Море для смелых
Борис Изюмский








Роман о судьбах молодых строителей нового города у Цимлянского моря. Их было здесь всего несколько тысяч, они возводили химический комбинат, прокладывали новые улицы. Автор не побоялся поставить своих героев в чрезвычайно трудные обстоятельства, не искал облегченного решения сложных вопросов долга, чести и ответственности. Но что бы ни случилось в будущем с героями романа, ясно одно: такие люди не покривят душой, одолеют все перевалы в пути.






Борис Изюмский

Море для смелых



РОМАН





От автора





Сейчас в Волгодонске, у Цимлянского моря, кипит бой: строят гигант энергетического машиностроения — он будет выпускать мощные атомные реакторы.

Стройка воистину всенародная, сюда стекаются многие тысячи энтузиастов со всего Советского Союза, посланцы от двадцати пяти национальностей. И больше всего — людей молодых. Они возводят не только небывалый завод, но и новый город: многоэтажный красавец с институтом, филармонией, драмтеатром, торговыми и спортивными центрами, каналами, соединяющими бассейны, набережной и яхт-клубом.

И, возможно, создателям этого города в степи будет небезынтересен рассказ о том, как зарождался Волгодонск, о его юности, о тех людях, что два десятка лет тому назад клали здесь первые кирпичи, сажали первые деревья, любили, мечтали.







Часть первая

Лёшка








ПОДРУГИ


Море раскинулось в степи, а степь врывается в город запахом ковыля, исступленным верещанием кузнечиков.

Свежий морской ветер, вобрав запахи отцветающих лип и степных трав, гуляет по широким улицам, обшаривает балконы двухэтажных домов, увешанные вязками лука, вяленой рыбой, рыбачьими накидушками.

Вера и Леокадия миновали овраг и вышли на плотину.

Леокадия небольшого роста, в ее порывистых жестах, вихорках светло-каштановых волос, даже в том, как носит она без пояса свое красное старенькое платье, есть что-то от подростка.

Вера на голову выше подруги. Голубой сарафан облегает ее полную грудь, покатые плечи. Пепельные волосы прикрывают изгиб шеи.

Подруги садятся на теплый, нагревшийся за день бетонный откос плотины и, свесив ноги в одинаковых белых тапочках, долго задумчиво глядят на синее, спокойное море.

Первой заговорила Вера:

— Трудно мне, Лешка. Иногда отчаиваюсь: выдержу ли? Утром думаю: может, больше не идти на работу?

Юрасова терпеть не могла своего имени «Леокадия» и охотно отзывалась, когда в школе ее называли Лешкой.

— Ну вот еще! — задиристым голоском возражает она. — Конечно, выдержим!

Она смотрит на Веру темно-зелеными глазами и улыбается. Улыбается потому, что жить чудесно, что ей семнадцать с половиной лет, что дома у нее в комоде спокойненько лежит аттестат зрелости, а сама она вполне самостоятельный человек. Вера отвечает медлительной улыбкой, при этом нижняя полная губа ее немного оттопыривается.




В стороне порта на связке плотов терпеливо горбятся рыбаки — лещ любит плескаться под плотами. «Может быть, и отец сейчас ловит», — думает Лешка.

Эх, хорошо, перебежав босиком по скользким бревнам — только сердце екает, когда подумаешь, какая глубина под тобой! — достичь кромки хлюпающих бонов, сесть возле отца, погрузить ноли в воду.

И совсем благодать, если при этом накрапывает теплый дождь, вода меж бревен пузырится, платье приятно прилипает к телу.

Лешка вздыхает. Теперь не до плотов… Вот мечтала стать архитектором, построить здесь, в степи, оперный театр, великолепные проспекты, лестницу к морю. Чтобы люди говорили: «Это работа архитектора Юрасовой!» Чтобы артисты Большого театра приехали к ним в Пятиморск с премьерой.

А жизнь повернула по-своему, и Лешка стала подсобницей на стройке химического комбината. Ну так что же? Разве есть основания унывать? В конце концов архитекторами не рождаются. Даже хорошо именно так начинать. Явиться в институт строительным рабочим. Нет, не напрасно они приобрели в школе и профессию каменщиков.

У Веры Аркушиной, хотя она года на полтора старше Лешки, еще нет твердого желания поступить в какой-то определенный институт. Она мечтала стать то врачом, то библиотекарем, то, поддавшись убеждениям подруги, архитектором. Но все это как-то неуверенно. Еще в девятом классе, когда Лешка расписывала преимущества работы на стройке, Вера говорила:

— Ты не думай, что я труда боюсь. Но руки у меня, сама знаешь, глупые.

Она беспомощно растопыривала коротенькие, пухлые пальцы.

Лешка молча соглашалась: действительно, Вера хотя и старательная, но ее на уроках труда учитель чаще других укорял за неловкость.




Солнце, прячась за горизонтом, прощально подожгло облака, на сиреневом небе проступали силуэты шлюзов, арок, мостов.

Вера не могла оторвать глаз от моря. Бескрайнее, оно, казалось, таило в глубине шквалы, штормы, чем-то тревожило. Глубиной? Просторами?

Не ей ли это предостерегающе помигивают огни маяка, не ее ли спрашивают перед выходом в открытое море: «Хватит сил?»

И, словно отвечая на сомнения, Лешка с вызовом говорит:

— Слабый бултыхается себе возле берега, а смелый идет наперерез волне!

Быстрым, ласковым движением она гладит руку подруги от плеча вниз. Руки у Верочки белые, полные, прохладные.

Медово пахнут желтые сережки донника, темнеет высокий куст синяка у края плотины.

— Знаешь, Лё, — стыдливым шепотом говорит Вера, — так хочется, чтобы когда-нибудь, ну, когда-нибудь, у меня была хорошая семья!

Лешке неприятно такое неожиданное направление разговора — она вообще противница «кавалерства» и разных «глупостей». Когда в прошлом году одноклассник Витька Соловьев стал в ее присутствии вздыхать, Лешка запретила ему приходить к ней домой, а на вопрос матери: «Почему Витенька к нам не ходит?» — ответила убежденно: «У него мозги набекрень».

Но с Верой она могла говорить и об этом. У Веры тяжело сложилась жизнь. Отец умер несколько лет назад. Мать, Ирина Михайловна, через год снова вышла замуж. Отчим, Жорж, высокий, с тяжелой челюстью, плечистый, лет на десять моложе матери, работал в инструментальной кладовой строительного участка, получал немного, но зато мог в своей кладовой готовить домашние задания — он учился в заочном строительном институте. Отчим Веры не нравился Лешке. Особенно невзлюбила она Жоржа, когда однажды, подвыпив, он сказал: «Нахальство — второе счастье».

Мать Веры заведовала продовольственным магазином, приносила домой какие-то кульки, баловала мужа дорогими папиросами, коньяком, заискивающе приговаривала:

— Не беспокойся, Жорж, вот выучишься…

Когда Вера перешла в девятый класс, отчим начал преследовать ее своим вниманием.

Лешка, заметив, что у подруги часто заплаканы глаза, выпытала, в чем дело, и решительно заявила:

— Я дам ему по морде!

Вера перепугалась, стала просить ее не вмешиваться, потому что мать не должна ни о чем догадываться.

В этом году Жорж окончил свой институт, получил направление в Кемерово. Ирина Михайловна, ликуя, стала укладывать вещи, а муж ее ходил хмурый, словно обдумывал какую-то сложную задачу.

Вера объявила, что остается в Пятиморске, что это ее твердое решение. Мать обвиняла ее в черствости, неблагодарности. Вера отмалчивалась и втайне плакала, но настояла на своем.

Вот почему Лешка терпимо отнеслась к тому, что говорила подруга о будущей семье, и даже разрешила себе откровенность:

— А я на всю жизнь останусь одна, если не встречу такого, которого полюблю!

— Какого — такого? — улыбнулась Вера.

— Ну чего ты смеешься — настоящего!

— Идеального? Как в романах?

— Ну и что же — идеального! Думаешь, нет таких в жизни?

— Есть, почему же…

Лешка, вдруг устыдившись своей откровенности, быстро вскочила на ноги, скомандовала:

— Глупости! Рано об этом думать! Пошли, дева, проводишь!

ЗНАКОМСТВО


Автобуса долго не было, собралась очередь, и, когда он подошел, началась давка. Несколько парней, оттирая остальных, создали в дверях пробку. Один из них, похожий на хорька, в жокейской фуражке, надвинутой на уши, кричал:

— Граждане, надо пропустить вперед женщин! Что ж мы, несознательные? — и первым влез в машину. За Хорьком протиснулся в в автобус смуглый, как цыган, парень с иссиня-черными кольцами волос, злым, недоверчивым взглядом черных с синеватыми белками глаз. Была в нем какая-то хищная гибкость, готовность в любую секунду взвиться, броситься на противника. Лешка только успела подумать об этом, как парень, нагло глядя на нее, сказал, насмешливо кривя тонкие губы:

— Не угодно ли, мадемуазель, присесть?

И, оттеснив всех, оставил для Лешки свободный проход.

До чего же пошлым, отвратительным показался Лешке этот любезный, да, кажется, еще и под градусом, субъект! Она смерила его презрительным взглядом и заняла место у окна, рядом с Потапом Лобунцом.

Огромного, медлительного бульдозериста Лобунца все девчата на стройке звали Топтыгой и Полторапотапом. Когда он ехал на велосипеде, то казалось, вот-вот станет на землю, а велосипед пройдет без помехи между его ног, как в ворота. Вместо приветствия Лешка лукаво посмотрела на Потапа: «Ничего не имеешь против такого соседства?»

— Шеремет! — закричал с переднего сиденья Хорек. — Иди, место есть для детей и инвалидов.

Смуглый парень махнул рукой: мол, сиди, обо мне не беспокойся.

Автобус тронулся.

Лешка стала глядеть в окно. Небо — сумятица красок, беспорядочных разводов: алых, бирюзовых, желтых… Вдали повисли синие космы дождя. Остался позади белый высокий элеватор, потянулась цепочка коттеджей с островерхими крышами, промелькнуло многоэтажное здание школы-интерната, клуба с массивными колоннами. И везде краны, краны… Они распростерли над городом руки, словно благословляли его на долгую жизнь.

Набирая скорость, автобус выехал на степную шоссейную дорогу. Начала вечернюю толкотню мошкара. В окно, прямо на грудь Лешке, впрыгнул кузнечик. Она осторожно прикрыла его ладонью, выпустила на волю. Возле автомастерских на трех белых цистернах прочитала непонятное: «ку-Не-рить!» Что за ребус? Догадалась! На этих цистернах раньше было написано «Не курить!», а теперь их передвинули.

…Сумятица красок на небе улеглась. Багряная полоса заката походила на разметавшееся над плотиной пламя факела.

Кондуктор автобуса, девушка с испуганными глазами, в синем сатиновом платье, собирала деньги за проезд. Ремешок большой сумки врезался в ее хрупкое плечо.

Девушка подошла к Шеремету.

— А сегодня платят? — спросил он с издевкой.

— Не задерживайте, пожалуйста, — попросила девушка.

Шеремет не торопясь полез в карман пиджака, долго рылся в нем, наконец извлек пуговицу. Протягивая ее, спросил:

— Сойдет?

В автобусе возмущенно зашумели:

— Молодежь пошла!..

— Обнаглели!

Лешка, обратив к Шеремету пылающее лицо, сказала кондуктору:

— У него, видно, нет… Не заработал. Вот возьмите, я за него уплачу… — И протянула две монеты.

Подобие улыбки промелькнуло на лице Шеремета.

— Без благодетелей обойдемся! — сказал он и, щелчком выбив из руки Лешки монеты, протянул кондуктору рубль.

— Ну, ты!.. — повернулся к Шеремету Потап. — Легче.

Шеремет сузил глаза:

— Не узнал своего? Обнюхай!

— Сократись, говорю! — приподнимаясь, произнес Лобунец грозно. Если он сердился, то плотно сжимал губы, коротко вбирал ноздрями воздух и энергично выдувал его через нос.

Но Шеремет сам придвинулся к Потапу.

— Голову отвинчу и поиграть дам! — сквозь зубы, но так, чтобы все услышали, бросил он.

Лешка готова была расхохотаться, настолько нелепо прозвучала эта угроза огромному Потапу в устах маленького Шеремета, однако, поглядев на его злое лицо, подумала, что такой, пожалуй, и отвинтит.

Автобус остановился в центре города. Лешка здесь выходила. Потап проследовал за ней мимо Шеремета, сжав кулаки-кувалды.

Проводив подругу до автобуса, Вера пешком отправилась в общежитие. По дороге ей захотелось зайти в школьный сад, с которым связано было так много воспоминаний. Миновав кусты роз у забора, густую аллею сиреневого тамариска, Вера очутилась в глубине сада. К рукам тянулись резные листы смородины, нежно-малиновый горошек. Было так тихо, что Вере казалось: она слышит стук своего сердца. Вот и школа ушла. Навсегда…

В дальнем углу сада Вера сорвала полынок и, вдыхая его печальный запах, облокотившись на забор, загляделась на море внизу, под обрывом.

Почему она еще не рассказала Лешке об Анатолии? И как все началось?

Познакомились они в строительной конторе. Вера заполняла анкету. Авторучка капризничала, ее приходилось то и дело встряхивать, как термометр. Вера почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Она обернулась: на нее ласково глядели продолговатые, орехового цвета глаза юноши лет двадцати, долговязого, с прической, как у киноартиста Жерара Филипа. Волосы сзади, у шеи, немного подворачивались вверх, словно их придавил узкий картуз.

— Возьмите мою, — стеснительно улыбнувшись, он протянул ручку.

Вера хотела отказаться, но что-то в этом парне располагало к доверию, и она, покраснев, сказала:

— Спасибо…

Окончив заполнять анкету и возвратив ручку, Вера пошла отдавать листок в отдел кадров, а вернувшись, увидела, что юноши нет. И хотя до этого опасливо думала: «Неужели будет приставать?» — теперь с досадой отметила его исчезновение.

Она вышла на порог конторы, оглядела заводской двор. Сквозь клубы густой пыли проступали белые и черные резервуары, издали похожие на огромных пингвинов. Самосвалы трудолюбивыми жуками ползали между бесчисленными котлованами. На заборе, напротив конторы, висел щит:

«Сварщики! Берегите кислородные баллоны от ударов и солнца!»

«Они могут взорваться даже от солнца!» — со страхом подумала Вера. Сердце тревожно сжалось: найдет ли она свое место в этом хаосе машин, кранов, земляных насыпей? Правильно ли сделала, что пришла сюда? Может быть, права мама и лучше было уехать с ней, поступить в торговый техникум?

— Оформились? — спросил чей-то голос, и Вера вспыхнула от неожиданности.

— Давайте знакомиться — Анатолий Иржанов. Паркетчик невысокого класса, — непринужденно представился он, словно подтрунивая над самим собой, и дружески пожал ее руку.

Они степью пошли к городу. У горизонта маячили одинокие стога, текли отары овец. Опоры высоковольтных передач уходили вдаль. На одной из опор, нахохлившись, сидел кобчик.

Гудел теплоход, просился в шлюзовые ворота. Замерли, будто прислушиваясь, не пахнет ли ветер, клубки перекати-поля, похожие на выводки ежей.

Анатолий держался непринужденно, не пытался ухаживать, и Вера мысленно отругала себя, что дурно подумала о нем вначале.

— Если быть с вами совершенно откровенным — я мечтаю учиться живописи, — доверительно признался он. — Но и для этого, кроме способностей, нужен трудовой стаж… Да и висеть на шее у родителей — небольшая радость.

«Так он художник!» — Вера с интересом поглядела на спутника. У него длинные, тонкие пальцы, маленькие уши. Лешка непременно сказала бы: «Хитрый, потому и прижаты к голове». Ох, уж эта Лешкина проницательность! Выражение глаз, улыбка у Анатолия простодушные. И правда, во всем его облике есть что-то от художника. Даже в той небрежности, с какой повязан галстук, проступает изящество.

Анатолий, словно почувствовав, что может быть еще откровеннее, заговорил восторженно:

— Вы знаете, любовь к искусству во мне сильнее всего! Я понимаю, вам может показаться это болтовней, красивой фразой, но я говорю искренне! Если бы мне оторвало три пальца на руке, — он поднял правую руку, словно с готовностью отдавал пальцы, — я бы держал карандаш двумя пальцами и все равно был бы счастлив… Лишусь правой руки — научусь рисовать левой…

Его преданность любимому делу пришлась Вере по душе. Никогда в жизни ей не приходилось встречаться вот так близко ни с одним писателем, артистом или художником. Да она их до сих пор и не воспринимала как живых людей, с которыми ей, неинтересной девчонке, можно было бы разговаривать, идти рядом…

Путь преградила неширокая канава. Анатолий предупредительно подал руку. «Он совсем не похож на всех остальных, — подумала она. И вдруг к ней пришли успокоение, легкость: — Хорошо, что я буду на строительстве комбината…»




Под окном Юрасовых раздался разбойничий посвист. Лешка высунулась из окна второго этажа, крикнула:

— Ай гоу![1 - Иду! (англ.).] — и выскочила во двор.

Почти вся футбольная команда шестиклассников «Торпедо» были в сборе. Появление центра нападения — Лешки — в синих лыжным штанах, желтой майке, послужило сигналом к началу матча. К воротам, двум кирпичам на земле, уже подбегал вратарь — брат Лешки шестиклассник Севка.

В доме Юрасовых началось утро. Мать, Клавдия Ивановна, надев фартук, засучив рукава на сильных, проворных руках, хлопотала у печки. Отец, Алексей Павлович, высокий, со впалыми щеками, стоя у окна, растирал полотенцем сутулую спину. Поглядывая, как мечется по двору разгоряченная дочка, думал сердито: «Лучшего занятия не могла найти. Скоро боксом займется. — Но тут же успокоил себя: — Хотя, может быть, и к лучшему, что она не барышня».

Странно складывались Лешкины интересы. В двенадцать лет она мечтала о синем свитере с оленями на груди и о живом скакуне. Любила играть в снежки, бегать на коньках, воинственные песни предпочитала лирическим, а в прошлом году перестала здороваться с соседкой Агнией, потому что та подкрашивала щеки.

Когда при рождении дочери Юрасов дал ей имя Леокадия, то втайне мечтал, что она станет знаменитой актрисой и прославит его.

Вскоре началась Великая Отечественная война. Жена с дочерью эвакуировались на Урал. Алексей Павлович был оставлен в районе партизанить.

Да, дочка его полна неожиданностей. Алексей Павлович был уверен, что после школы Леокадия станет держать экзамен в вуз, — ему так хотелось, чтобы она получила высшее образование, которое сам он не смог получить. Но дочь затвердила одно: «Пойду на стройку!»— «Чернорабочей? Для этого я тридцать лет гнул спину?» — пытался урезонить он. А мать причитала в лад: «Куда ж тебе с твоим здоровьем кирпичи таскать?» Но она отмела все доводы: «Во-первых, чернорабочих сейчас нет». Будто это главный предмет спора! «Во-вторых, я овладею хорошей строительной профессией и поступлю на факультет градостроительства. А насчет здоровья… — Девчонка подошла к стене и, сделав стойку на руках, сказала: — Чемпион школы по гимнастике!»

Это было уж слишком! «Не устраивай цирк!» — прикрикнул он тогда, а она, быстро став на ноги, сказала: «Папунь! Понимаешь, я вам буду помотать. Вы всё считаете меня ребенком, а я уже взрослая. И сама должна решать свою судьбу. Ты же, помнишь, говорил: „Плох кузнец, который боится искры“. Верно?»

Подскочила к нему, чмокнула в щеку, и… вопрос был решен.

Во дворе раздались возбужденные крики: нападающий «Торпедо» поставил мяч для одиннадцатиметрового штрафного удара.

— Леокадия! — позвал отец.

Лешка забила гол и под восторженные крики соратников величественно удалилась с поля боя.

На лестничной площадке, увидев трехлетнего карапуза, уперлась руками в колени, присела и серьезно сообщила ему:

— Я тебя съем!

Малыш, ни секунды не колеблясь, присел точь-в-точь как Лешка, глядя на нее из-под очень широкого козырька фуражки, убежденно ответил:

— Нет, я тебя съем.

Лешка одобрила:

— Молодец! Не теряйся! — и побежала дальше.

Мать посмотрела на нее укоризненно поверх очков.

— Ты что ж, опять позавтракаешь кое-как? Вставала б на полчаса раньше.

…Правду сказать, вставать рано Лешке было очень трудно. Поспать она ой как любила! Стоило ей только прикоснуться щекой к подушке, как они вместе проваливались во тьму. Потом хоть из пушек стреляй над ухом — Лешка отоспит положенные ей часы. Недавно она купила будильник и, как только по утрам он начинал противно трещать, вскакивала, несколько секунд стояла возле постели, покачиваясь, с закрытыми глазами. Наконец накидывала халат и бежала умываться.

С красными босоножками у нее были особые отношения — незатухающей вражды.

Их приходилось чинить каждый вечер, на железном листе у печки приколачивать то набойки, то ремешки, и утром босоножки с притворным покорством ждали ее.

Но вот и улица и поток спешащих на работу.

Хорошо встать вот так ранехонько, и пройтись по свежему воздуху, и почувствовать себя частицей этого потока. Путь лежит мимо деревянного забора городского парка с густыми зарослями маслин, мимо коттеджей под черепицей, мимо подсолнухов, подвязанных, как при флюсе, платками — чтобы воробьи не выклевали семечки, — мимо дома паркетчика Самсоныча, старинного папиного знакомого, который тоже был в партизанском отряде.

Самсоныч с порога машет Лешке рукой:

— Привет рабочему классу!

А «рабочий класс» в комбинезоне, независимо помахивая черным чемоданчиком, отстукивая каблуками босоножек, идет и идет себе к заводу.

Утренняя степь прохладна и нежна. Иней лег на полынь, на красноватые листья чабреца. Все чаще попадаются Лешке девчата из бригады.

С Верой они встретились у заводской проходной. Обнялись, на мгновение прижались щеками друг к другу, немного постояли — время разрешало. Лешка простить себе не могла, что не уследила за Верой и та познакомилась с этим «типом» Иржановым. Ревнивое чувство подсказывало ей, что Вера уже влюбилась, уже в опасности, и поэтому она спросила строго:

— Ну, видела своего рыцаря?

Вера дружелюбно посмотрела из-под светлых неровных бровей, улыбнулась:

— Видела.

— Слушай, ты мне это прекрати! — потребовала Лешка.

Перепрыгивая через канавы, трубы, они подошли к главному корпусу комбината и по витой лестнице взобрались на самую его верхушку. Здесь каменщикам предстояло класть вентиляционные фонари, а подсобницам Юрасовой и Аркушиной подносить кирпичи.

Сверху видны необозримые колхозные поля, подступающие к заводам комбината, синее море вдали, а поближе, во дворе, — тысячекубовые резервуары.

«Напрасно нам не разрешают работать каменщиками, — думает Лешка. — Дай только мне в руки мастерок, я покажу, как надо набрасывать раствор, закладывать углы и столбы, пожалуйста! Ну ничего, после института построю здесь недалеко Дворец культуры с зимним бассейном».

— Начали, девоньки! — раздался голос бригадира Нади Свирь. Надя сильная, с высокой шеей, голенастая. Такими обычно изображают метательниц диска. У Нади правильные черты лица эллинки, зеленая, в известке, косынка едва прикрывает ворох выгоревших на солнце светлых волос, жесты широки и независимы. В бригаде у Свирь пятнадцать девчат. «Сто пятьдесят лет образования», как говорит она. Здесь и язвительная, бесстрашная Аллочка Звонарева в больших очках, с волосами цвета апельсиновой корки; и вечно хохочущая, крутобедрая Анжела Саблина. Рот ее до того переполнен белоснежными зубами, что кажется, она потому и хохочет не переставая, что не в состоянии сомкнуть словно воспаленные на ветру губы. Над переносицей Анжелы, как у индуски, большая коричневая родинка — предмет всеобщего острословия. У одной только Зинки Чичкиной, прозванной Кармен за черные, свисающие почти до костлявых ключиц волосы, образование — пять классов. Зинка — циник, ругательница, быстра на расправу.

К этому девичьему царству коротких стрижек и толстых кос, загорелых и нежно-матовых лбов, белых сережек в ушах и кирзовых сапог временно прикомандированы два парня: увалень Потап Лобунец и худенький деликатный Стась Панарин. Ну и достается же им на орехи! Недаром Потап поясняет всем знакомым: «В самом вредном цехе работаю». А когда его сочувственно спрашивают: «В каком?» — отвечает обреченно: «Пятнадцать девчат плюс Панарин. — И добавляет: — Попрошу прибавку за вредность».

На верхушке главного корпуса работают с увлечением. Зинка надтреснутым, хрипловатым голосом лихо запевает песню, но ее не поддерживают — не до того. Звонарева, исчезнув на несколько минут, приносит за пазухой шляпки подсолнуха, похищенные неподалеку. Свирь сердится: «Нашла время!» Отнимает добычу и прячет ее в куче одежды у трубы.

У Анжелы брюки в красной пыли, щеки словно натерты кирпичом, блузка с короткими рукавами взмокла, но она, блестя великолепными зубами, кричит подносчикам кирпича просто так, от избытка сил:

— Давай, давай, не задерживай!

К полудню бригада спускается вниз. Теперь Лешка и Вера доставляют на двухколесных тачках раствор. Ничего не поделаешь должность «куда пошлют». Подсобницы… разнорабочие. Самые, самые разно…

Солнца не видно, но воздух, земля, небо исходят зноем. Все небо — белесое, душное. Горячий ветер опаляет лицо, гонит плотные стены пыли.

Лешка толкает тачку перед собой и думает: «Надо поскорее получить профессию. Может, для начала — бетонщицы?» Она делится своими соображениями с Верой, но та от усталости и жары едва жива. Со слезами показывает кровавые мозоли на пухлых ладонях, садится на тачку — отдохнуть хотя бы полминуты. Лешка сердится.

— Не раскисать! — Но отдохнуть подруге дает.

К ним незаметно подходит немолодой мастер Лясько. Лицо у него красное, а губы бледные, и поэтому он кажется безгубым. От Лясько часто попахивает водкой. Если он бубнит: «Аляме тыри-тыри бум-бум без звука», — можно с точностью сказать, что выпито не менее пол-литра. Или, как он игриво объясняет, «двести пятьдесят под копирку».

На второй же день работы Лясько, скользнув глазами по высокой груди Аркушиной, начал было рассказывать сальный анекдот, но Лешка прервала:

— Жене своей расскажите!

Лясько покрутил головой так, что затрясся красноватый студень щек, проворчал презрительно: «Штучка с ручкой!» — но от Веры отстал.

Сейчас, увидев, что она присела отдохнуть, Лясько криво улыбнулся белыми губами:

— Это тебе не романы читать возле мамкиной юбки. Вот какая дела!

Вера вскочила. Слезы обиды сверкнули на глазах. Она судорожно ухватилась за тачку.

— Нечего рассиживаться, — наставительно заметил Лясько и пошел дальше.

Удивительный это был человек — какой-то осколок дремучих времен неграмотных десятников-практиков. Лясько терпеть не мог тех, у кого, как он говорил, «верхнее образование». Отлучаясь со стройки, наказывал внушительно бригадиру: «Ежели в какой-то мере меня не будет к четырем, значит, я совсем вышел». Или неожиданно объявлял, что «импонирует на людей».

Аркушиной он сразу дал почувствовать свою власть, намекал, что может при желании перевести ее на работу полегче. Вера пугливо молчала, а Лешка горячо говорила ей, когда они оставались вдвоем:

— Ты этого святителя не бойся!

Действительно, в удлиненном, застывшем лице мастера, в его пустых глазах, в благообразной розоватой лысине было что-то от угодников, какими изображали их на иконах.

— Мы на него управу найдем! — обещала Лешка, и Вера ободрялась, представляла все уже не так мрачно: конечно, управу найти можно.

Да и каменщик Малов, мужчина лет пятидесяти, с чугунными плечами, с продубленной, коричневой кожей лица, услышав как-то разговоры Лясько, сказал Вере, по-волжски окая:

— Ты, доченька, не робей… Я об этом храпаидоле на общем собрании вопрос поставлю, научим его, как относиться к молодым кадрам.

Вера пробормотала, что они и сами за себя постоят, но в душе была благодарна каменщику.

«СТЫДМОНТАЖ»


Потап Лобунец и Станислав Панарин жили вдвоем в самой маленькой комнате общежития, вместе ходили на работу, вместе гуляли вечерами в парке и у пристани.

Лобунец — с Тамбовщины. После средней школы он работал трактористом в колхозе, получил водительские права. В Пятиморск приехал по комсомольской путевке, когда в степи забивали первые колышки на строительстве комбината. Потапу понадобился месяц, чтобы пересесть на бульдозер.

Он ухаживал за ним, как за живым существом: ежедневно чистил скребком и щеткой, как добрый кавалерист коня, ремонтировал, смазывал, заправлял.

Сын инженера Станислав Панарин, щупленький, с острыми локтями, работал крановщиком. Сначала на «Журавле», сам похожий на него тонкой длинной шеей и тощим телом, потом овладел более мощным «Пионером-2», и, наконец, башенным краном. У этого — радиотелефонная аппаратура, электромагнитный тормоз, тридцатиметровая стрела.

Стась в прошлом году окончил десятилетку, медицинская комиссия освободила его от службы в армии. Он мужественно скрывал ото всех свой недуг — ревматизм, стоически переносил слякоть и стужу. Крутолобый, с вихром, как у птицы красавки, он в свободные часы сидел где-нибудь, заплетя одну ногу за другую, весь поглощенный чтением своего любимого журнала «Техника — молодежи».




Потап Лобунец проснулся первым. Стараясь не шуметь, встал со скрипнувшей койки, вытащил из-под нее двухпудовую гирю и, надев на босу ногу тапочки сорок шестого размера, вышел во двор. Только занималась заря. Пахло морем и утренней степью. Подбежал щенок Флакс — добродушный коричневый пойнтер, вымоленный недавно Потапом у инженера Мигуна.

Лобунец покормил Флакса, поиграл гирей, перебрасывая ее с ладони на ладонь, как горячую пышку, поднимая и опуская на мизинце, и пошел к умывальнику.

Когда он возвратился в комнату, Стась еще спал.

— Подъем! — Потап рывком сорвал одеяло с друга. Схватив на руки ошалелого Стася, он неуклюже закружился с ним по комнате, напевая и неимоверно фальшивя: «Домино, домино!»

Завтракали они дома. Потап истребил почти целую буханку хлеба с маслом. Стась же за это время только неохотно отколупнул хрустящую корочку и задумчиво грыз ее крупными, немного выдвинутыми вперед зубами.

— Гляди, горбушкой всех девок приворожишь! — предостерег Потап и провел рукой по своему высокому лбу, такому большому, что казалось, волос над ним недостаточно, хотя у другого эти же волосы сошли бы, пожалуй, за пышную шевелюру.

— Приворожить? Это идея, — меланхолично согласился Стась.

Они вышли из общежития. На Лобунце соломенная шляпа с обвисающими широкими полями, синий комбинезон с большими оттопыренными карманами, серая майка, отороченная фиолетовыми полосками материи, — вольная фантазия швейной артели. На Стасе рубашка в крупную клетку с подвернутыми рукавами и бутсы. Панарин уделял своему туалету минимум внимания, и Лобунец называл его Гаврошем за короткие, по щиколотку, брюки, подпоясанные тонким, в узлах, ремешком.

Шли молча. Лобунец энергично щелкал семечки. Стась, наконец, не выдержал:

— Ты долго еще будешь плеваться, как верблюд? Это же бескультурье!

— А что? — спокойно, продолжая поплевывать шелухой, возразил Потап. — Полезное растительное масло. Вместо курева. Разве не лучше?

Тут бить нечем: он действительно не курит, а вот Стась не выпускает сигареты изо рта.

Заговорили о девчатах. Панарин и Лобунец уже с месяц как ушли из бригады Свирь, но вспоминали о днях, проведенных там, с удовольствием. Так мученики не прочь иногда возвратиться мыслью к стойкости, проявленной ими в тяжкие минуты.

— А Юрасова и Аркушина стали ученицами бетонщиц, — сообщил Стась, знавший обычно все, что происходило на строительной площадке: девчата относились к нему безбоязненно, совсем как к подружке, охотно делились своими тайнами.

Потап вспомнил Юрасову в красной майке и красном берете, произнес снисходительно-ласково:

— Букашка.

Немного помолчав, дал оценку и Вере:

— Маков цвет!

Стась усмехнулся:

— Вот механизма замедленного действия!




Он осмотрел подкрановые пути, концевые упоры, крюк и заземление, проверил тормоз и смазку. Ну, все в порядке. Стропильщик снизу сделал флажком круг: «Внимание!» Деликатно-просительно взвыл мотор, открывая день.

Стась посмотрел вниз. Из земли, словно какая-то гигантская сила выжимала их оттуда, тянулись в рост трубы, стены ТЭЦ, фундаменты газогенераторов, ажурное плетение арматур — рождалась большая химия…

Стась нашел глазами Потапа. Хорошо, черт, работает! Научился подниматься без разворота в гору, задним ходом, разрабатывать котлован движением «по восьмерке». А вон и бетонщицы…

Юрасова и Аркушина бетонировали кабельный канал. Панарин оказался достаточно осведомленным — действительно их поставили ученицами к опытным бетонщицам.

Присмотревшись, Вера и Лешка научились разбираться в бетоне, вместе со всеми сердились, если завод присылал не ту марку, со знанием дела рассуждали, что, мол, на некоторых стройках теперь в цементное тесто добавляют известь-пушонку, алюминиевый порошок, и делали для себя множество иных открытий. Вера наловчилась сбрасывать с лопаты смесь «шлепком», Лешка пыталась отремонтировать невыключенный электровибратор, но, к счастью для нее, вовремя подоспел свирепо раскричавшийся монтер.

Сейчас, постукивая снаружи опалубки деревянным молотком — «барсом», Лешка мечтательно сказала:

— Вот бы посмотреть, как бетонируют под водой!

Вера воздержалась от высказываний на эту тему. Ей по горло хватало наземного бетонирования, она считала, что в ближайшее время под водой ей делать абсолютно нечего.

— Внимание! Внимание! Товарищи строители! — раздается из рупора, прикрепленного к столбу неподалеку от ТЭЦ. — Говорит комсомольский штаб стройки.

Лешка распрямилась, краем губ поддула волосы со щеки.

— Вчера хорошо потрудилась бригада Надежды Свирь…

Приятно слышать знакомое имя! Значит, девчата не сдают темпов!

— На участке мастера Лясько плохо используется автокран при монтаже ограды. Не подготавливается фронт работы. Нет кирок. Неужели их надо выписывать из «Посылторга»? Стыдно товарищу Лясько так относиться к труду!

«И здесь отметили Святителя, — думает Лешка. — Мы-то знаем, как он относится к труду!»

Перед тем как бетонировать пол главного корпуса, надо было подвести туда дорогу для машин с бетоном. А когда девчата возмутились, что это не сделано, Лясько ответил: «Вам же лучше — за подноску больше платить будут». Радетель!

— Позор еле слесарю-водопроводчику Шеремету, — продолжал диктор, — грубияну и прогульщику…

Шеремет… Шеремет… Где слышала она это имя? А-а-а, в автобусе. Это тот злой, цыганистый. «Интересно, откуда они узнают обо всем?» — подумала Лешка.

Словно отвечая на ее вопрос, из рупора раздалось:

— Комсомольский штаб стройки просит вас сообщать о недостатках и о хороших примерах в работе. Заседает штаб ежедневно с четырех часов десяти минут дня в комитете комсомола.

«Надо будет зайти», — решила Лешка.




Григорий Захарович Альзин был инженером-химиком, и ему предстояло в дальнейшем возглавить комбинат синтетических жирозаменителей. Но, как человек деятельный, он не мог сидеть и ждать, когда выстроят этот комбинат, а взялся строить его сам.

У него уже был опыт подобного строительства на Украине, а организаторские способности, острота и ясность мысли, ночные бдения над специальной литературой восполняли пробелы в знаниях строительного дела, позволяли вести его энергично, с хорошим риском и размахом. Так стал он в одном лице управляющим трестплощадкой и директором будущего комбината. Маленький, толстый, с трубкой в зубах, с непокрытой плешеватой, словно бы в выцветших клочках волос, головой, о которой сам он как-то иронически оказал, что природа задумала ее для большего туловища, но в последний момент перерешила, катился он сейчас колобком по двору комбината, сопровождаемый отрядом инженеров-строителей и химиков. Вот остановился у будущего цеха слива и налива, что-то достал из верхнего кармашка пиджака, положил в рот.

— Значит, неважно дела идут, — проницательно заметил своему подручному паркетчик Самсоныч. — Видал, сердечные пилюли глотает…

Движение небольшого отряда походило бы на утренний обход профессором клинических палат, если бы Григорий Захарович с удивительной для его комплекции и пятидесятилетнего возраста легкостью не скакал с досточки на досточку между котлованов, не взбирался по крутому деревянному подъему на четвертый этаж угледробилки, не протискивался на большом животе в термопечь.

Заглянув в глубокий, выложенный из кирпича резервуар, он возмутился неровной кладкой, хотел было громко выругаться, но покосился на инженера Валентину Ивановну Чаругину, бледнолицую женщину, сопровождавшую его, и только сказал мастеру:

— Я не имею возможности, товарищ Жмырь, дать исчерпывающую оценку вашей работе. Скажу кратко: дерьмо. Глядеть стыдно!

Толстая шея Жмыря побурела.

— Гоним же, Григорий Захарович, — извиняющимся тоном произнес он, — к годовщине комсомола…

— Гоните?! — взорвался Альзин. Его глаза под черными, словно смазанными сажей, бровями-наклейками гневно блеснули. — Значит, двадцать девятого октября «ура», а тридцатого «караул»? Сроки должны быть напряженными, но реальными и без ущерба качеству. Вы поглядите, как у вас бросают вниз кирпич! Неужели трудно догадаться и поставить там ящик с песком?

Альзин покатился дальше. Похвалил арматурщиков; заметил инженеру ТЭЦ: «Котлы тоже простуживаются»; измерил спичечной коробкой диаметр трубы, лежащей во дворе, и остановился возле бетонщиц. Юрасова как раз в это время укладывала смесь в опалубку.

Лешка впервые видела так близко Альзина, хотя слышала о нем уже многое.

Рядом с Григорием Захаровичем пытается стоять навытяжку сутулый Святитель, подобострастно заглядывает ему в глаза.

Альзин досадливо морщится:

— Вы, товарищ Лясько, напоминаете мне студента, — с легкой иронией говорит Григорий Захарович, — ему перед экзаменами не хватает всегда ровно одного дня.

— «Промстроймонтаж» неразворотность главным образом проявил, — с приседанием в голосе объяснил Лясько и, отступив на шаг, закончил с напускным возмущением: — Сущая белебурда!

В черных глазах Григория Захаровича заплясали озорные чертики.

— На чужих оглоблях, товарищ Лясько, в рай захотели въехать?

И уже с огорчением Валентине Ивановне:

— Нужен еще один подрядчик — «Стыкмонтаж».

— Скорее «Стыдмонтаж», — тихо ответила Чаругина, и по бледному, с тонкими губами лицу ее прошла тень. — Придется на партбюро вытаскивать кое-кого.

— Непременно!

— Ну, комсомолия, — обратился Григорий Захарович к Юрасовой, Аркушиной и еще нескольким бетонщицам, возле которых стоял, — двадцать девятого октября ТЭЦ пустим?

У Лешки от волнения пересохло в горле.

— Если лучше хозяйничать будем! — воскликнула она тоненьким, прерывающимся голоском и посмотрела прямо в глаза Григорию Захаровичу.

— А именно? — черные наклейки бровей Альзина поползли вверх.

— А вот именно! — возбужденно, скороговоркой повторила Лешка. — В помещении воздуходувки котлован вручную засыпают — это дело? Землю на носилках за сорок шагов носят — да? А рядом ржавеет транспортер. Это что же?

Григорий Захарович теперь уже с нескрываемым любопытством смотрел на эту решительную девочку в красном берете. Маленький детский рот ее в чем-то белом. Мел она ела, что ли? Надо постараться всех девчонок освободить от труда землекопов, грузчиков и перевести на работу полегче.

— Возле главного корпуса ста-а-ит себе кран «Воронежец». Дожидается! А чего, спрашивается? — разошлась Лешка. — А мы в ведрах на веревке раствор на верхние этажи подаем. Как на стройке египетских пирамид! Думаете, не обидно?

— Понимаю вас, — тихо произнес Григорий Захарович, — очень обидно… — и так посмотрел на Лясько, что тот поежился.

— Как начальство из области приехало, — закусила удила Лешка, — пожалуйста! Носилки с пескам исчезают. — Уехало — ага! — опять таскаем песок на носилках. Это же потемкинская деревня! — Она умолкла, перевела дыхание.

Григорий Захарович посмотрел на нее ласково:

— Хорошо, что вы так болеете. А безобразия, — Он повернулся к Лясько, — завтра же ликвидировать и доложить мне…

Лясько сделал почтительно-пустые глаза.

ВЕРА ПРОЯВЛЯЕТ ХАРАКТЕР


На следующий день кран «Воронежец» заработал, транспортер поволокли в ремонтную мастерскую, Лешка ходила сияющая, а Лясько — мрачнее тучи.

Правда, к полудню тучи рассеялись: от Лясько потянуло спиртным, и он доверительно пояснил пожилому бригадиру Смагину, что не пьют только телеграфные столбы, да и то по техническим обстоятельствам, потому что у них «чашки висят вниз зевалом».

После обеденного перерыва у деревянной прорабской, похожей на старый вагончик без колес, остановился самосвал. Из кабины выглянула добродушная физиономия Лобунца — на время капитального ремонта бульдозера Потапа поставили грузчиком. Лясько расслабленной походкой подошел к Потапу.

— Уважаемый, — сказал он так, что было ясно его полное неуважение, — тут такая дела… — Лясько начал что-то тихо объяснять, а затем вызвал Аркушину. — Поедешь главным образом с этой машиной, — не глядя на Веру, сказал он, — возле полей фильтрации, на участке Сидорчука, бутовый камень нагрузите. Наряд и так далее оформлю завтра. Я им звонил… Берите побольше.

Вера хотела возразить, почему же все-таки без наряда, но Святитель сделал пустые глаза, и вопрос потонул в этой пустоте. Вера села в кабину рядом с Потапом, машина взревела и тронулась.

Навстречу поплыла полоса молодого леса. Солнце насквозь просвечивало желтые листья клана, опутанные паутинками бабьего лета;.

Выскочив на ухабистую дорогу, машина помчалась вдоль балки, подмигивающей глазками ярких одуванчиков.

Степные травы начали уже буреть. Желтели на склонах кусты грудницы, седела полынь, молодцевато прямился водянисто-фиолетовый бессмертник. Вдали, над посадкой дубков, низко парил орел.

Потап сосредоточенно глядел перед собой синими, детски-простодушными глазами. Вера покосилась в его сторону. У этого парня кисти рук такие длинные, что пиджак кажется куцым.

Они проехали мимо чабана, сидящего на заготовленных кем-то бетонных плитах, чуть не раздавили крохотного желтовато-серого индюшонка. Вера далее вскрикнула от страха.

— Что-то не нравится мне этот рейс, — вдруг сказал Лобунец.

— Со мной? — вскинув неровные бровки, Вера доверчиво поглядела на Потапа.

— Ну что ты! — мотнул головой Лобунец. — Плохо, что наряда нет. Знаю я этого Иесуса.

«Вот и Потап дал Лясько божественное прозвище», — удивилась Вера.

Машина приблизилась к полям фильтрации, остановилась возле кучи бутового камня. Вера и Потап набросали его в кузов уже довольно много, когда откуда-то выскочил приземистый, черный, с искаженным от ярости лицом начальник участка Сидорчук. Подбежав к ним, закричал так, что его, наверно, можно было услышать в городе:

— Жулье! Кто вас послал? Жулье!..

Вера стала объяснять, что есть договоренность по телефону, но Сидорчук, все более распаляясь, так что даже пена выступила в уголках рта, подскочил к кабине и, тарахтя по ней кулаком, завизжал:

— Вор на воре! Сваливай, а то в милицию отведу!

Смущенные Потап и Вера сбросили камень, снова влезли в кабину и, пристыженные, двинулись порожняком в обратный путь.

Никогда в жизни Вера не была так оскорблена, как сейчас. Лицо ее покрылось красными пятнами. Она не вошла, а ворвалась в прорабскую. Лясько, не читая, подписывал какие-то бумаги и невинным голосом спросил:

— Привезли?

Вера остановилась перед его столом, пепельные волосы ее, казалось, развевал ветер, грудь тяжело вздымалась.

— Вы… вы… — начала она и перевела дыхание. — Не заставите нас воровать! Не этому учили нас в школе…

Лясько понял, что камень не привезен, быстро посмотрел через Верино плечо, будто плотнее закрывая за ней дверь.

— Галиматня! — тихо прошипел он. Лысина его вспотела, отечные круги под глазами стали глубже. — Ты меньше рассуждай: тоньше губы — толще пузо. Должон я сэкономить материал? Правдой не обуешься. Это придумано не непосредственно нами. Подумаешь, на благородство претендует! Я тебе прямо скажу, при закрытых калуарах, — он опять метнул вороватый взгляд в сторону двери, — на стройке все на том стоит: кто кого обдурит!

— Неправда! — гневно закричала Вера, и уши ее из розовых стали красными. — Раз вы сами такой, так думаете, все такие же. И сейчас водкой несет.

— Да я тебя!.. Да я тебе! — наливаясь бурой краской, скверно выругался Лясько и поднялся. — Такую преспективу дам…

Дверь прорабской открылась, на пороге появился Потап, глухо, медленно произнес:

— Нет, мы тебе «преспективу» дадим! Пошли, Вера!

Во дворе, когда они были уже далеко от прорабской, Вера вдруг разрыдалась, Лобунец смятенно уставился на нее.

— Ну чего ты? Ты ж здорово шакалюгу отхлестала! Чего ж ревешь?

— Я… все равно… после работы… в комитет… и к Григорию Захаровичу, — всхлипывая, пообещала Вера.

— Правильно! — одобрил Потап. — И я с тобой.




Получив зарплату, подруги отправились домой.

— Раз Григорий Захарович пообещал разобраться — разберется! Сразу позвонил секретарю партбюро! — ликовала Вера.

— А Лясько-то у Григория Захаровича раньше нашего побывал, слыхала? — напомнила Лешка. — Наговорил, что мы лентяйки, приказу не подчиняемся… Грубиянки… Вот сволочь!

Степная ширь, синее море вдали действовали успокаивающе. Ничего! Все будет по справедливости. Дружелюбно гудели провода, добрым взглядом провожал подрастающий комбинат.

— Ты куда вечером собираешься? — спросила Вера.

— Здрасьте-пожалуйста! — Лешка сделала насмешливый реверанс. — Я куда? Мы же вместе договорились в порт пойти.

— Я не смогу… — Вера, краснея, опустила глаза.

— Ясно! — вспыхнула Лешка. Она еще вчера, как только зашла в комнату подруги, почувствовала что-то неладное. Во-первых, Верка была надушена сверх всякой меры «Крымской розой», во-вторых, у нее над постелью появилась странная вещь — прикрепленный кнопками листок из ученической тетради, а на нем карандашный рисунок: заяц-пикадор в широкополой шляпе, с пикой наперевес, вздыбил коня. На листе надпись: «Ковер». А сбоку, сверху вниз, пояснение: «Сделан из лучших сортов древесины». Понятно, чьих это рук дело! Художник от слова «худо»… Просто шутовство! Она уже навела справки у Панарина. Анатолий Иржанов за полгода переменил три профессии. Теперь — ученик паркетчика Самсоныча. Думал, легкий труд, а труд-то оказался ого какой!

Ну разве не безобразие, что какой-то «тип» затмил Верке весь мир и даже ее лучшую подругу! Батюшки! Да она еще и брови намазала сажей!

— Откуда ты ее взяла? — грозно спросила Лешка, проведя пальцем по бровям Веры.

— Из мотоцикла… из выхлопной трубы, — сгорая от стыда, обреченно призналась Вера, усиленно вытирая брови.

— Докатилась!.. — Лешка повернулась и, хлопнув дверью, ушла.

Дома она не могла найти себе места. «В конце концов подруга она мне или нет?» — ревниво думала она, бегая по комнате из угла в угол.

Мать даже встревожилась: «Ты не заболела?»

Заболеешь!..

А сегодня утром она прямо выуживала из Веры подробности вечера.

— Ну, мы гуляли… Ну, конфеты кушали… Ну, в кино пошли… — тянула подруга.

— Занукала!.. — вспылила Лешка.




Услышав, что Вера не хочет идти с ней в порт, она спросила как можно спокойнее:

— Ты что особенно ценишь в нашей дружбе?

Вера с робкой надеждой подняла преданные глаза.

— Что ты всегда говоришь правду, и о недостатках… — вздохнула просительно. — И без ехидства в голосе… — Поинтересовалась несмело: — Чем ты недовольна?

— Тем, что ты меня на Иржанова променяла! — выпалила Лешка неожиданно для самой себя и тут же пожалела: ну к чему она так наскакивает? — Ладно, — примирительно закончила она. — Если хочешь, конечно, иди в порт сама, а хочешь — заходи за мной. Я не помешаю. Тоже цербера нашла…

Вера посмотрела обрадованно:

— Нет, я так не думаю…

«МИСС ЛЬЕШКА»


Придя домой, Лешка оставила какой-то сверток у себя в комнате и, повалившись на табурет в кухне, вытянула ноги.

— Запарилась! Наша бригада сегодня полторы нормы дала! Даже перекуры сократили.

— Какие еще перекуры? — поразилась Клавдия Ивановна, расширив и без того большие глаза.

— Ну, это мы так перерывы называем, — пояснила со смущенным смешком Лешка.

Мать не утерпела:

— Кто же виноват, что ты так устаешь? С твоим здоровьем…

Лешку словно сдуло с табурета. Она исчезла из кухни, а через минуту положила на стол перед матерью получку и подарки: чернильницу с крышкой в виде Царь-колокола — отцу, отрез штапеля на платье — матери, шахматы — Севке.

Клавдия Ивановна прослезилась от радости: первая получка!

Лешка потерлась щекой о ее щеку, протянула ладонь.

— Потрогай!

Ладонь у нее, как напильник, в насечках.

Сердце у Клавдии Ивановны дрогнуло. И жаль девочку, и, кто знает, может быть, она, мать, действительно не понимает, а так надо.

Все еще делая вид, что она очень недовольна работой дочери, Клавдия Ивановна пробурчала:

— Разве такие руки должны быть у девушки?

«Вот мамка чудачка», — ласково подумала Лешка и стала рассказывать о случае с мастером, о комитете комсомола, о том, какой настоящий, самый настоящий Григорий Захарович. Он один только сумел прочитать сложнейшие чертежи котлов, недавно «на минутку» слетал в Ленинград посмотреть там что-то на заводе.

— А знаешь, какой справедливый!

— Ну ладно, — перебила ее мать, — садись обедать, а то совсем в скелет превратишься.

После первого она пододвинула дочери любимое блюдо — тыквенную кашу с рисом и молоком. Набив ею рот, Лешка раскрыла книгу «Гранатовый браслет». Знает, что вредно читать во время еды, но ведь жаль каждую минуту.

Она даже любит читать сразу две книги: остановится на самом интересном месте и отложит, чтобы подольше не знать, что будет потом, а сама тут же открывает другую. При чтении светлые волосы Лешки спадают на лицо, но она ничего не замечает.

Истребив две тарелки каши, Лешка помыла посуду, починила распроклятые босоножки, сделала новую обмотку у электроутюга и тихо — отец спал — взяла у него на столе пишущую машинку. Отец купил ее недавно по случаю, за бесценок. В ней не было буквы «е». Отец печатал двумя пальцами свои партизанские воспоминания, чтобы отдать их потом в областной музей. Сначала он написал от руки и попросил дочь перепечатать. Лешка взялась было, да бросила.

— Не хочу!

— Почему? — изумился Алексей Павлович.

— Вымысел!

— Какой такой вымысел?! — оскорбился отец.

— Партизан было двадцать, а фрицев целая рота, и они разбежались!

— Что ты в этом смыслишь! — повысил голос отец, что с ним случалось очень редко. — Фрицы так нас боялись, что, когда спать ложились, бомбы к дверным ручкам привешивали. Ну, я тебе и не дам печатать этот материал. Критик!..

Он сердито унес свои листы и машинку. Сейчас Лешка утащила машинку к себе в комнату и стала отстукивать стихотворение Есенина:
		В прозрачном холоде заголубели долы…








Потом, достав томик Льва Толстого, перепечатала из него понравившееся ей место: «Человек есть дробь. Числитель — это, сравнительно с другими, достоинства человека; знаменатель — это оценка человеком самого себя. Увеличить своего числителя — свои достоинства не во власти человека, но всякий может уменьшить своего знаменателя — свое мнение о самом себе, и этим уменьшением приблизиться к совершенству».

«Здорово сказано! — Лешка приостановилась. — Надо будет завтра девчонкам в перерыве прочитать. Вот только неверно насчет числителя. Разве не во власти человека увеличить свои достоинства? Нет, Лев Николаевич, тут я с вами категорически не согласна!»

Она вставила в машинку новый лист бумаги и отстукала вопрос: «Для чего мы живем?»

Потерла нос в темных крапинках и решительно напечатала: «Чтобы улучшать жизнь и приносить людям счастье».

Склонив голову набок, перечитала: «Верно. Это — главное». И напечатала следующий вопрос: «А что такое счастье?»

Она бы продолжила свои философские размышления, но проснулся отец и отобрал машинку. Теперь можно было заняться фотографией. Лешка влезла в платяной шкаф — «полевую лабораторию» — заряжать аппарат.

В комнату вошла Вера. Увидя босоножки подруги возле шкафа, поскреблась в дверцу. Из шкафа глухо донеслось:

— Иди на улицу, я сейчас!

«Все-таки зашла», — удовлетворенно подумала Лешка.

Платье цвета пенки вишневого варенья — через голову, нить «жемчуга» — на шею, лаковые босоножки тридцать третьего «размера Золушки» — на ноги, волосы на затылке узлом — и Лешка сразу превратилась в маленькое, изящное создание, немного строгое и очень женственное.

Покрутилась у зеркала, покусала губы, чтобы стали ярче, — и на улицу.

Вера покорно ждала возле ворот, ничего не видя, уставилась на железное кольцо калитки. Лешка хитро улыбнулась, от носа к щекам залучились, как у котенка, морщинки: ясно, почему уставилась! Вокруг кольца белой масляной краской нарисовано сердце. Сердце!..

— В порт? — невинным голосом спросила она подругу. Там наверняка будет этот Иржанов. Неспроста Верка вырядилась в желтое платье, которое ей так к лицу.

У причала собралось много народу встречать теплоход «Узбекистан». Мимолетный дождь пролил скупой ковш на ступеньки пристани, и они довольно поблескивали.

Анатолия не было видно, Лешка повеселела, болтала без умолку.

— А-а, вон и Потап со Стасем. Тоже, нашли место для прогулок! Ясно: будут запасаться пивом в буфете теплохода, — безошибочно определила Лешка. Прошлый раз набрали бутылок, да не успели сойти на берег, теплоход отшвартовался. Она хохотала тогда до упаду.

«Узбекистан» издали весело предупредил о своем приближении. Словно встречая его, пробежал катерок «Филин», поднял синий гребень за кормой.

Началась обычная суматоха, сбросили сходни.

Теплоход — большой, белый — наполнен музыкой.

По сходням на берег стали выходить иностранные путешественники.

— Смотри, смотри, — с острым любопытством приглядываясь к ним, прошептала Лешка, — американцы!

Впереди шел, вяло переставляя ноги, юноша со впалой грудью, нежной кожей красивого породистого лица, с тонкими, беспомощными руками. Белый шарф висел на его тонкой шее, белоснежная рубашка облегала сутулые плечи, узкие брючки обтягивали длинные худые ноги.

— Вырождающаяся аристократия! — презрительно сказала Лешка Вере. Они стояли в тени густой акации. — К нам бы на комбинат бетон класть — сразу б здоровым стал!

С теплохода сошел седой чопорный джентльмен в очках без оправы, в зеленоватом пиджаке, в туфлях на толстенной подошве.

— Миллионер, — мгновенно определила Лешка, — кандидат в президенты. Лидер консервативного большинства в сенате.

Она подошла к знакомому моряку, Сергею Долганову, — он учился в их школе года два назад. Показывая глазами на седого иностранца, спросила тихо:

— Везете?

— Везем, — весело подтвердил Сергей, ухарски надвинув на лоб короткий козырек фуражки. — Знаменитый архитектор.

Лешка недоуменно цокнула языком: вот бы не поверила! Посмотрела теперь на иностранца иначе. «Тоже архитектор», — подумала она почтительно, как о знатном коллеге.

— А вон в черном, видишь, — сказал Долганов, поведя глазами в сторону пожилой худой женщины в шелковом платье, — так то — миллионерша. В люксе едет. Специальная переводчица к ней приставлена. С остальными американцами в ресторане есть не хочет, зараза!

— Классовое расслоение! — пояснила Лешка, но втайне удивилась, что сама не признала миллионершу. Ясно ж видно хищное выражение лица.

По трапу сошли на берег тощая, с остро проступающими ключицами американка в купальном костюме и толстый, волосатый, в одних трусах ее спутник. Шли, ни на кого не глядя, будто не было вокруг людей, прорезали толпу своими некрасивыми телами.

Старуха с кошелкой в руках, брезгливо посторонившись, сказала сердито внуку:

— Говорит «гуд бай», а выходит — бугай.

— Свинство! — возмутилась и Лешка. — Распоясались!..

К ней подошел паренек в клетчатой ковбойке навыпуск, располагающе улыбнувшись, сказал по-английски:

— Май ригад энд бест уишиз![2 - Мой привет и лучшие пожелания (англ.)]

Лешка еще в школьные годы пыталась читать в подлиннике «Приключения Тома Сойера». Сейчас, тщательно подбирая слова, ответила:

— Приветствую и я вас.

Юноша был приятно поражен: оказывается, эта изящная мисс знает английский.

— Я студент Чикагского университета, Чарли, — представился он, немного склонив голову с аккуратным пробором, — а вы, если это не секрет?

Он пытливо посмотрел на нее веселыми глазами.

Девушка вздернула светловолосую голову, улыбка скользнула по ее губам.

— Рабочий класс! — не без гордости сообщила она. — Строитель. — И после секундной заминки: — Лешка.

Студент поразился еще более:

— О-о-о! Вери-вери гуд! Бетон!

— Ага! — подтвердила Лешка. Сама же краешком глаза отметила, что Анатолий все же пришел и Верка стоит с ним возле почтового отделения, млеет, вот-вот растает.

— Скажите, — обратилась Лешка к Чарли, — по-честному, что вам у нас не понравилось?

Студент замялся.

— Нет, правда?.. Мы не обидимся, если правда…

— Некоторые у вас одеваются безвкусно… — с запинкой произнес Чарли. — Нет, не вы, — вконец смутился он, — а вообще… иногда…

Лешка вспыхнула.

— Да разве ж это вкус? — Она сердито посмотрела вслед одной из путешественниц в платье, почти совсем открывающем ее цыплячью грудь. Крашеные волосы прямыми струями спадали на плечи. Как у Зинки Чичкиной, только рыжие.

— Пожалуй! — усмехнулся Чарли, сам не любивший таких «кукомен», как называл он их. Ему определенно нравилась «мисс Льешка».

А она окинула каким-то особенным, глубоким взглядом пристани, синее море, совсем недавно сделанное человеческими руками.

Легонько били о причал волны, из шлюза вышел электроход «Максим Горький». Стайка барж, груженных утлем, потянулась в открытое море. На пирсе расчерчивали сиреневое небо портальные краны; грейфер «Кировца», прожорливо разинув пасть, захватывал добычу, нес ее к трюму. Тащили из воды связки бревен козловые краны, покорно тяжелела хлебом огромная баржа у элеватора.

И все это, вся жизнь вокруг, знакомая и дорогая сердцу Лешки, наполняли сейчас ее душу гордостью и счастьем. Как хорошо, что она не эта спесивая миллионерша, не эта дохлая герл[3 - Девушка (англ.)], выставляющая напоказ свои костлявые коленки, а просто Лешка — рабочий человек, знающий, для чего он живет и чего хочет от жизни.

Чарли, видно, хороший парень, и там у них, наверно, немало таких, как он. Жил бы у нас, был бы добрым товарищем.

Предупреждающе загудел «Узбекистан». И тотчас заторопились пассажиры, а Чарли с непонятной, вдруг нахлынувшей на него грустью сказал:

— Прощайте, мисс Льешка…

Поддаваясь порыву доброго чувства, Лешка неожиданно для себя протянула ему маленькую шершавую руку.

— Приезжайте к нам в гости еще, — пригласила она по-русски, забыв, что он не понимает.

Но Чарли закивал головой, приложил руку к сердцу и потом все время, что теплоход отчаливал, медленно, задумчиво уходил в открытое море, Чарли раскачивал над головой сжатые ладони, не отрываясь глядел, пока совсем не исчезла маленькая «мисс Льешка».

ВСЕ О НЕМ И О НЕМ…


Ну, это уже настоящее безобразие! Стоило ей немного поговорить с Чарли, как Верка со своим «художником» куда-то скрылась.

Лешка, заглянув в зал ожидания, пробежала по небольшому скверу возле набережной — нет нигде! Улетучились!

Но ее опасения оказались напрасными: Вера была не с Анатолием. Сославшись на нездоровье, она распрощалась с ним еще в порту и уехала одна. Боялась показаться навязчивой, нескромной, недостаточно гордой…

Выйдя из автобуса недалеко от плотины, Вера пошла к шлюзам. Осенний ветерок приятно Обвевал лицо. Пунктиром зажглись огни мола и кранов. Величаво проплыл теплоход, отсвечивая в тихой воде веселыми, разноцветными бликами, похожими на ломкие весла. На теплоходе снова заиграла музыка, но теперь, скользя по воде, она приобрела какую-то особую мягкость.

Издали доносились глухие удары, словно в металлическую бочку бросали обернутые чем-то мягким камни. Одна-единственная звезда гляделась в море. Залив со светящейся лунной полоской походил на черную патефонную пластинку.

Лешку, наверно, обидит это бегство. Но она объяснит, что ей просто очень захотелось побыть одной.

Вера шла плотиной все дальше. Нравится ли ей Анатолий? Да… Очень… Такой вежливый, предупредительный, деликатный. Он показывал ей свой альбом с рисунками. Замечательные! Она уверена: он талантливый. А как читает стихи Блока:
		И только с нежною улыбкой



		Порою будешь вспоминать



		О детской той мечте, о зыбкой,



		Что счастием привыкли звать.








С ним так интересно. А на душе и хорошо и тревожно. Все дни окрасились тревожной радостью. Разве могла быть интересной для него она — простенькая, глупышка? У такого и подруга должна быть умной, талантливой. У нее же весь талант — в преданности.

Вера повернула к городу. Неужели сейчас в сердце ее прокралось то, о чем столько мечтала?

В школе она относилась дружелюбно к мальчишкам своего класса, но старалась все же держаться от них подальше.

Вера питала отвращение к цинизму, пошлости, особенно возненавидела их после приставаний отчима. Умение Иржанова держать себя, его внимательность, мягкость очень нравились Вере. Анатолий не разрешал себе ничего лишнего, был искренен, прост, даже беззащитен перед грубостью других.

Ей все время хотелось видеть его, делиться с ним своими радостями и горестями. А вот ушла и бродит сейчас одна…

Она успела полюбить этот город, доверчиво прильнувший к морю, его улицы с громкими названиями — Фестивальная, Гоголевская… Улицы только рождались, стояли первые дома, а на стенах, едва поднявшихся из земли, уже были выписаны метровые цифры — количество будущих квартир.

На веревках, протянутых во дворах, развевались разноцветные платья, белые паруса простынь. В окнах теплились светляки абажуров. Вот дом напротив общежития. Утром, когда она уходила на работу, строители только начали покрывать его белым шифером, а сей час дом уже светил новой крышей.

Верой иногда овладевала тоска по домашнему уюту, по маме. «Нам внушали в школе, — думала она, — уважай старших. Хорошо! Ну, а если этот старший похотлив и нечестен, как отчим, или безволен, слеп, как мама? Нет, нет, маму я все равно люблю! И если понадоблюсь…»

На крыльце общежития сумерничали девчата, вели очередной диспут. Вера села на порожек, прислушалась.

— Я считаю, что девушка не должна первой объясняться в любви, — веско сказала высокая, плечистая Надя Свирь.

— Ерунда! Представления прошлого столетия! — категорически отвергла эту точку зрения маленькая Аллочка Звонарева и подтолкнула на переносицу огромные выпуклые очки. — Почему я не имею права бороться за свое счастье? Догонять его? Что же, сидеть и покорно ждать, когда тебя изволят выбрать? Нет! Я могу сказать о своем чувстве и не уронить достоинства.

Волосы Звонаревой казались сейчас темно-бронзовыми, а вся она походила на какую-то воинственную взъерошенную пичужку.

— В теории у нас все хорошо получается, — посмотрела на Аллу сверху вниз Надя. В вечерних сумерках ее профиль еще более напоминал классический профиль эллинок: линию лба легко продолжал прямой нос. Только великоватый подбородок несколько огрублял лицо. — А вот на практике вся рассудительность порой идет под откос…

«Это верно, — подумала Вера. — Разве не слишком легко вошел Анатолий в мое сердце? Что знаю я о нем, о его жизни? А тянусь к нему всей душой, и, кажется, позови — пойду за ним на край света».

Ей стало страшно от этой мысли: «Да что это я на самом деле?.. Совсем теряю голову… Ведь видела, во что превратилась мама, когда встретила своего Жоржа…»

Но здесь же Вера с негодованием отбросила это сравнение — деликатный, чуткий Анатолий нисколько не походил на отчима.

Небо вдали за бугром посветлело, и снизу, из балки, вынырнули два огненных глаза. Мимо общежития, на секунду заглушив голоса, прогромыхала машина. Розовощекая Анжела Саблина спросила:

— Девочки, а можно полюбить женатика?

— Вали, чего с ним цацкаться! — тряхнув черными патлами, хохотнула Зинка.

Анжелу нисколько не смутила эта реплика, и она продолжала допытываться:

— А как узнать, настоящее у тебя чувство или только показалось?

— Лакмусовой бумажкой, — усмехнувшись, по-матерински снисходительно ответила Надя и строго посмотрела на Зину Чичкину. — Ты все опошляешь!

— Поехала! — недовольно огрызнулась Чичкина.

— Нет, серьезно, — настаивала Анжела. — И потом, если любимый обманет, можно ему прощать?

Неизвестно, что ответила бы Надя, но из-за угла показались Потап и Стась. На Потапе кургузый хлопчатобумажный костюм. Панарин выглядит сегодня роскошно — в свитере всех цветов радуги. Девчата разом завизжали: «Нельзя, нельзя!» — будто кто-то приоткрыл дверь в занятую ими душевую.

— Гордое общежитие, — меланхолично отметил Потап Лобунец, останавливаясь в почтительном отдалении и находя глазами Надю, — Духа мужского не терпит!

— Ходи, дундук, дальше — другом будешь! — выкрикнула Зинка, воинственно скрестив руки под острой грудью.

— Нет, позвольте все же подышать атмосферой изысканности, — картинно шаркнул ногой Панарин и, дурачась, приподнял над хохолком фуражку.

— Стасику можно! — крикнула Звонарева. — А Топтыге нельзя.

— Стасик, цыпочка, садись рядом со мной, я тебя не трону! — позвала Зинка.

— Нет, нет, со мной! — пискнула Аллочка, вероятно желая подтвердить реальность недавно провозглашенных принципов. — Стася я никому не уступаю, и не просите!

Панарина покоробило от этих слов. Он с укором посмотрел на Аллу: «Ну зачем она подражает Зинке, напускает на себя грубость?»

Вера незаметно ушла с террасы.

В красном уголке общежития дивчина из третьей комнаты, запахнув халат, сонно крутила радиоприемник — ловила легкую музыку. На кухне кто-то мыл в тазу голову, кто-то гладил платье, брызгая на него изо рта водой.

В своей комнате Вера не стала зажигать свет. Но даже в сумерках видела над постелью Чичкиной открытку с целующейся парочкой, большую фотографию спортсменки Нины Думбадзе над кроватью Нади Свирь, фотографию Кадочникова в Анжелином углу.

Девчата с террасы куда-то ушли, наверное в парк. Вера разделась, повесила платье в шкаф и нырнула под простыню.

В открытое окно заглядывали далекие мудрые звезды. Вот одна из них, может быть, та, что недавно смотрелась в море, упала. Или это свершал свой полет спутник?

Где-то очень далеко тоскливо прокричал теплоход. Исступленно звенели сверчки. Пахло остывающим асфальтом и едва уловимо — чабрецом. В высоте прощально курлыкали журавли. У них свой путь. А какой путь у нее?

Полотно простыни приятно холодило грудь. «Сейчас подумаю о самом хорошем», — сказала себе Вера и стала думать о маме, о Лешке, об Анатолии.

Иржанов обиделся на Веру, когда она ушла: понял, что девушка избегает его.

Возвратившись в общежитие, он сел писать море. Ребята звали пойти выпить, он еле отвертелся.

В жизнеописании великих художников он читал, как трудились они, и поэтому старался рисовать всегда и везде, где только было можно: на собраниях, в перерывах от работы, вечерами… Над ним подтрунивали, но он рисовал и рисовал… Его и сюда, в Пятиморск, отчасти привлекли краски моря, ковры степных тюльпанов.

Рисунок не получался — может быть, потому, что мысли все время возвращались к Вере: что она делает? Он думал о ней с неясностью… Нет, рисунок определенно не получался. Настроение не то, что ли?

Да и день выдался утомительный: ломило, спину, раскалывалась голова. Почему он избрал профессию паркетчика? Потому что узнал: хороший мастер вполне прилично зарабатывает да еще «налево» в частных квартирах может кое-что перехватить.

В школе и дома Анатолия хвалили за рисунки. Он уверенно считал себя сложившимся художником и решил, что сможет со вкусом набирать из клепок и щитков ковровые, листовые полы.

Попав к мастеру Самсонычу, Анатолий на первых порах заинтересовался рассказами старика о мозаичной укладке: инкрустированном паркете, заполненном березовой фризой, о жилках из искусственного мореного дуба. Старик оказался забавным, добродушно ругался: «Пес с ним!» Часто в разговоре произносил скороговоркой «понимаешь», а получалось «паишь». Как-то сказал: «Без чтения, паишь, спать не ляжешь».

Но скоро Анатолий сделал неприятнейшее открытие — труд паркетчика-то нелегкий. Часами лазай на корточках, — вдыхай запах мастики. Да одна натирочная машина «Малютка» чего стоит — потаскай ее! Кроме того, Самсоныч решительно возражал против «левых» приработков и был требователен.

Нет, видно, следует поискать иную работу.

И снова он подумал о Вере: «Хорошая она, чистая… Такую нельзя обидеть…»

ГИМН ХИМИИ


По селектору Альзин вызвал начальника производственно-технического отдела Платона Яковлевича Гаранжина.

Гаранжин, с лицом усталого Мефистофеля, в это время звонил на бетонный завод.

— Черт возьми, — сильно картавя, кричал он в трубку, — почему вы не присылаете бетон?!

Гаранжин во всем старается подражать Григорию Захаровичу — чертыхается, курит трубку, говорит так же, как Альзин: «В каждом вопросе должна быть логика». Но все это у Платона Яковлевича смахивает на игру: ругается он совсем мирно, курит не затягиваясь, что же касается логики, то и она его нередко подводит.

Кабинет Альзина Гаранжин пересек быстрой походкой человека, спешащего на службу, а опустившись в кресло у стола Григория Захаровича, с готовностью посмотрел на него.

— Предупреждаю вас, Платон Яковлевич, — с металлической хрипотцой в голосе сказал Альзин, и правая бровь его сердито поползла вверх, — если вы не будете через каждые три часа докладывать мне, как идут дела на ТЭЦ, я отстраню вас от ее пуска.

Будущая начальница центральной заводской лаборатории Валентина Ивановна Чаругина, сидящая сейчас в кресле напротив Гаранжина, посмотрела на него сочувственно.

Затрещал телефон, Альзин взял трубку.

— Да? Прочитал ваш смутно-финансовый расчет. Что за политика «ни мира, ни войны»? Должен быть не беллетристический разговор, а разговор цифр, и плана. Да! На бумагу надо отвечать бумагой, а вы — эмоциями. Не все бумаги вредны, и полезна не только та, в которую мы заворачиваем селедку. Поняли? Ну вот, хорошо. Нет, нет, нужна не пожарная команда, а плановая. Завтра в девять тридцать жду ко мне.

Альзин нажал кнопку селектора.

— Я вас слушаю, Григорий Захарович, — произнес юношеский голос.

— Вы сделали выставку безобразий?

Селектор молчал.

— Чувствую по затянувшейся паузе, что нет… А я сегодня утром видел в главном корпусе заржавленные фланцы и грязный вентиль на полу. Где? Найдите сами. На то вы инженер по технике безопасности будущего комбината, чтобы все видеть и знать. А над выставкой сделайте надпись: «Кто виноват в безобразиях?» И призыв — не допускать их. Все!

Повернувшись к Валентине Ивановне, Григорий Захарович показал на целый набор антигриппозных средств на своем столе.

— Чем лучше лечиться на ходу?

Валентине Ивановне лет тридцать, лицо у нее узкое, тонкогубое волосы невьющиеся, но есть в ней что-то вызывающее симпатию при первом же взгляде. Может быть, серьезность спокойных, приветливых глаз?

Она всматривается в «аптечку»: ментоловые пастилки, агрофен, пирамеин… Что ни посоветуй, этот человек все равно не будет щадить себя, потому что убежден, что болеть не имеет права, и просто не умеет болеть!

Позвонили из совнархоза.

— Привет, Иван Иванович! Привет! — обрадованно закричал Альзин. — Что у вас там — всеобщий диабет?

— Почему? — недоуменно проурчал голос в трубке.

В живых, умных глазах Альзина заплясали смешинки, губа едва заметно дрогнула.

— Как — почему? Вы строите сахарные заводы, а нас забыли! — воскликнул он. — То, что вы нам присылаете, нас не устраивает ни в какой мере. Не страшно? В наш век страшна только атомная бомба, так что присылайте обещанное. Если лебеду пропускать даже через лучшую вальцовку, она не станет крупчаткой. Нет, нет, дорогой, хоть и трудно, но к двадцать девятому октября мы ТЭЦ пустим. Что ж, даром называемся молодежной стройкой? Приезжайте — увидите.

В приемной раздались какой-то шум, громкие голоса. Григорий Захарович позвонил секретарше.

— Что случилось? — спросил он, когда чем-то возбужденная секретарша появилась в дверях.

— Девчонка безобразничает! — тяжело переводя дыхание, произнесла секретарша. — Хочет на дверях кабинета Платона Яковлевича привесить оскорбительную бумажку.

Гаранжин на руках приподнялся в кресле:

— На мою дверь?..

Григорий Захарович, как гуттаперчевый мяч, пересек свой длинный кабинет и выглянул в приемную. Девушка в красном берете, стоя спиной к нему, старательно вдавливала кнопки в лист, вывешиваемый на дверях кабинета Гаранжина. Альзин подошел ближе. На верху большими синими буквами было написано: «Комсомольский меч!» Восклицательный знак действительно походил на короткий меч. Немного ниже шел текст:

«Товарищ Гаранжин! В ТЭЦ задерживаются работы, потому что отсутствует техническая документация. Нужны чертежи перемычек и спецификация оконных и дверных блоков. Вы срываете план!

Комсомольский пост»

И совсем внизу мелкими буквами сделана приписка: «Этот лист могут снять только члены комсомольского штаба».

«Здорово придумали! — Григорий Захарович весело потер макушку. — Положеньице у Платона Яковлевича, прямо скажем, щекотливое: сними „Меч“ — обвинят в зажиме критики, оставь — то и дело приходят посетители, подчиненные, будут натыкаться на этот острый меч. Хотя комсомольцы вывесили его немного не по назначению: если уж вешать, так на мою дверь».

Альзин улыбнулся: пусть-ка Платон Яковлевич сам теперь выкручивается. Да, эта Красная Шапочка не боится никаких волков!

— Уже и сюда Юрасова добралась? — шутливо спросил Григорий Захарович.

Лешка быстро обернулась.

— У меня сейчас перерыв, — ученической скороговоркой произнесла она.

— Тем лучше… Прошу, зайдите ко мне.

Секретарша враждебно посторонилась, пропуская «пост».

Григорий Захарович представил:

— Прошу познакомиться — бетонщица Юрасова. Справедливо критикует нас за неполадки на ТЭЦ. «Комсомольский меч» можно лицезреть на дверях кабинета Платона Яковлевича.

Гаранжин опять тревожно приподнялся в кресле: «Завели моду всюду и везде вывешивать свои „сигналы“. Добрались даже до двери председателя горсовета, требуя подачи воды на площадку. Правда, воду быстренько дали, но вообще — безобразие!»

Гаранжин брезгливо-болезненно опустил уголки губ. Валентина Ивановна рассматривала Лешку с удовольствием. А Лешка неловко переминалась у двери. От волнения веснушки на ее маленьком носу проступили явственнее.

Сначала, когда Григорий Захарович прочитал «Меч», его немного задел тон этого послания. Неужели нельзя было комсомольцам поговорить с ним, разобраться? Он бы объяснил, что чертежи есть, а «мечи» и «молнии» надо метать в адрес поставщиков и пользоваться оружием, не притупляя его.

Но, поглядев там, в приемной, на эту девчушку, вспомнив разговор с ней возле ТЭЦ и потом приход ее с подругой по поводу Лясько, Альзин понял, какая отчаянная смелость понадобилась ей, чтобы идти прикреплять «карающий меч» на дверь самого Гаранжина.

В какую-то долю секунды перед Григорием Захаровичем возникли картины его собственной комсомольской юности: работа учеником на мыловаренном заводе, рабфак, где, учась на третьем курсе, он преподавал химию на первом, антирелигиозный карнавал с факелами и песней «Сергей — поп, Сергей — поп…» — и он понял, как ему надо действовать. Хозяйственную инициативу комсомольцев поддержать, на открытом партийном собрании похвалить их, наедине своих помощников пристыдить, а «Меч», после того как он отвисит положенное время, отослать с юмористической припиской в Москву директору Гипрожира, чтобы не запоздали чертежи следующей очереди.

Григорий Захарович отпустил Гаранжина, а Юрасову подозвал поближе к себе. Интересно, о чем мечтает вот такая Красная Шапочка? Ну, скажем, он сам мечтает о времени, когда пустят комбинат и можно будет в свободные часы писать книгу о будущем химии, о не давних поездках на химические предприятия ГДР. Валентина Ивановна, конечно, мечтает о цехе экспериментальных установок. Ну, а эта пигалица?

— Да вы что стоите? Садитесь! — предложил он, показывая на кресло, и Лешка с опаской опустилась в него.

— Слушайте, Юрасова, — обратился к ней Григорий Захарович, скажите, о чем вы мечтаете?

— На завтра или через десять лет? — ни секунды не задумываясь, спросила Лешка.

Альзин и Валентина Ивановна рассмеялись.

— Ну, через десять лет…

— Я буду архитектором! — с жаром сказала Лешка. — Построю целые кварталы домов, рабочие клубы, стадионы…

Хотя Григорий Захарович сам немного «изменил» химии со строительством, но ему захотелось сейчас сказать слово в защиту химии.

— Ну что же, — откликнулся он живо, — строительство — это великое дело. Но вы знаете, какие горизонты раскрываются перед большой химией?

И, увлекшись, он стал рассказывать о жаропрочных сплавах для межпланетных кораблей, о машинах из легких материалов, о шерсти и коже из синтетических волокон, об одежде, что будет дышать воздухом, но не пропускать влагу.

— Не эрзацы, не суррогаты, а совершенно новые материалы! Мы создадим химические соединения, превосходящие природные. За десять лет химия обует, оденет всех, даст жилища всему человечеству. Шелк — из дерева, краски и лекарства — из каменного угля. С помощью ничтожных примесей радиоактивных элементов мы добьемся невиданных урожаев, научимся управлять живой природой — вот что такое химия! И все для человека, понимаете — все! Ну что за кустарщина — нынешние кирпичики, из которых собираетесь вы строить дома! Жилищному строительству химия даст пластмассы; они не горят, не ржавеют, не гниют, сухи и легки, как дерево, прочны, как сталь, не пропускают звук и тепло. Веку металла приходит конец. Бетону мы придадим новую прочность!

Зазвонил телефон, Альзин отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Да и только ли на земле у нас дела? Мы используем морские растения — в их тканях ценнейшие химические вещества, изучим состав горных пород Луны, минералы Марса, химические реакции на звездах. Это уже — космохимия!

Лешка слушала, затаив дыхание. Так слушала она в детстве бабушку, старую революционерку, приезжая к ней на каникулы в Каменск. Бабушка часами рассказывала ей о царской каторге, о подпольщиках, о том, какой будет жизнь на земле через пятьдесят — сто лет. Ее боязно было прерывать, ее хотелось слушать бесконечно.

Внизу, на заводском дворе, покорно ждала Альзина «Волга», но Григорий Захарович забыл обо всем.

Черт возьми, надо объявить поход молодежи города в большую химию! Сделать для комсомольцев доклады и здесь, и в общежитиях, и в школах. Не ему одному, а мобилизовать на это инженеров.

— А когда мы построим наш комбинат, что он будет делать? — наконец осмелилась спросить Лешка.

— О-о-о, это надо знать! — опять воспламенился Альзин. — В производстве наша продукция заменит растительное масло и сэкономит населению за семилетку сотни тысяч тонн пищевых жиров. А вы, инженер-химик, — Альзин уже произвел Лешку в этот ранг, и она приняла его, — доживете до того времени, когда здесь будут заводы с электронными приборами, автоматическим управлением целыми комплексами технологических процессов.

Григорий Захарович приостановился. «Прочел страничку из будущей книги», — подумал он весело и уже деловито закончил:

— Так вот, дорогой товарищ, мы сейчас организуем курсы аппаратчиков и лаборантов будущего комбината. Пойдете?

Лешка мгновенно отрезвела. А градостроительство? Но в конце концов чем она рискует? Заработает стаж аппаратчиком, а потом пойдет своей дорогой. Аппаратчиком, наверно, работать не менее интересно, чем бетонщицей.

— А Веру примете? — спросила она.

Григорий Захарович догадался: Вера — это та самая подруга Юрасовой, с которой она прибегала к нему, тоже бетонщица с десятилетним образованием.

— Хорошо, и Веру примем, — согласился он. — Вот, Валентина Ивановна, ваши первые слушательницы, — обратился Альзин к Чаругиной.

Когда Юрасова ушла, Григорий Захарович подошел к окну. На мгновение внизу исчезли котлованы, груды мусора, горы кирпича, бетонных плит. Перед глазами возник весь комбинат — все семь его будущих заводов. Удивительная это человеческая способность — внутреннее зрение. Она разрешает учителю в сорванце рассмотреть подрастающего Чкалова, начальнику аэропорта увидеть ту пору, когда его порт — сейчас один домишко в степи — начнет принимать самолеты всего мира… И важно, очень важно всегда держать себя на жизненном ветру. Ждать с нетерпением завтра. Если нет этого ожидания, человек перестает жить.

Он повернулся к Чаругиной:

— Вы знаете, кажется, грипп исчез. Или это Красная Шапочка придала мне бодрости?..

ГОРЕ ШЕРЕМЕТА


Весь день Лешка была под впечатлением разговора с Григорием Захаровичем. На курсы аппаратчиков они с Верой решили идти. Дома Лешка прожужжала всем уши, рассказывая об этих курсах. Мать сразу встревожилась:

— У химии вредный воздух…

Отец же сказал:

— Все-таки это лучше, чем месить бетон.

Под вечер Лешка отправилась с пустым ведром к морю: принести пресной воды помыть голову. Миновав редкую лесную полоску, она пересекла высокое полотно железной дороги и стала спускаться с насыпи вниз.

В синем мареве неба плавал багряный край заходящего солнца. Старательно пыхтя, протащил вязку плотов с сеном буксирный катерок, и в плотину забила волна, вдруг запахшая лугом.

Лешка вспомнила то время, когда на дне нынешнего моря были станицы. Их перевезли, перетащили, переселили на новые места, а вместо них появились несметные полчища машин. Люди рыли котлованы, возводили плотину, ГЭС. А потом появилось море. Настоящее: глубокое, с крутой волной, штормами.

В степи, под солнцем, веками иссушавшим землю, могучий великан создал это чудо-море, и оно теперь временами не повиновалось даже ему: сердилось, выбрасывало в непогоду катера на берег, проявляло свой необузданный, неуемный характер.

Но зато в солнечный день какой нежной синью разливалось бескрайнее, спокойное приволье! Синь подступала к берегу, наполняла глаза, затопляла сердце.

Набрав воды, Лешка медленно двинулась в обратный путь. «Ничего, скоро построим фильтры, — успокаивала она себя, — и тогда пустим морскую воду в кварталы».

Вообще она любила помечтать о будущем — от этого всегда становилось легче. И разве это несбыточно: через несколько лет здесь вырастет огромный город и будет институт. А вокруг сады, виноградники… Вот тогда пожалуйте, Чарли, к нам снова.

Она остановилась передохнуть. Над городом стлался синий дым — жгли в степи осенние травы. Степь не хотела покидать город и посылала ему то собачий лай с ближних хуторов, то гусиный гогот, то вот этот дымчатый шарф. Казалось, ожили трубы ТЭЦ.

С Лешкой поравнялся Шеремет. Волосы его были мокры, пиджак небрежно наброшен на плечи. Он узнал ее, усмехнулся, хотел пройти мимо, но раздумал — шатнул к ведру:

— Давай, воспитательница, помогу.

Лешка уцепилась за дужку ведра.

— Без грубиянов обойдемся!

Они были одни, и поэтому Шеремет стерпел резкий тон.

— Давай, давай, — добродушно произнес он и, отняв дужку, пошел мягкой, крадущейся походкой, легко неся ведро.

— Как там дяревня-то поживает? — спросил он насмешливо, имея в виду, конечно, Потапа Лобунца.

Лешка сочла своим долгом заступиться за него.

— Кулаки точит! — с вызовом сообщила она.

— Не умаялся бы, — продолжая сохранять добродушие, заметил Шеремет.

Они приближались к окраинной улице, и он протянул Лешке ведро. Видно, боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит его в этой несвойственной ему роли.

— Мне сюда, — кивнул он влево.

— И на том спасибо. — Лешка насмешливо посмотрела на него, поняв, что именно страшит парня.

— Тебя… вас как зовут? — приостановившись, стесненно спросил Шеремет.

Суховатые губы Лешки дрогнули, зеленые с золотинкой глаза — казалось, сквозь густую листву пробился тонкий луч солнца — прищурились.

— Нас зовут Леокадией Алексеевной, а вас?

Он тоже улыбнулся, неумело, с трудом, как улыбаются люди необщительные, старательно скрывающие внутреннюю боль.

— Нет, правда? Меня Виктор…

— Ну, если правда, — Лешка.




Шеремет движением плеч поправил пиджак и быстро ушел. Отвык он от таких нежностей, отвык. А ведь когда-то знал их. Была хорошая семья. Так по крайней мере думал он тогда. Мать работала конструктором, отец заведовал гаражом! Виктор боготворил мать, считал ее самой красивой на свете. И правда, она была статной, с соболиными бровями, толстыми черными косами, собранными в тяжелую корону. Да, он боготворил ее. Во всем помогал — ходил на базар, мыл полы. Все соседи говорили матери: «У вас золотой сын».

Беда подкралась неожиданно, и все рухнуло, придавив его обломками. Он учился тогда в десятом классе.

Отец уехал в командировку за машинами. Мать стала почти каждый вечер приходить домой поздно. Виктор сначала не придал этому особого значения, верил объяснениям, что было производственное совещание, затянулось собрание. А в воскресенье… Это был страшный вечер… Виктор возвращался из кино аллеей парка и вдруг впереди себя увидел мать и какого-то чужого. Высокого. В пыжиковой шапке. Он шел, обняв ее. Потом поцеловал… И она к нему прильнула… Его мать!.. В темной аллее обманывала отца, его, Виктора, весь свет! Виктор не возвратился домой, пошел ночевать к товарищу, а когда приехал отец, сказал ему во время обеда, при матери:

— Она тебя обманывает!

Мать крикнула лживым голосом:

— Неправда!

А отец побледнел, встал, хотел что-то сказать и не смог: лишился от волнения голоса. Потом все узнал. Еще кто-то рассказал. Собрал чемоданчик — и на вокзал. Оставил записку. Мать прибежала на пять минут до отхода поезда. Виктор крался за ней в отдалении. Отец стоял на перроне, бледный, небритый, щеки втянуты, курил папиросу на папиросой. Мать, не стесняясь народа, кинулась к отцу, охватила его руками:

— Прости… Ваня, не могу без тебя… Прости…

«Не, могу!» — Шеремет, вспомнив эту сцену, жестоко усмехнулся. Сердце его тогда не выдержало, он подбежал к отцу. Отец, решившись на что-то, шепотом произнес:

— Будет, как скажет сын.

Паровоз дал свисток. Тонко зашипели тормоза. Мать метнулась к нему:

— Витенька!..

Глаза жалкие, умоляющие, волосы разметались, как у безумной. Что-то дрогнуло у него внутри.

— Не уезжай, папа…

Может быть, не надо было просить? Скорее всего не надо. Отец вскоре умер. А мать продолжала встречаться с тем… Дети не судьи родителям? Не судьи? А если подлость?..

Он скрипнул зубами, засвистел какую-то злую, отрывистую песенку.

Эти взрослые, по существу, обманщики, притворщики, считают, что мы ничего не видим, не понимаем. Тайно разрешают себе делать то, что громко, при молодых, называют бесчестным. Он дал себе слово делать все им наперекор, Грубить, хамить, никого не уважать.

Ушел из дому… Два года бродяжничал. Рыбачил в артели, был электромонтером, грузчиком. Хорошо, что в школе научили слесарить, сейчас пригодилось. У него предосудительные знакомства? Карманщик Хорек, распутная Зинка-Кармен, бандиты Валет, Ус… Ну и что же? Кому до этого дело? Сам себе выбирает дружков — «по Сеньке и шапка». Зато у них что на уме, то и на языке.

Он засвистел еще резче, еще ожесточеннее, свернул с дороги к «Шанхаю» — окраинному поселку, беспорядочно застроенному небольшими домишками.




Вымыв голову, Лешка распушила «по-русалочьи» волосы и ходила из комнаты в комнату, чему-то улыбаясь и придумывая себе занятия.

Она решила скроить юбку неимоверного клеша из синего в белый горошек ситца. Пятиморские модницы по примеру Москвы готовили в клубе «ситцевый бал». Юбка получилась такая, что даже, до отказа разведя руками, невозможно было бы растянуть ее во всю ширину.

Лешка кроила в столовой. Все здесь с детства знакомо ей и дорого. Над диваном с полкой, уставленной безделушками, — вышитый мамой портрет Горького, рядом фотография молодого моряка — двоюродного брата Лешки, погибшего в Отечественную войну на Малой земле. Над письменным столом отца — картина. За синей печкой крестьянской избы стоит юный партизан, сжав в руке красную гранату. В хату вошли фрицы… И надпись в правом углу картины: «Командиру партизанского отряда Алексею Павловичу Юрасову от учеников Пятиморской средней школы к сорокалетию Советской власти».

«Как бы папка отнесся, — неожиданно подумала Лешка, — если бы я пригласила в гости… Шеремета?»

Она громко расхохоталась, и родители в соседней комнате удивленно переглянулись.

Нет, правда, Шеремет не такой уж плохой. Может, многое даже напускает на себя. Но почему он грубый, озлобленный? Есть у него мать, сестры? Как трудно он улыбнулся, будто первый раз в жизни… Может быть, он перенес много тяжелого…

Лешка оставила кройку, взобралась с ногами на подоконник и


поджав колени к подбородку, задумалась.




На следующий день море было безмятежно-спокойным, блаженно потягивалось на припеке, вкрадчиво мурлыкало.

Перед заходом солнца Лешка решила поплыть к маяку. Он походил на белую, окруженную хороводом топольков башню с выступающими из стен полубаркасами. В нижней пристройке к маяку жил сторож Платоныч, очень любивший, когда Лешка приплывала к нему. Он старался угостить ее ухой, припахивающей дымком, развлекал немудрящими побасками.

Лешка спрятала платье в кустах, за плотиной, в полосатом купальнике бросилась в море.

Над шлюзами, казалось, пошел красный дождь, солнце исчезло, и темнота стала подниматься из моря. Лешка легла на спину.

Насмешницы звезды подмаргивали с высокого неба, сонливо дышало море.

Вдруг рядом раздался всплеск, и знакомый голос произнес:

— Леокадии Алексеевне бьем челом о воду!..

Откуда здесь Шеремет? Только его не хватало! Лешка хотела ответить поязвительнее, но сдержала себя.

— Как жизнь? — спросила она совершенно светским тоном, ни чуть не выказывая удивления, словно встретились они в городском парке.

— Развивается, — в тон ей ответил Шеремет. — Куда держим путь, если это не военная тайна?

— К маяку, — неохотно ответила Лешка и саженками устремилась к мысу.

— Поплыли! — сказал Шеремет, как будто у него спрашивали со гласил и он его дал.

Маяк притягивал зеленым зрачком.

Когда вылезли на берег и оглянулись на город, он показался Лешке яркой ниткой жемчуга, сложенной в несколько рядов. Она не удержалась и сказала об этом.

— А вон зарницы, — тихо ответил Шеремет, глядя на то вспыхивающие, то затухающие огни сварок.

На дальней барже залаял пес. На мгновение показалось — где то притаился хутор.

Сторож Платоныч, видно, уже спал, и Лешка даже обрадовалась этому.

Шеремет ей нравился все больше. При свете луны темные глава его стали огромными.

И он подумал, что бесстрашная девчонка, пожалуй, лучше других, хотя все они…

По-своему истолковав ее заинтересованный взгляд, распространяя и на нее свое полное пренебрежение к женщинам, только и думающим, как бы кого-нибудь «завлечь», Виктор взял ее руку выше кисти и притянул к себе.

Лешка задохнулась от возмущения, вырвала руку.

— Человек называется! — сказал она со слезами обиды в голосе и, подбежав к дамбе, бросилась в воду.

ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР


Уже много суток льет дождь, и Пятиморск утопает в свирепой грязи. На городских дорогах она жидкая, глубокая, в котлованах, балках — липкая, вязкая. Она забивает наглухо трубы, которые волочит по земле трактор, яростно стаскивает сапоги с ног, зло въедается в тело и самую душу. Чтобы дойти до столовой, надо пересечь озеро грязи.

Вечером, возвращаясь домой, шлепать в кромешной тьме, с трудом вытаскивая ноги.

Грязь — личный враг, проклятие, наказание жителей Пятиморска. Она отрезала их от проселочных дорог, станиц — рынок пустел; вползала на посадочную площадку для самолетов — и они переставали прилетать; втрое-вчетверо удлиняла путь от города до комбината.

Почти возле каждого дома выставлены железные корыта, веники, скрёбки. Скребки прогнулись под тяжестью сапог и грязи, вода в корытах превратилась в жижу, а дождь все льет, и грязь торжествует. Она сладостно чавкает, влезает по ступенькам в общежитие, неохотно уступая воде в умывальной, теплу в сушилке; требует дополнительных часов, чтобы ее счистить, отмыть, соскрести, хотя бы ненадолго отбросить от себя. Но потом снова облепляет одежду, доски, кирпичи, колеса, портит настроение, вызывает желание яростно проклинать ее.

Куда пойдешь в такой вечер? Танцевать в грязных сапожищах? Или в кино? Но желающих много больше, чем может вместить пока что единственный в городе клуб. Только ученики вечерней школы ушли на занятия, невзирая ни на что, а остальным надо развлекаться кто как сумеет. В одном конце общежития тренькает балалайка, в другом — пишут письма домой; два парня в красном уголке сражаются в шахматы, Панарин решает задачи по математике, Лобунец богатырски храпит, повалившись навзничь в брезентовом костюме на свою койку, свесив ноги в сапогах на пол.

В дальней комнате Шеремет и Хорек (его настоящая фамилия Соскин) режутся в очко. Денег нет, проигравший получает щелчки в нос. Шеремет зол и поэтому с особым остервенением отсчитывает щелчки. Зол из-за голодухи: с утра почти ничего не ел. А получка только послезавтра. Ему и в летнее время денет хватало дней на двадцать — любил пропылить их.

— Зинка-то сейчас у Валета, — получив очередную порцию щелчков, сообщил Соскин. — Пол-литру понесла. Огневая девка!

— Дрянь, — брезгливо поморщился Шеремет. — Меня озолоти, я к ней не притронусь. Это она уже какой раз «сходила замуж»?

— Слабая резинка! — хихикнул Соскин. — На кого повесилась, то и любовь. — Шмыгнув носом, задумчиво спрашивает Шеремета: — Податься на Дальний Восток, что ли?

— Все ищешь, где рубль хоть на сантиметр длиннее.

По коридору, опираясь на клюшку, пробежал хромоногий воспитатель по прозвищу Мероприятие, прокричал возбужденно:

— Все со своими стульями в красный уголок — лично товарищ Альзин будет проводить беседу!

Бесед вообще-то не любили. Не любили, может быть, потому, что чаще всего их проводил сам Мероприятие, человек хороший, но нудный. Услышав же, что пришел Григорий Захарович, повалили в красный уголок.

А Григорий Захарович уже снял кожаную куртку, уже подкатился к пареньку, сидящему на диване:

— Что читаете? А-а-а, «Флаги на башнях». Чудесная вещь!

Уже отметил про себя, что явились и Шеремет, и Соскин, и Иржанов, что холодновато — наверно, окна еще не заклеили, — что в сушилке темень и грязь. «Все-таки девчата в своем общежитии умею из ничего создать уют, — думает он. — Надо их сюда подослать санкомиссией или рейдовой бригадой для пристыжения и помощи».

Он кивнул заспанному Потапу Лобунцу, одобрительно покосился на свежий номер «Нового мира» в руках Панарина, усмехнулся про себя, глядя на Иржанова, небрежно развалившегося на диване.

О чем рассказать сегодня?

А может, устроить вечер вопросов и ответов — экспромт, в котором ребята особенно ясно проявляют себя и свои интересы?

В прошлый раз вон тот паренек, что читает книгу Макаренко, маляр Саша Логвинов, с лицом лукавым и милым, все время воинственно, обличительно выкрикивал:

— Начальство надо критиковать! Скажете — нет?

— Экономите на зарплате?! А зачем?

— Почему президиумы собраний выбирают по заранее заготовленным бумажкам? Это правильно?

— Начальники на государственных машинах в выходной день на рыбалку ездят! Это разрешается?

— Саша, — сказал ему тогда Григорий Захарович, — я вас не узнаю. Чем вы сегодня так взвинчены?

Оказывается, Логвинов болел, ему дали освобождение на месяц от тяжелых работ, а Лясько поставил его помогать кочегарам в ночную смену. И заработок плохой, и устает еще больше прежнего. Хорошее освобождение! Пришлось вмешаться.

Так о чем же беседовать сегодня?

Альзин никогда не боялся острых вопросов и не признавал уклончивых ответов. Он знал: иной раз за показной строптивостью ребят, дерзостью их суждений скрывается пытливость правдоискателей. В дни личных неудач они склонны сгущать краски, в дни острого недовольства собой — по неразумению выражать недовольство другими. И надо честно, открыто идти им на помощь.

Единственный раз он спасовал. «Что хотел выразить художник Крамской своей картиной „Неизвестная“?» Ей-богу, он не знал, что хотел выразить Крамской, и честно в этом признался.

…Беседу начал… Шеремет. Повернувшись к Альзину, он вдруг сказал с вызовом:

— Меня одна знакомая пыталась воспитывать. «Наши отцы и деды, говорит, проливали кровь за революцию. И мы должны все силы отдать, если надо». А я… — Шеремет сделал паузу и раздельно закончил: — не хочу быть затычкой в каждой бочке. Хочу сейчас, немедленно, жить хорошо.

Григорий Захарович почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу. Этот мальчишка, работающий кое-как, смеет измываться над святая святых! Нет, не мальчишка — он прекрасно понимает, что говорит. А может быть, тоже бравада? Или политическое недомыслие? Спокойно, спокойно… Ты здесь не для разносов и угроз…

— Григорий Захарович, — прогудел Потап, — я считаю, в художественных книгах надо в основном о наших недостатках писать. Давать теневые стороны. Выявлять таких, как хапуга Лясько. Из ворованного материала домик себе на пять комнат отгрохал.

Вот, пожалуйста, еще один «философ», теневые стороны ему только подавай.

— Представьте себе: приходит к вам в общежитие писатель, — начал Альзин, — и видит: в сушилке темно — лампочка перегорела. На кровати в верхней одежде храпит Лобунец, Шеремет, скажем для примера, режется в карты…

Все заулыбались. Вот человек — каждую мелочь заметил!

Григорий Захарович посмеялся беззвучно, только задрожали крылья ноздрей да тени прошли по губам.

— И напишет писатель рассказ… Изобразит все эти, так сказать, теневые стороны. Реальность? Вроде. Но разве только это и есть в вашем общежитии? А то, что вы за день сделали? Не вы, Шеремет, вы сегодня, честно скажем, особо не утруждали себя, чтобы жить хорошо. А вот тот же Лобунец. А то, что с десяток ребят из вашего общежития поплыли по грязи в вечернюю школу? Что Панарин готовится в вуз, Саша Логвинов увлекается Макаренко, Иржанов неплохо рисует — это что, не реальность? Или тоже надо затенить? И если правду, Лобунец, писать, так получится, что перегоревшая лампочка — только деталь, хотя, конечно, и о ней надо писать. И хапуг выводить на божий свет… Да ведь мир не только из них состоит.




На дворе все те же темень и грязь.

Альзин пробирается по лужам, посвечивая жужжащим фонариком.

— Григорий Захарович! — раздается позади.

Лобунец чем-то смущен, в нерешительности. Неужели просьба? Что-то не похоже на этого парня.

— Григорий Захарович! Вы не думайте, что мы обыватели… и не понимаем… Конечно, вы правы, в нашей жизни на каждом шагу такие взлеты — дух захватывает! И глупо все сводить к теням да недостаткам… Глупо и неверно…

Потап шаркает сапогом по луже, словно подбивает мяч.

— Разве же это навсегда?

Альзин смотрит на Лобунца почти нежно.

«Вот, пожалуйста, — говорит он мысленно кому-то. — А в чем и хотели нас уверить?»

Взяв Потапа под руку, он говорит:

— Мы еще, дорогой строитель, пошагаем вместе по залитым огнями проспектам Пятиморска. А?

Булькает, захлебывается грязь под нотами.

Лобунец подтверждает:

— Пошагаем…

КОМСОМОЛЬСКИЙ БАЛ


Ушли последние теплоходы из Пятиморского порта, и присмиревшее море словно задумалось в нерешительности перед зимним сном.

С моря на город неумолимо надвигались черно-синие гряды туч, дул острый ветер, и первые колкие снежинки падали на бурые, распластанные по земле листья клена, на выложенные вдоль дороги красные дерюжки спорыша. Огромные шары курая, неуклюже переваливаясь, как двуколки с отвалившимися колесами, катились по мрачной, безлюдной степи.

Первые заморозки принесли пятиморцам свои радости и тревоги. Радовались, что кончалась проклятая грязь, но тревожились: скоро ли ТЭЦ даст тепло в дома?

Строители срочно оборудовали на площадках обогревалки, одевались потеплее.

Для мерзлячки Веры наступили трудные испытания. Наконец она придумала: наливая в бутылку кипяток, грела перед сном постель. И все же простыла. Дня три ходила на стройку, пересиливая себя. Потов обратилась в поликлинику. Оказалось, температура тридцать восемь. Ей выдали бюллетень, но она продолжала ходить на работу.

Лешка чуть не силой отправила подругу домой, вечерами поила горячим молоком с содой и за неделю одолела простуду.

— Ты знаешь, — тарахтела она без умолку, — с девятнадцатого ноября к зарплате будут плюсовать коэффициент за работу в зимних условиях. Тебе на складе дадут валенки и телогрейку. По колдоговору.

День пробного пуска ТЭЦ стал для строителей праздником предвестником рождения комбината.

Потап, увидя несмелый дымок над кирпичной трубой, соскочил с бульдозера, заорал:

— Ды-ы-ы-ши-и-т!..

Валентина Ивановна позвала к себе Надю Свирь.

— Не организовать ли нам воскресник по уборке строительного мусора?

— Организуем, — кратко ответила Надя. — И городскую молодежь поднимем.

Через день над городом закружил «кукурузник», разбрасывая листовки штаба воскресника, сочиненные Панариным.

«Товарищи пятиморцы! — взывала листовка. — Комбинат — это тепло городу, вода, жилплощадь. Это жизнь города и его процветание. Поможем комбинату своим трудом! Все на воскресник!»

В восемь утра отряды стали собираться на центральной площади города. Ветер, по-степному необузданный, рвал одежду, гремел, лязгал железом. Казалось, со свистом мчатся свирепые орды. Меж колонн клуба, как лопасти о воду, хлопал призывный кумач. Город выставил три тысячи «штыков» и несколько десятков автомашин.

К площади подходили рабочие порта, элеватора, лесобазы, учащиеся школ, работники почты и больницы. Играл оркестр, порывы ветра относили медные звуки к морю, и казалось, они раскачиваются на гигантских качелях.

В восемь сорок отряды получили участки работы возле бакового хозяйства, градирни, у сульфатной площадки. Лешка с девчатами оказалась у насосной.

Ветер, словно усмиренный невиданным нашествием людей, внезапно утих и только гнал низко над землей тяжелые тучи. В кустах вдоль заводского забора кучились, ссорились к ненастью воробьи.

Неподалеку Лешка увидела Шеремета с ребятами из общежития. Повернув фуражку козырьком назад, Виктор отдавал распоряжения, и ему подчинялись беспрекословно.

Вот поди пойми этого парня — не так давно подбивал не выходить на работу: «Начальники не топят, а нам вкалывай!»

— Шеремет! — крикнула Анжела. — Принимай вызов на соревнование!

— Надорветесь! — так же громко ответил Виктор и с напарником, подняв носилки, бегом потащил их к большой куче.

Смех, шутки не угасали. Кто-то затянул:
		Только нам по душе не покой —



		Мы сурового времени дети…








Девчата Нади Свирь на двадцатиметровой высоте начали обмуровку четвертого пускового котла и горланили:
		Поднимайся в небесную высь,



		Опускайся в глубины земные.



		Очень вовремя мы родились,



		Где б мы ни были — с нами Россия.








Радиорепродукторы непрерывно передавали сводки штаба:

— Машинист мехпогрузки товарищ Дальшин за два часа работы погрузил на расчистке угольного поля сто кубометров грунта.

— Десятиклассники отправили двадцать автомашин боя кирпича…

— Бригада путейцев закончила дневную норму на теплотрассе и попросила новый участок…

В три часа дня устроили митинг. К трибуне, сделанной из грузовиков, начали стекаться люди, вооруженные лопатами, кирками, ломами. За ними полукругом замерли самосвалы. Снова заиграл оркестр. Смешались в кругу телогрейки, стеганки, раскраснелись лица. Притопывал кирзовым сапожищем Потап. Тоненькая школьница в курточке «под леопарда» начала наступать на него, и он вдруг тоже пустился в пляс. Казалось, вот-вот запляшут резервуары-пингвины, только ждут свой черед.

Лешка стояла недалеко от Шеремета и так неистово хлопала и ладоши, что они покраснели. Когда же по кругу пошел Потап, Лешка от удовольствия, как мальчишка, уперлась ладонями в колени и завизжала:

— Ас-ас-ас-асса!

Шеремет рядом улыбался…

После митинга Лешка и Вера помчались по магазинам закупить вещи для розыгрыша в лотерее. Предстоял вечер, посвященный сорокалетию комсомола, бал с аттракционами и «танцы до утра». Так, во всяком случае, сообщала афиша. Подруги купили полную авоську календарей, резиновых уток, сахарницу, духи «Гвоздика» («Запах гадость, зато упаковка красивая!») и главный выигрыш — бутылку шампанского.

Торжественную часть вечера открывала Надя Свирь. Перед лицом зала она оцепенела до полного косноязычия, и только подбадривающие аплодисменты помогли ей произнести заплетающимся языком несколько фраз. Из президиума улыбалась Анжела Саблина, за нее прятался Панарин, глазами подбадривала Надю Валентина Ивановна.

Григорий Захарович начал вручать значки «Отличный строитель». К столу подошел Потап Лобунец в серой куртке из чертовой кожи, потом Аллочка Звонарева в очках с новой, еще более широкой оправой.

— Бетонщица Леокадия Юрасова, — вызвал Альзин.

Лешка оглянулась: кого это? И вдруг до нее дошло — да ее ж. Нет, не может быть! Какой она отличный строитель? Лешка оставалась на месте, будто прилипла к креслу.

Вера зашептала возбужденно:

— Иди!

Но Лешка решительно сдвинула брови:

— Не пойду, есть лучше меня!

Вера не на шутку рассердилась:

— Иди сейчас же! — и вытолкнула подругу в проход между кресел.

Лешка идет как во сне. Путь до сцены кажется ей бесконечным, накрахмаленная ситцевая юбка-клеш, не дождавшаяся «ситцевого бала», — неуместной, глупой выдумкой. Знала бы — надела шерстяное платье.

Григорий Захарович протягивает значок и грамоту, хитро улыбаясь черными живыми глазами, тихо говорит:

— Так держать!

Начался бал. В одном углу фойе на избушке с курьими ножками надпись: «Веселая парикмахерская». Висят гигантские ножницы и гребешок — это все выдумки Иржанова. Над прилавком вывеска: «Ювелирметалатутильторг». Здесь за исполненную песенку выдают соску.

На колоннах зала вирши:
		Оркестр играет — танцуй, не стой,



		Не то запишут тебе простой!








А рядом:
		Кто скован, тот будет оштрафован.








И еще:
		Предъявите свою улыбку в развернутом виде.








Вот где Анжеле благодать! Стоп, стоп, а это что?
		Запрещается: вносить, сеять, разводить,



		Хранить хандру, скуку



		И прочую ненужную штуку.



		На вечере нашем закон такой: смейся сам,



		Не жди, что за тебя это сделает другой.








Лешка и не ждала — хохотала от души. Прижав к груди трубочку грамоты, танцевала с Лобунцом танго, по-матросски, немного раскачиваясь, не доставая головой Потапу даже до подбородка, примечая, кто с кем в паре, кто как одет. У Нади Свирь — черный костюм строгого покроя. Ей такой идет. В таком делегатки ходят — представительно. А Зинка напялила оранжевое платье с фиолетовой вставкой, навесила на себя бусы, клипсы, продела сквозь черные волосы нелепую красную тряпочку.

Вот Анжела — красивая. Но все время помнит об этом: то и дело встряхивает головой, покусывает губы, чтобы вызвать на щеке ямочку.

А лучше всех Вера. Она в сиреневом шифоновом платье, пухлая рука ее лежит на узком плече Иржанова.

Лешка фыркнула:. «Отрада жизни!» Потап посмотрел на нее сверху вниз, но, кроме пробора и двух черных бантов, ничего не увидел. Поди пойми, почему вдруг фыркают эти девицы!

Начали новый танец. Анатолий, подхватив Анжелу, закружился.

Вера одиноко стоит у колонны, делает вид, что ей безразлично, с кем танцует Иржанов, но Лешка-то видит, как она переживает, и подскакивает к подруге:

— Пошли, дева!

Вера думает: «Говорят, ревность — пережиток. Но как действительно Анжела противно смеется!..»




Бутылку шампанского выиграл Панарин. Таскал ее под мышкой, не зная куда девать: не то на вешалку сдать, не то в общежитие нести.

Оркестр заиграл танго.

— Дамы приглашают кавалеров!

Лешка подошла к Шеремету. Спросила, глядя с вызовом:

— Разрешите?

Виктор, вспыхнув от неожиданности, протянул руку к Лешке.

Вера, увидев это, поджала губу — невзлюбила хулиганистого парня… Шеремет танцевал старательно, но неумело.

Зинка крикнула ему издали:

— Попался, лабух!

Почти все лица в улыбке хорошеют, а вот Зинка улыбнулась, и, удивительное дело, лицо ее не стало симпатичнее. Может быть, потому, что губы намазала фиолетовой помадой.

Шеремет грозно сверкнул в ее сторону глазами.




Бал закончился глубокой ночью. Ярко светила луна — обходила дозором город от моря к степи, строго посматривала, что успели сделать люди за день.

Виктор Шеремет не решался взять Лешку под руку.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она Виктора, замедляя шаг и отставая от Веры и Анатолия.

Шеремет мнется, но честно говорит:

— Думаю: для чего живет человек?

Лешка смотрит удивленно.

— Так ясно же — для счастья! — произносит она убежденно.

И неожиданно вспоминает: позавчера ей приснился Шеремет. Будто едут они на велосипеде. Лешка сидит на раме, и щека Виктора прикасается к ее щеке. Пригрезится же такое!.. Хотя, может быть, потому и приснилось, что накануне переписала стихотворение Николая Асеева «Счастье», даже выучила его. И Лешка читает вслух:
		Едет счастье, едет, едет —



		Еле слышен шины хруст, —



		Медленно на велосипеде



		Катит драгоценный груз…








Шеремет слушает внимательно и недоуменно. Странную власть приобретает над ним эта девчонка с черными бантами, как рожки чертенка, торчащими на голове. Сказать, что она красива? Совсем нет! Сухие губы недотроги, бесцветные бровки. Но есть в ней какая-то притягательная сила. В ее присутствии Виктору хочется быть лучше, чище; он не мог бы рассказать ей о попойках у Валета, о пакостнице Зинке. С Лешкой он охотно вспоминает даже свои школьные годы. Как же это было давно!.. В школе он увлекался Маяковским, хорошо читал его на вечерах и даже на городском ученическом конкурсе чтецов. Неужели это было? И увлечение морем? Мечты стать моряком? Его и в Пятиморск-то потянуло к морю.

— Ты знаешь, — вспоминает он вслух, — у нас в седьмом классе преподавал литературу безграмотнейший человек. Козлом мы его прозвали. И вот он, если не успевал за урок рассказать то, что намечал по плану, обращался к нам:. «Извините, я не уклался». А мы хором успокаивали: «Ничего, Федор Фролыч, укладетесь в другой раз».

Лешка заливается. Ох, уморил!.. Потом спрашивает серьезно:

— Витя, а есть у тебя братья, сестры? Какие у тебя родители? Расскажи.

Зачем ей надо было это спрашивать? Лицо Шеремета мрачнеет. Он, видно, слишком поддался душевной расслабленности, а она ни к чему. Может быть, наивность и непосредственность этой девчонки тоже ложь? Он говорит умышленно грубо:

— Меня жизнь столько раз тыкала мордой о булыжную мостовую, что никакие поэтические слюнки вроде твоего стихотворения уже не проймут. На земле счастья нет. Это я точно знаю… Ну, бывай здорова!

Он поворачивается и уходит.

Прямо бирюк какой-то, вдруг бросает, не доведя до дому…

ШЕРЕМЕТ ИСЧЕЗАЕТ


Опять льет дождь. Понурясь, Шеремет идет мимо городского парка. Вечереет. Тело закоченело от промокшей одежды. На душе скверно. От дождя, грязи или тоскливого ощущения одиночества? Или оттого, что страшный крут, смыкаясь, не выпускает его?

Вчера чуть не подрался с Валетом: тот заставлял пить, а ему не хотелось. Валет кричал:

— Думаешь чистеньким ходить? Так уже обвалялся, никуда от нас не смоешься? Мотали мы таких. Колонию забыл? Кто ты, забыл?

Нет, этого он не забыл. Валет — плюгавая гнида, а пакости в нем — через край. Сидел несколько раз и все не успокаивается.

У Валета бескровное, без выражения, расплывчатое лицо. Ему двадцать один год, но дашь и тридцать пять…

Он зачем-то осмаливает огнем от спички мундштук папиросы прежде чем раскурить ее. Гундося, паясничает:

— Я покинул преступное царство, а мне не создают должных условий зизни…

Валет умышленно коверкает слово «жизнь». Сбросив с колен Зинку, возмущенно выпрямляется:

— Заставляют работать лопатой, а мне это медициной запрещено…

Валет склонен к «загадочности». Так, недавно, объявив себя главой шайки «Голубое кольцо», он приказал своим подданным на указательном пальце вытатуировать кольцо.

Шеремет и здесь не подчинился:

— Я не в твоей шайке и не собираюсь в ней быть.

Валет, надвигаясь тощей грудью, грозил:

— Все пальцы обрежу, в помойку выброшу!

Видно, надо отсюда податься куда-нибудь подальше, иначе пропадешь!

На секунду возникло лицо Лешки. Смотрит с осуждением и надеждой. Такая славная, непримиримая к неправде… Нет, плохой он для нее. А обманывать не станет. Кого-кого, а ее не станет… Лучше уехать… Может быть, так приблизится к ней…




С Лешкой стряслась беда: залезла в главном корпусе на громадный омылитель, очищать его; на аппарате лежал патрубок с фланцем, ей показалось, что он наглухо закреплен. Взялась за него рукой, чтобы держаться, потеряла равновесие и полетела вниз. Сильно ударившись головой и правой нотой сначала о стремянку, потом о выступ омылителя, она, может быть, именно благодаря этому и спаслась: удар как бы расчленился на три, с каждым новым уменьшая резкость.

Григорий Захарович, обернувшись на шум, увидел ее уже на цементном полу. Подбежав, стал ощупывать голову, руки, ноги.

— Ну что ты, Красная Шапочка, разве можно такие виражи делать? Что ты?

Когда он притронулся к правому колену, Лешка невольно застонала, но, собрав силы, приподняла голову:

— Пустяки.

Альзин осторожно взял ее на руки, понес к медицинскому пункту, успокаивая, как маленькую:

— Ничего, ничего, деточка, сейчас йодом тебя смажем, пойдешь вечером на танцы. Больно?

— Очень, — призналась Лешка жалобно, с трудом приоткрывая побелевшие губы.

Нет, йод не помог. Нога стала вдвое толще, приобрела зловещий сине-зеленый цвет. В больнице, куда отвезли Лешку, она пролежала двенадцать дней. Перелома не было, но рваная глубокая рана не сразу затянулась. Правда, на седьмой день Лешка уже смеялась и заявила Потапу, пришедшему с Верой и Надей, что присмотрела в магазине, еще до своего полета, мотоцикл.

— Люблю скорость! — пояснила она свое желание купить мотоцикл.

— Да уж видели, что любишь, — добродушно буркнул Потап.

Вообще посетителей у Лешки в эти дни множество. Вот не предполагала, что ее падение вызовет такой переполох. Кроме родителей и Севки, приходили Анжела, Аллочка Звонарева, Валентина Ивановна, Панарин.

А Лешка все поглядывает на дверь палаты, словно ожидает еще кого-то, В дверь неловко входит Шеремет, неуклюжий, в белом широком халате не по росту. Еще издали, разыскав ее глазами, спрашивает:

— Летчица здесь лежит?

Лешка вспыхнула от радости: пришел-таки!

— Здесь, здесь, — откликнулась она. — Садись вот на стул. А у меня сегодня уже были ребята… Садись же…

Шеремет присаживается на край стула. И вдруг… Нет, не может быть! Да, она не ошиблась — от Виктора попахивает водкой Совсем немного, но попахивает. От ее радости не остается и следа. Лицо бледнеет, глаза становятся холодными.

— Ты меня ни капельки не уважаешь! — гневной скороговоркой произносит она.

Шеремет сразу понял, в чем дело.

— Да я один глоток… Ребята затащили…

Превозмогая боль, Лешка садится. Смотрит на Шеремета непримиримо.

— Уходи! — требует она. — Такого я не хочу видеть!

Шеремет поднимается, ошеломленный этим взрывом негодования, пятится к двери.

— Я попрощаться… Уезжаю навсегда… Не сердись… — И исчезает.

А Лешка, уткнувшись в подушку, ревет. Ревет долго, растирая кулаками слезы. И все же решает, что поступила правильно, что нельзя мириться с таким безобразием, особенно если человек тебе не безразличен.




Шеремет бредет с потертым чемоданчиком к вокзалу. Так уходил когда-то отец. Может быть, тогда, лишившись матери, надо было в знак протеста против лжи покончить с жизнью? Нет, мать не стоила этого. Поглощена собой, только собой. Пропитала дом ложью. У них в семье никто не играл на пианино, но оно всегда стояло открытым, с развернутыми на пюпитре нотами.

Для чего теперь жить?

Эта глупышка говорит: «Для счастья». Ну, а если его нет? Вовсе. В прошлом веке были никчемные Печорины, Райские, Онегины. Может быть, он забрел в век атома из прошлого столетия?

Лешка говорит: «Людей хороших на свете гораздо больше, чем плохих». Сама хорошая, потому и о других так думает. Даже о нем. Хотя нечего сказать — хорошая! Выгнала ни за что!

Шеремет бредет к вокзалу мимо обмелевшего залива, где печально и покорно стынут лужи, мимо свинцового коченеющего моря с сиреневой кромкой у берега. Жизнь походила на это море герое, неуютное, безрадостное.

КУРСАНТЫ


Григорий Захарович бывал дома не более пяти-шести масон и сутки. Строители работали в три смены. С полотнищ во дворе кричал призыв: «Сдадим досрочно газогенератор и термопечь!»

Ночью при свете прожекторов, залепляемых снегом, на высоте десятиэтажного дома бригада Нади Свирь завершала кладку главного корпуса. Снизу казалось: оттого что наверху много света, там теплее. Но ветер еще злее обжигал там лицо, скрючивал пальцы, леденил душу, свистел меж труб, обернутых войлоком, похожих на неведомо как занесенные сюда стволы нелепых пальм. Корпус готовился принять пар; на участке окисления «отревизовали оборудование», как с апломбом говорили молодые инженеры.

Лешка с подругами бетонировала пол в насосной, когда появились Альзин и два молодых инженера.

Они долго ходили вокруг моторов, любовно, испытующе оглаживали их, припадали к ним ухом, прислушиваясь — не вибрируют ли, ощупывали — не нагреваются ли? При этом глаза у всех троих были настороженные и счастливые. Лешка подумала: «А трудно командиру! За все отвечай».

Альзин приветливо улыбнулся ей:

— Как курсы?

— Постигаем, — весело ответила Лешка.

После рабочего дня на ветру и морозе, наскоро похлебав в столовой борщ из кислой капусты, съев неизменный гуляш, ребята шли в «класс», оборудованный ими в складском помещении.

Комнату обогревал мангал. На длинных скамьях, за грубо об тесанными столами едва умещались все желающие учиться. Доску сделали из коричневого линолеума.

И все же это был настоящий класс, где они часами списывали с доски схемы, формулы, где отвечали и спрашивали.

Вот клюет носом Потап, но спохватился, виновато поморгал глазами, снова уставился на доску. Вот пытается подсказать Анжела Саблина, но тут же ее уличают.

Первой в журнале курсантов записана Аркушина, последней — Юрасова. Между ними — Звонарева, Панарин, Свирь — всего тридцать семь человек. Анатолий Иржанов, поступивший, как он уверял, из-за Веры, больше двух недель не выдержал, бросил курсы, решив, что они не для него, потому что «всю жизнь дышать химическими отходами он не собирается».

Преподаватели — свои инженеры: Валентина Ивановна Чаругина и темноглазый, с буйной шевелюрой, густыми черными бровями холостяк Андрей Дмитриевич Мигун — объект тайной влюбленности по крайней мере двадцати девчонок.

Если Андрей Дмитриевич, глядя своими ласковыми глазами, говорил с плохо дающейся ему строгостью: «Вы слабо разбираетесь в коммуникациях и арматуре… Пойдемте в цех», — то почти все девчата старались стоять в цехе поближе к учителю, на лету схватывать каждое его слово, почаще обращаться с вопросами: «Андрей Дмитриевич, а вот это что за штука? Андрей Дмитриевич…»

В таких случаях Мигун со строгостью человека, неуверенного в своих педагогических способностях и поэтому особенно придирчивого и недоступного, говорил:

— Какая же это «штука», товарищи курсанты, если это вваренный штуцер?

И девчонки с особой почтительностью глядели на симпатичнейший вваренный штуцер.

О своей учительнице — Валентине Ивановне курсанты знали, что она член партийного бюро, что муж ее тоже инженер, что у них двое маленьких детей и что она пять лет тому назад окончила с отличием Харьковский политехнический институт.

Валентина Ивановна чем-то располагала к доверчивости — скорее всего улыбкой, какая бывает только у хороших, честных людей.

Есть такие неброские, «обыкновенные» лица. Они не врезаются в память с первого взгляда, но чем лучше узнаешь человека, его духовный мир, тем привлекательнее, красивее кажется его лицо, и уже милы эти едва заметные темные волоски над верхней губой, синяя жилка у виска.

Как бы там ни было, девчата считали свою Валентину Ивановну красивой и — кто знает — быть может, не ошибались.

…Зима выдалась щедрая, укутала снегом степь, море, лес на дальнем берету реки. Задумчиво белеют стволы тополей, старая ива протянула над белым оврагом жемчужную сетку ветвей, похожих на струи замерзшего дождя, нахохлившись, сидят снегири.

Лешка и Вера на лыжах вырвались из леса, промчались балкой и выскочили на снежную целину.

Занималась заря. Степь становилась то розовой, то желтой. В небе громоздились синие торосы, источали холод. Уходили вдаль, к комбинату, снежные копны.

— Аркуша-гаркуша, подтянуться! — кричит Лешка.

Из-под синей вязаной шапочки Веры выбиваются заиденевшие пряди.

Лешка похожа на хлопца: в ушанке, ватных брюках, заправленных в сапоги, в синей, туго перепоясанной стеганке, с тетрадями, засунутыми за борт.

Вера ни за что не хотела идти на эту прогулку, думала понежиться в постели лишний часок, но Лешка мертвого поднимет.

Вот она остановилась, подождала, когда приблизится Вера, и вдруг напала на нее, начала натирать ей снегом щеки, приговаривала:

— Не хотела, соня, не хотела? Плохо? Скажешь, плохо?

Вера визжала, отбивалась, схватив горсть снега, тоже совала его Лешке за шиворот. Утихомирившись, они продолжали путь. Лешка посмотрела на часы:

— В столовой успеем позавтракать? Ты технологию учила?

— Немножко, вчера перед сном…

— А я сегодня утром просыпаюсь, — зачастила Лешка, — и думаю: «Почему у меня такое хорошее настроение? Ну почему?» И вспомнила: Святителя-то выгоняют!

Комсомольцы потребовали от управления треста заинтересоваться Лясько — и добились своего.

— Ты знаешь, — ораторствовала Лешка, — чем скорее искореним нечисть, тем скорее к коммунизму придем. Ненавижу хапуг! Это мои личные враги!

На заводском дворе, возле продовольственного ларька, повстречали Анжелу. Закутанная в серый шерстяной платок, она уплетала… мороженое.

— Чудеса! Все лето мороженого не было, а сейчас из области самолетом привезли, — сообщила Анжела. — Веселись, душа!

— Гримасы торговли, — согласилась Лешка и побежала добывать мороженое. Тут уж не до завтрака!




Курсанты толпятся у расписания.

— Понедельник… — читает громко Панарин. — Теплотехника, общая химия, пожарное дело, планирование. Вторник: техника лабораторных работ, политзанятия, спецоборудование…

Все как в настоящем учебном заведении. Есть предметы, которые аппаратчики изучают отдельно, а лаборанты — отдельно, а есть занятия общие.

Потап сидит на скамье с печальным лицом: не по душе ему проклятая химия! Сердце лежит к бульдозеру, к машинам, работающим открыто, без этих таинственных соединений. А Панарин заладил одно: «Ничего, пойдет!» И Потап тянется. Кто знает, может быть, действительно дальше притерпится?

В углу класса Лешка торопливо пробегает глазами формулы и задачи — не хочется конфузиться перед Валентиной Ивановной.

«Какова должна быть концентрация раствора перманганата, если его в одном литре содержится сто граммов?.. А все-таки, — размышляет Лешка, — многие школьные знания пригодились! Например, в электротехнике закон Ома, правило Кирхтофа…»

Наверно, есть на свете какой-то закон сохранения полезных знаний. Еще когда она училась в четвертом классе, они сидели в той же комнате, в которой во второй смене занимались выпускники. Над доской висела невольно заученная таблица Менделеева. До сих пор остались в памяти надписи: иридий — астатин — ванадий — радон… А на шестой линии, справа — палладий. Лешка, глядя тогда на незаполненные квадраты таблицы, думала: «Чего ж они до сих пор беленькие? Вот вырасту и напишу». Да, есть какой-то закон сохранения полезных знаний. Вероятно, не напрасно проштудировала она в десятом классе трехтомник истории музыки, а потом прочла книгу Плеханова «О роли личности в истории». Когда-нибудь это все же пригодится.

Лешка задумчиво перелистывает свою тетрадь. Строго говоря, порядка в ней мало. Рядом с рисунками центробежного насоса и объяснением, как смазывать сепаратор, записано: «Планирование возможно только в том случае, если пролетариат безвозвратно возьмет в свои руки экономику страны». А после таблицы экономического развития мировой социалистической системы стихотворение:
		Где любимый мой живет?



		У какой калитки ждет?



		Ты имей в виду:



		Я тебя найду!








«Найдешь его! — вздыхает Лешка. — Куда-то уехал. Зачем я грубо разговаривала с ним? Ведь он хороший, только стыдится показаться таким. Бесстрашный, независимый, правдивый. А что скрытен, так это потому, что нет у него близкого человека.

Чудак-чудачок! „На земле нет счастья!“ Что ты знаешь! Да есть же!

Если у Виктора много недостатков, так что же, значит, я — хорошая, и ты ко мне не подходи, мне до тебя дела нет? Что же, человек исправиться не может? Закоренелый преступник? Но вот вопрос: хочет ли он быть лучше?..»

В класс входит Валентина Ивановна.




К десяти часам вечера за Верой пришел Иржанов, дождался у ворот, взял ее лыжи и, к великому возмущению Лешки, увел подругу степной дорогой.

«Ох, не кончится это добром!..» — сердито думает Лешка.

Ее лыжи джентльменски несет Панарин, увлеченно разглагольствует, обращаясь к Лешке и Потапу:

— Люди, чувствуете ли вы, в какой век мы живем? Вглядитесь в завтра. Спутники будут нести метеорологическую службу, полупроводниковые термоэлементы — сразу превращать тепловую энергию в электрическую. Биофизика, геохимия, физическая химия невиданно обогатят наши знания! Машины сделают переводы с иностранных языков — у одной химии десять тысяч разных журналов. Информационные машины станут выдавать необходимые нам справки. Электронный мозг решать задачи и проблемы…

— А свой-то мозг, чай, тоже пригодится? — бурчит Потап.

— Остановись, замедленная механизма! — восклицает Панарин. Вскочив на придорожный камень, он обеими руками протянул лыжи к луне и, повернувшись лицом к еще скупо освещенному комбинату, кричит:

— Люди, будущее принадлежит химии! Полимеры победят мир!

Лешке нравятся речи Стася. Они напоминают ей давний разговор с Григорием Захаровичем у него в кабинете. Правда, химия — увлекательное и новое дело. Но разве строительное хуже? Она будет строить вот такие химические комбинаты. Ей пригодятся и знание химии и строительные профессии. Найденный компромисс воодушевляет ее. Вскочив на камень рядом с Панариным, она тоже кричит снежной степи, словно угрожая ей:

— Ух, держись!

…Вера, попрощавшись с Иржановым, еще долго стоит на ступенях общежития. Что с ней творится? Как ей трудно и радостно! Даже Лешке она боится рассказать, чтобы не замутить свое чувство словами. Все ново. И она сама новая. Она даже не предполагала, что в ней есть столько нежности…

Как почти все неиспорченные люди, Вера была очень впечатлительной. Непрерывно думая об Анатолии, она во всем видела его, все примеряла к нему: вот об этом расскажет, эту книгу припасет для него. Новое платье она шила для Анатолия. Она знала запах его кожи, долго ощущала на своем теле его поцелуи.

Она должна ходить теперь не так, как прежде, — словно на ногах у нее выросли крылышки. В Анатолии сосредоточилось для Веры все: чистота, верность, порядочность. Она могла бы днем на улице поцеловать его, никого не стыдясь, не боясь, что осудят, потому что впервые в жизни любила и, не рассуждая, подчинялась голосу сердца. Правда, иногда становилось страшно, но не того, что Анатолий может оказаться хуже, чем она себе представляет, а что потеряет его.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ


Метет метелица. Кажется, белый дым курится из-под люков, цистерн, придорожных камней. Сизые смерчи несутся наперегонки по городу.

Лешка стоит у окна и с удовольствием глядит на улицу. Но вот, вспомнив что-то, поворачивается к матери, говорит сердитой скороговоркой:

— Безобразие! Все люди сегодня будут встречать Новый год, а мне с десяти заступать на дежурство у этих идиотских, изнеженных котлов!

Котлы ТЭЦ были действительно «воспитаны» нежно, не терпели заморозков. Метеосводка же сообщила, что ночью надо ждать резкого похолодания. Недосмотри — вода в тонких трубах пароперегревателей замерзнет, они разорвутся, и тогда придет большая беда — все строительство задержится на месяцы.

Комсомольский штаб забил тревогу. Решили установить у котлов круглосуточное дежурство: одни поддерживали «вечный огонь» в мангале, другие обшивали ТЭЦ, третьи жгли костры.

Все это понятно и надо. Но ведь 31 декабря!.. Люди будут веселиться, дождутся боя курантов, а ты сиди возле этих привередливых котлов.

Стемнело рано. Лешка зажгла небольшую, увешанную игрушками елку, шумно повосторгалась ею и побежала к девочкам в общежитие. Еще вчера было решено, что те, кто идет в ночное дежурство, выпьют новогоднее шампанское раньше срока.

По дороге Лешка, просто так, заглянула в хлебную лавку. Новость! Радуйтесь, пятиморцы! У нас в городе появились первые пирожные собственного производства. Это же просто чудо!

Она купила сразу десять штук, и пока донесла их до общежития, пирожные стали очень смахивать на торт.

В комнате Веры командовала Анжела, ни на минуту не закрывая белозубый рот, распоряжалась решительно и весело.

Сама Вера сидела на кровати возле Лешки какая-то печальная, осунувшаяся. «Что это с ней?» — промелькнула тревожная мысль, но стороной, не коснувшись глубоко сознания. Чего она, Лешка, желает себе под Новый год особенно сильно? Стать аппаратчицей! И это все?

Ну, признавайся же! Хорошо, признаюсь: снова увидеть Шеремета. Чтобы оказался здесь, рядом…

Дома ждала радость — телеграмма. Из Ростова. «Всегда помню». И больше ничего. Даже подписи нет. Но она-то знала от кого. Отец подозрительно спросил:

— Что это за конспирация?

Лешка ответила насколько могла небрежнее:

— Сама поражаюсь!..

А на душе — ликование: помнит!.. Всегда помнит!.. Значит, она для него не чужой человек, и он не сердится. И где-то в этом городе сейчас думает о ней… Ой, пора на дежурство!

На дворе чудесная метелица. Мама, как всегда, сует котлеты. Три штуки. Ну, ничего — пригодятся ей с Верой. Лешка обнимает мать, чмокает возле уха:

— С Новым годом, мамуся!

Спохватилась, что обошла отца, повернулась к нему:

— Родители! Желаю вам, чтобы ваши дети…

Севка гримасничает: «Давай, давай!» — старается верхней губой достать до своего вздернутого носа.

— …стали высококвалифицированными рабочими и… и, так сказать, гордо несли…

Отец улыбается:

— Ладно уж! Больше дела, меньше слов. Иди, а то опоздаешь.

Он рад, что именно дочери выпала трудная честь праздничного дежурства.

В партизанском отряде они тоже в эти дни назначали на задания лучших. Она сейчас такая же, какой была, когда гоняла по двору футбольный мяч. А то совсем тревожно стало. С некоторых пор он замечал, как она изменилась: похудела, побледнела, ничего не ест, разбрасывает свои вещи и забывает их собрать.

Мать ворчала, выговаривала, потом тоже забеспокоилась:

— Пошла бы на рентген.

— Да ну, мам, — отмахивалась Лешка.

Когда же после кинокартины «Евгений Онегин» она не спала ночь, вздыхала, ворочалась, они заподозрили совсем неладное. Ведь ребенок, долго ли его обмануть? Как это несправедливо устроено на свете: кохаешь, кохаешь свое дитя, и вдруг появляется какой-то, может быть, очень плохой, совсем недостойный ее человек, и родители уже отодвигаются на второй план, и он, этот нежданный избранник, становится для нее всем. Он может надругаться над первым чувством, а ты не спи по ночам и думай, думай, как же спасти свое дитя?




В огромном корпусе ТЭЦ холодно и мрачно. Куда-то в непроницаемую высь уходят гигантские колченогие котлы с мостиками наверху, с красной грудью, переплетенной трубами.

Внизу, в чреве котлов, стоят похожие на жертвенники жаровни, голубеют языками пламени. Лешка дежурит с Верой — они подбрасывают в костер, рядом с жаровнями, полешки, которые, вспыхивая, освещают дремлющие чудовища. Беседуют шепотом, будто боятся потревожить сон гигантов. Но вот у Лешки возникает опасение: а хватит ли дров на ночь? Что-то их маловато. Можно ли будет тогда жечь строевой лес? Позвонить Григорию Захаровичу? Он приказал в случае чего звонить ему отсюда домой. И лучше это сделать сейчас, чем будить ночью. Лешка подняла трубку телефона и попросила квартиру Григория Захаровича.

— Альзин слушает, — клекотнула трубка.

— Говорит дежурная у котлов ТЭЦ Юрасова, — отрапортовала Лешка.

— А-а-а, Красная Шапочка! — молодым обрадованным голосом отозвался Григорий Захарович. — Значит, на посту?

Он разрешил в случае крайней, самой крайней необходимости пустить на подтопку строевой лес и закончил:

— Ну, мы здесь выпьем по чарке за стоящих на вахте. Кто с вами?

— Аркушина…

— Мои новогодние пожелания и ей.

Вера еще печальнее, чем в общежитии, сидит у костра на корточках. Какие-то скорбные складки пролегли у нее от губ вниз. Или они возникли от мятущегося света?

— Григорий Захарович поздравляет тебя с Новым годом! — весело сообщает ей Лешка, подсев рядом. — О чем ты подумала, когда мы пили сегодня эту отвратительную шипучку?

— Да так… — горестно отвечает Вера и тяжело вздыхает.

«Надо ее как-то отвлечь, подбодрить. Наверно, опять приревновала своего Иржанова».

— Знаешь, Верунь, — говорит Лешка, — вот станем аппаратчиками, и нам в цеху каждый день будут бесплатно выдавать молоко!

Она сообщает об этом с таким вожделением, будто сроду не пила молока и поступила на курсы только из-за него.

Но Вера не слушает.

— Что-нибудь с мамой? — допытывается Лешка.

Вера поднимает спокойные, ясные глаза.

— Нет, — говорит она. — Я скоро сама буду матерью.

Лешка онемела от неожиданности, ей захотелось крикнуть:, «Ну что ты болтаешь глупости!» — растормошить Веру, превратить все в шутку. Но она почувствовала, что подруга сказала правду, и, приподнявшись, взглянула на нее с испугом, как на совсем незнакомого, впервые увиденного человека.

— А… а… а… вы зарегистрировались? — пролепетала она первое, что пришло ей на ум, поняв, наконец, весь смысл сказанного.

Вера посмотрела на Лешку, как взрослый на несмышленыша.

— Нет еще… Да разве в этом дело? Разве, если человек захочет уйти, его удержит удостоверение загса?

— Не скажи!.. — освобождаясь от оцепенения, решительно возражает Лешка.

— Не знаю, что будет, — тихо, произносит Вера. — Он не хочет ребенка…




Когда Юрасова позвонила Григорию Захаровичу, он мастерил новый экран для телевизора — любил копаться в хитрых винтиках, проволочках, находил в этом занятии отдых.

К одиннадцати стали собираться гости.

Первым пришел Андрей Дмитриевич Мигун. Он был своим человеком в семье Альзиных, не нуждался в специальном внимании и немедленно прилип к стеллажу с книгами. Влезши на лесенку, Андрей Дмитриевич достал мемуары Репина, полистал, рассматривая бесчисленные карандашные пометки Григория Захаровича, потом взял «Записки психиатра», книгу кораблестроителя Крылова…

В сборнике стихов Э. Багрицкого Андрей Дмитриевич обнаружил старательно упрятанную выписку из истории болезни:

«Больной Альзин Г. З.

Объективные данные: среднего роста, чрезмерной упитанности…»

Мигун улыбнулся: «Пожалуй!»

Далее следовал перечень болезней с мудреными названиями. Судя по тому, что выписку Альзин запрятал далеко, он решил ее «не принимать во внимание».

Появилась чета Чаругиных: Валентина Ивановна с мужем — медлительным, долговязым блондином, которого она называла Васей. Обычно бледное лицо Валентины Ивановны разрумянилось на морозе, и поэтому темные усики почти незаметны.

Чаругин сразу задымил папиросой и повел разговор о безобразиях в ремонтных мастерских, где работал. Он почему-то обращался не к Альзину, напротив которого сидел, а к его супруге Изабелле Семеновне — совершенно седой женщине с молодыми темно-вишневыми глазами.

Валентина Ивановна посматривала на мужа с любовью и какой-то опасливой готовностью немедленно прийти на помощь, если это понадобится. Она не была уверена, что в новогодний вечер нужны обличения главного инженера мастерских, и поэтому постаралась перевести разговор на другую тему.

— Да, знаете, какой номер недавно учудила наша Ленка? — воскликнула Валентина Ивановна, воспользовавшись маленькой паузой.

Дочери Чаругиных Леночке — три года, сыну Мишутке — пять. Оба в отца — большелобые, толстогубые…

— К нам в первый раз пришел Платон Яковлевич, — оживленно продолжала Валентина Ивановна, — Ленка закричала: «Ой, какой длинный нос!» Я от стыда чуть не сгорела, зашикала на нее, утащила в другую комнату. А позавчера Гаранжин снова зашел. Ленка чинно приблизилась к нему и, успокаивая, сказала: «Нос как нос!»

Все рассмеялись.

— Что-то Гаранжины запаздывают, — заметил Григорий Захарович и покосился на тарелку с жареными семечками — она стояла в глубине буфета. Страсть любил пощелкать дома, но при гостях, под сдерживающим взглядом Изабеллы Семеновны, не решался проявить свои плебейские наклонности. Хотя до Гаранжиных можно бы…

— А я на днях с Мишкой своим остро конфликтовал, — подхватил разговор Чаругин. — Прихожу с политзанятий и говорю Вале: «Двойку заработал». Сказал так, для красного словца, потому что отвечал неважно. А наутро отшлепал Мишку за баловство и поставил в угол. Время на работу отправляться. Говорю ему примирительно:

— Ну, подойди, попрощаемся.

Смотрит букой.

— Иди же!

А он из угла:

— Не хочу! Двоечник!

Разговор зашел о жизненной стойкости, о преодолении хворей.

— Пять лет назад, — хрипловатым голосом сказал Альзин, — было у меня кровоизлияние в мозг. Лицо перекосило, почти вовсе отказала правая рука. Ну что делать? Начал цветы разводить, копаюсь в клумбах целыми днями. И знаете, что спасло? Книга одна… Ее подсунула мне Беллочка…

Изабелла Семеновна покраснела до корней белых волос.

— Прочитал я там историю Клемансо. После двух кровоизлияний, немного придя в себя, он в семьдесят лет стал президентом Франции. Прочитал я и решил: какого черта падать духом, цветочки сажать. Надо разорвать круг обреченности! И что вы думаете? Дело пошло на поправку, скоро я смог дать нашему министру телеграмму: «Готов выполнять новое задание».

— И все же, — вмешалась Валентина Ивановна, — надо как-то щадить себя, не работать на полный износ. Вы сами, Григорий Захарович, рассказывали, как восхищались умением немцев отдыхать. Они ведь не пропустят обед из-за производственного совещания.

— Э-э-э, милые мои! — весело воскликнул Альзин, и его круглый живот колыхнулся в кресле. — В этих делах нам заморщина не указ. Недавно к нам сюда приезжали иностранцы и диву давались: «Что вы за люди? Еще крышу над цехом не возвели, а уже машины в нем работают. Мы так не можем». А мы должны! Чтобы не попасть в цейтнот. Это, гроссмейстер Мигун, кажется, называется выигрышем темпа?

— Но и обедать! И желательно вовремя, — Мигун улыбнулся Изабелле Семеновне, надеясь на ее одобрение.

— Вы, юноша, у Беллочки поддержку не найдете. Она нигилистка в хозяйственных делах и, если возможно не сварить обед, а задержаться в своем детском саду, не упустит такого случая…

Изабелла Семеновна посмотрела на мужа укоризненно. Он почувствовал, что допустил бестактность, и поспешно сказал:

— А не пора ли нам подумать о новогоднем столе? Гаранжины вот-вот придут…

Резко задребезжал телефон. Григорий Захарович взял трубку.

— Да? Что-что? Поднимите людей из ближнего общежития… Добровольцев, конечно. Пришлите за мной машину. Электросварщиков немедленно, по тревоге.

Он повернулся к Мигуну и Валентине Ивановне:

— Возле ТЭЦ прорвало трубы. Вода подступает к кабельной трассе. Вас прошу остаться здесь. Если понадобитесь — вызову.

Протестовать было бессмысленно: они достаточно хорошо знали его характер.




По безлюдным улицам куролесит пурга. Ветер осатанело воет, забрасывает снегом ветровое стекло. Ныряя по ухабам, машина примчалась к ТЭЦ. Альзин побежал к месту аварии. У помп то сгибались, то разгибались людские фигуры. Снежные смерчи вели на них озлобленные атаки.

Вместе с Григорием Захаровичем к траншее подбежали двое — верзила и маленький, похожий на школьника-подростка. Фонарь на мгновение осветил их лица. «Лобунец и Панарин», — узнал Альзин.

Потап отстранил от ручки помпы уставшего человека, словно радуясь, что может дать работу легким, закричал во всю глотку:

— Новогодний вечер побоку! Выпивка побоку! А как я деньги собирал! «Гуси, гуси!» — «Га-га-га!» — «По десятке?» — «Да, да, да!»

В такт словам он качал помпу.

Панарин заменил человека на другом конце насоса, крикнул, задохнувшись от ветра:

— Вот-то жизнь холостяцкая!..

Появилась запыхавшаяся Лешка. Увидев на Потапе и Стасе хорошие костюмы, ахнула:

— Ребята! Да разве же можно?..

Но в ту же секунду поняла: не только можно — необходимо, и требовательно закричала, не узнав Альзина:

— Ведра давай!

Сама побежала за ведрами. Когда опасность миновала, Лешка, вылезая из траншеи, увидела Альзина и обомлела.

Вот, чертова дуреха, на кого она орала. Желая скрыть неловкость, сказала как ни в чем не бывало:

— С Новым годом, Григорий Захарович!

— И вас еще раз… Ну, что у котлов?

— Там Вера… Все в порядке.

— Загляну и к вам, пока машина подойдет.

Вера сидела пригорюнившись. Даже приход Григория Захаровича не оживил ее.

Осмотрев котлы, Альзин сел возле Веры на опрокинутый ящик. И тогда Лешке страшно захотелось, прямо невыносимо захотелось задать Григорию Захаровичу один вопрос. В иной обстановке она, конечно, не осмелилась бы сделать это, но в новогоднюю ночь… И она решилась:

— Григорий Захарович… Вы простите за нескромность… Не подумайте, что это пустое любопытство. — Она совсем смешалась и выпалила: — Вы свою жену очень любите?

Альзин посмотрел на смущенное лицо Лешки. Языки пламени костра придавали ему еще большую взволнованность. Нет, конечно, это не пустое любопытство. Это почему-то важно для нее.

— Очень, — сказал он.

Подняла голову и Вера.

— А как… как вы полюбили друг друга? — до слез покраснев, выдавила Лешка.

Да, ей это, видно, позарез надо было знать. Ну что же!..

Все началось со встречи на Ай-Петри в час восхода солнца. Да, да, с этого…

Ему было тогда двадцать шесть лет — худенький, быстрый в движениях… главный инженер завода. Первая в жизни поездка в санаторий. Она — воспитательница дошколят и тоже получила путевку в Ялту.

О чем они говорили в первый час знакомства? О солнце… о счастье… о детях. Он спросил, как ее зовут. Она назвала свое имя. Между прочим, упомянула, что работает в новосибирском детском саду, что у нее нет никого на свете и скоро она возвращается в свой город. Вот и все. И они расстались. Он не знал, что она уезжает в этот же день. Несколько суток искал ее в Ялте, не спал ночами. Решил: «Она или никто!» Бросил санаторий до срока и полетел в Новосибирск. В гороно на него посмотрели как на безумца, когда он спросил, в каком детском саду есть воспитательница Изабелла. Потом стал ходить из одного детского сада в другой. И нашел. Она почему-то не удивилась. Будто знала, что встретит его. Они пробыли вместе две недели и поняли, что не могут жить друг без друга.

Условились: в январе она приезжает к нему, и они поженятся. Он возвратился в Харьков, на свой мыловаренный завод. И здесь произошла страшная беда: взорвался котел. В происшедшем обвинили главного инженера.

Беллочке написал об этом его товарищ. Она взяла расчет и приехала в Харьков. Ходила по приемным, комендатурам, наконец узнала, что он в Каргополе. Просила, настаивала, требовала, чтобы ей разрешили поехать туда.

— Кем вы ему приходитесь? — спросили ее.

— Невестой, но буду женой, — ответила она.

А получив разрешение, продала все вещи, какие были, и отправилась в Каргополь. Там узнала: он в больнице, предстоит полосная операция. Она кинулась к главврачу, умоляя допустить ее. Врач, желая, чтобы перед какой-то трудной операцией его оставили в покое, отмахнулся: сказал первое пришедшее на ум:

— Нельзя, нельзя… Ваши косы… Это же антисанитария…

У нее были роскошные косы, почти до пят, пушистые, густые..

Она срезала косы и снова возвратилась в больницу. Врач, увидев, что она сделала, закричал:

— Сумасшедшая! Что вы натворили!.. Я бы все равно разрешил вам.

Альзин умолк. Как горят глаза у этих девчонок! Да, милые, все это было именно так.

— Спасибо, — тихо сказала Лешка и почему-то радостно вздохнула.

«А ВЕРУ ЖАЛЬ!»


В воскресенье Панарин с утра засел за шахматные задачи. Потап же, сопровождаемый Флаксом, прошел сначала на почту, перевести деньги сестре, затем на базар — купить лавровый лист и крахмал, отправить матери. К полудню он возвратился в общежитие. Стась обгрыз полкарандаша, передвигая фигуры на доске.

— Пошли, мудрец, в клуб, — обратился к нему Потап, — там сегодня выставка художников области.

Стась еще погрыз карандаш и досадливо смахнул фигуры с доски.

— Пошли! Только и ждал ваших ЦУ…

ЦУ — значит «ценнейшие указания».

На улице Лобунец поинтересовался:

— Почему вы, джентльмен Панарин, не почистили ваши роскошные краги?

— Да, понимаешь, — всерьез стал оправдываться Стась, — все равно грязюку месить, так я…

— Нет, нет, пан Стась, вы нуждаетесь в ОВ.

ОВ — Панарин уже знал — «основательная взбучка».

Они начали вспоминать вчерашнее происшествие. В вечернюю смену у Панарина погас прожектор на кране.

Пока Стась включал освещение, на кран, никем не замеченный, взобрался пьяный Лясько. Пробормотав: «Хозяин стройки пришел — вот поучитесь!» — он нажал кнопку поворота башни. Стрела башенного крана начала делать крутой разворот и встретилась со стрелой гусеничного крана. Стропы их запутались. Хорошо, что Панарин мгновенно выключил поворот, иначе быть бы жертвам.

— Ты знаешь, я так рассвирепел, — рассказывает Стась другу, — что не понимаю, как уцелел этот злосчастный Лясько. Я его буквально спустил с лестницы.

— Крановщик Панарин! — гаркнул Потап. — Вы заслуживаете ВП.

Стась поглядел выжидающе. Разъяснений не последовало.

— Высшей похвалы! — воскликнул, он так, словно нашел разгадку кроссворда.

— Высоких почестей, — раздельно, с достоинством пояснил Лобунец.

Они подошли к клубу. В двух его комнатах были выставлены работы художников: рисунки карандашом, маслом, тушью, иллюстрации к книгам, акварели, большие полотна.

В прошлом году Панарину особенно понравилась здесь, на выставке, картина «Зима 1919 года». У полустанка прощались красноармеец и девушка-санитарка. Юность, вера во встречу, зарождающееся чувство…

Ведь вот запомнил навсегда. Значит, задело какие-то душевные струны. Настоящее всегда найдет тропку к сердцу…

Сейчас друзья с недоумением останавливаются против пейзажа: на фоне неестественного фиолетового неба гнутся под ветром зеленовато-оранжевые деревья. Надпись гласит: «Березовый шум».

— А почему не — «Мазня»? — грубовато удивляется Потап.

— Может быть, мы просто не доросли до понимания… — неуверенно возражает Стась.

— Расти быстрей, детка! — насмешливо бросает Потап и решительно заключает: — Нет, такое искусство не для меня!

— Такое искусство действительно надо понимать, — раздается за его спиной снисходительный голос.

Потап оборачивается. А-а-а, Толька Иржанов, непризнанный гений с альбомчиком под мышкой.

Потап не успевает ответить, вмешивается Стась.

— Если оно присутствует, — с вызовом говорит он, словно что-то преодолев в себе окончательно.

— Ты ж погляди, Иржанов, — обращается к Анатолию Лобунец, — сколько картин. Так? А что о нас? Хризантемы? Или сонный пруд? Я понимаю, и ото надо. Но ведь устроили выставку на стройке, так дай те в искусстве и рабочего человека!

Иржанов щурит продолговатые орехового цвета глаза:

— Красота разлита во всем. Дело в исполнении. В «Березовом шуме» есть экспрессия, запоминающаяся необычность. У нас как раз техники не хватает, а идейности хоть отбавляй.

— Тебе, что же, идейность не нравится? — настораживается Лобунец.

— Нет, почему же, но в меру, — холодно возражает Иржанов, поправляя красивый блекло-зеленый галстук.

Сам Альзин, когда был в последний раз у них в общежитии, попросил его, Анатолия, показать свои рисунки, а посмотрев, сказал: «По-моему, у вас есть божья искра… Только приготовьте себя к стоическому труду…»

Труд-то трудом, но главное — талант. Григорий Захарович видел картины Дрезденской галереи, Русского музея, так что не стал бы по-пустому разбрасываться похвальными оценками. Иржанов, вспомнив этот разговор, довольно улыбнулся. Художник по природе своей эгоцентричен. Он в одиночку создает шедевр. И если общество его не понимает или отвергает — тоже не беда!

Анатолию внушил эти взгляды Степан Афанасьевич, художник, который жил много лет рядом с ними. Правда, спился потом… Но главном Степан Афанасьевич был прав: «Я сам — целый независимый мир».

Потап, Стась и Анатолий выходят с выставки. Впереди бодро бежит очень подросший за последнее время Флакс, осчастливливая своим вниманием каждый столб и куст. Вот он в нерешительности остановился возле синей фанерной будки, на задней стене которой мелом сделана насмешливая надпись: «Филиал ресторана».

— Зайдем! Угощу пивом, — приостановившись, с дружелюбной готовностью предлагает Анатолий, хотя в кармане у него не густо, до получки два дня.

Потап облизывает толстые губы. Стась же отвергает предложение:

— Обойдется…

— Точно! — вздохнув, соглашается Лобунец.

Они идут дальше. Весело светит солнце. Весна подкралась незаметно: сделала тугими почки клена, проложила золотые стежки чистяка вдоль степных балок, засинела пролесками. По заливу еще катаются на коньках мальчишки, а возле берега уже плещутся в лужа утки, и на них холодно глядеть.

На дверях горсовета объявление призывает: «Истребляйте в логовах волков с волчатами!»

Через дорогу, у почты, Иржанов видит Веру. Заметила ли она его? Он, во всяком случае, притворился, что не увидел. Вот уже месяца два, как они не встречаются. Может быть, это и к лучшему. Он к ней относился нежно, был влюблен, но, когда узнал, что может быть ребенок, все обрело иной смысл и окраску. Ему неприятно стало, даже если она брала его под руку, словно показывая всем, что он ее собственность; раздражало, когда она покорно заглядывала ему в глаза. Он вовсе не собирался так рано закабалять себя, взваливать непосильную обузу и если говорил Вере о возможности брака, то только предположительно.

Обзавестись семьей и довольствоваться положением паркетчика — благодарю покорно! Это совсем не то, к чему он стремится в жизни. Тогда прощай призвание художника! Гойя семьи не имел, Крамского она затянула в болото вечных невзгод и долгов. Талант имеет право на особую жизнь, чуждую тривиальностей, потому что ему дозволено больше, чем другим.

Именно поэтому Анатолий твердо и холодно сказал Вере, когда они однажды зимой гуляли в дальней аллее парка:

— И не думай. Сейчас не время.

Но Вера вдруг с несвойственной ей резкостью выкрикнула:

— Значит, хочешь убить его?

Пустые, громкие и ненужные слова. Мелодрама. Стараясь смягчить ответ, но и боясь утратить твердость своих позиций, он успокаивающе сказал:

— Мы еще успеем. А сейчас я не согласен. Ни в коем случае. Запомни.

— Ты хочешь, чтобы я навсегда превратилась в калеку? — со слезами на — глазах спросила она. — Ребенок мой и будет жить!

Повернулась и побежала из парка напрямик, через сугробы. Ему стало жаль ее, но он не разрешил этому чувству взять верх.

Пусть делает как знает. Он предупредил и снимает с себя ответственность. Надо только твердо стоять на своем. Мог ли он предполагать, что такая приятная поездка в прошлом году на теплоходе закончится так прозаично? Пожалуй, лучше всего завтра же уехать отсюда. Пожить с родителями. А Вера, поняв, что теряет его, сделает нужные выводы. И тогда, возможно, он возвратится снова. Правду сказать, он к ней очень привязался.

…Этот плюгавенький Панарин, кажется, что-то говорит. Они останавливаются возле спортивного зала речников.

— Здесь мы расстаемся, — объявляет Стась Анатолию.

Иржанов снисходительно усмехается:

— Так сказать, на развилке.

Он идет дальше, выбирая кочки и проталины посуше, старательно прыгая через лужи, настраиваясь на игривый лад.

Вчера он показывал Анжеле рисунки из своего альбома. Когда она склонилась над альбомом, Анатолий почувствовал запах ее волос, запах согретого солнцем сена.

Черт возьми, вечно увлекаться — в этом источник вдохновения. Вот бы нарисовать Анжелу летом в купальном костюме у моря! А море сделать синим, смеющимся… И золотой прибой волос…

Потап исподлобья смотрит вслед Иржанову.

— Узкая кость, — цедит он, — рабочим классом никогда не станет.

— Не обязательно всем быть рабочим классом, — неожиданно заступается за Анатолия Стась.

Потап пренебрежительно сплевывает.

— А Веру жаль! — вдруг с сожалением говорит Стась.

Да, Веру было жаль. Не так давно Стась и Лешка разговаривали с Анатолием.

— Таланту надо много прощать, — заметил он, словно и не себя имел в виду.

Лешка взвилась ракетой.

— Значит, выдать вам, «талантам», индульгенцию? Грешите, милые, вам все можно? Гляди, и одарите за это человечество шедевром! А по-моему, талант не кричит о себе: какой я особенный. Ему даже неприятны похвалы. Если настоящий. А фазанье чванство — признак ограниченности, серости человека!

Иржанов обидчиво молчал. Понял, что вся тирада в его адрес.

— Узко у тебя это все получается, — наконец сказал он Лешке, — узко и как-то в лоб. Я вот тебе элементарный пример приведу. Представь себе: идешь ты по улице. Смотришь — женщина с корзинкой сидит, семечками торгует. Страшно захотелось тебе их, а денег ты не захватила. Поддаваясь своему желанию, ты подходишь к корзине и берешь горсть… Крик. Брань. Возмущение. А если ты знаменитая артистка? И продавщица тебя узнала?.. Да она будет счастлива, что ты у нее взяла горсточку. Еще и сама бесплатно в кармашек насыплет. Потому что простой народ особенно ценит талант…

Тут уж не выдержал Стась:

— И пример у тебя, Анатолий, какой-то сомнительный и разговор о «простом народе» свысока. Тебя послушать, так «таланту все дозволено». А его ответственность? Ведь чем он больше, тем с него и спрос больше: миллионы глаз на него глядят. Что иному пройдет незаметно, то в любимце совершенно нетерпимо. Разве не так?

— У больших людей и пороки большие, — не сдаваясь, пробурчал Иржанов.

— Вот, вот! — воскликнула Лешка. — Одна дисциплина для генералов, другая для рядовых. Так можно черт знает до чего договориться!

МАТЬ-ОДИНОЧКА


Роды были мучительны и длились уже седьмой час. Временами Вере казалось: она больше не выдержит, сердце не перенесет боли и разорвется, крика не хватало в груди. Что угодно, как угодно, лишь бы кончилось. Сейчас же, немедленно!

Потом боль мгновенно прекратилась, будто ее отсекли, пришли умиротворенность, радость покоя, тишина.

Чей-то добрый голос сказал:

— Девочка.

И к Вериному лицу поднесли красный сморщенный комок.

— Жива? — испугалась Вера.

Тот же добрый голос успокоил:

— Хороший ребенок.

Она решила дать дочери имя своей матери. А думала, что будет Анатолий. С такими же удлиненными глазами, как у отца, — Анатолий Анатольевич… «Может быть, вызвать маму? Нет, не надо. Ей не до меня…»

Когда Вере подложили под грудь этот маленький родной комок, она блаженно прикрыла глаза.

Не может быть, чтобы Анатолий не пришел!

В комнате лежали еще семь женщин. Они говорили о своих мужьях: кто ласково, кто сердито, кто весело, читали вслух записки оттуда, из другого мира, именуемого вестибюлем. Оттуда запрашивали: «Какого цвета у него глаза?», «Похожа ли она на меня?» И даже: «Чем ты его кормишь?»

Голубоглазая соседка Веры, хрупкая, с запекшимися губами Ася Дунина, рассказывала ей, как хотела сына. У нее был Петя, да умер. Осталась дочь. Ася ждала нового Петю. А родились еще две девочки.

В окно, выходящее в сад, доносился мужской голос:

— Ася, как там девки?

— Это мой Павлик, — улыбаясь, пояснила Ася.

И в этой улыбке, в блеске глаз была такая любовь, что Вере становилось еще тяжелее. К ней-то никто не приходил. Хотя нет, Лешка пыталась прорваться в палату через заслоны, но с позором была изгнана с полпути. Тогда она прислала записку:

«Верчик! Мы все тебя любим. Верчик, какая она там?» «Она» было подчеркнуто три раза. Вера вздохнула: «Конечно, успокаивает. Кому я нужна? Может быть, только Иришке?»

Окна открыты, и по просторной палате гуляет ветерок. Тихо переговариваются женщины: «Хоть один бы мужчина сам родил — знал бы!..» — «А мой-то внизу томится».

Вера повернулась лицом к широкому окну — пусть думают, что она спит.

Немолодая женщина с отекшим лицом зашептала Асе:

— У нее от кавалерного мужа ребенок…

Вера не сразу поняла, что это о ней. А когда поняла, рыдания подступили к горлу. Разве можно винить обманутого? И на комбинате все будут осуждать.

Еще зимой, в смятении, в поисках решения, она пришла домой к своей школьной учительнице Пелагее Степановне, их бывшей классной руководительнице. Выплакавшись у нее, услышала то, что и хотела услышать: «Не смей убивать ребенка». Вот и не посмела…

Недавно в клубе был вечер молодоженов. Объявление приглашало: «Если ты хочешь узнать, как сохранить любовь в семье, приходи к нам. С тобой будут говорить люди, отпраздновавшие серебряные и золотые свадьбы».

Для нее никогда не будет таких вечеров. Одиночка…

За окном плескалась весна. Зябли в лужах кусты сирени. Роща, накинув зеленый платок, поглядывала в степь: не загорелись ли первые язычки тюльпанов?

По озерам на дорогах плыли автомашины, вздымая буруны. Где-то далеко, едва слышно, радио рассказывало о преступном приговоре Глезосу, об открытии советской выставки в Америке, о самолете, поднявшемся с грузом на двадцать два километра… Но все это происходило за тридевять земель, и никому не было дела до нее, Веры, родившей ребенка от «кавалерного мужа», не знающей, как дальше жить на свете.

Мать-одиночка… Кто придумал такое жестокое слово? Разве о подобном счастье мечтала на плотине с Лешкой? Об этом думала, доверяясь Анатолию?.. Разве благородство — не обязательное качество людей талантливых, а придумано только для таких, маленьких, ничего не значащих, как она, Вера?




Руководительницей «заговора» была Валентина Ивановна. Она еще до выписки Аркушиной добилась, чтобы Вере дали отдельную комнату в новом доме. Потом ребята купили абажур. Сначала думали — круглый стол, но прозевали — последний унесли у них из-под носа. И люстры не было.

Абажур, — с апломбом, наставительно пояснил Стась, — как и сверчок, — признак семейного уюта и комфорта… Правда, несколько старомодного… Да, братцы! — воскликнула Алла, подталкивая свои большие очки на переносицу. — Надо принести что-нибудь хлебное. Русский обычай. Можно даже сухарики. Или кукурузные хлопья! — возмутилась Лешка. — Кто же с сухарей начинает жизнь? Я сейчас! — Она сорвалась с места и минут через десять притащила сдобные булочки из магазина. Вот! Теперь все по правилам! Я пойду вперед. Вы приходите через полчаса.

В «выпускной комнате» роддома два счастливых отца ждали своих жен и наследников. «Поскорей бы ушли!» — мысленно взмолилась Лешка. Ушли наконец. Вот и Верочка в легком платье, с новой ношей на руках.

И сама какая-то совсем новая — взрослая. Мать. Милые припухшие губы. Над верхней светлая полоска. И волосы не такие пепельные и вроде бы жестче стали.

— Ой, Верка!..

— Тише, тише, — мягко остановила та подругу и потянулась к ней губами.

— Ой, дай подержать!

— Да ты не умеешь!

Они присели здесь же на диван. И вдруг Вера прикусила губу. Слезы потекли по ее щекам.

Лешка сразу все поняла.

— Ну что ты? Перестань сейчас же! — с напускной строгостью потребовала она.

— Мать-одиночка… — всхлипывая, прошептала Вера.

Лешка рассердилась не на шутку.

— Я тебе дам — одиночка! А мы?.. Я тебе дам!..

Вера улыбнулась сквозь слезы:

— Не буду.

В вестибюль ввалилась целая орава: Стась, Анжела, Надя, Алла…

Валентина Ивановна не сразу добралась до Аркушиной, окруженной галдящими друзьями, а добравшись, взяла на руки Иришку.

— Пойдемте, родная.

Они вышли на улицу. Город окутывала легкая дымка тумана. Ждали прилета птиц кусты бузины, у входа в парк одиноким часовым в белой шапке высился боярышник, неподалеку распустила зеленые трубочки смородина.

В заводском автобусе, стоявшем у крыльца, Вере улыбался от уха до уха Потап Лобунец:

— С доченькой!

Как похорошела Аркушина!.. Словцо омытая дождем степь. Этому «великому художнику», Иржанову, надо было бы переломить хребет! Жаль, не успели — уехал. Не понимает, подонок, что живет среди людей, которые не меньше его значат и стоят…

Вера и Валентина Ивановна сели на передние места автобуса, остальные разместились кто где.

— Верочка, — оказала Валентина Ивановна, — достаньте-ка в кармане моего жакета то, что там лежит.

Вера, ничего не подозревая, с готовностью достала из кармана Чаругиной какие-то ключи и бумажку кирпичного цвета.

— Ордер на вашу квартиру и ключи от нее, — пояснила Валентина Ивановна.

Все в автобусе затаили дыхание, уставились на Веру: как-то она воспримет сюрприз?

Вера онемела от волнения, припала к плечу Валентины Ивановны.

Нет, не станет ей рассказывать Чаругина, как достала этот ордер, как сначала обратилась она за помощью к Гаранжину, а он ответил «С нами в молодости так не нянчились. Есть нуждающиеся в квартирах и достойнее и положительное Аркушиной». «А чем она недостойная?» — вспыхнула, будто ее самое оскорбили, Валентина Ивановна. «Ну, не в этом дело… — замялся Гаранжин. — Повременим…»

Тогда Валентина Ивановна пошла к Альзину, и он помог.

Потап затормозив у белого трехэтажного дома на Фестивальной, так подвел автобус к тротуару, что пассажиры смогли пройти подъезду сухой дорожкой.

На стене дома детской рукой нацарапано углем: «Люська дура, у нее жиних».

Уже обновили дом.

— На первом этаже, квартира третья, — сказала Валентина Ивановна.

Вера открыла свою квартиру — и глазам не поверила.

В комнате — стол, табурет, кроватка для Иришки и раскладушка. Даже чемодан принесли из общежития. Под потолком — роскошный абажур. Потап стал прилаживать бумажные розы над кроваткой Иришки.

Лешка возмутилась:

— Топтыга, убери сейчас же! Это полная безвкусица!

Вера, пожалев Лобунца, заступилась:

— Нет, почему же.

В кухне на подоконнике стояла банка джема — перекочевала сюда из Вериной тумбочки в общежитии.

Лешка пояснила, будто сама дарила квартиру:

— Все удобства. Вот! — и крутнула водопроводный кран.

Послышалось урчание.

— Скоро пойдет, — успокоила она и отскочила от раковины: и крана, хрипя и брызгаясь, вырвалась ржавая вода.

— Я ж говорила! — торжествующе воскликнула Лешка.

Вера приоткрыла свой чемодан, достала заготовленные пеленки. На них лежал «Ковер из лучших сортов древесины». Заяц-пикадор все так же воинственно вздыбливал коня.

Секунду поколебавшись, Вера подняла рисунок и сохранившимися в листе кнопками прикрепила его над своей раскладушкой. Лешка насупилась, посмотрела на подругу сердито.

— Товарищи! — провозгласил Панарин, и все умолкли. — Есть конструктивное предложение: коллективно удочерить Химичку, — он указал рукой на сладко спящую Иришку.

— Удочерить! — так гаркнул Потап, что Иришка вздрогнула во сне.

— Все «за»! — объявила Звонарева.

И еще одно, — продолжал Панарин. — Давайте в парке, у моря, создадим «Аллею грядущего поколения». И начнем эту аллею с тополька по случаю рождения нашей Иришки.

— Где тополек? — деловито осведомился Потап.

— Спокойно, Лобунец, — Стась поднял руку ладонью вперед, — ямку копать мы доверим вам.

Странно держала себя Анжела. Она молчала, нервничала, не смеялась, как обычно. Дождавшись, когда все ушли, взяла Верину руку:

— Хочу сказать тебе правду… Иржанов еще осенью назначал мне свидания. Стихи Блока читал. О счастье… Приставал с нежностями. Говорил: «Хочу нарисовать ваш портрет». Я знала, что вы встречаетесь, гнала его… А он все равно… Особенно когда я в другое общежитие перешла… Сейчас сбежал из Пятиморска и письмо оставил, что скрывается от чувств ко мне.

Она посмотрела прямо в глаза побледневшей Вере.

— Ты не жалей о таком. — Словно сбрасывая с себя что-то липкое, брезгливо обронила: — Слизняк! — Пожав руку, ушла.

Вера, оглушенная, продолжала стоять посреди комнаты. Значит, предал во всем… Значит, есть и такие «служители искусства». А она-то, дура, думала, что «не пара» ему. Нет, он ей такой не нужен!

Особенно нестерпимой была мысль, что Анатолий читал Анжеле те же самые стихи, что и ей. Привычно обволакивал красивыми словами. Вот тебе и «избранник природы». Шаблончики заготовил…

Сдвинув светлые брови, Вера подошла к раскладушке, сняла и разорвала «ковер». Все ненастоящее, все! — разрыдалась, уткнув лицо в жесткое одеяло.

Выплакивала похороненную любовь, Иришкино полусиротство. Все внутри выгорало в этом плаче.




Лешка задумчиво шла домой. То, что произошло с Верой, очень близко касалось и ее. Нет, она вовсе не оправдывала подругу: прежде всего виновата Вера, что Иришка осталась без отца. Неужели любовь так захватила ее, что она не в состоянии была разглядеть Иржанова? Ну, предположим, способный он человек. Но если эти его способности нужны ему только для собственной славы — кому нужен он? А если для людей — так думай же о них, уважай их! А этого он не только не хочет, а не умеет. Пусть Шеремет груб, дерзок, плохо воспитан, но в самом-самом главном он не такой.

Или она тоже заблуждается? Виктор прислал вчера второе письмо: «Я очень плохой. А теперь захотелось стать лучше».

Почему теперь? Именно теперь?

«Сможешь ли ты, узнав все обо мне, не презирать меня? Если бы я имел в жизни настоящего друга, который поверил в меня, я бы ради такого доверия…»

В синей туче два прорубленных оконца полыхают огнем, как в термичке. Пчелиный гул стоит над садами. Воздух пахнет сиренью, мокрыми рыбацкими сетями. Стыдливо краснеет татарская жимолость.

Лешка ускоряет шаг.

Она может быть настоящим другом. Но на письмо не ответит. Если правда то, что он написал, — сам приедет.

«ХИМИЧКА» НА ПРАКТИКЕ


Заботы об Иришке всецело поглотили Веру, но все же она выкраивала время переписать у Лешки или Панарина пропущенное на курсах, а вскоре даже стала «подбрасывать» на несколько вечерних часов дочь соседке, сама же убегала на занятия. Слушала жадно, торопливо записывала, а сердце болело за малышку. Хотелось сейчас же очутиться возле нее.

Иришка оказалась буйной, требовательной, своенравной, не давала матери спать по ночам, и Вера ходила днем сонная, с красными глазами.

Экзамены на курсах она сдала в общем не хуже других. Валентина Ивановна даже похвалила. Теперь предстояла поездка на практику, на уже действующий Шамекинский химический комбинат. Как же быть? Не поехать — значит лишиться права работать аппаратчицей. А можно ли ехать в такую даль, в жару с Иришкой на руках? Хоть плачь! Но слезы она, видно, выплакала все. Вместо них осталась решимость бороться, стиснув зубы.

Как-то днем к Вере зашли Анжела с Потапом. Вера в это время стирала пеленки, а Иришка, закрыв глаза, орала как оглашенная и сучила ножками. Анжела взяла буянку на руки, и та умолкла. Потап удивленно хмыкнул:

— Одна природа!

— Мы решили, — сказала Анжела, — взять в Шамекино на попечение нашу крестную дочку. Так что ты не волнуйся.

— Точно! — прогудел Потап, с хрустом наступил на погремушку и смутился. — Будет полный порядочек, — подавленный своей неуклюжестью, заверил он.

Вера подняла глаза от корыта с мыльной пеной.

— Спасибо.

К несчастью для Аркушиной, Григорий Захарович улетел в Москву и оставил за себя Платона Яковлевича.

Когда Вера с Лешкой пришли к нему за разрешением ехать на практику с дочкой, Гаранжин заявил, что не позволит разводить передвижные ясли, что это несерьезно и незаконно.

Теперь лицо его походило на лицо раздраженного Мефистофеля. Он ожесточенно тер между ладоней несколько остро отточенных карандашей.

— У нас производство, и с этим придется считаться.

— Мы сами будем заботиться о Химичке, — тонким голосом возразила Лешка, совсем не подумав, что Платону Яковлевичу неизвестно, кто такая Химичка.

— Вы, собственно, что за адвокатесса? — Гаранжин с неприязнью уставился на Лешку, глубокие морщины на его щеках вытянулись. — Вы, Юрасова, и здесь суете свой нос куда не следует. Я могу, Аркушина, говорить с вами без посредников?

— Можете! — выпрямилась Вера и попросила Лешку: — Выйди.

Та отрицательно замотала головой.

— Выйди! — повторила Вера.

Оставшись наедине с Гаранжиным, она спокойно и решительно сказала:

— Я должна, Платон Яковлевич, стать аппаратчицей. Так надо моей дочери… и мне. Нас только двое.

Гаранжин быстро посмотрел из-под кустистых бровей на молодую мать.

Такая не отступит. Поднимет шум. Побежит в партбюро, профком. Не оберешься неприятностей, опять будут говорить, что он нечуткий.

— Во всяком случае, я снимаю с себя какую бы то ни было ответственность за последствия, — холодно сказал он, — и требования к вам будут предъявлены такие же, как ко всем курсантам.

Вера горько усмехнулась: уж она-то знала, как снимают с себя ответственность за последствия…

— Вам не придется отвечать, — произнесла она сухо и вышла из кабинета.




Сбор отъезжающих на практику был назначен на шесть утра. Без двадцати шесть появилась Вера с Иришкой в одной руке и чемоданом в другой. Валентина Ивановна, увидав Аркушину, мысленно ругнула себя: не догадалась послать за ней машину.

Лешка подскочила к Вере:

— А ну, давай наследную принцессу.

Они влезли в автобус, сели позади шофера. Коренастый, с густыми усами на молодом лице, он вороватыми глазами обшарил полную грудь Веры, до плеч открытые руки, сказал умильно:

— Докатим, как в ТУ-104!

Автобус наполнялся пассажирами, галдежом.

Запрокинув голову с золотой копной волос, сверкала зубами Анжела. Алла Звонарева язвительно спрашивала Стася, имея в виду Лобунца:

— Чем питаются медведи в июле?

Потап помогал Наде Свирь втиснуть корзину со снедью на полку под потолком. Из корзины что-то потекло.

— Ну ясно — раздавили помидоры! — вскрикнула Надя. — Ничего нельзя поручить.

Спокойствие сохраняла только Химичка. В этом шуме и гаме она продолжала безмятежно спать, наверстывая ночные часы.

— Дашь мне подержать? — спросила у Лешки Надя, уладив дело с корзиной.

— Успеете все, — пообещала Лешка. — Девчонки, вы заметили, у Химички белки глаз мамины — голубого отлива? Обратите внимание, когда проснется…




Двое суток пути, и вот, наконец, показались дымящиеся трубы Шамекинского комбината. Машина остановилась в центре большого поселка, затерянного в зелени.

Все вылезли из автобуса, стали разминаться, отряхиваться, с любопытством оглядывать поселок. Он растянулся по берегу реки; комбинат, как и в Пятиморске, вырисовывался вдали, в серовато-бурой степи.

Над гребнем обрыва, покрытого сизыми кустами качима, летали огромные стрекозы: голубел цикорий вдоль дорог.

Инженер комбината, пожилой мужчина в очках, подошел к Валентине Ивановне, как к старой знакомой; жестикулируя, о чем-то заговорил с ней, повел курсантов к лесу у реки.

Там, почти на самом берегу, стоял опустевший пионерский лагерь.

— Вот здесь и располагайтесь, — инженер обвел рукой постройки.

Химичку немедленно поместили на застекленной веранде небольшого дома. Оставив девочку на попечение Потапа, Вера с Лешкой отправились разыскивать корыто и квартиру. Корыто раздобыли довольно быстро у отъезжающей семьи техника, с квартирой же дело оказалось сложнее.

Всюду, узнав, что речь идет о новорожденном ребенке, отказывались сдать хотя бы угол. Только в крайнем доме, у самого обрыва, старая женщина, назвавшая себя Степановной, сжалилась над Верой.

— Ладно уж, приходи. Моя внучка тоже у кого-то в Ростове живет.

Лобунец в это время честно развлекал Химичку. Сначала он по думал с нежностью: «Эта пуговка будет изучать географию Луны». Ему захотелось разглядеть глаза счастливой девчонки. Но она ревела, плотно закрыв их, и сделать это оказалось невозможным. Потап зазвенел чайной ложкой о стакан — рев продолжался. Залаял по-собачьи — рев усилился. Он стал носить ее по комнате, исполняя свой коронный номер: «Домино, домино!» — она зашлась. Потап положил ее в постель, а сам сделал стойку посреди веранды, и — о чудо! — Иришка умолкла, скосив на него глаза. Но только он встал на ноги, как Химичка опять заголосила. Снова сделал стойку — умолкла.

В таком виде его и застала Вера: потный, стоял он вниз головой, поглядывая с надеждой на ценительницу циркового искусства…

Когда часа через два Лешка зашла к Степановне, Вера кормила ребенка. Она сейчас показалась особенно родной. Материнство придало ее лицу, жестам спокойную ласковость. Заиграли на щеках, подбородке, локтях милые ямочки. Каким-то необычным стал затаенный блеск голубых глаз из-под приспущенных век. Иришка так жадно припала к ее груди, так аппетитно причмокивала, что Лешка залюбовалась.

В дверях показался шофер-усач. Вера прикрыла грудь.

— Вера Николавна, — елейным голосом сказал он, щуря шельмоватые глаза, — может, вам подвезти чего, так я вмиг.

— Нет, спасибо, — спокойно ответила Вера. — Мне ничего не надо.

Шофер исчез, а Лешка с негодованием плюнула ему вслед:

— Туда же! Двое детей и жена в Пятиморске. Кавалер! «Вера Николавна!»— передразнила она. — Узнал ведь откуда-то отчество…

Первый день промелькнул в хлопотах: разбивались на бригады, расселялись, ходили оформляться на комбинат. Оказывается, от лагеря до столовой четыре километра. Это значит, если в день есть хотя бы дважды, надо делать шестнадцать километров, потому что автобус, которым они приехали, возвращался в Пятиморск.

Наутро мальчишки добыли где-то лодку и на ней доставили девчатам завтрак, распевая, как заправские итальянцы:
		Плыви, моя гондола,



		До хлебного прикола!








К вечеру решили «в целях экономии времени и средств» готовить самостоятельно и выделили дежурных поваров. Дешевле всего здесь были картофель и сельдь, на них и налегали.

Потом, неведомо у кого первого, возникла идея создать «коммуну».

— Мужчины — добытчики!

— А девчата готовят!

— Это атавизм!

Одного из добытчиков картошки с чужого огорода привел в лагерь дед с охотничьим ружьем и долго стыдил. Было бурное собрание. Решили вести себя прилично. На собрании выяснилась еще одна история: четыре коммунара «за леность» исключили из «комнатной ячейки» пятого. Он отомстил: добыл чайник (задача здесь нелегкая), заварил чай и, когда обидчики наелись селедки, стал неторопливо попивать чаек. Его просили налить стакан — отказал. Предлагали по двадцать копеек за стакан — отверг. Потом смилостивился — выдал бесплатно.

Вечерами в клубе танцевали под радиолу. Возвращались домой берегом реки, по дороге, залитой луной. Однако скоро постановили собрать по десять рублей и купить патефон. Временно исполняющие обязанности директора патефона назначили Панарина.

На третий день прибывания в Шамекино Лешка отправилась звонить домой: успокоить родителей, что доехала благополучно, да спросить, между прочим, нет ли писем.

В маленькой комнате переговорной ни души. Окно открыто, пахнет прибитой дождем пылью. Лешка заказала разговор, а сама подсел к столу, застеленному светло-серым картоном. Чего только не был написано на нем вкривь и вкось!

«Что это за срочный разговор, который надо ждать три часа?» — недоумевал какой-то страдалец и ставил четыре огромных восклицательных знака.

«Любовь — это вечная мука, любовь — это горечь разлуки», — меланхолично делился опытом другой.

«Без правды и откровенности не жди хорошего».

«Верно», — соглашаясь, приписала Лешка сбоку и улыбнулась. Под этой записью стояло:

«В минуты ожидания разговора она нервно ходила из угла угол».

Но «нервно ходить» Лешке не пришлось. Деревянный голос сообщил:

— Заказ шестьдесят семь. Пятиморск. Кабина первая.

Лешка влетела в кабину.

— Папунь, это ты? Как здоровье? Хорошо? А мамино? Я жива-здорова, доехала благополучно. Кушаю, аж за ушами трещит. Нет, правда! Что? Ну, курицу, отбивные… разное. Никогда у меня не было такого зверского аппетита. Истратила даже деньги, отложенные на платье. Вы ж, смотрите, мне хоть один арбузик оставьте… Не дождусь, когда приеду. На комбинате за это время, ой, сколько понастроят! Химичка наша… Нет, не Валентина Ивановна, а Иришка… Ну, Верочкина! Знаешь, какая боевая! Мы все за ней ухаживаем. Пеленки только успеваем стирать… Ничего, справляемся. Степановна помогает… Да нет — бабушка, у которой Верчик живет.

И невинненьким голосом, как о деле десятом:

— Папунь, писем мне не было?

Притаилась, задержав дыхание.

— Откуда ж им быть? — охладил отец.

Правильно… Привет маме и Севке. Да нет, я хорошо ем…

Печально положила трубку.




Лешка пошла на Шамекинский комбинат к двенадцати ночи. Перепрыгивая через две-три ступеньки лестницы главного корпуса, взбежала наверх в цех омыления и к рабочему месту поспела за несколько минут до начала смены.

Аппаратчица Клава Делямина, к которой прикрепили для обучения Лешку, записывала в это время в журнал сдачи и приема смены температуру в омылителях, кислотное число. Омылитель, с первого взгляда прозванный Лешкой крокодилом, красный, с тремя трубами, скорее походил на допотопный паровоз. Он сегодня не работал, поэтому в ход пустили доомылитель — гриб с приземистой ножкой.

Попахивало парафином.

Странное дело: первые дни этот запах преследовал, казалось, пропитал одежду, волосы, воздух. Теперь Лешка его почти не ощущала, воспринимала как должное.

Так, наверное, свыкается с кисловатым запахом окалины кузнец, с запахом печатной краски — типографский рабочий.

Около двух часов ночи Клава сказала, что пойдет вздремнуть, и аппарат остался на полном попечении Лешки. Это ее очень обрадовало: можно было действовать самой. Она старательно начала следить через смотровой фонарь, держится ли пена на одном уровне, нет ли опасности выброса, — тогда неделями соскребай оксилат с пола.

Корректируя, Лешка прикрывала щелочь, пропускала пар в змеевик, внимательно наблюдала за КЧ. Магию этого КЧ она уже успела усвоить. Химики произносили его здесь на десятки ладов: почтительно и угрюмо, с горечью и радостью. Когда полученную продукцию испытывали в лаборатории на КЧ, устанавливая кислотное число, все с тревогой и надеждой ждали: каким оно будет?

И как все радовались, когда КЧ не подводило!

«Наверно, есть КЧ и в характере человека, — размышляет Лешка под мирное посапывание аппаратов. — Жизнь устраивает ему свои пробы, испытывает, как умеет он преодолеть трудности, решать самые сложные вопросы…»

Шеремет больше не пишет. Может быть, она не права, что не ответила ему. Панарин говорит: «Самая сильная — первая любовь». Подумаешь, специалист! И почему первая? Что же, потом может быть вторая, третья?.. Должна быть единственная. А не так, как у шофера-усача, — любвишки. Перед отъездом он переключился на Анжелу. Серенады ей распевал. Она слушает, хохочет. Как же, лестно: совсем взрослый, а по ней, девчонке, вздыхает!

Лешка ночью прокралась на веранду и вылила кислое молоко в карман пиджака усача — пусть знает! Ухажер! Не человек, а, как папа говорит, охапка пустяков! Так и уехал опозоренный: все узнали о молоке, на смех подняли.

Все же спать хочется — глаза смыкаются сами. Особенно на зорьке, как сейчас. Сколько днем ни спи, а, видно, природа свое берет. Так бы и свернулась калачиком прямо здесь, у рабочего места.

Полы помыть, что ли, чтобы сон разогнать, — так еще рано их мыть их.

Шипение и посапывание аппаратов сливаются в однообразный укачивающий шум. Нет, не надо ему поддаваться!

Лешка встряхивает головой. Вон в дальнем конце ходит по цеху маленький, напыженный инженер Бугров. Он старается важностью прикрыть слабые знания. Но ребят не проведешь, и они прозвали его Бугорком — так, едва заметный бугорок на ровном месте. Девчата даже издеваются над ним. Алка Звонарева наверху, на втором этаж положила обрубок трубы и, возвратившись вниз, спросила Бугорка:

— Как вы думаете, это труба из воздуходувки?

Он, как голубь-дутыш, попыжился; задрав голову вверх, ответил:

— Я думаю, из воздуходувки.

И Лешка не утерпела, чтобы не разыграть его. Как-то вывинтила по ошибке гайку, стала просачиваться вода. Ну, исправила сразу, Бугорку сказала испуганно:

— Где-то разрыв.

Он забегал, панику поднял. Смехота одна!

Аппараты дышат с усталым присвистом. Серый рассвет прокрадывается на цыпочках в цех через широкие проемы окон, прячется за автоклавами. Потом розовые тени ложатся на лицо, кафельный пол, приглушают усталый шум аппаратов.

Позевывая, к Лешке подходит Клава Делямина, спрашивает с деланной заинтересованностью:

— Ну как, овладеваешь?

— Все в порядке, — рапортует Лешка. — КЧ хорошее, — и, закатав рукава синей сатиновой блузы, начинает надраивать пол.

НОВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ


Перед возвращением в Пятиморск разыграли в лотерее патефон. Еще когда купили его, каждому выдали билет.

Счастливицей оказалась Надя Свирь. Вот так и бывает в жизни: Надя не танцует, а ей достался патефон. Таскал его Потап.

Это Панарину показалось немного странным. Хотя почему тяжеловесу-любителю и не размять мускулы?

До областного города ехали поездом. Стась и Потап в вагоне дурачились. Подходит Панарин к Потапу, прикладывает ладонь к его голове, сообщает:

— Температура семьдесят семь градусов.

— Откуда? — встревоженно спрашивает Лобунец, придавая своим светлым глазам бессмысленное выражение.

— Тридцать семь своих и сорок чужих, — меланхолично поясняет Стась.

— Виноват, что вяловат, — закатывает глаза к потолку Лобунец.

В областном городе с вокзала на пристань добирались трамваем.

Лобунцу очень понравилась надпись на заднем борту грузовика, идущего впереди трамвая: «Не уверен — не обгоняй!»

— Вот это дельно! — восторгался он.

У причала ждал теплоход. Лешка первой вбежала на палубу.

Шумная перекличка провожающих, медный голос колокола, прощальные взлеты платков, громкая команда капитана — все слилось в праздничную суматоху.

Поплыла яркая зелень прибрежных рощ, стремительно пролетели на пенных крыльях глиссеры, потянулись деревянные пристани на якорях, ведра с варенными в укропе раками у причалов, волны, вытаскивающие на берег рыбачьи сети, паромы с двуколками и автомашинами, вороньи пляжи, купающиеся у берега мотоциклы и газики, кобчики, застывшие над сочными травами лугов, голопузые мальчишки, ныряющие со свай.

Вот, тяжело взмахивая крыльями, пересекла реку цапля, скрылась в прибрежных зарослях. Крохотной моторкой промчалась впереди теплохода утка-нырок, исчезла под водой и снова забелела трепещущими крылышками.

Все устроились как нельзя лучше, хотя билеты были третьего класса.

Веру с Иришкой поместили на нижней полке, у окна. Рассовали вещи, завели патефон, бегали в ресторан, спрашивали друг друга, что это за фирменное блюдо «капитанская рубка», стоящее десять рублей семьдесят копеек? Панарин взял для пробы. Оказалось, как пояснил он, плохо прожаренная подметка.

Незаметно спустились сумерки.

Начали помигивать рубиновые бакены.

Черные рыбачьи лодки сонно уткнулись в безлюдные песчаные отмели.

Спать никому не хотелось. Опершись о перила палубы, задумчиво глядели на реку, негромко переговаривались.

Взошла спокойная луна. Купы деревьев отражались в прибрежной глади. Луна то цеплялась за мачту, то уходила куда-то в сторону.

— Отмашка влево, — слышалась команда капитана, и слева на теплоходе несколько раз вспыхивал предостерегающий свет.

По ночной реке тянулись буксиры, гремели земснаряды, падали в воду ломкие звезды.

Стась, Лешка и Вера стояли на носу теплохода.

— Девчата, — шепотом предложил Стась, — давайте пофантазируем.

Вера смолчала, а Лешка откликнулась с готовностью:

— Давайте…

— Ты, Юрасова, определенно полетишь на Марс, — объявил Панарин, — развивать производство полимеров.

— С удовольствием, но мне и на земле хватит дел…

— Вера вырастит Химичку, и она в Пятиморске поступит в институт, на отделение декана Чаругиной…

Вера добро улыбнулась.

— Что касается меня… — продолжал Панарин.

— То ты, оставшись убежденным холостяком, употребишь всю свою жизнь на перевоспитание Потапа, — быстро закончила за него Лешка.

— Интересно, где он? — вслух высказал то, что беспокоило его, Стась.

— Как, впрочем, и Надя? — Лешка многозначительно повернулась вправо.

В нескольких шагах от них темнел профиль Нади, слышался голос Потапа:

— На следующий год к чехам в гости поеду. Знаешь, как они на улице друг друга приветствуют? «Честь труду!»

— Красиво! — тихо, мечтательно говорит Надя.

А Стась подумал: «Вот почему он так старательно таскал патефон! Ну, ничего, если в Пятиморске я увижу их в парке вместе, я дам какому-нибудь пацану конфету и подошлю его к ним. Он подбежит с ревом: „Папа, иди домой… Чего же ты нас бросил…“ Это будет адской местью за измену…»




Давно все уснули, только Панарин, укутавшись в брезентовый плащ, предложенный ему штурманом, сидит на ступеньках верхней палубы, бормочет, сочиняя стихи:
		Ночь над нами,



		А мы над ночью,



		Над дорогой лунной



		И плесом.



		Прокричал у станицы кочет,



		Чуть охрипший и безголосый…








Оранжевая луна уселась на кончик мачты. Затеяли перекличку петухи. Кто-то набрасывал невидимые колпачки на звезды — тушил их одну за другой.

Но вот ушла на покой луна, ненадолго стало совсем темно, потом небо посветлело, попробовал голос и умолк сонный соловей, прокрякала утка.

«А и правда, о чем я мечтаю? О том, чтобы жизнь была ярким горением, а не чадной вспышкой. Чтобы отдать людям все… И самому быть лучше… А у меня масса крупных недостатков… Прежде всего, я изрядный неряха… Борюсь с этим, но все же… Не всегда уместно шучу… Плохо организован… Об этом надо серьезно подумать…

А что Юрасова наболтала о холостяцкой жизни, так это неправда. Только она должна быть честным, добрым человеком, как… Аллочка Звонарева. Потап говорит: „Некрасивая“. Слепец! Красивее ее нет на свете».

Дома Лешку встретили так, будто она возвратилась по крайней мере из арктической экспедиции.

Во-первых, сохранили самый здоровенный арбуз; во-вторых, Севка, остриженный под бокс, прямо непостижимо угодничал: когда она умылась, притащил полотенце, пододвинул ей стул, будто она древняя старуха или шахиня; в-третьих, мама нажарила любимейших селявок. Отец поймал их всего восемь штук, и все восемь поставили перед Лешкой.

Она рассердилась:

— Мама, не приучай меня к эгоизму! — Заставила всех есть селявок.

С набитым ртом начала рассказывать, как проходили практику, какое это великое дело — химия.

— Понимаете, — говорила она, — крупнейшие ученые мечтают найти такой катализатор, который не давал бы спиртам окисляться… Чтобы в одном процессе совмещалось бикатализаторное окисление. И это без дефицитной борной кислоты. Валентина Ивановна говорит…

Мать, слушая, думает с нежностью: «Подросла».

Вспомнилось… Было дочке два года, забралась на подоконник, глядя на заходящее солнце, сказала: «Семушко спать на базар пошло».

А до чего упряма и шкодлива была! Не успеешь оглянуться — измажет карандашом книгу, потянет за хвост кошку. Скажешь, бывало: «Кадя, нельзя!» Глядит в сторону и… продолжает делать свое. Теперь вот выросла. Говорит о катализаторах… Как-то жизнь у нее сложится?

Мать тревожно вздохнула.

Севка вертится, хочет спросить об этих катализаторах, но не решается. Отец слушает, не выдавая своих чувств. Думает: «Демонстрирует познания… и уже увлеклась по уши химией».

И верно, увлеклась. Конечно, это вовсе не умаляло достоинств градостроительства. Но, по-честному, что она знала об архитектуре? Только то, что вычитала о кариатидах, Парфеноне да современной крупноблочной стройке. А вот курсы аппаратчиков, шамекинская практика раскрыли перед Лешкой химию по-новому.

Твердо решено, теперь уж твердо-натвердо: она станет заниматься физико-химической механикой — наукой о материалах будущего. О материалах легче пробки, эластичнее каучука. Будет создавать «вторую природу».

Вот получает задание: найти материал такой-то упругости. Начинаются поиски…

Поиски пора было начинать, и Лешка не без активного участия брата решила проводить опыты во дворе, в сарайчике, покрытом толем.

Правда, во время серии широких экспериментов произошел какой-то странный, не предусмотренный программой взрыв: из сарая повалил едучий белый дым. Севка выскочил и как ошпаренный закричал: «Горим!..»

Сбежались соседки, стали шипеть, что она всех поднимет на воздух, что с них достаточно американских испытаний ядерного оружия.

Сравнили!.. Так-таки всех сразу на воздух она и поднимет!

Химики взрывы называют «хлопками». Знали бы эти соседки, какие хлопки иногда бывают — человека выбрасывает в окно.

Это ж какое самообладание надо иметь, чтобы всегда быть в опасности и ничего не бояться! А они дыма испугались.

Отец строго сказал:

— Хочешь уродом себя сделать? Прекрати!

«Но ведь кто не ищет, тот ничего не находит», — хотела возразить она. Однако на время широкие опыты пришлось свернуть и заменить рационализацией мелкого масштаба: Лешка долго изобретала кислотоупорную замазку для труб, чтобы покрывать ею сварные швы.

И добилась своего! Она получила за изобретение шестьсот семьдесят шесть рублей двадцать восемь копеек (особенно поразили ее эти двадцать восемь копеек). Купила модную клетчатую материю на платье, перчатки в сплошных дырочках. Приглядела даже сиреневую шапочку, но приобрести ее решила немного позже. «Варил бы котелок, а деньги будут», — сказала она себе и размечталась, как специально отправится в Москву покупать демисезонное пальто колоколом и туфли на самом тонком каблуке…

От Шеремета писем все не было. Обиделся? Или случилось что? Конечно, она неверно сделала, что не ответила ему. Надо быть терпеливее к людям, даже если они ошибаются. А она всех готова поучать. Легче всего оттолкнуть: «Я хорошая, а до тебя мне нет дела». Философия равнодушных эгоистов. Надо не поступаться своими принципами, но быть человечнее.

Она села писать ему письмо, совсем товарищеское. Что он делает? Не думает ли снова приехать к ним на комбинат?

«Григорий Захарович стал начальником только химкомбината, а Валентина Ивановна заведует центральной лабораторией. Мы же, до пуска главного корпуса, опять „кто куда пошлет“.

Пока присвоили второй разряд аппаратчиков. Оклад — четыреста пятьдесят рублей. Ну ничего, станем за аппараты — будем по тысяче получать.

А Верочку Аркушину — помнишь, подруга моя? — мы попросили начальство в эти дни не гонять подсобницей, пусть дома с дочкой посидит. Гаранжин взъелся: „У нас не собес!“ А Панарин (помнишь, маленький такой, курчавый?) ему в ответ: „Мы ее норму будем выполнять!“.

Тогда Гаранжин вовсе заартачился.

Да Вера и не захотела снисходительности, на работу выходит, как все, только бегает в ясли кормить Иришку!

Ну, я, кажется, разболталась. Наверно, надоела. Приезжай — все сам увидишь».

Поставила фамилию с хвостиком, послюнявила клейкую полоску конверта и понесла письмо на почту.

Перед почтовым окошком заколебалась: не навязывается ли? Что он подумает? Но решительно протянула письмо женщине в очках с поломанной дужкой.

Женщина проштемпелевала письмо, и оно сразу стало чужим.

РЕШЕНИЕ ПОТАПА


Утром Панарин и Лобунец поссорились. Проснувшись, Потап увидел у себя в ногах, на спинке кровати, нарисованный автомобильный знак: «Скорость — 5 км». Он сразу сообразил, что это значит, и заявил Стасю, что решение его непоколебимо — свой бульдозер он не оставит, даже несмотря на его малую скорость.

Панарин возмутился:

— На тебя, как на аппаратчика, уже потрачены деньги! А главное, что прискорбно, — у тебя нет крылатости!

— Зато есть колесность! — возразил Лобунец. — На бульдозере я — академик. Не всем же химиками быть. Если шеи нет, у рака не займешь.

— Ты не понимаешь…

Потап рассердился:

— Почему ты навязываешь свои взгляды?

— Нисколько! Я хочу убедить! Комсомол взял шефство над химией…

— Между прочим, и над стройками. Ты любитель поучать и спорить.

— Друг спорит, недруг поддакивает, — вспыхнул Стась. — Как же ты будешь дальше?

— Николы так не було, шоб нияк не було, — спокойно ответил Потап, — якось буде.

Панарин ушел.

Лобунец после завтрака достал из чемодана свой дневник. Работать сегодня предстояло во второй смене, а дневник он изрядно запустил. Не торопясь, Потап прочитал страницы, написанные до отъезда в Шамекино:

«Начал на кухне стирать рубаху, а дежурная, тетя Паша, подняла крик: „Не дам воды, уже был отбой — ложись спать!“ Выстирал ночью холодной».

«Исправил девчатам утюг».

«Маленько выпил по случаю получки. Стась чехвостил, говорит: „Старорежимные замашки“».

Ну, это все ерунда записана. А вот здесь поважнее.

«Главное в девушке не внешность красивая, а душа, отношение к людям. Я ведь Стасю нарочно о Звонаревой, что некрасива — рыжая, губастая. Разве в этом дело?»

Он задумался. Вот Надя Свирь. Скромная. Умница. Волевая. Нот, это плохо, если начинаешь перечислять, что нравится. Все.

Он прочитал в дневнике: «Надо быть с характером, а не Тишей из „Грозы“».

Ниже латинскими буквами написано: «Hotcu pozelowat».

Подумал озорно: «Вот бы здорово было: приходить каждый вечер с Надей к теплоходам, в порт, и, будто прощаясь, целоваться. При всех, вполне законно».

Да, это вопрос: достаточно ли твердо проявляет он свой характер?

Еще до отъезда на практику после «вечера химии» пошел он провожать Надю домой. Хотел взять под руку. Надя отстранилась:

— Не люблю ходить под ручку!

«Ну что ж, может быть, и правильно — нашему брату нельзя давать потачку».

Надя за то ему и нравится, что держит себя с достоинством. Не то что зубоскалка Анжела — «веселый ветер», «голубая мазурка».

— Надя, ты с кем-нибудь встречаешься? — спросил он тогда.

— Странный вопрос! Со многими, — ответила она, усмехнувшись.

— Нет, я не о том. А со мной встречаться будешь?

— Странный вопрос: встречался, встречался — и на тебе!..

Дипломатка. Сделала вид, что не поняла, о чем говорит. Она потому к нему так относится, что он неинтересный человек: читает мало, музыку слушает редко. Речь у него корявая. Ругается.

Условились с Панариным штраф брать друг с друга по рублю за бранное слово, так он уже пятьдесят семь рублей должен.

А Юрасова, когда однажды при ней вырвался мат, сказала: «Еще раз услышу — пеняй на себя, поставлю вопрос на комсомольском собрании. Это не угроза, а первое и последнее предупреждение».

Нет, несерьезный он человек!

В общежитии недавно концерт устроил: Стасик бил столовой ложкой о дно стула, а он — о графин. Валентина Ивановна зашла в самый разгар концерта, когда Потап разбил графин и стоял с одним горлышком в руке. Несолидно!

Но, с другой стороны, Надя не отказывается вечером пройтись с ним по плотине — значит, не считает никудышным.

Вот недавно гуляли втроем. Он, Надя и эта Анжела. Саблина все напевала:
		В любви надо действовать смело,



		Вопросы решать самому,



		И это серьезное дело



		Нельзя поручать никому…








Потом ушла, — бросив недовольно:

— Ну вас, молчальников! Наглоталась скуки!..

Потап сказал себе: «Как дойдем до поворота плотины — обниму…»

Но не решился: Надя может навсегда рассердиться. Или характер у него действительно Тишин?

Так нет же. Когда надо, умеет на своем настоять, не сдать позиций. Ведь схватился на собрании с подлюкой Лясько, когда тот еще работал.

Потап нахмурился, вспомнив слова Стася: «У тебя нет крылатости».

Разве кто-нибудь мог предположить, что Лобунец неисправимый, отчаянный романтик! Наоборот, все считали его парнем, довольствующимся немногим. И никто не знал, что он собирался после десятого класса на целину, что недавно написал в Москву письмо с просьбой включить его в список первых астронавтов, что и в Пятиморск-то привело его стремление к трудным дорогам, желание быть на ветру, под открытым небом, держать в руках рычаги послушных машин! В этом его призвание.

Потап стыдился своих взвихрений, прикрывался обстоятельными разговорами о нормах, заработке. О химии сказал Стасю: «Производство вредное, а заработок будет не больше, чем сейчас у меня».

В действительности чихать ему на то, получит он на триста рублей больше или меньше. Разве в этом дело? Главное — жить на полную мощь. Чтобы сердце пело и было ощущение стремительного движения вперед. Главное — быть прямым, иметь чуткую совесть.

Вчера купил в киоске книгу Герцена и прочитал в ней: «Сделаться большим не так трудно, как начать расти».

Здорово сказано! Он сам думал об этом: ведь день рождения человека — это совсем не тот день, когда он появился на свет, а день, когда стал Человеком, стал понимать, что надо жить гордо, ярко, а не существовать кое-как.

Когда он почувствовал это рождение? Да вот во время первомайской демонстрации. Он нес знамя стройки, а навстречу шла колонна школьников. И вдруг подумал: давно ли сам был школьником, а теперь — рабочий! И все вокруг — его, сделано им. Он частица рабочего класса и за все в ответе. Разве это малое дело — до тонкостей разбираться в грунтах, в том, как надо идти под уклон и на подъем, разрабатывать косогоры, профилировать полотна дорог?.. Он вел переписку с вьетнамским бульдозеристом Нгуэнем, делился своим опытом, приглашал к себе в гости. Недавно получил от Нгуэня фотографию с надписью на обороте: «Брату и другу».

Лобунец пододвинул ближе дневник и, словно продолжая спор с Панариным, твердым размашистым почерком написал: «Остаюсь бульдозеристом. Рабочие люди нужны везде!»

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЕГЛЕЦОВ


На комбинате к Вере Аркушиной все относились хорошо: трудно ей одной с малышкой, но не жалуется, не хнычет, изо всех сил старается не отставать от других.

И такое честное, ожесточенное упорство невольно вызывало уважение.

Она могла бы устроиться в управлении комбината, настоять на работе в дневной смене, но отдала Иришку в круглосуточные ясли, убедила себя, что именно ради нее должна в совершенстве овладеть профессией аппаратчика, что нельзя отрываться от бригады, в которой Лешка, Стась, Надя. Валентина Ивановна поддерживала ее в этом решении.

…Совершенно неожиданно для самой Веры ее портрет появился на доске Почета, а затем ее избрали в завком.

Вера восприняла свое выдвижение как странное и недолгое заблуждение людей, которые скоро поймут, что ошиблись, потому что она из-за своей неопытности и бесхарактерности не сумеет оправдать, их доверия, помочь им. Но вскоре оказалось, что у члена завкома Аркушиной, кроме исполнительности, есть еще и настойчивость. Та некрикливая, немногословная, спокойная настойчивость, которой отличаются люди скромные, твердо решившие кому-то помочь, уверенные в справедливости своего желания. Когда к Вере обратился за поддержкой электросварщик Зубавин, живший с женой и тремя детьми в старом, протекающем бараке, и стал объяснять, что никак не может устроить меньшую дочь в детский сад, Аркушина пошла туда, звонила председателю горсовета, впервые в жизни выступила на большом собрании, говорила неловко, стесненно, но добилась для Зубавиных не только разрешения отдать дочь в детский сад, но и ордера на квартиру в новом доме.

Григорий Захарович, приглядываясь к Аркушиной, думал с удовольствием: «Вот тебе и платьице кисейное и персиковый пушок на щеках. Определенно у нее в характере есть железо».

Рабочие, уверовав в нее, стали обращаться с десятками просьб и заявлений. Лешка везде, где только могла, отмечала этот отрадный факт.

— Ясно, кого избрали? — говорила она так, что было несомненно: и она причастна к отработке кое-каких высоких качеств члена завкома.

Но однажды Вера сорвалась.

Она проходила заводским двором и повстречалась с Зинкой-Кармен, какой-то обрюзгшей, с нездоровыми отеками под глазами.

— Наше с кисточкой матери-одиночке! — хриплым голосом насмешливо бросила Чичкина, недобро посмотрев рысьими глазами.

— Здравствуй, — сдержанно ответила Вера, проходя мимо.

Зинка, подмигнув Хорьку, выгружавшему неподалеку кирпич из машины, запела громко:
		Брошу я хорошего,



		Выйду за поганого.



		Пусть увидят сразу все,



		Какая я Гаганова.








Вера резко повернулась, подошла к Зинке, гневно сказала:

— Ты… ты… Для тебя нет ничего святого на свете!

Зинка, отступив на шаг и подперев кулаками бока, завизжала:

— Может, вдаришь? Подумаешь, святая нашлась! Шипит… Знаем мы святость твою…

— Грязью забросаешь? — с укором спросила Вера, и столько боли послышалось в этих словах, что Чичкина пробурчала:

— Уж и пошутить нельзя с паразитами сознательными.

Через несколько дней после этого случая на комбинат приехал корреспондент центральной газеты — большой, грузный, с седеющей шевелюрой. Спросил в партбюро, о ком бы из молодых рабочих написать очерк. Ему назвали Аркушину, рассказали о том, как нелегко далась ей профессия, о ее общественной работе. Корреспондент загорелся — вот то, что надо! Но из разговора с Верой у него ничего не получилось. Она отмалчивалась, отвечала односложно, просила написать не о ней, а о Наде Свирь или Стасике Панарине, лучше же всего о Леокадии Юрасовой. Или вот есть замечательный бульдозерист Потап Лобунец — по две нормы выполняет.

После работы Вера улизнула от корреспондента и, взяв в яслях Иришку, пошла отсиживаться к Лешке, чтобы очеркист, чего доброго, не застал ее дома.

Но, несмотря на все эти ухищрения, очерк в газете появился. В нем описывались и поездка на практику, и Химичка, и история с семьей Зубавиных, и многое такое, от чего Вера, читая, морщилась, как от зубной боли, думала с тревогой, как будет она теперь смотреть в глаза товарищам — ведь на смех поднимут! Корреспондент называл ее волоокой, статной, женственной, приписывал ей слова, которых она не произносила, и даже поместил ее портрет. И уж, конечно, Вера не могла предположить, что появление этой статьи приведет к ней Иржанова, маму, что она получит множество писем от совсем незнакомых ей людей.

Писали из Архангельска, Иркутска, из воинских частей, малоизвестных поселков. Из всего этого потока писем одно — от молодого учителя кубанской станицы — особенно растревожило Веру. Оно не походило на письма, предлагавшие заочное знакомство и переписку.

Учитель рассказывал о своей нелегко сложившейся жизни, о детдоме, где воспитывался, о том, как в трудное время пришли к нему на помощь товарищи. Написанное в дружеском тоне, без навязчивой участия, письмо тем не менее было сердечно и как-то по-хорошему участливо.

Одно место в нем Вера перечитывала несколько раз:

«В поисках личного счастья мы подчас слишком доверчиво впускаем к себе в душу плохих людей и потом горько сетуем. Наверное самое тяжелое в жизни — обманываться в человеке. К этому нельзя привыкнуть. Это всегда нестерпимо больно…»

Он желал ей добра, сил, радостей, но не ждал ответа.

На конверте был обратный адрес, и Вера подумала, что на такое письмо хорошо бы ответить…




Иржанов прочитал очерк на улице, у газетной витрины.

Верочка глядела на него с листа большими доверчивыми глазами.

Интересно, любит ли она его еще?.. Ведь первое чувство стойко. Кто-то из поэтов сказал: «Я виноват. Но вся моя вина покажет, как любовь твоя верна…»

Значит, все-таки родила. У него дочь. Это звучало дико. Хотя почему бы и нет? Поехать к ней?

Вера — специалист высокой квалификации. Всеми уважаемый человек. Вот пишут, квартиру получила, готовится на заочный химфак университета. Оказалась стойкой.

На поверку вышло, что она ему больше нужна, чем он ей.

Особенно сейчас…

Под родительским кровом ему далеко не сладко. Вчера слышал, как отец говорил матери в соседней комнате:

— Засиженное яйцо — болтун, занянченный сынок — шатун…

Афоризмами забавляется. Недоволен, что он часто меняет работу; был учетчикам на автобазе, пробовал работать учеником в типографии. Все не то! Он способен на большее — дайте только срок. Собственно нужен ли ему этот пресловутый рабочий стаж? Да и вообще институт? Может быть, лучше самому развивать свои способности художника? Мало ли известных самоучек знает история?

А почему бы не возвратиться в Пятиморск? Милая, доверчивая Верочка — теплая, нежная, податливая. Ну, эта Химичка, вероятно, уже оторала полагающийся ей срок. В конце концов он может и сейчас не регистрироваться. И Анжела… Афродита, выходящая из волны…

Он стал собираться в путь.

Отец хмурился:

— Ты как перекати-поле. Неужели так и не будет у тебя прочных корней?

— Корни уже есть, — тонко улыбнувшись, непонятно ответил сын, приласкался к всхлипывающей матери и с небольшим чемоданчиком в руках, с плащом, небрежно переброшенным через плечо, зашагал к пристани.

Еще в дороге он решил, что адрес Веры узнает в местной редакции. Там поинтересовались: кто он?

— Родственник, — ответил Анатолий и отправился разыскивать дом на Фестивальной.

Этот городок даже за полгода, что он здесь не был, заметно вырос. Шла к вокзалу новая улица, на Фестивальной высились белые трехэтажные дома из крупных блоков.

Номер пятнадцать. Кажется, вот этот дом. В нем он когда-то с Самсонычем укладывал паркет, тогда дом назывался седьмым. Где же третья квартира?

У Вериной двери Анатолий перевел дыхание — все-таки волновался. Как встретят его? Тихо постучал. Потом громче. Нет дома. Посмотрел на часы. Скоро пять. Пора бы и явиться с работы. Где это она пропадает? Может быть, пойти к ребятам в общежитие? Нет, кроме неприятных расспросов, это ничего не сулит.

Анатолий постучал в соседнюю дверь. Открыла женщина в синем фартуке, довольно миловидная блондинка.

— Простите… Я к Аркушиной… Вы не знаете, где она?

— С дочкой, наверно, гуляет, — не скрывая острого любопытства, разглядывала его соседка Веры. Догадка мелькнула в ее быстрых, с хитринкой глазах: — Да вы заходите…

Анатолий уже шагнул было в дверь, но заметил за спиной соседки мужчину.

— Благодарю… Вы разрешите на час подкинуть вам вещи?

Поставив чемодан, вышел на улицу, неторопливо зашагал к степи.

Все-таки хорошо здесь!

Дальний луг затопила синька цветущего кермека. Ласточки, усевшись на телеграфные провода, неторопливо обсуждали планы предстоящих перелетов. Пальцы заныли — захотелось взять карандаш.

Левее футбольного поля рыл траншею канавокопатель.

Девчата сажали вдоль дороги фруктовые деревья.

«Фантазеры, — снисходительно подумал Анатолий. — Ведь плоды оборвут еще зелеными. Очередная романтическая затея».

Он улыбнулся:

— Салют!

Девчата проводили его недоуменными глазами, расхохотались вслед.

Собственно, зачем он приехал? Обрести новую жизнь возле Веры. Она оказалась цепкой. Ему же цепкости не хватало. Конечно, он не думает навсегда оставаться в этой дыре, но как трамплин…

Когда он еще работал здесь, Валентина Ивановна как-то сказал «Не обижайтесь, но я думаю, что, если вы не избавитесь от мусора, художника из вас не получится».

Признаться, он и сам понимает, что мусор есть, но вряд ли это так опасно, как они предполагают. А у кого из больших людей нет мусора?

Анатолий долго шел степной дорогой к морю. Оно открылось внизу — огромное, сумрачное, пустынное, угрюмо глядело на него. Темно-серые волны с шумом накатывались на плотину. Иржанов поежился, надел плащ, медленно повернул к Фестивальной.

Почти у дома повстречал Веру. Она испуганно, побледнев, прижала к груди Иришку, будто Иржанов собирался отнять ее.

— Здравствуй, — виновато сказал он. — К тебе зайти можно? Не выгонишь?..

Знал, конечно, не выгонит. До чего она хороша! Полные плеч стали еще более покатыми, свежее лицо не нуждалось в пудре. Даже медлительность движений шла ей. И эта голубая воздушная косынка на голове. Пожалуй, сейчас она привлекательнее Анжелы, хотя… ноги грубоваты.

Вера молча прошла вперед, коленкой поддержав спящую Иришку, отворила дверь.

Анатолий был приятно удивлен: в комнате даже уютно. Занавески на окнах. Скатерть на столе… Правда, бедненько: голубой шелковый плащ Веры висит на двери — шкафа нет.

Под ножкой кровати пластинки паркета поднялись, как клавиши. Анатолий мысленно усмехнулся: «Здесь работал не очень старательный паркетчик».

Вера, укладывая дочку в кроватку, лихорадочно думала: «Как быть? Что говорить? Может быть, ради Иришки пойти на примирение, ведь он для этого приехал. Меньше всего я должна думать о себе, о попранном женском самолюбии. У Иришки нет отца, вместо него прочерк в метрике. Пойдет в школу — будут дразнить: „Пустая метрика“. И потом, ведь были чудесные дни, были!»

Анатолий подсел к столу. Его «Ковра из лучших сортов древесины» на стенах не оказалось. Плохой признак…

— Ты можешь меня выслушать? — начал он вкрадчиво и, достав папиросу, закурил.

Она хотела запретить, но раздумала, только скупо сказала:

— Говори.

И тоже села за стол, напротив Анатолия, сцепив на скатерти пальцы, смотрела на него спокойно.

Одет, как всегда, со вкусом. Костюм цвета мокрого песка, бордовый галстук.

Анатолий, выигрывая время, приложил платок к губам. Нет, она была какой-то другой, совсем чужой, и это сковывало его.

Иржанов заговорил о себе, о своих неудачах. Выходило так, что он даже страдал, мучался разлукой, но не решался подать о себе весть, сознавая свою вину перед ней и не рассчитывая на снисхождение. Да, он поступил некрасиво. Но не потому, что злой и вконец испорченный человек. Может быть, и на этот раз его подвела художественность натуры…

Вера продолжала внимательно смотреть на Иржанова, не опуская глаз. Думала с горечью и недоумением: «Как могла я верить ему?! Ведь он только о себе, только о себе… Даже не подошел к кровати дочери».

— Ты, может быть, посмотришь на Ирину? — холодно спросила она.

— Да, да, — засуетился, вставая, Иржанов.

— «У нее в метрике нет отца, — снова царапнула Веру мысль. — Неужели взрослой она осудит меня?»

Девочка во сне старательно жевала соску. Возле ее правого уха темнела родинка. На том же месте, что и у него.

У Анатолия внутри что-то затеплилось. Пожалуй, он готов зарегистрировать этот брак. Там, конечно, будет видно, подходят ли они друг другу. На два-три месяца можно подбросить Иришку деду и бабке. Они размякнут. Правда, первое время Вере придется работать за двоих, пока он станет на ноги. Можно будет начать большую картину. И что-нибудь для клуба…

Иржанов возвратился к столу, сел.

— Ты хочешь, чтобы мы зарегистрировались? — словно решившись на самоотверженный поступок, спросил он.

У Веры гневно дрогнули ноздри. Она хочет! Она!.. Он готов облагодетельствовать ее. Нет, жизни не будет — ни опоры, ни доверия. Ей противно сейчас было в нем все: холеное лицо, аккуратный зачес, тяжелый, как у маминого Жоржа, подбородок.

— Вот что, — глухо сказала Вера, поднимаясь, и губы у нее сразу побелели, — будем честны: я тебя не только не люблю, но даже не уважаю.

Иржанов встал.

— Ну, Верочка, ты слишком строга ко мне, — еще на что-то надеясь, жалобно сказал он. — Ну, я оступился. Это может случиться с каждым. Что же, нельзя человеку протянуть руку? Тем более что я люблю тебя, как никогда никого не любил.

Анатолию и самому сейчас казалось, что это все так. Но она-то теперь ясно чувствовала фальшь. Он говорил ей тогда, — ох, да как же это было давно! — что полюбил с первого взгляда и навечно, что до встречи с ней ему казалось, мол, богаче человек увлекающийся, но теперь он понял — в одной любви может быть найдено все. Он при девчатах в общежитии — пытался, стоя на коленях, шнуровать ей туфли, хотя она противилась этому. А через полчаса приставал к Анжеле…

Жалкий человек! Обкрадывал себя и будет обкрадывать всю жизнь. Никогда не узнает настоящего счастья, потому что не способен на верность, цельность чувств, занят только собой.

Вера сдвинула неровные светлые брови.

— Все это я уже слышала. От забот о дочери я тебя освобождаю. Прокормлю ее сама. А ты — уходи.

Она подошла к Иришке, положила руку на спинку кровати, словно вбирала силы, которые могли вот-вот иссякнуть. Стояла так до тех пор, пока за Иржановым не захлопнулась дверь.




Мама приехала на следующий день. Расплакалась еще на пороге. И сразу стало видно, что очень постарела. А позже Вера разглядела и предательские корочки на локтях, и дряблые складки шеи. «Вот, мамка, и весь твой бабий век», — с грустью подумала она.

Вера, конечно, писала в свое время матери о рождении ребенка, но тогда Ирине Михайловне было не до нее: грубо развязывался семейный узел. Жорж нашел себе в Кемерово молодую жену, а Ирину Михайловну бесцеремонно выгнал из дому.

Вера, узнав об этом, дала телеграмму: «Приезжай немедленно!», но ответа не получила.

— Кто бы мог подумать, что он такой негодяй? — страдальчески говорила сейчас Ирина Михайловна, и ее глаза молили о сочувствии.

Вера не стала вдаваться в воспоминания об отчиме: зачем растравлять рану?

Ирина Михайловна пришла в восторг от Иришки. Особенно растрогало, что внучка названа ее именем. Она даже нашла, что девочка похожа на нее.

— Ты знаешь, носик наш, аркушинский… Девушки со вздернутыми носиками в жизни не пропадают!

А вечером, сидя за столом, недоуменно думала, как прихотливы превратности судьбы: она бросила дочь, а та приютила ее. Она подкармливала этого мерзавца Жоржа, а Верочка стала ее кормилицей.

МАГАРЫЧ ПАНАРИНА


Панарин возвратился на комбинат с победой: выдержал экзамены на заочный факультет университета. Конечно, сыграли свою роль и характеристики. Комсомольскую утверждало общее собрание. В ней было написано: «Честным трудом заслужил право учиться». Это дьявольски приятно.

Провожали его на экзамены всей бригадой. И Алла была.

Валентина Ивановна сунула ему в дорогу бесподобные пирожки.

Мысль, что за тебя «болеют», всегда подбадривает — это он испытал на себе.

Сейчас Панарин обходил заводской двор. У задней стены — стойбище велосипедов и мотоциклов.

Куда ни посмотри, все подросло. Лезла к небу оранжевая башня для сушки порошка. «Новость». Строили контактную печь для сжигания вредных газов — значит, в городе исчезнет запах парафина. А вон показался из земли фундамент цеха опытных установок — база будущего исследовательского института в Пятиморске. Давно ли они закладывали этот цех!

В памяти Стася встала картина: глубокий котлован окружен земляными насыпями. Наверху, на них, — строители-химики. Оркестр лихо играет: «А мы монтажники-высотники…» Комсорг Надя Свирь подходит к нему:

— Стась, от комсомола выступать будешь ты.

У Нади такие серьезные глаза, что отказаться просто невозможно.

Он влез на трибуну — грузовик в кумачовых полотнах. Синело море вдали. По двору гуляли белые смерчи. Застывшие краны, казалось, приглядывались к тому, что происходит. Нещадно палило солнце. Пахло нагретым крашеным железом.

— Товарищи строители! — сказал Панарин, и микрофон, подбадривая, отозвался металлом. — Разве можем мы забыть этот день?

Клали первые камни фундамента Потап, Юрасова, Валентина Ивановна…

Григорий Захарович, побагровев от натуги, взял камень побольше, придерживая его животом, потащил к обшитой досками траншее.

…Надо разыскать комсорга и отрапортовать ей о поступлении в университет. Стась заскочил в цех: может быть, Надя здесь?

Рабочие в резиновых фартуках, сапогах и перчатках перекачивали серную кислоту, разгружали плиточный парафин.

Стась прошел мимо «капитанских мостков», под извивами толстых труб, миновал маленькие баки, похожие на шлемы с забралами или верхние части скафандров, наткнулся на Юрасову.

— Стась, приехал! — обрадовалась Лешка, — Ну как?

— Все в порядке! — Панарин лихо надвинул на лоб картуз. — Принят.

— Поздравляю! — Лешка затрясла его руку. — Знаешь что? Завтра суббота, наша бригада выходная. Давайте вечером у меня соберемся? Отпразднуем.

Она помолчала, хитро сузив зеленые глаза; мимоходом сообщила:

— Между прочим, и Звонарева будет.

Стась покраснел.

— Во сколько?

— Да часов в семь приходи…

Субботнее утро принесло радость: московское радио сообщило с ракете, заброшенной на Луну, в район морей Ясности и Спокойствия. Лешка ликовала:

— Наши-то ученые какие молодцы!

Вспомнила Чарли: «Он, наверно, тоже радуется».

Чарли недавно прислал письмо с невероятным адресом: «Пятиморск. Мисс Льешке».

Прямо «на деревню дедушке» — вот умора!.. Кто-то помог ему написать по-русски. Газетчики выудили на почте это письмо и опубликовали. Чарли писал: «По-хорошему завидую Вам. Хочу приехать в Вашу страну учиться».

Ну и приехал бы! Что ж нам, жалко? Подучим!..

В честь лунника Лешка решила до вечернего сбора гостей провести крупную реконструкцию в оборудовании квартиры. Люди до Луны дотянулись, а она уже полгода собирается слетать в областной центр и все откладывает. Безобразие!..

Ни слова не сказав матери, Лешка на «кукурузнике» совершила рейс, купила гардины, багеты и к обеду приволокла это добро домой.

Когда отец пришел с работы, все висело на предназначенных местах, а Лешка ходила по комнатам с видом волшебника, совершившего пустяковое чудо и замышляющего еще не такие преобразования.

— Ты бы себе на осень плащ купила, — заметил отец.

— Повременю, — отозвалась дочь. — Только серые были.

— А тебе какой надобен?

— Синий.

«Подумаешь, модница какая! — удивился Алексей Павлович. — Она даже у рабочих сапог норовит подворачивать голенища не без кокетства».

За обедом Лешка сообщила:

— Родители, я нашла себя окончательно.

Алексей Павлович поглядел молча: что еще такое?

— Людям нужны мыло, кинопленка, пластмассы, — она загибала пальцы левой руки. — Мы дадим все это!

— Кто — мы? — поинтересовался отец. Он не любил длинных речей, не задавал длинных вопросов и умел слушать.

— Химики!

Алексей Павлович сосредоточенно поковырял вилкой горошины на тарелке. Он был очень недоволен тем, что дочка и в этом году не поступала в институт: упустит все сроки, примирится с тем, чего добилась, утратит желание учиться дальше.

— Скоро дадите? — иронически спросил он.

— Постараемся поскорей, — принимая вызов, ответила дочь. — Вот еще год поработаю у аппарата, приоденусь получше, подготовлюсь имеете с Верчиком и поступлю на химфак.

— Ну, если с Верчиком, — Алексей Павлович иронически приподнял бровь.

Он осуждал Верино материнство, боялся дурного примера для дочери.

— Сомнительная последовательность: сначала родить ребенка… — Кадык на его тонкой шее запрыгал, жена делала Алексею Павловичу знаки, прося остановиться, показывая глазами на прислушивающегося Севку, но Юрасов ничего не видел или не хотел видеть.

Лешка покраснела от возмущения:

— Ты напрасно к ней так несправедливо относишься. И потом она — мой друг. Если хочешь знать, она герой. Да, да. И я ее очень уважаю. И… и… даже завидую, что у нее Иришка, а она…

— Что-о?.. — грозно переспросил отец, и впадины на его щеках обозначились резче.

— Нет, я не так сказала, — смутилась Лешка. — Но она все выносит стойко и мужественно…

— На том и остановимся, — пресек разговор Алексей Павлович и стал еще сосредоточеннее нанизывать горошины на вилку.

Только к концу обеда он сказал:

— Леокадия, не забывай: добрая молва о человеке — великое дело.

Однако и здесь Лешка не сдала позиций, но сделала это деликатно.

— Я понимаю, папа, — мягко сказала она, — о Вере молва самая хорошая…




Панарин и Лобунец вышли из общежития в половине седьмого. На Станиславе щегольски отглаженный темно-серый с красным «глазком» костюм. «Только платочка в кармане пиджака не хватает», — ухмыльнулся Потап. Сам он одет по-спортивному. Правда, в шкафу у него висит недавно купленный роскошный макинтош, но он еще стесняется носить его: «На праздник как-нибудь надену».

Пятиморцы у своих домов играли в лото и домино. Женщины, сидя на низеньких скамейках, грызли семечки. Строили игрушечные химкомбинаты дети. Во дворах крякали утки. Возле сараев висели на веревках освежеванные зайцы. Красновато-желтые листья деревьев походили на перезревшие груши.

На стадионе шел футбольный матч — химики сражались со строителями.

Потап, славившийся «пушечным ударом», не устоял и потянул друга зайти, поглядеть хоть одним глазом, как идет игра, Зрители стояли вокруг поля неровной стеной. Самые догадливые принесли с собой чурбаки, сидели на них. Только что прошел дождь, из-за стен комбината ракетой взмыла в небо красавица радуга.

Болельщики кричали:

— Вратаря — на парафин! Дырка!

— За такую игру с работы снимать надо!

— Пятки отдавишь!

Рыча, требовали:

— Дудкин, умри на поле! Отстегни ногу!

Подбадривали долговязого парня:

— Тетя Клаша, бей по воротам!

И, когда он мазал, ехидно замечали:

— Техника задавила!

Стась потянул Потапа:

— Пойдем, неудобно опаздывать. Девчата ждут.

Лобунец многозначительно гмыкнул — знает он этих девчат. Небось, рыжая Алка там.

По дороге Панарин купил магарыч — две бутылки вина — и просил Потапа спрятать их в недрах великолепных брюк. Недра действительно оказались глубокими: бутылки исчезли в них бесследно.

Когда пришли к Юрасовым, там уже были Надя, Анжела и Алла. Звонарева сегодня тщательно расчесала волосы, приоделась и даже подкрасила губы.

Отец и мать Юрасовы ушли в кино, Севка — на футбол, и квартира оказалась в полном распоряжении гостей.

Лешка приготовила сюрприз. Она достала у соседей магнитофон и теперь, усадив всех на диван, объявила:

— Запись-концерт! Приветственная ода. Речь Цицерона нашего времени. Пение дуэтом. Соло на гитаре. — И включила магнитофон. Ее измененный голос произнес скороговоркой:

— Слава тебе, о Панарин, со щитом возвратившийся с битвы! Пример твой похвальный пусть честно умножат соратники наши…

Алла Звонарева посмотрела на Стася с нежностью. Или это показалось?

Чей-то басок произнес из магнитофона:

— И, как сказал несравненный Ломоносов, «широко простирает химия руки свои в дела человеческие». А Менделеев добавил: «Посев научный взойдет для жатвы народной».

Первой узнала голос Анжела.

— Это Вера! — воскликнула она изобличительно.

— Не может быть! — не поверила Надя.

Она сидела на диване около Потапа и все старалась отодвинуться от него.

— Точно, Вера, — подтвердил Лобунец и придвинулся ближе к Наде.

А комментатор продолжал:

— Внимание! Всем! Всем! Копия — ведьме. Сейчас перед вами выступит известный оратор, Цицерон нашего времени Полторапотап Лобунец.

Потап, втянул голову в плечи, растерянно заулыбался:

— Благодарю… Н-не ожидал…

В магнитофоне кто-то откашлялся, помычал и затем заикающимся голосом, очень похожим на голос Потапа, произнес:

— Я… м-м-м… Строго говоря… м-м-м… не обладаю красно…

Невозмутимый голос комментатора пояснил:

— Механизму заело…

Когда выпили вино, чокаясь и провозглашая дурашливые тосты, Анжела вдруг сообщила:

— Новость! В наших краях снова объявился Шеремет. Помните, парень с разбойничьими глазами?

Лешка стала белее стены, чуть не выпустила из рук тарелку с винегретом. Хорошо, что никто не заметил ее состояния.

А Панарин сказал:

— Не знаю, кто как, а я считаю Шеремета хотя и хулиганистым, но не пропащим парнем. Он, правда, с каким-то надрывом непонятного для меня происхождения…

Лешка благодарно поглядела на Стася.

ПРИЗНАНИЕ ШЕРЕМЕТА


Лешка спала на балконе на топчане, укрывшись с головой простыней, торчали только голые пятки. Утро было прохладным, Алексей Павлович, выглянувший на балкон, набросил на дочь одеяло.

После завтрака Лешка решила отправиться к плотине — денек был такой, что только фотографируй. Она надела коричневое, недавно сшитое платье, в котором выглядела старше, перебросила через плечо аппарат и отправилась на прогулку.

У берега в морском прибое резвились, как дельфины, ребята. Выждав, когда перед ними на мгновение разверзнется водяная пасть, они с визгом бросались в нее и на гребне летели к берегу.

Вон, кажется, Севка — обгорелый, как головешка. Разогнался, сделал сальто, рассчитывая сесть на волну, но запоздал, шлепнулся на песок, и подоспевший бурливый вал накрыл его. Этот дурында в прошлом году подстерег момент, когда ловец бездомных собак отлучился от своей будки, и с криком: «Амнистия в честь Лайки!» — выпустил всех узниц на волю.

Лешка чинно проследовала дальше, к гидростанции.

Возле самых шандоров вода была неожиданно изумрудной и тихой. У подъемников плясала, неистово плескалась рыба.

Лещи, выставив над водой круглые желтые носы, жадно глотали воздух. Казалось, солнце щедро разбросало по воде пригорит золотых монет.

Вдали подманивал сомов рыбак в просмоленной лодке. В руке у него трубка, похожая на охотничий рог, он шлепает ею о воду, и на этот звук, напоминающий лягушачье кваканье, мчится сом, хватает наживу.

Лешка, облокотившись о каменные перила, глядела на пляску рыб. Кто-то остановился рядом с ней. Она недовольно подняла голову и чуть не вскрикнула: Шеремет!

Он похудел, еще больше загорел — совсем цыганенок, кожа вытянулась на скулах. А темные глаза сияют радостью. Да он, оказывается, умеет улыбаться — застенчиво и открыто.

— Здравствуй, — говорят его губы, а глаза добавляют: «Наконец-то я снова увидел тебя!»

На нем синий костюм, рубашка с отложным воротничком. Кольца волос синевато, влажно блестят на голове.

— Здравствуй, — отвечает Лешка на пожатие его руки, а глаза спрашивают: «Ну где ты так долго пропадал? И почему сбежал? А теперь опять исчезнешь?»

— Пойдем к шлюзам? — предлагает Виктор.

Лешка же ясно слышит другое: «Подожди немного, я тебе все расскажу. И сбегать больше не собираюсь, ты же видишь, какой стал послушный».

— Пойдем, — соглашается она.

Они долго идут, взявшись за руки, будто всю жизнь вот так ходили и нет в этом ничего необычного. Садятся под тополями, недалеко от шлюзов, в балочке, на глухом, безлюдном повороте дороги. Балочку эту Лешка прозвала «Розой пятиморских запахов»: в разные времена года в ней то пряно тянет маслиной, то медом акации, то морем и степными травами.

Как это ни странно, говорунья Лешка молчит, а молчаливый Шеремет говорит без устали. Видно, у него так много накопилось невысказанного, так просилось в доверчивое признание, что он наслаждался неведомой ему раньше радостью быть откровенным.

Он рассказывал о предательстве матери, о смерти отца, о бегстве из семьи, бродяжничестве. Пятиморск он бросил потому, что считал: здесь все относятся к нему уже предвзято, а ему не хотелось, чтобы она скверно думала о нем, презирала его.

— Что же ты там делал? — спросила Лешка.

— Зимой работа на овощном складе, а с весны — матросом на водной спасательной станции.

— Я знала, что ты хороший, — тихо сказала Лешка и положила свою руку на его.

Виктор, вздрогнув, отдернул руку.

— Нет, ты не говори так, я плохой. — Он побледнел. — Очень…, Даже сидеть возле тебя не имею права. Ты ничего не знаешь…

— Нет, знаю: ты хороший.

Он вдруг припал лицом к траве у ее ног и замер, только плечи вздрагивали.

Лешка не испугалась, не удивилась, лишь осторожно, едва прикасаясь, гладила его иссиня-черные волосы, говорила, как Севке, когда он нуждался в успокоении:

— Ну что ты, не надо, Витя, не надо…

Может быть, он впервые в жизни плакал, и надо было ему дать выплакаться.

— А если бы… если бы ты узнала… что я совершил преступление?

Лешка со страхом посмотрела на него. Шутит? Испытывает? Но нет, он напряженно, мучительно ждал ответа. Год назад она сказала бы… Но это год назад…

— Смотря какое, — сказала она, — и надо в душе человека разобраться. Почему совершил? Возможно, даже помочь выбраться из ямы. Разве настоящий друг оставит в беде?

Он вскочил на ноги.

— Ты правду? Правду?!.

Схватил ее за руки, поднял с земли, задыхаясь, выкрикнул:

— Теперь все, все!..

Лешка еще не понимала, что означает это «все», но почувствовала: в ней он нашел какую-то необходимую ему решимость, опору, она придала ему силы, стала для него самым необходимым человеком. Если не она — погибнет.

— Я тебе сегодня вечером все расскажу… Не могу сейчас, при солнце…

— Хорошо, Витя, но мне в ночную…

— Я потом провожу…

Она с трудом дождалась вечера. Не могла найти себе места. Что Виктор мог сделать? Неужели убил человека? Нет, нет, только не это! Но он сказал: преступление…

Они встретились в парке, сели на скамейку укромной аллеи. Рядом с собой Лешка положила чемоданчик с бутербродами, сказала, почти спокойно:

— Я слушаю, Витя.




На танцплощадке играл оркестр. Где-то недалеко журчала, плескалась вода. Пахло ночной фиалкой. За деревьями плавали в тумане портовые огни. Тоскливо вскрикивал маяк.

С чего начать? Может быть, с того, что сегодня, когда они расстались, он повстречал у базара Валета и тот, гундося, допытывал «Косяка давишь? Думаешь оторваться?»

Белобрысая дрянь с глазами цвета грязной водочной бутылки! Он показался Виктору отвратительным. Ударить что есть силы этим расквашенным, синеватым губам? Но ведь подстережет в темноте, всадит нож в спину.

— Вы меня не трогайте, — глухо произнес Шеремет. — У меня своя дорога.

Верхняя губа Валета полезла к носу, открыла острые желтые зубы.

— Может, уже раскололся, мелодии донес? Так мы об тебе выложим.

— Отвали! — стиснув зубы, с угрозой произнес Шеремет и двинулся на Валета.

— Гляди, кирюха, не прошибись, — бесцветным голосом процедил Валет и танцующей походкой направился к базару.

Да, об этом тоже надо рассказать Лешке, но потом. А сейчас главном: как дружил со слесарем Мишей Федорцом и как они, еще задолго до встречи с Лешкой, подвыпили. А когда выходили из ресторана, на Михаила напали двое, и он, Виктор, поспешил на помощь, ударил одного из напавших кирпичом в челюсть. Прибежал милиционер, стал крутить руки. Виктор оттолкнул его. Попал в колонию. Там тогда был Валет…

Озлобленный на весь белый свет, на то, что его, как он считал, ни за что отправили в колонию, Виктор решил бежать. Побег удался… Но и это еще не главное. Он не Шеремет, а Нагибов. Шеремет — это его двоюродный умерший брат. Тоже Виктор. По его свидетельству о рождении Виктор получил паспорт. Он преступник с чужой фамилией…

Лешка перевела дыхание. Она готовилась к худшему, но и это было страшно.

— Что же мне делать? — спросил ее Виктор так, будто именно от ее ответа зависела его жизнь. — Скажи правду, ты меня презираешь?

Как должна она ответить? Как ему помочь?

Она знала: Виктор сейчас совершенно откровенен с ней, ничего не скрывает.

Бежать ему отсюда навсегда? Но разве убежишь от своей совести? Всю жизнь фальшивить, прятаться — разве это жизнь?

А в чем ее, Лешкин, долг? Сказать ему: «Я не могу дружить с тобой»? Но разве он такой неисправимый преступник? Разке не раскаивается сам? Не хочет стать на честный путь? Не видит в ней друга?

У него так тяжело сложилась жизнь… Разве дружба проверяется не в большой беде?

— Я ценю, что ты правду… — сказала она. — И всегда так. Даже если очень трудно… Ладно?

Она еще спрашивает! Да ведь только это и может возвратить ему жизнь! И он сам говорит то, что и должен был сказать, но пытался переложить на нее:

— Я пойду к прокурору… Раз ты мне поверила, нельзя начинать новое с неправды…

У Лешки сжалось сердце. Его посадят в тюрьму… И они надолго, может быть навсегда, расстанутся…

Но Лешка сказала:

— Да, надо все честно… — и всхлипнула.

ХОЗЯЙКА ЛАБОРАТОРИИ


«Нет, дождь — это не только грязь, — думает Валентина Ивановна, шагая утром степной дорогой к комбинату, — и, может быть, не столько грязь, а и преддверие радуги, и плащ на двоих, и воспоминания юности…»

Беседка на взгорье. Моросит… Она ждет своего Васю. Наверно, после этого полюбила на всю жизнь мелкий дождь и ожидание счастья, несмотря ни на что?

Валентина Ивановна с удовольствием подставляет лицо дождю, пахнущему близким морем.

За поворотом дороги мысли Валентины Ивановны обратились к ее лаборатории. «Ее» не потому, конечно, что стала начальницей этой лаборатории, а потому, что не представляла себя без нее.

Девчонки ее увлекались химией. Даже щеголяют к месту и не к месту химическими терминами. В столовой, наполняя стакан кефиром, Алла Звонарева шутит:

— Смотрите, чтобы не было перелива.

Мужскую парикмахерскую они иронически назвали цехом омыления и настойчиво отсылают туда Панарина, который, кажется, еще ни разу в жизни не брился, но, пожалуй, ради Аллочки пойдет и на этот шаг…

А что может быть увлекательнее постоянных поисков ответов на сотни «почему»?!

Сколько они помучились, добиваясь таких ответов!

Девушек в лаборатории сорок, половина — вчерашние десятиклассницы, и с ними тоже надо отгадывать: «Почему загрустила? Почему нервничает?» Эта область оказалась тоньше самых нежных приборов. Хорошо, что шамекинская практика помогла разобраться в характерах. И не только тех, кто в лаборатории… Очень хочется быть ближе к ним всем. Вот, например, Вера Аркушина. Относится к ней Вера с трогательной доверчивостью: приходила домой, даже показывала письма какого-то кубанского учителя, познакомила со своей матерью. Что может быть дороже такого доверия? Вера — славный человек, но нуждается в закалке характера. В ней есть и смелость настойчивость, только надо высвободить скрытые силы. Правильно сказал о ней Григорий Захарович: «Помочь проявить душевные запасы». А сегодня прибегала смятенная Юрасова, сбивчиво рассказывала что-то малопонятное о Шеремете, о том, что его надо спасать. История полна недомолвок, но в ней надо разобраться и, может быть, действительно поддержать парня.

…У заводской проходной выстроили киоск для продажи газет, повесили почтовый ящик, телефон-автомат — и степь сразу стала обжитой.

Валентина Ивановна поднялась на третий этаж и очутилась знакомом мире колб, эксикаторов, сушильных шкафов.

В коридоре, правее стенгазеты, — обувь, сброшенная с ног: босоножки, чеботы, ботики, туфли… Грязные, чистые, модные, безвкусные, со сбитыми каблуками и аккуратные — тоже свидетельства характеров владелиц.

Человеку новому многое в лаборатории может показаться необычным: железные двери, отгораживающие комнату с огнеопасным жидкостями; покрытые черным лаком бутыли, синеватая щелочь в высоких банках с притертыми пробками.

Валентина Ивановна ко всему этому пригляделась, привыкла, как привыкает учитель к классной доске, хирург — к инструментам операционной, но глаз мгновенно отметил ералаш на лабораторном столе Аллы Звонаревой, небрежность в ее одежде.

— Аллочка, — тихо говорит она, — ведь это же платье могло обойтись и без английской булавки. Вы не сердитесь на меня, но химик — образец аккуратности. Правда?

Голос у Валентины Ивановны негромкий, совсем не начальственный. Звонарева краснеет, кажется, с бронзовых волос ее стекает краска на лоб, щеки, шею.

Нет, конечно, она не сердится. Действительно, из этих мелочей тоже складывается химик. А она хочет им быть. Старательность у нее есть, это не отрицает и Валентина Ивановна. Теоретическая подготовка тоже. А неряшливость — да. И руки какие-то деревянные. Валентина Ивановна права: химия — призвание, ее надо чувствовать. У химика должны быть особые руки — чуткие, как у музыканта.




В кабинет Чаругиной вошла пожилая женщина в темном платке, надвинутом на широкие брови. Плачущим голосом запричитала:

— К вам я… Не думала дожить до такого позора на скате лет: семья рушится…

Валентина Ивановна посмотрела с недоумением.

— Мой-то шалопай у вас работает обеспечером, — пояснила женщина, — не впервой забуряется, а сейчас жену с детьми гонит. Одно заладил: «Меня полюбит на десять лет моложе от тебя. И к тому же образованная». Анжелой звать ее…

Женщина ушла, а Валентина Ивановна в перерыв вызвала Анжелу. Та пришла розовая, свежая, с трудом притушила сияние дерзких синих глаз. Из-под халата, делающего ее похожей на медсестру, виднеется серое, в белых лепестках платье, как оперение цесарочки.

Говорили наедине долго. Анжела возмущенно подергивала пышным плечом:

— Он за мной бегает… Письма сует… А мне не нужен и на столько, — она протянула розовый мизинец, показала на его кончик.

— Мама ваша где живет? — неожиданно спрашивает Валентина Ивановна.

— В Воронеже, — удивленно отвечает девушка.

— А что, если завтра я дам вам отпуск, поедете к ней?

Анжела внимательно смотрит на Валентину Ивановну, понимающе усмехается:

— Только спасибо скажу!

С этим девичьим переполохом нужен глаз да глаз. Конечно, отправка Анжелы мало что изменит, но, может быть, охладит пыл «гусара».

ШЕРЕМЕТ У ПРОКУРОРА


Лешку словно окружил тяжелый туман, через который не пробиться. Ей все время казалось — с Виктором уже что-то случилось. То она представляла себе его встречу с бандитами, их расправу над ним, то мысленно видела идущим под конвоем милиционера.

Может быть, все же Виктору лучше куда-нибудь уехать? Ну, а дальше что? Обманывать всех и себя?

Вера сразу заметила: с подругой творится что-то неладное. Догадывалась, что дело, наверно, в появлении этого Шеремета. Девичьи странности — не замечать чудесных парней вокруг и привязаться к такому. Ох, и глупые ж они, сколько раз ученные жизнью и ничему не научившиеся!

— Лё, ты что-то скрываешь? — допытывается Вера.

— Нет, — быстрее, чем надо, отзывается Лешка и отводит взгляд в сторону. — Ну, я пойду…

С кем же еще посоветоваться? Валентине Ивановне она немного рассказала в самых общих чертах, и та обещала помочь. Но Лешка не могла сидеть сложа руки. Надо было что-то предпринимать. Поговорить с мамой? Разохается, всполошится… Скорее с отцом. Девчонки обычно тянутся к матери, а у них в семье наоборот — Севка, как телок, вертится возле мамы, а она ближе к отцу. Конечно, и маму она любит, но с отцом можно лучше обо всем поговорить. Он если сердится — недолго, и в конце концов понимает, когда надо согласиться.

Да, с папой можно посоветоваться.

Но ведь тайна не только ее. А если рассказать отвлеченно, иносказательно, просто как о житейском случае, узнать его мнение?

После обеда Лешка предложила веселым голосом:

— Папунь Павлович, давай пройдемся, погуляем?

Он посмотрел внимательно: не часто в последнее время предлагала ему дочь прогулки. И назвала его так, как называла в детстве, когда хотела заручиться поддержкой. Бывало, придет он с работы — Лешка тут как тут:

— Папунь Павлович, я хорошо себя вела…

Потом начинает дипломатничать. Мать, видно, запретила во двор выходить, так она к нему:

— Можно на пол-полчасика?

…Они идут своим излюбленным маршрутом — степной дорогой к водному каналу.

Хорошо в степи в этот час: спокойно, вольно, иди да иди навстречу вечерней заре, вдыхай запахи осенних трав. На небе — синее озеро в оранжевых берегах; темно-сиреневое море тянется к этому озеру.

Алексей Павлович шагает молодо, распахнув плащ, приподняв не покрытую голову, обычная сутуловатость его почти исчезла.

«Можно ли рассказать ему историю Виктора?» — напряженно думает Лешка, пытливо посматривая на отца.

Начала она издалека. Но получилось совсем не так, как предполагала, — никакой иносказательности не вышло. Свой рассказ о Виктор его беде она неожиданно закончила словами:

— А он мне очень дорог!

Вот тебе на!.. Алексея Павловича будто кто обухом по голове ударил. И опять подумал, как когда-то: растил, растил, гнул спину в бухгалтерии, работал сверхурочно, и кто-то другой, кто ничего этого не делал, сразу стал и дороже и нужнее.

Или это удел всех родителей?

А если «очень дорогой» изломает ей жизнь? Ведь, судя по рассказу, он совсем не то, о чем мечтали они для дочери: ни образования, ни прочного места в жизни. Хотя разве в этом дело? Разве он с Клавой начинал жизнь иначе? Важен человек. Но у этого человека в двадцать один год такой печальный путь за плечами. Страшно за девочку. Кто то пришел и отнимает ее. Сразу! Ничего еще не сделав для нее. И он, отец, беспомощен. Ну, запретит, накричит. Разве это поможет или что-нибудь изменит?

— Ты что же думаешь… выйти за него замуж? — через силу силу спрашивает Алексей Павлович.

Лешка даже приостанавливается, даже начинает немного заикаться от возмущения:

— Ну вот! Какие вы все, родители, поверхностные! Прямо удивительно! Почему обязательно сейчас же и замуж?

«Фу-у!.. Немного отлегло. Но все-таки лучше поглядеть на парня».

— Почему же Виктор не заходит к нам? — как можно спокойнее спрашивает Алексей Павлович.

— Тебя стесняется…

— Неужели я похож на людоеда?

— Немножечко, — с коротким смешком, лукаво улыбаясь, говорит Лешка.

…Виктор уже несколько раз проходит мимо черной вывески с беспощадной надписью «Прокурор». Представил себе: вот он входит, рассказывает, и тут же его берут под стражу, отправляют в тюрьму. Он ясно видит мрачные стены этой тюрьмы, ее решетки и камеры. Вот тебе и новая жизнь и Лешка! Конец всему!

Но порог с этой черной безжалостной вывеской надо переступить. Надо! Так он обещал Лешке.

Виктор поднимается по ступенькам и открывает дверь.

Полутемный коридор. Еще одна дверь. За столом молодой, с гладко зачесанными волосами, кареглазый человек.

— Вы ко мне? — спрашивает он, внимательно разглядывая Виктора.

— Я… рассказать… — с трудом разжимает губы Виктор и садится на предложенное место.

…После того как человек в воображении переживает опасность во всех ее подробностях, сама она, придя, не кажется такой грозной.

Выйдя от прокурора, Виктор почувствовал некоторое облегчение, но полная освобожденность не пришла — сердце продолжало тревожно ныть. Что ждет его? Можно временно снять боль раны, но что сделаешь, если заноза сидит в самой совести? Непростительные поступки, неверно прожитые годы…

Прокурор сказал:

— Мы вас известим о решении…

Беда страшна и своей медлительностью, обыденностью. Ему бы хотелось, чтобы все решилось сейчас же — так или иначе, но сейчас же. Чтобы не было мучительного ожидания, бесконечных дней, пропитанных тревогой. Все вокруг было таким же, как и час назад: обидно обыкновенным. Играли тряпичным мячом в футбол мальчишки, передавали музыку по радио, торговал газетами киоск.

И никто не знал, что решается его судьба. Никто не знал, как она решится. Ну что ж, он будет ждать. А сейчас пойдет к Лешке.

КОНЕЦ БАНДЫ ВАЛЕТА


С некоторых пор в Пятиморске стало неспокойно: начались грабежи, дикие, бессмысленные расправы. Кто-то, обернув рукоятку ножа платком, всаживал его в спину парня, возвращающегося со свидания, кто-то, напав на идущую из вечерней школы девушку, одной рукой зажимал ей рот и глаза, а другой срывал часы.

Тогда рабочие комбината создали народную дружину для охраны порядка в городе. Записались в нее и Лобунец с Панариным. Лешка тоже собралась поступить в дружину, да мать подняла такой шум, что она пообещала «повременить и остаться в резерве».

В тот час, когда Виктор ходил к прокурору, Потап и Стась готовились к вечернему дежурству в штабе дружины. Панарин чистил у веранды костюм, а Лобунец, наведя блеск на ботинки, развлекался во дворе с добродушным Флаксом. Пес явно не лишен был юмора. По утрам он лапой стучал в дверь к Потапу и Стасу, требуя свой паек, а получив, не всегда довольствовался им и снова стучал. Он был любимцем обитателей общежития: его все кормили, ему устроили конуру в чулане за кухней, ему не удивлялись, даже если он появлялся в цехе именно в час выдачи молока рабочим.

Сейчас Флакс хитро поглядел на Потапа и, словно спросив: «Позабавить?»— схватил в зубы стоящий у двери ботинок Панарина. Сделал «вольт налево» и, осторожно положив ботинок на место, снова посмотрел на хозяина: «Повеселил? То-то же».

Флакс отправился с Потапом и Панариным к штабу, разлегся у порога, терпеливо ожидая их.

В длинной, с голыми стенами комнате штаба стоял сейф, чей-то велосипед, грубо сколоченные скамьи да телефон на столе. Начальник штаба, загорелый, коротко подстриженный парень, записывает в журнал участки патрулирования: порт, клуб, ресторан; назначает, кто куда пойдет, выдает красные повязки на руку.

— Сегодня получка, учтите, — заметил он мимоходом.

К девяти вечера группа Лобунца привела дебошира из автобуса.

— Оскорблял пассажиров, — кратко доложил Потап. — При за держании пытался бежать.

Приведенный, пьяненько щуря глаза, шмыгал носом и бормотал:

— Товарищи дружинники, только на производство не звоните. Ну накажите сами, ежели что… По морде дайте, ежели что…

Около одиннадцати надрывно зазвонил телефон. Начальник штаба поднял трубку. Взволнованный, прерывистый голос о чем-то спросил. «Скорей!.. Скорей!..» — расслышал Потап.

— Хорошо. Сейчас пришлем, — сказал начальник штаба и обратился к Лобунцу:

— На Фестивальной, тринадцать, во вторую квартиру ломятся хулиганы. Возьмите человека четыре — мигом туда.

Как позже выяснилось, в этот час Валет, Хорек и кто-то еще третий вышли на ночной промысел. На Фестивальной они остановили Надю Свирь, идущую к Вере. Хорек, узнав Надю, постарался держаться у нее за спиной. Валет ударил Надю кулаком в лицо. Третий, прошипев: «Снимай котлы!» — начал сдирать часы.

Высокая, сильная Надя, расшвыряв не ожидавшую такого сопротивления мелкоту, вбежала в чужой подъезд, заскочила в чью-то квартиру. В ней жила работница почтамта. Она и позвонила в штаб. Когда дружинники подоспели к Фестивальной, бандиты, матерясь, выходили из подъезда дома номер тринадцать. Они только для устрашения побарабанили в дверь, за которой скрылась ускользнувшая жертва, и, понимая, что шумом могут привлечь к себе внимание, решили уйти.

— Стой! — издали закричал Лобунец.

Флакс из любопытства бросился вперед и, захрипев, с перерезанным горлом забился на земле.

Бандиты кинулись врассыпную. Валет, пытаясь проскочить мимо Панарина, хотел полоснуть его ножом по шее, но только оцарапал. Лобунец сбил с ног Валета; придавив его к земле, вырвал нож.

Валету скрутили руки назад. Он извивался, норовил укусить, падал на землю, отбивался ногами, наконец обессилел, и его поволокли в штаб. Здесь же Панарину сделали перевязку, и он с гадливым любопытством начал рассматривать бандита.

Тот сидел спиной к нему. Станиславу видны были только хищно прижатые к буграстой остриженной голове хрящеватые уши, словно вывалянные в серой муке. Панарин почему-то вспомнил: вчера шел он плотиной и заметил, что ее кое-где пробил осот. Он взламывал асфальт, продирался сквозь него, портил труд людей.

Валет, будто почувствовав взгляд Панарина, повернулся к нему лицом. В мутных глазах вскипела злоба, расквашенный рот скривился. Нет, таким пощады быть не может…

ИМЕНЕМ КОЛЛЕКТИВА


Необычайное это время на стройке — предпусковое. Вдруг «вылазят» какие-то, вроде бы пустяковые, но, оказывается, немаловажные недоделки; ставят под угрозу пуск технологической цепочки тряпка или чобик, забытые нерадивыми где-то в тысячеметровой трубе, и эту злосчастную тряпку или чобик надо во что бы то ни стало разыскать. Потом, также вдруг, прорывает прокладку на флянцах, отказывает держать клапан…

Все ходят озабоченные, настороженно-собранные, как люди, продвигающиеся извилистой дорогой, где все будто и знакомо, но и полно неожиданностей, которые надо предугадать.

В эти дни нельзя удивляться очень короткому, как на фронте перед боем, ночному заседанию партийного бюро или тому, что в кинозале во время сеанса раздается властное: «Лобунец, на выход!» — и встревоженный Потап, отдавливая ноги соседям, пробирается к выходу.

Или в квартире Альзина трещит ночью телефон, и глухой, осипший от волнений и бессонницы голос спрашивает:

— Григорий Захарович, что будем делать? Насос отказал!

Неповторимое, тяжелое и радостное предпусковое время!

…У проходной комбината вывесили объявление:

«Сегодня, в 6 часов вечера, в красном уголке слушается уголовное дело слесаря Виктора Нагибова (Шеремета). Приглашаются все желающие рабочие химкомбината и его строители».

Красный уголок — длинная, еще не оштукатуренная комната переполнен. Рабочие стоят в проходах, сидят на подоконниках.




За столом появился невысокий молодой человек в форме прокурора. Гладкие волосы его блестят, карие глаза смотрят пытливо.

Лешка вся напряглась: вот кто решит судьбу Виктора! Добрый он или злой? Справедливый или нет? Если бы знал он, сколько писем писала она ему ночами и уничтожала! А последнее все-таки решилась послать.

«Я понимаю, — писала она прокурору, — никому нельзя переступать закон. Но Виктора искалечила, озлобила ложь самого близкого человека — матери. Он же хочет начать новую жизнь с правды. Поверьте мне, если можете, что Виктор — хороший человек.

Кто я, что Вы должны мне верить? Какое право имею писать Вам? Я — его Друг. Он мне первой открылся во всем, мы вместо решили, что он должен прийти к Вам, потому что нельзя прятаться от людей.

Скажу правду: мне страшно за него. Если ему не поверят, он будет потерян для людей. А я чувствую всем сердцем, что Виктор еще может быть им полезен. Вы не подумайте, что я его оправдываю, нет, но я ему поверила. Поверьте и Вы».

— Товарищи рабочие! — поднялся прокурор. — Нами изучено дело Виктора Нагибова — вашего товарища по работе, и мы хотели бы посоветоваться с вами.

По залу прокатился шум: «Почему Нагибов? Что он натворил?»

Прокурор, не торопясь, обстоятельно рассказал о драме в семье Нагибовых, об участии Виктора в драке, его побеге из колонии, перемене фамилии, явке с повинной.

Напряжение тишины нарастало.

— И вот теперь, товарищи, мы хотели бы узнать ваше мнение: следует ли Виктора Нагибова судить по законам уголовного кодекса, изолировать от общества, или вы найдете нужным и для себя возможным взять его на ответственные поруки? На очень ответственные…

В зале стоит все та же тишина. В открытое окно врываются дальний голос теплохода, двойные удары по рельсу, похожие на вскрики.

У Лешки горит лицо, взмокли ладони. Валентина Ивановна, успокаивая, кладет руку на ее колено.

Первым просит слова сварщик Зубавин. Выходит к столу, приподнимает лицо со впалыми щеками:

— Я за строгость… Бандитам, хулиганам, как этот, — он кивает в сторону Виктора, — скидок не делать! Тогда и другим неповадно будет. Давайте мы, как рабочий класс, вынесем решение: просить горсовет выслать Нагибова, или Шеремета, — неизвестно, как назвать его, — в дальний район страны.

Прокурор смотрит в зал: «Кто из девушек, сидящих здесь, писал письмо? Не эта ли маленькая, у которой лицо то бледнеет, то покрывается краской? А рядом с ней парнишка с перевязанной шеей — кажется, Панарин, его Валет „поцарапал“. А вон инженер Чаругина… Она приходила к нам от партийного бюро».

Выступающие беспощадно припоминают Виктору бегство со стройки, дружбу с Валетом.

Неожиданно для многих слово берет Потап Лобунец. Протиснувшись из дальнего угла к столу, он мнет в руках фуражку, ерошит волосы.

— Я не оратор, — начинает он.

— Знаем! Давай по прямой! — раздаются добродушные голоса.

— Всех бандитов, нечестных… — И выразительно сжимает кулак.

У Лешки останавливается сердце: «И Потап тоже…»

— Но я скажу, — продолжает Лобунец, — Нагибов для нас не чужой. Он хочет стать на правильный путь, иначе бы не пришел с повинной. Его бандиты к себе тащили — не затащили. — Лобунец обводит светлыми глазами ряды слушающих, задерживается на Панарине; тот одобрительно кивает. — Да неужто у нас нет сил сделать его человеком? Взять под наше слово? Но если подведет… — Потап снова сжимает кулак, — Вышвырнем из общества! А ты, — обращается он к Виктору, — не забывай, что отвечаешь не только за свою честь… По тебе о нас судят…

Лешка питала отвращение к затяжным речам и докладам, но сейчас готова была слушать Потапа бесконечно. «Ну, Потапчик, Потапчик, — мысленно обращалась она к Лобунцу, — скажи еще!»

И Потап сказал:

— А подонкам общества — хорькам и валетам — объявим войну. Пусть земля им пятки жжет! Пусть они нас боятся! После ранения Панарина у нас в дружине вместо тридцати девяти — восемьдесят семь человек. Понятно?

Пожалуй, самое сильное действие на присутствующих оказал выступление маленького седого паркетчика Самсоныча, у которого был в учениках когда-то Иржанов…

— Может, слыхали, — обратился Самсоныч ко всем, — есть в нашем молодом море страшные, понимаешь, подопечки. Среди переплетения коряг, корневищ в береговых отвесах вымывает впадину в большой глубине. Нырнет человек, а его втягивает в эту впадину. Потом с водолазами не найдешь — занесет песком, скроет. Смелый, понимаешь, если потянуло его в подопечку, не растеряется, рванется вверх, к свежему воздуху… Я думаю, Виктор из этой подопечки выбрался…

А Надя Свирь поднялась и с места сказала (Лешка не знала, сердиться на нее или благодарить):

— С Виктором дружит одна девушка. Я уверена, что это она повлияла на него и он сознался во всем… И дальше это чувство поддержит его…

Это заявление особенно понравилось девчатам, и они зашептались все разом.

Теперь ждали, что скажет сам Виктор. Он встал, повернулся лицом к товарищам, силился что-то произнести — и не мог. Синевата бледность покрыла его щеки и лоб. Наконец проговорил:

— Вот посмотрите… — и опустился на скамейку.

Кое-кто из любителей непременных покаянных речей недовольно пробурчал: «Разве ж так осознают?!» — но большинство, конечно, ж нимало, что дело не в речах.

В МОРЕ!


Вера и Лешка пришли на плотину к вечеру.

Заходило солнце, дотлевал в небе притушенный пожар. Отороченный багрянцем, высился арочный мост; медленно брели куда-то оранжевые отары туч.

Вдали уходило в море бесстрашное суденышко.

«Давно ли сидели мы с Верой здесь, — думает Лешка, — а кажется, прошла целая жизнь. И впереди еще одна, еще и еще…»

Лешка вглядывается в открытое море. Суденышко отважно взбирается на волны.

Неподалеку, на плотине, свесив ноги, сидят трое: парень в тельняшке под бушлатом, Явно разыгрывающий «морского волка», второй — в синем берете, а между ними загорелая девчонка лет семнадцати, с осиной талией, в белом свитере. Лешка крепче прижимает себе Веру. Та с напряженным любопытством смотрит на девушку белом свитере. «Тоже скоро выйдет в открытое море. Как поплывет?»— думает она с материнской тревогой.

Зарево на небе затухает. Все дальше уходит суденышко.




Часть вторая

Студентка первого курса








УНИВЕРСИТЕТ


Нырнув под чей-то локоть, Лешка очутилась у длинных разграфленных листов с фамилиями принятых на химический факультет.

Сзади напирали, кто-то взволнованно дышал над ухом. Раскрашенная девица с обнаженными плечами радостно вскрикнула рядом.

— Приняли! — и схватила Лешку за руку, словно призывая радоваться вместе с ней.

Фамилии Юрасовой не было. Набрала двадцать четыре балла из двадцати пяти возможных, а ее нет в списках! Лешка побледнела. Она не разрешит поступить с собой так бессовестно, не на ту напали! Вот эта расфуфыря набрала двадцать и нигде не работала, а ее приняли. Перед экзаменами она болтала, что ее отец «имеет крупные личные заслуги». Лешка еще тогда подумала: «Конкурс-то не отцов».

Юрасова выбралась из толпы и воинственно ринулась в приемную комиссию, к секретарю химического факультета. Временно им был назначен недавно окончивший аспирантуру Игорь Сергеевич Багрянцев, и к нему-то в небольшую комнату, заставленную столами и шкафами, влетела Лешка.

— На каком основании меня нет в списках? — грозно спросила она, назвав свою фамилию.

Багрянцев молча, не торопясь, полистал какие-то бумаги, поднял на Лешку серые спокойные глаза:

— Простите, произошла ошибка… Мы не вывесили последний лист, там и ваша фамилия… Вы напрасно так разволновались…

— Хотела бы я посмотреть на ваше олимпийское спокойствие, если бы подобная ошибка коснулась вас, — выпалила Лешка.

К ее удивлению, этот «чиновник», как заранее мысленно она узко окрестила его, покраснел и смущенно провел рукой по очень светлым, почти льняным, гладко зачесанным волосам.

«Все равно молодой бюрократ, — непримиримо решила Юрасова, выходя из комнаты, — все равно…» Но гнев уже улегся, и ему уступило место чувство изумления и радости: она — студентка! Подумать только — студентка!




Утром 31 августа Лешка стояла в коридоре на третьем этаже университета и все еще никак не могла поверить, что это правда, что она действительно студентка, будет слушать лекции, задавать вопросы профессорам, делать опыты в таинственных лабораториях, сейчас скрытых за дверьми. Какой жалкой детской игрой предстали перед ней опыты с Севкой, в сарайчике, когда произошел взрыв.

Лешка коротко подстрижена, на ней белая капроновая блузка, юбка из черного крепа, на ногах черные лодочки на тонком каблуке. Она остро чувствует эту новизну своей внешности, не привыкла еще к ней, даже немного стесняется ее.

Из открытого окна виден город — осеннее буйство красок. Лешка как будто ощущает даже запах реки, совсем не такой, как у моря, а особый, еще чужой, но уже входящий в ее жизнь.

Итак, она — студентка!

Где-то далеко, за тридевять земель, хотя езды туда поездом немногим более ночи, остались Пятиморск, папа с мамой, Виктор, Вера… А здесь все новое.

Вон толпятся студенты у расписания занятий; выходят из профкома, получив направление в общежитие.

Мимо стайкой прошли старшекурсники. Это ясно из разговоров, видно по их, как кажется Лешке, очень умным лицам. Остановились неподалеку. Курчавый лобастый юноша говорит так, между прочим:

— Для научной работы я взял тему «Синтез аминов антрохинонкарбоновых кислот»… Получил девять не описанных в литературе соединений…

У Лешки дух захватило — вот это кислота! Она мысленно пытается повторить: «Антрохи… Нет, не выходит. Не описанных в литературе! Так это ж вклад в науку».

Лешка смотрит на мудрейших с робким обожанием. Неужели и она когда-нибудь сможет так свободно говорить о столь сложных вещах? Вот до нее опять долетело потрясающее:

— Тетраминодиаквокобальтихлорид…

Ну и ну! Язык можно поломать!

Говорят, кафедру разрешается выбирать только к середине четвертого курса. Почему же надо ждать так долго? Неужели выбор нельзя сделать раньше?

Рядом остановился студент в армейской гимнастерке, тоже первокурсник, Павел Громаков. У него худое, скуластое лицо, глубоко сидящие серьезные глаза.

На письменном экзамене по математике Лешке удалось помочь ему, и позже, разоткровенничавшись, Павел рассказал ей, что недавно демобилизовался из армии, что с женой и двухлетним сыном снимают комнату где-то на окраине города.

В день, когда, стало известно, что наш космический корабль возвратился на Землю, Павел, встретив Лешку в библиотеке, схватил ее за руку и, взъерошенный, счастливый, восторженно восклицал:

— Радость-то какая! А?! Вот радость!

Сейчас у Павла в руках студенческая многотиражка. Лешка успела прочитать заголовок: «Тебе, первокурсник!»

— Можно? — спросила она.

Громаков протянул газету.

Весь номер посвящен им. Стихи и статьи, передовица и фотографии. Оказывается, правду говорили, что на каждое место претендовало четверо, что большинство — производственники.

— Павлик! — неожиданно ласково обратилась Лешка к Громакову. — Я тебя очень, очень прошу: подари мне эту газету. Мне она просто позарез необходима…

Громаков смотрит удивленно:

— Да пожалуйста.

Лешка поспешно засовывает, газету в кожаную коричневую папку. «На всю жизнь сохраню…» — обещает она себе.

В дальнем конце коридора промелькнула худощавая фигура декана факультета профессора Тураева. О нем Лешке уже известно многое. И правда и легенды. Видный химик, философ. Говорят, еще и поэт. Или любит поэзию.

— Пошли в большую аудиторию, — предлагает Павел, — там будет собрание.

Большая химическая аудитория полукруглая, как планетарий. Внизу у кафедры — длинная стойка с цветными банками, за ней, возле шести передвижных досок, дверца с надписью: «Демонстрационный музей», а выше этой надписи выведено белой масляной краской: «Список замечательных открытий».

Лешка оглядывается и узнает кое-кого из новичков. Вон крайний слева — Гарик Кодинец, красавчик в расписной шведке. Вплыл в университет неведомо на каких парусах. Ребята, посмеиваясь, прозвали его директором Бродвея. На вопрос одного из них, кто его отец, о и ответил небрежно: «Инженер по мехам». Газированную воду называет «кальвадос».

Правее Павла Громакова — стриженная под мальчишку коротышка Саша Захарова. Она часто подталкивает на переносицу очки без оправы. Но делает это не так, как Алка Звонарева, а словно бы собирается взять себя за маленький вздернутый нос, да, в последнее мгновение раздумав, проносит руку дальше к очкам. На Саше белая шерстяная кофточка с веселыми зелеными крапинками. Будто цыплята забрались в зеленые чернила и потом прошлись по этой кофточке.

Выше Саши восседает Нелли Прозоровская — та самая, что у списков кричала: «Принята!» У нее соломенного цвета волосы до плеч, то ли как у Брижитт Бардо, то ли как у Жанны д'Арк. Прозоровской девятнадцать лет, но обилие косметики делает ее лицо каким-то несвежим. Вчера в очереди к буфету она успела нашептать Лешке, что переписывается с «потрясающим морячком» и что у нее есть «чудный песик, Косточка, ну прямо лапка». Лешка, подумав, что речь идет действительно о собаке, заинтересованно спросила: «А какой масти?» Но выяснилось, что песик — это какой-то «совершенно роскошный парень», художник! Лешке хотелось спросить: «А почему же Косточка?», но она благоразумно промолчала.

На кафедру поднялся декан их факультета, обвел глазами аудиторию. Волосы — темные, на висках — седина. Стал рассказывать, сколько принято на факультет демобилизованных, сколько — производственников и школьников. Потом о стажировке: теперь она будет длиться целый год. И еще новость: получено первоклассное оборудование для каких-то спектральных исследований и введен предмет «Процессы и аппараты химической промышленности».

— Этот курс вести у вас буду я… — сказал декан.

Он передал слово Игорю Сергеевичу, к которому прибегала Лешка, когда не обнаружила себя в списках.

— Наш секретарь комсомольского бюро факультета, — представил его Тураев.

Багрянцев начал с дел комсомольских, но затем увлеченно заговорил и о науке.

— Вы присмотритесь, что происходит сейчас с ней! — сжав руками кафедру, весь подался он вперед. — Меняются ее вооружение, методы исследования. На могучем древе познаний появляются совершенно новые, обнадеживающие ветви… Некоторые из них едва покрылись листвой. Геохимия… Радиохимия…

Не за горами время, когда появятся топливные элементы, сверхжаростойкие сплавы… Когда человечество научится превращать химическую энергию в электрическую…

Округлое лицо Игоря Сергеевича пылает, весь он — высокий, широкоплечий — словно устремился в полет, забыл, казалось, где он, с кем говорит…

Лешке стало нестерпимо стыдно своего недавнего разговора с ним. «Налетела, надерзила… А он — какой же умница!» — восторженно думает она.

Ей вспомнился кабинет Альзина, гимн химии, и она, девчонка, в огромном кресле зачарованно слушает… У Багрянцева было что-то общее с Григорием Захаровичем. Увлеченность? Даже одержимость?

А Игорь Сергеевич, будто возвратившись из полета на Землю, вдруг улыбается милой, немного извиняющейся улыбкой и сразу становится похожим на стеснительного мальчишку. Пятерней взбивает светлые волосы.

— Но, дорогие химики, в океан науки надо выходить гребцами подготовленными. Плыть часто придется и против волны. Кто замешкается, того она отбросит назад, а то и расшибет…

Он посматривает на декана, словно спрашивает: то ли говорю?

Тураев одобрительно кивает.

РАЗМОЛВКА


После лекций Лешка решила одна пройтись по городу. Она все больше привязывалась к его улицам — зеленым тоннелям, устремляющимся к реке, с удовольствием поддавалась течению людского потока. Миновав площадь с высокими тополями, стерегущими фонтаны, Лешка вошла в длинный коридор каштановой аллеи и начала спускаться к набережной. На дальнем берегу темнела роща. Белоснежные яхты, казалось, припадали парусами к волне. Кончалось лето, катер перевозил к роще редких горожан. На многих уже были плащи и легкие пальто. «Надо укоротить пальто, — деловито подумала Лешка. — Длинные сейчас не в моде».

Идти в общежитие не хотелось, лучше побродить еще с часик, вот так, без цели, а вечером как следует позаниматься в библиотеке.

У речного вокзала играют дети. Пожилой продавец газет в длинной неподпоясанной рубахе, с сумкой почтальона на огромном животе неутомимо выкрикивал:

— Свежий номер «Вечерки»! Прием стран Африки и Азии в ООН! Выступление Фиделя! Герои Римской олимпиады возвращаются домой!

Среди этого оживления, царящего вокруг, Лешке почему-то взгрустнулось. Как плохо, что рядом с ней нет Веры! Интересно, чем закончился приезд в Пятиморск ее кубанского учителя? А что делает сейчас, вот в эту минуту, Виктор?

Она вспомнила вечер на плотине, утлое суденышко, бесстрашно уходившее в море, и сердце ее тоскливо сжалось.

Нехорошо рассталась она с Виктором. А иначе не могла. Как ждала: вот окончит он десятилетку, они вместе поедут учиться дальше. И вдруг за неделю до вступительных экзаменов Виктор заявил:

— Никуда не поедем, давай поженимся. Мы неплохо зарабатываем. Хватит с меня взлетов и падений. Сыт. Хочу пожить год-другой спокойно.

Вот так программа! И все это он высказал самоуверенно, словно подчеркивая: «Ты что же, думаешь всю жизнь мною командовать?»

Вовсе она так не думает, но и не собирается похоронить все мечты, в двадцать лет довольствоваться сытым покоем. Она вспылила:

— Все уже решил за меня? Тогда я поеду одна!

— Как хочешь, а я остаюсь, — мрачно ответил Виктор. — Это решено.

Уж если он сказал «решено», трактором его не сдвинешь. Стась и Потап убеждали, Валентина Ивановна с недоумением спрашивала: «Но почему?» Нет, уперся на своем: «Остаюсь». Вот как нелепо обернулась, казалось бы, прочная дружба. Он и в десятом-то классе учился кое-как, иногда, вместо того чтобы пойти на вечерние занятия, являлся к ней. Она сердилась, требовала показать тетради с задачами и сочинениями, возмущалась, что учится он так, будто делает одолжение ей, прогоняла его.

Самой Лешке чуждо такое отношение к серьезному делу. Ведь заставляла же она себя до ночной смены и после нее идти на консультации к Валентине Ивановне, к Мигуну, напряженно готовиться к экзаменам, как бы это ни было тяжело.

Виктор неглупый парень, память у него великолепная, но неужели он так будет всю жизнь нуждаться то в узде, то в подхлестывании? Сила воли — это прежде всего упорство, способность к длительному испытанию. Вспышка решительности может быть и у безвольного человека. Ну ладно, пусть Виктор не хочет учиться в вузе. Это вовсе не обязательно. Можно быть рабочим и стремиться к знаниям. Но если в наш век интеллекта все сводить, как говорит Виктор, ко «вкалыванию», тогда даже рожденный летать начинает ползать.

Она понимает: какое-то время Виктор ради нее старался быть лучше. Но разве это верно, если весь жизненный фундамент — только такое чувство? Можно ли все сводить только к чувству?

Лешка остановилась возле чугунной ограды набережной. Красавица яхта, ловко проскользнув между другими, пришвартовалась к хлюпающему причалу. На него соскочил с яхты высокий юноша. «Да это же Игорь Сергеевич! — узнала Лешка. — Ну почему у Виктора нет той одержимости, что делает человека прекрасным? — с тоской подумала она. — А может быть, я не вижу этого, потому что не люблю его по-настоящему? А то, что было: привязанность, долг, стремление помочь человеку выкарабкаться из ямы? Нет, нет, — испуганно отогнала она эти мысли, — Сегодня же напишу ему хорошее-прехорошее письмо…»

ПОСВЯЩЕНИЕ В СТУДЕНТЫ


В двух кварталах от основного здания университета, между высокими строениями, расположился химический городок: лаборатории, столовая, библиотека.

За корпусом кафедры физической химии притаилась любезная сердцу каждого студента-химика «зеленая аудитория» — небольшой, совсем домашний сад — место зубрежек, свиданий, обмена шпаргалками и горестями провалов.

…Лешка вошла в здание химфака, и ее сразу охватил какой-то особый запах: сложное сочетание хлора, бензола и, пожалуй, йода. Но все это было выражено не резко, а в намеках, как запах морских водорослей.

С утра сегодня слушали лекцию профессора Гнутова. Ровным бесстрастным голосом он вещал о методе Канниццаро, законе Дюлонга и Пти, и Лешке казалось, что она недостаточно заинтересованно относится к лекции и потому ее клонит ко сну.

В перемену она и Саша Захарова побежали в библиотеку захватить рекомендованный профессором «Курс общей химии» — книжку в три обхвата, которую они теперь по очереди победно таскали под мышкой.

Предстоял практикум в лаборатории.

Собственно, лаборатория их, «первачков», малоинтересна: плитки, склянки да самые примитивные весы и единственный аппарат Киппа для получения газа.

Вот у четвертых и пятых курсов — это лаборатория! Сросшиеся, словно близнецы, стеклянные газометры, лампы Бартеля, вакуумные шкафы с манометрами. А экспериментаторы, колдуя над печами, произносят почти по-германовски заклинания: «Три точки… три точки..»

Лешка выспросила у ребят, какую температуру дает муфельная печь, что означает белый диск электронного потенциометра, разрисованный красными нитями отметок. И пришла в восторг, узнав, что тигельная вакуумная печь дает температуру тысячу шестьсот градусов.

На дверях каждой лаборатории висят инструкции по технике безопасности. Лешке особенно нравились запреты: без особого разрешения не пробовать на вкус какие-либо вещества, не засасывать ртом через пипетки кислоты и щелочи, не пить воду из химической посуды и не разбавлять серную кислоту водой.

Или вот: как применять асбестовые одеяла, если загорятся жидкости?

Опасна ртуть: возможны взрывы при выделении водорода… Кругом опасности!

На химфаке из поколения в поколение передаются страшные истории о недостаточно осторожных и невнимательных химиках.

Да, дело она выбрала не безопаснее, чем было на химкомбинате. И тем лучше!




В лаборатории первого курса на стене висит большой портрет основателя физико-химического анализа Н. Курнакова. «Симпатичный какой, — думает Лешка, в который уже раз поглядывая на высокий лоб старика с седыми усами. — И глаза умные… как у Багрянцева», — делает она неожиданный вывод.

Нет, напрасно она недооценивала эту лабораторию. Здесь тоже интересно.

Цветы на стойках, коллекция солей, темно-оранжевая хромовая смесь в банках, вытяжные шкафы с растворами кислот, белоснежные раковины сливов и аптечка.

А на стене — огромная периодическая система элементов, словно осеняющая аудиторию.

И колбы, мензурки, колбы…

У каждого студента в лаборатории — свое рабочее место, своя посуда в шкафу. Надев синий халат, Лешка взобралась на высокий коричневый табурет, но там ей показалось не очень удобно, и она встала рядом с новой подругой Сашей Захаровой. Задания, которые давал Багрянцев, были очень простые. Юрасова открыла журнал лабораторных работ и, смешивая жидкости, предалась размышлениям об особенностях студентов-химиков.

Неспроста в гимне химиков поется:
		Мы не чета филологам-пижонам,



		Юристов мы презрением клеймим,



		И по халатам рваным и прожженным



		Мы химиков по виду отличим.








Что ни говори, а они исключительный народ. Лаборатория требует чистоты, эксперимент — сосредоточенности, настойчивости, даже некоторой отрешенности от всего окружающего. Хочется иному старшекурснику пойти на танцы, а нельзя — нарушится опыт. Конечно, обо всем этом она знает пока чисто теоретически…

Да, так на чем она остановилась? Что химики — особый народ. Ну что в лаборатории делать какой-нибудь Лялечке с литфака, в нейлоновой блузке, которую мгновенно проест кислота?

Поймав себя на «химчванстве», Лешка почувствовала неловкость: «Нет, я, пожалуй, напрасно придумываю эту исключительность. На каждом факультете есть свои серьезные ребята, такие, как Павел, и есть Кодинцы».

Скептически оглядев свою пробирку, Кодинец пощипал курчавые полубачки:

— Получился какой-то несъедобный компот…

— Давай помогу, — предложила Лешка, но Кодинец беспечно отмахнулся:

— Ладно, сойдет…

Дурачась, начал шепотом декламировать Нелли:
		Клянусь я фосфором и хлором,



		Что ты дороже мне всего.



		Полна любовного раствора



		Пробирка сердца моего.








— Отвяжись, — пробурчала Нелли. У нее что-то тоже не ладилось, и она не знала, как заполнить графу наблюдений.

Павел Громаков, не выдержав, пришикнул на Кодинца:

— Хватит тебе!

— Слушаюсь, товарищ комиссар! — Кодинец состроил кислую мину человека, которого не могут понять. Ну и шалопай, Лешка еще таких не видывала. На лекции Гнутов к нему обратился: «Вы почему, молодой человек, не записываете?» Так он, притворяясь иностранцем, ответил: «Плохо понимайт русски».

К Павлу подошел Игорь Сергеевич, негромко начал что-то объяснять. Лешка ждала, что Багрянцев не минует и ее, и огорчилась, когда он, возвратясь к доске, стал писать формулу и объяснять ее Нельке.

«Задать самой какой-нибудь вопрос? Ну вот еще!»

Павел сказал Саше, но так, что и Лешка услышала:

— Ты знаешь, ему двадцать пять лет, а он уже печатался в журналах академии… А на лице заметила шрамы возле виска и на подбородке? Это у него в руках пробирка разорвалась…

Задребезжал электрический звонок. Игорь Сергеевич, дописан формулу на доске, повернулся к студентам:

— Сегодня, товарищи, в семь часов в актовом зале — традиционный вечер химиков-первокурсников. Приходите!




Новички, конечно, пришли все. Но было много и «органиков», «физхимиков» старших курсов. Каждый из первокурсников постарался одеться праздничнее: что ни говори — первый вечер в университете.

На Нелли Прозоровской платье из блестящей тафты, в волосах высокий гребень. Красуется черной рубашкой, белым галстуком, «атомным» пиджаком в клетку Кодинец, Лешка повесила на шею заветную нитку «жемчуга». На ярко-пламенном платье Саши Захаровой косой, необычный вырез, и вся Саша пламенеет. Крупная завивка несколько огрубляет ее лицо, но тоже придает торжественность.

На сцене — небольшой стол с колбами, пробирками и двумя огромными бутылями, литров по десять каждая.

На одной из них надпись: «NaOH (щелочь)», на другой — «HCL (кислота)».

Все в зале затихли, когда к столу, шаркая, подошел белый как лунь старик в роговых очках, шапочке академика и дребезжащим голосом сказал:

— Новое пополнение славного химфака! Примите приветствие от своих преподавателей!

«Какой знакомый голос, кто бы это?» — гадает Лешка.

— «Новобранцы», — говорит старик, — не бойтесь, смелее и досыта нюхайте химию! Не будьте только «чистыми химиками», а и любите, дружите, отдавайте дань искусству, литературе, всему прекрасному.

«Кто же это? — недоумевает Лешка. — Я уже слышала его голос, он сейчас изменен, а знакомые нотки проскальзывают».

Старик ушел. Его место занял студент старшего курса, тот самый курчавый, лобастый, которого Лешка приметила в коридоре университета в первые дни, накануне занятий.

Глаза у него такие черные, что кажутся частицей черной оправы очков. С этим парнем — его зовут Андреем — связана легенда, которая бродит по университету. Летом группа Андрея выезжала в соседний город на состязания по волейболу. Поезд в дороге остановился, Андрей побежал искупаться в реке и отстал. Добрался один, на платформе с углем. Но как в городе пройти грязному, в трусах, по главной улице, на стадион? Андрей взял в руку небольшую ветку акации и, держа ее перед собой как эстафету, победно промчался по улицам к своим…

…Сейчас на Андрее халат с огромными дырами, выеденными кислотой, с одним полуоборванным, пришпиленным английской булавкой карманом и по крайней мере с двадцатью тесемками на спине.

— Староста первого курса, ко мне! — протянув перед собой, как для благословения, руку, позвал он.

Смущаясь, на сцену поднялся Павел Громаков. Армейская гимнастерка с белеющим подворотничком ладно сидит на нем, сапоги сияют.

Андрей снимает с себя халат и, торжественно надев его на Павла, произносит:

— Ты так же работай и дальше прожигай… халат.

Он достает свиток с сургучными печатями на белых веревочках, похожий на те свитки, что составляли дьяки в приказных избах. Обращаясь к Павлу, строго требует:

— На колени! Повторяй клятву! И да блестит до гроба молибден.

Сделав короткую паузу, громко говорит:

— Начиная жизнь химика, я обещаю…

— Я обещаю… — как эхо, вторит ему Павел.

Требования становятся все труднее и труднее. Громаков, приняв игру, повторяет текст все тише и тише, словно все более пугаясь несоразмерности и невыполнимости обязательств.

— Платить в срок профсоюзные взносы! — совсем тихо повторяет он.

— Не иметь хвостов! — настаивает Андрей.

Павел уныло молчит. В зале хохочут: Нелька — повизгивая, Кодинец — поглядывая по сторонам, словно проверяя, все ли смеются, Лешка смеется так громко, что Саша зажимает ей рот ладонью и испуганно шипит.

— Да покарает меня строгая рука декана, если я что-либо не выполню из этих пунктов…

— Из этих пунктов, — обреченно бормочет Павел.

— А теперь ты должен испытать химию на своей голове. Мы проведем на ней реакцию нейтрализации.

Из-за кулис выскакивают два ассистента Андрея в белых халатах. Андрей держит над головой Павла огромную стеклянную воронку, ассистенты, взобравшись на табуреты, одновременно медленно льют на нее содержимое бутылей.

Каждый в зале, конечно, знает, что при подобном соединении должны получиться вода и соль. Да и как не получиться воде, если в бутылях, кроме нее, ничего нет, а надписи — лишь для игры воображения.

Павел отфыркивается.

— И это еще не все! — не унимается Андрей. — Ты должен до подошв пропитаться химией.

Павел с сожалением оглядывает свою гимнастерку.

— Пей! — протягивает ему неумолимый посвятитель небольшую бутыль с надписью «BaSO


». В бутыли — молоко, и, ко всеобщему удовольствию, Павел залпом выпивает предполагаемый «BaSO


» под энергичное пение ассистентами гимна химиков.

Пели они на мотив марша авиаторов «Все выше, выше и выше» и старались при этом вовсю.
		Мы разольем все то, что может литься,



		Рассыплем то, чего нельзя разлить.



		Умеем жить, работать, веселиться



		И вечно будем химию любить!








— Иди, химик! — величественно разрешает Андрей Павлу и, обращаясь к залу, объявляет: — А теперь, о мудрые химики, мы проведем смотр талантов нового пополнения под лозунгом «Кто во что горазд».

Оказывается, у Нельки Прозоровской приятный голосок, и она пропела «Подмосковные вечера». Директор Бродвея, лихо отбарабанив на пианино новую вещь какого-то Бинга Кросби, картинно откланялся.

Саша — кто бы подумал об этой тихоне! — неожиданно проявила талант художественного… свиста. Ее даже вызывали на «бис».

«Только я одна бесталанная», — сокрушенно думает Лешка.

Она сидит во втором ряду у прохода, рядом с ней одно место свободно: Саша ушла на сцену.

— Можно? — нагибаясь, тихо спрашивает Игорь Сергеевич, и Лешка, от неожиданности онемев, молча кивает головой.

Он садится:

— Понравилось?

И вдруг Лешка поняла. Вытаращив зеленоватые глаза, спрашивает:

— Это вы… стариком были?

Он беззвучно смеется:

— Сдаюсь, товарищ Юрасова. Разоблачен.

Лешка поражена: запомнил фамилию!




После окончания импровизированного концерта они вместе вышли на улицу. Лешка оглядывается — где же Саша? Но та промелькнула впереди и исчезла.

Южное небо, усеянное звездами, кажется особенно высоким… От реки тянет осенней прохладой. Утомленно светят неоновые рекламы на высоких зданиях. У Лешки так хорошо на душе. Игорь Сергеевич просто, дружески расспрашивает ее: нравится ли химфак, как занимается, откуда приехала. Она охотно отвечает, не чувствуя стеснения.

— Вы поэзию любите? — спрашивает он.

— Да как же ее можно не любить? — удивленно восклицает Лешка. — Очень-преочень!

— Тогда будете химиком, — шутит Багрянцев.

— А какое ваше любимое стихотворение? — осмелев, задает вопрос Лешка. Они подходят к скверу, у входа матовыми ландышами горят фонари. Игорь Сергеевич приостанавливается. Тень от дерева ложится на его лицо.
		О, я хочу безумно жить:



		Все сущее — увековечить,



		Безличное — очеловечить,



		Несбывшееея — воплотить!








«Несбывшееся — воплотить!» — шепчет Лешка и доверчиво, как близкому человеку, признается:

— Я в десятом классе мечтала… выпрямить ось Земли, чтобы везде всегда была весна!

Он смотрит на нее как-то чудно́, ей видны его косоватого разреза глаза. Лешке становится неловко и от этого взгляда и оттого, что разболталась, как девчонка.

— Ну, мне на десятку! — скороговоркой бросает она. — Спокойной ночи! — И вприпрыжку бежит к трамваю.

НОВЫЕ ПОДРУГИ


Когда Лешка вошла в комнату в общежитии, все ее подруги были уже в сборе. Саша Захарова, сидя на кровати и подоткнув под себя одеяло, перелистывала книгу «Техника экспериментальных работ», Нелли Прозоровская перед зеркалом мазала лицо кремом.

Четвертая обитательница комнаты — Зоя Стебелькова, студентка последнего курса исторического факультета, по своему обыкновению, методично вышагивая от гардероба к окну и обратно, говорила:

— Мне что в Кубе нравится? Молодость! Фиделю — тридцать четыре года, министру просвещения — двадцать три, начальнику народного ополчения — девятнадцать.

У Зои безупречно правильные черты лица, изумительный цвет кожи, светлые длинные косы толсты и пушисты. Зоя рассудительна и немного… старообразна. На шляпе она носит вуалетку, шерстяная кофта ее длиннее, чем надо. Ее очень ясно представляешь учительницей в классе. И почему-то с платком на плечах.

«Интересно, а получилась бы учительница из меня? — думает Лешка. — Я люблю детей, лажу с ними… Это так привлекательно: день за днем растить человека… Но у меня все же не хватило бы выдержки, терпения».

Лешка увидела на столе письмо от Виктора — наверное, Саша из университета принесла, — и сердце у нее тревожно и радостно екнуло. Что он написал? Но сейчас при всех ей не хотелось читать. Она спрятала письмо под подушку.

Нелли, продолжая наносить на лицо крем, вдруг прыснула от смеха.

— Девахи! — весело блеснула она серыми, широко расставленными глазами. — Мой художник спрашивает: «Ты знаешь, кто такой студент по данным студенческой энциклопедии? Разновидность ящерицы! Потеряв один хвост, тут же обретает новый».

Нелли помотала головой, усыпанной, как репьями, бигуди, словно пытаясь стряхнуть их.

— А время у студента — короткое одеяло. Потянешь к носу — ноги не прикрыты.

— Несерьезный ты какой-то человек! — с досадой говорит Зоя своим низким грудным голосом, недовольная тем, что ее перебили.

— Какая есть! — парирует Нелли и смотрит в упор, с вызовом на Зою. — Не синий чулок и не скорпион.

И переходит к новой теме:

— Да, между прочим, ко мне пристает один пожилой гражданин с осколками интеллекта на лице. Заранее знаю, что будет говорить на втором свидании: «Плохо живу с женой и поэтому сплю на сундуке».

У Нельки полно своих присказок, и она произносит их как-то особенно смачно. Может сказать: «Ну, что ты кричишь во все лопатки?»

Или: «Молчишь злокачественно?», «Видела я такого в гробу в белых тапочках!» Назвать «дефицитным субъектом», пригрозить, что «сотрет с порошком», или пропеть игриво:
		Мы заявим в деканат:



		Брать нас замуж не хотят.



		В деканате разберут —



		Всем по мальчику дадут.








— Ей-богу, ты мне напоминаешь Эллочку-Людоедку из «Двенадцати стульев», — сердито говорит Зоя.

— Шутите! — охотно цитирует Эллочку Прозоровская. — Не учите меня жить!

И опять без перехода:

— А какой морячок мне письма из Севастополя шлет! Прочитать?

— Как можно… Если он тебе пишет… — вступает в разговор Саша, подтолкнув очки на переносицу.

— Хвалю за такт и тонкость чувств, — поворачивается к ней Нелли. — Зачисляю на четверть ставки психотерапевтом и прижимаюсь к вам благодарным организмом.

Нет, Нелька невозможная!

— Ну ладно, замри, — умиротворенно говорит ей Зоя. — Хотите, девочки, я вам опишу наш летний поход? Немножко?

Она выжидательно приоткрыла словно подернутые тонкой пленкой губы. Зоя любит рассказывать и умеет это делать. Девчата соглашаются: только вот разденутся и залезут под одеяло.

…Зоя вспоминает туристский поход так, что слушателям кажется — они сами участвовали в нем.

— Вы представляете: собирать грибы под дождем? Или при луне уплетать подгоревшую кашу, заправленную комарами? Есть мороженое из сгущенки и снега? На взятой высоте находить под камнем записку и… конфету «Золотой ключик»? А потом съезжать на пятой точке по ледниковому перевалу Чучхуру? Вот это жизнь!

Ай да Зойка, разошлась! Она, оказывается, совсем не синий чулок. И вообще странно: до университета работала в колхозе, а вот сейчас — совсем горожанка. Руки у Зои хорошие — сильные, работящие… Наверное, в детсадике, где она через день работает нянечкой, ее очень любят…

С нижнего этажа, из комнаты мальчишек, доносится гитарное бренчание.

Кто-то безголосый выводит залихватски:
		Живут студенты весело



		От сессии до сессии,



		А сессия всего два раза в год…








— Козел Кодинец упражняется, — замечает Нелли, выпрастывая из-под одеяла точеные белоснежные руки. — Я завтра Крошке Бетти тысячи сдавать не буду…

— Почему? — в один голос спрашивают Саша и Лешка.

«Тысячи» — очередная порция английского перевода, которую надо сдать миниатюрной преподавательнице английского языка, прозванной студентами Крошкой Бетти.

— Я текст залила вареньем, помыла его, и он сохнет, — совершенно серьезно объяснила Прозоровская. — Свет тушить?

— Туши, — разрешает Зоя.

— Ты можешь встать в шесть утра, когда текст твой подсохнет, — коварно советует Лешка.

— Ладно, встану, — обещает Нелли, но все прекрасно знают, что встанет она ровно за столько минут, сколько потребуется, чтобы влететь в аудиторию перед самым носом преподавателя.

Лешка натягивает одеяло, на голову: так лучше думается.

Нелька хотя и безалаберная, а все же симпатичная веселая, добрая. Охотно занимает девчатам деньги, разрешает им носить спои вещи. Только мозги у нее засорены чепухой. На уме одни ухажеры. А все-таки однажды проговорилась: «Нашелся бы человек, который перевернул меня с изнанки на лицевую сторону». Значит, понимает, что есть у нее еще и «лицевая сторона», и ждет этого человека.

Саша рядом в темноте положила свои очки на тумбочку, вздохнула тяжко. Может быть, потому, что мамы у нее нет, а мачеха настраивает отца против нее?

Саша замечательная. Вот только плохо, что зубрилка. Неужели за это получила в школе серебряную медаль?

И потом… старается слыть сорвиголовой, а на самом деле застенчивая.

Кодинцу на днях ляпнула: «Я из всех напитков предпочитаю водку», хотя, конечно, кроме газированной воды, ничего не пила. Она и свистела-то сегодня, чтобы прослыть отчаюгой. Зачем ей это надо? В Саше Лешку привлекало и то, что она немного походила на Алку Звонареву не только внешностью, но и своей деловитостью.

Перед глазами встала улица, по которой шла с Багрянцевым. И его взгляд… Такой странный…

— Нет, об этом не надо. Интересно, что написал Виктор?

Лешка сунула руку под подушку, нежно потрогала конверт. «Может быть, жалеет, что так грубо разговаривал? Прочту, когда все уснут».

— Девочки, — тихо произносит Саша, — вы задумывались: какое из себя счастье?

Лешка вспомнила, как отвечала когда-то на этот вечный вопрос, но сейчас молчит: ждет, что скажут Зоя и Нелли.

— Получать максимум удовольствий! — безапелляционно заявила Нелли. — Знаю, знаю, объявите меня мещанкой, обывательницей, снобом, деградирующим элементом! Все равно стою на своем — удовольствия! Не низменные, конечно.

— Но ведь миллионерша какая-нибудь, — спокойно возразила Зоя, получает массу удовольствий, а, может быть, все-же глубоко несчастна. Нет, я думаю, счастье — в любимом труде на пользу людям.

— А как же личное? — спросила Саша и опять вздохнула, но так тихо, что услышала только Лешка.

Она представила в темноте приподнятую от подушки Сашину голову, и волна нежности подкатилась к сердцу. «Буду с Сашей всегда дружить», — сказала она себе.

— Конечно, если рядом любимые люди, счастье в сто раз полнее, — солидно соглашается Зоя.

— Прописные официальные истины! — подает из темноты голос Нелли. — Ходячая передовица!

— Неправда! — Зоя так решительно села на своей кровати, что она скрипнула. — Я искренне так думаю!

— Слушай, Нелька, — вступила в разговор Лешка, — я с Зоей согласна буквально во всем. Ну так подумай: разве может быть человек отгорожен от людей? Ты не сердись на то, что я скажу: вот ты считаешься комсомолкой, а по правде? Разве у тебя юность беспокойная? Что полезное для людей ты уже сделала? Только не обижайся, я вовсе не хочу тебя оскорбить… Перед прошлым субботником побежала в медпункт: «Горло болит». А потом стала объяснять, что у тебя «клапан в сердце не закрывается». Скажешь, выдумываю?

— Проработчики! — только и сказала угрюмо Нелли, а про себя подумала, что надо поскорее уматываться из этого общежития на частную квартиру, пока святоши вконец не перекроили ее, Прозоровскую, по своему образу и подобию. Она писала о плане такого перехода родителям в Сочи, и те обещали выделить дополнительную сумму.

— Ну, пора спать, — на правах старшей объявила Зоя, староста комнаты.

ГОСТИ ИЗ ПЯТИМОРСКА


Вот тебе на! Письмо-то, оказывается, не от Виктора, а от Стасика. До чего почерки у них схожи. А Виктор, видно, решил не отвечать на письма. Ну, это дело его, навязывать себя она никому не собирается и хорошо помнит эту его особенность — не писать о себе. Когда он исчез из Пятиморска, так не очень-то баловал ее письмами.

Стасик сообщал, что проездом будет в городе, зайдет в университет в следующую среду, и просил в три часа дня ждать его в вестибюле. Письмо пришло из Шамекино. Странно…




…Лешка поглядела на часы: было без пяти три. В вестибюле — карусель объявлений, призывных, просительных, завлекательных, угрожающих.

Объявления напоминали о взносах в ДОСААФ, приглашали на шахматный матч, в секцию фехтования, в кружки домоводства, парашютистов, эсперанто, назначили день и час репетиций, конференции на весьма привлекательную тему: «Как отличить любовь от увлечения?»

Стасика Лешка увидела еще издали. Но что это такое? По может быть!..

— Верчик! — так пронзительно закричала Лешка, что все, кто был в вестибюле, оглянулись.

Лешка бросилась к Вере, обхватила руками ее шею и, поджав ноги, повисла. А потом стала ее обнимать, целовать, будто век не видела.

— Ну как я, Верчик, рада — передать невозможно!

Наконец несколько успокоившись, окинула подругу пытливым взглядом:

— По-моему, ты немного располнела… И еще больше стала походить на Иришку…

— Может быть, — мягко улыбнувшись, согласилась Вера и подобрала прядь пепельных волос над большим ухом. — Я и Стасик ездили в Шамекино обмениваться опытом и решили заглянуть в университет… Заочники как-никак… А главное — тебя увидеть…

Только теперь Лешка обратила внимание на неловко переминающегося Панарина.

— Стасик, идолище поганое, что ж ты о Вере не написал?

— Сюрприз, — улыбнулся Панарин.

Он все такой же: щупленький, большелобый, светлый вихор волос торчит рогом.

— Пошли погуляем, — предложила Лешка, увлекая гостей за собой. Ей приятно как хозяйке показать город.

Над Москвой, говорят, уже два дня бушуют бураны, превращают за ночь в снежные стога оставленные на улице автомашины, а здесь теплынь, солнце, улыбчивые проспекты, яркие платья. В лучистой осени есть что-то роднящее ее с самой ранней весной: ясность далей, пьянящая свежесть воздуха, нежная дымка тумана…

Только золото осени тяжелее золота весеннего, нет в нем юного обещания, затаилась грустинка. Вон из-за невысокого забора на зеленую вывеску часовщика свесилась багряная ветка дикого винограда. В сквере стройные ясеньки поглядывают сверху вниз на малиновые кусты терна, на загоревшиеся после первых заморозков костры жимолости. Главная улица похожа на золотистую стрелу, устремленную к телевышке. Весело звенят трамваи с неведомо как сохранившимися роликами вместо дуг. И кондукторши на поворотах по-семейному просят:

— Граждане! Подержите там кто-нибудь ролик!

Над зданием цирка сдерживает мраморную тройку мраморный наездник в колеснице. Лезут прямо под ноги прохожим голуби.

На Лешке черное платье с белым в горошину воротничком, похожим на горностаевый. Она оживлена и радостна.

— Ну, Стасик, Стасик, расскажи, что на комбинате? — тормошит она Панарина. — Как вы там? Как Альзин? Валентина Ивановна? Потап? Обо всем, обо всем…

О Викторе она не спрашивает: знает, что сами расскажут, если найдут нужным. Панарин тоже подумал: «Что ей расскажешь о Викторе, если он замкнулся?»

— Докладываю, — солидно начинает, как всегда, осведомленный Стасик, — мы теперь вырабатываем такие фракции жирных кислот, что не будем нуждаться в покупке за границей дорогого кокосового масла.

— Ну, это же я прямо не знаю! — радуется Лешка.

— Цех дистилляции пустили… Единственный в СССР. Альзина к званию Героя Труда представили… Валентина Ивановна в Англию на химические заводы поехала…

— Ну-у?! — только успевает удивляться Лешка.

— Потап и Надя недавно поженились, им дали квартиру из двух комнат, — сообщает Вера, сверкнув серебряным зубом. — Потап на свадьбе так отплясывал, что соседи снизу пришли, говорят: штукатурка с потолка обвалилась.

— А как поживает Аллочка? — поинтересовалась Лешка.

Стась как-то странно, криво усмехнулся:

— Поживает…

Вера предостерегающе сдвинула светлые брови, давая понять подруге, что об этом расспрашивать больше не следует.

— Ну, а ты как? — спрашивает Вера.

— Шиканем! — вместо ответа предлагает Лешка, подходя к продавщице мороженого. — Пировать так пировать, чего уж там!

Она ни за что на свете не призналась бы, что деньги у нее на исходе, на неделю остались считанные гроши и что вообще она придумала для себя великолепное, сытное и дешевое меню. Богатейший выбор! Самые разнообразные виды продукции: на завтрак чай и вермишель, на обед чаек и лапша, на ужин чаищи и макаронищи. Или вот еще: на первое каша с солью, а на второе каша с сахаром.

Слизывая острым языком мороженое, Лешка рассказывает скороговоркой:

— Беда! Все делаю бегом, а никак не управляюсь. Взять прошлое воскресенье… Два часа простояла у театральной кассы, правда, английские слова учила. Потом рабочий халат перешила, чтобы моднее был, и лекцию по радио слушала — о международном положении. После этого взялась серьезно за историю. У нас с ней конфуз получился. Понимаете, хотели схитрить, чтобы весь материал не учить, разделили тему «Империализм» на вопросы: кому какой отвечать. А преподаватель наши планы разгадал, стал сам вызывать. И стыдил — ужас! Да так в воскресенье… С Сашей, это подруга у меня здесь, химию готовили. Между прочим, ее лучше в брюках учить…

— Что-о-о? — поражается Стась и даже останавливается.

— Ну да, — со своим обычным смешком подтверждает Лешка. — Как в голову не лезет, станешь вверх ногами, и потом все опять хорошо идет.

— Гениально и достойно патента, — с ноткой преклонения в голосе произносит Панарин.

— И вообще — сообщает Лешка, — я решила стать серьезной… В два раза меньше смеяться.

— Получается? — сочувственно спрашивает Панарин.

— Трудно! — вздохнула Лешка и расхохоталась так звонко, что прохожие стали оборачиваться и улыбаться.




Вечером Панарин пошел к двоюродному брату, а Веру Лешка привела в общежитие.

Саша, Зоя и Нелли встретили гостью радушно, поили ее чаем угощали кто чем мог. Нелька даже сбегала в магазин — притащила гору пирожных, а Саша настояла, чтобы Вера надела ее домашние туфли.

Перед сном девчата засунули за дверную ручку стул — упаси бог комендантша обнаружит Веру в общежитии.

Подруги лежали, обнявшись, шептали на ухо самое сокровенное.

— Виктор твой опять закуролесил. Я его два раза видела у забегаловки, — рассказывала Вера, и пальцы нежно, словно успокаивая поглаживали Лешкину щеку. — Понимаешь, работает за двоих, а колобродит. Потап говорит: «Для запаха пьет. Дури у него и своей хватает». Мы на Виктора насели: «Слушай, ты же всем нам обещал, или нам это показалось?» — «Нет, говорит, не показалось». А потом опять начал…

Сердце у Лешки больно сжалось. Вот беда! Это она виновата, что Виктор так переживает. Надо побороть себя и снова написать ему — оттянуть от страшной дороги. Пусть он приезжает сюда хотя бы на воскресенье.

Рассказать Вере о Багрянцеве? Но о чем? Что он хороший, интересный человек? Мало ли в университете таких? Нет, ты сейчас лукавишь. Он тебе очень нравится. Глупости! Уж и очень! Но зачем ты сегодня выкинула этот недостойный фокус с книгами?

Лешка все же поведала взволнованным шепотом подруге и о Багрянцеве и о случае с книгами.

— Понимаешь, несу по лестнице книги из библиотеки — раздать в группе. Целую стопку… Так неудобно, сверху подбородком поддерживаю… А навстречу Игорь… Сергеевич… И я… даже сама не знаю, как это произошло… нарочно… подбородком столкнула несколько книг… А он бросился их поднимать. Я понимаю — это подлая уловка… Я как испорченная женщина, кокетка… Мне стыдно перед тобой…

Вора по-матерински добро гладила ее щеку.

Надо ли знать Лешке, что Анжела, кажется, имеет какие-то виды на Виктора? Нет… это будет походить на сплетню, да может быть и неправдой.

— Учитель с Кубани приезжал? — спросила Лешка и щекой почувствовала, как дрогнули у Веры пальцы.

— Приезжал… Знаешь, какой Федя замечательный?! Все смотрит, смотрит… Вижу — любит. А сказать так ничего и не решился. Только Иришке, когда целовал ее, шепнул: «Мамина копия». Да и то думал, что я вышла из комнаты.

Вера помолчала. Лешка слышала, как учащенно бьется ее сердце.

— И все-таки торопиться не буду… Надо друг друга лучше узнать… Правда?

Лешка порывисто прижала Веру к себе. Правда! Конечно, правда!

— А что у Стасика с Алкой? — спросила она.

— Кажется, разрыв… О ней разное болтают… Я не хочу повторять… Может, он сам тебе расскажет…

— Да я просто так…

— Ты знаешь Стася… Недавно ураган был. Кран сорвало с креплений, он покатился по рельсам, мог завалиться на крышу столовой, бед натворить. Стась зажал тормоза и остановил кран. На той неделе Стася в партию приняли, Альзин рекомендацию дал, и ребята наши… Вот скажи, почему так бывает: хорошему человеку в личной жизни не везет?

— Ну, не всегда…

— Конечно, но часто…

Саша заворочалась: видно, ей мешал шепот или ревновала Лешку к давней подруге.

Они умолкли.

На улице прозвенел трамвай. По гулкому коридору общежития прошлепали чьи-то босые ноги. Луна осветила посуду на столе, Нелькины модные туфли на коврике, задержалась на картине Куинджи, над Лешкиной кроватью. Казалось, именно эта луна, а не написанная художником, прокладывает дорожку ночного Днепра.

Как ни удивляться разнообразию людей?.. И у каждого свое. Хорошее и плохое… А я совсем недавно видела только или хорошее, или плохое… Неверно это. Человек достоин высокого уважения. Но он вовсе не готовенький, однажды и навсегда данный… И надо видеть его таким, какой он есть. Не мириться с плохим в нем, а помогать ему становиться лучше, главное же — самому становиться лучше. Как я прежде не понимала такой простой истины?

И у каждого свой талант. Не в обычном смысле этого слова. Может быть, талант внимательности, стойкости, скромности, преданности… Ну, можно это и не талантом назвать, а какой-то исключительной способностью… У Нельки, например, такой талант жизнерадостности. А у иного он долго не проявляет себя…

Вот так вдуматься: поэма «Евгений Онегин» — это ж… разное сочетание тридцати трех букв алфавита… А такая гамма чувств.

Двадцать четыре различные аминокислоты дают гамму белковой молекул — всю разновидность материальной жизни.

А сколько миллионов человеческих характеров!..

Интересно жить… И чем дальше — тем интереснее… Люди становятся внутренне все богаче, разнообразнее…

Не пойму, как это некоторые ноют, что им скучно. Просто больные какие-то!

Лешка еще плотнее прижалась к Вере и заснула.

СНОВА ЧАРЛИ


Лешка не преувеличивала, когда жаловалась Стасю и Вере, что все делает бегом, а времени не хватает.

Она ведала культмассовым сектором комсомольского бюро факультета, готовила конкурс на лучшее фото, вступила в секцию фехтовальщиков, а по воскресеньям со студенческой бригадой строил новый корпус общежития.

Или как не посмотреть репетицию МХЭТа — малого химического эстрадного театра?

Одну из сценок написал Багрянцев, и она особенно правилась Лешке.

Экзамены. Студент отвечает по теме «Сера». Отвечает плохо. Профессор нацелился уже поставить двойку, но декан шепчет: «Его отец дает нам доски».

— А-а-а, — понятливо кивает профессор и ставит тройку.

Подходит второй студент. «У меня „Железо“», — называет он вопрос билета.

— Достаточно, «пять», — останавливает его профессор.

…Но самое главное — и с этого Лешке надо было бы начинать перечень своих дел, — она в научном студенческом кружке облюбовал себе тему реферата: «Редкоземельные элементы».

В этой работе ей помогал Игорь Сергеевич, рассказавший, — между прочим, что недавно ученые Швеции, Англии и США объединенным усилиями искусственно получили новый, сто второй элемент нобелий.

Да, вот еще: узнали, что она умеет печатать на машинке, и сейчас Лешка в деканате отстукивает сатирическое приложение к стенгазете «Химик».

Приложение называется «Сквозь фильтр». Сверху рисунок: через узкое отверстие стеклянной воронки протискивают головой вперед неимоверно вытянутого человечка.

Известно, что хромовая смесь ядовита и вызывает ожоги. Поэтому один из разделов приложения называется «Брызги хромовой смеси».

Лешка печатает:






«Опасный номер!

Студент поднимает тяжести (за неделю практикум по физике и химии). Номер выполняется без сетки и поддержки деканата.

Клоуны-эксцентрики

Танцы между лабораторными столами под центрифугу.

Юмористическая импровизация

Нелепые басни, комические оправдания прогулов…»





Звонок. Значит, кончилось военное дело, которое посещают только ребята, и надо идти в Большую химическую аудиторию. Лешка закрывает машинку, прячет все написанное в шкаф, поднимается на второй этаж.

У лаборатории спектрального анализа почти нос к носу сталкивается — вот чудо из чудес! — с Чарли.

С тем самым студентом из Чикаго, с которым познакомилась когда-то в Пятиморском порту. Сейчас он в черном строгом костюме, белоснежной рубашке, черных туфлях с острыми носками и глядит на Лешку широко открытыми, восторженными глазами, тоже не веря, что это его давняя знакомая.

— О-о-о, мисс Льешка! — изумленно восклицает он. — Я писал вас Пьятьиморьск… Изучал рашэн языка… Приехал университет, на шесть месьяц, аспирантур-физик… Обмен наука…

Жаль, что он еще плохо знает русский язык, а то сказал бы ей: «Вот так бетонщица, вот так рабочий класс! А я-то хотел специально проехать в Пятиморск, найти вас…»

Но Чарли, продолжая ошалело пялить глаза, бормочет:

— Итс дификалт ту белив![4 - Трудно поверить (англ.)]

И потом по-русски:

— Строитель?

— Химик, — отвечает Лешка.

— О-о-о! Конджиниэл сфир.[5 - Сходная область (англ.)]

Он, наверное, имел в виду свою область — физику.

В Большую химическую аудиторию Лешка вбежала раскрасневшаяся, в приподнятом настроении.

— Хелло, мисс! — приветствует ее издали Кодинец.

И этот называет ее мисс, но как пошло, нелепо звучит такое обращение в его устах.

Кодинец подсаживается ближе, пренебрежительно кривит толстые губы, отчего темная полоска усиков змеится. Он сейчас чем-то напоминает Лешке Иржанова.

— Эксель-моксель, — говорит он свое излюбленное. — Вызывали в деканат. Объяснили, что я способный.

Ах ты ж, чертов Директор Бродвея, шалопай несчастный — ему объяснили. А сам он пропускает занятия, отлынивает от семинаров, коллоквиумов. Лешка обрушила на него свой гнев, сказала, что думает о нем, бессовестном человеке, и о тех, кто не горит, а тлеет.

Кодинец озадачен — какая муха ее укусила?

— Да тебе-то что до моих дел?

— Как — что? — сердито краснеет Лешка.

Она рассказывает ему о Чарли, о встрече с ним в Пятиморске и сейчас.

— Понимаешь, Игорь, как они смотрят на нас? Чего ждут? Щедрой души! Или ты думаешь, корчагинские времена прошли? Ты ведь на октябрьской демонстрации отказался транспарант нести — руки у тебя, видишь ли, мерзнут! Эх, ты-ы-ы!

Это «эх, ты-ы-ы» произнесено с таким сожалением, презрением, укором, что Кодинец скисает. И потом она его назвала просто Игорем. Все: «Гарик», «Директор Бродвея», «Кодинец», и только эта девчонка — Игорем.

— Ну что ты так кипятишься? — бормочет он. — Поднажмем. Все в наших руках.

Лешка добреет:

— И в голове! — весело говорит она, согнутым пальцем постукивает Кодинца по темени.

— Точно, — добродушно соглашается Гарик. Он вообще легко соглашается и не обидчив.

«А может, это Кодинец насвинячил с газетой?» — приходит к Лешке неожиданная мысль. На прошлой неделе они поместили в стенгазете статью о Павле — «Человек работает», его фотографию. Чья-то рука приписала к слову «человек» частицу «ли» и поставила после нее во просительный знак.

«Нет, не он это сделал», — отвергает предположение Лешка.

В аудиторию входит профессор Кузьма Семенович Гнутов, не торопясь поднимается на кафедру.

Вот странно: известный ученый — Лешка видела — его статьи по неорганической химии в журналах, — а лектор какой-то холодный, читает «от» и «до».

Гнутов старательно вытирает цветным платком крупные капли пота на бледном лбу. Сверкнув золотым изломом очков, начинает бесстрастно:

— Сегодня мы вспомним картину свойств и взаимоотношений химических элементов, основанную на периодическом законе Менделеева и на современных представлениях о строении вещества…

Кузьма Семенович начинает писать на доске. Шея его расчерчена спад и складками, как шахматное поле. Когда он поворачивает лицо, очки так сверкают, что это мешает слушать.

Грешно первокурснику быть судьей профессора, но справедливость требует сказать: нудно читает Гнутов. Пусть они щенята в науке, «приготовишки». Но здравый смысл и у них есть. И они в состоянии разобраться: что хорошо, а что плохо.

Даже не веришь утверждениям старшекурсников, что Кузьма Семенович любит музыку. Говорят, один студент пришел к нему домой сдавать экзамен. Дома — книги, книги… Все стены в стеллажах. Отец профессора тоже был ученым… Гнутов дал студенту лист бумаги — написать какие-то формулы, а сам начал играть на виолончели. Студент писал долго, но написал мало. Гнутов пробежал глазами скудные записи и вдруг спросил бесцветным голосом:

— Вам моя игра понравилась?

— К-к-онечно, — пролепетал студент.

— Тогда повторите курс и приходите снова послушать.

Надо ж такое! Нет, наверное, придумали… Уж больно это похоже на дореволюционные замашки.

…Узкая туфля невыносимо жмет ноту. Лешка сняла ее под столом и с облегчением вздохнула. Но мерзкий Кодинец, изогнувшись, подцепил туфлю и поставил ее на подоконник.

Гнутов, конечно, ничего не заметил. Заслышав звонок, стал втискивать свои бумаги в портфель.

В аудиторию вошел Тураев и сразу же все приметил.

— Кто же эта новоявленная Золушка? — спросил он насмешливо.

Багровая Лешка поднялась. Он даже не спросил ее фамилию. По расстроенному лицу понял, что она, вероятно, мало виновата. Сделав объявление, декан вышел вместе с Гнутовым, а Лешка, сунув ногу в злополучную туфлю, набросилась на Кодинца:

— Надо было тебе это делать!

— Эксель-моксель! Маленький лирический антракт. Даже шеф воспринял все юмористически.

Кодинец, гримасничая, с ужимками, запел:
		Зимою, весною



		Застигнуты бедою,



		Готовимся мы к бою



		С профессорской ордою…








Если бы он знал столько формул, сколько знал строк студенческого фольклора.

Кто сочинял эти шутки, веселые и забавные песенки? Неведомо. Но они старательно передавались из поколения в поколение, выписывались в тетради, обрастали новыми строфами. Неистребимое племя шалопаев напевало свое: «Кто учит, кто учит, себя напрасно мучит»; любители выпивок обещали спустить на веревке с того света бочонок водки; университетские мушкетеры браво чеканили: «Кто идет? Мы идем — яркие таланты! Кто поет? Мы поем — дипломанты!» А во всем разуверившийся донжуан меланхолично предполагал, что если невеста уходит к другу, то еще неизвестно, кому повезло.

Да, живуч, искрометен, зол, добродушен, насмешлив, беспардонен студенческий фольклор!

…Кодинец, взойдя на кафедру, начал ораторствовать:

— Братцы! Я открыл сто третий элемент! — и глядя на, Прозоровскую — Неллин! Отличается редкостным непостоянством свойств, хрупкостью, издает пискливые звуки.

Нелька ринулась на него и стащила с кафедры.




Чарли весь этот день был под впечатлением встречи с Лешкой. Удивительный и непонятный народ! Собственно, нет, почему же непонятный? Добрый, талантливый, полон хороших неожиданностей. И люди здесь так же, как и мы, любят, страдают, веселятся, плачут, хохочут…

Он ехал в Советский Союз с любопытством и невольной настороженностью, внушенной ему отцом — почтовым чиновником. Еще в первый раз, когда Чарли был в России путешественником, возвратясь домой, восторженно рассказывал о том, что увидел, отец возмутился его фразой:

— В твоей личной карточке в ФБР теперь появилась опасная запись: «Был у коммунистов».

Нелепо. Это просто нелепо! Ну был, и хорошо, что был. Неужели же обязательно переходить в их веру? И почему мы должны враждовать: я и… Льешка? А если вот так, по-хорошему, с открытым сердцем? Они смелы. Возможно, даже смелее нас… Удивительно оптимистичны… Наверное, мои предки, открывая Новый Свет, были не таким вялыми, не с такими куцыми интересами бизнесменов, как наше поколение….

Хотя, быть может, я грешу, так обобщая. Есть ведь здоровые силы и сейчас в нашей стране!

Вскоре после приезда он часа полтора беседовал с профессора Тураевым, свободно владеющим английским языком. В блеске глаз, жестах, речи Тураева чувствуется сдержанная страстность человека, влюбленного в науку.

Во все время беседы Чарли не оставляло ощущение, что профессор… его ровесник.

Он, между прочим, сказал:

— Мы несем молодость миру…

Нет, право же, приезд сюда очень важен и нужен Чарли…

После лекции Лешка задерживается на несколько минут в коридоре у доски вырезок статей «Комсомольской правды», приклеенных под заголовком: «Твое мнение, химик?»

Кодинец, видно желая загладить неловкость, которую все же чувствовал, подходит к Лешке, небрежно кладет руку на ее плечо:

— Не прошвырнуться ли нам, малютка, на концерт ансамбля? Сплошной смак и феерия!

В городе уже третий день гастролировал западный ансамбль.

Лешка движением плеча сбрасывает руку Кодинца:

— Видела! Суррогат искусства…

— Ну-ну, легче на поворотах… — оскорбленно произносит Кодинец. — У нас свобода совести, значит, не тронь веру другого.

— А пропаганда антирелигиозная не отменена? — невинненько спрашивает Лешка, но серовато-зеленые глаза ее лучатся насмешливо.

— Ладно, приветик, — недовольно говорит Кодинец и отходит.

ПИСЬМА, ПИСЬМА…


Ящик для писем в вестибюле университета — видавший виды заслуженный ветеран. Сколько посланий от друзей, родителей, знакомых принял он в свои широкие деревянные кармашки; сколько наставлений, признаний, гневных и добрых строк хранил до поры до времени! Края деревянных кармашков поистерлись от прикосновения нетерпеливых рук, многие буквы алфавита на ящике уже трудно различить, и все же каждый студент безошибочно тянется к своей букве…

«Ю», выведенная белой масляной краской, гипнотизирует Лешку. Сколько бы раз за день она ни пробегала мимо ящика, неизменно запускала в него руку. Вот и сейчас сунула руку и среди нескольких писем обнаружила два, адресованных ей; от мамы и Веры. Она пробежала письма здесь же. Ну, мама обычно: спрашивала, хорошо ли питается? Не садится ли на ходу в трамвай? Ясно — мама.

А Вера сообщала, что на комбинате начали строить корпуса второй очереди, что с Кубани собираются приехать в январские каникулы, а пока чуть ли не каждый день шлют оттуда письма.

«На мою фразу, — писала Вера, — что любить в жизни, наверное, можно только раз, и я эту возможность испортила самым нелепым образом, Федя ответил так (дословно привожу его слова):

„Любовь — чувство живое. И, как все живое, оно рождается, живет, умирает. Живет долго или короткие сроки, умирает медленно, как мелеющая река, или мгновенно.

И оттого, что на месте умершего чувства возникает новое, словно бы и похожее на прежнее, но совсем иное, человек не становится хуже. Утверждение, что он может любить только однажды, придумано ханжами, и не тебе повторять их вымысел.

Сердце способно на большее, его чистые родники от этого не мутнеют. Они мутнеют и затягиваются грязью у пошляков, охотно вы дающих увлечение за любовь, а на самом деле принижающих святое чувство“.»

Лешка несколько раз перечитала эти строки. Она и соглашалась с ними и противилась им.

Они противоречили взглядам прежней Лешки, считавшей, что может, что должна быть одна, единственная любовь на всю жизнь, и отвечали каким-то совсем новым, почему-то возникающим у нее мыслям.

Ведь чувство может быть и прекрасным, но незрелым, детским. Да, есть первая, неповторимая в своей красоте любовь… Но на смену ей может прийти чувство глубокое, взрослое, когда все открывается по-иному… Когда к человеку предъявляешь высокую меру и он выдерживает, не обманывает твоих ожиданий… И в нем ты обнаруживаешь целый мир, ранее тебе неведомый…

Ну, она, кажется, расфилософствовалась.

Почему от Виктора ничего нет? Неужели все зачеркнул и забыл? Нет, нет, он хороший, очень, и не мог это сделать. И разве то, что было у нее к нему… Почему было? Есть, есть!

Она ветреная, скверная девчонка, готовая отказаться от такого дорогого ей… Ради чего?

Лешка резко повернулась и вышла на улицу. Погода за день менялась часто, как настроение у неврастеника. Сейчас подморозило.

Навстречу, как нарочно, шел Багрянцев, радостно улыбался. Но она сухо поздоровалась и прошла мимо. Никого, никого не хочет видеть. Почему нет писем от Виктора?

Ее до слез потянуло домой. Каждый раз, когда она получала письма оттуда, ей хочется реветь. Она представила себе нежную душистую весеннюю степь, протоки луговин, где бегала с Верой босиком, приминая гусиный лук, желтый ямурок с мелкими густым листьями, тонкие стебли дикого овсюга.

А летом пряный запах маслины, отцветающей акации, плетение бахчи. И крик казачки: «Кума, пойдем в степь ляпанцы собирать!»

Под вечер у степных озерков в чакане начинается лягушиная перекличка. Виктор передразнивает:

— Чьи це вентеря? Чьи це вентеря?

— Никита поставил, Никита поставил!

— Не рушь, не рушь, не рушь!

— Никиты нема дома, Никиты нема дома!

Ох, да было ли все это? Было ли?

А вот она, папа и Виктор варят уху в тени вяза, на виду у маяка. Вырыли ямку, собрали хворост. Подпалив его, поставили чугунок водой.

— У кого нос в саже не бывал, тот речной ухи не едал, — говорит папа и начинает чистить и потрошить разнорыбицу: осетра, ласкиря, линя, жереха… Нарезанные куски он кладет на молоденький расстеленный камыш… Потом бросает куски в чугунок. Овеваемые дымком, они принимают как благодать лавровый лист, перец.

Белая пена бурлит, прорывается сквозь жир и зеленые островки лука.

Степной ветер усиливает это бурление, придает свой, особый аромат. Виктор леской привязывает расписную ложку к длинной палке и этим черпаком лезет в чугунок.

Было, было все это… Как хочется домой!

Лешка замедлила шаг. Надо зайти на почту отправить папе очки.

…В небольшой комнате почтового отделения много народу. Старушка в старомодном пальто протянула в окошко заполненный, бланк.

— Неверно написали! — сердито возвратила ей бланк рыжеволосая девушка.

— Ты, деточка, объясни, что неверно, и дай другой, я снова напишу…

— У нас не консультация! — отрезала девушка.

Тут уж Лешка не выдержала, подскочив к окошку, просунула голову:

— Разве так можно старому человеку? Это просто безобразие!

— А вы что здесь хулиганите?! — взвизгнула рыжеволосая. — Я милицию вызову!

— Вызывайте! Пожалуйста! — потребовала Лешка.

Но здесь все так зашумели, так рьяно приняли ее сторону, что девица за окном умолкла, сердито протянула старухе чистый бланк. Лешка помогла заполнить его и ушла, решив, что придет в другой раз. А на сердце все же стало легче. Как все сразу восстали против этой чинуши!

…«Запасусь кормом», — решила она и, войдя в магазин, купила несколько пачек киселя — дешево и сердито!

Ничего не поделаешь — студенческая жизнь…

Эх, какой каймак делала мама, когда они жили в станице. Наливала в чугунок литров десять молока, кипятила его на кизяках. Потом сбивала ложкой-чолбой, зачерпывая молоко и с небольшой высоты выливая его. Оставляла чугунок часа на четыре на тлеющем кизячном огне… Остудив, вешала чугунок на ночь под стреху…

Утром снимала душистый, топленый, пальца в два толщиной, янтарно-желтый каймак, клала, как торт, на тарелку…

День воспоминаний!..

А денежные переводы из дому надо прекратить. Мама хворает, Севка так вырос, что ему нужен новый костюм. Папа же из последних сил тянется и присылает ей деньги. Хватит! Неделю с Сашей работали гардеробщицами в клубе электриков, а сейчас нашли и вовсе подходящее: с семи до десяти вечера разносят телеграммы.

Делать это надо быстро, мало ли что: к поезду человека вызывают или на телефонный разговор. Саша сердилась, что Лешка подглядывает в тексты телеграмм, чтобы установить степень срочности. Уставали жутко — попрыгай по этажам!

Не обошлось и без приключений. Как-то часов в девять вечера Лешка позвонила в квартиру на пятом этаже. Дверь открыл парень и узких брюках, спортивной куртке, волосы подстрижены ежиком.

— Вам телеграмма.

Он прочитал.

— Нет, это моему соседу. — Поинтересовался: — Вам не страшно одной вот так вечером ходить?

— Страшновато, — призналась Лешка.

— У вас еще много телеграмм?

— Три…

— Можно я с вами пойду?

Лешка улыбнулась:

— Личной охраной?

— Нет, правда… — парень замялся. — Я боксер…

Лешке и вовсе смешно стало:

— Спасибо… Но думаю, что доставлю телеграммы без нокаутов.

Через два дня она встретилась с этим парнем в театре. Он подошел, назвался Петей. Из разговора выяснилось: студент физкультурного училища. Парень оказался смирным, но прилипчивым. Пришел в общежитие с предложением:

— Давай дружить. Очень хорошо будет. Я тебя заставлю по утрам бегать. Это очень полезно…

— Но у меня есть друг, которому я не собираюсь изменять, — охладила его пыл Лешка.

Петя загрустил, однако объявил, что все равно будет приходить.

В следующее его появление в общежитии Лешка усадила боксера переписывать лекцию, а сама исчезла. Петя старательно выполнил задание, в конце же написал: «Нет, я к тебе ходить не буду… Если понадоблюсь, напоминаю мой адрес…»

…Придя в общежитие, Лешка сначала занялась обновлением своего гардероба. К старому шерстяному платью пришила воротничок, из другого платья сделала юбку. Потом решила, пока никого нет, написать письмо Вере.

Свернув свое добро, сунула его в чемодан и подсела к столу.

«Дорогой Верчик! — начала она. — Давно не писала — завертелась в событиях. Вчера был митинг протеста, и мы скандировали:

— Долой предателей Конго!

— Колонизаторов — в крематорий!

— Да здравствует Патрис Лумумба!

Потом ходили коллективно в театр, а там встретили — ну кого ты думаешь? — Чарли! Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Он у нас в университете, в аспирантуре. Мы с Сашкой в антракте решили эксплуатнуть Чарли, чтобы он быстренько-быстренько сделал перевод задания — английской сказки. А Чарли, сам по-русски не силен, своего друга попросил. Тот, оказывается, преподает русский язык в филадельфийском институте.

Недавно по телевизору смотрели балет кубинцев. Вот, скажу тебе, темперамент!

Мы после в красном уголке в настольный теннис играли, и Саша на красной в пупышках резине своей ракетки написала чернилами: „Куба — да; янки — нет!“

А потом мы тоже танцевали.

Кодинец, это наш студент, наступил на ногу Андрею, такому курчавому, с пятого курса. А тот спрашивает:

— Вам сколько лет?

— Девятнадцать, — говорит Кодинец.

— Тогда пора бы научиться стоять на своих ногах».

Лешка спохватилась, что о занятиях еще ничего Вере не сообщила, и дописала:

«А так занимаемся, аж голова пухнет, прямо какие-то ученые степени».

Нарисовала длиннолицых тощих девиц и внизу пояснила:

«Мы — к выпуску из университета».

Ну что дипломатию разводить! Ей хочется, прямо очень хочется, снова написать письмо Виктору. Простое, душевное. Чтобы листок донес до него тепло и Виктор почувствовал: она ладонью провела по его жестким волосам…

«Добрый день, Витя!»

Он непременно получит письмо днем. Солнце будет ярко освещать степь, море, крыши родного Пятиморска… А Виктор, стоя у окна, прочтет ее письмо…

Кончив писать, Лешка набросила пальто на плечи и выскочила к почтовому ящику у ворот общежития. На улице морозно. Она опустила письма в ящик, и ей вдруг стало так жаль, что им предстоит лежать в холоде целую ночь.

Кто знает, быть может, за эту длинную ночь из письма исчезнет тепло и Виктор останется равнодушным к ее строкам?

АПЕЛЬСИН


В самом конце коридора общежития есть комнатка с бездействующей ванной. Лешка любила скрываться здесь. На ванну она клала две доски, и, когда ей хотелось, чтобы никто не мешал, Лешка расстилала на досках одеяло, включала свет — благо лампочка горела, — запиралась, и получался роскошный «салон для чтения»: тихо, тепло и светло. Вот и сейчас она читала в ванной, по своему обыкновению, сразу две книги: биографию чародея экспериментатора Роберта Вуда, написанную Вильямом Сибруком, и научно-популярные очерки «Сто один элемент».

Через полчаса, отодвинув от себя книги, Лешка перевернулась на спину, подложила под голову ладони. «Преподаватели у нас на факультете очень сильные, — размышляла она. — Взять того же профессора Тураева — эрудит. В наше время узкий специалист и узкий человек. Правда, вот Гнутов… предмет свой знает, а что за этим — не поймешь».

Кто-то громко постучал в дверь ванной. Взволнованный голос Саши Захаровой произнес:

— Ты что, забыла про пианиста?

Саша немного пришепетывала, и у нее получилось «пианишта».

Лешка вскочила, открыла дверь. Как же она могла забыть!

Они слушали его позавчера в филармонии, а сегодня он обещал приехать в гости в университет.

— Сейчас, Сашик, сейчас. — Лешка с готовностью сгребла одеяло, спрятала за ванну доски, потушила свет, и они побежали одеваться.

— Прозоровская-то от нас ушла, — сообщила дорогой Саша, сняла комнату возле драмтеатра. За триста рублей в месяц.

— Шальные деньги! — возмутилась Лешка. — И напрасно сбежала. Мы бы на нее подействовали.

— А я нисколько не жалею! — Саша энергично одернула зеленый свитер, плотно облегающий ее полную грудь. — Человек духовного обмеления. Знаешь, что она сказала, уже закрывая чемодан? «Боюсь, мой морячок слишком для меня будничный». Или «обыденный», точно не помню. А? Ей подавай одного из трех лаосских принцев! По меньше.

Ух, как Саша не любила Нелькины штучки! Ведь до чего, бесстыжая, доходит: является на консультацию к Гнутову, усаживается и… коленки свои выставляет.

А последний раз вплыла на факультетский вечер в гипюровом платье на розовом трико. Прямо будто голышом. Саша не выдержала, подошла к ней и потребовала, чтобы она отправилась переодеться.

— Иначе мы выведем тебя отсюда под руки, — решительно заявила она.

Прозоровская и сама почувствовала, что перехватила.

— Псиша, а не лечишься, — огрызнулась она и ушла.

Навстречу Саше и Лешке шел Чарли. Он был чем-то очень расстроен. Глаза его глядели печально, даже жалобно.

— Страствуйте. До свитанья, тьевошки!

— Почему «до свиданья»? — удивилась Лешка.

— Янки — домой! — с горькой иронией в голосе произнес Чарли.

— Отзывают?! — ахнула Лешка. — Так скоро!

— Отсыфают, — подтвердил Чарли, скорее догадавшись, что означает это слово, чем зная его.

Ох, как жаль, что этот хороший парень уезжает! Ну ясно, верхи США накалили атмосферу и теперь отзывают американцев из Советской России. Боятся наших микробов. Все равно полицейскими мерами ничего не добьетесь!

— Не унывай, Чарли! — говорит она, сердечно пожимая его руку. — Мы… понимаешь, люди — будем вместе…

— Пудем, мисс Льешка, пудем, — вздыхает Чарли и, огорченно махнув рукой, уходит.

…Получасом позже подруги прошмыгнули в актовый зал университета. Двух свободных мест рядом не оказалось, поэтому Лешка села возле Павлика Громакова, а Саше издали энергично замахал рукой длинный, тощий парень с юридического — Паша Грачев.

Лешка сразу же, как только с месяц назад Грачев появился на Сашином горизонте, окрестила его Студентусом-юрфакусом.

Грачев называл Сашу Молекулой, она же, подняв голову, осведомлялась:

— Какая там, в облаках, погода?

На танцах, в перерывах, Студентус-юрфакус, держа Молекулу за мизинец, провожал ее через студенческую толпу, как ледокол баржу, а Саша снисходительно говорила что-нибудь, вроде:

— Доставлю тебе удовольствие покровительствовать — я хочу пить!

…Пианист (совсем юный, с добрыми, голубыми глазами) уже отвечал на вопросы.

— По существу, конкурс имени Чайковского был конкурсом лауреатов. Жюри затруднялось определить лучших. Поэтому многие из достойных не отмечены премиями: американский пианист Ловенталь, наша пианистка Юзбашева, португалец Серджио де Варелла Сид…

— А с Ваном Клиберном вы встречались? — неожиданно для Лешки выкрикнула с места Саша и пригнула голову, прячась.

Гость повернулся в сторону голоса, разыскивая Сашу, но, конечно, не нашел ее.

— Мало сказать — встречался, мы очень сдружились, — говоря, он подошел к самому краю сцены. — Во время конкурса заболела моя мать… Дома нельзя было заниматься, и я пропадал в консерватории. Там и познакомился с Клиберном. Нам очень хотелось поговорить, но мы не знали языка. Тогда на помощь пришла музыка. Мы начали «эстафетой» исполнять Большую сонату Чайковского… Играли на двух рядом стоящих роялях, по очереди. У Вана выступили слезы на глазах… Мы хорошо понимали друг друга и «наговорились» досыта…

По узкому проходу актового зала почти пробежала пахнущая морозам Зоя, в темной шапочке, усыпанной снегом. Зоя держала перед собой огромный букет чайных роз. Получив этот неожиданный подарок, пианист так растерялся, что только сумел сказать:

— Разрешите, я сыграю «Баркаролу» Чайковского?

Это, наверное, была его любимая вещь.

Часам к десяти, когда стали расходиться, Багрянцев протиснулся к Лешке:

— Давайте… Пойдемте к реке. Ненадолго…

— Сейчас? — поражению спросила Лешка.

Действительно, зимой вечером идти… к реке? Но в голосе и взгляде Игоря Сергеевича было столько смущенной надежды, боязни услышать отказ, самолюбивой готовности немедленно уйти, получим его, что она не смогла, просто не смогла отказать в этой странной просьбе.

Они молча шли заснеженной улицей, еще переполненные музыкой. Она сопровождала их, звучала в них, делала все вокруг каким то особенным — чистым, ликующим, радостным.

Как хорошо, что он молчит! Сейчас нельзя произносить ни слова. Это все разрушит. Они идут, немного отстранясь друг от друга, охваченные волнением этого необыкновенного вечера, останавливаются у скованной льдом реки. Противоположного берега не видно; серебристо-белая равнина уходит куда-то вдаль, сродни тому юному морю с бесстрашным утлым суденышком, которое провожала она глазами когда-то давным-давно, стоя на плотине Пятиморска.

Как хорошо, что они пришли сейчас именно сюда. Как Игорь Сергеевич мог знать, что надо прийти именно сюда? И музыка все еще слышна. Такая музыка была на корабле, плывущем за гриновской девушкой.

— Как море… — сказала Лешка, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.

Он ничуть не удивился.

— Правда. Бескрайнее. А вон, видите, алые паруса?

Ну подумать только: он тоже увидел именно то море, догадался, что это оно.

— Да, паруса, — прошептала она и, словно очнувшись от сна, весело рассмеялась. — Вот мы фантазеры! Ну, прямо лунатики какие-то.

Почувствовала, что замерзла.

— Побежали!

И первая пустилась стремглав вверх, в гору. Запыхавшись, остановилась над обрывом, чувствуя за спиной у себя, совсем рядом. Багрянцева.

— У вас карман есть? — озадачил он Лешку вопросом.

— Аж три…

— Подставляйте-ка один.

Сгорая от любопытства, Лешка, даже не спросив зачем, оттопырила карман пальто. Он что-то положил туда.

— Что это?

— Дома посмотрите…

— Нет, нет, я не хочу — что это?

И радостно, удивленно воскликнула:

— Апельсин?!

Это было такое же чудо, как море, и Ассоль.




Павел Громаков тоже принес домой апельсин. Сынишка Алик уже спал, а белокурая жена Аня что-то кроила на столе. Она сразу почувствовала, что муж не в духе, но в чем дело, расспрашивать не стала — это всегда лучше сделать после того, как накормишь человека. К подобной нехитрой мудрости ее привел даже небольшой опыт семейной жизни.

И правда, съев две тарелки борща и запеканку («вот беда мне с тобой: кормлю, кормлю, а никак не поправлю»), Павел снял гимнастерку и, оставшись в майке, произнес странную фразу:

— Человек ли я, Анночка?

Она с удивлением подняла на мужа преданные глаза. Сам все скажет.

Павел рассказал историю с заметкой в стенгазете и оскорбительной припиской.

— Я тебе раньше не говорил, чтобы не расстраивать… А сегодня узнал: Кодинец это сделал. Он не видел меня и похвалялся другу своему со второго курса.

Аню словно жаром обожгло от обиды за Павлика. Кто лучше ее знает, какой он человек? Разве он расскажет в университете, что, спасая город, совсем недавно, солдатом, обезвреживал зловеще притаившиеся мины фашистского склада? Или спросили бы у нее, чего стоило Павлику поступить в университет? Даже она не верила, что он выдержит экзамены. А сейчас: ну что ее зарплата — она работает контролером в сберкассе. И Павлик подрабатывает грузчиком, никакого труда не гнушается.

Аня с нежностью посмотрела на худые, мускулистые руки мужа. Если он не человек, то кто тогда человек?

— И ты не проучил его? — с гневом спросила она, сжав кулачок. — Я б его знаешь как!

Эта воинственность не вязалась с нежным обликом Ани.

Павлик притянул ее к себе, уткнувшись носом в ровный пробор волос, вдохнул их знакомый запах: «Как всегда, принимает близко к сердцу все что касается меня. Даже Алику напевает перед сном: „Спи, не то, как встану, позову декана, будешь тогда химию сдавать“. Любонька моя. Какое это счастье вот так чувствовать тебя рядом, торопиться домой, зная, что ты ждешь… Какая б жизнь была без тебя?»

— Неужели ты смолчал? — допытывалась Аня.

— Нет, сказал: «Жизнь покажет, кто человек, а кто — недоразумение».

Он погладил ее по голове:

— А посему — за работу!

Достал из армейской кирзовой сумки конспекты лекций, учебник и пристроился у края стола. Аня знала — это теперь до глубокой ночи.

«НЕДОРАБОТАЛИ, КРАСНАЯ ШАПОЧКА!»


На совещание в область Альзин добрался с трудом. Дорогу развезло, путь был утомителен, не хотелось оставлять комбинат накануне пуска второй очереди, но Григорий Захарович все же не пожалел о приезде: уж больно интересным оказался разговор. Ученые университета докладывали о новых ускоренных методах оптического, спектрального и радиохимического анализов.

Они пригласили инженеров-практиков к себе в университет и показали им недавно полученную первоклассную аппаратуру — рентгеновские установки для исследования. Альзин от удовольствия только поцокивал языком. Позже, сидя с Тураевым в его кабинете, говорил:

— Экспресс-анализы, Николай Федорович, нас очень выручат. Мы завалим вас заказами…

С Тураевым Альзин обычно встречался на областных конференциях, партийных активах, и ему нравился этот ученый, умеющий держать себя с людьми просто, но и без похлопываний по плечу, предлагающий в своих выступлениях всегда вещи разумные и предельно ясные. При первом знакомстве с Тураевым тот показался Альзину несколько замкнутым, но потом Григорий Захарович понял, что это сдержанность человека, на долю которого выпало много нелегких испытаний. На самом же деле он приветлив и сердечен.

Услышав о заказах экспресс-анализов, Тураев улыбнулся, и на его удлиненном смуглом лице отразилось удовольствие.

— Рады помочь. А мы можем рассчитывать на практику студентов-химиков четвертого курса у вас? — решил и он воспользоваться удобным случаем.

Альзин метнул на Тураева быстрый, понимающий взгляд, пыхнул трубкой: «Ишь ты, подстерег, модник, подходящий момент».

Модником Альзин добродушно назвал про себя Тураева потому, что тот, видно, любил одеваться не без щегольства. Сейчас на нем светло-синий, безукоризненно отутюженный костюм, белоснежная с широкими накрахмаленными манжетами рубашка, черный галстук, и весь он, сухопарый, со своим ровненьким пробором, действительно походил на тех «безупречных мужчин», каких изображают ателье мод.

Давайте, давайте ваших студентов, — легко согласился директор комбината. Сегодня он был добр и покладист. — Ими у нас займется опытный химик Чаругина.

— Валентина Ивановна? — живо спросил Тураев и весело посмотрел на Альзина. — Так она в феврале будет защищать в университете диссертацию и, значит, — в наших руках.

Дверь кабинета приоткрыл Багрянцев.

— Вы меня, Николай Федорович, хотели видеть?

— Да, заходите. Хочу расспросить о комсомольских делах. Познакомьтесь, — обратился он к Альзину.

— А как у вас учится студентка Юрасова? — поинтересовался Альзин, когда Багрянцев сел в кресло у стола декана. Этот вопрос был настолько неожиданным для Игоря Сергеевича, что он невольно смутился. Чувствуя, что безбожно краснеет, приказал себе: «Спокойно! Что же тут такого… Она работала на том комбинате».

— Успешно, — ответил Багрянцев. — Из нее получится химик.

В его устах это была высшая похвала человеку, и Григорий Захарович так его и понял. «Нагибов-то оказался не по ее полету, — подумал Альзин, — хотя, кто знает, как еще сложится его жизнь».

— При случае скажите Красной Шапочке, мы так называли Юрасову, что пятиморцы ждут ее на зимние каникулы.

— Непременно скажу…

— Постойте, постойте, — вмешался в разговор Тураев, — Юрасова — это малышка, которая на последнем вечере выступала с матросским танцем?

— Она самая, — подтвердил Багрянцев.

— Морская душа! — улыбнулся Тураев. И вдруг быстро спросил: — А как зовут ее отца?

Багрянцев пожал плечами, а Григорий Захарович ответил:

— Алексей Павлович.

— Сутулый такой, со впалыми щеками? — все более волнуясь, расспрашивал Тураев.

— Да.

— Командир нашего партизанского отряда! — воскликнул Тураев. — Пожалуйста, передайте ему привет от разведчика Николая, что мазал рельсы салом.

— Салом? — удивился Григорий Захарович.

— Всяко бывало, — уголки тонких губ Тураева дрогнули, но в подробности он вдаваться не стал.

Григорий Захарович начал расспрашивать, каким оказался новый набор.

— Иные из нас склонны побрюзжать: «Ну что за молодежь ныне пошла, то ли мы были», — живо откликнулся декан. — А ведь поклеп! Заявляю с полной ответственностью: подавляющее большинство — племя здоровое, боевое. Если же говорить не только об университете… На семьсот тысяч населения нашего города, может быть, наберется несколько сот пустоцветов. Да и это много. Но потому, что они мельтешат перед глазами, в центре у парка, иным кажется, что их — тьма.

— На комбинате, правду сказать, таких и не встретишь… Не до того ребятам, — заметил Альзин.

— Вот-вот, — радостно подхватил Тураев, — а в деревне тем более. Все эти, — он теперь обратился к Багрянцеву, — кодинцы, прозоровские выдают себя за «соль земли». Но ведь только выдают… К счастью, только выдают… Я недавно беседовал с Прозоровской и Кодинцом. Понимаете, какая-то опустошенность в них чувствуется. Бескрылость. Утрата большой цели, что ли, истинного идеала. Они падки на фальшивые ценности. Я тогда еще почему-то подумай «Но если мы, мы сами, хоть на капельку изменяем своему идеалу, это — отвратительно… это — гибель воспитателя».

— Тут возражать не станешь, — соглашается Альзин. — Но я, Николай Федорович, размышлял вот еще о чем: у нас не всегда хватает способностей к боевой контрпропаганде. А надо не бояться споров, искать их, наступать, не уходить от прямого ответа, не отделываться лозунгами.

«Эх, рассказать бы тебе, милый человек, о профессоре Кузьме Семеновиче Гнутове, — подумал Тураев, — да не хочется выносить сор из избы… Вот уж кто далек от боевой контрпропаганды».

Сейчас Кузьма Семенович болеет, а перед этим у Тураева была с ним очередная стычка.

— Мне недосуг формировать у студентов еще и литературные вкусы, — недовольным голосом сказал Гнутов, когда Тураев спросил что из художественной литературы читают сейчас его студенты. — Пусть этим занимаются на литфаке. Там хлеб коллегам дается куда легче нашего.

Невысокий Гнутов несколько пыжился, словно приподнимал себя на невидимых каблуках.

— Химия — соль, остальное все — ноль? — насмешливо прищурился Тураев.

— Напрасно вы представляете меня таким примитивным, — сердито ответил Гнутов и вытер пот, постоянно проступающий у него на лбу, — разве малого стоит на химфаке знающий химик? Или меня уже нельзя к ним причислить?

— Многого, — охотно подтвердил декан, — но еще большего — знающий химик-воспитатель. Вы вспомните, дорогой Кузьма Семенович, свою молодость. Вас, студента, не волновали вопросы искусства, жизненного назначения, наконец любви?

Гнутов мрачнеет. О любви, кажется, упоминать не следовало. Года три назад его бросила жена. Какая-то таинственная история: забрала сына и уехала.

— Ваши стремления, Кузьма Семенович, сводились тогда только к поиску нового химического элемента? И у вас не было любимого наставника, мнением которого вы бесконечно дорожили?

Кузьма Семенович приумолк, что-то вспоминая, глаза его под очками потеплели, но он, видно, не разрешил себе «слабости».

— Все это, батенька, тоже от святой литературы… А в жизни мне некогда уклоняться от прямого долга… Самого прямого… Дать сумму специальных знаний.

— Но вы наговариваете на себя! — протестующе воскликнул Тураев. — Разве ботаник Тимирязев не воспитывал у студентов и гражданские качества? Вспомните его беседы с ними…

Гнутов отчужденно молчал.

— Простите примитивный вопрос, — посмотрел Тураев прямо в глаза Гнутову. — В этом учебном году вы в общежитии студентов были?

— Нет, — отрезал Гнутов. В ответе явно слышалось: «И не собираюсь».

— Вы знаете, что ваш студент Павел Громаков работает то грузчиком, то кочегаром?

Гнутов продолжал молчать.

— А ваша студентка Саша Захарова мучительно переживает, что месяцами нет писем от ее отца?

— Воспитательный час кончился? — с вызовом спросил Гнутов.

Тураев, вспыхнув, с трудом сдержал себя.

— Я настаиваю, профессор, — сказал он, — на том, чтобы вы пересмотрели свое отношение к студентам.

Гнутов ушел, а Николай Федорович с горечью подумал: «Он стар душой. И это, кажется, порок органический. Вряд ли такими нажимами привьешь вкус к воспитательной работе. Студентов надо любить».




В огромном читальном зале университетской библиотеки устоявшаяся тишина. Только чуть слышно шелестят страницы книг да поскрипывают перья, Сашино — особенно трудолюбиво.

Лешка сидит у большого окна, лицом к нему, и делает выписки из «Двух тактик социал-демократии в демократической революции».

Работа так увлекает ее, что она утрачивает ощущение времени.

«Никогда масса народа не способна выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции», — перечитывает Лешка и поражается простой мудрости строк.

Это ведь и о ней. Она — кроха, клеточка народной массы. И действительно, им самим предназначено творить новые общественные порядки.

Саша спрашивает:

— Ты что, здесь ночевать решила?

Лешка очнулась.

— Идем, идем!

Неорганической химией можно заняться и в «салоне для чтения», кое-что посмотреть еще к экзамену. Он через три дня.

…Сбросив туфли, Лешка в шерстяных, маминой вязки, носках забралась на доски, прикрывающие ванну, и, сидя по-турецки, немного раскачиваясь, стала зубрить формулы.

Вот уже несколько дней и ночей она, как проклятая, вгрызается в эту химию. Даже забыла, что сегодня день ее рождения. Об этом напомнили письма и телеграммы. В родительском письме Севка сделал приписку — «братеня».

Под телеграммой с комбината стояла подпись: «Твоя бригада». Только Виктор отделался официальным «желаю счастья». Она достала из книги его телеграмму, перечитала: «Не нашел слов теплее. Стандарт».

Итак, ей двадцать лет. Старая дева. «Наши бабушки в этом возрасте, — размышляла она, — имели по двое детей. И я уже не девчонка. Ну, хватит рассуждений. Пройдусь лучше еще разок по нуднейшему разделу „Углерод“, чует сердце — он мне достанется… Ох, чует сердце…»

В день экзаменов она вышла из общежития на час раньше обычного. На факультете — всеобщая взбудораженность.

Директор Бродвея — в вельветовых брюках и оранжевой рубахе под клетчатым пиджаком — старается скрыть за своими остротами тревогу. Потрясая газетой «Известия», где опубликован новый после реформы бюллетень курсов иностранных валют, Кодинец спрашивает Нелли:

— Синьора, не нужны ли вам бирманские кьяты, иранские риалы или венгерские форинты? Доллар — девяносто копеек…

— Мне нужна хотя бы троечка в зачетке, — откликается Прозоровская, — учти, только троечка.

— Необычайное зрелище, парадокс, — продолжает балагурить Кодинец, — студент и… кошелек.

Кодинец достает из кармана брюк новенькое коричневое портмоне.

— Жаль, я не запасся заранее медяками, теперь останусь в стороне от личного просперити.

«Остроумец, — сердито смотрит на него Лешка, — только и разговоров, что о медяках. Посмотрим, как твои карандаши тебе помогут на экзаменах».

Кодинец на гранях нескольких карандашей нацарапал самые трудные формулы, а карандаши сунул в верхний кармашек пиджака остриями вверх.

— Я прочел в учебнике только напечатанное петитом, — доверительно признался он Лешке, — вверну при случае и, гляди, сойду за умного.

Экзамены начались. Лешка мучительно решала: когда лучше идти сдавать — сейчас или позже? Верх взяла совершенно несвойственная ей осторожность: «Чего торопиться? Узнаю, как спрашивает, какие вопросы задает… Лучше позже пойду! Экзаменатор устанет, не будет мучить дополнительными вопросами».

Правду сказать, она была не очень уверена в себе. Подготовка походила на аврал, а экзаменовал… Багрянцев. Гнутов болел, и его курс дочитывал Игорь Сергеевич.

Лешка успела подглядеть в щель двери — Багрянцев сидит за столом чужой, строгий. На каждого выходящего оттуда она налетает с расспросами:

— Ну как, здорово гоняет? Настроение свирепое? Подумать дает?

— Сорок минут обдумывал ответ, — степенно говорит Павел.

— Измором взял! — съязвил Кодинец.

— Было бы что продумывать, — нахмурившись, с достоинством ответил Павел, — четверка — тоже оценка…

— А у меня перед глазами все двоилось! — чистосердечно рассказывает Саша неведомо откуда появившемуся здесь Студентусу-юрфакусу. — Я как начала тарахтеть, как начала! С перепугу. Багрянцев говорит «довольно», а я остановиться не могу… Сама себя не слышу.

Паша Грачев с молчаливой нежностью посматривает на нее сверху вниз. Вообще этот Студентус-юрфакус стал длинной тенью Молекулы. Саша увлеклась сейчас учением древних йогов и начала вырабатывать в себе выносливость, выдержку. Первым последователем Саши оказался Грачев. Вот идут они вечерней улицей, и вдруг Молекула командует: «Йоги!» Они вместе замирают, глубоко и сосредоточенно вбирая воздух.

К Багрянцеву зашел декан. Еще хуже!

Директор Бродвея появился в дверях экзаменационной и, озираясь, молча исчез. Сияющая Нелька так поспешно прикрыла за собой дверь, будто избежала погони. Счастливая, объявила:

— Троечка!

Наконец и Лешкин черед. Веер билетов на столе поредел.

Багрянцев посмотрел на Юрасову ободряюще. Она вытянула билет. Пробежала его глазами здесь же, у стола, не садясь. Вздохнула с облегчением. Кажется, знает. Вот только третий вопрос…

Один за другим уходили ответившие, она — последняя. Почему декан смотрит так испытующе? Ей стало не по себе. Словно прочитав ее мысли и не желая смущать, Тураев вышел.

Лешка стала отвечать довольно бойко, но потом что-то немного перепутала, начала на доске писать уравнения ионных реакций и ошиблась.

«Все. Теперь он ясно увидит, какая я непроходимая бестолочь», — .холодея, подумала Лешка и стала отвечать еще сбивчивее.

На дополнительные вопросы ответила кое-как.

Игорь Сергеевич взял в руки зачетку, сказал с сожалением:

— Недоработали, Красная Шапочка… Увы, недоработали…

Лешку поразила не столько тройка, сколько то, что он ее назвал Красной Шапочкой. Откуда мог узнать?

Ей и стыдно было, что отвечала много хуже, чем должна была, и досадно: ну, чего так придираться, давно ли сам был студентом и разве не помнит, что такое волнение? Ну, да для нее не имеет ни малейшего значения оценка, лишь бы она знала предмет.

Обращение «Красная Шапочка» как-то смягчило горечь поражения, даже вызвало, удивительное дело, гордость. Ясно ж: он ждет от нее большего. Если бы относился безразлично, возможно, поставил бы четверку.

Нет, она определенно отвечала плохо. В подготовке не было серьезности и глубины… Отвлекалась многими делами. Теперь стыд-то какой!

Лешка на улице достала зачетную книжку, снова сокрушенно уставилась на тройку и подпись Багрянцева.

Уже успела испортить зачетку! А сколько она должна вобрать на свои узкие страницы бессонных ночей, волнений, тревог…

Сейчас эти страницы чисты, полны ожидания. Но пройдут годы, и множество почерков, подписей соберется здесь. Будет ли она протягивать зачетку с готовностью или неохотно, рассматривать, как сейчас, со вздохом сожаления или с гордостью?

Лешка спрятала зачетную книжку, глубоко задумавшись, побрела дальше. Настроение было явно ниже нуля. Очнулась у носа легковой машины, остановившейся перед ней со скрежетом. Шофер, высунувшись из кабины, что-то кричал о полоумных девицах, от которых нет жизни. К месту происшествия спешил молоденький милиционер-сержант.

— Придется, девушка, платить штраф, — строго сказал он.

Лешка ожесточенно протянула ему деньги.

— Тогда выписывайте сразу две квитанции, мне еще вон там дорогу переходить.

Милиционер деньги не взял, а участливо спросил:

— Что случилось? Почему вы так хотите попасть под машину?

В Лешке заговорил бесенок озорства. Она сделала печальное лицо.

— В университете крупные неприятности.

— Выгнали? — с сочувствием воскликнул милиционер, наверняка заочник Юридического факультета.

Лешка неопределенно мотнула головой.

— Да вы так не волнуйтесь, все еще уладится, — начал успокаивать ее сержант и, бережно взяв под руку, повел к мостовой.

— Мы вам поможем на работу устроиться.

— Регулировщицей?! — невинненько спросила Лешка, а сама еле сдержала смех.

Две пожилые женщины остановились на краю тротуара. Одна из них, посмотрев осуждающе на Лешку, которую вел милиционер, сказала убежденно:

— Аферистку поймали. Ну и молодежь пошла!

Лешка, услышав эту фразу, остановилась неподалеку от женщин, протянув милиционеру руку, мило улыбнулась ему:

— Я подумаю. Спасибо. До свиданья.

Хотела показать язык этим «проницательным» теткам, да воздержалась. С независимым видом проследовала мимо.




В общежитие Лешка пришла с совершенно иным настроением — нечего вешать нос и падать духом при первой же неудаче, высшую математику надо сдать как следует, вот и все!

Саша, натянув на голову дугу наушников, зубрила английский. Наушники не включены в сеть. Для большей звуконепроницаемости Саша подоткнула под них вату.

Узнав о неудаче подруги, Саша не стала утешать, — а именно этого Лешка больше всего боялась, — сказала просто:

— Со всяким может быть!

Внизу, у ребят, кто-то, бренча на гитаре, запел под цыганщину:
		Когда гоняет ветер по земле



		Снежинки первые и близко время сессии,



		Тогда по принципу Ле Шателье



		Смещается студенческое равновесие.








— …ррравновесие, — выводит басовитый голос.
		Студенты мудрствуют над книгой ночь и день



		И бегают толпою за зачетами,



		В лабораториях, стряхнув на время лень,



		С запущенными возятся работами…








— …рработами, — рокочет бас.
		Экзамен сдан… Растаяли во мгле



		Переживания минувшей сессии.



		И вновь по принципу Ле Шателье



		В другую сторону сместилось равновесие.








Саша вытаскивает вату из наушников, сообщает Лешке:

— У меня сегодня любопытный разговор был с Прозоровской, когда мы выходили из университета.

Коротко подстриженные, темные волосы Саши спадают почти на очки.

— Какой разговор? — вежливо осведомляется Лешка, хотя ей сейчас совсем не до этого, мысли заняты иным.

— Да, понимаешь, она заявила, что ей все наше поколение не нравится. И еще: что ей нужен муж, который освободит ее от материальных забот.

— Ну и что ты ответила? — затаив дыхание, уставилась Лешка на подругу, словно боясь услышать не то, что хотела.

Саша, не снимая очков, протерла их стекла пальцем.

— Я сказала: рассуждения эти — беспросветная гниль.

— Правильно! — с облегчением вздохнула Лешка. — Ты понимаешь, она запущена в смысле воспитания, а политически — отсталая.

— Ничего подобного! У нее уже сложилось свое мировоззрение! — не соглашаясь, воскликнула Саша. — Говорит:. «Зачем честность и чистота, если в жизни они только помеха? Я не слепая…»

Я ей доказываю: «Нет, ты слепая! Не видишь, какая борьба за правду идет… Людей невинных реабилитировали… Честно ошибки исправляем. С ложью, жадностью боремся… Разве мы, наше поколение, потерпим несправедливость? А такие взгляды, как твои, не к лицу комсомолке».

Она, видно, перепугалась и на попятную: «Это я, говорит, нарочно. Тебя испытать…»

— Хороши испытания! — возмущается Лешка. — Подожди, радио включу, что там на белом свете делается?

Передавали последние известия. В США к власти пришел Кеннеди. Мы возвратили США сбитых летчиков, американцы обещали прекратить полеты. Вроде бы потепление.

— А Чарли уехал, — посетовала Лешка, — вот бесноватые, поторопились человека отозвать.

Саше что-то не работается. От отца, наконец, пришло письмо — родился сын. Ну, сколько папа получает, работая сцепщиком вагонов? Во время зимних каникул надо подработать в ремонтных мастерских и послать ему посылочку. Саша заходила в мастерские. Им нужны токари не очень высокой квалификации, а в выпускном классе она уже прилично работала на станке. Да и Паша ее никуда не уезжает.

— Лё, ты на каникулах что будешь делать? — спрашивает она подругу.

— Домой поеду, — говорит Лешка. — Айда к нам? Папа и мама знаешь как обрадуются.

— Ну что ты, — говорит Саша и решительно подсовывает ватку под наушники, — только меня там и недоставало. У меня другие планы…




Багрянцев на ходу впрыгнул в троллейбус. Дверь торопливо стиснула его, Игорь Сергеевич освободился от ее створок и прошел вперед. Он настолько хорошо знал свой город, что сейчас по мелькающим фундаментам домов мог безошибочно определить, где они проезжают: Пионердворец, потом магазин… а это Дом книги…

Правильно ли он сделал, не поставив четверку Красной Шапочке? Ведь мог бы… Нет, правильно! Она умница и все поймет. Дело ведь не в отметке. Ему когда-то Тураев поставил пятерку, хотя ответ свой он начал с признания, что в одном из разделов так и не разобрался.

У Юрасовой живой, восприимчивый ум… Но она должна знать: университет требует полной отдачи сил.

Мысль возвратилась к недавним экзаменам. Лентяй Кодинец думал выехать на карандашах, сам же — ни бум-бум. Мастер «цельно-стянутых» работ. Ну, какой смысл держать посредственных ленивцев в университете, тащить их за уши? Их надо сначала на заводе научить уважать труд; сбить шелуху наглости, свойственную бездельникам.

Прозоровская была озабочена одним — выплыть! Память у нее завидная, душу же в учение она совсем не вкладывает. Ясно, что на химфаке оказалась случайно и диплом ей понадобится только как дополнение к приданому. Обучить бы ее ремеслу… Конечно, тройка Прозоровской имеет цену много меньшую, чем тройка Юрасовой.

Вот Павел Громаков — это стоящий парень. Кремневый. На первом и втором курсах ему придется трудновато. А к третьему — наберет высоту и многих оставит позади себя. Упорный, любознательный. Как хорошо выступил он на недавнем партийном собрании… Никаких словесных побрякушек.

Отвечал он сегодня туговато, но чувствовалось, что фундамент складывает прочный.

И Саша Захарова — молодчина. Сейчас, правда, многое воспринимает по-школярски, но трудолюбие, желание стать химиком возьмут свое.

Багрянцев вспомнил свои студенческие годы… Чуть ли не круглые сутки проводил в лабораториях. Гнутов похваливал, но и только… А наставником, подлинным наставником, был Тураев.

Они вечно околачивались то в доме у него, то ждали на улице, чтобы «случайно» пройти рядом хотя бы квартал вместе.

Вся жизнь Тураева, склад его характера, манера держать себя непринужденно и с достоинством, даже одежда, нравилась им. Они охотно приглашали его на свои комсомольские собрания, любили его острые, предельно честные выступления. Без приседания, как перед, детьми, без высокомерия маститого. В Николае Федоровиче всегда чувствовалось уважение к личности и достоинству человека, даже если этот человек еще очень молод и несмышлен.

Помнится, какой неимоверный шум был поднят в университете после того, как в рукописном журнале филологов обнаружили стихи доморощенного поэта: «Я хочу ходить без штанов — у меня красивые ноги».

«Позор! Пошлятина! Наказать!» — кричали самые горячие. А Николай Федорович сказал: «В юности, когда человек стремится во что бы то ни стало утвердить свою личность, он подчас делает это неумно. Вы поверите, что в студенческие годы я был редактором рукописного журнала „Конгломерат нелепостей…“ — органа безумцев? Вы поделом всыпали любителю ходить без штанов, но, право же, большего он не стоит».

Багрянцев улыбнулся, вспомнив несчастное лицо незадачливого поэта. «Да, я неудачно утверждал себя», — признался он.

…Багрянцев стал пробираться ближе к выходу из троллейбуса.

Собственно, Тураев же склонил Игоря пойти в аспирантуру, поддержал выбранную им тему диссертации «Синтез и свойства ферритов металлов», заинтересовал этой темой кафедру физики, завод, изготовляющий счетные машины. Для вещества «память» в запоминающих устройствах этих машин работа Багрянцева была весьма полезна. Месяца через три можно будет, пожалуй, предстать перед ученым советом…

Но не странно ли: уже сделанное кажется давно пройденным, вчерашним днем… Будто кто-то другой тогда мучился, искал.

Теперь, когда человек и полимеры побывали в космосе, приблизилась вплотную космохимия, неудержимо притягивала к себе, звала к новому… Высокие температуры — вот чему бы посвятить поиски…

На тротуаре промелькнула девичья фигурка. Юрасова! Нет, не она. Лешка меньше росточком и быстрее ходит. Странное имя. А ей очень подходит.

ЧЕСТНО И ПРЯМО


Зима выдалась какая-то странная: почти бесснежная, временами похожая на раннюю весну. Когда Лешка после экзаменов, в воскресенье, приехала на каникулы в Пятиморск, он встретил ее ослепительным солнцем и, по своему обыкновению… грязью.

Правда, грязь эта была февральская, слегка прихваченная поверху ночным морозцем, присмиревшая до поры до времени, но все же грязь.

С вокзала Лешка отправилась домой пешком, тем более что этим же поездом, только в другом вагоне, приехал и Панарин, отнявший у нее на вокзале довольно увесистый чемодан (маме — электрический утюг, Севке — коньки, папе — два тома Вилиса Лациса и пуховые носки, имеющие особый вес, так как из-за них она дважды ездили на «барахолку»). Стасик, сгибаясь под бременем двух чемоданов, все же находил в себе силы острить:

— Знаешь, как метеоролог, юрист и химик отвечают на вопрос: «Почему нет снега?»

— Понятия не имею!

— Метеоролог заявляет: «…Я бы объяснил, но мне не поверят». Юрист: «Конечно, в этом кто-то виноват. Минуточку! Посмотрим, по какой статье квалифицировать означенное преступление», А химик, — Стасик хитро скосил глаза на Лешку, — самоуверенно обещает: «Говорите, снега нет? Сделаем!»

Довольная Лешка залилась смехом:

— Сделаем!

Полгода назад покинула она Пятиморск, а был он уже для нее каким-то совсем другим: словно возвращалась она сюда после еще одной, долгой жизни.

Она шла семенящим, но быстрым шагом рядом с Панариным и все примечала. На развилке дорог щит с призывом: «Любите свой молодой город!» Промчалось мимо такси… Появилась вывеска: «Маникюр». А вон тех больших домов возле больничного городка не было… Ага, еще одна десятилетка… Открыли широкоэкранное кино… Из-за здания городского комитета партии, завершая площадь, выглянуло крыло школы-интерната… А что это? Книжный магазин! У нас свой! Да какой здоровенный! С зеркальными окнами.

— Стасик, родненький, зайдем?!

— Зайдем, — покорно соглашается Панарин, незаметно пошевелив онемевшими пальцами руки. Из-под серого каракуля его кубанки вылез взмокший чуб, расквасилась на губе сигарета — курил он по-прежнему много.

Лешка кинулась к полкам, обнаружив «Задачи и упражнения по общей химии», восхитилась:

— Подумай, где можно достать эту книгу!

Купила три: Павлу Громакову, Саше и себе.

Недели две назад она услышала, как Громаков объяснял декану: пропустил занятие потому, что отвозил сына и жену в больницу. О том, что у Павла плохо с деньгами, Лешка догадалась, увидев несколько раз, как скудно он завтракал. Она подговорила группу сделать складчину (Кодинец небрежным жестом внес больше всех) и, вложив деньги в конверт, написала на нем: «От профкома на лечение сына».

Лицо Павла пошло красными пятнами, когда она вручала ему конверт.

— Что за глупости… благотворительность…

— Перестань! — строго сказала ему Лешка. — Это решение коллектива. И потом мы настаиваем, чтобы тебе дали комнату в общежитии.

Он взял конверт, пробормотал, что «отработает». Чудак, конечно, отработает.

…По дороге Панарин вспомнил самую свежую новость:

— Валентину Ивановну назначили директором филиала научно исследовательского института.

— Уехала?! — огорченно воскликнула Лешка.

— Зачем уезжать? — с кавказским акцентом произнес Панарин. При комбинате филиал, совсем свой.

— Дожили!

— Между прочим, стараемся! — в тон ей подтвердил Стась. — С инженерной бригадой автоматизировали отделение первых неомыляемых из автоклавов… Чуешь? Нам за это причиталось две тысячи рубликов в новых деньгах. Решили: внести в копилку строительства заводского клуба. Потап на этой стройке уже часов двадцать отработал.

«Через три года приеду на стажировку непременно сюда, — пообещала самой себе Лешка, — непременно».

Вдали, за лесной полосой, в изморози прошел поезд, протянув белый гребень.

— Алка-то где? — неожиданно строго спросила Лешка.

— Звонарева для меня не существует, — сухо ответил Стась умолк. Видно, и сейчас не хотел говорить об этом.

Они подошли к площади. Внизу серебрилась снежная равнина застывшего моря. Точь-в-точь такая, какую видела с Игорем после музыкального вечера. «С Игорем Сергеевичем», — поправила она себя.

Нет, пожалуй, не такая… Ближе к плотине здесь начинались синие разводы подтаявшего льда вперемежку со снежными волнам. — Ну, Стасик, большое спасибо, теперь я сама… Заходи вечером.

— Зайду…

Дома начался переполох, мама по своему обыкновению прослезилась. Отец, сунув книгу под мышку, ходил вокруг Лешки и приговаривал:

— Все по порядку расскажешь, все.

Ему даже не верилось, что вот эта девушка — его Лешка и что это она, когда ей был годик, вечно потрошила его папиросы.

А она объявила ему сейчас, что узнала отличный способ лечения гастрита. Надо только приготовить «серебряную воду».

— Понимаешь, щепотку соды на баллон дистиллированной воды и двадцать минут пропускать ток через этот раствор… анод — чистое серебро… Церковники так делали свою «святую воду».

Неимоверно вытянувшийся Севка, когда она пыталась поцеловав его в щеку, уклонился от родственных излияний, ломким баском сказал:

— Университетские нежности! — Но не сводил с нее преданных глаз. Волосы у него похожи на желто-коричневый плюш, впереди мысок. О таком говорят: «Корова языком лизнула».

— Мам, ими пахнет, — потянула Лешка носом.

— Верно, доченька, сейчас, — и чуть не бегом принесла целое блюдо пирожков с тыквой.

После обеда к Юрасовым пришли Потап и Надя. На Потапе светлый свитер («Такой у Игоря Сергеевича есть»).

А главное… усы. Топтыга и усы! Рыжеватые, редкие, их так и хотелось пощипать, попробовать — не отклеятся ли? Настоящие? Надя, немного бледнее обычного, выглядела красавицей в своем темном, ладно облегающем ее спортивную фигуру платье. На Потапа она смотрит не отрываясь, будто боится упустить хотя бы слово, сказанное им, и старается держаться все время поближе к нему.

— Мой Топтыга только из Москвы… Был на Выставке достижений, — в первую же минуту сообщила Надя Лешке и нежно притронулась к рукаву мужа, будто проверяя, здесь ли он.

— Был. Все нормально, — густым басом подтвердил Потап, — в павильоне механизации на весь срок увяз…

— Знаешь, — сделала новое сообщение Надя, — к нам приезжал тот корреспондент, что о Вере писал… Будет с Потапчиком брошюру создавать — о его опыте бульдозериста…

— Разбитной дядька, — неопределенно сказал Лобунец. И, вздохнув, мрачно предположил: — Такое создаст — ахнете!

Когда Потап на несколько минут ушел с Севкой в его комнату посмотреть новую модель глиссера, Надя, прильнув к Лешке, доверчиво прошептала:

— Ох, девонька, если бы только знала, как я его люблю! — И совсем на ухо: — Маленький Топтыжка будет. Иногда даже страшно своего счастья — может ли такое долго продолжаться?..

Надя посмотрела на дверь, за которой скрылся Потап.

— Он все рвется куда-то. Теперь вбил себе в голову Африку — далась она ему! Вот так сделает…

Показывая, как именно делает Потап, Надя одним коленом уперлась в сиденье стула, лицом к спинке, обхватила спинку пальцами и стала удивительно походить на Топтыту.

— Глаза уставит в одну точку… совсем чужие… И говорит: «Я б их там научил».. Представляешь? В Африке!

Лешке почему-то смешно и как-то немного неловко за Надю: зачем она так теряет себя? Неужели и ее, Лешку, когда-нибудь обезволит любовь? Ну, любишь, но и сама собой оставайся.

— А что у Стася с Алкой произошло? — настойчиво пытается дознаться она.

— Ой, не говори! Я прямо возмущена до глубины души. Представляешь, она влюбилась в инженера Мигуна и сама в этом призналась Панарину. Ну как можно так переметываться?

«Что бы Надя сказала обо мне, — с ужасом подумала Лешка, — если бы узнала об Игоре Сергеевиче?»

Она ясно увидела: рабочее собрание, прокурора за столом, бледного, с опущенной головой Виктора, выступление с места Нади: «С Виктором дружит одна девушка…» Знала бы она сейчас…

«А, собственно, что произошло? — тут же стала Лешка мысленно защищаться, как делала это в Верин приезд. — Просто содержательный человек…»

«Но ведь обманываешь, — стыдил и обличал ее кто-то, — а почему так часто думаешь о нем?»

На мгновение представила Багрянцева: гладкий зачес почти льняных волос… при улыбке вспыхивающий у глаза серпик… воротничок рубахи поверх пиджака — галстуков не признает. Даже голос его услышала, будто здесь он, в комнате.

Она решительно замотала головой, отгоняя этот образ, продолжила спор: «Мало ли о ком я могу думать! А Виктор мне друг… Самый дорогой. Но почему он перестал писать? Надо во всем разобраться. Честно и прямо…».

Еще когда она училась в восьмом классе и увидела в театре шиллеровскую пьесу «Коварство и любовь», она дала себе зарок: всегда открыто выяснять свои отношения с людьми, не идти на поводу у недомолвок, коварных случайностей, не разрешать им командовать собой. Она завтра же разыщет Виктора, и то ненужное, что пытается разъединить их, что стало между ними, должно исчезнуть.

На лестнице послышались голоса. Это, запыхавшись, прибежала Вера. Ей, как и Лобунцам, о приезде Лешки сообщил Панарин, и дом Юрасовых заполнился Иришкиным лепетом.

…Вера не сводила глаз с подруги. Прямо поразительно, как она изменилась за последние месяцы! Словно бы выше и светлее стал лоб; улыбка, скорее сдержанной нежности, чем озорства, то и дело пробегала по ее порозовевшим губам. Во всем облике Лешки: в посадке головы, завитках потемневших каштановых, коротко подстриженных волос, повороте шеи, тонком овале щек, почти совсем утративших отроческую припухлость, проступало что-то новое. Прежняя резкая угловатость сменилась плавностью, легкостью движений.

Вера подвела подругу к окну, спросила тихо:

— Лё, ты не влюбилась ли?

— В кого? — вспыхнула Лешка и сама поняла нелепость своего вопроса. Конечно, Вера имела в виду Багрянцева. — Нет, ну что ты!

И, словно спасаясь, отгоняя то, чего сама не хотела, сказала:

— Знаешь, я как по Вите соскучилась!

Все-таки какая благодать приехать на каникулы домой! Можно отсыпаться сколько твоей душеньке угодно, ничего не надо сдавать, никуда не надо спешить. Голова отдыхает от формул и задач. Кодинец сказал: «Лекций и книг много, голова же у нас одна». И эта бедная голова до того натрудилась, что Лешке как-то приснилась страшенная каракатица, которая лапами писала неясные формулы. Лешка силилась их разобрать, но так за всю ночь и не смогла.

А какое удовольствие помочь маме по хозяйству, поухаживать за отцом. Что кривить душой, раньше ведь кое от чего и отлынивала. Ну, например, не любила на базар ходить. Теперь же — пожалуйста, с удовольствием. Как приятно, что мама рядом, подкладывает кусочки повкуснее, а отец, зная, что Лешка любит соминый балык, особенно хвост, припас для нее это лакомство.

По дому Лешка — к неудовольствию мамы и восторгу Севки — разгуливает в брюках. Севка присвистнул:

— Стиляжка!

Но, получив подзатыльник, решил, что это не совсем так.

— Севка, ты помнишь, как однажды спросил у меня: а кто был раньше — мамонт или Адам с Евой?

— Ну скажешь! — оскорбился Севка.

— Правда, правда… А в сочинении как-то написал: «Птицы — трудолюбивые животные».

— Лё! — брат переводит разговор на другую тему. — Что ж они, сволочи, Лумумбу убили безнаказанно?

Ишь ты, какие вопросы теперь его интересуют. А получив ответ, удивил новым:

— Ракета-то на Венеру, знаешь, с какой скоростью летит?

Вот тебе и мамонты с Адамом!

…В полдень она пошла на комбинат.

За ночь все вокруг припорошил снежок. Он сверкал на солнце и казался случайным, нехолодным, тоже предвещающим весну. Синели вдали элеватор, фигурки рыбаков у прорубей, портовые краны, очертания мола.

На проходной комбината Лешка задержалась у доски приказов.

«Изменить фамилию… Основание: свидетельство Пятиморского загса о браке…»

А вот: «В соответствии с протоколом заседания БРИЗа приказываю выплатить вознаграждение слесарю В. Нагибову в размере… За рацпредложение с годовой экономической эффективностью…»

Во дворе первое, что бросилось в глаза: на крыше цеха опытных установок шесть башенок громоотводов. Вспомнилось, как закладывали фундамент этого цеха и какую зажигательную речь произнес тогда Стасик.

Возле цистерн она встретила Альзина. В расстегнутой зеленой куртке с капюшоном, в меховой шапке, похожей на голову дикобраза, как всегда, катил он по двору, на ходу отдавая распоряжения. Пожав Лешке руку, обрадованно воскликнул:

— Надежде химии — пятиморский привет!

И, хитро прищурив живые глаза под черными наклейками бровей, спросил:

— Как там поживают ваш симпатичный декан и еще более симпатичный ассистент Багрянцев?

Лешка опешила. Неужели о чем-нибудь догадался? Но в тон ответила:

— Выжимают из несчастных, многострадальных студентов буквально последние соки.

— Не тужите! Когда придет пора, мы возьмем вас на работу худосочной.

Знакомые Лешке озорные чертики заплясали у него в глазах.

— Заявление сейчас писать? — спросила она.

— Хватит и узелочка на платке. Да, вы знаете, что профессор Тураев был разведчиком в отряде Алексея Павловича?

— Тураев? — пораженная этой новостью, переспросила Юрасова.

— Да! Расспросите у папы, как Николай рельсы салом мазал.

— Салом?

— Вот именно. И мне потом расскажите. Для общего развития, Я бы сам привет от Тураева передал, да уезжал в Москву.

Валентина Ивановна окликнула Лешку, когда она подходила лифту. Они вместе вошли в кабину.

— Лешенька, как экзамен?

— Математика — четверка, а неорганику завалила.

— Двойка?

— Нет, но ведь основной предмет. Видно, я изрядная тупица.

— Люблю самокритичность, — рассмеялась Чаругина.

— Нет, я не шучу, — настаивала Лешка, — мне не хватает ума усидчивости…

— Наберетесь… Вы когда назад?

— Через неделю…

— Может быть, вместе поедем… Мне у вас диссертацию защищать.

— О бикатализаторах? — живо спросила Лешка.

— О них, — вздохнула Валентина Ивановна. — Куда мне от них деваться. Знаете, как боюсь! Вот уже две ночи снится, будто не могу вспомнить валентность хрома… Приходите посмотреть на мои чада. Ладно?

Лифт остановился, они вышли из него.

— Подшефный ваш, — сказала Валентина Ивановна, не торопясь расстаться с Лешкой, — любо глядеть, как работает. А вот о чем мечтает — никак не пойму. Есть у него большие желания?

«Это она, конечно, о Викторе. О чем он мечтает?»

— Не знаю…

Что другое она могла ответить?

— Правду сказать, у меня такое впечатление, — не подозревая, что мучает Лешку, продолжала Валентина Ивановна, — в воспитательном кудахтанье он не нуждается… Оно только отталкивает его.

«А что ему надо, что?»

Валентина Ивановна сама же ответила:

— Вероятно, для него очень важно принять твердое внутреннее решение. А тогда сил у него хватит.

Может быть, может быть… Но как помочь Виктору прийти к верному решению, избрать правильный путь?

Она опять неловко промолчала, и Валентина Ивановна, наконец поняв это замешательство, распрощалась с ней.

…В цехе, как и прежде, знакомо попахивает парафином, мирно посапывают аппараты. На этажах новые призывы, которые другому человеку могли бы показаться странными, а Лешку привели в восторг: «Окисленцы! Дадим оксидат с эфирным числом 40–45 мг кон!», «Расщепительщики! Боритесь за экономию серной кислоты!», «Омыленцы! Боритесь…»

Ух, так и ринулась бы в бой вместе с «окисленцами» и «омыленцами». Вот только «расщепительщики» — это они придумали не очень удачно.

Еще новость! В аппарате ТНБ вместо мешалок установлены эжекторы… Производительность увеличилась в два раза.

Вера у пульта управления: хозяйка трех этажей корпуса.

Правее пульта на красном полотнище белыми буквами выведено: «Здесь работает бригада коммунистического труда».

— Верчик, где он? — спрашивает Лешка.

Вера сразу догадалась.

— На втором этаже.

По дороге Лешка встретила Анжелу. Странно, но та сделала вид, что не заметила ее, отвернулась и покраснела. С чего бы это?

Виктор в замасленной кацавейке, с измазанным лицом что-то увлеченно подтачивал напильником и показался Лешке таким близким — сердце радостно дрогнуло. Подойти, взять его руку в свою… но рядом с Виктором какой-то незнакомый парень, и Лешка тихо сказала:

— Здравствуй!

Он поднял голову, темные, диковатые глаза полыхнули неистовой радостью. Все лицо словно, осветило мгновенной зарницей.

— Здравствуй! — И сразу же глаза потухли, будто пеплом подернулись. — Приехали? Надолго?

«Ну и глупо — на „вы“».

— Можно тебя на минутку? — отозвала она его в сторону. — Приходи сегодня к нам вечером. Придешь?

— Не хочу я к вам, — желваки на тугих скулах Нагибова забегали напряженно, губы стали еще тоньше. — Давай у клуба строителей.

— Хорошо, — согласилась она, — часов в семь.

— В восемь, — не объясняя, почему именно в восемь, назначил Виктор.

— Я буду в восемь, — так же покорно согласилась Лешка.

Ушла с обидой в сердце, но старалась как-то оправдать его: «Наверно, у них после работы собрание. А к нам не захотел — папы стесняется. Виктора в жизни столько обижали, что у него самолюбие, как незаживающая рана».

Лешка нетерпеливо ждала прихода отца. Только появился в дверях, бросилась к нему:

— Пап, у тебя в отряде был разведчик Николай?

— Академик? — озадаченно спросил Алексей Павлович.

— Н-н-не знаю, — неуверенно протянула Лешка, — он рельсы салом мазал…

— Академик! — уверенно сказал отец. — Это мы его так прозвали за башковитость;

— Так это наш декан — профессор Тураев! — объявила Лешка.

— Верно, Тураев, — вспомнил фамилию разведчика Юрасов. — Неужели декан?

— Декан!

— Подожди, я тебе одну фотографию покажу, — сказал Алексей Павлович, полез в ящик стола, достал какую-то пухлую папку, извлек из нее выцветшую карточку. На опушке леса сидели несколько партизан: в телогрейках, ушанках. Вот, в центре, отец. Совсем молодой. А рядом смуглый паренек, похож на сына Тураева, он приходил как-то в университет в форме летчика.

— Николай Федорович, — подтверждает Лешка.

За обедом отец предался воспоминаниям:

— Великим мастером на выдумки был наш Николай. Кончился в отряде бикфордов шнур — он делает его из полосок одеяла. Соорудил особую мину, мы ею под водой мост подорвали. Потом шашки изготовил, и отряд под прикрытием дымовой завесы скрылся после операции.

— Чего ж ты нам об этом никогда не рассказывал? — с осуждением спросил Севка.

— Расскажу еще, дай срок, — обещает отец. — Да, так вот надумал Тураев свою мастерскую в отряде открыть. Из неразорвавшихся фрицевских авиабомб извлекал тротил, добавлял селитру, и получалась взрывчатка необыкновенной силы.

— Химик! — почтительно заметил Севка.

— Хватит тебе, комментатор, — толкнула Лешка локтем брата, тот обидчиво умолк.

— Узнали мы как-то — продолжал Алексей Павлович, — что по железнодорожному перегону, недалеко от нас, ночью пройдет фашистский эшелон с боеприпасами. А у нас, как на грех, взрывчатки ни крохи. Ребята ходят мрачные, злые. А Николай зачем-то пополз к полотну железной дороги. Через два часа возвращается веселый. Мурлычет: «По долинам и по взгорьям…» Значит, что-то придумал.

Оказывается, высмотрел он крутой подъем и сказал ребятам, что бы они в темноте смазали рельсы автолом. Да автола у нас нехватка. Тогда Николай говорит: «Собирайте все сало, что есть». И салом тем приказал домазать остаток чистых рельсов на подъеме. Партизаны смеются: «Фриц сало любит, теперь досыта нажрется».

Наступила ночь. Слышим — идет состав. Дотянул до верха горки и забуксовал. А потом вниз как заскользит, да все быстрее, быстрее. А мы внизу, за поворотом, завал из бревен соорудили. Полетели фрицы под откос… — Отец замолк.

— Хотел бы я на твоего декана посмотреть, — с завистью признается Севка, и этот комментарий Лешка восприняла благосклонно.

— Да и мне с ним встретиться очень хочется, — сказал Алексей Павлович. — Какой он сейчас? Важный? Строгий?

— Ничуть! Совсем простой, к людям с уважением относится. А если требует, то как же иначе?

— Ты ему, доченька, привет передай…

— Ну, пап, неудобно ж мне, — замялась Лешка. — Вроде бы после этого я могу рассчитывать на какое-то особое внимание…

— Глупо! — рассердился отец. — Не хочешь, сам как-нибудь приеду или напишу.

Он ушел после обеда в свою комнату и долго отстукивал там на машинке.




На свидание с Виктором Лешка пришла без десяти восемь, он — в начале девятого. Лешка не придала и этому особого значения: станут они еще минутами считаться, мало ли что могло задержать.

Однако мимоходом подумала: «Игорь Сергеевич извинился бы. — И рассердилась на себя: — Дался мне этот Игорь Сергеевич. При чем тут он?»

На Викторе коричневое драповое пальто, белая мохнатая фуражка. «Принарядился, — с нежностью думает Лешка, — а брюки — прямо матросские, не угнался за модой».

Она взяла его под руку, и они медленно пошли степной дорогой.

Под ногами звонко лопались льдинки. Яркая луна, окруженная желтоватыми космами, освещала степь, и она сине искрилась. Лешка увлеченно стала рассказывать об университете, преподавателях, их факультете, о посвящении в химики, приезде пианиста, проделках Директора Бродвея и его необыкновенных, бесполезных шпаргалках. Запнулась: «Надо ли о Багрянцеве? — Но перешагнула через какой-то рубеж: — А почему бы и нет?»

— Ты знаешь, какой у нас умница ассистент Багрянцев. Совсем молодой, а объясняет — заслушаешься… И, представляешь, он у нас заместитель секретаря факультетского бюро комсомола…

Чем больше она рассказывала о студенческой жизни, тем мрачнее становился Виктор. Когда же она еще стала расписывать этого сверхталантливого ассистента, Нагибов остановился, неожиданно груб сказал:

— Теперь тебя рабочий человек не устраивает. В высшие сферы лезешь!

Лешка отпрянула, как от удара.

— Я никуда не лезу! — немного заикаясь и на самой тонкой ноте произнесла она. — А ты… а ты… Н-недаром Григорий Захарович когда то называл тебя обывателем. Правильно!

Он стиснул зубы: «Вспомнила рассказанное по простоте! Теперь готова все самое плохое припомнить».

— Женщин не бью! — бешено сверкнул он белками и быстро по шел к городу.

Там вдруг потух свет. И было странно, что луна продолжает светить так же ярко, как прежде, но свет ее кажется матовым.




На следующий день Лешка увидела Виктора на другой стороне. Шел, пьяно покачиваясь, свесив голову, словно ища что-то на земле. Жалкий и… противный.

Неужели пропадет? Лешка отогнала шевельнувшуюся было жалость. Почему она должна постоянно быть в ответе за него? Сам себе выдумала долг, а у него и в помине нет этого чувства. Не ценит то хорошее, что было у них. Все рушит…

«ЛИЦЕВАЯ СТОРОНА»


В мартовское воскресенье химики первого курса отправились на каток провожать зиму. Лед был уже по-весеннему мягок, но это никого не смущало, и над катком стоял веселый гомон. Саша Захарой в зеленом свитере и таком же берете, шустро перебирая полными ногами, гналась за Прозоровской, а та, разметав по плечам волосы, визжа от удовольствия, гибкая, яркая, ускользала от преследовательницы.

— Не догонишь, Молекула, не догонишь!

У ограды, возле Лешки, Нелли резко затормозила, так что фонтанчики осколков льда брызнули из-под коньков, энергично закричала кому-то:

— Косточка, я здесь!

К ней подкатил — Лешка оторопела от неожиданности — Анатолий Иржанов. На нем — серая куртка с «молнией», синие спортивные брюки в обтяжку. При виде Лешки холеное лицо его вытянулось.

— Познакомьтесь, — с веселой улыбкой повернулась Нелли Лешке, словно щедро приглашая полюбоваться открытым ею сокровищем. — Учти, Юрасова, я — ревнивая.

Анатолий, делая вид, что встречает Лешку впервые, протянул было ей руку. Лешка церемонно, с насмешкой в глазах кивнула в ответ, Анатолия окликнул Кодинец:

— Хелло, маэстро станковой живописи!

Иржанов отъехал от девушек неохотно. Наверно, боялся, что Юрасова расскажет Нелли о его пятиморском прошлом.

Но Прозоровская, не придав никакого значения холодности, проявленной Лешкой при знакомстве, затараторила:

— Ты себе не представляешь, какой это самородок. Бездна вкуса! Недавно нарисовал абстракционистскую картину «Внутренний мир художника». Ничего не поймешь, но потрясает.

— Он где работает? — поинтересовалась Лешка.

— Скажу тебе по секрету: подхалтуривает. Поставляет настенные шедевры для колхозных знатоков живописи. Знаешь: Леда и лебедь?

Она пренебрежительно фыркнула, но, словно спохватившись, добавила:

— Это дает ему возможность заниматься серьезной работой.

Нелли умолчала, что позирует Анатолию, что он готовит ее портрет на выставку. Ортодоксальная Юрасова может все понять по-своему.

Ну вот, пожалуйста, она и сказала:

— Сомнительный путь к серьезной работе.

— Таланту надо прощать в меру таланта! — с убежденным пафосом произнесла Нелли. — Базарным собакам несносны борзые!

Лешка внимательно посмотрела на нее. До чего знакомые мотивы. Ну ясно, чья это философия. Неужели и эту девчонку он обманет? А может быть, она из тех, кто с готовностью разрешает обманывать себя? Нет, зачем же так плохо думать о человеке?

Лешке очень захотелось поговорить с ней душевно: может быть, предостеречь, может быть, обратиться к тому лучшему, что есть в Нелли — к «лицевой стороне» ее.

Или не лезть не в свои дела? А почему эти дела не ее?

Иржанов с Кодинцом куда-то исчезли, и Нелли заторопилась домой.

Лешка пошла вместе с ней. Поглядывала незаметно, краешком глаза. Может быть, потому, что Нелли решительно ступала на каблуки, походка ее казалась независимой и при ходьбе над маленьким лбом веером приподнимались короткие светлые волосы.

Вот уж умела Нелька превращать моду в крайность! Если приняты были узкие юбки, она сужала их так, что с трудом поднималась по лестнице. Серьги у нее были сантиметров на пять длиннее, чем у всех. И не странно ли: все это ей идет, иной ее трудно представить. Хотя нет, был случай, когда Нелька выглядела мокрой курицей. В лаборатории ей в глаз попала щелочь. Хорошо, что Лешка мгновенно промыла его водой, раствором борной кислоты и впустила в глаз касторового масла.

Собственно, Лешка подозревала, что Прозоровская больше болтает, наговаривает на себя.

— Нелли, — с дружеской проникновенностью начала Лешка, — если это не секрет, скажи: как ты относишься к своему знакомому морскому офицеру…

Он был у них однажды на вечере в университете. Сверкал кортиком и позументами. Единственно, что Лешка запомнила в его внешности: крутой подбородок волевого человека. Может быть, эта воля и нужна Нелли?

— Ну, помнишь, ты говорила, что письма от него получаешь?

Нелли посмотрела на Лешку с удивлением и даже недоверием:

«Что ей надо?» Но Лешка ответила таким простосердечным взглядом, так убедительно сказала:

— Ты прости, что я напрашиваюсь на откровенность… Можешь мне и не отвечать… Но я просто, как товарищ… Ты его любишь?

Лицо Нелли сразу стало серьезным, естественным, будто стерли с него разрисовку. Возможно, ей самой давно хотелось поговорить откровенно, да она не решалась.

— Слушай… я тебе… признаюсь… Саня мне очень нравится, прямо до затрепанных чертиков.

«Саня — это офицер», — догадалась Лешка.

— Он такой… ясный. Без фокусов. Веришь каждому его слову… И совершенно неиспорченный. Ничего лишнего себе не позволяет. Большой… сильный… рядом с ним чувствуешь себя так уверенно. А Косточка…

Нелли умолкла, вдруг вспомнив, как на днях позировала ему, а он бросил кисть, упал к ее ногам, обхватил их, дрожит и бормочет: «Джоконда, жизнь отдам за твою улыбку!» Совсем одурел. Слушать такие вещи, конечно, приятно, но…

— Анатолий в сравнении с Саней жалкий хлюпик, — решительно закончила Нелли. — Когда я и Саня встречаемся, — лицо у Нелли стало милым, мечтательным, — он больше молчит… Но как-то не утомительно. А я трещу, трещу. Однажды натрещалась и говорю ему: «Как с тобой интересно!» Саня усмехнулся, а я как расхохочусь — гречневая каша сама себя похвалила. Он меня на руки взял и понес. И так хорошо… Понимаешь?

«Ух, Нелька, хитрюга! Ну, до того убедительно говорит! И так при этом вытягивает свою лебединую шею, будто вот сейчас целоваться полезет».

Лешка, радуясь, притягивает к себе Нелли:

— По-моему, ты его любишь… Я тебе даже завидую… А от Иржанова держись подальше… Уж поверь мне…

Расставшись с Юрасовой, Нелли продолжала путь одна. Любит ли она Саню? А может, это извечное стремление слабого пола обрести надежную опору? Но Саня действительно отличается от всех, кого она встречала. Его невозможно представить ловеласом, пьянчужкой, пошляком, он подкупает своей порядочностью, тем, что твердо знает, чего хочет от жизни. А что немного неотесанный, медведь — так это ничего, больше будет ценить ее изящество. Забавно глядеть, как он мрачнеет, дурашкин, когда она рассказывает о своих поклонниках.

Быстро стемнело. Зажглись первые огни в домах. Нелли становится тоскливо. Мечтала взмыть… кинозвездой (какая хорошенькая девчонка не мечтает об этом в пятнадцать лет?). Потом мечтала, что к ее ногам падут легионы красавцев… За красавцами, конечно, дело не станет, но нужны ли они ей? Оказывается, не нужны. Сердце просит верного, хорошего человека. Внутренне сильного, достойного уважения.

Откуда-то вынырнул Гарька Кодинец. Короткое пальто распахнуто, меховой пирожок на голове съехал набок. Когда это он успел нализаться?

— Вах-вах! Это ты, беглянка?

— По моим наблюдениям, сбежали все же вы, — довольно нелюбезно ответила Прозоровская, продолжая путь.

— Толик на минутку позвал, — оправдываясь, сказал Кодинец и облизнул пухлые губы.

Нелли усмехнулась:

— Эту минуту вы, кажется, не потеряли даром?

— У тебя тонкое чутье… Поехали мотором?

Он протягивает руку, чтобы взять ее за талию. Нелли не отодвигается, не приостанавливается, только говорит тихо, сквозь зубы:

— Всю жизнь мечтала быть облапанной нетрезвым субъектом.

Кодинец отдергивает руку. Такая может и залепить. Ведь отвесила оплеуху Гошке Гусарову с четвертого курса — пижону экстра-класса.

— Нелечка, Нелли, — говорит он обиженно, — плохо ты во мне разобралась.

— А именно? — покосилась Прозоровская, и в голосе ее уже слышна насмешка, но Кодинец не улавливает этой насмешки.

— Я не такой простак, как кажется на первый взгляд… — говорит он. — «Кодинец — лодырь», «Кодинец — тунеядец», а я принципиально не желаю растрачивать по-пустому свое серое мозговое вещество… Хочу реставрировать время вечных студентов. Слышала, раньше в институтах держали по десять лет того, кто, например, хорошо играл в футбол? А чего мне спешить с окончанием университета, пока жив мой любезный и достаточно сознательный родитель?

Вот когда Нелли остановилась.

— Слушай, Кодинец, — раздельно говорит она, в упор глядя на него широко расставленными глазами, — но ведь серого-то вещества у тебя минимум. Потому и «философия» тебе эта понадобилась. А я советую: иди ударником в джаз. Учти — никаких затрат серого вещества. Или восстанови времена альфонсов: наймись в мужья к состоятельной вдовушке.

Он даже трезвеет. С опаской глядит на Нельку: глаза горят, как и у рассвирепевшей кошки — вот-вот царапнет своими малиновыми когтями.

— Совсем рехнулась, — бормочет он и сворачивает в переулок А Нелли с горечью думает: «Я-то сама чего стою?»

Ей делается не по себе. Что-то очень важное она утратила в жизни.




Все-таки слова Нельки задели самолюбие Кодинца. «Не беспокойся, не буду барабанщиком. И проживу, как хочу, а не как велят, — убеждал он себя. Отец правильно говорил: „Пусть работают посредственности“».

Игорь-то видел, как умеет отец устраиваться в своей торговое сети. Он совсем не скуп. Даже когда Игорь учился в старших классах, давал ему в месяц по нескольку сотен.

Как-то на уроке английского языка Кодинец заявил учительнице что опаздывает на киносеанс и потому уходит. Та подняла страшный шум, вызвала отца. Прочитав запись в дневнике, он сказал пренебрежительно:

— Когда ваши шкрабы научатся самостоятельно воспитывать детей? Ты, Игорек, не обращай на них внимания, черт с ними — их дело такое, с них ведь тоже спрашивают. Я понимаю — в школе нудно. Но без нее не обойдешься. Значит, потерпи. Материально я тебя обеспечу до конца жизни. И в вуз устрою. Пригодится.

…Иногда старик говорит гениальные вещи. Как-то они сидели за столом, домработница Гашка подавала обед, Просмотрев газету, Игорь прочел вслух о вечере романтиков в клубе строителей. Отец сказал:

— На романтиках целину пашут!

Игорь долго хохотал.

Еще до встречи с ненормальной Нелькой у него был странный разговор с Анатолием. Когда они выпили коньяку, Иржанов намекнул что можно здорово подработать: «Нужен только маленький риск». Оказывается, дело в том, чтобы сбывать какую-то незаконную изопродукцию. «Везде свои, верные люди».

Ну нет. Кодинец — противник уголовных афер. Он сказал Анатолию, что подумает, лишь бы отвязаться от этого сомнительного предложения.

Кодинец снова припомнил слова Нельки: «серого вещества у тебя минимум». Сплюнул со злостью:

«Еще посмотрим, у кого больше».

ТРУДНОЕ СВИДАНИЕ


Солнце проникло сквозь щель в ставне и отпечатало на стене, над кроватью Виктора, огненную ракету, устремленную ввысь.

Виктор давно проснулся и лежал с открытыми глазами.

Вот так же, наверное, умчался в поднебесье на огнедышащей ракете Юрий Гагарин.

Виктор видел по телевизору, как чествовала Москва своего первого космонавта. Людские потоки походили на морские волны. Особенно много было парней. Наверняка потому, что они считают космос и своим будущим.

Школьник, похожий на Севку, нес щит: «Чур, я следующий!»

Слышались возгласы: «Ай да Юрий!» Иностранцы скандировали: «Га-га-рин! Га-га-рин!» Тысячи людей несли его портреты.

Виктор лег на спину. Ракета на стене обозначилась еще резче.

«А хватило бы у меня решимости полететь, не зная, возвращусь ли на Землю? Конечно, хватило бы!»

Он увидел себя в оранжевом комбинезоне космонавта. Вокруг люди. Кто-то обнимает и говорит: «Вы — настоящий человек».

Он горько усмехнулся: «Какой уж там настоящий». А полететь — полетел бы. Не побоялся.

Вот с Лешкой решительно поговорить трушу. Кажется, начну разговор — и потеряю ее совсем. Сейчас еще теплится какая-то надежда, а тогда…

Виктор рывком вскочил с постели, распахнул окно. Весеннее солнце на мгновение ослепило.

Уже четыре месяца, как он живет у Саблиных. Мать Анжелы обменяла свою воронежскую квартиру на пятиморскую и одну небольшую комнату сдала Виктору. Из его вещей здесь только радиоприемник, одежда в шкафу да книги. Для книг он сам сделал полку.

Виктор платил за комнату и за стол.

Ему было неплохо, вот только Анжела… Она оказывает ему слишком очевидные знаки внимания, дразнит своей ослепительной улыбкой, своей походкой: будто летом идет босиком по нагретым голышам.

Виктора все это только раздражает. Нужна она ему! Женишка ловит, что ли?

Сделав зарядку и одевшись, Нагибов выходит в столовую. У него впереди два свободных дня — дали отгул, и настроение поэтому приподнятое. Матери Анжелы нет, наверно на базаре, накрывает на стол сама Анжела.

— Здравствуй, — добродушно приветствует ее Виктор.

— Доброе утро, засоня! Приятные были сновидения? — ласково спрашивает Анжела. На ней аккуратный синий передник с белой оторочкой, волосы уложены вавилонской башней. Коричневая родинка над переносицей невольно притягивает глаза.

— Спал как убитый, без снов, — прозаически отвечает он, не желая поддаваться тону Анжелы.

Она ставит на стол яичницу с колбасой, нарезав хлеб, садится напротив Виктора. Будто между прочим говорит:

— Юрасова-то наша в университете роман закрутила с каким-то научным сотрудником. Говорят, на пятнадцать лет старше ее…

Нагибов зло сверкнул глазами:

— Яичница пересолена, есть нельзя!

Встал из-за стола. Уже в дверях своей комнаты обернулся:

— Брехня это собачья о Юрасовой. Плюнь в морду тому, кто придумал. Она мне сама все рассказывала, когда здесь была: просто хороший преподаватель… И совсем молодой…

Будто легче ему оттого, что тот, Багрянцев — молодой? Проклятая Анжела нарочно все преувеличила. А может быть, явиться сегодня же туда… К Лешке… Самолетом? Прилететь и сказать: «Ну, мир… Все будет, как прежде…» Плевать на самолюбие — надо бороться за свое…




Трехместный самолет доставил Нагибова на аэродром областного города за пятьдесят минут. Омытый теплым весенним дождем город радостно зеленел. В сквере юноша в комбинезоне, обняв на постаменте статую девушки, заботливо счищал с нее грязь. Молодые мамы устроили смотр детских колясок.

Виктор не сразу отправился к университету, посидел на влажной скамейке, пытаясь представить встречу с Лешкой. Что скажет он ей? Что любит, что трудно без нее? Что зимними ночами вскакивал с постели, распахивал форточку, высунув голову, жадно вдыхал морозный воздух? И курил, курил: до тошноты, до головокружения. Что на каникулы она приехала из мира, завладевшего ею, уводящего от него.

Собственно, зачем он прилетел? Сказать, что был неправ тогда, в последнем разговоре? Но ему претили какие бы то ни было покаяния… Вот и сейчас ребята часто берут его в работу. Он понимает — они правы. Но к чему болтовня, когда нужны поступки?

Чего же он хочет от Лешки? Ведь ясно — она ни за что не оставит университет.

Неужели не все любящие такие собственники, как он? И есть чудаки, способные делить любимую — с миром, ее окружающим?

Нет, ему одному, одному должно принадлежать все! Он один хочет владеть ее мыслями, желаниями… Пусть это деспотизм, как хотите назовите, он должен быть для нее всем. Центром Вселенной. Разве не естественно такое желание? Может быть, переехать сюда, поступить на завод? Тогда они поженятся. Пусть она пока учится, если это так ей надо. Пойдут дети, не до учения будет.

Виктор закурил: «Дождусь ее возле университета».

Но ведь Лешка, наверное, в химическом корпусе. Он узнал, где находится здание химического факультета, и пошел туда. В вестибюле разыскал расписание. Последние часы у нее лабораторные работы. Заканчиваются в три пятнадцать. Надо как-то убить несколько часов. На доске объявлений прочел: «Производится запись в кружок подводного спорта (аквалангистов)». Усмехнулся: «Раненько начинают».

Долго шатался по магазинам, купил себе новый галстук, кашне, бритву, рассовал все это по карманам и к трем часам снова был у химфака, на противоположной стороне тротуара, откуда хорошо видны парадные двери.

Студенты повалили из них сразу. Веселые, куда-то спешащие, с плащами через плечо, на ходу застегивали сумки, балагурили, дурашливо, как школьники, толкали друг друга. Видно, радовались, что вырвались на свежий воздух, что светит весеннее солнце, поблескивают лужицы.

Чувство тоскливой зависти на мгновение овладело Нагибовым, но Виктор подавил его, еще напряженнее стал вглядываться в дверь напротив.

3.30, 3.45 — Лешки все нет. «Может быть, заболела, пойти в общежитие?»— тревожно думает он. Нет, вот появилась. Виктор отступил за ствол каштана.

И не одна. С ней какой-то подонок в коротком пальто и зеленых брюках. Голова у него не покрыта, на шее бурачный, бабский шарф. Хорош гусь!

Лешка идет рядом с ним, что-то оживленно говорит. Значит, такие у нее дружки завелись! А походочка у Багрянцева, будто коленки внутренней стороной слиплись.

Виктор пошел шагах в десяти позади. Может быть, отвести в сторону этого чувака, посмотреть так, чтоб обмяк, сказать коротко: «Убью!»

Или, может, встать перед ней, выругаться, назвать, как того заслуживает, и уйти?

Но он ничего этого не сделал, отстал от них и поплелся бесцельно, куда глаза глядят. Вот так же бродил, когда сбежал из Пятиморска от Лешки, от себя.

Тогда одно желание брало верх над всеми остальными: уйти от пакостного прошлого, стать лучше. И Лешка была все время рядом… И он был счастливее, чем сейчас, потому что шел к ней…

В павильоне, у реки, Виктор выпил сто пятьдесят граммов водки, и бутылку пива, пожевал сухой бутерброд, вышел, постоял у чугунной ограды набережной.

Гнев и ненависть сжимали ему горло: «Дрянь! Изменила, как мать изменила отцу. Вот жена мне была бы примерная!.. Хорошо, что вовремя разобрался».

Но чувство справедливости подсказывало ему и другие слова «Ты на нее наговариваешь. Она же тебе сама все рассказывала. А если кто ей и понравился… Можно ли сердцу приказать? И почему она не вправе ходить и разговаривать, с кем захочет?»

«Не вправе! Вот возьму и назло ей… женюсь на Анжеле».

Эта неожиданная мысль поразила его самого. Он даже протрезвел. Дуралей, до чего додумался.

Но ты был бы трусом и безвольным человеком, если бы уехал, не поговорив открыто с Лешкой. Поезд в Пятиморск уходит поздно вечером. Надо разыскать Лешку в общежитии. Сначала пойти в баню, принять холодный душ, а то она выгонит, как тогда, в больнице.




Дверь из небольшой кухни открыта, и Саше видно, кто проходит мимо. Вот прошагала Зоя, наверное, отправлялась в магазин; две девчонки потащили коврики вытряхивать на балконе. Поздновато, пожалуй, уже темно, но что поделаешь, если разбирает санитарный зуд.

Саша жарит оладьи. Они получаются румяными, сочными. Девчата пальчики оближут. В прошлую субботу Лешка приготовила вкуснейшую рыбу в томате. Теперь Саше захотелось побаловать подруг оладьями. Вместо Прозоровской у них поселилась Женя — с филологического факультета, высоченная, добродушная. Они завели такой обычай: субботами по очереди каждая чем-то угощает остальных. Женя, например, сделала жаркое из кролика. Ее знакомые мальчишки притащили откуда-то огромный кухонный нож. Потом, дурачась, обмотали его тряпками и сунули под подушку Зое. Она перед сном развернула его и вытаращила глаза.

Сашка двумя пальцами подцепила оладью, подув, откусила. Лешке определенно понравится. Ну, не странно ли, что она стала ей ближе родной сестры? Саша вовсе не закрывает глаза на Лешкины недостатки. Во-первых, очень любопытна, сует свой нос куда надо и куда не надо.

Саша усмехнулась, вспомнив, как Лешка на собрании вылезла с своей критикой программы по неорганической химии и как Тураев деликатно ее осадил.

Второй грешок Юрасовой — слова частенько опережают у нее мысль. Скажет что-нибудь и сама, наверное, не рада, что сказала, и поздно. Вспылит, взовьется там, где следовало бы спокойно взвесить, смолчать.

Саша ей говорила: «Вовсе не героизм подойти, скажем, к малознакомому человеку, который тебе не понравился, и объявить ему, что он тебе не по душе… Это скорее невоспитанность. А житейски мудрость учит…» Но разве Лешка дослушает?

— Не много ли мудрости? — перебивает она.

И все же даже при этих недостатках Саша искренне полюбила ее. Они почти не ссорились. Только один раз, перед экзаменами…

В дружбе часто кто-то кому-то подчиняется. Верховодила и Лешка. Саша не придавала этому особого значения — пусть себе, если нравится. Но однажды между ними пробежала черная кошка.

Увлекшись общественными делами, Лешка почти забросила учение. Саша честно сказала ей:

— Ты мало занимаешься. Тебе, наверно, все в жизни легко давалось, ты и теперь думаешь взять с налету.

— Совсем нелегко, и никаких налетов! — возмутилась Лешка. — А зубрилкой не буду!

— Я усидчивая, — обиделась Саша.

Экзамен показал, кто был прав. А тогда Лешка два дня не разговаривала. Видно было, что терзается, а не подходит. Саша нашла в себе благоразумие, после лекции оказала:

— Хватит дуться… Пошли в библиотеку.

Лешка строптиво подергивала бровями, но согласилась.

И правильно, чрезмерная обидчивость не украшает человека.

После этого, познав горечь раздора, они стали и вовсе неразлучны, а Лешка убавила командирский тон.

«…Кажется, оладья подгорела!»

В кухню заглянул невысокий чернявый парень, похожий на цыганенка. Светлую фуражку он держал в руках. Волосы у него, как синеватая стружка.

— Вы не скажете, где живет Юрасова? — спросил парень.

Саша сразу догадалась — Виктор. Она выключила электроплитку, подхватила тарелку с оладьями и со словами: «Пойдемте к нам в комнату. Я сейчас разыщу Лешку», — повела Виктора коридором. Походка у Саши быстрая, немного враскачку.

Лешку она обнаружила в пустынном красном уголке за учебником. «Салон для чтения» комендантша заперла, объявив, что будет чинить ванну. Устыдилась, наверно.

Когда Саша появилась в красном уголке, Лешка как раз думала о Викторе. Разве плохо она относилась к нему? Всеми силами хотела помочь. Знала — это долг ее. Но ведь не всякий долг — непременно любовь. И все же это было светлое чувство.

— На цыганенка похож? — встрепенулась она, услышав рассказ Саши.

— Да, глазищи такие черные… Сидит у нас в комнате — дымит. Я перед ним оладьи поставила…

Вбежать сейчас в комнату и, не стесняясь Саши, обнять, поцеловать Виктора. И все возвратится.

Она тяжело вздохнула. Нет, ничего не возвратится.

— Пойдем, Сашуня…

Но Саша по дороге исчезла, и, когда Лешка вошла в свою комнату, там у стола в пальто сидел один Виктор.

— Здравствуй! — как могла проще сказала Лешка и протянула руку. — Ты давно приехал? Раздевайся. А у нас послезавтра первый весенний экзамен. Я аж почернела, так готовлюсь.

Он хмуро посмотрел: и правда похудела, осунулась, глаза усталые, недосыпает, что ли?

— Ничего, я ненадолго… Сегодня приехал…

Он глотнул слюну, жестко сказал:

— Видел тебя днем с этим… ассистентом.

Лешка сначала не поняла, потом расхохоталась, села на табурет:

— Да это Кодинец! Шалопай из нашей группы. Мы его на комитет вызывали. Пригрозили выгнать из университета, как бездельника. Представляешь, до чего додумался: берет у прокатной станции легковую машину и рыщет по городу в поисках пассажиров. Ну, дали ж мы ему за такой «заработок!» Саша говорит: «А в кочегарке тебе что — аристократическое происхождение не позволяет работать?»

Виктор слушал с сияющим лицом. Фу-у, гора с плеч. А ему-то померещилось!

Лешка продолжала так, будто они только вчера расстались и она все это не успела ему досказать:

— Так ты представляешь, Кодинец сам перешел в наступление: «Вы, говорит, не воспитываете меня, а издеваетесь… Кто мне сегодня в портфель сунул кусок черного хлеба?»

Тут я не выдержала: «Я, говорю, чтобы ты знал цену хлебу…» А Багрянцев улыбнулся: «Нужное знание».

«И все же это мне чужое, — с горечью думает Виктор, — а она живет этим. Но надо задать самый трудный вопрос».

— А ты… Багрянцева… любишь? — совсем неожиданно для Лешки выдавил он из себя.

Она вспыхнула, тихо произнесла:

— Да что ты?!

Пальцы ее трепетно пробежали по скатерти на столе.

Но он-то, он-то видит и знает. До хруста сжал ее руку:

— Отличницей хочешь стать, вот для чего тебе ассистенты-аспиранты понадобились.

И, уже не в состоянии сдержать гнев, выкрикнул:

— Шкура!

Она выдернула руку, встала. Вот как он заговорил! Если до этого и была к нему жалость, сейчас все отлетело прочь.

— Я тебя не боюсь… Ни звериных повадок твоих, ни оскорблений…

Он спохватился. Что сказал? Что наделал? Ведь хотел по-хорошему…

Рука его бессильно упала на колено. На руке знакомая татуировка: бубновый туз, водочная бутылка, женщина. И нравоучительная надпись, которая всегда смешила Лешку: «Это нас губит».

— Ты прости… Я не знаю, что со мной… Это во мне Шеремет говорил…

Она сердцем поняла, как ему сейчас тяжело, как трудно было сделать это признание, и тоже смягчилась:

— Я, Витя, хочу уважать тебя, не вспоминать плохо…

— Вспоминать? — он поднял глаза, в них была боль.

— Знаешь. Витя, очень мы разные люди.

Посмотрела прямо в глаза.

— Ну, совсем…

— Разве это плохо? — как-то вяло, уже ни на что не надеясь, спросил он и отвел глаза — не мог больше смотреть в беспощадную глубину.

— Я не так сказала — несовместимо разные… Я очень хочу тебе добра, готова для тебя на многое… Но того, что на всю жизнь… единственного… нет. Я путано говорю?

— Нет, я все понимаю. — Он поднялся. Уйти. Уйти, но так, чтобы не быть жалким, выпрашивающим, сохранить гордость. Счастье не вымаливают. — Ты не думай. Я тебя не виню. Я ведь зашел сказать… что женюсь на Анжеле…

Виктор еще с секунду поглядел на нее, словно вбирал навсегда и этот решительный овал лица и растерянные глаза.

— Прощай, — сказал он и пошел к двери.




Лешка долго сидит одна у стола. Как все это больно. Хочется реветь, а слез нет, и потому еще тяжелее. Пришла Зоя, принесла банку инжирного джема, потом заявилась как ни в чем не бывало в сопровождении своего Студентуса-юрфакуса Саша, заглянула в комнату да так и осталась Нелька, а вслед за ней Павел и со старшего курса Андрей, что когда-то прославился забавной эстафетой. Этот, кажется, имел какие-то виды на Зою.

Сначала говорили о предстоящих экзаменах, потом, покончив с оладьями, — о литературе.

— Сейчас почти все книги серые, на одну колодку сделаны, — безапелляционно заявляет Прозоровская, подчесывая гребешком волосы вверх, — с первой страницы знаешь, чем закончится.

— Ты какие читала? — настораживаясь, спрашивает Павел, и желваки начинают играть под его туго натянутой на щеках кожей.

— Миллион, — вздергивает голову Нелли, и Павлу становится ясно — читала она не ахти сколько.

— Не могу с тобой согласиться, — начинает было он, но Прозоровская перебивает:

— И вообще не хочу, чтобы писатели кормили меня с ложечки наставлениями, как несмышленыша. Не все же «Как закалялась сталь» читать. Надо что-нибудь и для души….

Лешка слушает этот разговор безучастно, еще переполненная горечью разрыва. Даже последние слова Нелли, в другое время вызвавшие бы бурю негодования, сейчас проходят мимо ее сознания.

— Надо читать только то, что отражает нашу жизнь, — ища глазами поддержку у Зои, говорит Андрей. — Пушкин и Софокл отомрут… Чему мне учиться у старика Державина?

Но Зоя категорически не соглашается.

— Сейчас в Москве Охлопков ставит «Медею», написанную Еврипидом две тысячи четыреста лет назад, — говорит она. — Козырева играет Медею. Самойлов — Ясона, Ханов — Креонта. Что же их привлекло к этой пьесе? Думаю — сила характеров! Страстность чувств!

В комнату вошел декан. Он часто бывал в общежитии, но к его визитам все же никак не могли привыкнуть. В последний раз приносил две пластинки пианиста Глена Гульда, привезенные из Канады. Ребята вскочили, предлагая стулья. Зоя метнула встревоженный взгляд хозяйки на кровати, стол: не слишком ли большой раскардаш?

— О чем шумите вы, народные витии? — садясь рядом с Павлом, спрашивает Тураев.

Но отвечает не Громаков, а Зоя, нежное лицо ее вспыхивает румянцем.

— Вот Андрей утверждает… — она посмотрела на курчавого парня.

«С пятого курса», — вспомнил Николай Федорович.

— …что человек в космос захватит не «Войну и мир», а какую-нибудь книгу о наших днях.

Тураев не смог сдержать улыбку. А почему бы и нет? Ну что же, это стремление жить современным — очень отрадно. Но ведь надо, чтобы они поняли: все современное становится еще ближе и зримее, если обладаешь духовными богатствами поколений.

— Вы помните толстовские строки о Наташе Ростовой? — спрашивает он почему-то у Саши Захаровой. — «Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, — тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у них на душе».

«Еще воскресенье, еще неделя, — говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, — и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде.

Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра: прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, — думала она, — а так даром, ни для кого, проходят лучшие, лучшие годы».

Стоит напряженная тишина.

— Как хорошо! — говорит Саша, а Грачев, соглашаясь, кивает головой.

— Нет, это в космос мы возьмем, — совершенно искренне заявляет Андрей.

Все рассмеялись.

Возвращаясь домой, Николай Федорович думал: «А ведь, наверное, и Кузьма Семенович любит эту страницу из „Войны и мира“. Почему же не хочет передать свою любовь им? Не хочет быть наставником? Казалось бы, старомодное это слово, но какое выразительное, доброе. Недаром Пушкин говорил о наставнике, „хранившем юность нашу“.

Вот там, в комнате, их семеро. И все разные. Очень… В большинстве своем, конечно, хорошие… Но все нуждаются в дружеском участии. Зачем же мучительно открывать им самим то, что можем открыть для них мы? Ведь тянутся они к нашей умудренности… Так вправе ли мы отгораживаться от них рубежом лекции? Разве не нам учить их принципиальности, сдержанности?.. Особенно справедливости… Иные из них потому и становятся „нигилистами“, что не прощают нам легкости, с какой мы сами порой сменяем свои оценки… А вы, Кузьма Семенович, предпочитаете отдельно от них жить… Неспроста же Саша Захарова призналась как-то мне: „Я пришла к Кузьме Семеновичу с открытой душой… посоветоваться, а он так отчужденно сказал: „Не смею вмешиваться в ваш внутренний мир“. Всякая охота к откровенности пропала“.

А наш преподаватель диамата?.. Студенты спросили его: „Нет ли опасности возрождения культа личности?“ Вместо спокойного, разумного ответа он, усмотрев злонамеренную крамолу, объявил вопрос провокационным и обещал передать фамилию вопросителя „куда следует“. Теперь может быть спокоен, что вопросов ему задавать не станут».

Показался зеленый огонек такси. «Не остановить ли? Нет, лучше пройдусь еще».

«Почему Юрасова сегодня за весь вечер слова не проронила? Это совсем не похоже на нее. Надо завтра расспросить. Может быть, позвать к нам домой?

Ее отец был хорошим командиром. Правда, вначале немного слишком штатским. Но это быстро с него сошло. А так — справедливый, бесстрашный».

После ранения в грудь Тураева отправили самолетом в Куйбышев. Месяцы в госпитале, звание капитана и назначение преподавателем в офицерское училище. Он там написал свою кандидатскую работу. Пока шла война, Тураев еще мирился с тем, что оторван от науки, но потом это стало для него невыносимым. Ему предлагали службу референтом в военном управлении, квартиру в Москве, присвоили звание майора. Он ответил на все это черной неблагодарностью — рапортом с просьбой демобилизовать.

Генерал из отдела кадров разговаривал с ним, как с отступником:

«Вы понимаете, от чего отказываетесь? В ваши годы я был всего лишь старшиной». Ему стало даже неловко перед этим заслуженным человеком, который, наверное, считает его зазнайкой, но он твердо стоял на своем: «Я принесу больше пользы в университете».

…Тураев очутился на главной улице, с удовольствием прошел еще несколько кварталов в оживленной весенней толпе. Над магазином дамских шляп светилась реклама. В слове «шляпы» оставалась темной буква «Ш».

Судя по выставке в окне магазина, буква имела основание не гореть.

Тураев усмехнулся: «Уж не умышленно ли ее погасили?»

У кафе «Юность» он заметил группу молодых людей.

В шапке гоголем, в светлом пальто, паясничал, отпускал скабрезные шуточки Кодинец.

— Макуха пошла, — показывал он дружкам глазами на проходивших мимо девушек.

— Почему? — спросил один из парней.

— Так я же сазан, — объяснил Кодинец, — а сазанов ловят на макуху. — Дружки громко заржали.

«Какие пошляки», — брезгливо подумал Тураев.

Завидев декана, Кодинец умолк. Под насмешливые взгляды остальных любезно приподнял над головой шапку. Этикет он соблюдать умел. Тураев только посмотрел пронзительно, прошел мимо.

Настроение было вконец испорчено. Неприязнь к Кодинцу возникла не от того, как он одевался, как разухабисто держал себя. Завихрения модника могли вызвать лишь ироническую улыбку. Пусть себе носит брюки любой ширины — был бы царь в голове. Вся беда и том, что с царем этим обстояло неблагополучно. Удивительно пуст, примитивен, убежденный лентяй…

«Как утвердилась нелепая мысль. — с горечью думал Николай Федорович, — что вот из такого Кодинца надо непременно воспитать добропорядочного студента, а из Прозоровской — химика? Откуда этот убогий, окостенелый трафарет представлений? Не навеян ли он благополучными концовками душеспасительных повестей и фильмов, спекулирующих на гуманности нашей педагогики? А время умнеет, не терпит воспитательной демагогии. И разве именно гуманность не требует отдать место пустышки, посредственности, лентяя тому, кто имеет на это большее право? Не странно ли: легче не принять вначале, чем потом исключить попавшего в студенты по недоразумению.

Я уже слышу взыскивающие вопросы: „Вы что же, не верите в силу коллектива? Вы что же, не думаете перевоспитывать доверенных вам?“

Не надо злоупотреблять высокими словами! Верю! Думаю! Но когда ясно вижу, что человек в университете случайно, не желаю лицемерить! Больше того: хочу помочь ему найти себя. Не отделаться от него, нет, а развеять заблуждение насчет назначения университета. Вот как, дорогие судьи!»

…Гнутов сидел в своем большом кабинете, не зажигая света. Кресло было привычное, глубокое, располагало к покою. Он только что закончил статью для журнала и отдыхал.

Зашла мать:

— Может быть, поужинаешь, Кузя?

— Нет, мама, не хочется…

Она так же тихо исчезла, как появилась, с детства знал эту способность ее — ходить бесшумно. Что же все-таки произошло у него с Зиной? Может быть, разница в возрасте? Ей было тридцать четыре, ему сорок шесть. Нет, ерунда, не в этом дело.

После смерти первой жены, которую он очень любил, Кузьма Семенович долго не женился. Это были годы душевной прострации, когда ему казалось: личная жизнь для него кончилась навсегда. Детей нет, друга нет… Впереди — одинокая старость.

В жизни каждого человека бывают дни ослепления, страшной взбудораженности или упадка сил, когда мнимое, выдуманное им самим принимается за действительное, когда воображение доводит до опасной грани, откуда начинаются непоправимые ошибки. Пережил такие дни к Кузьма Семенович, но, к счастью для себя, вовремя встретил очень славного человек — лаборантку Зинаиду Васильевну.

В войну она потеряла мужа и сама растила сына. Зинаида Васильевна пришлась Гнутову по душе скромностью, непритязательностью, и он сделал ей предложение, рассудив, что эта женщина, познавшая тяготы жизни, будет по-настоящему ценить то, что он ей даст.

Непоправимое произошло очень скоро.

Кузьма Семенович, больной гриппом, лежал в столовой на диване. Мать, привыкшая за эти годы быть полной хозяйкой в доме, ревниво встретившая невестку, раздраженно спросила Зинаиду Васильевну:

— Вы купили морковку?

— Не смогла, — виновато ответила Зинаида Васильевна, — освободилась на работе поздно… и забыла…

— Плохая же вы хозяйка! — жестко бросила мать. Это прозвучало, как «плохая жена». Кузьма Семенович слышал разговор, жена знала, что он слышит, но промолчал, а мать победно вышла из комнаты.

— Почему же ты молчал? — после долгой паузы, как можно спокойнее спросила Зинаида Васильевна.

— Мама права! — холодно ответил он, вспомнив, что Зинаида Васильевна вчера недостаточно быстро нагрела ему молоко, когда он попросил ее сделать это… А может быть, болезнь была причиной такого несправедливого ответа? Зина побледнела:

— Тогда мне нечего делать в этом доме…

— Пустые разговоры, — все более раздражаясь, возразил Кузьма Семенович.

Утром он проснулся, когда Зина, накормив своего мальчика, отправляла его в школу.

— Ты еще здесь? — насмешливо спросил Гнутов.

Она ответила не раньше, чем за сыном закрылась дверь.

— Уйду, когда тебе станет лучше.

Через неделю он пошел на работу, а возвратившись домой, обнаружил письмо от Зины: она с сыном уехала к своей матери, в другой город, и сколько Кузьма Семенович позже ни посылал ей писем, умоляя возвратиться, проклиная себя, свой характер, — ни на одно из них ответа не последовало.

…Кузьма Семенович переменил позу в кресле — затекла нога. И на работе не так, как он хотел бы, — с деканом не складываются хорошие отношения.

Он уважал Тураева-ученого, но не мог согласиться с ним во многом. «Ходить по общежитиям? Отвечать на вопросики по художественной литературе? Дешевая демагогия! Какой-то мелкотравчатый прагматизм. Казалось бы, какая практическая польза, скажем, оттого что сейчас сфотографировали оборотную сторону Луны? Мало ли есть земных, неотложных дел? Но как сделанное важно для состояния духа человеческого, для гордого самосознания возможностей вообще… И разве не воспитываю я своим примером преданность науке служение ей?»

Да, но действительно, что известно ему о студентах? Если хотите, все, что надо: способен или нет, знает или нет. Вполне достаточно.

Кто-то позвонил. Мама открыла… Голос Тураева произнес:

— Сосед дома? Хочу затащить к себе на чаек.

Гнутов встал, зажег свет. Он невольно обрадовался появлении Николая Федоровича, но не хотел показать свою радость. Вышел в коридор, сдержанно поздоровался и начал отнекиваться: надо еще работать, не брит… Но под веселым напором Тураева сдался. Особенно, когда тот предложил разобрать последнюю партию Ботвинника.

А поздно вечером, возвратясь домой, Кузьма Семенович долго не мог заснуть: вспоминал то рассказ Николая Федоровича о его сегодняшнем разговоре в общежитии, то, как чудесно играла на пианино жена Тураева, и сердце тоскливо сжималось. Уже засыпая, подумал Николае Федоровиче: «В его вере воспитателя есть заражающая сила. Может быть, действительно я смахиваю на электронную машину: все верно, а души нет?»

Мама спросила:

— Завтра, Кузя, рано?

— Рано, рано, — сонным голосом ответил он и повернулся к стене.

НЕЛЛИ ДЕЛАЕТ ВЫБОР


Весть о том, что Иржанов арестован, потрясла Нелли. Через несколько дней начали выясняться подробности. В городе, оказывается, раскрыта разветвленная шайка воров, превративших фотокомбинат в кормушку.

Ловкачи фабриковали открытки, альбомчики и через своих людей в киосках продавали их, а выручку делили. Анатолий промышлял виньетками и доставлял «товар» — ему перепадали мелкие куши.

«Вот тебе и „прощение таланту“», — сокрушенно думала Нелли. Присказка, заимствованная Анатолием у римского императора Веспасиана, «деньги не пахнут», оказалась сомнительной. Пахнут, да еще и премерзко.

Хорошо, что она редко бывала с ним в ресторанах, а то, гляди, и ее потянули бы как соучастницу. Страшен не столько укус собаки, сколько необходимость потом делать уколы против бешенства… Интересно, был ли у Анатолия обыск, видели там ее портрет? Иржанов изобразил ее с распущенными волосами, спадающими на обнаженные плечи.

А тут еще история с этим балбесом Кодинцом. Его предали анафеме сначала в группе, потом на общефакультетском собрании. Бр-р-р… Он извивался, как грешник на раскаленной сковородке: «Я осознал… Дайте мне возможность еще подышать воздухом лаборатории…» Не понимаю таких типов. Если не хочешь учиться, не извивайся червем. Приводила в бешенство противная манера Кодинца услуживать преподавателям, предупредительно распахивать перед ними дверь. Дооткрывался: в вестибюле университета появился приказ ректора — отчислить.

Как-то теперь он будет распевать песенку о своем сознательном и очень современном предке, ежемесячно выдающем ему зарплату?

Эти предки бывают современными тоже до известного предела. И ей родители написали, чтобы она подсократила расходы, а на будущий год и не думала жить на частной квартире.

Она вспомнила, как Кодинец на решительные наскоки Саши Захаровой: «Всякий неработающий человек бесчестен», отвечал пренебрежительно:

— Не гори таким ярким пламенем, будущий менделеевский стипендиат!

Теперь вот и сам погорел. Эх, Гарька, Гарька. А еще разглагольствовал:

— Знаешь малый джентльменский набор по Ремарку? Быть немногословным… Пить не пьянея… Давать сдачу обидчику…

— Но ты-то любишь поболтать, — возразила она.

— Зато умею пить не пьянея, — весело расхохотался Кодинец, — и пишу методическое пособие «Любвиология». — Теперь пей и пиши!

Нелли сидела перед трельяжем и наводила красоту… Уже недели три, как Саня бомбардирует ее из Севастополя письмами и телеграммами. Они становились все настойчивее. «Бросай все и немедленно приезжай», — говорилось в предпоследней телеграмме. А вчера ее взбудоражила новая: «Приеду вторник утром». Дальше шел номер поезда, вагона и решительная подпись: «Твой Саня». Откровенно говоря, она ждала и этого ультиматума и этого приезда.

А если быть еще откровеннее с самой собой, то ей не хотелось учиться. Ну, выучится, будет получать восемьдесят пять рублей. А дальше?

На поступлении в университет настояли родители, нажали на неведомые ей кнопки и втолкнули на химфак. «У химии — будущее», — веско говорил папа. Что касается самой Нелли, то она с равным успехом могла бы учиться и на литературном и на юридическом факультетах. Нет, эта жизнь не по ней. Ведь безобразие — ее однажды вызывали в деканат по поводу якобы слишком откровенного декольте. Ханжество какое-то! Примитив ископаемых!

На вокзал надо прийти в парадной форме. Нелли надела пеструю юбку в белую, синюю и красную крупные клетки, юбка полнила у бедер и была заужена книзу.

Натянула бледно-голубой силоновый свитер с высоким воротничком, всунула ноги в желтоватые лодочки. Достала коробку с клипсами. Их было десятка два: к каждому платью, его цвету и фасону. Нелли выбрала крупные голубые, надела плащ, подвязала белый шерстяной платок кончиками вперед, как у матрешки, мазнула духами возле уголков рта, за ушами и на груди.

В бой! Санечка достоин сражения и пусть попробует устоять. Да он, кажется, и сам торопится сдаться.

До прихода поезда оставалось минут пятьдесят.




Выйдя из цветочного магазина, Нелли огляделась: такси не было, но неподалеку стояла чья-то кремовая «Победа» с пустующим местом шофера. Нелли решительно открыла дверцу кабины и посигналила. Из «Гастронома», распечатывая пачку папирос, вышел молодой мужчина, с недоумением поглядел на незнакомку, хозяйничающую у его машины. Хотел возмутиться, но лучистые глаза девушки обезоружили:

— Простоте бесцеремонность… Но мне так срочно надо на вокзал… Если вы можете…

— Садитесь, — вежливо предложил мужчина.

Поезд прибыл минута в минуту. Саня с желтым кожаным чемоданом уже стоял в тамбуре. На ходу соскочил, крупным шагом пошел ей навстречу. Обнял, бирюк, так, что, наверное, помял воротничок свитера, поцеловал, смазывая помаду.

— Ну, я за тобой. Отнимаю тебя у химии, и, надеюсь, она от этого не зачахнет. — Посмотрел на нее долгим любящим взглядом, и вдруг Нелли поняла; он ясно видит ее слабости, недостатки, вовсе не ослеплен чувством, а принимает ее именно такой, какая она есть. От этого открытия Саня стал еще ближе, самым необходимым человеком на свете. С ним вовсе не надо притворяться, с ним можно быть самой собой, а ведь очень хочется быть самой собой. Она припала головой к широкой груди Сани. Он нежно, ладонью, отвел ее голову назад.

— Ну, зачем ты так намазюкала ресницы? — с необидным укором спросил он. — Я тебя буду любить еще больше, если ты будешь естественной.

— Буду естественной, — пообещала Нелли, искренне веря, что выполнит свое обещание.

МОРЕ И ЗВЕЗДЫ


Над майским ночным морем звездопад. Вот уже третья, прорезав черное небо, падает в море, а Виктор Нагибов все стоит и стоит один на берегу. Море дремотно бормочет, напоминает о своем, будто бы и совсем недавнем и таком далеком.

…Заплыв к зеленому зрачку маяка, встреча у шандоров, отчаяние в балке возле шлюзов, тревожные вскрики сирены в час доверчивого рассказа Лешке…

Сейчас ее нет рядом, и пустынное, мрачное море безжалостно заглатывает звезды. Нет Лешки… Уходит все дальше и дальше…

…Вот и четвертая звезда упала, легко рассталась со своими подругами. Звезды те же, что и при Лешке, а ее нет. Неправда, есть! Есть на свете, значит, и для него. Пусть они даже никогда не встретятся, все равно она всегда рядом. Глупо было даже думать о женитьбе на Анжеле, не любя ее. Зачем делать ее несчастным человеком? Она хорошая, но не для него…

Как много он понял за эти месяцы. Особенно после отчаянного и постыдного свидания в общежитии.

…Вон в стороне, за плотиной и каналом, в старом карьере, возникло круглое, непроточное озерцо, по берегу заросшее высоким чаканом. В озерце этом тоже жизнь. Но разве ее сравнишь с жизнью моря?

Человеку мало счастья гнезда. Лешка права — надо стремиться к звездам.

Ему стало мучительно стыдно своих прежних слов: «Хватит взлетов».

Жалки бескрылые. Есть огромный мир людских радостей, печалей, неотложных, очень трудных дел!

Он будет лучше, чем был. Для себя и, конечно, для нее. Значит, в море, в открытое море!




Часть третья

Леокадия Алексеевна








СНОВА ПЯТИМОРСК


Из окна школы море видно до самого горизонта. Правее залива высится белоснежный элеватор, а внизу, вдоль школьного забора, серебрятся тополя-раины.

Лешка стоит у окна самого верхнего коридора. Последний урок кончится минут через десять, а пока все три этажа заполнены тишиной. Временами в жилом доме напротив школы ветер приоткрывал дверь балкона, и тогда солнечный луч, как брызгами, обдает Юрасову с головы до ног.

Больше, всех времен года любила она осень — тот месяц, когда как сейчас, отлетают еще дальше на юг горихвостки, когда дерева неохотно отдают каждый свой лист и после утренних заморозков багровеют кусты скумпии.

Лешка облокотилась на подоконник.

Что ни говори, а Пятиморск за последние годы очень изменился. Прежде всего — отступила грязь. Ее усмирил асфальт широкого проспекта Химии, степной автомобильной дороги, вьющейся на Москву. Город не стал большим. Приморская часть его, сохраняя невозмутимый покой, возвышается башней обсерватории, стеклянной, верандой кафе «Морская волна».

А на окраинах выросли корпуса новых химических заводов, жилые кварталы собственных «Черемушек» на месте бывшего «Шанхая».

Может быть, именно в этом сочетании почти курортной безмятежности с напряженным заводским ритмом и состоит своеобразие Пятиморска?

Да, он и прежний и другой. Для Леокадии совсем иной еще и по тому, что в прошлом году умерла мама.

Брат Севка после окончания средней школы пошел работать на химкомбинат, а потом приехала в родной дом и Леокадия.

Ее отношения с Багрянцевым еще задолго до возвращения в Пятиморск как-то иссякли сами собой. Первую трещину они дали после одного по меньшей мере странного разговора. Игорь Сергеевич накануне блистательно защитил диссертацию, и они вдвоем сидели в ресторане. Багрянцев был возбужден, выпил несколько рюмок коньяку.

— А все же вершин ума, как ни крути, достигают мужчины, — вдруг заявил он. — Удел слабого пола — заботливость и материнство.

— Не маловато ли вы нам отводите? — в упор посмотрела на него Леокадия.

Он спохватился, сказал, что на нее это не распространяется, потому что она — человек особого склада. Но оговорка прозвучала неискренне, а оскорбительное слово было произнесено.

Позже Багрянцева на два года послали через ЮНЕСКО в Индию — читать лекции в Делийском университете. Сначала он писал Леокадии довольно часто, потом все реже и, наконец, вовсе умолк. А возвратился каким-то чужим. Поговаривали, что собирается жениться на дочери работника посольства. Может быть, и сочиняли; скорее всего просто отвык от Леокадии. Да и она не искала встреч, поняв, что это было не настоящее, раз не выдержало испытание временем и расстоянием. Видно, раньше она немного нравилась Багрянцеву, и он находил удовольствие во встречах со студенткой, преклонявшейся перед его умом, но истинного чувства, того, что не боится долгих разлук, у Игоря Сергеевича, конечно, не было.

У нее же, как понимает она сейчас, это было увлечение незаурядным человеком.

Да в состоянии ли она вообще полюбить? Такое, вероятно, не каждому дано…

Как порой неожиданно меняется русло жизни… Неожиданно для всех и для тебя самой. Девчонкой мечтала стать архитектором, потом увлеклась химией. А на четвертом курсе университета, когда проходила педагогическую практику в окраинной школе, в пятом классе, вдруг осенило: да она же прирожденный воспитатель! Именно это — ее настоящее и единственное призвание…

Все началось с ученика Сатановского — «орешка», о котором только и слышно было в учительской.

Более близкое знакомство Леокадии с ним произошло при несколько необычных обстоятельствах. Как-то во время практики шла она мимо ухабистого спуска к реке. Дети затеяли здесь опасное катание: садились в санки и мчались вниз, подпрыгивая на колдобинах чуть ли не на метр. Среди лихих наездников был уже немного знакомый Леокадии по ее пятому классу Сатановский. Он собирался снова съехать с горы, когда Леокадия, подойдя ближе, сказала, что кататься здесь не следует и пора идти в школу. Сидя верхом на санках, Сатановский посмотрел на нее насмешливо:

— Вам самим слабо съехать, вот вы и запрещаете!

В детстве Лешка вытворяла фокусы и похлестче: обливала водой на морозе коровьи ляпанцы и на них, кружась, съезжала с обрыва к морю.

— Трусите? — издевался Сатановский.

Окружившие их мальчишки с презрением смотрели на нее.

Леокадия отодвинула Сатановского от санок, боком упала на них и помчалась вниз.

Сатановский встретил ее почтительным возгласом:

— Сила! — и пошел в школу.

Но окончательно «орешек» поддался несколько позже.

Сатановский дежурил по классу. В перемену, выгоняя учеников в коридор и размахивая металлической цепочкой, он слегка задел ею обидчивого Блохина. На уроке физики Блохин, сидевший рядом с Сатановским, встал и заявил учителю, Николаю Ивановичу, что его сосед все время что-то поет и мешает слушать. Физик, толком не разобравшись в обстоятельствах дела, но памятуя о дурной репутации Сатановского, выгнал того из класса. У дверей класса Леокадия и увидела безвинно пострадавшего. Он рассказал все, как было, и Юрасова поверила ему. На перемене она подошла к Блохину.

— Ты наговорил на Сатановского! — гневно обрушилась она.

Застигнутый врасплох Блохин не стал отпираться.

— А почему он ударил…

— Иди сейчас же в учительскую и скажи правду Николаю Ивановичу. И в классе признайся, что обманул… Иначе это сделаю я.

Блохин подчинился, а Сатановский стал верным оруженосцем Леокадии Алексеевны, требовал, чтобы класс на ее уроках «тише мухи сидел», потому что «ей могут за нас двойку поставить и выгнать из университета».

После всех этих происшествий Леокадия решила остаться в школе «по совместительству» пионервожатой. Позже ей дали отменную характеристику. Просто неловко было читать: и волевая, и энергичная, и верит в Человека, и справедливая, ну прямо Макаренко космического века!

Да, еще одно обстоятельство повлияло на решение Леокадии стать воспитателем. В этой школе химию преподавала изумительный мастер — Клавдия Семеновна. Она сумела придать «химический уклон» всей школе, и ее ученики поступали на химфаки, называли себя менделеевцами, во всем, даже в изяществе одежды, старались подражать любимой учительнице. Когда Юрасова поделилась с Клавдией Семеновной сомнениями: на производство идти или в школу? — та сказала, слегка картавя:

— Разве в школе мы не можем быть очень полезны нашей химии? И если по своему душевному складу вы чувствуете, что именно это — призвание и счастье, кто бросит в вас камень?

Но камни бросали!

В их группе на химфаке поднялся страшный шум. Саша Захарова кричала:

— Ты что, рехнулась? Променять производство на детский галдеж?

Павлик Громаков все спрашивал сочувственно, как у внезапно заболевшей:

— Ты хорошо подумала?

А в Пятиморске Григорий Захарович сокрушенно назвал ее предательницей, Стасик Панарин прямо рассвирепел, а Верочка — теперь уже не Аркушина, а Сибирцева, потому что вышла замуж за приехавшего к ней с Кубани учителя, — обняла подругу ласково за плечи:

— Ах ты, синечулочница моя!

Один папа отнесся к этому спокойно.

— Лишь бы ты наконец-то нашла себя.

— А я нашла! — убежденно ответила она.

И вот оказалась в Пятиморской восьмилетней школе-интернате и уже второй месяц преподает химию, работает воспитательницей 6-го класса «Б».

Когда-то, возвращаясь с шамекинской практики, Лешка мечтала заняться наукой о материалах будущего, создавать «вторую природу».

Но разве ребятишки — это не материал будущего? Разве не создают они, воспитатели, новую человеческую природу?




А все-таки в чем-то, совсем немножко, опасения Веры не беспочвенны. Ей, Леокадии, уже почти двадцать пять лет. Воистину — старая дева, и никаких, так сказать, перспектив. Впрочем, один воздыхатель здесь объявился. Да вон, кажется, он. Шествует к школе собственной персоной. Разглядим-ка вас издали, товарищ Генирозов.

Леокадия из озорства даже приоткрыла пошире окно.

Генирозов миновал школьный фруктовый сад, высокую беседку, затканную виноградом «изабелла», и стал подниматься по лестнице главного входа.

Нелепой была первая встреча Леокадии с Генирозовым. Она только-только появилась в интернате с направлением из облоно, поговорила с директором о своих будущих классах и заглянула в учительскую.

В длинной светлой комнате лицом к высокому трюмо сидел мужчина лет двадцати восьми и что-то старательно писал. Больше в учительской никого не было.

Он увидел ее в зеркале, деликатно привстал. Все еще продолжая смотреть в трюмо, поднялся в полный рост, повернулся к ней.

— Здравствуйте, коллега, — произнес он тихим, вкрадчивым голосом и подошел к ней с протянутой рукой, искательно поглядывая маленькими, неопределенного цвета глазами.

— Генирозов… Учитель изящной словесности. Откровенно говоря, слышал, что вы — местная обитательница и пожаловали к нам..

На Генирозове — красивый темно-серый костюм с короткими, высоко застегнутыми бортами, белоснежная нейлоновая сорочка. Нос у него — остренький, а над губой — шрам, словно у кота ус.

Узнав, что за Юрасовой закрепили шестой класс «Б», Генирозов посочувствовал.

— Классик, откровенно говоря, жуткий. Но не падайте духом — поможем. Простите, вы замужем?

От неожиданности и удивления Леокадия ответила не сразу:

— Н-н-нет… А почему это вас так срочно заинтересовало?

— Да что вы, просто так… — Приветливо заулыбался Генирозов, и золотые коронки вспыхнули в уголках его рта. — Я тоже, откровенно говоря, холостяк.

— Подумайте, какое совпадение! — уже немного сердясь, но еще сохраняя ироничность, воскликнула Юрасова.

— Да, но не убежденный, далеко не убежденный, — многозначительно произнес Генирозов. — Все живое обзаводится населенным гнездом.

Он именно так и сказал: «населенным гнездом». Леокадия с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться. Хотела было ответить, как для нее жизненно важно это уточнение, но в учительскую решительной походкой вошла директор, Мария Павловна. Ее звали в школе Вассой Железновой, вкладывая в прозвище почтительность и уважение. Темный, мужского покроя костюм ладно сидел на ее полной фигуре. Проницательно посмотрев на Генирозова большими, немного насмешливыми глазами, Мария Павловна сказала с властным добродушием:

— А пойдемте-ка, Леокадия Алексеевна, еще о делах потолкуем.




Леокадия проследила, как Генирозов чинно поднялся по ступенькам, и закрыла окно. Собственно, почему она так строга к этому человеку? Он есть то, что он есть. И вовсе не обязательно думать, что если тебе не нравится, так, значит, он плохой человек. О Генирозове говорят, как о знатоке русского языка, ведет он себя скромно, с достоинством. Значит, пусть живет и здравствует. Правда, у него на ногтях — светлый лак… Но какое ей до этого дело!

Прозвенел звонок — и словно из бочки, доверху наполненной шумом, сразу выбили дно.

Надо было идти в свой шестой «Б».

До обеда почти целый час был свободный. Леокадия решила на это время убрать с детьми двор. Но сначала следовало узнать о происшествиях в классе, без которых никогда не обходилось.

Ну, ясно: Рындин стрелял на уроке кусочками мыла, Лиза Пальчикова читала под крышкой парты «Декамерона», Валерик Улыбышев грыз шоколад.

Обо всем этом иронически рассказала Юрасовой в коридоре молодая преподавательница английского языка Ада Николаевна.

— Характерцы! — сказала она.

Да, тридцать характеров и судеб…

Тридцать!

Вот, пожалуйста, — Валерий Улыбышев, прозванный в классе Пучеглазым. Хорошенький, раскормленный мальчишка с томными, немного навыкате глазами.

Его мама — молодая, сильно раскрашенная женщина — сдала сына в интернат, чтобы развязать себе руки и выйти замуж за пожилого вдовца. Но все же, чувствуя вину перед сыном, она при встречах с ним заискивает, без меры одаривает конфетами, дорогими игрушками. Как-то принесла даже баян, на котором сын так и не захотел учиться играть.

Валерик капризен («Почему майка желтая, а не синяя?», «Почему ручка синяя, а не зеленая?»), не прочь притвориться больным, отличается удивительной несобранностью. Никогда не знает, где его дневник, пальто, теряет вещи, ботинки его вечно без шнурков, а пуговицы штанов не застегнуты. Он часто опаздывает в столовую, медленнее всех стелет свою постель и так небрежно, что простыня свисает из-под одеяла, как нижнее белье из-под платья неряхи. Появления матери в интернате скорее вредны Улыбышеву, чем полезны. Ей ничего не стоит сказать Юрасовой, то и дело поправляя воротничок сына:

— Знаете, какой он у меня замечательный? Образец порядочности!

«Образец же порядочности» отлынивает от труда, норовит свалить на других свои провинности, а, получив от мамы яблоки, не только не догадается поделиться с кем-нибудь, но, словно дразня всех, жонглирует яблоками или футболит их.

Однажды мама Улыбышева нагрянула в школу, когда Валерик мыл пол. Увидев это, Улыбышева пришла в ярость.

— Что я, отдала Валерика вам в прислуги?! — кричала она. — Я пойду в горком, напишу в обком…

Глядя на Улыбышеву, Юрасова думала: «Где я встречала ее?.. — Потом поняла: — Да нет же, просто такие лица у всех женщин с сильно подведенными тушью глазами».

Позже она разговаривала с отчимом Валерика — скромным, несколько потерянным человеком, — деликатно просила его:

— Вы, пожалуйста, внушите своей супруге, что неразумно и даже вредно так вмешиваться в школьные дела. Да и баян, пожалуй, ни к чему…

Отчим Валерика беспомощно развел руками, но баян унес.

Или другой экземпляр — Лиза Пальчикова. Мама ее работает буфетчицей на пристани, ведет довольно рассеянный образ жизни, любит вовлекать дочь в «женские разговоры»: «Ты, Лизок, кавалеров-то води за нос. Все они одной масти…»

Не мудрено, что Лиза часами крутится перед зеркалом, что дежурные обнаружили в спальне под Лизиной кроватью целую авоську с какими-то белилами, кремами, что учительница отняла в классе записочку, посланную Лизой Валерику: «Я тебя люблю, а ты не замечаешь. Приходи во двор, в


 темноту». Улыбышев недоумевал: «Почему в темноту? Я же не увижу ее?»

Однако больше всех доставлял хлопот Рындин.

Ни отца, ни матери у Рындина нет. До интерната жил он у восьмидесятилетней бабушки, целыми днями пропадал на улице.

Бывает так: едет в трамвае спокойная, веселая кондукторша, и весело, дружелюбно в трамвае. Но вот попадается злая, недоверчивая кондукторша, и поездка превращается в оскорбление, и пассажиры взвинчены, раздражены, недовольны.

А в классе, да еще интерната, где дети все время вместе, один человек тоже может «делать погоду».

Ее в меру сил своих и делал Рындин: насаждал драчливость, грубость, всеобщее недоверие. С виду он — старичок-боровичок. Верхние веки больших глаз — в складках-пленках, как у старой мыши. Тонкие вьющиеся волосы взмокшей, спутанной пряжей лежат на лбу.

Но в минуты, когда лицо его оживляется, оно становится энергичным. Резкий короткий разрез рта, угловатый подбородок придают лицу выражение мужественности. Невозможно представить его плачущим, раскисшим. Чем-то напоминал он Лешке отчаянного друга юности — Шеремета. Удалью, что ли, или повадками хулиганишки?

Трудно было предугадать, какая очередная идея осенит его буйную голову. Он прыгнул, например, с железнодорожного моста в реку, а когда спасатели подплыли к нему на лодке, показал им кукиш и, скрывшись под водой, вынырнул далеко от них.

Говорят, в прошлом году в лагере он до полусмерти напутал пионервожатую: войдя в палату, она увидела Рындина, лежавшего на койке в одних трусах, с… ножом, всаженным в живот.

Как выяснилось, Рындин воткнул нож в большое яблоко и держал его ладонями на животе.

Это была «месть испугом». Рындин невзлюбил пионервожатую за вздорную крикливость. При встречах с ней он прикладывал ладонь тыльной стороной к своему подбородку и шевелил пальцами. По его уверению, у глухонемых этот жест означает: «дурочка».

Рындин был неистощим в проделках. Через окно в раздевалке убегал к морю и там «пичеровал бычков» — выдирал рыбешек, угнездившихся между шпал; спящему Валерику наклеил усы из бумаги; когда все засыпали, лез под кровати и спиной поднимал сетки. В общем — «золотце»!

ЧАДА МОИ, ЧАДА…


Недели летят, как дни. Подумать только, совсем скоро — Новый: год. Школа, да особенно если она интернат, держит тебя от зари до зари. Но Леокадия иной жизни и не хочет и с головой ушла в этот интересный, удивительный мир.

Она любит даже просто пройтись по школьным коридорам, заглянуть в классы.

В кабинете литературы висят портреты писателей. Может быть, оттого, что нарисованы они детской рукой, исчезла привычная хрестоматийность, и они стали земными, хотя глаза кое у кого разной величины, а носы немного свернуты.

В вестибюле, сразу у входа, юные метеорологи вывесили календарь погоды и барометр. А рядом примостился плакатик, извещающий, что сегодня — день рождения Пети Шрамко и Вали Скобликовой, На огромной черной доске возле кастелянской острыми буквами выведено:






МОЛНИЯ!

ВОСЬМОЙ КЛАСС «А» ЗАДЕРЖАЛ ВЫГРУЗКУ ХЛЕБА

И ОТСТРАНЕН ОТ ДЕЖУРСТВА.





Сколько сейчас? Уже девятый час вечера. Можно, пожалуй, отправляться домой. Еще предстоит подготовиться к завтрашним урокам и написать Саше Захаровой. Она вышла замуж за «юрфакуса» заработала на Белгородщине в лаборатории рудника. По обыкновению людей, редко пишущих, Саша нет-нет да присылала длиннющие, обстоятельные письма.

…Леокадия пересекла площадь и вошла в сквер, заваленный снегом. Казалось, зима старательно подготовила его к Новому году. Меж веток, покрытых толстым слоем снега, мелькают городские огни. Так приятно подышать свежим воздухом. Замуровала себя в четырех стенах интерната! Надо будет повести ребят на лыжную прогулку. До сих пор этого нельзя было сделать — зима приходила по-чудному. До декабря лили дожди, почти ливни, и в небо из моря взметывалась нарядная, как праздник, радуга. Море словно радовалось, что на время, отодвинут неизбежный час скованности.

Но вот ударил мороз, подул свежий ветер. Море пыталось сопротивляться, било плотину немеющей волной, хотя на шандорах уже повисла бахрома сосулек. А позавчера повалил снег. И в школьном саду беспомощно увязли в снегу яблоньки, а молодая береза у порога, казалось, бежала от зимы в легком платье и, застигнутая врасплох, застыла с белой накидкой, наброшенной на голову.

Возле сквера Леокадия повстречалась с Генирозовым.

Он очень обрадовался:

— О, какая приятность! А я, откровенно говоря, иду и думаю о вас.

— Даже?

На Генирозове — короткое светло-коричневое пальто из ратина, темная шляпа.

— Я не помешаю вам, если продолжу — путь рядом?

Леокадия подумала, что, конечно же, помешает, «если продолжит», но укротила себя:

— Ну что вы, коллега.

Самое непонятное для Юрасовой в Генирозове было то, что преподавал русский язык он неплохо, до педантичности старательно. Ее удивила та ярость, с какой он обрушился на проект новых правил орфографии, словно с их введением он утрачивал свое какое-то чрезвычайно важное превосходство над остальными.

Приободренный ее ответом, Виталий Яковлевич стал долго и обстоятельно рассказывать о своей летней поездке на теплоходе «Россия».

— Больше всего мне понравился, откровенно говоря, тот сервис без которого я не признаю отдыха…

— А я признаю вещмешок за плечами и туристские тропы…

Он посмотрел на нее искоса: так и поверил!

Ему очень нравилась эта невеличка с темно-зелеными глазами маленькими ненакрашенными губами. Она, видно, вовсе не пользуется косметикой, может быть, поэтому лицо ее такое свежее.

— Кому что, кому что, — снисходительно улыбнулся Генирозов. Вы, наверное, и в быту непритязательны. Будете выгодной женой.

— Это в каком же смысле?

— Ну, не расточительницей.

Леокадия фыркнула:

— Пущу мужа по миру! Мечтаю о мотоцикле «Ява» в шестнадцать лошадиных сил.

— Ну-у, — опять снисходительно улыбнулся Генирозов. Так старший обычно улыбается, услышав о детских прихотях. — Открою вам секрет… — Он понизил голос до шепота. — Сколачиваю, откровенно говоря, энную сумму для приобретения мотора…

Что-то знакомое послышалось Леокадии в этом слове. А-а-а, Гарик Кодинец называл мотором легковую машину.

— Успеха в предприятии, — с непонятой Генирозовым иронии пожелала она. — Вы что же, один живете или с родителями?

— Абсолютно один! — с радостной готовностью сообщил Генирозов. — Изолированная квартира со всеми удобствами.

— Газ есть? — серьезно поинтересовалась Леокадия.

— Откровенно говоря, скоро будет, пока — на баллонах… Да мы почти у моего дома. Не сочтите просьбу неприличной… Может быть, вы украсите своим визитом?..

Леокадии Алексеевне стало смешно: «Украсить визитом». А почему бы и не украсить, не посмотреть сей экземпляр человеческой породы в быту? Возможно, после этого я стану о нем лучше думать… Но позвольте, товарищ Юрасова, это же нарушение приличий. Как может благовоспитанная девица зайти к холостяку вечером…

— Нет, почему же, я не считаю это неприличным.

Он, видно, не надеялся на такой ответ, суетливо повел по лестнице на третий этаж.

В небольшой передней Леокадия сняла белую шубку. Он, подхватив ее, повесил.

— Проходите, проходите…

Она вошла в комнату, обставленную не без вкуса, но скорее похожую на женскую обитель, с торшером возле тахты, безделушками на полке, цветком в фиолетовой вазе на низком полированном столе.

Генирозов из передней посмотрел в спицу гостье. Плотненькая, но не полная, с той женственной гибкостью, что особенно ему нравилась, с короткой, идущей ей стрижкой, Леокадия стояла посреди комнаты, оглядывая ее. Генирозову очень хотелось бы знать, о чем думает она сейчас.

— Ну, вот и мои апартаменты! — картинно появился он в дверях. — Может быть, магнитофон? У меня есть песни битлов и студенческого джаз-банда Ала Эрли.

«Что ж, магнитофон — так магнитофон…» Неистово кричали саксофон и труба. Максимум звуков!

— Не прочитать ли вам «Поэму сатурналии» Поля Верлена?

«Это что еще за диво?»

— С удовольствием послушаю, — светским тоном согласилась она.
		На голос сладостный,



		На взор ее тревожный



		Я молча отвечал



		Улыбкой осторожной



		И руку белую



		Смиренно целовал.








Он читал неплохо, но тоже, пожалуй, с переизбытком шума, с ложным пафосом, и Леокадия, слушая, удивлялась, что вот молодой, а выкопал такое старомодное. Неужели это нафталинишное и есть его любимое? Или выпускник Ленинградского университета пытается поразить провинциалочку?

А вот книг у товарища Генирозова явно скудновато: один небольшой шкаф у письменного стола. Как же это он умудряется обходиться такой малостью?

И разговор не получался интересным, все какие-то пустяки, вроде этих безделиц на полочке и «сладостного голоса». Хотя нет, вот сверкнуло что-то интересное:

— Я иногда задумываюсь: почему у нас сейчас в драматурги почти нет трагедий шекспировского накала?

Это он сказал вдумчиво, и она тоже спросила себя, а почему действительно нет? Ведь в жизни есть. Но соглашаться не хотелось, Юрасова стала перечислять:

— А «Молодая гвардия» на сцене? А «Иркутская история»?

— Ну и что же… раз, два — и обчелся…

И вдруг, подсев на тахту, предложил:

— Может быть, мы поужинаем? У меня есть заветная бутылочка совершенно невинного вина — «Черные глаза»: почти «Вдова Клико».

Ну, уж без вина, товарищ Юрасова, пожалуй, можно и обойтись Вы достаточно доказали свою независимость, современность и непричастность к ханжеству.

— Спасибо, меня ждут дома.

Он попытался шутливо обнять ее за талию.

Леокадия поднялась, посмотрела насмешливо:

— Это входит в сервис гостеприимства?

В общем, визитом она, кажется, дом его не очень «украсила». И от хозяина осталось впечатление не в его пользу: молод годами, а не молодой. Или она слишком строга?

Во всяком случае, ей он не нужен.

ЕЩЕ ОДИН НОВОГОДНИЙ ВЕЧЕР


На следующее утро, после уроков, Леокадия вышла на крыльцо школы. Снегу намело столько, что ветки деревьев во дворе не выдержали и надломились. На спортивной площадке мальчишки залепил снежками баскетбольный щит.

Выглянуло солнце — и засверкал снег, и забелело, похрустывало белье на веревках в дальних дворах, и зазеленели в ожидании своего праздника елки, притаившиеся до времени на бесчисленных балкона домов.

На тротуарах центральной улицы снег успели счистить, и стал легче идти. Вдруг Леокадия остолбенела: прямо на нее павой шла Нелька Прозоровская, величественно неся соломенную башню волос под горностаевой шапочкой. Казалось, мутоновая шубка ее оставлю за собой волну духов, а длинные сережки высекали искры.

Вот встреча!

И Прозоровская мгновенно узнала Юрасову, утратив величавость, бросилась к ней, словно собираясь сбить с ног.

— Лешка, чертушка, ты?!

— Нелька!

— Я! Я! В натуральную величину. А ты такая же, как пять лет назад. Старая дева?

— Старая-старая… Как ты сюда попала?

— У моего Саньчика родители здесь живут.

— Ну, как ты с ним?

— Он у меня соткан из чистого золота! Это, знаешь, пожизненно!

Леокадия вспомнила давний разговор с Нелькой, «Нашелся бы человек, который перевернул меня с изнанки на лицевую сторону», — сказала тогда Прозоровская. Значит, нашелся.

— А дети?

— Есть! Аж два. OH


 Сашка и Машка. Близнята. Вожу в коляске на два плацкартных места… Люблю до посинения!

— Ну, Нелька, ты молодец!

Лицо у нее теперь, как это ни странно, моложе, чем в студенческие годы. Может быть, потому, что почти не раскрашено? Разве что совсем немного природа подправлена хной и прикосновением карандаша.

— Нель, а у тебя какая фамилия?

— Исконно русская — Пе-тро-ва. Нелли Константиновна.

— Слушай, Нелли Константиновна, пойдем ко мне, — потянула Леокадия Нелли за варежку. — Ну пойдем! Посидим, досыта наговоримся!

— Нет, старая дева, тебе не понять материнских эмоций. Зайдем-ка лучше купим манки, молока и отправимся к Сашке и Машке. Они наверняка уже разевают рты, как галчата.

По дороге к Петровым — они жили недалеко, у театра — Леокадия рассказала о себе и своей работе.

— Усохнешь, — сожалеюще посмотрела на нее Нелли и тыльной частью ладони потерла маленький нос. — Да, между прочим, — воскликнула она, — где-то в Пятиморске живет первая любовь моего придворного художника Иржанова.

Леокадии неприятно было бы вести разговор на эту тему, и она отвела его:.

— Ты помнишь Павлика Громакова из нашей группы?

— А как же! Воин, сменивший меч на орало!

— Так он здесь, на комбинате, инженером…

— Интересно бы увидеть… хотя это мой обер-проработчик.

Леокадия хитренько прищурилась:

— Но ведь было за что?

— Но не до бесчувствия, — возразила Нелли, — уж больно он уставной.

— Ты Иржанова с тех пор не встречала? — словно отплачивая Нелли за бестактный вопрос о подруге Вере, спросила Леокадия.

— Ведать не ведаю, знать не знаю! — возмущенно воскликнула Нелли.

…Сашка и Машка оказались упитанными малышами с круглыми ярко-синими глазами и Нелькиными губами бантиком.

Нелли приготовила им кашу и, кормя, без умолку тараторила, причем чаще всего слышалось: «Саньчик приедет через неделю» «Саньчик любит», «Саньчику предстоит…» Ее холеное лицо разрумянилось, круто завитые локоны отливали бронзой. Вспоминая свою недолгую студенческую жизнь, Нелли даже озорно пропела, притопывая ногой:
		В первые минуты



		Бог создал институты,



		И Адам студентом



		Первым был.



		Направо и налево



		Ухаживал за Евой,



		И бог его стипендии



		Лишил.








Потом стала рассказывать о жизни военного городка и опять о своем муже:

— Единственный недостаток Саньчика — дико ревнив. Как-то командир корабля, смазливенький кавторанг, подвез меня на своей машине из города до нашего дома — молчаливая драма. Замполит помог мне ведро воды пронести через двор — молчаливая трагедия: пошел кортик точить. А при чем я, если они поклоняются всеми видами поклонения? Нужны они мне, как рыбке зонтик!

Дальше выяснилось, что Нелли выбрали «по всем швам» в женсовет, и она помогала организовывать детский сад, что она староста драмкружка, окончила курсы кройки и шитья, даже шьет Саньчику кителя, что вся городская торговая сеть — хотя Саньчик бунтует — в ее руках, и если появится хотя бы одна пара туфель новейшего фасона, можно быть спокойной — туфли эти попадут именно на Нелькины ноги.

— В модах век шагает за мной, а не я за ним…

Нелли вызывала у Юрасовой двойственное чувство. Леокадии нравились ее жизнерадостность, смешливость, то, что Нелли обожает своего Саньчика, прямо светится, говоря о нем.

— Вымою Саньчику голову — волосы у него становятся мягкими, пушистыми. Я ему говорю: «Привела тебя к виду, удобному для логарифмирования».

А вот поглощенность Нелли пустяками не находила в Леокадии отклика. Но что сделаешь, если она создана именно из подобно сплава? И все равно с ней, даже вот такой, легко и любопытно.

— Ты где Новый год встречаешь? — поинтересовалась Нелли.

Леокадия очень устала за эти дни и думала посидеть вечером с отцом. Ее приглашали к себе и Верочка Сибирцева, и Громаковы, Лобунцы, но она решила остаться дома.

— И не надейся! — категорически отвергла этот план Нелли. — Пойдешь со мной!

— Куда-а? — испуганно спросила Леокадия.

— Куда поведу! В свет! Со мной не пропадешь!

— Нет, нет, я буду дома…

— Ты где живешь?

— На Морской, семнадцать.

— Ясно. Я не прощаюсь.




В девять тридцать вечера Нелли разыскала квартиру Юрасовых. Алексей Павлович, с недоумением поглядев на молодую красивую даму, сказал, что дочка в интернате.

Нелли решительно зашагала туда, извлекла Леокадию из зала, где та была с детьми у елки, и сердито заявила, что это черт знает что, и в конце концов имеет Лешка право на кусочек личной жизни, хотя бы в новогоднюю ночь.

— Я с родителями Саньчика иду встречать Новый год к директору комбината, он — товарищ свекра… Уже звонила к Альзиным, они будут рады тебя видеть…

— Да, Альзиных я очень люблю, — заколебалась Леокадия.

— Тем более! Пошли.

Если бы знала Юрасова, как повернет ее жизнь этот вечер, может быть, она и не пошла бы к Альзиным. А может, помчалась стремглав. Кто ведает? Но сейчас она ответила, что надо сначала заглянуть домой, и пусть папа решит — каково ему сидеть в одиночестве.

Алексей Павлович даже повеселел, услышав о предложении Нелли:

— Ты пойди, доченька. Не стариковать же тебе с нами. А я посижу у Самсоныча — там собирается кое-кто из партизан…

Леокадия все так же неохотно надела черное шерстяное платье, нитку белых бус. Нелли чуть не силой подвела ей своим карандашом брови, своей помадой — губы и торжественно «повела в свет».




У Альзиных Леокадию встретили радостными возгласами. Изабелла Семеновна расцеловала ее:

— Вот хорошо, что пришла.

Здесь уже были Валентина Ивановна с мужем; еще более похорошевший, с густыми, почти сросшимися на переносице бровями Мигун; Аллочка, сидевшая нахохлившись, поодаль от него, как видно, пребывала в дурном настроении.

Они уже года четыре как поженились. Алла работала лаборанткой в научно-исследовательском институте у Валентины Ивановны.

Андрей Дмитриевич Мигун — главным инженером комбината… Дом Мигунов — полная чаша, но какой-то холодный, без души.

Леокадия старалась реже бывать у них: тяжело приходить туда где в воздухе висят отчужденность и ссора. Алла что-то недоговаривает, смотрит на подругу жалкими, виноватыми глазами.

Вот тебе и «догнала счастье», как проповедовала когда-то! Все на свете затмили высокий рост и соболиные брови.

В углу дивана Леокадия увидела смуглолицего мужчину лет тридцати пяти, с огромными глазами под бровями вразлет, отчего взгляд казался диковатым. Темные жесткие волосы слегка серебрились на висках.

Мужчина поднялся навстречу Леокадии: высокий, спортивного склада, в черном, подступающем к самому подбородку свитере. «Что за пуританский наряд?» — иронически подумала Юрасова.

Он протянул Леокадии руку с сильными, но щадящими пальцами.

— Куприянов…

Леокадия, торопливо отобрав руку, забыла назвать себя и отошла к Альзину; он стал рассказывать ей о теплицах комбината — новом своем увлечении.

— Вы еще узнаете, Лешенька, силу гидропоники! Уже сейчас она дает рабочим круглый год помидоры и огурцы…

Когда все уселись за праздничный стол, то по правую руку от Леокадии оказался Куприянов, по левую — Григорий Захарович, Нелли — напротив. Леокадия, немного отодвинувшись от Куприянова; мысленно взмолилась, чтобы этот человек не оказался тривиальным ухажером с дежурным набором комплиментов и любезностей. Но он видно, вовсе не был предрасположен к ним, сидел, спокойно поглядывая на всех, и только спросил, как ее величать.

Она вспыхнула, решив, что это намек на недавнюю ее неловкость, хотела ответить колкостью, но сдержалась и назвала имя.

— Львиное сердце? — удивленно произнес Куприянов.

Она поглядела, не понимая.

— По латыни Леокадия — «Львиное сердце».

— Да что вы?

— Оно у вас действительно такое? — добро улыбнувшись, спросил он.

— Правду сказать, я его совсем не знаю. — Леокадия тут же пс досадовала на себя за такой ответ незнакомому человеку.

— Алексей Михайлович, — обратился Альзин к Куприянову, интересно, что советовал ваш Гиппократ по поводу проблемы нянечек?

— А что советовал ваш академик Вернадский, — в тон ему ответил Куприянов, — по поводу необходимости химику строить самом себе корпуса?

Альзин вздохнул притворно:

— Тяжкая доля… Но зато сделаешь уже все как надо!

— О! Какие великатесы и заисканные блюда! — воскликнула Нелли, оглядев стол. И уже с напускным ужасом: — Такое обилие может любого вогнать в инфаркт!

Альзин сочувственно закивал головой, но здесь же, словно успокаивая, заметил:

— Химики, Нелли Константиновна, кажется, научились синтетически получать гормон, контролирующий отложение жировых веществ в организме.

— Ну, тогда я спокойна. Прошу зачислить на довольствие! — величественно кивнула белокурой головкой Нелли. — И… да исчезнут толстяки и толстухи!

Отец и мать Петровы запротестовали:

— Ну, а нам как быть?

Леокадия, глядя на Петровых, совершенно отчетливо вспомнила лицо их сына: крутой подбородок, добрые глаза. Он походил и на отца и на мать, а они — друг на друга.

Нелли, немного подвыпив, развлекала своего соседа, Мигуна.

— Представляете, одна женщина познакомилась на курорте с инженером. Ну, начался тяжелейший флирт. Вспыхнула душераздирающая любовь до потери сознательности. Пришла пора расставаться. Слезы, вздохи, обмен адресами. И выясняется, что они живут в одном городе, на одной улице и даже в одном доме. Только подъезды разные.

Нелька прямо переполнена подобными историями. И не поймешь, где кончается истина, а где начинается фантазия.

Аллочке рассказ нисколько не понравился. Она презрительно передернула плечиком, сняла очки и маленьким платком протерла золотой извив оправы. Мигун же довольно расхохотался, словно ему напомнили о чем-то приятном.

— Пути неисповедимы! — Он провел короткопалой рукой по своей каштановой гриве над высоким светлым лбом.

Нелли бесцеремонно обратилась к Леокадии:

— Ну, а как поживает твой Нагибов-Шеремет?

Вот вредная, нарочно, что ли, вспомнила о юношеской привязанности Лешки? Совсем не умеет вести себя за столом.

— Вполне благополучно — спокойно ответила Леокадия, заметив почему-то напрягшийся взгляд Куприянова, — женился, как и у тебя — двое ребят…

— Шеремет по-чувашски — достойный сожаления, — сказал Куприянов и рассмеялся. — Я сегодня в переводчики записался!

— А кто вы по профессии? — тихо спросила Леокадия.

Куприянов посмотрел лукаво:

— Как вы думаете?

Собственно, ей это, конечно, было все равно: шофер или геодезист, учитель или аппаратчик. Важно, что он, кажется, хороший. Такой, как есть — хороший, с седеющими висками, вовсе не с диковатым, а смелым взглядом больших глаз, с широкими ногтями осторожных пальцев.

— Не угадаете? — по-своему объяснил заминку с ответом Куприянов.

— Я думаю, вы — врач.

Куприянов поразился:

— Как вы узнали?

— По Гиппократу. — Она хитренько прищурила зеленоватые глаза.

Хотя разговаривали они тихо, Нелли, видно, все слышала и вмешалась:

— Он, подружка, пятиморское светило: главврач городской больницы и проницательнейший рентгенолог. А на общественных началах — председатель общества психотерапевтов Галактики и созвездия Гончих Псов.

Куприянов терпеливо выслушал тираду, хотя по тому, как заиграл желвак на его смуглой щеке, видно было, что аттестация удовольствия ему не доставила.

— О неотразимая чужеземка! — сказал он. — Уверен, что в коре вашего головного мозга не четырнадцать миллиардов нервных клеток, как у каждого из присутствующих здесь, а двадцать восемь, и все — воинственные.

— Не так страшен черт, как его малютка! — рассмеялась Нелли. — Не устраивайте мне вечер сатиры и юмора.

— Нелечка Константиновна, — вкрадчиво обратился к ней Мигун — и поглядел нежно, — не пойти ли нам потанцевать?

Взгляд Нелли сразу стал холодным, отчужденным:

— Не пойти.

Аллочка недобро посмотрела на мужа: «Получил?»

Леокадия с огорчением подумала о Мигунах: «Скверно им». По всему чувствовалось — там канун разрыва. Они уже не в состоянии были даже от людей скрыть ни своей раздражительности, ни взаимной неприязни.

Есть такие несчастные семьи, в которых, ни на один день не ослабевая, идет изнуряющая борьба самолюбий, характеров, какое-то нелепое состязание в независимости, пренебрежении друг к другу когда прямо об этом не говорится, но все время дается понять: «Обойдусь без тебя», «Свет не только в окне». И уже трудно сказать, чем эти люди не подходят друг другу, и странно, что они еще вместе.

— Почему вы ничего не едите? — спросил Куприянов у Леокадии.

Он не сказал: «Почему не пьете?» И это тоже было ей приятно. Терпеть не могла непременных уговаривателей выпить, которые смысл вечера словно видят в том, чтобы опоить соседку, и придумывают тосты пообязательнее, и все подливают, подливают в твою рюмку, и делают вид, что обижаются, если ты не хочешь пить, и вконец портят тебе вечер.

— Стыдно вам признаться, — впервые за вечер бесстрашно посмотрела в глаза Куприянову Леокадия. — Но мне так захотелось сейчас… каши с рахманками. С детства люблю!

Они посмеялись: странное желание, когда на столе сардины и крабы.

Часы пробили двенадцать. Альзин поднялся с бокалом шампанского.

— Друзья! Жизнь человека — ожидание: счастья, радости, открытий… Пусть в грядущем году ожидание каждого станет свершением!

Куприянов своим бокалом притронулся к бокалу Леокадии:

— Пусть!

И она, повторив, как заклинание: «Пусть!» — осушила бокал до дна.




…Расходились по домам поздней ночью. В лунном свете море походило на бескрайнюю степь, укрытую снегом. Лицо пощипывал мороз.

Мигун, подхватив под руку упирающуюся Нелли, вырвался вперед. Петровы, Валентина Ивановна с мужем и нахохлившаяся Аллочка шли за ними. Куприянов и Леокадия замыкали шествие. Выяснилось, что Леокадия второпях забыла дома перчатки. Алексей Михайлович предложил ей свои — кожаные, на байковой подкладке. Она не стала отказываться, охотно сунула в них маленькие руки, и они утонули в тепле.

Куприянов и Леокадия вошли в густую тень от козырька-навеса над деревянным тротуаром — здесь днем бригада Потапа Лобунца строила музыкальную школу. Каблуки Леокадии задорно застучали по настилу из досок.

— Я знаю, вы — учительница, — сказал Куприянов. — Мне об этом уже успела шепнуть ваша воинственная подруга. И химик.

— Вот болтушка! — засмеялась Леокадия.

Ей вдруг очень захотелось поделиться с ним своими заботами, и, торопясь, доверчиво поглядывая на Куприянова, она стала рассказывать, конечно же, прежде всего о Рындине.

— На той неделе посмотрел фильм «Полосатый рейс», добыл люминал, чтобы уснуть на уроке географии, а проспал весь день. Невозможно предусмотреть его художества!

И еще: о Валерике, Лизе, учителях, о просчетах и маленьких победах.

— Понимаете, я еще так мало умею! Полный несмышленыш. Все на поводу у событий, а ими надо научиться управлять.

— Нет, вы смышленыш, — очень серьезно сказал Алексей Михайлович. — И в чем-то наша работа необычайно схожа: избрать правильный способ лечения, вовремя прийти на помощь человеку…

— Правда! — поражаясь неожиданному сравнению, обрадовалась воскликнула Леокадия. — И еще: для людей надо не щадить свое время, здоровье… Ничего от них не припрятывать.

Он посмотрел на нее внимательно. Нет, она не рисуется. Это действительно и ее вера.

— А что вы больше всего на свете ненавидите? — спросил Куприянов.

— Нечестность! — ни секунды не задумываясь, сказала она. — Даже самую малую. Ведь отсюда идет все зло на свете.

— Отсюда, — все с той же серьезностью согласился Куприянов.

— А вам не жаль, что вы не занимаетесь химией, так сказать, производящей?

— Нет. Очень важно знать, что ты делаешь именно свое дело.

— Так-то оно так… Но для меня химики — это все же Альзин, Валентина Ивановна. Я вас не обидел?

— Нет, потому что заблуждаетесь.

— Может быть. Помните великолепный образ одержимого химика Бальтасара Клааса в бальзаковском романе «Поиски абсолюта»?

— Ну еще бы! Даже его слова когда-то выписывала: «Я буду творить, как сама природа»! А «Русские ночи» князя Одоевского?

— Признаться, не знаю… Недавно в журнале «Новый мир» я прочел роман, тоже о химиках, и подумал: теперь писателю, чтобы дать образ инженера Иванова, наверно, не надо изучать сто инженеров Ивановых. Время сгустило характеры, наделило их огромным внутренним богатством…

— Ну, может быть, одного и мало, — усомнилась Леокадия. — Вы чувствуете, химия все решительней вторгается и в вашу область?

— Еще бы! Даже я немного влез в биогеохимию. Любопытнейшие вещи: залежи молибдена влияют на пуриновый обмен и вызывают подагру: где много бора, там больше кишечных заболеваний; недостаток йода порождает зоб… Во всем этом надо основательно разобраться. Подправить природу… профилактикой.

— А как вам нравится крохотная разборная рентгеноустановка для просвечивания легких сплавов? Всего полграмма редкоземельного элемента, а работает без зарядки год.

Их беседу неожиданно прервала Нелли. Остановившись на углу у площадки и подождав всех, она объявила:

— Ну, мы почти дома. Лешку доведем сами.

Нелли строго посмотрела на Куприянова.

Они распрощались. У ворот Юрасовых Нелли с сожалением шепнула подруге:

— Мировой парень! Но у него жена и сын лет шестнадцати…

ПИСЬМО САШЕ


Вот не знаешь человека, и все, касающееся его, проходит вроде бы стороной, не задевая твоего сознания. Но появилась заинтересованность этим человеком, и теперь, словно специально для тебя, говорят о нем, и ты узнаешь какие-то подробности, относящиеся к нему, на которые прежде не обратил бы ровно никакого внимания, а сейчас, будто локатор, настроенный на определенную волну.

Как-то за обедом отец сказал, что в городе хвалят главного врача больницы, а Севка добавил, что сын этого Куприянова — Володька — мировой волейболист.

Математик Архип Фомич вдруг заявил в учительской, что доктор Куприянов талантлив. А в пятиморской газете среди фотографий кандидатов в депутаты горсовета Леокадия увидела Куприянова и статью о нем.

Узнать его на фотографии было почти невозможно. Статья же, написанная шаблонными фразами, представляла его в ореоле медицинского подвижничества, и ей немного неловко было читать такое о несомненно скромном Алексее Михайловиче. Зато Леокадия узнала из статьи, что он окончил Ростовский мединститут двенадцать лет назад, работал в тяжелых условиях на Крайнем Севере, что он — автор ряда статей по рентгенологии.

Уже прошли две недели нового года, а Леокадия все была в каком-то странном состоянии встревоженной радости, вызванной новогодней ночью.

Но когда вспоминала о последней фразе Нельки, мрачнела, замыкалась, сердилась на себя, что слишком много думает о Куприянове, и Генирозов с подчеркнутой озабоченностью справлялся о ее здоровье.

Во второй половине января забежала попрощаться Нелли. Ворвалась под вечер: душистая, свежая, возбужденная предстоящей встречей со своим Саньчиком. Он, оказывается, так и не смог приехать, и она с детьми отправлялась к нему. Взахлеб начала говорить о детях, о плане устройства вечеров музыки и литературы в их военном городке, о том, как отчитает какую-то «мичманскую Лидку», которая все скулит, что ей трудно живется.

В общем, видно было, что она уже не здесь, в Пятиморске, а там, в кругу своих хлопот, интересов, и визит к Леокадии — последняя дань юношеской дружбе.

Вдруг, словно спохватившись, что она опять слишком много говорит о своих делах и заботах, Нелли пытливо посмотрела на притихшую Леокадию, строго потребовала:

— Выкинь из головы! Слышишь?

Леокадия, удивившись проницательности Нелли, заставила себя почти спокойным голосом сказать:

— Ну что ты придумала!

Когда же Нелли, измазав ей щеки, лоб, веки помадой, ушла, пообещав писать, Леокадия долго не зажигала свет и все стояла у окна, смотрела на заснеженную пустыню моря, на серые облака. Пыталась представить себе Куприянова сейчас в кругу семьи и не могла. И все казалось ей безрадостным. Она сделала попытку возвратить себе привычную ироничность: «Подумать только — расфантазировалась! Ты что — визгливая психопатка, орущая в театре на премьере модного тенора?.. Прекрати!»

Но ничто не прекращалось, и она, помимо своей воли, продолжала думать о Куприянове и с отчаянием признавалась себе, что не может не думать. «Ну пусть, ну пусть, — успокаивала она себя. — В конце концов об этом никто даже не догадается. И все пройдет само собой. Может быть, только Саше написать?»




Письмо к Саше Леокадия начала с дел интернатских.

«Недавно был у нас в гостях учитель из Индии. Мы разговорились. „Знаете, — сказал он, — мне снова захотелось стать ребенком, но родиться в Советском Союзе…“ Конечно, лестно, но не следует самообольщаться. Задач нерешенных — уйма. Мы, кажется, страшно „заорганизовали“ ребят, порой превращаем их жизнь в бездумный конвейер: дела, обязанности, дела. А надо разумно сочетать свободу с необходимостью.

Подчас мы проявляем пусть тонкий, но все же интеллектуальный деспотизм: „Делай так, потому что Я этого требую“. И они говорят: — „Разве вас переспоришь? Вы все равно будете правы“. А ведь, наверно, следует уметь пересмотреть свое решение, признать неправоту, остаться „переспоренной“. Мы знаем, к чему приводит авторитет, не терпящий возражений, не расположенный к терпеливости.

Надо добром вызывать добро. Учить их чаще совершать хорошие поступки. Я убедилась, что мужественностью, искренностью дети могут превосходить нас.

Здесь, в школе, Сашунь, все мне пригодилось: и знание языка (мы по вторникам весь день, даже на кружке химии, говорим по-английски), и то, что я когда-то, еще в десятом классе, проштудировала три тома истории музыки (мы часто ходим на концерты), и даже умение прилично кататься на коньках.

А знаешь, какие дети остроумные! Вот образцы школьного фольклора: точка в журнале — „Что день грядущий нам готовит?“, завхоз — „Скупой рыцарь“…

Вообще они уморительны. На уроках истории им ничего не стоит сказать, что Ганнибал „с малых лет занимался физкультурой“.

Короля франков Валерик назвал Пипинкиным, утверждал, что варвары „питались травой“, и, право, не знаю, по ошибке или преднамеренно, Мухаммеда величал Мухоедом…

У Лизы Пальчиковой увлечение танцем липси сменилось акробатикой. Мне кажется, это убавит интерес к косметике, поэтому терплю…»

Леокадия долго еще писала о школе, о встрече с Прозоровской, о том, что у Потапа Лобунца, которого Саша знала, родился еще один увалень с великолепным аппетитом и добродушным характером («Только Потаповых усов нет»). И, наконец, о заповедном: «Ой, подружка, не пойму, беда ли со мной, или радость великая? Очень, очень понравился человек, который не вправе нравиться. Собственно, что значит „не вправе“? Кто может запретить чувствовать симпатию к человеку? Пусть он даже не знает об этом. Все равно мир стал богаче, красивей и значительней.

Он — врач. Ему тридцать шесть. Но это и не важно — могло быть и сорок шесть. Важно, что он именно вот такой, ну прямо сделан, как сказала бы Нелька, по моему эскизу. Вот только… уж это только!.. У него — жена и сын. Он, наверно, любит их и счастлив. Почему же я, дурочка, радуюсь, что он есть на свете?»

Леокадия перечитала написанное о Куприянове и заколебалась: надо ли об этом? Решительно оторвала, смяла последнюю страничку и закончила письмо обычными объятиями, поцелуями, пожеланиями.

ВСТРЕЧА


Влево от интернатского вестибюля четыре ступеньки ведут в комнату, названную гостиной.

Здесь за небольшим круглым столом, вдали от шума, обычно ведут воспитатели разговоры с родителями.

Сейчас перед Леокадией сидит бабушка Рындина. Ей за восемьдесят, она едва добрела, но пришла сама, без вызова.

— Я, милая, ночами не сплю, все думаю: что с внуком станется?

— Все будет хорошо, — успокаивает Леокадия. — Он вчера первый раз в жизни Лизе сказал: «Извини». Валерику помогал дрова перетаскивать…

— Коленька добрый, — подтверждает старуха, и глаза ее влажнеют. — Только жизнь его озлобила. — Она встала. — Я, доченька, знаешь, зачем пришла?.. Ежли помру — вся надежда на тебя.

— Ну что вы, Лукерья Петровна! Вместе доживем до поры, когда он разумным человеком станет.

Дверь в гостиную приоткрылась, и в ее проеме вырос — Леокадия не узнала его в первую секунду — Виктор Нагибов.

— Можно?

Лукерья Петровна ушла.

— Здравствуй, Витя!

За те почти шесть лет, что прошли со времени их последнего и тяжкого разговора в студенческом общежитии, Леокадия не более двух-трех раз, да и то издали, видела Нагибова. Она знала, что Виктор за эти годы окончил электромеханический техникум, женился. Знала, что на комбинате он пользуется уважением, и как-то слышала от Альзина самые лестные отзывы о Нагибове.

— Простейшую вещь предложил: с двухсот тридцати вольт перейти на сто двадцать. Оказывается, это на тридцать процентов экономит электроэнергию. Воспользовался тем, что сечение проводов было поставлено с запасом. Светлая голова!

Леокадия и Виктор встретились как старые друзья.

— Мне Стась, он у нас в партбюро, сказал: «Помог бы ты, Витя, школе». И я решил — надо. Вот разыскал тебя… Спросить… С чего начать?

Виктор раздался в плечах. Как и прежде, спадали на лоб кольца густых волос, но теперь они словно бы передали часть синеватого отлива смуглому лицу. В уголках небольшого рта затвердели складки-бугорки. Цыганские глазищи смотрели спокойно.

— Как хорошо, что ты пришел! — воскликнула Юрасова.

И на мгновение Виктору показалось, что перед ним прежняя Лешка. Только нет, она была совсем другой: сдержаннее, серьезнее. Исчезли крапинки на носу, потемнели волосы и… глаза. Может такое быть? И взгляд их теперь вдумчивее. И вся она — строже…

— Ты, Витя, так нужен, представить себе не можешь! Особенно моему шестому «Б».

Она рассказала о классе, о Рындине.

— На днях он ударил Лизу. Класс возмутился, а я им говорю: «Что же вы не стали грудью на ее защиту? Легче всего приходить и жаловаться». Они поняли меня буквально и после звонка «стали грудью» в дверях класса, не пуская туда Рындина.

Она улыбнулась. «Раньше громко рассмеялась бы», — подумал Нагибов.

Он взял пепельницу, начал вертеть ее, продолжая внимательно слушать, и Леокадия заметила, что на правой руке, там, где когда-то была татуировка, теперь остался только широкий шрам, словно после ожога. Он неловко убрал руку.

— У Рындина нет родителей… Его испортила улица…

Леокадия запнулась: может быть, это бестактно и она невольно напомнила Виктору его собственную безрадостную юность.

— А я маму недавно к себе привез, — доверительно сказал он, будто уловил ход Лешкиных мыслей. — Болела очень… Одна осталась…

И, словно избегая этого ухода в прошлое, поднялся.

— Можно мне сейчас с твоими познакомиться? Есть план: из них и старшеклассников подготовить электромонтеров, киномехаников. А там, гляди, и за телевизор возьмемся…

Он скупо улыбнулся, ну точь-в-точь как Рындин.

— Потрудимся…

Ей вдруг вспомнился осенний день и встреча с Виктором у шандоров плотины после его возвращения из побега.

Теперь, отдаленная многими годами от первой юной привязанности, она могла бы спокойно и добро сказать Виктору много хороших слов, которых он, наверно, ждал от нее в те далекие времена. Но и сейчас Леокадия только сказала:

— Я так рада, что ты пришел…




Колкий ветер обжигает щеки Леокадии, пробирается за воротник. Зима действительно выдалась злой. Казалось, вьюги решили тряхнуть стариной, когда они беспрепятственно гуляли здесь по степным просторам, несли на Пятиморск снежные смерчи, наваливались на него сугробами.

Люди идут гуськом по мостовой, где снегоочистители пробили две узкие траншеи для одностороннего движения. Из-за высокого снежного вала иногда видны шапки самых высоких пешеходов.

Вон впереди, по ту сторону снежного забора, замаячила бурая капелюха Потапа Лобунца. И площадь с фонтаном и даже вот этот, сейчас облепленный снегом, магазин «Огурчик» построены руками Лобунца. Недаром Надя, поглаживая поредевшие волосы Потапа, говорила:

— Мой топтыга — всем топтыгам топтыта.

А потом тайно сообщила Лешке, что Потап досылает последние задания заочному техникуму механизации, а ночами пишет новую книгу о работе на бульдозере.

— Какие-то цифры, градусы… Я ничего не понимаю, но купила пишущую машинку и все печатаю, печатаю ему… Пока он на охоте… Знаешь, какой он охотник! В прошлом году семь лисиц принес…

Порыв морского ветра смел с деревьев снег, закружил шутливый буран. Но так же мгновенно и притушил его, а выглянувшее солнце ослепительно залило улицы, и воробьи на ветках деревьев стали похожи на большие набухшие почки.

— Потапчик! — окликнула Леокадия.

Бурая капелюха обогнула сугроб.

— Ты, Лё? Куда?

— В горсовет… Совещание… Помощь предприятий интернату.

— Ну давай действуй, да нас не забывай!

Он пожал ей руку.

Леокадия отвела Потапа в снежный коридор вправо, взяла за пуговицу куртки:

— Топтыжечка! Ты бы как-нибудь на Стася повлиял. Ну что он, на самом деле, весь ушел только в заводские дела…

— Те-те-те, чья бы мычала…

— Ну, я что?.. У меня здесь семья, а он один… И ведь такой славный…

На секунду представила Стася с его вихром над крутым лбом. Сидит над чертежом, заплетя ногу за ногу, смолит сигареты.

— Ты понимаешь… — сокрушенно говорит Потап, и синие глаза его смотрят с детским простодушием. — Ведь он до сих пор эту чертову Алку любит. Просто удивительно, как вы иногда умеете нашего брата присушать.

Леокадия вспомнила дорогу от вокзала в город и слова Стася тогда: «Звонарева для меня не существует».

Так ему хотелось. Но разве всегда получается так, как хочет человек?




В новом здании горсовета полно знакомых.

Обняла ее за талию Вера, укоризненно спросила:

— Почему не заходишь?

— Зайду!

Веру увели. Она депутат горсовета, и ее позвали что-то согласовать до начала совещания.

А вон школьная учительница химии Анна Михайловна, у которой Леокадия и Вера учились три года. Да какая же Анна Михайловна старенькая, седенькая, сгорбленная! Ей, наверно, за шестьдесят.

— Здравствуйте, Анна Михайловна!

— Здравствуй, Юрасова. Ну, напрыгалась, утихомирилась?

— Нет еще, не очень, — тоненьким голосом ответила Лешка.

— Я порадовалась, узнав, что мы теперь коллеги… Только, признаться, не могу представить тебя спокойно стоящей на одном месте.

— Трудно, но стою.

— Ну, смотри!

Леокадия вошла в зал заседаний и… увидела Куприянова. После новогодней ночи она впервые встретила его.

Алексей Михайлович сидел справа у окна и подавал ей знаки: мол, идите сюда, есть свободное место.

Когда Леокадия пробралась к нему, лицо Куприянова показалось ей старше, чем тогда у Альзиных, и очень усталым.

— Пропавшая грамота! — радуясь, пожал он ее руку. — Честное слово, я даже соскучился.

— И я, — невольно вырвалось у Леокадии.

Может быть, надо было смолчать, ответить неопределеннее? Но она просто не могла и не хотела хитрить с ним, кокетничать или говорить неправду даже в пустяке. Да и к чему это, если она действительно рада встрече?

После доклада на трибуну взошел какой-то страшно нудный оратор с фамилией, никак ему не подходящей, — Зайко.

Куприянов достал блокнот и написал: «По-моему, лучше товарища назвать Зайцескуков».

Леокадия взяла из рук Алексея Михайловича блокнот и вписала: «Или Зайценскук». Они поочередно стали придумывать фамилии выступавшему, называя его Зайчевским, Зайцешвили, Зайчуком, Зайштейном, Заюшечкиным, Зайкинидзе и, наконец, Амир-оглы-Зайчевым.

Но выступлению, несмотря на постукивание председательствующего ручкой о графин, не было видно конца. Тогда Куприянов, взял областную газету и, разыскав на ее последней странице объявление «Завтра в кино и театрах», ткнул пальцем в название «Сказка о потерянном времени».

Леокадии показалась, что председательствующий смотрит на них осуждающе, и она провела карандашом по названиям двух других картин:

«Тишина». «Вызываем огонь на себя».

Он нашел «Свет далекой звезды» и посмотрел на Юрасову незаметно для нее: ему казалось, он знает ее давным-давно, даже эту прядку над неяркой угловатой бровью. Леокадию Алексеевну не назовешь красивой, хорошенькой, в толпе, наверно, она даже неприметна. Но вот стоит с ней заговорить, стоит ей улыбнуться…

После новогоднего вечера он часто думал о ней, вспоминал квартиру Альзиных, ночные улицы Пятиморска, свои перчатки на маленьких руках Леокадии.

…Она подняла голову, немного печально чему-то улыбнулась. Улыбка началась в глазах, мягким отсветом залила щеки и потом затрепетала на губах. И столько в ней было обаяния, что он не смог сразу отвести глаза. А Леокадия покраснела, нахмурилась и начала внимательно слушать оратора. Разговор становился интересным: обещали помочь интернату и рабочие с комбината и заведующая гороно — молодая женщина с энергичным лицом.

Позже, придя домой, Леокадия с грустью подумала, что опять, наверно, несколько месяцев не увидит Куприянова.

И все-таки эти часы, проведенные сегодня рядом, были продолжением новогодних, были часами, принадлежащими теперь им обоим.

Но тут же Леокадия строго сказала себе, что нет, вела она себя все же легкомысленно и Куприянов вправе думать о ней плохо.

РАЗДУМЬЯ


Отец встретил Леокадию ликующий и праздничный: из Воениздата ему прислали авторский экземпляр «Записок партизана».

— Ты посмотри, все до слова оставили…

За последний год отец стал еще сутулее, щеки его совсем ввалились, волосы поредели.

— Поздравляю!

Она поцеловала его в щеку, как в детстве, громко чмокнув, и с тоской подумала, что вот мама не дожила… И он, наверное, подумал об этом же, потому что торопливо ушел в свою комнату.

Из кухни явился Севка, пробасил покровительственно:

— Ужинать будешь?

Он много выше сестры, рыжий мысок на голове все же сумел смирить водой и полотенцем, зализал вверх долготерпением.

— Обедать буду, — отвечает она.

Глядя на Севку, понимаешь, как много все же утекло воды. За столом они сидят друг против друга, и Севка рассказывает:

— Установили полиэтиленовые трубы. Представляешь, их не разъедают ни кислоты, ни щелочи. А легкие!.. И свариваются — будь здоров!

— Какое давление выдерживают?

— До десяти атмосфер.

Севка работает на расфасовочном аппарате. Леокадия, когда водила своих ребят на комбинат, задержала их возле хитрого Севкиного аппарата. Машина сама брала картонку, заворачивала углы, делала коробку, подклеивала ей донышко, насыпала порошок, щеточкой сбрасывала лишнее с крышки, заклеивала сверху и по пять штук сдавала на конвейер.

Рындин восхищенно поцокал языком:

— Ушлая!

А Севка подмигнул ему: мол, точно!

Юрасов-младший наливает сестре чай, говорит мечтательно:

— Надо думать об электронных устройствах. Мой аппарат вчерашний день. Вычислители должны помогать предсказывать свойства соединения. В книге «Будущее химии» Альзин пишет, что при изучении молекулярных структур потребуется радиолокаторное оборудование…

Да неужто это Севка? Тот самый, который лет восемь назад просил у нее:

— Дай мне две копейки.

— Зачем? — интересовалась она.

— Я брошу в автомат для папирос.

— Зачем?

— Уничтожу папиросу, чтобы было на одну меньше. Я дал клятву.

— Кому?

— Автомату!

А теперь… бредит электронными устройствами и радиолокаторным оборудованием. Собственно, он всегда был фантазером и почемучкой. Если Севка в детстве тянул: «Лё-о-о», — это уже был позывной перед вопросом, и, когда у Лешки было настроение отвечать, она произносила: «Куа-куа…»

— Лё, какой величины Саргассово море?

— Лё, что значит «опасный узурпатор»?

— Лё, как опохмеляются рассолом?

Вопросы распирали его, и, устав отвечать на них, сестра давала отбой:

— Мэ-э-э-э… — Значит — отстань, надоел, прекрати!

— Альзин в своей книге утверждает, — увлеченно говорит Севка, — что главное — проникнуть в ультрамикроскопический мир атомов и молекул, узнать законы, которыми управляется этот мир. И потом — постигнуть химические основы жизни. Григорий Захарович убежден, что это поможет раскрыть природу рака, шизофрении, победить их… Ведь каждый из нас — носитель почти всех химических элементов…

Леокадия прерывает витийство брата:

— С Оленькой, Всеволод Алексеевич, встречаетесь?

Он сразу сваливается с поднебесья на землю.

— А то! Каждый день!

Оля заканчивает одиннадцатый класс, и Севка, недавно познакомившись с ней, сказал сестре, что «это очень серьезно».

А три года назад писал девчонке в классе:
		Я вас люблю —



		Вы мне поверьте:



		Я вам послал



		Блоху в конверте.



		А вы напишете ответ:



		Блоха кусается иль нет?








— Знаешь, какая Оля?! Редкой души человек. Мы думаем потом вместе во втуз поступить — у нас на комбинате открывают.

— Благими намерениями, Сев-Сев, дорога в ад вымощена.

— Нет, серьезно! Станислав Андреевич говорит…

И опять взахлеб о своем технологе Панарине. Тот и мастер по шахматам, и когда-то задержал крупного бандита («На шее видела метку от ножа?»), и закончил университет с отличием, и на комбинате из молодых — самый толковый («Прямо энциклопедист!»).

Леокадия нисколько не умеряет этой влюбленности брата, потому что и сама очень любит Стася. Вероятно, Севку подкупает в Панарине его одержимость. Леокадия невольно вспомнила, как когда-то вьюжной зимой Стась кричал в степи:

— Полимеры победят мир!

Все же страшно обидно, что после разрыва с Аллой Звонаревой Стась так и не нашел себе никого по душе. А скорее всего и не искал. Он из однолюбов и, видно, до сих пор верен своему чувству и страдает оттого, что Алла предпочла Мигуна.

…Севка неутомимо продолжал расписывать достоинства Панарина.

— Ну, я покухарю, — пресекает его красноречие Леокадия.

В своей комнате она надевает брюки, фартук и отправляется на кухню готовить борщ на завтра.

Леокадия крошит свеклу, чистит картошку и мурлычет любимое:
		И снег, и ветер,



		И звезд ночной полет…








Кое-какие преобразования в квартире Леокадия уже произвела: купила удобное и вполне современной формы кресло папе, оборудовала кухню, и теперь она сияет прямо лабораторной белизной, радует глаз стенными шкафчиками, рядами бежевых банок.

Эти беспечные консерваторы — мужчины сначала противятся новшествам, а потом соглашаются, что «так лучше», и принимают все как должное. Надо мобилизовать Севку, чтобы добыл холодильник…

Она поставила кастрюлю на газовую плиту и села за подготовку к завтрашнему дню. Это тоже увлекательное занятие! Очередной экзамен. А ты — вечный ученик.

Недавно Альзин, встретив ее в городе, опять начал корить:

— Изменили нам, Красная Шапочка… А то переходите на комбинат: интересную работу дадим.

Она даже рассердилась:

— Григорий Захарович! Мы готовим вам химиков! Ведь химии, как я понимаю, предстоит долгая жизнь?

— Не буду, не буду… — улыбнулся ее горячности Альзин.

Ну, может быть, она и преувеличивает, но в ее старших классах сейчас почти поголовное увлечение химией. Надолго ли их хватит трудно сказать, однако многие заявляют, что после средней школы пойдут на комбинат. А пока «лаборанты» помогают ей даже в делах шестого «Б».

Она полистала учебники, справочники. Может быть, сначала продумать вопросы школьной олимпиады, подготовить беседу в «клубе любознательных»: что умеет волшебница химия?

Рассказать о полимере, который высасывает из крови яд, спасает при скарлатине и столбняке; о ставиниле — гибриде металла и пластмассы; о глиссерах из стеклопластика; о пиросульфите натрия, который разрешает хранить фураж под открытым небом, потому что отпугивает гнилостные бактерии; о клее, которым склеивают железобетонные плиты; об альпинистских веревках необыкновенной прочности и негниющих сетях?

Кому бы дать написать на листе ватмана вещие слова Максима Горького: «Химия — это область чудес, в ней скрыто счастье человечества; величайшие завоевания разума будут сделаны именно в этой области».

В доме тишина. «Папа, наверно, лег спать — у него опять неладно с сердцем, Севка уткнулся в книгу… Хорошо вот так, в тишине, поразмышлять».

Вот пишут: «Школы-интернаты — учебные заведения высшего типа». А в чем эта новая высота? Говорят: в гармонии общественного и семейного воспитания. Но как же мне «гармонировать» с Лизиной мамой? Она приходит и, даже не поздоровавшись, набрасывается:

— Когда ботинки детям менять будете?

А их месяц назад меняли.

Дома учит дочку:

— Ты замени белье интернатское на старое, там другое выдадут.

Лиза протестует:

— Тебе люди помогли, меня приняли…

Но мать непреклонна:

— Яйца курицу не учат! Государство не обеднеет!

Тогда девочка вспыхивает:

— Нет, учат!

Мать, подскочив к ней, дает пощечину. Лиза — в рев. Но все же интернатское белье на драное не сменила и обо всем рассказала воспитательнице.

…Душа ребенка, как и взрослого человека, не терпит пустоты. Вот только чем будет она заполнена? И кто будет заполнять? Ох, трудно все это, очень трудно.

Директор Мария Павловна говорит: «Нужно гражданское мужество… вдохновение… новаторство».

Какой я новатор! «Взорвалась», увидя, как Валерик «занял» конфету товарищу… Часто не хватает терпеливости… Хочется, чтобы все хорошее произошло немедленно, по мановению педагогической палочки, но ведь так не бывает!

Может быть, я слишком накоротке с детьми: вместе с ними и на коньках и в лес? А надо умерить свою подвижность: не девчонка же — воспитатель! Нет, глупость, глупость! Никому не нужны чопорность и наигранная сдержанность. Дети, особенно здесь, нуждаются в доброй улыбке, ласковом слове.

В дверях комнаты появляется Севка с белым листом бумаги в руках.

— О моя ученая сестра! Не откажи во внимании своему младшему брату!

— Новый гимн полиэтилену?

— Нет, гимн новому человеку.

Он развернул лист.

— «Заповеди бригады коммунистического труда, — прочитала Леокадия надпись, сделанную красной тушью. — Первое: не отказывайся ни от какой работы — выгодная она или нет, тяжелая или легкая. Второе: выполняй работу не механически, — а творчески. Третье: знания и опыт не держи в кубышке». Это кто же сочинил?

— Какая разница? — потупился Севка. — Важна суть.

— Кубышку заменить нельзя?

— Нельзя. Выразительно.

— Ну, быть посему.

— Да, Лё! Достал свежий номер журнала «Кругозор»…

Севка извлек вставленные в журнал пластинки, включил проигрыватель, приглушил звук — запела виолончель. Потом послышался голос английского писателя Чарльза Сноу. Он благодарил Шолохова за подаренную казачью бурку и обещал приехать на Дон еще.

Прослушав Сноу, Севка заметил с огорчением:

— Все же у меня еще плохое произношение…

И опять, как это часто было в последнее время, Леокадия подивилась: «Как же ты вырос, мой Сев-Сев!»

— Борщ! — вскрикнула она и побежала на кухню.

Нет, ничего — вовремя подоспела.

Мамины ходики на кухонной стенке показывали без двадцати час. Ого! Пора и спать… В интернате надо быть к подъему, к семи…

ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ


После того как Анатолий Иржанов за участие в афере с незаконно фабрикуемыми художественными открытками попал в тюрьму, а потом — в колонию на Крайнем Севере, он многое пережил и передумал.

Работа на руднике по добыче олова была трудной, особенно для него, человека, прежде почти не знавшего физического труда.

Ему пришлось быть крепильщиком, пришлось бурить, и в конце концов он втянулся, физически окреп и работал не хуже других, даже, пожалуй, лучше многих. Иржанов получил право передвижения без конвоя и пропуск — в определенные часы выходить за пределы зоны. Вот тогда-то он смог внимательнее оглядеться и оценить своеобразную красоту этого края.

Часами стоял он на высоком гористом мысу, уходящем в море, и смотрел на глыбы плавучих льдов с вытянутыми языками, на свинцовые воды пролива.

Какой суровый, неуютный, но по-своему прекрасный край! Надгробия диких, припорошенных снегом скал, выброшенные на берег деревянные обломки-плавники создавали картину старого кладбища. Предостерегающе поднимали к небу пальцы каменные гряды — кекуры. А вдали — островки в ледяных шапках, завалы бурелома, замерзшие озерца заболоченной тундры.

Да, здесь были свои краски. И, наверное, не каждому художнику довелось видеть летние дикие розы на покатостях гор, нежно-голубые гроздья болдырьяна, плоские молнии без грома, ложные солнца, «водяного зайца» — столб воды, похожий на смерч, из которого выскакивает небольшое облако.

Никогда не думал Анатолий, что у льда может быть столько расцветок, что похож на стекло — игольчатый, зеленоват — молодой, голубеет — многолетний. Анатолий забывал о том, где он, забывал, что надо возвращаться в ненавистный барак, к своим нарам, которые оказались рядом с нарами отпетого бандита Валета.

Все было Иржанову отвратительно в этом белобрысом, с мутью в глазах подобии человека: и его бескровное лицо, и синева расквашенных губ, и мерзостные изощрения в ругани, и постыдное стремление кого-то унизить, оскорбить, и вечные поиски спирта.

Валет и здесь пытался разыгрывать из себя атамана: запугивал «пером», грозил местью. Узнав, что Иржанов рисует, он где-то добыл для Анатолия картон, краски, чтобы тот рисовал коврики, а Валет обещал сбывать их. Но Иржанов, давший себе клятву никогда больше халтурой не заниматься, наотрез отказался от ковриков и тем навлек на себя особую немилость Валета. Сосед не давал ему житья: крал его вещи и продукты, присылаемые матерью, ночью, вставая по нужде, вроде бы случайно задевал Иржанова, будил его, обращался не иначе как «антилитен задрыганный!» и обещал «выпустить кишки».

Анатолий, насколько это было возможно, сторонился Валета, после работы пропадал в красном уголке, где разрисовывал то стенд, то стенную газету, или часами просиживал над книгами. Если разрешала погода, он рисовал где-нибудь подальше от барака. Начальство, видя его старательность, помогло приобрести альбом и карандаши. У него уже было немало рисунков, которые он называл про себя «набросками на краю земли».

Вот трактор тащит балок — домик, поставленный на полозья. Странная особенность арктического ветра: при любой силе он не заносит след от трактора… Вот под яром у железной печки с отводными трубами три человека колдуют над рыбой: наверно, готовят строганину из омуля.

И портреты людей. Раз можно было рисовать — значит, можно было жить.

Как-то в июньский вечер Анатолий сидел на валуне у моря. Широкую осушь вдоль побережья заливали барашки наката. Дул нагонный ветер. Над головой проплывали ливневые облака, может быть, держали путь на Пятиморск, к дочке.

Нет городов плохих и хороших. Есть города, где нам было плохо или хорошо. В Пятиморске ему было особенно хорошо. Чисто. Он не умел тогда этого ценить.

«Интересно, куда девался тот портрет Нелли, который я рисовал? И где сама Прозоровская? Я с ней не был бы счастлив. Ей нужен волевой человек, нужна узда… А я, как верно говорил отец, — перекати поле. Слякоть. И Валентина Ивановна была права: с мусором в душе художником не станешь…»

Начало темнеть. Анатолий вернулся в барак, спрятал свой драгоценный альбом в тайничок под изголовьем.

На следующий день, придя с работы, он сунул руку под изголовье — альбома не было. Иржанов отбросил подушку, заглянул под нары — альбома не оказалось и там. Украсть его мог только Валет. Но как сказать ему: «Верни!», если Анатолий не видел, что украл именно он?

А Валет, сидя на койке, гнусил, ухмыляясь:

— Чё загрустил, антилиген? Ирудиция заела?

Иржанов молчал: зачем раздражать Валета? Может быть, поизмывается и возвратит альбом.

Следующий день был банным. Они купались рядом. Иржанов увидя на груди Валета татуировку «Спешы жыть», невольно усмехнулся. Уж больно комичными показались ему эти слова на тощей груди Валета.

Тот вдруг вбеленился. Подскочил к Иржанову — расквашенная губа поползла вверх, открывая желтые острые зубы, — поднял для удара шайку:

— Че насмехаешься?

Анатолий, защищаясь, оттолкнул его. Валет, тощий и верткий неожиданно упал ему под ноги, сбил на скользкий пол, стал бить шайкой по голове.

Иржанов озверел. Отплачивая за альбом, за издевательства, стал душить Валета.

Их разняли, и старший воспитатель отряда, немолодой уралец, капитан Драгин строго наказал и одного и другого.

Как-то, уже много спустя после того как Анатолий отсидел в изоляторе, Драгин пригласил его к себе. Капитан нравился Иржанову. Он чем-то напоминал Анатолию отца в молодости, на той фотографии, что висела у них дома в столовой. Отец ему не писал — наверно, отказался от блудного сына. Да и от матери давно ничего не было.

Драгин сидел в бревенчатой, жарко натопленной избе, расстегнув китель, чаевничал. Словно вырубленное из старого кедра, лицо Драгина вспотело.

— Раздевайся. Садись почайпить, — радушно предложил капитан.

Анатолий снял стеганку, ушанку, стесненно подсел к столу. Драгин налил ему чай в высокую, расписанную золотом по синему чашку. Спросил, глазами показывая на нее:

— Хорошо, художник?

— Да какой я художник! — с горечью возразил Иржанов. — Самоучка… Малевал кое-как и… домалевался.

— Да, брат, коряво у тебя жизнь сложилась, — согласился Драгин, посмотрев с дружелюбным участием. — Коряво… Почти тридцать лет прожил, а позади — кочки и болота… Сам лишил себя молодости, друзей, семьи, профессии.

Драгин подался всем корпусом к Иржанову, сказал задушевно:

— Надо, Толя, все поворачивать заново, пока время есть…

Он ушел от капитана с тяжелым сердцем. Это правда: ни друзей, ни семьи, ни молодости. А в прошлом: мелкое самолюбование да «кровавая Мэри» — смесь томатного сока и водки. Где-то дочка, где-то Вера, которую предал. А ведь мог быть счастлив, человеком мог быть, если б рядом она… Как был глуп и эгоистичен! Не понимал, что ломкие встречи, где страсть вытесняет все, только опустошают душу. Понадобились и эти годы и эта беда, чтобы пришло прозрение.

Ночью Анатолий написал свое первое письмо Вере. Спрашивал о ее жизни, о дочке. И еще потом написал ей несколько писем, но ответа ни на одно не получил, хотя отсылал их и на Лермонтовскую и на комбинат.

А вскоре пришла беда.

Как-то под вечер Анатолий сидел возле барака со стариком Зотычем и мирно беседовал. У Зотыча — клочья седых волос на подбородке, усталые глаза. Говорит, попал в уголовники случайно — дружки подвели. Похоже, что правда. Иржанов подумал: «Хорошо бы нарисовать Зотыча». Старик достал из кармана ватных штанов пачку «Беломора», надорвав ее, протянул Анатолию:

— Кури.

— Я не курю.

Зотыч одобрил:

— А вот я никак не отрешусь… Дочка, вишь, посылку прислала…

В это время из-за барачного угла вынырнул Валет. От него несло перегаром, где-то все же сумел набраться. Валет протянул руку к пачке с папиросами:

— Дай сюда!

Зотыч выбил одну.

— Все дай!

— Ну, эт-то, милок, шалишь.

Валет выхватил железный заостренный штырь, кинулся с ним на старика.

— Шалю?!

Анатолий перехватил руку Валета. Тот, забыв уже о старике, нанес острием штыря несколько ударов в грудь и живот Иржанова. Зотыч поднял крик. Истекающего кровью Анатолия доставили в больницу, где он пролежал полгода.

Силы к нему возвращались медленно, и, наконец, он снова стал работать. Радовало, что нет рядом Валета — его после суда отправили в колонию с особым режимом.

Драгин постарался, чтобы Иржанова определили на участок полегче, а потом, по его представлению, Анатолия наградили грамотой. Получая на общем собрании этот «клочок бумаги», как прежде называл его Иржанов, Анатолий поразился тем чувствам, что охватили его. Душа и ликовала и плакала, словно ему объявили об амнистии. Он с радостным изумлением открыл в себе эту сохранившуюся способность к подобным переживаниям, казалось бы, утраченную навсегда.

А еще через пять месяцев Иржанова досрочно освободили, и капитан помог ему, уже в вольном положении, устроиться взрывником на соседнем руднике.

Отсюда через год он снова послал письмо Вере, рассказал о своих, злоключениях и опять спрашивал: какая Иришка? Можно ли ему увидеть ее?

Леокадия пришла к Вере как раз в тот час, когда было получено это письмо, — его переслали на новую квартиру Сибирцевых, — и у Веры, обычно покладистой, произошла чуть ли не первая размолвка с мужем.

Федор Иванович Сибирцев души не чаял в жене, а когда у них родился сын Ванюшка — и вовсе стал боготворить Веру. Она еще более раздобрела, густые русые волосы ее, как и раньше, почти достигали полных плеч, а над голубыми глазами так и не обозначились брови, что придавало лицу милую простоватость. Вера только в этом году заканчивала университет — дело с ним затянулось, — работала в цехе мастером, и, может быть, потому, что на все у нее не хватало сил и времени, одевалась небрежно, даже неряшливо. Наставления Валентины Ивановны, что, мол, женщина, выйдя замуж, должна следить за собой, может быть, еще тщательнее прежнего, на Веру, видно, не действовали.

Федор Иванович был старше Веры лет на семь. Коренастый, неторопливый в движениях и речи, он был некрасив: маленькие глаза, мясистый нос, сивоватые волосы на большой голове. Леокадии, конечно, хотелось бы для Верочки иного. Но что поделаешь, если подруге нравился именно такой? Душа у него действительно была добрая. И мягкая по натуре Вера в конце концов как-то отогрелась, освободилась от недоверчивости, казалось бы, на всю жизнь внушенной ей Иржановым, очень привязалась к мужу. Это была не влюбленность, не увлечение, а прочное и всевозрастающее уважение к человеку.

Да, Леокадии хотелось бы для Верочки не такого. Ей казалось непростительным, что Федор Иванович равнодушен к стихам, не понимает и даже не пытается понять музыку. Его поступки представлялись ей слишком солидными и выверенными. Но, с другой стороны, Сибирцев много читал, много путешествовал, знал и любил свою географию… Ну и пусть живут себе на здоровье! Что толку от романтических взлетов и внешней привлекательности иржановых?

К Сибирцевым Леокадия пришла в самый разгар спора между мужем и женой.

— Федя считает, — обратилась Вера за поддержкой к подруге, — что я должна ответить Иржанову на его письмо.

На Вере — выцветшая старая кофта с нитками, истонченными на локтях, простенькая юбка. Но даже этот наряд не может притушить ее цветущий вид, скрыть пышность форм.

— Да, он отец, — мягко, но настойчиво повторил, вероятно уже ранее сказанную фразу, Федор Иванович. — Отец вправе знать… Может быть, беда в свое время произошла с ним по молодости…

— А что он мне принес беду?! — вскрикнула Вера, и лицо ее сразу постарело.

Леокадия подумала с неприязнью о Сибирцеве: «Легко быть благородным, когда это тебе ничего не стоит».

— И какой он отец? — гневно спрашивала Вера. — Какой? Ты отец Иришке! И не только потому, что она носит твою фамилию.

Федору Ивановичу, видно, приятны были эти слова, та горячность, с которой они были сказаны. Но он хотел соблюсти и полнейшую справедливость.

— Но ведь сейчас он, наверно, совсем другой человек.

— Да какое мне до этого дело?! Вот скажи ты, воспитательница, — обратилась Вера к Леокадии, — зачем вносить в сердце ребенка смуту? Так Иришка знает дядю Федю, и для нее это звучит, как «папа Федя». Зачем же бередить? Она и не хочет его видеть!

Взрослые не заметили, что дверь в соседнюю комнату приоткрыта и на ее пороге, внимательно прислушиваясь, стоит Иришка: пухленькая, голубоглазая, со стесанным аркушинским носиком, с темными ресницами, словно бы отгороженными одна от другой, с двумя белыми капроновыми бантами над ушами.

— Неправда! Хочу видеть! — заявила Иришка.

Вера ахнула, грозно прикрикнула:

— Тебя еще не хватало! — Захлопнула дверь, и из-за нее раздался рев и успокаивающий голос бабушки.

Вера твердо сказала, что все же оставляет за собой право решать этот вопрос и, посмотрев на часы, всполошилась:

— Опаздываю на смену!

— Я пойду с тобой, — сказала Леокадия. — Мне надо увидеть Григория Захаровича. Комбинат может делать для школы гораздо больше, чем он делает.

Вера и Леокадия ушли, а Федор Иванович начал на кухне мастерить шкаф для посуды. Спор с женой взбудоражил Сибирцева. Может быть, Вера права? Иржанов принес ей так много горя. Есть обиды, которые с годами крепнут и густеют. И если говорить самую-самую сокровенную правду, ему бы не хотелось, чтобы Вера встретилась с этим Иржановым.

Когда-то, узнав из очерка в газете о печальной судьбе Веры, Сибирцев написал ей. Просто ему захотелось поддержать ее добрым словом участия.

Завязавшаяся переписка, а потом и встреча убедили его, что Вера — чистый, надежный человек, именно такая, о какой он мечтал ласковая, спокойная, внимательная. Федор Иванович почувствовал в Вере огромную нежность, только вот не был мастером облекать эту нежность в слова — да и в них ли дело? Но ему всегда хотелось поступками, именно поступками выразить свое отношение к жене. Он жалел ее руки, ее время, ее силы. Даже на рыбалку — любимейшее занятие — стал ходить редко.

К Иришке Федор Иванович привязался сразу: часами рассказывал ей сказки, брал с собой на прогулки, перед сном путешествовал с ней по дальним странам.

Девочка относилась к нему доверчиво, беспрекословно слушалась, но все же чувствовалось — особенно после появления Ванюши, — что отцом она Федора Ивановича никогда не назовет. Что-то в ее маленьком сердечке запрещало ей делать это.

«Нет, — снова решил Сибирцев, — пусть она встретится с Иржановым и сама определит, кто он для нее».

Дверь в кухню приоткрылась.

— Дя Федя, ты все строгаешь?

— Все строгаю. Поможешь мне?

— С удовольствием.

— Ну тогда дай вон ту дощечку…

…Вера и Леокадия вышли на улицу. Готовились к радости цветения сады. Степь разбросала за городам алые, желтые ковры из тюльпанов. Словно состязаясь с ними, блестели свежей краской щитки на балконах домов. Потянулись в степь огородники с лопатами и граблями через плечо или прилаженными к велосипедам.

Издали казалось: оголенные тополя окутывает негустой дым.

Леокадия всему радовалась.

Милый сердцу Пятиморск! Как ты подрос и похорошел! Главная улица твоя дотянулась четырехэтажными домами до порта и вокзала, возле нового стадиона высится Дворец спорта, а правее комбината — теплицы.

От тебя, вчерашнего, остались, пожалуй, только сокращающие путь тропки через знакомые дворы, большой камень у дома Самсоныча, скамейки, притаившиеся в улочках в ожидании зеленых лиственных шатров, сайгачье мясо и жир сусликов на привозном базаре.

Нет, все же это очень здорово, что она возвратилась работать сюда! Ведь не сделай этого, не встретилась бы с Алексеем Михайловичем.

Леокадия удивилась этой мысли. Неужели и впрямь она придает такое значение, казалось бы, мимолетной встрече?




— Ну, а если говорить не о химических, а о человеческих наблюдениях? — Альзин прошелся по кабинету и остановился напротив сидящей в кресле Валентины Ивановны. Она недавно снова, на этот раз с Панариным, была два месяца в Англии, в научной командировке, и только что рассказывала Григорию Захаровичу, что им там удалось сделать.

— Есть и человеческие, — усмехнулась Валентина Ивановна. — Были мы на вечере в доме у господина Фога — представителя небезызвестной вам фирмы «Marchon Products Limited».

Альзин кивнул головой.

— Пригласил меня мистер Фог на танец.

— Чудо, как легко вы танцуете, миссис Чаругина, — говорит. — А я боялся, что химия…

— Нет, почему же, — отвечаю. — Химии — свое.

— Простите, у вас большая семья?

— Двое детей.

— Ну и как же они?..

— Воспитываем с мужем…

— А наша женщина призвана только воспитывать детей, — торжественно, даже с некоторым высокомерием объявил мне мистер Фог. — Значит, ваши дети почти без надзора?

— Наглец! — фыркнул Альзин, и темные брови его угрожающе задвигались.

— Они у меня были в детском садике.

— Э-э-э, — поморщился хозяин. — Там получаются все одинаковые, как сосиски.

— Вы думаете? — я решила с ним не церемониться. — А вот и я воспитывалась в детском садике и мои товарищи, которых вы сегодня так любезно принимаете и так умело развлекаете.

— Ну что вы, что вы, миссис Чаругина, — смутился он. — Я, возможно, и заблуждаюсь…




Валентина Ивановна умолкла, словно припоминая какие-то ускользнувшие детали этого разговора.

— И знаете, Григорий Захарович, на этом званом вечере передо мной во всей узости открылся мирок английских коллег… Удобные кресла, камин, бизнес, приносящий автомашину и домик. А дальше? Дальше? Понимаете, нет взлета… Какая-то приземленность. Нет бескорыстного горения нашего Панарина или того же Нагибова, нет способности трудиться, забыв о времени, о себе, а есть… служба как часть бизнеса. Только б сохранить место у камина. Мы тоже за комфорт, но сводить все дело к этому…

В наши планы они и верят и не верят. Я спросила мистера Фота: «А почему вы так заинтересованы в нашем цехе дистилляции?»

Он ответил довольно откровенно: «Да ведь колонии мы утратили, через несколько лет и вовсе не будем получать кокосовое масло. И тогда придется просить у вас синтетический кокос. Бизнесмену надо глядеть вперед хотя бы на тридцать лет».

— А, шельма! — довольно захохотал Альзин. — Понимает, что именно в Пятиморске придется заимствовать новую технологию.

Зазвонил телефон. Альзин поднял трубку.

— Да?

И со сдержанной яростью:

— ХТЗ прислал рекламацию на литейный крепитель. Узнайте, кто направлял, и накажите. Строжайшим образом! За подрыв заводской марки…




Каждый раз, когда Леокадии приходилось теперь бывать на комбинате, ее охватывало чувство, какое испытывает человек при встреч с чем-то дорогим и близким.

У ворот — «Комсомольский прожектор». На красном полотнище призыв: «Большой химии — широкий шаг!».

Выкупанные водой из шланга, посвежевшие тополя радостно устремились к чистому голубому небу. Поголовье мотоциклетного табуна у проходной по крайней мере утроилось.

Леокадия и Вера миновали заводской фруктовый сад, серую гофрированную стену градирни. Из приоткрытой двери цеха алкилоламидов потянуло мягким мандариновым запахом. А вон напротив вынесена для большей безопасности на открытый воздух установка гидрирования.

В цехе Лешка замедлила шаг, проходя мимо аппарата, на котором когда-то работала.

Бывало, высунешься в летнюю пору из окна — и слышишь, как в степном поднебесье заливается жаворонок. А в самом цехе хитрюги воробьи наловчились садиться только на холодные трубы.

Она перевела взгляд за окно: там теперь высится многоэтажный корпус научно-исследовательского института с его лабораториями, конструкторским бюро, технической библиотекой.

Вера потащила подругу в цех дистилляции. Ух, сколько же сил они потратили на него в свое время! Стась здесь буквально ночевал. Лешка постояла у пульта управления, контролирующего температуру, режимы, уровни. И, конечно же, не замедлил появиться Панарин. Тощий, с длинной шеей, с неизменным хохолком на голове, пожал радостно руку:

— Тянет?

Ему так хочется услышать подтверждение, что Лешка невольно говорит:

— Тянет…

— Ну, вот видишь. Ты же прирожденный химик! Переходи на опытные установки.

«Милый Стась, каково-то тебе переносить мое богоотступничество!»

— Спасибо, Стась, — отвечает она уклончиво.

Право же, такому фанатику невозможно сказать, что в действительности она ни на минутку не жалеет о выбранном пути!

Когда Юрасова вошла в кабинет Альзииа, Григорий Захарович тоже обрадованно спросил со своей всегдашней хрипотцой:

— Все-таки тянет?

Как им всем хочется, чтобы ее тянуло! И Григорий Захарович, видно, еще надеялся на ее возвращение в «производственное лоно». Поэтому, как всегда увлеченно, стал расписывать, что они делают сейчас:

— Ставим на участки счетно-вычислительные машины. В дифенильной котельной — полное программирование работы.

— Григорий Захарович, — вкрадчиво начала она, — наши учителя просят вас энергичнее помочь школе… Кое-что делается, но этого мало. И на сессии горсовета говорили…

Альзин, словно очнувшись, посмотрел на Леокадию, хотел сдержать смех — крылья ноздрей задрожали, — но не сумел, рассмеялся:

— Даром старался!

Он ладонью потер макушку.

— Нет, нет, совсем не даром, — страстно возразила Леокадия. Большой химии понадобятся большие люди… И много их…

Она стала рассказывать о школьном кабинете химии, кружке, планах, о том, как помогает им Виктор Нагибов.

— Но это только начало… Самое начало…

Альзин слушал молча, наконец сказал задумчиво:

— Кто его знает… Может быть, и правильно, Леокадия Алексеевна, что вы именно там…

Он впервые назвал ее по имени и отчеству.

— Помогать, конечно, придется. Трудно… но надо. Как? Вот вопрос! Получше оборудовать ваш кабинет, мастерские? Это важно, но, насколько я понимаю, не главное. В общем, мы здесь посоветуемся.

Он сразу же увлекся новой идеей, увидел в ней открывающиеся возможности.

— Цехи возьмут шефство над классами. Комсомол выделит вам пионервожатых. Хорошо бы детям встретиться с бригадой коммунистического труда, скажем, Нади Лобунец. Затем… Панарин расскажет о поездке в Англию, а я, если разрешите, прочту лекцию «Химия соревнуется с природой».

Он словно бы размышлял вслух:

— Если какой-нибудь малец получит двойки, мы его за ушко — в цех, в красный уголок. Расскажем о своих успехах и по-рабочем спросим: «Почему же ты так?» А сирот можно разобрать и по семьи на субботу, воскресенье. — Он посмотрел на Леокадию веселыми глазами. — Гожусь в воспитатели?

— Еще как!

— Тогда зачисляйте на общественных началах.

Она уже совсем собралась уходить, когда Григорий Захарович вдруг сказал:

— Между прочим, сегодня был в нашей амбулатории Куприянов.

От неожиданности лицо Леокадии залила краска.

— Помогает организовать в цехах терапевтическую помощь.

Не заметив смущения Леокадии, Альзин сказал убежденно:

— Одаренный и, главное, хороший человек. Цены таким нет.

Вот и еще одна рекомендация для полного комплекта. Но ей-то от этого не легче.




Леокадия ушла, а Григорий Захарович подошел к окну, постоял, о чем-то напряженно думая. От левой брови к седым волосам пролегли по высокому лбу две морщины, похожие на расходящиеся тонки лучи.

«Эта девочка, видно, точно знает, чего хочет… Вообще молодые шестидесятых годов сложнее, чем были мы в их возрасте. Мы порой не прочь побурчать, мол, „не та молодежь ныне пошла, несерьезна, бескрыла“… А если быть справедливыми? Ведь в массе своей они богаче и интереснее нас, прежних… Глубже, разностороннее их образованность, неизмеримо выше вкус, духовные запросы.

Разве это плохо, что они любят одеться покрасивей, что не нравятся шаблоны в речах и наши, порой нудноватые, поучения? Конечно, огорчаешься, когда наталкиваешься, на недостаточную почтительность к старшим или чрезмерную самонадеянность.

И все же… И все же… недалёки те отцы, что хотят видеть своих, детей во всем такими же, какими они сами были. Разве к тому лучшему, что было в нас, не должно прибавиться еще и новое? Нет, милые, интересный вы народ, и мы вам поможем…

Действительно, как она верно сказала: „Большой химии понадобятся большие люди“. Но и они от соприкосновения с химией станут еще смелее… умнее… Потому что она, как производство наивысшего типа, формирует новый круг интересов, требует непрерывного обучения и переучивания, обостренной пытливости, масштабности взглядов, незаурядных волевых качеств… Да, да, проблема Большой химии — это проблема большого Человека!..»

Он возвратился к столу: надо было написать очень трудное письмо.

Его московский друг, крупный ученый, Леонид Хрисанфович Безбыш, часто поддерживавший их комбинат и приезжавший в Пятиморск, предложил свой метод окисления мягких парафинов. Научно-исследовательский институт, возглавляемый им, выхлопотал около миллиона рублей, чтобы построить в Пятиморске цех, подтверждающий правильность расчетов.

И вдруг Стась Панарин, Валентина Ивановна, Громаков, Мигун в один голос заявили: метод, предложенный ученым, экономически невыгоден — технология сложна, громоздка, не отработана, продукция, получится дорогой, низкого качества, строить цех преждевременно. И все это с неотразимыми аргументами в докладных записках.

Григорий Захарович и сам видел, что новый метод недоработан в экспериментальной стадии, и его порадовало в рассуждениях молодых помощников, что на первый план они выдвинули соображения государственной целесообразности. Ни личная обаятельность Безбыша, ни то, что он, по существу, опекун комбината, не увели их в сторону от главного. Теперь надо было написать Леониду Хрисанфовичу деликатное, но честное письмо. Потому что… потому что истина превыше всего.

Но письмо, пожалуй, лучше написать дома, когда все улягутся.

АЛЬЗИН ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ


Леокадия вышла на улицу. В кафе сидели молоденькие девчонки. Верзила небрежно настраивал на ходу транзистор. Грузовик протащил смоляной баркас, лежащий на прицепе.

У входа в гастроном, под полосатым шатром окна, орал в коляске младенец, обидчиво поглядывая на подвешенный над ним пучок редиски. Кто-то наклеил на столбе объявление: «Требуется няня для трехлетнего ребенка», а озорная рука впереди «трехлетнего» приписал, «двадцати».

Всем известный в городе моряк Онуфрий Павлович, полвека бороздивший моря, видно, стал на вечный прикол. Он сидел сейчас в парке на скамейке, жмурясь от предзакатного солнца; гроздья акации источая сладковатый запах, нависли над его форменной фуражкой казалось, угнездились на ней.

Леокадия подошла к щиту с наклеенными афишами. Одна из них спрашивала: «Кто вы, доктор Зорге?» Народный театр ставил пьесу «Все остается людям». В глаза бросилось: «Клуб химиков… Лекция депутата горсовета врача Куприянова „Завтрашний день пятиморского здравоохранения“».

Ей захотелось немедленно увидеть и услышать его. Лекция начиналась минут через двадцать. А что, если пойти?

Она вошла в клуб, когда зал уже был заполнен, забилась в угол самого последнего ряда.

Издали Алексей Михайлович показался ей совсем чужим, вдвойне недоступным. Леокадии понравилась та свобода, с которой Куприянов излагал свои мысли, его густой молодой голос, естественная простота с какой он держался.

Но кто-то, совсем недалеко, мешал слушать, громко говорил, бесцеремонно смеялся. Леокадия недовольно повернула голову. Впереди и немного левее хорошенькая блондинка увлеченно рассказывала о чем-то соседке — нашла время и место!

— Прекратите! — сдавленным шепотом, но так, что блондинка обернулась, потребовала Леокадия.

Пожилая женщина в очках, сидящая рядом с Юрасовой, тихо, насмешкой в голосе сказала:

— Это его жена.

Минут десять спустя Леокадия, пригибаясь, пробралась к выходу.




Ощущение у нее было такое, будто ее изгнали из зала: было и стыдно, и обидно, и что-то оскорбительное мерещилось ей. Зачем он пошла? Зачем вообще думает об этом человеке?

Рядом, сейчас, не задевая ее, жил город. Сновали автобусы, многоэтажные корпуса домов были заполнены чужими жизнями, и где-то его квартира, его, чужая для нее жизнь.

«Есть ли вообще на свете то великое чувство, о котором писали к сотнях романов, из-за которого ехала в Сибирь Волконская, принимала муки Аксинья? — думала Леокадия. — Или теперь это всё величают „обветшалой романтикой века колымаг“? Неправда, есть!» Она никогда не искала мимолетных знакомств, бездумности случая, но верила тайно, что и к ней придет настоящее.

Розовели клубни туч на зеленоватом небе. Промчался трамвай, выбивая из-под рельсов белые лепестки акации. На перилах высокого гостиничного балкона отдыхали чайки.

Вдали штормило море. Ветер доносил усталое ворчание грома.

Леокадия повернула к морю. Чем ближе подходила она к нему, тем громче становился прибой, теперь уже похожий на пушечную канонаду.

У самого берега Леокадия остановилась. Волны выгибали серые крутые спины, и с них стремительно скатывалась пена. У самого основания набережной какая-то глубинная сила выталкивала высоко вверх белые гейзеры, и ветер стеною нес к земле пенное кружево, и брызги повисали в воздухе.

Подставляя им лицо, Лешка радовалась каждому новому взлету бушующей лохматой стены. Сила моря словно бы входила в Лешку, передавалась ей.

Нет, не минет и ее большое чувство, и она встретит его незагрязненным сердцем.

Успокоенная, Леокадия отправилась в интернат. В канаве у школьного забора, свернувшись, лежал шланг. «Как убитая змея», — подумала Лешка. Оглянулась — никто не видит? — и, перемахнув через невысокий забор, чинно пошла двором.

За поворотом корпуса Рындин и Валерик тянули куда-то провода, а Виктор Нагибов показывал им, как это лучше делать.

Валерик подбежал к Юрасовой. Упругие щеки его измазаны чем-то черным.

— Леокадия Алексеевна, а я утюг починил!

— Давай работай! — недовольно крикнул Рындин. — Хвастать потом будешь.

Леокадия весело поздоровалась с Нагибовым. Молодец, сумел приблизить к себе Рындина. Недели две тому назад у них состоялся вполне «мужской разговор».

Виктор потом рассказал о нем Юрасовой. Разговор начался в механической мастерской. Все ушли, а Рындина Виктор задержал.

— Я хотел бы с тобой начистоту…

Рындин насторожился, подозревая подвох, но Виктор Николаевич ему очень пришелся по душе, и он решил выслушать его.

Нагибов рассказал о бегстве из дому, бродяжничестве, шайке Валета, колонии, о том, как пришел с повинной к прокурору. А потом как взяли его, Нагибова, на поруки. Только, конечно, не рассказал, какую огромную роль в его жизни сыграла Лешка.

Рындин во все глаза глядел на Виктора Николаевича. Так вот, значит, как трудно приходилось и ему. А ведь стал человеком, каким!

— Поверь мне, друг, — как взрослому, говорил Нагибов, — тебе уже сейчас надо готовиться к дальнему пути. Ты кем хочешь стать?

— Капитаном на теплоходе, — едва слышно ответил Рындин, видно с трудом сделав это признание. — Да только разве у меня получится?.. Я в трусах, а не в рубашке родился, — с горечью сказал он…

— А я тебе говорю: получится. Вот немного потеплеет, и будем вместе на море ходить. А пока давай соорудим модель подводной лодки!

— Давайте, — сам не веря своему счастью, выдохнул Рындин.

— Ты, когда захочешь, приходи ко мне домой. У меня есть и и струмент… Я живу на Береговой. Знаешь, где эта улица?

— Знаю…

— Береговая, три. Приходи в эту субботу, часов в шесть.

Рындин с готовностью пообещал:

— Приду.

Леокадия, узнав об этом уговоре, подумала: «Надо в школу пригласить Сергея Долганова». Сергей уже несколько лет нес штурманскую службу на теплоходе «Дунай», а семья его жила в одном дворе с Юрасовыми, даже в одном подъезде.




В коридорах интерната — обычная кутерьма: какой-то свистун дул что есть силы в полый ключ, другой бежал коридором и азартно пришлепывал подметкой.

«Не ошиблась я в Викторе», — думает Леокадия.

Как-то у них в интернате был вечер учителей, пришли в гости Валентина. Ивановна, Стась, Нагибов с женой — скромной женщиной, очень понравившейся Леокадии. Танцуя с Виктором, Лешка впервые за все время спросила его:

— Ты счастлив, Витя?

— Сейчас?

— Нет, вообще в жизни?

Он ответил не сразу.

— Да…

— Я так рада за тебя! — искренне сказала она.

— А ты?

— Счастлива.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Очень хочу, чтобы так и было.

Он тоже был искренен.

В его нынешней семейной жизни не было той пылкой любви, что чувствовал он когда-то к Лешке, но с женой — бесконечно преданной ему Валей — был очень дружен, отвечал ей вниманием, заботой и не без оснований считал, что жизнь у него сложилась хорошо. Хотя порой приходила мысль, что тогда — давным-давно — была первая и неповторимая юношеская любовь, какая бывает у человека однажды.

С новым интересом, словно бы со стороны, приглядывался Виктор к Юрасовой и с радостью замечал то, что осталось в ней от прежней Лешки: прядка, опадающая на невысокий лоб, быстрый, веселый: взгляд зеленоватых глаз — человек с такими глазами не может юлить, — смех до слез, с трудом сдерживаемое озорство… И прямота поступков, слов и решительность.

Но замечал и новое: исчезли шумливость, восторженность, излишняя подвижность. Она теперь любила внимательно слушать взгляд ее все чаще был пытлив. Губы утратили суховатинку, стали: ярче, а брови запушились и даже приобрели золотистый цвет.

…Подошла Лиза Пальчикова. О, великое достижение — без начеса волос над лбом! Теперь она коротко подстрижена и, как пуделек после купания, встряхивает своими кудряшками. Незаметно подбирает их гребешком у шеи — снизу вверх.

— Леокадия Алексеевна, вас разыскивает мужчина… Полный…

«Григорий Захарович!»

— Где он?

— В учительской… — И еще два взмаха расческой.

— Да спрячь ты, наконец, эту злосчастную расческу и иди на самоподготовку.

В учительской действительно расхаживал Альзин, с любопытством поглядывая на картину над диваном: к старой учительнице в класс, видно, в перемену, пришли ее бывшие ученики — офицер и еще один, в штатском костюме и очках. Принесли цветы. В дверях с любопытством толпится малышня.

«Мир этот, конечно, интересен и для нас важен», — думает о школе Альзин. Он уже успел заметить и выставку спортивных наград в вестибюле и гранку в стенгазете «Что читать по химии».

Нет, право же, здесь изрядные резервы, и неспроста директор школы Мария Павловна только что сказала ему не без лукавства:

— Наша школа приобретает явно химический уклон.

— Это плохо? — спросил он.

— Почему же? Отлично!

— Здравствуйте, Григорий Захарович! Вот радость-то для нас!

Он пожал руку Леокадии, улыбнулся живыми глазами. На нем — свободного покроя коричневый костюм, скрадывающий полноту.

— Рекогносцировка. Можно мне, Леокадия Алексеевна, на ваш класс поглядеть? Не очень я нарушу распорядок?

— Что вы!

Начались вечерние часы подготовки уроков. Шестиклассники при входе Альзина вскочили и с любопытством уставились на звездочку Героя Труда. Поздоровавшись, он сказал:

— Пришел приглядеть себе будущих работников — вы же в седьмом классе начнете изучать химию.

Леокадия Алексеевна пояснила:

— Григорий Захарович — директор комбината. Помните, мы там были на экскурсии?

О-о-о! Сам директор к ним заявился. Лоб здоровущий, сразу видно — ум. А на шее торчат смешные белые волоски.

Приметливыми глазами, как кинокамерой, они водили впер вниз и снова вверх-вниз.

Директор же сказал ошеломляюще:

— Кто-то из вас полетит на Луну собирать образцы горных пород… Но как предохранить космонавта от вредных излучений солнца и от колебаний температуры?

Все напряженно ждали ответа.

— Мы, химики, дадим ему прозрачный пенный шар из нескольких слоев газа.

«Вот это здорово!»

А директор продолжал:

— Пенопласты в тридцать раз легче пробки, из них сейчас делают домики для дрейфующих полярных станций… Или вот простой вопрос: вы знаете, почему прыгуны с шестами теперь достигли высоты пяти метров двадцати сантиметров?

— Тренировка, — сказал Валерик.

— Отработка техники, — квалифицированно дополнил Рындин.

— Да, и это, — согласился Альзин. — Но они получили от химиков шесты из фибергласа.

Он шагнул еще ближе к ребятам.

— Вы слышали, что прозрачную броню для кабин самолетов делают из полиакрилатов?

Нет, этого они не слышали и ждали новых сообщений о чудесах.

— Вас как зовут? — неожиданно обратился гость к Валерику.

Тот вскочил: «На „вы“ назвал!»

— Валерик.

— Ну как, Валерик, после средней школы пойдете к нам аппартчиком?

Улыбышев польщен, но неожиданно для всех выпаливает:

— Я в Африку помогать поеду! — и победно поглядел на Рындина: мол, съел?..

— Вот как, — озадаченно говорит Альзин.

— Я уже сейчас в клубе друзей Африки.

Клуб этот был создан с благословения Потапа Лобунца. Клуб затеял переписку со студентами Университета дружбы, в зале возле карты Африки вывесил портрет Патриса Лумумбы, разучивал стихи гвинейских поэтов, а в июне ждал к себе… эфиопскую делегацию.

— Похвальное дело, — совершенно серьезно сказал Альзин. — Это у вас какой учебник?

Валерик протянул Альзину довольно грязный, затрепанный и необернутый учебник истории. Григорий Захарович скептически повертел его в руках.

— Не грязноват ли?

Валерик виновато молчал.

— Такой бы показать нашим рабочим. Они наверняка бы сказали: «Плохой хозяин». У нас в химии грязи нет.

— Я оберну, — тихо пообещал Улыбышев.

— Добре. Леокадия Алексеевна, — обратился Альзин к Юрасовой, — Вы когда с классом были у нас — показывали, как рабочий заботится о своем месте?

— Конечно.

— Должен сказать, друзья, что когда ваша воспитательница строила комбинат… — На мгновение он с удивительной ясностью вспомнил семнадцатилетнюю Лешку, гневно обличающую мастера Лясько, — а позже работала аппаратчицей, она-то знала цену аккуратности и чистоте.

«Ну, я, кажется, становлюсь нудным».

— Короче, когда вы снова придете к нам, мы спросим у Леокадии Алексеевны: «А на совесть ли они учатся?» Мы решили у себя на проходной повесить газету «Голос школы». И там писать о ваших делах. А двоечников, — он обратился к Леокадии, — даже не приводите. Оставьте это добро дома!

Рындин поднял крышку парты, сделал вид, что роется в ней, а сам спрятался от глаз Леокадии Алексеевны, потому что получил вчера двойку по истории.

БОЛЕЗНЬ РЫНДИНА


Из медицинских профессий особой героичностью окружена профессия хирурга.

В этом есть, конечно, своя справедливость. Рискованные операции, требующие огромного напряжения сил физических и душевных, жизни, отвоеванные величайшим упорством.

Но часто ли задумываются над тем, как опасна, самоотверженна, необходима людям работа рентгенолога? Как во многом излечение зависит именно от него?

Куприянов не летал в пургу к дальней кошаре, чтобы при свете керосиновой лампы сделать операцию чабану, не отдавал свою кровь оперируемому, не держал на ладони его трепещущее сердце.

И все же, если вдуматься, тратил на людей не менее щедро, чем хирурги, и свои нервы и свои силы и, как они, держал на ладони их жизни. Вероятно, именно потому, что в Куприянове чувствовали врача самоотверженного и вдумчивого, люди относились к нему с большим уважением.

Его диагнозы отличались точностью, догадки — оригинальностью Они опирались на незаурядное знание областей медицины, смежных с рентгенологией и даже очень далеко от нее отстоящих. Поэтому-то больные, очень быстро улавливали врачебную опытность, Стремились попасть на прием именно к нему.

Куприянов не был тем рентгенологом, что равнодушно пропускает в свою смену энное количество больных, стремясь ни на одного чело века не превысить эту норму, лишь бы не перебрать вредных лучей.

Он не довольствовался поверхностными и приблизительными выводами, а настойчиво добивался полной ясности, искал ответа в новых журналах, советовался с коллегами, чтобы, уточнив увиденное на экране, возвратиться к тому, что было сомнительным.

Никто никогда не слышал от Куприянова жалоб, хотя временами в крови его заметно уменьшалось количество лейкоцитов, начинались острые головные боли, приходила бессонница.

…Что может сравниться с чувством, которое испытывает рентгенолог, первым прочитавший на экране смертный приговор больному. Тот стоит перед ним внешне здоровый, ни о чем не подозревая, беспечно спрашивает: «Ну как у меня, доктор?»

А доктор должен ничем не выдать себя, найти силы бодрым голосом ответить так, чтобы ответ не встревожил больного.

Сколько трагедий разыгрывалось в затемненной комнате, наполненной благодатными и смертоносными лучами! Но сколько и радостей знавала она: радость полного выздоровления, освобождения о тревожных дум, от душевного гнета.

Года два тому назад привела к Куприянову своего отца молодой терапевт Захарова. Оставив его за дверью, вошла к коллеге сначала сама.

— Алексей Михайлович… У папы рак легкого… Кровохарканье… У него нет сил даже немного повозиться в саду.

— Кто установил диагноз? — спросил Куприянов, просматривая снимки, анализы и удивляясь категоричности суждения.

— Я возила в Москву… Смотрел… — Захарова назвала имя известного рентгенолога. — Да вы сами убедитесь, — с отчаянием сказала она. — Ему посоветовали удалить легкое… Папа не хотел сюда идти, едва уговорила.

— Ну давайте еще посмотрим…

В кабинет вошел, с трудом передвигая ноги, совсем не старый мужчина, обросший густой щетиной. На вопросы Куприянова он отвечал неохотно, скупо. Весь вид его говорил: «Я приговорен к смерти… Дайте же мне спокойно умереть…»

Посмотрев больного и сделав снимки, Алексей Михайлович сказал:

— А знаете, Петр Ильич, ваши опасения напрасны. Голову даю на отсечение!

Захаров горько усмехнулся:

— А-а-а…

В этом безразличном «а-а-а» слышалось недоверие: «Ваше дело — успокаивать… И не такие смотрели…»

На следующий день Куприянов долго изучал результат исследований, анализы. И чем больше вникал он в течение болезни Захарова, тем решительнее приходил к выводу, что длительность ее, частое кровохарканье связано с расширением бронхов, склерозом легочной ткани, бронхоэктатической болезнью.

Он так и сказал об этом Петру Ильичу и его дочери.

Захарова, видно, еще сомневалась, а отец на этот раз поверил. Собственно, он и боялся верить, как боится поверить внезапному освобождению человек, считавший свое положение безнадежным, и уже робко спрашивал:

— Доктор, правда?

Он жадно вглядывался в лицо Куприянова, боясь найти наигрыш.

— Ручаюсь!

Захаров выходил из рентгеновского кабинета словно бы другим человеком: шаг стал тверже, сам он выпрямился, будто тяжесть сбросил.

Они встретились года через полтора, в театре. Куприянов подошел к Захарову, пожал его руку:

— Ну как, обреченный?

Гладко выбритое лицо Петра Ильича просияло:

— Здравствуйте, доктор! — Он не выпускал из своей руки руку Куприянова. — Я тогда… как ушел от вас… все сразу стало по-другому… К жизни возвратился…

— Положим, одной верой не возвратишься…

Да, в тихой комнате, наполненной легким, как шорох, потрескиванием аппарата, часто решалась человеческая судьба. Годен ли для службы в армии? Должен ли получать пенсию по инвалидности? Правильны ли предположения хирурга, терапевта, туболога?

Поставь ошибочный диагноз — и лечение пойдет по губительному руслу. Недосмотри — и будет упущена, может быть, единственная возможность спасти человека.

Где бродит иголка? Где залегла в груди пуля? Надо уметь одним взглядом охватывать мир, для всех остальных мутный и непонятный и лишь для тебя открытый и полный значения. В неясных пятнах бликах, затемнениях различить притаившуюся опасность.

И продвигаться, продвигаться к истине: найти, не ошибиться, не просмотреть…




Заболел Рындин. Сначала он жаловался на боли внизу живота справа, при ходьбе припадал на правую ногу. Потом его стало тошнить, он почти совсем перестал есть, мучительная рвота, казалось, выворачивала мальчика наизнанку. Когда его привезли в городскую больницу, пожилой хирург определил, что это аппендицит и необходимо немедленное вмешательство.

В операционной бледный, измученный Рындин только спросил у хирурга:

— А вы достанете?.. — и сразу же погрузился в сон.

Вскрыв брюшину, хирург долго не мог найти отросток, а найдя сразу понял, что аппендицит гнойный и начинается перитонит.

Все полтора часа операции Леокадия, нервничая, просидела внизу, в приемной, и только однажды вспомнила, что где-то здесь, рядом Куприянов, что в случае чего к нему можно обратиться за помощью. Но эта мысль сразу же исчезла, и Леокадия встревоженно провожал; глазами каждую нянечку, выходящую «оттуда».

Наконец ей сказали, что все прошло благополучно, и Юрасова получила разрешение быть возле Рындина.

Он лежал — маленький, беспомощный. Сморщены и сухие губы, и прикрытые веки, и щеки.

Леокадия, смочив полотенце, провела им по губам мальчика. Он не открывая глаз, жадно потянулся к влаге. У дежурной сестры Леокадия взяла пузырь со льдом и положила его Рындину на живот.

Снова подумала, что больница Куприянова, и, если мальчику станет хуже, она непременно найдет Алексея Михайловича. От ото мысли стало спокойнее.

Рындин пришел в себя, слабым голосом позвал:

— Леокадия Алексеевна…

— Что, милый?

— У «Дуная» мощность двигателей восемьсот лошадиных сил..

Леокадия на мгновение подумала, что Рындин бредит. Но потом поняла: ничего необычного в этом воспоминании мальчика нет. Незадолго до его болезни в школу пришел штурман Долганов. Он принес в подарок шестому «Б» альбом от экипажа теплохода «Дунай». Здесь были фотографии рулевого — за штурвалом, боцмана — у брашпиля, матроса — при швартовке теплохода, и даже кока, похожего на возмужавшего Валерика Улыбышева в колпаке.

— Леокадия Алексеевна…

— Да?

— А экипаж — пятьдесят человек.

— Ну хорошо, хорошо, родной. Ты поспи, не разговаривай…

— Посплю, — покорно соглашается Рындин. — Только… вы руку… — Ему, видно, приятно чувствовать ее руку на лбу.




Во втором часу ночи Куприянов, возвращаясь от друзей с женой, довел ее до дверей дома, а сам решил посмотреть, что делается в больничном стационаре.

Обязанности главврача Алексей Михайлович считал не самыми приятными. Он долго не соглашался идти на эту работу, но ему настойчиво твердили: «Надо!» — и он сдался. Служба в армии приучила Куприянова к исполнительности, в характере его достаточно было развито чувство долга, и поэтому, став главврачом, он относился и к вновь порученному делу со всей ответственностью, на какую был способен.

Ночные улицы Пятиморска пустынны и едва освещены. Шаги гулко отдаются в тишине. Весна пришла с запозданием, и, словно возмещая упущенное, степное море стремительно набрало сорокаметровую глубину, буйно зацвели каштаны. Сейчас те кисти их, что были под фонарями, прогретые теплом, пушились особенно пышно.

Куприянов шел медленно, думая все о том же, о чем в последние месяцы думал непрестанно. Что-то необычное происходило с ним. Маленькая учительница все время оказывалась рядом. Он слышал ее быстрый говорок: «Для людей надо не щадить своего времени, здоровья…» И страстное восклицание: «Ненавижу даже самую малую нечестность!» Он мысленно продолжал с ней разговор, шутил, что-то рассказывал, о чем-то советовался.

Желание увидеть ее стало настолько сильным, что он бесконечно перебирал возможности встреч: пойти в школу? подойти на улице? послать письмо? Но тут же все это отбрасывал, понимая нелепость подобных шагов.

Его семейная жизнь, казалось бы, давно вошла в незыблемое русло привычек, обязанностей, и он никогда прежде не думал, что может прийти вот такое…

Алексей учился на втором курсе мединститута, когда в кассе студенческой столовой увидел Таню — молоденькую смешливую девчонку с детски розовыми щеками, природой данными кудряшками каштановых волос, влажным блеском мелких острых зубов.

Возле кассы вечно увивались парни: острили, совали Тане записочки, назначая свидания и зная, что она не придет. Но Таня сразу же, как она потом рассказывала, выделила из всех именно Алексея: он не старался произвести на нее впечатление, был скромен и немногословен. Она разговаривала с ним охотнее, чем с другими, была приветливее и ласковее. Как-то так получилось, что они однажды вместе пошли в городской парк, а в другой раз очутились на набережной. Когда же он впервые поцеловал ее, она охотно ответила ему.

Под Первое мая их пригласила к себе на вечеринку Танина поддруга. Уже под утро Алексей пошел проводить Таню. Она жила окраине города. Они остановились у небольшого деревянного дома. Таня, немного охмелевшая, взбудораженная, прошептала:

— Мама уехала погостить к тете.

…Таня была его первой женщиной, как и он — ее первым мужчиной. Алексей был ей бесконечно благодарен за доверчивость, с удивлением отметил, что новые отношения не принесли ему ожидаемой радости. «Ну что ж, так, наверно, бывает у всех, — решил Алексей. — И только романтики раскрашивают в неимоверные цвета свои чувства».

Когда же Таня, охваченная паникой, призналась, что будет матерью, Алексей счел для себя невозможным отказаться от не очень-то своевременного отцовства.

Вскоре они сыграли свадьбу и поселились у Таниной матери.

Получив диплом, Алексей постарался, чтобы жена вечерами кончила десятый класс, который она прежде бросила, и поступила в торговый техникум.

Со временем Алексей открыл в Тане одну очень огорчившую особенность характера: она неохотно делилась с людьми чем бы то было, не спешила им на помощь, старалась не замечать тех, ко могла помочь. Он даже как-то подумал, что ни врач, ни учительница из нее не получились бы.

…Когда у Куприяновых родился сын, они назвали его Володей, честь отца Тани. Малыш рос славным, смышленым, болел редко. Таня оказалась матерью самоотверженной, и Куприянов считал, что в общем у них в семье все идет неплохо, могло быть и много хуже при таком скоропалительном браке.

…Теперь в его жизнь входило нечто совсем неведомое. В новогоднюю ночь он был у Альзиных один потому, что Таня с Володей уехали к тяжело заболевшей бабушке, а ему стало нестерпимо тоскливо дома.

Именно с этой ночи все и началось. Но что? В смятении он готов был осуждать себя. «Так нельзя, — говорил он. — Надо взять себя в руки».

И в гости-то к Чаругиным Алексей пошел сегодня для того, чтобы доказать самому себе, что вот, как прежде, вместе с Таней и к друзьям и ничего-то ему не надо, и доживут они, как жили и раньше, в мире терпимом, прочном и выверенном.

Но из сегодняшнего посещения друзей тоже ничего хорошего вышло. Он был в гостях рассеян, оживился, только услышав от Валентины Ивановны историю Шеремета и участия в ней Юрасовой. Вчера ему попались на глаза строки из «Витязя в тигровой шкуре», и сердце рванули слова: «Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна». Да, непостижна. Но всегда ли прекрасна?

— Вы?! — поразился Куприянов, войдя в палату, где лежал Рындин, и увидев Леокадию в белом халате.

Она, тоже ошеломленная этим ночным появлением, встала, держа в руках книгу.

— Мой ученик… операция… — начала объяснять она.

Узнав, в чем, дело, Куприянов упрекнул:

— Что же вы мне не позвонили?.. Ну, я теперь сам пригляжу за вашим знаменитым Рындиным.

Добавил виновато, словно сожалея:

— Вы извините, я пройдусь по больнице и потом возвращусь….

Она снова села у постели Рындина. Мальчик спал. Леокадия переменила пузырь со льдом, безуспешно пыталась продолжить чтение.

Через полчаса Алексей Михайлович возвратился с молоденькой медицинской сестрой.

— Вот Шурочка посидит немного возле вашего питомца, а мы пройдем в мой кабинет… Вы ничего не имеете против?

Яркий холодный свет заливал небольшую комнату в бежевых, с серебристыми прожилками обоях. Книжный шкаф, диван, два кресла возле стола — вот и все, что было в его кабинете.

— Что это вы читали? — взглянул Куприянов на обложку книги, которую она держала в руке.

Леокадия назвала роман знаменитого писателя, сказала смущенно:

— Может быть, я не понимаю, но трудно читается.

— Нет, и я не продрался сквозь эти заросли, — признался Куприянов. — Прекратил попытку на полпути. А кто ваш любимый писатель? Да почему же мы стоим?

Они сели на диван. Алексей Михайлович снял с головы белоснежную шапочку.

— Куприн, — ответила она.

— А из ныне здравствующих?

— Паустовский.

Он будто заполнял торопливую анкету, так хотелось ему поскорее узнать все: ее привязанности, интересы, вкусы… Да, он тоже любит и Куприна и Паустовского.

— Как-то в Ялте я был в домике Чехова. И там до боли в сердце меня поразили: зеленоватая клетчатая кепчонка, синяя тетрадь на рабочем столе… «от Мюр и Мерлиза» из Москвы, календарь для врачей, плетеное кресло в спальне… Так все просто, человечно. А в книге отзывов посетителей запись француза: «Каждый писатель должен иметь, чеховскую душу».

Леокадия вспомнила выпуск в университете, прощание на пустынной набережной с однокурсниками и здесь же возникшее решение — вместе с Сашей и ее «юрфакусом» съездить в Клин, в гости к Чайковскому. Там она пережила нечто подобное.

— Вы представляете, — тихо говорит она. — Старый парк… вековые вязы… И музыка Чайковского, заполняющая все… каждый уголок. Ею полны аллеи, беседка в дальнем углу парка. Я вошла в светелку с цветными стеклами, с одним-единственным маленьким круглым столом. На нем остались раскрытая книга и рядом, на блюда стакан. Казалось, хозяин только что вышел… Меня поразила одна его запись: «Как мало сделано! Ничего совершенного, образцового нет. Все еще ищу, колеблюсь, шатаюсь…» Наверно, чем больше человек, тем строже к себе. — Леокадия не то спрашивала, не то утверждала.

— Наверно, — согласился Куприянов и вдруг стремительно поднялся с дивана: — Леокадия Алексеевна!

Она тоже встала, посмотрела с испугом. Он взял ее руку в свою. Пальцы у него горячие, сильные и… осторожные. Словно боятся обидеть, сделать больно.

— Мы должны быть друзьями? Я уверен: должны! Разве это оскорбит кого-то? Отнимет что-либо? Но знать, что есть человек, которому ты можешь поведать самое сокровенное, что он близок тебе душевно… Неужели мы не имеем права?..

Он умолк, и она сказала:

— Имеем…

«Но так ли это? Так ли?»

— Можно мне… хотя бы раз в месяц, в несколько месяцев… посылать вам письмо?.. Мне это очень надо…

Она движением губ неслышно ответила:

— Можно…

«Но можно ли?»

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИРЖАНОВА


— Баб, кошка за курицей тети Нюси гоняется!

Иришка сидит на подоконнике и смотрит во двор, а бабушка Ирина Михайловна кроит ей на столе сарафан.

— Да ну, это тебе показалось. Тетя Нюся уже изжарила свою курицу.

— Нет, она еще сырая бегает…

Иришке надоело смотреть во двор, и она поворачивается к бабушке. Та что-то мурлычет себе под нос.

— Почему ты такая модница по волосам? — придирчиво спрашивает внучка.

Ирина Михайловна усмехается, она действительно сделала сегодня завивку.

— А я еще молодая.

— Тебе молодость ни к чему, — замечает Иришка.

Устами младенца глаголет истина. Если говорить чистосердечно, она была не очень-то примерной матерью, но теперь, словно восполняя недоданное, превратилась в неистовую бабушку. Вероятно, подобные превращения нередки. Молодой матери хочется пожить для себя; у бабушки единственным смыслом существования становится вот такая Иришка — аркушинское продолжение, оправдание жизни у дочери.

Ирина Михайловна в свое время ревниво воспротивилась тому, чтобы внучку отдали в детсад. Ей так и хотелось сказать: «А я зачем?» Но вслух она выкладывала полный набор иных доказательств: «Там плохо кормят», «Там недостаточный уход», «Там болеют»…

Только Ваню она не сумела отстоять, вмешался Федор Иванович, которого бабушка побаивалась, и мальчика отвели в детский сад.

— Садись, позавтракаем, — предлагает бабушка.

— А что ты дашь? — интересуется Иришка.

— Жареную картошку.

— Не буду.

— Почему?

— Не знаю, какой в ней витамин.

— Ну, это ты глупости говоришь.

— Неправда! Ты сама глупости говоришь!

Вера, войдя в комнату и услышав окончание разговора, возмущенно вмешивается:

— Как ты, негодница, смеешь так отвечать бабушке?

Она хватает за руку и шлепает дочку, та поднимает неистовый рев.

Наконец Вере это надоедает.

— Ну что ты такой шум подняла?

— Да-а-а… — размазывая слезы по круглому, упитанному лицу, канючит Иришка. — Для наказания достаточно небольшого подзатыльника, а ты…

— Бедная, несчастная, так уж и больно?

— Не так больно, как обидно. Я хотела, чтобы все было тихо, спокойно, а ты подняла драку.

— Ну хватит, извинись перед бабушкой.

Иришка молчит.

— Ты больше не будешь?

— Нет.

— Что — нет?

— Что сказала, то и нет.

Бабушка вступается:

— Она не будет.

Иришка говорит неопределенно:

— Будем жить — сама узнаешь.

Со двора пришел Федор Иванович — он копал в саду червей для завтрашней рыбалки, — стал проверять поплавки, грузила.

Кто-то тихо постучал в дверь.

— Войдите! — крикнула Вера и обомлела.

На пороге стоял Анатолий Иржанов.




Он приехал еще вчера, остановился в гостинице; у Лобунца узнал о замужестве Веры и новый адрес Сибирцевых.

— В жизни тебе такую не найти, — с грубоватой прямолинейностью сказал ему Потап о Вере.

Анатолий промолчал. О чем говорить, если тот прав?

В гостинице Иржанов долго лежал на койке, все думал, как повидать дочь. Подстеречь ее на улице? Но ведь он не узнает девочку. Неужели он не имеет права даже на встречи с ней?

Анатолий решил пойти к Сибирцевым домой.

С утра он не мог заставить себя съесть что-нибудь. Непрерывно курил. Когда пачка опустела, пошел в буфет. Папирос там не оказалось, зато висело предупреждение: «Здесь не курят».

Иржанов расспросил, как добраться до улицы Космонавтов, сел в автобус. Получив билет, загадал: «Если в номере билета будут две тройки — к счастью». Троек не оказалось ни одной. Да и какого счастья ему ждать? Родители умерли один за другим, может быть, не пережив позора, который он навлек на их головы. Теперь на всем свете одна Иришка.

Анатолий вышел из автобуса за две остановки до нужной ему и решил пройти пешком.

Возле дома на Фестивальной, где жила когда-то Вера, цвели каштаны. Здесь же рядом выросло кафе «Алые паруса» — легкий сплав стекла и белого металла. Напротив виднелся бытовой комбинат с веселой вывеской «Спасибо».

«Видно, в Пятиморском горсовете появились поэты», — улыбнулся Иржанов. Город радовал его обилием красок: водянистой зеленью молоденьких кленов, бордовой стеной скумпии, сейчас словно состязающейся в цвете с черепичными крышами дальних коттеджей.

Вилковатые стволы старых деревьев, окрашенные мелом, походили на камертоны и мальчишеские рогатки.

А вон вдоль дороги — деревья в сережках вишен. Когда он безуспешно приезжал мириться с Верой, их только высаживали, и он, чистоплюй, был уверен, что делать это не следует. Здесь же высадили, еще целую аллею грецких орехов. Анатолий сорвал ореховый лист, растер его пальцами.

Правее рощи мокро блестели изоляторы подстанции. Пахло асфальтом, омытым летним дождем. Внизу золотилось море. Узкие ослепительные треугольники выскакивали из него и снова прятались.

Словно поплавки рыбачьих сетей, качались утки на небольшой волне.

Почему в солнечный день, возле моря, человек становится добрее и лучше? Даже если это море — Северное.

И опять неумолимые наплывы памяти… Свирепая пурга в июле, ледяная короста на прибрежных камнях и деревьях, пронизывающий холод резкого сиверка… И полярные волки, и саваны густых туманов, и тоскливый крик розовой чайки, словно зовущей свою подругу с южною моря… Нет, об этом лучше не вспоминать.

А вот и дом Сибирцевых…

Он окрашен в такой ярко-желтый цвет, что кажется освещенным даже сейчас, когда солнце на мгновение спряталось за тучу. Анатолий сначала удивился странной окраске дома, но потом подумал: «Может быть, это не так и плохо». Вспомнил Верино платье такого же цвета. Чего только не удерживает память.




— Здравствуйте!

Все молча, выжидающе смотрели на него, а побледневшая Вера ответила холодно:

— Здравствуйте.

— Можно мне увидеть дочь?

И вдруг Иришка кинулась к Анатолию:

— Папа!

Он обнял девочку, губы его задергались.

Вера с какой-то особенной отчетливостью отметила обветренное и все же не огрубевшее лицо Иржанова, ложбинку на подбородке, делавшую его не таким тяжелым, как прежде.

Собственно, от долговязого, выхоленного Иржанова с его прической под Жерара Филипа не осталось ничего. Перед ней был незнакомый мужчина, чем-то отдаленно напоминавший Иржанова.

— Я тебя по родинке узнала, — прижалась Иришка к отцу. — И у меня такая. Вот!

Она потрогала пальцем свою родинку возле правого уха, точно на том же месте, что и у отца.

Ему просто не верилось, что это его дочь: толстушка с белками голубого отлива, с золотом густых волос, спадающих почти до плеч, как у ее матери.

Вера хотела резко прервать свидание, но по взгляду мужа поняла, что делать этого не следует.

— Прошу простить, — сказала она сдержанно. — Мне надо на работу… — И вышла в соседнюю комнату.

Федор Иванович представился, предложил Иржанову пообедать с ними. Анатолий, поблагодарив, отказался. Взбудораженная Иришка как вцепилась в его руку, так и не отпускала.

— Ты где был?.. — В ожидании ответа она приоткрыла рот.

Два передних молочных зуба выпали, но это нисколько ее не уродовало.

— У Ледовитого океана.

— О-го-го! Там белые медведи…

Анатолий горько усмехнулся:

— Есть и они…

Ирина Михайловна ревниво сказала:

— Что ты Иришенька пристаешь… — Хотела сказать «к чужому человеку», да вовремя остановилась под сдерживающим взглядом Федора Ивановича.

— Ты… доченька, скоро в школу пойдешь? Хочется?.. — спросил Анатолий, садясь на стул.

— Невесело мне туда идти.

— Почему?

— Начнется это дразнение.

— Какое?

— Да видишь, какая я толстая. — Она лукаво сверкнула глазенками, понимая, что преувеличивает. И без перехода: — А железо представляет вред для растения?

Анатолий не знал, как ему ответить и как вообще говорить с девочкой, только чувствовал, что ему удивительно хорошо с ней, что вдруг стал он много лучше прежнего и в нем произошел какой-то необыкновенно важный поворот.

— Да, я тебе тут принес кое-что… — Он суетливо начал разворачивать газету, доставая книги, шоколадки.

Уже уходя, сказал, что будет жить здесь, в городе, постарается поступить на комбинат. Просительно посмотрел на Федора Ивановича:

— Вы мне позволите завтра еще?.. Хотя бы на полчаса?..




Он пришел еще и еще раз. Было видно, какую неподдельную радость приносят эти посещения и ему и девочке.

Как-то в воскресенье Иржанов попросил разрешения у Веры пойти с дочкой погулять.

— Только приведите ее к обеду, — неохотно согласилась Вера. — И никаких мороженых.

— Хорошо, — покорно пообещал Иржанов.

Они вышли на улицу. Иришка в голубом платье шествовала рядом с отцом, гордо подняв голову, увенчанную большим капроновым бантом.

Часа через два он зашел с нею в кафе. Иришка удобнее устроилась на стуле, попросила:

— Закажи буфштекс с яйцом. Я съем яйцо, а ты — мясо.

Интересно, откуда у нее эти познания?

— Нет, лучше я закажу и тебе и себе по яйцу и стакану молока. Ладно?

— Ну что ты со мной церемонишься?! — подбодрила она отца.

Им принесли заказанное.

— Ты дядю Федю любишь? — спросил Иржанов.

— Конечно! А больше всех маму — она самая, самая красивая. Правда? Я ей на Восьмое марта подарила нахлебницу с вышитым швом.

Кто знает, может быть, и действительно есть такой шов?

— Мама справедливая, — продолжала Иришка, совсем забыв о недавних огорчениях.

«Да, справедливая, — думал Иржанов. — Главное в ней — душевная чистота… Как счастлив должен быть Федор Иванович… И он, видно, славный человек…»

Печальная зависть охватила его. Неужели были заяц-пикадор, рассветы у плотины, звезды над степью? Да, но был и шалопай, не понявший своего счастья.

Часа в два он сказал:

— Пора, доченька, а то нам от мамы попадет.

— Ты не бойся, я ей не скажу, что ела, а дома тоже все поем.

— Нет, так не пойдет: маме надо говорить правду.

— А ты где работаешь? — поинтересовалась девочка.

— На комбинате. В насосной.

— Это представляет?

Он не сразу понял, что она имеет в виду, потом сообразил: наверное, спрашивает, опасно ли.

— Да ведь зевать нигде нельзя. Насос тоже любит внимание.

— А как он состоит?

…К этому насосу путь тоже был не прост. Вскоре после приезда в Пятиморск Анатолий пошел к Альзину. Григорий Захарович узнал его:

— Снова в наших краях?

Иржанов обратился к Альзину, а не в отдел кадров, потому что Григорий Захарович когда-то хорошо отзывался о его рисунках и вообще был тем человеком, которому Анатолий мог рассказать все, ничего не утаивая.

Слушая Иржанова, Григорий Захарович задумчиво гладил плешеватую голову. Набив табаком трубку, испытующе посмотрел из-под черных бровей.

— Пойдете в цех внешних сетей и сооружений? — наконец спросил он. — Там у нас человек сто работает. Круглосуточно… Ведают сбросом воды, распределением пара, кислыми стоками. Оклад — восемьдесят пять рублей. Работать придется в колодцах…

Ну, его теперь ничем не испугаешь.

— Пойду!

Действительно было нелегко: приходилось дежурить ночами, спускаться в люки на веревке, надев противогаз. Ничего, бывало и пострашнее.

Вскоре Анатолия назначили помощником насосчика. Работа стала ответственнее, требовала знания чертежей, напряженного внимания. Если выходил из строя один насос, следовало немедленно вводить запасной, иначе могло парализовать все цехи.

— Как он состоит? — повторил Анатолий вопрос дочки и стал рассказывать, как именно «состоит».




Вера не спала. На другой кровати сном усталого человека забылся Федя. А она лежала на спине с открытыми глазами и думала: какой Федя славный — спокойный, добрый. С ним чувствуешь себя, как в защищенной бухте. Никаких захватывающих дух взлетов, никаких неожиданностей. И не надо их. Все прочно и ясно. Любит ли она его? Вот так, как любила когда-то Иржанова? Но разве недостаточно огромного уважения? Она искренне хочет, чтобы Иржанов уехал, исчез, и сейчас старалась вспомнить все самое плохое о нем, оскорбительное для себя. Шнуровал ей туфли, а сам… с Анжелой… Читал те же самые стихи, что и ей… А потом подло сбежал…

Но помимо воли, и даже к возмущению Веры, возникали какие то оправдания Иржанову.

Он ведь не знал наверняка, что у нее будет Иришка, и, может быть, уехал для того, чтобы подтолкнуть Веру на иное решение. А когда узнал, что появилась Иришка, возвратился, предлагал зарегистрировать брак… Анатолий не угодил бы в тюрьму, оставь его Вера у себя. Иржанов попал в эту историю не из-за своей испорченности, а потому, что сумели использовать его мягкость, слабохарактерность. Оступился, а рядом нет плеча… И даже когда оказался в заключении, как ему ни было трудно там, он слал письма, даже собирал посылки Иришке. Оттуда. А Вера их возвращала назад. Гордость и обида затмевали все.

Да, но предательство с Анжелой? Ну, не такое уж и предательство! Был молод, легкомыслен, поэтически настроен… увлекся красотой. Его бы остановить, мягко отвести. Да и Анжела, возможно, преувеличивала.

И все же Анатолий кажется теперь другим. Может быть, именно таким, каким она видела его тогда. Он сейчас не занят только собой, почти не говорит о себе. В нем появились серьезность и сдержанность, слетела накипь внешнего, показного, но, видно, осталось то хорошее, что было в нем и прежде.

Она невольно вспомнила давние встречи с ним в ту ночь на теплоходе…

Да что это она, бессовестная, на самом деле!

Вера вскочила с постели, босиком перебежала комнату, прижалась к сонному Феде. Нет, нет, вот ее опора, защита, родной ее человек. Он писал когда-то, что самое тяжелое в жизни — обмануться в человеке и к этому нельзя привыкнуть. Нет, никогда, ни в чем она не покривит душой перед Федором.

У него было такое страшное детство — погиб в войну отец, убило в бомбежку мать. Его контузило, засыпало землей. А потом — годы в детдоме… Он сам пробивал в жизни путь… Сохранил душу, чуткую, добрую… Как-то сказал ей: «Ты для меня — всё… И, знаешь, ни за что… Даже в мыслях…»

Вера погладила Федора, и тот во сне прижался щекой к ее руке.

БЕГСТВО


Сначала разрешением писать Куприянов пользовался не часто. Но, видно, потребность хотя бы в таком общении была столь велика, что он стал писать Леокадии ежедневно, а иногда и по два-три раза на день.

Севка, видя этот поток писем, недоуменно хмыкал и бормотал: «Опасный момент!..» Отец же ни о чем не спрашивал, считая, что дочь уже вышла из того возраста, когда следует беспокоиться о том, с кем она переписывается.

«Разве существовало время, — писал Куприянов, — когда вас не было? Говорят, чувство не терпит многословия. А мне все время хочется говорить о нем. Это очень плохо?»

Нет, это необыкновенно хорошо. Плохо только, что она не могла ему писать.

Она не видела его уже шестьдесят три дня. Инквизиция в свое время упустила еще одну возможность — пытку ожиданием.

Алексей был для нее целым миром: сложным, интересным, многокрасочным. Он был множеством людей, всеми людьми сразу.

А ведь могло так случиться — даже страшно подумать! — что они вовсе не встретились бы. И она не узнала бы, что такое счастье? Разве может идти в сравнение ее заинтересованность Багрянцевым — чувство девчонки, преклонявшейся перед умом, — с тем, что она испытывает сейчас?

И не потому, что «подоспела пора», нет. В нем все дорого — и мысли, и поступки, и большущая мочка уха, и сединки на висках. Даже манера скрестить на груди руки, взявшись за локти. Или переплести пальцы рук на колене.

Перед сном она говорила ему множество нежных слов, засыпая, думала: «Хоть бы приснился». Но ни разу не видела его во сне и даже сердилась на себя, словно была виновата в этом.

Он писал ей: «Просто удивительно, как мне немного надо для полноты счастья: пройти бы рядом с вами несколько кварталов. Долго смотреть вам вслед, на вашу деловую, озабоченную походку. Или незаметным побыть где-нибудь в стороне, когда вы с детьми». Вчера ночью написал стихи:
		Не хочу, чтоб наше необычное



		Было встречей ломкой и случайной,



		Не хочу, чтоб стали вы привычною,



		Мелкою, обыкновенной тайной.



		Не хочу спугнуть ненужной резкостью



		То, что в сердце прятали с опаскою.



		Потому что нынче стала редкостью



		Чистая, застенчивая ласковость.








Это — и в ней. Вовсе не страсть, затемняющая рассудок, а гораздо большее, несравнимо большее. Вероятно, именно поэтому и в школе у нее сейчас удачливость, взлеты, озарения. Она все делала с удовольствием, весело, споро, ее состояние передавалось детям, и в классе возникала именно та атмосфера дружелюбия, о которой она мечтала. Прирос к Нагибову Рындин, стала проще и скромнее Лиза, Валерик высвобождался из-под маминого влияния. Незадолго до каникул он догадался сам сделать подарок уборщице тете Шуре в день ее рождения. На подаренной книге написал: «Мы любим вас за то, что вы прятали партизан, и вообще, что хорошая».

Все дети Леокадии перешли в седьмой класс, и кто уехал к родителям, кто — в лагерь, а для нее самой наступила пора летнего отпуска и возникла озабоченность, как же им распорядиться. Как раз в это время пришло письмо от бабушки — матери отца. Хотя бабе Асе, как называли ее, уже за восемьдесят, она сохранила такую душевную бодрость, что письма ее доставляли Юрасовым огромное удовольствие. Года три назад баба Ася переехала из Каменска доживать свой век к дочери, в небольшой городок на берегу Черного моря. Теперь она знала к себе внучку погостить: «У нас расчудесный сад, будешь, егоза, пастись в нем, сколько твоей душеньке угодно».

— А почему бы тебе, Леокадия, действительно не поехать? — спросил отец.

Он чувствовал перед матерью вину — давно не виделся с ней — и полагал, что приезд внучки смягчит его провинность.

— Я, конечно, соскучилась по бабушке, — неуверенно протянула Леокадия. — Но какой резон ехать от моря к морю?

Однако отец настаивал, а ей и самой хотелось развеяться, сменить привычную обстановку, и Леокадия согласилась. Только ее огорчала мысль, что письма Куприянова целый месяц будут лежать сиротливо, а сам он даже не узнает, куда она исчезла.

Промучившись несколько часов, Леокадия решилась, как она считала, на отчаянный шаг: позвонила Алексею Михайловичу в больницу. Он очень обрадовался:

— Вот хорошо, что вы позвонили!

— Почему? — растерянно спросила Леокадия.

— Ну как — почему? Просто замечательно!

— Я сегодня уезжаю… на месяц… к бабушке…

Она назвала город. Куприянов в замешательстве молчал. Потом просил с надеждой:

— А написать туда можно?

Она не ответила.

— До свиданья… — И положила трубку.

Через день Леокадия была в маленьком городе и у подножия зеленой горы нашла дом своей бабы Аси. Та встретила внучку с превеликой радостью, все ахала, какой она стала большой да взрослой.

Баба Ася совсем не менялась: вот такой же быстрой, хлопотливой была она и десять и пятнадцать лет назад. Есть ведь счастливые лица — кажется, время бессильно изменить их. Бабушка по-прежнему не носила очков, по-прежнему любила поговорить, приготовить по своему особому рецепту украинский борщ с салом и чесноком. Седые, совершенно белые волосы, загорелое морщинистое лицо, — как это все было знакомо и дорого Лешке!

Бабушка расспрашивала о своем сыне, о внуке Всеволоде, об их городе. Ее все интересовало.

По рассказам папы, она когда-то носила кожанку, маузер в деревянной кобуре, ездила верхом, комиссарила, потом работала в губкоме, в Министерстве просвещения, и жажда деятельной жизни осталась в ней, видно, навсегда, потому что даже сейчас она была в каком-то совете пенсионеров.

«Папа, наверно, от нее унаследовал, — думала Лешка, — и свою склонность к общественным заботам и цельность натуры… Старая гвардия с молодой душой…»

— А как твои сердечные делишки? — ласково посмотрела на Лешку Анастасия Никитична приметливыми глазами.

Лешка густо покраснела.

— Ну не буду, не буду… — сжалилась та. — Не торопись, не бойся в старых девах засидеться. Я вышла замуж в двадцать девять лет и, сама знаешь, какую счастливую жизнь прожила.

Да, об этом папа тоже много рассказывал. Дедушка боготворил свою Асеньку. О его доброте, выдержке, благородстве в семье Юрасовых слагались легенды. Он погиб в войну, эвакуируя свой завод на Урал.

— Пойди погляди наш город, — наконец разрешила Анастасия Никитична. — У нас здесь живет, знаешь, какой знаменитый цветовод! Полторы тысячи сортов роз вывел, голубые ели вырастил… А георгины! Белую, с алой каемкой, «Коломбину», а то еще похожую на бордовый бархат «Спокойную ночь». Ну иди, иди, а то я ведь до смерти заговорить могу…

— Сейчас, только переоденусь.

Вещей с собой Леокадия взяла мало: два ситцевых платья, сарафан и… три пары туфель. Туфли — ее слабость, дома из них мотки было сделать выставку. Надев сарафан и белые, на низком каблук туфли, Леокадия пошла в город.

Он и правда оказался необыкновенным: с огромным парком, голубыми елями.

На всякий случай — хотя понимала, что это совершенно невозможно, — Леокадия зашла на почту узнать, нет ли ей письма. Конечно, ничего не было.

Она потом еще заходила в течение четырех дней, но безуспешно. И навалилась тоска. Леокадия уже не знала, куда девать себя. Бабушка допытывалась, почему она такая скучная, почему не пойдет на танцплощадку, старалась, как могла, сама развлечь ее. Даже пропела песню своей молодости о белой армии и черном бароне. Даже продекламировала светловскую «Гренаду», для большей выразительности откусив кусок яблока.

Ничего не помогало!

Эта несмеяна только делала вид, что внимательно слушает, мыслями была где-то далеко.

Баба Ася притворно рассердилась:

— Ну и молодежь пошла, только щекоткой и развеселишь!




На пятый день своего пребывания в гостях, подходя к почтамту Леокадия увидела… Куприянова.

В светлом костюме он казался совсем смуглым, смотрел на поселяющими виноватыми глазами.

— Вот приехал… Могу я в конце концов провести свой отпуск там, где хочу?

Она вспыхнула от неожиданности, радости. Почему-то спросила:

— А чемодан где?

Он растерялся:

— Чемодан?

— Нет… Вы где остановились?

— О, здесь это не проблема — в гостинице.

— Но как вы меня разыскали?

— Жду у почтамта с восьми утра… Прождал бы и весь день, и еще, и еще день — ведь наведались бы вы сюда когда-нибудь?

И сразу мир стал иным: по-новому засветило солнце, по-новому засинело море. А впереди было столько дней вместе. С утра до ночи. Если на сон оставить по шесть часов, то сколько же будет часом вместе?

И можно было открыто ходить по улицам города, зайти в кино, отправиться в горы, говорить и смотреть друг на друга. Только как жаль, что его нельзя привести к бабушке. И она стала рассказывать Куприянову о бабе Асе, о том, как провела эти дни.

Они пошли главной улицей.

Изнемогали под тяжестью плодов сады. Горланили петухи. Даже близость моря не смягчала жары. Он думал: «Не странно ли, что все эти люди, которые сейчас проходят мимо нас, не только не любят Леокадию, но даже не понимают, какая она красавица, не замечают, например, вот эту золотистую полоску на гребне ее бровей».

На стенах овощного ларька местный художник изобразил морковку эквилибристкой, а свеклу — стрелком из пистолета.

Над какой-то дверью Куприянов прочитал вслух: «Вдоха нет» вместо «Входа нет». И потом они долго повторяли:

— Есть вдох, есть!

Мимо прошел пожилой мужчина в голубоватой соломенной шляпе. Им показалось, что у него настороженный взгляд человека, каждую секунду ждущего крупной неприятности. И тут же они придумали целую историю — чего именно он боится.

Проплыла дама: очки с темными зеркальными стеклами делали ее похожей на сову.

Куприянов вспомнил вслух, как его санитарка Максимовна строго требовала в рентгенкабинете от больного:

— Стойте прямо! Смотрите в одну точку зрения.

Леокадия расхохоталась, а потом сказала серьезно:

— Вы знаете, я, наверно, типичнейшая учительница. Вот сейчас подумала о своем Рындине, и так захотелось его увидеть. Ну разве это нормально?

— Нормальнее и быть не может!

Леокадия покосилась: не шутит? Доверчиво продолжала:

— Он по своей натуре очень добрый. Только скрывает это. Недавно в порту измазались мазутом нырки, стали тонуть. Он их выловил, отмыл теплой водой с содой. Вместе с Валериком на чердаке интерната организовал «сушильный цех», а потом выпустили птиц в чистое море…

— Я уже полюбил вашего Рындина, — признался Куприянов.

Она посмотрела на него с благодарностью. А Куприянову вспомнился случайно подслушанный разговор, но он не стал сейчас передавать его.

…Недели три назад в рентгенкабинет пришла больная с направлением от туболога. В темноте он слышал, как она шепотом говорила Максимовне:

— У Лизки моей в интернате воспитательница… Мне перед ей за мое паскудство совестно бывает. Душевная она… И к Лизке — как родная…

«Это, наверно, Пальчикова», — вспомнил Куприянов рассказы Леокадии и посмотрел на обложку лежащей перед ним истории болезни. Так и есть — Пальчикова. Ему очень захотелось, чтобы у Лизиной мамы все было в порядке, и, к счастью, это так и оказалось.

…У витрины ювелирного магазина среди гор ожерелий, кулонов, колец, сережек Леокадия увидела какое-то страшилище на простенькой цепочке. На коричневой продолговатой деревяшке таинственно светились, как шляпки гвоздиков, глаза. Кричащий рот был сделан из медного кружка.

— Смотрите!

— Вождь инков и ацтеков.

— Я его куплю!

— Нет, я его вам куплю.

— Нет, я сама.

Она купила это чудище и повесила себе на грудь поверх цветастого сарафана.

— Мы должны дать ему имя, — таинственным шепотом сказала Леокадия.

— Атагульпа.

— Нет.

— Кванисимо де Бунзури.

— Нет, нет.

— Нашбог.

— Да!

Нашбог, посверкивая глазами, орал о чем-то своем.

— Он добрый или злой? — спросила Леокадия с надеждой.

— Злющий! Вон как ярится!

— Не может быть. Нашбог добрый.

— Правда, правда. Я не разобрался… Он смотрит на нас милостиво. А ну-ка, дайте мне его на минутку.

Она сняла Нашбога и протянула Куприянову. На металлической подбивке дощечки он процарапал перочинным ножом дату приобретения уродца и, снова надев покупку на шею Леокадии, произнес торжественно:

— Да хранит он вас от бед и принесет радости!




Леокадия предупредила бабушку, что придет не скоро. Та посмотрела испытующе.

Леокадия и Куприянов пошли тропинкой в горы.

Кроны сосен напоминали зеленые накренившиеся тарелочки на высоком шесте жонглера. Раскачивала зеленые лохмотья веток могучая ель, а рядом, в крапиве, у подножия другой ели, обуглившейся от удара молнии, суматошились муравьи. Заходящее солнце из-под синих туч осветило часть моря, и казалось, на горизонте пролегла песчаная отмель. Загорелые мальчишки протащили на кукане окуньков в голубовато-фиолетовых разводах. У берега в корзинах трепыхались щуки.

На небе появился лунный серп, и на самый кончик его словно присела отдохнуть звезда.

Они стали спускаться к какому-то селению. Странно — ни живой души. Молчаливые громады стен отливали синеватой белизной.

— Лунный город. Жители оставили его, спасаясь от неприятеля, — тихо сказал Куприянов, и Леокадии стало страшновато.

Это, вероятно, были строящиеся корпуса новых домов.

В дубовой аллее они остановились под деревом. Жалобно кричала ночная птица, прошелестела крыльями летучая мышь. Изредка на землю падали желуди. Алексей привлек к себе Леокадию, нашел пересохшие сразу ее губы.

— Жизнь моя… Жизнь моя…

— Но ведь нельзя, Алеша, нельзя…

— День без тебя — не дань.

— Я больна тобой! Знаю, что должна излечиться и не в силах это сделать. Откажись от меня!

— Ни за что!

— Откажись, я все равно буду любить тебя всю жизнь.

— Ни за что, ни за что! — Он провел губами по ее влажным волосам.

— Я совсем не знала, что такое возможно: быть тобой.

— Да, это так. А я с тобой сильный, все могу… лишь бы рядом ты… Помогаю больному — для тебя; воюю с дурнями — чтобы ты похвалила. Вчера просматривал истории болезни… Моя запись за третье января сумбурна, а за семнадцатое марта — особенно дорога…

— Почему?

— Я ее делал, возвратившись с совещания… Помнишь, мы сидели рядом?

Она припала щекой к его руке: значит, в нем было все то же и так же, как в ней.

— Мы всегда будем вместе, — прошептал он, словно давая клятву.

Она отстранилась, сказала печально:

— Но ведь мы не одни…

— Да… — Он будто остановился с разгона перед вдруг возникшей стеной.

Леокадия погладила его волосы, словно успокаивая, что все будет по-прежнему и не отнимет она у него то, к чему он привык, — ни сына, ни семью.

— Я уеду из Пятиморска, — тихо сказала Леокадия.

Алексей испуганно отшатнулся:

— Нет, ни за что!

— Я плохая. Я хочу на чужом несчастье построить свое счастье. Так нельзя, Алеша, нельзя. Я мучаю тебя, ты раздваиваешься. Со мной ты делаешься хуже — теряешь свою цельность. Я хочу, чтобы ты был прежним… Ты должен быть там…

Ночь Леокадия не спала. На рассвете сказала бабушке, что должна срочно уехать к подруге под Белгород.

Анастасия Никитична не на шутку встревожилась:

— Что такое? Да почему это так вдруг? Лешенька?

— Очень надо. — Ей стыдно было глядеть бабушке в глаза.

— Несчастье? — допытывалась та.

По дороге на автостанцию Леокадия занесла в гостиницу записку, попросила дежурную передать Куприянову.

Он получил ее в девять часов. «Я не могу так. Это бесчестно. Уезжаю. Прощай». Ошеломленный Куприянов вернулся в свой номер, долго сидел на кровати. Рушилось все.

Надо было возвращаться, работой заглушить нестерпимую боль.

СМЯТЕНЬЕ


Саша Грачева жила с мужем в шахтерском городке, и сюда-то из Харькова ехала машиной Леокадия.

По обе стороны дороги желтело жнивье. Зигзагами взлетали в синеву буровые вышки. А вот и первые избы старого Белгорода и новый город.

На дне огромного ковша, обрамленного горами, — центральная площадь: дома в колоннах, театр, похожий на Парфенон, жертвенник с вечным огнем у могилы погибших воинов и скорбная фигура женщины из темного камня. Она склонилась над мальчиком, возлагающим венок на могилу.

Леокадия остановилась в гостинице и вечером пошла побродить по городу.

На площади пахло свежескошенным сеном. Где-то рядом была степь, наверно, за возвышенностью с телевышкой. Вот таким же летом двадцать три года назад, когда ей не было и трех лет, на этой святой земле шли страшные бои, о которых она знала лишь по учебникам.

…В полдень вертолет доставил Леокадию в город Губкин, утонувший в садах на правом склоне Теплого ключа. Автобус обогнул карьер Лебединого рудника, исполосованного меловыми, глинистыми, рудными слоями. Казалось, белая, желтая, бурая ступеньки поднимались одна над другой, а от них тропами ползли широкогрудые, как буйволы, МАЗы.

А вот и центральная улица города и филиал института горного дела.

Кондукторша в кокетливом черном халате пропела:

— Проспект Чайковского…

Неожиданное появление Леокадии вызвало переполох.

— Ой, Лешка, без предупреждения! — обрадованно бросилась ей на шею подруга. — А Паша в командировке. Вот жалеть будет!..

Она, как и в университетские времена, подстрижена под мальчишку и по-прежнему суматошлива. Очки у нее толстые, грубые, так выдвинуты вперед, что нос кажется совсем маленьким. А ноги стали еще полнее. Неспроста Саша часто удивлялась: «Что за странность? У меня прежде всего поправляются ноги».

— Ну чем я тебя накормлю? — сетовала она, бегая от буфета в кухню и обратно. — Картошку жареную будешь? И малосольные огурчики? Я уложу тебя на раскладушке. Нет, лучше сама на ней лягу, а ты — на тахте.

Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши — на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.

— Пойдем, я тебя умою, — говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?

Подруги, по старой привычке забравшись под одну простыню, проговорили до самого утра.

Вспомнили и спор в общежитии — о счастье. Правда, какое оно? Особенно — семейное? Почему так много скороспелых браков и разводов? Лишь внешне благополучных семейств? Надо ли жить только для детей или приучать их, чтобы прежде всего заботились они о родителях?

Это взволнованно спрашивает Саша. Леокадия потерлась щекой о ее щеку:

— Ты уже об этом думаешь?

Саша прижалась к ней, словно подтверждая догадку. И тогда Леокадия рассказала об Алексее, о том, что не может без него и вот уехала.

— Ты его действительно очень, очень любишь? — сдавленным голосом, трепетно спросила Саша.

Леокадия притихла, задышала подруге в ухо:

— Понимаешь, иногда кажется: меня не хватает. Любви во мне больше, чем я могу вместить… Как я могла жить прежде, не зная этого?

— И все-таки ты правильно сделала, что уехала, — нельзя…

Саша решительно сняла очки, положила их на столик, села на тахту, поджав под себя ноги.

— Но почему? Почему? Ведь человек рожден для счастья. А я что, не имею на него права? — с тоской спрашивала Леокадия.

— А его сын? Я знаю безотцовщину… Это…

Становилось все светлее. В открытое окно пробились первые лучи солнца.

— Но если мы не можем друг без друга? Володя скоро пойдет в институт, у него будет своя жизнь. И разве отец перестанет быть ему отцом?

— Нет, Леша, нет… Я не могу объяснить, но знаю — нельзя. Это — чужое.

И Леокадия знала, что нельзя. И она, когда ехала к Саше, думала: «Не смогу смотреть людям в глаза… Ведь осудят… И ученики…»

Но сейчас ожесточенно настаивала:

— Нет, мое, мое!

— А люди?

Вот и Саша сказала: разве не надо перед ними держать ответ? И об этом она думала. Сейчас же страстно возразила:

— Значит: «Что скажет Марья Алексевна?» Судьи-то кто?

Но ведь неправду говорила: судьи будут и праведные.

Позвонили. Саша вскочила.

— Может быть, он?

Возвратилась сияющая, держа в руках телеграмму.

— От Паши! — Приблизила полоску бумаги к близоруким глазам, словно желая еще раз убедиться, что это ей.

— У тебя что, день рождения? — встревоженно спросила Леокадия, коря себя, что, может быть, забыла об этом.

— Нет… — Она зарделась, стала похожа на девочку. — Поздравил с нашим днем… Когда мы встретились впервые…

Саша опять нырнула под простыню.

— Прошлый раз из командировки притащил здо-о-оровенный сверток с рыбцами — знает, что я их обожаю. Попутной машиной ехал, а тащил…

У Леокадии защемило сердце. Вот и Потап рассказывал, что, когда заболел в дальней командировке, Надя примчалась к нему спасать. Как это важно и хорошо…

А Саша произнесла задумчиво:

— Какой же мне надо быть, чтобы заслуживать его любовь?




В Пятиморск Леокадия возвратилась в конце августа. Пыталась оживленно рассказать своим о бабе Асе, но и отец и Севка видели, что с их Лешкой происходит что-то неладное: лицо у нее стало каким-то серым, она почти ничего не ела, казалось, перенесла тяжкую болезнь. Несколько писем, полученных в ее отсутствие, Леокадия разорвала не читая.

На второй день по приезде, закончив домашние дела, она отправилась к березовой роще. Здесь было светло, как в только что выбеленной комнате.

У каждой березы своя, особая кожа: то ослепительно белая, будто излучающая свет, то в рубцах и преждевременных морщинах, то в загадочных лесных знаках.

За краем рощи виднелось море. А на поляне — грибное раздолье: алебастровые раструбы ивишеня, коричневый, как спелый каштан, масленок, розовая сыроежка, похожий на белый комок ваты дождевик-головач.

И эти березы, и море рядом, и грибное царство успокаивали, настраивали на умиротворенный лад. «Ну что поделаешь? Не судьба», — говорила себе Леокадия.

В детстве отец, как-то рассердившись, что она плохо ест, сказал: «Эту девчонку, наверно, надо кормить анчоусами!»

Что за анчоусы? Они запали в ее память как что-то таинственное, необыкновенно вкусное.

И вот однажды, когда она училась на третьем курсе университета, зайдя в гастроном, увидела небольшие железные коробки с этикеткой: «Анчоусы в маринаде».

Она глазам своим не поверила. На все деньги, что у нее были, купила четыре коробки анчоусов и принесла их в общежитие.

Но что же это такое? В коробке оказались какие-то соленые кусочки рыбы, похожие на селедку. Саша объявила, что терпеть не может анчоусы и удивляется Лешкиной бесхозяйственности.

Ну, ничего, все равно она твердо знала и сейчас знает — это вовсе не те анчоусы, о которых говорил папа. А подлинные есть на свете, как есть на свете все, во что верила, о чем мечтала в юности. И не ее вина, а ее беда, что настоящее — не для нее.

«Что поделаешь? Не судьба», — повторила она.

В полдень Леокадия пошла к излучине реки.

На дне глубокой балки разгорался осенний костер: малиново темнели кусты плакун-травы, вспыхивали метелки душицы, головки клевера походили на перебегающие огоньки.

Леокадия поднялась на косогор. За иссохшими кустами типчака заискрился изгиб реки.

Со свай в нее прыскали стайки коричневых мальчишек. Пятки у них такие белые, словно их долго натирали пемзой. Над дальней древней церквушкой реактивный самолет расписывал вензелями небо. Среди черных баркасов белела вздремнувшей чайкой шлюпка. Плыли к шлюзам баржи, груженные корзинами с помидорами, а по берегу вдоль канала мчались грузовики с горами арбузов. И казалось, радужные веера дождевальных машин озорно тянутся к ним: омыть зеленую кладь, прибить пыль.

— Леокадия Алексеевна! — окликнул кто-то Юрасову.

Она оглянулась. У обочины стояла кремовая «Волга», из-за руля махала Валентина Ивановна.

Леокадия подошла к машине.

— А я в область ездила… Добыла для института новейшую аппаратуру… Садитесь, подвезу.

— Спасибо.

Юрасова села рядом с Чаругиной. На той — красная, тонкой шерсти кофточка, из-под которой выглядывал кружевной воротничок, отчего Валентина Ивановна казалась совсем домашней; в забранных вверх волосах белел гребень, и это тоже делало ее не похожей на автомобилистку дальнего следования.

Чаругина вела машину с чисто женской плавностью и осторожностью, не навязывала Леокадии разговоров. Бледное лицо Чаругиной с темными усиками в уголках губ было сосредоточенно.

— Валентина Ивановна, — нарушила молчание Леокадия, — какая сейчас у института проблема номер один?

Она задала этот вопрос скорее из вежливости, зная одержимость Чаругиной и желая сделать ей приятное. Валентина Ивановна вся встрепенулась, оживилась, радуясь, что можно поделиться таким важным и нелегко дающимся. Лицо ее порозовело от удовольствия, даже мгновенно похорошело.

— Кубовые кислоты! — воскликнула она и немного притормозила машину, будто чрезмерно быстрый бег ее мог помешать рассказу.

Юрасова вспомнила, что эти кубовые кислоты они выбрасывали как отходы производства. Что же теперь делают с ними?

— Представьте, Лешенька, наш институт, конечно вместе с лабораториями комбината, нашел применение кубовым остаткам в семнадцати отраслях народного хозяйства! Заменяем битум в строительстве, получили крепитель для литья… линолеумы… улучшили асфальт… В общем — золотое дно!

«Действительно, оно золотое, — одобрительно посмотрела Юрасова. — И тысячу раз прав, был Менделеев, что нефть — не топливо и с таким же успехом можно топить ассигнациями».

— Мы, Лешенька, сейчас с Панариным и Громаковым ломаем голову над методом гидрирования. Вот только наш фабианец Мигун не поспешает. Он-то вообще «за», но…

Леокадия, слушая Чаругину, думает: «Ну, хорошо, Валентина Ивановна. Вы — „повелительница химии“… Хорошо… Но знаете ли вы, родная, подлинное личное счастье? Я видела вас и дома, когда вы колдовали над вареньем из райских яблочек, шили своему мальчишке костюм кота в сапогах. Но счастливы ли вы по самому большому счету? И как бы поступили вы, приди к вам сильное чувство? Или узнав, что муж ваш любит другую женщину? Невозмутимая, гордая, как поступили бы вы тогда?»

Чаругина уже несколько минут ведет машину молча. Потом вдруг говорит:

— Я недавно смотрела охлопковскую «Медею». Знаете, ночь не спала… Почему страсти такой давности волнуют и нас? Вероятно, потому, что и сейчас нам, женщинам, приходится нередко отстаивать свою самостоятельность…

«Странно, — подумала Леокадия. — Когда-то в студенческом общежитии почти так же об этой Медее говорила Зоя с истфака. Значит, действительно задевает за живое».

Машина словно распласталась по асфальту шоссе.

— Валентина Ивановна… — Леокадия на секунду заколебалась, но потом решилась: — Вот если бы вы… очень полюбили… ну… света вам без него не было… воздуха не хватало… Как бы вы поступили?

Чаругина внимательно посмотрела на Леокадию. Не сбавляя скорости, обогнула березовую рощу.

— Трудно сказать… И не дай бог такому случиться… Не знаю… Но мне кажется, если действительно настоящее — не надо ничего бояться. — Она помолчала. — А если бы муж мне сказал: «Люблю другую и не могу с тобой жить» — не стала б навязывать себя. Признаюсь вам по-женски; еще до Васи, в девичестве, я была тайно и довольно долго влюблена в своего начальника — закоренелого холостяка. Как-то в обеденный перерыв, когда все ушли, он подходит: «Мне кажется, мы достаточно хорошо относимся друг к другу, чтобы соединить наши жизни». Я онемела. До этого — ни встреч, ни знаков внимания. Ничего. «Ответ мне дадите завтра». И ушел. А назавтра, в перерыв же, положил передо мной золотые часы. «Что это значит?»— спрашиваю. «Подарок к свадьбе. Так принято». Понимаете, все уже за меня решил, осчастливил предложением… «Но я отказываю вам», — сказала я.

…Леокадия во все глава глядит на Валентину Ивановну.

— Раз: мы уж об этом начали, — возвратилась к разговору Чаругина, — знаете, как скверно складывается жизнь у Аллочки? Ведь умница. Химик «божьей милостью». Ее данные можно не проверять; точность и быстрота анализов удивительны; редкостная способность к обобщениям. Только б радоваться такому работнику. А я, глядя на нее, горюю. Чувствуется в ней какое-то духовное угнетение, словно бы потеряла себя.

Валентина Ивановна плавно повернула руль, обходя грузовую машину. В стороне, по проселочной стежке, проковылял утиный выводок.

— Видно, очень у них дома не ладится. И вроде бы неплохой Мигун, а вот поди — нет там взаимного уважения. А без этого невозможно людям жить вместе. Без любви — можно. Я знаю в городе одну семью… Он — главврач больницы…

Леокадия похолодела. Сейчас Чаругина скажет что-то непоправимое. «Не надо, не надо!»

— Да вы, наверно, помните, он был у Альзиных на новогоднем вечере? Не думаю, что у них в семье любовь… Иногда даже удивлялось: что их соединяет? Значит, можно и так?

«Значит, можно, значит, можно… А я врываюсь в чужую жизнь».

— Вы знаете, Алексей Михайлович недели две тому назад заболел — тяжелейший сердечный приступ. Такой молодой, и вот на тебе… Даже в больницу уложили.

Они въезжали в город, миновали пятиморские «Черемушки».

— Я, Валентина Ивановна, здесь выйду, — слабым голосом сказала Юрасова.

— Да вас не укачало ли? — встревоженно спросила Чаругина.

— Немного. До свиданья.

«Алексей в больнице… А я не имею права даже навестить его, не то что подежурить возле постели. Но что с ним? Как об этом узнать? Кого попросить пойти к нему? Папу?»

Леокадия с ужасом отмела эту мысль. Разве могла она отцу, с его взглядами на семью, рассказать о Куприянове?

«Вызвать Сашу? Но это нелепо. Что же делать? Ему плохо, я должна его увидеть! Разорвала, не читая, письма, может быть, посланные из больницы».

Она очнулась у интерната. Навстречу бежала вытянувшаяся за лето, загоревшая Лиза.

— Леокадия Алексеевна, здравствуйте! Ой, как я по вас соскучилась!

— И я тоже.

— А у Рындина — вот потеха! — усы под носом, честное слово!

— Ничего не скажешь — событие. Ну, пойдем, расскажешь, как провела лето…

И сразу стало легче.

Подумала уже спокойнее: «Сегодня же узнаю в больнице, как его здоровье. Почему из всего надо делать тайну?»




В больнице ей сказали, что доктору Куприянову теперь лучше и он дома, а на работе не будет еще с неделю…

…Алексей Михайлович действительно уже второй день лежал дома, и Таня с присущей ей хлопотливостью ухаживала за ним, а ему совестно было глядеть ей в глаза.

«В чем же она виновата? — думал он. — Ну ладно, у нас нет любви. Но ведь были общие радости, общие переживания. Как же все это пустить под откос? И что будет, если каждый, прожив уже большую жизнь, поддастся нахлынувшему на него новому чувству? Неужели нет от него заслона из долга? Леокадия все это понимает лучше меня, потому что гораздо чище, порядочней. Потому и уехала… А я… Надо найти в себе силы и не писать ей, не встречаться с нею…»

Он крепился и все дни, что вылеживал дома, старался не думать о Леокадии, старался быть внимательнее к Тане, к сыну.

Но когда через несколько дней пошел на работу, опять все нахлынуло с еще большей силой. Он не был безвольным человеком, и обстоятельства не раз подтверждали это, но сейчас ничего не мог поделать с собой. Он не мог не видеть Леокадию. Жизнь без нее становилась невыносимой, и Куприянов снова послал письмо, рассказал о болезни, умоляя написать ему «до востребования» хотя бы несколько строк.

«Неужели и в этом мне будет отказано?»

УДАР МОЛНИИ


Бабушку — Ирину Михайловну — уложили с обострением радикулита в больницу, поэтому в садик за братом отправилась Иришка.

Такие поручения она очень любила: сразу чувствуешь себя взрослым человеком. И в детсадике интересно.

Тетя Леша, мамина подруга, рассказывала, что всю мебель для детсадика они сделали в своей мастерской. Вот бы в интернат заглянуть! Тетя Леша говорила, что они и полки для городской библиотеки сделали и скамьи для парка. А еще рассказала, как они праздновали день рождения Ленина и к ним пришли в гости старые коммунисты.

В интернате, оказывается, есть сводные отряды, и лучший из них поехал в Москву. Везет же людям!

Иришка ускорила шаг — не опоздать бы к Ванюшке. Отношение ее к брату прошло ряд превращений. Сначала, когда Вани еще не было, она просила маму: «Сроди мне назавтра братика». Когда же он появился и стал орать, забирать все внимание матери, Иришка начала ревновать к этому крикуну, старалась даже не подходить к нему. А потом, как-то незаметно, пришло покровительственное отношение, и она с готовностью присматривала за братом.

…Иришка вошла в коттедж, отведенный под детский сад.

В столовой поглядывал вниз с буфета огромный плюшевый слоненок в штанах из голубого бархата. Иришка приоткрыла дверь в спальню, в туалетную, где «именные» горшочки, как зеленые соты, угнездились в деревянных стойках вдоль стены, и, наконец, обнаружила брата среди карликовых гардеробов. На каждом наклеен рисунок: то арбуз, то козел, то клубника, чтобы владелец легче мог разыскать именно свою дверцу.

Ваня усердно сколупывал картинку — морковку, и его маленькое скуластое лицо было озабоченно.

— Ты зачем? — напустилась на него сестра. — Домой, домой! — подражая голосу матери, взяла она за руку мальчика. — Ах, бессовестный!

По дороге она вспомнила, что здесь недалеко живет папа, и решила на минуту заглянуть к нему.

Иржанов снимал небольшую комнату в шесть метров у старого мастера Самсоныча. Тот ушел на пенсию и с огорчением сетовал, что «выработался». Комнату Самсоныч отдал Иржанову не из-за денег — у него была неплохая пенсия, и дети помогали, — а потому, что чувствовал симпатию к своему незадачливому ученику, любил вечерами побеседовать с ним.

Когда Иришка вошла к отцу, он делал эскизные наброски для будущей картины «На Севере дальнем». Анатолий задумал ее давно, еще там…

Заслышав голос Иришки, Анатолий отложил альбом:

— О, да ты, доченька, не одна? Здравствуй, Ваня.

Иришка недовольно оглядела маленькую комнату отца: книги на стульях, на подоконнике; на полке, заменяющей буфет, — тарелка, стакан, чайник.

— Как жить в таком разорении? — сказала она, повторив где-то услышанную фразу.

— Ничего, проживем, — улыбнулся Иржанов. — Значит, послезавтра в школу?

— Да, — без энтузиазма подтвердила девочка. Видно, не хотелось ей расставаться с вольницей под бабушкиным крылом.

— Ты читать умеешь?

— Частично, — уклончиво ответила она.

— А считать?

— Мама мне объясняла, но я все растрясла…

— Жаль, — усмехнулся отец, — а я тебе что-то приготовил.

Он достал из чемодана сверток, развернул его.

— О, форма! И мама мне купила.

— Ничего, запасная будет. И на вот еще. — Он протянул тетрадь для рисования, коробку цветных карандашей.

У нее разгорелись глава:

— Я рисовать люблю!

— Ну, ты пока нарисуй что-нибудь, а мы с Ваней сходим воды принесем.

Мальчик с удовольствием вцепился в дужку ведра. Они пошли к колонке на улице. Когда возвратились с ведром, наполненным водой, Иришка протянула отцу рисунок: девчонка буйно танцевала с шарфом в руках. В рисунке были движение и фантазия. Иржанов поразился:

— Ты давно рисуешь?

— С детства.

Он достал свой альбом.

— Вот, посмотри.

Иришка начала перелистывать альбом.

— Ой, это мама!

— Нет, похожа на нее, — смутившись, сказал Иржанов. Не дай бог, еще передаст Вере, что видела ее портрет. — Я тебя буду учить рисовать.

— Сейчас?

— Нет, всегда. Ваня, возьми шоколадку.

— Папа, а кого ты больше любишь: меня или его? — вдруг строго спросила девочка.

— Вы оба хорошие.

— А дядя Федя больше любит Ваню.

— Это ты придумала.

— Нет, его больше, — она кивнула на братика, тот уплетал шоколад, — и мне обидно…

Иржанов посмотрел на часы: надо было идти в клуб, оформлять читальный зал.

— Ну-ка, пошли, друзья, я вас провожу немного.

Небо до самого горизонта заволокло черными тучами. Они зловеще клубились, будто поднимались со дна моря.

Тревожно кричали чайки. Где-то совсем недалеко рычал гром, и хищные молнии метали в невидимые цели.

Пятиморск словно бы съежился, робко притих.

Иржанов довел детей почти до их дома, и они, взявшись за руки, побежали. Хлынул ливень, но дети успели вбежать в подъезд. Анатолий переждал ливень в магазине и отправился в клуб.




Вера с облегчением вздохнула, когда появились сын и дочь.

— Где вы пропадали? — сердито набросилась она на Иришку.

— Мы были у моего папы.

— Дядя Толя дал мне шоколадку, — объявил Ваня.

Он мог об этом и не говорить — достаточно было посмотреть на его перепачканную рожицу.

— Страшно умно, перед обедом… — пробурчала Вера.

— А мне папа подарил… — Иришка показала форму и альбом, — Будет учить рисовать.

Новый раскат грома заставил Веру побледнеть. Казалось, зашатались стены дома.

Она приникла к окну. Над морем огненные стрелы распарывали черную стену. Одна из молний ударила в громоотвод элеватора. Вера вздрогнула. Ока с детства боялась грозы, но сейчас какая-то сила удерживала ее у окна. Ей казалось, что, оставаясь здесь, она разделяет опасность с Федей и ему не так страшно где-то там, в пекле грозы.

«Понесла же его нелегкая в такую погоду на рыбалку, — со все возрастающей тревогой думала Вера. — Вечная мужская беспечность. Перекладывают груз домашних забот на нас, а сами…»

Ну, к Федору-то, положим, это обвинение не относилось, он помогал ей как только мог, никогда не считался, какая работа «мужская» и какая «женская». Но разве не безобразие — закатиться на много часов в такую грозу кто его знает куда?

Вера постирала детское белье, вымыла полы, а Федора все не было. То и дело она подходила к окну.

Над морем появились первые просветы. Тучи выгнулись черным мостом и уползли за горизонт. Вечернее солнце осветило залив.

По двору бежал соседский мальчишка, в ужасе выпучив: глаза, и что-то кричал. Вот он вскочил в их парадное, послышался топот его ног по лестнице, он толкнул дверь:

— Тетя Вера, вашего дядю Федю молния убила!

КРУГОВОРОТ


Хорошо, что есть начало учебного года, первые дни его, когда поток дел, обязанностей захватывает и несет с такой силой, что не оставляет и часа, чтобы подумать о сокровенном, предаться собственным переживаниям.

Все, что свалилось на Леокадию, когда она возвратилась от Саши, — болезнь Куприянова, гибель Федора Ивановича, — переживалось бы ею и острее и дольше, если бы не школьный круговорот.

Она снова получила письмо от Алексея Михайловича, написала ему ответ, полный тревоги за его здоровье, рассказала о похоронах Вериного мужа, о детях. И это письмо принесло ей некоторое облегчение.

Дела интернатские требовали ее всю, без остатка, и днем и часто ночью.

Дети возвратились с каникул посвежевшими, вытянувшимися. Рындина брал с собой в плавание штурман Долганов, объявил его «сыном команды». Мальчишка загорел до черноты. Его выцветшие волосы, казалось, никогда не просохнут, а ноги в белой пыли до колен были расчесаны.

На ее вопрос, понравилось ли ему в плавании, Рындин воскликнул:

— Работа!

В его устах это стало высшим мерилом удовлетворенности. Фуражку он теперь носил с «морским шиком», набекрень, нацепив на нее где-то раздобытую «капусту».

Вообще за эти два месяца Рындин стал сдержаннее, серьезнее, хотя по-прежнему, а может, даже больше прежнего, командовал одноклассниками, жил словно со взведенным курком — вот-вот взовьется ракета. Но у него исчезли замкнутость, ожесточенность и появилось очень радующее Леокадию стремление помочь, заступиться за обиженного.

…Валерика привела мама. Клипсы ее походили на белые ватки в ушах. Кремовые туфли на высоченном каблуке как нельзя лучше шли к кремовому костюму. Разрисованное лицо умильно улыбалось навстречу Юрасовой.

— Леокадия Алексеевна, милочка, можно Валерику сегодня вечером побыть дома? У нас семейное торжество — именины моего супруга.

Улыбышева любит такие слова: «торжество», «супруг». Об озере она непременно говорит «зеркальная гладь», а о море — «морская ширь».

Сейчас она глядит на Юрасову заискивающе, а Валерик, сбычившись, — на мать.

— Мне здесь надо быть. У нас сегодня линейка. Правда, Леокадия Алексеевна?

Никакой линейки не предполагалось, но Юрасова решила пойти на выручку Валерику.

— Очень желательно, Маргарита Трофимовна, чтобы Валерик остался с товарищами. У нас действительно важные дела.

Улыбышева обидчиво поджала губы:

— Вы превращаете мать в ничто. Я пойду лично к Марь Палне… Этот мальчишка уже меня воспитывает дома.

Она уплыла к директору, а Леокадия спросила с любопытством:

— Как это ты… воспитываешь?

Валерик помялся:

— Да мама поругалась с соседкой и хотела, чтобы я ей тоже нагрубил, а я сказал: «Тебе самой надо извиниться». — Он помолчал. Подняв круглое лицо, спросил с искренним недоумением: — Неужели и при коммунизме будут несправедливости?

Бог мой, и это говорит Валерик, который в прошлом году самым серьезным образом утверждал, что «Муму была неразговорчива», а уходя на каникулы домой, обещал: «Я вам напишу, что там у меня все ладится». Написать он, правда, не написал, но, видно, был полон желания, чтобы «ладилось».

От Вассы Железновой Маргарита Трофимовна возвратилась мрачной. Складка на ее шее походила на цепочку медальона. Самым приятным сейчас в ее облике был, пожалуй… цвет костюма.

— Казарменный режим! Придется Валерика совсем отсюда изъять.

«Не изымешь, — сердито нахмурилась Леокадия, — он ведь тебе жить мешает».

Улыбышева ушла не попрощавшись. Довольный Валерик, пританцовывая, побежал в класс, а Юрасова, поглядев ему вслед, подумала, что вот в прошлом веке философ Герберт Спенсер писал о политической алхимии, которая не в состоянии превратить свинец порочных инстинктов в золотые нравы… Как же заблуждался этот господин Спенсер!

…В учительской Генирозов, многозначительно улыбаясь, подал Юрасовой конверт:

— На школу прислали.

Настороженно поглядывал, пока она вскрывала конверт и читала письмо. Оно оказалось от Нельки и развеселило Леокадию. Нелька писала, что лето у них было такое жаркое, что многие спали «в одном пенсне», что сама она сейчас «нырнула в моду», что чертовы мужики продолжают к ней липнуть, «хоть свисти милиционерам», но все эти ухажеры ей нужны, «как брачное свидетельство курице», и она вовсе не собирается изменять своему Саньчику. Он с каждым днем кажется ей все лучше и лучше, а близнята превосходно растут.

В заключение же давала инструкцию Леокадии, как добиться красивого цвета волос. «Только не перепутай и не вымой волосы вместо навара лука наваром картошки», — предостерегала она.

ЧТО ОПЛАКИВАЛА ЗВОНАРЕВА?


После назначения Андрея Дмитриевича Мигуна главным инженером комбината ему дали новую квартиру.

Это был целый коттедж под красной черепицей, с верандой, фруктовым садом, с двумя комнатами внизу и комнатой на втором этаже, куда вела крутая лестница.

Андрей Дмитриевич привез обстановку для спальни, столовой, во дворе установил высоченную телеантенну, подвел к дому газ.

Но Аллу ни на день не оставляло ощущение, что ничего этого ей не надо, что она здесь временно. И хотя она старательно вытирала полированную мебель, развешивала ковры во всю стену, принимала гостей — делала все это она, не вкладывая душу, просто потому, что надо было делать.

Девчонками, еще в десятом классе, они как-то спорили: современно ли выражение, что с милым рай и в шалаше? Звонарева тогда решительно заявила, что в наш век для счастья шалаша недостаточно, что бытовые неурядицы могут сделать людей несчастными и даже разрушить их чувство, что комфорт необходим. Сейчас, вспоминая этот спор, Алла с грустью подумала, что шалаш может быть желаннее золотой клетки и что она, глупая, тогда ровно ничего не понимала.

Сегодня лаборатория была выходной, и Алла с утра занялась хозяйственными делами: стирала, готовила обед. Но все валилось из рук, от всего было тошно, и она всплакнула, стоя у газовой печи, время от времени протирая фартуком очки.

Что же происходило у них? Для нее все яснее становилось: он не могут, не должны жить вместе. Не было каких-либо резких противоречий, нестерпимых обид, но не было и того, что делает совместную жизнь радостной, когда нетерпеливо ждешь встречи с домом, любимым человеком, когда каждый час с ним — лучший в сутках.

Как она заблуждалась, полагая, что умом, а не сердцем должна строить семейное счастье, что за него надо бороться расчетливо, трезво, не поддаваясь романтическим эмоциям, догонять его, если оно уходит.

Ей вспомнился давний вечерний разговор на крыльце рабочего общежития, когда она воинственно объявила, что вовсе не следует сидеть и покорно ждать, кто изволит тебя выбрать, а надо самой выбирать, идти к цели, не роняя своего достоинства.

И вот она выбрала Андрея. Ей понравились в нем сдержанность, упорство, с каким он поднимался с одной жизненной ступеньки на другую, неприступность, о которую разбивались девичьи взгляды и вздохи, и она решила завоевать Мигуна. Что Стась? Он был слишком ясен, доступен и детски наивен в своем чувстве.

Она «случайно» сталкивалась на улице с Мигуном; когда объявляли на вечере: «Дамы приглашают кавалеров», подходила к нему; первая призналась, что он — «ее герой».

А потом этот прямой и беспощадный разговор со Стасем:

— Мне очень нравится Андрей, и я с ним встречаюсь.

Панарин нашел в себе силы ответить шутливо:

— Пожалуй, банальный треугольник мне и самому не по сердцу.

…Милый, добрый, деликатный Стась. «Директор шамекинского патефона», «сберкасса девичьих тайн» и, конечно, поэт.

Андрей как-то сказал:

— У меня всегда вызывают немного презрительную жалость мужчины в балете и стихоплеты.

— А Пушкин? — опросила она.

— Такие бывают раз в тысячу лет.

Оказалось, что они на редкость не подходят друг другу.

Он начисто был лишен чувства юмора, оскорблялся, если над ним даже слегка подтрунивали, долго помнил обиды.

Как-то рассказал ей, что в детстве, чтобы не сбивать набойки ботинок, выработал прямую походку. Она еще тогда подумала, что Андрей весь в этом расчетливом педантизме. Сдержанность Андрея обернулась суховатостью человека, застегнутого на внутренние застежки: неприступность была только видимостью, в действительности же он не прочь был порисоваться, поволочиться — не подумала бы она, что он утратил свою независимость. Видно, сказывались затяжные холостяцкие привычки, а возможно, он вообще корил себя, что женился. Вот тогда-то и началась нелепая игра в «кто главнее».

Если справедливо утверждение врачей, что начинающуюся сердечную боль надо стараться снять незамедлительно, то, наверно, еще справедливее поступать так и в ссоре: поскорее прекращать ее, пока не разъела она душу, не пошла вглубь.

Видно, и Андрей тоже слишком поздно понял, что надо искать друг в друге достоинства, а не недостатки, уметь прощать другому и быть безжалостным к собственным проступкам. И пришла взаимная ожесточенность, когда нельзя уже сказать и слова без опасения, что оно неудачно, когда самая, казалось бы, невинная мысль воспринимается с подозрением, предполагает оскорбительный смысл, которой вовсе и не было.

И все начинает раздражать, и совершенно невозможно предугадать тот момент, когда из ничего возникнет взрыв.

Собственно, конечно, не из «ничего»: все время настороже детонатор враждебности, и стоит только слову, поступку прикоснуться к нему, как все взлетает и рушится.

А может быть, она придирается к Андрею? Ведь когда человека не любишь, в нем все не нравится, все раздражает и невольно выискиваешь какие-то недостатки. И потом — это особенно оскорбляло ее — он не хотел иметь детей. Он вообще терпеть их не мог. Если к Алле приходила Иришка или она зазывала соседского мальчишку Андрей демонстративно уходил в верхнюю комнату, всем видом показывая, что ему мешают.

Все чаще Алла думала о Стасе. Он невзрачный, со своими острыми локтями, кадыком на тощей шее, такими худыми коленками, что она как-то, когда они сидели в автобусе, повесила на них, как на удобный выступ, свою сумку… Но он красивее красивого Андрея: душевно богаче его, добрее, внимательнее. Он готов исполнить любое ее желание.

Ей вспомнилось давнее: она и Стась проходили вечером мимо комиссионного магазина и заметили в его витрине статуэтку — старой малайца, сделанного из кости. Он был в халате, со свисающими редкими усами, с немного выдвинутыми вперед крупными, как у Стася зубами.

Алла капризно протянула:

— Купи малайца!

Это была, конечно, шутка — дался ей малаец! Тем более, что, подойдя ближе, увидела, что стоит он… пятьдесят рублей. Но уже, как расшалившийся капризный ребенок, она повторяла:

— Купи малайца!

Стась ринулся к дверям магазина. К счастью, он был закрыт и Алла испуганно оттащила Панарина за рукав:

— Да ты что! Я пошутила.

Но с тех пор она нет-нет да озорно просила Панарина:

— Купи малайца!

…Как, как могла она отказаться от Стася?

А память услужливо подсказывала…

Вот они вместе как-то осенью поехали в областной город, где на главной улице жила ее тетка. Стась зашел к ним под вечер. Тетка зачем-то вышла, на кухню, а Стась потянулся губами — поцеловать Аллочку. В это время на улице раздался голос милиционера, усиленный микрофоном:

— Гражданин, возвратитесь на тротуар!

Стась от неожиданности отпрянул.

И после этого всякий раз, желая охладить Стася, Звонарева говорила дребезжащим голосом:

— Гражданин, возвратитесь на тротуар!

…Поздно, непростительно поздно поняла она, что это преступление — приносить сердце в жертву разуму, что если нет уважения друг к другу — нет жизни. Не опасно, если семью преследуют бытовые невзгоды — она вынесет их, но если между мужем и женой нет духовной близости, остается лишь видимость семьи, все становится фальшивым и ненужным.

А сколько в Стасе истинной мужественности, которая вовсе не в грубой силе. Сколько мягкого юмора, обращенного чаще всего к самому себе. И не женится Стась… Она знает почему…

Алла подошла к белому телефонному аппарату, набрала номер коммутатора:

— Можно цех дистилляции?

Он наверняка там, это его любимое детище. Кто-то поднял трубку, в ней послышалось ровное дыхание цеха.

— Попросите, пожалуйста, технолога Панарина.

Он подошел очень скоро — видно, был неподалеку, деловито произнес:

— Инженер Панарин…

Милый мой инженер, замухрышечка моя любимая. Разве ты догадаешься, кто тебе звонит? Небось, склонил свой вихор над трубкой, терпеливо ждешь.

Она так ясно представила себе лицо Стася: его вовсе не портят крупные зубы. По высокому лбу пролегли ранние морщинки… И это тоже хорошо. В прошлое воскресенье она видела его на вечере в заводском клубе. Приоделся.

— Слушаю вас…

Он говорит уже не так деловито, с какой-то надеждой в голосе, напряженно прислушиваясь к притаившейся тишине. Неужели догадался?

Алле кажется — он слышит биение ее сердца, дыхание, хотя она его затаила.

Наконец Стась говорит, мягко укоряя:

— Ну зачем так…

Алла виновато кладет трубку. Правда, зачем?

Нет, ничего ей с Андреем не склеить. Чужие. И чем раньше они посмотрят правде в глаза, тем честнее. В последнее время она не может заставить себя подойти к нему, поцеловать. Какая ласка может быть там, где не участвует сердце…

«Возможно, чувство подобно залежам драгоценной руды и его надо обогащать, ограждать от опасности быть выбранным до дна, — думает она. — А если залежи оказались обманом, жилкой на поверхности, а в глубине — пустота? И вообще, что знаем мы о любви? Может быть, она — одна из сил природы, и как ее приручать?»

Да, от Андрея надо уходить. Сложить сейчас же свои тряпки, оставить записку. Лешка приютит, пока она устроится в общежитии.

Но такой трусливый уход — не в ее характере. Она все скажет открыто. И сегодня же.

Пересуды и осуждения? Но можно ли из боязни их вести фальшивую жизнь?

Конечно, если она придет к Стасю — он примет ее… из жалости, из присущего ему благородства.

Нет, так поступать нельзя.

Ей перед собой надо заслужить право прийти к нему.

СТАСЬ


Стась жил один. Дверь его однокомнатной квартиры выходила на лестничную площадку, общую с Лобунцами. И, по существу, Панарин был членом семьи Потапа. Надя покупала Стасю продукты, отдавала в прачечную вместе со своими вещами и его, то и дело заставляла вместе обедать, ходить в кино.

Комната Стася была для него скорее гостиничным пристанищем, чем обжитым и любимым жилищем. С утра до ночи пропадал он на комбинате, уезжал в длительные командировки.

Вероятнее всего, он избегал одиночества, своей квартиры, ее неустройства.

Иногда на месяц-другой приезжала присмотреть за ним мать. А потом все шло своим прежним чередом.

Если бы Стася спросили, счастлив ли он, Стась, ответив: «Счастлив», не покривил бы душой. Он был счастлив потому, что каждый день приносил ему радость открытий, хотя бы маленьких, радость преодоленных ступенек, а то и перевалов. Ему жаль было поспать лишний час, потому что этот час он считал потерянным. Стась почти забросил шахматы — они требовали слишком много времени, которое должно было принадлежать только химии.

Он считал, что сделал еще непростительно мало для своих двадцати семи лет.

Панарин лишен был чувства тщеславия, устремленности к личному благополучию, но его буквально снедало желание успеть сделать, побольше, получше.

Он любил про себя повторять лермонтовское:
		Боюсь не смерти я, о нет!



		Боюсь исчезнуть совершенно,



		Хочу, чтоб труд мой вдохновенный



		Когда-нибудь увидел свет.








Да, да, это — главное. Чтобы сделанное тобой осталось людям, хоть когда-нибудь дошло до них.

Но он был счастлив вдвойне потому, что многое из открытого и придуманного им уже «увидело свет».

Когда Потап, подтрунивая над Стасем, сказал ему, что на него возлагались большие надежды, в нем видели будущего ученого, а он разменивается на мелочи, Стась, принимая всерьез эти укоры, возразил:

— Но ведь наука нужна не для науки, а для производства. И разве я виноват, что меня привлекает именно живое, инженерное участие в нем?.. Освоить новое оборудование, решить хитрый технический ребус… — Стась говорил быстро, взахлеб. — Как хорошо знать, что химической целины хватит на несколько жизней! И, поверишь, странное отношение возникает к уже прочно освоенному… Словно к сыну повзрослевшему, ставшему самостоятельным.

Потап поддразнил:

— Другие стали начальниками… Ты ведь не хуже Мигуна…

— Мания власти! — сердито закричал Стась.

Потап расхохотался. Но Панарин не обратил на это внимания.

— Мигун опытнее… И вообще я не хочу никаких высоких и мягких кресел. Отцепись! А если желаешь знать…

Он запнулся, недосказал: Потап еще подумает, что хвастает. А Стась мог бы его доконать. В журналах американских химиков писали «об оригинальной схеме дистилляции жирных кислот, предложенной Панариным». В итальянском — «Об оригинальном методе получения алкилсульфатов, испытанном Панариным». К нему приходили письма, адресованные мистеру и сеньору Панарину.

Да, все было бы хорошо, но иногда ночью Стась просыпался как от толчка. Будила мысль, что он одинок, никому не нужен. Он больше уже не мог уснуть, и единственным спасением было — подсесть к столу, набросать новую схему, проверить выкладки.

Вот и сейчас, на исходе вечера, он сидел за письменным столом. Мучила, не давала покоя идея — применить гидроциклон для шлакоотделения. Идея требовала точного расчета и аргументаций, а с ними-то как раз и получалось жидковато. Правда, Громаков и Чаругина кое-что предложили, но это следует проверить.

…Стук в дверь прервал его размышления. Стась пошел открывать. Ввалился Потап, держа в каждой руке по две бутылки «жигулевского».

— Будем пить пиво, — объявил он, ставя бутылки на стол.

И Стась покорно подтвердил:

— Будем пить пиво.

Принес из кухни рыбца, начал чистить его на рабочем столе, расстелив газету и отодвинув в сторону горы книг.

Потапу не понравилось ни бледное лицо друга, с отеками под глазами, ни это холостяцкое запустение в квартире.

— Будем говорить о жизни, — менее уверенно, чем до этого, сказал Потап, когда они выпили почти все пиво.

— Не будем говорить о жизни, — поняв, о чем именно хочет вести разговор Лобунец, твердо ответил Стась.

Потап не нашел возможным настаивать.

— Ну, я тогда пошел, — ничуть не обижаясь, поднялся он.

…Собственно, ни о чем и не поговорили, а вот на душе у Панарина стало светлее. Эх, пан Лобунец, пан Лобунец! Славный ты малый, но к чему нам говорить об Аллочке? А ни о ком другом Стась говорить не мог и не хотел. Все. С личным кончено навсегда. Глупо? Дико? Может быть. Но что он может поделать с собой, если таким родился. Однако хватит об этом.

За окном — от крыши почти до земли — спускалась огромная светящаяся реклама гастронома. Летом буквы светились оранжево, в зимний день становились мохнатыми, во время оттепели с них стекали зеленые и красные капли. А стоило морозу покрепчать — и светящиеся сосульки застывали.

Стоп, стоп, а если использовать форму застывшей сосульки?

Стась подсел к столу, ниже пригнул абажур лампы, взял карандаш.

Как далеки от истины те, кто предполагает легкость в достижении химических чудес! Он-то знает, что легкость кажущаяся.

Мы — улыбающиеся гимнасты под куполом цирка. Но чего нам стоит эта улыбка! А для зрителей — радость, удивление и даже зависть: как все просто.

Но, черт возьми, он добьется своего, добьется, если для этого понадобится даже опрокинуть небо на землю.

«НИЧТО НЕ ОПРАВДЫВАЕТ ЛОЖЬ»


Город еще спал. Только дворники сметали осенние листья с тротуаров да изредка пробегала одинокая машина. На окраине, за невысокими заборами, висели на веревках для белья распластанные сазаны, завернутые в марлю.

Алексей дождался Леокадию за переездом, у водокачки. После болезни Куприянова они встречались несколько раз то в пустующих домиках на берегу моря, где летом проводили свой отдых рабочие, то в рыбачьей сторожке Вербной рощи.

Сейчас, перейдя через высокую железнодорожную насыпь, они миновали озерцо и пошли лесной тропой, разрывая заслоны паутины, повергая в панику паучков, застрявших в их волосах.

Взошло солнце, на полянах заблестела роса. Пробудившиеся птицы наполнили лес разноголосицей. Старательно задолбил кору дятел, казалось, кто-то отдирал доску от гвоздей.

Они остановились. Куприянов с жадностью, словно впервые, разглядывал ее лицо. Впадинку на губе — будто держала во рту булавку, да так и остался на губе след… Брови — чем ближе к переносице, тем все темнее… Их излом мягок, а взгляд кажется выпархивающим… Над левой бровью свисает челка… Вверх от нее — короткий, почти мальчишеский зализ.

Алексей исступленно прижал губы к ее голове и замер. Волосы впитали утренний туман, пахли росистой травой.

— Как ты думаешь, можно привыкнуть к счастью?

Вместо ответа она припала на мгновение головой к его груди.

— Я слишком много говорю? — виновато посмотрел он.

Они умолкли, словно прислушиваясь к своим мыслям.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил он.

— Каким ты был десять, пять лет назад… Когда я поступала работать на комбинат, когда училась в университете… Даже странно, что я тогда тебя не знала…

— Ты — моя?

Она погладила его щеку пальцами.

— Твоей быть невозможно.

Но ведь неправда — возможно. Дома она не раз спрашивала себя: «Ну почему я не могу переступить черту?» И сама же отвечала: «Нельзя… не надо…»

В ней говорила не рассудочность, а перешедшая от отца, матери и, может быть, столетиями привитая порядочность. Та драгоценная порядочность, что давала силы любящим ждать друг друга годами.

В свое чувство к Куприянову Леокадия вкладывала так много сердца, что это требовало ответного целомудрия и находило его. Они были счастливы от прикосновения рук, оттого, что понимали друг друга с полуслова, оттого, что дождливый день становился солнечным, если были они вместе.

Что-то подсознательное, присущее, наверное, тем, кто глубоко и серьезно любит, подсказывало ей, что можно, а что нельзя, что несет в себе красоту, а что отвергает ее.

И, чутко поддерживаемая в своей вере Алексеем, Леокадия была счастлива, что они такие сильные и в этом тоже одинаковые.

Вдали прогрохотала электричка, и перестук колес отхлынул утихающей волной.

— Ты знаешь, о чем я думал вчера во время «пятиминутки»? — спросил он.

Они условились ежевечерне, в одиннадцать часов, думать друг о друге пять минут. Напрасный уговор! Вряд ли был такой час, когда они не думали один о другом.

— О чем?

— Неужели мы не имеем права на счастье?

Ну что ему ответить? Разве она знает?..

— А как поживает Нашбог? — спросил Алексей.

Леокадия печально улыбнулась:

— Ничего не обещает…

Она боялась спросить: «Тебе надо уходить?» Первые же минуты каждой встречи были отравлены ожиданием расставания, тем, что скоро он скажет: «Ну, мне пора».

Стоило ему только скрыться с глаз — и она тосковала по нем и мучилась, что не вправе быть с ним вместе каждый час, каждую минуту.

Когда-то в юности Леокадия боялась в своих отношениях с Виктором утратить независимость. Теперь она мечтала об этом: зависеть от Алексея, отдавать ему все свое время. Просто ей не нужна была независимость без Алексея.

Наконец он произнес ненавистное:

— Ну, пожалуй, пора…

Они возвращались другим путем: сначала аллеей, где когда-то Лешка с друзьями высаживала тополек Иришки, потом — вдоль пустынного берега моря.

Сторож с маяка, Платоныч, стоя в баркасе, крикнул Леокадии издали:

— Чтой-то ты, внученька, давно не показывалась?!

Она шепнула Куприянову:

— Я поплыву на маяк.

Подошла ближе к Платонычу.

— А сейчас можно?

— Да, со всей радостью.

Куприянов пошел к городу, а Леокадия прыгнула в лодку.

— Ты в честь чего в такую рань гуляешь? — старательно гребя словно бы между прочим, поинтересовался Платоныч.

— А разве плохо?

— Да нет…

Платоныч замялся, вскинул оба весла вверх, попридержав их спросил напрямую:

— Слободный он человек?

— Свободный, — с трудом выдавила Леокадия и густо покраснела.

Платоныч с облегчением опустил весла в воду.

— Ну, тогда лады. А я, грешным делом, думал: от людей хоронитесь. Сейчас я тебе самоварчик поставлю… — Он оживился. — Я тебе наибольшего счастья желаю… И чтоб люди радовались…

Они подплыли к маяку. Платоныч засуетился у своего самовара, по его уверению, «оборудованного с хитростью»: самовар свистел и пел на разные голоса. Вначале голос у него был вкрадчивый, мурлыкающий, а когда стал закипать, появились сердитые, сварливые нотки, и Платоныч, подойдя к нему, заговорил, как с живым существом:

— Ну, чего разбушевался? Чего? Думаешь, не слышу? Ишь ты, горлохват!




В интернат Леокадия поехала автобусом. Она пробиралась к передней двери, когда в окно увидела на остановке жену Куприянова и его сына — длинноногого, худого юношу с ералашем темных волос на голове.

Мать и сын вошли в автобус, а Леокадия выскочила из него, не доехав до своей остановки.

Ей стыдно было глядеть людям в глаза. Как могла она, с ее гордостью, стать тем, чем она стала? Неужели чувство лишило ее воли?

Вот сейчас, как преступница, бежала из автобуса. Да если бы год назад ей, признающей только прямые поступки, открытую и честную жизнь, сказали, что она способна на тайные встречи, она, бы презрительно улыбнулась. Мерзко, мерзко и оскорбительно. Кто она теперь для людей, для мира? Бесчестный человек!

Но ведь она любит, а разве это не оправдывает многое?

Ничто не оправдывает ложь! Так дальше продолжаться не может. Такое не для нее. Надо уезжать. Горько усмехнулась: «Но куда уедешь от себя?»




Без десяти семь она входила в интернат.

Через десять минут в спальнях откинутся одеяла, распахнутся фрамуги окон и ребята в трусах, майках затопочут вниз, на площадку, делать утреннюю гимнастику.

А потом — уборка спален, туалет, легкий завтрак, начало уроков. И покатится день.

И как же ей, воспитательнице, судить их, мирить их, требовать правдивости и наказывать за неправду, если она сама…

Нет, нет, все надо решительно изменить.

ПРИЗНАНИЕ ОТЦУ


— Папунь Павлович…

Они сидят на диване в комнате у отца. Юрасов с нежностью смотрит на дочь: так она обращалась к нему в детстве, когда он особенно был ей нужен.

Ей трудно начать. Почти невозможно. И надо.

— Я полюбила… — Она подняла на него измученные бессонницей глаза. — Очень хорошего человека…

Алексей Павлович давно предчувствовал, что этот разговор возникнет, и все же растерялся.

— Рад за тебя. Кто же он?

Она погладила его руку.

— Я не могу сейчас назвать тебе его имя… Он женат, у него сын… Я не знаю: что делать?

Ах, вот оно что! Он отдернул руку. Не хватало еще этого на его седины. Алексей Павлович подавил гнев, тяжко помолчав, спросил:

— А со мной ты можешь считаться? Не попирать мои и свои убеждения… Хорошо, что мама не дожила.

— Папа!

— Что — папа? Я жалею, понимаешь, жалею, что дожил до этого!

— Папа!!

— Как людям в глаза смотреть?

— Но ты еще ничего не знаешь! Мы очень любим друг друга. Почему же непременно предполагать, что это постыдно и грязно?

Даже близкий человек, даже самый близкий так безжалостно осуждает ее. Чего же ждать от других?

— Ну вот что я тебе скажу. — Он поднялся, щеки его еще больше ввалились, посмотрел непримиримо. — Ты мне не дочь… Если можешь идти на такое.

— На какое?!

— На развал чужой семьи. На украденное…

Леокадия думала об этом и сама, но услышанное сейчас показа лось таким несправедливым, грубым, что она вскочила.

— Может быть, я порочу твой дом?!

— А ты думаешь — нет?

Больше она не могла вынести, подбежала к вешалке, сорвала пальто, платок, пробегая мимо высунувшегося из кухни брата, крикнула ему:

— Я буду у Громаковых! — И бросилась по лестнице вниз, кусая губы, чувствуя, что слезы обиды текут по щекам.

Громаковы жили в «Черемушках». Пока Леокадия дошла туда, она немного успокоилась. В конце концов можно понять и отца с его строгими устоями. Он прожил с мамой большую, чистую жизнь и, наверно, вправе с этой меркой подходить к людям.

Все семейство Громаковых было в сборе. Сын — Алик — у себя в комнате готовил уроки, белокурая Анюта, закатав рукава, лепила пирожки, а Павел в коричневой полосатой пижаме, стоя в дверях кухни читал вслух журнал «Юность».

— О-о-о, Лешенька! — встретила ее радостным возгласом Аня. Раздевайся. Скоро накормлю пирожками с пылу, с жару…

Павел повесил ее пальто.

— Наконец-то пожаловала…

…Леокадия и правда не часто бывала у Громаковых, но каждый раз уносила отсюда ощущение радости, что вот есть же такие дружные, добрые семьи.

Все-таки несчастны те люди, которые не умеют любить, сохранять свои чувства. Как много радости проходит мимо них!

Леокадия вымыла руки и стала рядом с Аней — лепить пирожки.

— Лё, ты послушай, как юные читатели ответили на вопросы анкеты. — Павел помотал над головой журналом. — Вопрос: «Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?» Большинство из трех с половиной тысяч отвечавших написали: «Человечность, любовь к людям. В мужчине — смелость, в женщине — гордость, чистоту». Недурно?

«Это напоминание мне», — подумала Леокадия, а Павлик продолжал:

— Вопрос: «Ваша отличительная черта?» Ответ большинства: «До всего есть дело». Принимается?

Он весело посмотрел на Леокадию, на жену, и на его лице отразилось удовольствие.

— В теории-то это хорошо, — подстрекнула мужа Аня, ловко работая пальцами, — а вот у нас в сберкассе одна сотрудница посмела сказать управляющему о его ошибке — и сразу попала в немилость, мы ее едва отстояли от увольнения.

— Ну и что? Значит, забивайся в нору и помалкивай, ни до чего тебе нет дела?

— Значит, что ты у меня правдолюб… И нам до всего дело!

Она подошла к мужу и поцеловала его в щеку.

— Ну то-то же, — добродушно пробурчал Громаков. — Но слушайте дальше, о неразумные женки. «Ваше представление о счастье?» Ответ: «Заслужить благодарность людей». Утверждаем?

— Утверждаем! — в один голос ответили Аня и Леокадия.

Потом Павлик стал рассказывать о делах комбината — он работал начальником смены.

— Между прочим, Лё, приезжал Игорь Сергеевич Багрянцев, помнишь, у нас в университете преподавал?

— Конечно…

— Уже докторскую защитил.

«Бог мой, как все это далеко от меня, — подумала Леокадия, — даже увидеть его не любопытно». Вслух же сказала:

— Действительно, молодчина.

— Так и не женился еще. Мне ребята говорили, присушила его красна девица Химия.

— Вот злодейка, — рассмеялась Аня.

— О тебе спрашивал: счастлива ли? — хитро улыбнулся Павлик и, заметив, что Леокадия нахмурилась, успокаивающе сказал: — Я ответил: «Очень».

— И правильно ответил.

«Неисповедимы пути у чувства, — думала Леокадия. — Игорь Сергеевич — несомненно, хороший человек, а вот мне ни капельки не нужен. Как, впрочем, и я ему. Хотя — кто знает — быть может, с ним пришла бы спокойная, ясная жизнь. Верно говорила Валентина Ивановна, что для прочной семьи достаточно взаимного уважения. И, вероятно, вовсе не обязательны испепеляющие чувства».

Они сели пить чай. Пирожки с курагой удались на славу. Павел включил телевизор — танцевала Майя Плисецкая.

Часов в одиннадцать Леокадия по-свойски спросила:

— Милые громыхалы, не оставите ли вы меня переночевать?

— В ванне уложим! — пошутил Павлик.

— Вот хорошо, что останешься! — обрадовалась Аня. — Мы тебя устроим на диване, обновим его.

Она ринулась доставать свежее белье. В это время кто-то резко, торопливо позвонил.

Павлик пошел открывать и привел взволнованного, взмокшего Севку.

— Лё, отцу плохо. Я «Скорую» вызвал… Укол сделали… Там у нас бабушка Долгановых дежурит.

Леокадия попрощалась с Громаковыми и вместе с братом побежала к своему дому.




Отец с трудом приоткрыл глаза, когда Леокадия вошла в комнату. Нос у него заострился, весь он был какой-то беспомощный, слабый — больно было смотреть.

— Ну что ты, пап? — Леокадия села на кровать, поправила компресс на лбу. — Что ты, родной? Все будет хорошо…

Глаза у отца повлажнели. Он взял ее руку в свою.

— Ты прости… Я, может, неправ… Не понимаю… старый хрыч… Он умолк, словно обессилев от сказанного.

— Не надо, папа. Все будет хорошо.

— Я верю…

— Ну спи, спи…




Часа в три ночи Леокадия закончила подготовку к урокам. В соседней комнате было тихо. Она подошла к ее порогу: отец спал, и его дыхание стало совсем спокойным. «Может быть, записать еще немного и в дневник?» — подумала Леокадия. Она вела этот дневник по совету Марии Павловны и чувствовала: записи помотают осмыслить то, что делает, на многое смотреть вдумчивее, словно бы несколько отступив.

«Кто это сказал, — начала она: — „Ты любишь во мне лучшего, чем я, но люби, и я буду лучше“. Это ведь и о нашем отношении к детям. Видеть в них то лучшее, чего в них, может быть, еще нет, но что появится как благодарность за веру. Сколько зла может посеять сила, подавляющая личность. Наш дом должен быть теплым, отогревать такие ожесточенные сердца, как сердце Рындина. Да оно, кажется, и отогревается. Он уже „крутил кино“ и даже — сущее чудо! — пел в школьном хоре!

…Мой маленький обжора Валерик вчера за завтраком вовсю уплетал сосиски с макаронами! И щеки в макаронах, и нос в макаронах, а когда я спросила:

— Кто хочет добавку?

Он встрепенулся:

— Сосиски?

А потом с такой старательностью нес дежурство по школе, что можно было подумать: это добавка придала ему силы. На разборе дежурства заявил, что 5-й „А“ недостаточно быстро помыл после обеда посуду и надо этот класс лишить сегодня кино. Когда же кое-кто возразил, Валерик совсем распалился:

— Говорили: наш девиз — честность? Да?

…Моя Лиза воистину бедная. Шли через сквер — я, Рындин и она, и вдруг девочка в пьяной женщине, понуро сидевшей на скамье, узнала свою мать. Ее сняли с работы за какие-то злоупотребления, и вот „заливала горе“.

Девочка нашла в себе силы спокойно сказать нам:

— Вы идите. Я ее отведу.

Мы, конечно, помогли ей отвести мать домой».

ОБЪЯСНЕНИЕ


Труднее всего Леокадии было думать, как тяжело Алексею там, на Лермонтовской.

Она одна и отвечает перед собой, хотя и этот ответ нелегок… Но он… Вот зашел в комнату, сел обедать с сыном и Таней. К нему обращаются, а он, еще весь с ней, Леокадией, и должен отвечать, играть недостойную, унизительную роль.

Когда они бывали вместе, он, щадя ее, не говорил: «Пора домой» иди «Дома у меня…» А говорил: «Пора на Лермонтовскую», «На Лермонтовской у меня…»

Но она-то знала, что дом есть и Алексею там неимоверно тяжело.

Ему, правда, было плохо. Особенно в воскресные и праздничные дни. Праздничное веселье еще больше отделяло их друг от друга. Это была мука.

Теперь даже малейшую заботу Тани о нем он считал изменой Лешке.

Как всякий не испорченный ложью человек, он не умел и не хотел притворяться.

«Можно ли, честно ли жить так дальше? — все чаще думал он. — Ведь с Таней мы рядом, но не вместе. Если бы я получил вдруг возможность начать жизнь сызнова, я все повторил бы — и ошибки, и заблуждения, и выбор профессии. Только не женился бездумно в двадцать лет, понимая ответственность этого шага… А потом нашел бы Лешку».

С некоторых пор Таня стала замечать, что с мужем творится неладное. Чтобы не лгать, он старался не говорить, куда идет, откуда пришел, лежал на кушетке, уткнувшись лицом в подушку, делая вид, будто спит, но она все примечала и понимала: что-то происходит.

А он думал о том, как счастливо сложилась бы его жизнь с Леокадией, и готов был выискивать провинности Тани, обвинять ее и укорять. Но, будучи человеком справедливым, говорил себе, что нет: вся-то ее вина в том, что он никогда не любил ее.

Злая память пыталась подсунуть ему неудачную фразу Тани, ее давний неверный поступок. Но в какой семье не наберешь их за долгие годы жизни? И почему именно сейчас надо вспоминал плохое? Сетовать только на нее? Это несправедливо и даже непорядочно.

И Куприянов думал с неприязнью уже о себе и с щемящей жалостью — о прожитых годах.

Но мысль неизменно возвращалась к тому, что подлинного счастья в их семье никогда не было. Была совместная жизнь, и, возможно, он прожил бы еще семнадцать и еще семнадцать лет, так и не зная, что может быть иное.

Теперь они по многу дней не произносили ни слова, и только приход сына вносил разрядку в ото угнетающее молчание.

Первый скандал разыгрался под Новый год, когда Алексей не захотел снова идти к Альзиным. Мог ли он предать этот день?

Таня возмущенно кричала:

— В бирюков превратились. Никто — к нам, ни к кому — мы! Прокаженные!

Он все же не пошел. В двенадцать часов ночи они выпили по рюмке вина, и вскоре Алексей отправился спать, сославшись на головную боль.




В эту ночь он так и не сомкнул глаз. Все представлял: вот в не скольких кварталах отсюда не спит и Леокадия. Почему должно быть так? Почему он обязан из-за слепоты юных лет навсегда лишить себя большого счастья?

Он ведь не знал, что оно может быть, не знал, какое оно. А узнав, ни за что не откажется.

А сын? Долг перед ним?

Обступали воспоминания, от них невозможно было уйти. Вот Вовка, сморщенный, крохотный, — в окне роддома. А вот в три месяца следит за отцом глазами, но как-то по касательной. Если что не по нем, он злится, ревет до сипоты. В семь месяцев у него появились два зуба. Вцепившись в волосы отца, он лопочет свое «А-дяб-дяб». В девять сказал: «Папа». А через два месяца сделал первые четыре шага.

Когда Алексей Михайлович, посадив его, двухлетнего, на плечи, пошел на первомайскую демонстрацию, Вовка кричал:

— Гобиль мира, ур-р-р-р-ра!

После демонстрации спрашивал:

— Ты чего чмокаешь глазами?

И просил:

— Дай я тебя целовну.

Однажды, включив телевизор, Алексей Михайлович ушел в соседнюю комнату. Вовка поднял страшный крик:

— Пап, иди сюда! Здесь показалась баба-яга! Я один боюсь!

А года в три, впервые увидев на улице жеребенка, восхитился:

— Смотри, пап, лошадка без колесиков!

Никогда сын не был дорог Куприянову так, как в эти дни решения и его судьбы.

Каждое его обращение «папа» ранило сердце, и он мысленно просил прощения за то, что собирался сделать.

Куприянов знал по себе, как тяжела жизнь без отца. Ему было двенадцать лет, когда его отец — тоже врач — погиб в автомобильной катастрофе. Через три года мать — ей тогда было столько, сколько ему сейчас, — разрешила себе встречи со вдовцом несколько старше ее.

Алексей возненавидел его. Если приходил домой и встречал этого человека — хлопал дверьми, не отвечал на его вопросы, переставал разговаривать с матерью. Он не хотел делить ее ни с кем. Ему казалось святотатством, что она «так скоро забыла папу», Алексей упорно подсовывал под ее подушку фотографию отца.

Когда же и после этого пришел ненавистный. «бритоголовый», как прозвал его Алексей, он сказал матери:

— Если будешь встречаться с ним — я уйду из дому.

И она смирилась, посвятила остаток своих лет сыну, потом нянчила его Вовку и так умерла, отказавшись, от личной жизни. Что же — именно это классический образец материнской жертвенности? А уйди он из дому, и женщину обвинили бы в том, что она. «поступилась сыном».

И разве не фарисейство — соблюдение в семье только видимости благополучия? Когда не любят друг друга, но боятся пойти наперекор волне, боятся нервотрепки, вмешательства посторонних, боятся утратить свое общественное положение и ханжествуют, ханжествуют.

Володя — почти взрослый человек… Он, конечно, уже чувствует фальшь отношений в семье. И для него самого лучше — честный исход.

Чем больше обо всем этом думал Куприянов, тем тверже было его решение поступить, как велят совесть и чувство!.

Он вошел в столовую, когда Таня что-то старательно шила на швейной машине.

— Давай честно поговорим…

Она посмотрела испуганно.

— Я никогда тебя не обманывал… И сейчас не хочу… Мы не должны жить вместе.

Она поднялась, в глазах ее был ужас.

— Почему?

— Я не люблю тебя.

— Неправда! Ты этого не сказал, неправда!

Он с трудом произнес:

— Это правда.

Тогда она уронила голову на стол и разрыдалась. Горе ее было столь велико, что у Куприянова сдавило горло.

— Я не хотел оскорбить или обидеть тебя…

Она вскочила, светлые волосы ее разметались, глаза смотрели с ненавистью.

— Я знаю — ты с кем-то встречаешься… Я вас выведу на чистую воду!

Он хотел сразу рассказать о Леокадии, о том, что произошло, по сейчас понял: делать этого нельзя.

— Кто она?! — кричала Таня.

— Я буду жить один, — ответил Куприянов и, одевшись, ушел.

Он действительно решил до развода жить в больнице, чтобы не навлечь бед на голову Леокадии.

Пусть все обрушится на него. Он вынесет.

В УЧИТЕЛЬСКОЙ


Дверь в учительскую то и дело приоткрывается, и тогда приглушенная волна детских голосов накатывается прибоем. Началась большая перемена, и учительская полна — в коридоре только дежурные.

За то время, что Леокадия работала в школе, она присмотрелась к своим товарищам и многое о них узнала.

Она видела их недостатки, противоречивость характеров. Но главным для нее оставалось все же то, что почти все они любили свою работу, детей, с готовностью помогали ей, новичку, не были в школе людьми случайными, по недоразумению попавшими сюда.

Вон в мягком кресле под стенгазетой сидит, тяжело отдуваясь и дымя папиросой, преподаватель географии Аким Степанович. Он явно запенсионного возраста, а внешне похож на огромный рыболовный поплавок — широкий посередине и заострившийся книзу и кверху. И при ходьбе раскачивается, как поплавок..

Аким Степанович — редкостный знаток истории, литературы, астрономии, минералогии, охотно делится своими книгами, коллекциями. Правда, на уроках у Акима Степановича сущий ералаш, и Юрасовой приходилось не раз журить ребят. Но все же было ясно, что они любят географа за его доброту, знания и за то еще, что он совсем одинок — лет двадцать назад умерла его жена, и он так и не женился. Эта верность вызывала сочувствие многих, в том числе и детей, и если они шалили, то незлобиво, просто используя слабости учителя.

Как-то Аким Степанович сказал Юрасовой:

— Любовь, деточка, это — талант, данный природой…

Чудесный старик!

А о его жизненной истории Леокадия поведала по секрету говорливая преподавательница литературы Полина Семеновна. Ей лет под сорок. Она прекрасно сложена, модно одета, очень обходительна, знает свой предмет, но… всеми правдами и кривдами увиливает от общественных поручений, собраний, отговариваясь неизменным: «Далеко живу».

Леокадии стоило немалых усилий привлечь ее к делам своего класса — провести конференцию, викторину, — но она не отступала от Полины Семеновны, и потом они вместе радовались. Сейчас Полина Семеновна звонит по телефону, отдает распоряжения мужу, что и где купить, а сама опасливо косится на завуча — Аркадия Владимировича — не придумал бы непредвиденных объявлений.

У Аркадия Владимировича правильные черты лица, очень белая кожа, артистичность жестов и голоса. Широченные роговые очки он часто движением носа то приподнимает, то опускает. Аркадий Владимирович курит не затягиваясь, старательно рассеивая ладонью дым. И это кажется тоже театральным.

Он всего на четыре года старше Леокадии, однако завуч образцовый, прирожденный: все помнит, все знает, умен, тактичен, но если надо — умеет потребовать. Его советы по методике уроков точны и полезны.

Неприятна в нем, пожалуй, педантичность, доходящая до смешного. У него, например, галоши с… металлическими вензелями внутри!

И потом, эта нравоучительная нудноватость тона…

Правда, иногда у Леокадии возникает мысль, что по натуре своей Аркадий Владимирович не очень добрый человек, но, провозгласив себя добрым, изо всех сил старается не уронить эту марку. Он всем видом своим словно бы говорит: «Вы даже не можете себе представить, какой я хороший! Поверьте и не ошибетесь…»

Хотя, может быть, она несправедлива? Если же и справедлива, то чем плохо подобное старание?

А вон у «графика ночных дежурств воспитателей» стоит ко всем широкой спиной математик Архип Фомич — человек сплошных контрастов. На нем синяя сатиновая рубашка навыпуск, суконные галифе и сапоги. Он не рыжий, а огненно-красный. Красны львиная шевелюра, квадратное лицо, широкие брови, из-под которых поглядывают проницательные глазки.

До сих пор Леокадия знала двух рыжих людей — Севку и Аллочку Звонареву. Шевелюра брата рыжевато-коричневая; у Аллочки когда-то волосы были цвета апельсиновой корки, а теперь приобрели весьма модный оттенок меди.

Математик же был огненным. И таким же яростным, неожиданным, как огонь.

Если Архип Фомич обнаруживал на уроке нечестность ученика, гнев его становился безудержным: он топал ногами, мог разорвать в в классе тетрадь, как сделал это с тетрадью Валерика, списавшего у соседа контрольную. Но ребята прощали ему даже такие выходки, потому что проведали где-то, что был Архип Фомич в войну разведчиком необыкновенной храбрости, приволок в свой полк важного гитлеровского генерала, награжден тремя медалями «За отвагу».

Сам он о своих подвигах никогда не вспоминал и даже как-то возмущался в учительской:

— Кончил объяснение, а ваш Рындин высунулся: «Расскажите что-нибудь о себе». Нежности! Демократизм!

Но всезнающая Полина Семеновна сообщила Юрасовой, что математик помогает двум сиротам — детям умершего брата, «обожает» цветы и «как бог» играет на скрипке. Пойми этого человека.

Некоторые слова Архип Фомич произносит странно. Вместо мыслить говорит меслить, вместо привычка — привечка. Может сказать: «Ну как вам не бесстыдно!» И при этом успешно заканчивает заочную аспирантуру, а математику дети знают у него превосходно. Архип Фомич утверждает, что она особенно важна в воспитании характера:

— Мы учим добывать истину, и никакая приблизительная болтовня при этом не годна. Только точность и ясность… Только анализ, сила логики и упорство.

Леокадия была у него как-то на уроке. Ее присутствие, видно, нисколько не стеснило Архипа Фомича. Он не старался казаться лучше, чем есть, вызвать учеников посильнее или смягчить свой характер.

Как-то, войдя при ней в класс и обнаружив, что возле доски нет тряпки, Архип Фомич покосился на классную стенгазету.

— Кр-ритика есть, самокр-ритика есть, доску вытир-рать нечем, — пробурчал он.

Рындин тихонько передразнил:

— Р-р-р…

Архип Фомич стал к нему вполоборота.

— Р-р-рындин! Мы меня не копир-руйте. Идите к доске — я вас буду копир-р-ровать!

Отвечал Рындин довольно прилично и честно заработал четверку Но, возвращаясь на место, шлепнул по затылку Улыбышева. Архип Фомич грозно произнес:

— Р-рындин!

Тот быстро повернулся к учителю, придал лицу невинное выражение. Математик, подняв плечо и став в свою излюбленную позу — вполоборота, — поднял руку с вытянутым пальцем, молча указывая на дверь.

— Да я… — начал было оправдываться Рындин, но палец неумолимо продолжал указывать на дверь, пока ученик не вышел.

Ну надо ли так?

Лет семь-восемь тому назад Лешка Юрасова безоговорочно зачислила бы Архипа Фомича в «явно отрицательные типы». Теперь не без гордости она отмечала про себя, что научилась различать грани характеров, понимать, что люди очень пестрые, сложные и надо видеть в них главное и не торопиться с категорическими суждениями.

…В учительской появляется, таща под мышкой чучела птиц, биолог Лазарь Ильич.

Маленький, румяный, с намечающимся брюшком, с небесно-голубыми бесхитростными глазами, он вечно сыпал прибаутками, охотно и много смеялся, возился с детьми в школьном саду, парнике, в препараторской своего кабинета.

Рядом с Леокадией сидит «англичанка» Ада Николаевна, в которую влюблены все дети интерната (да., кажется и не только дети).

Мало того, что она сама необычайно красива, похожа на испанку, но она словно бы поставила перед собой цель — пробуждать в детях стремление к красивому. Она выкраивала минуты на уроках, чтобы рассказать о картинах художников, о новом фильме, новой книге.

— Даже слово «космос» по-древнегречески обозначает — красота, — говорила она.

Сначала дети иронически кричали вслед Аде Николаевне:

— Эстетика!

Но скоро им передалась увлеченность учительницы искусством, и они то и дело просили:

— Расскажите еще…

Лазарь Ильич подсаживается на диван, дружелюбно смотрит на Юрасову, Аду Николаевну, а та иронически поглядывает на его перекошенный, замусоленный галстук, похожий на дохлого ужа. Биолог начинает ерзать, поддергивать галстук… Вот уже в чем уязвим Лазарь Ильич: пояс у него вечно не на месте, пуговицы застегнуты через одну, не на те петли, на костюме пятна. Но он еще делает вид, что не понимает взгляда «англичанки».

— Да, почтенная Леокадия Алексеевна, — бодреньким голосом говорит Лазарь Ильич, — я утверждаю, что славный молодец Рындин — личность одаренная.

— Ухарь! — не поворачиваясь от доски объявлений, бросает Архип Фомич.

Завуч неодобрительно смотрит на его спину, протягивает назидательно:

— Рындин… м-м-м… нуждается в удвоенном внимании… Он хотя и туго, но поддается. Во-о-от. Поддается.

— Ухарь, но честен, — угрюмо уточняет Архип Фомич. — Во всяком случае, я его больше уважаю, чем Улыбышева. Не юлит.

Для математика это была немалая похвала.

Архип Фомич, наконец, поворачивается ко всем лицом:

— Сюсюканьем и душещипательными беседами ничего не добьешься. Из кремня искра выбивается кремнем же…

Завуч пожимает плечами:

— Поэтично, м-м-м, но неясно.

Полина Семеновна, чтобы смягчить накал, бойко затарахтела:

— Спрашиваю в классе: почему рассказ называется «Хамелеон»? Улыбышев отвечает: «Потому что Очумелов имеет разные взгляды на одну собачку».

Все рассмеялись.

«Даже смеется каждый по-своему, — дружелюбно думала Леокадия. — Говорят, глаза — зеркало души. Но как часто это зеркало обманывает. Иногда характер человека пытаются разглядеть в походке развинченной или стремительной, в рукопожатии — то вялом, слабовольном, то крепком, мужественном. Может быть, может быть… Но как о многом говорит смех. Злой и добродушный, неискренний и до слез на глазах, застенчивый и наглый: Он невольно выдает, проясняет человека. Архип Фомич смеется отрывисто, резко. Генирозов — прихихикивая, не поймешь — смех это или смешок… Звонко и чистосердечно — Ада Николаевна. А дети? Беззаботно, заливается по пустяковому поводу Валерик; игриво повизгивает Лиза; редко и сразу притушив его, словно боясь приоткрыться, — Рындин».

Леокадия усмехнулась: «Целый раздел психологии». Но тут ж помрачнела при мысли: «А как они все отнесутся ко мне, узнав об Алексее? Осудят, отвернутся. Но за что?»

КАРТИНА ИРЖАНОВА


Почти семь месяцев прошло с того дня, когда молнией убило мужа Веры, а Иржанов все помнил так, словно это произошло вчера.

Страшную весть он услышал в клубе, часов в девять вечера. Контролерша рассказывала буфетчице:

— На плотине молния в учителя Сибирцева попала… Насмерть. Возле велосипед лежал — в лепешку скрутился.

Анатолий бросился бежать к Сибирцевым.

У их дома толпился народ. Дверь в квартиру была открыта настежь.

Федор Иванович лежал на столе, как живой. Только волосы на голове, выше правого виска, были подпалены.

Окаменевшая Вера, никого не видя и не слыша, сидела у изголовья мужа. Ее белые губы на опухшем от слез лице беззвучно шевелились. В комнате были Лобунцы, Стась, Юрасова, Нагибов, учителя школы.

Валентина Ивановна, стоя позади Веры, поглаживала ее плечо. Какая-то женщина, наверно соседка Сибирцевых, сказала Чаругиной:

— Уложила спать…

Анатолий понял, что речь идет о детях. Вера, словно бы на минуту придя в себя, уткнула лицо в грудь Валентины Ивановны, измученно простонала:

— За что жизнь так преследует меня?

Анатолий вышел из комнаты. Он больше не мог там оставаться.

Улицы опустели — Пятиморск рано укладывался спать. Возвращаться в свою клетушку не хотелось, и он пошел в темноту, к морю.

Оно тревожно шумело… Как и там, на краю земли…

Заныла рана в груди. Наверно, снова будет дождь.

Море пахло по-осеннему. Гремели в порту бессонные краны. Отсветами пожаров вспыхивали дальние зарницы.

Иржанов медленно поплелся домой.

После этого вечера Анатолий ни разу не осмелился прийти к Сибирцевым, а поджидал Иришку возле школы.

Когда он узнал, что у дочери не ладится с арифметикой, решил увидеться с учительницей. Зоя Семеновна Углева — спокойная, приветливая женщина со скуластым широким лицом — встретила Иржанова так, будто они уже не раз говорили об Иришке.

— Она хорошая девочка, но рассеянная. Замечтается о чем-то своем и с доски не успевает переписать…

— А как с товарищами? — спросил Иржанов.

— Сама доброта! Всем поделится. Вот только если кто из мальчишек затронет…

Анатолий вспомнил недавний разговор с дочкой. Она пожаловалась, что какой-то Вовка Курочкин дергает ее за косы, а на перемене дал подножку.

— Просто иззякло терпение!

Он посоветовал:

— А ты давай сдачи.

На следующий день Иришка с радостью сообщила:

— Я Вовке Курочкину первая дала сдачи!

Самое приятное для отца Зоя Семеновна припасла к концу разговора:

— Мы в классе составляли устный рассказ «Мои мама и папа». Она о вас сказала: «Меня папа учит рисовать… Он дома замечательную картину рисует».

…Сейчас, поджидая Иришку, которая должна была забежать к нему из школы, Иржанов отбросил с полотна занавеску, отступил на шаг. Да, именно такой тот суровый край, именно такой…

Когда-то он писал картину «Внутренний мир художника». Буровато-синюю мглу прорезали зеленые зигзаги. «Таким представляется мне мир по утрам», — таинственно вещал он, желая поразить воображение Прозоровской. Небогатым же был его внутренний мир! Сплошная претензия на значительность; оригинальничанье, выдаваемое за оригинальность.

Нет, настоящий художник ищет не снисхождения, а верен ответственности. Если что ему и дозволено больше, чем другим, так эти бесконечный поиск. И не в смене увлечений источник вдохновении, а в способности быть верным глубокому, сильному чувству. Тогда появится глубина и в том, что ты делаешь.

Чтобы понять это, ему пришлось потерять Веру, а самому пройти через Дантов ад. Не слишком ли дорогая цена?

Сколько в искусстве красоты и как нелегко прибавить хотя бы каплю в ее океан.

До чего же был он глуп и самоуверен, рассуждая о шедеврах, которые необязательно понимать людям. Как луна, светил отраженным светом чужих мыслей. Да ведь художник по самой своей природе не должен быть эгоистичным, потому что картины его уходят к людям, а весь смысл его труда в том, чтобы делать людей добрее, лучше, приносить им радость!..

Чувствует ли он в себе силы для этого? Кажется, да… Все определят время и труд. Сейчас только первые подступы к главному. Даже не озарения, а едва брезжущие просветы, намек на мудрую углубленность… Нет, об этом даже смешно говорить.

Месяца два назад в их городе появилась передвижная выставка художников области.

Кто-то в клубе рассказал приехавшему с выставкой известному художнику Сытникову об Иржанове, и Сытников неожиданно появился в комнатушке Анатолия.

Тот увлеченно работал над картиной и был удивлен появлением пожилого человека с добрыми глазами, огромным высоким лбом и волосами, подстриженными так, что их прямые пряди почти закрывали уши.

На госте — коричневая вельветовая куртка с прорезными карманами, светлые брюки, остроносые ботинки на высоком каблуке. И это старомодное одеяние и внешность, будто со страниц диккенсовского романа, тоже удивили Анатолия.

Пришелец на мгновение застыл перед картиной Иржанова, потом радость вспыхнула в его карих глазах.

— Это хорошо!

Он представился и, продолжая рассматривать картину, то отступая от нее, то приближаясь, сказал:

— Понимаете: по-настоящему хорошо!

Анатолию совестно было выслушивать подобные похвалы. Сам-то он понимал, что может, что должен сделать все гораздо лучше.

«Вероятно, гость из вежливости так расхваливает, — самолюбиво думал Анатолий. — Из педагогических соображений. Поощряет рабочего — самоучку».

— Слушайте, — повернулся к нему Сытников. — Мы возьмем вашу картину на выставку. А?

Анатолий усомнился: выступать рядом с профессионалами… И потом — картина не завершена…

Художник, видя замешательство Иржанова, объяснил его по-своему:

— Вы не бойтесь. Картина не пропадет. Я возьму ее под свою ответственность.

— Но я еще не закончил, — извиняющимся тоном сказал Иржанов.

— Сколько вам надо времени?

— Месяца три…

— Хватит и двух. Дайте слово, что привезете картину. Я вас познакомлю с товарищами. Заодно посоветуемся о том, как вам подучиться.

— Хорошо… Привезу… — в конце концов выдавил из себя Иржанов.

Художник на листке бумаги написал Анатолию свой адрес, телефон и с видом первооткрывателя засеменил к двери, постукивая высокими каблуками, оставив Иржанова в смятении. Полно, да так ли это стояще?..

Впорхнула Иришка, размахивая портфелем, стянула с запястья матерчатую петлю от мешочка для сменной обуви. На пальце зеленым карандашом нарисовано кольцо.

— Пап, Зоя Семенна сказала, что я немножечко внимательней стала… — Ей почему-то приятно было сообщить отцу первому школьные новости. — По физкультуре — тройка…

— Почему?

— Думаешь, легко? Я ж, смотри, какая толстая. — Она развела руки.

— Вовсе не толстая. Сотри то, что намалевала на пальце.

— Сейчас. Девочки говорят: надо крутить хала-пуп. Это не представит вред?

…Иришка рассказывала о домашних делах: бабушка все болеет, мама плачет и ходит на могилу, а паршивый мальчишка Ванька разбил тарелку, и на него даже не накричали. Вот если бы она разбила — поднялся б шум на весь день.

— Но ты взрослая, — возразил отец.

— Конечно, — вздохнула с сожалением Иришка. — Я у мамы спросила: можно мне с папой сегодня в кино пойти на «Доктора Айболита»? Она сказала: «Можно». А бабушка начала придумывать: «Уроки не успеет приготовить». Но ведь мама играет главный авторитет.

Покосилась на отца: как он? Оценил ее ученость?

— Ты напрасно так о бабушке говоришь, — не одобрил отец. — В кино Ваню возьмем. Зайдем за ним в садик. Предупреди бабушку.

— Вот он обрадуется! Так я побегу!

Часом позже они втроем шли в кино.

— Пап, а что это за картина «Донки ход»?

Он не сразу понял.

— «Дон-Кихот»… Это мы как-нибудь посмотрим.

В фойе к Иржанову подошла молодая женщина, сверкнув ослепительно яркой улыбкой, спросила:

— Не узнаешь?

На переносице, немного выше густых бровей, влеплена коричневая родинка. О-о-о! «Афродита, выходящая из воды».

— Анжела!

Он ни разу не видел ее с тех давних пор. Анжела держала за руку худенького, бледного мальчика лет пяти.

— Мой сын.

Было странно, что у пышущей здоровьем женщины такой заморыш и одет так небрежно.

— А это Аркушиной? Доверяет? — на щеках Анжелы заиграли ямочки.

Она сразу стала ему неприятна.

— Как видишь.

— Слышала, ты один живешь…

— Да..

Анжела прищурила глаза. Широкая темная полоса, умело проведенная вдоль ресниц верхнего века, делала разрез глаз необычным.

— От этого, как я понимаю, не умирают! — сказала она.

Иришка ревниво потянула Иржанова за руку:

— Пойдем, пап…

Раздался звонок, предупреждающий о начале сеанса.

После его окончания Анатолий поскорее пробрался с детьми к выходу, чтобы выйти раньше Анжелы.

ТАНЯ ДЕЙСТВУЕТ


Трудно было предположить тот заряд враждебной энергии, какой обнаружила Таня, услышав от Алексея его признание.

«Что ему еще надо? — возмущенно думала она. — Всегда обстиран, отутюжен, накормлен… Сколько лет была неплохой, а теперь, видите ли, не подхожу. Нет, шалишь! Закон есть закон, и ты еще посмотришь, на что я способна».

Особенно подстегнул Таню к решительным действиям рассказ сына. Придя из школы, он угрюмо сообщил ей, что одноклассник Петька Бурцев спросил у него сегодня:

— Отец бросил вас?

Володя ответил:

— Нет.

Петька пожал плечами:

— Все говорят…

И это была правда. Кто-то видел Юрасову и Куприянова у плотины, кто-то приметил, что он получает письма до востребования. Разве этого недостаточно для далеко идущих предположений? И как не сказать о них по-соседски?

Тогда Таня решила учредить розыск. Начала она с того, что все перерыла в ящике стола Алексея и обнаружила тетрадь со стихами. Первые же строки привели ее в ярость.
		Слово есть в любви —



		Жестокое и резкое,



		Как удар кнута,



		Как в крапиве стезя,







		Словно, что смиряет,



		Буйное и дерзкое,



		Сказанное шепотом —



		«Нельзя».








«Стишками занялся», — с остервенением разрывая тетрадь, гневно думала она и решила сейчас же написать письмо старшей сестре Алексея в Ленинград, чтобы та повлияла на непутевого брата.

За этим занятием и застал Куприянов Таню.

…Вчера Леокадия сказал ему:

— У тебя есть все: семья, интересная работа, доброе имя… Зачем тебе из-за меня терять это? Я прошу тебя, понимаешь, прошу: останься там, а я уеду…

— Без тебя ничего у меня нет, и живу я уже не дома, а в больнице, — ответил он и решил начистоту повести разговор с Таней.

— Можно, я обо всем ей расскажу? — спросил он Леокадию.

— Не знаю, — испуганно посмотрела она.

— Так надо. Все, честно…

И вот теперь он пришел на Лермонтовскую.




— Здравствуй.

Таня не ответила, только посмотрела с неприязнью.

— Слушай, Таня. — Он сел напротив. — Зачем нам оскорбления, враждебность? Поверь, к хорошему это не приведет. Только заставит меня уехать из города. А так будет хуже сыну.

— Вспомнил о сыне!

— Я о нем и не забывал. Останусь для него тем же, кем и был. Мы можем сохранить уважение друг к другу?

— Не нужно мне твое уважение! — гневно крикнула Таня. Пусть пользуется им твоя фифочка!

Алексей Михайлович с трудом сдержал себя.

— Почему ты так отзываешься о человеке, которого не знаешь? Я смалодушничал прошлый раз… Леокадия Алексеевна — учительница… Мы любим друг друга…

— Можешь не рассказывать… Знаю я таких… Каждому на шею вешаются. Семьи рушат. Только запомни: раз ты мне жизнь калечишь — и я искалечу. И тебе и ей. А сына больше не увидишь! Врагом тебе станет.

Продолжать разговор не имело смысла.

В этот же день Таня пошла в горздрав и горком партии. «На войне — как на войне», — подбадривала она себя где-то вычитанной фразой, уверенная, что должна отстаивать свое право любыми доступными ей средствами. — Что же это получится, — думала она, — если дать волю? Тогда все беззащитны и нет никакой уверенности… Мыслимо ли это?

Заведующая горздравом Зоя Федоровна Мануйло — решительная женщина с неулыбчивым лицом, после исповеди Куприяновой сказала:

— Печально. Вы успокойтесь. Мы примем меры.

В горкоме партии Таня попала к секретарю Углеву. Он, терпеливо выслушав ее рассказ, спросил:

— Что же, вы полагаете, должны мы сделать с доктором Куприяновым?

— Заставить его возвратиться! — недоумевая, что ей задан такой, вопрос, потребовала Таня.

— А если он не захочет? Если он действительно любит и не сможет к вам возвратиться?

— Любит, не любит. Такого не бывает! Это в романах и в восемнадцать лет. А если он совесть потерял — надо так проучить, чтобы другим урок был.

Секретарь посмотрел на нее с огорчением. Правду говорят, что человек особенно ясен в ссоре.

— Вряд ли ваши слова продиктованы любовью. Во всяком случае, мы с ним поговорим.

Директора, Марию Павловну, Куприянова не застала, хотя и заготовила фразу: «Как же она сможет воспитывать детей?» Юрасову она разыскала в учительской. Все же постеснявшись народа, коротко сказала:

— Я — Куприянова. Нам надо поговорить.

Леокадия спокойно — позже она удивлялась этому спокойствию — посмотрела на нее:

— Надо. Я прошу вас подождать минут десять. У меня еще дела в классе.

Леокадия ушла, а Таня презрительно подумала, сидя на диване: «Пигалица. Смотреть не на что». К собственному недоумению, Юрасова не вызвала в ней той злобы, которую она заранее распаляла в себе, идя сюда.

…В классе Леокадия Алексеевна полностью овладела собой. Поговорив с детьми, она возвратилась в учительскую и вместе с Куприяновой вышла на улицу.

Полквартала они шли молча, свернули в пустынный сквер. Ни одна, ни другая не начинала разговор.

Наконец Леокадия сказала:

— Я очень хотела с вами встретиться.

Таня метнула на нее подозрительный взгляд.

— Хотели не хотели — пришла…

И, словно пришпоривая себя, умышленно отметая неведомо откуда прокравшуюся жалость к этой девчонке, грубо сказала:

— Не там жениха ищете!

— Я не искала, — тихо ответила Леокадия.

И было в ее голосе такое страдание, что Таня невольно подумала: «Может, она и правда не виновата…»

Нет, определенно Таня почему-то не могла говорить как предполагала: уличать, оскорблять.

— У него совести нет! — с сердцем воскликнула она, чтобы хоть как-нибудь излить чувства, обуревающие ее, и словно бы этим восклицанием немного оправдывая Леокадию: наверно, это он вскружил голову малоопытной девчонке.

Леокадия приостановилась, посмотрела на Таню печально и с осуждением.

— Ну что вы! Он очень мучился и мучается. Это я во всем виновата… И перед Володей и перед вами…

И вдруг Таня расплакалась. Оплакивала себя, Алексея, Володино горе и горе этой девчонки. И то, что вот озлобилась так и ходила всюду и везде с местью в сердце. А если вдуматься, разве нужен ей Алексей такой, какой он сейчас? Но и не могла привыкнуть к мысли, что не будет его.

— Разве ж я к нему плохо относилась? — сквозь рыдания говорила она. — Обстиранный, накормленный… А сыну, знаете, какая рана?

— Не плачьте… Я все понимаю… Доработаю учебный год — и уеду…

Таня схватила ее за руку, глаза мгновенно просохли.

— Правда? Милая! Уезжайте, уезжайте! Вы не обманете?

— Нет, не обману.

УНИЗИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР


Приход Куприяновой в интернат не остался незамеченным. Преподавательница литературы Полина Семеновна под большим секретом сообщила Леокадии: в тот же день, по дороге домой, Генирозов при знался ей, что написал статью в «Учительскую газету» — не то о моральном облике учителя, не то о безнравственности. «Я давно раскусил эту святошу, — сказал он. — Еще когда она охотно посетила мою холостяцкую квартиру…»

Леокадия хотела подойти к Генирозову и назвать его так, как он того заслуживал, но потом раздумала: это в конце концов пустяки сравнительно с тем, что происходило. Да и нельзя было подводить Полину Семеновну, разжигать сплетни.

Леокадия ограничилась тем, что перестала здороваться с Генирозовым.

Ей чужда была пассивность, ей легче было бы за счастье бороться, но разве могла она бороться против Володи?

И еще ее мучило, что она ничем не может облегчить жизнь своему и не своему Алексею, хотя ему сейчас было во сто крат тяжелее, чем ей.

С какой бы радостью отдала она свою жизнь за право хотя бы год заботиться о нем… Один только год… Вот вечером… Он в белой сорочке, такой домашний, сидит в кресле, читает, а она издали смотрит на него… И может в любую минуту подойти. Какое это, оказывается, счастье… Живи они даже в самом глухом хуторе, в самых тяжелых условиях… Декабристки — вовсе не героини. Они просто любили, и каждая любящая женщина сделала бы на их месте то же самое.

Если его предадут анафеме, лишат всего — она поддержит его, будет ему сестрой, матерью.

Леокадия горько усмехнулась: «Никогда не буду». Она дала слово Тане и сдержит его.

…Позор распространяется быстрее славы, он пронзительнее и пронырливее. По пути обрастает, как снежный ком, подробностями, какие были и каких не было, и катится, сшибая с ног слабого.

Уже передавали шепотом, что Юрасова и Куприянов, договорившись, вместе поехали на курорт, что жена их настигла там, что… Да мало ли что можно придумать при желании.

Немного успокаивалась и приходила в себя Леокадия, как обычно, с детьми. Но и в классе у нее иногда возникала страшная мысль, что вот добудут «Учительскую газету», когда появится статья Генирозова, и потеряет тогда последнее убежище.

Невыносима боль утраты доброго имени. Теперь она хорошо понимала слова отца о народной молве, знала, что боль эта рвет на части сердце, впивается в него шипами, терзает днем и ночью. И чем чище, светлее, выше было твое имя, тем беспощаднее расшибаешься ты при падении.

Леокадии казалось, что, когда идет она улицами Пятиморска, вслед ей глядят осуждающие глаза, что некоторые соседи перестали с ней здороваться, что учителя сторонятся ее.

Недавно мадам Улыбышева, опять чем-то недовольная, сказала Леокадии, нехорошо усмехнувшись:

— До наших ли вам детей?

И когда она резко спросила:

— То есть?

Улыбышева заюлила:

— Да это я так… Без всякого значения…

Только дети, словно догадываясь, что их воспитательнице почему-то сейчас тяжело, были к ней необыкновенно внимательны, изо всех сил старались ничем не расстраивать ее.

Лиза как-то сказала озабоченно:

— Сколько времени отнимает у женщины стирка белья, мытье посуды. Я непременно изобрету, чтобы все это делала химия…

А какое сочинение написали восьмиклассники, когда она дала им: тему «За что я люблю химию?»!

Называли химию доброй волшебницей, которая лечит, одевает, кормит, писали, что у каждого элемента — «свое лицо»: у одного яркое, у другого скромное, незаметное. Что красен, как кровь, раствор железа, лазурно-синь его осадок; коварен свинец, при котором не обнаружишь серебра и который трудно удалить; капризен натрий, открывающийся только при низкой температуре и длительном помешивании…

«Когда начинаешь опыт, — писала одна девочка, — будто берешь в руки новую книгу или смотришь в кино первые кадры новой картины. Тебя ждет открытие!»

Да, эти бесхитростные строки были для Леокадии высшей наградой, но даже они не могли отвлечь совсем от ожидания беды.

Самое страшное — неторопливость, обыденность, с которой она приближается, — неизлечимое ли то заболевание, ответ ли за неверный поступок. Много легче, если есть ощущение борьбы.

С некоторых пор Леокадия, ко всему сейчас болезненно чувствительная, заметила, что завуч, Аркадий Владимирович, неестественно натянут в разговорах с ней, подчеркнуто предупредителен. Как выяснилось позже, он вел себя так потому, что вынужден был решать самостоятельно весьма щекотливый вопрос. Марию Павловну с тромбофлебитом положили в больницу, а из гороно позвонили, как ее заместителю, Аркадию Владимировичу и сказали, что к ним «поступили сигналы о неблаговидном поведении учительницы Юрасовой». И что «следует на коллективе разобраться в этом и сурово осудить».

Аркадию Владимировичу очень не хотелось заниматься таким разбирательством и потому, что он неплохо относился к Юрасовой и потому, что в глубине души не верил в предосудительность ее поведения. Но был он человеком исполнительным, осторожным, пожалуй даже пугливым и не смел игнорировать руководящие указания. Он попытался славировать, сказал, что, в конце концов., если это уж так необходимо, пусть Юрасовой займется местком. Но ему ответили, что речь идет не просто о члене профсоюза, а о воспитателе.

Аркадий Владимирович тянул, ждал, что, может быть, Марта Павловна возвратится из больницы. Но она задержалась, а недовольные звонки повторялись, и завуч назначил собрание учителей после уроков.

Все уже знали, по какому оно поводу, и по-разному отнеслись к нему. Сердито попыхивал трубкой географ Аким Степанович; с острым любопытством слушала Полина Семеновна что-то нашептывающего ей на ухо Генирозова. Математик Архип Фомич, пятерней взбив свой красный чуб и никого не стесняясь (Юрасова была еще в классе) сказал завучу:

— Вы затеяли никому не нужную буффонаду.

Завуч оскорбленно ответил:

— Все, что бросает тень на школу, должно быть устранено.

— А если это настоящее? — с неприязнью поглядел на него из-под красных бровей Архип Фомич.

— Но есть и долг, как я понимаю.

Аркадий Владимирович привычным движением носа приподнял очки, и они словно вздыбились.

— А если это и радость, и свалившееся несчастье, и… даже самум? — глухо спросил математик.

Вот никто не ожидал таких речей от грубоватого, резкого Архип Фомича!

— Бунинские «солнечные удары» и цвейговские «самумы», откровенно говоря, не в моде, — заметил Генирозов.

Математик подошел к нему вплотную, зло перегнал папиросу из угла в угол рта. Тихо, так, что вряд ли услышала даже Полина Семеновна, спросил:

— А что в моде: перехватывай где сможешь, лишь бы шито-крыто?

Генирозов промолчал. Неужели этот рыжий черт знает о его романе с женой завклубом?

Вошла Юрасова — и все умолкли. Аркадий Владимирович, заняв председательское место, открыл собрание:

— Мы, коллеги, собрались… м-м-м… по необычайному поводу. Необычайному. Во-о-от.

Потрогал роговую оправу, словно подбадривая себя.

— О члене нашего… м-м-м… дружного коллектива, уважаемой Леокадии Алексеевне Юрасовой пошли, я бы сказал, огорчительные разговоры. Огорчительные. Во-о-от.

Он стоял сгорбившись, втянув голову в плечи, держал в протянутой, словно за подаянием, руке какие-то листки. Леокадия сидела, не поднимая глаз, но ей почему-то стыдно было именно за Аркадия Владимировича, за то, что ему приходилось произносить эти слова.

Аким Степанович, с горечью слушая завуча, приглаживал пухлой рукой редкие пепельные волосы на голове. Его соседка по квартире, дама весьма преклонных лет, пыталась рассказать ему вчера о «скандальном романе», но он не стал ее слушать. Сейчас он думал о Куприянове, у которого не однажды бывал как у врача: кто знает, может быть, в годы зрелости сердечная привязанность приобретает особую прочность, глубину и силу? Человек уже в состоянии отличить настоящее от случайного, наностого. Подлинная первая любовь может прийти и поздно.

Вдруг он произнес с места хриплым голосом, немного шепелявя:

— Чувство надо уважать! Н-да! Любовь не судят!

Все повернули головы в сторону Акима Степановича. На секунду умолк, поперхнувшись, завуч, но, вспомнив о своей административной роли, продолжал с твердостью в голосе:

— Никто судилище и не устраивает, м-м-м, уважаемый Аким Степанович. Не устраивает. Но если говорить правду, я не понимаю людей, которые настолько уходят в чувство, что забывают: на свете есть вещи поважнее лобзаний. Во-о-от.

Это была уже бестактность.

Взвился Архип Фомич. Простучал по учительской сапогами на высоком подборе, стал рядом с завучем, посверлил его маленькими глазками. Потом обратился ко всем:

— Может быть, мы слишком обыденны? Подавляем в себе сердечные порывы: «нельзя, нельзя». Можете считать меня безнравственным человеком, но я пре-кло-няюсь перед теми, кто ради большого чувства способен на самые решительные шаги… — И к завучу: — Мы зачем собрались? Покопаться в чужой душе? Легче всего бросаться обвинениями. А в данном случае — что мы вообще знаем, кроме чисто внешних обстоятельств?

— Бывает достаточно и внешних обстоятельств, — зашептал на ухо Полине Семеновне Генирозов. — Всякий имеет право допускать глупости, но нельзя этим правом злоупотреблять.

Всех поразил тишайший, добрейший биолог Лазарь Ильич. Воинственно выставив перед собой брюшко, совсем не грозно расширив свои небесного цвета глаза, он объявил, немного заикаясь от возбуждения:

— А я осуждаю, категорически осуждаю Юрасову… И тех людей, которые думают о своем чувстве и не думают о его последствиях для других…

Генирозов говорил, по своему обыкновению, витиевато:

— Даже если допустить несостоятельность сигналов, печален, откровенно говоря, сам факт обсуждения подобной ситуации в стенах школы. Поставим вопрос глубже: может ли научить хорошему и имею в виду нравственный кодекс — человек, сам нравственно ущербный?

Но, заметив, как грозно нахмурил брови математик, Генирозов поспешно добавил:

— Я, откровенно говоря, ставил этот вопрос не конкретно, а и общем аспекте. И в хорошем человеке может завестись плохое В природе и обществе чистых явлений не бывает…

Самым оскорбительным показалось Леокадии полное безучастие Ады Николаевны и молчание Полины Семеновны. Уж она-то могла хотя бы Генирозову дать отпор. Но Полина Семеновна только поглядывала нетерпеливо на часы: и ей, видно, никакого дела не было до того, обижают ли, оскорбляют ли Юрасову.

Леокадия, конечно, могла бы выступить, сказать о своем обещании Тане, о своем чувстве — дай бог всем ее судьям относиться к нему так же свято. Но из гордости она ничего этого не стала говорить, ни от чего не стала отрекаться и ничего обещать.

Только, поднявшись, тихо произнесла:

— Я ни в чем не повинна ни перед вами, ни перед детьми…




С тяжелыми думами возвращалась Леокадия домой. Ей горьки были слова Лазаря Ильича, обидно лавирование завуча, оскорбил весь ход этого разбирательства. Конечно, на собрании не вынесли никакого решения, просто «побеседовали по-товарищески». Но от той беседы не стало легче.

Недалеко от дома навстречу ей шагнул из тени Виктор Нагибин.

— Я у товарища был, — стесненно, словно оправдываясь, начал объяснять он. — Хорошо, что случайно встретил тебя…

Стал расспрашивать о Рындине.

Уже прощаясь, взял ее руку в свою.

— Ничему плохому я все равно не поверю… Ты знай.

Она благодарно пожала его руку.

— Спасибо, Витя…

СЕКРЕТАРЬ ГОРКОМА ПАРТИИ


В городской комитет партии к секретарю Василию Константиновичу Углеву Куприянова попросили зайти к концу рабочего дня.

Углеву, как и Куприянову, было под сорок. После института он довольно долго работал инженером на ТЭЦ, а несколько лет назад его выдвинули на партийную работу.

Если бы на то была его воля, он остался бы инженером, потому что любил свое дело. Но раз уж так получилось — какое он имеет право уклоняться от долга?

Знания технические помогали ему обстоятельно вникать в дела промышленных предприятий, а доброжелательство, стремление к справедливому решению вопросов, полное отсутствие чванливости располагали к нему людей.

Да к тому же еще Углев обладал не часто встречающимся даром слушать и своим участливым молчанием словно бы сопереживать и если не исцелять, то по крайней мере облегчать душу пришедшего к нему за советом.

После визита Куприяновой Углев не сразу решился на разговор с ее мужем, не будучи уверенным — вправе ли? — и не зная, как в подобном случае подступить к человеку беспартийному и, возможно, не менее его понимающему, что можно и чего нельзя, что хорошо и что плохо.

У самого Василия Константиновича в семье сложились добрые, чистые отношения любви и взаимного уважения. Жена его работала учительницей в младших классах, их дочь Ксения училась в седьмом, а сын Владик в этом году поступил рабочим на химический комбинат. Вероятно, потому, что в семье Углевых сложились именно такие отношения, Василию Константиновичу всегда неприятны были раздоры и неурядицы в семьях других. И он всеми силами старался — если это оказывалось возможным — помочь людям устранить то, что мешало им жить в ладу.

Но он отдавал себе и совершенно ясный отчет, что жизнь многообразна, сложна, что ее нельзя упростить, силой вогнать в угодные тебе рамки, хотя и следует энергично защищать от грязи. Понимал, что есть какие-то невидимые границы интимных человеческих отношений, за которые запрещено бесцеремонно вторгаться даже из самых благих побуждений.

«Разве можно, разве надо, — спрашивал он себя, — решением партбюро — склеивать совместную жизнь людей, не любящих друг друга, а тем более относящихся один к другому без уважения или даже враждебно?»

Приход Куприяновой, разговор с ней оставили у него неприятный осадок. Но он старался найти ей оправдание: ведь она чувствует себя оскорбленной, взбудоражена и, может быть, поэтому говорила так резко.

В следующие дни два визита по «делу Куприянова» насторожили Углева. Сначала была якобы делегация от «общественности торговых работников»: три довольно бойкие женщины заявили, что они выражают мнение масс, и особенно нажимали на тезис: «Что же он за депутат? Какой пример подает всем? А выступает, небось, за кодекс».

Вроде бы все вполне разумно, озабоченность объяснима..

Еще через день пришла полная женщина, назвавшая себя Полиной Максимовной, санитаркой горбольницы и соседкой Куприяновых, и, прослезившись, сказала, что у нее «сердце кровью умывается при виде такого безобразия». А уходя, просила «сделать показательны и суд над жизненным уродством, спасти детей от такой учителки».

«Известно, чему она их научит», — заключила она строго.

И здесь вроде бы все было естественным, но Углева не оставляло ощущение продуманного нажима извне.




Работая секретарем городского комитета партии, Василий Константинович видел, что немалая часть его времени и времени его товарищей уходит на рассмотрение семейных отношений.

И как бы ни было ему иногда тягостно и досадно тратить драгоценные часы на подобные разборы, он понимал, что такая необходимость продиктована жизнью и от этого никуда не уйдешь.

В горком приходили и коммунисты и беспартийные, видя здесь защитников, нравственных судей, и его разговор с Куприяновым, может быть, действительно имел смысл потому что Куприянов — человек на виду и, конечно же, коммунистам не безразлично как люди будут относиться к нему.

Углев слышал много хорошего о враче Куприянове и искренно хотел как-то помочь ему, если тот поступил опрометчиво или заблуждался. Ведь есть долг перед сыном, и Василий Константинович решил, что ему следует, не поступаясь деликатностью, попытаться всколыхнуть в Куприянове именно это чувство ответственности.

…Куприянов вошел к нему настороженный, словно застегнул душу на все пуговицы, полный решимости никого не впускать в свой внутренний мир, защищать его. Они познакомились. Василий Константинович пригласил Куприянова сесть, сам сел напротив, посмотрел на него, как показалось Алексею Михайловичу, застенчиво близорукими глазами, смущенно притронулся к своим светлым усам — с чего начинать?

Углев понравился Куприянову с первого взгляда. Он чем-то располагал к себе, в нем чувствовались ум, интеллигентность.

— Вы простите, Алексей Михайлович, что я разрешаю себе вторгаться в ваше святая святых, — сразу начал с главного Углев, не признававший деланно-притворных маневров и дальних подходов к тому, ради чего пришел человек, — но у нас была ваша жена, просила о вмешательстве, и мы не посчитали возможным отказать ей в этом.

«Ах, так вот в чем дело!» А он больше всего боялся, что были учителя из интерната. Идя сюда, волновался за Леокадию. Теперь им овладело полное спокойствие.

— Как вы относитесь к своей жене? — опросил секретарь.

— Она неплохой человек… — искренне сказал Куприянов и умолк. Следует ли рассказывать почти незнакомому Углеву о том, что произошло? Все будет выглядеть неубедительным, облаченное в обыденные слова.

— Разве этого мало? — как-то очень добро и участливо спросил Углев.

И Куприянову захотелось рассказать ему обо всем — просто как человеку почти его возраста, который должен его понять.

Он начал говорить о том, как они с Таней поженились и как жили. («Неплохо. Но я совсем не знал, понимаете, даже не догадывался, какое счастье — настоящее».) И о встрече с Леокадией Алексеевной. («Вы не подумайте, что это легкомыслие… желание сменить надоевшую жену на женщину помоложе»), И о чистоте их отношений, и о нелегко давшемся ему решении. И о том, что сыну он будет отцом.

— Я понимаю боль и негодование Тани. Но тут ничем не поможешь и ничего не изменишь.

Углев слушал Куприянова и думал, что нет, не возвратится он к Тане, даже если его обвинят в аморальности, снимут с работы, не изберут депутатом. Было совершенно ясно, что чувство серьезное, и справедливо ли в таком случае насилие над человеком? И разве нельзя быть уверенным, что хорошим отцом он останется?

Разве Куприянов менее честен, чем те, кто, сохраняя подобие семьи, разрешают себе бог знает что?

Василий Константинович вспомнил одного такого хамелеонствующего работника совнархоза Позднышева и его доверительное кредо в час опьянения.

Позднышев терпеть не мог свою вздорную, истеричную жену, но не считал возможным разводиться с нею, боясь, что это подорвет его авторитет руководителя, осложнит жизнь, и довольствовался случайными связями.

На вечере, где он, подвыпив, излагал «свою веру» Углеву, Позднышев развил такую успокоительную для себя философию, что, мол, «то можно, что никому не причиняет вреда», и что если после долгой жизни, пусть даже с ведьмой, ты начнешь исправлять ошибки молодости, это черт знает к чему приведет. Лучше скрепя сердце сохранять все так, как есть, — видимость приличия и благополучия. «А если из-за некой возвышенной любви люди доводят дело до взрывов и подрываются на бытовых минах, я не завидую им и не стану им подражать. Старик Стендаль неспроста говаривал, что свет простит любую связь, но не простит ее гласность. Ну что ж, будем щадить стыдливость света…»

Углеву тогда захотелось ударить по губам этого «философа» — он ненавидел людей, сотканных из страха и лжи, — но жена, сидевшая рядом и прекрасно знавшая его характер, отвлекла Углева, и Василий Константинович только брезгливо отодвинулся от Позднышена.

Неужели вот таким уподобляться Куприянову?

Углеву уже известно было и о собрании в интернате, и о приходе Куприяновой в горздрав. Заведующая горздравом Зоя Федоровна Мануйло, позвонив секретарю, служебным голосом заверила, что «моральный кодекс они защитить сумеют» и для того создают комиссию.

Углев был в затруднении: что же посоветовать этому, видно честному человеку? Неужели внушать ему прописные истины, при износить «положенные» слова? И почему надо не доверять порядочности и совести Куприянова?

А еще Углев подумал, что, наверное, и при коммунизме будут люди расходиться, и неспроста коммунист Фридрих Энгельс, получше его понимавший, что такое семья, писал, что если нравственным является только брак, заключенный по любви, то остается нравственным только такой, в котором любовь продолжает существовать.

И Углев сказал Куприянову слова, которые, казалось бы, никак не вязались с деловой, строгой обстановкой этого кабинета:

— Если чувство настоящее, его надо защищать.




Утро у Куприянова началось как обычно. В восемь тридцать планерка: заведующие отделениями и врачи стационара докладывали о происшествиях за ночь и нуждах. Потом — обход, а после него нескончаемый поток хозяйственных забот. Как добыть холодильники, не нарушая финансовой сметы? Где достать бумагу для врачебных записей?

Действительно, что знал старик Гиппократ о проблеме кочегарни, прачек и нянечек? Вот развернулась весна — и текучесть «низкооплачиваемых» возросла. Как удержать их? Каждый час подсовывает какие-то свои неотложные дела. Заболела старшая сестра терапевтического отделения, и срочно надо разрешить совместительство сестре палатной… Не прозевать бы послать помощника закупить матрасы для стационара, разобраться с заменой котлов, постройкой гаража. Да не забыть съездить на комбинат: проверить, как работают в цехах терапевтические участки. Главное в этом потоке забот — отдавать львиную долю внимания и времени делам лечебным, их совершенствовать, ими управлять.

Когда часов в одиннадцать позвонили из горздрава и сказали, что Зоя Федоровна Мануйло вызывает к себе Куприянова на двенадцать дня, он страдальчески поморщился. Вот уж не любил эту «Тираду», как прозвали ее врачи за склонность к затяжным, напыщенным и, правду сказать, пустоватым речам и наставлениям.

Лицо у Зои Федоровны застывшее, с тем синевато-мертвенным цветом кожи, какой бывает у людей, большую часть жизни проводящих в закрытом да еще накуренном помещении. Она и сама много курила.

Увидев входящего — Алексея Михайловича, Мануйло строго поджала губы и коротко, словно нехотя, кивнула ему:

— Что, товарищ Куприянов, творится у вас с семьей? К нам поступили сигналы… Мы не можем мириться с подобным.

Куприянов гневно посмотрел на Тираду.

— А, собственно, по какому праву, товарищ Мануйло, — медленно произнес он, — вы так бесцеремонно вмешиваетесь в чужую жизнь? — И, смиряя, ломая себя, спросил: — Может быть, вы сочтете возможным, чтобы я сел?

Зоя Федоровна плотнее сжала губы. Отеки под большими, красивыми, вдруг опустевшими глазами словно бы еще больше набрякли, широкие ноздри — казалось, она непрерывно зевает с закрытым ртом — угрожающе раздулись.

— Как ваш начальник, я обязана вмешиваться, — с сожалением сказала она. — Садитесь.

Куприянов недобро усмехнулся и сел.

— Мы назначим комиссию по расследованию, — объявила Мануйло.

— Чего?

— Обстоятельств дела.

Куприянова возмутила эта бестактность. Он хотел было ответить резко, вывести из равновесия этого робота в юбке, чтобы с ее лица свалилась маска сдержанности и неимоверной деловитости, сказать ей: «Но ведь и мне, вашему подчиненному, тоже небезразлична, товарищ Мануйло, ваша, так сказать, личная жизнь, неблагополучие в вашей собственной семье».

Все в городе знали, что муж Тирады — кутила, только она делала вид, будто ей ничего не известно.

Но и на этот раз Куприянов сдержал себя.

— Зоя Федоровна, — сказал он как можно спокойнее. — Не будем вламываться с отмычками в душу друг к другу. Я вчера имел долгий разговор с товарищем Углевым и полагаю, что это освобождает вас от спасительных бесед. Комиссий можете назначать сколько посчитаете нужным… Но по служебным делам… Личными же делами каждому лучше заниматься самому.

— Я лишь хотела выполнить свой прямой долг, — как-то вяло, словно по инерции, произнесла Мануйло. Видно, что-то вспомнила, щеки у нее сразу отвисли, и на какое-то мгновение она стала похожа на старую печальную собаку. В нем даже шевельнулось сочувствие: у нее ведь своя боль, и она, возможно, искренне хочет, чтобы у всех был полнейший порядок…

— Ну, если вы были у товарища Углева…

Больше, собственно, говорить ей было не о чем.




Куприянов медленно шел к больнице. «Разве грубое вторжение в человеческую душу, угрозы могут что-нибудь изменить?» — с горечью думал он.

Было тяжело узнавать о мстительных похождениях Тани. Оказывается, можно прожить с человеком бок о бок много лет и даже не догадываться, что у него на донышке характера. Но ведь это он довел ее до такого состояния, когда человек теряет контроль над своими поступками!

Наверное, и сына успела настроить против.

Это опасение, к сожалению, скоро подтвердилось. Встретив Володю на улице, Алексей Михайлович привел его к себе, в маленькую комнату возле ординаторской. Хмурый Володя неохотно шел следом за отцом, покусывая губы.

— Вот что, сынок… — сказал Куприянов, когда они сели на кровать.

В комнате был только один стул и небольшой стол. Володя исподлобья посмотрел на убогую обстановку, на стены с вбитыми шляпка ми гвоздей, злорадно подумал: «Как клопы».

— …мое отношение к тебе не изменилось, я по-прежнему тебя очень люблю.

— Но ты ушел от нас! — выкрикнул юноша.

Хотел сказать «променял», — что-то помешало произнести это слово.

— Я был и буду тебе отцом.

Юноша вскочил, нахохленный, непримиримый, даже враждебный.

— А мне ты такой не нужен!.. Я… я… отказываюсь от тебя… Мы с мамой так решили, если ты променял…

Он, наконец, выговорил ненавистное слово.

У Куприянова вдруг разболелось сердце. Ну что он мог ответить своему мальчику, когда сам когда-то был вот таким же и говорил почти этими же словами? Он тоже встал.

— Скажу одно, Володя: я не заслужил подобного отношения… Вырастешь — многое поймешь. Отказаться — твое дело. Но думаю, что ты потеряешь от этого не меньше моего…




Ему необходимо было встретиться с Леокадией, необходимо, как глоток свежего воздуха, приободрить ее, самому получить поддержку.

Они давно не виделись. Куприянову казалось, что она избегает встреч, умышленно отдаляется, а это было бы самым страшным.

Куприянов зашел в застекленную будку. Телефон-автомат глотал монеты одну за другой, как больной спасительные пилюли. Наконец удалось дозвониться. Он попросил позвать к телефону Юрасову.

Мужской голос ответил:

— Леокадия Алексеевна на уроке. Кто спрашивает?

Куприянов положил трубку, через час снова позвонил. На этот раз Леокадия подошла к телефону.

— Слушаю вас…

— Лешенька, это я… Нам необходимо встретиться…

Она замерла на дальнем конце провода, наконец произнесла:

— Хорошо.

— Когда? Где?

Снова молчание. Видно, кто-то рядом мешал ей ответить. Куприянов спросил:

— Ты когда освобождаешься сегодня?

— В начале одиннадцатого, когда уложу детей спать.

— В половине одиннадцатого я буду ждать у почтамта.

— Хорошо…

Встретиться надо, встретиться необходимо. Он ей скажет: «Давай вместе уедем».

…Остаток дня прошел у Куприянова в напряженной работе — принимал больных. У тридцатитрехлетнего мужчины оказался рак легкого: вот отчаянное и непоправимое горе!

У работницы с химкомбината врачи предполагали язву двенадцатиперстной кишки, но он успокоил женщину, установив, что это спайки.

Потом навалились, по обыкновению, дела административные.

Сегодня он делал все с охотой — энергично шутил, его давно не видели таким. И все вокруг тоже повеселели, и работа как-то удивительно ладилась.

Он пришел к почтамту в начале одиннадцатого, стал в тени колонны. Минут через десять появилась Леокадия. Боже мой — одни глаза остались.

— Лешенька, наконец-то!

— Пойдем куда-нибудь…

Они торопливо перешли освещенную улицу и очутились в темном парке.

Куприянов, чтобы не расстраивать ее, не стал рассказывать ни о разговоре с Тирадой, ни о тягостной сцене с сыном. Зато подробно передал беседу с Углевым и особенно его последние слова.

— Он честный человек, не ханжа. И я уверен — таких много.

— Но я не хочу, чтобы из-за меня страдал ты.

— Да кто меня тронет! — воинственно воскликнул он. — Что я — донжуан какой-нибудь? Я не хочу прятаться вот так, по темным закоулкам.

Алексей губами прикоснулся к ее глазам, почувствовал на них слезы.

— Ну что ты, сердце мое львиное, что ты?

Леокадия прислонилась к его груди. Плечи ее вздрогнули.

— Оно совсем не львиное… Нет больше сил… Папа получил анонимку, что я — распутница. Свалился… Брат и соседка около него… Он молчит, но так на меня смотрит… Я больше не могу…

Лешка, как маленькая девочка, всхлипывая, бормотала:

— Каждый день подхожу к вывешенной в учительской галете и смотрю: нет ли статьи этого пакостника Генирозова?

— Ну, ты наивный человек! Кто же ее напечатает, не проверив? Слушай, Лё, вот папа выздоровеет — и мы сядем с тобой рядом, расстелем карту страны, ты закроешь мне глаза ладошкой, а я карандашом ткну в карту… И мы поедем туда, куда покажет карандаш. Ладно?

Она притихла, видно представляя и эту карту и карандаш-вещун. Тяжко вздохнула:

— Но разве могу я увезти тебя от Володи, от полюбивших тебя здесь, в Пятиморске, людей? Ты должен возвратиться домой…

— Но это невозможно! Ты понимаешь — невозможно!!

— Это я, я внесла смуту в твою жизнь.

— Неправда!

— Нет, правда…

ДВЕ БЕДЫ


Слава, бесчестие имеют свои масштабы и свою глубину. Одна слава у киноактера, которого знают в любом уголке страны, другая у любителя-артиста районного масштаба.

Но бывает и так: опозорят человека на городок, а ему больнее, чем если бы на весь мир, потому что здесь все его близко знают, уважают… И в глазах каждого читает он то недоумение, то осуждение, то сочувствие, то любопытство, и некуда деться от этих глаз.

В Пятиморске все знали семью партизана Юрасова, справедливого, безупречной жизни человека. У всех на виду росла его дочка Лешка — Леокадия: кончила местную школу, строила комбинат, приезжала из университета на каникулы, а потом возвратилась в родной город учительницей.

И теперь недобрая молва особенно тяжко ранила и ее и, отца. Когда же Алексей Павлович получил анонимку; «Хорошо же воспитал ты свою дочь, верно, и сам такой», — она и вовсе подкосила Юрасова. Он не показал письмо Леокадии, она прочитала его случайно: когда отцу стало плохо, искала лекарство, а нашла в его столе письмо. Первая же строчка занозой вошла в сердце.

Алексей Павлович пролежал несколько дней и, ох, как много передумал за эти дни.

Когда-то он считал Шеремета человеком, способным искалечить жизнь Леокадии. Он видел в нем парня без образования, без прочного места в жизни, с тяжелыми изломами судьбы. И все же это было лучше, чем Куприянов с его образованием, известностью в городе… Было честнее. И тревога за дочку стала еще больше, и стыдно было за себя. Что думают о нем Альзин, Углев, старый друг Самсоныч?

Алексей Павлович в какой уж раз вспоминал свою любимую, часто повторяемую дочери фразу: «Главное — народная молва».

Но тут же пытался оправдать Леокадию: «Однако ж молва может быть и несправедливой, подстроенной, пущенной пакостниками… И где взять силы в таком случае устоять, не опустить голову?»

В душе он верил дочери, верил, что она — честный, неиспорченный человек, и все же внутри все восставало против: сделанного ею выбора. Он и здесь пытался оправдать ее: «В конце концов в чем виновата девочка? В том, что полюбила человека, которого не следовало любить». И как тогда, когда его встревожила история с Шереметом, он горестно сетовал: «Вот растили, думали: будет опорой», так и теперь он остро переживал, что не уберег, не оградил, потому что уверен был — на обломках чужих жизней свою не построишь.

«Ну зачем она выбрала себе такую трудную судьбу? — в отчаянии думал он. — Разве мало свободных людей? А что если поговорить с этим Куприяновым, как с сыном? Может быть, он поймет меня?»

Мысль эта, придя однажды к Алексею Павловичу, не давала теперь ему покоя, и он, как только встал с постели, отправился в городскую больницу. В кабинет главврача он попал, когда Куприянов разговаривал, видно с завхозом, о том, что надо срочно получить какую-то кислородную палатку и электроустановку для хирургического отделения на случай аварии городской ТЭЦ во время операции.

Куприянов кивком головы поздоровался с Юрасовым, извинившись, попросил подождать минуту, пока закончит разговор. Но его все время отвлекали телефонные звонки, заходил врач — подписать требование на кровь и другой врач — доказать чью-то историю болезни, потом — рабочий, устанавливающий на кухне электромясорубку, шофер — спросить, куда ехать за консультантом, сестра — с меню-раскладкой.

И Куприянов, отпуская очередного посетителя, виновато посматривал на Юрасова, мучительно вспоминая: где он видел этого несомненно знакомого человека?

Юрасову, как ни был он предубежден, Куприянов понравился. Внешне он чем-то напоминал Алексею Павловичу его партизана, «академика» Тураева, только был, пожалуй, волосом потемнее да быстрее в речи. А такой же худощавый, с таким же вдумчивым взглядом умных глаз и решительностью в жестах.

Понравилось Юрасову и то, как уважительно главврач разговаривал с людьми, с необидным юморком, вносившим хорошую легкость в трудное дело. А если надо было, то проявлял и настойчивость, и тогда в голосе появлялся металл.

Наконец кабинет опустел, и Куприянов, приглашая посетителя подсесть ближе, сказал:

— Извините, но такая карусель у нас целый день и каждый день.

Алексей Павлович подошел к столу:

— Я отец Леокадии…

Куприянов: обомлел. Как же он не догадался! Ведь одинаковы лоб, складка губ. Он обошел стол и радостно, несколько смущенно сказал, протягивая руку:

— Вот и хорошо, что мы наконец-то познакомились.

Юрасов, пересиливая себя, пожал протянутую руку. Кто-то заглянул в дверь, и Куприянов, сказав: «Я занят», — подошел к двери, запер ее на ключ. Они сели.

— Я пришел к вам, — не поднимая глаз, начал Юрасов, — чтобы попросить… по-человечески попросить… Всеволод, сын мой, — мужчина, за него я не боюсь. Леокадия — единственное, что связывает меня с жизнью… Оставьте ее…

Он говорил медленно, с большим трудом, губы его дрожали. Когда он поднял глаза, они были просящими..

Куприянов понимал отца и сочувствовал ему, словно видел себя его глазами: женатого мужчину, который врывается в жизнь его дочери, и может искалечить эту жизнь, и приносит боль позора ему, старику. Он вспомнил рассказ Леокадии об анонимке и ясно представил себе переживания Алексея Павловича, получившего пощечину.

Что мог сказать Куприянов в свое оправдание? Ведь только чувство оправдывало все, что вынужден был переносить этот теперь и ему дорогой человек.

И он стал говорить лишь об одном: то, что сроднило его с Леокадией, было сильнее их, не заслуживало гнева и не должно было вызывать отцовских опасений.

Но Юрасов словно бы и не слушал его, сидел поникший, одинокий в своей боли и тихо произнес, скорее даже простонал:

— Я не перенесу этого…

Куприянов оборвал исповедь на полуслове. Ему вдруг показалось, что все накопившееся за последние месяцы: отречение сына, оскорбления Зои Федоровны, злоба Татьяны, то, что Леокадия становилась какой-то чужой, приход ее отца — все спрессовалось, обвалилось на него страшной тяжестью. Словно защищаясь от нее, Куприянов обхватил голову руками и так застыл, силясь понять, в чем же виноват.

— Но почему? — поднял он воспаленно-горящие глаза. — Почему?

Юрасов встал. Стараясь сохранить в голосе твердость, произнес:

— Простите меня… Я сказал, как думаю… Нельзя вам… Это я твердо знаю, — и медленно пошел к двери.




Домой он возвратился каким-то разбитым, словно внутри что-то безнадежно надломилось. Его знобило. Он прилег на кушетку в столовой, прикрылся плащом. Подумал вяло: «А может, я действительно ничего не понимаю, и можно?.. И даже надо?.. Одинокое дерево быстрее теряет листья, и желтеют они раньше… Леокадия больше никогда никого не полюбит… Так и останется одна».

Он тихо позвал:

— Лешенька!

Она подошла.

— Что, папа?

Отец посмотрел на нее долгим, запоминающим взглядом, и столько в нем было любви, что Леокадия стала у дивана на колени.

— Ну что, па?

— Ничего… Просто хотел увидеть тебя… Я был у него…

Умер он ночью. Заснул и не проснулся.




Когда близкий тебе человек умирает где-то далеко, весть об этом хотя и больно ранит, но не с такой силой, как если все происходит на твоих глазах. Отчаяние, вызванное воображением, ничто в сравнении с отчаянием перед внезапной смертью при тебе.

К смерти не на войне привыкнуть нельзя, она всегда поражает. Вот был человек — с его мыслями, привычками, радостями и горестями — и нет его, и все отпало, отвалилось от него, стало ненужным. В это трудно поверить сердцу, трудно усвоить разуму. Был — и нет. Только в памяти осталось, как в детстве отец брал на руки, как с притворной строгостью говорил: «Леокадия, не дури». И вот это недавнее: «Просто хотел увидеть тебя…»

Был — и нет. Был почетным пионером в школе, вечерами ходил в рабочее общежитие, рассказывал молодым людям о партизанских годах, заступался за какого-то неправильно уволенного рабочего и писал об этом заметку в «Пятиморскую правду»… И вот нет.

Позже, еще много дней после похорон, Леокадии все казалось, что сейчас раздастся стук в дверь и он войдет. Неторопливо повесит в коридоре на крючок пальто, фуражку, спросит, как обычно: «Ну, как дела?»

Но никто не стучал, не приходил, и только обступали тяжкие думы: «Это я его убила… Но ведь мог бы, мог бы папа полюбить Алешу».

…На похоронах было много народу. Куприянов стоял возле Леокадии с поникшей головой, словно боялся посмотреть на гроб, на нее. Он вряд ли слышал прощальные слова Альзина, Самсоныча. Только вздрогнул, когда Леокадия припала к груди отца, тоже рванулся было к могиле и бессильно замер на месте.

Альзин и Всеволод с трудом подняли ее, отвели в сторону. Альзины настояли, чтобы Юрасовы с кладбища пошли к ним. Потом Всеволод отправился на работу в третью смену, а Леокадию Альзины не отпустили, оставили ночевать у себя. Уложив ее в столовой на диване, Изабелла Семеновна долго сидела рядом, ласково гладила ее плечо, рассказывала о своей, о Гришиной юности, о внуках. И Леокадии казалось: сидит рядом мама, и от этого чувства было легче, хотя сердце продолжало разрываться от горя, от нестерпимой мысли, что она уже никогда больше не увидит отца.

На третий день после похорон свалилась новая беда: обгорел Стась.

В последнее время Панарин, работая главным технологом, пустил еще один уникальный цех, ввел на комбинате множество технологических усовершенствований.

Григорий Захарович втайне радовался, что вот вырастил такого инженера, и даже подумал, что Панарин сможет со временем заменить его.

Когда-то, несколько лет назад, ему, Альзину, говорили в совнархозе: «Не слишком ли много у вас сосунков, неопытных химиков?» Он отвечал: «Вот посмотрите, какие горы мы свернем с этим детским садом…»

Мигун тоже был дельным инженером, но ему мешала, если можно так сказать, «техническая ограниченность». Не было панаринской широты взглядов.

Девизом же Стася, казалось, было: «Разрушать тупики!» Он твердо знал, что необычное где-то рядом, за утлом, и ему не терпелось заглянуть за этот угол.

В жизни иного инженера бывают пустые дни — ожидания результатов труда. До этого у него не хватало часа, он был в вечной горячке, но вот сделал, наконец, то, что задумал, сердце, мозг высвободились, а к новому приступить не может. Тревога за сделанное наполняет его, дни кажутся неинтересными, длинными, и он не находит себе места, а монотонная одурь раздражает и сковывает.

Стась не знал таких пустых дней. Он всегда до предела был переполнен новыми идеями и только-только успевал «отвязаться» от одной, как возникала другая, еще более заманчивая, и он на ходу извлекал заветную потрепанную книжицу, вносил в нее выкладки, цифры, формулы.

Несмотря на кажущуюся рассеянность. — в действительности это была необычайная сосредоточенность, — Панарин отличался на производстве осторожностью, зная каверзы химии. Но она все же подстерегала своих укротителей и нет-нет да выпускала когти. То происходил «хлопок», то разносило, казалось бы, безобидный этерификатор, потому что аппаратчица прикрыла его задвижку.

Как на каждом участке подлинного фронта, не обходилось без потерь и здесь.

Не закрой задвижку — беда! Не открой вентиль — беда! Неспроста на комбинате всюду висели грозные предостережения:

«Помни! Смесь газа с воздухом взрывоопасна!»

«При входе в цех все зажигательные и курительные принадлежности сдай!»

«Стальными и железными инструментами не пользоваться!»

Помни! Помни! Помни!

И Стась помнил. Но химия, верно, видела в нем наиболее опасного, для себя укротителя и ждала своего мгновения.

Беда произошла из-за пустяка — из-за вискозной рубашки, которую Стась надел вместо робы.

В цехе решили сделать замену теплообменника. Панарин с Мигуном стояли в трех метрах от колонны, когда из ее небольшого люка, словно давно выжидая, внезапно вырвался хищный огненный язык, коварно лизнул по груди Стася и скрылся. Вискозная рубашка мгновенно вспыхнула, как папиросная бумага. Загорелись тонкие курчавые волосы Панарина.

От неожиданности он побежал, похожий на горящий факел. У выхода из цеха его нагнали рабочие, повалили на пол, пытались сорвать горящую одежду.

Женщина, мывшая в цехе пол, набросила на Панарина мокрую тряпку. Но он уже успел так обгореть, что его в бессознательном состоянии доставили в больницу.

Потап под вечер позвонил Леокадии и сообщил о несчастье. Она выскочила на улицу и, перехватив грузовую машину, примчалась в больницу. Здесь, кроме Потапа, уже были Аллочка, Вера, Валентина Ивановна.

Аллочка мыла голову в общежитии (она теперь жила там), когда услышала о беде. Так, с косынкой, наброшенной на мокрую голову, она и прибежала в больницу.

…Куприянов с тремя врачами вышел из палаты, где лежал Стась. Все они были явно встревожены. Доносились малопонятные фразы: «Тканевый некроз… Расплавление некротических тканей…»

Как позже объяснил Куприянов, Стась получил ожог третьей степени, особенно глубокий на груди и шее.

Ему прорезали пузыри, убрали лоскуты кожи, сделали бальзамическую повязку.

Шоковое состояние, длившееся недолго, удалось преодолеть. Но не наступит ли уремия?

Новокаиновая блокада ожидаемых результатов не дала. Температура резко повысилась. Панарина тошнило, он бредил…

Куприянов настаивал на том, чтобы немедля послать в область за специалистам по ожоговым болезням — профессором Долмацким. У него же была и новая мазь для лечения ожогов. Но до профессора не дозвонились. Тогда доставить его и лекарство вызвался Потап. Альзин дал свою машину, вместе с Куприяновым написал письмо Долмацкому.

На дворе была ночь, когда Лобунец и Леокадия, потребовавшая, чтобы Потап взял ее с собой, выехали в область. Триста километров они проделали за пять часов и на рассвете стучали в дверь профессора.

Он вышел заспанный, мрачный. Узнав, в чем дело, начал объяснять, что завтра у него научная конференция. Но Леокадия, умоляюще глядя на него, убеждала:

— Мы полетим туда и обратно вертолетом… Вы успеете на конференцию… Только вы можете спасти…

Видя, что профессор еще колеблется, она с отчаянием произнесла:

— Мы не уедем без вас!

Она села на диван, всем видом показывая, что никакая сила не сдвинет ее отсюда, если профессор откажет.

Долмацкий пробурчал:

— Подумайте, один только я…

И вдруг улыбнулся:

— Особенно меня устрашила ваша угроза навсегда остаться здесь… Ладно уж… Полетели.




Панарину становилось все хуже и хуже. Черты лица его заострились, губы посинели, дыхание стало учащенным.

Сначала, придя в себя, он пытался шутить и спросил у Аллочки, как же она теперь будет к нему относиться, если у него еще и нос облезет. Но потом снова впал в беспамятство. Называл Аллочку Аленушкой и все просил смородины.

Под утро Вера достала ее в парниках дальнего совхоза, и, когда сок смородины выжали в рот Стася, он блаженно затих.

Утром по радио жителям Пятиморска сообщили, что обгоревшему и находящемуся в смертельной опасности инженеру Панарину нужна кровь. В больницу пришло сто восемь человек. Полная, лег сорока пяти, домохозяйка объяснила Куприянову, что хотя она ужасно боится уколов, но решила отдать свою кровь, потому что иначе ее «на всю жизнь замучит совесть».

Подошла кровь только Виктора Нагибова, который сам недавно не сильно обгорел.

Надя Лобунец добыла лед для пузырей и для того, чтобы в палате Стася было прохладно, а девчата из лаборатории притащили сюда же небольшой холодильник, забили его соками, кефиром, минеральной водой.

В коридоре они тихо расспрашивали Аллу:

— Спал?

— Ему лучше?

Она отвечала:

— Спал… немного.

Девушки повеселели, одна из них даже засмеялась:

— Вытащим гурто́м.

Алла, не желая обманывать, призналась:

— Плохо ему… Еще хуже, — и заплакала.

Тогда девушка, что рассмеялась, сказала виновато:

— А я-то, дура, развеселилась.




В аэропорту, по звонку Альзина из Пятиморска, был забронирован вертолет. Пока оформлялись документы, Потап куда-то смотался на машине, привез фрукты и поливитамины.

Передавая их Леокадии, попросил:

— Ты там скажи Наде, что я скоро приеду.

Профессор и Леокадия прилетели в Пятиморск в начале десятого. Долмацкий пожурил коллег, что первичную обработку ожогов сделали устаревшим способом. Под неглубоким наркозом иссек омертвевшие ткани, наложил на раны привезенную мазь.

Только через несколько часов, выйдя в коридор и заметив там Юрасову, профессор подошел к ней.

— Молодой человек неудачно прогулялся на тот свет. А вам, воительница, пора бы и отдохнуть. Как я понимаю, опасность оккупации моей квартиры миновала…

— Раз и навсегда! — повеселев, воскликнула Лешка. — Значит, Стасик будет жить?

— Будет жить и в третьем тысячелетии. Что касается лица, то одна-две пластические операции — и он предстанет перед вами даже в улучшенном издании…

Почувствовав, что несколько перехватил в шутливом тоне, уже серьезно спросил:

— А эта маленькая женщина в очках — его супруга?

— Друг, — с запинкой сказала Леокадия, хотя с гораздо большим удовольствием произнесла бы «невеста».

Леокадия отправилась домой. Позвонив в школу Марии Павловне, получила разрешение отдохнуть, едва успев снять одежду, уже спала непробудным сном. Проснулась под вечер и сразу же побежала в больницу. Ее впустили к Стасю. Он лежал в палате один, рядом сидела Аллочка. Из-за бинтов виднелись только бледные губы да живые поблескивающие глаза.

— Жив курилка! — тихо сказал Стась и попытался улыбнуться. — Нас мало, но мы — в тельняшках.

В коридоре Алла, обняв Леокадию, разрыдалась:

— Я только теперь поняла, что он для меня значит…

Леокадии пришла чудовищная мысль: если бы с Алешей произошла беда и болезнь приковала его навсегда к постели, она взяла бы его к себе!

Только нет, пусть лучше остается здоровым и невредимым.

ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ


Июньский вечерний час тих и задумчив. Море бьет негромкой волной о плотину.

Леокадия идет одна вдоль плотины. Сколько связано у нее в жизни с этими безлюдными местами! Здесь, за поворотам, в балочке, когда-то названной Лешкой «розой пятиморских запахов», открыл ей свое горе Нагибов. Здесь девять лет назад сидела она с Верой и гадала, что ждет их впереди, и строила планы, и возмущалась Вериной мечтой о «хорошей семье».

Семейное счастье… Сам ли человек складывает или разрушает его?

Почему так счастливы Лобунцы, Чаругины, Углевы, Громаковы, Альзины, Нелька и почему такой мучительный путь проделали к счастью Стасик с Аллой и так изламывается все время жизнь Веры?

Не может быть семейное счастье лотереей. И, наверное, все решает тот материал, из которого складывают его: серьезность или легкомыслие, бездумье или чувство долга, чрезмерная доверчивость или разумность… Какой сплав дает самый прочный фундамент? И почему она сама не сумела его сложить?

Когда-то вот здесь, еще девчонкой, она сказала Вере:

— А я на всю жизнь останусь одна, если не встречу такого, которого полюблю.

И вот, встретила…

Леокадия поглядела на море. Нешумливые волны катились одна за другой. На секунду ей представилось, что она стоит на крохотном островке, а вокруг все и всё против нее. И отец, и товарищи, и устои общества. Волны подступают, подступают к островку. Может быть, пойти наперерез им? У нее хватило бы для этого сил, как и для того, чтобы устоять даже на этом островке. Но она сама не хотела и не могла.

Леокадия дошла до поворота плотины к мосту, когда увидела… Володю Куприянова. Он шел понурясь, словно всматриваясь в никому другому не видимую линейку, прочерченную на бетоне, тащил под мышкой разбухший портфель, неуклюже оттопыривая локоть. С урока, что ли, ушел? Они почти поравнялись.

— Здравствуй, — тихо сказала Леокадия, почему-то обращаясь к нему на «ты».

Володя, будто очнувшись, остановился, поднял темноволосую голову. В глазах его метнулась ненависть. Он секунду не сводил с Леокадии напряженный, уничтожающий взгляд. Потом ломким мальчишеским голосом сказал:

— Вы — нечестная! — и быстро пошел дальше.

…Леокадия незаметно для себя очутилась у канала. Мутные волны его были неприветливы. Зачем она сюда пришла? И здесь она видела перед собой только глаза Володи, слышала его голос: «Вы — нечестная!»

Нет, никогда не смогут они с Володей стать друзьями. Это ей тоже не дано…




В этот же вечер она сказала Всеволоду, что уезжает на Урал. Он не стал ее отговаривать, расспрашивать, видно поняв необходимость такого решения, только попросил:

— Ты, когда устроишься, напиши.

Она не могла бы объяснить, почему назвала именно Урал. Может быть, потому, что он казался ей необыкновенно далеким и молчаливым.

— Напишу.

— Мы с Олей решили осенью пожениться.

— Рада за вас. И очень жалею, что не буду на свадьбе. Очень.

— Ничего, мы как-нибудь к тебе приедем. — Он пытался подбодрить ее, хотя, по совести, ему так не хотелось, чтобы она уезжала.

— Ну, доброй вам жизни. Оля сюда переберется?

— Да. Мы с ней завтра на день к ее родителям поедем, — улыбнулся, — смотрины…

Нет, он не пропадет. Всего за два года работы на комбинате освоил профессию аппаратчика и еще, на всякий случай, приемщика оксидата, конденсаторщика, корректировщика. Сейчас уже твердо решено, что на комбинате будет химический факультет института, и Всеволод собирается поступить туда. Усмехнулась: «Продолжит химическую династию Юрасовых». Нет, он не пропадет.

На следующий вечер, когда брат уехал, пообещав назавтра вернуться, Леокадия одиноко бродила по дому. Позвонить или не позвонить Алексею?

Она представила: Алексей подойдет не сразу… И голос у него будет безразличный, ватный: «Слушаю». — «Алеша, это я. Ты можешь сейчас же прийти ко мне?» И сразу изменится его голос, станет молодым, радостным: «Конечно, могу».

…Леокадия распахнула окно. Запах моря ворвался в комнату. Неистово турчали сверчки.

За что она любит Алешу? За то, что он есть на свете, за то, что он именно такой, а не другой, за то, что любит ее и открыл для нес это великое умение.

Кто знает, быть может, такая любовь приходит к людям раз в сто лет, и она счастлива, что именно ее опалил этот огонь.

В свое чувство она вложила все, что отвела ей природа, все душевные запасы. Больше никто и никогда ей не понадобится…

Леокадия возвратилась к столу, положив руку на телефонную трубку, словно погладила ее. Стоит набрать номер — и он придет — сияющий, взбудораженный, пораженный тем, что она позвала.

Будет сгущаться ночь за окном, будут тикать ходики на кухне, отсчитывая часы их счастья. У них будет одно сердце, одно дыхание…

…По стенам комнаты скользят лучи автомобильных фар. Причудливая игра теней похожа на морской прибой. А из прибоя глядят ненавидящие глаза Володи.

Она сняла руку с телефонной трубки, зажгла свет, достала из ящика отцовского стола лист бумаги. Сверху его рукой была написана неоконченная фраза: «Я хотел бы…» Леокадия взяла другой лист.

«Прости, родной, — написала она, — я не могла поступить иначе. Не ищи меня. Я очень люблю тебя и потому хочу, чтобы ты остался с сыном. Не будет меня, и ты станешь прежним…»

ПРОЩАЙ, ЛЕШКА!


Отбирая нужные бумаги, Леокадия наткнулась на пожелтевший от времени экземпляр университетской многотиражки с заголовком «Тебе, первокурсник!»

Семь лет назад подарил ей этот листок Павлик Громаков. Целую жизнь тому назад.

Леокадия защелкнула замки чемодана, позвонила в диспетчерскую, попросила, чтобы через три часа прислали такси, и пошла прощаться. Собственно, почти никого из друзей в городе не было. Валентина Ивановна с Альзиным уехали в командировку, путешествовали вокруг Европы Лобунцы. Аллочка повезла Стася в областную клинику, а Громаковы поплыли теплоходом в Москву.

Всем им она решила потом написать, а сейчас отправилась в пустынную школу.

С Марией Павловной она договорилась об отъезде еще позавчера. Та, видно, была расстроена этим решением и отпускала ее неохотно.

— Уж не пасквилянта ли Генирозова испугались вы? — допытывалась она. — Так я звонила редактору «Учительской газеты» и внесла ясность.

— Нет, нет, дело совсем не в этом, — заверила она Марию Павловну.

— Вы хоть не забивайтесь очень далеко, — попросила директор. — Место вам у нас всегда найдется.

— Спасибо, я это очень ценю. Я здесь многому научилась.

— Уж и многому! Главное — держитесь ближе к детям.

Да, это она и сама понимает. С детьми не будешь чувствовать себя одинокой. Где-то ждут ее новые Рындины…

…В школьном коридоре она остановилась у макета химического комбината. Внизу макета на полоске ватмана тушью выведено: «Сделали Улыбышев, Пальчикова…» И еще несколько фамилий.

Лиза твердо-натвердо решила стать лаборанткой. Ну что ж, и будет. Сейчас они в лагере… Все же она оставила в их душах какой-то след.

Надо пойти к Вере.

Ирина Михайловна, оказывается, с внуком уехала к сестре, Иришка — к Черному морю, и Вера была одна во всей квартире. Узнав об отъезде подруги, Вера с трудом одержала слезы — теряла и эту опору. Но плакать нельзя, нельзя. Это может обезволить Лешку. Она прижала ее к груди:

— Ничего, Лё. Мы еще будем вместе. Вот посмотришь!

А потом об Иржанове — виновато, будто коря себя:

— Мне кажется, он стал таким, каким я его видела, когда только познакомилась… Сейчас поехал в Кудепсту, поближе к Иришке… И Федя говорил, что неплохой он человек…

Вера словно извинялась в чем-то перед покойным мужем, искала у него поддержки, оправдывалась перед Лешкой.

Леокадия поняла это, погладила прохладную руку Веры.

— Все в жизни гораздо сложнее, чем мы, дурехи, представляли девчонками. И если…

Вера испуганно закрыла ей рот ладонью:

— Молчи, молчи!

Леокадию потянуло к морю. Попрощавшись с Верой, она пошла вниз по широкой лестнице, казалось бы, уходящей в море. Оно было спокойным, ничем не грозило, ни о чем не знало. «Нет, — думала Леокадия, глядя на синюю даль, — что бы ни ждало меня, я верю в жизнь и не боюсь ее…»

Она свернула к заливу, пошла вдоль него. До самого маяка безмятежна синевато-серая гладь.

На берегу островка терпеливо ловила рыбу цапля. Трубно прокричал чибис. Настойчиво перекликались в камышах кулички. Возле зарослей низкой густой куги игриво вскидывались сазаны. Живучий медоносный донник взобрался почти к самому полотну железной дороги, оттуда прощально помахивал белыми и желтыми метелками.

Проворно перебежал дорогу жаворонок с хохолком на головке, скрылся в глубине вязовой рощи.

Ну, хватит. Незачем растравлять себе сердце. Пора на вокзал.




…До отхода электрички оставалось несколько минут. Леокадия открыла окно вагона и, стоя возле него, грустно вглядывалась в крыши домов: вон высится интернат, а за ним — больница. Может быть, как раз в эту минуту Алеша читает ее письмо…

Какой-то шум на перроне привлек ее внимание. Она немного высунула голову из окна и увидела мчавшегося вдоль поезда Рындина. Он тоже увидел ее, замахал рукой, тяжело дыша, остановился внизу, не в силах произнести ни слова. Волосы его взмокли, по щекам текли струи пота.

— Что такое? Я сейчас! — встревоженно крикнула учительница и побегала к выходу.

Соскочив со ступеньки, бросилась к мальчику:

— Что случилось? Почему ты не в лагере?

Он, наконец, сумел продохнуть:

— Я узнал… вас переводят… На квартире был…

— Ну разве можно, глупышка, так бежать?

— Вы навсегда? Никогда не увижу?

— Что ты! Вот подрастешь и приедешь ко мне в гости.

— А вы писать будете?

— Конечно.

— Честное слово?

— Честное.

— Я правда к вам приеду!

Поезд вздрогнул и медленно двинулся с места. Она успела обнять Рындина, вскочила на подножку.

Пятиморск стал уходить, каруселью наплывая на море.

Рындин все продолжал махать рукой, пока поезд не скрылся за лесной полосой.

Промелькнула вербная роща. Быстро темнело. Белые стволы деревьев, словно шарахались от поезда. Вдали засветил зеленой точкой в Млечном Пути маяк деда Платоныча.


notes



Примечания





1


Иду! (англ.).




2


Мой привет и лучшие пожелания (англ.)




3


Девушка (англ.)




4


Трудно поверить (англ.)




5


Сходная область (англ.)