Врачебные тайны дома Романовых Борис Александрович Нахапетов Книга историка медицины Б.А. Нахапетова, написанная на основе большого количества архивных и литературных источников, рассказывает о врачебных тайнах дома Романовых. Первая её часть посвящена теме «Власть и здоровье» и рассказывает о недугах августейших особ — царей, императоров, императриц, а также отдельных великих князей из рода Романовых. Автор рассматривает различные версии причин смерти российских императоров Петра I, Александра I, Николая I, Александра III, отвергая в итоге теории «заговоров» и «деятельности врачей-вредителей». Вторая часть книги повествует о жизни и трудах придворных медиков — элите российского врачебного сословия. Собранные материалы позволили реконструировать социальный облик придворного врача на различных этапах почти 300-летнего существования этого института в России. Борис Александрович Нахапетов Врачебные тайны дома Романовых Предисловие Прошлое — это часть настоящего и дорога в будущее. История — единый динамический процесс, при изучении которого нельзя допускать потери любых, даже самых незначительных периодов, фактов и событий. Иначе будут образовываться так называемые белые пятна, как это, к сожалению, случилось в советской медицинской историографии с придворной медициной дома Романовых. Благодаря классово-партийным пристрастиям, определявшим сугубо негативные оценки личностей русских царей и их окружения, в том числе — и медицинского, напрямую отождествлявшихся с реакционным царским режимом, сложилась практика либо замалчивания, либо негативного изображения деятельности придворных врачей. Примером подобного отношения может служить характеристика, данная доктором медицинских наук, хирургом-онкологом Б.М. Шубиным, занимавшимся также прикладными историко-медицинскими исследованиями, лейб-медику Н.Ф. Арендту, который, как известно, принимал деятельное участие в лечении раненого А.С. Пушкина. В вышедшей третьим изданием в 1989 г. книге «Дополнение к портретам» он пишет: «Звание Арендта — придворный медик — не должно нас смущать. Нельзя считать, что приставка „лейб“ всегда была равносильна низким нравственным качествам врача». Понятно, что такой подход не способствовал детальному изучению этого раздела истории отечественной медицины. Нужно отметить, что придворным врачам «не везло» не только в советскую эпоху. В то время как в дореволюционной России был опубликован богатейший психологический и бытовой материал, с чрезвычайной полнотой и наглядностью обрисовывавший тип рядового врача, которому, по выражению Р.П. Витовского, были присущи «знание и честное направление», почти ничего не было сказано о лейб-медиках — «грандах» отечественной медицины, представлявших собой своего рода элиту российского врачебного сословия. С целью устранения этого пробела в историко-медицинской литературе мы подвергли изучению практически все доступные современному исследователю библиотечные и архивные источники. В результате многолетней работы нам удалось составить алфавитный список лейб-медиков, лейб-хирургов, лейб-акушеров, лейб-педиатров, лейб-окулистов и лейб-отиатров, а также лиц, удостоенных почётных придворных медицинских званий (всего около 200 фамилий). Собранные нами материалы позволили в определённой мере реконструировать социальный облик (осуществить, по выражению Г.В. Архангельского, «персоногенез») придворного врача на различных этапах почти 300-летнего существования этого института в царской императорской России, выявить типичные черты индивидуальных потребностей и мотивов поведения лейб-медика, отражающиеся на образе его жизни. Значительное число научных работ по медицинской деонтологии в советское время было посвящено вопросам взаимоотношений врача с больными различного профиля — терапевтического, хирургического, гинекологического, онкологического и т.д. Значительно меньше внимания было уделено вопросам деятельности врача в различных социальных группах, в частности, взаимоотношениям с больными из верхних эшелонов власти (А.А. Вишневский, Е.И. Чазов, Б.В. Петровский и др.). В то же время историческая психология (как часть социальной психологии), изучающая закономерности появления новых психических качеств личности в связи с развитием человеческого общества, в том числе и в области медицины, установила, что общение врача с больными определённого социального статуса обусловливает возникновение у него новых индивидуальных черт характера, определяет специфику его повседневного поведения. Находясь в общении с членами «малой группы», к которой, несомненно, может быть отнесён царский двор, придворный врач неизбежно должен был усваивать его потребности, мотивации и интересы и соответствующим образом регулировать своё поведение (так называемая ролевая функция врача). В дополнение к тем качествам, которые, по мнению доктора медицинских наук Г.В. Архангельского, были типичны для врачей всех эпох: сдержанности и осторожности в медицинских заключениях, формулировках, успокоительной, нередко ласковой речи, — придворный врач должен был обладать какими-то дополнительными качествами (свойствами), помогавшими ему адекватно реагировать на требования, которые предъявлял ему «этот свет, завистливый и душный». Известно, что отношение к придворным врачам, а вместе с тем их положение при дворе с течением времени существенно изменялись. При переходе от патогенной модели врачевания к саногенной — рутинный обычай приглашения врача по случаю заболевания сменился более современной лечебно-профилактической парадигмой — практикой постоянного врачебного наблюдения за состоянием здоровья пациента. Эти изменения сказались и на отношении к придворным медикам, приведя к более тесному их общению с августейшим семейством, в результате чего они стали пользоваться полнейшим доверием царской семьи и в ряде случаев даже как бы становились её членами. Первую часть книги мы решили посвятить теме «Власть и здоровье», рассказать о недугах августейших особ, а затем уже перейти к анализу жизни и трудов придворных врачей. При описании историй болезней царей, императоров и императриц из рода Романовых мы стремились избегать модернизации, осовременивания (так называемого презентизма) понятийного аппарата, применявшегося придворными медиками. Однако там, где посчитали необходимым и возможным, мы использовали современную медицинскую терминологию, основанную на принятой в настоящее время классификации болезней. Также в ряде случаев мы предлагали свою версию диагноза заболевания и причины смерти. В биографических очерках о лейб-медиках мы постарались дать возможно более объективную оценку их деятельности, не навязывая современных взглядов на медико-биологические проблемы. При этом мы позволили себе вступить в полемику с некоторыми историками медицины прошлых лет по поводу недостаточно справедливой, на наш взгляд, оценки деятельности некоторых из придворных врачей, поскольку мы обладаем возможностью — с высоты современного знания о достижениях медицинской науки и практики — более взвешенно судить о результатах их самоотверженной борьбы с недугами, в которую они вступали, располагая весьма ограниченными средствами диагностики и лечения. Конечно, история придворной медицины дома Романовых не относится к числу приоритетных проблем, разрабатываемых современной отечественной историко-медицинской наукой. Однако известно, что в исторической науке не бывает незначимых тем — все они достойны внимания исследователей. Важно лишь изучать их глубоко, с выявлением всех исторических связей и опосредований. Рассмотренный нами раздел истории отечественной медицины представляет собой незначительную и малоизученную её часть. Но в ней, как в капле воды, отражается поступательный процесс развития научной медицинской мысли и совершенствования форм оказания медицинской помощи в России за последние 300 лет. Л.Ф. Змеев писал более ста лет тому назад в своих «Чтениях по врачебной истории России»: «И ко всей массе источников разрабатывающая рука русского врача почти не прикасалась. Труд, как встарь говорили, великий, одному не посильный. Поэтому мы не задаёмся не только полнотой, но даже и окончательной разборкой отдельных частей, будучи в силах поставить в связном рассказе лишь вехи, наметить пути, по коим будущий исследователь мог хоть сколько-нибудь освоиться с делом». В свете этого высказывания патриарха русской историко-медицинской науки наша работа по изучению истории придворной медицины дома Романовых представляется лишь малой частью того пути, который ещё предстоит пройти. Вместо введения Несколько слов о придворной медицине дома Романовых Придворная медицина дома Романовых появилась не на пустом месте. Охраной здоровья предшествовавших Романовым великих князей московских и первых русских царей ведало специальное учреждение — Аптекарский приказ (Аптекарская изба, Аптекарская палата), относившийся вместе с Житным, Печатным, Холопьим, Разбойным и Сыскным приказами к учреждениям «по управлению делами благочиния». Аптекарский приказ сосредоточивал в себе всё, что было необходимо для «лечения государя и его приближённых, а также для противоядий в случае отравления, равно как и для отвращения чар и злой порчи». Значимость Аптекарского приказа подчёркивалась тем обстоятельством, что возглавлявший его боярин следовал сразу за конюшим боярином и считался одним из важнейших чинов в российской придворной иерархии. Эту должность занимали представители древнейших боярских родов — Шереметевы, Милославские, Одоевские, Черкасские. При царе Фёдоре Иоанновиче аптечным боярином был его шурин, будущий московский царь Борис Годунов. Француз Яков Маржерет, несколько лет служивший в русской армии, был близок к царскому двору. Он писал: «Важнейшее в России достоинство есть сан Конюшего Боярина, за ним следует Аптечный Боярин, главный начальник медиков и аптекарей; потом Дворецкий и наконец Крайний, сии четыре сановника занимают первые места в думе». Аптечные бояре ради «остерегательства великих государей здоровья» обязаны были предупреждать возможность «ведовских дел» (колдовства), использования «лихого зелья» (отравы), а также должны были подносить царю лекарства, попробовав их вслед за прописавшим лекарство доктором и изготовившим его аптекарем. Помещался Аптекарский приказ в Кремле, напротив Чудова монастыря и соборов, там же находилась и аптека. Услугами врачей Аптекарского приказа первоначально пользовался лишь царь. «Ни один медик не дерзал под опасением ссылки пользовать вельмож без именного приказа государя, — свидетельствовал Яков Маржерет. — По всей России никогда не было других аптек и лекарей, кроме царских». В состав Аптекарского приказа входили: цирюльники («барберы»), рудомёты (кровопускатели), костоправы, аптекари, алхимисты, водочные перепушики (дистилляторы), травники, огородники, окулисты (оптики), переписчики, переводчики. Но главную роль, конечно, играли доктора и лекари. Своих врачей в России тогда не было, и их выписывали из-за границы. О положении дел в России в XVII в. историк А.Е. Пресняков писал: «Необходимость учиться у иноземцев… открыла в московскую среду доступ иностранцам в таком количестве, какого раньше не бывало… На иностранцев пришлось опереться в организации полков нового ратного строя, в развитии русской артиллерии и в первых попытках кораблестроения, в расширении „врачебного строения“…» Иностранные врачи приезжали в Россию со своими семьями, помощниками, слугами (российским подданным не разрешалось служить у иностранцев), привозили с собой аптеку. Им давалось отдельное жильё, они обеспечивались всем необходимым для жизни. Так, во времена Бориса Годунова доктора имели жалованье 200 рублей в год, хлебную провизию для прокормления себя, своего семейства и людей (прислуги), 16 возов дров, 4 бочки мёду, 4 бочки пива, всякий день сторону свиного сала, около полутора кварт водки и уксуса, кроме того, от всякого обеда царские подачки и всякий месяц 12 рублей на закупку свежей столовой провизии. Каждому доктору выделялось из царской конюшни по 5 отличных лошадей и по одному доброму коню, «чтобы летом каждый день отправляться в Кремль и по аптекам». Две экипажные лошади предназначались для супруги доктора «съездить в церковь», одна чернорабочая лошадь — чтобы таскать воду, и ещё одна особая лошадь, чтобы зимой впрягать в сани. Сверх того давалось поместье с 30–40 крестьянами. Практиковались и единовременные вознаграждения: «Когда дадут лекарство и оно подействует хорошо, каждый получает в подарок кусок камки или бархату на кафтан, или прекрасных сорок соболей». Как видно, придворные доктора, представлявшие собой своего рода царскую роскошь, обходились казне достаточно дорого, поэтому приглашение иноземных докторов происходило по большому выбору: на царскую службу принимались лишь опытные, знающие, учёные специалисты, занимавшие до этого в ряде случаев должности придворных медиков у иноземных государей, представившие рекомендации или от правящих особ, или от других известных в Европе докторов. При вступлении на службу врачи и аптекари произносили клятву в духе понятий того времени: «Лиха государю и семейству не хотети, не учинити, зелья лихого и кореньев не давати, всяким ведомским мечтанием не попортити, по ветру никакого лиха не посылати и следу не вынимати». С них бралось обещание «никого не лечить без указу государя». Было даже издано специальное распоряжение о том, чтобы «ни один медик не дерзал, под опасением ссылки, пользовать вельмож без именного приказа государя». Многие придворные врачи не знали русского языка, и поэтому их постоянно сопровождали толмачи-переводчики, которые, надо полагать, играли роль и соглядатаев. М.Ю. Лахтин сообщает по этому поводу: «Близкое отношение иноземных докторов к членам царской семьи имело для них и свои отрицательные стороны. Вследствие крайнего недоверия к обществу московское правительство стремилось оградить свою безопасность целой системой шпионов. Не только к приезжавшим в Россию иностранцам, но ко всем русским должностным лицам командировались из приказа Тайных дел подьячие, которые должны были постоянно находиться при них и доносить обо всём, что ими говорилось или делалось. Врачи в этом отношении должны были, конечно, быть предметом особого внимания». Лечение самого царя и членов его семьи обставлялось весьма сложными формальными процедурами. Каждое мнение, высказанное врачами, каждое их действие должны были облекаться в форму протокола за их подписями и подписью дьяка Аптекарского приказа. Пользовавший царя врач обязан был подавать в Аптекарский приказ подробное письменное заключение о диагнозе, а затем подавать такие же «сказки» о дальнейшем ходе болезни. Следует с удовлетворением отметить, что эти «формальности» послужили благодатной источниковедческой основой для изучения начального периода истории отечественной медицины. При отпуске лекарств из аптеки для царя или членов его семьи принимались чрезвычайные меры предосторожности, в частности, предписывалось «самому дохтуру и аптекарю того лекарства надкушать, а как великие государи то лекарство изволят принять, и тогда дохтуру, в коем месте ему велят, указу ожидать, пока благое действие того лекарства совершится». Первую царскую аптеку в России основал в 1581 г. Джеймс Френчем. Она была обставлена с большой роскошью. Окна пестрели разноцветными стёклами, потолки были расписные, стены обиты лучшим английским сукном. Вдоль стен стояла крытая бархатом мебель, висели зеркала. Вся аптечная посуда была из шлифованного хрусталя с золочёными крышками, некоторые принадлежности — из чистого серебра. Историк медицины Н.Я. Новомбергский объяснял, что эта роскошь предназначалась для царя и его семьи. Отсвет этой роскоши падал и на работавших здесь докторов и аптекарей. Снабжалась первая аптека лекарствами как из-за границы, так и из различных регионов России. Например, в 1654 году посланные в Голландию дьяки Андрей Виниюс и И. Марсов купили, как им велели, «аптекарские запасы и всякие лекарские снасти». Работа аптекарей, готовивших лекарства для царя и его семьи, находилась под жёстким надзором. Лекарства хранились за печатью дьяка Аптекарского приказа в особой комнате, куда не допускались без особого надзора даже сами врачи. Прописанный врачами рецепт подвергался внимательному обследованию. Во избежание отравления предназначенное царю лекарство сначала давали «надкушать» самим врачам и аптекарям, а иногда и приближённым царским боярам; после того как царь принимал лекарство, доктор обязан был не уходить, пока не обнаружится его целебное действие. В архивах Аптекарского приказа хранится составленный 27 апреля 1682 г. «Список Оптекарского Приказу чиновным людям», дававшим присягу вступившему на российский престол царю Петру I. Новому царю присягнули на верность 6 докторов, 4 аптекаря, 2 алхимиста, 5 иноземных лекарей, 14 русских лекарей, 27 лекарских учеников, один костоправ и 3 ученика алхимистского и аптекарского дела. Присяга иноземцев заключалась в том, что их «приводили к вере». Как сказано в архивных документах, «приводил иноземцев к вере перед боярином и дворецким, перед князем Василием Фёдоровичем Одоевским да перед дьяком Андреем Виниюсом из Немецкие Слободы Лютерской веры пастор Пётр Ран, а говорил каждому речь… после его каждой говорил же: правыя рука два перста простёрты подняв палец и меншие персты согнув, такову: Яз имрек, клянуся Богу сею моею телесною присягою, что мне Государю своему, Царю и Великому Князю Петру Алексеевечу Всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержцу, послушно верно и доброхотно служити, и чтоб в службе моей мне будет приказано — по моему лутчему веданю и искусству и крайнему положению без всякого лукавства исполняти по истине, на том мне Боже помози и Его Святое Евангелие. И целовали Евангелие в том месте, где начинается первая глава Евангелия Иоаннова». Придворные врачи, сидевшие, по выражению Л.Ф. Змеева, «как в тереме», содержались в тепличных условиях. Их обязанностью было каждодневно являться в Аптекарский приказ с «поклоном к боярину» и с вопросом: «Нет ли дела?» Как пишет Д. Петровский, «большинство времени протекало у них в произвольном безделье». Срок службы принятых на царскую службу докторов оговаривался в контракте и обычно ограничивался несколькими годами, но мог быть как продлён, так и прекращён по царскому повелению в любой момент. Иногда эти контракты заключались вновь. Проф. М.Б. Мирский пишет: «Факты свидетельствуют о том, что многие иноземные врачи, состоявшие на государственной службе, уже тогда обустраивались в России всерьёз и надолго. Кроме того, на царскую службу поступали и их дети, давая таким образом начало врачебным династиям». Вместе с тем необходимо отметить наличие и совершенно противоположных точек зрения, встречающихся как в дореволюционных, так и в советских историко-медицинских сочинениях, расцветших пышным цветом особенно в годы печально знаменитой кампании борьбы с «низкопоклонством перед Западом». Примером может служить статья С.М. Громбаха «Русские врачи XVIII века в борьбе с иностранным засильем» («Врачебное дело», 1948, 3, 263). Он пишет: «На протяжении всего XVIII века иностранцы занимали все руководящие посты, начиная с архиатров и кончая начальниками госпиталей. Лишь немногие из этих иностранцев нашли себе в России вторую родину и заботились о процветании и развитии медицины в приютившей и облагоденствовавшей их стране. В большинстве же своём, нахлынув к нам „на ловлю счастья и чинов“, они не любили Россию, презирали её и думали лишь о собственном благополучии». К сожалению, отголоски этой диатрибы проскальзывают и в книге М.Б. Мирского «Очерки истории медицины в России XVI–XVIII вв.» (М., 1996), в которой он пытается критически оценить господствующие до сих пор, во многом устаревшие подходы, привычные схемы и сложившиеся стереотипы, касающиеся якобы негативной роли иноземных врачей в становлении российской медицины. Отмечая «достаточно высокую оплату, солидные материальные блага», получаемые иностранными врачами, он не удержался от того, чтобы не заметить, что это, «разумеется, вызывало законное недовольство русских лекарей». Трагические события Смутного времени сказались и на судьбе придворных медиков — многие из врачей-иностранцев, обслуживавших московских царей, а затем Лжедмитрия, были вынуждены покинуть Москву. Первым царям из дома Романовых пришлось практически заново набирать врачей из-за границы. Сведения о них содержатся в капитальном труде В. Рихтера «История медицины в России» (СПб., 1820), в «Чтениях по врачебной истории России» Л.Ф. Змеева (СПб., 1896), а также в работах русских и советских историков медицины. При царе Михаиле Фёдоровиче (годы правления: 1613–1645) придворными докторами последовательно были: голландцы Бильс (годы работы: 1615–1633) и Полиданус (1616–1621), английский лейб-медик Дий (1621–1634), голландцы Венделинус Сибелист (1633–1645), Пау (1638–1643), Г. Граман (1639–1658) и мекленбуржец Белау (1643–1652). Доктор Бильс, приехавший в Москву в 1615 г., пользовался особым благоволением царя, вполне доверявшего его знаниям и умению. Чтобы иметь возможность быстро вызвать доктора Бильса к себе во дворец, царь распорядился устроить ему двор в сотне шагов от Троицких ворот Кремля. Жалованья Бильс получал 200 рублей в год и кормовых по 55 рублей в месяц, всего 860 рублей, что равнялось окладам первостепенных бояр. Доктор Бильс был царским врачом в течение 18 лет, вплоть до своей смерти в 1633 г. Самым выдающимся врачом при Михаиле Фёдоровиче был англичанин Артемий Дий — сын известного математика и врача, любимца королевы Елизаветы, доктора Джона Дия. Артемий Дий родился в 1579 г. Изучал медицину в Оксфордском университете. В 1606 г. начал медицинскую практику в Лондоне. По просьбе царя Михаила Фёдоровича английский король в 1621 г. отпустил доктора Дия в Москву. В Москве ему назначили большое жалованье — 250 рублей в год и ежемесячно «на стол» 72 рубля — всего 1114 рублей серебром, а также вручили богатые подарки — бархат гладкий, бархат рытой, камка куфтер, атлас лазоревый, сукно багрец, сукно лундыш, сорок соболей и 70 рублей денег. Вскоре в Москве у доктора Дия уже был большой каменный дом близ Никитских ворот; на несколько лет он получил в пользование расположенное под Москвою поместье князя Юрия Хворостинина. В 1626 г. доктор Дий уехал в отпуск в Англию. Перед отъездом в отпуск на родину Артемий Дий получил щедрые подарки: 40 соболей по 100 рублей, 2 сорока соболей по 80 рублей, 40 соболей по 40 рублей. Чтобы увезти всё это, ему было бесплатно дано от Москвы до Архангельска 20 подвод. Через год, в 1627 г., доктор Дий возвратился в Москву. В течение 12 с лишним лет доктор Дий, оставаясь в высокой чести у царя, лечил его и его отца — патриарха Филарета. В 1634 г. доктор Дий возвратился на родину, где он удостоился похвалы короля Карла I и стал одним из его лейб-медиков. Умер доктор Дий в 1651 г. При царе Алексее Михайловиче (1645–1676) были приглашены: Энгельгардт (1656–1666 и 1676–1682) из Любека, англичанин Личифинус (1656–1658), английский еврей Коллинс (1659–1667), Томас Вильсон (1666–1668), М. Граман — племянник Г. Грамана (1667–1677), любечане И. Костер фон Розенбург (1667–1676) и сын его Б. фон Розенбург (1673— 1675), Л.А. Блюментрост (1668–1677) и польский еврей Гаден (1657–1682). В правление царя Фёдора Алексеевича (1676–1682) при царском дворе служили: прусский уроженец Г. Келлерман (1678–1683), Гутменш — из аптекарей (1669–1682), силезский еврей Зоммер (1653–1684). Как видно, врачи прибывали в Россию из разных стран Европы, что зависело от состояния медицинской науки в той или иной стране. «Первенствует медицина в Италии — наши придворные врачи оттуда, растёт наука в Англии — наш лейб-медик из Лондона, догоняет Голландия — наши первые врачи — голландцы. Но постепенно ведущее место в придворной, как и вообще во всей российской медицине, заняли немцы. Врачи немецкого происхождения в очень короткое время так прочно утвердились в России, что конкуренция с ними сделалась невозможной даже англичанам и голландцам, появившимся в России раньше их», — отмечал М. Лахтин. Что касается врачей-евреев при русском дворе, то харьковский профессор Ф.Л. Герман писал: «Почти всё врачебное дело в Средние века было в руках евреев. Почти все придворные врачи не только королей, но и пап были евреи. Из вышеизложенного становится понятным, отчего и к нам приехали первые лейб-медики евреи». М. Лахтин уточняет: «Врачи-евреи всегда занимали видное место в медицине. Они получали своё образование в особых еврейских школах, с древнейших времён существовавших как на Востоке, так и на Западе. Хотя на соборе в Вене в 1217 г. христианам и было запрещено обращаться за помощью к еврейским врачам, но общественное сознание оказалось могущественнее официального постановления, и больные по-прежнему обращались к еврейским врачам, в знаниях и опытности которых они были более уверены. Постановление Венского собора нарушали даже папы. Так, при Бенедикте XIII (1394) врачом состоял еврей Иозуа Харлокки, при Льве X (1513) — Самуил Саффеди. А папа Иннокентий XII (1406) даже даровал еврейским врачам право римского гражданства». Так что неудивительно, что русские цари, вообще отличавшиеся веротерпимостью, не были исключением в этом отношении. После Отечественной войны 1812 г. в связи с ростом национального самосознания русского народа возникла тенденция замены иностранных придворных врачей отечественными специалистами. Первым русским лейб-медиком стал О.К. Каменецкий, получивший этот чин в 1816 г. Почти все приглашённые в Россию иностранные медики были высококлассными профессионалами, удачливыми врачами-практиками, многие из них были известны в Европе своими научными трудами. Их деятельность положила начало традиционно высокому уровню лечебной работы в России. Принимая непосредственное участие в работе Аптекарского приказа, они в определённой мере влияли на государственную политику в вопросах медицины, и, как показывают факты, это влияние было достаточно продуктивным. Придворная медицина дома Романовых в своём трёхсотлетнем развитии прошла по крайней мере три этапа. На первом этапе (XVII в.) основным содержанием деятельности придворной медицины, оформленной в виде Аптекарского приказа, была забота о здоровье государя и лишь позже — членов его семьи и ближайших бояр. Другие стороны её деятельности, в частности, создание медицинской службы армии, составляли незначительную долю забот придворной медицины. Советский историк медицины Л.Я. Скороходов обозначил придворную медицину той поры как «организацию для обслуживания интересов государства, ограничившую круг своего ведения лишь придворными кругами московского царя». Профессор М.К. Кузьмин считает, что придворная медицина на том этапе «способствовала возникновению зачатков государственной медицины, превратившись в середине XVII века из придворного учреждения в общегосударственное». Несколько усилив этот тезис, можно утверждать, что придворная медицина создала задел таким направлениям отечественной медицины, как военная и военно-морская медицина, аптекарское и больничное дело, военно-врачебная и судебно-медицинская экспертиза, медицинское книгопечатание и книгохранение. Второй этап развития придворной медицины (XVIII в.), отразивший укрепление российской государственности, характеризуется дальнейшим расширением сферы деятельности централизованного органа управления здравоохранением (Медицинская канцелярия, Медицинская коллегия). При этом ведущие деятели придворной медицины, будучи личными врачами государей, являлись одновременно и руководителями всей медицинской администрации России. На третьем этапе (XIX в.) произошла децентрализация управления медицинским делом в России и на месте единого руководящего органа появились ведомственные медицинские установления. Придворная медицина утратила своё прежнее привилегированное положение и заняла скромное место в Министерстве императорского двора в виде Придворной медицинской части (Инспекции врачебной части). Одновременно она распространила своё влияние не только на членов царской семьи и чинов придворных ведомств — Государственной канцелярии, Кабинета Его Величества, Дворцового ведомства с придворным оркестром и дворцовой полицией, роты дворцовых гренадеров, придворной Конюшенной части (кстати, ветеринарное обслуживание также входило в функции Придворной медицинской части), Эрмитажа, Академии художеств, Дирекции Императорских театров, Певческой капеллы с театральным училищем, фарфорового и стекольного заводов, Департамента уделов, Капитула орденов, Алтайских горных заводов, рудников Нерчинского округа, Екатеринбургской фабрики и др., — но и на население так называемых дворцовых городов — Царского Села, Гатчины, Петергофа, Москвы, Варшавы, Санкт-Петербурга и Ливадии. Таким образом, придворная медицина дома Романовых на последнем этапе своего развития превратилась в ведомственную государственную организацию, предназначенную для медико-санитарного обслуживания царской семьи и царского двора. В сфере её деятельности находился ограниченный, но весьма специфический социальный контингент, объединённый не по половозрастному, национально-религиозному или какому-либо другому признаку, а по признаку близости к царствующему дому. Для обеспечения этого контингента привлекались наиболее квалифицированные медицинские кадры, действовавшие в рамках определённой организационной структуры, не находящейся в подчинении у высшей медицинской администрации страны. ЧАСТЬ I Перелистывая старые истории болезней… С недавнего времени в отечественной историко-медицинской литературе оживился интерес к теме влияния здоровья руководителей страны на судьбы народов. Как пишет в своей книге «Здоровье и власть» (М., 1992) бывший министр здравоохранения СССР академик Е.И. Чазов, «бывают ситуации, когда от врачебной деятельности, от активности врачей будущее страны зависит не в меньшей степени, чем от расстановки политических и общественных сил». Иной аспект темы «власть и здоровье» представлен в книге другого бывшего министра здравоохранения СССР академика Б.В. Петровского «Человек. Медицина. Жизнь» (М., 1995). Имея в виду, что болезнь и смерть лидеров страны «всегда привлекает внимание людей, причём вокруг этих событий возникают гипотезы, версии, домыслы», он полагает, что «следует возвращаться к историям болезней выдающихся людей, память о которых живёт в сердцах народа и смерть которых и лечение вызывают различные толкования». При этом необходимо отметить, что поводы для появления слухов о причинах смерти лидеров страны нередко даёт сама власть вследствие таинственности, скрытности, разноречивости, а иногда и полной недостоверности официальной информации, что подчас не только порождает неправдоподобные слухи (например, о странничестве Александра I), но и вызывает такие негативные события, как появление самозванцев (Лжедмитрий, Пугачёв и др.) или возбуждение уголовных дел против «врачей-отравителей». Представленные в этой части сведения составляют своего рода Curriculum morborum (краткое описание болезней. — лат.) царей и императоров из рода Романовых. Они являются прежде всего оригинальным историографическим материалом, освещающим малоизученные стороны жизни российских монархов и их врачебного окружения. Они также могут служить своеобразной иллюстрацией поступательного развития научной медицинской мысли, понятия о болезни, совершенствования методов диагностики и лечения на протяжении более чем трёх столетий истории русской медицины, демонстрируя переход от пассивного созерцания болезненных проявлений («смотрели воду»), составлявшего основу примитивной диагностики начала XVII в., к изощрённейшим методам непосредственного обследования больного, позволяющим точно локализовать очаги поражения в отдельных органах (как это, например, имело место в случаях болезней Николая I и Александра III), от фантастических, нередко онтологических (то есть вызванных божественным или, скорее, дьявольским попущением) представлений о происхождении и сущности болезней («желудок, печень и селезёнка бессильны от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречь кручины») к более или менее достоверным диагностическим суждениям о причинах и механизмах развития заболеваний, от чисто описательной классификации болезненных проявлений (симптомов) — лихорадка, желтуха, ломота и т.п. — к клинико-анатомическим нозологическим системам, от традиционных, шаблонных методов лечения, направленных главным образом на удаление из организма так называемой болезненной материи («кровь пущали»), к этиопатогенетической терапии. Другими словами, как — по образному выражению профессора М.Б. Мирского, — начиная со второй половины XVII в., «на смену сорному бурьяну эмпиризма в диагностике и лечении начали робко пробиваться ростки научно обоснованных способов распознавания и лечения болезней». Они показывают также, что развитие теории и практики медицины осуществлялось в подчас нелёгкой борьбе с околонаучными, ненаучными и антинаучными представлениями в виде, например, бруссеизма, месмеризма, гомеопатии, знахарства, астрологии, различных религиозных верований и обрядов. Одной из причин, способствующих распространению околонаучных и ненаучных методов и способов лечения, служат несовершенство медицинской науки и невозможность излечения многих тяжёлых заболеваний, что толкает больных людей в руки различных знахарей и шарлатанов от медицины. Не были в этом отношении исключением и представители царской фамилии. Как пишет академик Б.В. Петровский, «у царя Николая II помимо группы блестящих лейб-медиков во дворце жил гомеопат из Европы, вытесненный знаменитым знахарем Г. Распутиным. Семья царя также пользовалась услугами П. Бадмаева (представителя так называемой тибетской медицины. — Б.Н.). Вместе с тем они никогда не устранялись от высококвалифицированного лечения у собственных лейб-медиков, и это как бы предупреждало, сглаживало вредные последствия действий околонаучной медицины». Представляя собранные воедино истории болезней царей и императоров из рода Романовых (а также некоторых членов их семей), мы постоянно пользовались рекомендацией академика Б.В. Петровского «делать это всегда серьёзно, обстоятельно изучая все документы, оставленные нашими предшественниками, учитывая уровень медицины того исторического периода в целом», тем более что при восстановлении картины заболеваний приходилось преодолевать методологические трудности, вызванные процессом идентификации описанных в литературных источниках болезней с современной нозологической классификацией. Помимо чисто медицинских науковедческих проблем, приходилось учитывать и социально-политические обстоятельства, подчас сознательно искажающие истину или препятствующие её полному освещению. Но, как известно, всё тайное становится явным, и сведения о болезнях и причинах смерти первых лиц государства, являвшиеся некогда государственной тайной, становятся достоянием широкой общественности, играя в некоторых случаях важную роль в установлении большой исторической правды. Кратко излагая истории болезней российских монархов, мы сознательно ограничивались рассмотрением только так называемых соматических (то есть телесных) болезней, поскольку изучение психохарактерологических нарушений требует особого профессионального оснащения. Попытки такого рода предпринимались Г. Чулковым, создавшим психологические портреты императоров Павла I, Александра I, Николая I, Александра II и Александра III, а также известным психиатром профессором И.А. Сикорским, совершившим специальный экскурс по части особенностей характера императора Александра I. Глава 1 Чем болели и как лечились цари Романовы Лечение царей из рода Романовых проходило по тем же правилам, что и лечение их предшественников на московском троне. Хотя в распоряжении Аптекарского приказа было уже много врачей, всё же царь пробовал обыкновенно сначала, а царица с детьми — всегда лечиться домашними средствами, и докторов призывали только тогда, когда приходилось лечь в постель и болезнь большей частью была уже определена. В особенности женская половина царского дворца всячески отгораживалась от рациональной западной медицины и её представителей. Докторов призывали к царицам и царевнам лишь в самых крайних случаях, да и то они не видали самой больной, а слушали да расспрашивали мамок боярынь и давали советы особым бабкам — лекаркам. При царице состояла, кроме того, особая бабка-акушерка. Постепенно влияние времени открыло двери царицыных теремов. Уже при Михаиле Фёдоровиче они становятся доступными для иноземных докторов, особенно для излюбленного лечебного действия — «бросания крови». Известно, например, что царица Евдокия Лукьяновна (вторая жена Михаила Фёдоровича) в важных случаях «отворяла жильную кровь» при помощи немецких докторов. Однако при царице Марье Ильиничне Милославской (первая Жена Алексея Михайловича) врач ещё не мог видеть своих пациенток — плотно занавешивали окна, руку больной окутывали кисеёй, дабы медик не мог коснуться тела. Но вот 18 февраля 1676 г. царь и Великий князь Фёдор Алексеевич указал «дохтуру» Степану Фунгадину «ходить к хоромам благоверной государыни царицы и Великой княгини Наталии Кирилловны». Вообще, Наталья Кирилловна Нарышкина (вторая жена Алексея Михайловича, мать Петра I) была, по современной терминологии, «продвинутой» пациенткой: она первая начала при болезнях впускать врача «на свои очи», но и то чаще всего это были «узкие» специалисты, такие, например, как Ивашка Губин — «гортанный мастер». При Фёдоре Алексеевиче были в моде консилиумы. При этом особое значение придавалось согласию между врачами. Так, сохранился документ об участии в осмотре Алексея Михайловича докторов Ягана Розенбурха, Стефана Фунгадина и Лаврентия Блюментроста, Симона Зомера и аптекаря Крестьяна Энглера, в котором указывалось, что «между ними никакова несогласия и не дружбы нет и имеют между себя любовь». Участие докторов в лечении царей было чисто консультативным: «смотрели воду и говорили», а что видели и решали, заносилось в особый протокол Аптекарского приказа. Исполнение же чинил, то есть наблюдал за составлением и приёмом лекарств и самим ходом болезни, аптечный боярин. Как это происходило на практике, можно видеть из допроса ближнего к Романовым боярина А.С. Матвеева, который благодаря проискам семейства Милославских был отстранён от управления царской аптекой. Думский дворянин Соковнин и думский дьяк Семёнов взяли с Матвеева «сказку» о том, как составлялись и подносились лекарства больному царю Фёдору Алексеевичу. Матвеев показал, что лекарства составлялись докторами Костериусом и Стефаном Симоном по рецепту, а рецепты хранятся в Аптекарской палате. Всякое лекарство отведывал прежде доктор, потом он, Матвеев, а после него дядьки государевы, бояре Фёдор Фёдорович Куракин и Иван Богданович Хитрово, после же приёма лекарство допивал опять же он, Матвеев, в глазах государя. Л.Ф. Змеев описывает случай, произошедший при царе Фёдоре Алексеевиче. Доктор Розенбург прописал царице лекарство. Аптекарь не совсем точно приготовил его. Боярыне, отведывавшей лекарство, сделалось тошно. Тогда заставили самого Розенбурга выпить всё лекарство зараз. «Всё это черты страшного поголовного суеверия и боязни отрав, — пишет Л.Ф. Змеев, — характерные для той эпохи. Если виновный служил при дворе, то в этом, кроме того, усматривалось laesio majestatis (государственный вред. — Б.Н.) и наказание сильно увеличивалось». Но существовали и вполне объективные пути причинения вреда царской семье. Поскольку с течением времени круг пациентов у врачей Аптекарского приказа расширялся и они лечили по царскому повелению также знать, иностранных гостей, бояр и ратных людей, то возникала реальная опасность занесения в царские покои «заразы». Поэтому, если кто-либо из врачей случайно посещал «прилипчивого» больного, то он обязан был, известив государя, сидеть дома впредь до царского разрешения. Эта мера распространялась не только на врачей. 8 июня 1680 г. был издан строжайший царский указ, запрещавший приходить во дворец, особенно на Постельное крыльцо, больным или из домов, в которых был больной «огневой болью или лихорадкой и оспою или иными какими тяжкими болезнями». Цари Романовы, вообще говоря, не отличались крепким здоровьем. В связи с этим Л.Я. Скороходов высказал парадоксальную мысль о том, что плохое физическое здоровье русских царей оказало положительное влияние на расцвет врачебного и лекарственного дела при московском дворе в XVII в. Первый царь из дома Романовых, Михаил Фёдорович (1596–1645), венчался на царство 11 июля 1613 г. в неполные семнадцать лет. Мягкий нравом, слабый физически и духовно, он был болезненным настолько, что, по его собственным словам, «так скорбел ножками, что в возрасте тридцати с небольшим лет до возка и из возка в креслах носят». В 1643 г. царь заболел рожей. Лечили его доктора Артман Граман, Иоганн (Яган) Белау и Виллим Крамер. Не успел царь оправиться от рожи, как 6 июля 1643 г. заболел ангиной («жабой»). Лечили его те же доктора — Граман и Белау. В апреле 1645 г., потрясённый частью семейными неурядицами, частью тревожными слухами о новом самозванце — сыне Марины Мнишек, царь снова слёг. У постели больного собрались доктора Граман, Белау и Венделинус Сибелист, прибывший в Россию в 1643 г. вместо Артемия Дия. Врачи «смотрели воду» (мочу) и нашли, что «желудок, печень и селезёнка по причине накопившихся в них слизей лишены природной теплоты и оттого понемногу кровь водянеет и холод бывает». Решено было лечить государя «чистительными средствами». Ему давали составное рейнское вино с разными кореньями и травами, были предписаны умеренность в пище и питье, запрещено ужинать и пить «холодные и кислые пития». Однако лечение не помогало. Царь постепенно изнемогал. В конце мая врачи снова «смотрели воду», и она оказалась бледна, потому что «желудок, печень и селезёнка бессильны от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречь кручины». Царю снова велели давать чистительные составы и мазать желудок бальзамом. 12 июля 1645 г., в день своего ангела, царь пошёл к заутрене, но силы, видимо, его уже оставили, и с ним в церкви случился припадок. Больного на руках принесли в хоромы, и в тот же день болезнь усилилась. Царь начал стонать, жаловаться на то, что «внутренности его терзаются». В начале третьего часа ночи царь Михаил Фёдорович скончался. Как полагает Ф.Л. Герман, болезнь, сведшая царя в могилу, — поражение почек. Царь Алексей Михайлович (1629–1676), вступивший на престол так же, как и его отец, в шестнадцатилетнем возрасте, тоже не обладал крепким здоровьем, в связи с чем неоднократно прибегал к кровопусканиям. При этом врачам, рудомёту и переводчику каждый раз давались особые награды. Кровопускания делались и царице Марье Ильиничне. Рассказывают, что однажды, отворив себе кровь и почувствовав облегчение, царь предложил сделать то же и своим придворным. Все волей-неволей согласились, кроме родственника царского по матери Родиона Стрешнева, который отказался от этой процедуры под предлогом возраста. Алексей Михайлович вспылил: «Разве твоя кровь дороже моей? Что, ты считаешь себя лучше всех?» И тут дело не кончилось словами, но, когда гнев прошёл, к Стрешневу пошли из дворца богатые подарки, чтобы забыл царские побои. В январе 1675 г. царь, отличавшийся тучностью и страдавший порою желудком, расхворался. Его лечил доктор Самойло Коллинс. В январе 1676 г. Алексей Михайлович почувствовал упадок сил и 29 января в 9 часов вечера скончался на 47-м году жизни. Царь Фёдор Алексеевич (1661–1682), унаследовавший престол в пятнадцать лет, был так слаб здоровьем, ноги его так распухали, что он не мог даже идти за гробом своего отца — его несли на носилках. Лечили его доктора Иоганн Розенбург, Стефан Фунгаданов (фон Гаден), Лаврентий Блюментрост, Зоммер, аптекарь Христиан Энглер. Чаще всего — Зоммер, Гутменш и фон Гаден. Царь всё время болел. Скончался он 27 апреля 1682 г., на 21-м году жизни. Столь ранняя смерть царя вызвала слухи об отравлении, жертвами которых стали доктора Гаден и Гутменш. Стефан (Даниил) фон Гаден происходил из польских евреев. Из иудейской веры он перешёл в католическую, из неё — в лютеранскую и, наконец, принял греческую. В связи с этим он имел разные прозвания: Данила Жидовин, Данила Иевлевич, Данила Ильин. В Москву он был прислан из Киева в 1657 г. боярином Василием Васильевичем Бутурлиным. Царскую службу начал с самой низшей ступени — цирюльником. Вскоре был повышен в звание лекаря, в 1667 г. — поддоктора, а в 1672 г. царь Алексей Михайлович произвёл его в доктора медицины, невзирая на то что Гаден не имел случая систематически обучаться медицинским наукам в иностранных университетах. Исторический прецедент подобного рода был создан Борисом Годуновым, который удостоил докторского звания не имевшего соответствующего диплома врача Христофора Ритлингера, прибывшего в Россию в 1601 г. в свите английского посла Ричарда Ли. В 1676 г., как прежде фон Гаден, царским указом в качестве награды за успешное лечение часто болевшего царя Фёдора Алексеевича был произведён в доктора лекарь (медицина) Сигизмунд (Симон) Зоммер. В грамоте, выданной Гадену, было сказано, что он «в докторском и во всяком лекарственном учении достаточно навычен и дохтурской чести достоин и во всём человек потребный». Он был одним из самых близких к царю врачей, что сыграло свою трагическую роль во время стрелецкого бунта 15 мая 1682 г. Вот что писал по этому поводу польский дипломатический резидент П. Свидерский: «Причиной смерти царя Московии Фёдора Алексеевича было одинаково хорошее отношение как к полякам, так и к католической вере, в то время как бояре тщетно предостерегали его и недолюбливали это и решили, наконец, ликвидировать его тайно, подговорив доктора укоротить его век отравой и сжить царя со света. Изменить царю и дать ему яду подговорили думные бояре Данилу Жида, надворного царского доктора, который, как обычно, пришёл тайно в царские покои и взял в одну руку со стоявшего на столе золотого подноса прекрасное яблоко, а в другую — нож, намазанный с одной стороны ядом, подошёл к царю и сказал: „Праведный государь. Твоему величеству правую половину, а мне, холопу твоему, левую“. Так сказав, разрезал его пополам и дал царю правую половину, намазанную ядом с ножа, а сам съел здоровую половину. Восставшие стрельцы, уверенные в отравлении царя, тщетно разыскивали Гадена. В ночь на 16 мая была в качестве заложницы арестована его жена. В два часа дня 16 мая пришло сообщение, что найден сын доктора Данилы Михаил, юноша 22 лет. Они поймали его переодетым на улице (так как никто не мог впустить его в свой дом, он прятался по трактирам). Стрельцы спросили его, где может быть его отец, но он не знал этого, поэтому (?) они убили его. Экзекуция произошла у Лобного места. Доктора Гадена нашли в следующую ночь. Вместо него хотели убить его жену, но её вымолила пощадить Марфа Матвеевна — жена царя Фёдора Алексеевича. На следующее утро, в среду 17 мая, на рассвете пришло сообщение из Немецкой слободы, что туда прошедшей ночью пришёл доктор Данила в платье нищего, который скрывался два дня и две ночи в Марьиной Роще и других близлежащих местах. Он думал попросить у своих знакомых в слободе сахару, чтобы поесть, так как был очень голоден, но был задержан на улице некоторыми из них, имевшими большую дружбу со стрельцами. Просьба за доктора со стороны младшей царицы и царевен не увенчалась успехом, так как у Гадена дома нашли „морскую рыбину с множеством ног“, которую стрельцы приняли за колдовское средство (на самом деле это был обыкновенный краб. — Б.Н.). Гаден был подвергнут пытке и во многом сознался. Его принуждали три часа, так как он хотел дать сведения о тех, кто заслужил смерть больше, чем он. Стрельцы пытали его сами, один из них протоколировал всё, что доктор говорил под пыткой, но эти люди, может быть, уставшие и разъярённые, порвали протокол, сказав, что это будет долго, тотчас отвели его на базар и убили. Другие источники называют место гибели доктора Спасский мост у Лобного места». Писатель А. Сумароков описывает эти трагические события несколько иначе: «В тот же день поймали они, стрельцы, в одежде немецкой крещёного жидовской породы немца медика Данилу фон Гадена в Немецкой слободе и взяли другого немца, Гутменша медика в доме его на Поганом пруде, названном после Чистом пруде, и сына его Гутменшева (?). И сих невинных чужестранцев медиков за то, будто они царя Фёдора Алексеевича отравили, и сына Гутменшева за то, что он сын ими ненавидимого медика, привели на Красную площадь, подняли на копья, потом изрубили на мелкие куски». Царь Иван Алексеевич (1666–1696), младший брат Фёдора Алексеевича, будучи весьма болезненным человеком, прожил всего тридцать лет. Тем не менее он оставил после себя многочисленное потомство. Его дочь Анна Иоанновна стала российской императрицей, а его правнук Иван Антонович (Иван VI) — императором, который, правда, практически не царствовал, а всю жизнь провёл в заточении в Шлиссельбургской крепости, где был убит при неудачной попытке его освобождения в возрасте 24 лет. Глава 2 Болезнь и смерть Петра I Пётр Великий — первый русский император — обладал не в пример своим предкам более крепким здоровьем, но неустанные труды, многие переживания и не всегда правильный (мягко говоря) образ жизни привели к тому, что болезни стали постепенно овладевать им. С юных лет вследствие испуга Пётр был одержим «нервными припадками», которые проявлялись наклонением шеи в левую сторону и движением мускулов на лице. А.С. Пушкин в своей «Истории Петра» пишет, что «царица (Наталья Кирилловна. — Б.Н.), едучи однажды весною в один монастырь, при переправе через разлившийся ручей испугалась и криками своими разбудила Петра, спавшего у неё на руках. Пётр до 14 лет боялся воды. Князь Борис Александрович Голицын, его обер-гофмейстер, излечил его». Правда, А.С. Пушкин тут же добавляет: «Миллер тому не верит». В «Истории Петра» имеются также многократные указания на простудные заболевания, лихорадки, горячки, «скорбутику» с сильными пароксизмами, а также на болезненные состояния «с похмелья». Русский историк М.И. Семевский, основываясь на изучении писем Петра I Екатерине I, пишет: «Как видно из его же цидулок, за пять, за шесть лет до своей смерти Пётр редко расставался с лекарствами. В письмах довольно часто встречаются известия о его болезнях: то он страдает „чечюем“ (геморроем. — Б.Н.), то завалами или расстройством желудка, отсутствием аппетита, то „припадает с ним рее“ (?), вообще ему „мало можется“». По советам врачей Пётр I неоднократно прибегал к лечению минеральными водами как в России, так и за рубежом — в Бадене (1698, 1708), Карлсбаде (1711, 1712), Бад-Пирмонте (1716). В Петербургском историческом архиве сохранился подлинник истории болезни Петра I от 1716 г., написанный лейб-медиком Л.Л. Блюментростом накануне поездки государя в Чехию, на воды. Как следует из этого десятистраничного документа, ведущими симптомами были умеренно выраженные нарушения в деятельности желудочно-кишечного тракта, напоминающие хронический колит. Роберт Эрскин, потомок знатного шотландского дворянского рода, родился в г. Альве в 1677 г. В течение двух лет изучал медицину в Париже под наблюдением видного хирурга и анатома Дю Берне. В 1700 г. в Утрехтском университете (Голландия) защитил диссертацию на степень доктора медицины и философии. В 1703 г. в Англии был избран членом Королевского общества. В 1706 г. Роберт Эрскин приехал в Россию и был принят на государственную службу. Сначала Эрскин был личным врачом светлейшего князя А.Д. Меншикова. Пётр I обратил внимание на Эрскина как на «благородного, обходительного, прямодушного и благовоспитанного человека», и, когда в 1711 г. умер его лейб-медик Иоганн Донель, предложил ему занять освободившееся место. Став лейб-медиком, Эрскин неотлучно находился при Петре I, сопровождая царя во всех его поездках и военных походах. Покидая курорт Спа (Бельгия), где он лечился летом 1717 г. местными водами, он приказал сопровождавшему его доктору Эрскину выдать городским властям следующее свидетельство: «Я, нижеподписавшийся, тайный советник и главный врач Его Величества императора Российского, свидетельствую сим, что Его Величество, отправившись в Спа, страдал потерею аппетита от ослабления желудочных фибр, имел опухоль ног, жёлчные колики и бледность лица. Пользуясь водами Спа, Его Величество взял на себя труд отправляться к источнику Жеронстер, отдалённому на 3/4 мили от города, зная, что воды полезнее на месте. Хотя Его Величество пользовался в прежнее время водами в других местах, но нигде не нашёл таких, которые бы ему принесли столько пользы, как воды Спа. Р. Арескин. Июля 24 дня, 1717 года». В память о своём лечении в Спа Пётр I прислал сюда памятную доску из чёрного мрамора с латинской надписью. Его именем названы главная городская площадь и источник Пухон. В 1856 г. в главной колоннаде у источников был поставлен подаренный А. Демидовым великолепный бюст императора, выполненный в мастерской знаменитого скульптора Рауха (см.: А.Б. Мирский. Медицина России XVI–XIX веков. М., 1996, с. 79). В январе 1719 г. Пётр I с императрицей и сановными особами выехал на «марциальные воды» в Олонецкой губернии, обустроенные благодаря стараниям начальника кончезерских металлургических заводов полковника Вильгельма Гекинга. В марте 1720 г. Пётр I приехал туда вторично и пробыл там 16 дней. На радостях от облегчения в результате лечения Пётр I произвёл Гекинга в генералы. В 1721 г. в Астрахани во время похода в Персию у Петра I впервые появились приступы задержки мочеиспускания. Зимой 1723 г. эти припадки усилились. Придворным медикам выпала довольно трудная работа с державным больным, так как он не мог подолгу соблюдать прописываемую ему строгую диету. Вообще воздержание было не в характере его порывистой, страстной натуры, ему трудно было выносить наложенный докторами запрет выходить на свежий воздух. И вот лишь только чувствовал он себя лучше, тотчас с крепостных верков петербургской Бастилии раздавались выстрелы — сигнал, что государю легче и он разрешил себе кататься по Неве. Однако следствием таких преждевременных прогулок и пиров с сытными яствами и «Ивашкой Хмельницким» было возобновление недуга. В июне 1724 г. Пётр I отправился в Подмосковье, на Угодские заводы Мёллера, где были открыты целебные минеральные источники. В августе — новая поездка в Олонецкую губернию, на курорт Марциальные Воды, который был основан в 1717 г. По свидетельству А.К. Нартова, регулярное употребление минеральных вод улучшило самочувствие и аппетит государя, исчезло жжение во рту, улучшились функции почек. Обострения страданий становились всё чаще и чаще; лето и осень 1724 г. государь очень недомогал и волею-неволею не расставался с лекарствами, но помощь от них была небольшая. Летом 1724 г. болезнь приняла воспалительный характер. Лечили императора Лаврентий Блюментрост и гоф-хирург Паульсон. Для консилиума из Москвы был вызван доктор Николай Бидлоо. Оператор Вильгельм Горн вставлял катетер. Лейб-медик и архиатр В. Рихтер писал позже, что «может быть, катетер, с великой болью и почти без всякой пользы поставляемый, произвёл сие воспаление». В сентябре 1724 г. император начал поправляться и подал надежду на выздоровление. Считая себя совершенно здоровым, он предпринял морское путешествие в Шлиссельбург и Лахту. Принимая участие в спасении солдат и матросов с севшего на мель у Лахты бота, он сильно простудился. Согласно рапорту личного врача императора, доктора медицины Л.Л. Блюментроста, при лечении простуды, полученной при спасении в ноябре 1724 г. тонувших в Финском заливе у Лахты солдат, применялось втирание горячего гусиного сала с тёртым чесноком в обе половины грудной клетки, а от «ломоты в затылке накануне непогоды» — прикладывание пиявок. Также был назначен сок облепихи и шиповника. Присутствуя в сильный мороз 6 января 1725 г. на церемонии Крещения, он простудился ещё больше и 16 января сделался безнадёжным. 16 января наступило ухудшение, появился «сильный озноб», царь слёг в постель. По выражению историка Е.Ф. Шмурло, «смерть простучала в царские двери». Лечивший императора лейб-медик Блюментрост обратился за советом к знаменитым в то время европейским врачам Герману Бургааву в Лейдене и Эрнсту Шталю в Берлине; кроме того, собрал на консилиум всех врачей, находившихся в Петербурге. Но ничто не помогало. Наступила острая задержка мочи. Приступ следовал за приступом. Пётр I испытывал страшные мучения. Однако некоторые врачи не теряли надежды на спасение и пытались вселить её в окружающих. Так, практиковавший в Петербурге итальянский врач Аццарити уверял придворных, что болезнь вполне излечима и царь в скором времени вновь займётся государственными делами. Действительно, ночь с 20 на 21 января прошла спокойно, лихорадка прошла, и «очищения стали более правильные». К 22 января лихорадка отступила, однако больного беспокоили общая телесная слабость, резкая головная боль. 23 января состоялась «операция» (возможно, пункция или высокое сечение мочевого пузыря), в результате которой было извлечено около двух фунтов гнойной мочи. Боль во время приступов в эти дни была столь сильна, что крики императора слышались не только во дворце, но и по всей округе. «Приступы», о которых упоминали современники, наиболее вероятно, являлись эпизодами острого нарушения мочеиспускания вследствие стриктуры (сужения) уретры. Блюментрост и Бидлоо не отходили от постели больного. 25 января при катетеризации мочевого пузыря было извлечено около литра гнойной, зловонной мочи. Измученный болезненной процедурой, император ненадолго заснул, но вскоре с ним «сделался обморок». На следующий день начался новый приступ лихорадки, сопровождавшийся судорогами, во время которых больной терял сознание. 26 января, приободрившись, Пётр I попросил есть, но во время приёма пищи у него неожиданно возник судорожный приступ, он потерял сознание на два с лишним часа, после чего император утратил способность говорить и владеть правыми конечностями. Скончался император 28 января 1725 г. после ужасных мучений. Хронология предсмертных страданий Петра I приведена в «Истории Петра» А.С. Пушкина: «16-го января Пётр начал чувствовать предсмертные муки. Он кричал от рези. 22-го исповедовался и причастился. Все петербургские врачи собрались у государя. Они молчали; но все видели отчаянное состояние Петра. Он уже не имел силы кричать и только стонал, испуская мочу. 26-го к вечеру ему стало хуже. Его миропомазали. 27-го присутствующие начали с ним прощаться. Он приветствовал всех тихим взором. Потом произнёс с усилием: „после“… Все вышли, повинуясь в последний раз его воле. Он уже не сказал ничего. 15 часов мучился он, стонал, беспрерывно дёргая правую свою руку, левая была уже в параличе. Пётр перестал стонать, дыхание остановилось — в 6 часов утра 28 января Пётр умер на руках Екатерины. 2 февраля труп государя вскрыли и бальзамировали. Сняли с него гипсовую маску». При вскрытии нашли «затвердение в шейке мочевого пузыря и антонов огонь» (воспаление). Н. Куприянов считает, что, вероятнее всего, смерть последовала от воспаления мочевого пузыря, перешедшего в гангрену, и от задержки урины (мочи). В. Рихтер посвятил отдельную главу своего капитального труда по истории медицины России врачебным замечаниям о последней болезни и кончине Петра Великого. Он писал: «Многие иностранные врачи почитают ложно каменную болезнь причиной кончины его, последовавшей 28 января 1725 г. Рассечение (вскрытие. — Б.Н.), учинённое по смерти его, разрешило все сомнения, поелику никак не могли найти камней. Другие авторы столь же несправедливо приписали болезнь его последствию сифилитической фазы. Большая часть иностранцев полагают главной причиной чирей около мочевого пузыря. Самое же нелепое, однако, есть мнение тех, кои полагают причиной последней болезни Петра Великого яд, данный ему ещё во время юности. Обстоятельное и справедливое описание болезни и кончины императора Петра Великого принадлежит академику Штелину (опубликовано на немецком языке в Лейпциге в 1785 г. — Б.Н.), позаимствовавшему их из уст гоф-хирурга Паульсона, который под присмотром Блюментроста пользовал императора». В последние годы болезнь и смерть Петра I вновь привлекли к себе внимание исследователей. Так, Г.М. Яковлев, И.Л. Аникин и С.Ю. Трохачёв пишут в «Военно-медицинском журнале» (1990, № 12): «История болезни царя, видимо, не сохранилась до наших дней (речь идёт, очевидно, о той истории болезни, с которой ещё в 1715 г. молодой Блюментрост по совету Р. Эрскина отправился в страны Западной Европы, чтобы узнать мнение знаменитых европейских медиков о болезни императора. — Б.Н.), но имеются отзывы на неё трёх известных европейских специалистов: Бернарда Альбина (1653–1721), Иоганна Брейна (1680–1764) и Иоганна Бруннера (1653–1727). Консультанты пришли к выводу о наличии у Петра I „ипохондрии, цинги, изнурения тела, меланхолии и застоя крови“». Переводя эти диагнозы на язык современной медицины, авторы статьи считают, что вероятнее всего, речь идёт о хроническом гепатите, наличие которого косвенно подтверждается успешным лечением минеральными водами; возможным причинным фактором этого заболевания служило регулярное употребление спиртных напитков. Что же касается непосредственной причины смерти, то они предполагают либо аденому предстательной железы, приведшую в своей заключительной стадии к острой задержке мочеиспускания и развитию уремии (мочекровию), либо стриктуру уретры, развившуюся вследствие воспалительного процесса. При этом авторы решительно опровергают утверждения некоторых иностранных медиков, в частности Р. Голдвина, о том, что будто бы придворные врачи подозревали у Петра I сифилис, от которого он якобы лечился в 1706–1708 гг. препаратами ртути, и столь же решительно поддерживают мнение В. Рихтера, давшего, по их словам, «блестящую, высокопрофессиональную отповедь сторонникам вышеупомянутой точки зрения». Кстати, «сифилитическую» версию поддерживал и небезызвестный советский историк, академик М.П. Покровский, обливавший в идеологических целях предреволюционную историю России чёрной краской. Используя разногласия специалистов по установлению диагноза болезни Петра I, он не упустил случая мазнуть дёгтем личность императора: «Пётр умер, как известно, от последствий сифилиса, полученного им, по всей вероятности, в Голландии и плохо вылеченного тогдашними врачами». Н.И. Гусаков в брошюре «Пётр I и медицина» (М., 1994) утверждает, что Пётр I страдал мочекаменной болезнью, а также — частичной непроходимостью мочеиспускательного канала после перенесённой и плохо леченной гонореи. Кроме того, он упоминает и версию отравления Петра I, ссылаясь при этом на описанные А.С. Пушкиным в его «Истории Петра» судороги, паралич левой руки, потерю зрения и «жжение в животе», которые, по мнению Н.И. Гусакова, могут рассматриваться как признаки отравления каким-то ядом, в частности мышьяком. Изучая историко-литературные источники, посвящённые смерти Петра Великого, Ю.А. Молин — высококвалифицированный судебно-медицинский эксперт с большим стажем работы по специальности, обратил внимание на версию об отравлении. Наиболее чётко её сформулировала доктор исторических наук Н.М. Молева на страницах «Медицинской газеты» (№ 111 от 15.02.1989 г.). По её мнению, обострению недуга в январе предшествовало употребление нового сорта конфет, подаренных кем-то императору. Через несколько часов у больного возникли рвота, цианоз ногтей, онемение в руках, жжение в животе. Внимательно проанализировав гипотезу Н.М. Молевой, Ю.А. Молин пришёл к выводу о том, что перечисленные ею симптомы (кстати, имевшиеся у государя и ранее) могут характеризовать как в отдельности, так и в совокупности самые разные заболевания и патогномоничными (обязательными) для отравления вследствие приёма какого-либо яда с пищей отнюдь не являются. Несмотря на то что формирование экспертных выводов крайне затруднено, внимательный анализ фактов позволил Ю.А. Молину высказать следующее утверждение: длительный анамнез заболевания (около 8 лет с момента лечения на водах в Спа), выраженный положительный эффект от применения минеральной воды, достаточно характерная клиническая картина, особенно в последний год жизни (приступы лихорадки, провоцируемые переохлаждением, гнойный цистит — воспаление мочевого пузыря, прогрессирующая стриктура уретры, стойкая отёчность лица, констатируемая современниками и зафиксированная маской, снятой сразу после смерти), отсутствие достоверных признаков отравления (вышеуказанные жжение в животе, рвота, судорожные подёргивания групп мышц вполне укладываются в картину осложнённой соматической патологии) указывают на то, что, вероятно, Пётр I страдал стриктурой уретры, осложнившейся гнойным циститом, восходящей инфекцией с развитием тяжёлого пиелонефрита (воспаления почечных лоханок и ткани почек), а на финальном этапе болезни — уремией (наводнением организма токсическими продуктами обмена веществ) и уросепсисом. Резко выраженная почечная патология обусловила появление у Петра I ещё одного грозного проявления, почему-то не отмеченного ни одним из исследователей. Ю.А. Молин полагает, что в последние годы жизни император страдал периодическими подъёмами артериального давления, с которыми врачи боролись посредством постановки пиявок на затылочную часть головы. С его точки зрения, характерное сочетание симптомов (внезапная утрата функций речи, паралич правых конечностей, временная потеря сознания, судороги) указывает на то, что за несколько часов до смерти Пётр I перенёс острое нарушение мозгового кровообращения с кровоизлиянием в левое полушарие головного мозга как следствие очередного резкого подъёма артериального давления. Это осложнение часто наблюдается в случаях запущенных, не леченных должным образом нефритов. Ю.А. Молин не настаивает на бесспорности данного посмертного диагноза, однако, возвращаясь вновь и вновь к осмыслению всего комплекса данных о болезни Петра I, считает это суждение аргументированным и объективным. Глава 3 «Бабьи хвори» на российском престоле После смерти Петра I почти до конца XVIII в. (с небольшими промежутками) Россией правили женщины-императрицы. Обсуждая различные версии причин смерти Петра I и упоминая о попытке отравления Петра I подаренными ему конфетами, Н.И. Гусаков пишет: «Через два года такое же случилось с Екатериной I, после чего она умерла». Это суждение, по-видимому, основывается на «Врачебных замечаниях о последней болезни и кончине императрицы Екатерины I» В. Рихтера: «Существует мнение, что душевное беспокойство было причиной её последней болезни, а также то, что она скончалась от яда, данного рукой врача». В архиве находится копия с донесения её лейб-медика архиатра И.Л. Блюментроста, в котором сказано, что «10 апреля 1727 года почувствовала воспаление в груди. К ожидавшемуся к седьмому дню болезни критическому перелому тем более умножался кашель и стеснение в груди, так что врачи без труда могли предвидеть возрождение нарыва на лёгком, что подтвердилось за четыре дня до смерти истинно гнойной мокротой, в большом количестве выходящей через харкание. Слабость умножалась час от часу и более, и монархиня скончалась 6 мая поутру в 8 часов на 39-м году от рождения» (на самом деле императрице Екатерине I было 43 года). Екатерина I очень неосторожно относилась к своему здоровью. Один из современников отмечал: «Царица продолжает с некоторым излишеством предаваться удовольствиям до такой степени, что это отзывается на её здоровье… Так как она чрезвычайно полна и ведёт жизнь очень неправильную, то думают, что какой-нибудь непредвиденный случай сократит её дни». Историк Н.И. Павленко пишет: «В последние годы жизни Екатерина I, никогда не отличавшаяся богатырским здоровьем, выносливостью и физической силой, превратилась в рыхлую, невероятно располневшую даму, страдавшую от многочисленных хворей. Это, однако, не удерживало императрицу ни от гастрономических излишеств, ни от соблюдения странного распорядка дня, когда она отправлялась ко сну в пять утра и таким образом превращала день в ночь. Выдержать такой ритм жизни было трудно даже для такой крепкой, здоровой женщины, какой была Екатерина I. Из-за частых и продолжительных болезней за время своего кратковременного царствования (1725–1727) она неделями, а иногда и месяцами не покидала покоев. К концу 1726 г. стали нарастать признаки декомпенсации состояния здоровья царицы — её мучили приступы одышки и удушья, появились отёки ног, нараставшие к вечеру. С начала 1727 г. к ним присоединились боли в груди и частые периоды лихорадки. Екатерина была вынуждена слечь в постель. 5 апреля, вечером, возник приступ лихорадки, императрица стонала, бредила. 10 апреля консилиум врачей поставил диагноз „злокачественной горячки“. Поскольку до первой половины XIX в. воспаление считалось основой большинства болезней, то и лечили их охлаждающими процедурами и кровопусканиями, добавляя к ним приём различных настоев. Прогнозы врачей, уверявших, что, поскольку симптомы чахотки возникли у императрицы в зрелом возрасте, болезнь будет развиваться медленно и доброкачественно, не оправдались. Обострение, возникшее в апреле 1727 г., едва удалось снять постельным режимом, общеукрепляющими и успокаивающими кашель средствами. Донесения французского дипломата Маньяна регистрировали постепенное угасание императрицы. 12 апреля (1727 г.) он извещает версальский двор о том, что за последние два месяца она лишь единственный раз покинула покои дворца и большую часть времени проводила в постели. Неделю спустя сообщает: „Императрица до того ослабела, так изменилась, что её почти нельзя узнать“. В конце апреля появилась надежда на выздоровление, которой, однако, не суждено было сбыться: Екатерина то и дело теряла сознание и задыхалась от удушья. 24 апреля 1727 г. у смертельно больной Екатерины наступило облегчение. В день кончины императрицы смерть как бы отступила от своей жертвы, и к ней вернулось сознание». Днём 5 мая 1757 г., на пике одного из приступов кашля, возникло обильное кровохарканье с примесью гноя — видимо, произошло опорожнение полости, образовавшейся в лёгком. Положение государыни стало быстро ухудшаться. Наступила суббота, 6 мая 1727 г. Екатерина Алексеевна тихо угасала. Днём начался бред. Кончина последовала около девяти часов вечера. Императрица Екатерина Алексеевна умерла в возрасте 43 лет. Петербургский судебный медик Ю.А. Молин полагает, что характерная клиническая картина — приступы удушающего кашля, одышка, боли под лопатками, резкая слабость и психическая апатия, сменявшаяся всплесками неестественной лихорадочной активности и веселья, специфическая температурная реакция — может свидетельствовать о том, что у царицы был злокачественно протекавший туберкулёз, или, как говорили врачи XVIII в., «скоротечная чахотка». В столице поползли слухи, что Екатерина скончалась якобы от «отравленной засахаренной груши, которую ей преподнёс граф Девиер» (Б.Х. Миних, 1774). Ю.А. Молин оставляет эту версию без комментариев ввиду явного её противоречия всему комплексу медицинских и иных данных по факту смерти императрицы. Туберкулёз у лиц зрелого возраста имеет особенности течения. Они обусловлены прежде всего сочетанием воздействия на организм коварной инфекции и других патологических процессов обычно после 40 лет. Это вызывает недоброкачественность течения туберкулёза. Ещё более утяжеляет прогноз сочетание этого специфического поражения организма с хроническим алкоголизмом, что, видимо, имело место у Екатерины I в последние годы её жизни. Процесс, особенно в случаях нарушения режима и неадекватного лечения, быстро прогрессирует, захватывая оба лёгких, с развитием казеоза, каверн и тенденцией к появлению лёгочных кровотечений (Ф.В. Шабанов, 1969). Между прочим, туберкулёз в разных его проявлениях являлся как бы «семейной» болезнью Романовых. Как писал в своих «Записках о России» К. Манштейн, «обыденная жизнь императрицы (Анны Иоанновны) была очень правильная. Она всегда была на ногах ещё до 8 часов. В 9 она начинала заниматься со своим секретарём и с министрами; обедала она в полдень у себя в комнатах. Летом императрица любила гулять пешком; зимой же играла в биллиард. Слегка поужинав, она постоянно ложилась спать в 12-м часу». Анна Иоанновна умерла внезапно. В конце сентября 1740 г. у неё появились припадки подагры; на это никто не обратил внимания, причиной недомогания сочли совсем не подагру, а присущую критическому возрасту императрицы женскую болезнь. Вскоре появились кровохарканье и сильные боли в пояснице, которые связали с нарывом в почках. Но и это не насторожило императрицу — она надеялась быстро преодолеть недуг. Тем более что лечащие её врачи не предрекали скорого конца. Кроме того, Анна Иоанновна весьма неохотно следовала врачебным советам. Петербургский историк Е.В. Анисимов в недавно вышедшей книге «Женщины на российском престоле», ссылаясь на материалы следствия арестованного Бирона, приводит его рассказ о том, что он, «увидев, что императрица лекарство с великой противностью принимает, а часто и вовсе принимать не изволит, припадал к ногам Е.и.в., слёзно и неусыпно просил, чтобы теми определёнными от докторов лекарствами изволили пользоваться. А больше всего принуждён был Е.в. в том докучать, чтоб она клистер себе ставить допустила… к чему напоследок и склонил». 5 октября 1740 г. во время парадного обеда у Анны Иоанновны внезапно возникла кровавая рвота. Она потеряла сознание. После осмотра консилиум врачей постановил, что здоровье государыни внушает серьёзные опасения, не исключён скорый печальный исход (С.Ф. Либрович, 1912). 47-летняя императрица, прикованная к постели, тяжело переживала свою болезнь. К болям в животе и спине присоединились психические нарушения — государыню преследовали кошмары — видения некоей белой фигуры, бродившей по дворцу… …Между тем болезнь императрицы с каждым днём всё более усиливалась. Она скончалась 28 октября 1740 г., 46 лет, 8 месяцев и 20 дней от рождения. «Вскрытие показало, что врачи ошиблись в диагнозе: на самом деле в почках образовались камни, один из которых запер мочевой пузырь, что вызвало воспаление». Изучение симптоматики болезни (в первую очередь описания мочи, имевшей «гнойный вид», результатов исследования трупа, при котором в почечных лоханках были обнаружены коралловидные камни) дало основание Ю.А. Молину предположить, что причиной её смерти явилась запущенная, не леченная должным образом почечно-каменная болезнь, возможно, сочетавшаяся с циррозом печени. В ночь на 25 ноября 1741 г. благоверная государыня и правительница всея России Анна Леопольдовна была свергнута её двоюродной тёткой, цесаревной Елизаветой Петровной. С пагубным влиянием Лестока на новую императрицу историки связывают трагическое изменение в судьбе Брауншвейгской фамилии, арестованной по дороге в Германию и водворённой в Динаминдскую крепость, а затем — в Раненбург (А.Г. Брикнер, 1874). Бездорожье сделало передвижение семьи из Раненбурга на север, в Соловки, крайне медленным. 9 ноября арестованные прибыли в город Холмогоры Архангельской губернии, где решили зимовать в доме архиерея. Судьбе было угодно, чтобы он стал последним приютом для принцессы Анны и её мужа (принц Антон Ульрих скончался 4 мая 1776 г.). 19 марта 1745 г. Анна Леопольдовна родила сына Петра, а 27 февраля 1706 г. — Алексея. 7 марта 1746 г. она умерла от послеродовой горячки («огневицы»). После смерти принцессы Анны в действие вступила секретная инструкция Елизаветы Петровны на имя В.А. Корфа от 29 марта 1745 г.: «…ежели по воле Божией случится иногда из известных персон кожу смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мёртвое тело к нам прислать с нарочным офицером». По весенней распутице из Холмогор двинулось две подводы. На первой ехал подпоручик Измайловского полка Писарев, на второй, нагоняя ужас на охрану, плавало в спирту тело бывшей правительницы России. Руководителям страны требовались неопровержимые доказательства её смерти, чтобы избежать интриг и заговоров. Анна Леопольдовна была похоронена 4 марта 1746 г. в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры рядом с бабкой, царицей Прасковьей Фёдоровной, и матерью, Екатериной Ивановной. Над её могилой была установлена белая мраморная плита, сохранившаяся до сих пор. По поводу течения последней болезни императрицы Елизаветы Петровны В. Рихтер ссылается на находящиеся в архиве собственноручные донесения лейб-медика Я.Ф. Монсея, опубликованные также в прибавлениях к «Санкт-Петербургским ведомостям» 28 декабря 1761 г.: «Ещё с прошедшего (1760) года монархиня подвержена была болезненным припадкам в груди, опухоли в ногах, вообще оказались все признаки завалов в животе. Простуда, последовавшая 17 ноября 1761 года, имела следствием лихорадочные припадки, которые пресеклись 1 декабря. Но с 12 числа того же месяца в 11 часов вечера началась рвота с кровью, которая с великой силой возобновилась и на другое утро в пять часов. Хотя врачи сначала почитали болезнь сию неправильным волнением крови, происходящим от геморроидов, но при кровопущении весьма изумились, находя в крови воспаление. Последнее явление служит им некоторым образом извинением касательно кровопускания, учинённого ими при опухолях в ногах (видимо, в то время при отёках нижних конечностей кровопускания не рекомендовались. — Б.Н.); и на другой день также отворяли кровь, но без всякой ощутительной пользы для страждущей. 22 декабря последовала новая и сильная противу прежнего рвота с кровью, и императрица скончалась 25-го того же месяца в три часа пополудни. Врачи, пользовавшие монархиню в последней болезни её, были лейб-медики Мунсей, Шиллинг и Крузе». О болезни и смерти императрицы Елизаветы Петровны также сообщает Н.И. Павленко: «25 декабря 1761 г. Её Императорское Величество государыня императрица Елизавета Петровна изволили в Бозе почить. Ей только что исполнилось 52 года. Столь ранняя смерть, вероятно, наступила вследствие неупорядоченного режима жизни: у неё не было определённого времени ни для сна, ни для работы, ни для развлечения. Императрица, видимо, страдала спазмом сосудов. Первый припадок зарегистрирован осенью 1744 г. Случались они и позднее, но без ощутимых последствий. Временами она беспрекословно внимала предписаниям врачей, строго соблюдала диету и безотказно употребляла всякие снадобья, но обычно указания врачей совершенно игнорировала. Самый сильный приступ случился 8 сентября 1756 г. В этот день Елизавета Петровна отправилась в приходскую церковь в Царском Селе. Едва началась обедня, как императрица почувствовала себя дурно и молча вышла из церкви. Сделав несколько шагов, она потеряла сознание и упала на траву. Никто из свиты её не сопровождал, и она долгое время лежала безо всякой помощи в окружении толпы окрестных крестьян (сцена, достойная кисти великого художника! — Б.Н.). Наконец появились придворные дамы и доктора, принесли ширму и канапе и тут же пустили кровь. Процедура не помогла. Всё это продолжалось свыше двух часов, после чего императрицу унесли на канапе во дворец, где в конце концов ей вернули сознание и выходили. И потом хворь посещала её довольно часто: то её лихорадило, то шла кровь носом. Почти весь 1761 г. она провела в покоях, где принимала министров и давала распоряжения. Когда ей становилось легче, она не ограничивала себя в еде. После чего случались болезненные припадки. В июле произошёл сильный приступ, на несколько часов лишивший Елизавету Петровну сознания. Хотя после этого ей стало немного легче, её состояние не вызывало сомнений — она медленно угасала. 23 декабря врачи признали положение безнадёжным, и на следующий день императрица, будучи в сознании, со всеми прощалась. 5 января 1762 г. (25 декабря 1761 г. старого стиля. — Б.Н.) граф Мерси д'Аржанто доносил австрийской эрцгерцогине Марии Терезии: „Припадок, которым, началась болезнь русской императрицы, повторился с Её Величеством в ночь с 3 на 4 число этого месяца, и притом так сильно, что она несколько часов лежала изнеможённая, как бы в последнем издыхании, после чего наступило истощение всего организма при постоянной потере крови из различных органов тела“». Используя современную нозологию, можно предположить, что Елизавета Петровна страдала портальным циррозом печени, связанным, возможно, с пороком сердца и длительной сердечно-сосудистой недостаточностью («опухоли в ногах») и осложнившимся смертельными кровотечениями из варикозно расширенных вен пищевода («рвота с кровью»). Так что упоминание старых врачей о «геморроидах» не было столь уж беспочвенным. В годы правления императрицы Екатерины II Россия достигла больших успехов в различных областях жизни. Не осталось в стороне и здравоохранение — началось массовое оспопрививание. Первой прививку против оспы Екатерина II сделала себе и своему сыну — наследнику Павлу. Для этой цели из Англии президентом Медицинской коллегии бароном Александром Ивановичем Черкасовым был выписан доктор Т. Димсдаль, который после двухмесячных предварительных опытов 12 октября 1768 г. сделал прививку. (Следует отметить, что ещё весной 1768 г. специально выписанным из Англии доктором Роджерсоном была сделана прививка от оспы детям английского консула в Санкт-Петербурге.) Прививочный материал был взят Димсдалем от семилетнего Александра Данилова, сына Маркова, которому, как и его будущему потомству, было пожаловано дворянское достоинство с повелением называться Оспенными. На его содержание был определён капитал в 3000 рублей, положенный до совершеннолетия в Дворянский банк. Димсдаль был пожалован в лейб-медики и награждён чином действительного статского советника. Помимо единовременного вознаграждения в 10 тыс. фунтов стерлингов, ему была назначена пожизненная пенсия в 500 фунтов стерлингов. Он был возведён в баронское достоинство Российской империи. В память введения оспопрививания в России в апреле 1772 г. была вычеканена специальная медаль. На лицевой стороне было представлено «грудное» (погрудное. — Б.Н.) изображение императрицы Екатерины II с обыкновенной надписью, на обороте — Ескулапиев храм, перед которым лежит поражённый дракон. Из храма выходит императрица и за руку ведёт наследника престола. Образованная Россия, представленная в виде женщины, детьми окружённой, встречает их. Внизу надпись: «Собою подала пример. 1768 октября 12-го». Привив себе оспу, Екатерина II имела полное право писать своему постоянному зарубежному корреспонденту барону Ф. Гримму по поводу смерти Людовика XV в 1774 г. от оспы: «По-моему, стыдно королю Франции в XVIII столетии умереть от оспы». Интересно отметить, что его сын, Людовик XVI, сделал прививку от оспы лишь в июне 1774 г., что в то время рассматривалось как проявление передовых взглядов. Кроме императрицы и её сына Димсдаль привил в Петербурге оспу ещё 140 особам, в том числе — фавориту Екатерины II Г.Г. Орлову. Димсдаль с сыном приезжал в Россию повторно в 1781 г., чтобы сделать прививку против оспы Великим князьям Александру и Константину Павловичам. Тогда же Димсдаль привил оспу многим лицам в Москве. Вообще же Екатерина II (в девичестве Ангальт-Цербстская принцесса София Августа Фредерика) относилась к медицине, по выражению Е.В. Анисимова, «со свойственным русскому (?) человеку пренебрежением, полагаясь исключительно на самолечение». Об этом, в частности, свидетельствуют имеющие к медицине указания из известной «Азбуки», составленной императрицей для её внуков — Великих князей, в первую очередь, конечно, для её любимца Александра Павловича. В ней предписывалось, чтобы платье царственных питомцев было как можно проще и легче, чтобы пища была простая и, «буде кушать захотят между обедом и ужином, давать им кусок хлеба». Великие князья должны были зимой и летом ходить в баню через три или четыре недели, а летом купаться, «сколько сами захотят». Зимой и летом князья должны были оставаться как можно чаще на свежем воздухе, на солнце и на ветру. По мнению императрицы, следовало избегать употребления лекарств и обращаться к помощи врача только в случае действительной болезни: «Когда дети больны, приучать их к преодолеванию страданий терпением, сном и воздержанием. Каждый человек подвержен голоду, жажде, усталости, боли от недугов и ран и потому должен переносить их терпеливо. Помощь в таких случаях необходима, но надлежит подавать её хладнокровно, без торопливости». Как отмечает Е.В. Анисимов, «она считала всех врачей шарлатанами и являлась автором бессмертного афоризма: „Доктора — все дураки“». Н. Куприянов, специально изучавший состояние медицины в царствование Екатерины II, пишет по поводу её здоровья: «Императрица вела правильный образ жизни: в употреблении пищи была воздержана, во время обеда пила одну рюмку рейнвейна или венгерского, никогда не завтракала и не ужинала. Будучи 65 лет, она была свежа и бодра, несмотря на то, что была одержима отёками нижних конечностей, на которых открывались язвы, служившие как бы фонтанелью (фонтанель то же, что заволока, широко распространённый в своё время способ раздражающе-отвлекающего лечения, заключающийся в нанесении долго не заживающих, нагнаивающихся ран. — Б.Н.). Перед смертью императрицы язвы закрылись, что рассматривалось тогдашними врачами в качестве причины апоплексического удара, случившегося в 9-м часу утра 6 ноября 1796 г., от которого она и скончалась». Г. Чулков в книге «Императоры» сообщает: «5 ноября 1796 г. с Екатериной II случился апоплексический удар. Никого не допускали к умирающей императрице, которая, впрочем, лишившись языка, едва ли могла бы сделать какие-нибудь неожиданные распоряжения. На рассвете 6 ноября Павел вошёл в спальню Екатерины и спросил дежурных медиков, есть ли надежда на выздоровление. Надежды не было. В камер-фурьерском журнале сказано, что страдания Её Величества продолжались непрерывно, „воздыхание утробы, хрипение, по временам извержение из гортани тёмной мокроты“. Наконец, из её горла вырвался последний вопль, и она умерла». Глава 4 Романовы — Несчастливцевы Юрий Борев — автор книги с не очень серьёзным названием «История государства советского в преданиях и анекдотах» (М., 1995) — утверждает, что «в России царь — опасная профессия. За 300 лет царствования династии Романовых 16 царей (?) умерли насильственной смертью». Ну, шестнадцать не шестнадцать, а пяток наберётся. Вступивший вслед за Екатериной I на российский престол внук Петра I двенадцатилетний Пётр II правил всего два года. В «Замечаниях о болезни и кончине Петра II» В. Рихтер сообщает: «Князь Сергей Григорьевич Долгорукий, невзирая на то, что дети его были в оспе, продолжал являться ко двору, что было запрещено всем, в подобных обстоятельствах находящимся. В точности не известно, заразился ли Пётр II от сего князя или от других сей опасной болезнью, но не подвержено никакому сомнению, что в январе 1730 г. на Петре II обнаружились действительно оспины. Смертоносный в тогдашнее время недуг преждевременно пресёк жизнь его 18 января 1730 г. в два часа поутру». Покойному было всего пятнадцать лет. Историки не без основания считают, что сопротивляемость организма юного императора к болезни была значительно ослаблена неправильным (если не сказать больше) образом жизни. По данным Н.И. Павленко, в первый раз Пётр II серьёзно заболел в августе 1729 г. «Опасались за его жизнь, так как горячка, в которую он впал, была очень сильна. Однако на этот раз он избежал смерти», — писал К. Манштейн в своих «Записках о России. 1727–1744». 6 января 1730 г. Пётр II, стоя на запятках саней, в которых восседала его невеста, княжна Екатерина Долгорукова, прибыл на водосвятие на Москве-реке. Было очень холодно. Стоя долгое время без движения и с непокрытой головой, а потом присутствуя на смотре войск, он сильно простудился и на следующий день почувствовал недомогание. Врачи полагали, что наступила очередная горячка, но ошиблись в диагнозе. Лишь на третий день они установили, что император заболел оспой. Почти две недели лейб-медики Блюментросты боролись за жизнь императора, но лечение оказалось безуспешным. В депеше от 31 января 1730 г. саксонский посланник Лефорт доносил своему монарху: «Существуют два различных мнения о причине смерти царя. Одни приписывают смерть его худосочию, усилившемуся вследствие усталости и изнурения, испытанных на охоте, а другие тому, что доктора Блюментросты сначала лечили лихорадку, предвещавшую оспу, как обыкновенную лихорадку, и давали ему разные прохладительные напитки, а доктор Бидлоо был призван только на третий день, когда болезнь развилась, и он не одобрил способы лечения тех докторов». Конечно, установить диагноз при развившейся картине болезни доктору Бидлоо было значительно легче, чем Блюментростам в самом начале заболевания. Что же касается разногласий в способах лечения, то при тогдашнем уровне развития медицины они не могли существенно повлиять на исход заболевания. Как все эмоционально неустойчивые люди, Пётр II всегда болезненно ощущал резкие изменения погоды, тем более что его молодой неокрепший организм за последний год вследствие всяческих излишеств стал особо чувствительным к неблагоприятным внешним воздействиям. Внезапную болезнь молодого императора иностранцы, находившиеся при дворе, приписывали сильному морозу, который выдался на праздник Крещения. «Я не помню дня более холодного, — писала леди Рондо, жена английского резидента. — Я боялась ехать во дворец, чтобы встретить молодого государя и будущую государыню при их возвращении с крещенского парада. Они оставались четыре часа на льду, посреди войск. В тот час, когда они вошли в зал, император стал жаловаться на головную боль. Сначала думали, что это — следствие холода, но так как он продолжал жаловаться, то послали за доктором, который посоветовал ему лечь в постель, найдя его очень нехорошим. Это обстоятельство расстроило всё собрание. На другой день у императора появилась оспа». (Цит. по: Ю.А. Молин, 1997.) Первое время приближённые скрывали истину и распространяли ложные слухи о простуде государя. Утром следующего дня лейб-медик Л. Блюментрост, ещё раз осмотрев и опросив государя (при этом выявился очень характерный симптом — боль в области крестца), произнёс страшный врачебный приговор — натуральная оспа. В тот же день медики информировали царя об истинном характере его болезни. Были установлены ограничительные противоэпидемические меры в отношении окружающих, чтобы избежать распространения инфекции. К 9 января оспенные высыпания стали подсыхать, лихорадка спала, сознание полностью прояснилось. Однако врачи не разделяли радости родных — они ждали дальнейшего развития болезни, прекрасно зная страшный «нрав» оспы. Почувствовав некоторое улучшение, Пётр, которому не хватало воздуха, не слушая предостережений докторов, встал с постели и, подойдя к окну, распахнул его. Видимо, повторное переохлаждение усугубило прогрессирование инфекционного процесса — оспенные высыпания распространились с кожи на слизистые оболочки дыхательных путей. Каждый вдох стал для царя затруднённым и болезненным. 16 января после непродолжительной стабилизации состояния у больного вновь наступило ухудшение — возникли лихорадка с ознобом, бред. Пётр метался, постоянно прося пить. У постели государя находились врачи — братья Блюментросты, Н. Бидлоо. В ходе лечения возникали частые споры о целесообразности и очерёдности применения некоторых лекарств («декоктов», как тогда называли различные отвары). Однако все усилия лучших врачей империи оказались напрасными — 17 января они известили членов Верховного Тайного совета, что надежды на выздоровление уже нет. К вечеру состояние императора ухудшилось до критического — дыхание стало затруднённым, аритмичным, на расстоянии слышались хрипы в груди. Он потерял сознание. Наступила ночь на 19 января. Врачи констатировали начало предсмертной агонии. По настоянию родственников и согласно традиции, три архиерея совершили обряд соборования. Император стонал, бредил, звал свою умершую сестру Наталью. Ю.А. Молин кратко комментирует заболевание Петра II с позиций современной медицины. Известно, что натуральная оспа относится к особо опасным инфекциям. Возбудителем заболевания является фильтрующийся вирус. Его передача от больного здоровому происходит главным образом воздушно-капельным путём. Некоторую роль могут играть и предметы обихода, инфицированные содержимым оспенных высыпаний, подсохшими корочками, отслоившимися с поверхности тела. Сроки инкубационного (скрытого) периода (от момента заражения до появления клинических симптомов) при натуральной оспе обычно составляют 5–15 дней. Клиническая картина в тяжёлых случаях характеризуется бредом, потерей сознания, температурной реакцией, выраженным поражением кожи и слизистых оболочек оспенными высыпаниями. У непривитых смерть может наступить уже на 4–8-й день болезни. Эффективный метод профилактики оспы — вакцинацию — Э. Дженнер предложил лишь в 1796 г. Если сравнить классическое описание клинической картины натуральной оспы, содержащееся в руководствах для врачей, и развитие болезни у Петра II, то видно, что заболевание у него протекало типично. Об этом свидетельствуют острое начало, озноб с быстрым подъёмом температуры, характерная локализация болей (голова, пояснично-крестцовая область), симптом так называемой предвестниковой сыпи, появляющейся на вторые сутки, а затем сменяющейся обильной истинной сыпью, кратковременное улучшение состояния к 4–5-му дню с последующим резким ухудшением состояния здоровья через несколько дней. К сожалению, организм Петра II не обладал достаточными защитными свойствами, и болезнь у него протекала в злокачественной форме, со сливным язвенным поражением слизистых оболочек дыхательных путей и ранним развитием пневмонии (воспаления лёгких), что и обусловило наступление смерти. 12 августа 1740 г. внучка царя Ивана Алексеевича Анна Леопольдовна родила сына, который был объявлен наследником русского престола. После смерти императрицы Анны Иоанновны и обнародования её духовного завещания все присягнули новому императору Иоанну VI Антоновичу. Младенца торжественно перевезли в Зимний дворец: впереди шёл эскадрон гвардии, за ним несли кресло с кормилицей и царственным ребёнком. Но «правление» нового императора длилось очень недолго — в ночь на 25 ноября 1741 г. он был свергнут с трона дочерью Петра I Елизаветой Петровной. Сначала экс-император вместе с родителями был отправлен в Холмогоры, но затем отделён от них и посажен в Шлиссельбургскую крепость, где в 1764 г., двадцати четырёх лет от роду, был убит стражей при неудачной попытке его освобождения неким Василием Мировичем. От периода правления императора Ивана Антоновича остался любопытный документ, имеющий важное значение для историков медицины, — «Краткое наставление определённым при Его Императорском Величестве лейб-медикусам», утверждённое правительницей Анной Леопольдовной 5 ноября 1740 г. В нём говорилось: «К сему управлению две персоны определяются, а именно архиатер Фишер первым, а доктор Рибейра Санхец вторым лейб-медикусом, за что им годового жалованья каждому по 3000 рублей, окроме свободной квартиры, стола и экипажу, определено. Их должность и труды главнейше в том состоят, чтобы Его Императорского Величества высочайшую особу пользовать и о соблюдении дражайшего оного здравия по крайнейшей возможности и лучшему разумению и совести попечение прилагать, причём к достижению столь лучшим успехом такого намерения будет: 1. Чтобы помянутым обоим лейб-медикусам во всём, еже до состояния Его Императорского Величества здравия касается, всегда согласно поступать и ничего, окроме, что наперёд между ними общим советом положено, не предпринимать и потому 2. Посещение Его Императорского Величества, сколько возможно обоим совокупно отправлять или же, по последней мере, ежели когда один из них к Государю пойдёт, то о том другому, как он Его Императорского Величества состояние изобрёл, тотчас сообщать, а одному и собою никогда ничего не распоряжать, но по содержанию первого пункта о всём обще советовать, и обоим общий исправный журнал о состоянии Его Императорского Величества ежедневно держать и такой журнал в особом месте, чтоб каждому из них оный находить можно, хранить. 3. Ежели Его Императорскому Величеству (от чего Боже всегда милостиво сохрани!) какая немощь случилась, которая порядочного лечения востребовала б, тогда надлежит и доктора Аззарития к тому пригласить и о употребляемых способах и лекарствах такожде с ним советовать и в таких случаях ему держанной журнал сообщать. Такоже в прочем. 4. Обоим лейб-медикусам с приглашением оного Аззарития и ещё других искусных медикусов отныне распорядок, каким образом императорскую особу и состояние здравия оного пользовать и как в том поступать, точнейше наблюдено было, установить и впредь надлежайше оный исполнять. 5. Окроме Высочайшего Его Императорского Величества особы имеют они и о обоих Их Высочеств Императорских родителей (то есть отца — принца Брауншвейг-Беверн-Люнебургского Антона Ульриха и матери — правительницы Анны Леопольдовны. — Б.Н.), как часто и каким образом они того востребуют пользовать. 6. Такожде надлежит им определённым при Его Императорском Величестве и для услужения оному женский пол во всяких случаях наилучше и со всяким прилежанием толь наипаче пользовать; ибо и соблюдение дражайшего Его Императорского Величества здравия, и консервация сих для услужения и призору оного определённых персон зело потребна. 7. Ежели при сём их управлении ещё излишнее время будет, окроме двора и партикулярных немощных пользовать, то им сие право всегда, сколько оное без упущения их главной должности учиниться может, ныне, как и прежде, позволяется, однако ж надлежит им от всех таких домов, где болезни, которые каким-либо образом заразительны быть могут, особливо же воспа и оной подобные находятся, тщательно удерживаться, и также свои патрикулярные лечения, дабы оными не вельми во упражнении быть, не далее как на таких персон, как действительно в службе Его Императорского Величества обретаются, распространять». Следует сказать несколько слов об упоминаемом в «Наставлении» докторе Аззарити и, который, как указывалось выше, принимал участие в лечении последней болезни Петра I. Иоанн Арунций Аззарити родился в Апулии (Италии), учился в Падуанском университете, где получил диплом доктора медицины. По рекомендации Саввы Рагузинского в 1721 г. был принят Петром I на русскую службу и назначен сперва при Петербургском гошпитале преподавать анатомию подлекарям, а в 1733 г. был определён на должность генерал-штаб-доктора в действующую армию с жалованьем 700 рублей в год. Через три года получил прибавку к жалованью в 100 рублей. В 1738 г. из-за конфликта с Медицинской канцелярией по поводу якобы недостаточности закупок в Китае ревеня, считавшегося в то время главным медикаментом, был отрешён от должности и с него был сделан вычет в 123 рубля. 27 июля 1742 г. Аззарити, возможно, в результате придворных интриг между фаворитами Минихом и Бироном был «под арестом» послан в Москву, но уже 14 декабря был освобождён. Живя в Москве, с успехом занимался врачебной практикой вплоть до самой смерти в 1747 г. О состоянии здоровья мальчика Иоанна достоверных сведений почти не сохранилось. Известен рапорт барона Корфа на имя императрицы от 10 августа 1744 г. о том, что по приезде в Раненбург он нашёл ребёнка «больным от дурного качества питья». История сохранила фамилию врача, осуществлявшего медицинское обслуживание Брауншвейгской фамилии, — штаб-хирург Манзей. Лейб-медик императрицы Елизаветы Петровны Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 г. французскому посланнику Шетарди, что Иван мал не по возрасту и что он «должен неминуемо умереть при первом несерьёзном нездоровье». О болезнях экс-императора в бытность его узником в Холмогорах также известно немногое. В восемь лет он перенёс корь и оспу. Комендант, видя всю тяжесть его состояния, запросил Петербург, можно ли допустить к ребёнку врача, а если будет умирать, то и священника. Ответ был: допустить можно, но только монаха и только в последний час для приобщения Святых Тайн. В переписке охранников с Кабинетом императрицы отражены случаи частых его недомоганий без конкретной расшифровки их сути. Видимо, правительство рассчитывало, что слабый и болезненный мальчик не вынесет тягот заключения и умрёт «своей смертью». Однако генотип ребёнка оказался сильнее жизненных невзгод. 26 января 1756 г. Ивана Антоновича тайно перевезли в Шлиссельбургскую крепость, где он находился до самой своей гибели 4 июля 1764 г. Естественно, что двадцатилетнее одиночное заключение не могло способствовать развитию личности ребёнка. Е.В. Анисимов приводит рассказ одного из современников, видевшего Ивана Антоновича, когда тому было больше двадцати лет: «Иоанн был очень белокур, даже рыж, роста среднего, очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был повреждён, он говорил, что Иоанн умер, а он же сам — Святой Дух. Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо». Как сообщали охранявшие его капитан Власьев и поручик Чекин, Иван Антонович «косноязычен до такой степени, что даже и те, кои непрестанно видели и слышали его, с трудом могли его понимать. Для сделания выговариваемых им слов хоть несколько вразумительными он принуждён был поддерживать рукой подбородок и поднимать его кверху. Умственные способности его были расстроены, он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чём понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности». Ночью 4 июля 1764 г. во время неудачной попытки, предпринятой подпоручиком Смоленского полка Мировичем, освободить Ивана Антоновича из крепости тот, согласно данной заранее инструкции, был умертвлён охранявшими экс-императора Власьевым и Чекиным, которым не удалось сразу убить его. Раненный в ногу ударом шпаги, он отчаянно сопротивлялся. В спешке его кололи куда попало, пока Власьев не нанёс смертельного удара. Место захоронения Ивана Антоновича точно не известно. Пытаясь разгадать эту тайну, Ю.А. Молин приводит выписку из Историко-статистического описания первоклассного Тихвинского Богородицкого Большого мужского монастыря (СПб., 1859 г. CXXX): (тело Иоанна Антоновича) «было поставлено в церкви Шлиссельбургской крепости. Со всех сторон стекался народ видеть его и пролить слёзы сожаления. Посещение ко гробу так умножилось, что велено было тело запереть и после перевезти оное в Тихвинский монастырь, находящийся в 200 верстах от Санкт-Петербурга». Император Пётр III (1728–1762) пробыл на российском троне всего 186 дней — от рождественского полудня 25 декабря 1761 г. до утреннего часа 28 июня 1762 г., когда в результате государственного переворота на престол вступила его жена — Екатерина II. Он даже не успел короноваться на царство. Бывшего самодержца арестовали и под конвоем препроводили в Ропшу, где 6 июля брат фаворита новой императрицы и один из руководителей переворота А.Г. Орлов задушил его своим офицерским шарфом. Пётр III вообще не отличался крепким здоровьем. Сразу же по прибытии в Ропшу на почве нервных переживаний наступило резкое ухудшение его состояния. Андрей Шумахер сообщает: «При своём первом появлении в Ропше он уже был слаб и жалок. У него тотчас же прекратилось сварение пищи, обычно проявляющееся несколько раз на дню («медвежья болезнь» наоборот. — Б.Н.), и его стали мучить почти непрерывные головные боли». Курьер с извещением о болезни Петра III прибыл в Петербург только 1 июля. Он передал желание больного, чтобы в Ропшу приехал его лечащий врач голландец Людерс. Однако врач, державший, очевидно, нос по ветру, отказался ехать (неслыханный случай в медицинской практике!) и ограничился лишь тем, что выслушал симптомы болезни и выписал лекарства. Однако императрица всё-таки велела Людерсу отправиться в Ропшу. Людерс собирался, явно не спеша, и прибыл в Ропшу только 3 июля, когда состояние здоровья узника резко ухудшилось. На другой день к больному выехал ещё один врач — придворный хирург Паульсен, который был отправлен не с лекарствами, а с хирургическими инструментами (Н. Павленко уточняет: «Для вскрытия»). Через два года после приезда в Россию будущий император Пётр III перенёс тяжёлую болезнь. Некоторые симптомы — «гнойная короста», выраженная лихорадка, относительно недолгое течение заболевания, а также сам факт выздоровления — позволили Ю.А. Молину предположить, что это была не натуральная оспа, как считают некоторые историки, а ветряная, протекающая обычно у подростков и взрослых тяжело, но с благоприятным для жизни прогнозом. С тех пор «оспинки» навсегда украсили лицо Петра III. Его внешность всегда была очень заурядной: небольшой рост, хрупкое телосложение, узкие плечи и выпирающий живот. 7 июля 1762 г. был обнародован манифест (№ 11599), в котором объявлялось: «Бывший император Пётр Третий обыкновенным и часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику. Чего ради… тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно было к предупреждению следств из того приключений, опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но к крайнему нашему прискорбию и смущению, вчерашнего дня получили мы другое, что он волею всевышнего Бога скончался». Екатерина II говорила своему фавориту Станиславу Понятовскому: «Его свалил геморроидальный колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которыми последовала страшная слабость, и несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух. Я опасалась, не отравили ли его офицеры (опять отравление! — Б.Н.). Я велела его вскрыть, но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа отравления (что вполне естественно, так как государя не отравили, а задушили. — Б.Н.); он имел вполне здоровый желудок, но умер от воспаления в кишках и апоплексического удара (версия, пригодившаяся для объяснения причины внезапной смерти его сына — императора Павла I. — Б.Н.). Его сердце было необычайно мало и совсем сморщилось». Проверить это высказывание Екатерины II невозможно: описания вскрытия трупа не сохранилось, отсутствует и медицинское заключение о смерти Петра III. Тем не менее можно предположить, что придворные медики привлекались к составлению официальных документов о смерти Петра III хотя бы в качестве консультантов, но не их вина в том, что те носили неправдоподобный, фантастический характер, представляя своего рода «амальгаму», в которой были использованы некоторые подлинные данные о его болезни, долженствовавшие, по замыслу их создателей, прикрыть истинную причину смерти Петра III. Несмотря на то что Романовы умели хранить свои тайны, слухи об истинной причине смерти Петра III всё же широко распространились по России и даже вышли за её пределы. Например, знаменитый французский энциклопедист Ж. Даламбер, отказавшийся от приглашения Екатерины II стать воспитателем наследника цесаревича Павла, писал Вольтеру, намекая на «геморроидальные колики», от которых, по официальной версии, умер Пётр III: «Я очень подвержен геморрою, а он слишком опасен в этой стране», то есть в России. Некоторые затруднения возникли и у иерархов православной церкви в отношении формы поминовения покойного императора, поскольку он умер — по вполне понятным причинам — без надлежащего церковного покаяния. Труп Петра III прямо из Ропши был перевезён в Благовещенскую церковь Александро-Невской лавры (а не в Петропавловский собор, где хоронили его венценосных предшественников). Павел I, ставший императором 7 ноября 1796 г., после смерти Екатерины II, решил организовать торжественное перезахоронение останков его отца, похороненного по обряду простого дворянина, в голштинском мундире. Они были извлечены из могилы в Лавре, положены в обитый золотым глазетом гроб и водружены посреди собора. Павел I, в императорской короне, приблизился к останкам отца и, сняв венец, возложил его на голову родителя. Труп, находившийся, по воспоминаниям очевидцев, в состоянии скелетирования, был облачён в горностаевую мантию. Обряд прощания длился две недели. 2 декабря гроб с останками Петра Фёдоровича под колокольный звон всех церквей Петербурга, при участии императорской гвардии был привезён в Зимний дворец и поставлен в Георгиевском зале, пышно декорированном В. Бренна, рядом с гробом Екатерины II (В.К. Шуйский, 1986). Собрав оставшихся в живых стариков — екатерининских вельмож, причастных к заговору против отца, император приказал им лобызать останки. По высочайшему повелению царскую корону за гробом в страшный мороз нёс один из убийц, граф Алексей Орлов. Оба тела, Петра и Екатерины, были преданы земле рядом, в Петропавловском соборе. О здоровье Павла Петровича известно немного. Н.А. Саблуков утверждал, что у императора были сильные «гастрические страдания», а также периодические судорожные припадки, последний из которых был отмечен за месяц до смерти. Заболевание желудка государя объясняли его импульсивностью и поспешностью во время еды, что приводило к плохому пережёвыванию и «несварению пищи», видимо, с этим обстоятельством связаны и запоры, беспокоящие его в зрелом возрасте. Он систематически применял по рекомендации врачей курс слабительных препаратов. В целом же император, несмотря на небольшой рост, производил впечатление крепкого и сильного человека. Об этом можно судить по его постоянным занятиям верховой ездой, личным обходам гвардейских полков на парадах, умеренности в употреблении спиртных напитков. С другой стороны, известно мнение немецкого профессора А.Г. Брикнера (1897), основанное на ретроспективном анализе писем некоторых сановников (С.Р. Воронцова, А.Г. Орлова, Н.П. Панина и др.), о том, что на престоле находился душевнобольной человек. Что касается императора Павла I (1754–1801), то он не был больным и бессильным человеком. Именно его неуёмная энергия послужила причиной заговора против его жизни. Сперва заговорщики пытались привлечь к этому делу придворных врачей. Как пишет Н. Энгельгардт в своём историческом романе из эпохи императора Павла Первого, граф Пален, один из руководителей заговора, в беседе с наследником Великим князем Александром предлагал, чтобы «доктора Бек и Роджерсон, постоянно наблюдающие организм и душевные расположения державного больного, составили бы вместе с баронетом Виллие консилиум, на котором, зарегистрировав, что благородный характер и высокий от природы разум императора помрачены болезнью, сделали от себя именем науки и властью докторской представление („в светлую минуту“) увезти императора в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором, и где бы он был лишён возможности делать зло, и где бы при отдыхе от державных трудов получал правильное лечение и уход врачей, дабы по восстановлению здоровья вновь принять власть, ему принадлежащую». Этот план не удался, по-видимому, потому, что никак не удавалось найти ту самую «светлую минуту», а попасть к императору в «тёмную минуту» никто не решался. Как известно, Павел I был убит заговорщиками в собственной спальне в Михайловском замке в ночь на 12 марта 1801 г. Лицо покойного императора было так изуродовано пьяными офицерами, что специально приглашённым придворным врачам — всё тем же Я.В. Виллие, И.Ф. Беку и И.С. Роджерсону — пришлось немало потрудиться, чтобы придать останкам императора пристойный вид. И всё же изуродованное, накрашенное и подмазанное лицо, обнаруживавшее, несмотря на гримировку, ужасные синие кровоподтёки, с надвинутым на проломленный висок и зашибленный глаз краем треугольной шляпы производило тяжёлое впечатление на окружающих. Ссылаясь на данные, полученные от лейб-медика Грива, А.Ф. Коцебу (1877) писал, что при осмотре врачами на теле императора были обнаружены множественные повреждения: «Широкая полоса кругом шеи, сильный подтёк на виске, красное пятно на боку, два красных шрама на ляжках… на коленях значительные травмы». Кроме того, всё тело было покрыто небольшими «подтёками, вероятно, произошедшими от ударов, нанесённых уже после смерти». Ю.А. Молин приводит факты, характеризующие с точки зрения судебно-медицинского эксперта воздействие петли на шею императора: когда дипломатический корпус был допущен для прощания с телом, французский посол, нагнувшись над гробом, успел заметить «красный след вокруг шеи». К. Роджерсон, участник процесса бальзамирования трупа, вспоминал впоследствии, что распухший язык императора с большим трудом был помещён в полость рта (сходные явления нередко констатируются экспертами в случаях удавления петлёй). Уборка спальни от следов крови и борьбы, бальзамирование, гримирование, а также облачение тела длились около 30 часов. Только 13 марта тело Павла показали императрице и её детям. На государе были парадный мундир, высокие сапоги со шпорами, надвинутая на голову шляпа, скрывавшая повреждённую левую височную область. Ю.А. Молин замечает, что наличие головного убора было нарушением обычного порядка облачения. Реставрацией лица императора и бальзамированием тела руководил баронет Яков Васильевич Виллие. Бригада врачей и живописцев под его руководством (в её составе были лейб-медики Грив и Роджерсон, а также Н.М. Сутгоф, врач Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I) в течение многих часов пыталась устранить следы травмы головы: в орбите было закреплено выпавшее левое глазное яблоко, моделировались запавшие и деформированные кости черепа, заполнялись воском раны, закрашивались «телесными» красками ссадины и кровоподтёки. Чрезмерная белизна загримированного лица бросалась в глаза, делая его похожим на изваянное из мрамора. Детали применённой техники бальзамирования не сохранились, но известно, что соответствующие растворы вводились во вскрытые сосуды (D’Allonville, 1887). Что же касается версии о причине смерти, то лейб-медикам ничего не пришлось выдумывать — граф Пален категорически заявил им: «Император в Бозе почил от апоплексического удара». Единственное, что от них требовалось, — это держать язык за зубами. Что они и делали. Глава 5 Таинственная болезнь Император Александр I умер 19 ноября 1825 г. на 48-м году жизни. Внезапная смерть императора вдалеке от столицы, в заштатном городке Таганроге, буквально потрясла всю страну и вызвала большое число слухов, тем более что император до этого никогда ничем серьёзно не болел и отличался отменным здоровьем. Его отъезд в Таганрог также был неожиданным и странным, к тому же он происходил в таинственной обстановке, а болезнь, настигшая его, была скоротечной и уничтожающей. Говорили, например, что император убит «своими верноподданными извергами», «господами», близкими к нему людьми, что, напротив, он избежал уготованной ему гибели, а вместо него был убит другой человек, который и положен в гроб. Называли и имя человека, который сознательно, спасая своего государя, пошёл на подмену, — некоего адъютанта, простого солдата Семёновского полка. Среди тех, кто будто бы был похоронен вместо императора, упоминался и фельдъегерь Масков, доставивший императору депеши из Петербурга и погибший буквально на глазах императора 3 ноября, когда коляска, в которой ехал фельдъегерь, на полном ходу наскочила на какое-то препятствие, и вылетевший из коляски Масков, получив перелом позвоночника, тут же скончался (нужно отметить, что это происходило не в окрестностях Таганрога, а в Крыму). Распространению слухов также способствовало то обстоятельство, что тело императора вопреки тому, чего требовал обычай, не было показано народу на пути следования похоронного кортежа из Таганрога в Петербург. В конце концов эти слухи трансформировались в легенду о некоем таинственном бродяге, Фёдоре Кузьмиче, который якобы и был исчезнувшим императором Александром I. Не утихают споры об обстоятельствах смерти Александра I и до настоящего времени. В распоряжении исследователей имеется два ценных историко-медицинских документа, это «Дневник лейб-медика баронета Я.В. Виллие» и «Записки почётного лейб-хирурга Д.К. Тарасова» — двух врачей, принимавших непосредственное участие в лечении императора Александра I. Кроме того, в 1915 г. в Петрограде вышла работа «Император Александр I. Последние годы царствования, болезнь, кончина и погребение. По личным воспоминаниям лейб-хирурга Д.К. Тарасова». Первый из этих документов представляет собой ежедневные заметки о состоянии здоровья императора и содержит рассуждения о диагнозе, ходе лечения и других обстоятельствах, сопровождавших болезнь и смерть императора; второй является записью воспоминаний о событиях, происшедших за много лет до этого; они в определённой мере отражают влияние изменений общественного мнения о причинах болезни и внезапной смерти императора. К этому следует добавить, что оба автора, вынужденные по служебной обязанности ежедневно общаться друг с другом, не испытывали, мягко говоря, добрых чувств друг к другу. Поэтому сопоставление этих документов, критический анализ содержащихся в них различных, но профессионально объединённых суждений об одних и тех же фактах (болезненных проявлениях) может помочь объективному рассмотрению интересующего нас вопроса. Предыстория роковой болезни императора Александра I началась с момента принятия решения о поездке вместе с императрицей Елизаветой Алексеевной, болевшей то ли чахоткой, то ли пороком сердца — мнения врачей тут расходятся, в Таганрог вместо рекомендованных Италии или юга Франции. Почему был выбран именно Таганрог, не являвшийся идеальным ни по своим климатическим условиям, ни по бытовым удобствам, останется, очевидно, навсегда тайной истории. Императорская чета прибыла в Таганрог 13 сентября 1825 г. Лейб-медик Виллие записывает в этот день в своём дневнике (часть записей делалась по-французски): «Мы прибыли в Таганрог, где заканчивается первая часть нашего пути. Конец». Верный своим привычкам, Александр I, прибыв в Таганрог, продолжал путешествовать, совершая поездки но югу России. 20 октября он выехал в Крым в сопровождении свиты, состоявшей из 20 человек (генерал-губернатор Новороссии и Бессарабии граф М.С. Воронцов, генерал-адъютант А.И. Чернышёв, начальник Главного штаба барон И.И. Дибич, министр двора князь П.М. Волконский и др.), по маршруту: Перекоп, Симферополь, Алушта, Гурзуф, Ореанда, Алупка, Байдары, Балаклава, Георгиевский монастырь, Севастополь, Бахчисарай, Евпатория и снова Перекоп. Несмотря на свои 47 лет, он проявлял исключительную выносливость: вставал с солнцем, не слезал с лошади до обеда, а затем тотчас же снова садился в седло, не испытывая при этом никакой усталости. В поездках император не только посещал обеды и балы, не только встречался с верхушкой местного дворянства и купечества и устраивал смотры армейским частям, но и интересовался жизнью всех слоёв общества. Так, он побывал в татарских семьях в Крыму, посещал госпитали. 27 октября в 6 часов пополудни Александр I в сопровождении некоего татарина выехал верхом из Балаклавы в Георгиевский монастырь. На императоре был надет один лишь мундир. День был тёплый, но к вечеру подул холодный северо-восточный ветер. К восьми часам вечера император вернулся сильно продрогшим, и, кажется, с этой поездки началась его болезнь. В Бахчисарае 30 октября ночью у Александра возникло недомогание (острая боль в животе, однократный понос), которое врачи связали с диетической погрешностью — стаканом подкисшего барбарисового сиропа. Однако при подъезде к Перекопу, уже на обратном пути в Таганрог, появился озноб, означавший развитие лихорадки. Но он старался не замечать её, ездил ещё верхом в Чуфут-Кале. Однако лихорадка томила его, он как будто бы хирел, сразу постарел на несколько лет. В последующие дни недомогание продолжалось, однако врачи не испытывали особого беспокойства, очевидно, считая, что это лишь пустячная болезнь, с которой легко справится его крепкая натура. Но болезнь не отступала, и императору пришлось вернуться в Таганрог. Как пишет Д.К. Тарасов, «на обратном пути в Таганрог я не мог не заметить в государе необыкновенное выражение в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжении многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба». 5 ноября Александр I возвратился в Таганрог. По возвращении он пожаловался жене на лихорадку. На следующий день императрица отметила желтушность лица у государя. Одновременно врачи при осмотре констатировали у царя общую слабость, частый пульс, небольшой жар. Он предъявлял жалобы на тупую боль в животе, отрыжку, неприятный привкус во рту, тошноту, головную боль. Д.К. Тарасов вспоминает по этому поводу: «Недомогание его продолжается: озноб и желудочные боли. Виллие лечит его слабительными и горячими напитками». На следующий день снова была замечена желтушность кожи, к обеду поднялась температура. Только 6 ноября Александр впервые согласился принять приготовленное Я.В. Виллие слабительное лекарство — пилюли из каломели и корня ялаппы. Сам Я.В. Виллие записывает в своём дневнике: «5-го. Приезд в Таганрог. Ночь скверная. Отказ от лекарств. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий. 6-го. Император обедал у Её Величества императрицы и вышел из-за стола. Фёдоров позвал меня из-за стола, чтобы объявить мне, что Его Величество имел испарину и не произвольно (?). Таково отвращение от медицины… После борьбы он согласился между 5 и 6 часами принять дозу пилюль. 7-го. Эта лихорадка имеет сходство с эндемической крымской болезнью. Ожесточения болезни слишком часто повторяются, чтобы я позволил себе утверждать, что это 2-х с половиной дневная горячка (малярия. — Б.Н.), хотя, эта чрезвычайная слабость, эта апатия, эти обмороки имеют большое отношение с нею. 8-го. Эта лихорадка, очевидно, жёлчная желудочная лихорадка: эта гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени, спазм кишок, рвота без тошноты и без сильного болевого спазма требуют, чтобы кишки были хорошо очищены. Надо стимулировать (буквально — доить. — Б.Н.) печень. Я сказал Стофрегену». Таким образом, распознавание болезни было весьма затруднительным. Диагностическая мысль Виллие колебалась между «эндемической крымской болезнью», «2-х с половиной дневной горячкой» и «жёлчной желудочной лихорадкой», однако ни один из этих диагнозов, как видно, не устраивал Виллие, и он поделился своими сомнениями с лейб-медиком императрицы К.К. Стофрегеном. 9 ноября императору стало немного легче. По мнению одного из лечащих врачей, К.К. Стофрегена, государь уже на пути к полному выздоровлению. Императрица Елизавета Алексеевна записывает в этот день в своём дневнике: «Стофреген мне сказал, что болезнь можно считать пресечённой, что если лихорадка возобновится, то примет уже форму перемежающуюся и с ней можно будет быстро справиться, и следовательно, я могу написать в Санкт-Петербург, что болезнь уже прошла». Виллие был, однако, несколько более сдержан в своих суждениях. Он отмечает в своём дневнике: «9-го. Императору немножко легче сегодня. Но он с полною верою в Бога ждёт совершенного выздоровления от недугов. Состояние лимфопоэтических органов может в настоящий момент служить указанием на понос, так некстати остановленный в Бахчисарае». Однако выздоровление было кажущимся. 10-го числа возникла следующая лихорадочная волна. Виллие записывает: «10-го. Сегодня ему хуже. Начиная с 8-го я замечаю, что что-то такое занимает его более, чем выздоровление, и волнует его душу. „Мюллер, по его словам, тому причиной“. После этого, следовательно, вследствие этого. 11-го. Болезнь продолжается; внутренности ещё довольно нечисты. Отрыжка, вздутие живота. Когда я ему говорю о кровопускании и слабительном, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мною. Сегодня мы, Стофреген и я, говорили об этом и советовались. 12-го. Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы можем посредством хитрости убедить его употребить их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я несчастный. 13-го. Всё идёт скверно потому, что он не дозволяет, не слушает делать то, что безусловно необходимо. Такое направление очень плохое предзнаменование. Его пульс очень неправильный, слаб и будет выпот без ртутных средств, кровопускания, мушки, горчицы, мочегонного и очистительного». 14-го ноября император собрался бриться, но порезался бритвой, потому что дрожала рука, а потом закружилась голова и он упал на пол, потеряв сознание. Виллие записывает: «14-го. Всё очень нехорошо, хотя у него нет бреда. Я намерен был дать раствор соляной кислоты с питьём, но получил отказ по обыкновению. „Уходите!“ Я заплакал, и, видя это, он мне сказал: „Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это? У меня свои причины“. 15-го. Сегодня и вчера что за печальная моя должность объявить ему о грядущем его разрушении в присутствии Её Величества императрицы, которая отправилась предложить ему верное лекарство. Причащение Федотовым. 16-го. Всё мне кажется слишком поздно. Только вследствие упадка сил физических и душевных и уменьшения чувствительности удалось дать ему некоторые лекарства после Святого Причастия и напутствия Федотова. 17-го. От худого к худшему. 18-го. Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. 19-го. Наступила кончина в 11 часов без десяти минут сегодняшнего утра». Днём 19 ноября был составлен Акт о констатации смерти императора Александра I, который подписали Волконский, Дибич, Виллие, Стофреген. В книге советского историка К.В. Кудряшова «Александр Первый и тайны Фёдора Кузьмина» (Петроград, 1923) помещён полный текст протокола вскрытия тела императора Александра I. «1825 года, ноября в 20-й день, в 7 часов пополудни, мы, нижеподписавшиеся, вскрывали для бальзамирования тело почившего в Бозе его величества государя императора и самодержца всероссийского Александра Павловича и нашли следующее: 1) На поверхности тела. Вид тела вообще не показывал истощения и мало отступал от натурального своего состояния как во всём теле вообще, так и в особенности в брюхе, и ни в одной из наружных частей не приметно ни малейшей припухлости. На передней поверхности тела, именно на бёдрах, находятся пятна темноватого, а некоторые тёмно-красного цвета, от прикладывания, к сим местам горчишников происшедшие; на обеих ногах, ниже икр, до самых мыщелков приметен тёмно-коричневый цвет и различные рубцы, особенно на правой ноге, оставшиеся по заживлении ран, которыми государь император одержим был прежде. На задней, поверхности тела, на спине между крыльцами до самой шеи простирающееся довольно обширное приметно пятно тёмно-красного цвета, от приложения к сему месту пластыря шпанских мух происшедшее. Задняя часть плеч, вся спина, задница и все мягкие части, где наиболее находится жирной клетчатой плевы, имеют тёмно-оливковый цвет, происшедший от излияния под кожу венозной крови. При повороте тела спиною вверх из ноздрей и рта истекло немного кровянистой влаги. 2) В полости черепа. При разрезе общих покровов головы, начиная от одного уха до другого, кожа найдена очень толстою и изобилующею жиром. По осторожном и аккуратнейшем отделении пилой верхней части черепа из затылочной стороны вытекло два унца венозной крови. Череп имел натуральную толстоту. При снятии твёрдой оболочки мозга, которая, в некоторых местах, особенно под затылочною костью, весьма твёрдо была приросши к черепу, кровеносные сосуды на всей поверхности мозга чрезмерно были наполнены и растянуты тёмною, а местами красноватою кровию от предшествовавшего сильного прилития оной к сему органу. На передних долях мозга под лобными возвышениями приметны два небольшие пятна тёмно-оливкового цвета от той же причины. При извлечении мозга из своей полости на основании черепа, равно как и в желудочках самого мозга найдено прозрачной сукровицы до двух унцов. Хоровидное сплетение левого мозгового желудочка найдено твёрдоприросшим ко дну оного. 3) В грудной полости. По сделании одного прямого разреза, начиная от гортани чрез средину грудной кости до самого соединения лобковых костей, и двух косвенных, от пупка до верхнего края подвздошных костей, клетчатая плева найдена была повсюду наполненною большим количеством жиру. При соединении рёбер с грудиною хрящи оных найдены совершенно окостеневшими. Оба лёгкие имели темноватый цвет и нигде не имели сращения с подрёберною плевою. Грудная полость нимало не содержала в себе водянистой влаги. Сердце имело надлежащую величину и во всех своих частях как формою, так и существом своим нимало не отступало от натурального состояния, равно и все главные сосуды, от оного происходящие. В околосердечной сумке найдено сукровицы около одного унца. 4) В полости брюшной. Желудок, в котором содержалось немного слизистой смеси, найден совершенно в здоровом положении; печень имела большую величину и цвет темнее натурального; жёлчный пузырь растянут был большим количеством испорченной жёлчи тёмного цвета, ободошная кишка была очень растянута содержащимися в ней ветрами. Все же прочие внутренности, как то: поджелудочная железа, селезёнка, почки и мочевой пузырь нимало не отступали от натурального своего состояния. Сие анатомическое исследование очевидно доказывает, что августейший наш монарх был одержим острою болезнью, коею первоначально была поражена печень и прочие к отделению жёлчи служащие органы; болезнь сия в продолжении своём постепенно перешла в жёсткую горячку, с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга и была, наконец, причиною самой смерти его императорского величества. 1) Дмитриевского вотчинного гошпиталя младший лекарь Яковлев. 2) Лейб-гвардии казачьего полка штаб-лекарь Васильев. 3) Таганрогского карантина главный медицинский чиновник доктор Лакнер. (Правильно — Лакиер. — Б.Н.) 4) Придворн. врач коллежск. асессор Доберт. 5) Медико-хирург надворный советник Тарасов. 6) Штаб-лекарь надворный советник Александрович. 7) Доктор медицины и хирургии статский советник Рейнгольд. 8) Действительный статский советник лейб-медик Стофреген. 9) Баронет Яков Виллие, тайный советник и лейб-медик. Видел описанные медиками признаки и при вскрытии тела его императорского величества государя императора Александра Павловича находился Генерал-адъютант Чернышёв. Екатеринославской губернии в г. Таганроге». Вскрытие тела производилось 20 ноября вечером и ночью. Отмечаемые некоторыми специалистами, изучавшими протокол вскрытия, его неполноту и поверхностность Ю.А. Молин пытается объяснить тем, что все медики, принимавшие участие в исследовании, в первую очередь были врачами лечащими, не имеющими достаточных навыков морфологических наблюдений, что, по правде говоря, не совсем соответствовало действительности. Виллие записывает в своём дневнике: «22-го. Вскрытие и бальзамирование, которые подтверждают всё то, что я предсказывал. О, если бы я имел его согласие, если бы он был сговорчив и послушен, эта операция не происходила бы здесь». За вскрытием последовало бальзамирование тела Александра I. Д.К. Тарасову было предложено взять эту обязанность на себя, но он уклонился, по его словам, «из чувства сыновнего почтения» к императору. Н.И. Шёниг, адъютант генерала Дибича, очевидец бальзамирования, оставил подробное описание этого процесса: «21-го числа, поутру в 9 часов, по приказанию Дибича отправился, я, как старший в чине из числа моих товарищей, для присутствия при бальзамировании тела покойного государя. Вошед в кабинет, я нашёл его уже раздетым на столе, и четыре гарнизонные фельдшера, вырезывая мясистые части, набивали их какими-то разваренными в спирте травами и забинтовывали широкими тесьмами. Доберт и Рейнгольд, с сигарами в зубах, варили в кастрюльке в камине эти травы. Они провели в этом занятии всю ночь, с той поры, как Виллие вскрыл тело и составил протокол. Череп на голове был уже приложен, а при мне натягивали кожу с волосами, чем немного изменялось выражение черт лица. Мозг, сердце и внутренности были вложены в серебряный сосуд, в роде сахарной большой жестянки с крышкою, содержавшей спирт, и заперты замком. Кроме вышесказанных лиц и караульного казацкого офицера, никого не только в комнате, но и во всём дворце не было видно. Государыня накануне переехала на несколько дней в дом Шихматова. Доктора жаловались, что ночью все разбежались и что они не могли даже добиться чистых простынь и полотенец». (Цит. по: Ю.А. Молин. С. 175–176.) В полость тела были помещены концентрированные экстракты и настои ароматических трав. Тело забинтовывалось широкими полотняными тесьмами. На труп надели генеральский мундир с орденами, на голову была возложена корона. Тело было помещено в свинцовый гроб, который, в свою очередь, поставили в дубовый, обитый золотой парчой с двуглавыми орлами. Уровень бальзамирования был низким, что врачи связывали с дефицитом в Таганроге качественного спирта и других необходимых препаратов. Тело начало медленно разлагаться. У гроба были установлены чаши с уксусом — им же смачивали и лицо трупа, которое несколько потемнело. Почти всюду сопровождавший императора при его жизни и бывший очень близким к нему с самого начала его царствования, Виллие хлопотал по поводу отправки тела покойного, но не был допущен к его сопровождению, а был вынужден остаться с больной императрицей. Он очень сильно переживал это обстоятельство, приписывая его дворцовым интригам. Он писал в своём дневнике: «29-го. Я последний раз видел на земле моего обожаемого повелителя. Вследствие ненависти ко мне я лишён удовольствия сопровождать его всю дорогу». Для перевозки было принято решение труп заморозить — открыли окна и двери, под гробом установили ёмкость со льдом. 29 декабря, по наступлении постоянных морозов, траурный кортеж под руководством генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова выехал в Петербург. Предстоял путь длиною в две тысячи вёрст. По маршруту следования происходили неоднократные остановки. При этом гроб помещался в церквах, открывался, и тело освидетельствовалось с составлением протокола. Последний перед столицей осмотр был произведён Виллие в селе Бабино. 28 февраля 1826 г. погребальная процессия прибыла в Царское Село. В дворцовой церкви в 23 часа 30 минут были открыты оба гроба, с тела снят укрывавший его матрац с ароматическими травами, заменены перчатки, обтерто лицо, после чего умерший был предъявлен членам царской семьи во главе с Николаем I. Никем из родственников, включая мать, Марию Фёдоровну, не было высказано сомнений в том, что перед ними труп Александра Павловича. По прибытии в Петербург в течение 7 дней тело было поставлено в Казанском соборе для прощания. По указанию Николая I гроб не открывался, что связывали с изменением цвета лица покойного и появлением светло-каштановой окраски кожи от воздействия бальзамирования. 13 марта 1826 г. в Петропавловском соборе при пушечных залпах тело Александра I было предано вечному упокоению. Медный ковчег с гробом императора был помещён в склеп и замурован. Наблюдать за сохранением тела во всё время пути и проводить гроб до самой могилы было поручено Д.К. Тарасову. В этом Виллие, недолюбливавший Тарасова, видел некие происки его врагов. Правда, Тарасову можно было только посочувствовать. В Таганроге не было всех необходимых для бальзамирования средств, вследствие чего очень скоро черты покойного императора изменились до неузнаваемости, так как начался интенсивный процесс гниения трупа. Поэтому тело императора не было показано народу и гроб был открыт лишь в Петропавловском соборе для прощания царской семьи с покойным глухой ночью накануне погребения. С точки зрения современной медицины наиболее вероятным является предположение о том, что Александр I болел одной из разновидностей крымской геморрагической лихорадки. Инкубационный период (время от момента заражения до начала заболевания) этой болезни составляет от 2 до 7 суток. Заболевание обычно начинается с внезапного значительного повышения температуры тела, иногда с познабливанием. Больные жалуются на резкую головную боль, ломоту во всём теле, боли в пояснице, тошноту, изредка рвоту, сухость во рту, нарастающую слабость. В течение первых суток заболевания температура тела достигает 39–40 градусов и остаётся на таком уровне 3–4 дня. Затем температура тела ступенеобразно снижается. Лихорадка длится от 3 до 12 дней. Иногда на 3–5-й день болезни температура внезапно снижается, обычно не доходя до нормы, а затем вновь поднимается. В отличие от больных малярией больные почти не потеют, кожа обычно сухая, горячая на ощупь. На фоне лихорадки и связанной с ней интоксикации (головные и мышечные боли, общая слабость, недомогание, рвота, утрата аппетита, угнетение активности или, наоборот, психомоторное возбуждение) почти постоянно развиваются характерные геморрагические явления — сыпь и кровотечения. Видное место занимают общемозговые, менингеальные явления, вызванные преходящими расстройствами крово- и ликворообращения в пределах центральной нервной системы. Для острого периода характерны вялость, подавленное настроение, заторможенность, иногда оглушённость и спутанность сознания. Отмечаются галлюцинации и бред, однако чаще всего сознание не нарушается. Таким образом, характерным является наличие двухволновой лихорадки, сочетающейся с выраженными нарушениями со стороны желудочно-кишечного тракта и центральной нервной системы. Так же типична строгая сезонность заболевания, приуроченная к весенне-летнему периоду. Возможно, в случае заболевания Александра I имела место одна из его разновидностей. Крымская геморрагическая лихорадка была выделена в самостоятельную нозологическую форму только в 1944 г., а принятое ныне название болезни дано ей, по предложению М.П. Чумакова, в 1945 г. Но, как видно из записей Я.В. Виллие, о наличии «эндемической крымской болезни» русские врачи знали уже в первой четверти XIX в. Между прочим, именно с наклонностью к геморрагиям, а не только с недостатками в бальзамировании может быть связано быстрое разложение трупа Александра I. Совершенно по-другому оценивает вышеизложенные события житель Калужской области Н.Г. Богданов. Одержимый идеей наличия вселенского заговора против России, он утверждает в своей книге под многозначительным названием «Роль врачей в убийстве царей» (М., «Русская правда», 2004), что судьба России, а заодно жизнь и здоровье её властителей, в громадной степени зависели, «как показала многотысячелетняя история Руси, от иноземщины (вариант: от инородничества)» (с. 33). По глубокому убеждению Н.Г. Богданова, ситуация с течением времени не улучшается: «Сейчас, в конце XX – начале XXI века столица просто наводнена азербайджанцами, чеченцами и прочими нацменьшинствами (кои уже давно следовало бы назвать нацбольшинствами), находящихся (так в тексте. — Б.Н.) в Москве, конечно же, за счёт взяток» (с. 198). «Чтобы лишить жизни русского царя, — пишет Н.Г. Богданов, — надо было иметь в России надёжные и могущественные кадры, имеющих (так в тексте. — Б.Н.) возможность проникнуть „во святая святых“. Одним из таких всепроникающих прослоек (так в тексте. — Б.Н.) являлись врачи, коим путь был открыт даже в царскую опочивальню» (с. 198). Н.Г. Богданов даёт следующую оценку этой «всепроникающей прослойке»: «Русские лейб-медики (т.е. врачи высшей квалификации, обслуживающие придворное общество) и просто медики (доктора) характеризовались особенностями, по которым их можно было легко распознавать. Во-первых, почти все они были иностранцами, во-вторых, тоже почти все состояли в больших чинах в масонских ложах… и, в-третьих, всегда они — эти лейб-медики — оказывались бессильными против обыкновенных болезней, обыкновенных ран… За что только они получали свои звания? — удивляется Н.Г. Богданов. — Неужели тоже за счёт партийной (т.е. масонской) принадлежности?» (с. 56). К этой нелицеприятной характеристике он добавляет ещё один штрих: «Обязательная черта таких врачей, как Мандт или лейб-медик Виллие: становиться „любимцами“ русских государей, чтобы последние доверяли своим лекарям во всём, что позволяло им беспрепятственно и безнаказанно кончать со своими благодетелями» (с. 182). Н.Г. Богданов приводит «технологию» этих процедур: «Акции подобного рода, т.е. отравления, делались так: когда всё было готово, дожидались какой-либо естественной болезни „пациента“ и под видом лекарства больному давали яд» (с. 4). Судя по всему, Н.Г. Богданов не имеет никакого отношения к медицине, о чём красноречиво свидетельствует следующий пассаж из его «сочинения»: «Пиявки, без сомнения (хотя они и вышли теперь „из моды“), являлись средством, на которое не каждый пациент мог согласиться. Ощущать, как эти твари ползут по телу и всасываются в кровеносные сосуды, — это не каждому дано. Это отвращение надо было преодолеть, и не у каждого больного имелись на это моральные силы. Разве только невменяемый человек мог „подставить“ своё тело, да его об этом и не спросили бы. Современным аналогом пиявкам могут служить так называемые уколы, т.е. подкожные инъекции, на которые тоже не всякий больной согласится. Таким человеком был, видимо, и Александр Павлович. Его сопротивление этой процедуре свидетельствует, кстати, о том, что он был в здравом уме и в твёрдой памяти» (с. 69). Тем не менее он берёт на себя смелость безапелляционно судить о важнейших проблемах медицинской теории и практики. При этом он, не подозревая, видимо, о существовании понятия «презумпции невиновности», заведомо считает всех врачей, принимавших участие в лечении русских государей, виновными в смерти их августейших пациентов. Для того чтобы «изобличить преступника» — лейб-медика Я.В. Виллие, подозреваемого им в отравлении императора Александра I, Н.Г. Богданов вслед за В.В. Барятинским (Царственный мистик. СПб., 1912) сравнивает и комментирует подённые записи (в сокращённом варианте) из дневника императрицы Елизаветы Алексеевны, «Журнала болезни» П.М. Волконского, «Заметок» Я.В. Виллие, «Воспоминаний» лейб-хирурга Д.К. Тарасова и документа на французском языке (Histoire de la Maladie), автором которого Н.Г. Богданов считает фрейлину императрицы княгиню В.М. Волконскую. Ниже приводятся результаты этой работы: Ночь с 5 на 6 ноября: Виллие: «Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий». Императрица: «Провёл ночь хорошо». Волконский: «Ночь провёл изрядно и лихорадки не чувствовал. Утром государь изволил принять восемь пилюль, предложенные Виллие. Вечером 6-го ноября благодарил Виллие за пилюли». Четыре короткие фразы лейб-медика сразу же (ведь болезнь-то ещё как следует не началась, даже диагноз ещё не поставлен) настраивает наблюдателя на четыре разных аспекта проблемы, в равной степени необходимых баронету: «Ночь прошла дурно». То есть сразу утверждается, что болезнь серьёзна и больной страдает. Однако и Волконский, и императрица это начисто отрицают. «Отказ от лекарств». Зарождение версии, долженствующей в будущем оправдать врачей-убийц. Но и это — чистая ложь: Александр Павлович лекарства принимал и даже благодарил за них лейб-медика. «Отчаяние» шотландца. Изображается мученическое, даже жертвенное положение Виллие, старающегося сделать всё как лучше, но получающего отказ со стороны пациента, и от этого страдающего. И, наконец, пророчество-предчувствие: «Не слушается меня. Ваше величество, смотрите, дурно будет». Последний «аспект» чрезвычайно важен и примечателен. Болезнь, как мы говорили, ещё ничем, кроме жара и потливости, себя не проявила: лёгкое недомогание — не более; больной выпил лекарство, меры приняты (тепло, покой, синклит докторов, камердинеры, кухня, «друг» Волконский рядом, нежная жена, собственная аптека и аптекарь) — кому, какому «медицинскому светилу» придёт в данной ситуации говорить о «дурных последствиях»? Даже если государь по незначительности недуга и отмахивался от лекарства (при сильном, напомним, организме)! Но если монарх должен был умереть (а об этом знал один Яков Васильевич), то, конечно же, не от пустяковой простуды, но от серьёзной, тяжёлой и продолжительной болезни. Такую-то болезнь (не называя её, правда, по имени) и узрел якобы баронет у царя, а последний ещё и от лекарств отказывается — как тут не запророчествуешь о последствиях. На то он и «академик», на то он и «президент». Другими словами, закладывалось алиби — ведь и дневник Виллие и, конечно, «устное предание» «от Виллие» не должны были ни сгореть, ни пропасть (как исчезли, например, дневники двух императриц — Марии Фёдоровны и Елизаветы Алексеевны), но предстать в целости и сохранности перед очами «беспристрастных историков». Все наши предположения и выводы, сделанные на основании анализа дневниковых записей одного дня, подтверждаются записями других дней в ходе болезни Александра Павловича. 7-го ноября: Виллие: «Ожесточение болезни слишком часто повторяется, чтобы я позволил себе утверждать, что это Hemitritaeus Semitertiana, хотя эта чрезвычайная слабость, эта апатия, эти обмороки имеют большое отношение с нею». Волконский: «Принимал слабительную микстуру, от коей чувствовал себя легче». Императрица подробно записала, что Александр чувствовал себя хорошо, много беседовал, смеялся, был весел, почти не видел Виллие. Лейб-медик продолжает нагнетать обстановку, тогда как «камердинер» и жена государя утверждают обратное: лекарство, как и подобает больному, царь принимал регулярно. 8-го ноября: Виллие: «Это лихорадка, очевидно, Febris gastriae biliosa (лихорадка желудочно-жёлчная), эта гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени…» Императрица писала, что если у императора и был жар, то днём, начиная с семи вечера, он чувствовал себя хорошо, спокойно спал, был весел и настаивал на том, что ему «здесь так хорошо». «Histoire de la Maladie»: «8-го числа чувствовал себя настолько дурно, что с утра призвал к себе Стофрегена». Баронет, не производя никакого анализа, «нашёл» в здоровом организме гниль (как у старика или хронически больного) и даже «добрался» до печени. Почему? Да потому, что император должен был умереть от печени. Причины смерти государя должны были быть заранее известны убийце-доктору: с завязанными глазами, на ощупь идти на такую операцию было бессмысленно. Поёт в одну дуду с Виллие и его меморандум под названием «Histoire de la Maladie». Императрица же, целый день проведшая с мужем, по-прежнему ничего особенного у больного не заметила. Столь же безобидна и запись Волконского за этот день. 9-го ноября: Императрица: «Стофреген мне сказал, что болезнь можно считать пресечённой, что, если лихорадка вернётся, то она примет перемежающую форму и с ней скоро докончат». Лейб-медик императрицы Конрад Стофреген, будучи призван для консультации во дворец, таким образом, поведал Елизавете Алексеевне о положении больного. Как видим, никакой опасности нет. Период с 9 по 11 ноября был вообще самым обнадёживающим. 10-го ноября: Виллие: «Начиная с 7-го числа, я замечаю, что что-то такое другое его занимает больше, чем его выздоровление, и беспокоят его мысли… Ему сегодня хуже». «Histoire de la Maladie»: «Ночь была нехорошая, но утром 10-го последовало улучшение. У императора в обращении к докторам вырвались такие слова: надо считаться с моими нервами, которые слишком расстроены и без того, лекарства расстроят их ещё больше». Волконский: «Принял шесть слабительных пилюль». Лейб-медик продолжает врать про тяжёлое состояние государя и в то же время делает намёк то ли на желание царя умереть, то ли на что-то ещё более таинственное, например на сокровенные мысли государя о «бегстве». «Французский документ» лжёт про лекарства, между тем как Волконский старательно записывает о принятых «пилюлях». Но «Histoire de la Maladie» в этот раз вступила в противоречие с самим Виллие по поводу состояния Александра Павловича. 11-го ноября: Виллие: «Болезнь продолжается; внутренности ещё довольно не чисты… Когда я ему говорю о кровопускании и слабительном, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мной». «Histoire de la Maladie»: «Его величество продолжал думать, что это крымская лихорадка, тогда как это было нечто совсем иное». Императрица: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у императора жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне». Волконский: «Государь проводил ночь спокойно и поутру чувствовал себя лучше; приказал позвать императрицу, которая оставалась у него до самого обеда». Баронет (в дневнике) верен своей линии, в то время как с императрицей он весел и ничего опасного у государя не находит. Как мы уже отмечали, эти дни самые благоприятные в истории болезни. Про лекарство Волконский не упоминает, но надо думать, что всё шло по-старому, т.е. что лекарства государь принимал исправно. К сожалению, записки Елизаветы Алексеевны на этом обрываются. 12-го ноября: Виллие: «Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко — нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я — несчастный». «Histoire de la Maladie»: «К вечеру лихорадка настолько усилилась, что нельзя было не предвидеть опасности». Волконский: «Поутру жар продолжался… Позвать изволил к себе императрицу, которая изволила остаться целый день. К вечеру сделалось легче». «Как я припоминаю», по мнению Барятинского, прямая улика того, что «дневник» Виллие составлен задним числом. То, что это так, явствует с большей долей вероятности и из того, что и как «записывал» лейб-медик «день за днём». Конечно же, все его «аспекты» были составлены и записаны на бумагу постфактум, когда «дело» удалось и он срочно принялся за алиби. Другие фразы этой записи продолжают вдалбливать в наши мозги необходимые убийцам мысли. Им (фразам) спешит на подмогу «Histoire de la Maladie» и вещает прямо словами лейб-медика. Волконский же пока особой беды не видит. 13-го ноября: Виллие: «Будет плохо, так как он и слышать не хочет, чтобы делать то, что необходимо. Эта сонливость — плохой знак». «Histoire de la Maladie»: «Летаргическая сонливость, дыхание затруднённое и прерываемое сильными спазмами, доказывали, что нужны были более действительные меры, от которых, впрочем, больной упорно отказывался. Ночь была ужасная, и опасения за его здоровье усиливались с каждым усилением лихорадки». Волконский: «Государь ночь провёл изрядно и поутру принимал слабительное; жар уменьшился до полудня, потом опять начался и продолжался во всю ночь. Вечером принимал два клистира, которые много облегчили». Разнообразия в записях шотландца не дождёшься. «Французский документ» явно составлен с целью оправдать лейб-медика и «увековечить» необходимые версии. Волконский чаще пишет о «жаре», но пунктуально отмечает, что государь принимал лекарства. 14-го ноября: Виллие: «Всё очень не хорошо, хотя бреда у него нет. Я хотел дать ему соляной кислоты с питьём, но по обыкновению получил отказ. „Уходите“. Я заплакал, и он, увидев это, сказал: „Подождите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня мои причины“». Волконский впервые отмечает, что государь отказался от процедуры, а именно — от пиявок (заметим: не от лекарств). Ну а лейб-отравитель продолжал «по обыкновению» лгать и творить легенду… «У меня — мои причины» — намёк на какую-то тайну, которую имел царь и никому не выдавал её. Впрочем, появилось и новое. Яков Васильевич, как он себя изображает, оказался ещё и артистом: заплакал, а государь успокаивал расчувствовавшегося старика, как младенца. В этот день в 9 часов вечера в опочивальню государя был впервые призван доктор Тарасов, ранее туда не допускавшийся по распоряжению Виллие. «Надобно заметить, — вспоминал Тарасов, — что я во время болезни императора во дворце до того (до 14 ноября. — Б.Н.) не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в опочивальню императора, а частью от лейб-медика Стофрегена». Формально Виллие, если он действительно не позволял Дмитрию Климентьевичу приходить к императору, был прав — хирургу около страдающего животом человека делать было нечего. Но, с другой стороны, для больного, а тем более умирающего, могло оказаться целительным любое слово близкого человека. Заметим, что в воспоминаниях Тарасова, когда они начали касаться положения дел в царской опочивальне, нет ни слова об отказе принимать лекарства. 15-го ноября: Виллие: «Что за печальная моя миссия объявить ему о близком разрушении в присутствии ея величества, императрицы, которая пошла предложить ему верное средство: причастие Святых Тайн». Волконский: «Его величество, не отказывая с тех пор ничего (после принятия Святых Тайн и беседы с духовником. — Б.Н.), употреблял все лекарства, какие ему были подносимы; начали с пиявок, коих поставили за уши 35 по обеим сторонам, что продолжалось довольно долго и крови довольно было вытянуто; жар хотя и уменьшился, но не надолго, и к ночи было уже хуже. Прикладывали синапизмы к рукам и бёдрам». До смерти ещё четыре дня, а лейб-отравитель уже заявляет о «близком разрушении»; уж мог бы не интриговать, а прямо написать: дня через четыре наступит, дескать, окончательный пароксизм, — поверили бы! Волконский верен себе и продолжает рассказывать о процедурах и лекарствах. 16-го ноября: Виллие: пишет о принятии императором некоторых лекарств. «Histoire de la Maladie»: «Усиление лихорадки между 3 и 4 часами утра сопровождалось всеми признаками смерти». Волконский: «Ночь проводил худо и всё почти в забытьи; во весь день было худо… ничего не говорил». Тарасов: «Ночь государь провёл несколько спокойнее. Жар был менее сильный; поставленная на затылок шпанская мушка хорошо подействовала». Теперь уже «французский документ» за три дня до смерти «уверенно» предсказывает последнюю. Вот бы авторам этой анонимки организовать специальную службу по предсказаниям — неплохо бы зарабатывали. Другие свидетели констатируют всё то же: лекарства регулярно принимаются, они даже «действуют», но странным образом никакого результата не производят. 17-го ноября: Виллие: «Чем дальше, тем хуже. Смотри историю болезни». (Какую, где?) Тарасов: «Болезнь достигла высшей степени своего развития». Волконский: «Ночью было худо… К вечеру сделалось хуже… Был всю ночь в опасности». Императрица (из письма свекрови Марии Фёдоровне): «Сегодня… наступило очень решительное улучшение в состоянии здоровья императора… Вы получаете бюллетени. Следовательно, вы могли видеть, что с нами было вчера и даже ещё этой ночью. Но сегодня сам Виллие говорит, что состояние здоровья нашего дорогого больного удовлетворительно». Утерянный дневник Елизаветы Алексеевны был бы очень полезен в анализе последних дней императора. Но, увы, записи эти мешали «предсказателям». Двойная игра лейб-медика продолжается. Для «публики» у него «чем дальше, тем хуже», а императрицу утешает «удовлетворительным» здоровьем. 18-го ноября: Виллие: «Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя». Таким образом, дневник лейб-медика Виллие, главного лечащего врача императора (врача, который был просто обязан фиксировать день за днём ход болезни серьёзной, по его мнению), самодержца великой страны, не отражает ни самого этого хода, ни симптомов недуга, ни применяемых лекарств, ни вообще методов лечения, ничего другого, что относилось бы к этой печальной истории. Как некий робот, он выдавал только запрограммированные фразы — однотипные и однотонные. Записи Волконского, а уж тем более императрицы, более живые и более человечные. Они и более подробные, нежели это видно из наших выписок, тогда как записи Виллие представлены у нас почти полностью. Ход «болезни», отражённый в упомянутых источниках, а затем воспроизведённый в документально-художественной литературе, позволяет всё-таки составить определённую картину. Но странным образом за прошедшие более чем полтора века ни один специалист по гастрологии не проанализировал симптомов Александрова недуга, не поставил диагноза. Это могло бы поколебать монополию Виллие на истину. Кое-какие выводы, впрочем, можно сделать и без специалистов. Если царя лечили, то не от той болезни, от которой следовало. Но поскольку последней никто не установил (!), то нечего было и лечить. Если у государя была крымская лихорадка или что-то похожее на специфическую «южную» болезнь, то, как ни «велик» был авторитет «столичной знаменитости», следовало бы пригласить для консультаций местных врачей, поднаторевших на «горячках». Но этого не сделали, значит, или это была не лихорадка, или вылечить что-то не было в планах лейб-медика. По крайней мере до 11–12 ноября опасности не было (если, конечно, отбросить мрачные картины, нарисованные в «дневнике» шотландца и во «Французском документе»): царь работал с бумагами, читал газеты, брился, делал свой туалет, ел, пил, лежал не в постели, а на канапе, шутил, смеялся, выражал нежные чувства к жене, интересовался её делами, заботился о переписке с матерью и братом Константином, просил супругу принять вместо него какую-то депутацию… Единственное, чего он не делал, — не выходил из дворца. Логично предположить, что естественный недуг (действительно, может быть, приобретённый в поездке по Крыму) или искусственно вызванное расстройство какого-либо органа (скажем, желудка) и не представлявшее угрозы для здоровья царя, был затем тоже искусственно продлён (залечен), дабы изобразить длительное и серьёзное «заболевание» (что и нашло отражение в «дневнике» лейб-медика), и, наконец, использован для нанесения завершающего удара. Это случилось между 11 ноября (день последней сохранившейся дневниковой записи Елизаветы Алексеевны) и вечером 14 ноября, когда к царю был впервые допущен доктор Тарасов. Императрица, очевидно, зафиксировала в эти дни что-то необычное в состоянии мужа (и эти записи были уничтожены), а Дмитрий Климентьевич, будучи приглашён после решающей ядовитой дозы какого-то зелья, должен был сначала разобраться во всём, и если бы решил лечить монарха как-то иначе, нежели это делали до него, то было бы уже поздно: яд уже находился в организме Александра. При этом резкое ухудшение здоровья государя после 13–14 ноября можно было списать на «усердие» Тарасова: вот, дескать, влез, и больному стало хуже. Теперь Виллие мог «спокойно» применять крайние меры: кровопускание и пиявки, а также «испытать» последнее и «верное» средство — причастие Святых Тайн. Кстати, употреблённый лейб-медиком термин «разрушение», означающий близкую смерть пациента, как нельзя лучше иллюстрирует положение дел в организме императора: разрушать здоровое тело может только яд. Ну а составленный задним числом так называемый дневник Виллие был предназначен для «общества» и для царской семьи, для утверждения в общественном сознании версии, далёкой от истинного состояния дел в Таганроге. Желающих подхватить эстафету от лейб-медика оказалось достаточно для того, чтобы эта «гипотеза» переросла вскоре в уверенность, что именно указанное обстоятельство явилось причиной смерти Александра Павловича. Н.Г. Богданов отмечает странную особенность протокола вскрытия: в нём отсутствует название болезни, поразившей государя. «Как просто было врачам-злоумышленникам действовать при русских самодержцах: пиши что хочешь, лги напропалую. „Острая болезнь“ — и вся недолга. Она поразила печень (а почему именно печень?), затем перешла „в жестокую горячку“ и таким путём добралась-таки до мозга. Горячка — это народное название общего заболевания, связанного с повышением температуры (человек — „горячий“). Более учёное (или научное) название её — лихорадка. Последняя в справочниках обозначена как „болезненное состояние, сопровождающееся жаром и ознобом“». Итак, перед нами перл медицинской науки, выданный медицинским «светилом» первой половины XIX в.: «острая болезнь» перешла в «болезненное состояние»! Как тут не умереть человеку, если ещё, к тому же, около него вертелись не менее семи докторов различной квалификации! Существенный недостаток протокола (отсутствие названия болезни) пытались исправить последующие исследователи. Например, Г. Василич писал: «Что же касается болезни, то следует признать, хотя она не названа нигде своим настоящим именем, что это был типичный брюшной тиф». Барятинский с недоверием отнёсся к диагнозу Василича (действительно, для такого утверждения надо как минимум иметь описание поражённого кишечника, но этого в протоколе нет) и, в свою очередь, предпринял оригинальный шаг для установления болезни, погубившей Александра Павловича. Он послал протокол вскрытия без заключительной его части, констатирующей «причины» смерти, четырём ведущим и даже «выдающимся представителям русского медицинского мира» начала XX в. с просьбой прислать заключение: «От какой причины этот человек (не указывая, конечно, что это был протокол вскрытия тела Александра I. — Б.Н.) мог скончаться». Желая хоть как-то заполучить доводы в пользу «легенды о Фёдоре Кузьмиче», Барятинский назвал в своём обращении к «светилам» медицинской науки и предполагаемые причины смерти: брюшной тиф, сотрясение мозга, малярия (напомним, что о малярии, или о «крымской лихорадке», часто упоминали в Таганроге в те трагические дни; и сам Александр, вернувшись из путешествия, сказал жене, что он, видимо, подхватил «крымскую лихорадку») и телесные показания (так в тексте. Вернее — наказания. — Б.Н.); вторая и четвёртая причины названы как раз в контексте «легенды»: если тело Александра было заменено, то кандидатами могли быть или разбившийся накануне фельдъегерь, или скончавшийся от розог солдат. Ответы врачей (а это были Н.И. Чичаев, М.М. Манасеин, К.П. Домбровский и В.Б. Гюббенет) были замечательны во всех отношениях, ради чего мы и помещаем их здесь полностью. Первый: «На основании присланного протокола вскрытия можно сделать весьма сомнительные предположения. Вскрытие не даёт картины болезни… Можно предположить, что смерть последовала от удара, т.е. от кровоизлияния в мозгу, но была ли тому причиной болезнь или несчастный случай — из протокола не видно… Можно также думать, что умерший страдал сифилисом, на что указывают сращения мозговых оболочек, рубцы на голенях и изменения в печени, впрочем, последние могли быть и самостоятельными, если покойник был алкоголик. Тиф нужно исключить, т.к. при брюшном тифе обычно бывают изменения в селезёнке, опухание кишечных желёз и язвы на них. Малярия тоже влечёт увеличение селезёнки. Моё заключение неполно, но иначе и быть не может, т.к. протокол далёк от научного описания и чересчур краток». Второй: «Протокол составлен не соответственно научным требованиям, так что причину смерти установить нельзя… при брюшном тифе должны были быть изменения в кишечнике и увеличение селезёнки, при малярии же — резкое увеличение последней, равно как исхудание в том и другом случае, а тут везде жир… Принимая во внимание сомнительные признаки сифилиса (рубцы на ногах, сращение оболочки мозга с черепом, описание вскрытия грудной полости, большая величина печени), можно думать, не от него ли умер покойный». Третий: «Данные, сообщаемые в протоколе, слишком не достаточны, чтобы определить причину смерти. На основании описания органов можно только с уверенностью сказать, что смерть произошла не от брюшного тифа и не от малярии. Данные же, приводимые относительно полости черепа и мозга, также слишком незначительны и не полны, чтобы усмотреть в них причину смерти». Четвёртый: «Причина смерти — кровоизлияние в мозг вследствие склероза сосудов мозга на почве луэса — сращения мозговых оболочек с черепом и прочее. Из протокола вскрытия никак нельзя допустить смерть от тифа или малярии». «Таким образом, — резюмирует Барятинский, — протокол вскрытия, который, по мнению историков, придерживающихся официальной версии о таганрогской драме, является одним из неоспоримых подтверждений этой версии, в действительности коренным образом подрывает доверие к ней». Да, доверия к состряпанному «спокойным и сдержанным» Виллие протоколу никакого. «Доклад о вскрытии, — отмечал Грюнвальд, — был составлен очень плохо». Какое там плохо! Это вообще филькина грамота, согласно которой русский царь мог скончаться от сифилиса. (Трое из четырёх врачей указали на эту причину, один из них, а именно доктор Манасеин, был ведущим сифилидологом России.) Симптомы более чем впечатляющи: сращение мозговых оболочек, рубцы на голенях и изменения в печени. С этим можно поздравить как самого шотландца, так и историков, спокойно проходящих мимо грубой подделки убийц Александра. Мудрено ли, что доктор Тарасов отказался подписывать этот лжепротокол (если он, конечно, его видел). «Смертельная болезнь не только не названа четырьмя докторами, делавшими анализ по просьбе князя Барятинского, но и самим Виллие и К°. Зато трое из четырёх (опять 75%, как и в случае с сифилисом) указали на невозможность смерти от брюшного тифа или малярии, а четвёртый врач почему-то уклонился от прямого вопроса Барятинского о тифе и малярии. И если бы он не отнёсся к просьбе формально, то мы, может быть, имели бы стопроцентное отрицание диагноза, за который цеплялись и цепляются до сих пор Виллие, подручные и их последователи-лакировщики событий 19 ноября 1825 г. Его спасительное (якобы!) слово „горячка“, за которое они прячутся, вбирающее в себя и лихорадку, и малярию (с возможным переходом в брюшной тиф), здесь всего лишь бутафория, наивная ложь для легковерных — ложь, на которую тем не менее (как это почти всегда, к сожалению, бывает) попадаются многие» (с. 65–86). Н.Г. Богданов подвергает сомнению достоверность заключения специалистов о возможности сифилитического поражения, основываясь на принципе: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Он считает, что сифилис — «это та болезнь, которая была исключена для императора» (с. 86). Как утверждает Н.Г. Богданов, бальзамирование удалось (как и отмечал Тарасов), и труп «благополучно» «дождался» погребения почти через четыре месяца (похороны состоялись 13 марта 1826 г.), «перенеся», к тому же, долгий путь в 2000 вёрст. В «Воспоминаниях» Тарасова, сопровождавшего гроб с телом, сказано, что ему (доктору) в пути следования пришлось пять раз вскрывать гроб и осматривать сохранность тела (главным образом лица), и ни разу он не отметил какой-нибудь порчи или чего такого, что послужило бы причиной не показывать останки государя в Петербурге родственникам. По свидетельству же начальника кортежа генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова гроб вскрывался всего три раза, причём последний раз, в 100 верстах от Петербурга, эту операцию проделал «сам» Виллие. «Раскрыв его (тело Александра. — Б.Н.) до мундира, — писал лейб-медик Николаю, — я не нашёл ни малейшего признака химического разложения, обнаруживающегося обыкновенно выделениями сернисто-водородного газа, обладающего весьма едким запахом, мускулы крепки и тверды и сохраняют свою первоначальную форму и объём. Поэтому я смело утверждаю, что тело находится в совершенной сохранности, и мы обязаны этим удовлетворительным результатом точному соблюдению во время пути необходимых мер предосторожности. Поэтому я не буду принимать никаких дальнейших мер до прибытия в Царское Село». В Царском Селе, на вопрос «можно ли открыть гроб и может ли императорская фамилия проститься с покойным?» Тарасов ответил утвердительно, сказав, «что тело в совершенном порядке и целости, так что гроб мог бы быть открыт даже для всех». Перед началом церемонии доктор «обтёр лицо» покойного и констатировал, что «тело (лицо. — Б.Н.) представлялось совершенно целым и не было ни малейшего признака порчи» (с. 88). Однако высказываются и иные мнения о диагнозе болезни Александра I. Так, Ю.А. Молин приводит суждение президента ассоциации патологоанатомов Петербурга профессора В.Л. Белянина о том, что «император в ходе своей поездки заболел острой инфекционной болезнью с септическим вариантом течения, на что указывают наличие лихорадки с обильным периодическим потоотделением, помрачением сознания, а также приступообразность симптоматики. Учитывая периодически возникающий понос, можно предположить, что имела место острая кишечная инфекция паратифозной группы, или сальмонеллёз, протекавший в брюшнотифозной форме». Противоречивость этих, разделяемых более чем полувековыми временными интервалами врачебных заключений отнюдь не свидетельствовала о различиях в уровне квалификации врачей, а являлась закономерным результатом объективного процесса всё более глубокого проникновения в сущность заболеваний, в том числе — и вновь описанных, что естественным образом отражалось и на диагностических формулировках. Что же касается слухов о возможной подмене трупа Александра I, то, по нашему мнению, произвести эту «операцию» было невозможно из-за присутствия при вскрытии большого числа людей различного социального статуса. Некоторые историки пытаются связать воедино решение Александра I ехать в Таганрог с некими странностями в его поведении во время болезни. Например, А.Т. Болотов, автор известных мемуаров, писал: «Содержится много удивительного и замечательного и в самом неожиданном намерении императрицы Елизаветы Алексеевны и самого государя ехать в Таганрог… и там подвергаться явной опасности от простуды, и ненатуральное почти нехотение надеть на себя шинель, и несговорчивость употреблять предохранительные врачебные способы, и нехотение совершенно лечиться». Современный историк А.Н. Сахаров склонен видеть в нежелании Александра I лечиться влияние полученных им известий о наличии заговора, который охватил многие армейские части. Он пишет: «Будучи уже тяжело больным, Александр постоянно возвращается к этим сведениям. Они тревожат его, буквально преследуют. Некоторые историки справедливо (?) полагали, что общее ухудшение состояния здоровья Александра после 8 ноября как раз и было вызвано последними сообщениями о действиях тайных обществ, главной целью которых стало его физическое устранение. Император стал чрезвычайно подозрителен, опасался отравления. Когда его личный врач Виллие предлагал ему лекарства, Александр отказывался их принимать, ссылаясь на то, что главная причина его недомогания — это расстройство нервов». «В настоящее время есть много причин тому и более, нежели когда-либо», — сказал он врачу. А сам Виллие записал в дневнике: «Уже с 8 ноября я замечаю, что занимает и смущает его ум что-то другое, чем мысль о выздоровлении». И, будучи уже в бреду, Александр I твердил: «Чудовища! Неблагодарные». Медицинской науке и практике хорошо известны факты влияния психических процессов на течение различных заболеваний. Но и заболевания внутренних органов нередко сопровождаются выраженными нервно-психическими нарушениями. Поэтому нет ничего странного в том, что у императора могли, помимо чисто психологических, быть и болезненные причины, обусловливающие появление «странностей» в поведении. Императрица Елизавета Алексеевна умерла по пути из Таганрога в Петербург, в городе Белёве, через полгода после смерти своего венценосного супруга. Глава 6 Таинственная смерть Внезапная болезнь и смерть императора Николая I, начало царствования которого было омрачено драматическими событиями 14 декабря 1825 г., вызвали не меньше слухов, чем смерть его брата, императора Александра I. Отражения этих слухов дошли и до наших дней. Как пишет С.В. Мироненко, «21 февраля 1855 г. в русских газетах появилось сообщение, явившееся полной неожиданностью не только для миллионов российских подданных, но и для всего остального мира. Это был манифест о кончине императора Николая I. В реальность происшедшего верилось с трудом, тем более что ничто, казалось, не предвещало смерти этого вполне крепкого и физически здорового 58-летнего мужчины, гордившегося своей силой и мощной фигурой, привыкшего к спартанскому образу жизни и редко жаловавшегося на болезни. (Здесь Мироненко не совсем прав. В 1837 г. во время путешествия по России, по дороге из Пензы в Тамбов, неподалёку от Тархан опрокинулась государева коляска, и выпавший из неё император сломал себе ключицу. С этого времени здоровье вообще стало изменять Николаю Павловичу, появилась нервная раздражительность. После пожара в Зимнем дворце, где погибло немало ценностей и важных документов, каждый раз при виде огня или почуяв залах дыма, император бледнел и жаловался на головокружение. Особенно плохо он стал чувствовать себя в 1844–1845 гг. — болели и пухли ноги, и врачи боялись, что у него начнётся водянка. Весной 1847 г. у императора начались сильные головокружения и приливы крови. — Б.Н.). Ошеломление, вызванное известием о смерти императора, усугублялось ещё и тем, что до самого последнего дня болезнь Николая I держалась в тайне. Официальное сообщение о смерти появилось в газетах с опозданием на три дня — Николай I умер 18 февраля, а 19 февраля в газетах был опубликован бюллетень № 4, сообщавший только об „угрожающем Его Величеству параличном состоянии лёгких“. По Петербургу вскоре поползли слухи, что император покончил с собой. Трудно сказать, имели ли они под собой какое-либо основание. Скорее всего, нет. Зимой 1855 г. в Петербурге была сильная эпидемия гриппа. Болели тяжело почти все в окружении Николая. Вернее всего, что грипп, перешедший в воспаление лёгких, и стал причиной его смерти». Другой современный русский историк, А. Смирнов, напротив, поддерживает версию если не самоубийства, то отравления Николая I. В своей работе «Разгадка смерти императора», напечатанной в качестве приложения к книге А.Е. Преснякова «Российские самодержцы» (М., 1990), он пишет: «Внезапная кончина 18 февраля 1855 г. Николая I породила легенды: одна гласила, что Николай не мог пережить неудачу Крымской кампании и покончил с собой, другая обвиняла лейб-медика Мандта, иностранца, в том, что он „уморил царя“». В качестве доказательств А. Смирнов приводит некоторые свидетельства очевидцев этих событий. Например, директор канцелярии императора В. Панаев сообщал: «Государь не изъявлял опасения насчёт своего здоровья и для того, чтобы не тревожить любезных своих подданных, запретил печатать бюллетени о болезни его». Нужно отметить, что эта деталь вполне соответствовала наклонностям Николая Павловича. Таинственность, свойственная всем вообще дворцовым начинаниям, была особенно любима Николаем I. Так, во время Русско-турецкой войны 1827–1828 гг., при осаде Силистрии, Николай заболел перемежающейся лихорадкой (малярией). Император призвал к себе находившегося при нём молодого врача И.В. Енохина и приказал ему лечить себя, но держать это в тайне, так как он не желал, чтобы осаждающие Силистрию русские войска, узнав о болезни государя, пали духом. Строго говоря, весть о кончине императора была и не так уж неожиданна. Помимо упоминаемого С.В. Мироненко бюллетеня № 4, были, естественно, и предыдущие номера бюллетеней. Правда, первый из них появился только 18 февраля, когда император уже умирал. К этому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья императора в одиннадцать часов вечера 17 февраля. В нём за подписями придворных медиков М. Мандта, И. Енохина и О. Карелля сообщалось: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого лёгкого сделалось труднее». В субботу, 19 февраля, в разделе внутренних известий в газетах был повторён бюллетень № 2, а также помещён бюллетень № 3: «18 февраля четыре часа пополудни. Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность лёгких и делает состояние Его Величества весьма опасным». Таким образом, по крайней мере за три дня до появления официального сообщения о смерти Николая I население было оповещено о тяжёлой болезни императора. Что же касается задержки с опубликованием манифеста о смерти императора, то В. Панаев в своих «Воспоминаниях» объясняет это следующим образом: «Потребовано было от доктора Мандта подробное описание хода самой болезни государя, он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи доктора Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что статья Мандта появилась вслед за моею статьёю». К этому следует добавить, что 20 февраля было воскресенье и газеты не выходили, поэтому манифест с сообщением о смерти Николая I был опубликован лишь в понедельник 21 февраля. Для подтверждения версии об отравлении Николая I А. Смирнов ссылается также и на не очень достоверные записки внука президента Медико-хирургической академии В.В. Пеликана, который вспоминает высказывания своего деда: «Вскоре после смерти Николая Павловича Мандт исчез с петербургского горизонта. Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой Николаю яду. Профессор анатомии Медико-хирургической академии Грубер, приглашённый из Вены, не преминул составить протокол о вскрытии тела покойного императора. Найдя его интересным в судебно-медицинском отношении, опубликовал его в Германии, за что посажен был в Петропавловскую крепость. Многие из нас (то есть автор воспоминаний и его сокурсники по Медико-хирургической академии. — Б.Н.) порицали Мандта за уступку требованиям императора. Находили, что Мандт, как врач, обязан был скорее пожертвовать своим положением, даже жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Однако отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Кроме того, самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта». Не более правдоподобными выглядят приведённые А. Смирновым воспоминания некоего полковника Генштаба, адъютанта цесаревича Александра И.В. Савицкого, которому сам «немец Мандт — гомеопат, любимый царём лейб-медик (коего народная молва обвинила в гибели — отравлении императора)», вынужденный спасаться бегством за границу, поведал о последних минутах жизни повелителя, якобы сказавшего ему: «Был ты мне всегда преданным и потому хочу с тобой говорить доверительно: дай мне яду, который позволит расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно (чтобы не вызвать кривотолков)». И.В. Савицкий так описывает свои впечатления об увиденном в те дни в Зимнем дворце: «На суровом лице усопшего выступили жёлтые, синие, фиолетовые пятна. Уста были приоткрыты, видны были редкие зубы. Черты лица, сведённые судорогой, свидетельствовали, что император умирал в сильном мучении. Александр (наследник. — Б.Н.) ужаснулся, увидя отца таким обезображенным, и вызвал двух медиков — Здеканера (так в тексте. — Б.Н.) и Мяновского, профессоров Медико-хирургической академии, повелел им любым путём убрать все признаки отравления, чтобы в надлежащем виде выставить через четыре дня тело для всеобщего прощания. Ведь все эти фатальные признаки неопровержимо подтверждали бы молву, уже гулявшую по столице, об отравлении императора. Последней волей Николая I был запрет на вскрытие и бальзамирование его тела, он опасался, что при вскрытии откроют тайну его смерти, которую он хотел унести с собой в могилу. Двое вызванных учёных, чтобы скрыть подлинную причину смерти, буквально перекрасили, подретушировали лицо, и его тело надлежащим образом уложили в гроб. Исследованный ими новый способ бальзамирования тела ещё не был отработан надлежащим образом и не предотвратил быстрого разложения тела, тогда обложили последнее ароматическими травами, чтобы заглушить зловоние». В воспоминаниях И.В. Савицкого вызывает сомнение сама возможность «доверительного» разговора Мандта с посторонним человеком настоль щекотливую тему. Кроме того, профессора Здекауэр и Мяновский были терапевтами и никогда не занимались бальзамированием. Писатель-эмигрант Николай Тальберг посвятил событиям, связанным с последними днями жизни Николая I, значительную часть своей книги «Неизвестная Россия 1825–1917 (Очерки истории императорской России от Николая I до Царя-Мученика)», вышедшей в Москве в 1995 г. Он пишет: «Во время водосвятия в день Крещения Господня 1855 г. государь простудился (этот праздник поистине имеет фатальное значение в судьбе Романовых! — Б.Н.), но не берёгся в дальнейшем. В конце января он не хотел отказать графу Клейнмихелю быть на свадьбе его дочери. Император был в конногвардейском мундире с лосинами, не согревавшими достаточно ноги. Возвратившись со свадьбы, он почувствовал озноб. 27 января определился грипп, свирепствовавший в то время в столице. В начале февраля появилось стеснение в груди, выявилось повреждение нижней части правого лёгкого. Доктора предписывали сидеть дома. Государь был вынужден прервать говение на первой неделе Великого поста. На следующий день государь собрался ехать в манеж, напутствовать маршевые батальоны лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, отправляемые на театр военных действий. Врачи Мандт и в особенности Карелл протестовали. Государь спросил их: „Если бы я был просто солдатом, обратили бы вы внимание на мою болезнь?“ — „Ваше Величество, — ответил Карелл, — в нашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в котором вы находитесь и при таком морозе. Мой долг требует, чтобы вы не выходили ещё из комнаты“. „Ты исполнил свой долг, позволь же мне исполнить мой долг“, — ответил император. То же сказал Мандту, добавив, что исполнит свой долг, прощаясь с солдатами, которые отбывают, „чтобы защитить нас“. Уехал он в лёгком плаще, не внимая уговорам наследника и прислуги. Простуда усилилась. Ночь государь провёл без сна. Последующий день — 10 февраля — он отправился на проводы гвардейских сапёров, преображенцев и семёновцев. 11 февраля не мог быть на литургии Преосвященных Даров и лёг спать одетым. 12-го озноб усилился». Далее приводится обширная цитата из письма лейб-медика Мандта его заграничному другу, в котором рассказывается о событиях, произошедших с вечера 17 февраля 1855 года: «Между 11 и 12 часами блаженной памяти император отложил приобщение Святых Тайн до того времени, когда будет в состоянии встать с постели. (Из этого видно, что сам он не думал, чтобы его жизни угрожала неминуемая опасность, а врач усматривал пока ещё слабые признаки такой опасности в нижней части правого лёгкого, впрочем, не теряя в этом часу всякой надежды на выздоровление. — Примеч. Тальберга). Сделав все нужные медицинские предписания, я, не раздеваясь, лёг отдохнуть в постель. Доктор Карелл должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в 3 часа утра, так было условлено и так постоянно делалось. В половине третьего я встал и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный пост, мне подали следующую, наскоро написанную карандашом записку: „Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Святых Тайн… (Блудова)“. Я нашёл доктора Карелла на своём посту, а положение высокого больного показалось почти не изменившимся с 12 часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было несколько менее слышным, чем в полночь. После некоторых вопросов и ответов касательно дыхания в груди (причём особенное внимание было обращено на правое лёгкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в газетах) доктор Карелл ушёл для того, чтобы воспользоваться в течение нескольких часов необходимым отдыхом. Было около 10 минут четвёртого, когда я остался наедине с больным государем в его маленькой, неопрятной спальне, дурно освещённой и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра… Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского осмотра ещё не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал со тщательного исследования груди при помощи слухового рожка. Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука. В нижней части правого лёгкого я услышал шум, который сделался для меня таким зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый звук голоса, который происходит из образовавшихся каверн. Я не в состоянии описать ни этого звука, ни этого шума, но и тот, и другой, доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, как будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои чувствительные нервы. Они произвели на меня такое же впечатление, какое производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к решительному объяснению. Зрело обсудив, что следовало делать в моём положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я должен обратить внимание на то, что замеченный мной особый шум в нижней части правого лёгкого свидетельствовал о начале паралича (по современной терминологии — отёк лёгких. — Б.Н.) в этом важном органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды. В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение: мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но, полагаю, что сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие способностей… По выражению глаз императора я тотчас заметил, что он понял значение слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнёс следующие простые слова, немного приподнявшись и поворотив ко мне голову: „Скажите же мне, разве я должен умереть?“ Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы… Глаза императора были упорно устремлены на меня. Наконец, сделав последнее усилие, я отвечал: „Да, Ваше Величество“. Почти немедленно вслед за этим император спросил: „Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?“ — „Нет. Начало паралича“. Глаза императора устремились прямо в потолок и по крайней мере в продолжение пяти минут оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался. Затем внезапно взглянул на меня и спросил: „Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?“ „Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом, я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы однажды сказали мне: "Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае". К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к монарху. Вы ещё можете располагать несколькими часами жизни. Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает, по крайней мере, мне так кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду потому, что я люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать её“. Больной император спокойно внимал этим словам, которые я произнёс почти без перерыва, слегка нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли кроткое выражение и долго оставались устремлёнными на меня. Сначала я выдержал его взгляд, но потом у меня выступили слёзы и стали медленно катиться по лицу. Тогда император протянул мне руку и произнёс простые, но на века незабываемые слова: „Благодарю Вас“. Слово „благодарю“ было произнесено с особым ударением. После этого император перевернулся на другую сторону лицом к камину и остался неподвижным. Минут чрез 6 или 8 он позвал меня и сказал: „Позовите ко мне моего старшего сына…“ С тех пор как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда ещё не видел ничего сколько-нибудь похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтобы сознание в точности исполненного долга, соединённое с непоколебимою твёрдостью воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтобы отойти к вечному покою и счастию; повторяю, я считал это невозможным, если (бы) я не имел несчастья дожить до того, чтобы всё это увидеть». Весьма подробно интересующие нас события описаны в дневниках фрейлины двора, А.Ф. Тютчевой, дочери великого русского поэта и дипломата Ф.И. Тютчева. Несмотря на то что дневниковые записи, за немногими исключениями, имеют односторонний характер и редко представляют собой результат аналитической мысли, они подкупают своей непосредственностью, отсутствием влияния последующих колебаний общественного мнения. Поэтому они, хотя и требуют тщательной и всесторонней проверки, являются ценным материалом для исторических исследований. «19 февраля. Император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьёзных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, он вопреки совету доктора Мандта настоял на том, чтобы, поехать в манеж произвести смотр полку, отъезжающему на войну, и проститься с ним. До сих пор болезнь государя держали в тайне. До 17-го даже петербургское общество ничего не знало о ней, а во дворце ею мало были обеспокоены, считая лишь лёгким нездоровьем… Накануне Мандт объявил положение императора серьёзным. Цесаревич сказал Великой княгине, что доктор Карелль сильно встревожен, Мандт же, наоборот, не допускает непосредственной опасности. „Тем не менее, — добавил Великий князь, — нужно позаботиться об опубликовании бюллетеней, чтобы публика была осведомлена о положении…“ …Вошёл цесаревич со смертельно бледным и изменившимся лицом. Он пожал нам руку и сказал: „Дела плохи“, — и быстро удалился. Подагра (видимо, имелись в виду расстройства дыхания астматического типа. — Б.Н.) поднималась, паралич лёгких был неминуем. Ночь кончалась. Бледный свет петербургского зимнего утра понемногу проник в вестибюль, в котором мы находились. Приток народа и волнение всё возрастали около комнаты, где император в тяжёлых страданиях, но в полной ясности ума боролся с надвигавшейся на него смертью. Наступил паралич лёгких, и, по мере того как он усиливался, дыхание становилось более стеснённым и более хриплым. Император спросил Мандта: „Долго ли ещё продлится эта отвратительная музыка?“ Затем он прибавил: „Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать“. Предсмертное хрипение становилось всё сильнее, дыхание с минуты на минуту делалось всё труднее и прерывистее. Наконец по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствующих. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся, и всё было кончено. При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, можно было думать, что император давно предвидел её и к ней готовился. Отнюдь нет. До часа ночи того дня, кода он скончался, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие, смотрел на свою болезнь как на преходящее нездоровье. 20 февраля. В час состоялась панихида в комнате, где лежит покойный император. Тело уже набальзамировано, и лицо его страшно изменилось. Сегодня тело императора перенесли в Белую залу. Эта зала невелика, а толпа была огромная, и жара почти нестерпимая. 21 февраля. Сегодня, утром я присутствовала на панихиде совершенно больная. Пришлось закрыть лицо государю. Говорят, что оно сильно распухло. Бальзамирование произведено неудачно, и тело начинает разлагаться. Запах был очень ощутителен. (Блудова) сказала, что необходимо уговорить государя (Александра II. — Б.Н.) немедленно опубликовать подробности смерти императора Николая, так как в народе уже ходит множество слухов, волнующих массы, и могущих привести к беспорядкам. Все поражены внезапностью смерти, весть о которой разразилась как бомба, как удар молнии, тогда как не было помещено ни одного бюллетеня о болезни императора и об опасности, угрожавшей его жизни (А.Ф. Тютчева, видно, газет не читала, но мы-то знаем, что бюллетени о болезни Николая I, правда, с опозданием, были напечатаны в столичных газетах. — Б.Н.). Недовольны тем, что тело выставлено в такой маленькой зале, что публике нет к нему доступа. Уже распространяется слух, что тело портится и что пришлось его закрыть. Говорят об отравлении, уверяют, что партия, враждебная войне, хотела отделаться от императора, обвиняют Мандта, которому давно не доверяют, — одним словом, тысячи нелепых слухов, какие часто возникают в моменты неожиданных кризисов, слухов, которым верят массы, всегда жадные до всего необычайного и страшного. Для них всё представляется возможным, кроме того, что действительно есть. 22 февраля. Сегодня вечером на панихиде запах был нестерпим. Тело в полном разложении, а народ волнуется. Говорят, что некоторые стараются приподнять тяжёлые покровы, герметически закрывающие тело. И что трудно их от этого удержать». А вот что писал в своих «Записках» ещё один очевидец тех событий — флигель-адъютант (позднее — сенатор) В.И. Ден: «Во время последней болезни императрицы (супруги Николая I Александры Фёдоровны. — Б.Н.), жизнь которой была в опасности, государь проводил большую часть ночей без сна, и, таким образом, к нравственным потрясениям присоединилось физическое расстройство, ещё усугублённое системой лечения доктора Мандта, основанной на диете. Государь был ужасно бледен и заметно похудел, но ни в чём не изменил образа жизни, и конечно, никто не подозревал, что дни его были сочтены. Между тем, несмотря на холодную погоду, он осматривал все войска, ежедневно частями проходившие через Петербург в Финляндию (?). В первой половине февраля высочайший смотр одного из проходящих маршевых батальонов государь, по нездоровью, поручил провести наследнику. Со всех сторон уверяли, что у государя простой грипп, к которому все жители так привыкли, что о нём говорят, как о самом обыкновенном насморке. 15 февраля я встретил государя в санях, катающимся по городу, и совершенно успокоился насчёт его здоровья. Быстро разнёсшаяся весть о кончине государя привела весь город в какое-то оцепенение. Никто к ней не был подготовлен, многие не подозревали, что государь болен. Немедленно затем начали ходить нелепейшие слухи об отраве; одни обвиняли доктора Мандта, утверждая, что он сам давал принимать государю какие-то порошки собственного, таинственного приготовления, другие уверяли, что государь сам отравился, объясняя это тем, что он в своей гордости не мог перенести наших неудач, как дипломатических, так и военных, и не хотел пережить (падения) русского престижа, сильно поколебленного в Европе событиями последнего года. Мне кажется, было бы лишним пояснять всю нелепость этих толков. Мандта я видел только два раза у отца, как человека не знал и никаких предположений не считаю себя вправе делать о том — есть ли возможность его заподозрить в таком ужасном преступлении. Что касается другого предположения, то я его решительно отвергаю. Кто знал близко Николая Павловича — не мог не оценить глубоко религиозного чувства, которое его отличало и которое, конечно, помогло бы ему с христианским смирением перенести все удары судьбы, как бы тяжки, как бы чувствительны для его самолюбия они бы ни были. Оставаясь целый день во дворце (19 февраля. — Б.Н.), я ещё раз ходил в кабинет покойного государя… И что меня поразило: я нашёл его черты совсем изменившимися. Утром, то есть несколько минут после смерти, я заметил на лице государя выражение утомления и страдания, вечером, напротив, я застал на лице спокойное, с той улыбкой, которая придавала при жизни Николая Павловича особенную прелесть его правильным чертам. …Я положительно утверждаю, что я никогда не видел ничего прелестнее, прекраснее лица государя вечером 19 февраля, то есть за несколько часов до той минуты, когда, предоставленное неопытным врачам, тело покойного было обезображено, а лицо искажено неудавшимся бальзамированием». Служивший в ту пору врачом в лейб-гвардии Семёновском полку доктор А.И. Ильинский в своих мемуарах «За полстолетия. 1841–1892» («Русская старина», 1894, т. 81, с. 3–32) привёл данные, частью которых он был сам свидетелем, а часть слышал от «весьма компетентных и высокопоставленных лиц», между ними — лейб-хирург Д.К. Тарасов, с которым он был коротко знаком, а тот, в свою очередь, слышал многие подробности о кончине императора Николая Павловича от лейб-медиков И.В. Енохина и Ф.Я. Карелля. Он пишет: «В начале Великого Поста 1855 г. по Петербургу начали ходить тёмные, постепенно увеличивающиеся слухи о болезни императора Николая Павловича. Никто из нас ничего положительно не знал. В воскресный день недели православия, приходившейся в этом году на 3 февраля, я отправился в Казанский собор. Служил митрополит С.-Петербургский Никанор… Когда протодиакон провозгласил многолетие императору Николаю Павловичу, певчие, по ошибке, начали петь вечную память. Митрополит встревожился, замахал руками. В церкви сделалось смятение и перерыв богослужения. Певчие, после моментальной остановки, запели многолетие. Нужно же было случиться, что император Николай Павлович скончался через несколько дней, 18 февраля 1855 г. … После этого не верьте народным приметам и предрассудкам! В день кончины императора около трёх часов дня в госпиталь прибыл Шеринг (генерал-штаб-доктор гвардейского корпуса, известный своей приверженностью к гомеопатической системе лечения. — Б.Н.). Он вошёл смущённый и взволнованный. „Государя не стало! — сказал Шеринг и продолжал: — У него было воспаление лёгких, кончившееся параличом их, а известно, что два только сильных и главных средства при параличе лёгких: это — tartarus stibiotus (рвотный камень) три раза в день по 1/100 грана (гран — единица массы, применявшаяся в русской аптекарской практике, равная 62,2 мг. — Б.Н.), а если он не помогает, то carbo vegetabilis (растительный уголь) четыре раза по 1/100 грана! И представьте, что государю не дали ни одного из этих средств! Да! Лейб-медик Мандт даст за это ответ Богу…“ Император Николай Павлович был болен, как тогда говорили, около трёх недель. Ввиду войны и начавшейся осады Севастополя, чтобы поддержать дух войск, бюллетени о состоянии здоровья императора не выходили. Болезнь началась острым бронхитом, и лечивший государя лейб-медик Мандт пользовался большим доверием его. Мандт был известен как лицо, введшее в России атомистическую систему лечения. Эта система, павшая вместе с Мандтом, походила на гомеопатическую с той разницей, что лекарств было меньше и приёмы их были несколько больше… Главное средство было nux vomica (чилибуха), которой давалось по 1/60 грана на приём. Мандту был отдан для опытов так называемый придворный Образцовый госпиталь, и он так умел уверить государя в компетентности своей системы, что государь имел при себе порошок из nux vomica, и когда чувствовал себя не совсем здоровым, то принимал порошок. Действительно, лёгкое согревающее и шпорящее желудок действие мандтовских порошков (могло) многих вводить в заблуждение. Хотя Мандт и советовал государю, заболевшему бронхитом, не выезжать, но всё-таки он выезжал и осматривал в манеже проходившие и направляющиеся на театр военных действий полки и команды, чтобы воодушевить их своим присутствием на ратные подвиги. В одну из таких поездок он простудился, бывший у него бронхит обострился, сделался капиллярным и вскоре перешёл в воспаление обоих лёгких (pneumonia duplex) — болезнь страшную, особенно для атлетических и крепко сложённых немолодых людей, а император Николай Павлович принадлежал именно к таким. Мандт, говорят, не принял никаких мер к ослаблению болезни и ограничился своей атомистикой. Накануне (или несколько раньше) печального исхода был составлен консилиум из лейб-медиков Енохина и, кажется, Карелля, врача императрицы Александры Фёдоровны. Эти врачи констатировали двойное воспаление лёгких, прописали лекарства и назначили мушку на грудь с целью остановить начавшийся паралич лёгких. Но было уже поздно! Убийственная болезнь сломила крепкую натуру императора всего на 58-м году жизни. Между тем, если бы не случайность этой болезни, он мог бы прожить ещё много лет! …На Дворцовой площади были сплошные массы людей, везде раздавались вздохи и сожаления, многие плакали, по устам пробегало имя лейб-медика Мандта, который во избежание неприятных столкновений, как тогда говорили, немедленно по кончине императора был вывезен из дворца в наёмной карете и будто бы в тот же день выехал за границу. Ходили тогда слухи, что покойный император завещал, чтобы бальзамирование его тела было совершено по новому способу, который состоял во впрыскивании в вены (?) раствора сулемы (сублимата) без вскрытия тела. Для бальзамирования был приглашён адъюнкт-профессор Грубер (впоследствии известный анатом), который и произвёл бальзамирование, предупредив, чтобы останки в течение 4–6 часов оставались в совершенном покое, так как это требовалось для того, чтобы дать время подействовать раствору сублимата на ткани, причём должно происходить химическое соединение впрыснутого средства с белком. Но так как приближалось время панихиды в Высочайшем присутствии, то окружающие не обратили внимания на предостережение Грубера и поспешили одеть почившего императора, вследствие чего лопнула одна из больших вен, раствор, впрыснутый в вены, излился в полости тела и не мог произвести желаемого действия. Останки императора вскоре подверглись разложению. Новый император Александр Николаевич был весьма опечален этим и приказал отыскать лицо, которое исправило бы ошибку. Мнимую ошибку Грубера взялся исправить профессор анатомии Медико-хирургической академии Павел Андреевич Наранович. Он занялся этим делом с усердием. Каждую ночь, а днём в назначенное время, когда прекращался впуск публики в Петропавловский собор, Наранович усердно работал, употребляя всевозможные дезинфицирующие и противогнилостные средства. Он добился того, что устранил запах, но лицо покойного императора трудно было узнаваемо. Нарановичу, однако, удалось исправить это неприятное состояние способом, ему одному известным, так что лицо покойного императора приняло свойственное ему выражение». (Есть сведения, что ему помогал И.В. Енохин.) По мнению современного историка медицины И.В. Зимина, рассматривающего несколько версий смерти императора Николая I, в пользу самоубийства косвенно свидетельствует отсутствие в петербургских архивах протокола вскрытия тела императора. Однако хорошо известно, что Николай I запретил производить вскрытие после его смерти (причины запрещения указываются разные). Поэтому такого документа не могло быть по определению, как не мог и Грубер, производивший бальзамирование, составить протокол о вскрытии тела и, «найдя его интересным в судебно-медицинском отношении, отпечатать его в Германии». Правда, своё заключение о причине смерти Грубер мог сделать и на основании одного лишь наружного осмотра трупа. Руководства по судебной медицине указывают, что и при таком способе исследования можно обнаружить те или иные признаки отравления: необычность окраски кожных покровов и слизистых, ускорение или замедление в развитии трупного окоченения, чрезмерное расширение или сужение зрачков и т.п. В.Л. Грубер, ученик известного венского профессора анатомии Гиртля, был опытным специалистом, достигшим больших успехов в искусстве бальзамирования. Однако в случае с бальзамированием трупа императора Николая I он был поставлен в чрезвычайно трудное положение, так как условия бальзамирования были продиктованы самим императором. Привыкнув безгранично распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, он так же решил распорядиться своей посмертной судьбой. Но, как и во многих его прижизненных начинаниях, Николая I и на этот раз постигла неудача. Ф.И. Тютчев говорил о нём: «Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека». А.Ф. Тютчева писала в своём дневнике: «Он сам сделал все распоряжения на случай своей смерти и пожелал, чтобы его бальзамировали по системе Ганоло, заключающейся в том, что делается простой надрез в артерии шеи и впускается туда электрический ток». По-видимому, под фамилией Ганоло выступает известный французский химик и фармаколог Ж.И. Ганналь (1791–1852), занимавшийся также вопросами бальзамирования и использовавший для этой цели квасцы алюминия. Приоритет же введения при бальзамировании антисептических растворов через артерии принадлежит итальянцу Транчини и французам Шосье и Сюке, предложившим этот способ в первой половине XIX века. Что же касается пассажа с «впусканием электрического тока», то он может быть следствием или, мягко говоря, некомпетентности автора дневника, или результатом плохого перевода (переводчик Е.В. Герье): А.Ф. Тютчева, родившаяся и получившая образование за границей, писала свои дневники сначала по-немецки, а потом — по-французски. Известно, что перу Грубера принадлежит более 600 научных работ, опубликованных в России и за рубежом, за что он получил прозвище «Пимен русской анатомической школы». Однако ни в полной библиографии трудов В.Л. Грубера, хранящейся в музее кафедры нормальной анатомии ВМА, ни в каталогах фундаментальной научной библиотеки ВМА в Санкт-Петербурге и Государственной центральной научной медицинской библиотеки в Москве, ни в каталоге Национальной медицинской библиотеки США, как и в генеральных каталогах библиотек США и ФРГ, статью Грубера с названием, имеющим хотя бы косвенное отношение к данной теме, обнаружить не удалось. И вообще в 1855–1856 гг. работы Грубера за границей не печатались. Следует признать, что Грубер не справился с поставленной перед ним задачей — забальзамированный им труп Николая I очень скоро подвергся интенсивному разложению. В связи с этим Медицинский департамент Военного министерства затребовал 24 февраля 1855 г. от Придворной аптеки рецепты, «по коим отпускаемы были жидкости для бальзамирования тела в Бозе почивающего императора Николая Павловича». На следующий день рецепты были возвращены — видимо, рассматривавшие их медики не нашли в действиях Грубера никаких нарушений. Также легендарной следует считать версию А.А. Пеликана о якобы имевшем место заключении Грубера в Петропавловскую крепость: данных об аресте Грубера нет ни в документах музея Петропавловской крепости, ни в фондах Петропавловской крепости РГИА (бывший ЦГАОР), ни в «Списке арестантов Алексеевского равелина с 1850 по 1884 г.», опубликованном в «Историко-революционном сборнике» (М.—Л., 1926, т. 3, с. 300–306). Конечно же, Н.Г. Богданов не мог пройти мимо этой невероятной истории. Он пишет: «Казалось бы, бальзамирование тела усопшего царя (а оно требовалось, поскольку прощание с покойным обычно продолжалось долго) никакого труда не должно представлять, если человек умер обычной смертью. Но трудности возникли, поскольку организм государя был отравлен и следы этого немедленно проступили на лице покойника. Специалист, к которому обратились за помощью в деле бальзамирования, знаменитый анатом из Вены Венцель Грубер, сразу обнаружил в теле Николая яд, чем привёл в ужас придворных, и настаивал на публичном заявлении о сделанной им находке. На Грубера жёстко давили, но старик («старику» в то время было всего 42 года. — Б.Н.) остался непреклонным, за что и был отстранён от процедуры. Бальзамирование продолжили врачи Енохин и Наранович. Но австриец не унимался. Он составил свой протокол вскрытия и… напечатал его в Германии, за что и был посажен в Петропавловскую крепость. В камере его обследовали „специалисты“ и нашли („признали“) „недалёким“, „наивным“, не от мира сего и даже обнаружили у профессора „отсутствие всякой задней мысли“ (т.е. он никого не хотел оклеветать). Говоря проще, Венцеля Грубера объявили помешанным, со всеми вытекающими отсюда последствиями». Венцеслав Леопольдович Грубер (1814–1890) родился в Богемии. Медицинское образование получил в Пражском университете. В 1842 г. защитил звание доктора хирургии, а в 1844 г. — доктора медицины. В 1847 г. по приглашению Н.И. Пирогова занял должность первого прозектора по курсу нормальной и патологической анатомии в Петербургской медико-хирургической академии. В 1858 г., признанный, по Н.Г. Богданову, чуть ли не умалишённым, стал начальником кафедры нормальной анатомии Военно-медицинской академии. В результате его 35-летней педагогической и научной деятельности на кафедре был создан первоклассный анатомический музей, в котором до сих пор хранятся великолепные анатомические препараты, изготовленные самим В.Л. Грубером. По плану и под руководством В.Л. Грубера было построено здание анатомического института ВМА. В.Л. Грубер близко сошёлся с известными русскими учеными-медиками — С.П. Боткиным и И.М. Сеченовым. У профессора В.Л. Грубера учились многие выдающиеся представители отечественной медицины, в том числе — великий русский физиолог И.П. Павлов и первая русская женщина-врач, окончившая высшее учебное медицинское заведение в России и защитившая у себя на родине степень доктора медицины, Варвара Александровна Кашеварова-Руднева (Т. Сорокина, 2004). Как отмечено в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, В.Л. Грубер, «состоя на русской службе 45 лет, оставался австрийским подданным и немцем в душе» (т. 18, с. 794). Умер и похоронен на родине. Публикатор воспоминаний военного министра императора Александра II графа Д.А. Милютина, посвящённых последним дням жизни императора Николая I, доктор исторических наук Д. Захарова («Родина», 1999, № 9, с. 60–63) считает, что они «убедительно и окончательно развенчивают легенду о „загадке“ внезапной кончины Николая I, не оставляют никаких сомнений в естественности столь неожиданной для современников смерти». Д.А. Милютин писал в середине 1880-х гг.: «Государь в последних числах января (1855 г.) вследствие простуды заболел гриппом. Болезнь эта была в то время весьма распространена в городе, вопреки существующему поверию, будто холера, продолжавшаяся тогда в Петербурге, устраняет обыкновенно все другие виды болезней. В первые дни болезни Император не придавал значения своему нездоровью, продолжал обычный свой образ жизни и занятия. Но 4 февраля, ночью, почувствовал он стеснение в груди, вроде одышки, и замечено было поражение лёгких. По совету доктора Мандта Государь не выезжал несколько дней, и болезненное состояние несколько уменьшилось. С наступлением (7 февраля) первой недели Великого поста Государь начал говеть, а 9-го числа чувствовал себя так хорошо, что вопреки настояниям врачей Мандта и Кареля (доктор Карель, обыкновенно сопровождавший Императора Николая в последние годы, был приглашён только с 8 февраля на помощь Мандту, по просьбе последнего) выехал в Михайловский манеж на смотр выступавших в поход частей войск. С этого дня начался у него кашель с мокротой. Несмотря на это, он выехал и 10-го числа на смотр в манеж. На другой же день открылась у него лихорадка с довольно сильным жаром, а с 12-го числа больной уже слёг в постель. В этот именно день получено было прискорбное известие о неудаче под Евпаторией, сильно взволновавшее больного. В ночь лихорадочные явления усилились. С 15 февраля возобновились страдания лёгких; появилась подагрическая боль в большом пальце ноги. На следующий день, 16-го, больной почувствовал сильную боль в рёберных мускулах. К вечеру эта боль уменьшилась, зато появилось биение сердца. Слухи о болезни Императора встревожили весь город, но бюллетени о ходе болезни не печатались, так как Государь не любил подобного опубликования, а доставлялись только особам Царского семейства и выкладывались в приёмной Зимнего дворца для лиц, приезжавших осведомиться о состоянии больного. Начали печатать эти бюллетени только с 17-го числа. В этот день, после беспокойной ночи с бредом, больной почувствовал сильное колотие с левой стороны груди, около сердца. Боль эта скоро прошла, но лихорадочный жар, кашель и мокрота усилились. Приглашён был третий врач — лейб-хирург Енохин (состоявший при Наследнике Цесаревиче). Почти весь день больной был в бреду, хотя и не совсем в бессознательном состоянии. В ночь на 18 февраля замечено было сильное поражение правого лёгкого; больной был уже в безнадёжном положении. Утром 18-го числа Император в полном сознании причастился, трогательно простился со всем семейством и окружающими, а в 1-м часу пополуночи совершенно спокойно, без страданий кончил жизнь… Его сразила не столько немощь телесная, сколько потрясение нравственное. Мощная натура его не выдержала удара, нанесённого душевным силам его. После тридцатилетнего царствования, ознаменованного славой и могуществом, увидев Россию в отчаянном положении, Император Николай не мог перенести горести от такого печального исхода всех его многолетних державных трудов. Это было слишком тяжкое разочарование, которое и свело его в могилу». Медицина, к сожалению, не всесильна, и бывают случаи, когда врачи не могут помочь даже царям. Но, как заметил академик Е.И. Чазов, «в нашей стране, как ни в какой другой, вся безысходность возлагается на плечи врача. Так что определённая предвзятость к врачам — это давнишний феномен общественной жизни России». В случае смерти императора Николая I жертвой общественного мнения стал доктор Мандт. Глава 7 Врачебные ошибки В своей профессиональной деятельности лейб-медики, как и все вообще врачи, не были застрахованы от ошибок и неудач, в связи с чем, особенно в случаях смерти царствующих особ, в общественном мнении нередко возникал неблагоприятный резонанс. Так, фрейлина М.А. Паткуль сообщала о «казусе», приключившемся с императрицей Александрой Фёдоровной, вдовой императора Николая I, которого она, несмотря на свою тяжёлую болезнь, пережила на 5 лет (умерла 20 октября 1860 г.). В отличие от своего венценосного супруга Александра Фёдоровна велела, чтобы «её вскрыли ради науки». «Можно себе представить, — пишет М.А. Паткуль, — в каком сконфуженном положении оказался лечивший её доктор, когда при вскрытии лёгкие оказались совершенно здоровыми, а лечили от чахотки; в мнимом аневризме один сердечный клапан действовал немного слабее, что не имело никакого значения, и вся болезнь сосредоточилась в желудке, вернее сказать, в кишечном отделе. Как можно было ошибиться так непростительно! — восклицает М.А. Паткуль. — Один доктор Тильман (почётный лейб-окулист! — Б.Н.) верно определил болезнь, но придворные эскулапы не поверили ему». Особенно нетерпимая обстановка вокруг лейб-медиков складывалась тогда, когда эти смерти, в результате стечения ряда обстоятельств следовали одна за другой. Например, молва обвиняла в неискусстве братьев Блюментростов, лечивших императора Петра II, который умер от оспы в 1730 г. Смерть в 1733 г. лечившейся у Л.Л. Блюментроста сестры императрицы Анны Иоанновны Екатерины Ивановны послужила ещё одним предлогом для завистливых врагов доктора, чтобы очернить его в глазах императрицы. Против Л.Л. Блюментроста было возбуждено целое дело. Ему даже пришлось держать ответ перед грозным начальником Тайной канцелярии графом А.И. Ушаковым. Правда, доктор сумел оправдаться, но всё же был уволен со всех своих постов, лишён жалованья лейб-медика и выслан в Москву, где в течение пяти лет занимался только частной практикой. В октябре 1828 г. тяжело заболела вдовствующая императрица, 69-летняя Мария Фёдоровна. Прожившая нелёгкую жизнь со своим мужем-деспотом Павлом I, нарожавшая ему кучу детей, многих из которых у неё сразу же после рождения отнимали и отдавали на воспитание свекрови — императрице Екатерине II, перенёсшая смертельный ужас ночи 11 марта 1801 г., когда и её собственная жизнь висела на волоске, пережившая войну 1812 г., внезапную смерть своего старшего сына, а затем — восстание 1825 г., одним словом, имевшая множество причин для того, чтобы у неё, оперируя современными медицинскими терминами, возникла гипертоническая болезнь с церебральными кризами, один из которых, судя по всему, и развился у неё в двадцатых числах октября 1828 г. Император Николай I писал в письме своему старшему брату Константину Павловичу 21 октября: «Рюль не имеет ни малейшего сомнения насчёт скорого выздоровление». Оказалось, однако, что Рюль ошибся в определении болезни и её прогнозе, и 22 октября уже другой лейб-медик, Крейтон, был вынужден пустить императрице кровь. Тем не менее появились признаки паралича, и 24 октября в 2 часа 30 минут пополудни Мария Фёдоровна скончалась. Николай I сообщал Константину Павловичу по этому поводу: «Болезнь развилась с такой быстротой, что никакое лекарство не могло остановить её; так как кровь бросилась к голове, то третьего дня вечером пустили кровь; это, казалось, принесло пользу. Ночь была сносная; утром, так как голова была тяжела, попытались прибегнуть к слабительному; действие было таково, что доказало необходимость сделанного, но силы уменьшались после каждого действия; язык повиновался плохо, и глотание было затруднено; врачи опасались немедленного паралича лёгких; шпанская муха на спине не произвела никакого действия, и силы и сознание ослабевали». Судя по этому подробному, почти профессиональному описанию, можно предположить развитие одного из вариантов мозгового инсульта — нарушения мозгового кровообращения ишемического типа в стволовой части головного мозга. Учитывая локализацию поражения нервной системы, возраст больной и набор применявшихся лечебных средств, прогноз заболевания, конечно же, следовало бы делать с большой осторожностью. Безусловно, оптимистическая оценка состояния тяжелобольной была определённой ошибкой Рюля, но она никоим образом не могла повлиять на течение заболевания и его неблагоприятный исход. Видимо, понимая это, император и другие члены царской семьи не выразили Рюлю ни малейшего неудовольствия. До конца своих дней он продолжал получать всё содержание, производившееся ему при жизни Марии Фёдоровны, и, кроме того, был постоянно удостаиваем монарших милостей и благоволений. Другое дело — мнение света. Графиня Нессельроде писала своему брату: «Я убеждена, и это общее мнение, что Рюль, доктор императрицы, не понял болезни. Такова уж судьба, что наша императорская фамилия окружает себя плохими докторами и настолько любит их, и не хочет других, а этот Рюль не понял болезни». Характеристика, данная графиней Рюлю, без сомнения, несправедлива. Иван Фёдорович Рюль (1768–1846) был одним из опытнейших врачей своего времени. После окончания Хирургического института в Петербурге он некоторое время работал ординатором в Обуховской больнице, а затем служил на кораблях Балтийского флота, принимал участие в морских сражениях. Находясь с русской эскадрой в Копенгагене, посещал лекции тамошних знаменитых профессоров — Винслова, Кастенштейна, Тоде и других. Служил ординатором в Московском и Петербургском генеральных госпиталях, а в 1794 г. был определён полковым врачом в лейб-гвардии Преображенский полк, где «имел счастье отлично-усердной службой обратить на себя внимание императора Павла I». С 1798 г. Рюль состоял дежурным врачом при особе императора, нередко сопровождая императорскую фамилию при её поездках за границу. «Ревностное и полезное служение, благородный, внушающий доверие характер приблизили Рюля к царствующему дому, и милости царские щедро изливались на него. Эти милости служили только средством и побуждением к большей общеполезной деятельности. Когда психиатры Пинель и Эскироль во Франции, Гейнрот, Рейн (вероятно, Х.А. Гайнер. — Б.Н.) и др. в Германии обратили внимание правительств на места заключения лишённых ума, в Бозе почившая императрица Мария, проникнутая материнской заботливостью о судьбе этих несчастных, избрала Рюля для исполнения мудрых и благодетельных начертаний своих к облегчению тяжёлой участи их. Рюль принял самое деятельное участие в создании новой больницы для умалишённых, названной Больницей всех скорбящих. Постоянная заботливость Рюля о пользовании умалишённых и облегчении горькой участи этих несчастных достаточна, чтобы увековечить его память». Заслуги Рюля, управлявшего нравственной частью больницы с 1830 г., в её создании были столь велики, что иностранные врачи и филантропы, приезжавшие в Петербург и видевшие эту больницу, расположенную на бывшей даче князя Щербатова, в семи верстах от Петербурга по Петергофской дороге, весьма справедливо называли Рюля «русским Эскиролем». В сентябре 1832 г. в эту больницу были переведены последние больные из отделения умалишённых Обуховской больницы, в 17-м «нумере» которой, как писал А.С. Пушкин, сидел несчастный Германн и, не отвечая ни на какие вопросы, бормотал необыкновенно скоро: «Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!» Пятидесятилетие службы Рюля было отпраздновано в 1837 г. самым торжественным образом. Ему была поднесена золотая, на серебряном блюде медаль, выбитая с высочайшего соизволения, с надписью на латинском языке: «Муж, любезный великим и малым, надежда и опора больным, истощённым телом и с расстроенной душой». На следующий год после смерти Рюля, в 1847 г., в Больнице всех скорбящих был установлен его мраморный бюст, на сооружение которого значительную сумму пожаловал сам император. О гибели императора Александра II (1818–1881) от взрыва бомбы, брошенной народовольцем И.И. Гриневицким на набережной Екатерининского канала 1 марта 1881 г., известно, пожалуй, всё. С места покушения императора в санях доставили в Зимний дворец, куда были вызваны для оказания медицинской помощи лейб-медики. Биограф Александра II С.С. Татищев пишет: «Государя внесли на руках в кабинет его и положили на выдвинутую посредине комнаты постель. Дежурный гоф-медик Маркус перевязал ему раны. Подоспевший лейб-медик Боткин прибегнул ко всем известным способам, чтобы возвратить страдальцу сознание. Голову государя вспрыскивали водой, виски натирали эфиром, давали вдыхать кислород. Всё напрасно. Обильное кровотечение истощило силы царя-мученика. На спасение его не было никакой надежды. На вопрос наследника, долго ли проживёт страдалец, профессор Боткин ответил: „От 10 до 15 минут“». Имеются свидетельства и специалистов. Так, один из оказавшихся первым около раненого императора в Зимнем дворце, гоф-медик Ф.Ф. Маркус докладывал в своём рапорте на имя министра Императорского двора: «В дежурство моё, сего 1 марта, в два часа пятнадцать минут пополудни позван был я для пособия священной особе государя императора. По немедленному моему прибытию в кабинет его величества вместе с дежурным лекарским помощником Коганом я нашёл государя императора лежащим на кровати, в полном бессознательном состоянии с полуоткрытыми глазами, с суженными, на свет не реагирующими зрачками, едва ощутимым пульсом и редким трудным дыханием. Лицо его величества было бледное, местами забрызгано кровью, челюсти судорожно сжаты. Обе голени раздроблены настолько, что представляют собою бесформенную массу, причём можно было констатировать следующее: на правой голени в верхней её трети перелом обеих костей с раздроблением во многих местах и разрывом мягких частей, на левой таковое же повреждение в нижней её трети. Вышеупомянутое повреждение его величества признано мною, равно как и прибывшими после меня врачами, безусловно смертельным. Применение всевозможных возбуждающих средств оказалось тщетным, и государь император в четверть четвёртого пополудни в Бозе опочил». Другими врачами, прибывшими после Маркуса, были — доктор Круглевский, батальонный врач Дворяшин, профессор Богдановский, лейб-медик С.П. Боткин и почётный лейб-медик Головин. Однако и они не смогли спасти жизнь императора. Наиболее энергично, но так же безрезультатно действовал лекарский помощник Коган. Позже он вспоминал: «Моментально я прижал левую бедренную артерию, вслед за мною доктор Маркус прижал правую бедренную артерию. С Божьей помощью удалось остановить кровотечение из артерий». Далее Коган перечисляет, что он делал, стремясь привести императора в чувство: «Спрыскивал и обтирал полотенцем лицо, давал нюхать нашатырный спирт и влил несколько валериановых капель в уста государя. Подание помощи длилось не более двадцати минут, и государь стал дышать глубже прежнего, и наконец я услышал стон… После этого я ощупал едва ощутимый пульс, он был нитеобразный, весьма слабый; затем наложил руку на сердце государя, толчки были тоже слабые». Конечно, при такой организации и таком уровне оказания медицинской помощи (оставляя за скобками массивность травмы) раненый был обречён. Это было ясно даже и в то время. Принимавший участие в оказании медицинской помощи Александру II врач гвардейского стрелкового батальона Дворяшин писал в «Санкт-Петербургских ведомостях» 4 марта 1881 г.: «Раздробление костей обеих голеней само по себе после двойной ампутации не абсолютно смертельно, если бы не сопровождалось такою страшною потерею крови. Не потеряй голову окружающие государя, сделай кто-нибудь прижатие бедренных артерий или перетяни чем попало бедро целиком, и государь был бы спасён». Если же экстраполировать ту трагическую ситуацию на современность, то, воспользовавшись схемой лечения, предложенной академиком Б.В. Петровским для ранения А.С. Пушкина, следовало бы вызвать к пострадавшему машину «скорой помощи», в которой — по пути в ближайший травматологический пункт — было бы остановлено кровотечение, введены противостолбнячная сыворотка и обезболивающие средства и начато переливание кровезамещающих жидкостей и противошоковых препаратов. В стационаре больному была бы произведена первичная хирургическая обработка ран, при показаниях — реампутация конечностей и продолжены активные противошоковые, а по существу, реанимационные мероприятия, включая массивные переливания крови. Прогноз травмы следовало бы считать очень серьёзным, учитывая её обширность и обильное кровотечение. Также следовало бы иметь в виду солидный возраст пострадавшего — императору исполнилось 63 года (кстати сказать, Александр II был наиболее долго жившим российским императором, не считая Екатерины II, которая умерла в возрасте 67 лет) — и его преморбидное состояние. Кроме того, на здоровье императора сказались и личные переживания, связанные со смертельной болезнью его старшего сына — наследника престола, Великого князя Николая Александровича. Болезнь и смерть цесаревича Николая Александровича подробно рассмотрены петербургским историком медицины И.В. Зиминым («Вопросы истории», 2001, № 9, с. 140–147). По его мнению, смерть цесаревича «была связана с серьёзными недочётами в деятельности придворных медиков». С детства Великого князя отличали «хрупкое телосложение» и «золотушное расположение» (как мы уже отмечали, туберкулёз был едва ли не семейным заболеванием Романовых). Во время скачек на ипподроме в Царском Селе в 1860 г. цесаревич упал с лошади и сильно ушиб спину. Как писал Ф.А. Оом, секретарь собственной конторы августейших детей, «золотуха, которою страдал Великий князь, бросилась на ушибленное место, которое сделалось уже с тех пор сосредоточием всех последующих страданий». Болезнь постепенно прогрессировала, и в 1863 г. князь В.П. Мещерский отмечал, что «Цесаревич жаловался на слабость и по временам на боли в пояснице. Его лицо приняло какой-то желтоватый оттенок и как-то осунулось». Приставленный к Великому князю по рекомендации лейб-медика И.В. Енохина доктор Н.А. Шестов не оценил серьёзности заболевания и, согласившись с решением консилиума, рекомендовал больному лечение на морских курортах. Наследник по-прежнему вёл активный образ жизни, много ездил верхом (?!). Во время пребывания на морских курортах Италии заболевание резко обострилось, и на консультацию были приглашены французские и итальянские медики. Мнения учёных эскулапов разошлись: профессор Бурчи предположил, что боли являются результатом нарыва в спинных мускулах, и посоветовал приложить шпанскую мушку; французские врачи Нелатон и Рейе были убеждены в том, что это ревматизм. Для лечения рекомендовались электрические процедуры и массаж. Правда, был некий итальянский врач, который высказался о наличии воспалительного процесса в области позвоночника. Как бы там ни было, состояние здоровья цесаревича стремительно ухудшалось, у него начались сильнейшие головные боли, сопровождавшиеся рвотой, временами он впадал в забытьё. 6 апреля 1865 г. в Ниццу прибыл лейб-медик-консультант Здекауэр, где его ожидали приглашённые накануне врачи Циммерман, Рикар, Вахю, Рерберг. Итак, пишет Ф.А. Оом, «последний, русский подданный, впервые определил болезнь Цесаревича латинским названием „Meningitus Cerebro spinalis“ и подтвердил его подробным описанием в медицинском сочинении, которое дал прочесть сопровождавшему наследника генерал-майору О.Б. Рихтеру». К этому названию уже после смерти прибывший из Вены доктор Опольцер добавил: «Tuberculosa». К умирающему пригласили великого Пирогова, но и он не мог ничем помочь цесаревичу. 12 апреля 1865 г. цесаревич скончался. В тот же день было произведено вскрытие. Секцию осуществлял Пирогов, а Здекауэр под диктовку Опольцера составил протокол. Оказалось, как и предполагали медицинские авторитеты, что одновременно с воспалением оболочки спинного и головного мозга, происшедшим от нарыва в спинных мускулах и коснувшимся позвоночного столба, вся мозговая оболочка была воспалена, железы отчасти чрезмерно увеличены, отчасти перешли в нагноение. В головном мозгу и в лёгких найдены туберкулы, застарелые и свежие; на внутренней поверхности черепа соски костяные, и некоторые из них углублялись в головной мозг. Таким образом, у цесаревича был туберкулёзный спондилит, осложнившийся натёчником с прорывом кавернозных масс через твёрдую мозговую оболочку в подоболочечное пространство, что привело к развитию туберкулёзного менингоэнцефалита. Смерть цесаревича вызвала самые разные отклики в России. Был пущен слух, будто его отравили Великий князь Константин Николаевич и его супруга. Возникал вопрос и об ответственности окружавших цесаревича медиков. Многие винили прежде всего врача наследника, доктора Шестова. Шестов родился в 1831 г., в 1854 г. закончил Медико-хирургическую академию, в 1855 г. получил степень доктора медицины. Побывав в Париже, Берлине и Праге, Шестов в 1859 г. вернулся в Россию и был назначен доктором наследника с зачислением по Военно-морскому ведомству. В 1860 г. он был утверждён адъюнкт-профессором при клинике госпитальной терапии Медико-хирургической академии. Несмотря на явную неудачу в лечении цесаревича, Шестов с 1866 г. и до самой своей смерти в 1876 г. был ординарным профессором кафедры частной патологии и терапии Медико-хирургической академии. Глава 8 Подточенный дуб Император Александр III, второй сын императора Александра II, родился 26 февраля 1845 г. Роды принимали лейб-акушер Шольц (в своё время участвовавший в оказании первой помощи раненому А.С. Пушкину) и акушерка Воспитательного дома Анна Чайковская. В молодости Александр Александрович не был обделён здоровьем и силой — легко разгибал подковы. Напоминая своим видом былинного богатыря, он казался олицетворением цветущего здоровья. Лишь перенесённый им в 27-летнем возрасте тиф в тяжёлой форме оставил свой след — цесаревич лишился половины своих сверхгустых волос. Зимой 1883 г., уже будучи императором, выпав на ходу из саней, он поранил себе руку. Подробности инцидента в печати не сообщались, чтобы не повредить авторитету коронованной особы, глухо говорилось лишь о болезни императора (видимо, не без причины: в момент падения император был, как бы это сказать помягче, не совсем трезв). Сообщение породило слухи о покушении, в связи с чем К.П. Победоносцев потребовал от министра внутренних дел Д.А. Толстого опубликования успокоительных бюллетеней о здоровье Александра III. 17 октября 1888 г. около станции Борки, неподалёку от Харькова, потерпел крушение царский поезд, шедший на очень большой скорости. Было много жертв, но члены царской семьи, находившиеся в салон-вагоне, не пострадали. Александр III получил сильный ушиб спины от удара упавшей на него массивной столешницы. После катастрофы у императора «расстроились нервы, и он часто плакал». В середине 1889 г. он писал К.П. Победоносцеву: «Чувствую себя ещё отвратительно; 4 ночи не спал и не ложился от боли в спине. Сегодня, наконец, спал, но глупейшая слабость». Профессор-хирург В.Ф. Грубе, осматривавший императора вскоре после аварии, находил, что начало болезни было положено именно тогда, в день катастрофы: страшное сотрясение всего тела коснулось области почек. Боли в пояснице сопровождались общей слабостью. Изменилась наружность императора: цвет лица стал землистым, взгляд, когда-то добродушный, сделался мрачным. В 1893 г., во время пребывания в Дании, у императора открылось сильное носовое кровотечение, замечались ослабление сил и лихорадочное состояние. В январе 1894 г. он перенёс сильную инфлюэнцу (грипп). К.П. Победоносцев писал Великому князю Сергею Александровичу в Москву 16 января: «Государь с Рождества чувствовал себя нехорошо, перемогался, и только три дня назад уговорили его лечь в постель». Определился плеврит, затронуто было лёгкое. Из Москвы был вызван профессор Захарьин. Император поправился, несколько занялся здоровьем, но не выполнял во всей силе требований, предъявляемых Захарьиным, — не утомлять себя слишком занятиями, больше спать и отдыхать, избегая простуды. За участие в лечении императора Г.А. Захарьин получил орден Св. Александра Невского и 15 тыс. рублей, его ассистент доктор Беляев — 1500 рублей, а будущему инспектору Придворной медицинской части Н.А. Вельяминову было пожаловано звание почётного лейб-хирурга. Кстати, существующее мнение о том, что Г.А. Захарьин будто бы имел звание лейб-медика, не соответствует истине. Подобная ошибка, к сожалению, присутствует и в роскошно изданном коллективном труде группы руководящих сотрудников Медицинского центра Управления делами Президента Российской Федерации под названием «Кремлёвская медицина» (М., 2000), в котором Захарьин представлен как «почётный лейб-медик». Как отмечал А.Г. Лушников, «взаимоотношения Г.А. Захарьина и царского двора были весьма напряжёнными. При дворе Г.А. Захарьина терпели только поневоле как крупнейшего специалиста, а сам Г.А. Захарьин весьма тяготился поездками в Петербург. В архиве Захарьина сохранилась записка: „Мне было предложено звание лейб-медика. Я должен был отказаться, объяснив, что по состоянию своего здоровья могу являться как консультант на короткое время, но быть настоящим лейб-медиком, состоять при особе государя не в силах. Мне было тогда 64 года (стало быть, дело происходило в 1893 г. — Б.Н.), и здоровье давно уже было потрясено, так что я мог быть деятелен лишь в весьма суженных границах и при строжайшем соблюдении известного образа жизни — в привычной покойной обстановке. В противном случае, при телесном и душевном утомлении появлялись боли в ногах (седалищная невралгия) и бессонница. Боли, не позволяя оставаться сколько-нибудь времени в одном положении, заставляли менять последнее, усиливая бессонницу, а последняя, ухудшая общее нервное состояние, делала боли тем более мучительными, так что всякая деятельность становилась невозможной. Так было со мной при особенно неблагоприятных для меня условиях жизни“». В июне 1894 г. обнаружилось новое ухудшение состояния здоровья императора. Захарьин установил болезнь почек, не скрыв от государя своих серьёзных опасений. Переезд императора в Беловежскую Пущу, а потом — в Спалу, где вообще было сыро да и погода была плохая, только ухудшил здоровье. Был послан вызов в Берлин профессору Эрнсту Лейдену — известному немецкому клиницисту, директору клиники Шарите в Берлине. Врачи предлагали императору переехать для лечения заболевания почек в тёплые края — на остров Корфу в Ионическом море, но он отказался покидать пределы России. Следующий кризис болезни пришёлся на начало августа 1894 г. По свидетельству современника, «7 августа около 5 часов дня государь посетил наш полк в лагере при Красном Селе… Мы во время парада заметили, что государь производил впечатление больного человека. О болезни государя было уже известно, но когда он вошёл в собрание, нам сразу стало очевидно, что он чувствует себя весьма нехорошо. Он не без труда передвигал ноги, глаза были мутные, и веки приспущены… Во время беседы с цесаревичем на призовой стрельбе я спросил его, как здоровье государя. На что цесаревич ответил, что государь уже давно чувствует себя нехорошо, но что врачи не находят ничего особенно угрожающего, но они считают необходимым, чтобы государь уехал на юг и меньше занимался делами. У государя неудовлетворительно действуют почки, и врачи считают, что это в значительной степени зависит от сидячей жизни, которую в последнее время ведёт государь». Императору стало очень плохо от резкой опоясывающей боли в пояснице. Пришлось снова срочно вызывать Захарьина, который прибыл 9 августа в сопровождении профессора Н.Ф. Голубова. В результате проведённого исследования выяснились «постоянное присутствие белка и цилиндров, то есть признаков нефрита, некоторое увеличение левого желудочка сердца при слабоватом и частом пульсе, то есть признаки последовательного поражения сердца, и явления уремические (зависящие от недостаточного очищения почками крови), бессонница, постоянно дурной вкус, нередко тошнота». 17 сентября Александр III вместе с семьёй выехал в Крым. Тогда же был опубликован бюллетень о состоянии его здоровья, в котором говорилось: «Здоровье Его Величества со времени перенесённой им в прошлом январе тяжёлой инфлюэнцы не поправилось совершенно; летом же обнаружилась болезнь почек (нефрит), требующая, для более успешного лечения в холодное время года, пребывания Его Величества в тёплом климате. По совету профессоров Захарьина и Лейдена государь отбывает в Ливадию, для временного там пребывания». Пребывание, к сожалению, оказалось не временным, а постоянным. 21 сентября поезд императора прибыл в Севастополь, откуда на пароходе добровольного флота «Орёл» императорская семья отбыла в Ялту. В день приезда императора, шефа 16-го Его Величества полка, стрелки были выстроены у нового Ливадийского дворца. Император прибыл вместе с императрицей Марией Фёдоровной в открытой коляске. Погода была прохладная. Государь был в генеральском пальто. Командир полуроты 16-го полка П.П. Заварзин вспоминал: «Первый взгляд на это открытое, с ярко выраженной волей лицо обнаруживал тем не менее, что внутренний недуг подрывает могучий организм. Необычная для государя была его бледность и синева губ. При виде войска первым движением императора было желание снять пальто, как этого требовал устав, если парад представляется в мундирах без шинелей. Императрица хотела его остановить, но послышался твёрдый оклик: „Неловко!“ — и государь в одном сюртуке подошёл к роте». Болезнь прогрессировала, государь похудел и пожелтел, но бодрился и совершал поездки в экипаже. Последняя поездка была 4 октября, когда ему сделалось дурно. Отёк ног увеличивался со дня на день, сердце работало слабо, падали силы. Начиная с 5 октября стали регулярно, иногда по два раза в день, появляться бюллетени о состоянии здоровья императора за подписями профессоров Э. Лейдена и Г.А. Захарьина, лейб-хирурга Г.И. Гирша, доктора Попова и почётного лейб-хирурга Н.А. Вельяминова. В первом бюллетене сообщалось, что на консилиуме было установлено: «Болезнь почек не улучшилась, силы уменьшились. Врачи надеются, что климат южного берега Крыма благотворно повлияет на состояние здоровья августейшего больного». Другими словами, прогноз заболевания объявлялся неблагоприятным, не зависящим от усилий врачей. Всего с 5 по 20 октября было опубликовано 26 бюллетеней. Как писал позже М. Каменев в своих «Воспоминаниях о проф. Захарьине», «положение лечивших Александра III (врачей) было очень тяжёлое. Для них с самого начала было ясно, что дни императора сочтены, между тем приходилось каждый день сочинять бюллетени, в которых нельзя было, конечно, говорить о безнадёжности положения больного, так как Александр III до самого, кажется, последнего дня своей жизни просматривал и русские, и иностранные газеты и не мог не видеть, что о нём пишут… Приходилось ежедневно выдумывать такие отчёты о здоровье, которые обманывали прежде всего самого больного, а за ним и весь мир, причём мир специально медицинский имел полное основание утверждать, что больного „не так лечат“». Тем не менее по этим бюллетеням можно было в определённой степени проследить динамику заболевания. «5 октября, 11 часов вечера. В состоянии здоровья государя императора замечается ухудшение: общая слабость и слабость сердца увеличилась. 7 октября, 10 часов вечера. Ночь на 7-е число прошла почти без сна. Утром государь император, как всегда, вставал. Общая слабость и деятельность сердца в том же состоянии. Отёк ног, показавшийся в последнее время, несколько увеличился. В воскресенье, 9 октября, государь приобщился Святых Тайн, что свидетельствовало о понимании тяжести состояния и неотвратимости ближайшего неблагоприятного исхода заболевания. 17 октября, 8 часов вечера. В течение дня государь император кушал мало и чувствовал себя слабо. Обычный кашель, которым Его Величество страдает давно вследствие хронического катара глотки и дыхательного горла, усилился, в мокроте появилось несколько крови. 18 октября, 10 часов утра. В состоянии здоровья государя императора произошло значительное ухудшение. Кровохарканье, начавшееся вчера при усиленном кашле, ночью усилилось и появились признаки ограниченного воспалительного состояния (инфаркт) в левом лёгком. Положение опасное. 18 октября, 10 часов вечера. В течение дня продолжалось отделение кровавой мокроты, был озноб. Температура 37,8, пульс 90, слабоват. Дыхание затруднено, аппетит крайне слаб, большая слабость. Отёки значительно увеличились». В час пополудни в Исаакиевском соборе в Санкт-Петербурге совершено молебствие об исцелении государя императора от постигшей Его Императорское Величество болезни. «19 октября, 10 часов утра. В течение ночи государь император спал несколько часов. Отделение кровавой мокроты несколько уменьшилось. 20 октября, 9 часов утра. Ночь государь провёл без сна. Дыхание сильно затруднено. Деятельность сердца быстро слабеет. Положение крайне опасно. 20 октября, 11 часов 30 минут утра. Деятельность сердца продолжает падать. Одышка увеличивается. Сознание полное». В 2 часа 15 минут пополудни 20 октября государь император Александр III «тихо в Бозе почил». 28 октября были опубликованы сообщение о диагнозе заболевания и акт вскрытия. Диагноз болезни гласил: «Хронический интерстициальный нефрит с последовательным поражением сердца и сосудов, геморрагический инфаркт в левом лёгком с последовательным воспалением». В акте вскрытия было сказано: «Тысяча восемьсот девяносто четвёртого года, октября 22-го в семь с половиной часов вечера мы, нижеподписавшиеся, нашли при бальзамировании тела в Бозе почившего государя императора Александра Александровича нижеследующие изменения: значительный отёк подкожной клетчатки нижних конечностей и пятнистую красноту на левой голени. В левой полости плевры 200 кубических центиметров сывороточной жидкости, окрашенной в красный цвет, в правой полости плевры — 50 кубических центиметров таковой же жидкости. Старый фиброзный рубец в верхушке правого лёгкого, отёчное состояние правого лёгкого, в левом лёгком отёк верхней доли и кровяной инфаркт в нижней доле того же лёгкого, причём эта нижняя доля очень полнокровна и содержит в себе очень мало воздуха. Кровавый инфаркт находится у верхнего края нижней доли левого лёгкого и в разрезе имеет треугольную форму полтора центиметра в продольном разрезе и один центиметр в поперечном. В околосердечной сумке 30 кубических центиметров сывороточной жидкости. Сердце значительно увеличено в объёме, продольный размер 17 центиметров, поперечный размер 18 центиметров, в подсерозной клетчатке сердца большое количество жировой ткани (Lipomatosis cordis); сердце плохо сократилось. Левая полость сердца увеличена, и стенка левого желудочка утолщена (равна двум с половиной центиметрам), мышца левого желудочка сердца бледна, вяла и желтоватого цвета (Degeneratio adiposa miocardii), в правом желудочке мышечная стенка истончена (6 миллиметров) и такого же желтоватого цвета, заслоночный аппарат совершенно нормален. В полости живота около 200 кубических центиметров сывороточной жидкости. В желудке и кишечнике большое количество газов. Печень немного увеличена, очень полнокровна. Почки имеют следующие размеры: левая 16 центиметров в длину, 7 центиметров в ширину и 4 центиметра в толщину; правая — 15 центиметров в длину, 6 1/3 центиметров в ширину и 4 центиметра в толщину. Капсула почек обыкновенной толщины и отделяется легко. Наружная поверхность почек мелкозернистая, тёмно-красного цвета; плотность почек незначительная. Корковое вещество почек уменьшено (от 6 до 7 миллиметров) и желтовато, медуллярное же вещество — тёмно-красного цвета (Nephritis intestinalis cum atrophia substantiva corticalis renum granulosa). Сверх того, в левой почке серозный пузырёк трёх миллиметров в поперечнике. На основании вышеизложенного мы полагаем, что государь император Александр Александрович скончался от паралича сердца при перерождении мышц гипертрофированного сердца и интерстициального нефрита (зернистой атрофии почек)». Акт подписали: заслуженный ординарный профессор патологической анатомии Императорского Московского университета И.Ф. Клейн, заслуженный ординарный профессор нормальной анатомии того же университета Д.Н. Зернов, ординарный профессор нормальной анатомии Императорского Харьковского университета М.А. Попов, профессор Императорского Московского университета Н.В. Алтухов, прозектор Императорского Харьковского университета А.К. Белоусов. Нас не должно смущать несовпадение формулировок клинического и патологоанатомического диагнозов. От клинициста при оформлении диагноза требуется выделить прежде всего основное заболевание, по поводу которого больной лечился или от которого он умер; патологоанатом же фиксирует морфологические последствия болезни, а также изменения, произошедшие в период агонии и в посмертном периоде. Странным выглядит лишь отсутствие в патологоанатомическом акте упоминания об инфаркте нижней доли левого лёгкого как о вероятном смертельном осложнении болезни. Это тем более удивительно, что именно профессор И.Ф. Клейн в своей докторской диссертации в 1863 г. описал анатомические и функциональные нарушения, возникающие при окклюзии (закупорке) лёгочной артерии. А вот что писал о болезни императора Александра III сам Г.А. Захарьин: «В течение январской инфлюэнции, когда я впервые был вызван для лечения Его Величества, ежедневно производились, само собой разумеется, тщательные химические и микроскопические исследования. В первые 3–4 дня было замечено ничтожное количество белка в почечном отделяемом, как обыкновенное явление при острых лихорадочных болезнях, но не было так называемых цилиндров (цилиндры и белок — первые признаки воспаления почек, нефрита), засим белок исчез и до моего отъезда, в течение более недели, не появлялся, равно и цилиндры. Сердце было нормальное, и деятельность его, как видно из бюллетеней того времени, во всё время было удовлетворительное. В начале августа я был вызван в Петергоф на 9-е число этого месяца и тогда же получил письмо лейб-хирурга Гирша, извещающее, что здоровье Государя сильно ухудшилось и что в июле констатировано присутствие белка. Прибыв в Петергоф, я впервые имел возможность в течение нескольких дней произвести полное наблюдение и необходимые исследования при помощи прибывшего со мной профессора Н.Ф. Голубова. Оказалось постоянное присутствие белка и цилиндров, т.е. признаков нефрита, некоторое увеличение левого желудочка сердца при слабоватом и частом пульсе, то есть признаки последовательного поражения сердца, и явления уремические (зависящие от недостаточного отделения почками, от недостаточного очищения ими крови), бессонница, постоянный дурной вкус, нередко тошнота. По этим данным был поставлен диагноз… который вполне подтвердился вскрытием. Прибавлю, что последнее показало и сравнительно непродолжительное существование болезни: „капсула (сумка) почки отделяется легко“ и „плотность почек незначительна“; при продолжительном существовании хронического интерстициального нефрита капсула почки отделяется с трудом, отрывается при отделении и плотность почек увеличивается, почки делаются жёстче. В письменном заключении о болезни, представленном мною и лейб-хирургом Гиршем, была указана и названа болезнь почек, указано последовательное участие сердца и не скрыто, хотя, по понятным причинам, смягчено роковое значение болезни; так сказано, что болезнь иногда проходит, но в высшей степени редко (хотя в действительности на выздоровление уже не было надежды), сказано, что возможно поправление здоровья и продолжение жизни, но лишь при строжайшем соблюдении известных условий и образа жизни (собственно, того же, что требовалось в заключении, представленном государю после его январской болезни мною и лейб-хирургом Гиршем), в противном случае указывалось на неизбежность „крайне опасных последствий“, главное — большего развития уремических явлений (и, следовательно, расстройства кровообращения и развитие отёков). Условия же и образ жизни Государя с его январской болезни были прежними, то есть прямо противоположными тому, чего требовало Его здоровье и на чём настаивали врачи: постоянное утомление умственными занятиями, а весьма нередко и телесное, постоянно недостаточный сон, частое пребывание на воздухе во всякую погоду; роковое же влияние на развитие и быстрый ход болезни имели крайне холодное и сырое лето и ещё более сырой и холодный нижний этаж Государева помещения в Александрии (около Петергофа), в особенности находившаяся в этом этаже опочивальня, наиболее холодная и в высшей степени сырая. Государь не выносил жары и всегда искал прохлады. Лечение направлялось главным образом против уремических припадков и против слабой деятельности сердца; позднее, когда с развитием отёков уремические явления стали стихать (уменьшился дурной вкус, появился небольшой аппетит и сон стал несколько лучше), лечение направлялось исключительно на регулирование и укрепление сердца. Но все средства (давались, само собой разумеется, наиболее действительные) действовали слабо и ненадолго. Распространяемые слухи, что Государю во время последней болезни была пущена кровь, а в январскую инфлюэнцию ставились мушки, условившие раздражение почек и тем способствовавшие развитию нефрита, ложны; ни кровопускания, ни вообще никакого кровоизвлечения не делалось (наоборот, в последнюю болезнь одно время давалось железо), но мушек не ставилось как в январскую, так и в последнюю болезнь» («Московские ведомости», 1894, № 302). Определение заболевания как интерстициального нефрита явилось выражением существовавшего на протяжении XIX века дуалистического учения о двух формах нефрита — интерстициальных и паренхиматозных. Классиками отечественной медицины С.П. Боткиным и А.А. Остроумовым это противопоставление рассматривалось как искусственное разграничение двух различных вариантов одного и того же заболевания. Как всегда, смерть императора, 49-летнего, ещё недавно полного сил человека, породила самые различные слухи. В достоверности диагноза сомневались многие, даже приближённые. Н.А. Вельяминов, например, пишет, что «врачи, бесспорно, не знали о столь грозном увеличении сердца, а между тем в этом и крылась главная причина смерти. Изменения в почках были сравнительно незначительны… Неточность распознавания не принесла больному ни малейшего вреда, ибо бороться с такими изменениями в сердце мы не имеем средств, но диагноз не был точен — это факт бесспорный». Наличие тяжёлой травмы спины в недалёком прошлом, появление постоянных болей в пояснице, возникновение гипертензионного синдрома (носовые кровотечения, нарастающая общая слабость) с присоединением отёка нижних конечностей и поражения почек на заключительном этапе заболевания делает весьма соблазнительным представить его как проявление так называемого ретроперитонеального синдрома, известного также под названиями: пластический периуретерит, фасцит-уретерит, двусторонний симметричный периуретеральный фиброз, позадибрюшинный фиброз, хронический идиопатический ретроперитонит, позадибрюшинная гранулёма, синдром (или болезнь) Альбаррана—Ормонда (по имени описавшего его в 1948 г. американского уролога Д. Ормонда). Заболевание возникает вследствие развития спаечных процессов в забрюшинном пространстве малого таза, возникающих после травм, оперативных вмешательств и других причин и сдавливающих в различной последовательности нервные стволы, венозные сосуды и мочеточники. Болезнь проявляется болями в поясничной области, отёками нижних конечностей и нарушением функции почек. Раз возникнув, процесс неуклонно прогрессирует, приводя больного к гибели при явлениях нарастающей почечной недостаточности. Для окончательной достоверности этого предположения не хватило «малости» — наличия в акте вскрытия упоминания о разрастании рубцовой ткани в забрюшинном пространстве. Наш бывший коллега по Центральному клиническому госпиталю им. А.Д. Вишневского, патологоанатом с более чем сорокалетним стажем Владимир Васильевич Вец, ознакомившись с актом вскрытия, дал своё заключение, основанное на современных представлениях о танатогенезе: «Гипертоническая болезнь с преимущественной гипертрофией стенки левого желудочка сердца (резкое увеличение размеров сердца — 17x18 см, толщина стенки левого желудочка 2,5 см). Артериолосклеротический нефросклероз (мелкозернистая поверхность почек, истончение коркового слоя до 0,6 см). Хроническая сердечная недостаточность; хроническое венозное полнокровие печени (немного увеличенная, очень полнокровная печень); двусторонний гидроторакс (слева 200 мл, справа 50 мл); асцит 200 мл; анасарка. Хронический тромбофлебит (кровоизлияния в коже левой голени и незначительный отёк подкожной клетчатки). Тромбоэмболия лёгочной артерии. Инфаркт-пневмония в нижней доле левого лёгкого. Отёк лёгких. Сопутствующие заболевания: очаговый (метатуберкулезный) фиброз верхушки правого лёгкого. Киста левой почки. Смерть наступила от прогрессирующей декомпенсации сердца („паралич сердца“ старых авторов) и развившейся на этом фоне инфаркт-пневмонии». Это заключение, естественно, не должно дезавуировать результаты диагностической работы уважаемых профессоров, так как в их время ещё не существовало понятия «гипертоническая болезнь», предложенного значительно позже Г.Ф. Лангом в России (1922 г.) и Г. Бергманном в Германии (1924 г.) Как бы там ни было, усилия врачей по оказанию помощи больному императору Александру III были безрезультатными. Смерть его отрицательным образом сказалась на реноме самого Г.А. Захарьина. Как пишет американский историк медицины Ф. Гаррисон, «его непрямым образом обвинили в смерти царя. Его дом подвергся разрушению, мебель была выброшена на улицу и подожжена, он был исключён из медицинского сообщества и вынужден был оставить свою кафедру, несмотря на сердечные приветствия студентов. Но Николай II простил (?) его и подарил ему табакерку, украшенную бриллиантами» (перевод наш). Если, как пытается доказать Н.Г. Богданов, императора Александра I отравил по наущению масонов, чья деятельность в России была запрещена императорским указом от 1 августа 1822 г., лейб-медик Я.В. Виллие, который, с неудовольствием отмечает Н.Г. Богданов, вроде бы «в русских масонских ложах не числился, а зарубежные масонские ложи никто из исследователей не проверял, но, спрашивается, — задаётся он вопросом, — мог ли немасон проникнуть на столь почётные и ответственные „посты“, кои (любимое словечко Н.Г. Богданова. — Б.Н.) занимал шотландец» (с. 56), а императора Николая I уморил по приказу Наполеона III, императора Франции, разочарованного результатами развязанной им вместе с Англией и Турцией Крымской войны, немецкий «оператор» Мартын Мартынович Мандт, который «привёл в исполнение приговор закулисы русскому государю» (с. 185), то императора Александра III «залечили» по воле «европейских иудеев, имевших какие-то претензии к российским властям», врачи-евреи — Лейден, Захарьин и Гирш (с. 195). Сведения о врачах-евреях Н.Г. Богданов мог позаимствовать из записей от 14 октября 1894 г. в дневнике В.Н. Ламздорфа (впоследствии — министра иностранных дел при императоре Николае II): «…министр внутренних дел И.Н. Дурново на основании имеющихся у него сведений заявил, что нет никакой надежды, спасти государя, дни которого сочтены… Как рассказал министр внутренних дел, приняты решительные меры, по предотвращению беспорядков, возникновение которых было вероятным, судя по некоторым признакам. Так, например, на юге были сделаны попытки распространить слухи, будто государя лечат почти исключительно евреи (Лейден, Захарьин, Гирш), с целью вызвать в случае катастрофы один из еврейских погромов, которые в дальнейшем послужат отправной точкой внутренних беспорядков». (Цит. по: И.В. Зимин, 2001.) Но то, что у Ламздорфа представлено в виде попыток распространения с политическими целями нарочито распускаемых слухов, у Н.Г. Богданова приобретает форму непреложного факта. Из трёх упомянутых врачей «самое повышенное» внимание Н.Г. Богданов уделяет Григорию Антоновичу Захарьину. Он пишет: «Даже не зная о национальной принадлежности этого человека, о ней можно догадаться по его внешности (прямо ламброзианство какое-то. — Б.Н.): ярко блестела лысина, сверкали очки, пиявками двигались чёрные брови, а из бороды, словно клюв хищной птицы, торчал острый нос» (с. 195). Далее Н.Г. Богданов цитирует писателя-историка В. Пикуля: «Захарьин слегка прихрамывал, редко улыбался и всегда носил чёрный сюртук — и это при чёрной бороде и бровях. А чьим порождением является прихрамывающий человек — для русского обывателя объяснять не надо» (с. 196). И последний мазок дёгтем: «Была у московского лекаря ещё одна неприятная черта — он страстно любил деньги. Стяжательство и способствовало его, Захарьина, моральному падению. Деньги он любил паче самого себя, и тут препятствий для его „вербовки“ не существовало. К тому же, сам еврей, а кагал требовал „за своих“ постоять» (с. 198). Правда, видимо, для того, чтобы его не обвинили в том, что он «страдал иудофобией», Н.Г. Богданов делает оговорку: «Это всё, конечно, предположения» (с. 198). Но эта отговорка не меняет существа дела. Казалось, давно ушли в прошлое «те дни, когда, — как писал русский флотский офицер и поэт С.Я. Надсон, — одно название „еврей“ в устах толпы звучит, как символ отверженья» («Я рос тебе чужим, отверженный народ…», 1885). Но, оказывается, и в наше время можно, назвав любого человека евреем, заподозрить его в том, что он террорист, экстремист или отравитель в белом халате. Писать об этом горько и противно, но приходится. Ничего не могу сказать относительно «национальной принадлежности» знаменитого германского клинициста Эрнста Виктора Лейдена (1832–1910). Окончив в 1854 г. Берлинский университет, он изучал внутренние болезни под руководством таких известных профессоров, как Траубе и Шёнлейн. Был профессором в Кёнигсбергском и Страсбургском университетах. С 1876 г. — директор знаменитой клиники Шарите в Берлине. Пользовался славой одного из лучших терапевтов Европы. Кроме императора Александра III у него лечились и другие члены императорской фамилии. А вот что касается Гирша и Захарьина, то тут, как говорят в народе, у Н.Г. Богданова «ошибочка вышла». Лейб-хирург Густав Иванович Гирш (1828–1907), верой и правдой служивший трём императорам — Александру II, Александру III и Николаю II, происходил из эстонской крестьянской семьи. Григорий Антонович Захарьин (1829–1897) принадлежал к древнему московскому боярскому роду Захарьиных, родоначальником которого считается Захарий Иванович Кошкин. От его двух сыновей пошли две ветви рода: Захарьины-Юрьевы и Захарьины-Яковлевы. Одна из представительниц рода Захарьиных-Юрьевых — Анастасия Романовна в 1547 г. вышла замуж за царя Ивана IV Грозного. Её брат — Никита Романович стал фактическим основателем рода русских царей и императоров Романовых. Его сын — Фёдор Никитич (с 1608-го — патриарх Филарет) был отцом первого русского царя из рода Романовых, Михаила Фёдоровича, избранного на царство в 1613 г. Г.А. Захарьин родился в Пензе в семье небогатого отставного ротмистра, дошедшего с русской армией в Отечественную войну 1812 г. до Парижа. Его мать приходилась внучкой президенту Московской медико-хирургической академии Г.И. Фишеру фон Вальдгейму. В 1852 г. Г.А. Захарьин окончил медицинский факультет Московского университета, был ординатором факультетской терапевтической клиники у профессор А.И. Овера. В 1856–1859 гг. стажировался за границей у профессоров Р. Вирхова, Л. Траубе, Э. Гоппе-Зейлера, И. Шкоды, А. Труссо, К. Бернара, изучал патологию и терапию, гинекологию, урологию, сифилидологию, кожные болезни, оториноларингологию. Во время пребывания в Берлине свёл дружбу с находившимся там на учёбе С.П. Боткиным. С 1862 г. — экстраординарный, а с 1864 г. — ординарный профессор факультетской терапевтической клиники Московского университета. Г.А. Захарьин основал клиническую школу, оказавшую большое влияние на развитие отечественной медицины. По поводу принадлежности Г.А. Захарьина к роду Захарьиных-Юрьевых существует легенда, что-то вроде анекдота: «При первой встрече с императором Александром III Г.А. Захарьин, отличавшийся, вообще-то говоря, независимым нравом и неуживчивым характером, несколько стушевался, получив приглашение сесть. Увидя его замешательство и стараясь помочь Г.А. Захарьину преодолеть невольную робость, император будто бы сказал ему: „Это не вы должны стоять передо мной, а я, поскольку ваш род древнее моего рода“». А.Г. Гукасян в своей брошюре о Г.А. Захарьине (М., 1948), ссылаясь на С.И. Мицкевича и В.Н. Смотрова, причину бойкота Г.А. Захарьина, его дискредитации в глазах прогрессивных элементов общества и академической среды, в частности, усматривает не в неудаче, постигшей знаменитого терапевта при лечении императора, а в том, что он «занимал пост лейб-медика». (Хотя, как мы знаем, это утверждение не соответствовало действительности.) Правда, А.Г. Гукасян тут же оговаривается, что «кроме Захарьина, и некоторые другие учёные, например Боткин, состояли лейб-медиками, однако это не отразилось на их репутации». Глава 9 Ужасная судьба отца и сына… О болезнях последнего российского императора Николая II можно сказать немного. В повседневной жизни, в своих привычках и наклонностях император был простым и бесхитростным человеком. Его всегда отличала неприхотливость в одежде и еде, как и почти полное безразличие к роскоши и комфорту. Он старался жить по определённому распорядку, ложился спать и вставал в одно и то же время и практически ежедневно совершал довольно продолжительные пешие прогулки. В молодости любил кататься на байдарке, затем увлёкся теннисом и бильярдом. Хотя и выкуривал несколько папирос в день и любил выпить рюмку-другую водки, но до конца своих дней отличался физической крепостью и лишь один раз серьёзно болел — брюшным тифом. К этому можно добавить лишь нелепую травму, полученную им 29 апреля 1891 г. в японском городе Оцу, когда фанатик-полицейский ударил наследника саблей по голове. Рана, к счастью, оказалась несерьёзной. Да ещё, судя по записям в дневнике, Николай II периодически страдал болями от «геморроидальных шишек». Подробности о заболевании императора тифом сообщает в своих воспоминаниях начальник канцелярии министерства Императорского двора А.А. Мосолов. Он пишет: «Во время болезни государя тифом в Ливадии в 1902 году (здесь память изменяет уважаемому мемуаристу — дело происходило не в 1902, а в 1900 г. — Б.Н.) императрица явилась строгим цербером, не допуская к нему не только посторонних, но и тех, которых желал видеть сам государь. Наконец наступило улучшение в состоянии здоровья государя, и пользующие его врачи часто долго спорили о том, как выразить настоящее состояние больного. Находящиеся в Ялте министры настаивали на желательном объявлении государя вне опасности. Лейб-медик Гирш согласился, но профессор Попов объяснил, что ещё в течение недели он не находит возможным того признавать, так как период, при котором возможно прободение кишок (наиболее тяжёлое осложнение, обычно наступающее на 3-й неделе заболевания. — Б.Н.), не прошёл. Ввиду того я заметил медикам, что после сообщённых раньше в бюллетене улучшений в здоровье государя задержка объявления о том, что он вне опасности, может быть приписана неправильному лечению. Поэтому предположено вызвать берлинскую знаменитость, которую ещё в начале болезни советовала выписать императрица Мария Фёдоровна. На следующий день профессор Попов присоединился к мнению своих коллег, и было объявлено, что государь уже вне опасности (хитрость царедворца удалась! — Б.Н.). Пользующие государя врачи порекомендовали царю совершать прогулки на чистом воздухе, но профессор Попов при этом оговорил: „Лишь по горизонтальным дорогам“. Так как в гористой местности Ливадии не было ни одной более или менее горизонтальной дорожки, то (было приказано) устроить таковую в спешном порядке от Ливадии по направлению к Ореанде. Затем её довели до Ай-Тодора». Таково происхождение Солнечной (прежде — Царской) тропы, которая, как утверждают путеводители по Ялте, «очень хороша для прогулок, так как на всём протяжении её нет ни подъёмов, ни спусков. Тропа идёт среди лиственного леса, иногда образующего как бы зелёный туннель, сквозь ветви которого можно любоваться живописными пейзажами крымского побережья, включая знаменитое Ласточкино гнездо на Ай-Тодорском мысу». Безмерная радость венценосных родителей от появления на свет в пятницу 30 июля 1905 года долгожданного наследника — после рождения четырёх дочерей — была вскоре, увы, омрачена возникновением у него симптомов неизлечимого заболевания. Уже через месяц с небольшим после рождения цесаревича в дневнике Николая II появляются тревожные записи: «8-го сентября. Среда. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины. Пришлось вызвать Коровина (Иван Павлович Коровин — лейб-педиатр, личный врач цесаревны Ольги Николаевны. — Б.Н.) и хирурга Фёдорова; около 7 часов они наложили повязку. Как тяжело переживать такие минуты беспокойства. 9-го сентября. Четверг. Утром опять на повязке была кровь; с 12 час. до вечера ничего не было. 10-го сентября. Пятница. Сегодня целый день у Алексея не показывалась кровь; на сердце так и отлегла щемящая забота. 11-го сентября. Суббота. Слава Богу, у дорогого Алексея кончилось кровотечение уже двое суток. Так и просветлело на душе!» Однако, как оказалось, радоваться и благодарить Бога было рано. Врачи установили, что ребёнок страдает роковым недугом гессенских герцогов, к семье которых принадлежала императрица Александра Фёдоровна, — гемофилией. Гемофилия — передающееся по наследству заболевание, характеризующееся резким замедлением свёртываемости крови вследствие отсутствия в ней некоторых так называемых факторов свёртывания, в частности — VIII и IX факторов. В результате при малейших ушибах возникают длительные, трудноостанавливаемые кровотечения. Особенно характерными являются кровоизлияния в области суставов: появляется припухлость, повышается местная температура, в покое и особенно при движении возникают сильные боли. При повторных кровоизлияниях развиваются деформация и тугоподвижность суставов. Первые описания гемофилии как самостоятельного заболевания появились в конце XVIII – начале XIX века. Название болезни было предложено немецким клиницистом И.Л. Шёнлейном в 1820 г., но окончательно термин «гемофилия» упрочился в медицине после появления капитальных трудов Г. Салли (1905) и В. Буллока, А. Билдса (1911). Гемофилией болеют только мужчины, а передаётся она через женщин — носительниц патологического гена. Прогноз в отношении жизни неблагоприятный: только 12% больных достигают зрелого возраста, остальные погибают от кровотечений в детстве. В семье Александры Фёдоровны — внучки английской королевы Виктории — ужасная болезнь унесла жизни её дяди, брата, двух племянников. До настоящего времени гемофилия относится к числу неизлечимых болезней. Единственным методом лечения являются переливания свежей крови или её специальных препаратов. Причём в последние годы само это лечение стало представлять опасность в связи с широким распространением вируса иммунодефицита человека. Так, по данным Американской медицинской ассоциации, в США в 1996 г. насчитывалось от 8 до 10 тыс. больных гемофилией, заражённых СПИДом при переливаниях крови. В Японии таких заражённых было около 1800 человек. В октябре 1911 г. в Спале у наследника после езды в карете по тряской дороге открылось внутреннее кровотечение. Срочно послали за врачами. Педиатр, доктор Острогорский прибыл почти немедленно, за ним — доктора Фёдоров и Раухфус. Состояние ребёнка ухудшалось. Профессор Фёдоров вызвал из Петербурга своего ассистента доктора Деревенко. Но ни один из них не смог остановить кровоизлияние, и никакие лекарства не могли снять боль. Пять приглашённых докторов, находившихся у постели Алексея, беспомощно наблюдали, как в результате внутреннего кровотечения возникали опухоли ноги, паха и нижней части брюшной полости. Когда доступное пространство под давлением опухолей заполнялось, нога мальчика поднималась к груди, образовывалось новое пространство, но и оно вскоре заполнялось, а кровь всё текла. Анна Вырубова в своих воспоминаниях описывает все последующие дни как «бесконечные пытки для мальчика и для всех нас — мы были вынуждены, слышать, как он всё время кричит от боли… нам нужно было делать всё необходимое для него, и мы закрывали уши ладонями». Николай II писал своей матери: «Самыми страшными были дни между шестым и десятым октября. Бедный наш ненаглядный мальчик сильно страдал, каждые четверть часа повторялись спазматические боли. От высокой температуры он день и ночь был в беспамятстве, всё пытался сесть в кроватке и каждое движение снова приносило боль. Он почти не спал, у него не было сил плакать, он всё время стонал и повторял: „О Господи, смилуйся надо мной“. Просто непереносимо было оставаться в его комнате, хотя я должен был сменять Аликс, она ведь проводила все ночи и была совсем измучена». Баронесса Буксгевден вспоминала: «Он не мог есть, не мог найти удобное положение в постельке. Часто, когда ребёнку казалось, что укачивание смягчит боль, его слуга, матрос Деревенько, носил изнурённого болезнью несчастного мальчика на руках. Иногда он плашмя лежал на подушках. Он слабел с каждым днём, становясь всё более худым, похожим на мертвеца, только глаза огнём болели на измученном осунувшемся личике». Роберт Масси в своей книге «Николай и Александра» рассказывает о том, как проходило заболевание у Алексея. С медицинской точки зрения гемофилия у царевича проявлялась в том, что кровь у него не сворачивалась, как у нормальных людей. Каждый ушиб или синяк, в результате которого происходил разрыв какого-нибудь, даже самого крошечного внутреннего кровеносного сосуда, вызывал медленное просачивание крови в окружающие мышцы и другие ткани. Вместо того чтобы быстро сворачиваться, как это обычно бывает у нормального человека, кровь, не переставая, часами сочилась, образуя опухоль, или гематому, величиной с большое яблоко. Затем, когда опухоль становилась твёрдой и раздутой, как шар, за счёт наполняющей её крови, кожа утрачивала эластичность и не могла больше растягиваться, давление замедляло кровообращение, в результате чего начиналось образование тромба. После этого гематома постепенно рассасывалась и тёмно-багровый синяк превращался в пятнистый желтовато-зелёный. Обычная царапина на пальце царевича не представляла опасности. Незначительные внешние порезы или царапины на любом месте поверхности тела сразу же затягивались, а потом на них накладывали тугую повязку, которая сдавливала кровеносный сосуд и давала возможность повреждению постепенно заживать. Естественно, исключением были кровотечения изо рта или носа — там невозможно было наложить повязку. Однажды царевич чуть не умер от носового кровотечения, хотя не испытывал при этом никакой боли. У Алексея гемофилия постоянно вызывала кровоизлияния в суставах — они превращали его в инвалида, причиняли нестерпимую боль. Кровь, скапливаясь в замкнутом пространстве сустава лодыжки, колена или локтя, вызывала давление на нерв, и начинались кошмарные боли. Иногда причина кровоизлияния была известна, иногда нет. В том и другом случае Алексей, проснувшись утром, говорил: «Мама, я сегодня не могу ходить», или: «Мама, я сегодня не могу согнуть локоть». Пока подвижность сохранялась и кровь просачивалась в суставную сумку, боль была незначительной. А затем, когда суставная сумка заполнялась, начинались сильные боли. В таких случаях помог бы морфий, но из-за того, что организм привыкал к этому наркотическому средству, и из-за его разрушительных свойств царевичу его не давали. Он переставал чувствовать боль, только когда терял сознание. Попадая в сустав, кровь разрушала кости, сухожилия и ткани, конечности каменели в неподвижном согнутом положении. Лучшим средством, выводящим из такого состояния, были постоянные упражнения и массаж, но при этом всегда была опасность, что снова начнётся кровотечение. Поэтому лечение Алексея включало мрачный перечень тяжёлых железных ортопедических приспособлений, которые были сконструированы для выпрямления его конечностей. Кроме того, он постоянно принимал горячие грязевые ванны. И говорить нечего — каждый такой случай означал недели постельного режима. А.А. Мосолов вспоминает: «В 1912 г. в Спале, причаливая лодку, наследник сделал усилие ногой, и у него открылось кровотечение в паху. Несчастный ребёнок страшно страдал. Лечили наследника лейб-медик Е.С. Боткин, лейб-хирург профессор Фёдоров и выписанный из Петербурга лейб-педиатр Раухфус. Министр двора потребовал, чтобы врачи ежедневно составляли бюллетени. Несмотря на все средства, ими прописываемые, кровотечение не останавливалось; они единогласно признавали положение маленького мученика весьма угрожающим. Раз вечером Фёдоров остался после ухода своих двух коллег и сказал: „Я с ними не согласен. По-моему, надо бы принять более энергичные средства. К сожалению, они весьма опасны. Однако, лечи я один, применил бы“». (Можно предположить, что С.П. Фёдоров имел в виду переливание крови, тогда ещё только получавшее научное обоснование после открытия в 1900 г. К. Дандштейнером групп крови и являвшееся не вполне безопасной процедурой. Впрочем, и теперь переливание крови не напрасно называют операцией, обставляя её всеми возможными формальностями.) Дочь Е.С. Боткина, Татьяна Мельник, так описывала эти события: «Большим было горем для всех, когда осенью 1912 г. в Спале Алексей Николаевич захворал, и настолько серьёзно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Фёдорова. У Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба живота. Образовавшаяся опухоль давила на нервы, и этим вызывались страшные боли и неподвижность ноги. Мы с трепетом следили за печатавшимися в газетах бюллетенями. С этой зимы при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся при нём неотлучно, — доктор Деревенко, ассистент профессора Фёдорова, к которому Алексей Николаевич очень привязался». (Владимир Николаевич Деревенко (1879–1936), получивший звание почётного лейб-хирурга, сопровождал царскую семью в Тобольск и Екатеринбург в качестве врача особого отряда. Судя по дневникам Николая II, он продолжал и там пользовать наследника, приходил в Ипатьевский дом накладывать ему гипсовую повязку в связи с болями в коленном суставе. Жил он отдельно от царской семьи, что, вероятно, и спасло ему жизнь в роковую ночь на 17 июля 1918 г. Однако от «карающей руки» он не ушёл — есть сведения, что он погиб в ГУЛАГе.) Английская писательница Барбара Бёрнс в книге «Алексей. Последний царевич» (М., 1993), посвящённой её племяннику, погибшему от гемофилии, подробно описывает болезнь царевича Алексея. «Императрица сама дежурила у постели сына. В течение последующих одиннадцати дней она не ложилась спать и не раздевалась. У кровати мальчика был диванчик, на котором она отдыхала и, если можно было, позволяла себе немножко вздремнуть. Но почти всё время она сидела возле находившегося в полубреду сына, бодрствуя и молясь. Сидя у постели сына, Александра Фёдоровна всё время прикладывала холод к его пылающему лбу, а иногда просто держала его за ручку. Помочь ему она ничем не могла. Хуже всего было слышать, как он говорил ей: „Мама помоги мне. Почему ты мне не помогаешь? Ведь ты мне поможешь?“ Она с радостью отдала бы жизнь, если бы это избавило мальчика от страданий, но помочь ему было не в её силах. Её преследовала мысль о том, что именно она наградила его этой болезнью. И единственное, что ей оставалось, — это сидеть около него в эти мучительные часы. Для Николая это было невыносимо. Однажды, когда он вошёл в комнату, вид страдающего Алексея, крики боли так расстроили его, что люди видели, как он выбежал из комнаты, горько плача». Доктор Фёдоров предупредил царя, что кровоизлияние в желудок не останавливается, поэтому нужно ожидать, что ребёнок в любую минуту может умереть. Ввиду того, что при дворе распространялись всевозможные слухи, возникла мысль выпустить официальный бюллетень о состоянии здоровья царевича. Из него русская держава узнала, что наследник престола тяжело болен, хотя о самой болезни не сообщалось. В приступе крайнего отчаяния Александра Фёдоровна поручила Анне Вырубовой послать телеграмму Распутину и просить его молиться за мальчика. Распутин в это время был на родине, в Сибири. Он немедленно телеграфировал в ответ: «Бог узрел твои слёзы и услышал твои молитвы. Не горюй. Маленький не умрёт. Не разрешай докторам слишком его беспокоить». Это послание от Распутина вселило в императрицу надежду. Теперь она не верила, что Алексей может умереть. Доктора же, хоть и признавали, что смертельный кризис миновал, не считали, что в его состоянии произошли кардинальные изменения. На следующий день кровотечение прекратилось и боли стали утихать. «Мальчик лежал истощённый, совершенно измотанный болезнью, но он был жив», — писала Анна Вырубова. «Я пишу Вам, и сердце моё полно благодарности Господу за его милосердие, — писал Николай матери. — Он ниспослал нам благодать — Алексей начал поправляться… Аликс переносила это тяжкое испытание более мужественно, чем я, когда Алексею было совсем плохо…» Значительнее позднее доктор Фёдоров признался Великой княжне Ольге, что «с медицинской точки зрения выздоровление царевича совершенно необъяснимо». Однако вернёмся к воспоминаниям А.А. Мосолова. Он пишет: «На следующее утро в 11 часов приехал Распутин. В два часа врачи сказали, что кровотечение у цесаревича прекратилось. Я спросил Фёдорова, применил ли он то лечение, о котором говорил. Профессор махнул рукой и сказал: „И примени я его, при сегодняшних обстоятельствах в этом не сознался бы!“ Он поспешно ушёл». Историк А.Н. Боханов отмечает, что болезнь цесаревича Алексея «роковой цепью связала семью последнего монарха» и пресловутого «старца». Эта семейная драма послужила важнейшей причиной утверждения у подножия трона мрачной фигуры Григория Распутина, ставшего радостью и надеждой последних монархов и одновременно их проклятием. По имеющимся данным, именно в конце 1907 г. Распутин оказался рядом с заболевшим наследником, «сотворил молитву» — и положение ребёнка улучшилось. О том, что вмешательство Распутина неоднократно изменяло в лучшую сторону течение болезни наследника, сохранилось довольно много различных упоминаний, но конкретных, подлинно документированных данных почти нет. Слухов в этой области всегда было больше, чем надёжных фактов. Но одно можно всё-таки констатировать вполне определённо: Распутину действительно удивительным образом неоднократно удавалось оказывать помощь маленькому царевичу. Анализ природы подобных воздействий находится за пределами возможностей историка. Тут требуются серьёзные и объективные исследования медиков, которых пока не существует, а существующие «пробы пера» нельзя признать убедительными. Одну из таких «проб пера» предпринял известный писатель и драматург Э. Радзинский. В своей книге «Господи… спаси и усмири Россию» он пишет: «Тайна (Распутина) не в силе чудотворства, сила эта — бесспорна. И она постоянно спасала наследника. Ему даже необязательно было находиться рядом с Алексеем. Колдун XX века, он уже пользуется телефоном и телеграфом (как тут не вспомнить Кашпировского с его «обезболиванием» по телевизору. — Б.Н.). Множество раз описанные истории… Звонок из Царского Села на квартиру Распутину: мальчик страдает, у него болит ухо — он не спит. — Давай-ка его сюда, — обращается по телефону „старец“ к императрице. И уже совсем ласково подошедшему к телефону мальчику: — Что, Алёшенька, полуночничаешь? Ничего не болит, ушко у тебя уже не болит, говорю я тебе. Спи. Через 15 минут — ответный звонок из Царского Села: ухо не болит, он спит». А вот как описывает Э. Радзинский уже известный нам случай: «В 1912 году в Спале наследник умирал — у него опухоль, началось заражение крови. Но Аликс с измученным ночными бдениями лицом торжественно показывает врачам распутинскую телеграмму: „Бог воззрил на твои слёзы и внял твоим молитвам. Не печалься, сын твой будет жить“. Знаменитые врачи только печально качали головами: страшный финал неминуем. А мальчик… мальчик вскоре выздоровел». Надо полагать, что Распутин не «заговаривал кровь» и не ликвидировал воспаление в ухе. Просто он своим гипнотическим воздействием повышал порог возбудимости нервной системы, уменьшая таким образом восприятие боли, что по механизму рефлекса способствовало ускорению рассасывания кровоизлияний и обратному развитию воспаления. Болезнь же, конечно, оставалась. Барбара Бёрнс предлагает свою собственную, оригинальную версию «чудесного выздоровления». Она пишет: «В связи с этим следует отметить, что получение телеграммы от Распутина само по себе сыграло благотворную роль в ситуации, с медицинской точки зрения безнадёжной. Начать с того, что одна строчка в телеграмме Распутина: „Не разрешай докторам слишком его беспокоить“ — была замечательным медицинским советом. Около постели больного постоянно суетились четыре врача, они мерили температуру, осматривали ногу и пах и, наверное, Алексея всё время травмировали, а он крайне нуждался в покое. Тромб, создававшийся постепенно и вначале очень хрупкий, легко было сместить во время одного из тех беспрерывных обследований, которые проводили врачи. И когда наконец они оставили Алексея в покое то ли потому, что потеряли всякую надежду, то ли из-за совета, данного императрице Распутиным, результат, безусловно, был положительным». Николай сообщал в письме матери: «У него всё ещё боли в левом колене, и оно не сгибается. Нога неподвижно лежит на подушке. Но это не тревожит врачей, они понимают, что продолжается процесс внутреннего рассасывания, а для него нужна полная неподвижность. Цвет лица у него теперь совсем хороший, а одно время он был совершенно восковым: руки, лицо, всё тело. Он ужасно похудел, но врачи сейчас чем только его не пичкают». Для выпрямления левой ноги врачи изобрели металлический треугольник, поддерживающий ногу, которая постепенно начала принимать нормальное положение. Массаж, горячие грязевые компрессы и ванны были лишь частью изнурительного лечения. Из-за повторных кровоизлияний в суставы ребёнок часто не мог ходить, и в необходимых случаях (при так называемых больших выходах) его носил на руках специально выделенный «дядька» — боцман царской яхты «Штандарт» Андрей Еремеевич Деревенько (это хорошо видно на известных фото- и кинокадрах). Очередное обострение болезни наступило во время пребывания царской семьи в Тобольске. Как вспоминает Т. Мельник, «вдруг слёг Алексей Николаевич. Это было для всех большое несчастье, так как он опять очень страдал, у него появилось то же внутреннее (по-видимому, внутрисуставное. — Б.Н.) кровоизлияние от ушиба, уже так измучившее его в Спале. Страшно живой и весёлый, он постоянно прыгал, скакал и устраивал очень бурные игры. Одна из них — катанье вниз по ступенькам лестницы в деревянной лодке на полозьях, другая — какие-то импровизированные качели из бревна. Не знаю, во время которой из них, но Алексей Николаевич ушибся и опять слёг». Барбара Бёрнс описывает и последнее обострение заболевания, возникшее в 1918 г. в Тобольске — месте ссылки царской семьи: «Сразу после падения у Алексея заболело в паху, там произошло сильное кровоизлияние. Как всегда в таких случаях, боли были невыносимые». После ушиба всё шло, как обычно, — боли усиливались в течение первых четырёх дней, затем постепенно кровоизлияние прекращалось, начинался очень медленный процесс рассасывания — опухоли начинали спадать. Александра Фёдоровна выкроила время, чтобы написать Вырубовой: «Солнышко заболел и был прикован к постели всю последнюю неделю… Ему сейчас лучше, но он плохо спит, а боли хоть поутихли, но ещё не прошли совсем. Вчера он немножко поел, и доктор Деревенко доволен ходом болезни. Малышу нужно неподвижно лежать на спине, это так утомляет его! Я целыми днями сижу около него, глажу его больные ножки; я стала почти такой же худой, как он…» Доктор Деревенко повторно осматривал больного, но состояние его не улучшалось, в связи с чем Алексей Николаевич вынужден был оставаться на некоторое время в Тобольске после перевода родителей в Екатеринбург. Только месяц спустя наследник с сёстрами смог присоединиться к ним. Однако боли продолжались, и ходить больной почти не мог. Из последней записи в дневнике Николая II: «30-го июня. Суббота. Алексей принял первую ванну после Тобольска; колено его поправляется, но совершенно разогнуть его он не может». В роковую ночь на 17 июля отец на руках снёс своего сына в подвал Ипатьевского дома, откуда они уже не вернулись. ЧАСТЬ II Лейб-медики двора Его Величества Окружение русского царя, или двор, состояло из трёх частей. Первая — наименее малочисленная и наиболее привилегированная — так называемые придворные чины. В неё входили лица, особо приближённые и пользующиеся особым доверием царской семьи, принадлежавшие к самым знатным фамилиям. Они занимали высокие посты в царской администрации и дворцовом управлении. При Великих князьях московских и русских царях придворные чины имели сугубо русские названия — кравчий, окольничий, постельничий, сокольничий, спальник, стольник и т.п. Вторая — свита, то есть лица, постоянно находящиеся в окружении царя: адъютанты, денщики, охрана. Третья — челядь, относящаяся к самому низшему разряду дворцовых служащих, включала в себя многочисленный штат разного рода служителей. К ним относились и служащие Аптекарского приказа, в том числе — доктора. При Петре I царский двор, как и всё российское государственное управление, начинает перестраиваться на западный манер. За образец была принята номенклатура придворных чинов и званий при дворах прусских королей и австрийских императоров. Вместо прежних, русских названий придворных должностей появились новые — камергер, гофмейстер, шталмейстер, егермейстер и др. Официально эти новые придворные звания были объявлены в знаменитой Табели о рангах 24 января 1722 г. Среди прочих придворных чинов были упомянуты и медицинские — первый лейб-медикус, то есть личный врач императора, гражданский чин которого соответствовал VI классу (коллежскому советнику, или полковнику), и лейб-медикус при императрице (чиновник VII класса — надворный советник, или подполковник). Таким образом, врачи, обслуживавшие царскую семью, были переведены из разряда челяди в разряд придворных чинов (позднее, в 1827 г., а по другим сведениям, в 1843-м, они были причислены к составу свиты и введены в штат Императорской главной квартиры). Их стали назначать на должности высших руководителей всей медицинской службы России — архиатрами и президентами всего медицинского факультета, им жаловались самые высокие классные чины — вплоть до действительного тайного советника (II класс по Табели о рангах), их награждали орденами, даровали дворянские титулы. Так, титул российского барона был пожалован англичанину лейб-медику Т. Димсдалю, титул английского баронета — лейб-медику Я.В. Виллие, графов Римской империи — лейб-медикам Г. Лестоку и И.Б. Фишеру. В связи с награждениями орденами придворным медикам жаловалось дворянство. Так, в 1888 г. состоялось введение помощника С.П. Боткина по лечению императрицы Марии Александровны почётного лейб-медика Е.А. Головина с семейством в дворянское Российской империи достоинство по награждению его орденом Св. Владимира 3-й степени. Согласно Этимологическому словарю русского языка М. Фасмера (М., 1964), термин «лейб-медик» появился в русском официально-бюрократическом лексиконе лишь в 1724 г. Поэтому утверждения некоторых историков медицины о том, что лейб-медики якобы были у Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского и у первых царей из дома Романовых, представляются неправомерными. Одновременно нельзя отрицать и того факта, что эти звания могли присваиваться Петром I, так сказать, в рабочем порядке, то есть до введения в силу Табели о рангах, как это имело место, например, с чином камер-юнкера, пожалованным некоему Монсу де ла Кроа ещё в 1716 г., что, впрочем, не принесло ему счастья, т.к. он в 1724 г. вместе с сестрой был казнён, а его заспиртованная голова отдана на хранение в Кунсткамеру. Лейб-медики по многим признакам отличались от придворных докторов Аптекарского приказа. В отличие от придворных врачей русских царей лейб-медики были в большинстве своём не иностранными, а российскими подданными и служили не на контрактной, а на постоянной основе, то есть практически до конца жизни. Среди лейб-медиков, приглашённых на короткие сроки, следует отметить доктора Готлиба Листениуса, вызванного императрицей Анной Иоанновной в 1739 г. на 4 года, английского врача Томаса Димсдаля, специально приглашённого в 1768 г. императрицей Екатериной II для проведения прививки против оспы ей и наследнику, цесаревичу Павлу, а также приезжавшего в Россию в 1805–1808 гг. известного австрийского профессора Петра Франка, занимавшегося усовершенствованием учебного процесса в Петербургской медико-хирургической академии («Рюрика Медико-хирургической академии», по выражению Я.А. Чистовича). В противоположность придворным врачам лейб-медики были в подавляющем большинстве уроженцами России, несмотря на то что многие из них носили иностранные фамилии. Так, уже младшие Блюментросты были уроженцами Москвы, русскими по рождению были лейб-медики В.М. Рихтер, Н.Ф. Арендт, И.Ф. Рюль и многие другие. Рассуждая по аналогичному поводу в отношении лиц «благородного происхождения», историк Л.Е. Шепелев пишет: «Система дворянских фамилий не даёт возможности с определённостью судить о национальности их обладателей, поскольку ассимиляция иностранцев проявлялась обычно уже во втором поколении, а в третьем — наверняка». В качестве примера он приводит фамилию доктора Вернера из «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова, который «был русский». Впрочем, вопросы национальности, так же как и вероисповедания, не имели, по-видимому, большого значения при выборе кандидата на должность лейб-медика. Всё же следует отметить, что среди последних преобладали лица, принадлежавшие к различным ветвям христианской конфессии. По сравнению с придворными врачами среди лейб-медиков лиц иудейского вероисповедания было значительно меньше. Вопреки тому, что придворным врачам не разрешалось применять свой опыт и знания в отношении лиц, не принадлежавших к царской фамилии, лейб-медики, помимо исполнения своих прямых обязанностей по медицинскому обслуживанию царской семьи и их родственников, осуществляли широкую лечебную практику в медицинских учреждениях и, кроме того, вели частный приём. Они также занимались научно-педагогической, исследовательской и редакторской деятельностью, принимали участие в работе различных научных обществ, конференций и съездов. Например, лейб-медик-консультант Н.Ф. Здекауэр одновременно был совещательным членом Медицинского совета, консультантом Максимилиановской лечебницы и членом многих комиссий: общественного здравия, по вентиляции, по составлению новой фармакопеи, по преобразованию военной медицины, по пересмотру военно-медицинского каталога, по устройству Михайловской больницы баронета Виллие, по выработке нового устава Медико-хирургической академии, по составлению академического каталога, по оспопрививанию, по назначению пенсий при Медицинском Совете, а также членом: Общества немецких врачей, Пироговского ферейна, совета Человеколюбивого общества, кроме того, консультантом: Мариинского института, 3-й классической гимназии, Императорского училища правоведения, цензором «Медицинской библиотеки» и т.д., и т.п. Как писал В. Верекундов, «надо удивляться, как вообще мог управляться с этой массой работы и обязанностей, которые он нёс в это время, как успевал следить за развитием науки и отдавать делу преподавания столько времени и труда, как он это делал». Лейб-медикам как определённой профессиональной группе были свойственны некоторые специфические особенности: — они часто происходили из врачебных семей, что очень рано определяло осознанный выбор профессии; — проявляли незаурядные, а иногда и блестящие способности к обучению, нередко заканчивая учебные заведения с самыми высшими отличиями; — до момента пожалования им звания лейб-медиков они уже сумели достойно проявить себя на выбранном ими поприще, их успехи были отмечены учёными степенями и званиями — все они были докторами медицины, многие — профессорами; — получили признание своих заслуг со стороны как своих коллег, так и пациентов; — обладали особой удачливостью в практической деятельности; — большинство были выпускниками отечественных университетов, но все они проходили усовершенствование в лучших зарубежных клиниках и лабораториях, имели тесные, а иногда и дружеские связи с выдающимися зарубежными коллегами; — почти все принадлежали к петербургскому медицинскому сообществу. Представители других сообществ встречались крайне редко — москвичами были лейб-медики Н. Бидлоо, Х.И. Лодер, А.И. Овер, из Киева приехал лейб-медик Ф.С. Цыцурин; — как правило, отличались крепким здоровьем, что естественным образом сказывалось на продолжительности их жизни. Средняя продолжительность жизни лейб-медиков была достоверно большей, чем средняя продолжительность жизни их августейших пациентов (конечно, имеются в виду умершие своей смертью). Лейб-медики внесли существенный вклад в развитие отечественной медицины и здравоохранения. Вот лишь некоторые примеры: лейб-медик Э.Э. Эйхвальд был инициатором и организатором первого в России клинического института для усовершенствования врачей (так называемого Еленинского) — впоследствии ГИДУВ. Почётный лейб-медик Л.Б. Бертенсон ввёл преподавание оказания первой помощи в несчастных случаях и профессиональной гигиены в горных училищах и Горном институте, где им был создан первый музей профессиональной гигиены. Лейб-хирург И.З. Кельхен в 1783 г. основал при Калинкинской больнице институт для врачей-немцев, в 1840 г. присоединённый к Медико-хирургической академии. Устроенная по его плану Обуховская больница была предоставлена ему в управление. Лейб-медик П.З. Кондоиди ввёл обязательное патологическое вскрытие в госпиталях для определения причин смерти каждого больного и для проверки распознавания её при жизни. Лейб-акушер А.Я. Крассовский способствовал совершенствованию оперативной гинекологии и акушерства в России. Почётный лейб-хирург Н.А. Круглевский, изучавший в лаборатории Л. Пастера в Париже методы предохранительных прививок против бешенства, участвовал в 1885 г. в открытии специальной прививочной бактериологической станции в Санкт-Петербурге. Лейб-акушер Д.О. Отт открыл первые курсы для врачей в женском хирургическом отделении клиники профессора Пелехина. Лейб-педиатр К.А. Раухфус, создавший по поручению принца П.Г. Ольденбургского детскую клинику в Санкт-Петербурге, впервые применил принцип размещения больных детей по роду их болезней и по необходимому уходу, впервые выделил отделение для заразных больных, первым в России ввёл институт врачей-ассистентов. Лейб-медик В.М. Рихтер был директором созданного по его проекту Повивального института при Московском воспитательном доме. С течением времени придворные чины (должности) были отделены от придворных званий, а последние перестали строго соответствовать гражданским классным чинам. Эти изменения коснулись и лейб-медиков. Постепенно эти звания стали присваивать также и тем лицам, которые не имели непосредственного отношения к медицинскому обслуживанию царя и членов его семьи, а принадлежали к высшим представителям медицинской администрации военного, военно-морского и гражданского ведомств. На номенклатуре придворных медицинских чинов отразилось и расширение спектра медицинских специальностей. Так, если в начале XVIII в. существовало только два придворных медицинских чина — лейб-медики (терапевты) и лейб-хирурги, то в первой четверти XIX в. к ним были добавлены лейб-акушеры и лейб-окулисты, а в середине XIX века — лейб-педиатры и лейб-отиатры (специалисты по болезням уха, горла и носа). При этом сохранялась определённая иерархия — самыми главными считались лейб-медики, за ними шли лейб-хирурги, а затем — все остальные. Эта иерархия чинов сказывалась как на размере оплаты труда, так и на возможностях продвижения по службе. Например, лейб-хирург при благоприятных условиях мог получить чин лейб-медика. Что же касается других специалистов, то такого рода «подвижки» были крайне редкими. В 1833 г. в связи с переходом лейб-медика С.Ф. Гаевского, прослужившего в этой должности более 13 лет, на научную работу было введено звание «почётный лейб-медик». В дальнейшем такие почётные придворные медицинские звания стали присуждать лицам, успешно проявившим себя на поприще медицинской науки и практики, хотя и не имеющим непосредственного отношения к придворной медицинской службе. Постепенно сложилась такая кадровая политика, когда лица, имеющие почётные придворные медицинские звания, стали при наличии вакансии получать звания штатных придворных медиков. Например, С.П. Боткину и Е.С. Боткину вначале были пожалованы звания почётных лейб-медиков, а уже потом — звания лейб-медиков. Специально для лейб-медиков М. Мандта и Н.Ф. Здекауэра было введено высшее придворное медицинское звание — лейб-медик-консультант. Нам не удалось обнаружить документы, регламентирующие принципы отбора кандидатов на должность лейб-медика. Очевидно, что, помимо высокого профессионального мастерства, благонадёжности и верноподданности, требовались ещё какие-то другие качества, возможно, сходные с теми, которые требовались, например, от обер-гофмейстера — придворного, ведавшего дворцовым хозяйством и руководившего придворными церемониями. В инструкции, утверждённой императрицей Анной Иоанновной в 1730 г., говорилось: «Такая персона требуется, которая б не только доброго житья и поступка была, довольное знание и искусство, но и знатность и решпект имела: верен, скрытен и истинен; и такого христианского жития и поступка был, что паче своим собственным примером, нежели наказанием ему подчинённых и прочих придворных служителей, основание полагал». Другими словами, требовались верность, умение хранить тайны и высокая христианская нравственность. Умению хранить тайны в придворной медицинской среде придавалось особое значение, поскольку сведения о состоянии здоровья руководящих деятелей страны, прогноз его на будущее могли при определённых условиях стать грозным оружием в борьбе за власть. Нужно сказать, что лейб-медики в полной мере отвечали этому последнему требованию. Например, И.Ф. Бек, Я.В. Виллие и И.С. Роджерсон ни одним словом не обмолвились по поводу того, что они увидели в ночь на 12 марта 1801 г. в спальне императора Павла I в Михайловском замке. Или вот свидетельство начальника канцелярии министерства Императорского двора А.А. Мосолова о Е.С. Боткине: «Боткин был известен своей сдержанностью, никому из свиты не удалось узнать от него, чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник». Какими бы ни были характерологические особенности лейб-медиков, как бы ни различались их профессиональные способности, но все они обладали одним общим свойством — они были преданными слугами царствующей фамилии. Это качество отмечалось в официальных документах, подчёркивалось в их собственных воспоминаниях и записках и в выступлениях современников. Так, при погребении лейб-медика С.П. Боткина преподаватель богословия Военно-медицинской академии А.С. Лебедев отдал особую дань его опытности, знанию и беспредельной верности почившего Престолу и Отечеству. Примером особой преданности дому Романовых, переходящей в самопожертвование, служит судьба последнего российского лейб-медика Е.С. Боткина, который писал об императорской чете в одном из своих писем: «Своей добротой Они сделали меня рабом до конца дней моих…» Если при первых царях из дома Романовых, следовавших примеру Великих князей московских, придворные врачи удерживались на значительной дистанции и лишь в редчайших случаях удостаивались высочайшей аудиенции, то, начиная с Петра I, они стали пользоваться полнейшим доверием и постепенно делались даже как бы членами августейшей семьи. Так, А.А. Мосолов пишет о придворном хирурге Гирше, начавшем службу при Александре II и продержавшемся в своей должности на протяжении трёх царствований (!), несмотря на то что «его познания в области медицины не могли быть очень свежими, и свита смотрела на него слегка снисходительно, государыни очень уважали его, и он, так сказать, входил в состав царской семьи». При этом царствующие особы вынуждены были терпеть некоторые его чудачества. Например, «он курил сигары безостановочно, зажигая новую об окурок предшествующей, между тем как государыня императрица не выносила запаха сигар». Е.А. Головин, вспоминая об С.П. Боткине, писал: «При Дворе, как и везде, он скоро приобрёл доверие и любовь и из профессора Боткина превратился в Сергея Петровича, получившего свободный доступ к царской семье и пользовавшегося её благосклонным расположением». Этому также во многом способствовала практика «прикрепления» врачей к отдельным членам царской фамилии. Например, в 1876 г. при государе наследнике находился доктор Г.И. Гирш, при дворе Его Высочества доктор В.В. Сутугин, при Великом князе Алексее Александровиче доктор Н.Ф. Здекауэр, при Великих князьях Сергее и Павле Александровичах доктор К.К. Гартман, при Великом князе Константине Николаевиче доктор И.С. Гауровиц и при его дворе доктор В.И. Биттиг, при Великом князе Николае Николаевиче старшем доктор А.Л. Обермиллер и при его дворе доктор А.А. Таубе, при Великом князе Михаиле Николаевиче А.А. Альбанус, при его дворе доктор К.Д. Барт; при Великой княгине Марии Николаевне доктор Г.Н. Тильнер и при её дворе доктор Б.А. Фишер. Лейб-медик Н.Ф. Здекауэр в течение 17 лет «с отменной строгостью» наблюдал за состоянием здоровья и развитием детей императора Александра II — Великими князьями Александром, Владимиром, Алексеем, Сергеем и Павлом, а с 1884-го по 1889 г. был постоянным лечащим врачом в семье Великого князя Константина Николаевича. Придворные врачи не только ощущали постоянный груз ответственности за здоровье своих пациентов, но и находились в непрерывном тревожном ожидании всевозможных переездов, перемещений (командировок — сказали бы мы теперь). Причём, как вспоминал Д.К. Тарасов, «повеления о приготовлениях к путешествию всегда объявлялись секретно, и до самого выезда почти никогда не объявлялось, куда царь намерен ехать». Так, лейб-окулист В.В. Лерхе в 1838 и 1842 гг. направлялся за границу для сопровождения принца Ольденбургского. В 1863 г. лейб-акушер А.Г. Шмидт был отправлен в Тифлис по случаю предстоящего разрешения от бремени Великой княгини Ольги Фёдоровны. В 1879 г., согласно желанию Великого князя Владимира Александровича и Великой княгини Марии Павловны, лейб-акушеру В.Н. Этлингеру было поручено сопровождать в предстоящую заграничную поездку Великую княгиню Марию Павловну. В 1880 г. была высочайше разрешена поездка за границу почётного, лейб-медика М.А. Лебедева для сопровождения Великой княгини Александры Петровны для поправления здоровья. Вообще говоря, российские императоры отличались большой «охотой к перемене мест», практически непрерывно путешествуя по просторам России и зарубежным странам. И всюду их сопровождали врачи. Приведём для примера выписку из формулярного списка лейб-медика И.В. Енохина: «В 1828 г., находясь при особе Его Величества, был при осаде Браилова, при переправе через Дунай, при занятии Базарджика, при осаде Шумлы, при осаде и взятии Варны и во время плавания от Варны в Одессу на фрегате „Флора“ и на корабле „Императрица Мария“. В мае–июне 1830 г. — путешествие Его Величества в Царство Польское на сейм. С мая 1837 г. сопровождал наследника в путешествии по внутренним губерниям России, Западной Сибири до Тобольска, в города Вознесенск, Одессу, Севастополь, Южный берег Крыма, в Землю донских казаков. В мае–июне 1838 г. — Пруссия, Швеция, Дания, Германия, Австрия, Италия, Голландия и Англия. Август–октябрь 1839 г. — Бородино, западные губернии. Март 1840 г. — Пруссия, Саксония, Германия. Июль–сентябрь 1840 г. — Княжий Двор, Гомель, Киев и Варшава. Ноябрь 1843 г. — Великое герцогство Гессенское, Дармштадт. Май 1845 г. — Варшава. Август 1845 г. — осмотр войск в Елисаветграде и Чугуеве, Краков, Прага, Милан, Генуя, Палермо, Неаполь, Рим, Флоренция, Венеция, Вена, Краков. Май 1846 г. — Варшава. Май–октябрь 1847 г. — Германия, Дармшадт, Кессинген, Штутгарт, Винница, Варшава. Июль–август 1849 г. — Ревель, Рига, Вильна, Гродно, Варшава, Вена. Май 1850 г. — Варшава, август–ноябрь — на Кавказе. Август 1852 г. — Берлин, Дармштадт, Вена, на манёврах прусских и австрийских войск. Март 1853 г. — Фридрихсгам, в мае — в округа пахотных солдат Новгородской губернии, в августе–сентябре — Москва, Тула, Орёл, Полтава, Киев, Брест-Литовский, Варшава и Оломюц. Март 1854 г. — в Финляндию. 1855 г. сентябрь–ноябрь — Москва, Николаев, Крым. 1856 г. март — в Финляндию, май — Варшава, Берлин, Лифляндия, Курляндия». Ежедневное общение со своими высокородными пациентами, а при их болезнях — круглосуточные дежурства требовали от придворных врачей большой затраты не только нравственных, но и физических сил. Об этом можно, например, судить по воспоминаниям почётного лейб-хирурга Д.К. Тарасова. 12 января 1824 г. император Александр I почувствовал сильные признаки лихорадки с жестокой головной болью, вскоре последовали тошнота и рвота. Обнаружилось рожистое воспаление левой ноги. Лечение было поручено Д.К. Тарасову. При перевязках нужно было употребить осторожное усилие и сноровку, чтобы отделить повязку без боли для больного. Тарасов успешно справился с этой задачей, и, как он пишет, «император был очень доволен моим хирургическим искусством». При этом Д.К. Тарасов «ровно 26 дней провёл безотходно во дворце при больном императоре, в первые дни даже не имея почти времени переодеваться и спал, сидя в кресле». Служба лейб-медиков при царском дворе протекала без выходных дней и отпусков в нынешнем понимании этого слова. Обычно увольнение в отпуск производилось только по каким-нибудь веским причинам, например, по болезни, и всякий раз, конечно, только по высочайшему повелению. Так, в 1838 г. были уволены в отпуск за границу лейб-медики И.Ф. Рюль и П.И. Линдстрем. Лейб-хирург Я.Д. Добберт ездил за границу на четыре месяца в 1857 г. и на три месяца — в 1861 г., в последнем случае — с сохранением содержания и выдачей пособия на путевые издержки — 300 рублей серебром. Лейб-медик Н.Ф. Арендт был уволен в 1840 г. в отпуск за границу для излечения болезни на четыре месяца. Пользуясь привилегиями своей профессии, лейб-медики становились свидетелями и участниками самых интимных сторон жизни монархов. На их глазах проходила та сторона жизни царской семьи, которая была скрыта от посторонних глаз этикетом. Для врачей не было тайной проявление обыкновенных человеческих переживаний, страданий и болезней, при общении с ними членам царской семьи не было нужды надевать личину светскости, одним словом, это были люди с их радостями и горем, с их достоинствами и недостатками. Этими своими привилегиями придворные врачи пользовались подчас весьма энергично, сурово вмешиваясь даже в личную жизнь августейших супругов. Следует иметь в виду, что в прошедшие времена многие болезненные проявления напрямую связывались с половыми отношениями, не говоря уж об излишествах. Вот как описывает подобную ситуацию писатель-историк Н. Энгельгардт: «28 января 1798 г. рождение Великого князя Михаила положило начало роковому отчуждению императора (Павла I. — Б.Н.) от державной его супруги. Беременность государыни и разрешение её сопровождались чрезвычайно опасными предуведомлениями. Полагали, что причиной была привычка Марии Фёдоровны затягиваться при интересном положении для сохранения стройности талии. Но корсет будто бы отзывался гибельно на её организме. Хотя течение последней беременности государыни не показывало чего-либо особенного, как во время девяти предыдущих, однако приглашён был акушер из Гёттингена; учёный профессор заявил, что основания его науки и правила его искусства несомнительно его удостоверяют, что при дальнейшем супружеском сожительстве и плодовитости императрицы следующая беременность грозит ей смертью. Император с ужасом выслушал заключение профессора, предъявленное им на латинском языке, и объявил, что жизнь императрицы для него бесконечно драгоценна, долг любви заставляет поэтому внять голосу науки, принимая к тому же во внимание, что Небо послало ему многочисленное потомство и с этой стороны государство обеспечено. (Заметим в скобках, что императору тем легче было сделать это заявление, что у него как раз намечался роман с молоденькой Лопухиной, в замужестве княгиней Гагариной. — Б.Н.). Императрица, преданная супружеским обязанностям, как все добродетельные женщины, проявила отвращение к сему решению и назвала немецкого профессора невеждой и наглецом. Тем не менее профессор возвратился в отечество, осыпанный золотом и подарками, а с этого самого дня император стал почивать в особой спальне». Подобное решение врачи вынесли и в отношении супруги императора Александра II императрицы Марии Александровны. Однако далеко не всегда монархи столь безропотно подчинялись врачебным предписаниям. Неохотно исполняли врачебные рекомендации во время болезней Пётр I, Александр I и другие императоры. Ещё большие трудности возникали при необходимости следования гигиеническим и диетическим советам врачей, которые в прежние времена при относительно малой эффективности лекарственных препаратов имели несколько большее, чем сейчас, значение. Помимо объективных причин «сопротивления» врачебным назначениям, состоящих в невозможности сколько-нибудь длительного отвлечения от управления огромной страной, существовали ещё и субъективные, психологические причины. Обладавшие беспредельной властью, не терпевшие никаких возражений своей воле, российские монархи весьма неохотно подчинялись требованиям врачей по ограничению привычного режима дня и диеты, хотя, надо признать, многие из них и были весьма умеренны в своих повседневных потребностях. Конечно, имели место и капризность, и привередливость, которые чаще проявлялись в женской половине царской семьи. Лейб-медики формально входили в штат придворных медицинских установлений, но фактически подчинялись лично монарху. Например, в указе императрицы Елизаветы Петровны от 6 декабря 1748 г. о назначении первым лейб-медиком и архиатром доктора Г. Каау-Бургава было сказано: «Впрочем, в единственном нашем ведении состоять и прямо от наших повелений зависеть имеет». Однако, находясь в непосредственном подчинении у монархов, придворные врачи не могли вместе с тем игнорировать и требования, исходящие от ближайших к царю сановников и родственников. Особенно большие трудности приходилось испытывать им при составлении бюллетеней о болезнях царственных пациентов, что представляло собой ещё одну особенность придворной медицины, вынужденной вопреки принятой практике сохранения «врачебной тайны» делать достоянием общественности данные о состоянии здоровья первых лиц государства. При этом на первый план нередко выступали требования так называемой политической целесообразности, в угоду которым объективные медицинские показатели подчас искажались или фальсифицировались. Понятно, что это не могло не задевать профессиональное достоинство врачей, которые к тому же постоянно находились между Сциллой возможности опоздания с вынесением прогноза и Харибдой неуместно оптимистического или чересчур поспешного диагноза. Будучи высокообразованными и начитанными людьми, лейб-медики были прекрасными собеседниками. Имея непосредственный и неограниченный доступ к царской семье, они являлись источниками неофициальной информации, вольно или невольно прорывая информационную блокаду, искусственно создаваемую вокруг царствующих особ их приближёнными. Именно за это царедворцы не любили лейб-медиков, завидовали им, ревниво относились к их успехам и злорадствовали при их ошибках. Вращаясь в придворной среде, врачи неизбежно усваивали её потребности, мотивации и интересы и соответственно этому регулировали своё поведение. Как и все русские чиновники, они не чурались протекционизма и искательства, руководствуясь бессмертным принципом: «Ну как не порадеть родному человечку!» При этом, естественно, появлялись и обиженные. Одним из таких «обиженных» был доктор А.И. Никольский, который в своих воспоминаниях рассказал о том, что лейб-медик И.В. Енохин, обещавший похлопотать о назначении его на должность младшего врача Пажеского корпуса, протежировал в конце концов не ему, а племяннику своей жены, которая была моложе своего мужа на 33 года и обладала, надо полагать, значительным влиянием на своего супруга. Нужно отметить, что взаимоотношения между самими лейб-медиками не всегда были идеальными, несмотря на то что факультетское обещание, казалось бы, призывало их к некоей корпоративной солидарности. Так, по докладу лейб-медика И.Х. Ригера, рекомендованного императрице Анне Иоанновне графом Остерманом, доктор И.Л. Блюментрост был незаслуженно обвинён «во многих непорядках в верхней аптеке» и отставлен от службы без всяких объяснений, без пенсии и даже положенного жалованья. Также без достаточных оснований были уволены заслуженный лейб-хирург И.И. Пагенкампф, известный своими трудами по акушерству, и доктор Г. Шобер — директор придворной аптеки. Впрочем, собственная карьера И.Х. Ригера тоже не сложилась. Наводя страх на других, он сам не был свободен от разного рода опасений и, страшась преследований со стороны врага Остермана Бирона, несмотря на щедрое вознаграждение, в 1734 г. бежал из России за границу. Из-за трений с Я.В. Виллие преждевременно подал в отставку выдающийся австрийский клиницист, ректор Медико-хирургической академии И.П. Франк. Все историки медицины отмечают «ласковое отношение» представителей дома Романовых к своим лейб-медикам. Можно сказать, это была родовая черта Романовых. Положительная оценка деятельности врачей проявлялась прежде всего в наградах. Например, сохранились документы о денежных и прочих подарках тайному советнику и первому лейб-медику Лестоку за «пущание жильной крови» императрице Елизавете Петровне. В 1818 г. по случаю благополучного разрешения от бремени Великой княгини Александры Фёдоровны (супруги Великого князя Николая Павловича — будущего императора Николая I) был всемилостивейше пожалован в лейб-медики В.М. Рихтер. В 1854 г. за лечение императрицы Александры Фёдоровны лейб-медику М.А. Маркусу была пожалована золотая, украшенная бриллиантами табакерка с портретом Её Величества. В 1877 г. за оказанное попечение о восстановлении здоровья Великого князя Николая Николаевича-старшего лейб-хирургу А.Л. Обермиллеру, состоявшему врачом при Его Высочестве, была пожалована золотая табакерка, украшенная бриллиантами, с вензелем Его Величества. Лейб-хирургу П.А. Нарановичу в 1865 г. был «всемилостивейше пожалован подарок (не указано — какой) за труды по приведению в порядок тела в Бозе почивающего Цесаревича Николая Александровича» (Наранович имел уже опыт по бальзамированию тела императора Николая I). В 1873 г. за труды, понесённые при сопровождении Великого князя Алексея Александровича из Омска в Санкт-Петербург при его возвращении из заграничного путешествия, лейб-медику Н.Ф. Здекауэру была пожалована золотая, бриллиантами украшенная табакерка с вензеловым изображением имени Его Высочества. Лейб-медику С.П. Боткину, сопровождавшему императора Александра II на фронт во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., был пожалован чин тайного советника. Поощрения давались и за длительную службу. Например, тому же Н.Ф. Здекауэру в 1869 г. за выслугу 20 лет в медицинских должностях был пожалован бриллиантовый перстень с вензеловым изображением имени Его Императорского Величества. В опубликованной 18 августа 1759 г. «Ведомости кому каки деревни и в каком числе душ всемилостивейше пожалованы» под № 52 значилось: «Действительному статскому советнику и лейб-медику Рожерсону в Минской губернии из принадлежавших Бискупу Виленскому економию Андреяшки (308 душ крепостных), село Старинки (380 душ), местечко Першую с селениями (331), село Доры (382), да в той же губернии конфискованный у Яна Оскирки двор Конотоп (179), а итого 1580 душ». Не имеющим недвижимости земли давались в аренду. Так, управляющему Придворной медицинской частью лейб-медику тайному советнику Цыцурину «всемилостивейше пожалованное в день 17 апреля 1864 года арендное производство по 1500 рублей в год было продолжено 17 апреля 1876 г. на шесть лет». Помимо таких, сугубо формальных знаков признательности, российские монархи проявляли и чисто человеческие чувства участия к своим лейб-медикам, особенно в случае их заболеваний. Когда в 1751 г. опасно заболел лейб-медик Г. Каау-Бургав, императрица Елизавета Петровна «лично удостоила его своим посещением». В одном из своих писем лейб-медик Е.С. Боткин писал, что, когда он в 1911 г. некстати заболел во время пребывания на царской яхте «Штандарт» (Е.С. Боткин страдал почечно-каменной болезнью), «императрица, чтобы успокоить меня, каждый день приходит ко мне, а вчера был сам государь». Заслуги лейб-медиков в развитии отечественной медицины были в ряде случаев оценены по достоинству современниками и потомками. Некоторым из них, в частности, С.П. Боткину, Я.В. Виллие и В.И. Исаеву, были поставлены памятники. На открытии памятника известному учёному и общественному деятелю, бывшему медицинскому инспектору Кронштадтского порта и главному доктору Николаевского морского госпиталя, почётному лейб-медику В.И. Исаеву, которое состоялось 29 октября 1913 г. в сквере у Кронштадтского военно-морского госпиталя, присутствовали видные военно-морские чины и много врачей, на чьи пожертвования и был создан памятник (автор — художник Шервуд). На лицевой стороне постамента высечены последние слова из речи, произнесённой В.И. Исаевым на юбилейном заседании Кронштадтского общества морских врачей: «Физически сильным, мощным духом и нравственными принципами принадлежит будущее. Жизнь мчится стремительно вперёд. Спешите трудиться». На обратной стороне пьедестала надпись: «Врачу, Учёному, Администратору, Общественному деятелю». Глава 1 Первые лейб-медики — Н. Бидлоо, Блюментросты и другие Николай Ламбертович Бидлоо (1669–1735) родился в Амстердаме (Голландия) в семье аптекаря и ботаника. Он приходился племянником известному анатому и хирургу Готфриду Бидлоо — профессору знаменитой в своё время Лейденско-Батавской академии, которую Н. Бидлоо закончил в 1697 г., защитив докторскую диссертацию на тему «О задержке менструаций». В 1702 г. российский посланник в Голландии граф А.Л. Матвеев заключил с Бидлоо 6-летний контракт на службу в России с жалованьем в 2500 гульденов (500 рублей серебром). Бидлоо был определён лейб-медиком к Петру I, но очень скоро почувствовал, что по слабости своего здоровья он не в состоянии справляться со столь многотрудными обязанностями и попросил перевести его на другую службу. Пётр I назначил Бидлоо главным доктором Московского военного госпиталя и директором создаваемой при нём госпитальной школы. 25 мая 1706 г. Пётр I подписал указ об организации Московского «гофшпиталя за Яузой рекою, против Немецкой слободы, в пристойном месте для лечения болящих людей. А у того лечения быть доктору Николаю Бидлоо, да двум лекарям, да из иноземцев и из русских всяких чинов людей набрать для аптекарской науки 50 человек». В школе изучались: анатомия, хирургия, терапия, аптекарская наука, рисование и латинский язык. Бидлоо преподавал своим воспитанникам анатомию и хирургию. Зарубежный журнал «Европейская молва» сообщал: «В Москве построен анатомический театр, который вверен надзору доктора Бидлоо, голландца и царского медика; он часто анатомирует тела как умерших обыкновенной смертью, так и скончавшихся от ран, причём часто присутствует сам царь с вельможами, особенно когда медики советуются о свойствах тела и причинах разных болезней». В 1710 г. Бидлоо издал капитальный труд «Наставление для изучающих хирургию в анатомическом театре», оценивая значение которого известный русский хирург профессор В.А. Оппель заявлял, что «первым учителем хирургии в России следует считать Николая Бидлоо. Это был образованный врач, ставший во главе Медико-хирургического училища». Срок обучения в училище не был строго определён и составлял от 5 до 10 лет. Чтобы поощрить и ускорить подготовку врачей, Пётр I распорядился выплачивать доктору Бидлоо по 100 рублей за каждого подготовленного лекаря и по 50 рублей за каждого подлекаря. Историк медицины Я. Чистович писал о нём: «По отношению к ученикам госпитальной школы Бидлоо не был педантом и не давил их авторитетом своего ума, учёности и начальнической силы. В одно и то же время он был и бесконтрольным их начальником и учителем и воспитателем; учил их всему, что было для них необходимо и полезно знать, и в то же время предоставлял им самим учиться, самим образовывать себя, подражая его примеру и исполняя его советы и наставления». Как считал А.Г. Душников, Николай Бидлоо, руководивший Московской госпитальной школой — этой колыбелью русской медицинской науки, был человеком высоких душевных качеств, любивший врачебное дело. Современниками Бидлоо характеризовался как искусный врач, образованный человек, отменный знаток изящных искусств; он весьма хорошо знал музыку и театральное искусство, мог разводить сады (видимо, это качество досталось ему по наследству от отца), чертить планы для строений, заводить каскады и фонтаны (по последнему поводу был неоднократно призываем на совет к Петру I). Бидлоо был опытен и в повивальном искусстве, что неудивительно, если вспомнить тему его докторской диссертации. Н. Бидлоо занимался не только преподавательской деятельностью, при необходимости он привлекался к консультациям в случаях заболеваний царствующих особ — Петра I, Петра II и других. Когда тяжело заболела сестра Петра I, царевна Наталья Алексеевна, она также поручила себя заботам доктора Бидлоо. Первый выпуск Московской госпитальной школы состоялся в 1712 г. Бидлоо докладывал Петру I: «Лучших из студентов моих рекомендовать не стыжусь, ибо не токмо имеют знание одной или другой болезни, которая на теле приключается и к чину хирурга надлежит, но и генеральное искусство о всех болезнях, от главы и даже до ног… Взял я в разных годах и числах 50 человек до науки хирургической, из которых 33 осталось, 6 умерли, 8 сбежали, 2 по указу взяты в школу, один за невоздержание отдан в солдаты». В 1712 г. школу окончили 4 человека, в 1713 г. — 6. Все выпуски с 1712-го по 1719 г. были приняты на службу в Балтийский флот, поэтому Николай Бидлоо может в определённой степени считаться одним из основоположников русской военно-морской медицины. Всего за 29 лет работы Бидлоо главным доктором Московского госпиталя были подготовлены 134 лекаря. Я.А. Чистович писал: «Бидлоо почти три десятилетия бесконтрольно и честно выращивал самостоятельную медицину на невозделанной русской почве». Николай Бидлоо умер и похоронен в Москве. Доктор Лаврентий Алфёрович Блюментрост родился в 1619 г. в семье пастора в Брауншвейге, обучался медицине в Гелмштедте у Кнорринга, в Йене у Ролфинга и в Лейпциге у Михаэлиса. Получив степень доктора медицины, служил штадт- и ланд-физиком в имперском вольном городе Мюльгаузене, потом у герцога Саксен-Готского и графа Людовика Гюнтера Шварцбургского. Счастливая и удачная практика доставила Блюментросту громкую славу. Он явился в Москву 24 мая 1668 г. с именем известного врача и блестящими рекомендациями. Однако на первых порах ему пришлось пройти через строй хитросплетений и интриг, заставивших его немало натерпеться. О нём говорили, что он и не доктор вовсе, по-латыни не говорит, и даже заставили доказывать свою учёность, несмотря на то что он был отличный филолог, превосходно писал по-гречески и по-латыни, обладал даром стихотворчества. И хотя сомнения в его познаниях рассеялись, клевета всё же сделала своё дело: в течение нескольких лет ему не дозволялось заниматься врачебной практикой, а аптекарям не разрешалось изготовлять лекарства по его рецептам. Но с течением времени всё стало на своё место: своей верной и многолетней службой Л.А. Блюментрост показал себя врачом, достойным царских милостей, и даже до глубокой старости пользовался благоволением российских государей. Он стал родоначальником семейства эскулапов, служивших в течение целого столетия в качестве лейб-медиков Алексею Михайловичу, Фёдору Алексеевичу, царевне Софье, Петру I, Екатерине I, Петру II, Анне Иоанновне, Анне Леопольдовне и Елизавете Петровне. С расположением принимал его и самый двор, так как кроме царей он лечил ещё и их приближённых. Как писали в своё время, «слава учёности его и успехов в удачно всегда призванной практике незабвенны посреди многих знаменитых фамилий нашей империи». Говорили даже, что и спустя 200 лет некоторые старожилы Москвы берегли, как раритеты, пожелтевшие рецепты доктора Блюментроста. Л.А. Блюментросту принадлежит заслуга открытия в Москве так называемой Нижней аптеки. Первая аптека в России («Верхняя», или «Государева») была открыта в 1581 г., в правление царя Ивана IV, когда в Москву из Англии приехали доктор Роберт Якоби и аптекарь Джеймс Френчем. В 1672 г., согласно царскому указу, «на новом Гостином дворе» где приказ Большого Приходу, очистить палаты, а в тех палатах указал Великий Государь построить аптеку для продажи «всяких лекарств всяких чинов людям». Но, как известно, в России сразу всё не делается. Не была исключением и новая аптека. В «Сборнике материалов для истории медицины в России» за март–апрель 1674 г. (№ 1290) содержится любопытный документ: «Царю государю и Великому князю Алексею Михайловичу бьют челом холопы твои аптекарской палаты дохтур Лаврушка Блюментрост, да аптекари Крестьянко Энглер да Франско Склатер, да алхимист Бенингуско Ганслант… В прошлом во 180 г. июня в 16-й день по разбору окольничего Артемона Сергеевича Матвеева дохтур Лаврентий и аптекари Крестьян и Франц и алхимист Вениюс Ганслант из аптекарского приказа отставлены, а марта с 1-го числа прошлого 180 г. дохтуру Лаврентию Блюментросту со товарищи Великого Государя жалования и месячных кормовых денег не дано июня месяца по 1-е число прошлого 181 г. на 15 месяцев для того, что были они в отставке». Другими словами, всевластный боярин А.С. Матвеев, ведавший, кроме всего прочего, и Аптекарским приказом, по какой-то причине устранил Л. Блюментроста «со товарищи» от работы в Аптекарском приказе и от участия в открытии новой аптеки. Однако распоряжение царя всё же принудило А.С. Матвеева вновь прибегнуть к услугам уволенных: «И в прошлом во 181 г. июня в 1-й день по указу Великого Государя и Великого князя Алексея Михайловича велели быть у ево государева дела в Приказе Новые Аптеки, что на гостине дворе из отставки дохтуру Лаврентию Блюментросту, аптекарям Крестьянусу, Францу Шлятору, алхимисту Бениюсу Гансланту по прежнему. И ныне Великому Государю царю Великому князю Алексею Михайловичу бьют челом Аптекарского приказа дохтур Лаврентий Блюментрост, да аптекари Крестьян Энглер, Франц Шлятор, алхимист Бениюс Ганслант, чтоб Великий Государь пожаловал их для своего государева ангела хранителя святого и праведного человека Алексея человека божия и для своего Государева многолетнего здравия велел им своё Великого государя годовое денежное жалование и месячные кормы заслуженных прошлых годов за шестнадцать месяцев выдать чем бы ни было прокормиться и долги оплатить. И одолжали мы, холопы твои, и оскудели, помираем голодной смертью. Милосердный Государь, пожалуй холопей своих и за твоё Великого Государя многолетнее здоровье по одолжанию нашей должной части вечно Бога молить. Царь Государь, смилуйся, пожалуй». Царь «смилостивился», и просителям была выплачена в погашение долга значительная по тем временам сумма — «1759 рублёв алтын за деньгою». Следует отметить, что новая аптека, первыми сотрудниками, если не создателями которой являлись доктор Л.А. Блюментрост, аптекари Энглер и Шлятер и «алхимист» Ганслант, была не просто учреждением, осуществляющим изготовление и отпуск лекарств. В аптеке вёлся и приём больных, которым тут же прописывалось и выдавалось лекарство, причём в ряде случаев бесплатно. Впрочем, эти расходы Нижней аптеки с лихвой перекрывались прибылью от продажи в ней водочных изделий. Таким образом, новая аптека была своего рода первым поликлиническим учреждением, а доктор Л.А. Блюментрост может считаться основоположником поликлинического дела в России. Во время стрелецкого бунта 1682 г., когда погибли доктора Гаден и Гутменш, Блюментроста спасла от страшной гибели царевна Софья, питавшая к нему, как к своему врачу, особенное доверие, так как он с успехом назначал ей лекарства от часто беспокоивших её головных болей. Умер Л.А. Блюментрост в Москве, осыпанный почестями и богатством, в октябре 1705 г. Старший сын его, Христиан, приехавший с ним из Германии, был назначен врачом при царевнах, но умер в раннем возрасте. Второй сын, Иоганн Деодат Блюментрост, родился в Москве 5 августа 1676 г. По распоряжению Петра I он был послан за границу за «казённый» счёт для изучения медицины. Обучался в Кёнигсберге и Галле у Фридриха Гофмана и Штилля, получил степень доктора медицины в 1702 г. Возвратился в Россию и был назначен медиком при наследнике престола и младших царевнах. Несколько раз сопровождал Петра I в его военных походах — под Нарву и Дерпт. При подготовке медицинских разделов Воинского устава были, по-видимому, использованы материалы из написанной И.Д. Блюментростом по распоряжению Петра I книги «Практический трактат, ставящий лагерного врача блюстителем здравия в Московском войске», изданной в 1700 г. в Кёнигсберге. И.Д. Блюментрост был автором проекта преобразования управления медицинской частью в России. Он предлагал вместо Аптекарского приказа учредить Медицинскую коллегию. Проект приняли частично — была создана Медицинская канцелярия во главе с просуществовавшим всего два года Докторским собранием, в которое входили Н. Бидлоо, Г. Шобер, З. Ван-дер-Гульст, А. Севасто и А. Де-Туйльс. Медицинской канцелярии были подчинены все госпитали и аптеки, была установлена определённая такса лекарствам. И.Д. Блюментрост продолжил дело своего отца по совершенствованию Нижней аптеки в Москве. Указом от 9 марта 1728 г. в московской Главной аптеке устанавливалось подённое дежурство докторов для того, чтобы «без остановки подавать врачебные советы приходящим беспомощным больным и приступать без потери времени к надлежащим судебным осматриваниям». Историк медицины профессор В. Джунковский описал это событие в следующих выражениях: «…был определён особый врач для бедных, который ежедневно присутствовал в Главной аптеке для прописания нужных лекарств приходящим больным бедного состояния. Вот первая диспенсария или лечебница, — восклицал он, — задолго перед лондонскими учреждениями!» Как архиатру, сменившему на этом посту Р. Эрскина, И.Д. Блюментросту был поручен специальный надзор за придворной аптекой. Как уже говорилось, по доносу лейб-медика императрицы Анны Иоанновны И.Х. Ригера И.Д. Блюментрост в 1731 г. был отстранён от службы якобы за какие-то неполадки в аптеке, ему не заплатили положенного жалованья и не назначили пенсии. (Позже донос Ригера был признан несправедливым.) Имение его близ Гатчины — подарок Петра I — было конфисковано. В вину И.Д. Блюментросту ставили также смерти от болезней императора Петра II и герцогини Мекленбургской — сестры императрицы Анны Иоанновны, которых он лечил вместе со своим братом. Его дом в Москве сгорел. Умер И.Д. Блюментрост в 1756 г. в Петербурге, как тогда говорили, «в стеснённом материальном положении». Младший сын Л.А. Блюментроста Лаврентий Лаврентьевич родился в Москве в 1692 г. Медицину изучал в университетах Галле, Оксфорда и Лейдена. В Лейдене в 1714 г. защитил докторскую диссертацию. Был назначен лейб-медиком сестры Петра I, Натальи Алексеевны, а после смерти Р. Эрскина — лейб-медиком самого императора. Заведовал Кунсткамерой и царской библиотекой. Через него шла переписка с иностранными учёными по поводу создания в России Академии наук. 21 апреля 1725 г. указом императрицы Екатерины I был назначен первым президентом вновь созданной Академии наук и находился в этой должности до 1733 г. Смерть лечившейся у него Великой княгини Екатерины Ивановны (герцогини Мекленбургской) послужила предлогом для завистников очернить его в глазах императрицы Анны Иоанновны. Он был уволен со всех постов и выслан в Москву, где в течение нескольких лет занимался частной практикой. Затем он был назначен главным доктором Московского военного госпиталя и директором госпитальной школы (вместо умершего Н. Бидлоо). Тотчас по вступлении на престол Елизаветы Петровны Л.Л. Блюментрост был произведён в действительные статские советники и в 1754 г. назначен куратором вновь созданного Московского университета. Скоропостижно скончался в Петербурге 27 марта 1755 г. от «грудной жабы». Современники отзывались о нём как о человеке «очень вежливом и с обширными познаниями». Похоронены оба брата в одной могиле на Сампсониевском кладбище на Выборгской стороне. Надгробная надпись гласит: «Memoria generis et sanguinus Blumentrostiadum prorsus deleta». (Это можно перевести как «Память о родных и близких по крови Блюментростах совершенно стёрта».) В период царствования Петра I врачеванием царской семьи занимались не одни Блюментросты. Некоторые доктора достались ему, так сказать, по наследству. Например, Иван (Иоганн) Дермонд (Термонт, Термунд, Тирмунд), родившийся в 1640 г., обучался у придворного медика даря Фёдора Алексеевича С. Зоммера, с помощью которого вступил в 1660 г. в царскую службу. Современники отзывались о нём как о хорошем враче. Он добился особого расположения Петра I, сопровождая его в походах и во время заграничных путешествий. Умер в 1704 г. После кровавых событий стрелецкого бунта 1682 г. придворных врачей явно не хватало. Поэтому только что усевшиеся на московском троне юные цари Иван и Пётр Алексеевичи вынуждены были 11 сентября 1685 г. обратиться с просьбой к германскому императору Леопольду отправить в Россию учёного и опытного врача, которому они могли бы вверить «попечение о своём здравии, а также надзор над царскими аптеками». В своём ответном послании 10 апреля 1686 г. император Леопольд известил царственных братьев о том, что он дал поручение рейх-канцлеру графу Кёнигзегу изыскать такого врача. Граф даже перестарался, и в Россию были отправлены сразу два врача. Доктор Григорий Мартынович Карбонарий, опытный врач, знающий, кроме латинского, итальянского и немецкого языков, ещё и славянские языки, прибыл в Москву в феврале 1689 г. В 1700 г. в сражении под Нарвой он имел несчастье попасть в плен к шведам и был отправлен ими в Ревель. Через посредство римского императора доктору Карбонарию в 1704 г. была возвращена свобода, и он вернулся в Москву. Находился на царской службе до 1714 г., после чего был отправлен назад в Германию, где и умер в 1723 г. Второй врач, Яков Дмитриевич Пелярино, родился 9 января 1659 г. в Кефалонии. После окончания Падуанского университета получил степень доктора медицины. Прибыл в Москву в 1690 г., но пробыл здесь всего два года и был отпущен на родину. Умер в Падуе 18 июня 1718 г. Попадали на царскую службу и иным путём. Например, доктор Иоганн Иустин Донель, уроженец Саксен-Готский, защитил в 1695 г. степень доктора медицины, занимался врачеванием в Ниеншанце и Нарве. При взятии Нарвы был пленён русскими войсками. Пётр I назначил его своим лейб-медиком. Скончался в Познани в 1711 г. от «каменной» болезни. Доктор Готлиб Шобер родился в Лейпциге. Там же обучался медицине. В 1696 г. в Утрехте (Голландия) получил степень доктора медицины. Практиковал в Любеке, затем поступил в шведскую службу. В Нарве познакомился с бывшим лейб-медиком Петра I Донелем, после смерти которого 15 декабря 1711 г. обратился к канцлеру графу Головкину с просьбой принять его в русские лейб-медики. Его просьба была удовлетворена во время пребывания Петра I в Дрездене: в 1712 г. Шобер был определён лейб-медиком к сестре императора Наталье Алексеевне, а также назначен инспектором Главной аптеки. В 1717 г., путешествуя по Северному Кавказу, описал Терекские тёплые воды, открыл серные ямы у пригородка Сергиевского. Во время персидского похода 1722 г. собрал богатые сведения касательно физики, ботаники, сельского домоводства и землеописаний. Скончался в Москве 3 ноября 1739 г. Неудачно сложилась служба в России у доктора Готфрида Клемма, уроженца Данцига, который был в 1702 г. определён лейб-медиком к наследнику престола цесаревичу Алексею Петровичу с жалованьем 400 рублей в год. В 1703 г. он утонул, купаясь в Неве близ Шлиссельбурга. Голландец Ян Гови (Хови) прибыл в Россию в числе 50 лекарей, выписанных в 1697 г. адмиралом К. Крюйзом. Очень скоро он выделился познаниями и дарованиями среди своих товарищей. Сначала служил первым хирургом на флоте, а по смерти Дермонда сделался лейб-хирургом Петра I. Всегда находился рядом с императором, сопровождал его в Персидском походе. По окончании шведской войны был послан Петром I в знак особого к нему расположения в Архангельск для извещения жителей города об этом событии. Был встречен громом пушек и богатыми подарками. Исполнял и более деликатные поручения. Как записал в своём дневнике камер-юнкер Ф.В. Берхольц, «15 февраля 1723 г. в Кремле был подвергнут экзекуции вице-канцлер Пётр Павлович Шафиров. Его возвели на эшафот, положили голову на плаху. Но палач ударил большим топором по плахе, и было объявлено от имени императора, что преступнику во уважение его заслуг даруется жизнь. Тогда Шафиров поднялся на ноги и пошёл с эшафота со слезами на глазах. Его повели в здание Сената, где сенаторы подавали ему руки и поздравляли его с помилованием. Когда там же по причине испытанного им сильного потрясения императорский лейб-хирург Хови (который, надо полагать, не совсем случайно оказался на месте. — Б.Н.) пустил ему кровь, он сказал будто бы, что лучше бы уж открыть большую жилу, чтоб разом избавить его от мучений». После смерти Петра I Гови служил флота штаб-лекарем (главным хирургом Адмиралтейства). Императрица Анна Иоанновна пожаловала ему в пожизненное владение по его прошению 35 крестьянских дворов в Копорском уезде. Умер в 1743 г. примерно 80 лет от роду. Доктор Георгий Поликала, грек по национальности, родился в Италии. Имел свою аптеку в Константинополе. В 1704 г. вступил в русскую службу при посланнике в Оттоманской Порте П.А. Толстом, вместе с которым в 1711 г. прибыл в Россию. Пётр I определил его лейб-медиком к императрице Екатерине. Писатель Даниил Гранин в своей последней книге «Вечера с Петром Великим» вывел Поликалу (Паликалу, Паликулу) каким-то абортмахером, заставил его нарушить клятву Гиппократа («Я не дам женщине абортного пессария») — вызвать выкидыш у княжны Марии Кантемир, будто бы ожидавшей ребёнка от Петра I. Перед смертью Паликала якобы признался в совершённом преступлении: «Из последних сил шептал вразброс — сколько денег получил, чем плод вытравил». На самом же деле Поликала был отпущен из России 31 мая 1725 г. с патентом, в котором «с великой похвалой отмечалась его верная и усердная служба». Глава 2 Роберт Эрскин — любимец императора Петра I 30 апреля 1716 г., учитывая заслуги Эрскина, Пётр I подписал грамоту о пожаловании Эрскина архиатром (эта должность была специально учреждена для Эрскина) и действительным статским советником. В ней говорилось: «Объявляем всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что мы перед несколькими годами благородного и нам верно любезного Роберта Арескина, философии и медицины доктора, Королевского великобританского общества члена, за доброе его действо и через многие опыты показанную верность к нашей персоне, также и за великое в медицине искусство, в докторы наши первенственные принять и оного архиятером и президентом канцелярии нашей надворной медицинской всего медицинского факультета в нашей империи учредить благоволили (…). Ещё во свидетельство особливой нашей к нему имеющейся милости, за верные его и усердные к нам учинённые заслуги, чином и характером, действительного статского советника нашего пожаловать соизволили». В обязанности архиатра входило нанимать на русскую службу врачей и аптекарей, определять им жалованье (сам Эрскин получал 5 тыс. рублей в год), осуществлять надзор за госпиталями и аптеками, а также за медико-хирургическими школами. Большой заслугой Эрскина как архиатра является участие в составлении Воинского устава, которым впервые в России была учреждена военная медицинская служба. Он также уделял внимание военно-морской медицине — при нём в Петербурге был открыт Адмиралтейский госпиталь (ныне — Первый ордена Ленина военно-морской госпиталь). Вообще Д. Федосов полагает, что Эрскин, распределявший на корабли лекарских подмастерьев, «положил начало флотской медицинской службе». Много сделал Эрскин и для организации и расширения аптечного дела. По мнению Я. Чистовича, он «устроил в России фармацевтическую часть и привёл императорскую придворную аптеку в блистательное состояние». Во многом благодаря доктору Эрскину в 1714 г. в Петербурге вслед за Москвой был заложен Ботанический сад (аптекарский огород) на острове, позже названном Аптекарским. Эрскин занимался не только чисто медицинскими делами. Когда в 1714 г. Пётр I основал Кунсткамеру, её первым начальником и смотрителем библиотеки он назначил Эрскина, много сделавшего для пополнения музея новыми экспонатами, в том числе знаменитой коллекцией анатомических препаратов Рюйша. Доктор Эрскин пользовался авторитетом и среди зарубежных учёных, которые называли его «весьма умным, приятным в обращении, откровенным, красивым джентльменом». К сожалению, Эрскин был болезненным человеком, лечение давало мало толку. Он умер в декабре 1718 г. в городе Олонец. В Петербурге ему были устроены торжественные похороны. Очевидец писал: «4 января совершены были великолепные похороны бывшего царского лейб-медика советника Арескина, умершего в Олонецке. Похоронная процессия направлялась в новый Александро-Невский монастырь, лежащий в 7 верстах от Петербурга. Его царское величество шёл за телом, отслушав прежде в доме покойного надгробное служение и слово реформатского священника на голландском языке, и приказал сам закрыть там гроб по изъявлении знаков своей милости к умершему… Тело несли придворные медики и знатнейшие хирурги, одетые в чёрные мантии, до самого моста в Немецкой слободе, в сопровождении бесчисленного множества народа, освещаемые 200 факелами… В монастыре уже, от самых ворот до часовни, стояли по обеим сторонам солдаты, тоже с факелами, неугасаемыми на ветру, и его величество сопровождал гроб, держа в руке по русскому обычаю восковую горящую свечу, до самого могильного склепа». На гробе Эрскина по-французски был написан девиз: «Я мыслю более, чем я говорю». Хотя Р. Эрскин и не был православным, его погребли рядом с могилой царевны Натальи, что было ещё одним проявлением монаршей милости. Могила Р. Эрскина, к сожалению, до наших дней не сохранилась. Согласно завещанию, его имущество в Англии, а также деньги от продажи дома в Петербурге переходили его матери и сёстрам; деньги и драгоценности, хранившиеся в столице, — нуждающимся семьям; имение в местности Пакола — доктору Блюментросту-младшему. Императрице Екатерине он завешал ценные полотна, кружева и посуду, Великой княжне Елизавете Петровне — имение Гостилицы. Он велел «все курьёзные вещи и медали и все другие инструменты никому, кроме царского величества, моего всемилостивейшего государя, не представлять, соизволит ли он всемилостиво оные себе купить, которые деньги раздать в сиротские домы, госпитали и богадельни в Шотландии». Пётр I купил также библиотеку Эрскина, насчитывающую около 4 тыс. книг, в том числе 1028 медицинских. Почти все они были переданы позже в библиотеку Академии наук. Глава 3 Взлёты и падения Иоганна Германа Лестока Иоганн Герман Лесток родился 20 апреля 1692 г. в городе Целле в семье лейб-медика (проще говоря, цирюльника) местного герцога Георга Вильгельма. Его родные, принадлежавшие вроде бы к французскому дворянству, в своё время вынуждены были покинуть Францию из-за религиозных притеснений. Герман Лесток с юных лет обнаруживал особую склонность к хирургии, которой он обучался под руководством своего отца. Не получив систематического медицинского образования, он тем не менее участвовал в качестве лекаря в нескольких сражениях. Списавшись с секретарём по иностранным делам Аптекарской канцелярии Шумахером, Лесток в 1713 г. прибыл в Россию. Обладая чрезвычайно приятной внешностью, свободно изъяснявшийся почти на всех европейских языках, деятельный, весёлый, говорливый Лесток сразу понравился Петру I, который определил его хирургом к Высочайшему двору. Пётр I весьма благоволил Лестоку, что, однако, не мешало тому за свой весёлый нрав «бывать иногда биту из державных рук его величества». Любивший общество и успевший со всеми сблизиться, всюду обо всём разведать, Лесток постарался снискать себе расположение тогдашних медицинских придворных знаменитостей: Эрскина, Поликалы, Бидлоо, Блюментроста, Шобера и пользовавшегося особым благоволением императора лейб-хирурга Гови. В 1716 г. Лесток вместе с Эрскином и Поликалой был назначен состоять при императрице Екатерине I во время поездки императорской четы в Европу. 2 января 1717 г. в городе Везеле Её Величество разрешилась от бремени ребёнком, который, впрочем, вскоре умер. Здоровье государыни вследствие не совсем благополучных родов было весьма плохо, поэтому медикам — Поликале и Лестоку — пришлось вдоволь потрудиться, прежде чем их старания не увенчались успехом, и уже 2 февраля государыня въезжала в Амстердам. За это каждый из указанных медиков получил особое расположение императрицы. Однако благоволение императрицы не помешало Петру I сослать Лестока — якобы за какой-то безнравственный поступок — под благовидным предлогом («для изыскания марциальных вод») в Казань. Неунывающий Лесток и там не оплошал. Как писал его биограф М.Д. Хмыров, «всё казанское население нуждалось в Лестоке, искусство которого снискало ему общее благорасположение горожан. Лестоку, собственно говоря — хирургу, пришлось, благословясь, сокрушать силу простудных болезней, упорных лихорадок и цинготных худосочий — бичей Казани. Удачно подвизаясь на этом импровизированном поприще, Лесток приобретал себе недурные гонорары и был любим и уважаем всеми жителями города: православными, иноверцами и правоверными». Воцарившаяся после смерти Петра I Екатерина I не замедлила возвратить Лестока к своему двору: он был пожалован лейб-хирургом и назначен состоять при цесаревне Елизавете Петровне. Лесток был одним из самых активных деятелей заговора 25 ноября 1741 г., возведшего на русский престол Елизавету Петровну. Уже на другой день был издан указ, которым объявлялось, что «за его собственные и верные и давние услуги и чрезвычайное искусство» Лесток возводится в чин тайного советника и назначается «первым лейб-медиком и главным директором Медицинской канцелярии и всего медицинского факультета». 18 декабря 1741 г., в день рождения императрицы, Лесток «для оказания от него через многие годы верной службы и особливой верности их высочайшей Её Величества особе» был назначен генерал-директором Медицинской канцелярии, а 25 декабря 1742 г. ему был пожалован чин действительного тайного советника. Вступив в управление Медицинской канцелярией, Лесток добился того, чтобы все её постановления записывались не на немецком, а на русском языке. Он предписал составить первый полный список всех служащих врачей с указанием лет их службы и окладного жалованья — прототип Российского медицинского списка, издававшегося с 1809-го по 1917 г. Лесток также много сделал для улучшения медицинского образования в России. Вместе с тем он признавался в том, что ничего не смыслит в администрации, поэтому избрал себе опытных и знающих помощников — П.З. Кондоиди и Я. Лерхе. По мнению М.Б. Мирского, «это был отличный выбор, за который российская медицина должна быть благодарна Лестоку». Как первому лейб-медику, Лестоку была предоставлена привилегия «пускать кровь» императрице, за что он каждый раз получал дополнительное вознаграждение. Среди архивных документов сохранился указ императрицы Елизаветы Петровны: «Господину тайному советнику и первому лейб-медику Лестоку за благополучное пущение Её Императорскому Величеству крови того 7 числа апреля (1744 г.) пожаловать пять тысяч рублёв». Лесток принимал деятельное участие в лечении и других членов императорской фамилии. Так, под его руководством придворные врачи Санхец и Бургав «пользовали и выпользовали» заболевшую молодую цесаревну — будущую императрицу Екатерину II, причём лечение состояло «во всегдашнем употреблении наилучших лекарств и частых пусканий крови». В декабре 1744 г. в Хотилове, на полпути между Москвой и Петербургом, заболел оспой царевич Пётр Фёдорович. К нему срочно прибыла императрица Елизавета Петровна, которой сопутствовали Лесток и Санхец. С больным уже находился лейб-медик Бургав. Болезнь, благополучно закончившаяся, «к утешению неизречённой радости всей империи», как писали тогда в газетах, весьма невыгодно изменила внешность будущего императора, оставив на лице его оспины. Среди историков медицины существовало да и сейчас ещё существует мнение о том, что Лесток был-де «плохой медик», что он «слабо разбирался в медицине». Неожиданное опровержение подобной точки зрения содержится в работе известного специалиста по библиотековедению П.И. Хотеева «Книга в России в середине XVIII века. Частные книжные собрания» (Л., 1989). Из них — 115 книг по медицине. Больше всего было руководств по хирургии, а также фармакологические справочники, травники, описания чахотки, цинги, чумы, лихорадок, пособия по кровопусканию, по уходу за детьми, по лечению венерических болезней и огнестрельных ран. По мнению П.И. Хотеева, медицинский раздел библиотеки характеризует её владельца как врача, уделявшего внимание лишь практике и мало интересующегося теоретическими проблемами медицины. Он пишет: «На 9/10 медицинский раздел его библиотеки состоял из работ авторов XVII века и более ранних времён. Вероятнее всего, библиотека перешла Лестоку в наследство от отца, который был хирургом. Ясно, что серьёзная исследовательская работа вовсе не интересовала Лестока. Более того, она была ему просто-напросто не по силам: ему недоставало теоретической подготовки, университетского образования. И тем не менее, — утверждает П.И. Хотеев, — нельзя, на наш взгляд, согласиться с мнением известного историка медицины Я. Чистовича, который вообще ставит под сомнение компетентность Лестока во врачебном деле. Данные о библиотеке Лестока никак не позволяют считать его посредственным врачом: человек, имевший сто с лишним книг по своей специальности, не мог быть дилетантом или шарлатаном. Значительная по объёму подборка медицинской литературы вполне отражала уровень профессиональной подготовки Лестока и соответствовала интересам и нуждам хирурга». Назначенный начальником Медицинской канцелярии, Лесток намеревался пристально заняться вверенной ему медицинской частью России, не вмешиваясь по возможности ни в серьёзную политику, ни тем более в придворные интриги. Однако обстоятельства складывались таким образом, что Лесток стал одним из самых приближённых к императрице лиц, обладавшим большим влиянием на государственные дела. Дело в том, что Лесток почти безвыходно жил во дворце, всюду сопровождал императрицу, пользовался правом беззапретного входа во всякое время в её опочивальню, где по случаю частых колик, которыми страдала императрица, оставался иногда целые недели. Это обстоятельство не могло не вызывать зависти у других придворных. Вице-канцлер Бестужев, основной недруг Лестока, жаловался, например, саксонскому резиденту Пецольду: «Когда государыня чувствует себя не совсем здоровой, то он как медик имеет возможность говорить с нею по целым часам, тогда как министры иной раз в течение недели тщетно добиваются случая быть с ней хоть четверть часа». Некоторую роль в охлаждении Елизаветы Петровны к Лестоку мог сыграть и доктор Герман Каау-Бургав, племянник знаменитого Германа Бургава. Приехав в Россию по рекомендации лейб-медика Рибейро Санхеца в 1740 г., он постепенно оттеснил Лестока, занятого административными делами, от врачевания императрицы. Нельзя сказать, что Лесток не понимал опасности своего положения, не предчувствовал грозившей ему беды. Опасаясь интриг и козней завистников, он считал, что гораздо удобнее убраться из России подобру-поздорову. Он писал императрице: «Боюсь, государыня, что моё возвышение наживёт мне врагов, которые, очернив меня в глазах Вашего Величества, устроят, может быть, мою ссылку». Как в воду глядел! Императрица, к несчастью для Лестока, не отпустила его от себя, чем не преминули воспользоваться его враги. Оклеветав Лестока, они добились разрешения на его арест, и 17 ноября 1748 г. Лесток был заключён в Петропавловскую крепость, будучи лишённым всех чинов, званий и должностей, а также и всего имущества. Через несколько дней была арестована и тоже посажена в крепость его третья жена, фрейлина двора Мария Аврора Менгден. Снова предоставим слово М.Д. Хмырову: «Лесток, отрицавший все свои вины, упорно томил себя голодом, поддерживаясь единственно зельтерской водой. С соизволения императрицы его стали допрашивать с пристрастием. После 11-дневной голодовки он был приведён к пытке — бывший первый лейб-медик Высочайшего двора, генерал-директор Медицинской канцелярии в России, умный, образованный и пожилой человек, придворный, избалованный жизнью, достатком, почестями, этот Illustris et Magnificus (сиятельный и благородный. — лат.), как было написано в почётном дипломе на графство Римской империи, пожалованном ему Карлом VII 27 апреля 1744 г., висел теперь вздёрнутым к потолку, с вывороченными назад руками, удушаемый дымом курившегося под дыбой костра. Это продолжалось полчаса. Лесток выдержал эту первую пытку, не обвинил себя ни в чём и имел ещё силу дойти без посторонней помощи до своего каземата. Там его заставили принять несколько пищи (…). В 1749 г. Лесток с тем же мужеством выдержал вторую дыбу, страшно ругал Бестужева, говорил, что страдает единственно по его злобе, и не признавал себя преступником. Однако раны, не зажившие после второго допроса, отбили охоту подвергнуться новым испытаниям, и Лесток сказал всё, что от него хотели, явился виновным». Приговор Тайной канцелярии был суровым: «Нещадное наказание кнутом и ссылка в Сибирь в отдалённые города, а именно в Охотск, где содержать до кончины живота его под крепким караулом». Однако Елизавета Петровна, ощущая, видимо, свою неправоту, смягчила жестокость приговора, и Лесток был лишь сослан — сперва в Углич, а затем в Великий Устюг в Архангельской губернии (ныне Вологодской области). При этом ему разрешили взять с собой книги и инструменты. Тогда же была дарована свобода его жене, которая — за 70 лет до декабристок — разделила судьбу своего мужа, отправившись за ним в ссылку. 25 декабря 1761 г., в день кончины Елизаветы Петровны, новый император Пётр III отправил в Великий Устюг курьера с известием о помиловании. Лесток, одетый в крестьянскую одежду, больной и несчастный, появился в Петербурге в феврале 1762 г. Указом от 9 марта 1762 г. он был восстановлен во всех своих чинах и званиях. Император также повелел возвратить Лестоку всё его имущество, которое было конфисковано, а попросту — разграблено его недругами. Лесток принялся обходить дома своих прежних противников, стараясь возвратить похищенное у него серебро, картины и драгоценности, — деталь, характеризующая простоту нравов придворной жизни России в середине XVIII в. Екатерина II, взошедшая на престол в том же 1762 г., пожаловала Лестоку пожизненную пенсию в 7 тыс. рублей и 30 гаков земли в Лифляндии. Умер Лесток в Петербурге 12 июня 1767 г. на руках своей верной жены, которая перевезла его прах в родовой склеп Менгденов в Церликау. Первым кандидатом на освободившуюся должность архиатра в декабре 1748 г. после вынужденного ухода графа И.Г. Лестока стал лейб-медик Герман Каау-Бургав. Герман Каау-Бургав родился в Гааге в 1705 г. в семье врача. Его дядей был знаменитый учёный-медик, профессор Лейденского университета Герман Бурхаве. В 1729 г. Бургав защитил в Лейденском университете докторскую диссертацию. В 1741 г. архиатр Фишер пригласил Германа Каау-Бургава в Россию в качестве придворного врача. Императрица Елизавета Петровна подписала соответствующий документ: «Указ Нашему Сенату. Во всевысочайшем уважении искусства, прилежания трудов, с каковыми действительный статский советник Герман Каау Бургав о нашем и императорской нашей фамилии здравии неутомленное верно ревностное бдение имел, всемилостивейше жалуем его нашим первым лейб-медикусом и главным директором над медицинскою канцелярией и всем медицинским факультетом в империи нашей с жалованьем по семи тысяч рублей на год, которое давать ему из статс-конторы, включая в оное получаемые им ныне три тысячи рублей, причём ему свободная квартира и от двора карета и лошади с потребными к тому служители давана быть имеет, о чём сенату куда надлежит потребные указы послать, а его Бургава в сём новом чине к присяге привесть. Впрочем, он в единственном нашем веденье состоять и прямо от наших повелений зависеть имеет. Елисавет». (Цит. по: Я. Чистович. История первых медицинских школ. С. 494.) Глава 4 Я.Ф. Монсей — последний архиатр Руководителями Аптекарского приказа, а затем Медицинской канцелярии — архиатрами были Р.К. Эрскин (1716–1718), И.Д. Блюментрост (1722–1730), И.Х. Ригер (1732–1735), И.Б. Фишер (1735–1741), И.Г. Лесток (1741–1748), Г. Каау-Бургав (1748–1753), П.З. Кондоиди (1754–1760) и Я.Ф. Монсей (1761–1762). Яков Фомич Монсей родился в 1700 г. в семье купца в Шотландии. Получив там первоначальное медицинское образование и приобретя некоторую медицинскую практику, Монсей в 1736 г. поступил на русскую службу, подписав трёхлетний контракт с русским послом в Англии А.Д. Кантемиром. В России Монсей служил лекарем Санкт-Петербургского адмиралтейского госпиталя, затем врачом в армии фельдмаршала Б.К. Миниха на Украине. В результате возникшего денежного недоразумения с Медицинской канцелярией Монсей в 1740 г. покинул Россию и переехал во Францию, где защитил диссертацию и получил в университете Реймса степень доктора медицины. В 1741 г. Монсей возвратился в Россию и, успешно сдав положенный экзамен в Медицинской канцелярии, был принят на государственную службу. Сначала он был врачом корпуса, а затем всех русских войск в Финляндии, врачом 1-й Московской дивизии. В Москве Монсей служил сперва военным, а потом гражданским врачом. В этом качестве он заслужил почёт и уважение своих пациентов, а Медицинская канцелярия выразила ему своё «удовольствие» за добропорядочное исполнение его должности. В конце 1750-х гг. Монсей по указанию императрицы Елизаветы Петровны с успехом провёл лечение находившейся в ссылке в Ярославле жены герцога Бирона, бывшего фаворита императрицы Анны Иоанновны. После скоропостижной смерти архиатра П.З. Кондоиди указом императрицы от 29 сентября 1760 г. Монсей был назначен лейб-медиком и пожалован чином действительного статского советника. Вместе с Монсеем лейб-медиками были назначены Иоганн Штиллинг и Карл Крузе. Императрица Елизавета Петровна была здоровой, крепкой женщиной. Но в последние годы своего 20-летнего царствования она стала часто болеть. Как писал историк А.Т. Болотов, «Государыня с самого уже начала прусской войны сделалась как-то нездорова и подвержена была часто болезненным припадкам и столь сильным, что не один раз начинали опасаться о её жизни». Как лейб-медик, Монсей основное внимание уделял здоровью императрицы. Однако он пользовал не только императрицу, но и наследника престола, будущего императора Петра III. Императрица Елизавета Петровна скончалась 25 декабря 1761 г. Лейб-медик Монсей постоянно находился у её постели и старался, как мог, облегчить её страдания. Вскоре после смерти императрицы Елизаветы Петровны вступивший на престол император Пётр III назначил Монсея архиатром и директором Медицинской канцелярии. В царском указе говорилось: «Во всевысочайшем уважении искусства, прилежания и трудов, с каковыми действительный статский советник лейб-медик Яков Монсей по его знанию и искусству всеусердствуя службу оказывал блаженныя и вечной славы достойныя памяти государыне императрице, вселюбезнейшей Е.И.В. тётке Елисавете Петровне, Е.И.В. всемилостивейше пожаловали его Монсея за эту его верноусерднейшую и долговременную службу Е.И.В. архиатром, первым лейб-медикусом и главным директором над медицинскою канцеляриею и всем медицинским факультетом во всей российской империи и с жалованием по 7000 рублёв ежегодно, и притом он собственною своею персоною в единственном Е.И.В. ведении состоять и прямо от Е.И.В. повелений зависеть имеет, о чём сенат имеет ведать и куда надлежит послать указы». В одном из своих писем Монсей писал: «…меня позвали ко двору, без всякого желания с моей стороны, и назначили первым врачом императрицы и государственным советником, что соответствует чину генерал-майора. Мне посчастливилось заручиться доверием императрицы, и проживи она дольше, я убеждён, что она осчастливила бы мою семью. Моё поведение во время её болезни, успехи в лечении и оправданность моих прогнозов увеличили мою репутацию. Так, после смерти императрицы я обнаружил, что завоевал доверие как правительства, так и публики. Нынешний император (Пётр III. — Б.Н.), который давно знал и уважал меня, после своего воцарения сделал меня тайным советником, первым врачом и архиатром. Последние два слова покажутся вам синонимами, но это не всегда так, поскольку в этой стране архиатр является главным директором Медицинской канцелярии и всего факультета и всех медицинских дел по всей империи, что вы и представить себе не можете. Первые врачи других монархов могут быть велики сами по себе. Но их величие не идёт ни в какое сравнение с моим. И, благодаря Богу, я не только уважаем и любим моим государем, но также обладаю доверием и дружбой всей нации». (Цит. по книге М.Б. Мирского «Медицина России XVI–XIX веков». М., 1996. С. 116.) Будучи опытным военным медиком, Я.Ф. Монсей особое внимание обратил на совершенствование военно-медицинской службы, которая составляла тогда основную часть государственной медицины в России. 28 февраля 1762 г. он представил императору Петру III доклад «О приведении управления медико-хирургических и аптекарских наук, яко самонужнейшее для пользы общества дело, в лучшее состояние». Одновременно им был представлен «План о рангах принадлежащих Его Императорского Величества к медицинскому факультету чинов». Император согласился со всеми предложениями и наложил резолюцию: «Быть по сему». На основании этих, одобренных императором предложений Монсея указом Правительствующего сената почти весь «медицинский факультет» России получил более высокие чины и прибавки к жалованью. Я.Ф. Монсей также составил «Наставление служащим в полках, во флоте и других командах лекарям, как поступать при отправлении своей должности», которое должно было заменить устаревшие медицинские разделы «Воинского устава» Петра I. В «Наставлении» особое внимание обращалось на обязательное и тщательное ведение «лазаретных книг» и «скорбных листов» (т.е. историй болезней), на необходимость повышения профессионального уровня медиков. По инициативе Монсея была учреждена должность главного полевого доктора армии. Я.Ф. Монсей много внимания уделял и гражданскому здравоохранению: он предлагал, помимо городовых врачей, иметь ещё и губернских, и провинциальных докторов, или ланд-физиков. Это предложение также было одобрено императором, который 3 июня 1762 г. высочайше утвердил доклад архиатра. Однако через месяц и три дня, 6 июля 1762 г., в результате дворцового переворота император Пётр III был свергнут с престола и вскоре убит заговорщиками в Ропше. Как первый лейб-медик России, Монсей неусыпно следил за здоровьем императора Петра III, давал ему советы гигиенического характера, лечил в случае возникновения какого-либо заболевания. После смерти императора Петра III от «припадка сильнейшей геморроидальной колики», как гласило официальное сообщение, доктор Монсей, знавший о действительной причине его смерти и обязавшийся «хранить глубокое молчание», 22 июля 1762 г. именным указом императрицы Екатерины II был уволен якобы «по слабости здоровья». В 1763 г. он уехал на родину в Шотландию, где был избран почётным членом Королевского колледжа врачей в Эдинбурге. Умер Монсей 2 февраля 1773 г. Перед отъездом он рекомендовал в русскую службу своего дальнего родственника, доктора Джона Роджерсона, который впоследствии был врачом императрицы Екатерины II, императоров Павла I и Александра I. С его отставкой в России закончилось архиатрство, на смену Медицинской канцелярии пришла Медицинская коллегия, руководство которой было передано в руки немедиков. Глава 5 А правда ли, что Мандт кого-то отравил? Имя лейб-медика-консультанта Мандта (такое же наивысшее придворно-медицинское звание имел ещё только лейб-медик Н.Ф. Здекауэр) приобрело в отечественной истории скандальную известность в связи с упорными слухами о его причастности к якобы имевшему место отравлению императора Николая I. Мартын Мандт родился в 1800 г. в городе Вейенбурге (Пруссия) в семье хирурга. Пойдя по стопам отца, он обучался медицине в нескольких немецких (в том числе — и Берлинском) университетах. В 1821 г. в качестве врача и зоолога Мандт принял участие в полярной экспедиции на китобойном судне в районе Гренландии и Шпицбергена. Опубликованный в 1822 г. отчёт о путешествии был зачтён ему в качестве докторской диссертации. Мандт был назначен окружным врачом в городе Кюстрине, а в 1830 г. утверждён ординарным профессором хирургии в Грейфсвальдском университете. В 1832 г. Мандт в течение полугода путешествовал по странам Европы — Англии, Франции, Италии, интересуясь главным образом учреждениями для психических больных. Как отмечали его современники, Мандт был, несомненно, талантливым человеком, с независимым и сильным характером. К сожалению, его нравственная личность была непривлекательна. Н.И. Пирогов, познакомившийся с ним ещё до приезда в Россию и потом встречавшийся с ним в Петербурге, считал его недюжинным человеком, отмечая вместе с тем нелестные стороны его характера: тщеславие, карьеризм, несправедливую резкость в суждениях о других. К русским врачам Мандт относился пренебрежительно и надменно и своим исключительным положением при дворе воспользовался для укрепления влияния немецкой партии. Эту сторону деятельности Мандта подчёркивает немецкий «Биографический лексикон»: «Его большие таланты в соединении с предприимчивой натурой и при редко встречающейся силе воли позволили ему сделать быструю и блестящую карьеру при Российском дворе и полностью продемонстрировать всю мощь немецкой науки и немецкого характера» (Берлин — Вена, 1932. С. 53–54. — Б.Н.). Любимыми медикаментами Мандта были «nux vomica» (стрихнин) и цинковая мазь. Кровопусканий Мандт избегал, употребляя для кровоизвлечения обыкновенно одну-две пиявки. Лечебное дело, судя по всему, Мандт знал хорошо, ибо ему в 1853 г. как директору Образцового военного госпиталя была объявлена «особая признательность государя императора за успешное атомистическое лечение больных, а также высочайшее благоволение его сотрудникам старшим врачам того же госпиталя Е. Пеликану и Гольмеру». Наиболее развёрнутую характеристику Мандту дал В. Верекундов: «Мартын Мандт — Geheimer Ober Medicinal-Rath (буквально — старший тайный медицинский советник, по-видимому, имелся в виду чин действительного тайного советника. — Б.Н.) — бывший профессор Грейфсвальдского университета, почётный член Медико-хирургической академии, читал лекции над больными, выбираемыми из разных палат, на немецком языке с примесью необходимой латыни. С увлекательным красноречием и логической последовательностью говорил он у кровати больного и не без остроумия создавал из немногих и шатких данных картину болезни. При диагностике больных он обращал почти исключительное внимание на состояние пульса, языка, температуру кожи и в особенности на отправления спинного мозга. Из обыкновенных способов исследования он практиковал ручное исследование, причём преимущественно ощупывались печень и толстые кишки лёгким передвижением кожи сверху вниз. Исследования органов дыхания и кровообращения стояли на втором плане и обычно поручались ассистенту. Никаких других способов, не говоря уже о химических или микроскопических, не практиковалось вовсе. Всевозможные болезни Мандт подводил под одну общую категорию острого или хронического раздражения спинного мозга, поражения левой доли печени и засорения толстых кишок, допуская, кроме этого, только раздражение слизистых перепонок в различных степенях. Вначале он прописывал в полных приёмах сильнодействующие средства: рвотные, сернокислые соли, разные возбуждающие, ртутные препараты, опий, селитру, хинин и др. При малейших признаках „прилива крови“ и в воспалительных болезнях он прибегал к повторным общим и местным кровопусканиям. Следуя своей системе, он приставлял пиявки и кровососные банки исключительно к позвоночному столбу и печени. В диете он был строг до крайности и всегда приписывал неуспех лечения диетическим погрешностям со стороны больного. Трудных случаев он вообще избегал. В течение 15 лет Мандт нисколько не изменял своим взглядам на сущность болезней, совершенно пренебрегая успехами медицины того времени. Но зато терапию свою он неоднократно изменял самым неожиданным образом, пока не остановился на своей атомистической системе. Одновременно (1842–1845) он лечил всех без исключения больных горькой водой, голодной диетой и местными кровопусканиями, к которым иногда присоединял втирания изаутентритовой мази в позвоночный столб. Потом (1845–1847) он пустил в ход магические средства, клал своим больным расчёсанные гребнем или щётками кошачьи меха на спину и правое подреберье. Нередко при этом взглядом, пассами или иными манипуляциями „магнетизировал“ пациентов, особенно дам. Только за этим последовала эпоха, когда Мандт под влиянием учения Радемахера создал свою известную „атомистическую методу“. Этот человек при своём крайнем невежестве в медицине был далеко недюжинной личностью. Самое шарлатанство его носило характер смелый, вызывающий и было основано на знании слабости людей, которыми он легко и свободно играл вплоть до печального случая кончины императора Николая Павловича. Он изложил свою атомистическую систему в брошюре на немецком языке „О лечении холеры“ (СПб., 1849), заключающей в себе невероятный винегрет из теорий Маршаль Галла о рефлекторной деятельности спинного мозга с учением Бруссе о раздражении слизистых оболочек пищевых путей с собственной теорией о страданиях левой доли печени. Эта брошюра по приказанию Николая I была переведена на русский язык и разослана для руководства во все военные госпитали. Мандт до того убедил государя в пользе своей методы, что по высочайшему повелению военные врачи должны были на смотрах и учениях носить на перевязи особые сумки с атомистическими лекарствами для подачи первой помощи. Мандт впервые был приглашён к Высочайшему двору по рекомендации Великой княгини Елены Павловны для пользования императрицы, которое, казалось, было удачно. Этим он приобрёл доверие государя как врач и был назначен лейб-медиком государыни. Потом мало-помалу он стал давать медицинские советы и Николаю Павловичу, скоро перешёл в лейб-медики Его Величества и в конце концов сделался необходимым лицом у государя. Доверие императора к Мандту всё более и более росло, и, наконец, своим умением вкрадываться в человека он достиг исключительного звания друга государя. Редкий ум, из ряда вон выходящая хитрость, свобода в пользовании всеми средствами для своих целей сохранили Мандту его исключительное положение при дворе вплоть до кончины Николая Павловича. Даже во время смертельной болезни государя Мандт не допускал во дворец других врачей, если не считать Кареля, который не смел перед ним пикнуть, кормил императора неизвестными порошками, которые приносил с собой в кармане, и уверял всех до последней минуты, что никакой опасности нет. Во всём этом народ усмотрел неестественную смерть государя, и толпы бросились к Зимнему дворцу, требуя на расправу Мандта. Но его успели спасти: Мандт скрылся из дворца задними ходами и тайком, как мог скорее, уехал за границу. Так закончилась удивительная история этого блестящего шарлатана. Несмотря на крайнюю ограниченность, чтобы не сказать больше, медицинских знаний, Мандт импонировал своим необыкновенным апломбом, самоуверенностью, исключительным положением среди профессоров академии и покровительством президента Академии Шлегеля и связями при дворе». Гомеопатические методы лечения использовались Мандтом не только в армии и царской семье. По свидетельству современников, Мандт имел обширную частную практику, в том числе и в аристократической среде. Сохранились описания внешности и характера Мандта. Так, военный врач, внук начальника Военно-медицинской академии, А.А. Пеликан, встречавший Мандта в доме своего деда, пишет: «Сам Мандт был человек привлекательный, с изящными манерами, которые так часто встречались тогда у врачей иностранного происхождения, что и давало им преимущество перед русскими, заставляло высшие классы предпочитать их грубым, неопрятным семинарам (выходцам из поповской среды. — Б.Н.) или перекрестам из евреев, составлявшим главный контингент отечественного врачебного сословия дореформенной эпохи. Говорил он исключительно по-французски и по-немецки». Несколько иное представление о Мандте сложилось у фрейлины императрицы, баронессы М.П. Фредерикс: «Мандт был действительно нечто необыкновенное. Ума был редкого, выдающегося, что и привлекало к нему Николая Павловича. Но хитрость его была тоже выходящей из ряду вон, и умение её скрывать было тоже необыкновенное. Он был один из тех людей, которых или ненавидели или обожали. Он вторгался положительно в людей и делал из них своих поклонников и поклонниц — особенно из тех, которые могли приносить ему личную пользу — свои инструменты для разных интриг». Ещё более интригующим выглядит её описание внешности Мандта: «Наружность Мандт имел совершенно мефистофельскую; голова его была маленькая, продолговатая, змеевидная, огромный орлиный нос и проницательный взгляд исподлобья, смех его был неприятный. При всём при этом он хромал, ну, ни дать ни взять — Мефистофель, да и только. Для меня эта личность имела всегда что-то отталкивающее, я просто-напросто боялась его. Но во мне это возбуждало тяжёлое чувство… В настоящее время ему бы приписали силу внушения, но тогда об этой силе ещё не было и речи. Припоминая внушительный взгляд Мандта и своеобразное ударение пальцем по столу, когда он хотел что-нибудь доказать, смотря несколько секунд упорно вам в глаза, то невольно приходишь к мысли, что действительно Мандт обладал громадною силой внушения, притом он был и магнетизёр. Странная, загадочная личность был этот человек». Оставляя в стороне описание характерологических черт Мандта, остановимся на его врачебных способностях. При этом следует иметь в виду, что в начале XIX в. после применения ряда неудачных и задерживающих развитие медицины методов диагностики и спекулятивных обобщений о сущности заболеваний (ятрохимия, ятрофизика, витализм и др.) клиническая медицина приобрела наконец твёрдую почву для своего расцвета — возникло клинико-анатомическое направление, опирающееся на сугубо клинические методы изучения больного: выстукивание, выслушивание, прощупывание. В результате были описаны новые болезни и синдромы, множество признаков патологических состояний (симптомов), в связи с чем распознавание таких болезней, как пневмония, пороки сердца, острый аппендицит, тиф, перитонит, жёлчно- и почечно-каменная болезнь и др., не представляло, в общем, уже больших затруднений для врачей. Однако введение этих, во многом субъективных методов непосредственного обследования больных не сопровождалось применением объективных методов точных наук (например, термометрированием). При этом, если врачебное наблюдение и диагностические методы позволяли более или менее успешно различать отдельные заболевания, то лечение больных из-за отсутствия соответствующей теоретической базы сводилось только к воздействию на симптомы заболевания или же к применению традиционных средств, основанных на догматической приверженности теории так называемой гуморальной патологии и доктрине «несварения соков», то есть различных способов удаления «болезненной материи» — кровопускания, рвотные, слабительные, отхаркивающие, потогонные и т.п. Широкое распространение получила практика парижского врача Бруссе, который, считая фокусом развития всех болезней пищеварительный тракт, призывал применять кровопускания, пиявки, банки (преимущественно в области желудка и кишок). Лечение должны были дополнять лёгкая диета, мочегонные, рвотные и т.п. Эта доведённая до крайности система, получившая название «бруссеизма», стала модной среди врачей того времени. Английский врач-хирург А.Б. Гранвилл в своих заметках о русской медицине 20–30 гг. XIX в. (на русском языке они были опубликованы в 1832 г. под названием «О состоянии медицины в Санкт-Петербурге») отмечал, что многие русские врачи «неохотно восприняли учение о воспалении Бруссе, что было причиной ограниченного использования кровопусканий как лечебного метода». По его мнению, русские врачи с большим скепсисом относились к системе Бруссе, но увлекались назначением лекарственных смесей, что получило своё отражение в «предлинных» рецептах. Реакцией на явное несоответствие возросших диагностических возможностей и остававшихся на уровне Средневековья методов лечения было возникновение спекулятивных построений в виде, например, так называемого месмеризма и гомеопатии С. Ганемана. Гомеопатия, возникшая в эпоху начального развития научной медицины, несмотря на свой эмпирический, экспериментально не обоснованный характер, привлекла к себе внимание и стала модным в Европе способом лечения, поскольку являлась в определённой мере прогрессивным направлением, избавляющим больных от страданий, связанных с принятыми тогда опасными методами лечения. Разочарование и скептицизм в области терапии получили выражение в т.н. терапевтическом нигилизме, наиболее распространённом среди представителей новой венской школы, выступавших против большого количества лекарств, применения кровопусканий и призывавших к выжидательному образу действия у постели больного. Нужно сказать, что кризисы в медицине случаются нередко. Достаточно вспомнить кризис медицины 30-х гг. XX в. возникший из-за несоответствия анализа и синтеза общей теории медицины, сравнительно недавний кризис дегуманизации медицины, вызванный издержками процесса технизации, нынешний кризис в социальной медицине. Если учесть вышеизложенное, то становится очевидным, что в деятельности Мандта как врача было больше плюсов, чем минусов. Действительно, он владел всеми имевшимися тогда в распоряжении врачей методами непосредственного исследования больных, причём достиг в этом деле значительного совершенства и даже разработал свой собственный оригинальный метод поверхностной пальпации печени и толстых кишок. Кстати говоря, метод глубокой пальпации органов брюшной полости был описан В.П. Образцовым в 1887 г. Конечно, Мандт не применял химических и микроскопических методов исследования, как и других методов, основанных на данных точных наук, но для их внедрения требовался гений, например, С.П. Боткина, а Мандт, увы, гением не был. Но освоенные им новые методы обследования больных в сочетании с большим опытом и глубокой интуицией позволяли ему создавать «картину болезни», то есть ставить диагноз, хотя и основанный подчас на ложных посылках. Мандт был истинным представителем клинической медицины, то есть направления, предложенного Г. Бургавом и заключающегося в наблюдении больных у их постелей. Таким образом, он внёс свой вклад в развитие русской терапевтической школы, всегда отличавшейся в этом отношении от западноевропейской схоластической медицины. В. Верекундов пишет, что Мандт «в течение пятнадцати лет не изменял своим взглядам на сущность болезней», однако при этом он неоднократно «самым неожиданным образом изменял свою терапию». Согласимся, что одно невозможно без другого. Как раз поиск новых способов лечения взамен скомпрометировавших себя старых был признаком того, что Мандт искал новые пути в объяснении сущности болезней. И не его вина, а беда всей медицины того времени, что ещё не было проторённой дороги не только к клинико-функциональной, но даже и к органолокалистической теории болезни, выведшей в конце концов клиническую медицину на дорогу этиотропного и патогенетического лечения. Мы уже говорили, что Мандт был также прекрасным педагогом. Правда, профессора-терапевты Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова В.А. Бейер, Н.С. Молчанов и А.С. Мищенко, выражая, очевидно, своё неприятие склонности Мандта к гомеопатии, придерживаются прямо противоположного мнения. Они утверждают, что «Мандт был совершенно не подготовлен к педагогической деятельности, он был далёк от новых по тому времени методов диагностики и терапии, эмпирически применял сомнительные в смысле возможной эффективности средства». И далее: «Тотчас после смерти Николая I Мандт вынужден был уехать в Германию, оставшись совершенно чуждым стране, где он провёл около 20 лет, восстановив против себя общественное мнение, приписавшее системе его лечения даже смерть императора». Действительно, пока Мандт являлся лейб-медиком императора, его теория считалась общепризнанной и не подлежала критике. Но после смерти Николая I она была немедленно развенчана. Для оценки лечения по «атомистической методе» в 1856 г. по повелению Александра II была учреждена специальная комиссия, в которую вошли профессора Здекауэр и Экк. Решение комиссии похоронило мандтовскую «методу». И это была не последняя попытка в истории отечественной медицины разделаться с гомеопатией. Медицина — это не только наука, но и искусство. Поэтому каждый более или менее выдающийся врач ещё и хороший актёр. Надо полагать, что Мандт не являлся исключением в этом отношении, обладая искусством импровизации и будучи неплохим психологом. Известно, что одной из самых важных и в то же время самых трудных областей внутренней медицины является прогноз заболеваний. При этом первым и наиважнейшим вопросом, интересующим как врача, так и больного, является вопрос об исходе заболевания, то есть смертельно оно или нет. В случае с болезнью Николая I видно, что Мандт проявил себя не только выдающимся диагностом, распознавшим с помощью весьма ограниченных, особенно по современным меркам, диагностических методов («слуховой рожок») поражение нижней доли правого лёгкого с последующим распространением процесса на оба лёгких и развитием «паралича лёгких» (по нынешней терминологии — нижнедолевая правосторонняя постгриппозная пневмония, перешедшая в сливную двухстороннюю пневмонию с развитием отёка лёгких), но и как блестящий прогнозист, правильно и своевременно определивший неблагоприятный исход заболевания. Другое дело, что сообщение им этих сведений Николаю I, негативно повлияв на психику больного, могло отрицательно сказаться на течении заболевания. С позиций ушедшей (или уходящей) в прошлое советской медицинской этики Мандт мог своим высказыванием нанести вред здоровью пациента, «убить его словом». Кстати сказать, именно такую претензию предъявил академик Б.В. Петровский врачам, лечившим А.С. Пушкина. По его мнению, их тактика в этом отношении была «не совсем правильной, не способствовавшей облегчению страданий поэта». Однако с позиций врачебной этики, распространённой на Западе и в настоящее время, тактику Мандта следует признать совершенно верной, поскольку она была обусловлена необходимостью своевременного, то есть до утраты сознания тяжело больным, свершения над ним неких религиозных обрядов. Что же касается внезапного бегства Мандта за границу, что многими его современниками рассматривалось чуть ли не как признание самим Мандтом своей вины в приписываемом ему отравлении Николая I, то, на наш взгляд, оно скорее свидетельствует о хорошем знании Мандтом истории России, в которой безуспешное лечение царствующих особ приводило иногда к насильственной смерти лечащего врача. Конечно, времена менялись, и отношение к врачам становилось более гуманным. Как писал Д. Петровский, «остались позади те времена, когда, как при Иоанне III, за неудачное лечение врачу рубили голову или как овцу резали под мостом, или — как при Иоанне Грозном, обложивши врача соломой, сжигали, или же, как при Борисе Годунове, пинали обутой в сапог ногой в голову врача». Но всё же через 40 лет после смерти Николая I, когда после длительной болезни умер его внук император Александр III, а бюллетени, сообщавшие о ходе болезни, публиковались по два раза в день в течение целого месяца, разбушевавшаяся толпа разбила окна в доме известного московского профессора Г.А. Захарьина, участвовавшего в лечении покойного императора. Если такой оборот приняли события в отношении известного русского профессора, любимца московских студентов и купечества, то что могло ожидать иностранца? Мандт, судя по всему, счёл за благо не искушать судьбу и, использовав в качестве «raison d’être» (разумное основание, смысл. — франц.) перефразированное выражение А.С. Грибоедова «Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь», решил заблаговременно покинуть пределы России. После своего стремительного отъезда из России Мандт прожил совсем немного — он умер в 1858 г. Имя Мандта оказалось так прочно связанным со слухами о «неестественной смерти» императора Николая I, что его постарались вычеркнуть из всех как дореволюционных, так и советских энциклопедических изданий, руководствуясь, очевидно, старинным правилом: «Нет человека — нет проблемы». Глава 6 Н.Ф. Арендт и Я.В. Виллие — недосягаемые вершины Николай Фёдорович Арендт родился в Казани в 1786 г. в семье известного врача. В 1805 г. окончил Петербургскую медико-хирургическую академию, получив в награду «за отличные успехи» серебряный карманный хирургический набор. После семимесячной стажировки в Петербургском военно-сухопутном генеральном госпитале он был назначен лекарем в Навагинский мушкетёрский полк, вместе с которым прошёл многие сражения в войнах с Наполеоном, в частности битвы при Пултуске и Прёйсиш-Эйлау. Во время войны со Швецией в 1809 г. был произведён из штаб-лекарей в лекари 1-го класса, а в 1812-м назначен доктором 123-й пехотной дивизии, сражавшейся при Клястинах, Полоцке и Чашниках, где Н.Ф. Арендту приходилось оперировать раненых в крестьянской избе, в палатке и прямо в открытом поле. После победоносного окончания войны Н.Ф. Арендт получил назначение на должность главного врачебного инспектора русского оккупационного корпуса. Здесь он проявил себя не только незаурядным организатором и опытным администратором по медицинской части, но и выдающимся врачом-клиницистом. По поводу прочитанного им в Сорбонне курса лекций по военно-полевой хирургии историк медицины Вейнберг писал: «Этот обзор операций был настоящим триумфом русской медицинской школы и поставил имя Арендта наряду со знаменитыми именами Грефе, Купера, Лисфранка…» В 1820 г. Н.Ф. Арендт стал главным доктором Петербургского артиллерийского госпиталя, где в полной мере проявились его хирургические способности. Современники его всё более удивлялись тому, что большая часть операций, производившихся иногда среди очень неблагоприятных обстоятельств, оканчивалась благополучно. Успех Н.Ф. Арендта был обусловлен во многом его блестящим мастерством хирурга и исключительной заботой об оперированных больных, а также не в последнюю очередь применением лекарственных средств, позднее названных антисептическими. Широко известными как в России, так и за рубежом стали выполненные Н.Ф. Арендтом операции экзартикуляции (вычленения) конечностей и перевязки крупных кровеносных сосудов (наружная подвздошная артерия была перевязана Н.Ф. Арендтом впервые в мире). Об одной из таких операций сообщал журнал «Отечественные записки» 5 августа 1822 г. 44-летний санкт-петербургский купец Иван Фомич Паратков писал издателю журнала: «Не имея другого способа изъявить моей благодарности Николаю Фёдоровичу Арендту, даровавшему мне через операцию (10 октября 1821 г.) новую жизнь, а многочисленному семейству моему — существование, я прибегаю паки к посредству „Отечественных записок“, служащих часто органом славных благотворительных дел наших соотечественников, — да узнает мой благодетель, что первая моя молитва к Богу есть о его здравии и благоденствии, столь важных для человечества, да утешатся страдальцы, подобные мне, ибо искусные руки Николая Фёдоровича Арендта готовы исторгнуть их из челюстей смерти, а доброе сердце его — влить утешение и отраду в отчаянные их души». Издатель «Отечественных записок» П.П. Свиньин, комментируя «знаменитую операцию, благополучно совершённую главным доктором Артиллерийской гошпитали Николаем Фёдоровичем Арендтом», пишет, что она составляет «предмет всеобщих разговоров публики и удивления людей учёных; она делает особенную честь искусству, решимости и человеколюбию врача, а нам, русским, даёт право гордиться таковым соотечественником, потому что г. Арендт получил начальное и окончательное образование в российских учебных заведениях — в Москве и Санкт-Петербурге. Подобной операции, столь благополучно совершённой, не было ещё примера в истории хирургии (славный английский врач Абернетти сделал перевязку в том же месте, но без успеха: больной его не выдержал её)». Операция производилась в присутствии профессора Буша и ещё 11 других знаменитых медиков. Любопытны некоторые детали, предшествовавшие операции: больной, в течение 4 лет страдавший аневризмой артерии, решившись наконец на операцию, «исповедался, приобщился Святых Тайн, простился с родными и друзьями и со спокойной твёрдостью духа передал себя в руки врача — столь же предприимчивого, как и искусного». Через 14 дней больной был выписан из больницы. П.П. Свиньин заключает свой комментарий словами: «Г. Арендт, исхитив страдальца из челюстей смерти, приобрёл себе благодарность отечества как за возвращение полезного гражданина и отца семейству, так и совершив первым из хирургов в свете столь важную, знаменитую операцию». Признание мастерства Н.Ф. Арендта нашло своё отражение в беспрецедентном в истории отечественной медицинской науки акте: «за усердную и долговременную службу, равно как и за совершенное познание медицины и хирургии, доказанное многократным производством всех операций», ему в 1821 г. была присуждена учёная степень доктора медицины и хирургии без сдачи обязательного экзамена и защиты диссертации. По данным А.Н. Никитина и Е.И. Андреевского, за время военной службы Н.Ф. Арендт произвёл более 800 операций. Уже упоминавшийся английский хирург Аугуст Боцций Гранвилл, сравнивая уровень медицинской помощи в России с существующим уровнем врачевания в Германии, Франции, Италии и Англии, находил, что врачам, практиковавшим в России, недостаёт опытности, свойственной немецким врачам, в основу лечения русскими врачами положен метод выжидания, но оно продолжительнее, чем во французской медицине, русские врачи менее решительны в терапии и менее склонны к философии, чем врачи Северной Италии, врачевание русских врачей не столь действенно и успешно, как английских, потому что метод выжидательного лечения основывается на устаревших данных об отправлениях отдельных органов и тканей. Гранвилл также отмечал, что в Петербурге было мало русских врачей — преобладали врачи-иностранцы: немцы, французы, англичане, итальянцы, являвшиеся поклонниками различных систем, в соответствии с которыми нередко проводили лечение. Среди этих врачей-иностранцев Гранвилл упоминает хирургов-англичан лейб-медиков В.П. Крейтона и Я.И. Лейтона. Он также сообщает о врачебно-организационной деятельности Я.В. Виллие, И.Ф. Рюля и О.О. Ремана, тоже лейб-медиков. Что же касается уровня развития хирургии, то Гранвилл особенно подчёркивал способности Н.Ф. Арендта, сравнивая его с известными английскими хирургами Э. Купером, Б. Броуди, а также с Г. Дюпюитреном, считая, что хирургическое мастерство Н.Ф. Арендта «делало честь России». В 1827 г. Н.Ф. Арендт ушёл в отставку с военной службы и вскоре был приглашён на должность главного консультанта знаменитой Обуховской больницы. После успешного лечения Николая I Н.Ф. Арендт в 1829 г. был пожалован званием лейб-медика и до 1839 г. являлся личным врачом императора. Придворные обязанности не изменили привычек Н.Ф. Арендта. «Он занимался частной практикой, не отказывая никому в помощи. Он сокращал иногда визит в богатом доме, чтобы не опоздать в тесную и грязную лачужку какого-нибудь дворника… Были годы, которые Арендт прожил, почти не выходя из коляски: так много было у него больных. Но между этими больными едва ли одна треть имела возможность заплатить за его попечение. Напротив, весьма многим бедным людям сам он вместе с советом привозил и деньги за исполнение совета. Но зато в последние двадцать лет едва ли можно было встретить в Петербурге бедняка, который бы не знал Николая Фёдоровича и ничем не был обязан ему». Иногда для этого приходилось использовать и дворцовые связи. Ассистент Н.Ф. Арендта Иван Соколов рассказывает: «Он был приглашён к одному труднобольному отставному полковнику, живущему в одной из дальних линий Васильевского острова, где он был поражён бедной обстановкой больного и его большой семьи, и т.к. это обстоятельство служило неодолимым препятствием к восстановлению здоровья больного, то Арендт полюбопытствовал узнать причины такого положения. Семья рассказала, что болезнь и бедственное положение произошли вследствие увольнения больного от службы без всяких прав. Лейб-медики обязаны были ежедневно являться к государю к 7–8 часам утра, когда приготовляется чай или кофе, и в это время обыкновенно завязывается не служебный, а простой разговор. В одно из таких посещений Арендт рассказал о положении больного и его семьи. Государь (Николай I. — Б.Н.) принял это близко к сердцу, приказал Арендту во что бы то ни стало вылечить больного на его счёт, помочь деньгами и вскоре потом, рассмотрев причины увольнения в отставку и найдя его невинным, простив или просто помиловав, не помню, возвратил ему все права и назначил крупную пенсию, восстановившую благосостояние семьи и здоровье больного». Арендт был лично знаком со многими знаменитыми врачами Европы, а с некоторыми из них, например с профессором Диффенбахом — руководителем хирургического отделения больницы Шарите в Берлине — состоял в дружеской переписке. Николай Фёдорович всегда благожелательно относился к молодым хирургам, он одним из первых оценил талант молодого Пирогова и добился для него разрешения от государя прочесть в покойницкой Обуховской больницы цикл лекций по новой тогда медицинской специальности — хирургической анатомии. Пирогов впоследствии вспоминал: «Каково же было моё изумление, когда среди своих слушателей я увидел почтенного доктора медицины и хирургии Арендта, ставшего внимательным учеником и не пропустившего буквально ни одной лекции». Пирогов так характеризовал врачебную деятельность Арендта: «Очень смелый и предприимчивый хирург, проложивший себе дорогу на военно-медицинском поприще в период наполеоновских войн и достигший положения лейб-медика только благодаря успешности своих операций и высоким качествам своей практической работы. Это был большой врач-практик, занятый на этой работе с утра до позднего времени, действовавший часто на лету и любимый за доброту души». Правда, он тут же добавляет: «Что касается меня, то я ни тогда, ни после ни разу не слыхал от Н.Ф. Арендта научно дельного совета при постели больного». Среди многочисленных пациентов Н.Ф. Арендта были и великие русские поэты — М.Ю. Лермонтов и А.С. Пушкин. Впервые Арендт посетил Лермонтова в доме его бабушки, Е.А. Арсеньевой, в 1832 г., когда молоденький юнкер Петербургской школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров разбил себе ногу до кости, упражняясь на необъезженной лошади в манеже училища. Повторно доктор навестил молодого поэта в январе 1837 г., в трагические для России дни смерти А.С. Пушкина. Журналист В.Н. Бурнашёв рассказывал, со слов Н.Д. Юрьева: «Светские толки о том, что в смерти Пушкина надо винить его самого, а не те обстоятельства, в которые он был поставлен, подействовали на Лермонтова до того сильно, что он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал расстройство нервов и прописал усиленную дозу валерианы; заехал друг всего Петербурга, добрейший Николай Фёдорович Арендт и, не прописывая никаких лекарств, вполне успокоил нашего капризного больного своею беседою, рассказав ему всю печальную эпопею этих двух с половиною суток с двадцать седьмого по двадцать девятое января, которые прострадал раненый Пушкин. Он всё, всё, всё, что только происходило в эти дни, час в час, минута в минуту, рассказал нам, передав самые заветные слова Пушкина. Наш друг ещё больше возлюбил своего кумира после этого откровенного сообщения, обильно и безыскусственно вылившегося из доброй души Николая Фёдоровича, не умевшего сдержать своих слов». Судя по всему, Арендт не только сообщил Лермонтову о предсмертных страданиях А.С. Пушкина, что получило своё отражение в словах о «последних мучениях» в стихотворении Лермонтова «Смерть поэта», но и поделился с ним своими переживаниями при виде умирающего. Эту фразу, что «он видел много смертей на веку своём и на полях сражений, на болезненных одрах, но никогда не видел ничего подобного», повторённую в письме В.А. Жуковского отцу поэта, С.Л. Пушкину, от 15 февраля 1837 г., почти слово в слово произносит незабываемый Максим Максимыч над умирающей Бэлой: «Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения. Только это всё не то, совсем не то!» В наше время имя доктора Арендта неоднократно упоминалось в связи с повторно возникавшими — и каждый раз авторитетно опровергавшимися — сомнениями в правильности лечения А.С. Пушкина, в котором Н.Ф. Арендт вместе с хирургами К.К. Задером, И.Т. Спасским, Х.Х. Саломоном, И.В. Буяльским, акушером В.Б. Шольцем и доктором В.И. Далем принимал самое деятельное участие. Известно, что Н.Ф. Арендт четыре раза посетил дом А.С. Пушкина на Мойке, с ним согласовывали план лечения другие врачи. В докладе 4 февраля 1937 г. на заседании Пушкинской комиссии Академии наук СССР академик Н.Н. Бурденко заявил: «Диагноз был поставлен Н.Ф. Арендтом — первоклассным хирургом-клиницистом в мировом масштабе. Он продемонстрировал свою быстрейшую оперативную технику в русской армии во время наполеоновских войн, а затем в Париже — она была не ниже техники знаменитейшего лейб-хирурга Наполеона и главного хирурга его армии Ж.Д. Ларрея». Академик Н.Н. Блохин в предисловии к упоминавшейся ранее книге Б.М. Шубина «История одной болезни», посвящённой разбору деятельности врачей у постели раненого А.С. Пушкина, также отмечает: «Врачи, лечившие Пушкина, ничем не уронили достоинства своей профессии, и не их вина, что медицина, в частности хирургия, того времени не располагала теми возможностями, которые мы имеем в наши дни». В одной из последних публикаций на эту тему И.С. Брейдо весьма аргументированно и вместе с тем чрезвычайно эмоционально защищает правильность лечения А.С. Пушкина. Он считает, что предписания Н.Ф. Арендта точно совпадали с рекомендациями известного в то время специалиста, профессора М.И. Хелиуса, приведёнными в его учебнике «Хирургия» (СПб., 1839. Ч. 1), по лечению раненных в живот: местное кровопускание, припарки, касторовое масло и каломель. «Никто сейчас не будет оспаривать, — пишет И.С. Брейдо, — бесполезность и даже вред некоторых из этих лекарств и лечебных мероприятий, но нельзя обвинять на основании этого врачей первой половины XIX столетия, располагавших более чем скромными возможностями. Это не только не логично, но и несправедливо по отношению к тем, кто день и ночь проводил у изголовья умиравшего А.С. Пушкина. Н.Ф. Арендт, И.Т. Спасский, В.И. Даль и другие врачи сделали всё, что могли, их нельзя упрекнуть ни в неумении, ни в нежелании спасти великого поэта». Умер Н.Ф. Арендт в 1859 г., семидесяти четырёх лет от роду. Яков Васильевич Виллие (Джеймс Уилли) родился в 1768 (или в 1765-м) г. в Шотландии в бедной крестьянской семье. Тем не менее он сумел получить медицинское образование и в 1790 г. окончил Эдинбургский университет. В составе группы иностранных врачей Я.В. Виллие прибыл в Россию, где были быстро отмечены его трудолюбие, целеустремлённость, а главное — незаурядное хирургическое мастерство. Личные качества Я.В. Виллие способствовали его головокружительному подъёму по иерархической лестнице: от безвестного полкового лекаря до главного военно-медицинского инспектора русской армии и президента Медико-хирургической академии. Я.В. Виллие был приближён и к царствующим особам: в 1798 г. его назначили придворным оператором (то есть хирургом), а в 1799-м — лейб-хирургом. В 1814 г. ему было пожаловано звание лейб-медика. Между прочим, с должностью оператора и сходным с ним при просторечном произношении — словом «император» связан некий литературный анекдот, записанный П.А. Вяземским: «Лекарь Вилье, находившийся при Великом князе Александре Павловиче, был ошибкою завезён ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилье и видит перед собой государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилье. Но всё это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилье сказал ему про себя, что он анператор. „Врёшь, дурак, — смеясь сказал ему Павел Петрович, — император я, а он оператор“. — „Извините, батюшка, — сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, — я не знал, что вас двое“». Я.В. Виллие как военный врач участвовал более чем в 50 сражениях русской армии, подвергаясь смертельной опасности, «делал хирургические операции на самом поле битвы под выстрелами неприятельскими». Был трижды ранен. Вот один из эпизодов Аустерлицкого сражения 20 ноября 1805 г. в описании Г. Чулкова: «По смущённым и растерянным лицам господ свиты Александр догадался, что сражение проиграно. Следуя за четвёртой колонной, он попал под неприятельский огонь. В нескольких шагах от него была ранена картечью лошадь лейб-медика Вилье. Свист холодного октябрьского ветра смешивался со свистом пуль. Мимо императора бежали батальоны, повернув спины к неприятелю. Александр оглянулся — свита рассеялась. За ним только ехал, переменив лошадь, Вилье и берейтор Ене. Император остановился и тотчас же был весь осыпан землёй. Это упало рядом неприятельское ядро. Вперёд уже нельзя было ехать. Беспорядочная толпа беглецов увлекла государя, и он очутился на опустевшем поле, покрытом трупами. Темнело, и лошадь несколько раз наступала на мертвецов. Неожиданно ров перерезал дорогу, и Александр, плохой ездок, никак не решался перескочить его по примеру берейтора. Наконец Ене ударил лошадь Александра, и они очутились по ту сторону рва». Известна большая роль Я.В. Виллие в организации медицинской помощи в период Отечественной войны 1812 г., в частности, в Бородинском сражении, во время которого он оказывал первую помощь князю П.И. Багратиону. Я.В. Виллие был автором множества инструкций, наставлений, положений и других документов, регламентировавших деятельность медиков в русской армии. Он издал и разослал всем военным врачам «Краткое наставление о важнейших хирургических операциях», к которому был приложен список необходимых хирургических инструментов. Им также были составлены документы, положившие начало находившейся под его непосредственным ведением медицинской части при Высочайшем дворе. Большой заслугой Я.В. Виллие перед отечественной военной медициной является составление полевой фармакопеи, выдержавшей четыре издания. Внёс он также большой вклад в развитие высшего военно-медицинского образования в России — в течение 30 лет (с 1808-го по 1838 г.) был президентом Петербургской медико-хирургической академии, являлся одним из инициаторов издания «Военно-медицинского журнала», выходящего с 1823 г. по наши дни. Правда, не все историки медицины однозначно положительно оценивают деятельность Я.В. Виллие на этом поприще. Например, В.О. Самойлов считает, что «30-летний период его президентства характеризуется самым низким уровнем научной продукции на протяжении всей истории Академии». Находившийся подле императора в военных кампаниях и прикрывавший его от вражеских пуль и шрапнели, Я.В. Виллие приобрёл безграничное доверие Александра I. По его просьбе английский король пожаловал Виллие титул баронета. Об уважении императора к своему лейб-медику свидетельствует также факт, описанный почётным лейб-хирургом Д.К. Тарасовым. 8 октября 1823 г. во время манёвров в районе Новомиргорода четвёрка лошадей понесла, и коляска, в которой находились Виллие и Тарасов, опрокинулась. Виллие получил «перелом левой малоберцовой кости в верхней её трети, разрыв и растяжение связок коленного сустава и, по всему вероятию, разрыв и повреждение бедренного нерва, а также ушиб правого бока и давно страждущей печени». Положение Виллие было тяжёлым. 9 октября император Александр I посетил его, чтобы проститься, ибо не надеялся на его выздоровление. Лечение Виллие было поручено Тарасову, которому на содержание и разные издержки было выделено 10 тыс. рублей. Виллие, к счастью, выздоровел, но ещё долгое время с трудом передвигался на костылях. Царь поблагодарил Тарасова за его искусство и особенно за попечение о Виллие и пожаловал ему Владимирский крест. Как человек, Я.В. Виллие был замкнутым, суровым в общении. При этом он обладал всеми качествами, необходимыми для царедворцев. Тот же Тарасов остался недовольным отношением к нему Виллие. После успешно проведённого Тарасовым лечения рожистого воспаления ноги у императора в январе 1824 г. тот по-английски сказал Виллие: «Тарасов твой очень хороший медик, я им очень доволен, надобно наградить его за попечение обо мне во время моей болезни. Назначь его к брату Михаилу, у которого теперь нет доктора». Однако вместо Тарасова доктором к Великому князю Михаилу Павловичу был назначен родной племянник Виллие, состоявший старшим доктором гвардейской кавалерии. Конец управления Я.В. Виллие Академией оказался весьма печальным. В 1838 г. один из студентов набросился с ножом на профессора. Виллие был вынужден подать рапорт об отставке, которая тут же была принята императором. Я.В. Виллие не имел семьи. Он был очень богатым человеком, владел роскошным особняком на Английской набережной (в советское время — Набережная Красного флота). Согласно его завещанию, большая часть наследства была потрачена на строительство нового здания клинической больницы Военно-медицинской академии. Умер Я.В. Виллие в 1854 г. В честь видного организатора русской военной медицины, выдающегося хирурга и учёного в сквере перед зданием Академии был воздвигнут величественный памятник. В глухую пору «борьбы с космополитизмом и преклонением перед иностранщиной» некий чересчур ретивый деятель от истории медицины (фамилия его известна) объявил Я.В. Виллие «английским шпионом». Эта инвектива не осталась без последствий, и памятник решено было снести. К счастью, нашлись в Академии здравомыслящие люди, которые не дали отправить бронзовый памятник на переплавку, а сумели спрятать его в парке на задворках клиники. Когда через несколько лет, в период очередного потепления отношений с иностранными державами, приехавшая в Ленинград делегация английских врачей удивилась, не увидев памятника на своём месте, то кто-то из местных острословов сказал, что его, мол, перевели в более тихое место, так как здесь, на оживлённом перекрёстке улицы академика Лебедева (бывшая Нижегородская) и Финского переулка, ему было слишком беспокойно и шумно. Глава 7 И.В. Енохин — любимец двух императоров Иван Васильевич Енохин родился 24 июля 1791 г. в слободе Зимовейки Короченского уезда Курской губернии в семье сельского священника. Первоначальное образование получил дома, а затем был отдан в Курскую семинарию, после окончания которой поступил в 1809 г. в Киевскую духовную академию. Киевская Братско-Могилянская академия, преобразованная в 1701 г. из одноимённого коллегиума, была одним из крупнейших учебных заведений XVII–XVIII вв., единственным на Украине общеобразовательным учреждением, важным культурным центром Украины и Восточной Европы. В ней обучались такие известные политические и общественные деятели и представители культуры и науки, как Богдан Хмельницкий, Иван Самойлович, Григорий Сковорода, Н.Н. Бантыш-Каменский, П.П. Гулак-Артёмовский и др. Наряду с богословскими дисциплинами в Академии изучались также латинское и русское красноречие, греческий, французский и немецкий языки, мировая история, природоведение, география, физика, тригонометрия, астрономия, архитектура и пр. Согласно распоряжению Медицинской коллегии, с 1802 г. было введено преподавание курса медицинских наук. Благодаря высокому уровню преподавания Академия сыграла важную роль в деле подготовки кадров для госпитальных медицинских школ и медицинских академий. Н.А. Оборин подсчитал, что с 1748-го по 1820 г. врачами стали 2 преподавателя и 83 студента академии, из которых более половины были удостоены степени доктора медицины. Воспитанниками Академии были: первый в России профессор клинической кафедры Г.И. Базилевич (1759–1802), первый русский врач, получивший в Московском университете степень доктора медицины, Ф.И. Барсук-Моисеев (1768–1811), основоположник отечественного научного акушерства и гинекологии, автор первого учебника по акушерству на русском языке Н.М. Максимович-Амболик (1744–1812), первый русский профессор-медик в иностранном университете И.А. Полетика (1722–1783), основоположник отечественной эпидемиологии Д.С. Самойлович (1742–1803), один из основоположников отечественной гистологии А.М. Шумлянский (1748–1795), первый русский профессор Московского университета К.И. Щепин (1728–1770) и другие видные учёные. Среди воспитанников Академии были также незаурядные организаторы здравоохранения, и среди них: вице-директор Медицинского департамента Я.К. Кайданов (1779–1855), член Медицинского департамента, член Медицинского совета Министерства внутренних дел; редактор «Военно-медицинского журнала» О.Ф. Калинский-Гелита (1792–1858); главный штаб-лекарь действующей армии Г.И. Яворский (1770–1834), получивший степень доктора медицины и хирургии без зашиты диссертации за военную кампанию 1813 г. И.В. Енохин обучался в Академии с 1809-го по 1814 г. с «самыми превосходнейшими и преизрядными успехами, поведения же по всему был честного». Он так основательно изучил французский язык, что после окончания Академии был назначен преподавателем этого языка в Курской семинарии. На следующий год ему поручили преподавание поэзии (вероятно — поэтики), а ещё через год — математики. Как указано в аттестате, выданном ему 17 июля 1817 г., «проходил должность очень ревностно и с довольно ощутительной для учащихся пользой, притом и отличное благоповедение к примерному учащихся подражанию весьма рачительно во всю бытность в семинарии наблюдать старался. При отправлении публичных диспутов и во время ежемесячных академических собраний достойно отличал себя, приобретая особливейшую от всех похвалу и привлекал к себе внимание». В 1817 г. столь удачно начатая преподавательская карьера внезапно оборвалась, и Енохин (в возрасте 26 лет!) поступил на казённый счёт в Петербургскую медико-хирургическую академию, которую окончил в 1821 г. с отличием: был удостоен звания лекаря I отделения и награждён серебряной медалью. Ещё во время обучения Енохин обратил на себя внимание президента Академии Я.В. Виллие, по протекции которого он был назначен после окончания Академии сперва в Павловский, а затем в Преображенский гвардейский полк, что было, несомненно, большой удачей для молодого врача, не имевшего связей и поддержки. Так началась военная служба И.В. Енохина, приведшая его к самым верхам военно-медицинской иерархии русской армии. Тот же Я.В. Виллие назначил И.В. Енохина присутствовать с отрядом гвардии на коронации Николая I в Москве в 1826 г. Когда летом 1827 г. Николай I, собиравшийся путешествовать по западным губерниям России, попросил Виллие назначить ему молодого врача для сопровождения, тот указал на Енохина. Выбор оказался на редкость удачным: Енохин так понравился царю, что тот, отправляясь на войну с Турцией в 1828 г., сам приказал, чтобы Енохин постоянно находился при нём. Возможно, царю импонировали его внешние данные. Как вспоминает доктор А.И. Ильинский, лично знавший И.В. Енохина, «Енохин был высокого роста, строен, красив и подавал блестящие надежды, что сделается со временем хорошим врачом. Кроме того, он обладал громадным тактом». В последнем император имел возможность убедиться лично. «В то время проходила осада Силистрии, — пишет Ильинский. — Перемена климата и вредные местные условия повлияли на государя, и он заболел перемежающейся лихорадкой. Позвав Енохина и желая испытать его прежде в том — до какой степени он может оправдать доверие к нему, государь объявил ему о своей болезни и приказал держать это в тайне, так как он не желал, чтобы осаждавшие Силистрию войска, узнав о болезни государя, пали духом. Сказав, что открывает болезнь только одному Енохину, государь приказал ему лечить себя. Действительно, никто в армии, даже самые приближённые к государю лица и не подозревали, что государь нездоров. Енохин свято сохранил вверенную ему тайну и, оправдав доверие императора, вылечил его от болезни». Конечно, следует признать, что Енохин очень сильно рисковал, поступая таким образом, так как в случае печального исхода ему бы не поздоровилось. Но всё обошлось благополучно. Царь высоко оценил медицинские познания и деонтологические качества молодого врача и полностью доверил ему своё здоровье. В течение восьми месяцев похода Енохин неотлучно находился при императоре и ежедневно являлся к нему для осмотра. Согласно записи в Формулярном списке, И.В. Енохин находился при особе императора при осаде Браилова, при переправе через Дунай, при занятии Базарджика, при осаде Шумлы, при осаде и взятии Варны и во время плавания из Варны в Одессу на фрегате «Флора» и на корабле «Императрица Мария». Путешествие на «Императрице Марии» чуть было не закончилось плачевно для русской короны. Н. Тальберг пишет: «Николай I, по взятии Варны, отбыл в Одессу на корабле „Императрица Мария“, который поднял паруса 2 октября под командованием капитана Папа-Христо. В пути разыгрался страшный шторм, продолжавшийся 36 часов. „Только государь, граф Потоцкий и я, — писал Бенкендорф, — были здоровы и на ногах, цепляясь за всё встречное, когда хотели передвинуться с одного места на другое. Нас неудержимо гнало к враждебным берегам Босфора… Ещё сутки такой же бури, и Русского монарха выбросило бы на турецкую землю!.. К Одессе мы подошли только с наступлением ночи (8 октября)“». В мае–июне 1830 г. И.В. Енохин сопровождал Николая I в его поездке в Царство Польское на заседание сейма. Осенью того же года он находился в свите царя, отправившегося в Москву, где возникли волнения в связи с разразившейся там эпидемией холеры. По данным А.Г. Лушникова, за время эпидемии холеры в Москве в 1830 г. переболело 8340 человек и умер 4531 больной. Болезнь не разбирала ни званий, ни должностей. До середины июня 1831 г. умерли 14 врачей, в том числе лейб-хирург М.Н. Еллинский и известный московский профессор-терапевт М.Я. Мудров. Популярное описание эпидемии холеры в Москве дано А.И. Герценом в «Былом и думах». Менее известно описание, принадлежащее сокурснику М.Ю. Лермонтова по Московскому университету П.Ф. Вистенгофу, также ярко живописующее обстановку в Москве: «В первых числах сентября (1830 г. — Б.Н.) под Москвой разразилась губительная холера. Паника была всеобщая. Массы жертв гибли мгновенно. Зараза приняла чудовищные размеры. Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учреждён карантин. Кто мог и успел, бежал из города… Из шумной и весёлой столицы Москва внезапно превратилась в пустынный, безлюдный город. Полиция силой вытаскивала из лавок и лабазов арбузы, дыни, ягоды, фрукты и валила их в нарочно вырытые (за городом) глубокие наполненные известью ямы. Оставшиеся в живых заперлись в своих домах. Никто без крайней необходимости не выходил на улицу, избегая сообщаться между собой. Это могильное, удручающее безмолвие московских улиц по временам нарушалось тяжёлым, глухим стуком колёс больших четырёх местных карет, запряжённых парой тощих лошадей, тянувшихся небольшой рысью к одному из временно устроенных холерных лазаретов. Внутри кареты или мучился умирающий, или уже лежал обезображенный труп. На запятках этих злополучных экипажей для видимости ставили двух полицейских солдат-будочников, как их тогда называли. Мрачную картину изображал этот движущийся рыдван, заставляя робкого, напуганного прохожего бросаться опрометью в ворота или калитку первого попавшегося дома во избежание встречи с этим вместилищем ужасной смерти». Биограф Николая I Г. Шильдер пишет: «24 сентября было получено сообщение, что в Москве открылась холера. Император Николай немедленно решился поспешить в первопрестольную столицу, чтобы личным присутствием успокоить встревоженное население; быстро собравшись в путь, государь уже 27 сентября выехал в Москву. Государь провёл там десять дней в неутомимой беспрерывной деятельности; он лично наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления об удовлетворении Москвы в жизненных потребностях, о денежном вспомоществовании неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей, беспрерывно показывался на улицах, посещал холерные палаты в госпиталях и, только устроив и обеспечив всё, что могла человеческая предусмотрительность, выехал 7 октября из Москвы». Холера, однако же, с каждым днём усиливалась, а вместе с тем увеличивалось и число её жертв. Как вспоминает А.Х. Бенкендорф, «лакей, находившийся при собственной комнате государя, умер в несколько часов, женщина, проживавшая во дворце, также умерла, несмотря на немедленно поданную ей помощь. Вдруг, за обедом, во дворце, государь почувствовал себя нехорошо и принуждён был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же напуганный, как и мы все. Вскоре за тем показался в дверях сам государь, чтобы нас успокоить, однако его тошнило, трясла лихорадка и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили». (Судя по всему, у Николая I была слабая форма холеры, так называемая холерина.) На обратном пути из Москвы в Петербург И.В. Енохин вместе с лейб-медиком Н.Ф. Арендтом принимал участие в организации карантина для царя и его свиты в Твери, где они пробыли одиннадцать дней. Прибывших, согласно существовавшим тогда правилам, окурили хлором, после чего дворец Великой княгини Елены Павловны, где они остановились, и окружавший его маленький сад были оцеплены часовыми. Успешная служба царю не оставалась незамеченной: И.В. Енохин получал награды, ценные подарки, чины и звания. В январе 1831 г. он был назначен старшим врачом гвардейской кавалерии, сделавшись вдруг из безвестного младшего полкового врача одним из самых заметных медицинских начальников русской армии. Летом 1831 г. он был прикомандирован к генерал-фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, усмирявшему Польское восстание. Во время штурма Варшавы 25–26 августа 1831 г. И.В. Енохин «под пушечными выстрелами делал операции гг. штаб- и обер-офицерам и нижним чинам». Несколько позже медико-хирург П.А. Наранович, бывший главным хирургом действовавшей в Польше русской армии, свидетельствовал о том, что «старший доктор гвардейского резервного кавалерийского корпуса коллежский советник Енохин как описанные им операции черепосверления и перевязывания подколенной артерии, так и многие другие в продолжение польской кампании в присутствии генерал-штаб доктора Хилодовича и других медиков, в главной квартире находившихся, делал с надлежащим искусством и полным успехом». Последнее замечание особенно важно, учитывая отсутствие в то время эффективных средств обезболивания и обеззараживания ран. И.В. Енохин также оказывал помощь самому И.Ф. Паскевичу, получившему при взрыве бомбы сильную контузию и ушиб правой руки. Енохин оставался при нём до полного выздоровления и возвратился в Россию лишь 30 ноября 1831 г. В декабре 1831 г. он был удостоен звания лейб-хирурга, не имея при этом ни учёной степени, ни звания. Но — положение обязывает! — 23 ноября 1835 г. Енохин подал в Конференцию Медико-хирургической академии прошение о присвоении ему звания медико-хирурга (хирурга высшей квалификационной категории, по современной терминологии). К прощению было приложено описание (на латинском языке) трёх благополучно закончившихся операций, произведённых Енохиным во время Польской кампании: «Вылущение верхнего плеча из состава, сверление черепа и перевязывание подколенной боевой жилы». Даже незнакомому с медициной человеку ясно, что это были достаточно серьёзные — даже по теперешним меркам — оперативные вмешательства. Известные хирурги того времени, ординарный профессор Медико-хирургической академии П.Н. Савенко и адъюнкт-профессор И.В. Рклицкий в своём отзыве указали, что «описание сие и самоё лечение операций изложены ясно и удовлетворительно». 29 декабря 1835 г. президент Академии Я.В. Виллие, видимо, не без чувства гордости за своего протеже утвердил решение Конференции Академии о присвоении И.В. Енохину звания медико-хирурга. В следующем, 1836 году Енохин защитил диссертацию на степень доктора медицины и хирургии. Этому предшествовали следующие события. Вообще говоря, Енохин отличался завидным здоровьем и почти никогда не болел. Но, находясь в Турецком походе, он простудился и заболел пояснично-крестцовым радикулитом («Почувствовал боль в правой ноге, которая начиналась от вертлуга бедра и простиралась позади седалищного нерва»). Эти боли, сначала появлявшиеся изредка, после бивуачной жизни в Польскую кампанию, во время сырого и холодного лета, усилились и стали обнаруживаться чаще. Как писал известный врач того времени П.А. Чаруковский, «все возможные средства, предлагаемые в подобных случаях медициной, были употреблены без пользы. Наконец по совету лучших врачей нашей столицы больной решил испытать действие минерального магнита и удостоил меня выбором для производства сего магнитного лечения, которое было начато 28 октября 1833 г. в 12 часов пополуночи и продолжалось 25 мин. Всего было проведено 5 сеансов. 3 ноября магнетизирование было прекращено. С этого времени и до сих пор (июль 1834 г. — Б.Н.) на ноге нет никакой боли, которая продолжалась около шести лет». Таким образом, И.В. Енохин явился одним из первых в России пациентов, на котором с успехом было применено относительно новое в ту пору лечение с помощью постоянного, или, как тогда говорили, минерального, магнита. (Кстати, в статье П.А. Чаруковского И.В. Енохин фигурирует под инициалами Е.И.В. Атрибуция инициалов принадлежит известному историку медицины Л.Ф. Змееву.) Однако боли в ноге всё же временами давали о себе знать, и 12 мая 1836 г. Енохину был предоставлен отпуск по болезни на 5 месяцев, из которого, как указано в Формулярном списке, он «прибыл в срок». Енохин провёл свой отпуск на Кавказских Минеральных Водах, лечение которыми дало положительный эффект и сделало его горячим их адептом. Об этом свидетельствует выступление Енохина на заседании Петербургского общества русских врачей 1 декабря 1856 г., в котором он, разбирая книгу немецкого врача К. Брауна «Висбаден, как целебный минеральный источник и климатическое целебное место», говорил: «Мы, русские, нередко основываем свои мнения об отечественных минеральных источниках на неверных данных, почерпнутых у иностранных или неточных наблюдателей по неимению для этого своих собственных аккредитованных (достоверных. — Б.Н.) наблюдений. Например, говоря о Кавказе и его минеральных источниках, мы почему-то воображаем себе картину дикости природы, суровости климата, необитаемости местностей и, следовательно, полной или почти полной невозможности пользоваться как следует тамошними минеральными водами. Между тем на деле всё это несправедливо. Кто был сам на месте (а мне случалось быть и на Кавказских, и на заграничных минеральных водах), тот может удостоверить, что местности Кавказа, изобилующие минеральными источниками, отличаются таким превосходным климатом, какой едва ли в чём уступит самым счастливым в этом отношении местностям заграничным. И если наши отечественные минеральные воды не пользуются такою же славою, как заграничные, то причиной этого не климатологические условия, а дальность их расстояния от больших населённых центров, недостаток удобных путей сообщения и, наконец, не внушающие доверия фармакологические описания их». Пребывание на Кавказских Минеральных Водах И.В. Енохин использовал для написания диссертации на тему «Анатомия, физиология и острое воспаление спинного мозга». (Экземпляры докторской диссертации И.В. Енохина — на латинском языке — хранятся в Фундаментальной научной библиотеке Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге и в Библиотеке медицинского факультета Йельского университета в Нью-Хевене — США.) 87-страничная диссертация И.В. Енохина представляет собой, строго говоря, не научное исследование, а обзор (компиляцию) соответствующих работ конца XVIII – начала XIX в. Сам Енохин достаточно критически оценивал научное значение своей диссертации, определив её в предисловии, обращённом к Я.В. Виллие, как «сочиненьице» (opusculum). Определённая новизна его диссертации состояла в том, что в ней практически впервые было объединено описание анатомических данных с полученными к тому времени сведениями по физиологии спинного мозга, включая двигательную и чувствительную его функции, участие в регуляции дыхания, кровообращения и деятельности некоторых других внутренних органов. Оригинальность диссертации также состояла в том, что в качестве методического подхода к изучению функций спинного мозга он использовал описание их нарушений при одном из острых заболеваний спинного мозга — миелите, положив, таким образом, начало патологической физиологии спинного мозга. С историко-медицинской точки зрения диссертация И.В. Енохина представляет интерес в связи с составленным в хронологическом порядке списком работ о миелите, начиная с работы Хефнера (1799) и кончая работой Роше и Сансона (1834). В этот список включены и некоторые работы российских авторов: книга П.А. Чаруковского (1834) и неопубликованная академическая лекция О.Ф. Калинского-Гелиты (1834). Однако в ней не были отмечены работы О. Гиргензона (1828) из Риги, К.А. Добровольского (1829) из Виленского университета, статья П.А. Чаруковского (1829), а также перевод сочинений Клосса и Сакса, принадлежащий М. Чарному (1832). Диссертация была отпечатана в московской типографии Медико-хирургической академии, а защита состоялась, по-видимому, в Санкт-Петербурге. Согласно записи в дипломной книге Медико-хирургической академии, 19 декабря 1836 г. И.В. Енохину был выдан диплом доктора медицины и хирургии № 1192, за что было взыскано 50 рублей. Николай I не только полюбил доктора и полностью доверил ему своё здоровье, но и назначил его врачом к цесаревичу Александру Николаевичу — будущему императору Александру II. В 1837 г. И.В. Енохин вместе с В.А. Жуковским, А.А. Кавелиным и другими был включён в свиту наследника престола в его первом длительном путешествии по России. Из Петербурга выехали 2 мая 1837 г. 4 июня достигли Тобольска. Путешествие, длившееся до декабря, закончилось посещением Одессы, Севастополя, Южного берега Крыма и земель донских казаков. Всё общество путешественников, включавшее воспитателей наследника и состоявших при нём молодых офицеров, было бодро и весело. Один из сопровождавших наследника молодых офицеров, С.А. Юрьевич, в письме жене писал в шутливом тоне: «Мы составляем две главные секты: чаистов и простоквашистов. Во главе первой стоит А.А. Кавелин, во главе второй — я, потом наш эскулап Енохин и Адлерберг. Великий князь и Паткуль доселе составляли решительный нейтралитет, т.е. пьют и чай, не отказываясь от простокваши». В Кургане И.В. Енохин осматривал сосланного туда декабриста барона А.Е. Розена. В дневнике В.А. Жуковского по этому поводу записано: «1837, 6 июня, Троицын день. Курган. Декабрист барон Андрей Евгеньевич Розен в марте (дата неверна. — Б.Н.) 1837 г. вывихнул правую ногу; лечение в Кургане не принесло облегчения. Розен просил разрешения приехать для медицинской консультации в Тобольск, но генерал-губернатор кн. Горчаков не дал этого разрешения. В приезд наследника Розен был освидетельствован доктором Енохиным, который поездку в Тобольск признал полезною. Но князь Горчаков, несмотря на это, вторично отказал Розену в его просьбе». Об этом же В.А. Жуковский писал в письме императрице Александре Фёдоровне: «Тут же видел я Розена, который имел несчастье, оступившись, вывихнуть ногу, ходит на костылях и мог бы легко вылечиться (по мнению Енохина, его видевшего), но в Кургане для этого нет никаких средств: надобно было бы отправиться хотя бы в Тобольск». Сам А.Е. Розен так описывает это событие: «22 декабря 1836-го поскользнулся (нёс в руках свечки для рождественской ёлки. — Б.Н.), правая нога не держала. Окружной доктор объявил, что он не хирург, не знает, что именно повреждено, какая кость или жила (…) 5 июня (1837 г.) после обеда подошёл ко мне видный мужчина, в шинели с бобровым воротником, в военной клеёнчатой фуражке и сказал мне: „Верно вы Розен? Андрей Иванович Кругов (А.И. Кругов — сослуживец И.В. Енохина по Павловскому полку (1818–1825 гг.). После увольнения из армии в чине капитана был назначен инспектором Академии художеств. — Б.Н.) навязал мне на душу, чтобы непременно в случае проезда через Курган вас навестить и помочь от вашей болезни. Пожалуйте ко мне на квартиру“. Это был И.В. Енохин, лейб-медик его высочества. В минуту раздели меня ловкие фельдшера, я лёг на диван, и Енохин, ощупав больное место обеими руками, поворотив меня на левый бок, тотчас объявил, что у меня половинный вывих вперёд, что кость выбита из чашечки, но т.к. прошло уже полгода со дня вывиха, то в ту минуту нельзя было мне помочь, а если бы помощь была оказана в день падения, то в тот же день я мог бы танцевать на больной ноге. Он на листе бумаги описал повреждение и разные средства, кои ещё можно употребить». А.И. Дмитриев-Мамонов в книге «Декабристы в Западной Сибири» (М., 1895) пишет: «В марте 1837 г. Анна Васильевна (Розен. — Б.Н.) обратилась с ходатайством к тобольскому губернатору Х.Х. Попало-Швейковскому о позволении ей с мужем приехать в Тобольск для совещания с медиками, так как муж её ушиб себе правую ногу и за 3 месяца лечения в Кургане не чувствует никакого облегчения, будучи между тем лишённым всякой возможности владеть ногой. Было произведено медицинское освидетельствование больного через курганского окружного врача Малинина, признавшего, что все врачебные средства, применявшиеся им для излечения, оказались бесполезными. В июле 1837 г. был освидетельствован лейб-хирургом Его Императорского Величества, проезжавшим через Курган с Его Императорским Высочеством наследником цесаревичем. Сохранился подлинник свидетельства И.В. Енохина: „Г. Розен имеет, как должно полагать по роду насилия и припадков (симптомов. — Б.Н.), кои он первоначально имел, вывих бедра вперёд, несовершенный. Наклонное положение больного, бывшее после падения, отклонение больной ноги от здоровой кнаружи (хотя головки вывихнутой ноги нельзя ощупать под излучиной лонных костей) достаточно уже таковой вывих обозначают. Посему (поскольку. — Б.Н.) вывих застарелый, то прежде вправления оного больного нужно к вправлению приуготовить посредством всеобщих тепловатых ванн и мягчительных втираний в верхнюю часть бедра, потом посредством полиспаста должно произвести надлежащее вытягивание ножной конечности, вытягивая оную дотоле излегка, пока не будет равна со здоровой ногою, тогда уже движением бедра вверх и кнаружи стараться должно ввести головку бедра в вертюжную (вертлужную. — Б.Н.) впадину“». К сожалению, заключение И.В. Енохина не помогло бедняге А.Е. Розену, и он так и отправился служить на Кавказ на костылях. После этой поездки И.В. Енохин был отчислен от гвардии и назначен на штатную должность врача при Александре Николаевиче, в которой находился в течение последующих 26 лет, постоянно сопровождая его в поездках по России и за границей. Как пишет П.В. Долгоруков, «сначала нелегко было Енохину на придворном поприще. Начальником двора находился в то время сумасшедший генерал Кавелин. Однажды во время своего первого заграничного путешествия Александр Николаевич в Копенгагене имел небольшой припадок лихорадки. Кавелин взбесился, обратился к Енохину и, почти показывая ему кулак, закричал: „Чтобы завтра Его Высочество был здоров! Если завтра его высочество не выздоровеет совершенно, то я тебя пошлю на гауптвахту здесь же, в Копенгагене!“ Любопытно, — отмечает П.В. Долгоруков, — что на другой день Великий князь был здоров…» П.В. Долгоруков приводит и другую подробность: «Цесаревичу очень хотелось провести зиму 1838–39 годов за границей, а Николай Павлович требовал непременного возвращения его в Россию; Енохин взялся уверить и уверил грозного государя, что здоровье Александра Николаевича непременно требует провести зиму в Риме, что иначе у него может сделаться чахотка, и цесаревичу разрешено было провести зиму в Риме. Этой услуги, — пишет П.В. Долгоруков, — Александр Николаевич никогда не позабыл. Будучи Великим князем, он всякое утро пил кофе с Енохиным. Став императором, он продолжал ежедневно приглашать Енохина пить с ним кофе по утрам». Об определённых трудностях во взаимоотношениях И.В. Енохина с придворным миром могут в некоторой степени свидетельствовать краткие и не расшифрованные до сих пор заметки в дневниках В.А. Жуковского: «Сцены Енохина с докторами», «Геройство и трусость Енохина». Путешествуя с наследником по странам Европы, Енохин, как об этом можно судить по упоминавшемуся дневнику В.А. Жуковского, принимал участие в приёмах, торжествах, посещениях музеев, театров, художественных галерей и выставок. Как член свиты наследника, он был удостоен многих иностранных орденов (такого количества иностранных и отечественных орденов, как у Енохина, не было, кажется, ни у одного из российских медиков) и членства во множестве научных и ненаучных обществ. Но самое главное заключалось в том, что пребывание за границей он использовал для встреч с образованными врачами многих стран Европы, стараясь лично от них узнавать о каждом новом шаге науки, и, таким образом, держал себя на уровне современного научного знания. О высокой медицинской образованности Енохина говорят записи его выступлений на заседаниях Петербургского общества русских врачей, бессменным президентом которого он был в течение 12 лет. В работу этого Общества Енохин вносил наибольшую часть своей опытности и многосторонних знаний, и не было предмета, который казался бы ему совсем и вполне неизвестным. Он высказывался как по поводу отдельных заболеваний, так и в связи с общим развитием медицинской науки и практики. Например, не только своевременно оценил значение начавшейся в Европе в середине XIX века замены универсализма («рутинного энциклопедизма») в медицине специализацией медицинских знаний, но и пришёл к заключению о том, что с задержкою этого перехода в России связаны отставание отечественной медицинской науки и её недостаточная самостоятельность. И.В. Енохин также положительно оценивал переход от эмпирической, изнуряющей системы лечения (т.н. бруссеизма), заключающейся в многочисленных кровопусканиях и приёме слабительных, к рациональной, щадящей терапии с её основными направлениями — аллопатией и гомеопатией. Этим, по всей вероятности, объясняются его взвешенные суждения по поводу гомеопатии, применение которой решением Медицинского совета было запрещено в госпиталях и больницах Российской империи. Он говорил, что «гомеопатия может оказаться полезной для людей богатых, не знающих пределов разного рода неумеренностей, пресыщенных материально. Кто всякий день кушает и пьёт дальше своего аппетита, кто от праздности тучнеет до неподвижности, кто измучился, гоняясь ежедневно за новыми удовольствиями, тому гомеопатия пропишет умеренность и строгую диету, а чтобы замаскировать нужную строгость — назначит невообразимые крупинки, и дело пойдёт на лад. Но, очевидно, у солдата, изнурённого походами, лишениями всякого рода, тревогами и опасностями, наконец, действительными болезнями, гомеопатии делать нечего, и тут „дух лекарства“ выдыхается гораздо прежде, чем дойдёт от склянки до рта больного». Переход к рациональной системе лечения потребовал применения особых подходов к оценке результатов использования лечебных методов. Принимая во внимание чрезвычайную сложность оценочных методик, И.В. Енохин призывал к осторожности с выводами из этих опытов, подчёркивая, что «нужно много проницательности, раздумья и труда, чтобы отыскать правдоподобное объяснение наблюдаемому факту. Заслуга врачей, — указывал он, — состоит именно в том, что они внимательно наблюдают и умеют применяться к настоящему, которое никогда ни в чём не сходно с прошедшим». Конечно, суждения и умозаключения И.В. Енохина о существе болезней и методах лечения не выходили за рамки представлений того времени. Кроме того, его высказывания были не всегда объективны. Так, посетив в октябре 1855 г. вместе с Александром II Крым, где они осматривали среди прочего госпитали в Симферополе, И.В. Енохин сообщил на заседании Общества 16 ноября 1855 г. «весьма любопытные и утешительные сведения о состоянии врачебной части в обозревавшихся им госпиталях действующей армии в Крыму». Трудно сказать, что уж там показывали царю и его свите поднаторевшие в деле показухи чиновники от медицины, но свидетельства очевидцев говорят о совершенно противоположном. Например, активный участник Крымской войны, профессор университета Св. Владимира в Киеве Х. Гюббенет писал в своём «Очерке медицинской и госпитальной части русских войск в Крыму в 1854–1856 гг.» (СПб., 1870): «В Симферополе, центре сбора всех больных Крымской армии, отразилось рельефнее, чем в других местах, всё зло, какое влечёт за собой неприготовленная война, неусовершенствованная администрация и плохой уход за больными. Назначенная по Высочайшему повелению следственная комиссия открыла в Симферопольском госпитале целый ряд недостатков, опущений и злоупотреблений. Что сказано о Симферополе, то можно принять ко всем госпиталям вообще». И.В. Енохин был не только многознающим медиком, но и удачливым врачом, то есть, перефразируя лермонтовского Печорина, он не в пример доктору Вернеру «умел воспользоваться своим знанием». Его пациентами были не только оба императора (в феврале 1855 г. И.В. Енохин вместе с лейб-медиками М.М. Мандтом и Ф.Я. Кареллем подписывал «зловещие» бюллетени о смертельной болезни Николая I), но и лица из ближайшего окружения царя. Медицинскими советами И.В. Енохина также пользовались видные деятели культуры и науки. Так, в частности, он давал рекомендации по курортному лечению известному историку М.П. Погодину. И.В. Енохин обладал громадным тактом и, в молодых летах попав ко двору, изучил прекрасно все условия, обычаи и извилины придворной жизни. При этом он никогда не злоупотреблял своей близостью к царственным пациентам и чуждался интриг, столь распространённых в придворном ведомстве. До конца жизни он оставался большим дипломатом, преданным и верным слугою своих пациентов-благодетелей — Николая I и Александра II, ведших его от отличия к отличию, от одной ступени повышения к другой. К тому же он, судя по всему, «умел хранить самые сокровенные тайны руководства страны и его окружения — состояние их здоровья, прогнозы на будущее, которые при определённых условиях могут стать оружием в борьбе за власть». Благодаря этому И.В. Енохин почти безотлучно находился при особах двух императоров на протяжении 36 лет — случай беспрецедентный в истории отечественной медицины! Наряду с обязанностями придворного врача он выполнял отдельные важные поручения. Например, в январе–ноябре 1841 г. принимал участие в работе комиссии по исследованию быта рабочих людей и ремесленников. К сожалению, о результатах работы этой комиссии и участии в ней Енохина сведений нет. О доверии, оказываемом И.В. Енохину со стороны императора, свидетельствует и факт, указанный в примечании от редакции киевского журнала «Агапит» (№ 3, 1996) к моей статье о докторе Енохине: «На открытие Анатомического театра Киевского университета Св. Владимира (1853), в котором сейчас размещается Центральный музей медицины Украины, ожидался приезд императора Николая I, однако он не мог присутствовать на этом торжестве и командировал своего лейб-медика Енохина». В 1845 г. И.В. Енохин был назначен непременным членом Военно-медицинского учёного комитета при Медико-хирургической академии, а в 1849 г. получил должность главного доктора военно-учебных заведений. Вероятно, эта синекура понадобилась для присвоения ему очередного чина. Однако она дала Енохину возможность сделать некоторые ценные выводы о причинах неблагоприятного исхода эпидемии кори у воспитанников Александровского корпуса в Царском Селе, которые заключались в кахектическом сложении многих детей — большей частью сирот и детей весьма бедных родителей, — приобретённом ими до поступления в корпус, а также о влиянии петербургского климата и гигиенических условий на здоровье молодых кавказских уроженцев — детей дворян из разных горских и армянских провинций, многие из которых сравнительно с русскими уроженцами получали золотушные болезни (туберкулёз). Безуспешность лечения их на месте привела к необходимости отправки их на родину, и польза от этой меры, как указывает Енохин, «оказалась поразительной». В апреле 1855 г. И.В. Енохин был пожалован в лейб-медики с производством в тайные советники. 10 февраля 1857 г. (в возрасте 66 лет!) он был назначен директором Военно-медицинского департамента. Александр II, начав коренную перестройку главных основ государственной жизни России, избрал для осуществления её в военно-медицинском ведомстве именно Енохина, в котором высоко ценил неподкупную честность и способность проводить в жизнь новые веяния. Непродолжительное, в течение пяти с половиной лет, пребывание И.В. Енохина во главе медицинского департамента, где до этого надо всем преобладала рутина, освежающим образом повлияло на развитие военно-врачебного дела в России и на служебный быт военных врачей. Будучи сторонником просвещения как лекарства от всех социальных недугов, И.В. Енохин много способствовал повышению квалификации (по современной терминологии — последипломному образованию) военных врачей, причём связал с полученным образованием дальнейшее продвижение по службе взамен практиковавшегося ранее выдвижения только в зависимости от выслуги лет. В целях информационного обеспечения постепенного и непрерывного повышения уровня медицинского образования он принял меры к усилению госпитальных библиотек, обязав их снабжать военных врачей всеми необходимыми книгами, осуществил оснащение крупных госпиталей учебными пособиями для открывавшихся на их базе школ усовершенствования военных врачей (прототип современных окружных курсов усовершенствования офицерского состава медицинской службы — КУОСМС), расширил программу «Военно-медицинского журнала», переведя его из трёхмесячного в ежемесячное издание, получил разрешение на публикацию протоколов заседаний Общества русских врачей в Петербурге и т.п. При И.В. Енохине получило широкое развитие прикомандирование военных врачей к клиникам Академии, а вскоре — и к клиникам университетов для усовершенствования в практической медицине. Ежегодно, таким образом, обучались 20 человек и ещё 8 посылались на два года за границу, что обходилось медицинскому департаменту в 12 тыс. рублей серебром. Убедившись на примере Западной Европы в необходимости внедрения специального образования врачей, Енохин нашёл способ развития, узаконения и поощрения специализации в русской медицине посредством введённой им системы усовершенствования, которая была вскоре принята в морском, горном и гражданском ведомствах. Таким образом, его можно считать одним из пионеров создания сети институтов повышения квалификации в нашей стране. И.В. Енохин сознавал, что для успешности врачебного дела необходима полная самостоятельность медицины. Он всеми силами стремился устранить многочисленные цепи, которыми было опутано Военно-медицинское ведомство. Военные врачи, ветеринары, фармацевты и фельдшеры зависели от многочисленного и разнообразного начальства нескольких ведомств, в которых распространены были произвол, насилие, формализм и хищения. Енохин указывал на необходимость объединения управления лечебными заведениями, упрощение администрации, а также сокращение штатов и делопроизводства. Благодаря его стараниям госпитали были изъяты из рук комиссариатских чиновников, также была устранена власть Министерства внутренних дел над заготовлением врачебных запасов. В соответствии с царским указом от 26 марта 1859 г. бывший Департамент врачебных заготовлений с приписанными ему учреждениями передавался военно-медицинскому ведомству, вследствие чего устранялись огромные издержки. Тем же указом было определено передать в ведение Военно-медицинского департамента части Комиссариатского ведомства (продовольственную и вещевую). Однако у Енохина, несмотря на то что «он был близок к особе государя, как ни один ещё медик во всей нашей истории, и пользовался его постоянным благоволением», нашлись влиятельные противники, среди которых были военный министр Н.О. Сухозанет и генерал-лейтенант Н.И. Вольф. Им удалось добиться того, что приведение указа в исполнение было признано несвоевременным, и 22 января 1860 г. последовал именной указ об оставлении хозяйственной части госпиталей по-прежнему в ведении Комиссариатского департамента. Болезнь и смерть помешали И.В. Енохину закончить предпринятые им преобразования по уменьшению многовластия в военно-врачебном деле. Эти его идеи удалось реализовать значительно позже. «Только Великая Октябрьская социалистическая революция дала военным врачам всю полноту административных прав; произошло объединение всех отраслей военно-медицинского обеспечения в руках военно-медицинской администрации» (БМЭ, II изд., т. VIII, с. 110). Благодаря ходатайству И.В. Енохина в 1859 г. было пересмотрено расписание окладов жалованья военным медикам и впервые были назначены так называемые столовые деньги. В 1861 г. военным врачам были пожалованы эполеты на прусский манер. Самому Енохину эполеты с вензелями императора, как лейб-медику, были присланы на праздник Пасхи в 1861 г. прямо от царя. И.В. Енохин обратился к императору Александру II с просьбой позволить ему подготовить достойного доктора для подраставшего наследника Николая Александровича. Он имел в виду подготовить достойного себе преемника из русских врачей с тем, чтобы избранное им лицо могло бы впоследствии иметь значительное влияние, могущее послужить ко благу всей отечественной медицины. Профессора МХА П.А. Наранович и Н.Н. Зинин нашли такого врача — им оказался некто Шестов, который приходился, кажется, свояком Н.Н. Зинину. Шестов понравился Енохину и получил миссию — ехать за границу на три года за счёт И.В. Енохина с тем, что по возращении он будет назначен доктором к наследнику престола. Однако Шестов не оправдал возложенных на него надежд. В апреле 1865 г. на семью Романовых обрушилось неожиданное горе — за границей скоропостижно скончался наследник престола Великий князь Николай Александрович, подававший, как говорили, очень большие надежды в качестве будущего государя России. Как писал в своём дневнике цензор А.В. Никитенко, «в публике страшное негодование против графа С.Г. Строганова: что он делал эти три года, которые провёл при наследнике? Почему скрыл он его болезненное состояние, если о нём знал, и почему не знал, если не знал? Достаётся также доктору Шестову, который действительно, говорят, не так опытен и учён, чтобы мог наблюдать за физическим состоянием и лечить. Доктора этого рекомендовал Енохин, которому он доводится племянником» (эти данные неверны. — Б.Н.). В дореволюционной литературе сохранилось много свидетельств о личностных качествах И.В. Енохина. Суммируя их, можно создать его обобщённый психологический портрет: «Добрая душа, неспособная назло и умевшая даже злых людей хоть на время делать добрее. Добродушие и гуманность преобладали в нём над всеми другими движениями души. Его добрый взгляд и ласковая речь согревали среди неприветливого холода действительности и напоминали о совместности человеческих чувств с неумолимой служебной требовательностью. Безукоризненно-честный и неизменно-правдивый, он никогда не затруднялся оправдать в своих глазах никакую чужую оплошность, никакой дурной шаг, если видел в побуждениях или мыслях хоть капельку человечности. С нравственной стороны он был безупречен, сам был воплощением снисходительности и был обязан этому невозмутимой ясности души, не оставлявшей его среди самых трудных обстоятельств жизни. Он не был ни искателен, ни честолюбив, и во всю свою жизнь оставался верен этой характеристической черте русского характера. Единственной заботой и единственным честолюбием его было оставаться достойным того высокого положения, в которое он был поставлен, и оправдать доверие, которое было ему оказано. В исполнении своего долга он был честен и безгранично самоотвержен. Он смотрел на своё призвание не как на счастливую случайность, а как на долг, возложенный на его совесть, и, отдавая всё исполнению этого долга, он мало обращал внимания на своё личное положение. Он всей душой стремился принести пользу родине и мало заботился о собственной карьере». Заметим, что И.В. Енохин был достаточно обеспеченным человеком. Его служба отмечалась многочисленными награждениями, ценными подарками, прибавками жалованья. Со временем он сделался обладателем недвижимости: 8 октября 1845 г. он был награждён майоратом в Царстве Польском — имением Галково Равского уезда Варшавской губернии с годовым доходом в 1200 руб. серебром; в 1849 г. ему была пожалована аренда в 1000 руб. серебром на 10 лет, продлённая в 1857 г. ещё на десять лет. Когда в 1849 г. И.В. Енохин был назначен главным доктором военно-учебных заведений, его оклад составлял более 10 тыс. рублей: 1681 руб. жалованья, столько же — столовых денег, 571 руб. квартирных, прибавка 1630 руб., по званию лейб-медика 1430 руб. плюс пени за 30 лет 1142 руб. 85 коп. Кроме того, ему полагались казённая квартира и бесплатный выезд. «Даже в глубокой старости оставался он детски доверчив, одинаково ласков со всеми и не имел ни малейшей доли той старческой сухости характера, которая так обыкновенна в пожилом возрасте. Он не страдал недугом злопамятности, сеял добро, где мог, щедрой рукой и сам помнил добро, когда-либо ему сделанное. Он был непостижимо ровен, то есть прост, ласков и добродушен со всеми, что можно объяснить его личным и вполне неподражаемым характером. Он любил учёные общества и искренно радовался, когда в последнее время (речь идёт о послереформенной России. — Б.Н.) стали доходить известия об открытиях медицинских обществ в наших губернских городах. Особенно он любил Петербургское общество русских врачей. Он вносил в заседания этого Общества наибольшую часть своего добродушия, откровенность сердечности и истинно товарищеской простоты (чтобы не смущать членов Общества своим придворным мундиром, И.В. Енохин всегда являлся на заседания Общества в штатском платье)». Вместе с тем, когда это было необходимо для пользы дела, он мог высказываться весьма решительно и нелицеприятно. В Отделе рукописей РПБ сохранилось его письмо военному министру Д.А. Милютину: «26 августа 1826 г. С полной откровенностью и справедливостью, но только Вашему превосходительству секретно. Г. Шеринг (старший доктор гвардейского корпуса. — Б.Н.) есть один из бесполезных корпусных штаб-докторов в русской армии, убивший учёную деятельность гвардейских врачей, называя всякое учёное занятие глупостью и распространяя везде гомеопатию, в которой он так же силён, как я в китайском языке. Ради Бога, увольте его совершенно из военно-медицинского ведомства, ибо это самый бесполезный, отсталый, ничего не знающий и ничем полезным не занимающийся врач. Медицинский департамент для занятия таких должностей приуготовил способ (неразборчиво — подготовки?) военных врачей, посылая их с этой целью за границу, где в продолжение двухлетнего срока они прилежно и внимательно изучали всё то, что относится к соблюдению здоровья в войсках. Рекомендую назначить вместо Шеринга Евфанова, старшего доктора гвардейского кавалерийского корпуса Дубницкого — в гренадерский корпус вместо Евфанова. Если вместо Шеринга (50-летний юбилей которого будет в октябре) будет назначен Фровенко, то это будет верх несправедливости и обиды для лучших военных медиков, это будет страшный и неожиданный удар для честного труда и против самой справедливости, и чего должны ожидать наши образованные и учёные врачи, когда первые места в войсках будут предоставлены врачам посторонним». Доктор А.И. Ильинский, вспоминая о И.В. Енохине, пишет: «Как человек, он был прекрасного характера и в этом отношении может быть помянут одним только добром. Несмотря на то, что судьба вознесла его над прочими врачами, он всегда оставался хорошим товарищем и не гордился своими отличиями и своим выдающимся положением. Этим он заслужил всеобщее уважение врачей». При этом А.И. Ильинский отмечает, что «Енохин был человек бесхарактерный, слепо повиновавшийся своей жене, и потому не мог ей отказать» (А.И. Ильинский имеет в виду случай с назначением на обещанную ему должность младшего врача Пажеского корпуса племянника жены И.В. Енохина — дочери статского советника Марии Викентьевны Энглер). Нужно отметить, что женился Енохин очень поздно, его жена была моложе его на 33 года (!) и, надо полагать, делала со своим престарелым мужем всё, что ей хотелось (детей у них не было). Многолетний сотрудник И.В. Енохина, Н.П. Евфанов писал: «Продолжительная служба, значительные должности, многие оригинальные бодрые черты в характере и, наконец, исключительное значение Енохина приобрели ему обширную известность почти во всех классах русского общества, а военные врачи, которых он любил, как свою семью, все его знали, любили и почитали. Самым любимым, задушевным помыслом его постоянно была наша военно-медицинская часть, её история, нынешний быт, развитие и назначение в скором будущем. Долго находясь во главе нашего управления и личными инициативами дав ему многие существенные полезные движения, Енохин наслаждался уверенностью в том, что мы идём вперёд, готовы к трудам, не робеем перед трудами; это доставляло ему утешение, особенно отрадное в старости, недугах, когда человек, отживая, самому себе даёт отчёт в прожитом времени». Не все, однако, отзывались о Енохине столь положительно. Уже упоминавшийся князь П.В. Долгоруков — наш отечественный Зоил — не обошёл И.В. Енохина своим критическим вниманием. Он писал в своей газете «Правдивый»: «Из числа людей, самых приближённых к государю, особенную важность имеет — не по способностям своим, потому что редко можно встретить подобный пример бездарности, но по своим ежедневным сношениям с государем — его доктор Иван Васильевич Енохин. Енохин ежедневно утром пьёт кофе с государем с глазу на глаз, что даёт ему возможность говорить государю, о чём ему вздумается. Сверх того он сопровождает государя во всех его путешествиях. Человек ума самого ограниченного, но хитрый и весьма пронырливый, он превосходно умеет подслуживаться. При дворе все смеются над Енохиным, но все чрезвычайно за ним ухаживают. Самые важные лица в Петербурге из числа тех, кто за глаза наиболее насмехаются над Енохиным, ездят по большим праздникам с поздравлениями к Ивану Васильевичу и при встрече с ним жмут ему руку с самой приятнейшей улыбкой». На эту инвективу откликнулся герценовский «Колокол» (№ 134 от 22 мая 1862 г.), в котором была напечатана анонимная заметка следующего содержания: «Мы получили за подписью „русский врач“ письмо, защищающее доктора Енохина от нападок на его характер и деятельность во втором номере „Правдивого“. Доктор Енохин был и есть честный человек: никто не упрекнёт его в своекорыстном употреблении влияния или в пользовании за счёт казны. Енохин в немецкой сфере, в которой находится, остался русским. Преобладание немецкого элемента в России сильно отразилось и в медицинском мире. Со времён Блументроста, не воспрепятствовавшего умереть Петру I, и до Мандта, помогшего умереть Николаю I, и от Мандта до сих пор врачи немцы первенствуют в России и теснят русских врачей. Можно даже сказать, что медицинская часть в России, подобно винному откупу, стала монополией немцев: все придворные врачи (за исключением Енохина и завещанного им царю доктора Шестова) немцы; главные доктора гражданских больниц, главные администраторы по врачебной части — немцы; аптекари — немцы; немец в России нейдёт только в фельдшера да в странствующие коновалы, потому что это — звания мало прибыльные. Против этого господства врачей-немцев борется Енохин. Енохин, благодаря лёгкости его сношений с царём, успел значительно улучшить быт военных врачей, хлопочет о реформе военных госпиталей; просит царя за людей, которых сделали несчастными другие. Так, например, Енохину обязаны прошением разжалованные в фельдшеры студенты С.-Петербургской Медико-хирургической академии, жаловавшиеся царю на дурное содержание в Академии при Пеликане. Енохин добрый человек. Енохин старается об образовании русских военных врачей, которых благодаря ему посылают теперь для усовершенствования за границу, в клиники русских университетов». И.В. Енохин почти с благоговейным уважением отзывался о своём первом покровителе Я.В. Виллие. Являясь одним из его душеприказчиков, он очень много сделал для выполнения воли Я.В. Виллие по строительству Михайловской клинической больницы за счёт большей части огромного (около 15 млн. руб.) наследства Я.В. Виллие. И.В. Енохину принадлежит главная заслуга в выборе и покупке участка земли для строительства, в привлечении к проектированию выдающегося архитектора И.В. Штрома, который «создал монументальной красоты здание, с правильным и удобным распределением подробностей, благоразумным и осторожным применением всех современных усовершенствований к нашим местным и климатическим особенностям». Незначительную сумму из своего состояния Я.В. Виллие определил для сооружения себе «приличного памятника». И.В. Енохин проявил инициативу в выборе места установки памятника — перед конференц-залом Академии, он же организовал конкурс на лучший проект памятника, победа в котором досталась скульптору Д.И. Йенсену и архитектору А.И. Штакеншнейдеру. При закладке монумента 29 августа 1858 г. в его основание были положены бронзовая медаль и медная доска. На последней среди прочих было выбито имя И.В. Енохина. Торжественное открытие памятника 9 декабря 1859 г., приуроченное ко дню вступления Виллие на русскую службу, было начато речью Енохина. Обратив внимание присутствующих на пример западноевропейских держав, воздвигающих памятники не только славным героям и государственным людям, но и своим знаменитым врачам — Гарвею, Дженнеру, Везалию, Биша и Ларрею, он подчеркнул воспитательное значение открываемого памятника: «Памятник Виллие на юных питомцев Академии произведёт глубокое нравственное впечатление, воодушевит их новыми силами, воспламенит новым усердием к научению одной из виднейших отраслей человеческих знаний и послужит поучительным примером, как должно выполнять высокое призвание врача и служить государю и отечеству». Как уже отмечалось, Енохин обладал завидным здоровьем, практически никогда не болел, постоянно был бодр и весел и имел привычку постоянно напевать что-нибудь про себя. Но годы брали своё, и осенью 1862 г. принимая участие в манёврах на Ходынском поле, он сильно промок и простудился. Лихорадка осложнилась расстройством сердечной деятельности и удушьем. Домашнее лечение не помогало, и Енохин решился уехать за границу. Согласно докладу командующего императорской Главной квартирой в Царском Селе, «11 сентября 1862 г., государь император всемилостивейше соизволил уволить Енохина в отпуск за границу до излечения болезни с сохранением получаемого им содержания. Для сопровождения командировать младшего врача Пажеского корпуса Зенкевича» (Зенкевич — тот самый уже упоминавшийся племянник жены И.В. Енохина, которая так же, как и жена Зенкевича, сопровождала мужа в его последней поездке за границу). И.В. Енохина консультировали и лечили лучшие врачи Европы — Ф. Фрерихс, Г. Андраль, А. Труссо, Ж.-Б. Луи, П.-Ж. Манэк. От консультации лейб-медика Наполеона III Ф. Ларрея — сына знаменитого хирурга наполеоновских армий Д. Ларрея И.В. Енохин отказался по некоторым морально-этическим соображениям. Однако лечение, в том числе и на курорте Ницца, не помогало, и последний месяц своей жизни И.В. Енохин провёл в скромном частном пансионе в Париже, на улице Бальзака, неподалёку от Триумфальной арки. Сохранилось описание Енохина в этот период его жизни, сделанное многолетним его сотрудником Евфановым: «Белая седина головы, необыкновенная худоба лица, совершенно ввалившиеся щёки, особое страдальческое выражение и цвет глаз и лица. Не только подкожный жир, но как будто и клетчатка и мясные части израсходовались на поддержку организма; сухая, тонкая, дряблая и шероховатая кожа большими складками отделялась на животе и бёдрах и болталась на скелете. Вместе с тем Енохин почти до последнего дня сохранял ясный ум и способность к размышлениям. Будучи учёным медиком и беспрерывно читая медицинские книги, И.В. Енохин отдавал должное западноевропейской науке и, находясь во главе Военно-медицинского управления, всемерно способствовал распространению её достижений в России. При этом он оставался здравомыслящим патриотом, говоря: „В России всё своё, особенное, не похожее на другие страны: и климат, и земля со своими произведениями, и степень народного образования, и устройства общественные с их вековыми привычками. И хорошее, да чужое иногда нам не годится, не приемлется, не принесёт пользы. Нужно знать своё и развивать свои средства“. Перед смертью он мечтал о русской пище, ему хотелось разваренных ершей, немножко грешневой каши и стаканчика кваса». Умер И.В. Енохин 12 июля 1863 г. Тело его перевезли в Россию. 28 июля в присутствии Александра II и некоторых членов императорской фамилии состоялась панихида в Преображенском соборе Санкт-Петербурга. Похоронен И.В. Енохин на кладбище Воскресенского Новодевичьего монастыря. На могиле, которая сохранилась до наших дней, установлен массивный гранитный параллелепипед; в этой же могиле покоится прах жены И.В. Енохина, которая пережила своего супруга на 18 лет. После смерти И.В. Енохина некоторые из военных врачей, движимые чувством признательности и уважения к его заслугам, изъявили готовность увековечить его имя и открыли между военно-медицинскими чинами подписку для образования капитала, на проценты с которого мог бы содержаться стипендиат Медико-хирургической академии. К июлю 1866 г. было собрано 6300 руб. 40 и 3/4 коп., и приказом военного министра была учреждена существовавшая до 1917 г. стипендия лейб-медика Енохина. Премия в размере 300 руб. в год присуждалась лучшему студенту, русскому подданному, сыну врача, ветеринара или фармацевта (преимущество отдавалось детям врачей), удовлетворительно сдавшему переходные экзамены со II на III курс. Среди 71 стипендии, существовавшей до 1917 г. в Академии, премия Енохина отличалась тем, что её стипендиат, помимо того, что он освобождался от платы за слушание лекций, мог по получении звания врача по своему усмотрению поступать или не поступать на государственную службу. Могила И.В. Енохина расположена в одном ряду с могилой Н.А. Некрасова, на постаменте памятника которому выбиты известные слова: «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте. Спасибо вам скажет сердечное русский народ». Думается, эти слова могут быть отнесены и к памяти И.В. Енохина, всё существо которого, по мнению Н.П. Евфанова, составляли «служба, добро и польза». Глава 8 Н.А. Вельяминов — реформатор придворной медицины Придворной медицинской частью — преемницей Аптекарского приказа, Аптекарской канцелярии, Медицинской канцелярии, Медицинской коллегии — в разные годы руководили известные деятели отечественной медицины — Э.И. Рейнгольд, Ф.С. Цыцурин, А.Л. Обермиллер, М.А. Маркус. Но наибольший вклад в развитие придворной медицины внёс, несомненно, выдающийся хирург и талантливый врач-организатор Н.А. Вельяминов. Николай Александрович Вельяминов родился в Санкт-Петербурге 15 февраля 1855 г. В 1877 г. окончил медицинский факультет Московского университета и был назначен младшим ординатором хирургического отделения Тифлисского госпиталя. Во время Русско-турецкой войны в течение 4 месяцев находился в походе с 155-м пехотным Кубанским полком, позже занимался лечением тифозных больных в Александропольском госпитале, где переболел тяжёлой формой тифа. В 1880 г. участвовал в Ахал-Текинской экспедиции генерала М.Д. Скобелева. В 1883 г. защитил докторскую диссертацию. Осенью 1892 г. был назначен сопровождать императора Александра III на манёвры в Ивангород и Спалу. 27 февраля 1894 г. назначен старшим врачом Лейб-гвардии Семёновского полка. 17 апреля 1894 г. ему было пожаловано звание почётного лейб-хирурга. 10 сентября того же года назначен сверхштатным врачом императорской Главной квартиры. И тогда же был избран профессором хирургической клиники Военно-медицинской академии. Н.А. Вельяминов в течение многих лет состоял членом Главного управления Красного Креста; во время Китайской войны (боксёрского восстания 1899–1901 гг.) блестяще исполнял роль главноуполномоченного Красного Креста на Дальнем Востоке — в Китае, Маньчжурии, Приамурье — и в Восточной Сибири. Ему, кстати говоря, принадлежит приоритет в учреждении Красного Креста на море: он был организатором снаряжения и отправления первого в России плавучего лазарета «Царица», предназначенного для нужд эвакуации пострадавших морем. Благодаря его неустанной энергии и знанию дела Максимилиановская лечебница, директором которой он был с 1893 г., приняла вполне современный, благообразный, опрятный до кокетливости вид. В ней впервые было открыто ортопедическое отделение с новейшими аппаратами, гимнастическим залом, помещениями для массажа. Во время болезни императора Александра III Вельяминов принимал активное участие в организации лечения и проведения консультаций профессорами Лейденом и Захарьиным. Нужно отметить, что консультанты неохотно делились с ним объективной медицинской информацией о состоянии императора, которого сильно беспокоили всё увеличивающиеся отёки на ногах. Лейден предложил в качестве паллиативной меры ввести под кожу ног через маленькие разрезы серебряные трубочки для оттока жидкости. Однако Вельяминов как хирург не только категорически не согласился с этим предложением, но и отказался присутствовать при такой операции, если кто-нибудь согласится сделать её. Прибывший в Ялту 18 октября 1894 г. харьковский профессор Грубе, пользовавшийся авторитетом у императора, одобрил решение Вельяминова, заявив ему, что «непонимающая публика несомненно скажет, что государь погиб от неудачной операции, хотя эту манипуляцию даже нельзя назвать операцией, а виновниками смерти сочтут хирургов… Не беспокойтесь. Мы не так просты, чтобы дать себя провести: это приём терапевтов, нам хорошо известный; когда они предвидят наступление конца и чувствуют свою беспомощность, они любят передавать активную роль нам, хирургам, чтобы на нас свалить всю ответственность, хорошо зная, что невежественная публика при смерти больного после малейшего оперативного вмешательства всегда склонна объяснить смерть не болезнью и беспомощностью терапевтов, а неудачной операцией, в чём, несомненно, виноваты хирурги». 19 октября, за сутки до смерти, император встал в последний раз, оделся, сам перешёл в кабинет к своему письменному столу, где в последний раз подписал приказ по военному ведомству, и здесь же упал в обморок. В течение последних суток с ним оставался один Вельяминов. Пришедший в себя Александр III находил в себе силы проявить заботу о враче. «Он непрерывно курил, предлагал мне курить, — вспоминал Вельяминов. — „Мне так совестно, что вы не спите которую ночь, я вас совсем замучил“. Уже утром 20 октября он произнёс ещё одну характерную фразу: „Видно, профессора меня уже оставили, а вы, Николай Александрович, ещё со мной возитесь по вашей доброте сердечной“». Вскоре началась агония. Вместе с другими докторами Н.А. Вельяминов находился у изголовья умирающего монарха. …1 января 1897 г. ему было пожаловано звание лейб-хирурга двора Его Величества. 3 марта 1898-го Н.А. Вельяминова назначили инспектором Придворной медицинской части. В 1902 г. торжественно отмечалось 25-летие учёной и общественной деятельности Вельяминова, по поводу чего был издан специальный отчёт. В нём, в частности, была помещена телеграмма принца А.П. Ольденбургского: «Приветствую сегодня вас как даровитого хирурга и искренно благодарю за оказанную мне помощь в моей болезни». В приветствии от сотрудников Придворной медицинской части, произнесённом лейб-медиком Рощининым, подчёркивалась исключительная целеустремлённость, с какой Н.А. Вельяминов осуществлял «попечение об охране здоровья обширного круга людей, ближайшим образом окружающих особу государя императора и его семью», отмечалось, что «за трёхсполовинойлетнее пребывание инспектором Придворной медицинской части Н.А. Вельяминов ввёл новые, более живые формы медицинской отчётности, результатом чего явился небывалый печатный медицинский отчёт, выпускаемый ныне ежегодно. Отчёт этот дал возможность высшему начальству указать на недостатки Придворной медицинской части и приступить к необходимым реформам. В числе их быстро последовало введение широких санитарных мер (введение института санитарных врачей и дезинфекторов, устройство лабораторий для санитарных врачей, устройство изоляторных квартир, твёрдая постановка регистрации заразных болезней), давших возможность почти в каждом случае локализировать заразу и помешать её распространению к Высочайшему двору». При Н.А. Вельяминове во всех дворцовых госпиталях были введены должности сестёр милосердия и также впервые в штате Придворной медицинской части появились женщины-врачи. Заметно усилилась оперативная активность в хирургических отделениях придворных госпиталей. Так, если в 1902 г. было произведено 124 больших, 289 малых и 18 гинекологических операций, то в 1907-м, соответственно, — 343, 540 и 46. Согласно новому положению о Придворной медицинской части, утверждённому 17 января 1898 г., инспектору Придворной медицинской части подчинялся непосредственно весь медицинский персонал министерства Императорского двора во всех его установлениях (кроме лейб-медиков), за исключением Капитула орденов, Главного управления уделов, Алтайского и Нерчинского округов и Екатеринбургской фабрики. На него возлагался высший санитарный надзор как в местах пребывания Высочайшего двора, так и во всех зданиях министерства, а также ответственность за правильное в медицинском отношении ведение дела в госпиталях и в приёмных покоях. Главные требования Положения сводились к: 1. Предупреждению заноса заразных болезней в Августейшую семью государя императора. 2. Предупреждению развития эпидемий в местах пребывания Высочайшего Двора. 3. Предупреждению заболеваний между служащими в разных установлениях министерства и дворцовых городах. 4. Правильному с точки зрения научной гигиены устройству и содержанию зданий министерства и квартир служащих, а также санитарному благоустройству городов Царское Село, Гатчина и Петергоф. 5. Систематической организации санитарного надзора, зоркого наблюдения за исполнением установленных санитарных мероприятий и организованной борьбы с заразными болезнями. Другими словами, суть этого положения сводилась к тому, что Придворная медицинская часть должна обслуживать не только царскую семью (в середине XIX в. она насчитывала 28 человек, в начале XX в. — 53 человека, а к 1914 г. — более 60), но и громадное число лиц, имеющих доступ ко дворцу. Например, в середине XIX века в Зимнем дворце жили более 2 тыс. человек, главным образом прислуги; в 1898-м, согласно отчёту Придворной медицинской части, в зданиях министерства Императорского двора в Санкт-Петербурге жило более 16 тыс. человек взрослых и более 5 тыс. детей, в Царском Селе — 25 тыс., в Гатчине — около 15 тыс. и в Петергофе — 10 тыс. (не считая большого «прилива» в эти города пришлого населения и дачников в летние месяцы). Предусматривались организация подачи первоначальной медицинской помощи во всякое время в местах пребывания Высочайшего двора путём установления врачебных дежурств; наблюдение за правильной и своевременной подачей медицинской помощи служащим министерства; наблюдение за правильной в медицинском отношении деятельностью придворных госпиталей и лазаретов. В обязанности инспектора Придворной медицинской части входило также наблюдение за придворной аптекой и ревизия её, как и забота о возможно лучшем с экономической точки зрения снабжении медикаментами аптек дворцовых госпиталей и лазаретов. Инспектор Придворной медицинской части должен был участвовать и в освидетельствовании служащих министерства на предмет назначения им пенсий и пособий по болезни. Помимо того, что Н.А. Вельяминов был инспектором Придворной медицинской части и врачом Главной квартиры, он занимал должности профессора Военно-медицинской академии, непременного члена Медицинского совета, совещательного члена Военно-медицинского учёного комитета, директора Максимилиановской лечебницы, консультанта при учреждениях ведомства Марии Фёдоровны, члена Главного управления Российского общества Красного Креста, председателя комитета Красного Креста по подаче первой помощи в несчастных случаях, вице-председателя Общества приморских санаториев, редактора журнала «Русский хирургический архив» и пр. Кроме этого, как практикующий врач, он имел домашний приём по вторникам и пятницам от 5 до 7 часов вечера. Н.А. Вельяминов основал в 1885 г. первый в России журнал по хирургии — «Хирургический вестник» и до 1894 г. был его редактором и издателем, а с 1896-го по 1901 г. совместно с Н.В. Склифосовским издавал и редактировал журнал «Летопись русской хирургии» (с 1902 г. — «Русский хирургический архив»), был организатором Медико-хирургического общества в Санкт-Петербурге и в течение семи лет — его председателем. В 1895 г. он предложил аптечку первой помощи для военнослужащих — прототип современного индивидуального перевязочного пакета, появившуюся в русской армии только к началу Русско-японской войны 1904–1905 гг. Вельяминов организовал в Санкт-Петербурге и первую станцию «скорой помощи». Деятельность Н.А. Вельяминова в качестве инспектора Придворной медицинской части была сопряжена со многими трудностями. В своём дневнике он писал: «Сухомлинов (военный министр. — Б.Н.) сделался моим злейшим врагом, которого он не мог прогнать, потому что это было небезопасно». (Вельяминов имел в виду свой значительный авторитет у царской семьи). Всё же враждебное отношение к нему Сухомлинова и главного военно-медицинского инспектора Евдокимова во многом способствовало тому, что Вельяминову пришлось в 1912 г. оставить пост начальника Военно-медицинской академии, на который он был назначен в 1910 г. В «Российском архиве» (М., 1994. Вып. V) опубликованы воспоминания Н.А. Вельяминова об императоре Александре III. В них дана подробная характеристика многих придворных врачей того времени и описана сложная обстановка, в которой им приходилось действовать. «Медицина и врачи при Государе Александре III не были в „фаворе“, и в этом, как мне кажется, последние были сами виноваты. Государь, будучи, как он думал, всегда здоров, не нуждался во врачебной помощи, не любил лечиться, не особенно верил в могущество врачебной науки и считал медицину „бабьим делом“ — уделом спальни и детской, предоставляя всё, касавшееся медицины, главным образом императрице. Государыня тоже не очень жаловала врачей и предпочитала по возможности обходиться домашними средствами и советами опытной английской „нерс“ (медсестры. — Б.Н.). Врачом Государя и его семьи официально состоял лейб-хирург Густав Иванович Гирш, единственный врач, состоявший одновременно при Императорской Главной квартире, то есть в военной свите государя. Из врачей, призывавшихся ко Двору в качестве консультантов, наиболее близкими к царской семье были: А.Я. Крассовский — акушер императрицы и К.А. Раухфус — врач августейших детей. Консультантами по внутренним болезням были уже состарившийся академик Н.Ф. Зускауэр (надо — Здекауэр. — Б.Н.), носивший звание лейб-медика-консультанта, и проф. С.П. Боткин; по глазным болезням — И.И. Кабат и Н.И. Тихомиров, по ушным — Вреден, потом проф. Н.П. Симановский. Хирургами считались Г.И. Гирш и А.Л. Обермиллер — медицинский инспектор министерства Двора, но, в сущности, ни тот, ни другой хирургами не были и, как таковые, никаким авторитетом не пользовались. Всё вышеназванные врачи, носившие придворное звание, получили таковое, кроме Тихомирова, ещё при Александре II, а Зускауэр — ещё при Николае I и носили их вензеля. Государь Александр III был вообще очень скуп на пожалование своих вензелей и придворных званий, и при нём лейб-медиков, носивших его вензеля, было всего 4 врача: проф. Н.А. Круглевский, случайно присутствовавший при смерти раненого императора Александра II и потом никогда при Дворе не бывавший, Н.И. Тихомиров — окулист императрицы, И.П. Коровин — врач детей Александра II от морганатического брака его с княгиней Долгоруковой, и я. Все мы носили звание почётных лейб-медиков; в звание действительных лейб-медиков при государе Александре III никто пожалован не был. Г.И. Гирш происходил из эстонской крестьянской семьи, был племянником Кареля, лейб-медика Александра II, и по протекции дяди своего был назначен врачом к наследнику цесаревичу Александру Александровичу, при котором состоял до его смерти, дослужившись при Николае II до чина действительного тайного советника и Александровского кавалера. По своему воспитанию Гирш был полунемец и даже с акцентом говорил по-русски, а писал по-русски с трудом. Императрица, несмотря на свою нелюбовь ко всему немецкому, говорила с Гиршем по-немецки. Гирш считал себя хирургом, но вряд ли в жизни сделал какую-либо операцию, кроме ампутации, а о современной хирургии не имел никакого понятия. Как терапевт, он был довольно знающ, но в царской семье никого не лечил — при лёгких заболеваниях обходились англичанкой и лекарским помощником, а в более серьёзных случаях звали консультанта. Когда кого-либо приглашали за его спиной, он являлся сам и говорил всем, что этого консультанта пригласил он. Про него в шутку говорили, что когда кто-либо заболевал, он первый говорил, что надо позвать доктора. В царской семье Гирша очень любили, как человека очень доброго, покладистого, хорошего и терпеливого, но как с врачом с ним никто не считался; на него смотрели, как на старого преданного слугу, больше — как на старую удобную мебель, к которой привыкли. Он был удобен потому, что никогда не обижался и с консультантами всегда соглашался. До 1892 г. из всех лейб-медиков в интимную жизнь царской семьи допускался только один Гирш, и он был, таким образом, единственным врачом, близким к Государю, но, как видно, являлся очень слабым представителем врачебного мира при Дворе, не имея никакого престижа, чтобы защищать интересы врачей перед Государем и сколько-нибудь влиять на роль и значение государственной и общественной медицины в России. Для лечения собственно ко Двору приглашались С.П. Боткин, Н.И. Тихомиров и К.А. Раухфус. Остальные лейб-медики, из коих наибольшим почётом и уважением пользовались Крассовский и Зускауэр, по возрасту и отсталости уже сходили со сцены. С.П. Боткин, очень почитаемый Государем и всей императорской фамилией, бывший очень близким к Александру II и императрице Марии Александровне, от двора Александра III держался вдали и появлялся только, когда его звали. Государь, видимо, очень уважал Боткина как врача и учёного, но вряд ли симпатизировал ему как человеку, потому что он почему-то считался „левым“, вероятно, вследствие направления его жены. Во всяком случае, Боткин был от Двора далёк. Из крупнейших врачей-администраторов того времени можно назвать главного военно-медицинского инспектора A.А. Реммерта, главного медицинского инспектора Флота B.С. Куприна, директора медицинского департамента Министерства внутренних дел Н.Е. Мамонова, но всё это были „тайные советники“, бюрократы, „генералы от медицины“, но не учёные и не врачи, очень далеко стоящие от Двора. На Пасху (1894 г.) я был пожалован в звание почётного лейб-хирурга и вскоре, для сохранения военной формы и прав на эмиритуру, зачислен в императорскую Главную квартиру. Это последнее назначение было особой императорской милостью Государя, так как в то время причисление врача к военной свите Государя было большой честью и я был всего четвёртый врач, числившийся в Главной квартире со времени её основания — до меня там числились только баронет Виллис при Александре I, Карель — при Александре II и Гирш — при Александре III. При Николае II звание лейб-медика в значительной мере потеряло своё значение, так как давалось очень широко и без строгого разбора, а в Главную квартиру были зачислены Е.В. Павлов и Л.Б. Бертенсон, не имевшие никакого отношения к большому Двору и никогда при Государе не состоявшие». Умер Н.А. Вельяминов в апреле 1920 г. в Петрограде. Глава 9 Династия Боткиных на службе у династии Романовых Среди многих биографических работ о Сергее Петровиче Боткине (1832–1889) нет ни одной, специально посвящённой его деятельности в качестве лейб-медика. В Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Санкт-Петербурге обнаружены документы, позволяющие более полно осветить этот вопрос. Став в 1861 г. ординарным профессором факультетской терапевтической клиники Императорской Медико-хирургической академии, Сергей Петрович Боткин сделался одним из наиболее известных терапевтов России. Именно такие выдающиеся авторитеты в области клинической медицины и привлекались для лечения и консультаций членов царской семьи. В фонде № 479 РГИА (оп. 1, ед. хр. 1632) хранится дело Канцелярии управляющего Придворной медицинской частью № 49, начатое 27 ноября 1870 г. Именно в этот день министр Императорского двора уведомил управляющего Придворной медицинской частью о том, что «Высочайшим указанием, данным в 22-й день сего ноября ординарному профессору Императорской Медико-хирургической академии, совещательному члену Медицинского совета Министерства внутренних дел и Военно-медицинского учёного комитета действительному статскому советнику Боткину Всемилостивейше повелено быть почётным лейб-медиком Двора Его Императорского Величества с оставлением его при занимаемых им должностях» (лл. 1–1 об.). В этом же деле хранится формулярный список С.П. Боткина, составленный по состоянию на 3 декабря 1870 г. В нём, в частности, указывается содержание: жалованья 2352 р., столовых денег 294 р., квартирных денег 300 р., а всего 2946 р. (там же, лл. 5–5 об.). Сближению С.П. Боткина с царской семьёй способствовало, вероятно, успешное лечение им наследника цесаревича Александра Александровича (будущего императора Александра III). В мемориальной комнате С.П. Боткина в Центральном музее медицины РАМН хранился подлинник записки наследника С.П. Боткину, в которой цесаревич просил «…принять от меня душевную благодарность мою за всё время моей болезни». Как пишет Е. Нилов в беллетризованной биографии С.П. Боткина (Серия ЖЗЛ — М., 1966), «…по возвращении в Петербург (в 1872 г. — Б.Н.) Боткин получил звание академика Медико-хирургической академии и назначение лейб-медиком царской семьи. До сих пор этой чести удостаивались только иностранцы. Боткин стал первым русским придворным врачом». Вслед за ним это утверждение повторяет Ю. Безелянский в Календаре российской истории «От Рюрика до Ельцина» (М., 1993, с. 216): «Боткин первым из русских врачей был назначен лейб-медиком, то есть личным врачом при Александре II». Эти утверждения неверны. Первыми природно-русскими лейб-медиками были О.К. Каменецкий (1750–1823), С.Ф. Гаевский (1778–1862) и И.В. Енохин (1791–1863). Хотя справедливости ради следует отметить, что бывшие до них лейб-медиками Л.Л. Блюментрост (1692–1755), Н.Ф. Арендт (1785–1859) и др., носившие иностранные фамилии, тоже были уроженцами России. На эту же ошибку в освещении биографии С.П. Боткина обратил внимание и А. Шабунин. Е. Нилов пишет далее: «Боткин не любил ни своего придворного звания, ни своих обязанностей в царском дворце… Должность лейб-медика и связанные с ней поездки и дежурства во дворце… лекции, клиника, клиническая амбулатория, научная работа, редакторская работа и огромная частная практика поглощали всё время Боткина… Особенно деятельность придворного врача отрывала его от дома». Действительно, нагрузки С.П. Боткина были чрезмерными, но он привык возложенные на него обязанности выполнять добросовестно. Как вспоминал Н.А. Белоголовый, «…зимой 1872 г. его (Боткина. — Б.Н.) деятельность ещё значительно осложнилась приглашением принять на себя лечение императрицы Марии Александровны и назначением его лейб-медиком. Эти новые обязанности весной того же года заставили его покинуть на время Петербург и сопровождать царственную пациентку в Ливадию. Звание лейб-медика время от времени прерывало его клинические занятия; так, позднее он должен был провести с императрицей две зимы на побережье Средиземного моря, а именно с 1874-го на 1875 г. в Сан-Ремо и зиму на 1880 г. — в Канне». Помощник С.П. Боткина в лечении императрицы Е.А. Головин писал: «…В начале 1872 г. совершенно неожиданно ему (С.П. Боткину. — Б.Н.) поручены были заботы о здоровье заболевшей серьёзно государыни императрицы. Энергическими мерами Сергею Петровичу удалось восстановить угасавшие силы Её Величества и на много лет продлить её жизнь. При Дворе, как и везде, он скоро приобрёл доверие и любовь и из профессора, доктора Боткина превратился в Сергея Петровича, получившего свободный доступ к царской семье и пользовавшегося её благосклонным расположением. Сам Сергей Петрович почестей и высокого положения не домогался. И то, и другое явилось как последствие добросовестной, неустанной, плодотворной деятельности». Почести не заставили себя ждать. 10/22 мая 1875 г. министр Императорского двора уведомил из Эмса господина управляющего Придворной медицинской частью о том, что «Указом в 10 день сего мая почётный лейб-медик Двора Его Императорского Величества ординарный профессор Императорской Медико-хирургической академии совещательный член Медицинского совета Министерства внутренних дел и Военно-медицинского учёного комитета действительный статский советник доктор медицины Боткин Всемилостивейше пожалован в лейб-медики Двора Его Императорского Величества с назначением состоять при Её Императорском Величестве Государыне Императрице и с оставлением при занимаемых им ныне должностях, а сверхштатный младший медицинский чиновник медицинского департамента министерства внутренних дел коллежский асессор Головин назначен почётным лейб-медиком Двора Его Императорского Величества с поручением состоять помощником при лейб-медике действительном статском советнике Боткине» (РГИА, фонд 479, оп. 1, ед. хр. 1856, лл. 456–456 об.). Пожалование звания лейб-медика влекло за собой и материальные преимущества. 18 мая 1875 г. «Государь император Высочайше повелеть соизволил назначить лейб-медику действительному статскому советнику Боткину жалования по штату 1430 р., столовых и квартирных денег в размере, получаемом ныне лейб-медиком Гартманом, т.е. 2860 р., а всего 4290 р. Почётному лейб-медику Головину в виде вознаграждения ежегодно выплачивать 2500 р.» (там же, лл. 458–458 об.). За успехи в лечении императрицы 22 июня 1878 г. Боткину было назначено «добавочное, сверх получаемого содержания 2754 р., а почётному лейб-медику Головину по 1000 р.» (РГИА, фонд 479, оп. 1, ед. хр. 2001, л. 499). Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. С.П. Боткин пробыл около 7 месяцев на балканском фронте в качестве лейб-медика при царской ставке. Главной его задачей было наблюдение за здоровьем императора, которое, по правде говоря, было не слишком крепким. Как писал Боткин в своих письмах к жене государя, «почти на всех стоянках была какая-нибудь болезнь: в Плоэшти — лихорадка с катаром бронх; в Белой — эпидемический катар желудка и кишок; здесь (в Горном Студне. — Б.Н.) в первый приезд — кровавый понос, во второй приезд — лихорадка местная с катарами кишок и бронх». Вместе с тем силой обстоятельств Боткин сделался своеобразным клиническим профессором-консультантом в полевых военных госпиталях. Он часто посещал и осматривал больных, советовал врачам, как надо вести их лечение, указывал, как нужно, хотя бы и в неблагоприятных условиях, делать научные наблюдения. Н.А. Белоголовый вспоминал: «Передвигаясь с императорской квартирой с места на место, везде он постоянно ходил по военным госпиталям и лазаретам, помогал советами и снова пережил ощущение душевной муки и часто бессильного желания облегчить тяжёлое положение больных и раненых, сугубо страдавших от неурядицы военного времени и от неудовлетворительной организации военно-санитарной части, то есть пережил всё то, что ему пришлось пережить в Крымскую войну в Симферополе». Описывая посещения императором госпиталей, Боткин писал своей жене: «Скорбь государя действительно искренняя и горячая. Но знает ли он причину всех этих погромов, неизвестно. Его кругом обманывают, и кто же из специалистов решится прямо и откровенно высказать своё мнение? Всё окружающее не блестит таким гражданским мужеством, которое давало бы право говорить правду там, где нужно…» А сказать было о чём. С.П. Боткин писал: «Бывший печальный опыт в Крымской кампании, очевидно, не послужил ни к чему… До сих пор не мог добраться, где находится настоящий корень всех этих безобразий, где и в чём лежит вся механика, почему пропадают бесследно вагоны с тёплыми вещами, почему пропадает транспорт с хинином и т.д. В прошлую крымскую войну безобразия до такого размера не доходили — я, по крайней мере, этого не помню». Боткин не смолчал и счёл своим долгом доложить царю «о громадном скоплении народа (раненых. — Б.Н.) в Зимнице, о том, что там из-за скверных условий хирурги не могут взять ножа в руки; о том, что здесь даже не хватает лекарств, не доставляют больным хлеба, целые палатки по целым дням не видят врача и пр.». Это заявление, конечно, не добавило Боткину авторитета среди царедворцев. В конце ноября 1877 г. С.П. Боткин в связи с болезнью выехал из ставки в Петербург. Перед выездом он писал жене: «Здесь идёт такая вражда друг на друга, столько зависти разлито в виде какой-то гнусной, клейкой жидкости, замазывающей все остальные человеческие свойства, что ко всякому факту надо относиться с осторожностью. Пора, пора вон из этого ада тщеславия, зависти, сребролюбия и пр., и пр. …Мои нервы слишком натянулись за это время, чтобы сносить далее тяжёлое положение лейб-медика. Обязанность врача мне никогда не может быть тяжела, но она иногда делалась невыносимой в моём положении. В 45 лет лишиться самостоятельности, свободы действий, отчасти свободы мысли, слушать всё, видеть всё и молчать — всё это не только бесполезно, но и вредно не для одного меня, но и в отношении моего медицинского дела». За поездку на театр военных действий С.П. Боткину был пожалован чин тайного советника (РГИА, фонд 479, оп. 1, ед. хр. 1969, л. 491). Между тем состояние императрицы Марии Александровны ухудшалось. Возможно, усугублению болезни способствовало отчуждение её от императора. Как писал П.А. Кропоткин, «(Императрица) умирала в Зимнем дворце в полном забвении. Хорошо известный русский врач (уж не Боткин ли? — Б.Н.), теперь уже умерший, говорил своим друзьям, что он, посторонний человек, был возмущён пренебрежением к императрице во время её болезни. Придворные дамы, кроме двух статс-дам, глубоко преданных императрице, покинули её. При смерти её не было в это время ни царя, ни детей». Великий князь Константин Константинович (знаменитый поэт К.Р.) писал в своём дневнике: «1880. Воскресенье. 16 марта. Здоровье императрицы всё хуже и хуже, у Боткина немного надежды. 23 мая. По вскрытии оказалось, что Боткин был совершенно прав: одного лёгкого не существовало, в другом нашли две значительные каверны, в сердце не оказалось органического недостатка, желудок в окончательно расстроенном состоянии». Со дня кончины государыни императрицы, т.е. с 22 мая 1880 г., было пожаловано к производству пенсии лейб-медику Боткину 4000 р., почётным лейб-медикам Алышевскому 3000 р., Головину 2000 р., старшему аптекарскому помощнику Брудереру 572 р. в год (РГИА, фонд 479, оп. 1, ед. хр. 2110, лл. 533–533 об.). 1 марта 1881 г. Боткина срочно вызвали в Зимний дворец в связи с покушением на Александра II. Последующие события Г. Чулков описывает так: «(Император) лежал почему-то на полу и смотрел живыми ещё глазами, не произнося ни единого слова. Сергей Петрович Боткин спросил (наследника. — Б.Н.): — Не прикажете ли, Ваше Высочество, продлить на час жизнь Его Величества? Это возможно, если впрыскивать камфару и ещё… — А надежды никакой? — Никакой, Ваше Величество. Тогда цесаревич приказал камердинеру Трубицыну вынуть из-под спины государя кем-то положенные подушки. Глаза раненого остановились. Он захрипел и умер». Участие С.П. Боткина в подаче помощи смертельно раненному императору никак не было отмечено, в то время как «со дня кончины Государя Императора Александра Николаевича были всемилостивейше пожалованы пенсии: почётным лейб-медику Головину 1000 р., лейб-хирургу Круглевскому 2000 р. и лекарскому помощнику Кононову 892 р. в год, а также были сделаны денежные подарки лицам, участвовавшим при подаче Его Величеству 1 марта медицинской помощи, при вскрытии и бальзамировании тела, а равно в приготовлении препаратов, а всего 7050 р.» (РГИА, фонд 479, оп. 3, ед. хр. 46, л. 71 об.). На этом, собственно говоря, придворная карьера С.П. Боткина закончилась, хотя он продолжал числиться лейб-медиком Александра III. Этот факт был отмечен священником А.С. Лебедевым, который, выступая с надгробным словом на похоронах С.П. Боткина 30 декабря 1889 г., говорил: «Слава и честь его доброго имени особенным блеском и неописуемым восторгом радости озарили сердца истинных сынов России, особенно с того времени, когда Наследник Российского престола, а ныне благополучно царствующий возлюбленный монарх наш (речь шла об императоре Александре III. — Б.Н.) в трудные минуты серьёзной опасности своей жизни получил спасение благодаря опытности, знанию и беспредельной преданности почившего Престолу и Отечеству». К придворной медицине имели отношение и два сына С.П. Боткина — Сергей и Евгений. Сергей Сергеевич Боткин (1859–1910), известный терапевт, инфекционист и бактериолог, родился в Париже 13 декабря 1859 г. (в то время С.П. Боткин работал в клинике профессора Труссо). В 1879 г. после окончания с золотой медалью 2-й Санкт-Петербургской классической гимназии поступил на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, которое окончил в 1883 г. со степенью кандидата и серебряной медалью. Поработав в лабораториях Менделеева, Бутлерова и Мельшуткина, поступил на 3-й курс Военно-медицинской академии, которую окончил в 1886 г. первым с награждением премией Буша и занесением имени на мраморную доску Академии. В 1888 г. защитил докторскую диссертацию. В течение трёх лет стажировался за границей в клиниках и лабораториях известных профессоров: Реклингаузена, Флюгте, Коха, Лейлена, Наунина, Гергарда. По возвращении был назначен заведующим отделением городской Боткинской барачной больницы. Был избран профессором кафедры бактериологии и заразных болезней Военно-медицинской академии, а в 1896 г. занял кафедру своего отца. Будучи чрезвычайно талантливым человеком, увлекался искусством и музыкой. Собрал богатую коллекцию художественных произведений. В 1905 г. был избран непременным членом Академии художеств «за деятельность на поприще русского искусства». Активно участвовал в Русско-японской войне (1904–1905), был удостоен звания почётного лейб-медика. К громадному сожалению, он умер очень рано от кровоизлияния в мозг. Евгений Сергеевич Боткин родился 27 мая 1865 г. в Царском Селе. После окончания 2-й Санкт-Петербургской гимназии поступил на физико-математическое отделение Петербургского университета, но вскоре перешёл на учёбу в Военно-медицинскую академию, которую закончил в 1889 г. третьим по списку со званием лекаря с отличием и был награждён премией Пальцева. Некоторое время Е.С. Боткин работал врачом в Мариинской больнице для бедных, откуда был командирован с научной целью за границу. В мае 1893 г. он был вторично командирован за границу, где занимался в клинике проф. Черни, в Патологоанатомическом институте в Гейдельберге у проф. Арнольди, в лаборатории физиологической химии проф. Саньковского в Берлине, слушал лекции профессоров Р. Вирхова, Бергмана, Эвальдса, невропатолога Громана, прошёл бактериологический курс у проф. П. Эрнста в Гейдельберге, курс практического акушерства у проф. Дюрсена в Берлине, там же — хирургический курс у доктора Шланге, прослушал курсы по детским болезням проф. Богинского и по нервным болезням проф. Бернхардта. Работая летом во всех терапевтических клиниках и терапевтических отделениях городских больниц Берлина, проделал специальные курсы клинической химии у приват-доцента Вейнтрауда (ассистент проф. Герхардта) и клинической бактериологии у доктора Руге в той же клинике и слушал лекции профессоров Герхардта, Сенатора, Лейлена, невропатолога Менделя, педиатра Хубнера, отоларинголога Б. Френкеля. В физиологической лаборатории проф. Х. Мунка Е.С. Боткин провёл исследование по морфологии крови и лимфы. Таким образом, он получил разносторонние медицинские познания на самом высоком уровне и был прекрасно подготовлен к самостоятельной лечебной и научной работе. 12 мая 1897 г. Е.С. Боткин был удостоен звания приват-доцента по кафедре внутренних болезней с клиникой Военно-медицинской академии. Конечно, Е.С. Боткин не был столь одарён, как его старший брат — Сергей Сергеевич, но он был превосходным практическим врачом, имевшим к тому же свои собственные взгляды на взаимоотношения врача и больного. В своей вступительной лекции студентам 3-го курса Военно-медицинской академии 18 октября 1897 г. он, в частности, говорил: «„Больница — для больных“ — этот девиз должен лечь в основу нашего (т.е. врачебного. — Б.Н.) отношения к больным». Он учил своих студентов: «Необходимо, чтобы врач обладал умением, искусством наблюдать. Нужно уметь слушать. Как приобрести это умение? Для этого необходимо только одно условие: ваше сердечное участие к больному и искренний интерес к его рассказу… Раз приобретённое вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменном сердечном отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение — драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее участие к больному человеку. Так не скупитесь же, — призывал он своих слушателей, — приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно». В опубликованной в 1903 г. работе «Что значит „баловать больных“?» Е.С. Боткин писал о том, что врач «никогда не должен забывать, что перед ним больной человек, нередко страдающий от своей нервной болезни не менее, чем другой от физической, и заслуживающий поэтому сердечного и внимательного участия. Знакомство с душевным миром больного врачу не менее важно, чем представление об анатомических изменениях и нарушениях физиологических функций». Во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. он был назначен заведующим медицинской частью Красного Креста в Маньчжурской армии. За отличия, оказанные в делах против японцев, он был награждён офицерскими боевыми орденами Св. Владимира 4-й и 3-й степени с мечами. Свои впечатления о войне Е.С. Боткин изложил в книге «Свет и тени Русско-японской войны 1904–1905», изданной в Санкт-Петербурге в 1908 г. Представляя собой собрание писем, описывающих хронологию военных событий и меняющиеся взгляды их автора на войну, эта книга по своей форме («Из писем к жене») напоминала книгу его отца — «Письма С.П. Боткина из Болгарии 1877 г.», также составленную из писем С.П. Боткина к его жене с театра военных действий в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. По внутреннему же содержанию книга Е.С. Боткина — «добровольное свидетельское показание перед судом общественного мнения», как определил её сам автор, — вступала в отчётливую полемику с книгой С.П. Боткина. Это противостояние было обусловлено прежде всего различным служебным положением их авторов. С.П. Боткин, как лейб-медик Императорского двора, в обязанности которого входило главным образом наблюдать за здоровьем государя, главнокомандующего, наследника и других лиц, близких к царствующим особам, принимал участие в войне, так сказать, на госпитальном уровне. Занимаясь преимущественно инспектированием госпиталей (как «генерал от медицины») и консультацией «интересных» больных, он конечно же не подвергался при этом никакой опасности. Правда, как пишет Е. Нилов, «не раз, видя недостаток врачей, скидывал сюртук, засучивал рукава и становился к операционному столу». Е.С. Боткин же, будучи уполномоченным Красного Креста, участвовал в войне на уровне передовых отрядов. Находясь в непосредственной близости от обстреливаемых артиллерийским и оружейным огнём позиций наших войск, он перевязывал раненых непосредственно на поле боя, при отступлении лично осуществлял их эвакуацию, одним из последних врачей покинув оставленный нашими войсками Вафангоу. Различное служебное положение авторов определило также их различное душевное самочувствие. Если С.П. Боткин, находясь вдали от поля боя, сумел сохранить моральное равновесие и был не в состоянии относиться «со спокойствием и равнодушием привычного человека» к страданиям раненых, «остающихся и без еды и без перевязки по суткам и более», то Е.С. Боткин, побывавший в самом пекле боёв, в полной мере испытал на себе их опустошающее моральные силы человека влияние. Он писал 9 октября 1904 г.: «Да, я устал, я невыразимо устал, но только душой. Она, кажется, выболела у меня. Капля по капле, истекло сердце моё, и скоро у меня его не будет; я буду равнодушно проходить мимо искалеченных, израненных, голодных, иззябших братьев моих, как мимо намозолившего глаза гаоляна; буду считать привычным и правильным то, что ещё вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, как она постепенно умирает». Письма С.П. Боткина полны пацифизма, но пацифизма, если можно так сказать, общегуманистического, то есть имеющего в своей основе отрицание войны как причины различных болезней, ранений и других страданий людей. Что же касается целесообразности войны как способа разрешения межгосударственных противоречий, то С.П. Боткин даже не задаётся таким вопросом, считая войну против османской Турции вполне справедливым делом. Он пишет: «…Надо знать наших солдат, этих добродушных людей, идущих под пулевым градом на приступ с такой же покорностью, как на учениях, чтобы ещё больше сжималось сердце при мысли, что не одна тысяча этих хороших людей легла безропотно, с полной верой в святое дело, за которое они так охотно, с такой готовностью отдают свою жизнь…» Пацифизм же Е.С. Боткина имеет социально-политическую окраску. В письме от 27 октября 1904 г. он пишет: «Солдат (русской армии. — Б.Н.) очень двинулся за последние двадцать пять лет (со времён войны 1877–1878 гг. — Б.Н.): он уже очень и очень рассуждает; ему мало исполнять приказание, ему уже нужно и понимать, для чего он должен делать то или другое. Видимо, он задаётся также вопросом, можно ли воевать вообще. Когда мы дрались с турками, мы проливали кровь за веру и за угнетённых единоверцев и братьев. А из-за чего дерёмся мы теперь? — Это господская война, — говорят, будто, солдаты». И ещё одно, весьма существенное отличие. Книга С.П. Боткина была опубликована в 1893 г., т.е. после смерти и автора, и императора Александра II, которому С.П. Боткин, судя по его письмам, лично докладывал о непорядках в медицинском обеспечении войск. Что же касается критических замечаний С.П. Боткина о войне в целом, то они могли с малой долей вероятности попасться на глаза лишь преемнику Александра II — императору Александру III. Книга же Е.С. Боткина, напечатанная в 1908 г., когда он был назначен лейб-медиком Его Императорского Величества, не могла не стать известной императору Николаю II и членам его семьи. Не исключено, что когда-нибудь некий дотошный библиофил найдёт экземпляр этой книги с дарственной надписью автора его августейшим пациентам. Признанием заслуг Е.С. Боткина как первоклассного врача стало его назначение 13 апреля 1908 г. лейб-медиком Николая II (до этого, 6 мая 1905 г., ему было пожаловано звание почётного лейб-медика). По свидетельству дочери Е.С. Боткина, Т. Мельник, своим назначением на эту должность Боткин был обязан императрице Александре Фёдоровне. Когда после смерти лейб-медика Г.И. Гирша (1828–1907), находившегося в этой должности с 1874 г. (!), «императрицу Александру Фёдоровну спросили, кого она желает пригласить, она сразу сказала: „Боткина“. В то время в Петрограде (Санкт-Петербурге. — Б.Н.) одинаково известны были два Боткина: старший — Сергей Сергеевич и младший — Евгений Сергеевич. „Того, который был на войне“, — добавила Её Величество». (Следует напомнить, что С.С. Боткин также был на войне в качестве уполномоченного Красного Креста Северо-Восточного района действующей армии, также был отмечен наградами и удостоен звания почётного лейб-медика.) Н.А. Соколов в своей книге «Убийство царской семьи» приводит выписку из показаний камер-юнгферы Занотти, в которой детализируются обстоятельства назначения Е.С. Боткина на должность лейб-медика. «…Государыня была больна, как мне кажется, истерией… Чем именно питалась истеричность императрицы, я не могу вам сказать. Может быть, у неё была какая-либо женская болезнь. Что-то такое у неё было в этом отношении. Об этом могли бы сказать доктора Драницын и Фишер, лечившие императрицу. (По всей вероятности, Б.А. Фишер, акушер, доктор Двора Её Императорского Высочества Великой княгини Марии Николаевны, и доктор А.А. Драницын — известный акушер-гинеколог. — Б.Н.) Несколько лет тому назад императрица, жаловавшаяся на сердце, была в Наугейме и обращалась к врачу Гротте. Гротте не нашёл у неё сердечной болезни. Как мне кажется, он нашёл у неё нервные страдания и требовал совершенно иного режима. То же самое находил потом у Её Величества и Фишер. Он даже делал тайный доклад Императору по поводу болезни Императрицы. Фишер предсказал с буквальной точностью то, что потом делалось с Государыней. Именно он указывал на лечение не сердца, которое, очевидно, было здорово у неё, а нервной системы. Но Императрица узнала о таком докладе Фишера. Он был устранён, и призван Боткин. Это было желание и её, и Вырубовой. Боткин и стал её врачом». Е.С. Боткин взял на себя обязанности семейного врача, ежедневно наблюдающего за здоровьем членов августейшей семьи. Это было непростое занятие. Если Николая II отличало отменное здоровье, то императрица Александра Фёдоровна, как мы знаем, была женщиной слабой и болезненной, её постоянно мучили отёки и боли в ногах, а нервозная мнительность усугубляла её состояние. Каждый день в 10 часов утра Боткин осматривал императрицу в её спальне. При этом императрица почти всегда задерживала его расспросами о его семье, разговорами о здоровье своих детей или давала какие-нибудь поручения по делам благотворительности. Затем Боткин осматривал императора, который давно уже был на ногах и уходил в свой кабинет для принятия докладов. После этого доктор проводил осмотр царственных детей: слушал лёгкие, смотрел горло, проводил медицинские процедуры. Около пяти часовой снова слушал сердце императрицы, причём делал это, даже будучи больным (Боткина часто беспокоили приступы почечной колики). Основным пациентом Е.С. Боткина стал цесаревич Алексей, унаследовавший от матери неизлечимую болезнь — гемофилию. Верный своему принципу соучастия, сопереживания больному, Боткин тяжело переносил каждое обострение болезни наследника, к которому он искренне привязался и который платил ему взаимностью. Как пишет Т. Мельник, первой фразой по-французски, обращённой наследником к Боткину, было: «Je vous aime de tout mon petit cour» («Я вас люблю всем своим маленьким сердцем»). В письмах из Спалы, где Алексей в 1912 г. перенёс очередное тяжёлое обострение болезни, Е.С. Боткин писал: «12 октября. Я не в силах передать вам, что я переживаю… Я ничего не в состоянии делать, кроме как ходить около него… Ни о чём не в состоянии думать, кроме как о нём, о его родителях… 14 октября. Ему лучше, нашему бесценному больному. Бог услышал горячие молитвы, столькими к нему возносимые, и наследнику положительно стало лучше, слава Тебе, Господи. Но что это были за дни… Как годы легли они на душу… 19 октября. Нашему драгоценному больному, слава Богу, значительно лучше. Но писать я всё-таки ещё не успеваю: целый день около него. По ночам, тоже ещё дежурим… 22 октября. Нашему драгоценному наследнику, правда и несомненно, значительно лучше, но он ещё требует большого ухода, и я целый день около него, за очень малыми исключениями (трапезы и т.п.), и каждую ночь дежурил — ту или другую половину. Теперь иззяб, как всегда, и совершенно не в силах был писать, и, благо, наш золотой больной спал, сам уселся в кресло и вздремнул…» При пользовании императрицы и наследника доктору приходилось не только бороться с их болезнями, но и противостоять окружавшим императрицу лжецелителям и лжепророкам. В связи с наклонностью императрицы Александры Фёдоровны к гипнотизму при ней находились хиромант и целитель из Лиона, некий месье Филипп, «предсказавший» рождение долгожданного сына — наследника престола и ставший своего рода предтечей Распутина, затем Папиус и целый ряд других гипнотизёров. Ощущая своё бессилие в борьбе с болезнью наследника, Е.С. Боткин вынужден был терпеть вмешательство в лечение Г. Распутина, но относился к нему с нескрываемой антипатией. Т. Мельник вспоминает, что, когда «Её Величество лично попросила принять Распутина на дому как больного, мой отец ответил, что в медицинской помощи ему отказать не может, но видеть его у себя дома не хочет, а потому поедет к нему сам». Непросто складывались отношения и с самой императрицей. Н.А. Соколов пишет: «Случилось самое опасное: Императрица не подчинилась авторитету науки и в своей болезненной самоуверенности вздумала подчинить авторитет науки своей больной воле. Я отдаю должное доктору Евгению Сергеевичу Боткину. Джентльменски благородный, он доказал свою глубокую преданность царской семье своей смертью. Но я не могу не признать, что он не обладал ни достаточной волей, ни достаточным авторитетом, чтобы взять в свои руки больного человека. Не врач победил его, а наоборот: этот больной человек победил врача. Сама судьба не благоприятствовала Государыне. Отдав всего себя царской семье, Боткин нажил драму в своей личной семье и оказался одинок. Страдая, он нашёл себе облегчение в личности Императрицы, пробудившей в нём религиозное настроение. В конце концов вынужден был признать правду и Боткин. В период царскосельского заключения он вышел однажды из комнаты Императрицы в сильно подавленном состоянии и пришёл в комнату Жильяра. Тот спросил его, что с ним. Боткин не отвечал, задумался, а затем сказал вслух: „Теперь я как врач не могу считать Её Величество вполне нормальной“». Внешне для Е.С. Боткина всё складывалось вполне благополучно. В Царском Селе ему был предоставлен большой казённый дом (в нём он с началом Первой мировой войны открыл лазарет для раненых солдат), он получил чин действительного статского советника (генерал-майора), как лейб-медик, носил генеральское пальто и погоны с вензелями императора, ему подавался выезд: карета, запряжённая парой лошадей в блестящей орлами упряжи, с кучером, тоже увенчанным орлами, в треуголке. (Кстати, когда в Тобольске солдаты, охранявшие семью царя, потребовали от Боткина снять погоны, он отказался сделать это, предпочтя заменить форменную одежду гражданским платьем.) Но семейная жизнь Е.С. Боткина складывалась трагически: в младенчестве умер первенец; другой сын, Дмитрий, хорунжий лейб-гвардии казачьего полка, был убит в самом начале Первой мировой войны; с молодым студентом ушла жена Боткина, бросив его с тремя детьми. Единственную отраду в жизни доктор находил в служении царской семье. Он настолько проникся чувством преданности императорской чете, что писал в одном из писем: «Своей добротой Они сделали меня рабом своим до конца дней моих». Говоря, что любит Их Высочеств не меньше, чем своих детей, Е.С. Боткин доказывал это на деле. Когда весной 1917 г. его дочь Татьяна была больна ревматизмом и лежала в постели, он почти не бывал дома, проводя дни и ночи у больных детей царя, заразившихся корью от маленького кадета, приезжавшего из Петрограда в гости к цесаревичу. Покидая Тобольск в апреле 1918 г. вместе с членами царской семьи, он оставлял в полной неизвестности своих детей — Татьяну и Глеба, которых он, кстати говоря, так никогда больше и не увидел, и на вопрос императрицы «А как же ваши дети?» отвечал, что на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Когда после отречения Николая II от престола он и его семья были арестованы и заключены под домашний арест в Александровском дворце Царского Села, а многочисленная челядь разбежалась, то из всего штата придворных врачей остались только двое: Е.С. Боткин и В.Н. Деревенко. Можно сказать, что Боткин не мыслил себе жизни без царской семьи. На вопрос императрицы, «согласен ли он, в случае отъезда Их Величеств за границу, ехать тоже, он ответил утвердительно». Находясь вместе с членами царской семьи под арестом, Боткин был временно выпущен из дворца в связи с тяжёлой болезнью его невестки. Когда опасность для жизни молодой женщины миновала, он, предварительно справившись, желают ли Их Величества его возвращения, и получив утвердительный ответ, обратился с просьбой к коменданту дворца полковнику Кобылинскому получить разрешение на это от Керенского. Известно, что Керенский лично принимал Е.С. Боткина в Петрограде в конце июля 1917 г. Доктор вернулся во дворец 30 июля, а в ночь на 1 августа всю царскую семью и их ближайшее окружение отправили в Тобольск. Совместное пребывание в столь необычных — экстремальных, сказали бы мы теперь — условиях ещё более сблизило Е.С. Боткина с членами царской семьи. Доктор занимался с наследником русским чтением. Как пишет Т. Мельник, «они оба увлекались лирикой Лермонтова, которого Алексей Николаевич учил наизусть, кроме того, он писал переложения по картинам, и мой отец наслаждался этими занятиями». Великим княжнам Боткин преподавал биологию. Находясь с царской семьёй в Тобольске и Екатеринбурге, доктор неоднократно ходатайствовал перед Временным правительством и местными властями о смягчении режима и улучшении условий содержания арестованных. В архиве сохранился ответ Временного правительства на просьбу Е.С. Боткина разрешить бывшему царю и его семье посещать церковь, а также совершать загородные прогулки: «Евгений Сергеевич. По поручению министра-председателя сообщаю Вам, что изложенная в письме Вашем от 26 августа просьба о разрешении бывшему царю и его семье прогулок за городом и посещении церковных служб министром-председателем удовлетворена. Начальник канцелярии министра-председателя В. Сомов». В Тобольске Е.С. Боткин жил отдельно от царской семьи, что позволяло ему, помимо выполнения своих основных обязанностей, заниматься также и медицинской практикой: он принимал солдат охраны, а также местных жителей. В письме к своему младшему брату Александру он писал: «…первые же счастливые случаи, в которых Бог помог мне оказаться полезным, вызвали такое доверие ко мне, что число желающих получить мой совет росло с каждым днём вплоть до внезапного и неожиданного моего отъезда. Обращались всё больше хронические больные, уже лечившиеся и перелечившиеся, иногда, конечно, и совсем безнадёжные. Это давало мне возможность вести им запись, и время моё было расписано за неделю и за две вперёд по часам, так как больше шести-семи, в экстренных случаях восьми больных в день я не в состоянии был навестить… К кому только меня не звали, кроме больных по моей специальности?! К сумасшедшим, просили лечить от запоя, возили в тюрьму пользовать клептомана (пригодились-таки знания, полученные в заграничных командировках! — Б.Н.). Я никому не отказывал, если только просившие не хотели принять в соображение, что та или другая болезнь совершенно выходит за пределы моих знаний… Они постоянно пытались платить, но так как я, следуя нашему старому кодексу, разумеется, никогда с них ничего не брал, то, пока я был занят в избе с больным, они спешили заплатить моему извозчику». В Екатеринбурге Е.С. Боткин был помещён вместе с царской семьёй в Ипатьевском доме. По свидетельству одного из очевидцев, незадолго до трагической ночи Боткина вызвали в «революционный штаб» и предложили: «…Слушайте, доктор, революционный штаб решил вас выпустить на свободу. Вы врач и желаете помочь страдающим людям. Для этого у вас достаточно возможностей… Мы вам дадим даже рекомендации, так что никто не сможет иметь что-нибудь против вас… Поймите нас, пожалуйста, правильно. Будущее Романовых выглядит несколько мрачно». На это Е.С. Боткин ответил: «Мне кажется, я вас правильно понял, господа. Но, видите ли, я дал царю моё честное слово оставаться при нём до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить наследника одного. Как я могу это совместить с моей совестью?.. Там, в том доме, цветут великие души России, которые облиты грязью политиков. Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с царём!» На долю Е.С. Боткина выпало и последнее испытание: именно ему было приказано разбудить царскую семью в ночь на 17 июля 1918 г. В подвале Ипатьевского дома были расстреляны император Николай II, его жена, пятеро их детей, доктор Е.С. Боткин, слуги Трупп, Харитонов и Демидова. Как сообщают Ю. Буранов и В. Хрусталёв, «Алексей, три его сестры, фрейлина и Боткин были ещё живы. Их пришлось пристреливать». Раздетые тела расстрелянных забросили в грузовик, вывезли за город, где, облив серной кислотой и обезобразив до неузнаваемости их лица, сожгли, а затем закопали. Позже на месте предполагаемого захоронения, на руднике в урочище Четырёх Братьев, были найдены вещи расстрелянных. По данным Н.А. Соколова, среди них находились два стекла от пенсне, искусственная челюсть, обгорелая маленькая щёточка для усов и бороды, запонка от воротничка и держатель для галстука, которые, по показаниям свидетелей, могли принадлежать Е.С. Боткину. Вот и всё, что осталось от последнего лейб-медика последнего российского императора. Харьковский профессор Ф.Л. Герман писал в 1895 г. в работе «Как лечились московские цари…»: «Кровью было запечатлено появление первого лейб-медика в Москве, кровью же последнего лейб-медика было ознаменовано окончание московской Руси старого склада». Уважаемый профессор, конечно же, не мог предвидеть, что эти страшные события повторятся и в новейшей истории России и кровью последнего русского лейб-медика будет окроплено окончание трёхсотлетнего царствования династии Романовых. Глава 10 Б.З. Малама — последний почётный лейб-медик Российской империи Количество лейб-медиков при царском дворе никогда не было постоянным — оно то уменьшалось, то увеличивалось. Например, в 1895 г. насчитывалось 23 придворных медика, в 1897 г. — 25, а к 1910 г. их число возросло до 42: 5 лейб-медиков, 23 почётных лейб-медика, 3 лейб-хирурга, 7 почётных лейб-хирургов, лейб-акушер, лейб-окулист, лейб-педиатр и лейб-отиатр. В течение последующих четырёх лет в их составе произошли заметные изменения. После смерти лейб-медика М.М. Шершевского и лейб-хирурга Е.В. Павлова их места заняли бывший почётный лейб-медик, главный санитарный инспектор флота А.Ю. Зуев и бывший почётный лейб-хирург, профессор Императорской Медико-хирургической академии (ИВМА) С.П. Фёдоров. За это же время умерли почётные лейб-медики, главный доктор Николаевского морского госпиталя в Кронштадте В.И. Исаев и профессор ИВМА, действительный член Императорской академии художеств, старший брат Е.С. Боткина С.С. Боткин. Тем не менее количество почётных лейб-медиков не только не уменьшилось, а даже несколько увеличилось за счёт того, что эти звания были пожалованы: начальнику ИВМА доктору медицины И.И. Макавееву, начальнику Петербургского окружного военно-санитарного управления доктору медицины А.Ю. Бушу, старшему врачу Царскосельского местного лазарета, доктору медицины В.А. Бритневу, врачу двора Их Императорских Высочеств принца Александра Петровича и супруги его принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургских В.И. Давыдову, совещательному члену Военно-санитарного учёного комитета, доктору медицины Б.М. Шапирову, старшему врачу Ливадско-Массандровского удельного управления В.Я. Пантюхину, старшему врачу при Царскосельском госпитале доктору медицины М.Н. Шрейдеру, врачу при дворе Великого князя Петра Николаевича С.М. Варавке (позже он был переведён на должность дежурного врача при Дирекции императорских театров в Петрограде). Должности умерших лейб-педиатра К.А. Раухфуса и лейб-окулиста Н.И. Тихомирова оставались вакантными, но зато были пожалованы прежде отсутствовавшие в номенклатуре придворных медицинских званий чины: почётного лейб-педиатра — директору и главному врачу Петербургской детской больницы Н.К. Вяжлинскому и почётного лейб-окулиста — академику, заслуженному профессору ИВМА Л.Г. Беллярминову. Сверх того, звания почётного лейб-отиатра были пожалованы почётному кандидату Крестовоздвиженской общины сестёр милосердия, доктору медицины Ф.П. Полякову и старшему врачу 2-го Балтийского флотского экипажа, доктору медицины М.В. Богданову-Березовскому. Таким образом, общее число придворных медиков достигло 51. Следует особо отметить, что все эти пожалования были осуществлены до 1914 г. Начавшаяся война внесла, очевидно, свои коррективы в плавный ход дворцового делопроизводства, вследствие чего до конца царствования было произведено одно-единственное пожалование «почётных званий медицинских должностей при Дворе Его Императорского Величества», а именно — Борису Захарьевичу Маламе, который и стал последним почётным лейб-медиком в Российской империи. Б.З. Малама (1878 г.р.) принадлежал к старинному русскому дворянскому роду. Русский биографический словарь (М., 2001. Т. 10. С. 68–69) сообщает, что дворянский род Малама происходит от охочекомонного (охочекомонные — казаки, по своей воле садящиеся на лошадей, то есть нерегулярные казаки) полковника Андриаша Дмитриевича, выехавшего из Валахии в Малороссию около 1706 г. Сыновья его, Михаил и Пётр, служили бунчуковыми товарищами. Представители рода Малама, внесённые в VI часть (роды, доказавшие своё благородное происхождение до 1685 г.) родословной книги Екатеринославской губернии, селились преимущественно в южных районах России и, как правило, не достигали значительных чинов и званий. Но были и исключения. Например, Александр Валерианович Малама (1855 г.р.) дослужился до звания егермейстера Двора Его Императорского Величества, то есть до гражданского чина тайного советника — чиновника III класса по Табели о рангах. Заметно продвинулся по военной линии на Кавказе Яков Дмитриевич Малама (1841 г.р.): одно время он командовал 44-м Нижегородским драгунским полком, в 1880 г. был назначен штаб-офицером для поручений при главнокомандующем Кавказской армией, а с 1905 г. в звании генерала от кавалерии служил помощником по военной части наместника на Кавказе. Владимир Владимирович Малама (1872 г.р.), служил после окончания Императорского Александровского лицея в лейб-гвардии гусарском полку, имел звание камер-юнкера. Будучи екатеринославским уездным предводителем дворянства, издал в 1912 г. в Екатеринославе книгу «Род Малама. Родословная роспись. Семейный архив. Родословное древо». На приложенной к книге схеме родословного древа вслед за Андриашем располагаются его потомки: Михаил, Захарий (1750–1824), Фёдор (1794–1879) и снова Захарий (1828–1901). Захарий Фёдорович Малама — тарашанский уездный предводитель дворянства, закончил историко-философский факультет Харьковского университета и дал высшее образование всем своим сыновьям: Владимир, Захарий, Сергей, Виктор и Фёдор стали юристами, а Борис — врачом. После окончания в 1904 г. медицинского факультета университета Св. Владимира в Киеве Борис Захарьевич Малама служил младшим врачом в 135-м Керчь-Еникальском и 57-м Модлинском пехотных полках. Участвуя в Русско-японской войне 1904–1905 гг., оказывал медицинскую помощь пострадавшим в боях под Сандепу 12–14 января 1905 г. и под Мукденом 26 февраля – 3 марта 1905 г. Был награждён орденами Св. Анны 3-й степени и Св. Станислава 3-й степени с мечами «за военные подвиги против неприятеля». В 1906 г. Б.З. Малама уволился из армии, но в 1909 г. был вновь принят на военную службу с формальным зачислением младшим врачом в 96-й Омский пехотный полк и прикомандированием к Семёновскому военному госпиталю. На самом же деле он был определён ко двору Великого князя Николая Николаевича-младшего (двоюродного дяди императора Николая II). Назначение на столь ответственную должность молодого, неопытного врача, не имеющего учёных степеней и званий, не могло быть, конечно, делом случая. Надо полагать, что не обошлось без протекции кого-либо из его сановитых родственников. Малые дворы при отдельных представителях императорской фамилии существовали в России наряду с большим императорским двором. Каждый из этих малых дворов (в 1917 г. таких дворов было 10) имел свой штат (между прочим, первый штат Малого двора был учреждён императором Петром II для его сестры Великой княжны Натальи Алексеевны 24 декабря 1727 г.), насчитывающий несколько человек и состоящий из лиц, либо вовсе не имеющих придворных чинов и званий, либо имеющих их по императорскому двору и откомандированных к малым дворам. В штат некоторых малых дворов входили и медики. Например, при дворе Великого князя Михаила Николаевича последовательно состояли лейб-хирург К.И. Боссе, почётный лейб-медик А.А. Либау и почётный лейб-медик А.А. Альбанус; при дворе Великого князя Николая Николаевича-старшего — почётный лейб-медик М.М. Шершевский и лейб-хирург А.Л. Обермиллер; при дворе Великого князя Константина Николаевича — почётный лейб-хирург В.И. Биттиг; при дворе принца П.Г. Ольденбургского — почётный лейб-медик Н.Д. Бубнов; при дворе Великой княгини Елены Павловны — доктор Д.К. Тарасов и т.д. Назначенный ко двору Великого князя, Б.З. Малама постоянно находился рядом с ним: в 1910 г. — в Черногории на юбилейных торжествах по случаю 50-летия княжения Николая Первого и провозглашения Черногории королевством и среди прочих сопутствовавших Великому князю лиц был награждён орденом Даниила Первого и памятной медалью; в августе 1912 г. он сопровождал Великого князя в Москву на празднование 100-летнего юбилея Отечественной войны 1812 г. и тоже получил памятную медаль; в сентябре того же года он вместе с Великим князем ездил во Францию на манёвры французских войск и был награждён орденом Почётного легиона. С началом Первой мировой войны Николай Николаевич-младший был назначен Верховным главнокомандующим русской армией. Вместе с ним на фронт выехал Малама. Об этом можно судить по выдержке из письма императора Николая II от 23 сентября 1914 г., которое он написал Императрице Александре Фёдоровне, находясь в Ставке в лесу под Барановичами: «Сегодня льёт как из ведра. Эту ночь с бедным стариком Фредериксом (76-летним министром императорского двора. — Б.Н.) слегка повторилось то, что случилось с ним недавно в городе, — маленькое кровохарканье. Теперь ему уже лучше, но и Фёдоров и Малама настаивают на том, что он должен соблюдать спокойствие и неподвижность в течение 24 часов». (Цит. по кн.: «Терновый венец России. Николай II в секретной переписке» под ред. С.А. Платонова. М., 1996. С. 48). Из текста письма следует, что профессиональное мнение молодого врача, несмотря на непродолжительный врачебный стаж и отсутствие у него учёных степеней и званий, оценивалось императором наравне с мнением знаменитого профессора лейб-хирурга С.П. Фёдорова. Надо полагать, эта оценка сыграла свою положительную роль в дальнейшей придворной карьере Маламы. Следует отметить, что в примечании к публикации письма Б.З. Малама назван составителем сборника «почётным лейб-медиком». Эта ремарка не вполне корректна, так как в момент написания письма, то есть осенью 1914 г., Малама ещё не имел этого звания, а был, как и все заканчивающие высшие медицинские учреждения царской России, просто лекарем. Звание «почётный лейб-медик» было пожаловано Б.З. Маламе лишь вслед за освобождением 23 августа 1915 г. Великого князя Николая Николаевича-младшего от должности Верховного главнокомандующего и назначением его наместником на Кавказе. Возможно, это пожалование было одной из тех блёсток, которыми позолотили пилюлю, преподнесённую Великому князю при снятии его с высокого поста. Новоиспечённый почётный лейб-медик конечно же последовал за опальным князем в Закавказье, сопровождал его в поездках на русско-турецкий фронт, где наши войска вели довольно-таки успешные наступательные действия. Не исключено также, что он находился рядом с ним во время небезопасной поездки в феврале 1917 г. по охваченной революцией России в Петроград, куда Николай Николаевич отправился, чтобы вступить в должность Верховного главнокомандующего, на которую его снова назначил Николай II перед своим отречением от престола. Но Временное правительство не сочло возможным воспользоваться услугами Великого князя, и тому пришлось, как говорится, несолоно хлебавши, возвратиться в Тифлис. Однако вскоре он вынужден был покинуть солнечную Грузию и переехать в Крым, где в имении Ай-Тодор, неподалёку от знаменитого Ласточкина гнезда, уже находились вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и её дочери — Великая княгиня Ксения Александровна с мужем и детьми и Великая княгиня Ольга Александровна со своим вторым мужем и маленьким сыном Тихоном. Великий князь Николай Николаевич-младший вместе с супругой Великой княгиней Анастасией Николаевной и членами свиты — князем С.Г. Романовским, графом С.В. Тышкевичем, князем В.Н. Орловым, доктором Маламой и генералом Болдыревым — разместился в имении Чаир, а его младший брат, Великий князь Пётр Николаевич, с супругой, Великой княгиней Милицей Николаевной и детьми Романом и Мариной — в похожем на средневековый замок имении Дюльбер («Прекраснейшее»). Подробности дальнейших событий изложены в мемуарах князя Романа Петровича Романова, изданных в Копенгагене в 1991 г. на датском языке (переводы нескольких отрывков из этих воспоминаний приведены в книге ведущего научного сотрудника Института всеобщей истории РАН Ю.В. Кудриной «Императрица Мария Фёдоровна Романова (1847–1928). Дневники. Письма. Воспоминания». М., 2000). В соответствии с принятыми Временным правительством особыми мерами по изоляции находившихся в Крыму членов императорской фамилии все они были помещены в имении Дюльбер. После захвата власти большевиками комиссара Временного правительства, руководившего охраной членов бывшей императорской фамилии, заменил комиссар Севастопольского совета матрос Задорожный, который осуществил полную изоляцию узников Дюльбера. Доктор Малама сумел войти в доверие к этому «церберу», и ему единственному удавалось выходить за пределы Дюльбера с тем, чтобы получать хоть какую-нибудь информацию о происходящем в России и мире. Когда, согласно Брестскому мирному договору, немецкие войска оккупировали Крым и стали приближаться к Ялте, местные большевики обнаружили явное намерение захватить узников Дюльбера и расправиться с ними. Матросу Задорожному стало ясно, что из-за недостатка подчинённых ему людей он не сможет гарантировать полную безопасность находившихся под его опекой Романовых. Поэтому он привлёк их самих к организации собственной охраны. По воспоминаниям Р.П. Романова, «он принял решение вооружить нас вместе со всеми своими подчинёнными, которые должны были занять мост на пути к Ялте и въезд в Дюльбер». Организацию защиты Дюльбера возглавил входивший в свиту Великой княгини Ольги Александровны генерал Фогель. «В качестве наблюдательного пункта, — вспоминал Р.П. Романов, — мы выбрали мою ванную комнату, из окна которой хорошо просматривалась дорога на Ялту. Наша сторожевая служба начиналась с вечера и продолжалась вплоть до рассвета. Мы разделились на четыре команды: Фогель и Андрей, Сергей и Малама, Фёдор и Долгоруков, я вместе с Болдыревым». Романовы не остались в долгу перед матросом Задорожным: они спасли ему жизнь, заступившись за него перед немецкими оккупационными властями. Уход немцев из Крыма в конце 1918 г. сделал пребывание там представителей императорской фамилии небезопасным. Британское правительство прислало за ними линкор «Мальборо». Императрица Мария Фёдоровна согласилась на выезд из России только на том условии, если будут взяты все, кто пожелает уехать вместе с ней. 11 апреля 1919 г. императрица Мария Фёдоровна и сопровождавшие её лица поднялись на борт линкора. Вместе с ними навсегда покинул Россию и Б.З. Малама. Эмигрантская судьба разбросала пассажиров линкора по разным странам Европы. Великий князь Николай Николаевич поселился на юге Франции в местечке Антиб. Судя по всему, Б.З. Малама находился рядом с Великим князем до самой его кончины в 1929 г., а затем переехал в Париж, где и умер в 1972 г. в возрасте 94 лет. Семья Б.З. Малама известила о его смерти в парижской газете «Русская мысль» (10.2.1972, № 2881). Панихида по покойному была отслужена во Введенской православной церкви на улице Оливье-де-Серр. Короткая заметка о смерти Б.З. Малама — бывшего лейб-медика Императорского двора, доктора медицины, действительного статского советника, кавалера ордена Почётного легиона, состоявшего в зарубежье при Великом князе Николае Николаевиче — была помещена в рубрике «Незабытые могилы» мартовского номера «Часового» — органа Российского национального движения (№ 549, с. 19). Б.З. Малама был похоронен на русском православном кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. В 1975 г. на могиле Б.З. Малама был водружён и освящён крест-памятник. Кроме Б.З. Малама в эмиграции оказались и другие лейб-медики. Благодаря уникальному изданию — «Незабытые могилы. Российские некрологи 1917–1999 г.» (М., 2004), представляющему собой результат многолетнего кропотливого труда сотрудников Российской государственной библиотеки, удалось установить даты смерти и места захоронений ещё нескольких лейб-медиков. Так, лейб-медик Владимир Александрович Бритнев, главный врач Царскосельской общины сестёр милосердия, умер в Париже 18 сентября 1926 г. Лейб-хирург Александр Ефимович Кожин, профессор, консультант Николаевского военного госпиталя, а после революции — врач штаба командующего Черноморским флотом умер 25 апреля 1931 г. в Ницце (Франция), где и похоронен. Профессор М.Б. Мирский в капитальном труде «Медицина России X–XX веков» (М., 2005) сообщает в главе «Российское медицинское зарубежье» о своеобразном центре русской медицины в столице Чехословакии — Праге, где учёные-медики стали инициаторами создания в 1923 г. Общества русских врачей, председателем которого первые четыре года был видный врач-педиатр и педагог, профессор, почётный лейб-медик Сергей Алексеевич Острогорский.