Леди Удача
Бетина Крэн








Чарити Стэндинг, прекраснейшая из девушек графства Девоншир, скрывает какую-то тайну. Ходят слухи, что любой мужчина, который рискнет ухаживать за ней, немедленно попадет в беду!

Но вот после дальних странствий в Девоншир возвращается отчаянный Рейн Остин, человек, не боящийся ничего на свете. Увидев Чарити, он сразу же понимает, что встретил девушку, о которой мечтал всю жизнь.

Она должна принадлежать ему!

И Рейн этого добьется — даже если за ее любовь придется сразиться с самим дьяволом!






Бетина Крэн

Леди Удача





Предисловие


Цыгане знают то, что никому, кроме них, не известно… Что пятница — день особый, семерка — число магическое; умеют загадывать желания на молодой месяц. Знают, что черные лошади обладают сверхъестественным зрением и красный цвет оказывает на людей странное действие. Что если мужчина умирает лысым, то он превращается в рыбу, что старые башмаки счастливее новых, а убить паука — значит навлечь на себя бедность и болезнь. Им известно, что природные силы аккумулируют везение в металлах и дереве, и они могут поймать это везение, прикоснувшись к предмету или постучав по нему.

Многие века цыгане вели кочевой образ жизни и, бродя по земле, проведали множество тайн. И каждый вечер, рассаживаясь под мерцающими звездами вокруг дымных костров, они шепотом рассказывали об этих тайнах детям. Как творить знаки рукой, как жить с оглядкой на фазы Луны, как читать судьбу по ладони, про счастливые амулеты и язык животных и как отводить невезение и привораживать удачу.

Удача, этот самый драгоценный предмет потребления в цыганской жизни, имеет пределы. Можно полагаться на собственное везение или воспользоваться чужим, но в конце концов удачи хватит ровно настолько, насколько ее подарит судьба, и ни на гран больше. В мире существует только одна вещь, не имеющая пределов. Это любовь.




Глава 1


Девоншир, Англия, 1810 год

Дождь. Только его и не хватало. Этот день и так был самым ужасным в жизни Чарити Стэндинг, а теперь пожалуйста — новая напасть.

Ее светло-карие глаза, устремленные в стрельчатое окно рядом с их скамьей, наполнились слезами: косой дождик рябил стекло все сильнее. Рукой в черной перчатке она тихонько утерла предательскую влагу под шелковой черной вуалью и выпрямилась, пытаясь достойной осанкой компенсировать чувство опустошенности.

Она обвела взглядом маленькую церковь. Когда-то, много веков назад, ее титулованные предки помогли выстроить эту крепкую каменную церковь, и в свое время она служила нуждам всей округи. Не то теперь: в сыроватых, с землистым запахом каменных стенах, среди вытертых дубовых скамей для прихожан царили печальная затхлость, дух дряхлости и запустения. Здесь пахло забвением. Нет, тут ей не найти утешения… да и возможно ли вообще обрести его?

Не успела закончиться погребальная служба, как почтительную тишину, царившую в каменных стенах, нарушил мерный, нарастающий шум дождя. Ливень разошелся не на шутку. По рядам скорбящих пробежал шепоток. Дождь во время похорон сулит дурное — так считают жители западных графств. Посетители тревожно переглянулись и воззрились на Чарити Стэндинг под черной вуалью: кто с сочувствием, а кто и с бесстыдным любопытством.

Заупокойная служба по сквайру Аптону Стэндингу была скромной. Большинство присутствующих всю жизнь прожили с ним по соседству. Были тут мелкопоместные дворянчики, фермеры-арендаторы, обитатели скромных коттеджей, рассыпанных по владениям сквайра, пришли и торговцы из ближайшего городка, с которыми Аптон Стэндинг вел дела. Все лично знали и уважали его. Но, по правде говоря, на похороны явились ради того, чтобы вдоволь наглядеться на красавицу дочку покойника и его чудаковатую тещу, леди Маргарет Вильерс. Последние десять лет семья Стэндинг вела очень замкнутый образ жизни, сквайр словно прятал дочь от общества и тем самым способствовал порождению множества домыслов.

Седоватый, облаченный в черное приходский священник нервно прокашлялся, покосился на струи дождя и вернулся на кафедру.

— А теперь давайте молча помолимся и предадимся благочестивым размышлениям.

Пронесся вздох облегчения: преподобный избавил скорбящих от опасности промокнуть до костей. Но Чарити почувствовала себя еще несчастнее: ведь откладывать неизбежное — только продлевать страдание. Через час ли, через полтора, а все равно ее горячо любимого отца опустят в холодную девонширскую землю, засыплют могилу, утрамбуют и оставят в ней дожидаться вечности.

Она подавила рыдание, прижав носовой платок к губам. Сквозь вуаль, словно через темный туман, увидела она морщинистое лицо своей бабушки, леди Маргарет, осунувшееся и несчастное. Затем взгляд ее упал на простой дубовый ящик с бренными останками отца. Горе вновь поднялось в ее душе и пролилось новым потоком слез. Когда она смогла поднять голову и рассеянно поглядела через проход на скамью с другой стороны, ей стало еще тоскливее.

Там, на своей отдельной скамье — таких семейных скамей всего-то и было две в маленькой церкви — сидел барон Салливан Пинноу из ближайшего городка Мортхоу. Высокий, худой, одетый по последней моде, он выглядел безукоризненно воспитанным провинциальным аристократом. Чарити почувствовала, что барон хотя и изображает глубокую скорбь, тем не менее поглядывает на нее из-под полуопущенных век, и взгляд этот тянется к ней, касается ее, словно в предвкушении чего-то. «Да, тоскливо подумала Чарити, — все может стать еще хуже».

Прошло не менее получаса. Дождь наконец прекратился, и собравшиеся поднялись на ноги, шурша и перешептываясь нетерпеливо. Священник дал знак тем, кто должен был нести гроб, и просто одетые парни, смущаясь и спотыкаясь, прошли мимо Чарити и ее бабушки, почтительно держась дальней стороны прохода и наклоняя голову в знак уважения. Чарити постаралась храброй улыбкой выразить сердечную благодарность носильщикам, особенно двум из них, Гэру Дэвису и Перси Холлу. Эта неразлучная парочка многие годы ходила на охоту вместе с ее отцом. Несмотря на скромное положение, они считались друзьями семьи. Приятели робко улыбнулись ей. Глаза их были налиты кровью: ночь напролет они поминали сквайра.

Гроб выносили вшестером, по трое с каждой стороны. За гробом следовал священник, приостановившийся на секунду, чтобы отворить перед Чарити и ее бабушкой дверцу загородки, отделявшей семейную скамью Стэндингов от остальной паствы.

— Я провожу дам, преподобный, — объявил Салливан Пинноу, разглаживая свой приталенный жилет и одергивая изысканные кружевные манжеты. Священник кивнул и поспешил за гробом, оставив Чарити и леди Маргарет на попечении барона, которого все считали самой искренностью.

По девонширскому побережью гулял свежий ветер, трепал отставшие грозовые тучи и гнал их к берегу. Выглянуло солнце, и простенький деревенский ландшафт сразу приобрел насыщенную яркость и блеск, словно его усеяли драгоценными камнями. Пышное цветение природы, бьющая в глаза омытая дождем чистота красок, ощущение обновления и возрождения жизни представляли ошеломляющий контраст печальному обряду похорон. Последний мужчина из рода Стэндингов — рода, восходившего корнями к временам норманнского завоевания, — будет сегодня предан земле. И вместе с покойным в могилу сойдут и надежды на процветание семьи.

Похоронная процессия выползла из небольшого дола и двигалась теперь, меся грязь и развозя ее подолами, по расхлябанной дороге, петлявшей меж лесочков и полей. Конечной целью процессии был пологий склон возле обрывистого берега моря, рядом со Стэндвеллом, каменным помещичьим домом.

За гробом и священником шли Чарити Стэндинг, леди Маргарет Вильерс и долговязый барон. За ними следовали, отстав на несколько шагов, прочие скорбящие; они перешептывались между собой, поглядывая то на фигурку юной Чарити, то на ее пожилую бабушку. Обе женщины, облаченные в черные, с высокой талией, платья из бумазеи, были без шляп. Чарити надела черный обруч, обхвативший голову коронкой, и вуаль, а леди Маргарет просто накинула на голову черную кружевную испанскую мантилью.

Порывистый ветер теребил вуаль Чарити, время от времени давая скорбящим возможность мельком увидеть ее роскошные медово-золотые волосы, которые светлым потоком струились по спине, достигая чуть покачивающихся бедер. Это соблазнительное золото волос и едва заметные волнообразные движения бедер разжигали любопытство скорбящих, а что до мужской половины их, то мысли многих обратились к отнюдь не благочестивым размышлениям.

Барон Пинноу, шедший рядом с Чарити и ощущавший ее тонкую руку на своем локте, почти перестал смотреть себе под ноги, увлекшись созерцанием ее ладной фигурки. Как скромна и благонравна, а за сдержанностью легко угадывается неосознанная чувственность! Однако Чарити не замечала ни бесцеремонных взглядов скорбящих, ни рук барона, которые вольготно устроились на ее локте, так что лукавые пальцы порой задевали грудь. Она была подавлена горем и не слышала ни бормотания бабушки, ни двадцать третьего псалма, который читал священник.

Но вот похоронная процессия свернула с дороги и вошла на кладбище. Гроб быстро поднесли к открытой могиле — и тут вдруг между теми, кто его нес, поднялся ропот, и они поспешно сняли свою ношу с плеч и опустили на глинистую землю. Чарити скинула назойливую руку барона Пинноу и заторопилась к могиле.

Там было по крайней мере на фут мутной воды — результат ливня. Чарити напряженно выпрямилась. Леди Маргарет, подошедшая следом, попятилась и трижды перекрестилась. А когда остальные провожающие подступили достаточно близко, чтобы увидеть причину заминки, то быстро перебрались на дальнюю сторону могилы и сбились там возбужденной кучкой. Вода в могиле не считалась дурной приметой и при обычных обстоятельствах не вызвала бы всеобщую тревогу… но славный сквайр утонул. Что-то жуткое и сверхъестественное чудилось в том, что покойного ожидает вторая водяная могила.

— Ну, нечего тянуть, давайте к делу, — заявил коренастый крепыш Перси Холл, всегда отличавшийся практичностью. Деловитый тон Перси разрядил обстановку, и, вдохновленные его примером, остальные носильщики принялись за работу. Чем скорей с этим будет окончено, тем лучше. Размотали принесенные веревки, пропустили их под гроб, в ногах и в изголовье. Затем дружно налегли, приподняли гроб и стали держать его над отверстой могилой, ожидая, пока священник прочитает утешительное слово по своему служебнику. Носильщики напрягались изо всех сил, кряхтели и умоляюще поглядывали на священника в надежде, что слово будет покороче, но тот вознамерился соблюсти торжественность, приличную обряду, и говорил нараспев, раскатывая слова, щеголяя изысканностью выражений.

— Ибо сказано в Писании: человек, рожденный женою, кратко-дневен и пресыщен печалями…

Вдруг раздался глухой скрипучий звук, и веревка, обхватывающая гроб в изголовье, соскочила. Гроб с покойным сквайром накренился, поехал и упал в могилу, обдав участников похорон грязной водой. Он врезался в глинистую жижу и так и остался стоять, почти вертикально.

Испуганный ропот пробежал по рядам собравшихся. Не веря глазам своим, скорбящие переглядывались и продолжали стоять, разинув от изумления рты. Какое-то мгновение даже казалось, что почтенному сквайру суждено дожидаться вечности, стоя на голове!

Священник поднял дрожащие руки, призывая к тишине.

Чарити подавила рыдание и обернулась, чтобы уцепиться за руку бабушки, однако угодила в объятия проворного Салливана Пинноу. «Ну как такая дикость могла произойти? — билось в ее мозгу. — И что же они ничего не делают?»

— Прошу вас… — Она оттолкнула обнимавшие ее баронские руки и подняла полные муки глаза на его лицо. — Ну нельзя же, чтобы папа был предан земле… вверх торма-а-а-ашками… — Тут она уткнула лицо в ладони, припала к баронской груди и зарыдала.

— Боже мой! — вырвалось у барона, счастливого тем, что прелестное тело молодой девушки прижимается к нему. Он властно взмахнул рукой и, поймав взгляд щуплого узколицего Гэра Дэвиса, гаркнул: — Ты что ж это, дурак, совсем ничего не соображаешь? А ну поправь эту штуку и установи как надо… да поживей!

Гэр побледнел, нервно сглотнул и стал потихоньку подбираться к краю залитой водой могилы. Он весь дрожал. Его карие, как у гончей, глаза вылезли от ужаса из орбит. Наконец он присел на корточки на глинистом краю могилы и вытянул ногу, собираясь подтолкнуть гроб, но до него никак было не дотянуться, и запыхавшийся Гэр вернулся на исходную позицию.

— Что встал? Давай-давай, делай… — приказал барон.

Гэр опустился дрожащими коленями на мокрую глину, так близко к краю, как только осмелился, и наклонился над могилой, пытаясь дотянуться до гроба рукой. Пальцы его даже коснулись дубовой крышки, однако толкнуть гроб он не успел, гак как вынужден был взмахнуть рукой, чтобы не потерять равновесия. Зрители так и замерли, увидев, что он едва удержался на краю, и сразу же заахали, заохали, так как гроб тем не менее качнулся и чуть опустился вниз. Однако ноги покойного сквайра по-прежнему были выше головы. Гэр жалобно вздохнул и бросил умоляющий взгляд сначала на барона, затем на Перси Холла. Но и тот и другой смотрели так гневно и повелительно, что нечего было и надеяться на отсрочку приговора под таким напором.

Снова Гэр наклонился над могилой, цепляясь за глинистый край, вытягиваясь изо всех сил. Вот он завис над отверстой ямой… покачнулся, предпринял отчаянную попытку схватиться за осыпающийся край.

— А-а-а! — Гэр беспомощно взмахнул руками и с пронзительным криком свалился в могилу. Раздался глухой, чавкающий звук — это гроб лег наконец на дно как надо, затем на долю секунды воцарилась мертвая тишина, а потом все словно с цепи сорвались.

Барон поспешил заключить в объятия измученную Чарити и стал прижимать к себе, будто ограждая бедную девушку от ужасного зрелища. Священник лепетал что-то, запинаясь, как школьник, а скорбящие и носильщики, ахнув хором, ринулись прочь от могилы с восклицаниями ужаса. Между тем Гэр Дэвис, казавшийся совсем уж крошечным в открытом зеве могилы, вскарабкался на крышку гроба, плававшего в глинистой жиже,

и принялся отчаянно царапать руками скользкий откос. Лицо его было смертельно бледным, в кротких глазах застыл ужас.

— Помоги мне, Перси… — Он все силился подтянуться и вылезти на глинистый край могилы, который приходился ему выше уровня груди. — Я н-не м-могу в-выбраться!

— Ну как это не можешь? — Обычно деловитый Перси только с лица серел, глядя на Гэра, который звал его из раскрытой могилы.

— Не бросай меня, Перси! — Гэра охватила паника: при попытках вылезти он неизменно соскальзывал вниз.

— Да что это такое, в конце концов! — свирепо рявкнул барон. — Эй, ты! А ну подай руку этому дураку!

Последовало долгое молчание. Никто дохнуть не смел. Наконец Перси осторожно приблизился к краю, ухватил злосчастного приятеля за запястья и потянул. Едва ноги перемазанного в глине Гэра оказались на поверхности, как он отчаянно забился, вцепился мертвой хваткой в Перси и принялся рваться прочь от зловещей ямы. Оказавшись в безопасности, бедняга огляделся: на лицах окружающих ясно читались и страх, и жалость, и то, что они ничуть не сомневаются, какая судьба постигнет несчастного, упавшего в могилу. И тут смысл происшедшего дошел до него. Он вцепился в отвороты куртки Перси с безумием отчаяния.

— П-перси! — В лице Гэра не было ни кровинки. — Кто упал в могилу, вырытую для другого, с-следующий на очереди на тот свет. — Поскольку тот не издал ни звука, Гэр попытался вытрясти из приятеля ответ, вцепившись еще крепче в многострадальные отвороты. — Ведь так?

Но Перси только крепче сжимал зубы и молчал. Тогда Гэр выпрямился, выпустил приятеля и обратился к остальным в надежде услышать опровержение:

— Ведь так оно и есть?

Все только пятились от него, качали головами и тоже избегали смотреть в глаза. В отчаянии он обернулся к леди Маргарет, но, увидев мрачное и даже трагическое выражение на хмуром лице старухи, впал в настоящую панику.

— Я умру. — Гэр пошатнулся.

— О нет… — Чарити закрыла лицо руками. Поверить невозможно, что такое происходит наяву! Несчастье за несчастьем! Страдальческий стон вырвался из глубин ее существа.

И, оттолкнув перепуганного барона, она кинулась бежать, прямо по зеленому лугу — прочь от этих гнетущих взглядов, от могилы и от опустевшего дома, от коварного моря и всего остального, что напоминало ей о невосполнимой утрате. Она неслась, ничего не видя от слез и рыдая в голос. Наступила на мокрый подол, чуть не упала. Кое-как подхватила черную ткань юбки и помчалась еще быстрее.

— Мисс Чарити! — крикнул опомнившийся барон. — Стойте! Куда вы?

Но она не останавливалась, ее черная вуаль вздувалась как парус, а длинные светлые волосы развевались на ветру. Барон буркнул что-то сердитое и устремился за ней.

Однако бежать барон желал не иначе, как сохраняя величественность осанки… Его движение затрудняли модные обтягивающие короткие штаны, свирепо накрахмаленный воротничок и туго завязанный галстук. Барон, прямой как палка, с высоко задранным подбородком, шустро месивший луг мускулистыми ногами, был похож на громадного, распушившего перья тетерева-глухаря, приступившего к брачным играм. Взгляд его был прикован к подобранным юбкам и мелькавшим белым лодыжкам бегущей впереди девушки, и он совсем забыл глядеть себе под ноги. Когда расстояние между бароном и беглянкой стало сокращаться, он глубоко угодил одной ногой в топкую грязь. Барон попытался удержать равновесие, но тут и вторая его нога ступила в грязь, дернулась, подвернулась, и барон упал. Правую ногу его пронзила острая боль, пробежала по позвоночнику, рассыпалась в мозгу фейерверком.

— О Боже! — Барон сел, вцепился в лодыжку, которая была как в огне, и принялся раскачиваться от боли. Между тем на дальнем конце луга беглянка перевалила через холмик и исчезла из виду.

Чарити ничего не видела перед собой, но довольно быстро приближалась к лесочку, покрывавшему склон долины. Сердце ее колотилось, она задыхалась. Позади оставался шлейф напастей, из-за которых ей так и не удалось проститься с отцом, похороны которого превратились в фарс. Впереди поджидало темное будущее, в котором только одно было определенным: бедность. А между прошлым и будущим зияла холодная бездна, разверзнувшаяся в ее душе после безвременной кончины отца. Она бежала без цели, не думая о направлении, по залитым солнцем полям и лугам.




А неподалеку по лондонской дороге с бешеной скоростью мчался черный, с высокими колесами фаэтон, запряженный парой красавцев вороных. Породистые кони летели птицами, гривы их развевались, ноздри были раздуты. На такое стали бы оглядываться в любой части королевства, даже в пресыщенно-равнодушном Лондоне. Ну а в провинциальном Девоншире модный фаэтон, запряженный вороными, производил настоящую сенсацию на всем пути следования.

Правил фаэтоном джентльмен, одетый во все серое. Голубино-серый тон, в котором был выдержан его наряд, был безупречно нейтральным и явно выбран для того, чтобы смягчить впечатление от очень уж броской внешности самого джентльмена. На безукоризненный стоячий воротничок, повязанный иссиня-черным галстуком, ниспадали с продуманной небрежностью, которая вошла нынче в моду, волосы, черные, как вороново крыло, чуть вьющиеся у висков. Лицо с чистыми чертами и надменно выпяченной челюстью было цвета темной бронзы. Глаза того же светло-серого оттенка, что и его одежда, сверкали ястребиной яростью.

Рейн Остин, виконт Оксли, оторвал взгляд от дороги и покосился на смятый номер «Тайме», лежавший на кожаном сиденье рядом с ним. Светлые глаза сузились, желваки на скулах так и заходили.

— Замуж выходит, дрянь! — злобно прошипел виконт, отыскивая глазами крупно набранный заголовок. Он не смог удержаться и снова прочитал: «Помолвки: Саттерфилд — Харроу-форд». Да. Речь в газете шла о мисс Глории Саттерфилд. Сообщалось, что эта девица собирается вступить в брак с виконтом Харроуфордом… с этим худющим, нелепым Арчи Латтимером, который недавно стал виконтом. — Ну и прекрасно! Пусть эта дрянь выходит за сей высохший гриб в образе человека. Она получит то, что заслужила: вялого мужа, холодную постель и возможность до конца жизни размышлять о том, что она могла бы быть замужем за мужчиной! — Его могучие руки бессознательно сжали вожжи. Вороные наддали.

Дело было не в самой мисс Саттерфилд, отнюдь не утрата девицы замечательной внешности и безупречной родословной привела его в такое раздраженное состояние. Вся загвоздка в том, что не впервые у него из-под носа уводили дебютантку, за которой он так прилежно ухаживал… В третий — черт возьми, в третий! — раз его обходил на финише какой-то светский бездельник, пугало огородное, зато с незапятнанным гербом, из уважаемой семьи и ведущий пристойный образ жизни. Второй год под ряд его унижают на глазах всего лондонского света!

Виконт повел широкими плечами, которые так и распирали сюртук на шелковой подкладке, и его полные, чувственные губы сжались в тонкую линию. Перед его мысленным взором встала картина: назидательное покачивание головой, с трудом скрываемые смешки. Вот с чем ему придется мириться, когда он вернется в Лондон. Все последние шесть лет высший свет давал ему более чем явно понять, какого он, свет, о нем мнения, и на мгновение он даже подумал с отчаянием, что титула и денег все же недостаточно, чтобы преодолеть предубеждение против него.

Внешность уже делала виконта чужим в глазах света — это ни для кого не было тайной. Его волосы были немыслимо черные — пусть шелковистые и элегантно подстриженные; его кожа темнела от загара, который он привез из тропиков, где жил и мужал под палящим солнцем Барбадоса. В совокупности это придавало ему сумрачный и чужестранный вид, отчего его самые что ни на есть английские предки выглядели фальшивыми, банальное появление на свет в Англии — сомнительным, а детские годы, проведенные в Суссексе, — и вовсе выдумкой.

Но экзотический вид Рейна Остина лишь отчасти объяснял нежелание большого света принимать загорелого виконта в свои ряды. Он был по-чужеземному высок и уж так широк в плечах, ну совершенно как простой работяга, и в каждом его движении была вульгарная сила. Его светлые глаза смотрели слишком дерзко, за словом в карман он не лез и, за что бы ни брался, все делал с каким-то непристойным жаром: играл в карты, правил фаэтоном и даже танцевал. Короче говоря, молодой виконт был похож на своего отца и деда — отчаянных прожигателей жизни, в свое время отторгнутых большим светом.

Фаэтон тряхнуло — одно колесо попало в рытвину, размытую недавним ливнем, — и это заставило Остина сосредоточиться на обязанностях возницы. Фаэтон еще некоторое время катил, покачиваясь и подпрыгивая на высоких колесах, но виконт заставил лошадей сбавить ход. Он и забыл, какая скверная здесь дорога, а после утреннего ливня ее и вовсе развезло. Он начинал уже жалеть, что взял свой новый экипаж и горячих вороных в эту глушь, трястись по ухабистым проселочным дорогам.

Его рассеянный взгляд, подчиняясь силе привычки, блуждал по расстилавшемуся вокруг сельскому пейзажу, отмечая характер местности, потенциальную ценность и прибыльность угодий. Роскошные зеленые поля, здоровый лес, аккуратные коттеджи, полноводные ручьи. Благословенный край, милый и живописный. Тут же пришла мысль, что слово «живописный» сейчас в большой моде.

Похоже, что бы он ни делал в последнее время, всегда это было с мыслью о том, что подумают «они», эти безликие, безымянные законодатели мод, которые заправляли жизнью привилегированного класса Англии. Его темные брови вразлет сдвинулись сердито, а серые глаза засверкали, как полированный стальной клинок, и он отогнал эти мысли. У него сейчас другие заботы. Например, о гостинице, в которой ему предстоит проживать. Сумел ли его лакей, Стивенсон, найти эту гостиницу по описанию? Затем надо подумать, как лучше вступить в контакт с людьми, на встречу с которыми, собственно, он и примчался в Девоншир.

Он снова ослабил вожжи, а мыслями вернулся в Лондон, к этим подмосткам большого света с такими элегантными декорациями. Видно, не судьба ему забраться на эти подмостки, так и придется всю жизнь обозревать их издали, оставаясь в роли чужака. Он принялся высчитывать, сколько еще подходящих невест осталось среди выводка юных дебютанток этого сезона, прикидывать величину приданого и соображать, к какой из девиц ловчее можно подъехать с предложением. До конца сезона оставалось еще несколько недель, и если быстро управиться с этим делом в Девоншире, то можно еще поспеть на несколько балов и званых вечеров — если, конечно, удастся выклянчить приглашение.

Тут, конечно, мысли его обратились к их последней встрече с мисс Глорией Саттерфилд на балу у Маунтджоев. Они протанцевали два танца, как то предписывали правила приличия, и все время мисс Глория только и делала, что хлопала своими громадными голубыми глазищами, играла веером и смотрела на Остина так, будто он был единственным мужчиной в мире. На следующий день он отправил посыльного к ее отцу с просьбой назначить ему время для посещения. Слуга вернулся и сообщил, что сэр Хорас Саттерфилд отсутствует и пробудет в отлучке еще несколько дней. Время шло, но сэр Хорас так и не вернулся. А теперь, две недели спустя, Остин узнает из газет, что девчонка досталась этой гусенице Латтимеру.

Распустив вожжи, Рейн Остин мчал по ухабистой дороге и почти не обращал внимания ни на лошадей, ни на окрестности. А между тем впереди и справа по курсу на склоне холма появилось маленькое черное пятнышко, которого он и вовсе не заметил. Пятнышко росло и быстро двигалось ему наперерез. Скоро оно приобрело очертания человека — женщины, облаченной в черное. Подол ее раздувался от ветра, вуаль взлетала над развевающимися длинными светлыми волосами.

Дорога вдруг стала заметно хуже, элегантные, с длинными спицами колеса запрыгали по ухабам, и Рейн был вынужден вернуться в настоящее. Он инстинктивно подобрал вожжи и попытался направить лошадей на ту сторону дороги, где рытвин было поменьше: Почуяв хозяйскую руку, вышколенные вороные, у которых копыта разъезжались на предательски скользкой глине, выбравшись на участок посуше, начали успокаиваться.

И тут что-то выскочило справа из-за деревьев, так что вздрогнули от неожиданности и Остин, и его разгоряченные лошади. В первый момент ему показалось, что это кошка — большая черная кошка. Только через долю секунды он сообразил, что фигурка, метнувшаяся ему наперерез, была человеческой.

Он натянул вожжи и направил вороных вправо, в ту сторону, куда кинулась бежать женщина.

Что-то темное слетело с нее, понеслось, подхваченное порывом ветра, мрачным призраком по воздуху точнехонько на вороных. Лошади сбились с шага и, прижав уши и вращая глазами, вскинули задом. Шелковистый призрак облепил лошадиные морды в тот момент, когда передние ноги их ступили в топкую грязь. Сначала одна взвилась на дыбы, за ней вторая, затем они рванули вперед, заскользили копытами и, охваченные паникой, понесли, да так, что даже Остин не в силах их был остановить. Когда же под копытами оказалась твердая земля, обезумевшие лошади помчались с немыслимой скоростью, волоча за собой раскачивающийся, подпрыгивающий на ухабах фаэтон, словно это был не экипаж, а картонная игрушка.

Остин упустил вожжи от первого же толчка и сразу вцепился в подножку, чтобы не быть выброшенным из фаэтона вовсе. Напрягшись, он кинулся на подножку — подбирать вожжи, которые как раз скользнули через переднюю планку. Рука его метнулась вперед, подхватила одну, но что проку от одной вожжи из четырех, когда вороные мчались очертя голову. Остин закричал на лошадей, но экипаж продолжал с грохотом нестись вперед: животные обезумели настолько, что не слышали команд.

И тут одно из узких, элегантных колес экипажа наскочило на камень, подпрыгнуло и опустилось обратно уже криво, боком, со сломанными малиновыми спицами, угодив к тому же меж двух других камней. Фаэтон тряхнуло, колесо треснуло и отвалилось, но перепуганные насмерть лошади продолжали тащить экипаж дальше. На первом же повороте Остина выбросило из фаэтона, и он полетел головой вперед в густые заросли травы под деревьями.

Пустой фаэтон с грохотом полетел дальше, мотаясь из стороны в сторону и пугая лошадей еще больше, пока не врезался в толстое дерево на обочине дороги и не развалился. Щепки полетели во все стороны, постромки лопнули, и лошади, волоча за собой изорванную упряжь, свернули с дороги и умчались в поля.

Когда Рейн Остин приземлялся в траву, его глупая голова сумела найти единственный обломок камня на этом месте и угодить точно в него. Незадачливый возница лежал на животе, раскинув руки и ноги, без сознания, не имея понятия о судьбе, постигшей его новехонький фаэтон, равно как и о той силе, которая прервала путешествие и ворвалась в его жизнь. Облаченная в черное Чарити Стэндинг перебежала ему дорогу, и он оказался во власти завихрений судьбы, которые эта девушка оставляла за собой как след, куда бы ни направлялась.




Глава 2


Чарити споткнулась, остановилась и опустилась на колени на старом лугу неподалеку от лондонской дороги. Легкие ее были как в огне, в голове стучало, веки горели, словно в глаза попал песок. Она не в силах была сделать и шага. Душевная боль и гнев, так безжалостно гнавшие ее вперед, наконец-то перегорели, но поглотили при этом всю ее энергию.

Она упала. Прошло некоторое время, прежде чем она ощутила влажность земли, на которой лежала, и тепло полуденного солнышка, пригревавшего черную ткань платья и ее лицо. Физическое изнеможение наконец отпустило, и сердце вновь болезненно сжалось от воспоминания о катастрофических похоронах отца.

Конечно, ей следовало бы давно привыкнуть к тому, что вокруг нее всегда происходят несчастные случаи, причем каким-то чудесным образом ее они никогда не затрагивают. Отец утверждал, что это многообразие бедствий всегда обходит ее стороной потому, что она необыкновенно везучая, и долгие годы Чарити не сомневалась в его словах.

Но если она лично была неуязвимой для напастей, то те, кто окружал ее, были подвержены им словно вдвойне. И их страдания и злоключения так печалили нежное сердце Чарити, что она чувствовала себя обязанной помогать всякому страдающему существу. С детских лет она подбирала раненых или потерявшихся животных; вечно приводила домой бродяг, чтобы им дали поесть на кухне и пустили переночевать; она ухаживала за всеми больными в Стэндвелле.

Но сострадательное сердце девочки — и скудные ресурсы Стэндвелла — не выдержало бы груза всех несчастий мира, и ее отец постепенно стал все больше удаляться от общества, словно окутывая дочь завесой уединения. Чем меньше дочка увидит чужого горя, тем лучше, решил он. И только в прошлом году, когда Чарити минуло восемнадцать, она поняла, насколько уединенно они живут. В последние годы Стэндинги не принимали гостей и сами ни к кому не ездили, никогда не присутствовали на общественных празднествах в городке и вообще не видели людей, если не считать торговцев, своих арендаторов и двух друзей отца — Перси Холла и Гэра Дэвиса.

Она лежала на прошлогодней листве, сквозь которую уже пробивалась молодая зеленая травка, и ей казалось, что и сама она застряла между прошлым и будущим. Картины их с отцом жизни всплывали в ее сознании, распускались ярким цветом и увядали, обретая мягкие тона воспоминаний. День, когда ее отец научил ее сидеть на лошади… и как он тихонько заглядывал в ее спальню и смотрел на нее с нежной улыбкой… и измученное выражение, появлявшееся на его лице, когда она являлась домой с очередным спасенным от утопления щенком или отдавала свою нижнюю юбку дочери арендатора, которая и верхней-то не носила.

Во все эти воспоминания вторгались смутные, тревожные мысли о будущем, о котором ни один человек в Стэндвелле никогда не говорил. Умница Чарити самостоятельно сумела проникнуть мыслью сквозь туман «если» и «когда» и прикинуть, во что выльется в дальнейшем нынешнее положение вещей. Хозяйство их на протяжении последних лет неуклонно приходило в упадок: число слуг становилось все меньше, покупки — реже, пища — скуднее. В один прекрасный день бабушка Маргарет тоже ляжет в землю рядом с Аптоном Стэндингом и матерью Чарити, Чансон, и она останется в полном одиночестве. И что ей делать тогда?

Она огляделась. Ее окружал грязный луг, и поблизости не было ни дома, ни сарая и ни одной живой души. Чарити поняла, что луг, на котором она сидит, — один из дальних лугов мистера Джорджа Берфорда, а значит, она более чем в шести милях от своего дома, от Стэндвелла. В памяти всплыла вдруг картина: мчащийся на нее экипаж, запряженный взмыленными вороными. Она задрожала, хотя солнышко по-прежнему припекало, и решила, что это ей привиделось.

Куда бы ей пойти? Только не домой, где еще пахнет уксусом, можжевеловым дымом… и смертью. Но в следующее мгновение перед глазами всплыло изборожденное морщинами лицо бабушки. Та, наверное, с ума сходит от тревоги. Надо идти домой.

Она с трудом поднялась с травы. Казалось, ноги и руки весят по меньшей мере тонну каждая, и это несмотря на то, что внутри Чарити ощущала странную пустоту. Она отряхнула измятое, забрызганное грязью платье. Вуаль где-то потерялась, длинные волосы спутались, щеки горели огнем — должно быть, от солнца и слез.

Она шла, держась поросшей травой обочины дороги, в тени посаженных вдоль нее деревьев, и прошагала уже с полмили, когда, завернув за не слишком крутой поворот, остановилась как вкопанная. Часть разбитого обода колеса с несколькими переломанными спицами лежала в самой середине разъезженной дороги. Взгляд ее с нараставшей тревогой проследовал дальше, от одного обломка к следующему, пока не уперся в разбитый экипаж возле толстого ствола дерева. Это заставило ее стряхнуть с себя остатки оцепенения, и она зашагала быстрее, а затем и побежала к экипажу.

Тут она увидела фигуру в траве у обочины и не раздумывая кинулась на помощь несчастному. Пострадавший был мужчина. Джентльмен, судя по одежде и обломкам от его фаэтона. Он лежал лицом вниз, неуклюже раскинув руки и ноги. Она опустилась на колени рядом и дрожащей рукой коснулась его спины.

— Сэр? Вы ранены? Вы можете двигаться? — Ответа не последовало. — Вы меня слышите? — Сердце ее то замирало, то отчаянно билось. Что-то в позе пострадавшего всколыхнуло в глубинах сознания воспоминания, связанные со смертью отца. — Пожалуйста, только не надо, чтобы и вы оказались мертвым, — хрипло прошептала она.

Она приложила ухо к широкой спине, чтобы проверить, бьется ли сердце, и расслышала приглушенные, но явственные удары.

Чарити выпрямилась, чувствуя, как горит щека, которой она касалась сюртука пострадавшего, и быстро окинула взглядом фигуру незнакомца — видимых повреждений на его теле не было. Чарити прикусила губу, соображая, что же ей делать дальше. Возможно, он сильно ушибся и ему следует оказать помощь. Чарити опустилась на колени и осторожно ощупала руки и ноги мужчины.

Конечности оказались теплыми и твердыми. Чарити еще ни разу не дотрагивалась до мужского тела и представить себе не могла, что мышцы мужчины могут быть настолько твердыми.

Чарити рискнула перевернуть пострадавшего на спину. И замерла, склонившись над ним, не в силах отвести глаз. Ужасная синеватая припухлость красовалась на лбу возле правого виска, но не шишка приковала взгляд девушки — поразило лицо. Высокие скулы, широкий чистый лоб, квадратный подбородок, красивой формы нос с небольшой горбинкой, густые брови вразлет, длинные ресницы… А губы!.. Пунцовые, пухлые, четко очерченные, они казались настолько же мягкими, насколько весь он был жестким, словно вылитым из бронзы.

Наконец она заставила себя оторвать взгляд, осмотрела некогда безупречный крахмальный воротничок, иссиня-черный галстук и элегантный серый сюртуке серебряными пуговицами. Вероятно, этот мужчина из тех, что одеваются всегда по последней моде, однако в глазах Чарити модная одежда как-то меркла в сравнении с ее обладателем. Впрочем, она ведь была несведуща в вопросах моды.

— Сэр? — Чарити склонилась к лицу незнакомца, и прядь волос упала с ее плеча и коснулась его подбородка, словно лаская. Набравшись решимости, Чарити потрепала мужчину рукой по бронзовой загорелой щеке. — Пожалуйста, очнитесь. Я ведь не могу оставить вас лежать здесь так…

Его веки затрепетали. Она с облегчением вздохнула и приподняла его голову в надежде, что так он скорее очнется. Но он оказался тяжелым, и Чарити пришлось обхватить его руками за шею, чтобы удержать его голову на весу. Внезапно незнакомец напрягся, голова поднялась сама собой и уткнулась носом в грудь девушки.

— О! — Чарити отпрянула насколько могла, чтобы не уронить пострадавшего. — Сэр! Вы можете встать?

Остин застонал, заморгал глазами и принялся неловко двигать руками. Убедившись, что руки целы, он оперся ими о землю и попытался было сесть, но наткнулся на Чарити и снова повалился.

Перепугавшись, девушка едва сумела удержать его голову.

— Сэр, ваша коляска разлетелась на куски, а вы едва остались живы. Я не знаю, есть ли у вас серьезные повреждения. Откройте глаза. Вы меня видите?

Мужчина явно ее слышал. Он медленно открыл глаза. Зрачки были огромные и черные, отчего Чарити показалось, что взгляд его словно остекленел, и от удара незнакомец ничего не видит. Остину же все окружающее представлялось нечетким, в ореоле ослепительного света. Наконец он напряг зрение и понял, что видит перед собой женское лицо — раскрасневшееся, прекрасное, в обрамлении светлых распущенных волос… Остин попытался сообразить, что происходит. Блондинка, к тому же красавица, ее бледная полуобнаженная грудь совсем рядом… в одежде некоторый беспорядок, а руки, нежные, жаркие, обвивают его шею… Девушка была словно из сна…

— В-вых-хди за м-меня зам-муж-ж-ж… — сказал он первое, что пришло ему в голову.

Язык его почти не слушался. Остин пришел в ужас. Но он должен был сделать ей предложение! Иначе как она узнает, что он хочет жениться — ведь именно мысль о свадьбе занимала его перед аварией. Он почувствовал, что блондинка отстраняется, и возобновил слабую попытку сесть. От этого резкого движения голову и плечи пронзила обжигающая боль. Остин скривился и обхватил голову руками. Но заставил себя открыть глаза и вновь увидел ее. Блондинка сидела на коленях рядом с ним. Прелестная девушка.

Чарити догадалась, что в голове у него еще не совсем прояснилось.

— Вероятно, вам лучше не двигаться, сэр. — Она чуть отодвинулась. — Я сейчас схожу за помощью.

— Н-нет. — В его глубоком срывающемся голосе звучала подлинная боль. Вдруг его руки метнулись к ней. — Н-не ух-ходи. Я…

— Право, сэр! Не следует удерживать меня. Я должна привести помощь.

— Н-нет, п-пожалуйста, не уходи. — Он пришел в такое отчаяние, видя, что она отстраняется от него, что отпустил ее юбку, схватил ее за другой локоть и притянул упирающуюся девушку к себе. Набрал побольше воздуху в грудь, нервно сглотнул, сосредоточился. — В-выходи за меня. П-прошу тебя. Выходи за меня замуж.

Ошарашенная, Чарити смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— О, сэр… — Она вспыхнула, сердце ее как-то странно подпрыгнуло. Должно быть, он не в себе, бредит, сообразила она. Иначе с чего бы он стал делать предложение незнакомой девушке? Но на его красивом бронзовом лице застыло такое серьезное выражение, а в могучем теле чувствовалась такая сила, что тревога ее переросла в страх. Что он еще выкинет? Она вырвалась из его цепких рук и отодвинулась подальше, не сводя с него глаз.—Мне надо идти…

— Н-нет! — прохрипел мужчина и вновь протянул к ней руки. Когда Чарити вскочила на ноги, он тоже неуверенно стал подниматься. — Я ж-женюсь на тебе… я должен…

Он с трудом попытался встать и снова осел на землю. Чарити в мучительной нерешительности, не зная, как поступить, ринулась ему на помощь, обхватила за талию и поддержала, пока он поднимался. Наконец незнакомец встал на ноги, а в следующее мгновение повернулся и крепко обхватил Чарити руками, так что она совершенно утонула в его объятиях. Несколько секунд мужчина всматривался в нее затуманенным взглядом и наконец склонил лицо, и его губы дерзко впились в ее рот.

Первой мыслью Чарити было — а ведь они и впрямь мягкие! Затем пришла вторая мысль: какое же замечательное — и пугающее! — чувство испытываешь от того, что губы незнакомца такие теплые и тебя засасывает куда-то вглубь.

Неожиданно лицо его побледнело, ноги подкосились и он стал падать.

— Сэр, вам нельзя… — Чарити потянула его на себя, отчаянно пытаясь удержать от падения. — Только не падайте! Я вас не удержу… — Она почувствовала, что сама теряет равновесие, и толкнула его в грудь в надежде, что так он устоит на ногах. Но перестаралась. Мужчина пошатнулся и упал, увлекая Чарити за собой.

Звук удара был глухой, но сильный. Чарити тряхнула головой и, осознав, что она лежит на распростертом незнакомом мужчине, сжимающем ее в объятиях, забилась, пытаясь высвободиться из его рук.

— Извините. — Она наконец перекатилась на землю и, поднявшись, судорожно принялась поправлять платье. — Я же говорила, что вам не следует пытаться вставать на ноги. Вы не ушиблись? — Она помолчала, потом легонько коснулась его плеча. Мужчина никак не реагировал. Тогда Чарити наклонилась и с нарастающей тревогой стала вглядываться в его бледное лицо. Большая рука незнакомца показалась ей просто ледяной, а щека была прохладной и липкой от пота. — Что я наделала? — Чарити прижала ладони к губам, глаза ее широко раскрылись. — Боже милосердный! Неужели я его убила? О, пожалуйста, только не умирайте!

Паника охватила ее. Сердце отчаянно забилось, горло сдавило. Она прижала ухо к его груди, но не услышала ничего, кроме шума крови, стучавшей в ее собственных висках. Она вскочила и, напуганная всерьез, коснулась его лба. Лоб был еще холоднее. Не может быть! Точно таким был ее отец. Холодный, как море. Как водяная могила.

Она поползла от него на коленях, поднялась на дрожащие ноги, трясясь всем телом, стараясь не думать об этом. Похоже, что незнакомец умирает. Или уже умер.

— Нет! Не-ет!!!

И во второй раз за этот день она подхватила юбку и помчалась сломя голову. Душевная мука пришпоривала ее.

Стэндвелл представлял собой помещичий дом из серого камня беспорядочной планировки. Это было скопище пристроек, в разное время прилепленных к скромной каменной крепостце, которая охраняла берег Девона на протяжении четырехсот лет. За эти годы крепостца, в которой жили прямые потомки первого графа Стэндиера, зарекомендовала себя как достойный часовой. Но с появлением пушек, а затем длинноствольных ружей нужда в подобных сторожевых пунктах ушла в прошлое, и Стэндвелл стал врастать в окружающий мирный ландшафт.

Ныне каменные стены дома кое-где обвалились, в крыше во многих местах зияли провалы. Двери плохо закрывались, а окна с трудом открывались, мебель едва держалась, и в ходу была посуда из разрозненных сервизов. Протертые ковры походили на мешковину, а половицы скрипели так громко и разнообразно, что по этим звукам можно было точно проследить перемещение человека по дому.

Сейчас на зубчатой стене старинной крепостцы стояла леди Маргарет Вильерс и, как часовые прежних времен, обозревала окрестности.

— Черт бы побрал эти деревья, — объявила почтенная дама, стоя меж зубцов стены, которая доходила ей до плеча, и обшаривая глазами поля и кусок дороги, которая вела прямо к воротам Стэндвелла. — Вот говорила я Аптону, что надо эти дурацкие деревья повырубить, так он не послушался. Среди них чувствуешь себя во враждебном окружении, и кажется, что сама начинаешь врастать в землю. Ад и преисподняя! Ну кому я рассказываю? — Старуха крепко прихватила подбородок рукой и кинула взгляд на громадного пса — помесь мастифа с волкодавом, — который сидел на последней ступеньке деревянной лестницы и смотрел на нее. Затем вновь принялась, щуря глаза, вглядываться в даль, туда, где на горизонте появилась сначала одна черная точка, затем другая. Где же она может быть, черт возьми?!

Она поплотнее запахнула черную шаль и перешла к другому просвету между зубцами, откуда было видно чуть лучше. Старуха сердито нахмурилась. Она успела снять черную мантилью, которая была на ней на похоронах, и закрутить во круг головы голубой шелковый шарф. А вместо черного платья из бумазеи облачилась в поношенный капот из набивного ситца, синенький с желтыми цветочками. Поверх просторного капота на старухе было верхнее облачение из шерстяной ткани, ярко-малиновое, с зелеными завитушками. Два огромных золотых обруча опять появились в ее ушах, и целая вязка странного вида амулетов из кости, гальки, металлов и частей животных снова красовалась на ее шее. Только черная шаль на плечах напоминала о трауре по умершему зятю.

— Эх, если б я могла видеть, как в прежние времена, — пробормотала старуха себе под нос. Громадный, весь в шрамах пес, зевнув, издал звук, похожий на смешок. Старуха замерла, чопорно выпрямилась и раздраженно бросила животному: — На себя посмотри. — И со значением оглядела пса. И было на что посмотреть: у собаки отсутствовало одно ухо, шерсть свалялась и торчала клочьями, верхней губы с одной стороны вовсе не было, отчего создавалось впечатление, что пес постоянно скалит зубы. — И вообще ты должен был бы сейчас искать ее вместе с Гэром и Перси. А ты расселся тут, бездарный толстозадый глупый пес, да еще и урод, каких мало.

Пес отворотил свою огромную морду, словно и впрямь обиделся. Ничуть не раскаявшись, леди Маргарет фыркнула и подошла к следующему наблюдательному пункту. В глубоком вздохе, который вырвался у старухи, прозвучала неприкрытая тревога.

— Ничего. Девочка была в таком состоянии…

Старуха помедлила мгновение, теребя амулет в виде полумесяца, висевший у нее на шее, а затем подобрала юбку и помчалась к лестнице. Для женщины ее возраста двигалась она с замечательной энергией и легкостью. Массивный пес, кинувшийся за ней следом вниз по шатким деревянным ступеням, едва успел протиснуться вслед за старухой сквозь дверной проем внизу, как она уже захлопнула дверь и опустила тяжелый старинный засов. Быстро и уверенно пробежав по скрипучим половицам круглого помещения в верхнем этаже башни, старуха ринулась вниз по широким ступеням лестницы, встроенной в толщу каменной стены. Миновав несколько узких сводчатых переходов, она оказалась в оштукатуренном зальце-прихожей, который являл собой границу между домом как таковым и старинной круглой крепостцой, к которой был пристроен. Задержавшись на мгновение, старуха бросила быстрый взгляд вдоль коридора, куда выходила спальня Чарити, прикидывая, не заглянуть ли в комнату внучки.

Вдруг ее слуха коснулся звук голосов. Они доносились из зальца от центральной лестницы — кто-то был в передней внизу. Старуха рванулась к лестнице, в спешке наступила на лапу псу, беспардонно проигнорировав его грозное рычание. Наконец передняя открылась ее взору.

Крепыш с квадратной физиономией, Перси Холл, и маленький худенький Гэр Дэвис стояли на вытертых сланцевых плитах пола скромной стэндвеллской передней и переминались с ноги на ногу. Они тяжело дышали, и сапоги у обоих были в подсыхающей грязи. Завидев леди Маргарет, приятели поспешно стянули вязаные шапчонки и, оттеснив старого Мелвина, дворецкого, прошли вперед и стали докладывать.

— Ни слуху ни духу, — сообщил Перси Холл.

— Ничего? Ни следа, ни следочка? — Морщинистый лоб леди Маргарет собрался гармошкой над ее пронзительными карими глазами.

— Мы везде искали, спрашивали всех встречных-поперечных, — внес свою лепту Гэр. Голос его жалобно дрогнул.

— Она должна быть где-то неподалеку, — прошептала леди Маргарет, теребя амулет из лунного камня. — Печенкой чую. — Гэр и Перси не первый год были знакомы с печенкой леди Маргарет и знали, что этот орган редко ошибается.

Внезапно пес взвыл и рванул вниз по лестнице, едва не сбив с ног леди Маргарет, и кинулся на входную дверь.

«Гав!» — как раскат грома. «Гав!» — оглушительно. Картина, висевшая на стене, заплясала на гвоздике и едва не свалилась, стены завибрировали, даже каменные плиты загудели.

— Ради всего святого! — взвыла леди Маргарет, зажимая уши ладонями. — Выпустите же проклятого пса!

Перси оторвал ладони от ушей и ринулся исполнять приказ. Пес выскочил наружу с оглушительным лаем. Пустота и тишина, воцарившиеся в прихожей после этого, были просто пугающими. Прошла целая минута, прежде чем Перси оправился настолько, чтобы прикрыть дверь за псом, который сотрясал теперь воздух снаружи.

— Паршивый зверь, — пробурчала леди Маргарет воинственно и направилась в парадный покой, махнув рукой Гэру и Перси в знак того, что им следует идти вслед за ней сквозь стрельчатый дверной проем, над которым было прибито семь перевернутых подков.

То, что называлось теперь парадным покоем, в прежние времена было главным залом. Это была огромная комната со сводчатым потолком, массивным мраморным камином, загороженным очень большой и частой решеткой, и целым рядом высоких стрельчатых окон, выходящих на юг. Окна со свинцовыми переплетами вбирали тепло солнца в течение дня — что было очень кстати зимой и весьма неприятно летом, — и от постоянного воздействия солнечного света, лившегося сквозь них, обивка мебели давным-давно выгорела до пыльного серо-розового и гнусного мутно-зеленого. Тяжелая старинная мебель эпохи короля Иакова, на толстых ножках-окорочках, стоявшая в Стэндвелле повсюду, в парадном покое перемежалась более поздними приобретениями в стиле королевы Анны, ныне представляющими определенный интерес как предметы антиквариата. Но хоть великолепие зала и поблекло, все равно для Гэра и Перси, никогда ничего лучшего в жизни не видавших, парадный покой был очень элегантным местом.

— Девочка так тяжело все это восприняла. А в церковь вы заглядывали? — Леди Маргарет обернулась, сердито нахмурилась и взмахом руки приказала им сесть в кресла. — Садитесь, в ногах правды нет. А церковь в городе? — Старуха вдруг замерла, склонила голову, прислушалась. Гэр и Перси тоже обменялись настороженными взглядами и выпрямились. Громоподобный лай пса, все время доносившийся до них сквозь окна возле парадных дверей, сейчас изменился разительным образом.

— Мисс Чарити…

Не успел Гэр выдохнуть это имя, как все трое кинулись ко входным дверям, причем леди Маргарет обогнала приятелей, растолкав их локтями. Они выскочили на заросший сорняками двор перед парадным крыльцом и стали вглядываться туда, откуда несся собачий лай.

Посреди дороги, примерно в ста метрах от них, стояла на коленях Чарити и обнимала за шею испещренного шрамами пса, который лаял, призывая помощь. Они подбежали к ней. Девушка была совершенно без сил, она не могла подняться на ноги и прерывисто дышала. Она выпустила пса, вцепилась в руку Гэра и в бабушкину юбку, попытавшись что-то сказать.

— Мертв… мертв… он, наверное, мертв… — Глаза девушки смотрели дико, она, похоже, ничего не видела перед собой.

Гэр закусил губу. Перси отвел глаза, а леди Маргарет трижды размашисто перекрестилась и нащупала у себя на груди амулет из трех заячьих лапок. Да, видно, горе совсем сломило бедняжку Чарити, подумали все трое. До каких же крайностей довела девушку печаль по покойному отцу! Ее платье было все в грязи, длинные волосы свисали спутанной гривой, лицо все в слезах.

— Ну что рты раззявили? Несите ее в дом, живо! — приказала леди Маргарет. Гэр и Перси заколебались было, но, увидев, как прищурились глаза старухи, быстренько сцепили руки, образовав подобие сиденья, и так, под резкие окрики леди Маргарет, понесли Чарити к парадным дверям, которые были увиты сухими ветками рябины под перевернутыми семью подковами.

— Но… вдруг он не совсем мертв… — залепетала Чарити совсем уж вздор. — Помогите ему, помогите…

Леди Маргарет потрепала Чарити по руке, кивнула ей с мрачным видом и знаком приказала молчать. Ссутулив плечи и подобравшись, старуха как мяч ворвалась во входные двери, вихрем промчалась через прихожую, взлетела вверх по лестнице и ринулась по коридору прямо к спальне Чарити. Распахнув перед ними дверь, которая страшно грохнула об стену, леди Маргарет приказала положить внучку на большую постель с пологом. Но Чарити тут же попыталась сесть, отчаянно цепляясь за рукав Перси и бабушкину руку.

— Нет, нет… может, он не совсем мертв… он, может быть, жив. Мы должны помочь ему… я должна…

— Он мертв, дитя мое. — Леди Маргарет склонилась над внучкой, нежно укладывая ее обратно на кровать всякий раз, когда девушке удавалось приподняться. Лицо старухи совсем окаменело от горя. — Ты должна смириться с этим. Он мертв, и он теперь с ангелами. Мы ничем не можем ему помочь. Ах ты Боже мой! — Старуха принялась рассеянно отряхивать платье внучки. — Ну на кого ты похожа! Разве можно так убиваться!

— Нет! — Чарити приподняла голову над подушкой. — Несчастный случай! Он пострадал… может, и умер.

— Умер он, умер. Мы знаем. — Бабушка погладила внучку по волосам и вновь придавила к постели ее плечи.

— Но я его видела! Он был живой.

— Тсс! Тише, детка, ты переволновалась, но теперь все с тобой будет хорошо. — Старуха отвернулась и подняла на Перси полные ужаса глаза. — Она слегка помешалась от горя. Посидите с ней, пока я приготовлю для нее двойную порцию целительно-успокоительного настоя!

И старуха вылетела из комнаты, оставив Гэра и Перси приглядывать за внучкой. Приятели обменивались тревожными взглядами поверх ее головы, а она все лепетала про несчастный случай, про смерть и умерших и умоляла их оказать помощь непонятно кому.

Гэр и Перси были прекрасно осведомлены о том, что несчастные случаи и прочие напасти происходят вокруг Чарити с пугающей регулярностью. Они узнали это еще тогда, когда она была совсем крошкой, так как самим им не раз и не два доводилось принимать на себя удары ее капризного везения. Крошка Чарити, которую они искренне любили, была настоящим ангелом — и лицом, и характером. Прочие прелести подросшей девушки оказались столь же ангельского качества, и потому Гэр и Перси были твердо уверены: ангелы желают получить свое назад! Потому-то окружающих и преследует злая судьба. С их точки зрения, только такая фантастическая гипотеза и могла объяснить невероятное невезение, которое преследовало всех рядом с ней.

Через несколько минут леди Маргарет вернулась с чашкой сильнодействующего зелья, состряпанного из сонных трав и таинственных порошков. Приятели помогли усадить девушку и заставили ее выпить настой, пообещав, что потом обязательно пойдут и найдут «его» возле самой дороги «где-то там». Услышав это обещание, девушка сразу успокоилась, и леди Маргарет с суровым кивком, который приятели расценили как разрешение не выполнять только что данного обещания, приказала им удалиться и «заняться этим делом». Чарити успокоилась настолько, что ее глаза вновь наполнились слезами.

— Н-но почему, бабушка? — пролепетала она заплетающимся от изнеможения языком. — Вечные беды, напасти. Все время с людьми происходит что-то ужасное.

— Тише, дитя, не следует так говорить. — Леди Маргарет пугливо оглянулась и выпустила руку Чарити, чтобы снова коснуться кроличьих лапок, висевших на шее. — Это к дурному, говорить о несчастьях.

— Но со мной-то как раз никогда ничего плохого не случается! — Чарити не в состоянии была внимать предостережениям, так как зелье начинало уже оказывать на нее свое действие и веки ее отяжелели. — Я пыталась ему помочь. Папа говорил, что я очень везучая. Но я всегда вижу вокруг одни только беды и напасти. Ах, бабушка, по-моему, я убила его!

— Пустая твоя голова! Никого ты не убила! — Тревожно заозиравшись, леди Маргарет сунула руку в карман и извлекла щепотку соли, которую быстро бросила через плечо.

— Но он был такой красивый… и такой холодный. И он тоже умер.

— Всем нам придется умереть, дитя… рано или поздно. — Старуха закусила губу и смахнула навернувшиеся слезы.

— Но почему никогда ничто не становится лучше? — Казалось, она не слышит бабушкиных слов. — Может, я слишком везучая?

Тут потемневшие от горя глаза девушки закрылись, и леди Маргарет вздохнула с облегчением. Где уж там везучая! Леди Маргарет стянула с девушки туфли и, увидев, в каком состоянии ее чулки и подол, покачала головой. Затем взгляд ее перебежал на лицо девушки. И в тысячный раз сердце старой женщины пронзила щемящая боль.

С самого рождения Чарити все они из сил выбивались, пытаясь оградить ее от того, что Аптон Стэндинг тактично назвал ее проблемой. Они устроили все в доме так, чтобы исключить возможность несчастных случаев. Они удалились от всякого общества — даже того, которое могли себе позволить со своими скудеющими средствами, и терпеливо продолжали объяснять игрой случая все злоключения и напасти, продолжавшие происходить, несмотря на предпринимаемые меры. Леди Маргарет стояла возле постели, смотрела на внучку, которая погрузилась в неспокойный сон, и чувствовала, как защитная сеть изоляции и превентивных мер, созданная трудом многих лет, расползается буквально на глазах. Аптон мертв, денег в сундуках ни гроша, а Чарити превратилась в молодую женщину, которая будет привлекать внимание всюду, куда ни направится. А значит, ситуация может достичь критической стадии очень быстро.

Леди Маргарет вздохнула, намочила тряпицу и принялась нежно отирать заплаканное, обожженное солнцем лицо внучки. Она отвела от лица девушки светлые спутанные пряди, думая о том, как же похожа Чарити на мать. Такая же красивая и светловолосая, с удивительно кротким нравом и добрым сердцем. Пусть поспит. Сон — лучшее лекарство. Старуха сняла амулет в виде полумесяца и надела его на Чарити, расправила волосы девушки на подушке и только потом уселась в кресло возле постели.

Наделенная поразительной красотой, сострадательной и щедрой душой, которая словно нарочно соответствовала значению ее имени — «милосердие», Чарити Стэндинг, вероятно, была самой обворожительной девушкой в Девоншире, а может, и на всем южном побережье Англии. Но ее очарование было наживкой в ловушке коварной судьбы. Куда бы она ни пошла, за ней тянулся шлейф бедствий; иногда это были просто неприятные происшествия и мелкие напасти, а порою — страшные катастрофы и чудовищные несчастья. Бабушка Чарити объясняла все по-своему. Внучка ее родилась под неблагоприятным знаком Луны, она была джинкс, то есть приносила несчастье.




Глава 3


Рейн Остин очнулся на обочине дороги с ощущением, что его пропустили через каток для белья. Он шевельнулся, и сразу боль пронзила его от позвоночника к плечам и рукам. Он открыл глаза и увидел непонятные клочки белого на голубом, которые медленно плыли в сторону. Он не сразу сообразил, что лежит на спине и смотрит в небо. И какое-то мгновение ему казалось, что рядом должна быть женщина.

Эта мысль, обращавшаяся напрямую к его инстинктам, заставила его резко сесть — и боль немедленно вспыхнула в его бедной голове. Смутная мысль о женщине исчезла так же быстро, как и появилась. С завидным терпением он пытался заставить себя сфокусировать взгляд на высокой траве, на ветвях деревьев, на дороге, но все расплывалось.

Голова у него гудела, ребра ломило, дышать было больно. Во всем его теле, казалось, не осталось места, которое бы мучительно не ныло. Но физические страдания показались ему пустяком, когда он поднялся наконец на ноги и увидел свой драгоценный фаэтон с малиновыми спицами, разбитый о дерево в щепы. Глаза его вновь отказались работать скоординировано, так что все окружающее представилось ему в двух экземплярах.

— Проклятие! — взревел он и снова схватился за голову. — Только не фаэтон… — Остин выпрямился и быстро огляделся в поисках своих роскошных вороных. Лошадей нигде видно не было. Очевидно, они не пострадали, когда экипаж разбился, и убежали. Но куда?

Остин закрыл глаза и попытался припомнить, что же произошло. Он ехал в Мортхоу и был уже близок к городу… когда что-то напугало вороных. Остальное он помнил смутно, однако уже пришел в себя настолько, чтобы забеспокоиться о том, не покалечился ли он. Остин ощупал раскалывающуюся от боли голову и нашел две шишки: одну на лбу, другую на затылке, и принялся изучать ссадины на руках и ногах — крови не было, по крайней мере теперь, зато голова раскалывалась, будто ее рассекли на две части.

С ранней юности Рейн Остин, выросший среди тягот, которыми была полна жизнь его отца в изгнании, в безжалостной жаре тропиков, усвоил две суровые истины: во-первых, надо уметь выживать, во-вторых, научиться делать что-то из ничего. А потому, вернувшись в Англию девятнадцатилетним виконтом и обнаружив, что по-прежнему гол как сокол, он твердо решил, что выбьется в люди — сдохнет, а сделает это. Так как доброе имя и благие намерения не могут обеспечить ни хлеба насущного, ни крыши над головой, он прежде всего сосредоточил усилия на приобретении капитала и материального благоденствия. Более утонченные блага изысканного общества и тяга к прекрасному, рассудил он, могут и подождать. И с характерной для всех Остинов упертостью он принялся составлять капитал, не слишком-то привередничая при выборе способов.

Ныне, восемь лет спустя, он имел приличное состояние, которое позволило ему утвердиться в коммерческом мире. У него было довольно денег, чтобы одеваться по последней моде, иметь прекрасный дом в западной, облюбованной знатью части Лондона. Он также заработал себе прозвище Бульдог за цепкость, хватку и упорство. Но вот чего ему не удалось получить, несмотря на все труды, так это доступа в высший свет, где он должен был быть принят просто по праву рождения и образования. И постепенно стремление проникнуть в лондонский свет стало заветным его желанием.

Но что такое быть принятым светом? Каков тут критерий? Для Рейна Остина это было предельно ясно. Жена. Вот что ему было нужно. Великосветская красавица в качестве супруги. И он дал себе клятву, что найдет себе жену к исходу лета.

Его голова, плечи, ребра были покрыты ссадинами. Однако все было на месте и даже более или менее работало. Он оторвался от ствола и побрел к разбитому экипажу. Рассеянно оглядев обломки, он мимоходом отметил, что его небольшой дорожный сундучок остался цел. Но он понял, что финансовая проблема, для улаживания которой он и направлялся в Мортхоу, даже при самом благоприятном исходе вряд ли сможет покрыть понесенный ущерб.

Солнце уже садилось, когда он тяжело вздохнул и поковылял по лондонской дороге по направлению к маленькому городку Мортхоу. С каждым шагом боль становилась сильнее, а тревога возрастала. Так что к тому моменту, когда его лакей Стивенсон появился на горизонте, скача во весь дух и склонившись к шее коня, Остин был в самом скверном расположении духа.

— Милорд! — Стивенсон, дородный парень с круглым плоским лицом, резко натянул удила и соскочил на землю. Изумленно смотрел он на украшенное шишкой перемазанное лицо хозяина, на засохшую кровь, запачкавшую элегантный серый сюртук. — Вы ранены, сэр?

— Я в полном порядке. Полагаю, я и помру в самом добром здравии.

— Вороные прибежали в город без вас. Их поймали и привязали в конюшне при гостинице. Я их как увидел, сразу понял — что-то случилось.

— Какое дьявольски проницательное заключение… — Рейн Остин почувствовал вдруг, что язык у него заплетается. Стивенсон подхватил хозяина, который больше не стоял на ногах, и потащил к лошади.

— Забирайтесь в седло. Я поведу лошадь.

Остин сумел-таки сделать то, что велел его верный лакей, он же телохранитель. Вскоре они уже двигались по дороге по направлению к городу. Крупное тело Остина мешком громоздилось в седле, а Стивенсон вел лошадь на поводу.

К тому времени, когда они добрались до гостиницы, и лошадь, и слуга совсем выбились из сил, а хозяин вновь погрузился в забытье.

Три дня спустя, после двух пренеприятных визитов местного коновала, Рейн Остин вновь был на ногах, хотя голова у него все еще раскалывалась, а уязвленная гордость мучила немилосердно. Несчастный случай на дороге обошелся ему дорого — как в смысле денег, так и потери времени. Первые два дня он вообще не был способен делать что бы то ни было, только пил мерзко пахнувшее пойло, рекомендованное местным медиком, и спал. На третий день он проснулся голодный как зверь. Ему не терпелось вернуться в Лондон и начать новую матримониальную кампанию.

Стивенсон, следуя хозяйским указаниям, сумел передать сообщение людям, ради встречи с которыми они и явились в Девоншир. И Остин провел изрядную часть ночи в холодном мокром лесу, тщетно поджидая появления негодяя и кипя от гнева. На следующий день они переправили второе послание, сопровождаемое угрозами в адрес этого типа, если он посмеет не появиться и во второй раз. Встреча должна была состояться сегодня же ночью в заброшенной конюшне, рядом с маленькой каменной церковью в ближайшей долине. Остин рассудил, что если ему опять придется напрасно ждать, то по крайней мере он будет в сухом и теплом месте.

Едва пробило десять часов, Остин натянул сапоги, накинул темный плащ и выскользнул из гостиницы. Стивенсон поджидал хозяина возле шаткого крыльца. Нанятые верховые лошади были оседланы. Выведя их со двора, Остин с лакеем прошли немного по дороге и сели в седло. Но не успели они проехать малую толику пути, как лошадь Остина захромала, так что ему пришлось спешиться.

— Ну что еще за напасть? — буркнул он, поднял ногу лошади и принялся ощупывать бабку и копыто. Но ни припухлости, ни местного жара не обнаружил. — При таком свете разве разглядишь, что тут? — Он крепко сжал челюсти, отчего в голове сразу стало стрелять. — Пропади все пропадом! Не стану я переносить встречу на завтра. Давай мне свою лошадь, а сам вернешься домой пешком.

— Н-но…

— Перестань ныть, черт возьми! Я покончу с этим дурацким делом сегодня же. Мне в Лондон надо возвращаться.

Стивенсон слишком хорошо знал своего хозяина, чтобы обижаться на его ругань или дурное настроение.

— Но ведь он может привести всю свою банду и поджидать вашего появления в засаде, милорд, и тогда получится, что вы один-одинешенек идете прямо в ловушку. — Стивенсон нахмурил брови при виде сардонической усмешки, исказившей чеканные черты хозяйского лица. Сердито вздохнул и отдал поводья. Что-что, а опасность никогда не останавливала Рейна Остина.

Остин забрался в седло, сверху вниз посмотрел на сумрачное лицо верного лакея и успокоил его:

— Если мне не понравится что-нибудь, я вообще не стану показываться, вот и все. А коли я не появлюсь к завтраку, пойдешь меня искать. Зря я, что ли, покупал тебе эти щегольские сапоги?

Маленькую каменную церковку было хорошо видно даже в бледном свете молодого месяца. Нетрудно оказалось обнаружить и ветхую конюшню неподалеку. Некоторое время Остин наблюдал за ней, укрывшись в кустах на опушке ближайшего леска. Наконец он решил, что в конюшне никого нет. Поля вокруг отлично просматривались с его наблюдательного пункта, и он вглядывался в расстилающиеся темные дали со все возрастающим напряжением. Прошел почти час, прежде чем, почти в полночь, на поле появились две черные точки и, петляя и кружа, стали приближаться к конюшне.

Двое, и оба пришли пешком. Остин почувствовал невероятное облегчение. Однако, следуя привычке, он продолжал наблюдать за окрестностями, поглядывая то на церквушку, то на лес: не заметно ли там какого движения. Убедившись, что никого больше нет, Остин, ведя свою лошадь на поводу, вышел на залитое лунным светом поле и направился к этим двоим, не снимая, однако, руки с рукоятки пистолета во внутреннем кармане сюртука.

Когда он приблизился к ним, эти двое тоже углядели его, сразу прижались друг к другу и замерли возле дверей конюшни.

— Я же сказал, чтобы приходил один.

— Тут у нас были непредвиденные обстоятельства… — подал голос тот, что был повыше и покрепче, нарочито звучным голосом. А маленький, щупленький, стоявший в шаге позади него, энергично закивал.

— Неужели? — Остин окинул парочку оценивающим взглядом. Пришли пешком, судя по всему, без оружия, и вообще совсем не таких людей он ожидал встретить. Он никогда лично не встречался с человеком, с которым вел свои сомнительные делишки вот уже в течение двух лет, но по тем нескольким запискам, которыми им случилось обменяться, Остин заключил, что этот девонширский контрабандист был джентльменом. Он осторожно покосился на странную парочку, жестом предложил им войти в конюшню, затем нырнул внутрь вслед за ними.

Ветхая дверь со скрипом затворилась, и Остин, повинуясь инстинкту, сразу же нащупал низкие балки над головой и прижался спиной к стене.

— В центре стоит бочка, на ней фонарь, — сказал он властно. — Зажгите его.

Скоро пламя вспыхнуло в высоком фонаре, и Остин принялся разглядывать двух просто одетых парней, стоявших перед ним. У одного физиономия была широкая и квадратная, у другого — худенькая, востроносая, со страдальчески наморщенным лбом. Ни тот ни другой не походили на ушлого дельца или главаря банды контрабандистов. И смотрели они на него с таким выражением, будто перед ними сам Сатана.

— Мой груз. — Остин решил выложить карты на стол. — Где он?

Человек с квадратным лицом сглотнул, заложил большие пальцы рук за ремень, переступил с ноги на ногу и заговорил:

— Мы же вам говорим — случилась беда. Кораблекрушение… Ночь была бурная — лодка и разбилась; в первый же заход, когда к берегу подгребали. — Голос его звучал сдавленно, а под конец и вовсе сорвался. В наступившей тишине второй, щупленький, произнес тихо: — Один наш товарищ… он погиб.

Остин был так поражен видом их вытянутых физиономий, на которых было написано неутешное горе, что на мгновение потерял дар речи. Эти типы сообщили свою новость так, будто ожидали от него сочувствия. Однако он быстро оправился, хотя тело его напрягалось все сильнее. Эта парочка сильно удивила его, а он не любил этого, когда речь шла о контрабанде. Но еще больше он изумился, когда рот его сам собой открылся и с языка слетело:

— Мои соболезнования. — Злясь на себя, он упер кулаки в бока, отчего плечи стали казаться еще шире, и с угрожающим видом подался вперед: — Слушайте, вы, мелкая сволочь, я заплатил вперед за груз бренди. Его ждут мои покупатели по всему Лондону, они рассчитывают, что я доставлю им бренди, а не оправдания!

Двое переглянулись, затем тот, что с квадратным лицом, нахмурился и снова обратился к Остину:

— Мы, это… выходим из дела. — Он умолк, а затем пояснил: — Слишком уж опасное.

Остин поперхнулся от удивления.

— Ну конечно, опасное. Еще бы… — Он не договорил. А не морочит ли ему голову эта парочка? — Послушайте, я заплатил наличными, так что или я получу груз, который должен был получить, или вам придется узнать, каков я в гневе. А если вы собираетесь выйти из дела, то, черт возьми, придется вам отложить это и сначала доставить мне последний груз! Поняли меня?!

— Н-но мы не можем! — Щуплый побледнел, глаза его расширились. Но приятель ткнул его локтем в бок, и он смолк.

— Катера береговой охраны шныряют тут пуще прежнего, а наш… э-э… поставщик… он не уверен, что сможет добыть новую партию. — После чего последовало очередное невинное замечание: — Ведь война у нас с Францией-то, вы хоть знаете?

— Пропади все пропадом! — взвыл Остин. — Ну еще бы мне не знать, что с Францией война! Почему, по-вашему, французский бренди шел по цене настолько выше номинала?

От отчаяния и потеряв надежду иным способом припугнуть этих дурней, он вытащил свой маленький блестящий пистолет и навел его на парочку. Мгновение он наслаждался видом их перепуганных лиц. Мерзавцы припали друг к другу, словно ища защиты, и Остин даже испытал нечто вроде угрызений совести — не стоило угрожать этим бедолагам пистолетом! Но надо было как-то убедить этих дураков в том, что перечить ему опасно, — должен же он получить бренди!

— Я намерен получить свой груз там так или иначе. Он должен быть доставлен, прежде чем я уеду из Мортхоу. Или я разыщу вас и разделаю под орех всю вашу гнусную шайку!

— Н-но у нас нет этого бренди! Честное слово! — Казалось, щупленький сейчас упадет в обморок.

— Не верю, — свирепо прорычал Остин, хотя его уже начали грызть сомнения. Может, дурни в самом деле говорят правду?

— Поймите, сэр… — Тип с квадратной мордой, на которой было жалобное, умоляющее выражение, обернулся к нему. — Мы уже истратили большую часть ваших денег. Но мы отдадим все остальное, а недоимку отработаем, клянемся.

— Отработаете? Вот уж точно отработаете, еще как! — Остин весь дрожал, он был во власти унизительной ярости, причем злился не столько на этих олухов, сколько на себя самого. Бульдог Остин впервые в жизни растерялся и не знал, как себя вести и что делать дальше. — Вы свяжетесь со своим человеком и договоритесь о доставке следующей партии, и немедленно, иначе я, клянусь, найду вас. А когда отыщу, повешу обоих за ноги, чтоб у вас кровь из ушей полила! — Глаза их испуганно расширились, и он с ребяческой жестокостью, даже с воодушевлением, принялся за описание жутких подробностей: — А затем я лично пришью ваши пальцы друг к другу. А потом кликну моих людей — пусть поиграют в ножички на ваших животах!

— Вы н-не посмеете нас т-тронуть, сэр! — Парень с квадратной мордой хоть и бледен был, а все же храбрился. — Мы под охраной — и у нас страшный защитник!

— Верно! — пискнул щупленький, цепляясь за локоть своего товарища. — Наш заступник может насылать очень сильное невезение!

— Черт побери! — взревел Остин так, что приятели отступили еще на шаг назад. Подбородок его воинственно выпятился, светлые глаза засверкали в тусклом свете фонаря. — Везение — невезение, что за чушь! Никакого везения не существует! Или человек справляется с делом, или не справляется! И я очень вам советую с вашим делом справиться, иначе…

Тут что-то метнулось в сторону, и бочка, на которой стоял фонарь, с грохотом повалилась на бок. Конюшня внезапно погрузилась в кромешную тьму, полную шуршания и шарканья. Остин рванулся вперед, надеясь схватить негодяев, и врезался головой в низкую балку. Из глаз полетели искры. Он пошатнулся, хватая ртом воздух, и выронил пистолет. Шаря по полу в поисках его, он заметил краем глаза, как тьму прорезала серебристая полоса лунного света, когда дверь со скрипом растворилась, а затем с глухим стуком захлопнулась. Мерзавцы удрали!

— Черт, дьявол, ад и преисподняя, — выругался он слабым голосом, сжимая ладонями гудящую голову. Теперь к старой боли прибавилась новая — режущая и острая как бритва. Он заставил себя глубоко вздохнуть несколько раз и наконец смог выпрямиться. Его охватил гнев.

Да на что это похоже? Как он мог упустить их? Нужен или не нужен ему этот чертов бренди, в конце концов? Он имел дела с контрабандистами едва ли не по всему побережью Англии, и ни разу ему не довелось встречать таких, которые бы без тени иронии обращались к нему «сэр». И подумать только, члены этого братства закоренелых головорезов вдруг предлагают отработать долг, вернее, недоимку, совершенно как фермеры-арендаторы!

Он ощупал новую шишку на лбу и страдальчески поморщился. Да, его провели. Эти двое никакие не контрабандисты — тут он готов был прозакладывать свое доброе имя. Но если они не были теми, кто поставлял ему товар последние два года, тогда кто они такие, черт возьми?

— Перси… — выдавил из себя запыхавшийся Гэр Дэвис, хватая товарища за рукав, когда они достигли опушки и оказались в безопасности. Перси Холл замедлил бег, они остановились и уставились на конюшню, возле дверей которой спокойно стояла лошадь, чуть видная в лунном свете. — Перси, что же нам делать? Где нам взять еще бренди? Мы даже не знаем, откуда этот бренди брался! Он же убьет нас! — Так как Перси ничего на это не сказал, то тревожный взгляд Гэра вновь переместился к дверям конюшни, и он скорбно заметил: — Конечно, я-то все одно помру…

— Ничего ты не помрешь, — отрезал Перси, сердито сдвинув брови.

— Еще как помру. Я же в могилу свалился. — Лицо у Гэра стало совсем жалким. — Ну а что мы можем поделать, Перси? У него целая банда… с пистолетами. — Он содрогнулся и потрогал свой живот. — И с ножами.

— Мы можем напугать его. Пусть думает, что у нас тоже целая банда. С ружьями. — Он повернулся, снова посмотрел на конюшню и на лошадь этого столичного гада. — Ему же в город возвращаться надо через Рауденский лес, так? А мой коттедж совсем рядом. — Квадратное лицо Перси просияло вдохновением. Он двинулся вперед, потянув Гэра за собой. — Пошли же!

Четверть часа спустя Гэр и Перси мчались во весь дух по дремучему Рауденскому лесу, рассчитывая выскочить к дороге в том месте, где она делала крутой поворот. Когда дорога наконец показалась впереди, Перси остановился и, тяжело дыша, привалился к стволу ближайшего дерева. Другая его рука сжимала древнее кремневое ружьишко. Тут подоспел и Гэр, тащивший старинный солдатский ранец, в котором были и свинец, и порох. Гэр запыхался так, что едва на ногах держался.

— Вот сюда… думаю, здесь будет… самое то, ~ сказал все еще не отдышавшийся Перси и взмахом руки указал на кусты, в которых можно было спрятаться и откуда удобно наблюдать за дорогой, залитой лунным светом. Вскоре оба приятеля были уже в кустах и, стоя на коленях, пытались зарядить ветхое ружьишко.

— А что, если он уже проехал? — прошептал Гэр с надеждой.

— Скоро появится, никуда не денется, — уверенно заявил Перси, забивая пыж. Затем он вкатил в дуло свинцовую пулю.

— Но, Перси, я ведь никогда в человека не стрелял. А ты? — Даже в бледном свете луны видно было, что лицо Гэра стало зеленоватым.

— Мы не собираемся попадать в него. — Перси сердито хмыкнул. — Мы будем стрелять мимо. Но он-то подумает, что мы хотим убить его, ну и согласится взять оставшиеся деньги да и убраться восвояси. — Перси приложил ружьишко к плечу и прикинул, глядя вдоль длинного дула.

— Надо думать, он проскачет-то мимо нас ой как быстро, — заметил Гэр слабеющим голосом. — А ты и в кролика из этого ружья сроду попасть не мог.

— Забыл, что ли? Вся суть плана в том, чтобы не попасть в него! — огрызнулся Перси, снова прицеливаясь. Вдруг он сложился пополам и схватился за живот. — О Господи!

— Что такое, Перси?

— Живот схватило… Это моя — как ее? — язва разыгралась! Придется тебе стрелять, я не могу! — И он со стоном сунул Гэру в руки ружье.

В тишине раздался приглушенный топот копыт. Всадник быстро приближался.

— Может, это не он.

— Он! Давай, Гэр, не подведи! — И Перси снова согнулся, словно бы от настоящей боли, и подпихнул ружье к плечу Гэра. — Ну же! Пора! Стреляй!

Гэр, совершенно серый с лица, дрожа всем телом, поднял старое ружьишко к плечу и навел длинное дуло на фигуру всадника, появившуюся из-за поворота и хорошо видную в лунном свете. «Пора! Стреляй!» — зазвенело вдруг у Гэра в голове, дыхание в горле перехватило, в животе все перевернулось. Сердце как бешеное прыгало у него в груди, старое кремневое ружьишко в дрожащих руках так и плясало. А фигура всадника все росла, чернея, как могучий призрак, как темная, нездешняя сила. Вот он все ближе и ближе…

— Пора, Гэр! — шепнул Перси, когда всадник поравнялся с ними. Гэр вздрогнул, сообразив, что сейчас всадник ускачет, но тут Перси заорал «Давай!» прямо ему в ухо, и Гэр напугался так, что палец его сам собой нажал на курок. Ружьишко выстрелило.

Всадник дернулся в седле, лошадь сбилась с шага, взвилась на дыбы и сбросила седока прямо на дорогу. Затем прижала уши и поскакала во весь дух. Человек остался лежать распростертым в грязи. Скоро остались только залитая лунным светом дорога, неподвижно лежащее тело на ней и глубокая тишина.

Гэр и Перси, потрясенные, сидели в кустах и ждали, сами не зная чего. Но подстреленные, ими человек все не поднимался и даже, похоже, не очнулся. Приятели переглянулись и нервно сглотнули слюну. Прошло еще несколько тревожных минут. Перси выполз из кустов посмотреть, в чем дело.

Гэр, весь покрывшись липким потом, отбросил ружьишко, будто оно жгло ему руку.

Перси толкнул распростертого на земле человека сапогом, потом присел на корточки рядом и перевернул бесчувственное тело. Он ощутил на ладони что-то влажное, и даже в свете луны можно было различить красный цвет.

— Ты застрелил его, — прохрипел Перси.

— Н-но… — Гэр поспешно подбежал к приятелю. — Я не хотел! Я нечаянно! Ружье само выстрелило. Ах, Перси, неужто он мертв?

— Почем я знаю? — Перси вскочил на ноги, в ужасе не сводя глаз со своей мокрой ладони. — Похоже, ты попал куда-то в корпус.

— Я никогда в жизни ни в кого и ни во что не попадал, Перси, жизнью клянусь!

— Ну удачный же ты выбрал момент, чтоб превратиться вдруг в меткого стрелка. — Перси скривился, встряхнул испачканную в крови руку и собрался вытереть ее о траву на обочине.

— Это все мисс Чарити и невезение, которое она приносит. — Гэр смотрел на свою жертву и читал собственное мрачное будущее в безжизненной позе здоровенного столичного гада. — Я упал в могилу, а теперь вот убил человека. Он мертв, и я умру… на виселице.

— Заткнись, Гэр. Ничего ты не умрешь, — сердито буркнул Перси, чувствовавший, что паника охватывает и его. — Мне надо подумать.

Но прежде чем Перси успел выдумать новый план, до слуха их донесся топот копыт. Звук был еще слабый, но становился все громче.

— Кто-то едет сюда! Что нам делать? — Перси посмотрел на пепельно-серое лицо приятеля, затем на тело убитого и, схватив Гэра за локоть, кинулся к кустам. — Бежать. Вот что!

Барон Салливан Пинноу, одна нога которого была обмотана повязками и неловко торчала над болтающимся стременем, выехал на залитую лунным светом дорогу, а за ним и небольшой отряд, которым он командовал. Этот воинский контингент следовал домой после вечера, проведенного в преследовании и выслеживании браконьеров, совершенно бесплодных, в лесах сэра Хью Ладдингтона. Сам-то Пинноу провел вечер более чем плодотворно: сидел в гостиной сэра Ладдингтона, положив на подушку свою поврежденную ногу, которая была предметом всеобщего сочувствия, загребал деньги за карточным столом и потягивал великолепный портвейн.

Конечно, пэрство, осложненное пустым кошельком, имеет свои недостатки, но, как успел убедиться Пинноу, недостатки эти все же не совсем перевешивают преимущества, которые сулит пэрство само по себе, когда речь идет о самом лучшем, что может предложить человеку свет. Человек, имеющий титул, пусть и без гроша за душой, покуда он выглядит сколько-нибудь прилично и имеет возможность поддерживать хотя бы видимость образа жизни, подобающего джентльмену, может рассчитывать на то, что его станут приглашать в самые престижные дома, где он сможет наслаждаться изысканными винами, интересной беседой и обществом прелестных женщин.

С тех пор как он переехал в Мортхоу, получив это жалкое повышение, и стал мировым судьей округа, Пинноу рьяно эксплуатировал этот принцип, так же как и свой совершенно бесполезный в прочих отношениях титул. Он немало потрудился, прежде чем убедил здешнее мелкопоместное дворянство в том, что лишь благодаря его твердому правлению район не был ввергнут в хаос и спасся от ужасов анархии. Между делом он приобрел себе подходящий домик в городе — конфисковал за неуплату налогов в свою пользу — и принялся вить гнездышко, используя все особые доплаты, какие ему только удавалось настричь при сглаживании финансовых углов, часто возникающих в ходе отправления правосудия. В придачу к этому скромные карточные выигрыши. Всего этого было достаточно, чтобы выглядеть как подобает хорошо обеспеченному аристократу, пока не подвернется возможность и в самом деле стать таковым.

— Ваша светлость, что-то на дороге лежит! — Голос сержанта вывел барона из приятной мечтательности, навеянной отличным вином. Сержант приказал замедлить ход и указал куда-то вперед. Когда они рискнули осторожно приблизиться к этому «что-то», оказалось, что оно имеет форму человеческого тела. Барон приказал сержанту выяснить, в чем дело.

— Ваша светлость, у него кровь сильно бежит, — доложил сержант, стоявший теперь на коленях возле тела. Барону нравилось, когда к нему обращались «ваша светлость», хотя официально эта форма обращения не была ему положена. — Похоже, его подстрелили, но вроде живой. Одет как джентльмен.

Истекающий кровью джентльмен на дороге! Этого только не хватало, подумал Пинноу, на уме у которого была сейчас только его теплая, удобная постель. Однако… джентльмен может достойно отблагодарить впоследствии.

— Есть при нем какие-нибудь документы или… деньги?

— Документов никаких нет, ваша светлость, а денег довольно много, и еще складной фонарь. — Сержант поднялся, держа в руках изрядную пачку банкнот и небольшой кошелек с монетами.

— В самом деле. — Тут Пинноу окончательно проснулся, глаза его широко раскрылись, он приказал сержанту подойти поближе и выхватил у него деньги. — Я лично об этом позабочусь… вещественные доказательства должны быть, само собой, сданы на хранение. — Количество денег, оказавшееся у пострадавшего, заставило Пинноу посмотреть на простертое тело с новым интересом.

— Что нам с ним-то делать, ваша светлость? Ему нужна помощь врача, и как можно скорее.

— Джентльмен со средствами заслуживает самого внимательного к себе отношения. Следует перенести его в ближайший дом, где ему могут предоставить кров, то есть в Стэндвелл. Какая жалость, что придется поднять мисс Чарити Стэндинг в столь поздний час… ну и леди Маргарет тоже. — Однако сладострастная улыбка на баронских устах противоречила сокрушенному тону его слов. Он повернул лошадь в сторону Стэндвелла и рявкнул через плечо: — Составьте носилки из своих ружей и шинелей. И побыстрей!




Глава 4


От яростного стука, который обрушился на ветхую парадную дверь Стэндвелла, медленно, но верно пробудились все. К тому времени как старый Мелвин, дворецкий, и его жена Бернадетта выползли наконец в переднюю, чтобы узнать, кто стучит, леди Маргарет уже мчалась как вихрь вниз по лестнице в ночном чепце и развевающейся шали.

— Стойте! Не смейте эту дверь трогать! — зашипела она отчаянным шепотом на старика дворецкого, подскакивая к двери. ~ — В такой-то час ночи, кто это может быть? Это непременно злая судьба, болезнь, раздор или беда пытаются пролезть в дом. Уж будьте уверены. — В дверь заколотили с новой силой. Леди Маргарет заслонила дверь своим телом, словно иначе и не надеялась предотвратить какой-либо безответственный поступок старых слуг. Мало ли что они могут натворить? Например, взять и попросту открыть дверь. — В небе молодой месяц, — Напомнила она им, — и как раз перевалило за полночь. Значит, началась пятница. — Озадаченный Мелвин только сдвинул брови, и тогда леди Маргарет растолковала непонятливому старику сердитым шепотом: — Очень несчастливый день, когда молодой месяц появляется в пятницу. К большой беде. — И как это Мелвин до сих пор не может запомнить элементарных вещей? — Где моя соль?

Мелвин буркнул что-то, почесал седую голову и достал небольшой мешочек соли, который леди Маргарет держала в передней, в ящике столика, как раз на такой случай. Всякая уважающая себя цыганка всегда должна быть готова к отвращению дурной судьбы, а также к привораживанию хорошей. И в этом отношении леди Маргарет была цыганка из цыганок.

Леди Маргарет, младшая дочь герцога Кларендона, была похищена цыганами в раннем детстве. Она странствовала с табором и жила в цыганских шатрах целых три года, прежде чем была возвращена целой и невредимой под отеческий кров в нежном возрасте двенадцати лет. Слухи, ходившие о приключениях, которые ей довелось пережить вместе с цыганами, а также отпечаток, наложенный на нее бродячей жизнью, лишили Маргарет возможности составить партию, подобающую герцогской дочери. Мало кому хотелось получить в невестки девицу, которая любила разгуливать босиком, за словом в карман не лезла, хорошо разбиралась в лунных знамениях и знала, как приготовить цыпленка, но ничего не понимала в модах и не умела составить меню из семи блюд. Но то, что она столь низко котировалась на лондонской ярмарке невест, дало ей возможность проявить неслыханную самостоятельность, и она в конце концов вышла замуж за Генри Вильера, сына французского графа де Вильера, по любви.

Двадцать лет назад Генри умер, и она переехала жить к своей дочери, Чансон, и зятю, Аптону Стэндингу. А когда и ее горячо любимая дочь умерла от лихорадки, леди Маргарет взвалила на свои плечи заботы обо всей семье. По ходу дела она вернулась к прежним цыганским привычкам: и потому, что иначе трудно было снести свалившееся на нее горе, и чтобы справиться с «проблемой» своей внучки. С той самой ночи, когда Чарити появилась на свет, леди Маргарет знала, что девочке уготована особая судьба, что она всегда будет отличаться от обычных людей. Ибо молодой месяц в ту ночь изливал необыкновенно яркий, мерцающий свет и окружен был ореолом с радужной окаемкой. Но только после безвременной кончины дочери старуха поняла, что вот и проявилось необыкновенное свойство Чарити, и заключается оно в способности навлекать на окружающих беды и несчастья. С тех пор леди Маргарет тем только и занята была, что, не жалея сил, изыскивала и применяла на практике все новые способы приворожить удачу и отвратить невезение.

— Соль под порог, соль на порог, — нараспев говорила леди Маргарет, насыпая тоненькую дорожку соли через каменный порог, — оберег от зла, ранений, тревог…

— Помнится, на прошлой неделе соль у нас была верным средством против ведьм, — пробурчал Мелвин себе под нос, открывая засовы.

За дверью стоял барон Пинноу, опиравшийся на толстую трость, в окружении своих солдат.

— Господин барон! — пролепетал старый Мелвин, отступая на шаг и раскрывая дверь шире.

— Поди скажи хозяйке… — Барон величественно шагнул через порог и тут увидел леди Маргарет. — Ах, вы тут, леди Маргарет! Прошу простить меня за столь грубое вторжение — и еще в такой несусветный час… — Этот поток любезностей даже подавлял. — Но правосудие должно свершаться невзирая на часы. Я явился просить вас оказать помощь одному тяжело раненному джентльмену, которого мы нашли на дороге. В него стреляли, и он на пороге смерти. Боюсь, что, если не оказать ему помощь немедленно…

— Итак, это ранение, — буркнула леди Маргарет и, оттолкнув изумленного барона, выскочила во двор. — Где он?

Она посмотрела на тело джентльмена, лежавшее на земле, и бросила быстрый взгляд на ухмыляющийся молодой месяц. Ох и не понравилось ей, как выглядел этот месяц! Леди Маргарет снова повернулась и накинулась на солдат:

— Ну, что встали как пни? Заносите его в дом, и поосторожней!

Чарити резко села в своей огромной кровати под пологом. Сердце колотилось как бешеное, в заспанных глазах притаилось замешательство, которое, впрочем, быстро исчезло, как только она убедилась, что находится в собственной спальне. Вдруг возле двери послышалась какая-то возня, царапанье, щелканье когтей по деревянному полу, пыхтение, а затем замогильный стон…

Чарити облегченно вздохнула.

— Ну что такое, Вулфи? — окликнула она пса и принялась вглядываться во тьму. — Что такое, мальчик? Ты погулять хочешь? — Новый стон, переходящий в поскуливание. Тут и она услышала то, что тревожило пса. Голоса. Голоса в их прихожей, посреди ночи. Сердце ее забилось еще сильнее. — Что происходит?

Она откинула одеяло, вылезла из постели и, позабыв о тапочках и едва вспомнив, что следует все же накинуть капот, поспешила к двери и стала прислушиваться. Голоса, и становятся все громче… мужские голоса. Она открыла дверь, и пес выскочил в коридор с яростным рычанием.

Чарити, торопливо натягивавшая капот на бегу, отставала от пса едва ли на пару шагов. И вдруг она замерла. По дальнему коридору быстрыми шагами шли солдаты, облаченные в красные мундиры, а впереди них, как полководец, — бабушка, в чепце и развевающейся ночной рубашке. Сзади тащился, опираясь на трость, барон.

Здоровенный волкодав ринулся на чужаков и, выбив трость из рук барона, врезался в группу солдат, которые отскочили в разные стороны, будто кегли. В коридоре воцарился сущий ад: пес рычал и оглушительно лаял, солдаты бранились, леди Маргарет орала на пса, барон выкрикивал приказы, которых никто не слышал.

— Вулфрам, прекрати! Вулфрам! — раздался голос Чарити, мчавшейся по коридору в развевающемся капоте. Пес послушался ее незамедлительно и, ограничившись сердитым рычанием, принялся исследовать тело раненого джентльмена, брошенное солдатами. Ко всеобщему удивлению, пес попятился, замер и, через мгновение, завалился на бок — судя по всему, свалившись в глубоком обмороке. Первой пришла в себя леди Маргарет.

— Ну слава Богу. Эй, вы, — заорала она на солдат, тыча пальцем то в них, то в сторону открытой двери, — а ну тащите раненого сюда и кладите на кровать, пока он не истек кровью! — Тут леди Маргарет заметила Чарити, бежавшую к ним. — Скорей, девочка, скорей! Барон тут подобрал на дороге человека. Огнестрельная рана, и кровотечение сильное. Мне понадобится твоя помощь. — И пожилая женщина метнулась в комнату вслед за солдатами. Чарити поспешила за ней.

— Н-но… что произошло с собакой? — Потрясенный барон, держась за стену, с неприкрытым изумлением смотрел на спящего пса.

— Кровь, — ответил старый Мелвин, направляясь вниз, чтобы нагреть воды и принести леди Маргарет ее целительные бальзамы и травяные настойки. — Этот пес не переносит запаха крови.

Чарити же, оказавшись в слабо освещенной комнате, прошла мимо солдат и остановилась в изножье кровати.

— Я не ослышалась, ты говорила об огнестрельной ране?

— Похоже на то, — бодро ответила леди Маргарет, осматривая пропитанную кровью одежду раненого, дабы обнаружить, откуда именно течет кровь. — Свету надо побольше. Кровищи-то, кровищи…

Чарити поспешно зажгла все свечи в канделябре и поставила его возле кровати, на которой, заполняя ее почти целиком, лежало лицом вниз распростертое тело очень крупного мужчины. У Чарити остановилось сердце и занялось дыхание.

Широкие плечи раненого обтягивало черное, а не серое сукно, но волосы были черные и чуть вились; лицо также показалось ей очень знакомым, и это длинное мускулистое тело она явно уже где-то видела. Чарити осторожно коснулась его ноги, обутой в сапог; та была плотной и вполне реальной. Чарити стояла как зачарованная. Это был он… А значит, приключение на дороге вовсе ей не привиделось.

Все три дня, с тех пор как она проснулась после бабушкиного «целительно-успокоительного», ее не отпускало очень яркое и постоянно возвращающееся воспоминание о мужчине, который, как уверяли ее все вокруг, ей просто пригрезился. Однако она не могла выбросить из головы это навязчивое воспоминание. Лежала в постели, в тишине и темноте своей спальни, и вспоминала, как она удивилась, обнаружив, какие твердые на ощупь его конечности, вспоминала его бронзовое волевое лицо и то, как его губы касались ее губ. И как в ее уме могла зародиться столь неожиданная фантазия? А потом несказанная печаль охватывала ее, ощущение утраты, которая казалась даже больше оттого, что человек этот не существовал в реальности.

— Бабушка, но это он! Это человек из разбившегося экипажа! — Она обошла кровать и склонилась над мужчиной, поднесла свечу поближе. Вгляделась в его бледное, без кровинки, лицо. Затем откинула дрожащей рукой с его лба волосы и в подтверждение истинности своих слов указала на побледневшую уже шишку. — Вот он… тот самый кровоподтек, только поджил уже. И — Боже правый! — он ударился головой еще раз!

Леди Маргарет вздрогнула при этих словах, посмотрела на внучку, нахмурилась сердито.

— Так, значит, его ты видела — в беспамятстве и раненым? Но его только что нашли на дороге… — Старуха широко раскрыла глаза. Ум ее пытался соединить два этих факта. Выходит, он дважды стал жертвой несчастного случая. И опять на дороге? И во второй раз судьбе было угодно отдать его в руки Чарити?! Тяжелое предчувствие охватило леди Маргарет, она кинулась к окну, распахнула его, пытаясь увидеть месяц на небе и по виду этого коварного светила определить, что же происходит.

Глядя на бабушку, Чарити почувствовала прилив сильного раздражения, чего прежде с ней ни разу в жизни не случалось. Ну время ли сейчас смотреть на луну?

— Бабушка, этот человек ранен. Мы должны помочь ему. Леди Маргарет круто развернулась, широко распахнутыми глазами уставилась на Чарити, затем на раненого, распростертого на постели, и вдруг опрометью выскочила из комнаты.

— Бабушка?! Н-но… — пролепетала изумленная Чарити.

Затем она опустила взгляд на черноволосого незнакомца, и на нее вдруг нахлынули чувства, которые лишь отчасти можно было списать на сострадание. Когда она смотрела на могучее и красивое тело мужчины, раненого, беспомощного, лежащего так близко, что к нему можно было прикоснуться, сердце у нее щемило совсем по-другому. Эта новая боль проникала в кости, мышцы и сухожилия. Так же, как и в ее нежное сердце.

Она смотрела на это сильное, необычное лицо, и на нее вдруг словно налетел порыв горячего сухого ветра и развеял в клочья туман от еще свежего горя, застилавший ее сознание. Она припомнила все; и удивительное чувство, которое испытала, когда губы этого человека впились в ее губы… и как у нее захватило дух, когда она очутилась в его объятиях, оттого что его тело было таким крепким и жарким… Этот мужчина поцеловал ее! И еще он попросил ее выйти за него замуж, хотя и после довольно серьезного удара по голове. И вот теперь он оказался здесь, под крышей ее дома…

Страшная сумятица воцарилась в ее душе. И досадно было, что столь неуместные мысли лезут ей в голову, и вместе с тем хотелось во что бы то ни стало помочь этому человеку. Отчего-то казалось, что раненый послан ей как компенсация за безвременную кончину горячо любимого отца. Одного близкого человека судьба отобрала у нее, и вот вверяет ей в руки другую жизнь.

— Держите крепче! — И она всучила канделябр в руки ближайшему солдату. Затем приказала другому осторожно стянуть с раненого сапоги, сама же принялась потихоньку снимать пропитанный кровью сюртук. Вся спина мужчины была в крови, а на штанах сзади красовалась довольно зловещего вида дыра. Солдат, державший подсвечник, присвистнул.

— Так ему прямо в задницу попало!

— Боже правый! — воскликнул барон Пинноу и, прихрамывая, подошел поближе. — Мисс Чарити, вам никак нельзя заниматься такой… гм… деликатной раной. Девицам это не пристало. Стыдно, в общем…

— Стыдно было бы оставить раненого без помощи только потому, что пуля попала ему в ягодицу. — Чарити выпрямилась и посмотрела барону прямо в глаза. — Если вы так обеспокоены приличиями, барон, можете остаться и помочь мне.

Тут как раз подоспел Мелвин с травяными настоями, бинтами и горячей водой, и Чарити вновь занялась своим пациентом. Она попросила барона разрезать и снять по кускам с раненого окровавленную рубашку и штаны, но барон, едва принявшись задело, вдруг побледнел и, пошатнувшись, отступил на шаг. Пришлось Мелвину заниматься раненым, и скоро пострадавший был разоблачен и прикрыт простыней. Открытой осталась только его рана… и крепкая, тугая ягодица, в которой эта рана зияла.

Когда Чарити, собрав всю волю в кулак, начала извлекать свинцовую пулю, вернулась леди Маргарет. Растолкав солдат, обступивших постель и с любопытством наблюдавших за действиями Чарити, старуха, на голове которой уже красовался голубой тюрбан, а на шее висели все имеющиеся в наличии амулеты, ринулась на помощь внучке.

Вдвоем они обработали и зашили рану, которая оказалась не такой уж страшной, ткани вокруг были плотные и здоровые, а кровотечение остановилось, как только была удалена пуля. Наложение швов и бинтование прошло благополучно.

— Он молодой, здоровый. Быстро оправится от кровопотери. Каких-нибудь две-три недели, и этот молодец будет как огурчик, — уверенно заявила старуха, упираясь ладонями себе в поясницу и с кряхтеньем распрямляя спину.

— Будем надеяться, — подал голос барон, выгибая шею в тщетной попытке получше разглядеть незнакомца, который, несмотря на простыню, выглядел что-то очень уж голым. А главное, казался ему все более и более красивым. — Ваше великодушие, леди Маргарет, достойно всяческих похвал. Однако дабы не затруднять вас более, я оставлю здесь одного из своих людей: пусть присмотрит за раненым.

— Благодарю вас, барон, но в этом нет необходимости, — твердо заявила Чарити. — Я сама буду ухаживать за ним.

— Н-но… Нет, это невозможно! Я категорически возражаю…

— Что еще за возражения? — ответила леди Маргарет. Она перевела взгляд на раненого незнакомца и припомнила растущую Луну. Все равно из попыток разлучить этих двоих ничего не выйдет. — Моя внучка, сэр, прекрасно воспитана и знает, как себя держать. И у нас есть мужская прислуга для оказания раненому помощи в деликатных делах.

— Да, да, разумеется. Я просто хотел сказать… — Пинноу через силу любезно улыбнулся, неистово кляня себя за то, что у него самого не хватило предусмотрительности получить заряд свинца в зад, вместо того чтобы банально сломать щиколотку. О, тогда бы это его отнесли к порогу Чарити Стэндинг, и его задница была в ближайшие недели препоручена нежным заботам этой аппетитной крошки. Барон ощутил жар в чреслах, и на его устах расцвела улыбка. Взгляд его обратился к растрепанной золотоволосой головке Чарити, а потом скользнул ниже, туда, где полы капота юной особы соблазнительно разошлись.

— Будьте уверены, я не оставлю вас своими заботами. Буду заезжать как можно чаще. Надо допросить потерпевшего. Это преступление не должно остаться безнаказанным.

Поцеловав руку мисс Чарити и щедро обслюнявив ее при том, барон, хромая, удалился. Припомнив распаленный взгляд, которым Пинноу одарил ее на прощание, Чарити опустила взгляд на свою грудь и тут же поспешно запахнула капот.

— Мне ужасно неприятен этот человек. Но почему — сама не знаю.

Леди Маргарет, заметившая и тревогу внучки, и ее невинное недоумение, вздохнула. Покуда Чарити не понимает, почему ей так не нравится Салливан Пинноу, беспокоиться особенно не о чем; докучливый барон пока еще не смел дать волю желаниям, которые так и горели в его глазах. Старуха поспешила насыпать соли на порог — на всякий случай. Затем солью был посыпан подоконник, чтобы воспрепятствовать проникновению злых сил в комнату раненого.

Чарити между тем склонилась над ним и обмывала ему лицо — доступную его часть — тряпицей, смоченной в прохладной воде. Щеки ее горели румянцем, и она закусила нижнюю губу — как делала в детстве, когда ей очень хотелось какой-нибудь сладости, но она боялась попросить. Леди Маргарет нахмурилась, видя такой интерес внучки к молодому человеку, но затем встряхнулась и принялась чертить над незнакомцем защитные цыганские знаки. О приличиях следовало беспокоиться меньше всего. Учитывая, что Чарити будет все время с раненым, с ее-то везением, все силы придется бросить на то, чтобы молодой человек хотя бы остался в живых!

В течение трех дней и ночей Чарити почти не отходила от раненого джентльмена, категорически отказываясь позволить кому бы то ни было подменить ее. Молодой человек все еще не приходил в сознание, и леди Маргарет, рассудив, что хуже не будет, позволила внучке сколько душе угодно сидеть у его постели.

Однако вскоре у незнакомца началась лихорадка, и тогда леди Маргарет порылась в своих запасах, наделала защитных амулетов и развесила их над раненым. Это не слишком помогло, и тогда старуха сорвала три амулета с себя и надела их на шею раненому, приговаривая что-то по-цыгански. То ли эти амулеты подействовали, то ли травяные припарки и лечебное питье, или прохладные омовения, которым Чарити упорно подвергала больного, однако лихорадка отступила и раненый, окруженный нежными заботами Чарити, спал теперь спокойно.

Во время тихих и долгих бдений у его постели Чарити все время вспоминала о своей первой встрече с незнакомцем. Она вызывала в памяти подробности их встречи на обочине и дикое предложение выйти за него замуж. Впрочем, эта мысль все меньше шокировала ее.

Выйти замуж. Она никогда не задумывалась о замужестве — эта тема прежде не всплывала в разговорах, — а теперь стала думать, и еще как. В самом звучании этого слова было что-то величественное и интригующее. Ей рисовались картины: большой красивый дом, белье отменного качества, сверкающие хрусталь и серебро… штат прислуги, которая именует хозяйку всего этого великолепия «мадам» или даже «миледи». Она воображала приглашения на балы и званые вечера, написанные на веленевой бумаге… прекрасные платья, туфельки из шелка и длинные элегантные перчатки… и мужскую руку, на которую она опирается во время прогулок, мужское лицо. И глаза. И плечи… Замужество означает, что в жизни женщины появляется мужчина.

Взгляд ее сам собой обратился на лицо ее подопечного. Густые шелковистые волосы, чуть завивавшиеся там, где они касались его шеи и жестких скул. Широкий, твердо очерченный рот. В уголках губ и глаз прятались морщинки, свидетельствовавшие о том, что человек этот любит смеяться. Она представила себе, как его длинные черные ресницы затрепещут и поднимутся, губы раздвинутся в улыбке, открыв безупречно белые зубы. Пальцы Чарити легко прикоснулись к собственным губам, и она вздохнула, испытывая странное стеснение в груди.

Она встряхнулась, пытаясь забыть о странном теплом ощущении, которое окутывало ее плечи. И что такого особенного в этом мужчине, что, находясь рядом с ним, она все время начинает воображать всякое? Она выпрямилась, намочила тряпицу и принялась деловито его обмывать. Но как только она покончила с шеей и перешла к широкой, бронзовой от загара спине, движения ее снова замедлились и рука с нежной неспешностью стала скользить по перевалам, холмам и долинам его тела. Руки у ее незнакомца были крепкие, с толстыми буграми мышц на плечах, с жилистыми, оплетенными венами предплечьями, сильными кистями и длинными пальцами, при виде которых у нее дыхание перехватывало. Его тело так не похоже было на ее собственное…

Но незнакомец был не просто какой-то мужчина, думала Чарити, он был тем, кто поцеловал ее и попросил выйти за него замуж, — пусть и в момент, когда он себя не помнил от боли. Воспоминания превращали его в совершенно особого человека, в ее мужчину.

И вот, сидя возле его постели, она принялась выкраивать из ткани своего воображения характер и биографию для своего незнакомца. Она представила себе человека очень спокойного нрава, имеющего привычку всегда говорить тихо, — он так же благороден, как горбинка его аристократического носа. Он богат. Щедр. И часто взваливает на свои широкие плечи заботы о тех, кому повезло меньше, чем ему. Он остроумен. Прекрасно образован, у него безупречные манеры. У него свое дело в Лондоне и есть обширные имения, которыми он управляет с поистине Соломоновой мудростью. Разумеется, он не женат. И как раз сейчас подыскивает себе жену…

Остин медленно всплывал, поднимаясь сквозь защитные слои сна, словно увлекаемый вверх некоей требовательной силой, к которой он относился без доверия и которой повиноваться не хотел. Чернильно-черный туман, который клубился вокруг него, постепенно бледнел, становился серым и наконец рассеялся. Кто-то что-то говорил… рядом с ним, над ним или внутри его? Он совершенно утратил чувство реальности, не понимал, где что, вообще не сознавал себя отдельно от окружающих предметов.

Глаза его открылись, взглянули на измятое постельное белье, затем сами собой закрылись. Но этого короткого взгляда ему оказалось достаточно для того, чтобы сориентироваться в своих ощущениях. Он понял, что лежит в постели, на животе. В следующее мгновение что-то прохладное и влажное коснулось его щеки, скользнуло вниз по шее, добралось до плеч, пошло вниз по позвоночнику. Он задрожал. Это прохладное ласковое ощущение лениво проследовало вниз по его руке, нежно защекотало между пальцами.

Даже в полубессознательном состоянии он сумел додумать мысль, что ощущение это было божественным. И он снова различил голоса — услышал женский голос. Женщина? Возле его постели? Он попытался снова открыть глаза и увидел длинную светлую прядь, локон, почти касавшийся его лица. Он сумел заставить себя подняться взглядом по локону до головки, с которой тот падал, до склоненного над ним лица.

Это было потрясающее лицо, с мраморно-белой кожей и золотисто-карими глазами, окруженное ореолом сияющих золотом светлых волос, отчетливо видных на черном фоне. Блондинка в черном. Свет и тьма. Глаза его сами собой закрылись, унося это видение в подступающее забытье. Сияя, видение поплыло в мареве лихорадочного жара, такое воздушное, прекрасное, утешительное — и почему-то смутно знакомое. Должно быть, это ангел, подал мысль измученный лихорадкой рассудок. Он чувствовал присутствие чего-то теплого рядом, ноздрей его касался нежный аромат розового масла и лаванды. Прекрасный земной ангел, которого он уже видел где-то… Он рванулся, пытаясь заставить себя думать ясно, приподнялся на руках. Где? Где она?!

Острая боль пронзила позвоночник и взорвалась в голове, заставила его рухнуть обратно на постель, задыхаясь и давясь стонами. Чьи-то руки приподняли его голову и приложили чашку к губам. Затем горькая жидкость заполнила ему рот, он просто вынужден был проглотить ее, чтобы не задохнуться. Затем он сделал второй глоток, третий… Руки опустили его голову, и что-то прохладное снова коснулось его лица. Но прежде чем он сумел приподняться снова, милосердная тьма опять поглотила его, окутав своим благодетельным туманом.

Когда Рейн Остин пришел в себя в следующий раз, то сознание его, увы, было совершенно ясным и чувствовал он себя очень неважно. Скрипнув зубами, он открыл глаза и обнаружил, что лежит в постели, вся нижняя часть тела ноет, а левая ягодица нестерпимо болит. Во рту ощущался мерзкий привкус, будто это вовсе не рот, а мешок из-под заплесневевшего овса. В голове сразу застучало и загудело, едва он приподнял ее и, прищурившись, попытался рассмотреть, что там, за полузадвинутым пологом кровати. Видел он все не слишком отчетливо. Он сморгнул, пытаясь заставить глаза видеть ясно, невзирая на боль.

Все, что он сумел разглядеть, показалось ему совершенно незнакомым. Стрельчатая старинная дверь, темные витые столбики кровати. Сам полог, казавшийся серым в полумраке комнаты, вызывал мысли о ветхости и запустении, хотя он не сумел бы объяснить почему. Превозмогая боль в нижней части тела, он приподнялся на локтях, твердо решив выяснить, что с ним и где он находится.

Опираясь на локти, он потер лицо ладонями и крепко зажмурил глаза — в конце концов ему удалось совладать с болью. Неуверенно перевалившись на правый бок, Остин выгнул спину, повел плечами и покрутил шеей. Все тело затекло, слушалось плохо, словно он пролежал в одном положении много дней. Головой он едва мог шевельнуть. Он еще чуть приподнялся, весь дрожа от напряжения, и, сообразив наконец, где находится источник неприятных ощущений, протянул плохо слушающуюся, неуклюжую руку и пощупал левую ягодицу. Бинты. Боже, так это задница у него так болит!

И когда он еще немного повернулся и вывернул затекшую шею в надежде разглядеть свою рану, что-то качнулось над ним и легко коснулось головы. Он отшатнулся, зажмурился, заморгал, пытаясь увидеть то, прикосновение чего ощутил.

Его еще мутные глаза расширились, когда он увидел над своей головой целый выводок каких-то темных, разлапистых, неясно обрисованных предметов, смутных теней, которые шевелились над ним, плясали, подпрыгивали.

О Боже, пауки!

Не сознавая, что лежит на самом краю постели, он отпрянул в ужасе, свалился с кровати и грохнулся на пол, как раз на свою раненую ягодицу.




Глава 5


Чарити находилась на верхней ступеньке лестницы, когда до слуха ее донесся глухой звук падения и последовавший за ним вопль. В руках ее был поднос с бульоном, предназначенным раненому на завтрак. Она вздрогнула, поспешно поставила поднос на кстати оказавшийся рядом столик и побежала к его комнате. Незнакомец лежал на полу на спине, беспомощно раскинув руки и ноги, стонал, ловил воздух ртом и изрыгал такие затейливые ругательства, какие Чарити уж никак не думала услышать из столь прекрасных уст.

— …как больно! А-а-а-а!.. и… как же больно! — Он лежал, зажмурив глаза, сжав кулаки и поджав пальцы ног. Боль горячечными вспышками распространялась по всему телу, пронзала ноги, скручивала мышцы живота, так что он едва мог дышать.

Чарити даже попятилась при виде страдания, которым было искажено лицо мужчины. Ее напугал знойный жар, исходивший от полунагого тела, извивавшегося и елозившего по полу.

— Проклятие! — Рев перешел в едва слышный стон. — У меня задница совсем лопнула. — Тут его лицо задергалось, так как новая волна боли захлестнула его и придавила. — О-о-о Боже мой!

Он упал с кровати и угодил как раз на раненое место! Чарити кинулась к мужчине и опустилась на колени возле него.

— Прошу вас, не надо метаться. Не двигайтесь, мне надо посмотреть, не разошлись ли швы, — приказала она, прихватывая его за пояс и бедро, чтобы перекатить на бок, но сразу же отдернула руки — таким сильным показалось ей его сопротивляющееся тело. — Вам не нужно было пытаться встать с постели. Вы еще слишком слабы, — пролепетала она и, едва договорив, подумала: ну что за глупость! Это он-то слаб? Он? Еще шире распахнув глаза, смотрела она на огромное, корчащееся от боли тело. Ухаживать за обмякшим телом бессловесного джентльмена без памяти — это одно; а управляться с этим очень живым, сильным, рассвирепевшим полуголым мужчиной — совсем другое.

— Проклятый зад, как же он болит! Нет, я издохну! — просипел он сквозь стиснутые зубы. Тут он вдруг понял своим измученным умом, что он уже не один, что рядом кто-то есть, быстро раскрыл глаза и, отыскав этого кого-то, рванулся к Чарити, которая собралась было пойти позвать кого-нибудь на помощь. Вцепившись мертвой хваткой в то, что подвернулось под руку, он прохрипел: — Пауки! Тут повсюду проклятые пауки.

— Сэр, умоляю вас, вы не в себе, — быстро заговорила Чарити, пытаясь вырвать ткань платья из пальцев раненого, но не решаясь отцепить их. Кстати, ей припомнилось его более чем странное поведение в их первую встречу — ведь тогда он тоже только что очнулся! И тут она сообразила, что, в сущности, не имеет ни малейшего понятия, что он за человек. Может, применение грубой силы для него — самое привычное дело!

Сердце у нее тревожно стукнуло, а незнакомец схватил ее за плечи и грубо притянул к себе.

— О-о! — Губы Чарити оказались вдруг буквально в дюйме от губ раненого; она чувствовала жар его неровного дыхания. Внезапно его серебристые, словно остекленевшие глаза преодолели некий внутренний барьер и сфокусировались на ней, словно он только сейчас понял, что рядом с ним кто-то есть. Чарити тоже замерла, сердце ее дало перебой, а в груди разлился приятный жар.

В это странное мгновение, когда они, затаив дыхание, прижимались друг к другу, в голове у нее была одна мысль: а глаза-то у него оказались вовсе и не темные, а светло-серые, очень выразительные, обрамленные угольно-черными пушистыми ресницами. А в следующее мгновение она поняла, что ее ладонь, зажатая между их телами, ощущает биение его сердца, которое так и бухало… как и ее собственное.

Он же, плохо соображая от боли, впитывал все впечатления подряд — и нежность ее медово-золотистых глаз, и шелковистую прохладу кожи под его пальцами. Глаза его расширились, и взгляд скользнул на ее нежно очерченный рот с глубокой выемкой на верхней губе, затем еще ниже, туда, где две мягкие округлости грозили выпасть из корсажа ему на грудь. Это его как громом поразило.

— Боже всемогущий! — Пронзительный вопль леди Маргарет разрушил тонкую нить взаимного узнавания, протянувшуюся между ними.

Чарити от бабушкиного окрика мгновенно опомнилась и с ужасом поняла, что лежит на своем раненом незнакомце — уже во второй раз! — и вот-вот случится второй поцелуй! В панике она рванулась, высвободилась из его цепких пальцев и шлепнулась задом на пол рядом с ним. Бабушка и старый Мелвин стояли в нескольких шагах от нее, и на лицах их было выражение, являвшее странную смесь ужаса и жгучего интереса. Глаза их устремлены были на ее обнажившееся плечо и почти голую грудь. Заливаясь румянцем, Чарити принялась поправлять корсаж.

— Я услышала грохот, когда он упал. И побежала посмотреть, в чем дело… — попыталась она объяснить.

Лицо леди Маргарет стало еще мрачнее. Кто бы мог подумать, что дело может зайти так далеко, учитывая, что молодой человек лежал все это время без памяти, ну бревно бревном?

Чарити так поспешно вскочила на ноги, что покачнулась.

— Надо же скорей положить его на кровать. Боюсь, его рана открылась снова.

Леди Маргарет и старый Мелвин опомнились и, поспешно схватив раненого за руки и за ноги, стали поднимать.

— Ну-ну, молодой человек, сейчас ты снова окажешься на кровати…

— Нет! — взревел раненый. Когда Чарити вырвалась от него, то и образ ее исчез из круга его сознания, а на опустевшее место немедленно хлынули боль и замешательство. Он ничего не понимал: ни где он, ни что с ним происходит; твердо знал лишь одно — ни за что не позволит, чтобы его снова уложили в это проклятое паучье гнездо. Боже, как же он ненавидел пауков! — Нет! — Он забился у них в руках так, что они едва не уронили его. Опустив страдальца на пол, они с недоумением переглянулись. — Проклятые пауки! Они здесь повсюду!

— Что за ерунда! Нет здесь никаких пауков, — заявила леди Маргарет. — По крайней мере крупных точно нет.

— А это что, по-вашему?!! — Безумно тараща глаза, раненый яростно ткнул пальцем куда-то вверх, под полог кровати. Просто удивительно, как может орать человек, еще пару дней назад находившийся на пороге смерти.

— Пауки? — Чарити обошла раненого, откинула полог. Там висела, покачиваясь и позвякивая, целая связка талисманов и амулетов, собственноручно изготовленных ее бабушкой.

Чарити закусила губу, чтобы не рассмеяться. — Это амулеты. Моя бабушка сделала их для вас, чтобы вы скорее выздоравливали. — Улыбка расцвела на ее губах.

Как только девушка оказалась в поле его зрения, она сразу же вытеснила все остальные ощущения, даже весьма неприятные. Вот она стоит, блондинка в черном, прекрасная — и просто удивительно, до чего знакомая. Затем дивное видение снова ускользнуло, и вновь все его существо заполнила боль.

— Подумать только! Такой здоровенный лоб, и боится маленьких паучков! — ворчливо заметила леди Маргарет. — А ну взялись снова!

И втроем они подняли его на кровать и перекатили на живот. Чарити и Мелвин прижали несчастного к постели, а леди Маргарет задрала подол длинной рубашки, в которую раненого облачили не так давно, и принялась исследовать повреждения.

— Да, рана частично открылась, — объявила старуха раздраженно. Перекрестилась, пугливо покосилась на Чарити и принялась за работу.

— Где, черт возьми, я нахожусь? — прошипел раненый сквозь стиснутые зубы, когда сумел перебороть боль и вздохнуть. Его широкие плечи подергивались, и он сжимал пуховую подушку мертвой хваткой.

— Вы в Стэндвелле, у нас дома, — ответила Чарити сдавленным голосом. Она никак не могла оторвать взгляда от перекатывающихся, бугрящихся мышц его рук, отчетливо видных сквозь ткань рубашки. А под ладонями ее были его плечи, крепкие и теплые. — И вы в надежных руках.

— О-о-у! — Лицо его исказилось судорогой. Леди Маргарет что-то с ним делала, и он заскрежетал зубами. — Ничего себе, надежные руки! От-тпус-стите меня…

— Нет! Вам надо лежать неподвижно! — Чарити попыталась сильнее придавить его плечи к постели и, отчаявшись, навалилась на него всем телом — лишь бы только он не вскочил. — Бабушка должна зашить вам… ну, то место, куда вас ранили.

Леди Маргарет воззрилась, разинув рот, на внучку, которая непринужденно улеглась на незнакомого мужчину. Всеблагой Боже! Теперь придется ни на секунду с них глаз не спускать!

Чарити почувствовала, что елозивший и трепыхавшийся под ней раненый поутих, и истолковала это как триумф разума над инстинктами.

— Мне очень жаль, что вам так больно. — Ее голосок был нежен, как лучшее болеутоляющее, и она склонилась еще ниже к его лицу. От ее дыхания завитки волос колебались у него на шее. — Но поверьте, бабушка знает, что делает. Она у нас лучше всякого врача. В вас стреляли, и пуля попала вам в… в…

— В зад, — подсказал он. — Прямо в зад попали, сволочи.

— Да. — Чарити покраснела и принялась подниматься со своего незнакомца, на котором расположилась было столь интимным образом. — А барон Пинноу, мировой судья нашего округа, нашел вас на дороге и приказал перенести сюда. Вы можете сказать нам свое имя?

Раненый разжал сцепленные челюсти и прошипел:

— Остин. Рейн Остин. — Память стала возвращаться к нему. В мыслях пронеслась картинка: его разбитый фаэтон. Потом в голове загудело, застучало, и воспоминание о давней боли на-ложилось на его нынешнее жалкое состояние, увеличив страдания. Внезапно всплыло все; и причина, по которой он явился в Девоншир, и ночь, и дорога… — Проклятие!, — Громоподобный рев вырвался из его глотки, когда он вспомнил о злосчастной встрече с контрабандистами. — Так это те олухи подстрелили меня! — И не успел никто и глазом моргнуть, как он приподнялся, изогнулся и попытался встать с постели. Чарити вовремя подскочила к краю, и он вперил в нее кипевший яростью взгляд. — Где я, черт возьми? — Он запнулся, вгляделся в лицо девушки. На сей раз облик ее был воспринят и чувствами его, и рассудком. — Ты! — Каким-то образом он ее узнал. Лихорадочные видения, мерещившиеся ему в бреду, в те краткие моменты, когда боль отступала, — все всплыло вдруг в сознании. Блондинка в черном. Это лицо — совершенно ангельское — с таким земными пухлыми губами и нежными глазами. Ока смотрела на него как на сумасшедшего. — Ты-то кто, черт возьми, такая?

— Я… Я Чарити Стэндинг. — Она с трудом сглотнула, чувствуя, что гнев раненого остывает и он словно притягивает ее все ближе, не сводя с нее своих властных глаз, которые смотрели так пристально, будто он прикасался взглядом к ее лицу, волосам, щекам, губам. И она добавила смущенно: — Это я ухаживала за вами. — Она едва смогла выговорить это. Носы их почти соприкасались. Его губы были приоткрыты, и жаркое дыхание обдавало ей подбородок. — Ухаживала за вашим… вашим…

— Задом, — опять подсказал он. Но мысли его, как и чувства, заняты были совсем другим.

В следующее мгновение окружающий мир перестал существовать для них. У обоих сердца бились неровно, лица заливались жарким румянцем.

Он был сама всепобеждающая мужественность.

Она была сама восхитительная женственность.

Веки его отяжелели, ресницы опустились. Кончик языка пробежал по верхней губе. Ее губы раскрылись и налились пунцовой яркостью. Она вспоминала. Она предвкушала.

— Где я тебя раньше видел? — Голос его понизился до жаркого шепота, предназначенного только для ее ушей. Глаза его пожирали ее, упиваясь ее поразительной красотой, дерзкая рука последовала за глазами и легко коснулась ее щеки, которая показалась ему прохладной и гладкой, как фарфор.

Чарити почувствовала, как жар, охвативший ее от этого прикосновения, разливается по всему телу, отворяет внутри двери новых ощущений, нового понимания. Рука его, дотронувшаяся до ее щеки, была такой сильной и нежной, что дух захватывало.

— Я пыталась помочь вам… когда ваш экипаж разбился. — Она опустила ресницы. Вспомнит ли он? Взгляд ее остановился на его губах, и ее губы приоткрылись, словно приглашая к поцелую.

— Как-кой еще экипаж? — Мысли его были заняты одним: до чего же белой кажется ее кожа под его загорелыми пальцами! Затем ладонь его скользнула по ее шее, обняла шелковистый затылок, притягивая ее ближе, глаза его не отрывались от ее губ…

— Чтоб мне пропасть! — Леди Маргарет едва не задохнулась. Нет, надо что-то делать, иначе это произойдет прямо у нее на глазах! Старуха громко откашлялась и объявила: — Очень непредусмотрительно с вашей стороны было получить пулю в ягодицу! Вы потеряли много крови и едва не загнулись от лихорадки. А теперь рана открылась из-за вашего дурацкого падения. Не слишком-то вы везучий, молодой человек.

Да, старухе таки удалось разрушить маленький рай молодых людей. От такого бестактного напоминания об унизительности своей раны Рейн Остин чуть не сгорел со стыда и резко подался назад, выпустив девушку. Чарити вскочила на ноги, ошеломленная и задыхающаяся.

— Можно подумать, меня спросили, в какое именно место мне порцию свинца залепить! — Он выгнул шею, напряг плечи, и в поле его зрения оказалась старуха в ярчайшем балахоне из набивного ситца и голубом тюрбане на голове. Скрестив руки на груди, она сверлила его злобным взглядом. — И между прочим, не припомню, чтобы меня спрашивали, куда меня, раненого, отнести!

Он услышал, как Чарити испуганно ахнула, услышав столь грубое замечание, и осекся. Итак, его волшебное видение, эта ангелоподобная блондинка ухаживала за ним, вдруг понял он; она занималась его несчастным… О Боже! Это было невыносимо унизительно.

— Где, черт возьми, вообще тот ваш Стэндвелл? И где Стивенсон?

— Стивенсон? — Старуха нахмурилась, склонилась к нему, и он увидел, что на шее у нее висят омерзительного вида предметы.

— Да, Стивенсон. Мой… — Он едва не сказал «телохранитель», но вовремя прикусил язык. Порывисто вздохнул, попытался взять себя в руки. Мало было того, что голова у него как в огне и зад болит невыносимо, так теперь его будет терзать еще и уязвленная гордость. — Если вы будете столь любезны, чтобы послать кого-нибудь в «Трейсайд инн» — это гостиница в Мортхоу… лучше прямо сейчас… Мы ведь не очень далеко от Мортхоу, надеюсь?! Тогда мой человек, Стивенсон, все устроит и избавит вас от тяжкой обузы в моем лице.

Рейн проводил глазами троицу, выходившую в дверь, повалился на постель и крепко зажмурил глаза. Посреди бескрайних и болезненных ужасов, связанных с ранением, оставался один оазис безмятежного блаженства. Лицо в обрамлении золотистых волос. Ее лицо. Он застонал. Спятил он, что ли? Опоили его дурманом? Что с ним происходит?

Выйдя из комнаты раненого, леди Маргарет стремительно ринулась вниз по ступеням главной лестницы, Чарити же осталась стоять в коридоре, не сводя глаз с двери, из которой они только что вышли.

Кем бы ни был ее мистер Остин и чем бы он ни занимался, он определенно не был тем джентльменом, какого она рассчитывала в нем найти. Спящий, он казался таким красивым и благородным. В бодрствующем состоянии он оказался напористым и страшноватым; характер его был не из легких, а уж манера выражаться! Что-то она слишком расфантазировалась. Хуже того: воображение ее разыгралось в основном из-за нелепого предложения выйти за него замуж и поцелуя….

Она вздохнула, припомнив, какую бурю боли и чувств она увидела, заглянув в его голубино-серые глаза. Он и сейчас вел себя как не вполне вменяемый: бранился, метался, взял и повалил ее на себя, смотрел на нее как-то слишком пристально и трогал ее руками. Тут Чарити припомнила, как она дотрагивалась до него, прижималась к нему, смотрела ему в глаза не отрываясь… и как хотела, чтобы он вспомнил.

Ее поведение было чудовищным. Но гораздо больше ее пугала та сумятица странных, новых для нее ощущений, которая воцарилась в ее душе после его прикосновений и взглядов. Никогда прежде не приходилось ей испытывать столько разных чувств сразу! Более того, некоторые из них ей не приходилось испытывать никогда!

Дрожь пробежала по ее телу. Что бы ни представлял собой мистер Остин, кем бы он ни был, но он точно не был «ее» мистером Остином.

Вышло так, что посылать кого бы то ни было в гостиницу «Трейсайд инн» вообще не пришлось. Не прошло и часа, как на пороге Стэндвелл-Холла появился барон Пинноу, а рядом с ним мялся коренастый плосколицый парень. Барона с его спутником провели в залитый ярким солнцем парадный покой, и там Пинноу, принеся извинения с обычной для него многоречивостью, представил коренастого парня леди Маргарет как Стивенсона, того самого, найти которого Рейн Остин требовал с таким пылом. Леди Маргарет скорчила сердитую мину и повела их вверх, к раненому.

— Он очнулся сегодня утром в гнусном расположении духа и бранился так, что чертям тошно стало.

— Полагаю, это совсем не в обыкновении его сиятельства. — Пинноу бросил на старуху многозначительный взгляд. — Мистер Стивенсон, присутствующий тут, уведомил меня, что не так давно его сиятельство стал жертвой дорожного происшествия — его экипаж разбился… и, кажется, он сильно ушиб голову.

Леди Маргарет встала столбом посреди лестницы, так что и судья, и лакей отступили на шаг, чтобы не врезаться в старуху.

— «Его сиятельство»? Этот хулиган что, лорд какой-то?

— Виконт Оксли. — Пинноу приосанился, в который раз мысленно поздравив себя с тем, что принял тогда на дороге правильное решение. Кому и помогать, как не виконтам, у которых полные карманы денег? — Его сиятельство последнее время жил в большом напряжении из-за сложностей в личной жизни, но я совершенно уверен, что как только он оправится достаточно и станет самим собой, то благодарность его будет безгранична. — Сам Пинноу по крайней мере очень на то рассчитывал.

Леди Маргарет прищурилась, затем, громко фыркнув, вновь помчалась вверх по лестнице, а потом еще быстрее по коридору. Войдя в комнату его сиятельства, они застали его за странным занятием: приподнявшись на одной вытянутой руке, он другой отчаянно пытался зацепить что-то у себя на загривке.

— Еще и душат веревками, черт возьми! Что это за дрянь? — Наконец ему удалось ослабить петлю из ниток, веревок и кожаных ремешков, давившую ему шею, и он вытащил целую пригоршню странных предметов, висевших у него на спине, а потом — и из-за пазухи рубахи.

— Милорд! — Стивенсон обогнул старинную кровать с толстыми витыми столбиками и кинулся к хозяину, который, с трудом удерживаясь в полуприподнятом состоянии, злобно рассматривал предметы, оказавшиеся под самым его носом. — Что с вами, милорд?

— Что это за дрянь? — Остин чуть не задохнулся и отчаянно сморщил свой аристократический нос — очевидно, из-за запаха, исходившего от одного сморщенного комочка. — Сначала мне влепили кусок свинца в зад, потом я чуть не истек кровью, а теперь меня удушить вонью желают?! — Он заметил Стивенсона, глаза у которого стали совсем круглыми от изумления, и заорал: — Что встал? Помоги мне снять эту мерзость! — Стивенсон ринулся исполнять приказ, и Остин добавил: — Где ты пропадал все это время?

— Не сметь притрагиваться к амулетам!

Стивенсон замер. Рейн мучительно изогнулся и увидел в изножье кровати старуху в пестром балахоне, которая утром занималась его раной, Рядом с ней стоял высокий бледный джентльмен в модном долгополом сюртуке, кожаных штанах до колен и, кажется, в одном сапоге! Джентльмен опирался на тяжелую трость и не сводил глаз с многострадального зада Рейна.

— Эти амулеты обладают целительной силой, и покуда вы находитесь под крышей этого дома, будьте добры не снимать их! — Старуха шлепнула Стивенсона по рукам и, вклинившись между лакеем и хозяином, принялась снова надевать амулеты Рейну на шею.

— Какие еще целительные силы? Какие могут быть силы в этих объедках, извлеченных из суповой кастрюли, и лягушечьих лапках?! — заорал он, тыча пальцем вверх, где под пологом висели амулеты.

Леди Маргарет набычилась:

— Это вовсе не объедки. — Она чопорно выпрямилась и ухватила пальцами предмет на длинной красной нитке. — Это никакая не суповая кость. А кусочек кости из коровьей ноги, которая сломалась, а затем чудесным образом срослась. А вот, — она подняла какой-то плоский предмет, — частица волчьей лопатки. А это, — в руке ее оказался маленький беловатый камешек, обернутый кожаным ремешком, — извлечено из второго желудка петуха, который дожил до семи лет!

— Из желудка?! — Остин содрогнулся и попытался стянуть с себя амулет, но старуха силком надела ремень ему на шею снова. Тогда раненый принялся лихорадочно дергать и тянуть за сухую лозу, обвивавшую его шею, стараясь не смотреть на потемневший сморщенный комочек, висевший на конце этой лозы.

— Ни под каким видом! — Леди Маргарет приблизилась к нему так, что едва не касалась его носа. — Это стебель портулака… сорванный в полнолуние и выдержанный в течение зимы в банке с чесноком.

— А что, черт возьми, на этом портулаке висит?! — прорычал Рейн, тыча старухе под нос кошмарного вида сморщенный комочек, который он брезгливо держал двумя пальцами. — Рыльце летучей мыши?!

— Это хвост ящерицы! — закричала разъяренная старуха. — Когда ящерица потеряла этот, она отрастила себе новый, и ты должен носить его для того, чтобы и у тебя выросло кое-что новое! — В глазах старухи читалось злобное торжество. А в глазах Остина был ужас: он не мог отделаться от мысли, что его престарелая хозяйка — опасная сумасшедшая.

Остин потерял дар речи. Выходит, на него повесили эту мерзость, чтобы у него вырос новый хвост?! «Боже всемогущий, сделай так, чтобы все это оказалось просто кошмарным сном». Он был так ошеломлен, что даже не сопротивлялся, когда старуха вновь навесила ему на шею все эти отвратительные предметы.

— Прошу вас, ваше сиятельство, не волнуйтесь, — вылез вперед барон, желая во что бы то ни стало угодить раненому аристократу. — Леди Маргарет Вильерс прославилась как знаток целебных трав. Ее методы могут показаться несколько… необычными… но они тем не менее в высшей степени эффективны.

После этого вмешательства джентльмена в одном сапоге, который говорил все же как вменяемый человек, Рейн несколько пришел в себя.

— А вы кто такой… — Он вовремя проглотил «черт возьми» и, подумав, добавил: — Сэр?

— Барон Пинноу, мировой судья округа Мортхоу, к вашим услугам, милорд, — отчеканил барон важно, но почтительно и поклонился. — Это я нашел вас на дороге той ночью и приказал доставить сюда. Я знал, что здесь вам обеспечат наилучший уход.

— Моя благодарность не знает границ, — просипел Рейн. В голову ему снова начало стрелять, шея болела невыносимо, плечи горели, как в огне. Никогда еще он не был так близок к нервному срыву.

Барон был явно неприятно поражен таким холодным к себе отношением и подверг переоценке как великодушие, проявленное им в свое время по отношению к виконту, так и надежды на вознаграждение. Он выпрямился в полный рост.

— В сущности, я зашел затем, чтобы задать вам несколько вопросов относительно этого выстрела, ваше сиятельство, если вас не слишком затруднит ответить на них. Вы знаете, кто в вас стрелял?

— Понятия не имею, — процедил Рейн сквозь зубы. Рану на заду дергало все сильнее, и все раздражительнее становился его тон. Боль, терзавшая его плечи, распространилась на руки.

— Тогда, быть может, вы можете рассказать мне, что случилось… что вы видели… слышали?

— Я вообще не имею ни малейшего представления о том, что произошло. В меня стреляли, видимо, где-то на дороге, раз вы потом нашли меня там. Ехал я, само собой, в гостиницу… — Рейн вовремя осекся и убедительно изобразил гримасу боли, чтобы замять разговор. Не рассказывать же мировому судье, что стреляли в него, когда он возвращался со свидания с контрабандистами, которых попытался запугать.

— Его сиятельство ездил оценить качество здешних юбок, сэр. — Стивенсон сделал шаг вперед и выразительно подмигнул барону, на лице которого забрезжило понимание. — Его сиятельство интересуется текстилем. Его сиятельство коммерсант, имеет в Лондоне торговую компанию… и приехал в Девоншир, чтобы выяснить, как здесь обстоит дело с производством текстиля.

— И юбок в частности. Понимаю. Сам интересуюсь такого рода текстильным производством. Продолжайте, ваше сиятельство.

— Да что продолжать? — коротко возразил Остин. — Я решительно ничего не помню о самом происшествии. Вероятно, стреляли какие-то подонки, воры какие-то. — Тон его голоса недвусмысленно показывал, что тема закрыта и допрашивающий может удалиться.

— Воры… что ж, это возможно, учитывая, что, когда мы вас нашли, в ваших карманах не оказалось ни документов, ни ценностей, ни денег. — Барон чопорно выпрямился, и черты его длинного лица заострились. — Не сомневаюсь, что впоследствии вы припомните больше.

. Однако вопросы докучливого барона заставили Рейна Остина забыть о своих телесных недугах и призадуматься о других, куда более важных проблемах. Вот чего ему как раз недоставало, так это местного судьи, льстеца и приживалы, который будет совать нос в его, Рейна, дела. Надо выбираться отсюда, и как можно скорее, пока… Паническое чувство, что вот-вот станет поздно, охватило его. Необходимо ехать в Лондон — сейчас же. Там его ждут дела, которыми не грех бы заняться, клиенты, которых придется как-то утихомирить. Тут его как громом поразила ужасная мысль. Пока он здесь прохлаждается с продырявленным задом, светский-то сезон в Лондоне вот-вот закончится! Он обратил к Стивенсону блестевшие от боли глаза.

— Нанять карету немедленно. Я возвращаюсь в Лондон сегодня же…

— Что? — Стивенсон уставился на хозяина с таким выражением, будто уверен был, что тот вовсе лишился рассудка.

— Бестолочь! — завопила, брызжа слюной, леди Маргарет. — Я же только что наложила тебе швы на рану, которая разошлась после твоего утреннего падения. Никуда ты не поедешь.

— Поеду! Я возвращаюсь в Лондон. — Чувствуя на себе изумленные взгляды барона и Стивенсона, Рейн, изнемогавший от унижения, вперил горящий взгляд в старуху. — Я и так в неоплатном долгу у вас, мадам, и обременять вас своим присутствием больше не стану! Карету, Стивенсон! — Голос его дрожал, грозя сорваться на визг.

— Голова садовая! Рана же откроется!

— Может, лучше не надо, милорд?

— Ваше сиятельство, прошу вас, одумайтесь, пока не поздно…

Все говорили одновременно, пытаясь переубедить раненого.

Чарити тихонько вошла в комнату и, никем не замеченная, стояла с другой стороны постели и смотрела на Рейна Остина. Что же он за человек? Последние несколько минут она имела возможность убедиться, что он властный, решительный, даже склонный к самодурству. Очень прямолинейный и напористый. И еще он человек, страдающий от сильной физической боли, — вон костяшки пальцев как побелели. Чарити видела, как дрожат от напряжения его широкие плечи, как бугрятся мышцы спины. Он мрачно сжал челюсти, зажмурил глаза — ей почудилось, что и ее тело пронзила мгновенная боль.

Чарити закусила губу и бочком пошла вокруг кровати. Никто не обратил на нее внимания, кроме Рейна Остина. Для него-то она, едва оказавшись в поле его зрения, сразу переместилась в центр его искаженного болью восприятия, в сердце его порожденного болью гнева, в его путающиеся мысли.

Она была одета в черное платье с высокой талией, без всяких украшений, и потому особо запоминающееся. Густые белокурые волосы спускались мягкими локонами по обе стороны лица, а сзади были уложены в не тугой пучок. Простота как платья, так и прически подчеркивала идеальную гладкость ее кожи, яркость глаз и губ и безупречно классические черты лица. Она сделала еще шаг вперед, мягкие складки платья колыхнулись, обнаружив изгибы тела такой женственной прелести, что взгляд его сам собой устремился вниз, а дыхание перехватило.

— Вам очень больно, мистер Остин? — Она произнесла это совсем тихо, и слова ее были едва слышны за визгливым хором остальных.

Рейн уставился на этого ангела, сошедшего на землю, с милыми светло-карими глазами и нежными шелковистыми губами, который только и догадался о том, что с ним происходит. Да, черт возьми, ему было больно, и еще как! Не было в его теле . ни одного места, которое бы не болело. Но он не в силах был сказать ни одного слова.

Девушка быстро подошла к столику у окна, на котором красовалась целая коллекция бутылок и флаконов. В угрюмом упрямстве, с которым раненый сжимал челюсти, было столько гордости и беззащитности, что она позабыла, как недавно негодовала на его грубые выходки. Его мучила боль, но он не желал признаваться в этом. Она должна помочь ему.

Салливан Пинноу, приметив, куда устремлен взгляд раненого виконта, вздрогнул и поспешил проковылять к столу.

— Мисс Чарити, необходимо убедить его сиятельство, что его сиятельство может перенести дорогу не лучшим образом.

— Его сиятельство? — Многократные употребления бароном именно этой формы обращения возымели наконец свое действие. Чарити вскинула голову, руки ее, отмерявшие дозу какого-то порошка, замерли. Итак, ее интересный гневливый мистер Остин — человек титулованный, виконт. Что-то внутри ее сжалось при этом известии, разочарованно померкло. А, надежда, вот что.

Она нахмурилась. Аристократ. Как же она сразу не догадалась! Вздернув подбородок, она понесла стакан с мутноватой жидкостью к раненому, который успел повалиться на постель, сердито глядя вокруг себя. Она заметила, как ходят мышцы на его побелевшем лице, и мягко сказала:

— Выпейте, вам станет полегче… ваше сиятельство.

Его тяжелые веки приподнялись. Восторг и паника охватили его, едва он вновь стал воспринимать действительность. Это все жар и лихорадка, разумеется; из-за них-то в груди его и возникает это чудовищно нелепое чувство при каждом появлении этой блондинки. Он потянулся за стаканом, и ладонь его легла на руку девушки, державшей стакан, захватила ее и притянула к себе. Он почувствовал невероятное облегчение, убедившись в материальности этой руки. До последнего момента он сомневался, не является ли блондинка плодом его бреда.

— Что это тут намешано? — прошептал он сипло. — Когти летучих мышей и паучьи лапки?

Ее золотисто-карие глаза на мгновение потемнели, затем прояснились.

— Ивовая кора… — Она склонилась к нему, поднесла стакан к его губам. Она чувствовала, как жар его ладони, лежавшей на ее руке, распространяется по предплечью, плечу. — И дикая рябина… — Рука его сильнее сжала стакан и ее руку, он с трудом сглотнул. — И тайны.

— Что за тайны? Твои тайны?

Она не могла отвечать, только склонилась еще ниже, а затем, не в силах сопротивляться порыву, посмотрела ему в глаза. Он поймал ее взгляд. Она склонялась все ниже, пока лица их не оказались совсем рядом.

Она смягчалась на глазах, он же ощутимо напрягся. Его глаза были серые, тревожные, будто в них проплывали грозовые тучи. Ее очи были безмятежные, золотые, как мед…

Долгое искрящееся мгновение миновало, Рейн резко отпрянул, напуганный тревожным прозрением, и обнаружил, что остальные стоят и смотрят на него разинув рты. Когда он так отшатнулся, возникшая было между ними внутренняя связь прервалась, Чарити словно пронзило болью. Она выпустила стакан и отчаянно покраснела, а Рейн поспешил уткнуться носом в стакан и выпил содержимое залпом от одного смущения. Судя по лицам барона и бабушки Чарити, этот обмен взглядами длился неприлично долго, и теперь всем присутствующим у постели раненого его решение немедленно уехать из Стэндвелла виделось совершенно в новом свете.

— Разумеется, нужно с уважением отнестись к желанию его сиятельства решать, где ему следует выздоравливать, — ядовито заметил барон, поглядывая на Чарити, во взгляде которой сиял свет пробуждающейся чувственности.

— Сварю-ка вам на дорогу моего оздоровительно-укрепляющего. — Леди Маргарет ринулась к двери, но вдруг обернулась к Чарити: — А тебе лучше пойти со мной.

Чарити еще пуще залилась румянцем и помедлила, чтобы бросить прощальный взгляд на своего — теперь уже бывшего — пациента. Итак, ей не суждено помочь раненому, ведь он уезжает!

Барон сообщил, что подождет внизу, и вскоре в комнате с Рейном остался один только Стивенсон, который поглядывал на своего хозяина с кривоватой и многозначительной ухмылкой. Девчонка только что предложила его хозяину все, что у нее есть, прямо при всех, а не было еще случая, чтобы Остин упустил подобную возможность.

— Думаю, теперь вам, милорд, карета совсем ни к чему…

Рейн, мучимый болью, унижением и жаром, которым пылало его тело, с трудом приподнялся и вперил в Стивенсона свирепый взгляд:

— Не то думаешь, как всегда. Чем скорей я выберусь из этого сумасшедшего дома, тем лучше!




Глава 6


Не прошло и часа, как в ветхую дверь Стэндвелла заколотили с отчаянной силой. Когда старый Мелвин отворил ее, он обнаружил на крыльце барона, запыхавшегося, раскрасневшегося и цеплявшегося за сухие ветки рябины, которыми была увита входная дверь.

— Зови хозяйку, — пропыхтел барон прямо в лицо старому Мелвину. — Этот самый Стивенсон… ногу себе сломал.

Мелвин вздрогнул и рысцой побежал за леди Маргарет.

Та влетела как вихрь, но при виде слуги аристократа, ставшего жертвой такого же дурного «везения», остолбенела. Однако она поспешила вытащить из кармана передника костяной амулет и быстро надела его на шею новой жертвы Чарити.

Сама Чарити прибежала вслед за бабушкой. Когда она увидела, как морщится от боли лицо толстого малого, сердце у нее так и упало. Новая беда. Она наблюдала за тем, как бабушка возится с амулетами, то и дело нервно поглядывая на небо, где высоко-высоко одинокий ястреб лениво чертил круги, и в тысячный раз мучилась мыслью: что же это такое известно ее бабушке, о чем она никогда не говорит?

Они с трудом втащили Стивенсона вверх по лестнице и уложили на постель в следующей комнате для гостей по коридору, такой же пыльной. Чарити и леди Маргарет быстро напоили пострадавшего бренди с настойкой трав и принялись возиться с довольно-таки болезненным переломом. Барон Пинноу между тем тянул бесконечный рассказ о том, как конь Стивенсона попал ногой в яму, упал, придавив ногу всадника, и как он, барон, посадил его на свою лошадь, благо они были всего в нескольких минутах езды от Стэндвелла, и повез обратно к леди Маргарет.

— Примите мои глубочайшие извинения, дорогие дамы, за то, что я ввел вас в такие хлопоты, вынудив взять на себя заботы уже о втором пациенте.

Леди Маргарет, заканчивавшая накладывать шину на сломанную ногу Стивенсона, подняла глаза на барона и скроила сердитую мину. Чарити, от которой не укрылся тайный смысл извинений барона, тоже подняла голову и посмотрела в пронзительные глаза бабушки. Она выпрямилась, и в голове ее промелькнуло то самое соображение, что поспешил высказать и барон:

— Ведь учитывая, что лакей его сиятельства сейчас никак не в состоянии ухаживать за виконтом и тем более отвезти его в Лондон, его сиятельство вынужденно останется на вашем попечении.

Чарити извинилась и вышла из комнаты. Глаза ее сверкали. В коридоре она остановилась и посмотрела на дверь, ведущую в комнату раненого аристократа, не удержалась и светло улыбнулась. Глаза ее потеплели, а лицо засияло вдруг удивительным одушевлением.

Сероглазому Рейну Остину придется остаться. Барон же Пинноу, проводив глазами соблазнительную фигурку Чарити, ощутил сильнейшее чувство тревоги и обратился к пожилой даме:

— Леди Маргарет, вы не можете допустить, чтобы мисс Чарити ухаживала за его сиятельством, когда это предполагает… такой тесный контакт.

— М-м… — ответила на это леди Маргарет, которая думала примерно о том же, но по совершенно иной причине. — Я пошлю за Гэром и Перси. Прямо сейчас.

Чарити с бабушкой сообщили Рейну Остину о несчастье, постигшем его лакея. Виконт воспринял новость тяжело.

— Ногу сломал, дурак! — Он напрягся и высунулся из-под простыни, которую было натянул на себя при их появлении. Он был очень похож в эту минуту на рассерженную черепаху, высунувшую голову из своего панциря. — Поверить не могу! Что за дьявольское невезение! — вырвалось у него, и как только он сообразил, что выбранился при дамах, от смущения немедленно выбранился снова: — Проклятие какое-то! Я отказываюсь терпеть это и дальше!

— Придется потерпеть, молодец, — раздраженно бросила леди Маргарет и фыркнула, покосившись на его забинтованные ягодицы. — Похоже на то, что оба вы застряли у нас надолго.

— Черта с два! Еще одной ночи я не выдержу! — Он приподнялся на руках, повернулся, увидал Чарити, стоявшую в изножье кровати. Опять она. О Боже… нет! Его так и скрючило от нечестивых мыслей.

— Но почему же вы не выдержите? — Чарити приблизилась к нему с хмурым и задумчивым выражением.

Почему? Она еще спрашивает! Рейн напрягся всем телом и стал как кусок гранита. Снова лежать здесь, быть пленником ее нежной заботливости — никогда в жизни он еще не был в столь глупом положении. Он не понимал, что же такое с ним происходит всякий раз, когда эта девушка оказывается в поле его зрения.

Она стояла рядом с ним, так близко, что он мог бы до нее дотронуться, и смотрела на него своими чудными глазами, и ее нежное овальное лицо было как драгоценная слоновая кость, а кожа — как нежнейший шелк. Его пальцы очень хорошо помнили ощущение, которое он испытал, когда дотрагивался до нее, а его губы предвкушали жар, который он испытает, коснувшись ее всей целиком. Боль, терзавшая его тело, меркла, слабела при ней, будто само присутствие этой девушки отменяло боль. Вид ее действовал на него как ни одно из известных человечеству болеутоляющих. И он прекрасно знал, что явится на смену боли. Как только боль исчезнет, соблазнительная женственность вступит в свои права, он почувствует возбуждение при виде ее желанных губ и гибкого тела…

~— Я… я… д-должен в-вернуться в-в Лондон, — пролепетал он заплетающимся языком и ужаснулся, сообразив, что сейчас его жаркий взгляд остановился на ее груди. Лицо его вспыхнуло, и он резко отвернулся. Он отчаянно пытался измыслить какой-то предлог: не объяснять же этой девушке, что ему нужно убежать от нее? — Мое торговое предприятие требует моего присутствия. У меня встречи назначены — важные переговоры… и до конца сезона осталось несколько недель, а я обязательно должен… — Тут он в ужасе прикусил язык.

— Что вы должны? — Она склонилась над ним, вглядываясь в его лицо своими удивительными медовыми глазами, подчиняя его себе.

Челюсти Рейна сжались, чеканное лицо стало темно-бронзовым.

— Я должен вернуться в Лондон, чтобы найти себе жену! — Он вовремя вильнул, уклоняясь от темы, которая могла привести к новым унижениям. — Я просто не могу оставаться здесь.

— Извините за прямоту, ваше сиятельство… — Ее теплый взгляд остановился на его напряженном лице, на сведенных плечах. — Не думаю, чтобы у вас был выбор.

Она была совершенно права, разумеется. Это достойно увенчивало цепь катастроф, постигших его за последние две недели. Он лишился недешевого груза контрабандного бренди, потерял подходящую невесту, которую так долго обхаживал, утратил столь дорогой его сердцу фаэтон, потерял сознание от удара по голове — дважды — и получил пулю в зад от двух хитроумных простаков, с которыми имел несчастье столкнуться. А теперь он оказался пленником в уединенном имении, с полоумной старухой, которая навешивает на него части тела мертвых зверьков… и роскошной ангелоподобной блондинкой, которая проникла в его душу и занимает все его мысли. Конечно, он грубил — что же ему оставалось перед лицом полного и бессмысленного унижения? И стоило ему заглянуть в поразительные глаза этой девушки, как и эта последняя защита оказывалась в опасности.

Чарити смотрела, как он недовольно заползает обратно под простыню, досадуя на то, что придется пасовать перед судьбой. Странное теплое чувство вдруг нахлынуло на нее. У нее сложилось впечатление, что Рейн Остин, виконт Оксли, не имел привычки пасовать… никогда и ни перед чем. Скорее он привык побеждать, настаивать на своем — и со слугами, и с подчиненными, и со всеми, кто попадался ему на пути. Вероятно, для него это было невыносимо — лежать вот так, страдая от боли, в полном одиночестве, будучи совершенно беспомощным; это неожиданное прозрение поразило ее. Что ж удивляться, что он все время раздражается.

Тут в дверях появился Мелвин с сообщением, что Стивенсон в соседней комнате стонет и мечется. Леди Маргарет сердито посмотрела на его сиятельство, затем на внучку, решая сложный вопрос, стоит ли оставлять их наедине. Затем поспешила к другому пациенту.

— Что, Стивенсон плох? — проворчал Рейн, старательно избегая смотреть на девушку.

— Это простой перелом. Сейчас ему очень больно, но он скоро поправится. — Внезапно ее охватило непреодолимое желание успокоить его, дать ему понять, что она и в самом деле желает помочь ему. Если бы он только посмотрел на нее снова…

Она вздохнула тихонько. Она понимала, что он желает дать ей понять, что ей следует уйти, но что-то в ее душе восставало против подобного шага. Она твердо решила, что поможет ему — хочет он того или нет.

— Не следует ли нам сообщить о приключившемся с вами несчастье кому-нибудь в Лондоне? Вашим компаньонам, к примеру?

— У меня нет компаньонов, — процедил он сквозь зубы. Глаза у него по-прежнему были закрыты, выражение лица было самое неприступное. Но ее образ витал перед ним — бледная шелковистая кожа, роскошные изгибы тега, при одной мысли о которых его охватывал жар, мягкие волосы, которые так и хотелось распустить и потрогать.

— Тогда, может, следует написать вашей семье…

— Нет у меня семьи, — проворчал он, отчаянно соображая, за что бы такое уцепиться, чем защититься от ее обаяния.

Он всегда несколько стыдился того, что у него нет родни в мире аристократии; но он никогда ни с кем об этом не говорил. Почему он позволяет этой девчонке соваться в его личную жизнь и отвечает ей?

— Может, нужно сообщить вашей… жене? — Впрочем, стал бы он предлагать незнакомым девушкам выйти за него замуж, будучи женатым?

Он всегда внутренне сжимался, когда слово «жена» возникало в разговоре. Но голос ее звучал так нежно и ласково, когда она произносила это слово, что он не почувствовал досады, как обычно. В ее устах это слово прозвучало так приятно и звучно, что на ум пришли всякие соблазнительные возможности. Внезапно он почувствовал, что просто должен посмотреть на нее, убедиться, что лицо ее и глаза и в самом деле сияют этим притягательным светом. Он обернулся: она смотрела на него тепло и вопросительно, и от этого замешательство болезненно-сладостной волной нахлынуло на него.

— Нет у меня жены, — сказал он. — А…

Она ждала ответа затаив дыхание, и блаженная радость охватила ее, невзирая на сердитую мину, с которой уставился на нее раненый. Она смотрела на его напряженные плечи, на мускулы лица и чувствовала, что за его грубоватыми ответами скрываются сильные переживания. Ни семьи, ни компаньонов, ни жены… Это задело какую-то струну в ее сердце.

— Тогда, возможно, ваша невеста беспокоится о вас… — И Чарити затаила дыхание.

— У меня нет невесты, — ответил он с неожиданным пылом. То, что ей любопытно узнать о его личной жизни, доставляло ему удовольствие.

— О! — Она покусала губы, которые так и норовили сложиться в улыбку. Итак, она узнала очень многое о его жизни. Можно сделать еще один шаг. — — Но есть хоть кто-нибудь, кого следовало бы уведомить?

— Что за неугомонная барышня, — проворчал он, но беззлобно. — Ну уведомите моего дворецкого, Эверсби. Обязательно ему напишите… он обожает получать письма.

— Я не хотела совать нос куда не надо, — сказала она краснея. — Я собиралась помочь вам. — Она сделала шаг к нему. Ей очень хотелось погладить его по волосам, провести кончиками пальцев по жесткой скуле. — Я понимаю, что сейчас вам очень больно, но если вы будете лежать спокойно, хорошо питаться и за вами будет должный уход, то вы сможете встать и ходить уже через несколько дней. А несколько недель спустя будете вообще как новенький.

Он даже отпрянул; он был словно голый, был выбит из равновесия и смертельно напуган из-за того, что опять едва не утонул в ее соблазнительных медовых глазах..

— Несколько недель?

— Ну, две недели — это самое меньшее… а в седло вы сможете сесть только через три или четыре недели. Неужели вы не сможете потерпеть нас каких-то две-три недели? — Тут в глазах ее засветилось озорство. — Мы-то ведь терпим вас.

Он, видимо, напрягся — ее добродушная шутка попала в цель.

— Послушайте, вам-то самой ведь не приходится лежать день-деньской кверху за… — Тут он резко вырулил в другую сторону: — Вот с этими дурацкими штуками на шее. — В подтверждение своих слов он схватил несколько амулетов, висевших у него на шее, и сердито посмотрел на девушку. Вдруг он заметил, что на ее роскошной груди не было ни одного амулета, и это поразило его. Старуха была обвешана ими с головы до пят, и даже их дворецкий, божий одуванчик, носил амулеты. — Так выходит, что вам, барышня, не обязательно носить амулеты?

— Нет, мне не нужно. — Милая улыбка расцвела на ее лице. — Я и так слишком везучая.

— Слишком везучая? — Он почувствовал, как тает, снова поддается ей, запаниковал и резко отвернул лицо. — Глупость какая-то! — Он сердито фыркнул. — Где это слыхано, чтобы человек считал, что ему слишком везет? К тому же все это ерунда и никакого везения вообще не существует!

— Ах, что вы, еще как существует! — Глаза ее заискрились: она почувствовала, что он намеренно поддерживает в себе раздражение, и не без усилий. Это было недвусмысленное свидетельство того, что за его грубостью кроется совсем иной человек. — Даже мой отец, и тот признавал, что везение существует. Просто они с бабушкой очень расходились во взглядах на то, может ли человек каким-либо образом изменить свою везучесть. Бабушка верит, что на везение влиять можно и нужно, а папа… он никогда не мешал ей экспериментировать, как она хочет. — Ваш отец? — В первый раз она упомянула о своем отце. Рейн удивился, поднял голову и даже снова частично вылез из своей раковины-простыни. — Судя по всему, ваш отец очень здравомыслящий человек. Это радует. А где он? Мне бы нужно поговорить с ним… прямо сейчас.

Он желал поговорить с ее отцом? Чарити напряженно выпрямилась и отступила на шаг. Горе вдруг снова обрушилось на нее со всей силой. Ей тоже хотелось бы поговорить с отцом, уткнуться ему в грудь и снова почувствовать, как его теплые мозолистые руки обнимают ее. Мгновение она незряче смотрела перед собой, забыв, где находится, но постепенно под его пристальным взглядом вернулась в настоящее. Глубоко вздохнула и, несмотря на ком в горле, заставила себя произнести:

— Боюсь, это невозможно. Мой отец умер…десять дней назад. Повисло неловкое молчание, и Рейн Остин забыл о своих несчастьях, которые до того только и замечал, жил в них, как в коконе. У него стало скверно на душе, когда он увидел, как изменилось лицо девушки. Она побледнела, ее яркие глаза потемнели. В них притаилась мука. И эта беззащитная боль, которую он невольно подсмотрел, задела какие-то струны в его душе. Ну конечно… черное платье. Она в трауре. Лицо его загорелось краской стыда. Он потребовал встречи с ее умершим отцом — да за это убить мало!

— Мисс… мисс…

— Стэндинг, — подсказала она спокойно, думая, что он забыл ее имя. — Чарити Стэндинг.

Чарити. Нет, он не забыл ее имени. Но только сейчас, когда он чуть было не произнес это имя вслух, он осознал его значение во всей полноте. Чарити — «милосердие». Когда она была рядом, боль утихала, голос ее был нежен, в глазах сияло утешение — да она и была воплощенное Милосердие!

— Мы пошлем в гостиницу за вашим багажом сегодня же. — Она расправила плечи и снова стала твердой духом и исполненной желания помочь Чарити. — Вы почувствуете себя лучше, когда сможете побриться своей бритвой и надеть собственное белье.

Она не могла знать, что мрачное и испуганное выражение, появившееся на его лице, было результатом шока. Молодой светской девице вряд ли было известно, в чем заключается туалет джентльмена, и уж тем более она не стала бы об этом говорить. Но Чарити Стэндинг разбиралась в таких вещах и сообразила, как утешит мужчину, оказавшегося в непривычной обстановке, присутствие личных вещей и своего белья. Чарити Стэндинг была определенно необыкновенная девушка. От этой мысли его так и обдало жаром.

— Да, будет славно вылезти из этой дурацкой рубахи. — Он повел могучими плечами. — Она мне явно маловата.

— Да. — Чарити улыбнулась в знак согласия. — Она вам не по росту. Вы гораздо крупнее, чем был папа.

Рейн беспомощно смотрел, как она выходит из комнаты. Затворилась дверь, и в то же мгновение глаза его закрылись тоже. Какой же он дурак! Подумать только, он лежит в доме девушки, в рубахе ее покойного отца, да еще недоволен и бранится! Он уронил лицо в подушки.

— Черт!

Чарити же вдруг приостановилась на пути к лестнице. Итак, у его сиятельства нет ни семьи, ни жены… и невесты нет. Взгляд ее при этой мысли прояснился.

Но в следующее мгновение ей припомнилось то странное ощущение, которое она испытала, заглянув ему в глаза сейчас. Расспрашивая его о личной жизни, она явно задела какую-то очень чувствительную струну. Почему, собственно, у него никого нет? Она нахмурилась. Ясно, что его мучат не одни только телесные страдания. Было что-то еще… гнездившееся в его душе. Не страдает ли он от безответной любви? Сердце у нее так и упало.

Чарити расправила плечи и вздернула подбородок. Она твердо верила, что ее долг — противостоять горестям и утишать страдания, которые она видела вокруг себя. И задумчивое выражение на ее лице уступило место сияющей улыбке. Что ж, как только рана Рейна Остина совершенно затянется, характер его тоже станет лучше. Она поможет ему справиться с проблемами, чего бы это ни стоило!

Вселение второго обезножевшего страдальца в верхние покои Стэндвелла означало, что в доме, давно отвыкшем от гостей, изрядно прибавится работы. Для Остина приходилось специально готовить и таскать подносы наверх, а грязную посуду сносить вниз, на кухню. Требовалось много воды для процедур и омовений, надо было греть и доставлять наверх. Потребовалось дополнительное постельное белье, прибавилось стирки… и все время вверх-вниз, вверх-вниз… и ночные горшки, которые приходилось выносить, и свечи, которые надо было зажигать…

Штат прислуги в Стэндвелле состоял только из старого Мел-вина, его жены Бернадетты и двух их внуков, которые работали в основном в саду и на конюшне. У стариков сил хватало лишь на то, чтобы управиться со стряпней, уборкой и прислуживанием по мелочи при обычных обстоятельствах. Внуки же их заняты были по горло весенними работами на огороде, а также хлопотами на конюшне, в птичнике и на скотном дворе. А потому Чарити и леди Маргарет пришлось нацепить передники и чепцы и заняться уборкой в комнате, где сейчас лежал Стивенсон.

Скатывая ковры, которые следовало вынести на двор и выбить, и снимая полог с кровати для стирки, леди Маргарет поглядывала на раскрасневшееся лицо внучки. Вряд ли этот румянец заиграл на ее щеках из-за физических усилий, которых требовала уборка. Старуха хмурилась и наконец улучила момент, чтобы сообщить своей столь нежно ограждаемой от мира внучке:

— Я послала сообщить Гэру и Перси, чтобы они явились сюда и ухаживали за его сиятельством.

Чарити, снимавшая последнее полотнище выгоревшего бархата с медного прута, тянувшегося вдоль балдахина, замерла:

— Но зачем беспокоить Гэра и Перси? Я прекрасно справляюсь сама.

Леди Маргарет, стоявшая по другую сторону кровати с охапкой пыльных занавесей в руках, прищурилась:

— Это неприлично — молодой девице и вдруг заниматься мужской…

— Задницей? — подсказала Чарити.

— Раной! — Леди Маргарет так и взвилась: ее поймали на том, что она говорит обиняками, как настоящая жеманница. Она всегда гордилась тем, что слов не выбирает, презирала щепетильность, которой щеголяют «настоящие леди», а теперь сама вынуждена была прибегать к глупым уловкам. Что за дурацкое положение! — Вот, пожалуйста, ты уже и говоришь как матрос. Научит он тебя! — Старуха принялась возиться с занавесями, соображая между тем, как бы половчее облечь в слова свою мысль. Наконец она брякнула: — Неприлично молодой девушке трогать руками мужчину.

— Но, бабушка! — Чарити покраснела, чувствуя себя не совсем безгрешной по этой части, и нервно сжала в руках бархатный занавес. — Я вовсе не трогаю руками его сиятельство, я просто ухаживаю за ним.

«Это ты так считаешь», — подумала леди Маргарет. Но вслух сказала:

— Но у него-то на уме совсем другое. Мужчины, особенно аристократы, относятся к подобным вещам совсем не так, как женщины. Он из высшего общества, а женщина его круга никогда бы не вызвалась ухаживать за мужчиной. Светской женщине такое бы и в голову не пришло. А потому, с его точки зрения, если женщина по доброй воле приближается и даже прикасается к нему, то она тем самым заявляет, что ей безразличны такие вещи, как приличия и моральные устои, а значит, и сострадание, и доброта. Для мужчины типа его сиятельства прикосновение означает приглашение к ночным трудам. — Старуха осеклась и чопорно выпрямилась. Но по тому, как широко Чарити раскрыла глаза, она поняла, что идти на попятный уже поздно.

— К ночным трудам? Что это за труды? — Чарити покраснела.

Леди Маргарет заелозила под выжидательным взглядом внучки. Она давно собиралась поговорить с Чарити на эту тему, уже пять лет собиралась, с тех пор как Чарити выросла. Но это дело старуха откладывала со дня на день, надеясь, что вдруг да без этого как-нибудь обойдется.

— Видишь ли, девочка моя. Между мужчиной и женщиной порой имеют место такие отношения…

— Ты имеешь в виду… то, что происходит в темноте между мужьями и женами? В осененной благодатью брака супружеской постели? Это и есть ночные труды?

Леди Маргарет вытаращила глаза:

— Н-ну да. А откуда ты знаешь?..

— Папа рассказал мне, давно еще. — Чарити поморщилась, заметив на лице бабушки ужас. — Про плодородное поле женщины, и про семя мужчины, и про пахоту, которую следует произвести. Кажется, это было, когда я спросила папу, отчего бы нам не завести маленького братика, коли уж у нас есть хорошая капустная грядка… Ну он и объяснил, что с младенцами все не так просто, тут заглядыванием под капустный лист не обойдешься. И рассказал, как на самом деле делают детей.

— Он рассказал тебе? Все? — Леди Маргарет едва не задохнулась. Она сама не знала, следует ей ужасаться или радоваться, что все позади.

— Думаю, да. Про петуха, как он топчет курицу. И как жеребец кроет кобылу, и как муж жену…

— Хорошо, хорошо! — перебила ее леди Маргарет, краснея и стыдясь того, что краснеет. — Похоже, суть ты действительно ухватила. — Старуха отвела глаза, пытаясь вспомнить, с чего пошел этот разговор и к чему, в соответствии с ее первоначальным замыслом, он должен был привести. Тут Чарити с готовностью напомнила ей.

— Не понимаю, почему вдруг его сиятельство должен подумать, будто я приглашаю его заняться ночными трудами со мной, — прошептала она, чувствуя в животе странную пустоту. — Я же не его жена.

Леди Маргарет в изумлении посмотрела на внучку. Очевидно, желая ярче подчеркнуть детородные аспекты процесса, Аптон не удосужился упомянуть о некоторых важных деталях — таких как желание. И наслаждение. И легкомыслие, которое толкает на злоупотребления. Для леди Маргарет достаточно было видеть прелестное и бесхитростное лицо внучки, чтобы понять, отчего Аптон выпустил эти моменты. Но ведь так продолжаться не может, и нельзя оставлять Чарити в неведении относительно такого рода чувств… тем более теперь, когда она начала испытывать их.

— Боюсь, что супружество ко всему этому имеет мало отношения… да и к произведению на свет младенцев тоже, — сказала старуха спокойно. — А вот удовольствие играет тут немалую роль, так же как и свойственная всякому человеку потребность быть близким с другим человеком… в этом смысле близким. Мужчины получают огромное наслаждение при совокуплении… и порой само присутствие рядом прекрасной женщины заставляет их страстно желать ее. И, боюсь, для них вовсе не важно, находятся ли они с этой женщиной в законном браке, знакомы ли с ней толком, появится ли в результате на свет младенец и будет ли доброе имя женщины погублено навсегда.

Мужчины просто желают получить наслаждение, они жаждут возбуждения.

Чарити сидела, внимательно слушая объяснения бабушки, которые, с одной стороны, открыли ей много нового, а с другой — совсем сбили с толку. У нее отнюдь не создалось впечатление, что виконту доставляют наслаждение непродолжительные контакты с нею. Однако слово «наслаждение» очень точно описывало чувство, которое испытывала она сама при каждом взгляде на его красивое лицо и мощное тело. И «возбуждение» явно было как раз то самое, что заставляло ее сердце биться чаще, а щеки гореть, когда он заглядывал ей в глаза, или охватывал своей большой ладонью ее руку, или касался кончиками пальцев ее щеки.

— А женщины, — робко прошептала Чарити, тревожно вглядываясь в морщинистое лицо бабушки, — женщины тоже получают наслаждение от близости с мужчиной?

Взгляд леди Маргарет устремился в прошлое и сквозь длинную анфиладу пыльных залов ее памяти вернулся к тем временам, когда старуха сама испытывала нечто подобное. И, охваченная воспоминаниями, она имела неосторожность ответить с излишней откровенностью:

— Да, получают. Когда женщина с тем мужчиной, какой ей нужен, ночные труды превращаются в волшебство, от которого плоть твоя тает, а кровь в жилах вскипает. Оно переносит тебя в чудесный мир сказочных снов и несказанных восторгов. Иногда от этого волшебства тебя переполняет наслаждение, а иногда на тебя нисходит мир и покой… — Старуха вздохнула и продолжила: — Вот цыгане знают толк в ночном волшебстве. — На морщинистом лице старухи появилось выражение, и радостное, и печальное одновременно. — У твоего дедушки тоже были волшебные руки…

— Но, бабушка, дедушка ведь не был цыганом. Он был французом. — Чарити, наблюдавшая за лицом бабушки, озаренным воспоминаниями, словно увидела всю ее жизнь в кратком изложении: норовистая девушка, любящая жена, мать и вот теперь бабушка.

— Да. Верно, но, очевидно, некоторым французам это тоже дано. Если у мужчины есть этот дар, то ему довольно прикоснуться к женщине, и он сразу понимает, что именно она при этом чувствует и как воплотить ее потаеннейшие… — Испуганное выражение появилось на лице старухи, когда она сообразила, куда завела ее просветительская лекция, затеянная с целью предостеречь внучку. Ужаснувшись, старуха выпрямилась и снова превратилась в Бабушку с большой буквы. — Я послала за Гэром и Перси, и как только они явятся, то сразу и возьмут на себя все хлопоты по уходу за его сиятельством, так что тебе вообще незачем будет входить в его комнату. А до тех пор будь любезна оставлять дверь его комнаты открытой всякий раз, когда бываешь там, и держись подальше от его… — Старуха уже готова была сказать «рук», но, увидев, какое лицо у Чарити, потрясенной неожиданным открытием, прикусила язык. Кажется, она нечаянно открыла для внучки целый новый мир, полный интереснейших возможностей.

Так оно и было. Ибо Чарити, сидя на ларе и прижимая к груди пыльные занавеси, вспоминала о том, как жарко ей становилось всякий раз, когда мускулистая рука Рейна Остина дотрагивалась до нее.

— Бабушка, как ты думаешь, а не течет ли в жилах его сиятельства цыганская кровь?

— Ни одной капли! — Леди Маргарет даже передернуло от того, какое направление приняли мысли внучки. Старуха вскочила с лавки, выхватила у Чарити занавеси, подхватила с кровати остальные и ринулась к дверям. Чарити, не заметившая бабушкиного раздражения, тоже поднялась на ноги.

— Но он такой смуглый, темноволосый. По-моему, он отчасти цыган…

— Этот грубиян скорее отчасти дикий зверь. — Старуха обернулась и поспешно произвела тайные знаки руками, дабы охранить и защитить. — И умеет только одно: натворить под покровом ночи бед.

Лежа один-одинешенек в залитой солнцем спальне, Рейн Остин все утро рассматривал пожелтевшие стены и выцветшие занавеси кровати и размышлял о делах своего торгового предприятия и о разочарованных клиентах, а также высчитывал, сколько невест он упустит, пока будет заживать его рана. Убытки за время его отсутствия могли стать огромными, ибо в такой торговле, как его, многое зависело от его личной напористости. Довольно унылая пища для ума, но он готов был думать о чем угодно, лишь бы отвлечься от мыслей о странном доме, в котором он оказался, и людях, которые приютили его.

Особенно ему не хотелось думать о ней, о ее белокурых волосах, нежных, медового цвета глазах и дивном цвете лица. Боже, какая же у нее была великолепная кожа, такая нежная, прозрачная… совсем как флорентийский мрамор…

Проведя много лет в тропиках и загорев там до черноты, он находил необыкновенно эротичным контраст между бледной женской кожей и своей смуглой. И не успел он вздохнуть, как в его воображении уже встали ее белые, как сливки, плечи, на которые падали локоны золотых волос, и вдруг представилось, как его руки высвобождают ее белые груди из сурового плена простого черного платья. Темное на светлом, его загорелые руки, лежащие на этих бледных округлостях…

Желание побежало в крови, сгустилось в паху, он даже не сразу распознал это ноющее чувство среди множества болей, терзавших нижнюю часть его тела. То, как быстро он возбудился, просто напугало его, тем более что он и в мыслях не имел ничего подобного.

В этот момент дверь отворилась, и Рейн, злой и красный от смущения, юркнул под простыню. Вошедший оказался всего-навсего престарелым дворецким.

Войдя, старый Мелвин извлек из кармана молоток и гвозди и на глазах у изумленного Рейна прибил над дверью подкову. Покончив с этим, старик взял вторую подкову и прибил ее рядом. Сердитый вопль Рейна заставил дворецкого прерваться.

— Это что еще за новая дурь, черт возьми?

Старый Мелвин, не сходя со стула, осторожно обернулся к нему.

— Это подковы… они на счастье. Миледи без подков шагу не ступит. — Старик бесцеремонно взмахнул рукой с молотком и вернулся к своей работе. — У нас подковы повсюду.

Когда старик закончил колотить, Рейн отнял ладони от ушей и раскрыл зажмуренные глаза.

— Как? Всего-навсего три? — ворчливо бросил Рейн, когда старик проходил мимо. Мелвин приостановился.

— Нечетные числа приносят удачу, — пояснил он, озадаченный тем, что Рейну неизвестны такие элементарные вещи. — «Три» — число хорошее. «Пять» тоже нечетное, но это такое число, что может взять да против тебя же и обернуться. Дальше идет «семь». Вот «семь» — оно и вправду число счастливое. Вам желательно, чтобы было «семь» вместо «трех»?

— О Боже! Нет! — пролепетал Рейн. — «Три» мне вполне подходит… Я до подков не жадный.

Старый Мелвин фыркнул и пошаркал прочь, оставив Рейна брюзжать на полоумную хозяйку дома. Кто, скажите на милость, просил старуху лезть в его дела и вольничать с его везением! Он недовольно покосился на гроздь амулетов у себя на шее и, машинально перебирая их пальцами, наткнулся вдруг на один, который был явно сгнившей частью тела мертвого животного. Это был кожистый сморщенный мешочек, судя по всему, набитый какими-то растениями. Рейн стянул через голову нитку, на которой висела эта гадость, и, не имея возможности избавиться от гнусного амулета совсем, злобно зашвырнул его под кровать.

Он изрыгал проклятие за проклятием. И вдруг осекся на полуслове. Он почувствовал раздражение против себя самого и собственной грубости и капризности. Куда, черт возьми, подевалось все его джентльменство? Годы он потратил на то, чтобы обуздать свою напористость и жесткость, воспитанную в нем тяготами юных лет. Неужели с таким трудом добытый лоск оказался столь непрочен, что довольно было пары злоключений для того, чтобы он превратился в грубую, сварливую скотину? Стоило ему открыть рот, и он обязательно говорил какую-то бестактность.

И снова образ Чарити незваным явился перед ним, с тем прелестно-меланхолическим выражением на лице, с каким она заговорила об отце. Словно какая-то пустота вдруг разверзлась у него в груди. Взгляд его упал на пресловутую полотняную рубаху ее отца, которая туго обтягивала его грудь и руки, и он подумал об Аптоне Стэндинге. Что за человек был отец этой белокурой ангелицы с роскошной фигурой, которая спокойно терпела его брань и отвечала на его грубые выходки подлинной заботливостью? В присутствии которой он сразу забывал, что ему влепили порцию свинца в зад?

И что за человек окажется тот, кто сумеет… Глаза у него округлились при одной мысли о том, какое нечестивое направление приняли его мысли. Нет, он вовсе не хочет овладеть ею! Не желает даже прикасаться к ней, быть рядом, вообще иметь с ней дело! Он просто должен выжить, выбраться из этого сумасшедшего дома и вернуться в Лондон, где его ждет добротное жилище и налаженная торговля. И прочие незатейливые удовольствия.

Мысли его заметались. Его любовница Фанни; он не встречался с ней четыре, пять — нет, уже шесть недель! Этим продолжительным воздержанием, совокупно с физической болью и моральными страданиями из-за его потерь, финансовых и прочих, и объяснялось скорее всего то, что он так дико и нелепо реагировал на эту девушку. Чарити Стэндинг была, конечно, в высшей степени привлекательной девицей. Это волнующее воображение сочетание бесхитростности и чувственности… Вполне понятно, что он испытывает возбуждение, когда она находится близко от него. Эта мысль успокоила его.

Он твердо пообещал себе, что, как только вернется в Лондон, сразу же нанесет визит Фанни, чтобы выпустить пар. А пока придется изыскать способ держаться на расстоянии от этой волнующей мисс Стэндинг с ее мраморной кожей и порывами делать добро!




Глава 7


Старый Мелвин застал виконта в гнуснейшем расположении духа, когда принес ему вечером бульон и чай. Апрельское солнце лилось в окна, выходившие на юг, весь день и изрядно прогрело воздух в закрытой наглухо комнате. Так как Остин не в состоянии был встать с постели и позвать на помощь было некого, то пришлось ему страдать молча. Он не смог заснуть, был весь в поту, и все тело у него зудело.

Старый дворецкий нахмурился, заметив, какая в комнате духота, и поставил поднос, прикрытый салфеткой, на столик возле кровати.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, но не кажется ли вам, что здесь жарковато?

— Жарковато? Вовсе нет. Так жарко и должно быть в печи, в которую, видно, решили превратить эту комнату, чтобы зажарить меня в ней и подать на стол к ужину! — рявкнул Рейн.

Мелвин пожевал губами, затем прошаркал к окну и распахнул его. Прохладный воздух хлынул в комнату. Старик вернулся и взял поднос.

Рейн откинул мокрые взъерошенные волосы со лба и, опираясь на локти, стал наблюдать, как старик наливает чай, затем снимает крышку с чашки с бульоном, от которого сразу повалил пар и запахло вкусным. Как же ему хотелось есть! Сосредоточенно хмуря брови, дворецкий взял столовую ложку, зачерпнул супа и поднес ложку к губам Рейна, держа под ней ладонь другой руки, чтоб не накапало.

— Ты что же это делаешь? — Рейн подался назад, в недоумении глядя на Мелвина.

— Кормлю ваше сиятельство. Хозяйка приказали. Откройте-ка рот, сэр. — Все внимание Мелвина было сосредоточено на ложке с бульоном, которую он с трудом удерживал в узловатых пальцах, а потому он лишился удовольствия увидеть, какое выражение появилось на лице виконта.

— Еще чего не хватало! — Рейн изогнулся, отъехал еще дальше и сжал челюсти покрепче в знак протеста.

— Миледи занята, возится с вашим парнем в соседней комнате, а мисс Чарити… она это… тоже занята, помогает миледи. Так что, хочешь не хочешь, а пришлось мне с вами тут… откройте же рот, милорд. — Мелвину приходилось стоять в полусогнутом положении, ну него здорово ломило спину. А когда у Мелвина ломило спину, ему было не до шуток. — Со всем моим уважением, милорд, открывайте же пасть, ну!

— Нет! — Рейн произнес это, почти не разжимая губ. — Я буду есть сам, черт возьми!

Карие стариковские глаза скрестились с серо-стальным взглядом молодого человека как раз над ложкой бульона. Мелвин выпрямил нывшую спину и, одарив своего несговорчивого подопечного сердитым взглядом, сказал:

— Как прикажете, ваше сиятельство. Ешьте сами.

— Превосходно. Я буду счастлив управиться с этим делом сам.

Поставь только поднос вот сюда. — Рейн властно шлепнул ладонью по пуховой подушке, лежавшей перед ним.

Поднос был незамедлительно водружен на подушку, и дворецкий, бормоча что-то себе под нос, удалился. Когда дверь за ним затворилась, Рейн удовлетворенно вздохнул. Наконец-то он настоял на своем в этом сумасшедшем доме — хотя победу он одержал всего лишь над стариком, в котором едва держалась душа.

Перед ним был горячий говяжий бульон, целая миска. Он снял крышку с чайника, вдохнул аромат свежезаваренного чая. Огромный чайник прегорячего чаю. У него потекли слюнки, и он поспешно взял ложку, зачерпнул бульона и отправил себе в рот — и был вынужден проглотить обжигающе горячий суп и втянуть в рот воздух, чтобы охладить обожженный язык. Проклятие! А на подносе не было ничего прохладненького, чем можно было бы запить или заесть. Даже в лучших домах еда на стол попадала холодной, а чай чуть теплым. Пока дотащат подносы с кухни, все остывало. Ну почему, почему единственное, что в этом сумасшедшем доме выходит на высшем уровне, — это подавать еду с пылу с жару?!

А в следующее мгновение в открытое окно, очевидно, привлеченная теплом, которое все еще лилось из прогретой за день комнаты, влетела птица и сразу же в паническом страхе заметалась под потолком. Рейн услышал хлопанье крыльев и скребущие звуки наверху. И принялся вертеть головой, дабы выяснить, кто производит эти звуки.

Маленькая серо-коричневая птичка — воробей, — отчаянно хлопая крыльями, билась под самым потолком и беспомощно металась из угла в угол. Страдания воробышка задели чувствительную струну в сердце Рейна, тоже пленника этого дома. Он извернулся, приподнялся на локте, следя глазами за бедной птичкой и даже не подозревая, как опасно накренился его поднос.

— Вон, вон окно! — И он взмахом руки показал полонянке путь к свободе. — Вот туда! — махнул он рукой снова и вынужден был пригнуться, так как птичка впорхнула под полог кровати, заметалась среди пыльных занавесей, наконец вылетела и снова забилась в углу под потолком. — Туда, туда лети, глупая птица! — крикнул Рейн, вновь взмахивая указующей рукой. Его так и передернуло, когда бедный воробей в очередной раз врезался с разлету в стену. — Вон окно, вон!

Поднос начал съезжать, и прямо на него. Когда краем глаза он заметил наконец это опасное скольжение, было уже поздно. Край подноса врезался ему в грудь, горячий бульон выплеснулся из миски, чайник опрокинулся прямо на него. Грудь обожгло, как жидким огнем, и потекло ниже, к животу.

Чарити услышала его вопль из соседней комнаты, где она сидела у постели все еще пребывавшего в забытьи Стивенсона и штопала белье. В мгновение ока она была на ногах и мчалась в комнату Рейна.

Рейн, приподнявшись на одной руке в постели, которая представляла собой мешанину опрокинутой посуды, мокрого белья и моря пролитого бульона и чая, другой рукой рвал ворот рубахи, от которой валил пар и которая все норовила прилипнуть к его обожженным груди и животу.

— О-о, я ошпарился!

— Господи! — Чарити быстро обежала кровать. Что произошло, догадаться было нетрудно. Она мгновенно собрала посуду на поднос, который поставила на пол. Снова обернулась к раненому, оттягивавшему влажную ткань подальше от обожженной кожи. Забыв о прочих соображениях, Чарити дала волю благотворительным инстинктам.

— Это все из-за птицы… птица, черт бы ее побрал, влетела в окно.

Она взялась за его рубаху, приподняла мокрую ткань, и он, сам того не замечая, принялся елозить и извиваться, помогая ей скорее стянуть с него проклятую тряпку.

— Вот, а теперь вытягивайте руки из рукавов, — велела она. Он сделал, как было приказано, вытащил сначала одну руку, затем другую, понимая только одно: с него стягивают чертову рубаху, и горячая мокрая ткань не будет больше касаться его обожженного тела.

— А потом птица залетела под полог, не могла вылететь и начала биться здесь, и я повернулся, чтобы погнать ее к окну. — Он примолк ненадолго, так как она как раз стала стягивать рубаху ему через голову, затем швырнула ее на пол, прошла в противоположный угол к умывальнику и намочила небольшое полотенчико в холодной воде. Он же между тем продолжал свой рассказ: — Эта несчастная птица так билась под потолком, и тут я заметил, что поднос-то поехал вниз. Проклятый чай был просто кипяток крутой, а не чай!

— Но, ваше сиятельство, чай принято заваривать кипятком и подавать горячим… — Она поспешно приложила прохладную мокрую тряпицу к его покрасневшей груди. Он приподнялся на руках повыше, чтобы ей легче было добраться до его обожженного живота, а она присела на край кровати, ловко орудуя обеими руками. Ее тонкие пальцы прижали прохладную ткань к его мускулистой груди. Он закрыл глаза.

— Боже, какое блаженство!

Едва эти слова, которые можно было истолковать и в неблагопристойном смысле, сорвались с его губ, как он замер. Пальцы девушки на его груди тоже остановились. Сердце его стукнуло, глаза раскрылись. Их разделяло всего несколько дюймов, она прикасалась к нему, и они смотрели в лицо друг другу.

Постепенно до обоих дошло, в каком положении они оказались. Он только что позволил снять с себя единственный предмет одежды, облекавший его, и теперь лежал перед ней во всей своей наготе, если не считать простыни, довольно ненадежно прикрывавшей нижнюю часть его тела, и старательно подставлял ей голую грудь и живот. Она сидела рядом с его обнаженным бронзовым телом и прикладывала тонкие прохладные руки к его груди, стараясь утишить боль.

Прямо под одной ее ладонью бухало его сердце. Она была не в силах двинуться. Он был такой теплый, жесткий, могучий, был так не похож на всех прочих людей, которых ей доводилось видеть на своем веку. Ночь за ночью она, лежа в кровати, давала волю своему воображению, которое рисовало перед ней его широкую спину, и мучилась вопросом… каков же он спереди. Оказалось, столь же великолепен. Мышцы горными хребтами бугрились на плечах. Грудь также была гладкой, бронзовой и мускулистой, с плоскими сосками и легким пушком черных волос, который спускался до талии и еще ниже, становясь все гуще… Пальцы ее словно сами собой выпустили тряпицу и двинулись по этой завораживающе пространной мускулистой равнине, исследуя и успокаивая.

Его большая ладонь поднялась, и жесткие крепкие пальцы легко коснулись ее раскрасневшейся щеки. Она была такая прохладная, мягкая, гладкая. По мере того как ее пальцы пробирались все дальше и дальше по просторам его обожженного тела, его рука также увеличивала диапазон действия, лаская ее шелковистые губы, стройную шею, соблазнительные плечи. Вот пальцы его спустились по ее мраморной коже к нежным округлостям, которые маняще выпирали из корсажа платья, помедлили в эротичной ложбинке между ними.

Он боялся, что она сейчас вскочит, напуганная всепобеждающей откровенностью его взгляда, его прикосновения. Но она продолжала сидеть, и ее пальцы все бродили по его телу. И он не стал менять позы, желая этих прикосновений, даже нуждаясь в них.

— Это только доказывает, что примета верна, — прошептала она, продолжая смотреть в серебристые глубины его глаз, в которых она бродила как потерянная.

— Какая примета? — спросил он, не отрываясь от ее милых глаз.

— Если птица залетает в дом, это к несчастью. — Она нервно сглотнула. Он дотронулся до нее рукой! Не огнем ли загорелась ее кожа от этого прикосновения? Восхитительная, ледяная и вместе с тем пламенная дрожь пробежала по позвоночнику.

— Я не верю в приметы.

— А во что вы верите? — Взгляд ее скользнул к его губам в ожидании ответа. Тело ее заполняло блаженное тепло, оно становилось необыкновенно гибким от его нежных касаний.

— В тяжелый труд. В наличные деньги. В то, что торговаться надо до последнего. А… — Он чуть было не добавил: «А любить такую, как ты». Но скоропалительный роман был ему сейчас некстати. Его снедало желание получить от жизни что-то совсем иное, новое, сладостное. Ему хотелось не спеша смаковать и эту девушку, и головокружительный жар, который возникал в его теле от прикосновения ее любознательных пальцев. — И в нежную кожу, — объявил он с излишней откровенностью. Провел большим пальцем по чистой линии ее подбородка. — Я верю в нежную кожу.

Чарити не могла вздохнуть. Он говорил о ее коже; она видела это по его глазам, чувствовала всем своим существом. Ему нравится, что у нее такая нежная кожа… как ей приятно его жесткое тело…

— Боже всемогущий! — раздался сдавленный вопль. В проеме двери стояла леди Маргарет, с лицом серым, как пепел. Старуха покачнулась, схватилась за сердце. Чарити сидела на постели злосчастного виконта, едва не нос к носу с ним, причем последний был в чем мать родила, а девчонка его чуть ли не облапила!

В мгновение ока Чарити отпрянула и убрала руки. Рейн также рванулся назад, повалился на кровать и стал натягивать на себя простыню. Она вскочила на ноги, красная, как свекла, лепеча какую-то чушь, он же, заливаясь багровым румянцем, стал выкрикивать невнятные объяснения. Птица в комнату залетела… поднос с горячим… она хотела помочь ему…

Леди Маргарет стоя выслушала эту путаную историю, соображая в то же время, что же предпринять. Было ясно как божий день, что оба говорят чистую правду. Однако давешняя беседа с Чарити принесла больше вреда, чем пользы. Старуха негодующе фыркнула и приказала внучке идти вниз.

Чарити закусила губу и кивнула, умирая от стыда и избегая смотреть в сторону Рейна. Он этого, впрочем, не заметил — слишком уж озабочен был тем, как бы не встретить случайно ее взгляда, к тому же следовало как-то объяснить свой дикий поступок: надо же, он предстал во всей отвратительной наготе перед очаровательной молодой девушкой, при том, что успел дать себе клятву держаться от нее подальше.

Когда Чарити вышла, грозная старуха обернулась к нему. Однако вместо того, чтобы обрушить на его голову жестокие упреки и обвинения, она просто уставилась на него пугающе пристальным взглядом немигающих карих глаз.

— Усвойте важный урок, ваше сиятельство. Вы самый невезучий молодой человек в мире. В жизни ничего подобного не видела. И если вы хотите остаться в живых и в будущем использовать свой раненый зад по назначению, то вам следует держаться на приличном расстоянии от моей внучки. — Старуха помолчала и добавила тише: — Я не допущу, чтобы эта кровь пала на ее голову. — И, произнеся эту загадочную угрозу, старуха вышла, хлопнув дверью.

Спустившись вниз, в кухню, леди Маргарет приказала Мел-вину оттащить сундук его сиятельства, только что доставленный из гостиницы, наверх и одеть этого типа во что-нибудь приличное. А потом принести виконту еще один поднос. Бернадетта разогрела бульон, заварила свежий чай. Когда Мелвин, отволочив наверх сундук, поплелся туда снова с подносом, а Бернадетта пошла искать чистое белье, чтобы перестелить постель его сиятельства, тревожный взгляд леди Маргарет остановился на внучке.

— Извини, бабушка. — Чарити решила, что взгляд этот означает порицание. — Это все правда… он действительно обжегся. И я просто хотела помочь ему. — Но, произнося эти слова, она знала, что было кое-что еще. Но разве обязательно признаваться в том, что ты испытывала возбуждение и наслаждение и была очарована?

— Чарити Энн Стэндинг, тебя воспитывали как приличную девицу, и я запрещаю тебе всякие вольности. Он человек светский, с титулом, привык к тому, что условности соблюдаются, а девицы ведут себя подобающим образом. А ты? Взяла и пошла любоваться на него голого…

— Но не совсем же голого, бабушка, — запротестовала Чарити.

— Ну и то слава Богу, — буркнула леди Маргарет. — Послушай, дитя мое. — Она взяла руки Чарити в свои. — Если ты станешь трогать его руками, смотреть на него или думать о нем, то все это плохо кончится. Он страшно невезучий. А из-за тебя ему еще хуже придется.

Невезучий. А ведь бабушка права, поняла вдруг Чарити. Его сиятельство действительно имел ярко выраженную наклонность попадать в передряги. Он расшиб себе голову, получил пулю в зад, упал с кровати… А теперь еще и ошпарился!

Но в следующее мгновение она расцвела такой солнечной, счастливой улыбкой, какой леди Маргарет не доводилось видеть на лице внучки много лет. Сердце у старухи так и упало, когда упрямая Чарити, чмокнув ее в щеку, сказала:

— Что ж, значит, придется мне поделиться с ним моим везением!

Поздно за полночь, когда жар во всех громадных каменных каминах уже сгребли, а свечи почти все затушили, в ветхую заднюю дверь кухни Стэндвелла кто-то поскребся. Бернадетта пошла отворять, и две темные фигуры поспешно шмыгнули за порог и тут же принялись шикать, призывая заахавшую от изумления старую служанку к молчанию.

— Пойди позови миледи, Бернадетта, — умоляюще прошептал Перси Холл. — И поскорей.

Старуха не замедлила явиться, в ночном чепце и капоте, и грозно воззрилась на приятелей, уныло жавшихся к двери заднего крыльца. Она подняла свечу повыше. Одежда измята, рожи заросли щетиной.

— Где это, черт побери, вы шлялись? — сердито спросила леди Маргарет. — Мы вас обыскались. У нас тут наверху лежит раненый джентльмен, и мне необходима ваша помощь.

— Мы скрывались, — выдохнул Перси.

— На болотах, — скорбно добавил Гэр.

— Боже милосердный! Да вы же промерзли до костей! И еле на ногах держитесь! А ну садитесь. — Старуха взмахом руки указала на стол и лавки возле стены. — Бернадетта, согрей-ка им вина.

—  — Мы одного типа застрелили, — объявил Гэр мрачно. — Нечаянно… — Он увидел, как леди Маргарет разинула рот, и поспешил добавить: — Я хотел выстрелить мимо, клянусь! Это какой-то гад из Лондона…

— Он явился требовать последний груз бренди, которое сквайр продавал ему, — подхватил Перси. — Мы сказали ему, что бренди больше нет, а он обозлился, вытащил пистолет и ну нас стращать. Мы тоже решили его припугнуть.

— Вы стреляли в какого-то типа из Лондона? — Леди Маргарет нависла над столом. — Место, место какое?

— В Рауденском лесу. Мы скумекали, что он не иначе как там проезжать будет, и…

— Нет же! Я спрашиваю, куда попали.

Перси набычился и раздраженно покосился на Гэра.

— Это Гэр попал. В корпус. Куда-то низко. Точнее не знаем: тут послышался конский топот, ну мы и дернули оттуда поскорей.

Леди Маргарет побледнела, отошла от стола и принялась нервно расхаживать по кухне, заламывая руки.

— Вот до чего дошло. Я говорила Аптону, что связываться с контрабандой бренди — страшная глупость. Но он не слушал. — Приятели переглянулись. Старуха перестала шагать взад-вперед и накинулась на них: — И вот теперь он здесь.

— Кто? — сердито спросил сбитый с толку Перси.

— Этот ваш гад лондонский. Он здесь, в этом доме. Барон Пинноу нашел его на дороге и приказал отнести сюда. Я и искала-то вас потому, чтобы вы помогли ухаживать за его сиятельством. — Старуха вдруг остановилась и уставилась в пространство.

— Господи, да как же мы можем ухаживать за ним, когда это мы его подстрелили?! Это все мисс Чарити и ее невезучесть, — прошептал Гэр с несчастным видом. — Я вдруг упал в могилу, а потом подстрелил человека. — Гэр посмотрел на Перси, и в глазах его был новый ужас. — Перси, он еще и аристократ! Пропала моя головушка!

Леди Маргарет, похоже, готова была впервые в жизни согласиться с мрачными пророчествами Гэра. Череда катастроф была внушительная. А по горькому опыту они знали, что, если уж невзгоды начали происходить по нарастающей, то поделать ничего было нельзя, следовало просто ждать, пока само пройдет.

Старуха подняла глаза к потолку, и взгляд ее сам собой устремился в том направлении, где лежал в спальне виконт Оксли, даже не подозревавший, что стал жертвой дурного везения Чарити. И старуха не сомневалась, что очень скоро злосчастный виконт падет и жертвой любви.

Попозже, когда луна поднялась в небе, Гэр и Перси выскользнули из дома и снова растворились во тьме. Леди Маргарет понаблюдала за подросшим месяцем и увидела недвусмысленные знаки того, что так же будет прибывать и взаимная страсть находившихся под влиянием луны влюбленных. И были все основания опасаться, что кончиться эта страсть может только разбитым сердцем. Старуха мрачно принялась соображать, как бы разлучить влюбленных. Она открыла дверь на заднее крыльцо и позвала тихонько:

— Вулфрам? Негодный пес, где тебя носит?

Верхний коридор освещала единственная свечка, которую держала в руке леди Маргарет, пробиравшаяся к комнате виконта. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был хриплый шепот старухи, обращенный к здоровому волкодаву, который трусил по коридору рядом с ней.

— Смотри не перепутай! — сердито добавила старуха.

Пес сверкнул глазами на старуху, вывалил язык и надулся, очевидно, обиженный столь пренебрежительным тоном.

— Заходи внутрь и сразу лезь под кровать. Если Чарити войдет или он попытается выйти из комнаты, сразу начинай лаять, да так, чтоб чертям тошно стало! Все понятно?

Пес обиженно гавкнул.

— Ну ладно, тогда пошел, — прошептала леди Маргарет едва слышно, приоткрывая дверь и указывая псу на изножье кровати. — Марш, марш, под кровать. — Огромный пес после минутного колебания шагнул в темную спальню и, скребя по полу когтями, принялся заползать под кровать. Дверь за ним тихонько закрылась, и в доме снова воцарилась тишина.

Вулфрам лежал в кромешной тьме под кроватью, принюхивался к незнакомому запаху Рейна Остина и страдал от тесноты. В его собачьем мозгу проплыло дивное видение; мягкий вытертый коврик возле двери мисс Чарити. Пес глубоко и обреченно вздохнул, однако на середине вздоха отвлекся. Еда? Голова пса сама собой вскинулась и ударилась о днище кровати. Еда. Где? Он ткнулся большим влажным носом в провисающее дно кровати, принюхался. Нет, не совсем то направление.

Следуя указаниям своего носа, Вулфрам наконец нашел сморщенный, пахнущий мясом ошметок, валявшийся под кроватью. Это был запах, который он узнал бы где угодно. Куриная печенка! Будучи убежденным мясоедом, пес тут же подхватил ошметок, откусил его от несъедобной нитки и, уже готовясь проглотить, вдруг учуял горький запах трав и чеснока, которыми ошметок был нафарширован. Пес содрогнулся, но все равно печенку проглотил.

Закусив, сам того не подозревая, одним из самых сильнодействующих амулетов леди Маргарет, Вулфрам облизнулся, положил громадную голову на лапы и заснул. Однако очень скоро травы леди Маргарет дали о себе знать. Не просыпаясь, громадный пес перевалился на бок, чтобы не давить на желудок, в котором так и бурлило. Но неприятное ощущение становилось только сильнее, проникло в его собачьи сны и заставило пса реагировать и во сне, и наяву.

Рейн проснулся, как от толчка, и обнаружил, что лежит в своей постели, а вокруг тьма кромешная. Сердце у него колотилось как бешеное, в мыслях была полная сумятица.

Что-то разбудило его, какой-то звук… и тут звук раздался снова. Загробный жалобный стон, исходивший, казалось, из самой кровати. Рейн так и окоченел.

На одно короткое мгновение воцарилась тишина, и Рейн, прислушиваясь к знакомому биению сердца в груди, сказал себе, что ему просто померещилось. Но тут из-под кровати донеслось низкое ворчание, от которого волосы становились дыбом, и новый загробный стон. Он почувствовал, как что-то наподдало кровать снизу, возле самого изножья, и приподнялся на руках. Глаза у него были выпучены, кровь стучала в висках. Окружающая тьма вдруг наполнилась звуками: кто-то голодный, алчный скрежетал чудовищными зубами. Звук не умолкал и, как показалось Рейну с перепугу, становился все громче. Кровать тряхнуло снова, и он, изогнувшись, посмотрел через плечо. Амулеты, свисавшие с полога кровати, тихо покачивались и шевелились, как пауки…

Ему показалось, что он снова мальчишка, опять в тропиках, и в окружающей темноте кишит опасная жизнь. Существа, которые пыхтят и скребут землю когтями, копошатся во тьме ночи… Амулеты, висящие у него на шее, становились все тяжелее, сдавливали горло, душили. Надо встать и выбираться отсюда!

С бьющимся сердцем, с сумятицей в мыслях, в которых до сих пор сны мешались с еще более странной явью, он подтянул свое тело к краю кровати, сдвинул ноги за край. Не обращая внимания на болезненные, тянущие ощущения, которые сразу же появились в области зада, он неуклюже спустил ноги с кровати и коснулся пола. Затем приподнялся на руках и сумел встать и придать своему телу вертикальное положение. Кровь сразу же отхлынула от головы, он покачнулся и вцепился в занавеси постели, чтобы удержать равновесие.

Стоны и пыхтение превратились теперь в самое настоящее рычание, сопровождающееся новыми звуками: словно кто-то скреб когтистыми лапами по полу. Рейну то казалось, что эти звуки доносятся издалека, то что они обступили его и приближаются!

Он сделал нетвердый шаг назад и попал ногой прямехонько в поднос с посудой и разлитым чаем, который Чарити поставила на пол возле постели. Хрупкий фарфор разлетелся в куски, и один осколок впился ему в подошву.

Рейн взвыл, инстинктивно схватился за поврежденную ступню. Ему показалось, что полузажившая ягодица разорвалась пополам, а он все прыгал и топтался в полусогнутом положении, будучи не в силах разогнуться. Кровь снова прилила к голове, он стал задыхаться, покачнулся и упал, врезавшись головой в столбик кровати.

Падая, он сумел-таки изогнуться, так что приземлился не на многострадальный зад, а лицом вниз, но сразу же что-то вспрыгнуло ему на спину. Это, верно, демон, явившийся по его душу. Демон, который внезапно принялся издавать чудовищно громкие отрывистые звуки и оглушительный прерывистый рев, по сравнению с которым трубы Судного дня показались бы детской свистулькой.

Вулфрам выполнял свой долг, несмотря на несварение желудка. Упираясь лапами в плечи замершего с перепугу Рейна, пес яростно лаял.

Чарити влетела в комнату босиком, ночная рубашка раздувалась парусом, распущенные волосы развевались как знамя. Вулфрам лаял так отчаянно, что она не стала возиться ни с капотом, ни со свечой.

— Вулфрам! — Девушка кинулась вперед, схватила пса за шею и принялась стаскивать волкодава со спины своего пациента. — Вулфи, прекрати! Вулфрам! И что ты вообще здесь делаешь? И как ты оказался вдруг в доме? — Пес смолк, и она смогла наконец подтащить его к двери и выставить в коридор. — Если ты причинил вред его сиятельству, я никогда тебя не прощу, слышишь? А теперь лежать.

Вулфрам поскулил-поворчал напоследок и тяжело улегся на пол, предаваться мрачным мыслям. Чарити же поспешила обратно, к телу Рейна, распростертому на полу. Рейн шевельнулся, приподнял голову. Тряхнул ею, пытаясь сообразить, где он и что происходит. Голова у него болела адски. Левую ногу простреливало от пятки до пояса, и снова начался бред, и привиделась ему опять Чарити Стэндинг. Нет, похоже, девушка действительно была рядом, ночная рубашка ее слабо белела в темноте, и она спрашивала его, сильно ли он ушибся.

— О Боже! — простонал Рейн. — Какое там ушибся! Я умер.

— Нет, вы живы. — Девушка опустилась рядом с ним на колени, ее прохладные пальцы коснулись его щеки. — Не сердитесь на Вулфи. Он это не со зла. Погодите, не двигайтесь — я зажгу свечу.

Она вернулась, окруженная ореолом золотистого света, и поставила подсвечник на пол рядом с ним.

— Что у вас болит? Может, руки?

— Нет. — Он пошевелил руками и, обнаружив, что эти конечности пока действуют, облегченно вздохнул.

— Тогда это ваш… ваш…

— Зад? — снова закончил он за нее. Он завел руку назад, провел ладонью по упомянутой части тела, прикрытой рубашкой. На ладони крови не оказалось. — Нет, зад, похоже, не пострадал. Ступня, вот что болит. — Он втянул воздух, поморщился от боли. — Должно быть, я на что-то наступил.

— Я посмотрю. — Она рванулась было осматривать его ступню, но он поспешно схватил ее за рубашку.

— Нет! — Он просто сгорал от стыда из-за унизительности происходящего. При свете все снова показалось нормальным. В проем открытой двери он видел зверюгу, которая вскочила ему на плечи. Это была просто собака. Застенчивая крошка Чарити Стэндинг запросто управилась с этим псом одна, да еще и извинилась за его поведение! — Нет, не стоит. Вы лучше помогите мне забраться на кровать… — Тут он сообразил, что крепко держит девушку за ночную рубашку, а больше на ней, похоже, ничего нет. Опять по его милости девушка оказалась в компрометирующем положении. В голове у него так и гудело, а пронизывающая боль в ступне стала затихать, как отступала всякая боль в присутствии Чарити. Он выпустил ее ночную рубашку. — Прошу вас, позовите кого-нибудь…

— Позвольте все же взглянуть сначала на вашу ногу. — Она поставила подсвечник на пол и положила его ступню себе на колени. Пальцы его ноги словно сами собой уютно уткнулись в тепло ее живота и прикрытых только тонкой тканью бедер. От этого малоприличного движения словно волна пробежала по всему ее телу. — У вас тут порез, и порез нехороший. — Она подняла на него потемневшие, прозрачные, как топазы, глаза. — Придется накладывать швы. — Чарити нажала возле пореза, и тут же вторая ее рука успокоительно скользнула по пальцам его ноги, выгнутому подъему и легла на щиколотку.

Внезапно боль ушла, и всеми органами чувств Остин воспринимал только прикосновения девушки. Это произошло независимо от его воли.

А Чарити как зачарованная вела пальцы вверх, по его мускулистой икре, занятая новым ощущением: волоски, которыми была покрыта нога, так нежно покалывали ладонь… Мало-помалу она открывала для себя его тело — благодаря его таланту притягивать несчастные случаи.

— Вы такой коричневый и такой жесткий. Просто удивительно.

Он повернулся на бок, наблюдая за тем, как взгляд ее застенчиво скользит вверх по его обнаженной ноге, к бедрам в складках сбившейся рубахи, к груди. Не в первый раз женщины замечают необыкновенный оттенок его кожи, но прежде все они, в том числе его последняя любовница, считали его загар недостатком, хотя и извинительным. Чарити же произнесла «коричневый» так, будто это было какое-то чудо, интересное и желанное. Он сообразил, что такая точка зрения — всего лишь свидетельство крайней неискушенности.

— Чарити, вам не следует прикасаться ко мне так. — Слова его прозвучали хрипло от снедавшего его желания, взгляд замерцал чувственным жаром. Но в его силах было прекратить сладостную пытку, которой подвергали его эти нежные пальцы, и, собрав в кулак остатки своей галантности, он попробовал снять ступню с ее коленей. Но она не позволила.

— А как вышло, что вы… стали таким жестким? — спросила она, слишком занятая восхитительным возбуждением, которое так и клубилось внутри ее существа, чтобы заметить, насколько бестактно было обнаруживать свое тайное любопытство. Она подняла глаза, прозрачные, как драгоценные камни, и все, что оставалось Рейну, кровь в жилах которого так и вскипела, — это дать выход своему пылу в раздражении, которое защитило бы их обоих.

— Я работал. — Он напрягся и попытался изобразить на лице сердитую гримасу, а тону придать язвительность. — Трудился, как обыкновенный батрак, обнаженным до пояса на сахарной плантации моего отца, на Барбадосе. Я там вырос. Под жарким солнцем, среди дикарей…

Он произнес это с вызовом, словно хотел шокировать ее. И за этой новой вспышкой дурного настроения Чарити усмотрела проблеск боли, которая не имела ни малейшего отношения ни к его падению, ни к порезу на ступне. Его детские годы, загорелая кожа, физический труд, от которого тело стало таким жестким, крепким… Теплой волной нахлынуло понимание. Он всего этого стыдился. И явно ожидал, что она будет шокирована его откровениями. Глаза его сузились, подбородок воинственно задрался. Она ясно видела, что его горячий нрав и злой язык были защитой от презрения, которое он ожидал встретить, и от собственного стыда.

— Я слыхала, что на Барбадосе очень красиво… особенно в горах, — От ее ласковой улыбки раздражение его растаяло.

Рейн в изумлении смотрел на девушку, чувствуя, как его оборонительные укрепления, за которые он так держался всю жизнь, подмывает и растворяет ее приветливость.

— Откуда вы знаете, что на Барбадосе есть горы?

— Я читала. — Ее нежный голос стал тих и ласков. — Мне показалось, что это замечательное место.

— Это адское пекло. — Он снова попытался подобрать ногу, и вновь обнаружил, что она держит его. — Жить там — все равно что в бане. Проклятое солнце палит без устали, выжигая все. Там расти-то ничего не растет, кроме сахарного тростника.

— Неправда, — возразила она кротко, вглядываясь в его сияющие глаза. — Вот вы же там выросли — таким сильным, жестким и красивым…

Он приподнялся на руках, не сводя с нее глаз, чувствуя, как восхищение, которое высказывала эта девушка, бурей врывается в его заледеневшее сердце, пронизывает все его беззащитное тело. Она сказала, что он красивый. Мысль эта сверкнула в мозгу, как разряд молнии. Неужели ей и в самом деле нравится его крупное тело и темная кожа?

— Боже всемилостивый!

Молодые люди вздрогнули, подняли глаза и обнаружили, что леди Маргарет стоит в дверях и смотрит на них с нескрываемым ужасом. Чарити отчаянно покраснела, Рейн принялся натягивать рубаху, чтобы хоть как-то прикрыться. Как много старуха успела увидеть? И услышать?

Достаточно. Старуха была свидетелем того, как мощный заряд пробегал между молодыми людьми. Она видела, как виконт галантно отказался воспользоваться невинностью Чарити, как терпеливо Чарити отказывалась приходить в ужас из-за того, что в детстве и юности виконт вращался в не слишком изысканном обществе, обижаться из-за его вздорной раздражительности.

— Это неслыханно! — перешла в наступление старуха. — Как вы смеете, ваше сиятельство?! Чарити, по-моему, я приказала тебе ни под каким видом., .

— Да, бабушка, я знаю! — Чарити вскочила на ноги и посмотрела ей прямо в лицо. — Но Вулфи каким-то образом пробрался в дом и, похоже, вознамерился сожрать его сиятельство живьем. Не могла же я это допустить, верно? И потом, его сиятельство порезал ногу, когда выскочил из постели, и я просто осмотрела его ступню. Очень нехороший порез…

Объясняя все это, девушка остановилась перед свечкой, до сих пор стоявшей на полу, и оттого силуэт ее тела обрисовывался с дразнящей отчетливостью сквозь тонкий муслин ночной рубашки. Полная грудь, нежно изогнутая талия, восхитительно круглый задик, длинные стройные ноги… Рейн постановил для себя держаться в рамках приличий, но рамки эти, итак трещавшие по швам, вдруг вовсе растворились под напором соблазнительности этого силуэта… В чреслах его словно вспыхнул огонь. Что было гораздо хуже, леди Маргарет тоже заметила, как просвечивает тело ее внучки сквозь рубашку… и как возбуждает виконта это зрелище. Она схватила Чарити за руку и оттащила подальше от свечки.

— Вы, ваше сиятельство, сию же секунду отправитесь в кровать! А завтра утром я первым же делом пошлю к барону с просьбой, чтобы он выделил мне одного из своих людей для ухода за вами. И чем скорее вы выздоровеете и уберетесь из этого дома, тем лучше!

В мгновение ока старуха подхватила его под мышки и поволокла к кровати. Чарити подлетела с другой стороны, стала помогать. Леди Маргарет тут же остановилась и злобно воззрилась на внучку поверх лежавшего тюком виконта.

— А ну отпусти его! — потребовала старуха.

В первый раз в жизни Чарити, прямо глядя бабушке в глаза, спокойно ответила:

— Нет.

И они взгромоздили виконта на кровать вместе, и потом вдвоем зашивали порез на его ступне, в гнетущем молчании. Когда они затворили за собой дверь спальни, леди Маргарет повернулась к внучке. Глаза старухи сверкали, с языка готовы были сорваться гневные слова. Долгое время они смотрели друг на друга, понимая, какие грандиозные перемены произошли в их жизни.

— Нет никакой необходимости посылать к барону. Не надо нам чужого человека. Я прекрасно сама позабочусь о его сиятельстве.

Бабушка скроила сердитую мину, сверкнула глазами, но, поразмыслив, сочла за благо промолчать. Девушка дошла уже до конца коридора и слышать старуху не могла, когда та прошептала:

— Ах, дитя… но кто же позаботится о тебе?




Глава 8


На следующее утро старый Мелвин принес виконту на завтрак жиденькую овсянку, молоко и пустой чай. После ряда препирательств старик позволил виконту есть самостоятельно… или не есть вообще. Не похоже было, чтобы его сиятельству пришлось по вкусу меню, которое леди Маргарет вздумалось составить в это утро.

К тому времени, когда Чарити явилась с большим чайником горячей воды для омовения раненого, голодный Рейн, которого к тому же начал мучить зуд, не желал видеть никого, а менее всего эту девушку. Она все время рвалась помогать ему, и само присутствие Чарити оказывало на Остина столь расслабляющее влияние, что он провел очень беспокойную и неприятную ночь в борьбе с плотскими страстями, которые ему с трудом удалось свести к мертвой зыби, а также предаваясь моральному самобичеванию, потому как нельзя было допускать, чтобы отношения их стали настолько личными, вплоть до физического контакта. И не важно, что девушка не видела в этом ничего особенного: она была неискушенная девица. И снова он нашел прибежище в грубости.

— Я сам буду мыться! — раздраженно заявил он. — Поставьте этот дурацкий таз сюда, на кровать, между подушек, и я все сделаю сам!

Она выполнила его столь нелюбезно высказанную просьбу и встала рядом, глядя на него нежными глазами, в которых была тревога. Не желает ли он, чтобы она вызвала сюда Мелвина, который помог бы ему с бритьем? Его отказ был куда менее любезен, чем ее предложение. Не желает ли он, чтобы его ожоги были снова смазаны гусиным салом? Он сердито сверкнул на нее глазами и заявил, что ожоги уже не болят, что было не совсем правдой. Она предложила проверить, не надо ли сменить повязку на порезанной ступне, и он мертвой хваткой вцепился в простыню, закутавшись в нее до подбородка, словно желая сказать: «Вот только попробуй тронь меня!» Она еще постояла так, отчего он почувствовал себя страшно уязвимым, к тому же ему стало стыдно — и за свои порывы, и за свое дурное расположение духа. Ну почему эта девушка всегда готова помочь и отчего она, черт возьми, кажется ему такой желанной?

— Могу ли я еще что-нибудь сделать для вас? — спросила она после того, как его бритвенные принадлежности были принесены на кровать.

— Вы можете принести мне какую-нибудь сносную еду, — заявил он ворчливо. — Бифштекс побольше, или вареную курицу под устричным соусом, или рагу из телятины.

— Боюсь, этого никак нельзя. Сегодня вам полагается только жидкая пища, тут бабушка тверда, как алмаз. Надо дать вашему желудку время приспособиться.

— Мой желудок отдаст концы, прежде чем завершится процесс приспособления, если я сию секунду не получу какую-нибудь сносную пищу! Лосось, форель, ну хоть морской язык или фрикасе из телятины, и пирог с гусиными потрохами…

Она только покачала головой.

— Тогда овощной пудинг и сладкое мясо, приготовленное на топленом сале!

И снова отрицательное покачивание головой.

— Ну хоть пирог по-деревенски, и горошек с маслом, и макароны. — У него даже слюнки потекли. — Торт со взбитыми сливками, вином и сахаром или сладкий пироге ягодами!

Опять безрезультатно.

Открытие, что эта изящная ангелоподобная блондинка способна проявлять столь же адское упрямство, что и ее рехнувшаяся бабушка, поразило его. Отчаявшись, он прибег к последнему средству и принялся требовать то, что и в самом деле было предметом его желаний.

— Хорошо, тогда подайте мне фруктов! Принесите мне бананов — я не могу без них!

— Я никогда не видела бананов, — невозмутимо ответила девушка, тщетно стараясь сдержать улыбку, от которой подергивались уголки ее рта.

Выйдя в коридор, Чарити помедлила у двери, подавляя в душе порывы услужливости. Подобный тон ее подопечного встревожил Чарити, но тут ей припомнилось ее вчерашнее озарение; ну конечно, он грубил, когда защищался. Но почему ему вдруг вздумалось защищаться от нее? Она ведь пыталась помочь ему, распространить на него свою везучесть. Но пожалуй, она слишком уж далеко зашла.

Она собиралась спуститься вниз, но, подойдя к лестнице, наткнулась на Вулфрама, который лежал развалясь на верхней ступеньке. Пес явно все еще дулся за вчерашнюю нахлобучку. Чарити склонилась к псу, принялась ласкать его, и тут ей в голову пришла прекрасная идея.

— Пойдем-ка со мной, Вулфи. — Вместе с псом она пошла обратно по коридору, остановилась возле двери в комнату виконта и, прижав пальчик к губам в знак того, что следует соблюдать тишину, сказала псу:

— Тсс. Я хочу, чтобы ты вошел в комнату и лег у изножья кровати. Если ему понадобится помощь, беги сразу за мной. Понял?

Вулфрам выпятил грудь, и единственное его ухо стало торчком. Пес готов был сделать что угодно ради мисс Чарити.

Она приоткрыла дверь, еще раз приложила пальчик к губам — пес бесшумно скользнул внутрь, подбежал к кровати и улегся в изножье. Лежать было скучно, и, чтобы развеяться, пес стал принюхиваться и разбираться в окружающих запахах.

Овсянка. Итак, тому, кого люди именовали «ваше сиятельство», на завтрак подали овсянку. Пес принюхался снова. И молоко. Он облизнул пасть, лишенную половины верхней губы, и некоторое время раздумывал, не оставили ли здесь грязную посуду. Впрочем, пес знал, что едва ли старый Мелвин не уберет хоть что-нибудь. Еще шли слабые запахи от ночного горшка, которым совсем недавно воспользовались. Не слишком интересно. Пес беззвучно зевнул и унюхал смрад от бинтов, должно быть, кровавых… Фу! Но тут все запахи захлестнула громадная накатившая волна какого-то древесного, сладковатого аромата, который так и дразнил обоняние. И шел этот дух словно бы от самого человека. Необходимо было обнаружить источник столь дивного благоухания!

Рейн, лежавший, опираясь на локти, осторожно приподнялся. Перед ним, меж двух подушек, был тазик с теплой водой, в одной руке он сжимал осколок дорожного зеркальца — зеркальце разбилось во время крушения фаэтона, — в другой — направленную бритву. Лицо его было щедро намылено сандаловым мылом. Он примерился, соображая, как бы начать скрести черную щетину, поглядывая при этом одним глазом на коварный тазик с водой. Он запрокинул голову и, поднеся бритву к подбородку, сместил зеркальце так, чтоб виднее стала правая сторона.

Чудовищно огромная лохматая звериная морда уставилась на него из зеркальца. Горящие глаза, оскаленные клыки — зверь был на постели, практически рядом с его поврежденной ягодицей, и алчно смотрел на него! Рейн вздрогнул, дернулся и сильно порезал подбородок.

— Проклятие! — От боли он рванулся в сторону, угодив локтем прямехонько в таз, который тут же перевернулся. Итак, Рейн, с порезанным подбородком, промокший до нитки, лежа на мокром матрасе, оказался возле полоумного блохастого волкодава — того самого, что атаковал его ночью. — Чтоб ты пропал!

Вулфрам спрыгнул.

Древний матрас был основательно промочен, испорчен бесповоротно. Ввиду отсутствия иного помещения, должным образом обставленного и вообще обитаемого, пришлось переселить злосчастного виконта в другой конец коридора, в комнату, где не так давно обитал Антон Стэндинг. И расположена она была как раз напротив спальни Чарити. Мелвин перетащил в новую комнату виконта его сундук, помог ему переодеться в сухую рубаху и отправился за леди Маргарет.

Оказавшись наконец в одиночестве, Рейн огляделся. Он лежал в громадной старинной кровати в большой спальне с обоями на стенах и лепниной на потолке, изображавшей виноградные гроздья и листья, некогда очень изысканной. Полог кровати, так же как и шторы на двух высоких узких окнах, был из выцветшей пунцовой парчи; и мебель, и ковры — все говорило о давно прошедшей изысканности эпохи королевы Анны. Рейну подумалось, что в этих покоях ему самое место: ведь и сам он, похоже, стал лишь призраком.

Мыльная пена на его лице засохла струпьями, черные волосы были всклокочены, под глазами залегли тени усталости. Все у него болело: и ягодица, и порез на подошве, и многострадальная голова, которой он то и дело стукался обо что попало; порез на лице горел, до сих пор было больно дотрагиваться до ошпаренной вчера груди. Что же будет дальше?!

Он приподнялся, оперся на локти, потер ладонью рубаху на груди, ощутив гроздь амулетов под ней. Как же у него чесалась грудь — должно быть, ожог подживает. Однако зуд становился совершенно нестерпимым. Распахнув ворот рубахи, он отбросил амулеты и посмотрел на свою грудь. На покрасневшей от ожога коже появились волдыри и сыпь.

Сыпь! Только этого еще не хватало!!

И тут появились леди Маргарет и Чарити, пришедшие обработать его порезанный подбородок.

— Не смейте даже подходить ко мне! — Он поднял руку, приказывая женщинам остановиться. — И никаких больше дурацких лечебных средств. От одного из ваших целительных бальзамов меня сыпью обнесло!

— Где сыпь? — так и вскинулась леди Маргарет, сразу же нацелившись на ворот его рубахи. — Дайте-ка посмотрю. — Он попытался свернуться калачиком, не подпуская старуху к себе, но после яростной дуэли взглядов все же сдался. Старуха внимательно рассмотрела его зудевшую, огнем горевшую грудь и покачала головой. — Это все хорьковые лапки, — вздохнула она. — Некоторые не переносят хорьковых лапок. Покрываются от них сыпью с головы до ног. Придется нам перейти на кроличьи…

— Черта с два! — Рейн, дрожа от возмущения, запахнул ворот своей рубахи. — Ни на что мы переходить не будем! Более того, — он принялся срывать амулеты с шеи целыми гроздьями, — я вообще их больше носить не стану! Слышите?

Все эти разговоры про везение — сплошные глупости! Или я буду выздоравливать нормально, как вменяемый человек, или…

— Или вы вообще не выздоровеете! — предостерегающе заметила леди Маргарет.

— Тогда я хотя бы умру вменяемым человеком! — заорал виконт, срывая с себя последний амулет и тыча им в руку разъяренной старухи.

Леди Маргарет отшатнулась, ахнула, прижала отвергнутые амулеты к груди. Что ж, похоже, все удары судьбы, которые виконту довелось в последнее время испытать на своей шкуре, ничему его не научили. Что теперь начнется — страшно представить. Старуха с бесстрастным видом сделала над раненым магический цыганский знак рукой.

— Готова спорить на что угодно, что вы, мой друг, родились в пятницу! Вы самый невезучий из всех людей, которых мне доводилось встречать на своем веку!

Рейн недобрым взглядом проводил старуху, которая выскочила из спальни, и, прикрыв глаза, попытался вернуть себе самообладание. Хорьковые лапки. Он носил на шее лапки мертвого хорька!

Тихий шелест раздался где-то рядом, затем звук легких шагов коснулся его слуха. Чарити. Почему-то он сразу узнал, что это она. Ощущая тепло ее кожи, он всегда чувствовал, когда она оказывалась рядом. Он чуть не застонал. Ему сейчас совсем не хотелось видеть это воплощенное совершенство и бороться со своими чувствами — в голове у него и так был хаос. Когда он наконец открыл глаза, то обнаружил, что она стоит возле его постели, кротко сложив тонкие руки, а на ночном столике у изголовья — тазик с теплой водой, тряпица и бритвенные принадлежности.

— Что вы здесь делаете?

— Я хочу промыть ваш порез, а потом помочь вам вымыться и побриться, — объявила она тихо, но решительно. Он открыл было рот, чтобы запротестовать, но она продолжила: — Я знаю, что вы вполне могли бы сделать это и сами, при нормальных обстоятельствах. Но согласитесь, что нынешнюю ситуацию трудно назвать нормальной. К тому же не думаю, что стоит рисковать и оставлять вас без присмотра с жидкостями. — И улыбка, перед которой устоять было невозможно, осветила ее прелестное лицо.

Рейн почувствовал, что на него снисходит странное спокойствие, что боль и отчаяние временно отступают. От этих блаженных передышек ему обычно было даже как-то не по себе, но на сей раз, гладя в ее искрящиеся добродушием глаза, он вдруг почувствовал, что жаждет этого всей душой.

Чарити заметила, как его напряженные мышцы и крепко сжатые челюсти стали расслабляться, и тихонько вздохнула. Она склонилась к нему, осмотрела порез на подбородке — тот уже начал затягиваться, — наложила на него мазь из баночки, извлеченной из кармана длинного передника.

— Не так уж и больно, верно?

Затем она повернулась к тазику и намочила тряпицу в теплой воде. Он чуть отстранил голову, наморщил лоб в замешательстве. По лицу его, там, где к его коже прикасались ее прохладные пальцы, бежали мурашки.

— Я все продумала, — сказала она, беря мыло. — Я буду намыливать тряпицу и выполаскивать, а вы станете сами себя обтирать. Я отвернусь, чтобы вы чувствовали себя спокойно. — Она вложила намыленную тряпицу ему в руки и отвернулась.

Ошеломленный, Рейн лежал, поглядывая то на тряпицу в руках, то на спину девушки, выражавшую деликатность и решимость. Он нервно сглотнул. Что ж, предложенное ею решение проблемы было вполне здравым, и оно камня на камне не оставило от его убежденности, разделяемой многими джентльменами, в том, что у всех барышень из приличных семей куриные мозги. Он глубоко вздохнул и принялся обмывать свое тело.

— Извините за мыло, — улыбнулась Чарити.

— За мыло? — удивился Рейн, принюхавшись. И тут только понял, что от мокрой тряпицы исходит запах обыкновенного, дома сваренного мыла, а вовсе не его сандалового.

— К сожалению, ваше мыло сожрал Вулфи. — Она закусила губу, чтобы не засмеяться, но плечи ее предательски дрогнули. — Вулфи питает слабость к предметам, которые источают сладковатые ароматы. Не знаю, может ли это послужить вам утешением, но Вулфи очень нехорошо себя сейчас чувствует.

Уголок рта у Рейна чуть дернулся при самой мысли о том, что этот здоровенный свирепый пес свалился из-за куска душистого мыла. Впервые за последние две недели на губах его появилось некое подобие улыбки.

— До чего безобразен этот пес — в жизни ничего подобного не видал.

— Да, страшненький он с виду, верно? — С губ Чарити сорвался тихий смешок. — И проку от него как от козла молока, по крайней мере по мнению бабушки. Но у него очень доброе сердце. Я нашла его щенком, вытащила из реки — его в мешке утопить хотели, принесла домой, выходила. Папа всегда говорил, что милосердней было бы дать ему утонуть.

Рейн негромко фыркнул, как бы подтверждая, что вполне согласен с ее отцом… опять.

— Вулфи у нас довольно невезучий пес. Вечно он попадает в передряги. Вот губы у него нет с одной стороны — это он с енотом подрался. А потом ему лошадь на лапу наступила… двух пальцев как не бывало. А ухо… мы даже не знаем, как ему отхватило ухо: то ли его прищемили где-то, то ли кто-то откусил. И так все время: то у него клок шерсти выдран, то царапина, то ссадина, — постоянно приходится его подлатывать.

Рейн вдруг с изумлением понял, что сочувствует громадному псу. Да, похоже, у них со стариной Вулфрамом есть кое-что общее: обыкновение попадать в передряги.

Покончив с намыливанием всего, что он только рискнул намылить, он тронул девушку за локоть. Она, не оборачиваясь, забрала тряпицу, выполоскала ее в тазике с водой, протянула обратно. Процесс этот повторился еще два-три раза, а затем она вручила ему полотенце, извлекла бритву своего отца из футляра и принялась быстро и умело править ее. Он в изумлении наблюдал за ней.

Но изумление тут же сменилось испугом, когда Чарити, обернувшись, принялась намыливать ему лицо. Сообразив, что она намерена делать, он отшатнулся.

— Вот уж нет!

— Вот уж да, — отозвалась она решительно. И, чуть отодвинувшись, добавила: — И не бойтесь, я вас не порежу. У меня в этом деле большой опыт. — Тут она осеклась и не стала добавлять, что опыт этот она отчасти приобрела, пока он лежал без сознания.

— У вас — откуда вдруг? — Он попытался сердито нахмуриться, но не очень-то вышло: слишком уж он был удивлен… к тому же его отвлекало то, как контрастировала ее мраморно-белая кожа с мрачным черным платьем. Она придвинулась, держа наготове намыленную кисточку.

— Мой отец дважды ломал себе руку, и мне приходилось брить его.

— Послушайте, я не сомневаюсь, что вы… — Он сообразил, что сам себя загнал в угол, из которого с помощью разумных доводов не выбраться. Он подтянул простыню к самому подбородку и заявил: — Мисс Чарити, я просто не могу допустить, чтобы вы делали это.

— У Мелвина трясутся руки, бабушке колющие и режущие предметы давать в руки просто опасно, а Бернадетта, наша кухарка, ни за что не прикоснется к постороннему мужчине. Так что остаюсь только я. — И она принялась намыливать кисточкой ему щеку. Он перехватил ее запястье, заглянул в сияющее лицо.

— Но это… не совсем пристало… молодой леди…

— Молодой леди?

Рейн страшно покраснел и выпустил ее запястье. К его восторгу и одновременно ужасу, она не отодвинулась.

— Бабушка только и делает, что читает мне пространные лекции на тему «Что пристало делать молодой леди». С того самого дня, как вы появились у нас. По-моему, это немножко лицемерно с ее стороны, так как она всю жизнь яростно поносила глупую манеру соблюдать приличия ради самих приличий. А теперь оказывается, что и вы обеспокоены тем, что я веду себя не как настоящая леди.

Она тихонько вздохнула, и в.ее нежных светло-карих глазах зажглись золотые искорки.

— Что ж, с приличиями все решается просто, — продолжала она все с тем же здравомыслием. — Вы скоро выздоровеете и уедете. А если мне когда-нибудь случится побывать в Лондоне и мы с вами там нечаянно столкнемся на улице, то я отвернусь, и вы тоже можете так поступить. — При этих словах сердце у нее вдруг дрогнуло, и она замолчала на мгновение, а продолжила затем голосом, который звучал не столь убежденно: — Я сделаю вид, что никогда вас не брила, не мыла и не бинтовала, не занималась вашей… особой. А вы можете притвориться, что не видели меня прежде.

Он заметил, как потемнели и блеснули ее глаза, как опустились на миг черные ресницы. Грудь ему стеснило, и он понял, что никогда не сможет сделать вид, что не знаком с Чарити Стэндинг. Потому что в этот миг он понял ее нежную решимость, ее сострадательность — даже к таким неблагодарным грубиянам, как он. Ее дар — облегчать страдания одним своим присутствием, а ее восхитительно здравый смысл заставлял взглянуть на мир и напыщенную манерность света под новым углом, отчего и мир, и свет казались человечнее.

— Ну, давайте начнем. — Она подняла подбородок и взяла себя в руки. — Теперь не двигайтесь.

Она вновь принялась усердно работать кисточкой, и он не стал сопротивляться. Затем она попросила его лечь на бок, сама уселась на край кровати рядом с ним, приподняла пальцем его подбородок и ловким движением провела бритвой по шее, затем по заросшей щетиной щеке. Когда подошла очередь верхней губы, Чарити приостановилась и сказала;

— Надо напрячь верхнюю губу… — И показала, как это сделать.

Он послушно выполнил ее указание и сразу стал похож на брюзгливого школьного учителя. Ее нежный смех заполнил комнату, как солнечный свет, разлился теплыми ручейками по крови Рейна, проник в самую глубь его существа. Никогда он не слыхал, чтобы женщина смеялась так непосредственно, так заразительно. И вдруг засмеялся сам, негромко и немного смущенно. Как давно этого с ним не случалось.

— Извините. — Она покусала губу, пытаясь обуздать свою веселость. — Не очень-то пристало молодой леди так смеяться. Ничего, я постараюсь стать лучше… правда.

Она отчетливо ощутила, как взгляд его прекрасных серых глаз остановился на ней, изучая, и так пытливо, что у нее сердце защемило. Она нервно глотнула воздуха, румянец на щеках ее расцвел еще ярче. Восторженная дрожь предвкушения пробежала вверх по позвоночнику, распространилась по плечам, спустилась на сливочно-белую грудь. Губы по непонятной причине стали вдруг горячими, а взгляд сам собой устремился на его руки, и вспомнилось, как эти руки прикасались к ее груди.

— Не думаю, что вы можете стать лучше, чем есть… как бы ни старались, — проговорил он негромко.

Эти слова привели ее в замешательство. Что он хотел сказать? Что она никогда не станет истинной леди, а манеры ее ужасны? Она почувствовала унижение. Вероятно, следовало прислушаться к советам бабушки и держаться от него подальше.

Он взял ее подбородок, и когда она подняла глаза, он уже склонялся к ней, и губы его дерзкого рта были приоткрыты. Его ладонь, теплая и властная, легла ей на затылок, и по спине у нее побежали мурашки, а он приподнялся на постели и притянул ее к себе. Мгновение спустя чувственное напряжение, в котором она жила с того самого дня, когда впервые увидела его у обочины дороги, закончилось. Губы его прикоснулись к ее губам нежно, словно пробуя на вкус. Такие мягкие и вместе с тем крепкие, влажные — упругий бархат, медленно превращающийся в лоснящийся, подчиняющий своей воле шелк. Губы его легли чуть косо и двигались нежно, массируя, лаская, отчего теплая волна поднялась, залила ее щеки, низринулась в горло и обрушилась на грудь.

Голова ее запрокинулась, глаза закрылись. Плечи обмякли, а чудо поцелуя продолжало кружить вихрем внутри ее. Границы ее тела словно таяли там, где его губы касались ее. Она наслаждалась всеми оттенками и нюансами их позы — тем, как он держал ее, как прижимал, каков был на ощупь, жадно смакуя каждую каплю своих ощущений. Затем она вдруг заметила и даже успела смутно удивиться, что кончик его языка пробегает по ее губам, поглаживая и лаская их. Она была поражена, и текучий жар охватил ее, дрожь наслаждения ручейками побежала по ее нервам, сливаясь воедино в чувственном средоточии ее женственной сущности. Ее тело будто пробуждалось к жизни.

И это Рейн Остин, ее прекрасный незнакомец, загадочный человек, аристократ с повадками беспардонного грубияна, доставлял ей такое поразительное наслаждение. Инстинктивно она поняла, что это только начало того, что может произойти между нею и этим человеком. Если он способен заставить ее испытать столь глубокий физический восторг только губами, то, возможно, в его руках заключено могущественное ночное волшебство.

А в этот момент леди Маргарет мчалась по коридору, сопровождаемая Вулфрамом, которого еще слегка подташнивало.

— И чтоб не отходить у меня от этого типа ни на шаг, — приглушенным голосом приказала старуха псу. — И если он начнет трогать ее руками, то сразу же влезай между ними, даже если придется забраться к нему в постель! Понял?

Вулфрам стоял, опустив голову, понурив могучие плечи и поджав драный хвост. Пес поднял морду, посмотрел на леди Маргарет жалобным взглядом и издал скорбное урчание, которое должно было означать, что он понял.

Старуха выпрямилась, взмахом руки указала псу на дверь и удалилась. Пес заскулил, навалился на дверь, проник внутрь — и что же он увидел? «Сиятельство» прямо-таки грызло мисс Чарити! Пес молнией ринулся на защиту хозяйки.

— Вулфрам! Прекрати! Какой бес в тебя вселился?!

С трудом отбившись от пса, она бросила бритву, которую до сих пор держала в руке, и принялась стаскивать Вулфрама с кровати, подумывая, а не влепить ли негодному псу хорошую оплеуху.

Она обернулась к Рейну. Не имея никакого опыта в любовных делах, она решила, что его потемневшее лицо и серебристый блеск глаз — это проявления гнева.

— Извините, пожалуйста, — прошептала она с несчастным видом и впервые пожалела, что вытащили Вулфрама из реки.

Рейн не в силах был вымолвить ни слова, но в шок его повергло отнюдь не злокозненное нападение пса. Тщеславный виконт был потрясен. Как же быстро развиваются отношения между ним и этой девушкой! И до чего же импульсивно он себя вел! Глядя в сияющие глаза Чарити, он все еще ощущал сладостную нежность ее губ, и он позволил наслаждению клубиться и распространяться по всему телу. Губы его горели, кровь неслась по жилам, как поток расплавленного металла, кожа стала до болезненности чувствительной, грудь стеснило, по рукам забегали мурашки, а в чреслах жарко пульсировала кровь… Это было безумие, восхитительное, сладостное, порабощающее безумие!

Однако когда Чарити кончила выговаривать Вулфраму, Рейн уже успел настолько прийти в себя, что все же слегка отпрянул, когда она подвела пса к краю кровати. Пес, на подранной морде которого было презлобное выражение, поднял одну громадную лапу и положил ее на край кровати.

— Это он пытается извиниться, — перевела Чарити. — И он никогда так больше не будет. — Тут она прищурила глаза и значительно посмотрела на пса. Вулфрам брюзгливо отвернул морду и негромко гавкнул. — И он хочет подружиться с вами, скрепив договор рукопожатием. Рейн в изумлении наблюдал за своей правой рукой, которая сама собой протянулась вперед и пожала собачью лапу, как если бы перед ним был некий господин, встретившийся ему в лондонском клубе. Он отдернул руку.

В дверь влетела леди Маргарет. Старуха громко пыхтела — по лестнице она поднималась бегом. Услышав крики и рычание пса, она совсем уверилась, что в спальне ее ждет кровопролитное и ужасное зрелище. Однако глазам ее предстала совсем иная картина, а именно: его сиятельство с намыленным лицом пожимает лапу Вулфраму, а Чарити умиленно созерцает обоих, причем щека у нее вымазана мыльной пеной, а губы нацелованы до припухлости.

У леди Маргарет вырвался стон. Итак, несчастье все же свершилось. Один Господь ведает, какие новые катастрофы поджидают в будущем бедняжку виконта!

После того как бабушка Чарити утащила внучку прочь, он лежал один, мысленно переживал этот поцелуй и поражался тому, что от одного воспоминания он испытывал прилив желания. В глубине его существа, такого закаленного, сурового и жесткого, зияла свежей промоиной пустота, как будто эта девушка, уйдя, унесла с собой частицу его. Теперь он жаждал ее даже сильнее, после того как вкусил от ее сладости. И после того как она, такая живая, очаровательная, была рядом с ним, он чувствовал себя еще более одиноким. От этого ощущения пустоты, от сознания собственной уязвимости он немедленно впал в панику.

Он поелозил по кровати на животе, подобрался к краю, свесил ноги. Необходимо выбраться отсюда… сегодня же… сейчас же! Не без труда он встал на ноги и еще долго держался за столбик кровати. Нашел глазами свой сундук, стоявший поблизости, направился к нему на негнущихся ногах, ухитрился открыть его ногой и подцепить пальцами ног свои серые панталоны. Сморщился, подхватил штаны рукой.

В следующий миг громадные челюсти пса вцепились в панталоны.

— Эй! — Рейн покачнулся, едва не потеряв равновесия. — А ну отпусти! — И он яростно дернул штаны.

Темные глаза Вулфрама сверкнули. Ничего, ему доводилось вступать в борьбу с противниками поопаснее, чем это раненое «сиятельство». Пес сделал ложный выпад, вильнул, дернул и вырвал штаны из рук Рейна.

Остин беспомощно наблюдал за тем, как пес исчезает за дверью, унося в зубах его последнюю пару штанов и надежду сбежать отсюда.

— Проклятие!

Он с трудом заставил себя доковылять до постели и рухнул на нее лицом вниз. Мгновение спустя перед его мысленным взором возникло лицо Чарити, и сумятица в мыслях, равно как и буря в душе и боль в теле, начали утихать. Пришло спокойствие, затем понимание. От этой девушки ему сбежать не удастся, даже если он и сумеет добраться до Мортхоу… или до Лондона. В то мгновение, когда он коснулся ее губ, частица ее каким-то образом поселилась внутри его. И как только он осознал этот факт, то сразу почувствовал, что частица эта движется внутри той новообретенной пустоты в центре его существа, парадоксальным образом и увеличивая ее, и заполняя одновременно.

Когда вечером Чарити появилась в залитой розовыми сумерками спальне Рейна, в руках ее были книги, а на лице решимость. Весь этот день она была занята тем, что старалась прогнать странное ощущение физического томления по нему и собрать волю в кулак, дабы решиться встретиться с ним лицом к лицу снова. Он теперь уверился, что она неисправимая грубиянка; он фактически прямо сказал ей это в лицо. Так что она потеряет, если станет упорно по-прежнему помогать ему? Вот только ей не хотелось, чтобы он считал ее отпетой распутницей или неотесанной деревенщиной. Она желала выглядеть в его глазах особой приличной, достойной, состоятельной. Чтобы он думал о ней как о леди. Но поздно. Не надо было допускать, чтобы к решимости помочь раненому примешивались другие желания.

В присутствии Вулфрама, который не сводил с хозяйки бдительного взгляда, она объявила, что принесла ему несколько книг, и предложила почитать ему вслух, если он желает. Он отклонил это предложение, как ни странно, с самой что ни на есть достойной джентльмена любезностью, так что она положила книги на ночной столик, поставила рядом свечу и собралась уходить в сознании собственного ничтожества.

— Мисс Чарити, — окликнул он ее. Она обернулась так быстро, что ей стало стыдно.

— Да, ваше сиятельство?

— Благодарю вас.

Она постояла возле двери, чувствуя на себе его взгляд и вспоминая о том, как его губы прижимались к ее губам. Не грезится ли и ему то же самое? Может, поэтому в его голосе прозвучала такая бархатистая хрипотца? Она одарила его ослепительной, сияющей улыбкой:

— На здоровье.




Глава 9


Солнышко сияло вовсю, когда на следующее утро Мелвин появился в новой спальне Рейна с подносом, на котором была целая гора еды: яйца пашот, сосиски, каша с настоящими сливками, сдобные лепешки и чай с сахаром. Рейн уничтожил все, после чего рухнул на подушки и стал упиваться блаженной сытостью. Но недолго ему пришлось наслаждаться: явился Мелвин с известием, что Вулфрам порвал в клочья дорогие серые панталоны его сиятельства, в подтверждение чего предъявил Рейну комок жеваных тряпок. Рейн еще ворчал по поводу утраченной одежды, когда появилась леди Маргарет с целой охапкой предметов животного и растительного происхождения, а также каких-то подозрительных минералов и объявила, что они предназначены для того, чтобы обезопасить его спальню от всякой напасти.

Рейн, приподнявшийся на локтях при ее появлении, ехидно предложил использовать ее сомнительное искусство, чтобы уберечь мир от этой твари Вулфрама, который, судя по всему, и есть основной источник несчастий в доме. Леди Маргарет, фыркнув, подчеркнуто игнорировала виконта до тех пор, пока не пришла пора ставить припарку и менять повязку на его ране. Когда старуха закончила наконец тыкать и мять раненую ягодицу, зад у него снова стало дергать, и Рейн поклясться был готов: старуха намеренно разбередила его рану.

Чарити в это утро явилась к нему в спальню довольно поздно и застала его опять в раздраженном состоянии. Она раскрыла окна, чтобы впустить в комнату свежий воздух, подошла к его постели и извинилась за то, что не могла прийти раньше, причем едва не брякнула, что весь день помогала стирать белье. В любом приличном доме стиркой занималась прачка, пусть и приходящая, и ни одна настоящая леди не снизошла бы до такой черной работы.

— Я вам кое-что принесла, чтобы не скучали. — Тут глаза ее блеснули, она запустила руки в карманы длинного передника, извлекла оттуда два крохотных меховых комочка и, держа на каждой ладони по одному, подняла, чтобы он мог полюбоваться.

Это были котята, совсем маленькие. Один темно-серый, полосатый, второй серый с белым, пятнистый. Глаза у котят только-только открылись.

— Судя по всему, мать бросила их, так что теперь их кормлю я. — Она обернулась и увидела, что ее подопечный смотрит на нее, сердито насупив брови. — Я подумала, может…

— Я не люблю кошек. — Он чуть отодвинулся, отвел глаза: слишком не по себе ему стало при виде сияющего выражения на лице девушки. Неприятные ощущения в области зада убывали в обычном режиме. — — Я еще могу выносить собак, если иначе нельзя, но кошек ненавижу.

Чарити прижала мяукающих котят к груди, озадаченная тем, что ее сюрприз встретил столь холодный прием. Она нахмурилась, соображая, что бы могло значить такое настроение и такая реакция. Вчера вечером этот человек-кремень, казалось, приоткрыл свой панцирь, но сегодня утром он явно опять спрятался в свою раковину.

— Пауки, а теперь еще кошки… что еще вам неприятно? — Нежный упрек, прозвучавший в голосе девушки, заставил его поднять на нее глаза. Серые туманы клубились в глубинах этих глаз, заволакивая то внутреннее недовольство, которое ей не раз доводилось читать в его взгляде. Может, это она ему неприятна?

— Скука. Не выношу вынужденного безделья, — сказал он, чувствуя на себе вопросительный взгляд и неудержимо впадая в хрипловато-бархатистый тон. — Не приучен я к безделью. Я привык…

— К тяжелому труду? — подсказала она, сердце у нее стукнуло, и она подумала, что совершила непоправимую ошибку, напомнив ему о том, что он рассказал о себе в немыслимо интимный момент. — Я имею в виду — в Лондоне вы, вероятно, все время заняты, у вас ведь торговое предприятие, и еще там светское общество… приглашения и званые вечера… посещения оперы и блестящих балов… — Щеки ее зарделись. «А также светские леди, облаченные в шелка, с руками белей молока», — добавила она про себя уныло. Ей вдруг показалось, что принести котят, которые мяукали и цеплялись коготками за ее корсаж, было наивно и по-детски.

Но в это самое мгновение до сознания Рейна как раз начала доходить вся трогательность ее жеста. Она хотела утешить его и подбодрить, отвлечь от недугов и невзгод. Чтобы рядом с ним было что-то теплое и живое… Это тронуло его неимоверно. Взгляд его стал жарким, и пламя запылало в чреслах при виде того, как свободно маленькие зверята ползали по ее роскошной груди. Впервые в жизни он позавидовал кошкам!

— Это правда. — Рейн приподнялся на одной вытянутой руке, и теперь глаза его были почти на уровне ее глаз. Он заговорил звучным голосом, в котором поначалу слышался вызов: — Я привык к тяжелому труду гораздо больше, чем к лондонскому изысканному обществу. Я не из числа богатых бездельников! Я свои деньги заработал, все до последнего фартинга! Большую часть времени я провожу у себя в конторе или в доках, принимая грузы. — Он поймал ее взгляд, и она начала заливаться краской, от выреза на груди и вверх.

Не поэтому ли у него нет ни жены, ни невесты, подумала она, что он слишком много времени и энергии тратил на дела? Или же он уделял столько времени делам как раз потому, что у него не было женщины?

Внезапно она осознала, как близко друг к другу они оказались, заметила, как небрежно падает на его лоб прядь черных волос, какие полные и мягкие у него губы. Вся ее кожа жаждала ощутить на себе его взгляд. Но тут ей пришлось прекратить наблюдения над собственными чувствами, так как она перестала понимать что бы то ни было, затянутая в бурные, грозовые глубины его неспокойного взгляда. Она забыла про котят, которые ползали по ней, и про то, что следовало бы соблюдать дистанцию, как то подобает истинной леди, и про бабушку. И когда он взял ее за руку, пенящаяся волна чувственности захлестнула ее.

— А к чему ты привыкла, Чарити Стэндинг? — Тон его стал мягок, как в прошлый раз. — Что заполняет твой день? — Он поднес ее руку к глазам, вгляделся в обломанные ногти и покрасневшую от мыла кожу. Разрозненные впечатления, которые он успел собрать об этом доме, сложились в единую картину: ветхая мебель, простая пища, жалкий штат прислуги — она сама же и перечислила ему всех обитателей дома, когда брила его. Итак, имение Стэндвелл пребывало в состоянии глубокого упадка. И, внезапно прозрев, он ответил за нее сам: — Тяжелый труд?

Она стояла, лишившись дара речи, растворяясь в переменчивом серебристом потоке его взгляда, видя, как твердеют черты его лица — едва заметно, чувственно. Ей хотелось дотронуться до него, ощутить прикосновение его губ… Что он там говорит про труд? Слово это с грохотом прокатилось по ее сознанию, встряхнуло, заставило вспомнить о долге. Он держал ее руку и читал по ней, как по книге, все о ее занятиях, столь неподобающих истинной леди.

— В доме стало слишком много дел, чтобы Мелвин и Бернадетта справились с ними. — Она сумела-таки слегка ослабить силу этого признания. — Вот мы с бабушкой и… помогаем.

— А когда ты не помогаешь? — сразу же спросил он, притягивая ее к себе ближе. — Кто ждет тебя, дабы заполнить твои часы досуга… и занять место в твоем будущем? Гости? Возлюбленный? Возможно, будущий муж?

— Нет… у меня никого нет, — призналась она, опуская глаза.

— Трудно в такое поверить. Должно быть, мужчины в Девоншире очень уж тяжелы на подъем.

Ей вдруг стало стыдно, что у нее не было ни мыслей о женихах, ни планов на будущее. Никто никогда не заговаривал на эту тему, и она всегда считала, что причина тому — отсутствие у них денег. Но вот Рейну Остину пришло же в голову, что у нее может быть жених, хотя он знал о стесненном материальном положении их семьи.

— У меня нет времени. Столько дел всегда.

— Кто бы сомневался, — прошептал он, притягивая ее ближе. Итак, мисс Чарити Стэндинг свободна от обязательств. При этой мысли на его лице появилась улыбка типично мужского удовлетворения, — Похоже, кое-что общее у нас уже есть — тяжелый труд. Интересно, что еще?

— Мы оба… — Она вовремя прикусила язык.

— Что — мы оба? — очень убедительно спросил он, выпустил ее руку и приподнял пальцем подбородок.

— Мы оба не состоим в браке, — выпалила она порывисто и тут же пожалела, что нельзя взять эти слова обратно.

— Верно, так и есть, — Он криво усмехнулся. Впервые его холостяцкий статус стал источником радости.

Она с трудом сглотнула и тут только заметила, что уже сидит на краю кровати, смотрит на него, сердце у нее колотится как бешеное, а губы стали горячими, и это наверняка заметно. Он, похоже, совсем не рассердился на нее за то, что она затронула столь личную и даже щекотливую тему. Когда его рука легла ей на плечо, глаза его запылали опасным огнем, губы приоткрылись.

— Общество котят мне ни к чему. — От его глубокого, соблазнительного голоса все ее разгоряченное, восприимчивое тело так и завибрировало. Он придвинулся к ней еще ближе.

— А чье общество вам нужно?

— Твое.

Губы его коснулись ее губ, и жаркая текучая волна наслаждения захлестнула ее, пролившись внутри ее медом, проникая во все уголки, все поры ее существа, разгораясь медлительным жаром, готовя ее к большему. И оно явилось: нахлынуло струйками, ручьями и полноводными реками чувственности. На сей раз она знала, чего ожидать, и сразу обмякла, впитывая этот свободно хлынувший поток наслаждения всей потаенной сущностью своего женского тела. Она едва заметила, что переменяет положение, подчиняется ему, ложится. А он склоняется над ней, нагибаясь все ниже, ниже… пока возмущенное мяуканье котят, оказавшихся между ними, не остановило его.

Губы Остина оторвались от нее. Чуть приподнявшись, он прошептал:

— Вот еще одно веское основание недолюбливать кошек. — Нежным осторожным движением подняв сначала один пушистый комочек, потом другой, он пересадил котят на кровать, куда-то себе за спину.

Она ждала, едва дыша. А потом грудь его опустилась на ее грудь, сдавливая и лаская одновременно, а руки его обвились вокруг нее, так что она оказалась словно в большой и крепкой люльке. Ее поглотило ощущение его тела, оказавшегося на ней. Рот ее приоткрылся от изумления, и он провел языком по окоему ее губ с неторопливостью, от которой можно было сойти с ума. Она открывалась навстречу утонченным уговорам его языка, ошеломленная текучей интимностью, возникшей между их приоткрытыми ртами, и тем, как осторожно, словно пробуя на вкус, касаются друг друга кончики их языков.

Словно сами собой, руки ее приподнялись и прикоснулись к нему, ладони скользнули по полотну рубахи, нащупали знакомую твердость мышц. Постепенно руки Чарити нежно обвились вокруг него и стали сжимать его крепче и крепче, притягивать к своей груди, по которой бегали сладостные мурашки. Губы Остина скользнули на ее щеку, покрыли поцелуями, перешли к шее. Чарити перестала дышать. Его поцелуи превратились в нежное покусывание, отчего раскаленные добела разряды наслаждения побежали по ее нервам. Кожа ее разгорелась, грудь заныла, запылала. Чарити прижималась к телу Остина в страстном желании большего. И, словно угадав это ее тайное желание, ладонь его скользнула с ее плеча и собственническим жестом легла на грудь.

Она издала глубокий горловой стон, выражавший чистейшее наслаждение, бессловесную просьбу. Его пальцы легли на прохладную округлость груди над корсажем, стали ласкать и ощупывать шелковистую кожу, которая завладела его помыслами с той самой минуты, как Остин впервые увидел эту девушку. Ворот ее корсажа подался, и он, застонав, запустил руку под него и ощутил под ладонью этот полный упругий холмик. Он напрягся, словно волны пробегали по его пальцам.

Какие-то новые и могучие чувства овладели Чарити и управляли теперь ее движениями и реакциями. Она выгнулась навстречу виконту, вся трепеща, и вдруг поняла, что эта восхитительная льдисто-горячечная дрожь есть произведение его рук. Он прикасался к ней, и все в ней ныло и пылало; он ласкал ее, и тело ее трепетало в ответ. Может, это и было началом ночного волшебства — эти ощущения, от которых захватывало дух, и новое страстное желание близости, слияния с ним в одно целое?

Руки ее крепче сжались вокруг него, и она заставила его вновь припасть к ее губам, которые стали непреодолимо требовательными. Он охотно утолил ее новый голод, целуя со всей страстью, исследуя влажные глубины ее возбуждения, предъявляя права на все новые частицы ее.

Внезапно он замер. Дернулся и выгнул спину. Несмотря на то что все чувства Чарити были притуплены от наплыва страсти, она сумела сосредоточить взгляд на его лице.

— Когтями вцепляется, — пояснил он хрипло и снова дернулся, так как котенок, продолжавший взбираться ему на плечи, запустил свои тонюсенькие коготки ему в спину сквозь рубаху.

Прошло целое мгновение, прежде чем Чарити выбралась на поверхность того моря наслаждения, в которое была погружена. Только тогда до ее сознания дошло, что происходит. Она приподняла голову и увидела котенка, который ползал по его спине. Все так же держа голову на весу, она смотрела на маленький пушистый комочек и чувствовала, как рушатся ее надежды. Она выскользнула из-под виконта, села на постели, сняла котенка с его спины и положила себе на колени. Обернулась к нему — он приподнялся на руках рядом с Чарити. Ее глаза с расширенными черными зрачками встретили его взгляд и тут же опустились и с беспомощной тоской уставились на его опухшие от поцелуев губы.

Их лица были так близко друг от друга. Их плечи соприкасались. Все ее существо полнилось сознанием того, что его длинное мускулистое тело находится совсем рядом, еще разгоряченное предвкушением и напряженное от желания. Чарити подняла взгляд и посмотрела ему в глаза снова, словно ожидая увидеть ответ, и тут же поняла, что момент ошеломительной близости безвозвратно ушел в прошлое. Она тихо поднялась с кровати, держа котенка в дрожащих руках. Остин потянулся было взять ее за локоть, когда она начала вставать, но, так и не дотронувшись до нее, убрал руку. Рука его легла на постель, сама собой сжалась в кулак, словно от смущения.

— Ну, это все-таки не пес, свирепый как черт, — прошептал он хрипло.

— Хорошо, что Вулфи здесь нет. Он… тоже не любит кошек, — прошептала она.

Рейн смотрел на ее пылавшее как маков цвет лицо, губы, припухшие, будто от пчелиных укусов, на порозовевшие от любовного томления груди. В душе его царил хаос, он был возбужден так сильно, что это было почти непереносимо. Из-за крушения надежд он почти лишился дара речи… и при этом, как ни странно, был безгранично благодарен маленькому зверенышу за это несвоевременное вмешательство. То всепобеждающее плотское желание, которое он испытывал к этой девушке, было неподконтрольно ему и толкало на поступок, который никак нельзя было бы счесть достойным джентльмена.

Чарити стояла и вопросительно смотрела на него. Отблески желания еще горели в ее глазах и румянили дивную кожу. Он целовал ее и дотрагивался до нее так, как ей и не снилось, и она поощряла его и просила продолжать всем своим бесстыдным поведением. Что он может теперь думать о ней, о ее манерах, недостойных настоящей леди? Закусив губу, она ждала, что же он скажет.

— Вулфи не любит кошек? Что же, это я поставить в вину псу никак не могу. — Голос его прозвучал глухо, негромко, в нем слышалось желание, которое он и не пытался скрывать. — Однако он все же мог бы вести себя поприличнее. Да и я сам тоже. Да, мы с Вулфи одного поля ягоды. Все время выходим за рамки, просто с удручающей регулярностью. — Он поймал ее взгляд. — Особенно когда дело касается тебя.

Облегчение накатило волной. В его серых глазах не было настороженности, в них, как в окнах, было видно то наслаждение, которое она доставила ему. Он вовсе не сожалеет о том, что поцеловал ее, — вот что прочла она в этих глазах. Ну если и жалеет, то только в том смысле, что это не совсем по-джентльменски. Заливаясь багровым румянцем и надеясь, что ее радость по поводу этого открытия не слишком очевидна, она повернулась, собравшись уходить, но Рейн окликнул ее:

— Мисс Стэндинг, получите второе ваше животное. — Он держал в руке жалобно пищавшего котенка, и она вернулась к постели забрать зверька. Вручая ей котенка, он вдруг замер и поймал ее взгляд. — Ты придешь ко мне вечером? Обещаю вести себя прилично…

Глаза ее сверкнули, лицо расплылось в ласковой улыбке. Такая же улыбка сразу появилась и на его лице.

— Приду.

С наступлением сумерек она появилась в дверях его спальни, со стопкой книжек, подсвечником… и в сопровождении леди Маргарет и Вулфрама. Рейн сумел скрыть свое разочарование под маской любезности. Старуха тут же засуетилась, расставляя кресла и пристраивая поудобнее подсвечник. А когда Чарити принялась читать ему отрывки из своих любимых книг, он и вовсе забыл о присутствии леди Маргарет, которая задремала в кресле, да и о Вулфраме тоже.

Все его внимание было поглощено выражением лица Чарити, ее позой во время чтения. Она становилась умудренной и глубокомысленной, когда попадались отрывки, где толковалось что-либо, эксцентричной в легкомысленных стихах, бесстрастной — в драматических монологах. Она произносила разными голосами реплики персонажей в баснях, и у нее находились оттенки интонаций, по богатству не уступающие палитре самого автора, когда описывался закат или храм в какой-нибудь далекой стране. Как чтица эта девушка оказалась сущим сокровищем, она радовала и глаз, и слух. И когда она отложила книгу, он вгляделся в ее лицо с нескрываемым интересом.

— Поэзия, география, естествознание… вы изучали все эти науки?

Она зарделась, обнаружив, что не может отвести от него глаз.

— Папа… очень любил читать… и ему нравились путешествия. Так как повидать мир своими глазами нам было не по карману, он решил привнести странствия в нашу жизнь… в виде книг. Он обычно называл это «путешествовать, не вставая с кресла». — Улыбка ее померкла на мгновение. — Библиотека — это папина гордость. То есть была. — Она выпрямилась, глаза ее сияли. — Вы сможете сами брать книги, как только встанете на ноги и начнете ходить. Но вероятно, вам книги о путешествиях покажутся скучными. Ведь вы и сами, наверное, объездили немало стран.

— Верно, случалось мне постранствовать. — Он видел, как девушка заставляет себя отбросить печальные мысли, навеянные, как он понимал, воспоминаниями об отце. И меланхолия, которую она стряхнула с себя, частично проникла в его сердце. Он был несколько огорошен тем, как ее настроение может влиять на его собственное. — В основном по Вест-Индии. Бывал я и в обеих Америках. А несколько лет назад совершил большое турне по Европе.

— А не могли бы вы рассказать об этом? — Она сидела теперь на самом краешке кресла, и лицо ее вновь было оживленным. — Про собор Парижской Богоматери, и про венецианские каналы, и про развалины храмов в Греции! Ведь вы все это видели? — Когда он кивнул, она вся растаяла от удовольствия.

Он охотно пошел ей навстречу и принялся рассказывать — сначала в общих словах, а затем все больше вдаваясь в детали. Как контрастировало ее радостное изумление перед чужестранными чудесами, пусть и познанными в опосредованном виде, с его собственным равнодушным отношением к тому европейскому турне! Он понял, что совсем не получил удовольствия от путешествия, которое предпринял лишь ради того, чтобы придать лоску и утонченности своей особе, сточить шероховатости, оставшиеся на память от барбадосской юности. Он угрохал на турне кучу времени и денег. Но каждый собор, статуя, всякий спектакль или красивый вид были для него всего лишь ступенькой лестницы, по которой он карабкался к вершинам светского успеха.

Только сейчас, глядя на свое путешествие глазами Чарити Стэндинг, он понял, как слеп был к тому, что увидел. Чарити, покидая Венецию, никогда бы не стала жаловаться на сырость, а из пребывания в Париже не вынесла бы одни только воспоминания о грязи, побирушках на улицах и борделях. Внезапно он осознал, что существует огромный, неведомый ему мир.

К тому времени, когда Чарити разбудила бабушку и удалилась с нею из спальни, Рейн был во власти совсем иных желаний, которые имели мало общего с изменчивой жаждой плотских утех. Понравилось бы ему путешествовать по миру в обществе этой девушки? Вот что ему хотелось теперь знать. Каково это было бы — сопереживать всем ее волнениям, радостям и даже печалям?

Следующим вечером Чарити снова читала Рейну вслух, а потом с волнением слушала его рассказы, которые становились все красочнее, о путешествии по Европе, о достопримечательностях Лондона, о привычках высшего света. Леди Маргарет, твердо решив не спускать с молодых людей глаз, некоторое время стойко боролась со сном, но вскоре уже дремала в своем кресле.

Чарити обернулась к нему, решив воспользоваться представившейся возможностью;

— А про Барбадос? Вы расскажете мне про Барбадос? Лицо его замерло, вся веселость мгновенно улетучилась.

— Да что там рассказывать. Торчит скала посреди океана… ну и адская жарища, А про Кёльнский собор я тебе рассказывал?

— А там правда пляжи такие белые-белые, будто это не песок, а белый сахар? — гнула свое Чарити, не сводя с него глаз.

Он помолчал мгновение. Она не отстанет, пока он не расскажет ей то, что ей хочется узнать. — Да.

— А вода голубая, как яйцо малиновки? А горы издали кажутся сделанными из зеленого бархата?

— Вода голубая, а горы зеленые, — признал он, слегка раздосадованный тенью улыбки, которую приметил в уголках ее рта и в дивно сиявших глазах. — Давай лучше я расскажу тебе про Мадрид и бой быков…

— А цветы? Там ведь растет гиберниус… и канны, ну и, конечно, ананасы… и эти ваши бананы? — Она сдвинулась на самый краешек стула, лицо ее горело возбуждением. Она твердо решила заставить его разговориться. Ей нужно понять, что же кроется за стеной враждебности, которую ему вздумалось воздвигнуть между собой и людьми. Очевидно, Барбадос играет тут немалую роль.

Он смотрел на нее настороженно, взвешивая, стоит ли отвечать. Теплота, с которой она смотрела на него, убедила Остина, что девушкой движет не одно любопытство.

— Гибискус, — объявил он. — Алый гибискус. Есть и ананасы, а бананов мало. Бананы на Барбадос доставляют морем из Венесуэлы. — Восторженная улыбка, которой расцвело ее лицо, стоила того, чтобы разворошить эти неприятные воспоминания.

— Расскажите про лагуны. И как над ними поднимается луна!

И он начал рассказывать, поначалу неохотно, но по мере того как повествование развертывалось, он оживлялся, словно в голос его вливался тропический жар из воспоминаний. Он поведал и про горные цветы, и про пальмы, и про то, как вода искрится алмазным блеском под светом полной луны. Он и сам не заметил, как рассказал и про англиканского священника и его добрую жену, которые учили его грамоте вместе с собственными детьми, и про плантации сахарного тростника, и про то, как сахар варят, и каким сахарный тростник казался ему на вкус, когда он грыз его мальчишкой. И про цветы размером с суповую тарелку, и про огромных насекомых, про ящериц и разноцветных птиц, про летающих рыб…

Слушая его, она прикрыла глаза, чтобы лучше рисовались перед мысленным взором все эти тропические чудеса. Когда он умолк, Чарити открыла глаза и увидела, что он смотрит на нее с тревогой.

— Вы любили этот остров, верно? — прошептала она.

Челюсти его сжались, глаза прищурились. Его несколько испугало и раздосадовало, что она так ловко воспользовалась его расположением к ней, чтобы заглянуть в его потаенные мысли.

— Тогда почему же вы говорили про Барбадос, что это адская дыра? — Увидев изумление на лице виконта, Чарити вспыхнула: надо же, она не постеснялась употребить такое слово! Но за свое любопытство ей не было стыдно. Для нее это было действительно важно.

Лицо Остина окаменело, но он быстро овладел своими эмоциями и сказал, старательно выбирая слова:

— На Барбадосе было не всегда так уж приятно. — Он помолчал. — К тому же приехать с Барбадоса — это дурной тон, а иметь кожу, потемневшую от тропического солнца, — и того хуже.

Она понимала его теперь лучше, но все же не до конца. Дурной тон? Этот практичный Рейн Остин, прожженный делец, беспокоится о том, что думают о нем другие люди? Но тревожное, горячечное выражением его главах, которые он не сводил с нее, ожидая, видно, что она выразит свое неодобрение, доказывало, что говорил он совершенно серьезно. Неужели и в самом деле есть люди, способные относиться к человеку с пренебрежением только потому, что у него была необыкновенная, интересная юность, или потому, что у него кожа покрыта таким дивным загаром? Это было выше ее понимания. Как можно, взглянув на его высокое мускулистое тело и поразительные глаза, почувствовать что-либо, кроме восхищения?!

Этот вопрос с размаху врезался в другие вопросы, не дававшие ей покоя, и высек искру прозрения. В свете считали, что он дурно воспитан?! Может, поэтому у него нет ни жены, ни невесты? Новообретенная уверенность окрепла, нахлынула на нее, ошеломила.

Чарити взглянула на его неприступную физиономию и вдруг увидела за этим фасадом ранимого юношу с загорелыми щеками, который смотрел на нее из глубин мерцающих серых глаз. Очень одинокого мальчика, которому приходилось трудиться не покладая рук.

Она поднялась — золотистые глаза ее сияли — и подошла к самому краю кровати.

— А мне понравились ваши рассказы о Барбадосе, и не важно, дурной это тон или нет. — Голос ее прозвучал тихо и нежно. Она взяла его руку, ласково провела пальцами по запястью и вдруг порывисто подняла к лицу и принялась целовать кончики его пальцев один за другим. — Знаете что, — добавила она, снизив голос до шепота и делая ему знак приблизиться, — когда вы прикасаетесь ко мне, я чувствую тропический жар барбадосского солнца в ваших руках.

Он весь сжался в тщетной попытке скрыть пыл, который вспыхнул в нем при этих ее словах и объял его до самых глубин его потрясенного существа. Она увидела пламя, вспыхнувшее в его глазах, и задрожала.

— А ваши поцелуи на вкус — как нектар заморских цветов.

— Чарити, — простонал он.

Пальцы ее коснулись его губ, призывая к молчанию, и она быстро покосилась на спящую бабушку. Когда девушка опустилась на край постели, он мысленно взвыл, чувствуя свою вину перед старой дамой. Но уже в следующее мгновение от конфликта противоречивых чувств не осталось и следа, все растворилось в призывно сиявших глазах Чарити. Он привлек девушку к себе, уложил рядом, навалился на нее всей грудью и замер, наслаждаясь ее ангельской красотой.

Она почувствовала, как объятия его стали крепче, и знакомое уже чувство заклубилось в ней. Она приоткрыла губы навстречу его поцелую, отражая нежные атаки его языка и блаженствуя в жаркой влажности его рта. Он покусывал легонько ее губы, играл с шелковистым языком, поглощая ее крупица за крупицей. Вскоре его горячие руки уже ласкали ее тело сквозь платье. С тихим стоном наслаждения она изогнула спину, и грудь ее коснулась его предплечья, умоляя о прикосновении. Пальцы его скользнули внутрь ее жесткого корсажа, легли на мягкие холмики грудей, сомкнулись вокруг бархатистых сосков. Каждое прикосновение заставляло ее содрогаться от огненного наслаждения, которое находило пристанище в нежном средоточии ее женственного тела.

Он целовал ее подбородок, шею, ноющие кончики грудей; сдвинув вниз корсаж и рубашку, потерся разгоряченным лицом о пылающий сосок. Глаза ее раскрылись, и взгляд проник сквозь туман в голове, когда губы его сомкнулись вокруг ее соска и язык принялся описывать гипнотические круги вокруг этого бархатистого розового бутона. Стон рвался из ее горла, и она с трудом подавила его.

Все ее тело было как в огне, мускулы плавились, кровь вскипала. Он принялся расточать те же ласки второй груди, и она содрогнулась всем телом, когда он прибавил еще одну: стал сосать, — отчего струны ее чувственности так и задрожали. Она схватила его голову, притянула к своему лицу и ответила единственным способом, который был ей известен, — чувственным поцелуем. Он застонал негромко, рука его оставила ее грудь, легла ей на талию собственническим жестом, скользнула на бедра, коснулась живота. Когда эта горячая рука легла на чувствительный холмик между ее ног, она перестала дышать.

Она ждала, с бьющимся сердцем, вся превратившись в способность ощущать. Жар от его ладони проникал сквозь одежду, достигал самой чувствительной части ее тела. Рука не двигалась. Только излучала жар. Барбадосский тропический жар… Все силы ее восприятия были сосредоточены на этом ощущении, она смаковала его, исследовала, предъявляла на него права. Неподвижность и жар.

Изнывая и пылая, горя от нетерпения, она чуть подалась навстречу этой знойной ладони. Это было едва заметное движение. Пальцы его сместились, сжали ее, затем стали медленно поглаживать. Она задрожала в предвкушении того, что должно было последовать…

Леди Маргарет вдруг издала громкое сопение, которое в тишине спальни показалось пушечным выстрелом, и зашевелилась в кресле. Молодые люди замерли, прислушиваясь.

Чарити приподнялась и с бьющимся сердцем соскользнула с кровати, на ходу поправляя свой корсаж, приглаживая волосы и отчаянно стараясь взять себя в руки. Она успела сделать один шаг к своему креслу, когда леди Маргарет проснулась и подняла голову.

— Бабушка, нам пора уходить. — Чарити поспешно подхватила старую даму под локоть, помогая ей подняться. Может, со сна она не разберется, что к чему? Старуха приостановилась и, бросив взгляд на Рейна, кивнула на прощание. — Я забыла задуть свечи. Иди, бабушка, я тебя догоню.

Чарити вернулась за подсвечником, а старуха, шаркая, вышла из спальни. Девушка подняла глаза на Рейна. Он лежал, опершись на локоть. Лицо его было темным от смущения, но глаза сверкали неутоленной жаждой.

— Спасибо, что рассказали про Барбадос.

— Благодарю, что заставила меня вспомнить о нем.

Она улыбнулась, задула все свечи, кроме одной, и с этой последней вышла в коридор. Проверила, как там бабушка, затем приостановилась в дверях своей спальни, не сводя глаз с двери Рейна.

Ему нужна была пара… жена. И ей нужен… муж. Ее обаятельная улыбка стала шире. Он человек дурного тона, и она тоже. Ему не везет со страшной силой. Зато у нее везения в избытке. Они будут идеальной парой. Оставалось только убедить его в этом.




Глава 10


На следующий день для Рейна это был восьмой день пребывания в доме Чарити — леди Маргарет осмотрела его рану. Как оказалось, она затягивалась на удивление быстро, учитывая, сколько злоключений выпало на долю пострадавшей части тела и каким невезучим был его обладатель. Виконту, пожалуй, можно начать потихоньку вставать с постели, объявила старуха. И сразу же оговорилась, что она ни за что не ручается, если он рискнет покинуть пределы своей спальни, которую она обезопасила от невезения с помощью амулетов. Теперь между ним и свободой существовало только одно препятствие: отсутствие штанов. Чарити занялась этой проблемой и вскоре принесла ему брюки покойного отца, выпущенные по всем швам.

Когда Мелвин закончил одевать его сиятельство, Чарити вновь явилась в его спальню, на сей раз с тростью, с которой ее отец ходил всякий раз, когда ему случалось сломать лодыжку. Она остановилась ошеломленная при виде виконта. Он был пугающе громаден и выглядел совсем иначе, когда стоял на собственных ногах! На мгновение Чарити лишилась дара речи.

Рейн, возвышавшийся над девушкой, также отметил, что видится она ему теперь совсем по-другому. Она показалась ему очень благонравной, женственной и хрупкой. Это наблюдение отрезвило его. То, что занимало его мысли и было предметом желания, сразу представилось ему низким и гнусным, атавизмом барбадосской жизни. Его смущало само воспоминание о том, что он навязывал телесную близость этой девушке, и даже не один раз. И уж совершенная мерзость, что всю ночь напролет он мечтал о ней, о том, как она снова окажется под ним… и о дальнейшем.

Чарити оправилась настолько, что сумела предложить ему навестить Стивенсона. Остин молча кивнул. Она пошла вперед, показывая дорогу, украдкой поглядывая на его напряженное лицо и пытаясь заставить свое сердце биться не так отчаянно.

Стивенсона они нашли не в лучшем состоянии. Несчастный лежал, опутанный, как сидками, многочисленными зловонными амулетами, был голоден как волк и зол, как тигр в клетке. Он еще не отошел после ссоры, которая произошла между ним и леди Маргарет насчет жидкой пищи, и что-то бурчал себе под нос. Даже появление хозяина не улучшило настроения достойного лакея и не смягчило его выражений.

В бесновавшемся от бессилия Стивенсоне Рейн узнал себя. Неужели и у него был столь же смехотворный вид? Он наблюдал за тем, как Чарити терпеливо предлагает больному помощь и кротко выслушивает его колкие ответы. Когда они вышли из спальни Стивенсона, бедро у Рейна ныло, а мужская гордость и совесть буквально горели огнем.

Он был способен думать только об одном: как грубо и недостойно он вел себя по отношению к этой девушке, во всех отношениях. Он рычал на нее, скандалил, бранился и дулся. Он вел себя неприлично и оскорбительно, проявив неблагодарность. Демонстрировал свое тело ее невинным глазам, хватал ее руками, целовал ее, лапал, как трактирную судомойку. А вчера он запустил руки ей под платье и едва не… прямо в присутствии ее спящей бабушки! У нее были все основания презирать его.

— Стивенсон обычно совсем не такой. — Он произнес это сдавленным хриплым шепотом, приостановившись на миг в коридоре. Затем он поднял голову и обнаружил, что смотрит прямо в ее милые светло-карие глаза, которые застенчиво глядят на него снизу вверх.

— Я знаю. Ему сейчас больно: и нога его мучит, и гордость его уязвлена, — прошептала она, изумляясь тому, как потемнели его глаза, и жалея, что нельзя дотронуться до него прямо сейчас.

Рейн понял, что говорила она не только о Стивенсоне, но и о нем.

— Как это мило с вашей стороны, что вы продолжаете ухаживать за ним… несмотря на его дурное настроение.

Чарити улыбнулась, догадываясь, что извинялся он не за одного Стивенсона.

— Когда людям больно, они говорят и делают такие вещи, каких никогда не допустили бы в нормальном состоянии. Бабушка давно научила меня, что человек — это одно, а боль — совсем другое.

Рейн стоял столбом и думал, что эта девушка и правда в своем роде ангел, пылкий, земной, ничем не заслуженное милосердие. Ей довелось увидеть его с самой неприглядной стороны, однако она сумела догадаться, что есть в нем что-то еще, помимо пренеприятной смеси из гнева, грубостей и боли. И он твердо решил, что впредь станет обращаться с ней с должным почтением и приличной сдержанностью, как она того заслуживает.

Она проводила Рейна до его комнаты. Он встал в дверях, чтобы помешать ей войти вместе с ним.

— Я должен поблагодарить вас, мисс Стэндинг, за ваши заботы обо мне и Стивенсоне.

— Я тоже кое-что приобрела в результате нашего общения, ваше сиятельство. — Она вымученно улыбнулась. — Я почти научилась понимать то, что мистер Стивенсон именует «барбадосским французским».

На лице его появилось страдальческое выражение. Он пожелал ей доброго дня и закрыл за собой дверь.

Чарити осталась в коридоре, едва не раздавленная чувством утраты. Она с тоской вспоминала те мгновения близости с ним, которые ей довелось испытать. А теперь в его глазах она увидела сожаление. Он был смущен тем, что вел себя так не по-джентльменски? Или же ему стало противно, что она вела себя не так, как подобает леди? Она ведь отбросила все приличия, пренебрегла условностями, забыла все, чему ее учили, ради того, чтобы быть с ним и помочь ему. Может, теперь он сожалеет о том, что целовался и обнимался с навязчивой деревенской мисс, у которой нет ни приданого, ни богатых родственников, ни пристойных манер?

Ее упрямое сердце хоть и поникло под ношей сомнений и чувства вины, однако разбиваться категорически отказывалось. Хорошо, пускай она вела себя не как настоящая леди, так ведь и он держался с ней совсем не как подобает джентльмену. Ему хотелось целоваться и обниматься с ней так же сильно, как и ей. Так неужели желания мужчины могут так измениться просто потому, что ему отменили постельный режим?

Но вскоре ее золотистые глаза вновь засияли решимостью. Он желал ее, когда был лежачим больным… Что ж, надо заставить его возжелать ее и теперь, когда он поднялся с постели.

Следующие три дня Рейн являл собой пример образцового пациента и демонстрировал чудеса благонравия. Это едва не поколебало решимость Чарити. Однако время от времени обновленный Рейн все же впадал в прежнее буйство, и связано это было с тем, что по мере выздоровления он все больше расхаживал по верхнему этажу и все чаще сталкивался с Вулфрамом. Что неудержимо влекло зловредного пса к виконту. При виде выздоравливающего Вулфрам затевал одну и ту же игру: а именно подкрадывался к Рейну сзади, а потом кидался в просвет между ним и тростью, норовя вышибить подпорку у него из рук. Рейн в результате этого собачьего маневра, как правило, терял равновесие и летел кувырком.

Всякий раз, когда Чарити прибегала на шум, Рейн подчеркнуто игнорировал ее предложения помощи и явно избегал прикасаться к ней. Что до Вулфрама, то он к моменту появления хозяйки уже тихонько лежал, свернувшись клубком, в уголке, и морда у него была такая скорбная и выражение на ней такое невинное, что все пылкие обвинения Рейна разбивались вдребезги. Чарити решила, что корень зла в скуке, которая мучит выздоравливающего, вот бедняге и мерещится, будто его преследует пес, жертвой которого ему уже случалось становиться. А потому она упросила леди Маргарет разрешить виконту спускаться вниз и обедать вместе со всеми, имея в виду и свои интересы, между прочим. Уж когда она залучит Рейна в столовую, то сумеет доказать ему, что и она способна соблюдать правила приличия… более того, может заставить его об эт тх правилах забыть.

В тот день Рейн спускался по лестнице под ее руководством, а потом, хромая, бродил по первому этажу, заглядывая в одну комнату за другой и отмечая особенности убранства этого своеобразного дома.

Почти все здесь развешено было слишком высоко: картины едва не под потолком, а чтоб зажечь настенные светильники, понадобилась бы едва ли не метровая лучина. Все безделушки и мелкие предметы были расставлены на самых высоких полках с надежными перильцами. Камины закрыты металлическими решетками и ограждены заборами из железных прутьев, на которых красовались тяжеленные засовы, а ножки всех столов и кресел укорочены.

Рейн почесал затылок, пытаясь сообразить, что бы могло послужить причиной столь причудливых особенностей убранства и меблировки, и в конце концов обратился за разъяснениями к Чарити. Девушка с печальной улыбкой открыла ему тайну: в доме все устроено так, чтобы уменьшить вероятность несчастных случаев и происшествий, которые в прежние годы происходили с пугающей регулярностью, Рейн выслушал ответ с хмурой миной и возобновил экскурсию по дому, изучая расположение и количество подков на счастье, прибитых над притолоками, а также пытаясь идентифицировать растения, высушенными фрагментами которых были увиты, обложены и утыканы практически все отверстия в доме.

— Это, — объясняла по ходу Чарити, — рябина… Здесь — гроздовник и петрушка. Это связки желудей, которые привораживают удачу. Вы ни в коем случае не должны сдвигать старые башмаки, которые бабушка расставила по всем подоконникам, каминным полкам и возле очагов. А дорожки сероватого порошка на подоконниках и порогах — это соль, чтобы беда не вошла в дом…

— Что же эта за беда, для предотвращения которой нужно столько всего? — осведомился он, тыча пальцем в завешенные дверные притолоки.

— Что тревожит в данный момент мою бабушку, то и беда, — последовал здравый ответ. — Папа говорил, что если бабушке спокойнее с ее амулетами и талисманами, то пусть висят, ведь вреда от них нет.

Она почувствовала, что Рейну ответы ее пришлись не слишком по вкусу, и предложила пойти осмотреть маленькую старинную крепость, сердце их дома. Он сам не заметил, как согласился. Загляделся на ее светло-карие глаза и позабыл о своих решениях. Весь внутренне сжавшись, и от ужаса, и от предвкушения, он последовал за девушкой. Стараясь идти так, чтобы ее подопечный поспевал за ней, она повела его на третий этаж. Отворила тяжелую стрельчатую дверь и вошла в большую круглую комнату с массивными каменными стенами, затем зажгла свечу, глядя на него снизу вверх, освещенная бликами пляшущего пламени.

— По лестнице идите осторожней, ваше сиятельство, — сказала она негромко, думая, какие у него широкие плечи и каким бронзовым кажется его лицо в полумраке. — Каменные ступеньки старые и неровные.

Он молча кивнул, смущенный тем, что она, верно, заметила, как пристально он смотрел на небольшую ложбинку над вырезом ее корсажа. Когда она начала подниматься по круговой лестнице, взгляд его сразу прилип к ее плавно покачивающемуся пышному задику, оказавшемуся как раз на уровне его глаз, и ладони у него даже зачесались от искушения.

Прошло три очень долгих дня, с тех пор как он поцеловал ее в последний раз, и хотя его сдержанность переживала эпоху возрождения, она ничуть не уменьшила желаний, которые эта девушка внушала ему своими восхищенными взглядами и неосознанной чувственностью. Каждую ночь он, повалившись на постель, принимался вызывать в памяти очертания ее фигуры, мысленно возвращаясь к ощущениям, которые он испытывал, касаясь губами ее губ, таких податливых и отзывчивых. А потом лежал на животе, терзаясь муками разбухшей страсти.

Глядя на то, как она поднимается впереди него по лестнице, он чувствовал, как самообладание его расползается по швам. Жар охватывал его опять, заливал живот, полз по позвоночнику. Эти ее ритмичные движения…

Чарити была рядом. Так близко! Все внутри Рейна дрожало. От растущего возбуждения и окружающей тьмы подавляемые ими желания вырвались наружу. Остин придвинулся к Чарити. Его губы нашли во мраке рот девушки, руки его охватили ее талию, и Чарити оказалась зажатой между холодным камнем стены и его пылающим телом. Руки ее обвились вокруг его стана, она выгнула спину и сама прильнула к нему.

Его поцелуй оказался тем же самым жестко-мягким чудом, текучим разрядом молнии, от которого все пять чувств ее словно взрывались, а всяческие границы переставали существовать. Ведомая мудрым инстинктом, Чарити открылась навстречу Остину, подставляя ему свои губы, отдаваясь ему без остатка. Прошло несколько сладостных минут, прежде чем виконт смог оторваться от нее и поднял голову.

— Честью клянусь, никогда не буду больше так делать, — прошептал он ей в губы.

— Люди постоянно клянутся, и какие же смешные обещания при этом дают, — прошептала Чарити в ответ. — Не думаю, что Господь всемогущий обращает внимание на подобные глупости. Кому, как не ему, знать, что человек способен совершить, а что ему не под силу.

— Ты хочешь сказать, что мне не под силу вести себя по отношению к тебе прилично, как подобает джентльмену? — Губы его спустились по ее шее, припали к сладостной коже плеча.

— Я хочу сказать… что в этом нет необходимости.

Он застонал, и руки его принялись лихорадочно гладить ее спину, лаская божественные изгибы. Сквозь одежду Рейн убедился в том, что талия Чарити тонка, позвоночник изящно изогнут, шелковистые плечи сильны. Она само совершенство! Чарити была такой податливой в его объятиях, с такой дразнящей настойчивостью прижималась к его возбужденной плоти, что ноги у него задрожали, чресла напряглись, могучие руки сжались крепче. Рейн прижал Чарити сильнее к своему телу, к набухающему силой желанию, которое со всем пылом вжималось в жар ее женственности.

Чарити же, задыхающаяся и едва держащаяся на ногах от наплыва чувств, вся напряглась в его объятиях. По телу ее побежали мурашки от этих сильных, ритмичных движений. И весь окружающий мир вдруг словно исчез, и остался один только чистый, тихий восторг наслаждения, пробежавший трелью по ее нервам и отдавшийся эхом в самых укромных тайниках ее тела. Она подождала, и это пришло снова, трепетные конвульсии возбуждения, начинавшиеся в одной горевшей точке в самом центре ее женственности, разбегавшиеся волнами по всему телу и собиравшиеся в горящих кончиках грудей. Она сосредоточилась на этом ощущении, лелея его, смакуя, предвкушая новый его приход…

Она издала тихий стон, отдаваясь ноющему желанию, гнездившемуся внутри, стараясь слиться с ним еще полнее, стремясь к завершению, которого сама еще до конца не понимала. Бедра ее раздвинулись, повинуясь его нежным подталкиваниям, и она ахнула, когда он целиком прижался к ней, вжимаясь в нее в имитации того, чего оба они теперь жаждали. Она извивалась в его объятиях, выгибала спину как кошка, прижималась к нему, умоляла…

Приглушенное «бум!» — дерево бухнуло по камню — эхом разлетелось во тьме. Затем раздался собачий лай и когти Вулфрама застучали по камню ступеней: пес стремительно приближался, и движения его сопровождались громким пыхтением. Однако молодые люди, погрузившиеся с головой в мир пылкой чувственности, были не в силах разомкнуть объятий и оторваться друг от друга, чтобы противопоставить что-нибудь надвигающейся угрозе.

Вулфрам выпрыгнул на них из черноты лестничного колодца, отбрасывая парочку к стене.

— Проклятая псина! — Рейн размахнулся посильнее и даже попал по спине Вулфрама, но пес продолжал бешено лаять и скакать.

Тут Чарити несколько пришла в себя, прикрикнула на Вулфрама и поспешила остановить Рейна. Она помнила, как высоко до пола нижнего этажа, как опасна открытая с одной стороны лестница.

— Вулфи! Прекрати сейчас же! Тихо! Кто тебя сюда впустил?

— Мисс Чарити? — раздался снизу голос барона Пинноу, и луч золотистого света прорезал тьму. — Боже правый! Вы живы? И что случилось?

Вулфи наконец оставил свои вредоносные наскоки и помчался по лестнице вверх, чтобы избежать расправы. Чарити прижала руку к сердцу, дабы успокоить его бешеный стук.

— Вулфи ни с того ни с сего стал прыгать на нас… я уронила свечку.

— Оставайтесь на месте! — скомандовал доблестный барон. — Я сейчас поднимусь. — И действительно, скоро круг золотистого света приблизился к ним, стал шире и ярче, осветив длинную физиономию Салливана Пинноу и его чопорно выпрямленные плечи. — Какое счастье, что я появился именно в этот момент! — Барон сделал паузу, вгляделся в раскрасневшееся лицо Чарити, припухшие от поцелуев губы и испытал прилив сильнейшего раздражения.

— Не могли бы вы, барон, пойти первым? — Рейн взмахом руки предложил ему возглавить шествие, и вся троица в глубоком молчании двинулась вверх по лестнице. Чарити поспешно оправляла корсаж и приглаживала волосы. Колени у нее подгибались, все тело пульсировало от нерастраченного пыла. Но ничто не могло омрачить ее радости: ей удалось пробить брешь в стене истинно джентльменского благонравия, возведенной Рейном во имя хороших манер.

За ее спиной Рейн пытался посредством срочных мер привести в порядок одолженные ему штаны, а также мысли, в которых царил хаос. Если бы не это собачье вмешательство, его бы застали за любовными ласками, которые он расточал прямо на лестнице, стоя, неискушенной девице, которую он припер к стене, черт возьми! Вот вам и самообладание, подумал он мрачно. Спрашивается, ради чего он три дня мучился? Он только закупорил желание внутри себя, а когда оно вырвалось на свободу, он потерял голову и накинулся на девушку самым непристойным образом.

Вулфрам встретил их в верхнем помещении, расположенном прямо под открытой площадкой. Пес пятился, вилял хвостом и выглядел очень довольным: ведь он опять спас хозяйку от «сиятельства», который так и норовит погрызть ее! Пес ловко увернулся от Рейна, недвусмысленно пытавшегося отвесить ему пинка, и благоразумно выждал, пока все поднимутся наверх.

Прикрыв глаза от солнца, Чарити повела своих спутников вдоль зубчатой стены, показывая открывающиеся отсюда виды и получая комплименты, не имевшие ничего общего с тем, что на самом деле было на уме у обоих мужчин.

— Дивно, дивно, чудный вид, однако. — Барон наконец сумел вклиниться между девушкой и виконтом, взял нежную ручку и склонился поближе. — Пришел-то я все же к вам по делу.

— Но, барон, я уже говорил вам…

— Не по вашему делу, — бросил барон через плечо и одарил Чарити улыбкой, которая на столь близкой дистанции грозила задавить искренностью насмерть. — Это касается неких ваших знакомых, мисс Чарити… вернее, знакомцев вашего покойного отца. А именно Гэра Дэвиса и Перси Холла. Они что-то давно не показываются в Мортхоу, и кое-какие их кредиторы забеспокоились и желали бы узнать их местопребывание. Не известно ли вам, где могут находиться эти двое?

— Гэр и Перси пропали? — Чарити напрягла память. — Да, действительно. Я не видела их уже неделю или две… со дня папиных похорон. Надеюсь, ничего плохого с ними не случилось. — Тут она вспомнила, что Гэр свалился в открытую могилу, а ведь это очень плохая примета!

— Вряд ли что-то с ними случилось, однако я уполномочен расследовать все возможные версии. — Барон выпрямился и крепче сжал ее руку. — Не будете ли вы любезны проводить меня до выхода?

Когда Рейн выпрямился и двинулся вперед с явным намерением последовать за ними, барон осадил его:

— А вы, ваше сиятельство, себя не утруждайте. Оставайтесь здесь, наслаждайтесь видами.

Кипя злобой, Рейн смотрел, как барон исчезает в темном проеме двери вместе с Чарити. И сразу же в голове его возникла картина: Чарити и Пинноу в темноте заключают друг друга в объятия. Ему потребовалась вся сила воли и все имеющееся у него благоразумие, чтобы не кинуться по лестнице вслед за ними. Он похромал к ближайшему зубцу и заставил себя обратить взгляд на мирно зеленеющие просторы.

Прошло несколько минут, и Чарити с бароном вынырнули из тьмы башни в надежно освещенный коридор верхнего этажа. Барон шел неспешно и явно не торопился с отъездом.

— Мне очень жаль, но сегодня мне никак невозможно пойти гулять с вами вдоль берега моря, — благонравно промурлыкала Чарити, поглядывая искоса на острые черты лица барона и недоумевая, как это он прежде мог казаться ей элегантным. Она довела Пинноу до крыльца и оставила бы его там, если б он не схватил ее за руку и не настоял, чтобы она проводила его до коновязи, где его ждала лошадь. У конюшен, которые не были видны с переднего двора, барон возобновил уговоры.

— Я имел разговор с вашей бабушкой. — Он притянул девушку поближе, при изрядном, хотя и тщетном, ее сопротивлении. — Она разрешила мне поговорить с вами на очень личную тему. — Взгляд его скользнул по ее плечам, спустился на грудь. — Вы не могли не почувствовать, какое безграничное восхищение я испытываю по отношению к вам. Ваши добродетель и очарование столь велики, что никакое красноречие не в силах воздать им должное, а красота и изящество таковы, что при виде их я лишаюсь дара речи и потому вынужден обходиться скудными выразительными средствами. Тем не менее я беру на себя смелость прямо заявить о моих нежных чувствах к вам.

Растерявшаяся Чарити принялась соображать, как бы повежливее отразить эти словесные атаки, и потому оказалась совершенно не готова к тому, чтобы отразить штурм физический.

Он схватил ее за плечи и впился губами в ее рот. Шок помешал Чарити отреагировать сразу. Барон истолковал ее бездействие как согласие. Руки его обхватили ее талию, костлявая грудь прижалась к ее груди, а тонкие жесткие губы заелозили по ее губам. Опомнившись, Чарити принялась извиваться и дергать барона за сюртук. Она рвалась и толкалась; Пинноу же воспринимал эти тычки как свидетельство необузданной страсти, качество, которое ему так хотелось видеть в Чарити. Она задыхалась от отвращения, а он совал свой мокрый язык меж ее губ, мысленно поздравляя себя с тем, что так верно угадал потенциальную похотливость своей будущей невесты. Наконец она сумела оттолкнуть его и с горящим лицом, тяжело дыша, убежала в дом.

Салливан Пинноу одернул щегольской жилет и уставился на дверь, за которой она исчезла. Затем взгляд его скользнул вверх по серым каменным стенам Стэндвелл-Холла. Что ж, немного перестроить, и дом будет вполне презентабельным. А земли, составлявшие имение, и вообще были лакомым куском, просто у этого дурака Антона Стэндинга кишка была тонка этот кусок проглотить. А барон хорошенько разузнал все об имении, оценил его достоинства: эта земля могла приносить доход. Восхитительная же Чарити Стэндинг пойдет в придачу к собственности в качестве своего рода премии…

Но было на горизонте одно облако, затмевавшее радужные перспективы, — сероглазое, богатое, титулованное и с простреленной ягодицей. Барон потер подбородок, оглядывая в то же время службы и прилегающие поля алчным взором. Не то чтобы он боялся, что виконт Оксли может увести у него из-под носа невесту: он был не из тех мужчин, которые тревожатся без причины. Виконт на Чарити не женится. Но барону вовсе не улыбалось получить в супруги девицу, обольщенную и брошенную другим мужчиной, пусть даже и аристократом. Пожалуй, ему следует заходить почаще, чтобы помешать виконту вкусить мед прежде него самого.

А наверху Рейн раздраженно хромал вдоль зубчатой стены, заложив руки за спину, в душе у него была полная сумятица. Вулфрам сидел возле лестницы и сверлил его недобрым взглядом.

— Вот только приблизься ко мне, — прорычал Рейн, — и можешь считать себя дохлой собакой.

Он отвернулся от пса, снова подошел к зубчатой стене и, опершись о нее, принялся смотреть на мирные воды бухты, но тут внимание его привлек кое-кто, стоявший у дальнего угла дома, возле конюшен. Он прищурился и высунулся меж зубцов, насколько было возможно.

На углу дома стояли Чарити и этот противный барон — и они… Рейн прищурился, вытянул шею, чтобы разглядеть их под другим углом. Целуются! Он отвлекся на миг, чтобы упрекнуть злобного Вулфрама:

— Какого черта ты сидишь здесь сиднем, а?! Этот паскудный барон целует ее! А тебе хоть бы что. Всякий раз, когда я целую ее, ты меня сожрать живьем готов! Почему же ты не защищаешь ее от барона?!

Но вот он увидел, как девушка отшатнулась и кинулась бежать к дверям дома. Рейн мысленно прокрутил эту сцену несколько раз, в то же время наблюдая за бароном, который, помедлив немного, жизнерадостно запрыгнул в седло.

— Она ни разу не убегала, когда я целовал ее. — И ноги под ним подогнулись от неимоверного облегчения. — Ей не понравилось! — А в следующее мгновение в нем бушевало пылкое, хотя и непонятное, негодование. — Ну еще бы ей понравилось! Наглый ублюдок! Полез целоваться! Да как он посмел?! Она моя…

Он припал к каменной стене, а фраза эта звучала и звучала в его ушах, все громче и настойчивее. «Она моя». Каждый его взгляд на эту девушку, любое прикосновение, всякий душераздирающий поцелуй имели смысл — это он предъявлял права на нее. Он завлекал ее, заманивал, овладевал ее душой. Он знал, что она совершенно невинная девица, и тем не менее, невзирая на все попытки блюсти приличия, последовательно вводил ее в мир наслаждений… развивал ее сообразно своим вкусам. Эта мысль и ужаснула, и пленила его.

Он хотел Чарити Стэндинг; он понял это еще много дней назад. Он желал и ее восхитительное тело, и ее сияющую чувственность, и ее открытость, и неопровержимую логику, и очаровательное самопожертвование. Он жаждал ее всю, едва с ума не сходил от желания. А может быть, уже и потерял разум, как когда-то его распутные отец и дед. Для них безумная погоня за женщинами, которыми они не могли обладать, кончилась бедностью и изгнанием.

Он закрыл глаза, почувствовал жар весеннего солнца на лице… и ощутил эту девушку, которая вошла в его кровь и струилась по жилам. В памяти вновь ожил сладостный вкус ее губ, похожий на нектар тропических цветов. Он представил, как ее мягкие груди прижимаются к его груди, ласкают его, и почти ощутил их упругость. И припомнилось ему, как вырвался у нее полувздох-полувсхлип наслаждения, похожий на шелест знойного ветра, когда она открыла для себя собственную чувственность, пробужденную его руками.

Все тело его напряглось. Она тоже хотела его; это чувствовалось по тому, как вздрагивали ее милые плечи, как застенчиво гладили его ее любопытные ладони, как двигался ее горячий язычок. Ее не смутили ни его дурной нрав, ни напускная сдержанность, ни его прошлое — она преодолела все, чтобы добраться до человека, который жил внутри его. И всего несколько минут назад она сама, в свойственной ей соблазнительно-чувственной манере, объявила ему, что он вовсе не обязан вести себя как образцовый джентльмен, добиваясь ее, — он может быть просто мужчиной.

Глаза у него так и вспыхнули голубым пламенем при этой мысли. Его стремление заполучить Чарити Стэндинг не было ни безумным, ни безнадежным! Она уже принадлежала ему. Все, что требовалось от него, — заявить свои права на эту девушку.

А Чарити внизу убежала в свою комнату и затворилась там. Она опустилась на ларь возле окна и принялась судорожно вытирать губы тыльной стороной ладони.

Да как он посмел, этот барон, целовать ее и лапать так нагло?! Итак, разрешилась наконец загадка, отчего она так недолюбливала долговязого бледнокожего Пинноу. Эти его взгляды, которые так неприятно было ощущать на себе, привычка хватать ее руками с хозяйским видом. Он хотел заполучить ее для ночных трудов! Ее так и передернуло.

Она не испытывала отвращения, когда Рейн предъявлял на нее свои права. Поцелуи его были долгими, сладостными, в них чувствовалась ласка и благоговение. Его прикосновения жгли… как прохладное пламя. Его тело и его объятия были попеременно жесткими и мягкими, но всегда нежными. Рейн Остин дарил ей… близость, наслаждение, радость. Салливан Пинноу умел только брать. От внезапного прозрения у нее даже голова закружилась. Так вот в чем разница между ночными трудами и ночным волшебством! Она улыбнулась, радуясь, что поняла все до конца, и еще больше утвердилась в намерении заполучить этого мужчину, в руках которого заключено ночное волшебство.

В течение следующих трех суток леди Маргарет была занята тем, что целыми днями наблюдала за Чарити и Рейном, которые то и дело обменивались многозначительными взглядами, а ночами наблюдала за растущей луной, ожидая полнолуния. Катастрофа, которую старуха ясно предвидела как результат схождения двух этих феноменов, приближалась. И потому она обдумывала, как бы ей разлучить молодых людей.

Чарити, заметив бабушкины маневры, лишь раздраженно вздыхала. Леди Маргарет выдумывала все новые и новые этапы весенней генеральной уборки, дабы занять внучку, и вместе с тем начала относиться к ежедневным визитам противного барона с подозрительным энтузиазмом. Не улучшало ситуации и то, что свои суеверные обряды она стала выполнять с истовостью фанатички. Под запрет попали столовые ножи — а то вдруг кому-нибудь вздумается отрезать масло с обоих концов; на какой бы стул Рейну ни захотелось сесть, старуха немедленно выкладывала потухшие угли под него; она приказала повернуть кровати Рейна и Стивенсона так, чтобы раненые головой лежали на север, а ногами на юг; кроме того, старуха собирала в конюшне пауков и пускала их гулять по потолкам — для привлечения удачи. Мишенью этой последней меры, как ясно понимала Чарити, был именно Рейн.

Было очевидно, что бабушка не одобряла ее возрастающей привязанности к Рейну и изо всех сил стремилась помешать их сближению. Чарити не совсем понимала, в чем причина этого неодобрения, так как Рейн был не женат и не обручен. Она не знала, как убедить бабушку, что Рейн Остин — человек чести и не причинит ей вреда…

Когда Чарити объявила, что Рейн уже достаточно хорошо себя чувствует, чтобы они могли предпринять пешую прогулку вдоль берега моря и дойти до руин аббатства, она хотела просто побыть с молодым человеком наедине. Но леди Маргарет незамедлительно призвала на помощь эксперта по вмешательству в чужие дела. Барон откликнулся на призыв старухи с энтузиазмом и тут же примчался в Стэндвелл. Старая дама, притворно изумившись появлению барона, предложила ему сопровождать Рейна с Чарити, да еще настояла, чтобы взяли и Вулфрама.

Таким образом, девушка отправилась на прогулку, зажатая между Рейном и Салливаном Пинноу. Ни один из мужчин не желал уступать сопернику право идти с ней под руку, а потому они вынуждены были шагать единой шеренгой, не столько по тропинке, вившейся по краю обрывистых утесов, сколько вне ее. Вулфрама такой способ гулять по обрывам привел в восторг. Барон не переставая болтал о местных делах и здешнем дворянстве, о которых Рейн понятия не имел, а Рейн платил ему той же монетой, рассказывая о жизни лондонского света.

Чарити, которая почти чувствовала, как гневные взгляды мужчин скрещиваются над ее головой, в отчаянии предложила остановиться и посидеть на камнях, с которых хорошо были видны развалины аббатства. Она осторожно пошла меж громадных глыб, в свое время бывших внешней стеной старинного аббатства, барон кинулся вслед за ней и ловко подвел ее к камню, на который сесть можно было только вдвоем.

Рейн, молча исходивший злобой, прошел к камню позади того, что выбрал барон. Лицо его было так же мрачно, как и мысли. Настырный барон снял модный высокий цилиндр, дабы промокнуть платком вспотевший лоб, и водрузил на камень.

Мгновение спустя явился Вулфрам и благоразумно остановился подальше от Рейна. Рейн посмотрел на шляпу, затем перевел взгляд на пса, на его вываленный язык, тяжелые челюсти. Бронзовое лицо виконта медленно расплылось в нехорошей усмешке, он поднялся на ноги, подошел к камню, на котором расположились барон и Чарити, и встал за их спинами. Подчеркнуто игнорируя виконта, барон подсел еще ближе к Чарити — что, разумеется, сильно облегчило Рейну задачу.

Он схватил дорогой цилиндр барона и отошел назад. Дьявольская усмешка исказила лицо виконта, когда он обернулся к Вулфраму и помахал головным убором Пинноу перед носом пса самым соблазнительным образом. Вулфрам тотчас же насторожился, подобрал язык и уставился на крытый шелком касторовый цилиндр. На морде пса было написано: «Как славно было бы погрызть такую красивую вещицу…» Он вскочил на ноги. Глаза его горели огнем, хвост так и хлестал по бокам.

Рейн хорошенько размахнулся, и цилиндр, подхваченный легким ветерком, полетел на соседнее поле… а вслед за ним помчался Вулфрам. Рейн с дьявольской ухмылкой дождался, пока пес догонит цилиндр и надежно прихватит своими слюнявыми челюстями, и с притворным ужасом воскликнул:

— Боже мой, Пинноу! Проклятый пес утащил вашу шляпу! Такая дорогая вещь… —Рейн выпрямился и, изобразив страшный гнев, крикнул: — А ну неси сюда шляпу, негодник! Она стоит не меньше двух гиней!

— Д-десять ф-фунтов семь шиллингов! — взревел барон так, будто его бык боднул, и вскочил на ноги. Вулфрам игриво потряс цилиндром, явно довольный суматохой, которую он и его новая игрушка произвели на окружающих. Барон застонал и кинулся за псом.

Вулфрам, внимательно наблюдавший за бароном, который с налитым кровью лицом бежал к нему, сообразил, что ему представилась прекрасная возможность поиграть в догонялки. Большие карие глаза его возбужденно сверкнули. Пес мог играть в догонялки часами…

Разгневанный барон метался, рычал, бранился. Вулфрам ловко уворачивался от него, притворялся, что ему надоело бегать, и кидался бежать снова… все время оставаясь возле барона, которому казалось, что шляпа вот-вот будет в его руках.

Рейн, у которого плечи так и тряслись от беззвучного смеха, потянул Чарити за руку. Когда она попыталась заговорить, он приложил палец к губам, призывая к молчанию, и повел девушку по крутой тропинке к развалинам настолько быстро, насколько ему позволяла нога.

— Тсс! — Рейн даже шаг замедлил при виде ее сияющих глаз и раскрасневшегося лица. — Разве что ты хочешь, чтобы он увязался за нами… — Девушка подняла на него глаза, озорно блеснувшие, и отрицательно покачала головой. Дьявольская ухмылка на лице виконта стала еще шире. — Тогда пошли!




Глава 11


Держась за руки, они быстро шли меж раскиданных обломков камня и высоких трав, направляясь к часовне, которая одиноко высилась среди развалин. Внутри было прохладно, темно и так тихо, что им чудилось, будто эхом отдается под каменными сводами стук их сердец. Она повела его к лестнице, по которой они спустились в лишенный крыши коридор, состоявший из каменных арок, по нему прошли до следующей лестницы, которая вела в монастырский дортуар. Очень скоро они услышали голос барона: он звал их.

Рейн потянул Чарити за собой, увлек за каменную колонну и, прижав к себе, приложил палец к усмехающимся губам, призывая к молчанию. Пинноу рано или поздно придется бросить поиски и уйти несолоно хлебавши.

Дважды барон оказывался настолько близко, что вполне мог бы их обнаружить; они слышали, как он пыхтит и отдувается, топает ногами и бормочет что-то себе под нос. Затаив дыхание, молодые люди бесшумно скользнули из-за своей колонны к дверям и, неслышно ступая, спрятались в молельной нише. Их распирал дурацкий смех, как если бы они были проказливыми детьми. Через некоторое время призывные вопли барона смолкли. Чарити подвела Рейна к окну. Они увидали Салливана Пинноу, с непокрытой головой шагавшего к Стэндвеллу. Вокруг барона скакало и описывало круги нечто серое, четвероногое… державшее в зубах дорогой кусок крытого шелком войлока.

Холодные мрачные монастырские стены наполнились раскатами хохота. Она подняла голову и смотрела, как веселье, прыгавшее в его глазах, смягчается и начинает сиять более нежный свет. Он наклонился и коснулся губами кончика ее носа, подбородка, губ. Она замерла, сосредоточившись на этом изысканном наслаждении. Затем, к ее великому удивлению, он выпустил ее, взяв за руку.

— Покажи мне развалины.

Она кивнула. Неожиданная нежность этих легких прикосновений сделала их ближе друг другу, чем прежние, куда более страстные поцелуи. Захваченная новым чувством приятного предвкушения, она стала водить его по аббатству, рассказывая историю этого места, а заодно и то, как оно связано с прошлым ее семьи.

Не раз взгляд его обращался к ее юбке, изящно колыхавшейся вокруг ног. Ее глаза нечаянно останавливались на его длинных, обутых в сапоги ногах, мышцы которых так и перекатывались под шерстяной тканью. Оба поглядывали украдкой на свои сцепленные руки: его рука была такая темная и сильная, ее — светлая и тоненькая…

Когда они спустились ниже уровня дортуаров, туда, где когда-то расположены были кладовые и винные погреба, Рейн вдруг напрягся и непроизвольно сжал пальцы. Она обернулась посмотреть, но увидела только, что лицо у него каменное, точь-в-точь как окружающие их стены, а взгляд тревожный и устремлен куда-то за ее плечо.

— Давай уйдем отсюда, — процедил он сквозь зубы. Паутина! Здесь все было затянуто паутиной! Она потянула его к дверям. Как только они оказались на ярком солнце, он немного расслабился. Она повела его через заросшую травой поляну, некогда бывшую монастырским двором. Несколько минут они шли, держась за руки, в глубоком молчании, уходя все дальше от сырости и холода, навстречу солнцу и скалистому склону, сбегавшему к морю.

Подле развалин круглой сторожевой башни на самом краю аббатства, где было полным-полно каменных глыб, они нашли укромное местечко. Высокие густые травы стелились под их ногами, их окружил тихий и мерный шум волн. Он приостановился, она обернулась к нему.

— Извини. — Она вгляделась в его лицо: челюсти были упрямо сжаты. — Я забыла. А почему ты так ненавидишь пауков?

Рейн кинул на нее беспокойный взгляд, и она испугалась, что он рассердится на нее. Глаза у нее были теплые и ясные, волосы, золотившиеся под солнцем, нимбом окружали лицо. Внезапно ему захотелось рассказать этой девушке то, о чем не знала ни одна живая душа.

— Я… словом, однажды я оказался запертым в трюме корабля. Там этих пауков были сотни… — Она кивнула, принимая это в качестве объяснения, но он видел, что она не понимает. — В тропиках пауки бывают… ну, с кулак взрослого мужчины. Тарантулы. — Он сглотнул, чувствуя, как его охватывает паника при одном воспоминании о них. — Когда я был мальчишкой, на Барбадосе, самым большим лакомством у нас считались бананы, которые обычно доставлялись морем. Однажды я вместе с другими ребятами забрался на борт грузового судна, чтобы украсть немного этих плодов, и оказался запертым в трюме, где были бананы… и многие сотни пауков. Тарантулы имеют обыкновение прятаться внутри гроздьев бананов, и рабочие снимают урожай, даже не замечая, что пауки засели между стеблей. Я просидел в трюме много часов… а проклятые пауки ползали вокруг…

Он с силой сжал ее руку, а когда она ответила ему пожатием, выражение в глазах его изменилось. В голосе его зазвучали привычные сардонические нотки.

— Это должно казаться страшно забавным… то, что мужчина так… так…

— Боится пауков? — договорила она за него, поднимая руку с намерением коснуться его щеки. Однако рука ее остановилась на полдороге, она покраснела и отдернула бы руку, если б он не удержал ее в своей. — По-моему, ничего особенного в таком страхе нет.

Едва руки их соприкоснулись, как знакомое тепло стало разливаться по его телу и холодный узел напряженных мышц внизу живота растворился в этом тепле.

— Каждый человек чего-нибудь да боится, — заметила она негромко. — Я вот пугалась темноты, когда была маленькой, и до сих пор боюсь воды. Бабушка опасается дурных примет, а Гэр Дэвис — лошадей и молнии… и почти все люди страшатся смерти. Мой отец всегда говорил, что главное — это не позволять, чтобы страх помешал тебе сделать то, что ты должен или хочешь. — Стоило ей упомянуть отца, как на нее накатило уже привычное ощущение утраты. — Ведь ты и теперь любишь бананы, верно?

Рейн ласково погладил ее по щеке. Он совсем размяк от ее утешительных рассуждений, да и от краткого приступа печали по покойному отцу, который он ощутил вместе с ней. Грусть охватывала ее всякий раз, когда она упоминала об отце. И он не просто знал, что чувствует эта девушка, а словно бы участвовал в ее горе, переживал его вместе с ней.

— Должно быть, он был очень мудрым человеком, твой отец, и очень счастливым. Жаль, что я не успел познакомиться с ним.

Она улыбнулась ему сквозь увлажнившиеся ресницы, удивленная тем, что в тоне его прозвучало искреннее сожаление.

— И мне тоже жаль. — Улыбка вышла ангельски печальной. Руки его легли на плечи девушке, голова его медленно склонилась к ней, к мягкости ее губ. Она поднялась на цыпочки навстречу ему, нуждаясь в ласковой сладости его поцелуя. Губы его прижались к ее губам нежно, мягко, всего лишь указывая путь, если она захочет отозваться, позволяя ей самой определить темп. Нежные объятия, легкие прикосновения его ладоней к ее спине разоружили ее скованность, дали ее желаниям возможность самим распуститься, без суеты и спешки.

Он оторвался от ее губ как раз тогда, когда у нее уже начали слабеть колени. Чарити подняла лицо и взглянула в его потемневшие глаза. Губы ее пылали, по груди бегали мурашки. Неужели она сделала что-то не то? Или она слишком явно выказала свою готовность? Она вспыхнула как маков цвет, отвела взгляд. Ну почему ей никак не удается совладать со своими порывами, когда она рядом с этим человеком?!

Его губы тоже горели огнем, и все тело стонало и требовало продолжения, когда он взял девушку за руку и повел вдоль древней стены, сложенной из плоских камней, что тянулась вдоль всего уступа. Почти две недели он мечтал о том, что они вот так останутся с ней наедине и он ощутит прикосновение ее тела… всем своим телом. А теперь, когда они наконец остались вдвоем, его начали осаждать самые противоречивые чувства. Он уже принял решение, что эта девушка будет принадлежать ему, что он обучит ее любви, доставит удовольствие и насладится ею. Но теперь ему хотелось также слушать ее и рассказывать самому, смотреть на нее, даже защищать. Джентльмен внутри его оправился, встал на ноги и готов был отстаивать свою позицию. А что, если погубит девушку? Если он потеряет самообладание?..

Внезапно земля у него под ногами поехала вниз. Размытая дождями терраса не выдержала его веса и начала оползать, увлекая за собой куски камней и его самого. Ноги потеряли опору, и он грохнулся на оползающую стену — прямо раненой ягодицей, да еще стукнулся плечами о камни. И остался лежать на зеленой траве нижней террасы.

— Ваше сиятельство! — Она быстро слезла со стены и поспешила к нему. — Вы живы?

Он не мог вздохнуть и был настолько ошеломлен падением, что позволил Чарити взять его за локоть и помочь подняться.

— Сам не з-знаю… — Он поморщился, ощупал ребра, руки и прочие части тела. Девушка тревожно следила за тем, как движутся его ладони сверху вниз. Тут внимание ее привлекли царапины, появившиеся на голенищах его сапог, и полосы на штанах. Не раздумывая, она коснулась рукой многострадальной части тела, на которую он ухитрился упасть снова.

— О Боже! Неужели вы ушибли ваш… вашу… опять? — Тут только Чарити обратила внимание, что непроизвольно деловито ощупывает его левую ягодицу. Глаза ее расширились, и она замерла.

Это ее импульсивное движение словно выпустило на свободу тлевшую страсть, возбуждение разрядом молнии пробежало между ними, и оба вспыхнули жаром предвкушения. Она попыталась убрать руку с его ягодицы, но не тут-то было: его ладонь уже лежала поверх ее. Одно долгое мгновение Чарити разглядывала петли его элегантного серого сюртука, не в силах объяснить свое столь нахальное поведение. А потом Остин коснулся ее подбородка и взглянул на багровое от смущения лицо.

— Извините. Я просто хотела…

Он знал, как она тревожится о его здоровье и насколько она открытая натура. За прошедшие недели между ними возникла связь, какая бывает между сиделкой и больным, что и побудило ее столь фамильярно схватить его за зад. Ею двигала такая же сумятица противоречивых чувств, какая одолевала его самого.

Он протянул к ней руку, обхватил ее ладонью за затылок, притянул к себе, в то время как другая ладонь все еще прижимала ее руку к ушибленному месту. Затем губы ее приоткрылись, приглашая к поцелую, а его пальцы скользнули по ее шее вниз и прижались к шелковистой коже ниже выреза платья, лаская и обещая. Они слились в поцелуе, чувства их расширились неимоверно и заполнили собой все. Тела их прильнули друг к другу. Сквозь ткань своего незамысловатого наряда она хорошо чувствовала каждый изгиб его тела, все выпуклости крепкой груди, его твердый плоский живот, взбухший бугор его мужского начала, вдавившийся в ее живот. Каждую точку, в которой тела их соприкасались, она словно видела мысленным взором, и память живо подсказала, какая у него загорелая гладкая кожа, как напряженно и симметрично его крепкое тело. И куда бы ни устремилась ее блуждающая мысль, руки послушно следовали за ней, стремясь ощутить знакомые сокровища этого тела по-новому.

Он чувствовал, как ее руки гладят его тело под сюртуком, вот они скользнули вверх по его спине, и он застонал. Каждое прикосновение, каждая робкая ласка усиливали давление, которое так и распирало его чресла. Он прижался губами к ее подбородку, покрыл поцелуями шею, подобрался к уху. Порывисто дыша, он снова и снова повторял ее имя. И называл ее просто Чарити.

— Чарити, мне так давно хотелось обнимать тебя вот так. С той самой минуты, как я впервые увидел тебя. Прикасаться к тебе… ощущать твое тело рядом с моим… — Остин впился в ее губы, и этот поцелуй был таким яростным и всепоглощающим, что когда виконт оторвался от губ Чарити, голова у нее шла кругом, а ноги отказывались держать. Когда она сумела наконец раскрыть глаза, он уже снял с себя свой элегантный сюртук и даже расстелил его на траве. Он опустил девушку на сюртук и сам опустился на землю рядом с ней. Она почувствовала спиной мягкую влажную землю и податливые травы. — Это даже больше того, о чем я мечтал… — Его широкая грудь медленно навалилась на нее, на ее упругие груди, которые сразу же напряглись. Он целовал ее в губы, в щеки, в шею, а пальцы его касались края выреза ее темного платья, нежной кожи. — Я хочу любить тебя, ангел мой, — шепнул он ей в шею. — Но джентльмен никогда не входит без приглашения…

— Я тоже хочу тебя любить. — Это было приглашение чистой воды.

Остин приподнял Чарити и принялся за шнуровку на спине платья. Стянул черный корсаж, обнажив легкий корсет, который один только теперь и охранял ее сокровища. Эти молочно-белые, идеальной формы полушария, лежащие в складках черной ткани платья, были воплощением самых тайных его желаний… свет и тьма, блондинка в черном, земной ангел. Его загорелые пальцы скользнули по светлой коже — тьма предъявила свои права на свет, воплощая замысел, вскормленный его тайными сладостными мечтами. Он потерся щекой об этот живой шелк, затем трясущимися пальцами приподнял ее соски, высвобождая их из заточения корсета, и легко коснулся языком этих тугих розовых бутонов.

Она задохнулась — такие медлительные, кружащиеся водовороты наслаждения ожили и поплыли внутри ее грудей, и от них побежали жаркие потоки по всему телу. Плечи ее напряглись, она изогнулась навстречу ему, ища еще большего наслаждения. А когда губы его сомкнулись вокруг одного кораллового бутона и принялись сосать его, Чарити содрогнулась, таким резким оказался переход на новый уровень чувственности. Все ее тело так и ныло от желания прикоснуться к нему, а средоточие ее женственности налилось жаром и стало необыкновенно чувствительным при одной мысли о его возбужденной, напирающей плоти. Руки его беспорядочно бродили по ее бокам, ласкали то плечи, то бедра, и где бы ни оказывались его ладони, сразу в этом месте кровь в ее жилах начинала бежать живее и горячее.

Он чуть изменил положение, и его взбухшая плоть вжалась в ее бедро, а колено втиснулось между ее колен. Ноги ее раздвинулись, и его ноющие чресла легли на нежную женственную промежность. Потом он выгнул спину, и взбухший от желания жезл его мужественности легко двинулся по нежной ложбинке вперед-назад. Даже сквозь одежду ощущение было поразительным. Возбуждение ее взмывало все выше, каждое движение увенчивалось спазмом неги, которая волнами разносилась по всему телу, жадно впитывавшему этот сладостный жар. Снова и снова набегала горячая услада, поднимаясь, как прилив, и желания ее, покачивавшиеся на волнах наслаждения, как буй на поверхности моря, тоже становились все острее и пламеннее.

Теперь и ее спина изгибалась, посылая все тело навстречу ему, ритмично, движимая знойной одновременностью желания. Колени ее поднялись, заключив его узкие бедра как в люльку, заставляя его сосредоточить усилия, ловя фокус наслаждения в колеблющуюся под ним плоть. Одна его рука скользнула прочь с ее плеч, бегло приласкала полуобнаженные округлости и приподняла подол. Ткань медленно поползла вверх, словно отлив невинности, обнажая шелковистые бедра, силуэт которых ему удалось однажды видеть.

Рука его бродила и ласкала, сначала нежно, затем все с большей твердостью. Она ахнула и подалась навстречу его ладони. Могучий поток жаркого наслаждения разлился кругом и заполнил ее тело, поток, исходивший от кончиков его пальцев, проливавшийся на ее обнаженные бедра и стекавший к их внутренней стороне. Тело его сместилось, и прохладный воздух овеял ее, и жаркие пальцы прикоснулись к ней. Прохлада немедленно была вытеснена жаром его пальцев. Он заставлял все ее чувства вспыхивать, будто их прорезал разряд молнии, а тело содрогаться от раскатов наслаждения. Его руки… тут только она сумела сообразить, что блаженство-то он дарил ей руками…

Волшебство. Дыхание у нее перехватило, и ладони ее, гладившие его спину, замерли. Тело ее напряглось, сокращаясь вокруг неведомой пустоты, угнездившейся внутри ее, и вдруг ее рывком вскинуло вверх, как от взрыва, словно на гребне вздыбившейся гигантской белой волны чувственности. Тело ее изогнулось и задрожало. Ей казалось, что она зависла в какой-то яркой, расширяющейся пустоте и сливается со стихиями, которые поглощают ее. Прошла долгая минута, прежде чем белый шторм внутри а» тела утих. И она вновь стала ощущать легкие поцелуи, которыми он осыпал ее лицо.

— Это действительно волшебство, — прошептала она с трудом, глядя в его пылающие глаза.

—Да, волшебство. — Он нежно улыбнулся ей в ответ, не понимая того смысла, который девушка вкладывала в это слово.

Когда губы его вновь прикоснулись к ее губам, ей показалось, что по телу ее словно пробежала мелкая рябь. Наслаждение, готовое стихнуть, вновь прилило и заполнило все ее сознание. Но с этим приливом пришла и новая жажда: ощутить все его тело до последнего дюйма, насущная потребность соединиться с ним, слиться воедино с его телом. Чувствовать, как его горячий обнаженный жезл мужественности прикасается к ней, было очень странно, но движения, которые он начал совершать, двигая свою возбужденную плоть по ее влажной и пышущей жаром плоти, оказались знакомыми и нестрашными и приносили ошеломляющее удовольствие.

Он обхватил ее голову ладонями и стал покрывать лицо поцелуями, которые становились все расточительнее, по мере того как узда, с помощью которой он сдерживал желание, ослабевала, а давление в чреслах росло. Он почти ничего не видел и не слышал, мир вокруг перестал существовать, сузившись до этого мягкого, отзывчивого существа под ним.

Он поцеловал ее, она ответила горловым стоном, беспомощно забилась под ним, пытаясь подставить ему свою нераскрытую плоть.

Какие-то звуки, похожие на лай собаки, донеслись до его отгородившихся от мира органов чувств, и Остин напрягся, твердо вознамерившись никому не уступать своего соблазнительного ангела. — «Гав! Р-р-р-гав!»

Виконт Замер, пребывая на пороге райского блаженства, и прислушался к голосу судьбы, стремительно приближавшейся и обещавшей положить конец его желаниям.

— Нет, только не это! — взвыл он. — Опять этот твой паршивый шелудивый… — Но тут его словно подбросило: ведь это мог быть не один только проклятый пес! Вдруг Пинноу вернулся или сама старая леди заявилась на развалины! Он мгновенно вскочил на четвереньки, прямо над ошеломленно распростертой под ним девушкой, быстро застегнул панталоны и поспешно одернул юбку Чарити.

Вулфрам мчался к ним по склону, легко перескакивая с террасы на террасу: необходимо защитить хозяйку. Он позволил себе отвлечься ради веселой игры с бароном, но теперь он снова был в боевой готовности. При виде мисс Чарити, безвольно распростертой на земле, и «сиятельства», который стоял над ней в самой что ни на есть хищной, самой кобелиной позе, пес весь содрогнулся от ярости и ринулся на защиту.

Рейн Остин не успел подняться на ноги — Вулфрам оказался рядом раньше и принялся приседать, рычать, скалить зубы и отчаянно лаять на Чарити. Рейн, все еще на четвереньках, повернулся к псу и вперил в него горящий взгляд. Казалось, это дуэль, противостояние на равных — бульдог против волкодава, кобель против кобеля…

— Ты, паршивый, слюнявый… вот только посмей сделать хотя бы один шаг, полетят от тебя клочки по закоулочкам!

— Нет, не надо! Пожалуйста, не бей его — ведь он думает, что защищает меня! — Чарити вцепилась в Рейна. — Вулфи, прекрати сейчас же! Со мной все в порядке! Вулфи!

Пес постепенно успокаивался, прекратил лаять и только негромко рычал, принюхиваясь, дабы убедиться, что и правда все в порядке. Но едва Рейн поднялся с четверенек, он молнией кинулся к хозяйке и, рыча, навис над ней точно в той позе, в которой только что стоял Рейн Остин. Рейн чуть не упал от удивления. Он не поверил своим глазам… и своей догадке. Неужели проклятый пес ревнует к нему Чарити?!

— Послушай, ты, глупый пес! — Голос его, хриплый от досады, сорвался, и он ткнул пальцем прямо в Вулфрама. — Это она твоя хозяйка, а ты — ты ей не хозяин, понял? — Вулфрам зарычал обличающе и злобно оскалил зубы, когда Рейн попробовал было приблизиться к девушке. — Да не обижу я твою хозяйку — я хочу любить ее! — Досада захлестнула его, он сжал кулаки и заорал: — Я с ума схожу от любви к ней!

В следующее мгновение Чарити вскочила на ноги, придерживая руками расстегнутый корсаж. Ее роскошные волосы были растрепаны, губы припухли от поцелуев, кожа еще горела от возбуждения. Но он видел только ее широко распахнутые глаза медового цвета.

— Ты сходишь с ума от любви ко мне? — В голосе ее прозвучала девичья застенчивость. Сердце его сжалось от тоски и желания, которое не имело ничего общего с тем, которое еще пульсировало в его чреслах. Он тонул в этих ясных глазах.

— Ну да. Я совершенно ополоумел. Медленная улыбка расцвела на ее милом лице.

Леди Маргарет видела, как разгневанный барон один шагает назад по тропинке, приметила она и Вулфрама, радостно скакавшего и прыгавшего вокруг. Нетрудно было понять, что произошло. Чарити и виконт все же оказались вдвоем… и ни души рядом.

— Бездарный пес! — Старуха выскочила из кухни на заднее крыльцо, схватила Вулфрама за рваное ухо. — А теперь, шелудивый, марш назад! Найди их и ни на шаг не отходи!

Час спустя старуха имела возможность наблюдать за тем, как ее внучка и виконт идут по той же тропинке, но смотрела она на сей раз из окна верхнего этажа. По сияющим лицам молодых людей, а также по тому, что шли они, держась за руки, старуха поняла: страхи ее были отнюдь не беспочвенны.

Она поспешила вниз, навстречу молодым людям. Но остановилась как вкопанная при виде зеленых пятен от травы на сюртуке его сиятельства и его разорванных панталон… Он хромал, а ладони его все были в крови! Каких бы милостей этот виконт ни сумел добиться от ее внучки, мрачно подумала старуха, ему определенно пришлось дорого за них заплатить. Тут она взглянула на Чарити, и сразу же сердце упало — волосы всклокочены, платье измято, лицо так и горит от поцелуев.

Рейн, приметивший, какая кислая мина появилась на лице старой леди, когда та спускалась по лестнице, немедленно подчинился властному жесту ее руки, приглашавшему его пройти за ней.

— Моя внучка была невинной девицей. — Старуха обернулась к нему и вперила в него свирепый взгляд. Однако ничто не могло скрыть ее душевной муки.

— Ваша внучка… по-прежнему девица. — Рейн прямо посмотрел в сверкающие глаза старухи. — Хотя, вероятно, уже не такая невинная. Но я не обесчестил ее. — Он покраснел, так как то, что Чарити еще пребывала в лоне добродетели, было заслугой не столько его, сколько старины Вулфрама. Леди Маргарет долго вглядывалась в его лицо, затем вдруг расслабилась и отвернулась от него.

— Для нее это будет страшный удар… когда вы уедете. — Голос старой леди звучал тихо и серьезно, и в нем была та ни на что не похожая боль, которую испытывает всякий родитель, понимая, что пора расставаться с чадом. — Теперь уже не в моей власти защитить ее от вас. Так же, как и вас от нее.

— Я не допущу, чтобы ее постиг страшный удар, — заявил он. До этой минуты он как-то не задумывался о том, что пребыванию его в Стэндвелле должен же когда-то прийти конец. При одной мысли о расставании с Чарити внутри у него образовалась странная ноющая пустота. — Леди Маргарет, Чарити мне отнюдь не безразлична. В мои намерения не входит просто взять и уехать… — Рейн осекся, немного шокированный тем, что собрался сказать. Что же, черт возьми, входит в его намерения?

Он стоял в центре комнаты, со стыдом понимая, что собирался-то он именно просто уехать. Но ведь вся его жизнь, его будущее связано с Лондоном — именно там ему предстоит завоевать себе невесту-аристократку, ведь он поклялся, что отхватит себе жену до конца сезона! Восемь долгих лет он трудился не покладая рук ради того, чтобы восстановить расстроенное состояние и вновь придать блеск фамильному имени. И увенчаться это дело его жизни должно было блестящей женитьбой на барышне из хорошей семьи… Как странно — он ни разу даже не вспомнил об этой своей тщеславной мечте породниться с большим светом, ни разу за последние две недели! Что же такое приключилось с его заветным желанием — заставить большой свет подавиться своим неодобрением и принять его?

Непреодолимое, неугасимое желание обладать Чарити Стэндинг — вот что приключилось. Ну и еще дюжина катастроф в том же роде… Удары по голове он получал на протяжении последних полутора недель едва ли не ежедневно; вероятно, оттого-то его внезапно постигло размягчение мозга! А может, причина кроется просто в этой девушке…

Чарити Стэндинг была умна, исполнена сострадания, щедра и благородна, не говоря уже о том, что такой восхитительной юной барышни ему в жизни видеть не приходилось. И присутствие этой барышни оказывало на него благотворное влияние: рядом с ней всякая телесная боль немедленно утихала, он чувствовал невероятное возбуждение, забывал о своей гневливости и тщеславных мечтах, и это было еще не все. Она целиком заполнила его мысли, и теперь он сам не понимал, что для него важно, а что нет. Потому что желал Чарити всем своим существом.

Чарити Стэндинг не принадлежала к высшему свету. И не была из тех, кого можно завлечь в постель, а потом бросить или поселить на тайной уютной квартирке… Она принадлежала к числу женщин, которых мужчина не бросает, но сделает центром Своей жизни.

Он подумал о бледных элегантных светских барышнях, за которыми увивался в Лондоне, обо всех этих Каролинах, Джейн, Глориях… таких безукоризненных и идеально взаимозаменяемых. Чувственная, прямодушная и здравомыслящая, Чарити Стэндинг была единственной и неповторимой. Характер ее сформировался вдали от большого света с его жесткими правилами и соглашательской сущностью, и девушка осталась просто сама собой. Они с Чарити — одного поля ягоды.

Перед мысленным взором его замелькали картины: вот она читает ему вслух, вот приносит ему котят, вот бреет его. Он пережил заново то наслаждение, которое испытал, лежа на ней и ощущая ее жаркую мягкость под собой, чувствуя, как она отзывается на его ласки. Затем вызвал в памяти картину: она сидит во главе стола и разливает чай — и стал смаковать естественную грацию ее осанки и так легко дающееся ей изящество движений.

Она стала для него ангелом-хранителем, он намерен сделать эту девушку своей женой!

Леди Маргарет тихо вышла из комнаты, однако успела заметить, как на предательски выразительном лице его сиятельства сменяют друг друга тоска и глубокое чувство. Виконт Оксли влюбился в ее внучку. Можно было только надеяться, что он не выкинет чего-нибудь по-настоящему ужасного — не вздумает жениться на ней например!

Коридор верхнего этажа был залит прохладным серебристо-серым сиянием почти полной луны, лившимся в окно. Но из-под двери Рейна Остина пробивался лучик теплого золотистого света, который сразу же приковал взгляд Чарити, едва она выглянула в коридор из своей комнаты. Полоска эта означала, что Рейн тоже еще не спит.

Весь вечер она ухаживала за Стивенсоном и развлекала его, замещая леди Маргарет, у которой разыгрался вдруг радикулит. И все время думала о Рейне и о том, что произошло между ними на руинах аббатства. И вот она лежала в постели, а в крови бродили отголоски испытанного наслаждения. Она ворочалась, будто не ночная рубашка облепила ее, а отзвук его ласк. И мерещился вес его тела в тяжести теплого одеяла, и прикосновения его губ, когда шершавая ткань касалась ее сосков.

Она познала, что такое волшебство, сосредоточенное в руках. Это было такое грандиозное открытие, что затмевало собой все.

Почти все. Поднявшись над хаосом желаний, страхов и томлений, мысль ее сосредоточилась на картине: Рейн, дрожа всем телом и сверкая глазами, объявляет ей, что он с ума сходит от любви к ней! Она ему небезразлична. Новое томление объяло ее с головы до ног. Ей так хотелось, чтобы этот человек питал к ней нежные чувства. Это было нужно ей даже больше, чем волшебство его рук.

Она сделала один шажок в залитый лунным светом коридор, затем другой, и тут непонятно откуда раздалось глухое шарканье, пыхтение. Она оглянулась и обнаружила, что Вулфи материализовался из ночной темноты прямо за ее спиной. Пес кинулся к ней, ткнулся носом. Она обняла его, почесала под подбородком, за ухом. Пес поднял на нее свои карие глаза, в которых застыл вопрос.

— Я хочу его, Вулфи, — тихонько объяснила она псу. — И он желает меня. Я должна идти.

Она открыла дверь спальни Рейна и скользнула внутрь.

Вулфрам, не сводивший глаз с ее спины, а потом с закрывающейся двери, услышал, как лязгнула защелка. Сначала опустилось его настороженно поднятое ухо, а потом и тяжелая голова. Он зевнул — зевок этот удивительно напоминал вздох — и растянулся у порога спальни Рейна.




Глава 12


Рейн стоял у окна, одетый только в рубашку и панталоны. Он вздрогнул, обернулся, широкие плечи его напряглись. Сердце у Чарити дало перебой. Но глаза его сразу же просветлели, а поза стала дружелюбной. Взгляд его обежал ее просторную ночную рубашку из хлопковой ткани, распущенные волосы, и она испугалась, что разочаровала его.

Он сделал шаг к ней, другой, затем остановился. Ворот ее простой рубашки сместился в сторону, обнажив совершенное плечо, а длинные шелковистые волосы ревниво окутывали ее облаком. Милые глаза ее были совсем как жженый сахар в слабом свете свечи, а пухлые губы походили на спелые вишни. Она была само желание и сама невинность, и он не знал, к которой стороне ее личности следует обращаться.

— Я не могла уснуть, — призналась она, представляя себе, как запустит пальцы в его черные волосы, а потом дотронется до загорелой кожи, соблазнительно выглядывающей из раскрытого ворота полурасстегнутой рубашки.

— И я никак не мог заснуть, — сказал он, поглощенный созерцанием ее груди. Пламя единственной свечи покачивалось, обрисовывая тенями два маленьких бугорка под ночной сорочкой, и от этого дрожь пробежала по его телу. Твердые, бархатистые бутоны…

— Ну раз уж мы оба не спим, то, может, станем не спать вместе? — предложила она тоном, в котором удивительно совмещались игривость и здравомыслие.

Он засмеялся. Лицо его стало совсем бронзовым.

— Как раз мысли о том, что мы могли вот так «не спать» вместе, и не давали мне уснуть. — Он подошел к ней ближе и заговорил глубоким, рокочущим голосом: — И почему это все твои предложения кажутся мне всегда такими здравыми, уместными… и правильными?

— Не знаю, — искренне изумилась она. — Вообще-то я не слишком прилично себя веду, когда дело касается тебя. Все-таки прийти в спальню к мужчине — это не совсем пристало настоящей леди.

— И если бы я был настоящим джентльменом, то не позволил бы тебе здесь остаться. Но я и сам подумывал, не выйти ли в коридор и не пойти ли к тебе, ангел мой.

Она сделала еще шаг к нему, до слуха его донесся тихий шорох: это тела их соприкоснулись — и сразу же жар заклубился в крови. Он мог дотянуться до нее рукой, она вся горела, просила дотронуться до нее. Он пробежал кончиками пальцев по ее обнаженной ключице, и она задрожала от желания обвиться всем телом вокруг его руки. Но она не могла шелохнуться, не могла сглотнуть, едва в силах была дышать. Он заметил, как напряглись ее плечи, как неуверенность мелькнула в глазах, и улыбнулся, думая о ее невинности, на которую он скоро предъявит свои права.

— Закрой глаза, — приказал он негромко, и она повиновалась. Ладони его скользнули вниз по ее рукам, легли на талию, и он потянул ее за собой к окну, по дороге задув свечу. — А теперь смотри, — сказал он, когда они встали рядом у подоконника.

Она открыла глаза, и взору ее предстал потрясающий ночной вид на бухту пониже Стэндвелла. Вид был прекрасно знаком ей, но показался совершенно новым в ярком свете луны. Склоны над бухтой были словно груды черного бархата, обложенные по краю мятым шелком утесов, за которым начиналось невесомое кружево пены прибоя. Огромный желтый медальон луны висел над черными водами бухты, бросая отблески на гребешки резвых волн, гонимых ночным ветерком. Стоя за ее спиной, он обнял ее и притянул к себе.

— Красиво. — Она подняла глаза и обнаружила, что смотрит он вовсе не на бухту, а на нее. — Я давным-давно не любовалась луной.

— Я тоже. Я вообще много чем не удосужился полюбоваться в прежние годы. — Бабушка говорит, что лунный свет опасен, — прошептала Чарити. — Если пристально смотреть на полную луну, то можно…

— С ума сойти? Поздно беспокоиться. Я уже сошел с ума от любви к тебе, или ты забыла? — Он взял ее за плечи, повернул, прижал к себе, охватив стан обеими руками. — Я совершенно безумен. Не могу спать ночами, не в силах сосредоточиться, и даже чувство равновесия перестало мне служить — так же как и ноги. Что я ни делаю, на меня обязательно обрушивается очередная катастрофа средней тяжести… Теперь я даже не испытываю боли, ударившись головой, оцарапав палец или растянувшись на земле во весь рост. — Он запустил пальцы в ее шелковистые волосы, и сердце Чарити застучало сильнее от нежности этого прикосновения и от его изумленно-страдальческого тона. — Мне вспоминаются разные вещи, и одолевают странные ощущения, и непривычные мысли лезут мне в голову… Вот сейчас, например, мне совершенно безразлично, вернусь я когда-нибудь в Лондон или нет, рухнет мое предприятие или выживет, пригласят меня на какой-нибудь шикарный светский раут или нет. Все внутри и вокруг меня словно летит кувырком. Как будто я стал другим человеком.

Это правда, поняла она. Он очень изменился. Порывистость и раздражительность, которые всегда окутывали его как плащ, и вечная буря в его глазах — от этого не осталось и следа! Да, он весь пылал и сейчас, но не гневом, а желанием. Его пугающая напористость, волевой характер вошли в берега и представляли теперь скорее силу, чем угрозу.

— Конечно, вполне может быть, что это от тех гнусных зелий, которыми потчует меня твоя бабушка, однако я уверен, что не в них дело. Это твоя вина, Чарити Стэндинг, — сказал он тихо, — а может, заслуга.

— Моя?.. — Голова у нее пошла кругом. Ведь он имел в виду, что она помогла ему! За те дни, что они провели вдвоем, благодаря их беседам и ласкам нежный, мыслящий, чувствующий человек, скрывавшийся за маской надменного аристократа, постепенно обрел свободу.

— Мне достаточно посмотреть на тебя, и любая боль немедленно исчезает. Когда ты рядом, я иначе воспринимаю мир, и мысли мои текут по-иному, и новые чувства возникают в моей душе… я не понимаю, что такое происходит между нами… — Он умолк, так как она коснулась пальцами его губ.

— Думаю, это… в некотором смысле волшебство. — Глаза ее сверкнули во мраке. — Бабушка рассказывала мне про это, про то, как мужчины и женщины нуждаются друг в друге и хотят друг друга. И про наслаждение, от которого вся таешь. А кровь в жилах вскипает…

— Твоя бабушка рассказывала тебе… про наслаждения? — Он недоверчиво засмеялся. — Вот уж чего никак не ожидал от нее.

— Ну, по-моему, она не собиралась рассказывать мне так много. — Ресницы ее на мгновение опустились. — Бабушка хотела просто предостеречь меня, объяснить, как опасно иметь с тобой дело.

— А, вот это скорее в характере почтенной дамы. — Он усмехнулся. — А про это она тебе рассказывала? — Он обхватил ее за талию, а затем накрыл ладонями ее груди, прикрытые полотном рубашки. Его крепкие теплые пальцы принялись ласкать ее нежно-нежно…

— Н-нет, про такое — нет. — Глаза ее вдруг расширились, и она задрожала, когда он сжал пальцами чувствительные кончики ее грудей и принялся перекатывать соски между пальцами. И каждое движение дрожью пробегало по ее телу, устремляясь к средоточию ее женственности.

Он кивнул задумчиво, склонился к ней и, отведя в сторону волосы, обежал языком ее ухо. Затем куснул в шею и шепнул:

— А про такое? Про это она рассказывала? — Жаркие влажные губы целовали ее, наслаждаясь вкусом кожи…

— Н-нет, по-моему, нет. — Ноги ее подкосились, и она прильнула к нему, обхватив за талию руками. Он обнял ее еще крепче и неспешно потерся о нее всем телом, лаская ее мускулистыми выпуклостями своего ритмично движущегося корпуса.

— Уж, верно, она не преминула упомянуть вот об этом… — произнес он хрипло, прихватив ее ладонями за ягодицы и притягивая к своим пылающим чреслам, двигаясь вперед и вверх по ее жаркой плоти. Чарити напряглась, задрожала. Прошло долгое мгновение, прежде чем она, обуздав свое желание, сумела выговорить слабым голосом:

— По бабушкиному рассказу… у меня создалось впечатление, что все это волшебство сосредоточено в основном в руках.

— В руках? — Голос Рейна отдавал дымной хрипотцой, он высился над ней и глядел в ее ошеломленное лицо.

— Бабушка жила с цыганами, когда была девчонкой, и набралась их мудрости. — Все внутри ее становилось текучим и жарким и медленно стекало туда, где таилась суть ее тела. — Бабушка сказала, что у некоторых мужчин руки волшебные. И могут превратить ночные труды в ночное волшебство. — Она подняла его руку и стала тихонько обводить пальцем контур его крепкой ладони. — Но не у всякого мужчины руки волшебные. В основном у цыган и французов.

— И ты полагаешь, что я тоже обладаю способностью творить это самое ночное волшебство?

Ее сияющие глаза стали вдруг глубокими, а губы сложились в обворожительную улыбку.

— Очень может быть. — Чарити потерлась щекой о его ладонь, глаза ее закрылись, и она ткнулась в эту ладонь, благоговейно поцеловала ее. Рейн удивился, когда сообразил, что она вспоминала об удовольствии, которое он доставил ей сегодня днем… рукой. — Мне нравятся твои руки, такие сильные и загорелые. Мне все в тебе нравится. — Чарити качнулась навстречу Рейну, прижимаясь к нему телом. — Ты такой твердый и такого мощного сложения. Я никогда и не думала, что тело может быть настолько прекрасным.

Желание вспыхнуло, взревело, распирая его изнутри. Он быстро наклонился и впился в ее губы поцелуем, сминая ее чувства, она же обвила руки вокруг него, вверяя себя ему. В следующее мгновение он оторвался от нее и, тяжело дыша, потянулся к тесемке, стягивавшей ворот ее ночной рубашки. Легкая ткань поехала с ее плеч, она подхватила ее дрожащими пальцами.

— Я хочу видеть тебя, ангел мой, — произнес Рейн тихо, но требовательно и принялся быстро и нежно целовать ее виски, шею, сокрушая ее сопротивление, выманивая позволение. — Мне безумно нравится смотреть на тебя. У тебя такая молочно-белая кожа, столь непохожая на мою. — Когда ладони его скользнули под ее раскрытую рубашку и стали потихоньку стягивать ее с плеч, она не протестовала. Руки его последовали за рубашкой вниз, по ее обнаженному телу, поглаживая и лаская, а взгляд его тянулся вслед, наблюдая за тем, как темные загорелые пальцы предъявляют права на округлые груди с тугими бутонами сосков.

Вдруг, прервав поцелуй, он замер и спросил, почти не отрываясь от ее губ:

— А где… твой пес?

— За дверью, в коридоре. — Чарити поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ и сильнее прижаться грудью к его ладоням. Однако Рейн по-прежнему медлил, и тогда она поняла и улыбнулась: — С дверной щеколдой собаке не справиться. Даже Вулфраму.

— Ну не знаю, не знаю. Может, и так, — прошептал он, и пальцы его вновь пришли в движение, сомкнулись на тугих сосках, так что она ахнула и изогнулась всем телом. Нахлынул жар, вздулся волной внутри, готовя Чарити к наслаждению, которое должно было последовать, потому как любовь их не могла не достичь совершенной полноты сегодня и не скрепиться печатью плотской близости. Ласки его сместились к талии, к крутым бедрам, ладони легли на ее мягкие ягодицы. Рейн чуть приподнял ее, наслаждаясь застенчивой готовностью, с какой тело ее отзывалось на его прикосновения.

Время пришло, понял он, поднял девушку на руки и понес к кровати. Освещенная лунным светом, Чарити сияла мраморной белизной, но за этим прохладным совершенством скрывалось буйство страстей. Ее волосы водопадом рассыпались по подушкам. Руки его неловко стали снимать одежду.

Взгляд ее скользнул по напрягшимся мышцам его спины, когда он наклонился, чтобы снять с себя штаны. Было видно, как ходят мускулы плеч под тугой бронзовой кожей. На пояснице и ягодицах кожа была совсем белой. На одной ягодице красовалась большая красная отметина — та самая рана, которую она столь заботливо промывала и перевязывала. Когда он подошел и посмотрел на нее, упиваясь ее красотой, она прошептала:

— Иди сюда… и сотвори для меня волшебство.

Он опустился на постель и лег в ее объятия, вжав ее спину в ткань простыней, прикрыв ее прохладные груди темным одеялом страсти. Он принялся целовать ее, сначала игриво покусывая губы, затем впился в ее податливый рот глубоко и страстно. Сладостный аромат ее знойного дыхания ударил ему в голову, заполнил грудь.

Поцелуи и ласки сменяли друг друга, потихоньку смещаясь к ее плечам, затем к груди. Ритмичные, нежные движения его пальцев, сжимавших один сосок, почти сливались в ее сознании с движениями его языка, целовавшего другой. Раскручивающаяся спираль наслаждения заполняла все ее тело, начинаясь с макушки, спускаясь вниз и сворачиваясь в клубок вокруг средоточия ее женского существа. Предвкушение пенным потоком залило ее сокровенную плоть, и она сильнее прижалась к его жарко налитым чреслам, чувствуя, как сжимается пустота внутри ее, снова ища чего-то.

Ладони его скользнули на ее живот, ноги, лаская и ощупывая, изучая формы ее тела, делая маленькие открытия: что, например, по краям ее грудей и под коленями у нее были особо чувствительные места, и если пальцы его прикасались к ним, то она начинала задыхаться и дрожать всем телом. А потом ее руки лениво, сонно, знойно стали платить ему той же монетой за проявленное любопытство… и доставленное наслаждение.

Тела переплетались, чувства сливались, наслаждение все возрастало, и Рейн с Чарити, следуя ни на что не похожему узору-образцу, выведенному судьбой, принялись ткать узор любовного наслаждения.

Чарити открылась Рейну, приветствуя тяжесть его тела, обращая его силу в собственное могущество, по мере того как он вторгался в ее трепетавшую мягкость. Он обхватил ее, окружил своим телом, впитывая ее ласку и отвечая нежностью. Они выгибались и напрягались, следуя ритму инстинкта, обмениваясь ощущениями и открытиями, пока наконец в какой-то момент не началось подлинное соединение их тел. Медленно, наступая и отступая, как волна, его напряженная плоть вторгалась в податливый жар ее тела, растягивая и заполняя ее, вздымаясь внутри ее наперекор ее нетронутости. Полушепот-полустон сорвался с губ Чарити, коснулся слуха Рейна, заполнил его мысли, его грудь. Это была капитуляция, и вместе с тем наслаждение и радость, заключенные в едином тихом и обволакивающем звуке, который эхом разнесся по его крови и отдался в сердце.

Выгибая спину, Рейн приподнимался над ней при каждом движении, поднимая и ее с собой, а Чарити все крепче цеплялась за него, охватывала ногами. Снова и снова шепча его имя, она впитывала напористую энергию его тела и парила на крыльях его желания. Все выше взмывала она и горела все ярче, пока тело ее и все чувства не потряс взрыв и все стало немыслимо белым и беззвучным… ослепительным. И сквозь слепящую пелену пыла и освобождения почувствовала, как выгибается, сокращается и его тело, обретающее свое собственное освобождение внутри ее.

Все разноцветное, поняла вдруг Чарити, когда сердце ее начало биться снова, ее словно омывают потоки прекрасных текучих цветов. Из всеобъемлющего белого явились бледно-желтые тона, налившиеся вдруг яростно-золотым сиянием, которое, краснея, обращалось в оранжевый, малиновый, темно-коричневый. По мере того как дыхание ее становилось спокойнее, другие, красные, тона стали отдавать в голубизну, превращаться в винно-багряные, густо-лазурные, ярко-фиолетовые. Это было точно так, как рассказывала бабушка: цвета… и любовные наслаждения.

— Это волшебство, — прошептала Чарити.

— Так и есть, ангел мой. — Рейн очень нежно вышел из нее и лег на постель рядом. Он притянул Чарити к себе, прижал к груди, обнимая и наслаждаясь прикосновением ее влажной кожи. — Хотя, мне кажется, одних рук тут маловато.

Она подняла на него потемневшие, блестящие глаза.

— Тут должно участвовать и сердце, да? Рейн улыбнулся в ответ.

— И сердце.

Улыбка земного ангела расцвела на губах Чарити, кончиками пальцев она коснулась его бархатистых губ. Теперь Рейн Остин принадлежал ей, так же как и она — ему. Он поймал ее руку, поцеловал ее. И вместе они погрузились в сладкий, жаркий сон.

Чарити проснулась от непривычного, но приятного ощущения, что Рейн обнимает ее тело. Приподняв голову, она стала смотреть на него в серебряном свете луны, изумляясь тому, как причудливо соединялись в нем сила и нежность и как это притягательно.

Рейн. Он как раз такой мужчина, какой ей нужен. Его появление вырвало ее из пучины горя и душевной муки. Помогая своему подопечному, она выпустила на свободу женщину внутри себя, повзрослела, набралась опыта. Он дал ей возможность проявить инстинктивное стремление ухаживать и помогать. А теперь вот ввел и в могущественный мир ночного волшебства… и любви.

Многие из тех восхитительных вещей, которые произошли с ней во время сегодняшней любовной бури, все еще оставались не до конца понятными, однако она догадывалась, что события этой ночи были гораздо важнее, чем просто наслаждение, которое дарят друг другу. В течение какого-то времени она чудесным образом видела его глазами и слышала его ушами, испытывала те же чувства, была частью его тела. А он получил долю в ее ощущениях и чувствах. Она закрыла глаза и, наслаждаясь близостью его тела, снова погрузилась в сон.

Во время этого волшебства любви Чарити поделилась с ним и своим телом, и наслаждением, и любовью…

Чарити выскользнула из ослабевших объятий спящего Рейна, уже возле двери бросила нежный взгляд на его мускулистую грудь и взъерошенные волосы, подняла щеколду и вышла. Коридор был пуст, серый бледный свет лился в него сквозь окно. Она остановилась, прислушалась. Только-только рассвело, и бабушка ее, вероятно, еще не просыпалась. Следовало бы уйти от Рейна пораньше, но когда она в первый раз попыталась выскользнуть из постели, он проснулся, и одно повлекло за собой другое… Он любил ее снова. Она улыбнулась, тронув пальцами припухшие губы.

Она поспешно пересекла коридор и нырнула в свою комнату. Мышцы приятно ныли, напоминая о непривычной работе. Нужно быстро помыться, и, пожалуй, она даже успеет… Не дойдя до кровати, Чарити вдруг замерла.

На ларе в изножье кровати сидела леди Маргарет. Лицо у старухи было серое, совсем как свет начинающегося дня, под глазами залегли темные круги — последствие бессонной ночи.

Сморщенные руки крепко сжимали концы шали. Старуха подняла голову и выпрямилась, не сводя глаз с измятой ночной рубашки Чарити, с ее растрепанных волос и нацелованных губ. Но не это, а дивный свет, которым, словно топазы, лучились глаза внучки, заставил ее сердце сжаться. Это был свет любви… так сияют глаза женщины, которая отдала свое сердце.

— Он… — Голос леди Маргарет прозвучал непривычно хрипло. — Он творил для тебя ночное волшебство?

Чарити закусила припухшую губу и кивнула, голос не повиновался ей. Из ее уст вырвался лишь шепот:

— У него волшебные руки, бабушка. Все было точно, как ты рассказывала… и даже лучше.

Леди Маргарет поднялась и, с трудом передвигая затекшие ноги, подошла к внучке.

— Он был добр к тебе, дитя мое? Чарити кивнула.

— Бабушка, пожалуйста… не сердись на меня.

На лице старой дамы были и нежность, и страдание. Молодые люди урвали себе кусочек любви, вкусили радости посреди горестей и бедствий. Можно ли ставить им это в вину? Слезинка скатилась по морщинистой щеке леди Маргарет, она обняла внучку и, не проронив ни слова, вышла из комнаты.

Солнышко и сладостный воздух весны лились в открытое окно спальни Рейна, будоража его чувства, наполняя душевной энергией. Он сладко потянулся. Он не испытывал такого спокойствия и удовлетворения уже… Черт возьми, никогда он не чувствовал себя так хорошо! И какое замечательное утро!

Он направился к умывальнику, на полпути, возле разворошенной постели остановился, пристально посмотрел на смятые простыни, и глаза его сверкнули. Теперь Чарити его. Она его ангел, его любовница и очень скоро станет его женой. Осталось убедить ее старую бабушку…

Он побрился, оделся со всей тщательностью в перемазанный травой сюртук, даже навел блеск на сапоги с поцарапанными голенищами и только после этого «пустился в столовую, где был накрыт завтрак. Мелвин сообщил, что мисс Чарити давно встала и хлопочет по хозяйству, и подал ему чай, овсянку, а также лепешки со свежим маслом. После завтрака старый слуга показал, как пройти в библиотеку, где леди Маргарет всегда в это время корпела над приходно-расходными книгами.

Он отворил громко скрипнувшую дверь, вошел и некоторое время стоял молча возле письменного стола, ожидая, пока старая дама заметит его. Когда она наконец взглянула на него поверх стареньких, поцарапанных очков в оловянной оправе, он сразу понял, что бабка Чарити прекрасно знает о причине, приведшей его сюда… и причина эта ей не нравится.

— Леди Маргарет, я хочу поговорить с вами как с опекуном Чарити… официально. Вы не могли не заметить, что за прошедшие недели я успел познакомиться с вашей внучкой довольно хорошо…

— Даже слишком, — буркнула старая женщина.

Рейн покраснел, но тут же взял себя в руки и продолжил:

— Я высоко ценю достоинства вашей внучки и имею все основания полагать, что и она относится ко мне с не меньшей…

— Вы затащили девочку к себе в постель, — без обиняков заявила леди Маргарет, сняла очки и вперила в виконта сердитый взгляд.

Он замер.

— Очень хорошо. — Он перешел прямо к сути, раз уж бабка Чарити не пожелала миндальничать. — Я хочу жениться на ней. Что касается финансовой стороны, я очень недурно обеспечен и не обременен никакими обязательствами, которые могли бы препятствовать браку. Я способен позаботиться о благополучии Чарити гораздо лучше, чем вы.

Леди Маргарет раздраженно прищурила глаза и принялась вертеть в пальцах очки, а затем начала теребить кроличью лапку и серебряный полумесяц, висевшие у нее на шее.

— Об этом и речи быть не может. Вы неподходящий жених для моей внучки.

Этот ответ попал в самое больное место: каким-то сверхъестественным образом старуха выбрала тот довод, которым потчевали его отцы самых знатных лондонских семейств. Он неподходящий жених? Даже здесь, в глуши, в этом полуразрушенном имении? Все его защитные реакции ожили. Он грохнул кулаком по столу так, что леди Маргарет чуть отпрянула в своем кресле. В этот момент он снова превратился в Остина Бульдога.

— Я дворянин, с титулом, получил должное образование и пользуюсь репутацией приличного человека; богат, кое-чего достиг в жизни… и не то чтобы был противен с виду! Какого черта вам еще надо? Вы что, рассчитываете заполучить в женихи принца Уэльского?

Упрямая старуха злобно сверкнула глазами:

— Вы самый невезучий человек из всех, кого мне доводилось встречать!

Рейн даже вздрогнул. Ему отказывают из-за его невезучести?

— При чем здесь вообще эта глупость? Да, я схлопотал пулю в зад, но если б не этот злополучный выстрел, меня не отнесли бы в ваш дом, я не познакомился бы с вашей внучкой и не захотел бы жениться на ней — так что не такой уж я и невезучий!

Но леди Маргарет вскинула подбородок:

— С вами обязательно что-нибудь случится, и сердце моей внучки будет разбито.

— И все? То есть вы просто боитесь, что я скоро отдам концы и сделаю ее вдовой? Ну так по крайней мере я оставлю ее богатой вдовой… — Он запнулся на полуслове. Чарити еще горевала по умершему отцу. Может быть, опасения старой дамы не так уже смехотворны. Он действительно был ранен. Ему представилось прелестное лицо Чарити, на котором написана тревога за него. И если с ним случится что-нибудь похуже огнестрельной раны… Но тут его бульдожья решимость подняла голову и быстро разогнала эти жалкие мыслишки. — Ничего со мной не случится, и нечего тут каркать. — Все черты его лица словно заострились, и на нем появилось выражение легендарного остиновского упрямства. — Ваша внучка считает, что я подхожу ей лучше некуда. И я женюсь на ней… и буду спать с ней, и она нарожает мне детей, и я буду наслаждаться семейной жизнью… и доживу до таких преклонных лет, что самому противно станет. Так все и будет, с вашего благословения или без оного.

Старуха посмотрела на это лицо, выражавшее нечистивейшее упрямство, на выпяченную челюсть, на страстный огонь, пылавший в серых глазах, и поняла, что уже не в ее силах поправить дело.

— Если Чарити примет ваше предложение, я не стану говорить «нет».




Когда Рейн вышел из библиотеки, на губах его играла довольная усмешка. Разговор прошел не так уж плохо, решил он. Теперь нужно только отыскать Чарити и сделать ей предложение. И он сразу увидит, как в глубине ее глаз загораются эти чудные искорки, и заключит ее в объятия… Господи, да он же стал горячий, как печь, от одной только мысли о ней!

Мелвин с минуту чесал в затылке, соображая, затем объявил, что не так давно видел, как молодая хозяйка проходила мимо огорода. Но Чарити там не оказалось. Рейн окинул взглядом хозяйственные постройки. Так как и это результатов не дало, он решил наведаться на конюшню — не помешало бы, кстати, проверить, как там поживают его лошади, которых доставили из города.

В конюшне ее не было. Потратив несколько минут на осмотр своих чистокровных вороных, он пошел прочь, но остановился в дверях, чтобы одернуть жилет.

И тут он краем глаза уловил какое-то быстрое движение. Голова его мгновенно обернулась в ту сторону. Но нет, это была не блондинка в черном, не она. Это был мужчина, малорослый худенький заморыш в серых обносках и старых сапогах. И было что-то в его полусогнутой фигуре и опасливости движений, что наводило на мысль — человек от кого-то прячется. Он остановился возле угла хлева, и вдруг из-за этого самого угла появилась чья-то рука и поманила его. Заморыш тут же нырнул за угол вслед за скрывшейся рукой.

Сам не понимая зачем, Рейн решил последовать за мужчиной. Когда он крадучись дошел до угла и осторожно заглянул за него, то увидел двоих. Они торопливо шли прочь от Стэндвелла, и у второго на плечо был закинут мешок. Один маленький и квадратный, второй низенький и худой — ба, да эта парочка была Рейну знакома!

Это были те самые паскудники, которые стреляли в него! Ну-ну. Шея Рейна побагровела, заалели и уши. Руки сжались в кулаки. Десятки раз он давал себе клятву, что обязательно разыщет этих стрелков и задаст им такую взбучку, что им небо с овчинку покажется! Стоп, а что, собственно, эти проныры делали здесь, в Стэндвелле?

Он поспешно зашагал к опушке леска, в котором только что скрылась дрянная парочка. Затем долго шел по их следу по каменистой, размытой дождями расселине, ведшей к утесам над бухтой. Тропинка оказалась довольно опасной, приходилось прыгать с камня на камень, так что скоро его нога и раненая ягодица заныли. Но, не желая упускать из виду стрелков, Рейн Остин превозмог боль.

А они, сами того не подозревая, довели его до края утесов, а затем вывели к узкому проходу в камнях, даже с несколькими ступеньками, который было и не приметить из-за валунов и зарослей кустарника. Узенький каменный уступ вел к входу в пещеру. Рейн остановился и, затаив дыхание, стал ждать, не выйдет ли парочка. Они не выходили — ага, значит, пора ловушке захлопнуться.

Чарити увидела Рейна, когда он еще был возле конюшни, из окна верхнего этажа. Она окликнула его, но он, видимо, не услышал ее. Внимание Рейна было полностью поглощено чем-то, что находилось между конюшней и хлевом, вне поля ее зрения. Легкой пружинистой походкой она поспешила вниз по лестнице. Щеки Чарити розовели румянцем, ей не терпелось увидеть Рейна. Воспоминания о вчерашней ночи, проведенной в любовных ласках, витали вокруг нее и согревали как плащ.

Но когда она добралась до конюшни, Рейна там уже не было. Наконец она увидела его — он шел через луг, направляясь к ручью, протекавшему по каменистому ущелью, которое выходило к прибрежным утесам пониже Стэндвелла. Чарити нахмурилась. С чего это ему вздумалось пойти гулять вдоль этого ручья? И потом, почему у него такой настороженный вид? Вот он приостановился, спрятался за дерево. Потом перебежал к другому. Чарити закусила губу, решая, как поступить, а затем последовала за ним.




Глава 13


Прижимаясь к влажной стене пещеры, Рейн крадучись продвигался вперед, поглядывая вокруг в надежде обнаружить предмет, который можно использовать в качестве оружия. Пещера оказалась значительно больше, чем можно было предположить, и здесь была уйма накиданных старых ящиков и рассохшихся бочек. Он выбрал доску покрепче, мрачно улыбаясь.

Мерзавцы деловито разбирали свою добычу, которую уже успели высыпать из мешка на стол, стоявший в центре пещеры. Переговаривались они тихо, но Рейн сумел разобрать, что один из них был огорчен, что им приходится добывать пропитание таким способом. Окинув пещеру быстрым взглядом — нет ли второго выхода, — Рейн заметил, что пещера имеет удивительно обжитой вид: соломенные тюфяки и одеяла на полу, фонари, стол и табуретки, погнутые кастрюли и сковородки, ведра. Оружия не видно. Рейн крепче сжал свою импровизированную дубинку и шагнул вперед.

— Ах вы, мелкая сволочь, мерзавцы! — зарычал он, с виду став совсем как большой рассерженный кот. — Я ведь обещал, что найду вас!

Мерзавцы похолодели, обернулись и, выпучив глаза, уставились на силуэт, четко обрисовывавшийся в свете, падавшем от входа.

Рейн постучал доской по ладони и был вознагражден: лица у мерзавцев стали белыми как полотно, глаза вылезли из орбит.

— Это он, Перси! — пискнул худенький.

— Да, это я, — рявкнул Рейн. — Позвольте представиться. Рейн Остин, виконт Оксли, к вашим услугам. — Он отвесил шутовской поклон. — Видно, сегодня вам особенно везет… вы предстали передо мной… и скоро предстанете перед Создателем! — И он рванулся вперед. Мерзавцы брызнули в разные стороны, так что доска Рейна просвистела в воздухе вхолостую, расплющив одну только ковригу хлеба на столе. Рейн был поражен, что ему даже не пытаются оказать сопротивление. Быстро повернувшись, он обнаружил своих противников, прижавшихся друг к другу у стены пещеры. Вид у них был жалкий… Как-то это плохо стыковалось с засадой в лесу и выстрелом.

— В-ваше сиятельство, в-ваше сиятельство! — взмолился Перси Холл. — Мы же не знали, что вы виконт.

— И мы хотели только попугать вас, — жалобно добавил Гэр Дэвис. — Мы влепили вам заряд свинца нечаянно. Ну не повезло!

— Гэр никогда в жизни ни во что из ружья не попадал! Мы просто хотели, чтобы вы забрали ваши деньги и уехали отсюда подобру-поздорову, — дополнил Перси и торопливо продолжил: — У нас нет бренди… и добыть новый груз неоткуда… мы даже не знаем, откуда этот бренди брался. И покупкой, и продажей занимался всегда сам сквайр. А мы просто привозили груз на берег в нашей лодке!

Глядя на то, как бедняги дрожат и хнычут, Рейн почувствовал укол совести. Мерзавцы подстрелили его, так почему же у него рука не поднимается устроить им хорошую трепку?! Однако что это такое они сказали про…

— А сквайр, он утонул, как раз когда мы в последний раз везли бочки на берег. Такая уж полоса была последнее время, сплошное невезение, — продолжал свои объяснения Перси.

— Сквайр? — Рейн шагнул к ним и впился в собеседников сердитым взглядом, одновременно пытаясь сообразить, что к чему. — Сквайр Стэндинг? Аптон Стэндинг, покойный отец Чарити? Он тоже был связан с вашей шайкой?

— Он да мы — это и была шайка, — признался Перси с несчастным видом. — А теперь остались только мы. Только вот контрабанды больше нет. Сквайру очень были нужны деньги, да и беды большой в контрабанде он не видел: подумаешь, казна налогов маленько недосчитается.

— Вы лжете, чтобы спасти свои шкуры! — Рейн напрягся всем телом, сверкнул глазами, стал вглядываться в их лица, тщетно пытаясь обнаружить свидетельство того, что они лгут. Такие бесхитростные признания не могли быть частью коварного плана, да и зачем выдумывать такое? Увы, здравый смысл подсказывал, что приятели говорят правду. Оказывается, покойный сквайр Аптон Стэндинг, мудрый, любящий и заботливый отец Чарити, был не таким уж образцом добродетели. Открытие это потрясло Рейна.

— Я совсем не хотел попадать в ваше сиятельство, — заговорил Гэр дрожащим шепотом. — Это невезуха попутала. Порча мисс Чарити, она ведь у нас колдунья. — Он сглотнул и выпустил наконец полу Перси. — Началось с того, что я упал в могилу сквайра, а всякому известно: если кто упал в могилу, вырытую для другого, обязательно помрет следующим. Я пока не помер, но дурное везение меня зацепило. Потому-то я в вас и попал из ружья.

— Такие вещи сплошь и рядом происходят, когда мисс Чарити рядом, — подхватил Перси, с несчастным видом поглядывая на Гэра и кивая головой, дабы придать веса своим словам. — Мы ее любим. Она нам как дочь. Но она точно колдунья. В ночь, когда она родилась, на луне были знаки! И какую ж она, бедняжка, порчу наводит! Где она, там жди беды и несчастья. А уж с тех пор, как она вошла в возраст… Я сам за последние четыре года и руку ломал, и голову разбивал. А он вот, Гэр, так и вовсе бьется и колотится едва не каждый день — к лошадям вообще приближаться не может из-за нее.

— Н-но это смехотворно! — выпалил Рейн и напрягся, готовясь защищать любимую против столь неожиданного и невероятного обвинения.

— Но это правда, клянемся! — Гэр вдруг побледнел. — У нее сердце доброе, и она вечно тащит в дом всяких зверюшек. Вот только зверюшки эти долго не живут, один Вулфи уцелел, так вы, ваше сиятельство, сами, должно быть, видели, в каком виде этот пес. А ее папенька, сквайр — ведь и его не обошло дурное везение! Каждый год сквайр что-нибудь да ломал себе — то руку, то ключицу, нос один раз. Он за эти годы потерял почти все деньги и часть земель. Оттого-то ему пришлось заняться контрабандой, чтобы как-то дом содержать.

— А последнее время и с контрабандой выходило неладно. Вот хоть в ту ночь, когда он потонул: вдруг ни с того ни сего погасли сигнальные фонари. А погода была ненастная, штормило, корабль в бухту войти не мог. Пришлось нам выходить в открытое море в нашей лодчонке… А без сигнальных фонарей в такую ночь вернуться как? Мы и оглянуться не успели, как нас выбросило на скалы…

Все ожило вновь для незадачливых контрабандистов, и полился жуткий, путаный, невнятный рассказ. Тьма и ревущее море… вокруг брызги секут лицо… пенящиеся волны величиной с гору обрушиваются на их лодчонку… и нет света сигнальных фонарей… не видно пути… и нет надежды.

А возле входа в пещеру стояла, ни жива ни мертва, Чарити. В первый раз она услышала рассказ о гибели своего отца в таких ужасных подробностях. И она узнала, что вину за эту смерть возлагают на нее, и кто — два человека, которых она любила и считала членами семьи. Джинкс. Она едва устояла на ногах. Да, всю жизнь она видела, что вокруг беды. Сердце ее, отягощенное горестями, замерло на мгновение, словно не в силах биться. Она чувствовала себя так, будто под самыми ее ногами открылась черная бездна и все, на чем строилась ее жизнь, вдруг ухнуло в нее. Она пыталась осмыслить ужасное открытие, и тут ей был нанесен сокрушительный удар. Фонари… сигнальные фонари погасли в ту ночь, когда погиб ее отец… потому лодка и попала на скалы… Это и погубило ее отца.

— О нет, — прошептала она беззвучно. Боль пронзила ее грудь. Она заставила себя подобрать подол и выбралась из пещеры.

Рейн смотрел на эту парочку незадачливых контрабандистов, видел, как они заново переживают крушение лодки, с новой силой скорбят о погибшем товарище, чувствовал, что его праведный гнев гаснет. Эти олухи деревенские еще и слегка сумасшедшие, вдруг понял он. Свихнулись ли они оттого, что их крепко побило во время крушения, или из-за гибели их друга и товарища, или помутились умом на почве фантастических идей леди Маргарет, сказать было невозможно.

Чарити. Он вспомнил ее здравомыслие и неотразимую логику и возблагодарил Бога за то, что Аптон Стэндинг сумел хотя бы что-то в жизни сделать как следует. Живя в своем сумасшедшем доме, где царила слепая вера в нелепейшие предрассудки, сквайр все же сумел передать Чарити свои прагматизм и здоровый скептицизм, смог создать достойный противовес выдумкам самодурки-тещи.

— Колдунья? Черт бы вас побрал, дурачье! Нет никакого колдовства, и никакого сглаза нет, да и никакого просто везения, кстати сказать, тоже нет! — Отбросив в сторону доску, он пошел на них, будто решил, что лучше порвать их на части просто голыми руками. — Слушайте, вы, трусы несчастные: всякий человек живет как может, имеет что имеет и распоряжается собой так, как ума хватит, вот и вся философия! А никакого везения нет. — Подойдя совсем близко, он топнул ногой и добавил страшным шепотом: — И если я еще раз услышу от вас такие подлые, зловредные глупости, я с вас, мерзавцев, шкуру спущу! — Оба кивнули. Обжегши их презрительным взглядом, он добавил: — И чтоб духу вашего в Стэндвелле не было. А к Чарити не сметь и подходить.

Рейн круто развернулся и вышел из пещеры.

Чарити бежала по залитым солнечным светом полям, задыхаясь и ничего не видя от слез. Повинуясь отчасти мысли, отчасти чувству, она ловчее подхватила подол черного платья и направилась к маленькой каменной церковке, стоявшей на землях Стэндвелла. Когда она добралась до ее дверей, легкие у нее как огнем горели, в боку кололо, а ноги подгибались. Она кинулась к двери и принялась дергать ручки. Но увы, дверь была заперта, и это последнее прибежище оказалось недоступно для нее благодаря нововведению приходского комитета — висячему замку, который стали использовать, чтобы внутрь не забирались бродяги и прочие нежелательные личности.

— Пожалуйста, пожалуйста, впустите меня…

Но мольбы ее слышала одна только дверь, возле которой она сидела, прямо на стертых ступеньках, в пыли. Мысли накатили на нее, словно черные мрачные воды, совсем как те, что оборвали жизнь ее отца. Фонари. Все ожило в ее памяти, все события той ночи… как она услышала, что хлопает от ветра дверь в нежилом крыле дома… и два зажженных фонаря, которые она нашла там… и которые погасила, решив, что, верно, Мелвин работал здесь вечером, вставлял стекло в окно, да и забыл здесь непогашенные фонари. Ей еще тогда показалось странным, что Мелвину вдруг вздумалось работать по дому после заката, да еще окно стеклить. И странно, что старик забыл зажженные фонари; не похоже это было на него. И вот теперь она знает. Она погасила сигнальные фонари, которые должны были указывать путь ее отцу, и, возможно, тем самым погубила его.

Колдунья — вот как говорили про нее Гэр и Перси. Она приносит беду, навлекая несчастья, в том числе на тех, кто любит ее сильнее всего. Терзаемая душевной мукой и чувством вины, утопая в черных волнах отчаяния, она ухватилась за это слово — «джинкс».

Почему она всегда чувствовала себя ответственной за те несчастья, которые обрушивались на всех вокруг нее? И она считала себя немножко виноватой за то, что ей самой постоянно везет, в то время как на долю окружающих выпадают одни страдания. А теперь то, о чем и помыслить было невозможно, было сказано вслух и сразу пустило корни в ее исстрадавшемся сердце, как если бы это была великая истина, которую она всегда искала, но страшилась найти. Всю жизнь она только и делала, что пыталась смягчить бедствия, которые так и сыпались на всех рядом с ней, кидалась помогать всякий раз, когда обрушивалось очередное несчастье и из-под пяты злой судьбы выползали раздавленные и покалеченные существа. Могла ли она быть источником тех несчастий?

Сердце ее восставало при этой мысли, но привычка рассуждать логически, привитая отцом, теперь служила темным силам суеверий. Все невзгоды прошлых лет проходили перед ее мысленным взором: неурожаи, болезни, несчастные случаи, сломанные конечности, ожоги и ушибы. Сложности, которые неизменно возникали у Гэра с лошадьми, и постоянные травмы отца, и вечные проблемы с арендаторами, и неуклонное истребление бабушкиного изящного фарфора. Пчелы отказывались роиться в Стэндвелле, а в коврах вечно прожигались дыры от случайных искр! Почему вещи словно сами собой падали с полок, когда она проходила мимо? Даже Гэр упал в открытую могилу, а потом эта пуля, пущенная в воздух и попавшая в Рейна Остина…

Рейн. Сердце остановилось у нее в груди. Ведь он лежал возле разбитого экипажа, когда она увидела его в первый раз… Внезапно в уме ее всплыла картина: вороные кони и экипаж, с грохотом мчащиеся прямо на нее. Экипаж, который потом разбился! Она перебежала дорогу лошадям и стала причиной катастрофы! А потом Гэр и Перси случайно подстрелили Рейна, и его принесли в Стэндвелл, где несчастья валились на бедного виконта одно за другим. А ей и в голову не приходило, что причиной его злоключений может являться она сама. Только в те моменты он и не подвергался постоянным опасностям, когда был в ее объятиях, то есть под влиянием ее чудовищно сильного везения. А может, как раз это-то и было самым страшным из несчастий, выпавших на его долю…

Наконец в уме ее одно соединилось с другим. Ее отец и Рейн… она любила обоих и для обоих оказалась источником страданий и опасности. Отец ее мертв, а Рейн постоянно оказывается на краю гибели… из-за нее. На сердце у нее было тяжело, настоящее и будущее виделись теперь в новом мрачном свете. Рано или поздно, поняла она, в результате одного из этих несчастных случаев она потеряет и Рейна тоже. Это просто вопрос времени.

Если она и вправду любит Рейна Остина, то должна сделать все, чтобы уберечь его от опасности, даже если ей придется потерять его. Любя его, она обязана защитить его от своего катастрофического влияния, заставить уехать как можно дальше от нее — если еще не слишком поздно. От этой мысли сердце у нее болезненно сжалось.

Она лежала на пыльных ступеньках возле двери церковки и пыталась черпать силы в том, что одно только и осталось неизменным в ней после этого страшного открытия, — в своей любви. Благодаря любви она сможет найти в себе силы услать Рейна прочь и продолжать жить без него.

Однако как же она станет жить с ужасной пустотой в груди, там, где прежде билось сердце?

Было едва за полдень. Рейн смотрел, как Чарити спускается по главной лестнице, и сердце его переполнялось острым желанием любить и оберегать ее. Она была прекрасна: светлые, медового оттенка волосы сияли в пыльном луче света, лицо белело нежным овалом. Любящая и щедрая, такая лучисто-чувственная и трогательно здравомыслящая. Она была его женщина — его любовь.

Он встретил ее у подножия лестницы и с сияющим лицом взял ее руку в свою.

— Я все утро тебя искал. Где ты была?

Но только она начала прикидывать, что бы соврать в ответ, как он повернулся и, забыв о своем вопросе, потянул ее за собой в комнату, где сейчас никого не было, подвел к высоким окнам, возле которых стояли старинные скамьи, и, не удосужившись даже проверить, не смотрит ли кто на них, поцеловал. Это был сладостный, восторженный поцелуй любви. Охваченный страстью, он даже не заметил, что она не отвечает ему.

— Сядь, Чарити, — сказал он, кивком указывая на скамью и беря ее руки в свои. Когда она присела на край, он опустился перед ней на одно колено и улыбнулся ее милым светло-карим глазам. — Я искал тебя повсюду. У меня прекрасные новости. Я беседовал с твоей бабушкой сегодня утром… о нас. Ангел мой, она разрешила мне поговорить с тобой. — Его лицо сияло от возбуждения. У Чарити пересохло во рту, глаза жгло. Она точно знала, что за этим последует. Не так давно это было бы воплощением заветной мечты, но сейчас у нее защемило сердце. — Мисс Стэндинг, вы. не могли не заметить, с каким уважением я к вам отношусь и какие теплые чувства к вам питаю. — Он усмехнулся: и правда, и слова лишь слабо передавали то, что он испытывал.

Чарити подняла глаза и сразу же опустила, однако сияющее выражение, которое она успела увидеть на его лице, несколько подрастопило ее решимость. Она запаниковала и отвернулась.

— Право, ваше сиятельство, очень мило с вашей стороны говорить так. Однако не позволите ли вы мне подняться? У меня нога затекла. — И она встала. Он нахмурился, ошеломленный, она же отошла на несколько шагов и принялась растирать ногу. Тогда он решил, что лучше начать сначала.

— Чарити, я должен обсудить с тобой кое-что очень важное.. . и очень приятное. — Он приблизился к ней, взял ее руки в свои, нежно поцеловал их, прикрыл своими ладонями. — Это касается твоего будущего… и моего.

Чарити не посмела встретить его взгляд; его образ и так стоял перед ее мысленным взором. Волнение стиснуло ей горло. Она должна была отвергнуть его, ответить отказом на предложение выйти за него замуж, не раскрывая подлинной причины, по которой она решилась поступить так. Он не верил в везение — ни в обычное, ни в дурное, не поверит он и в то, что она колдунья. Он настоит на своем и все-таки женится на ней. А она сделает все возможное, чтобы он поверил, что она не хочет выходить за него замуж.

— Я состоятельный человек, Чарити… по крайней мере был состоятельным, пока две недели назад меня не занесло сюда. — Он невесело рассмеялся, но шутка его пронзила ей сердце. Если ее решимость и нуждалась в дополнительном поощрении, то он как раз и подстегнул ее. — И я не отягощен никакими обязательствами или связями, о которых стоило бы упоминать. Я совершеннолетний и хочу жениться. Жениться на тебе, Чарити, если ты согласишься выйти за меня.

Чарити высвободила свои ладони из его рук так, будто их обожгло, отступила на шаг, все так же избегая смотреть ему в глаза.

— Право, ваше сиятельство, это не слишком хорошо с вашей стороны — шутить такими вещами.

— Шутить? — Он был потрясен; к такой реакции он не был готов. — Уверяю тебя, Чарити, я говорю совершенно серьезно.

— Тогда вы получите совершенно серьезный ответ, ваше сиятельство. — Она выпрямила спину и подняла глаза — так, что взгляд ее уперся в верхнюю пуговицу его жилета, но не выше. — Я вынуждена сообщить вам, что то, о чем вы говорите, никак не может иметь места.

— Не может иметь… — Он захлопал глазами, обескураженный ее хладнокровным благонравием. — Чарити?! — Он пошел было к ней, но она сразу же отступила. — Чарити, я прошу тебя выйти за меня замуж… уехать со мной в Лондон… стать моей женой — виконтессой. — Лицо его запылало, а сердце стеснил забытый было ужас. Он пытался увидеть в ее позе, в этом все время отведенном взгляде, в упрямо вздернутом подбородке что-нибудь, что указывало бы на то, что хладнокровный отказ — лишь дикая шутка, и не обнаружил ничего. Она была совершенно серьезна.

— Я польщена вашим предложением, ваше сиятельство, но вы не можете не знать, каково мое финансовое положение. Я бесприданница.

— Естественно, я знаю, каково твое финансовое положение, — заявил он, хмурясь. — Но и ты не можешь не знать, чтоединственное приданое, которое мне нужно, я получил вчера ночью.

Чарити подняла голову. Глаза ее были темны, в них посверкивали искорки боли.

— Не очень-то достойно истинного джентльмена напоминать мне об этом. — И она с вызовом вскинула подбородок.

— Не слишком-то достойно истинной леди о таком забыть! — рявкнул он, с ужасом понимая, что раздражение его нарастает и вообще разговор принимает неприятный оборот. Что он такого сказал? Или сделал? Ну, что бы это ни было, а он не позволит, чтобы и дальше так шло!—Чарити… ангел мой… прости меня. Ну же, позволь мне начать сначала. — Он протянул руки, собираясь взять ее за плечи, чтобы опять волшебным образом возникло теплое чувство, которое всегда связывало их. Но она не далась.

— В этом нет никакой необходимости, ваше сиятельство. Я предпочла бы избавить и вас, и себя от неприятного разговора. Но раз уж вы настаиваете… — Тут она с силой оттолкнула его и даже пошатнулась, когда он внезапно отпустил ее. — Я не могу выйти за вас замуж. Даже для моего девичьего неразвитого умишки всегда была очевидна разница в нашем положении, и я ничего от вас и не ждала. Вы богатый аристократ, у вас титул, вы образованный и культурный светский джентльмен. А я девчонка без гроша за душой, дочка деревенского сквайра, серая мышка, простушка, не умеющая толком себя вести. Я помню свое место, хоть вы, похоже, об этом забыли. Как жених вы мне не подходите.

Он не подходит! Опять это проклятое слово! Услышать это из уст Чарити оказалось для него шоком, и он лишился дара речи. Это после того, как они делили все, предаваясь наслаждениям… И всегда она принимала его… хотела его…

Он сделал шаг к ней, пытливо вглядываясь в ее настороженные, пылающие глаза, и она быстро отступила. Лицо ее вспыхнуло таким румянцем и она так поспешно отвела взгляд, что он вздрогнул. Может, она так переживает утрату девственности? Думает, что теперь, когда честь ее погублена, она перестала быть желанной для него?

— Чарити, в том, что произошло вчерашней ночью, нет ничего постыдного. — Голос его смягчился, он ласкал, убеждал… и ранил ее сильнее, чем прежде. — Это было естественно. То, что мы любили друг друга, было прекрасно…

— По-моему, вы не совсем поняли, ваше сиятельство. Я не хочу выходить замуж за вас… и вообще за кого бы то ни было, — процедила она. Это была чистой воды ложь. Ее первая ложь в жизни.

— И ты думаешь, я поверю в это? После того, что произошло между нами прошлой ночью? — Лицо его стало темно-бронзовым от прилива крови, крупное тело напряглось. Видеть, как темнеют его прекрасные серые глаза, ей было почти физически больно. С каждым ее жестоким словом свет, горевший в них, мерк и мерк; и сияние в ее сердце тоже постепенно гасло.

— Ночью произошло прискорбное недоразумение. — Она вся сжалась, глядя, как он пытается осмыслить ее слова.

— Прискорбное недоразумение? — Пощечина бы и то не так обидела его. Он ответил столь же хлестко: — Вчера вечером ты держалась иного мнения, ангел мой. Ты пришла в мою постель по собственной воле. Потому что хотела любви… Ты желала узнать, что же такое это твое ночное волшебство и чтобы я научил тебя этому! — Он умолк. И умом, и сердцем он понимал, что права, которые он заявлял на эту девушку, были серьезнее… что дело было в ее чувствах. Но он не осмеливался сейчас заговорить об этом; услышать, что она отрекается и от своих чувств, — он бы не вынес этого.

— Я не отрицаю, что мною двигало любопытство, мне хотелось узнать, что собой представляет этот акт, — ответила она, отчеканивая каждое слово. — Не отрицаю и того, что вы в моих глазах обладаете необыкновенной привлекательностью, ваше сиятельство. — Резкие, скрипучие нотки появились в ее голосе, потому что каждое слово ей приходилось выдирать из своего сердца. Она увидела, что он весь закипает от гнева, и почти обрадовалась этому. — Полагаю, большинство женщин сочло бы вас очень… интересным… в этом смысле.

— Черт побери! Интересным?! — Он затрясся от бессильной ярости.

— Но мое любопытство никак не могло повлиять на ситуацию; вы не подходите мне, ваше сиятельство.

В зрачках его мерцающих серых глаз появился мальчик с загорелыми щеками и взглянул на нее таким непонимающим взглядом, что стало ясно: он потрясен ее предательством. Глаза у нее защипало, горло словно стиснула чья-то рука. Как же она обидела его!

Неподходящий. Услышать такое от нее было убийственно. Он попытался понять, в чем тут дело, приподняться над хаосом, царившим в его душе. За всей этой историей чувствовался намек на то, что он недостаточно хорош, не заслуживает жены… а также нежности и уважения. Он вызывал чувственное любопытство, годился для приятных развлечений — но не для любви. Так что ж, ее теплые чувства и заботы, милое пробуждение ее тела, ожившие воспоминания — неужели все это было ложью?

Она наблюдала за тем, как он колеблется в своей уверенности, цепляется за последнюю надежду, и нанесла решающий удар, чтобы не осталось недомолвок:

— Одной ночи было… вполне достаточно.

— Что, черт возьми?! Одной ночи?!

Гнев и желание быть с ней нахлынули одновременно, он рванулся вперед, схватил ее и прижал к себе обеими руками так, чтобы она не смогла вырваться. Губы его яростно впились в ее рот властным, не терпящим сопротивления поцелуем, он брал все, что хотел и в чем нуждался. Он впился в ее губы, вкушая их медовую сладость, умирая от желания добиться любви и страдая от отчаяния настолько, что готов был удовлетвориться ее страстью.

Чарити словно оказалась в центре огненного вихря. Жаркие порывы желания и гнева ревели вокруг, проникая в ее плоть, и вихрь этот не замечал как ее беспомощной реакции, так и слабых попыток вырваться. Его жесткое тело горело огнем, стальные руки сцепились кольцом вокруг нее, и от них шел неумолимый жар; губы опаляли. Это было слишком для ее исстрадавшегося сердца. Желание и тоска поднялись в ее душе — такие острые, что могли порезать.

Руки ее перестали отталкивать его, тело замерло, подчиняясь его воле. Но нельзя было допустить, чтобы он стал принадлежать ей.

В центре этой яростной бури, в самой глубине ее души, покоилось нерушимое основание — ее любовь к нему, бастион, настолько надежный, что способен был устоять и перед его гневом, и перед его страстью, и перед его тоской — ради его же блага. Именно эта любовь сейчас наполнила ее душу, засияла в ее глазах и превратила его страсть в темную, удушающую боль, которая змеей сворачивалась внутри.

Он почувствовал, что сопротивление ее слабеет, и несколько расслабился. Губы его нежнее касались ее губ, сначала требуя, затем выпрашивая отклика. А потом умоляя о нем. Когда в голове у него чуть прояснилось, он принялся искать признаки ее ответной страсти, которой так желал. Но она просто стояла в его объятиях, дрожала и дышала прерывисто. И он почувствовал, что у ее губ появился новый привкус — они стали солеными. Это был вкус… Дыхание у него перехватило, он поднял голову и открыл глаза. Слезы.

Глаза ее были закрыты, и слезы бежали по раскрасневшимся щекам, стекая к измятым, припухшим губам. Его словно ударило в грудь. Он не мог дышать. Сознание, что он совершил насилие, что внутри его еще жив и ворочается, свиваясь кольцами, гнев, наполнило его ужасом. Боже всемогущий! Что он наделал?

Он выпустил ее. Воздух с трудом проникал в его легкие, словно горло ему сжимала чья-то мстительная рука.

— Ч-Чарити…

Она сделала один нетвердый шаг назад. Глаза ее были темны и полны неслыханной муки. Он обрушил на нее всю свою страсть и весь свой накипевший гнев, как будто она была виновата в том, что он любит ее и хочет ее, и в том, что она его не любит и не хочет. Он причинил ей боль и обидел ее.

— Я не выйду за тебя, — выговорила она наконец хриплым шепотом, отступая к двери. — Если ты питаешь хоть какое-то уважение к моей бабушке… и ко мне, ты уедешь из Стэндвелла сегодня же… сейчас же.

Он стоял перед ней, раздавленный, опустошенный и одинокий. Она повернулась и бросилась бежать к двери.

Он был не в силах пошевелиться. Ее лицо стояло перед ним, и выражение боли на нем; и боль эта словно прорастала внутрь его души, как до того проникали туда многие другие ее чувства. Он винил только себя. Он не понимал причин, по которым она отказала ему, но он не мог поверить, что она вчера ночью не хотела его и легла в его постель из одного любопытства или даже чувственного влечения. Ее любовь была слишком подлинной. И однако, сегодня она показалась ему совершенно другим человеком.

Он потерял ее… и даже не знал почему.

Все в доме встало вверх дном из-за внезапного отъезда виконта. Мелвин отправил одного из своих внуков в Мортхоу нанять там лошадей и какой-никакой экипаж, затем упаковал разбитый сундук его сиятельства и отволок вниз. Виконт попросил леди Маргарет уделить ему несколько минут и с мрачным видом поблагодарил ее за доброту, приют и медицинскую помощь. Он выписал ей чек на изрядную сумму — слишком большую, как не преминула заметить старая женщина.

Объединенными усилиями они снесли Стивенсона вниз и уложили в экипаж, так как он категорически отказался остаться, если его хозяин уезжает. И вот Рейн, с посеревшим лицом, с которого не сходило страдальческое выражение, уже прощается у подножия лестницы с леди Маргарет, Мелвином, Бернадеттой… Вулфрамом, который скачет вокруг экипажа, находясь в полном восторге от всеобщей суеты… Забираясь в экипаж — двуколку, запряженную парой рабочих лошадей, Рейн приостановился на мгновение, оглянулся и, не сводя с леди Маргарет темного взгляда, попросил бабку Чарити передать наилучшие пожелания внучке. Леди Маргарет нахмурила брови и кивнула. Рейн уселся в двуколку и, шлепнув вожжами по спинам лошадей, погнал их вперед.

А высоко наверху, возле окна той комнаты, в которую Рейна поместили, когда он только появился в Стэндвелле, стояла Чарити и тайком наблюдала за его отъездом. Это был наилучший выход, это была жертва, достойная любви, твердила она себе. Но сколько бы она ни убеждала себя в этом, раздирающая боль в груди становилась только сильнее. Чарити не сводила глаз с двуколки, пока та вовсе не скрылась из виду, затем отвернулась от окна и принялась бесцельно бродить по комнате.

Там много позже и нашла внучку леди Маргарет. Она сидела на кровати без матраса, и вид у нее был такой, будто в ней не осталось ни капельки жизни. Леди Маргарет хмуро глядела на внучку, пытаясь понять, что же произошло.

— Он просил у меня позволения поговорить с тобой… и, полагаю, сделал это, — сообщила старуха, явно озадаченная.

— Мы поговорили. — Чарити даже не подняла глаз, упорно глядя на сцепленные пальцы рук, лежавших на коленях.

— И?.. — В бабушкином голосе послышались нотки раздражения.

— Я отказала ему.

Сообщив это и не прибавив ни слова, Чарити вышла из комнаты.

Но тем же вечером леди Маргарет узнала все. Она нашла Чарити в комнате покойного Аптона. Та стояла у окна и смотрела на бухту, освещенную луной. Когда девушка обернулась, старуха увидела, что на шее у нее висят амулеты, несколько амулетов. И очень сильных.

— Расскажи мне про луну, бабушка, — заговорила девушка печально. — Расскажи мне, какая была луна в ту ночь, когда я родилась.

Леди Маргарет пошатнулась, неверной рукой нашарила стул и тяжело опустилась на него. Итак, катастрофа, которую обещала полная луна и о приближении которой она догадалась, свершилась, но это оказалось совсем не то, чего она ожидала. Все было гораздо хуже. Чарити узнала, что на ней лежит проклятие.




Глава 14


Их немилосердно трясло на разъезженной лондонской дороге, крупные придорожные гостиницы были переполнены, но Рейн почти не замечал всего этого. Его душили гнев и боль, и он никак не мог разобраться в своих чувствах к Чарити, которая неожиданно отвергла его. Кроме того, его тревожило, что по прибытии в Лондон он найдет свои дела в полном беспорядке.

Рейн поехал прямо к своему дому на фешенебельной Сент-Джордж-сквер. И к крыльцу имел несчастье подъехать именно в тот момент, когда гости его соседки, графини Суинфорд, выходили из соседнего дома. Он натянул вожжи, и забрызганная грязью двуколка остановилась возле кованой ограды его дома, выстроенного в палладианском стиле.

Почтенная графиня прожила с ним бок о бок три года. И за все это время царственная дама ни разу не удосужилась нанести ему визит вежливости, равно как и принять его самого, что не мешало ей, впрочем, принимать у себя буквально весь Лондон едва ли не каждое утро. И вот теперь гости неприступной соседки получили возможность вдоволь полюбоваться на его жалкий экипаж и наемных кляч, на его мятый сюртук, весь в зеленых пятнах травы, отросшие волосы и нечищеные сапоги. Когда он выбирался из двуколки, а потом, опираясь на трость, ковылял к крыльцу, ему казалось, что сам воздух гудит от пересудов о нем.

Миновав деревца в кадках и цветочные клумбы, украшавшие маленький садик перед парадной дверью его дома, он поднялся по ступеням элегантного крыльца к колоннам полупортика и остановился на верхней ступени перед белыми входными дверями, ожидая, что они отворятся перед ним.

Но двери не отворились: видимо, и старший лакей, и дворецкий отлучились со своих постов. И вот он на глазах всего высшего света стоял на ступенях собственного крыльца перед закрытой дверью, как незваный гость, как жалкий проситель! Лицо его побагровело, раненая ягодица разболелась. Гнев закипел в нем. Наконец он, умирая от унижения, схватил дверную ручку, открыл дверь сам и влетел внутрь, думая только об одном: ну и устроит он сейчас выволочку кое-кому!

Он захлопнул за собой массивную дверь, в раздражении грохнув ею, и замер. Прямо перед ним высилась гора саквояжей и ящиков. Вся его просторная, с потолком-куполом передняя, с изогнутой лестницей красного дерева и хрустальной люстрой, была забита чьим-то багажом. Ошеломленный, он сделал несколько шагов, едва не споткнулся о небольшой кожаный саквояж, валявшийся на отшибе, и тут услышал громкий, скандальный и стремительно приближающийся голос.

В следующую секунду в переднюю ворвалась коренастая, грозного вида старуха в сером шелковом платье, с красной, как кирпич, физиономией. Старуха немилосердно орала на Эверсби, дворецкого, который бежал с ней ноздря в ноздрю. Брокуэй, старший лакей, и Эдвард, младший лакей, молча таращили глаза из дверей. Рейн набычился.

Леди Кэтрин Остин, вдовствующая виконтесса Оксли, обернулась к внуку, одарила его свирепым взглядом и изволила приказать:

— Вели своему болвану, чтоб немедленно отнес мой багаж наверх. Не целый же день ему в передней валяться!

— Ваше сиятельство! — Эверсби метнулся к хозяину, но замер на полдороге, приметив его расхристанный наряд и трость, служившую подпоркой. — С вами все в порядке, ваше сиятельство? Мы получили ваше письмо и ждали вас не ранее чем через неделю…

— Мое выздоровление пошло быстрее, чем ожидалось. И я решил вернуться домой пораньше. — Рейн рад был нелепому разговору с дворецким: это давало возможность справиться с шоком, в который поверг его неожиданный приезд его царственной бабушки. Непросто было переварить тот факт, что бабушка решила-таки удостоить визитом его скромное жилище.

Он покосился на груду багажа и мысленно отметил, что визит будет не из кратких. Он поднял глаза на бабушку и увидел, что старуха пылает яростью: как это он посмел беседовать с дворецким, прежде чем поприветствовать ее! Рейн с раздражением подумал, что это упущение ему еще припомнят.

— Ты просил меня приехать погостить, и я решила удовлетворить твою просьбу, Оксли.

Приглашение погостить было отправлено бабушке пять лет назад, а последние два года старуха и вовсе не удосуживалась поддерживать с ним связь… Она приехала сейчас погостить, и даже на более длительный срок, чем предполагалось. И почему сварливой старушенции вздумалось свалиться ему на голову именно сейчас, когда у него и так все идет наперекосяк?

— Я подумала, что пора мне посмотреть на собственного внука, — с царственным видом сообщила она Рейну. — И может, восстановить прерванные семейные связи.

А, так старуха явилась, дабы устроить ему смотр. Долго же она с этим тянула! Слишком, черт возьми, долго. Приехав в Англию, он сразу попытался наладить отношения с бабушкой, но она шарахалась от внучка, точно он был прокаженным. Начав помаленьку сколачивать состояние, он снова предпринял попытки утвердиться в качестве внука: очень уж ему хотелось иметь родственников и получить доступ в круг влиятельных знакомых вдовствующей виконтессы. Но старуха вновь отказалась признать его и даже осадила один раз публично. После этого случая его и начали сторониться в высшем свете. А теперь она решила, что стоит все же дать ему шанс…

— Прошу прощения, ваше сиятельство, но, не имея ваших распоряжений на этот счет, я не хотел… — начал было Эверсби нервно.

— Я все прекрасно понимаю. — Рейн бросил взгляд на своего верного дворецкого. — Проследи, чтобы багаж миледи был отнесен наверх. И еще надо помочь Стивенсону выбраться из экипажа и проводить до его комнаты. — Он повернулся к бабушке, которая стояла, стиснув зубы. — Добро пожаловать в мой дом, леди Кэтрин. Однако я вынужден покинуть вас. Извините, но у меня было очень утомительное путешествие.

Он приказал приготовить горячую ванну и принести блюдо с фруктами, а затем стал пробираться меж раскиданного багажа к лестнице. Он был уже на третьей ступеньке, когда что-то пушистое и белое вдруг молнией метнулось с самой вершины груды вещей и сигануло через его плечо на лестницу. Рейн отшатнулся, и неминуемо потерял бы равновесие, но, к счастью, при нем была трость, которую выдала ему Чарити. Перед ним сидел и серьезно смотрел на него толстый длинношерстый белый кот с огромными желтыми глазами и надменным выражением на мордочке. Кот выгнул спину и зашипел на него.

— А, вот ты где, бедняжечка мой! — воскликнула леди Кэтрин, устремляясь вверх по лестнице, чтобы схватить в объятия рассерженное животное. Она проворковала что-то ласковое, приглаживая вздыбленную шерстку кота, а затем подняла взгляд на Рейна и возмущенно сказала: — Твой дворецкий не предоставил моему Цезарю подобающей провизии, и потому он ужасно не в духе. Он не может без лососины, которую продают в итальянской рыбной лавке на Лупоул-стрит, и еще для него нужно делать маленькие тефтели из мяса цыпленка. Я подробно объяснила твоему человеку, как их готовить.

Цезарь возмущенно посмотрел на Рейна огромными желтыми глазами и вдруг рванулся из объятий вскрикнувшей леди Кэтрин.

— Что я говорила? Он не в духе. — Леди Кэтрин царственно вскинула голову, а кот запрыгал вниз по лестнице, остановился у нижней ступени и принялся с хмурым видом точить когти о полированный столбик перил. — Он так делает только тогда, когда очень огорчен.

Челюсти Рейна сжались, а жилы на шее вздулись, когда он увидел, какие царапины остаются на дорогом красном дереве от кошачьих когтей. Он повернулся к Эверсби, который стоял рядом с налитым кровью лицом, и процедил сквозь зубы:

— Эверсби, ради всего святого — накорми это создание тефтелями, и поскорей!

Рейн не стал засиживаться дома: приняв ванну и одевшись так, как пристало следящему за модой джентльмену, он приказал заложить карету и отправился в город, в контору своего торгового предприятия. Там его наверняка ждали проблемы, и немалые, однако все покажется ерундой по сравнению с кавардаком, который творили в его доме бабушка со своим проклятым котом. Нога и ягодица снова начали ныть, и этим отчасти объяснялось его мрачное настроение. Но в основном мрачность его проистекала оттого, что Чарити радом не было, некому было утишить его боль одним своим присутствием. Ее милые глаза, целительная улыбка — нет, думать об этом было слишком больно. Он выпрямился, выпятил свою упрямую остинскую челюсть и запретил себе даже думать об этой девушке впредь. Надо взять себя в руки!

Контора его располагалась в большом складском помещении, в самом сердце быстро растущего делового квартала Лондона. Старший клерк Аддисон был занят жарким спором с разъяренной толпой владельцев кафе и трактиров, которые рассчитывали получить французский коньяк, но остались без него. Едва Рейн появился в конторе, как гнев их обратился на него. Ему пришлось улещивать, торговаться и раздавать обещания в надежде вновь войти в милость к разочарованным рестораторам.

Истощив на них все силы и чувствуя, что рана на ягодице начинает болеть, а голова просто раскалывается, он наконец разрешил Аддисону провести к нему последнего посетителя. Рейн сидел в большом кожаном кресле за письменным столом красного дерева, стараясь поменьше давить на рану, отчего испытывал большое неудобство. Однако он встретил круглолицего визитера с самым любезным выражением лица. Это оказался поверенный из юридической фирмы «Маркум, Бегли и Билфортинг». Руки Рейна сами собой вцепились в край стола от нехороших предчувствий.

Посетитель явился по поручению целой коалиции суконщиков, портных и торговцев, ни об одном из которых Рейн никогда даже не слыхивал, выложил перед ним объемистую стопку счетов и очень вежливо попросил оплатить их. Рейн схватил первый счет и сердито просмотрел его, затем второй, третий. Перчатки? Пелерины? Кружева, вина и рубиновая брошь, да еще заказанная у поставщика его королевского величества… по крайней мере две дюжины пар дамских туфель… дорогущая китайская ваза… резные фигурки из слоновой кости?.. И внизу каждого счета четким женским почерком было написано: «За оплатой обращаться к виконту Оксли, Сент-Джордж-сквер, Лондон».

Рейн в себя не мог прийти от изумления. Да кто же это мог быть — неужели Фанни? Но с чего бы ей вдруг вздумалось пустить на ветер такие деньги, накупить столько вздору по всему городу, да еще демонстративно отослать счета ему, афишируя их связь? Нет, не похоже это на Фанни… Она жила отдельным домом, получая от него щедрое содержание и время от времени подарки, как и положено. Лицо его потемнело. Еще счета, и еще… шляпки, капоры, кружева, шелка!

Наконец он увидел то, что искал… подпись… и разинул рот. «Леди Кэтрин Остин, виконтесса Оксли». Выпучив глаза, смотрел он на груду счетов. Ай да бабушка, ай да старая перечница! Скупила полгорода, да на его счет к тому же! Тут он сообразил, что бабушкин визит был давно и тщательно спланированной акцией.

— Да тут на несколько сот фунтов! — Он ткнул рукой в счета.

Мистер Бегли сочувственно закивал и проворно протянул ему карточку, на которой был выведен общий итог.

— Пятьсот семьдесят три фунта, шестьдесят девять пенсов, если быть точным, ваше сиятельство.

— Боже правый! — Досада жаркой волной накатила на Рейна. К тому времени, когда он закончил с бумагами и выписал чек, он узнал кое-что о своей мотовке-бабушке от предупредительного мистера Бегли. Судя по всему, старушка решилась возложить приятную обязанность по своему содержанию на его плечи только после того, как ее собственные средства оказались истощены.

Аддисон уже отослал всех младших клерков домой и потушил свечи в конторе, а Рейн все сидел в темном кабинете, придавленный грузом невзгод. Образ Чарити нарисовался перед его мысленным взором, такой ласковой, терпимой, с сияющими карими глазами. Сердце у него заныло. Как же он станет жить без этой девушки? Он заставил себя встряхнуться. Надо же, какую боль причинила ему одна мысль о ней! Нет, с этим необходимо покончить, и прямо сейчас!

Но что можно сделать? Разве что… Другая женщина — вот что ему нужно. Женщина, которая не станет будить в нем мысль или чувства, не сможет забраться к нему в душу с первой улыбки. Ему нужна горячая, знойная ночь любви, полная удовольствий. Фанни.

Он схватил шляпу, крикнул, чтобы подавали карету, и быстро вышел в теплую лондонскую ночь, твердо решив, что изгонит воспоминание о Чарити из своей души, и опасаясь, что сделать это не удастся.

Рыжеволосая Фанни Диринг, молодая вдова пожилого джентльмена из Суффолка, ныне проживала в отдельной квартире, на очень приличной улице в Челси. Рейн Остин являл собой основной источник ее благополучия, если не счастья. Рейн знал, что время от времени у нее бывают и другие, но не жаловался, покуда это были люди благополучные и достойные и их визиты не мешали его собственным посещениям.

Последнее время, однако, его навязчивая идея жениться на великосветской барышне сильно потеснила прочие его интересы. Сидя в карете, которая катила по лондонским улицам к Челси, он стал прикидывать, когда же в последний раз наносил визит Фанни… Боже, да он не был у нее более двух месяцев! Ему даже не пришло в голову черкнуть ей письмецо о том, что он пострадал при крушении фаэтона и получил огнестрельную рану, чтобы его затянувшееся отсутствие не встревожило ее. Вообще-то стоило бы предупредить ее о сегодняшнем посещении запиской. А лучше дать ей день-два, чтобы приготовиться. И конечно, следовало купить подарок — на тот случай, если она дуется на него. Впрочем, Фанни можно будет утешить, прокатившись с ней завтра по лавкам и магазинам.

Он вспомнил роскошный рот Фанни, ее бесхитростные серо-голубые глаза, груди, полные и мягкие, как подушки. Это был довольно-таки возбуждающий образ, но его быстро затмило, а затем и вовсе изгладило из мыслей воспоминание о девушке с милыми золотисто-карими глазами и упругими грудями с бархатистыми сосками.

Когда Остин добрался до дома Фанни и отправил кучера с каретой домой, велев заехать за ним утром, он уже сумел взять себя в руки. Постучал в дверь и стал ждать. Постучал снова, хмурясь; потом еще раз, с налитым кровью лицом. Где, черт возьми, она может быть? И если ее нет дома, то почему не открывает горничная?

Он чопорно выпрямился и повернулся, собираясь уходить, и вдруг увидел, что по лестнице, пыхтя и задыхаясь, поднимается пожилая хозяйка дома.

— Ваше сиятельство! — Женщина добралась наконец до площадки и остановилась, тяжело дыша и прижимая к груди запечатанное письмо. — Извините, не заметила, как ваша карета подъехала, не то бы я вас внизу перехватила и вам не пришлось бы подниматься. Миссис Диринг уехала. Она оставила для вас вот это. — Хозяйка сунула ему письмо и стала напряженно наблюдать, как он нахмурился, а затем сломал сургучную печать.

«Дорогой мой Оксли. Пожалуйста, не думай слишком дурно обо мне, когда будешь читать эти строки. — Он вгляделся в слова, написанные почти детским почерком. — …Хотя все между нами кончено… я дала согласие мистеру Тревору, который любезно предложил мне руку и сердце… в Саутгемптон…»

Он был потрясен. Фанни вышла замуж?! Он толкнул дверь, обнаружил, что ее квартира почти пуста, осталась только мебель, принадлежавшая хозяйке. От Фанни не сохранилось ничего, только легкий запах ее пудры витал еще в спальне. Она бросила его ради того, чтобы выйти замуж за толстопузого пятидесятилетнего торговца полотном!

Выйдя на улицу, он сжимал в кулаке ее смятое письмо. Остановился у фонаря, снова стал читать его. «Надеюсь, ты сможешь понять… тебя так подолгу не бывало… я не жалуюсь, нет, ты всегда был более чем щедр по отношению ко мне. Но в моем возрасте женщине хочется… общения…» Боже! Его рыжеволосая любовница оставила его. И почему? Чтобы было с кем поговорить!

Выйдя наконец на большой проспект, он остановился и некоторое время просто стоял столбом, раздираемый дикой яростью и одновременно изумленный. Выходит, Фанни хотела, ждала чего-то большего от жизни, того большего, о существовании которого он сам не подозревал до недавних пор, пока не ощутил это с Чарити Стэндинг. И снова неотступное воспоминание об этой девушке поднялось в его душе, так что он вдруг задохнулся и гнев его отступил, а отчаяние стало еще глубже. Но любовь упорно продолжала жить в его сердце и не отпускал вопрос: почему?

— Должно быть, во Вселенной существует какой-то еще не открытый закон, — сообщил он самому себе с тоской, — в соответствии с которым дела никогда не бывают настолько плохи, чтобы не могли стать еще хуже.

Не прошло и семи дней, как у него отпали всякие сомнения в истинности этого нового, угаданного им закона. Кредиторы шли один за другим, разочарованные клиенты наводняли его контору в южном Лондоне, и несколько раз дошло до того, что ему пришлось укрываться от них у себя дома, чтобы получить хоть небольшую передышку. Однако получил он только новую гигантскую порцию неприятностей.

Леди Кэтрин, нимало не смущаясь, засыпала его добрыми советами, касательно как его особы, так и устройства дома, начиная с питания — обилие сырых фруктов оказывало на него самое губительное воздействие! — и кончая постельным бельем и убранством парадной гостиной. Царственный Цезарь, сразу же невзлюбивший Рейна, усвоил себе неприятную привычку неожиданно вскакивать во время завтрака на стол и хватать с тарелки Рейна лососину и вообще все съедобное, причем при появлении хозяйки кот всем своим видом выражал, что стал жертвой несправедливых репрессий.

Днем Рейн укрывался в клубе, а вернувшись домой, принимался ворчать на Эверсби, требуя, чтобы дворецкий предпринял что-нибудь в связи с тем, что в доме пахнет, как в зверинце. Леди Кэтрин, слыша такие заявления, сразу обижалась и принималась объяснять, что коты тяжело переносят переезды и что они всегда метят новую территорию, иначе не чувствуют себя дома.

Ровно через неделю после возвращения в Лондон Рейн сидел в своем кабинете, весь покрытый кошачьей шерстью и с глубокой царапиной на руке, которую получил, пытаясь отвоевать у кота свою сдобную булочку за завтраком. Что еще хуже — он стал потихоньку понимать, что властная бабушка, похоже, вовсе не торопится публично признавать его в качестве внука. Старуха переселилась к нему только потому, что промотала все свои деньги. За прошедшие семь дней она ни разу и словом не обмолвилась о том, что собирается представить его кому-нибудь, ввести в круг своих друзей. Но его даже не огорчило это открытие. Все его честолюбивые планы проникнуть в высший свет и выгодно жениться канули в Лету, а сердце осталось в Девоншире.

Он сидел, погруженный в эти мрачные мысли, принюхиваясь к едкому кошачьему запаху, проникшему даже в эту святую святых, его кабинет. Дела его шли хуже некуда, он так извелся и исхудал, что стал сам на себя не похож, здравый смысл и деловая хватка покинули его. Он не мог получить женщину, которую желал, и не в силах был избавиться от той, которую на дух не переносил. Каждое утро ему приходилось отвоевывать свой завтрак у кота, и дом его пропах мочой!

Может, старая леди Маргарет права и дело лишь в том, что он самый невезучий человек на земле?

— О, барон, не стоит переживать из-за пустяков. — Чарити подалась в своем кресле вперед, рассматривая последнюю из бабушкиных китайских чашек, разбитую на тысячу кусков. Она подняла глаза на барона, который, весь багровый, тщетно пытался спустить забинтованную ногу с груды подушек и собрать осколки. — Я сама подберу. Вы не должны забывать, что у вас повреждено колено.

— Простите меня! Мне так неудобно! Мисс Чарити, леди Маргарет! Не знаю, что это на меня нашло: у меня все из рук валится.

Чарити натянуто улыбнулась, стараясь, чтобы на лице ее не отразилось чрезмерного удовлетворения, равно как и чувства вины. У барона и в самом деле все из рук валилось последнее время, и ноги его плохо держали, и косноязычен он стал сверх меры. К тому же в нем проснулся неутомимый и нахальный сластолюбец: барон начинал тянуть к ней свои лапы, едва дождавшись, когда бабушка выйдет из комнаты. Впрочем, колено, которое он повредил, пытаясь увернуться от очередной атаки развеселившегося Вулфи, несколько умеряло его прыть.

Всю последнюю неделю леди Маргарет наблюдала за неуклюжими маневрами барона, пытавшегося подкатить к Чарити, с мстительным удовольствием отмечая, что всякая атака неизменно аукалась ему каким-нибудь мелким телесным повреждением или хотя бы унижением. Вывихнутое колено, большой палец, пораненный неисправной частью упряжи, ушибленный локоть — результат падения с садовой лестницы, на которую барон влез, собравшись снять с дерева котенка Чарити. Кроме того, он загубил пару очень модных сапог, отличное седло, прекрасную лошадь, которая вдруг захромала, а теперь вот грохнул ее последнюю китайскую чайную чашку!

Однако ни Чарити, ни ее бабушка и не подозревали, что лукавого и коварного барона угнетают мысли о совсем ином несчастье, столь значительном, что хитрый барон ни словом не обмолвился об этой новой катастрофе никому. Барон только что получил известие о том, что королевский суд начал расследование деятельности местного муниципалитета. В письме сообщалось, что менее чем через две недели аудиторы королевского суда явятся сюда с целью провести тщательную проверку его приходно-расходных книг. В том, что касалось проделок с акцизными марками, выдачи разрешений и принятия судебных решений в пользу благодарных друзей, он довольно ловко замел все следы. Но вот нахальные «заимствования» налоговых сумм и конфискованного имущества скрыть было гораздо труднее. Что ж, рассудил барон, пришло, видно, время оставить общественное поприще и уйти с головой в частную жизнь.

А что может послужить лучшим предлогом для поспешной отставки, чем удачная женитьба? И он стал ухаживать за мисс Чарити Стэндинг с новой силой. Она была не так богата и не из такой уж влиятельной семьи, но зато хороша собой. А теперь, когда проклятый виконт не стоял у него на пути, он уж сможет заманить Чарити под венец.

Он попросил девушку проводить его до коновязи, помог ей подняться и повел к дверям. Но едва они вышли на крыльцо, как барон заявил, что намерения его переменились, и потащил ее в запущенный сад, якобы для того, чтобы прогуляться среди кустов сирени и распускающихся деревьев.

Рука его сильнее сжала ее локоть, и Чарити ощутила прилив гнева. Ей было противно нахальство барона, прикосновение его влажных ладоней, похотливые взгляды, которые он бросал на нее, но бесконечные злоключения барона начинали доставлять ей удовольствие. Это был грозный признак: ужасная и пугающая перемена происходила с ней… ее способность сочувствовать слабела, сердце черствело.

Она шла, погруженная в эти мрачные мысли, и вдруг почувствовала, что ее тянут с тропинки. Не успела она оглянуться, как оказалась прижатой к стволу дерева долговязым телом барона. Глаза его сверкали, дыхание с трудом вырывалось меж узких влажных губ.

— Право, барон. Пристало ли джентльмену так вести себя! — Она уперлась руками в его грудь, но он схватил ее за запястья и прижал ее руки к стволу дерева. — Нет, так не годится! Это неслыхан… — Жесткие губы приблизились к ней. Она резко отдернула голову. — Отпустите меня!

Барон засмеялся. Ее сопротивление только возбуждало его. Он прижался к ней всем телом, колено его нахально уперлось в ее юбки.

— До чего ж ты восхитительна, моя ведьмочка! Строишь из себя недотрогу. Что ж, мне такие игры нравятся.

Тут губы его снова приблизились к ней, и на сей раз он не промазал и впился в ее рот, не обращая внимания на ее возмущенные вопли. Язык его попытался протиснуться меж ее губ. Она содрогнулась от отвращения.

— Откройся мне, красотка, — прохрипел барон, и колено его втиснулось между ее колен, а костлявые бедра прижали ее к стволу еще крепче. — Откройся, тогда и мне, и тебе будет еще приятнее. Я знаю, что ты успела слегка поиграть в эти игры с его сиятельством, так что не надо притворяться, что прикосновение мужских рук повергает тебя в шок.

Эта омерзительная пародия на поцелуи Рейна ранила Чарити в самое сердце. Темная волна отчаяния накрыла ее. Поцелуи Рейна, его готовность дарить наслаждение, его эротичные прикосновения — все ожило в ее памяти. Контраст с отвратительными поцелуями и грубыми ласками барона был столь велик, что она застонала-. Рейн называл ее «мой ангел». Для барона она была «ведьмочкой».

Она едва ощущала противные пальцы, шарившие по ее корсажу, подбиравшиеся к ее телу. Но когда губы его приблизились к ее губам, у нее вырвался крик ужаса. Барон засмеялся, будучи уверен, что обнаружил, как управлять ее пылкостью.

— Ах ты, ведьмочка! Как же ты у меня извиваешься и скулишь от желания! Я так и знал, что за всем этим девичьим благонравием скрывается такой фейерверк! Это ничего, что у тебя нет денег; я возьму за тобой Стэндвелл в качестве приданого. Стэндвелл у меня быстро превратится в очень богатое имение, а тебя я разодену как куколку. — Невзирая на сопротивление, он ухитрился поцеловать ее еще раз. И, уверенный в том, что она согласится, спросил: — Ведь ты выйдешь за меня, а, красотка?

Чарити смотрела снизу вверх в его ястребиное, жадное лицо и чувствовала, как из глубин отчаяния в ней поднимается волна гнева и отвращения. Никогда в жизни она не испытывала желания причинить боль какому-либо существу. Но отвращение к этому мужчине оказалось настолько сильно и неумолимо, что она, глядя ему прямо в глаза, хрипло прошептала:

— Да, выйду. — Лицо барона исказилось гнусной ухмылкой. — Но только очень скоро: через неделю, не позже.

Чем меньше времени она будет дрожать перед этой свадьбой, тем лучше. Однако барон от ее условия пришел в восторг; отлично, он женится и введет в дом молодую супругу еще до конца недели, и все кругом будут втайне завидовать тому, что он отхватил себе такую миленькую невесту, а вслух изумляться его романтичности; пренебрежение же долгом и халатное исполнение обязанностей будет списано на счет рассеянности влюбленного. Идеальный план!

И в торжестве барон был гнусен. Он больно ущипнул ее грудь, пообещав с самым развратным видом, что все целиком она получит после свершения обряда. Затем поправил ее корсажи повел, потрясенную и ошарашенную, к дому, чтобы объявить эту новость бабушке.

Леди Маргарет с трудом выслушала предложение барона. Она смотрела на искусанные губы милой внучки, на ее помятое платье и пылающие от стыда щеки и страдала вместе с ней. Чарити упорно избегала смотреть в глаза бабушке. А леди Маргарет не могла поверить, что Чарити желает выйти замуж за этого тщеславного и похотливого индюка.

Когда барон откланялся, леди Маргарет схватила Чарити за руку и заставила сесть на скамью возле окна.

— Что случилось, дитя? Он… обидел тебя?

Чарити, отводя взгляд, отрицательно покачала головой. Вот и еще одна ложь. С каждым разом лгать становилось все легче.

— Ты отказалась выйти за господина виконта, но выходишь за барона. Я не могу этого понять. — Леди Маргарет даже головой затрясла в отчаянии. — Не может быть, чтобы ты хотела за него замуж.

— Я и не хочу. — Чарити подняла голову. В глазах ее застыла мука.

— Но тогда… почему ты идешь за него?

— Потому что барон — самый безнравственный и злой человек из всех, кого я знаю. И он заслуживает такой жены, как я.

И, сделав это ужасное заявление, Чарити выбежала из комнаты. Леди Маргарет чувствовала себя совершенно беспомощной перед лицом этой новой катастрофы. Она была потрясена до глубины души мрачным заявлением внучки, ее гневом и горечью. Чарити знала теперь, что она заколдована. И собралась замуж за глупого барона именно потому, что надеялась навлечь на его голову множество бед!

Всю последнюю неделю леди Маргарет наблюдала за внучкой, которая училась жить с сознанием того, что навлекает несчастья на всех. Несколько раз она пыталась заговорить с ней об этом, как-то утешить, но Чарити упорно уходила от разговора и всякий раз на лице девушки появлялось такое жалкое выражение, такое отвращения к себе самой, что сердце сжималось.

Только сейчас леди Маргарет поняла, какое это ужасное несчастье — проклятие Чарити. Беды, которые всю жизнь обрушивались на головы тех, кто был рядом с ее внучкой и любил ее, бледнели в сравнении с муками, терзавшими теперь нежное сердце девушки.

Леди Маргарет так долго хранила эту тайну, что свыклась с ней, тем более что постоянно была занята хлопотами по изготовлению амулетов, соблюдению древних народных обычаев и прочими мерами, которые должны были оберечь Стэндвелл от невезения. Ни разу не пришло ей в голову подумать, а как Чарити воспримет весть о том, что она и есть источник несчастий, которые обрушиваются на всех окружающих. Только сейчас леди Маргарет поняла, что, занятая борьбой с мелкими, рутинными бедствиями, она забыла приготовиться к величайшему из них — болезненному разрушению ясной и чистой души.

Слезы покатились по морщинистым щекам старухи, и она закрыла лицо ладонями. И вот теперь Чарити губит свою жизнь, отдаваясь человеку, которого ненавидит. Сознание своей вины подавляло ее. Возможно, зря она вмешалась в отношения Чарити с Рейном Остином. По крайней мере в браке с его сиятельством можно было обрести хоть какую-то радость, которая могла бы уравновесить боль.

И тут до нее дошло: Чарити отказала Рейну Остину и услала его прочь, чтобы уберечь от своего пагубного влияния. Это было единственным разумным объяснением. Любящая, добрая Чарити разбила его сердце и свое собственное, потому что жалела его. Она приговорила себя к жизни без радости, без того единственного, что могло принести ей утешение, — любви Рейна.

Душа леди Маргарет возмущалась при одной мысли, что отзывчивая натура Чарити будет костенеть в атмосфере горьких сожалений и сознания предательства. Нельзя было допустить, чтобы девушка погубила себя — да и этого несчастного барона. Однако мыслимо ли искушать судьбу таким грубым вмешательством? Но что такое одно-два вмешательства, когда речь идет о том, чтобы оберечь Чарити… или даже спасти?

Этой ночью, повинуясь призыву леди Маргарет — и с большой неохотой, — две темные фигуры тихо пробрались на кухню Стэндвелла. Старуха приказала Гэру и Перси сесть за кухонный стол и пригвоздила их к месту своим повелительным взглядом.

— Вы должны отправиться в Лондон, — заявила она безо всяких предисловий. — Там вы отыщете его сиятельство виконта и сообщите ему, что Чарити выходит замуж за барона в следующую пятницу. И еще скажете, что я посылаю ему особое приглашение.

Гэр и Перси, лишившиеся дара речи от изумления, переглянулись. Даже трудно было сказать, какая новость поразила их больше: что мисс Чарити выходит за бледнорожего барона или что им предстоит проделать путь до Лондона, дабы сообщить об этом человеку, который по их милости получил пулю в зад! Гэр опомнился первым.

— Мы никак не можем, миледи. Его сиятельство клялся и божился, что излупцует нас до полусмерти, если мы еще раз попадемся ему на глаза! И мы никогда не выезжали за пределы Девоншира!

Старуха молчала и хмурилась, и Гэр понял, что придется изыскивать иной предлог.

— Но как мы доберемся до Лондона? — подал голос Перси.

— На лошадях, — решительно ответила леди Маргарет. Перси одеревенел. — Возьмем у кого-нибудь на время двуколку, а впряжем вороных его сиятельства. По-моему, это довольно резвые кони. Виконт сказал, что пришлет за лошадьми. — Глаза хитрой старухи сузились. — Вот вы и скажете, что приехали вернуть ему лошадей. — Перепуганный вид незадачливой парочки нисколько не обескуражил ее. — Вы должны это сделать, ради Чарити. Если ничего не предпринять, то она выйдет за этого ужасного барона и погубит свою жизнь безвозвратно.

— Но… лошади… — Гэр позеленел и бросил взгляд на Перси. Когда он снова взглянул на старуху, то увидел, что глаза ее сверкают и она подняла руку с двумя торчащими вперед пальцами. Это был могущественный цыганский знак, известный всем в округе, кто имел несчастье разгневать леди Маргарет. Гэр капитулировал. — Что ж, коли мне все равно помирать…




Глава 15


На следующее утро все проезжающие лондонской дорогой были поражены невиданным зрелищем: по дороге мчалась, подпрыгивая на ухабах и виляя из стороны в сторону, маленькая рессорная двуколка, запряженная парой горячих вороных коней, которыми правил, вернее, сидел в двуколке как громом пораженный, крепко держась за вожжи, один неотесанный мужлан; другой же, будучи пассажиром, навалился животом на борт экипажа и блевал что было мочи. Двуколка, увлекаемая храпящими лошадьми, неслась вперед, минуя придорожные трактиры, унося все дальше злосчастную парочку.

Наконец вороные притомились, замедлили бег, а потом и вовсе перешли на шаг. Когда кони остановились возле маленькой фермы, Гэр и Перси едва нашли в себе силы, чтобы выбраться из крошечного экипажа и отдаться заботам фермера. Перекусив и подкрепившись элем, они переночевали на ферме, а утром Перси снова затащил Гэра в двуколку. Вороные рванули с места в карьер, и все пошло по заведенному порядку: кони неслись, Перси сидел, вцепившись в вожжи мертвой хваткой, а Гэр с позеленевшим лицом валялся в углу.

Двумя днями позже, чуть за полдень, двуколка выехала на Сент-Джордж-сквер и сразу привлекла к себе взгляды чистой публики, прогуливавшейся вдоль зеленых газонов в центре площади. Разбитая двуколка остановилась возле подъезда дома виконта Оксли, и Перси смог наконец разжать одеревеневшие пальцы и отодрать Гэра от борта. Они ступили на тротуар, раскачиваясь как пьяные и цепляясь друг за друга. Ноги едва держали их, в головах была легкость необыкновенная, и они умирали от страха из-за предстоящего им испытания.

Огромные белые входные двери распахнулись, из них вышел щеголевато одетый молодец в ливрее с золотыми галунами на плечах и посмотрел на друзей сверху вниз. Запинаясь, лепеча вздор, они принялись объяснять свое дело лакею. Затем им пришлось повторить все дворецкому, явившемуся на шум. Потом леди Кэтрин, во всем блеске своего высокомерия, пронзила путешественников ледяным взглядом, отчего у обоих застучали зубы. Им надо было видеть его сиятельство, заявили эти чучела и принялись лепетать что-то про лошадей и про свадьбу…

Леди Кэтрин окинула быстрым взглядом бедных путешественников: запыленная одежда, растрепанные волосы, красные лица, грязные сапоги и вытаращенные от ужаса глаза. И она приказала гнать этих оборванцев в шею. Немедленно.

Но не для того они тряслись в двуколке всю дорогу до Лондона, претерпели столько бед, чтобы их так просто выставили с крыльца! Они подняли такой крик и шум, что звук их голосов проник в самые недра дома и достиг кабинета Рейна Остина. Рейн в ярости выскочил на крыльцо, готовясь порвать в клочья дерзких нарушителей тишины, и остановился, изумленный.

— Опять вы?! — взревел он так, что старший лакей и дворецкий замерли в ужасе. Он сделал шаг вперед, не в силах поверить своим глазам, и тут заметил их растерзанный вид и горестное выражение лиц. — Что за нелегкая занесла вас сюда?

— Какая-то чепуха насчет лошадей, — поспешила вмешаться леди Кэтрин. — Явно какие-то бродяги и жулики. Ну, что встал? — накинулась она на Эверсби. — Гони их прочь!

— Ваше сиятельство! — взвыл Перси, вырываясь из рук лакея и всем корпусом устремляясь к Рейну. — Мы доставили ваших лошадей. — Голос его с трудом вырывался из горла. — Это леди Маргарет. Она нас заставила.

— И она наказала сказать вам… — Гэр тоже вырвался из цепких рук Эверсби и стал рядом с приятелем перед разгневанным аристократом. Сглотнул с трудом и наконец выговорил: — Она велела сказать вам, что вам приглашение… особое… — Тут мужество отказало бедняге.

— Лошади? Так вы доставили моих вороных? — Рейн сдвинул брови и снова пригляделся к этим двум бедолагам. — О каком приглашении вы говорите? Куда меня приглашают?

— На… — Перси нервно сглотнул и договорил с несчастным видом: — свадьбу мисс Чарити.

— Что?! — рявкнул Рейн и раздулся так, что сюртук на нем едва не лопнул.

— На ее свадьбу, — пискнул Гэр. — Она выходит за барона Пинноу в эту пятницу. А леди Маргарет, она просто вне себя от горя. Никак не могла мисс Чарити от этого брака отговорить. Вот леди Маргарет и послала нас. Так и сказала, что просит вас пожаловать на свадьбу мисс Чарити и что это особое приглашение.

Рейн уставился на незадачливых приятелей, не в силах осознать услышанное.

— Чарити? Выходит замуж за скользкого червяка Пинноу?! — Его стало корежить при одной этой мысли. Гнев и замешательство вскипали в нем, лицо наливалось кровью. И старуха еще имеет наглость приглашать его на эту свадьбу?!! — Черт возьми! За Пинноу! Ну как она может выйти за этого индюка? — взревел он.

Гэр и Перси побледнели и прижались друг к другу.

— Леди Маргарет говорит, что мисс Чарити… не хочет выходить за барона.

— Еще бы — ведь она влюблена в меня!

Он выкрикнул последние слова, и так громко, что это самоуверенное заявление эхом отозвалось под куполом передней. Пораженный Рейн умолк и некоторое время стоял тихо, прислушиваясь к собственным словам. У него было такое ощущение, словно он наконец, как в ледяную воду, окунулся в реальность. Столько дней он бродил как в тумане, стремясь изгнать память об этой девушке, пытаясь обмануть боль, которая стискивала сердце всякий раз, когда он вспоминал, что она по какой-то непостижимой причине отвергла его. А теперь от одного яростного, сгоряча вырвавшегося вопля туман, застилавший его мысли и чувства, рассеялся.

Чарити предстала перед его мысленным взором с необыкновенной ясностью и улыбнулась ему, готовая коснуться его, слушать его, помогать ему. Охватила все его мысли и чувства, проникла в пустоту, которую сама же оставила в его груди. Она пришла в его постель сама, честно призналась, что желает его, подарила ему радость, позволила пробудить в себе женщину. И с каждым поцелуем, с каждым прикосновением она отдавала ему новую частицу себя. Она отдала ему свое сердце. Свою любовь. У нее ничего не осталось, и ей нечего будет дать другому мужчине.

На крыльце по-прежнему царила давящая тишина. Его бросало то в жар, то в холод, замешательство и отчаяние навалились на него. Она любила его, а выходит за Пинноу? Черта с два она выйдет за него! Он не отдаст ее Пинноу без боя! Тут только до него дошло: старуха приглашала его на свадьбу отнюдь не в качестве гостя! Приглашение было «особое» — он должен предотвратить эту свадьбу! Мысли его заметались.

— В пятницу? Но — Боже всемогущий! — ведь сегодня уже среда!

— Ваше сиятельство, ваши лошади чуть не заморили беднягу Гэра. Мы никак не могли добраться скорее, — жалобно заметил Перси.

Рейн обернулся к Эверсби и быстро приказал:

— Немедленно раздобудь мне карету и четверку самых резвых лошадей. И прикажи дать этим бедолагам что-нибудь перекусить. — Он круто развернулся и оказался лицом к лицу с леди Кэтрин.

— Что это еще за чепуха? Куда ты собрался? — сердито спросила она.

— В Девоншир. Я должен помешать одному браку.

— Ты не посмеешь!

— Еще как посмею! — Он ухмыльнулся. — Видите ли, леди Кэтрин, я сам собираюсь жениться на этой невесте.

Дождь. Чарити прижалась белокурой головкой к свинцовому переплету окна своей спальни и принялась смотреть на иссеченные холодными струями серые окрестности. Во все самые несчастные дни ее жизни обязательно идет дождь. Возможно, это знамение. Предвещающее несчастный брак…

Она подняла голову и выпрямила плечи. Расправила отглаженное черное платье из бумазеи и в последний раз вышла из своей комнаты в качестве Чарити Стэндинг.

Леди Маргарет стояла на верхней ступени лестницы, сжимая руки. Лицо ее было изможденным от бессонных ночей и бесплодных споров. Шаль, прикрывавшая плечи, была совсем мокрой: леди Маргарет то и дело выбиралась на верхнюю площадку башни посмотреть, не видно ли на дороге кареты виконта. Старуха была уверена, что виконт примчится по первому зову — ведь он так влюблен в ее внучку, — но теперь ее начали одолевать сомнения: уж не ошиблась ли она?

Чарити приблизилась к леди Маргарет и, чтобы не смотреть в запавшие от тревог глаза бабушки, уперла взгляд в амулет в виде полумесяца, висевший у той на шее.

— Ты не передумала? — спросила Чарити тихо. — Может, все-таки пойдешь в церковь?

— Нет. — Голос леди Маргарет прозвучал хрипло, напряженно. — Я не хочу смотреть на то, как ты губишь свою жизнь. Прошу тебя, дитя мое, не делай этого…

— Но как лучше можно распорядиться таким… ужасным даром? Так от него будет хоть какая-то польза… — Голос Чарити прервался. — Пусть уж лучше невезение, которое поражает всех вокруг меня, преследует не очень хороших людей.

— Выкинь эти глупости из головы… — Леди Маргарет протянула руки к внучке.

— Тогда подскажи мне иной способ справиться с этой бедой! — взвилась Чарити. Шепот ее становился все горячее и громче. — Объясни, что сделать, чтобы больше не навлекать беды на других. Дай мне новый амулет или поведай про еще один старинный обычай, еще одно поверье или заклинание, в которые ты так веришь. Скажи мне хотя бы, что есть надежда, и я не стану выходить за барона!

Леди Маргарет, подавленная этим всплеском отчаяния, понурилась. За долгие годы она перепробовала все, и ничто не помогло. Не было у нее больше ничего для Чарити: ни снадобий, ни ответов, ни надежды.

Входная дверь внизу отворилась — Мелвин впускал барона; шорохи и шарканье доносились наверх и казались громкими в гнетущем молчании. Грудь Чарити стеснила ноющая тоска. Пора идти. Она начала спускаться по лестнице, но не прошла и половины марша, как леди Маргарет вдруг встрепенулась и помчалась вниз по ступеням вслед за внучкой.

— Подожди, дитя! Не можешь же ты идти в этом платье! Невеста не может венчаться в черном — это ужасная примета.

Чарити вырвала у бабушки руку, бросила на нее страдальческий взгляд. Молчаливый упрек был понятен без слов: уже не до примет.

Внизу Чарити поджидал барон Салливан Пинноу, который все же слегка опешил, увидев свою невесту в черном платье.

— Это мое самое лучшее платье, — пояснила девушка и поморщилась, когда пальцы барона бесцеремонно сжали ее локоть. — Все знают, что я ношу траур. Я переоденусь позже, когда обряд будет совершен.

Это, похоже, совершенно успокоило барона, он чопорно выпрямил спину и повел невесту к карете, нанятой ради такого случая.

Леди Маргарет с трудом добрела до своей комнаты. Она чувствовала себя раздавленной, старой, беспомощной. Из окна она видела, как карета тронулась и окольным путем повезла жениха и невесту к церкви, где их поджидали священник и несколько именитых горожан.

Она присела на ларь возле окна, и глаза ее наполнились жгучими слезами. Она сама не понимала, сколько времени просидела так… несколько минут… может, и полчаса. К реальности ее вернуло появление черной кареты, катившей по дороге к Стэндвеллу. Карета была запряжена шестеркой лошадей, скакавших во весь дух. Громадная тоскливая тяжесть, камнем лежавшая на сердце у леди Маргарет, исчезла. Это был виконт!

Старуха схватила шаль и выскочила в коридор. До лестницы она домчалась как раз в тот момент, когда Рейн Остин ворвался в переднюю и принялся метаться по ней подобно урагану, громовым голосом выкрикивая имя Чарити. Старуха ринулась вниз по ступеням, крича на бегу:

— Они поехали в церковь!

— Так это правда? — Лицо Рейна Остина было темно, глаза сверкали. — Она и в самом деле решила выйти за этого Пинноу?

— Она думает… — Леди Маргарет остановилась перед молодым человеком, соображая, следует ли раскрывать ему всю правду. Руки ее страшно тряслись. — Она думает, что должна выйти за барона, что поступить так необходимо, но на самом деле она влюблена в вас, ваше сиятельство. Она отдалась вам. — Старуха почувствовала на себе пытливый взгляд Рейна, который взвешивал ее слова.

— Но почему тогда…

— Некогда объяснять, пока мы будем здесь языками молоть, обряд свершится! Они, наверное, уже доехали до церкви!

Старуха схватила Рейна за рукав и потянула за собой. Выскакивая на крыльцо, они едва не сбили с ног Гэра и Перси, которые только рты разинули от изумления.

— Не надо кареты! — крикнула старуха, увлекая виконта в другом направлении. — Надо бежать напрямик, через поля! — Леди Маргарет, пыхтя и отдуваясь, промчалась мимо садовой стены и выскочила на ближайший луг. — Так, может, и успеем!

Они тяжело бежали по вязкой грязи, по лужам, по влажной траве, и очень скоро оба промокли до нитки, тем более что продолжало моросить. Рейн крепче сжимал челюсти, стараясь не думать о том, что ждет его в конце этого безумного путешествия. Неужели она станет женой другого, к тому времени как он добежит до церкви? Он совсем забыл о Вулфраме, и когда пес догнал их, подскочил и оглушительно гавкнул, едва не упал с перепугу. Остановившись на мгновение, Рейн обернулся и накинулся на бедного пса:

— Тебя только не хватало, блохастая тварь! Пошел вон!

Но Вулфрам только громче залаял в ответ и веселее запрыгал вокруг виконта. Право, можно было подумать, что зловредный пес радуется его появлению! Ничего не оставалось, как снова пуститься бежать, стараясь не наступать на пса, который так и путался у него под ногами. Наконец Рейн не выдержал и взревел снова:

— Проклятый пес! Хоть раз в жизни сделал бы что-нибудь толковое! Побежал бы лучше, нашел Чарити и держал бы этого барона зубами и когтями, пока я не подоспею!

Услышав это, леди Маргарет вдруг остановилась и, задыхаясь и хватаясь за сердце, крикнула собаке: — Вулфрам! Ищи Чарити! Ищи! Она в церкви! — И старуха властно ткнула пальцем в нужном направлении. — Ищи Чарити!

Пес поднял свое единственное ухо, словно и в самом деле понял что-то помимо имени своей хозяйки, и вдруг умчался в указанном леди Маргарет направлении. Очень скоро он скрылся из виду.

— Мы… — Старуха покачнулась, захрипела и воскликнула в отчаянии: — Мы не успеем! Она погибла!

Во всех языках мира не нашлось бы слов, которые оказали бы большее воздействие на Рейна. В нем снова проснулся бульдог, и он побежал, ровно и ходко, туда, куда перед ним умчался Вулфрам. Его длинные мускулистые ноги бодро отталкивались от земли, кулаки были сжаты. Локти так и ходили — точь-в-точь как когда-то на Барбадосе, где ему не раз приходилось удирать от разъяренных диких кабанов. Теперь снова от резвости бега зависела его жизнь…

Чарити стояла возле низенького ограждения алтаря и слушала, не вникая в смысл слов, короткое поучение, за которым последовало несколько унылых банальностей о супружеском счастье. Сердце у нее сжималось, грудь теснило; ей казалось, что настал ее смертный час… что сейчас в муках умирают ее чувства, надежды и желания. Она покосилась на светловолосого, холодного как лед барона, стоявшего рядом, и все внутри у нее сжалось. Скоро она окажется в полной власти этого человека… а он в ее. И так будет тянуться до конца их жизни. Слуха ее коснулся странный звук — приглушенное «гав!», долетевшее откуда-то снаружи.

Время тянулось. Вдруг что-то так сильно ударило в ветхую дверь церкви, что она дрогнула. Именитые горожане и дамы, явившиеся на церемонию, в изумлении и ужасе обернулись и стали перешептываться. Грохот повторился. Священник с посеревшим лицом вынужден был прерваться и многозначительно кивнул одному из джентльменов — мол, надо немедленно прекратить этот шум. Но когда джентльмен отворил дверь, ничего поделать он не смог, отброшенный в сторону громадным псом, который с громким лаем ринулся по проходу и прыгнул на Салливана Пинноу.

Поднялась невообразимая суматоха: дамы визжали, джентльмены бранились и прятались за дам, священник метался и брызгал слюной, а Пинноу пинался и лягался. Некоторое подобие порядка установить удалось только Чарити. Ухватив Вулфрама за загривок, она оттащила пса от барона и повела по проходу, чтобы выставить за дверь. Пинноу, взор которого еще застилала багровая пелена гнева, мысленно поклялся, что он будет не он, если зловредный пес не погибнет от несчастного случая еще до исхода ночи. Под взглядами шокированных гостей умирая от унижения, барон вновь встал у алтаря вместе с вернувшейся Чарити. Его мрачный вид не обещал ничего хорошего и хозяйке Вулфрама тоже.

Священник поправил епитрахиль, разгладил стихарь. Неожиданная атака пса настолько сбила его с толку, что он забыл, на каком именно месте прервал службу, и вынужден был начать все сначала. Но очень скоро дверь снова с грохотом распахнулась. На сей раз в дверях стоял Рейн Остин, мокрый, грязный и задыхающийся.

— Стойте! — Его звучный низкий голос разнесся по церкви и эхом отозвался в сердце Чарити. Ошеломленная, она подняла голову, но не в силах была посмотреть на него. — Стойте, святой отец! Простите за вторжение, но я действую по поручению бабушки мисс Стэндинг, которая появится с минуты на минуту. Мне необходимо сказать вам несколько слов. А потом уж вы сами решите, стоит ли продолжать этот брачный обряд.

— Оксли? — Барон повернулся к нему от алтаря. Лицо его побагровело. — Да как вы посмели?! Просто чудовищно!

— Вот и я тоже подумал, что это чудовищно, Пинноу, — ответил Рейн, взмахом руки призывая священника выйти к нему на крыльцо. Вид у него был такой властный, что коротышка священник подчинился. Бурно жестикулируя, они о чем-то разговаривали на грязном церковном дворе. Слова Рейна произвели сильное впечатление на священника. Озадаченность на его лице сменилась ужасом. Тут подоспела и леди Маргарет. Старуха пыхтела, хватала воздух ртом и держалась за сердце. Она принялась яростно кивать, очевидно, подтверждая рассказ Рейна. Священник сделал над собой усилие, твердым шагом вернулся в церковь и, взяв Пинноу за рукав, отвел его в сторону и стал объяснять, в чем загвоздка.

Кровь бросилась барону в лицо. Глаза его загорелись огнем, и он злобно поглядывал то на Чарити, то на Рейна. Вот он пошел к своей невесте. Ненависть, которой полыхали глаза жениха, заставила Чарити поежиться.

— Ах ты, дрянь! — прошипел Пинноу ей в ухо. — Да если б я знал, ни за что б и рук не стал марать о такую, как ты. А теперь все видят мое унижение! — Лицо барона пылало. Он прошел мимо невесты, направляясь к двери, и, поравнявшись с Рейном, злобно прошипел: — Ты заплатишь мне за это унижение, Оксли! Богом клянусь!

С этими словами барон отвернулся от соперника и вихрем вылетел из церкви, которая сразу же показалась очень пустой.

Чарити подняла глаза и посмотрела на Рейна. Он пошел по проходу к ней, и сердце ее готово было выскочить из груди. То, что происходило, не укладывалось в голове. Это была катастрофа. Но стоило ей взглянуть на бронзовое лицо Рейна, увидеть, как мерцают его серые глаза, и все мысли вылетели у нее из головы, кроме одной: какое счастье снова видеть его!

— Мне надо поговорить с тобой. — Он схватил ее за запястье и потащил вон из церкви, на ходу бросив через плечо короткий приказ: — Всем гостям оставаться на местах!

От такого бесцеремонного обращения к ней вернулась способность соображать, и она наконец поняла, что он натворил. Он остановил свершение обряда, ее свадьбу. И сказал священнику что-то такое, что ужаснуло и священника, и барона…

Когда Рейн вытащил ее во двор — они встали как раз так, что с церковной крыши на них лилась вода, — Чарити была во власти противоречивых чувств. Как он посмел столь бесцеремонно вмешаться в ее жизнь?! Но все внутри ее так и таяло при одном лишь взгляде на него.

— Да как ты посмел явиться в церковь?! — Она сердито взглянула на него и вырвала свое запястье из его пальцев. Затем, сложив руки на груди, спросила: — Что ты сказал им?

Он склонился к ней, вглядываясь в ее бледное лицо, стараясь понять, что же кроется за ее гневом. Под глазами у нее были круги, явно от бессонницы, и вообще лицо было осунувшееся, напряженное и немного похудевшее. Значит, ей было так же плохо все это время, как и ему, понял он. При этом открытии волна неимоверного облегчения захлестнула его.

— Я сказал им… что ты скорее всего уже носишь под сердцем моего ребенка.

— Ты сказал… что?!! — Она задохнулась от гнева и лишилась дара речи.

Он воспользовался этим, чтобы сообщить о своих планах:

— И поскольку я уже объявил о твоем грехопадении — и моем тоже — во всеуслышание, то теперь тебе остается только одно: позволить мне загладить мой грех перед тобой… и нашим будущим отпрыском.

—Д-да к-как т-ты мог?! — вскричала она и убежала бы, да только реакция у него была получше. Она забилась в его руках. — Я вовсе не беременна!

— Ты уверена? — Губы его изогнулись в усмешке.

— Разумеется! Как ты посмел сказать такое? Какая гнусная ложь!

— Твоя бабушка полагает, что эта ложь вполне может оказаться правдой. И уж коли я все равно погубил твои матримониальные планы сообщением о нашем предполагаемом отпрыске, то настаиваю на том, чтобы ты вышла за меня… прямо сейчас… здесь…

Выйти за него… Чарити с трудом сглотнула, напрягла плечи, пытаясь вырваться из его рук, чувствуя, как все ее тело млеет при одной мысли о браке с Рейном. Ее колени подгибались, сердце колотилось, как после бега, голова кружилась.

— Нет! — простонала она, отворачивая лицо. — Я не выйду за тебя, как бы ты ни лгал, как бы ни унижал меня. Ты плохо меня знаешь. Я не из лондонских кисейных барышень, которые сникают при первом намеке на скандал. Я не беременна… и мне не нужен муж для того, чтобы прикрыть мой позор!

— Чарити Выслушай меня… — взмолился он. Ему хотелось тряхнуть ее как следует. И прижимать, и целовать, пока она не растает в его объятиях…

— Нет! — выкрикнула она и сумела-таки вывернуться из его рук. — Это ты послушай меня! Я не хочу выходить за тебя!

Каждое слово разрывало ей душу. Она изнывала от любви и жалости к нему. И видела, как выражение лица его меняется: решимость уступила место замешательству, на смену которому явился гнев. Она не могла сдаться на его уговоры. Это означало бы погубить его. Она повернулась, собираясь уйти, но он схватил ее за локоть и удержал.

— Ты же всерьез собралась замуж за этого Пинноу, — бросил он презрительно. — Почему?

Она отвернулась, отказываясь отвечать, но в следующее мгновение вдруг почувствовала облегчение! Очевидно, бабушка не успела рассказать ему, что Чарити — джинкс, и объяснить, что это такое. Может, если ей удастся разозлить его как следует…

— Определенно не из-за денег — у этого барона ни гроша. И когда он пытался тебя целовать, ты от него убегала… Не может быть, чтобы он казался тебе привлекательным как мужчина! — Но она по-прежнему не говорила ничего. Он смотрел на ее упрямо сжатые губы, дерзко выпяченный подбородок, и отчаяние охватывало его. А от него было рукой подать до вспышки типично остиновской решительности. — Хочешь упрямиться — на здоровье. Но или ты выйдешь за меня, или… или… я пойду и заявлю властям, что твой отец занимался контрабандой. И на этих, Гэра Дэвиса и Перси Холла, тоже заявлю. Я ведь знаю, что это они в меня стреляли. — Он весь сжался. Это был отчаянный шаг, он разыгрывал свою последнюю карту. Он притянул ее ближе, крепче впился пальцами в плечи. — Если ты откажешь мне, я уж позабочусь, чтобы их привлекли к ответственности…

Чарити стояла в серой, иссеченной моросящим дождем тени церковной стены, смотрела в его потемневшее от ярости лицо, и ее решимость спасти его от нее самой потихоньку угасала. Он такой сильный и упрямый, так просто от него не освободишься. И она так его хотела.

— Неужели ты и в самом деле станешь заявлять на них?

— Стану, если ты откажешь мне. — Он почувствовал, что угроза эта причинила ей боль, которая слилась с его собственными душевными муками. Жесткие черты его лица смягчились, он поднял руку, дотронулся до ее бледной щеки. Будто прикоснулся к ее кровоточащему сердцу. — Я не желаю тебе зла, Чарити.

Она подняла на него взгляд: и боль, и надежда, и желание — все вместе клубилось в глубинах его грозовых глаз. Сердце ее, казалось, вот-вот лопнет. Этот упрямый бронзовый подбородок, высокие скулы, благородный прямой нос… он был такой красивый. И невезучий… надо же, угораздило его влюбиться в нее, в девушку-джинкс. Она готова была капитулировать и ничего не могла с этим поделать.

— Пожалуйста, не заставляй меня. — В шепоте ее прозвучала такая боль и тоска, что он был потрясен до глубины души. Она была так напряжена, так бледна, так несчастна. Как не похожа она была на ту Чарити, которая, разгоряченная, раскрасневшаяся от любовных ласк, с волосами, рассыпавшимися по подушке, с сияющими глазами, лежала в его постели! Он снова хотел увидеть ее прежней.

— Выходи за меня, Чарити. — Это была мольба — не приказ. В третий раз он предложил ей выйти за него замуж, вдруг поняла она. А третий раз, как то известно всем цыганам, всегда волшебный.

Она ничего уже не видела, кроме широких плеч, заслонивших горизонт, и ощущала лишь его мускусный, с примесью сандала, запах. А его решимость проникла ей в сердце и вытеснила оттуда все. Она подняла на него свои ясные глаза и кивнула.

Они вернулись в церковь и на глазах у изумленных граждан Мортхоу пошли прямо к алтарю. Рейн быстро и тихо переговорил о чем-то со священником, Чарити кивнула, не поднимая глаз, когда ее спросили о чем-то. Священник вытер лоб, повертел в руках свой служебник и объявил под изумленный ропот гостей, что вместо намечавшегося венчания мисс Стэндинг с бароном состоится бракосочетание мисс Стэндинг с виконтом Оксли. Леди Маргарет, Перси и Гэр, сидевшие на семейной скамье Стэндингов, облегченно вздохнули.

Но едва священник снова начал читать слова обряда, как леди Маргарет вскочила вдруг со своего места и ринулась вперед.

— Нет, подождите! Стойте! Она же в черном платье! Рейн сжал челюсти и рявкнул:

— Довольно этой чепухи! — И, подчеркнуто повернувшись к старухе спиной, сказал: — Продолжайте, святой отец!

— Нет, остановитесь! —Леди Маргарет не могла справиться с волнением. — Дитя мое! — Старуха забежала с другой стороны и посмотрела прямо в глаза Чарити. — Тебе нельзя сочетаться браком в черном платье! Это плохая примета… А ваш брак таков, что только дурных примет и не хватало. Ты должна надеть другое платье! Хорошо бы взять что-нибудь взаймы.

Чарити догадалась, о чем думает ее бабушка. По старинному поверью, невеста в день свадьбы должна надеть что-нибудь, одолженное на время. Это приносит удачу. Она кивнула. Старуха бросилась в толпу гостей в надежде позаимствовать плащ у одной из присутствующих дам. Но увы: погода все последние дни стояла такая, что не нашлось ни одного плаща подходящего цвета. Старуха совсем было пришла в отчаяние, но тут взгляд ее упал на белый стихарь священника. Святой отец побагровел, залепетал что-то, попытался протестовать, но тщетно: старуха быстро стянула с него эту важную часть облачения и тут же увлекла Чарити за каменную колонну, чтобы там снять с внучки черное, невезучее платье.

Вот так мисс Чарити Стэндинг и виконт Оксли и обменялись супружескими обетами перед лицом Бога и людей: жених был в грязи с головы до ног, а невеста щеголяла в белом стихаре священника, натянутом прямо на нижние юбки. Жених смотрел сверху вниз на милое личико своей невесты и искренне обещал любить и почитать ее. А невеста смотрела снизу вверх на бронзовое от загара, красивое лицо жениха и на словах обещала любить, почитать и повиноваться… в душе же клялась сделать все возможное для того, чтобы защитить его от неразумного влечения к ней. Если она откажется спать с ним, может, ей и удастся отвратить неминуемую беду.

Но вот все закончилось — изнервничавшийся священник с облегчением объявил их мужем и женой. В церкви царила благоговейная тишина. Рейн взял супругу за плечи и притянул к себе. Руки его решительно обвились вокруг ее словно одеревеневшего тела, согревая ее, укрывая в своих объятиях. Затем лицо его склонилось к ее дрожащим губам.

Прикосновение его теплых губ и успокоило ее, и стало источником новых мучений. С момента принесения обета прошло всего ничего, а ее способность противостоять супругу уже подверглась столь значительному испытанию. Еще одна секунда, еще один удар сердца, и руки ее обвились бы вокруг него, и губы открылись бы навстречу его поцелую, и, соединив их страстные порывы воедино, она подписала бы супругу приговор.

Она вырвалась — он даже отступил на шаг, так неожиданно было для него ее сопротивление. Он бросил на юную супругу сумрачный и пронзительный взгляд в надежде разглядеть, что же кроется за странным нежеланием поцеловать законного мужа. Ничего не разглядев, он схватил ее за кисть и потащил к приходским книгам — надо было подписать документы. Затем он обратился к гостям, причем и в тоне его, и в лице проявилась какая-то новая резкость.

— Я понимаю, что все ожидали праздничного обеда… однако в связи с переменой женихов изменились и планы. Меня ждут в Лондоне неотложные дела, а потому мы должны отбыть в течение часа…

Произнеся эту краткую речь, Рейн сверкнул глазами, сгреб Чарити в охапку и быстро прошел к выходу. Оказавшись на улице, он направился прямо к Стэндвеллу.

— Опусти меня на землю сейчас же! Постой! А мое платье? — Голос новобрачной еще некоторое время доносился до слуха гостей, которые оцепенели от изумления. Донесся до них и смех жениха, а также его мало приличный ответ:

— Сегодня ночью тебе платье не понадобится, ангел мой… а завтра я куплю их тебе хоть сотню!

Рейн оказался верен своему слову: не прошло и часа, как они уже тряслись в элегантном ландо по лондонской дороге. В последний раз взглянув на Стэндвелл, Чарити заметила, какими одинокими и печальными выглядели Мелвин и Бернадетта, стоявшие на крыльце, да и Гэр с Перси, на попечение которых оставалось имение, махали им на прощание с жалобным видом. Зато они с Рейном увозили с собой двух наиболее социально опасных обитателей дома: напротив Рейна и Чарити на подушках богатого ландо сидели леди Маргарет, увешанная по такому случаю самыми вонючими из своих амулетов, и грязный Вулфрам, распространявший вокруг себя густой аромат псины.

Рейн все же смягчился и позволил Чарити переодеться в настоящее платье. Леди Маргарет забежала домой и быстренько собрала все свои амулеты, травы и настойки, после чего встала возле дверцы кареты и заявила, что едет с ними, так как намерена лично проследить за тем, чтобы внучка ее в Лондоне была устроена как подобает.

Рейн, упершийся было намертво, вдруг увидел, какое напряженное, горестное выражение лица у Чарити, и сам не заметил, как от пререканий перешел к уговорам, а потом и вовсе согласился с тем, что бабушка погостит у них некоторое время… чтобы помочь Чарити устроиться на новом месте. Но едва он подсадил старуху в карету, как мокрый здоровенный, как бык, пес сбил его с ног и тоже запрыгнул в экипаж. Рейн вцепился в драный хвост Вулфрама, ухватил пса за заднюю ногу и потянул изо всех сил.

Вулфрам рычал, скреб когтями по полу кареты, подвывал и умоляюще таращил на Чарити налитые кровью глаза в надежде, что хозяйка не позволит выволочь его наружу. Но «сиятельство» оказался на редкость хватким зверем, и скоро Вулфи снова стоял на земле. Пес завертелся, засуетился на мокром гравии, однако «сиятельство» оказался еще и очень проворным зверем и успел не только сам запрыгнуть в карету, но еще и с грохотом захлопнуть дверцу перед самым носом пса, и даже крикнуть кучеру «Трогай!». Вулфрам побежал за ландо, громко лая и прыгая, и так перепугал лошадей, что они встали и попятились.

Рейн высунулся и принялся раздраженно кричать на пса. Вулфрам перестал лаять и прыгать и с надеждой во взгляде подбежал к дверце экипажа. Карета качнулась и снова поехала по дороге, но очень скоро остановилась, так как Вулфрам принялся опять наскакивать на лошадей.

Чарити видела, как красивое лицо Рейна темнеет от гнева, как начинает взбухать вена на виске. Ей понадобилась вся ее воля, чтобы удержаться и не протянуть к нему руку, не коснуться его ласково, успокоительно.

Рейн пригладил ладонью влажные волосы и вдруг почувствовал, что она смотрит на него. Он поднял глаза и увидел такое тоскливое, горькое выражение на ее лице… что решил смилостивиться над Вулфи. Он проворчал что-то себе под нос и распахнул дверцу.

— Ладно, чертов пес! Полезай!

Это было долгое, тряское и нерадостное путешествие. Чарити была как на иголках и все время следила за тем, как шевелится, меняя очертания в полумраке кареты, крупное тело Рейна. Все у нее внутри разгоралось при виде того, как он машинально сжимает и разжимает крепкие загорелые кулаки. Она не могла забыть, что эти жесткие пальцы умели творить ночное волшебство. Голова ее дернулась, и она нервно закашляла. Но уже в следующее мгновение взгляд ее скользил по его длинным, мускулистым ногам, по сукну, плотно облегавшему их.

Лицо ее залилось краской, и она стала разглаживать на коленях муслин простенького платья. Ей предстоят нелегкие бои. Рейн и не думал скрывать, сколь многого ожидает от их первой брачной ночи. И он придет в неописуемую ярость, когда она скажет ему, что плотских удовольствий не предвидится.

Рейн заметил, что его юная супруга забилась в уголок, стараясь быть от него как можно дальше. Видимо, все еще сердится, что он против воли заставил ее принести супружеский обет.

Теперь он уже знал кое-что об этой девушке. Он украдкой взглянул на нее, припоминая, как она дрожала всем телом, когда язык его касался ее уха. Он знал, как она реагирует, когда его загорелые ладони дотрагиваются до ее груди. Знал, в каких местах ее следует поглаживать легонько, а где сжимать крепче. Внезапно он почувствовал, что весь горит, что раскален, как кочерга, — просто потому, что перебирал в памяти все эти ее теплые, ласковые потаенные местечки. Он вспыхнул и заерзал на сиденье.




Глава 16


Гостиница «Кинджери инн» была полна постояльцев. Рейну пришлось покозырять своим титулом, да еще и посеребрить трактирщику ручку, и все ради того, чтобы заполучить две самые дрянные комнаты для ночлега. А когда трактирщик узнал, что в одной из комнатенок будет ночевать в числе прочих и Вулфрам, процесс посеребрения ручки пришлось повторить. Однако этот тип объявил, что трактирной прислуге некогда таскаться вверх-вниз с подносами, так что наши путешественники вынуждены были сесть за стол в общем шумном зале, рядом с извозчиками, местными фермерами и пассажирами почтовой кареты, которые пялились на них во все глаза.

Какая досада, что столь нерасполагающая атмосфера царит в месте, где они проведут первую брачную ночь, раздраженно подумал Рейн.

Какое счастье, что столь малоромантическая обстановка будет местом их первого семейного конфликта, с облегчением отметила Чарити.

К тому времени когда они, раздобыв чадящую масляную лампу, стали подниматься по стертым ступенях наверх, и Рейн, и Чарити были в состоянии крайнего нервного напряжения. Рейн проводил леди Маргарет в ее комнатку, затем повел Чарити в их спальню. Как только дверь за ними затворилась, Чарити собралась с силами и повернулась к нему. Сердце у нее колотилось, руки машинально сжимали складки платья.

Но все равно она оказалась не готова. Рейн словно заполнял собой всю комнатенку. Она ощутила тепло, исходящее от его тела, всей кожей, и запах сандалового мыла, влажного сукна, вина ударил ей в голову.

— Я… — Она отступила на шаг, отчаянно пытаясь припомнить, в каком порядке собиралась приводить свои отговорки, извинения и возражения. — Надо бы мне пойти попросить у бабушки порошок от мигрени. — И для убедительности она потерла пальцами левый висок.

— Мигрень? — Он вгляделся в ее лицо. — У тебя голова болит?

— Ужасно. — Она попыталась обойти его, но он вновь заступил ей дорогу. — Пропусти меня, пожалуйста…

Но он не шелохнулся, и она была вынуждена посмотреть на него. Его серые глаза мерцали, а на губах играла дьявольская полуулыбка, в которой не было ничего ни от гнева, ни от уязвленного самолюбия.

— По-моему, ни к чему тревожить бабушку. Я сам пропишу тебе фирменное остиновское средство от головной боли, поражающей невест в первую брачную ночь… — И он шагнул ближе, протягивая к ней руки.

— Не думаю, ваше сиятельство, что вы сумеете оказаться действенным средством против того, чему сами же стали причиной, — раздраженно сказала она. Он все наступал, загоняя ее в тупик между массивными столбиками кровати и одиноким креслом. — И дело тут не в одной головной боли. — Спина ее уперлась в стену, и на мгновение ее охватила паника.

Он принялся ласково массировать ей виски. Она хотела было возмутиться, но не смогла: в горле у нее встал ком.

— Вот так, — заговорил он низким тихим голосом, — тебе сразу станет лучше. Разве нет? — И прежде чем она успела ответить, его пальцы принялись перебирать ее волосы, массировать кожу головы, потихоньку спустились к затылку, и напряженные мышцы ее шеи сразу расслабились.

— Н-нет. — Она вся напряглась, замерла, дрожа от его прикосновений. — Пожалуйста, убери р-руки.

Он убрал руки с ее шеи, но сразу положил их, такие теплые, спокойные, ей на плечи.

— Скажи, где еще у тебя болит?

— У меня… все болит. — Она изогнулась, прикидывая, какое расстояние отделяет ее от двери, и всерьез опасаясь, что не сможет преодолеть его из-за подгибающихся коленей. — Прости, но… — И она стряхнула с плеч его ладони, на мгновение запаниковала не на шутку, но собралась с мужеством и оттолкнула его. — Я и так чувствую себя скверно, не надо меня еще и лапать.

Он отступил на шаг, хмурясь и пытливо вглядываясь в ее лицо. Она скорчила болезненную гримасу и потерла шею. В следующее мгновение он уже едва не силой усаживал ее в дряхлое кресло возле постели. Опустился на колени перед ней, приподнял подол платья и взял ее холодную лодыжку в свои теплые ладони.

— Что ты делаешь? — Она попыталась отстраниться от него.

— Как что? Ноги тебе растираю, — сообщил он и принялся массировать ей ступню. — А потом разотру икры. — Руки его тихонько переместились выше, в соответствии с озвученным им маршрутом на сегодняшнюю ночь. — И спину тебе разотру, и голову помассирую. Не забуду, конечно, и про отбитый в пути зад, и про бедные усталые плечи. — Он поднял глаза и с вызовом посмотрел на нее. — Я буду растирать и массировать тебя всю, пока ты не позабудешь, что у тебя что-то болело, и не сможешь сосредоточиться на… более приятных вещах.

Она сидела неподвижно, чувствуя, как кровь бежит горячее и жар поднимается вверх по телу, следуя за его пальцами. Дивные ручейки блаженства, словно в насмешку над законом земного тяготения, текли снизу вверх по ее ногам. Ясно было, что рано или поздно ручейки эти дотекут до влажного средоточия ее женской сущности и разожгут в ней пыл по-настоящему. Она беспомощно смотрела на его ладони, которые так деловито творили волшебство в ее теле.

— Нет! — Она дернулась, вырвала из его ладоней лодыжку. Паника охватила ее. Стоит ему сейчас коснуться ее… в любом месте… и она позабудет и про свои решения, и про то, что она приносит беду окружающим и обязана защищать мужа от себя самой. — Вы, ваше сиятельство, не сможете — потому как я не позволю вам — разделить со мной ложе и получить доступ к моему телу сегодня ночью. Так же как и завтра, и послезавтра. Так что лучше смиритесь с этим.

Ее глаза сверкнули, когда она поспешно выбралась из кресла и отошла подальше. Внезапно гнев снова овладел им. Как это может быть? Вот она стоит, вся розовеющая от предвкушения страсти, возбужденная его прикосновениями, и тем не менее отказывает ему в близости?

— Я, значит, не смогу, потому как ты не позволишь?! — Он вскочил на ноги и двинулся на нее, огромный, страшный. Она отступила. — А с чего это ты взяла, что можешь не разрешить мне? Я как-никак твой муж… и был твоим любовником. И я только что убедительно доказал, что мои прикосновения тебе отнюдь не противны. — Она оказалась прижатой к стене, хотя удерживал он ее только своим пылающим светлым взглядом.

— У меня «дни», — прошептала она хрипло, не сводя глаз с его гневного лица, — г Месячные. Ну, женские дела. Потому я и уверена, что не беременна. Это началось… сегодня утром…

Он заморгал, пытаясь освоиться с этой мыслью. У него было ощущение, словно она отвесила ему пощечину. Месячные? Ну надо же, какая нелепость… Досада охватила его. Вся его мужская гордость, мужская сила, вся чувственность — все было зря… До чего он дошел! Самым жалким образом выклянчивал у собственной супруги мгновения близости, и, как оказалось, зря! И из-за чего? Из-за того, что случилась протечка в этом таинственно устроенном женском теле!

Или дело не в том? Он всмотрелся в ясные светло-карие глаза жены и увидел в них досаду, неловкость, даже нечто напоминающее праведный гнев… но лукавства в этих глазах не было. Не могла же она лгать ему.

— А если бы ты, как собиралась, вышла за этого Пинноу… что ж, барон тоже не получил бы доступа к твоей особе в первую брачную ночь?!

— Да. — Она вдруг так и взвилась, охваченная непонятным гневом. — Бывает, что так не везет. И не повезти должно было барону. Ты сам навлек на себя это невезение!

Он уставился на нее, не зная, верить или нет. Убедиться в правдивости ее слов можно было только одним способом: взять да и… Но, учитывая, как ему не везет, обязательно окажется, что она говорит правду, и тогда выйдет, что он негодяй, грубиян, да и дурак к тому же, не поверил жене в таком деле на слово. Боже, ведь это Чарити! Его милый, здравомыслящий, добрый ангел… его нежная, чувственная, отдающаяся до конца любовница. Хотя сейчас ее было не узнать. Черт, он тоже сейчас сам не свой. Ведь он всерьез подумывал, а не повалить ли жену на кровать, не овладеть ли ею силой, чтобы поймать на лжи.

Он содрогнулся: такое отвращение к самому себе вдруг овладело им — и стал пятиться к двери. Оказавшись в коридоре, он в бессильной ярости ударил кулаком в ладонь другой руки и направился вниз, искать утешения в напитках.

Много позже, когда шум гульбы в трактире стих, Рейн поднялся в свою комнату. В темноте он едва смог различить очертания тела жены на постели. Чарити лежала на боку, укутанная в старенькое лоскутное одеяло. Ее светлые волосы были расчесаны и заплетены в не тугую косу. Он подошел и встал над женой, вглядываясь в ее черты в мерцании свечи, упиваясь ее красотой и от всей души жалея, что не может насладиться теплом ее тела.

Почему она не хотела выходить за него? Почему пришла в такой гнев, когда он провернул свой нехитрый фокус в церкви? Может, гордость ее была уязвлена? Хотя для этого она была слишком здравомыслящая, разумная девушка. Может, она просто испугалась оттого, что оказалась в ситуации, к которой была не готова? Сколько раз она сокрушалась о том, что ведет себя не так, как пристало молодой леди… Или ей страшно было навеки покинуть родной дом? Ведь она ни разу в жизни не уезжала из Стэндвелла. Потому-то он и согласился прихватить с собой леди Маргарет… и проклятого пса. Но ни одна из этих причин, даже все они, вместе взятые, не могли объяснить, почему она вдруг решила отвергнуть его.

Чарити почувствовала, что он смотрит на нее, и лицо ее запылало, но она продолжала оставаться неподвижной, делая вид, что спит. Но вот свечка потухла, и тяжелые сапоги упали на пол. Затем ее жадное ухо уловило шелест простыней. Когда он приподнял лоскутное одеяло и улегся рядом, она дернулась, но он не заметил этого, так как сам в этот момент ворочался, устраиваясь поудобнее. Его сильные руки нежно обняли ее.

Чарити лежала возле его теплого бока, впитывая Рейна всем своим жаждущим существом. Ей так хотелось коснуться его, ответить на его ласку, излить на него избыток любви, которая переполняла ее душу. Но перед ее мысленным взором так и стояло его лицо, каким оно было в тот день, когда его, бесчувственного, принесли к ним в Стэндвелл: серое, холодное, без кровинки. Его лицо снова станет таким, если она позволит ему войти в ее жизнь, овладеть ее телом. В этом она нисколько не сомневалась. Так что она лежала очень тихо в его объятиях, стараясь дышать спокойнее и реже, изображая сон. Затем она услышала, как он, уже засыпая рядом с ней, тихонько шепнул:

— Спи спокойно, ангел мой.

В конце концов горе ее нашло выход в беззвучных слезах в темноте.

Следующее утро началось с того, что отъезд из гостиницы пришлось ненадолго отложить, так как леди Маргарет внезапно решила, что необходимо обмести всю карету и лошадей пучком зеленой петрушки и сушеной белены. Старуха обметала, обтирала и приговаривала. Когда она наконец закончила, Рейн помог дамам забраться в карету, стал на подножку — и тут подножка под его весом подломилась.

— Рейн! Ты не ушибся?! — Стоя на коленях на полу кареты, Чарити в панике протягивала к нему руки.

Он выпрямился и глубоко вздохнул, затем, приметив, какая тревога выражается в ее взгляде, нахмурился.

— Однако я чуть не полетел вверх тормашками. За такие-то деньги карета могла быть и покрепче. — Он увидел, как жена сразу выпрямилась и с чопорным видом расправила платье на коленях, словно стряхивая с себя всякую заботу о благополучии супруга. Он с грохотом захлопнул дверцу, обошел карету и забрался внутрь с другой стороны.

Чарити перехватила встревоженный бабушкин взгляд. Мелкие невзгоды; они поняли друг друга без слов. Так оно и должно начинаться.

Путешествие и в самом деле оказалось утомительным. С каретой то и дело происходило что-то, незначительные, но многочисленные поломки, отчего нетерпеливый Рейн снова стал грубить, а Чарити вся так и замирала от дурных предчувствий. Каждый вечер он, взобравшись по лестнице очередного постоялого двора и войдя в номер, находил жену уже в постели, причем полностью одетой — она не снимала даже шерстяной спенсер. И его самообладание, и способность сдерживать свой нрав постепенно давали трещину под воздействием этого непрерывного напряжения и неутоленного желания, так что речь его все чаще была пересыпана солеными словечками. На его хмурые замечания и вопросы она отвечала односложно. Всякий раз, когда он начинал ворчать, в ней воскресала надежда: может, он наконец-то пожалеет, что женился на ней. Когда он видел страдание, мелькавшее в ее глазах, или же плохо скрытую тоску, в нем крепла решимость: как только они доберутся до Лондона и смогут побыть вдвоем, он обязательно сумеет преодолеть то, что встало между ними стеной, что бы это ни было.

Сент-Джордж-сквер, эта большая красивая площадь, в свете яркого весеннего полудня была чудо как хороша. Гранитные фасады, украшенные полированным мрамором, так и сияли, в старинных стеклах высоких окон сверкало отраженное солнце. В центре площади раскинулся зеленый парк с живыми изгородями, цветочными клумбами, деревьями в оградках и каменными скамейками. Мощенная плитами дорожка огибала парк. Высоченные трех — и четырехэтажные дома, заключавшие площадь в квадрат, были выстроены в георгианском или палла-дианском стиле, около каждого был маленький садик с затейливо подстриженными кустарниками, дорогими голландскими тюльпанами, заморской сиренью.

Площадь была великолепна; она выглядела даже шикарнее, чем Чарити мнилось в ее девичьих мечтах. Она поглядывала на хорошо одетых людей, прогуливавшихся по дорожке вокруг парка, стараясь делать это незаметно. Зато леди Маргарет, не смущаясь, вытягивала шею, дабы разглядеть все как следует. Вулфрам же просто высунулся в окно кареты, тяжело дыша от возбуждения. Карета подкатила к великолепному дому и остановилась. Рейн, Чарити и леди Маргарет объединили усилия, дабы сдержать Вулфрама, так и рвавшегося на волю. Рейн крикнул кучеру подойти и приказал подержать зверюгу, чему кучер подчинился без особой охоты. Рейн помог выбраться из кареты Чарити, затем леди Маргарет и повел обеих дам к крыльцу.

Входные двери распахнулись перед ними словно по волшебству, и Чарити, переступая порог, испытала престранное чувство, будто ее заглатывает живое существо. На самом деле двери открыл Брокуэй, старший лакей, он же принял у Рейна шляпу и выразил радость по поводу возвращения хозяина, хотя был, очевидно, изумлен. Рейн как раз был занят тем, что представлял Чарити, новую хозяйку, когда в переднюю, так стремительно, что фалды развевались, влетел Эверсби.

— Милорд! — Дворецкий остановился, одернул жилет, стремясь придать себе достоинства, и двинулся навстречу хозяину.

— Это Эверсби, совершенно незаменимый человек, — сообщил Рейн Чарити, не дав дворецкому договорить. — А это твоя новая хозяйка, Эверсби. Виконтесса Оксли. А это ее бабушка, леди Маргарет Вильерс.

Эверсби шел через всю громадную, с потолком-куполом переднюю, не сводя глаз с поразительно хорошенькой блондинки без шляпки. У девушки было лицо ангела, а одета она была в мятое муслиновое платьице. Он низко поклонился ей, выразил искреннюю радость в связи с ее прибытием в Оксли-Хаус и только после этого продолжил:

— Я вынужден просить ваше сиятельство проявить снисходительность, но в доме ничего не приготовлено к вашему приезду. Леди Кэтрин сказала, что вы вернетесь не скоро… к тому же вся прислуга была очень занята…

— Занята? — Рейн сердито нахмурился, но заметил, что лицо дворецкого страдальчески морщится. — Что еще затеяла эта старая перечница?

— Э-э… миледи… в основном принимает гостей.

— Гостей принимает? Здесь? В моем доме?

— С визитами идут и идут, каждый день, милорд. — Эвереби поморщился. — Графиня Суинфорд, наша соседка, и сейчас здесь, с целой компанией своих приятельниц, угощаются чаем с печеньем. — И дворецкий вялым взмахом руки указал на арку с колоннами, которая вела в парадную приемную.

— Понятно. Значит, кот из дому — мыши в пляс. — Рейн схватил Чарити за руку и потащил за собой, на ходу приказав Эверсби расплатиться с кучером наемной кареты и выгрузить багаж. Он не обратил ни малейшего внимания на то, что Чарити упиралась и страшным шепотом напоминала, как ужасно она выглядит после многодневного путешествия, и только крепче сжимал ее локоть. — Ты выглядишь восхитительно, — рявкнул он наконец, без особой, впрочем, убедительности.

Что-то в его мрачном тоне так и царапнуло ее по сердцу. Тут она опомнилась и спросила:

— А кто такая леди Кэтрин?

Он молча тянул ее дальше, дотащил до входа в главную гостиную, втолкнул в дверь и только после этого ответил:

— Моя бабушка.

Чарити не успела отреагировать на эту новость и даже толком испугаться. Она стояла в дверях громадного светлого зала, при виде которого померкли все ее представления о роскоши, да и сама она показалась себе карлицей. Стены с рядами колонн были бледно-кремового цвета и украшены бордюрами, зеркалами в золоченых рамах и пейзажами в мягких тонах. В зале было два камина, по ту и другую сторону, бледно-кремового флорентийского мрамора, который прекрасно оттеняло обрамление из темно-зеленого камня змеевика. Занавеси на окнах и драпировки — это был какой-то нескончаемый поток дивно-золотого и буйство насыщенно-зеленых оттенков, повсюду была мебель полированного красного дерева, персидские ковры. Две люстры сверкали хрусталем подвесок в лучах яркого полуденного солнца.

Рейн потащил ее за собой к центру зала, туда, где вокруг чайного стола в старинных креслах восседали несколько очень нарядных дам с седыми волосами. Дамы удивленно взирали на растерзанный сюртук Рейна и растрепанную белокурую Чарити.

— Приветствую вас, дамы… и вас, леди Кэтрин. — Он произнес это таким тоном, что Чарити сразу и думать забыла о своем смущении и диком наряде и с тревогой стала вглядываться в лицо мужа. При виде стального блеска в его глазах она содрогнулась. Посмотрев в направлении его взгляда, она увидела облаченную в серое пожилую даму, сидевшую в центре кружка, и догадалась, кто она. У дамы был упрямый квадратный подбородок, как у Рейна, светло-серые глаза, прямая осанка и властный вид. И смотрела она так сердито, что, казалось, вот-вот голову тебе откусит!

— Как это мило с вашей стороны, взять и зайти, графиня, — обратился между тем Рейн к даме в фиолетовом. — Жаль только, что вы выбрались навестить меня как раз в мое отсутствие. — В голосе Рейна звучала неприкрытая ярость. Он потянул Чарити вперед и положил ее руку себе на локоть, что выглядело все же приличнее. — Однако вы оказались здесь очень кстати и можете познакомиться с моей молодой супругой. Позвольте мне представить вам виконтессу Оксли, дочь сквайра Аптона Стэндинга, леди Чарити. Так как я не имею чести быть знакомым с остальными вашими гостьями, леди Кэтрин, то, может, вы любезно согласитесь представить мою жену другим дамам.

Леди Кэтрин, уже оправившаяся от шока, пронзила его взглядом. Какая наглость — явиться домой без предупреждения и навязываться в знакомые ее друзьям! Однако вывернуться было никак нельзя, приличия есть приличия, приходилось подчиняться. Леди Кэтрин выпрямилась в кресле, нарушив мирный сон Цезаря, похожего на белый меховой шар.

— Леди Атертон… и графиня Рейвенсвуд, леди Агнес… и, разумеется, графиня Суинфорд… — Леди Кэтрин называла одну за другой своих седовласых товарок. Цезарь, встревоженный всей этой суетой, запустил когти в шелковую юбку хозяйки, уставившись на Рейна желтыми глазами.

Чарити с интересом посмотрела на кота, но тут же отвлеклась, так как надо было срочно вспоминать, как подобает воспитанной молодой леди вести себя в такой ситуации. Тут Рейн ринулся к дверям, схватил ее бабушку и тоже потащил к гостям. Дамы разинули рты, когда им представили леди Маргарет Вильерс, бабушку новой виконтессы, — старуху в ярко-голубом тюрбане над загорелой морщинистой физиономией, с серьгами-обручами в ушах, в нелепом капоте из набивной ткани в цветочек.

Губы леди Маргарет сжались в ниточку, спина выпрямилась в струну. Седовласые дамы во все глаза смотрели на ее пестрое одеяние и на связку отвратительных предметов, висевших у нее на шее. Бабушка виконтессы выглядела настоящей цыганкой. Уязвленная этими взглядами, старуха надулась, сердито пожевала губами и явно готова была полезть в драку, но вдруг прищурилась и пристальнее вгляделась в одну из дам. Затем склонилась и, приблизив свою морщинистую физиономию едва ли не к самому лицу графини Рейвенсвуд, сказала:

— Элли Фаркуар? Это ты, что ли? — Отстранилась, окинула цепким взглядом с ног до головы пожилую графиню, недобро сверкнула глазами и с победоносным видом объявила: — Точно, это ты! Ад и преисподняя! Ведь я едва тебя узнала. Однако ты все же вошла в тело, — добавила она, ткнув пальцем в тучную графиню. — И даже переборщила с этим слегка. А вот зубы у тебя как были кривыми, так и остались…

— Мадам! — поспешила вмешаться леди Кэтрин, сбрасывая бедного Цезаря с колен и вскакивая на ноги. — Вы ошибаетесь…

— Ничуть! — воскликнула леди Маргарет, злобно кося глазом на ухоженную физиономию графини, которая наливалась оранжевым цветом. — Разве такие зубы с чем спутаешь! Она меня, кстати, укусила один раз, за то, что я ее обзывала… вечно она не успевала добежать до…

Чарити не сводила со своей бабушки широко раскрытых от ужаса глаз. Надвигалась настоящая катастрофа. Страшное сцепление обстоятельств, грозный ком несчастных совпадений неумолимо рос и вот-вот должен был обрушиться на них. И она могла только беспомощно наблюдать за тем, как этот ужас набирает силу, понимая, что всему виной она…

— Нет, право! Это уж слишком! — Леди Кэтрин схватилась за сердце, пошатнулась и наступила на хвост ни в чем не повинному Цезарю.

Бедный кот взвыл, промчался по коленям дам, взлетел на чайный столик, махнул снова на пол, спрятался под стол и, издавая гневное шипение, принялся нервно точить когти о ножку стола.

— Ах ты, мой бедняжечка! — заворковала леди Кэтрин и, пронзив Рейна испепеляющим взглядом, как будто это он был виноват, полезла под стол за своим обиженным питомцем. И в этот самый момент первое, еще далекое, «гав» разнеслось слабым эхом по парадной приемной.

За перешептываниями и аханьем гостей и воркованием леди Кэтрин Чарити едва расслышала второе «гав», а за ним третье. Чарити живо представила себе Вулфрама, бегущего по коврам приемной. Сердце у нее упало, под ложечкой засосало.

Лай пса становился все оглушительнее. Чарити в панике нашла глазами Рейна и догадалась, что он тоже понимает, что происходит. Они ринулись к дверям одновременно… как раз когда Вулфи влетел в зал и приостановился в дверях на мгновение.

Пес трепетал всеми шестьюдесятью килограммами своего тела, влажный его нос шевелился, собачьи инстинкты владели им полностью. «Еда!» — промелькнула первая мысль в собачьем мозгу. «Кошка!» — пронеслась вслед за первой вторая. Пес слышал, что Чарити зовет его, видел, что «сиятельство» несется ему наперерез, приметил он и кучку человеческих особей женского пола, испуганно таращившихся на него, в самом центре зала. Но главной была мысль: «Ну надо же — кошка!»

Чарити прочла эту мысль в налитых кровью глазах пса и кинулась к своему любимцу. Пес вывернулся из-под самой ее руки и, гулко и страшно гавкая, вихрем пролетел мимо сидящих дам, заскользил по паркету на разъезжающихся лапах, едва не сбив с ног Рейна и леди Маргарет, выскочил на ковер, восстановил равновесие, принюхался, взял след. Леди Кэтрин закричала и попыталась прикрыть стол своими юбками, но пес кинулся прямо ей в ноги, и старуха в панике отскочила. На мгновение наступила мертвая тишина. Вулфрам и Цезарь оказались нос к носу и оценивали друг друга.

Цезарь выгнул спину, зашипел изо всех своих кошачьих сил. Это был сильный ход, но никакое шипение не могло напугать Вулфрама, закаленного в битвах с енотами.

Вулфрам прыгнул. Цезарь смазал его по носу когтистой лапой.

В гостиной началось что-то невообразимое. Вулфрам ринулся под стол, опрокинул его, выскочил с другой стороны и устремился в погоню за белым котом. Круг за кругом описывал он по залу, переворачивая все предметы меблировки, попадавшиеся ему на пути. Оглушительный лай. рычание и шипение заполнили гостиную.

Перепуганные дамы шарахались, взвизгивали, чай из опрокинувшихся чашек лился на шелка и кружева, осколки фарфора хрустели под ногами.

Это был сущий ад, катастрофа высшего разряда. Чарити металась, кричала на пса, который ловко уворачивался от ее рук. Запыхавшаяся Чарити нашла глазами Рейна и послала ему умоляющий взгляд, рассчитывая на его помощь. Рейн тоже был весь красный — но от смеха!

Он хохотал до слез, глядя на то, как увесистый Цезарь скребет когтями по мрамору камина, пытаясь забраться на каминную полку, где он был бы в безопасности.

Дважды Вулфрам едва не настиг кота, но оба раза тому удалось ускользнуть. Однако Вулфрам не унывал: ведь в догонялках главное — сам процесс погони. И пес радостно кидался снова и снова.

Чарити начала пятиться к двери и громко звать Вулфрама, и призывы ее наконец возымели свое действие. Но не Вулфрам, а Цезарь кинулся к ней на голос, угадав, что здесь путь к спасению. Кот пулей пронесся через зал, нырнул под ее юбку и был таков. Вулфрам же, мчавшийся за ним не разбирая дороги, со всего разбега врезался в свою хозяйку. Чарити вцепилась в пса изо всех сил и сумела остановить его.

Безумная суматоха внезапно закончилась. Подбежал Рейн, громко позвал Брокуэя и Эверсби и приказал вывести пса вон. В гробовом молчании лакей и дворецкий потащили упирающегося Вулфи к дверям.

— Но что нам с ним делать, милорд?

Рейн посмотрел сверху вниз на Вулфрама, который пыхтел, упирался и явно был чрезвычайно доволен собой. Рейн поймал взгляд карих собачьих глаз, прикинул, какой потенциал имеет эта зверюга в плане отваживания котов, и приказал:

— Поместите пса в мой кабинет.

Чарити выпрямилась, разгладила свое муслиновое платьице, одернула шерстяной спенсер. Она вдруг заметила, что Рейн следит за каждым ее движением. Вся унизительность произошедшего вдруг стала ясна ей. И это она навлекла на мужа такую катастрофу. Но тут она увидела, что глаза у него веселые и смотрят ласково… Взгляд его словно говорил: «Мы с тобой заодно, вдвоем против всех». Неужели он так легко отнесся к столь чудовищному происшествию?!

Рейн повернулся к дамам, которые понемногу оправлялись от испуга и начинали поглядывать на залитые чаем платья, на осколки фарфора и даже лепетать невнятные извинения за свою неловкость; леди Кэтрин сокрушалась по поводу их погубленных нарядов.

Дамы, впрочем, поспешили откланяться и, ссылаясь на неотложные дела, ринулись к выходу. Когда дверь закрылась за последней из них, леди Кэтрин в праведном гневе повернулась к внуку и заявила, что никогда в жизни не была еще так унижена. И как он вообще посмел привести в дом этого ужасного пса?

— Так ведь это же его дом, кажется? — встряла леди Маргарет, и сразу же гнев леди Кэтрин обрушился на нее.

— А вы, вы! Вы оскорбили моих гостей! Как вы посмели?! Вы, похоже, понятия не имеете, что такое любезное обращение!

— Ну уж я довольно знаю, что такое любезное обращение, чтоб не орать на человека в его собственном доме… да еще в присутствии его молодой жены и ее родственницы… с которой, кстати, кое-кому не помешало бы поздороваться!

Итак, конфликт перешел в новую стадию. Вцепиться друг в друга готовились надменная светская львица, закованная в броню безупречных манер, и провинциальная цыганистая чудачка, обвешанная амулетами. Чарити обратила умоляющий взор на Рейна в надежде, что он придумает, как разнять старух. Но Рейн только с интересом наблюдал за развитием конфликта, и губы его кривились в легкой улыбке. Дело кончилось тем, что леди Кэтрин, задохнувшись от негодования, круто развернулась и отправилась разыскивать Цезаря.

Когда Рейн, взяв Чарити под руку, повел ее в сводчатую переднюю, к парадной лестнице, вид у него был очень довольный.

— Пойдем, покажу тебе верхний этаж, — сказал он неожиданно благодушным тоном. — Полагаю, тебе не помешало бы чуть-чуть отдохнуть да и освежиться тоже.

Но наверху выяснилось, что с расквартированием будут проблемы. Леди Кэтрин вселилась в покои, которые должна была занять молодая жена виконта Оксли, то есть в спальню напротив его спальни. Так что свободными оставались только небольшие комнаты для гостей дальше по коридору… или же покои этажом выше, но их еще нужно было прибрать, освежить и обставить.

— Меня вполне устроит любая из спален для гостей, — поспешила сказать Чарити.

Рейн метнул на нее грозный взгляд.

— Ты здесь не гостья, Чарити. Это твой дом, — сердито сказал он.

Вдруг его осенило: есть прекрасное решение этой проблемы! Чарити просто вселится в его спальню и будет спать с ним каждую ночь! На лице его расплылась коварная ухмылка; итак, ему есть за что поблагодарить свою тщеславную, жадную, самоуверенную бабушку. Он выпрямился, улыбнулся.

— Совершенно ни к чему сгонять с насиженного места мою дорогую бабушку. Отнеси багаж виконтессы прямо в мои покои, Эверсби.

Чарити не имела ни малейшего представления, как принято распределять спальни между супругами в аристократических домах. Но из предыдущих слов Эверсби и по отчаянному выражению, промелькнувшему на его лице, она заключила, что вообще-то не принято, чтобы супруги спали в одной спальне. Но прежде чем она успела возразить, Эверсби спросил:

— Багаж виконтессы прибудет сегодня?

— Багаж виконтессы здесь. — И Рейн кивком указал на потертый кожаный саквояж, одиноко стоявший посреди передней.

Дворецкий бросил быстрый и смущенный взгляд на Чарити, и она сразу же залилась краской и опустила глаза. Это не ускользнуло от внимания Рейна.

— Кстати, чтоб не забыть: надо немедленно послать к лучшей лондонской портнихе — пусть мастерицы придут завтра же утром и займутся гардеробом миледи. Послать также к шляпнице и сапожнику. А потом я сам повезу виконтессу по модным лавкам, покупать остальное.

Брови Эверсби чуть приподнялись в изумлении, он повернулся, собираясь уходить, однако окрик Рейна заставил его оглянуться: — И вели приготовить ванну. Нам всем надо помыться и переодеться в свежее. И еще; бананов, полагаю, так и не удалось отыскать? — Эверсби подтвердил его опасения. — Ну тогда пусть подадут апельсины.

Рейн сам повел Чарити к громадным дверям красного дерева, которые вели в его покои. Эверсби же занялся леди Маргарет, которую следовало разместить в комнате для гостей. Покои Рейна оказались роскошно убранными комнатами с тяжелыми винно-красными бархатными шторами на высоких окнах, мягкими обюссонскими коврами на полу и огромными вольтеровскими креслами, обитыми дивным сафьяном. Спальня была обставлена изящной мебелью красного дерева, стены украшали три очень выигрышно размещенные картины в золоченых рамах, изображавшие охотничьи сцены. В центре на небольшом возвышении стояла кровать красного дерева с массивными резными столбиками, поддерживающими полог: бархат на парчовой подкладке, отделанный золотым галуном. Чарити широко открыла глаза при виде целой груды шелковых подушек в изголовье. Как хорошо было бы плюхнуться на эту мягкую груду… вместе с ним.

В следующую же секунду, придя в ужас от самой этой мысли, она взяла себя в руки и обернулась к мужу. Он наблюдал за ней и наверняка заметил, как она вся обмякла при первом же взгляде на постель.

— Нет, ваше сиятельство. Даже ваш дворецкий был шокирован таким решением. Что, скажите на милость, ваша бабушка станет думать обо мне, когда узнает, что я живу в вашей спальне? Нет, я не желаю оказаться в столь унизительном положении.

Она решительно вышла в коридор. И прежде чем Рейн успел затащить ее обратно, быстро направилась к одной из спален для гостей. Он догнал ее, когда она уже была в дверях, и, выйдя из себя, схватил за плечи.

— Не стоит горячиться, — твердо сказала Чарити. — Эта спальня мне вполне подойдет.

— А мне — нет! — пылко возразил он, прижимая ее к себе крепче и крепче, так что под конец она не могла даже и трепыхаться. — Ты моя жена, Чарити! — Но это напоминание только подлило масла в огонь, и она забилась в его руках сильнее. Потеряв наконец терпение, он объявил, не столько ей, сколько самому себе: — Хватит с меня этой чепухи! — И впился губами в ее рот.

Она постепенно перестала биться, и он сразу ослабил хватку, отвечая на ее неохотные уступки. Губы его уже не с властной яростностью собственника впивались в ее рот, теперь они умасливали, выпрашивая ответной ласки. Затем язык его принялся дразняще обегать контур ее губ…

Колени ее ослабли и подогнулись, так как вся кровь отлила от них и бросилась в те части ее тела, которые были прижаты к нему. Праздные ладони ее рук, безвольно свисавших вдоль тела, затрепетали, потянулись жадно к его бокам. Жаркое желание поднялось в ней, встало комом в горле, тело мятежно выгнулось, пытаясь противостоять крепкому мужскому телу, стремившемуся разбудить в ней страсть. Прошла минута… и он снова повернул голову… снова язык его скользнул по ее губам… Это всего лишь тело прикасается к телу, мысленно стонала она. Однако руки ее сами собой поднялись и вцепились в его сюртук, тело ее гибким движением прильнуло к его телу… но тут она собралась с последними силами и оттолкнула его.

— Нет! — Голос ее прозвучал хрипло, в глазах плясали огненные искры. — Я же объяснила, почему нельзя. И еще три дня будет нельзя…

Рейн был весь как в огне.

— Хорошо! — разгневанно крикнул он. — Пусть будет три дня, подавись ими! Но потом… — Челюсти его сжались, разжались, но почему-то слова, которые он хотел сказать, все не выговаривались. Красный от стыда, он круто развернулся и почти бегом направился к себе в покои.

Чарити стояла как громом пораженная. Эта ледяная ярость — нечто новое. Впрочем, перемена в нем должна была свершиться неизбежно. Собственно, этого она и хотела — развить в нем чувство неприязни и недоверия к ней, настолько сильного, чтобы он сам решил отослать ее прочь или позволил жить отдельно. Другого решения проблемы не было. Каждый его взгляд, всякое прикосновение его руки, нежный поцелуй будут подтачивать ее решимость, а она должна отказывать ему в близости, которой они оба желали так сильно.

Она окинула невидящим взглядом комнату, в которой ей предстояло пока жить. Розы, гвоздики и зелень, полированные столбики кровати и мягкие ковры. Наконец-то, впервые после того как они принесли обеты перед алтарем, она будет спать одна. Из задумчивости ее вывело появление Эверсби и горничной, которые пришли, чтобы застелить кровать свежим бельем и распаковать ее жалкий багаж. Она отвернулась и стянула с плеч шерстяной спенсер. Надо было попросить Эверсби кое о чем… Она повернулась снова, и глаза дворецкого широко раскрылись при виде множества кошмарного вида амулетов, висевших на шее у молодой виконтессы.

— Мне нужна соль, Эверсби. Не могли бы вы принести мне с полфунта соли?




Глава 17


Никому не удалось выспаться в эту ночь. Вулфрам, запертый в кабинете Рейна, лаял до тех пор, пока Чарити не сжалилась над ним и не забрала пса спать к себе в комнату. Леди Кэтрин в господской спальне полночи успокаивала беднягу Цезаря, который все никак не мог прийти в себя. Рейн без устали шагал взад-вперед по своим покоям, поглядывая на пустую кровать и заливая горе французским бренди, тем самым, которое Аптон Стэндинг успел контрабандой ввезти в страну по его заказу. Леди Маргарет чуть не до утра трудилась над изготовлением новой партии амулетов из доступных материалов, добытых для нее расторопным Эверсби.

А с наступлением утра все стало еще хуже. Леди Маргарет поднялась ни свет ни заря и принялась отлавливать прислугу, так и норовившую ускользнуть от старухи и заняться своими повседневными делами, и навешивать на шею горничным, судомойкам и лакеям гирлянды из желудей, мешочки с чесноком, конский волос, камешки с дырочкой и гнутые гвозди. Затем старуха предприняла обход дома, чтобы перевесить зеркала и убрать все хрупкие предметы убранства на полки повыше, мобилизуя для этих работ всю попадавшуюся прислугу и объясняя свои действия необходимостью обезопасить дом от всяких злосчастных происшествий. Прислуга озадаченно мялась и косилась на Эверсби, но тот, хотя и сам был удивлен, кивком подтверждал все распоряжения старухи.

От портнихи прибыли ровно в девять — суетливая кучка мастериц, носильщики и груда багажа. И закипела работа по изготовлению нового гардероба для молодой виконтессы. Все утро по верхним этажам шныряли мастерицы, швеи, торговцы шелковыми тканями и шляпницы. Всякий спорный вопрос, касающийся цвета и стиля, порождал дюжину новых проблем: отделка, туфли, спенсеры; шляпки, перчатки, шали. Леди Кэтрин поглядывала на все это торгашеское столпотворение довольно кисло, а потом и вовсе удалилась в свои покои.

Рейн расхаживал по коридору верхнего этажа, чувствуя себя ненужным и посторонним. Время от времени, когда на мгновение приоткрывалась дверь, ему удавалось мельком увидеть Чарити. Желание быть рядом с ней становилось все сильнее. Понравилась ли ей его щедрость? Как она будет выглядеть, облаченная в роскошный атлас и дивные шелка? Французские кружева и горностаевый мех? Покажется ли она ему еще соблазнительнее в новых нарядах? Когда сил дальше терпеть у него уже не осталось, он напустил на себя непринужденный вид и вторгся в это замкнутое царство женственности.

Чарити стояла посреди комнаты на небольшом возвышении, одетая только в корсет и нижнюю юбку. Ее страшно смущала вся эта суета вокруг нее и тревожило, что эта затея с новым гардеробом ввела Рейна в немалые расходы, что она вряд ли пробудет под его крышей достаточно долго, чтобы хоть раз надеть все эти изысканные наряды. Но в данный момент она была занята пререканиями с маленькой портнихой-француженкой. Сверкая глазами, Чарити говорила портнихе:

— Я не стану снимать их. Это амулеты, я ношу их на счастье и не снимаю никогда. Постарайтесь как-нибудь так.

— Но, миледи, — взмолилась черноглазая портниха, — так можно совсем испортить линию выреза.

— Ну и пусть, — упрямо заявила виконтесса. К ее великому облегчению, портниха не стала настаивать далее. Чарити с тревогой окинула взглядом хаос, царивший в ее комнате. Повсюду булавки, острые ножницы, тяжеленные сундуки, легковоспламеняющиеся нитки, обрезки, лоскутки, а рядом горячие утюги и щипцы для гофрировки кружев… самое место для несчастных случаев.

Она подняла глаза к двери и тут увидела Рейна — он стоял в дверях и смотрел на нее светлыми серебристыми глазами, его осунувшееся лицо выражало жадное внимание. Всем своим существом он был сосредоточен на ней, и от этого сердце у нее оборвалось.

Она не могла глаз от него оторвать, а он шагнул вперед и приостановился, расставив ноги и уперев кулаки в бока, не обращая внимания на ворчание портних. Взгляд его скользнул вниз по ее лицу, к губам, затем по сливочно-белой шее, спустился к прекрасной груди, полускрытой связкой амулетов самых разнообразных очертаний. Он смотрел на ее роскошное тело, немного досадуя на злосчастную вязку этой дряни на счастье.

— Мне… мне не нужна вся эта одежда. Это просто пустая трата денег, — сумела наконец выговорить она, очень надеясь, что слова ее прозвучат обидно. — Я не стану носить эти платья.

Глаза его вспыхнули.

— Что ж, можешь ходить совсем без одежды, голая. Меня это вполне устроит. — Он произнес это хрипло и даже не заметил, что портнихи заахали, а молодые швеи захихикали. Лицо его пылало, как и ее, взгляды их столкнулись.

— Ай-ай! — отчаянно вскрикнула вдруг одна из младших горничных, которая, заглядевшись на хозяина с хозяйкой, совсем забыла про горячие щипцы у себя в руках. Кружево, которое ей доверили гофрировать, тихонько дымилось и обугливалось. Начались стоны и причитания над погубленным дорогим кружевом, перемежающиеся завываниями горничной, которой портниха отвесила хорошую оплеуху. Чарити поспешила сойти со своего возвышения, дабы восстановить порядок, и на нее сразу же обрушился такой поток извинений и объяснений, что она растерялась. Рейн не сводил с нее глаз. Наконец она не выдержала и обернулась к нему:

— Без вас, ваше сиятельство, у нас все шло гораздо лучше.

Он напряженно выпрямился, глаза его раздраженно прищурились.

— Очень хорошо. У тебя два дня, Чарити. — И он вышел. Однако, покинув комнату, он не остановился, а побежал вниз по лестнице, вон из дома. Нужно глотнуть свежего воздуха, прийти в себя, передохнуть. Где-нибудь. Без шляпы и перчаток, он быстро шагал по улицам города, пока не оказался на перекрестке рядом со своим клубом. Он сделал глубокий вдох и, взяв нахрапом неодобрительно покосившегося на него швейцара, а также преодолев сопротивление одного из клубных старшин, проник внутрь. Уселся в глубокое кожаное кресло в уголке и решил полечить уязвленную гордость чашечкой кофе с коньяком. Но очень скоро покой его нарушили два щеголевато одетых молодых джентльмена.

— Э, да это Оксли!

Неустрашимый молодой граф Мектон и отважный Эверли Харрисон, сын графа Брейнерда, были из числа самых знатных знакомцев Рейна по охотничьим забавам. Оба взирали на него с плохо скрытым любопытством.

— Все только о тебе все утро и судачат, — объявил Мектон радостно.

— Надо же, женился! Хитрый тихоня! Говорят, ты отхватил себе очаровательную провинциальную мисс? Должно быть, она и вправду хороша, раз ты ее так прячешь! — добавил, ухмыляясь, Харрисон. — И как же ты ловко сумел выдать свою прежнюю пассию замуж! Это было умно — сплавить любовницу, прежде чем привозить в город жену. Больших хлопот удалось тебе избежать… А я сразу заподозрил, что неспроста эта Фанни Диринг связалась вдруг с каким-то типом из Саутгемптона.

Рейн осушил свою чашку с кофе, изумленно глядя на приятелей. Они же уселись и принялись выпытывать у него подробности его романа и женитьбы. Впоследствии он не мог даже вспомнить, что им наговорил. Он был поражен похвалой своему уму, что так ловко выдал замуж Фанни. А ведь в какой он был досаде, когда узнал, что та покинула его! Теперь он понимал, что ему страшно повезло. Хорош бы он был, если бы явился в Лондон с Чарити, не порвав прежде с Фанни… Пришлось бы объясняться, утешать. Но как странно: то самое, что недавно было для него несчастьем, оказалось благом — прошло немного времени, и он посмотрел на то же событие другими глазами.

Во второй уже раз он за эти два дня подвергал переоценке недавнее происшествие. Первый раз — когда речь шла о его беспардонной бабушке, которая вселилась в господские покои, вследствие чего Чарити придется спать в его покоях… через два дня. А теперь вот оказывается, что Фанни, покинув его, избавила его от серьезной проблемы, прежде чем она возникла.

Оба происшествия сначала привели его в шок, однако нежданно-негаданно обернулись благом. Может, все дело в том, как смотреть на вещи?

Обед в этот день оказался неудачным во всех, отношениях. Кухарка пережарила очень многообещающую форель, а телятина подгорела. Пудинг перекипел и убежал, да к тому же еще и не поднялся. Заварной крем вышел водянистым и неаппетитным. Кухарка была в слезах, Эверсби — в отчаянии, Рейн мрачнел на глазах. Леди Маргарет, решившая, что загубленный обед — предвестник грядущих катастроф, забегала вокруг стола, навешивая нитки желудей и сушеного портулака на все стулья, затем предложила вымести кухню новой метлой из соломы, чтобы переменить кухаркину удачу. Леди Кэтрин явилась с опозданием, держа на руках встревоженного Цезаря. Она страшно обиделась, когда леди Маргарет заявила, что кошки за столом — дурная примета.

Рейн пожелал дожидаться Чарити и даже послал сообщить, что ее ждут. Но когда Чарити, покончив с последней примеркой, спустилась вниз, все уже остыло, а Рейн и обе старухи, оголодав, налегли на вино, и потому никто не стал есть протертый суп, холодное мясо и разогретые булочки, которые Эверсби подал с множеством извинений.

Чарити, занявшая место хозяйки в торце стола, на протяжении всего обеда чувствовала на себе сердитые взгляды Рейна. Когда леди Кэтрин, решив преподать Рейну урок домоводства, принялась перечислять все несчастья, приключившиеся на кухне, Чарити багрово покраснела, руки у нее затряслись, и она больше не проглотила ни кусочка. Стоило ей пробыть в этом доме пять минут, как началось… Она неохотно отвечала на очень подробные расспросы Рейна о том, как прошла примерка, и отклонила предложение показать ей весь дом после обеда.

Не в силах больше выдерживать гневных взглядов Рейна, Чарити стала наблюдать за Цезарем. Кот сощурил желтые глаза, подумал, спрыгнул с колен хозяйки и не спеша направился к камину, на мраморной полке которого он имел обыкновение лежать после обеда. Но только сегодня каминная полка была заставлена подсвечниками и хрустальными вазами, перенесенными сюда по приказу леди Маргарет во время ее утреннего обхода. Кот в недоумении попытался протиснуться за рядом этих хрупких предметов, которые вдруг стали падать… один за другим…

И старухи, и Рейн, и Чарити, ошеломленные, наблюдали за тем, как валятся подсвечники и на куски разлетается ваза из хрусталя. Перепуганный Цезарь рванул вперед, скользя когтями по мрамору полки, в мгновение ока скинул все прочие хрупкие ценности и, не рассчитав, свалился с полки сам. Леди Кэтрин со сдавленным криком кинулась к своему любимцу.

— Какого черта хрусталь делал на каминной полке, скажите на милость? — взревел Рейн. Все не сводили глаз с леди Кэтрин, которая, с трудом встав на колени, подняла кота и прижала его к груди.

— Э-э… это я приказала переставить хрусталь на каминную полку, — призналась леди Маргарет. — Чтобы он того… не разбился…

— Черт возьми! — Рейн в бессильном гневе сжал кулаки. — Вы не у себя в Стэндвелле! Я не желаю, чтобы вы переставляли в моем доме вещи в угоду вашим дурацким суевериям! Я устал от бесконечных разговоров о дурных и хороших приметах, о привораживании удачи и прочих глупостях. Посмотрите, какой ущерб вы уже нанесли! Извольте поставить все как было… и снимите ваши дурацкие амулеты с прислуги! — Рейн швырнул салфетку на стул, вышел из столовой и направился в кабинет.

Чарити посмотрела на бабушку. Рейн ошибался. Не бабушка, переставившая хрусталь, была виновата; это она, Чарити, — джинкс. Чем еще можно, например, объяснить то, что кот упал с полки, с которой мог прекрасно спрыгнуть? И очень скоро джинкс начнет влиять на самого Рейна. Когда леди Кэтрин, прижимая к груди дрожащего кота, вышла из столовой, Чарити обернулась к леди Маргарет:

— Бабушка, что-то надо делать! Но что?

— Может, стоит объяснить ему, что ты джинкс.

— Он не верит даже в приметы. Он только рассердится и будет настаивать, чтобы мы… Нет, нельзя говорить ему про это.

Лицо леди Маргарет выразило сильнейшую тревогу. Лоб прорезала морщина, и она взялась рукой за свой амулет в виде полумесяца. Было новолуние, луны не видно, как же ей узнать ответ? Впрочем, сегодня должен появиться молодой месяц. Может, стоит попробовать снова…

Чарити, не сводившая глаз с бабушки, которая только молчала и хмурилась, вдруг почувствовала, что в душе ее поднимается гнев. Всю свою жизнь Чарити слышала от бабушки, что та знает все ответы, сможет предотвратить любое несчастье с помощью заговора, или снадобья, или амулета, так как за время, проведенное в цыганском таборе, успела познать все законы природы. И вот теперь, когда дело дошло до серьезных проблем, оказалось, что источник тайных цыганских знаний иссяк.

— Нет, я не могу сидеть сложа руки и ждать, когда что-то ужасное случится с моим мужем. — Глаза Чарити сверкнули решимостью.

Два часа спустя, когда сгустились сумерки, Чарити закончила прикреплять омелу ко всем столбикам его кровати. Она уже рассовала сушеные веточки ангелики по ящикам с его бельем и переставила по-новому все его сапоги и башмаки; теперь вся обувь стояла носками на север. Она положила желуди, кусочки сушеной лозы и яблочные семечки во все карманы его сюртуков, насыпала дорожки из соли по обоим подоконникам и вдоль очага, чтобы помешать беде войти сюда. Теперь надо было засунуть сковороду с залитыми углями под кровать и проверить, правильно ли лежат ножницы у него под матрасом, — это чтобы отрезать его невезение. Так как ей не удалось обнаружить в его гардеробной ни одной пары старой обуви, то она скинула башмаки, которые были на ней, и поставила один под кровать, а второй — за занавеску на подоконник.

Жаль, не было у нее сейчас найденных подков и щепок от дерева, разбитого молнией. Взгляд ее рассеянно блуждал по огромной кровати с горой шелковых подушек, с шелковыми простынями, атласными одеялами. Кровать манила ее, звала в свои сумрачные глубины, и она подчинилась этому зову.

Она прислонилась головой, а потом припала всем телом к одному из массивных резных столбиков кровати, ласково провела рукой по полированному красному дереву. Так вот где он спит. На одно короткое мгновение она позволила себе вообразить, как лежит рядом с ним в этой кровати, прижавшись к его сильному телу, ощущая соленый вкус его поцелуев… Могучая волна желания поднялась в ней.

В следующее мгновение она отпрянула от кровати и ее соблазнов, поспешно подошла к двери и выглянула в коридор. Там не было никого, кроме лакея, зажигавшего свечи в настенных светильниках с зеркальными отражателями. Опасаться нечего. Она тихо выскользнула из спальни, притворив за собой дверь. Затем извлекла из кармана платья коричневый бумажный кулек, в котором была соль, и начала насыпать тоненькую дорожку вдоль порога, приговаривая про себя бабушкин заговор. Она была так поглощена этим занятием, что перестала прислушиваться к звукам за своей спиной.

Рейн стоял в конце коридора и смотрел, как его жена, склонившись, водит рукой взад-вперед вдоль порога его спальни. Он подался вперед, пытаясь разобрать, что же она делает, но не смог, так как не видел ее руки. Озадаченный, он, однако, залюбовался движениями ее ладного тела. Рейн перехватил жену на полпути к ее комнате.

— Ах! — воскликнула она, заметив его, и стала торопливо убирать что-то в карман платья.

— Что ты там делала? — указал он на двери своей спальни.

— Я… э-э… булавку уронила и искала ее, — ответила она задыхаясь. Она чувствовала, как взгляд его бродит по ее фигуре. Ее охватил жар, губы стали пухлыми и горячими, вся она стала обмякать…

— Чарити, нам нужно поговорить. — Он подошел ближе, повергая ее в смятение. — Я как раз шел к тебе…

— Нет! — Она вскинула голову. Сердце у нее так и сжалось, когда она увидела, как он красив и какое чувственное у него выражение лица… И он рядом с ней. Стоит им провести вместе хотя бы несколько минут, и она не устоит. — Не сейчас, умоляю! — Она метнулась к своей спальне и закрыла дверь перед его носом. Сунула ключ в замок, всем телом навалилась на дверь, прислушиваясь к его сердитому ворчанию.

Он застонал, сжал кулаки и готов был уже забарабанить в дверь, но сдержался. Отчаяние и досада усиливались с каждой минутой, и если он даст волю своим страстям, начнет орать и колотить кулаками в дверь, то все только усложнится. Он провел ладонями по волосам, бессильно уронил руки. Боже, эта девушка сведет его с ума!

Еще два дня, сказал он себе, а уж потом он не позволит ей увиливать и потребует объяснений. Что так тревожит ее? Еще два долгих-долгих дня… Он повернулся и пошел обратно. Он собирался переодеться и выйти в город развеяться, может, зайти в клуб. Внезапно он понял, что стоит перед дверями своей спальни. Внимательно вгляделся в дубовые плашки паркета, затем наклонился ниже… Вдоль порога бежала тоненькая белая дорожка. Он присел на корточки, прикоснулся к белому порошку кончиком пальца. Поднял палец с несколькими крупинками порошка, понюхал. Затем его осенило. И он коснулся пальца кончиком языка.

Соль. Она сыпала соль на его порог. Он озадаченно нахмурился. Соль — это одно из средств леди Маргарет против беды… и невезения. Он встал, потер соль между пальцами. Когда он вошел в спальню и увидел, что к столбикам его кровати прикреплены веточки омелы, кровь быстрее побежала по его жилам. Омела что, тоже отводит невезение? И это Чарити прикрепила к его кровати омелу, надо полагать? Но она ведь совершенно не верила в суеверные бредни своей…

Внезапно он вспомнил, какой он увидел ее в коридоре. Она была без своего дурацкого спенсера… но на шее у нее болталась целая связка амулетов! Однако она говорила, что не носит амулетов, что они ей ни к чему. И сегодня утром на шее у нее были амулеты, портниха просила снять их, а Чарити отказалась — он сам слышал, своими ушами. Итак, она стала носить амулеты и следовать дурацким правилам, точь-в-точь как эта сумасшедшая старуха? Что, черт возьми, произошло?

Он выскочил в коридор и почти добежал до двери Чарити, когда на лестнице появилась леди Маргарет с целой корзиной жуткого вида растений и прочей чепухой для привораживания удачи. Он остановился. Старуха — тоже, глаза ее широко раскрылись при виде гневного выражения на его лице.

Взгляд его метнулся к корзине и вспыхнул недобрым огнем. Он схватил старуху под локоть и потянул к дверям отведенной ей комнаты.

— Мне надо знать, что произошло с Чарити накануне моего отъезда из Стэндвелла, — безапелляционно заявил он, грозно нависая над старухой. — Случилось что-то, из-за чего она приняла решение не выходить за меня.

Леди Маргарет съежилась и состроила сердитую мину, однако глаза ее смотрели на молодого человека пытливо. Должно быть, он сильно влюбился в Чарити, если примчался в Девоншир ради того, чтобы помешать ее браку с Пинноу, не побоялся скандала, женился на ней. Но достаточно ли сильна его любовь перед лицом грядущих бед?

— Да, вы имеете право знать. — Леди Маргарет добрела до кресла, стоявшего возле камина, тяжело опустилась в него. Она казалась такой старой! — Только вам, молодой человек, совсем не по вкусу придется то, что вы услышите. — Старуха грозно сверкнула на Рейна глазами. — На моей Чарити лежит проклятие. — Она увидела, как дернулся Рейн, как глаза его раздраженно сверкнули, и подняла руку, пресекая возражения. — Знаю, вы думаете, что я полоумная суеверная старуха, но я люблю свою внучку больше жизни. Никогда не сказала бы про нее такого, если бы это не было правдой.

В ее выцветших от старости глазах была такая боль, что Рейн понял: она и в самом деле верит в это проклятие.

— В жизни не слыхал ничего более нелепого…

— С тех самых пор, когда она была еще совсем крошкой, несчастья и неурядицы следовали за ней по пятам. Но все эти беды никогда не затрагивали ее напрямую… они происходили вокруг нее. То же происходит и сейчас. Иногда это мелкие неприятности: бьется фарфор, отлетают пуговицы. Иной раз — серьезные несчастья: экипажи разбиваются, конечности ломаются… посторонние люди вдруг получают пулю в… в…

— В зад, — подсказал Рейн и усмехнулся.

— Да. Так вот. — Голос старухи стал тише, плечи ее согнулись под грузом страшной тайны, которую она готовилась открыть. — Видите ли, Аптон тоже отказывался в это верить, хотя и не мог дать другого объяснения тому факту, что вокруг девочки все время что-то происходит. И потому он настоял на том, чтобы правда о ее злосчастном свойстве была скрыта от нее; так мы и поступили. Мы все переставили в доме, чтобы обезопасить себя от несчастных случаев, и совсем перестали выезжать, чтобы уменьшить размах ее зловещего влияния… и очень следили за тем, чтобы девочка не винила себя во всех происходящих вокруг нее несчастьях. Она всегда так близко к сердцу принимала чужие беды! Мы очень боялись, что с ней что-нибудь случится, если она узнает, что сама является причиной этих несчастий.

— Чарити не верит в эту чепу… — начал было Рейн и осекся. Она раньше не верила. А теперь она носит на шее жуткие амулеты и сыплет соль на порог. — Так что же произошло? — Он чувствовал, что старуха ведет к чему-то.

— Она узнала про свое злосчастное свойство навлекать беду. Она случайно услышала ваш с Гэром и Перси разговор в тот день, когда вы выследили этих олухов и устроили им разнос. И это сломило ее.

— Черт возьми! Нет, я отказываюсь верить! Вы хотите убедить меня, что Чарити отказалась выйти за меня потому, что услышала, как два деревенских дурня рассуждают о том, что она якобы джинкс? Не существует никаких джинксов! — Гнев, который одолевал его в тот день, вернулся теперь сторицей. Как могли эти дурни поверить, что Чарити может быть виновна в несчастьях ближних! Это Чарити-то, от одного присутствия которой утихала боль!

— Но джинксы существуют, и Чарити одна из них. Я узнала это по луне, в ночь ее рождения. Ведь вы не были рядом с ней всю ее жизнь… и не видели, как один за другим происходят все эти несчастные случаи, недоразумения, беды. А она, как только услышала, что она джинкс, сразу поняла, что это правда. Это объясняло все. Проливало свет на то, почему вы стали жертвой нескольких несчастных случаев, как только столкнулись с ней. И когда вы попали в наш дом… вам ведь тоже пришлось претерпеть немало. — Лицо старухи выражало страдание. — Чарити испугалась, что если она выйдет за вас, то с вами произойдет что-нибудь ужасное. Она хотела вас защитить.

Лицо Рейна исказилось гневом. Старуха покачала головой при виде подобного скептицизма. Совсем как покойный Аптон!

— Я пыталась разлучить вас. Девочка только что потеряла отца и так горевала по нему…

Всю прочую болтовню суеверной старухи Рейн отмел как несущественную, но это последнее замечание он счел достойным внимания. Горе порой очень странно влияет на людей. Иногда люди от горя начинают верить во всякие суеверия… Или перестают верить.

— Но почему ей вздумалось выходить именно за этого Пинноу? — Он еще крепче сжал кулаки, сдерживая гнев, и попытался проникнуть в смысл ситуации. — Почему за него, черт возьми?

— Она решила выйти за барона потому, что презирала его. — Старуха поморщилась. — Она сама мне сказала… что барон заслуживает того, чтобы получить в жены колдунью.

Рейн замер. Все эти рассуждения о проклятиях могли иметь далеко идущие последствия, и эта мысль его отрезвила. Он не поверил ни единому слову суеверной старухи… но Чарити поверила. Девушка верила в реальность этого настолько, что нашла в себе силы отказаться от брака с человеком, в которого была влюблена; более того, решилась на супружество с мужчиной, который был ей отвратителен. С ее искренней верой в джинкса придется считаться.

Он знал, какой разрушительной силой могут быть суеверия; ему случалось видеть примеры еще на Барбадосе. Бывало, что слепая вера в местные предрассудки, в сочетании с тропическими болезнями и природными бедствиями, ураганами например, губила целые семьи, обычно коренных жителей, но бывало, что и плантаторов… так сошел в могилу его отец. И если бы не природный скептицизм и не врожденное упрямство, и сам он вполне мог бы подпасть под власть суеверий.

Безумный гнев охватил его. Мысль о том, что его нежная, сострадательная Чарити взваливает на себя вину за все происходящие несчастья и отказывает себе в общении с теми, кого любит, дабы защитить их от себя, ранила его в самое сердце. Она заслуживала, чтобы ее любили и лелеяли, была достойна счастливой и радостной жизни. И он не он будет, если не обеспечит ей такую жизнь.

И если ради этого ему предстоит выдержать битву с ее страхами и суевериями, то пусть будет так! Для Бульдога Остина сражения были не в новинку. Он знал, с чего следует начать.

Чарити, босая, стояла возле кровати, готовясь лечь спать, и смотрела на груды коробок, штуки сукна и тканей, на множество перевязанных тесьмой свертков — свидетельство щедрости Рейна. На деревянных вешалках висели полунаметанные платья и спенсеры, из блестящего атласа, мягкого муара, шитой шелком дивной парчи. При виде этой роскоши у нее еще тяжелее становилось на сердце, потому что она никак не могла отблагодарить мужа за подарки, не навлекая на него несчастья.

Она сняла старенькое муслиновое платье, развязала тесемки нижней юбки, скинула ее. Пальцы ее потянулись к шнуровке корсета…

— Чарити! — раздалось за дверью. — Открой, Чарити!

В голосе мужа звучали чувственность и властность. Она поняла, что больше он не станет терпеливо сносить ее отказы и капризы. Сердце ее болезненно сжалось, потом учащенно забилось, а он все колотил в дверь и требовал, чтобы она вышла… или его впустила. Она не могла даже ответить — голос не повиновался ей — и лишь пятилась, не сводя глаз с двери, сжимая в руках нижнюю юбку. Итак, то, чего она так страшилось, наступило.

Он перестал дубасить в дверь, но тишина напугала ее еще больше. Безмолвие казалось бесконечным, и нервы ее натянулись до предела. Вот сейчас эта дверь разлетится в щепки. Но в оглушительной тишине раздался только скрежет металла, затем щелчок. Ключ, торчавший в замке с ее стороны, упал с тихим стуком на пол, и дверь распахнулась.

Рейн прислонился плечом к косяку. Его огромное тело заполняло почти весь дверной проем. В руке он держал целую связку ключей.

— Двери в этом доме очень крепкие, — заметил он, выразительно покосившись на дюймовой толщины дубовую дверь, с которой он только что сладил столь цивилизованным способом. Он покачал связкой звякающих ключей. — А я не люблю, когда то, что принадлежит мне, оказывается вне моей досягаемости. — Голос его стал низким, рокочущим.

Он смотрел на нее из-под полуопущенных век глазами собственника. Взгляд его скользил по ее плечам, груди, спускался к талии и бедрам. Весь его вид ясно говорил: и к ней у него есть запасной ключик.

Вдруг одним гибким движением он сунул ключи в карман, оторвал плечо от косяка и шагнул к ней.

— Нет-нет, — пролепетала она с трудом, как если бы рот у нее был забит ватой. — Ты не можешь…

— Да нет же, могу, ангел мой. — Он отнял у нее нижнюю юбку, которую она судорожно сжимала в руках, и подхватил ее на руки.

— Отпусти меня сейчас же! Я же сказала. Еще два дня! — Она забилась изо всех сил, пытаясь высвободить колени, но он только сильнее прижал ее к себе и зашагал по коридору к своей спальне.

— Я не собираюсь ждать два дня ради того, чтобы поговорить с тобой, — заявил он, косясь на изгибы ее роскошного тела, которое прижимал к себе. — И я не стану ждать больше — ты будешь у меня в постели, и все тут.

На шум в коридор выскочили и бабушка Чарити, и леди Кэтрин, остановившаяся в дверях господской спальни. Обе старухи, выпучив глаза и раскрыв рты, созерцали происходящее. Чарити даже забыла про свой гнев, так ей стало стыдно, что ее, полуголую, тащат как мешок для выполнения супружеского долга! Она закрыла лицо руками, отчаянно жалея, что нельзя прямо сейчас умереть на месте.

Рейн бросил властный взгляд на леди Маргарет и сказал:

— Будьте так добры, прикройте за нами дверь, а то у меня руки заняты.

Леди Маргарет, опешившая было при виде столь отчаянного поступка зятя, вдруг улыбнулась лукаво и поспешила выполнить просьбу.




Глава 18


Спальня Рейна была наполнена тусклым светом свечей в единственном подсвечнике. Он опустил Чарити на бархатное покрывало кровати и тут же навалился на нее всем телом, чтобы не дать возможности сбежать. Задыхаясь и барахтаясь, она сердито потребовала:

— Как ты смеешь так поступать со мной… да еще на глазах у моей бабушки?! И твоей тоже! Ты ведешь себя как настоящий варвар! — Она выгнула спину и попыталась оттолкнуть мужа.

Он только засмеялся в ответ.

— Нет, я веду себя как влюбленный супруг в первую брачную ночь. Я ведь твой супруг, Чарити. — Голос его смягчился, в нем зазвучали соблазнительные нотки, и Чарити в панике забилась под ним.

— Протащить меня по всему коридору голую… — Она изловчилась, просунула руки между ними, уперлась ладонями ему в грудь и толкнула как следует. Но он только сильнее навалился на нее, и она ощутила жар его тела.

— Но я был вынужден. — Голос его стал ласковым, мягким, как шелк. — Жених всегда переносит невесту на руках через порог в первую брачную ночь… Это такая примета.

То, что он вдруг употребил слово «примета», засело занозой среди сумбура гневных, испуганных и чувственных мыслей, метавшихся в ее голове. Она замерла и, невзирая на все доводы рассудка, повернулась к нему.

Лицо его сияло, как бронза в мерцающем свете, глаза под полуопущенными тяжелыми веками сверкали, как светлое серебро, большой чувственный рот улыбался, и на одной щеке была ямочка. На лоб падала эта упрямая прядь и словно просила, чтобы Чарити пригладила ее.

Жаркая волна захлестнула Чарити с головой и вогнала в панический ужас. Она резко отвернулась и толкнула его в грудь сильнее, извиваясь под ним как безумная.

— Ну, если ты рассчитывал, что эта примета принесет тебе удачу, то с тем же успехом мог дать мне переступить этот порог своими ногами, — процедила она сквозь зубы. — Все равно тебе придется ждать еще два дня, прежде чем ты сможешь навязать мне… свои ласки.

Он засмеялся в ответ. Затем чуть передвинул свое тело, так что живот его прижался к ее животу и крепкая выпуклость, свидетельствовавшая о силе его желания, вдавилась в чувствительный бугорок между ее ног.

— Я узнал из надежного источника, — проговорил он мягко, — что менструация у тебя никогда не продолжается семь дней. Несправедливо заставлять меня ждать так долго.

— Кто тебе сказал? — Она вспыхнула.

— Мы с твоей бабушкой немного поговорили…

— Ты обсуждал это с моей бабушкой?.. О Боже! — И она принялась вырываться всерьез, уязвленная гордость придала ей сия. Не могла же бабушка не понимать, что эта информация будет использована против нее, Чарити?! Она извивалась, билась под ним, рвалась… и он не мешал ей.

Но это была только видимость победы. От их возни чувственный жар, снедавший обоих, усилился, тело ее словно отяжелело от желания. Глаза закрылись, внутри поднялась жаркая круговерть. Ее утягивало в водоворот наслаждения, и рассудочные мысли беспомощно побежали по кругу…

Она ведь сопротивлялась ради его же блага; и поддастся она ради его же блага. Она отчаянно желала защитить его, но так же безудержно она жаждала доставить ему наслаждение. Она любила его слишком сильно для того, чтобы и подпустить к себе, и остановить…

— Ангел мой! — Голос его вторгся в заколдованный круг ее мучительных мыслей. — Посмотри на меня. — Он повернул ее лицо к себе.

Спокойная настоятельность его интонации лишила ее воли. Она повиновалась. Он смотрел на нее с такой яростной нежностью…

— Я хочу сотворить для тебя ночное волшебство… для тебя и с тобой. — Голова его склонилась к ней, и он шепнул: — Позволь мне.

Губы его нежно коснулись ее рта, словно это был их первый поцелуй, неуверенный, пробный. Это была восхитительная пытка — ждать, когда он закончит игру и начнет целовать ее в полную силу. А он все медлил, тянул, и она выгнула шею, подаваясь ему навстречу, стремясь к полноте ощущений. Но он отодвигался от нее, все время поддерживая поцелуй на уровне завораживающей, легкой ласки. Губы ее приоткрылись в мучительной жажде, но он не спешил.

— Скажи мне это, — прошептал он прямо в ее приоткрытые губы.

Она поняла, о чем он.

— Сотвори для меня ночное волшебство, — проговорила она. Он впился в ее губы, и она застонала, поднимаясь на волне страсти. Ее ладони соскользнули с его груди, прошлись по бокам, притягивая ближе. Его руки обхватили ее за плечи, одна ладонь легла на затылок. Он то играл с ней и дразнил, то впивался в нее, добираясь языком до шелковистых глубин. Поцелуи чередовались, безжалостно заманивая ее и вместе с тем освобождая.

Она задвигалась под ним, стремясь прильнуть теснее, и он приподнял голову, чтобы заглянуть ей в лицо. Она была похожа на игривого котенка. Он улыбнулся обольстительной улыбкой, его светлые глаза были полны страстных обещаний. Он соскользнул с нее, не выпуская из объятий, лег рядом и принялся распускать шнуровку корсета. Стянул шелковую нижнюю рубашку с ее груди, и обнажились бутоны-соски.

Все так же глядя ей в глаза, он склонился и коснулся бархатистых чувствительных сосков языком. Желание молнией пронзило ее тело. Затем губы его сомкнулись вокруг соска, принялись сосать, сначала нежно, чуть касаясь струн ее чувственности, заставляя мышцы ее тела сокращаться. Она выгнулась, подалась ему навстречу, постанывая. Затем он ткнулся лицом в ложбинку между грудями, а потом переместился ко второму соску, которому надлежало отдать такие же почести.

Все ее тело вспыхнуло огнем, исчезли благоразумие и осторожность, а место их заняла неукротимая чувственность. А он тихонько покусывал зубами ее нежную плоть, дразня и пощипывая, отчего наслаждение жаркой волной побежало по невидимым связующим нитям к напряженному, налитому средоточию наслаждения между ног. Бедра ее плотно сомкнулись, качнулись, чтобы еще усилить восхитительный жар, объемлющий нежную плоть.

Рейн приметил все эти признаки величайшего возбуждения и заставил себя, легко поцеловав ее в губы, отстраниться. Она изумленно раскрыла глаза.

— Что такое? — Она приподнялась на локте; губы припухли от поцелуев, обнаженная грудь тяжело вздымалась. — Что случилось?

— Ангел мой, считается очень дурной приметой, если жених в первую брачную ночь сам расстегивает пуговицы своей одежды. — Голос его звучал глухо, страстно. — Так что я пленник собственной одежды… если, конечно, ты не освободишь меня. — Он взял ее ладонь и положил себе на грудь, на пуговицы жилета. — Придется тебе помочь мне.

В следующее мгновение она уже сидела напротив него на кровати; ее обнаженные груди задорно торчали над спущенным воротом рубашки, волосы рассыпались по плечам. Дрожащие пальчики не сразу смогли совладать с мелкими перламутровыми пуговками жилета, и он тихонько засмеялся, поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Не надо так спешить, любимая. — Его глаза сияли желанием, которое он надежно держал в узде. Она сделала глубокий вдох, уняла дрожь пальцев и снова принялась за пуговицы.

Он сорвал с плеч свой модный сюртук, пока она трудилась над жилетом, и швырнул на пол. Затем скинул с ног туфли, и они упали с тихим стуком. Она расстегнула наконец жилет, и у нее чуть не опустились руки: перед ней предстал целый ряд рубашечных пуговиц. Он наблюдал за тем, как она сражается с ними, и наслаждался легкими прикосновениями ее деловитых пальцев, которые спускались все ниже, к животу. Взгляд его не отрывался от ее покачивающихся грудей, он вздохнул и стянул с себя жилет и рубашку.

Глаза ее засияли, нежные пальцы коснулись его загорелой кожи, легли на крепкую грудь. Он положил ладони поверх них, прижимая ее руки к себе крепче, заставляя их двигаться вверх-вниз, негромко застонал. Затем взял ее руку и положил на пуговицы своих панталон.

— Это тоже надо расстегнуть.

Она сглотнула и принялась расстегивать пуговицы одну за другой, отстегивая клапан панталон, приближаясь вплотную к массивной выпуклости, вздымавшейся внизу его живота. Он наблюдал за тем, как ее нежные пальцы высвобождают его плоть, и с трудом сдерживал порывы своего возбужденного тела. Когда со всеми пуговицами было покончено, пальцы ее нерешительно замерли. Он прижал их к своему взбухшему члену и содрогнулся, почувствовав, как она охватила его плоть.

Он скинул панталоны, потянулся к подолу ее нижней рубашки и помог освободиться от этой последней преграды. Чарити легла поверх покрывала, чувствуя его жадные взоры на своем теле. Она раскрыла объятия, готовясь принять его пыл, предвкушая, как его тело придавит ее своей тяжестью. Однако ожидания ее оправдались не сразу. Он зачем-то полез к массивному столбу кровати, принялся шарить в складках полога, а потом улегся рядом с ней, опершись на локоть, и любуясь тем, как его загар оттеняет ее бледную красоту. Он поднял руку — в ладони у него была веточка омелы, одна из тех, что она развесила на столбиках кровати. Он поднес веточку к темным от страсти глазам жены.

— Если поцеловать девушку под омелой считается хорошей приметой, то представь, сколько счастья и удачи привалит, если под этой веткой заниматься любовью… — Пока она соображала, что бы мог означать его неожиданный интерес к приметам, он легонько поцеловал ее под веткой омелы. Потом приподнялся и, сверкая газами, полными желания, провел веточкой столь счастливого растения по ее щеке, по шее. Затем веточка скользнула ей на грудь, игриво коснулась соска.

— Рейн… — Рука ее взметнулась, попыталась прижать его ладонь, но он отбросил ее руку, и веточка продолжила свое чувственное путешествие.

— Это принесет удачу, приворожит везение, это самая лучшая примета. Разве ты сама не чувствуешь, как это хорошо? — шептал он.

Это было и правда очень хорошо. Веточка покружила вокруг ее грудей с умопомрачительной медлительностью, затем спустилась в ложбинку между ними, заскользила по ребрам к талии. Было щекотно, и она завозилась. Он засмеялся, навалился на нее грудью, затем его мускулистое бедро придавило ее ногу. Щекочущее ощущение пробежало по ее бедру, голени, спустилось к стопе. Он сменил положение, и веточка пустилась путешествовать по ее телу с другой стороны, дошла до пальцев ноги, затем отправилась в обратный путь.

Чарити медленно открывалась навстречу мужу, который все дразнил ее, манил щекочущей веточкой. Наслаждение разливалось по коже, бежало по нервам, собиралось, как в фокусе, в средоточии ее женственной плоти. Глаза ее сами собой закрылись. Веточка все щекотала в завитках волос, двигаясь ровно столько, чтобы разгоралось наслаждение в нежных, влажных коралловых глубинах.

Чарити чувствовала, что тело ее вот-вот содрогнется, что возбуждение становится невыносимым и требует исхода. Мышцы ее напряглись, тело выгнулось, задвигалось ритмично, умоляя о вторжении, которое положит конец этой сладостной пытке.

— Прошу тебя, Рейн… пожалуйста… прямо сейчас… — прошептала она, вцепилась в его плечи и потянула к себе, не в силах более ждать соединения, которого так жаждали оба. Она застонала тихонько, когда он навалился на нее и его жаркая плоть проникла внутрь. Обхватила его крепче, приникла к нему, наслаждаясь его силой, крепостью, его могуществом, теперь переполнявшими ее.

И началось ночное волшебство, тела их задвигались, заработал ткацкий станок, продолжая все тот же узор, так, будто и останавливался-то всего на мгновение. Границы между ею и им размывались, они сливались воедино, и ходили туда-сюда станины с безупречной синхронностью, с натянутой пряжей двух существ, создавая неразрывную ткань. Они отдавались друг другу безоглядно, забыв обо всем остальном.

Они достигли пика страсти одновременно и взмыли на волне наслаждения, которое стало слишком огромно для того, чтобы человеческое существо способно было вместить его. Он врезался в глубины медового жара ее тела. Она впитывала его, втягивала в себя его пыл, его страстность. Принимала его бронзовую властность, собственнические инстинкты и отвечала на его желание, предъявляя права на него… становясь с ним единым существом.

Все завершилось ослепительно белой вспышкой, в которой слились и достигшие апогея чувственность их тел, и жар их сердец. Звуки. Краски. Все перестало существовать для них, только осязание раздвинулось до бесконечности… до самых пределов бытия. И в этом бескрайнем океане чувственности вспыхнули яркие, какие бывают только во сне, краски и слились в радужные потоки восприятия.

Это было восхитительно! Чарити прижалась к мужу, потерлась мокрым от пота лицом о его плечо, наслаждаясь сладостной истомой. Все напряжение, все усилия недавних минут были позади, их словно смыло, и вместо них нахлынуло тепло, пропитавшее ее до самых глубин. Это было не изнеможение; это было удовлетворение… ощущение полноты бытия, совершенно новое для нее. Она посмотрела в довольное, смягчившееся лицо Рейна и поняла, что муж смотрит на нее с точно таким же радостным изумлением, которое испытывала она сама. Она словно парила в воздухе… поднималась выше и выше на крыльях освобожденного чувства.

— У меня такое ощущение, будто я могу взлететь, — прошептала она.

Что-то всколыхнулось в глубинах его светло-серых глаз. Он поцеловал ее в кончик носа, в нацелованные, красные, как вишни, губы.

— И у меня такое же чувство… Будто я могу сдвинуть горы, осушить океаны… — Он повернул ее к себе и зажал одно ее колено между своих ног. Никогда прежде не знал он такой полноты жизни, как сейчас. Это от его любовных ласк на ее лице появилось такое мечтательное выражение, а разгоряченное тело так засияло. Ее дивные светло-карие глаза, глубокие, как озера, смотрели на него, и затрагивали в его душе какие-то струны, и пробуждали в нем чувства, которые он никогда не связывал с актом любви.

— Боже мой, я ведь только что любил тебя, но по какой-то непостижимой причине опять жажду твоего тела. Мне хочется наслаждаться тобой, ангел мой, трогать тебя, целовать снова и снова.

Она только кивнула в ответ, но взгляд ее был более чем красноречив. Он притянул ее к себе, зарылся лицом в ее растрепанные волосы, на самом затылке. У ее кожи был сладостный вкус, с чуть заметным привкусом соли.

— А ты знаешь, что это очень хорошая примета — если жених в первую брачную ночь целует невесту вот сюда? Да-да, так оно и есть. — И он коснулся губами ее груди сбоку. — И сюда… — Губы его приблизились к соску. — А уж сюда… это само собой разумеется.

Один поцелуй вел к другому, и она сама не заметила, как оказалась вся осыпана поцелуями, и только смеялась, слушая, как он с серьезным видом перечисляет все места на теле невесты, которые всякому жениху следовало перецеловать на счастье. Он целовал и покусывал и нашел у нее восхитительно чувствительное место на изгибе талии, от одного прикосновения к которому она сразу так и изогнулась.

— И бока… бока — самое что ни на есть благоприятное место… и пупок… и восхитительные мочки ушей… и ямки под коленями… Какие у тебя дивные колени! Такие чувствительные. Не вертись, Чарити. И пальцы ног… очень везучее место. — И с лукавой усмешкой он принялся легко покусывать подушечки пальцев ее ног.

— Ой, Рейн, прекрати — щекотно же!

Он ухмыльнулся, толкнул ее обратно на постель и продолжил искать счастливые места на внутренней стороне ее ноги.

— И ты подумай, ведь это еще только с одной стороны тебя! — И он двинулся выше, покрывая ее поцелуями. — Жених, который доберется сюда, может считать себя счастливейшим из смертных…

— Рейн, ой! — Она завертелась всерьез, сообразив, куда должно привести это путешествие по ее телу ради обретения благодетельной удачи. — Рейн, не станешь же ты…

Он поднял голову и насмешливо поиграл бровями.

— Не стану, говоришь? Сейчас сама увидишь, как я не стану! — Он с вызовом засмеялся, а она ахнула и покраснела как маков цвет. — А впрочем, ты лучше не смотри, ангел мой. Закрой глаза и ощущай. — Но у Чарити был такой перепуганный вид, что он решил отменить первоначальный план. — Доверься мне, ангел мой. — Усмешка его смягчилась, стала ласковой. — Я не стану делать ничего, что могло бы показаться тебе постыдным. Закрой глаза и позволь мне любить тебя.

На лице ее промелькнуло сомнение, однако она подчинилась. Чувствуя, как напряжены ее ноги, он улыбнулся и продолжил покрывать поцелуями ее бедра, медленно продвигаясь вверх, обогнул покрытый пушком бугорок между ног и принялся целовать прекрасный живот. Она сразу же расслабилась. Она доверилась ему… а он честно выполнил обещание. И когда он приподнялся, готовясь лечь на нее снова, она встретила его счастливой улыбкой.

Двигаясь медленно, но со все большей силой, он соединил их тела в одно. От ее расслабленности не осталось и следа. Возбужденная его игрой в счастливые поцелуи, она откликнулась мгновенно. Мышцы его широких плеч играли, тело напрягалось. И он, и она были так сосредоточены на акте любви, что чувственность их поднялась до нового уровня. Влажный жар его губ, впивающихся в ее рот, плавная ритмичность движений словно врезывалась — глубоко, навсегда — в ее взбудораженный ум.

Прежде она с радостью принимала его — теперь же требовала его присутствия. Ее жадные поцелуи, руки, торопливо шарящие по его телу, — ему пришлось призвать на помощь все свое самообладание. Она обхватила его ногами, прижимая к себе еще теснее, изгибаясь навстречу ему смело и соблазнительно. Мужская выдержка дала слабину, он яростно сжал ее в объятиях, и оба они погрузились в бурлящие воды желаний.

Они достигли пика вместе, словно были единым организмом — с одной душой и общими органами чувств. Все вокруг перестало существовать для них, осталось только ощущение бесконечного наслаждения соединенных тел. Они двигались как единое целое. Их сердца бились в унисон. Невозможно было различить, где ее чувства, а где его, исчезла граница между их телами. И мышцы, и чувства, и желания слились в яростном пыле страсти и сформировали единство, сплав духа и плоти, прошлого и будущего. Когда их чувства не могли более выдерживать накала, а их тела выгнулись и задрожали, не в силах вмещать долее безграничное наслаждение, пришло освобождение, могучее, как вулканический выброс, одновременное для обоих. Раскаленная чувственность поднимала их выше и выше на гребне ослепительного вихря страсти.

Буря утихла, оставив за собой лишь сладостную дымку, которую быстро развеял освежающий дождик удовлетворения. Под его шум Чарити, уютно устроившись в объятиях Рейна, потихоньку уснула.

Она проснулась некоторое время спустя, и первое, что увидела, — его нежную улыбку и полные любви глаза. Она улыбнулась, подняла руку, коснулась его опухших от поцелуев губ.

— Я же говорил, что колени у тебя ужасно счастливые. Теперь-то ты мне веришь? — Он провел ладонью по ее животу, груди. Эта ласка была самой что ни на есть бесстыдной взяткой, и она приняла ее.

— Колени приносят счастье. И локти. И пальцы ног. И омела… И пуговицы, которые я тебе расстегивала… — Она прикрыла его ладонь своей, наслаждаясь радостью его прикосновения, облизнула губы и подняла на него взгляд. — Никогда раньше не слыхала про такую примету — что на счастье надо расстегивать жениху пуговицы.

— Ну, у тебя же никогда раньше не было первой брачной ночи, — парировал он.

У тебя тоже это первая брачная ночь. Так откуда ты мог узнать про пуговицы?

— Мы, женихи, такие ушлые… имеем свои источники информации.

Она подозрительно прищурила глаза.

— А я думала, что ты не веришь в приметы, везение и все такое, — перешла она в наступление.

— Не верю.

Он так просто сказал это, что она забеспокоилась. Пытливо всмотревшись в дерзкие, обрамленные черными ресницами глаза, она увидела, что милой беззаботности в них больше нет — они полны решимости. Какая-то идея закопошилась на краю сознания, про которую она совершенно забыла, увлекшись сладостной любовной идиллией. Теперь она боролась с ней, зная, что мысль все равно придет.

— Но если ты не веришь в приметы, везение и талисманы, то почему?..

— Потому что знаю, что веришь ты. — Он прикрыл глаза, следя за ней из-под ресниц. Ладонь его легла ей на талию и сжала ее, нога тихонько легла ей на бедро. Он был готов к тому, что должно последовать. — Теперь ты носишь амулеты.

У нее мурашки побежали по коже. А то, что маячило на краю сознания, зашелестело, как налетевший порыв ветра, стремительно захватывая центр. Звук этот показался ей знакомым — печальный, как тревожный вздох. Как дыхание надвигающейся беды.

— Ты развесила омелу на столбах моей кровати. — Он поймал ее взгляд, и его тело сразу напряглось. — И ты сыпала соль на мой порог. И поставила старые башмаки возле камина. Прежде ты никогда так не делала.

У нее пересохло во рту, сердце отчаянно забилось.

— Ты решила выйти за этого Пинноу, хотя тебе противны его прикосновения. Что с тобой случилось, Чарити? Почему ты так изменилась? Что такое ты узнала, неизвестное тебе раньше?

Она пристально посмотрела на него и похолодела. Он знает.

Сердце сжалось, мороз побежал по коже. Он знает, что она джинкс. Но откуда? Это бабушка! Чарити чуть не задохнулась, словно ей ледяной водой в лицо плеснули. И тут же начала бешено извиваться, стремясь спрятаться от его все понимающих глаз, вырваться из его собственнических объятий.

— Чарити? — Он в отчаянии навалился на нее всем телом.

— Отпусти меня!

— Чарити, посмотри на меня! — приказал он, встряхнув ее за плечи.

Она отворачивала лицо, и глаза ее были зажмурены крепко-накрепко, но все же ей пришлось капитулировать перед его физической силой. Постепенно она перестала трепыхаться под ним: сопротивление было загнано внутрь. Он видел, как на ее лице, которое она старалась отвернуть, появилось выражение ужаса и отвращения к себе. Тоска стеснила ему грудь.

— Чарити! — Он рискнул выпустить ее запястье ради того, чтобы повернуть ее лицо к себе. — Ангел мой, посмотри на меня. Ты не джинкс. Никаких джинксов не существует.

Эти слова, произнесенные таким спокойным тоном, так уверенно, так решительно, были для нее как нож по сердцу. Она открыла глаза и посмотрела на него темным, исполненным стыда взглядом. Она так надеялась, что этот момент никогда не наступит!

— Нет я действительно джинкс! — прошептала она в отчаянии, глядя прямо в лицо мужа. — Или ты слепой? Неужели ты не заметил, что несчастья и беды следуют за мной по пятам как тень? И помоги Боже тому, на кого эта тень упадет! Гэр и Перси, барон, Вулфи, мой отец… ты! — От душевной муки горло ей сдавило, голос пресекся.

Он ласково коснулся ладонью ее лица, погладил по дрожавшему подбородку. Они сумели на несколько мгновений отгородиться от мира, и жена снова стала прежней —его любящей и чувственной Чарити. Но теперь в ее глазах застыл ледяной ужас.

— Ангел мой, я не могу поверить, что…

— Я не твой ангел! — Она пыталась скрыть наворачивающиеся слезы. — Травмы, несчастные случаи, беды… Неужели ты не замечаешь, что происходит всякий раз, когда я вхожу в какой-нибудь дом или комнату? Предметы начинают валиться с полок, люди падают с лестниц, или давятся за столом, или спотыкаются на ровном месте. У стульев подламываются ножки, лошади пугаются и несут, все проливается или загорается… и это происходит у тебя на глазах! Это случилось с тобой!

— Со мной? Любимая, единственное несчастье, которое обрушилось на мою голову, — это что моя жена настолько упряма и глупа, что верит во всякую чепуху и пытается не подпускать меня к себе! Чарити, я люб…

— Нет! Не произноси этих слов! Никогда! — Глаза ее наполнились слезами. Ей так хотелось услышать от него признание в любви, даже сердце щемило, но нельзя было позволить ему сказать эти слова: они навлекут на него настоящее цунами злоключений. — Как раз ты-то должен понимать, что на мне лежит проклятие. Ведь это из-за меня разбился твой фаэтон…

— Не говори глупостей, Чарити! Я гнал как ненормальный, по скверной дороге…

— И я выскочила прямо перед тобой и перепугала твоих лошадей, — прохрипела она.

— Ну выскочила. И что из этого?! — Он нахмурился, приподнялся над ней. — Колесо треснуло, потому что попало в рытвину, лошади испугались, и я упустил вожжи…

— И с этой самой минуты, — страдальчески прошептала она, — несчастья преследовали тебя по пятам. Ты получил пулю в…

— В меня стреляли эти два шута гороховых.

— Но они совсем не хотели попасть в тебя, Рейн! — простонала она. — А потом тебя отнесли в Стэндвелл…

— Прямо в твои нежные объятия, — буркнул он.

— Рейн… — Он не желал слушать, не хотел понимать. Такое упрямство свидетельствовало о его нежных чувствах, однако она должна как-то отрезвить собственного мужа! — Потом ты свалился с кровати, опрокинул на себя горячий бульон и чай, и ступню еще порезал в ту же ночь…

— Из-за твоего блохастого пса, между прочим, черт бы его взял! Стоило мне шаг сделать, как эта скотина бросалась на меня. Вот кто на самом деле приносит несчастье! Не собака, а ходячее бедствие!

— Но ты то и дело стукался головой и спотыкался на ровном месте! — перешла она в атаку.

— У меня была огнестрельная рана! На ягодице! — взревел он. — И бедро, и нога почти не слушались! Как же мне было не спотыкаться? И я все время так возбуждался, глядя на тебя, что ничего не соображал! Твой дурацкий джинкс здесь ни при чем, дело в моей похоти!

— Но не из-за твоей же похоти званый чай у леди Кэтрин закончился ужасным скандалом в день нашего прибытия? — заорала она.

— Нет, скандал произошел из-за этого дурака Вулфрама! — закричал он в ответ. — И что вообще значит «ужасный»? Тут все зависит от того, как посмотреть! По-моему, это было смешно!

Договорив, он посмотрел на нее и вдруг слез с ее обмякшего тела. Его так и скручивало от отчаяния, мысли метались. Молчание, повисшее между ними, становилось все более зловещим.

«Все зависит от того, как посмотреть», — эхом прозвучало в его голове. И тут вдруг ему припомнился разговор с Мектоном и Харрисоном, тогда, в клубе. Ведь порой события, которые в первый момент кажутся катастрофой, впоследствии оказываются благодетельными. Именно в результате тех неприятностей, которые казались ему унизительными, он очутился сначала в руках, а потом и в объятиях Чарити.

— Послушай, Чарити. — Он сел на край кровати рядом с ней, притянул ее к себе. Лицо его и голос выражали желание убедить любой ценой. — Везение или невезение — это такая штука, что многое зависит от того, как смотреть на вещи. Несчастные случаи и недоразумения происходят потому, что люди ведут себя слишком беззаботно или недальновидно. Либо, понимая предусмотрительность превратно, творят во имя ее всякие глупости — например, ставят все хрупкие предметы на каминную полку или пускают бегать без присмотра здоровенного пса, не имеющего ни капли здравого смысла в своей собачьей голове. — Он увидел, что глаза ее недоверчиво блеснули, и скрипнул зубами.

— Ты не понимаешь. Это происходило со мной всю жизнь. — Голос ее пресекся; слезы, которым она не давала пролиться, душили ее. Не могла же она рассказать ему обо всех бессмысленных несчастьях и катастрофах, которые происходили рядом с ней! Да он бы тут же нашел рациональное объяснение им всем.

Досада и отчаяние омрачили его лицо, плечи напряглись, кулаки сжались. Ей так хотелось коснуться его, утешить, приласкать… Глаза ее наполнились страданием.

— Прошу тебя, Рейн. Позволь мне вернуться домой, в Стэндвелл, — прошептала она.

— Нет! — Он вскочил. Мысль о том, что она вернется в этот ветхий дом, похоронит себя заживо в этой дыре, приводила его в ярость.

— Рейн. — Она подползла к краю кровати на коленях. Слезы брильянтами сверкали на ее ресницах. — Прошу тебя. Если я останусь, с тобой случится что-нибудь ужасное.

Его словно пронзило насквозь. Она любила его и была в ужасе от этого. Впервые он понял всю глубину противоречий, разрывавших ее сердце. Мгновение он был в нерешительности.

Может, и в самом деле лучше отпустить ее домой? Но что ждет ее там — череда пустых дней, мысли о своей неизбывной вине и бесконечное раскаяние; и не будет рядом никого, кто смог бы противопоставить хоть что-то этим разрушительным заблуждениям? Нет, он не мог допустить такого!

Он крепко обнял ее, прижал к себе, словно заявляя свои права. Ее руки сами собой обвились вокруг него, слезы полились из глаз… и робкая надежда пробудилась в душе. Она прильнула к нему, уткнулась лицом в его грудь, теплую, солоноватую на вкус. Желание, потребность быть с ним переполняли ее, медленно разгораясь и причиняя почти болезненное наслаждение. И она отдалась этому чувству.

Он смотрел на ее макушку, и мрачное выражение сходило с его лица. Когда руки ее обвились вокруг него, он получил ответ на вопрос, который по-настоящему пугал его и который только и заставлял колебаться. Итак, она и в самом деле хотела его, несмотря на все свои страхи. Она любила его. И его цепкое сердце сразу же перешло в контратаку.

— Я не отпущу тебя, Чарити. Не могу. Ты моя жена, моя любовь.

— Пожалуйста, не говори…

— Я люблю тебя, Чарити. — Он чуть отодвинулся, приподнял ее заплаканное лицо. — И не важно, скажу я это вслух или нет, моя любовь останется прежней. Это ведь не заклинание какое-нибудь, волшебства тут нет. Это просто способ показать тебе, как ты мне дорога и как нужна.

Она едва могла дышать. Она нужна ему. Никогда прежде ей еще не было так тяжело, но она не позволяла сорваться с губ словам любви, которые наверняка погубят ее мужа безвозвратно.

— Ну скажи это, Чарити. — В голосе его была беспросветная тоска. Она закрыла глаза, чтобы не видеть страдальческого выражения на его лице, и покачала головой.

У Рейна комок встал в горле, кулаки сами собой сжались, горечь безысходности нахлынула и придавила его. Ему так нужно было, чтобы она произнесла эти слова! Он желал этих слов и ради себя, и ради нее. Пока она не осмелится открыто и прямо объявить о своей любви к нему, и она, и сам их брак останутся пленниками ее суеверных страхов.

Но как победить иллюзию? Как бороться с верой в предрассудок?

Правдой. Искренней верой в нечто настоящее.

Во что еще верит его жена? Мысли его заметались, взгляд скользнул по ее обнаженным плечам, по коже, все еще розовой после любовных ласк, по разворошенной постели. И его осенило. Было еще кое-что, во что она верила, и это было то единственное, что способно было заставить ее позабыть и про джинкс, и про страхи — по крайней мере на время. Сила любви. Ночное волшебство.

— Я сумею победить твое проклятие, ангел мой, я изгоню его из тебя, шаг за шагом.

Она подняла голову — глаза мужа сияли странным светом.

— Ты моя жена, Чарити, виконтесса Оксли. — Он принялся поглаживать ее по плечам. — Ты хоть представляешь, как долго я ждал, когда наконец смогу произнести вслух эти слова? Как долго я мечтал привести в дом жену? Я купил этот дом почти три года назад, с тем чтобы ввести в него свою будущую супругу. Только ее мне все никак не удавалось подцепить… и не было в этом доме ни любви, ни радости. — Он отер пальцами слезы с ее щек, ласково сжал ладонями ее лицо. — Ты хоть представляешь, как много для меня значит, что ты теперь живешь здесь? Какая это радость для меня — сидеть за обеденным столом и видеть твои громадные карие глаза напротив, наблюдать, как портнихи и мастерицы обряжают тебя в бархат, шелка и кружева, которые я для тебя накупил? Что для меня значит — знать, что вечером твои нежные объятия раскроются навстречу мне в тихом сумраке спальни?

Каждое его слово проникало ей в сердце. Никакие доводы рассудка не смогли бы пробить брешь в ее решимости так, как сделали эти горькие признания. Он был таким одиноким, несмотря на свой титул и огромный дом. Он везде чувствовал себя лишним. И он хотел найти себе жену, так отчаянно хотел, чтобы было кому разделить с ним и знатность, и богатство.

— Я люблю тебя, Чарити, и хочу, чтобы ты жила в моем доме, была частью моей жизни. — Он склонил к ней лицо, что-то вспыхнуло в глубинах его глаз. — Проклята ты или нет, ты хозяйка этого дома, моя возлюбленная, желанная и необходимая. Я буду сражаться за тебя. Но мне надо знать, что и ты хочешь того же. Скажи мне, Чарити.

Чарити вгляделась в его серые глаза, смотревшие так серьезно. Все было так, как ей представлялось в ее наивных девичьих мечтах… и даже лучше. Прекрасный дом, дивные наряды, слуги… и муж, которого она любит, обожает, который для нее единственный, особенный. И вот так жить рядом с ним до конца, деля пополам беды и радости. Он не позволит ей уехать и больше не даст ей защищать его от нее самой. Он требует, чтобы она жила с ним общей жизнью, любила его — и не важно, к чему это приведет. Она посмотрела на его крупное тело, выражавшее вызов, на полное решимости лицо. Ей нечем защититься от его требований. Ведь ей самой хотелось того же.

— Но если что-нибудь случится с тобой… — Ладони ее взметнулись, легли на его сердце.

— Чарити, я не могу гарантировать, что оба мы будем жить долго, даже что надолго сохраним любовь. И наша жизнь, и наша любовь будут такими, какими мы сами их сделаем. Но сколько бы времени ни было отмерено мне прожить с тобой, я хочу, чтобы это была полноценная, яркая жизнь. Я буду любить тебя так, чтобы каждая минута казалась вечностью. Чтобы твое ночное волшебство наполнило и наши дни. — Пальцы его легко коснулись ее губ. — А чего хочешь ты, Чарити?

— Я хочу… я хочу то небесно-голубое шелковое платье, к которому шьют бархатный спенсер с вышивкой. И чтобы для Вулфи купили хороший кожаный ошейник и надежную цепь. И еще… чтобы ты, Рейн Остин, творил то особое волшебство, которое только ты умеешь творить… каждый день и каждую ночь, до конца нашей жизни!




Глава 19


А дальше по коридору, в отведенной ей комнатке, леди Маргарет не тушила свечи и расхаживала туда-сюда в ожидании восхода луны. Сегодня было новолуние, молодой месяц — верный предвестник будущего, и старуха твердо решила дождаться момента, когда тоненький серп поднимется над горизонтом…

Когда время пришло, старуха взяла свечу, прошла по коридору к дальней, боковой лестнице и стала подниматься. Миновала третий этаж, прошла мимо комнат горничных, толкнула дверь, которой почти не пользовались, и вышла на крышу, на ровные мостки с перильцами, тянущиеся вдоль гребня кровли. Это была старинная «вдовья дорожка» — в домах на побережье с них когда-то жены моряков высматривали в море корабли. Старуха вцепилась в низенькие деревянные перильца, чуть подалась вперед и принялась оглядывать горизонт в поисках предвестника-месяца. Хотя и не сразу, но все же ей удалось обнаружить знаменательный серп, и она впилась в него взглядом.

Но сколько она ни напрягала зрение, месяц все оставался едва угадываемым узким полукружием света, размытым по краям. Старуха терла глаза, щурилась, наклоняла голову так и эдак. Сияние это вокруг месяца или тень на нем? Зеленый у него оттенок или он отливает серебристым? Знакомые пятна, узлы и разводы на ночном светиле… где же они? Молодой месяц упорно хранил свои тайны и только улыбался ей узкой, светлой ухмылкой.

Старуха хрустнула узловатыми пальцами, потерла лоб. Зрение у нее уже не то, это она знала. Но она никак не думала, что глаза у нее сдали так быстро, что она уже не может разглядеть молодой месяц. Боже, что же ей делать? Ведь как-то надо прочитать, что сулит им будущее, ради Чарити и ее упрямого молодого мужа. Она плотнее запахнула шаль. Пришло время просить о помощи., .

Солнце сияло вовсю, когда на следующее утро Чарити проснулась. Было тепло, как от нежной улыбки ее Рейна. Как от прикосновения его рук. Она лежала в постели, укутанная пуховыми одеялами, и нежилась, вспоминая его волшебные ласки. Она потянулась, пошевелила пальцами ног, лениво окидывая взором шелковый испод полога над головой, темные полированные столбики красного дерева. Все было слишком роскошно, не в меру чудесно… Она поспешно отогнала эту мрачную мысль и встала.

Появилась умелая, ловкая, средних лет горничная с подносом, на котором были кофе, шоколад и сдобные лепешки. Между прочим, горничная сообщила, что портнихи ждут уже два часа, пока Чарити проснется… Так приказал им Рейн. Чарити, услышав эту новость, собралась было немедленно отправиться в свою прежнюю комнату, но горничная, косясь на пуховое одеяло, которым молодая хозяйка прикрывала наготу, тактично заметила, что госпоже виконтессе, должно быть, захочется сначала принять ванну, которую его сиятельство велел приготовить для нее, затем одеться, а уж потом бежать к портнихам.

Чарити покраснела. Как много ей еще предстоит узнать о том, что это такое — быть виконтессой. И для начала следовало усвоить, что она не должна принимать портниху, пока не будет должным образом одета. Она глубоко вздохнула и позволила горничной отвести себя в смежное помещение, где повсюду были мраморные плитки: и на полу, и на стенах — как в мавританских дворцах. Посредине стояла огромная ванна из меди, полная горячей воды, от которой поднимался ароматный пар. Было приготовлено и чистое белье. Эта комната специально была построена для купания, пояснила горничная, тактично отводя взгляд, дабы Чарити спокойно могла погрузиться в воду, от которой исходил аромат розы.

— Такие купальни у знати — это теперь самая мода.

Чуть позже горничная появилась снова, чтобы помочь Чарити выбраться из ванны, и, наступив на кусок мыла, свалившийся с края ванны, приземлилась своим увесистым задом прямо на пол. Когда же она поднялась на ноги, бедную женщину ожидал новый, еще больший шок: бледная как полотно Чарити принялась многословно извиняться перед ней… за то, что перемещения куска мыла ускользнули от ее, виконтессы, внимания.

К тому времени когда Чарити, вытертая полотенцами, облаченная в новую нижнюю сорочку французского кроя, вышитую нижнюю юбку и пеньюар, который предусмотрительная горничная принесла из ее старой комнаты, была наконец готова, тревожные предчувствия снова начали одолевать ее. К портнихам она вышла уже не в столь радостном расположении духа, да и от того скоро мало что осталось, так как сразу же обнаружилось, что два отреза дорогого итальянского шелка оказались раскроены неверно. Портниха впала в негодование, накинулась на девчонку-помощницу и отвесила ей такую оплеуху, что бедная девчонка упала, да прямо на груду шляпных картонок, которые посыпались на швею. Швея, выбираясь из-под них, заехала локтем мальчишке-рассыльному. Тот взвыл, отскочил и наступил ногой прямо на бархатную шляпку, выпавшую из верхней картонки!

Это была череда вполне объяснимых мелких неприятностей, но почему-то для Чарити, когда она увидела, с каким испуганным выражением шляпная мастерица поднимает свое погубленное творение, важным показалось не как произошли эти досадные недоразумения, а почему. Это все джинкс, подумала Чарити. Тут она припомнила обещание, данное Рейну, и вздернула подбородок. Она пообещала, что станет жить с ним и будет его женой, но это не означало, что она должна отказаться от попыток обеспечить безопасность окружающих.

Рейн поднялся рано и отправился к себе в контору, где пробыл ровно столько, сколько понадобилось, чтобы управиться с текущими делами. Когда он вернулся домой, ему сообщили, что Чарити все еще занята примеркой. Тогда он направился в свой кабинет, звонком вызвал Эверсби и приказал отвести пса на ближайший извозчичий двор, чтобы заказать ему ошейник, а то иначе с ним не управиться. Дворецкий покосился на Вулфрама, на его могучее тело и мощные челюсти, и побледнел. Затем вызвал на подмогу старшего и младшего лакеев с веревками. В скором времени могучий пес молодой виконтессы появился на парадном крыльце дома в сопровождении обоих лакеев.

Рейн наблюдал за их выходом и ухмылялся. Итак, предпринят первый, пусть и скромный, шаг на пути к урегулированию и упорядочиванию жизни их дома. Не спеша он вернулся к себе в кабинет и послал Эверсби к леди Маргарет, дабы попросить почтенную даму явиться к нему, ибо надо было сделать и второй шаг.

— Вы не станете упоминать Чарити о джинксе ни при каких обстоятельствах, пока находитесь под моей крышей, — заявил он старухе решительно. — Вы переставите все бьющиеся предметы на прежние места. И прекратите распихивать всякие странные вещи как животного, так и растительного происхождения по всем углам моего дома. И если вы собираетесь жить вместе с нами и далее, то вам надлежит одеваться в приличные платья и снять с себя эти вонючие останки бедных зверьков, которые вы вечно таскаете на шее.

Старуха побледнела, обиженно нахохлилась, но по выражению ее лица было ясно, что без боя она сдаваться не намерена.

— Ну, с этим я не расстанусь ни за что! — Леди Маргарет подняла серебряный полумесяц, висевший у нее на шее. — Его я ношу много лет, к тому же он совсем не воняет. И этот камешек не воняет, и счастливое пенни. — Морщинистый подбородок старухи задрожал, в выцветших старых глазах появилось жалкое выражение, и она стала так похожа на Чарити, что гнев его совершенно улетучился.

— Ладно, черт с вами, — смягчился он, и леди Маргарет вздохнула с облегчением. — Можете носить амулеты, которые не воняют. Но с нынешнего дня вы должны прятать их за вырез ваших новых платьев.

— Каких еще новых платьев? — Благодарное выражение тут же сменилось сердитой гримасой. — Нет у меня никаких новых платьев.

Он обошел стол и, грозно возвышаясь над старухой, сказал:

— Нет, так будут, дорогая бабушка.

Следующей он вызвал к себе леди Кэтрин, и старуха явилась, шурша шелками и всем своим видом выражая негодование, что ее потревожили, когда она собиралась выезжать в город с визитами. Рейн предложил бабушке присесть и сразу перешел к сути дела.

— Последнее время в этом доме произошло множество событий, что вызвало некоторый резонанс в свете, — начал он. Леди Кэтрин прищурилась и фыркнула в знак согласия. — Насколько я понял, уже ходят разговоры о моей спешной женитьбе, и моя молодая супруга стала предметом нездорового любопытства.

— Ваше нелепое поведение не могло не вызвать неодобрения в свете, вы сами навлекли на себя неприятности. — Леди Кэтрин одарила Рейна надменным взглядом. — Но меня это никак не касается.

— Нет, это вас касается: вы приходитесь мне бабушкой, вы являетесь вдовствующей виконтессой Оксли, а теперь еще и живете в моем доме.

Он обошел вокруг стола, непринужденно присел на краешек и посмотрел в глаза старухе, которая сверлила его гневным взглядом.

— Для прекращения вздорных слухов разумней всего нам самим сделать первый шаг. Я хочу, чтобы вы вывезли Чарити в свет и представили своему кругу. Моей жене следует познакомиться с лондонским образом жизни, с обычаями света, чтобы затем должным образом устроить нашу жизнь. Сплетни сами собой утихнут, когда вы станете появляться с ней в обществе. Вы можете взять Чарити с собой на званый обед, или вечер… или даже на бал, который дает герцог Сазерленд. Вы вполне можете добыть для нас приглашения.

— Чтобы я стала добывать для вас приглашения? Об этом и речи быть не может! — Леди Кэтрин вскочила на ноги. — Вы, дорогой мой, не послушав советов умных людей, умчались в Девоншир, учинили там скандал в церкви, расстроили брак бедной девушки, приличный и честный, тут же сами женились на этой своей провинциальной молочнице, или кто она там, а теперь хотите, чтобы о вас перестали судачить? Нет, дорогой внук, я к этому не желаю иметь никакого отношения и вывозить в свет вашу супругу не стану! К тому же она не создана для большого света, это ей не по зубам, да и не по чину, что она сама, кстати, прекрасно понимает… даже если вы этого осознать не способны. Нет, дорогой внук, что посеяли, то и пожинайте. — Старуха круто развернулась и направилась к дверям, однако на полпути обернулась: — Вы, дорогой мой, точная копия вашего деда — такое же легкомысленное развратное животное, каким был мой муж. Вам не место в приличном обществе.

Рейн чувствовал, как в душе его поднимается гнев.

— Ну, не так уж я, видно, похож на своего деда. Он-то сумел избавиться от вас в два счета, дорогая бабушка.

Леди Кэтрин ахнула, покачнулась и опрометью бросилась вон. В негодовании она даже не заметила Чарити, которая стояла возле кабинета.

А Чарити пришла сюда побыть с Рейном, чтобы обрести покой и уверенность в его обществе и сбежать ненадолго от бесконечных примерок. Она собиралась продемонстрировать мужу первое платье, которое было совсем готово, и поблагодарить его. И случайно услышала спор мужа с его сварливой бабушкой.

До сих пор она беспокоилась только о том, какие несчастья могут пасть на голову мужа из-за того, что на ней лежит проклятие. Ей не приходило в голову, что у него могут возникнуть неприятности иного характера — например, к нему станут холодно относиться в свете просто потому, что он поспешно и невыгодно женился на деревенской мисс, без денег, без связей, без громкого имени. Она почувствовала слабость в коленях. Рейну так хочется быть принятым в свете. Выходит, ей нужно начать выезжать в свет. А леди Кэтрин отказывается покровительствовать ей.

Она быстро пошла к лестнице.

— Чарити? — Рейн углядел ее в раскрытую дверь и поспешил за ней следом. — Я думал, ты будешь занята с портнихами все утро. — Широко улыбнувшись, он потянул ее за собой обратно в кабинет и закрыл дверь.

Мгновение она стояла, не отнимая у мужа рук, посреди комнаты, разглядывая просторный, удобно обставленный кабинет с книжными шкафами, добротной кожаной мебелью, полированным письменным столом. Все тут было внушительное, по-мужски основательное.

— Я подумала, тебе интересно будет посмотреть, на что тратятся твои деньги. — Она подхватила подол нового платья и медленно покружилась перед ним. — Надеюсь, тебе нравится. Ведь мой гардероб обойдется в копеечку.

Глаза его сверкнули, окидывая взглядом всю ее ладную фигурку, но за ее девичьей непосредственностью он углядел тревогу.

— Что-нибудь случилось, Чарити?

— Случилось? Нет. — Она сразу вся вспыхнула, опустила глаза. — Просто все эти примерки такие утомительные.

Рейн видел, что за пологом этих длинных ресниц что-то скрывается. Тревога? Страх? А может, его юная жена находит свое новое положение хозяйки большого дома стеснительным и неприятным? Или ей хочется поговорить? А возможно, требуется чуть-чуть этого самого волшебства? Он лукаво улыбнулся.

— Дай-ка посмотреть. Очень милая мягкая ткань… — Он с видом знатока провел ладонью по пышному короткому рукаву-буф, коснулся вышитой гладью оборки, украшавшей круглый вырез. — Дивная нежная кожа… — — Ладонь его легла ей на грудь, скользнула к талии. Она задрожала, и улыбка повесы осветила его лицо. — Вижу, ты уже успела усвоить некоторые обычаи развращенной столицы, ангел мой. — И, видя ее широко раскрывшиеся глаза, пояснил: — Ты сегодня без корсета.

— Миссис Кастенс, моя портниха, говорит, что корсеты уже несколько лет как не в моде.

— Кому, как не ей, знать. Хотя должен признаться, что теперь, будучи женатым человеком, я начинаю понимать, какой это мудрый обычай — заключать тело женщины в корсет. Очень уж это тревожит, что твоя дивная грудь и стройные бедра столь… доступны для прикосновений. — Пальцы Рейна легли ей на грудь, и она почувствовала, что тело горит и плавится от этого прикосновения. — Я хочу любить тебя, ангел мой… — прошептал он, схватил ее за руку и потащил за собой к спальне.

— Рейн! — натужно шептала она, напуганная чувственностью, исказившей его лицо, и дико сверкавшими глазами. — Рейн, ведь сейчас белый день!

Он только смеялся в ответ на ее протесты.

— Средь бела дня все получается нисколько не хуже, ангел мой. Или ты забыла? — прошептал он и, запечатав ее губы поцелуем, пресек все возражения. Колени ее подкосились, вся она обмякла, и тогда он подхватил ее на руки и так внес в спальню, не преминув запереть дверь на ключ.

Он обнимал ее и целовал, по-хозяйски орудуя языком и игриво покусывая ее губы. Руки его двигались по ее телу, с полным правом сминая ткань. Она бросила быстрый взгляд на большущую и такую удобную кровать, однако он только улыбнулся и положил ладони ей на бедра.

— А знаешь, что еще в большой моде у самых отчаянных лондонских красоток? — И прежде чем она успела что-нибудь ответить, он быстро поднял подол ее платья до самой талии. Затем его пальцы завозились у нее на поясе, и вдруг нижняя юбка упала к ее ногам. Он убрал руки, и подол платья скользнул вниз. — Они не носят нижних юбок, чтобы линии ног лучше очерчивались тканью платья. — Он провел руками по ее бедрам, ягодицам, лаская, наслаждаясь ощущением ее тела.

— Но… я чувствую себя такой…

— Голой, — промурлыкал он, целуя ее в шею. — Думаю, в этом вся идея: чтобы дама ощущала себя как можно более голой, будучи одетой. Хочешь узнать еще что-нибудь о новейших веяниях в моде, ангел мой?

Она кивнула, загипнотизированная его шепотом и прикосновениями его рук, и безропотно последовала за ним в комнату, где стояла ванна. Он поставил ее возле умывальника, покрепче ухватил за талию и, прежде чем она сообразила, что он собрался делать, поднял умывальный кувшин и принялся лить воду ей на грудь, живот, бедра. Она вздрогнула, когда холодная вода коснулась ее разгоряченной кожи, ахнула.

— Рейн! Что ты делаешь?! Ты же испортишь мое… Ой!

— Муслину вода нисколько не вредит, — возразил он с пылом и прижал ее к груди, мало заботясь о сохранности своего сюртука. — Доверься мне, ангел мой… Позволь, я покажу.

Она перестала биться, завороженная его знойными взглядами и чувственными поцелуями, и замерла, прижавшись к его крепкому телу, впитывая его тепло. Он повернул ее кругом, придерживая рукой за талию. Ручейки холодной воды бежали по ее телу, по груди, по животу и бедрам. Это возбуждало.

— Самые бесстыжие лондонские красотки нарочно увлажняют свои платья. — Он поставил кувшин на место и взял ее за руки. — Влажная ткань льнет к ногам, когда они ходят и танцуют, лаская, подобно любовнику. — Глаза его пылко обежали все ее тело, наслаждаясь тем, как заметны сквозь ткань ее соски, как откровенно платье облегает ее грудь, живот, треугольный холмик между ног.

Первый шок прошел, и Чарити вдруг стало жарко. Возбуждение охватило ее, когда он вывел ее на середину комнаты и зашептал:

— Пройдись для меня, ангел мой.

А ведь он сказал правду, поняла она вдруг. Действительно, когда влажная ткань касалась тела, ощущение было такое, будто это чьи-то руки ласкают ее. Ткань скользила, льнула к ней с завораживающей откровенностью. Она чувствовала себя выставленной напоказ, голой — она и не подозревала, что можно быть такой голой. И тело ее стало двигаться с роскошной, неторопливой непринужденностью, а затем, под его жадным взглядом, принялось и вовсе выгибаться и извиваться, совершая движения, которые, казалось, были возможны только в порыве страсти. Зыбкие, волнообразные, они обнажали перед ним всю силу ее желания, обрисовывали контуры самых потаенных мест ее тела, ее страсть. Платье льнуло к ее ногам, прилипало к животу с каждым шагом, с каждым гибким движением, которое она делала навстречу мужу… подходя все ближе к его телу, притягивая его к себе своей роскошной жаркой влажностью. Она чувствовала, что он смотрит на нее не отрываясь, видит, как возбуждающе круглятся ее бедра, как бесстыдно выпирает ее женственная плоть, и от этого его желание усиливается и растет.

Она остановилась перед ним, бросила пылкий взгляд и чуть подалась навстречу, легко касаясь его грудью, животом. Ощутила вздувшийся бугор его возбужденной плоти и медленно потерлась о него своим телом, снизу вверх.

Он обхватил ее руками и впился в губы с первобытной страстью. Он целовал ее и одновременно сдирал с плеч влажную ткань.

Сами не понимая как, они добрались до постели; одежда падала прямо на пол, туфли летели во все стороны, швы трещали. Облаченная в одни только чулки с кружевными подвязками, она повалилась на мягкие подушки и потянула его к себе. Он погрузился в жаркие глубины ее страсти и принялся снова творить свое особое волшебство в глубинах ее тела, ее чувств, ее сердца.

Ее прохладное тело впитывало пламень его страсти. Чувства их сливались, они становились единым существом и вместе взмывали в немыслимые выси, открывая для себя новые области чувств и чувственности, пока не достигли последнего предела и, прорвавшись сквозь него, не получили ошеломляюще яркого наслаждения.

Удовлетворение клубилось внутри ее как пар, успокаивая взбудораженные чувства. Она лежала, уютно устроившись в его объятиях, чувствуя себя совершенно покойно и жалея только о том, что нельзя им вечно лежать вот так в объятиях друг друга, отгородившись от остального мира. Он поцеловал ее в лоб, она шевельнулась, подставила ему для поцелуя щеку, потом шею.

— Я так и знал, что розовый аромат подойдет тебе, — проговорил он, уткнувшись лицом в ее шею.

— А каким это образом ты узнал так много интересного про распутных лондонских дам, которые не носят ничего под своими увлажненными платьями? — Она послала ему требовательный взгляд.

— Ну… я наслышан об этом. — Он ткнулся лицом ей в ухо, потерся о волосы.

— Животное. — Она засмеялась, ударила его по плечу. — Ты не только наслышан о них, признайся.

Он поднял голову, глаза его озорно сверкали.

— Мы, животные… много вращаемся в самых разных кругах. — Озорная усмешка появилась на его опухших от поцелуев губах.

— Спорить могу, что так оно и есть… вернее, было. — Она значительно толкнула его в бок.

— Было, — согласился он и засмеялся.

Она нежилась в его объятиях, и вдруг слово, которое она походя употребила, обращаясь к нему, всплыло в ее сознании.

«Животное». Так называла его бабушка дедушку; и про него, Рейна, старуха тоже сказала «животное». Как-то это слово само пришло ей на язык, словно для того, чтобы напомнить о том неприятном разговоре в кабинете.

— Почему твоя бабушка так тебя недолюбливает? — в конце концов решилась она спросить. Он ответил коротким и злым смешком, и Чарити поняла, что задела больное место. Она приподнялась на локте и, глядя на него со всей нежностью и любовью, какую только могла вложить во взгляд, попросила: — Расскажи, пожалуйста.

Он перекатился на спину и вздохнул. Она видела, что он мысленно подбирает слова, решает, что рассказать ей, а о чем умолчать. Она сжала его руку, пытаясь успокоить.

— Моя бабушка не настолько хорошо знает меня, чтобы по-настоящему ненавидеть, — заговорил он наконец, словно оправдываясь, — однако это нисколько не мешает ей выказывать мне не слишком теплые чувства. Кого она по-настоящему ненавидит, так это своего мужа, моего дедушку. Дедушка давным-давно умер, но отвращение, которое он внушил ей, живо и поныне. И всякий раз, когда бабушка смотрит на меня, она видит во мне черты своего мужа. Я на него несколько похож внешне. — И он повернулся к ней, воинственно выпятив подбородок. — Дедушка бросил бабушку, причем не просто ушел к другой женщине, что было бы еще объяснимо, а пустился во все тяжкие. Дедушка, старый пес, вообще был распутник, нахал и транжира к тому же. Скандал следовал за скандалом, и в конце концов король вежливо попросил его удалиться за пределы Англии. Тогда-то впервые и всплыл Барбадос в истории нашей семьи. Мой отец уродился в дедушку и последовал по его стопам. Ну разве что отец покинул лоно семьи из-за неудержимого влечения к одной-единственной женщине. Зато она была герцогиней, немыслимо богатой… и имела мужа. Дело опять кончилось Барбадосом. Моя мать умерла, когда мне было шесть лет, и отец послал за мной. Я вырос на острове, который был местом неформального изгнания моего отца, так сказать, в тени остиновского семейного позора. Тропический жар наложил печать и на мои манеры, и на мою кожу.

Рейн замолчал. Казалось, он был далеко от нее, и во времени, и в пространстве.

— Потом, после смерти отца, — продолжил он, — я вернулся в Лондон. На Барбадосе жизнь обходится с тобой порой довольно сурово. Но высший лондонский свет оказался куда более жестоким.

Сердце ее замерло от боли за любимого человека, а затем осторожно забилось снова. Это его детство на Барбадосе… экзотическая внешность… дедушка и отец, оба изгнанные из страны за свои внебрачные любовные похождения… бабушка и мать, брошенные, оставленные жены… Серьезные семейные проблемы у него возникли задолго до того, как он познакомился с ней.

— Так твоя бабушка сердита на тебя не из-за нашего брака? — прошептала она, с трудом веря в то, что такое может быть.

Он приподнялся на локте, вгляделся в ее лицо, на котором было написано искреннее удивление.

— А ты подумала, что старуха взбесилась из-за тебя? Решила, что и тут ты виновата? — Рука его ласково коснулась ее щеки. — Ангел мой! Ну как тебе такое могло в голову… — Тут он сообразил: конечно, Чарити вообразила, что он повздорил со своей бабушкой под влиянием ее проклятия. Она готова была считать себя виновной во всех несчастьях без исключения. — Чарити, моя бабушка, так же как и ее престарелые товарки, всегда на дух меня не переносила. Она относилась ко мне с неприязнью задолго до того, как я женился на тебе. — Смех его прозвучал горько. — Возможно, она невзлюбила меня еще до того, как я родился.

Невероятное облегчение охватило ее. Выходит, она никак не была причиной этой взаимной нелюбви между старухой и ее внуком. Эта мысль как громом поразила ее.

— Чарити, — жалобно сказал он, приподнял ее подбородок и заглянул в глаза, — ну нельзя же так! Ну не может такого быть, чтобы ты была виновна во всех бедах и неприятностях на свете! Это, в конце концов, неразумно. Вот твой отец понимал, как это нелогично. Потому он и не позволял твоей бабушке забивать тебе голову россказнями про этот твой якобы существующий джинкс.

Это было правдой. Если рассуждать логически, то никак не могла она быть виновна во всех несчастьях мира. Однако она почему-то всегда чувствовала себя ответственной за них. И вот теперь, впервые за несколько недель, для нее забрезжила надежда. Она являлась причиной отнюдь не всех несчастий на свете, а только некоторых. И снова припомнилось ей, с какой уверенностью Рейн говорил ей, что всему на свете можно найти разумное объяснение.

— Это правда. Я не могу быть ответственна за все несчастья, — признала она, прижимаясь к нему и наслаждаясь тем, как по-хозяйски, уверенно его руки обнимают ее.

Ей снова припомнились слова леди Кэтрин, ее пренебрежительный, презрительный тон. Но теперь ее не угнетало сознание собственной вины. И гордость ее взыграла, лицо залилось краской. Она не молочница! Она была дочкой сквайра, происходила из старинной и достойной семьи, а ее бабушка была дочерью герцога… и сестрой герцога!

Чарити посмотрела на красивое лицо Рейна и подумала о том, какой он нежный, щедрый, как добр и к ней, и к ее бабушке, и даже к ее несносному псу. Он заслуживал лучшего. И она поклялась себе, что обязательно пробьет для него дорогу в высший свет и раздобудет эти приглашения на бал, которые ему так хочется получить. Она поможет ему! Глаза ее засияли веселой решимостью.

— Чарити? — Ее сияющая улыбка настолько противоречила недавнему унынию, что Рейн испугался. — В чем дело?

— Я вот о чем подумала, — промурлыкала она, прижимаясь к нему. — А когда мы с тобой начнем выезжать в свет, ты тоже станешь обливать меня водой?

— Должен признаться, что с обливанием водой я немного переборщил. Лондонские проказницы увлажняют свои платья, а не поливают их водой так, что с подола капает. Просто я, когда начал, уже не мог остановиться.

— Вот это-то мне в вас всегда и нравилось, ваше сиятельство.

— Что тебе нравилось? — пророкотал он, перекатываясь на спину.

— Что вы не останавливаетесь.

Чарити явилась в комнату леди Маргарет сразу после обеда. В глазах ее сияла решимость.

— Бабушка, ты знаешь кого-нибудь в Лондоне? — начала она, усевшись на скамеечку возле кресла, в котором восседала старуха, штопая чулки.

Леди Маргарет подняла глаза, призадумалась.

— Вообще-то нет. Только эту зубастую Элли Фаркуар. А что стало с остальными девчонками, понятия не имею. Хотя… — Вдруг лицо старухи просияло. — Ведь есть еще Тедди! Боже, я его сто лет не видела.

— Тедди? — нахмурилась Чарити.

— Твой дядя Тедди, мой младший брат.

— Я и не знала, что у меня есть дядя Тедди. — Вид у Чарити был озадаченный. — Почему ты никогда не говорила о нем?

— Да я говорила, и не раз. Тедди и есть герцог Кларендон.

— Бабушка, раз уж ты в Лондоне, то надо бы тебе нанести визит брату! И если уж ты все равно пойдешь к нему, то… Бабушка, он тебе, случайно, ничем не обязан?

Два дня спустя дворецкий герцога Кларендона явился в главную гостиную герцогского дома на Гросвенор-сквер доложить об очень настойчивой и самоуверенной гостье, которая вошла в гостиную буквально следом за ним.

— Ваша светлость, к вам леди Маргарет Вильерс.

Седовласый герцог Кларендон поднял глаза от газеты, посмотрел на герцогиню, затем перевел взгляд на двери, в которых уже стояла леди Маргарет в новом платье и новом тюрбане, украшенном элегантным страусовым пером. Но в ушах ее по-прежнему болтались огромные обручи-серьги. Благодаря этим-. то серьгам в глазах герцога и забрезжило узнавание.

— Боже правый! — Он отбросил в сторону «Тайме», поднялся с кресла, во все глаза глядя на сморщенную маленькую старуху.

— Тедди? — Леди Маргарет прищурилась, перевела взгляд с брата на невестку, потом снова на брата. Оба казались старыми, много старше, чем она их помнила; только тут леди Маргарет с горьким чувством сообразила, сколько воды утекло с тех пор, как она видела их в последний раз. — Боже, я тебя едва узнала. Если б не твой громадный носяра…

Герцог закашлялся, пугливо оглянулся на жену, затем снова уставился на старуху в дверях. Никто не называл его «Тедди» уже много-много лет. И никто не говорил про его нос «носяра».

— Боже мой, — пролепетала герцогиня. — Кто эта женщина?

— По-моему, это моя старшая сестра… Маргарет, это ты?

— Я, Тедди. — Старуха двинулась вперед, остановилась посреди просторной элегантной гостиной, придавленная грузом нахлынувших воспоминаний и пробудившихся родственных чувств. В следующее мгновение тяжелые плечи герцога опали, глаза его заволокло слезой. Он улыбнулся и протянул к сестре руки.

— Мэгги.




Глава 20


Когда на следующий день все расселись за обеденным столом, леди Маргарет извлекла из кармана своего нового домашнего платья конверт дорогой бумаги и торжественно вручила Рейну. Леди Кэтрин прищурилась. Рейн сдвинул брови, глядя на конверт, затем бросил недоумевающий взгляд на Чарити, которая сидела во главе стола и улыбалась. Лицо ее было таким счастливым, что он загляделся и совсем забыл про конверт. Пришлось леди Маргарет напомнить ему:

— Ну открывайте же.

Рейн опомнился и, сломав печать, вскрыл конверт. Брови его приподнялись при виде герцогской короны, венчавшей то, что, по всем признакам, являлось приглашением. Пробежав глазами изящным шрифтом напечатанный текст, он увидел внизу имя — герцог Сазерленд — и вернулся к словам «бал в честь окончания нынешнего сезона». Он подался вперед, не в силах поверить своим глазам — в руках его было то самое приглашение на бал, которое он так мечтал получить.

— Может, пора приказать подавать на стол? — Щеки леди Кэтрин порозовели, она старалась ничем не выдать своего любопытства.

— Но как… откуда? — Рейн поднял глаза на леди Маргарет, затем снова посмотрел на конверт, желая убедиться, что все происходящее не ошибка. Нет, на конверте было написано «Виконту Оксли, виконтессе Оксли, леди Маргарет Вильерс». На лице его расплылась блаженная улыбка, он посмотрел на Чарити: — Тебе про это известно?

— Это все бабушка. И дядя Тедди. — Чарити вся расцвела при виде радости, которой осветилось лицо мужа. Она сумела угодить ему.

— Это, в конце концов, невежливо! Может быть, кто-нибудь удосужится наконец объяснить мне, что происходит? — не утерпела леди Кэтрин.

— Это приглашение. — Леди Маргарет пронзила взглядом бабушку Рейна, выпрямилась и вздернула подбородок. — Приглашение на бал у герцога Сазерленда. Вы у нас женщина светская, так что должны бы знать про балы, которые дает герцог…

— Приглашение на бал к герцогу Сазерленду! Ушам своим не верю! Но как, скажите на милость, вы, милочка, могли раздобыть такое приглашение? Откуда оно у вас?

— Да, откуда? — подхватил Рейн, с увлечением наблюдавший за развитием конфликта между старухами.

— Мне дал его мой брат Тедди. — Леди Маргарет скрестила руки на груди и напыжилась не хуже леди Кэтрин, сидевшей напротив.

— Брат?! — Леди Кэтрин едва не задохнулась. — О Боже! Эта несчастная подрядила своих цыганских родственничков, и они, должно быть, украли это приглашение…

— Украли?! Тедди не вор, да и не цыган, так что попридержи свой поганый язык, старая язва! — завопила охваченная яростью леди Маргарет. — Тедди — настоящий герцог, герцог Кларендон. И он раздобыл приглашение на бал для его сиятельства и Чарити по моей просьбе.

— Это у вас-то брат — герцог?! — насмешливо фыркнула леди Кэтрин. — Какая глупая выдумка!

— Кларендон приходится вам братом?! — Рейн едва не задохнулся от изумления. Затем он увидел, как Чарити кивнула с самым серьезным видом, припомнил, что жена говорила ему о бабушкиных связях. — Но откуда его светлость герцог Кларендон мог узнать о моем существовании?

— Я вчера нанесла ему родственный визит, — пояснила леди Маргарет, отвечая на вопрос Рейна, однако имея в виду леди Кэтрин, которая так и раздулась от досады. — Я рассказала ему о том, что Чарити вышла замуж, и он любезно согласился ввести молодую пару в высшее общество, раз уж у бедного мальчика нет родственников.

— Есть у него родственники! — завопила, не выдержав, леди Кэтрин и едва не полезла на леди Маргарет с кулаками через стол.

— Значит, у него такие родственники, которые приглашения на балы добывать не желают… или не могут!

Старухи стояли над столом нос к носу, физиономии у обеих были красные.

— Я еще и не такое приглашение могу достать!

— Почему же тогда не достала? И устроить им визит к герцогу Кларендону завтра утром, на небольшой прием, где они с Чарити познакомятся с друзьями герцога и герцогини ты тоже не сможешь!

Леди Кэтрин сверкнула глазами, принимая вызов. Нет, не даст она перещеголять себя какой-то провинциальной цыганистой ведьме! Высший свет — это ее стихия!

— Что ж, с утреннего приема у герцога им придется вернуться пораньше, чтобы успеть принять графиню Суинфорд… и графиню Рейвенсвуд… — Старуха примолкла, судорожно соображая, кого еще она сможет позвать завтра же.

— Графиню Рейвенсвуд? Это Элли Фаркуар, что ли? Уж не думаешь ли ты, что они уйдут от герцога ради того, чтобы наслаждаться обществом этой…

Рейн перехватил испуганный взгляд Чарити, которая всем своим видом молила его остановить скандал. Но все его силы уходили на то, чтобы не расхохотаться. Старухи выглядели так потешно! И ведь они горло готовы друг другу перегрызть ради права ввести их с Чарити в высший свет! Ну как тут не рассмеяться? А когда леди Кэтрин еще и обратилась к нему, пытаясь изобразить на лице родственное участие, он вообще чуть не лопнул.

— Оксли, я уверена, что ты не собираешься довериться в таком серьезном деле, как первый выход в свет, столь… — усилием воли леди Кэтрин заставила себя удержаться в рамках приличий, — неопытной в светских делах особе. Свет таит множество невидимых опасностей! Тебе следовало бы препоручить это дело человеку поопытней.

— Это тебе, что ли? — фыркнула леди Маргарет. — Ты, старая карга, упустила свой шанс. Теперь уступи дорогу тем, кто получше тебя.

Одно долгое мгновение кровожадность боролась с чувством приличий в душе леди Кэтрин. Однако воспитание и привычка взяли верх. С большим достоинством она поднялась из-за стола, обожгла леди Маргарет взглядом, полным ненависти, и сказала:

— Я по крайней мере способна отличать лучшее от худшего. Например, приятный запах от отвратительного. У меня что-то пропал аппетит.

И, вздернув подбородок, старуха с царственным видом удалилась в сопровождении Цезаря.

Рейн увидел, какую мину скорчила леди Маргарет, как поспешно, воровски оглядываясь, она вытащила из-за ворота какой-то амулет и принюхалась к нему, не выдержал и залился смехом. Леди Маргарет поспешно убрала запретный талисман и удалилась из столовой со столь же негодующим видом, что и ее соперница.

Рейн наконец отсмеялся и взглянул на Чарити.

— Извини, Чарити. — Он с трудом подавил новый приступ смеха. — Я не хотел обидеть твою бабушку, но, Боже мой, какое же это было зрелище!

Чарити покусывала губу и хмуро смотрела на мужа. Он быстро подошел к ней, взял за руки, поднял из-за стола и обнял ее чопорно выпрямленные плечи, изобразив на лице самую искреннюю и нежную улыбку.

— Ведь это твоих рук дело, эти приглашения. Я совершенно уверен, что твоя бабушка и пальцем бы не шевельнула ради того, чтобы упрочить наше положение в обществе. Ну признайся же!

Чарити вздохнула, чувствуя, что вся тает, и стыдясь этого.

— Я немного помогла. Упомянула о том, что бабушке не помешало бы навестить брата… ну и там завести разговор про этот бал.

Он негромко и радостно засмеялся, посмотрел в ясные, безмятежные глаза жены. Вдруг его осенило: она же сказала «помогла», употребила именно это слово. Верный знак, что его Чарити становится прежней, энергичной и здравомыслящей. Итак, она на пути к выздоровлению. И впервые за много недель он улыбнулся без тени тревоги.

— Спасибо тебе, ангел мой. — Он наклонился и поцеловал ее в виски, в закрытые веки, в кончик носа и, наконец, в губы. Она ответила на поцелуй, прижимаясь к нему всем телом.

Вежливое покашливание вернуло их к реальности. Возле стола стоял смущенный Эверсби, старательно отводя глаза.

— Подавать на стол, милорд?

— Разумеется, Эверсби. — Рейну страшно не хотелось выпускать из объятий жену, хотя она и делала слабые попытки освободиться. Он подхватил ее на руки, прошел к своему креслу, уселся за стол, усадив ее себе на колени. Лицо Чарити стало малиновым, Эверсби побагровел от шока. Рейн, дьявольски усмехнувшись, сказал потрясенному дворецкому: — Судя по всему, и леди Кэтрин, и леди Маргарет обедать с нами не будут. Распорядись, чтобы обеим почтенным дамам отнесли поесть наверх. Но попозже. А сейчас подай нам все сразу и не забудь после этого хорошенько закрыть за собой дверь. Я голоден как волк.

Эверсби кивнул, подошел к дверям, сделал знак прислуге, которая поспешно принялась расставлять на столе супницы, блюда, подносы. Наконец двери закрылись. Но целая минута прошла, прежде чем Чарити открыла глаза и сердито посмотрела на мужа:

— Рейн! Что о нас станет думать прислуга?! А бедный Эверсби, он же воплощенная благопристойность! Каково ему…

— Эверсби переживет, — засмеялся Рейн, озорно сверкая глазами. — Ангел мой, скорее всего нам никогда больше не представится возможность обедать в столовой вот так, вдвоем. Ведь нам с тобой грозит опасность стать самой модной светской парой. Так стоит ли упускать шанс?

Он обнял ее за талию и принялся оглаживать по груди, бокам, чтобы выманить у жены согласие. Затем быстро схватил со стола оливку и сунул в ее приоткрывшийся рот. Чарити только глаза шире открыла. Он засмеялся, поцеловал жену, ощутив губами вкус оливки.

Так они и обедали. Чарити сидела у мужа на коленях, а Рейн кормил ее, закусывал и сам, отвлекаясь на продолжительные поцелуи. Они насыщались, как жадные дети, одновременно разгораясь иным желанием. И скоро вкус меда, намазанного на хлеб, было уже не отличить от сладостного вкуса поцелуев, и они забыли про еду, спеша удовлетворить более насущное желание.

Он спустил жену с колен, встал из-за стола, поднял ее на руки и понес в спальню. Там он освободил ее тело от прекрасного нового платья и окутал тем особым чудом, творить которое умел он один… горячечным, чувственным волшебством своей пылкой и целительной любви.

Жизнь в Оксли-Хаус постепенно налаживалась благодаря упорству Рейна, который не жалел усилий, чтобы сделать их быт хотя бы предсказуемым. Он потихоньку проинструктировал всю прислугу, строго наказав соблюдать особую осторожность при выполнении обязанностей по дому, а о злоключениях и несчастных случаях, которые могут произойти несмотря на принятые меры, докладывать одному только Эверсби. По его приказу Вулфрам отныне и навек обосновался в кабинете, а Цезарь — в покоях леди Кэтрин, и Рейн самолично следил за тем, чтобы свободой передвижения по дому кот и пес пользовались строго по очереди. Вулфрам скоро освоился с новым порядком; но похоже, пес даже гордился своим нарядным ошейником с бляхами и наслаждался прогулками по парку, во время которых он получал возможность волочить за собой на цепи двух дюжих лакеев. Цезарь, лишившийся освоенных было территорий, также утешился и безмятежно драл когтями мебель в покоях леди Кэтрин.

У двуногих все тоже вошло в колею. Рейн поднимался с зарей, утро проводил у себя в конторе или в доках, Чарити же в это время занималась бесконечными примерками, а также осваивалась с хозяйством. Леди Кэтрин всю себя посвятила светским визитам.

Единственное, что грозило нарушить мирное сосуществование, — это соперничество между леди Кэтрин и леди Маргарет. Обе из кожи вон лезли, желая добыть для Рейна и Чарити как можно больше приглашений. Старший лакей уже на следующее утро с ног сбился, принимая посетителей.

За полтора дня выросла целая гора визитных карточек — приглашения так и сыпались, отчасти из-за усердия леди Кэтрин, но и благодаря утреннему визиту, который они нанесли герцогу и герцогине Кларендон. Чарити получила первое представление о том, что такое высший свет, но этот же визит посеял в ее душе некоторую тревогу. Все началось прекрасно. Рейн, одетый в безупречно сшитую сизо-серую пару, выглядел великолепно, держался властно. Чарити была изумительно хороша в том самом приглянувшемся ей небесно-голубом шелковом платье с квадратным вырезом, к которому полагался бархатный спенсер с вышивкой. Они приехали как раз вовремя, седовласый герцог встретил их тепло, а герцогиня с едва посеребренными висками была очень любезна. Герцог сам провел их в роскошную гостиную, где все было малиновым и золотым, и представил своим ближайшим друзьям.

Это было просто чудо, думала Чарити, что она сумела проявить себя вполне благовоспитанной молодой леди и даже кстати улыбнулась несколько раз. Но внутри у нее все дрожало от напряжения. По привычке она все время поглядывала то на каминную полку, на которой стояли венецианские фарфоровые фигурки, то на поднос с хрупкими чайными чашками. В голове ее теснились вопросы: надежны ли ножки массивных кресел? Хорошо ли повешены картины в тяжелых золотых рамах? Вид такого множества девственно-белых перчаток, дорогой парчи и шелков нервировал ее, но напряжение ее достигло предела, когда она заметила, что леди Маргарет ходит по гостиной, потихоньку сдвигая все драгоценные безделушки подальше от края, и даже перенесла пару хрустальных ваз на дальний столик.

А потом граф Албермарл, занятый разговором о собаках, по рассеянности поставил свою чайную чашку на диванчик рядом с собой, а леди Присцилла Гранвилл тут же на эту чашку и села. Чашка, разумеется, треснула, чай и сладости, лежавшие на блюдце, основательно запачкали как шелковое платье полнотелой леди Присциллы, так и обивку диванчика. Леди Маргарет нахмурилась и пробурчала, что толстуха еще легко отделалась, так как осколки довольно острые.

Чарити, без кровинки в лице, смотрела на поднявшуюся суету. Рейн, перехватив испуганный взгляд жены, мгновенно догадался, что Чарити, по обыкновению, винит себя в этом дурацком происшествии. Он поспешно схватил ее за руку, заставил поднять на него глаза.

— Чарити, — прошептал он тихо, но с большим чувством. — Ты здесь ни при чем. Виноват Албермарл, который чашки ставит куда попало!

Она нервно сглотнула, отвела глаза. Смятение и чувство вины совсем придавили ее. Прочие же гости как ни в чем не бывало вернулись к прерванной беседе, хотя лица у всех слегка раскраснелись, а глаза лукаво поблескивали. Рейн потащил жену к герцогу, выразил хозяину благодарность, пригласил заезжать в Оксли-Хаус в любое время. Чарити заставила себя пролепетать что-то любезное герцогине, получила приглашение прийти еще раз. Они попрощались с остальными гостями, которые все как один высказали надежду, что вновь увидят их в субботу, на балу у герцога Сазерленда…

Всю дорогу домой Чарити молчала, а дома объявила, что у нее мигрень, и удалилась в их спальню, очевидно, желая избегнуть общества Рейна. Она чувствовала, что муж не сводит с нее глаз, но понадеялась, что он не пойдет за ней наверх.

Рейн проводил ее глазами. Он был вне себя от бессильной ярости. До чего же сильна оказалась ее вера в это злосчастное проклятие. Как долго еще ему предстоит бороться за жену? Хватит ли всей его любви на то, чтобы освободить ее из сетей суеверных заблуждений?

Рейн круто развернулся и выскочил на крыльцо. Нужно было глотнуть свежего воздуха и пройтись, чтобы прояснилось в голове.

Чарити прилегла на их огромную кровать, но заснуть не смогла. Ей все вспоминалось, какое отчаяние было написано на лице у Рейна. Она от всей души жалела, что не может так просто усвоить его веру в рациональность мира и его скептицизм. Он говорил, что всякому явлению есть разумное объяснение. Посуда бьется потому, что прислуга — или титулованные графы — проявляет неловкость либо небрежность. На дорогущих шелковых платьях и на обивке мебели могут появляться несмываемые пятна, потому что люди не смотрят, куда садятся. Однако никакая логика не объяснит, почему подобные вещи неизменно происходят в ее присутствии. В последние дни число домашних катастроф в доме Рейна сошло на нет, это притупило ее бдительность. Только визит к герцогу заставил ее вновь трезво взглянуть на себя.

Она поднялась с кровати и принялась бесцельно бродить по комнате. Ей так хотелось дать мужу то, чего он страстно желал, — совместную жизнь с ней. Когда смятение и душевная мука стали невыносимы, она сбежала из спальни и незаметно забрела в кабинет Рейна, где ее встретил обрадованный Вулфрам. Пес встал лапами ей на плечи, начал лизать лицо и едва дал протиснуться внутрь. Она обняла старого верного друга, повосхищалась его новым красивым ошейником… и элегантной обстановкой помещения, где он жил. Нов конце концов пришлось все-таки идти к столу Рейна, на котором громоздилась гора визитных карточек.

Она боязливо обошла вокруг стола, чувствуя, как по спине бегут противные мурашки. Когда она приняла решение помочь Рейну проникнуть в высшее общество и раздобыть для него вожделенное приглашение на бал, она не подумала, что ей ведь придется сопровождать мужа. Каждая из этих карточек из дорогой бумаги, возможно, таила в себе зародыш несчастья, готового обрушиться на головы ни о чем не подозревающих новых светских знакомых. Но ее Рейн так хотел получить эти приглашения!

Она заставила себя взять один конверт, сломала печать. Маркиз Уэймот изъявлял желание видеть их у себя на званом обеде через два дня. Дрожащими пальцами она вскрыла второй конверт. Граф Брейнерд приглашал их на суаре в узком кругу друзей… Что это такое, бог его знает. Когда она сломала третью печать, колени ее уже слабели и подгибались, а голова кружилась. Она отложила приглашение не прочитав и пошла к двери, чувствуя, как все вокруг качается, кружится. Открыв дверь, она нос к носу столкнулась с Рейном.

— Чарити? — Он едва успел подхватить жену, которая вдруг стала падать.

Она пробормотала что-то в свое оправдание и попыталась высвободиться. Лицо ее было бледно, полные тревоги глаза казались черными. Он крепче охватил ее руками, прижал к себе.

— Чарити, что случилось?

— Ничего. Пустяки. — Она натужно улыбнулась мужу, надеясь отвлечь его. — Я спустилась, чтобы ответить на приглашения… но, должно быть, зря не полежала подольше. У меня вдруг закружилась голова…

— Чарити, посмотри на меня. — Но прошло долгое мгновение, прежде чем она сдалась и подняла на него взгляд; Темная тревога и страх были в этих ясных золотисто-карих глазах. Рейн оторвался от глаз жены, бросил взгляд на гору приглашений и понял, что необходимо как-то развеять ее страхи, причем немедленно. — Скажи мне, в чем дело?

— Рейн, я… я не могу идти в гости к этим людям… зная, что у них сразу же начнут происходить всякие кошмарные вещи.

Он смотрел в глаза жены, видел в них любовь к нему, томящуюся в темнице предрассудка, и понимал, что необходимо эту любовь освободить. Надо переломить заблуждение жены, отвлечь ее. Ему был известен только один способ. Он подхватил ее на руки и понес по коридору к лестнице. И чем сильнее она сопротивлялась, тем больше крепла его решимость. Проклятые суеверия! Он вытравит из нее эту глупость, вытравит своей любовью!

— Рейн, прошу тебя…

Но он уже ничего не слышал и вряд ли был способен к переговорам. Он открыл дверь спальни пинком, приказал перепуганной горничной выйти, свалил жену на кровать и встал над ней, уперев руки в бока, темный, яростный и… полный желания. Новый страх и, как ни странно, возбуждение охватили ее, мороз пробежал по позвоночнику. Неужели то же самое чувствовали лондонские дамы при виде ее мужа?

— Раздевайся, ангел мой, — приказал он. Голос его звучал угрожающе. Недобрая и хищная улыбка исказила его черты, когда он увидел, что жена от изумления раскрыла рот. — Я желаю полюбоваться твоей бледной английской кожей и обнять тебя своими смуглыми руками. Я хочу ощутить твое мягкое прохладное тело под напором моего тропического пыла.

Однако она медлила, и тогда он подтащил ее к краю кровати и принялся стаскивать с плеч легкий спенсер, теребить шнуровку шелкового платья. Перепугавшись, что вот сейчас придет конец ее небесно-голубому платью, она поспешила помочь ему, и скоро он уже снимал платье, а затем вышитую нижнюю сорочку с ее дрожащих плеч. Она стояла перед ним в одних чулках. Он взял ее руки и положил себе на грудь.

— Теперь ты раздень меня.

Она вся холодела и дрожала, и от возбуждения, и от тревоги. Трясущимися пальцами она принялась расстегивать его пуговицы, потихоньку продвигаясь вниз. Когда она добралась до клапана панталон, он наклонил голову, схватил ее руку и прижал к своей обнажившейся возбужденной плоти.

Внезапно она почувствовала, что его желание захлестывает ее как волной, окружает со всех сторон, проникает внутрь. Он стянул с себя одежду, затем поднял ее и направился в угол комнаты, где стояло зеркало во весь рост.

— Рейн! Что ты…

— Посмотри на нас, — приказал он, ставя ее перед зеркалом и крепко держа руками. Шокированная, она крепко зажмурила глаза.

— Я не могу: это очень плохая примета — смотреться вдвоем в одно зеркало!

— Это всего-навсего стекло с серебряной амальгамой, которое отражает все, что оказывается перед ним. Ты когда-нибудь видела свое обнаженное тело, ангел мой? Ты хоть знаешь, насколько ты прекрасна? — Он склонился к уху жены и прошептал: — Посмотри на нас, Чарити… посмотри, какая светлая у тебя кожа и какая смуглая у меня. Ты прекрасна!

Его жаркий шепот щекотал ей ухо, горячее дыхание обжигало шею, грудь. Она открыла глаза и увидела себя на фоне его большого темного тела. Увидела свои груди, округлые, с напряженными сосками. Взгляд ее сам собой скользнул ниже, к изгибу талии, крутым бедрам, испуганно остановился на треугольнике, покрытом темнеющими завитками.

Она немного успокоилась, и крепкая хватка его мускулистых рук ослабла, большие ладони легли ей на талию, скользнули по крутым бедрам. Его прикосновение было как жидкий огонь, и вид этих загорелых рук, так властно, по-хозяйски ласкающих ее, воспламенил ее сознание. Сердце отчаянно билось, нервы трепетали, а его ладони скользнули снизу вверх по ее животу и легли на груди.

Ее руки накрыли его ладони, прижимая их еще крепче, тонкие белые пальчики переплетались с его пальцами, ласкали их, направляли. Короткий вздох сорвался с ее уст, и она прильнула спиной к его жаркому телу, нежась в его властных руках и наслаждаясь волнующей возможностью наблюдать за этим в зеркале.

Он повернул ее к себе, затем встал так, что оба они оказались к зеркалу в профиль. Они так интимно прижимались друг к другу, так эротично выглядели изгибы их спин, круглящиеся ягодицы… и тонкая граница, отделявшая его темное тело от ее белого… ее груди, прижатые к его груди… его мускулистые бедра, прижимающиеся к ее животу, стройным ногам. Это было соблазнительно… бесстыдно… захватывающе.

— Посмотри, как мы дополняем друг друга, — хрипло шептал он ей в ухо, сжимая ее все крепче, притягивая к себе все ближе и яростнее. Он обхватил ее ягодицы, приподнял ее. — Ангел мой, откройся… люби меня. Ты создана для того, чтобы любить меня.

— Рейн… я хочу тебя. — Инстинктивно она подалась навстречу ему, и он ощутил жар ее нежной плоти. Отражение их соединяющихся тел в зеркале вспыхнуло в ее мозгу, когда он приподнял ее и заполнил собой.

Мышцы Рейна напрягались, перекатывались, и, не в силах больше терпеть, он отнес Чарити на кровать и проник глубоко внутрь ее. Тела их двигались в лихорадочном согласии, плоть впивалась в плоть, мягкость поглощала твердость, бронза загара набегала на бледный мрамор. Они двигались, поднимаясь все выше на восходящих потоках наслаждения, привнося новые краски в палитру обжигающей страсти, добавляя новые узоры в ткущуюся материю волшебства. Пик пришел с бело-голубым взрывом страсти и сотряс их напрягшиеся тела. Прижимаясь друг к другу, они потеряли ощущение, что являются двумя раздельными существами, они слились на ином уровне бытия… затерялись в пространстве, друг в друге… заблудились в своей любви.

Наконец Рейн перевернул ее на бок, погладил по раскрасневшимся щекам. Она смотрела на него мечтательно, с нескрываемой любовью, она вновь стала его Чарити. Но вот надолго ли?

— Я люблю тебя, Чарити. — Она коснулась пальцами его губ, он поцеловал ее пальцы. — Я собираюсь прожить с тобой всю жизнь и любить тебя всем сердцем. Но мне необходимо, чтобы ты была со мной постоянно. Приглашения на балы, развлечения, путешествия, работа — что бы ни приготовила нам жизнь, ты должна быть рядом.

— А что, если я наделаю глупостей? Если во всяком доме, где я появлюсь, начнется череда несчастий? Если… — Она смолкла на полуслове, потом набралась мужества и продолжила внезапно охрипшим голосом: — Что, если из-за меня что-нибудь ужасное произойдет с тобой? Как уже случилось с моим отцом. — В голосе ее было столько печали по покойному отцу, что он не заметил в ее вопросе намека на то, что она считает себя виновной в смерти отца.

— Чарити, я не могу пообещать, что буду жить вечно, как не мог пообещать тебе и твой отец. Но я готов поручиться чем угодно, что ты не выкинешь на людях такой глупости, которой бы я в свое время уже не совершил. Только одно может встать между нами. И оно в твоей власти. — Он почувствовал, что жена напряглась всем телом, и нежно сжал ее руку. — Это твои страхи, Чарити.

Она попыталась отодвинуться, но он держал ее крепко.

— Твое проклятие существует только в твоем воображении, но ты боишься, и страх дает этому призрачному проклятию вполне реальную власть над тобой… над нами обоими. Ты едва не выскочила замуж за человека, которого не любила, ты боишься делать то, что тебе делать хочется и что делать нужно. Ты не можешь любить меня безоглядно, не в силах строить новую жизнь здесь, со мной. — Слезы полились из ее глаз, и он ласково погладил жену по щеке. — Как там говорил твой отец? Страх принижает человека. Ты сама сказала это. И, Богом клянусь, твой отец был прав. Страх — как ледяная рука, которая переворачивает все внутри тебя…

Это правда. Она словно услышала слова своего отца, донесшиеся из-за пределов этого мира. «Страх отнимет у тебя жизнь, если ты поддашься ему, — это орудие дьявола, — сказал он как-то. — Страх принизит тебя, сделает одинокой. И он всегда оказывается хуже того, что его вызывает». Только сейчас она поняла, почему отец с такой горячностью внушал ей это.

Горькие слезы лились по ее щекам; муж прижал ее к своей широкой груди.

— Я ведь тоже знаю, что такое страх, Чарити. Перед пауками. Боялся, что я недостаточно хорош. Страшился остаться одиноким. — Он прижимал жену к себе, чувствуя, как дрожат ее хрупкие плечи, и мог только надеяться, что хотя бы часть его слов проникнет в ее сознание, что его любовь к ней и физическая близость, которая их объединяет, поможет ей обрести душевное равновесие. — Верь в меня и в мою любовь. Или в себя и в свое доброе сердце. Или в ночное волшебство, которое мы с тобой творим вместе. Любовь — это очень сильное волшебство, способное победить все несчастья.

— Я верю в тебя, правда. — Она посмотрела на него сквозь слезы. — В твою силу, доброту. В то, что ты любишь меня. — В глазах ее снова появилось страдальческое выражение. — И я хочу делить с тобой и твою жизнь, и твое волшебство. Рейн, я буду очень стараться. Я поеду на этот бал и на все званые вечера и постараюсь быть любезной с герцогом… и будь что будет. И я преодолею страх, если ты будешь рядом.

Он подождал немного, затем со вздохом обнял ее. Она действительно любит его. И всякий раз, когда он ласкает жену, он отвоевывает у зловредного проклятия новый кусочек ее души, ее сердца. И в один прекрасный день, пообещал он себе, и душа ее, и сердце будут принадлежать ему одному.

Вечером того же дня леди Маргарет нанесла еще один визит. Было уже темно, однако луна еще не взошла, когда старуха юркнула в довольно подозрительный переулок на окраине Лондона. Это был район, где предместье перенаселенного города плавно переходило в деревенские просторы, и здесь почти постоянно разбивал шатры цыганский табор. Шатры стояли прямо посреди поля, недалеко от дороги. В центре круга горел большой костер, бросавший блики и на шатры, и на деревья вокруг. Знакомые запахи — жира, сырых дров, чеснока — витали в воздухе.

Обнаружить место, где пребывала прославленная цыганская княжна Янова, мудрейшая из старух и прорицательница, не знающая себе равных в толковании лунных знамений, оказалось довольно просто. Какой-то цыганенок за мелкую монету провел леди Маргарет к шатру, стоявшему несколько на отшибе. Там ее встретила молодая цыганка, правнучка княжны-прорицательницы, и ей леди Маргарет изложила свое дело. После того как с девушкой было обговорено, насколько ценный подарок надлежит вручить княжне за ее любезную помощь, леди Маргарет провели внутрь тускло освещенного шатра, и старухе показалось, будто она шагнула в свое детство. Восхищение и благоговение охватили ее.

В полумраке тесного шатра на груде пуховых подушек сидела сама княжна-прорицательница. Это была древняя старуха. Все стенки шатра вокруг княжны были изрисованы знаками и символами доброй удачи, и леди Маргарет несколько перепугалась, сообразив, что узнает только некоторые из них. Княжна Янова впилась в леди Маргарет темными глазами, и та, ежась под этим взглядом, изложила суть своего дела. Старая цыганка слушала внимательно, изредка кивая головой и делая рукой особые знаки. Когда пожилая дама закончила свой рассказ, княжна долго сидела, погрузившись в задумчивость. Лоб ее бороздили глубокие морщины, глаза были полуприкрыты тяжелыми веками. Наконец она заговорила прокуренным голосом:

— Подлинный джинкс — это страшно, но очень большая редкость. Джинкс рождается раз в сто лет, а то и реже. И об этом всегда можно узнать по лунным знамениям. — Старая цыганка прищурилась и знаком приказала девушке принести ей огня для трубки.

Леди Маргарет чувствовала себя несмышленым ребенком, замершим возле общего костра.

— Видите ли, я почти уверена, что моя внучка джинкс. Я уже говорила про вороных коней; кони боятся ее до беспамятства. А всякие несчастья и невзгоды следовали за ней по пятам, когда она была еще совсем крошкой. Я перепробовала все известные мне средства. — В голосе старухи зазвучало отчаяние. — Неужели нет способа избавиться от этого?

Цыганская княжна взглянула на нее мрачно. Затем наклонилась вперед, и золотые обручи-серьги в ее ушах тяжело закачались.

— Есть только один способ… когда речь идет о настоящем проклятии, — проговорила цыганка страшным шепотом, от которого волосы у леди Маргарет встали дыбом, а горло перехватило. — Жизнь за жизнь, — прошипела цыганка. — Жизнь, которую отдают из любви. Жертва любящего сердца. Так природа восстанавливает баланс везения.

Леди Маргарет, спотыкаясь и ничего не видя перед собой от ужаса, вышла из шатра. Лучше бы она вовсе не приходила сюда… и никогда не пробовала толковать лунные знамения. Жизнь за жизнь. Старуха плотнее натянула шаль на свои похолодевшие плечи и побрела к дороге, где ее ждал наемный экипаж.

Старая же княжна не без труда выбралась из шатра и стояла у входа, глядя вслед леди Маргарет, пока та не растворилась во тьме.

— Никчемные дилетанты, жалкие любители, — фыркнула княжна. — Явятся в табор, посидят чуток у костра… и воображают, что уж и знамения луны им теперь ясны. Жизни не хватит, чтоб научиться читать по луне. — Княжна сделала оберегающий знак и плюнула на землю.

Давешняя девушка подошла с огнем, разожгла старухину трубку, подала ей. Молодая цыганка смотрела на мрачную княжну почтительно.

— Прабабушка, а что, та девушка и правда подлинный джинкс?

Старуха княжна вздохнула, опустилась на скамеечку у порога.

— Кто ее знает. Но эта старая дура уже объявила, что ее внучка джинкс. Одно это слово может натворить много странных дел.

Но девушка смотрела все так же непонимающе, и тогда старуха взмахом руки приказала ей сесть рядом на скамеечку.

— Когда про человека или вещь объявляют, что это, мол, то-то и то-то, то люди вокруг начинают видеть этого человека или эту вещь именно таким образом, и не важно, было объявленное правдой или нет. А со временем объявленное и в самом деле становится правдой. Ты сама увидишь, дитя мое, когда начнешь читать по руке и гадать на картах, что люди видят то, что ожидают увидеть… и слышат то, что рассчитывают услышать.

Цыганская княжна вновь обратила сморщенное лицо в сторону, где исчезла леди Маргарет.

— Эта глупая женщина поверила в то, что прочитала по луне о рождении проклятия. Очень может быть, что она своей верой действительно создала его.




Глава 21


В следующие несколько дней в Оксли-Хаус, слава Богу, не происходило никаких событий. Рейн предложил воздержаться от всяких визитов до субботнего бала у Сазерлендов, и Чарити охотно согласилась с мужем. Леди Кэтрин вдруг проявила великодушие и согласилась принимать — и вежливо отправлять восвояси — визитеров, которые шли в Оксли-Хаус косяком. Леди Маргарет было заперлась в своей комнате, ссылаясь на радикулит. Чарити сначала слегка встревожилась, тем более что выражение лица у бабушки было что-то очень уж мрачное, но скоро успокоилась, так как леди Маргарет недолго усидела взаперти и принялась встревать в светские затеи леди Кэтрин. Таким образом, Чарити и Рейн могли по нескольку часов в день быть вдвоем.

Он устроил для нее прогулку в карете по Лондону и продемонстрировал все те достопримечательности, о которых рассказывал еще в бытность свою ее пациентом в Стэндвелле. Затем отвез ее в порт, где все бурлило и кипело, показать свою контору, завернув кстати и к двум мастерицам-шляпницам, чтобы Чарити могла пополнить гардероб. Кроме того, они стали каждый день вместе выводить Вулфрама на прогулку в парк. Поначалу Рейн был против, но громадина пес вел себя, против ожиданий, вполне прилично: только настораживал ухо и норовил пуститься вскачь. Пес старался слушаться команд Рейна, и когда они в очередной раз благополучно вернулись с прогулки домой, Рейн даже не удержался и, заглянув в веселые карие собачьи глаза, умилился и почесал зверюгу за ухом.

Противоестественная размеренность этой жизни начала действовать на нервы Чарити. Означало ли это, что Рейн прав и что сила его любви, их с Рейном любви, способна противостоять злокозненности джинкса? Или это только затишье перед бурей?

Расположенный в центре фешенебельного района, окруженный собственным парком, дом герцога Сазерленда каждую весну на одну волшебную ночь превращался как бы во врата большого света. Все, кто представлял собой хоть что-то в глазах высшего общества, получали приглашения посетитьэ тот прекрасный особняк георгианского стиля и отпраздновать окончание очередного лондонского сезона. А в этом году присутствие на балу виконта Оксли было не только желательно, но и обязательно, так как всеобщее любопытство сильно подогрела скоропалительная женитьба этого необычного молодого человека.

О виконте перешептывались и вздыхали, ему завидовали и на него сердились. Его брак был венцом великого любовного увлечения; нет, он всего лишь чудовищная безнравственная ошибка. Его супруга была ослепительной красоты блондинкой, и виконт пожертвовал всем, чтобы добиться ее; нет, это хитрая девица из провинции, которая мечтала повыгоднее выйти замуж и окрутила виконта, воспользовавшись его общеизвестной слабостью к женскому полу. Виконт женился на ней, так как она преданно ухаживала за ним во время болезни; нет, девица опоила его приворотным зельем. Виконт явился прямо в церковь и увел свою будущую супругу из-под венца, так сказать, вырвал из рук предыдущего жениха; нет, он освободил бедную девушку от постылого мужа, за которого ее отдавали против воли.

Эти истории передавали из уст в уста, их расцвечивали, приукрашивали. Скоропалительный брак виконта вдруг показался скучающему светскому обществу необыкновенно привлекательным… вообще-то свет не терпит отступлений от им же установленного этикета, но когда нарушение так романтично, проделано с таким размахом, как его не простить? И темнолицый страстный виконт вдруг оказался принят в лоно высшего света с распростертыми объятиями.

Вечер был необыкновенно знойным для мая, воздух казался густым и словно давил своей тяжестью страусовые перья, мял крахмальное белье… и действовал на нервы. К тому времени когда громадная карета с большими стеклами, медленно продвигавшаяся в ряду других экипажей к подъезду герцогского дома, свернула наконец к крыльцу, все разговоры давно смолкли. Леди Маргарет нахохлилась и беззвучно шевелила губами. Леди Кэтрин сидела неподвижно, будто статуя, и вид имела воинственный. Рейн только что положил конец бесконечным спорам, кто именно из двух престарелых леди будет представлять молодых супругов на балу, заявив без обиняков, что предпочел бы, чтоб его представляли герцог и герцогиня Кларендон. Старухи признали его правоту, но обе обиженно надулись.

Рейну показалось, что он чует какой-то противный запах, однако как только он начинал принюхиваться, запах исчезал. Рейн с подозрением уставился на кружевную пелеринку, закрывавшую вырез платья леди Маргарет, которую та очень уж часто поправляла? Поймав его взгляд, старуха вспыхнула и сделала вид, что смотрит в окно кареты. Рейн снова принюхался, все потонуло в сладостном розовом аромате, исходившем от юной женщины, сидевшей рядом с ним.

И вот наконец Чарити выбралась из кареты, прямо в объятия Рейна. Она была ослепительна в шелковом бальном платье цвета слоновой кости, с квадратным вырезом, украшенным вышивкой, зеленой с золотом, с короткими рукавами-буф. На ее туфельках были кокетливые шелковые банты, которые выглядывали из-под расшитого подола платья всякий раз, когда ее ножка становилась на новую ступеньку парадной мраморной лестницы. На плечи была накинута дивная шаль темно-зеленого цвета, тоже с золотой ниткой, поблескивавшей под ослепительным светом люстр холла. Роскошные белокурые волосы были заколоты на макушке и спускались целым водопадом локонов.

Но и изящный наряд, и кокетливый вид — все это было внешнее. Руки ее в длинных перчатках были холодны как лед. Она покосилась на Рейна, пока они, в ряду других гостей, ждали своей очереди быть объявленными при входе в бальный зал, и немного успокоилась при виде мужа; он рядом, такой надежный. Она держала его под руку. На нем был черный двубортный сюртук в талию и облегающие панталоны. Жилет был белый, парчовый, вышитый белым же, а перед рубашки украшали рюши. Девственно-белый воротничок охватывал жемчужно-серый галстук. Он стоял в дверях бального зала — на голову выше остальных мужчин, темный, элегантный и полный жизни. Это ее муж. Радость нахлынула на Чарити, и тревога отступила.

Все взоры устремились на них, когда было объявлено об их появлении. Герцог и герцогиня Кларендон сразу подошли поприветствовать их. Чарити и Рейн оказались в плотном кольце надушенных и богато разодетых гостей.

У Чарити было такое чувство, будто ее подвергают подробнейшему осмотру.

Рейн Остин оказался единственным в своем роде в этом обществе, где столь высоко ценилось точное соответствие стандартам. Мужчины воспринимали его как угрозу себе, своей пресности и чопорности. Рейн был слишком крупный, чересчур смуглый, очень энергичный и интересный. Потому-то свет и отторгал его. Эта мысль заставила Чарити еще выше задрать подбородок, чтобы всем стало ясно, как гордится она своим мужем.

Рядом с группкой, теснившейся вокруг них, коршуном кружила леди Кэтрин, выжидая возможности представить внука и его жену своим знакомым — пока кто-нибудь не сделал это за нее. Леди Маргарет же, напротив, не пожелала держаться на пристойном расстоянии от молодых людей. Старуха не отходила от Чарити ни на шаг и самым бессовестным образом пускала в ход свой статус родной сестры герцога, когда ее пытались оттеснить.

Не зная, как избавиться от настойчивой старухи, Рейн обронил вскользь, что леди Маргарет умеет читать по ладони. Старуха только и успела, что гневно взглянуть на зятя и рот открыть, как уже была окружена стайкой влюбленных молодых девиц, светских маменек и младших сыновей, которым жизненно важно было узнать свои виды на будущее. Окруженная плотным кольцом, старуха беспомощно наблюдала за тем, как Рейн уводит Чарити все дальше от нее. Она-то собиралась не отходить от них весь вечер… чтобы и на них распространилась благотворное влияние очень могущественных — — и вонючих — амулетов, которые она контрабандой протащила под одеждой.

Затем леди Кэтрин ухитрилась завладеть молодой четой и некоторое время купалась в лучах славы, внезапно обрушившейся на ее внука. Но от тщеславной старухи молодых людей спасли граф Мектон и Эверли Харрисон, утащив их к буфету. Чарити вновь оказалась предметом общего внимания, столь же пристального, сколь и выбивающего из колеи. Харрисон вдруг схватил ее руку и поцеловал пальцы с несколько излишней страстностью; Мектон немедленно последовал примеру приятеля, причем постоянно норовил заглянуть в светло-карие глаза Чарити.

— О Боже, Оксли, — простонал Мектон. — Ты сказал, что твоя супруга прелестна, но не говорил, что она само совершенство.

— Она моя жена, Мектон, — заметил Рейн значительно и, вырвав руку Чарити из лап восхищенного приятеля, собственнически приобнял ее за талию. Этот недвусмысленный жест и нехороший блеск в глазах Рейна мгновенно отрезвили Мектона. Он сразу вспомнил о правилах хорошего тона и покраснел.

— А он рассказывал вам о нас, своих беспутных друзьях? — Чарити благонравно покачала головой. — Ай-ай-ай, Оксли! Или ты не хотел смущать слух юной супруги рассказами о своей прошлой жизни?

— Мне… просто было некогда, Харрисон, — ответил Рейн непринужденным тоном, однако быстрый взгляд, который он бросил на Чарити, был совсем не таким уж спокойным. — Жизнь женатого человека гораздо насыщенней событиями, чем я полагал. А последнее время я к тому же взялся за изучение волшебства…

Чарити вздрогнула, подняла глаза на мужа и залилась румянцем. Но Рейн так лукаво подмигнул приятелям при последних словах, что тем и в голову не пришло, что речь могла идти о настоящем волшебстве. Таким образом двусмысленность его последнего замечания оказалась понятна ей одной. Сознание этого наполнило ее сердце тихим восторгом.

Мектон и Харрисон с интересом наблюдали за переглядываниями супругов. Но как им ни было любопытно, от вопросов они воздержались. И весь следующий час оба молодых человека с образцовой любезностью ухаживали за Чарити, терпеливо снося незлобивые одергивания Рейна.

Так молодые супруги в сопровождении друзей медленно переходили из одного блистательного зала в следующий. Леди Кэтрин наконец-то сумела догнать их. Время от времени они вместе с Чарити ненадолго отдалялась от Рейна, увлеченные стайкой любопытствующих дам. Во время одной из таких отлучек Чарити оказалась в обществе стройной белокурой молодой женщины, которую вполне можно было бы назвать хорошенькой, если бы не кислое выражение на надменном лице.

— Так это правда, что про вас рассказывают? Что виконта ранили какие-то негодяи и он потом отлеживался у вас дома?

— Виконт действительно был ранен, и наш мировой судья велел перенести его к нам в дом… где ему была оказана необходимая помощь, — ровным тоном ответила Чарити, встревоженная непонятной враждебностью, которая прозвучала в вопросе новой знакомой. Тревога ее только усилилась, когда, покосившись на леди Кэтрин, она увидела, что лицо ее стало непроницаемым.

— Какая мерзкая история! И совершенно в его духе, — продолжала незнакомка с нескрываемым отвращением. — Он всегда страдал склонностью заводить нежелательные знакомства. — Дама так посмотрела на Чарити из-под полуопущенных век, что стало ясно: с ее точки зрения, Чарити также подпадает под эту категорию. — Итак, он получил наконец по заслугам за свою невоздержанность?

— Все Оксли славятся своей невоздержанностью, верно, но известны они и тем, что от настоящей опасности всегда умеют в последний момент ускользнуть, мисс Саттерфилд, т-. с царственным видом объявила леди Кэтрин и так многозначительно посмотрела на неприятную молодую женщину, что та не нашлась что ответить и только оскорбленно выпрямилась.

Старуха ловко подхватила Чарити под руку и увлекла к дверям. Однако когда они оказались в соседнем зале, Чарити остановилась, забыв о своих страхах оскандалиться на людях и о том, что леди Кэтрин отнеслась к ней поначалу холодновато; в ней все кипело от негодования.

— Да как она посмела, эта мисс Саттерфилд, так говорить о Рейне?! — чуть не закричала она, впадая в еще больший гнев оттого, что вовремя не дала отпор этой наглой дряни. — Выходит, то, что его, раненного, принесли в наш дом, — «мерзкая история»? А я — справедливое воздаяние за его невоздержанность?! Да кто она такая? Вы ее знаете, эту девицу?

— К сожалению, да. — На морщинистом лице леди Кэтрин появилась довольная улыбка. — Не так давно Оксли самым нелепым образом увивался за ней да еще кричал на всех углах, что он не он будет, если не женится на этой никчемной девице до конца сезона.

— Не может быть!

— По слухам, она отказала ему… или ее папаша. Впрочем, это дела не меняет. — И леди Кэтрин покосилась на Чарити, желая узнать, как невестка воспримет эту новость.

— Она отказала Рейну?! — Чарити была возмущена до глубины души. — Что же, мой Рейн недостаточно хорош для этой кислятины? Рейн самый умный, добрый и щедрый человек на свете! Он джентльмен до кончиков ногтей, и не важно, что порой он не выбирает выражения. Он сильный и честный…

хотя и упрям как осел. Да, он грубит и своевольничает, но зато не найдется человека, который был бы заботливее и добрее к тем, кого любит. Надо быть полной дурой, чтобы не понять, какой Рейн замечательный человек!

Тут Чарити опомнилась. Это кому она с такой горячностью рассказывает о несравненных достоинствах своего мужа? Его бабушке, чопорной старухе, которая, кстати, без особого восторга относилась к своему внуку. Чарити покраснела, застыдилась. Однако она ни за что не отреклась бы ни от одного своего слова. Она подняла глаза и, к своему изумлению, обнаружила, что старуха выглядит очень довольной.

Леди Кэтрин и в самом деде понравилось, с какой горячностью Чарити кинулась защищать мужа. Все последние дни старуха приглядывалась к девушке, и та все больше нравилась ей. Дело было не только в том, что бедная провинциалочка, наряженная в модные платья, в отраженном свете титулованного дяди выглядела по-другому. Леди Кэтрин успела заметить, что девушка проявляет недюжинный здравый смысл и, не имея никакого опыта светского общения, тем не менее схватывает все на лету и держится с достоинством. Когда она сейчас произносила речь в защиту мужа, она говорила с большим чувством, но судила здраво. Девочка знала все недостатки Рейна и все равно любила его и готова была защищать с яростью тигрицы.

Да и сама речь произвела немалое впечатление на старуху, у нее даже комок встал в горле — так она расчувствовалась. Конечно, неприятно признаваться даже самой себе, что она была несправедлива к внуку, но какой смысл отрицать, что она сильно помягчела к Рейну за последние недели? Да, конечно, этот шалопай, ее внук, вместо того чтобы жениться на светской барышне с хоро шим приданым, взял себе в жены ту, которую полюбил. Устроил свою личную жизнь, наплевав на условности и приличия. Точно как его красавчик отец и беспутный дед… Впрочем, не совсем так Внук женился по любви, и на очень славной девушке.

— Просто удивительно, как часто то, что поначалу представляется бедствием, в конце концов оказывается подлинным подарком судьбы, — заметила леди Кэтрин после некоторого молчания. — Если бы эта кислятина мисс Саттерфилд не отказала ему тогда, то он был бы уже женатым человеком, когда встретился с вами.

Чарити мгновенно забыла про гнев и обиду — так ее поразили слова старухи. Поняла она и подспудный смысл слов леди Кзтрин, которая была когда-то несчастлива в браке с дедушкой Рейна. И это правда. Как часто неприятность оборачивается добром и то, что казалось катастрофой, идет на пользу! И только тут до нее дошло, что, говоря о подарке судьбы, леди Кэтрин имела в виду женитьбу Рейна на ней, Чарити!

— ~ Послушай, Оксли, это не мисс Саттерфилд разговаривает там с твоей женой? — Харрисон тянул шею, пытаясь увидеть дам через плечо Рейна. Рейн поспешно обернулся и как раз успел увидеть, как Глория Саттерфилд говорит что-то, а щеки Чарити заливаются румянцем. Затем его бабушка ловко увела Чарити прочь, и обе они скрылись в дверях. Ему пришлось помедлить минуту-другую, так как нельзя было прервать разговор на полуслове. Но при первой возможности он извинился и пошел разыскивать своих дам. Нашел он их в соседнем зале. Чарити стояла рядом с его бабушкой и беседовала о чем-то, причем обе казались довольными. И при виде его они улыбнулись.

Он подвел своих дам к герцогине Кларендон, затем незаметно оказался втянутым в разговор о тяготах экономического характера, происходивших из-за сложных отношений с Францией. Но глаза его поминутно возвращались к милой фигурке жены, изредка он поглядывал и на Глорию Саттерфилд, стоявшую в другом конце зала. Мисс Саттерфилд казалась и пресной, и бледной, и вялой, и слишком худой по сравнению с его Чарити, такой красивой, грациозной и искренней. Он сам не мог понять, как мог желать Глорию Саттерфилд, и так сильно.

Да ведь он желал не женщину, а стремился вступить в приличный брак, сообразил он вдруг. Он хотел завоевать ее как трофей. Но на самом деле ему нужна была женщина, теплая, родная, близкая душой. Ему нужна была партнерша для страстных ласк и объект для нежных чувств, он жаждал любви. И Чарити была сама любовь, сама нежность, которая разрушила убогий жестокий мир, в котором он жил, и возродила к жизни его сердце и душу.

Он оглянулся вокруг. Всюду были натянутые улыбки и настороженные взгляды, каждое произнесенное слово имело несколько потаенных смыслов, любое действие совершалось напоказ, всякое замечание произносилось, чтобы произвести впечатление на окружающих. Человеческие отношения были втиснуты в тесные рамки приличий, и человек здесь оценивался в соответствии с единственным критерием — насколько он может оказаться полезен. И почему ему так хотелось войти в круг этих людей? Какое-то время спустя Чарити и Рейн неожиданно вновь оказались рядом с мисс Саттерфилд; на сей раз эта особа была со своим женихом, виконтом Харроуфордом, молодым человеком с лягушачьей физиономией. Харроуфорд, целуя руку Чарити, задержал ее в своей несколько дольше, чем допускали приличия, и разглядывал ее ладную фигурку и милое лицо с откровенностью, почти недопустимой. Гордость мисс Саттерфилд была уязвлена, и она обратилась к Рейну:

— Вы должны простить его сиятельству, что он столь невнимателен к вам. Он только что вернулся из своего имения. А кому, как не вам, знать, насколько пагубно влияет деревенский воздух на манеры джентльмена… манеры в деревне огрубляются, обветриваются, как и кожа лица.

Чарити сразу ощетинилась и собралась ответить в том же духе, однако Рейн хладнокровно заявил, что они должны подойти к хозяевам бала, и увел жену прочь.

— Так она за этого заморыша выходит замуж? За этого худосочного Харроуфорда? — Чарити мстительно прищурила глаза.

— Леди Чарити, вы в свете не пропадете. — Он засмеялся и, не удосужившись посмотреть, нет ли кого поблизости, поцеловал ее.

В полночь подали легкий ужин. В продолжение всей трапезы Чарити имела удовольствие слышать, как мисс Саттерфилд, сидевшая неподалеку, громким шепотом отпускает язвительные замечания в ее адрес. Рейн и леди Кэтрин подчеркнуто игнорировали бестактные выходки Глории, леди Маргарет была слишком занята: отслеживала дурные знаки и приметы. А вот Чарити рассердилась не на шутку. Зависть и предубеждение; и вот с этим ее Рейн должен был мириться долгие годы, поняла вдруг она. Гнев ее разгорался все сильнее с каждым ехидным замечанием, которое Глория отпускала, обращаясь к своим разгоряченным вином сотрапезникам.

Рейн заметил, что кровь прилила к щекам Чарити, а спина ее чопорно выпрямилась. Он под скатертью тихонько сжал руку жены. Чарити благодарно улыбнулась ему, и сразу подбородок ее гордо поднялся. И она постаралась храбро игнорировать высказывания злосчастной мисс, но тут как раз мисс Саттерфидд выдала нечто на редкость злобное, и очень громко, что-то про доярок и нелепых старых цыганок, и тут же добавила еще про скисшие девонширские сливки, а это было уже чересчур.

Глаза Чарити сузились, руки сами собой сжались в кулаки, и она вперила в свою ненавистницу такой обжигающий взгляд, что он способен был спалить весь дальний конец банкетного стола. Сердце громко стучало в груди, мышцы сами собой сокращались, ей хотелось вцепиться в эту ехидную мисс.

Глория ухмыльнулась и радостно заявила, что ей наскучила эта вульгарная тема. Затем вскочила со своего места, игриво ударила Харроуфорда веером по руке и сообщила, что ей необходимо глотнуть свежего воздуха.

Харроуфорд послушно поднялся и стал отодвигать ее кресло, довольно неуклюже и слегка покачиваясь, так как за ужином перебрал шампанского. Качнувшись особенно сильно, он нечаянно толкнул невесту, та шарахнулась, раздался звук рвущейся материи: виконт имел неосторожность наступить на шлейф своей мисс. Добрая треть тончайшей вуалевой ткани была оторвана и висела лоскутом.

Прошипев что-то в лицо красному как свекла Харроуфорду, Глория оттолкнула неловкого жениха, рванулась… и налетела на лакея, разносившего десерт. Стеклянные бокалы, фрукты — все с грохотом полетело на пол. Глория с ужасом оглянулась: кое-кто тянул шею, чтоб разглядеть все получше, кто-то неодобрительно приподнял брови, а некоторые джентльмены даже вскочили из-за стола. Мисс Саттерфилд подхватила оторванный лоскут платья, гордо вскинула голову и двинулась к выходу… и тут же наступила на откатившуюся ягоду клубники, поскользнулась, взмахнула руками, слабо пискнула… и растянулась на мраморном полу, перед лицом всего избранного общества.

Чарити смотрела как завороженная на Глорию, которая, покраснев от смущения, с посторонней помощью поднялась с пола и поспешила покинуть банкетный зал в сопровождении своего неуклюжего, но верного виконта. Лицо Чарити залил румянец удовлетворения, а глаза заблестели самой неприличной радостью; губы ее так и норовили изогнуться в улыбке. Она покосилась на Рейна и увидела, что он тоже закусил губу, а плечи у него подергиваются. Взгляды их встретились, и в ее, и в его искрившихся весельем глазах читалась одна и та же мысль: что может быть лучше маленькой своевременной катастрофы…

Катастрофа. Слово это отдалось эхом в мыслях Чарити, и улыбка ее сразу же увяла. Она нервно сглотнула. Ведь прямо перед тем она от Есей души желала, чтобы все возможные злоключения обрушились на голову этой невыносимой мисс Саттерфидд.

Чарити нашла глазами свою бабушку. Старуха не сводила с нее полного тревоги взгляда. Словно железный кулак сжался у нее внутри, сердце забилось неровно, во рту пересохло, а руки стали холодными как лед.

Когда они выходили из банкетного зала, она все вглядывалась в разгоряченные вином лица гостей, словно надеялась в их обыденности почерпнуть силы для борьбы с наползающим на нее ужасом. Она пыталась повторять про себя то, что, вероятно, сказал бы ей Рейн: «То, что произошло с Глорией Саттерфидд, не имеет к тебе никакого отношения». Но выходило как-то неубедительно.

Как только они вошли в бальный зал, неприятности начались снова, да еще какие. Графиня Рейвенсвуд уронила веер, и граф де Брионесс, очень полный мужчина, к тому же плотно покушавший за ужином, галантно взялся этот веер поднять… в результате чего его панталоны лопнули по заднему шву, причем с громким треском, и бедному графу пришлось немедленно предпринять очень хитрое тактическое отступление, в ходе которого он, пятясь задом, налетел на высокий канделябр с горящими свечами и опрокинул его, да так ловко, что свечи покатились как раз под длинные парчовые шторы окна. Одна из свечей все еще горела, и от ее пламени мгновенно занялась бахрома на одной из штор. Огонь сразу же взметнулся вверх, по карнизу перекинулся на вторую штору.

Бедному графу помогли выбраться из зала; окно же представляло собой горящие врата, и пламя распространялось дальше. У кого-то вырвался сдавленный вопль «Пожар!», но затем несколько джентльменов храбро ринулись на горящие шторы, содрали их с карниза и буквально в секунду затоптали пламя. Опасность была позади, однако несколько дам успели слегка угореть и их пришлось выводить из зала. Герцог Сазерленд поспешил явиться к месту происшествия, быстро оценил размеры ущерба, затем приказал музыкантам играть, а лакеям прибраться.

Во все время этого происшествия Чарити стояла у стены, словно одеревенев, и невидящими глазами смотрела перед собой; в себя она пришла, только когда увидела, что к ней идет Рейн в сопровождении Эверли Харрисона. Молодые люди тяжело дышали и вытирали носовыми платками вымазанные сажей лица и руки. Оба они оказались в числе инициативных джентльменов, спасших зал от настоящего пожара.

— Опасность… позади? — Лицо ее было бледно, колени подгибались. Она вцепилась в рукав мужа.

— Пламя сбили сразу же, волноваться не о чем. — Он заглянул в потемневшие блестящие глаза жены, и улыбка на его веселом лице стала натянутой, а потом и вовсе пропала.

— Рейн, ты же мог пострадать, — прошептала она охрипшим голосом.

— Но все закончилось хорошо.

Ее пальцы вцепились в ткань его рукава, глаза наполнились до боли знакомой тревогой. Он мысленно застонал и взял ее руку в свои.

— Подумаешь, старые шторы… еще и перекрашенные… Герцог мог бы завести себе гардины и получше.

— Ручаюсь, сам Сазерленд настоял на этих дополнительных канделябрах. Он страшно гордится, что умеет, как он выражается, «создавать атмосферу», — подхватил Харрисон и повел носом — от его одежды тоже несло дымом. — Все началось с канделябра, который опрокинул старик Брионесс… — Он понизил голос до заговорщицкого шепота. — После того, как у него лопнули панталоны на заду. Старик сегодня был в ударе — просто ходячая катастрофа.

Катастрофа. Слово это словно пронизало Чарити. Она напряженно выпрямилась. Несчастья шли по нарастающей: еще чуть-чуть — и особняк герцога сгорел бы дотла! Избегая смотреть в глаза мужу, она отчаянно цеплялась за доводы рассудка. В последние несколько дней дома царили мир и покой, и там, в безопасности, так легко было подчиняться упрямой логике Рейна, но теперь, во время их первого выхода в свет, вся убежденность ее куда-то подевалась, ушла, как почва из-под ног!

Рейн наблюдал, как жена борется с собой, и внезапно ее тревога частично передалась и ему. Плечи у нее были напряжены, прекрасное лицо осунулось. Рука Рейна сама собой сжалась в кулак. Его так и подмывало броситься в бой за свою Чарити. Но с кем? Соперник, отнимавший у него жену, был неуязвим для кулаков, неподкупен, неподвластен воле смертного человека… это был страх, живший в ее душе, и ее убежденность, что она воздействует на окружающих разрушительно.

Через плечо Чарити он заметил леди Маргарет, в страхе спешившую к ним. Нельзя допустить, чтобы Чарити увидела лицо своей бабушки, а потому, объявив, что им обоим необходимо глотнуть свежего воздуха, он быстро вывел жену за дверь.

Когда они спускались по парадной лестнице, им повстречались два подвыпивших молодых человека. Оба молодца во все глаза пялились на юных леди, которые поднимались впереди них, и не смотрели себе под ноги. Один из молодых людей споткнулся о ковровую дорожку, покачнулся, схватился за приятеля, и тот, потеряв равновесие, врезался в стену… отчего большой портрет одного из предков герцога дрогнул, с грохотом свалился и покатился по ступеням изогнутой лестницы, и только в самом низу упал плашмя, в аккурат на лакея, который стоял у подножия лестницы и возился с веревками одной из громадных хрустальных люстр: самое время было опустить люстры, чтобы поправить фитили свечей, пока гостей рядом не было.

Рейн, встревоженный этой суматохой, поспешно потянул Чарити вниз, и только они успели пробежать несколько ступеней, как сбитый с ног лакей выпустил веревку… Раздалось тонкое позвякивание, затем странный звук. Рейн задрал голову и в следующую долю секунды отскочил в сторону, увлекая за собой Чарити.

Медная люстра грохнулась об пол, со звоном брызнули осколки хрусталя. Звук этот проник в самые дальние закоулки дома, и скоро целая орава прислуги примчалась посмотреть, что случилось. Одна из громадных люстр лежала на полу, среди моря хрустальных осколков. А вокруг теснились люди, и на их лицах были написаны изумление и испуг…

Чарити прижалась к Рейну, сердце ее колотилось. Он приобнял ее, заглянул в лицо, спросил, цела ли она. Она смогла в ответ только кивнуть. Он провел ее сквозь толпу, мимо метавшихся в панике слуг, свернул в один из пустых коридоров и нашел наконец спокойный уголок в дальнем конце длинной, с рядом высоких окон галереи, где сжал трепещущее тело жены в объятиях.

— Рейн! — Она словно очнулась и сразу принялась лихорадочно ощупывать его плечи, грудь, голову. — Ты цел?

— Со мной все в порядке, ангел мой. — Он схватил руки жены, поднес к губам, счастливый оттого, что она испытывает такое облегчение. Но скоро выражение ее лица изменилось, на нем изобразился ужас, и он почувствовал себя так, будто его сильно ударило в грудь.

— Рейн, ведь тебя чуть не убило! — едва выговорила она.

— Чарити, меня даже не оцарапало! Это была случайность, глупая ошибка… — Он осекся, заставил себя подавить разгоравшийся гнев. — Я жив и здоров…

— Это ненадолго! Неужели ты не понимаешь? Сначала Глория и пожар, а теперь еще и люстра… Нельзя мне было приезжать на этот бал! — Она резко отстранилась от него. — Мы должны уехать… сию же минуту! Прошу тебя, Рейн! — Она отвернулась, но он поймал ее за локоть.

— Чарити, ты ничуть не виновата в том, что произошло. Два дурака на лестнице свалили картину, картина покатилась вниз…

— Это дурная примета. Когда падает портрет, это к смерти. И тебя чуть не убило буквально в следующую секунду!

— Опять проклятые приметы! — Ему хотелось как следует тряхнуть жену и обнять ее. У него сердце разрывалось от жалости к ней и одновременно душила ярость. Гнев и сострадание бурлили в его душе, образуя гремучую смесь.

— Если ты сейчас же не отвезешь меня домой, я пешком пойду, до самого Стэндвелла, — выдавила наконец она.

Вот оно. Ультиматум. Этого-то он и боялся. Но тут взбунтовался его здравый смысл, да и обуздывать себя ему надоело. Терпение его лопнуло. Хватит разговоров, доводов и убеждений.

— Мне осточертели твои дурацкие приметы, Чарити Остин! — зарычал он с такой яростью, что жена содрогнулась. — Нет никаких джинксов, глупая ты баба! И я тебе это сейчас докажу!

Он выпустил ее так резко, что она покачнулась, и тут же, повергая ее в изумление, содрал с плеч свой элегантный сюртук и вывернул наизнанку. А затем, бешено сверкая глазами, сунул руки в рукава вывернутого сюртука и с вызовом улыбнулся жене.

— Р-Рейн? — Стараясь не показать своего изумления, Чарити нахмурила брови и сердито спросила: — Ты что это такое делаешь, а?

— Я собираюсь доказать тебе, что все твои приметы чушь собачья. — Он наклонился, снял с одной ноги элегантную бальную туфлю и отшвырнул прочь. Затем схватил жену за руку и потащил по галерее, широко, хотя и неуклюже, шагая.

— Рейн, ты что, с ума сошел? Сейчас же приведи себя в порядок! — Она попыталась вырваться, чтобы вернуться за отброшенной туфлей. — Это страшно плохая примета — ходить в одном башмаке…

Он притянул ее к себе.

— Я знаю.

Ужас ее рос и набирал силу, а муж все тащил ее вперед, как она ни упиралась, любезно раскланиваясь с гостями, попадавшимися на пути.

— Рейн! Остановись сейчас же!

Она попыталась замедлить их стремительное продвижение по залам, чтобы сохранить хоть видимость приличия, но он дернул ее за руку, втащил за собой в гостиную и стремительно пошел сквозь толпу гостей, повергая общество в изумление своей единственной туфлей и вывернутым наизнанку сюртуком. С трудом поспевая за мужем, Чарити гордо подняла пылавшее лицо и расправила плечи, когда они оказались перед герцогом и герцогиней Сазерлекд, которые были слегка ошеломлены количеством свалившихся на их дом напастей. У Чарити екнуло сердце, когда она увидела, как герцог в изумлении раскрыл глаза.

— Простите, Оксли, но вам известно, что у вас сюртук надет наизнанку? — нерешительно заметил герцог.

— Прекрасно известно, ваша светлость. — Рейн улыбнулся самым очаровательным образом, поцеловал руку герцогине и быстро повел Чарити к выходу.

Леди Маргарет заметила, что после пожара Рейн увел Чарити из злосчастного зала. Озабоченная старуха поспешила вслед за ними… но тут раздался ужасный грохот, звон стекла —• добежав до вестибюля, она увидела изуродованный портрет и разбитую люстру. Чарити с мужем должны быть где-то поблизости, поняла старуха, и в панике принялась метаться по всему дому в поисках внучки и зятя.

Наконец она увидела их — в тот самый момент, когда Рейн тащил жену вон из зала. У Чарити на Лице застыл неподдельный ужас, у Рейна сюртук был надет наизнанку, и он шел в одной туфле. Сейчас произойдет что-то ужасное! Но пока старуха сумела протолкнуться сквозь толпу гостей, все еще топтавшихся вокруг разбитой люстры, ее внучки и зятя и след простыл. Старуха подняла глаза, в отчаянии потрясая руками, и увидела, что прямо на нее идет леди Кэтрин.

— Какой бес вселился в моего внука? — процедила леди Кэтрин сквозь зубы, не забывая любезно улыбаться встречным. — Вдруг влетел в гостиную как безумный, в сюртуке наизнанку, таща за собой Чарити чуть не волоком, сказал два слова герцогу и снова умчался…

— Беда, беда будет… — Леди Маргарет пыталась собраться с мыслями.

— Беда — это слабо сказано. А впрочем, за всей этой суматохой о дикой выходке моего Оксли, пожалуй, и забудут…

— Мне надо как можно скорее попасть домой! Нужна карета! Где бы нам взять карету? — Леди Маргарет заметалась, засуетилась, безумными глазами оглядывая толпу. Внезапно ее осенило. — Ну конечно, у Тедди!

Сказано — сделано, Леди Маргарет мгновенно отыскала брага и насела на него самым бессовестным образом. Леди Кэтрин пришла от такой затеи в ужас, однако сочла за благо благоразумно помалкивать, и только когда обе старухи уселись в герцогскую карету, роскошное ландо, позволила себе заметить:

— Вообще-то все шло довольно неплохо, пока мой Оксли не вздумал вдруг выкинуть такую штуку. С ума он сошел, что ли?

— Он не сошел с ума. Тут всякий стал бы штуки выкидывать… и не до такого дойдешь.

Леди Кэтрин в недоумении уставилась на леди Маргарет. Вдруг молния полыхнула в небе, и в ее бледном свете леди Кэтрин увидела, что на побелевшем лице суеверной старухи написан неподдельный страх.

— Моя Чарити приносит беду, — пояснила леди Маргарет хриплым от волнения голосом. — Это из-за нее упала люстра.

— Какая нелепость! Это прелестное дитя, ваша внучка, и вдруг приносит беду? Какая глупость! И вообще жена моего внука никоим образом не может иметь отношения ни к чему дурному. Надо же такое выдумать! — Леди Кэтрин фыркнула с подчеркнутым пренебрежением. — Это вам, милочка, примерещилось, потому что вы нанюхались ваших тухлых куриных селезенок…

— Печенок! — огрызнулась леди Маргарет.

— Ну уж не знаю, что у вас там, под пелериной, так воняет.




Глава 22


Гроза собиралась весь вечер. Порывы ветра сбивали с ног, молнии сверкали в тяжелых тучах, нависавших все ниже. Гром рокотал и рычал, отчего небо казалось живым существом, и лошади от этих раскатов шарахались, пятились и прижимали уши. Надо было скорее отыскать свою карету, и Рейн бесцеремонно тащил Чарити за собой… А в ее душе тоже собиралась гроза. Внезапно она замерла на месте.

— Смотри, смотри, как лошади пугаются меня!

— Ну конечно, тебя они пугаются, как же! А молнии и гром тут вовсе ни при чем! — рявкнул Рейн, выходя из себя.

Он почти силой запихнул жену в карету и заорал кучеру:

— Пошел!

Чарити сидела, забившись в угол, разрываясь между страхом за мужа, который так глупо подвергал себя опасности, искушая удачу, и гневом на него за безрассудство. Молнии в небе вспыхивали все чаще. Карета мчала по улицам во весь опор, срезая углы, и всякий раз, когда экипаж опасно накренялся, у Чарити замирало сердце. Лицо Рейна было полно яростной решимости. Кто знает, что он еще натворит, когда они окажутся дома?

Первые крупные капли дождя упали на землю как раз в тот момент, когда они подъехали к дому. Рейн потащил ее за собой к крыльцу, ворвался в дом и ринулся как безумный прямо в столовую. Там он сразу же кинулся к солонкам, стоявшим на буфете. Не успела Чарити и глазом моргнуть, как он открыл одну солонку и рассыпал всю соль по полу.

— Нельзя, нельзя просыпать соль! — Чарити рванулась, чтобы взять щепотку и скорее кинуть через плечо, но Рейн не позволил.

— Ну какая беда может произойти от рассыпанной соли? Чарити, подумай сама! В худшем случае кто-нибудь на этой соли может поскользнуться. — Выражение ужаса, застывшее на ее лице, только подстегнуло его. — Это просто суеверие! Просыпать соль нехорошо только по одной причине: негоже переводить добротный продукт!

— Рейн, так нельзя!

— Можно! — Глаза его сверкали, он явно собирался отвести наконец душу на сверхъестественных силах, которые так осложнили его семейную жизнь. — Нельзя жить с женой, которая тебе жена только наполовину… и любит тебя в пол сердца. Я не хочу вечно жить среди дурацких примет, среди судьбоносных солонок и роковых трещин! Я не буду так жить, Чарити, и не верю, что тебе это под силу. И ты можешь выбрать здравый смысл и свободу… — Он умолк. Выпустил ее. А затем, печально глядя на нее, договорил тихо: — И любовь. Ты можешь выбрать жизнь и меня. Душевная мука, замешательство, любовь к мужу — все перемешалось в ее душе, и бурлило, и теснилось в мозгу.Неужели можно забыть обо всех тех несчастьях, причиной которых она была? Сказать себе, что это все совпадения, или сделать вид, что вообще ничего не происходило? Она дрожала всем телом. В ее сверкавших, как топазы, глазах была мука.

— Скажи это, Чарити, — прошептал он, стараясь голосом выразить, как она нужна ему. Его взбудораженные чувства воспринимали каждый нюанс борьбы между страхом и надеждой, происходившей в ее душе. Когда она отвела взгляд, он чуть не умер от огорчения. — Что ж, придется мне тогда вступить в бой с твоими дурацкими приметами! Сейчас я им задам жару!

Он снова схватил Чарити за локоть и потащил в свой кабинет. Там взял приставную лесенку, которая служила для того, чтобы добираться до верхних полок книжных шкафов, поднял над головой и помчался к главной лестнице. Он бежал под приставной лесенкой, а ведь это очень дурная примета — проходить под лестницей.

— Прошу тебя, Рейн, опусти лестницу… ты даже не представляешь, что может случиться! — Она кинулась вдогонку за мужем и, раздираемая тревогой и гневом, крикнула: — Прошу тебя, давай поговорим…

— Мы уже поговорили.

Он взлетел одним махом на второй этаж, все так же держа приставную лесенку над головой, промчался по коридору, ворвался в их спальню. Приостановился, оглядываясь вокруг, соображая. Затем прислонил лесенку к балдахину их кровати, встал под ней и стоял так целую бесконечно долгую минуту. Затем встрепенулся, вспомнив что-то, быстро подошел к камину, вытащил старые баш-маки, которые Чарити поставила там в день своего приезда, отнес их к окну… и выкинул в бушующую тьму за окном. За этой парой последовала та, что Чарити припрятала за занавеской, за башмаками — сковорода с углями, извлеченная из-под кровати, и веточки омелы с полога. Гроза бушевала, ветер врывался в открытое окно, а Рейн сметал соль с подоконника. Закончив, он смел дорожку из соли у камина, намереваясь покончить со всеми суевериями и предрассудками раз и навсегда.

Чарити смотрела, как муж расправляется с охранительными талисманами, расставленными ею на счастье, и у нее было такое чувство, что он отрывает их от ее души. На нее нахлынули воспоминания детства и девичества, запахи и звуки, сопровождавшие миллионы мелких ритуалов, составлявших их повседневную жизнь в Стэндвелле.

Вспомнились и «счастливые» серебряные наперстки, и строгий запрет: «Никогда не зашивай ничего прямо на человеке, не то пришьешь беду». И истории про деревянные ложки, метлы, яйца, самые обыденные предметы, обладавшие волшебными свойствами, считалки и стишки, которые были обрывками древних заговоров, объяснявшими мир и учившими жить в нем, угадывая будущее. Ей казалось, она даже чувствует аромат сушеных трав и лекарственных растений, пучки которых висели по всем углам их дома.

Но из темных уголков ее сознания выползли и воспоминания помрачнее — о долгих ночах, когда она лежала одна в своей огромной холодной постели, не в силах уснуть из-за страха перед гоблинами, которыми, волей вездесущих суеверий, была населена темнота вокруг. Сколько раз отец успокаивал ее, говорил: и после самой длинной ночи все равно наступит утро. Она вспомнила, как ребенком молилась с лихорадочной истовостью, прося Бога, чтобы заставил утро наступить поскорее и спас ее от ночных страхов. Сознание ее снова вдруг оказалось во власти этой непроглядной тьмы…

Спальню освещал жутковатый свет молний, которые сверкали в небе, почти не переставая. Дождь лил как из ведра, струи его лупили в стекла, от ударов грома содрогалось все вокруг. Разгул стихий за окном подхлестывал бурю, бушевавшую в ее душе.

Неужели все это в действительности было обыкновенной солью, старыми башмаками, просто сухими листьями? Ей казалось, голос отца проговаривает за нее эти мысли. Ну, как эти предметы могут защитить человека от горя, или болезни… или смерти? Отца-то они точно не уберегли…

Рейн увидел, как внезапно побледнела жена и ужас исказил черты ее прелестного лица. Он чувствовал, что она ускользает от него, погружается в бездну своих страхов, и, совсем потеряв голову от отчаяния, снял башмак к быстро пошел к зеркалу в полный рост, тому самому, перед которым они стояли в знойный полдень. Он размахнулся, ударил, и зеркало разлетелось на куски. Чарити вскрикнула.

— Ах, только не это! — Она подбежала к мужу, схватила за рукав и стала оттаскивать от зловеще поблескивающих осколков. — Разбившееся зеркало — это же семь лет счастья не видать! А уж разбить зеркало… Обязательно случится беда с…

— Ничего со мной не случится! — Он схватил жену за плечи. — Черт побери, Чарити. Нет ничего волшебного ни в зеркалах, ни в подковах, ни в вонючих амулетах! Никакой мистической силы — ни хорошей, ни плохой — не заключено ни в словах, ни в обычаях. Ты принесла мне только хорошее, Чарити. Мой дом стал уютным, моя постель согрета, мое сердце ожило — я даже не ожидал такого, даже не подозревал, что так может быть. Я люблю тебя…

— Мой отец тоже любил меня… и погиб! Ах, Боже мой, Рейн, неужели ты не понимаешь — ведь он из-за меня погиб! — Это признание вырвалось из самой глубины ее души, и выкрикнула она его срывающимся голосом. — Отец потерял все, остался только Стэндвелл, само имение, и ему волей-неволей пришлось заняться контрабандой. Он вышел в море в ненастье, а я своей рукой затушила в ту ночь фонари, по которым он должен был вести лодку к берегу. — Ужасная правда эхом отдавалась в ее мозгу, в сердце. Бесслезные рыдания сотрясали тело. — Неужели ты не понимаешь? Это я убила его.

Эти слова и мука, исказившая ее лицо, ошеломили его, но только на мгновение. И сразу вспыхнула мысль: вот он, ключ к проблеме! Смысл ее слог дошел до него. Его жена совершенно искренне считает себя виновной в гибели отца и, хуже того, полагает, что она убила его своей рукой! Не в силах вздохнуть, он смотрел на жену, на страдание в ее глазах. Впервые он понял, какой страшной силы были горе и чувство вины, заставившие ее принять неприемлемое … поверить в то, что было за пределами здравого смысла. Горе заставило ее искать сверхъестественные объяснения тому, что было бесповоротно, как смерть… И суеверие предоставило такую возможность.

— Чарити, ты не виновата в смерти отца. — В голосе его звучала сила убежденности. — Виноваты чертовы скалы, ветер и море…

— Нет! — Она отчаянно затрясла головой и попыталась вырваться из его рук, но он держал ее крепко. — В ту ночь я случайно зашла в одну из комнат — ту самую, где потом лежал Стивенсон, — и увидела, что на подоконнике стоят два горящих фонаря. Я подумала, что это Мелвин по старческой забывчивости оставил их в пустой комнате, и потушила. А это и были сигнальные фонари, по которым отец должен был плыть назад. Так что сам видишь, я и в самом деле была причиной несчастья.

Мощный разряд молнии полыхнул в небе, и за ним последовал оглушительный раскат грома. Гроза! Ведь и тогда была гроза, которая отняла у нее отца! Молнии, ветер и буря… и опасность. Рейн уже дважды подвергался опасности сегодня вечером… Неужели все повторяется? Если она немедленно не уйдет от мужа, с ним случится что-нибудь ужасное. Она снова забилась в его руках, и ужас отчаяния придал ей такой силы, что она сумела вырваться.

— Не подходи — ты должен держаться от меня как можно дальше!

И в следующее мгновение он принял решение. Он кинулся на жену и, не обращая внимания на ее испуг и крики, потащил вон из спальни, и дальше, по коридору, и вверх по темной лестнице в конце его… один марш, потом второй, очень узенький, по винтовой лестнице, ступеньки которой скрипели в пугающей темноте. Он тащил ее вверх, навстречу Грозе.

— Что ты делаешь? Пожалуйста, пойдем назад! — молила Чарити.

Но он дернул ее за руку и вытащил за дверь, и они оказались на чердаке, просторном, освещенном сполохами молний. В этом неверном зловещем свете казалось, будто что-то темное, громадное прячется по углам. Чарити совсем одеревенела от страха, и Рейн на руках донес ее до небольшой дверцы и поставил на ноги. Лицо его было едва различимым в колеблющемся бледном свете, но глаза горели как уголья.

— Я люблю тебя, Чарити. — Он сорвал с плеч сюртук и исчез за дверцей, которая вела на «вдовью дорожку». Вышел прямо в бушующую грозу.

— Когда ты вернешься… о Боже, нет! — Совсем рядом сверкнула молния, и ее шепот потонул в новом раскате грома. От ее заторможенности не осталось и следа. — Рейн! Вернись! Прошу тебя! Я согласна на все…

Его рубашка белела где-то впереди, во тьме. Он стоял, расставив ноги и расправив плечи, смело встречая гнев стихии. Струи дождя хлестали по лицу, ветер толкал его крупное тело. Он сумел обернуться к чердачной дверце, и на лице его, казавшемся призрачным в фантастическом свете молний, был вызов.

Она шагнула на скользкую деревянную дорожку, залитую дождем, — сердце у нее отчаянно забилось, замерло, застучало снова — и стала звать его, силясь перекричать рев бури, умоляя вернуться. Каждый раз, когда она выкрикивала его имя, раздавался удар грома… словно звонил по ее мужу как по покойнику. А он стоял, бросая вызов приметам, удаче, везению, самой природе и смерти…

На какое-то мгновение она потерялась, поддалась ужасу, стала тонуть в нем, захлебываться… продолжая цепляться за дверцу. Молния ударит в него… он умрет… так и не услышав от нее, что она любит его. В конце этой скользкой деревянной дорожки стоял и ждал Рейн, потому что его любовь к ней и желание освободить ее были сильнее жажды жизни.

Если он умрет, то зачем ей жить без него? И глупо жить вдали от него, если он останется в живых. Имело смысл только одно — пойти к нему, разделить с ним опасность, надежды и судьбу.

Она ринулась вперед по мокрой «вдовьей дорожке». Перильца скользили под ее руками, дождь бил в лицо, ветер рвал бальное платье, но она ничего этого не ощущала. Она преодолела последние несколько шагов и кинулась в его объятия. Глаза ей заливали дождь и горячие слезы, она подняла лицо.

— Я люблю тебя!

Волна восторга пробежала по его телу, ослабляя напряжение.

— Я люблю тебя! — крикнула она снова. И снова, и снова, с каждым разом все громче, все увереннее. — Я всегда любила тебя.

Руки его обвились вокруг жены, он притянул ее голову к своей груди, пытаясь защитить своим телом. Дождь и ветер хлестали их, а они стояли, бросая вызов приметам, и стихиям, и самой смерти… вдвоем.

Сколько они простояли так — несколько минут или часов? Вокруг были только струящиеся потоками воды лондонские крыши, и буря, а они обнимали друг друга, объединенные любовью.

Ветер ослабел — гроза стихала. Раскаты грома становились реже и тише, теперь можно было слышать шум дождя. Дождь сначала барабанил, потом стал шуршать по крышам, звякая по металлическим водостокам, шлепая по мокрым доскам «вдовьей дорожки».

— Чарити? — Казалось, даже голос у Рейна промок насквозь. — Что?

— Мы оба еще живы.

— Ты уверен? По-моему, так хорошо, как в раю!

— Не волнуйся, ангел мой, я совершенно уверен, что мы живы, — засмеялся он, приподнял ее лицо и коснулся губами рта. — Мы с тобой оба доживем до ста лет! — Это был прекрасный, жаркий поцелуй под холодными струями дождя. Потом он поднял ее на руки и осторожно понес обратно на чердак.

Перед винтовой лестницей ему пришлось позволить ей идти самой, но через каждые несколько ступенек он притягивал ее к себе в темноте и целовал до беспамятства. На третьем этаже он снова подхватил ее на руки и понес вниз.

— Они здесь! Наверху! — закричала в пролет лестницы леди Маргарет, завидев Рейна с Чарити на руках в конце коридора. Старуха опрометью кинулась им навстречу, но, увидев, что и внучка, и зять промокли до нитки, сообразила, что они были на крыше… в грозу! Она чуть не задохнулась. — Боже милосердный!

В следующее мгновение появилась, пыхтя и отдуваясь, леди Кэтрин.

— Где вас носило, скажите на милость? — Она нахмурилась, заметив, что с их одежды стекают струи, а с волос капает. — Мы с ума тут сходили от беспокойства!

— Да ну? — весело отозвался Рейн. — Как мило с вашей стороны проявить заботливость.

— Эта старая глупая цыганка, — продолжала леди Кэтрин, тыча пальцем в леди Маргарет, — столько мне понарассказывала про всяких джинксов и прочие ужасы, что я до сих пор сама не своя! Разумеется, я не поверила ни одному ее слову! Но гроза была такая ужасная…

— С вами все в порядке? — Глаза леди Маргарет встревожено перебегали с лица внучки на зятя и обратно. То, что Рейн нес Чарити на руках, старуха явно истолковала в самом мрачном смысле и сразу поспешила принять меры: подняла руку, намереваясь сделать тайный цыганский жест, но Чарити помешала ей.

— Бабушка, мы больше не будем делать ничего подобного под крышей этого дома. — Она ласково сжала ее руку и, глядя прямо в глаза, добавила: — Нам с Рейном это не нужно. Мы больше не будем привораживать везение, а станем жить своей жизнью.

Тут леди Маргарет заметила, как сияют счастьем лица ее внучки и зятя, и поняла, что все между ними отныне решено. Чарити выбрала здравый смысл, логику и рациональное видение мира, и ничего поделать с этим нельзя. Молодые люди вышли за пределы сферы ее влияния.

Слезы навернулись ей на глаза. Она чуть пожала в ответ руку внучки и выпустила ее.

— Если не хотите заработать воспаление легких, то вам надо сию секунду снять с себя мокрую одежду, — буркнула она.

Рейн засмеялся, лукаво поглядывая на старуху.

— Я и сам так думаю. — И он внес Чарити в их спальню. Леди Кэтрин поспешила прикрыть за молодыми дверь и обернулась к леди Маргарет. По сморщенным щекам суеверной старухи катились слезы.

— Что с ними будет, с нашими детьми? Что скажешь, злюка старая?

Леди Кэтрин подошла к ней и взяла за руки.

— Все с детьми будет хорошо, ворожея-энтузиастка. Пойдем-ка, я уговорю Эверсби, чтоб он принес нам с тобой немного бренди.

В темной спальне Рейн опустил Чарити на середину их огромной кровати и тут же набросился на нее.

— Рейн! — Она, смеясь, отталкивала его. — Что ты делаешь? Улыбка его стала еще лукавее, и, невзирая на протесты, он еще сильнее прижал ее к кровати.

— Разве это не очевидно? Или ты хочешь сказать, что я делаю что-то не то? — Он прикоснулся губами к прохладной нежной коже ее плеча и, целуя и покусывая, стал двигаться вдоль ключицы к ямке у шеи.

— Но мы с тобой совсем мокрые.

— Но ты мне нравишься такой. Или ты забыла?

Она задохнулась, когда его горячие ладони уверенно двинулись по мокрому шелку, так плотно облегавшему изгибы ее замерзшего тела.

— Вся постель промокнет… мы же испортим покрывало, — пролепетала она, но он закрыл ей губы поцелуем. — Но ты же слышал… что бабушка сказала, — наконец выговорила она между двумя жаркими поцелуями. — Ты должен снять с меня одежду!

Это он услышал и сразу поднял голову. Глаза его искрились, на губах блуждала улыбка.

— О Боже! Конечно. Как можно пренебречь советом старушки!

Он скатился с нее и мгновение спустя уже распускал шнуровку на спине платья. Платье соскользнуло с ее влажных, холодных грудей. Он замер, пожирая взглядом эти явившиеся на свет сокровища с розовыми сосками, затем положил на них свои большие теплые ладони.

— До чего же я люблю твои… легкие, ангел мой!

Жар объял ее, побежал по телу восхитительной волной.

— Снимай дальше… все снимай… до нитки.

Но он освобождал ее от мокрой одежды невыносимо медленно, предмет за предметом, старательно покрывая поцелуями каждую вновь обнажившуюся часть тела. Она ежилась, смеялась и просила его поспешить. Но он твердо решил помучить ее, и когда второй чулок был наконец снят, начал долгое, столь же невыносимо медлительное путешествие вверх по ее телу, делая остановки на всех «счастливых» местах.

Не в силах более терпеть, она рывком села на кровати и яростно принялась расстегивать его пуговицы. В мгновение ока он тоже оказался обнаженным. Повинуясь последней здравой мысли, он вытащил из-под нее промокшее покрывало и бросил на пол.

— А можно, я по-прежнему буду называть это волшебством? — застенчиво прошептала она.Он задрожал.

Внезапно она оказалась лежащей на спине, зажатая между атласом одеяла и мужским телом, сгорающим от желания.

— А как же еще можно это называть?

Она почувствовала, что его возбужденная плоть вжалась в ее бедра, раздвинула их и быстро сдвинула снова. Он изогнулся, застонал и ринулся вперед, продвигаясь внутри этих шелковистых ножен, созданных ею для него. А когда он добрался до вожделенной вершины, она ослабила хватку ног, вручая ему заслуженную награду. Он сделал еще одно движение, и тела их соединились.

Они задвигались оба в гибкой согласованности. Их обостренное восприятие росло и ширилось, переполняясь наслаждением. Еще раз, еще… и они вместе достигли пика, и взмыли ввысь, в область пылающих солнц и горящих звезд… сожженные и преображенные внутренним огнем… оставив окалину страхов и страданий позади.

Вместе они парили, свободные и навечно соединенные, вотканные безвозвратно в яркую, пеструю ткань своей общей судьбы. Их не разделяло ничто, у них не было ни тайных страхов, ни сомнений. Была только нерушимая связь, взаимное обязательство.

Они лежали на боку, лицом друг к другу, соприкасаясь только пальцами ног, коленями, носами… и руками. Они прислушивались к шуму затихающей бури в своей крови и к шелесту дождя за окном. Дождь тихо барабанил по стеклам — это был мерный, успокаивающий звук.

— А ты знаешь, почему я получил такое необычное имя — Рейн? — проговорил он вдруг негромко.

Она покачала головой.

— Расскажи.

— Мама всегда любила звук дождя. И в ту ночь, когда я родился, она все прислушивалась к шуму дождя и решила назвать меня в его честь. Рейн — это же дождь.

Она погладила его ладонью по щеке.

Они проснулись в объятиях друг друга, с улыбкой на губах и принялись обсуждать бурные события минувшего вечера. Рейн хохотал, вспоминая выражение лица зловредной Глории, и даже сумел убедить Чарити, что ничего трагического в случае с лопнувшими панталонами толстого графа не было. Впрочем, в происшествии с упавшей люстрой она не находила решительно ничего смешного, однако позволила себе улыбнуться при воспоминании о том, как Рейн носился по герцогскому особняку в сюртуке наизнанку и в одной туфле.

— Господи, Рейн, что же о нас подумают в свете?

— Наверное, все решили, что я опасный сумасшедший, жену держу в страхе… — Он коснулся рукой ее груди. — И, давая волю животным инстинктам, силой овладеваю доставшейся мне белокурой красавицей.

— После вчерашнего… нас что, больше не будут нигде принимать?

Он засмеялся:

— Ну, нельзя сказать, что репутация наша сильно улучшилась. — Он поцеловал тонкую морщинку, появившуюся меж ее бровей.

— Извини меня, Рейн. Я знаю, как много это для тебя значило — быть принятым в свете. А теперь из-за меня и моего… — Он зажал ладонью ей рот и грозно прищурился. Когда он убрал руку, она договорила: — …упрямства. Я собиралась сказать «моего упрямства». Теперь ты скорее всего снова стал изгоем. Может, если мы извинимся… Бабушка могла бы опять обратиться к дяде Тедди…

— Да плевать.

— Что? Но ведь ты… — Она не договорила.

— Ну его, этот высший свет. Мы можем заняться чем-нибудь другим — отправиться путешествовать, например. Я знаю, тебе понравится. И потом, мне всегда хотелось прикупить имение…

— Но у тебя уже есть имение.

— У меня? — От изумления глаза его широко раскрылись.

— Стэндвелл. Ты же получил Стэндвелл, когда женился на мне. Это мое приданое.

Лицо его стало задумчивым. Он вдруг сообразил, что за все это время ни разу не поинтересовался приданым жены. Деловая сметка ему отказала.

Видя, что муж нахмурился, Чарити добавила:

— Земли у нас очень неплохие. А подковы в доме можно и снять.

Он ухмыльнулся, радуясь ее практичности и наслаждаясь жаркими поцелуями. Однако что-то связанное со Стэндвеллом все же беспокоило его. Он поднял голову, посмотрел на жену и вспомнил. Ну конечно, ее мучает чувство вины, она считает себя виновной в смерти отца. Потому-то она и приняла так легко на веру нелепые суеверия.

— Если земли такие хорошие… то почему твой отец был все время без гроша? — Он увидел, как глаза жены потемнели и она напряглась всем телом. — Я могу объяснить тебе почему. Он плохо управлял имением. Стэндвелл пришел в такой упадок по причинам, не имеющим ни малейшего отношения к тебе и всем твоим приметам. Чарити, твой отец был хорошим человеком, наверное, даже замечательным. Но он управлял имением плохо и принимал неразумные решения. Ведь это он, решив заняться контрабандой, вышел в море в грозу и шторм. Так почему же ты обвиняешь себя в том, чего даже не знала? Как можно винить себя за последствия поступков других людей? Беспечных, неумелых, необдуманных…

Теперь она готова была принять неприятную правду. Детские воспоминания нахлынули на нее. Но она смотрела на эти сценки из прошлого глазами взрослого человека. Вот ее отец бросает гроссбухи и отправляется на охоту или рыбалку с Гэром и Перси. А сколько раз арендаторы приходили к нему с каким-то делом и не заставали дома! А потом отец говорил бабушке, что арендную плату опять не заплатили, пожимал плечами и приказывал уволить еще кого-нибудь из домашней прислуги. Да, такой способ управления очень отличался от деятельности Рейна, который ежедневно ездил в свою контору и не забывал про тяжкий труд в порту. Нынешняя ночь оказалась ночью прозрений, переломным моментом, когда отбрасываешь девичьи страхи и отказываешься от детских иллюзий. Ее обожаемый отец, покойный Аптон Стэндинг, был и в самом деле славным человеком, но дурно управлял имением. Рейн был прав и насчет остального.

— Но, Рейн, ведь фонари-то погасила все-таки я, своей рукой. Слезы покатились по ее щекам, он утер их. Он чувствовал, что жена освобождается от своих страхов, и испытывал неимоверное облегчение. Теперь остался только один воображаемый грех…

— Да. Фонари. Ты говорила, что это были обычные фонари с сальными свечками внутри? — Она кивнула. Он приподнялся на локте, пытаясь собраться с мыслями. — Чарити, эти фонари никак не могли быть поставлены на окно, чтобы служить путеводными огнями для лодки. В ту ночь бушевала буря, а в такую погоду свет обычного сального фонаря виден метров на пятнадцать, ну, положим, даже на тридцать. Но Гэр и Перси сами сказали, что лодку им пришлось вывести из бухты в море. Неужели свет этих обычных сальных фонарей можно было увидеть на таком большом расстоянии?

Чарити покачала головой, потерла висок дрожащими пальцами, отчаянно пытаясь постичь ход его рассуждений.

— Но если их поставили на окно не для того, чтобы они служили путеводными огнями, то зачем их оставили горящими в пустой комнате?

— Я не знаю. Может, для того, чтобы легче было найти дорогу к дому, когда они уже выберутся на сушу. — Он видел, что она примеривается к такому объяснению, поворачивает его так и сяк. — Чарити, подумай сама: вчера мы с тобой были на крыше, когда бушевала гроза — точно такая же, как в ту ночь, когда погиб твой отец, ты сама сказала. — Он сел, обнял жену за плечи, посмотрел ей в лицо. — Вспомни-ка. Видела ли ты хоть один огонек вчера, когда мы были на крыше? А ведь вокруг полно домов. — Он сильнее сжал ее плечи. Наконец она подняла на него полный муки взор. — Так видела хоть один огонек?

— Нет, — прошептала она.

Разумность этого объяснения, его логичность совершенно подавили ее. Надежда, которая едва теплилась в ее душе, расцвела в твердую уверенность. Не на ней лежала вина за гибель отца! Тяжкий груз, который давил ее так долго, вдруг соскользнул с плеч.

Она целовала мужа, заливалась слезами, смеялась, обнимала его. Незаметно он увлек ее на постель, осыпал ласками, и тела их соединились.

Он любил ее так, как изголодавшийся человек ест хлеб: жадно, страстно, поспешно. И она отвечала ему со всей пылкостью, на которую была способна… Это было пиршество взаимной любви.

А потом, удовлетворенные и довольные, они растянулись на простынях и скоро оказались в объятиях целительного сна.

Проснулись они только на следующее утро, очень поздно, от деликатного покашливания Эверсби. Рейн сел в постели, поспешно натянул одеяло на Чарити, которая тоже приподнялась и спросонья терла глаза. Оба были сильно удивлены появлением Эверсби в их спальне, и тем более его сияющим видом.

— Ваше сиятельство, госпожа виконтесса. — Эверсби поклонился Рейну, однако его широкая улыбка явно была адресована Чарити. — Продукт, который в соответствии с вашим приказом мы каждое утро пытались обнаружить, прочесывая доки, найден! И даже в количестве нескольких фунтов! — Эверсби хлопнул в ладоши, и лакей вкатил в спальню столик на колесах. На серебряном подносе красовались гроздья странных желтых продолговатых плодов. Они были черными на концах, с темноватыми подпалинами.

— Бананы! — Рейн, обернувшись простыней, соскочил с постели.

Чарити и Эверсби обменялись обрадованными, хотя и несколько недоуменными взглядами. И стали наблюдать за его сиятельством, который, как маленький мальчик, сначала протянул руку и неуверенно коснулся одного плода — настоящий ли? — и только потом взял его.

— Довольно-таки спелые, — заметил его сиятельство, надорвал один плод у конца, быстро содрал шкурку, запихал в рот едва ли не половину и содрогнулся от наслаждения. В мгновение ока он прикончил первый плод и сразу же схватил второй, затем третий.

Поедая четвертый, он взглянул на Чарити, которая сидела на краю кровати и наблюдала за ним. Он смутился — что же это он на глазах у жены и прислуги ведет себя как мальчишка? — и спросил:

— Так это ты приказала, чтобы нашли бананы?

Она кивнула. Он просиял и стал настаивать, чтобы она немедленно попробовала заморский фрукт, уверяя, что ей страшно понравится. Она откусила кусочек — банан оказался мягким, мучнистым, очень сладким на вкус. Она заставила себя проглотить вязкую массу, улыбнулась, объявила, что вкус у этих бананов очень «занятный», однако лучше будет, если Рейн сначала сам как следует насладится лакомством… Ну, он и стал наслаждаться, благодарно улыбаясь Чарити.

— Ангелы и бананы, — сказал он с удовлетворенной ухмылкой. — Должно быть, я в раю.




Глава 23


Чарити медленно спускалась по главной лестнице дома в переднюю. На ней было новое муслиновое платье с желто-оранжевым узором из веточек. Она остановилась на полпути, чтобы полюбоваться изящным изгибом перил из полированного красного дерева, белым мраморным полом и колоннами, золоченым карнизом, куполом потолка. Уютная, красивая, изящная передняя — в ее убранстве чувствовалась индивидуальность Рейна.

Пять восхитительных дней минуло с памятного бала. Первые три дня они с Рейном только и делали, что предавались любви, валялись в спальне, хохотали, ходили по дому в обнимку, гуляли в парке.

Но наступил четвертый день. Рейн, поднявшись ни свет ни заря, уехал в свою контору, и все в доме вошло в обычную колею. Затем явилась графиня Суинфорд с визитом. Просидела она всего четверть часа, как и положено, и беседа состояла из обмена любезностями, восхвалений в адрес шляпных мастериц и обсуждения вопроса, кто куда уезжает на лето. Но сама обыденность этого утреннего визита свидетельствовала о том, что виконт и виконтесса Оксли по-прежнему приняты в свете и их не станут сторониться из-за странного поведения на балу у Сазерлендов. Видимо, большой свет счел проделку Рейна следствием умопомрачения от любви и отнесся к нему снисходительно.

Чарити в задумчивости стояла на ступенях лестницы, когда внизу, в арке коридора, появился Брокуэй. Бедняга изо всех сил тянул что-то, пыжился, бормотал себе под нос. Чарити спустилась на несколько ступеней, чтобы посмотреть, в чем дело, и, разумеется, это оказался Вулфрам. Пес сидел на заду, упершись всеми четырьмя лапами в пол, и всем своим видом демонстрировал, что гулять не пойдет. Чарити поспешила вниз, помочь Брокуэю, но Вулфрам посмотрел на хозяйку виновато и продолжал упираться.

— Ну же, Вулфи, куда это годится! Если будешь так себя вести, мы не возьмем тебя в парк. — Пес ничуть не раскаялся, а уперся еще сильнее. Похоже, он обиделся на ультиматум хозяйки. — Очень хорошо. — Она взяла у Брокуэя поводок и потащила пса обратно в кабинет Рейна. В кабинете она склонилась над ним, чтобы отвязать поводок, не переставая бранить упрямое животное: — Как тебе не стыдно, Вулфрам! Хорошо, что хоть Рейна дома нет…

Тут из парадной донеслись голоса — какой-то гость явился в Оксли-Хаус. Чарити, возившаяся с узлом поводка, напряженно прислушалась. Вулфи поднял единственное ухо, повел носом, забеспокоился. И вдруг рванулся из ее рук с такой силой, что Чарити плюхнулась на пол. Вскочив, она с громким криком бросилась в погоню за псом, который успел выскочить в переднюю, и наконец нагнала его. Пес стоял и злобно смотрел на… Салливана Пинноу.

— Барон! — Лицо Чарити порозовело.

— Виконтесса, — отозвался Пинноу, поклонился, сделал шаг к ней.

Вулфи прыгнул между ними, припал к земле, зарычал и оскалился.

Пинноу отшатнулся, Брокуэй кинулся к псу, схватил его за поводок, который так и остался привязанным к ошейнику. А в следующее мгновение подоспел Эверсби с одним из лакеев, и втроем им кое-как удалось усмирить Вулфрама. Чарити, прижимая руку к сердцу, извинилась и приказала Брокуэю с Джорданом пойти прогулять пса, и как следует. Когда пса наконец вывели на крыльцо, она попросила Эверсби позвать леди Кэтрин и леди Маргарет… и подать им чаю.

— Прошу простить меня, миледи. — Эверсби даже поморщился. — Я забыл сообщить вам. Леди Маргарет решила сегодня утром нанести визит герцогу, а леди Кэтрин сочла за благо поехать вместе с ней.

Сердце у Чарити упало. Ей придется принимать этого противного барона одной. Она провела его в гостиную, которую тот окинул оценивающим взглядом. Его холодные голубые глаза обежали золоченые карнизы, ковры на полу, богатую мебель и картины. А пока он разглядывал мир, в котором обитала теперь Чарити, она незаметно рассматривала своего прежнего жениха.

В его манере держаться появилось что-то суетливое, и одет он был, против обыкновения, несколько небрежно. На перчатке лоснилось жирное пятно, крахмальные воротнички загибались с одной стороны, синий сюртук выглядел так, будто барон в нем спал. Глаза у него запали, морщины в углах рта обозначились резче. Когда он обратил свои ледяные голубые глаза на нее, Чарити вдруг пробрал холод.

— Какое дело привело вас в Лондон, барон? — Она пригласила его присесть, села и сама. Однако он не стал садиться, а подошел к ее креслу и стал прямо перед ней, глядя на нее оскорбительно фамильярно.

— Дело, которое сулит некоторые выгоды, — ответил он, скривив губы в многозначительной улыбке — Я отошел от судейской деятельности и общественной жизни… — «Ввиду того, что мне грозит арест и тюремное заключение», — злобно договорил он про себя.

Он бежал из Девоншира пять дней назад, когда ревизоры уже раскрыли его не слишком-то хитрые финансовые махинации и принялись за бумажный хаос. Возможно, его уже объявили в розыск, а сумма, которую он успел прихватить, была ничтожной. Безнадежное положение требует отчаянных мер. И, прибыв в Лондон, барон составил план, чтобы перехватить немного денег, а заодно и отомстить.

— А вы, ваше сиятельство, неплохо, вижу, устроились. — Пинноу разгладил жилет и холодно улыбнулся: — Вы, верно, и не подозревали, как богат этот Оксли. — Он злобно сверкнул на Чарити глазами. — А может, предполагали. Что ж, это делает честь вашей проницательности. А вот я едва не сплоховал… едва не упустил замечательную возможность поправить свои дела, заглядевшись на вас.

Чарити была потрясена и не нашлась что ответить. В дверях появился Эверсби, кативший столик с чайными принадлежностями и пирожными. Она повернулась к дворецкому и дрожащей рукой сделала ему знак удалиться.

— Не надо чаю, Эверсби. Барон уже уходит. Озадаченный дворецкий вышел, выкатив за собой тележку.

Чарити встала и посмотрела барону прямо в лицо. Ужас вдруг объял ее. Ведь она была дома фактически одна, если не считать Эверсби, которого она так непредусмотрительно отослала, да две-три служанки прибирались в дальних комнатах. Она ясно понимала, что барон явился не с визитом вежливости. Но чего он хотел от нее?

Пинноу приметил страх в ее глазах, и на лице его появилось выражение мстительной радости.

— Вам известно, леди Чарити, что, как мировой судья округа Мортхоу, я был осведомлен обо всем происходящем во вверенном мне районе. Мне удалось узнать много такого, что славные жители округа Мортхоу предпочли бы скрыть от общественного мнения. — Холодная улыбка появилась на губах барона.

Чарити подобралась.

— Совсем недавно до меня дошли слухи, что ваш покойный отец занимался противозаконными делами. Ваш отец, миледи, был контрабандист. И у меня есть показания Гэра Дэвиса и Перси Холла, подтверждающие это. Я поймал их на браконьерстве…

Чарити побледнела.

— Гэр и Перси… ни за что не сказали бы такого о моем отце. — Она вздернула подбородок, пытаясь побороть одолевавшую ее слабость. — Я не верю ни одному вашему слову.

— Ну, душа моя, веришь ты или нет, невелика разница. — Пинноу надвинулся на нее. — Власти-то поверят. И твой драгоценный муженек тоже. Воображаю, что начнется, когда он узнает, что его молодая женушка — дочка обыкновенного преступника.

Плечи Чарити дрогнули, руки сжались в кулаки. Щеки пылали. Негодяй! Как он осмелился прийти сюда?!

— Но я могу устроить так, что сведения о преступлениях покойного сквайра исчезнут, уплывут вместе со мной за границу… но за определенную плату.

Чарити отшатнулась. Теперь она наконец поняла, в чем заключался план барона. Он рассчитывал получить деньги за свое молчание.

— Мой муж знает все о деятельности моего отца. Он узнал об этом еще до того, как мы поженились, — заявила она с горячностью.

Барон пришел в сильный гнев.

— Что ж, если здесь мои сведения не встретили достойного приема, обратимся к властям. Уверен, они немедленно начнут подробное расследование. И я позабочусь о том, чтобы имя вашего мужа фигурировало в процессе. Ведь Стэндвелл пойдет с молотка в счет репараций. Полагаю, газеты осветят этот процесс достойным образом.

Чарити отчаянно пыталась найти выход. Барон вполне способен на такое. Он пойдет и донесет властям… и в редакции газет заглянет… и тогда прощай репутация в свете, которую они только-только начали зарабатывать. На мгновение она даже заколебалась и подумала, а не заплатить ли барону за молчание. Но тут ей вспомнилось, как Рейн только плечами пожал, когда она забеспокоилась, что их репутация в свете будет погублена, и еще сказал, что они могут бросить свет и отправиться путешествовать или уехать жить в Стэндвелл. Она вскинула голову, взглянула еще раз на бледное, хитрое лицо барона. А что, если не поддаваться шантажу?

— Барон, ваше право поступать так, как вам велит честь. Идите к властям, обратитесь в газеты. Исполните свой гражданский долг. Расскажите всем свои нелепые басни. А там посмотрим, кому поверят, виконту Оксли или… — тут она многозначительно посмотрела на мятый воротничок барона, — или бывшему мировому судье.

Отказ, да еще высказанный с такой царственной надменностью, уязвил барона в самое сердце. Кулаки его бессильно сжались.

— Дрянь, ведьма. Ты думаешь, я просто так говорю? Полагаешь, до дела не дойдет, да?

— Мне ваше мнение неинтересно, барон. А теперь будьте любезны покинуть мой дом… И не вынуждайте меня звать прислугу…

Она увидела по лицу барона, что он побежден. Вот только она не поняла, что противнику ее нечего терять. Визитер схватил Чарити за плечи и зашипел ей прямо в лицо:

— Дрянь, заносчивая стерва, ведьма! Ты уже один раз спутала мне карты, так не думай, что и теперь это сойдет тебе с рук! — Он с нечеловеческой силой тряс ее, скручивал ей руки и рычал: — Я ведь поклялся, что отомщу тебе за предательство! Ты заплатишь мне за все и деньгами, и своим телом! Пойдешь со мной!

Глаза его горели адским огнем, на тонких губах пузырилась пена. Она была права: барон не собирался обращаться к властям, но она загнала его в угол и игра стала неизмеримо опаснее.

— Отпустите меня! Вы не смеете… — Но только она раскрыла рот, чтобы закричать в голос, как барон вытащил из внутреннего кармана сюртука очень острый стилет и угрожающе повертел лезвием перед самым ее носом.

— Заткнись, ведьма. — Глаза барона горели желтым огнем, и не было никаких сомнений, что он не только пустит стилет в ход, а еще и получит от этого удовольствие. Голос отказал Чарити. — Ты пойдешь со мной, — повторил барон, еще крепче впиваясь пальцами ей в руку и касаясь лезвием подбородка. — Если твой обожаемый супруг соблаговолит заплатить, может, я и отпущу тебя… когда сочту нужным. Во сколько он оценит тело своей жены? — И он разразился жутким смехом, так что у Чарити кровь застыла в жилах. — Что, потянешь на тысячу фунтов?

— Вам придется ответить за это, — прохрипела она, глядя на барона потемневшими глазами. Но стальной клинок двинулся по нежной коже ее груди с такой решительностью, что она подчинилась.

— Ведь он примчался в Девоншир, чтобы помешать нашему браку. Так, может, он даст за тебя пять тысяч? Или больше? — Барон выпрямился и с наслаждением наблюдал, как ужас мечется в ее глазах. — Что ж, мы совершим с вами небольшую прогулку, миледи, и будьте добры вести себя прилично.

— Рано или поздно вас найдут!

— Но вас могут не найти, милочка. — Барон крепко взял ее под руку, острие стилета кольнуло ее в ребра. — Ну, шагай!

Она пошла, отчаянно оглядываясь вокруг в надежде, что увидит Эверсби, или Брокуэя с Вулфи, или хотя бы кого-то из горничных. Но никто не встретился им по пути, и они вышли на крыльцо. На улице было пусто — ни кареты, ни прохожего, никто не прогуливался в парке. Чарити перепугалась и было уперлась, но стилет опять кольнул ее.

— Шагай! — прошипел барон. — А не то зарежу тебя прямо здесь.

Чарити приходилось почти бежать, чтобы поспеть за длинноногим бароном, но это было и к лучшему: у нее не оставалось сил, чтобы испугаться того, что ее ждет впереди…

На первый взгляд они с бароном выглядели обычной парой, спешащей куда-то по лондонским улицам. Однако Брокуэю, находившемуся на другом конце парка, показалось странным это внезапное появление молодой хозяйки с ее гостем на улице. Но только он собрался сообщить о своих подозрениях младшему лакею, как Вулфрам, заметив хозяйку, стал рваться с поводка, оглашая окрестности громоподобным лаем.

Брокуэй и младший лакей еле удерживали поводок, и им почти удалось подтянуть пса к себе, но тут узел, крепивший поводок к ошейнику, который Чарити успела-таки изрядно ослабить, развязался, и Вулфи, оглушительно лая, стрелой помчался по улице, держа курс на тот угол, за которым скрылись барон и Чарити. Брокуэй пытался преследовать пса, благо было слышно его гавканье, но затем все смолкло, ни хозяйки, ни ее пса-громадины видно не было. Брокуэй в растерянности остановился, отдышался, а потом побрел назад, к Оксли-Хаус, размышляя о том, как он объяснит все мистеру Эверсби… и его сиятельству.

Вулфрам же смолк, потому что стоял на очередном углу и, тяжело дыша, вертел головой, пытаясь углядеть хозяйку и противного барона. Нюх у пса был не слишком острый, он не мог преследовать жертву только по следу, ему надо было видеть ее. И тут какое-то движение привлекло его внимание у дальнего угла. Но когда он добежал туда, перед ним открылся совершенно пустой переулок. Пес уткнулся громадным носом в землю и принялся бегать туда-сюда, старательно принюхиваясь.

«Люди, — думал пес, разбирая запахи, — слишком много людей!» Переулок пах ночным горшком… и котами, и сыростью, а вот едой не пахло совсем. Пес поднял голову, втянул носом воздух, и ноздрей его достигла слабая струйка запаха роз… Мисс Чарити!.. Пес закрутил головой, пытаясь определить, с какой стороны запах сильнее, а затем пустился бегом, держа нос у земли.

Дважды ему удалось снова ощутить запах роз, и он вел в порт, к докам. Пес уворачивался от пинков, которыми его норовили наградить матросы, шмыгал между грохочущими телегами, вынюхивал и выглядывал. «Еда!» Пес остановился возле булочной, пустил слюни. Это было ошибкой, целая минута ушла на то, чтобы избавиться от сладостного запаха сдобы и корицы. След успел остыть, и пес остановился, окруженный великим множеством новых для него, солоноватых и непонятных запахов. Он был в порту.

Пес опустил голову, стыдливо поджал хвост. Все из-за еды! И тут в его собачьем мозгу всплыло сладостное воспоминание — сандаловое дерево, и сразу припомнились сильные крепкие руки. «Сиятельство»! Надо найти «сиятельство», вот что! Значит, нужно бежать домой.

Пинноу тащил Чарити по безлюдным улицам и переулкам, да и те быстро сменились кварталами трущоб и кабаков, которые тоже вскоре остались позади, и пошли склады, какие-то длинные строения. Они приближались к порту.

Наконец барон, ни на секунду не позволявший ей забыть о стилете, втолкнул ее в какой-то полуразвалившийся кирпичный склад и, подталкивая, погнал по темному лабиринту между сложенными ящиками и бочками. Впереди замаячил свет, и они вышли на свободный пятачок, освещенный фонарем. Посреди стояла бочка, за которой, как за столом, сидели несколько оборванцев и играли в карты. Завидев барона, они оторвались от своего занятия и с интересом принялись разглядывать его самого, его стилет и пленницу.

— Ты! — Барон вперил взгляд в ближайшего оборванца. — Пойди скажи своему капитану, что у меня есть для него новое предложение.

В следующее мгновение он уже тащил Чарити по какой-то шаткой лестнице, затем втолкнул внутрь помещения, почти полностью забитого канатами, сетками для подъема грузов, рулонами парусины, и наконец выпустил ее. Чарити повернулась, потирая руку. Барон стоял в дверях, поигрывая стилетом, который ему явно нравился, и смотрел на нее.

— Вам это не пройдет даром, барон. — Чарити пыталась собраться с силами. До этого она была парализована страхом перед стилетом, коловшим ей ребра. Теперь в голове прояснилось… и она поняла, что оказалась в ловушке.

— Дорогуша, я притащил тебя в порт. Ты у меня в руках. Теперь надо только дать знать твоему драгоценному виконту, сколько он должен заплатить за тебя. Подумать только, ты отдалась этому мерзавцу, а потом как ни в чем не бывало согласилась выйти за меня! Ну, ты мне заплатишь, и той же монетой.

И барон пошел на нее, сверкая глазами. Губы его кривились в плотоядной ухмылке. Чарити попятилась, заметалась, полезла на груду свертков с парусиной, по бочкам. Но барон поймал ее, и она оказалась припертой к дальней стене. Костлявое тело Пинноу прижалось к ней, лезвие стилета коснулось ее горла.

— Ах ты, ведьма! Я помню вкус твоих губ… и могу заставить тебя извиваться и стонать от страсти… — И барон схватил ее за грудь.

— Мне ваши прикосновения противны, — прохрипела Чарити и толкнула барона изо всех сил. Тот пошатнулся, изумился. Вдруг лицо его побагровело, он размахнулся и ударил ее кулаком по голове.

От страшного удара искры посыпались у нее из глаз… а затем наступила темнота и Чарити мешком свалилась на пол возле кирпичной стены.

Леди Маргарет и леди Кэтрин явились домой далеко за полдень, обе в прескверном настроении.

— Нет, ваши жуткие амулеты — это просто бич какой-то! — ворчала леди Кэтрин, развязывая ленты шляпы. — Удивительно, как леди Мельбурн не свалилась в обморок!

— Дура ваша леди Мельбурн! Можно подумать, она хорьковых лапок никогда не видала! — огрызалась старая дама, снимая шаль.

— Скоро мне никуда нельзя будет и носа показать! — Леди Кэтрин сжала пальцами виски. — За какую-то неделю вы со своими кошмарными лапками перепугали половину моих знакомых!

Эверсби поспешно вбежал в переднюю, но, увидев, что это всего-навсего старухи вернулись домой, не смог скрыть своего огорчения.

— Я-то думал, это Вулфрам вернулся! — вырвалось у дворецкого.

— А что, Вулфрам сбежал? — осведомилась леди Маргарет.

— Он сегодня во время прогулки сорвался с поводка у Брокуэя и Джордана и удрал. Вот уже несколько часов как его нет.

— Этого еще недоставало! — воскликнула леди Кэтрин.

— Понимаете, он увидел, как леди Чарити уходит с тем джентльменом, и бросился за ними вдогонку… — Эверсби покосился на Брокуэя и, превозмогая смущение, добавил; — Мне не хотелось бы тревожить вас из-за пустяков, и, возможно, это вообще не мое дело, но… леди Чарити тоже до сих пор не вернулась.

— Но куда она могла пойти? — изумилась леди Кэтрин.

— И что за джентльмен такой? — нахмурилась леди Маргарет. Эверсби поправил галстук, откашлялся и, проверив, тут ли Брокуэй, заговорил:

— К ее сиятельству зашел утром с визитом некий джентльмен. Госпоже виконтессе, судя по всему, джентльмен этот был знаком. Она приказала подать чай в гостиную, однако когда я принес его, мне было сказано, что гость не задержится и чай пить не будет… Я вернулся на кухню. А потом Брокуэй сказал мне, что видел, как миледи вышла на крыльцо с этим джентльменом, и добавил, что ему это показалось странным… — Тут Эверсби взмахнул рукой, давая знак Брокуэю, что пришла его очередь продолжить рассказ.

Брокуэй сделал шаг вперед.

— Я не сразу сообразил, что же мне показалось таким странным. Тут еще Вулфрам принялся лаять и рваться как безумный, поводок отвязался, потом я бежал за псом. И только вернувшись домой, я понял, что же меня удивило: ее сиятельство вышла на улицу, не надев ни шляпки, ни перчаток! И держался этот джентльмен к миледи что-то очень уж близко, и шли они слишком быстро…

— Ад и преисподняя! — Леди Маргарет накинулась на Эверсби: — Кто он, этот джентльмен? Как он выглядел? Имя у него было?

— Высокий, светловолосый… кажется, ее сиятельство назвала его «барон»… — Эверсби покраснел, кинул умоляющий взгляд на Брокуэя. Тот только беспомощно пожал плечами. — Барон Минноу… или Пенни?

— Пинноу? — Леди Маргарет чуть не задохнулась. — Барон Пинноу!

— Именно! — хором подтвердили дворецкий и лакей.

— Боже всемогущий, смилуйся над нами. — Леди Маргарет побледнела и схватилась за свои амулеты. — Он явился в Лондон.

— Да кто это? — не выдержала леди Кэтрин, ничего не понимая, но сильно перепугавшись.

— Барон Пинноу, за которого чуть не выскочила Чарити в Девоншире. Он сильно обозлился оттого, что венчание не состоялось, да еще все кончилось для него конфузом. И, уходя из церкви, поклялся отомстить… — Тут старуха подскочила как ужаленная и завопила: — Надо немедленно сообщить его сиятельству! Чарити в беде!

Брокуэй бежал почти всю дорогу до конторы Рейна, где его, увы, не нашел. Он кинулся в клуб, но и там верного лакея ждала неудача: его сиятельство виконт Оксли где-то на деловой встрече, сказали ему. Брокуэй и в конторе, и в клубе оставил сообщение для хозяина и вернулся домой расстроенный. Хозяин мог воротиться еще очень не скоро.

Только три часа спустя, когда уже совсем стемнело, Рейн пришел домой, где его встретили изнывающие от беспокойства леди Кэтрин, леди Маргарет и Эверсби и огорошили славной новостью: Чарити пропала. Леди Маргарет была совершенно вне себя и только вопила:

— Пинноу! Это Пинноу!

При одном упоминании этого имени Рейн насторожился. Он вполуха слушал рассказ об исчезновении Чарити, сам же вспоминал о том, как Пинноу в церкви клялся отомстить за свой позор, и пытался сообразить, что этот ничтожный барон мог затеять. Разумеется, Рейн не питал иллюзий: нрав злопамятного барона вряд ли улучшился за тот месяц, что прошел со дня его несостоявшегося венчания, и обиды он, конечно, не простил. Однако у Рейна в голове не укладывалось, как дворянин, имеющий баронский титул, человек не бедный, мировой судья, решился на похищение чужой жены, да еще такое дерзкое — средь бела дня…

Рейн встал, объявил с мрачным видом, что, прежде чем обращаться к полиции, он предпримет сам кое-какие меры разыскного характера… но договорить ему не удалось: в передней поднялся шум. Рейн кинулся туда, за ним обе старухи и прислуга.

В передней они увидели Брокуэя, который держал железной хваткой в одной руке Гэра Дэвиса, в другой — Перси Холла. Вид у незадачливых приятелей был еще более помятый и жалкий, чем обычно.

— Ваше сиятельство! — завопил сразу же Перси. — Быть беде, большой беде!

Рейн сделал Брокуэю знак, и лакей выпустил своих приятелей. Они встали перед Рейном, держа шапки в руках. Лица у обоих были унылые.

— Какого дьявола вы тут делаете?

— Ваше сиятельство, — заговорил Гэр, — мы приехали, чтобы предупредить вас о беде! Барон знает про покойного сквайра, про контрабанду!

— Барон застукал нас, — подхватил Перси. — Ну, браконьерствовали мы маленько. И он так принялся крутить нам хвосты, что просто Боже мой… А Гэр, он человек, к боли непривычный… — Тут Гэр повесил голову. — Ну и… И этот барон все про вас выспрашивал, ваше сиятельство.

— Отвез нас в город, в острог, значит, там мы и сидели. Только третьего дня и вышли. — И Гэр дернул приятеля за рукав, чтобы тот подтвердил информацию. — Да, третьего дня. Пришли какие-то другие, и нас выпустили… сказали, у нас теперь новый мировой судья…

— А мы сразу в Лондон, ваше сиятельство, — перебил Перси, — предупредить вас.

— Верхом, — добавил Гэр и содрогнулся.

— Так Пинноу больше не мировой судья?

— Проворовался мздоимец… хотели его засадить, да он сбежал.

— Что?! — Рейн схватил Перси за грудки. Сердце его упало. Так Пинноу теперь не благополучный дворянин, с положением и состоянием, а беглый преступник… Потому-то он и явился в Лондон… Значит, он действительно похитил Чарити силой. Рейн выпустил перепуганного Перси и крикнул несчастной леди Маргарет: — Если хоть волос упадет с головы Чарити из-за этого вашего мерзавца барона, то, считайте, он покойник!

Тут поднялся немыслимый шум, пока Рейн не рявкнул как следует. Он взял командование на себя и первым делом приказал Брокуэю бежать в полицию. Лакей кинулся выполнять приказание, но только он раскрыл дверь, как с крыльца на него прыгнуло что-то громадное, лохматое и оглушительно залаяло.

Это вернулся Вулфрам! Пес тяжело дышал и скакал по передней с громким лаем, все время подбегая к Рейну. Тот с трудом успокоил его.

— Он знает, где Чарити! — выскочила вперед леди Маргарет. — Он побежал за ними. По крайней мере ему известно направление. Чарити? Где Чарити? — обратилась старуха к псу. Пес залаял с новой силой, завертелся юлой и рванулся к двери. — Ищи Чарити! Ищи!

Пес, не добежав до двери, вдруг вернулся к Рейну и гавкнул с такой настоятельностью, что Рейн поверил.

— Ты идешь в полицию, — приказал он Брокуэю, затем схватил Гэра и Перси, потянул к двери. — А вы идете со мной.

Леди Маргарет быстро сделала им вслед тайный цыганский знак-оберег и, обернувшись к леди Кэтрин, зашептала:

— Я знала, что случится ужасная беда… но никак не думала, что с Чарити. Раньше несчастья всегда валились на головы других людей… — Тут старухе вспомнилась цыганская княжна и зловещие слова: «Жизнь за жизнь. Жертва любящего сердца».

Леди Кэтрин, увидев лицо леди Маргарет, вскинула подбородок и царственно сказала:

— Не бойся, старая перечница. Мой внук обязательно разыщет девочку. Не зря же его весь Лондон за глаза зовет Бульдогом Остином.

Вулфрам вел их по темным улицам, петляя и сворачивая то налево, то направо. Наконец на узкой темной улочке возле самого порта пес остановился Побегал взад-вперед, тычась носом в булыжник мостовой, и встал. Здесь он потерял след.

— Что ж, по крайней мере мы знаем, что они где-то в доках недалеко отсюда. Но собирается ли негодяй сесть на корабль или просто прячется здесь? — Глаза Рейна недобро сверкнули. — Впрочем, не важно. Хорошее же место он выбрал себе в качестве укрытия, нечего сказать: и доки, и весь порт я знаю как свои пять пальцев. — Он замолк, призадумался и добавил: — К тому же многие люди здесь мне очень обязаны. Ведь не может быть, чтобы совсем никто их не видел!

Они разделились — Гэр пошел с Перси, Рейн с Вулфрамом — и принялись методично обходить улицы, расспрашивая всех встречных и поперечных. Рейн побывал во всех кабаках и в каждом находил знакомцев. И все предлагали свою помощь. Очень скоро целые толпы грузчиков, рыбаков и матросов и всякого портового сброда ходили по улицам, и из уст в уста передавалась весть: у Бульдога Остина увели его женщину. И он хочет получить ее назад.




Глава 24


Чарити лежала на подстилке из прелой парусины всего в нескольких кварталах от того места, куда привел спешивших ей на выручку друзей Вулфрам. Кулак Пинноу угодил ей прямо в висок, и она потеряла сознание. Кляня на чем свет стоит свой горячий нрав, барон перетащил ее бесчувственное тело на груду парусины и ушел, так как ему надо было снова переговорить с капитаном того дрянного суденышка, на котором барон собирался без излишней огласки отбыть в Индию. Бедового капитана придется посвятить в эту историю с похищением.

Какое-то время Чарити пребывала в благословенном беспамятстве, но в конце концов сознание стало постепенно возвращаться к ней. В голове гудело, страшно было и думать, что с ней будет дальше, и очень хотелось снова провалиться в забытье. Но она заставила себя очнуться. Вокруг было темно и очень противно пахло.

Внезапно во тьме над ее головой замерцал свет. Она вся сжалась и крепко зажмурила глаза. Пошевелиться она была не в состоянии. Раздался мужской смех, грубый, наглый, похотливый, потом кто-то заговорил:

— А хорошую девку ты отхватил, Пинноу. Волосы желтые, что твой лютик, а кожа как перламутр. Прямо слюнки текут. — Чарити с трудом сдержалась, чтобы не раскрыть глаза. — Так, говоришь, муж у нее аристократ и с тугим кошельком?

— Денег у него куры не клюют… и связи имеются, — раздался голос Пинноу. — Уж он у меня заплатит за все… и с лихвой.

— Выкуп требовать — дело непростое… Тут чуть что пошло не так, и пиши пропало, — продолжал противный голос. — Муж, конечно, захочет ее вернуть, эдакую-то красотку, еще бы! Но если ты и в самом деле желаешь за нее хорошо получить, то зачем отдавать ее вообще? Слушай мое слово: заберем девчонку с собой, и все тут. Да она нам принесет целое состояние! Есть у меня на примете один старый паша, лакомый до блондинок.

— Ну, я… я как-то не думал об этом… — Пинноу замялся, помолчал, обдумывая предложение. Противный голос зазвучал снова, соблазняя:

— Ведь в Индию путь неблизкий, Пинноу. Девчонка очень скрасит нам дорогу — и мне, и тебе…

Последовало долгое молчание, затем барон злобно прошипел:

— Согласен. Возьмем ее с собой.

— Тогда чем раньше мы отчалим, тем лучше. Я готов поднять паруса завтра на рассвете.

Чарити слышала, как скрипнула и затворилась дверь, как стих звук шагов. Убедившись, что она одна, Чарити приподнялась на своем жалком ложе. Ее била дрожь. Она потихоньку села, обхватила себя за плечи руками. В голове гудело, но от этого ужас ее положения казался даже реальнее. Значит, барон и его сообщник вовсе не собираются отпускать ее, после того как получат выкуп! Они решили ее продать…

Она вскочила. Нужно выбираться отсюда! Ощупью она добралась до двери, из-под которой пробивался слабый свет, но дверь была крепкая и заперта на замок. Окон не было. Спотыкаясь и падая в темноте, она вернулась к своему ложу.

Впервые в жизни несчастье случалось с ней самой! Ей угрожали, ее похитили, ее ударили… будущее сулило ей целую череду несчастий, одно хуже другого. Неужели коварная судьба долгие годы прикапливала для нее беды, чтобы обрушить их на ее голову разом? Ее увезут от Рейна… из Англии… ей грозит насилие… ее продадут какому-то толстому паше…

Ей казалось, что удушающая тьма ее тюрьмы проникает в легкие, в мысли, в самую душу. Измученный рассудок, гибнущий в этом море отчаяния, пытался найти спасение. Рейн. Она вспомнила его светлые решительные глаза и упрямый подбородок. Его лицо вдруг всплыло перед ее мысленным взором… прекрасное, загорелое, смелое и властное. Губы шевельнулись, и Рейн заговорил со свойственной ему неумолимой логикой: «Она, Чарити, никакая не ведьма… Страх точит человека изнутри… Я буду сражаться за свою любовь до последнего… Наша любовь так сильна, что никакие беды ей нипочем…» Эти слова мужа отпечатались в ее сердце и мыслях, они были внушены любовью. Упрямое тепло расходилось от них по всему телу, согревало ледяные руки и ноги, придавало ей сил, укрепляло дух.

Рейн был готов даже погибнуть за нее. И теперь она тоже будет сражаться за свою любовь. Словно новое сердце билось в ее груди. Она так просто не поддастся этому Пинноу!

Рейн с Вулфрамом, Гэр и Перси исходили все доки вдоль и поперек, но безрезультатно. Десятки докеров и всякого разного люда, которому случалось работать на Бульдога Остина, шныряли по всему порту в надежде разузнать что-нибудь о пропавшей женщине, но напрасно. Ближе к рассвету к ним присоединилось немало моряков, и даже несколько морских офицеров. Один из них, капитан и давний приятель Рейна, резонно заметил, что если Рейн и дальше будет так же бессистемно метаться по порту, то его невозможно будет обнаружить в случае необходимости, и посоветовал ему засесть где-нибудь и ждать развития событий. Рейн выбрал в качестве штаба таверну «Серая чайка» и послал сообщить в Оксли-Хаус, где его можно найти.

Он метался по таверне, изнемогая от душевной муки, представляя, что будет, если ярость Пинноу обрушится на его беззащитную Чарити. Оставалось только надеяться, что его добровольные помощники сумеют найти ее след… когда будет еще не слишком поздно.




На исходе ночи за Чарити пришли. Она продумала план до мелочей и заставила себя отбросить страх и сомнения. Когда ее потащат с этого склада на корабль, вынесут на улицу, она получит единственный шанс ошеломить своих похитителей неожиданным сопротивлением и дикими воплями и вырваться на волю.

Поэтому она снова улеглась на сложенную парусину в прежней позе, чтобы Пинноу решил, будто она так и не приходила в сознание. Барон ворчал, тряс ее, даже шлепал легонько по щекам, но она упорно хранила неподвижность. Утробный похабный смех нескольких мужчин, явившихся помочь, и их сальные шуточки только обозлили барона. Он приказал им убираться — сам как-нибудь справится.

Нести обмякшее тело было нелегко, но барону совсем не хотелось подпускать этих мужланов к своей прекрасной добыче. Наконец они выбрались со склада на улицу. Чарити потихоньку взглянула из-под ресниц, чтобы сориентироваться, собрала все свое мужество, мышцы ее сами собой напряглись, сердце заколотилось как бешеное. Есть ли на этой улице хоть один живой человек, кроме похитителей? Она выждала еще мгновение, вознесла короткую молитву… И забилась в руках у Пинноу, молотя его кулаками и визжа. Барон чуть не выронил ее от испуга, она вывернулась и умудрилась нащупать ногами землю. Вырвавшись из его рук и истошным голосом призывая на помощь, она кинулась бежать. Но победа была недолгой: матросы, сопровождавшие барона, в два прыжка догнали ее, схватили за юбку, скрутили. Она отбивалась и кусалась и даже сумела издать еще один душераздирающий вопль, но тут ей заткнули рот грязным платком и веревкой прикрутили руки к телу.

Через несколько минут ее извивающееся мычащее тело снова несли по докам, потом по причалу, к кораблю. Она в ужасе забилась у них в руках, увидев над головой мачты, а внизу, под сходнями, воду. Рассудок ее кричал, что этого не может быть… ее план не мог не сработать! Но ее втащили как куль по узкому коридору, внесли в пустую грязную каюту и швырнули на койку.

От ярости Пинноу ее спасло появление капитана, который был вне себя от гнева. Немедленно началась перебранка, стали выяснять, кто виноват, капитан и барон орали друг на друга и никак не могли решить, обратил ли кто внимание на вопли пленницы. Наконец капитан потащил Пинноу на палубу. Чарити завертелась на койке и сумела ослабить не слишком тщательно затянутые веревки, а потом и освободиться от них. Вытащила грязный платок изо рта. Увы, она была надежно заперта в полутемной каморке-каюте с одним крошечным оконцем… в которое она, впрочем, могла и пролезть. Она поспешила встать на койке, раскрыть оконце и высунуться в него. Перед ней, всего-то метрах в двух-трех, были камни пустынной набережной. А внизу плескалась вода… черная, холодная. Рыдание вырвалось из ее груди: она смертельно боялась воды.

Перед самым рассветом к скромной таверне «Серая чайка» подкатила, грохоча колесами, карета. Из нее вылезли леди Маргарет и леди Кэтрин. Старухи объявили, что они не в силах сидеть дома, зная, в какой опасности Чарити, и лучше останутся в таверне, где несут бессонную вахту остальные. Но тут сквозь толпу пробился худющий парень, частенько подрабатывавший на одном из складов Рейна. Пыхтя и отдуваясь, он сообщил, что слышал, как кричала и звала на помощь женщина в восточном конце доков… и он сам видел, как кого-то — похоже, женщину — тащили на корабль, который что-то очень уж поспешно готовят к отплытию. Быстро выяснилось, что корабль называется «Леди Удача».

Рейн пулей вылетел из таверны и помчался к причалу. За ним устремились Гэр, Перси, разношерстная толпа портовых обитателей и несколько констеблей. По пути он кидался на всех моряков с вопросом, где стоит «Леди Удача». Большинство только недоуменно пожимало плечами, но наконец нашелся матрос, который сразу ткнул пальцем в направлении каменного причала, у которого стоял корабль с поднятыми парусами.

Сердце в груди у Рейна отчаянно билось, но гнев придал ему сил; он побежал еще быстрее и достиг сходней «Леди Удачи» в тот момент, когда матросы, суетившиеся на палубе, заметили бегущую по набережной толпу. Двое матросов подскочили к сходням в надежде остановить его, но Рейн пригнулся, ринулся на них, сбил с ног и оказался на палубе. Тут он увидел Салливана Пинноу, стоявшего на шканцах, и кинулся туда. За спиной его слышались топот, вопли, шум борьбы, так как Гэр, Перси и прочие пытались проникнуть на борт вслед за ним.

Тут капитан крикнул, чтобы сбросили сходни, и начался настоящий хаос. Корабль заскрипел, застонал, верхние паруса поймали ветер, и корпус корабля дрогнул. Гэр, Перси и толпа сторонников, едва не свалившихся вместе со сходнями в черную воду, сгрудились на набережной и беспомощно наблюдали за тем, как Рейн, загнавший перепуганного Пинноу в угол, лупит его кулаками, нанося удары в лицо и в живот. Внезапно в руке Пинноу сверкнул клинок, но Рейн ловко перехватил руку противника, и скоро Пинноу, удерживаемый могучими руками, почувствовал стилет у своего горла.

— Где она? Где Чарити?! — заорал Рейн, гневно глядя на капитана. — Я хочу забрать свою жену — отведите меня к ней, не то я перережу горло этому мерзавцу.

Капитан взмахом руки приказал отступить матросам, которые готовы уже были броситься на Рейна, и сказал:

— Она внизу.

— Показывай где! — прорычал Рейн.

Капитан подчинился и повел Рейна, который продолжал удерживать Пинноу, вниз. Рейн благоразумно старался идти боком, чтобы за спиной его все время была надежная стена. Наконец они достигли двери каюты Чарити.

— Открывай!

Капитан кинул быстрый взгляд на своих людей, толпившихся в конце коридора, и отпер замок. Дверь распахнулась, и Рейн увидел Чарити, стоявшую в сумраке каюты.

— Ты цела? — прохрипел он, борясь с желанием пырнуть ножом Пинноу.

Она кивнула и бросилась к двери. Но капитан успел воспользоваться тем мгновением, на которое Рейн отвлекся, и кинулся на него. Матросы навалились с другой стороны. Рейн оказался в ловушке. Вскоре удар тяжелым предметом обрушился ему на голову, и он упал.

Чарити кинулась к мужу, но крепкие руки запихнули ее обратно в каюту. Дверь захлопнулась, замок щелкнул. Капитан приказал бросить тело Рейна за борт, затем, грозно нависнув над Пинноу, заметил:

— А зря я не дал ему пырнуть тебя ножом…

Чарити кричала, барабанила в дверь, но никто не обращал на нее внимания. Тогда она подбежала к койке, распахнула оконце над ней. Теперь корабль отделяли от набережной добрых десять метров, и расстояние это становилось с каждой секундой все больше. Внезапно в эту чернеющую плещущую бездну что-то упало. Тело Рейна!

Но Рейна же ударили по голове, он без сознания. Он утонет!

Чарити оцепенела от ужаса. Если ее муж умрет, то зачем ей жить? Она посмотрела вниз, на черную воду. Сердце ее остановилось. Рейн… необходимо скорее вытащить его! Нельзя давать волю страху…

Она высунулась в оконце, протиснула плечи, затем, царапая ногтями по обшивке судна, вылезла совсем, зависла на мгновение над водой… и бросилась головой вниз в холодную грязную воду. Вода сомкнулась над ней, ее потянуло вниз, вниз… туда, где были ужас и темнота.

Старухи добежали наконец до набережной, где толпились остальные, ц стали свидетелями того, как матросы с «Леди Удачи» бросили за борт бесчувственное тело Рейна. Поднялся страшный крик, все тыкали пальцами, гадая, где всплывет тело. Вулфрам заливался лаем, так что никто и не услышал второго всплеска.

— Боже правый! Это же его сиятельство выкинули за борт! — Леди Маргарет вцепилась в Гэра и Перси. — Сделайте же что-нибудь!

— Но что я могу! — жалобно сказал Перси. — Я не умею плавать! А вот Гэр умеет.

Гэр побледнел и обмер со страху, когда все глаза обратились на него.

Но тут завопила леди Кэтрин:

— Чарити! Она тоже в воде! Вон она!

Взгляды всех обратились на воду, но они увидели только, как мелькнуло в воде что-то яркое, желто-оранжевое… затем Чарити всплыла, забила руками по воде, закричала «Помогите!» и ушла под воду снова. Леди Маргарет металась и умоляла спасти ее внучку. Гэр, дрожа, смотрел на воду… Но девушка все не всплывала. Крошка Чарити, их любимый маленький джинкс… Гэр глубоко вздохнул, содрогнулся и прыгнул прямо с причала в воду.

Когда Чарити ушла под воду во второй раз, нога ее внезапно коснулась чего-то. С трудом разлепив глаза, она попыталась сквозь мутную воду рассмотреть, что это было. Что-то большое, длинное, бревно не бревно — нет, вон ткань колышется. Похоже, пола сюртука… Да это же Рейн! Она вцепилась в ткань сюртука и изо всех сил потянула его вверх.

Голова ее выскочила на поверхность, она неосторожно глотнула воды, чуть не захлебнулась, и ее утянуло бы вниз снова, но мысль о том, что рука ее держит Рейна, который совершенно беспомощен и зависит от нее, придала ей сил. Она заработала ногами и удержалась на плаву, сумела даже чуть приподнять голову и тут увидела, что кто-то, загребая руками, плывет к ней. Гэр Дэвис.

— Хватай его! Главное — вытащи Рейна! Он ранен, без сознания… — Она попыталась подтянуть тело мужа к поверхности.

— Нет, мисс, без вас не пойдет. Вы тоже уцепитесь за меня… — Гэр ухватил голову Рейна и потянул бесчувственное тело, держа курс на каменные ступени, спускавшиеся с набережной в воду, до которых было метров пятнадцать — семнадцать. Леди Маргарет и леди Кэтрин бегали взад-вперед по этим ступеням в сопровождении Перси и еще троих сочувствующих и громко взывали к утопающим. Гэр, загребая одной рукой, потихоньку приближался к ступеням, но медленно-медленно. Его худенькое тело отчаянно напрягалось, пытаясь удержать на поверхности тройной груз. И вот, когда до ступеней и осталось-то всего метров пять, Гэр вдруг охнул, выпустил Рейна и ушел с головой под воду.

Чарити отчаянно забила ногами. Подол платья тянул ее вниз. Но все же ей удалось подтолкнуть тело Рейна вперед, навстречу рукам, тянувшимся к ним с причала. Руки подхватили Рейна и вытащили наверх, затем вытянули из воды и ее, и она сразу же оказалась в объятиях леди Маргарет и Перси.

— Он жив? Рейн жив? О Господи, только бы… — Путаясь в мокром подоле, она стала карабкаться вверх по ступенькам.

— Дышит он, дышит! Жив! — крикнул кто-то сверху. Чарити кинулась к мужу. Слезы и вода текли ручьями по ее лицу. Но муж был такой холодный и бледный!

— Рейн, ты слышишь меня? — Она принялась трясти его. Внезапно Рейн сложился пополам и страшно закашлялся, выплевывая воду. Затем открыл глаза.

— Чарити? — прошептал он и улыбнулся. Поднял руку, коснулся ее лица. Потом сел, притянул жену к себе и обнял так крепко, что она едва не задохнулась.

Сердце Чарити так и пело у нее в груди. Она обхватила мужа руками, зарылась лицом в его мокрый сюртук.

Они оба остались в живых… Им угрожала страшная опасность… Но они вышли победителями!

Леди Маргарет и леди Кэтрин кинулись друг другу в объятия, рыдая и смеясь одновременно, под одобрительные возгласы развеселившихся докеров. Однако не все предавались безмятежному ликованию.

Перси, как только мисс Чарити благополучно вытащили на ступени, бросился вниз, искать своего приятеля. Однако его нигде не было видно. Только колыхалась черная бесстрастная вода.

— Гэр? — Перси вытянул шею. — Гэр, где ты? Гэр! Гэр! Но только Вулфрам прибежал на его крик, остановился у кромки воды, посмотрел на искаженное ужасом лицо Перси, затем на темную воду, напряженно прислушиваясь к невнятным воплям знакомого человека. «Человек… вода», — смутно забрезжило в собачьем мозгу. И пес не долго думая бросился в воду. К счастью, обессилевший Гэр ушел под воду совсем близко от ступеней, где было неглубоко, и Вулфрам, которому и прежде приходилось плавать и нырять, довольно скоро обнаружил лежавшее на дне неподвижное тело. Прихватив зубами куртку утопленника, пес потянул его к ступеням.

— Смотрите, Вулфрам плывет! Он-то зачем в воду полез? — воскликнула леди Маргарет.

— Да он тащит что-то! — отозвалась леди Кэтрин. Действительно, пес тянул что-то в зубах, и тяжелое: только один его черный нос и был виден над водой.

Ополоумевший от ужаса Перси ничего не мог объяснить и только руками размахивал.

— Гэр! — наконец выдавил он.

Тут все кинулись к воде, принялись тянуть руки, ободряя Вулфрама громкими криками. Наконец пес добрался до ступеней. Десятки рук потянулись к нему, и на ступени вытащили сначала Гэра Дэвиса, а затем и пса. Один из докеров склонился над бедным Гэром и попытался услышать стук сердце. Лицо докера помрачнело.

Рейн и Чарити в ужасе смотрели на безжизненное тело своего спасителя, про которого они совсем забыли, занятые друг другом.

Перси ползал возле приятеля на коленях, растирал ему руки, холодные щеки.

— Ну, Гэр, очнись же… Не можешь ты вот так помереть! Чарити шагнула к ним, опустилась на колени, взяла его безвольную руку, холодную, одеревенелую… совсем как у ее отца.

— О, Гэр, неужели и ты тоже? — Горючие слезы полились у нее из глаз. На квадратном лице Перси застыли страдание и недоумение. Она знала, как больно сейчас этому деревенскому увальню, который словно лишился половины себя самого… — Он же погиб, спасая нас… из-за нас.

— Очень уж Гэр любил вас, мисс Чарити, совсем как если б вы были ему родной дочкой…

Леди Маргарет тихо плакала и суеверно думала: «Вот и сбылось то, о чем говорила старая цыганка. Гэр отдал свою жизнь за Чарити. Теперь Гэр Дэвис мертв, и джинкс Чарити умер с ним… Что ж, ведь Гэр упал в чужую могилу, а чему быть, того не миновать…»

Один Вулфрам нарушал скорбную торжественность момента. Чуть оправившись после своего заплыва, пес путался у всех под ногами, скакал, гавкал и не раз уже пытался то потянуть утопленника за ногу, то ткнуться носом ему в лицо. Притихшие докеры отгоняли некстати развеселившегося пса как могли, наконец кто-то схватил его за ошейник. И как раз когда леди Маргарет вспомнила про достопамятное падение в могилу, пес вдруг вырвался и прыгнул на тело, угодив громадными передними лапами утопленнику прямо в середину груди, — бум!

Чарити взвизгнула, все закричали, замахали руками на Вулфрама, отгоняя прочь от тела. Рейн подхватил жену, собираясь увести ее подальше от этого кавардака, но вдруг остановился, потому как изумленным взорам присутствующих предстало невероятное зрелище: утопленник дернулся, забулькал горлом, стал давиться.

Рейн кинулся к нему, повернул на бок и несколько раз сильно ударил по спине. Тут утопленник закашлялся всерьез, стал плеваться, фыркать, а потом его вывернуло и изо рта полилась вода, много воды…

— Гэр! — Вместе с Перси Чарити кинулась к ожившему утопленнику, его приподняли и принялись душить в дружеских объятиях. Старухи прослезились. Перси пустился в пляс вокруг воскресшего приятеля. Леди Маргарет обняла пса. Леди Кэтрин кинулась на шею собственному внуку и сжала его в столь крепких родственных объятиях, что тот крякнул. Да что там — докеры обнимались с констеблями!

Между тем Перси снова опустился на колени возле Гэра.

— Ох и напугал ты нас, Гэр Дэвис! Куда это годится — вдруг взять да и перестать дышать? — принялся выговаривать он приятелю, вытирая слезы кулаком. Гэр между тем широко раскрыл глаза и с изумлением разглядывал лица, участливо склонявшиеся к нему. Легкие у бедняги как огнем жгло, голова гудела, он все еще отплевывался водой и чувствовал себя так, будто выхлебал не меньше половины Ла-Манша. Он начал понемногу приходить в себя, припоминать, что произошло, и глаза его раскрылись еще шире. Он схватил Перси за борта куртки.

— Я же помер, Перси… Клянусь тебе, я таки помер! — прохрипел он. — Я был совсем мертвый.

— Ничего ты не помер, — заворчал Перси, хмуря брови и бросая сердитые взгляды на приятеля. — Если б ты был совсем мертвый, то как бы я сейчас с тобой мог разговаривать, а, голова садовая?

— Но я правда был совсем мертвый, Перси! Я видел свет… и ангела видел, такого белокурого мокрого ангела!

— Так это ты мисс Чарити видел, у нее же светлые волосы, балбес. — И Перси для убедительности ткнул пальцем в Чарити, которая и сейчас стояла рядом — белокурая, мокрая, с сияющими от счастья глазами. Гэр не мог не признать, что ангел, которого он видел, выглядел точно так же. Но ведь они с Перси и раньше знали, что у мисс Чарити и красота, и нрав ангельские.

Домой, в Оксли-Хаус, героя-утопленника везли в карете; впрочем, туда же забрались старухи и все, кто мог, включая Вулфрама, который мало того что был до сих пор мокрым, но успел где-то еще и вымазаться. Но никто и словом не попрекнул храброго пса, а леди Кэтрин ласкала и гладила его всю дорогу.

Леди Маргарет была вне себя от счастья по совершенно особой причине. Ведь все сбылось, все вышло, как сказала старая цыганка! Временная смерть Гэра Дэвиса разрушила чары, и теперь ее Чарити перестала быть джинксом и угрозой для окружающих. Старуху так распирало от радости, что она сообщила эту новость каждому из присутствующих. Серьезнее всех к ее словам отнесся Гэр.

— Надо же! Мисс Чарити избавилась от проклятия благодаря мне, — сияя, сообщил он Перси, который помогал ему дойти до крыльца. — Потому что я все же помер. Все сходится, Перси! Я свалился в чужую могилу — ну и, ясное дело, после этого помер. И избавил мисс Чарити от проклятия.

Леди Маргарет спешила рассказать новость о чудесном избавлении от джинкса Эверсби, который встретил их на крыльце, а потом и всей прислуге до последней судомойки на кухне.

— Ну конечно, никто не умирал, — заявила леди Кэтрин. — Да и проклятия никакого не было. Все это глупости и чепуха!

— Чепуха? — Леди Маргарет ощетинилась.

— Чепуха, — твердо сказала леди Кэтрин и покраснела.

Рейн, испугавшись, что, не ровен час, старухи сцепятся снова, сделал было движение назад, но Чарити тихонько потянула его за рукав.

— Не бойся, они как-нибудь сами помирятся, — прошептала она мужу и добавила лукаво: — А у нас с тобой есть дела поважней. Нам надо скорее снять эту мокрую одежду… а то вдруг воспаление легких?

И они, взявшись за руки, пошли вверх по лестнице к себе в спальню.

Что до старух, то Чарити оказалась совершенно права. Через несколько минут обе дамы мирно сидели рядышком и взахлеб рассказывали изумленной прислуге, сбежавшейся со всего дома, о необыкновенных событиях, которыми завершилась эта ночь. Причем леди Маргарет упирала в основном на чудесное избавление ее внучки от проклятия, а леди Кэтрин не жалела красок, расписывая доблесть, проявленную ее внуком. Переодетого в сухое Гэра все опекали как могли и наперебой отпаивали все тем же контрабандным бренди. Вулфрам, который за какой-то час выслушал похвал больше, чем за всю свою жизнь, настолько проникся сознанием важности совершенного им подвига, что даже ходить стал неторопливо. Степенный, важный, пес спокойно улегся на ковер возле старух, а на царственного Цезаря, свернувшегося белоснежным клубком на коленях у хозяйки, глядел невозмутимо и покровительственно.

А Чарити нежилась в горячей воде и не сводила глаз со своего Рейна. Уже успевший принять ванну и завернутый в купальную простыню, Рейн стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на жену взглядом гордого собственника. Наконец Чарити, порозовевшая, сияющая, поднялась из воды. Огонь побежал по жилам Рейна при виде этой нежной груди с розовыми сосками, бедер, по которым струйками стекала вода. Когда она потянулась к полотенцу, он остановил ее.

— Но я же замерзну. — И она обхватила себя за плечи руками, однако ясно было, что ей вовсе не холодно и совсем не стыдно, а просто это милое кокетство. Глаза ее сияли… и манили.

— Не замерзнешь, ангел мой. — Он отбросил полотенце в сторону, распахнул купальную простыню, в которую сам был завернут, и пошел к ней. Приподнял жену, вынул из ванны, прижал к своей груди и завернул в свою простыню, вытирая и одновременно лаская. Его сильные ладони легли на ее грудь, ощутили твердость напрягшихся сосков, скользнули к талии, по упругому животу, поглаживая. Она оказалась словно в плену, зажатая между его сильным телом и властными ладонями. Все, что она могла, — это отзываться на его ласки… со всей силой страсти.

Она выгибалась и терлась плечами о его грудь, прижималась ягодицами к его бедрам, чувствуя напор возбужденной плоти, постанывая и наслаждаясь тем волшебством, которое он творил ради нее. А когда уже не в силах была сдерживать свои желания, она повернулась и приникла к нему.

Губы их слились в страстном поцелуе, и, сгорая от желания, он подхватил жену на руки и понес в постель. Тела их соединились, руки переплелись. Они шептали друг другу милые любовные нелепости и достигали пика страсти вместе, то напрягаясь с яростной силой, то отдаваясь сладостной неге.

Он почувствовал, когда трепет запредельного наслаждения пробежал по ее телу, и, собравшись с силами, дал ей даже больше, чем она просила… и тут же сам взмыл до немыслимых высот любовного блаженства.

— Я люблю тебя, Рейн Остин, — шепнула она мужу в самое ухо. Они тихо и уютно лежали рядышком.

— Я знаю.

— А знаешь, что ты должен купить новое зеркало? Нельзя же без него!

Он засмеялся звучным здоровым смехом.

— Ага, так тебе понравилось вдвоем смотреться в зеркало? Больше не думаешь, что это плохая примета?

Она тоже засмеялась, сверкнула глазами.

— Больше никаких плохих примет. Разве ты не слышал, что сказала бабушка? Я теперь уже не приношу несчастья.

Он встревожился, приподнялся на локте, решительно посмотрел жене в глаза.

— Ты никогда и не была такой, ангел мой. Ничего этого нет. А что до невзгод и несчастий…

Но она не дала ему договорить, коснувшись пальцами его губ.

— Не знаю, приносила ли я несчастья на самом деле или нет. И вероятно, никогда этого не узнаю. Но в одном я уверена — я теперь ничего не боюсь. Я не испугаюсь ни громкого скандала, ни самой страшной молнии, ни кровожадных похитителей и прыгну в самую черную и глубокую воду… лишь бы быть с тобой, Рейн.

Он увидел, какой любовью сияют ее глаза, и почувствовал сладостную боль в груди. Она уже сделала все это.

— Ты изгнал из меня страх своей любовью, Рейн Остин. С помощью твоего ночного волшебства.