1356
Бернард Корнуэлл


Поиски Грааля #4






1356 год. Умы смущает слух о скором обретении великой христианской святыни — меча святого Петра. Многие охотятся за ним, и среди них волею сюзерена — Томас Хуктон, почти десятилетие назад нашедший и скрывший от людей в пучине морской другую святыню — Грааль. А во Франции неспокойно. Принц Уэльский терзает страну, надеясь вынудить её нового короля Иоанна Доброго дать сражение. Где сведёт неумолимый рок принца и короля? Там же, где сходятся пути ищущих меч святого Петра — в местечке под названием Пуатье…






Бернард Корнуэлл

1356


Любимому внуку Оскару Корнуэллу




«…Англичане скачут. Куда — неизвестно»

Предупреждение, рассылаемое по французским провинциям в XIV веке.

    

Из книги Анны Роу «Глупец и его деньги»








Пролог

Каркассон


Он запоздал.

Стемнело. Фонаря у него не было, но отблески пылающих в городе пожаров проникали вглубь церкви, достигая глубокой крипты, где мужчина терзал железным ломом плиты пола.

Надгробный камень, интересовавший мужчину, нёс гравированное изображение кубка, заключённого в круг рыцарского ремня с надписью «Calix Meus Inebrians»[1 - «Чаша моя преисполнена» лат. — Прим. переводчика]. От кубка исходили вырезанные в граните лучи. Рисунок не пощадило время, и мужчина, прежде чем приступить к тому, зачем пришёл, долго вглядывался в плиту, ёжась от воплей, доносящихся с улицы. От бушующих снаружи грабежей и пожаров была и польза, — крики заглушали шум, с которым лопались под ударами лома плитки пола вокруг надгробия. Поддев ломом плоскую глыбу могильного камня, мужчина застыл. Смех и шаги в церкви. Мужчина осторожно положил железный прут наземь и скользнул во тьму боковой арки за миг до того, как в крипту заглянули с факелом двое людей. Богатой добычи крипта не обещала: простой каменный алтарь с деревянным крестом, ни украшений, ни подсвечников. Один чужак что-то сказал другому на незнакомом языке, тот засмеялся, и они убрались обратно в неф, где сполохи уличных пожаров дрожали на расписанных стенах и осквернённых алтарях.

Под тёмным плащом мужчина с ломом носил белую замызганную рясу, подпоясанную трёхузловым шнуром. Мужчина был чёрным монахом, доминиканцем. Впрочем, этой беззаконной ночью в Каркассоне духовное звание едва ли могло дать защиту. Сильный, высокий, до принятия послушания доминиканец был воином. Он знал, как колоть копьём, рубить мечом и бить топором. Фердинанд де Роде звали его тогда, брат Фердинанд — теперь. Когда-то давно его широкие плечи облекали латы, он блистал на турнирах и неистовствовал в битвах, но с тех пор минуло пятнадцать лет. Пятнадцать лет молитв об отпущении грехов и спасении души. Все силы, которых у него оставалось, несмотря на почти шестидесятилетний возраст, немало, он употребил на то, чтобы поспеть в Каркассон прежде захватчиков. Не поспел. Из-за дождей реки разлились, подтопив броды. Измотанный до последней степени долгим путешествием, он подобрал лом, опять поддел плиту и налёг на прут всем телом, со страхом ожидая, что железо не выдержит. Выдержало. Плита вывернулась из пола, открыв тёмный провал.

Встав на колени, монах протянул руку в могилу. Пальцы нащупали деревянную крышку. Молясь, чтобы в деревянном гробу не оказалось свинцового, мужчина вновь пустил в ход лом.

Благодарение Господу, свинцовой домовины под разломанными досками не было. Под рукой монаха осыпался кусками истлевший саван, пальцы пробежали по пустой глазнице, челюсти, изгибу рёбер. Мужчина улёгся и запустил руку ещё глубже в непроглядный мрак могилы. Что-то твёрдое, не похожее на кость. Не то, что искал монах. Не те очертания. Распятие. Доминиканец поднял голову. В церковь снова кто-то вломился. Слышался мужской гогот и женский плач. Монах заторопился. Того, что он искал, не было в могиле. В миг, когда мужчина в отчаянии решил, что его опередили, пальцы сомкнулись на чём-то твёрдом, завёрнутом в не пострадавшую от времени ткань. Монах замер, не веря своей удаче, затем потянул свёрток к себе, вырывая его из сухо ломающихся пальцев мертвеца. Встал и огладил рукой то, что было завёрнуто в старый шёлк. То, за чем сюда пришёл. Нужды разворачивать ткань не было. Он и так знал, что нашёл её. «Ла Малис» [2 - la Malice — с франц. «гнев, злость»; другое значение — «козни, интриги». — Прим. пер.]. Мужчина повернулся к алтарю в восточном конце крипты, осенил себя крёстным знамением и благодарно прошептал:

— Спасибо Тебе, Господи. И тебе, святой Пётр, и тебе, святой Жюньен. На вас уповаю, спасите и сохраните…

Помощь небесных покровителей теперь ему, ой, как пригодилась бы. Сначала он собирался отсидеться в крипте, пока войско захватчиков покинет Каркассон, но это могло занять дни, к тому же среди вражеских солдат обязательно нашлись бы любители пограбить могилы. Так что крипта, хранившая «Ла Малис» полтора столетия, монаху в качестве убежища не годилась и на день-другой.

Доминиканец бросил лом и, прижимая к себе «Ла Малис», пошёл к лестнице. «Ла Малис» оказалась тяжелее и длиннее, чем он ожидал. Металлическая полоса длиной в руку с голым хвостовиком на месте сгнившей рукояти.

В нефе было светло как днём от зарева пылающих снаружи домов. Поднявшегося из крипты монаха окликнул один из трёх находившихся в церкви солдат. Окликнул походя, без интереса. Его и двух его товарищей (лучников, судя по прислонённому к алтарю оружию) больше занимала распростёртая на алтарных ступенях обнажённая женщина. Секунду монах колебался, не спасти ли ему несчастную, но тут боковая дверь с грохотом распахнулась, и в храм ввалились ещё с полдюжины лучников. Кто-то из них при виде голого тела присвистнул. Они тоже волокли вырывающуюся девушку в слезах. Монах отвёл глаза. Он слышал, как с девушки сдирают одежду, слышал её стенания. Перекрестившись, он горестно пробормотал: «Прости меня, Господи!» — и выскочил из церкви прочь.

Ярко пылали соломенные крыши, швыряя в чёрное небо горсти искр. Дым затянул город. Вояка с нашитым на одежду крестом святого Георгия извергал на стену храма содержимое желудка. Бродячий пёс жадно лизал блевотину. Монах свернул к реке, надеясь попасть по мосту в цитадель. Там, за двойными зубчатыми стенами, осаждать которые у захватчиков не достанет терпения, брат Фердинанд и собирался укрыться. Враг легко овладел «буржем», богатым предместьем к западу от реки, где были сосредоточены ремёсла и торговля Каркассона, но предместье защищал жалкий земляной вал, а цитадель, мощнейшую твердыню Франции — каменные укрепления с высокими башнями и крепкими воротами. Там, думал монах, «Ла Малис» будет в безопасности.

До улочки, по которой шагал монах, пожары не добрались. Зато до неё добрались вражеские солдаты. Пьяно переругиваясь на своём варварском наречии, они ломились в дома, большей частью покинутые обитателями. Горожане, в основном, сбежали в цитадель, исключая редких глупцов, готовых расстаться с жизнью, но не с долей имущества. В канаве валялись два трупа в ливреях с четырьмя львами Арманьяков. Арбалетчики, убитые в потугах оборонить «бурж».

Город брат Фердинанд не знал. К реке он шёл, наугад выбирая переулки поглуше и потемнее. Господь хранил его, и немногие встреченные захватчики не обращали на одинокого монаха никакого внимания. Вот и мост, а за ним — цитадель. Высокие стены, подсвеченные адским пламенем горящего предместья. Порыв ветра разогнал на мосте дымную пелену, и доминиканец чуть не застонал от отчаяния. Западный конец переправы стерегли лучники. Английские солдаты с красными крестами и длинными луками.

В цитадель пути не было. Монах попятился назад, затем решительно развернулся и пошагал на север.

Главная улица предместья пылала. За дымом не было видно звёзд. Цепь, которая должна была преградить врагу путь, лежала на брусчатке в луже крови. Брат Фердинанд промчался мимо горящих домов и нырнул в первый попавшийся проулок. Господь вёл его. Монах пересёк небольшую площадь, свернул меж домов в проход, идущий на север. В горящей усадьбе мычала корова. Дворняга перебежала дорогу, неся что-то тёмное и капающее в зубах. Перед разгромленной лавкой скорняка на мостовой были разбросаны шкуры. Впереди уже замаячил вал, отмечающий границу «буржа», когда сзади раздался окрик:

— Эй, стой!

Монах рванулся к спасительному валу. Над ухом свистнула стрела, разминувшись с головой на палец, не больше. Доминиканец юркнул в боковой проулок, отмеченный свежей кучей дерьма. Пробежал пару шагов и упёрся в стену. Тупик.

Сзади донёсся издевательский смешок. Он медленно повернулся. На выходе из тупика стояли трое ухмыляющихся лучников.

— Ты кто? — спросил один из них на ломаном французском.

Сойти за англичанина брат Фердинанд не мог, ибо по-английски не говорил. Вспомнив, что среди захвативших Каркассон имелись гасконцы, смиренно сказал:

— Я — гасконец. Гасконец.

Лучники перекинулись парой фраз, и тот, что владел французским, приказал:

— Покажи, что несёшь.

Монах приблизился.

Толмач был единственным, державшим лук в руке. У двоих других луки были за спинами, а мечи наизготовку.

— Давай сюда, что там у тебя… — толмач потянулся свободной рукой к «Ла Малис».

Они были вдвое моложе доминиканца и, наверняка, вдвое крепче. Но брат Фердинанд владел мечом лучше, чем они трое, вместе взятые. И его мозг туманил гнев. Гнев на тех, кто бесчинствовал нынче в Каркассоне, на проклятых англичан, на мерзостных лучников, трое из которых тянули сейчас свои грязные лапы к «Ла Малис».

— Именем Господа! — молвил он, взмахивая добытым в могиле мечом.

«Ла Малис» сохранила достаточно остроты, чтобы прорубить шёлковую материю, в которую была завёрнута, и с нею кости запястья чужака. Хвостовик больно впился в кожу ладони. Раненый завизжал, бросил лук и схватился за окровавленный обрубок. Двое других лучников с воинственным кличем напали на монаха. Брат Фердинанд парировал их выпады одним ударом и атаковал сам. Несмотря на полтора века пребывания в земле, «Ла Малис» легко рассекла стёганый акетон ближайшего противника вместе грудной клеткой. Лучник умер прежде, чем свалился на землю, а доминиканец возвратным движением чиркнул лезвием второму по глазам. Англичанин заорал, шатнулся назад и, поскользнувшись на дерьме, рубанул перед собой наугад. Лезвие его меча встретилось со сталью «Ла Малис» и переломилось. Монах вспорол англичанину глотку, почувствовав тёплые брызги крови на лице. Господи, прости меня, грешного, подумал он. За валом крикнула ночная птаха, едва слышно на фоне рёва пожирающего предместье пламени.

Расправившись с толмачом, доминиканец обтёр лезвие «Ла Малис» обрывками шёлка. Хотел прочесть молитву за упокой души убитых, но решил, что много чести для таких животных. Благоговейно поцеловав «Ла Малис», он обыскал покойников. Несколько монет, шмат сыра, четыре тетивы и нож.

Город Каркассон пылал, наполняя ночь чадом и гарью. Брат Фердинанд шагал на север, домой в замок. В его руках была «Ла Малис» и судьба христианства.

Четыре дня спустя разграбления Каркассона люди явились в замок Матаме.

Их было шестнадцать, все в плащах доброй шерсти и на хороших лошадях. Пятнадцать носили мечи и кольчуги. Шестнадцатый вёз на руке ястреба.

Холодный ветер продувал горный перевал насквозь, топорщил перья ястребу, качал сосны и прибивал к земле дым очагов деревушки под замком. Холод пробирал до костей. В этой части Франции редко выпадал снег, однако священнику с ястребом казалось, что он различает в небе кружение белых хлопьев.

От замка мало что осталось: главная башня и крытый соломой флигель для слуг. Во дворе, окружённом руинами стен, суетились куры, привязанная коза пялилась на коней, умывался кот. Былая твердыня превратилась в хутор. Тем не менее, священник отметил, что башня регулярно подновляется, а деревня, похоже, процветает.

Из флигеля выбежал человек и низко поклонился прибывшим. Всадников слуга не знал, но, видя мечи с доспехами, справедливо рассудил, что от лишнего поклона вооружённым незнакомцам спина не переломится:

— Что угодно благородным господам?

— Прими лошадей, — приказал священник.

— Поставь в конюшню, только поводи сначала, — добавил доспешный, — Почисть и накорми. Смотри, не перекармливай.

— Конечно, конечно, благородные господа, — подобострастно кланялся слуга.

— Это Матаме? — осведомился священник, спешиваясь.

— Оно самое, отче.

— Твой хозяин — владетель Матаме?

— Граф Матаме, Его Сиятельство, отче.

— Он жив?

— Хвала небесам, жив, отче.

— Хвала Господу, — буркнул священник, направляясь к башне. Поднявшись по каменным ступеням к двери, он подозвал двух латников, остальным приказал ждать во дворе. Толкнув дверь, он оказался в просторной круглой комнате. У стен были сложены дрова, на балках сохли окорока и пучки трав. В комнате никого не было. Наверх по-над стеной вела лестница. В зале на втором этаже горел камин. Дым, загоняемый ветром обратно в трубу, щипал глаза. Священник невольно прищурился. Доски пола покрывали ветхие ковры. На двух сундуках горели свечи, ибо оба окна, через которые обычно в зал попадал дневной свет, сейчас были завешены покрывалами. На столе лежали две книги, несколько пергаментов, пузырёк чернил, перья, нож и ржавый нагрудник, в котором, будто в вазе, покоилось несколько сморщенных яблок. Граф Матаме находился в придвинутой ближе к огню кровати. Седой пастор сидел у изголовья, а на полу молились две коленопреклонённые женщины почтенных лет.

— Оставьте нас! — распорядился вошедший.

Придавая веса его словам, за его спиной встали два латника.

— Вы кто? — растерянно спросил седой.

— Кто бы я ни был, повторяю: оставьте нас.

— Он же умирает…

— Вон!

Шаги седого и женщин дробью простучали по лестнице. Умирающий молча разглядывал непрошенных гостей. Глаза его глубоко запали, седую бороду и шевелюру давно не подрезали. Священник пересадил ястреба на стол и коротко объяснил:

— Он — «ун калад».

— «Ун калад»? — без интереса переспросил граф, пробежав равнодушным взором серо-голубые перья и бледно-полосатую грудку птицы, — Не старовата ли птаха для «ун калад»?

— Не верите?

— Я прожил восемь десятков лет, — слабо усмехнулся граф, — Веры у меня всяко больше сейчас, чем времени.

— Нам времени хватит, — сухо сказал священник.

Латники застыли у лестницы двумя безмолвными истуканами. Ястреб забеспокоился, и священник утихомирил его щелчком пальцев.

— Вас соборовали?

— Отец Жак как раз собирался.

— Я сделаю это за него, — произнёс священник.

— Вы? А кто вы?

— Я приехал из Авиньона.

— От папы?[3 - Так называемое «Авиньонское пленение пап». В 1309 году французский король Филипп IV Красивый посадил на папский престол соотечественника, и по 1378 гг. резиденция римских пап находилась в городе Авиньоне. Понтифики фактически превратились в марионеток властителей Франции. — Прим. пер.]

— От кого же ещё?

Священник прошёлся по залу. Высокий, с чертами лица резкими, но правильными. Риза пошита хорошим портным. Посетитель поднял руку, трогая распятие на стене, и граф заметил, что подкладка у рясы из красного шёлка. Старик немало повидал на своём веку духовных лиц подобного рода — целеустремлённых и честолюбивых. Умные, рождённые в богатстве, они шли в священники не для того, чтобы отпускать грехи беднякам, а для того, чтобы вприпрыжку взбегать по ступеням церковной иерархии к высшим почестям и большему богатству. Священник повернулся и посмотрел на графа сузившимися зелёными глазами:

— Итак, где «Ла Малис»?

— «Ла Малис»? — удивился старик.

Священник поверил бы в искренность изумления графа, если бы не предварившая ответ лёгкая заминка.

— Где «Ла Малис»? — граф молчал, и священник добавил в голос металла, — Его Святейшество папа желает знать, где она, отвечайте!

— Кабы знал, ответил, — прошелестел старик.

Полено треснуло в камине, рассыпав ворох искр.

Священник покусал губу:

— Братья доминиканцы, как ни прискорбно, всегда охотно разносили заразу всевозможных еретических заблуждений…

— Избави, Господи…

— Вы не прислушивались последнее время к их болтовне?

Граф качнул головой:

— Не имел обыкновения.

— Напрасно, — священник достал из подвешенного к поясу кошеля клочок пергамента и громко прочёл, — «На владевших ею семерых проклятье и вина, ведь лишь владыку всех владык благословит она».

— Одно из еретических заблуждений?

— Убогие вирши, которыми чёрные монахи будоражат Францию. Да что там Францию? Европу! Есть только один владыка всех владык земных — Его Святейшество папа. Если «Ла Малис» существует, ваш христианский долг сообщить мне, где она. Она должна быть передана матери-церкви. Тот, кто думает иначе — еретик.

— Я — не еретик.

— Одним из «семерых» был ваш отец. Одним из семерых «тёмных паладинов», так их, кажется, ещё называли?

— Грехи моего отца — это его грехи. Мне и моих довольно.

— Рассказывают, что «тёмные паладины» владели «Ла Малис»…

— Какой только чуши не рассказывают о «тёмных паладинах».

— «Тёмные паладины» скрыли сокровища нечестивцев, смевших звать себя «чистыми», после того, как поганую ересь выжгли калёным железом.[4 - «Катары» или «чистые» — средневековая секта манихейско-гностического толка. Считали Христа бестелесным духом, души человеческие — частицами божественной субстанции, заключёнными Князем Тьмы в тюрьмы материальных тел. Это в общих чертах, ибо, как и во всякой секте, у катаров имелся «эзотерический разрыв», т. е. на разных степенях посвящения детали вероучения менялись до полной противоположности. В начале тринадцатого столетия ересь охватила юг Франции, и папа Иннокентий III объявил против катаров крестовый поход, прославленный фразой папского легата: «Убивайте всех подряд, Бог своих узнает». — Прим. пер.]

— Слыхал такое.

Священник мягко погладил ястреба по перьям:

— «Ла Малис» долгие годы считалась утерянной. Доминиканцы же болтают, что её можно отыскать. Я склонен им верить. Можно отыскать и нужно. «Ла Малис» принадлежит церкви, с её помощью церковь может построить Царство Божие на земле, почему же вы отказываетесь помочь церкви?

— Я не отказываюсь помочь, я просто не могу.

Священник сел на кровать и наклонился к графу:

— Где «Ла Малис»?

— Не знаю, говорю же. Не знаю!

— Не лги, старик. Ты умираешь, не оскверняй своей души ложью на пороге вечности.

— Клянусь Богом, не знаю!

Граф говорил правду. Он не знал, где сейчас находится «Ла Малис». Он знал, где она лежала полторы сотни лет и, боясь, что туда доберутся безбожные англичане, попросил своего друга, монаха по имени Фердинанд, спасти реликвию. По всей видимости, брат Фердинанд его просьбу выполнил. Потому-то старый граф мог с чистой совестью клясться, что понятия не имеет, где сейчас «Ла Малис». Он не лгал, он просто не говорил священнику всей правды, ибо некоторые тайны лучше уносить с собою в могилу.

Священник некоторое время сверлил графа испытующим взором, затем встал, подошёл к столу, снял с ястреба путы и пересадил птицу себе на запястье. Вернувшись к кровати, он пустил ястреба умирающему на грудь. Расшнуровав и сняв колпачок с головы птаха, сказал:

— Этот «калад» особенный. Ему нет дела до пустяков вроде жизни и смерти. Он зрит дальше, предугадывая, попадёшь ты в ад или в рай.

Граф Матаме смотрел на ястреба. «Калады» — вещие птицы, предсказывавшие, пойдёт больной на поправку либо нет. Если «калад» встречался с занедужившим взглядом, тот выздоравливал, если нет — умирал.

— Птица умеет заглядывать за грань? — подивился старик.

— Смотри на него и отвечай, — скомандовал священник, — Ведомо ли тебе, где «Ла Малис»?

— Нет.

Ястреб переминался на груди умирающего с лапы на лапу, цепляя когтями старенькое одеяло, и вдруг с невероятной быстротой ударил графа клювом. Старик закричал.

— Тише, тише… — без выражения пробормотал священник.

Ястреб вырвал левый глаз, оставив перемешанную с кровью желеобразную массу стекать по небритой щеке графа. Умирающий выл. Священник убрал птицу:

— «Калад» считает, что ты врёшь. Хочешь сохранить второе око, говори правду. Где «Ла Малис»?

— Я не знаю! — простонал изувеченный.

Священник помолчал. Трещал огонь в камине, дым ел глаза.

— Ты врёшь. «Калад» не ошибается. Ты врёшь, хотя вот-вот предстанешь перед Господом. Плюёшь в лицо Создателю.

— Я… не… плюю…

— Где «Ла Малис»?

— От-ткуда мне з-знать?

— Ты Планшар, а все Планшары — еретики!

— Нет! — выкрикнул граф, — Кто ты? Кто ты такой?

— Для тебя я отец Калад, ибо в моей власти отправить тебя в ад либо в рай.

— Причасти меня!

— Я скорее причащу дьявола, — холодно ответствовал назвавшийся отцом Каладом.

Час спустя граф был слеп на оба глаза и без сознания, а священник убедился в том, что тот действительно не ведает местонахождения «Ла Малис». Кожаный колпачок вернулся на голову птицы, а сам ястреб — на руку отца Калада. Священник кивнул на старика одному из латников:

— К хозяину его.

— К хозяину? — не понял тот.

— К сатане.

— Ради всего святого… — простонал очнувшийся граф.

Латник сел на него верхом и прижал к окровавленному лицу подушку, набитую комьями овечьей шерсти. Дёргался граф гораздо дольше, чем можно было бы ожидать от человека его возраста.

— Мы втроём поедем в Авиньон, — угрюмо оповестил спутников священник, — Остальным перерыть здесь всё, до последнего камня разобрать развалины, если понадобится!

Священник уехал по дороге на Авиньон, а днём позже снег выбелил суковатые оливы в долине ниже замка умершего графа.

Наутро снег растаял, а неделей позже пришли англичане.




Часть первая

Авиньон





1


В город Виллон юного монашка-англичанина привело письмо. Родной Карлайл он покинул в августе с двумя товарищами. Направлялись они на обучение к цистерцианцам в Монпелье, брат Майкл — медицине, остальные — богословию, и, по обычаям того времени, им поручили доставить во Францию несколько посланий. Пешком троица добралась до Саутгемптона, где села на корабль до Бордо. Из Бордо они двигались по Франции от обители к обители, по пути доставляя весточки. В монастыре Пюи, куда было адресовано первое письмо, брат Винсент скончался от дизентерии, в Тулузе (второе послание) слёг брат Питер, и юный брат Майкл продолжил путешествие в одиночестве. Письмо осталось всего одно. В Павилле аббат любезно просветил монаха, где найти адресата мятого клочка пергамента, и призвал поторопиться, так как в противном случае того могло не оказаться в городе.

— Ле Батар[5 - «Le Batard»- франц. «незаконнорожденный». — Прим. пер.] — объяснил добрейший настоятель, — лёгок на подъём. Два дня назад был здесь, сегодня — в Виллоне, кто скажет, где он будет завтра?

— Ле Батар?

— Так его зовут в этих местах.

Аббат перекрестил брата Майкла, и тому стало не по себе. Что ж это за Ле Батар, для встречи с которым, по мнению настоятеля, брату Майклу потребуется защита Господа?

К Виллону он пришёл глубокой ночью. Найти город было просто — он пылал огромным костром. От него тянулась по дороге нескончаемая цепочка беженцев. Они советовали монашку повернуть назад, ибо в Виллоне свирепствовали настоящие демоны. Брат Майкл боязливо кивал, но шёл вперёд. Ему было страшно, только любопытство пересиливало страх. Он никогда не видел войны, он никогда не видел людей, коих война превратила в демонов. Поэтому он шагал к городу, положившись на милость Божью и крепость пилигримского посоха, проделавшего вместе с ним неблизкий путь из Карлайла.

Пожарами была объята западная часть Виллона. Отблески огня метались по стенам замка на холме в восточном конце города. Владелец замка и был повинен в несчастьях своих подданных. Его крови жаждали епископ Лавенс и граф Лабрюиллад, осадившие твердыню силами собственных воинств и призвавшие на помощь наёмников таинственного Ле Батара.

— А что они не поделили? — поинтересовался у аббата брат Майкл перед тем, как отправиться в дорогу.

Тот вздохнул, подставив служке кубок:

— Поводов два. Господин Виллон якобы конфисковал воз шкур, принадлежащих епископу. Якобы, — настоятель отхлебнул и скривился, очевидно, вино было кислым, — Виллон — мошенник, пробу негде ставить. Однако, между нами, с Лавенсом они — два сапога пара.

— А второй повод?

— Виллон увёл у графа Лабрюиллада жену.

— А, — только и сказал брат Майкл. А что ещё тут скажешь?

— Мужчины всегда склонны к дракам, — философски заметил Адам, — Но если в деле замешаны женщины — пиши пропало. Взять Трою. Сколько народу положили из-за одной смазливой мордашки!

Он строго воззрился на юношу:

— Женщина греховна по природе своей, сын мой, и марает грехом всё вокруг себя. Благодари Господа, что ты монах и дал обет целомудрия.

— Благодарение Господу! — послушно кивнул брат Майкл. Без особой, впрочем, убеждённости.

Теперь в городе Виллон горели жилища и умирали люди из-за похотливой бабёнки, её любовника и кучи вонючих шкур. Брат Майкл перешёл каменный мост. Створки западных ворот, тяжёлые, массивные, скреплённые огромными кронштейнами, были сорваны с петель какой-то страшной, несомненно, дьявольской силой. Монах перекрестился, проходя мимо них и остановился под аркой. В дверях пылающего здания у ворот лежало тело молодой женщины лицом вниз. Полуобнажённое, с потёками тёмной крови на бледной спине, оно вызывало в душе брата Майкла смутное непристойное томление. Устыдившись, он опять осенил себя крестом. Лукавый, думал юноша, нынче и без его души соберёт нынче богатую жатву в обречённом городе под тёмными, подсвеченными пожарами облаками.

Двое мародёров, один в длинной кольчуге, другой в куртке толстой кожи, вооружённые тесаками, выскользнули из дома с мёртвой женщиной на пороге. Насторожившись при виде фигуры в арке ворот, они рассмотрели поношенную белую рясу, деревянный крест на шее монаха и свернули на боковую улочку искать жертву побогаче. В канаве слабо шевелился ратник, то ли раненый, то ли пьяный. Крыша дома, откуда вышли грабители, с грохотом провалилась, выбросив в небо сноп дыма и искр.

Брат Майкл зашагал по улице, шарахаясь от убитых. У бочки с дождевой водой сидел солдат, пытаясь перевязать рану на животе. Юный монах провёл немало времени, помогая в монастырском лазарете, а потому без раздумий опустился на колени рядом с раненым:

— Позвольте пособить.

Ответом было грозное ругательство и свист лезвия, рассёкшего воздух у самого лица отпрянувшего монашка.

— Давай сюда свою рясу! — гаркнул солдат, неловко поднимаясь на ноги.

Брат Майкл бросился наутёк.

— Вернись, чёртов святоша! Вернись! Отдай рясу!

На жюпоне солдата красовалось изображение золотой ласточки на красном фоне, и он, по-видимому, был из числа защитников города. В таком случае ряса ему понадобилась для того, чтобы под видом монаха покинуть город. Оглянувшись на бегу, брат Майкл заметил, как вынырнувшие из переулка латники в белом с зеленью приканчивают беднягу.

Солдат вокруг хватало. Некоторые носили нашивки с жёлтым епископским посохом, окружённым четырьмя чёрными пересечёнными крестами. Эти служили, как предположил юный англичанин, епископу Лавенсу. Другие, с зелёной лошадью на белом, должно быть, являлись людьми графа Лабрюиллада. Из тел большей части мертвецов с золотой ласточкой торчали длинные английские стрелы. Схватка, если и продолжалась, то где-то дальше. Здесь же солдатня предавалась грабежам, изнасилованиям и пьянству, не обращая внимания на пожары, перекидывавшиеся с одной соломенной крыши на другую. Кричали женщины, плакали дети. Из переулка вывалился человек с кровавыми провалами на месте глаз. Столкнувшись с монахом, он испуганно шатнулся назад и закрылся руками.

— Я не причиню тебе вреда, — успокоил его брат Майкл по-французски.

Французский язык монах освоил, ещё будучи послушником, ибо уже тогда твёрдо намеревался учиться в Монпелье. Слепой его не услышал. Подвывая, он на карачках быстро-быстро уползал обратно в проулок. Ухо брата Майкла различило знакомый звук. Знакомый, но настолько неожиданный посреди разоряемого города, что монах решил, что ему чудится. Пел хор, и пение неспособны были заглушить ни гомон людей, ни лай собак, ни рёв пожара.

Он осторожно двинулся на звук, молясь, чтобы не привлечь внимания празднующих победу вояк. Монах прошёл мимо лавки кожевника, где в кадке с мочой для дубления кож плавал труп, и вышел на площадь, украшенную каменным крестом. Сзади кто-то налетел на брата Майкла, сбив с ног. Перевернувшись на спину, монах увидел над собой громилу в цветах Лавенса. Здоровяк цапнул кошель, привешенный к заменявшей брату Майклу пояс верёвке.

— Убирайся! Убирайся! — заорал монах на родном языке, в ужасе забыв, что находится во Франции.

Верзила, осклабившись, поднёс к носу жертвы широкий нож, внезапно дёрнулся, из шеи ударила струя крови прямо в лицо монаху, и рухнул на землю. Брат Майкл обтёр щёку и, повернувшись к громиле, заметил торчащую у того пониже затылка стрелу. Верзила с хрипом открывал и закрывал рот, оттуда струилась кровь.

— Ты — англичанин, святой брат?

Майкл поднял глаза. Белый герб на чёрной ливрее спрашивающего пересекала диагональная полоса — знак того, что хозяин воителя рождён вне брака.

— Так ты — англичанин? — повторил вопрос человек.

— Я — англичанин, — подтвердил брат Майкл, обретя дар речи.

— Так дал бы мерзавцу этой штукой, — указал человек на посох монаха и помог подняться, — Дал бы разок, глядишь — хватило бы. Они тут все пьяны в дымину.

— Я — англичанин, — зачем-то опять сказал брат Майкл. Его трясло.

— Далеко же тебя занесло от дома, святой брат, — ухмыльнулся человек.

Повесив на мускулистое плечо лук, он достал кинжал и, нагнувшись над верзилой, вырезал стрелу, заодно прикончив здоровяка.

— С хорошими стрелами тут туго, — объяснил он, — Поэтому мы ими не разбрасываемся. Увидишь где, тоже подбирай.

Майкл отряхнул рясу и внимательнее рассмотрел эмблему на одежде своего спасителя: странный зверь с кубком в когтях.

— Вы служите… — начал монах.

— Ублюдку, — кивнул человек, — Ле Батару. Мы — эллекины, святой брат.

— Эллекины?

— «Адские посланники» в вольном переводе. Ну, что в местном аду делаем мы, понятно, а что забыл здесь ты, святой брат?

— У меня письмо к Ле Батару.

— Что ж, пойдём его искать. Меня звать Сэм.

У Сэма было открытая физиономия, готовая расплыться в мальчишеской улыбке. Он повёл монаха мимо церкви с укрывшимися внутри горожанами. Вход охраняли два эллекина.

— Наш Ублюдок не одобряет изнасилований, — коротко бросил монаху Сэм.

— Достойно, — сказал монах.

Сэм покосился на него и хмыкнул:

— С тем же успехом можно «не одобрять», например, дождь.

Они вышли на площадь, посреди которой застыли полдюжины всадников с мечами наголо, в кольчугах, шлемах и ливреях епископа Лавенса. Позади них стоял услышанный братом Майклом хор. Десяток мальчиков старательно выводил псалом: «Domine eduxisti, de inferno animam meam vivificasti me ne descenderem in lacum…»

— Он… — Сэм постучал пальцем по гербу, имея в виду, очевидно, Ле Батара, — …растолковал бы, о чём они поют.

— Они поют о том, что Господь выведет наши души из ада, — перевёл брат Майкл, — даст нам жизнь и убережёт от преисподней…

— Очень любезно со стороны Господа, — ухмыльнулся Сэм.

Он кивнул всадникам и тронул рукой шлем, буркнув Майклу:

— Епископ.

Епископ оказался рослым осанистым мужчиной в доспехах, сидящий на статном жеребце под знаменем с пересечёнными крестами и посохом.

— Ждёт, — зло сплюнул Сэм, — ждёт, пока мы вытащим для него каштаны из огня. Всегда одно и то же. Распинаются, де, мы будем сражаться с вами плечом к плечу, а, когда дело доходит до драки, пускают нас вперёд, сами же в безопасном закуте жрут винище. Ну, за это они нам и платят. Ты не зевай, брат. Здесь опасно.

Он снял с плеча лук, обогнал монаха и сторожко заглянул за угол. Осмотрелся по сторонам:

— Чертовски опасно.

Брат Майкл приблизился к стрелку. Они стояли на краю обширного пустыря, то ли рыночной площади, то ли Бог знает чего. На дальнем конце виднелась прорубленная в скале дорога, поднимавшаяся к воротам замка. Надвратное укрепление, озарённое пламенем городских пожаров, пестрело флагами. Часть из них несла изображения святых, на помощь которых надеялись защитники замка, часть — герб владетеля Виллона, золотую ласточку. Арбалетный болт клюнул стену рядом с монашком и упал на брусчатку.

— Если мы захватим замок до рассвета, наша плата удвоится.

— Удвоится? — удивился брат Майкл, — Почему?

— Завтра день святой Бертильи, а жёнушку нашего нанимателя зовут как раз Бертилья. Коль мы возьмём замок в день её небесной покровительницы то тем самым докажем, что Бог не одобряет её измены.

Подобное сомнительное богословие никогда не было близко брату Майклу, но спорить он не стал:

— Она сбежала от мужа, да?

— Не суди её строго. Муж у неё — редкая скотина. Только свадьба есть свадьба. В аду поубавилось бы народишка, кабы женщинам дозволили бы самим выбирать себе мужей. Но девчонку жалко.

Сэм наложил на лук стрелу, шагнул из переулка, зорко высматривая достойную цель, не нашёл ничего заслуживающего внимания и отступил обратно:

— Бедная девушка спряталась в замке, а скотина-супруг платит нам за то, чтобы мы выковыряли её обратно.

Осмелев, брат Майкл по примеру лучника высунулся из-за угла и едва успел юркнуть обратно, прежде чем о мостовую там, где он стоял, ударившись два арбалетных болта.

— Счастливчик! — хлопнул его по плечу Сэм, — Псы приметили меня, взяли прицел. Чуть меньше удачи, и ты бы уже беседовал со Спасителем!

— Вам леди оттуда не выковырять, — переведя дух, высказался монах.

— Отчего же?

— Такую твердыню людям не взять.

— А мы — не люди, — расплылся в ухмылке Сэм, — Мы — эллекины, а, значит, девоньке недолго осталось миловаться с сердечным другом. Надеюсь, он её хорошенько приголубит напоследок, чтобы страдалице потом хоть вспомнить было что.

Майкл покраснел. Женщины очень осложняли его нынешнее существование. В обители, где представительниц слабого пола юноша не видел годами, дьявольские искусы повергались им легко. В пути пришлось тяжелее. Нечистый строил козни, а брат Майкл держался изо всех сил. В Тулоне разъярённый его стойкостью Люцифер подослал пьяную шлюху. Она сцапала монашка со спины, повернула к себе и впилась в уста мокрыми слюнявыми губами. И всё же брат Майкл не посрамил духовного звания. Вырвался! Хохот блудницы до сих пор стоял в его ушах, уязвляя его праведную душу. В памяти всплыла белизна кожи мёртвой девицы у городских ворот и, чтобы отогнать неподобающие видения, он начал мысленно читать молитву. Дочитать не успел, отвлёк шум, похожий на вспархивающие целой стаи птиц. Площадь осыпал настоящий дождь арбалетных болтов. Их наконечники выбили из мостовой яркие искры. Брат Майкл подивился глупости защитников: в кого стрелять, площадь пуста? Затем заметил людей в накидках с капюшонами, стекающихся со всех переулков и строящихся в центре открытого пространства. Все они были лучниками, и на дождь арбалетных болтов они ответили градом стрел. Не коротких, оперённых кожей железных болтов, а лёгких английских стрел, пущенных крепкими тисовыми луками с пеньковых тетив, звенящих, как струны арф. Стрелы ушли к замку, ловя остриями отблески пожаров. Брат Майкл обратил внимание, что поток арбалетных болтов резко иссяк. Вражеские стрелки попрятались, и часть лучников перенесла огонь на бойницы боковых башен. Один из англичан упал с болтом в груди, но других потерь, насколько видел монах, у лучников не было.

Сзади раздался скрип колёс, и Сэм остерёг:

— Посторонись-ка, святой брат.

Монашек послушно прижался к стене, пропуская повозку. Возок был небольшим, толкать его хватило сил у шести парней. Спереди и с боков к повозке были прибиты павезы, — щиты в рост человека, придуманные для защиты арбалетчиков во время перезарядки их неуклюжего оружия. Теперь павезы хранили толкающих возок солдат и груз — небольшие деревянные бочонки.

— Считай — драка за нами, — удовлетворённо произнёс Сэм.

Он вышел из-за угла и посылал в сторону замка стрелу.

Драка? Было до странности тихо. Брат Майкл не так представлял себе битву. Не лязгало оружие, не взывали к небесам умирающие. Шум шёл сзади, со стороны города, впереди же пели тетивы, скрипели колёса возка, дробно стучали по камням наконечники стрел и болтов. Майкл покосился на Сэма, без устали посылающего во мрак стрелу за стрелой.

— Видимость, как в солнечный полдень! — подмигнул монаху лучник, доставая очередную стрелу.

— Из-за пожаров?

— Ага. Мы нарочно подожгли город. Нам — подсветка, а их огни слепят.

Брат Майкл как-то пытался натянуть такой лук, но даже до плеча тетиву не дотянул.

Пользуясь тем, что вражеские стрелки, в основном, забились по щелям, повозку подкатили к самым воротам замка. В тёмном проёме вспыхнул огонёк, притух, опять разгорелся. Толкавшие возок солдаты побежали назад. Один из них упал, сражённый болтом, товарищи подхватили и его, и его оружие, поволокли к своим. Тут-то брат Майкл и узрел впервые Ле Батара.

— Вот он, — оповестил монаха Сэм, — наш растреклятый Ублюдок.

Долговязый, в воронёной кольчуге, простом воронёном бацинете, высоких чёрных сапогах. Ножны обнажённого меча тоже были чёрного цвета. Мечом Ле Батар указывал двум десяткам латников с сомкнутыми щитами место посреди площади. Оглянувшись, Ле Батар встретился с братом Майклом глазами, и такая сила пылала в этих глазах, что монах оробел. Он понял, почему аббат из Павилля произносил гнусное прозвище «Ублюдок» с трепетом в голосе. Нос у Ле Батара был сломан, на щеке белел старый шрам, однако брат Майкл, исходя из рассказов павилльского настоятеля, ожидал встретить человека гораздо старшего возраста. Этот же воин в чёрном был молод. Ле Батар перевёл взгляд на Сэма:

— Эй, разве ты не должен охранять церковь, Сэм?

— Рябой и Джонни там, а тебе я привёл нового приятеля.

Лучник подтолкнул к командиру брата Майкла. Монах нервно облизал губы и, сглотнув, заговорил:

— Письмо для вас… Э-э, письмо от…

— Потом, — оборвал его Ле Батар, принимая от слуги щит.

Он повернулся к замку, и в тот же миг у ворот оглушительно бабахнуло, словно тысяча громов прогремели одновременно. Брат Майкл присел в страхе. Грохот эхом отдался на площади. Из облака багрово-чёрного дыма в стороны полетели пылающие обломки. В небе ошалело метались свившие гнезда в трещинах замка пичуги. Висящее над воротами знамя святого Иосифа ярко пылало.

— Порох! — довольно оскалился Сэм.

Монах недоумённо повторил:

— Порох?

— Точно! Наш Ублюдок — ублюдок изворотливый. Видал? Бах! И прости-прощай, ворота! Дорого запредельно! Только, раз граф платит вдвое за удовольствие воссоединиться с жёнушкой — пожалуйста! Надеюсь, она того стоит.

В задымленной арке ворот плясали огоньки. Теперь брат Майкл понимал, что за дьявольский кулак снёс городские ворота. Ле Батар с помощью пороха вошёл в Виллон и порохом же проложил путь в замок. С двадцатью латниками Ле Батар двигался к арке.

— Лучники!

Стрелки, включая Сэма, потянулись за латниками. Шли спокойно, без криков и суеты, и это пугало до дрожи в коленках. Пьяных среди них брат Майкл не заметил. Воины в чёрно-белых ливреях были собраны, деловиты и неотвратимы, как сама смерть.

Ле Батар и латники скрылись в дыму, лучники, в основном, остались снаружи. Из замка доносились звон оружия, вопли боли и ярости, а в ворота уже вливался поток солдат в цветах епископа с графом, боящихся опоздать на делёж добычи.

Монах дёрнулся за ними. Сэм придержал его за плечо:

— Смотри, там может быть опасно.

— С нами Бог, — отозвался брат Майкл, чувствуя прилив возбуждения, и поудобнее перехватил посох.

С улицы замок казался огромным, а на деле сразу за воротами монаху открылся крохотный дворик, на противоположном конце которого возвышался донжон. На брусчатке юноша насчитал с десяток мёртвых и умирающих арбалетчиков в красных с золотом ливреях, а одного горемыку, очевидно, выпотрошило взрывом. Несмотря на размётанные по двору кишки, обожжённый человек был ещё жив. Он жалостно стонал, и брат Майкл остановился, соображая, как облегчить его муки. Пока монах думал, Сэм извлёк нож и перерезал тому горло.

— Ты убил его! — негодующе воскликнул брат Майкл.

— Ну да, — пожал плечами лучник, — А что надо было делать? Целовать его? Я бы спасибо сказал тому, кто прикончил бы меня, окажись я в таком же положении.

С парапета надвратного укрепления, вопя, вывалился красно-золотой, тяжело хлопнулся на камни двора и умолк. Из дверей главной башни выскочил другой защитник. На ступенях его догнала пущенная из тёмного нутра донжона английская стрела. Главная башня была захвачена воинами Ле Батара, и брат Майкл смело направился к лестнице.

Сзади запел рожок. Группа всадников в зелёном с белым выезжала на двор, пинками распихивая с дороги своих пеших товарищей. Конные охраняли толстяка на крепком жеребце, облачённого в кольчужно-пластинчатый доспех. У ступеней донжона всадники спешились четверо из них, кряхтя и охая, извлекли из седла их жирного господина.

— Его толстопузое Сиятельство, — просветил монашка Сэм.

— Граф Лабрюиллад?

— Один из двух наших нанимателей. А вот и второй.

Во дворике появился виденный Майклом епископ. Вместе с графом воинственный церковник прошёл в донжон. Пропустив вперёд свиту обоих, Сэм и брат Майкл сделали то же самое.

Из небольшого холла несколько ступенек вели в зал с высоким потолком и колоннами. Помещение, украшенное гобеленами с гербом Виллона, освещалось дюжиной факелов. Толпа разомкнулась, пропуская Лавенса и Лабрюиллада к помосту, где стоял на коленях хозяин Виллона под стражей двух эллекинов. За спиной пленника со скучающим видом стоял Ле Батар. Поодаль, никем не удерживаемая, рыдала девушка в красном платье.

— Это Бертилья? — шепотом осведомился у Сэма брат Майкл.

— Похоже. Ничего кобылка.

При взгляде на девушку у монаха пересохло во рту. На миг он поддался греху и пожалел, что принял постриг. Бертилья, неверная графиня Лабрюиллад, была настоящей красавицей. Чистая, не тронутая оспой кожа, огромные глаза, полные губы. Такая беззащитная, такая юная (явно младше брата Майкла, которому исполнилась двадцать два). Монашек поймал себя на мысли, что никогда не встречал никого прекраснее, и спохватился. Торопливо забормотал молитву Богородице, прося укрепить его дух противу козней дьявола.

— Да, за этакую штучку не жаль потратиться на порох, — прищёлкнул языком Сэм.

Муж Бертильи стащил с головы шлем. Жидкие седые космы блестели от пота и сала. Короткий переход от крыльца в зал утомил его, он никак не мог отдышаться. Пыхтя, он сделал к помосту шаг, окинул супругу надменным взглядом, заметил вытканную на груди её красного платья золотую пташку:

— Ваш наряд безвкусен, мадам.

Графиня упала на колени и умоляюще протянула к мужу руки. Слёзы блестели на её щеках. Брат Майкл, хоть и повторял про себя, что она грешница, осквернительница брачного ложа, удержаться от жалостного вздоха не смог. Сэм покосился на него и подумал, что со слабым полом парнишка в жизни ещё хлебнёт забот.

— Сорвите с неё эту пакость! — граф ткнул пальцем в ласточку на платье жены, и двое латников, гремя солеретами[6 - Cолерет или сабатон — латный башмак. — Прим. пер.], кинулись исполнять приказ. Один заломил девушке локти назад, другой достал кинжал.

Брат Майкл ощутил на плече тяжёлую ладонь и услышал над ухом голос Сэма:

— Не дури, святой брат. Она — его жена. Его собственность. Он волен делать с ней всё, что заблагорассудится. Сунешься — кишки выпустит.

— Да я не собирался… — начал монашек, но осёкся.

Собирался, чего уж там. Непонятно, собирался броситься графине на помощь или возмутиться вслух, но собирался.

Латник графа тем временем, распоров платье на графине до пояса, вырезал изображение ласточки и швырнул к ногам господина. Второй отпустил девушку, и она съёжилась на краю помоста, пытаясь закрыть грудь остатками лифа.

— Эй, Виллон! — самодовольно пробулькал толстяк, — Сюда гляди!

Пленник исподлобья посмотрел на врага. Виллон был молод и красив. Если Лабрюиллад походил на жирного старого борова, то любовник его жены — на юного сокола. Судя по вмятинам на его нагруднике и запёкшейся в тёмных волосах крови, он бился до последнего. Угрюмо наблюдал Виллон, как жирный граф, ухмыляясь, поднял кольчужный подол, покопался между ног и начал мочиться на золотую ласточку. Мочился долго, со вкусом. Где-то в глубинах замка прозвучал дикий крик, к счастью, быстро прекратившийся.

Вопль стих, и одновременно стихло журчание. Лабрюиллад повозился, застёгиваясь, затем протянул вбок ладонь, и оруженосец вложил в неё короткий кривой нож.

— Видишь, Виллон? — помахал им толстяк, — Знаешь, что это?

Виллон молчал.

— Это для тебя. Она, — граф указал на жену, — поедет в Лабрюиллад. Ты тоже туда поедешь, только сперва я кое-что тебе отрежу.

Латники в белом с зеленью понимающе скалились, предвкушая потеху. Кривым ножом с ржавым лезвием и гладкой ручкой холостили баранов, телят и для больших церковных хоров — мальчиков.

— Разденьте его! — скомандовал Лабрюиллад.

— О, Господи! — вырвалось у брата Майкла.

— Что, страшно, святой брат?

Бормотанье Сэма перекрыл спокойный голос Ле Батара:

— Он сражался достойно, — предводитель наёмников вышел на край помоста, — Он бился храбро и заслужил право умереть, как мужчина.

Люди графа взялись за рукояти мечей. Епископ Лавенс знаком остановил их и обратился к Ле Батару:

— Он преступил законы людские и Божьи. На него не распространяются правила обхождения с благородными пленниками.

— Это наша с ним ссора, — буркнул граф Ле Батару, — Ты тут с боку припёка.

— Он — мой пленник, — возразил чёрный командир.

— Когда мы нанимали вас, — терпеливо увещевал его Лавенс, — специально оговаривалось, что пленники принадлежат нам, то есть мне и графу, кто бы их ни захватил. Так?

Ле Батар медлил с ответом. Впрочем, было ясно, что епископ говорит чистую правду. Кроме того, бойцы церковника и графа в зале преобладали.

— Что ж, я взываю к вашему милосердию. Вы — человек церкви и не позволите христианину умереть позорной смертью.

— Он — не христианин, — отозвался епископ резко, — Он — грешник и прелюбодей. Граф может поступать с ним так, как считает нужным. А вам, напоминаю, мы платим за повиновение приказам.

— Разумным приказам.

— Разумным? Извольте. Разумный приказ: не вмешивайтесь в то, что вас не касается. Ссора владетелей Лабрюиллада и Виллона вас не касается.

Латники графа ударили щитами о пол, подкрепляя слова епископа. Ле Батар недовольно повёл плечами и отступился. Брат Майкл, не в силах присутствовать при зверской расправе, выскочил из донжона и глубоко вдохнул задымленный воздух. Он бы и рад был вовсе покинуть замок, но путь преградили латники Лабрюиллада, затеявшие посреди двора с обнаруженным в конюшне быком жестокую игру. Они кололи его копьями и мечами, с хохотом увёртываясь от рогов. Из донжона раздался животный вой, и монах содрогнулся. Кто-то тронул его за плечо. Брат Майкл шарахнулся, выставив перед собой посох. Пожилой священник протянул ему мех вина:

— Мне показалось, или ты, мой юный собрат, и впрямь не согласен с приговором графа?

— А вы согласны?

— Виллон увёл у графа жену, чего же он ожидал? Церковь благословила месть Лабрюиллада и на то есть причины. Виллон достоин презрения.

— А граф нет? — при воспоминании о двойном подбородке и сальной шевелюре толстяка брата Майкла передёрнуло от ненависти и омерзения.

— Я — его капеллан и исповедник. Я знаю многое о нём, но судить, кто чего достоин… Судит Господь, — он перекрестился, — Что привело тебя сюда?

— Принёс письмо к Ле Батару.

— Письмо? Что за письмо?

— Я его не читал.

— Напрасно. Письма и пишут, чтобы их читали.

— Оно запечатало сургучом.

— Горячий нож — и сургуч распечатывается и обратно запечатывается, не огорчая адресат подозрением, будто послание кто-то прочёл, кроме него. А от кого письмо?

— От герцога Нортхэмптона. Срочное и личное.

— Надо же. Ходят слухи, что принц Уэльский опять собирает войско. У Ле Батара сильный отряд. Может, его приглашают присоединиться?

— Может.

Беседа с духовником графа помогала отгородиться от жутких звуков за спиной. Вой пленника сменился скулежом, и брат Майкл позволил собеседнику увлечь себя обратно в зал. При этом он старался держаться у колонн, чтобы спины воинов закрывали от него голого окровавленного Виллона.

— Мы закончили, — удовлетворённо сообщил Ле Батару граф Лабрюиллад.

— Почти закончили, монсеньор, — мягко поправил его командир наёмников, — Вы должны нам деньги за город, за замок и быстроту.

— Должен, — согласился толстяк, — Ваши деньги дожидаются вас в Павилле.

— Значит, нам пора в Павилль, монсеньор, — Ле Батар учтиво поклонился и хлопнул в ладоши, требуя от наёмников внимания, — Вы знаете, что делать! Делайте!

Эллекины сноровисто собрали своих раненых, убитых и, конечно, стрелы, ибо в Бургундии, Тулузе и Провансе добрых английских стрел было не сыскать ни за какие деньги. На рассвете отряд выбрался из города через взорванные ворота и направился на восток. Увечных везли в телегах, остальные двигались верхом. Брат Майкл, урвавший всего пару часов сна, смог, наконец, прикинуть на глазок численность воинства Ле Батара. Часть эллекинов, как монаху удалось узнать, стерегла замок Кастильон, который Ле Батар сделал штаб-квартирой, однако и без них отряд внушал уважение. Шесть десятков лучников, англичан и валлийцев; тридцать два латника: гасконцы, итальянцы, бургундцы, человек десять англичан, все — искатели приключений и денег. Эту разношёрстную банду, спаянную Ле Батаром в единое и грозное целое, мог нанять на службу любой владетельный господин, если у владетельного господина, конечно, водились деньги. Имелось, правда, одно условие. Ле Батар никогда не нанимался к тем, кто воевал против англичан и их союзников. Против остальных — пожалуйста. Ле Батар говорил, что готов за достойную плату помочь врагам своей Родины истреблять друг друга, а его эллекины открыто звали себя любимчиками сатаны и хвастали, что победить их поэтому невозможно.

И брат Майкл, видевший их в деле, верил им.




2


Граф Лабрюиллад убрался из Виллона следом за Ле Батаром. Он спешил в родовое гнездо, которому, благодаря рву и подъёмному мосту, был не страшен способ Ле Батара входить туда, где ему не рады. А чёртов Ле Батар очень скоро наведается в Лабрюиллад, уж в этом-то граф не сомневался. Доверив решать участь города Виллон епископу и его людям, Лабрюиллад с шестьюдесятью латниками и сорока тремя арбалетчиками стремился скорее оказаться под защитой стен родного замка.

К сожалению, кавалькада двигалась на юг так быстро, как ему бы того хотелось. Задерживали телеги. Одна из них, клетка на колёсах, пылилась на конюшне родного замка, сколько себя помнил граф. Для чего её использовали предки, неизвестно — то ли перевозки диких мастиффов при охоте на вепрей, то ли для того, чтобы лишний раз унизить попавших в полон знатных врагов. Как бы то ни было, клетка очень пригодилась. Сейчас в ней ехала изменница. Граф хотел поучить её уму-разуму прямо в Виллоне, даже распорядился принести кнут, однако передумал, рассудив, что надёжные стены Лабрюиллада для такого благородного и не лишённого приятности занятия подойдут гораздо лучше. Во втором возке ехал Виллон, бессознательный и голый. Если мерзавец выживет, граф намеревался посадить его на цепь во дворе к вящей потехе латников и собак. Мысль об этом привела Лабрюиллада в отличное расположение духа.

На восток граф послал десяток лёгких конников с заданием проследить за отрядом Ле Батара и предупредить, буде тот решит преследовать графа. Окончательно успокоил духовник:

— Ле Батара, по всей видимости, призывает на службу его сюзерен, монсеньор.

— У него есть сюзерен?

— Герцог Нортхэмптон, монсеньор.

— Разве Нортхэмптон не в Англии?

— В Англии. Он прислал монаха с письмом. Срочным письмом. Всё говорит о том, что Ле Батара зовут присоединиться к армии принца Уэльского.

— Дай-то Бог. Значит, Ле Батару сейчас прямая дорога в Бордо?

— Так, монсеньор. Хотя потом с него станется припомнить старый должок.

— Потом — не сейчас, — облегчённо выдохнул Лабрюиллад.

Даже если Ле Батар сдохнет на службе у принца Уэльского, к тому моменту Лабрюиллад успеет и латников новых набрать, и оборону замка усилить. Граф придержал лошадь и заглянул в телегу, на дне которой скорчился Виллон. Ухмылка растянула губы Лабрюиллада.

Дорога поднималась в холмы, разделяющие владения Виллонов и Лабрюилладов, попадавшиеся навстречу крестьяне, почтительно преклоняли колени. Солнышко пригревало, обещая тёплый денёк. Невзгоды миновали, впереди ждали радости возмездия потаскухе-жене. Жизнь была хороша.

Отрезок пути от Виллона до Павилля, на преодоление которого у брата Майкла ушёл конец дня и половина ночи, отряд Ле Батара верхами проехал за два часа. Ещё недавно Павилль процветал, славясь монастырём и отменными винами. Моровое поветрие положило конец благоденствию. В монастыре осталось три десятка иноков, половина горожан гнила в общих могилах за рекой, а выжившие влачили жалкое существование. Городские стены ветшали, виноградники заросли сорной травой.

Эллекины остановились на рыночной площади перед воротами обители. Раненых отнесли в монастырскую больницу, лошадей прогуливали, стрелы чинили. Брат Майкл собрался пойти перекусить, когда его затронул Ле Батар:

— Шестеро моих парней готовы отдать Богу души. Ещё четверо плохи. Сэм говорил, что ты смыслишь в медицине?

— Немного смыслю. У меня письмо для вас.

— От кого?

— От герцога Нортхэмптона, господин.

— Я не «господин». Чего от меня хочет Билли?

Монашек не ответил, и Ле Батар насмешливо прищурился:

— Только не делай вид, что ты не сунул нос в письмо! Чего надо от меня Билли?

— Я чужих писем не читаю!

— Монах-праведник? Чудеса! — Ле Батар покачал головой, протянутого письма не взял, — Иди к раненым. С письмом потом разберёмся.

Больше часа брат Майкл вместе с двумя другими монахами промывал и перевязывал раны, а, выйдя на свет Божий, первое, что увидел, — двух эллекинов, пересчитывающих груду дрянной серебряной монеты.

— Договор был, — обратился Ле Батар к павилльскому аббату, — что наши услуги будут оплачены в генуэзских дукатах. Золотом.

Настоятель сконфузился:

— Граф передумал и заменил золото серебром.

— И вы разрешили? Он нарушил договор, обманул нас при вашем попустительстве!

— Что я мог сделать, мой добрый господин? — оправдывался аббат, — Он прислал за деньгами своих головорезов!

Нанимая эллекинов, Лабрюиллад обязался заплатить им полновесным золотом генуэзской чеканки, но после того, как деньги привезли на хранение в монастырь, и Ле Батар убедился, что всё честно, люди выжиги-графа наведались в обитель ещё раз, заменив золото кучей разнородных серебряных монет: экю, денье, флоринов, среди которых имелось немало опиленных и откровенно поддельных. Формально выплаченная серебром сумма соответствовала условленной, но по сути граф заплатил эллекинам вдвое меньше.

— Я протестовал! — горячо уверял настоятель, боясь, что Ле Батар откажется выплатить положенный монастырю за хранение процент, — Протестовал!

— Верю, — холодно кивнул чёрный командир.

Он снял бацинет и задумчиво пригладил коротко остриженные чёрные волосы:

— Умом, как я понимаю, граф Лабрюиллад не блещет? Как и широтой души.

— Не блещет, — с готовностью согласился аббат, — Жаден до бесстыдства. Это из-за его отца. Лен Лабрюилладов простирался до моря, однако родитель графа южную половину спустил в кости.

Настоятель посмотрел на отброшенную одним из считавших монеты эллекинов явную подделку и с беспокойством осведомился:

— Что будете делать, мой добрый господин?

— Делать? — Ле Батар поразмыслил, — Ну, деньги, так или иначе, я получил. А нарушенные договорённости — хлеб стряпчих. Пожалуй, следует обратиться в суд.

— Очень разумно, мой добрый господин! — воодушевлённо одобрил аббат, уяснив, что его доле ничего не грозит.

— Не суд графства, естественно…

— Может, суд епископа?

Ле Батар благосклонно кивнул:

— Мне понадобится ваше свидетельство, святой отец.

— Конечно, конечно, мой добрый господин.

— Ваше содействие будет щедро вознаграждено.

— Можете всецело располагать мною, мой добрый господин.

Ле Батар погонял носком сапога бросовую монетку и объявил:

— Значит, так тому и быть. Положимся на справедливость законов. К монастырю у меня претензий нет.

Он приказал своим людям отобрать для выплаты настоятелю монеты получше. Брат Майкл (в который раз!) шагнул к нему с нераспечатанным письмом.

— Погоди, — опять отмахнулся Ле Батар, улыбаясь подошедшей женщине с ребёнком.

Пока эллекины штурмовали Виллон, их семьи ждали за городом. На марше брат Майкл больше грезил о прелестной Бертилье, чем рассматривал спутниц жизни наёмников, а зря. Эта дама не только не уступала по красоте графине, но в чём-то даже затмевала её. Бертилья была темноволосой, хрупкой и нежной, эта — белокурой, грациозной и хищной. Ростом она почти равнялась Ле Батару, её золотые кудри горели огнём в лучах тусклого зимнего солнца, споря в сияньи с её отдраенной песком, уксусом и проволокой до голого металла кольчугой. Боже, думал поражённый монах, наверно, там, где она проходит, распускаются розы. Ребёнок, мальчик лет семи-восьми, имел её черты лица и смоляную шевелюру Ле Батара.

— Моя половина Женевьева и сын Хью. А это брат…? — Ле Батар вопросительно уставился на монаха.

— Брат Майкл, — подсказал юноша, не сводя с красавицы глаз.

— Брат Майкл привёз письмо.

Ле Батар вынул из пальцев пялящегося на его жену монаха сложенный листок пергамента, запечатанный иссохшим потрескавшимся сургучом, передал Женевьеве.

— «Сэру Томасу Хуктону», — прочитала она, — Сэр Томас Хуктон, это вам.

Она блеснула белыми зубами, а муж скривился:

— Я — Ле Батар.

Он крещён был Томасом, и звался так большую часть жизни, иногда добавляя название рыбацкой деревушки Хуктон, где родился, и не претендовал ни на что большее, хотя мог. Семь лет назад герцог Нортхэмптон сделал его «сэром», посвятив в рыцари, а по праву рождения, пусть и помимо законного брака, ему принадлежали титул и графство в восточной Гаскони. Сейчас он предпочитал зваться «Ле Батаром» или просто эллекином. Прозвища нагоняли страху на врага, а испуганный враг наполовину побеждён.

Ле Батар отобрал у поддразнившей его жены письмо, сунул за пояс и хлопнул в ладоши:

— Эй, ребята, выступаем на запад через пять минут! Шевелитесь! — отвесив учтивый поклон аббату, учтиво сказал, — Благодарю вас. Мои стряпчие, несомненно, захотят побеседовать с вами.

— Да поможет вам Господь!

— А это, — Томас вложил в ладонь настоятеля ещё один кошель, — За моих раненых. Позаботьтесь о них. Похороните тех, кто отойдёт, панихиды отслужите.

— Конечно, мой добрый господин.

— Я буду заглядывать иногда, проведывать, не нужно ли им чего…

В дружелюбном голосе Ле Батара прорезалась сталь, и аббат рассыпался в неискренних любезностях:

— Вам мы всегда будем рады. В нашей скромной обители ваши увечные воины ни в чём не испытают нужды, мой добрый господин! Ни в чём!

Оставшиеся монеты сноровисто ссыпали в перемётные сумы и навьючили на лошадей. Хуктон заглянул в лазарет подбодрить раненых. Солнце низко висело над горизонтом на востоке, а отряд двинулся на запад. Брат Майкл ехал на спине выделенной ему кобылы, держась Сэма. Тот, несмотря на юность, командовал у Ле Батара лучниками.

— И часто Ле Батару приходится прибегать к услугам стряпчих?

— Стряпчих он на дух не переносит. Будь его воля, всё их гнилое семя он бы запнул в самую вонючую дыру ада и дал бы сатане нагадить сверху.

— А аббату он сказал…

— Сказал, — Сэм кивнул на восток, — Следом за ними, святой брат, жирный граф пустил с десяток соглядатаев. Умишка у них не много, раз позволили нам себя заметить, тем не менее, его хватит, чтобы пошушукаться с настоятелем. Потом они вернутся к хозяину и доложат, что видели нас, направившихся на запад. И его жирное сиятельство будет ждать вызова в епископский суд. А получит вот это.

Сэм ласково провёл по гусиным перьям на торчащих из чехла стрелах. Кое-где на белом оперении темнела кровь — напоминание о схватке за Виллон.

— Так мы проучим толстяка? — оживился брат Майкл.

У него как-то само собой вырвалось «мы». Подсознательно он уже причислил себя к эллекинам, забыв о Монпелье.

— Проучим. Жирдяй вздумал надуть нас, такое спускать нельзя. Выждем, пока блюдолизы графа натреплются вволю с аббатом, полюбуются на наши задницы, увозимые на запад, и побегут к пузатому. Тогда мы свернём на юг, а потом на восток. С тупицами вроде графа приятно иметь дело, они не видят ничего дальше одной кружки пива. Вот Томас другой. Томас глядит вперёд на две кружки.

Хуктон услышал последнюю фразу и повернулся в седле:

— Всего на две, Сэм?

— А ты больше двух не пьёшь, — парировал тот, скалясь.

Томас погрозил ему пальцем, дождался и поехал с ними:

— Вся штука в том, остался Лабрюиллад в Виллоне или решил улизнуть к себе. Насколько я его раскусил, свинья вроде него надолго из родного свинарника пятак не кажет. Поэтому мы и повернём на юг.

— Надеетесь перехватить?

— Надеюсь, — Томас взглянул на светило, прикидывая, который час, — Думаю, после полудня мы с Божьей помощью окажемся у него на пути.

Он достал из-за пояса письмо:

— Так ты, святой брат, не читал его?

— Нет!

— Зря. Сберёг бы мне время.

Ле Батар сломал печать, развернул лист и углубился в чтение. Брат Майкл принялся смотреть на едущую впереди верхом на серой лошади Женевьеву. Ле Батар заметил, кого монах буравит тоскливым взором и фыркнул:

— Разве прошлая ночь не научила тебя, мой брат во Христе, что бывает с заглядывающимися на чужих жён жеребчиками?

— Я… — монах зарделся, теряясь с ответом.

— К тому же моя жена отлучена от церкви и обречена гореть в аду. Кстати, как и я. Тебя это не смущает?

— Э-э… — промямлил брат Майкл.

— Почему ты здесь?

— То есть?

— Ну, ты же приехал во Францию не только для того, чтобы передать мне привет от Билли?

— Я направлялся в Монпелье.

— Монпелье там, святой брат, — Томас кивнул влево, на юг.

— А мы как раз поедем на юг, — вмешалась Женевьева, — По-моему, брату Майклу просто нравится у нас в отряде.

— Это как? — спросил Томас.

— Так! — с неожиданной горячностью отозвался юный монах.

— Тогда добро пожаловать, — сказал Томас, — в наш отряд пропащих душ.

Которые свернули на юг и на восток, чтобы наказать глупого жирного графа за жадность.

Граф Лабрюиллад злился.

Его отряд волочился всё медленнее и медленнее. Лошади устали, солнце припекало не по зимнему, у перебравших ночью солдат хмель выветрился, сменившись свирепым похмельем. Вскоре после полудня кавалькаду нагнали посланные следить за Ле Батаром разведчики с отличными новостями, вернувшими графу превосходное настроение.

Англичанин убрался на запад.

— Вы уверены?

— Как Бог свят, Ваше Сиятельство!

— Вы сами видели?

— Своими глазами! Посчитал деньги, его разбойники поскидывали доспехи и почесали прямиком на заход солнца. Все до единого. Он сказал настоятелю, что будет добиваться справедливости через суд.

— Через суд? — граф засмеялся.

— Аббат так передал. И ещё передал, что Ваше Сиятельство может рассчитывать на его помощь.

— Через суд! — от души веселился Лабрюиллад, — Что ж, может, его внуки что-нибудь у моих и отсудят! Как раз хватит покрыть услуги стряпчих!

Проклятый Ле Батар был больше не страшен, и спешка потеряла смысл. Граф остановился в убогой деревеньке и потребовал вина, хлеба и сыра. Платить за них он не собирался, для вонючих скотов-крестьян угостить высокородного господина само по себе — великая честь. Заморив червячка, он развлёкся, водя ножом по прутьям клетки, в которой сидела изменница:

— Хочешь, подарю на память, а, Бертилья?

Бертилья не отвечала, затравленно глядя красными от слёз глазами на покрытое засохшей кровью кривое лезвие.

— Я обрею тебя наголо, моя милая, и заставлю ползти на коленях к алтарю, вымаливая у Бога прощение. Бог тебя, может, и простит, а я — нет. Сдам тебя в женский монастырь погрязнее, и ты остаток дней будешь мыть там полы и стирать их исподнее.

Жена не реагировала, и граф, наскучив забавой, приказал посадить себя в седло. От тяжёлой и тесной брони он с облегчением избавился, оставшись в сюрко с гербом. Следуя примеру господина, латники тоже разоблачились, погрузив латы на лошадей вместе с копьями, щитами и тюками с награбленным в Виллоне добром.

Налегке дорога словно сама стелилась под копыта лошадям, петляя меж холмов, поросших ореховыми дервьями. У корней рылись в земле свиньи, и граф распорядился прирезать парочку. Свинину он любил. Туши привязали поверх клетки графини, чтобы кровь капала на мерзавку.

Во второй половине дня подъехали к перевалу, за которым начинались земли графа. Неуютным местечком был этот перевал. Кривые, перекрученные сосенки, высокие скалы. По легенде, на перевале во времена оные перебили уйму сарацинов. Тёмная деревенщина приходила сюда ночами колдовать, что, естественно, не одобрялось ни церковью, ни самим графом. Впрочем, что греха таить, когда Бертилья сбежала к любовнику, Лабрюиллад приехал ночью на сарацинский перевал, зарыл монетку, плюнул трижды и проклял Виллона. А ведь сработало, с удивлением думал граф. Красавчик Виллон превратился в холощёный кусок отбросов на дне вонючей телеги.

Солнце опустилось к самой кромке холмов на западе. До темноты оставался час или около того, хватит перемахнуть перевал и выехать на прямой, как струна, отрезок тракта, ведущий под уклон к воротам Лабрюиллада. Колокола замка будут звенеть вовсю, возвещая сквозь тьму о триумфе Его Сиятельства.

И в этот сладостный миг свистнула первая стрела.

Ле Батар привёл в южные холмы тридцать лучников и двадцать два латника. Остальные поехали на запад с теми из раненых, кто мог передвигаться верхом. Ле Батар вёл полсотни бойцов на утомлённых конях тропами, разведанными в дни подготовки к нападению на Виллон.

Томас прочёл письмо герцога на ходу. Прочёл раз, перечитал другой. Эллекины поглядывали на предводителя, пытаясь угадать по выражению его лица, чего хочет от отряда герцог Нортхэмптон.

— Нас вызывают в Англию? — не выдержал Сэм.

— Нет, — покачал головой Томас, пряча письмо в кошель на поясе, — Какая от тебя польза герцогу, Сэм?

— Никакой, — согласился лучник с явным облегчением.

Ему не улыбалось тащиться к чёрту на кулички, в Англию или Гасконь, чего вправе был потребовать герцог Нортхэмптон от своего вассала сэра Томаса Хуктона. Эллекины зарабатывали на жизнь наёмничеством, и до сих пор все этим были довольны, включая имевшего долю в немалых прибылях отряда герцога.

— Пишет, что летом мы можем понадобиться принцу, — сообщил другу Томас.

— Пока принц Эдуард отлично обходился без нас.

— Летом не обойдётся, если французский король решит поиграть с ним в кошки-мышки.

Принц Уэльский разорил южную Францию, а король Иоанн палец о палец не ударил, чтобы ему помешать. Но французскому королю придётся всё же что-то предпринять, если принц решится на новую «шевоше»[7 - «Chevauchee» франц. «вылазка, набег». — Прим. пер.]. А решиться тому сам Бог велел, думал Томас. Франция слаба, её союзник — король Шотландии томится в лондонском Тауэре, англичане подмяли под себя Бретань, Нормандию и Аквитанию. Франция сейчас походила на терзаемого гончими оленя.

— А что ещё в письме? — полюбопытствовал Сэм.

— Личное, — коротко ответил Томас и пришпорил лошадь.

Взяв с собой Женевьеву, он отделился от остальных, кивком разрешил приблизиться лишь сыну Хью, путешествовавшему на смирном низкорослом мерине.

— Помнишь бродячего доминиканца, приходившего в Кастильон? — спросил Томас у жены.

— Того, которого ты приказал выкинуть из города?

— Он порол чепуху, — кисло объяснил Томас, — «Ла Малис» — волшебный меч, второй Экскалибур и всё такое…

— Почему ты вспомнил о том сумасшедшем?

Томас вздохнул:

— Потому что вздор, за который я взашей выгнал дурня-монаха, повторяет Билли в своём письме.

«Билли» — так любовно кликали между собой Вильяма Боуна, герцога Нортхэмптона, воевавшие под его знаменем ветераны. Томас развернул письмо и протянул Женевьеве:

— У них в Карлайле объявился другой монах, но несёт он ту же чушь, что нёс наш кастильонский гость о «Сокровище Тёмных паладинов».

— А герцог знает…?

— Что я — потомок одного из них? Знает.

Кто-то звал их «Тёмными паладинами», кто-то «Адскими», кто-то «Проклятыми». Как бы то ни было, все семеро были давно мертвы. Остались потомки, одним из которых являлся Томас.

— Билли желает, чтобы я разыскал пресловутое «сокровище», — скривился Ле Батар, — Разыскал для принца Уэльского.

Женевьева, хмурясь, пробежала глазами послание, благо написано оно было по-французски, на языке английской знати, и прочла вслух:

— «На владевших ею семерых проклятье и вина, ведь лишь владыку всех владык благословит она…»

— Слово в слово белиберда нашего бродяги.

— Ты думал уже, где будешь искать?

Томас был знаком с другим отпрыском Тёмных паладинов — аббатом Планшаром, истинным христианином и человеком, к которому питал безмерное уважение. Аббат Планшар умер много лет назад, но у него, насколько помнил Хуктон, имелся старший брат.

— Есть местечко в Арманьяке под названием Матаме, — произнёс Томас неохотно. Поиски мифического сокровища, взваленные на его плечи герцогом, энтузиазма у него не вызывали, — Думаю, там сыщется ниточка к этой самой «Ла Малис».

— «…Не подведи нас», — прочитала Женевьева последнюю строку послания Нортхэмптона.

— Безумие заразно, — усмехнулся Томас. — Билли, видать, от монаха подхватил.

— Так мы, что, едем в Арманьяк?

— Сначала закончим здесь.

Ибо прежде граф Лабрюиллад должен был узнать цену скупости.

В Париже лил дождь. Затяжной, он размочил грязь и дерьмо, наполнив вонью узкие улочки. Из-под нависающих над ними вторых этажей нищие несмело тянули тощие ладони к веренице въехавших в столицу всадников. Большой город был явно в новинку прибывшим, судя по некоторой робости, с которой взирали они на каменные дома в несколько этажей и редких прохожих. Выглядывавших из окон парижан их реакция не забавляла. Больно грозный вид был у незнакомых бородачей в плащах. Грозный и необычный. Воины с иссечёнными шрамами обветренными лицами, видавшими виды щитами и в чиненых-перечиненых латах, не чета изнеженным франтам, что трутся у тронов магнатов. Бойцы, для которых жизнь людская, чужая ли, своя, не стоила костяной пуговицы. Над их головами развевался стяг с красным сердцем.

За двумя сотнями латников три сотни вьючных лошадей везли поклажу. Слуги и оруженосцы, что вели коней, были одеты в то, что казалось парижанам потрёпанными одеялами. Грубые куски клетчатой материи облекали бёдра, переброшенный через плечо конец заправлялся под ремень. Они не носили штанов, а их простоволосые женщины — юбок. Зато все они носили оружие — тесаки с прямыми рукоятями, топоры с зазубренными лезвиями.

У реки пришельцы разделились на группы и разбрелись искать постой. С полдюжины всадников, чьи слуги были обряжены лучше прочих, перебрались по мосту на остров посреди Сены. Попетляв между домов, они выехали к золочёным воротам, которые стерегли копейщики в богатых ливреях. Воротам королевского дворца. Во дворе гостей встретили, приняли лошадей и проводили к отведённым для них покоям.

Уильям, лорд Дуглас, вождь двух сотен латников, первым делом распахнул затянутые роговыми пластинами окна. В комнату ворвался сырой воздух с реки. Пока лорд грелся у камина, украшенного резным гербом французских королей, прислуга стелила постель и накрывала стол. Привели трёх девиц.

— Которую оставить, Ваша Милость? — осведомился управляющий.

— Оставляй всех трёх, — бросил Дуглас.

— Мудрое решение, Ваша Милость. Что-нибудь ещё угодно Вашей Милости?

— Мой племянник здесь?

— Да, Ваша Милость.

— Пошлите за ним.

— Будет исполнено, Ваша Милость, — поклонился управляющий, — Его Величество ожидает Вашу Милость к ужину.

— Счастлив принять приглашение Его Величества. Так и передайте, — буркнул шотландец.

Уильяму, лорду Дугласу, никто не дал бы меньше сорока, хотя ему исполнилось всего двадцать восемь лет. Каштановую бороду он стриг коротко, а глаза его были холодны, как зимнее небо. По-французски шотландец говорил безупречно, так как вырос здесь. Здесь же он учился владению копьём и мечом. Последние десять лет Дуглас провёл вдали от ставшей второй родиной Франции, на родине первой. Там он возглавил клан Дугласов и вошёл в совет первых семейств Шотландии. Нынешнее зыбкое перемирие между Англией и Шотландией стояло у него поперёк горла, поэтому, не имея возможности драться с заклятыми врагами дома, Дуглас собрал единомышленников и приехал сражаться с англичанами во Франции.

— Раздевайтесь, — приказал он трём девкам.

Те переглянулись и начали стаскивать с себя одежду. Настоящий мужчина, думали они, крепкий, сильный. Ночь обещала быть долгой. Девицы успели обнажиться к тому времени, как пришёл племянник Дугласа. Он был ненамного младше дядюшки, имел круглую улыбчивую физиономию и одевался с шиком: бархатная куртка, вышитая золотом; небесно-голубые штаны в обтяжку, сапоги мягкой кожи с золотыми кисточками.

Брови дяди взлетели вверх:

— С чего это ты так вырядился?

Племянник стыдливо потупился:

— В Париже так все одеваются.

— Господи Боже! В Эдинбурге так одеваются шлюхи, Робби! Кстати, что скажешь об этих трёх?

Роберт Дуглас с интересом оглядел обнажённых девиц:

— Мне нравится средняя.

— Ну и вкус у тебя. Кожа да кости. Нет, я люблю, чтобы на костях было за что взяться. Что решил король?

— Ждать, куда кривая вывезет.

Дуглас-старший хмыкнул и повернулся к окну. От реки, покрытой оспинками дождя, ощутимо попахивало нечистотами.

— Король понимает, к чему дело идёт?

— Я объяснял ему, — вздохул Роберт.

Дядя прислал его в Париж заранее договориться с королём Иоанном об условиях службы ему шотландцев, об оплате и снабжении. Англичане засели во Фландрии, Бретани, Гаскони, принц Уэльский предал огню и мечу пол-Франции, и Дугласу-старшему не терпелось пустить англичанам кровь. Ненавидел он англичан.

— Ты говорил королю, что сорванец Эдди в грядущем году с севером Франции проделает то же, что проделал с югом?

«Сорванцом Эдди» он звал принца Уэльского.

— Говорил и не раз.

— А он?

— А что он? — озлился племянник, — Король Иоанн занят жратвой, музычкой и прочими увеселениями. Ему не до войн.

— Парню надо вправить мозги, потому что когда это сделают англичане, будет поздно.

Последние годы Шотландию преследовал злой рок. Около десяти лет назад англичане разбили под Дурхэмом шотландскую армию. Разбили и разбили, бывало такое и раньше. Но заклятые соседи взяли в плен короля Давида и заломили за него выкуп, начисто опустошивший карманы населения на многие годы. А население недавний мор изрядно поубавил, и король Давид всё ещё сидел в английской темнице.

Лорд Дуглас верил, что освободит монарха не золото, а сталь. Потому и привёз бойцов во Францию. Весной принц Уэльский вылезет из логова в Гаскони, и его подонки будут делать то единственное, что умеют, то есть убивать, насиловать и грабить. Французский король-рохля никуда не денется — выставит армию, и армию его выкосят безбожные английские лучники, полонив самых знатных, чтобы выкупы за них умножили богатство и без того пухнущей от наживы, как клещ от крови, Англии.

Но лорд Дуглас знал, как укротить лучников, и знание это он привёз в дар Франции. Если бы удалось вселить немного мужества в заячью душонку французского короля, то англичан ждало бы оглушительное поражение. А лорд Дуглас пленил бы их принца и назначил за него выкуп, равный выкупу за короля Давида. Только для этого, стиснул зубы Дуглас, надо было заставить короля Иоанна сражаться.

— А ты, Робби? Ты будешь сражаться?

Роберт виновато отвёл глаза:

— Я же дал слово чести.

— Да к чёрту твоё слово! Да или нет?

— Я дал слово, — повторил Роберт.

Он побывал в плену у англичан, и получил свободу в обмен на выкуп и обещание никогда не сражаться против англичан. Заплатил выкуп и взял обещание один и тот же человек — его друг Томас Хуктон. Вот уже восемь лет Роберт держал слово, и дядя твёрдо намеревался вынудить племянника дурацкую клятву нарушить.

— За чей счёт ты живёшь, Робби?

— За твой, дядя.

— Из тех денег, что я дал тебе с собой, что-нибудь осталось? — ответ Дуглас прочитал на лице племянника, — Проиграл?

— Да.

— Долги?

Кивок.

— Значит, так, мой дорогой племянник. Хочешь расплатиться с долгами и жить, как жил, — снимешь эти шлюхины шмотки и наденешь кольчугу. Ради Бога, Робби, ты же боец, каких мало! Ты нужен мне! Где твоя гордость?

— Я слово дал.

— Ну, смотри сам. Сомневаюсь, что тебе понравится быть честным и голодным. А теперь бери тощую задрыгу и докажи, что ты мужчина. Увидимся за ужином.

На котором лорд Дуглас попытается вселить немного мужества в трусливую душонку короля Франции.

Засаду устроили по всем правилам. Лошадей стерегли двое бойцов в глубине чащи, лучники же засели у самой кромки леса и, когда первые всадники графа Лабрюиллада приблизились на расстояние в сотню шагов, стрелы сорвались с тетив.

Эллекины никогда не испытывали недостатка в нанимателях. По двум причинам. Первая заключалась в том, что командир отряда, Томас Хуктон обладал живым умом, помноженным на немалый опыт. В южной Франции, впрочем, хватало наёмников и поумнее, и поопытнее Хуктона. Но у них не было того, из-за чего заказчики выстраивались в очередь, чтобы нанять эллекинов. Английских луков.

Английский лук — нехитрая штука. Тисовая жердь в рост человека, желательно, срезанная где-нибудь поближе к Средиземноморью. Мастер обтёсывал её, оставляя с одного боку плотную сердцевину, с другой — пружинистую заболонь; красил, чтобы древесина не пересыхала; на концы ставил два куска рога с канавками под свитую из пеньковых волокон тетиву. Некоторые стрелки вплетали в тетивы женские волосы, утверждая, что пряди не дают тетиве лопнуть прежде времени (Томаса, имеющего за плечами двенадцать лет боёв, действенность подобного усиления давно лишь смешила) Посередине, там, куда накладывалась стрела, тетива дополнительно обматывалась пенькой. Таков был английский боевой лук, — крестьянское оружие из тиса, пеньки и рога с ясеневыми, берёзовыми или грабовыми стрелами, оснащёнными стальными наконечниками и перьями с гусиных крыльев.

Дёшево и сердито. Брат Майкл не смог натянуть лук, а ведь слабаком его никто не назвал бы. Лучники Томаса натягивали луки до самого уха, и могли делать это шестнадцать-семнадцать раз в минуту благодаря мощным спинам, широким плечам и крепким мускулам, без которых лук был бы бесполезен. Из арбалета мог стрелять любой. Хороший самострел бил дальше лука, только и стоил в сто раз дороже, и заряжался в пять раз медленнее. Пока арбалетчик крутил вороток, натягивая тетиву, лучник мог подойти ближе и нашпиговать того стрелами. Английских и валлийских лучников готовили с детства, как Томас сейчас готовил Хью. Из маленького лука сын выпускал в день не менее трёх сотен стрел. Хью должен был стрелять, стрелять и стрелять, покуда лук не превратится в часть его самого, как рука или нога, а попасть стрелой в цель не станет столь же естественно, как положить в рот краюху или поставить ногу на ступеньку. К десяти годам мышцы Хью окрепнут, и он сможет занять место в шеренге взрослых лучников с боевым луком в руках.

Тридцать лучников Томаса с края леса в первые полминуты выпустили полторы сотни стрел. Не война, бойня. Стрела могла прошить кольчугу с двух сотен шагов, да только ни на одном из латников Лабрюиллада не было ни кольчуги, ни брони. Кое-кто не снял кожаных поддоспешников, вот и вся защита. Стрелы ранили и убивали лошадей с людьми, сея хаос. Пешие арбалетчики, нагруженные виллонской добычей, отстали. Затянись схватка здесь минут на пять, они могли бы поспеть на помощь хозяину, однако Томас им этих пяти минут давать не собирался, выведя с фланга своих конных бойцов.

Они ехали на дестриерах, боевых жеребцах, способных нести человека с оружием в полном доспехе. Копий у конных эллекинов не было, зато имелись булавы, мечи и топоры. На щитах у многих красовался перечёркнутый полосой незаконного рождения герб Ле Батара. Удостоверившись, что его ратники выбрались из-под сени леса, Томас махнул мечом вперёд, командуя атаку.

Они поскакали к врагу колено к колену, обогнули выступающий из травы валун и сомкнулись вновь. Все они были одеты в кольчужный доспех с пластинчатыми нагрудниками и наплечниками, все носили бацинеты без забрал. Стрелы продолжали сыпаться на людей графа. Некоторые уцелевшие разворачивали коней, надеясь улизнуть назад, но им мешали сражённые лучниками товарищи. А сбоку надвигался ряд чёрных всадников, и выжившие достали мечи. Горстке всё же удалось прорваться к роще севернее, где должны были волочиться арбалетчики. Другие сбились вокруг хозяина, получившего в бедро стрелу вопреки строжайшему запрету Томаса палить в сторону графа.

— Покойники не платят долгов, так что убивайте кого угодно, но граф должен нам достаться целым и невредимым.

Граф и рад был бы сбежать, однако его лошадь тоже поймала стрелу и едва на ногах держалась, не говоря уже о том, чтобы везти неподъёмную тушу наездника к спасению. Эллекины пустили коней в галоп, изготовили оружие, и град стрел прекратился, ибо лучники боялись попасть в своих. Вместо луков они взялись за холодное оружие.

Латники врезались в толпу врагов со звуком, с каким мясницкие топоры врубаются в тушу. Часть солдат графа под вопли избиваемых товарищей бросила оружие и подняла руки. Другие сражались. Томас, чувствовавший себя с мечом не столь уверенно, как с луком, парировал удар рыжего ратника, подал коня вперёд и раскроил рыжему башку. Боец в чёрной шляпе с длинным белым пером ткнул Томаса клинком в живот. Острие скользнуло по кольчуге. В ту же секунду всадника пронзил Арнальдус, эллекин из Гаскони, а сам Томас разрубил напавшему на него физиономию. Тот всхлипнул и рухнул под ноги коню. Отряд графа был захвачен врасплох, без брони и почти без оружия, поэтому заняла схватка считанные минуты. Дюжина всадников спаслась, прочие остались на поле боя мёртвыми или пленными.

— Лучники! — гаркнул Томас, и десяток стрелков с луками наизготовку сдвинулся севернее на тот маловероятный случай, если у арбалетчиков достанет духу напасть.

Остальные лучники собирали стрелы, вырезая из их тел и поднимая с земли, складывали в чехлы. Пленников согнали к обочине. Томас направил коня туда, где лежал вывалившийся из седла Лабрюиллад:

— Монсеньор, за вами должок.

— Я расплатился!

— Сэм! — позвал Томас, — если Его Сиятельство изволит спорить, ругаться, негодовать или каким-либо другим способом отнимать у меня время, вгони ему в брюхо стрелу.

Он говорил по-французски. Сэм язык страны, где воевал не первый год, понимал, наложил на тетиву стрелу и дружелюбно улыбнулся графу.

— Итак, — продолжил Томас, — за вами должок.

— Если вас что-то не устраивает, — начал Лабрюиллад, с опаской поглядывая на Сэма, — Существуют суды…

Томас покачал головой:

— Зачем привлекать стряпчих для решения пустякового вопроса, на который вы можете ответить прямо сейчас. Где генуэзские дукаты, забранные из Павилля?

Лицо Ле Батара было жёстким, а его лучник натянул тетиву, и граф, хоть его так и подмывало соврать, что золото в Виллоне, сказал правду:

— В Лабрюилладе.

— Тогда пошлите латника в Лабрюиллад, — вежливо предложил Томас, — С приказом доставить золото сюда. И когда деньги будут у меня, мы с вами расстанемся к обоюдному удовлетворению.

— Расстанемся? — удивился граф.

— Ну да. На кой чёрт вы мне сдались? Потребовать выкуп за вашу весомую фигуру? Так пока будут его собирать, у меня на ваш прокорм уйдёт вдвое больше. Расстанемся, не сомневайтесь. Но прежде распорядитесь насчёт генуэзских дукатов и позвольте моим ребятам извлечь из вас стрелу.

Один из пленников умчался на выделенном ему коне в Лабрюиллад за золотом. Томас повернулся к брату Майклу:

— Стрелы умеешь доставать из ран?

Монашек неспокойно дёрнул плечом:

— Нет.

— Тогда понаблюдай за Сэмом. Учись.

— Я не хочу учиться, — выпалил монах.

— Почему?

— Мне не нравится медицина, — признался он, — Меня наш аббат заставил.

— Чего же ты хочешь?

Монах неуверенно предположил:

— Господу служить?

— Вот и служи, а заодно поучись вытаскивать стрелы.

Сэм фамильярно втолковывал графу:

— Тебе, приятель, лучше, чтобы это оказался «бодкин», у него наконечник, как шило. Будет больно, зато я выну её раньше, чем ты моргнуть успеешь. Если же в тебе сидит зазубренный, для мяса, мне придётся попотеть, а тебе — поплакать. Готов?

— Шильо? — повторил граф английское слово, находясь, похоже, на грани обморока.

Английский он через пень-колоду разумел и общий смысл монолога Сэма уловил.

Лучник показал ему стрелу:

— Это — шило, бодкин. Стрела для доспехов.

Стрела имела тонкий, похожий на иглу наконечник. Сэм постучал по второй стреле, от треугольного острия которой отходили два зубца:

— А эта — для плоти. Ну, что, посмотрим, Твоя Милость, которую ты угадал?

— Мой собственный лекарь вылечит меня! — в ужасе воззвал граф к Томасу.

— Как угодно, — хмыкнул Томас, — Сэм, древко обрежь и перевяжи.

Лучник взялся перепиливать торчащую из телес графа часть стрелы, и толстяк заверещал. Томас подъехал к телеге, в которой скрючился Виллон, нагой и окровавленный. Томас спешился, привязал коня к оглобле и позвал изувеченного пленника. Тот не отозвался. Томас залез в телегу, перевернул бывшего противника. Мёртв. На дно телеги натекло с пару вёдер крови. Томас спрыгнул на обочину, кривясь, обтёр сапоги о бледную травку. Графиня Лабрюиллад следила за ним сквозь прутья клетки.

— Владетель Виллона отошёл в мир иной, — сообщил Томас, поймав на себе её взгляд.

— Почему бы вам не отправить ему вдогонку владетеля Лабрюиллада?

— Я не убиваю людей за то, что они должны мне деньги. Только если отказываются платить, — ударом меча он сбил замок и подал руку, помогая графине сойти на дорогу, — Ваш супруг скоро будет свободен. И вы тоже.

— Я никуда с ним не поеду! — с вызовом сказала она и ткнула пальцем в сторону привязанных к верху клетки туш, — Пусть со свиньями спит. Ему-то разницы никакой.

Граф, видя и слыша происходящее, с резвостью, неожиданной для его веса, дёрнулся было схватить изменницу, однако накладывавший на его бедро повязку из разорванной на полосы рубахи убитого Сэм будто невзначай туже затянул концы, и толстяк взвыл, забыв обо всём на свете.

— Прости, Твоя Милость, — добродушно бросил ему лучник, — Ты уж посиди тихонько, пока я тебя бинтую.

Графиня презрительно плюнула в направлении мужа и побрела по дороге.

— Эй, верните её! — завопил Лабрюиллад.

Женевьева тронула графиню за плечо, что-то спросила и подошла к Томасу:

— Что с ней-то намерен делать?

— Я? Я ей ни сват, ни брат, чтобы что-то с ней делать. С собой взять мы её не можем, если ты об этом.

— Почему не можем?

Томас вздохнул:

— Когда мы закончим здесь, поедем в Матаме. Возможно, придётся драться. Она — не воин, следовательно — обуза.

Женевьева улыбнулась уголками губ. Посмотрела на арбалетчиков, рассевшихся вдоль опушки северной рощи. Оружие они так и не достали.

— Ты зачерствел, Томас.

— Я солдат.

— Ты был солдатом, когда мы с тобой встретились, — тихо заметила Женевьева, — Ты — солдатом, а я — приговорённой к смерти еретичкой. И ты меня спас, не глядя на то, что я — не воин, следовательно, обуза.

— Она всё осложнит, — раздражённо буркнул Томас.

— А я разве не осложнила?

— Ладно. И что мы будем с ней делать?

— Уведём прочь.

— Прочь от чего?

— От борова, считающего себя её мужем, — горячо сказала Женевьева, — От будущего в занюханном монастыре! От измывательств засушенных монахинь, завидующих её красоте и юности! Пусть сама распорядится своей судьбой!

— Её судьба написана на её прелестной мордашке, — проворчал Томас, — Сеять раздоры среди мужчин.

— Кто-то же должен, — рассудила Женевьева, — Женщинам-то от мужчин достаётся чаще. А я её возьму под крыло.

Томас лишь нахмурился. Красивая, думал он, глядя на графиню. Его люди тоже глазели на неё, не скрывая вожделения, и винить их в том он не мог. За такую и умереть не жалко. Брат Майкл вытащил из-под задней луки графского седла свёрнутый плащ, отряхнул и подал Бертилье. Те улыбнулись ему, и юный монах стал пунцовым от смущения, затмив, пожалуй, густотой оттенка багровые облака на западе.

— Уж в ком-ком, а в желающих взять её под крыло недостатка не будет, — констатировал Томас.

— Тогда я сделаю кое-что ещё.

Женевьева подошла к жеребцу Лабрюиллада, нашла притороченный кривой резак в пятнах крови. Держа его напоказ, медленно подошла к графу. Толстяк испуганно завозился при виде знакомого гнутого лезвия.

— Твоя жена едет с нами, — процедила Женевьева, — Попробуешь вернуть её или как-то напакостить, я своими руками отрежу твоё хозяйство. Медленно отрежу, так, чтобы ты голоса лишился, вопя.

Она плюнула ему на украшенное гербом сюрко, а Томас отметил про себя: ещё один враг.

Дукаты доставили уже затемно. Их пересчитали, погрузили на двух лошадей, и Томас обратился к Лабрюилладу:

— Монеты добрые и полновесные, без обмана. Плата взята с вас дважды: первый раз за Виллон, второй раз — за сегодняшнюю засаду. А, если вас что-то не устраивает, то, как вам, к счастью, известно, существуют суды.

— Я убью тебя! — с ненавистью пообещал граф.

— Всегда рад услужить вам, монсеньор, — кивнул ему Томас.

Он вскочил в седло и повёл отряд, увеличившийся за счёт трофейных лошадей, на запад. В небе проклюнулись звёзды. Северный ветер принёс холод, напоминая, что до весны далеко.

А весной, размышлял Томас, грядёт новая война. Только сначала надо съездить в Арманьяк.

На север.




3


Брат Фердинанд вполне мог бы разжиться конём. Армия принца Уэльского лошадей оставила под Каркассоном, и караульщики томились да скучали. Дестриеров стерегли лучше, а животин лучников просто держали в загонах, откуда брат Фердинанд мог вывести себе хоть дюжину. Соблазн был велик, но доминиканец устоял. Одинокий всадник — лакомый кусочек для разбойников. Рисковать потерей «Ла Малис» брат Фердинанд не желал, поэтому пошёл пешком.

Дорога домой заняла десять дней. Часть пути он скоротал с торговым обозом, для охраны которого купцы наняли латников. Потом торговцы свернули на юг к Монпелье, а брат Фердинанд пошёл на север. Один из купцов заметил «Ла Малис» и полюбопытствовал, что за рухлядь тащит монах.

— Старый меч, — уклончиво ответил доминиканец, — Может, сгодится перековать в косу?

— Разве что, если переплавить, — с сомнением высказывался тот.

Слухов ходило множество. Болтали, что англичане сожгли Нарбонну и Вильфранш, что пала Тулуза. Купцы тревожились. Англичане стремились лишить дворян доходов с поместий, разрушая города и сёла, вытаптывая поля и виноградники. Такую силу могла переломить лишь другая сила, но о короле Франции не было ни слуху, ни духу, и принц Уэльский безнаказанно превращал юг в пустыню.

— Есть у нас король или нет, в конце-то концов? — кипятился один из торговцев, — Пусть придёт и врежет по зубам этому обнаглевшему островитянину!

Брат Фердинанд хранил молчание. Случайных спутников его общество нервировало, хотя они и были благодарны суровому мрачному иноку за его немногословность. Доминиканцы являлись орденом странствующих проповедников, считающих своим долгом наставлять встречных-поперечных в христианских добродетелях, и брат Фердинанд подозревал, что небольшая сумма, которой его оделили при расставании торговцы, была их платой за то, что в пути он не надоедал им проповедями.

Шагая по лесистому краю, монах старательно избегал людей. Здесь прятались «коредоры», безбожные разбойники, что ограбили бы одинокого монаха, невзирая на его духовное звание. Мир был полон зла, и брат Фердинанд не уставал молить Господа о защите. Видимо, его молитвы достигали ушей Всевышнего, потому что уже вечером вторника монах без помех добрался до Ажу, деревни у развалин замка Матаме. Доминиканец заглянул в таверну, где узнал новости.

Граф Матаме скончался после того, как его навестил приехавший под охраной латников священник. Поп сразу уехал, а латники оставались в башне до тех пор, пока объявившиеся англичане не убили трёх из них, а остальных обратили в бегство.

— Англичане в башне?

— Давно убрались.

На другой день брат Фердинанд поднялся к замку и отыскал экономку графа. Говорливая старуха охотно поведала, что люди священника перевернули всё вверх дном в замке и селении.

— Дикие звери! — охала она, — Французы, а вели себя, как дикие звери! Англичане их прогнали.

Англичане, с её слов, носили на одежде рисунок необычной твари с кубком в лапах.

— Эллекины, — пробормотал брат Фердинанд.

— Эллекины?

— Да, так они себя зовут. Дьявольская гордыня. Раньше за такое сжигали, не задумываясь.

— Аминь.

— Эллекины убили графа Матаме?

— Нет. Когда они пришли, его уж схоронили, — старуха перекрестилась, — Убили его французы из Авиньона.

— Из Авиньона?

— Да, оттуда вроде бы прислали этого священника, отца Калада, — она вновь осенила себя крестом, — Грубый такой, глазища зелёные… Жуткий. Он ослепил старого графа перед смертью! Выдавил ему глаза!

— О, Господи! А откуда известно, что они прибыли из Авиньона?

— Да сами говорили. Нас пугали, дескать, если мы не поможем найти то, что они ищут, нас сам папа проклянёт! — она крестилась, не переставая, — Англичане тоже искали. Мне их старший не понравился. У него рука, как дьявольская клешня. Вежливый, а зыркнет — и обмираешь. Не к добру это.

В другое время суеверия старухи позабавили бы брата Фердинанда. Она была доброй христианкой, но слишком большое значение придавала форме облаков, лаю собак и прочим безделицам, видя в них знамения Божьи.

— Обо мне они спрашивали?

— Нет.

— Славно.

Брат Фердинанд прижился в Матаме с год назад. Возраст брал своё, и мерить шагами дороги Франции, искать ночлег и пропитание по чужим людям стало трудно. Скитания привели его в разрушенный замок, старый граф предложил остаться, и монах остался. Два старика вели долгие беседы, играли в шахматы. От графа брат Фердинанд и услышал о Тёмных паладинах.

— Англичане вернуться, — сказал старухе монах, — И те, другие, тоже.

— Зачем?

— Ищут кое-что.

— Ищут? Да они даже могилы разрыли! Англичане поехали в Авиньон.

— Почему в Авиньон?

— Следом за этим отцом Каладом. Что они ищут-то? Англичане, посланник папы?

— Вот это, — брат Фердинанд благоговейно показал ей «Ла Малис».

Мгновение она смотрела на меч, затем фыркнула:

— Старая железка! Попросили бы, мы им целый воз старых железок насыпали!

Граф Матаме, беспокоясь, как бы англичанам не пришло в голову пошарить в старых захоронениях Каркассона, умолил брата Фердинанда спасти от их лап «Ла Малис». Монах, однако, не исключал и того, что старику перед смертью просто хотелось самому коснуться святыни, тайна которой хранилась в его роду; реликвии, что могла отправить грешную душу прямиком на небеса, к престолу Господа, а не в ад. Он спас «Ла Малис», которой его собратья по ордену приписывали небывалые чудесные свойства, трубя о ней на всех углах. Источником шумихи, похоже, был сам брат Фердинанд. После того, как граф впервые поведал ему легенду о чудесном мече, монах не утерпел, отправился в Авиньон, где передал услышанное генеральному магистру своего ордена. Тот не перебивал, дал брату Фердинанду изложить историю до конца, но потом мягко улыбнулся и сказал, что такие легенды всплывают десятками каждый год во всех сторонах христианского мира, и ни в одной из них нет ни капли правды.

— Помните, брат, как назад тому лет с десять, ещё до мора, христианство взволновала весть о находке Святого Грааля? А перед тем копья святого Георгия? Мы склонны принимать желаемое за действительное, так что ваша история, по всей видимости, — плод людской фантазии. И всё же я благодарен вам за то, что вы не поленились проделать долгий путь и поведать легенду мне.

Благословив, он тогда отпустил брата Фердинанда. Может, позже, обдумав рассказ, магистр изменил мнение о легенде? И с их лёгкой руки «Ла Малис» бредили все сильные мира сего.

— «…Ведь лишь владыку всех владык благословит она» — продекламировал монах.

— И что это значит? — поинтересовалась старуха.

— Это значит, что некоторые люди в поисках Господа готовы шагнуть далеко за пределы здравого смысла, — объяснил брат Фердинанд, — А ещё то, что всякий идущий по трупам к власти желает непременного одобрения в том от Господа.

Старуха нахмурилась. Монах иногда говорил так заковыристо, что понять его было трудно.

— Мир сошёл с ума, — подытожила она, — Треплются, будто англичане перерезали половину Франции, а наш король и не чешется…

— Если англичане придут, — перебил её монах, — или ещё кто, скажете, что я ушёл на юг.

— Вы уходите?

— Мне опасно здесь. Может, вернусь, когда помрачение умов закончится. Пережду в Испании. Там, в холмах, легко укрыться.

— В Испанию? Они же нехристи?

— Не все, — успокоил её монах, — к тому же я буду на холмах, от нехристей подальше, к ангелам поближе.

Следующим утром он вышел из селения по южной дороге, а, когда из вида скрылась и деревня, и замок над ней, свернул на север. Ему предстоял долгий путь.

Ибо он намеревался доставить «Ла Малис» законному владельцу. В Пуату.

Смуглый коротышка с заляпанной красками копной чёрных волос, стоя на деревянных козлах, подмазал кистью сводчатый потолок и что-то произнёс на языке, которого Томас не разумел.

— Ты по-французски говоришь? — спросил Томас.

— Конечно, говорю! — раздражённо рявкнул тот на языке Иоанна II и Вильгельма Завоевателя с варварским акцентом, — Здесь все говорят по-французски! Ты тоже явился осчастливить меня добрым советом?

— Насчёт чего?

— Насчёт фрески, чёртов болван! Тебе-то что в ней не нравится? Облака слишком бледные? Или ляжки Богоматери слишком толстые? А у ангелов головы не кажутся тебе крохотными? А то мне тут вчера знатоки повысказывались! — он указал кистью на изображение трубящих в честь девы Марии ангелов, — У них самих головы слишком крохотные, поэтому мозгов недостаёт сообразить, что с подмостков, откуда они рассматривали ангелов, вид совсем другой, чем с пола, откуда они, собственно и будут на моих Божьих посланников взирать! А с пола они выглядят совершенными! И никак иначе выглядеть не могут, ведь это я писал! И их, и пальцы на ногах Марии. А скудоумные доминиканцы обвинили меня чуть ли не в ереси! Из-за пальцев! Иисусе Всеблагий, в Сиене я её с голыми сиськами изобразил, и ничего!

Повернувшись к потолку, он принялся закрашивать пресловутые пальцы, мстительно бормоча:

— Прости, моя дорогуша Мария, сисек тебе здесь не положено, а уж пальчики к тебе скоро вернутся. Вернутся, никуда не денутся!

— А почему вернутся? — не утерпел Томас.

— Штукатурка сухая, вот почему! — буркнул художник, злясь, что приходится объяснять очевидные, на его взгляд, вещи, — Если рисовать поверх фрески, когда штукатурка высохла, год-два и этот слой краски осыплется, как струпы с кожи потаскушки. Через пару годков олухи-доминиканцы вдоволь налюбуются пальчиками девы, и поделом: нечего лезть в то, в чём ни черта не смыслишь!

Он перешёл на родной итальянский и послал гневную тираду в адрес двух помастерьев, растирающих что-то в здоровенной ступе.

— Два остолопа. Послал же Бог помощничков! — пожаловался Томасу.

— Ты рисуешь на влажной штукатурке? — попытался уяснить Томас.

— Пришёл взять урок рисования? Бесплатных уроков я не даю. Ты кто такой, вообще?

— Моя фамилия д’Эвек, — соврал Томас.

Называть настоящее имя в Авиньоне, битком набитом священниками, монахами, кардиналами и епископами, Томасу было бы глупо, учитывая его непростые отношения с церковью. В Авиньон Хуктона привели уверения неприветливой старушенции, с которой он беседовал в Матаме. Карга божилась, что сюда укатил таинственный отец Калад. Томас успел опросить дюжину попов, и ни один из них слыхом не слыхивал ни о каком «Каладе». Слава Богу, и в томасе никто пока не признал еретика, отлучённого от церкви. Да и кто бы подумал, что человек, на которого охотятся цепные псы папы, наберётся наглости расхаживать по авиньонскому дворцу-крепости этого самого папы? Церковь переживала не лучшие дни, и в Риме тоже сидел папа, но власть имел здешний, авиньонский, и Томас не переставал дивиться богатствам, собранным здесь.

— По говору, — выпятил губы в раздумье художник, — рискну предположить, что ты нормандец… А то и англичанин.

— Нормандец, — подтвердил Томас с готовностью.

— Что же занесло нормандца так далеко от дома?

— Желание повидать папу.

— Это понятно. А здесь ты что делаешь? В Салль-дез-Эрсе?

В Салль-дез-Эрсе, комнате рядом с приёмной папы, некогда стоял механизм подъёма опускной решётки ворот. Шкивы и лебёдки давно убрали, и комнате суждено было превратиться в очередную часовню. Томас помялся-помялся, да и ответил честно:

— Искал, где отлить.

Художник фыркнул и махнул кисточкой в угол:

— Тогда тебе туда. Там под святым Иосифом крысиная нора. Ты очень меня обяжешь, если утопишь парочку хвостатых поганцев. А что ты от папы хочешь? Отпущение грехов? Лестницу в рай? Кастрата в хор?

— Просто благословения.

— Мало просишь, нормандец. Проси много, получишь мало, а то и вовсе шиш с маслом. Нынешнего папу и взятками не расшевелишь, — художник спустился с подмостков, окинул взглядом работу и, морщась, подошёл к уставленному плошками с краской столу, — Удачно, что ты не англичанин. Папа их терпеть не может.

Томас запахнул штаны:

— А он не может?

— Нет. Спросишь, откуда я знаю? А я здесь знаю всё. Я пишу себе, и на меня никто не обращает внимания. Мы с Господом — товарищи по несчастью в некотором роде. Они знают, что мы оба где-то над ними, но при этом почему-то полагают, что мы ни черта не слышим. А мы слышим всё, что они говорят. Я, по крайней мере, Джакомо. Джакомо — это меня так зовут. Не в этой конуре, конечно, что тут слушать! — он презрительно плюнул на пол Салль-дез-Эрсе, — Выписывал я как-то ангелу некоторые еретические, по местным меркам, подробности в Зале Конклава, а они полоскали языками, полоскали и полоскали. Без умолку, как пичуги в клетке, ей-богу!

— И папа сказал, что ненавидит англичан?

— Хочешь знать? Плати!

Томас почесал затылок и ласково осведомился:

— Хочешь, грязью ляпну на потолок?

Джакомо от души захохотал:

— Не хочу. Нормандец. Папа надеется, что французы прижучат англичан. Три французских кардинала сутки напролёт настропаляют его против островитян, только он и без них старается. Он вразумляет Бургундию принять сторону Франции, рассылает письма в Тулузу, Прованс, Дофин, даже в Гасконь, напоминает, что их христианский долг — поддержать Францию. Сам-то он кто? Француз. Он желает поднять родину с колен, хотя бы ради церковной десятины, которую она сможет выплачивать полностью и в срок. Англичан здесь не празднуют, — Джакомо лукаво покосился на Томаса, — Удачно, что ты не англичанин, правда?

— Правда, — ухмыльнулся тот.

— Англичанина Его Святейшество, чего доброго, и отлучил бы! — хихикнул художник, взбираясь обратно на козлы, — Шотландцы привезли бойцов во Францию, и папа готов был плясать от радости. Так ты за благословением и только?

Томас прошёл вдоль стены, разглядывая старую поблёкшую роспись:

— За благословением и человечка найти.

— Ух ты! И кого же?

— Какого-то отца Калада.

— Отец Калад? — Джакомо покачал головой, — Отца Кале знаю, а отца Калада…

— Ты сам откуда? Из Италии?

— Милостью Божьей уроженец Корболы, славного венецианского города, — Джакомо спустился вниз, положил кисть, тряпкой стал вытирать пальцы, — Конечно же, из Италии! Разве по фрескам не видно? Ищешь художника — ищи итальянца! Ищешь мазилу-пачкуна, тогда обращайся к французам. Или к этим двум оболтусам!

Он кивнул на помощников:

— Итальянцы, да только в черепах у них навоз и руки растут неизвестно откуда, как у французов! — он замахнулся тряпкой, словно собирался швырнуть её в подмастерьев, но вдруг бухнулся на колени, и оба его соотечественника проделали то же самое.

Томас оглянулся, стянул шляпу и преклонил колени.

Папа римский входил в Салль-дез-Эрсе, сопровождаемый четырьмя кардиналами и толпой священников. Его Святейшество рассеянно поздоровался с художником и, задрав голову, осмотрел фрески.

Томас исподволь разглядывал наместника Бога на земле. Иннокентий VI, третий год занимавший папский престол, был глубоким старцем с жидкими волосиками и трясущимися руками. Он носил багряную мантию, отороченную белым мехом. Скособоченный, как если бы его спина была повреждена, папа подволакивал левую ногу, но голос имел звонкий и ясный.

— Отличная работа, сын мой, — улыбнулся он итальянцу, — Превосходная работа! Облака будто с неба сняты и перенесены на потолок!

— К вящей славе Господней, — пробормотал Джакомо, — К вящей славе матери-церкви.

— И твоей славе тоже, сын мой, — папа вскользь благословил подмастерьев, заметил Томаса, — Ты тоже художник, сын мой?

— Солдат, Ваше Святейшество.

— Откуда родом?

— Из Нормандии, Ваше Святейшество.

— А! — одобрительно кивнул Иннокентий, — Твоё имя, сын мой?

— Гильом д’Эвек, Ваше Святейшество.

Один из кардиналов, в красной рясе, туго перехваченной кушаком поперёк пухлого брюха, недобро покосился на фрески снизу вверх и принялся сверлить папу взглядом, явно имея претензии к художнику. Папа подчёркнуто игнорировал толстяка, продолжая расспрашивать Томаса:

— Ответь мне, сын мой, присягал ли ты на верность англичанам?

— Нет, Ваше Святейшество.

— В отличие от многих иных твоих земляков! Скорблю о Франции. Так много жертв… Пора, наконец, принести мир на её политые слезами и кровью просторы! Благословляю тебя, Гильом!

Он протянул ладонь, и Томас, подбежав, приложился к кольцу святого Петра, надетому поверх расшитой перчатки.

— Благословляю, — повторил Иннокентий, возлагая руку на макушку Томаса, — и молюсь за тебя.

— А я за вас, ваше Святейшество, — пробормотал Томас, соображая, отменяет папское благословение отлучение от церкви или нет. Почувствовав, что рука дрогнула, торопливо уточнил, — Молюсь, чтобы Господь даровал вам долгую жизнь, Ваше Святейшество.

— Я стар, сын мой. Мои лекари обещают, что у меня ещё много лет в запасе, но лекари всегда лгут, не так ли? — он скривил губы, — Отец Маршан уверяет, что его «калады» также пророчат мне долгую жизнь.

У Томаса перехватило дыхание. Боясь спугнуть удачу, он несмело переспросил:

— А что за «калады», Ваше Святейшество?

— Вещие птички, сын мой. Предсказывают будущее, — папа убрал с головы Томаса невесомую ладонь, — В дивную эпоху выпало нам жить, не находите, отец Маршан? Птицы прорицают грядущее… Чудеса, да и только.

Высокий священник поклонился наместнику святого Петра:

— Исходящая от вас благодать — вот истинное чудо, Ваше Святейшество!

— Пустое! — отмахнулся папа, — Истинные чудеса перед нами! Фрески! Они совершенны! Поздравляю тебя, сын мой!

Он потрепал Джакомо по плечу, а Томас украдкой изучал отца Маршана, смуглокожего, тонкокостного, с блестящими зелёными глазами. Тот почувствовал на себе взгляд, повернул голову, и Томас потупился. Мягкие туфли папы были расшиты изображениями ключей святого Петра.

Иннокентий, довольный скоростью, с которой продвигалась у итальянца роспись комнаты, благословил его и вышел. Свита последовала за папой, исключая тучного кардинала и зеленоглазого священника. Кардинал возложил на чело начавшего было подниматься Томаса мясистую длань и потребовал:

— Повтори-ка своё имя!

— Гильом д’Эвек, Ваше Высокопреосвященство.

— А я — кардинал Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно, папский легат при дворе короля Иоанна Французского, возлюбленнейшего из царственных чад Господа нашего на грешной земле, — кардинал выжидательно воззрился на Томаса.

— Благослови Господь Его Величество, — послушно поддакнул Томас.

— Слышал я, что некий Гильом д’Эвек распрощался с этим светом, — в голосе кардинала звучали опасные нотки.

— Мой двоюродный брат, Ваше Высокопреосвященство.

— Как он умер?

— Мор, — неопределённо ответил Томас.

Сэр Гильом д’Эвек был врагом Томаса, затем другом, а перед тем, как его прикончила чума, сражался с Хуктоном плечом к плечу.

— Он дрался на стороне англичан, — изрёк кардинал.

— Да, Ваше Высокопреосвященство, такой позор семье! Но я, по счастью, его плохо знал.

Кардинал убрал тяжёлую ладонь, И томас встал. Зеленоглазый внимательно озирал выцветшую старую роспись.

— Это ты рисовал? — повернулся он к Джакомо.

— Нет, отче. Это задолго до меня малевали. Француз какой-то, а то и бургундец. Его Святейшество желает, чтобы я её замазал, а поверх написал своё.

— Замазать — это правильно.

Тон священника привлёк внимание кардинала к поблёкшим фрескам. На его лице Томас читал сомнение в том, что назвавшийся д’Эвеком паломник — тот, за кого себя выдаёт, но роспись заставила прелата забыть на миг о подозрительном нормандце. На стене был изображён апостол Пётр с неизменными ключами в руке. Правой он подавал меч коленопреклонённому монаху. Дело происходило в засыпанном снегом поле, хотя вокруг монаха снег отсутствовал. Инок стоял на островке травы и тянулся к рукояти оружия с оглядкой на второго монаха, высунувшегося из-за приоткрытой ставни заснеженного домика.

— Кто этот нарисованный монах? — зло спросил кардинал у Джакомо.

— Понятия не имею, Ваше Высокопреосвященство.

Бессьер посмотрел на зеленоглазого, подняв бровь в немом вопросе. Тот ответил пожатием плеч.

— Почему эта мерзость до сих пор не замазана? — гневно осведомился кардинал у итальянца.

— Его Святейшество распорядился начать с потолка, Ваше Высокопреосвященство.

— Замажь немедля! Сейчас же! — Бессьер вспомнил о Томасе, — Зачем сюда пришёл?

— Получить благословение Его Святейшества, Ваше Высокопреосвященство.

Бессьер задумался, покосился на старую фреску:

— Замажь, Джакомо, слышишь? — у Томаса же спросил, — Остановился где?

— У церкви Сен-Бенузе, Ваше Высокопреосвященство.

Ночлег он вместе с Женевьевой, Хью и десятком парней нашёл на постоялом дворе за большим мостом, на порядочном отдалении от церкви Сен-Бенузе, а слукавил, потому что меньше всего на свете хотел, чтобы его местонахождение было известно кардиналу Бессьеру, брат которого по вине Хуктона отправился к праотцам. Узнай Бессьер, кто скрывается под личиной д’Эвека, и на площади перед папским дворцом уже вечером весело пылал бы костёр с Ле Батаром на столбе.

— Меня очень интересует положение в Нормандии, — объяснил кардинал, вглядываясь в физиономию Томаса, — После ноны[8 - «Молитва девятого часа» согласно так называемой «литургии часов». То есть, по современному исчислению времени — после трёх часов дня. — Прим. пер.] за тобой зайдёт отец Маршан.

— Непременно, — кивнул священник, и короткое слово прозвучало угрозой.

— Помочь Вашему Высокопреосвященству — величайшая честь для меня, — учтиво склонил голову Томас.

— Убери эту мерзость, Джакомо! — кардинал ткнул пальцем в сторону бледного изображения святого Петра и, подозвав зеленоглазого, удалился.

Художник испустил вздох облегчения, поднимаясь с колен. Томасу же заметил:

— Ты ему не пришёлся по нутру.

— А что, есть кто-то, кто бы ему по нутру пришёлся?

Джакомо хмыкнул и выругался по-итальянски на подмастерьев. Те бросились к ступе. Томасу художник объяснил:

— Раствор надо помешивать, а то штукатурка быстро застынет прямо в посудине. Ребятки — миланцы, а миланцы через одного — идиоты. Вот кардинал Бессьер — далеко не идиот. Я бы не хотел заполучить врага в его лице.

Томас уже заполучил Бессьера во враги, и спасло его лишь то, что кардинал ни разу не видел Хуктона и подумать не мог, что того занесёт нелёгкая в Авиньон. Джакомо, перебирая плошки с красками, продолжал:

— Бессьер метит в папы, а Иннокентий на ладан дышит. Со дня на день отольют новый перстень рыбака[9 - После смерти папы римского символ его власти, перстень уничтожается, а для нового папы отливается новый. — Прим. пер.].

— Почему его так разозлила старая фреска?

— Может, у пузана, наконец, прорезался хороший вкус? А, может, он решил, что фреску рисовала дворняга торчащей из-под хвоста кисточкой, и кардиналу показалось, что от стены несёт собачьим дерьмом?

Томас рассматривал роспись. Смысл изображённой сцены был непонятен как Бессьеру, так и зеленоглазому. И тем не менее кардинал страстно желал убрать фреску от чужих глаз навек. Почему? Святой Пётр, снег, два монаха.

— Ты и вправду не знаешь, что намалёвано? — поинтересовался Томас у итальянца.

— Легенда какая-нибудь.

— Какая?

— У апостола Петра ведь был меч? Может, он при каких-то хитрых обстоятельствах передал его церкви, то бишь этому монаху. А зря. Лучше бы сначала маляру, который всё это наляпал, руки его кривые отрубил!

— Обычно же Петра с мечом рисуют в Гефсиманском саду? — недоумевал Томас.

На стенах бесчисленных церквей красовалась одна и та же сцена: апостол Пётр отсекает ухо рабу первосвященника при взятии под стражу Христа. Снег при этом, насколько помнил Томас, не рисовался.

— Неуч — маляр малевал наобум, — неуверенно предположил Джакомо.

«Наобум» в церковной живописи ничего не рисовалось. Значение имела любая мелочь. Если изображённый держал пилу — это был апостол Симон, распиленный заживо. Гроздь винограда означала евхаристию, царя Давида узнавали по арфе, апостола Иуду-Фаддея — по дубинке, святого Георгия — по дракону, святого Дионисия — по его собственной отсечённой главе в руках. Всё имело смысл, только смысла старой фрески Томас не улавливал.

— Разве вы, живописцы, не должны разбираться в символах? — спросил он у Джакомо.

— Каких именно символах?

— Меч, ключи, снег, человек в окне.

— Меч — это меч святого Петра, ключи — ключи от небесных врат. Тебе, нормандец, еду тоже кто-то разжёвывает, сам не тянешь?

— А снег что значит?

Джакомо нахмурился, затрудняясь с ответом.

— Неуч-маляр не смог прилично траву нарисовать! — вышел из положения итальянец, — Снег-то легче изобразить — знай мажь известью! И всё, и никакого значения. А завтра уже и голову ломать не придётся — замажем, и делу конец.

Итальянец был неправ, неизвестный художник тщательно выписал свободный от снега участок под ногами монаха. В траве виднелись даже синие и жёлтые цветочки. Снег что-то означал, и второй монах в окне тоже.

— Уголь есть? — спросил Томас.

— Да сколько угодно, — Джакомо указал на стол.

Томас выглянул в приёмную. Убедившись, что ни Бессьера, ни зеленоглазого там нет, взял кусок угля и вернулся к фреске.

— Что это ты делаешь, нормандец?

— Послание для кардинала.

Большими буквами он нацарапал поверх извёстки: «Calix meus inebrians».

— Чаша моя преисполнена? — перевёл итальянец.

— Из Псалмов Давида.

— И что это значит?

— Кардинал поймёт.

Джакомо покачал головой:

— В опасные игры играешь, друг-нормандец.

— Спасибо, что позволил облегчить мочевой пузырь, — поблагодарил Томас на прощанье.

Да, он затеял опасную игру, однако овчинка стоила выделки. Раз не удалось отыскать неведомого отца Калада в Авиньоне, пусть теперь отец Калад сам ищет Томаса. Почему-то Хуктон не мог отделаться от ощущения, что у отца Калада окажутся зелёные глаза отца Маршана. Зеленоглазый первым заинтересовался старой фреской, центром композиции которой являлись не монахи, не апостол, а меч. И у меча, похоже, имелось имя. «Ла Малис».

В тот же день, задолго до ноны, Томас и его спутники покинули Авиньон.

Теплело. По всей Франции точили оружие, тренировали лошадей и ждали вызова на королевскую службу. Англичане слали подкрепления в Бретань и Гасконь. Всех занимал один вопрос: когда король Иоанн соберёт войско, чтобы сокрушить захватчиков? А король Иоанн с небольшой армией осадил наваррскую крепость Бретейль и намеревался взять её штурмом с помощью «гелиополиса».

Гелиополис или бефруа, был осадной башней выше церковного шпиля, деревянной бандурой в три этажа на железных осях и четырёх колёсах из крепкого вяза. Перед и бока её были обшиты дубовыми досками, которые не пробивались арбалетными болтами. К доскам зябким утром мастеровые прибивали сырые шкуры. Работа шла на виду у защитников замка, всего в четырёх сотнях шагов от стен, и обороняющиеся, нет-нет, да постреливали, видимо, надеясь, что случится чудо, и болт долетит до неуклюжей конструкции, убив кого-то из плотников. На вершине башни реяли четыре стяга. Два — с лилиями французского короля, два — с топорами небесного покровителя Франции, мученика Дионисия. Холодный порывистый ветер с запада играл флагами.

— Один хороший дождь, — скривился лорд Дуглас, — и эта ваша игрушка завязнет в грязи на первых десяти шагах.

— Господь убережёт, — спокойно ответил его молодой собеседник.

— Ну-ну…

— Убережёт, — повторил тот.

Изящный, едва разменявший третий десяток юноша был ладно сложен и дивно красив. Белокурые волосы он зачёсывал назад с высокого лба, голубые глаза взирали на мир уверенно, в уголках губ пряталась усмешка. Его поместье в Гаскони отобрали англичане и быть ему бедным, как церковная мышь, если бы Роланд де Веррек не стяжал лавры лучшего турнирного бойца Франции. Кое-кто полагал, что Жослен из Бера искуснее, пока под Осером Роланд трижды не повершил Жослена в схватке, а потом ещё и измотал другого знаменитого воина, Вальтера фон Зигенталера в поединке на мечах. Под Лиможем он единственный выстоял в жестокой сече, а в Париже навсегда пленил сердца зрительниц, шутя справившись с двумя благородными противниками вдвое его старше и гораздо опытнее. Роланд де Веррек заслужил свою славу, так как был воином от Бога.

И девственником.

На его чёрном щите цвела белая роза без шипов — знак Девы Марии и его собственной непорочности. Мужчины, которых он побеждал, считали его малость тронутым, женщины безнадёжно сохли по нему. Свой меч посвятил он прославлению добродетели. Его непорочность стала притчей во языцех. Над ним посмеивались, за глаза, конечно. Ему завидовали, ибо Роланда де Веррека взяла под покровительство Богоматерь. Впервые она явилась ему в четырнадцать лет, коснулась и поведала, что он будет непобедим, коль сбережём чистоту, как сберегла её сама Святая Дева.

— Ты встретишь суженого, — обнадёжила она его, — Но до той поры блюди себя.

И он блюл. Мужчины могли смеяться за его спиной, женщин он сводил с ума. Одна воздыхательница провела пальцами по его щеке и восхитилась:

— Какая красота! Столько схваток, и ни единого шрама!

Он отпрянул, будто рука её была раскалена, и сухо заметил, что главное — душа, а красота — тщета мирская, коей он чужд. Чужд или нет, одевался он щегольски и доспехи его всегда были выдраены уксусом, песком и проволокой, горя в солнечных лучах огнём. Сегодня латы не сияли. Небо низко нависло над Бретейлем, мрачное и пасмурное.

— Дождь собирается, — буркнул лорд Дуглас, — Башня дурацкая на сдвинется с места.

— Она принесёт нам победу, — кротко возразил де Веррек, — Епископ Шалонский освятил её ночью.

— Кой чёрт мы, вообще, тут делаем?

Дуглас злился. Король Иоанн позвал шотландцев принять участие в штурме Бретейля, хотя в крепости засели не англичане, а французы.

— Я приехал убивать не французов, — ворчал Дуглас, — Я приехал убивать англичан!

— Они — наваррцы, — пожал плечами де Веррек, — Враги короля и Франции.

— И что с того? Англичан в Бретейле нет!

— Кто бы ни был внутри, монсеньор, — мягко улыбнулся де Веррек, — Я повинуюсь приказам Его Величества.

А Его Величество, словно забыв об англичанах в Кале, Гаскони и Бретани, поволок армию на границу Нормандии и Наварры. Невразумительная кампания истощала и без того жалкие ресурсы ради усмирения Навварры, которая Франции никак не угрожала. Лорд Дуглас такие междоусобные склоки ненавидел.

— Пусть бы хоть сгнили здесь, пока мы разделывались с англичанами. Сорванец Эдди творит, что хочет с Францией, а король Иоанн играет в бирюльки непонятно с кем непонятно ради чего!

— Ему нужен Бретейль.

— Кота за хвост он тянет, лишь бы с англичанами не встречаться, — со вздохом посетовал лорд Дуглас.

С момента прибытия шотландцев король Иоанн менял решение по сто раз на дню. Утром он намеревался выступить на юг, днём — на запад, вечером король уже предпочитал благоразумно оставаться на месте. И вот — Наварра! Англичане намеревались вылезти из гасконской берлоги, чтобы опустошить Францию. Другая армия собиралась на южном побережье острова для высадки в Нормандии или Бретани, а король Иоанн изволили воевать с занюханной Наваррой! От этих мыслей лорду Дугласу хотелось расплакаться, как ребёнку. На юг, внушал он королю, на юг! Разбить щенка Эдуарда, захватить, разметать кишки его своры по земле, и Дуглас мог бы поторговаться об обмене английского принца на шотландского короля. А Иоанн осадил задрипанный Бретейль!

Дуглас с де Верреком беседовали на верхней площадке бефруа. Гасконец вызвался возглавить атаку. Когда десятки согнанных с округи крестьян под градом болтов подкатят башню к стене крепости, воины перерубят верёвки, удерживающие перекидной мост в вертикальном положении, он упадёт, соединив стену замка и верхнюю площадку башни. Бойцы под командованием Роланда ринутся вперёд с боевым кличем на устах. Погибнут, вероятнее всего, но ценою собственных жизней купят время, нужное для того, чтобы сотни латников поднялись в башню и вышибли защитников сначала со стены, а затем и из Бретейля в целом. Из-за риска неминуемой гибели войти в ряды первого отряда считалось неслыханной честью, и Роланд де Веррек на коленях умолял короля даровать ему право встать во главе смертников.

— Зачем вам это? — спросил король.

Роланд объяснил, что любит Францию и рад послужить королю, а ещё, что он ни разу не участвовал в баталиях, только в ристалищных схватках, и желает проявить себя в настоящем деле. Он не обманывал короля, умолчав лишь о том, что считает себя достойным для совершения великого ратного подвига, приличествующего его духовному подвигу непорочности. Дозволение Его Величество даровал. Даровал Роланду и племяннику лорда Дугласа Робби.

— Ты сдохнуть, что ль, решил? — шипел на Робби дядюшка предыдущей ночью.

— Я решил, что ужинать в замке мне завтра понравится больше, чем в палатке, — ответствовал Роберт.

— Дурь и ничего больше, — сделал вывод Дуглас.

Видя, что ему до Робби не достучаться, лорд Дуглас пришёл на башню поговорить с де Верреком, которого полагал самым большим ослом и самым блестящим рыцарем Франции. К де Верреку Роберт мог прислушаться.

— Робби тебя уважает, восхищается тобой. Растолкуй ему, что долг всякого честного христианина — драться с чёртовыми англичанами, а не нарываться на меч вшивого наваррца.

— Он дал клятву не драться с англичанами. Клятва дана была добровольно, и я не стану уговаривать нарушить её.

— Да к свиньям такие клятвы!

— Нарушить клятву, — терпеливо объяснил де Веррек, — для рыцаря значит обречь себя на адские муки и запятнать честь. Сражаясь же на опускном мосту башни, ваш племянник покроет себя неувядаемой славой.

— В гробу я видал такую славу!

— Монсеньор, если бы я мог убедить вашего родственника поднять меч против англичан, я бы это сделал. Я польщён тем, что он так высоко ставит моё мнение, но поймите — советовать обесчестить ему себя мне не позволяет моя христианская совесть. Это неблагородно.

— Чёрт бы тебя подрал с твоим благородством, рыцарством и Бретейлем! — бурчал лорд Дуглас, спускаясь вниз. Наткнувшись на племянника, ожидавшего сигнала к атаке с четырьмя десятками латников, рявкнул на него, — Олух безмозглый!

Наконец, шкуры были прибиты и политы водой против зажигательных стрел. Начал накрапывать мелкий противный дождик. Воины набились в бефруа, как селёдки в бочку, храбрейшие забрались наверх, чтобы первыми ступить на стену вражеской твердыни. Робби Дуглас был среди них. Он облачился в кольчугу и кожаные доспехи, из пластинчатых оставив лишь наголенники и вомбрас на правом предплечье. Левое закрывал щит с красным сердцем Дугласов.

Клинок он взял старый, с прямой деревянной рукоятью, в которую был вделан ноготь святого Андрея, патрона Шотландии. Меч достался Роберту от другого дяди, сэра Уильяма Дугласа из Лиддсдейла, после того, как с тем покончил лорд Уильям Дуглас в милой семейной ссоре. Роберту ничего не оставалось, как присягнуть на верность победителю. Уговорил его лорд Дуглас просто:

— Ты — мой человек. Если не мой, значит, ничей. Ничей — значит, вне закона. Раз вне закона — значит, я обязан тебя убить. Так чей ты человек?

— Ваш, — вздохнул Робби.

Стоя рядом с Роландом де Верреком на верхушке башни, он размышлял, а правильно ли поступил тогда? Может, стоило сбежать к Томасу Хуктону? Впрочем, теперь было поздно терзаться сомнениями. Он сделал выбор, присягнул дяде и скоро рванётся по шаткому мостику навстречу верной смерти на камнях крепости, которая ничего не значит ни для него, ни для Шотландии. Почему он вызвался в отряд смертников? Пожалуй, ради чести рода. Показать французам, что за бойцы пришли из Шотландии им помочь. Да и вообще это был его первый бой за очень долгое время; бой, в который он шёл с абсолютно чистой совестью.

Часом позже король Франции пустил вперёд арбалетчиков. Восемь сотен стрелков из Генуи и Германии. Каждого сопровождал помощник с большим щитом — павезой, за которым арбалетчик укрывался для перезарядки. Арбалетчики с павезьерами построились по обе стороны от башни, а её в тот же миг вбитыми под колёса сзади шестами страгивали с места.

За башней расположились в две линии латники, цвет французского рыцарства и их бойцы, что последуют за смертниками на стену Бретейля. Ветер хлопал над их головами бесчисленными стягами со львами и крестами, оленями и звёздами, безантами и грифонами. Священники благословляли идущих в бой, заверяя, что Господь возлюбил Францию, что наваррскому отребью уготована преисподняя. Появилось знамя с золотыми лилиями на синем и войско дружным рёвом поприветствовало короля. Он был облачён в полный пластинчатый доспех. На шлеме сверкала корона. Иоанн Французский проскакал вперёд на белом дестриере и повернулся к бойцам. Воинство решило, что король что-то скажет, и притихло. Король, не вымолвив ни слова, поднял руку, и армия взорвалась криками. Были такие, что пали на колени, иные взирали на короля с немым благоговением. Иоанн Добрый, так его называли, ибо он был нерешителен, а нерешительность часто принимают за доброту. Он не отличался воинственным нравом и слишком потакал своим слабостям, но в этот миг рыцари Франции готовы были умереть за него.

— Идти на штурм — только в седле, а как же… — угрюмо прокомментировал лорд Дуглас королевский выезд, — На крепостной стене без лошади никак.

С полдюжины его ратников отозвались смешками. Лорд Дуглас надел лишь короткую кольчугу, ибо усердствовать в штурме не собирался. Он прибыл во Францию убивать англичан, а не наваррцев.

Король подъехал к шотландцам, и Дуглас коротко приказал своим:

— На колено!

— Ваш племянник сегодня на острие атаки? — любезно осведомился у шотландца Иоанн.

— Точно, Ваше Величество.

— Мы благодарны ему за это.

— Вы будете ему ещё сильнее благодарны, когда он поведёт нас на юг, Ваше Величество, накостылять псу Уэльскому Эдуарду!

Король моргнул. Дуглас, единственный из шотландцев не опустился на одно колено, попрекнул его. Помедлив, король милостиво улыбнулся грубияну:

— Покончим с Бретейлем и отправимся на юг…

— Рад слышать, Ваше Величество.

— …Если, конечно, нашего внимания не потребуют иные государственные дела, — закончил король и в сопровождении свиты поехал дальше.

Дождь усилился. Лорд Дуглас обтёр лицо ладонью:

— Иные дела! Какие могут быть дела, когда у тебя в державе чужаки хозяйничают, как у себя дома?

Сплюнув под ноги, он поднял голову на звук труб. Башня двинулась вперёд. На верхней площадке развернули ещё одно знамя, со святым Дионисием, держащим перед собой усекновенную главу.

Бефруа катился неровно, толчками, и Роберт Дуглас ухватился за стойку. Шесты помогали колёсам проворачиваться на мокнущем грунте, облегчая работу крестьянам, толкающим гелиополис под свист бичей и бой барабанов.

Дробь напомнила лорду Дугласу канонаду.

— Эх, пушку бы нам, — вздохнул он.

— Дорого, — военачальник короля Иоанна Жоффруа де Шарне шагал рядом с шотландцем, — Пушки стОят денег, друг мой, порох стОит денег, а в казне шаром покати.

— В шотландской казне и катить нечем.

— Подати не поступают, чем мы заплатим солдатам — один Бог ведает.

— Пошлите солдат выколачивать подати.

— Да уж, они выколотят, — хмыкнул де Шарне, — Молюсь, чтобы в Бретейле нас ждал горшок с золотом.

— С золотом! — фыркнул Дуглас, — Скорее, кучка золотарей-наваррцев![10 - Золотарь — устар. ассенизатор. — Прим. пер.] Нам надо идти на юг!

— Согласен.

— Тогда почему не идём?

— Король не приказал. Но прикажет.

— А прикажет ли?

— Прикажет. Во-первых, папа подталкивает, а, во-вторых, он не может позволить англичанам разорить оставшуюся половину Франции. Прикажет.

Башня тяжело катилась по грунту. Арбалетчики, шагавшие по бокам, выдвинулись вперёд и открыли ответный огонь по стрелкам на стенах. В их задачу не входило истреблять защитников замка, только помешать их прицельной стрельбе по порядкам наступающих. Болты рассекали воздух, со стуком ударялись о камни стены, впивались в стяги. Арбалетчики спускали тетиву и прятались за подставленные павезы, вращая вороты для перезарядки. Защитники отстреливались, усеивая болтами почву. Вскоре первые стрелы гулко загрохотали по обшивке гелиополиса.

Робби слышал их. Опускному мосту, сделанному из толстых досок, болты были не страшны. Поставленный вертикально, он лишь чуть подрагивал, когда очередной снаряд вонзался в его дерево. Башня, скрипя, двигалась вперёд. Справа от края моста имелась щёлочка, через которую Роберт видел приближающийся замок. До него уже было шагов двести. Били барабаны, завывали трубы. Вражеские арбалетчики с боковых стен сосредоточили огонь на толкающих башню крестьянах. Раненых и убитых заменяли подбегающие из тыла простолюдины, и башня неуклонно катилась к замку. Она набрала ход, и Робби крепче вцепился в спасительную стойку, поглядывая на пеньковые верёвки, удерживающие мостик. С минуты на минуту башня окажется у крепости, и верёвки будут перерублены, чтобы мост пал на зубцы стены, открыв ход в крепость. С минуты на минуту. Робби поцеловал навершие рукояти с реликвией внутри.

— Твой дядя, — обратился к нему де Веррек, — зол на тебя.

Гасконец говорил с вальяжной ленцой, как будто не гремели по обшивке вражеские болты, и башня не ходила ходуном из стороны в сторону на неровностях грунта.

— Он всегда зол.

Рядом с де Верреком Роберт чувствовал себя не в своей тарелке. Тот был слишком собран, слишком уверен в своём высоком предназначении. Роберт казался себе на его фоне деревенским увальнем.

— Я убеждал его, что ты не можешь преступить клятву, — продолжал де Веррек, — Ты же дал её не по принуждению?

— Нет.

— Что было в твоём сердце, когда ты клялся?

— Благодарность, — подумав, ответил Робби.

— Благодарность? За что?

— Друг выходил меня во время мора. Я заболел и, если бы не он, умер.

— Господь спас тебя. Видимо, у него на тебя большие планы. Завидую тебе. Ты избран.

— То есть?

— Ты выжил, а многие скончались. Господь избрал тебя для чего-то. Салютую тебе, — Роланд де Веррек поднял меч, — Салютую и завидую.

И тут башня остановилась.

Остановилась рывком, от которого многие бойцы внутри неё не устояли на ногах. Левое переднее колесо попало в яму, а усилия толкающих привели к тому, что она встала намертво и накренилась.

— Стой! Стой! — раздалась команда.

Осаждённые завопили и заулюлюкали. Болты летели сквозь пелену дождя, поражая большей частью безбронных крестьян. Кровь пятнала раскисающую землю, люди кричали, когда стальные наконечники разрывали плоть и ломали кости.

Жоффруа де Шарне выбежал вперёд. Он был без щита, в кольчуге и стальном шлеме.

— Шесты сюда, живо! — распорядился он.

Применение гелиополиса всегда сопровождалось инцидентами подобного рода, и к ним были готовы. Дубовые шесты, помогавшие сдвинуть башню с места, перетащили к переднему колесу, в яму опустили деревянные блоки, как опору для шестов. Сзади в вёдрах несли щебёнку, чтобы засыпать яму после того, как выедет переднее колесо, дабы заднее следом прокатилось без помех.

Арбалетчики со стен мешали работе, и Жоффруа де Шарне подозвал ближайших щитоносцев закрыть павезами налёгших на шесты крестьян. Ободренные заминкой у штурмующих, наваррцы усилили огонь. Ответные выстрелы не наносили им существенного урона, так как из-за зубцов защитники высовывались на миг, спускали тетиву и вновь укрывались. Жоффруа де Шарне был словно заговорён от стрел, болты летели мимо него, хотя военачальник командовал работами, не будучи прикрыт ни единым щитом.

— Давай!

Крестьяне понатужились, шесты гнулись от усилий.

Осаждающие начали стрелять зажигательными. Арбалетные болты, обмотанные пропитанной смолой тканью, прочерчивали в небе дымные линии, втыкались в башню. Часть тухла, остальные чадно горели.

— Воды! Воды! — крикнул Роланд де Веррек.

На верхней площадке заранее припасли дюжину кожаных вёдер с водой, но, когда гелиополис угодил в яму, жидкость от толчка пролилась. То немногое, что осталось, было немедленно выплеснуто на переднюю часть башни. Пылающие стрелы продолжали вонзаться в башню, однако мокрые шкуры пока берегли сооружение от огня.

— Налегай! — орал Жоффруа де Шарне.

Один из шестов с треском сломался, и жавшие на него люди кубарем покатились по земле.

Пять минут ушло на то, чтобы принести новый шест. Крестьяне вновь налегли на жерди, другие простолюдины толкали башню сзади. Им помогали латники. Болты сыпались гуще. Зажигательная стрела угодила в стык между шкур на правом боку гелиополиса, воткнувшись в деревянную обшивку. Никто этого не заметил. Дерево занялось огнём, но на сочащийся из-под шкур дым никто не обратил внимания. Дыма и без того хватало.

Часть наваррских арбалетчиков начала стрелять навесом. Болты падали с неба на верхнюю площадку, и Роланд, боясь потерять бойцов ещё до начала штурма, приказал им поднять щиты над головами. Как назло, именно теперь снизу стали подавать вёдра с водой. Пахло гарью.

— Да вы башню лучше назад подайте, — посоветовал лорд Дуглас Жоффруа де Шарне.

Болт воткнулся у ног шотландца, и тот раздражённо пиханул его сапогом. Продолжали бить барабаны, обороняющиеся выкрикивали насмешки. Окутанная дымом башня раскачивалась, скрипя и стеная, и наваррцы выложили последний козырь.

На стене появился спрингальд, здоровенный арбалет, взводимый четырьмя людьми. Его зарядили болтом толщиной с руку. Спрингальд защитники намеревались пустить в ход, когда башня подъедет к замку на расстояние сотни шагов, но у осаждающих случилась заминка, и гарнизон решил, что надо ковать железо, пока горячо.

Прикрывавший расчёт деревянный щит убрали, и огромная стрела покинула ложе. Железный наконечник легко пробил шкуры и доски, войдя в переднюю стенку гелиополиса до половины. От удара плохо прибитая шкура рядом с местом попадания слетела, и в обнажившуюся обшивку воткнулось сразу несколько зажигательных стрел.

— Вы же видите, что вперёд башня не идёт, оттяните её обратно! — ярился лорд Дуглас.

Выкатить гелиополис из ямы назад, полагал он, засыпать провал щебнем, и пойдёт бандура вперёд, как миленькая.

— Верёвки сюда! — рявкнул Жоффруа де Шарне.

Король, наблюдающий за суматохой со спины белоснежного дестриера, едко осведомился у стоящего рядом с его стременем капеллана:

— Бог на нашей стороне, да?

— Да, Ваше Величество.

— Тогда почему… — король не закончил вопрос, лишь вздохнул.

Клубы дыма по правой стороне башни стали чернее и гуще. Второй болт спрингальда сотряс конструкцию до самого основания. Мимо отползающего со стрелой в бедре латника бежали оруженосцы, несущие мотки верёвок.

Поздно. Огонь охватил средний пролёт бефруа. Доски правого бока пылали, а воды потушить их не было.

— Господь переменчив, — горько обронил король и повернул коня.

Защитники свистели, размахивали флагами. Барабаны смолкли. Слышался гул пламени и крики из башни. Напуганные пожаром, многие прыгали вниз.

При виде вырывающихся из лестничного люка языков пламени Роланд де Веррек, мгновенно сориентировавшись, отдал команду: «Вниз!» Воины ныряли в проём один за другим, пока у кого-то из них ножны не застряли меж перекладин. Огонь накалил кольчугу дёргающегося бойца, тот заорал. Следующий без раздумий кинулся, минуя лестницу, и с хрустом сломал ногу. На застрявшем загорелась одежда, он вопил благим матом. Роланд спустился к несчастному и стал голыми руками сбивать с него огонь. Робби смотрел на них в каком-то оцепенении. Я проклят, думал он. Всё, чего я касаюсь, обращается в прах. Я подвёл Томаса. Я подвёл дядю. Жена погибла при родах вместе с новорождённым сыном. Проклят. Огонь лизал ему ноги, пробиваясь сквозь щели пола. Башня затряслась, в неё ударил третий снаряд спрингальда. Кроме Дугласа-младшего на площадке осталось ещё трое воинов. Роланд освободил обожжённого из ловушки и помогал ему спуститься. Бог хранил рыцаря-девственника — сильный порыв ветра дал гасконцу и опекаемому им человеку спокойно достигнуть земли.

— Давай в люк!

Робби поднял глаза. Кричали ему. Кричал один из трёх ратников. Дуглас безразлично мотнул головой. Нет. Ратник выругался, сунулся к люку, но оттуда шла волна жара. Трое полезли вниз по деревянным конструкциям с открытого тыла башни, на полпути, не вытерпев, один за другим полетели вниз. Первый приземлился на мертвеца без вреда для себя, прочие переломали кости. Роберт вложил меч в ножны, обречённо подумав, что лучше, наверное, было бы умереть с оружием в руках. Флаг с королевскими лилиями запылал, теряя хлопья горелой ткани. Башня сильнее наклонилась и стала падать. Она рушилась медленно, рассыпая искры. Люди тараканами брызнули от её основания. Роберт обхватил стойку обеими руками. Удар! Стойка вырвалась из объятий шотландца, почти вышибив из него сознание. Он покатился по земле, ничего не соображая, чувствуя лишь, как его подхватили и понесли куда-то в дыму. Пришёл в себя от того, что в лицо плеснули благодатно холодной водой. Вытащившие Роберта ратники стянули с него кольчугу и с удивлением констатировали, что он цел и невредим.

— Господь тебя спас, — убеждённо сказал один из воинов.

Наваррцы на стенах Бретейля разразились победными криками. Арбалетный болт воткнулся в стенку пылающей огромным костром опрокинутой башни.

— Пора убираться отсюда, — переглянулись вытащившие Робби ратники.

Шотландца одолевали мысли непроглядные, как валивший от башни дым. Он спасся, но зачем? Он был шотландцем, но с англичанами драться не мог. Так какой с него толк?

— Господь вновь уберёг тебя, друг мой, — такими словами встретил его Роланд де Веррек, — Тебе уготовано что-то великое.

— Турнир!

Робби неловко повернулся и увидел дядю с физиономией, искажённой бессильной яростью.

— Турнир?

— Король возвращается в Париж готовить вонючий, вшивый, драный турнир! Черти бы его подрали вместе с турниром, Парижем и всей этой дурацкой Францией!

— Я не понимаю… — пробормотал Роберт.

— Не ты один, мой дорогой племянник! Не ты один! Как звали парня, что бренчал на лютне, пока горела его столица?

— Нерон, по-моему…

— Этот Нерон сейчас, небось, в могиле перевернулся от зависти! Французский король его переплюнул! Я не знаю, что должны сделать англичане, чтобы расшевелить этого слюнтяя в короне? На макушку ему нагадить? Собирай пожитки, мой дорогой племянник! Мы едем в Париж! На турнир! Тьфу! Кой чёрт я, вообще, высовывал нос из Шотландии?!

Дядя высказывался резко, и Робби поискал взглядом Роланда, боясь, что тот слышал гневную филиппику лорда Дугласа. Гасконец разговаривал в стороне с человеком в ливрее незнакомой Робби расцветки. Зелёная лошадь в белом поле шотландцу ни при дворе, ни в войске короля Иоанна не попадалась на глаза. Де Веррек энергично потряс человеку десницу, буквально просияв от счастья. Надежды королевского войска догорали вместе с башней, и настроение было соответствующее, а Роланд де Веррек буквально лучился довольством.

— Деяние! — поделился он радостью с Робертом, — Подобающее истинному рыцарю деяние!

— Турнир? — неуверенно предположил шотландец.

— Лучше! Прекрасная дама в опасности! Её обманом похитили у супруга, и я взялся освободить её из лап злодея!

Робби разинул рот. Де Веррек, похоже, искренне верил в эту сомнительную историю, словно почерпнутую из рыцарских романчиков да песенок трубадуров.

— Вам будут щедро оплачены ваши труды, — вкрадчиво сказал подошедший сзади латник в белом с зеленью.

— Честь спасения дамы — уже награда, — высокопарно провозгласил де Веррек и добавил, конфузясь, — Хотя возместить некоторые расходы не помешает…

Он отвесил Робби и его дяде церемонный поклон:

— Ещё увидимся. Не забывай, Роберт, того, что я сказал. Тебе предстоит великое деяние. Ты избран. И я тоже! Для деяния!

Лорд Дуглас смотрел ему вслед со смесью некоторой жалости и крайнего удивления на лице:

— Он, что, правда, девственник?

— Да, по всей видимости.

— Ага. Тогда понятно, почему у него столько силы в правой руке, — он сплюнул, — И мозги набекрень.

Роберт де Веррек нашёл своё деяние, и Робби Дуглас чертовски ему завидовал.




Часть вторая

Монпелье





4


— Прости мне, — произнёс Томас тихо.

Ему не было нужды говорить громко, потому что обращался он к распятию над алтарём церквушки Сен-Сардос, притулившейся к стенам замка Кастильон д’Арбезон. Томас стоял на коленях. В свете купленных им шести свечей молоденький бледный священник пересчитывал блестящие генуэзские дукаты.

— Простить за что, Томас? — уточнил священник.

— Он знает.

— А ты что, забыл?

— Неважно, отче. Просто отслужи мессу.

— Мессу за твоё здравие? Или за упокой убитых тобою людей?

— За меня и за убитых, — сердито подтвердил Томас, — Я же денег тебе дал достаточно?

— Достаточно, чтобы построить новую церковь. А достаточно ли, чтобы успокоить твою совесть, Томас?

Томас хмыкнул:

— Они же были солдатами, отче, и умерли, в соответствии с присягой защищая своего господина. Дорога им — на небеса.

— Их господин — распутник, который увёл чужую жену, — строго сказал отец Ливонн.

Его предшественник, отец Мидуз, отдал Богу душу с год назад, и епископ БерА прислал взамен юного отца Ливонна. Поначалу Томас заподозрил в новом попике соглядатая. Епископ поддерживал графа Бера, не так давно владевшего Кастильон д’Арбезоном и не терявшего надежды вернуть город под свою руку. Узнав отца Ливонна поближе, Томас изменил мнение. Судя по характеру священника, епископ рад был сплавить его куда подальше.

— Я был для него, как заноза, — смущённо пояснил Томасу отец Ливонн.

— Что ж так?

— Напоминал о грехах, о которых епископ предпочитал не помнить, монсеньор. Епископу мои проповеди не нравились.

С тех пор отец Ливонн научился звать Томаса по имени, а Томас привык советоваться с юным, но неглупым священником. И в этот раз, вернувшись из вылазки на вражескую территорию, Хуктон исповедался и заказал обедни за упокой погибших от его руки воинов.

— Раз Виллон — распутник, отче, то он заслужил быть кастрированным и истечь кровью? Если так, то половине населения этого города можно смело резать глотки и то, что ниже.

— Наказание Виллону установил не я, а Господь. Подумай, какое он установит тебе?

— Я-то что сделал не так?

— Подумай.

— М-м-м… Просто отслужи обедню, отче, а?

— Графиня Лабрюиллад — бесстыдница и распутная жена.

— Мне, что, убить её?

— Господь сам её накажет в свой срок. А вот граф Лабрюиллад ждать не будет. Он постарается вернуть её. Город богатеет, Томас. Я бы не хотел, чтобы его разграбил Лабрюиллад или кто-нибудь ещё. Избавься от неё. Отошли куда-нибудь.

— Лабрюиллад сюда не явится. Жирный дурень меня боится.

— Граф Бера тоже, по твоим словам, дурень. Но он богат, тебя не боится, а, кроме того, ищет союзников, чтобы выдворить тебя из города.

— Чем чаще будет пытаться, тем быстрее станет бедным дурнем, — ухмыльнулся Томас.

Граф Бера уже дважды предпринимал попытки выбить эллекинов из Кастильон д’Арбезона и оба раза неудачно. Город находился на юге графства и был обнесён высокой стеной. Скалу, на которой стояло бывшее владение графа, с трёх сторон прикрывала быстрая река. Вершину утёса венчал замок, небольшой, но крепкий, с новой надвратной башней, построенной вместо старой, разваленной при последнем штурме графа Бера. Над замком реяли звёзды и львы герцога Нортхэмптона, однако все знали, что в нём хозяйничает Томас Хуктон, Ле Батар. Отсюда эллекинам был открыт путь хоть на запад, хоть на север, вглубь вражеских земель.

— Бера придёт опять, — остерёг священник, — И в этот раз с ним может придти Лабрюиллад.

— И не только Лабрюиллад, — угрюмо заметил Томас.

— Новые враги? И почему я не удивлён? — вздохнул священник.

Томас смотрел на распятие. До того, как он захватил город, церковь Сен-Сардос не могла похвастать великолепием убранства. Теперь же статуи святых, заново раскрашенные, обзавелись чётками из полудрагоценных камней. Появились подсвечники и сосуды из позолоченного серебра. Стены украсились фресками на библейские сюжеты. Томас оплатил всё это великолепие, и здесь, и в двух других городских церквях. Окровавленный Христос неодобрительно взирал на командира эллекинов с бронзового креста, и Томас со вздохом признал:

— Новые, отче. Скажи, что за святой стоял на коленях в снегу?

— В снегу? — отец Ливонн, видимо, хотел съязвить что-то, но, видя, что Томас серьёзен, задумался, — В снегу. Мученица Евлалия, например.

— Евлалия? Женщина?

— Женщина. В годы гонений язычники выбросили её на улицу голой, чтобы опозорить, только Господь послал метель, дабы наготы мученицы никто не увидел.

— Нет, там святой — мужчина, и снег под ним как будто растаял.

— Святой Венцеслав, король. Тот, где проходил, там снег таял.

— Нет, этот монах. На картинке он коленопреклонён, вокруг снег, а под монахом трава с цветами.

— Где была картинка?

Томас рассказал священнику о встрече с папой в Салль-дез-Эрсе в Авиньоне, о старой фреске.

— Монахов было нарисовано двое. Один выглядывал из окна хибары, а второму апостол Пётр давал меч.

— А-а… — печально протянул отец Ливонн, — Меч Петра.

Тон священника вселил в Томаса надежду на скорое разрешение загадки:

— Ты так сказал, будто меч — воплощённое зло.

Отец ливонн пропустил его вопрос мимо ушей:

— Как тебе папа?

— Старенький. И очень обходительный.

— Дай Бог ему здоровья. Он — хороший человек.

— Он ненавидит нас. Англичан, то бишь.

— Не все хорошие люди любят англичан, — хохотнул священник, — А фреска для папского дворца и вправду странная. Может, она призвана донести до верующих отказ святого Петра и его преемников от оружия? Мол, сложи оружие и станешь святым?

Томас покачал головой:

— Глубоко копаешь. Скорее всего, это какая-то легенда, отче. Слишком много деталей. Монах в окне. Островок травы посреди снега. Легенда, — он показал на стену, — Ты у себя в церкви зачем роспись заказал? Чтобы неграмотные знали истории святых мучеников, правильно?

— Легенды такой я не слышал. О мече святого Петра мне известно, — священник перекрестился.

— Меч на фреске расширяется от рукояти. Как фальшион.

— «Ла Малис» — тихо произнёс отец Ливонн.

Томас помолчал и продекламировал:

— «На владевших ею семерых проклятье и вина. Ведь лишь владыку всех владык благословит она».

— Меч рыбака, — нехотя сказал отец Ливонн, — Меч святого Петра, навлёкший на себя гнев Иисуса, из-за чего оружие проклято.

— А поподробнее нельзя?

— Нельзя. Нечего рассказывать. Меч зовётся «Ла Малис». Меч проклят из-за гнева Христоваи потому обладает ужасным могуществом. «Ужасным» я не для красного словца ввернул. Каким ещё могуществом может обладать оружие с таким недобрым именем?

— Кардинал Бессьер ищет «Ла Малис».

— Бессьер?

— Да. И ещё ему известно, что меч ищу я.

— Кардинал Бессьер… Да уж, Томас, в выборе врагов ты не мелочишься.

Томас поднялся с колен:

— Бессьер — бурдюк с помоями.

— Он — князь церкви, — мягко сказал отец Ливонн.

— Князь дерьма он, а не церкви. Неподалёку отсюда я его братцу кишки выпустил.

— Так Бессьер хочет тебе отомстить?

— Он понятия не имеет о том, кто именно лишил его драгоценного братца жизни. А по моему следу пойдёт, так как полагает, что я выяснил, где «Ла Малис».

— А ты выяснил?

— Нет, но он этого не знает. Я малость поддразнил Его Высокопреосвященство, теперь от меня он не отстанет.

— Зачем дразнил?

Томас испустил тяжёлый вздох:

— Мой сеньор, герцог Нортхэмптон подрядил меня отыскать «Ла Малис». Бессьер, как мне кажется, тоже землю роет носом в поисках её же. У него шансов найти меч больше, поэтому я хочу оказаться рядом, когда «Ла Малис» приплывёт кардиналу в сети. Держи врагов близко, разве не отличный совет?

— «Ла Малис» едва ли существует, Томас. Это выдумка, порождение веры.

— Нет, отче. На фреске апостол Пётр протягивает монаху не выдумку. Эх, узнать бы, кто этот инок, стоящий на коленях в травке посреди заснеженного поля!

— Бог знает, а я — нет. Может, это какой-то местечковый святой. Как наш Сардос, — священник указал на изображение святого Сардоса, козьего пастуха, отогнавшего волков от Божьего агнца, — Я о нём и не слышал, пока не приехал сюда. Уверен, что в соседнем городишке при имени нашего угодника недоумённо пожмут плечами. Таких святых тысячи. В каждой деревне свой.

— Кто-то же должен знать.

— Учёные люди.

— Я думал, отче, ты — учёный человек.

Отец Ливонн грустно улыбнулся:

— Святых твоих я не знаю, Томас. Зато я знаю, что, если твои враги нагрянут в этот город, погибнет много хороших людей. Замок с нахрапа не возьмёшь, а городу долго не выстоять.

— У меня сорок два латника, отче, и семьдесят три лучника.

— Недостаточно, чтобы удержать городские стены.

— Ну. Положим, пока гарнизоном командует сэр Анри Куртуа, город просто так не взять. Да и зачем моим врагам лезть в город? «Ла Малис» здесь нет.

— Кардинал по твоей милости может думать иначе. Ты хитришь, а платить будут горожане.

— Об этом, отче, голова должна болеть у меня и у сэра Анри, а не у вас, — сказал Томас резче, чем хотел, — Вы молитесь, а сражаться буду я. Сражаться и искать «Ла Малис». Только сначала съезжу на юг.

— На юг? Зачем?

— Потолковать с учёными людьми, конечно. С теми, кто в легендах дока.

— Недобрая вещь эта «Ла Малис», — поморщился священник, — Вспомни, как Христос отнёсся к тому, что Пётр обнажил меч?

— «Вложи меч твой в ножны…»?

— Именно. «Ла Малис» несёт печать отвращения Его, и не явить её миру надо, а уничтожить.

— Уничтожить? — повторил Томас задумчиво.

С улицы донёсся цокот копыт и скрип колёс. Томас заторопился:

— Позже договорим, отче.

Выскочив из церкви, англичанин зажмурился, ослеплённый ярким весенним солнцем. У колодца, под сенью цветущих грушёвых деревьев, дюжина пришедших по воду горожанок глазела на телегу, запряжённую шестёркой битюгов. Воз сопровождал десяток конных эллекинов. Среди них затесалась пара чужаков. Дорогие пластинчатые латы одного из незнакомцев покрывал короткий чёрный жюпон с вышитой белыми нитками розой. Физиономию рыцаря мешал разглядеть турнирный шлем, увенчанный чёрным плюмажем. На боевом жеребце красовалась чёрно-белая попона. Второй чужак был оруженосцем первого, вёзшим знамя с белой розой.

— Эти дожидались внизу на дороге, — объяснил Томасу конный лучник, кивнув на парочку. Лучник, подобно другим эллекинам, носил на ливрее йейла с чашей, — Их там восемь, но мы разрешили въехать в город лишь двоим.

— Томас из Хуктона! — окликнул англичанина рыцарь. Голос его был приглушён шлемом.

Томас не обратил на окрик внимания. Кивнув на телегу, осведомился у лучника:

— Сколько бочонков?

— Тридцать четыре.

— Тридцать четыре? — с неудовольствием переспросил Томас, — Нам надо сто тридцать четыре!

Лучник пожал плечами:

— Шотландцы зашевелились вроде. У короля в Англии на счету каждая стрела.

— Без стрел мы ему Гасконь не удержим.

— Томас из Хуктона! — рыцарь послал лошадь ближе к чёрному командиру.

Тот ухом не повёл:

— Добрались без приключений, Саймон?

— Без.

Томас кивнул, залез на телегу, вышиб рукоятью ножа донце одного из бочонков. Внутри аккуратно, так, чтобы при перевозке не мялось оперение, были уложены стрелы. Томас достал две штуки, покрутил перед глазами, проверяя, прямые ли древки:

— На вид неплохи.

— Пару дюжин мы отстреляли. Нормальные, — подтвердил Саймон.

— Ты — Томас из Хуктона? — рыцарь подъехал вплотную к телеге.

— До тебя дойдёт черёд, — бросил ему по-французски Томас и вновь перешёл на английский, — Что с тетивами, Саймон?

— Целый мешок.

— Отлично. Не отлично, что стрел всего тридцать четыре бочонка.

Стрелы были предметом постоянных забот Хуктона. В окрестностях Кастильон д’Арбезона росло достаточно тисов, из ветвей которых сам Томас и ещё полдесятка стрелков могли смастерить замену изношенным или сломанным лукам, но со стрелами так не получалось. Стрела — штука, на первый взгляд, простая: палка с металлическим наконечником и перьями, но это лишь на первый взгляд. Местные кузнецы не умели ковать наконечники нужной формы, ясеней здесь днём с огнём не отыщешь, как и мастеров, сведущих в искусстве варить клей для крепления оперения. А требовалось стрел много. Хороший лучник в минуту делал пятнадцать выстрелов, и в схватке бойцы Томаса за десять минут могли выпустить десять тысяч стрел. Стрелы собирали и использовали повторно, но немало из них ломались и тупились, так что Томас был вынужден постоянно докупать новые в Бордо, куда из Саутгемптона шёл непрерывный поток боеприпасов для английских войск в Гаскони. Томас вернул крышку бочонка на место:

— Этого хватит нам на месяц — два, — вздохнул он и повернулся к рыцарю, — Ты что за ком с горы?

— Моё имя Роланд де Веррек, — в его французском Томас различил гасконский акцент.

— Я слышал о тебе, — Хуктон с интересом взглянул на закованного в железо всадника.

Имя его гремело по Европе. Роланд де Веррек был известен, как победитель бесчисленных схваток и девственник, осенённый благодатью Девы Марии.

— Хочешь присоединиться к эллекинам? — предположил Томас.

— Граф Лабрюиллад обличил меня высокой миссией… — начал Роланд.

— Жирный ублюдок навешал тебе лапши на уши, — оборвал его Томас, — А если ты хочешь со мной говорить, сперва скинь железный горшок с башки.

— Господин граф поручил мне…

— Шлем сними, — опять потребовал Томас.

На телегу он взобрался не столько ради проверки стрел (Саймону он доверял), сколько ради того, чтобы не говорить с конным чужаком снизу вверх. Не любил он вести беседы, задрав голову. Стоя на телеге, Томас был выше конного де Веррека, и его это устраивало. Десяток эллекинов высыпал из ворот замка. Вышла Женевьева с Хью.

— Ты узришь моё лицо, — напыщенно забубнил де Веррек, — когда примешь мой вызов.

— Сэм! — крикнул Томас лучнику на стене замка, — Видишь этого придурка? Будь готов угостить его стрелой в башку!

Сэм, осклабясь, наложил на тетиву стрелу. Роланд, не поняв ни слова, проследил взгляд Хуктона и закрутил головой, силясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь узкие смотровые щели шлема.

— Стрела из доброго английского ясеня, — по-французски оповестил гасконца Томас, — утяжелённая дубовой вставкой на конце, с тонким, как шило, бронебойным наконечником, прошьёт и твой шлем, и твой череп. Будь у тебя мозги, она застряла бы в них, а так, вероятно, стрела пройдёт навылет. Выбирай сам: или снимешь свою жестянку, или Сэмми попробует её на прочность стрелой.

Роланд выбрал первое. Томас увидел молодого человека с ангельским лицом и голубыми глазами. Светлые кудри были примяты шлемом на макушке и торчали по бокам так уморительно, что Томас расхохотался. Его люди тоже. Один из них, превозмогая смех, выдавил из себя:

— Он смахивает на бродячего жонглёра, которого я видал раз на ярмарке в Таучестере.

Роланд насупился:

— Почему они смеются?

— Считают тебя шутом гороховым, — ответствовал Томас.

— Как бы то ни было, — ледяным тоном произнёс Роланд, — Вам известно, кто я такой, и я имею честь вызвать вас на поединок.

Томас отрицательно мотнул головой:

— К турнирам мы здесь непривычны. Если сражаемся, то сражаемся всерьёз.

— Господин граф Лабрюиллад требует, чтобы вы вернули ему супругу.

— Писание учит нас, что пёс всегда возвращается на свою блевотину. Так что сучка твоего господина вольна вернуться к нему, когда ей заблагорассудится. Твоя помощь ей не требуется.

— Она — женщина, — резко возразил Роланд, — Её дело — подчиняться, а не рассуждать, в чём она вольна или не вольна.

Томас кивнул на замок:

— Кто распоряжается в этих стенах, по-твоему? Я или господин граф?

— Вы. В данный момент.

— Значит, в данный момент, Роланд-откуда-не-помню-ты-там, графиня Лабрюиллад вольна поступать так, как сама пожелает. По крайней мере, до тех пор, пока находится в стенах моего замка, а не замка её мужа.

— Решим это поединком, — гнул свою линию Роланд, — Я вызываю вас!

Он стянул латную рукавицу и швырнул её в телегу. Томас хмыкнул:

— Поединком решим? Интересно, как?

— Когда я повергну вас, Томас из Хуктона, женщина по праву победителя достанется мне.

— А если я повергну, а не повергнусь?

Роланд самодовольно улыбнулся:

— Едва ли. Господь на моей стороне.

Томас лениво глянул на лежащую у его ног между бочек рукавицу:

— Передай господину графу, что, коль Его Брюхатое Сиятельство желает забрать жену, пусть сам является, а не присылает шутов гороховых.

— Этот шут, — вздёрнул подбородок Роланд, — взялся исполнить два трюка: вернуть графу его законную половину и наказать вас за дерзость. Итак, что насчёт поединка?

— Предлагаешь мне драться в этом? — Томас указал на свой наряд: мягкие туфли, штаны и сорочку.

— Можете облачиться в доспехи, — великодушно разрешил Роланд, — Я подожду.

Томас вздохнул и позвал одну из девиц у колодца:

— Жанетта, ма шери, будь так добра, опусти в колодец ведро, наполни и, не торопясь, тяни наверх.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

Томас наклонился, поднял рукавицу из кожи, усиленной стальными пластинами, повертел в руках и протянул Роланду:

— Если к тому моменту, когда Жанетта достанет из колодца ведро, ты ещё будешь в городе, мои лучники нашпигуют тебя стрелами. Возвращайся к Лабрюилладу и передай, что за женой пусть приезжает лично, а не подсылает кого ни попадя.

Роланд покосился на тянущую за верёвку ведро девушку и бросил Томасу, постаравшись вложить в слова всё презрение, на какое только был способен:

— У тебя нет чести, англичанин, и я убью тебя в один прекрасный день.

— Выезжать из города будешь, башку в выгребную яму макни, охолонись, — напутствовал его Томас.

— Я…

— Эй, Сэм! — заорал Ле Батар по-французски, — Конька не задень! Я его себе приберу.

Роланд, чуя, что запахло жареным, счёл, что пора делать ноги и поскакал к южным воротам. За ним последовал знаменосец.

Томас подмигнул быстроглазой Жанетте, бросил ей монетку и, спрыгнув с телеги, пошагал к замку.

— Чего он хотел? — полюбопытствовала Женевьева.

— Сразиться со мной. Он — защитник чести Лабрюиллада.

— Сразиться с тобой, чтобы отвезти Бертилью к мужу?

— Да.

— Он приехал забрать графиню? — вырвалось у незаметно подошедшего брата Майкла.

— А тебе что до того, святой брат?

Монашек сконфузился:

— Я… я беспокоюсь…

— Это легко исправить, — утешил его Томас, — Завтра тебе беспокоиться будет некогда.

— Почему это?

— Поедешь со мной в Монпелье. Ты же туда направлялся? Завтра туда и отправимся. Пакуй пожитки, какие есть.

— Но…

— Завтра, — внушительно повторил Томас, — На рассвете.

Ибо в Монпелье находился университет, а Томас здорово нуждался в совете учёных людей.

Лорд Дуглас был вне себя от ярости. Две сотни бойцов он привёз во Францию, а, вместо того, чтобы кинуть их против англичан, король Франции тянет кота за хвост и устраивает турнир! Чёртов турнир! Англичане жгут города на границах с Гасконью, осаждают замки в Нормандии, а король Иоанн развлекается игрой в солдатики. И лорду Дугласу пришлось принять участие. Не самолично, конечно, тем не менее, когда король предложил выставить против пятнадцати французов пятнадцать шотландцев, отказаться означало бы потерять лицо.

— Из седла вышибай, понял? — наставлял Дуглас тощего земляка со впалыми щеками.

Тот кивал. Звали его Скалли. Он, единственный из бойцов Дугласа, пренебрёг шлемом. Его тёмные, продёрнутые ранней сединой длинные волосы были свиты в косички с вплетёнными в них косточками. По слухам, каждому убитому им англичанину Скалли оттяпывал фалангу пальца, которая затем пополняла коллекцию костей в косицах. «По слухам», ибо напрямую уточнять у Скалли никто не решался. Часть костей вполне могла принадлежать и шотландцам из числа не в меру любопытных.

— Вышиб из седла — и готово! — поучал Дуглас.

Скалли ощерился и без тени шутки спросил:

— Добивать?

— Боже, нет, дурень! Это же вшивый турнир! Просто сбивай с ног и не давай встать.

На исход схватки делались ставки. Больше ставили на французов. В богатых доспехах, на превосходных конях, все они успели прославиться на бесчисленных турнирах. Проезжая мимо зрителей, французские бойцы задерживались перед королевской ложей. Шотландцы на низкорослых лошадках и в старомодных доспехах на фоне противников смотрелись бедными родственниками. Французы, как один, щеголяли в закрытых шлемах, украшенных намётами и клейнодами; шотландцы обошлись лёгкими бацинетами: простыми железными шапками с кольчужной защитой шеи. Скалли, выделявшийся непокрытой головой, вооружился устрашающего вида палицей, не доставая из ножен фальшион.

— Рыцарь, запросивший пощады, неприкосновенен… — терпеливо вещал герольд. Правила и без него знали всё назубок, его никто не слушал, — Копья затуплены. Пользоваться остриём меча в схватке запрещено. Не дозволяется также наносить увечья лошадям…

Король вручил слуге кошелёк и послал сделать ставку на французов. Лорд Дуглас поставил все свои деньги на соотечественников. Сам он принять участие в схватке не пожелал. Не из страха, просто ему нечего было себе доказывать. А вот племянника он включил в число пятнадцати шотландских бойцов. Обета не сражаться с французами Робби не давал, так что пусть все видят, что в неге и роскоши французского двора он не растерял боевых навыков. Сэр Роберт, на щите которого, как и у прочих участников-шотландцев, красовалось багровое сердце Дугласов, оживлённо беседовал с одним из грядущих противников-французов, с которым, очевидно, был знаком.

Тучный кардинал, с утра обхаживавший короля, присел на мягкую скамью к Дугласу. Места рядом с угрюмым шотландцем было достаточно, ибо он одним своим видом отпугивал придворных. Кардинал приветливо улыбнулся шотландцу и представился:

— Мы с вами не встречались до сего дня. Я — Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно, папский легат при дворе короля Иоанна Французского, благослови его Господь. Хотите миндаля?

— Попробовать, разве что… — пробурчал Дуглас.

Кардинал протянул ему миску с миндалем:

— Зачем же пробовать? Берите, не стесняйтесь. Миндаль из моего имения. Не сомневаюсь, что деньги вы поставили на своих ребят.

— На кого ж ещё?

— Не мне вас учить считать деньги, так что вы, вероятно, знаете нечто, чего не знаю я. И что же именно, позвольте полюбопытствовать?

— Я знаю толк в драках.

Кардинал прищурился:

— А если бы я, предположим, пообещал вам треть выигрыша и поставил приличную сумму, вы всё равно посоветовали бы мне ставить на шотландцев?

— А как же. Надо быть дураком, чтобы на них не ставить.

— Ну, в глупости меня пока никто не упрекал, — кардинал подозвал служку и вложил в его руку тяжёлый мешочек с монетами, — На шотландцев.

Слуга ринулся исполнять поручение, а кардинал повернулся к Дугласу:

— Что-то вы невеселы…

— Чему радоваться?

— Жизни. Отличная погодка, солнышко, доброе вино.

— И англичане в Гаскони с Нормандией.

— М-да, англичане, — кардинал откинулся на спинку, водрузив посудину с миндалем на объёмистый живот, — Его Святейшество настаивает на скорейшем заключении мира. Вечного мира.

Он не скрывал сарказма. Не так давно Луи Бессьер намеревался сам стать папой. Дорогу к папскому престолу ему должен был проложить святой Грааль — величайшая из христианских реликвий. В поиски кардинал вложил немало средств и под конец даже тайно заказал поддельный Грааль, но тщетно: обе чаши, и фальшивая, и настоящая, ускользнули от него, а следом — и папская тиара. Однако Бессьер не терял надежды. Новый папа был стар, болен и мог умереть со дня на день.

Ирония в голосе кардинала удивила Дугласа:

— Вы не стремитесь к миру?

— Стремлюсь, конечно. Я уполномочен Его Святейшеством обсудить условия перемирия с англичанами. Ещё миндаля?

— Я думал, папа жаждет поражения англичан?

— Жаждет.

— И настаивает на мире?

— А как иначе? Наместник Господа не может поощрять смертоубийство, — усмехнулся Бессьер, — Он проповедует всеобщее примирение и послал меня торговаться.

— И…?

— И я непременно поторгуюсь. Тогда, когда англичане будут готовы говорить о мире с Францией. То есть, после того, как англичане будут разгромлены. Поражение смягчает сердца и внушает смирение. Так как насчёт миндаля?

Взвыла труба, призывая обе группы участников занять места на противоположных концах ристалища. Церемониймейстеры проверяли копья бойцов, удостоверяясь, что наконечники у всех закрыты деревянными колпаками и не способны пронзить латы или щит.

— Надвигается война, — сказал Дуглас, — а мы здесь в игрушки играем.

— Король боится англичан, — объяснил Бессьер откровенно, — Лучников.

— Лучников можно побить! — горячо воскликнул Дуглас.

— Правда?

— Правда. Есть способ.

— Им… — кардинал кивнул на изготовившихся французских рыцарей, — …этот способ неизвестен.

— Потому что они болваны. Потому что для них война — это дурацкие игрища на глазах у короля, дам и простонародья. Мой отец участвовал в заварушке у Баннокбёрна. Слыхали о такой?

— Увы, нет.

— Мы в пух и прах разнесли английских свиней, лучников и других. Это возможно сделать, возможно и должно.

Десять французов построились в линию, оставшиеся пять встали позади них, готовясь воспользоваться сумятицей, внесённой в ряды шотландцев таранной группой.

— Видите вон того громилу, — кардинал указал на всадника в блестящих доспехах и с бело-оранжевым полосатым щитом, на котором был изображён красный кулак, — Его имя Жослен из Бера. Глуп, как пробка, но боец могучий. Последние пять лет его никому не удалось одолеть, исключая разве что, Роланда де Веррека.

Жослен из Бера был тем рыцарем, с которым беседовал перед схваткой Робби Дуглас.

— Бера, где это? — поинтересовался лорд Дуглас.

— На юге.

— Откуда мой племяш его знает?

Бессьер пожал плечами:

— Понятия не имею.

— На юге Робби бывал. Ещё до мора. Ездил с англичанином, — Дуглас плюнул, — Чёртовым лучником-англичанином.

Кардинал вздрогнул. Чёртова лучника-англичанина, о котором говорил Дуглас, звали Томас Хуктон. Из-за него Бессьер лишился Грааля и шанса занять папский трон. Ради беседы о Хуктоне с Робби Дугласом кардинал и почтил присутствием нынешний турнир.

— Ваш племянник где?

— Среди бойцов, на пегой лошади.

— Мне бы потолковать с ним, — мягко произнёс кардинал, — Не будете ли вы любезны прислать его ко мне?

Прежде, чем Дуглас успел ответить, король дал отмашку, герольд опустил флаг, и всадники ударили коней в шпоры.

Кардинал немедленно пожалел о поставленных деньгах. Низкорослые шотландские коньки не шли ни в какое сравнение с великолепными дестриерами французов. К тому же хозяева ристалища скакали плотно, колено к колену, любо-дорого посмотреть, тогда как строй шотландцев развалился сразу, едва они пересекли отметку. Островитяне двигались неровной линией, в которой зияли широкие прорехи. Кто-то ехал быстрее, кто-то медленнее, французы же накатывались медленно, неукоснительно блюдя строй, и ускорились лишь когда разделяющая соперников дистанция сократилась до пятидесяти шагов. Кардинал покосился на Дугласа, ожидая узреть на лице того такие же разочарование и досаду, как те, что терзали самого Бессьера, но шотландец улыбался с затаённым торжеством.

Копыта гремели всё громче. Толпа вопила, подбадривая бойцов. Король, большой охотник до турниров, подался вперёд. Кардинал перевёл взгляд обратно на поле чести. Французы подняли щиты и нацелили копья. Зрители умолкли, затаив дыхание в предвкушении сшибки.

Что случилось потом, кардинал толком не понял. Позже, за праздничным столом, ему наглядно разъяснили произошедшее, но сразу Бессьер не успел ничего уразуметь.

Шотландцы в последнюю секунду перед сшибкой вдруг сбились в колонну по трое, и колонна прошила французский строй, как гвоздь прошивает лист пергамента. Шотландские копья ударили в щиты, выбрасывая французов из сёдел. Разметав первый ряд соперников, островитяне врезались во второй. Тупой наконечник копья смял металл в основании шлема французского рыцаря. Бедолага опрокинулся, лошадь заржала. Шотландцы избавились от копий и взялись за мечи с булавами. Французы на флангах спешно разворачивались, мешая друг другу, к оказавшимся за спиной противникам, но было поздно. Взлетали и опускались мечи, утяжелённые свинцом палицы с грохотом плющили шлемы и доспехи. Дестриер поволок по земле застрявшего латным башмаком в стремени всадника.

Шотландцы победили, это было ясно даже кардиналу. Скалли, смахнувший с седла одного француза, с разворота вбил палицу в шлем на уровне глаз другому. Тот свалился под ноги коню. Робби Дуглас с товарищем теснили Жослена де Бера. Тот искусно оборонялся, но, получив сзади от Скалли чувствительный удар в поясницу, взвыл, бросил меч и запросил пощады. Робби Дуглас немедленно вклинился между Бера и Скалли, спасая графа от гибельной палицы, уже занесённой над его головой.

Скалли отвернул и жестоким пинком сбил на землю поднимающегося на ноги француза. Добить противника шотландцу вновь помешали, на этот раз герольд, протрубивший в рожок, и соотечественник, придержавший за руку. Зрители хранили молчание. Скалли с рычаньем озирался, но повержены были все французы, кроме сдавшегося Жослена де Бера. Схватка длилась считанные мгновения. Кардинал сглотнул и изумлённо осознал, что с момента сшибки не дышал.

— Впечатляющая демонстрация шотландской доблести, — признался Бессьер Дугласу, переводя дух.

— Ребята представили, что сцепились с англичанами.

— Очень обнадёживает.

На поле высыпали слуги, спеша помочь своим поверженным господам, один из которых лежал неподвижно. Сквозь смотровые щели его сплющенного шлема текла кровь.

— Скоро сведём вас с англичанами, — продолжил Бессьер, — Скоро.

Дуглас внимательно взглянул на церковника:

— Король к вам прислушивается?

— Король прислушивается к мнению церкви.

— Тогда пусть пошлёт нас на юг.

— Не в Нормандию?

— Сорванец Эдди на юге.

— Принц Уэльский?

— Он самый. Он нужен мне. Я заставлю его лизать мне сапоги, моля о милосердии.

— Что так?

— Нам король томится в английском плену…

— Как же, слышал…

— Англичане никак не определятся с выкупом за него. Поэтому мне нужен сорванец Эдди.

— А, — дошло до Бессьера, — Принц в обмен на короля?

— Точно.

Кардинал накрыл руку Дугласа своей ладонью в тонкой перчатке:

— Я непременно поговорю с Его Величеством. Но сперва — с вашим племянником.

— С Робби?

— С Робби.

Бессьер встретился с Робби вечером, на пиру в честь участников. Подавали угрей в вине, баранину в ягодном соусе, жареную оленину и множество других яств, сервированных в огромном холле, где за ширмой наигрывали, услаждая слух пирующих, музыканты. Шотландцы ели вместе под враждебными взглядами хозяев турнира, не исключавших, что их лучших бойцов побили с помощью магии, рождённой в диких холмах на северном острове. Поэтому Робби без охоты покинул товарищей, повинуясь приказу дяди. Слуга провёл шотландца у столу, за которым трапезничал Бессьер с четырьмя прихлебателями.

— Садитесь рядом со мной, юноша, — пригласил кардинал, — Пробовали печёных жаворонков?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство.

— Чудесный вкус, нежное мясо, — кардинал положил перед Робби крохотную тушку, — Сражались вы великолепно.

— Мы всегда так сражаемся.

— Я наблюдал за вами. Ещё миг — и вы повергли бы графа Бера.

— Да вряд ли, — скривился Робби.

— Уверен в этом. Если бы не вмешался ваш зверь… — Бессьер нашёл взором Скалли, сметавшего со стола еду с такой скоростью, будто боялся, что отнимут, — Что за кости он носит в волосах?

— Напоминание о тех, кого он убил.

— А кое-кто полагает это колдовством.

— Это не колдовство, Ваше Высокопреосвященство, просто воинская причуда.

Кардинал со вкусом обсосал ножку жаворонка:

— Вы, сэр Роберт, как говорят, больше не дерётесь с англичанами?

— Я поклялся.

— Кому? Человеку, отлучённому от церкви? Женатому на еретичке врагу матери-церкви, безбожному Томасу Хуктону?

— Человеку, заботам которого я обязан выздоровлением от хвори, сжившей со свету половину Франции, — твёрдо сказал Робби, — Человеку, заплатившему за меня выкуп.

Кардинал поковырял в зубах:

— Я вижу человека с костями в волосах; вы, юноша, утверждаете, что излечением от смертельной болезни обязаны еретику. Днём вы шутя справились с полутора десятками лучших турнирных бойцов Франции. Очень похоже, что вам помогает какая-то сверхъестественная сила. Уж не дьявол ли? — Бессьер отпил вина, — Пожалуй, мой долг предупредить братьев-доминиканцев, что ваша душа, сэр Роберт, требует их внимания. А для того, чтобы вернуть заблудшую душу Господу, у них имеется богатый арсенал разнообразных средств: от раскалённого железа до машин, способных разорвать тело, но спасти душу.

— Я — честный христианин, — буркнул Робби.

— Докажите.

— Доказать? Как?

Кардинал похлопал его пухлой, перемазанной в жире ручкой по колену:

— Клятва, данная еретику, — пустые слова для небес. Лишь для сатаны, сэр Роберт, она имеет значение. Я хочу, чтобы вы сослужили мне кое-какую службу. В случае отказа, боюсь, мне придётся оповестить короля Иоанна, что в его королевство проникло зло, и, поверьте, братья-инквизиторы будут биться за ваше спасение до последней капли крови. Вашей, разумеется. Вы так и не притронулись к жаворонку. Позволите?

Робби машинально кивнул и, глядя, как Бессьер забирает румяную тушку и начинает её поглощать, осведомился:

— Что за служба?

— Служба Его Святейшеству папе, — сообщил Бессьер, не уточняя, о каком именно папе идёт речь, ибо в услугах Дугласа нуждался сам Бессьер, твёрдо вознамерившийся стать следующим, для кого отольют кольцо рыбака, — Вам известно об Ордене Подвязки?

— Да.

— Ордене Подвязки, учреждённом во славу Бога, Пресвятой Девы и святого Георгия, да? А об испанском Ордене Пояса? Наконец, о детище короля Иоанна — Ордене Звезды? Носители величайших рыцарских доблестей поклялись в верности друг другу, королю и христианским ценностям. Я уполномочен создать подобный же орден к вящей славе Господа и церкви, — ныне здравствующий понтифик ни на что Бессьера не уполномочивал, он о новом ордене был ни сном, ни духом, но шотландцу об этом знать было не обязательно, — Вступивший в орден будет избавлен от адских мук и страданий чистилища. Наоборот, после смерти он будет вознесён в рай, где святые встретят его пением, и ангелы вострубят! И я предлагаю вам, сэр Роберт, вступить в Орден Рыбака.

Робби молчал, уставившись на церковника. Пирующих развлекал фокусник, который, стоя на ходулях, жонглировал горящими головнями, но Робби ничего не замечал. Его всецело занимала мысль о том, что служба папе — спасение души и прощение грехов.

— Всякий рыцарь Ордена, — добавил кардинал, — может рассчитывать на поддержку святой церкви, не только духовную, но и материальную. Пусть скромную, однако достаточную для содержания слуг и лошадей.

Бессьер выложил на стол три золотые монеты:

— И, конечно, полное отпущение грехов каждому рыцарю Ордена Рыбака, опоясанного вот этим…

Рядом с монетами кардинал положил монашеский наплечник — омофор из белого шёлка с золотой бахромой, затканный изображениями алых ключей. Ежедневно в Авиньон папе римскому присылали груды разнообразных даров. Их сваливали в ризнице, и Бессьер перед отъездом порылся там, обнаружив связку роскошных омофоров, преподнесённых понтифику бургундскими монахинями.

— Воина, чресла коего будут опоясаны таким кушаком, в битву с врагами святого престола будут сопровождать архангелы с огненными мечами, и Христос дарует ему победу. Надо ли упоминать, что воину христову не к лицу блюсти клятву, данную проклятому еретику?

Робби жадно взирал на шёлковую перевязь, мысленно примеряя его на себя:

— У папы есть враги?

— Увы… — горько вздохнул Бессьер, — Дьявол не дремлет. У ордена уже есть задание, благородное задание. Возможно, наиблагороднейшее от начала христианства.

— Какое задание?

Вместо ответа кардинал сделал знак, и к столу приблизился незнакомый Робби священнослужитель с пронзительно-зелёными глазами. Он был полной противоположностью Бессьера. Кардинал был округл, священник — тощ и поджар. Бессьер умел, когда хотел, быть обаятелен; в зелёных глазах священника горел огонь фанатизма. Церковники различались даже одеждой — мантия кардинала была оторочена горностаевым мехом, а священник носил простую чёрную рясу, хотя Робби заметил блеск шёлковой подкладки.

— Это отец Маршан, — представил шотландцу зеленоглазого кардинал, — Капеллан будущего ордена.

— Милостью Господней, — смиренно добавил зеленоглазый, без приязни рассматривая Роберта.

— Посвятите, отче, нашего юного единомышленника, в суть задания, предстоящего Ордену Рыбака.

Отец Маршан тронул висящее на шее распятие:

— Святой Пётр был больше, чем просто рыбаком. Он был первым папой, и Господь доверил ему ключи от рая. Но кроме ключей он обладал мечом, сэр Роберт. Вы помните эту историю?

— Не очень хорошо.

— Когда Спасителя пришли брать под стражу в Гефсиманском саду, святой Пётр обнажил для защиты Иисуса Христа меч. Меч! — отец Маршан вещал с неожиданной горячностью, — Святой Пётр вступился за нашего Искупителя, за Сына Господня! Меч святого Петра, оружие, поднятое ради защиты Иисуса Христа — святыня церкви. Ныне христианство опять в опасности, и церковь вновь нуждается в мече святого Петра. Наш долг — найти меч, так угодно Господу!

— Воистину так, — подключился кардинал, — А, когда реликвия будет найдена, чести хранить её удостоится Орден Рыбака, и сам Господь осенит его своей благодатью. Орден соберёт наиславнейших воителей христианского мира…

Он пододвинул вышитую перевязь к Робби:

— Как сказано в Писании: «… Изберите себе ныне, кому служить», сэр Роберт. Изберите между добром и злом, клятвой отступнику и благословением церкви. Кому вы отдадите верность, сэр Роберт?

Вопрос был риторическим, ибо шотландец со слезами на глазах сгрёб перекрещённый в рыцарский пояс омофор. Деяние, ради которого Господь сохранил жизнь Робби, нашло шотландца, и он был счастлив.

— Благословляю тебя, сын мой, — перекрестил его кардинал, — Ступай, молись и благодари Создателя за то, что он вразумил тебя сделать верный выбор.

Проводив откланявшегося шотландца взглядом, Бессьер повернулся к Маршану:

— Что ж, первый рыцарь у вас есть. Завтра постарайтесь отыскать Роланда де Веррека, а сейчас, — он указал на Скалли, — приведите мне это животное.

Так был основан Орден Рыбака.

— Я никогда не хотел идти в лекари, — жалобно признался Томасу брат Майкл, — Я теряюсь при виде крови, могу и сомлеть.

— А как же призвание?

— Моё призвание — быть лучником. Так мне кажется.

Томас покачал головой:

— Лучников готовят с детства. За год-два им не станешь.

Разговор происходил в полдень на привале. Томас взял с собой два десятка латников для защиты от рыскающих вдоль дорог коредоров. Лучников брать не рискнул. Английский лук был слишком узнаваем, а привлекать внимание Томас не хотел. Все его нынешние спутники свободно владели французским; все были гасконцами, за исключением двух немцев, Карла и Вольфа. Когда германцы явились в Кастильон д’Арбезон предложить свои услуги, Томас поинтересовался:

— Почему вы хотите служить мне?

— Ты удачлив, — ответил Карл.

Бойцом он был искусным, а правую щёку его пробороздили два параллельных шрама, происхождение которых немец не преминул объяснить:

— Медведь цапнул. Я пытался спасти собаку. Пёс мне нравился, а медведю — нет.

— Пёс выжил? — спросила Женевьева.

— Нет. Но и медведь тоже.

Женевьева безотлучно находилась с Томасом. Ей почему-то казалось, что, стоит ей покинуть мужа хоть на полчаса, лапы церкви дотянутся до неё. Вместе с Томасом она отправилась и в Монпелье. Командир эллекинов надеялся выяснить, что же за монах в снегу был изображён на авиньонской фреске.

— Пусть лучник из меня не выйдет, — согласился брат Майкл, — Но солдатам не обойтись без врача.

— На врача, святой брат, тебе ещё надо доучиться. В Монпелье.

— Нечему мне там доучиваться, — упрямился монашек, — Я и без них знаю достаточно.

Томас улыбнулся. Ему пришёлся по душе упрямец в рясе. К тому же, терзавшие сейчас брата Майкла чувства самому Хуктону были знакомы не понаслышке. Отец Ле Батара, сельский священник, надеялся, что незаконнорожденный отпрыск пойдёт по его стопам, и отправил сына в Оксфорд учиться богословию. Но Томас книгам, таинствам и диспутам о триединой природе Бога предпочёл крепкий тисовый лук и стал солдатом. Брату Майклу, впрочем, не кровавые битвы грезились в-первую очередь; он был по-щенячьи влюблён в Бертилью Лабрюиллад. Графиня была с монахом мила, не более, но брат Майкл дерзал питать несбыточные надежды.

Слуга Томаса Галдрик, парень, несмотря на юность, бывалый, привёл от ручья лошадь хозяина и обронил:

— Те ребята остановились.

— Близко?

— Нет. Только сдаётся мне, что они крепко сели нам на хвост.

Томас взобрался на бугор. Километрах в полутора группка людей поила коней из ручья.

— Может, им просто по пути с нами? — с сомнением предположил лучник.

Второй день эти всадники держались за эллекинами, не отставая, но и не делая попытки догнать.

— Скорее всего, это люди графа Арманьяка, — высказался Карл, — Здесь его земля. Его воины ловят на местных дорогах разбойников. Есть разбойники — нет купцов, а нет купцов, с кого брать пошлины?

Под Монпелье тракт стал оживлённее. Два десятка вооружённых неминуемо насторожили бы городские власти, поэтому основная часть отряда разбила лагерь в развалинах сгоревшей мельницы на холме западнее дороги. До ближайшей деревни было с километр. Больше человеческого жилья в долине не наблюдалось.

— Если через два дня нас не будет, — наставлял Карла Томас, — пошлёшь кого-нибудь выяснить, что случилось и тогда кличь подмогу из Кастильона. Отсюда носа не высовывать, сидеть тихо. Город близко.

Южный ветер доносил из Монпелье запах дыма.

— Если местные набредут, поинтересуются, что мы здесь делаем?

— Вы на службе графа Арманьяка, ждёте товарищей, а здесь остановились из-за того, что в городе цены за постой кусаются.

— Ясно, — кивнул Карл, — Будем сидеть тише воды, ниже травы.

В Монпелье отправились всемером: Томас, Женевьева с Хью, брат Майкл, два ратника и Гальдрик. Вечером они достигли городских ворот. Солнце низко висело над горизонтом, расчертив равнину с востока длинными тенями городских башен и церковных шпилей. С высоких стен светлого камня свешивались флаги. Одни несли изображение Богоматери, другие — алого круга на белом фоне. К стенам подступал обширный пустырь. Из бурьяна, которым он порос, поднимались обгорелые трубы очагов. У ближайшей копошилась согбенная старуха с повязанными чёрной лентой космами.

— Ты что, живёшь здесь? — подивился Томас.

Она ответила по-окситански, Галдрик перевёл:

— Жила, пока не пришли англичане.

— Англичане добрались сюда?

Оказалось, что в прошлом году принц Уэльский был под стенами Монпелье. Горожане загодя выжгли предместья, чтобы вражье войско не смогло укрыть среди домов стрелков и осадные машины.

— Спроси её, что она ищет в пепле? — приказал Томас.

— Хоть что-нибудь, — был ответ, — потому что потеряла всё.

Женевьева бросила погорелице монетку. В городе ударили колокола, и Томас, предположив, что это может быть сигнал затворять ворота, заторопился. До самого въезда тянулась череда возов, гружёных лесом, мешками, бочками, но Томас повёл своих людей прямо к воротам. Гальдрик развернул знамя с несущим сноп ястребом, старый флаг Кастильона, которым Хуктон пользовался в тех случаях, когда нежелательно было обнаруживать принадлежность к эллекинам или вассалам герцога Нортхэмптона.

— По делу, господин? — осведомился стражник у ворот.

— Мы — паломники.

— В городе запрещается обнажать меч, господин, — почтительно предупредил страж.

— Мы не собираемся драться, только молиться. Где можно остановиться, не подскажешь?

— Да много где. Прямо по улице езжайте, гостиниц полно. Но лучший постоялый двор — у церкви Сен-Пьер. Там на вывеске — святая Люсия.

— Лучший, потому что принадлежит твоему брату? — предположил Томас.

— Ах, если бы, господин. Шурину.

Томас засмеялся и вознаградил честность стражника монетой. Эллекины миновали арку и выехали на городские улицы. Следуя совету стражника, Томас вёл крохотный отряд прямо. Цокот копыт эхом отдавался от стен домов. Человечек, обряженный в красное с голубым, пыхтя и размахивая трубой, обогнал кавалькаду, на ходу крикнув Томасу:

— Опаздываю, чёрт!

Стражники тем временем начали закрывать ворота. Ездовым один из них рявкнул:

— А вам придётся ждать утра!

— Погоди-ка, — остановил его напарник.

Он углядел восьмерых конников, что есть духу мчащихся к городу:

— Кого-то из благородных нелёгкая несёт.

Над головами всадников развевалось белое знамя с зелёной лошадью, хотя на покрывавших доспехи чёрных жюпонах белела роза.

— А ну-ка, мужичьё, с дороги! — прикрикнул на возчиков первый страж.

— Эй, почему это вы их пускаете, а нас — нет? — возмутился кто-то из ездовых.

— Потому что вы — дерьмо, а они — повидло, — лаконично отозвался стражник, кланяясь приближающимся господам.

Один из всадников бросил на ходу:

— По делу!

Копыта простучали под аркой. Стражники переглянулись, сомкнули тяжёлые створки и заложили их засовом.

— А, да! Спасибо! — затихая, донеслось из арки.

Роланд де Веррек прибыл в Монпелье.




5


— Утверждение, — проревел доктор Люциус так громко, что его, вероятно, услышала рыба в водах Средиземного моря, плещущегося километрах в десяти южнее Монпелье. — Младенец, умерший некрещёным, тем самым обречён на адские муки, вечное проклятие и так далее. Вопрос: истинно ли данное утверждение?

Никто не ответил.

Доктор Люциус, облачённый в закапанную чернилами мантию доминиканского кроя, насупленно взирал на притихших студентов. Томасу расписали Люциуса, как самого толкового из учёных клириков университета Монпелье, и англичанин, прихватив брата Майкла, заглянул к доктору на лекцию. Люциусу была отведена аудитория, представлявшая собой кое-как отгороженный уголок крытой галереи монастыря Сен-Симон. Погода испортилась, и сквозь худую черепичную крышу просачивались капли дождя, собираясь на полу в лужицы. Доктор сидел на возвышении. Десяток студентов кутались в чёрные и синие рясы на стоящих в три ряда скамьях.

Доктор Люциус огладил густую бородищу, ниспадающую до заменяющей пояс верёвки:

— Чего языки проглотили, тупицы? Заснули? Или грапы вчера перебрали? Однажды вы станете священниками (храни, Господи, тогда нашу церковь!). Придёт к вам прихожанка, чадо которой скончалось до того, как вы успели окрестить его. Убитая горем мать, рыдая, будет вопрошать вас: ужели её дитя не узрит света спасения? И что вы ей ответите, а?

Студенты молчали. Доктор недовольно осведомился:

— Ну, хоть кто-то отверзнет уста?

— Я, — нерешительно произнёс длинноволосый юноша в потёртой студенческой шапочке.

— Мастер Кин? — плотоядно оскалился Люциус, — Рад видеть, что вы не даром проделали долгий путь из своей дикой Ирландии. Итак, что вы ответите потерявшей ребёнка матери?

— Скажу, что он попадёт в рай.

— Почему?

— Потому что если я отвечу иначе, она разнюнится ещё сильнее, а, видит Господь, нет ничего хуже плачущей женщины!

Люциус скривился:

— То есть, плевать вам, мастер Кин, истинно ли утверждение, ложно ли, только бы несчастная не ныла? Так вы понимаете обязанность пастыря утешать страждущих?

— Ну, не говорить же бедному созданию в лоб, что её кровиночка горит в аду? Ни в коем случае! В принципе, если мамаша хорошенькая, я могу утешить её и по-другому.

— Ваше милосердие воистину не имеет никаких границ, — кисло сказал доктор, — Тем не менее, повторяю: истинно ли моё утверждение о предопределённости ада некрещёному младенцу?

Бледный студент в чистенькой опрятной рясе прочистил горло, и его соученики дружно застонали. Очевидно, похожий на заморенного крысёныша молодой человек относился к неистребимому племени зубрил, на фоне которых блекнут скромные успехи их товарищей.

— Блаженный Августин… — начал зубрила, — учит, что есть лишь один путь очиститься от первородного греха, и этот путь — крещение.

— Эрго…?

— Следовательно, дитя, умерев прежде крещения, не успело от него очиститься, и душа попадёт в преисподнюю.

— Итак, ответ есть, — подытожил Люциус, — Благодаря мастеру де Бофору…

Зубрила не смог скрыть довольную улыбку.

— И блаженному Августину. С ответом все согласны? Можем переходить к следующему положению?

— С какой стати младенец попадёт в ад? — возмутился ирландец Кин, — Когда он нагрешить успел?

— Ребёнок рождён женщиной, — отбарабанил де Бофор, — и несёт печать первородного греха, которой помечены все женщины после грехопадения Евы!

— Аргументы у мастера де Бофора железные. Ваш ход, мистер Кин, — оскалился доктор.

— Всемогущество Господа, оказывается, имеет пределы? — не выдержал Томас и по-латыни же, на которой велась дискуссия, продолжил: — Данные Им таинства сильнее даже Его воли и милосердия, так, что ли?

Студенты обернулись поглазеть на того, кто посмел вмешаться в учёный спор, а доктор Люциус едко осведомился:

— Кто это там разглагольствует? Я не припомню вас среди тех, кто внёс плату за право посещать мои лекции!

— Я не разглагольствую. Просто отметил, что у мастера де Бофора труха вместо мозгов, — не смутился Томас. — Он или не вник или вовсе не читал трудов Фомы Аквинского, а тот считал, что таинства — не пределы, а лишь одно из множества проявлений милосердия Божьего. Господь, а не мастер де Бофор, решает участь ребёнка, а святой Павел в первом послании к коринфянам указывает, что брак пары, в коей муж или жена исповедуют язычество, равно свят перед Господом. Возвращаясь к мудрости блаженного Августина, можно припомнить его «О граде Божьем», где он пишет, что для родителей умершего чада отыщется способ спасти его душу.

Де Бофор открыл рот, чтобы возразить, но доктор опередил его:

— Вы — священник?

Томас сбросил капюшон и распахнул плащ, демонстрируя кольчугу:

— Солдат.

— А вы? — Люциус перевёл взгляд на брата Майкла. — Вы с ним?

Монах попятился и промямлил:

— Я… я ищу медицинский факультет…

— Нюхачи мочички и собиратели костей разместились в Сен-Стефене, — пренебрежительно сказал Люциус, и мастер де Бофор с готовностью хихикнул. Преподаватель же с любопытством воззрился на Томаса, — Солдат, говорящий на благородной латыни, надо же! А я уж, грешным делом, полагал, что эпоха чудес миновала. Явились сюда убить кого-нибудь?

— Только если вы не проясните мне один вопросец, — осклабился Томас, — Проясните?

— Только если у вас хватит денег, — в тон ему ответил доктор, — Но сначала я закончу лекцию.

Он указал испачканной чернилами ладонью на Томаса:

— Наш гость, как бы ни был он искусен в ратном ремесле, в нашем случае неправ. Церковь учит, что некрещёное дитя будет ввергнуто в ад, и мастер де Бофор объяснит нам, почему. Встаньте, мастер де Бофор.

Школяр поднялся:

— Мужчина сотворён по образу и подобию Божьему, а женщина — нет. Как заповедано нам «Корпусом Юрис Каноници»…[11 - «Корпус Юнис каноници» — собрание церковных правовых норм в католичестве. — Прим. пер.]

Что заповедано «Корпусом Юнис каноници» присутствующим узнать было не суждено. С лязгом и грохотом в помещение ввалились вооружённые люди. Мастер де Бофор ойкнул и замолк. Шестерых стражников в кольчугах и шлемах, с копьями в руках сопровождали двое городских консулов в бело-алых одеяниях и Роланд де Веррек.

— Эй, что за безобразие! — возмутился доктор Люциус, но, поскольку он продолжал изъясняться на латыни, пришельцы не обратили на него ни малейшего внимания.

— Вот он! — ткнул пальцем в Томаса де Веррек, — Арестуйте его!

— С какой стати? — перешёл на французский доктор Люциус, — За что?

Вмешался учёный муж не из-за того, что воспылал симпатией к Томасу. Доктора задело столь бесцеремонное вторжение на его территорию чужаков.

— За похищение чужой жены! — ответствовал де Веррек, — За ересь! Этот человек отлучён от церкви, он вне закона. Его имя Томас Хуктон, и я требую взятия его под арест!

Стражники шагнули к Томасу. Эллекин попятился, по пути сцапал брата Майкла. С мечом в монастырь не пускали, и Томас оставил клинок Женевьеве, однако нож был всё ещё с ним. Левой рукой Томас обвил шею брата Майкла, так что тот придушенно пискнул, правой приставил к горлу монаха лезвие. Стражники замерли, а Томас предупредил:

— Ещё шаг, и ему — конец.

— Сдайтесь миром, — примирительно произнёс Ролад де Веррек, — И я обещаю ходатайствовать перед графом Лабрюилладом об обращении с вами, как с благородным пленником.

Он, видимо, искренне считал, что после его слов Томас бросит нож. Когда этого не случилось, де Веррек прикрикнул на стражников:

— Ну, чего ждёте? Взять его!

Стражники нерешительно двинулись вперёд. Томас сжал руку, и брат Майкл захрипел.

— Его смерть будет на вашей совести, — сообщил стражникам эллекин.

— Обещаю награду всякому, кто поможет схватить еретика! — громко объявил де Веррек.

Громыхнули скамьи. Упускать шанс заработать студиозусы, рассматривавшие доселе происходящее, как забаву, приятно разнообразившую скучную лекцию, не собирались.

— Эй! — рявкнул им Томас. — Монах умрёт!

Студенты, гурьбой перемахнувшие через последнюю лавку, застыли, а Томас шепнул на ухо брату Майклу:

— Скажи Женевьеве, пусть они немедленно едут к Карлу.

— Спасите меня! — заверещал монах.

Томас убрал локоть с его горла и, толкнув монаха навстречу студентам, ринулся в коридор со стороны, противоположной той, откуда пришли стражники. Доктор Люциус что-то крикнул, пытаясь водворить порядок, да куда там: его студенты первыми, свистя и улюлюкая, бросились в погоню. Очутившись в коридоре, Томас нырнул в первую же дверь. В нос ударила вонь. Уборная! На идущей вдоль узкой комнаты полке восседали, задрав рясы, три монаха. С противоположного конца уборной имелся ещё один выход. Туда-то эллекин и рванулся, на ходу сдёрнув за бороды двух монахов с насестов и швырнув под ноги вбежавшим преследователям. Мимолётно пожалев, что не может ни замкнуть, ни подпереть за собой дверь, Томас помчал по проходу с двумя рядами комнат по бокам (кельи, что ли?). Как назло, дали о себе знать старые увечья, и передвигаться быстро лучник не мог. Проход вывел Томаса в прачечную. Сваливая на пол кувшины и груды грязных ряс в надежде задержать погоню, Томас выскочил в небольшой, огороженный высокой стеной, садик. Чёрт, тупик! Голоса преследователей звучали совсем близко, и Томас решился. Подпрыгнув, он ухватился за край забора и рывком забросил тело наверх. Дождь усилился, камни были мокрыми и скользкими. По забору Хуктон перебрался на крышу. Поднимаясь по гладкой, обильно политой дождём черепице к коньку, Томас с трепетом ожидал, что в любую минуту его ноги соскользнут, и он ссыплется вниз, прямо на головы уже гомонящим в садике школярам. Обошлось.

— К кухне он рванул!

Ага. Мастер Кин.

— Точно говорю, к кухне!

Ориентируясь на голос, Томас запулил вниз парой плиток. Кин грязно выругался. Эллекин перебрался на противоположный скат. Студиозусы, осторожно выглядывая из-под крыши, засвистели ему вслед. Гоняться за еретиком, несомненно, было интереснее, чем нудно разбирать причины низвержения некрещёных детишек в геенну огненную.

Сбоку от Томаса звонко лопнула черепичная плитка, расколотая арбалетным болтом. Томас повернул голову и увидел на возведённых вокруг церкви лесах стражника с арбалетом. Служивый торопливо перезаряжал оружие. Томас скосил глаза. Край крыши с этой стороны был защищён небольшим каменным бортиком. В здании кто-то заорал:

— Он над трапезной!

Томас взял плитку и, размахнувшись, запустил её над зданием подальше. Послышался звук удара плитки о крышу. Черепица посыпалась, и снизу немедленно раздался вопль:

— Эй! Он здесь! Он где-то над помещением капитула!

Томас осторожно съехал по черепице, уперевшись подошвами в бортик. Поджал ноги и перегнулся через каменное ограждение. Ещё один сад, чуть побольше предыдущего. В здании под ногами беглеца тем временем разгорелся спор.

— Он здесь! — доказывал школяр, оповестивший других о том, что Томас над трапезной.

— Чепуха! — уверенно возражал мастер Кин, — Он там, над капитулом. Я видел негодяя там собственными глазами!

Судя по шуму, студенческая компания поверила Кину и отправилась туда, куда Томас бросил черепицу. Томас прикинул, что делать дальше. Пожалуй, с крыши пора было спускаться, хотя бы в сад внизу. Повиснув на руках, он разжал пальцы и, с треском пролетев сквозь переплетение хлёстких влажных ветвей, рухнул на мягкую землю. Лодыжка стрельнула острой болью, и он упал на карачки. Упал и окаменел, прислушиваясь. Вроде тихо.

— Мой арбалет смотрит тебе прямо в задницу, — произнесли позади него, — Спущу тетиву — будет больно. Очень больно.

Отец Маршан мысленно восхищался тем, кому пришло в голову избрать аббатство Сен-Дени местом посвящения рыцарей нового Ордена Рыбака. Под высокими сводами пыль веков танцевала в лучах, проникающих сквозь витражные стёкла. Перед сверкающим золотом и серебром алтарём свежеиспечённые члены свежеиспечённого ордена, стоя на коленях, получали благословение. Хор пел до того красиво, что щемило сердце. Величественное место. Здесь покоились короли Франции. Здесь хранилась орифламма — священный боевой стяг.

— Новый, — просветил Арнуль д’Одрегем, маршал Франции, своего собеседника, лорда Дугласа, — Старый флаг чёртовы англичане имели наглость захватить под Креси. Теперь, наверно, подтираются нашей драгоценной орифламмой.

Дуглас фыркнул. Он кисло поглядывал на коленопреклонённого племянника, на четверых других олухов, на важного отца Маршана, выряженного в яркое облачение:

— Орден, мать его, Рыбака, — яростно прошипел шотландец себе под нос.

— Хрень, понятно, — поддержал его д’Одрегем, — Но эта хрень может сподвигнуть нашего короля выступить на юг, а вам же того и надо, а?

— Я притащился во Францию драться с английской мразью, размолотить их в пух и прах. Неужели я хочу слишком многого?

— Король колеблется. Ему нужен знак Божьего благоволения. Новый орден — чем не знак?

— Колеблется? Трусит, скорее.

— Может, и так. Кому охота получить в кишки английскую стрелу?

— Я уже тысячу раз говорил, что с их вшивыми лучниками можно бороться! Можно!

— Сражаясь в пешем строю, да? — скептически поднял бровь д’Одрегем.

Маршалу было под пятьдесят, старый вояка с коротким ёжиком седых волос и челюстью, изуродованной ударом палицы. Дугласа он знал с давних пор, когда, ещё будучи юнцом, д’Одрегем воевал в Шотландии. Он зябко повёл плечами, вспомнив холод и сырость той неприветливой земли, скудную пищу, неуютные замки, болота и топи. Единственное, что вызывало у маршала восхищение в Шотландии — люди. Шотландцы, не раз повторял он королю Иоанну, лучшие бойцы изо всех христиан.

— …Если они христиане, конечно же, Ваше Величество.

— А они, что же, язычники? — удивился король.

— Вроде христиане, Ваше Величество, но кто их разберёт. Они живут на краю света.

И теперь две сотни диких полуязычников сидели во Франции, теряя надежду встретиться, наконец, в бою с давним врагом.

— Наверно, мы вернёмся в Шотландию, — вздохнул Дуглас, — До меня дошли вести, что перемирие нарушено, так что англичан мы можем убивать дома.

— Устарели вести, — покачал головой д’Одрегем, — Король Эдуард отбил обратно Берик, война окончена, англичане победили. Перемирие возобновлено.

— Будь он проклят, этот Эдуард!

— Так что, лучников возможно побить в пешем строю?

— Конечно! — горячо воскликнул Дуглас, — Можно и в конном, если лошади защищены бронёй! Растреклятые английские стрелы пробивают добрый доспех лишь вблизи, а кто расщедрится купить латы для лошади? Дело именно в лошадях! Под обстрелом животины гибнут или бесятся, сбрасывая всадников. Не дайте им убить коней, вот и вся загвоздка!

Д’Одрегем удивлённо покосился на обычно немногословного шотландца. Речи такой длины были ему несвойственны.

— Звучит разумно, — признал маршал, — Я не был под Креси, но слышал, что лошадей там полегла уйма.

— Во-во! Ратники, на крайний случай, могут щиты побольше взять. В пешем строю сойтись с лучниками вплотную и вспороть им брюхо. Так и надо с ними воевать.

— Ваш король так воевал под Дурхэмом?

— Король с полем боя не угадал, и теперь кукует в английском плену, а мы затягиваем пояса, чтобы его выкупить.

— Поэтому тебе нужен принц Уэльский? — ухмыльнулся д’Одрегем.

— Он будет мне сапоги целовать! — мстительно улыбнулся Дуглас, — А потом мы обменяем его на нашего короля.

— Принц Уэльский успел стяжать определённую славу…

— Славу кого? Мота, бабника? Щенок он!

— Щенок? Ему, по-моему, двадцать шесть?

— Всё равно щенок, и я его на цепь усажу!

— Его или Ланкастера.

— Можно и Ланкастера, но лучше его, — сплюнул Дуглас.

Генрих, герцог Ланкастер, во главе многочисленного войска вышел из Бретани и разорял Мен и Анжу. Король Иоанн Французский подумывал выступить против него, послав на юг против принца Уэльского старшего сына. Этого-то и опасался Дуглас. Ланкастер не был глупцом и отличался завидным благоразумием. Узнав о том, что на него движется французская армия, он может отступить обратно в Бретань и засесть в крепостях. Принц Эдуард нравом на герцога ничуть не походил, а его природную самонадеянность основательно подпитал удачный набег от Средиземного моря до Гаскони. Принц Уэльский, Дуглас готов был биться об заклад, даже превосходящих сил противника не испугается, и легко попадётся. Слишком привык он к безнаказанности, к роскоши и везучести. И выкуп за него будет ого-го!

— На юг надо идти, — зло пробурчал Дуглас, — А не заниматься чепухой. Придумали хрень: Орден Рыбака!

— Орден Рыбака и есть дорога на юг. Нас король не послушает, зато послушает кардинала, а кардинал нацелен как раз на юг. Содействовать Ордену Рыбака в твоих интересах.

— Я и содействую. Отдал кардиналу Скалли, а Скалли, вилит Господь, зверюга, не человек. Сила бычья, когти медвежьи, зубы волчьи, а похоть, как у козла паршивого. Я его, честно говоря, и сам побаиваюсь; представляю, каково англичанам. Не пойму, на кой он Бессьеру сдался?

— Искать некую реликвию. Бессьер верит, что эта реликвия сделает его папой. Не мне тебе давать советы, но с будущим папой лучше не ссориться.

— Да я не собираюсь ссориться, но лепить из Скалли вшивого Ланселота?!

Тем не менее, Скалли стоял на коленях рядом с Робби, рядом с Гуискаром де Шовиньи, лишившимся по милости англичан имений в Бретани, и живущим, подобно де Верреку, на доходы от турнирных подвигов. Роланда де Веррека пока разыскать не удалось, но, кроме него, кардинал собрал в орден лучших бойцов Франции, дабы они убивали к вящей славе Христа и к пользе Бессьера. Солнце садилось за горизонт, и лучи, пронизывающие разноцветные стёкла, тускнели. Пылали свечи на боковых алтарях собора, где священники бормотали заказные мессы за упокой.

— Вы — избранные! — вдохновенно вещал отец Маршан коленопреклонённым рыцарям, — Вы — воители святого Петра, рыцари Рыбака. Велика ваша миссия, но и награда не меньше. Все грехи ваши прощены, долги списаны, клятвы не имеют силы, и ангелы даруют вам мощь повергнуть врагов Христа. Вы вошли сюда грешниками, однако выйдете новыми людьми, связанными лишь друг с другом и с матерью нашей — святой церковью. Господь сделал вас своей десницей, и однажды вы воссоединитесь с ним в раю.

Робби Дуглас был на седьмом небе от счастья. Он будто заново народился на свет. Умер игрок и женолюбец Роберт Дуглас, явив свету святого воителя Роберта Дугласа, рыцаря Рыбака. И Робби, клянясь в верности братьям по Ордену, истово верил в это.

— Встаньте! — приказал отец Маршан, — И возблагодарим Господа, моля, чтобы Он ниспослал нам успех в предстоящем нам великом подвиге!

— Спасибо, Господи! — проникновенно выдохнул Робби.

А Скалли с шумом испортил воздух и пробормотал:

— Иисусе! Кажись, я обделался.

Так получил путёвку в жизнь Орден Рыбака.

— Секрет, — объяснил Томас, — состоит в том, что перед выстрелом надо зарядить в арбалет болт.

— Болт?

— Ну. Стрела такая.

— Ага, — кивнула дама, — Я чувствовала, что забыла что-то. Такое часто случается в моём возрасте. Постоянно что-то забываешь. Мой благоверный давным-давно показывал, как обращаться с этой штуковиной… — она положила арбалет на деревянную скамеечку между двух апельсиновых деревьев, — Стрелять я из него не стреляла, ни разу, а то, грешным делом, пристрелила бы муженька. Ты, юноша, сбежал, что ли?

— Можно и так сказать.

— Пойдём-ка внутрь. Сыро тут.

Дама, сухонькая, древняя, макушкой не доставала Томасу до груди. Одежда покроем напоминала монашеские одеяния, но была пошита из дорогой ткани и подбита горностаем.

— Куда я хоть попал? — поинтересовался Томас.

— В обитель. Обитель Святой Доркас. Наверно, надо сказать «Добро пожаловать»?

— Что за святая Доркас?

— Жутко добродетельная, как мне говорили, и, вероятно, такая же скучная.

Старушка нырнула в дверку с низкой притолокой. Томас прихватил с собой арбалет и рассмотрел его поближе. Изящное оружие с ореховым ложем, отделанным серебром.

— Арбалет принадлежал моему супругу. Я и сохранила эту штуку, как память. Не то, чтобы я сильно хотела его помнить… Он был редкостной свиньёй, и сынок весь в него.

— Его сын? — опустил Томас арбалет на стол.

— И мой тоже. Граф Мальбюссон, а я, соответственно, вдовствующая графиня.

— О, графиня, — Томас отвесил церемонный поклон.

— Святые угодники! Манеры? — изумилась графиня, усаживаясь в мягкое кресло.

Она похлопала себя по коленке, и Томас недоумённо воззрился на старушенцию: его, что ли, приглашает присесть? В следующий миг на колени к хозяйке запрыгнул серый кот, а графиня неопределённо махнула рукой, предлагая Томасу располагаться, где захочет. Садиться он не стал. Комната была невелика и тесно заставлена мебелью, явно рассчитанной на более просторные помещения. Рядом с массивным столом стояли три кресла, подпёртые скамьёй и двумя сундуками. На столе были расставлены четыре серебряных подсвечника, блюда, кубки, кувшины, набор резных шахмат. Белёные стены украшало распятие и три расписные кожаные панели. На одной был изображён пастух, на другой — пахарь, на третьей — сцена охоты. Гобелен с вытканными единорогами занавешивал вход в альков.

— А ты кто? — спросила графиня.

— Меня зовут Томас.

— Томас? Ты — англичанин или нормандец, да?

— Англичанин. Отец был французом.

— Обожаю полукровок. От кого бежал?

— Долгая история.

— А я никуда не спешу. Меня заперли здесь, чтобы я не тратила деньги, которые моя невестка считает своей законной добычей, так что поболтать мне не с кем, кроме монахинь, а они женщины любезные, но нудные. На столе, если хочешь, есть немного вина. Вино не очень, но лучше, чем ничего. Мне нравится мешать его с водой, она в испанском кувшине. Кто за тобой гонится?

— Да все.

— Ты — сорвиголова! Как интересно. И что же ты натворил?

— Меня обвиняют в ереси и похищении чужой жены.

— Боже! Будь любезен, передай мне одеяло. То, тёмное. Тут редко бывает холодно, но сыро сегодня. Так ты еретик?

— Нет.

— Тебя же сочли еретиком за что-то. За что? Ты отрицаешь Троицу?

— Дорогу кардиналу перешёл.

— Не очень умно с твоей стороны. Какому кардиналу?

— Бессьеру.

— А-а. Мерзкий человечишка. И опасный.

Она задумалась. За дверью, ведущей в обитель, послышались голоса. Стихли.

— К нам сюда доходят кое-какие вести снаружи. Бессьер, говорят, искал Грааль?

— Искал, да не сыскал.

— Понятно, — хихикнула графиня, — Трудно сыскать то, чего нет и в помине!

— Наверно, — дипломатично согласился с ней Томас.

Уж кто-кто, а он точно знал, что Грааль существует. Вернее, существовал, пока Томас не зашвырнул легендарную чашу в море, дабы она больше никогда и ни на кого не навлекла несчастья. А если найдётся «Ла Малис»? Что, её тоже в море?

— А у кого ты увёл жену?

— У графа Лабрюиллада.

Графиня хлопнула в ладоши:

— Вот это да! Отлично, отлично! Лабрюиллад — скотина. Мне всегда было жаль эту девочку, Бертилью. Такая хорошенькая. Каково ей приходилось в постели с мужем-образиной? Жуть! Будто с сопящим бурдюком прогорклого жира! Ей удалось сбежать к юному Виллону?

— Да. Меня наняли вернуть её мужу, а я вернул и опять увёл.

— Коротковат рассказ для долгой истории. Начни-ка с самого начала, — она вдруг замолкла, сложилась пополам и издала сквозь зубы мучительный стон.

— Вам плохо? — всполошился Томас.

— Я… умираю… — тяжело дыша, сказала она, — Что, дивишься? Полон город врачей, а вылечить некому? Один намеревался меня распанахать, я не далась. Остальные старательно нюхают мою мочу и советуют молиться. Я и молюсь.

— И что, нет какой-нибудь микстуры?

— От восьмидесяти двух прожитых лет? Увы, юноша, старость неизлечима, — старушка откинулась на спинку и перевела дух, — На столе зелёная бутылочка. В ней мандрагоровая настойка, монахини любезно делают её для меня. Боль снимает, но я от неё делаюсь какой-то снулой. Плесни мне в чашку, пожалуйста, только водой не разбавляй, и поведай мне свою историю с самого начала.

Томас налил настойки, передал графине и рассказал, как его наняли отнять Бертилью у Виллона, как Лабрюиллад попытался надуть эллекинов.

— Так Бертилья в твоём замке? — осведомилась старушка, — Из-за того, что твоя жена её пожалела?

— Да.

— Дети у Бертильи от Лабрюиллада есть?

— Нет.

— Слава Богу! Были бы дети, Лабрюиллад воспользовался бы ими, чтобы заставить её вернуться. А так, ты можешь просто убить его и сделать Бертилью вдовой. По-моему, лучший выход для всех. У вдовы возможностей больше.

— Поэтому вы здесь?

— Я здесь потому, что мой сын терпеть меня не может. Невестка тем более, а я уже слишком стара для нового замужества. Поэтому я здесь с моим Николя, — она погладила кота, — Значит, Лабрюиллад хочет твоей смерти? Но в Монпелье же его нет? Кто тогда за тобой гнался?

— Лабрюиллад послал за мной кое-кого. А этот кое-кто студентов на помощь свистнул.

— И кто же этот «кое-кто»?

— Его зовут Роланд де Веррек.

— Боже правый! Юный Роланд? Мы дружили с его бабушкой. Слышала, что мальчик — воитель, хоть куда, жаль, на голову слаб.

— То есть?

— Мозги забиты романтической чепухой. Рыцарские доблести и прочая дребедень. Он в матушку пошёл, та тоже умом не блистала, начиталась дурацких романчиков, всю жизнь грезила о благородных паладинах и терпела мужа-хряка. И у сына под матушкиным влиянием мозги набок сдвинулись. Рыцарь — девственник, надо же! — она издала смешок, — Дуралей великовозрастный. Ты слышал о явлении ему Девы Марии?

— Слышал, как не слышать?

— Сильно подозреваю, что его безумная мамаша подлила ему чего-нибудь в питьё. Делать Богоматери больше нечего, только являться и портить жизнь молодым парням! Уверена, Роланд воображает себя рыцарем Круглого стола, так что тебе, боюсь, придётся отправить его на тот свет.

— Зачем это?

— Чтобы избавиться, зачем же ещё? Иначе он от тебя не отстанет. Ты же для него — злой колдун, захвативший принцессу, а он — рыцарь короля Артура. На край земли за тобой последует.

— На край, не на край, в Монпелье он за мной приволокся, — печально подтвердил Томас.

— Тебя-то в Монпелье что привело?

— С учёными мужами хотел побеседовать, загадку разрешать.

— Учёных мужей в Монпелье, как собак нерезаных. Каких угодно. Днями напролёт они спорят о всякой ерунде, наверно, так и надо? О какой загадке идёт речь?

— Интересует меня один святой…

— Что за святой?

— Видел его на фреске… — Томас в двух словах описал монаха на пятачке зелёной травы посреди снежного поля, — …Ясно, что фреска живописует какую-то легенду, но какую? Что за святой там изображён?

— Очень озябший святой, должно быть. А святой тебе зачем?

Томас, поколебавшись, ответил честно:

— Мой сеньор поручил мне найти одну вещь. Святой, похоже, ниточка к ней.

Старушенция хихикнула:

— Ещё один рыцарь в поиске! Вы, часом, с Роландом не родственники? Среди посуды на столе лежит книга. Подай-ка мне её, дорогуша.

Томас повернулся к столу. В коридоре раздались шаги, и в дверь нерешительно постучали:

— Мадам?

— Чего тебе?

— Вы одна, Ваша Милость?

— Нет, у меня тут мужчина, молодой и симпатичный. Ты была права, сестра Вероника. Если усердно молиться, Господь посылает желаемое.

Монахиня, очевидно, толкнула дверь, однако внутренний засов был задвинут.

— Э-э, мадам? — позвала графиню сестра Вероника.

— Не глупи, сестра! — разозлилась пожилая дама, — Я читала вслух, только и всего!

— А, понятно, мадам…

— Давай книгу сюда, — вполголоса приказала графиня Томасу, едва за дверью стихли шаги.

Фолиант был увесист, хотя и невелик, чуть больше ладони Томаса. Графиня развязала тесёмку и стянула покрывавший томик лоскут мягкой кожи:

— Манускрипт принадлежал моей свекрови. Хорошая была женщина, упокой Господь её душу. Ума не приложу, как у неё уродилось такое чудовище, как мой Анри. Наверно, звёзды в момент зачатия не благоприятствовали или Сатурн доминировал. От ребёнка, зачатого под Сатурном, ничего хорошего не жди. Мужчины этого понимать не желают, а зря. Красивая, правда?

Она бережно перелистнула страницы и подала книгу Томасу. Это был псалтырь. Такой же имелся у отца Томаса, не столь, впрочем, богато изукрашенный и без ярких, тронутых кое-где золотом, рисунков. Буквы в псалтыре графини были крупные, на странице помещалось всего два-три слова.

— Свекровь плохо видела, — пояснила старуха, — поэтому монахи-переписчики расстарались для неё.

Картинки изображали святых. Томас опознал Радегунду в короне на фоне строящейся церкви; святого Леодегара, которому выкалывал глаз злобный палач.

— Жутко, да? — спросила графиня, вытянув шею и рассматривая рисунки вместе с Томасом, — Они ему ещё и язык вырвали. Анри тоже всё грозился вырвать мой. А это Клементин.

— Он тоже мученик?

— А как же. Мучительная смерть — обязательное условие, без неё святым не стать.

На следующей иллюстрации Томас узрел святого Ремигия, крестящего голого человека в котле.

— Крестит Хлодвига, — подсказала старуха, — Первого французского короля.

Она перевернула лист. Святой Христофор нёс на плечах малолетнего Иисуса. На заднем плане избиватель младенцев со зверской физиономией стоял у груды детских трупиков.

— У Христофора такой растерянный вид, словно он вот-вот уронит маленького Христа. Наверно, Иисус его обписал. Мужчины всегда теряются, оставшись один на один с младенцем. Ох, бедняжка!

Восклицание относилось к святой Апполине. Её распиливали два солдата. Живот святой был разворочен, под ней натекла лужа крови, а из облаков на неё безмятежно взирали ангелы.

— Всегда удивлялась, почему ангелы не спустятся и не помогут ей? О, а этот меня раздражает.

Раздражал графиню святой Маврикий, на коленях молящийся среди перебитых воинов его легиона. Маврикий уговорил своих товарищей принять смерть, но не предавать мечу христианского города.

— Почему он не сражался? — кипятилась графиня, — У него было шесть тысяч солдат, а он вместо боя убедил их дать себя прикончить, как овец. Мне он всегда казался слишком глупым для святого.

Томас перевернул страницу с Маврикием и у него перехватило дыхание. Монах. В снегу. Тот самый.

Графиня хихикнула:

— Что, не понадобились учёные мужи? Оказалось, довольно одной старой перечницы?

Иллюстрация отличалась от авиньонского изображения. Монах с нимбом не стоял на коленях, а свернулся калачиком посреди окружённого снегом клочка травы. Глаза были закрыты. Он, видимо, спал. Святой Пётр отсутствовал, зато имелся в наличии и домик, и второй монах в окне. Над избушкой и спящим раскинулось звёздное ночное небо, с которого смотрел вниз одинокий ангел.

— Святой Жюньен, — прочёл вслух Томас имя угодника, вплетённое в затейливую вязь рамки, — Никогда о нём не слышал.

— О нём мало кто слышал.

— Жюньен, — задумчиво повторил лучник.

— Он был сыном благородных родителей, — просветила его графиня, — Очень благочестивым. Надумав напроситься в ученики к святому Аманду, он проделал долгий путь и постучал в дверь будущего наставника поздно ночью. Святой Аманд, тот ещё пентюх, побоявшись, что к нему нагрянули разбойники, не открыл. Почему Жюньен не растолковал ему, кто таков, почему Аманд сам не рассмотрел гостя — тайна за семью печатями. Как бы то ни было, недотёпа Жюньен прилёг на травку и заснул. Ночью повалил снег, однако Господь в милости своей не дал будущему святому замёрзнуть и, когда наутро Аманд выглянул из окошка, он узрел чудо — снег лежал всюду, только не вокруг мирно спящего Жюньена. Волнующая история, да?

— Как малоизвестный святой попал в эту книгу наряду с чередой знаменитых мучеников?

— Вернись к первой странице.

На первом листе красовалась эмблема: вздыбленный красный лев в белом поле.

— Мне незнаком этот герб, — сказал Томас.

— Это герб Пуатье. Свекровь моя родилась и выросла там. Не знаю, как связаны с городом прочие святые из книги, но Жюньен точно имеет отношение к Пуатье.

— А святой Пётр?

— В Пуатье святой Пётр не бывал.

— Может, святой Жюньен с ним встречался?

— Юноша, я могу поверить в то, что на небесах святые регулярно встречаются, сплетничают, играют в кости и меряются ранами, но земную юдоль святой Пётр покинул задолго до рождения Жюньена.

— Может, и так. Только какая-то связь между ними быть должна.

— Мне она неизвестна.

— Но она может быть известна жителям Пуатье. Надо ехать туда, — рассудил Томас.

— Чтобы ехать в Пуатье, — ехидно заметила графиня, — надо для начала выбраться из Монпелье.

— Обратно в монастырь через забор. Делов-то.

— Ты уверен, что тебя там не караулят? Есть способ проще. Тебе же всё равно надо дожидаться темноты?

— Если я вас не стесню… — расшаркался Томас.

— Не стеснишь. Стемнеет, выберешься из моей кельи и прокрадёшься по коридору до крайней двери слева. Она ведёт в комнату для раздачи подаяний, там выход на улицу, он никогда не запирается. Только до темноты ещё насколько часов, — старуха пожевала губами, затем хитро взглянула на лучника, — Ты в шахматы играешь?

— Немного.

— Я когда-то играла хорошо, но с тех пор прошло много лет. Да и ум потерял остроту… — она вздохнула, с грустью глянув на кота, — Николя сейчас, наверно, умнее меня. Так что мы с тобой на равных. Сыграем?

— Если вам игра доставит удовольствие.

— Доставит. Только предлагаю играть на деньги. Небольшие, исключительно ради острых ощущений. Не против?

— Не против.

— Скажем, по леопарду за игру?

— По леопарду?! — глаза у Томаса полезли на лоб.

Леопард соответствовал пяти английским шиллингам, недельному заработку искусного ремесленника.

— Только ради острых ощущений, — повторила графиня, — Сам посуди, юноша: я старая, мозги и так плохо работают, да ещё настойка их затуманивает. Соглашайся, леопард-другой у меня найдётся выигрыш заплатить. Тебе — прибыток, мне — забава.

— Ладно, по леопарду, так по леопарду, — уступил Томас.

Морщинистое тёмное личико озарилось триумфальной улыбкой. Старушенция укзала Томасу на шахматный набор. Лучник поставил доску на тонконогий столик перед креслом графини.

— Твои фигуры серебряные, — она дождалась, пока Томас сделает первый ход и добавила хищно, — Будет больно. Очень больно.




6


Из обители святой Доркас Хуктон ускользнул на диво гладко. Никем не замеченный, он прокрался в каморку, где были свалены для раздачи бедным разнообразные обноски, и выбрался на улицу. Старая графиня, лицемерно сетуя на слабость ума, ободрала Томаса, как липку, облегчив на целых семь леопардов, но Томас по ним не горевал. Он узнал имя святого с авиньонской фрески. Теперь бы ещё из Монпелье улизнуть. Стены города высоки и хорошо охраняются, нечего и думать о том, чтобы спуститься с них. Следовательно, остаются городские ворота, но они откроются лишь на рассвете.

Томас плотнее закутался в плащ. Хоть дождь и прекратился, мокрая брусчатка блестела в свете фонарей, подвешенных у входов в дома. Надо найти местечко, где можно было бы дождаться утра, не опасаясь ищущих Томаса стражников.

— Солдат, сведущий в латыни, — насмешливо произнёс кто-то за спиной, — Чудо из чудес.

Томас обернулся. В живот ему были направлены вилы, которые держал студент-ирландец Кин.

— Ножик, наверно, с тобой, — прищурился школяр, — Тем не менее, мне кажется у тебя шансов получить вилы в брюхо больше, чем у меня твой ножик в горло.

— Я не хочу тебя убивать.

— Приятно слышать. Мне было бы досадно умереть до заутрени.

— Брось вилы.

— Они мне не мешают, — ухмыльнулся Кин, — Наоборот, являются подтверждением моей мудрости и прозорливости.

— С чего бы?

— Остальные весь день мотались, высунув языки, по городу, как потерявшие след гончие, а я предположил, что ты в обители святой Доркас и, как видишь, оказался прав. Разве я не умничка?

— Умничка, — согласился Хуктон, — Только зачем ты товарищей направил в сторону от обители святой Доркас, умничка?

— Когда это?

— Собственными ушами слышал, как ты орал товарищам, что я по крыше бегу к капитулу.

— А, было, — признал студиозус, — Ну, так награда за тебя одна, а нас много. Зачем делиться? Подержал пару минут вилы — пару месяцев потом можно не отказывать в пиве, вине и женских ласках.

— У меня предложение получше.

— Любопытно. Развлечения здесь дороговаты. Всё-таки, половина городского населения — лица духовного звания. Кстати, вот чего я никак в толк не возьму, так это причин дороговизны на услуги распутных девок. Казалось бы, от клиентов отбоя нет, цены должны падать, а они, наоборот, ползут вверх, как на дрожжах.

— Брось свою ковырялку, помоги мне убраться из города, и я выплачу тебе столько, что ты год будешь переползать с одной шлюшки на другую, в перерывах наливаясь лучшим вином, какое только можно достать за деньги…

— Твоя женщина схвачена, — перебил его ирландец.

Томас похолодел:

— Что?

— Её задержали на северных воротах с тремя людьми и мальчишкой. Роланд де Веррек и его бойцы.

Томас чертыхнулся:

— Ты знаешь, где она?

— По слухам, рыцарь-недотрога повёз её в Тулузу. Но слухам верить — сам понимаешь. В таверне Аиста чего только не болтают. В прошлом году прошла сплетня, что в день святого Арнульфа состоится конец света, а мы всё ещё дышим. Как думаешь, этот де Веррек, правда, девственник?

— Не знаю, не проверял.

— Во даёт парень… А с виду нормальный и рожа смазливая.

Томас прислонился спиной к стене обители и закрыл глаза. Женевьеву сцапали. Опять. Когда он увидел её впервые, она сидела в темнице, дожидаясь казни на костре по обвинению в бегарской ереси. Хуктон длинно выругался.

— Богохульствовать нехорошо, — высказался Кин.

Томас устало бросил ирландцу:

— А я вот сейчас отберу у тебя вилы и в глотку тебе забью. Это будет хорошо?

— Нет, — спокойно ответствовал тот, — Нехорошо и чрезвычайно опрометчиво, потому что с вилами в глотке я буду тебе бесполезен.

Томас открыл глаза и воззрился на Кина с интересом:

— Ты что же, решил мне помочь?

— Мой папаша — глава клана, причём, я его третий сын, то есть мной он дорожит, как куском конского навоза. Поэтому он припомнил поверье, что Господь благоволит к семействам, в которых есть священники, и сдал меня в попы. Моего желания папаша не спрашивал. Старшие братья сражаются, они — мужчины, а я буду не пойми кто. Так что, коль найдётся добрый самаритянин, который снабдит меня щитом, кольчугой и мечом, мы с ним поладим. Мысль ясна?

Томас подозрительно осведомился:

— Ты, приятель, уж не с братом ли Майклом побеседовать успел?

— Это с тем монашком, которого ты грозился прирезать? А я сразу просёк, что вы заодно. Наши простаки мне не поверили, очень уж натурально он испуг изображал.

— Звать-то тебя как?

— Имонн Ог О’Кин. Хотя «Ог» можно опустить.

— Почему?

— «Ог» означает, что я младше папаши. Дурость, да? Что, где-то дети бывают старше отцов?

— Ладно, Имонн О’Кин, отныне ты латник у меня на службе.

— О! Другой разговор! Спасибо, Господи! — Кин опустил вилы, — Спасибо, что больше никогда не увижу коровью лепёшку по имени Роже де Бофор. Попомни мои слова, однажды он станет папой!

Томас напряжённо размышлял. Женевьеву надо было выручать. Сидя в Монпелье, освободить её невозможно. Следовательно, опять же всё упирается в необходимость покинуть город как можно скорее.

— Раз уж ты теперь служишь мне, — сказал ирландцу Хуктон, — первое задание тебе: придумать, как нам слинять из Монпелье.

— Не из лёгких задачка-то, — почесал затылок собеседник, — Город за твою поимку назначил изрядную награду.

— Город?

— Да. Магистрат, — Кин помолчал и триумфально изрёк, — Дерьмо! Точнее, телеги золотарей. Они вывозят из города нечистоты и мусор. Из богатых домов, по крайней мере. У бедняков-то денег на такое чистоплюйство нет. Каждое утро пара золотарных возков выезжает из городских ворот, и досматривать их дураков нет. Стражники отступают подальше, воротят морды, носы зажимают и только ручкой эдак помахивают, проезжайте, мол, быстрее…

— А, что, может и сработать, — прикинул Томас, — Умно. А пока сходи-ка ты, вьюнош, в таверну у церкви Сен-Пьер…

— В «Слепые сиськи», что ль?

— Постоялый двор около церкви Сен-Пьер. Там…

— Ну да, «Слепые сиськи». Так его в городе кликают из-за вывески. На ней святая Люция, как положено, без глаз, зато с вот такенными буферами!

— Сходишь туда, найдёшь брата Майкла.

Томас надеялся, что, кроме Кина, монаха никто больше в связи с эллекинами не заподозрил, и медик-недоучка располагает более точными сведениями о судьбе Женевьевы и остальных.

— Если я заявлюсь в таверну и буду вести расспросы, ничего не покупая, — вызову подозрение.

— А ты не вызывай, — Томас дал ему монету. Эх, самому бы пойти, — Купишь вина, послушаешь разговоры. Монаха найди обязательно. Выясни, знает он что-нибудь о Женевьеве.

— Жена твоя, да? — полюбопытствовал Кин, затем нахмурился, — Как, по-твоему, святая Люция, правда, выколола себе глаза из-за того, что какой-то мужик их похвалил? Иисусе! Это она здорово дурака сваляла. Спасибо, у того недоноска о сиськах хватило ума помалкивать. Не стань Люция святой, могла бы выйти кому-то хорошая жена.

Томас удивился:

— Хорошая жена? Почему?

— Мой папаша любит говаривать, что лучше нет супружеской четы, где жена слепая, а муж глухой. Где мне тебя искать по возвращении из «Сисек»?

Томас указал на узкий проулок у обители:

— Здесь.

— А потом подадимся в золотари, хотя у меня всё свербит от того, что я, наконец, избавлюсь от этой чёртовой рясы и надену кольчугу. Брата Майкла твоего сюда привести?

— Не надо. Скажешь, пусть доучивается лекарскому делу.

— Фу! — передёрнул плечами Кин, — Мочу лизать всяких заразных… Бедолага.

— Дуй давай, — устало приказал Томас.

Ирландец ушёл. Томас укрылся в переулке, где царила тьма, чёрная, как сутана. Копошились в мусоре крысы. Из домов по соседству доносился чей-то молодецкий храп и детское хныканье. Мимо монастыря прошли двое ночных сторожей, светя фонарями. В переулок они не заглянули. Томас привалился спиной к стене и, смежив веки, стал молиться о Женевьеве. Роланд де Веррек мог передать её церкви, но, вероятнее всего, «рыцарь-недотрога», как метко окрестил его Кин, придержит Женевьеву, чтобы обменять на Бертилью, графиню Лабрюиллад. Ладно, меч святого Петра никуда не денется. Сейчас главное — Женевьеву спасти.

Кин вернулся перед рассветом.

— Монаха на постоялом дворе не нашёл, — бойко отчитался ирландец, — Угостил их конюха. Осведомлённый парень! Плохи твои дела — стражу предупредили, что у беглого еретика изуродованы пальцы на руках. Увечье боевое?

— Нет, привет от доминиканцев.

Кин поёжился, пытаясь рассмотреть руки Томаса:

— Господь на небесах! Чем это?

— Винтовым прессом.

— Ну да, «без пролития крови» же.

— Брата Майкла на постоялом дворе нет?

— А чёрт его знает. Во всяком случае, мой новый приятель — конюх, очень подозреваю, даже не понял, о ком я ему толкую.

— Что ж, будем надеяться, брат Майкл сделал из случившегося правильные выводы и решил продолжить обучение.

— Пустая трата времени, — фыркнул Кин, — А конюх рассказал мне, что другой твой знакомец вчера смылся из города.

— Уж не Роланд ли де Веррек?

— Он самый. С твоим чадом и женой помчался на запад.

— Точно на запад?

— Конюх готов был землю есть. На запад, в Тулузу.

Значит, де Веррек отправился в Тулузу. Разумно, в общем-то. Поймает стража Монпелье Томаса или прохлопает, де Верреку в любом случае есть на кого выменять Бертилью.

— Где там твои золотари? Веди.

Город помалу просыпался. Растворялись ставни. Навстречу попадались хозяйки, несущие от колодцев воду. На перекрёстке рослая девица продавала козье молоко. Кин вёл Томаса, уверенно ориентируясь в лабиринте узких улочек. Пробили колокола многочисленных церквей, возвещая благочестивым горожанам час первой молитвы. Брусчатка закончилась, под ногами стало попадаться больше мусора, грязи и дерьма. Томас с Кином прошли мимо бойни. Дорожная пыль около неё была густо замешана на кровище. Поворот-другой, и впереди открылась грязная смердящая площадь, посреди которой стояли три золотарные телеги, уставленные зловонными бочками и запряжённые парой быков каждая.

— Фу-у! — наморщил нос Кин, — Ох и вонюче же гадят эти богатеи!

Возчиков Томас не увидел:

— Ездовые-то где?

— У вдовы винищем наливаются, — кивнул ирландец на корчму, — Вдова — та ещё профура. Мало того, что телеги принадлежат ей, она ещё и золотарям недоплачивает, в счёт оплаты за работу вином поит. Они-то должны вывозить «добро», едва ворота откроются, но сидят, пока вино не допьют, чему я не перестаю изумляться.

— Чему же тут изумляться?

— Вино больно гадкое. Бычья моча, уверен, поприятней на вкус будет.

— Откуда знаешь?

— Вопрос, достойный доктора Люциуса, — уклонился от прямого ответа Кин, — Телеги-то хорошо рассмотрел? Не передумал бежать?

— У меня, что, выбор есть?

— Тогда слушай. Залезешь на воз и ляжешь между бочек посерёдке вдоль телеги. Борта высокие, тебя никто не увидит. Лежи, не шевелись. Я дам знать, когда можно будет выбираться.

— А ты разве со мной не полезешь?

— Не ради меня же стража на ушах стоит. Ты тот парень, которого они мечтают вздёрнуть, не я.

— С чего им мечтать меня вздёрнуть?

— Ну да! С чего им мечтать вздёрнуть разбойника-эллекина Томаса Хуктона, английского еретика? Друг, да на твою казнь поглазеть сбежится больше народу, чем на Шлюхино воскресенье!

— Что это за Шлюхино воскресенье?

— Воскресенье, ближайшее к празднику святого Николая. Девчонки, типа, в этот день никому не отказывают. Враньё. Ты бы поторопился, а?

Ставня одного из окон, скрипя, распахнулась. Выглянул заспанный горожанин, зевнул и спрятался. Пели петухи. Груда тряпья на дальнем конце площади зашевелилась, и Томас сообразил, что это спящий попрошайка.

— Поспеши, — продолжал Кин, — Ворота уже открылись, так что и возчики вот-вот подтянутся.

— Иисус благий, — пробормотал Томас, собираясь с духом.

Он пересёк площадь и забрался на заднюю телегу. Смрад свалил бы и медведя. Бочки были старыми, текли безбожно, и дно возка покрывала жижа слоем в палец толщиной. За спиной хихикнул Кин. Томас задержал дыхание, пропихиваясь между бочками в середину. Внутренне содрогнувшись, лёг, скрытый пузатыми боками. Что-то капнуло на макушку. Мухи облепили лицо и шею. Стараясь дышать ртом, Томас набросил на голову капюшон. Жижа промочила плащ и затекла под кольчугу, напитывая нижнюю рубаху.

Возчики не заставили себя ждать Послышались голоса, телега качнулась, на передке появились две спины. Щёлкнул кнут. Визжа осями, телега двинулась с места. Трясло немилосердно, с каждым толчком выплёскивая на Томаса порцию содержимого бочек. Поездка тянулась бесконечно, но, по крайней мере, Кин оказался прав относительно стражи на воротах: три возка пропустили без досмотра. Городское мельтешение теней над головой сменилось мягким светом поднимающегося солнышка. Кин, насколько мог слышать Томас, шёл рядом с обозом, оживлённо болтая с золотарями. Телега, в которой спрятался Томас, дрогнула и покатилась под откос. Из накренённых бочек вновь плеснуло дерьмом. Томас, которому попало по спине, беззвучно и яростно выругался. Кин весело рассказывал длинную историю о дворняжке, укравшей в монастыре святого Стефана ногу ягнёнка. В журчанье французской речи ирландца вклинился шёпот по-английски: «Слазь скорее!» Томас ужом протиснулся к заднему борту и, перевалившись через него, рухнул в пыль. Телега со скрипом покатилась вниз, а Томас скользнул в придорожную траву. Спустя минуту его нашёл Кин:

— Ну и видок у тебя.

— Спасибо.

— Я обещал тебя вывезти из города и обещание сдержал.

— Ты просто святой. Надо искать лошадей, оружие и ехать за Роландом.

Возы неторопливо протащились по накатанной дороге, пробитой в обрывистом берегу, к реке. Там золотари ворочали бочки, опрокидывали в воду, пуская по течению жёлто-коричневые пятна.

— Искать, конечно, дело хорошее, — заметил Кин, — Только где найти?

— Всему свой черёд, — Томас прихлопнул на щеке муху.

Он повёл ирландца по склону, поросшему оливами, стремясь уйти из поля зрения золотарей.

— То есть? — спросил Кин.

— Сначала — река.

Свернув к воде, Томас удостоверился, что возчики его не видят, и принялся стягивать с себя одежду. Вошёл в воду. Холодная!

— Ни черта себе у тебя шрамов! — присвистнул Кин.

— Хочешь оставаться красавчиком, не иди в солдаты, — пробурчал Томас, окунаясь, — Кинь мои шмотки.

Кин брезгливо, носком ноги, поддел одёжку Томаса и спихнул в воду. Эллекин притопил одежду, начал топтаться по ней, одновременно полоща кольчугу. Под конец вымыл волосы, выбрался обратно на берег. Выжал, сколько мог, штаны с рубахой, надел на себя. Денёк обещал быть тёплым, Бог даст, на теле высохнут. Влез в кольчугу.

— На север, — коротко скомандовал Кину.

Надо заглянуть на разрушенную мельницу, где ждёт Карл.

— За лошадями и оружием, как я понимаю? — уточнил Кин.

— Сколько за меня назначили?

— Вес твоей правой руки в золоте.

— Руки? — изумился Томас, потом сообразил, — А, ну да, я же лучник.

— Вес правой руки в золоте и отрубленной головы в серебре. Не любят здесь английских лучников.

— Целое состояние, — хмыкнул Томас, — Знаешь, есть у меня нехорошее предчувствие, что, прежде чем мы найдём лошадей и оружие, лошади и оружие найдут нас.

— Не понял.

— Скоро в городе докумекают, что я дал дёру, и примутся прочёсывать окрестности. Надо брать ноги в руки и мчать на север, что есть сил.

Томас беспокоился о Женевьеве. Попадись Женевьева к церковникам в лапы, вновь пытки, затем неминуемо — костёр. Надежда была лишь на то, что её и Хью де Веррек придержит ради обмена на Бертилью. Хотя кто знает, что у него в мозгах? Взбредёт, что передать еретичку церкви его святой долг, и конец. Ладно, добраться бы до Карла, там лошади, там бойцы, там оружие.

Томас с ирландцем брели на север по берегу. Солнце поднялось выше. Косогор становился более пологим. Оливковые рощи закончились, пошли виноградники. На них кое-где работали крестьяне. Интересно, подумал Томас, насколько опередил его Роланд? Вслух сказал:

— Надо было не цацкаться с ним.

— С кем?

— С Роландом. Мой лучник держал его на прицеле. Надо было приказать стрельнуть.

— Убить этого парня не просто. Гибкий он и быстрый, как змея. Был я раз в Тулузе, видел его на турнире.

— Обогнать бы его… — тяжело вздохнул Томас.

Почему де Веррек едет в Тулузу? И тут его осенило.

— Потому что дорога безопасна! — воскликнул Томас.

— И что?

Томас принялся возбуждённо объяснять:

— Он едет по тулузскому тракту, который охраняют воины графа Арманьяка, а потому де Веррек может не бояться нападения моих эллекинов. Но цель Роланда не Тулуза. От тракта ответвляется дорога на Жиньяк.

— А зачем де Верреку дорога на Жиньяк?

— Потому что де Веррек везёт Женевьеву в Лабрюиллад! Понимаешь, в Лабрюиллад!

— Далеко этот Лабрюиллад?

— Пять-шесть дней верхом. Если срезать холмами, то меньше.

Конечно, коль не нарвёшься в холмах на коредоров. Чёрт, скрипнул зубами Томас, ему нужны его латники, его лучники. Ему нужно чудо.

Впереди показалась деревня. Её пришлось обходить по дуге. На полях трудились люди. Они как будто не заметили чужаков, но Томас сам вырос в крохотной деревушке и знал, что местным жителям, досконально изучившим в округе каждый кустик, каждое деревце, достаточно вспорхнувшей пичуги, чтобы сделать вывод о приближении непрошенных гостей. А весть о щедрой награде уже могла достигнуть селения, благо Монпелье рядом.

Отчаяние захлестнуло Томаса.

— Будь я на твоём месте, — бросил он ирландцу, — удовлетворился бы деньгами, что предлагали за меня в Монпелье, а не искал журавля в небе.

— Что за мрачные мысли? — оторопело зыркнул на него Кин.

— А разве нет причин? Ничего не клеится.

— Как это «ничего»? Из города мы улизнули.

— Тебе-то какая польза с того? Получил бы монеты, уже в корчме вино пил.

— Ага, а завтра опять на лекцию к доктору Люциусу? Да я ещё годик бы послушал умничанье этого жалкого червяка де Бофора, и или сам удавился, или его бы удавил. А о тебе рассказывают, что ты делаешь людей богачами!

— Хочешь разбогатеть?

— Хочу вольным, как птица, скакать по свету на лихом коне. И чтобы горячая девчонка под боком, а лучше две. Нет, три! — ирландец расплылся в мечтательной улыбке, — Хочу быть выше правил.

— Тебе годков-то сколько, вольная птица?

— Точно не скажу, нет у нас в заводе года считать. Лет восемнадцать, наверно. Или девятнадцать.

— Без правил, без правил… — повторил Томас недовольно.

Сырая одежда натирала кожу, а мокрая обувка стала расползаться по швам.

— Правила не дают людям рыпнуться с насестов, — рассуждал Кин, — Рыпнешься — свернут башку, как глупой курице. Только вольные птицы, как ты, выше любых правил, разве нет?

— Я учился в Оксфорде. Как ты, на священника.

— Поэтому в латыни силён?

— Меня попервой отец учил. Латынь, греческий, французский.

— Видишь, а теперь ты сэр Томас Хуктон, командир знаменитых эллекинов! Жил бы по правилам, сейчас был бы попом.

— Я — лучник, — уточнил Томас. Лучник без лука, чёрт, — И у эллекинов тоже есть свои правила.

— Какие?

— Мы делим добычу, не бросаем друг друга и не насилуем женщин.

— Ага, сплетни об этом ходят. Эй, ты слышал?

— Что?

— Собаки лают. Две. Похоже.

Путники давно оставили реку за спиной и шли по краю леса, скрывавшего их от чужих глаз. Томас остановился и прислушался. Шумел ветер в листве, ухо различило отдалённую дробь дятла и… брёх. Собачий брёх.

— Может, просто охотники? — предположил Хуктон, не веря в свои слова.

Он выбрался на опушку к сухой канаве, разделявшей лес и обширный виноградник, террасами уходящий вдаль и вниз, к речной долине, откуда и слышался лай. Томас перешагнул канаву, встал у штабеля ореховых колышков, заготовленных для подвязки виноградных лоз, вгляделся. Три всадника, два пса. Просто охотники, но не на зайца, не на лису. На лучника. У двоих конных Томас рассмотрел копья. Собаки, нюхая землю, явно вели хозяев к лесу.

— О собаках я не подумал, — с досадой произнёс Томас, вернувшись к Кину.

— Собаки — это не страшно, — пожал плечами ирландец.

— Ну да. Их хозяева не за твоей рукой охотятся. Псы взяли наш след. Если всё же решил сделать ноги — самое время.

— Нет уж! — возмутился Кин, — Я ведь один из твоих людей, забыл? А мы не бросаем друг друга. Такое у нас правило.

— Смотри сам. Постарайся псов не злить.

— Собаки меня любят, — самодовольно заявил ирландец.

— Надеюсь, их успеют отозвать прежде, чем псы тебя не только полюбят, но и распробуют.

— Да не укусят они меня, вот увидишь.

— Стой здесь, — приказал Томас, — и не дёргайся. Пусть считают, что ты один.

Хуктон вцепился в нижнюю ветку ореха, подтянулся и сел на корточках, скрывшись в густой сочной кроне. Теперь всё зависело от того, куда подъедут и где расположатся всадники. Топот копыт был всё громче, а лай всё ближе. Кин, к удивлению Томаса, опустился на колени и молитвенно сложил ладони. Весьма благоразумно, одобрил Томас мысленно, и тут в поле его зрения влетели два волкодава, роняя капли слюны с оскаленных клыков. Кин простёр навстречу собакам руки, щёлкнул пальцами:

— Хорошие пёсики!

С округлившимися глазами Томас наблюдал, как здоровенные зверюги, скуля, подползли к ирландцу. Одна привалилась к его коленям, вторая принялась лизать руку.

— Умные ребята… — приговаривал Кин, чухая псов между ушей, — Отличное утречко поохотиться на англичанина, да?

Подъехали всадники. Лошадей они пустили шагом, пригибались, подныривали под низкие ветки.

— Тупые псины! — вытаращился один при виде ластящихся к ирландцу собак, — Ты кто такой?

— Христианин, — доброжелательно ответствовал Кин, — Доброго утра вам, господа.

— Христианин?

— Господь осенил меня светом своим, — продолжал Кин, — И я чувствую единение с Ним сильнее, молясь ранним утром в тени деревьев. Благослови вас Создатель, господа, а что сподвигло вас подняться ни свет, ни заря?

Простодушный лучистый взгляд, мантия из дерюги, — Кин вполне соответствовал избранному им образу набожного чудака.

— Охота, что ж ещё? — сказал второй всадник.

Третий подозрительно заметил:

— А ты не француз.

— Я из Ирландии, господа. Из земли святого Патрика. Вознёс ему мольбу укротить гнев ваших собачек, и вот они милы и дружелюбны.

— Элоиза! Абеляр! — сердито рявкнул псам хозяин.

Те не обратили на него внимания.

— На кого охотитесь? — невинно осведомился ирландец.

— На англичанина.

— Вы не там ищете. Он же в городе?

— Может быть, может быть.

Всадники находились справа от Кина; соответственно, от Томаса — слева, но далековато для прыжка. Молодые, роскошно одетые, в высоких сапогах, с перьями на шапках. Двое держали копья: рогатины на вепря с поперечными выступами позади острия; все трое были вооружены мечами.

— …А может и нет, — многозначительно поднял бровь второй конник, подъезжая к Кину ближе, — Ты, значит, молиться сюда пришёл?

— Я, по-моему, так и сказал.

— Ирландия, кажется, рядом с Англией?

— Да, — печально согласился Кин, — Англия под боком — вечное проклятие Ирландии.

— Нищий приметил двух подозрительных личностей около кабака вдовы. Один залез в телегу к золотарям, а второй был обряжен в мантию.

— Ну, по-видимому, я не единственный студент, поднимающийся до света.

— Элоиза! Абеляр! — вновь гаркнул собственник псов и вновь безрезультатно.

— Нищий побежал донести об увиденном в магистрат, — продолжил всадник.

— А встретил нас, — ухмыльнулся его приятель, — И наверняка, уже получил свою награду.

— В лучшем мире. С нашей помощью. Можем и тебе помочь поправить память.

— От чистосердечной помощи я никогда не отказываюсь. Затем и молюсь, — доброжелательно кивнул ирландец.

— Наши собаки взяли след.

— Умницы, — Кин потрепал псов по лохматым загривкам.

— И привёл нас след сюда.

— А, они учуяли меня? Неудивительно, что так мчались.

— А на речном берегу отпечатки двух человек.

— Что скажешь, святоша?

Томас чуть выглянул и смог лучше рассмотреть троицу. Дорогая упряжь и сёдла, сапоги начищены до блеска. Купеческие сынки? Богатенькие юнцы, привыкшие прятаться за папашины спины, прожигатели жизни, уверенные, что им дозволено всё. Разнузданные сопляки, убившие попрошайку, чтобы не делиться наградой.

— Святоша… — с презрением процедил первый юнец.

Второй подхватил:

— Настоящему мужчине не к лицу набожность!

— Если он, конечно, мужчина.

— А мы сейчас посмотрим, мужчина он или нет! Раздевайся, живо!

Всадники подъехали к Кину ближе, тесня его конями, как раз под ветку, на которой расположился Томас. И лучник бросился вниз.

Он обрушился на заднего, обхватив сзади за шею, второй рукой хапнув рогатину. Конник потерял равновесие. Лошадь захрапела, попятилась. Оба мужчины свалились на землю, Томас снизу, юнец сверху. Конь дёрнулся и поволок застрявшего ногой в стремени седока прочь. Томас пружинисто вскочил и наконечником трофейного копья плашмя ударил что есть силы второго всадника по макушке. Рогатина у того выпала, и он обмяк в седле. Томас повернулся к последнему, судорожно лапающему рукоять меча. Кин вцепился в его предплечье, повиснув всем телом. Конь юнца гарцевал, собаки, считая происходящее весёлой игрой, прыгали вокруг. Томас, развернув рогатину, врезал всаднику под рёбра. Сопляк задохнулся от боли, и Кин, сдёрнув его с седла, шарахнул ему между глаз коленом. Юнец потерял сознание. Первый тем временем успел выпутаться из стремени и начал подниматься, когда Томас жёстким пинком в горло опрокинул его на спину. Оставшийся в седле, припав к лошадиной шее, открывал и закрывал рот, как вытащенная на берег рыба.

— Лови коней! — приказал ирландцу Томас.

Он перескочил через канаву, перерезал бечеву, не дававшую рассыпаться ореховым кольям, и, выдернув её, бросил Кину:

— Свяжем гадёнышей, подберёшь себе одёжку по вкусу.

Прыжком вернувшись на опушку, Томас спихнул с лошади хватающего ртом воздух купеческого отпрыска и сильным ударом вышиб из него сознание.

— Бархат, да? — Кин щупал ткань дублета одного из лежащих, — Всегда хотел в бархате щеголять.

Томас содрал со всех троих сапоги, нашёл подходящую по размеру пару. Разделил с Кином кусок сыра, краюху хлеба и флягу вина, обнаруженные в седельной суме. Жуя, осведомился:

— С лошадями ты обходиться умеешь?

— Что за вопрос? — оскорбился тот, — Я же ирландец, а мы рождаемся на лошадиной спине!

— Отлично. Помоги мне связать этих олухов, только сначала обдерём с них шмотьё.

Раздев пленников, Томас скинул свою влажную одежду, натянул хранящие тепло прежних хозяев рубаху, штаны и куртку, узковатые для его мощной мускулатуры лучника, зато сухие. Опоясался мечом.

— Убили нищего, храбрецы? — спросил он, подойдя к получившему под рёбра обратным концом копья.

Тот высокомерно молчал, и Томас жёстко пнул его в лицо:

— Будешь немого разыгрывать, отрежу тебе всё, что ниже пояса. Соловьём запоёшь. Вы убили попрошайку?

— Он всё равно больной был, — угрюмо буркнул юнец.

— А, так вы просто совершили акт христианского милосердия? — нехорошо оскалился Томас.

Нагнувшись, он кольнул купчика ножом между ног. Злость на физиономии юнца мгновенно сменилась ужасом.

— Вы кто, ребятки?

Перепуганный молодчик забормотал:

— Питу, моё имя Питу! Мой отец городской консул, он заплатит за меня любой выкуп!

— Питу — большая шишка в Монпелье, — подтвердил Кин, — Виноторговец, а живёт, как сеньор. Ест с золота, говорят.

— Я его единственный сын, — лепетал Питу-младший, — Он заплатит.

— Заплатит, а как же, — согласился Томас, перерезая его путы, и кивнул на свою влажную одежду, — Облачайся.

Когда тот повиновался, лучник вновь стянул запястья юнцу, которому, как теперь видел Томас, едва ли исполнилось восемнадцать.

— С нами поедешь. Надеешься вновь узреть родной Монпелье, молись, чтобы с моими двумя латниками и слугой ничего не случилось.

— Ничего, клянусь! — пылко заверил его Питу.

Двум его очухавшимся товарищам Томас сказал:

— Передайте старшему Питу, что его сын вернётся, когда мои захваченные в Монпелье люди доберутся в Кастильон д’Арбезон. Если у них не будет хотя бы гвоздя в подошве, не говоря о лошадях или оружии, его сынишка вернётся без глаз.

Питу при этоих словах задрожал и, сложившись пополам, принялся блевать. Томас ухмыльнулся:

— Кроме того, с моими парнями пусть пришлёт рукавицу, шитую на правую руку рослого мужчины, полную золотых генуэзских дукатов, и будем квиты. Ясно?

Они закивали. Томас отрегулировал под себя ремни стремян серого жеребца и вскочил в седло. Он получил, что хотел: чудо, коня, оружие и надежду.

— Собак с собой возьмём, — поставил командира в известность Кин, забираясь на пегого мерина и подбирая поводья третьей лошади, на которой сидел Питу.

— Возьмём?

— Они мне по душе, да и я им. Куда едем?

— Меня здесь рядом бойцы дожидаются, так что на север.

И они поехали на север.

На душе у Роланда де Веррека скребли кошки. Казалось бы, с чего? Он пленил жену и сына Хуктона, на коих тот, вне сомнения, будет рад обменять неверную Бертилью Лабрюиллад, а ни радости, ни триумфа Роланд не ощущал. Не был он уверен в том, что захват женщины и ребёнка оправдан с точки зрения идеалов рыцарства, как бы ни убеждали его в обратном шестеро приданных ему в помощь вассалов графа Лабрюиллада.

— Мы же не причиняем им вреда — говорил старший, Жак Солье, — Просто подержим и отпустим.

Взять Женевьеву с сыном труда не составило. Власти Монпелье выделили де Верреку стражников, и её, маленького Хью под охраной слуги с двумя латниками взяли при попытке выехать из города. Слуга и солдаты остались в темнице Монпелье, Роланда они не интересовали. Его делом было доставить жену и сына Ле Батара в замок Лабрюиллад, дождаться прибытия туда графини, и его рыцарский подвиг можно считать свершённым.

Но вот подвиг ли? По настоянию Роланда с Женевьевой и Хью обращались учтиво, а она платила ему вызывающим презрением. Будь де Веррек поопытней, он бы понял, что женщина прячет за презрением страх, но Роланд в женщинах разбирался плохо, а потому недоумевал, досадовал и старался рассеять враждебность матери, повествуя о героях прошлого сыну. Он рассказывал Хью о походе за золотым руном, о рыцаре Ипомедоне, переодевшемся для победы в турнире, и Ланселоте, сделавшем то же самое. Хью слушал, разинув рот, а его мать фыркала:

— Ради чего они бились?

— Ради победы, мадам.

— Вздор, они бились ради любовниц. Ипомедон дрался ради Фьеры, Ланселот ради Гвиневры. А ведь Гвиневра, подобно графине Лабрюиллад, была чужой женой.

Роланд покраснел:

— Я бы не назвал их любовницами…

— Почему? К тому же Гвиневра была ещё и пленницей, как я.

— Мадам!

— Если я не пленница, отпусти меня, — потребовала она.

— Вы — заложница, мадам, под моим покровительством.

Женевьева издала смешок:

— Как громко сказано: под покровительством!

— Да, мадам, — твёрдо сказал Роланд, — я поклялся оберегать вас и выполню обет ценой жизни, коль понадобится.

— Ой, прекращай блеять, слушать тошно. Лучше расскажи моему сыну ещё какую-нибудь байку о супружеской измене.

Роланд поразмыслил и выбрал историю, в коей даже такая пристрастная слушательница, как Женевьева, не сыскала бы ни малейшего привкуса пикантности. Историю своего тёзки, великого Роланда, героя Ронсевалльской битвы.

— Он сражался в Испании с маврами. Тебе известно, кто такие мавры?

— Язычники, — ответил Хью.

— Точно, язычники и безбожники, последователи неверного бога. Когда французская армия отступала через Пиренеи, их подстерегли мавры. Роланд командовал арьергардом. Враги превосходили его отряд в двадцать, а некоторые говорят, что в пятьдесят раз! У Роланда был знаменитый меч Дюрандаль, некогда принадлежавший троянскому паладину Гектору, но даже Дюрандаль оказался бессилен сразить всех врагов. Язычники напирали, и Роланд вострубил в волшебный рог Олифант. С такой силой вострубил, что усилие убило его, и Роланд пал бездыханный. Однако звук достиг слуха короля Шарлеманя, и сюзерен повернул назад, сметя орды жалких язычников!

— Может, они жалкие, — встряла Женевьева, — Но уж никак не язычники. Роланда убили христиане.

— Мадам! — вознегодовал Роланд.

— Что «мадам»? Ты в Ронсевалльском ущелье сам-то бывал?

— Нет, мадам.

— А я — да. Мой отец был бродячим циркачом, мы с ним скитались по свету, слушали местные предания. Так вот в Ронсевалле помнят, что Роланда подстерегли и укокошили христиане. Баски. А тебе, конечно, приятнее верить, что твой кумир погиб, дерясь с дикарями-язычниками, а не с восставшими смердами-христианами. И что героического в том, чтобы отдать душу Богу, сильно дунув в рог? Хорош рыцарь!

— Роланд — герой столь же великий, сколь Артур!

— Был герой, дунул в рог, да весь вышел. И раз уж речь зашла о рогах… почему ты служишь графу Лабрюилладу?

— Я восстанавливаю справедливость и закон, мадам.

— Справедливо и законно вернуть бедняжку против её воли монстру-мужу?

— Законному, заметьте, мужу.

— Который, покуда хватало мужской силы, насиловал дочерей и жён своих крестьян и вассалов, — парировала Женевьева, — Почему же его ты не считаешь виновным в супружеской неверности?

Роланд, нахмурясь, указал глазами на Хью: де, разговор не для ушей ребёнка. Женевьева отмахнулась:

— Пусть слышит. Я намерена вырастить из него настоящего мужчину. Такого же, как его отец. Не хочу, чтобы из Хью получился восторженный дурачок вроде тебя.

— Мадам!

— Женевьева скривилась:

— Семь лет назад двенадцатилетнюю Бертилью привезли в Лабрюиллад и выдали замуж за тридцатидвухлетнего брюхана, которого интересовало её приданное. Кто её спрашивал? Ей было всего двенадцать!

— Её обвенчали по законам Божьим и людским.

— С грязной тварью, не имеющей с Богом ничего общего!

— Она его жена, — упрямо повторил Роланд, чувствуя себя несчастным.

Будь в его воле повернуть время вспять, он бы не брался за это скользкое, ничуть не похожее на славный подвиг, дельце, но над временем был властен Господь, а Роланду оставалось лишь довести начатое до конца. Заночевали в Жиньяке на постоялом дворе у рыночной площади. Роланд нёс стражу у дверей комнаты, где устроили Женевьеву, на пару с оруженосцем Мишелем, смышлёным четырнадцатилетним парнишкой.

— Не доверяю я людям графа Лабрюиллада, — признался оруженосцу Роланд, — Особенно этому Жаку. Поэтому спать будем по очереди с мечом в руке.

Не доверял, потому что в дороге видел, как масляно блестят у Салье глазки при виде Женевьевы, слышал похотливый шепоток за спиной пленницы. Ночь, однако, прошла спокойно, и утром кавалькада покинула Жиньяк, свернув вскоре на лиможскую дорогу. Женевьева продолжала терзать Роланда:

— Томас, вероятно, уже в Кастильон д’Арбезоне.

— Едва ли он, вообще, выбрался из Монпелье, — устало возразил де Веррек, — Его поймали городские власти.

— Томаса трудно сцапать. А в мести он страшен.

— Я его не боюсь.

— Ещё одно доказательство твоей глупости. Думаешь, твой меч тебя защитит? Поэтому и зовёшь ею Дюрандалем?

Она засмеялась, а Роланд смутился. Звал, что тут скажешь.

— Твоя железка слабовата против тисового лука Томаса с тетивой из пеньки и стрелами из ясеня. Ты когда-нибудь сталкивался в бою с английским лучником?

— Он — дворянин, и ему подобает сходиться с дворянином в ближнем бою.

— Зачем? Он обведёт тебя вокруг пальца и утыкает издалека стрелами, так что ты на ежа станешь похож. Может, он уже затаился за поворотом, а ты будешь хлопать ушами до последней секунды и о нападении тебя известит свист стрел и вой твоих подыхающих головорезов.

— А ведь в её словах есть здравое зерно, — сзади подъехал Жак Солье.

Роланд вздёрнул подбородок:

— Он не станет стрелять, мадам. Побоится случайно ранить вас или сына.

— Много ты понимаешь! С двухсот шагов он стрелой сопли тебе подотрёт, не поцарапав носа!

Женевьева храбрилась перед Роландом, но на самом деле была сама не своя от страха. За Хью, за себя, за Томаса. Где он? Смог ли ускользнуть из ловушки, в которую превратился для него Монпелье?

Следующую ночь они провели в странноприимном доме при монастыре, и опять Роланд стерёг покой заложников. Не доезжая до обители, кавалькада нагнала купеческий обоз с вооружённой до зубов охраной, и Женевьева предприняла попытку вырваться, закричав, что её захватили и удерживают силой. Охрана напряглась, но Роланд вежливо растолковал им, что Женевьева — его помешанная сестра:

— Мы везём её в монастырь, надеясь, что Господне милосердие и забота монахинь возвратит ей ясность рассудка.

Купцов объяснение удовлетворило, а Женевьева зло оскалилась:

— Умение лгать без запинки входит в число рыцарских доблестей?

— Ложь во имя Господа — не ложь.

— Господа ли?

— Брак — таинство Господне. А я посвятил себя служению Ему.

— Поэтому ты девственник?

Он засопел, насупился, но ответил:

— Мне было явлено, что чистота станет залогом моей непобедимости… Дева Мария говорила со мной.

У Женевьевы готова была сорваться с языка очередная колкость, но что-то в тоне Роланда заставило заложницу проглотить шпильку и вместо этого полюбопытствовать:

— Что она сказала?

— Она была красоты неописуемой, — трепетно произнёс Роланд.

— Сказала-то что?

— Она сошла со сводов часовни и сказала, что я должен блюсти непорочность до свадьбы, потому что Господь избрал меня и благословил. Я был тогда совсем мальчишкой, но Господь избрал меня.

— Она тебе померещилась, — хмыкнула Женевьева.

Он кротко поправил:

— Явилась.

— Все мальчишки грезят о прекрасных женщинах. Сильно впечатлительные могут и нафантазировать, а потом поверить.

— Она коснулась меня, и с той поры я неуязвим.

— Расскажешь это стрелам, которые тебя проткнут, — усмехнулась Женевьева.

Роланд, привычный к чужому недоверию, спорить не стал.

К рассказам Женевьевы о муже Роланд отнёсся серьёзно. На третий день путешествия он удвоил бдительность и, хотя встречные пилигримы, купцы, пастухи не упоминали ни словом о том, что видели вооружённых, выслал вперёд пару графских латников. Женевьева как будто нарочно замедляла движение, то и дело требуя остановиться, дабы она могла посетить кустики. Роланд безропотно повиновался, мысленно дивясь: неужели у женщин такой крохотный мочевой пузырь? Утешало то, что терпеть прихоти заложницы ему осталось каких-то два дня, до Лабрюиллада. Дальше будет проще — оповестить Хуктона, дождаться воссоединения Бертильи с мужем, и весь этот дурно попахивающий подвиг можно будет забыть, как дурной сон. Солнце садилось, и Роланд решил подыскивать место для бивуака, когда впереди показались высланные разведчики. Они нахлёстывали коней, один вовсю жестикулировал.

— Что-то заметили, — беспокойно пробормотал Роланд, больше себе, нежели спутникам.

— Спаси, Господи, — отозвался ближайший латник, ибо в гаснущих лучах садящегося светила на горизонте засверкал металл. Воины в железе, воины со сталью, воины на лошадях. Свет отражался на броне и оружии, на шлемах и навершии знамени, хотя сам флаг рассмотреть мешало расстояние, как, впрочем, и численность отряда, так напугавшего дозор де Веррека. Сколько же их? Двенадцать? Пятнадцать?

— Похоже, скоро мы узнаем, насколько действенна твоя неуязвимость против английских стрел, — не преминула уколоть де Веррека Женевьева.

— Хуктон не успел бы нас опередить, — сказал Роланд. Без особой, впрочем, уверенности.

Пожалуй, впервые в жизни он растерялся. На турнирах он сохранял хладнокровие в самой жестокой сече. Там его словно ангел берёг, предупреждая об опасностях и ограждая от нелепых случайностей. Роланда отличала от других бойцов молниеносная скорость реакции, но сейчас он никак не мог собраться с мыслями и сообразить, как следует поступить.

— Там какая-то деревня! — к нему дозорный на взмыленном коне и указал на восток.

— С башней! — поддакнул второй.

— Что за башня? Церковь?

— Бог весть. Башня и башня. Рядом. В километре, а то и ближе.

— Сколько солдат углядели? — отрывисто спросил Роланд.

— С четверть сотни.

— Так поехали! — вмешался Солье.

К деревне вёл схожий с козьей тропой просёлок. Он спускался в долину, густо поросшую лесом. Роланд нещадно пришпоривал жеребца, сжимая в кулаке поводья кобылы, на которой ехала Женевьева.

На ходу оглянулся. Чужих солдат скрыли сомкнувшийся за поворотом тропы лес. Пригибаясь к гриве, чтобы не быть выбитым из седла ветками близко подступавших к дороге деревьев, он гнал коня вперёд. Кровь горячила опасность, настоящая, не турнирная, без правил и готовых прекратить бой в любой миг герольдов. Сердце колотилось так, как не колотилось ни на одном ристалище.

— Мишель! — крикнул он оруженосцу, — Скачи вперёд, к башне, и попроси убежища! Шевелись!

В мозгу мелькали обрывки мыслей. Хуктон не мог их обогнать. Даже если сбежал из Монпелье, будет искать Роланда на юге, не на севере. Тогда чей это отряд? А вдруг это совершенно незнакомый дворянин, путешествующий по каким-то своим, ничуть не касающимся роландовых, делам? Почему же они путешествуют готовыми к бою, в кольчугах и шлемах?

Лес кончился. В туче брызг лошади вспенили неглубокий ручей и поскакали по краю виноградника.

— Люди Томаса зовут стрелы стальным градом дьявола! — выкрикнула Роланду Женевьева.

— Замолчи! — вспылил он, забыв о манерах.

Два латника графа скакали по обе стороны от кобылы Женевьевы, внимательно следя, чтобы пленница не вздумала выкинуть какой-нибудь фортель. Дорога вновь пошла вверх, поднимаясь на бугор, вершину которого венчала полуразрушенная церковь с раскинувшейся под ней деревней. Солнце почти село, и башня смотрелась тёмным пятном, не оживлённым ни единым огоньком.

Кавалькада пронеслась по селению, распугивая с пути кур, собак и коз. Многие дома были заброшены, и Роланд, бегло перекрестившись, подумал, что деревня, вероятно, так и не оправилась от мора. Крестьянка выдернула сынишку буквально из-под копыт коня, мужчина проорал что-то, Роланд отмахнулся. Он никак не мог отделаться от звучащей в голове фразы Женевьевы. Стальной град дьявола. Кони вынесли седоков на маленькое кладбище у церкви. Со ступеней лестницы, ведущей на колокольню, махнул рукой Мишель.

— Пусто! — доложил он.

— Внутрь! — приказал Роланд.

На границе дня и ночи, в сумерках Роланд де Веррек нашёл укрытие в старой башне.




7


Достигнув мельницы, Томас, Кин и их пленник обнаружили Карла с девятью латниками в состоянии полной готовности. К чему готовности, ответить они бы затруднились, но лошади были осёдланы, а кольчуги надеты.

— Насчёт пленения Женевьевы мы уже извещены, — вместо «здравствуй» сказал Томасу Карл.

— И кем же?

Карл качнул головой в сторону мужчины, напряжённого в сапоги, штаны, рубаху и плащ. Человек при виде Томаса засуетился, норовя скрыться, однако Хуктон осадил перед ним жеребца, преграждая путь. Незнакомец сжался, покорно дожидаясь, пока Томас распорядится относительно молодого Питу.

— Та-ак, — протянул лучник, бросив, наконец, взгляд на физиономию указанного Карлом человека, — А ряса где?

— У меня, — покраснел брат Майкл.

— А почему не на тебе?

— Потому что я не желаю быть монахом! — вздёрнул голову тот.

— Он нам новости и рассказал, — сообщил командиру Карл, — И о том, что Женевьеву взяли, и о том, что ты в розыске.

— Взяли Женевьеву, — подтвердил Томас.

— Де Веррек?

— Да. И повёз к Лабрюилладу, как мне кажется.

— Остальных бойцов я в Кастильон послал, — отличался Карл, — с просьбой к сэру Анри прислать нам четыре десятка парней в подмогу. По его, кстати, совету.

Немец кивнул на брата Майкла.

— По твоему совету? — внимательно уставился на соотечественника Томас.

Тот на миг поднял на него взор и вновь опустил. Пробормотал:

— Ну… разумно же…

Томас вздохнул. Разумность совета вызывала у него сильное сомнение. Он располагал в данный момент десятью бойцами. Двенадцать, считая неопытного в военном деле студента и ещё менее сведущего в этом смысле монаха-расстригу. И что? С этими смехотворными силами бросаться в погоню за де Верреком, в то время как отряд из Кастильона будет прочёсывать окрестности Монпелье в поисках командира, рискуя наткнуться на превосходящее по численности воинство какого-нибудь местного хозяйчика? Ну, а вдруг всё же выйдет пересечься и объединиться?

Томас буркнул:

— Ладно. Разумно, признаю. В Монпелье собираешься возвращаться?

— В Монпелье? Зачем?

— Учиться мочу нюхать.

— Нет!

— Так чего же ты хочешь?

— С вами остаться.

— С нами или с Бертильей?

Брат Майкл стал пунцовым:

— С вами, сэр.

Томас покосился на Кина:

— Эко вас разобрало-то. Ирландец вон отказывается идти в попы, ты — в монахи. Вольному — воля, отныне вы оба — эллекины.

— Правда? — пролепетал брат Майкл, не смея поверить своему счастью.

— Правда, правда.

— Нам бы ещё подобрать пару бойких девчонок из беглых монахинь, — вслух посожалел Кин.

По словам Карла, Роланда де Веррека, увозящего Женевьеву, его войско не приметило.

— Ты же приказал не высовываться, мы и не высовывались на дорогу.

— Он ехал по Тулузскому тракту, — успокоил немца Томас, — По моим прикидкам. Если я не ошибаюсь, то недотрога опережает нас на день.

— Поедем за ним?

— Через холмы срежем.

Троп тех Томас не разведывал, но холмы были населены, а где люди — там и дороги. Пусть узкие, пусть плохо проходимые. При некотором везении, буде не попадутся на пути коредоры или не захромают лошади, Томас мог надеяться провернуть с де Верреком тот же трюк, что позволил прищучить Лабрюиллада.

Хуктон спешился и выглянул из развалин наружу. С гребня, на котором стояла разрушенная мельница, открывался отличный вид на Монпелье. По пепелищу горелого пригорода рыскали группы всадников, человек по семь-восемь в каждой. Групп Томас насчитал шесть. Они обшаривали каждый кустик, каждый укромный уголок.

— Меня ловят, — не без самодовольства поделился Томас с подошедшим Карлом.

— В кольчугах, — заметил тот.

— Городская стража, наверно.

— А почему по отдельности, не разом?

— Награду раскидывать на всех не желают.

— Большая награда?

— Очень большая.

— Насколько?

— Ты родом из Богемии, да? Ну, приличный хутор в Богемии прикупить хватит.

— Ты в Богемии был?

— Не довелось как-то.

— Зимы холодные. Я, пожалуй, в этих краях осяду.

— Как думаешь, закончат с пожарищем, дальше двинутся?

— Думаю, да.

— А если мы покажемся?

— Погонятся.

— Очень надеюсь, — сказал Томас.

Дорога через холмы предстояла трудная, лишние лошади не помешали бы. Да и Кина с монахом-расстригой требовалось обмундировывать и вооружить.

Последнее соображение энтузиазма у Карла не вызвало. Оглянувшись на брата Майкла, он покачал головой:

— С оружием или без, солдат из него курам на смех. Ирландец побойчее, но тоже вояка тот ещё.

— Пусть хоть выглядят солдатами. Лиха беда начало. В любом случае нам нужны запасные кони.

Карл, уловив, куда клонит Томас, прищурился:

— Засада?

— Засада, — подтвердил лучник, — быстрая, жёсткая и результативная.

Он тревожился за жену и сына. Разум подсказывал, что особенных причин для беспокойства нет: сэр Анри не станет вести никаких переговоров с де Верреком без Томаса, и рыцарь-девственник позаботится, чтобы с голов заложников волос не упал, но воображение помимо воли рисовало картинки одна страшнее другой. Надо было спустить пар, и засада на стражников подходила для этой цели как нельзя лучше.

Томас решил не мудрить. Кин и брат Майкл, безбронные и безоружные, помаячили на краю оливковой рощицы в поле зрения одной из групп стражников. Те заглотили наживку, обнажили мечи и пришпорили коней. Ирландец с монахом кинулись наутёк, заманивая конников в ложбинку, где поджидали эллекины.

Шестеро стражников мчались во весь опор, улюлюкая и обгоняя друг друга. Двое, лошадки которых были шустрее, чем у прочих, оторвались от товарищей и первыми влетели в овраг, проплюхав по воде скупо сочащегося родничка на дне. Остальные четверо выскочили на пологий склон следом, увидели эллекинов, зажимающих двух головных торопыг, и, чуя, что запахло жареным, навострились было давать дёру, но поздно. Томас бросил коня вверх по откосу. Боец в ливрее Монпелье лихорадочно поворачивал лошадь. Уразумев, что не успевает пуститься наутёк, он рубанул приблизившегося Томаса мечом. Лучник уклонился, сместившись в седле на левую сторону, и нанёс ответный удар под нижний край шлема. Стражник вскрикнул, валясь из седла, а Томас уже мчал к следующему противнику. Выпад Хуктона тот парировал, мечи звякнули, и в тот же миг Арнальдус, эллекин из Гаскони, раскроил противнику Томаса физиономию взмахом топора. Боковым зрением Томас заметил Карла, всаживающего меч в сбитого наземь бедолагу. Фонтан крови ударил вверх, окропив красными каплями видавший виды шлем Карла. Безоружный Кин стянул с лошади одного из пары торопыг и притопил в роднике. Псы кусали стражника за молотящие по воде руки.

Прикончили всех шестерых за считанные секунды, и ни один эллекин не получил ни царапины.

— Кин! Займись конями! — скомандовал Томас.

На шум в сторону рощицы потянулась другая группа стражников, однако, заметив мелькающих среди деревьев вооружённых чужаков (Томас послал часть бойцов наверх из лощины), решили не искушать судьбу.

— Ты, — обратился Хуктон у брату Майклу, — Подбери себе из трофеев кольчугу по размеру¸ шлем и меч. Коня возьми. И, ради Бога, поскорей.

Следовало спешить на север.

Роланд де Веррек распорядился привязать лошадей в полуразвалившемся нефе, сам же по узкой каменной лестнице поднялся на колокольню. Колокол, конечно же, отсутствовал, часть перекрытий крыши прогнила и обрушилась. Деревянный пол, устланный битой черепицей, опасно потрескивал под ногами.

— Стрелам будет здесь раздолье, — сказала последовавшая за де Верреком Женевьева, указывая на широкие арочные проёмы в каждой из четырёх стен площадки.

— Замолчи! — раздражённо рявкнул Роланд и, устыдившись резкости, добавил, — …те. Замолчите, пожалуйста.

Нервы его были натянуты до предела. В нефе стучали копытами лошади, из деревни доносились голоса, в остальном было тихо. Быстро темнело. Часть могил на кладбище не имела надгробий, земля на них просела, свидетельствуя о небольшой глубине. Такие захоронения Роланду были хорошо знакомы. В них упокаивали по несколько человек жертв чумы. Мелкие могилы раскапывали бродячие псы, дабы насытиться мёртвой плотью. В память Роланда накрепко врезались детские впечатления об ужасах морового поветрия, что унесло в числе тысяч других жизни отца и единственного брата де Веррека. Матушка объяснила ему тогда, что хворь ниспослана в наказание за грехи:

— Чума и англичане. Работа лукавого.

— А говорят, что англичане тоже болеют и умирают от чумы?

— Умирают, Господь справедлив, — она потрепала сына по щеке.

— Почему же умер отец?

— Значит, грешен был.

Ох, не верила в это вдова, ибо превратила дом в настоящий храм памяти мужа и старшего сына. Храм со свечами и распятиями, чёрными драпировками и огромными суммами, которыми оплачивались ежедневные мессы за упокой отца семейства и наследника рода, умерших, обливаясь кровью с блевотиной. Потом пришли англичане, вдове с младшим сыном пришлось бежать к дальнему родичу, графу Арманьяку. Тот помог юному Роланду вырасти воином, твёрдо усвоившим, что земля — арена вечной битвы между Богом и дьяволом, светом и тьмой, добром и злом. Вот и сейчас, вглядываясь в сгущающийся мрак, Роланд не сомневался, что среди деревьев и скал, окружающих деревню с церковью, бродит, выжидая благоприятного момента, сатана.

— Может, эти солдаты не по наши души, — еле слышно буркнул Роланд.

— Может, в этот миг внизу уже натягивается лук по твою душу, — ехидно предположила Женевьева.

— Да помолчите же вы! — не приказал, скорее, взмолился он.

Над землёй прочерчивали тьму летучие мыши. В деревне пролаяла собака. Роланд закрыл глаза и вознёс молитву своим покровителям: святому Василию и святому Дионисию. Подняв вверх Дюрандаль в ножнах, благоговейно коснулся лба перекрестием рукояти. Повторил шёпотом слова, что всегда повторяла матушка:

— Отврати от меня зло и укажи путь истинный…

По дороге процокали подковы. Скрипнуло седло, звякнула уздечка. Заржала лошадь, кто-то тяжело спрыгнул на землю и заорал:

— Жак, ты там?

Роланд поднял лицо к небесам. Над зубчатой грядой холмов зажглись звёзды. Мать святого Василия, помнится, тоже вдовствовала. «Не дай моей матери потерять последнего сына!» — взмолился про себя Роланд.

— Жак, свинтус ты этакий! — не унимался пришелец.

— Здесь я, здесь! — отозвался Жак Солье, — Филипп, это ты, что ли, дурында?

— Нет, балбес, Дух Святой! — хохотнул снаружи тот.

— Да это же Филипп! — облегчённо загомонили латники в церкви.

— Свои, — объяснил Роланду Жак, — Это люди графа.

— Слава Богу, — выдохнул Роланд, конфузясь облегчения, которое испытал от слов Солье.

Трусом Роланд себя не считал. Никто не назвал бы трусом того, кто хоть раз принимал вызов Вальтера фон Зигенталера. Поединки с немцем всегда оканчивались смертью или тяжёлым увечьем для его противников, а Роланд де Веррек четырежды сходился с Зигенталером и четырежды побеждал без единой царапины. Нет, Роланд не был трусом. Его страшила война, законов коей он не ведал; страшило то, что всё его годами оттачиваемое воинское мастерство может оказаться бессильно перед случаем.

Филипп вошёл в башню:

— Нас граф прислал.

— Лабрюиллад? — уточнил Роланд, непонятно зачем.

Появляющиеся из тьмы латники обменивались шутками с товарищами в башне, хлопали тех по плечам.

— Англичане зашевелились, — продолжал Филипп, — Вы — де Веррек?

— Я. Где, говоришь, англичане?

— Где-то на севере. Мы здесь из-за них. Графу нужны все его бойцы, кого он может собрать. Разведём костёр?

— Да, конечно, — кивнул Роланд.

— Графа призывают в Бурж, и он намерен выставить шесть десятков солдат. Поэтому ему нужны и те, кого он с вами послал, — Филипп сделал слуге знак, и тот засуетился, сгрёб в кучу солому, защёлкал кресалом, высекая искру, — Поймали Ле Батара?

— Он в Монпелье, в тюрьме, полагаю. Однако у нас его жена.

— Ребятам это понравится.

— Она под моей защитой, — твёрдо предупредил Роланд, — Обменяем её на графиню.

— Славно, — оскалился Филипп.

— Неотвратимость наказания удерживает других грешников от беззаконных поступков.

— Это точно, ребята с удовольствием полюбуются, как потаскушка получит своё. Кстати, там к Лабрюилладу приехал какой-то парень, спрашивал вас.

— Что за парень?

— Поп.

— Как вы меня нашли?

— А мы вас не искали, нам Жак и его ребята нужны. У нас есть в Кастильон д’Арбезон свой человек. Держит постоялый двор, слушает, что пьяные болтают. Он и прислал нам весточку, что Ле Батар попёрся в Монпелье. Нетрудно было смекнуть, что вы и Жан двинетесь следом. Поп ваш тоже интересуется Ле Батаром.

— «Мой поп»?

— Ну, тот, что вас спрашивал. Я всё ждал, что он за нами увяжется. Ретив больно… — Филипп прервался, разглядывая в неверном свете костерка Женевьеву, спускающуюся по ступеням с колокольни, — Ух ты, миленькая какая!

— Повторяю, — сказал Роланд, — Она под моей защитой.

— Под защитой, если её муж согласится на обмен, так ведь? А муж, как я понимаю, в Монпелье? В любом случае, нашему графу нужны все бойцы. Английские подонки грабят, жгут, насилуют, убивают. Пора воевать.

— Будет битва? — осведомился Роланд с замиранием сердца.

— Бог весть, — пожал плечами Филипп, — Кто-то утверждает, что король ведёт войско на юг, кто-то говорит, что нет. Точно известно одно: сбор в Бурже и срочно.

— Я раз победил на турнире в Бурже.

— Война — не турнир. Сражение герольд не остановит, когда станет опасно. Хотя когда оно будет, это сражение? Наше дело пока приглядывать за английским сбродом.

— А моё — вернуть графиню супругу, — вставил твёрдо Роланд.

— Граф будет рад, — Филипп расплылся в ухмылке, — И мы тоже.

Он хлопком в ладоши призвал ратников к вниманию:

— Выступаем на рассвете! Выспитесь хорошенько! Лошадей оставить здесь, сами ночуем в селе. Если понадобится вышвырнуть мужичьё из подходящих вам кроватей, вышвыривайте. Жан и второй Жан, Франсуа, караульте.

— Мои пленники спят здесь, — оповестил его Роланд, — Сторожить их буду сам.

— Да ради Бога.

Спалось плохо. В конце концов, Роланд сел на ступеньках и предался размышлениям. Мир в его понимании Господь устроил разумно и в соответствии со строгим планом, каждому отведя своё место. Король правил, прислушиваясь к советам иерархов церкви и знатных вельмож. Подданные платили налоги в благодарность за правосудие, защиту и процветание. Врагов король карал, проявляя непреклонность, а к сдавшимся — милосердие. Из стройной схемы немного выбивались людишки вроде Жака с Филиппом, любящие пограбить и гордящиеся этим. Но в остальном… Если безбожные англичане посмели пойти против Божьей воли и вновь развязать войну, король Франции соберёт своих вассалов и под стягом святого Дионисия сокрушит врага. Это его священный долг. Священный и скорбный, хотя Филипп, к неудовольствию Роланда, с последним был не согласен.

— Война — доходнейшее дельце, — возбуждённо просвещал он Роланда за скудным ужином, — Взять родовитого пленника, например.

— Или обоз распотрошить, — алчно вторил приятелю Жак.

— Обоз обычно охраняют раненые и слуги, — объяснил Роланду Филипп, — Перебил их, и бери, чего душа пожелает! Добра — завались!

— И женщин. Помнишь заварушку под… Как же его? — Филипп нахмурился, припоминая, — Там ещё мост был сломанный?

— Я никогда этих названий не помню. Южнее Реймса, да?

Филипп хохотнул:

— Англичане на одном берегу, а их бабы — на другом. Я четверых раздел донага и к хвосту коня привязал! Иисусе, хорошее времечко было!

— Он сдавал их желающим, — подмигнул Роланду Жак, — За деньги.

— Кроме графа, конечно. Ему, само собой, бесплатно.

— Графьям везде льготы, — криво ухмыльнулся Жак.

— И в драках тоже, — фыркнул Филипп.

— Что поделаешь, толстоват он для драк, — вступился Жак за хозяина, — Но когда дерётся, так уж дерётся, как сатана! У меня на глазах он однажды одним взмахом моргенштерна смял олуху башку вместе с шлемом, как сырое яйцо. Мозги аж брызнули!

— Ага, пленному. Помню. Схватка тогда уже закончилась, — Филипп скривился и повернулся к Роланду, — Вы к нам присоединитесь?

— В чём?

— В истреблении англичан.

— Когда я завершу своё… — он хотел сказать «деяние», но побоялся насмешек, — …задание.

И теперь, сидя на жёстких каменных ступенях, Роланд предавался невесёлым думам. Перед глазами стояла пылающая осадная башня у Бретейля, в ушах звучали вопли заживо сгорающих людей. Хотя Роланд и утешался тем, что он-то сохранил присутствие духа и даже спас из огня раненого, но всё равно это было поражение.

Поутру объединённый отряд продолжил путь на север. Латников стало больше, Роланд расслабился, а Женевьева притихла. Она украдкой поглядывала на восток, надеясь узреть там конных лучников, но тщетно. Солнце пекло немилосердно, лошади изнемогали, бойцы парились в кольчугах. Отряд вёл Филипп, хорошо знавший местные просёлки. Проехали вымершую в чуму деревню с заросшими бурьяном огородами и пустыми хижинами. Попадавшиеся иногда на полях крестьяне, завидя издалека вооружённых всадников, бросали работу и прятались.

— Далеко ещё? — поинтересовался Роланд во время водопоя на броде.

Филипп неопределённо дёрнул плечом:

— Часа два езды.

Роланд отвлёкся, чтобы приказать оруженосцу напоить его лошадь:

— Только не давай ему пить много… — повернулся опять к Филиппу, — В Бурж когда отправитесь?

— Через денёк-другой.

— И пойдёте на англичан?

— Если король позовёт, пойдём. Не позовёт, будем резать их фуражиров и отставших, — Филипп задрал кольчугу и принялся шумно мочиться на дерево, — При некотором везении захватим знатных пленников: глядишь, разбогатеем.

И тогда свистнула первая стрела.

Томас и его эллекины на еле волочащих копыта от усталости лошадях въехали в крохотный городишко. Как он назывался, Томас не знал и не желал знать. Имейся объездная дорога, Хуктон и не заглянул бы сюда. Увы, обогнуть город не представлялось возможным, а потому Томас решился углубиться в переплетение узких улочек, предварительно озаботившись связать запястья молодому Питу и заткнуть ему рот кляпом из тряпок.

— Жратвы бы прикупить, — произнёс Карл.

— Только быстро, — не стал возражать Томас.

Они выехали на площадь в центре города, который городом-то можно было поименовать с большой натяжкой, ибо он не имел ни замка, ни даже крепостных стен. На западном конце площалди стояли прилавки; с севера к пологому холму притулился постоялый двор. Томас выдал Карлу несколько монет:

— Вяленой рыбы возьми, хлеба, сыра.

— По-моему, брать не у кого. Никто не торгует, — буркнул Карл.

И продавцы, и покупатели толклись у церкви. На эллекинов оглядывались без интереса, хотя пара торговцев при виде чужаков вернулась за прилавки в надежде заработать грош-другой. Томас подъехал к толпе ближе и рассмотрел того, к кому были прикованы взоры горожан: ражего седобородого мужчину на верхней ступени церковного крыльца. Правая рука у детины отсутствовала, к культе была прикреплена деревянная спица с накрученным на неё свитком. На голове мужчина носил плотно сидящий шлем, а на потрёпанном синем жюпоне красовались золотые королевские лилии. Заметив Томаса, здоровяк опустил развёрнутый со спицы пергамент и громко спросил:

— Вы кто такие?

— Мы служим графу Бера, — соврал Томас.

— Значит, возвращайтесь к нему поскорее.

— Почему это?

Детина махнул свитком:

— Это — арьер-бан[12 - arrier-ban — в средневековой Франции так именовался призыв королём вассалов на военную службу. — Прим. пер.]. Бера и остальных господ король призвал на службу. Англичане выползли из норы.

Горожане глухо загомонили после этих слов; кое-кто бросал на запад опасливые взгляды, будто ожидая, что там сейчас покажутся англичане.

— Они что, сюда идут? — удивился Томас.

— Хвала Господу, нет. Вроде бы, они на севере, но кто их разберёт? Лукавый может направить безбожников на юг в любой момент.

Жеребец Томаса беспокойно переступил с ноги на ногу. Лучник похлопал его по шее:

— А что же король?

— Господь ниспошлёт ему победу, — уклонился от ответа вестник, очевидно, не располагая никакими новостями о планах и действиях монарха, — а мой господин собирает вассалов в Бурже.

— И кто же твой господин?

— Герцог Бери́, — гордо возвестил седобородый.

Томас кивнул. Это объясняло королевский герб на жюпоне детины. Титул герцога Бери, дававший право владения бесчисленными имениями, носил сын короля Иоанна Французского.

— Герцог намерен драться с англичанами один на один?

Вестник поморщился:

— Видимо. Все владетельные господа с юга Франции обязаны собраться со своими бойцами в Бурже.

— Где это?

— Где-то на севере. Точно не скажу. Знаю лишь, что от Невера туда проложена хорошая дорога.

— Ха! Знать бы ещё, где этот Невер! — усмехнулся Томас, — А Лабрюиллада призыв твоего господина тоже касается?

— А как же. Всех до единого владетельных господ касается. С Божьей помощью соберём все силы в кулак и сотрём чёртовых островитян в порошок.

— От этих добрых людей тебе что надо? — Томас обвёл рукой толпу из шести-семи десятков человек, среди которых не было ни одного, похожего на солдата.

— Подати, что же ещё? — недовольно крикнул бородач в окровавленном мясницком переднике.

— Подати до́лжно платить, — твёрдо сказал вестник, — Побьём англичан, с войском надо будет рассчитаться.

— Мы заплатили подати! — рявкнул мясник, и горожане поддержали его гулом.

Седобородый заметил связанного Питу:

— Преступник? Что натворил?

— Обокрал графа, — на голубом глазу солгал Томас.

— Здесь его повесите? — спросил вестник с надеждой в голосе, уповая на то, что зрелище казни развлечёт горожан и несколько успокоит страсти.

— Нет, в Бера, — разочаровал его Томас, — Граф хочет повесить его лично.

— Жаль.

Вестник свернул документ и, спустившись по ступеням, протолкался к Томасу:

— Есть разговор.

Повадки и манера вести беседу выдавали в седобородом человека бывалого, которого трудно чем-то удивить, а широкие плечи и шрамы указывали на вполне определённый род занятий.

— Латником был? — не удержался от вопроса Томас.

— Был. Пока какой-то гасконский сукин сын грабку не укоротил, — вестник жестом пригласил Томаса переместиться в центр площади, подальше от ушей горожан. Представился, — Меня зовут Жан Байод. Служу у Бери сержантом[13 - Сержант в то время — латник низкого происхождения. — Прим. пер.]. 

— Ну и как у него служится?

— Как думаешь, каково служить хозяину, у которого молоко на губах не обсохло?

— А у него не обсохло?

— Герцогу пятнадцать лет, и он считает, что знает всё на свете гораздо лучше тех, кто в этом собаку съел. Зато он щедро благодарит тех, кто помогает его людям, а благодарность принца, сам понимаешь…

Однорукий выжидательно взирал на Томаса, и лучник спросил в лоб:

— Какого рода помощь тебе от нас нужна?

Байод оглянулся на толпу и понизил голос:

— Бедные простофили заплатили подати сполна, во всяком случае, девять из десяти простофиль.

— Но твой господин не прочь подоить их ещё разок?

— Такова жизнь. Денег никогда не бывает достаточно. Сглупил раз дать молока — будь готов к тому, что доить станут постоянно и досуха.

— И что же, дояра послали без охраны?

— Со мной прислали семерых латников. Беда только, что горожане пронюхали, зачем мы прибыли…

— …И не поскупились на выпивку, — догадался Томас.

— На вино и шлюх, — уточнил Байод, бросив красноречивый взгляд на постоялый двор.

— И…? — Томас дал слову повиснуть в прокалённом полуденном воздухе.

— И если вы поможете мне постричь этих баранов, увезёте в Бера десятую долю их шерсти.

— Выгодное предложение.

— Мясник — городской казначей, — по-деловому заговорил Байод, — У него хранятся податные ведомости, но проходимец божится, что потерял бумаги. Для начала неплохо бы заставить его найти их.

— Мне надо перемолвиться словечком с моими молодцами.

Томас развернул коня и подъехал к трактиру. Убедившись, что Байод вне поля слышимости, подозвал Кина:

— В конюшне гостиницы восемь лошадей. С братом Майклом осторожно прогуляйся туда и убедись, что они осёдланы. Возьмём всех. Карл!

Немец отвлёкся от укладывания купленного провианта в перемётные сумы:

— Что, мало купил?

Томас поманил его к себе:

— На постоялом дворе семеро пьяных недоумков развлекаются с шлюшками. Надо прибрать к рукам их броню и оружие.

— Недоумков убить?

— Будут бузить — да.

Карл зашагал к таверне, а Байод поспешил к Хуктону:

— Ну, как? Сделают?

— Охотно!

— Ты не представился, — спохватился однорукий.

— Томас.

— Звучит очень по-нормандски.

— Все говорят. Туда англичане и направляются? Ты вроде как обмолвился, что они идут на север, да?

— А кто их поймёт? Вышли из Гаскони; сейчас, по слухам, в Периго.

— Могут сюда завернуть.

Байод мотнул головой:

— Что они тут забыли? Добыча на севере. В этих краях их принц порезвился в прошлом году. Надо же, принц-разбойник!

— Ты о…

— Об Эдуарде, принце Уэльском. Титулованная бестолочь, избалованный щенок. Одни бабы и кости на уме, а в перерывах — грабёж Франции, безнаказанный, так как король Иоанн, видите ли, опасается стрел! Да взял бы английского молокососа, снял с него штаны и всыпал нещадно, как положено поступать с глупыми неслухами!

Гневная тирада однорукого была прервана доносящимися из таверны воплями. Байод повернулся и окаменел. Из окна верхнего этажа с криком вылетел голый мужчина, шлёпнулся на спину и умолк, слабо поводя конечностями.

— Это… — начал Байод.

— Один из твоих охранников, — закончил за него Томас, — Да уж, шлюхи здесь не подарок.

— Что за… — вновь начал фразу однорукий и вновь не договорил.

На этот раз ему помешало появление второго латника. Тоже нагой, он выкатился из дверей гостиницы, как пушечное ядро. Следом выбежали двое парней Томаса.

— Сдаюсь! — верещал голый, — Хватит! Хватит!

— Эй! — вмешался Томас, — С него достаточно!

— Урод бросил в меня ночным горшком! Полным! — яростно прошипел Арнальдус.

— Ты не выглядишь мокрым.

— Это потому, что в горшке не было ничего жидкого! — взревел Арнальдус и с маху врезал голому сапогом в промежность.

— Что… что происходит? — непонимающе произнёс Байод.

Томас вежливо ему улыбнулся:

— Люди зовут меня «Ле Батаром», а моих ухорезов — эллекинами, — Хуктон положил ладонь на рукоять меча, словно невзначай напоминая о его существовании вестнику, — Спасибо за коней и оружие.

Он пришпорил жеребца и подскакал к толпящимся у церкви горожанам:

— Платите подати! Ваши сеньоры должны быть при деньгах, чтобы, когда попадут к нам в плен, могли заплатить нам огромный выкуп! Не скупитесь на подати! Мы будем богатыми, а вы нищими, зато заслужите нашу вечную признательность!

Горожане смотрели на него, раскрыв рты.

У Томаса теперь было довольно лошадей, довольно кольчуг, довольно оружия. Возможная погоня из Монпелье его больше не волновала. Волновала Женевьева.

Поэтому эллекины во главе с предводителем спешили на север.

Стрела воткнулась Филиппу прямо в грудь с глухим звуком, похожим на тот, с каким мясницкий топор врубается в свиную тушу. Филиппа отбросило назад. Стрела шутя проникла сквозь прочную кольчугу, сломала ребро и пронзила лёгкое. Ратник попытался что-то сказать, кровь запузырилась на его губах, и он упал на спину. Стрелы продолжали сыпаться, свалив ещё двоих воинов. Вода в ручье окрасилась кровью. Пронёсшаяся у самого уха Роланда стрела обдала его потоком воздуха по щеке, будто затрещину отвесила. Заржала раненая лошадь. Стрелы оказались длиннее, чем представлялось Роланду. Вокруг гибли люди и животные, а Роланд изумлённо пялился на застрявшую в дереве английскую стрелу. Да, длиннее тех, какими он пользовался на охоте.

Филипп умирал. Его товарищи, закалённые бойцы, в ужасе удирали под защиту деревьев или вжимались в землю на берегу ручья. Спас всех Жак. Коршуном налетел он на Женевьеву, вырвал у неё Хью и приставил к горлу мальчишки нож:

— Скажи своим: ещё одна стрела — и твоему отродью конец!

— Ты… — гневно выдохнула Женевьева.

— Говори им, стерва! — взвизгнул Жак.

Не отводя от него ненавидящего взора, она лодочкой приложила к губам ладони и крикнула по-английски:

— Не стрелять!

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь клокотанием крови в горле Филиппа. Лошадь с пробитым стрелой брюхом опять заржала.

— Пусть дадут нам уйти, — приказал Жак, — Или он умрёт.

— Дайте нам пройти! — горестно повторила Женевьева по-английски.

Из рощицы в сотне шагов к востоку показались лучники. Их было всего шестнадцать. Один помахал рукой:

— Джинни!

— Они убьют Хью, если ты попробуешь их остановить.

— Что с Томасом?

— Не знаю, Сэм! Дай им пройти.

Сэм нехотя сделал знак, разрешая двигаться дальше, и Роланд, вдруг осознавший, что в течение схватки не дышал, с шумом втянул в лёгкие воздух. Двое латников подняли Филиппа и пристроили кое-как на лошадиной спине. Погибших, не чинясь, перекинули поперёк сёдел. Крепко держащий Хью Жак зыркнул по сторонам и приказал ближайшему товарищу:

— Стрелы поломай!

— Что?

— Стрелы поломай, осёл, чтобы эти скоты второй раз ими не воспользовались!

Тот послушно переломал все попавшиеся ему на глаза стрелы, и Жак повёл отряд на север. Роланд был нем. Стрелы, английские стрелы занимали его мысли, целый дождь стрел, обрушенный жалкой горсткой лучников. А что же будет, если лучников соберётся сотня? А тысяча? Вывод не утешал, и в попытке заглушить его Роланд громко спросил:

— Как они отыскали нас?

— Они же лучники, — устало сказала Женевьева, — Нашли раз, найдут и в другой.

— Заткнись, сука! — выпалил Жак.

Он вёз Хью поперёк седла и ножа не прятал.

— Повежливее! — прикрикнул Роланд с неожиданной злостью.

Жак неразборчиво огрызнулся и послал коня вперёд, подальше от Роланда. Де Веррек оглянулся. Лучники следовали за ними верхом на некотором удалении. Интересно, добьёт ли сюда английская стрела? В следующий миг Роланд забыл о лучниках, забыл о стрелах, потому что дорога нырнула в обширную долину. В центре её возвышался замок Лабрюиллад, окружённый рвом, что питался водой от извилистого ручейка. Вокруг замка не было ни деревьев, ни построек, где могли бы найти укрытие осаждающие. Стены замка были сложены из светлого, почти белого в солнечных лучах, камня. Над башней реяло знамя с зелёной лошадью. Жак помчался вперёд, увлекая за собой остальных. С треском и скрипом навстречу им опустился подъёмный мост. Копыта загремели по доскам. За тёмной аркой открылся залитый светом двор, и первый, кого увидел в замке Лабрюиллад Роланд, был высокий священник с пронзительным взглядом зелёных глаз и ястребом на предплечье.

Мост поднялся обратно, гулко хлопнув об арку въезда, и латники зафиксировали мост двумя щеколдами.

И Роланд, наконец-то, почувствовал себя в безопасности.




8


Томас прибыл к замку Лабрюиллад на закате. На измотанных до последней степени конях его отряд приблизился к дубовой роще, откуда раздался неприветливый окрик:

— Эй, вы кто?

— Не слишком-то разумно вопить тут по-английски, Саймон, — ответил Томас.

— Чрево Господне! — Саймон опустил лук, — Мы уже думали, что тебя в живых нет.

— Ну, живым я себя не ощущаю.

Весь день они скакали, как проклятые, а, добравшись до Лабрюиллада, принялись прочёсывать окрестности в поисках подмоги из Кастильон д’Арбезона, не будучи даже уверенными, успело ли подкрепление достигнуть этих мест. К счастью, как выяснилось, не только успело, но и закрепилось на лесистом бугре, откуда просматривался единственный вход в замок.

Томас сполз с седла.

— Мы пытались помешать им, — сказал Сэм.

— Всё правильно сделали, — тускло одобрил Томас, выслушав отчёт друга о безрезультатной стычке с людьми Лабрюиллада.

Может, итог её был бы иным, но Сэм и его лучники поспели к броду всего за несколько минут до того, как там появился отряд де Веррека, и времени устроить засаду по всем правилам не имели.

— Наперекосяк пошло, — признал Сэм, — Сукин сын приставил к шее Хью нож. Хотя нескольких мы упокоили.

— Но Женевьева в замке?

— Да. И Хью.

Томас внимательно оглядел замок. С наскока не взять. В гаснущих лучах солнца стены казались вымазанными плохо отмытой кровью. Блестела вода во рву, сверкали шлемы часовых. Ну, положим, пробить закрывающий въезд подъёмный мост с помощью пушки труда не составит, а как через ров перебраться?

— Я привёз твой лук, — сказал Сэм.

— Ты же, как будто, не ожидал меня встретить? Или для себя лук приберёг?

Сэм сконфузился на миг и перевёл разговор:

— С нами графиня.

— И где она?

Сэм кивнул на юг:

— На хуторе. Пит её стережёт.

— Привезли её зачем?

— Как зачем? На Женевьеву менять. Отец Ливонн подсказал. Он, кстати, тоже здесь.

— Его-то сюда зачем притащили?

— Сам притащился. Ему, по правде, эта меновая торговля не по душе, но… — Сэм скорчил кислую гримасу.

— Мне тоже не нравится, тем не менее, это простейшее решение.

Простейшее, продолжил мысленно Томас, и быстрейшее. Навалилось как-то разом: поиски «Ла Малис», приведшие к пленению Женевьевы с Хью; надвигающаяся война. Принц Уэльский, по слухам, вновь опустошал Францию. Его лучники и латники разоряли поместья, жгли деревни, грабили города, вынуждая французскую армию решиться снова, как десять лет назад, встать лицом к лицу с англичанами в пределах досягаемости стрел их длинных луков. Место Томаса было там, в рядах войска принца. Вместо этого он терял время, стараясь освободить жену и сына. Проще всего, хотя и противно до невозможности, было пожертвовать Бертильей Лабрюиллад, рискуя навлечь потом на себя гнев Женевьевы. Ничего, вздохнул про себя Томас, гневная и на свободе лучше, чем беспомощная и в цепях.

— Дозорных выставил? — для порядка поинтересовался у Сэма Томас.

— На опушке. Парочка на восточной дороге, дюжина вокруг хутора.

— Отлично.

В синем закатном небе обозначилась луна. Томас позвал Кина и отправился на хутор, где поместили Бертилью. По пути растолковал ирландцу, что хочет ему поручить:

— Подъедешь на лошади к замку так, чтобы они тебя слышать могли. Поедешь без оружия и руки будешь держать широко разведёнными. Пусть видят: ты едешь поговорить.

— Без оружия?

— Ну да.

— Иисусе! Как далеко летит арбалетный болт?

— Дальше расстояния, на котором два человека могут друг друга услышать, если ты об этом.

— Об этом, о чём же ещё. Друг, ты надеешься, что меня пристрелят?

— Если я поеду сам, — недовольно сказал Томас, — меня они пристрелят точно. Тебя же они не знают, и язык у тебя хорошо подвешен.

— А, заметил, да?

— Они тебя не пристрелят, — веско проговорил Томас, искренне уповая на то, что это правда, — Пожелают выслушать.

Кин щёлкнул пальцами, и два волкодава подбежали к нему, молотя хвостами:

— И что же они услышат?

— Скажешь, что я предлагаю обменять Женевьеву и Хью на графиню. Обмен будет произвадится на половине пути от замка до леса.

— Так что же, весь переполох из-за графини? — заинтересовался Кин.

— Муж жаждет вернуть её.

— Как трогательно. Очень любит и желает воссоединиться?

Томас предпочитал не задумываться, что желает сделать с Бертильей жирдяй-супруг. Но уж точно не воссоединиться. Бертилью было Томасу жаль, но Женевьеву и сына жаль больше.

— И когда же мне предстоит сыграть роль гонца любви?

— Сейчас. Как только в лунном свете можно будет разглядеть, что ты безоружен.

— Ага, разглядеть и прицелиться из арбалета.

Поникшая графиня сидела за столом в просторной хуторской кухне, с потолочных балок которой свисали пучки сухих трав. С Бертильей были отец Ливонн и Питт. Питт был высок, сутул и немногословен. Худое лицо, длинные волосы, перевязанные старой тетивой, глубоко посаженные глаза. Вырос он в Чешире, а к эллекинам примкнул в Гаскони — просто выехал из леса во время стычки и молча занял место в шеренге стреляющих лучников. Обладал он черноватым чувством юмора, был скрытен, и Томас подозревал, что Питт дезертировал из другого вольного отряда, а то и не из одного. Но из лука он стрелял на загляденье и воевал явно не первый год.

— Рад видеть целым и невредимым, — поприветствовал Питт командира.

— Томас! — облегчённо выдохнул отец Ливонн, привставая со стула рядом с Бертильей.

Томас махнул ему рукой не трудиться вставать. Перед Бертильей чадно горели две свечи. Рядом на коленях стояла служанка, нанятая для неё в Кастильон д’Арбезоне Женевьевой. Графиня подняла на Хуктона взгляд. Веки её распухли от слёз.

— Отдадите меня ему, да?

— Увы, мадам.

— Но, Томас… — начал отец Ливонн.

Лучник резко оборвал его:

— Отдадим, святой отец.

Бертилья зарыдала:

— Знаете, что он со мной сделает?

— У него моя жена и дитя.

Она плакала.

— Иисусе! — прошептал за спиной Томаса Кин.

— Простите, мадам, — сказал Томас.

— Когда? — еле слышно спросила она.

— Сегодня, вероятно.

— Я скорее бы умерла.

— Томас, — вмешался отец Ливонн, — Позволь мне пойти и побеседовать с графом.

— Зачем?

— Позволь.

Томас покачал головой:

— Граф Лабрюиллад — злобная скотина. К закату он пьян в стельку. Допускаю, отец Ливонн, что ты войдёшь в замок, только никогда не выйдешь.

— Пусть. Я — священник, и мой долг наставлять заблудших на путь христианской добродетели, не щадя себя. Позволь мне побеседовать с ним.

Томас подумал секунду:

— Позволю, если говорить будешь снаружи, не входя в замок.

Ливонн поколебался, затем кивнул:

— Хорошо.

Томас прихватил за локоть Кина и вывел ирландца во двор:

— Смотри, чтобы отец Ливонн не сунулся в крепость, а то подарим им ещё одного заложника. Понял?

До ирландца, пленённого красотой Бертильи, не сразу дошёл смысл сказанного командиром. С трудом сосредоточившись, он зажмурился, кивнул:

— Ага, не пускать в замок, — ирландец вытаращился на Томаса и горячо затараторил, — Кровь Христова! Ох, и прехорошенькая же цыпа!

— «Цыпа» Лабрюиллада, — печально уточнил Томас.

— Звёзды меркнут перед её красотой! — захлёбывался от восторга Кин, — Она способна свести мужчину с ума!

— Она замужем.

— Волшебное создание! — ирландец токовал, как тетерев, — Глядя на неё, понимаешь, что Господь действительно любит нас!

— Пошли свежую лошадь тебе подберём, — прервал его излияния Томас, — И двигай с отцом Ливонном на переговоры с Лабрюилладом.

Лучник оглянулся. Отец Ливонн вышел следом за ними во двор.

— Отче, — обратился к нему Томас, — я буду только рад, если ты убедишь владетельного борова отпустить Женевьеву просто так. Веришь?

— Верю.

— Ну, а не убедишь, я обменяю своих на графиню. Мне надо разделаться со всем этим сегодня, потому что завтра мы отправляемся на север.

На север. Искать принца Уэльского. Искать «Ла Малис».

Душа Роланда де Веррека воспаряла на крыльях веры над облачной грядой сомнений; воспаряла белой птицей, подобной благородным лебедям, плававшим во рву у стен замка Лабрюиллад, в часовне которого стоял на коленях перед алтарём рыцарь-девственник. Сердце его колотилось, как бешеное, и Роланду чудилось, что не сердце стучит, а душа бьёт белоснежными крыльями. Роланд де Веррек был на вершине блаженства.

Только что он узнал о новообразованном Ордене Рыбака. Отец Маршан поведал Роланду о целях Ордена и поисках утраченной реликвии — «Ла Малис».

— Да, я слыхал о ней, — подтвердил Роланд.

— Слыхал? — удивился отец Маршан, — И что же ты слыхал, сын мой?

— Это меч святого Петра, — с готовностью ответил Роланд, — Он поднял его в защиту Спасителя в Гефсиманском саду.

— Святое оружие, — вкрадчиво обронил зеленоглазый святоша.

— Святое, но проклятое, отче. Так говорят.

— Говорят, — согласился отец Маршан, — Ведь Христос не одобрил поступок Петра.

— «Dixit ergo Iesus Petro mitte gladium in virginam…», «…Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны…», — процитировал священник и запнулся, обратив внимание на то, что Роланд его не слушает, — В чём дело, сын мой?

— Подумал вот, отче… Попадёт меч к закоренелым грешникам, зло в нашем мире обретёт такую власть!

— Для того и создан Орден, — терпеливо объяснил отец Маршан, — Позаботиться о том, чтобы «Ла Малис» вернулась в руки церкви.

— Я к чему, отче… — воодушевлённо продолжал Роланд, — Проклятье можно снять!

— Снять? — живо заинтересовался отец Маршан.

— Да, будто бы. Надо лишь отвезти меч в Иеручалим и освятить в Храме Гроба Господня. Проклятие будет снято, и меч станет орудием Божьим.

Да, с замиранием сердца думал Роланд, ни один меч, ни Дюрандаль Роланда, ни Жуайез Карла Великого, ни Экскалибур Артура, тогда не сравнятся с «Ла Малис». Священнейшее оружие на свете. Только бы проклятие снять.

Отец Маршан, собиравшийся съязвить, мол, путешествие в Иерусалим по нынешним временам — подвиг не меньший, нежели поиск «Ла Малис», различил благоговение в голосе Роланда и осёкся. Благосклонно кивнул:

— Значит, в список предстоящих Ордену деяний добавилось ещё одно, сын мой.

Роланда исповедали, отпустили грехи, и душа его трепетала от восторга. Его принимали в Орден Рыбака! Горели свечи. За ним, склонившим колена у алтаря, стояли его новые товарищи, в числе которых Роланд с радостью обнаружил Робби Дугласа. Второй шотландец, Скалли, вызывал у де Веррека противоречивые чувства. С одной стороны, воин с косточками в волосах удостоился посвящения в рыцари Рыбака, следовательно, обладал рядом неоспоримых достоинств. С другой стороны, шотландец ругался, как сапожник, вонял и больше походил на зверя, чем на человека.

— Он — простая душа, — так сказал Роланду отец Маршан, — Но Господь смог человека создать из простой глины.

«Простая душа» Скалли чесал ногу, бурча что-то о впустую теряемом времени. Другие рыцари хранили молчание, пока отец Маршан сыпал звучными латинскими фразами. Он благословил меч Роланда, возложил на темя рыцаря-девственника длани и повесил ему на шею вышитый ключами святого Петра кушак. Обряд был долгим, свечи догорали одна за другой, как в Страстную пятницу. Потухла последняя свеча, и часовню освещали только луч лунного света, падавший сквозь одинокое стрельчатое окно и лампадка перед серебряным распятием, на которое с обожанием взирал Роланд. Рыцарь-девственник нашёл своё Деяние, подвиг, достойный его чистоты, и Роланд верил, что непременно отыщет «Ла Малис».

И тогда закричала Женевьева. И закричала опять.

Кин с отцом Ливонном подъехали со стороны подъёмного моста. Кин окликнул часового на стене. Тот мельком взглянул на парламентёров и продолжил мерить шагами парапет.

— Эй, ты слышал меня? — проорал Кин, — Передай своему господину, что у нас его женщина. Он же хочет её вернуть, а?

Подождав и не получив ответа, Кин возмутился:

— Иисусе, парень, ты меня слышишь? У нас графиня твоя!

Часовой снова выглянул в щель меж зубцов и снова спрятался.

— Ты, что, глухонемой?

— Сын мой! — подключился отец Ливонн, — Я — священник! Мне нужно побеседовать с твоим господином!

Без толку. Лунный свет заливал замок и серебристо дробился на колеблемой ветром поверхности воды во рву. Кроме часового никого на стенах замка видно не было. Кин чувствовал себя неуютно. Он знал, что Томас и его люди присматривали за парламентёрами из-за деревьев, а кто сейчас взирал на двух всадников около рва из бойниц замка? И хорошо, если просто взирал, а не взводил арбалет. Овчарки, поскуливая, вились вокруг лошади Кина.

— Эй! — надрывался Кин, — Меня слышит хоть кто-нибудь?

Флаг над крепостным донжоном трепыхнулся и опал. Где-то заухала сова, обе собаки насторожились, нюхая воздух. Элоиза тихо зарычала.

— Тише, девочка, — успокаивающе проворковал ей Кин, — Потерпи. Завтра пойдём зайца затравим, а то и оленя.

— Англичанин! — раздался голос со стены.

— Сам ты англичанин! — окрысился Кин.

— Утром приезжай! С первым светом!

— Мне надо поговорить с твоим господином! — закричал отец Ливонн.

— Ты — поп?

— Да!

— Вот ответ лично тебе, отче!

Тренькнула спущенная тетива арбалета, и в десятке шагов от парламентёров в грунт воткнулся болт.

— Похоже, нам, правда, придётся ждать утра, святой отец, — сделал вывод Кин, поворачивая лошадь.

До утра, так до утра.

Граф Лабрюиллад ужинал. Ему подали оленину, жареного гуся, окорок и любимое кушанье — блюдо откормленных на просе пичужек-овсянок. Его повар умел готовить их правильно: топя птичек в вине и быстро поджаривая на открытом огне. Граф поднёс тушку к носу. Ноздри задрожали, втягивая исходящий от птахи аппетитный дух. Голова поплыла, и граф вгрызся в нежное мясо. Жёлтый жир потёк по всем подбородкам Лабрюиллада. Кроме овсянок, повар графа запёк трёх вальдшнепов, вымочив их в соусе из вина и мёда.

Поесть граф любил. Его неприятно задело то, что гости: тощий отец Маршан, сэр Робби Дуглас и придурковатый девственник де Веррек, проявили возмутительное неуважение, занимаясь чепухой вместо того, чтобы разделить с хозяином замка трапезу. Ждать их он не собирался. Иглоклювые вальдшнепы остынут, да и овсянки хороши, пока горячие.

— Де Веррек отлично справился, да? — поинтересовался граф, отрываясь от овсянок.

— Да, Ваше Сиятельство, — ответил управляющий.

— Парнишка привёз жену Ле Батара! Роланд, хоть и дурень, но не бесполезный, — граф хихикнул, — Давай-ка взглянем на неё!

— Сейчас, Ваше Сиятельство?

— Развлечение всяко получше, чем вой этого пса! — граф ткнул полуобглоданным скелетиком в бренчащего на арфе менестреля.

Тот исполнял балладу собственного сочинения прославляющую подвиги Лабрюиллада (также сочинённые трубадуром).

— Наутро всё готово? — спросил, обсасывая костяк птички, граф.

Управляющий, дёрнувшийся было привести Женевьеву, остановился:

— Что подразумевает Ваше Сиятельство под «всё»?

— Оружие, броня, жратва… Чресла Господни, кто из нас двоих управляющий, я или ты?

— Всё готово, Ваше Сиятельство.

Лабрюиллад неопределённо хрюкнул. Герцог Бери призвал его на службу. Надо было ехать в Бурж. Герцог, тоже мне, скривился Лабрюиллад. Сопляк. Граф хотел бы, как и прошлые два раза, игнорировать вызов, а потом отговориться тем, что не получил его, но сопляк был не просто сопляком, а сопляком, в чьих жилах текла кровь короля, к тому же в тексте арьер-бана имелось деликатный намёк на то, что троекратный отказ от исполнения вассального долга может повлечь за собой конфискацию земель. Оканчивалось послание так: «…Мы уверены, что Вам подобные санкции не грозят никоим образом, ибо Вы известны крайней щепетильностью в исполнении взятых на себя обязательств, а посему мы с нетерпением ожидаем в Бурже Вас в сопровождении Ваших латников и мастеров стрельбы из арбалета…»

— «Мастеров стрельбы из арбалета»! — фыркнул граф, — Почему не написать просто «арбалетчиков»? Или «стрелков»?

— Что, Ваше Сиятельство?

— Да герцог, остолоп ты этакий. Он же мальчишка ещё! Сколько ему? Шестнадцать, пятнадцать? Младенец мокроносый. «Мастера стрельбы из арбалета», Боже всеблагий!

В Бурж граф намеревался привести с собой сорок семь «мастеров стрельбы из арбалета» и шестьдесят семь латников; больше, чем он брал с собой в поход против Виллона. Лабрюиллад, которому не улыбалось бить зад в седле, рисковать драгоценной жизнью, ночевать чёрт знает где и есть чёрт знает что на службе мокроносого герцога, почти решился послать вместо себя в Бурж одного из капитанов, оставшись в безопасности и уюте родного замка под защитой двух десятков арбалетчиков и шестнадцати латников, но мало ли как истолкуют в Бурже отсутствие графа… Вотчину же терять Лабрюилладу не хотелось. Он представил завтрашнюю поездку, последующий поход, тяжело вздохнул и, заметив, что управляющий всё ещё ждёт дальнейших распоряжений, вызверился на него:

— Ну?! Девка где?

Тот опрометью ринулся в коридор, а граф принялся за вальдшнепов. Мясо отдавало мёдом, но овсянки были нежнее. Граф отложил недоеденного вальдшнепа и взял с блюда десятую по счёту певчую пичужку.

Он как раз успел с ней разделаться, когда управляющий привёл Женевьеву с сыном в малый зал, где последнее время трапезничал граф. Бойцы Лабрюиллада по-прежнему обедали в большом зале, хотя, конечно, ни овсянками, ни олениной их не баловали.

Граф обсосал косточку и сделал ею знак подвести Женевьеву ближе к обеденному столу, на котором в подсвечнике ярко горели большие свечи.

— Щенка зачем приволокли? — недовольно буркнул Лабрюиллад.

— Она настояла, Ваше Сиятельство, — ответил один из латников, приведших пленницу.

— Настояла? Она не в том положении, чтобы на чём-нибудь настаивать. Тощая. Повернись кругом, ты!

Женевьева не шелохнулась.

— Я сказал: повернись! Медленно! — взвизгнул граф, — Эй, Люк! Если она не послушается, ударь её.

Державший Женевьеву латник по имени Люк замахнулся, но она, дёрнув плечом, освободилась от хватки, повернулась кругом и с вызовом уставилась толстяку-графу в глаза. Лабрюиллад обтёр платком губы и подбородок, хлебнул вина:

— Раздень её.

— Нет! — запротестовала Женевьева.

— Я сказал: раздень её, Люк!

Люк шагнул к пленнице, но тут дверь распахнулась, и в зал ввалился Жак, назначенный старшим над капитанами графа:

— Они прислали двух парламентёров, Ваше Сиятельство. Предлагают обменять женщину на графиню.

— И?

— Готовы хоть сейчас, Ваше Сиятельство.

Граф встал и поковылял вокруг стола. Рана в бедре заживала, однако становиться на ногу было больно. Спускаясь с помоста, Лабрюиллад непроизвольно поморщился. Встал перед Женевьевой:

— Твой муж бросил мне вызов.

Она молчала.

Граф, не отрывая от неё мутных буркал, приказал Жаку:

— Гони к чёрту парламентёров. Пусть возвращаются на рассвете.

— Будет исполнено, Ваше Сиятельство.

— А я развлекусь с его сучкой! — сорвался на крик граф.

Им овладела ярость. Его унизили. Дважды. Сначала жена, затем Ле Батар. Он и ел с недавних пор отдельно от своих людей, подозревая, что они втихомолку посмеиваются над ним. Да что его люди? Вся Франция насмехалась над рогоносцем Лабрюилладом, а граф был гордым человеком. Багровая пелена гнева заволокла сознание, он вцепился в платье Женевьевы и рывком разорвал.

Женевьева закричала, отшатываясь.

Крик только раззадорил Лабрюиллада. Месть! Он отплатит унизившему его Ле Батару! Он подарит ему рога столь же ветвистые, как свои собственные! Граф шагнул к жене проклятого еретика и рванул висящую лохмотьями ткань. Женевьева закричала снова, запахиваясь остатками платья.

— Сука! — ревел граф, — Покажи свои сиськи, шлюха!

Он поднял руку для удара. В зальчик вбежало с полдюжины мужчин.

— Остановись! — крикнул Роланд де Веррек, — Остановись! Она под моей защитой!

Народу в зале прибывало. Робби Дуглас смотрел во все глаза на скорчившуюся у ног Лабрюиллада Женевьеву. Скалли ухмылялся. Латники графа нерешительно поглядывали то на обезумевшего от злобы и похоти хозяина, то на подчёркнуто спокойного де Веррека, между которыми встал отец Маршан.

— Девушка, — внушительно вещал графу зеленоглазый, — пленница Ордена, Ваше Сиятельство.

Брови Роланда взлетели вверх. Он-то полагал её своей пленницей. Граф тяжело дышал и видом напоминал затравленного вепря. Секунду казалось, что здравый смысл возобладает, затем Лабрюиллад повёл налитыми кровью зёнками т заорал:

— Убирайтесь!

— Ваше Сиятельство… — примиряющим тоном начал отец Маршан.

— Вон! — взревел граф, — Это мой замок!

Никто не двинулся с места.

— Ты! — он указал на Люка, — Выкинь их отсюда!

Люк опасливо попытался оттеснить к выходу священника и рыцарей Рыбака. Роланд стоял, как вкопанный:

— Она под моей защитой.

— Так пусть подерутся за девку, и дело с концом, — благодушно предложил Скалли.

Робби шикнул на него. Вступив в Орден Рыбака, Дуглас верил, что все его прежние терзания и сомнения остались в прошлом. В Женевьеву он влюбился, только увидев в подземелье замка Кастильон д’Арбезон, где она ожидала казни, и безответная любовь разрушила его дружбу с Томасом и стала причиной множества глупых и неблаговидных поступков, от вины за которые, как он верил, его очистило вступление в Орден Рыбака. Женевьева подняла голову, и в её замутнённых болью очах, устемлённых на него, Робби прочёл тень удивления и узнавания.

Де Веррек взялся за рукоять Дюрандаля. Движение не укрылось от Лабрюиллада. Граф потянулся к своему мечу. Отец Маршан простёр к ним руки:

— Во имя Господа! — священник схватил Роланда за руку и повернулся к графу, — Во имя Господа! Ваше Сиятельство, ну же! Вы в своём праве. Это ваш замок, и, что бы ни происходило в его стенах, мы не вольны вмешиваться…

Отец Маршан учтиво склонил голову и продолжил мягко:

— Тем не менее, церковь нуждается в сведениях, которыми обладает эта женщина. Его Святейшество папа нуждается, и король Франции тоже. Уверяю, Ваше Сиятельство, и Его Святейшество, и Его Величество будут признательны вам, если вы позволите мне, вашему покорному слуге, допросить её.

Отец Маршан очень удачно приплёл папу с королём. Упоминание властей, светских и духовных, остудило пыл Лабрюиллада.

— Я в своём праве? — тупо переспросил он.

— Конечно! Буде мы чем-то невольно обидели вас, я приношу искренние извинения.

— Папе и королю она нужна?

— Как ни странно, Ваше Сиятельство, да. Я послан допросить её кардиналом Бессьером, и нижайше прошу вас, верного сына и защитника церкви, не чинить мне препятствий.

— А когда допросите, что с ней будет?

— Как я уже говорил, Ваше Сиятельство, это ваш замок.

— Ага, только пусть ваши молодцы это накрепко зарубят себе это по носу!

— Непременно, Ваше Сиятельство. Непременно.

— Ладно, забирайте её, — разрешил граф.

— Церковь не забудет беспримерного великодушия Вашего Сиятельства, — веско уронил отец Маршан, жестом приказывая Скалли и Робби увести Женевьеву. Указал на Хью, — Ребёнка тоже.

И Робби вздохнул с облегчением.

Томас в десятый раз спросил:

— Что вам сказали?

— Возвращаться с первыми лучами солнца, — терпеливо повторил в десятый раз Кин.

Миновала полночь. Что могут сотворить с Женевьевой до рассвета? Вопрос этот мучил Томаса, а воображение подсовывало ответы один страшнее другого. Хуже всего было то, что спасти жену Томас не мог. Не мог преодолеть ров, не мог взобраться на стену. Не имел ни войска, ни времени.

— Поспите, — обратился он к соратникам, бдящим вместе с ним на опушке, — Сколько в замке может быть бойцов?

— Под Виллоном у жирдяя было человек сто, — прикинул Сэм.

— Вряд ли все они в замке, — скривился Томас.

— Ну, замок здоровенный, — возразил Кин.

— У нас тридцать четыре лучника, — сказал Томас.

Карл дополнил:

— И латники.

— Арбалетчиков у жирного было четыре десятка, — вспомнил Сэм.

— Так сейчас обменивать женщин они отказались? — в который раз уточнил Томас.

— Утром, — произнёс Кин, — Я бы поболтал с ними, только нам намекнули из арбалета, что не склонны к беседам, и мы с отцом Ливонном сочли невежливым настаивать.

Томас сжал и разжал кулаки. Если Женевьеву хоть пальцем тронут, он забудет о «Ла Малис», о принце Уэльском, обо всём на свете до тех пор, пока не привяжет жирную тушу Лабрюиллада к столу и не обкорнает так, как толстяк обкорнал несчастного Виллона.

— На рассвете, — процедил Томас сквозь зубы, — мне понадобится каждый стрелок и каждый латник. Покажетесь, только так, чтобы вас из арбалета не достали.

Пусть видят, думал Томас зло. Пусть боятся.

— Сделаем, — кивнул Сэм.

Как и остальные стрелки, он не расставался с луком, с которого сейчас тетива, чтобы не промокла от росы, была снята и спрятана в шапку.

— Вам надо поспать, — приказал Томас, — Всем, кроме дозорных, спать.

— Спать, так спать.

До рассвета.

Отец Маршан положил на плечо Роланду руку:

— Ты прав, сын мой. Она — твоя пленница, и твой долг защищать её. Однако тебе следовало бы быть осмотрительнее.

— В чём?

— Здесь властвует граф. Здесь он устанавливает правила, — священник улыбнулся, — Впрочем, Господь с ним. Ты же понимаешь, что пленницу тебе должно передать нам?

— Пленницу? Она заложница, отче.

Отец Маршан поколебался несколько секунд:

— Что ты знаешь о ней, сын мой?

Роланд нахмурился:

— Ну, она низкого происхождения и замужем за Ле Батаром. Пожалуй, всё.

— Тебе она по душе, не правда ли?

Роланд замялся, затем вспомнил, что обязался говорить правду:

— Поначалу она мне не понравилась, отче, но потом… В ней есть стержень, да и ума не занимать. Да, по душе, отче.

— Она околдовала тебя, — твёрдо заявил отец Маршан, — и вины твоей в том нет. Она отлучена от церкви и приговорена к костру за ересь. Её сожгли бы. Помешал Ле Батар. Оказавшись на свободе, она, подстрекаемая сатаной, убила доброго пастыря, изобличившего её мерзостные связи с нечистым. Ты понимаешь, сын мой, что нельзя позволить ей разгуливать на воле, смущая умы и распространяя заразу ереси. Церковь приговорила её.

— Я поклялся защищать её, — мрачно произнёс Роланд.

— Вступление в Орден освободило тебя от любых клятв.

— Она кажется вполне честной женщиной.

— Кажется, сын мой. Именно кажется. Дьявол всегда рядит порок в белые одежды и прячет злобу за медоточивыми речами. Эта женщина запродалась сатане, как и её муж. Они оба еретики, оба отлучены.

Зеленоглазый повернулся к слуге, вынырнувшему из прохода, принял у него ястреба. Натянув кожаную перчатку, посадил птицу на руку:

— Тебе известно, Роланд, зачем еретики наведывались в Монпелье?

— Женщина говорила, что они сопровождали английского монаха, направленного в Монпелье закончить обучение.

Улыбка зазмеилась на тонких губах отца Маршана:

— Она солгала тебе, сын мой.

— Солгала?

— Да. Её муж ищет «Ла Малис».

— Не может быть!

— По моим предположениям, до них, видимо, дошли какие-то слухи, что святое оружие может быть в Монпелье.

Роланд покачал головой:

— Глупость какая… В Монпелье «Ла Малис» никак не может оказаться.

Отец Маршан напрягся:

— Не может? Почему?

— С другой стороны, — задумчиво продолжал Роланд, — У них могут быть более свежие, более полные сведения, чем те, которыми обладаю я…

— Нам стало известно, что «Ла Малис» в Матаме. К сожалению, мы не нашли там ни меча, ни следа, который бы мог к нему привести.

— В Монпелье-то вряд ли, — неуверенно заметил Роланд, — Её бы вернули на положенное место.

— Положенное место? — осторожно повторил священник, поглаживая пальцами мягкую кожу колпачка на головке ястреба.

Роланд скромно улыбнулся:

— Моя матушка, благослови её Господь, происходит из старинного рода графов Комбре. Они были великими воинами, но один из них избрал духовную стезю, пойдя в монахи. Жюньен, так его звали. Семейное предание говорит, что ему явился святой Пётр и вручил меч, сказав, что только человек, соединивший в себе качества святого и воина, может стать хранителем «Ла Малис».

— Святой Жюньен?

— Да. О явлении ему святого Петра упоминают редко. Шире известен другой эпизод жития: Жюньен сладко спал в голом поле, а вокруг бушевала метель без вреда для подвижника…

Отец Маршан до боли стиснул его плечо и прерывисто спросил:

— Где… где он похоронен?

— В Нуайе, в бенедиктинской обители, отче.

— Нуайе? Где это?

— Это под Пуатье, отче.

— Благослови тебя, Господь, сын мой!

Роланд расслышал радость в голосе зеленоглазого и забеспокоился:

— Я не уверен, отче, что «Ла Малис» там.

— Но может быть, сын мой. Может быть!

Отец Маршан умолк, пропуская слугу с ночным горшком.

— Такой след лучше, чем ничего, ведь мы понятия не имеем, где её искать, вот в чём дело. Есть надежда, что проклятый Ле Батар знает местонахождение реликвии, — заговорил он вновь, когда служка скрылся в боковом коридоре, — Поэтому надо точно выяснить, что привело еретиков в Монпелье.

Он погладил ястреба и, приподняв руку с сидящей на ней птицей, ласково сказал:

— Скоро, дорогуша. Скоро мы снимем с тебя колпачок.

— Зачем? — полюбопытствовал Роланд.

Глухая ночь, замок, для охоты с ястребом как будто не время и не место?

— Птица — калад, — ответил отец Маршан.

— Калад?

— Не просто калад. Обычные калады зрят хворь в человеке, — с затаённой гордостью поведал зеленоглазый, — А эту птицу Господь одарил талантом различать правду и ложь.

Он покосился на Роланда:

— У тебя усталый вид, сын мой.

Роланд потёр глаза:

— Да. Я плохо спал последние несколько ночей.

— Иди отдохни, сын мой. Выспись.

Отпустив Роланда, отец Маршан жестом подозвал остальных рыцарям Рыбака, терпеливо ожидающих в конце коридора:

— Приведите еретичку и её сына.

Он открыл ближайшую дверь, вошёл и осмотрелся. Это была крохотная каморка, заставленная винными бочонками, теснящимися вокруг стола. Шагнув к нему, священник смёл со столешницы кувшины, воронки, кубки и приказал:

— Свечи принесите! — он погладил ястреба, — Моя дорогуша голодна? Ничего, скоро насытишься.

Робби втолкнул в комнату Женевьеву, судорожно стягивавшую на груди обрывки платья.

— Вы, кажется, встречались с еретичкой ранее? — уточнил у Робби священник.

— Да, отче.

— Не только встречался, но и предать разок успел! — плюнула в лицо Робби Женевьева.

— Он посвятил себя Спасителю, — надменно изрёк отец Маршан, — А ты проклята перед ликом Иисуса.

Скалли затащил внутрь Хью и пихнул к столу.

— Свечи, — напомнил шотландцу зеленоглазый, — Позаимствуй парочку в зале.

— Хочешь разглядеть её получше, а? — осклабился Скалли, кивнув на Женевьеву.

— Иди, — поджал губы священник и повернулся к Робби, — На стол её. Будет сопротивляться, разрешаю поколотить.

Женевьева не сопротивлялась. Понимала, что Робби сильнее, не говоря уже о верзиле с костями в волосах, который приволок две свечи и установил их на бочки.

— Ляг на спину, — скомандовал Женевьеве отец Маршан, — как если бы ты была мертва.

Он видел, что пленницу бьёт дрожь. Она повиновалась, по-прежнему удерживая ладонями разорванный лиф. Священник развязал путы на ногах ястреба и пересадил птицу на грудь женщине. Когти вминались в кожу, и Женевьева всхлипнула.

— In nomine Patris, — нараспев произнёс отец Маршан, — et Filii, et Spiritus Sancti, amen. Во имя отца, Сына и Святого Духа, аминь. Роберт?

— Да, отче?

— Писца, к сожалению, у нас нет, поэтому, Роберт, прошу слушать внимательно показания грешницы и запоминать.

— Да, отче.

Священник обратился к Женевьеве, лежащей с закрытыми глазами и скрещёнными на груди руками:

— Грешница, ответь, зачем вы ездили в Монпелье?

— Провожали английского монаха.

— Зачем?

— Чтобы он мог учиться медицине в университете.

— То есть, по-твоему, Ле Батар проделал долгий и трудный путь в Монпелье ради того, чтобы помочь монаху?

— Томаса обязал его сеньор.

— Открой глаза, — велел священник.

Она исполнила приказ.

— Ответь мне, слышала ли ты о святом Жюньене?

— Нет.

Сидящий на груди у пленницы ястреб не шелохнулся.

— Ты отлучена от церкви?

Она помедлила, кивнула.

— И ты поехала в город, полный служителей церкви, ради жалкого монаха?

— Да.

— В твоих интересах говорить мне правду, — отец Маршан расшнуровал колпачок и снял его с головы ястреба, — Птица вещая. Она чувствует ложь.

Женевьева встретилась с ястребом взглядом и содрогнулась. Отец Маршан улыбнулся уголками губ:

— Итак. Ответь, грешница, зачем вы приезжали в Монпелье?

— Я же говорила, монаха сопровождали.

И её крик многократно повторило эхо.




9


Женский вопль вырвал Роланда из забытья.

С местом для ночлега в замке было худо. Слишком много съехалось народу ввиду предстоящего похода в Бурж, поэтому на ночь устраивались кто где мог. Многие, напившись вусмерть, дрыхли прямо за столом в большом зале, другие расположились во дворе вместе с лошадьми, которым не хватало стойл в конюшне. Оруженосец Роланда Майкл распотрошил сундук со старыми знамёнами и застелил ими для хозяина каменную скамью у входа в часовню. Ложе вышло не очень удобное, тем не менее Роланд уснул мгновенно и спал бы до утра, если бы не отчаянный крик. Де Веррек вскочил, спросонья не соображая, где находится и что происходит:

— В чём дело?

Мишель настороженно вслушивался. За криком последовал гневный рёв и шум. Роланд проснулся окончательно. Взялся за меч, встал.

— Ваши сапоги, господин?

Роланд отмахнулся от Мишеля и побежал по коридору на источник шума, шлёпая босыми ногами по плитам. Сунувшись в комнату, за дверью которой слышалась возня, рыцарь обомлел. В слабом мерцании сбитой на пол свечи (вторая валялась рядом, потухшая) Роланд увидел Женевьеву. Пленница сидела на столе, зажав окровавленными ладонями глаз. Отец Маршан с разбитым в кровь лицом распростёрся на спине. Слабо подёргивалась тушка обезглавленного ястреба. Блестел зубами в улыбке звероподобный Скалли. Робби Дуглас с бешеным взором нагнулся к священнику и что есть силы хрястнул его по зубам рукоятью меча:

— Свволочь!

Плачущий Хью бросился к де Верреку. Рыцарь рассказывал мальчику интересные истории и нравился ему. Дуглас смачно врезал зеленоглазому в третий раз, так что священник звучно приложился макушкой о пол.

— Ослепить её вздумал, мразь?! — прошипел Робби.

— Что… — начал Роланд.

— Надо уходить! — простонала Женевьева.

Лохмотья платья, более ею не удерживаемые, разошлись в стороны, обнажив грудь, на которую с удовольствием пялился Скалли:

— Ничего так сиськи!

Реплика Скалли подействовала на Робби отрезвляюще. До него дошло, что он натворил и перепугался:

— Уходить? Куда уходить?

— Ищи нору поглуше и забейся поглубже, — посоветовал лыбящийся Скалли, не отрывая восторженного взгляда от Женевьевы, — Маловаты, но ничего себе так.

— Объясните мне, что здесь произошло? — потребовал Роланд.

— Чёртов поп хотел ослепить её, — Робби пнул отца Маршана в бок.

— Сиськи я люблю, — сообщил Скалли в никуда.

— Да помолчи ты! — прикрикнул на него Робби.

Вступив в Орден Рыбака, Роберт искренне надеялся, что обретёт душевный покой и свободу от прежних клятв и обязательств. Тщетно. Совесть его осталась при нём, и в миг, когда натравленный зеленоглазым ястреб ударил Женевьеву в глаз, Робби прозрел. Не помня себя от возмущения, он выхватил меч и отсёк птице голову. В следующую секунду шотландец раскровянил попу физиономию эфесом оружия. И чувствовал себя при этом как нельзя лучше. А теперь, опамятовавшись, понятия не имел, что делать далее.

— Надо убираться, — сказала Женевьева.

— Куда? — спросил Робби.

— Подальше и поглубже, — захохотал Скалли, подумал и деловито осведомился у Робби, — Убьём кого-нибудь?

— Н-нет… — нерешительно произнёс Робби.

— Принеси мой плащ, — приказал Мишелю де Веррек.

Тот вернулся быстро. Рыцарь-девственник бережно обернул накидку вокруг плеч Женевьевы:

— Простите меня.

— Простить? За что?

— Я пообещал вам защиту, а не защитил…

Робби неуверенно прервал де Веррека:

— Нам и правда, наверно, лучше линять отсюда.

Гасконец кивнул. Его мир тоже только что рухнул. Что сейчас делать? Вернее, как правильно поступить в такой ситуации? Женевьева — еретичка. Он — член Ордена Рыбака, и духовник Ордена в крови и соплях стонет на полу у его ног после того, как натравил хищную птицу на еретичку. Еретичку, которой Роланд посулил неприкосновенность и защиту.

— Да, надо бежать, — подкрепил кивок словами де Веррек.

Они были заперты в чужом замке, битком набитом солдатами, по счастью, в столь поздний час или слишком пьяными, или слишком сонными, чтобы обращать внимание на крики и суматоху. Роланд надел пояс с ножнами и решительно выдохнул:

— Идём!

— Сапоги, господин, — напомнил Мишель.

— Времени нет.

Роланд лихорадочно соображал. Куда бежать? Как бежать?

Отец Маршан, охая, начал подниматься. Робби пинком уложил его обратно:

— Зашевелится опять, лупи его со всей дури, Скалли.

— Я, вообще, за кого драться должен? За него или за тебя? — озадачился Скалли.

— Ты кому служишь?

— Лорду Дугласу, конечно.

— А кто здесь Дуглас? Я или этот куль с требухой?

— Ты.

— Ещё вопросы есть?

— Убить стервеца? — с надеждой предложил Скалли, кровожадно косясь на священника.

— Нет! — отрезал Робби.

Вот только отлучения от церкви за убийство попа ему для полного счастья сейчас и не доставало!

— Мне нетрудно, — просительно забубнил Скалли, — Я уже неделю никого не убивал. А, нет. Дольше. С месяц, небось. Иисусе! Мы, что, никого сегодня не убьём?

Де Веррек тоже смотрел на Робби:

— А удастся выйти миром?

— Вряд ли. Только выбора-то нет.

— Ну, так пошли! — простонала Женевьева.

Она отыскала относительно чистую тряпицу, прижала к глазу одной рукой, а второй придерживала у шеи плащ.

— Мальчика возьмёшь, — приказал Мишелю Роланд.

Высунувшись в коридор, он оглянулся на Дугласа:

— Меч оботри.

— Зачем?

Роланд выразительно посмотрел на прилипшие к окровавленному лезвию перья, и Робби засуетился:

— Ага, сейчас.

— И что будем делать? — спросил у него Скалли.

— Сражаться за честь Дугласов.

— Ага! Всё-таки будем убивать?

— За Дугласов!

— Орать-то зачем? — довольно пробормотал Скалли, обнажая свой длинный меч, — Пальцем покажешь, кого прикончить. Уделаю в лучшем виде!

— Пока уделывать некого, — на всякий случай уточнил де Веррек.

Робби добавил:

— И потише.

Оба рыцаря нервно переглянулись, и Робби выдохнул:

— Пошли.

Тёмные пустынные коридоры вывели беглецов во двор. Там горели несколько костерков, на которых те из солдат Лабрюиллада, что потрезвее, жарили лепёшки. Ярко светила луна, и тени были непроницаемы. Появившаяся во дворе группа ничьего внимания не привлекла. Женевьева куталась в плащ, Хью цеплялся за его полы. Мужчины прокладывали путь среди лошадей и спящих. Солдаты у костров передавали по кругу бурдюки с вином, пьяно переговаривались, кто-то хихикал. В надвратной башне горел фонарь.

— Найди моего коня, — скомандовал де Веррек оруженосцу.

— Думаешь, сможем удрать верхом? — негромко поинтересовался Робби.

— Мишель, стой. Не ищи, — со вздохом произнёс Роланд.

— Сапоги наденете? — вновь предложил Мишель.

— Не сейчас, — раздражённо бросил Роланд.

Погубил он душу спасением еретички или нет? Честь спас точно.

— Прикажу им мост опустить, — сказал Роланд Дугласу, устремляясь к надвратному укреплению.

— Остановите их! — раздался истошный вопль сзади.

Отец Маршан, шатаясь, застыл в дверном проёме, указывая на беглецов:

— Именем Господа, остановите их!

Солдаты во дворе, хоть и медленно, зашевелились. Скалли выругался и толкнул Робби:

— Ну, что, теперь убивать можно?

— Можно.

— Кого?

— Всех подряд!

— Наконец-то! — взревел Скалли, обрушивая меч на выбравшегося из-под плаща сонного вояку.

Тот свалился, а шотландец подскочил к кольцу в стене и перерезал поводья привязанных к нему трёх лошадей. Кольнув по очереди всех остриём меча, он пустил их скакать по двору, топча лежащих, сшибая стоящих, внося сумятицу и переполох.

— Мост! — заорал де Веррек.

Двое бойцов с обнажёнными клинками возникли перед ним, и на гасконца снизошло успокоение. Предстояло привычное дело. Да, доселе ему приходилось сражаться лишь на ристалищах, но его победы были куплены часами тренировок и реками пота. Де Веррек хладнокровно отразил выпал врага, шагнул вперёд и разворотом кисти распорол тому живот. Второму он вбил в солнечное сплетение локоть. Противник задохнулся.

— Он — мой, — подал сбоку голос Робби, будто дело происходило на турнире.

Роланд учтиво отступил назад, и шотландец прикончил солдата. Из двери надвратного укрепления выскочили двое дозорных. Один из них, перепуганный юнец, неуклюже ткнул копьём. Роланд уклонился и рассёк молокососу лицо. Обливаясь кровью, дозорный рухнул под ноги товарищу. Тот взвизгнул по-бабьи и юркнул в башню.

— Веди сюда госпожу Женевьеву! — махнул Мишелю де Веррек, — Под арку!

Сам рыцарь побежал следом за улизнувшим часовым. Робби и Скалли встали у прохода, дальний конец которого перекрывал поднятый мост.

— Там защёлки, — подсказал Скалли подоспевшим Мишелю и Женевьеве с Хью.

Мишель по-английски не говорил, но подсказок ему не требовалось — всё было очевидно и так. Оруженосец потянул правый запор, Женевьева вцепилась в левый. От рывка плащ упал с её плеч, и при виде обнажённой женской спины во дворе засвистели и заулюлюкали полупьяные латники. Мишель, справившись со своей щеколдой, помог Женевьеве.

— Держи их, Скалли! — приказал Робби.

— Дуглас! — медведем рыкнул верзила.

При виде Роланда сбежавший часовой помертвел и влип спиной в стену. Де Веррек, однако, вниманием его не удостоил. Перескакивая через ступеньку, рыцарь по винтовой лестнице взлетел в комнату над воротами. Её никто не охранял. Сквозь бойницы проникал рассеянный лунный свет, в слабых лучах которого Роланд разлядел огромный барабан с намотанными на него цепями моста. Барабан шириной соответствовал ширине арки, а в высоту почти достигал груди Роланда. По обе стороны к барабану крепились рукояти. Роланд налёг на ближайшую, но без толку. Снизу доносились крики и звон оружия. Ржали кони. Несколько секунд Роланд растерянно топтался у барабана, не зная, как ему заставить вращаться эту махину. Затем глаза его привыкли к полутьме, и он заметил у дальней рукояти крепкий деревянный рычаг. Роланд приблизился к нему, взялся обеими руками, потянул так, что под сомкнутыми веками заплясали искры. Рычаг с треском подался, и барабан начал раскручиваться, скрежеща и роняя вниз обе цепи. Что-то звонко тренькнуло, и мимо уха Роланда просвистел кусок лопнувшего звена. Мост с грохотом лёг на противоположный берег рва. Роланд, в испуге присевший, когда разорвавшееся звено едва не пробило ему голову, подобрал меч и поспешил вниз.

Дорога из замка была свободна.

Томаса тронул за плечо Сэм. Хуктон встрепенулся. Он не спал, а погрузился в мутное состояние, туманящее разум подобно той белёсой дымке, что затянула ров у стен Лабрюиллада. Хуктон то ли дремал, то ли грезил. Ему привиделся Грааль, простая глиняная миска, заброшенная им в море. Был ли то истинный Грааль? Иногда Томас сомневался в этом, иногда ужасался тому, что собственными руками навсегда сокрыл его под волнами от людей. Перед Граалем Томас обрёл копьё святого Георгия, и оно тоже кануло в Лету. Наверное, найди Хуктон «Ла Малис», меч постигнет та же участь, что и две предыдущие реликвии. Томас грезил, а в замке Лабрюиллад тем временем что-то происходило. Грюкнул опущенный с маху мост, и разбудивший Томаса за миг до этого Сэм ошеломлённо выдохнул:

— Вылазка, что ли?

Томас подобрался, стряхивая морок:

— Луки!

Пружинисто выпрямившись, он сноровисто натянул на лук тетиву, проверил на левом запястье защищающий от её удара кожаный браслет. Приготовил стрелу.

— Всадников-то ни одного, — удивился кто-то из лучников.

Стрелки выдвинулись из рощи на открытое пространство, стараясь держаться вне пределов досягаемости арбалетчиков из замка.

— Выходят, — заметил Сэм.

На кой чёрт опускать мост, недоумевал Томас, как не для вылазки? Тогда где конники, без которых лихой ночной набег на лагерь осаждающих немыслим? Несколько человек оставили позади мост и бежали от замка, как угорелые. Конных среди них не было, как не было и среди тех, кто мчался вдогон первой группе, сверкая клинками.

— Вперёд! — заорал Томас, — Ближе!

Он проклинал свою хромоту. Обычно она его не беспокоила, вот бегать быстро не выходило, и бойцы легко обогнали командира. Карл и ещё двое латников с мечами наголо проскакали мимо Томаса верхом.

— Вижу Хью! — раздался ликующий крик.

— И Дженни!

Томасу разглядеть ни Женевьеву, ни сына не удавалось. Зато в проёме ворот на фоне мельтешащих во дворе огней он различил очертания человека с арбалетом. Томас остановился, вскинул лук и натянул тетиву.

Мышцы спины напряглись. Два пальца оттягивали тетиву, два удерживали стрелу на луке, задранном к звёздам. Дистанция выстрела была великовата. Томас бросил короткий взгляд на ворота. Арбалетчик встал на колено и прицелился. Томас натянул тетиву за правое ухо.

И отпустил.

Роланд де Веррек готовился умереть. Он был напуган и опустошён. С трудом он заставил себя шагнуть на лестницу, навстречу, как думал, подоспевшим воинам Лабрюиллада и неминуемой смерти. В караулке, как ни странно, он нашёл лишь давешнего дозорного, и напуган тот был куда сильнее самого Роланда. Снизу Робби взывал к де Верреку, умоляя поторопиться, и Роланд поторопился, твердя, как заклинание: «Боже, Боже, Боже…»

Скалли предавался любимому занятию — убивал. Трое бойцов Лабрюиллада распростёрлись на брусчатке, и кровь их, чёрная в свете факелов, напитывала землю в промежутках между камнями.

— Женевьева уже снаружи! — выпалил Робби, — Наша очередь, Роланд! Скалли!

— Я не закончил! — недовольно заворчал его земляк.

— Закончил! — рявкнул Робби, — Беги, живо!

— Ненавижу задницей светить…

— Живо, кому сказал! За Дугласов!

Они побежали. Неразбериха и паника, воцарившиеся в замке, стали спасением. Тем не менее, опасность отнюдь не миновала. Роланд слышал трещотки, взводившие арбалеты. Отмеряя босыми ногами доску за доской опускного моста, кожей ощущал летящий в спину болт. Подхватив на бегу Хью, де Веррек мчался вперёд. Боковым зрением отметил что-то белое, пролетевшее к замку. Голубь, что ли? Голубь ночью?! Ещё один белый просверк. Стрела — озарило. С белыми гусиными перьями, длинная английская стрела! Оглянувшись, Роланд увидел, как разят они преследователей. Затем на воинов Лабрюиллада наскочили конники, а стрелы посыпались на столпившихся в проёме ворот арбалетчиков.

Бежать вдруг стало некуда. Беглецов окружили солдаты с длинными луками, а конные прикрыли сзади, сопровождая до самой рощи, где Роланд опустил Хью на землю и встал на колени:

— Господь Всемогущий! Благодарю Тебя!

Он тяжело дышал, его била дрожь.

— Сэр? — робко обратился к нему Хью.

— Ты в безопасности, — сказал ему Роланд.

Мальчика со смехом уволокли лучники, и Роланд остался один. До него доносились команды, отдаваемые резким смутно знакомым голосом:

— Сэм! Дюжину парней с луками наготове оставь в роще! Остальных на хутор. Брат Майкл! Где ты? Давай сюда!

Бойцы сгрудились вокруг Женевьевы, гомоня по-английски. Роланд стоял на коленях, остро ощущая собственную чужесть, ненужность и одиночество. Он обернулся. Выбеленный луной луг между замком и лесом был пуст. Ни единой живой души. Роланд с горечью подумал, что попытки следовать идеалам рыцарства разрушили ему жизнь. Мишель осторожно коснулся его руки и виновато произнёс:

— Я ваши сапоги потерял.

— Пустяки, — бесцветно отозвался Роланд.

— И лошадей тоже.

— И чёрт с ними! — вспылил де Веррек, тут же остыв.

Что теперь? Оба его «деяния», оба рыцарских подвига, — и возвращение похищенной жены любящему супругу, и поиск реликвии для святого ордена, принесли вместо славы и гордости стыд и отчаяние. Роланд закрыл глаза и вознёс истовую молитву, прося дать ему знак, как ему быть дальше, и вдруг почувствовал на лице чьё-то жаркое дыхание. Он вздрогнул, открыл глаза. Два мокрых языка обслюнявили ему щёки. Собаки. Волкодавы.

— А ты им понравился! — весело сказали Роланду, но, так как сказали по-английски, гасконец не понял ни слова, — Ну-ка, хвостатые приставучки, брысь! Не всякому по душе ваши нежности!

Псы исчезли, и их место занял Томас Хуктон. Этот в щёку лизать Роланда не спешил.

— Твоя Милость? Что мне с тобой делать? Убить или в ножки поклониться?

Роланд смотрел на Ле Батара и ни как не мог унять озноб. Ничего умного не приходило в голову. Тогда он вновь оглянулся на замок и спросил:

— Они нападут?

— Конечно, нет.

— Почему «конечно»?

— Самых трезвых мы перебили. Остальные пьяны. Может, поутру решатся на вылазку, только вряд ли. У них ведь нет двух законов, строгого соблюдения которых требую я в отряде.

— Каких законов?

— Несложных. Напиваться только тогда, когда я разрешу. И не насиловать.

— А если…

— Деревьев много, верёвок тоже хватает. Слышал, Лабрюиллад хотел изнасиловать мою жену?

Роланд молча кивнул.

— Выходит, я должен поблагодарить тебя, Твоя Милость. Поступок храбрый и достойный. Спасибо.

— Как госпожа Женевьева?

— Будет жить. Хотя, похоже, лишь с одним глазом. Брат Майкл приложит всё своё умение, беда только, что умения этого кот наплакал. Не уверен, правда, что могу звать его «братом». Кто он теперь, Бог весть. Идём, Твоя Милость.

Роланд безропотно встал и побрёл за Томасом к хутору.

— Я не думал… — он запнулся.

— Не думал, что Лабрюиллад окажется таким ублюдком, да? Я предупреждал. Брось казниться. Все мы ублюдки, а я так даже прозываюсь Ле Батаром.

— Но ты же запрещаешь своим солдатам насиловать женщин?

Томас повернулся к де Верреку:

— Запрещаю. Жизнь — сложная штукенция. Ты хоть раз, идя в бой на турнире, подбадривал себя: дескать, мой дело правое, Бог за меня? Нет ведь? А почему? Потому что турнир — игра. В жизни не так. Я — англичанин, а потому твёрдо знаю, что мы — правая сторона, а потому Господь с нами. При этом, родись я во Франции, сражался бы за короля Иоанна, непоколебимо веря, что англичане — порождение сатаны, а Бог любит французов. Я понимаю это, а потому стараюсь просто не умножать зло в мире без нужды. И если всё же приходится поступать дурно, я молюсь, делаю пожертвование церкви и считаю, что совесть моя чиста.

— А приходится поступать дурно?

— Идёт война, а я солдат. Писание говорит: «non occides», а мы убиваем. Один богослов в Оксфорде убеждал меня, мол, заповедь не запрещает, а лишь не одобряет убийство. Тонкая разница, да? Как бы то ни было, всаживая клинок в смотровую щель шлема очередного бронированного придурка, упоения я не испытываю.

— Тогда зачем воюешь?

Глаза Томаса сузились:

— Потому что я хорош в этом. Потому что иногда мне всё же удаётся уверить себя, что я бьюсь за тех бедолаг, что не могут драться за свои жизни сами.

— А это как?

Томас вздохнул и вместо ответа позвал вышедшего за ограду хутора человека:

— Отец Ливонн!

Тот приблизился:

— Томас?

— Познакомься, отче, с причиной наших неприятностей. Сэр Роланд де Веррек.

Священник поклонился:

— Ваша Милость.

— Мне надо с Робби потолковать, отче, — продолжил Томас, — и взглянуть, как там Женевьева. Найдёшь сэру Роланду какую-нибудь обувку?

— Обувку? Здесь? Как?

— Ну, ты же священник. Крестом и молитвой, а?

Томас снял с лука тетиву, ругая себя за то, что не озаботился этим раньше. Некоторые лучники вовсе не снимали тетив, но лук тогда быстро приходил в негодность, теряя часть силы из-за того, что, как выражались лучники, «шёл за тетивой», то есть даже без тетивы не распрямлялся до конца. Свернув тетиву и уложив её в кошель, Томас пошёл к хутору. Робби отыскался в хлеву, занятом единственной пёстрой коровой с обломанным рогом. Вместо «здравствуй» шотландец печально сказал Томасу:

— У него была птица, ястреб. Он хвастал, что она — калад.

— Знакомое словечко.

— Калады-то обычно, как лекари, видят, помрёт больной или выздоровеет. А этот ястреб пытался глаз Женевьеве вырвать! Я и снёс ему башку! Надо было и попа прибить!

Томас усмехнулся:

— Помнится мне, когда Женевьева прикончила попа, который её пытал, ты возмутился, а теперь сам жалеешь, что не убил другого святошу?

Робби потупился, разглядывая гнилую солому, устилавшую земляной пол хлева:

— Мой дядюшка здесь. Во Франции, то бишь. Только это не тот дядюшка, которого ты знал, другой. Этот почти мой ровесник. А ещё он грохнул того дядюшку, которого ты видел. Которого я любил.

— Этого не любишь?

Робби потряс головой:

— У меня от него мурашки. Лорд Дуглас. Глава нашего клана.

— И чего он от тебя хочет?

— Чтобы я дрался против англичан.

— Ты же клятву дал.

— Дал, — кивнул Робби, — А кардинал Бессьер меня от неё освободил.

— Кардинал Бессьер — кусок овечьего помёта.

— Не поспоришь.

— Зачем твой дядюшка сюда приехал?

— Сражаться против англичан, зачем же ещё?

— Хочет, чтобы ты дрался с ним плечом к плечу?

— Хочет. Я сказал ему, что не могу нарушить обещание, и он отправил меня к Бессьеру, — Робби поднял голову и посмотрел на Томаса, — В Орден Рыбака.

— Это что за новость?

— Орден. Одиннадцать паладинов (ну, то есть до сегодняшней ночи было одиннадцать), поклявшихся отыскать…

— … «Ла Малис».

— Ты уже знаешь, — не удивился Робби, — Бессьер говорил, что ты знаешь. Он тебя ненавидит.

— Взаимно.

— «Ла Малис» — волшебный меч.

— Я не верю в волшебство.

— Зато другие верят. Поэтому Бессьер страстно желает завладеть «Ла Малис».

— Ага, чтобы стать папой, — с отвращением произнёс Томас.

— Это что, так плохо?

— Из тебя выйдет папа лучше. Или из меня. Чёрт, да даже из этой коровы получится папа лучший, чем из Бессьера!

Робби слабо улыбнулся.

— Какие у тебя планы на будущее? — спросил друга Томас. Робби молчал, — Ты спас Женевьеву. Я освобождаю тебя от клятвы. Ты волен, как ветер, Робби.

— Волен? — лицо шотландца исказилось.

— Волен.

— Да, волен. Ты ничего мне не должен, Робби. Можешь драться с англичанами, можешь поступать так, как хочешь. Absolvo te[14 - Лат. «Отпускаю тебя», то есть, «отпускаю тебе грехи». В католицизме — формула отпущения грехов на исповеди. — Прим. пер.].

Робби хмыкнул:

— Волен, значит. И беден.

— Всё так же играешь?

— И всё так же неудачно.

— В любом случае, ты свободен от клятв. И спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты сделал сегодняшней ночью. А сейчас извини, надо Дженни проведать.

Уже в дверях Томаса настиг вопрос Робби:

— Делать-то мне теперь что?

Томас задержался на пороге:

— Сам думай. Для того людям и нужна свобода.

Томас вышел. Робби погрузился в раздумья. Корова хлопнула себя по боку хвостом. Дверь широко распахнулась, и в хлев протиснулся Скалли:

— Слышь, это же драные англичане?

— Да.

Скалли почесал макушку:

— Хотя один чёрт. Драка была, что надо, — он хохотнул, — Один балбес уцелил ногу мне топором оттяпать, а я взял и подпрыгнул! И клинок ему в пасть воткнул. Он зёнки вылупил до того потешно, умора! Пялится, а вякнуть ничего не может. Сталь Дугласов за здорово живёшь не прожевать. Да, подрались хорошо, но за англичан?

Скалли скривился, а Робби поправил:

— Не за англичан. За Женевьеву, а она — француженка.

— Это та тощая штучка, да? Миленькая, только я люблю мясо, а не кости. И в постели, и в тарелке. Куда мы теперь? К вшивым рыбакам?

Робби фыркнул:

— Не думаю, что отец Маршан будет рад нас увидеть снова.

— Хорошо, что так. Надоело: трепотня дурацкая, поп блажной со своей пташкой…

Скалли сгрёб с пола пук соломы, обтёр лезвие меча. Косточки в волосах мягко стукнулись друг о дружку.

— Когда двинемся? — деловито осведомился верзила.

— Куда?

— Как куда? К лорду.

Робби, который возвращаться к дядюшке желания не испытывал, хмуро уточнил:

— Уверен, что хочешь возвратиться к лорду?

Скалли озадаченно воззрился на Робби:

— Ну да. Мы же во Францию воевать ехали, а не с попами тюти-матюти разводить.

— Я поговорю с томасом дать тебе лошадку получше. И денег, конечно же.

— Ты бы лорду тоже пригодился.

— Не пригодился бы. Я клятву дал, — машинально отрезал Робби и лишь тогда сообразил, что от клятвы-то он Томасом освобождён и может сам решать свою судьбу. И Робби решил, — Я остаюсь, Скалли.

— Остаёшься?

— Езжай к моему дяде, а я остаюсь.

— Если ты остаёшься с этими ребятами, — рассудительно сказал Скалли, — То при следующей нашей встрече с тобой мне придётся тебя убить.

— Получается так.

Скалли сосредоточенно посмотрел на корову, будто ожидая, что бурёнка даст совет, как ему выпутаться из такой щекотливой ситуации. Затем физиономия шотландца просветлела:

— Я тебя, Робби, быстро убью. Ты даже понять ничего не успеешь, — он победно тряхнул лохмами, дробно щёлкнув вплетёнными в них костяшками, и деловито осведомился, — Значит, поговоришь насчёт лошади?

— И насчёт лошади, и насчёт денег.

Скалли удовлетворённо кивнул:

— Звучит неплохо. Ты остаёшься, я уезжаю. Встретимся — убью. Но быстро.

— Точно, — улыбнулся Робби.

Он был вольным, как ветер.

Отец Ливонн, к своему крайнему изумлению, действительно отыскал на хуторе для де Веррека пару сапог. Они обнаружились в сундуке под лестницей.

— Хозяин хутора сбежал, — объяснял священник, пока Роланд примерял обувь, — Мы оставим ему деньги в уплату. Подходят?

— Как на меня шиты. Только… — Роланд замялся, — Только если я их возьму, не будет ли это выглядеть кражей?

— Мы оставим хозяину деньги за сапоги, я же говорю, — повторил отец Ливонн, — Он будет счастлив. Поверьте мне, французский крестьянин сапоги видит чаще, чем золото.

— У меня нет денег, — болезненно поморщился Роланд, — Точнее, есть, но остались в замке.

— А кто говорит о вас? Томас платит.

— Платит?

— Всегда.

— То есть?

Священник недоверчиво уставился на Роланда, но, наткнувшись на полный недоумения взгляд рыцаря, крякнул и растолковал тому очевидные для самого отца Ливонна вещи:

— Ле Батар обитает на границе английской Гаскони. Он нуждается в зерне, сыре, мясе, рыбе, нуждается в вине и соломе. Будет отбирать силой — настроит местных крестьян против себя, и они легко сдадут его Бера, Лабрюилладу или любому другому барону, мечтающего прибить голову знаменитого Ле Батара в холле среди других трофеев. Томас честно расплачивается за то, что берёт, в отличие от других владетельных господ, и как по-вашему, кого больше любят простолюдины?

— Но… — Роланд запнулся, подбирая слова, — Ле Батар, он же эллекин?

— Дьявольский запроданец, да? — отец Ливонн засмеялся, — Томас — христианин, и, смею заметить, весьма крепкий в вере.

— Он же отлучён?

— За то же, в чём и вы грешны. За спасение Женевьевы. Вас, что, тоже следует отлучить? — видя ужас, промелькнувший во взоре Роланда, священник постарался смягчить резче, чем нужно, прозвучавшую фразу, — Есть две церкви, сын мой. Сомневаюсь, что Господь примет всерьёз рассыпаемые одной из них, как горох из худого мешка, отлучения.

— Две? Церковь одна, — Роланд не верил своим ушам, — Credo unam, sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam…

— Ещё один воин, владеющий латынью! Вот это да! В пару Томасу. Не смотри на меня так, сын мой. Я тоже верую в единую святую католическую апостольскую церковь. Одна церковь, одна. Только ликов у неё, как у языческого Януса, два. Ты же служил отцу Маршану?

— Да, — смущённо признал Роланд.

— А кому служит он? Кардиналу Бессьеру. Луи Бессьеру, архиепископу Ливорно, папскому легату при французском дворе. Что тебе о нём известно?

— Он кардинал, — изрёк Роланд и осознал, что ничего более о Бессьере не ведает.

— Его отец торговал салом в Лимузене. Сызмальства Луи отличался смышлёностью. У родителя хватало средств дать отпрыску любое образование, но на самый верх сыну торговца путь был заказан. Светский путь, но ведь есть и путь церковный. Для святой-католической-апостольской не важны происхождение, лишь ум и хватка. Сыновья торговцев, обладающие умом, легко становятся князьями церкви. Увы, у многих из них, как, например, у Луи Бессьера, к уму прилагаются амбиции, жестокость, жадность и безжалостность. Одно лицо нашей матери-церкви — нынешний римский понтифик. Добрый, немного вялый, при этом честно исполняющий долг наместника Христова на грешной земле. Второе — Луи Бессьер, злой человек, стремящийся любой ценой занять папский престол.

— Потому он ищет «Ла Малис», — тихо молвил Роланд.

— Да.

— А я по наивности надоумил отца Маршана, где её искать…

— А вам известно, где меч?

— Где он может быть. Я не всеведущ. Может, «Ла Малис» там и нет.

— Думаю, вам стоило бы рассказать то, что знаете, Томасу.

— Вам расскажу, отче, а вы уж передадите ему.

— А почему не вы, сын мой?

Роланд пожал плечами:

— Меня зовёт долг, отче.

— Какой долг?

— Провозглашён общий сбор. Арьер-бан. Я должен повиноваться.

Отец Ливонн сдвинул брови:

— Вы намерены присоединиться к армии короля Франции?

— Конечно.

— В которой у вас достаточно могущественных врагов, начиная с Лабрюиллада и заканчивая отцом Маршаном с его покровителем?

— С отцом Маршаном я попробую объясниться.

— Думаете, человек, без зазрения совести готовый лишить глаз беззащитную женщину, способен внять доводам разума?

Роланд вздохнул:

— Есть ещё долг вассала. Пообещав графу Лабрюилладу возвратить неверную жену, я поклялся ему в верности.

— Вассальная клятва обоюдна, и ваш сеньор освободил вас от любых обязательств перед ним, наплевав на ваше обещание неприкосновенности Женевьеве.

Роланд упрямо потряс головой:

— Пусть. Но остаться я не могу. Лабрюиллад — животное, тем не менее, его жена — грешница, осквернительница брачного ложа!

— Да пять из десяти христиан виновны в том же грехе!

— Остаться, отче, значит, запятнать себя её грехом.

— Боже правый, — отец Ливонн взирал на Роланда, как на диво заморское.

— Разве плохо блюсти чистоту во всём? — почти умоляюще спросил де Веррек.

— Прости, сын мой, но на мой взгляд, сохранять верность предавшему тебя сеньору, вопрос не чистоты, а трезвости рассудка.

— В любом случае, — устало сказал Роланд, — я не могу оставаться с человеком, воюющим против моей родины и укрывающим чужую жену-изменницу.

— Вы же, по-моему, не француз? Гасконью же владеют англичане, и никто не оспаривает их прав.

— Некоторые гасконцы оспаривают, — Роланда утомил спор со священником, и он хотел закончить разговор как можно скорее, — Я хочу биться, зная, что боюсь за правое дело.

— Достойно уважения, — признал отец Ливонн, — Только прошу: не уезжайте украдкой. Попрощайтесь с Томасом. Полагаю, он пожелает ещё раз поблагодарить вас.

Рассвет прочертил серым щели в ставнях. Священник и рыцарь спустились в кухню. В углу спал Хью. Женевьева с перевязанной левой глазницей прикорнула на коленях мужа. Томас при звуке шагов вскинул голову:

— Отче?

— Твой гость уезжает, — сообщил отец Ливонн, — Ради чести сражаться под знамёнами короля Иоанна. Переубедить его мне не удалось.

Священник махнул рукой, как бы предоставляя Роланду возможность самому объяснить всё, если ему будет угодно. Де Верреку угодно не было. Он, вообще, едва ли слышал, что сказал отец Ливонн, и не был способен в этот миг ни слышать, ни видеть никого на свете, кроме Прекрасной Дамы, сидящей за столом. Прелестного видения, воскрешавшего в памяти вызубренные с детства строки великих трубадуров об устах, подобных лепесткам розы; о волосах цвета воронова крыла; о ланитах, нежных, как голубиный пух. Роланд открыл рот, но дар связной речи тоже покинул его.

— Знакомьтесь, графиня Лабрюиллад, — произнёс Томас, — Сударыня, позвольте представить вам сэра Роланда де Веррека…

Он помедлил и ехидно добавил:

— Поклявшегося непременно доставить вас законному супругу.

Его ирония пропала втуне. Бертилья, графиня Лабрюиллад, смотрела на Роланда, и в её широко распахнутых очах де Веррек видел отражение тех же чувств, что обуревали его самого. Мир для этих двоих перестал существовать.

Рыцарь-девственник нашёл любовь с первого взгляда.




Часть третья

Пуатье





10


Две кости прокатились по столу. Стол был орехового дерева, со столешницей, украшенной изображениями единорогов, выложенными серебром и слоновой костью. Покрывала стол тёмно-синяя бархатная скатерть с золотой бахромой. Бархат глушил стук кубиков, за движением которых напряжённо следили пятеро мужчин.

— Кишки Господни! — охнул младший из них, когда кости замерли.

— Опорожнённые в аккурат вам на макушку, сир! — хохотнул второй игрок, склоняясь над столом, — Причём, в третий раз подряд!

Ему пришлось нагнуться, потому что точки на грани кубиков из слоновой кости были нанесены золотом, и в сумраке палатки, куда тусклый свет проникал сквозь полотняные, в жёлто-красную полоску, стены, разглядеть, что выпало, представлялось непростой задачей в ясную погоду, а уж тем более сегодня, когда небеса затянула свинцовая пелена туч. Игрок вопросительно посмотрел на того, кого назвал «сир». Тот махнул рукой, и его партнёр сгрёб оба кубика со стола:

— Два и один, сир, в сумме образуют три, увеличивая, что характерно, ваш долг мне ровно до трёх сотен!

— Твоя радость выходит за рамки приличий, — беззлобно урезонил его принц.

— Но это не делает её меньше, сир, — ухмыльнулся его собеседник.

— Боже, нет! — простонал принц, возводя очи горе, к потолку шатра, по которому тяжело забарабанили капли дождя.

Накрапывало помалу всё утро, но теперь хляби небесные разверзлись, и полило, как из ведра.

— Господь ко мне явно не расположен!

— Зато, сир, расположен к моей мошне!

Принц хмыкнул. Он был молод, двадцати шести лет отроду. Белокурые волосы его казались в полумраке палатки темнее. Глубоко посаженные на сухощавом лице глаза были непроницаемы, как пуговицы из чёрного янтаря, украшавшие ворот его синего жакета, короткого, модно приталенного. Обшитые жемчугом фестоны подола, подбитые жёлтым шёлком, оканчивались золотыми кисточками. На ремне красовались вышитые серебром эмблемы принца — три белых пёрышка. Не пристёгнутый к поясу меч в ножнах лежал на кресле у входа. Принц отодвинул полог палатки и выглянул наружу:

— Чёрт, прекратится этот дождь когда-нибудь?

— Стройте ковчег, сир.

— И какими тварями его набивать по паре? Женщинами? Пара блондинок, пара брюнеток, рыжих парочка для разнообразия…

— Женщины лучше животных, сир.

— Откуда такая уверенность? Из личного опыта?

Присутствующие дружно засмеялись. Люди всегда смеялись шуткам принца, и смеялись искренне, ибо Эдуард Вудсток, принц Уэльский, герцог Корнуэлла и Честера, господин Бог ведает скольких ещё земель был человеком прямым, весёлым и щедрым. Высокий и симпатичный, он покорял бы женские сердца даже не будучи наследником английского трона. Кроме английского, если верить стряпчим его отца, Эдуард являлся наследником трона французского, с чем, естественно, не мог примириться король Иоанн II Французский. Его несогласием, собственно, и было вызвано присутствие английских войск во Франции. Назло Иоанну II в личный герб принц добавил к трём английским золотым леопардам на красном две четверти французских королевских лилий в лазурном поле. По верху получившееся четверочастное изображение перечёркивала серебряная полоса — ламбель с тремя идущими к низу выступами — знак старшего сына и наследника. В бою, впрочем, принц чаще пользовался щитом с личной эмблемой — тремя белыми перьями на чёрном фоне.

Принц кисло оглядел прохудившийся небосклон:

— Проклятый дождь…

— Всё когда-нибудь кончается, сир.

Никак не реагируя на реплику, Эдуард перевёл взгляд вперёд, где между двух дубков, стерёгших, словно часовые, вход в шатёр, слабо виднелся сквозь пелену дождя город Тур. На неприступную твердыню он не тянул. С цитаделью, конечно, придётся повозиться — каменные стены, башни; зато бурж, средоточие городских богатств, защищал лишь ров и проломленный кое-где частокол. Закалённым годами войны бойцам принца эти укрепления — тьфу, если бы не чёртовы дожди. Из-за них Луара вышла из берегов, превратив окрестные поля в непроходимые болота.

— Проклятый дождь, — повторил принц, и небо ответило громовым ударом, столь близким и неожиданным, что все в палатке вздрогнули.

Вспышка молнии скрала на миг цвета. Громовой удар вновь сотряс барабанные перепонки. Дождь усилился, кипятя грязные лужи на грунте. Вода собиралась в ручейки, журча сбегавшие с холма, на котором стояла палатка.

— Иисусе… — пробормотал принц.

— Он вас не слышит, сир. У святого Мартина, вероятно, слух тоньше.

— Причём тут святой Мартин?

— Он — покровитель Тура, сир.

— Он утонул?

— Если мне не изменяет память, сир, мирно скончался в собственной постели.

— Наверняка, изменяет. Если он не утонул, с чего бы мошенник вознамерился утопить нас?

У подножия холма появился всадник. Попона лошади настолько промокла, что разобрать герб не представлялось возможным, а грива прилипла к изогнутой шее, сочась водой. Наездник в кольчуге и бацинете направил животное вверх по раскисшему пологому склону, крикнув:

— Его Величество здесь?[15 - С момента завоевания Уэльса область традиционно получал во владение старший сын английского короля. Соответственно, его титул «принц Уэльский» правильнее было бы переводить, как «князь Уэльса», потому что ещё в середине XIV века он считался как бы независимым правителем Уэльса, и обращались к нему «Ваше Величество», а не «Ваше Высочество». — Прим. пер.]

— Здесь! — гаркнул в ответ Эдуард.

Из-за шума дождя им обоим приходилось орать.

— Не спешивайся! — запоздало разрешил принц, но всадник уже плюхнулся в слякоть и, помедлив, воспользовался дозволением на свой лад: вместо того, чтобы пасть на одно колено, просто поклонился:

— Я послан сообщить Вашему Величеству, что мы начинаем очередной штурм.

— Вы что, плыть туда собираетесь? — буркнул принц и махнул гонцу рукой, показывая, что вопрос риторический, — Скажи — я приеду.

Нырнув обратно в шатёр, он щёлкнул пальцами, подзывая слугу:

— Плащ! Шапку! Лошадь!

Молния, змеясь, ударила в руины церкви Сен-Лидуар, камни которой горожане использовали для починки стен цитадели.

— Сир, — обратился к принцу один из игроков, — вам же ехать необязательно.

— Идя на штурм, ребята должны видеть, что я с ними.

— Хотя бы доспехи наденьте, сир.

Принц поморщился, подняв руки, чтобы слуга смог привесить ему к поясу меч. Другой слуга принёс чёрный плащ.

— Не этот, — покачал головой Эдуард, — Красный дай. Тот, что с золотой бахромой.

— Полиняет ведь, сир.

— Пусть линяет. Я должен быть заметен. И шапку неси, ту, маленькую. Конь готов?

— Как всегда, сир.

— Который?

— Фудр, сир.

Принц улыбнулся:

— Имечко подходящее для такой погоды, да?

«Фудр» по-французски означало «молния», а принц в своём кругу разговаривал только по-французски, переходя на английский лишь для общения с простыми солдатами. Поёжившись, Эдуард вышел в дождь. Трава была мокрой, принц поскользнулся и удержался на ногах, успев вцепиться в грума.

— Помоги-ка мне в седло забраться, — приказал ему Эдуард.

Он уже промок насквозь. Взявшись за поводья, принц повернулся к слуге:

— Когда я вернусь, мне надо будет переодеться в сухое.

И пришпорил Фудра.

— Эй! — раздался сзади окрик.

Принц не остановился. Он скакал сквозь дождь, щурясь от заливающих глаза струй. Фудр шарахнулся от колеблемого ветром низковисящего дубового сука. Во вспышке молнии известковые откосы на противоположном берегу реки полыхнули ослепительно-белым, и пару секунд спустя донёсся громовой раскат.

— Вы — дубина, сир! — принца догнал один из приближённых.

— Промокшая до последней щепки дубина! — со смехом уточнил Эдуард..

— Мы не можем идти на штурм в такое ненастье!

— Надеюсь, враг думает так же!

Жеребец принца перебирал копытами по промокшему лугу в направлении ивовой рощи, набитой солдатами. За деревьями виднелась река, поверхность которой была мелко изрыта дождевыми каплями. Слева от принца, ближе к частоколу пригорода, отделённые от него залитым водой полями, мокли лучники. Стрел они не пускали и луков не натягивали.

— Сэр Бартоломью! — крикнул принц, въезжая в рощу.

— Тетивы промокли, дьявол бы их подрал! — отозвался сэр Бартоломью Бургерш, приземистый, смуглый и годами не намного старше Эдуарда.

Сэр Бартоломью Бургерш был знаменит ненавистью ко всему французскому, кроме, разумеется, их вина, золота и женщин.

— Из-за чёртова дождя плевки лучников будут лететь дальше, чем их стрелы! — бурчал сэр Бартоломью, — Выступаем!

Толпа латников подтянулась к лучникам.

— С чего вдруг взбрело на штурм идти? — спросил принц.

— Да перебежчик сообщил, что бойцов с частокола сняли и перебросили в цитадель, — пояснил Бургерш.

Его воины, пешие, с мечами, топорами и щитам, с чваканьем выдирали из грязи ноги, пригибая головы от швыряющего горсти капель в лица ветра. Он был столь силён, что гнал по реке и по укрывшей подтопленные поля воде волны с белыми гребешками. Принц выехал в тыл строящимся воинам и окинул частокол испытующим взором. Неужели правда, что защищать пригород некому? Хотелось бы надеяться. Воинство Эдуарда лагерь разбило там, где повыше и, соответственно, посуше. Везучие заняли немногие хижины, запасливые поставили палатки, остальные довольствовались кое-как сляпанными из веток и листьев шалашами. Взять предместье означало получить сухие и тёплые убежища, в которых нестрашна непогода.

Сэр Бартоломью подъехал на отличном дестриере к Эдуарду:

— Кое-кто из лучников сможет стрелять, сир. Наверное.

— Перебежчик ничего не перепутал? Солдат за частоколом точно нет?

— Он клялся-божился, что нет. Якобы граф Пуату приказал всем отступить в цитадель.

— Чарли-сосунок здесь? — поднял бровь Эдуард.

Под «Чарли-сосунком» он подразумевал дофина Карла, наследника Иоанна II.

— Успел-таки из Буржа, гадёныш. Что-то не верится мне, чтобы он вот так запросто сдал нам предместье, — Знамёна его всё ещё на частоколе.

На убогой ограде пригорода тяжело полоскались флаги. Они напитались влагой и потемнели, но можно было разобрать на некоторых изображения угодников и королевские лилии. Наличие стягов предполагало и наличие за деревянным забором его защитников.

— Хотят, чтобы мы думали, что они всё ещё там, сир, — предположил Бургерш.

— Все мы чего-то хотим. Я вот город этот хочу, — сказал принц.

Он вёл из Гаскони шесть тысяч солдат, и они жгли города, брали замки, разоряли деревни, резали скот. Они захватывали богатых пленников, выкупы за которых оправдывали половину военных расходов, и нагребали столько добычи, что не могли всё унести. Только из сокровищницы Сен-Бенуа-дю-Со вывезли больше четырнадцати тысяч золотых экю, каждое из которых равнялось трём серебряным английским шиллингам. Сопротивления почти не встречали. Замок Роморантен продержался пару дней, пока зажигательные стрелы не выкурили обороняющихся из пылающей костром твердыни. Духовник принца подсчитал, что войско проделало путь в двести пятьдесят километров, двести пятьдесят километров разорённой, обезлюдевшей, выжженной земли, с которой французскому королю долго ещё не выжать ломаного гроша.

Тем не менее, принц беспокоился. И было отчего. Его войско было крохотным. Шесть тысяч воинов в самом сердце Франции, готовой выставить против горстки англичан десятки тысяч бойцов. По слухам, король Иоанн спешно собирал армию, но толки умалчивали о её численности и вооружении. Одно было ясно и без слухов: французское воинство будет гораздо многочисленнее армии Эдуарда. Потому-то принцу и нужен был Тур. Здесь Эдуард мог соединить силы с отрядами герцога Ланкастера, двигающегося из Бретани. Армии разделяла Луара, а мост имелся в Туре. Следовательно, во что бы то ни стало надо было захватить город, ибо соединённая армия могла штурмовать хоть Париж, хоть небеса, а без Тура обоим воинствам оставалось бы лишь убираться обратно несолоно хлебавши.

Лучники шлёпали по воде к палисаду. Один из них пустил стрелу, но она, не долетев до кольев, бессильно нырнула невысокую волну.

— Стрелы впустую не трать! — рявкнул на него десятник, — Для французов их прибереги!

— Если там будут французы, — скривил губы Бургерш, — Похоже, не соврал перебежчик.

— Не знаю, не знаю, — продолжал сомневаться принц, — Ну, с какой радости дофину оголять первую линию обороны?

— Сдуру, сир. По молодости, — пожал плечами Бургерш.

— Дофин, говорят, страшен, как чёрт, — заметил Эдуард, — но не глуп.

— Ваша полная противоположность, да, сир? — со смешком вмешался в разговор сопровождавший принца от палатки всадник.

Бургерш, покоробленный непочтительностью, зыркнул на него, но принц искренне захохотал.

Некоторые лучники, действуя луками, как посохами, прощупывали под водой путь. Частокол был безлюден. Ближняя к реке группа стрелков отыскала полоску грунта повыше и цепочкой порысила по ней к жалкой ограде, отделявшей их от богатых усадеб и наполненных серебром и золотом церквей предместья. К полоске потянулись другие лучники, к которым присоединились и латники.

И полетели первые арбалетные болты.

Арбалетчики засели на верхних этажах домов за палисадом. Тетивы у находящихся под крышами стрелков были сухи, и болты разили лучников напропалую. Пара англичан попробовала ответить, но их стрелы даже не достигали частокола, за которым объявились, наконец, воины с копьями, топорами и клинками.

— Иисусе! — принц привстал на стременах.

— Нам бы выиграть ещё шагов пятьдесят, — пробормотал Бургерш.

Пятьдесят шагов, и стрелы английских луков найдут себе жертв за кольями. Только арбалетчики не собирались давать врагу пройти эту полусотню шагов. Болты сыпались градом. Лучник, на которого смотрел принц, опрокинулся на спину с болтом в окровавленной глазнице, подняв облако брызг.

— Командуйте отход! — приказал Эдуард.

— Но, сир…

— Командуйте!

Бургерш подозвал трубача, и тот подал сигнал отступать. Труба пела звонко, перекрывая шум дождя, ветра и триумфальный вой защитников.

— Сир, вы подобрались слишком близко! — предостерёг Эдуарда его язвительный спутник, гасконец Жан де Гральи, носивший титул капталя де Бюш[16 - Капталь де Бюш — гасконский титул сеньоров города Бюш. «Капталь» от латинского «capitalis» — глава, вождь. — Прим. пер.]. — Слишком близко!

— Четыре сотни парней подобрались намного ближе меня.

— Вы в красном, сир. Отличная мишень.

Капталь сплюнул и послал коня ближе к принцу. Хотя черноглазый гасконец и был ровесником принца, он успел завоевать репутацию толкового командира. К войску принца он примкнул не в одиночестве, а с небольшим отрядом латников, обряженных в сюрко с гербом де Гральи — пятью серебряными раковинами на чёрном кресте в золотом поле. Плащ гасконца в чёрно-жёлтую полоску неприметным едва ли кто назвал бы, и цель он тоже представлял лакомую.

— Если болт попадёт в вас, сир…

Закончить фразу де Гральи помешала арбалетная стрела, просвистевшая у самого лица и заставившая гасконца отшатнуться.

Принц Эдуард хмуро следил за откатывающимися назад лучниками.

— Сэр Бартоломью! — окликнул он де Бургерша, руководившего отступлением.

— Сир?

— Тот сукин сын, что ввёл вас в заблуждение, где он?

— В лагере, сир.

— Повесьте его. Медленно.

Болт поднял фонтанчик жидкой грязи перед мордой Фудра. Ещё два пронзили воздух совсем рядом. Принц не обратил на них внимания.

— Я не доставлю им удовольствия полюбоваться на мою спину, — сказал он капталю.

— Думаю, их вполне устроит зрелище вашей гибели. Лучше бежать, чем умереть, сир.

— Не всегда. Репутацию, друг мой, надо беречь.

— Бесславная смерть до срока репутацию не улучшает.

— Мой срок не пришёл. Мне предсказывали будущее как-то в Аржантене.

— Кто?

— Грязная старушенция. Народ верил, что она провидит грядущее. А воняло от неё, как от выгребной ямы.

— И что же она вам напророчила?

— Напророчила величие и славу.

— Она знала, что вы — принц Уэльский?

— О, да.

— Ха, кто же принцу станет пророчить случайную гибель в грязи под дождём? Лучше предсказать ему кучу хороших вещей и получить от него за это кучу деньжат. Вы ведь не поскупились, сир?

— Нет, конечно.

— Вот! А, вероятнее всего, старуху надоумил кто-то из вашей свиты. Успех у женщин пророчила?

— Да.

— Его смело можно пророчить любому принцу. Будь принц даже на жабу похож, от одного титула у девчонок ноги слабеют и раздвигаются сами.

— Я, слава Богу, на жабу не похож.

Принц обтёр лицо рукой. Дождь смывал с капюшона плаща краску, и размазанные по щекам алые струйки походили на кровавые разводы.

— Поедемте, сир, — настаивал на своём гасконец.

— Ещё минуту, — попросил принц.

Он намеревался покинуть место несостоявшегося штурма последним.

Арбалетчик в мансарде дома бондаря, стоявшего у южных ворот, заметил двух конников в ярких плащах. Стрелок закрутил рукоять трещотки, натягивая тетиву до щелчка, вложил болт, выбрав поострее и поровнее. Прижав приклад к плечу, арбалетчик водрузил оружие на подоконник. Прикинув, что ветер дует слева, дал поправку, затаил дыхание и прицелился в красного всадника. Оба конника не двигались с места, пропуская мимо пеших солдат, ряды которых прореживали товарищи арбалетчика из соседних зданий. Стрелок мягко нажал спуск. Арбалет толкнул хозяина в плечо, послав в дождь оперённую кожей сталь.

— Может, хоть к вечеру тучи истощат свои запасы влаги, — безнадёжно произнёс принц.

Арбалетный болт разорвал принцу штанину с внутренней стороны бедра, не задев кожу, пробил дерево седла и на излёте ткнулся Фудру в ребро. Жеребец взвился на дыбы и заржал. Успокоив коня, Эдуард пощупал разорванные штаны и хмыкнул:

— Бог мой, чуть выше и меня в любой хор кастратов приняли бы с распростёртыми объятиями.

— Как хотите, сир, а я вас забираю отсюда, — с этими словами де Гральи решительно ухватил Фудра за уздечку и дал шпоры своему жеребцу. Принц не противился, машинально потирая бедро.

— Завтра! — по пути подбадривал он уныло бредущих солдат, — Завтра отплатим! Завтра Тур будет наш!

Однако следующее утро не принесло улучшения погоды. Ветер не стих, небеса обрушивали на землю потоки воды, сверкали молнии, гремел гром. Господь, казалось, твёрдо вознамерился уберечь Тур от англичан, а без турского моста оставаться здесь не имело смысла.

Со дня на день к городу могла подойти армия короля Иоанна II, и войско Эдуарда оказалось бы в ловушке.

И принц дал приказ отступать.

Оружие хранилось в подземельях донжона замка Кастильон д’Арбезон. Повалов было пять, в один запихнули юного Питу дожидаться, когда его папаша соберёт деньги и пришлёт с пленными эллекинами. Ещё два пустовали.

— Тут мы держим пьяниц, — объяснил Хуктон Кину.

— Святые угодники! Должно быть, в них всегда яблоку негде упасть!

— Редко, — скупо обронил Томас.

Он привёл ирландца в самый большой подвал, превращённый в арсенал. Абеляр с Элоизой забегали вперёд, вынюхивая что-то в углах, возвращались к хозяину.

— Парни знают, — продолжал Томас, — Они могут пить, сколько влезет, но не тогда, когда дело требует от них выкладывается по полной.

Он повесил фонарь на вбитый в стену крюк. Слабый огонёк свечи давал немного света.

— Понимаешь, здесь ты жив, пока умеешь прыгать выше головы.

Кин ухмыльнулся:

— Выше головы? Трезвым?

Томас шутки не принял:

— Выше головы — только трезвым. Тебе придётся сражаться с людьми, которые воюют не первый год, быть быстрее их, сильнее, хитрее. Пьяный не удержит меч, промажет стрелой и не выложится на всю катушку. И умрёт. А мы — маленький отряд, и вокруг нас — враги, так что мы должны уметь прыгать выше головы. Трезвыми.

— Бывает, что человек просто не в состоянии выкладываться?

— Бывает. Тогда я его выгоняю. Благо, найти замену просто. Мы неплохо зарабатываем.

Кин ухмыльнулся:

— Коредоры, только со своим замком, да?

Вежливо улыбаясь, Томас думал о том, что ирландец недалёк от истины. «Коредорами» в этих местах звали согнанных с земель крестьян, промышляющих от безысходности грабежом на большой дороге и порой осмеливавшихся даже нападать на маленькие селения. Бесконечные войны наплодили множество банд «коредоров», и, хотя крупные тракты Франции охранялись богатыми сеньорами, вроде Арманьяка, на дорогах помельче безраздельно властвовали коредоры. Их ненавидели и боялись. Так же, как ненавидели и боялись эллекинов. Разница между ними имелась — тонкая, почти неразличимая. Эллекины служили Томасу, а Томас был вассалом Уильяма де Боуна, герцога Нортхэмптона, находящегося где-то на англо-шотландской границе. Разница состояла в том, что, не в пример коредорам — вольным птицам, Томаса с его эллекинами прислал в Гасконь герцог приглядеть за формально принадлежащими ему землями. Так что совесть Хуктона, как будто, была чиста. Или всё же золото и серебро в церквях Кастильон д’Арбезона говорили об обратном?

— В этом подвале я впервые встретился с Женевьевой, — сказал Томас, чтобы отвлечься от невесёлых мыслей.

— В этом?

— Её собирались сжечь, как еретичку. Уже был готов костёр с растопкой и связками сырых прутьев, чтобы горела помедленнее и мучилась.

— Господи…

— Можешь себе представить Иисуса, мечтательно раскладывающим для кого-нибудь костёр? А потом хлопающим в ладоши, оттого, что догадался сырые прутья доложить, и жертва умерла не сразу?

Кин, несколько напуганный прозвучавшим в голосе Томаса гневом, осторожно ответил:

— Не очень.

— Я — дьявольское отродье, — горько молвил лучник, — поповский сын[17 - Классический католицизм предписывает священникам строгое безбрачие. — Прим. пер.]. С церковниками я не раз сталкивался, и что-то мне подсказывает — вернись Иисус на землю, он бы здорово удивился, увидев, во что превратилась его церковь… А ведь меч тебе и даром не нужен.

Кин, сбитый с толку, молчал, и Томас пояснил:

— Чтобы управляться с ним достаточно ловко, тебе потребуется лет пять усердных занятий. А вот это будет тебе как раз впору.

В подвал сносилось всё трофейное оружие подряд: арбалеты, мечи, топоры, копья. Часть нуждалась в починке, часть годилась лишь в переплавку, в основном, однако, хранящееся оружие было — хоть сейчас с ним в бой. Томас выбрал вульж и передал Кину. Ирландец примерился:

— Жуткая штука.

— Конец утяжелён свинцом. Обращаться с ним умения не надо, а дури у тебя довольно. Немного практики, и ты — гроза полей сражений!

— Этой штукой рубят?

— Эта штука именуется вульж. Рассматривай его, как дубину с лезвием. Можно колоть, можно рубить, можно просто гвоздить по башке.

Вульж был не слишком длинным, метра полтора, с толстым древком. Кованое продолговатое лезвие с пикой имело со стороны обуха острый крюк, а подток древка снизу тоже представлял собой пику.

— Видишь ли, меч против бойца в броне слабоват. Рубящий удар клинка остановит кольчуга и даже куртка вываренной кожи. Мечом кольчугу легче проколоть, а вот этому молодцу, — Томас любовно тронул лезвие топора, — какая угодно броня на один зуб.

— Почему же тогда столько народу пользуется мечами?

— В битве большая часть не пользуется. Палица, моргенштерн, клевец, цеп, на худой конец. В сражении, где сходятся доспешные, меч — оружие вспомогательное, а бал правит всё, что справляется с бронёй, — Томас постучал пальцем по крюку, — Этим сдёргиваешь врага с седла или валишь с ног, затем добиваешь топором. Нравится оружие — забирай, только тряпья намотай под топором.

— Тряпьё зачем?

— Кровь впитывать, а то рукоять будет скользить в ладонях. И Сэма попроси накрутить тетивы в местах хвата. Кузнеца городского знаешь?

— Того, которого называют Кривым Жаком?

— Он тебе наточит вульж до бритвенной остроты. Сейчас иди во двор и освойся, поруби колышки. У тебя два дня на то, чтобы наловчиться.

Во дворе бойцы упражнялись с оружием под присмотром сэра Анри Куртуа. Томас сел с ним рядом на верхнюю ступеньку лестницы донжона. Старый воин помассировал лодыжку, кривясь.

— Всё ещё болит? — участливо спросил Томас.

— Болит. В моём возрасте постоянно где-нибудь, да болит, — хмуро отозвался сэр Анри, — Десяток дашь?

— Шестерых.

— Всего? А стрел сколько?

Томас помедлил:

— Стрел у нас мало.

— Шесть лучников и ни одной стрелы. Замечательно. Может, нам распахнуть настежь ворота и не морочить себе голову? Столько стрел сэкономим.

— Хорошая мысль, — ухмыльнулся Томас, — Ладно, дам тысячу стрел.

— А почему мы не можем изготавливать стрелы здесь?

— Я сделаю лук за два дня, а с одной-единственной стрелой буду возиться неделю, — посерьёзнел Томас.

— Но ты же можешь попросить стрел у принца Уэльского?

— Могу и попрошу. Ему их везут тысячами тысяч. Возами целыми.

— И что, над каждой мастер корпит неделю?

— Производством стрел занимается много людей. Одни режут древки, другие куют наконечники, третьи собирают перья, четвёртые клеят перья к древкам, пятые пропиливают паз под тетиву, а мы выстреливаем готовый продукт.

— Тысяча стрел и десять парней, — сэр Анри лукаво прищурился.

— Семь.

— Восемь, иначе с латниками выйдет тринадцать, несчастливое число.

— С тобой четырнадцать, а скоро будет семнадцать.

— Откуда возьмутся ещё трое?

— В обмен на того балбеса, что сидит у нас в подвале, его папаша освободит Гальдрика и двух наших латников. Прибудут со дня на день. Так что с тобой будет восемнадцать. С такой бандой я бы мог защищать Кастильон д’Арбезон до Судного Дня!

Они вкратце обсудили вопросы обороны замка. Томас намеревался взять с собой на север как можно больше бойцов, но совсем оголять оборону было тоже нежелательно. В замке накопилось немало золота и серебра, приготовленного к вывозу в Англию. Треть добычи принадлежала сеньору Хуктона, герцогу Нортхэмптону, а на остальные две Томас мечтал обзавестись поместьем.

— …В Дорсете, — вырвалось у него, — дОма.

— Я думал, это твой дом? — обвёл рукой замок сэр Анри.

— Предпочитаю жить там, где на ночь не надо выставлять часовых.

— Звучит чертовски заманчиво.

— Так в чём дело? Поехали с нами в Дорсет.

— И каждый день слушать вашу английскую тарабарщину? — хмыкнул Куртуа.

Он прожил почти пять десятков лет и три с лишним десятка из них он посвятил военной службе. У старого графа Бера сэр Анри командовал латниками, но старый граф отдал Богу душу, а его наследник посчитал ветерана слишком старым и слишком осторожным. В знак презрения новый сеньор пообещал назначить Куртуа на пост коменданта замка Кастильон д’Арбезон после того, как тот будет отбит у эллекинов (назначение оскорбительное, так как Анри Куртуа с должности коменданта Кастильона начинал службу графам Бера). Осада окончилась пшиком, граф удрал, бросив Куртуа, а Томас, которому пришлись по душе здравомыслие и немалый опыт пленного, предложил сэру Анри сменить нанимателя, сделав таки его комендантом (как сулился граф), и ни разу о том не пожалел. Сэр Анри отличался честностью, благоразумием и обладал житейской смёткой. Графу же Бера, пренебрегшему его услугами, оставалось лишь кусать с досады локти.

— Жослен будто бы едет на север, — сообщил Томасу сэр Анри.

Имя Жослен носил граф Бера, упрямый детина, всё ещё лелеющий планы отвоевания у эллекинов Кастильон д’Арбезона.

— В Бурж?

— Вероятно.

— Где находится Бурж?

— На севере, — неопределённо ответил сэр Анри, — Лично я доехал бы до Лиможа, а там спросил дорогу.

— О принце Уэльском ничего не слышно?

— Судачат, что он как раз где-то под Лиможем.

— Кто судачит?

— Монах забредал неделю назад. Он и болтал, дескать, англичан видели в окрестностях Лиможа.

— А Лимож где? Бурж его восточнее или западнее?

— Гораздо севернее, это точно… И, пожалуй, чуток восточнее. Отец Ливонн объяснил бы лучше. Он по Франции колесил больше моего.

Томас мысленно нарисовал приблизительную карту и попробовал соотнести на ней расположение армий. Французы сосредоточивали силы; южане съезжались в Бурж, северяне — в Париж, под начало короля. Принц Уэльский сегодня был в Лиможе, а где будет завтра?

— Будь я на твоём месте, я бы направился на запад, — посоветовал сэр Анри, — Для начала к Лиможу, затем к Пуатье и оттуда — к Туру. Где-нибудь, да пересечётесь с принцем.

— Пуатье где? В Пуату?

— Да.

— Подонок, что покушался ослепить Женевьеву, может быть там, — сказал Томас, умолчав, что там же может быть «Ла Малис».

— Кстати, с Джинни как? Она останется в замке?

Томас вздохнул:

— Святой Павел говорил, что добрая жена повинуется мужу. Джинни — добрая жена, беда лишь, что с речениями святого Павла не знакома.

— Как её глаз?

Томас ответил гримасой. Женевьева пошила себе чёрную кожаную повязку на глаз, но надевала её редко, предпочитая ходить вовсе без неё. Повреждённое глазное яблоко стало белым, как молоко.

— Она считает, что стала уродиной, — неохотно признался Томас, — Брату Майклу удалось спасти глаз, но видеть им она не будет.

— Дженни не станет уродиной, даже если очень постарается, — галантно заметил сэр Анри, — Брата Майкла берёшь с собой?

Томас усмехнулся:

— Он весь в твоём распоряжении. Выдай ему арбалет, пусть потренируется во владении им, а то отстрелит себе ненароком что-нибудь.

— Почему не хочешь с собой его взять?

— И смотреть, как он чахнет по Бертилье?

Сэр Анри хихикнул:

— Ох, и быстрый же стервец!

Он, конечно, имел в виду не бывшего монаха, а Роланда де Веррека, который во дворе сошёлся в учебной схватке с двумя латниками. Меч гасконца порхал в воздухе с немыслимой скоростью, причём рыцарь не запыхался, а с обоих воинов пот лил градом; было ясно, что выпады де Веррека они парируют на пределе возможностей.

— Он-то, наверняка, едет с тобой, да?

— Так он сам решил, — пожал плечами Томас.

— А знаешь, почему? Зачесалось кое-где, и наш герой больше не желает оставаться девственником.

— Легко исправимо, — хохотнул Томас, — Странно, что он продержался от момента встречи с Бертильей до сегодняшнего дня.

Сэр Анри прищёлкнул языком, не отрывая от Роланда восхищённого взгляда:

— Он великолепен! Как ловко отвёл этот удар, а?

— Мастерство и практика.

— И чистота. Он верит, что его мастерство зиждется на непорочности.

— Боже, — фыркнул Томас, — Как мало я, оказывается, смыслю в военном деле. И что?

— Да ничего. В штанах у него зудит, а покончить с этим зудом самым простым и подсказываемым природой способом он не может, потому что его непорочность, как он верит, — залог непобедимости, а непобедимость ему понадобится, чтобы сделать Бертилью вдовой, жениться на ней и вот тогда покончить с зудом в штанах самым простым, подсказанным природой, а, главное, законным способом.

— Как сложно, — хохотнул Томас.

— Ага. Сейчас он считает, что с Бертильей как бы обручён, хотя, видит Бог, мне трудно понять, как можно обручиться с замужней дамой? Забавно, что мысль прикончить Лабрюиллада нашему Галахаду невольно подсказал отец Ливонн. Видя взаимный любовный угар парочки, он отправился напомнить сэру Роланду о том, что церковь не одобряет разводов, а тот сделал из его душеспасительных увещеваний собственные выводы. Теперь отец Ливонн волосы на себе рвёт с досады.

— Ну, отцу Ливонну не было бы необходимости терзать шевелюру, стоило ему лишь сообразить вовремя и растолковать де Верреку, насколько малы шансы Лабрюиллада сдохнуть в битве.

— А они малы?

— Ничтожны. У графа же денег — хоть солИ их. Кто позволит Роланду де Верреку ради успокоения чесотки между ног прикончить мешок с огромным выкупом?

— Сомневаюсь, что Роланд способен воспринимать доводы разума, — покачал головой Куртуа, — А как насчёт сэра Робби?

Томас помрачнел:

— С собой возьму.

— Не доверяешь ему?

— Скажем так: хочу, чтобы он был у меня на виду.

Сэр Анри растёр лодыжку:

— Земляк его на север отбыл?

Томас кивнул. Скалли горел нетерпением вернуться к лорду Дугласу, так что Хуктон поблагодарил его, дал коня, кошель денег и отпустил.

— Напоследок он с детской непосредственностью уведомил меня, что при новой встрече оттяпает мне башку.

— Парень — душка.

— Само очарование, — согласился Томас.

— Как думаешь, доберётся он до французской армии?

— Думаю, если бы Скалли предстояло ехать не через Францию, а через ад, то единственное, что меня беспокоило бы в этом случае, — переживёт ли эту поездку старик Люцифер.

— «Скалли». Шотландское имя?

— Он говорил, будто мать его — англичанка, а отца нет. Скалли взял себе имя матери. Её захватили шотландцы в Нортумберленде в одном из набегов и скопом оприходовали.

— Получается, он — англичанин?

— Он так не считает. А я очень надеюсь, что от встречи с ним в бою меня Бог упасёт.

Два дня ушло на подготовку. На натирку луков жиром из овечьей шерсти, на выравнивание оперения стрел, на чистку сбруи, на заточку мечей и топориков, на предвкушение добычи и на нелепые предчувствия. Томаса неотступно преследовали воспоминания о Креси. Рваные, обрывочные, они всплывали перед внутренним взором в самые неподходящие моменты. Вой раненых, скулёж умирающих, сцепленные в сече всадники с пешими и над всем — густая удушающая вонь свежей крови с дерьмом. Помнился шум тысяч стрел, покидающих тетивы; помнился всплеск ярких лент на бацинете с модным забралом-хундсгугелем падающего с лошади француза. Звучал в ушах барабанный бой, посылающий тяжёлых всадников на стрелы англичан; ржание дестриеров, на полном скаку ломающих ноги в заранее вырытых ямах-ловушках. Стояли перед глазами рыдающие женщины, ищущие после битвы убитых мужей; псы, дерущиеся из-за человеческой руки; втоптанные в грязь стяги; крестьяне, с оглядкой обирающие мертвецов.

И он знал, что французы собирают войска для новой битвы с принцем Уэльским.

И долг Томаса — примкнуть к Эдуарду.

И, едва осень тронула деревья золотом, он повёл эллекинов на север.

Жан де Гральи, капталь де Бюш, сидел на коне в тени могучих дубов. Всякий раз, когда его жеребчик переступал копытами, слышался хруст лопающихся желудей. Осень. Слава Богу, дожди, отогнавшие войско от Тура, прекратились, и установилась долгожданная ясная погода.

Оделся нынче капталь неброско. Вместо яркого жёлто-чёрного плаща он надел такую же, как у его трёх десятков бойцов, бурую накидку. Под стать плащу цветом был гнедой жеребчик, которого предпочёл сегодня Гральи дестриеру за живость и выносливость.

— Вижу шестнадцатерых, — доложил сбоку капталю латник.

— Остальных деревья закрывают, — уточнил другой.

Капталь молча наблюдал за маячащими на границе леска и пастбища французами. Доспехами Гральи отягощаться не стал: кольчужная безрукавка на кожаной основе, бацинет без забрала, да щит — вот вся защита. Кроме клинка на боку, у Гральи имелось при себе лёгкое копьё с вымпелом гербовых цветов, по которому только и можно было опознать в нём благородного.

Армия принца находилась километрах в полутора позади, двигаясь по лесным дорогам на юг. Её глазами и ушами были маленькие отряды вроде того, что возглавлял сейчас де Гральи. А толкущиеся на опушке за пастбищем солдаты являлись разведчиками французскими, и значило это, что главные силы врага где-то неподалёку.

Разъезды противника не выпускали армию принца из виду ни на день с момента выступления её из Гаскони, но теперь их стало больше, и были они многочисленнее. С дюжину отрядиков вились вокруг англичан, пускаясь наутёк при малейшем намёке на сближение. Ясно, что донесения они слали напрямую французскому королю, но где их король?

Принц Уэльский, оставив попытки соединиться с Ланкастером, спешил вернуться с добычей в Гасконь. Конными были все, даже лучники, а награбленное везлось в лёгких повозках. Войско двигалось быстро, да только французы не отставали. Последний болван понимал, чего добивается король Иоанн: перехватить англичан и вместе с их гасконскими союзниками перебить, как бешеных собак.

Так где же французы?

В небе на востоке де Гральи разглядел едва заметную дымку. Она походила на рассеивающийся дым от множества костров, потушенных на рассвете. Неужели французы настолько близко? Расстояние до вероятного ночного бивуака было слишком малым, рукой подать, до Гаскони — ещё слишком большим. Язык, захваченный два дня назад, утверждал, что король Иоанн по примеру англичан взял с собой только конных. Пехота связывала стремительность преследования, а король Иоанн жаждал выиграть у англичан гонку, призом в которой стало бы сражение.

— Насчитал уже двадцать одного, — сказал первый латник капталя.

Де Гральи, покусывая губу, смотрел на французов. Не приманка ли жалкая кучка из двадцати одного всадника, выставившихся напоказ, чтобы дать возможность сотне товарищей, скрытых в лесу, всласть порубить клюнувших на приманку англичан с гасконцами? Приманка, приманка… Мысль, пожалуй, дельная.

— Унальд! — окликнул капталь оруженосца, — Давай сумку! Од! Как обычно, ты, твоя лошадь и двое парней.

Унальд соскочил с коня и начал шарить по земле, накладывая в кожаную сумку булыжники потяжелее. Камней попадалось немного, и быстро наполнить суму не вышло. Французы, к счастью, никуда не спешили, внимательно поглядывал на запад. Держались они настороженно, и, капталь сделал вывод, что в лесу большой отряд не прячется, иначе разведчики вели бы себя смелее.

Сумку привязали к правой передней ноге лошади Ода.

— Готово, господин, — сказал оруженосец.

— Езжай.

Трое бойцов де Гральи выбрались из-под сени деревьев и направились к югу. Два латника ехали верхом, Од вёл коня в поводу. Жеребец шёл медленно, припадая на ту ногу, к которой был привязан груз. С расстояния создавалось полное впечатление, что животное охромело. Троица представляла собой лёгкую добычу, а один из них вполне мог оказаться дворянином, способным выплатить выкуп, и французы купились.

— Всякий раз срабатывает, — довольно буркнул капталь, пересчитывая мчащихся наперерез трём гасконцам врагов.

Тридцать три. Возраст Христа, хмыкнул про себя де Гральи. Французы на ходу рассыпались широким охватом и сменили копья на мечи. Они скакали наперегонки, каждый стремился раньше товарищей достигнуть врагов, чтобы захватить пленника. Капталь выждал пару ударов сердца и с копьём наперевес пришпорил жеребчика.

Двадцать девять гасконцев ринулись по лужку к врагу, изготовив копья для таранного удара. Копья у французов были обычными, а не укороченными, что дало бы им преимущество, но они в чаянии лёгкой поживы убрали их к сёдлам. На то, чтобы их достать, как и на то, чтобы развернуться к атакующим, ушли драгоценные мгновения, которых хватило людям капталя, чтобы с маху врезаться в ряды противника.

Копьё Гральи скользнуло под низ щита вражеского конника. От сильного толчка капталя, наверно, вынесло бы из седла, если бы не высокая задняя лука. Наконечник пронзил кольчугу француза, кожаный поддоспешник, увязнув в мускулах и мягких тканях. Седло окропила кровь, а капталь, бросив копьё, выхватив меч. Развалив раненому шлем вместе с черепом, Гральи дал жеребчику шенкеля, поворачивая вправо, к вражескому всаднику, на копьё которого в спешке наскочил его же соратник. Заметив угрозу, француз оставил, наконец, попытки высвободить пику и судорожно цапнул висящий на бедре клинок, когда лезвие меча капталя снесло ему с плеч голову. Тяжкий удар сотряс щит гасконца, но нападающего отвлёк один из парней де Гральи. Жалобно ржала лошадь. По траве полз выброшенный из седла ратник. Щели его смятого бацинета сочились кровью.

— Мне нужен пленник! — оповестил своих капталь, — Хотя бы один!

— И коней их поберегите! — крикнул кто-то.

Оставшиеся в живых французы дали стрекача, и капталь их не преследовал. В стычке его парни убили пятерых, семерых ранили, захватили пленных и коней.

Де Гральи отвёл отряд обратно в дубовую рощу, где допросил языков. На боках взятых с боя лошадей было выжжено клеймо нормандского графа О — стилизованный лев. Пленные, болтавшие по-нормандски же, охотно рассказали, что к армии французского короля присоединились отряды графа Пуату с юга. Нормандцы также подтвердили подозрение капталя: бивуак был разбит там, где де Гральи видел дымы, километрах в семи от этого места.

Французы были рядом. Они получили подкрепления и рвались отрезать англичан от безопасной Гаскони. Они жаждали битвы.

Капталь поспешил найти принца и передать ему то, что поведали пленные.

И отступление продолжалось.




11


Странная была поездочка.

Чувствовались владеющие страной тревога и страх. Города встречали наглухо запертыми воротами. Крестьяне, завидев конных, прятались в церквях или убегали в лес. Жнецы бросали серпы и давали дёру. Дважды эллекины натыкались на недоеных коров, мычащих от боли в полных молока выменах. Лучники Томаса, сами вчерашние селяне, подоили животин вместо пропавших невесть куда хозяев. Погодка тоже не радовала. Дождь не шёл, однако низкие тучи сулились разразиться им в любой момент. Северный ветер принизывал до костей. Томас взял с собой тридцать четыре латника и сорок четыре лучника. Каждый из бойцов имел по две, а то и по четыре лошади. Верхом передвигались женщины, слуги и оруженосцы эллекинов. Такое обилие коней влекло неизбежные заминки то из-за потери подковы, то из-за хромоты животных.

Новостей доходило немного, и все одна другой противоречивее. На третий день путешествия эллекины издалека услышали перезвон колоколов. Для похорон трезвонили больно заполошно, и Томас оставил отряд в леске, а сам с Робби поскакал в селение, откуда доносился звон. Деревня оказалась крупной, с двумя церквями. На рыночной площади францисканский монах в грязной рясе витийствовал, стоя на ступенях каменного креста, перед толпой местных жителей. С его слов выходило, что французы на днях одержали великую победу.

— Наш король, — вещал монах, — недаром зовётся Иоанном Добрым! Он и есть добрый король! Король — победитель! Он перебил полчища врагов, набрал кучу знатных пленников, и переполнил могилы трупами безбожных англичан!

Монах заметил Робби с Томасом и, приняв их за соотечественников, простёр к ним руки:

— Вот они, наши герои! Воители, стяжавшие беспримерную славу!

Местные, скорее любопытствующие, чем воодушевлённые, оглянулись на двух всадников.

— Я ничего в той битве, о которой ты говоришь, не стяжал. Я даже не слыхал о ней, — отпёрся Томас, — Где, говоришь, она состоялась?

— К северу, — быстро и неуверенно ответил монах, вновь переходя на патетический тон, — Великая победа! Король Англии повержен!

— Король Англии?!

— Милостив Господь! Я видел это собственными глазами! Я видел, как английская гордыня была смирена французской доблестью!

Томас озадаченно взглянул на Робби:

— Король же вроде в Англии?

— С Шотландией сражается, да? — горько продолжил Робби.

— Перемирие, Робби. Будто бы заключено перемирие.

— Лорд Дуглас плевать хотел на перемирия. Поэтому я здесь, с тобой. Потому что заявил ему, что драться с англичанами не могу.

— Я освободил тебя от клятвы. Можешь драться.

— В благодарность за то, что англичанин освободил меня от обета не драться с англичанами, я пойду и весело прирежу парочку англичан. Так, что ли?

Томас ухмыльнулся и пробежал взглядом собравшихся послушать монаха местных жителей. Мальчонка, по виду ровесник Хью, дразнил девчушку, задирая прутиком на ней юбку. Встретившись с Томасом глазами, сорванец присмирел и бросил палку.

— Думаешь, не врёт? — спросил друга Робби, — Была битва?

— Врёт.

В толпу ввинтились двое молодых людей в рясах с деревянными бочонками в руках, и монах громогласно призвал соотечественников жертвовать деньги:

— Наши храбрые воины получили раны! Они пострадали за Францию! Во имя христианской любви и сострадания наш долг — помочь им! Господь отплатит щедрым сторицей! За каждую монету — сотней!

— Мошенник, — сказал Томас Робби, — Придумал байку и сшибает под неё деньгу.

Эллекины двигались на север. К городам не совались, ведь где есть стена, там и арбалетчики найдутся, а Томас терять людей из-за нелепых случайностей не имел желания. Он начал забирать восточнее, надеясь наткнуться на земляков, и действительно встретил их в деревеньке с высокой, устремлённой к небесам церквушкой. Храм был единственным каменным строением, прочие состояли из глины, соломы и дерева. Имелись в селении кузня с горном на заднем дворе и постоялый двор. Подъезжая к селению, Томас приметил целый табун лошадей у водопоя на протекающем рядом с церковью ручье. Полсотни коней означали минимум два десятка бойцов, причём, как здраво предположил Томас, бойцов французских. Однако в следующий миг Хуктон узрел прислонённое к стене корчмы белое знамя с красным крестом святого Георгия и с лёгким сердцем повёл отряд в деревню.

— Свои! Англичане! — оповестил Томас высыпавших на площадь по тревоге латников.

— Святая Богородица! — размашисто перекрестился долговязый воин в жюпоне с золотым львом на усыпанном лилиями синем фоне, — Кто такие будете?

— Сэр Томас Хуктон, — представился лучник.

Он редко пользовался приставкой «сэр», на которую получил право после того, как герцог Нортхэмптон посвятил его в рыцари. Иногда, впрочем, она бывала полезна, как сейчас.

— Бенджамен Раймер, — назвался долговязый, — Мы служим герцогу Уорвику.

— Вы — дозор армии принца? — с надеждой спросил Томас.

— Ха! Эту самую армию мы и ищем!

Раймер поведал, что он и его латники отплыли из Саутгемптона, но их судёнышко отстало от флотилии, подряженной перевезти войска герцога в Гасконь.

— Поднялся ветер, чёртов шкипер запаниковал, и очутились мы в Испании. Остолопу понадобились два месяца, чтобы отремонтировать свою лохань и, наконец, доставить нас в Бордо, — Раймер покосился на лучников Томаса, — Знал бы ты друг, какое облегчение вновь оказаться под защитой добрых английских луков. Наши стрелки плыли на другом судне. Так ты тоже понятия не имеешь, где искать принца?

— Имею, но очень приблизительное, — признался Томас.

— Слепой ведёт слепого. Эля здесь днём с огнём не найти, зато нет недостатка в дурных вестях.

— Вино хоть есть?

— Есть, но дерьмовое. Тоже из Бордо двигаетесь?

Томас покачал головой:

— Мы с востока Гаскони.

— С местностью знаком?

— Не особенно.

— А куда ж ехать?

— На север. Последний слух, дошедший до меня, утверждал, что принц под Туром.

— Знать бы ещё, где этот самый Тур.

— На севере.

Томас слез с лошади и приказал своим:

— Коней расседлать, поводить и напоить. Через час выступаем.

Дальше оба отряда двигались вместе. Каким чудом Раймер ухитрился забраться так глубоко на вражескую территорию, Томас диву давался, особенно после того, как командир латников простодушно полюбопытствовал, зачем Хуктон высылает вперёд разведчиков?

— Здесь что, опасно?

— Здесь всегда опасно. Это же Франция.

Впрочем, враги их не беспокоили. Замеченный издалека замок объехали десятой дорогой. Из крепости их, наверняка, заметили, но попыток выяснить, кто они, не предприняли.

— Скорее всего, большая часть гарнизона ушла на север, — предположил Томас, — В замке осталась горстка, необходимая для его обороны.

— Молю Бога, чтобы мы не опоздали к сражению, — пробормотал Раймер.

— Молю святого Георгия, чтобы сражение не состоялось.

— Да нам побить их — раз плюнуть! — воскликнул Раймер.

Томас вспомнил Креси и промолчал. Чтобы отвлечься от мыслей о той битве, он начал думать о святом Жюньене. Где-то в этих местах находился монастырь с могилой святого. По крайней мере, так представлялось Томасу. Ландшафт менялся, холмы стали ниже, реки шире. Хуктон спрашивал дорогу в деревнях, у редких путников, но крестьяне чаще знали только, как доехать до следующей деревни, а, в лучшем случае, — до города, название которого лучник слышал первый раз в жизни.

— Мы направляемся в Пуатье? — осведомился у Томаса Роланд де Веррек на шестой день.

— Там принц, — сказал лучник с уверенностью, которой не испытывал на самом деле.

— А, может, потому, что там рядом Нуайе?

— Нуайе?

— Где похоронены бренные останки святого Жюньена.

— Ты там бывал?

— Нет. Так мы едем туда?

— Если это по пути — заглянем.

— Потому что ты ищешь «Ла Малис», ведь так?

Прозвучало, как обвинение.

— А «Ла Малис» существует?

— Я слышал, что существует.

— Кардинал Бессьер тоже верит в её существование. И доминиканцы. А мой сеньор, может, и не верит, но приказал мне её найти.

— Чтобы использовать против Франции? — взъярился Роланд.

Он примкнул к эллекинам; он согласился драться за них против армии короля Иоанна, но и первое и второе было ради Бертильи. В душе же Роланд оставался пламенным патриотом Франции. Так вот странно они и уживались в его сердце: Франция и Бертилья. Рыцарь обернулся и посмотрел на предмет своих воздыханий. Бертилья ехала рядом с Женевьевой. Томас изо всех сил противился участию в путешествии обеих женщин, но после того, как он разрешал своим бойцам взять в поездку подруг, Женевьева с Бертильей настояли на своём.

На севере рокотнул гром.

— Боишься, что я найду «Ла Малис»? — спросил Томас.

— Боюсь, что «Ла Малис» попадёт в лапы врагов Франции.

— А в чьи, по-твоему, руки мечу надлежит попасть? — полюбопытствовал Томас, — Церкви?

— Он был завещан церкви, — изрёк Роланд напыщенно, однако вспомнил отца Маршана и осёкся.

— Позволь, я кое-что тебе расскажу. Ты слышал о семи Тёмных паладинах?

— Воины, хранившие сокровища еретиков-катаров? — неодобрительно уточнил Роланд.

— Они.

Томас не стал просвещать рыцаря-девственника, что является потомком одного из этих самых Тёмных паладинов.

— Говорили, что они обладали святым Граалем, — сказал Томас, — Будто бы они унесли его из последней твердыни катаров — осаждённого Монсегюра и скрыли. Прошли годы, другие люди разнюхали об этом и начали поиски реликвии.

— Да, я слыхал.

— Но вот чего ты не слыхал, так это того, что один из них нашёл святой Грааль.

Роланд перекрестился:

— Не может быть. Очередной слух.

— Клянусь тебе кровью и муками Христовыми, — внушительно произнёс Томас, — что Грааль был найден, хотя тот, кто его нашёл, порой и сам в этом сомневается.

Роланд вперился в Томаса и несколько секунд сверлил его взглядом. Уверившись, что тот не шутит, он с дрожью в голосе выдохнул:

— Будь Грааль найден, разве его не оправили бы в золото и драгоценные камни? Разве к нему не стояли бы длинные очереди паломников?

— Наверно, стояли бы. Только парень, который нашёл Грааль, скрыл его от людей вновь. Скрыл там, где реликвию никто и никогда не отыщет. Он бросил Грааль в пучину морскую. Вернул чашу Господу, потому что никого из смертных достойным святыни не счёл.

— Это… это правда?

— Клянусь тебе.

Томас смежил веки. Бултых! — и глиняная чаша с коротким всплеском исчезла в воде. Мир словно замер на мгновенье, поражённый непоправимостью потери. Волны остановили свой бег, крик застрял в глотках чаек, само небо будто затаило дыхание. Лучник открыл глаза:

— Клянусь.

Роланд, не мигая, смотрел на Томаса:

— То есть, если ты найдёшь «Ла Малис»…

— Да. Верну Господу. Человек слаб, обладание такой реликвией не для смертных. Я хочу отыскать «Ла Малис» хотя бы ради того, чтобы она не досталась кардиналу Бессьеру.

С севера вновь донесся удар грома. Дождь так и не пошёл, тучи так и не рассеялись, а эллекины всё так же спешили туда, где готовилась грянуть буря.

Ветер гнал грозовые облака к югу, очищая небо. Сентябрьское солнце пекло почище июльского. Армия принца Уэльского шла на юг, следом за тучами, продираясь по лесистому гребню. Обоз двигался западнее, по идущим через долину дорогам.

Это была гонка, хотя никто не мог сказать, где она закончится. Советники Эдуарда, опытные военачальники, присланные ему в помощь отцом, считали, что надо выбрать подходящее место расположиться там и дать французам сражение. Позицию следовало подыскивать такую, чтобы атакующим французам пришлось наступать по склону холма вверх под смертоносными стрелами английских луков, что гарантировало быструю и славную победу. Советники боялись, что король Иоанн опередит их и вынудить принять бой на своих условиях.

— Атаковать самим — верная смерть, — толковал принцу герцог Саффолк.

— Жарко, чёрт, — отозвался тот рассеянно.

— Оборона — залог победы, — продолжал герцог, едущий справа от Эдуарда.

— Где мы, вообще, находимся? — спросил принц.

— Пуатье где-то в той стороне, — отозвался слева герцог Оксфорд, указывая на восток.

— Дед ваш, уж простите, под Баннокбёрном сглупил, — бубнил Саффолк.

— Сглупил? — наконец, обратил на него внимание принц.

— Он атаковал, сир. И проиграл.

— Он был дураком, — скривился Эдуард, — Я — дурак?

— Нет, сир, — смутился Саффолк, — Вы же помните Креси? Великая победа вашего батюшки. И ваша, конечно же. Под Креси мы оборонялись.

— Естественно. Мой отец не дурак.

— И слава Богу, сир.

— А дед, увы, был им. У белки ума больше, чем имелось у деда. Так говорит мой отец, — принц уклонился от низко висящей ветки вяза, — А вдруг мы столкнёмся с французами прямо сейчас? Будем атаковать?

— Если условия будут нам благоприятствовать, — осторожно заметил Саффолк.

— А если мы так и не найдём подходящего бугра?

— Будем двигаться на юг, сир, пока не найдём холм или не достигнем одной из наших крепостей.

Принц брезгливо приподнял верхнюю губу:

— Терпеть не могу драпать.

— Лучше свободным драпать, чем пленным разгуливать по Парижу, сир, — встрял слева Оксфорд.

— В Париже, как я слышал, проходу нет от хорошеньких девиц.

— Вам, сир, везде от них проходу нет, — развеселился Саффолк.

— Господь добр ко мне, — самодовольно осклабился принц.

— Аминь, — подытожил Оксфорд.

Саффолк же пробормотал под нос:

— Был бы добр, замедлил бы продвижение французов.

По последним сведениям, которыми располагал Саффолк, король Иоанн с войском находился в пятнадцати-двадцати километрах от них, и разрыв этот сокращался с каждым днём. Всё лето французский властитель сидел сложа руки и вдруг преисполнился энергии. Он искал битвы, хотя, как и принц, желал дать её на собственных условиях. Французы надеялись заманить принца в капкан, вынудить драться там, где они захотят, и Саффолк страшился того, что противник добьётся своего. Взятый капталем де Бюш пленный утверждал, что король Иоанн отослал пехоту, но даже без пехоты французы превосходили англичан числом, а насколько превосходили, никто не мог сказать. К тому же, король Иоанн передвигался не по лесам, а по хорошим дорогам, и имел все шансы выиграть гонку, захлопнув ловушку.

Лесистый гребень был единственной надеждой принца обставить французов. Дорога по кряжу экономила день, а день пути нынче стоил дороже золота. Может, на краю гребня отыщется позиция, удобная для того, чтобы подстеречь французов. Ещё Саффолк беспокоился об обозе. Очень уж уязвим он был, двигаясь отдельно от основного войска. К тому же, половину сэкономленного дня придётся потерять, дожидаясь возов с имуществом. Саффолка беспокоили лошади. Кони хотели пить так же сильно, как их всадники — есть. И тем, и другим не светило удовлетворить свои нужды до тех пор, пока армия не доберётся до конца кряжа, где в долинах их ждёт прохладная вода и обильная пища.

В пяти километрах впереди принца и его свиты капталь де Бюш уже достиг края гребня, пологий язык которого сбегал к дороге и реке. Справа, за чередой низких холмов, курились дымы очагов селения, именуемого, как разузнал капталь, Пуатье. Дальний склон долины был разлинован виноградниками.

День выдался отличным. С чистого неба, отмеченного парой крохотных облачков, пригревало солнце. По кронам деревьев щедро разбрызгала яркие краски осень. Отличный день, думал де Гральи, завалиться с красивой девчонкой на речку, купаться голяком, любить друг друга на траве, пить вино и снова любить.

А вместо этого он наблюдал за врагами.

Через долину двигалось войско. Земля по обе стороны от дороги была перепахана и изрыта тысячами копыт. Вернулся боец капталя, посланный на юркой лошадке посчитать вражеские знамёна, доложил:

— Восемьдесят семь, господин.

Капталь поморщился. Только самые знатные вельможи в походе двигались с развёрнутыми стягами, дабы их вассалы знали своё место в колонне. Восемьдесят семь стягов, а сколько под ними собралось воинов? Вельможе зазорно приводить на службу королю меньше сотни бойцов. Значит, десять тысяч всего? Двенадцать? Многовато. Англичане с гасконцами могли противопоставить французским восьмидесяти семи стягам всего сорок. Однако внизу, на берегу сверкающей в солнечном свете реки, капталь видел лишь два знамени и целую толпу коней и людей.

— Это их арьергард? — спросил де Гральи.

— Да, господин.

— Уверен?

— Эти — последние. За ними никто не идёт, — разведчик указал на восток, — Я с километр проехался в том направлении. Никого.

Французский авангард расположился отдохнуть. Спешить было некуда. Они далеко опередили англичан. День принц сэкономил зря. Его противник выиграл гонку. Де Гральи подозвал одного из свих парней и велел отвезти неутешительную весть Эдуарду.

— Сколько их, по-вашему? — спросил у латников капталь.

— Шесть сотен?

— Пожалуй, ближе к семи.

Семь сотен французов наслаждались погодой и передышкой. На макушках у многих вместо шлемов красовались широкополые шляпы с пышными плюмажами — яркое свидетельство того, что противник не ждёт неприятностей. Повозки, на которых перевозились щиты и копья, не охранялись. Кто-то из французов разлёгся на травке, некоторые, разбившись на группки, тянули вино из бурдюков или играли в кости. Слуги водили коней. Стяги без ветра обвисли, и гербы на них капталю разглядеть не удавалось, как он ни старался. Но наличие знамён означало, что среди простых воинов у реки имеются два высокородных аристократа. То есть, два богатых выкупа.

— Они превосходят нас числом вдвое, — объявил своим бойцам капталь, — Но у нас преимущество. Мы — гасконцы.

У де Гральи было триста всадников, все доспешные и готовые к бою. Кто-то подивился вслух:

— С чего это им взбрело задержаться здесь?

— Водопой? — предположил капталь.

Стояла жара, лошадей на марше поить было негде, вот и решили французы из арьергарда утолить жажду коней перед тем, как продолжить путь. Капталь повернулся к оруженосцу:

— Унальд, шлем, щит, копьё. Топор держи наготове.

Подмигнул знаменосцу, скомандовал отряду:

— Ряды сомкнуть!

Накинув кольчужный капюшон, де Гральи надел шлем, взял у оруженосца копье и щит. Первая линия делала то же самое. Остальные доставали из ножен клинки. Гильом, рослый детина верхом на таком же мощном дестриере, вооружился увенчанным пикой моргенштерном.

— Атакуем без сигнала трубы, — распорядился капталь.

Трубить атаку — предупредить врага и подарить ему лишние мгновения, которых может хватить на организацию отпора. Жеребец капталя заржал и ударил копытом.

— За Господа, Гасконь и короля Эдуарда! — рявкнул де Гральи.

И пришпорил коня.

Боже, промелькнула восторженная мысль, что может сравниться с упоением, которое испытываешь в такие минуты? Добрый конь, высокое седло, копьё в ладони и враг в замешательстве! Топот копыт отдавался в ушах, комья земли взлетали в воздух, триста семнадцать всадников вылетели из-за деревьев и помчались вниз по склону. Знамя де Гральи с усыпанным серебряными раковинами чёрным крестом на жёлтом поле хлопало и трепыхалось. Гасконцы разразились кличем:

— Святая Квитейра и Гасконь!

Капталь расхохотался. Святая Квитейра? Девственная христианка, отказавшаяся выйти замуж за могущественного язычника, была обезглавлена. Тело её встало, подхватило окровавленную голову и отнесло её на холм. Святая девственница, покровительница Гаскони! Что ж, пусть ей с мужиками не повезло, зато в чуде Господь ей не отказал, а против восьмидесяти семи знамён чудо, ох, как понадобится!

— Святая Квитейра и святой Георгий! — заорал капталь.

Впереди француз лихорадочно разворачивал коня. Ни щита, ни копья у него не было, и капталь нажал левым коленом бок дестриера, пуская коня чуть в сторону. Копьё гасконца впилось под рёбра противнику почти без отдачи в ладонь капталя, который отпустил оружие и, не глядя, протянул руку назад. Оруженосец вложил в неё топор. Топор де Гральи нравился больше меча. Тяжёлое лезвие легко прорубало пластинчатый доспех, не говоря о кольчуге. Догнав драпающего на своих двоих бедолагу, капталь раскроил ему череп, принял слева на щит выпад меча, но новому противнику ответить не успел — моргенштерн Гильома превратил голову под шляпой с пером в облако кровавых брызг.

Гасконцы рубили врага. Схватка не привела бы в восторг блюстителей рыцарской чести — была она не совсем честной. Нападения арьергард французов не ждал, полагая, что столкнуться с врагом больше шансов у авангарда. Враг же словно с неба свалился. Французы запаниковали и, не помышляя об организованном отпоре, сбились в кучу у брода под ивами. Туда и направил жеребца капталь.

— За мной! — заорал де Гральи, — За мной! Святая Квитейра!

Его бойцы последовали за командиром, сверкая на солнце мечами. Дестриер капталя вбился в толпу французов. Топор взмывал и опускался, сея смерть и боль. Некоторые кричали, что сдаются, некоторые пытались сбежать, вскочив в седло, но гасконцы рубили и кололи всех, кто попадал под удар, без разбора, без пощады. Толчея рассосалась, и де Гральи коленями посылал дестриера вперёд, тот шутя догонял беглецов, топор делал свою кровавую работу, и нажатие колена бросало жеребца к следующей жертве, оставляя след из трупов, умирающих и покалеченных. Гасконцы капталя не отставали от командира, давая выход накопившимся за дни отступления озлоблению и ярости. Возникший перед капталем француз вздыбил коня. Животное с жалобным криком рухнуло набок. Мелькнули в воздухе два притороченных к седлу гуся со свёрнутыми шеями. Всадник заорал, его ногу прижало к земле тушей лошади. Топор капталя оборвал крик. Визжала женщина. Её мужчина удрал, бросив спутницу на милость кровожадных гасконских дьволов.

Капталь подозвал сигнальщика:

— Труби выход из боя!

Гасконцы торжествовали победу. Они перебили уйму народу почти без потерь, захватили трёх знатных пленников, но следовало закругляться, ибо самые резвые из удравших вояк арьергарда вот-вот доберутся до основного войска, и против гасконцев будут посланы горящие жаждой мести тяжеловооружённые всадники. Бойцы капталя потянулись обратно на гребень. Берег реки, ещё недавно такой мирный и тихий, был залит кровью и усыпан телами.

Армии встретились.

— Монастырь святого Жюньена? — переспросил селянин, — Конечно, Ваша Милость, знаю. Там, в конце долины.

Он ткнул заскорузлым пальцем на север:

— Недалеко, Ваша Милость. На бычьей упряжке к утру можно обернуться туда и назад к утру.

Когда эллекины въехали в село, мужик молотил зерно и не подозревал о чужаках, пока их тени не легли перед ним. Крестьянин повернулся, секунду бессмысленно пялился на вооружённых людей, затем бухнулся на колени, мудро отпихнув от себя цеп, чтобы незнакомцы не сочли, что он задумал сопротивляться. Томас, как обычно, начал расспросы с привычных заверений в том, что селянину не причинят вреда. Заданный же в тысячный, наверное, за время поездки раз вопрос о монастыре святого Жюньена; вопрос, на который Томас уже не чаял услышать ответ, — заставил мужика с готовностью закивать.

— Там монахи, в конце долины, — тараторил крестьянин, стреляя глазами в сторону халупы, где, вероятно, отсиживалась семья.

— Кто твой господин?

— Монастырь, Ваша Милость.

— Чей монастырь-то?

Мужик неуверенно ответил:

— Чёрных монахов, Ваша Милость.

— Бенедиктинцев?

— Наверно, Ваша Милость.

— Солдат здесь когда видел последний раз?

Мужик задумался, шевеля губами:

— Э-э… На святую Перпетую, Ваша Милость. Да, точно, на Перпетую. Через нашу деревню шли.

— С тех пор никого?

— Никого, Ваша Милость.

День святой Перпетуи праздновался полгода назад. Томас бросил крестьянину серебряную монету и эллекины двинулись в указанном направлении.

Сгущались сумерки. Пора было искать ночлег. По дну долины вилась речушка, у которой в тени дубовой рощицы виднелись две лачуги. На северном краю долины за леском поднимались дымы то ли села, то ли городка. Там же, должно было быть, если крестьянин не врал, аббатство. Над рекой летали вороны, чернильно-чёрные на фоне блекнущего закатного неба. Звонил колокол, созывая прихожан на вечернюю молитву.

— Город, там, что ли, не пойму? — догнал Томаса Раймер.

— Возможно, но скорее, как обычно, под боком монастыря — деревня.

— Монастыря? — удивился Раймер.

— Туда-то я и еду.

— Молиться? — фыркнул командир латников герцога Уорвика.

— Да, — коротко подтвердил Томас.

Раймер смешался.

Эллекины нахлёстывали коней, и впереди, за рекой, густо поросшей ивами, открылась деревня, над которой возвышались внушительные стены монастыря с торчащим из них шпилем церкви. Дорога, следуя изгибу реки, уходила вбок.

— Мы в деревне подождём, — уведомил Томаса Раймер.

— В трактире?

— Если он там есть.

— Должен быть. В монастырь-то я со всем отрядом не попрусь.

Аббатство больше походило на крепость.

— Это то место? — с сомнением уточнил Томас у Роланда.

— Мне откуда знать? Я там не был ни разу.

— Стены высоковаты для монашеской обители.

Рыцарь-девственник нахмурился:

— Святой Жюньен пообещал святому Петру, что его меч будет в безопасности. Вот и монастырь на замок похож.

— Если это, вообще, монастырь святого Жюньена.

Подъехав ближе, Томас рассмотрел, что массивные ворота обители распахнуты настежь. Очевидно, здесь было принято, как и в некоторых других аббатствах, закрывать ворота лишь с последним лучом светила.

— Святой Жюньен покоится здесь, да? — спросил Роланда Томас.

— Если это — аббатство святого Жюньена, то да.

— Значит, «Ла Малис» может находиться здесь?

— Где, возможно, её и стоит оставить, а?

— Я бы оставил. Но Бессьер не оставит. Мало того, он воспользуется ею не для возвеличивания церкви Христовой, а для возвеличивания себя, любимого.

— А ты нет?

Томас вздохнул:

— Я уже говорил тебе, как намерен распорядиться с «Ла Малис», — он повернулся в седле, — Люк! Гастар! Арнальдус! Со мной. Остальным ждать в деревне. И платить за взятое!

Он выбрал трёх гасконцев в спутники, чтобы не обнаруживать перед монахами своей принадлежности к англичанам. Сопровождать Томаса также вызвались Кин, Робби и де Веррек. Не удалось отделаться от Бертильи с Женевьевой, хотя Хью мать согласилась на время доверить Сэму.

— Почему ты не берёшь лучников? — осведомилась у Томаса Женевьева.

— Я хочу расспросить настоятеля, а не пугать его до смерти. Заехать, перемолвиться словечком и убраться прочь.

— В Монпелье ты тоже так говорил, — едко заметила жена.

— Это — монастырь, — буркнул Томас, — В нём — монахи, не солдаты. Пара вопросов, и мы уедем.

— С «Ла Малис»?

— Если она существует, если она здесь, если-если-если, — Томас ударил коня шпорами и помчался к воротам, чтобы успеть до того, как солнце окончательно скроется за горизонтом. Справа от дороги мальчонка с большим псом пас коз. За выпасом через реку был переброшен каменный мост, от которого дорога разветвлялась. Левое ответвление вело в деревню, правое — к монастырю, окружённому чем-то вроде рва, заполненного по каналу водой из реки. К воротам, не спеша, шагали две облачённые в рясы фигуры. Оглянувшись на догоняющих их всадников, монахи приветливо поздоровались, и один из них спросил:

— Вы за паломниками?

Первым порывом Томаса было отрицательно помотать головой, но, мгновенно взвесив в уме все за и против, он решил иначе и кивнул.

— Они прибыли с час назад. Будут рады охране, ведь болтают, что англичане близко.

— Мы англичан не видели, — заверил Томас.

— Всё равно пилигримы будут рады вас видеть. Для паломничества сейчас не лучшие времена.

— А когда они были лучшими? — философски осведомился Томас, въезжая под арку. Стук копыт эхом отдавался под сводами, — Паломники где?

— В обители, — крикнул вслед монах.

— Нас, что, поджидают? — встревожилась Женевьева.

— Не нас, — успокоил жену Томас.

— И кто не нас поджидает?

— Какие-то паломники.

— Послал бы ты всё же за лучниками.

Томас указал ей на трёх гасконцев, Робби и Роланда:

— Не думаю, что нам страшна горстка богомольцев.

Лошади плотно заполнили тесное пространство между стеной и церковью. Соскочив с коня, Томас привычно проверил, легко ли выходит из ножен клинок. Позади со скрипом захлопнулись ворота, и лёг в пазы засов. На фоне слабо подсвеченного небосклона с яркими точками первых звёзд здания монастыря казались чёрными. На подставках между двух каменных домов, очевидно, монашеских спален — дормиториев, горели факелы. Мощёная дорога шла через монастырь к воротам на противоположном конце обители (открытым, как ни странно), у которых тоже было не протолкнуться от осёдланных и вьючных коней. Томас направился к освещённому двумя факелами входу в собор и решительно вошёл в двери. Внутреннее убранство храма внушало трепет и благоговение: яркие фрески на стенах; резные колонны, поддерживающие ажурные своды; золото алтарей. Монахи в чёрных рясах выводили стройно и строго латинские слова псалма:

— …Quoniam propter te mortificamur tota die, aestimati sumus sicut oves occisionis…

— О чём они поют? — шёпотом полюбопытствовала Женевьева.

— «…Но за Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обречённых на заклание…»

— Не нравится мне здесь, — поёжилась Женевьева.

— Мы в монастыре не задержимся. Дождёмся конца службы, поговорим с настоятелем и уедем.

Его заинтересовали фрески. Страшный суд соседствовал с картинами корчащихся в адском пламени грешников, среди которых Томас с изумлением заметил священников и монахов. Ближе, в нефе, стену украшало изображение Ионы и заглатывающего его кита. Томасу чуднО было видеть огромную рыбину нарисованной так далеко от ближайшего океана. Когда он был мальцом, отец рассказывал ему историю Ионы, и юный Томас часами выстаивал на берегу моря в надежде узреть рыбу, способную проглотить человека. Напротив Ионы Хуктон обнаружил затенённую колонной фреску, на которой коленопреклонённый монах, стоящий на заплатке зелёной травы в заснеженном поле, принимал протянутый ему с неба меч. Святой Жюньен!

— Вот он! — радостно пискнула Женевьева.

Стоящие в задних рядах монахи обернулись на её голос.

— Женщины!? — возмущенно воскликнул кто-то из них.

К Томасу подскочил плечистый инок:

— Паломникам разрешено входить в церковь лишь между заутреней и ноной! — гневно выпалил он, — Не сейчас! Вон отсюда!

Инок растопырил руки и принялся теснить Томаса со спутниками к выходу:

— Вы посмели войти в храм с оружием?! Вон! Вон!

Суматоха привлекла внимание остальной братии. Пение перешло в недовольный ропот. Томасу вспомнились слова отца. Он часто повторял, что толпа монахом может быть страшнее шайки разбойников:

— Народ воспринимает их, как стадо телков, а ведь они не телки, отнюдь не телки. Порой они сражаются, как дикие звери.

Эти смиренные иноки были настроены враждебно к непрошенным гостям, а набилось в храм сотни две монахов. Плечистый упёр Томасу в грудь ладонь и сильно толкнул. С высокого алтаря ударил колокол, и одновременно раздался стук тяжёлого посоха о каменный пол.

— Пусть остаются! — раздался властный голос, — Пусть остаются!

Редкие монахи, продолжавшие тянуть псалом, умолкли.

Томас мягко сказал иноку, ладонь которого покоилась на солнечном сплетении лучника:

— Руку убери.

Тот исподлобья взирал на него, не пошевелив даже пальцем.

Тогда Томас схватил его за руку и без усилий отогнул её назад. Монах, изумлённый силой привыкших натягивать лук мускулов, попробовал вернуть ладонь на место, но Томас резко нажал, что-то хрустнуло, и плечистый с коротким всхлипом отпрянул назад, баюкая повреждённую конечность.

— Я же сказал: убери! — прорычал Хуктон.

— Томас! — воскликнула Женевьева.

Лучник поднял голову и увидел у высокого алтаря пухлого человека в красном. Паломников привёл лично кардинал Бессьер. И немалую долю этих паломников, очевидно, составляли арбалетчики. Они выстроились по обеим сторонам нефа, и Томас кожей ощутил щелчки взводимых спусков. Арбалеты нацелились на эллекинов. Стрелки, которых больше дюжины, носили ливреи с зелёной лошадью на белом. За ними появились латники в тех же цветах, а рядом с кардиналом встал на алтарных ступенях граф Лабрюиллад.

— Ты была права, — покаянно пробормотал Женевьеве Томас, — Надо было взять лучников.

— Схватить их! — повелел кардинал.

Его толстощёкая физиономия расплылась в торжествующей улыбке. Враги угодили в расставленные Бессьером тенета, и кардинал Бессьер, архиепископ Ливорно, папский легат при дворе Иоанна II, не собирался упускать добычу. За спиной кардинала нахохлился вечно угрюмый отец Маршан.

Монахи расступились, и Томаса с его спутниками вытеснили к ступеням алтаря.

— Добро пожаловать! — елейно проговорил Бессьер, — Гильом д’Эвек!

— Томас из Хуктона, — с вызовом поправил его лучник.

— «Ле Батар»! — злобно выдохнул отец Маршан.

— И его еретическая потаскуха — сожительница! — добавил кардинал.

— И ещё моя жена, — пробормотал Лабрюиллад.

— Две потаскухи! — объявил Бессьер довольно и обратился к держащим пленников на прицеле арбалетчикам, — Не спускайте с них глаз!

Он помедлил, упиваясь триумфом, и произнёс со вкусом:

— Томас из Хуктона. Ле Батар. Что же ты делаешь в доме молитвы?

— Исполняю поручение.

— Поруче-е-ение? — насмешливо протянул Бессьер, — Что за поручение?

— Не допустить, чтобы святая реликвия оказалась в грязных руках.

— И что же за реликвия?

— «Ла Малис».

— Да? И в каких же руках она не должна оказаться?

— В твоих, кардинал Бессьер.

— Зрите, христиане, сколь глубоко укоренён во грехе бесстыдный Ле Батар! — сокрушённо воззвал кардинал к монахам, — Руки служителя церкви для него недостаточно чисты! Оно и понятно. Ле Батар отлучён от церкви, извергнут из её святого лона и лишён спасения. И что же? Вместо покаяния он посмел явиться сюда, в храм Господень со своими шлюхами и богомерзкими клевретами, дабы украсть сокровище, дарованное Богом церкви Его!

Он указал на Томаса перстом и возвысил голос:

— Ты же не станешь отрицать, что отлучён?

— Одного деяния я уж точно отрицать не стану! — ответствовал лучник.

— Какого же? — нахмурился кардинал.

— Твой брат, — сказал Томас.

На лицо Бессьера набежала тень. Указующий перст дрогнул, рука опустилась.

— Твой брат мёртв.

— Откуда тебе известно об этом, еретик?

— Я отправил его дьяволу в пасть со стрелой в брюхе! — дерзко выкрикнул Томас.

Он не собирался молить о пощаде, так как Бессьер был не из тех, кого можно надеяться разжалобить. Вызов — всё, что оставалось окружённому врагами лучнику.

— Он подох от стрелы из ветки, срезанной с ясеня на закате и очищенной от коры девственницей. Стрелы с наконечником, выкованным в беззвёздную ночь, и с перьями, взятыми с правого крыла гуся, загрызенного белым волком. А лук, из которого стрела была выпущена, неделю до того пролежал в церкви.

— Колдовство… — прошептал кардинал.

— Их должно сжечь, Ваше Высокопреосвященство! Включая этих двух! — отец Маршан злобно махнул в сторону Робби де Веррека, — Они преступили клятву! Они…

— Клятву тому, кто пытал беззащитную женщину? — оборвал его Томас.

Его чуткий слух уловил цокот лошадиных копыт по брусчатке снаружи собора и гневные голоса.

Кардинал, тоже услышавший что-то, насторожился, посмотрел на двери собора, не увидел ничего подозрительного и объявил:

— Они умрут! Умрут за «Ла Малис»!

По щелчку Бессьера шеренга монахов за престолом раздвинулась. За ними стоял старик в ветхой белой рясе, залитой кровью из расквашенных губ и носа. За его спиной в нише апсиды Томас увидел каменный саркофаг, покрытый резьбой и раскрашенный, покоящийся на двух пьедесталах. Крышка гроба была сдвинута. Из тени апсиды выступил здоровяк в надетом поверх кольчуги пластинчатом нагруднике, о который с щёлканьем бились вплетённые в бороду костяшки. С момента, когда Томас отпустил Скалли к его лорду, костяшек в волосах у шотландца изрядно прибавилось.

— Ты обдурил меня! — пролаял он отрывисто Роберту Дугласу, — Заставил драться за вонючих англичан! Твой дядя сказал, что ты должен сдохнуть! Ты не Дуглас больше, потому что ты кусок собачьей отрыжки! Вот кто ты!

Гордый столь длинной и связной речью, Скалли повернулся к саркофагу и извлёк из его недр меч. Клинок не имел ничего общего с теми, что изображались на фресках в этом соборе и в Авиньоне. Меч походил на фальшион, грубое оружие простолюдинов, годное для резки, как сена, так и глоток. Слегка изогнутый клинок, расширяющийся от рукояти, не был предназначен для колющих ударов, только для рубящих. Лезвие выглядело старым, неухоженным, но Томасу внезапно захотелось пасть перед ним ниц. Иисус смотрел на этот меч, касался его и в ночь ареста запретил спасать себе свободу посредством этого смертоносного куска металла, этого меча рыбака.

— Убейте их! — скомандовал кардинал.

— Проливать кровь в Храме Божьем?! — возмутился седобородый настоятель.

— Убейте! — повторил кардинал и остановил готовых нажать спуск арбалетчиков, — Не болтами!

Он широко ухмыльнулся и изрёк:

— «Ла Малис» — орудие церкви Христовой. Пусть «Ла Малис» и рубит скверну под корень! Вместе с носителями скверны!

Пропела тетива лука, и стрела ударила в цель.




12


Стрела звонко ударила Скалли в нагрудник. Шиловидный наконечник, предназначенный прошивать пластинчатые латы, ковался из стали. Тонкий, крепкий и острый, он надевался на ясеневое древко, утяжелённое у наконечника дубовой вставкой. На острие такой стрелы концентрировалась чудовищная пробивная сила, поэтому и ковали их из лучшей стали. К сожалению, среди кузнецов порой находились ловкачи, ковавшие шиловидные «бодкины» из дешёвого железа, гнувшегося при соприкосновении с доспехом. Согнулся и этот, без вреда щёлкнувший Скалли по кирасе. Хоть стрела не пробила броню, но от удара шотландец попятился и плюхнулся на задницу. Поднял стрелу, пощупал гнутое остриё и счастливо ухмыльнулся.

— Если кто-то кого-то и убьёт в этой убогой церквушке, — донёсся от дверей голос, — то только с моего дозволения. Что здесь у вас, чёрт побери, происходит?

Томас повернулся. Солдаты Лабрюиллада и монахи испуганно жались к стенам, уступая место входящим в собор новым и новым латникам, лучникам, чьи ливреи украшало изображение золотого льва на синем в золотых лилиях фоне, такое же, как то, что с гордостью носил на одежде Бенджамин Раймер. К алтарю, гремя латными башмаками, шагал мужчина, в котором Томас по осанке и надменно вздёрнутой голове угадал нанимателя Раймера — герцога Уорвика. На нём был полный пластинчатый доспех, заляпанный грязью, но не покрытый гербовым жюпоном, зато с шеи, повязанной шёлковым синим шарфом, свешивалась массивная золотая цепь. Чуть старше Томаса, небритый и без шлема (его нёс за ним оруженосец), герцог огляделся по сторонам, кривя губы. А вот со спутником лорда, бывалого вида воином в годах с резкими чертами загорелого лица и в чиненых латах, Томас где-то пересекался. Где?

Кардинал, привлекая к себе внимание, гулко стукнул о пол посохом:

— Кто вы?

Герцог (если это был герцог) бровью в его сторону не повёл:

— Кого тут собрались убивать?

— Это церковное дело, — высокомерно бросил Бессьер, — Вам здесь не место.

— Я решаю, где мне место, а где нет, — снизошёл, наконец, до него вельможа и, обернувшись на шум непонятной возни у входа, добавил, — Будете досаждать мне, вышвырну пинками из монастыря. Хотите ночевать под открытым небом? Ты кто?

Последний вопрос был обращён к Томасу, и тот, надеясь, что не ошибся, предполагая в пришельце герцога, опустился на одно колено:

— Сэр Томас Хуктон, вассал герцога Нортхэмптона.

— Сэр Томас отличился под Креси, — негромко подсказал герцогу седой, — Один из молодцев Уилла Скита.

— Лучник? — уточнил герцог.

— Да, Ваша Милость.

— И пожалован в рыцари? — в голосе лорда отразилось лёгкое неодобрение.

— Да, Ваша Милость.

— Заслуженно пожалован, мой лорд, — твёрдо сказал седой, и Томас вспомнил его.

Сэр Реджинальд Кобхэм, прославленный военачальник.

— Мы дрались с вами плечом к плечу у брода, сэр Реджинальд.

— Бланшетак он звался, брод этот! — припомнил Кобхэм и ухмыльнулся, — Горячая была сеча, скажу я вам! Поп ваш… Лихо он топором сносил французам бошки!

— Отец Хобб, — кивнул Томас.

— Вы, двое, закончили вечер воспоминаний? — осведомился нерцог.

— Ещё и не начали, мой лорд, — скалился Кобхэм, — Сами понимаете, встретились два ветерана…

— Чёрт бы подрал всех ветеранов, вместе взятых, — беззлобно ругнулся Уорвик.

Сам король озаботился приставить неродовитых, однако опытных в военном деле людей ко всем без исключения, знатным полководцам, сознавая, что горячность юности и вельможную спесь лордов следует уравновесить практической мудростью старых рубак. Уорвик не был юнцом, участвовал в сражении под Креси, и всё же не принимал важных решений, не переговорив с Кобхэмом, мнение которого высоко ценил. Сейчас герцог был не в духе, и настроение ему отнюдь не улучшило алое сердце, замеченное на щите Скалли, прислонённом к саркофагу:

— Это не герб ли Дугласов?

— Это кровоточащее сердце Христово, — быстро нашёлся с ответом кардинал.

Разговор вёлся по-французски, и Скалли даже не понял, что речь идёт о его щите. Тем не менее, шотландец, чуя в Уорвике англичанина, сверлил его взглядом так яростно, что Бессьер, опасаясь, как бы Скалли не бросился в драку, плечом оттеснил его за спины всё ещё стоящих истуканами у гроба монахов.

— Эти люди! — кардинал обвёл рукой сгрудившихся у подножия алтаря солдат Лабрюиллада, — служат церкви. А вы мешаете исполнению священного долга, возложенного на нас лично Его святейшеством папой.

— Мешаю? Упаси Боже!

— В таком случае благоволите покинуть храм, дабы мы могли продолжить церемонию.

— Что за церемония? — осведомился герцог, переводя взор на Томаса.

— Убийство, проще говоря, Ваша Милость, — растолковал тот.

— Священное возмездие! — загремел кардинал, — Этот сквернавец отлучён! Он проклят Богом, отвергнут людьми и отлучён церковью!

— Правда? — спросил у Томаса Уорвик.

Томас пожал плечами.

— Он — еретик! Обречённый на адские муки еретик! — обличал Томаса Бессьер, — И он, и его блудница-жена, и потаскуха, надругавшаяся над святостью брака!

Повинуясь взмаху длани кардинала, герцог повернулся к Бертилье, и складка меж его бровей разгладилась:

— Женщины тоже приговорены к вашему «возмездию»?

— Господь осудил их, а мы лишь исполним волю Его.

— Вынужден огорчить. Не исполните, пока я здесь, — сказал герцог, с сожалением отводя глаза от графини Лабрюиллад, — Сэр Томас, дамы под твоим покровительством?

— Да, Ваша Милость.

— Тогда вставай. Ты — англичанин?

Томас поднялся с колена:

— Кто ж ещё, Ваша Милость?

— Хорошо.

— Он — грешник! — зашёлся в визге Бессьер, почувствовав, что добыча ускользает от него, — Проклятый грешник! Церковь приговорила его к смерти!

— Он — англичанин, как я, — спокойно произнёс Уорвик, — А церковь не исполняет приговоров. Она их выносит и передаёт преступников светским властям. Здесь и сейчас единственная светская власть — это я, герцог Уорвикский. Этот человек — англичанин, я забираю его, и непременно казню…

Он холодно улыбнулся кардиналу:

— … Если архиепископ Кентерберрийский его мне предпишет казнить.

— Он отлучён!

— Два года назад, — с коротким смешком поведал кардиналу герцог, — ваши попы у нас в Уорвике отлучили двух коров, гусениц и даже жабу. Вы пользуетесь отлучениями, как строгая мамаша розгой. Разговор закончен. Он — англичанин, он — лучник, он — мой.

Сэр Реджинальд Кобхэм проворчал по-английски:

— Сейчас у нас каждый лучник на счету.

— Вашу-то братию каким ветром сюда занесло? — осведомился у кардинала герцог и после достаточно оскорбительной паузы добавил, — …Ваше Высокопреосвященство.

Кардинал усилием воли подавил бушующий в нём гнев и бесстрастно, насколько мог, сообщил:

— Его Святейшество папа, скорбя о постигших Францию бедах, послал нас склонить вашего принца и короля Иоанна к примирению. Мы путешествуем, водительствуемые Господом, в качестве миротворцев, полномочия коих подтверждены и вашим королём и его наследником.

— Примирение? — гадливо повторил герцог, — Да легко. Пусть узурпатор Иоанн вернёт королю Эдуарду трон Франции и всё — мир на земле, в человеках благоволение.

— Его Святейшество сокрушается о многих беззаконных убийствах, творимых ради тщет и суеты мирской.

Кардинал возвёл очи горе, но герцог опустил его обратно на грешную землю:

— Ага, и вы решили, что ещё парочка убийств общей картины не изменит; можно, например, прикончить женщин прямо в соборе. Да? Принц, которого вы ищете, находится там, — он протянул руку на север, — Настоятель монастыря здесь?

— Я, господин, — лысый седобородый аббат вышел из тени апсиды.

— Мне нужно зерно, бобы, хлеб, вино. Короче, всё, что могут съесть и выпить люди и кони.

— У нас невелики запасы, господин, — пролепетал аббат.

— Тем хуже для вас, — герцог отвернулся от монаха и недружелюбно воззрился на кардинала, — Вы всё ещё здесь, Ваше Высокопреосвященство? Я же указал вам, куда ехать. Вот и езжайте. Монастырь занят нами, а на вас возложена важная миротворческая миссия. Вот и езжайте её выполнять.

— Вы не можете мне приказывать!

— Не могу? Давайте-ка прикинем: стрелков у кого больше, у вас или у меня? У меня. А латников? Опять же у меня. Выходит, могу? Не испытывайте моего терпения, убирайтесь сами и поживее.

Ноздри кардинала свирепо раздулись, но благоразумие победило.

— Будь по-вашему, — молвил он и, сделав знак своим следовать за ним, первый направился к выходу.

Томас дёрнулся перехватить Скалли с «Ла Малис», однако шотландца в свите кардинала не обнаружил. Взбежав к престолу, он спросил аббата:

— Где патлатый шотландец?

Тот молча качнул головой в сторону апсиды. Рядом с ней в тени арки пряталась дверь. Томас рывком распахнул её и шагнул на брусчатку.

Луна, наполовину затянутая облаками и несколько неровно горящих факелов давали достаточно свта, чтобы убедиться, что двор за собором пуст. Позвоночник захолодило, Томасу вдруг привиделся Скалли, готовящийся броситься на него со спины. Лучник развернулся, выхватывая меч. Никого. Шотландец исчез с мечом рыбака.

— Кто он был? — на пороге стоял старый доминиканец с разбитыми в кровь ртом и носом.

— Шотландец, — вздохнул Томас, — опасный и дикий.

— Он унёс «Ла Малис».

В кустах у стены раздался шорох. Томас напрягся, сжимая рукоять меча. Кот выскочил на мостовую и важно прошествовал мимо двух людей.

— Ты кто, старик?

— Брат Фердинанд.

— У тебя кровь течёт.

— Да. Я не хотел говорить, где «Ла Малис».

— Они тебя били?

— Шотландец. Кардинал приказал. А аббат тогда рассказал, где меч.

— В гробнице?

— В гробнице, — кивнул монах.

— Ты был в Матаме.

— Граф Матаме был мне другом, — печально сказал брат Фердинанд, — Добрым другом.

— Граф Матаме носил фамилию Планшар. Фамилию еретического рода Планшаров.

— Он не был еретиком, — убеждённо возразил монах, — Грешником, но кто из нас без греха? Не еретиком.

— Последний потомок Тёмных паладинов?

— Не последний, — брат Фердинанд осенил себя крестом, — Говорят, есть ещё один.

— Есть, — кивнул Томас, — из рода ВексИлль.

— Худшего из семи. Вексилли не знали жалости, милосердия и несли на себе печать дьявола.

— Мой отец некогда звался Вексиллем, — признался Томас, — А я и не звался никогда. Только хочу я того, или нет, я — Вексилль. Владетель Бог-ведает-чего-у-чёрта-на-куличках и Кудыкиной-горы граф.

Брат Фердинанд бросил на Томаса опасливый взгляд, будто лучник был хищным животным:

— Значит, кардинал не врал? Ты — еретик?

— Я — не еретик. Просто имел несчастье перейти дорогу кардиналу Бессьеру.

Он сунул меч обратно в ножны. На дальнем конце аббатства хлопнули ворота и грюкнул по петлям засов. Скалли и кардинал удрали, унося «Ла Малис».

— Расскажи мне о мече святого Петра, — попросил Томас старого монаха.

— Что рассказывать-то? Меч, который Господь запретил Петру использовать в Гефсиманском саду, апостол передал святому Жюньену. Тёмные паладины, собиравшие реликвии для проклятых катаров, отыскали «Ла Малис», а потом, когда катаров истребили, спрятали.

— Здесь спрятали?

— Нет. Она хранилась в усыпальнице Планшаров в Каркассоне. Граф Матаме поручил мне достать меч оттуда, чтобы не достался англичанам.

— Ты принёс её сюда?

— Я. Графа по возвращении из Каркассона в живых уже не застал, Вот и решил, что здесь «Ла Малис» самое место.

— Покоя ей здесь не будет.

— Похоже на то. А ты, что же, хочешь покоя для «Ла Малис»?

Томас помолчал.

— Я — не Тёмный паладин, — наконец, разомкнул он уста, — Мои предки были катарами, я не катар. Но, как ни странно, наши цели совпадают. Так же сильно, как Тёмные паладины, я не хочу, чтобы «Ла Малис» стала орудием их врагов.

— И что ты намерен делать?

— Прежде всего отнять её у балбеса Скалли.

Томас вернулся в собор. Он был пуст. Большинство свечей догорели. Брат Фердинанд заглянул в каменный гроб за престолом. Томас подошёл тоже. Святой Жюньен лежал, сложив на груди иссохшие руки с зажатым в них деревянным крестом. Изжелта-коричневая кожа туго обтягивала кости черепа. Из-под сморщенных губ выступали жёлтые зубы. Глаза провалились.

— Покойся в мире, — прошептал брат Фердинанд, касаясь тонких пальцев святого.

Повернувшись к Томасу, доминиканец спросил:

— Отнимешь «Ла Малис» у Скалли, а дальше?

— Спрячу.

— Где?

— Там, где её никто вовек не найдёт.

В дверях собора показался сэр Реджинальд Кобхэм. Увидев Томаса, он обрадовано махнул ему рукой:

— Сэр Томас? Где запропастился? Ты с нами?

Томас двинулся к нему. Брат Фердинанд крепко схватил его за плечо:

— Обещаешь?

— Что?

— Что спрячешь?

— Клянусь на мощах святого Жюньена.

Он повернулся и положил правую ладонь на лоб почившему святому. Кожа наощупь походила на тонкий пергамент.

— Клянусь, что приложу все силы отыскать и скрыть «Ла Малис» от мира на веки вечные. И пусть святой Жюньен ходатайствует перед Господом о неизбывных адских муках для меня, буде я нарушу эту клятву.

Монах удовлетворённо кивнул:

— Буду молиться за тебя.

— Молиться?

Брат Фердинанд виновато улыбнулся:

— Ведь ты делаешь то, что должен был сделать я. А я вернусь в Матаме. Подходящий уголок встретить смерть, — он тронул Томаса За плечо, — Благословляю тебя.

— Сэр Томас! — нетерпеливо крикнул Кобхэм.

— Иду, сэр Реджинальд!

Томас вышел следом за Кобхэмом во дворик, где с трудом уместились две телеги, на которые лучники грузили разнообразную снедь из хранилищ обители: сыр, зерно, бобы, сушёную рыбу.

— Мы вроде как в арьергарде, — объяснил Томасу сэр Реджинальд, — И ни черта это не означает, потому что сейчас армия принца плетётся за нами, а не мы за ней. Принц на холме.

Он кивнул на опушенный лесом чёрный силуэт бугра:

— А французы за холмом. Где, Бог весть, но чертовски близко.

— Будет сражение?

— Не знаю. Думаю, что принц настроен поскорее добраться до Гаскони. С едой у нас плохо. Если мы тут пробудем пару дней — обожрём, как саранча, всё до голой земли. А южнее не сунешься — там французы, спят и видят, как бы нас подловить. Завтра нам предстоит та ещё работка. Будем переправлять лошадей и телеги через реку, а французы где-то рядом. Это что, вино? — Кобхэм затронул лучника, ставящего на воз бочонок.

— Да, сэр Реджинальд.

— Много его?

— Ещё шесть бочонков.

— Не вздумайте приложиться к ним под предлогом «мы только попробуем». Известно мне, как вы пробуете!

— Что вы, сэр Реджинальд! Не первый день нас знаете.

— В том-то и дело, что не первый день, — буркнул Кобхэм, поворачиваясь к Томасу, — Вино нам для лошадей пригодится.

— Для лошадей?

— Воды на холме нет, животин жажда мучает. Мы им вино даём. Конечно, наутро их будет пошатывать, но мы же всё равно дерёмся пешими, — он замер, как вкопанный, — Боже, что за красотка!

Томас решил, что внимание Кобхэма привлекла Бертилья, болтающая о чём-то с Женевьевой, но следующий вопрос старого солдата показал, что лучник ошибся:

— С глазом-то у неё что?

— Один из попов кардинала ослепить пытался.

— Христос! Много же злобных поганцев пригрела церковь. И таких гнид присылают радеть о мире?

— У меня сильное подозрение, что главным условием мира, которого добивается папа, должен быть принц Уэльский, сидящий в клетке у французского короля.

— Ха, это мы ещё посмотрим, кто у кого в клетке сидеть будет! Посмотрим, подерёмся и победим. Хочу ещё разок полюбоваться, как наши лучники нанижут французских хвастунов на добрые английские стрелы.

Томасу вспомнилась стрела, без вреда ударившаяся о нагрудник Скалли, и настроение у него испортилось. Тысячи стрел изготавливались в Англии, и сколько из них имели такие же дерьмовые наконечники?

Сколько из них подведут в сражении, которое, если верить сэру Реджинальду, было не за горами?

Королю не спалось. Ужинал он с сыновьями, старшим, дофином, и младшим, Филиппом. Менестрели исполняли баллады о былых победах, король слушал их вполуха, рассеянно ковырялся в тарелке, был молчалив и погружён в невесёлые размышления. Оставшись один, он вышел в сад у каменного дома, выбранного под штаб-квартиру. Вокруг, в деревне, имени которой король не запомнил, и за её пределами слышались голоса, горели костры. Солдаты смеялись, играли в кости. Иоанну как-то рассказывали, что принц Уэльский — заядлый игрок. Чем занят принц в этот поздний час? Играет? Удачно ли?

Король сел на скамью и повернул голову к холму, где, как доносили разведчики, расположились англичане. Бугор терялся на фоне черноты неба, и костры англичан казались злобной россыпью поддельных жёлтых звёзд рядом с бесстрастной холодностью звёзд настоящих. Сколько там англичан? И там ли они? Может, они разожгли костры, чтобы французы думали, что враг на месте, а сами тихонько снялись и улепётывают в Гасконь? А если всё же там, вынуждать ли их к бою? Может, пусть уходят? Тяжек выбор, и делать выбор ему, никому другому. Приближённые советовали всякое. Одни страшились английских стрел, иные, наоборот, полагали, что принц — ничтожество, и разгромить его удастся шутя. Король испустил тяжкий вздох. Чего бы хотелось ему самому — так это оказаться в Париже, среди музыкантов и танцовщиц, а не мрачно пялиться на занятый англичанами холм в медвежьем углу Франции.

— Вина, Ваше Величество? — выступил из тьмы слуга.

— Нет, Люк, спасибо.

— Лорд Дуглас пришёл, сир. Просит аудиенции.

Король устало кивнул:

— Фонарь принеси, Люк.

— Так лорда Дугласа…?

— Проси.

Любопытно, подумалось королю, что привело к нему Дугласа среди ночи? Неужели какие-то новости? Впрочем, едва ли. Беседы с шотландцем были на диво однообразны и сводились к тому, что надо атаковать, перебить сволочей, перерезать им глотки и надрать задницы. Дуглас жаждал драки, жаждал английской крови, но Иоанну, как бы он ни сочувствовал движущей шотландцем ненависти, приходилось учитывать и возможность поражения. Король вспомнил пыл, с которым обычно лорд излагал свои соображения, и содрогнулся. Иоанн почему-то не мог отделаться от ощущения, что шотландец его презирает, хотя Дуглас ни разу ни намёком не дал к тому повода. Пусть. Дуглас понятия не имел, какая это чудовищная ответственность — быть королём. Дальновидностью шотландец похвастать не мог, его уделом было — рубиться на поле брани, прочее — от лукавого. А король должен был заботиться о стране, управлять коей поставил его Господь. Стоило огромных трудов собрать армию, казна была пуста. Что станет с Францией в случае поражения даже представлять не хотелось. Она и так опозорена и разорена английскими варварами. Которые, тем не менее, попались в капкан. Или почти попались. Судьба дала королю шанс сбить с англичан спесь, даровать Франции столь долгожданную победу. Сердце короля забилось быстрее, когда он вообразил понурого принца Уэльского, пленником въезжающего в Париж; цветы, бросаемые парижанами под копыта коня короля-победителя; «Te Deum», звучащий в Нотр-Дам…

— Ваше Величество? — меж грушёвых деревьев показался Дуглас с фонарём в руке, — Поздно ложитесь, сир?

— Как и вы, мой друг.

Дуглас преклонил колено, но, повинуясь знаку короля, встал. Шотландец был облачён в кольчугу, взявшуюся лёгкой ржавчиной в местах соединения колец, поверх кожаной куртки, потёртой, кое-где грубо зашитой. На боку болтался широкий меч, а во второй руке Дуглас сжимал стрелу. Король на миг устыдился своей роскошной бархатной синей мантии с вышитыми золотом лилиями.

— Вина? — предложил Иоанн.

— Лучше эля, Ваше Величество.

— Люк, эль есть?

— Есть, Ваше Величество.

— Подай лорду Дугласу, — распорядился король, натужно улыбаясь шотландцу, — Полагаю, вы явились вновь уговаривать меня атаковать?

— Зачем, Ваше Величество? Подонки в ловушке, вы и без моих уговоров знаете, что другого такого случая раздавить их может и не представиться.

— Знаю, — признал король, — но они на холме, а мы у подножия. Атаковать вгору?

— С севера и с запада уклон плёвый, сир. В Шотландии мы подобные бугры и холмами-то не зовём. Трёхногая корова поднимется, не запыхавшись.

— Очень ободряюще.

Слуга приволок кувшин пива, который шотландец осушил одним долгим глотком. Струйки эля сбегали по бокам рта в бороду. Дикарь, с лёгкой брезгливостью подумал король, дикарь с задворок мира. Вслух он произнёс:

— Жажда мучит, мой друг?

— Не так сильно, как она мучит проклятых англичан, — ухмыльнулся Дуглас, швыряя кувшин слуге.

Король поджал губы. Что за манеры?

— Потрепался с крестьянином, — сказал Дуглас, — Он говорит, что на холме воды ни капли.

— Рядом река.

— Для тысяч воинов и лошадей не наносишься воды, сир.

— Может, просто дать им подохнуть от жажды?

— Прорвутся на юг, сир.

— Всё-таки вы настаиваете на атаке, — блекло констатировал Иоанн.

— Взгляните на это, сир, — Дуглас протянул ему стрелу.

— Английская.

— Мой человек последние пару недель мотался по поручениям кардинала Бессьера. Не уверен, правда, что он человек. По повадкам — дикий зверь, а дерётся, как безумный демон. Стыдно признаться, я его порой побаиваюсь; представляю, какое впечатление он производит на врагов. Сегодня вечером в мою ручную зверюшку стрелял лучник. Попал в нагрудник с трёх десятков шагов, а моей скотинке — хоть бы хны. Мало того, сейчас он развлекается с деревенской девкой. Подумайте, сир: в парня пустили стрелу чуть ли не в упор, а он не только не умер, но нашёл в себе достаточно сил, чтобы брюхатить деревенскую дурищу. Знак свыше для всех нас.

Король пощупал наконечник стрелы. Десятисантиметровый, гладкий и острый, он был согнут крючком. Нагрудную пластину эта стрела явно не пробила.

— Одна ласточка весны не делает, — с сомнением сказал король.

— Согласен, сир. Но давайте обмозгуем, о чём говорит появление такой ласточки?

Король испытал приступ раздражения:

— О чём же? О том, что она плохо сделана? Ну. Попалась такая. Вашему зверьку чертовски повезло.

— Англичане изготавливают стрелы тысячами, сир. Каждое графство обязано поставить определённое количество стрел, поэтому режут древки, варят клей, клеят оперенье разные ремесленники. Наконечники куются сотнями кузнецов по всей стране, поэтому конечный продукт выходит другой, чем в том случае, когда изделием занят один мастер. Вы едите, сир, с золотой тарелки, которую отлил и любовно обработал ювелир, продумав каждый завиток узора, каждый изгиб. Ваши подданные едят из глиняных мисок, которые лепятся гончарами по сто штук в день. Сравните вашу тарелку и глиняную миску, разница в качестве видна невооружённым глазом. Так и со стрелами. Если кузнецу надо выковать тысячу наконечников, будет ли он тщательно отмерять, сколько и когда добавил в горн костей?

— Костей? — недоумённо повторил король.

То, что, рассказал Дуглас, было ново для него. Король никогда не задавался вопросом: откуда берутся стрелы, тысячами выстреливаемые в стычках и сражениях? Неужели действительно англичане смогли организовать такое сложное производство у себя на острове? Король попытался представить организацию чего-то подобного во Франции и поморщился. Невозможно.

— Кости? — король опасливо перекрестился, — Колдовство какое-то?

— Видите ли, Ваше Величество, если плавить в горне просто руду, вы получите обычное железо, а чтобы получить сталь, надо добавить кости.

— Хм, не знал.

— Говорят, из костей девственниц выходит лучшая сталь, но и без останков непорочных дев французским оружейникам удаётся выковывать превосходные нагрудники, о которые тупятся дешёвые английские наконечники.

Король кивнул. До него начало доходить, куда гнёт шотландец:

— По-вашему, мы сильно переоцениваем убойную силу английских луков?

— По-моему, сир, они способны превратить в кровавый кошмар конную атаку. Дешёвой стрелы достаточно, чтобы убить коня. Но пешему латнику стрелы не страшны. Пробьёт щит, а уже наплечник или шлем — едва ли. С тем же успехом англичане могут камнями в нас кидать.

Король задумчиво вертел в пальцах стрелу. Под Креси французы атаковали в конном строю. Стрелы убили тысячи лошадей за считанные минуты, и в последовавшей затем свалке погибли тысячи спешенных латников. А сами англичане сражались пешими. И были знамениты этим. Хотя так было не всегда. В Шотландии несколько десятков лет назад англичане налетели конной лавой на строй копейщиков, и после того разгрома более никогда не дрались в седле. Усвоили урок. Пожалуй, французам тоже не повредило бы сделать соответствующие выводы из прошлых поражений. Французское рыцарство воспитывалось в ключе того, что единственный приличествующий для благородного сословия способ атаки — верхом, на полном скаку, плотно спрессованной массой людей, коней и железа. Но Дуглас говорил правду. Лошади уязвимы для стрел. Так что, сражаться на своих двоих? Как англичане? Король протянул стрелу обратно Дугласу:

— Я подумаю над вашими словами. За совет спасибо.

Дуглас стрелы не взял:

— Оставьте её себе и победите завтра.

Король покачал головой:

— Не завтра. Завтра — воскресенье, церковь не велит проливать кровь. Кардиналы намерены поехать к принцу Уэльскому, я уверен, что он тоже присоединится к Божьему перемирию. Если, конечно, принц всё ещё на холме.

Дуглас едва сдержался, чтобы не выругаться. На его взгляд, один день недели был ничем не хуже другого, если речь шла об убийстве ненавистных англичан. Тем не менее, вслух шотландец произнёс иное:

— Когда вы одержите великую победу, сир, и привезёте принца в цепях на потеху Парижу, оставьте стрелу у себя. Пусть служит вам напоминанием о том, как англичан подвела вера во всемогущество их оружия, — он церемонно поклонился, — Желаю вам, сир, доброй ночи.

Король не отозвался, занятый думами о предстоящем сражении и мечтами о триумфе.

Рассвет затянул деревья туманом. С туманом мешался дым от костров, образуя серую пелену, в которой сновавшие люди казались призраками. Лошадь, сорвавшаяся с привязи, неторопливо брела вниз, к реке. Туман глушил топот копыт. Лучники доставали из шлемов и кошелей тетивы. Визжали по лезвиям мечей точильные камни. Разговоров слышно не было. Двое слуг пинками отшвыривали из-под копыт стреноженных коней жёлуди.

— Странно, да? — обронил Кин, — пони мы желудями кормим, а лошадей нельзя.

— Ненавижу жёлуди, — пробурчал Томас.

— Они — яд для лошадей, а для пони — лакомство. Никогда этого не понимал.

— Горькие они, чего тут понимать.

— Положи в текучую воду, — посоветовал Кин, — Когда вода станет бежать чистая, значит, горечь ушла.

Жёлуди трещали под подошвами. В ветвях дубов виднелись мотки омелы. Кин с Томасом шли к западному краю леса, и среди дубов начали попадаться орехи, дикие груши и можжевельник.

— Болтают, — сказал Томас, — что стрелой из омелы невозможно промахнуться.

— Интересно, как из омелы можно стрелу сделать? Это же не дерево, не куст, а дурацкое переплетение веток.

— Ну… выйдет очень короткая стрела.

Волкодавы ирландца бежали впереди, кружа и принюхиваясь.

— От голода они не умрут, — хмыкнул Кин.

— Ты их кормишь?

— Сами кормятся.

Они вышли из леса, протопали по лужку туда, где склон холма мягко переходил в речную долину, затопленную серебристой дымкой, из которой торчали верхушки деревьев. Где-то там, на дороге к броду, ночевал обоз. Западнее долины была ещё одна низинка. В Дорсете, подумал Томас, такие зовут «ложбинами». Ближайший склон покрывали виноградники, дальний, распаханный, полого переходил в широкое плоское плато.

— Где французы? — поинтересовался Кин.

— Бог весть. Близко.

— С чего ты решил?

— Тихо!

Ирландец умолк, и Томас ясно расслышал отдалённое пенье трубы. Он различил его мигом раньше, но решил, что ему чудится. Псы навострили уши, обратившись к северу. Томас пошёл на звук.

Англичане и их гасконские союзники разбили лагерь среди деревьев на широком некрутом косогоре высокого холма, с севера обрезанного рекой Миоссон.

Реши принц отступать и далее, через неё пришлось бы переправляться. Западнее имелся брод, а у аббатства — мост, но ни тот, ни другой не обеспечили бы достаточной скорости переправы целой армии, а риск подвергнуться нападению французов в момент, когда половина войска на одном берегу, а половина на другом, был велик. Так что, вероятно, отступление закончилось. Наверно. В пользу последнего говорило также то, что по краю леса на вершине были врыты стяги. Они тянулись с юга на север, отмечая места сбора латников. Труба не умолкала, и на её звук из леса стали выбираться англичане с гасконцами, тревожась, не знаменует ли протяжный вой атаку? Томасу бы надлежало идти к развевающемуся южнее флагу герцога Уорвика, вместо этого он продолжал идти на север. Ложбина находилась слева, круто обрываясь в Миоссон, там же, где шли Томас с Кином, уклон был почти незаметным. Лучник со студентом миновали чёрное с тремя белыми перьями знамя принца Уэльского. Склон, хоть и пологий, проходимостью похвастать не мог. Кроме рядов подвязанных лоз, его перегораживали живые изгороди с двумя проломами, в которые уходили глубоко прорезанные в грунте колеи тележных колёс. Из прорех выглядывали лучники. Ближайшие английские стяги трепыхались за их спинами шагах в пятидесяти.

Кин настороженно поглядывал на подтягивающихся из-за деревьев бойцов. Бойцов в латах и кольчугах, с топорами и клевцами, мечами и алебардами.

— Что, драка наклёвывается? — обеспокоился ирландец.

— Что-то определённо происходит, — нахмурился Томас, — Только что?

Труба провыла совсем близко. Лучники озаботились натянуть на луки тетивы и втыкали в землю перед собой стрелы, готовясь, на всякий случай, вести огонь.

— Оттуда звук идёт, — указал Кин на западный холм.

Томас там никого не видел пока. Двое всадников в ливреях принца Уэльского выехали сквозь одну прореху в живой изгороди и встали лицом на запад. Под стягами на опушке, похоже, уже собралось всё англо-гасконское воинство, и Томас начал подумывать о том, чтобы всё-таки двинуться к знамени Уорвика, но тут труба вновь подала голос — три протяжные ноты. Едва затихла последняя, на плоском холме с запада появился конник. До него было с полкилометра, может, больше. Облачённый в яркую хламиду, всадник поднял над головой белый жезл.

— Герольд, — определил Томас.

Последовала заминка, на протяжении которой герольд неподвижно сидел в седле, глядя на занятый англичанами бугор.

— Чего он ждёт? — спросил Кин.

— Нашего герольда, — предположил Томас.

Раньше, чем объявился английский герольд, за спиной всадника с жезлом в тумане вырисовалась группа конных, возглавляемая тремя облачёнными в красное фигурами.

Томас присвистнул:

— Ого! Целых три кардинала!

Кроме князей церкви, группу составляли священнослужители рангом ниже и шестеро латников. Одного из кардиналов, Бессьера, Томас узнал по объёмистому брюху и от души пожалел кардинальского коня.

Группа остановилась рядом с герольдом. От неё отделился и выехал кардинал. Не Бессьер. Одинокая фигурка в красном пустила лошадь по петляющей промеж рядов лоз тропке к проломам в изгороди.

— Расступись! С дороги! — послышалось сзади, и Томас обернулся.

Латники в королевских цветах прокладывали путь в толпе солдат для принца Уэльского. Бойцы при виде предводителя опускались на одно колено.

Принц трусил на сером жеребце, одетый в гербовое сюрко поверх кольчуги и с шлемом, увенчанным тонкой короной на голове. Заметив приближающегося кардинала, Эдуард сдвинул брови:

— Сегодня воскресенье, не так ли?

— Да, Ваше Высочество.

— Наверно, спешит благословить нас, парни! — громко объявил принц.

Люди ответили ему смешками. Принц, не желая, чтобы кардинал высмотрел слишком много, проехал дальше. Положив ладонь на рукоять меча, осведомился:

— Кто-нибудь узнал его?

— Талейран, — подсказал имя кардинала один из приближённых.

— Талейран из Перигора? — изумился принц.

— Он, сир.

— Какая честь, — саркастически скривился Эдуард и, повернувшись, махнул рукой, — Эй! Вставайте с коленей! А то кардинал ещё подумает, что вы пали на колени из уважения к нему!

— Правильно, нечего баловать, — одобрил герцог Уорвик.

Кардинал натянул поводья. Упряжь его кобылы была пошита из мягкой красной кожи с серебряной отделкой. Алую попону украшала золотая бахрома, на луках седла красовались вставки из золота, золото же пошло на изготовление стремян. Талейран из Перигора являлся богатейшим столпом французской церкви. Он был рождён в роскоши, и никто не назвал бы скромность сильной стороной его натуры. Принца он поприветствовал едва заметным поклоном:

— Ваше Величество.

— Ваше Высокопреосвященство, — кивнул ему Эдуард.

Талейран, худощавый, черноглазый, окинул любопытным взором пялящихся на него латников. Похлопал по шее кобылу ладонью, обтянутой красной перчаткой. Блеснул рубин надетого поверх перчатки золотого перстня.

— Ваше Величество, я прибыл к вам с нижайшей просьбой.

Принц повёл плечом. Талейран возвёл очи к небесам, будто ожидая оттуда знамения. Когда он посмотрел на принца, в глазах блеснули слёзы. Он развёл руки:

— Молю вас, сир, выслушать меня и внять моим словам!

Томас обратил внимание на обозначившиеся на земле тени и сообразил, как кардинал вызвал слёзы. Прямо посмотрел на солнце, выглянувшее в просвет меж облаков.

— Нет времени разводить турусы на колёсах, — без пиетета произнёс принц, — приехали поговорить, говорите коротко.

Грубость принца сбила кардинала с мысли. Он замешкался, но, будучи, опытным оратором, быстро овладел собой, и проникновенно объявил, что война — греховная трата человеческих жизней.

— Сотни должны погибнуть, сотни погибнут. Погибнут вдали от дома, дабы быть похороненными в неосвящённой земле. Неужели вы проделали такой долгий путь ради безымянной могилы во Франции? Вы в опасности, Ваше Величество, в великой опасности! Блеск и мощь французского рыцарства близко! Они сокрушат вас, и я молю вас, сир, внять моим словам! Зачем вам драться? Зачем умирать из-за пустой гордыни? Позвольте мне во имя матери-церкви и Господа нашего Иисуса Христа выступить в роли вашего заступника! Удержать вас на грани пропасти! Ни церкви, ни папе, ни Христу не угодны смерти людские. Снизойдите до переговоров, сир. Дайте вашему разуму и христианским чувствам возобладать над страстями! Сегодня воскресенье, день для мира, не для резни!

Принц хранил молчание. По рядам англичан пробежал шепоток. Те, кто знал французский, переводили речь кардинала товарищам. Принц поднял руку, призывая к тишине, выждал и осведомился:

— Вы говорите от имени Франции, Ваше Высокопреосвященство?

— Нет, сир. Я говорю от имени церкви и Его Святейшества папы. Его Святейшество желает мира, желает прекратить бессмысленное кровопролитие.

— То есть, вы предлагаете нам заключить перемирие на один день, на что французский король уже дал своё согласие. Верно ли я вас понял?

— Король Иоанн действительно дал согласие даровать этот день церкви, дабы она могла использовать его для достижения мира.

Принц кивнул и вновь замолчал. Облака очистили диск солнца, и оно засияло, обещая тёплый денёк.

— Ладно, — изрёк принц, — Я согласен блюсти сегодня перемирие и отряжу с вами послов для ведения дальнейших переговоров. На том месте.

Он указал рукой туда, где ждали кардинала его спутники и повторил:

— Перемирие на один день.

— Тогда я объявляю это воскресенье днём Божьего перемирия! — с пафосом провозгласил Талейран, помедлил, но, ничего не добавив, коротко кивнул принцу и пришпорил кобылу.

И принц испустил долгий вздох облегчения.




13


— «Перемирие Божье»… — с отвращением выплюнул сэр Реджинальд Кобхэм.

— Они обязались его соблюдать, не так ли? — дипломатично заметил Томас.

— О, они будут его соблюдать! — отозвался Кобхэм, — Хоть целую неделю. Целая неделя чёртова Божия перемирия! Им, мразям, это понравится!

Он направил лошадь вниз по склону к реке Миоссон. Сентябрьское солнце прогнало туман, и Томас видел виляющую по дну речку. Она была узкой, метров десять в самом широком месте, но далеко простирающиеся по берегам топи свидетельствовали о частых и буйных разливах.

— О, они и месяц перемирия нам дадут, — продолжал брюзжать Кобхэм, — лишь бы мы никуда отсюда не уходили, сидели сиднями и подыхали от жажды с голодом. Что мы, собственно, и делаем. Жрать нечего, вода чёрт знает где, и, хотя мы ещё не начали протягивать ноги по одному, нас уже меньше, чем французских псов.

— Под Креси нас тоже было меньше.

— И разве это хорошо?

Он нашёл Томаса, приказал ему взять с полдюжины лучников и повёл к южной оконечности английских порядков и вниз, в болотистую пойму Миоссона, где под деревьями укрылись телеги английского обоза.

— Обоз может пересечь реку по мосту, — сэр Реджинальд махнул на восток, в сторону монастыря, утопающего в сочной, едва вспрыснутой жёлтым, зелени, — Беда в том, что улицы в деревне узкие, и могу биться об заклад, что, к гадалке не ходи, найдётся осёл, который зацепит колесом угол дома и сломает ось. Лучше уж не рисковать и воспользоваться бродом. Вот в этом и состоит наше задание. Прощупать, проходи́м ли брод.

— Готовимся драпать?

— Принц вострится. Перемахнуть реку и дуть, что есть сил, на юг, к Бордо.

На берегу сэр Реджинальд повернулся к Томасу и его лучникам:

— Так, парни, засядете здесь. Если какой-нибудь французский недоносок объявится, дайте знать. Стрелять в них не стоит, хватит крика, но луки держите наготове.

Дорога на болоте, проложенная по насыпи, была наезжена. Ездили по ней часто и много. Добравшись до брода, лошади Томаса и Кобхэма принялись жадно пить. Дав коню утолить жажду, сэр Реджинальд тронул поводья, направив животное к середине реки. Кобхэма интересовало дно брода, нет ли топких мест, где может увязнуть телега. Лошадь шла уверенно, не проваливаясь.

— Сэр! — напряжённо позвал Сэм.

Кобхэм повернулся в седле.

Десяток всадников наблюдал за бродом со склона западного холма. В шлемах были все, а кольчуги у троих покрывали матерчатые жюпоны, гербы на которых Томас, как ни старался, разглядеть не смог. Один из конников держал копьё с вымпелом, ярко рдеющий на фоне зелёной с жёлтым листвы.

— Шамп-д’Александр, — сказал сэр Реджинальд.

Видя поднятые брови Томаса, объяснил, кивнув на западный бугор:

— Так местные зовут этот холм. Александрово поле. Похоже, хитрые шныри решили разнюхать, что у нас творится.

Достать французов (а на том плоском холме могли быть только французы) из лука не представлялось возможным, далеко. Томас прикинул, что лучников, находившихся в тени ив, им не должно быть видно.

— Брать сюда больше людей, — произнёс Кобхэм, — всё равно, что просигналить французам: нам очень нужен брод, не пропустите! А я не хочу, чтобы они пялились на то, как мы перегоняем через реку наши фургоны.

С Шамп-д’Александр не было видно телег на северном берегу, закрытых выступом холма, на котором расположились англичане. Тем не менее, наличие французского дозора сэра Реджинальда не обрадовало:

— Перемирие — вещь хорошая, только о нём легко забыть, глядя на вертящихся перед самым носом двух конных, один из которых вполне может оказаться способным заплатить за себя выкуп.

Дозорные, по всей видимости, мыслили сходным образом. Лучников они не заметили. На скорую подмогу, по разумению французов, парочка конников рассчитывать не могла (до английских позиций было порядочно), а потому разведчики пустили коней галопом по направлению к реке.

— Так, — мрачно констатировал Кобхэм, — Накаркал. Насколько хороши твои лучники?

— Лучше не бывает.

— Славно. Эй, парни! Есть повод попрактиковаться в стрельбе! Убейте-ка для меня парочку деревьев! Только не зацепите ни коней, ни ослов на них. Просто попугайте!

Французы скакали двумя рядами, набирая скорость по мере того, как деревья редели. Сэм выстрелил первым. Белое оперение мелькнуло среди веток, и стрела вонзилась в дуб. Следом за первой стрелой с тетив сорвались ещё пять. Они сбивали с деревьев кору, чиркали по сучьям, ближайшая пролетела в шаге от французского всадника.

Дозорные намёк поняли и осадили коней.

— Ещё залп, ребята, — скомандовал сэр Реджинальд, — Постарайтесь уложить стрелы поближе к ним, пусть уяснят хорошенько, что вы здесь и не настроены шутки шутить.

Тетивы запели вновь, окончательно охладив воинственный пыл французского разъезда. Дозорные повернули назад, при этом один из них вполне дружелюбно помахал рукой сэру Реджинальду. Тот помахал в ответ, приговаривая:

— Спасибо Тебе, Господи, за лучников…

Французы скрылись из виду, и Томас приказал:

— Сэм, надо стрелы вернуть.

Его эллекины основательно разжились стрелами из запасов армии принца, но зачем добром разбрасываться?

— В общем, так, — сказал Томасу Кобхэм, — Постережёте брод сегодня ночью. Я пришлю сюда остальных твоих молодцев. Трубач у тебя есть?

— Нет.

— Пришлю. Если французы надумают провести разведку боем — бей тревогу. Обычные дозоры отгоняй. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы, увидев наш обоз на броде, сообразить, что мы удумали.

— А мы всё же удумали отступать? — переспросил Томас на всякий случай.

Сэр Реджинальд подал плечами:

— Может, да. Может, нет, — он вперил взгляд туда, где исчезли в чаще французы, словно силясь рассмотреть, чем занят противник, — Принц склонен продолжать отход на юг. Наутро, скорее всего, он отдаст приказ, мы переберёмся через речку и смажем пятки салом. Французы могут нам помешать, но тут уж приходится уповать на то, что им потребуется время. Пока проснутся, пока допетрят, что происходит… Глядишь, пары часов как не бывало. Поэтому-то я и хочу первыми пропустить через брод обоз. Армия-то потом быстрее переправится.

Кобхэм выехал из воды обратно на дорогу и задумчиво добавил:

— Хотя, вдруг попы предложат и вправду что-то путное? Эх, если бы вышло соединиться с Ланкастером…

Он с сожалением крутанул головой, а Томас осведомился:

— А что, есть возможность?

— Была. Соединиться и навести шороху в северной части Франции. Погода помешала. Через Луару мы не перебрались, и с тех пор всё у нас через пень-колоду. Даже вон в Гасконь мимо французов прошмыгнуть не удалось. Так что стерегите до утра брод, а там будет видно. Может, и получится…

Прошмыгнуть. Целой армии.

Капталь де Бюш в сопровождении двадцати латников ехал на север. Они миновали людей герцога Сэйлсбери, охранявших северную оконечность гребня. Бойцы герцога были сосредоточены за изгородью, а лучники копали ямы, в которых лошади врага, вздумай французы атаковать, переломали бы ноги. Один из лучников провёл кавалькаду капталя через полосу ловушек безопасным путём. Трясясь в седле, капталь бросил взгляд назад, туда, где за виноградником представители враждующих сторон при посредничестве церкви вели переговоры о мире. Туда приволокли лавки, но не поставили ни шатра, ни даже навеса. Высокие договаривающиеся стороны чинно беседовали, над ними реял одинокий стяг с ключами святого Петра, свидетельствующий о присутствии папского легата. Чуть в стороне расположилась охрана и герольды.

— На кой чёрт им переговоры с нами? — спросил де Гральи его латник.

— Задержать, пока мы от голода сами лапки вверх не задерём.

— Говорят, сам папа их прислал. Может, по правде хочет нас помирить?

— Сам посуди — папа римский, а сидит во французском Авиньоне. Он — дрессированная собачка французских королей, и единственное, чего он хочет, — это по команде задрать на нас лапу.

Капталь скакал по косогору, нисходящему к северу. Где-то впереди, в бескрайнем лабиринте лесков, изгородей, холмов и виноградников затаилось французское войско. Где оно и насколько велико? Близко, вот и всё, что мог сказать капталь с некоторой долей уверенности, ибо небо на севере было припачкано дымами французских костров. Принц же поручил де Гральи выяснить местоположение вражеского бивуака и численность неприятельской армии, поэтому капталь гнал коня вниз по косогору, густо поросшему спасительным лесом. Как бывало всегда на вылазках подобного рода, капталь и его люди выехали в набег не на тяжёлых дестриерах, привычных к тяжести всадника в полном вооружении, а на резвых жеребчиках, тем более, что и пластинчатых доспехов никто сейчас не надел, — только кольчуги, шлемы и мечи (щитами, кстати, тоже пренебрегли). Все бойцы были гасконцами, то есть людьми, привычными к войне, в которой сегодня ты отражал нападение французского отряда, а завтра сам отправлялся в молниеносный рейд по приграничью. Скакали в тишине. Слева пролегала дорога, но они держались в стороне от неё, стремясь сохранять скрытность. У подошвы холма замедлились. Англичане остались далеко позади, и здесь среди деревьев уже можно было напороться на французских часовых.

Капталь жестом приказал рассредоточиться и продолжить движение вперёд. Теперь ехали сторожко, внимательно высматривая впереди фигуры караульщиков. Никого. Де Гральи дал знак остановиться. Секунду поразмыслил. А вдруг ловушка? Сделав знак «ждать», слез с седла и двинулся один пешком. Этот холм пологим не был, и с той точки, где находился капталь, просматривалась достаточно близкая вершина. Должны же французы выставить часовых? Тогда где караульные? Де Гральи крался мягко, как кошка, весь обратившись в чувства. Выработанный годами войны нюх на опасность подсказывал капталю, что рядом нет ни единой живой души.

Выбравшись на вершину, замер. Отсюда далеко просматривались окрестности в западном и северном направлениях.

И вражеский лагерь в полукилометре внизу.

Россыпь палаток прилепилась к деревне с поместьем, но капталя больше заинтересовала движущаяся на запад колонна. Англичане со своего бугра заметить её никак не могли, а вот капталь прекрасно видел многоногую, многоголовую гусеницу, выгнувшуюся дугой к западу и югу, ближе к реке. Насколько мог разобрать де Гральи, французское войско двигалось не в боевом, а в походном порядке (если вообще можно было говорить о каком-то порядке), но направление движения угадывалось безошибочно. На запад. И конечной точкой мог быть лишь плосковерхий Шамп д’Александр. Пересчитать французов де Гральи не пытался. Их было слишком много, а колонна просматривалась не по всей длине. Восемьдесят семь знамён, вспомнилось. Восемьдесят семь.

Он вернулся к своим воинам, вскочил в седло и махнул: уходим. Таиться нужды больше не было, и обратно на юг отряд мчал во весь опор. Капталь сумрачно покусывал губу. Неужели французы нарушат предложенное ими же перемирие? Потому что де Гральи мог голову прозакладывать: они готовятся атаковать.

С запада.

Вечером в палатку принца пришли герцоги Уорвик и Саффолк. Плюхнувшись на предложенные стулья, они приняли у слуги кубки с вином. Все соратники Эдуарда были в сборе, и парламентёры, хлебнув вина, сообщили результаты долгих переговоров.

— Французские требования, сир, скромны и коротки, как исповедь монашки, — утомлённо начал герцог Уорвик, — Мы должны вернуть все земли, крепости и города, завоёванные за последние три года. Передать добычу, которую везём в обозе. Освободить без выкупа всех пленников здесь и в Англии. Уплатить Франции шестьдесят шесть тысяч фунтов стерлингов денежного возмещения за убытки, нанесённые войной.

— Да уж, скромно, — крякнул принц.

— И коротко, сир, — вступил в разговор Оксфорд, — Потому что это ещё не всё. Армии будет позволено отступить в Гасконь после того, как вы обручитесь с дочерью короля Иоанна, в приданное за которой отец даёт графство Ангулем.

— У него дочери красивые? — полюбопытствовал принц.

— Красивее, чем холм, заваленный нашими трупами, сир, — едко отозвался Уорвик, — А самое вкусное напоследок. Вы и вся Англия должны присягнуть не поднимать оружие против Франции в течение семи лет.

Принц обвёл взглядом приближённых и произнёс со вздохом:

— Вы — мои советники. Советуйте.

Уорвик вытянул ноги:

— Что советовать, сир? Их больше. Сэр Реджинальд захвачен идеей улизнуть через реку на рассвете, прежде чем враг успеет опомнится, но я, честно говоря, не верю в то, что это возможно. Французы не дураки и не слепцы.

— Они обходят нас с юго-запада, сир, — доложил капталь, — Нам не дадут переправиться через Миоссон.

— И они держатся чрезвычайно уверенно, — поделился наблюдением Оксфорд.

— Из-за численного превосходства?

— Из-за него; из-за того, что у нас есть-пить нечего. А жирный легат ведёт себя и вовсе странно. Он заявил нам, что Господь наделил Францию знаком своего благоволения. Я спросил, о чём он, а толстяк лишь самодовольно ухмыльнулся.

— Кардиналы ведь нейтральны? Они же папу представляют?

— Ну да, — кисло подтвердил Оксфорд, — Папу. А папа — французская подстилка.

— Предположим, — принц склонил набок голову, — что мы решим завтра биться. Каковы наши шансы?

Советники переглянулись. Уорвик поднял обе руки ладонями вверх, будто чашечки весов, и покачал ими в воздухе. Результат может быть любым, говорили его руки, но лицо выражало крайнее сомнение в вероятности благоприятного для англичан исхода.

— Позиция у нас крепкая, — высказался герцог Сэйлсбери, командир северного крыла, — Но линию могут прорвать. Мы нарыли ям, но весь холм не перекопаешь, а по моим прикидкам французов вдвое больше нас.

— И жрут они плотно, сытно, каждый день, — добавил капталь, — а мои ребята уже варят похлёбку из желудей.

— Условия нам выставили дерьмовые, — принц зло прихлопнул на бедре слепня.

— Согласимся замириться, условия придётся выполнять, — предупредил Оксфорд, — Они хотят гарантий и требуют знатных заложников, сир.

— Знатных заложников… — повторил принц.

— Включая всех собравшихся, но не только, — Оксфорд достал лист пергамента из сумы на поясе, — Вот, они набросали список. Он не окончательный, они оставили за собой право его пополнять. Слуга взял у герцога список и, встав на колено, передал принцу. Тот прочитал и скривился:

— Все сколько-нибудь заметные фигуры…

— В том числе и Ваше Величество, — подчеркнул Оксфорд.

— Видел, — кивнул принц и, вновь пробежав список глазами, удивился, — Сэр Роланд де Веррек? Ничего не перепутали? Разве он в нашей армии?

— В нашей, сир.

— Чудны дела твои, Господи… — хмыкнул принц, — А это уж ни в какие ворота не лезет. Откуда у нас взяться Дугласу?

— Есть такой, сир. Сэр Роберт Дуглас.

— Мир перевернулся. Дуглас в английском войске! «Томас Хуктон». Кто этот Хуктон?

— Сэр Томас, Ваше Величество, — пояснил Кобхэм, — Один из ребят Уилла Скита. Был под Креси.

— Лучник?

— Теперь — рыцарь герцога Нортхэмптона, сир. Толковый парень.

— У Билли прямо мания какая-то посвящать в рыцари лучников, — неодобрительно буркнул принц, — А, вообще, интересная выходит картинка: французы, значит, об этом Хуктоне наслышаны, а я — ни сном, ни духом!

Присутствующие молчали. Принц с отвращением бросил листок на покрывавший пол шатра ковёр и задумался. Что бы на его месте сделал отец? Какое бы он ни принял решение? Но Эдуард III, король-воитель, был в далёкой Англии, а принять решение предстояло его сыну. Советники советниками, а решение и ответственность за его последствия лягут только на плечи принца Уэльского. Он встал, подошёл к выходу из палатки и, глядя на садящееся светило, сказал:

— Условия поганые, но поражение ещё хуже.

Он повернулся к Уорвику:

— Поторгуйтесь. Пусть снимут хотя бы половину требований.

— Я передам кардиналам, сир, ваше пожелание. Не знаю, уговорят ли они французов…

— Уговорят ли? Да ещё недавно выполнение нами трети этих условий на порядок превосходило самые смелые мечты французов. Иисусе Христе, это же их победа! Чистая и бескровная!

— Аппетит приходит во время еды, сир. Могут не согласиться. Что тогда?

Принц вздохнул:

— Лучше быть пленником в Париже, чем трупом в Пуатье. Хотя капитулировать невесело.

— Это не капитуляция, сир, — деликатно поправил Уорвик, — Это — мирное соглашение, и у него есть и светлые стороны. Армия свободно вернётся в Гасконь. Никаких трупов, никаких пленных.

— Заложники чем не пленники? — проворчал герцог Сэйлсбери.

— За заложников выкуп не платят. Соглашение — не разгром.

— Как это ни называй, — угрюмо подытожил принц, — «Соглашением», «почётным миром» и ещё как. Как ни заматывай в бархат и не окуривай благовониями, от всего этого несёт дерьмом. Безоговорочная капитуляция — она и есть безоговорочная капитуляция.

Не лучший, но единственно приемлемый выход из создавшегося положения. Ибо лучше быть пленным, чем мёртвым.

Эллекины стерегли брод. С людьми Уорвика остались только Робби Дуглас и де Веррек, прочие расположились лагерем чуть южнее реки. К дозору лучников на северном берегу присоединился Кин с его псами.

— Учуют человека или лошадь, будут рычать, — объяснил Томасу ирландец.

Костры жечь Томас запретил. Угольками рдели во тьме огни англо-гасконского бивуака. Зарево на горизонте с севера и запада отмечало место ночёвки французов, однако Хуктон твёрдо держался наказа Кобхэма не привлекать к броду лишнего внимания. Эллекины кутались в плащи, спасаясь от холода осенней ночи. Луну закрыли тучи, хотя кое-где в прорехах светились точки звёзд. Ухнула сова, и Томас перекрестился.

Ночную тишину нарушил стук копыт. Волкодавы вскочили и насторожились. Кто-то приглушённо позвал:

— Сэр Томас! Сэр Томас!

— Здесь я.

— Боже, ну и темень! — из мрака появился сэр Реджинальд. Соскочив с седла, он одобрительно кивнул, — Ни костров, ни огней. Молодцы. Гостей не было?

— Нет.

— Похоже, французы целят занять Шамп д’Александр и отрезать нам пути отхода, чтобы нам легче было согласиться.

— Согласиться на что?

— О, французы предложили нам шикарные условия пропуска в Гасконь: платим им кучу золота, оставляем командиров заложниками, отдаём завоёванное и обещаем семь лет быть паиньками. Принц склонен согласиться.

Томас выругался.

— Принцу не нравится, но тут уж не до жиру. Так как официально считается, что мы ведём переговоры при посредничестве церкви, то сегодня ночью попы как бы уговорят французов согласиться, поутру мы отдадим им заложников и — адью! — он недовольно засопел и сообщил, — Кстати, хочу обрадовать тебя, ты в списке.

— В каком?

— Списке заложников.

Томас вновь чертыхнулся.

— Чем ты французам так насолил?

— Не французам. Кардиналу Бессьеру. Я его брата убил.

Рассказывать о «Ла Малис» было не время и не место, а объяснение про убитого брата вполне годилось.

— У него есть брат?

— Был, пока я ему в брюхо стрелу не воткнул.

— Тоже поп?

— Скажем так, он тоже был гадиной, но сутаны не носил.

— М-да. Тогда прими дружеский совет, сэр Томас. Если соглашение юудет заключено, рви отсюда когти, да поскорее.

— Как я узнаю, что оно заключено?

— Семь раз пропоёт труба. Длинно и громко. Услышишь — знай, что мы предпочли не драться, а позориться.

Томас помолчал, затем спросил:

— Неужели такое возможно? Не верится.

— Опозоримся — выживем. Будем драться — подохнем. Их вдвое больше, они жрут вдвое лучше и вдвое чаще, а у нас из запасов только врагов завались. Принц не хочет, чтобы вина за смерти многих честных англичан и верных гасконцев легла тяжким грехом на его совесть. Он — добрый малый. Питает слабость к смазливым дамочкам, но кто из нас его за это упрекнёт?

Томас ухмыльнулся:

— Не я. Тем более, что одну из них я лично знавал.

— Да ну? И кого же?

— Её звали Жанетта. Графиня Арморика.

— ПомнюСерьёзно, знал её?

— Серьёзно. Только что с ней стало, куда она делась…

— Туда же, куда многие, упокой, Господи, её грешную душу и душу её сына. Чума прибрала. Ты знал-то её откуда?

Томас перекрестился, ответил не сразу:

— Помог ей когда-то.

— А, понял. Болтали, будто она из Бретани с каким-то лучником пробиралась. С тобой, выходит?

— Со мной.

— Красивая была бабёнка.

Повисла тишина, которую, в конце концов, нарушил Кобхэм. Тон его был деловит и резок:

— Мотай на ус, сэр Томас. Утро принесёт нам или одно, или другое. Или семь раз провоет рожок; тогда бери ноги в руки и дуй отсюда со всей возможной скоростью. Или французов одолеет жадность и они решат, что выгоднее раздавить нас, как жаб, и требовать, чего их левая нога пожелает. И вот в этом случае мне нужен брод. Понял ты? Как бы ни повернулось дальше, если будет драка, брод удержи. Подкрепления пообещать не могу, в битве, сам знаешь, как порой всё поворачивается, но брод удержи.

— Удержу.

Сэр Реджинальд подошёл к лошади, затем, вспомнив что-то, обернулся:

— Да, к тебе перед рассветом нагрянет отец Ричард. Смотри, стрелой его не попотчуй с перепугу.

— Отец Ричард?

Затрещало седло, принимая немалый вес тела сэра Реджинальда. Затем он пояснил:

— Один из капелланов герцога Уорвика. Соборовать. Ты же не против?

— Если будет сражение, только «за», — Томас подал ему поводья, — На ваш взгляд, что вероятнее: битва или сдача?

Лошадь сэра Реджинальда переступила копытами. Кобхэм тускло признался:

— Сдача. Прости меня, Господи, сдача.

Конь его тронулся с места и пошагал к холму.

— Вы дорогу-то видите, сэр Реджинальд? — обеспокоился Томас.

— Лошадь видит, — донеслось из тьмы.

Казалось, ночи не будет конца. Мрак давил, как мысли о завтрашнем позоре. Река шумно перекатывала воды через брод.

— Тебе надо поспать, — Женевьева перешла по броду на северный берег, к Томасу.

— Тебе тоже.

— Я принесла тебе кое-что.

Рука Томаса ощутила знакомую тяжесть лука. Тисового лука, утолщающегося к середине и без тетивы прямого, как стрела. Ощупав гладкую поверхность оружия, Томас осведомился:

— Ты, что, натёрла его?

— Сэм дал мне остатки жира.

Пальцы Томаса остановились на прикреплённой к луку серебряной пластинке с выгравированным на ней чуднЫм зверем йейлом, держащим в когтях чашу. Йейл был гербом рода Вексиллей, рода, последним отпрыском которого являлся Томас. Накажет ли его Господь за то, что он выбросил в море Грааль?

— Ты не замёрзла? — спросил он у Женевьевы.

— Я подоткнула юбку, когда реку переходила, а брод мелкий.

Она прижалась к мужу, положив голову ему на плечо. Некоторое время они молчали. Паузу прервала Женевьева:

— Что будет завтра?

— Уже сегодня, — поправил Томас, — От французов зависит. Решат, что выгоднее замириться с нами, чем драться — пропустят, и поедем мы на юг…

Он не стал говорить Женевьеве, что его имя в списке заложников. Незачем тревожить.

— Женевьева, позаботься о том, чтобы наши кони к утру были осёдланы и взнузданы. Кин пусть поможет. Услышишь, что пропела семь раз труба — значит, нам пора линять отсюда. И линять быстро.

— А если труба не пропоёт?

— Значит, французы надумали воевать.

— Сколько их?

— Ну, исходя из слов сэра Реджинальда, тысяч десять-двенадцать. Точно неизвестно. Много.

— А нас?

— Две тысячи лучников и латников тысячи четыре.

Женевьева ничего не сказала, и Томас решил, что она думает о численном превосходстве французов, но мысли её, как выяснилось, текли в ином направлении:

— Бертилья молится.

— Сейчас, наверное, многие молятся.

— Она там, у креста.

— У какого креста?

— На перекрёстке каменный крест. Она собирается до рассвета молиться там о ниспослании гибели её мужу. Интересно, Господь слышит такие молитвы?

— А сама как считаешь?

— Считаю, что мы у Господа уже в печёнках сидим с нашим нытьём.

— Лабрюиллад в бою будет держаться подальше от сечи, и отгородиться от опасности как можно большим количеством ратников. Запахнет жареным — сдастся. Убивать его не станут — богат.

Томас провёл ладонью по лицу жены. Пальцы коснулись кожаной повязки на повреждённом глазу. Как Томас ни убеждал Женевьеву, что для него она всё равно остаётся самой прекрасной женщиной на свете, она продолжала стесняться молочной белизны слепого глаза. Лучник притянул жену к себе.

— Хочу, чтобы ты тоже был слишком богат, чтобы тебя убивать, — страстно прошептала она.

— А я богат, — ухмыльнулся он, — И они могли бы получить за меня огромный выкуп, но я сам для них дороже любых денег.

— Из-за кардинала?

— Да. Бессьер мечтает меня сжечь живьём.

Женевьева открыла рот, чтобы попросить его беречься, но подумала, что такая просьба бессмысленна, как молитва Бертильи у придорожного креста, и вместо этого спросила:

— Как, по-твоему, будет сражение?

— По-моему, семь раз подаст голос труба.

Давая понять Томасу, что настал час бежать. Что есть духу.

Король Иоанн и оба его сына разделили облатку, символизирующую тело Христово.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… Во имя Отца, Сына и Святого Духа… — пробубнил епископ Шалонский, — Храни вас святой Дионисий и даруй вам Господь победу над врагами…

— Аминь, — произнёс король.

Дофин Карл встал и, подойдя к окну, распахнул ставни.

— Темно пока, — объявил.

— Вот-вот рассветёт, — сказал лорд Дуглас, — Птахи уже проснулись, поют вовсю.

— Мне пора ехать к принцу, — напомнил о себе из угла комнаты кардинал Талейран.

Король, задетый тем, что кардинал, обращаясь вроде бы к нему, не добавил ни «сир», ни «Ваше Величество», жёлчно осведомился:

— Зачем?

— Предложить продлить перемирие ещё на день, покуда вы обдумываете ответ… Сир.

— Обдумывать нечего. Условия мирного соглашения меня не устраивают.

— Вы же их и надиктовывали, сир?

— Англичане слишком легко сдались. Слишком легко. Значит, дела у них совсем плохи.

— При всём уважении, сир, — встрял в разговор маршал Арнуль д’Одрегем, опытный, битый и знающий цену английским лучникам, — Нам любая отсрочка на руку. Каждый день сидения на холме ослабляет их. Ослабляет и морально, и физически.

— Они и так, как овцы, слабы и перепуганы, — второй маршал французского воинства, Жан де Клермон, пренебрежительно прищёлкнул языком, — И сколько же прикажете нам ждать, пока у вашего страха перед английскими стрелами уменьшатся глаза? Неделю? Две?

— Может, у моего страха и велики глаза, — не смолчал д’Одрегем, — но они не могут сравниться зоркостью с вашими, в бою обычно издалека любующимися задом моего дестриера!

— Хватит! — прервал назревающую перепалку король.

Спорщики притихли. Слуга принёс стопку сложенных жюпонов. Король поднял голову:

— Сколько их?

— Семнадцать штук, сир.

— Раздайте их рыцарям Ордена Звезды.

Повернувшись к окну, Иоанн IIнесколько мгновений смотрел на забрезжившее на востоке предвестие скорого рассвета. На короле был синий жюпон с золотыми лилиями, такой же, как те семнадцать, что принёс камердинер. Если будет битва, пусть враг гадает, который из восемнадцати обладателей королевского жюпона французский монарх. Орден Звезды, созданный по примеру и в пику английскому Ордену Подвязки, вобрал в себя цвет французского рыцарства, и теперь пришёл черёд орденцам доказать свою преданность королю.

— Коль англичане не прочь проторчать на холме ещё пару дней, пойдите им навстречу, — приказал Талейрану король.

— То есть, продляем перемирие?

— Да.

Король взмахом руки отослал кардинала, а оставшимся приближённым признался:

— Хочу посмотреть, как они примут предложение продлить перемирие. Если с готовностью…

Он не закончил фразу, и за него спустя миг сделал это де Клермон:

— …Значит, боятся нас. Так, сир? А напуганный враг наполовину побеждён.

— Да, — помедлив, подтвердил король.

Принятое решение многопудовой гирей легло на плечи, ощущаясь почти физически.

— Так мы сражаемся, сир? — резко уточнил лорд Дуглас.

Его бесило то, что у французского короля семь пятниц на неделе, и, поднявшись с постели чуть за полночь, подобно прочим присутствовавшим, дабы оружейники заковали в латы, лорд Дуглас хотел получить прямой ответ на прямой вопрос.

Король шумно сглотнул и ответил тихо:

— Сражаемся.

— Слава Тебе, Господи, — пробормотал Клермон.

Лорд Дуглас опустился на одно колено перед королём:

— Позвольте мне, сир, примкнуть к конной атаке маршала д’Одрегема.

Король озадаченно поднял бровь:

— К конной атаке? И просите вы, тот, кто настойчивее других уговаривал меня бить англичан в пешем строю?

— Пешей атаки, будьте покойны, сир, я не пропущу, но начать я хотел бы с конного удара вместе с маршалом.

— Как угодно, — пожал плечами король.

Английские лучники, как бы они ни были голодны, представляли собой нешуточную опасность, для нейтрализации которой французские военачальники отрядили пять сотен рыцарей, чьи кони имели крепкую пластинчатую или кожаную броню. Эта тяжёлая конница растопчет лучников, и тогда в бой двинется пешком тремя так называемыми «баталиями» остальная армия.

— Когда с лучниками будет покончено, можете атаковать в пешем строю с отрядом дофина Карла, — разрешил Дугласу король.

— Великая честь для меня, сир. Благодарю вас.

Восемнадцатилетний наследник вёл первую «баталию», которая должна была наступать вверх по склону и проломить оборону. Вторая баталия, во главе с братом короля, герцогом Орлеанским, шла следом за первой. Третьей баталией командовал сам король. Три многочисленных отряда, которые вернут Франции её славу, будучи неуязвимы для остатков лучников, ибо наступать будут в пешем строю.

Длинные копья хороши для всадника, а пешему с ними не управиться, поэтому король напомнил:

— Не забудьте приказать укоротить копья. Поспешите к своим баталиям, друзья.

Французы были готовы, знамёна развёрнуты. Король подвигался, проверяя подвижность сочленений доспеха, изготовленного лучшими миланскими оружейниками. На то, чтобы облачиться в латы, потребовалось четыре часа. Каждую часть доспеха благословлял епископ Шалонский, и лишь после этого мастеровые стягивали, свинчивали, пристёгивали её на тело короля, превращая его в блестящую металлическую статую. Ноги покрывали солереты из стальных пластин, смыкавшиеся с наголенниками, отделёнными от защищающих бёдра налядвенников короткими наколенниками. Кожаная юбка с металлическими полосами переходила в панцирь из передней и задней пластин поверх кольчуги. Сталь покрывала руки от плеч до кистей. Шлем с забралом — хундсгугелем венчала золотая корона. Поверх доспехов король надел жюпон с лилиями. Ветерок трепал орифламму. Франция готовилась повергнуть своих врагов.

Лорд Дуглас преклонил колени, принимая епископское благословение. Он поймал себя на том, что подсознательно ожидает с минуты на минуту приказ, отменяющий атаку и провозглашающий возобновление перемирия. Ну, не верил он Иоанну, и всё тут. А зря. Король получил знак свыше. Знак одобрения и благоволения к Франции Господа. Ночью, когда над облачением короля в латы усердно пыхтели оружейники, к нему явился кардинал Бессьер. Он тяжело опустился на колени, сопя и отдуваясь, а затем протянул ему древний, темно-коричневый от времени и ржавчины меч.

— Крестьянский инвентарь, Ваше Высокопреосвященство? — король, недовольный бесцеремонным вторжением кардинала, покосился на широкое лезвие, сужающееся к рукояти, похожее на то, которыми крестьяне косили сено, — Хотите предложить мне перед тем, как начать резать англичан, нарезать пару-тройку снопов?

— Это меч святого Петра, Ваше Величество, — торжественно сообщил Бессьер, — чудо обретения коего знаменует то, что Господь дарует вам победу в грядущей битве.

Король недоверчиво глянул на клинок, затем на кардинала. Написанный на пухлом лице церковника священный трепет развеял сомнения монарха. Он вытянул руку и нерешительно тронул изъязвлённое ржавчиной оружие:

— Меч Петра? Вы уверены?

— Уверен, Ваше Величество. Его хранили монахи монастыря святого Жюньена. Святой покровитель явился к одному из них во сне, повелев передать реликвию вам, Ваше Величество, в ознаменование того, что дарована вам будет Господом славная победа.

— Меч апостола Петра считался утерянным столько лет… — епископ Шалонский преклонил колени и благоговейно коснулся святыни губами.

— Значит, он настоящий? — задумчиво спросил король, не столько спрашивая, сколько утверждая.

— Настоящий, — кивнул кардинал, — Меч, поднятый некогда в защиту нашего Спасителя. Владеющий этим клинком непобедим!

— Хвала Иисусу и святому Дионисию, — пробормотал король, с замиранием сердца принимая у Бессьера меч.

Кардинал самодовольно наблюдал, как монарх подносит лезвие к устам. Победа французов была предрешена, и в глазах короля обязан ею он будет вновь обретённой реликвии, следовательно, кардиналу Бессьеру. Триумф над англичанами сделает Иоанна II первейшим из европейских властителей, и, когда умрёт папа, голос французского короля будет отнюдь не лишним в хоре сторонников кандидатуры Бессьера. Король тем временем поцеловал лезвие второй раз и с некоторым сожалением вернул меч кардиналу.

— С позволения Вашего Величества, — почтительно произнёс толстяк, — реликвия будет вверена достойнейшему из воителей, дабы он разил ею врагов Вашего Величества.

Король взволнованно кивнул:

— Позволяю. И пусть воитель этот оправдает оказанные ему великое доверие и честь.

От ликования Иоанна II просто распирало. Он не был уверен в правильности принятого решения, колебался, уповая на то, что небеса дадут ему знак. И знак был ему дан. Да какой! Меч святого Петра. Меч, что вынимался из ножен для защиты Иисуса. Знак того, что дело Франции — правое, и Бог на её стороне.

Но сейчас, когда ночь отступила, и рассвет посеребрил небо на востоке, короля вновь одолевали прежние страхи. Мудро ли он поступил, выбрав путь войны, а не мира? Англичане готовы были согласиться на унизительные требования, пусть не на все, однако и того хватило бы Франции, чтобы чувствовать себя победительницей. С другой стороны, разгром врага в бою принёс бы больше славы и больше выгоды. Король перекрестился и поправился мысленно: не принёс бы, а принесёт. Обязательно принесёт. Ведь Иоанн исповедался, получил отпущение грехов и знак небес. Сегодня Креси будет отмщено.

— А если кардинал уговорит англичан продлить перемирие, сир? — напряжённо осведомился д’Одрегем.

— Тем легче нам будет их разбить, — пожал плечами король.

Потому что обратной дороги нет. Англичане загнаны в угол, и их надо истребить.

Ночь отступала, сдёргивая с мира чёрное покрывало тьмы. Король положил руку на плечо четырнадцатилетнего сына Филиппа, как и отец, с головы до ног закованного в сталь:

— Сегодня, сын мой, сражаясь со мной плечом к плечу, ты увидишь, как вновь ярко воссияет звезда Франции.

На поясе у Иоанна висел меч, оруженосец держал боевой топор монарха. Королю подвели породистого серого жеребца. Биться он будет пешим, как и основная часть его войска, но сейчас люди должны узреть своего монарха во всём его царственном блеске. Король взобрался в седло, поднял забрало и воздел сверкающий меч выше синего плюмажа на шлеме:

— Орифламму вперёд!

Ибо Франция шла биться не на жизнь, а на смерть.

Принц Уэльский, подобно французскому властителю, вторую половину ночи потратил, надевая доспехи. Его бойцы оставались на боевых позициях под развёрнутыми стягами, готовые к бою ещё сутки назад, усталые, голодные и недовольные. Договоренность о перемирии касалась воскресенья, нынче уже настал понедельник. Разнообразные слухи будоражили войско. Численность французов росла по мере приближения рассвета: двенадцать тысяч, пятнадцать, двадцать… Вполголоса болтали, что принц скопом продал армию врагу, но таким сплетням верили мало, ведь приказ рассредоточиться и отдыхать так и не поступил. Солдаты бдели на позициях, покидая их лишь затем, чтобы опорожнить кишечник в лесу, опасливо посматривали на север и запад, но горизонт был непрогляден, и противник себя не обнаруживал.

Священники обходили ряды, отпуская грехи и раздавая сухари вместо облаток. Некоторые воины украдкой ели землю. Из праха вышли, в прах и вернёмся, гласило старинное поверье. Люди стискивали в кулаках талисманы, молились святым заступникам, у кого-то хватало духу шутить:

— Эй, Джон, не забудь открыть забрало. Чёртовы французы разбегутся, едва завидят твою рожу!

Они толковали о прошлых сражениях. Они скрывали мандраж. Их глотки пересохли. Французов, как утверждали уже шепотком, было двадцать пять тысяч, тридцать, сорок! Съезжавшимся в середину линии командирам зло бурчали вслед:

— Им, сволочам, бояться нечего. Кто убьёт вонючего принца или герцога? Заплатят выкуп и завалятся к шлюхам. А мы подыхай…

Солдаты думали о жёнах, детях, матерях и, опять же, о шлюхах. Мальчишки разносили лучникам связки стрел.

Принц тоже поглядывал на западный холм и тоже никого не видел. Спят ли французы?

— Мы готовы? — в который раз поинтересовался он у Кобхэма.

— Готовы, сир. Только дайте отмашку.

Принц замышлял очень рискованный манёвр. Он решился ускользнуть от противника под самым его носом. Срок перемирия истёк, возобновить его никто из кардиналов не явился, и принц предположил, что на рассвете последует атака французов. Англо-гасконскому войску надо было продержаться, чтобы дать время переправиться через Миоссон обозу. Затем пойдёт авангард, и вот так, подразделение за подразделением, за реку уйдёт вся армия, огрызаясь и контратакуя. Чего принц боялся, так это того, что французы отрежут половину его армии на одном берегу, уничтожат, а затем догонят и разгромят вторую. Принц осенил себя крестным знамением и кивнул сэру Реджинальду Кобхэму:

— Даю вам отмашку. Обоз первым.

Рубикон был перейдён, кости брошены. Принц повернулся к герцогу Уорвику:

— А вы, мой лорд, охраняйте переправу.

— Сделаем, сир.

— Да хранит вас Господь.

Герцог с Кобхэмом ускакали на юг вдоль боевых порядков. Принц в цветах короны последовал за ними на высоком чёрном жеребце. Шлем принца с золотым обручем украшали три белых пера. Каждые десять шагов командующий останавливался подбодрить бойцов и переброситься с ними словечком-другим:

— Сегодня, наверно, будет драка, парни! Врежьте им, как врезали под Креси! Господь с нами, святой Георгий взирает на нас с небес! Только сохраняйте строй! Слышите? Сохраняйте строй! Не нарушайте цельность рядов, даже, если голые потаскухи будут кривляться, подзывая вас из вражеских порядков! Нарушим строй — сомнут к чертям собачьим! Слушайте приказы и держитесь щит в щит!

— Сир! — догнал его посыльный, — Едет кардинал!

— Встретьте, узнайте, чего ему надо, — распорядился принц на ходу, останавливаясь каждые десять шагов и повторяя одно и то же: держать строй, не дать врагу прорваться.

Герцог Сэйлсбери привёз весть, что кардинал предполагает продлить перемирие:

— Хоть на неделю, сир.

— За неделю мы от голода ноги протянем, — нахмурился принц.

Еды ни для коней, ни для людей почти не осталось, а фуражиров высылать на поиски ввиду близости противника не представлялось возможным.

— Хитрят, сволочи, — скривился Эдуард, — передайте ему, что срок перемирия истёк, пусть возвращается с Богом. Наш ответ — нет.

Стрелки надевали на луки тетивы. Солнце показалось над горизонтом.

— Держите строй! Щит в щит! Слышите? Щит в щит!

А у реки, куда не добрались пока первые лучи светила, телеги двигались к броду.

Ибо армия приготовилась линять.




Часть четвёртая

Битва





14


Оси визжали, как свиньи, забиваемые ввиду близости зимы. Телеги, возы и фургоны, среди которых не найти было двух одинаковых, тащились по насыпной дороге вдоль северного берега. Многие были загружены выше бортов, но дерюга, покрывавшая сверху груз, мешала определить, что именно.

— Награбленное добро, — Сэм проводил их неодобрительным взглядом.

— Сколько же монастырей, замков и церквей надо обобрать, чтобы заполнить добычей один воз? — прикинул вслух Томас.

Первая телега, влекомая четвёркой дюжих коней, катила по броду. Катила, слава богу, гладко. Вода едва достигала осей грубых колёс.

— Это не добыча, это дрянь, — презрительно объяснил Сэм, — Гребут всё подряд: вертелы, котлы, бороны… Лишь бы металлическое.

Всадник со львом Уорвика на одежде озабоченно разъезжал вдоль растянувшейся вереницы возов.

— Быстрее! — подгонял он, — Шевелись!

Сэм фыркнул:

— Оттого, что он орёт, телеги легче не станут.

Поворот к реке был для гружёных фургонов узковат, и ездовые придерживали коней, замедляя продвижение обоза. С ним шло немало женщин и детей, коими неизбежно обзаводится мало-мальски продолжительное время существующая армия. С одним из фургонов мастерски управлялась рослая мужиковатая бабёнка. Шапка в гриве её нечесаных косм смотрелась птенцом в неряшливом гнезде. Рядом с возчицей сидели двое детей. Старший махал деревянным мечом, а младший вцепился в материну юбку. Переполненный фургон украшали цветные ленточки. Баба подмигнула Сэму с Томасом, кивнув на конника:

— Думает, французикам для полного счастья только нас не достаёт!

Она щёлкнула кнутом, и воз с плеском вспенил колёсами мутную речную воду:

— Но! Но!

Лошади тянули шеи в хомутах, волоча телегу к противоположному берегу, а их хозяйка крикнула лучникам:

— Вы, молодчики, тут не задерживайтесь. Нам без ваших луков никуда!

Попадались и пустые телеги. В них перевозили еду и фураж, пока были. Теперь на возах ехали женщины и ребятня. Другие фургоны везли пустые бочонки из-под стрел, и вид их навеял на Томаса не самые приятные воспоминания о его бегстве из Монпелье.

— Давай! Шевелись! — разорялся латник Уорвика, беспокойно косясь на долину, разделявшую занятый англичанами холм и Шамп-д’Александр.

Томас повернул голову. На английских позициях мелькали стяги. Оттуда в сторону реки двигались вооружённые люди, — это герцог Уорвик выступил к броду. Отступление началось. Не пела труба, что означало: эллекинам следовало удерживать брод.

— Да живей же, чёрт вас раздери! — злобно рявкнул конник.

Тяжёлый неуклюжий фургон замедлился, вписываясь в поворот, а потом и вовсе замер. Разъярённый всадник подлетел к нему и, выхватив меч, что есть силы протянул лезвием плашмя ближайшую упряжную лошадь. Та шарахнулась вправо, толкнула второго коня и оба животных дёрнулись в стороны. Ездовой судорожно потянул поводья, да было поздно: колесо съехало с насыпи. Фургон накренился и повалился вниз к броду, с грохотом и лязгом, рассыпая жестянки, миски и прочую дребедень. Брод был перекрыт намертво.

— Твою мать! — в сердцах выпалил герцогский конник.

Через Миоссон успело переправиться две дюжины возов, а на противоположном берегу дожидалось своей очереди втрое больше.

— Твою мать! — эхом повторил Сэм.

И его восклицание никак не относилось к перевёрнувшемуся возу. Он видел знамёна. И видел их не на холме, а в поросшей лесом долине, под деревьями. А под знамёнами, которые Сэм видел под деревьями, он видел всадников. Тучу всадников.

Направляющихся к реке.

Маршал д’Одрегем и лорд Дуглас вели тяжёлую конницу сокрушить лучников на флангах англичан. Вели триста двадцать всадников, морды дестриеров которых закрывали металлические или из вываренной кожи налобники, а грудь защищали латные или опять же кожаные пластины. Броня отягощала животных, но она же их и берегла.

Д’Одрегем и Дуглас первоначально намеревались перемахнуть долину, въехать на Шамп-д’Александр и с холма по лесу Нуайе достигнуть края изгороди, прикрывавшей позиции противника. Обогнув живое заграждение, они бы легко разметали лучников, которые, как предполагалось, находились за ним. Сколько их там могло быть, с тысячу? Разделавшись со стрелками, всадники вернулись бы к своим, спешились и, сняв шпоры, примкнуть к армии, что пешком проутюжит оставшихся без лучников англичан.

Таков был план битвы: тяжёлая кавалерия уничтожает лучников, а пеших латников добивают пешие латники. Увы, выехав на вершину западного холма, д’Одрегем и Дуглас заметили английские стяги прямо за изгородью, и двигались стяги на юг.

— Что эти свиньи делают? — спросил д’Одрегем, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Драпают, — высказался Дуглас.

Восходящее солнце зажгло небо на востоке. Лес казался чёрным, и, тем не менее, знамёна, маячащие среди деревьев, не приметить было невозможно. Дюжина флагов, движущихся южнее, где д’Одрегем узрел блеск воды.

— Переправляться вздумали! — воскликнул маршал.

— Бегут, — поддакнул Дуглас.

Миг д’Одрегем колебался. Не из страха. Бить англичан он учился с юности, ещё в Шотландии, дрался с ними в Бретани, Нормандии, под Кале. Просто не нравилось ему менять планы сражение вот так, на ходу. А менять надо было. Атака дальнего холма, где, как предполагалось, находилось левое крыло англичан, похоже, потеряла смысл. Там теперь кишмя-кишели латники. Напасть-то на них можно, но кто тогда вырежет лучников? И где их искать, этих лучников?

— Там брод внизу, — осмелился сообщить один из воинов д’Одрегема.

— Откуда знаешь?

— Я вырос в этих краях, господин.

— Атакуем брод, — решился маршал.

Он развернул дестриера, и полы синей попоны в диагональную белую полоску хлопнули коня по бокам. Щит маршала нёс тот же герб и даже плюмаж на шлеме состоял из синего и белого перьев.

— За мной! — гаркнул д’Одрегем и повёл тяжёлых кавалеристов на юг.

Скакать вниз, к реке, было не в пример легче, чем если бы они, как задумывалось, гнали коней вверх, на занятый англичанами холм. Броня бряцала и позвякивала, копыта тяжело били землю. Копья прихватил мало кто из всадников, большинство отдало предпочтение мечам. Кони перешли на шаг. Впереди дно долины понижалось, переходя в обширную пойму Миоссона. Там виднелись деревья, а за деревьями д’Одрегем ожидал найти лучников, защищающих брод.

Лорда Дугласа на правом краю атакующих сопровождал десяток шотландцев.

— Начнут пускать стрелы, опускайте забрала, — говорил он своим, — И наслаждайтесь дракой!

Он намеревался насладиться ею в полной мере. Убийство англичан было любимой забавой клана Дугласов, и лорд ощущал возбуждение. Он до последней минуты боялся того, что чёртовы попы уболтают короля мириться, или ещё что-нибудь произойдёт, в результате чего сражение сорвётся, а англичане сбегут.

— Не прохлопайте моего треклятого племянничка! — предупредил Дуглас бойцов, — Столкнётесь с ним — не убивайте! Живым брать!

Едва ли, конечно, в бою судьба сведёт их с Робби, но если сведёт, то взять его лорд хотел непременно живьём, чтобы тот дорого заплатил за предательство.

— Повторяю, живьём! Чтобы было кому потом заливаться горючими слезами от боли, оплакивая предательство!

— Он у меня будет кровью плакать, — пообещал Скалли.

Они въехали под деревья, и всадники смирили бег коней, уклоняясь от веток. Стрелы не падали, противник не давал о себе знать. Дуглас задумался. Прав ли д’Одрегем? Действительно ли англичане решили по-тихому сделать ноги? Дай-то Бог. Вместо топота копыт слышалось чваканье. Твёрдый грунт сменился подтопленной почвой, в которой вязли ноги коней, а вместо дубов начало попадаться больше ив и ольх, а впереди уже сверкала река, рядом с ней скопились телеги, суетились люди. А вот и лучники!

Маршал д’Одрегем заметил перевёрнутый фургон, суматоху, затем ему стало не до обоза, потому что воздух рассекли стрелы. Куда они летят, маршалу не надо было гадать. Радуясь тому, что верно оценил намерения врага, д’Одрегем опустил забрало и ударил коня шпорами.

Лучники герцога Уорвика ещё не дошли до брода. Стрелки Томаса оказались один на один с конной атакой французов. Эллекины были люди опытные, поэтому для ведения огня по накатывающейся лаве приготовили стрелы с широкими треугольными наконечниками. От острия у такого наконечника отходили назад два заточенных железных пера, легко рассекающих при попадании мускулы и крупные кровеносные сосуды. Именно такие стрелы выбивали лошадей при Креси, заставляя захлёбываться конные атаки французов, поэтому и сейчас стрелы с треугольными наконечниками легли на тетивы, лучники натянули свои луки до самого уха.

Боевой лук был высотой в рост человека. Он изготавливался из ветвей тисов, растущих в солнечных краях поближе к Средиземному морю. Жердь обтёсывалась так, чтобы с одного бока оставалась золотистая заболонь, а с другого — тёмная сердцевина. Сердцевина у тиса тугая, она противится сжатию; заболонь, наоборот, пружиниста и упруга. При сгибе они работают вместе, выпрямляя древко с чудовищной силой. Стрелки натягивали такой лук до уха. Целиться в такой стойке, полагаясь на глаза, невозможно, а меткость английских стрелков основывалась на опыте и была почти инстинктивной, выработанной в ходе многолетних тренировок, необходимых также, чтобы нарастить мышцы, без которых было невозможно натянуть самое устрашающее оружие христианского мира — английский длинный лук.

Стрелки отпустили тетивы, те хлопнули по кожаным браслетам на запястьях. Стрелы заполнили небо. Лучники целились в грудь коням, туда, где под кожей и мышцами раздувались лёгкие. Томас знал, что сейчас произойдёт. Кони будут спотыкаться и падать с кровавой пеной, пузырящейся на губах и в ноздрях. Всадники будут вопить, придавленные телами умирающих животных, а стрелы, неумолимые, безжалостные, будут сыпаться и сыпаться…

Только вот ничего подобного не случилось.

Стрелы достигли всадников. А кони скакали себе, как ни в чём не бывало.

Возчики поспрыгивали с телег и бежали на безопасный берег. Конник Уорвика растерянно пялился на французскую кавалерию. Первые лучники Уорвика добрались, наконец, до реки, и их десятник скомандовал им открыть огонь.

А французская конница приближалась, и у Томаса мелькнула мысль, что, не в пример сгинувшим без вреда английским стрелам, они сейчас и выглядят как неумолимо, так и безжалостно. От первых всадников эллекинов отделяло сотни полторы шагов.

Томас пустил стрелу, проследил её полёт до покрывавшей грудь коня попоны с диагональными сине-белыми полосками. И ничего. Лошадь даже с шага не сбилась. В грудь коню ударили ещё две стрелы с тем же результатом. И до Томаса дошло.

— Под попонами — броня! — заорал он своим, — Бейте их бодкинами! Бодкинами!

Перед стрельбой он воткнул в землю у ног с десяток стрел. Сейчас он выдернул из грунта бодкин, рассчитанный на пробитие доспехов, натянул лук и, заметив всадника с сердцем Дугласов на щите, пустил бодкин его коню в грудь.

Но лошадь продолжала скакать. Медленнее, правда, однако стрелы были тут ни при чём. Тяжесть доспехов, вес закованного в броню всадника и подтопленная мягкая почва делали своё дело. Кони начали уставать. Стрела вскользь прошла сбоку по нагруднику лошади шотландца, на которого смотрел Томас, разминулась с коленом всадника и чиркнула животное по крупу. Лошадь дёрнулась от боли. А ведь латы на них лишь спереди…

— Эллекины! — крикнул Томас, — За мной!

Он сгрёб с грунта стрелы и ринулся влево, выдирая с хлюпаньем ступни из жижи, в которую расползалась под ногами земля. Сбоку зайдём, сбоку, твердил он себе. Оглянулся:

— За мной! Живее!

Хоть бы никто не решил, что он наладился драпать с поля схватки!

Он отбежал шагов на двадцать-пятьдесят, взял стрелу с треугольным наконечником, натянул лук и прицелился в бок лошади шотландца, между передней ногой и краем седла. Он не задумывался над тем, как попасть в цель. Он просто смотрел туда, куда хотел всадить стрелу, а остальное делало тело. Пальцы, удерживающие тетиву, разжались, стрела мелькнула над болотом и пронзила коня. Животное споткнулось и покатилось по земле, увеча всадника. За первой стрелой с фланга посыпались другие и только теперь началась та бойня, которую Томас ожидал увидеть немногим раньше. Лучники герцога Уорвика тоже смекнули, в чём секрет неуязвимости коней французов. Всадник в жюпоне с двумя жёлтыми, двумя красными четвертями и белой звездой в верхнем углу погнал стрелков Уорвика к эллекинам:

— Во фланг, ребята! Шевелитесь, шевелитесь!

Французы успели подъехать так близко, что Томас видел бы лица, не закрывай их забрала. На боках попоны лошадей были прорваны шпорами и забрызганы кровью. Французы всё ещё надеялись исполнить задуманное и горячили коней без жалости. Томас пустил стрелу с шиловидным бодкином в стык пластин шейной брони. Животное пало на передние колени, всадник рванулся, освобождая ступни от стремян. Конь ткнулся головой в землю, латника бросило вперёд. Томас пустил ему в торс одну за другой две бронебойные стрелы. Наконечник одной согнулся, вторая пробила латный нагрудник, швырнув француза назад. Лучники заулюлюкали. Раненого качнуло вперёд, и шлем ему продырявил клевцом латник из числа подоспевших конников Уорвика. На англичанина налетел француз, но в незащищённое сбоку брюхо его коня лучники всадили три стрелы, и замахнувшийся мечом рыцарь рухнул наземь вместе с лошадью.

— Добрый Иисус! Бей их! Святой Георгий! — орал за спиной Томаса конник с белой звездой на жюпоне, — Бей, не жалей!

И лучники били, отыгрываясь за растерянность и испуг, что охватили их после того, как первого залпа французы словно бы и не заметили. Лучники могли пускать до пятнадцати стрел в минуту, а лучников на правом фланге у французов собралось сотни две, и лихой кавалерийский наскок не удался. Кони первых рядов были выкошены начисто, редкие счастливцы из задних шеренг, у кого уцелели лошади, поворачивали их и уносили ноги. Латники герцога Уорвика верхом двигались по месту кровавой свалки, добивая раненых лошадей и приканчивая всадников. Двое воинов конвоировали к реке пленника в жюпоне со знакомыми Томасу по началу схватки бело-синими полосами. А где же тот, с сердцем Дугласов? Шотландец слабо барахтался, прижатый к земле мёртвым конём. Томас достал бодкин, прицелился, выстрелил. Стрела пробила плечо Дугласу. Вторую Хуктон всадил тому в бок. Следующую пустить не успел, трое спешенных подхватили шотландца и рывком выдрали его из-под тела коня. Один из спасателей тут же за ретивость поплатился жизнью, а во втором Томас опознал по выбивающимся из-под шлема лохмам с жёлтыми костяшками Скалли. Хуктон натянул лук, но детину с товарищем и раненым Дугласом закрыл мечущийся конь без всадника, а, когда животное умчалось, Томас увидел, как Скалли хлопнул по крупу лошадь, через седло которой был перекинут его лорд, и она, высоко подбрасывая копыта, унесла чёртова Дугласа в лесок. Хуктон выстрелил, стрела щёлкнула о спинную пластину доспеха Скалли, оставив вмятину. Не оборачиваясь, верзила махнул рукой пережившим обстрел соотечественникам, и они впятером порысили на своих двоих следом за лордом.

И Томас вдруг осознал, что атака отбита. Журчала река, пели птицы, жалобно кричали умирающие и раненые лошади.

Лучники снимали тетивы, и луки выпрямлялись. Пленных, частью раненых, частью оглушённых, набралась, как ни странно, немало. Их погнали к броду. Англичане занялись сбором трофеев. С трупов снималось всё, что представляло ценность: доспехи, оружие, с коней — сёдла и сбруя. Изувеченных животных, которые были ещё живы, отстегнув налобник, добивали ударом булавы или клевца. Лучник, раздев французского рыцаря, надел на голову бацинет с хундсгугелем и с удовольствием опоясался богато украшенным мечом.

— Сэм, — окликнул друга Томас, — надо стрелы собрать.

Тот с ухмылкой кивнул и повёл десяток эллекинов к месту бойни. Кроме стрел там есть чем поживиться. Раненый француз поднял руку, показывая подходящему англичанину, что сдаётся. Латник присел к нему, перебросился парой фраз, затем поднял лежащему забрало шлема и равнодушно вогнал в глаз кинжал.

— Слишком беден, чтобы выкуп заплатить, — послышалось за спиной Томаса.

Прикончивший француза воин тем времен обтёр кинжал и принялся обшаривать труп. Тот же голос над плечом Томаса прокомментировал:

— Чёрт, жестокие мы ребята. Зато мы захватили маршала д’Одрегема, и разве это не отличное начало поганого денька?

Томас обернулся. Говорил всадник с белой звездой на жюпоне, командовавший лучниками Уорвика. Забрало было поднято. Лицо с резкими чертами лица украшали пышные седые усы, а, встретившись с властным взглядом прозрачных синих глаз, Томас инстинктивно пал на одно колено:

— Ваша Милость.

— Томас Хуктон, не так ли?

— Да, сэр.

— А я ещё думаю, откуда здесь взяться гербу Нортхэмптона? — благожелательно продолжил по-французски всадник.

Томас приказал надеть эллекинам в бой ливреи герцога, цвета которого хорошо знали в английской армии, потому что нарукавных повязок с крестом святого Георгия, обычным опознавательным знаком англичан, на всех не хватило. Говоривший с Томасом носил на шее цепь Ордена Повязки и был герцогом Оксфордом, родственником сеньора Хуктона, герцога Нортхэмптона. Оксфорд дрался под Креси, потом их с Томасом пути-дорожки пересекались в Англии, тем не менее, лучника удивило то, что вельможа помнит не только его, но и помнит то, что Томас владеет французским. Нортхэмптона Оксфорд по-свойски именовал «Билли»:

— Жаль, что Билли далече, у нас нынче каждый добрый рубака на счету. А тебе я бы посоветовал отвести своих ребят на холм.

— Отвести, сэр? Почему?

— А ты прислушайся.

И Томас прислушался. И услышал бой барабанов.

Когда тяжёлые всадники д’Одрегема атаковали правый край растянутой английской обороны, горстка других рыцарей выехала перед боевыми порядками баталии дофина, вызывая англичан на поединки.

Их было шестеро. У каждого за плечами имелся внушительный список турнирных побед. Их чистокровные скакуны, как и лучшие доспехи, покупались за деньги, выигранные на ристалищах. Приблизившись к английским позициям, поединщики громкими криками известили противника о своём прибытии и намерениях. Англичане никак не реагировали. Даже лучники жалели стрел, ведь какой смысл убивать шестерых идиотов, ожидая нападения тысяч?

Поединщики ждали, и принц Уэльский на всякий случай распорядился:

— Передайте войскам на вызовы не отвечать.

Поединщики, питавшие надежды скоренько убить или сшибить с коня пару-тройку англичан для поднятия духа своего воинства и вящего позора воинства вражеского, стали проявлять признаки нетерпения.

— Эй, вы, бабы! — орали они англичанам, — Что, забыли, как драться?

— Плевать на них, пусть гавкают, пусть хоть лопнут… — цедили своим английские командиры.

Но один неслух сыскался. Собственно, «неслухом» его назвать было бы неправильно. Он не клялся в верности ни единому военачальнику из числа англичан и гасконцев. Неслух взлетел в седло, взял у оруженосца копьё и направил коня к кучке поединщиков.

Жюпона он не надел, а броня, начищенная, как зеркало, сияла. Султан турнирного шлема состоял из нежно-голубых перьев, а в середине смоляно-чёрного щита цвела белая роза без шипов, цветок Девы Марии. Вокруг шеи рыцаря был повязан женский шарф голубого шёлка, дар Бертильи. Де Веррек повёл коня по тропке сквозь виноградник к ровному пятачку на дне долины. Там он лошадь повернул и замер, будто приглашая к поединку любого из шестерых.

И один из них ответил на вызов. Он был парижанин, сильный, как бык, и быстрый, как молния. Тёмная синева его жюпона походила на ночное небо, а доспехи не ведали полировки. Эмблемой его был красный полумесяц, нарисованный на щите и вышитый на гербовой накидке.

— Предатель! — крикнул он де Верреку.

Роланд ухом не повёл.

Парижанин и пятеро его товарищей спустились к де Верреку.

— Эй, предатель! — вновь проревел парижанин.

И опять де Веррек даже не шелохнулся.

— Убивать тебя не стану! — надрывался парижанин по имени Жюль Ланжье, без труда орудовавший пятиметровым ясеневым копьём, — Я тебя не убью! Я привезу тебя в цепях королю, и пусть он казнит тебя! Может, хочешь сбежать? Давай! Я обещаю, что гнаться не буду!

Роланд де Веррек вместо ответа захлопнул забрало и нацелил копьё вперёд.

— Жюль! — предупредил парижанина кто-то из поединщиков, — Следи за его копьём. Он любит в последний миг поднимать наконечник. Голову береги.

Ланжье кивнул и рявкнул де Верреку:

— Эй, девственник! Беги, пока можешь!

Конь Роланда начал разбег. Гасконец заметил, что его путь чуть наискось пересекает продавленная в грунте тележная колея, неглубокая, но достаточная, чтобы лошадь запнулась. Рыцарь нажал коленом, посылая коня чуть левее борозд.

Он отрешился от всего на свете, будто наблюдая за собой со стороны. Хладнокровие и отточенность движений — вот главное на ристалище. С Ланжье он оружие не скрещивал ни разу, но на турнирах его бои видел, и помнил, что тот в атаке низко наклоняется, дабы уменьшить для противника цель, отбивает копьё крепким щитом и в миг, когда соперник пролетает мимо, своё копьё отбрасывает, выхватывая висящую у колена булаву и обрушивая её на противника сзади. Приём был отработан и Ланжье ему не изменял. Наверняка, намеревался применить ту же тактику и сейчас. Если Роланд допустит это, то последнее, что он увидит в схватке (а то и в жизни) — сноп искр перед глазами в мгновенье, когда булава проломит шлем.

— Трус! — рявкнул парижанин, ударяя коня шпорами.

Роланд в ответ вытянул на ходу левую руку и выбросил щит. Он будет сражаться без него. Его жест разозлил Ланжьера. Два всадника сближались. Привычные к турнирам дестриеры в нужный момент сами перешли на галоп. Роланд коленом направлял коня левее колеи. Наконечник копья гасконца находился на уровне глаз Ланжье. Противников разделяли считанные шаги, грохот копыт, казалось, заполнил мир, когда дестриер парижанина споткнулся. Ланжье не понял, что случилось, он жал коленом бок коня, вынуждая выправить бег, а животное вместо этого пало на колени и повалилось на траву, заливая её кровью, потому что копьё де Веррека, направленное секунду назад в шлем парижанина, пронзило грудь жеребца.

— Это тебе не ристалище, — первый раз разомкнул губы Роланд, подъезжая к Ланжье.

От копья он уже избавился, достав Дюрандаль. Парижанин судорожно дёрнулся, но его нога была намертво зажата тушей умирающего дестриера, и, что хуже всего, конь упал на тот бок, где висела палица. Бам! Голова Ланжье мотнулась в сторону от удара мечом по шлему. Бам!

— Сними шлем, — приказал Роланд.

— Иди в задницу, девственник вшивый!

Меч вновь звучно бамкнул по шлему полуоглушённого Ланжье, затем кончик клинка скользнул в щель между верхним краем забрала и шлемом, упёршись парижанину в переносицу.

— Хочешь жить, — невозмутимо растолковал Роланд, — снимай шлем.

Ланжьер непослушными пальцами распустил застёжки. Другие поединщики молча наблюдали, не вмешиваясь. На поле чести третьему не место. Ланжьер скинул стальной колпак, обнажив копну жидких чёрных волос. С проколотой Дюрандалем кожи на переносице сбегала струйка крови.

— Вернёшься к своим, — ровно произнёс Роланд, — передай Лабрюилладу, что «вшивый девственник» намерен его убить.

Настал черёд Ланжье хранить безмолвие.

Роланд развернул коня и, вложив Дюрандаль в ножны, поскакал прочь. Он передал то, что хотел. Англичане, видевшие схватку из-за живой изгороди, разразились приветственными криками. Роланда их ликование не тронуло. Он сражался не ради них.

Ради Бертильи.

Ни одного англичанина лорду Дугласу сегодня укокошить не удалось. Его нога была сломана тушей коня, кость руки перебита стрелой, а второй стрелой пронзено лёгкое. В бессознательном состоянии лорда принесли в дом, где накануне квартировал король. Цирюльник-хирург снял с шотландца броню, вырезал древко стрелы, торчащей из груди. Глубоко засевший наконечник трогать не стал, обильно полив рану мёдом. Приближённым лорда сказал:

— Найдите телегу и везите его в Пуатье. Монахи обители Сен-Жан позаботятся о вашем господине. Везите медленно. Представьте, что везёте молоко и не хотите сбить его в масло. Чем медленнее повезёте, тем больше шансов у вашего лорда увидеть родную Шотландию.

— Так, тащите лорда к этим дурацким монахам, — приказал соплеменникам Скалли, — А я хочу подраться. Хочу убить кого-нибудь.

В дом несли и несли раненых. Они пострадали в атаке под началом маршала Клермона на правый фланг англичан. Как и д’Одрегему, де Клермону тоже удача не улыбнулась. Его тяжёлые всадники угодили в вырытые англичанами ямы да канавы, и были добиты лучниками.

Опозорившиеся на виду у двух армий поединщики возвратились, и французское войско угрюмо двинулось на английский холм. Первую баталию вёл дофин, окружённый рыцарями Ордена Звезды, готовыми закрыть наследника телами от опасности. Баталия принца насчитывала более трёх тысяч бойцов. Они шли, сшибая колышки, к которым были привязаны лозы, и вытаптывая виноград. Над шлемами развевались стяги, а на западном холме гордо реяла орифламма. Пока полоскалось на ветру это двухвостое шёлковое полотнище французы не брали пленных и никому не давали пощады. Любой вояка лелеял мечту захватить в плен богатого вельможу, но сейчас, в начале битвы, было не до расшаркиваний с врагом. Сейчас требовалось проломить строй врага, лишить его уверенности в собственных силах, бить в хвост и гриву. Вот свернут орифламму, тогда и наступит черёд позаботиться о кошельках. Но орифламму трепал ветер, значит, пощады не будет никому. За баталией дофина двигалась баталия его дяди под бой больших барабанов. К славной победе.

Для англичан и гасконцев (по крайней мере, для тех из них, кто мог выглядывать в прорехи живой изгороди) ползущее вверх по склону пешее французское войско представляло собой зрелище устрашающее и величественное. Шёлк и сталь, перья и клинки. Металл доспехов покрывали сюрко: красные и синие, белые и зелёные, яркостью соперничавшие с трепыхавшимися в воздухе знамёнами. Пели трубы, били барабаны. Раздался клич, подхваченный тысячами глоток:

— Монжуа Сен-Дени! Монжуа Сен-Дени и король Иоанн!

С флангов бредущих латников прикрывали арбалетчики. Каждого стрелка сопровождал боец с павезой. За щитом в рост человека арбалетчик прятался во время перезарядки от губительных английских стрел. Первые ряды французского войска настороженно зыркали на виднеющихся в промежутках зелёной изгороди англичан. До первых стрел французы не опускали забрал. Первые шеренги состояли из воинов в пластинчатой броне. Они, за редким исключением, даже щитов с собой не взяли. Многие несли укороченные копья, чтобы при сшибке опрокинуть врага, честь добить которого оставляя вооружённым булавами и моргенштернами товарищам. Мало у кого в руках сверкали мечи. Клинком доспех не пробьёшь, латного лучше бить утяжелённым свинцом оружием, которое плющит, проламывает и гвоздит самые крепкие латы.

Дофин к общему кличу не присоединился. Он настоял на том, чтобы идти в бой в первой шеренге, хотя крепостью тела он с отцом-королём сравниться не мог. Принц Карл был хрупок, длиннонос и бледен до синевы. За короткие ноги и непомерно длинные руки придворные за спиной кликали его «Ле Санж», но если он и был обезьяной, то обезьяной умной. Он знал, что подчинённые не уважают тех командиров, что прячутся за чужие спины. Комплект миланских доспехов дофина был начищен песком и уксусом до блеска, синий жюпон украшали вышитые золотой нитью королевские лилии. В руке принц держал меч. Отец лично настоял, чтобы дофин учился искусству владения клинком, но даже оруженосцы пятью годами младше Карла походя побеждали его в учебных поединках. Потому-то и прикрывали сейчас дофина ветераны, закалённые в сечах.

— Надо было голодом уморить, — буркнул принц, глядя на англичан.

— Сир? — перекрикивая гром барабанов, вопли и трубы, переспросил ближайший к Карлу боец.

— Позиция, говорю, сильная у противника! — повысил голос принц.

— Тем больше славы побить их, сир!

Дофин счёл реплику глупой. Перед глазами просверкнуло что-то белое, и автор дурацкого замечания с такой силой захлопнул дофину забрало шлема, что принц на миг оглох и ослеп. Ратник довольно пояснил:

— Стрелы, сир!

Стрелы летели с боков изгороди, наискось сыплясь на подступающее войско. Часть пускали небольшие кучки лучников перед проломами изгороди. Дофин слышал, как наконечники с глухим стуком впиваются в щиты и, звякают о латы. Забрало шлема давало плохой обзор, и дофин скорее почувствовал, чем увидел, что его соратники ускорились и образовали перед принцем плотный заслон, сквозь который он не имел ни сил, ни желания прорываться.

— Монжуа Сен-Дени! — продолжали драть глотки французы, накатываясь на изгородь.

Лучники скрылись, и только дофин успел подумать, что англичане почему-то никакого клича не выкрикивают, как те грохнули:

— Святой Георгий!

И два строя сошлись с лязгом.

С криками.

И началась резня.

— Где ваши лошади? — повернулся к Томасу герцог Оксфорд.

Оксфорд, как заместитель Уорвика, имел право принимать самостоятельные решения, и вот он решил, что большая часть сил, прикрывающих брод, нужнее там, на холме.

— Лучников Уорвика я оставлю здесь, — озабоченно бросил он Томасу, — А ты бери лошадей и со всей своей братией давай на холм!

Холм хоть и был сравнительно недалеко, но путь верхом экономил время, а сейчас на счету была каждая минута.

— Коней сюда! — заорал Томас через реку.

Слуги и грумы торопливо перевели лошадей по броду, кое-как обойдя опрокинутый воз. Кин, сидя на кобыле без седла, переправился первым.

— Французы, что, задали стрекача? — осведомился ирландец, посматривая в сторону груды железа и мяса, ещё недавно являвшейся сливками французского рыцарства, и рощицы, куда сбежали остатки воинства д’Одрегема.

— Вот ты и разузнай, — ответил Томас.

Он не хотел покидать брод, не уверившись окончательно, что повторной атаки на обоз противник не предпримет.

Кин смерил командира озадаченным взглядом, свистнул псов и порысил на кобылке в рощицу. Латники Уорвика тяжело трусили на холм, прихватив с собой наполненные водой бурдюки. Так распорядился Оксфорд:

— Берите, сколько утянете! Там все от жажды умирают…

Томас на коне, взятом под Монпелье, отыскал в череде возов телегу, наполненную пустыми бочонками.

— Что в них было? — осведомился у ездового.

— Вино, господин.

— Налей их водой и вези на холм.

Возчик испуганно забубнил:

— Господин, лошадки не выдюжат вгору, с полными-то бочками…

— Ещё коней припрягли. И людей толкать возьми. Действуй! Съездишь раз, вернёшься за новой порцией.

Ездовой что-то недовольно пробурчал, но Томас его не слушал. Подъехав к усевшимся на коней эллекинам, он решительно заявил Женевьеве с Хью и Бертильей:

— Вы трое остаётесь здесь! С обозом!

Дав коню шпоры, он помчался к вершине холма. Обогнав пыхтящих латников Уорвика, предложил им:

— Хватайтесь за стремена!

Те благодарно сцапали стременные ремни. Бежать, тем более вгору, держась за стремена, было гораздо легче.

Тем временем Кин вернулся на берег и, обнаружив, что Томас скачет на холм, легко догнал его на своей проворной кобылке.

— Смылись, — доложил шотландец, — А там их видимо-невидимо.

— Где «там»?

— В долине. Тысячи! Иисусе сладчайший!

— Дуй на холм и приведи на брод священника.

— Зачем?

Обещанный Кобхэмом священник до брода так и не добрался.

— Что за вопрос? Людям нужно причаститься.

Кин кивнул и, подозвав собак, помчался наверх.

И до Томаса донёсся жутковатый звук, с которым сшибаются две массы доспешных бойцов. Сталь и сталь, железо о железо.

Баталия дофина ударила в самый центр английской линии, где в изгороди зияла широкая просека, а над рядами бойцов среди других знамён реял стяг, на котором к двум четвертям с английскими львами были вызывающе добавлены две четверти с французскими королевскими лилиями. Флаг принца Уэльского, а под ним верхом на статном жеребце восседал сам Эдуард. И боевая ярость багрово туманила взор французов. Ярость, замешанная на страхе и возбуждении. Охваченные этим чувством бойцы волками рвались к врагу, как и те, чей разум был затенён винными парами. Стрелы сыпались на ряды французов, пробивая щиты, тупясь о броню, иногда находя щель меж пластин, но через павших перешагивали, и вал доспешной пехоты врезался в англичан.

Это первое столкновение было очень важно. Укороченные копья сбивали обороняющихся с ног, топоры и палицы крушили броню, французы орали на пределе лёгких, наступая и продавливая боевые порядки англичан.

И английская линия прогнулась назад.

Качнулась назад под натиском плотной доспешной массы воинов, алчущих вражеской крови. Качнулась и прогнулась, но не прорвалась. Лезвия всаживались в щиты, топоры и палицы дробили черепа и кости. Кровь и мозги разлетались в стороны сквозь искорёженный металл. Убитых и раненых топтали их напирающие сзади товарищи. Напор французов чуть ослабел, но сделал своё дело: от пролома в изгороди англичан оттеснили назад, и бойцы баталии дофина, вливаясь через прореху, растекались, наступая всё более широким фронтом.

Англичане с гасконцами пятились, хотя и медленнее. Их передние ряды были перемолоты в первые секунды, но строй они сохранили в целости. Командиры с высоты сёдел ревели подчинённым одно и то же. Держать строй. Сомкнуться. Французы же стремились к обратному. Разорвать сплошную линию англичан на короткие отрезки, которые можно окружить и перебить по отдельности. Рыча оскорбления и проклятья, люди рубили секирами, кололи копьями, били булавами. Щиты разбивались в щепы, но линия держалась. Опасно выгибалась назад по мере того, как в прореху изгороди вступали новые и новые ряды французов, но держалась. Англичане и гасконцы дрались с отчаянием загнанных в угол и с уверенностью спаянных многомесячным походом бойцов, понимающих, что им не на кого положиться, кроме товарищей, и нечего ждать в случае поражения, кроме смерти. В случае, если линия будет прорвана.

— Добро пожаловать на мясницкий двор Вельзевула, сир, — кисло сказал принцу Уэльскому сэр Реджинальд Кобхэм.

Как и остальные военачальники, они наблюдали за схваткой с коней, находясь позади шеренг бойцов. Сэр Реджинальд ожидал, что французы будут атаковать, как обычно, в конном строю, и их пешее наступление стало для него сюрпризом. Не самым приятным, надо сказать.

— Учатся, сукины дети, — со вздохом добавил сэр Реджинальд.

Был миг, когда он решил, что французам вот-вот удастся задуманное, но англо-гасконская линия устояла, и сэр Реджинальд перевёл дух, а затем дерущиеся перемешались, и разобрать, где кто, стало невозможно.

Задние ряды обеих армий напирали, и там, где оба войска сходились в сече, пространства не хватало на добрый замах. Удар — и короткое мгновение на то, чтобы развернуться к следующему врагу, одновременно восстанавливая дыхание. Обуревавшие воинов в начале драки азарт и гнев схлынули, уступив место холодной злости. Но сквозь дыру в изгороди появлялись и появлялись французы. Плохо, стиснул зубы Кобхэм. Англичане с гасконцами выдохнутся быстрее — жажда и голод последних дней неминуемо скажутся.

— А ведь неплохо всё идёт, сэр Реджинальд? — ухмыльнулся принц.

— Могло быть и лучше, сир.

— Это мальчишка-дофин? — принц приметил в свалке золотую корону на полированном бацинете (по стягу, развёрнутому над первой французской баталией, он понял, какая из особ королевской крови ею командует).

— Дофин, определённо, — присмотрелся сэр Реджинальд. — Или его подменыш.

— Какая разница? — качнул головой принц. — Простая вежливость диктует мне лично засвидетельствовать ему своё почтение.

Улыбаясь, Эдуард перебросил ногу через высокую седельную луку, мягко соскочил на землю и повернулся к оруженосцу:

— Щит и, пожалуй, топор.

— Сир! — воскликнул сэр Реджинальд и осёкся.

Дьявол катнул кости, принц делал то, что должен, и переубеждать его — даром тратить время.

— Вы что-то сказали, сэр Реджинальд?

— Поперхнулся, сир.

— Вот и правильно, сэр Реджинальд. Вот и правильно, — проницательно покосился на него Эдуард.

Опустив забрало, принц ввинтился в плотные ряды латников. Отборные рыцари, долгом которых было защищать наследника престола, последовали за ним.

Его яркий жюпон с двумя четвертями лилий, кощунственно смотрящихся на англичанине для французского взора, не мог остаться незамеченным. Враги взвыли и навалились сильнее.




15


Томас достиг вершины как раз тогда, когда волна французов, прорвавшись за живую изгородь, раздалась в стороны. Те, кому ворваться внутрь не удалось, в нетерпении секли густые заросли ежевики, прорубая в ней путь к врагу. Справа от Томаса кто-то заходился в крике:

— Лучники, чёрт! Лучники, сюда!

Томас соскользнул со спины коня. Его эллекины примкнули к стрелкам на правом крыле, куда французы ещё не добрались. Томас побежал на зов. Ага. Два арбалетчика с павезьерами пробились сквозь колючую путаницу ежевичных ветвей и спокойно отстреливали латников Уорвика. Томас умостил конец лука на выступающем из земли корне и левой рукой согнул тисовую жердину, накидывая правой рукой петлю тетивы на роговую оконечность. Большинству людей подобная операция была бы не под силу, но Томас проделал её машинально, затем достал стрелу с треугольным наконечником и пошёл вперёд, раздвигая плечом латников. Остановился шагах в тридцати от арбалетчиков, скрывшихся за павезами. Вероятно, сейчас они крутили рукояти воротов, натягивая тетивы.

— Я здесь, — раздалось слева.

Томас повернул голову. Рядом стоял Роджер, лучник из Норфолка по кличке Рябой.

— Твой левый, — коротко бросил ему Томас, натягивая лук.

Правая павеза ушла в сторону, открывая замершего на одном колене арбалетчика. Стрелок выцелил кого-то из латников, но спустить курок не успел. Стрела Томаса угодила ему в физиономию, швырнув на спину. Палец рефлекторно нажал курок, и болт взмыл в небеса. Второго арбалетчика свалил Рябой. Едва эллекины разделались с улепётывавшими павезьерами, один из латников Уорвика взревел восторженно:

— Я люблю тебя, лучник!

— Так женись, — пробасил Рябой, вызвав взрыв хохота.

И тут стало не до смеха, потому что французы, нажимавшие вдоль изгороди, добрались сюда.

— Дави их обратно, ребята! Обратно дави! — ярился герцог Уорвик.

Из крупа его дестриера торчал обломанный арбалетный болт.

Томас протолкался в тыл линии латников и побежал влево, командуя своим:

— Ближе к изгороди!

Лучники остались без целей, ибо врагов закрывали свои латники. Кин тем временем собрал лошадей эллекинов на краю леска и привязал к нижним сучьям дубов.

— Сэм! — позвал Томас, — Присмотри за краем изгороди! Увидишь, что ублюдки надумали нас обойти оттуда, дай знать!

Обойти с того края изгородь французам будет трудно, склон там был круче, но бережёного Бог бережёт.

Главная опасность исходила не снаружи, она была внутри изгороди. Французы, пробивающиеся от центра колючей ограды к её концам, напирали, как бешеные, сбившись в ударные группки. Грохотали барабаны, противными голосами выли трубы, всё кричало в уши французам: вперёд, опрокиньте врагов! Опрокиньте, пусть паникуют, пусть бегут в лес, где их переловят и перебьют по одиночке! Пусть настигнет их, наконец, возмездие за то зло, что они годами причиняли Франции! За спаленные хижины и вырезанный скот, за плачущих вдов и взятые замки, за изнасилованных дев и разграбленные сокровищницы. И французы рвались вперёд.

Латники Томаса вступили в бой. Они были на этой стороне изгороди последней линией обороны, и им приходилось держаться, ибо они сознавали: прорванная линия — неизбежный разгром. Карл-богемец стоял, как скала, одним видом своей грозной булавы словно говоря: только суньтесь! И они совались. Вопли мешались со стонами, громыхание — с лязгом. Француз воткнул крюк алебарды в латный наплечник Ральфа из Честера и рванул на себя. Англичанин упал, и второй француз с размаху опустил ему на спинную пластину панциря боевой молот. Томас видел, как Ральф дёрнулся; крика из-за общего гула слышно не было. После второго удара Ральф затих. Булава Карла-богемца скользнула по плечу убийцы честерца, заставив француза шатнуться назад. Секундная задержка, и француз, опьянённый кровью, ринулся на Карла.

Томас сложил под ближайшим деревом лук, мешок со стрелами и начал пробираться к тому месту, где кипела схватка. По пути поднял топор погибшего ратника.

— Эй, ты куда? — удивился кто-то.

Недоумение неизвестного объяснялось тем, что Томас лез в драку, где бились тяжелодоспешные воины, будучи защищён лишь кольчугой и кожаной курткой. Хуктон в передние ряды не рвался, встал за спинами бойцов и рубанул ближайшего противника по голове, вложив в удар всю мощь мускулатуры лучника. Лезвие рассекло шлем с черепом, шею и застряло в грудной клетке. Томас рывком попытался выдрать топор из крошева костей, мяса и гнутой стали. Тот не поддавался. В небо фонтаном брызнула кровавая пыль. Коренастый крепыш решил воспользоваться тем, что Томас открылся, и ткнул его укороченным копьём в живот. Гасконец Арнальдус смазал французу тычок, махнув по шлему секирой. Томас бросил рукоять застрявшего топора и схватился за наконечник нацеленного на него копья. Потянул к себе, надеясь втащить врага в круг эллекинов, чтобы сообща прикончить. Тот сопротивлялся, и копьё не отпускал. Карл-богемец шибанул его палицей по забралу, и оно повисло на одной петле. Француз упрямо тянул копьё к себе, шипя ругательства. Богемец вновь махнул булавой, вбив её конец прямо в усатую, изрыгающую оскорбления физиономию. Француза мотнуло назад, его нос был расплющен, а зубы верхней челюсти сломаны, однако упрямец вцепился в копьё, как приклеенный. Арнальдус с маху опустил ему на плечо секиру, развалив наплечник и бросив француза на колени. Ударом в шею гасконец добил врага и пинком опрокинул на спину.

Было так тесно, что вонь забивала дыхание: пахло потом; пахло дерьмом из непроизвольно опустошившегося кишечника; изо ртов веяло пивом, вином и гнилыми зубами; мерзко тянуло свежей кровью, от которой трава под ногами скользила, как лёд. Сцепившиеся стороны, как бывает в таких свалках, вдруг раздались в стороны, буравя друг друга запаленными взглядами и тяжело дыша. Томас подобрал копьё. Где находилось его собственное оружие, Хуктон понятия не имел. Возможно, здесь на холме, на спине вьючной лошади. Ничего, копьё подойдёт. Ближайшие французы были обряжены в голубые ливреи с двумя красными звёздами. Как звать их господина? Среди них ли он? Они зыркали из-за забрал, набираясь сил и решимости для нового натиска. Лучники Томаса последовали примеру командира и тоже были здесь, вооружённые алебардами, булавами и боевыми молотами. Лучники-валлийцы пели на родном наречии что-то чрезвычайно воинственное. Наверное, о победах над англичанами (а с кем ещё они воевали-то?), но если это помогало им громить французов, решил Томас, пусть хоть обпоются.

— Держать линию! — послышался сзади хриплый голос герцога Оксфорда, — Не дайте им прорваться!

Здоровяк с моргенштерном протолкался в первую шеренгу французов. Жюпона на нём не было, а доспехи густо покрывали брызги крови. В битву мало кто надевал ножны, боясь запутаться в них в неподходящий момент, но на верзиле красовался пояс с мечом в ножнах, хотя детине, похоже, вполне хватало моргенштерна, обильно испачканного мозгами и кровью.

Моргенштерн представлял из себя железный шар величиной с голову ребёнка на длинной рукояти. Шар, утыканный шипами, венчала острая пика. Здоровяк поигрывал жутким оружием небрежно, будто игрушкой. С боков у него встали двое приятелей с побитыми турнирными щитами. Один был вооружён алебардой, второй помахивал гупильоном-кистенём. Гупильон требовал от бойца известной сноровки в обращении; по неосторожности круглым билом, свободно подвешенным на цепи к рукояти-кистенищу, можно было залепить себе в затылок, а не врагу в лоб. Верзила процедил приятелям сквозь зубы:

— Они явились сюда подохнуть. Уважим скотов.

— Того, что с алебардой, кончаем первым, — вполголоса буркнул Карл-богемец.

Француз держал алебарду правой рукой (левой — щит), а потому не мог действовать оружием в полную силу.

— Эй, скоты, готовы сдохнуть? — рявкнул здоровяк.

С севера доносились крики, клацанье и звон металла. Наши держатся, успел подумать Томас до того, как на него кинулся верзила с моргенштерном. Именно на него, видимо, сочтя лёгкой добычей единственного, на ком не было пластинчатой брони.

— Сен-Дени! — орал детина.

Святой Дионисий против святого Георгия.

Кардинал Бессьер наблюдал за битвой с занятого французами холма. Церковник сидел на смирной лошадке. С алой кардинальской сутаной плохо сочетался натянутый Бессьером на макушку бацинет. Рядом с кардинальской кобылой переступал ногами дестриер короля Иоанна. Шпоры, как заметил Бессьер, на французском властителе отсутствовали. Кардинал сделал вывод, что Его Величество намерен сражаться пешим, подобно сыну Филиппу и рыцарям с латниками, уже построившимся в шеренги.

— Что происходит, Ваше Величество? — поинтересовался Бессьер.

Определённого ответа король дать не мог. Кроме того, французского владыку раздражал напяливший шлем церковник. Бессьер ему вообще не нравился. Сын купчика, выбившийся в люди, ставший папским легатом и сам метящий в папы. Собственно, против Бессьера на папском престоле король ничего не имел, поскольку кардинал был рьяным патриотом Франции, но… торгашеское отродье, оно и есть торгашеское отродье. В общем, учитывая преданность Бессьера, королю приходилось его терпеть.

— Первая баталия бьётся с врагом, — объяснил король.

— Хвала Господу, — пробормотал Бессьер, потом махнул пухлой ручонкой в сторону баталии герцога Орлеанского, дожидавшейся в долинке меж двух холмов. Латники герцога были пеши, но осёдланных лошадей держали наготове на случай, если понадобится преследовать разбитого противника.

— Почему же, — осведомился кардинал, — воины вашего брата не присоединятся к этому богоугодному занятию?

У короля гневно раздулись ноздри, но он сдержал злость. Он нервничал. Он надеялся, что баталия дофина самостоятельно справится с англичанами. Увы, те сопротивлялись упорно и стойко, несмотря на многодневную голодовку. От отчаяния, наверно.

— Мой брат выступит, когда получит приказ выступить, — сухо сказал король.

— Вопрос пространства, Ваше Высокопреосвященство, — вежливо вмешался граф Вантадур.

Юный фаворит короля, он чувствовал нарастающее монаршее раздражение и счёл нужным избавить патрона от необходимости объяснять очевидные вещи.

— Пространства? — повторил кардинал.

— У врага, Ваше Высокопреосвященство, сильная позиция, — охотно просветил его граф, рукой очерчивая вершину английского холма, — Видите изгородь? Она стесняет наш манёвр.

— А, — неуверенно произнёс Бессьер.

Изгородь он увидел. Смысла объяснений графа, правда, не уловил.

— Почему же мы не наступаем всеми имеющимися силами? — не унимался кардинал.

Граф развёл руками:

— Потому что ни королю, ни кардиналу не налить литр вина в поллитровую кружку, Ваше Высокопросвященство.

— Вздор. Надо лить вторые поллитра, когда выпиты первые.

Граф тонко улыбнулся:

— Вы правильно поняли мою мысль, Ваше Высокопреосвященство.

Понять, выпиты ли «первые поллитра» за изгородью, и что вообще там творится, с вершины французского холма не представлялось возможным. Шла драка, но кто в ней брал верх? У западной оконечности изгороди толпились французские воины, то ли ожидая, когда придёт их черёд вступить в бой, то ли, наоборот, уклоняясь от боя. С холма тёк вниз тонкий ручеёк раненых. Как ни распинался перед кардиналом Вантадур, Бессьеру всё равно казалось, что к изгороди надо послать всех солдат до единого; его бесило бездействие баталий короля и герцога Орлеанского. Будучи умным человеком, он делал выводы из того, что зрели его глаза. А зрели они треплющуюся на ветру орифламму, флаг, который её хранитель, Жоффруа де Шарне, бережно свернёт, когда король решит, что его подданные могут брать пленных без вреда для общего дела. То есть только тогда, когда хребет англичанам будет перешиблен. А потому Бессьер зло сопел, косясь на двухвостый стяг. Ну, не глупость ли дать прохлаждаться двум третям армии, втрое уменьшая шансы Франции одержать, наконец, долгожданную победу над заклятым врагом? Сопел, но вслух не высказывался. Как-никак, при избрании нового папы без помощи короля Иоанна Бессьеру не обойтись.

— Ваше Высокопреосвященство? — отвлёк кардинала от невесёлых дум граф Вантадур.

— Да, сын мой?

— Вы разрешите мне…? — вельможа робко протянул ладонь к «Ла Малис», покоящейся на руках у Бессьера.

— Извольте, сын мой.

Граф трепетно коснулся изъеденного ржавчиной меча, смежил веки и стал молиться. Прочитав молитву, выдохнул:

— Нам суждено победить.

— Такова Господня воля, — подтвердил кардинал.

В тридцати шагах от Бессьера истекал потом граф Лабрюиллад. На нём была надета куча одёжек: холщовое нижнее бельё, кожаная безрукавка и штаны, кольчуга на кожаной же основе и поверх всего этого паркого обмундирования — дорогущий пластинчатый доспех. А ещё у графа распирало мочевой пузырь. Ночь напролёт Лабрюиллад пьянствовал, и теперь его сводило с ума желание облегчиться, но он боялся, что, пустив струю, он одновременно наложит в штаны (с животом у графа тоже не ладилось). Иисусе Христе и святые заступники, думал Лабрюиллад, быстрей бы уж дофин перебил англичан. Почему он возится так долго? Граф перенёс вес с одной ноги на другую. Благо, хоть следующей в бой пойдёт баталия герцога Орлеанского. Лабрюиллад вручил маршалу де Клермону внушительную сумму за то, чтобы попасть со своими воинами в королевскую баталию, последнюю в очереди на убой. А там, глядишь, до неё и вовсе очередь не дойдёт. Безмозглый шотландец, чёрта ему в печень, убедил короля драться пешими. Что за глупость! Если англичанам с шотландцами угодно сражаться, как вонючие крестьяне, пусть сражаются. А благородное сословие Франции веками бьётся с врагом исключительно верхом. На то оно и благородное сословие. Как без коня благородный человек спасёт свою драгоценную жизнь? Лабрюиллад тихо застонал.

— Ваше Сиятельство? — почтительно произнёс его знаменосец, решив, что его хозяин что-то сказал.

— Ничего, — буркнул Лабрюиллад.

Взвесив за и против, он рискнул облегчить мочевой пузырь. Будь, что будет. Моча тёплым ручейком побежала по ногам и закапала с защищающей пах латной юбки. Слава Господу, героическим усилием удалось совладать с бунтующим кишечником. Хвосты орифламмы справа и впереди от графа вились на ветру. Ничего, благодушно думал граф, скоро её спрячут, и можно будет спустить с поводка его ребят. Пусть поймают наглого гасконского выродка. Надо же, де Веррек посмел угрожать ему, Лабрюилладу, через того неудачника, что стал посмешищем, будучи ссажен с коня на глазах двух воинств! Плевать. Вряд ли у Роланда останутся силы дерзить после процедуры, которой собирался его подвергнуть граф. У Виллона, к примеру, не осталось. Граф довольно хихикнул.

— Гонцы! — разнеслось по рядам.

Граф вытянул шею, всматриваясь. От английского холма по долине скакали два всадника. Сердце Лабрюиллада забилось сильнее. Единственная весть, которая его обрадовала бы, — это то, что сопротивление англичан сломлено, и можно поохотиться за пленниками.

Первый из вестников, жуткий шотландец по имени Скалли в шлеме с поднятым забралом, промчал мимо графа, бросив на него взгляд, от которого у Лабрюиллада ослабли коленки, и содержимое успокоившегося было живота вновь запросилось наружу. Жюпон дикаря был запятнан кровью, и казалось, будто сердце Дугласов пылает. Помятые кое-где латы тоже покрывала кровь. Шотландец осадил коня перед кардиналом и прорычал:

— Мне нужен колдунский меч!

— Что сказало животное? — осведомился Бессьер у отца Маршана, кобылка которого стояла чуть позади кардинальской.

Скалли изъяснялся по-английски. Даже понимай кардинал этот язык, едва ли продрался бы сквозь чудовищный выговор шотландца.

— Чего ты хочешь? — спросил Скалли отец Маршан.

— Пусть он мне отдаст колдунский меч!

— «Ла Малис»?

— Да! Гады сделали моему лорду больно, и мне надо гадов выпотрошить!

Он сверлил кардинала столь кровожадным взором, что Бессьеру стало не по себе.

— Лучник! — рычал Скалли, — Он — труп! Я его хорошо разглядел! Стрельнул в моего лорда, когда того конём привалило! Короче, меч давай!

— Ваше Высокопреосвященство, это создание жаждет получить «Ла Малис». Оно охвачено желанием истреблять врага.

— Хвала Господу, хоть кто-то здесь охвачен подобным желанием, — проворчал Бессьер.

Он до сих пор колебался, кому из воинов вручить реликвию. И вот сам Бог указал кардиналу достойного. Дикого, конечно, мысленно вздохнул Бессьер, исподволь оглядывая шотландца, но в целом достойного. Растянув губы в улыбке, Бессьер перекрестил Скалли и торжественно отдал ему «Ла Малис».

И где-то запела труба.

В первой линии англичан появился принц Уэльский. Над ним реял его стяг, самый большой и яркий из английских, при виде которого у противоборствующих сторон словно открылось второе дыхание, и они с удвоенной силой ринулись друг на друга, оглашая воздух воинственными кличами. Щиты громыхали о щиты, металл вгрызался в плоть. Англичане теснили врага. В охрану принца Уэльского отбирались самые умелые и опытные бойцы во всём войске. Они сражались в десятках битв, от Креси до мелких столкновений, а потому бились с холодной неукротимостью. Два набросившихся на принца француза получили своё прежде, чем успели опомниться. Они не были убиты. Одного оглушили палицей, и он пал на колени. Другому топором раздробили локоть. Ладонь его разжалась, выронив оружие. Товарищи мгновенно утянули раненого назад. Оглушённый попробовал встать, но принц пинком опрокинул его на спину и наступил ногой тому на окованное железом запястье.

— Кончай его! — приказал Эдуард стоящему за спиной латнику.

Носком стального сабатона тот поднял французу хундсгугель и с размаху всадил в лицо несчастному меч. Кровь обрызгала принца.

— Расступись! — проревел Эдуард.

Шагнув вперёд, он махнул топором. Рукоять дрогнула в ладони, когда лезвие вошло врагу в поясницу. Высвободив оружие, принц нанёс колющий удар острым навершием. Шип скользнул по нагруднику француза. Раненого шатнуло. Эдуард рубанул его сверху по защищающему шею и плечи кольчужному авентейлу. Уперевшись ногой в убитого, принц одновременно толкнул его назад и выдрал топор. В десяти шагах от себя дравшийся с открытым забралом принц заметил дофина.

— Сразись со мной! — крикнул Эдуард по-французски, — Только ты и я! Карл! Иди и сразись со мной!

Дофин, нескладный и плюгавый, ему не ответил. Молча наблюдал Карл за тем, как принц ловко срубил одного ратника и в изящном развороте ушёл от выпада копья другого. Наконечник вспорол жюпон Эдуарда, обнажив выгравированный на кирасе герб. Следующий укол принц упредил, развалив французу плечо топором. Лезвие глубоко проникло в тело, и кровь, веером вырвавшаяся оттуда, показалась дофину каким-то слишком яркой и ненастоящей.

— Вам надо уходить, Ваше Высочество, — встревожено произнёс один из телохранителей.

Вражеский предводитель прокладывал себе путь, чтобы скрестить оружие с наследником французского престола, и допустить этого нельзя было ни в коем случае. Англичанин дрался, словно дьявол, и наследника требовалось увести, пока не поздно.

— Пойдёмте, Ваше Высочество, — сказал страж и потянул дофина назад.

Карл хранил молчание. ЧуднО, кровавая битва не вызвала в нём того чувства, которое он ожидал испытать. Не было страха. Конечно, его охраняли рыцари отца — заправские рубаки, но дофин отнюдь не прятался за их спинами и даже ткнул мечом вражеского латника, с удивлением поймав себя на мысли, что бедолаге, должно быть, чертовски больно. Битва не напугала Карла, скорее, заворожила. А ещё, глядя на разворачивающуюся перед глазами бойню, дофин думал, насколько это глупый способ решать межгосударственные трения. Всё равно, что монетку кидать. Неужели нет иного, более мудрого пути одолеть врага?

— Идемте, сир! — теребил телохранитель, и дофин позволил увлечь себя в тыл баталии, за изгородь.

Сколько длилась схватка, он не знал. Казалось, что считанные минуты, а солнце успело подняться высоко над верхушками деревьев. Выходит, больше часа?

— Как время бежит… — вырвалось у Карла.

— Что, сир?

— Время, говорю, бежит!

Телохранитель не слушал дофина. Он оглянулся на принца Уэльского, мгновением ранее зарубившего очередного противника. Эдуард потряс в воздухе окровавленным топором:

— Вернись, Карл!

— Вот же чурбан, — подивился дофин.

— Э, сир?

— Он — чурбан, говорю!

— Чурбан или нет, дерётся он, как сатана, — с невольным восхищением пробормотал телохранитель.

— Он, по-моему, искренне наслаждается этим, — сказал дофин.

— Почему бы и нет, сир?

— Только чурбан может этим наслаждаться. Чурбану здесь раздолье, настоящий праздник непроходимой тупости.

Телохранитель с трудом подавил в себе приступ накатившей вдруг злости. Подавил, потому что отвечал за жизнь этого бледного слабака с цыплячьей грудью, несоразмерными конечностями и, как оказалось, набитой сеном башкой. Наследник должен и выглядеть, как наследник. Как принц Уэльский. Француз скорее дал бы себя казнить, чем признался вслух (но себе-то чего врать?), что английский принц выглядел истинным наследником трона во всём блеске обагрённого кровью величия. Принц Уэльский выглядел прирождённым бойцом, а не бледной немочью, по недоразумению именуемой мужчиной. Увы, бледная немочь носила титул дофина, а потому телохранитель заставил себя говорить почтительно:

— Надо послать гонцов к вашему отцу. К королю.

— Я помню, кто у меня отец.

— За подмогой, сир.

— Раз надо — посылайте. Только просите у отца чурбанов почурбанистее.

— Кого-кого, сир?

— Гонцов, говорю, посылайте! И поживее!

И французы послали за подкреплением.

Верзила с моргенштерном и оба его приятеля бросились в атаку, рыча оскорбления. Здоровяк нацелился на Томаса, а его товарищи с кистенём и алебардой — на стоящих по бокам от Хуктона Арнальдуса и Карла. Гасконцу достался латник с гупильоном, богемскому немцу — алебардщик.

Томас покрутил в руках бесполезное копьё и отшвырнул в сторону.

Навершие двуручного моргенштерна со свистом рассекло воздух. Томас непроизвольно отметил капельки крови, сорвавшиеся с острых шипов. Лучник остался без оружия, поэтому он шагнул вперёд, поднырнув под опускающуюся булаву, и изо всех сил стиснул врага в объятиях.

Арнальдус принял било гупильона на щит, откинул вбок и всадил топор французу в бедро. Карл последовал примеру Томаса, скользнул вплотную к своему противнику и вбил ему в пах булаву. И вбил снова. От тонкого визга у мёртвой хваткой сжавшего детину Томаса едва не лопнули барабанные перепонки. Француз с алебардой сложился вдвое, лезвие его оружия пропахало по спине Томаса, разрывая кольчугу вместе с кожаной подкладкой. Карл перехватил палицу ближе к навершию и с короткого замаха размозжил французу позвонки у основания черепа. Тот беззвучно рухнул наземь. Богемец выхватил кинжал, подскочил сбоку к стиснутому Томасом здоровяку. Всунув лезвие снизу под нагрудник врагу, богемец отогнул край и вогнал кинжал французу под рёбра.

— Господи! Господи! — закричал верзила.

Томас не отпускал. Здоровяк продолжал держать в задранных руках моргенштерн. Опустить руки ему не давали объятия Томаса, но почему он не бросал оружие и не вцеплялся лучнику в глотку (как на его месте поступил бы сам Хуктон), Бог весть. Как бы то ни было, Карл погружал кинжал всё глубже, и верзила вопил всё громче. Вероятно. Клинок распорол ему кишки, потому что до ноздрей донёсся смрад дерьма. Хуктон сжал извивающегося ужом француза так крепко, как мог, а Карл ударил кинжалом повторно. Его окровавленная латная перчатка вместе с оружием почти скрылась под кирасой умирающего в багровых лохмотьях мяса и кольчуги.

— Можешь отпускать, — оповестил Томаса Карл.

Здоровяк осел мешком, судорожно хапая воздух распятым ртом.

— Бедный дурень, — сказал Карл, добивая его булавой, — Удачи тебе в аду. Передай привет от нас старику Люциферу.

А французы тем временем оттягивались назад. Шаг за шагом, не сводя с врага глаз, они пятились обратно к прорехам в изгороди. Ни англичане, ни гасконцы их не преследовали, ибо командиры сзади орали на все лады:

— Держать линию! Не преследовать! Пусть идут!

И англичане с гасконцами держали линию, хотя каждый из них знал, что богатые пленники захватываются в погоне за отступающим противником. Но сомкнутость боевых порядков была важнее. Французам не удалось прорвать линию сталью, не удастся прорвать и золотом.

— Неплохо дерёшься, — подначил Томаса Карл с ухмылкой, — А про такую штуку, как оружие, тебе не рассказывали?

Рот у Томаса пересох, не поболтаешь. Однако, едва французы убрались, появились женщины из английского обоза, разносящие по рядам речную воду в бурдюках. Воды напиться вдосталь не хватало на всех, но освежить губы и горло — вполне.

И трубы в долине завыли вновь.

Враг снова шёл в наступление.

Первый из гонцов, добравшихся до короля, был в пыли с головы до пят. Пот проложил дорожки в слое пыли на лице посланца. Лошадь его была бела от пота. Гонец преклонил колено:

— Ваше Величество, принц, ваш сын, просит подкреплений.

Король устремил взор на дальний холм. В широком проломе, делившем изгородь на две прерываемые более мелкими прорехами части, колыхались стяги, несомненно, английские.

— Что там? — спросил король.

— Враг обессилен, сир. Очень обессилен.

— Но не разбит.

— Нет, сир.

Вслед за первым прибыли ещё два гонца, и король, наконец, смог составить для себя примерную картинку того, что происходило на английском холме. Посланники до небес превозносили храбрость наследника, и Его Величество благосклонно кивал, делая вид, что верит. По-видимому, первая баталия действительно измотала англичан, впрочем, так и не прорвав их боевых порядков.

— Они упёртые, сир, эти англичане, — тяжело вздохнул гонец.

— Упёртые, не отнимешь, — покусывая губу, согласился король.

Остатки баталии его старшего сына брели вниз с холма. Медленно брели. Устали, ведь драка длилась долго. Большинство схваток меж латниками были коротки, но сражение, из них составленное, длилось больше часа.

Король некоторое время наблюдал за раненым, ковыляющим по склону, используя меч, как костыль, затем спросил гонца:

— Мой сын невредим?

— Да, сир. Благодарение Господу, сир.

— Воистину, благодарение, — немного повеселел монарх и, подозвав Вантадура, приказал, — Поезжайте к дофину, граф, и передайте, пусть покинет поле битвы.

— Покинет, сир? — граф решил, что ослышался.

— Он — наследник. Довольно героизма. Он доказал свою храбрость, пора подумать о его долге перед королевством. Передайте, пусть скачет в Пуатье со всей свитой. Вечером я прибуду туда же.

— Да, сир.

Граф, как и прочие приближённые короля, пешим ожидал приказа идти в бой. Взбираясь на лошадь, он размышлял, почему монарх послал к дофину именно его? Пожалуй, потому что принц мог бы и ослушаться указания отца, озвучь ему распоряжение кто-то менее доверенный, нежели Вантадур. Его Величество абсолютно прав. Безопасность наследника — безопасность династии.

— Да, и заодно оповестите герцога Орлеанского, что ему пора, — спохватился король.

— Пора наступать, сир?

— Наступать, сражаться и победить! — подтвердил король и повернулся к младшему сыну, — Тебя я с Карлом не отпущу.

— Я и не хочу уходить, отец!

— Ты станешь свидетелем грандиозной победы, Филипп.

— Мы будем драться, отец?

— Сначала твой дядя, а мы поможем, буде в нашей помощи у него возникнет необходимость.

— Надеюсь, возникнет! — пылко воскликнул Филипп.

Король Иоанн улыбнулся. Как ни опасался он за жизнь четырнадцатилетнего Филиппа, лишать его ярких впечатлений столь великого дня не хотел. Вполне вероятно, рассуждал про себя король, трём тысячам бойцов его баталии доведётся довершить разгром противника, а в королевскую баталию попали отборнейшие и знатнейшие воители Франции.

— Ты увидишь, что такое битва, — пообещал монарх сыну, — Только от меня ни на шаг!

— Клянусь, отец.

Вантадур направил коня прямо сквозь ряды баталии королевского брата. Иоанн видел, как граф перемолвился словечком с герцогом Орлеанским и поскакал навстречу спускающемуся с холма дофину. Англичане отходящую баталию не преследовали. Должно быть, сделал вывод король, и вправду обессилели.

— Когда герцог выступит, — уведомил король маршала де Клермона, — Наша баталия пусть займёт её место.

— Как скажете, сир.

Первый молот ослабил англичан. И ещё два были наготове.

Или один?

Король отказывался верить глазам своим. Его брат покидал поле боя вместе с дофином! Вместе с баталией! Не сражаясь, не обагрив меча ни каплей вражеской крови, герцог Орлеанский приказал подать лошадей себе, свите и преспокойно повёл своих бойцов на север!

— Что за дьявольщина?! — выпалил король.

Ему вторил маршал де Клермон:

— Что он, во имя всего святого, творит?!

— Иисусе!

— Он… он уезжает?

— Дурак! — взревел король вслед брату, который едва ли мог его услышать, — Ты — трусливый кусок навоза! Дерьмо бесхребетное! Пустоголовое отродье!

Король побагровел, изо рта его летела слюна. Выпучив глаза, он перевёл дух и яростно приказал:

— Выступаем!

Он соскочил с коня и остервенело швырнул поводья груму. Если у братца кишка тонка драться, то король не таков! Он сам поведёт лучших из лучших сынов Франции и победит!

— Трубы! — рявкнул Иоанн, — Где мой чёртов топор? Почему молчат эти вшивые дудки? Трубить наступление! Вперёд!

«Дудки» затрубили, барабаны забили, и орифламму понесли в бой.

— Что они делают? — принц Уэльский, забравшись в седло, озадаченно следил за загадочным манёвром противника.

Вторая баталия противника стремительно двигалась на север.

— Они, что, намерены атаковать наш правый фланг? — нахмурился Эдуард.

— И наш центр одновременно, сир, — предположил старый вояка сэр Реджинальд Кобхэм, кивнув на зашевелившийся третий отряд французов, над которым реяли орифламма и королевский штандарт. Убив на шее дестриера слепня, Кобхэм обеспокоенно сказал:

— Может, они знают о нас что-то, чего мы не знаем?

— У герцога Сэйлсбери довольно лучников? — спросил принц, уставившись на сэра Реджинальда.

— Хватает, — неуверенно ответил Кобхэм, — Может, стрел мало?

Принц неопределённо хмыкнул. Слуга поднёс ему кувшин с разведённым водой вином. Эдуард отрицательно тряхнул головой и громко, так, чтобы его было слышно на три десятка шагов вокруг, объявил:

— Я не стану пить, пока не утолит жажду последний из моих людей!

— Возчик, сир, привёз нам с десяток бочонков воды, — доложил герцог Уорвик.

— Привёз? Сам? Молодец! — принц сделал знак слуге, — Найди его и награди серебряной маркой[18 - Английская серебряная марка — две трети фунта стерлингов. — Прим. пер.]. Нет, дай ему две! Эй, а они что-то мудрят!

Последняя реплика относилась к действиям второй французской баталии. Вместо предполагаемого наступления на позиции герцога Сэйлсбери, они растянулись далеко к северу. Некоторые воины двигались верхом, другие на своих двоих, тем не менее, направление их движения угадывалось безошибочно — на север. Часть бестолково слонялась по дну разделявшей два холма долины, будто не имея ни малейшего представления, что делать.

— Жан! — позвал принц Уэльский.

— Сир? — подъехал Жан де Гральи.

— Хоть ты можешь объяснить, что у них на уме?

— Конная атака? — наобум бросил капталь и понял, что сморозил глупость.

Если французы и намеревались напасть на них в конном строю, то их рыцари взяли очень далёкий разбег. Отдельные всадники даже успели превратиться в точки на горизонте.

— Может, они спешат забить лучшие местечки ив борделях Пуатье? — широко улыбнулся де Гральи.

— Разумные ребята, — хмуро отозвался принц.

Спешащие на север бойцы герцога Орлеанского, перемешавшись с частью обескровленной баталии дофина, увлекли её с собой. Стяг самого герцога виднелся уже далеко на северо-западе.

— С ума сойти. Похоже, ты прав, Жан, — признал Эдуард, — Они мчатся так, словно думают, что шлюх на всех не хватит. Поднажмите, приятели!

Его жеребец от молодецкого крика забеспокоился. Принц ласково потрепал его по шее:

— Не ты, старый приятель. Тебя я с ними, извини, не отпущу, — оглядев последнюю из трёх французских баталий, неудержимо и целеустремлённо движущуюся к английскому холму, заметил, — Должно быть, они чертовски уверены в своих силах, раз отослали треть войска прочь?

— Или чертовски глупы, — сказал герцог Уорвик.

Рядом с принцем сейчас находилась дюжина всадников, все — люди многоопытные; с кожей, сожжённой солнцем; с морщинами, пролегшими возле глаз от привычки щуриться, высматривая далёкого врага; в доспехах битых и поцарапанных; с оружием, рукояти которого были отшлифованы до блеска ладонями. Люди, дравшиеся в Нормандии, Гаскони, Бретани и Шотландии. Они знали друг друга, как облупленных, доверяли друг другу, и, что важнее всего, принц доверял им.

— Подумать только, — пробормотал принц, — Ещё утром я собирался отдать себя в заложники!

— Мне кажется, сир, сейчас Валуа с радостью примет вас в заложники.

Уорвик, как и другие вельможи из окружения принца, избегал называть Иоанна Валуа королём Франции, ибо право на этот титул, как считали англичане, имел лишь их монарх, Эдуард III.

Принц Уэльский окинул озадаченным взором удирающие французские войска и покачал головой. Лишь малая доля как свежих воинов из баталии герцога Орлеанского, так и побывавших в бою из отряда дофина примкнули к баталии Иоанна Валуа.

— Неужели, — вслух подивился Эдуард, — он всерьёз думает, что этих будет достаточно?

Волна спешенных латников, осенённых сине-золотым королевским штандартом, уже карабкалась на английский холм.

— Жан, — повернулся принц к де Гральи, — Сколько у тебя всадников?

— Шестьдесят, сир. Остальные в линии.

— Шестьдесят… — повторил принц.

Маловато, думал он. Его воинство по численности примерно соответствовало наступающим французам, но те были полны сил, а гасконцы с англичанами измотаны. Ослаблять линию не хотелось, хотя шестидесяти конных капталю будет маловато. Принца осенило:

— Возьми сотню лучников. Конных.

— Есть идея, сир? — осторожно полюбопытствовал герцог Уорвик.

— Есть, — кивнул принц, — Французы не мудрствуют. Они намерены навалиться на нас и задавить. Что ж, не будем им мешать. Пусть наваливаются.

Он подмигнул капталю:

— А, когда увязнут в схватке, ты, мой друг, ударишь по ним с тыла.

Капталь хищно оскалился:

— Мне нужен английский флаг, сир.

— Чтобы французы знали, кто их бьёт?

— Чтобы ваши лучники не потренировались в стрельбе на моих лошадках.

— Боже мой, — спросил герцог Уорвик, — Вы, что, собираетесь атаковать целое войско со ста шестьюдесятью всадниками?

— Нет, — с ухмылкой ответствовал принц, — Не атаковать, а перерезать целое войско во славу Господа, святого Георгия и Гаскони.

Он нагнулся в седле и хлопнул де Гральи по плечу:

— Давай с Богом, друг мой, и дерись, как сам чёрт.

— Чёрту, сир, далеко до нас, гасконцев.

Принц рассмеялся.

Он чуял запах победы.




16


Во время жаркой схватки с баталией дофина Роланд де Веррек маялся в седле позади английских боевых порядков. Позади, и не потому, что не имел опыта пеших драк. Просто в линии стояли бойцы, соединённые тесными родственными или дружескими связями, а у Роланда в этом войске не имелось ни родичей, ни друзей. Зато имелась у него цель — найти одного-единственного человека. Когда французы проломились сквозь изгородь, Роланд до боли в глазах вглядывался в реющие над рядами наступающих стяги, выискивая знакомый флаг с зелёной лошадью Лабрюиллада. Выискивая и не находя. Внимательное изучение двух других французских баталий тоже не принесло результатов. Как назло, ветер улёгся, и понять, что за гербы изображены на обвисших стягах не представлялось возможным. Только орифламма угадывалась безошибочно, и то лишь потому, что державший её воин время от времени помахивал ею в воздухе.

Компанию де Верреку составил Робби. Как и у Роланда, у шотландца в армии принца Уэльского ни родни, ни друзей не было. Исключая, конечно, Томаса, но тому Робби столько раз платил за искренность и участие вероломным предательством, что звать себя другом Хуктона Робби было стыдно. Да и Томас после всего, что между ними произошло, едва ли доверил бы Робби свою спину в бою. Поэтому за ходом битвы шотландец следил из тыла английского войска. Он видел бешеный натиск французов, видел, как шатнулись назад англичане с гасконцами. Он слышал вопли людей и звон оружия. Видел, как ярость французов проиграла английской стойкости и сменилась усталостью. Французы отступили, усеяв своими трупами поле боя. Нет, английских тел тоже хватало, но их было меньше, ибо англичане оборонялись. И устояли. Обороняться легче, чем наступать. Даже самый робкий не побежит, пока чувствует рядом плечо товарища, и трусы гибнут вместе с храбрецами. Наступающим тяжелее. Малодушные держатся позади; смельчаков, бросающихся на врага первыми, постепенно выбивают, и натиск, при известной стойкости обороняющихся, ослабевает по мере убыли его вдохновителей. Так вышло с первой волной французов. Но в атаку теперь шла вторая.

— Что же будет? — прервал молчание де Веррек.

Робби, глядя на шагающих по склону врагов, пожал плечами:

— Драка будет.

— Да я не об этом, — гасконец нахмурился, — Хотя драка предстоит знатная. Напоследок они приберегли лучших.

— Лучших?

Де Веррек указал на несколько знамён, колыхающихся при движении, и перечислил:

— Вантадур, Даммартен, Бриенн, О, Бурбон, Поммьер. А вон и королевский штандарт.

— Если ты говорил не об этом, о чём тогда?

— Что будет после битвы?

— Ты женишься на Бертилье.

— С Божьей помощью, да, — кивнул де Веррек, любовно касаясь шёлкового платка на шее, — А ты?

— Я? — Дуглас вздохнул, — Наверно, останусь с Томасом.

— Домой не вернёшься?

— Домой… — задумчиво повторил шотландец, — В Лиддсдейле мне не обрадуются. Да и не только там. Мне надо искать новый дом.

Де Веррек кивнул:

— А мне — мириться с Францией.

— Твои земли ведь в Гаскони?

— Были.

— Так принеси клятву верности принцу Уэльскому, и он тебе их вернёт.

Роланд помотал головой:

— Я — француз, и мне придётся вымаливать у родины прощение, — он тяжело вздохнул, — Бог знает, в какую сумму мне это обойдётся.

— Надеюсь, у тебя получится убить толстяка сразу. Хочешь, помогу?

Роланд рассеянно кивнул. Почудилось, или в гуще знамён и вправду мелькнула зелёная лошадь? Затем до него дошло, что сказал шотландец, и де Веррек оскорбился:

— Сразу? Эй, я же не палач, чтобы запытать Лабрюиллада до смерти! Он, может, и заслуживает мучений, но я таким мараться не собираюсь. Конечно, я его сразу убью.

— Я имел в виду, что его надо прикончить до того, как он пощады запросит.

Роланд воззрился на Робби:

— Пощады? Какой пощады?

— Лабрюиллад — богатенький сукин сын. Станет опасно — сдастся в плен. Заплатить выкуп лучше, чем гнить в могиле.

— Боже… — беспомощно выдохнул рыцарь-девственник.

Поглощённый мечтой о том, как одним ударом верного Дюрандаля он освободит прекрасную Бертилью от ненавистных брачных оков, Роланд совершенно выпустил из вида то, что Лабрюиллад может лишить его такого удовольствия. Он не будет драться. Он сдастся.

— Так что угробить Лабрюиллада надо сразу. До того, как он успеет пасть открыть. Раз — и всё! — Робби перевёл взгляд с гасконца на подступающих французов и уточнил, — Если он, конечно, там.

— Там, — подавленно обронил Роланд.

Знамя с зелёной лошадью моталось на древке в задних рядах королевской баталии на левом фланге. Безнадёжно, отупело решил Роланд. Пока пробьёшься сквозь массу латников, преграждающих путь к Лабрюилладу (да и пробьёшься ли?), у толстяка будет достаточно времени для того, чтобы не только крикнуть о сдаче в плен, но и балладу о том сложить. Безнадёжно.

Стук копыт отвлёк его от скорбных мыслей. Встряхнувшись, он заметил всадников, собирающихся под деревьями. Конная атака?

— Мне нужно копьё, — сказал Роланд.

— Два. Мне тоже, — проследил его взгляд Робби.

Граф Лабрюиллад обо что-то споткнулся. Забрало было поднято, но опустить голову мешал низ шлема, опиравшийся на кольчужный авентейл поверх кирасы. Кое-как извернувшись и скосив глаза, граф всё же ухитрился разглядеть попавшийся под ноги предмет — палицу в пятнах крови с прилипшими клочьями волос. Графу стало тоскливо и страшно. Земля тоже была закапана кровью, видимо, здесь шли раненые в первой атаке на англичан. Лабрюиллад, который и без того не мчал вприпрыжку, замедлил шаг, чтобы оказаться в самых задних рядах баталии. Прямо за спиной графа теперь грохотали барабаны, и ему казалось, что палочки музыкантов ударяют не по туго натянутой козлиной коже их адских инструментов, а по его барабанным перепонкам. Бряцало оружие. Пот тёк по отвислым щекам Лабрюиллада, по лбу и, срываясь с бровей, больно жалил глаза. Прогулка с холма не далась легко тучному графу, а сейчас, когда склон начал подниматься, и вовсе приходилось тяжко. Болели ноги, крутило живот. Он зацепился за притоптанную виноградную лозу и чуть не упал. Завывали трубы.

— А стрел-то нет! — воодушевлённо заметил кто-то, — У сволочей стрелы закончились?

— Эй, парни, можно не захлопывать забрал!

Латник не успел ещё прокричать фразу до конца, как пущенная слева стрела пала с неба и, скользнув по наплечнику, впилась в грунт. Воины поспешно закрыли забрала. Словно смертоносный град, стрелы постукивали по доспехам, иногда находя лазейки в местах сочленений. Тогда раздавался вопль боли. Барабанщик позади графа поймал стрелу, и Лабрюиллад с тайным злорадством слушал, как бедняга верещит. Жаль, мимолётное удовольствие не могло надолго одолеть общей изнурённости, слабости и похмелья. Граф задыхался. Щели забрала пропускали мало воздуха, да ещё и обзора не давали почти никакого. Скорей бы всё закончилось. Как угодно, но закончилось. Пусть храбрые дурашки рвутся в первые ряды, чтобы подохнуть от руки таких же дуралеев, только английских. Конечно, захватить какого-нибудь важного англичанина неплохо, но вторую жизнь себе ни за какие деньги не купишь.

Стрел у лучников осталось мало, поэтому стрелки спрятали луки и взялись за алебарды с палицами.

Король Иоанн шагал к зияющей в изгороди широкой бреши, туда, где над рядами англичан возвышался стяг принца Уэльского. Филипп шёл рядом, бдительно охраняемый четырьмя рыцарями Звезды. Семнадцать других орденцев двигались среди латников баталии, обряженные в жюпоны с королевского плеча, дабы ввести противника в заблуждение.

— Держись ко мне поближе, Филипп, — сказал сыну Иоанн.

— Да, отец.

— Вечером будем праздновать победу в Пуатье. С музыкой!

— И пленниками?

— Десятками пленников. Сотнями. А из жюпона принца Уэльского я прикажу пошить тебе ночную рубашку!

Филипп засмеялся. Он, как взрослый, шёл в атаку с мечом и щитом, хотя король искренне надеялся на то, что сыну не придётся пускать их в дело.

Передние ряды баталии приблизились к изгороди и потеряли стройность. Те из воинов, что посмелее, ринулись вперёд.

— Монжуа Сен-Дени! Монжуа Сен-Дени!

Англичане хранили молчание. В просвете меж мельтешащих впереди спин подданных король успел выхватить взглядом тусклый блеск вражеских доспехов и поблекшие, видавшие виды стяги.

— Сен-Дени! — крикнул король, — Монжуа Сен-Дени!

Кардинал Бессьер следовал за баталией, отстав от неё на сотню шагов. Его сопровождали отец Маршан и три латника. Кардинал злился. Сражение разворачивалось как-то совершенно идиотически. Конные рыцари, которым было поручено превратить в кровавую кашу английских лучников, потеряли коней и погибли сами. Пешую атаку англичане тоже отбили, причём вместе с остатками первой баталии неизвестно куда без спросу ушла в полном составе вторая. Тем не менее, хотя кардинала и выводила из себя крайняя безалаберность и отсутствие порядка во французском войске, в грядущей победе он не сомневался. Королевская баталия была сформирована из самых славных и сведущих бойцов. К тому же, они были полны сил, а англичане порядком вымотаны. И помощь Господа со счётов тоже не стоило сбрасывать.

— Когда мы победим, — повернулся к отцу Маршану Бессьер, — проследите, чтобы наш дрессированный шотландец вернул «Ла Малис».

— Конечно, Ваше Высокопреосвященство.

Бессьер, человек практичный и не чуждый здравого скепсиса, повидал на своём веку немало козлиных костей, выдаваемых за мощи праведников. Однако с «Ла Малис» было не так. Интуитивно Бессьер чуял, что эта реликвия — настоящая, что металл меча хранил память о прикосновениях святого Петра. Чуял и верил: сторона, обладающая такой святыней, не может проиграть. А победа вознесёт Луи Бессьера прямёхонько в кресло римского понтифика.

Эта мысль вызвала у кардинала прилив воинственности. Он приподнялся на стременах и заорал:

— Вперёд, воины Христа!

Славно услышав его, французы бросились на врага:

— Монжуа Сен-Дени!

Томас скакал вдоль английских боевых порядков к их северному краю. В ушах отдавалась дробь вражеских барабанов. Французы опять наступали. О ходе сражения в целом Томас ничего не знал. Две короткие яростные стычки, в которых он успел поучаствовать лично, окончились удачно для англичан, а что происходило на прочих участках битвы, он не имел ни малейшего представления.

— Ты — лучник?

Донёсшийся до него вопрос Томас поначалу не принял на свой счёт. И, лишь сообразив, что спрашивают-то по-французски, осадил коня. Парень в жёлтой ливрее с чёрным, усеянным серебряными раковинами, крестом, повторил:

— Ты — лучник?

— Лучник.

— Мне нужны конные лучники, — несмотря на молодость, голос парня звучал властно и уверенно, — Лучники, но вооружённых для драки, а не для перестрелки.

— У меня таких с полсотни наберётся, — сказал Томас.

— Веди их сюда и поживее.

Французы уже ломились за изгородь. Вновь сталь встретилась со сталью, а плоть с плотью.

— Держать линию! — снова надрывались командиры англичан, — Держать!

Грохотали барабаны. Утробно выли трубы. Томас домчал до южного конца линии, куда пока не докатился противник.

— Карл! Держишь линию, не даёшь ублюдкам прорваться! Сэм, бери всех лучников, сади на коней и с топорами, мечами и прочим за мной!

Пока лучники взбирались в сёдла, Томас подъехал к Кину и попросил:

— Дай-ка мне алебарду!

Ирландец принёс ему оружие и, вскочив на лошадь, осведомился:

— Куда едем?

— Понятия не имею.

— Тайная вылазка, да? Мы дома часто так делаем. Просто садишься на коня и скачешь, куда дорога приведёт. Чаще всего, в таверну.

— Сомневаюсь, что наша вылазка окончится таверной, — буркнул Томас и громко скомандовал, — За мной!

Он повёл лучников обратно к северному краю. Слева разгоралась схватка. Английский строй, хоть и составлял в глубину всего четыре ряда, держался. Задние подпирали передних или кололи из-за их спин короткими копьями, а всадники выискивали тех из французов, кто открыл забрало, чтобы угостить их уколом длинного копья в лицо. Большая часть воинов противника топталась за пределами изгороди, дожидаясь, пока первые ряды оттеснят англичан от бреши.

Парень с раковинами окинул воинство Томаса одобрительным взором, кивнул и скомандовал:

— За мной!

Кроме стрелков Томаса, за парнем последовало несколько дюжин других лучников верхом и шесть десятков воинов в ливреях с его гербом. Томас заметил также Робби с де Верреком и нагнал их:

— Каков план действий?

— Атаковать с тыла, — с ухмылкой просветил его Дуглас.

— А кто наш командир?

— Капталь де Бюш, — на этот раз ответил Роланд.

— Капталь? Что за капталь?

— Де Бюш. Гасконец. Говорят, он чертовски хорош.

Надеюсь, думал Томас, он именно «чертовски хорош», потому что в противном случае атаковать с неполными двумя сотнями легковооружённых всадников целую армию — чистое безумие. Капталя, похоже, соображения подобного рода ничуть не смущали. Держась леса, он далеко обогнул правое крыло английского войска, где оборонялся герцог Сэйлсбери. Там кипел жаркий вой. Склон позволял французам обойти изгородь, и они не замедлили этим воспользоваться. Траншеи и ямы несколько сдерживали натиск врага, и лучники с латниками не давали ему прорваться. Томас вполглаза взглянул на драку и вернулся под сень деревьев. Под копытами коня трещали жёлуди. Дубов здесь было всё же больше, хотя каштанов тоже хватало. Горстка латников везла длинные боевые копья, осторожно лавируя с ними меж стволов и веток, вся группа капталя ехала медленно, приберегая силы лошадей для броска на противника. Звуки сражения ослабевали по мере продвижения на север.

Всадники спустились в долину, перебрались через ручеёк и стали подниматься наверх по пологой стерне. Деревья закрывали горизонт на севере и западе. Капталь оторвался от группы и первым взлетел на гребень в дубовую рощицу. Последовав за ним, Томас обратил внимание на то, что гряда низких холмов севернее кишит отступающими солдатами. Что за чёрт? Неужели, пока эллекины с капталем совершали обходной манёвр, французы успели потерпеть поражение? Но каким образом они тогда успели убраться так далеко?

Ящерка прыснула из-под копыт жеребца. Хорошее предзнаменование или нет? Томас вспомнил высушенную собачью лапу, которую некогда носил на шее, любопытствующим охотно объясняя, что это — мощи святого Гинфорда, собаки, канонизированной церковью. Как можно было возвести в ранг святого обычного пса? Томас перекрестился, с беспокойством подумав, что не исповедался перед битвой и отпущения грехов не получил. Убьют — и привет, преисподняя! Он вздохнул, натягивая поводья. Вся группа остановилась. Лошади били копытами и всхрапывали.

— Знаменосец! — позвал капталь.

— Здесь!

— Английский стяг!

Знаменосец послушно развернул белый флаг с красным крестом святого Георгия.

— Оружие, джентльмены, — скомандовал де Гральи по-английски с жутким акцентом, широко улыбаясь.

Его зубы казались ослепительно белыми на фоне загорелой кожи лица, подтенённого шлемом.

— Итак, врежем им!

С этими словами капталь пришпорил жеребца, и конь вынес его прочь из рощи. Латники с лучниками последовали за предводителем. Мчась со всеми по озарённой солнцем траве, Томас видел впереди на холме штурмующую изгородь французскую армию. Капталь вывел своих бойцов точно ей в тыл. Латники, скачущие первыми, держали пока копья вертикально. У наконечников на ветру полоскались жёлто-чёрные вымпелы. Низкую вытоптанную полосу кустарника миновали, не замедлив лёгкого галопа. Топот копыт вплетался в барабанный бой на холме, сливаясь в бесовской ритм какой-то бесовской мелодии. Французы о грозящей им с тыла опасности не подозревали.

На расстоянии в два выстрела из лука от французов группа широко рассыпалась, миновав овражек, затем склон с изломанными виноградными лозами. Флаг святого Георгия гордо хлопал над головами, наконечники копий спустились, и кто-то заорал:

— Святой Георгий!

— Святая Квитейра! — вторили им гасконцы.

— Бей их! — драл глотку капталь.

Кони неслись во весь опор. Латники в задних рядах французского войска, где пригрелись самые трусливые и расчётливые, оглядывались назад, и при виде летящих на них всадников бросали стяги и пытались спастись, но кони уже сшибали их с ног, копья пронзали закованные в сталь тела, и топоры, мечи, палицы опускались на шлемы да плечи. Томас с удивлением осознал, что из его глотки вырывается клич:

— Святой Георгий!

Ударом алебарды он смял шлем французу. Впереди барабанщик бросил свой инструмент и побежал, но гасконский всадник походя срубил его мечом, разворачиваясь, чтобы сразиться с французским рыцарем. Клинки встретились, и меч француза сломался. Гасконец вздыбил коня, и передние копыта опрокинули француза с обломком клинка наземь. Сэм раскроил череп арбалетчику и возбуждённо проорал Томасу:

— Это как яйца бить! Ну, кто тут на новенького?

— Вместе держаться!

Их было всего сто шестьдесят человек против трёх тысяч французов, но полторы сотни внесли сумятицу в задние ряды трёх тысяч, и задние ряды трёх тысяч стремительно разбегались. Увязшие в битве передние ряды, ощущая, что в тылу творится что-то неладное, попятились. Англичане, напротив, усилили напор, выдавливая врага из-за изгороди. С южного фланга появились другие конники, покусывая французов. Паника нарастала.

Полторы сотни бойцов капталя внесли сумятицу в ряды армии, но их было всего сто шестьдесят человек, и кое-кто из французов, опомнившись, решил воспользоваться численным превосходством. Трое из них окружили лучника-молчуна Пита, и Томас с ужасом смотрел, как лошадь Пита зарубили топором, вытащили из седла его самого и забили боевыми молотами. Томас, хоть и понимал, что Питу уже не помочь, налетел на убийц товарища. Он сходу рассёк алебардой горло одному и повернул коня, уходя от взмаха топора второго француза. Капталь позвал бойцов за собой, и Томас направил лошадь следом. Воины принца воодушевлённо теснили врага, широким фронтом выливаясь из проломов в живой изгороди. Французы драпали к западу, даже не делая попыток перестроиться, подгоняемые, подобно отаре овец, всадниками с юга. Орифламма потерялась, только королевский штандарт ещё реял над толпой отступающих войск.

Всё больше англичан с гасконцами отыскивало своих коней и присоединялось к преследованию врага. Кучки конных врезались в толпу, топча беглецов копытами лошадей, разя оружием. Французы спасались по принципу «каждый сам за себя». Редко кто сбивался в ватажки, защищая друг друга. Аристократы при виде приближающихся англичан вопили, что у них денег куры не клюют, и сдавались в плен. Лучники, оставив луки, орудовали молотами, клевцами и булавами, ревя от ярости. Победители с потными лицами и оскаленными зубами жаждали убивать. И убивали. Французский латник отбивался от двух лучников с топором и алебардой. Отбивался успешно, пока не оступился на трупе и не упал на спину. Мигом позже топор развалил ему плечо. Француз заорал, попробовал встать и рухнул обратно, здоровой рукой с мечом умудряясь отражать удары топора. Физиономия ратника исказилось от боли и напряжения. В этот момент второй лучник всадил ему в бедро лезвие алебарды. Француз издал леденящий кровь в жилах вопль, одновременно с которым алебарда вонзилась бедолаге в живот, а топор расколол череп. Спустя мгновение лучники уже сноровисто обшаривали труп.

Спешенный Кин стоял над выпотрошенным покойником, чей живот был распорот вульжем ирландца. Рядом с мертвецом сидел пожилой мужчина в сюрко с тем же гербом, что и на ливрее трупа — жёлтыми кругами-безантами в голубом поле. Старик с аккуратно подстриженной седой бородкой был обряжен в пластинчатый доспех. С шеи свешивалось золотое распятие. Он не сводил испуганных глаз с Кина, который, очевидно, взял старикана в плен, поскольку держал в руке его шлем с клейнодом в виде креста и длинным фестончатым намётом.

— Сам архиепископ Санса! — похвастался Томасу ирландец.

— Повезло тебе. Присматривай хорошенько, а то уведут.

— Парень хотел его защитить, — кивнул на выпотрошенного Кин, — Не самое умное решение в его жизни.

В гуще отступающих завязалась схватка вокруг королевского штандарта. Томас туда соваться не стал, проехавшись к югу. Часть разбитого войска драпала к Миоссону, где их ожидал тёплый приём со стороны стерегущих брод лучников герцога Уорвика.

Кто-то окликнул Томаса. Он повернулся. Один из его лучников, Джейк, вёл в поводу лошадь с рыцарем на ней. На жюпоне латника был изображён сжатый красный кулак на полосатом бело-оранжевом фоне, и Томас не удержался от смеха. Пленником Джейка оказался не кто иной, как Жослен де Бера, поклявшийся отбить у Томаса Кастильон д’Арбезон.

— Говорит, что сдастся в плен только тебе, — сказал Джейк, — Типа, я не джентльмен.

— Я тоже, — фыркнул Томас и обратился к Жослену де Бера по-французски, — Ты — мой пленник.

— Судьба, — вздохнул граф.

— Кин! — обернулся к ирландцу Томас, — Тут ещё один богатей тебе под охрану!

Джейка предупредил:

— Глаз с них не спускать, ясно?

Джейк, впрочем, в напоминаниях подобного рода не нуждался. В конце сражений часто вспыхивали драки за богатых пленников, но Томас надеялся, что вооружённых до зубов эллекинов хватит, дабы укараулить и Бера, и архиепископа.

Сам Томас помчался на север, обгоняя французов, тянущихся в сторону Пуатье, под защиту его стен. Попадались и конные, разжившиеся трофейными и собственными лошадями. Один из них направил наперерез Томасу знакомого пегого дестриера. Хуктон насторожился, но тут же успокоился, заметив красное сердце на сюрко, обильно измазанном кровью.

— Робби! — обрадовался другу Томас и осёкся.

В седле сидел не Робби, а Скалли.

— Конец Робби! — удовлетворённо оповестил Томаса Скалли, — Конец предателю! Твой черёд.

Скалли помахивал «Ла Малис», на ржавом лезвии которой блестела кровь.

— Выглядит, как хлам, но штука ухватистая, — довольно гыкнул шотландец.

Шлем он где-то потерял, и косточки в его космах постукивали при движении.

— Нытику Робби я снёс башку с плеч. Как обещал: один удар колдунского меча — и нытик Робби в аду. Видишь? — Скалли ухмыльнулся и кивнул на седло, к которому за волосы была привязана отрубленная окровавленная голова Робби, — Подарочек для его дяди. Дядя будет счастлив.

Окаменевшее лицо Томаса позабавило шотландца. Ни англичане, ни гасконцы Скалли не тронули, видимо, рассудив, что едущий не с поля битвы, а в обратную сторону всадник — свой, хоть и не носит креста святого Георгия.

— Может, хочешь мне сдаться? — хохотнул Скалли, пуская дестриера в атаку на Томаса.

Тот едва успел поднять алебарду, неловко рубанув шотландца. От выпада тот увернулся и направил лезвие «Ла Малис» в шею Томасу, намеревались снести ему голову, как снёс Робби.

Томас вздёрнул алебарду вверх. Зазвенел металл. Краткий миг Томас думал, что «Ла Малис», со страшной силой столкнувшаяся со сталью алебарды, не выдержит и разлетится на куски. Не разлетелась. Почти мгновенно Скалли повторил удар. Томас пригнулся, и «Ла Малис» лишь зацепила верхушку бацинета. Томас бросил коня влево, ускользая от следующего выпада. Широкое, похожее на фальшион, лезвие рассекло воздух близко, очень близко. Лучник ткнул шипом алебарды куда-то в сторону шотландца. Скалли легко парировал тычок, новый взмах «Ла Малис», угодивший по шлему, взорвал мир перед глазами Томаса. В ушах звенело, но шлем, к счастью, оказался крепким. Хуктона шатнуло в седле, он почти выронил алебарду.

— Нутро Господне, ну и хлипок же ты, англичанин! — поддел его шотландец, скалясь, — Пора целоваться с сатаной!

Он широко размахнулся, готовясь нанести полуоглушённому противнику последний смертоносный удар. Томасу отчаяние придало сил. Лучник выпустил из рук алебарду и, сбросив со ступней стремена, прыгнул на Скалли. Инерция броска снесла обоих с дестриера. Они рухнули, причём Томас оказался сверху. Вложив всю силу мускулов лучника в удар, Томас вбил в лицо шотландцу кулак, облачённый в латную рукавицу. Хрустнули, сломавшись, нос и скула. Скалли щёлкнул зубами, то ли выругаться хотел, то ли укусить Томаса. Лучник сложил пальцы щепотью и ткнул ими в левый глаз шотландца. Глазное яблоко лопнуло, Скалли заверещал, но крик прервал Томас, резко вбив облачённую в шлем голову в физиономию шотландца. Скатившись с вяло шевелящегося тела, лучник выкрутил из его правой руки «Ла Малис».

— Сволочь, — прошипел сквозь зубы.

Взяв меч одной рукой за рукоять, а другую положив на незаточенный обух, Томас принялся остервенело перепиливать шотландцу шею. Скалли дёргался, кровь из перерезанных сосудов брызгала Томасу в лицо, но он пилил и пилил, вену за веной, мускул за мускулом, и опомнился, лишь упёршись в позвоночный столб.

И Скалли умер.

— О, Господи! — пробормотал Томас, — Господи, Господи…

Он стоял на коленях. Его трясло. Томас уставился на меч, только сейчас обратив внимание на то, что клинок озаботились снабдить новёхонькой деревянной рукоятью, теперь липкой от крови. «Ла Малис». У него.

Томас встал. Жеребец Робби смирно стоял рядом. Повинуясь накатившим гневу и горечи резанул по прядям, за которые была привязана отрубленная голова. Она упала на землю. Надо будет обязательно отыскать тело и предать друга земле. Однако прежде чем Томас успел сообразить, где Скалли мог бросить обезглавленный труп, рассеянный взгляд лучника остановился на Роланде де Верреке, беспомощно топчущемся перед закованным в сталь толстяком, протягивающим ему меч. На белом жюпоне жирдяя красовалась зелёная лошадь. Лабрюиллад. Заднюю часть ножных лат графа покрывали свежие коричневые потёки.

— Я сдаюсь! Сдаюсь! — испуганно провизжал Лабрюиллад.

Томас побежал к ним. Сэм с полудюжиной лучников, поймавшие коня командира, направились туда же.

— Он сдаётся! — грустно сообщил подбегающему Томасу Роланд.

— Сдаюсь! — подтвердил Лабрюиллад, — Заплачу выкуп!

— Прикончить толстопузого! — заорал издали Сэм.

— Нельзя! — удручённо поднял ладонь де Веррек, — Нельзя его убивать. Это «не-бла-го-род-но».

Последнее слово он произнёс по слогам и по-английски.

— Неблагородно? — недоверчиво переспросил Сэм, подъезжая к де Верреку с Лабрюилладом.

— Сэр Томас, ведь человек, который сдался, в безопасности? Законы рыцарства нерушимы, ведь так, сэр Томас?

Не останавливаясь и даже не повернув головы в сторону скорбно вещающего де Веррека, Томас подбежал к Лабрюилладу и столь же молниеносно, как Скалли немногим раньше, взмахнул «Ла Малис». Лезвие врезалось толстяку под нижний край шлема, разрубило кольчужный авентейл и увязло в шее. Томас вырвал меч и ударил второй раз в то же место. Толстяк рухнул на колени, потянувшись руками к рассечённому кровящему горлу. Третий удар «Ла Малис» вышиб из Лабрюиллада жизнь и свалил на землю.

— Сэр Томас! — негодующе воскликнул Роланд.

Томас крутнулся к нему:

— Что? Ты что-то сказал?

— Он сдался.

— Он… что? — переспросил Томас громче, чем следовало, — Мне здорово влепили по шлему. Плохо слышу вот. Он…?

— Сдался!!!

— Проклятье, ни черта не слышу, — огорчённо констатировал Томас и, повернувшись к Сэму, озорно ему подмигнул.

В пятидесяти метрах от них продолжалась свалка вокруг короля Франции. Знаменосца убили, и штандарт путался в ногах у сражающихся. Сын старался помочь царственному родителю, чем мог:

— Отец, слева! Берегись!

Король дрался, как лев, хотя, говоря по справедливости, на жизнь монарха никто не покушался. Его хотели только пленить. Ряженые под короля рыцари давно сгинули, частью погибнув, частью сбежав. Да и надетые на них королевские жюпоны никого не обманули, ибо только шлем истинного монарха венчал золотой ободок короны. Захват короля сулил баснословный выкуп, и схватка шла, в основном, между желающими разбогатеть, а Иоанн добавлял масла в огонь, покрикивая, что именно достанется взявшему его в плен счастливцу.

Пыл дерущихся охладило появление двух всадников на рослых дестриерах.

Герцог Уорвик и сэр Реджинальд Кобхэм осадили коней перед королём Иоанном и его сыном Филиппом, соскочили с сёдел и поклонились.

— Ваше Величество, — сказал Уорвик.

— Я — ваш пленник, — обречённо изрёк король.

— Увы, Ваше Величество, — пожал плечами Кобхэм, — Капризна военная фортуна.

Так был взят в полон король.

Один из лучников играл на дудке, вырезанной из овсяного стебелька. Горели костры, бросая красные отсветы на ветви дубов. Кто-то пел. Кто-то смеялся.

Французский король без удовольствия ужинал в компании принца Уэльского, а на поле битвы вовсю пировали падальщики летающие и нелетающие, и уж они-то на отсутствие аппетита пожаловаться не могли. Мёртвые тела лежали на старой римской дороге вплоть до ворот Пуатье, которые честные горожане накрепко заперли перед носом бегущих соотечественников, опасаясь, что на их плечах преследователи ворвутся в город. Теперь мёртвые французы глядели в ночное небо слепыми глазами, а живые англичане с гасконцами, рассевшись вокруг костров, уплетали за обе щеки съестное, захваченное во вражеском лагере.

Томас с десятком лучников и Сэмом успел принять участие в травле битого врага, но, не в пример подчинённым, отнюдь не ради драгоценностей, доспехов или доброго коня.

— Ты нашёл его? — осведомилась Женевьева.

Она прильнула к мужу с одного бока. С другого к отцу приткнулся Хью.

— Обоих.

— Расскажи, — потребовала она, будто ребёнок, ждущий волшебную сказку.

И Томас поведал жене, как настиг кардинала Бессьера; как Сэм и лучники разделались с защищавшими церковника воинами; как отец Маршан брезгливо объявил эллекинам, что они не посмеют убить священника, и Томас тут же вспорол ему живот «Ла Малис»; как внутренности проклятого попа вывалились на седло, а оттуда на землю.

— Вот тебе плата за глаз моей жены, ублюдок! — мстительно сказал ему Томас.

Было очень соблазнительно оставить его долго и мучительно подыхать, но Томас всё же добил зеленоглазого взмахом неизменной «Ла Малис».

Кардинал Бессьер слёзно молил о пощаде:

— Я — кардинал! У меня много денег, и я озолочу вас!

— Я не вижу кардинальской шапки, — холодно возразил Томас, — Зато я вижу шлем.

Бессьер судорожно дёрнул с макушки бацинет, но поздно — «Ла Малис» рассекла ему глотку.

И тогда Томас повернул коня обратно к месту побоища.

Роланд был с Бертильей.

— Мне следовало докричаться до вас. Я не понял, что вы оглушены, — повинился он перед Томасом.

— Произошла чудовищная ошибка. Я прошу прощения, — слукавил Томас.

— Ну, ваша честь не замарана, — рассудил Роланд, — Вы же не знали, что он сдаётся. Вы были лишены в тот миг слуха, а он держал меч.

— Значит, была на то Господня воля, — произнесла Бертилья, лучась от счастья.

— Значит, была, — согласился с ней Роланд и, помедлив, спросил у Томаса, — А «Ла Малис»?

— Она утеряна навсегда.

— Где?

— Там, где её никто никогда не найдёт.

Он принёс древний клинок к изгороди. Туда, где солдаты складывали пришедшее в негодность оружие, собранное на поле битвы. Сломанные мечи, гнутые топоры, треснувшие арбалеты и ржавые фальшионы.

— Что с ними будет? — поинтересовался Томас у сержанта с тремя перьями принца Уэльского на сюрко.

— Переплавят, и дело с концом, — пожал плечами тот, — Что же ещё?

— И правда, что же ещё… — кивнул Томас и бросил меч рыбака в груду хлама.

По виду «Ла Малис» мало отличалась от гнилого фальшиона, поверх которого легла. Сверху на неё швырнули погнутое копьё, затем меч с лопнувшим клинком. Отойдя на десяток шагов, Томас оглянулся и различить, который из фальшионов некогда принадлежал святому Петру, уже не смог. Скоро «Ла Малис» переплавят с прочим ломом и выкуют что-то иное. Может, орало?

— А мы поедем домой, — сказал Томас Женевьеве, обнимая её и Хью, — Сперва в Кастильон, затем в Англию.

— Домой, — счастливо промурлыкала Женевьева.

Меч святого Петра явил себя миру и вновь канул в небытиё. На этот раз навсегда. И настала пора возвращаться домой.

Навсегда.




Историческая справка


Эдуард, принц Уэльский, старший сын короля Эдуарда III, более известен, как «Чёрный принц», но этим прозвищем он обзавёлся спустя много десятков лет после кончины. По некоторым данным, во Франции ещё в девятнадцатом столетии матери пугали зловещим «Принс Нуар» непослушных детей. Чем он заслужил это прозвище, объяснений существует множество. Наиболее распространённое гласит: чёрным его именовали из-за цвета доспехов. Увы, убедительных доказательств нет ни у сторонников этой версии, ни той, что относит эпитет «чёрный» к характеру Эдуарда. Человеком он был великодушным, хотя и своенравным, верным отцу-королю и не лишённым тяги к романтике (женился на Джоанне «Прекрасной деве Кента» по любви, не по расчёту). Одарённый военачальник, он большую часть жизни провёл, управляя французскими владениями царственного родителя. Эдуард «Чёрный принц» дрался под Креси, а незадолго до смерти одержал победу под Нахерой оглушительную победу, но всё же Пуатье — самый яркий из его триумфов. К сожалению, из народной памяти Пуатье надолго изгладилось, заслонённое с двух сторон победами при Креси и Азенкуре.

Но историки недаром едят хлеб, и в конце концов Пуатье заняло подобающее место в пантеоне английской военной славы. Победа это в полном смысле слова «шальная». А как иначе её назвать? Измученные голодом и жаждой англо-гасконские силы одолели в долгом, по средневековым меркам, противодействии, вдвое (а по некоторым источникам, втрое) превосходящие их войска противника, и не просто одолели, а разбили в пух и прах, пленив короля! Иоанна II Доброго отвезли в Лондон, где он присоединился к другому коронованному невольнику англичан, — шотландскому королю Давиду II Брюсу, угодившему в лапы врагам после битвы под Невилл-Кросс десятью годами ранее (описанной в романе «Скиталец» трилогии, описывающей приключения Томаса Хуктона).

Битва под Пуатье стала логическим финалом второй большой «шевоше» принца Уэльского по Франции. Первая, в 1355 году, оставила в руинах города и веси юго-востока Гаскони (предместья Каркассона в том числе), запнувшись под Монпелье. Целью «шевоше» было нанести французам непоправимый экономический ущерб (попутно хорошенько поживившись), и, в идеале, вынудить к сражению. Королю Иоанну II же, учитывая печальный опыт Креси, решиться на битву было, ох, как непросто, и он в 1355 году дал англичанам без помех вернуться в Гасконь со всем награбленным добром.

Неясностей вокруг Пуатье — пруд пруди, и самая главная загадка — желал ли принц Уэльский сражения тем сентябрьским утром 1356 года? Весь предыдущий день, в воскресенье, англичане до одури торговались с кардиналами (Бессьер — персонаж вымышленный, а Талейран — нет). Есть основания полагать, что принц Уэльский готов был принять большую часть предложенных церковью (читай — французами) унизительных условий, тем не менее, некоторые историки считают, что Эдуард просто тянул время. Одно известно точно: французы ринулись в атаку, когда обнаружили, что левое крыло англичан тишком сдвинулось к Миоссону, следовательно, под прикрытием мирных переговоров противник готовился переправить армию через Миоссон. Действительно ли принц надеялся улизнуть от французов, сказать трудно. Манёвр чрезвычайно рискованный: переправляться целым войском в надежде на то, что редеющий с каждой минутой арьергард удержит натиск многократно превосходящих французских сил. Тем не менее, факт остаётся фактом: подразделения герцога Уорвика были оттянуты к броду, что лично мне даёт основания думать, будто принц действительно собирался попробовать улизнуть от французов, хотя и возможной атаки с их стороны не исключал.

Сомнения терзали не только принца Уэльского. Было над чем задуматься и королю Иоанну. Война не являлась его стихией, но он хорошо представлял себе, на что способны английские лучники. С другой стороны, войск у него было больше, а враги находились не в лучшей форме. Советники короля разошлись во мнениях. Одни убеждали монарха воздержаться от битвы, другие — наоборот. К последним он в итоге и прислушался. Забавно, но всё указывает на то, что ни английский, ни французский лидеры не были однозначно нацелены на сражение. Не возобладай во французском лагере «ястребы» над «голубями», принц Уэльский, по всей видимости, в драку сам ввязываться не стал бы. Против говорило состояние его воинства: общая усталость после дальнего перехода, скудость пищи, жажда (кстати, из-за трудностей с доставкой воды на холм лошадей действительно поили вином). «За» были лишь два фактора. Во-первых, «шевоше» и задумывалась, как уловка, призванная выманить французов из берлоги. Во-вторых, занятая англичанами позиция под Пуатье, выбранная тщательно во время марша на юг с оттаптывающим пятки врагом, была воистину хороша.

По крайней мере, так пишут хронисты, а историкам остаётся лишь верить им на слово, потому что точное место сражения под Пуатье, как и многие другие поля средневековых битв, неизвестно. Привязать его топографически к конкретной точке в окрестностях Пуатье невозможно. Живую изгородь, каким бы непроходимым препятствием она ни стала для французов, не пощадило время. Через Миоссон в те годы существовало два брода (в книге упомянут только один), поди скажи теперь, который из них был свидетелем сечи? Большинство специалистов склонны думать, что это был Гюэ-де-л’Омм, ближайший к деревне и монастырю Нуайе. Сумасшедший наскок ста шестидесяти конников, из которых сто были лучниками, под командованием капталя де Бюша имел место в действительности, но с какой стороны? Они обошли французов с севера (точка зрения, которая милее мне) или с юга? И всё вновь упирается в допущения. Но беда допущений в том, что чаще всего они, плохо отвечая на загадки старые, порождают, в свою очередь, огромное количество новых. Допустим, принц Уэльский намеревался отступать через брод Гюэ-де-л’Омм (ныне застроенный мостом) на второстепенной дороге западнее современного селения Нуайе-Мопертюи. Это указывает нам позицию принца севернее брода, мимо современного памятника, посвящённого битве, и ставит перед вопросом вопросов: откуда принца атаковали французы? Историки не один год ломают копья на этот счёт. Сам я обычно перед написанием романа определяюсь с географией интересующего меня сражения по картам и документам в кабинете, чтобы затем, выехав на место описываемых событий, с удовлетворением убедиться в собственной правоте. Пуатье мне преподнесло сюрприз. По картам подходы к английскому холму выглядят проще с запада. На месте же выяснилось, что нет. Учитывая то, что французы и англичане шли параллельно друг другу перед тем, как французы приблизились для сражения, атака с севера вероятнее (хотя бы потому, что на том направлении проще маневрировать большими группами воинов). А тем из читателей, кто хочет сам разобраться в загадках географии Пуатье, с удовольствием рекомендую книгу Питера Хоскинса «По следам Чёрного принца», вышедшую в издательстве «Бойделл Пресс» в 2011 году.

Скудость сведений по месту битвы отчасти искупается достаточно подробной информацией по её ходу. Сражение началось с двух кавалерийских атак на фланги англичан. Оба наскока были отражены лучниками. Атака на брод была замедлена подтопленным грунтом, что дало английским стрелкам время оправиться от изумления, вызванного неуязвимостью бронированных коней французов, и перебить врага, продолжив обстрел с боков. Вот тут-то наивно расслабившегося исследователя и поджидает очередной «привет от Пуатье». Нисколько не сомневаясь в сметливости потомков, оксфордский хронист Джеффри ле Бейкер пишет, что стрелы, де, ломались при попадании в броню или свечкой уходили в небо. А что именно ломалось-то? Древки или наконечники? Равно возможно и первое, и второе. Факт, что изготовители стрел порой плутовали, общеизвестен. Как бы то ни было, благодаря сообразительности (которой так не хватает нам, потомкам, при чтении хроник) лучников конные атаки французам успеха не принесли. Лорд Дуглас, приволокший с собой на французскую землю две сотни бойцов, получил несколько ран у брода (или, согласно другим источникам, у брода остался невредим, а увечья заработал во время атаки с баталией дофина; или вовсе сбежал с поля боя). Баталия под предводительством умного и нескладного Карла двинулась на холм. Англо-гасконское воинство стояло насмерть, а французам мешала навалиться на них изгородь[19 - Не три ха-ха, между прочим. В конце Второй Мировой нормандские живые изгороди серьёзно ограничивали манёвр танковых групп, как союзнических, так и немецких. — Прим. пер.], и после двух часов боя дофин отступил. Казалось бы, настал черёд вступить в дело второй баталии, но возглавлявший её брат короля, герцог Орлеанский, вместо этого дал дёру. Почему? Очередной «привет Пуатье». Причины, по которым король приказал удалиться Карлу, понятны. Монарх не желал подвергать исполнившего свой долг наследника дополнительному риску, но герцог Орлеанский-то с какой радости ушёл? Но ушёл и увёл с собой вторую баталию. Две трети французского войска словно корова языком слизала, и королю ничего не оставалось, как попытать счастья с оставшимися у него солдатами. Затем в тыл ударил неустрашимый капталь, битва закончилась, началась бойня. В книге отступающих французов режут на Ле-Шамп-д’Александр. Некоторые учёные относят основное место резни к топкой пойме Миоссона, но мне это представляется менее вероятным. С поля боя французам бежать было удобнее именно на Ле-Шамп-д’Александр, и, скорее всего, именно там был взят плен король вместе с его младшим сыном. На предмет выяснения того, чьими пленниками сиятельные особы будут считаться, между победителями завязалась драка, прекратило которую лишь появление герцога Уорвика и сэра Реджинальда Кобхэма, сопроводивших «Жана ле Бона» с сыном к принцу Уэльскому.

Пуатье, в основном, пешее сражение. Таков был совет лорда Дугласа французскому королю (по иронии судьбы ранили Дугласа, похоже, в конной атаке). Лучники решили исход двух фланговых наскоков, но мало повлияли на итог битвы в целом. Атакующим в пешем строю французам стрелы доставляли некоторое неудобство, хотя бы из-за необходимости опустить забрала (да и били по латам не хуже молотков), но пластинчатые доспехи хорошо защищали своих владельцев, что потом доказал Азенкур, где французы под обстрелом добрались до бойцов Генриха V и вступили с ними в рукопашную. Тем не менее, лучники с их мышцами, тренированными для натяжения длинных луков, — не те противники, с которыми пожелаешь свести знакомство в бою, особенно, если они вооружены алебардами или топорами.

В свете вышесказанного встаёт законный вопрос: почему же англичане победили? Командиры воинства принца Уэльского, воюя плечом к плечу не первый год, притёрлись друг к другу, знали, чего друг от друга ожидать, и, несмотря на некоторое соперничество, доверяли друг другу. Плюс, конечно же, опыт. Тот же герцог Уорвик начал утро, готовя армии путь к отступлению, но, когда обстоятельства изменились, не растерялся, а применился к обстановке, действуя решительно и эффективно; юный герцог Сэйлсбери оборонял правый фланг с мужеством и стойкостью, сделавшими бы честь умудрённому сединами ветерану; а что уж говорить о конном куп-де-гра в тыл противнику, покончившем с боевым духом французов? О дисциплине же и взаимодействии соратников короля Иоанна умолчим. Своеволие герцога Орлеанского — яркий пример.

Другая, и главная причина английского триумфа — дисциплина. Они сохранили строй до конца, не разомкнув рядов даже для преследования отступающей баталии дофина. Исключением, подтверждающим правило, стал некий сэр Хампфри Беркли, оставивший боевые порядки в надежде захватить какую-нибудь важную птицу из числа откатывающегося воинства Карла. Жадность дорого стоила сэру Хампфри — поговорка «пошли по шерсть, сами вернулись стрижеными» про него, — он был взят в плен и выплатил 2000 фунтов стерлингов выкупа. А ведь потерпел бы и, кто знает, может, ему достался один из угодивших в английский полон дворян: не считая короля с сыном, лишились воли архиепископ Санса, герцог Бурбон, маршал д’Одрегем, графы Вандом, Даммартен, Танкарвилль, Жуаньи, Лонгвилль, О, Понтье, Вантадур, и от двух до трёх тысяч рыцарей. Многие представители французской знати погибли: герцог Афинский, Жоффруа де Шарне, коннетабль Вальтер де Бриенн, маршал Клермон, епископ Шалонский и ещё от шести до семи десятков нобилей. Подсчитывать количество участников средневековых битв — дело неблагодарное. Исторические источники порой противоречат друг другу, но предположительно под Пуатье у принца Уэльского имелось шесть тысяч солдат (из них треть — лучники); у французов — около десяти тысяч. Потери, если верить считавшим убитых после битвы геральдам, составили две с половиной тысячи у французской стороны и всего сорок человек у англо-гасконцев. Диспропорция не так невероятна, как кажется на первый взгляд. Основная масса французов погибла во время бегства. Пока обе стороны сохраняли линию, потери были невелики, ибо каждого латника подпирали с боков закованные в броню товарищи, но, едва строй нарушался, драпающие одиночки становились лёгкой добычей. Трупов было столько, что, за исключением самых знатных (кого удалось опознать), мертвецов бросили гнить там, где они нашли смерть, и лишь в феврале покойников собрали и похоронили.

В плен угодило от двух с половиной до трёх тысяч французов. Тех, кто победнее, или тяжелораненых отпустили под честное слово (то есть, им позволили вернуться домой при условии, что они не будут воевать против англичан, пока не выплатят выкуп). Богатых и знатных же отправили в Англию. Деньгами, вырученными за их свободу, обязан своим нынешним внешним видом, в частности, Уорвикский замок. Автор замечательной книги «Крещение огнём» Джонатан Сёмпшн, подсчитал, что выкупов за пленённых под Пуатье французов англичане получили на сумму около трёхсот тысяч фунтов стерлингов. Цифра не впечатляет только если не знать, что, например, стоимость кружки эля с 50-х годов XIV века до наших дней возросла в ТРИ ТЫСЯЧИ РАЗ! Добавьте ещё шесть миллионов золотых экю за короля Иоанна II (выплаченных, правда, частично уже после его смерти в Лондоне в 1364 году), и вы поймёте, насколько обогатила Англию победа при Пуатье.

«Ла Малис» — плод моего воображения, как и её связь с похороненным в монастыре Нуайе-Мопертюи святым Жюньеном. Все четыре Евангелия, впрочем, сходятся в том, что у апостола Петра имелся поднятый в защиту Христа в Гефсиманском саду меч. В Англии бытует предание, будто этот меч Иосиф Аримафейский доставил на Британские острова и вручил святому Георгию. А вот жителям Познани нет нужды тешить себя легендами, ибо у них в епархиальном музее с незапамятных времён этот самый меч хранится. Мог ли он принадлежать святому Петру? В Палестине I века нашей эры меч по форме скорее напоминал бы короткий римский гладиус, а познанский таков, как в романе, то есть, расширяющийся к острию, похожий на фальшион.

Написание романа «1356» было бы невозможно без нескольких замечательных книг, в ряду которых первой стоит уже упоминавшееся выше «Крещение огнём», являющееся вторым томом вышедшей из-под пера Джонатана Сёмпшна истории Столетней войны. Весьма познавательно творение Питера Хоскинса «По следам Чёрного принца», тем более, что оно написано после того, как автор пешком повторил обе «шевоше» принца Уэльского. Из биографий старшего сына Эдуарда III мне более других пригодилось произведение Ричарда Барбера «Чёрный принц». Источником неоценимых сведений по английскому луку и стрельбе из него послужила монография «Большой боевой лук» Мэттью Стрикленда и Роберта Харди. Последний, к тому же, любезно обратил моё внимание на труд Ж. М. Турнье-Омона «Битва при Пуатье, 1356». Описание деталей быта Франции XIV столетия мною почерпнуто из очаровательной книги Анны Роу «Глупец и его деньги». Также хочу отметить следующие труды: «Битва под Пуатье, 1356» Дэвида Грина, «Поход Чёрного принца» Х. Дж. Хьюитта, «Царствование Эдуарда III» и «Эдуард III» Марка Ормрода; всем перечисленным историкам низкий поклон от меня.

Верность и доблесть своих людей принц Уэльский щедро вознаградил денежными пожалованиями и ежегодными выплатами. Множество простых лучников получили привилегии свободной вырубки леса и выпаса скота. Во Франции разнёсшаяся мгновенно весть о разгроме вызвала шок и основательно подорвала авторитет аристократии, который, наложившись на обнищание страны, вызвал серию крестьянских восстаний, известную, как «Жакерия». Эдвард III же новость о победе сына прокомментировал следующей фразой: «Мы просто утопаем в щедротах Господних!»

Несмотря на катастрофичность последствий, Пуатье не поставило точки в долгой войне, в которой и Азенкур 1415 года стал также очередной запятой, но последнее слово, в конце концов, осталось за Францией.

Но это уже совсем другая история.




Два главных источника сведений о Пуатье


Герцог Веллингтон однажды заметил, что составлять описание битвы — всё равно, что составлять описание бала: у каждого танцора свои воспоминания, которые плохо между собой стыкуются. В случае же с боевыми столкновениями Средневековья положение усугубляется тем, что их герои редко утруждались изложением впечатлений на бумаге. Известны письма участников Пуатье, отправленные после сражения, но в них большей частью содержится краткий отчёт о результатах битвы, но не о ходе. Всё, что можно из этих посланий извлечь, собрано и опубликовано в книге Ричарда Барбера «Жизнь и кампании Чёрного принца» («Бойдел пресс», 1979). В данном труде также приведены отчёты хронистов той поры, к сожалению, ни один из которых лично в битве при Пуатье не участвовал (поэтому их описания грешат неточностями, обусловленными пылким воображением то ли самих летописцев, то ли их источников).

Наиболее знаменит из таких хронистов француз Жан Фруассар. Его работы многим поколениям историков служили бесценным кладезем сведений о событиях в западной Европе между 1320 и 1400 годами. Увы, недавние исследования обнаружили в хрониках Фруассара массу ошибок. Тем не менее, его писания дают отличное представление о том, как битву, например, при Пуатье воспринимал знатный европеец четырнадцатого века. Вот подредактированная и несколько подчищенная версия посвящённого Пуатье отрывка из хроники Фруассара:

«…Когда […] принц Уэльский увидел, что битва неминуема, […] он так обратился к своим людям: «Теперь, мои славные соратники, хотя нас и мало по сравнению с войском наших врагов, но давайте из-за этого не падать духом, так как победа не всегда сопутствует числу, но бывает там, где бывает угодно Всемогущему Богу. Если, благодаря счастливой судьбе, мы одержим победу, то мы завоюем величайшую честь и славу во всем мире, а ежели, напротив, нам случиться погибнуть, то на это у меня есть живые отец и любимые братья, а у вас — родственники и добрые друзья, которые непременно отомстят за нашу смерть. Посему я прошу вас постараться и сражаться мужественно. И если это будет угодно Богу и Святому Георгию, то меня вы сегодня увидите истинным рыцарем». […]

Теперь сражение началось с обеих сторон. Отряд маршалов наступал прежде тех, кто должен был разбить отряд лучников. Он вошел в узкий проход между живых изгородей, вдоль которых были расставлены лучники, которые, как только ясно увидели своих врагов, начали стрелять из своих луков с обеих сторон изгороди, и стреляли они так великолепно, что лошади, утыканные их стрелами, окрасились болезненными ранами, и больше не двигались вперед, но поворачивали назад и, став неуправляемыми, опрокидывали своих всадников, который не могли с ними совладать. Упав, всадники, к своему смущению, не могли вновь встать на ноги, и в результате, этот отряд маршалов так и не смог добраться до принца. […] Полк маршалов вскоре был разгромлен стрелами лучников и при помощи латников, которые нападали на врагов, когда те оказывались на земле, выбитыми из седла, и либо захватывали их в плен, либо убивали — как им хотелось. […]

В короткое время этот отряд маршалов был полностью разбит, а поскольку он стал отступать на задние ряды, то и вся армия не могла двигаться вперед. Те, кто находились в задних рядах, будучи неспособны идти вперед, отступали на полк герцога Нормандского, который был широкий по фронту и густой, […]. Сказать по правде, английские лучники сослужили бесценную службу своей армии, так как они стреляли так плотно и так хорошо, что французы не знали, куда им повернуться, чтобы избежать их стрел, и благодаря этому англичане медленно, но не переставая, двигались вперед, и постепенно распространились повсюду. Когда английские рыцари увидели, что первый отряд французов разбит, и что другой, под командованием герцога Нормандского, находится в расстройстве, и в нем начали открываться бреши, они поспешили сесть на своих коней, которые у них были наготове под рукой. Как только все они сели верхом, то вскричали: «Святой Георгий, за Гиень!», […]. Принц сказал: «[…] Вперед! Вы не увидите меня сегодня обращающим свой тыл, но я всегда буду в передних рядах». Затем он сказал […]: «Знамя вперед, во имя Бога и Святого Георгия». […] В этой части […] произошедшая схватка была очень ожесточенной так, что многие были сброшены с коней. Французы, которые сражались тесной толпой, кричали «Монжуа Сен-Дени!», а англичане им отвечали «Святой Георгий за Гиень». Затем принц встретился с полком немцев […]. Но вскоре и они были опрокинуты и пустились в бегство. Английские лучники стреляли столь хорошо, что никто не желал подойти к ним поближе, чтобы повстречаться с их стрелами, и они предали смерти многих из тех, кто не мог заплатить выкуп. […]

Когда французы из полка герцога Нормандского увидели, что принц быстро к ним приближается, то они думали только о бегстве. […] Король Франции, вместе со своим младшим сыном, сеньором Филиппом, атаковал полк английских маршалов, графов Варвика и Саффолка, в котором также находились несколько гасконцев, например, капталь де Буш, […]. Сеньор Дуглас из Шотландии, также находился в полку короля и некоторое время бился очень доблестно, но когда он увидел полное расстройство французов, то, как мог, занялся своим спасением, так как он гораздо больше смерти страшился попасть в руки англичан.

Король Иоанн, со своей стороны, показал себя добрым рыцарем, и если четверть его людей вела бы себя так же славно, как и он, то победа в этот день досталась бы ему. Однако, те, кто оставался с ним и исполнял свой долг, насколько это было в их силах, были либо убиты, либо взяты в плен. […]

Сказать по правде, эта битва, что произошла около Пуатье, на полях Бовуар и Мопертюи, была очень кровавой и рискованной. Было совершено множество доселе неслыханных славных воинских подвигов, и воинам обеих сторон сильно досталось. Сам король Иоанн совершал чудеса. Он был вооружен секирой, которой сам сражался и защищался. […] Преследование французов продолжалось до самых ворот Пуатье, было много убитых и поверженных людей и лошадей, так как жители Пуатье закрыли свои ворота и не желали никого впускать. По этой причине, на мостовой перед воротами произошла большая резня, и там было убито и ранено такое количество народа, что некоторые сдавались сразу, как только замечали англичан […].

В это время была большая давка, из-за страстного желания добраться до короля, и те, кто находился ближе всего к нему и узнали его, кричали: «Сдавайтесь, сдавайтесь, или вы мертвец». В том месте поля боя находился молодой рыцарь из Сент-Омера, который за жалованье сражался на стороне короля Англии. Его звали Дени де Морбек (Denys de Morbeque) и он 5 лет назад самовольно отправился в Англию, так как в дни своей молодости был изгнан из Франции за убийство, совершенное им во время драки в Сент-Омере. Для этого рыцаря удачно сложилось так, что он оказался около короля Франции как раз в то время, когда того сильно пинали туда и сюда, а так как он был очень сильным и крепким, то благодаря своей силе, пробился сквозь толпу и сказал королю на хорошем французском: «Сир, сир, сдавайтесь». Король, который видел, что оказался в очень неприятном положении, обернулся к нему и спросил: «Кому я должен сдаться, кому? Где мой кузен, принц Уэльский? Если я увижу его, то буду говорить с ним». «Сир, — ответил мессир Дени, — он не здесь, но сдавайтесь мне, а я отведу вас к нему». «Кто вы?» — спросил король. «Сир, я — Дени де Морбек, рыцарь из Артуа, но я служу королю Англии, так как я не служу Франции, лишившей меня всего, что я здесь имел». Тогда король отдал ему свою правую перчатку и сказал: «Я сдаюсь вам». […]

Король Франции […] оказался в большой опасности, так как англичане и гасконцы отняли его у мессира Дени де Морбека и спорили о том, кому он должен принадлежать. Самые решительные кричали «это я взял его». «Нет, нет, — отвечали другие, — это мы взяли его». Король, чтобы уберечься от этой опасности сказал: «Месье, месье, я умоляю вас любезно препроводить меня и моего сына к моему кузену принцу, и не спорить столь яростно по поводу моего пленения, так как я столь великий сеньор, что всех вас могу сделать достаточно богатыми». Эти слова и другие, которые сыпались из уст короля, мало ему помогли, но споры постоянно начинались вновь, и они шагу не могли ступить без волнения. […] Тогда два барона силой пробились сквозь толпу и приказали всем отойти в сторону. Они приказали именем принца и под страхом неминуемой смерти, чтобы все держались на расстоянии и не приближались без приказа и не думали бы это сделать. Все они отступили позади короля, и два барона, спешившись, приблизились к королю с глубокими поклонами и мирно препроводили его к принцу Уэльскому. […]

Когда наступил вечер, принц Уэльский дал ужин в своем шатре в честь короля Франции и большей части принцев и баронов, которые были там, в качестве пленников. Принц сидел с королем Франции и с его сыном, сеньором Филиппом, на возвышении, за богато накрытым столом. […] Принц, также как и другие, сам прислуживал за королевским столом, выказывая при этом всяческое смирение, и не садился за него, несмотря на все просьбы короля Франции, говоря […]: «Дорогой сир, не пренебрегайте пищей из-за того, что Всемогущий Бог, не дал осуществиться вашим желаниям относительно этого дня, так как будьте уверены, что мой сеньор и мой отец окажет вам всяческое уважение и выкажет вам всю свою дружбу, насколько это будет в его силах […]. По моему мнению, у вас есть причина радоваться тому, что счастье этого сражения не повернулось в ту сторону, в которую вы желали, ведь в этот день вы заслужили такую высокую славу за доблесть, что превзошли всех самых лучших рыцарей с вашей стороны.»[20 - Перевод М.В.Аникеева.]

Английский взгляд на Пуатье мы находим в биографии Чёрного принца, написанной геральдом его близкого друга, сэра Джона Чандоса, со слов, вероятно, самого сэра Джона и других участников сражения, дополненное то ли вымышленными, то ли восстановленными по рассказам пленных диалогами между французскими командирами. Отчёт геральда, известного просто, как «Геральд Чандоса», удручающе короток, но небесполезен:

«… Принц не желал в этот день сражаться, я уверяю вас, но желал, вполне определённо, избежать битвы. Но французы взывали к своему королю, де, англичане бегут и вскорости будут в нетях. Сказал маршал д’Одрегем: «Мы потеряем англичан, если не нападём на них.» Сказал маршал де Клермон: «Добрый брат, к чему эта суета? Умерьте свой раж, лучше выждать, никуда англичане не денутся.» Сказал д’Одрегем: «Будем выжидать — англичане сбегут» Тогда сказал Клермон: «Ради святого Дионисия, маршал, вы чересчур пылки» И тот отвечал во гневе: «А вы чересчур осторожны, ибо всякий раз в битве острие вашего копья я вижу за крупом моего коня» И таким образом, повздорив, они решили атаковать англичан.

Тогда раздались крики, поднялся шум и гам, и армии начали сближаться. Обе стороны стреляли друг в друга. Многие создания Божьи нашли свой конец в тот день. Сражались стойко. Лучники с боков вели огонь по бронированным коням быстрее и гуще, чем капли дождя. Французская хроника говорит о герцоге Сэйлсбери, о нём и его товарищах, дравшихся яростнее, нежели львы, и одолевших маршалов и всех закованных в броню коней прежде, чем авангард успел переправиться: и таким образом, благоволением Господа и святого Петра они остались едины и, будучи людьми с благородством в сердце, повели воинов на холм, к воинству дофина, который был в бреши в живой изгороди, и встретились с ними, и бились столь рыцарственно и благородно, что это вызывает великое удивление. И напор их был столь силён, что многие французы устрашились, и обратились в бегство, взобравшись на своих коней. Во многих местах мужи кричали громким голосом: «Гиень! Святой Георгий!» И воинство дофина было разгромлено тем утром, и многие были биты, и благородный принц сражался воистину отважно.

Тогда подошёл король Франции, приведший с собой великую силу из числа тех, кто желал повести себя достойно. Когда принц узрел его воинство, он возвёл очи к небесам, испрашивая милости Иисуса Христа и говоря так: «Отче наш всемогущий, верую, что Ты — царь царей, принявший за нас смерть на кресте ради спасения нашего; Отче, Бог и человек, именем Твоим святым, оборони меня и моих людей от зла» И помолившись так, принц сказал: «Вперёд, вперёд, знамёна!» Пусть каждый следует путём своей чести!» Там случилась воистину беспощадная схватка, в которой многие пали. Схватка та продолжалась долго, и храбрость покинула сердца, но принц громко возглашал множество раз: «Вперёд, сэры, за Господа! Лишь победа на поле брани сохранит наши жизни и честь!» Так доблестно поступал отважный принц, и победа повернулась к нему лицом, и его враги побежали. Король Иоанн дрался храбро, и с ним многие добрые рыцари. Но его сила мало ему помогла, ибо принц проявил себя столь доблестно, что силу превозмог и был взят в полон король; и также сын его Филипп; Жак де Бурбон; и многие иные; граф О; обходительнейший граф Шарль из Артуа; и Шарль, добрый граф из Даммартена; и добрый граф из Жуаньи; и Танкервилль также; граф из Сарребрюка и Вантадура; добрый граф из Сансерра. Все они были пленены в тот день, и другие, кого я не в силах перечислить; но, как я слышал, пленили шестьдесят графов и баннеретов, и более тысячи иных, кого я не могу перечислить. И, как я слышал, погибли полных три тысячи человек. Спаси, Господи, их души! Тогда можно было зреть английское ликование, и они кричали во многих местах: «Гиень! Святой Георгий!» И можно было любоваться разгромом французов. И множество лучников, рыцарей, оруженосцев скакали за поживой в каждом направлении и брали пленных. И били французов и пленили в тот день.

Сэры, и в одна тысяча триста пятьдесят шестой год после рождения Христа, в девятнадцатый, полагаю, день сентября, месяца перед октябрём, состоялась сеча эта жестокая. Прошу прощения, что я уделил ей так мало места, ибо я задался целью поведать вам о принце, славном словами и деяниями. Приведён был к нему король Иоанн. Принц сердечно его приветствовал и возблагодарил Всемогущего, и выказал королю величайшее почтение тем, что помог ему разоблачиться от доспехов. Тогда сказал принц: «Добрейший сэр, это Господне промышление, не ваше: пристало возносить хвалы Ему при любом исходе, хотя нам послал Он победу, за что вы не держите сердца на нас.» Так беседовали они весьма дружелюбно. Англичане праздновали. Ночь принц провёл в палатке среди мёртвых тел на поле боя, и люди его были с ним. Спал он в ту ночь мало. Поутру он свернул лагерь и двинулся к Бордо, и пленник его был с ним. В Бордо было великое торжество. Там принц оставался всю зиму. Тогда он отправил гонца к благородному королю, своему отцу, и королеве, своей матери, с известием о том, как милостив был к нему Господь, и просьбой прислать корабли, чтобы он мог доставить короля Франции в Англию к вящей славе родины своей…»






Перевёл Владис. Танкевич

Май-июль 2014 года





notes



Примечания





1


«Чаша моя преисполнена» лат. — Прим. переводчика




2


la Malice — с франц. «гнев, злость»; другое значение — «козни, интриги». — Прим. пер.




3


Так называемое «Авиньонское пленение пап». В 1309 году французский король Филипп IV Красивый посадил на папский престол соотечественника, и по 1378 гг. резиденция римских пап находилась в городе Авиньоне. Понтифики фактически превратились в марионеток властителей Франции. — Прим. пер.




4


«Катары» или «чистые» — средневековая секта манихейско-гностического толка. Считали Христа бестелесным духом, души человеческие — частицами божественной субстанции, заключёнными Князем Тьмы в тюрьмы материальных тел. Это в общих чертах, ибо, как и во всякой секте, у катаров имелся «эзотерический разрыв», т. е. на разных степенях посвящения детали вероучения менялись до полной противоположности. В начале тринадцатого столетия ересь охватила юг Франции, и папа Иннокентий III объявил против катаров крестовый поход, прославленный фразой папского легата: «Убивайте всех подряд, Бог своих узнает». — Прим. пер.




5


«Le Batard»- франц. «незаконнорожденный». — Прим. пер.




6


Cолерет или сабатон — латный башмак. — Прим. пер.




7


«Chevauchee» франц. «вылазка, набег». — Прим. пер.




8


«Молитва девятого часа» согласно так называемой «литургии часов». То есть, по современному исчислению времени — после трёх часов дня. — Прим. пер.




9


После смерти папы римского символ его власти, перстень уничтожается, а для нового папы отливается новый. — Прим. пер.




10


Золотарь — устар. ассенизатор. — Прим. пер.




11


«Корпус Юнис каноници» — собрание церковных правовых норм в католичестве. — Прим. пер.




12


arrier-ban — в средневековой Франции так именовался призыв королём вассалов на военную службу. — Прим. пер.




13


Сержант в то время — латник низкого происхождения. — Прим. пер.




14


Лат. «Отпускаю тебя», то есть, «отпускаю тебе грехи». В католицизме — формула отпущения грехов на исповеди. — Прим. пер.




15


С момента завоевания Уэльса область традиционно получал во владение старший сын английского короля. Соответственно, его титул «принц Уэльский» правильнее было бы переводить, как «князь Уэльса», потому что ещё в середине XIV века он считался как бы независимым правителем Уэльса, и обращались к нему «Ваше Величество», а не «Ваше Высочество». — Прим. пер.




16


Капталь де Бюш — гасконский титул сеньоров города Бюш. «Капталь» от латинского «capitalis» — глава, вождь. — Прим. пер.




17


Классический католицизм предписывает священникам строгое безбрачие. — Прим. пер.




18


Английская серебряная марка — две трети фунта стерлингов. — Прим. пер.




19


Не три ха-ха, между прочим. В конце Второй Мировой нормандские живые изгороди серьёзно ограничивали манёвр танковых групп, как союзнических, так и немецких. — Прим. пер.




20


Перевод М.В.Аникеева.