзначный вид и обеспечивала кому-то до будущего года спокойную жизнь. А промывочная техника между тем работает на износ, в ремонт поступает поздно и ремонтируется поэтому очень плохо. Сокращается время и на подготовку золотоносных песков. Это потери, так сказать, материальные. Моральная же сторона — иждивенческие настроения у одних и снижение стимула к хорошей работе у других. Получается, что самая спокойная жизнь — в середнячках. И оборачивается ущерб моральный опять же в величины вполне материальные: недоданные граммы драгоценного металла, потерянные рубли. Словом, не перекрывание это, а самое настоящее прикрывание лодырей, разгильдяев, перестраховщиков, просто людей, не способных организовать производство. Все это безобразие прикрывается часто громкой фразой о взаимной выручке, чувстве локтя. А это — новый ущерб. Происходит девальвация, обесценивание понятий высоких и чистых.

Карташеву ненадолго удалось отвлечь Ивана от мыслей, которые занимали его сейчас больше всего. Тяжелая, ничего не решившая ночь была у него позади. Убедить Беру, что она не может ехать сейчас с ним на Чукотку, ему так и не удалось. Согласившись с Иваном, что сам он не ехать не может, девушка стала требовать, чтобы он взял ее с собой.

— Но куда, Вера? Я сам не знаю еще, как мы устроимся, в каких условиях на первых порах будем жить. Не имею я права тебя туда тащить! Ну, я понимаю, весна бы еще была — попробовал пошутить он. — Построили бы с тобой шалаш — с милым ведь и в шалаше рай, так? — и жили бы, как Робинзон с Пятницей. А сейчас зима на носу. Чукотская, не какая-нибудь.

Вера грустно качала головой.

— Нет. Здесь что-то не так, Иван. Ведь едут же с тобой девушки. Они могут, а я не могу?

— Но у всех у них горняцкие профессии, Вера! Они едут работать. А ты? В качестве моей невесты? Жены? Но я не могу быть исключением, пойми же!

Снова и снова приводил он ей один за другим свои доводы уговаривал девушку переждать несколько месяцев в Магадане или, еще лучше, вернуться на необходимое время к матери. В самом деле, как представляла она их совместное пребывание на строящемся участке? Как мужа и жены? Хорошо, этот вопрос между ними решен. Но там, в тундре на отдельное, пусть самое непритязательное, даже самое временное жилье они рассчитывать не имеют права. Да и представься Ивану возможность каким-то образом обзавестись, скажем, отдельной палаткой, разве смог бы он такой возможностью воспользоваться? Ведь это значило бы поставить себя в исключительное положение. Но слишком крепка и неистребима была в нем армейская, фронтовая закваска. Офицер-танкист, он привык делить с подчиненными и кусок хлеба, и бронированную крышу над головой, и смертельную опасность, и тяготы походной жизни. Такая вот своеобразная, уравнивающая людей автономия, свойственная, кроме танковых войск, может быть, только разведчикам, авиации и экипажам небольших боевых судов, воспитывает в человеке особое чувство локтя, товарищества, спаянности, надолго, если не навсегда, накладывает отпечаток на характер его отношения к своему месту среди людей…

Так, что же, значит, жить врозь, ему в мужском, а Вере в женском общежитии? И вероятнее всего — тоже в палатках? Что ж, некоторые начинают и так. Но по какому бы праву Вера стала занимать место в палатке? Как выглядела бы она в глазах подруг по общежитию, когда те возвращались бы с работы, очень уставшие, промерзшие, проголодавшиеся? Казалось бы, чего проще — надо работать и ей. Но где? Кем? Учиться какому-нибудь горняцкому или строительному ремеслу? Но, во-первых, было бы большой роскошью держать ученицу там, куда подбирались люди, способные совмещать две-три профессии, чтобы не перенаселять участок, пока там не будут созданы сколько-нибудь сносные условия быта. А, во-вторых, самой Вере это было совсем не нужно. Через полтора-два года диплом защищать человеку в мединституте — при чем тут горняцкая или строительная квалификация?

Но Вера стояла на своем. Она настолько свыклась с мыслью о том, что теперь-то они будут наконец вместе, настолько была вся устремлена к этому, что никакие доводы разума уже не в состоянии были поколебать этой ее устремленности.

Ну, а сам Иван, считал ли он свои доводы достаточно убедительными? Трудно сказать. Но он испытывал горькое, невыразимое чувство досады, обиды на судьбу, что ли, плетущую вокруг него паутину, кажется, совсем неразрешимых вопросов. Почему?! Почему получается все время так, что общественный долг его перед людьми и перед собой и его сугубо личные интересы, его любовь приходят в противоречие? Или он сам виноват в этом? Может быть, чувство долга в нем слишком гипертрофировано, и щепетильность его — не что иное, как донкихотство? Может быть, он слишком требователен и жесток к себе и, вместе с тем, к любимому человеку? В конечном счете, все — в нем. Не разговоров же он вокруг боится, не что люди скажут, а потерять уважение к себе. А значит, и к людям. Любить себя и уважать себя — это разное. Уважать в себе только человека можно, и такое уважение непременно распространяется на человека вообще, на то человеческое, что есть в каждом. А любить себя — значит, ради блага своего, ради шкуры своей поступаться этим человеческим.

Голос рассудка спрашивал: а куда она денется, ваша любовь? Не выдержит еще одного короткого испытания временем? Какова же тогда ей цена?.. Все так. Но до каких пор можно испытывать чувство — на разлуку, на время, на сомнения?..

Щадя бдительную нравственность дежурной по этажу, они не решились вести разговор в номере у Ивана или у Веры и далеко за полночь засиделись в холле. Поначалу здесь было людно: работал телевизор, через холл, выходящий прямо на лестницу, сновали люди. Их становилось все меньше, гостиницу постепенно одолевала ночная тишина…

— Вера, Вера! Родная ты моя! Ну давай договоримся с тобой так. Зиму переждем еще. Одну только зиму! Между нами ведь все уже решено, правда? Пусть тебя ничто не смущает. Мы уже свои, совсем свои люди. Муж и жена. Поезжай обратно к маме! А весной я тебя обязательно вызову.

Вера встала.

— Тебе завтра рано ехать, Иван. Пора спать.

— Но ты мне скажи, ты согласна? Ты понимаешь, что это самое разумное решение, какое мы можем принять?

— Я не знаю, Ваня. Не знаю! Я должна что-то еще обдумать, понять, быть может. Насильно я с тобой не поеду, конечно. Нет-нет, ты не думай, что я не понимаю ничего или не верю. Верю: любишь. И, может быть, ты прав. Ты же умный, все рассудил. А я еще не успела. Я, наверное, придумаю что-нибудь все-таки. Иди спать.

Иван проводил Веру до дверей ее номера. Положил руки на плечи, привлек к себе. Девушка отвернулась, подставив ему щеку.

— Иди-иди, Ваня. Я завтра провожу тебя.

Проводила. В аэропорт не поехала, но когда он в восемь утра вышел из номера, она сидела уже в холле, поджидая его. С улыбкой встала ему навстречу.

— Ну, ты и соня все-таки! Я уж думала, не идти ли тебя будить. С добрым утром.

— С добрым утром, родная! Вот, кажется, в порядке все, да? Ты уже и улыбаешься. Вот такую я тебя люблю.

Вера, наклонив голову набок, чуть прищурив ясные голубые глаза, глянула с лукавинкой.

— Я буду все время улыбаться. Возьмешь?

Иван развел руками. Девушка рассмеялась:

— Ну, ладно-ладно, поезжай холостяком.

— Ну что ты решила? Иван был удивлен и, чего греха таить, чуть-чуть уязвлен столь разительной переменой в Верином настроении.

— Я напишу тебе.

— Но что же здесь писать? Ты решила что-то или нет?

— Нет-нет еще. — Быстрым знакомым жестом, означавшим решительность, она отбросила свалившуюся на лоб золотую прядку. — Меня заставляешь терпеть — терпи и сам. Сказала — на-пи-шу!

Появилась Клава. Не глядя на Веру, подошла к Гладких.

— Доброе утро, Иван Михайлович. Будем собираться?

— Готов-готов. С добрым утром. Познакомься, — он запнулся, не зная, как представить Веру. — Моя жена, — выговорил он наконец.

Клава, пряча глаза, наклонила голову. Вера почему-то расхохоталась.

— Это он явно преувеличивает. Совсем еще не жена.

Клава крутнулась на одной ноге и уже на бегу, тоже смеясь чему-то, крикнула:

— Побежала ребят тормошить. Торопитесь!

— В ожидании твоего письма мне предстоят очень трудные дни, Вера.

— Ничего. Долг платежом красен.

— Я, как приеду на место, сразу же тебе открытку отправлю или, еще лучше, телеграмму. А ты уж, пожалуйста, отвечай, — сказал Иван просительно.

— А куда?

— Я же сказал, что сразу сообщу.

— Вот я и спрашиваю, куда ты писать будешь?

— То есть, как это — куда? К маме, конечно.

— Ну, хорошо-хорошо. Договорились. Только знаешь что, не пиши сразу. Я в пути задержаться могу и боюсь, что письмо твое меня опередит и мама переполошится зря. Она же думает, что мы вместе.

— Ерунда какая! Где это ты можешь задержаться?

— Мало ли. Погода, билеты… В общем, ты не торопись, ладно?

Иван пожал плечами.

— Ладно. Но весной ты приедешь?

— Спишемся.

Так с этим «спишемся» и уехал Иван на аэродром в настроении смятенном и растерянном. Вероятно, только этим и можно было объяснить, что он поделился с подсевшей к нему в автобусе Клавой.

— Ну и зря, — с присущей ей прямотой заявила Воронцова, — надо было, чтобы ваша невеста с нами поехала.

Не поняла, значит, и Воронцова, что действительно все не так просто…


Радостный вопль Вити Прохорова: «Снижаемся, снижаемся!» — отвлек Ивана от его нелегких дум. Тундра встречала новоселов разливом электрических огней. Постепенно разряжаясь и наконец совсем растворясь в непроглядной темени со стороны тундры, у моря они обрывались сразу, резко очерчивая береговую линию.

Самолет стало потряхивать на воздушных ухабах.

— Совсем как на земле, — заметил Карташев. — Едешь себе, едешь по трассе — дорога, как полагается. К поселку подъезжаешь — обязательно тряска начинается. Колдобины, гребенка, ямы. Словно именно здесь, у поселка, и смотреть за ней некому. Точно так и в воздухе. Сколько ни летаю, обычное дело — к аэродрому подлетаешь, — как по вывороченным булыжникам, тарахтишь.

Навстречу самолету летели две пунктирные трассирующие линии огней посадочной площадки. Легкий толчок, еще один, еще, короткая пробежка и — сразу же ударившая в уши тишина.

— Ну вот, — отрываясь от иллюминатора, поднялась со своего места Клава, — мы и приехали. Здравствуй, тундра!


13. Санный путь


— А ты не спеши, дочка, — поправил девушку Семен Павлович. — Это еще не тундра, а парадный подъезд. Тундра впереди, как полагается.

И действительно, их более близкое знакомство с Заполярьем началось лишь спустя несколько дней, когда был сформирован тракторный санный поезд из трех мощных восьмидесятисильных машин, впряженных в огромные сани-волокуши. Они-то и должны были доставить людей, оборудование и материалы к месту расположения будущего горного участка. Предстоял трехдневный переход по заснеженному бездорожью в глубину тундры, туда, где, растворившись во мгле, исчезали зажженные человеком огни, где разжечь их предстояло им, комсомольцам-новоселам.

В районном центре к группе Гладких присоединилось еще человек десять горняков, добровольцев с близлежащих предприятий. Среди них внимание Ивана привлек высокий худощавый парень, горный мастер с прииска «Арктический».

— Анатолий Волков, — представился он, когда Гладких зашел к ним в комнату поселковой гостиницы, принявшей на несколько дней новоселов. Представился таким тоном, как будто именем своим и фамилией все сказал.

— Гладких, — ответил Иван и, улыбнувшись, предложил — Что ж, теперь на правах старого знакомого, может быть, и с остальными познакомишь.

— Можно, — охотно согласился Волков, — Саша Никитин.

Из-за стола с неожиданной легкостью поднялся могучего сложения парень, этакий русоголовый богатырь с торсом Ильи Муромца. В громадной ладони его свободно умещались все семь костяшек домино, которым развлекались ребята до прихода Гладких.

— Если услышите когда, что кого-то Саша-кран называют, то это он, — аттестовал приятеля Волков.

Никитин отмахнулся добродушно и протянул Ивану руку.

В легком пожатии Гладких ощутил с трудом сдерживаемую силу. Засмеялся одобрительно.

— А ручка, верно, ничего!

Кто-то подтвердил:

— Саша-кувалда — это тоже про него.

Посмеялись.

— А серьезно? — спросил Иван. — Какая специальность?

— Тракторист, бульдозерист, автослесарь. Немножко по токарному делу могу.

Гладких кивнул:

— Подходяще!

— Веня Пушкарев, — продолжал Волков представлять товарищей.

Этот показался Гладких прямым антиподом Никитину. Тонкий в кости, бледный, с обескровленными губами, юноша не мог очевидно похвалиться ни силой, ни здоровьем. Запоминались большие и яркие на бледном лице темно-карие глаза как будто постоянно удивленные. Движения паренька были порывисты, руки непрестанно и нервно двигались.

Пушкарев не стал ждать аттестации Волкова и представился сам, торопливо, словно боясь, что ему не поверят:

— Оператором на промприборе работал. Мотор знаю, машину вожу.

Волков вставил все же с невозмутимой беспощадностью:

— Папа — владелец собственной машины. Так что Веня практику имеет. На Север от несчастной любви сбежал.

Пушкарев промолчал, только бросил растерянный взгляд на Гладких да лицо его покрылось вдруг багровыми пятнами. Ивану показалось даже, что глаза паренька мгновенно подернулись влажной пленкой. Инстинктивно поспешил к нему на помощь, соврал:

— Ничего. Я тоже поначалу на частной машине эту нехитрую технику осваивал. А что касается любви, то она несчастной не бывает. Любить — уже само по себе счастье великое. Не всем это понимать дано.

И перехватил благодарный взгляд Пушкарева.

Следующий подошел к нему сам. Картинно-заученным жестом забросил назад длинные, чуть вьющиеся волосы, протянул руку:

— Федор Протасов. Электрик и радиотехник.

Волков был неумолим.

— Федя в своей фамилии букву «д» плохо выговаривает. Он не Протасов, а Продасов. Так что с Львом Толстым и Николаем Симоновым ничего общего. Специальность, точно — электрик. И репродуктор у нас в общежитии говорить заставил — это верно.

На губах Федора появилась снисходительная улыбка.

— Можешь не язвить. Засвидетельствовано в военном билете: специалист первого класса.

— А служили где? — поинтересовался Гладких, совершенно безотчетно обращаясь к парню на «вы» — вероятно, в силу поднявшейся отчужденности.

— На Черноморском, — ответил Федор и, помолчав многозначительно, добавил: — На энском корабле.

— Ну раз на флоте служил, значит, ко многому способен. И не только по специальности. И палубу драить должен уметь, и картошку чистить, и малярными работами заниматься. Или не так?

— Всякое приходилось, — не совсем определенно и без особой готовности согласился тот.

В общем же Гладких остался пополнением доволен. В своей оценке он окончательно утвердился, когда пришло время готовить тракторный поезд в путь. В конечном счете, люди проверяются в деле, а на погрузке все работали так, что любо смотреть было. И волковские ребята, и те, что приехали с Гладких.

Ивану понравилась та деловитость, с какой взял на себя руководство погрузкой Анатолий Волков. К его коротким и точным командам с одинаковым вниманием прислушивались и чукотцы и колымчане. Даже в том, как он нашел каждому из ребят дело по силам (и именно там, где из них можно было извлечь наибольшую пользу), угадывались и знание им людей и незаурядные организаторские способности. Веня Пушкарев очищал снег с груза; Продасову был вручен лом — вырубать вмерзшие в лед сани; Волков с Сашей Никитиным встали на самую тяжелую работу — подноску и укладку груза. Так что когда Гладких назначил Волкова бригадиром на погрузке, это было только официальным закреплением совершившегося факта.

Поначалу, как это ни парадоксально, делу мешала редкая физическая сила Никитина. Ребята не столько работали, — сколько с восхищением глазели, с какой легкостью ворочал и таскал этот голубоглазый великан стокилограммовые ящики. Но, насмотревшись вдоволь и пообвыкнув с тем, что парень без видимого напряжения работает за троих, они с рвением принялись за дело сами. Время от времени ребята призывали его на помощь — то извлечь из кювета закатившуюся туда бочку с горючим, то поднять кому-нибудь на плечо тяжелый ящик с деталями. Никитин охотно откликался на эти призывы и обнаруживал удивительную для своих мощных габаритов подвижность. Генка острил:

— И зачем все это на сани таскать, я не понимаю? Пусть этот товарищ Голиаф лучше волокуши к ящикам подносит.

Эта совместная работа перед самым началом пути за какие-нибудь три-четыре часа сблизила ребят лучше, чем если бы они еще неделю жили рядом в гостинице. И когда санный поезд тронулся в путь, это был уже коллектив, объединенный общими усилиями, устремлением, целью. Пусть эта цель представлялась одним яснее, другим весьма туманно, но она уже маячила впереди и имела определенное название — участок «Дружный». Его еще не было, и он уже был, потому что были они, те, кто должен дать ему жизнь.

Тундра встретила их тихими синими сумерками. Ехать на санях желающих было мало: среди множества ящиков устроиться удобно было нелегко, да и колыхало сани на неровностях целинной тундры, как тяжелый бот на штормовой волне. Поэтому шли за санями по тракторному следу.

— Самый совершенный по вместимости транспорт, — отметил Геннадий. — Пешком целая дивизия может сзади пристроиться.

Но он явно переоценивал удобства этого вида транспорта; Гусеничный след был глубок и неровен, идти по нему легким туристским шагом было невозможно, только первые километры показались нетрудными.

Санно-тракторный поезд шел и шел, вспарывая снежную целину и оставляя след, которому суждено было стать в скором времени дорогой. Иван Гладких догнал шедший впереди трактор, попросил тракториста приостановиться и подсел к нему в кабину.

— Ночевать где будем?

— Есть тут километрах в тридцати местечко одно, — ответил тракторист. — Мое постоянное. От ветра закрытое, и, главное, дровишки кое-какие подсобрать можно.

Для тундры такая стоянка действительно удача редкая, и тракторист считал ее «своей» по праву. Гуляев — так его звали — был в этих краях человеком известным. Это он два года назад первым пробился на тракторе в самую глубину тундры, к горнякам рудника «Оловянного», которых почти на месяц отрезала от внешнего мира разбушевавшаяся пурга. Он же обслуживал в прошлом году геологов, давших путевку в жизнь месторождению, на котором теперь открывался новый прииск. Сухой, поджарый и такой черный, словно все девять лет работы на Севере его палило жгучее солнце Крыма, а не обжигали ветры Заполярья, он вел машину с уверенностью, которая дается только многолетним опытом.

— Это, что же, часа три с гаком еще? — поинтересовался Гладких.

— Не знаю, по первопутку идем. Пока снега легкие. Опять же река впереди. Не знаю, прихватило ли ее морозом.

— Глубоко?

— Да нет, летом бы запросто вброд перешел, а сейчас провалиться — мороки не оберешься. Берега под снегом не видно, выезд ощупью искать надо, а из кабины в воду выходить — не июль… Сани, опять же, с грузом…

Но пока дорога не предвещала никаких сюрпризов. Дня, в привычном смысле слова, ребята не видели с тех пор, как их самолет приземлился на побережье Ледовитого океана. Приближалась полярная ночь, и утренние сумерки переходили в вечерние, почти не оставляя места дневному свету. Каждый день этот сумеречный просвет между ночами становился все бледнее и короче. Теперь вместе с санным поездом по тундре перемещалось небольшое озерко света, разлитого тракторными фарами. Со всех сторон его окружали черные отвесные берега ночи. Луна где-то замешкалась. Просвечивал мириадами звезд темный полог неба.

Идти пешком теперь можно было только между тракторами, там, где колея, проложенная впереди идущей машиной, была освещена. А идти приходилось. И не очень велик, кажется, был мороз, а долго на санях не усидишь: пробирает. Пройдешь километр-полтора, и уже невмоготу от жары, и липнет к телу белье, и кажется, что напрасно так тепло оделся в дорогу. Но тем быстрее стынешь, когда присядешь на волокуши. Не успеешь отдышаться как следует, а холод снова стаскивает тебя с саней и толкает в спину: беги! Чем дальше, тем короче становятся и эти пробежки и минуты отдыха. В кабинах же, по общему молчаливому согласию, поочередно грелись девушки.

Геннадий и Семен Павлович, один по правой колее, другой — по левой, шагали рядом. Генка ворчал:

— Теперь я знаю, как чувствует себя куриное яйцо, когда его из кипятка в ледяную воду суют. Только мне ни к чему, чтобы от меня скорлупа хорошо отставала.

— Привыкай, — хмыкнул старик. — В тундре, как в том монастыре, — свой устав. Трактор — что? Хочешь беги, хочешь присядь. Никто тебе не указ, кроме мороза. Вот на собачках поедешь — там другое. В гору ли, по рыхлому снегу — будешь себе рядышком бежать, как полагается. А то и впереди — тропу собакам торить.

— Не вывезут?

— Почему? Иной раз и вывезут. Только обычай такой есть, закон тундры: сам можешь падать от усталости, а упряжку береги, не дай собакам из сил выбиться, потому как они тебе на самый крайний случай понадобиться могут. Без них и вовсе пропадешь. Вот и выбирай одежонку. По хорошему насту с таким ветерком везут, что без кухлянки и торбасов никак нельзя — околеешь. А сойдешь с нарт — впору, как тот чемпион, трусы надевать.

Генка зло съязвил:

— Ты меня утешил. Вот она, могучая сила сравнения! Только я полагаю, что проживу как-нибудь без собачьего транспорта. И без этих, с рогами которые. Нужна мне эта экзотика, как все той же собаке пятая нога. Или лысому гребешок.

Он остановился, поджидая трактор. Старик проворчал, уже ни к кому не обращаясь:

— Ничего, прижмет, как полагается, и собакам будешь рад, и олешкам, и пешком, если надо, тундру померяешь. Лысому гребешок… Ишь ты! Поживи с мое сначала…

Его догнал соскочивший на смену Воронцову Продасов.

— Погреемся, папаша?

Карташев критическим оком смерил его с головы до ног.

— Это как же ты со мной греться думаешь? Поборемся, что ли, или взапуски припустимся?

— Да нет, пройдемся, я говорю.

— Так шагай, пока шагается. Мне что?

Сообразил, что где-то несправедлив, срывая на парне свое раздражение, и добавил уже миролюбиво:

— Дремать, моряк, не надо. Тогда не так зябко.

— Укачивает на санях немного, — оправдался тот.

— Это тебя-то? — удивился Карташев. — А как же на море? Или ты по суше больше плавал?

— Тебе бы такую сушу! — оскорбился Продасов и пренебрежительно махнул рукой. — А! Кто на море не бывал, тот не в курсе. Там же привычка — одно, а второе, вахту стоишь — не задремлешь. Ну, а не на вахте если или не авралишь, то в качку поспать — и есть самое милое дело.

— Закаленный, значит?

— А как же! Всякое бывало. В Северной Атлантике, помню, штормяга — одиннадцать баллов, волна повыше этих вот горушек будет, а у нас рули заклинило. Того и гляди, коробка оверкиль сделает. Один выход — кому-то забортную воду хлебать. Вызвались нас три кореша добровольцами. Спустили шторм-трап за борт, концами обвязались и — туда. Прикидываешь? Температурка знаешь какая? На борт передохнуть поднимаешься, так вода с тебя на палубу стекает и тут же замерзает начисто. По шторм-трапу лезешь — как на качелях, ветром раскачивает. Ну, думаешь, шарахнет сейчас о борт, и в лепешку. Или волной вдарит.

— Починили?

— Полный порядок. И насморка не было. Прямо из-за борта — на камбуз, по два стопаря на брата, и — дробь!

— Закаленный, закаленный, — согласился Карташев. — Это неплохо. Тут оно пригодится. Тут тебе, брат, все будет. И штормяга, как ты говоришь, и вода буйная, и снега стеной — как полагается!

Звучало это в устах старика, как предостережение: ничего, мол, мил-человек, будет еще и здесь настоящий случай узнать, кто ты такой есть.

Остановился передний трактор. С саней спрыгнул Гладких, запрыгал на месте, согревая ноги. Хлопнула дверца кабины, и к Ивану подошел Гуляев. Обменялись парой слов и двинулись в обход трактора вперед, проваливаясь в снег по колени. Подтянулись остальные машины. На освещенном впереди пространстве снова появилась приземистая фигура начальника участка.

— Выходи на разминку! — раздался его голос.

Перед ними была река. Пологий склон постепенно снижался и, незаметно выравниваясь, переходил в гладкую, как только что отутюженная простыня, поверхность. По ту сторону, метрах в тридцати, в обманчивом свете прожектора; едва угадывался под снегом противоположный берег.

— Значит, так, — объяснил Гуляев. — Будем переправляться по одной машине. Первый я. Чтобы ноги не замочить, пассажиры пешком пойдут.

— А ты что, галоши наденешь? — поинтересовался Генка.

Гуляев не удостоил его ответом и продолжал:

— На всякий случай буксирный трос сзади за сани зацепим, чтобы, в случае чего, потом в воде не возиться. Хоть неглубоко тут, а буксирный крюк, если что, скроет.

— Купаться, оно действительно не резон, — покачал головой Карташев.

— Не столько не резон, сколько не сезон, — опять откликнулся Геннадий.

Приняв необходимые меры предосторожности, Гуляев тщательно исследовал оба берега в поисках места, где было бы удобнее всего опустить машину на лед и снова вывести ее на твердь земную.

— Ладно, поехали!

Осторожно, метр за метром, двинулся трактор к береговой кромке, мягко сошел на лед и вытащил за собой тяжелые сани. Стоявшие поодаль ребята гаркнули «ура», но, кажется, преждевременно. Трактор был уже у самого противоположного берега, когда раздался оглушительный треск и лед заметно прогнулся. Гуляев рывком послал машину вперед, выскочил на берег и наполовину вытянул сани. По снежному покрывалу реки расплывалось темное пятно. У задка саней, там, где полозья проломили лед, плескалась вода. Но дело было сделано. Гуляев продвинул трактор еще немного вперед и выволок сани на берег.

Для следующей машины пришлось выбирать новое место переправы. Словно крадучись, спустил тракторист свою машину и сани на лед, включил полный газ и прошел опасную зону на максимальной скорости. Но ледяной панцирь все же дал трещину — от середины реки за санями протянулся темный шлейф намокшего снега.

И снова трактористы искали место, где можно было бы форсировать преграду третьей машиной. Гуляев подошел к молодому трактористу. Прикуривая у него, тихо, щадя самолюбие паренька, спросил:

— Может быть, я сяду, Петушок, а?

Даже в полутьме, на морозе, и без того нарумянившем щеки, было видно, как вспыхнуло лицо паренька. Он упрямо помотал головой.

— Я сам.

И третья машина благополучно достигла противоположного берега.

Ночевали, как и планировал Гуляев, в неглубоком распадке, в месте, укрытом от ветра. Девушки, сидя, дремали в кабинах, ребята по очереди отсыпались на снегу, в спальных мешках, которых на всех не хватало. Пока одни спали, бодрствующая смена поддерживала костер, растапливала снег и кипятила воду.

А к следующей ночи Генка заболел. Парень крепился, стараясь не показать никому своей слабости. Но все же вынужден был сдаться. Сказал только сестре:

— А ты знаешь, Клавчонок, меня все-таки прихватило, кажется. Голова трещит, ломит всего…

Девушка забеспокоилась, сказала об этом Гладких, и, несмотря на отчаянное сопротивление парня, его усадили в кабину. Спал Генка тяжелым беспокойным сном. Снился Генке Артек, знойный черноморский пляж. От жары вспухала и лопалась с арбузным треском голова. Снова вспухала и снова лопалась…

А потом ему приснился Седой, тот самый, который тогда с Лешкой Важновым поил его водкой. Седой гонялся за Генкой по берегу с громадным булыжником, не пускал его в манившую тенью кипарисовую рощу и кричал непонятное: «Ха! Костерок! Это — хорошо! Милое дело — костерок в тундре!». И уже совсем несуразное: «Культурку несем! Второй месяц «Дело пестрых» крутим. А как же! Надо!..» — И хохотал…

Утром впрочем, еще таким темным, как ночь, — стало немного легче. Головная боль отпустила, только мышцы и суставы еще поламывало, как будто он и впрямь набегался за ночь без привычки. Клава раскопала где-то среди груза аптечку и пичкала его на всякий случай антибиотиками. Генка ворчал, но лекарства принимал, делая вид, что мучается единственно из одолжения сестре.

— Жалко тебя подводить, сестричка, — подозрительно разглядывал он таблетку биомицина. — Хочешь, я расписку напишу, что прошу в моей кончине никого не винить? А то посадят тебя на костер, как отравительницу.

— Ничего, — успокаивала его Клава. — Пару дней протянешь еще, а там киномеханик обещал фельдшера на участок прислать. Со шприцем, — засмеялась девушка.

— Какой еще киномеханик?

— А ты и не слыхал ничего сегодня ночью? Гости у нас были. Колхозный киномеханик с каюром. На олешках! Красная яранга называется. Клуб такой передвижной. И медпункт. И школа. Оленеводы этого колхоза поблизости от нашего нового участка кочуют.

— А где они, каюр с этим киномехаником?

— Хватился, соня! Давно уехали уже.


14. Дважды два — пять


Кроме промышленных контуров с богатым содержанием металла горняки участка Ивана Гладких получили в наследие от геологов два рабочих барака, сруб демонтированной дизельной электростанции и недостроенное помещение неизвестного назначения, судя по отсутствию окон, — нежилого. Не богато, конечно, но ребята радовались и этому. Думалось, что так вот едут они, едут, и вдруг остановит Гуляев свой трактор посреди голой тундры и скажет: — Здесь! И покажется, что незачем было и добираться сюда, что можно было и сутки назад остановиться, и еще столько же ехать — все равно, тундра. А тут, пусть заброшенным, но пахнуло на них человеческим жильем, и наметанный глаз угадывал под снегом следы дел человеческих — очертания шурфов и траншей. И потому тундра не казалась уже такой дикой и неприветливой. И если, увидев с воздуха залитый огнями районный центр, кто-то из них испытал некое чувство разочарования (хорошо, мол, необжитый край!), то несколько домиков, утонувших в сугробах, вызывали после трех дней пути по заснеженной пустыне какое-то умиление. Погасить его не могли ни наметенный в углы бараков снег, ни гулящие в них сквозняки, ни толстый слой копоти на окнах.

— Очень похоже! — сказал Гладких, осветив фонариком один из бараков.

Видимо, то же сходство пришло в голову не одному ему, потому что Карташев откликнулся сразу:

— Так то «Конченый» был, Иван Михайлович, — вроде успокоил ой начальника участка. — А этот начинается только.

Витя Прохоров оскорбился за старый их участок:

— И не «Конченый», а «Новый»!

— Кончился «Конченый» сначала, а потом уже «Новый» начался, — настаивал старик. — А здесь все сначала, как полагается.

И верно. Если тогда на участке разведки прииска «Славный» Ивану Гладких приходилось преодолевать не только так называемые производственные трудности — техническую отсталость, плохую организацию труда, недостатки планирования, но и пассивное сопротивление людей, их равнодушие, инертность, то теперь он начинал, опираясь на крепко спаянных, целеустремленных людей. Не надо было на самых первых порах присматриваться, на кого можно положиться, искать союзников. Повезло ему, кажется, и с первым пополнением. Вот только Федор Продасов да Веня Пушкарев не были ему еще ясны до конца. Больно уж слабым, немощным на вид был Вениамин — сдюжит ли? Конечно, внешность бывает обманчива, иной раз и не угадаешь, что за ней скрывается — слабость ли, сила ли. Не та, что в бицепсах или в цвете лица, — их разглядеть не трудно. А настоящая, человеческая. Не проглядывала такая сила в Пушкареве, нет. И взгляд какой-то робкий, прячущийся, и голос тихий, нерешительный, словно сам себе не верит человек. У Продасова — другое. Этому самоуверенности и самомнения не занимать. Любопытно: в чем-то Генку Воронцова напоминает, и в то же время совсем разные они. Генка — весь тут. Самолюбив тоже, да. Но с таким самолюбием люди горы ворочают, себя не щадят. Быть заметным, внимание к себе привлечь и уважение таким, как Воронцов, тоже хочется. Но непременно чтоб по-честному. Такое самолюбие заставляет людей ночи напролет просиживать за учебниками, работать, сжав зубы, когда другие, кажется, уже растеряли все силы, не отступать одному против двоих, троих, десятерых, когда уже и нет, кажется, никакой надежды выйти победителем. Прибавь к такому самолюбию ясность гражданской позиции, понимание общей цели, и оно обернется настоящей человеческой силой. Самоуважением, а не самолюбием называл Иван это качество в людях.

А есть самолюбцы другого рода. Этим тоже важно быть на виду и считаться людьми благородными, смелыми, честными… Но казаться всегда легче, чем быть ими. И они из кожи лезут вон, чтобы казаться. В них-то чаще всего и кроется субъективная причина всякого рода показухи. Вот Продасов и насторожил Ивана слишком уж бьющей в глаза рисовкой, старанием показаться этаким бывалым парнем, которому и сам черт не брат. Видывал Иван таких не в меру развязных отчаянных рубак — до первого хорошего боя. А ему и его ребятам предстоял бой, нелегкое наступление на тундру, на трудности работы и быта, на собственные слабости наконец..

Может быть, и любовь свою Иван считал слабостью? Ему и в самом деле казалось, что постоянная тревога о Вере, мысли о неопределенности их отношений мешают ему сосредоточить внимание на вопросах, связанных с новым участком. Меньше думать об этом ему, разумеется, не удавалось, и это терзало его все больше.

К вечеру Генке опять стало хуже. Обеспокоенная Клава сказала Гладких:

— Что делать, Иван Михайлович? Киномеханик-то забыл, наверно. А без медицины здесь уже не обойтись, я вижу. Обратно Генку везти, что ли?

— Погоди-погоди. Только без паники! Придумаем что-нибудь.

А что можно придумать? Отправить Воронцова с Гуляевым-обратно? Но это трое суток пути. Не окажется ли слишком замедленной такая «скорая помощь»? Фельдшер красной яранги? А где его искать? Киномеханик этот встречный говорил, что неподалеку они сейчас, в оленеводческой бригаде. А что такое в тундре — неподалеку? Три километра или тридцать? Или все шестьдесят?

Посоветовались. Серега-сапер предложил ребят на лыжах послать на все четыре стороны света. Километров на десять. Кто-то, возможно, и наткнется на след.

— И то верно, — поддержал его Карташев. — Оленье стадо не косяк гусей. След виден. По нему и отыскать бригаду, как полагается. Только во все стороны людей посылать нужды нет. Прикинуть надо. Киномеханик и каюр, что с нами чаевали, куда поехали? Наш след пересекли и вот этак, наискосок двинулись. Направление точное должно быть — по тундре петлять резона нет, тут дороги прямые. Киномеханик толковал, что часов через восемь они на месте будут. Вот и считай примерно, куда идти.

— Так-так, погоди-ка, Семен Павлович. — Гладких выхватил из старого офицерского планшета блокнот и стал набрасывать схему. — Так вот, скажем, мы двигались, а так — эти товарищи на оленях. Допустим… Хм, восемь часов, говоришь? Так. На нартах они, примерно, с какой скоростью ехали?.. Отдыхали еще в пути, конечно. Положим час на это… Вот так, допустим, что бригада где-то в этой точке, вот на этой прямой. А мы?.. Время… Скорость… Так! Если расчет верный, километров около десяти и есть. Вот там их искать нужно, — он показал рукой направление. — Ну, чуть правее забрать, чтобы не промахнуться. В эту сторону нестрашно немного ошибиться — на нартовый след наткнешься обязательно.

Гуляев поддержал:

— А ведь точно, след обязательно пересечешь. Снегопадов не было за это время, да и не предвидится, кажется.

— Тогда решили. Кто пойдет?

В добровольцах недостатка не было. Договорились, что пойдут Сергей и Федор Продасов.

— Главное, — напутствовал их Иван, — с прямой линии не сбиться. Идите так, чтобы все время два ориентира на виду были, впереди и сзади. В тундре это не легко — хороший глаз нужен. Но тогда в сторону не уйдете.

— Понятно, Иван Михайлович. Я же сержант как-никак, — нетерпеливо и чуть обиженно сказал Сергей.

— Эх, жаль компаса нет! — пожалел Продасов, по-флотски ставя ударение.

— Чего нет, того нет, — сказал Гладких. — Ну да не заблудитесь — не маленькие. Свой-то след всегда за спиной. Часы есть? Два с половиной часа вам хорошего ходу в одну сторону. И не минуты больше. Не наткнетесь за это время на след бригады — возвращайтесь. Под твою ответственность, Сергей. Понятно? Чтоб без лишней инициативы.

— Есть, Иван Михайлович.

…Отойдя на несколько сот метров от участка, шедший впереди Сергей подождал Продасова и сказал:

— А ну, моряк, покажи теперь, на что способен. Два с половиной часа — невеликий срок. Придется за счет скорости расстояние выгадывать.

И, не оглядываясь больше, побежал широким скользящим шагом, далеко выбрасывая вперед легкие тростниковые палки.

Но все тщательные приготовления, строгие напутствия и Сергеев запал оказались на этот раз — излишними. Пройдя километра четыре и поднявшись по пологому склону на гребень небольшой высотки, Сергей остановился. Километрах в полутора впереди и чуть левее избранного ими направления он увидел сразу же бросившееся в глаза на однообразном фоне заснеженной тундры темное расплывчатое пятно — стадо. Чуть в стороне от него виднелись два черных пятнышка с повисшим — над ними дымным облачком — пастушьи яранги.

— Можешь не спешить! Порядок! — крикнул Сергей Продасову, достигшему только середины подъема, оттолкнулся и заскользил прямо на дымок.

Фельдшер, немолодой уже, тучный мужчина с обвислыми прокуренными усами сидел в пологе — теплой части яранги, обнаженный до пояса. Обжигая толстые, мясистые губы, он прихлебывал чай из поллитровой алюминиевой кружки. Обтянутый оленьими шкурами тесный кубик полога был до предела наполнен рокочущим шаляпинским басом и всплесками симфонического оркестра — включенная на полную мощность «Спидола» низвергала в это непомерно тесное пространство арию Варлаама из оперы «Борис Годунов». Лампадка-жирник едва освещала эту меховую каморку.

— Вы фельдшер?.. — стараясь перекричать Шаляпина, спросил Сергей.

— Двадцать семь лет был, есть и буду, — прогремел в ответ фельдшер, — Куколкин.

— Что? — не понял Сергей.

— Куколкин, я говорю, фамилия моя. Что болит?

Фамилия эта настолько контрастировала с мощной фигурой его и голосом, под стать шаляпинскому, что Сергей невольно улыбнулся.

— Ясно. Ничего не болит, — Кивнул фельдшер. — Чем могу?

Он выключил, приемник. Над головой его взметнулась сброшенная кем-то с себя телогрейка, и из-за широкой фельдшерской спины выглянула заспанная физиономия киномеханика, разбуженного внезапной тишиной.

— Я — за вами, — объяснил Сергей. — Срочно надо к больному. Разве этот товарищ, — он кивнул на киномеханика, — вам ничего не говорил?

— Говорил-говорил. А как же! Давно говорил — минут двадцать назад, как только я из соседней бригады вернулся. Или мне уже и чаю нельзя попить?! — снова загремел фельдшер. — Куколкин здесь, Куколкин там. Нашли еще одного севильского цирюльника!

— Поехали-поехали! — привстал киномеханик. — Я же тебе говорил, что дело срочное. Нашел время чаи гонять!.. И что о тебе горняки подумают, ежели ты на такой вызов не явишься?

— «Погибает в общем мненье, пораженный клеветой…», — проревел Куколкин; он явно находился под впечатлением только что прослушанной арии. — Долг! — ворчал он недовольно, начиная, впрочем, одеваться. — На чем приехал?

— Мы на лыжах.

— Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский… Кто это — мы?

— Да двое нас. Товарищ снаружи остался.

— Полный конвой! — засмеялся киномеханик.

— Хм, на лыжах они! — продолжал ворчать Куколкин. — Нет, чтобы машину подать, вездеход или аэросани. Цивилизация! Я вот оленей только что отпустил…

— И что ты разворчался, как старая свекровь? — нетерпеливо перебил его киномеханик. — Все равно новых надо брать, твои устали.

— Вот-вот. Олени устали, а Куколкин двужильный, его сразу на всех хватит. И вообще, чего ты-то привязался? — обрушился он вдруг на киномеханика. — Мне ассистенты не нужны. Можешь оставаться здесь и готовить ужин. Попутчик нашелся!

— А может, у меня там тоже дела, — спокойно возразил киномеханик. — Может, мне культурные контакты установить надо, о шефстве договориться.

— Еще мне один культуртрегер, — буркнул недовольно фельдшер и предложил Сергею с некоторой угрозой: — Вместе к бригадиру вот пойдем его упряжку просить. Нужда-то не колхозная. Посмотрим, что ты за дипломат.

Сергей кивнул согласно и успокоил:

— Да тут недалеко, километров пять всего.

— Ну да, а то мы не знаем, где геологи работали. Сегодня не успел бы, так завтра с утра все равно сам к вам пожаловал бы. А пять километров, ты на носу заруби, это на автобусе немного или на поезде. А пешком по снегу и километр — путь-дорога. Давно на Севере?

— На Чукотке только-только.

— Оно и видно. Поработаешь здесь с мое, если не сбежишь, тогда будешь знать, почем фунт лиха.

— Говорят здесь, что сто километров — не расстояние.

— Дураки говорят! Которые не понимают, что здесь расстояние не на километры меряется.

— А на что же?

— На сноровку, на опыт, на характер. Это — с одной стороны. А с другой — на погоду. Бывает и такое, что и пятьдесят метров враз не перескочишь. Да что тебе говорить? Вырастешь — поймешь. Тут жизнь уму-разуму учит, а вы, молодежь, все норовите с кондачка ухватить. И откуда оно берется, ума не приложу! Поздно чего-то вы из коротеньких штанишек нынче вырастать стали. Все знаете, обо всем судите, — явно не в ладах с логикой басил Куколкин, пока они шагали к соседней яранге, возле которой колдовал над перевернутыми нартами бригадир оленеводов.

— Ну вот, — заметил фельдшер. — Теперь скажет, что у него нарты не в порядке. Опять уговаривай!

Когда они подошли, бригадир, средних лет чукча, лишь скользнул по Сергею быстрым взглядом и, стараясь ничем больше не выказать своего любопытства, повернулся к фельдшеру. Был бригадир широк и приземист. Впечатление это усугубляла одежда — свободная кухлянка с капюшоном, оленьи торбаса на ногах, меховые брюки. Лицо оленевода, темное, резко очерченное, казалось вырезанным из мореного дерева.

Куколкин разговаривал с бригадиром все в том же стиле, с той лишь разницей, что теперь пересыпал свою речь чукотскими словами;

— Эттык, товарищ Коравье! Здравствуй! Нужны твои олени — гынинэт чантэн, понимаешь? Опять надо ехать, черт бы их всех побрал! Куколкин здесь, Куколкин там… У горняков больной теперь. Ынкы тьылльэн — там больной, — он махнул рукой в направлении участка. — Мытлынэн километров. Вот он за мной приехал. Обратно я сегодня же — игыр обратно.

Впрочем, как выяснилось, и эта манера разговаривать не вызывалась никакой необходимостью, а была следствием давней привычки. Бригадир протянул Сергею руку, представился: — Коравье. И на чистейшем русском языке с едва приметным акцентом сказал: — Конечно, раз такое дело. Больному обязательно помочь надо. Только давай твои нарты. А оленей я сейчас и поймать и запрячь помогу.

Упряжкой управлял сам фельдшер. С ним ехал киномеханик. Сергей и Продасов скользили за ними на буксире, зацепившись лыжными палками за нарты. Весь их поход занял не больше двух часов.

Куколкин, не отвечая на приветствия, потребовал, чтобы ему сразу же показали больного, выставил из барака всех, кроме Клавы, спросив при этом:

— Сестра? Это какая же, разрешите полюбопытствовать, медицинская, двоюродная или условная?

— Родная.

— Хм, допустим. Я бы предпочел иметь дело с медицинской. Что болит? — повернулся он к Геннадию.

Генка слабо улыбнулся:

— У меня, папаша, ничего не болит, кроме всего тела.

— Хм, тело у него болит. Слыхала? — Он взял Геннадия за пульс, помолчал полминуты и аккуратно опустил его руку на одеяло. — Температуру меряли?

— Тридцать восемь и семь утром была, — ответила Клава.

— Сейчас не меньше. А ну, родственничек, присядь, покажи это твое так называемое тело. — Куколкин извлек из кармана старенький докторский стетоскоп, продул его и принялся самым тщательным образом выслушивать больного. — Дыши… Не дыши… Дыши… Не дыши… Повернись-ка сюда! Так, дыши… Не дыши…

Он отложил стетоскоп и стал выстукивать Генку. Тот поинтересовался:

— А насчет не дышать — как? Насовсем уже?

— Помалкивай! — одернул его фельдшер, — Нашел время острить!

И объяснил Клаве:

— Пневмонийка двусторонняя. В больницу этого остряка надо по всем правилам.

Клава спросила растерянно:

— А где она тут, больница?

Генка устало отмахнулся.

— Ты же знаешь, сестренка, меня эта география совсем не интересует. Перебьюсь без больницы как-нибудь.

— А я бы тебя спрашивать и не стал, будь здесь больница поблизости, — нахмурился фельдшер. — Давай, герой, готовь перечницу свою — колоть буду.

И опять к Клаве:

— Может тут у вас кто инъекции делать?

— Это уколы, да? Не знаю, вряд ли…

— Не знаю, вряд ли, — ворчал Куколкин, готовя шприц и расставляя на дощатом столе пузырьки с пенициллином. — А если бы меня поблизости не было, что тогда? Тракторную смазку не забыли небось с собой взять, гайки подкрутить каждый второй умеет, а палец товарищу перевязать — обязательно Склифосовский или Вишневский нужен…

Генка не удержался и съязвил:

— А вы, папаша, неплохо сохранились для Склифосовского.

— Поворачивайся на живот и дыши в подушку! — прикрикнул на него Куколкин, — Да трусы спусти. А ты смотри сюда, — обратился он к Клаве. — Я полдозы взял. Вторую половину попробуешь ты ввести.

— Я?! — испугалась Клава.

— Ты-ты. Или, вы думаете, я сюда переселюсь? Делать мне больше нечего! Будешь каждые четыре часа ему пенициллин вводить. Смотри, как это делается. Набираешь в шприц жидкость вот до этой отметки. Сейчас тут половина — мы с тобой для практики пополам делаем. Вот так. Теперь поднимаешь шприц иглой кверху и чуть выдавливаешь содержимое. Это чтоб воздух не попал, понятно? И вот сюда, смелее только — р-раз!

Генка вздрогнул и запротестовал:

— Э-э, нет! Такое дело не пойдет. Она же меня насмерть заколет!

— Не мешай, тебя не спрашивают! И медленно, постепенно вот так, производишь инъекцию. Потом вот так, придерживая ваткой в этом месте, выдергиваешь иглу. Только прямо по ходу, не в сторону, а то иглу сломаешь. Иголочку, перед тем как укол делать, спиртом протрешь. То, место, куда колешь, — тоже. А ну, пробуй!

— Боюсь я, — с опаской беря шприц и глядя на него, как на заряженную гранату, пробормотала Клава.

— Ну! — прикрикнул Куколкин, — Или шуточки с пневмонией шутить будем? Набирай шприц! Смелее, смелее. Вот так! Ну, а теперь — вот сюда его!

Генка напрягся весь, процедил сквозь зубы:

— Нашли тренировочную площадочку…

— Вот в таком духе, через каждые четыре часа. Это хозяйство я, значит, тебе оставляю…

Куколкин оставил Клаве пенициллин, шприц, необходимые лекарства и, пообещав наведаться через сутки, стал собираться. И, не попрощавшись, словно обиженный на что-то, ушел.

Клава виновато и робко спросила:

— Не очень больно, а?

— Сте-пааан! — прогремел снаружи фельдшерский бас. — Где тебя черти носят?

— Ого! — восхитился Генка. — Если он в медицине так же, как на глотку, силен, то моя драгоценная жизнь в безопасности.

— Степан, душа из тебя вон! — снова позвал Куколкин.

И тут Генку, как на пружинах, подбросило — знакомый, не раз слышанный въявь и в кошмарном сне голос ответил совсем рядом:

— Ну, чего горло дерешь? Людей перепугаешь. Вот он — я.

— Кто это? Кто? — Генка в упор смотрел на Клаву широко раскрытыми немигающими глазами. В таком возбуждении она его еще никогда не видела.

— Да что ты переполошился-то? Киномеханик это. Вместе с фельдшером приезжал. Ну, тот, о котором я тебе рассказывала, помнишь?

— Сейчас же позови его сюда! Слышишь, Клава?

— Да ты можешь объяснить толком, что случилось? Зачем он тебе?

— Потом. Иди скорей, а то уедут. Скажи — на минутку только, к больному. Ну, придумай что-нибудь! Скажи, что киномеханик-любитель я, проконсультироваться хочу. Иди же, ну!

Клава, не понимая ничего, пожала плечами: что, мол, за блажь такая? Но пошла: что с больного возьмешь?

— Скорей, сестричка! Скорей!

А в сознании Генкином беспорядочно роились, сшибались и путались, вытесняя одна другую и снова возникая, беспокойные мысли. А если не он? Нет-нет, он не ошибается! И сон тот кошмарный не случаен был. Голос киномеханика, услышанный сквозь забытье, подсказал его. Позвать кого-нибудь? Схватить? Нельзя! Бывают же голоса похожие. На смех поднимут еще… А если все-таки он? Тогда задержать? «Держи его!» закричать? Но следователь и ошибиться мог. Это ведь только предположение его было, что Седой Лешку тогда — в шурф… Но почему — Степан? Так его фельдшер звал, кажется. А Седого Андрей Возников по-настоящему звать. Если он, то значит скрывается под чужим именем…

Еще никто не вошел, а Геннадий, услыхав голоса и шаги за дверью, как-то сразу проникся уверенностью и подготовил себя: он!

Седой узнал его сразу. Это Генка увидел по тому, как замер на мгновенье киномеханик, встретившись с ним глазами, как, оценивая обстановку, окинул быстрым взглядом все помещение. Не знаешь, как повести себя? Ну, ничего, сейчас я тебя успокою, подумал Генка и спросил:

— Не узнаешь? А я тебя по голосу сразу узнал. Вот, думаю, встреча! Как в кино. Здорово, что ли?

Седой оглянулся. У дверей, с любопытством прислушиваясь и разглядывая неизвестного ей Генкиного знакомца, стояла Клава.

— О! Смотри-ка ты! — уже оправившись от неожиданности, но продолжая разыгрывать удивление, сказал Седой. — Припоминаю вроде. Геннадием звать, да? — Теперь он в упор глядел на Воронцова. Засмеялся, а глаза все равно остались те же — доискивающиеся, пристальные. — Ну, и хорош ты тогда был! Вот уж не подумал бы, чтобы ты вообще что-нибудь запомнить мог. А ты — по голосу. Силен!

— Ну-ка, сестричка, пошла бы ты пока к фельдшеру, проконсультировалась бы у него поподробнее.

Клава обиженно передернула плечами и вышла.

— А я тебя и поблагодарить тогда не успел, — сказал Генка. — Да ты садись, — подвинулся он на кровати — Я не заразный.

— Некогда. За что благодаришь-то? За компанию?

— Скромничаешь? Или, ты думаешь, я не знаю, что ты из-под Лешкиного ножа меня тогда спас? Кстати, слышал о нем?

— Нет, а что? — Седой уперся в Геннадия напряженным, ждущим взглядом.

— Допрыгался, — ответил Воронцов. — Рухнул спьяну в шурф и черепок проломил.

— Ну?! — почти обрадованно удивился Седой.

— Точно, я тебе говорю. Еле выкарабкался.

— Кто — выкарабкался? — весь подавшись вперед, испуганно переспросил Седой.

— Как кто? Лешка. Не из шурфа, конечно, — оттуда его люди добрые извлекли, а вроде как с того света. Поначалу думали — мертвый. А он живучий оказался, гад. Очухался.

— И… и где он? — Седой даже оглянулся растерянно, словно опасаясь, что увидит Важнова вот сейчас, здесь же.

— Лешка-то? — небрежно переспросил Воронцов. — А чего ему тут делать, на Чукотке? Он на старом месте остался. Повезло еще! Пока в больнице отлеживался, с прибором дело замяли.

— Не судили, значит? — встрепенулся Седой и осекся: не должен же он ничего знать о той истории!

Но Генка словно между ушей пропустил его промашку.

— Обошлось. Привет тебе передавал…

Переиграл Генка! Седой метнул в него колючий, подозрительный взгляд и шагнул к двери.

— Хрен с ним. Некогда мне. Выздоравливай.

— Погоди, куда же ты? — Воронцов сел на кровати. — Потолкуем еще…

— Некогда, — Седой взялся за ручку двери.

— Зайдешь еще?

— А как же! Денька через два-три. Как дважды два…

Хлопнула дверь. Уйдет! Теперь обязательно уйдет! — с отчаянием подумал Гейнадий. — Упустил, балда! И подчиняясь чисто импульсивному побуждению, вскочил, сунул ноги в валенки и, как был, в трусах и майке, выскочил из барака. Седой быстро, почти бегом, приближался к тракторам, возле которых его поджидала упряжка. Фельдшер уже сидел на нартах. Рядом стояли Гладких, Пушкарев, Продасов, Клава.

— Стой! — закричал что есть силы Геннадий. — Стой! Задержите его! Иван Михайлович, это — Седой! Не пускайте его! — И побежал.

Оглянулся и тоже побежал Седой. Всплеснув руками, не понимая ничего, а только увидев своего больного брата на улице и в таком виде, рванулась им навстречу Клава. Седой, не приостановившись даже, отшвырнул девушку с тропинки. Преступник понимал, что бежать в тундру бессмысленно — пешком от преследователей не уйти, — и решил любой ценой пробиться к нартам. Опасность — смертельная — придала ему силы и ловкости. Он ужом увернулся от ринувшегося навстречу ему Гладких, одним ударом сбил с ног Пушкарева и с разбегу плюхнулся в нарты, плечом сбросив с них массивного фельдшера. Продасов отпрянул в сторону и занял безопасную позицию за трактором. Но мгновенно вскочивший на ноги Веня Пушкарев не дал Седому тронуть оленей с места. Он одним прыжком достал его и опрокинулся вместе с ним в снег. Оба вскочили одновременно. Седой коротким резким ударом в живот снова сбил Пушкарева с ног и, отступив к трактору, схватил лежавший на гусенице ломик. Подбежал Генка. Тяжело дыша, двинулся прямо на Седого.

— Без тебя обойдется! — крикнул ему Гладких и, загораживая Генку, сделал шаг вперед, внимательно следя за каждым движением Седого.

Тот перехватил поудобнее ломик. Ни страха, ни отчаяния в его взгляде не было — глаза его были налиты одной только яростью.

— Поть! Поть! — прохрипел он, пытаясь голосом послать оленей вперед и рассчитывая, по-видимому, прорвавшись, прыгнуть в нарты на ходу. Но олени не шелохнулись.

— Брось ломик! — приказал Гладких.

Но Седой рванулся ему навстречу.

И тут опять отличился Веня. Он неожиданно выскочил из-за спины Гладких и бросился под ноги Седому. Еще сохраняя равновесие, тот вскинул ломик, но Иван успел перехватить его руку. Пушкарев с силой рванул Седого за ноги, и он упал.

Никто, кроме подбежавшей Клавы, не видел, как Генка бессильно опустился на снег.

— Ты с ума сошел! — наклонилась над братом девушка. — Сейчас же вставай!

Она сбросила с себя телогрейку и накинула ее Генке на плечи.

— Вставай же, Генчик! Вставай, братик! — умоляюще просила Клава. Она схватила его сзади подмышки и тщетно старалась поднять. В глазах девушки стояли слезы.

— Ничего, сестричка, — попытался улыбнуться Генка. — Дважды два — пять все-таки…

Бредит, подумала девушка.

Геннадий откинул голову назад, на ее плечо, и устало закрыл глаза. 


15. И снова — начало


Гладких напутствовал Клаву:

— Не мне тебя уговаривать. Проследи там, чтобы Геннадия устроили как следует, с лечащим врачом поговори. Может быть, ему дополнительное питание будет нужно — в расходах не стесняйся. Вот тебе бумага в райком профсоюза, постарайся добиться ссуды на лечение. Да не стесняйся, это не благотворительность, заслужил твой брат.

— Спасибо, Иван Михайлович.

— Да ты что? Какое там спасибо! И еще одно. Знаю, не до того тебе, но в районный отдел милиции придется зайти. Расскажешь там начальству все, что нам об этом Седом известно. Думаю, что и там о нем знают кое-что, разыскивают даже наверное. Главное, пусть они навстречу тракторной колонне высылают кого-нибудь. Чем быстрее этого типа ребята передадут кому следует, тем у меня душа спокойнее будет. Ну, а обратно опять с Гуляевым доберешься. Ему снова к нам колонну вести, технику на участок забрасывать. Как Геннадий-то сейчас?

Клава, покусывая губу, махнула рукой с отчаянием:

— Ой, плохо, Иван Михайлович! Температуру уже никак сбить не удается, забывается часто, бредит… Что же это будет, Иван Михайлович, а? Что будет?

Голос ее дрожал — вот-вот сорвется в плач, безудержный, отчаянный… Гладких сообразил: нельзя утешать — не выдержит. И прикрикнул:

— Не смей раскисать! Слышишь, Воронцова! Геннадию сейчас меньше всего слезы твои нужны.

Клава с трудом сглотнула подступивший к горлу тяжелый и твердый, как булыжник, комок.

— Нет-нет, Иван Михайлович! Я — ничего. Я все, как надо, сделаю.

— Вот это другое дело. Отправляйтесь. Все будет хорошо. Я уверен.

Уверен? Два дня Куколкин не отходил от постели Геннадия. Старый фельдшер был непривычно молчалив, и уже это свидетельствовало о большой его озабоченности. На настойчивые расспросы Клавы он ответил:

— Сердце хорошее, должно справиться.

Ивану Гладких сказал иначе:

— На одном только здоровом сердце держится. Но и у него оно — не перпетуум-мобиле. Слишком уж нагрузка непомерная.

Решили, что любыми средствами надо отправлять Воронцова в больницу. Но какими? В обратный путь отправлялся санный поезд Гуляева, но слишком долог был этот способ передвижения для данного случая. С ним Седого можно отправить: этому-то уж определенно некуда было спешить… Оставался один выход — оленьи нарты.

Бригадир Коравье, узнав, в чем дело, и рядиться не стал, сразу же пообещал и лучшую упряжку дать и самого опытного каюра с больным отправить. О человеке ведь речь идет, о жизни его. А неписаный закон тундры разночтений не знает: обрушилась на кого-то беда — подставляй свою грудь…

Но тут возникло новое осложнение. Из соседней бригады, едва не загнав оленей, примчался гонец с известием о еще одном несчастном случае. Сломал ногу и сильно обморозился один из пастухов. Куколкин на ходу проинструктировал Клаву, оставил ей лекарства, сердечные укрепляющие средства, какими располагал, и поспешно уехал. Теперь Геннадий оставался и вовсе без медицинского глаза, вывозить его надо было немедленно. Сопровождать больного Гладких поручил, разумеется, Клаве.

Тундра укачала Геннадия. Тепло одетый; «упакованный» в спальный мешок, он или уснул или впал в забытье, и встревоженная Клава поминутно наклонялась к нему, прислушиваясь к его дыханию.

Ехали налегке — небольшой мешок с продуктами у Клавы, примус и огромный, трехлитровый чайник у каюра. Трое на одних нартах — и без того груз немалый. Поэтому в гору или каюр или Клава, а то и оба шли рядом с упряжкой. Время наверстывали на таких же долгих пологих спусках.

Каюру было лет за пятьдесят, не меньше. Годы избороздили его лицо тончайшей сеткой морщин. У чуть суженных, словно прищуренных глаз они разбегались тонкими лучиками. Казалось, что старый каюр все время улыбается чему-то лукаво и мудро. Но на поверку был он серьезен и степенен, двигался с кажущейся медлительностью, но удивительно рационально — ни одного лишнего движения. Клава просто поражалась, как на коротких их остановках словно сам по себе наполнялся снегом чайник, начинал гудеть примус, были проверены и подтянуты узлы на ременной упряжи и уже готова была продолжать путь упряжка. И шагал старик, казалось, неторопко, чуть вразвалку, но девушка едва поспевала за ним.

Старик ни разу не обмолвился о больном, о печальной их миссии. Сначала Клава решила, что он вообще не говорит по-русски. Но каюр заговорил и обнаружил при этом полную осведомленность о происшедших на участке событиях. Обнаружил весьма своеобразно, в рассказанной им сказке. Управляя упряжкой, сидел он впереди и говорить начал неожиданно, не повернув головы, словно сам себе:

— Старые люди рассказывали. Жил в тундре охотник. Зверя промышлял, шкурки в колхоз сдавал. Шел капканы ставить. Увидел мышонка на снегу. Совсем замерзал мышонок. Поднял его охотник, отогрел в ладонях, глубоко в снег закопал. Пусть греется. Волк проходил. Почуял мышонка, стал снег разгребать. Сильно есть хотел. Мышонок бежать пустился. По следу охотника бежал. Так подумал: «Я легкий. По капкану пробегу, ничего не будет. А волк попадется, охотнику помогу и сам от волка избавлюсь». Сделал так. Попался волк. Умный мышонок был. И сильный. Сильнее волка…

И не похоже, кажется, но в том настроении и при тех думах, что одолевали Клаву, близкой и очевидной была для нее аналогия. И молчала уж больно долго она, переполнила ее невысказанная тревога. Поэтому зацепилась за повод, как за соломинку, заговорила тоже:

— Боюсь я, дядя Нунтымкин. Очень боюсь! Видите, какой он? Только бы успеть нам. Только б успеть!

Нет, она не подгоняла каюра. Даже ей было видно, что короткие привалы он делает только для того, чтобы дать минимальный отдых оленям, останавливаясь по одному ему известным признакам там, где животные могли найти ягель.

И старик не утешал девушку, только с трогательной неловкостью протягивал ей первую кружку дочерна заваренного чая, да готовя упряжку в дальнейший путь, сухой узловатой ладонью разглаживал постеленную на нарты шкуру в том месте, где сидела девушка. Впрочем, в утешение, видимо, рассказал еще одну сказку о девушке Гытаннэу, которая вступила в смертный бой со злым келе, взявшим в плен брата ее Гыттэпычына. Всю тундру прошла смелая девушка. Евражки и мыши ей след искали, ворон дорогу показывал, большой олень на своей спине нес. Настигла она келе. Самой смертью злой дух оказался. Но стала биться с ним Гытаннэу и отбила Гыттэпычына…

Время от времени Геннадий словно выныривал из забытья. Сориентировался даже на этот раз, что к чему. Чуть приоткрыл глаза и, слабо улыбнувшись, попросил:

— Не увози меня далеко, сестричка Гытаннэу. Вдруг обратно пешком идти придется…

И снова закрыл глаза. Натянутые до предела нервы девушки не выдержали — она заплакала.

— Эрмычын, — тихо сказал каюр.

— Что? — глотая слезы, переспросила Клава.

— Сильный человек, — перевел каюр. — Зачем плачешь? Над живым плачешь. Нехорошо.

Это был их третий привал. Где-то далеко позади остались вышедшие за ними следом тракторы, на одном из которых Сергей, вооруженный старенькой двустволкой Карташева, сопровождал Седого. От ближайшего жилья человеческого их ничтожно малый жилой островок — ее, Клаву, старого каюра, оленей, шипящий примус — отделяли многие километры и ночь, заполненная только тишиной и снегом. Тоненький серп луны был не в состоянии ни хорошо осветить землю, ни затмить ярко мерцающие звезды. И так одиноко показалось Клаве в этой бескрайней, не имеющей границ тундре, такими бессильными представлялись под этим бездонным небом и она сама и старик, таким беспомощным и незащищенным выглядел Генка, что девушка впала в отчаянье. Машинально прихлебывала она горячий чай пополам с собственными слезами, словно подчиняясь требовательному взгляду старого оленевода.

И вдруг он сказал тихо, спокойно, не удивляясь и ничем не выдавая своего отношения к факту:

— Кто-то в тундру едет. Сюда.

Клава проследила за взглядом старика, повернула голову. Там, куда уходил, теряясь в ночи, тракторный след, за недальним из-за неровности тундры горизонтом расплылось молочное пятнышко света. Каюр погасил примус, и в наступившей тишине стал отчетливо слышен дальний рокот мотора.

— Трактор!

— Вездеход, — поправил старик. — Трактор так быстро не ходит.

И верно, сверкнули на горизонте два автомобильных глаза, и преодолевшая подъем машина заскользила вниз, наполняя тундру шумом, зажигая холодным светом снег впереди.

Полугусеничный автомобиль с брезентовым верхом с ходу остановился. Открылась дверца, и из кабины на снег спрыгнул водитель, молодой юркий парень в короткой стеганке и сбитой на затылок шапке. С видимым удовольствием он помахал руками, разминая онемевшие мышцы, и спросил участливо и весело:

— Загораем? Баллон прокололи или бензину не хватило?

Подошел ближе, поздоровался по-чукотски:

— Этти!

Увидев человека на нартах, присвистнул:

— Ого! Больной, что ли? Что с ним?

— Воспаление легких. Тяжелое очень, — сдавленным голосом ответила Клава. — А вы не на «Дружный»?

— Туда, — парень присмотрелся к Клаве, в которой сразу не признал под кухлянкой русскую девушку. — А я и смотрю, вроде русский парень лежит. Стоп! — подхватился он. — С нами же к вам на участок медицина едет. — Э-гей! Медицина! — кричал он уже позади кузова своей машины. — Подъем! Срочная работа есть.

Он помог спрыгнуть на землю женщине в цигейковой шубке, повязанной большим пуховым платком, объяснил:

— Больной там. С участка.

Женщина подошла к нартам.

— Что такое? Здравствуйте!

— Как? Это вы?

Клава на какое-то мгновение замерла от неожиданности, потом рванулась к Вере, уткнулась лицом в теплый мех ее шубейки и разрыдалась.

Вера мягко, но решительно взяв девушку за плечи, отстранила ее:

— Ну-ну, зачем же так? — успокаивала, а у самой сердце захолонуло: не с Иваном ли что? Подошла к нартам, заглянула в лицо больного, узнала.

— Брат?

Клава кивнула. Вера сняла рукавичку, просунула руку под капюшон спального мешка, нащупала пульс на виске больного, прислушалась к его дыханию.

— Давно болен?

Клава, продолжая всхлипывать, стала рассказывать торопливо и сбивчиво. С трудом уловила Вера главное: у парня жесточайшая пневмония, получал пенициллин внутримышечно и кардиовален в каплях — средство для сердца в таком состоянии явно недостаточное. Лишь минуту пребывала в нерешительности, потом спросила шофера:

— Свет в машину никак нельзя дать?

Тот обиделся даже:

— А как же? Хорош бы я был водитель, если бы у меня переноски не было! В один момент все будет сделано.

Он побежал к машине.

За спиной Клавы послышалось недовольное покашливание и знакомый голос произнес:

— Надо полагать, задержка не будет очень длительной? У меня время ограниченно…

Клава обернулась и узнала Горохова. Раньше она просто не обратила внимания на подошедшего сзади мужчину в кожаном реглане на меху — не до него было. Меньше всего ожидала да и, пожалуй, желала она увидеть здесь бывшего их директора. Вера — другое дело. О своем намерении проситься к ним на участок в качестве заведующей фельдшерским пунктом она поделилась с Клавой, даже советовалась с ней еще там, в Магадане. О такой возможности Вера узнала еще до встречи с Иваном, считая, что он уже на Чукотке. В облздраве со дня на день ждали утверждения медицинского штата на новом прииске.

В день отлета, еще до того, как проснулся Иван, она затащила Клаву к себе в номер и расспрашивала, расспрашивала… Тогда же и договорились, что Клава будет помалкивать о Вериных надеждах и планах.

Но как мог попасть сюда Горохов? Клава недоуменно смотрела то на него, то на Веру, стараясь решить эту загадку. Горохов кивнул ей головой, видимо довольный произведенным эффектом. Вера сказала:

— Извините, товарищ директор, но машину мне придется задержать. Надолго. Больному нужно оказать срочную помощь и доставить его в больницу.

— Любопытно, — попытался отшутиться Горохов. — А я уже и не в счет, значит? Вроде и машина не моя?

Вера строго насупилась.

— Машина, как я понимаю, государственная, приисковая, — сказала она. — И так как здесь серьезно больной, то распоряжаться буду я.

Горохов только руками развел:

— Хм. А что же мне прикажете делать?

Вера пожала плечами. Вернувшийся было шофер вслушался в их разговор и принял участие в дискуссии по-своему. Он снова побежал к машине, юркнул в кабину и развернул вездеход в обратном направлении.

Геннадия перенесли в машину. Вера открыла аптечку и принялась колдовать над медикаментами и шприцем. Страшась что-либо спрашивать, притихла в уголке Клава. Через несколько минут вездеход плавно взял с места и тронулся по своему следу в обратный путь. В распоряжении не пожелавшего возвращаться. Горохова остались нарты. Его трудно было удивить или смутить каким бы то ни было видом таежного или тундрового транспорта. Немало исходил и пешком в этих краях бывший директор «Славного». А самолюбие кольнуло: не только не посчитались с его интересом, но и форму не соблюли даже, без него решили. Но сдержался, оценил ситуацию. Невозмутимый Нунтымкин, так и не проронив ни слова, повернул упряжку.

В больницу Геннадия доставили поздней ночью, почти под утро. Вера пошепталась с дежурным врачом, и больного унесли. Клава диктовала сестре приемного покоя необходимые для регистратуры и истории болезни сведения, когда увидела, что следом за Генкой санитар пронес кислородную подушку и пузырь со льдом. Тревожно и растерянно она заглянула в Верины глаза.

— Ничего-ничего, — успокоила та, совсем как маленькую погладила Клаву по голове и поторопилась увести ее. — Пойдем отдыхать, дорогая. Вам тоже досталось немало. Все, что нужно, здесь без нас сделают.

Когда они вышли из больницы, Клава все же вспомнила о поручении начальника участка. Вера пошла в районный отдел милиции вместе с ней.

Дежурный старший лейтенант встретил их с видимым удовольствием и заинтересованностью. Ночь выдалась тихая, делать ему было нечего, а дремать за столом не позволяли ни устав, ни офицерский престиж — в отделении вместе с ним дежурили двое или трое подчиненных.

— Чем могу служить? — осведомился он, с любопытством разглядывая ночных посетительниц.

Клава сказала:

— На нашем участке, товарищ дежурный, задержан очень опасный преступник. Это — на первом, нового прииска. Его с попутной тракторной колонной к вам направили. Начальник участка просил специально вас предупредить, чтобы встретили, потому что мало ли что в дороге может случиться.

Старший лейтенант откинулся на спинку стула и скептически улыбнулся.

— Ну? Опасный преступник, говорите? И что же он наделал? Побил посуду в столовой или действием кого оскорбил? — Он ладонью подвинул на край стола чистый лист бумаги и положил на него авторучку. — Впрочем, изложите лучше все вот здесь, в письменном виде.

Клава разозлилась.

— Ничего я не буду писать! Времени у меня нет. И у вас тоже. Речь о убийце, может быть, идет!

— Ну вот — «может быть»! И кого же это он «может быть» убил?

— Да, поймите же вы! Седой с Колымы сразу же после убийства исчез. А теперь здесь под чужим именем объявился. Опознали его, и сам он себя выдал потом…

Клава не договорила еще, а скептическую улыбку с лица старшего лейтенанта как ветром сдуло.

— Седой?!

Он схватился за телефонную трубку.

Когда старший лейтенант, подняв с постели начальника отдела, доложил о чрезвычайном сообщении по команде, когда были отданы нужные распоряжения и уточнен маршрут, Клава заметила все же:

— А я вижу, товарищ старший лейтенант, что вам лучше, чем нам, известно, какую посуду этот негодяй перебил.

Дежурный внимательно посмотрел на Клаву и сказал примирительно:

— Не сердитесь. Спасибо вам великое! Крупная дичь, этот Седой. Ой, крупная! Лишь бы не ушел теперь.

Клава и сама обеспокоенная, тем не менее сказала уверенно:

— Ничего. Сережка ему руки связал.

— Это кто этот — Сережка?

— Так, товарищ один наш, — смутилась Клава и добавила для большей убедительности: — Солдат недавний.

— Разве что — солдат, — с сомнением покачал головой старший лейтенант.

Вера спросила:

— А чем он знаменит, этот Седой? Значит, и в самом, деле убийца?

Старший лейтенант замялся.

— Золото на Колыме промышлял ваш Седой. Не для государства, разумеется. Надо полагать, что и тут, в районе новых приисков, он не случайно объявился. Ну, а тот убитый ваш в подручных у него ходил. Это уже доказано…

Так и не заснули в эту ночь Клава и Вера. Поздний рассвет встретили, сидя рядышком на одной койке в поселковой гостинице. Говорила больше Вера, стараясь отвлечь Клаву от беспокойных мыслей — о брате, оставленном в тяжелом состоянии в больнице, о Сергее, находящемся сейчас где-то в тундре с глазу на глаз с опасным преступником.

Вера рассказала, что опасения ее в отношении устройства на работу оказались напрасными. Правда, ей безумно повезло — должность фельдшера на участке «Дружный» была только-только утверждена. В облздравотделе разве что удивились столь горячему желанию ее ехать на Чукотку. А в остальном — какие могли быть возражения? Старшекурсница медицинского института, документы в полном порядке, характеристика с места последней практики отличнейшая. На участке, по штатному расписанию, фельдшерский пункт предусмотрен, так что диплом врача не обязателен — подготовка достаточная. Академический отпуск по семейным обстоятельствам? Так мало ли какие у кого могут быть обстоятельства… Словом, через три дня после того, как она проводила Ивана, направление на тот же участок было у Веры на руках. С Гороховым, получившим назначение директором на новый прииск, познакомилась уже в самолете.

— Порассказывал он мне по дороге про вас, — улыбнулась Вера. — И какими несмышленышами вы на Колыму приехали и какую школу на его прииске прошли.

— Воображаю, — поджала губы Клава.

— А что? — засмеялась Вера. — Про Ивана моего вполне правдоподобно говорил. Неплохой, говорит, в общем, специалист, но упрямый ужасно, прямолинейный. Предостерег: нелегко мне с таким начальником сработаться будет. Такого наговорил, что мне даже неловко стало. Вроде чужие мысли подслушиваю. Признаться даже хотела, что к Ивану и еду как раз: пусть выбирает, что говорить. Но захотелось на выражение его лица посмотреть, когда нашу встречу увидит. Теперь, конечно, не жалею, что не сказала: может быть, удастся все-таки нежданно нагрянуть…


А на участке тем временем клокотали страсти, вызванные неожиданным появлением Горохова. Первым вернувшуюся упряжку увидел Виктор Прохоров, ахнул удивленно и ринулся к Гладких, который возился вместе с механиками на монтаже дизельной электростанции.

— Царь Горох прибыл! На оленях. Вот умора!

Гладких вышел из помещения, выговорил Прохорову:

— Чего раскричался? В дикий восторг пришел или испугался так? Можно подумать, медведя увидел.

Урезонил Виктора, одернул, а у самого в предчувствии недоброго словно оборвалось все внутри. Шел навстречу Горохову медленно, вытирая ветошью руки, но голову себе уже не ломал — понял, что привело сюда бывшего директора «Славного». В памяти сразу же всплыли слова, слышанные им не так давно в райкоме, у Прядкина:

«Можешь быть уверен, у нас Горохова уже директором не назначат».

И чуть позднее — в кабинете заместителя начальника горного управления: «Безобразие! Если им люди на Чукотку нужны, что мы, сами не нашли бы, кого откомандировать?..».

Вот и нашли, откомандировали! И там действительно не назначили…

В том, что Горохов приехал сюда как директор нового прииска, Гладких не сомневался — обстановку он знал. Аппарат предприятия был укомплектован почти полностью, не решенным до сих пор оставался только вопрос, кто будет его руководителем. Правда, вначале был сюда назначен один товарищ, который и в проектировании, и в комплектовании прииска участие принимал, но он так и не успел выехать сюда из Магадана, был отозван в Москву на работу в Министерство цветной металлургии. Называли Ивану потом две-три кандидатуры как возможные. Но за них в горных управлениях, где они работали, горой стояли. Так что вопрос открытым оставался. Ну, а Горохов — тут как тут, не у дел оказался с ликвидацией «Славного». Так что и снимать не надо, да формально и не за что, и оставлять, работу подыскивать не обязательно: есть подальше местечко. И не понижение, оклад даже выше за счет заполярного коэффициента; а, с другой стороны, можно и как неофициальное наказание понимать. Чукотка ведь, а не райские кущи… Оно, конечно, лозунг о подборе кадров по деловым признакам всем хорош — и для дела, и с точки зрения моральной, воспитательной. Но, бывает, срабатывает еще этакая могучая сила инерции, и нужен очень мощный заряд энергии, чтобы вытолкнуть какой-нибудь зафальшививший «электрон» с его номенклатурной орбиты.

Потому-то ничем и не выразил Иван своего удивления, когда Горохов, протягивая ему руку, сказал с нарочитой веселостью:

— Не ожидал? Ничего не попишешь, приходится опять встречать меня, как начальство. Не удалось, выходит, избавиться от меня, а?

— Ну что вы, Петр Степанович! — улыбаясь, ответил он. — Я ведь знаю, что именно вам обязан выдвижением на должность начальника участка. Может быть, вы и тогда знали, что нам вместе работать?

Горохов, разумеется, понял намек. Понял и то, что Гладких собирается сразу же поставить все на свои места: я, мол, дорогой товарищ директор, все знаю и все помню — и истинное твое отношение ко мне, и цену твоей приветливости, и видимой бодрости твоей, и тебе самому, каков ты есть.

Не сразу нашелся, что ответить Горохов, но решил все же сделать хорошую мину при неважной игре:

— Не исключал, не исключал такой возможности. Так или иначе, а работать нам, как видишь, вместе. Так что показывай хозяйство свое, товарищ начальник участка.

— Что же, пойдемте, товарищ директор прииска, — в тон ему ответил Иван. — Начнем все сначала.

И только тут внимание его привлекла упряжка, на которой приехал Горохов. Он узнал каюра.

— Минутку, минутку! — забеспокоился Гладких. — А где же брат и сестра Воронцовы? Это же их упряжка.

— А ты что, подумал, что это мой персональный выезд? — с удовольствием переменил тему Горохов. — Не та техника. Я, брат, к тебе на такой машине катил — красотища! Да вот пришлось цыганский обмен сделать. Так что не волнуйся, больной твой в больнице уже, должно быть. Да не как-нибудь, а в сопровождении медицины.

— Это как?

— А я фельдшера к вам вез. Удалось-таки выбить эту штатную единицу в облздраве. Пришлось их всех вместе обратно проводить, а самому — на олешках, вот.

— Вот за это спасибо — горячо и искренне поблагодарил Иван. — И тракторную колонну встретили?.

Обязательно. Парень этот твой — забыл, как его фамилия;— рассказал мне о подвигах ваших последних.

— Как там задержанный? Тихо себя ведет?

— Спокойный. Да и этот конвоир, твой, мало того, что руки ему связал, он еще один конец ремня к своей руке привязал.

— Молодец Сергей! — похвалил Иван сапера, окончательно успокаиваясь. — Так, с чего начнете знакомство с участком, товарищ директор?

— С самого главного, конечно. Ты с чего начинал?

— С устройства людей, разумеется.

Горохов неопределенно махнул рукой:

— Ну, это понятно. А дальше?

— Контуры полигона по геологической схеме определили; несколько проб взяли — хорошее содержание, определению геологов вполне соответствует; монтаж электростанции заканчиваем в старом срубе; трассу подводки энергии готовим. Подойдет техника через четыре-пять дней, и можно будет начинать работы на полигоне, — доложил Гладких.

Горохов кивнул, не то давая понять, что понял, не то одобряя…

— Ну, давай полигон посмотрим для начала.

— Полигон удобный. Мы уже подумываем здесь, что, может, и тремя промывочными приборами обойдемся, а не четырьмя, как запроектировано.

Горохов внимательно посмотрел на начальника участка, но ничего не сказал. И, вообще, обходя с Гладких участок, он выслушивал его объяснения, сам спрашивал мало, а замечаний и вовсе никаких не делал. Нелегко, видимо, решил Иван, давалась ему акклиматизация на Чукотке. Не в прямом, разумеется, смысле, а в моральном. Как ни крепись, Петр Степанович, а щелчок по самолюбию, он и воспринимается как щелчок.

Когда обход был закончен, Иван предложил:

— А теперь пошли в барак, к ребятам. Все равно и ужинать и ночевать с ними придется. Своим пристанищем я не обзавелся — не построили мы еще палат, ни каменных, ни деревянных. На прииске тоже небось ни «Националя», ни «Астории» не открыли еще?

Горохов не ответил, но молча двинулся за Иваном. С их приходом в общежитии оборвался какой-то оживленный разговор. Собственно, содержание этого разговора не вызывало сомнений. Хмуро поглядывали на гостя знавшие его колымчане, с плохо скрываемым настороженным любопытством разглядывали его новички. Явно они были уже «в курсе».

Э, нет! Так дело не пойдет, подумал Гладких. Работать-то вместе придется. А такая враждебность — совсем не способ налаживать дело! И сказал просто, спокойно:

— Знакомьтесь, кто не знаком, товарищи! Директор нашего нового прииска Петр Степанович Горохов.

Нелегко было растопить ледок вокруг старого директора. Да и сам он был хмур и молчалив. Пожалуй, один только Семен Павлович Карташев понял настроение Ивана и старался поддержать разговор. Сидели вокруг печки, обжигаясь, прихлебывали снятый прямо с огня чаек. Старик рассуждал:

— Лично я что думаю? Я считаю, уж если мы прибыли сюда, как полагается, то и спрос со всех нас как новый. Ведь земля, она что? Она каждый раз, прежде чем богатство свое человеку отдать, как бы спрашивает: а что ты, дескать, за человек такой, стоит ли мне для тебя доброй быть? Оно, конечно, и проходимцы золото добывают, и скупердяи, бывает, хлеб сеют. Но я так скажу. Трудно и металл таким дается и хлеб им нелегок. Радость не та потому что. И чем ты сам добрее к людям и делу относишься, тем тебе и работается легче и удача ближе. Золото! Я это слово не очень часто слышал, хотя полжизни по нему хожу и столько его на ладони вот этой взвесил, что никакому заокеанскому дяде и не снилось даже. Просто металлом его здесь называют, работой. Сама жизнь это, значит. Не потому, что золото, а потому, что работа…

Заснул барак. Но долго еще следил за красными бликами на потолке Иван Гладких. Да, старый горняк прав, конечно. Жизнь вроде сначала начинается. Не от нуля, ясное дело. Нет. С ним и опыт и неопытность его остаются, и люди, хорошие и неясные, и тревоги, старые и новые. Их на долю человека, если он человек только, всегда хватит — тревог, и забот, и схваток. С людьми и за людей.

Иван повернул голову и посмотрел на лежавшего рядом Горохова. В зыбком, пробивающемся из печки свете глубокими и скорбными показались ему морщины на лице директора.

И с тобой будут схватки, товарищ директор, подумал Иван. Обязательно будут! Но ведь они и за тебя тоже, эти схватки. И за меня, и за них — за всех. И не просто за всех — за каждого в отдельности…

И еще думал о Генке со щемящей тоской и тревогой, и о Сереге — как-то он там, и о Продасове, показавшем себя на поверку трусом в той схватке с Седым, и о таком тщедушном на вид Вене Пушкарёве, проявившем в решительную минуту большую смелость…

Просто металл, сказал старик о золоте. Но ведь это же и о человеческих характерах сказать можно. Они могут быть и богатыми, как золото, и крепкими, как сталь. Только их обязательно от пустой породы освобождать надо и ковать, ковать…

И конечно о Вере думал Иван. Где она? Что решила? Удастся ли им счастье свое вместе с характерами выковать?..

Были среди этих Ивановых забот и тревог и такие, что относились уже ко вчерашнему дню. Но Иван еще не знал об этом и засыпал с ними. Но все равно и завтра их не станет меньше. Это-то он знал точно.