Выстрел в лесу
Борис Павлович Азбукин








Рассказ из сборника «Ленькин салют. Выстрел в лесу. Пять колодезей» — о пареньке, проявившем мужество в трудную минуту.






Борис Павлович Азбукин

Выстрел в лесу














Сегодня Вася вернулся домой из училища раньше обычного. Мать после ночного дежурства в больнице была дома, успела уже приготовить обед и пекла пироги. Вася наспех поел, включил радио и принялся чистить ружье. Завтра выходной день, и он сговорился с Вовкой пойти на охоту.

Поглядеть на свет — ствол сияет, но Васе кажется этого мало, и он снова и снова орудует шомполом. Тонкое жилистое тело его при этом наливается гибкой упругостью, лицо розовеет, а светлый льняной хохолок при резких движениях встряхивается и нависает над крутым лбом.

В душе у Васи все звенит и поет. Сегодня у него необычайный день: ему стукнуло шестнадцать, и мать, сдержав обещание, подарила ему отцовскую двустволку. Утром, когда он собирался в училище, она поздравила его и сказала:

— Теперь ты, Васек, большой. Получай подарок, — и она сняла со стены затянутое в чехол ружье, к которому уже год после смерти отца никто не прикасался.

Грудь распирало от счастья. Наконец-то сбылась его мечта — у него свое ружье! Ни у кого из ребят в училище нет, только у него одного. Отец хвалил ружье за сильный, точный бой и, любовно поглаживая ствол, говорил:

— Это изделие тульских умельцев. Ты не смотри, что оно старое, курковое — цены ему нет, безотказное.

И в самом деле, отец бил птиц влет без промаха. Случалось, и ему на озере давал пострелять. Первый раз очень руки дрожали, и он промазал, а вторым выстрелом все-таки подбил одну крячку. Не ружье, а чудо! Клад!

Все это утро в училище Вася провел в состоянии какого-то необычайного возбуждения и восторженного ожидания. Все почему-то вокруг и на улице, и в школе, и в мастерской представлялось ему светлым, радостным. И ребята будто оживленней, веселее обычного. Даже Федька, первый забияка, драчун, и тот казался ему нынче покладистым парнем.

В мастерской работалось споро. Наводя блеск на изготовленный угольник, Вася все время думал о предстоящей охоте. Вот сдаст мастеру Акимычу этот урок — и тогда он свободен, как ветер, почти на два дня. Иван Акимыч строгий, но он его не боится — хороший, справедливый. Отец уважал его и любил. Они вместе воевали и после войны были приятелями. Если на охоте отцу приваливала удача и он приносил двух-трех косачей, то одного обязательно нес Акимычу, и они подолгу засиживались за столом, вспоминая свои фронтовые годы. И Вася тоже Акимычу косача притащит, и ребятам, конечно, что живут в общежитии. «Держите, это вам с первой удачи, — скажет он, — мне с матерью одного-двух хватит».










Он видел, как Иван Акимыч — высокий, плотный — появлялся то у одного, то у другого верстака и принимал у ребят сделанную работу. Вот он пробирается между верстаками и подходит к нему.

— Ну, ты, Вась, нынче сияешь, как надраенная медяшка. Рад небось? Невтерпеж на охоту? — Акимыч усмехнулся в подстриженные усы и взял в руки угольник.

— Рад, — признался Вася краснея. — Это вам небось Вовка про охоту сказал?

— Известно — он, по всему училищу уже раззвонил.

«Засмеют ребята, если вернемся с пустыми руками», — подумал Вася и недовольно покосился на Вовку. А Вовка, смуглый, чернявый крепыш — первый штангист училища, успев сдать урок, весело скалил зубы и подавал знаки, указывая на выход, — мол, кончай скорей и сматывайся.

Акимыч осмотрел угольник, проверил его шаблоном и довольно улыбнулся.

— Вот теперь у тебя то, что надо, — сказал он. — А почему первый запорол? По горячке, торопыга ты. В деле спех — людям на смех. А в нашем деле особенно. Спервоначалу приглядись, примерься, уж потом принимайся. И на охоте спех не помощник. Ну, добре. Кончай и беги. Не забудь матери передать привет, — Акимыч потрепал Васю по плечу и отошел.

«Душевный он, Акимыч, — подумал Вася, отставив ружье и берясь за набивку патронов. — Он прав, конечно, спешка и торопливость меня подводят. Главное, не горячиться, сдерживать себя».

Весь вечер у Васи ушел на сборы.

Первые сборы, первый выход на охоту! Можно ли забыть эти волнующие часы! Они врезаются в память навсегда. И всякий, кто пережил их, поймет Васю, его душевный трепет, неосознанную тревогу и радужные надежды на удачу. В самих приготовлениях к походу, в сборах есть нечто увлекательное, волнующее. Все до мелочи нужно предусмотреть, ничего не забыть. На охоте и такой пустяк, как моток бечевки, и тот может пригодиться.

Карманы ватных брюк и стеганки постепенно наполнились до отказа и оттопырились под тяжестью патронов и множества других мелких вещей. Подумав, Вася решил взять с собой и вещевой мешок. В него он положит сверток с едой, а потом он может пригодиться и для убитой дичи. А что добыча у него будет, и будет немалая, в этом он не сомневался.

Под конец Вася принялся осматривать свои обшитые кожей валенки. Крепкие еще и такие просторные, что поверх носков можно навернуть пару свежих портянок — никакой мороз в них не страшен. За этим занятием и застал его прибежавший Вовка. Вид у него был смущенный и как будто виноватый.

Неожиданное появление товарища удивило Васю: ведь они условились, что он сам на рассвете зайдет за Вовкой.

— Ты чего такой кислый?

Вовка потоптался на месте в нерешительности, а потом сказал:

— Понимаешь… Не могу идти на охоту. Прибежал сейчас Колька, наш староста, и говорит, что завтра внеочередное занятие штангистов. Сам понимаешь… скоро выступать в соревновании.

— Эх ты, — Вася махнул рукой. — То напрашивался, а теперь подводишь, назад пятишься.

— Ты не сердись. Откуда же мне было знать, что так случится? Может, в следующий выходной поохотимся? — Вовка виновато-просительно посмотрел на друга.

— Ладно уж. Иди целуйся со своими штангами.

Вася был огорчен и раздосадован. Но ничего не поделаешь. Если Вовка не может идти, он пойдет один. Вовка еще пожалеет, когда увидит подстреленных им глухарей или зайца.

Однако огорчение, доставленное другом, не лишило Васю аппетита, и он энергично навалился на горячие мясные пироги, а вдосталь наевшись, завел будильник и раньше обычного залег спать.




На востоке чуть засиял нежно-голубоватый свет, когда Вася вышел из дому. Небо чистое, звездное. Мартовский утренник крепко сковал осевший ноздрястый снег. Дорога твердая, под ногой похрустывает, звенит льдинками. Жадно и емко дышит грудь свежестью раннего весеннего утра.

Придерживая рукой ремень на плече, Вася горделиво шагал по улице, незаметно косясь на окна домов. Вот бы кто из ребят увидел его сейчас или повстречался! Но окна были пусты, и на улицах — ни души, даже собак не видно. Лишь во дворах звонко горланили петухи.

За околицей край неба уже алел. Быстро светало. Зачирикали воробьи на крышах, проснулись галки и лениво перелетали с дерева на дерево. На фоне поясневшего неба темной стеной вырос лес. Васе предстояло пробираться чащей километра четыре-пять до глухих лесных полян, куда раньше, бывало, вёснами его отец ходил «по перо».

Идти дорогой — путь не ближний. И Вася, выйдя за крайнюю хату, свернул в сторону и зашагал напрямик по жесткому упругому насту.

Вот, наконец, и лес. С краю он смешанный: обнаженные березы, елки, осина, опять березы вперемежку с кустами орешника. И вдруг рядом с молоденькой елочкой вековой дуб по-богатырски раскинет свои могучие лапищи, будто стремится заключить её в свои объятья.

Лес еще не проснулся. Кругом было сумеречно, дремотно и тихо.

И чем дальше, тем глуше, таинственней становилось лесное безмолвье. Хруст снега, треск сухой ветки, далекий гул самолета казались Васе грубым вторжением в этот первозданный утренний покой. И он сам, невольно поддаваясь дремотному очарованию и точно боясь нарушить сонную тишину, старался продвигаться вперед бесшумной легкой поступью.

А небо над головой с каждой минутой яснело, светлей становилось вокруг. Уже зримы стали сонно поникшие ветви берез и темные пятна запекшихся на морозе гроздьев рябины. Засуетились в кустах, защебетали синицы. И вот в какой-то миг вершины высоких берез вспыхнули, облитые багрянцем первых лучей. И сразу в лесу все осветилось и засияло. Лишь по соседству в глубоком овраге, где толпились могучие ели, по-прежнему было темно и мрачно.

Смешанный лес кончился и незаметно перешел в старый сосновый бор. Под косыми лучами, стройные, как мачты, стволы алели, румянились, отливали янтарем, и весь бор насквозь был пронизан и всюду светился нежно-розовым светом.

Умерив шаг, Вася любовался необычайно тонкой игрой красок. Никогда еще в такую рань он не бывал в этом бору. Но особенно приглянулась ему одна старая, сосна. Гигантский ствол ее жарко пламенел на солнце, а густая пышная крона, точно голова великана, возвышаясь, царила над всеми. Что-то величественное, богатырское было во всей ее могучей стати, Вася замер, не в силах отвести глаз от лесной красавицы. И вдруг в этот миг по розовому безмолвью бора разлилась мелодичная музыкальная трель и оборвалась.

Минуту — ни шороха, ни звука вокруг. Казалось, весь бор в ожидании замер и чутко прислушивался. И снова прокатилась гулкая, певучая дробь. Это пела сосна-великан. Звуки рождались в кроне высокой нотой, вибрируя, скатывались по гигантскому стволу, понижаясь до баритонального звучания, а затем, подхваченные и усиленные эхом, разносились по всему лесу.

Как зачарованный. Вася слушал эту дивную лесную музыку. Казалось, сосна смеется, радуется розовому утру, солнцу, воздает хвалу жизни, весне. Он не сводил глаз с вершины, стараясь разгадать тайну зарождения звуков. А сосна, как бы ободряя его, все пела и пела свою хвалебную песнь, похожую на звонкую дробь ксилофона. И тут он увидел прилипшую вплотную к стволу серую птицу, которая своим длинным клювом выбивала волшебную певучую дробь.

Вася рассмеялся и пошел в глубь леса. Но оттого, что удалось подсмотреть маленькую тайну старого бора, не исчезло очарование, навеянное песней сосны. Он уходил все дальше, глубже в чащу, а песня настигала его, шла с ним, звенела в груди, вызывая прилив беспричинной радости, восторга. Ему самому захотелось петь, как пели птицы, как пел весь этот весенний утренний лес.

Наконец он добрался до заветных отцовских полян. Здесь все сверкало, искрилось, а воздух был насыщен морозной еще свежестью, запахом березовой коры и почек.










Он шел, с наслаждением, всей грудью вдыхая ароматы леса, забыв, зачем он здесь, шел просто так, радуясь солнцу, щебету птиц, благоуханью весны. Но это светлое бездумно-радостное состояние вдруг оборвал какой-то резкий странный шум: ф-р, фр-р, ф-р-р-р!

От неожиданности Вася шарахнулся в сторону, но тут же увидел взлетевших с березы трех тетеревов, слышно было, как при тяжелых взмахах крыльев скрипели на морозе длинные упругие перья. Опомнившись, он сдернул с плеча ружье, но птицы уже скрылись, и только с ветвей берез, где они лакомились весенними почками, белой пылью осыпался снег.

— Вот разиня, — добродушно буркнул Вася.

Теперь уже он держал ружье наготове и осторожно продвигался вперед, озираясь по сторонам. Ему чудилось: за каждым деревом и кустом его ждет сюрприз. На краю соседней поляны он остановился и прислушался. Посреди лужайки столпились кусты орешника и семейка молодых березок, за ними виднелось открытое место, а чуть дальше начиналась густая березовая роща. Странное, непонятное волнение вдруг охватило Васю, руки дрожали, а сердце так колотилось, что казалось, весь лес его слышит. «Промажу, если буду стрелять», — подумал он и вспомнил слова Акимыча: «Не спеши, спех людям на смех».

Минут пять он не трогался с места, оглядывая деревья, кусты, но на них, кроме снующих синиц, ничего не увидел. Немного успокоившись, он решил попытать счастья в березовой роще. Но лишь только он поравнялся с орешником, как опять услышал: ф-р-р, фр-р-р! Два тетерева поднялись из-за орешника. Боясь промахнуться, он спустил оба курка. Грохнули выстрелы, и одна из птиц упала за кустами.










Это оказался большой самец. Подняв его, Вася прикинул на вес — килограмма четыре, не меньше.

Вот это почин так почин! С первых выстрелов и такого косача отхватил! Теперь коль попал на дичь — не зевай. Ему бы еще только троечку таких петухов и довольно. Тогда бы хватило и ему, и Акимычу с ребятами, и даже Вовке дал бы и сказал: «Бери уж. Хоть ты и не пошел со мной, но я не сержусь».

Лицо Васи, обсыпанное золотой пыльцой весны, порозовело от охватившего его азарта. Руки опять дрожали. Кое-как он развязал вещевой мешок и спрятал в него свою добычу.

Теперь он был уверен, что и в другой раз не промажет. Зачем ему палить дуплетом и зря тратить лишний заряд? И он загнал патрон только в один ствол.

Окрыленный успехом, Вася бодро зашагал к березовой роще.

Однако, сколько он ни кружил по лесу, от поляны к поляне, а дичи больше не попадалось. Казалось, удача лишь поманила и сразу от него отвернулась.

Часа через два, усталый, голодный, он выбрался на большую знакомую просеку километрах в десяти от своего поселка. Просека эта прямой, широкой лентой рассекала лес надвое, и по ней гигантскими шагами вышагивали высоченные мачты высоковольтной передачи. Издали стальные громадины были похожи на причудливые ажурные башни, сделанные из тонких темных кружев, пронизанных золотой паутиной проводов.

Здесь на солнышке можно было отдохнуть. Расположившись на широком пеньке, Вася вытащил из мешка лепешки, пару яиц, колбасу, пирожки и с волчьей жадностью набросился на них. Со вчерашнего вечера он ничего еще не ел.

Высоко в небе над лесом гудел истребитель, выписывая в синеве дымные вензеля. Вася вспомнил, как прошлым летом он бродил с ребятами в этих местах и тогда еще приметил, что все самолеты, возвращаясь на аэродром, как правило, летели вдоль просеки, которая служила им ориентиром. Один опустился так низко, что казалось, вот-вот зацепит ажурные переплеты мачт, и он даже видел тогда сидящего в кабине пилота. Любопытно посмотреть, как этот пойдет на посадку.

Но съедены были и яйца, и колбаса с лепешками, и пирожки, а самолет все гудел, чертил в небе, длинные стежки и на посадку как будто не собирался. А солнце взбиралось все выше, все чувствительней пригревало спину; снег у пенька и под ногами рыхлел и подтаивал.

Вася раздумывал: идти домой или не идти? Возвращаться еще будто рановато. Да и с чем он заявится? С одним-то петухом? Много ему не нужно, но хотя бы еще одного не мешало. Тогда бы он повесил обоих петухов на поясе и на виду у всех с форсом прошел бы по улице к дому. Надо еще маленько побродить, попытать счастья.

Взяв ружье, Вася пошел краем леса, где наст был потверже и не проваливался. На свежей белизне просеки кое-где торчали темно-серыми пятнами пни и вывороченные тракторами коряги, а возле них с солнечной стороны уже проступали проталинки. Теплый встречный ветерок веял в лицо запахами талой земли, подопревших листьев, смолистым ароматом можжевельника.

Взгляд Васи остановился на большой старой коряге, лежавшей впереди, у самого края просеки; растопыренные корни ее удивительно напоминали щупальцы осьминога. Он направился было к ней, но тут же отскочил в сторону и спрятался за ствол ели: что-то желтое мелькнуло и скрылось за корнями коряги.

Что бы это могло быть? Вася вытянул шею и выглянул из-за ствола. Лиса! Первый раз в жизни он видел живую лису. Затаив дыхание, он следил за ней.

Как видно, в это утро лиса удачно мышковала, и пресытилась добычей. Сейчас она, подобно кошке, забавлялась пойманной лесной мышкой. Отскочив в сторону, она припала к земле и выжидала, а когда мышь шмыгнула в сторону, одним прыжком настигла ее и, распушив хвост, стала прыгать вокруг и подбрасывать ее лапами. Потом снова отпрянула в сторону и, притаившись, следила за каждым движением своей жертвы.

У Васи от волнения дух захватило. Не всякому, даже опытному охотнику выпадает случай выследить и принести домой такую добычу. Волна хмельного азарта дурманила мысль, и он сразу не мог даже сообразить, как лучше поступить. Стрелять? До лисы метров полтораста — только заряд загубишь. Подойти на выстрел? — заметит и убежит.

Но раздумывать было некогда, он бросился наземь, перекинул ружье на спину стволами назад, чтобы случайно не засорить их снегом, и пополз. Прячась за корягой, он осторожно и незаметно подкрадывался, довольный тем, что ветер встречный и лиса не учует. Но тут он увидел, что впереди из-под снега торчат сухие сучья. Хрустнет ветка — и все пропало. Однако, сучья никак не миновать: чуть подашься в сторону — лиса заметит.

Трепеща в душе, Вася полз прямиком через сушняк, стремясь скорей добраться до цели. До коряги уже оставалось шагов десять, не больше, как вдруг послышался гул приближающегося самолета. «Эх, спугнет», — подумал он и, подавшись в сторону, увидел, как встревоженная хищница прыгнула к опушке и замерла, подняв уши торчком. А гул моторов нарастал, усиливался.

«Уйдет… Стрелять надо», — решил Вася и, не сводя глаз с лисы, потянул за ремень. Но ружье не поддавалось, зацепившись за что-то. Он толкнул его назад и, что было силы, рванул к себе. И тут грянул выстрел…

От сильного удара Вася вскочил, но, сделав шаг-два, покачнулся и рухнул на снег…




Что-то светило в лицо, и он почувствовал приятную живительную теплоту. Еще мгновенье назад он был где-то глубоко-глубоко в удушливой тьме. Но теперь он, наконец, выбрался к свету. Стало легче, свободней дышать… Вася открыл глаза.

Ясная голубизна неба; ослепительное солнце смотрит прямо в лицо, рядом лес и какие-то мачты с проводами, а он почему-то лежит на снегу у коряги. Удивленный взгляд задержался на ружье, валявшемся рядом. Где он?

Упершись руками в снег, Вася приподнялся и сел и тут же вскрикнул от боли в ноге. И эта боль, как вспышка молнии, прояснила сознание. Он вспомнил все.

Он ранен… Часть голенища валенка опалена выстрелом и разорвана, из стеганых штанов торчит кусок красной ваты, в носке мокро и липко, и нестерпимая резь в левой ноге.

Сердце лихорадочно билось, но он не испытывал страха.

«Главное — не паниковать, не теряться, — подумал он, — и остановить кровь… С кровью вся сила уйдет, и тогда не выбраться из леса».

Надо было снять валенок, портянку с носком и осмотреть рану. Но валенок не снимался — нога словно набухла. Вася вынул из кармана нож с носовым платком, моток бечевки; запутавшись, вместе с бечевкой выпал и отскочил в снег коробок, спичек; затем он освободился от мешка, который сковывал движения, и принялся орудовать ножом.

Каждое движение ноги или прикосновение к ней вызывало свирепую боль. Особенно мучительно было разрезать, а потом закатывать штанину и разуваться. Стиснув зубы, он долго молча возился, стараясь снять напитанный кровью, липший к телу носок. Кровь обильно текла на снег и, как в сахаре, расползалась большими алыми пятнами. Но он стоически выносил боль, и только порой слышен был скрип зубов и задавленный в горле крик.

Бледный, испуганный Вася смотрел на окровавленную, изуродованную ногу: в икре рваная рана. Большая часть заряда, угодив в нее, вырвала кубок мякоти и распорола кожу почти до пятки. Какое-то безошибочное внутреннее чутье подсказывало ему, что самое страшное — упустить время; потерянные минуты могут стоить жизни. В эти мгновенья не столько рассудок, сколько страх и инстинкт самосохранения побуждали его действовать.

Скрутив из носового платка жгут, он туго перетянул им ногу пониже колена. Кровь заметно унялась, и это успокоило его. Он стал пригоршнями брать подтаявший снег и осторожно обмывать поврежденную ногу. Кость как будто цела, не затронута. И это еще больше ободрило его и придало уверенности. Морщась от боли, он сбросил верхнюю одежду, снял нижнюю рубашку и снова оделся. Разодрать рубашку на полосы было делом одной минуты.

Бинтовал он ногу, как ему казалось, на пределе сил и терпения. Повязка тут же пропиталась кровью, и ему пришлось еще снять с правой ноги портянку, обмотать ею, подобно онуче, раненую ногу и еще обкрутить крест-накрест бечевкой.

Покончив с этим, Вася в изнеможении привалился к коряге. Во рту пересохло. Взяв горсть снега, он начал сосать, раздумывая над тем, как дальше быть. Остаться тут и ждать случайного появления охотника? А если никто сюда не забредет и он потеряет сознание? Нет, надо самому выбираться. Назад, домой, конечно, и думать нечего: десять километров ему не одолеть. А если просекой, то до ближней деревни всего километра полтора-два. Но как добраться до этой деревни? Скакать на одной ноге по сугробам?

Несколько минут Вася сидел в угрюмом раздумье. И опять страх холодной змейкой заполз в душу, леденя сердце, парализуя волю.

Случайно взгляд его упал на ружье, и он вспомнил об отце. А как же отец с простреленными ногами и грудью несколько часов полз лесом? Полз до тех пор, пока не выбрался на дорогу, где его подобрали. Отец выжил, вернулся на фронт и потом дошел до Берлина. А у него ранена одна лишь нога, и он уже распустил нюни. Неужели он так беспомощен, что не сумеет сам себя вызволить из беды? Разве у него не хватит мужества, воли, самому выбраться отсюда? Нет, он не сдастся и постоит еще за себя. И зачем ему ползти или скакать на одной ноге? Вон какой орешник рядом, и сколько в нем крепких рогатин. Чем не костыли?

Вася подтянул к себе ружье с мешком и, держась за корягу, встал. Острую резь в икре теперь сменила тупая боль. Но терпеть можно было. Опираясь на ствол ружья и подпрыгивая, он добрался до кустов и, облюбовав орешину, сел рядом на снег и вытащил нож.

Рука дрожала, и не было в ней прежней твердости и силы. Он успел сделать лишь неглубокий надрез, а уже вспотел. То, что прежде давалось играючи, теперь требовало неимоверных усилий, он все чаще и чаще делал передышки, и когда, наконец, рогатина была срезана, нож выпал из его ослабевшей руки.

Но он был рад, безмерно рад. Теперь уж он тут не застрянет. Ему бы только доковылять до опушки, а там он будет стрелять, кто-нибудь да заметит и подоспеет на помощь.

Отдохнув немного, Вася взял костыль под мышку, решив добраться до осьминогой коряги. Но едва он сделал шаг, как костыль, проколов наст, утонул в снегу и он, потеряв равновесие упал и вскрикнул: дикая боль пронзила ногу от ступни к бедру.

От досады и боли слезы выступили на глазах. Костыль короток. И как это он не учел глубины снега! Его труд пропал даром. А все потому, что опять поспешил. Сколько раз Акимыч ему говорил: «Прикинь, примерь, а потом берись за дело». Да и поранил-то он себя из-за спешки. Ну что бы оглянуться и отцепить ружье, а он взял и дернул и вот теперь без ноги.

Постепенно боль унялась, и Вася решил срезать новый костыль. И даже не один, а два: с одним по такому снегу далеко не уйти. Приглядев рядом две орешины, он примерил к ним костыль, прибавил еще длины на глубину снежного наста, сделал зарубки и принялся резать.

Но время шло, а дело не подвигалось: рука точно ватная, тужишься, тужишься, а никакой силы в ней нет. Лишь четверть ствола надрезал, а уж задохнулся, в глазах темнеет, и нож из руки выскальзывает.

С минуту Вася сидел, соображая, что предпринять. Потом вытащил из кармана патроны и пересчитал их — четыре. Жаль тратить: они еще нужны ему будут там, на опушке. Подумав, он два патрона спрятал, а двумя зарядил ружье и чуть отодвинулся от орешин.

Ружье казалось очень тяжелым, дрожало в руках. Боясь промахнуться, он уперся локтем в правое колено; прицелился в надрез, и выстрелил. Рогатина, как скошенная, упала на снег. Он подвел ружье к зарубке, другой рогатины и опять выстрелил. Орешина встряхнулась снизу доверху, но устояла: заряд раздробил лишь половину ствола.

Некоторое время Вася в нерешительности колебался, потом вытащил из кармана третий патрон и загнал его в ствол…




Было уже за полдень, когда Вася, встав на самодельные костыли, двинулся, наконец, в путь.

Щедрое весеннее солнце изливало на лес океан тепла и света; легкий ветерок, резвясь, что-то нашептывал соснам и елям; чижи и синицы порхали в кустах, а над головой невидимый жаворонок выводил свою бесконечную серебряную трель. Под жгучей лаской солнца просыпалась земля. Подтаявший снег, устало вздохнув, оседал, где-то перезванивалась капель, вокруг что-то шуршало, журчало, отовсюду неслись таинственные звуки и шорохи пробуждающейся жизни. Казалось, все живое радовалось, воздавало хвалу волшебнице-весне.

Но Вася не замечал красоты весеннего леса. Каждый шаг для него был пыткой. Правая нога и костыли поминутно увязали в снегу, а под ним таились невидимые препятствия. Каждая сухая-ветка, корень под снегом или незначительная ямка затрудняли движение, и не было возможности предвидеть и избежать эти скрытые препятствия. Все обостренные чувства его были сосредоточены на том, чтобы не зацепиться, не упасть и идти, соразмеряя дыхание, экономя силы.

Но силы падали. Все чаще холодный пот прошибал его, глаза застилал туман, одолевала слабость. Он спотыкался, падал и, хрипло дыша, долго лежал на снегу. Казалось, вконец уже изнемог и больше не встать, но, отдышавшись, он поднимался и упрямо брел дальше. Однако вставать на костыли с каждым разом было трудней и трудней. Ружье и вещевой мешок с косачем стопудовой тяжестью давили на плечи, пригибали к земле, голова шумела, кружилась, а земля колыхалась и уплывала из-под ног. Выбросить вперед костыли, сделать шаг стоило неимоверных усилий. Не видя ничего перед собой, он еле передвигался.

В одну из таких минут он провалился в занесенную снегом яму и минут пять недвижно лежал: подступала дурнота, он чувствовал — еще миг, и он скатится куда-то вниз в бездонную тьму. Но не угасла еще искра сознания, и он усилием воли побуждал себя глубже дышать, дышать ровней, и постепенно дурнота стала отходить, в глазах прояснилось, и опять над головой засияло лазурное небо. Только ни сил, ни желания не было шевелиться, одолевала слабость, вот так бы и лежал, лежал и уснул.

Но мысль о сне испугала Васю. Если уснет, тогда конец, ему не выйти отсюда. Впрочем, чепуха все это — он выберется. Вот полежит немного и выберется, из этой снежной берлоги. Разве он уж совсем обессилел? Отцу ведь хуже было, а выполз. И он дойдет, обязательно дойдет до опушки. Лес уже поредел, и до нее рукой подать. Хватит валяться! Надо идти, идти во что бы то ни стало, иначе…

Встав на колени, Вася вытолкнул вперед костыли, затем, ухватившись обеими руками за корень, торчавший над головой, выполз из снежного ухаба. И тут он увидел тропку, которая, вынырнув из леса, бежала просекой к опушке, к полю, видневшемуся вдали. Еще немного усилий, еще сто-двести метров, и он спасен!

Минуту назад казалось — силы иссякли, до дна исчерпан запас его «прочности», но тут опять открылся в нем какой-то глубоко скрытый подспудный родник, подключился некий таинственный, возможно, последний источник энергии, и он, превозмогая тупую боль и смертельную усталость, упрямо шел, шел до тех пор, пока не выбрался за опушку к стоявшим рядами копнам сена. В изнеможении он опустился наземь и припал спиной к копне.

Напротив на пригорке раскинулись деревенские хаты; возле крайней копошились маленькие человечки и стояло нечто, издали похожее на покрытую брезентом грузовую машину.

Первая мысль была — стрелять. Вася вывернул из кармана патрон с ножом, но медлил заряжать ружье. Выстрел, конечно, услышат, а придут ли на помощь? Мало ли тут бродит охотников, которые стреляют зайцев и птицу. Лучше поджечь сено, тогда обязательно прибегут.

Но спичек в кармане не оказалось. Он начал ковырять в патроне ножом, высыпал из него заряд дроби, а затем, надергав из штанов цаты, набил ею гильзу и зарядил ружье.

Ему становилось хуже. Дышать было трудно, все тело покрылось испариной. Опять подступала дурнота.

Последние силы его ушли на то, чтобы надергать из копны сухого сена. Ослабевшей рукой он еле спустил курок и выстрелил.

Рядом с тлевшей ватой показался белый язычок пламени. Подхваченное ветерком, оно поползло и перекинулось на сено. Густые клубы дыма потянулись над полем…

«Сгорю», — подумал Вася и попытался встать. Но не смог. Тогда он пополз навстречу ветру, волоча за собой ружье. И вдруг в глазах потемнело, все тело стало безвольным и сразу обмякло. Он лежал, уткнувшись лицом в снег, а ему чудилось, будто он быстро скатывается в бездонную душную пропасть…










Очнулся он вечером на койке в больничной палате и тихо лежал, с полуоткрытыми глазами.

По всему телу разливалась непреоборимая сонная вялость и безмерная слабость. Лень было повернуть голову, лень шевельнуться, хотелось одного: спать, спать.

Сквозь ресницы он видел перед собой за столом поселкового врача Веру Ивановну, которая что-то быстро писала. Перо усыпляюще, монотонно поскрипывало, словно бы без конца повторяя: спать, спать, спать.

В сонном полузабытье он слышал в коридоре говор матери, она что-то спрашивала, а низкий голос хирурга Кострова гудел:

— Все в порядке. Недельки через две можно и опять на охоту. А каков парень-то? Ногу-то как свою обработал? Нашим сестрам у него поучиться. И косача даже не бросил. Ха-ха.

«Это он про меня, что ли?» — безразлично и вяло подумал Вася, закрывая глаза.

Через минуту он крепко спал…