Бегство от страсти
Барбара Картленд








Молодая англичанка, оплакав своего погибшею жениха, вынуждена бежать из оккупированной Франции. Флер встречает молодого летчика, с которым делит все опасности и невзгоды. Ей кажется, что она вновь способна любить, но ее ждет новое разочарование И Флер требуется все ее мужество и верное любящее сердце, чтобы найти любовь там, где она меньше всего ожидала.






Барбара Картленд

Бегство от страсти





Глава первая


1942 год

Флер вышла из комнаты, где скончалась графиня де Сарду.

После удушливой атмосферы спальни больной воздух в коридоре казался ледяным, но бодрящим, как глоток холодной воды.

Она подошла к окну и раздвинула тяжелые портьеры. Утренний туман, покрывавший зелень газонов, растекался под первыми лучами неяркого солнца.

Флер вздохнула и на мгновение прижалась горячим лбом к серому камню стены. От бессонных ночей под глазами у нее легли тени. Странное спокойствие и умиротворение овладели ею.

Вдали на горизонте на фоне бледно-голубого неба вился черный дымок — это все, что осталось от вчерашнего пожарища, целую ночь багровым заревом заливавшего окрестности после налета британских ВВС.

Она слышала, как падали бомбы на здание фабрики, расположенной в двадцати милях отсюда, неделю за неделей выпускавшей сотни грузовиков на потребу хозяйничавших во Франции немцев.

Дом содрогался от взрывов, но когда графине рассказали о том, что происходит, она прошептала:

— Хорошо. Только англичане могут вернуть нам свободу.

— Ш-ш-ш, мадам, — предостерегла ее Мари. — Об этом нельзя говорить вслух.

Но Флер гордо улыбнулась. Да, именно ее соотечественники принесут свободу побежденным запуганным французам.

Сейчас, глядя на черный дым, она вспомнила о Люсьене… как он тоже взлетел в небо… только затем, чтобы упасть… подобно тому, как пали в бушующем огне некоторые из этих героев.

При этом воспоминании к глазам ее подступили слезы.

«Странно, — подумала она, — что я оплакиваю сейчас Люсьена, а не его мать».

Ей вдруг пришло в голову, что в кончине графини было что-то театральное.

Старая аристократка с белоснежными волосами и точеными чертами лица, воплощенная grande dame. Подле нее священник в облачении и строгий седой доктор. В ногах постели, на которой рождались и отходили в вечность поколения семьи Сарду, громко рыдающая Мари. Это было похоже на сцену из какого-то спектакля — не было ни страха, ни горя, ни отчаяния.

Только теперь, когда все уже закончилось, Флер испытала чувство бесконечного облегчения, как будто перед этим какая-то часть ее существа пребывала в напряжении, съежившись в ожидании кошмара, который так и не наступил.

Она еще никогда не присутствовала при смерти, и мысль об этом была ей невыразимо страшна, пока она не поняла, что смерть — это просто когда тебе закроют глаза и сложат руки.

Но так бывает не всегда. Люсьен умер по-другому, хотя для него это, наверное, было мгновенно и прекрасно — на взлете, в момент триумфа.

Им сообщили, что он сбил своего противника, а потом его самолет загорелся. Радостно возбужденный, торжествующий Люсьен упал с высоты солнечного неба на землю своей любимой Франции.

Флер отвернулась от окна и пошла к себе. Даже три года спустя она не могла вспоминать о Люсьене без мучительной боли, которая первое время была почти невыносимой.

У себя в комнате она умылась и начала снимать помятое платье. Последние сутки она провела не раздеваясь.

В это время в дверь постучали. Вошла Мари, держа в руке стакан с какой-то мутноватой жидкостью.

— Что это? — спросила Флер.

— Это доктор прислал, — отвечала Мари. — Выпейте, и вы уснете. Вам нужен сон, ma pauvre[1 - Бедняжка (фр.). — Здесь и далее примеч. перев.], как и всем нам.

Флер устало уронила одежду на пол и, накинув протянутую Мари шелковую ночную рубашку, забралась под благоухающие лавандой и украшенные ручной вышивкой простыни.

— Выпейте, ma petite[2 - Малютка (фр.).], — успокаивающим голосом повторила Мари, и Флер безропотно проглотила снадобье.

Оно отдавало горечью, так что, возвращая стакан. Флер сделала невольную гримасу. Потом она уютно прикорнула на подушке.

— Я разбужу вас попозже, mademoiselle.

Мари задвинула тяжелые портьеры. Комната погрузилась в полумрак, и женщина осторожно вышла, прикрыв за собой дверь. Флер закрыла глаза.

Какое блаженство расслабиться, погрузиться в нежный пух перины. Сон накатывал на нее теплыми мягкими волнами, с каждой новой волной поглощая еще какую-то долю сознания.

* * *


Вздрогнув, Флер проснулась и увидела у постели Мари, державшую в руках поднос с чашкой кофе и печеньем. Флер протерла глаза и села.

— Я прекрасно выспалась, Мари. Который час?

— Почти три.

— Так поздно? Не стоило позволять мне спать так долго.

Мари улыбнулась. Глаза у нее распухли от слез, но Флер показалось, что выглядит она спокойнее, чем раньше.

— Что вы делали, пока я спала?

— Мы вынесли мадам в часовню. Она будет лежать там сегодня и завтра, похороны послезавтра.

Флер протянула руку за чашкой.

— Но, Мари, — воскликнула она, — это же наш лучший кофе и печенье из запасов мадам!

— А почему бы и нет? — с вызовом спросила Мари. — Для кого нам это беречь? Для немцев? Для всех этих кузенов, которые не удосужились даже приехать получить ее последнее благословение? Нет уж! Кушайте, mademoiselle, она бы этого желала. А остальные — пусть обойдутся эрзацем.

Последние слова Мари произнесла с ненавистью. Руки ее дрожали.

— Мы не должны осуждать родственников мадам, не зная их обстоятельств, — возразила Флер укоризненно. — Возможно, они не смогли приехать — не так-то легко получить пропуска.

— Они и не пытались. Ни разу, с тех пор как не стало m'sieur Люсьена. Но теперь, когда они знают, что здесь есть чем поживиться, тут же налетят, как вороны на падаль, вот увидите.

— О чем вы говорите? — спросила Флер. — Доктор уже давно известил их о болезни мадам, но ответа не было. Вам сообщили, что кто-нибудь приезжает?

Мари отрицательно покачала головой.

— Но они все равно явятся, — продолжала настаивать она.

— И принять их, кроме нас с вами, некому! — Флер задумалась. — Придется мне уехать, Мари. Можно обмануть бошей, но семью так легко не проведешь.

— Куда же вы поедете, mademoiselle?

— Не знаю.

Флер взяла обсыпанное сахаром печенье, из тех, что все это время берегли специально для мадам.

И, хотя Мари умело прятала печенье, бренди и другие деликатесы, к которым так привыкла мадам, людей она прятать не могла, и Флер впервые поняла, в каком опасном положении она находится.

Прошедшие месяцы промелькнули как во сне, без событий и тревог. Правда, иногда в замок являлись немцы, но мадам удовлетворяла их требования, давая все объяснения с холодным величественным презрением, более унизительным, чем любые оскорбления.

Поскольку замок располагался в стороне от главных магистралей и им не пришлось принимать на постой солдат, им ничем особенно не досаждали, разве что забрали часть урожая, автомобиль Люсьена и кое-какой фермерский инвентарь. В остальном жизнь шла по-прежнему. Только где-то в подсознании обитателей замка жил страх, будто за ними следит какое-то животное, притаившееся и приготовившееся к прыжку. Этот страх был с ними всегда, не оставляя их ни на минуту.

Даже ночью, запершись у себя в комнате на верхнем этаже замка и достав из тайника приемник, Флер, прежде чем включить, прятала его под одеяло.

Иногда она стыдила себя за такие предосторожности и все же знала — это не трусость, а понимание, что вокруг враги, что даже у стен есть уши и что малейший промах может привести к гибели не только ее саму, но и тех, кто, любя ее, дал ей приют.

— Мы что-нибудь придумаем, Мари, — сказала она наконец. — А пока я встану и оденусь.

Флер медленно допила кофе, наслаждаясь каждым глотком. Она давно уже не пробовала ничего подобного. Кофе был восхитителен. И печенье тоже. Как давно ей хотелось сладкого!

Мари раздвинула портьеры, и комнату залило полуденное солнце.

— Самолетов сегодня не было?

Мари покачала головой.

— Ни одного. Но Фабиан побывал в деревне и рассказал мне, что эти дьяволы сбили вчера два самолета и один упал в поле в десяти милях отсюда. Наши побежали на помощь, но было уже поздно. Храбрецы сгорели, один только уцелел, и немцы его забрали.

— Он сильно пострадал?

— Фабиан не слышал, но лучше уж оказаться в руках милосердного господа, чем сдаться на милость этих свиней.

Флер откинула волосы со лба. В тысячный раз она размышляла, было бы Люсьену лучше оказаться в плену или, как выразилась Мари, в руках милосердного Господа.

После эвакуации британского экспедиционного корпуса из Дюнкерка по всей Франции ходили слухи о том, как страдали от голода и холода пленные. Но теперь — если только можно было верить таким рассказам — положение улучшилось и для пленных французов появилась возможность репатриации.

Правда, вернулось их так мало, что особенно надеяться не приходилось. Много разговоров, полно оптимизма, но и только. Может, лучше пусть уж будет все как есть.

Но как же трудно было в это поверить, вспоминая, что Люсьена сбили в начале сентября 1939 года, когда мир еще не осознал до конца, что начались новые военные действия и что последняя война, уничтожившая цвет европейских народов, никого ничему не научила!

В самом начале сентября! В памяти Флер отпечаталось то невероятное удивление, скорее изумление, чем боль, когда она узнала, что Люсьен погиб над линией Мажино.

Именно в этот момент между ней и матерью Люсьена растаял лед, рухнули все преграды. Они плакали вместе. Боль утраты объединила их так, как это не могло бы сделать ничто другое при жизни Люсьена.

Странно было вспоминать сейчас, как она поначалу боялась графини. Жизнь не подготовила ее к встрече с такой женщиной, как мать Люсьена.

Только познакомившись с графиней де Сарду, Флер смогла понять тайну, окружавшую ее собственную бабушку-француженку, в честь которой она получила свое имя, и уяснить себе, почему ее мать говорила о бабушке больше с уважением, чем с любовью.

Аристократия! Ни у кого из ее поколения, думала Флер, нет такого достоинства, выдержки, самообладания, как у этих женщин.

«Нам не хватает свободного времени, — сказала она себе однажды, — чтобы оставаться спокойными и изящными. Мы жадно пытаемся урвать все, что можем, лишь бы оно не досталось другому».

При этом она подумала о Сильвии — Сильвии с ее кровавыми ногтями, алыми губами, наглым взглядом… О Сильвии, все утро слонявшейся по дому в дешевом затрепанном халате и старых стоптанных шлепанцах. Сильвия, неухоженная, растрепанная, иногда неумытая, но всегда ослепительно красивая, никого не оставляющая равнодушным к своей грубой, вульгарной, похотливой красоте.

Флер до сих пор содрогалась при воспоминании о тех днях, когда Сильвия впервые появилась у них в доме, и как она потешалась над его убранством, и перевернула все вверх дном, заполнив дом своим дерзким смехом, своими запачканными помадой окурками, своими буйными друзьями.

Невозможно было представить себе, чтобы человек мог позволить такой женщине занять место ее матери, и все же, несмотря на враждебность и горькую едкую ненависть, Флер могла понять своего отца и лишившее его рассудка увлечение.

Вся ее порядочность и достоинство восставали против мачехи, но в то же время она не могла не замечать ее привлекательных свойств — свойств, присущих животным, но тем не менее неотразимых.

Поначалу Флер была смущена, сбита с толку, она ушла в себя, замкнулась в своем антагонизме. Но, осознав всю глубину порочности Сильвии, она ужаснулась — не за себя, за отца.

Очень медленно она начала многое замечать и понимать.

Флер встретила человека, который увлекся ею. Она пригласила его домой. Внимание, проявленное к нему Сильвией, то расположение, с каким она принимала его, сначала ввели ее в заблуждение.

Но когда этот человек стал избегать Флер, застенчиво, а потом и откровенно уклоняясь под разными предлогами от встреч, она поняла, что случилось.

Флер навсегда запомнила, как ночью выбежала из дома и брела вслепую под проливным дождем вдоль побережья, не ощущая ни грозы, ни тьмы в приступе смертельной дурноты.

Она не ушла тогда насовсем только потому, что любила отца, несмотря на все его слабости. Артур Гартон был талантливым литератором, но в женщинах он не понимал ничего.

В сорок пять лет он ушел от дел и поселился в Сифорде, где построил дом и поле для игры в гольф. И жил там счастливо со своими книгами у камина или на площадке с клюшкой для гольфа.

После смерти матери Флер он так бы и жил здесь спокойно до самой старости, если бы не встретил Сильвию.

Сильвия как раз подыскивала безнадежного идеалиста, вроде Артура Гартона, такого, который дал бы ей крышу над головой и оплачивал ее счета. Все оказалось проще простого. Они поженились через месяц после первого знакомства, а Флер узнала об этом, когда церемония уже состоялась.

Слишком поздно было возражать и напоминать отцу о женщине, отдавшей ему двадцать лет жизни и любившей его до последнего часа. Об этом позаботилась Сильвия. Она чуяла опасность и ловко умела предотвратить ее.

Однако после четырех лет супружества она утратила осторожность, недооценив своего мужа и его глубокую порядочность настоящего джентльмена. Обнаружив подтверждение того, о чем он давно уже подозревал, Артур Гартон как-то поутру пошел купаться и заплыл слишком далеко.

Шел август месяц, и никто не удивился, что, аккуратно сложив на пляже одежду, человек решил поплавать в Ла-Манше.

Записки он не оставил. Для всех это был просто несчастный случай. Одна Флер знала правду: отец не купался уже по меньшей мере десять лет.

Как раз накануне она встретила Люсьена. Они познакомились в Лондоне, где Флер гостила у школьной подруги.

Их представили друг другу, и как только руки их соприкоснулись и Люсьен с неподражаемой грацией, так характерной для его национальности, склонил голову, Флер все поняла.

Она чуть не задохнулась от охватившего ее пылкого и жаркого чувства, которое он легко мог прочитать в ее загоревшихся глазах.

Наверное, в этот момент он ощутил дрожь ее пальцев и тоже познал восторг и красоту вспыхнувшего между ними чудесного пламени.

Вскоре они признались друг другу в любви, и чувство это было тем более мучительным оттого, что Люсьен должен был уехать во Францию. Он был летчиком и находился в Англии в командировке при военном министерстве. Теперь ему предстояло вернуться и доложить о своей поездке.

— Когда я увижу тебя снова?

— Скоро, очень скоро, любимая.

— Но когда? — настаивала она.

Он пожал плечами, а затем ответил на ее вопрос поцелуями.

В этот момент было невозможно поверить, что судьба разлучит их, что они расстанутся надолго. Люсьен уехал, Флер вернулась в Сифорд, и вскоре утонул ее отец.

Флер была вне себя, она чуть не помешалась от горя, торопясь покинуть жилище, которое она называла своим домом и где нашла себе приют убийца ее отца.

Не сказав никому ни слова, она пересекла Ла-Манш и, бледная, словно» движимая какой-то потусторонней силой, явилась в замок Люсьена.

Люсьен был ей рад. Если он и удивился, как его мать, этому странному поступку, то не выказал своего удивления ни словом, ни жестом.

Он обнял ее, обещал, что они поженятся, и в восторге от всего этого она испытала глубокое и полное удовлетворение.

Они пробыли вместе всего полдня, когда Люсьена неожиданно вызвали в часть. Ни Флер, ни его мать это не взволновало. Они так мало обращали внимания на слухи об осложнениях международных отношений, что, когда Франция и Англия объявили войну Германии, это произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Только тогда они начали задумываться над тем, что это может означать для Люсьена… для них. Две недели спустя после объявления войны Люсьен де Сарду был убит…

* * *


Флер застегнула браслет часов и встала.

— Я готова, Мари. Пошли вниз?

— Вы посетите мадам?

— Разумеется. — Голос Флер смягчился. — Но сначала я хочу нарвать цветов — ее любимых белых роз.

Проходя по коридору, они услышали, как по гравию подъездной аллеи замка зашуршали шины подъезжавшего автомобиля. Обе женщины замерли. Кто бы это мог быть? В глазах друг друга они прочли страх. Потом Флер подошла к окну, находившемуся как раз над подъездом. К парадной двери медленно приближалась машина.

Инстинктивно Флер схватила Мари за руку, сжимая ее своими сильными пальцами. Подъезжавшая машина, несомненно, принадлежала немецкому штабу.

Они застыли на месте. Шофер в военной форме выскочил и проворно открыл заднюю дверцу. Вышел мужчина — они могли разглядеть его отчетливо — плотный, невысокий, в темном гражданском костюме.

Наклонившись, он сказал несколько слов кому-то, оставшемуся в машине, и выбросил руку в приветствии:

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — раздалось в ответ, и в замке послышался звон колокольчика.




Глава вторая


Шаркая ногами по мраморному полу вестибюля, Мари подошла к двери и начала возиться с цепочками и засовами.

Скрипя петлями, дверь медленно распахнулась. Ожидавший в ярком солнечном свете человек вошел решительно, как будто раздраженный тем, что его заставили ждать.

— Я — Пьер де Сарду. — Он говорил авторитетным тоном, громко и отрывисто. — Что графиня? — спросил он, вглядываясь в полускрытую за дверью Мари.

— Мадам скончалась.

— Вот как!

Человек прошел дальше в вестибюль. У Флер создалось впечатление, что это известие его не удивило — она была уверена, что ему это известно. Кто бы мог сказать ему, подумала она. Доктор? Священник? Но они наверняка предупредили бы ее или, во всяком случае. Мари о приезде такого родственника.

Она критически осмотрела господина де Сарду. Особого впечатления он на нее не произвел — выше, чем казался из окна, но приземист, склонен к тучности, и трудно было поверить, что он приходился родней Люсьену. Ни в его внешности, ни в поведении не было ничего аристократического. Его надменность и резкая манера говорить были явно напускными.

Тут его темные глаза обратились на нее, и Флер почувствовала, что он удивлен, причем неприятно, ее присутствием.

— А это…? — произнес он, обращаясь больше к Мари, чем к ней.

— La femme de m'sieur Lucien[3 - Супруга господина Люсьена (фр.).].

Сердце Флер забилось сильнее, но она ничего не сказала, ни сделала ни малейшего движения, ожидая, как будут развиваться события, вместо того чтобы их ускорить.

— Жена? — воскликнул Пьер де Сарду. — Но почему нам не сообщили? Мы ничего не знали об этом, когда нас известили о его смерти.

Женщины ничего не ответили, и он внезапно сделал несколько шагов в сторону Флер.

— Это верно, то, что она говорит? — спросил он. — Вы — жена Люсьена?

Флер глубоко вздохнула и голосом, ей самой показавшимся чужим, солгала:

— Да, я жена Люсьена.

— Мадам! — Она почувствовала, как Пьер взял ее руку и поднес к губам.

Теперь он заговорил с ней со всей возможной учтивостью.

— Простите мое удивление. Я не имел ни малейшего представления о вашем браке. Я полагал, что моя тетка, графиня, живет здесь одна с прислугой. Но теперь я понимаю, что ошибался. А у вас — простите мне этот вопрос — есть дети?

Внезапно Флер охватило безумное желание дать ему пощечину. Она не знала, почему оно у нее возникло; в его улыбке и выражении глаз было что-то, вызывавшее у нее не только раздражение, но и страх.

В этот момент, когда все происходящее было таким неожиданным и непонятным, ей трудно было сохранять хладнокровие, но в одном она была твердо уверена: каждое произнесенное ею слово грозило ей опасностью, этот человек был ее врагом.

— У меня нет ребенка, — сказала она спокойно. — Почему бы нам не пройти в гостиную? Возможно, после дальней дороги вы «е откажетесь от чашечки кофе?

— Благодарю вас, я не так давно позавтракал. Открывая дверь в салон, Флер заметила выражение лица Мари и поняла, что та пытается предостеречь ее взглядом и что она тоже почуяла опасность.

Проникавшее сквозь жалюзи солнце расчертило золотыми полосами старинный ковер. Эти полосы напоминали прутья решетки — тюремной решетки.

— И давно вы здесь?

— Давно.

— Не могу понять, почему моя дорогая тетушка не сообщила мне о таком важном событии, как женитьба Люсьена. Помимо всего прочего, я желал бы преподнести вам подарок.

— Мы были женаты очень недолго, когда его убили, — с трудом выговорила Флер онемевшими губами.

— Да, это понятно. Шок… такое ужасное несчастье. И все же как мужественно отвечала она на письма с выражениями соболезнования — я получил от нее такое письмо. Под влиянием пережитого горя она, конечно, могла забыть о браке Люсьена. Но она писала о нем так подробно и с такой гордостью! Согласитесь, мадам, это все-таки очень странно. Как вы, вероятно, заметили, моя тетушка была очень педантична в таких вопросах. Когда она умерла?

— Сегодня в половине седьмого. Вы хотите ее видеть?

— Впереди еще много времени. Я, разумеется, останусь здесь на ночь. А похороны завтра?

— Послезавтра.

— Так. Значит, мы будем иметь удовольствие провести вместе время до среды. Возможно, появятся и другие родственники — не знаю, но у меня будет много дел. Вы же понимаете, что я теперь — глава семьи.

— В самом деле?

— О да. Отныне я имею право именоваться графом де Сарду, но наше поколение такими пустяками не интересуется. Все это побрякушки, оставшиеся нам от изжившей себя аристократии. Я предпочитаю быть просто monsieur. Я демократ, как, впрочем, вероятно, и вы, мадам?

— Разумеется.

— Рад это слышать. Я вижу, у нас много общего. Вы видели завещание графини?

Флер не торопилась с ответом. Она нагнулась над столиком, перебирая на нем фарфоровые табакерки. Ее забавляло держать своего врага в состоянии неизвестности, зная, что этот вопрос интересует его больше всего.

— Мне ничего об этом не известно, — сказала она наконец. — Если она и оставила завещание, оно должно быть у адвоката.

— Да, разумеется.

Она услышала короткий вздох облегчения. Monsieur Пьер прошелся по комнате.

— Вы позволите мне закурить, мадам?

— Да, конечно, пожалуйста. Извините, я забыла вам предложить.

Это неудивительно, когда в доме нет мужчин. — Он зажег сигарету. — Вы были здесь, когда Люсьена убили?

— Да.

— А где была ваша свадьба?

Флер ощутила внутреннюю дрожь. Именно этого вопроса она и боялась. Ее тайна должна была вот-вот выйти наружу.

— В Париже.

— В Нотр-Дам?

— Нет, в Сен-Мадлен.

Она не могла понять, почему сказала это, разве только ради удовольствия противоречить ему.

— В высшей степени странно! Все де Сарду женились в Нотр-Дам.

— Люсьен пожелал быть исключением.

— Вы меня простите, мадам, если я попрошу вас назвать вашу девичью фамилию?

Флер улыбнулась. Здесь ей ничто не угрожало, не было необходимости лгать. Она могла назвать фамилию бабушки, чья семья была многочисленной.

— Флер де Мальмон.

— Да, конечно, эта семья мне знакома.

В его вкрадчивом голосе появились уважительные нотки, но Флер чувствовала, что он отнюдь не удовлетворен. Он по-прежнему был полон подозрений, может быть, даже больше, чем раньше.

Она слишком поздно поняла, что единственным объяснением тайного брака могло бы стать то обстоятельство, что Люсьен выбрал себе в жены неизвестно кого, девицу сомнительного происхождения, которую его семья никогда бы не признала. Ну что же, что сделано, то сделано, теперь оставалось только ждать следующего вопроса. Она обрадовалась, услышав, как открылась дверь. По крайней мере, на какое-то время Флер получала передышку.

Мари принесла кофе, вернее, отвратительный эрзац, которым они были вынуждены обходиться уже больше года.

— Кофе, monsieur?

— Благодарю вас. Поставьте на стол. Я сам себе налью.

Флер показалось, что он поморщился от запаха. Без сомнения, Пьер и его друзья-немцы угощались более приятными напитками, чем его менее удачливые соотечественники.

Мари направилась к дверям. Но он внезапно остановил ее.

— Мне нужно послать кого-нибудь в деревню. Найдется здесь кто-нибудь, кто мог бы пойти?

— Mais non, monsieur[4 - Нет (фр.).]. В доме нет никого, кроме меня и мадам.

— Но это нелепо! Ну, какой-нибудь подручный садовника или работник с фермы?

— Нет никого, monsieur, кем мы могли бы распоряжаться. До войны многие были рады служить в замке. Теперь они служат завоевателям.

Monsieur Пьер издал раздраженное восклицание.

— Тогда мне придется пойти самому. Я должен увидеть священника, доктора… — он замолчал.

«И адвоката», — мысленно добавила Флер.

— Да, monsieur. — Мари терпеливо выжидала, безмолвная и недоброжелательная.

— Можете идти.

— Благодарю, monsieur.

— Это правда, — обратился он к. Флер, — что некого послать и нет никакого способа вызвать людей сюда?

— Очень сожалею, но это так, — холодно заметила Флер, — и естественно, у нас нет никакого транспорта.

— А машина?

— Немцы забрали ее больше года назад.

— Да, да, конечно. Они возместили мадам ее стоимость?

— Понятия не имею.

Флер отлично знала, что никакой компенсации графиня не получила. Ей как-то неопределенно дали понять, что, если она обратится с просьбой, ей выдадут ваучер, по которому она в свое время сможет получить сумму, равную стоимости машины. Графиня этим рекомендациям не последовала.

Флер твердо была намерена ни словом, ни делом не дать monsieur Пьеру воспользоваться чем-либо из имущества Люсьена.

— Что ж, придется отправиться самому — если гора не идет к Магомету! — с насильственным смехом выдавил Пьер. — Au revoir[5 - До свидания (фр.).]. Я не задержусь. Обедаем вместе, я надеюсь?

— Какое время вас устроит, monsieur?

— В семь часов вам будет удобно?

— Прекрасно.

— Тогда до вечера, мадам.

Он бросил на нее взгляд победителя и вышел из комнаты с видом человека, полностью уверенного, что им восхищаются.

Флер застыла на месте. Она ждала, пока не закроется парадная дверь, пока не замрет хруст гравия под удаляющимися шагами, пока не наступит тишина. Тогда она бессильно опустилась на софу, прижимая руки к раскалывающейся от боли голове. Наконец Флер почувствовала, как напряжение в ней медленно ослабевает.

— Я должна подумать, — сказала она громко, — я должна подумать.

Что делать? Как избежать грозившей ей западни? Почему Мари назвала ее женой Люсьена? Это было безумием, но, с другой стороны, что еще она могла сказать? Он мог бы поинтересоваться ее документами, и тогда любая увертка, любая новая ложь вызвали бы у него еще большие подозрения.

Как она могла настолько потерять всякое соображение, чтобы не предвидеть все это, чтобы не скрыться раньше. Но Флер не могла оставить умирающую графиню. Она любила старуху, хотя боялась и не понимала ее, не могла понять женщину другой национальности, другого происхождения. Но графиня де Сарду была последнее, что связывало ее с Люсьеном, и она цеплялась за нее, счастливая уже одним только тем, что находится в его доме.

Она не могла уйти, не могла оставить все то, что так много для нее значило. Только теперь Флер поняла, насколько это было опасно.

Благодаря своему личному влиянию, той власти, которой графиня по традиции пользовалась в деревне в силу своего положения, она могла улаживать некоторые вопросы. Теперь ее место займет личность совершенно другого плана — monsieur Пьер.

Флер часто улыбалась, вспоминая, как по распоряжению графини в замок явился мэр. Как ни кичилась Франция демократизмом, в сельских уголках по-прежнему сохраняли свое влияние аристократы, занимая место на верхушке общественной пирамиды.

Графиня потребовала, чтобы он предстал перед ней, и этот маленький человечек, бакалейщик по роду занятий, с опаской переступил порог салона, где ожидала его мадам.

Флер видела, что у него на лбу выступил пот и, слушая мадам, он беспрестанно мял и вертел в руках свою шляпу.

— Господин мэр, варвары вновь вторглись в наше любимое отечество. Они снова попирают нашу землю, и кровь наших соотечественников вопиет о мести. Вы согласны, господин мэр?

— Да, мадам. Но пусть мадам простит меня, если я осмелюсь просить, чтобы она не говорила о таких вещах столь громко.

Графиня улыбнулась.

— Я стара, господин мэр, а умереть можно только однажды. Мой сын уже отдал свою жизнь за Францию, я была бы горда отдать свою во имя той же благородной цели.

— Я восхищен мужеством мадам.

Но Флер чувствовала, что думал он при этом о себе, о своей толстухе жене, которой, как говорили, он постоянно изменял, о своих шестерых детях, старший из которых был в плену в Германии.

— Мы понимаем друг друга, — продолжала графиня. — Мне нет нужды говорить больше. Однако, заговорив о политике, я забыла представить вас моей невестке: господин мэр — мадам Люсьен де Сарду.

На какое-то мгновение человечек удивился, но со свойственной его нации сообразительностью тут же все понял.

— Enchante[6 - Очень рад (фр.).], мадам, позвольте мне приветствовать вас, — пробормотал он и замер в ожидании, понимая теперь, что от него требуется.

— С моей невесткой, — продолжала графиня, — произошел несчастный случай. Прошлой ночью в замке возник небольшой пожар. Ничего страшного, мы потушили его сами, но, к величайшему сожалению, carte d'identité[7 - Паспорт (фр.).] мадам Люсьен де Сарду сгорел. Ничего не осталось, никто не подумал о том, чтобы записать номера.

— Я понял, мадам. Их можно заменить.

— Благодарю вас, господин мэр, это очень любезно с вашей стороны.

Графиня протянула руку, мэр склонился над ней. Аудиенция была закончена.

На следующее утро на велосипеде приехал второй сын мэра Фабиан. Он вручил Флер ее удостоверение личности с новой фамилией. Дата выдачи была немного смазана.

Только теперь до Флер дошло, какие ловушки расставила ей эта казавшаяся такой простой подделка. Больше всего она сожалела о том, что графиня все-таки заставила ее сжечь британский паспорт.

«Это опасно», — настаивала старая женщина, и, несмотря на все возражения Флер, пламя, на этот раз подлинное, с жадностью поглотило голубую обложку и страницу с подписью министра иностранных дел.

Как же права оказалась графиня! На следующий день пришли немцы. Графиня с Флер были в саду, откуда их вызвала Мари. На обычно невозмутимом лице служанки отражался страх.

— Мадам! Nom de Dieu[8 - О Господи! (фр.).]! Простите, мадам, но в доме немцы.

Мари тяжело дышала, чепчик с оборками съехал на сторону, обнажив седину.

— Немцы?

— Да, мадам, они хотят говорить с вами.

— Благодарю, Мари. Держи себя в руках.

— Да, мадам.

— У тебя чепчик сбился, Мари.

— Простите, мадам.

Немцы обыскали замок. В поисках французских солдат они облазили каждый уголок, забрали свиней, цыплят и окорок, висевший на кухне. Они вылили бензин из бака стоявшей в гараже машины и сказали, что пришлют позже и за самой машиной.

Через несколько дней они вернулись и без всяких объяснений увели Луи, садовника.

Сначала никто не знал, находятся ли замок и деревня на оккупированной территории или нет. Обитатели замка не говорили об этом, но Флер догадывалась, о чем молилась графиня в маленькой часовне, убранной знаменами, взятыми в боях членами семьи де Сарду.

Наконец они узнали, что граница установлена и их замок оказался в двадцати милях от нее, в пределах оккупированной территории.

Флер резко поднялась и подошла к окну. Сад дышал покоем и тишиной.

Странно было думать, что по всей Европе царит террор, людей расстреливают или бросают в концентрационные лагеря, где их избивают до потери сознания или пытают, пока они не умрут или не потеряют рассудок.

Повсюду были страдания и страх, паника и скорбь, лишения и пытки.

«О боже, я боюсь!» — подумала Флер.

И в тот же миг она почувствовала, что так или иначе, тем или иным способом, но она должна бежать и ей это удастся.




Глава третья


Что-то происходило… Нечто ужасающее. Флер конвульсивно задергалась и попыталась закричать. Чья-то рука зажала ей рот. Флер охватил ужас, но тут она услышала голос Мари:

— Все в порядке, mademoiselle. Это Мари. Не бойтесь.

— Мари!

Флер обернулась. Сердце ее бешено колотилось, дыхание застывало на губах, все еще ощущавших прикосновение пальцев Мари.

— Тихо! Не шумите! У меня для вас новости.

Флер села в постели. На столике, мерцая, горела свеча, освещая только часть комнаты, остальное было погружено в мрачную угрожающую тень.

— В чем дело?

Мари наклонилась к ней, лица их почти соприкасались.

— Фабиан принес известия. Вы должны немедленно бежать, вам угрожает опасность.

Мари наклонилась еще ближе, голос ее замирал, и Флер изо всех сил напрягала слух, чтобы хоть что-нибудь расслышать.

— Это все monsieur Пьер. Когда он был в деревне, то не только посетил священника и доктора, он еще и звонил — звонил в Париж, справлялся о вас!

Последовала выразительная пауза — Мари подошла к самому драматическому моменту в своем рассказе.

— О моем замужестве!

Мари кивнула.

— Да. Он говорил с одним своим приятелем из какой-то конторы, как сказал Фабиан. Он просил этого приятеля сегодня поехать в Сен-Мадлен и навести справки о вашей свадьбе и когда примерно это было. Он очень спешил. Фабиан говорит, сначала он велел этому приятелю ехать в церковь сразу же, но и возникло какое-то затруднение, кажется, не было на месте священника, ведающего регистрационными книгами. Во всяком случае, сегодня он этим займется. Поэтому вам надо уходить.

— А если он не найдет таких сведений, — задумчиво сказала Флер, — что тогда?

— Тогда monsieur Пьер вспомнит еще кое о чем. О Ma'm'selle, я слышала, как вы говорили с ним вчера за ужином. Вы прекрасно говорите по-французски, но француза вам все-таки не провести. Немцы — другое дело, что они понимают в нашем языке? Но monsieur Пьер — он-то получше в этом смыслит. Я видела, как он следил за вами, как он слушал. Ma'm'selle, он заподозрил, что вы англичанка.

— А если и так, решится ли он меня выдать, разоблачить после того, как его тетка укрывала меня столько времени?

— Monsieur Пьер предатель и враг нашей родины, — перебила ее Мари, — он работает на немцев и будет рад им угодить. Он вроде Лаваля, того самого; вы думаете, фамильная честь значит для него больше, чем личная выгода? Нет и нет, ma'm'selle, человек, предавший Францию, не задумается предать честь семьи. Вы в опасности! Ма petite, вы должны скрыться.

— Но где? Куда я пойду? — Флер беспомощно развела руками.

— Я обо всем подумала, — отвечала Мари. — Да и у господина мэра тоже есть кое-какие мысли насчет вас. Он сказал, что документы, те, что у вас сейчас, надо уничтожить. Небезопасно показывать их кому-нибудь вроде monsieur Пьера.

— А что он мне даст вместо них? — спросила Флер.

— Я все устроила, — отвечала Мари. — Ecoutez, ma'm'selle, послушайте меня. У меня есть брат, Жак. Он любит меня, а я его, хотя мы и не виделись много лет. У него большая семья. Он живет в Сен-Мадлен-де-Бошан, маленькой деревушке неподалеку от Дьеппа. У Жака там ферма. Вы понимаете, это был и мой дом. Некоторые из его детей работают вместе с ним, другие рыбачат. Вы поедете к нему с бумагами, где будет сказано, что вы его племянница.

— Но, Мари, откуда мне знать, как он примет меня?

— Он примет вас, потому что вас послала я. Он не любит немцев — его старший сын, Франсуа, погиб в Арденнах. Мне сообщил об этом тамошний священник, потому что сам Жак неграмотный. Он так тяжело трудился всю жизнь, что у него не осталось времени на учение.

— А что, если…

— Не тревожьтесь, ma'm'selle. Bce будет хорошо, обещаю вам.

— Мари, поедем со мной!

— Я думала об этом, но это было бы неблагоразумно. Если бы monsieur Пьер стал нас искать, он бы догадался, что я уехала домой. Но откуда ему знать, куда направились вы?

— А пропуск?

— Я и об этом позаботилась. Фабиан отправился к отцу попросить его выдать пропуск на имя Жанны Бувье. Он объяснит господину мэру, что вам нужно. Господин мэр разберется, он очень и очень неглуп.

— Для него это тоже опасно, — сказала Флер. — Не понимаю, зачем ему рисковать ради меня?

— Он делает это не столько ради вас, сколько ради того, чтобы насолить немцам. Может, с виду он и похож на мышь, но сердце у него львиное.

— Я и не знала.

— Да и немцам тоже невдомек, — произнесла Мари с мрачным удовлетворением. — Ростом он не вышел, да и вид у него испуганный, вот немцы и оставили место за ним. Они отдают ему приказы и довольны, как он почтительно и смиренно им повинуется. Знали бы они! На днях на нашу станцию пришел поезд с овощами и фруктами — с наших ферм, из наших садов! И все это они везут в Германию! Послали за господином мэром, чтобы он приказал десяти рабочим немедленно смазать колесные оси. Господин мэр согласился.

«И смотрите, без глупостей, — добавило немецкое начальство. — Если кого-нибудь поймают за тем, что он засыпает в колеса песок, его расстреляют вместе со всей семьей и близкими».

«Мы понимаем», — отвечал господин мэр. Он позвал людей и в присутствии немцев объяснил им, какая это важная работа и как тщательно ее нужно выполнять.

«Вы должны быть очень осторожны, mes enfants[9 - Дети мои (фр.).], — сказал он. — Следите, чтобы во время работы у вас всегда были чистые руки. Если кто-то прикоснется к чему-нибудь, кроме колесной смазки, пусть сейчас же отправляется к ручью, что около станции, и моет руки».

Немцы одобрительно кивали, но остальные слушатели с трудом удерживались от смеха. Этот ручей — единственное место в деревне, где есть песок — хороший крупный песок.

Рабочие, конечно, сразу все поняли и, исполняя его распоряжение, то и дело бегали мыть руки. Много нашего славного песочка доставил этот поезд в Германию!

Да, господин мэр не так-то прост, каким кажется на первый взгляд. Ему можно доверять. Но, ma'm'selle, мы должны торопиться. Вам надо уйти с рассветом.

Флер встала с постели.

— Который час? — спросила она.

— Почти четыре, — отвечала Мари. — Я уже уложила вещи и приготовила вам одежду.

Она приподняла свечу и указала на лежавший в углу узелок. Рядом стояла плетеная корзинка и ветхий саквояж, с какими обычно путешествуют крестьяне, семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение.

— Но это не моя одежда! — воскликнула Флер.

— Ma'm'selle простит меня, это мои вещи, — объяснила Мари. — Они у меня уже давно.

В ее голосе прозвучала горечь. Взяв платье, Флер увидела, что оно почти новое, старомодное, но ладно скроенное, из тяжелой черной ткани. Мари носила его по воскресеньям, когда большинство женщин шли к мессе, надев такие же платья.

— Но, Мари, я не могу взять его — это ваше парадное платье.

— Оно мне уже тесно. Я редко его надевала.

— Почему?

— Мне его сшили в приданое.

— А вы так и не вышли замуж? Что случилось?

— Долго рассказывать, — быстро сказала Мари. — У нас нет времени. Одевайтесь.

Флер почувствовала, что за этим кроется какая-то трагедия. Но Мари была права. Не время разговаривать, раз ей нужно уйти из замка до того, как проснется monsieur Пьер.

«Я должна уехать с первым поездом, — подумала она. — С тем, что уходит в половине шестого».

Со странным чувством она посмотрела на себя в зеркало. Мари помогла ей застегнуть узкий лиф и расправила пышную юбку, надетую поверх нескольких нижних.

Зачесав Флер волосы назад со лба и от ушей, Мари надела на нее простую черную соломенную шляпку. Флер выглядела очень юной и в то же время неприметной — молодая крестьяночка, отправляющаяся в город в поисках места горничной.

— Ваши ногти, ma'm'selle, — напомнила ей Мари.

Флер взглянула на свои пальцы и сразу же поняла, о чем речь. Они явно не соответствовали ее новому облику.

Пока Флер одевалась, Мари аккуратно укладывала ее вещи в корзинку и саквояж. Наконец все было готово.

— Как вы объясните мой отъезд monsieur Пьеру?

Мари пожала плечами с видом покорности судьбе.

— Он станет вас обвинять, — сказала Флер. — Я не могу этого допустить.

— А вы не могли бы оставить ему письмо?

— Да, конечно, это прекрасная мысль. Скажу, что получила телеграмму с извещением о болезни родственницы, не указывая, кто болен и где. Нет, это может повредить господину мэру. Напишу лучше, что мне позвонили. Тогда господин мэр может сказать, что звонили из Парижа.

Флер подошла к письменному столу, села и написала короткую записку.

«Monsieur, — начала она кратко, не желая унизить себя проявлением вежливости по отношению к такому человеку. — Я получила печальное известие: нездорова моя кузина. Мне приходится немедленно выехать к ней, и я не хочу вас беспокоить. Крайне огорчена, что не смогу присутствовать на похоронах, но мадам будет пребывать в моих мыслях и молитвах».

Флер не подписалась, не желая позорить себя лишней ложью, она и так уже слишком много лгала. Даже в этот последний раз она не присвоит себе фамилию Люсьена, на которую у нее никогда не было права.

Она опустила письмо в конверт и надписала его.

— Я передам его как можно позднее, — сказала Мари.

— Будьте осторожны, Мари. Не раздражайте его больше, чем это необходимо.

— Я не боюсь. Я стара — не имеет значения, что со мной станется. Но вы молоды — берегите себя.

Они услышали, как в вестибюле пробили часы.

— Пора, — сказала Мари. — Фабиан будет ждать у черного хода. Он передаст вам документы, а пока, ma'm'selle, вот еще кое-что.

Она достала из кармана кожаный мешочек. Когда она положила его в ладонь Флер, внутри что-то звякнуло, и по его тяжести Флер сообразила, что в нем монеты.

— Что это?

— Эти монеты принадлежали мадам. Она всегда настаивала, чтобы в доме были сбережения на черный день. Мадам хорошо помнила немецкое вторжение 1870 года, она знала, что случилось с франком во время последней войны. «Нам нужно золото, Мари, — повторяла она мне. — Золото всегда в цене». И мы прятали его, а вот сейчас пришло время воспользоваться нашим сокровищем, доказать его ценность.

— Мари, я не могу это взять.

— Оно ваше, потому что вы любили monsieur Люсьена, а он любил вас, — просто сказала Мари, и все возражения замерли на губах Флер.

Она знала: Мари хочет, чтобы она взяла деньги, и верит, что Флер имеет на них право. Сама сумма не имела при этом никакого значения. Единственное, что было важно, — желание самой Мари. Бесполезно было предлагать, чтобы она оставила деньги себе.

Повинуясь порыву, Флер наклонилась и поцеловала морщинистую щеку.

— Благодарю вас, Мари. Я буду считать, что это мне дал Люсьен. Быть может, это золото поможет мне и защитит на моем пути, как защитил бы меня Люсьен.

— Все мы в руках божьих, — отвечала Мари.

На мгновение она крепко обняла Флер, и та поняла, что в этот миг Мари прощалась с Люсьеном.

* * *


С корзиной в одной руке и саквояжем в другой, в непривычной для нее пышной юбке и туфлях без каблуков Флер чувствовала себя так, будто с начала войны жила во сне.

Она увидела Фабиана, стоявшего под деревьями. Он подошел к Флер, и, когда забрал у нее из рук корзину, она оглянулась на замок.

«Картинка из прошлого», — подумала Флер. Для нее эта жизнь была уже в прошлом, с ней было покончено.

Флер не могла понять, почему она не испытывает при этом скорби. Ведь она должна была бы плакать в этот драматический момент ее жизни.

Но, идя рядом с Фабианом, она чувствовала, что невольно заражается его мальчишеским энтузиазмом. Для него все происходящее было забавным приключением, шуткой. Он сказал, что завидует ей и ее предстоящему путешествию.

— Не думаю, чтобы это было сплошным удовольствием, — слегка упрекнула его Флер, видя, что Фабиан не понимает всей опасности предприятия.

— Провести бошей всегда удовольствие, — засмеялся он. — У меня с собой ваши пропуска, ma'm'selle. Я вам их отдам, прежде чем мы придем на станцию. Это все мой отец придумал. Первая бумага — разрешение посетить рынок в Бюгале. Оно вам понадобится сегодня утром. Потом, когда вы будете делать пересадку, то предъявите другую бумагу. Там вас никто не заподозрит. А здесь, на станции, им может показаться странным, что вы отправляетесь так далеко.

— Понимаю, — сказала Флер. — И пожалуйста, поблагодарите от меня вашего отца. Передайте, что я ему очень, очень признательна. Я только боюсь, чтобы он не попал из-за меня в беду.

— Уж об этом-то он позаботится. Вам повезло, что у него оказались все эти бланки пропусков. Он достал их у немца, который однажды вечером здорово у нас напился. Когда он уже собирался спать, отец попросил у него пропуска, чтобы поехать на следующий день на рынок.

«Найди их, и я подпишу», — сказал немецкий офицер, пребывавший в хорошем настроении.

Отец не заставил себя просить дважды. Он взял пропуска не только на рынок, но и в другие места. Они впоследствии очень пригодились. Но отец ими пользуется только в крайнем случае.

— Он очень мудр.

— Как змий! — похвалился сын.

Они уже подходили к станции. Остановившись за стогом сена, Фабиан достал бумаги. Флер положила их в старый потертый кожаный кошелек, который ей дала Мари, и засунула кошелек глубоко в карман юбки.

Без сумки ей было неловко, но Мари не позволила взять сумку.

— Кошелек лучше, — настаивала она. — С ним вы не будете выделяться.

Флер поняла. Она только надеялась, что какой-нибудь чересчур подозрительный немец не станет ее обыскивать: багаж сразу же выдал бы ее.

На платформе было полно народа. Внешне эти люди выглядели обычно, как и до войны, спеша на рынок в соседний городок, где они собирались делать покупки и продавать свой товар. Только при более близком рассмотрении можно было заметить, как мало везли они на продажу.

Огромные корзины, вмещавшие, до войны дюжину жирных уток, килограммы золотистого масла и несколько десятков крупных яиц, были уныло пусты. А у каждого владельца такой корзины на лице отпечаталось озабоченное выражение, словно предстоящая поездка являлась делом чрезвычайной важности, от успеха которого зависела его судьба.

Не было слышно ни веселой болтовни, ни обмена шутками и приветствиями, отличавшими рыночную публику. Пассажиры стояли молча, ссутулясь — усталые люди, для которых путешествие из приключения превратилось в неизбежное бремя.

У входа на платформу Фабиан простился с Флер.

— Пройдите вперед, ma'm'selle, — посоветовал он. — Там меньше народу.

— Обязательно, — сказала Флер. — Еще раз большое спасибо.

Она хотела отблагодарить его, достав из кошелька двадцать франков, но он категорически, почти грубо отказался.

— Вам они самой понадобятся, ma'm'selle. — И добавил с неожиданно взрослой серьезностью: — Мы в деревне не забыли господина Люсьена.

На глазах Флер выступили слезы. Не в силах ответить, она повернулась и вошла на станцию.

Ее пропуск проверили и вернули. Она шла по платформе, чувствуя на себе чужие взгляды. Но следившие за ней глаза были безразлично усталыми, в них не было даже любопытства.

Подошедший поезд изрыгал вонючий черный дым. Флер слышала, что на местных линиях использовался уголь плохого качества. Все лучшее нацисты увозили в Германию. Французам оставались отбросы, грязные, неудобные в употреблении.

Народу в вагоне было мало. Спутниками Флер оказались старуха с корзиной, державшая за руку девочку, очевидно, свою внучку; рабочий, куривший трубку и наполнявший вагон резким неприятным запахом; в углу тихая» незаметная монахиня в белом апостольнике, не поднимая глаз, беззвучно перебирала четки.

Через некоторое время маленькая девочка нарушила молчание.

— Grand-mère, j'ai faim[10 - Бабушка, я хочу есть (фр.).].

Бабушка наклонилась и что-то ей прошептала. Флер послышалось, что она пообещала дать ей поесть попозже.

— Но я хочу есть сейчас, — настаивала девочка. — У меня здесь голодно. — Она похлопала себя по животику.

Бабушка сказала что-то резко. Девочка замолчала, но губы ее шевелились, и Флер видела, что она твердит потихоньку: «Я хочу есть. Мне голодно».

Они прибыли в Бюгале. Какое облегчение было выйти из вагона и избавиться от этой гнетущей тишины, этого молчания, когда сидящие рядом люди что-то думают и чувствуют, но слишком напуганы, чтобы обменяться даже парой слов!

После Бюгале Флер долго ехала, все в той же тишине, с большими неудобствами. Были бесконечные пересадки, новые билеты, новые расходы.

Невозможно было видеть, как тяжело страдала Франция под игом завоевателей. Стоило только взглянуть из окна вагона на обваливающиеся стены, облезшую краску, сломанные заборы.

Были и другие, более явные признаки обнищания: исхудавшие коровы с выпирающими ребрами; лошади, которые не выдержали бы и самой легкой поклажи; отощавшие свиньи, а главное, всей этой живности было очень мало.

Куда девались стада, заполнявшие зеленые пастбища по берегам полноводных рек? Почему мелькавшие в окнах фермы казались пустыми, разве что какая-нибудь жалкая дворняжка тащилась по заброшенному двору в поисках тени?

«Печальная страна», думала Флер, и сердце у нее сжималось от жалости.

Единственным видом транспорта на дорогах были немецкие военные машины, иногда сопровождаемые мотоциклистами, а на боках машин чернела свастика, наглая и зловещая.

Неудивительно, что их так ненавидят, думала Флер. Она вспомнила прошлогодние рассказы о том, как у крестьян отняли только что собранный урожай, о том, как целые семьи остались без пропитания, когда реквизировали весь картофель.

В небе показался немецкий самолет, он медленно двигался в безоблачной вышине — так парил когда-то Люсьен…

Она ехала все дальше и дальше, и монотонный стук колес вторил терзавшему ее с беспощадной настойчивостью вопросу:

«Вот я приеду… и что дальше?»




Глава четвертая


Флер стояла у маленькой станции и растерянно оглядывалась по сторонам. Безмерно усталая, она даже не могла до конца осознать, что ее путешествие подошло к концу.

Вдали виднелось море, сверкавшее под послеполуденным солнцем ослепительной голубизной. Над ближним полем громко кричали чайки, искавшие пищу во вспаханной земле.

Наконец-то она прибыла в Сен-Мадлен-де-Бошан. Это путешествие показалось ей вечностью!

Мари просила ее не расспрашивать никого на станции.

— Им будет любопытно узнать, кто вы, — сказала она. — Пройдите около мили прямо по дороге к морю, а потом сверните налево.

Около мили! Флер не в силах была представить, как она пройдет такое расстояние.

Она взглянула на пыльную дорогу, по которой уже плелись некоторые из тех пассажиров, кто вышел, как и она, на этой станции.

«Как же я хочу спать», — подумала Флер.

Прошлую ночь она провела, сидя на жесткой скамье на очередной станции пересадки. Зал ожидания был заперт — очевидно, по приказу немцев. Несколько раз за ночь железнодорожные служащие делали обход, презрительно посматривая на кучки озябших, но терпеливых путешественников.

Ей неоднократно приходилось предъявлять документы, отвечать на одни и те же вопросы, давать одни и те же объяснения.

Раз-другой сердце начинало судорожно биться — ей казалось, что кто-то из проверяющих слишком пристально к ней приглядывается. Но пьяный офицер, подписавший пропуска для господина мэра, был, похоже, слишком высокого ранга.

Всякий раз после унизительных замечаний о том, что не подобает в такое время ездить так далеко, документы возвращали, и Флер принимала их с благодарностью, сознавая, что пройден еще один этап, взято еще одно препятствие.

И вот, наконец, она достигла цели. Флер не чувствовала ничего, кроме крайнего изнеможения. Перед ней расстилалась бесконечная дорога. Ей ничего не оставалось, как только идти дальше и дальше.

И она шла, волоча ноги. Ей казалось, что вместо одежды в корзине и саквояже лежат пуды свинца. С каждым шагом вздымалось облако пыли. Неужели этот путь никогда не кончится?

Было жарко, пот выступил у нее под тесной лентой шляпы и струйками катился по лбу.

Может, он хоть немного смоет грязь, равнодушно думала Флер, зная, сколько накопилось на ней пыли и копоти. Грязные вагоны поездов не убирались, на полу валялись и гниющие пищевые отходы, и мусор, и пепел.

Флер шла все дальше. Неожиданно почувствовала в воздухе запах и привкус соли. С моря дул свежий бодрящий ветерок, и ею внезапно овладело страстное желание оказаться дома — в Англии.

Она не раз останавливалась и, положив вещи на землю, испытывала сильное искушение оставить их, чтобы вернуться за ними позже. Она бы так и сделала, если бы не боялась, что кто-нибудь раскроет саквояж и придет в изумление от его содержимого.

Поля по обе стороны извивающейся дороги были пустынны. Флер поняла, что она удаляется от деревни. Как далеко ей еще тащиться, пока она не доберется до фермы?

— Там трудно заблудиться, — говорила Мари. И все же Флер забеспокоилась, правильно ли она поняла ее указания и туда ли идет.

И вдруг, неожиданно, ферма оказалась прямо перед ней. Еще один поворот, небольшая тополиная рощица, и за ней небольшое неопрятного вида строение. Некогда белые стены потрескались и потемнели от непогоды, калитка болтается на сломанных петлях, двор пустой, только рыжая кошка спит на деревянной скамье.

Флер положила вещи и некоторое время стояла, глядя на дом. Присутствие кошки свидетельствовало о том, что он был обитаем. Хотя заброшенный вид жилья и тишина внушили ей сначала опасения, что жители покинули ферму.

Собравшись с духом, Флер подхватила вещи, твердя про себя, что она скажет хозяевам. Она пересекла двор, и вдруг где-то внутри дома залаяла собака, залаяла отрывисто, тревожно, как будто испугавшись чего-то.

Флер почувствовала, что за ней следят. Кто-то быстро, украдкой выглянул в окно и снова скрылся. Послышался и чей-то голос, но так далеко, что она не могла ничего разобрать, и снова наступила тишина. Флер подошла к крыльцу, подождала немного и робко постучала, так тихо, что сама едва расслышала стук. Потом постучала снова, на этот раз громче, и ждала, прислушиваясь.

Ей показалось, что прошло очень много времени, прежде чем она услышала шаги. Они приближались к двери… затем замерли. Послышался шепот — Флер была уверена, что говорила женщина, — потом она услышала, как в замке повернулся ключ и отодвинулся засов.

В дверях показался мужчина. При виде его Флер сразу поняла, что это Жак, брат Мари. Они были очень похожи: те же черты лица, те же голубые глаза, та же приземистая коренастая фигура.

Брат Мари был немолод, лицо его покрывали глубокие морщины. Во всем облике чувствовалась усталая покорность судьбе, типичная для сельских тружеников, привыкших безропотно сносить капризы природы.

— Что вам нужно? — медленно произнес Жак Бувье грубым низким голосом, и Флер ощутила явную враждебность.

— Меня прислала ваша сестра Мари.

Флер не сводила с него глаз, ожидая мгновенной реакции, изменения в выражении лица. Но если Жак Бувье и удивился, это никак не отразилось на его наружности — лицо его хранило все то же выражение терпеливой покорности и упрямой недоброжелательности.

— Ну и что?

Флер растерялась.

— Можно войти? — спросила она. — Мне необходимо кое-что объяснить.

Внезапно ей стало страшно. А вдруг Мари заблуждалась? Что, если ее брат сотрудничает с немцами? Тогда она попала прямо в руки врага. Но что ей еще оставалось делать? Она проделала слишком долгий путь.

— Пожалуй, вам сначала лучше объяснить, что вы хотите, — сказал Жак Бувье, и Флер вдруг поняла, что она этого больше не вынесет.

Она так устала, слишком устала, чтобы спорить, чтобы что-то объяснять. Она боялась… Палящее солнце слепило глаза, и Флер не видела, что было в лице стоящего перед ней человека — дружелюбие или неприязнь.

Подойдя к двери, Флер поставила корзинку на землю. Но саквояж она по-прежнему держала в руке, и теперь ей казалось, что она клонится под его тяжестью все ниже и ниже, и ей не устоять, словно земля качалась у нее под ногами. В глазах у нее потемнело, и Флер выронила саквояж…

— Это ничего, — услышала она собственный голос, казалось, разуверяющий кого-то. — Мне бы только присесть.

Даже в эти мгновения она боролась за ускользающее сознание.

«Я сказала это по-французски, — подумала она. — Я должна говорить по-французски, нельзя забывать об этом».

Кто-то обнял ее за плечи, чьи-то руки поддержали ее, слепящий свет погас, и она оказалась сидящей на стуле в прохладном полумраке дома.

— Выпейте, — произнес женский голос.

К ее губам поднесли стакан, и капли холодной, почти ледяной воды освежили ее пересохшее горло. Зрение прояснилось, голова перестала кружиться, и слабость миновала.

— Извините, — пробормотала она, — это все жара.

— Вы пришли от Мари? — спросил мягкий голос, и, подняв глаза, Флер увидела перед собой доброе лицо пожилой женщины.

Всем своим существом Флер ощутила эту доброту и нежность натруженных рук, все еще поддерживающих ее, как будто она могла упасть со стула.

— Извините, — повторила Флер. — Мне теперь лучше. Да, я пришла от Мари. Она прислала меня к вам. Сказала, что вы мне поможете.

Пожилая женщина и стоявший в стороне мужчина переглянулись. Флер не могла понять, что означает этот взгляд, не могла уяснить его значение.

«Сказать им правду? — мысленно спросила она себя. — Рискнуть?»

И поскольку выбора у нее все равно не было, Флер взглянула на них и проговорила с отчаянием в голосе:

— Мари сказала, что вам можно доверять и что здесь я буду в безопасности.

— Откуда нам знать, что вы говорите правду? — угрюмо осведомился мужчина.

Флер пристально смотрела на него.

— Мари не дала мне письма, сказав, что вы — если вы действительно ее брат Жак — не умеете читать. Она также сказала, что, когда убили вашего сына, ей написал об этом священник. Она рассказала мне, как добраться сюда, и… — Флер на минуту замолчала и, собравшись с духом, продолжала: — она достала мне документы, в которых сказано, что я ваша племянница Жанна Бувье. Вот они.

Она порылась в кармане и достала бумаги, прошедшие за последние два дня через столько рук. Наклонившись, Флер положила их на стол. Они выглядели мятыми и грязными. Вокруг голубой печати, сделавшей ее путешествие возможным, бумага совсем обтрепалась и завернулась в завитки.

— У меня есть деньги, — продолжала Флер, — мне их дала Мари. Я могу заплатить, если вы дадите мне приют.

Женщина заговорила первой.

— Все верно, Жак. Она от Мари. Ну конечно! Откуда бы ей иначе знать о Франсуа и что священник написал за нас. Вас прислала Мари. — Она повернулась к Флер и пристально всмотрелась ей в лицо. — Вы клянетесь? Вы нас не обманете?

— Разумеется, нет, — поспешила разуверить ее Флер. — Мне нужна помощь. Послушайте, я ничего не стану скрывать, я скажу вам правду. Я англичанка.

Женщина вздрогнула и взглянула на мужа.

— Англичанка! — воскликнула она и тут же понизила голос до шепота. — Закрой дверь, Жак.

Мужчина медленно подошел к двери, запер ее и закрыл на засов. Потом он вернулся на прежнее место и застыл, неподвижный и непреклонный.

— Но почему вы здесь? Зачем приехали к нам? — спросила женщина.

Флер рассказала им все: как она приехала во Францию за несколько дней до начала войны, чтобы выйти замуж за Люсьена де Сарду; как его убили; как она осталась с его матерью и не смогла уехать из-за оккупации.

Она рассказала, как была добра к ней Мари все эти месяцы, когда они жили вместе — три женщины в полной изоляции, не представляя, что происходит в мире; рассказала о смерти графини, о появлении monsieur Пьера и о своем бегстве.

— А теперь чего вы хотите? — спросил мужчина. По его тону Флер поняла, что враждебность исчезла. Голос звучал равнодушно, но уже не грубо.

— Я хочу вернуться в Англию, домой.

Ответ удивил ее саму. Она впервые высказала эту мысль так ясно и отчетливо, но еще раньше помимо ее сознания море манило и притягивало ее.

Всего лишь несколько миль отделяли ее от свободы, неужели это невозможно и неосуществимо?

— Посмотрим.

Мужчина повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел. Флер слышала, как удалялись его шаги. Она вопросительно взглянула на женщину.

— Все в порядке, — сказала она успокаивающе.

— Вы хотите сказать, я могу остаться?

— Конечно. Ведь вас прислала Мари. Пойдемте. Возьмите ваши вещи, я провожу вас в вашу комнату.

Она взяла саквояж. Флер с корзиной в руках последовала за ней по деревянной лестнице на второй этаж.

Они вошли в низенькую комнату. Потолочные балки причудливой формы сходились над маленьким окном с ромбовидными стеклами. Половину комнаты занимала огромная деревянная кровать, а на грубо сколоченном умывальном столике стояли глиняная миска и кувшин.

Комнатка была безукоризненно чистой, в ней ощущался слабый сладковатый запах сена и какой-то неизвестной Флер душистой травы. Девушка выглянула из окна и вскрикнула от изумления. Комната выходила на задний двор, и отсюда было видно, что дом гораздо больше, чем можно было подумать, судя по переднему фасаду.

Помещение, в которое она вошла через парадную дверь, являлось самой маленькой частью здания. Сзади к нему примыкали два обширных крыла, обрамлявшие двор, где кипела жизнь: в утоптанной соломе рылись цыплята, возился с собакой маленький мальчик, в сарае, в дальнем конце двора, шла дойка коров.

— Никогда бы не подумала, что у вас такой большой дом!

— Это он спереди кажется маленьким, — согласилась мадам Бувье. — Оно и к лучшему. На задний двор не так-то легко попасть — это дает нам время, если зайдет кто чужой.

Флер заметила, что неподалеку от сарая, где доили коров, мальчик постарше, забравшийся на забор, все время осматривался по сторонам, чтобы предупредить всех работающих во дворе в случае появления посторонних.

— Как вы добры, что приютили меня, — горячо сказала Флер. — Я понимаю, что это значит для вас, что может случиться, если меня здесь обнаружат.

Мадам Бувье кивнула.

— Приходится об этом думать, ведь у нас семья, но мой муж — настоящий патриот. У него сердце разрывается, когда он видит, как эти sales Boches[11 - Грязные боши (фр.).] обдирают нас, чтобы кормить своих.

— Я не должна была к вам обращаться, — сказала Флер, — но Мари была уверена, что вы мне поможете. Мне так стыдно. Мне следовало бы уйти и попытаться спастись каким-нибудь другим способом.

— Это нелегко, — возразила мадам Бувье. — На прошлой неделе открылось, что кто-то в деревне прятал раненого летчика, и всех расстреляли — и семью, и одного из их друзей, который тоже знал, кого они прячут.

Флер содрогнулась.

— Я не имела права просить у вас помощи, — начала она снова.

— Вы должны быть осторожны, вот и все. Вы умны, mademoiselle, и смогли бы многих провести.

Флер посмотрелась в висевшее на стене маленькое зеркало и засмеялась.

— Как же ужасно я выгляжу, — воскликнула она. — Но благодаря этому платью я оказалась здесь. Его мне одолжила Мари.

Мадам Бувье подошла поближе и пощупала платье.

— Я так и подумала, что оно мне знакомо, — сказала она. — Это парадное платье Мари. Она купила его, когда была помолвлена.

— Но что случилось? — спросила Флер. — Она говорила, что это часть ее приданого, но так и не объяснила, почему все-таки не вышла замуж.

— Она вам не сказала? — удивилась золовка Мари. — Бедняжка! Ей, видимо, неловко говорить об этом. Она была помолвлена несколько лет, еще до того, как я вышла за Жака и поселилась здесь.

Мари — старшая сестра Жака, но все ее сестры повыходили замуж раньше, хотя она и первая обручилась. Отец ее жениха был старым другом семьи Бувье. О свадьбе договорились еще в детстве.

Но возникли разные трудности. Жених Мари был рыбаком, время было трудное, рыба шла плохо; свадьбу откладывали из года в год. У Мари и приданое было готово, и деньги были, но жених никак не мог собрать причитавшуюся с него сумму.

Наконец назначили день свадьбы. Мари была счастлива. Она боялась, что, если дело затянется, она так и останется старой девой. Но grand-père[12 - Дед (фр.).], отец Мари, был игроком — любил рисковать, вы понимаете? Он держал пари по самым разным поводам: кому достанется больший улов, чья сука раньше принесет щенков, чья повозка проедет дальше с большей поклажей.

Он много чего перепробовал в свое время — был и рыбаком, и фермером, и даже мэром Сен-Мадлен, но всегда оставался игроком, и ничто его не могло остановить. Бувье жили зажиточно, но он спустил большую часть земли, доставшейся ему по наследству. Осталась только эта ферма, но и ее не было бы, проживи он подольше.

— А как же Мари? — спросила Флер, уже предвидя печальный конец этой истории.

— В один июньский вечер, во время лодочных гонок, ее денежки пропали. Спорили, кто быстрее дойдет до буя и обратно. Старик был уверен, что сделал правильный выбор.

Тогда здесь жил один адвокат, такой же азартный, как и старый Бувье, очень жадный — всегда держал пари только на деньги. Он подзуживал старика и насмехался над ним, пока тот не пошел домой и не забрал деньги Мари из тайника под кроватью. Когда все поняли, что он сделал, было уже слишком поздно — деньги были проиграны.

— И из-за этого жених Мари оставил ее? — в ужасе воскликнула Флер. — Какая низость! Какая подлость!

— Но он не мог взять ее без приданого. Ведь у него были свои расчеты на эту сумму. И потом, была еще одна девушка, очень богатая, которая изо всех сил его добивалась. Ее родители желали для нее этого брака.

Они поженились через три месяца, а Мари поступила на службу к графине. Ей повезло, что она получила такое место. Мы ей часто завидовали.

— Завидовали?! — удивленно воскликнула Флер. — Вместо того чтобы выйти замуж и жить своим домом! Как вы могли?

— Служить такой госпоже, как графиня де Сарду, почетно. Она часто присылала нам маленькие подарки. Однажды, когда болели дети, нам прислали из замка фрукты и деньги. Мы очень гордились такими связями. Мари хорошо устроилась.

Флер нечего было больше сказать. Но платье, отданное Мари, представлялось девушке символом трагедии, которую нельзя было передать словами, трагедии разбитой жизни — разбитой жадностью, жаждой богатства.

— А теперь, mademoiselle…

Флер перебила мадам Бувье.

— Стоит ли называть меня mademoiselle? — сказала она. — Пока я здесь, мне лучше быть Жанной.

— Но это как-то нехорошо, слишком фамильярно…

— Ничуть, — возразила Флер. — Если вы вспомните, что вы для меня делаете…

Мадам Бувье улыбнулась неожиданно нежной улыбкой.

— Нам это в радость, — сказала она. — Хотя вы должны простить меня, если иногда мне становится немножко не по себе.




Глава пятая


Закончился ужин. Скудный стол состоял преимущественно из картофеля и других овощей с добавлением водянистого соуса.

Дети вытерли остатки пищи кусочками хлеба из муки грубого помола и, запихнув их в рот, печально уставились в пустые миски, словно надеясь, что они чудом вновь наполнятся.

— C'est fini, mes enfants[13 - Все, детки (фр.).], — сказала мадам Бувье с твердостью, не допускавшей возражений. В ответ последовали тихие вздохи. Отец прочел благодарственную молитву, и, смеясь и поддразнивая друг друга, дети выбежали во двор, откуда донесся звон их голосов.

Флер помогла мадам Бувье убрать со стола. Она снесла посуду в маленькую комнатку при кухне и сложила ее в раковину.

Вернувшись в кухню, она с удивлением увидела, как хозяйка вынула из печи миску с супом и блюдо, доверху наполненное овощами.

«Кто-нибудь опоздал к ужину», — подумала Флер.

Но за столом из-за неизвестно откуда появившихся многочисленных детей свободных мест не было. Единственным посторонним человеком, кроме Флер, был работник, неуклюжий сухорукий юнец, которого оставили в помощь Жаку Бувье, потому что он нигде больше не мог пригодиться.

В кухню вошла Сюзанна, старшая дочь хозяина, хорошенькая девушка лет семнадцати.

— Мне снести ему это, maman? — спросила она. И тут заметила в дверях Флер. Прикусив губу, она смущенно взглянула на мать.

Мадам Бувье поколебалась какое-то время. Потом, словно придя к важному решению, она поставила миски на поднос и, повернувшись к Флер, сказала:

— Ступайте с Сюзанной. Вам следует кое-что узнать. И я думаю, вам это понравится.

Флер посмотрела на нее удивленно. Взяв поднос, Сюзанна спросила застенчиво:

— Пойдете со мной, mademoiselle?

— Конечно, — ответила Флер и потом поинтересовалась: — Еще один член семьи? Как же вас много!

Девушка проказливо улыбнулась. На щеках у нее появились ямочки.

— Да, еще один член семьи. Пойдемте познакомимся с ним.

Она направилась к двери в дальнем конце кухни. За дверью вниз, в темноту, вели каменные ступени — там было нечто вроде погреба. Сюзанна начала спускаться. Недоумевающая Флер последовала за ней. После полной испарений, душной кухни прохладный воздух погреба казался очень приятным. Они спускались довольно долго. Флер поняла, что погреб расположен глубоко под землей. Спустившись, пошли по каменным плитам среди бочонков, деревянных ящиков и корзин. Сквозь щель под потолком проникала тонкая полоска света, и, когда глаза привыкли к темноте, Флер увидела, что погреб был весьма вместительным.

Сюзанна прошла все помещение. В конце, у голой стены, стоял пустой ящик. Отдав Флер поднос, Сюзанна отодвинула ящик и трижды постучала в стену. Через минуту раздался ответный стук — раз, два, три.

Подняв руку над головой, Сюзанна нажала какую-то пружинку, спрятанную под увесистой балкой, и доска в стене плавно отошла, образовав отверстие.

Флер застыла в изумлении, не в силах двинуться с места. Взяв у нее поднос, Сюзанна тихо сказала:

— Venez[14 - Идите (фр.).], mademoiselle, идите за мной.

Они прошли через отверстие. Там оказался еще один погреб, намного меньше первого, но света в нем было больше. Здесь было два вентилятора, и один из них сдвинули в сторону, чтобы сквозь маленькое четырехугольное отверстие проникали свет и воздух. Посередине помещения на тростниковом коврике стояли стол и стул, а в углу — низенькая кровать.

Флер смотрела во все глаза. На кровати сидел мужчина, молодой человек, обратившийся к ним по-французски:

— Привет, ma petite[15 - Крошка (фр.).] Сюзанна. Я вас заждался. Я так голоден, что мог бы съесть целого быка.

— Жаль, что не могу вам его доставить, — захихикала Сюзанна, — но у меня для вас есть кое-что более интересное, monsieur.

Мужчина с трудом поднялся на ноги. Флер увидела, что одна нога у него забинтована, а когда он выпрямился, она вскрикнула от изумления — он был в синей форме английского летчика.

— Вы англичанин! — сорвалось у нее с языка, и он удивленно взглянул на нее.

— Да, — ответил он ей тоже по-английски, — но…

Он осмотрел ее платье, пышную темную юбку, тесно застегнутый лиф с высоким воротом, стянутые в пучок волосы.

— Да, я англичанка, — сказала она, инстинктивно поднимая руки к оголенным ушам и вискам.

— Правда? Боже мой! Это же замечательно!

В его возбуждении было что-то порывистое и мальчишеское. Флер невольно подалась вперед и протянула ему обе руки.

— Вы ранены? Как вы сюда попали?

— Я катапультировался, — сказал он улыбаясь, словно это было легко и весело. — И если бы не эти добрые люди, я был бы уже мертв или сидел бы в лагере. Они принесли меня сюда, когда я был без сознания, и с тех пор прячут. А вы — что вы здесь делаете?

— Тоже скрываюсь. То есть они меня прячут. Но как же благородно было с их стороны пойти на риск второй раз!

Теперь она понимала подозрительность четы Бувье при ее появлении, их нежелание впустить ее, взгляды, которыми обменялись муж с женой при виде ее.

К своему крайнему смущению, Флер осознала, что все еще держит незнакомца за руки. Хорошо еще, что она не бросилась его целовать, она вполне была на это способна — ведь так замечательно обнаружить в этой стране соотечественника! В такой ситуации забываешь об условностях.

Она отодвинулась от летчика и взглянула на Сюзанну, с удовольствием за ними наблюдавшую.

— Вы счастливы? — спросила их обоих Сюзанна.

— Очень, — ответил летчик по-французски. — Вы просто волшебница. Вы не только спасли мне жизнь, но и нашли мне друга. Сюзанна, я премного вам благодарен.

Девушка захихикала.

— Mademoiselle останется здесь ненадолго. Я приду попозже. Дверь лучше запереть.

— Безусловно, — согласился летчик. — Нужно быть осторожнее вдвойне, раз мы охраняем еще и mademoiselle.

Сюзанна, улыбаясь, вышла; доска в стене стала на место, слышно было, как к стене придвинули ящик и раздались удаляющиеся шаги, негромкие, но отчетливые.

Теперь, когда они остались наедине, Флер ощутила внезапную робость, но летчик держался вполне непринужденно. Он, хромая, подошел к столу и отодвинул стул.

— Не возражаете, если я поем? У меня волчий аппетит.

— Нисколько. Разумеется!

Взглянув на еду и взяв ложку, он спросил:

— Не хотите разделить со мной трапезу? Я хочу сказать, вы-то сами поели?

— Да, я уже поужинала.

Он не заставил больше себя уговаривать и жадно принялся за еду.

— Поговорите со мной, — попросил он. — Расскажите что-нибудь о себе. Почему вы здесь? Как вас зовут?

— Я сменила столько имен. В настоящее время меня зовут Жанна Бувье. Предполагается, что я — кузина Сюзанны.

— А на самом деле вы…

— Флер Гартон.

Она не знала, почему ей трудно произносить свое имя; ей уже так давно не доводилось называть его, и оно звучало так заурядно по сравнению с де Мальмон и де Сарду.

— Гартон. Кажется, мне знакома эта фамилия.

— А как вас зовут?

— Джек Рейнольдс.

— Вы здесь давно?

— Дайте-ка сообразить — почти два месяца. Я был плох, когда они меня подобрали. Мне пришлось катапультироваться — машину продырявили насквозь. Бортовой стрелок был убит.

— Но ведь это было ужасно опасно? Я имею в виду — для Бувье.

— Никто в здравом уме не пошел бы на такой риск. Меня искали немцы. К счастью, я падал с большой высоты — зона поиска оказалась очень обширной. Семья Бувье ко мне ангельски добра, и все же я не могу не думать, чем все это кончится.

— У вас есть какой-нибудь план бегства?

— Никакого, если только мне не удастся убедить их переправить меня через Ла-Манш.

— Мне бы тоже этого хотелось.

— Вот было бы здорово, если бы мы могли бежать вдвоем. Я уже строил всякие планы — ведь здесь больше нечем заняться. Вместе мы непременно что-нибудь придумаем. Дело в том, что у меня нет денег. Ужасно неприятно просить у людей так много и ничего не дать им взамен.

— У меня полно денег.

— Вам повезло! Но расскажите мне о себе. Как вы здесь оказались?

Флер поведала ему свою историю. Она как раз завершила рассказ, когда ее слушатель закончил свой ужин.

Он вытер тарелку кусочком хлеба, как это делали за столом дети Бувье, и откинулся на стуле со вздохом удовлетворения. Поймав взгляд Флер, он засмеялся.

— Не удивляйтесь. Я все еще голоден и не стыжусь в этом признаться. Помните, как нам говорили в детстве, что полезно вставать из-за стола с легким чувством голода? Если мы таким образом возвышаемся духом, то я, наверно, уже заслужил себе награду на небесах. — И прежде чем Флер успела что-нибудь сказать, он добавил: — Не сочтите меня невнимательным. Я слышал каждое ваше слово. Какая увлекательная история — прямо как незаконченная часть романа из какого-нибудь журнала! Мы с вами могли бы стать героями бестселлера.

— Если только конец истории будет счастливым, — возразила Флер.

— Иначе и быть не может. Если бы только моя проклятая нога стала получше, я мог бы выходить по ночам поразведать, присмотреться к окрестностям, поискать случай выбраться. Пока я не решаюсь тронуться с места. Даже наверх поднимаюсь изредка, да и то по ночам. Понимаете, мне очень трудно спускаться обратно, да и времени это много отнимает.

— Немцы здесь часто бывают?

— Они приходили несколько раз с тех пор, как я здесь. Однажды обыскали погреб — я слышал, как они рылись в ящиках и корзинах. Момент был напряженный, должен вам сказать, но они так и не заподозрили существования второго погреба.

— Бувье построили его специально для вас? — с любопытством спросила Флер.

— Нет, конечно! Он всегда здесь был. Я полагаю, его с самого начала оборудовали как тайник. Им не впервой прятать беглецов или контрабанду.

— Надо же, как я вас нашла, — сказала Флер. — До сих пор опомниться не могу. Вот уж чего я меньше всего ожидала.

— Но вы довольны? — спросил он. Искренняя, неподдельная улыбка Флер была ему ответом.

В этот момент они услышали в соседнем погребе шаги.

— Это, должно быть, Сюзанна, — сказала Флер, но Джек Рейнольдс сделал ей знак молчать. Оба застыли в неподвижности, пока не раздался условный стук в стену.

— Никогда не стоит рисковать, — с упреком сказал ей Джек. — Мы ждали Сюзанну, но, окажись это кто-нибудь другой, они услышали бы ваш голос.

— Я виновата, простите, — пробормотала Флер.

— Нам приходится не только о себе думать, — продолжал он, — но и о них тоже. Если нас найдут, их всех поставят к стенке.

— Да, конечно, я понимаю, — смиренно сказала Флер.

Он подал ответный сигнал, и доска отодвинулась.

— Vous avez fini[16 - Вы закончили? (фр.).]? — спросила Сюзанна. Она взяла поднос, но вопрос ее относился не только к еде.

— Мне лучше уйти, — заметила Флер. — Спокойной ночи… — Она заколебалась, взглянув на голубую нашивку на рукаве Джека. — Мистер…?

— Младший лейтенант авиации, если уж быть точным. Но я предпочел бы, чтобы вы называли меня Джек — это как-то приятнее.

— Ну что ж, тогда спокойной ночи, Джек.

— Спокойной ночи, Флер.

На мгновение он задержал ее руку в своей. Ей хотелось расспросить его о многом, столько еще осталось недосказанным, но она повернулась и пошла за Сюзанной.

Доска скользнула на место, Флер помогла девушке подвинуть ящик, и они молча направились к лестнице. Флер старалась ступать как можно легче и бесшумнее.

Мадам Бувье мыла посуду.

— Это был сюрприз, да?

— Огромный! — отвечала Флер. — О мадам, как вы добры, вы и ваш муж! Мне стыдно просить вас снова рисковать.

Мадам Бувье улыбнулась.

— Не тревожьтесь об этом, — сказала она. — Все устроится в свое время. Мы должны быть терпеливы.

Флер взяла полотенце и стала перетирать вымытые тарелки.

— Пусть этим займется Сюзанна, — предложила мадам Бувье, но Флер покачала головой.

— Пока я здесь, я должна вести себя как подобает послушной племяннице.

Некоторое время они молчали, потом Флер спросила:

— А как мне быть с одеждой? По-моему, неосторожно и даже опасно надевать мои собственные вещи?

Выражение лица мадам Бувье стало озабоченным.

— У вас хорошие платья? — поинтересовалась она. — Очень модные?

— Боюсь, здесь они могут показаться такими. Но я не могу постоянно носить платье, что на мне, — или, вы думаете, так безопаснее?

— У Сюзанны есть парадное платье; она его бережет, но будет рада уступить вам. Если вы будете работать, можете надеть передник.

— Но я не могу взять у Сюзанны ее парадное платье! — воспротивилась Флер.

— Сюзанна будет рада принести свою жертву, — твердо заявила ее мать.

Позже, когда Флер ложилась спать, в дверь постучали. В комнату вошла Сюзанна, держа в руках белое с розовой отделкой ситцевое платье простого фасона, длинное, с прямоугольным вырезом у шеи и узкой талией, но чистое и отглаженное. Сюзанна несла его почти благоговейно, как величайшую драгоценность.

Флер заглянула ей в лицо и сразу же поняла, что значило для девушки расстаться с этим единственным нарядным платьем, в котором она надеялась пленить какого-нибудь дюжего молодого рыбака.

Достав из угла свою плетеную корзину и развязав ее, Флер начала вынимать платья, которые аккуратно уложила туда Мари.

Их было несколько — черное крепдешиновое, из ярко-синего крепа, белое с красным жакетом, отделанным блестящими пуговицами, и зеленое муслиновое с кружевами. Широко раскрыв глаза, Сюзанна наблюдала, как Флер раскладывает их на кровати. Когда корзина опустела, Флер сказала:

— Вы так добры, что отдаете мне свое платье; я хочу, чтобы вы взяли одно из моих. Может быть, не стоит надевать его сразу, пока я не уеду или не закончится война, но выбрать вы должны сейчас. Берите любое — это справедливый обмен.

У Сюзанны заблестели глаза. Какое-то время она отнекивалась, вежливо протестовала… она рада сделать что-нибудь для mademoiselle… ей ничего не нужно.

Флер засмеялась.

— Я настаиваю, Сюзанна! Любое, какое пожелаете, будет ваше.

Наконец после долгих размышлений, приложив к разгоревшемуся лицу каждое платье и посмотревшись в маленькое зеркальце, Сюзанна выбрала синий креп.

Оно, наверное, не слишком подходило такой молоденькой девушке, но Флер понимала, как трудно устоять перед богатством материи и цвета.

— Никогда, mademoiselle, — пылко сказала Сюзанна, — никогда у меня не было такого прекрасного платья. Я сохраню его навсегда.

Этому Флер могла поверить, ведь видела же она платье Мари, хранившееся чуть ли не тридцать лет.

«Надеюсь только, — думала она про себя, — что у Сюзанны хватит ума носить его, пока она молода и привлекательна. Мало ей будет от него пользы, если она останется старой девой».

Прижимая платье к груди и бормоча невнятные слова благодарности, Сюзанна выскользнула из комнаты.

Флер снова уложила платья в корзину. Было небезопасно оставлять их на виду.

Затем она разделась. Снимая платье Мари, Флер испытала облегчение. Это было невежливо с ее стороны, платье сослужило ей хорошую службу, и все же его мрачность была ей не по душе.

Флер порылась в саквояже, достала ночную рубашку и, не расстегивая, накинула ее через голову. Она распустила волосы и расчесала их, с удовлетворением отметив, как мягко легли они привычными волнами по обе стороны ее лба.

Чопорная крестьяночка исчезла, из маленького зеркальца на нее смотрело красивое и обаятельное личико.

«Остается надеяться, что немцы не явятся сегодня с обыском, — подумала она, — а то их будет ожидать неожиданный сюрприз».

Задернув шторы, Флер легла в огромную кровать.

«Я добралась, — ликующе думала она, закрывая глаза, готовая погрузиться в глубокий целительный сон, которого жаждало ее усталое тело. — Я добралась сюда, и следующий шаг — это переправиться через Ла-Манш и вернуться домой, в Англию…»




Глава шестая


— У меня для вас новости, Джек.

Флер опустилась на мягкую солому. Ее взволнованное лицо белело в лунном свете, дыхание было прерывистым.

— Какие? — быстро обернулся к ней Джек Рейнольдс. — А я-то гадал, почему вы задержались.

— Как раз, когда я собиралась к вам, из деревни пришел Анри. Есть шанс — очень хороший шанс, — что через несколько недель он сможет купить для нас лодку.

— Моторную?

Да, на ней есть мотор. Это кеч, довольно большой. Его владелец рыбачил, но сейчас он ему не по средствам. Анри слышал, что этот человек поговаривает о продаже и не станет колебаться, когда узнает, что сможет получить за лодку золотом.

— Вот это чудесно, Флер! — Джек наклонился вперед, обхватив руками колени.

Прошло уже больше двух недель, как у них с Флер вошло в привычку встречаться во дворе после того, как семья Бувье укладывалась спать. Это было единственное время, когда Джек отваживался выбраться из погреба, чтобы размяться и подышать свежим воздухом. Флер присоединялась к нему на этих прогулках.

Нога Джека зажила, но не только хромота не позволяла ему уходить далеко, он опасался заходить за ограду фермы.

Молодые англичане прохаживались взад-вперед, а если вечер был теплый, сидели поразговаривали. С каждым днем, с каждым часом им становилось все труднее расставаться.

Флер не решалась признаться себе, с каким нетерпением она ждала этих встреч. День тянулся медленно, часы, когда она помогала в доме или на дворе, где всегда находилась работа для лишней пары рук, казались нескончаемыми.

К тому же обитателей фермы не отпускал постоянный страх перед любопытными прохожими и перед немцами, которые в любой момент могли явиться с ревизией запасов и живности, а попутно обнаружить и кое-что еще.

На ферме много чего прятали. Флер обнаружила, что здесь укрывали не только ее и Джека; было еще множество других причин, по которым кто-нибудь из детей постоянно находился на сторожевом посту у калитки.

Предполагалось, что немцам было известно точное количество живности, хотя на самом деле ее было гораздо больше. При первом признаке опасности, появлении постороннего, шуме приближающейся машины наблюдатель подавал сигнал тревоги.

Мгновенно большая часть кур, свиней и даже одна из коров исчезали в специальных потайных местах.

Флер часто удивляло, что Бувье осмеливались нарушать правила. За малейшие провинности предусматривались жестокие наказания. Но постепенно она поняла, что, как бы немцы ни старались, им никогда не подавить стойкое сопротивление, истинный дух свободы, уничтожить который может только смерть.

Ей не раз приходило в голову, как много общего было у Жака Бувье с ее соотечественниками. Сказывалась норманнская порода. Черты Вильгельма Завоевателя обнаруживались по обе стороны Ла-Манша.

Вскоре после приезда Флер Жак начал всерьез прикидывать, как бы ей и Джеку дернуться в Англию. Было видно, что составление таких планов доставляло ему удовольствие. Каждый день он возвращался с работы с каким-нибудь новым предложением, какой-то новой идеей, которую они обсуждали долго и серьезно, чтобы в конечном счете отвергнуть как чересчур рискованную.

И вдруг восемнадцатилетний Анри, старший в семье после гибели брата, неожиданно объявил, что он тоже намерен переправиться в Англию.

— Я должен вступить в Сопротивление, — сказал он. — Хочу сражаться за Францию.

Он об этом заявил однажды вечером, когда младшие дети уже легли и в кухне были только его родители и Флер с Джеком.

На мгновение воцарилось молчание. Потом Флер увидела, как затуманились слезами усталые глаза мадам Бувье, как конвульсивно сжались ее бессильно упавшие на колени руки. Не говоря ни слова, женщина встала и подошла к окну. Со спины она казалась абсолютно спокойной, но остальные знали, чего стоит ей борьба за самообладание.

Жак заговорил первым.

— Твой брат погиб за Францию, — произнес он серьезно и печально.

— Я тоже готов умереть, если понадобится, — отвечал Анри дрогнувшим от волнения голосом. — Во всяком случае, уж лучше смерть, чем жизнь под властью этих дьяволов.

Все опять умолкли, словно чего-то ожидая от мадам Бувье. Внезапно она повернулась и подошла к сыну.

— Все правильно, ты и должен так поступить, — сказала она и, наклонившись, поцеловала сына в лоб.

— Прости, мама.

— Мне не за что тебя прощать, — отвечала она. — Мы уже отдали родине Франсуа и надеялись, что нас минуют другие жертвы, но ты прав, mon fils[17 - Сын мой (фр.).], — для тебя здесь не жизнь. Отправляйся в Англию к генералу де Голлю — он наша единственная надежда. Когда он вернется сюда с британской армией, фашистских захватчиков выдворят из Франции штыками.

Флер хотелось аплодировать этим героическим словам, но все сидели молча в смущении. Слезы струились по лицу мадам Бувье, и она их больше не сдерживала.

— Но все дело в том, как нам попасть в Англию, — вдруг сказал Джек, и напряженный момент миновал.

— Да, это вопрос, — отозвался Жак Бувье.

Они уже давно решили, что лодку, принадлежавшую семье Бувье, использовать нельзя, на ней не было мотора, и, чтобы пройти небольшое расстояние, требовались усилия трех сильных мужчин.

— Вас очень быстро задержит патруль, — говорил им Анри. — Единственный шанс, хоть и не слишком надежный, — выйти вместе с рыбаками, а потом рвануть в сторону.

Флер предлагала посвятить в их планы других рыбаков, но Жак отверг это предложение.

— Наши соседи уже достаточно пострадали, а карательные меры против семьи, приютившей раненого летчика, всех окончательно запугали. Нет, делиться нашей тайной неразумно, мы сохраним ее про себя. Найдется какой-нибудь другой способ.

И сегодня вечером их терпеливое ожидание было наконец вознаграждено — если эта лодка такая, как ее описывал Анри, им действительно выпал шанс бежать, пусть это была и слабая надежда.

— Что меня беспокоит, — сказал Джек, — так это как нам добраться до берега.

— Анри все продумал, — отвечала Флер. — Он приведет кеч в залив между скал — это ближе всего к дому. Там он окажется под наблюдением береговой охраны, но охранники служат недавно, новое лицо для них не имеет значения. Вы переоденетесь рыбаком, а оказавшись в лодке, ляжете на дно, пока Анри не доберется до причала. Меня он туда доставит другим способом. Он уже кое-что придумал.

— Что именно?

— Ну, я полагаю, самый вероятный способ — завернуть меня в сети и донести до причала на плече. Я, правда, его предупредила, что я отнюдь не легковесна, но Анри — здоровый парень, и мне кажется, его это мало волнует.

— Но кто-то же должен выйти с нами в море? Не может ведь Анри сделать вид, что он отправляется один?

— Нет, конечно, Жак тоже пойдет. А когда мы будем уже в море, он скажет, что ему плохо. Его перенесут в ту лодку, которая будет возвращаться первой. Анри задержится дольше других под предлогом, что ему не повезло с уловом, а когда все остальные повернут домой, он попытается оторваться.

— Будем надеяться, что мотор мощный, а видимость будет плохая!

— Как и мадам Бувье, мы можем только надеяться и молиться.

— Замечательная она, правда? Флер кивнула.

— Она ведь обожает Анри, это сразу видно. Мне кажется, он ее любимчик, она предпочитает его всем другим детям.

— Интересно, как бы мы повели себя в подобных обстоятельствах, — задумчиво сказал Джек Рейнольдс. — Сколько людей в Англии приютили бы француза и француженку, которых никогда в жизни раньше не видели, зная при этом, что они рискуют не только собственной жизнью, но и жизнью своих детей?

— Мне хочется думать, что у меня нашлось бы достаточно благородства, — отвечала Флер, — но иногда я опасаюсь, что могла бы предать и изгнанников, и свои идеалы.

— Я совершенно уверен, что вы на это не способны, — возразил Джек с особым ударением на «вы».

— А почему? — с любопытством осведомилась Флер.

— Я не верю, что вы можете кого-нибудь предать.

— Благодарю за комплимент, — улыбнулась Флер.

— Это не комплимент. Я только говорил о том, в чем я абсолютно уверен.

— Еще раз благодарю, — пробормотала она, но сразу же почувствовала, что ее легкий тон неуместен. Джек говорил с жаром и серьезно. Неожиданно он взял ее за руку.

— Не знаю, понимаете ли вы, Флер, как много значит для меня ваше присутствие. Когда вы приехали, я был уже на пределе. Чувствовал, что больше не выдержу: одиночество взаперти, безделье, поговорить не с кем, и вдруг появляетесь вы. Ваш вид, ваш голос дали мне новую жизнь, а потом — вы знаете, что произошло потом.

— Что? — Флер не могла не задать этот вопрос, что-то внутри словно подталкивало ее.

— Ну конечно, я полюбил вас.

Ей хотелось смеяться радостным смехом, она почувствовала, как волны счастья нахлынули на нее.

— Флер, скажи, что любишь меня. Я жажду тебя так, что не перенесу твоего равнодушия.

Это был крик отчаяния, крик о помощи. И Флер не могла не отозваться.

— Да, Джек.

— Скажи мне, — настаивал он, — произнеси эти слова.

Она была настолько смущена, что с трудом сумела прошептать:

— Я… люблю тебя!

С невнятным возгласом Джек прижался головой к ее груди. Она обняла его, успокаивая и лаская.

— Я люблю тебя, — повторял он. — Я не могу жить без тебя, Флер, я ни о чем думать не могу. Я вижу тебя во сне. По утрам просыпаюсь от тоски по тебе и считаю часы и минуты до нашей встречи.

Он порывисто обнял ее. Горячие, жадные губы прижались к ее губам, умоляя, требуя ответа.

— Джек, прошу тебя!

Она пыталась освободиться, отстранить его, чтобы хоть секунду подумать, собраться с мыслями, преодолеть царивший у нее в душе хаос, но все было бесполезно.

— Флер!.. Флер!.. — он снова и снова повторял ее имя, все теснее прижимая ее к себе.

— Дорогой, прошу тебя… прошу…

Ее мольбы наконец-то дошли до него. Он отпустил ее, резко убрав руки. В лунном свете она видела выражение его лица. Флер часто дышала, прижимая руку к груди в том месте, где только что лежала его голова, пытаясь успокоиться.

Вокруг них купался в лунном свете застывший пейзаж. Высокие тополя отбрасывали тяжелые таинственные тени.

Ночь была прекрасна и полна очарования, таившееся в ней волшебство нельзя было передать словами; и они были одни, наедине в своем собственном мире.

Прошлое скрылось, исчезло, будущее неопределенно. Есть только настоящее, трепещущее, замечательное — и все же почему-то пугающее.

— Я люблю… люблю тебя, Джек, — повторяла Флер, стараясь убедить скорее себя, чем его.

— Я боготворю тебя, Флер. Сжалься надо мной.

Флер ощутила внезапный прилив нежности. Протянув руку, она дотронулась до его щеки, теплой и слегка колючей.

— Я правда люблю тебя, Джек, — повторила она тихо.

— Правда? — живо отозвался он. — Тогда… Флер… если ты любишь меня…?

Он схватил ее в объятия, бурно, неистово, как будто в поисках новой жизни, новой надежды.

— Люби меня, Флер… люби меня, — молвил он. — Я жажду тебя… ты должна быть моей!

Флер внезапно застыла. Он ей нравился, она хотела сделать его счастливым… помочь, успокоить его. Но она вспомнила Сильвию, и все ее существо содрогнулось от отвращения. Она не может быть такой, как Сильвия, — это невозможно!

— Нет, Джек, — сказала она мягко. — Мы не можем испортить такое чудо… такое совершенство, как наша любовь.

Он прижался лицом к ее шее. Она знала, что разочаровала, быть может, даже обидела его, причинила боль, но он просил невозможного.

Надо постараться, думала она, помочь ему терпеливо ждать, пока они будут свободны и смогут пожениться. Только тогда их любовь восторжествует.

Но ведь и пока они могут быть очень счастливы.

* * *


Когда Флер и Джек вернулись в дом, было уже поздно. Они тихо прошли по двору. Джек обнимал ее за плечи. Шаги их совпадали, удивительная гармония объединяла каждое движение.

Дверь в кухню была приоткрыта. Оттуда пахло едой, теплом и уютом. Джек закрыл дверь и снова потянулся к Флер. Она прильнула к нему.

Он нашел ее губы, а потом зарылся лицом в душистые волосы.

— Ты — само совершенство, ты не можешь этого не знать. Я никогда не встречал такой прелестной женщины.

— Ложись спать, дорогой, ты устал.

Он крепко обнял ее, целуя губы, глаза, волосы. Потом медленно и неохотно они разошлись. Джек направился к двери в погреб. Она слышала, как он нашел задвижку, и подождала, пока он опустил ногу, осторожно нащупывая ступеньку.

— Спокойной ночи, любимый, — прошептала она, — спокойной ночи.

Она тихонько прокралась наверх. Задвижка на ее двери скрипела, но шумное дыхание, доносившееся из других комнат, говорило о том, что она никого не потревожила.

У себя в комнате Флер слегка раздвинула занавеси на окне. Свет был очень слабый, но все же можно было не зажигать свечу.

Она разделась, а затем, облокотившись о подоконник и опершись подбородком на руки, долго смотрела в небо, на котором постепенно тускнели звезды.

— Я счастлива, — сказала она вслух. — Я счастлива и сделаю так, что он будет счастлив со мной. Ты ведь меня понимаешь, Люсьен?

* * *


В полдень Флер спустилась в погреб повидаться с Джеком.

— Можно я снесу вниз обед? — спросила она мадам Бувье, когда семейство стало собираться за столом.

— Все готово, — отвечала мадам, наливая щедрую порцию супа и отрезая большой кусок хлеба.

Флер взяла поднос. Она прошла через первый погреб, принимая обычные меры предосторожности, постучала, отодвинула и снова задвинула доску. Не успела она осмотреться, как уже оказалась в объятиях Джека.

— Почему ты не пришла раньше? — спрашивал он, целуя ее так, что его обед чуть не полетел на пол. — Я волновался, боялся. Почему ты опоздала?

— Подожди минутку, дай поставить поднос.

Джек взял поднос и опустил его на стол.

— Ты уверена, что еще любишь меня?

— Вполне уверена!

— Я так тебя люблю! О Флер, любовь моя!

— Я рада, — прошептала она. — Я так рада! И я тоже тебя люблю. Я думала о тебе все утро, не могла дождаться, когда увижу тебя.

— Я чуть с ума не сошел, дожидаясь тебя и не зная, что ты теперь чувствуешь. Я уже думал, ты не придешь.

— Глупости какие! — Обвив руками его шею, Флер привлекла молодого летчика к себе.

Он обнимал ее все крепче, рука его соскользнула с плеча на грудь.

— Я должна идти, — сказала Флер. — Меня ждут наверху.

Он отпустил ее с неудовольствием.

— Ты придешь попозже?

— Ну конечно.

Подставив ему губы и выскользнув из его объятий, Флер задвинула доску на место и поспешила наверх.

Семейство было уже за столом, когда она с непринужденным, как ей казалось, видом заняла свое место. Сюзанна взглянула на нее и тут же перевела взгляд на брата Анри. Они обменялись понимающими улыбками. Анри подмигнул.

«Ох уж эти французы, — думала Флер полусмеясь, полусердито. — От них ничего не скроешь — если речь идет о любви».




Глава седьмая


— Ты понимаешь, что сегодня наш последний день, завтра нас здесь уже не будет? — сказал Джек.

— Цыплят по осени считают, — предостерегла его Флер, оглядывая клетушку, где он провел почти четыре месяца. — В этом деле слишком много «если». Если погода будет хорошая… Если Анри будет уверен, что мотор в порядке… Если он сможет доставить нас к причалу, и, наконец, самое главное — если нам удастся ускользнуть незамеченными.

— К чему такой пессимизм? — возразил Джек. Встав из-за стола, он подошел к открытому вентиляционному отверстию. — Если будет такой день, как сегодня, лучшего и желать нельзя.

На дворе слегка туманилось, в погребе стоял полумрак.

— Ты не рада? — продолжал Джек. Он закурил сигарету и сел с ногами на кровать.

— Да, я должна бы радоваться, — отвечала Флер. — И все же… Не знаю… Это трудно объяснить, но я почему-то боюсь, не опасности, нет, я боюсь уйти отсюда, покинуть надежное убежище ради неведомого будущего.

— Эта тюрьма — убежище?

— Вероятно, для тебя так оно и есть! Но я была здесь счастлива.

— Любимая! — наклонившись, Джек протянул к ней руки.

Флер с улыбкой покачала головой и, отодвинувшись от него, присела на край стола, поставила ноги на сиденье стула.

— Тебе это кажется странным? — спросила она. — Но я действительно была счастлива, ужасно счастлива и боюсь, что, когда мы вернемся в Англию, все может измениться.

— Глупышка! — ласково сказал Джек. — Мы будем по-прежнему счастливы — ты и я — навсегда.

— Ты уверен? Ты вернешься в свою эскадрилью, а мне придется начинать жизнь сначала.

— Что ты намерена делать?

— По правде говоря, не знаю. Прежде всего нужно узнать, сколько у меня денег. Я думаю, кое-что осталось, если только мачеха все не забрала, а потом… — Флер запнулась, но тут же храбро продолжила, стараясь встретиться с ним взглядом, — это зависит от тебя.

— От меня? — переспросил он. — Ну да, конечно, мы поженимся. Но не стоит спешить. Ты поедешь со мной к моей матери, и там мы все обсудим.

— Что подумает обо мне твоя мать?

— Что ты самая замечательная девушка на свете, а что же еще?

Но Флер это не успокоило. Джек всегда был очень сдержан, когда речь заходила о его семье. Она не могла их представить по его рассказам и описаниям. Внезапно Флер ощутила страх перед незнакомой женщиной, занимающей в жизни Джека первое место.

Ее любовь к нему росла с каждым днем. Он словно поселился в ее сердце. Ей нравилась пылкость, с которой он сделал их любовь центром и смыслом их существования.

Ей нравилось его нетерпение в отношении всего, что разлучало их даже на несколько минут.

Ей нравилось, хотя она и возражала против этого, что, пренебрегая всеми условностями, он не скрывал своих чувств перед семейством Бувье.

Они играли в нелепые любовные игры, постоянно смеялись и болтали, радость жизни била в них через край.

Иногда Флер задумывалась, понимает ли она Джека, несмотря на всю ее любовь к нему, или для нее все затмило его внешнее обаяние.

И сейчас сердце у нее упало. Когда она поняла, с каким нетерпением Джек ждет завтрашнего дня, ее охватило безотчетное чувство ревности.

Он был в состоянии острого возбуждения и напряжения. Сегодня утром, в тысячный раз меряя шагами погреб, он снова и снова возвращался к плану бегства, стараясь ничего не упустить — что они должны с собой взять, какой дорогой им идти, какие объяснения должен приготовить Анри на случай неудачи.

За последние несколько дней их планы немного изменились, потому что с ними решил бежать знакомый Анри, молодой человек из хорошей семьи, отцу которого принадлежала по соседству небольшая усадьба.

Теперь, когда они выйдут рыбаками в море, у них на борту будут двое мужчин. А потом, когда попытаются уйти, у них будет больше шансов на успех, троим легче справиться с парусами и мотором.

— Придется пользоваться и парусами и мотором, иначе нам не развить такую скорость, чтобы уйти от патруля.

При мысли, что их будут преследовать и, может быть, поймают, у Флер бешено забилось сердце; ею овладел отчаянный страх. Но она знала, что Джека это только возбуждало.

Он привлек ее в свои объятия.

— Ты любишь меня?

— Ты знаешь, я тебя обожаю.

— Погладь меня по голове, я люблю прикосновение твоих пальцев.

Она гладила его нежными движениями, пока глаза Джека блаженно не закрылись от удовольствия.

— Странно, правда, — сказала она через несколько минут, — что война приносит такие бедствия и скорбь и в то же время такое счастье. Если бы не война, я бы тебя не встретила.

— Уж конечно, меня бы здесь не было. Меня бы запрягли в работу на автомобильном заводе. Хотя, надо сказать, дела у меня шли неплохо.

— А что с ним теперь?

— С заводом? Там делают самолеты, он вырос вдвое. Я его с трудом узнаю, когда прохожу мимо.

— Он недалеко от твоего дома?

— Как раз за углом, в гору и прямо.

— Ну что за вздор!

— Нет, правда. На самом деле до него около трех миль. Я ездил туда на мотоцикле. Мне казалось, что это почетнее, чем, надев шляпу, спешить на поезд в 8.15. У меня был выбор — или мальчик на посылках в отцовском банке, или трудяга в замасленной спецовке на заводе у Митчэма. Страсть к машинам взяла верх.

— Не сомневаюсь, что ты гений по этой части, — поддразнила его Флер. — И в один прекрасный день сам бы мог стать там хозяином.

Джек засмеялся.

— Едва ли. Если бы ты видела нашего босса, ты бы поняла, что его девиз — «что мое, то мое». И все же он отличный парень, ты наверняка о нем слышала.

— О ком? О мистере Митчэме?

— Сэр Норман Митчэм, попрошу титуловать его должным образом! Один из промышленных королей, мальчик из бедноты, поднявшийся на высшую ступень успеха. Начал с нуля и оказался наверху раньше многих других. Если бы ты его видела, ты бы не удивилась, это неумолимая сила, все сметающая на своем пути. Все мы просто преклонялись перед ним, но в то же время и побаивались!

— А когда война кончится, ты снова вернешься на завод?

Джек призадумался немного.

— Пожалуй. Хотя, если представится случай, я бы остался в авиации. Я люблю летать больше всего на свете.

— Больше меня? — вырвалось у Флер, но она тут же устыдилась этого чисто женского вопроса.

— Такие вещи нельзя сравнивать, — отговорился Джек.

Не заметив разочарования в ее глазах, он усмехнулся и, притянув к себе, поцеловал.

— Я люблю тебя, милая, так, что и думать ни о чем другом не могу, даже о том, как чудесно нырять в облаках. Мне хочется только лежать здесь и мурлыкать по-кошачьи, когда ты гладишь меня по голове.

— Я слишком балую тебя. Это была моя ошибка с самого начала.

— Вот как?

Он сел и обнял ее. Его губы снова искали ее поцелуев. Сладкая истома разлилась по всему ее телу. Она была не в силах сопротивляться этой захватывающей страсти.

— Ты прелесть, моя Флер.

На мгновение она позволила себе погрузиться в блаженство этой дивной близости, затем решительно оттолкнула его.

— Будем благоразумны, — сказала она нетвердым голосом. — Скоро ужин, я должна помочь мадам Бувье его приготовить.

— Наш последний ужин здесь, — Джек мечтательно потянулся.

Но Флер видела, что он притворяется. Он был весь в напряжении, настороже, в нетерпеливом ожидании завтрашнего дня.

Она вышла из погреба, задвинула доску и поднялась в кухню. Мадам Бувье склонилась над печкой. Анри сидел у стола, обхватив голову руками. Что-то в его позе встревожило Флер.

— В чем дело? Что-нибудь случилось?

При виде ее он быстро оглянулся по сторонам, убедился, что никто их не подслушивает, и заговорил быстро и страстно.

Флер слушала его, бледнея. Анри принес плохие новости. Немцы назначили на следующий день проверку всех лодок, скорее всего, их куда-то переместят, и владельцам придется отправиться с ними.

С бурной эмоциональностью, свойственной его нации, Анри, еще недавно такой уверенный и бодрый, погрузился теперь в бездну отчаяния. Он был уверен, что его новая, такая красивая лодка неизбежно привлечет внимание. Анри не сомневался, что его вместе с ней отправят отсюда.

Надрыв в голосе юноши напомнил Флер Джека. Несмотря на то, что молодые люди принадлежали к разным национальностям, в них было заметное сходство — оба были склонны к бурным восторгам и одинаково бурным разочарованиям.

И если им что-то не удавалось, казалось, что пришел конец света и нет никакой надежды на лучшее будущее.

Флер стояла, стиснув пальцы. Что делать? — думала она. Ей надо сообщить обо всем Джеку. Это будет нелегко, она могла себе представить его реакцию.

Ей казалось, что она собирается лишить любимое дитя надежды на жизнь. Анри все еще продолжал говорить.

— Что нам делать? — спросил» Анри. Он уже неоднократно задавал этот вопрос. — Что нам делать, mademoiselle?

Какое-то время Флер пребывала в нерешительности, потом ее осенило.

— Все ясно. Мы должны отправиться сегодня.

— Сегодня? — повторил в растерянности Анри. За его спиной мадам Бувье выпрямилась и застыла с неподвижным лицом.

— Именно сегодня, — продолжала настаивать Флер, — а что нам еще остается? Идите за Луи и подгоните лодку к берегу. На пристани вы можете сказать, что собираетесь ее почистить и подготовиться к завтрашней проверке. Найдите предлог, придумайте что-нибудь.

— А береговая охрана? — спросил Анри.

Флер пристально смотрела на него, глаза ее потемнели, стали непроницаемыми.

— На посту обычно стоит только один человек! И только он один вооружен, а другой, в сторожке, вероятно, спит — а вас трое!

Анри понял. Флер увидела, что эта идея завладела им. Какое-то мгновение он оставался неподвижным, взгляд его был задумчив, пальцы машинально теребили сорванную по дороге веточку. Ей показалось, что в нем начинает набирать обороты какая-то машина.

Его мозг воспринял идею и начал работать над ней все быстрее и быстрее, пока наконец не усвоил ее полностью. Анри вскочил, лицо его просветлело.

— Вы правы, mademoiselle, у нас все получится. Будьте готовы, как только стемнеет.

— Как только стемнеет, — повторила Флер. Анри выбежал из кухни. Его шаги раздались во дворе и замерли в отдалении. Только тогда Флер снова взглянула на мадам Бувье. Мать Анри по-прежнему стояла, словно обратившись в камень.

Теперь, когда наступил момент расставания, это стало для нее почти невыносимым, подумала Флер. Она подошла к мадам Бувье, обняла ее и поцеловала в щеку.

— Это так тяжело, — прошептала она, — мне так жаль, ужасно жаль!

Мадам Бувье отвернулась, но не грубо и резко, не отвергая этот жест сочувствия, а спокойно, словно печаль ее была настолько велика, что ее невозможно было выразить словами.

Неся ужин Джеку в погреб, Флер испытывала внутреннее раскаяние. Ведь она-то ждала этой ночи как праздника. Для нее это был момент прощания с прошлым, когда они с Джеком обратятся к будущему.

— О боже, — взмолилась она внезапно. — Пусть Джек всегда любит меня. Не дай мне потерять его! Он мне так необходим!

Она чувствовала, что ее молитва была эгоистичной, но в то же время сознавала, что и Джек нуждался в ней, во многом даже больше, чем она в нем.

Если бы она не появилась на ферме, он бы сделал какую-нибудь глупость, слишком рано попытался бы бежать и его бы поймали, с ужасными последствиями не только для него, но и для семьи Бувье.

Она это предотвратила, она придала ему новые силы и уверенность в себе.

Флер постучала в стенку. У них был теперь собственный условный знак, не тот, которым пользовалась Сюзанна и остальные члены семьи.

Джек отстучал ответ, доска отодвинулась, и Флер внесла ужин.

— Снова тот же широкий выбор между супом и… супом? — спросил он. — Бог ты мой! То-то будет здорово разок прилично пообедать. Представь только хорошую порцию жаркого или бифштекс!

— Похоже, такая возможность представится раньше, чем ты думаешь.

Джек пристально взглянул на нее.

— Что ты хочешь сказать?

Флер рассказала ему о принесенных Анри известиях и ее собственном решении, перенесшем его из глубин отчаяния к бурному восторгу.

— Значит, мы уходим сегодня! — воскликнул Джек.

— Да, сегодня. — Она невольно понизила голос, губы у нее задрожали.

— Но это же великолепно! Теперь не придется лежать без сна всю ночь напролет, дожидаясь утра. Прошлую ночь я глаз не сомкнул и все думал, как мне пережить еще одну. Флер, это потрясающе! И погода сегодня самая подходящая, посмотри только, какой туман!

— Погода прекрасная.

Джек посмотрел на нее.

— Ты, кажется, не очень довольна. Что-нибудь не так? Ты от меня ничего не скрываешь?

— Я тебе рассказала все, как было, — ответила Флер и улыбнулась в ответ на его радостное возбуждение.

— Быть может, мы будем завтракать уже в доброй старой Англии. Яичница с ветчиной! Что ты на это скажешь?

— Звучит неплохо. — Несмотря на все усилия, Флер знала, что в ее голосе нет энтузиазма.

— Ты встревожена. — Джек обнял ее. Голова Флер лежала у него на плече. Он приподнял ее за подбородок.

— Ну не надо смотреть так испуганно, любимая. Все будет хорошо — уж мы постараемся! Мне чертовски везло всю войну — повезет и теперь.

— Не хвались! — одернула его Флер.

— А я и не хвалюсь! И помимо всего, я держусь за дерево!

Он коснулся рукой стола, а потом снова стал гладить ее нежную шею.

— Ты просто думаешь, как нам было хорошо здесь, — сказал он. — Подожди, пока мы вернемся в Англию. Мы поженимся, и тогда я покажу тебе, что такое любовь.

— Я надеюсь только, что буду счастлива, как сейчас.

— И будешь, — пообещал Джек. — Подумать только, сегодня! — воскликнул он вне себя от возбуждения. — Сегодня ночью мы уйдем отсюда!




Глава восьмая


— Джек! Джек!

— Успокойтесь! Все хорошо. Выпейте это, — властно произнес чей-то голос.

Твердая рука приподняла голову Флер с подушки, и она ощутила на своих губах прохладную освежающую жидкость. Флер открыла глаза. Она увидела белые стены, склонившееся над ней спокойное лицо медсестры в белой шапочке. Ширмы в ногах постели загораживали от нее остальное.

Она находится в больнице, это она могла понять. Потом тот же голос сказал:

— С вами все в порядке. Вы в безопасности. Усните.

Покорно, как ребенок, Флер закрыла глаза и позволила себе погрузиться в небытие.

Много-много позже она начала вспоминать. Все события прошедших часов вернулись к ней. Они предстали перед ней ясно, со всей мучительной силой, но в ней уже не было одолевавшего ее тогда страха.

Несмотря на невероятный риск и почти непреодолимые препятствия, их план удался, они достигли цели.

По крайней мере, трое из них. Луи умер еще до того, как их подобрала шлюпка береговой охраны.

Чаще всего Флер думала сейчас о Луи, хотя в бреду она звала Джека, чувствуя, что без его любви, его беззаветной храбрости ей не выжить.

Ничто не сотрет в ее памяти те минуты, когда, держа на коленях голову Луи, она с ужасом видела, как он все слабеет и слабеет, и понимала, что невозможно было осознать реальность свершившегося. Лежа с закрытыми глазами на мягкой подушке, Флер думала, поверит ли им кто-нибудь, стоит ли рассказывать их историю в надежде, что она не покажется вымыслом.

Она вспоминала их путь от фермы Бувье до пристани, как они старались заглушить шум шагов, ступая по траве вдоль дороги. Нечаянно задетый камень гремел револьверным выстрелом.

Снова и снова Флер думала о том, каким безумием было пытаться бежать, рисковать сравнительной безопасностью, идя на верную смерть.

Но она знала, что боялась она одна. Джек был внутренне возбужден, но внешне спокоен. Вероятно, таким он выглядел, когда поднимал в воздух свой самолет, чтобы атаковать врага. Увлеченный рискованным предприятием, он забывал обо всем личном.

Ему предстояло выполнить задачу, и он был исполнен решимости завершить все успешно. То, что сам он мог лишиться жизни в, ходе операции, имело для него так мало значения, что он ни на минуту об этом не задумывался.

Анри был по темпераменту таким же, но менее опытным, не умевшим скрывать свои чувства. Он был очень бледен, его темные глаза неестественно блестели. Он простился с семьей почти с нетерпением. Мадам Бувье не плакала, что само по себе было удивительно. Зато отец Анри с трудом сдерживал слезы и, когда настал момент прощания, не смог сказать ни слова.

Дольше других обнимала брата Сюзанна. С невероятно трогательным, простым жестом она сказала:

— Bon voyage, mon cher[18 - Доброго пути, мой милый (фр.).], — и тихо добавила: — Vive la France[19 - Да здравствует Франция! (фр.).]!

Флер знала, что ее сомнения и запоздалые сожаления не встретят сочувствия ни у Джека, ни у Анри. У них была цель, на которой они сосредоточились, а все остальное было им неинтересно. Они твердо намеревались прорваться, до тех пор обо всем другом следовало забыть.

Луи был совсем другого склада. Флер только раз видела этого худощавого темноволосого молодого человека, но сразу почувствовала с ним какое-то духовное родство.

Она поняла, что он очень чувствителен, что его глубокий патриотизм и почти болезненная ненависть к поработителям его родины порождены идеализмом.

Когда они молча шли в ночной темноте, Флер ощущала, что с ней рядом находился кто-то, с кем у нее было много общего, у кого так же были натянуты нервы.

Все их действия были продуманы. Первой целью являлась сторожка береговой охраны, возвышавшаяся на берегу.

Когда они приблизились к ней, Флер с вещами, запасом еды и всем, что они заготовили себе в дорогу, спряталась неподалеку.

Ей не хотелось видеть, как ее спутники будут расправляться с охранниками, но, оставшись одна, она подумала, что нет ничего ужаснее ждать в сыром туманном мраке, не зная, вернется ли к ней кто-нибудь.

Каждую минуту она ожидала услышать выстрелы, шум голосов, появление солдат из соседнего караула.

Флер прислушивалась так напряженно, что ей начали чудиться какие-то звуки. Внезапно она почувствовала, что, несмотря на ночную прохладу, с нее градом льет пот, а руки она сжимает так, что ногти врезались в ладони.

Прошло десять минут… четверть часа… она то и дело смотрела на светящийся циферблат часов Джека, которые он ей оставил. Никогда еще время не тянулось так медленно. Казалось, прошла целая жизнь с того момента, как они ее оставили, до того, как она услышала чье-то тяжелое дыхание. Кто-то приближался к ней. Кто это мог быть? Друг или враг?

Послышался шепот:

— Ты здесь, Флер? — Это был Джек.

— Что случилось? — Собственный голос показался ей неестественно высоким и пронзительным.

— Все в порядке. Анри получил по голове, но все обошлось. Пошли.

Говорить было больше нечего. Они взяли вещи и медленно, молча спустились на прибрежный песок.

Самый страшный момент наступил на рассвете. Их заметил возвращавшийся с патрулирования самолет береговой охраны. Пилот сделал несколько кругов на небольшой высоте, рассматривая их.

Они поняли, что у него возникли подозрения — их не могло не быть, ведь лодка заплыла слишком далеко.

А в следующее мгновение вокруг них запрыгали, зашипели по воде, разрывая паруса, пулеметные пули. Они бросились плашмя на дно, и в этот момент Луи негромко застонал.

Некоторое время никто не смел шевельнуться… они лежали на дне лодки, затаив дыхание. Затем гул самолета стал удаляться, Флер подняла голову и увидела то, чего она больше всего опасалась, — темное пятно, расползавшееся по спине голубой фуфайки Луи.

К их бесконечному облегчению, самолет больше не возвращался. Перевязав Луи, как могли, разорванными носовыми платками, они стали совещаться.

— Нужно изменить курс. Эта скотина пошлет за нами патрульный катер.

Устроив Луи по возможности удобнее, Флер села с ним рядом, Анри и Джек развернули лодку восточнее. Занимался темный грозовой день.

Вскоре полил дождь, промочив их до нитки, и заштормило. У Флер не было морской болезни, но Джеку пришлось плохо. На руках у Флер оказалось двое больных, только Луи был намного спокойнее.

Он лежал неподвижно, изредка вздрагивая и жалуясь на холод. Они закрыли его всем, что у них было; Флер сняла с себя жакет, чтобы завернуть ему ноги.

В лодке начала скапливаться вода. Флер попросила Анри уложить Луи так, чтобы голова его лежала у нее на коленях. У них было с собой немного еды, картофель, хлеб и две бутылки вина.

Они заставили Луи проглотить сквозь стиснутые зубы немного вина, но вскоре он потерял сознание. Боли он не испытывал, но у Флер было тяжелое предчувствие, что рана его смертельная.

У Джека усилились приступы морской болезни. Флер и сама чувствовала головокружение и дурноту от непрерывной качки.

Один Анри выглядел нормально. Промокший насквозь, он правил, вглядываясь в темноту. Темные волосы прилипли ко лбу, но он ничего не замечал, перед ним была цель — доставить их на свободу.

День угасал, они поняли, что им предстоит еще одна ночь в море. Никаких признаков земли не было видно, и Анри, с пространными объяснениями и извинениями, признался, что сбился с курса.

— Почему мы не взяли компас? — спрашивал Джек снова и снова, хотя отлично знал, что им негде было его достать.

Мотор исправно пыхтел. Во время шторма он было немного замедлил ход, но теперь упорно стучал под монотонную качку.

Ночь была холодная, они замерзли и дрожали, лоб у Луи был ледяной. Руки его тоже не только похолодели, но стали безжизненными.

Раз-другой за это время Флер впадала в забытье. Это был не сон: просто ее мозг отказывался понимать происходящее и отключался хотя бы на несколько минут.

Потом она, вздрогнув, приходила в себя, а лодка шла все дальше и дальше, рассекая волны. Джеку стало лучше, хотя иногда его все еще сотрясали приступы мучительной рвоты.

Лодка раскачивалась вверх-вниз, вверх-вниз, иногда ныряя так глубоко, что Флер казалось, ей никогда больше не подняться, но она неизменно поднималась.

Иногда Флер приходило в голову, сколько еще она может выдержать, есть ли предел испытаниям. Мокрая холодная одежда липла к телу. Она страдала от голода, от мучительной пустоты внутри.

Во время шторма хлеб и картофель промокли в морской воде и стали несъедобными. Они выпили последнюю бутылку вина. Флер бредила горячим кофе, чаем с молоком и сахаром.

Упрекая себя за такую мелочность, она снова склонялась над Луи.

Ей казалось, он едва дышит. Она щупала повязки, они пропитались кровью. Флер хотела было попытаться сменить их, но решила дождаться, пока рассветет.

А когда наступил рассвет, в лучах заалевшего на востоке солнца она увидела, что Луи умер.

Флер долго сидела неподвижно, не в силах выдавить из себя ни слова. Наконец, когда она не могла уже больше молчать и нести одна ужасное бремя своей тайны, Анри закричал. Это был дикий, хриплый крик.

Повернув голову, она увидела стремительно приближавшуюся к ним моторку.

«Они настигли нас!» — подумала Флер. В состоянии бесконечной усталости, которую она испытывала, смерть была для нее почти желанной.

И тут она увидела, что Джек и Анри машут руками, кричат что-то непонятное, но в их голосах явно слышались радость и ликование.

— Les Anglais! Les Anglais![20 - Англичане! Англичане! (фр.).]

По лицу Анри струились слезы, глаза его сверкали. И тут все померкло; Флер осталась одна, в темноте, ощущая только одно — голову Луи у себя на коленях…

* * *


О том, что произошло дальше, у Флер остались смутные воспоминания.

Позже она узнала, что ей с трудом удалось избежать пневмонии. Первые дни в больнице Флер была довольна, погружаясь в сон и избавляясь тем самым от расспросов. Но когда ей стало лучше, она вспомнила о Джеке.

Он ворвался к ней в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась. Ей показалось, что нет ничего на свете дороже его улыбки, его объятий и поцелуев.

— Любимая, тебе лучше? Поправляйся скорее. Все прекрасно, все к нам просто ангельски добры. Ты знаешь, сегодня приедет моя мать. Я устрою так, что ты сразу же переедешь к нам.

— Но, Джек, возможно, она этого не захочет!

— Разумеется, захочет. Она будет нами ужасно гордиться. Ведь мы теперь герои. Сегодня утром меня посетил сам мэр. Анри получил приказ явиться в штаб генерала де Голля. Он так доволен, будто его уже произвели в адмиралы.

— А… Луи?

Улыбка на лице Джека погасла.

— Луи вчера похоронили.

— Бедный Луи! И все же мне кажется, что он… получил большую свободу, чем мы. Я плохо его знала, но чувствовала, что он один из тех, на чью долю всегда выпадает страдать.

— Господи! С чего это пришло тебе в голову? Мне он показался обычным заурядным парнем. Хотя и симпатичным. Мне его чертовски жаль.

Флер ничего больше не сказала. Она не могла объяснить Джеку свои чувства. У нее возникла странная мысль, что Луи расплатился за их жизни, их свободу и безопасность, с готовностью принеся себя в жертву.

Ее перевезли на санитарной машине в дом Джека и удобно устроили в маленькой, со вкусом отделанной спальне, выходившей окнами в сад.

Мать Джека жила в пригороде Мелфорда. В доме, построенном лет двадцать назад, было светло и просторно, здесь царил необыкновенный порядок, который, по мнению Флер, не мог не раздражать любого нормального человека.

Возможно, покойному мистеру Рейнольдсу такая аккуратность была по вкусу, но сыну его это явно надоело, хотя Джек был единственным, кто мог повсюду разбрасывать свои вещи, не вызывая нареканий. Впрочем, миссис Рейнольдс тут же все относила на место.

Она очень напоминала Флер миссис Титтлмаус из книжек Беатрис Поттер, прочитанных ею в детстве. Миссис Титтлмаус была полевой мышью, проводившей все время за уборкой своего домика. С совком и щеткой она ходила по пятам за каждым, кто входил к ней, не вытерев ноги.

Миссис Рейнольдс, маленького роста, с волосами цвета соломы, была, как сказала бы няня Флер, «чистюля, каких свет не видывал». Каждая вещь в доме протиралась, чистилась и полировалась, пока не начинала сиять сверхъестественным блеском; пользуясь еще одним выражением няни, здесь «можно было есть на полу».

Флер в детстве часто задумывалась о том, у кого бы могло возникнуть такое желание, но, пробыв несколько дней у миссис Рейнольдс, она подумала, что в этом доме такой способ принятия пищи не был бы, во всяком случае, слишком противным.

Для тарелок, ваз, рюмок, чашек и блюдец существовали особые подстилки, чтобы они не портили полировку стола; даже окуркам не позволяли задержаться в пепельницах несколько лишних минут, тут же их выбрасывая.

Все в доме сверкало, все было с иголочки, и если у миссис Рейнольдс и были за его стенами еще какие-то интересы, трудно было представить, в чем же они могли заключаться.

Молли, сестра Джека, внешностью не походила на мать, но в характере у них было много общего. Она также распределяла людей по категориям, раскладывала их по полочкам. Определив каждого на подобающее ему место, она редко позволяла им перемещаться.

Флер чувствовала в окружавшей ее атмосфере особую сдержанность, граничившую подчас с враждебностью, хотя Молли была с ней всегда безупречно вежлива.

Шел второй день, как Флер стала выходить из своей комнаты. Сидя в гостиной, она услышала, как открылась парадная дверь и в дом вошла Молли.

Миссис Рейнольдс вязала со своей обычной неторопливостью и аккуратностью. Невозможно было представить, чтобы она когда-нибудь спустила петлю, с ней этого просто не могло случиться.

Молли вошла в гостиную. Она сняла перчатки и подула в каждую, чтобы распрямить пальцы.

— Ты уже вернулась, милочка, — сказала миссис Рейнольдс, словно этот факт нуждался в подтверждении. — Ты купила нитки, какие я просила?

— Да, и иголки тоже, — отвечала Молли. — Как ты думаешь, кого я встретила на почте?

— Откуда мне знать?

— Нэнси Трэверс. — Обычно монотонный голос Молли приобрел вдруг особую выразительность.

Вязанье выпало из рук миссис Рейнольдс.

— Так, значит, она вернулась.

Молли кивнула.

— Да, и она спрашивала о Джеке. Она зайдет сегодня вечером повидаться с ним.

— Она… она еще что-нибудь говорила?

— Нет, и я, со своей стороны, тоже не стала ни о чем распространяться.

Флер показалось, что мать и дочь обменялись при этом многозначительными взглядами.

— Я пойду сниму шляпу, — сказала Молли.

Она вышла. Миссис Рейнольдс снова принялась за свое вязанье. В этом разговоре не было ничего необычного, но Флер почувствовала какое-то беспокойство, как будто она прослушала или не поняла что-то очень важное.

— Кто такая Нэнси Трэверс? — спросила она наконец.

Миссис Рейнольдс удивленно подняла глаза, словно она совсем забыла о присутствии Флер. Она поколебалась немного, поджав тонкие губы, и ответила твердо, снова опустив глаза на свою работу:

— Нэнси Трэверс? Разве вы не слышали, как мы говорили о ней? Это девушка, с которой помолвлен Джек.




Глава девятая


— Но, дорогая, ты должна меня понять! — горячился Джек. — Неужели ты не можешь взглянуть на все с моей точки зрения?

— Не могу, — отвечала Флер. — У тебя были моральные обязательства перед этой девушкой, даже если вы и не были официально помолвлены. Ты знал об этом и мог бы по крайней мере честно рассказать мне о ней.

— А почему я должен был об этом рассказывать? Как ты не можешь понять, что это не имело никакого значения! Это был всего лишь детский роман. Ну мы, может, в какой-то мере и принимали все всерьез, но маме она не нравилась, и Молли тоже.

— И все же вы были помолвлены, — настаивала Флер.

— Ну, если хочешь, можешь называть это помолвкой, — сказал с раздражением Джек. — И потом, если бы я даже и рассказал тебе, какое бы это имело значение? Разве это изменило бы что-нибудь?

Флер чувствовала себя неуверенно. Она старалась до конца быть честной сама с собой. Ее ужасала мысль отнять возлюбленного у другой женщины. Сознание того, что Сильвия изменяет ее отцу, поселило в ней непреодолимое отвращение к таким отношениям. Было что-то до крайности омерзительное в любовной связи с человеком, которого уже соединили с кем-то закон или мораль.

— Неужели ты не понимаешь? — снова и снова взывала она к Джеку.

Но Джек не соглашался с ней, хотя Флер догадывалась, что в глубине души он стыдился своего поведения.

— Там это не имело значения, — сказал он, и с болью в сердце она с ним согласилась.

Там, на ферме, они были совершенно одни в своем собственном особом мире, где не было места условностям, где ничто обыденное, повседневное, житейское их не затрагивало.

Но как часто он при этом вспоминал Нэнси, думала Флер. Как часто, целуя ее, уносился мыслями к другой девушке, которая тоже его любила?

Флер не могла простить, не могла забыть ту минуту в гостиной, когда слова матери Джека превратили ее сердце в лед и заставили вновь ощутить, что ее мир рухнул.

Если бы она не была так жестоко и больно оскорблена и унижена, ей было бы искренне жаль Джека. Как и многие мужчины до него, он разрывался между двумя привязанностями.

Позже, когда Флер встретила Нэнси, она поняла. Внешне эта девушка представляла собой слабое, беспомощное создание, неизменно вызывавшее рыцарские чувства у сильных, — мужественных мужчин. Она была неглупа и даже остроумна в несколько мещанском духе и, несмотря на свой хрупкий вид, отличалась превосходным здоровьем.

Женщин такого склада мужчины испокон века считали «эфирными созданиями», нуждающимися в покровительстве и опеке, нежности и ласке.

Увидев Нэнси, Флер поняла, что надеяться ей не на что. Раньше, хотя она и твердила себе, что должна уехать и забыть Джека, она все еще тешила себя надеждой, что не все потеряно, что ее любовь все преодолеет. Теперь этой надежды у нее не осталось.

Джек умолял ее не предпринимать решительных шагов, во всяком случае пока.

— Почему мы должны что-то решать? — говорил он. — Я не обязан давать Нэнси какие-либо объяснения, да сейчас вообще не может быть речи ни о каких свадьбах. Я же говорил тебе, что должен ждать. К тому же стоит ли оставлять в нашей ненадежной жизни после себя вдову?

В его последних словах было столько горечи, что Флер заплакала.

— Не говори так, — умоляла она.

Хотя он все еще причинял ей боль, говоря о своей гибели, Флер знала, что Джек увиливает, тянет время, пытаясь избежать последствий своих поступков.

Ей не раз хотелось сказать ему: «Когда ты перестанешь бояться? Нельзя постоянно убегать от жизненных проблем. Теперь ты бежишь от меня, от Нэнси, даже от своей матери».

Но Флер знала, что он ее не поймет. Он был воспитан таким образом, что мог воспринимать все только поверхностно, не задаваясь сколько-нибудь серьезными соображениями.

Он ел, пил, играл в гольф, крикет и футбол, отдыхал, спал, читал газеты, чтобы узнать, о чем думают и что чувствуют другие люди, но его собственные мысли и чувства не выходили за узко ограниченные рамки. Душевных мук он никогда не испытывал.

Но, понимая все это, Флер все же не могла преодолеть своих чувств. Она снова и снова рыдала по ночам, повторяя в темноте его имя, всем своим существом испытывая по нему мучительную тоску.

«Я люблю тебя, — шептала она. — О Джек, я ведь люблю тебя!»

Флер была так в нем уверена, уверена потому, что сама создала это чувство в своем сердце. Теперь она знала, что предчувствие, что счастью ее придет конец, охватившее ее, когда она покидала Францию, сбылось.

— Я не могу этого вынести, — повторяла она. — Сначала Люсьен, теперь Джек.

Теперь, когда представление, которое она создала себе о нем, исчезло, разбилось в прах, ей стало казаться, что и он тоже умер.

Хватило бы у нее силы устоять, если бы, отбросив все предосторожности, он просил ее немедленно стать его женой? — думала Флер. Хотя от ее идеализма мало что осталось, какой-то частью своей души она по-прежнему самозабвенно его любила.

«Я должна была бы отказать ему, — рассуждала Флер, — но у меня, наверное, не хватило бы мужества и здравого смысла».

Когда она на следующее утро спустилась к завтраку, Джека уже не было дома. Оказывается, он договорился играть в гольф где-то в двадцати милях от Мелфорда.

Миссис Рейнольдс уже кончила завтракать. Флер налила себе кофе и взяла крошечный кусочек бекона. Когда хозяйка поднималась из-за стола, Флер спросила ее:

— Как вы думаете, может быть, мне обратиться на биржу труда и попытаться найти работу?

— А вам действительно нужна работа? Мне показалось, вы получили вчера известия из банка.

— Получила, — ответила Флер. — У меня есть кое-какие деньги. Полагаю, некоторое время я могла бы прожить на эти средства, не поступая на работу. Но я предпочитаю работать, хотя и сомневаюсь, что у меня хватило бы сил на что-то, требующее физических усилий.

— Я совершенно уверена, что это не для вас, — заметила миссис Рейнольдс. — Я только вчера говорила с врачом.

Для Флер эти слова были откровением. Стало быть, миссис Рейнольдс уже обдумывает, как ей избавиться от нежеланной гостьи, которую привез ее сын.

— Что сказал доктор? — спросила Флер.

— Он сказал, что по крайней мере первые три месяца вы должны быть осторожны со своим здоровьем и не напрягаться. Однако я полагаю, что работа в какой-нибудь конторе была бы вам по силам.

— Тогда самое лучшее было бы обратиться на биржу труда и поговорить с ними.

— Прекрасная мысль, — согласилась миссис Рейнольдс. — Хотите, я пойду с вами?

— Я бы предпочла пойти одна, — ответила Флер, и миссис Рейнольдс удовлетворенно кивнула, словно того и ожидала.

Сотрудница на бирже труда отнеслась к ней с сочувствием и пониманием. Это было небольшое местное отделение, и Флер убедилась, что говорившая с ней женщина уже слышала о ее приключениях.

Флер повторила то, что сказал о ее состоянии доктор, но добавила, что готова принести любую справку или пройти медицинскую комиссию, если это потребуется.

— В этом нет необходимости, мисс Гартон, — сказала сотрудница. — Ситуация вполне понятна. Должна сказать, меня просто восхищает, как быстро вы смогли оправиться. Как только вы не поседели после всего, что вам пришлось пережить! Ну прямо как в кино!

Флер горько улыбнулась, и прежде чем она подумала, у нее вырвались слова:

— Кино без счастливого конца?

Женщина смутилась, и Флер догадалась, что в Мелфорде уже шли разговоры о том, выйдет ли она за Джека.

«Что ж, по крайней мере, я дала им тему для разговоров», — подумала Флер.

— Вам нужна работа где-нибудь здесь? Флер покачала головой.

— Нет, я не хочу оставаться в Мелфорде…

— Жаль, потому что у меня есть кое-что, что вам бы подошло.

— А что именно? — спросила Флер. Что бы ей ни предложили, она твердо была намерена уехать из Мелфорда — подальше от Джека и от всего, что могло бы напоминать ей о нем.

— Конечно, может, вам и не понравится, но это только предложение, и потом, при вашем теперешнем состоянии здоровья на тяжелую работу вы все равно бы не пошли, а работа, похоже, будет не слишком обременительна.

— И что же это за работа? — снова спросила Флер.

— Это место домоправительницы-компаньонки.

— При какой-нибудь женщине?

— Ну, разумеется, — ответ прозвучал несколько укоризненно. — И при этом у весьма важной особы. Нас просили навести справки, но я чувствую, что если бы вы согласились, то вполне бы подошли, так что я сразу же могла бы назвать ваше имя.

— А кто эта особа?

— Миссис Митчэм, мать сэра Нормана Митчэма. Вы, конечно, знаете, кто он такой?

— Владелец «Митчэм Моторс», — сказала Флер.

Она вспомнила разговор с Джеком о Нормане Митчэме и его заводе. Как это назвал его Джек? «Неумолимая сила, сметающая все на своем пути».

— Я подумаю, — произнесла она медленно. — Могу я увидеться с миссис Митчэм?

— Я договорюсь о встрече для вас в Грейстон Прайори — это усадьба сэра Нормана. Она в пяти милях отсюда, автобус проходит прямо мимо ворот.

— Я бы хотела увидеться с ней.

Неожиданно Флер почувствовала любопытство. Ей захотелось узнать о сэре Нормане Митчэме и его матери. Она не могла понять, откуда у нее это любопытство, ей только пришли на память обрывки разговора с Джеком.

Было что-то интригующее в том, как огромный завод возник из небольшого предприятия, где работал до войны Джек. Как он любил машины! Она вспомнила, как он загорался, когда говорил о них.

— Вы можете подъехать туда сегодня?

Флер, вздрогнув, отвлеклась от своих мыслей.

— Да… да… я хотела бы выяснить этот вопрос как можно скорее.

— Тогда, если вы не возражаете, я сейчас же этим займусь.

Флер ждала.

«В конце концов, такая беседа ни к чему не обязывает, — думала она. — Если работа мне не понравится, я не соглашусь. А если соглашусь, то окажусь вдали от Джека и его матери, они не смогут меня беспокоить. В любом случае Джек скоро уедет».

При этой мысли сердце у нее дрогнуло. Он вернется в свою эскадрилью! Неужели она никогда его больше не увидит, не испытает радость в его объятиях, блаженство от прикосновения его губ?

Ее собственный голос донесся до нее из прошлого, страстный, низкий, глубокий:

— Ты любишь меня? Ты правда любишь меня, Джек? Ведь мы никогда не расстанемся? Мы всегда будем любить друг друга?

И шепот Джека, чьи губы касаются ее шеи:

— Ты прекрасна! Я буду любить тебя всегда, всю мою жизнь.

Как легко можно забыть о любви, оказавшись в другом окружении, среди знакомых мест, людей, привычных занятий и развлечений.

К ней подошла улыбающаяся сотрудница.

— Миссис Митчэм с удовольствием встретится с вами сегодня в три часа, мисс Гартон.




Глава десятая


Флер медленно шла по подъездной аллее Грейстон Прайори.

Она то и дело останавливалась, но не потому, что чувствовала усталость, просто появилась слабость в ногах и иногда легкое головокружение, которое, однако, быстро проходило. Ей казалось, что начинается какой-то новый этап ее жизни. Рейнольдсам о своем визите она ничего не сказала.

Как ей и говорили, автобус довез ее до самых ворот Грейстон Прайори. Покидая пригороды Мелфорда, она видела вдали огромные заводские здания.

Завод располагался в стороне от дороги, ведущей из города, но занимал такую территорию, что его было видно издалека: множество длинных строений растянулись в разные стороны, как конечности спрута, по плоской равнине к югу от города. Флер с интересом присматривалась к нему.

Вскоре все признаки фабричных зданий и городской жизни остались позади, и она оказалась за городом среди свежей зелени, освещенной солнцем. Единственными напоминаниями о войне здесь являлись прожекторные установки да еще армейские грузовики, стоящие вдоль дороги.

За поворотом аллеи Флер увидела Прайори. Она невольно тихо вскрикнула, настолько усадьба оказалась красивее, чем она ее себе представляла.

Несмотря на старинное название усадьбы, Флер думала, что Норман Митчэм живет в новом или, по крайней мере, в более современном доме.

Прайори оказался низким и беспорядочным в архитектурном отношении зданием из серого камня. Вероятно, в его создание внесли свой вклад несколько поколений, но Флер заметила, что первоначальная постройка относилась, скорее всего, к пятнадцатому столетию.

После псевдоготики и яркой штукатурки пригородов Мелфорда этот дом отличался почти неземным очарованием. Мягкие тона пережившего бури веков камня, стрельчатые окна с переливчатыми маленькими стеклами, фронтоны, старая черепичная крыша, изящного рисунка каминные трубы, многие еще эпохи Тюдоров, являли собой картину, как нельзя более типичную для Англии.

Не только дом, но и все окружение было исполнено необычайной прелести.

Почти у самого парадного подъезда раскинулось небольшое озеро, окруженное серой каменной балюстрадой; скользившие по его поверхности черные лебеди еще больше оттеняли мягкие тона стен; отражавшая голубизну неба вода таинственно поблескивала в солнечных лучах.

За домом стеной высились зеленые ели, служившие фоном и оправой для охраняемого ими сокровища.

Какое-то время Флер стояла неподвижно, не сводя глаз с дома.

«Он изумителен!» — думала она вновь и вновь. Потом с новым энтузиазмом направилась дальше, уже почти решив, что ей хочется здесь жить.

На первый взгляд внутри дом был так же хорош, как и снаружи.

Дворецкий провел ее через вестибюль, обставленный тяжелой и, как Флер сразу догадалась, бесценной мебелью из полированного ореха и резного дуба и увешанный картинами. Не стоило быть знатоком, чтобы убедиться, какие это были редкие полотна.

Сэр Норман Митчэм явно обладал превосходным вкусом. Откуда бы это у него, размышляла Флер.

Дворецкий проводил ее в небольшую, изысканно убранную комнату и попросил обождать. Обитые гобеленовой тканью кресла, диваны, старинные вышитые шторы прекрасно гармонировали с дубовыми панелями стен, на которых висели картины в золотых рамах.

«Никак не могла ожидать ничего подобного», — подумала Флер.

Выглянув в окно, она увидела розарий, в центре которого помещались солнечные часы, а за ним просторный газон из тех, что вошли в моду в конце XVIII века. Вдали виднелась беседка в виде античного храма.

«Это, наверное, одна из знаменитых усадеб», — решила Флер, стараясь вспомнить, не попадались ли ей фотографии Грейстон Прайори в отцовских книгах.

«Грейстон Прайори», — повторила она про себя. Ей казалось, что в этом названии было что-то знакомое, но она никак не могла вспомнить, где его слышала и откуда оно ей может быть известно.

— Не угодно ли пожаловать сюда, мисс?

В дверях ее ожидал дворецкий, пожилой, полный и важный, с одним из тех непроницаемых лиц, в которых никогда ничего не прочтешь.

Она вышла за ним в вестибюль и поднялась по широкой дубовой лестнице, на перилах которой геральдические леопарды держали в лапах щиты с гербами. Они прошли длинную галерею, устланную мягким ковром и увешанную портретами; дверь в конце распахнулась, и Флер услышала, как зычный голос провозгласил:

— Мисс Гартон, мадам.

Она в нерешительности остановилась в дверях, пораженная открывшимся перед ней видом. Комната была очень большая; одну ее сторону почти целиком занимали окна, а в промежутках между ними висели зеркала, так что комната поражала обилием света.

В дальнем конце комнаты помещалась огромная кровать с занавесями из алой парчи. Столбики, на которых держался полог, были украшены страусовыми перьями. В постели, обложенная подушками, сидела самая поразительная старуха, какую Флер случалось видеть в жизни.

Это, несомненно, была старуха, поскольку лицо ее было изборождено морщинами, а поблекший рот глубоко запал. Но на ней был парик с медно-рыжими локонами, высоко зачесанными в излюбленном стиле королевы Александры.

На плечах у нее была накинута кружевная шаль; атласная лента кокетливо обвивала морщинистую шею, а старческие руки, больше похожие на куриные лапы, с покрасневшими и воспаленными от ревматизма суставами, сплошь покрывали кольца.

Сапфиры, рубины, бриллианты и изумруды засверкали, отражаясь в бесчисленных зеркалах, когда старая женщина сделала жест рукой, приглашая Флер подойти поближе.

— Входите, милочка, — сказала она сухим и слегка насмешливым голосом. — Входите и садитесь. Мой сын обещал, что встретит вас, но он, конечно, опоздал. Сегодня ничего другого и ожидать нельзя — ни пунктуальности, ни вежливости, — хотя война вообще ужасная напасть, не так ли?

Флер не могла найти подходящего ответа на этот вопрос; она что-то пробормотала и, чувствуя себя ужасно неловко и даже глупо, подошла к постели и села в пододвинутое ей дворецким кресло.

При ближайшем рассмотрении старая дама производила еще более фантастическое впечатление. Ее лицо было густо напудрено, так что выглядело белым как мел, а брови — жирно подведены черным.

В ушах миссис Митчэм сверкали прекрасные грушевидные бриллианты, а под старинной кружевной шалью из-под рукава розового шерстяного капота поблескивали камни великолепного бриллиантового браслета.

Покрывало на постели тоже было кружевным, из старинного кружева на шелковой подкладке, но его почти не было видно; всю постель покрывали книги, газеты и, как с усмешкой отметила Флер, модные журналы.

Флер сидела, сознавая, что глаза старухи, яркие и пронзительные, следят за каждым ее движением.

— Можете идти, Бархем, — резко сказала миссис Митчэм замешкавшемуся дворецкому.

— Слушаюсь, мадам.

Он вышел, беззвучно закрыв за собой дверь.

— Ну а теперь, — обратилась миссис Митчэм к Флер, — хватит удивляться, и расскажите мне о себе.

— А разве у меня удивленный вид?.. Я… извините, пожалуйста, — заикаясь выговорила Флер, озадаченная и смущенная.

— Не нужно извиняться, — усмехнулась старуха. — Многие удивляются, когда впервые видят меня, но потом привыкают. Со временем ко всему можно привыкнуть, и в любом случае, уверяю вас, я куда лучше какой-нибудь обычной старухи с ее вязаньем, попугаем и осуждением всех, кто молод и привлекателен. Вы радуетесь жизни?

— Стараюсь, — сказала Флер.

Беседа приобретала все более странный характер.

— Еще бы не радоваться, в вашем-то возрасте! Вот и я тоже радуюсь, и пусть все вокруг не воображают, что я стану приходить в уныние, раз стою одной ногой в могиле. Все-таки я еще не умерла, а пока я жива, то намерена жить в свое удовольствие. А теперь расскажите мне, как вы бежали из Франции.

— Значит, вы уже слышали об этом?

— Разумеется. Мне рассказали на бирже труда. Очень обрадовались, что у них нашлось что-то для меня интересное. Обычно они предлагают сладкоречивых пасторских дочек да прокислых благородных дам, из тех, что таскают с собой престарелых мопсов. Да, мне о вас рассказали, но я хочу слышать эту историю от вас самой. И разве вы не собираетесь замуж за этого молодого человека?

Флер почувствовала, что краснеет. По непонятной причине неожиданное упоминание имени Джека заставило покраснеть не только ее щеки, но и уши и шею.

Миссис Митчэм усмехнулась.

— Что, задело за живое?

— Я не собираюсь замуж за мистера Рейнольдса, — быстро сказала Флер. — Насколько мне известно, он уже помолвлен с кем-то еще.

Она старалась говорить равнодушно, но знала, что старуха угадала истину.

— И поэтому вы ищете работу? — заметила она сухо. — Что ж, подхожу я вам?

— По-моему, должно быть наоборот, — мягко возразила Флер.

— Я все решила, как только вы вошли. Когда я вас увидела, то подумала: «Вот подходящая девушка для меня, хорошенькая, с характером, такая выдержит, если ею помыкать двадцать четыре часа в сутки».

— А вы будете мной помыкать? — улыбаясь, спросила Флер.

— Разумеется. Я всеми помыкаю, включая моего сына, хотя он и любит притворяться, что это не так. Господи боже мой! Если нельзя поступать как хочется, когда тебе за семьдесят, то когда же можно? Жизнь у меня была нелегкая, зато теперь мне причитается за прежнее. Если бы не болваны доктора, я бы сейчас была на ногах; но они ничего не смыслят в лечении, вот я и прикована к постели. Но все равно я еще поживу всласть. Да, вы мне подойдете.

В этот момент открылась дверь, и Флер, обернувшись, увидела, что в комнату вошел мужчина. Она сразу же поняла, что это не кто иной, как сэр Норман Митчэм, и ее первым впечатлением было разочарование.

Судя по дому и фантастической наружности его матери, Флер ожидала встретить человека выдающегося или, по меньшей мере, незаурядного. Норман Митчэм не был ни тем, ни другим.

Среднего роста, с ничем не примечательными чертами лица и темными волосами тронутыми у висков сединой, он ничем не отличался от сотен других мужчин, спешащих по утрам на работу в любом промышленном городе Англии.

Костюм его был так же неприметен, как и он сам. Исключение составляли только глаза, темно-серые и очень проницательные.

При разговоре обращал на себя внимание твердый подбородок и глубокие, почти резкие складки в углах рта. Манера говорить у него была спокойная, но в ней чувствовалась сила, будоражащая и слегка неприятная.

— Я просил Бархема, чтобы мисс Гартон дождалась моего приезда, — резко заметил он.

— А я сказала, что тотчас же хочу видеть ее, — возразила его мать.

— Это не означает, что Бархем может не исполнять мои распоряжения. Если подобное повторится, он будет уволен.

Миссис Митчэм презрительно фыркнула:

— Тебе известно, что он здесь уже сорок лет. Чтобы избавиться от него, тебе пришлось бы сжечь дом.

— Ну что же, тогда я сожгу его, — сказал сэр Норман, — но мои приказания будут исполнены.

Он говорил спокойно, с удивительно ровной интонацией, но Флер чувствовала, что он не шутит и не преувеличивает. Этот человек требует повиновения и добивается его.

Его холодная бессердечность неприятно поразила Флер. Она медленно встала.

— Мне очень жаль, — сказала она, — если я являюсь причиной каких-либо неприятностей.

Сэр Норман подошел к ней и протянул руку.

— Рад с вами познакомиться. Моей матери нельзя утомляться — это распоряжение врача и мое.

— Единственное, что меня утомляет, — это скука, — вмешалась миссис Митчэм. — Я уже наняла мисс Гартон, так что ты мог и не приезжать. Оставался бы до вечера на заводе — тебе ведь там больше нравится.

— Думаю, мне следует побеседовать с мисс Гартон, прежде чем мы что-нибудь решим, — спокойно возразил сэр Норман.

— Ну тогда уведи ее вниз, но только помни, что она нужна мне. Пусть приезжает завтра. Нечего ждать, — ухмыльнулась она, — тем более что этот ваш молодой человек уже помолвлен с кем-то.

Флер почувствовала, как под взглядом сэра Нормана ее щеки снова запылали, но, несмотря на смущение, миссис Митчэм ей понравилась настолько же, насколько не понравился сэр Норман. В этой старой женщине, с ее невероятной наружностью и вульгарным голосом, были теплота и человечность, отсутствовавшие у ее сына.

Идя за ним по коридору, Флер говорила себе, что, встреть она сначала его, она ни за что бы не согласилась. Однако решение было уже принято.

Положение компаньонки-домоправительницы не сулило ничего интересного» но в этом доме было что-то особенное, ни на что не похожее, и это привлекало Флер, несмотря на трудности, которые она уже предвидела.

Она вошла за сэром Норманом в библиотеку. В комнате, заполненной с пола до потолка книгами, большое место занимал огромный стол, заваленный бумагами и уставленный телефонами. Флер поняла, что это святая святых в доме, личный кабинет хозяина.

Указав на стул напротив письменного стола, он пригласил ее сесть и резко, как это, видимо, было ему вообще свойственно, стал расспрашивать. Имя… возраст… где она жила до войны… где она остановилась теперь. Флер отвечала на все вопросы сдержанно, испытывая в то же время какое-то внутреннее раздражение.

«Он ясно дает мне понять, что я здесь буду на положении прислуги, — думала она. — Остается только спросить, есть ли у меня рекомендация прежних хозяев».

Как будто прочитав ее мысли, сэр Норман сказал:

— Я не спрашиваю у вас рекомендаций, даже если они у вас есть. Я ставлю себе в заслугу способность судить о человеке по одной лишь беседе с ним и предпочитаю полагаться на такое суждение, а не на чьи-то заключения. — Флер молчала; не дождавшись ответа, он продолжал: — Не знаю, рассказала ли вам моя мать о ваших обязанностях. Скорее всего, нет — она не слишком практична в таких вопросах. Я хочу, чтобы кто-то был при ней в качестве компаньонки и в то же время занимался домом. Это не значит, что вам придется заказывать завтраки, обеды и ужины — у нас уже много лет работает кухарка, которая вполне с этим справляется, — но я хотел бы, чтобы вы исполняли роль хозяйки, когда у меня бывают гости, следили за порядком и нанимали прислугу, когда у меня нет времени самому этим заняться.

Сердце у Флер упало. Обязанности хозяйки пугали ее; но сам дом неотразимо привлекал, заставляя забыть свои страхи. Быть здесь хозяйкой! Какая женщина, любящая красивые вещи, могла бы желать большего? Поэтому она не задержалась с ответом.

— Я готова взять это на себя.

— Тогда все улажено, — сказал сэр Норман. — Вы можете приступить сразу же?

— Вы имеете в виду сегодня или завтра? — спросила изумленная Флер.

— Я имею в виду то, что сказал. Я хотел бы, чтобы вы приступили к вашим обязанностям немедленно. Мать слишком долго пробыла одна. Ее наружность обманчива. Она очень слаба, но исключительно жизнелюбива. Врачи настаивают, что ее нужно занимать и развлекать, но при этом не позволять ей ни малейшего физического усилия. Это не всегда бывает легко.

— Думаю, я могу начать сразу же, — несколько неуверенно сказала Флер. — Мне только придется съездить за своими вещами.

— Вы поедете на машине. — Сэр Норман встал и позвонил. — Ваше жалованье будет сто Фунтов в год. Этого достаточно?

— О да, вполне.

Бархем открыл дверь.

— Приготовить машину для мисс Гартон. Она поедет за своими вещами, — сказал сэр Норман. — Она займет гобеленовую комнату на втором этаже и будет пользоваться и прилегающей гостиной.

— Слушаю, сэр Норман.

— И пожалуйста, доведите до сведения всей прислуги, что отныне мисс Гартон здесь будет распоряжаться и все дела, которыми не занимаюсь я, будут в ее ведении. Понятно?

— Вполне, сэр Норман.

— Очень хорошо. — Сэр Норман подошел к Флер и, пожимая ей руку, заметил: — Увидимся сегодня вечером.

Он вышел. Флер подумала, что он мог бы добавить и что-нибудь вроде того, что надеется, ей будет здесь удобно и хорошо.

Оставшись одна, она вдруг почувствовала страх. Ей показалось, что своим поступком она положила начало цепи событий, последствия которых предвидеть ей было не дано.

Последние несколько часов она была так поглощена происходящим, что совершенно забыла о Джеке. Но теперь воспоминания вернулись к ней с неумолимой силой.

Мучительные воспоминания о тех минутах, когда они были так счастливы, когда вся ее нежность изливалась на него, привлекая Джека в ее объятия, в ее сердце.

Никогда больше! Она никак не могла примириться с жестокой правдой, не могла до конца понять, что Джек, как и другие, кого она любила и потеряла, должен стать теперь частью прошлого, что его нет в настоящем и не будет в будущем.

«Я должна проститься с ним», — сказала она себе. Потом вспомнила, что он вернется поздно, возможно, после ужина.

«Так лучше, — подумала она, — лучше уйти не простившись. Что бы мы ни сказали друг другу, что бы мы ни чувствовали, это будет только слабым отзвуком той страсти и нежности, что некогда связывала нас».

Думать так было легко, но куда труднее действовать в таком духе.

Слезы выступили у нее на глазах. Ее охватило безумное желание найти сэра Нормана и сказать, что она не сможет переехать сегодня. Она должна провести еще один вечер с Джеком, еще несколько часов, чтобы насладиться хоть немного, хоть чуть-чуть близостью к нему. Но… какой в этом смысл?

Флер порывисто встала.

«Я должна научиться его ненавидеть, — подумала она. — Ненавидеть всех мужчин, покончить с любовью, забыть об этом. Мои жалкие переживания не имеют, в сущности, никакого значения. Достаточно только посмотреть на этот дом! Люди, которые жили в нем, любили и страдали, боялись и ненавидели, — их нет! Остались лишь стены. Жизнь — это нечто преходящее и ничтожное. И какие мы все ничтожества!»

Она подошла к окну и выглянула в сад. Слезы катились у нее по лицу, мучительной болью отзывалось каждое биение сердца. Сад, казалось, застыл в своей вечной прелести.

— Боже, даруй мне обрести здесь покой! — молила она.




Глава одиннадцатая


Первые дни в Грейстон Прайори прошли для Флер как во сне.

Ей было трудно разобраться со своими впечатлениями, но красота и атмосфера Прайори завладели ею; все было для нее постоянным источником радости и интереса.

И наконец, несмотря на свои собственные переживания, не дававшие ей покоя, Флер обрела мир в своем новом окружении.

Сначала это чувство было едва заметным, но даже такое небольшое облегчение Флер приняла с благодарностью, надеясь, что в конце концов ее сознание проникнется им навсегда.

Но как бы ей ни хотелось оставаться спокойной и безмятежной, с того самого момента, как она покинула дом Рейнольдсов, Джек бомбардировал ее письмами и телефонными звонками.

Пережив разочарование и изменив свои представления о нем, Флер считала, что ее отъезд не будет иметь для него значения. Но как только она уехала, Джек понял, что он теряет.

В тот же вечер около девяти часов ее позвали к телефону.

— Что это я такое слышу? — сказал Джек сердито. — Мама говорит, что ты устроилась на работу. Этого не может быть!

— Но это так, — возразила Флер. — Почему ты так удивляешься? Не могла же я оставаться у вас после…

— Не говори глупостей! Ты знаешь, что ты мне нужна. У меня остается еще неделя отпуска, и потом, Флер… Флер, любимая, ты не можешь так меня оставить.

Его голос стал мягким и нежным; она изо всех сил старалась сопротивляться звучавшему в нем призыву.

— Прошу тебя, Джек, будь благоразумен! Я оставила тебе записку — ты ее найдешь на туалетном столике.

— О чем ты в ней пишешь?

— Я прощаюсь с тобой.

— Но ты не можешь уйти! — голос его вновь поднялся до крика.

— Могу и должна, — с отчаянием проговорила Флер, — и я не могу дольше разговаривать — это неудобно. Прощай… любимый.

Она не могла удержаться от этой последней ласки, это слово выскользнуло у нее невольно. Не дожидаясь ответа, она положила трубку и почувствовала, что вся дрожит и вот-вот расплачется.

Она вернулась в спальню миссис Митчэм, где беседовала со старухой, когда Бархем позвал ее к телефону.

Подойдя к двери, Флер постаралась принять естественный вид, но от зорких глаз старухи нельзя было ничего скрыть.

— Уверена, что это был ваш молодой человек, — сказала она. Когда Флер не ответила, миссис Митчэм продолжала: — Вам кажется, вы ужасно несчастны, но пари держу, что он и слезинки вашей не стоит. Послушайтесь моего совета, милочка, и забудьте о нем. Много их еще у вас будет.

Флер подумала, что в усмешке миссис Митчэм было что-то циничное. Она молча сидела у постели, раздраженная этим вторжением в ее внутренний мир. Внезапно усыпанная драгоценностями рука легла на ее руку.

— Не надо огорчаться, дитя мое. Увидите, что в конечном счете все сложилось к лучшему. Конечно, сейчас вам от этого мало утешения, когда у вас сердце кровью истекает, но, прожив с мое, вы убедитесь, что я права.

В ее голосе было что-то настолько добродушное, что слезы подступили к глазам Флер, и на этот раз она их не сдерживала.

— Ну, ну, — сказала миссис Митчэм. — Я бестактная старуха, но вы должны принимать меня такой, какая я есть, мне уж слишком поздно меняться. Расскажите мне все — вам будет полезно высказаться. Если все время так сдерживаться, то в конце концов взорвешься.

И как бы ей самой это ни казалось невероятным, Флер рассказала все.

Потом она недоумевала, почему это сделала. Поступила ли она так под влиянием собственной слабости и обычного женского желания излиться перед сочувствующим слушателем, а может, миссис Митчэм, несмотря на все ее странности, обладала уникальным даром вызывать на откровенность и выслушивать тайны чужой души.

Впоследствии Флер узнала, что последнее предположение оказалось справедливым. Старой даме вверялись люди самых разных качеств и сословий. В доме не было ни единой проблемы, любовной истории или какого-то осложнения, с которым бы не шли к ней.

Одной из причин этого был постоянный неистощимый интерес миссис Митчэм к людям. Иногда Флер казалось, что она жива только своим любопытством. Ничто не было для нее слишком мелким или незначительным, не стоящим внимания.

Будучи слишком стара, чтобы жить активно, она существовала за счет других людей, и причуды человеческой природы были для нее неиссякаемым источником жизненных сил.

Как выяснила Флер, до нее у миссис Митчэм был целый ряд, как она выражалась, «сладкоречивых» женщин. Их шокировало ее поведение, ее грубые высказывания возмущали этих дам до глубины их благовоспитанных душ.

Сначала Флер не могла понять, откуда миссис Митчэм брала такие выражения, но та просветила ее. Однажды, когда они говорили о Прайори, Флер заметила со всей искренностью:

— Наверное, такое прекрасное окружение возмещает вам многое, даже то, что вы прикованы к постели.

— Как бы не так, — едко возразила миссис Митчэм. — Уж не думаете ли вы, что самые замечательные штучки в мире могут заменить мне ноги? К тому же вся эта дворянская роскошь и блеск никогда меня не поражали. Куда как лучше отличная полированная стойка под руками да веселая компания вокруг в баре. Вот что мне по душе, вот это для меня.

Флер смотрела на нее, широко раскрыв глаза. Миссис Митчэм засмеялась.

— Разве вы не слышали? — спросила она. — Я думала, до вас дошли сплетни. Да, я была барменшей — и не стыжусь этого. Могу похвастаться, что в молодости я имела успех. А потом заявился Альберт Митчэм и увел меня. Я часто думала: дура я была, что за него вышла, могла бы развлечься и отпустить его на все четыре стороны, как бывало с другими. Но нет! Ему был нужен только законный брак, а я тогда верила, что без любви и жить не стоит.

— Возможно, так оно и есть, — сказала Флер.

— Все о вашем щеголе думаете? — поинтересовалась миссис Митчэм.

Она редко упоминала Джека, не обругав его как-нибудь, и Флер перестала обращать на это внимание. Целиком доверившись старухе, она понимала, что под вульгарной внешностью и грубостью скрывается сердце, полное сочувствия ко всем несчастным.

— Вы его забудете, и притом скоро.

Флер улыбнулась.

— Легко сказать. Ведь вы меня понимаете.

— Я-то понимаю и часто жалею, что часами плакала о чем-то, чего уже не поправишь. Я согласна изо всех сил бороться против того, что можно изменить; но когда чего-то не избежать, остается только принять все как есть. А кроме всего прочего, он вас не стоит.

— И все же он нужен мне, — с грустью сказала Флер. — Теперь, когда он уехал, вернулся в свою эскадрилью, каждую ночь я думаю, какой я была идиоткой, что не повидалась с ним перед отъездом. Ведь он приходил сюда, вы знаете?

— Знаю, — отвечала миссис Митчэм.

Она знает все, подумала Фдер. Ей доносит прислуга, и Бархем, конечно, упомянул о приходе Джека.

— Я просто не могла тогда говорить об этом, — продолжала Флер. — Я, словно какая-нибудь викторианская девица, заперлась у себя в комнате и отказалась выйти.

— Сами себя боялись, — заметила миссис Митчэм.

— Вот именно. А теперь мне стыдно. Джек, наверное, этого не понял. Он приходил проститься и, вероятно, еще раз попросить, чтобы все осталось по-прежнему, чтобы я не решала ничего насчет нашего будущего.

— И у вас не хватило смелости сказать ему в лицо, что вы уже решили больше никогда не видеться с ним.

— Я боялась, что, если увижу его, брошусь к нему на шею.

— Да, вы, пожалуй, так бы и сделали, — хихикнула старуха. — Чувствительность вас заела, вот в чем беда, с сердчишком своим не можете справиться.

— Признаю, что это так. — Голос Флер звучал утомленно, словно она бесконечно устала от самой себя.

— Забудьте его, — снова резко сказала миссис Митчэм. — Забудьте его совсем; не думайте о нем и не будем больше о нем говорить. Я больше имени его не произнесу, и пропади он пропадом, сукин сын, за все то горе, что он вам причинил!

Флер не могла не рассмеяться.

— Нельзя так говорить. Что бы подумали в Мелфорде все, кто считает сэра Нормана такой важной особой, если бы услышали некоторые вещи, которые говорит его матушка?

— Им полезно было бы послушать, — отозвалась миссис Митчэм. — К тому же никто и не считает его важной особой. Все слишком хорошо помнят, что когда-то он был в услужении в этом же самом доме.

— В услужении?! — воскликнула Флер.

— Да, так он начинал. Альберт служил на флоте, а я жила с замужней сестрой. Ограниченная скупая женщина, я никогда с ней не ладила. Но надо же мне было куда-то деться, и, пока я искала жилье и работу, Энни взяла меня и маленького Нормана к себе.

— Пожалуйста, расскажите мне еще что-нибудь, — попросила Флер, когда старуха остановилась.

— Интересуетесь Норманом? — резко осведомилась миссис Митчэм.

— На этот счет вам не стоит волноваться, — спокойно возразила Флер.

— Я и не боюсь, в том смысле, в каком вы это понимаете. Если бы Норман стал нормальным человеком, таким, как все, я бы опустилась на колени, хоть они у меня и скрипят, и возблагодарила бы Всевышнего.

— Что вы хотите сказать? Почему он не такой, как все? В каком смысле?

— Да это на самом деле не его вина. Он не всегда был таким. Вечно носился со всякими идеями, займется чем-нибудь и так увлечется, что больше ни о чем и думать не может. Он всегда был серьезным парнем, но все же не дошел бы до такого, если бы не Синтия.

— Синтия? — спросила Флер. — А кто это?

— Моя невестка, — последовал изумивший ее ответ.

— Расскажите мне все с самого начала, — попросила Флер. — Я ведь ничего об этом не знаю. Я и понятия не имела, что сэр Норман женат.

— Уже нет, — мрачно сказала миссис Митчэм. — Он с ней развелся. И давно было пора.

— Он очень переживал? Он, наверное, был очень несчастлив.

— Несчастлив! — презрительно повторила миссис Митчэм. — А чего он мог еще ожидать, когда взял себе жену не по чину, не по положению, а все потому, что влюбился в дом.

— В дом? Как в дом? — переспросила изумленная Флер.

— В этот дом. Дом Синтии. Ради него он на ней и женился, — во всяком случае, мне так всегда казалось, — а когда он получил его и Синтию в придачу, то оказался как ворон в клетке с колибри.

— Синтия — дочь лорда Грэнтона? — уточнила Флер, постепенно начиная понимать все обстоятельства.

Да. Его единственный ребенок. Он оставил ей дом по завещанию, а денег у них хватало только на уборщицу два раза в неделю. Норман же в это время зарабатывал прорву денег, и дом этот его прямо с ума сводил, да и Синтия тоже, по крайней мере, все так думали.

Так или иначе, она вышла за него. Я ее в глаза не видела, пока они не поженились. Я и Нормана редко видела, он как раз тогда вверх пошел, и я знала — он не хочет, чтобы мать-старуха ему навредила своим необузданным языком. Я жила в Тутинге и, должна вам признаться, была там очень счастлива.

Денег у меня было полно — Норман об этом позаботился, он всегда со мной хорошо обходился, — и был друг, которого я очень любила. Теперь он умер, а то не сидела бы я сейчас на этой постели, на которой, говорят, еще королева Елизавета спала, а может, и не спала, кто ее знает. Был бы он жив, я бы его не бросила.

— Вы приехали сюда после того, как Синтия, я хочу сказать — леди Митчэм, уже уехала?

— Около года спустя. Полагаю, Норман считал, что она к нему вернется. Сначала он не хотел с ней разводиться, но потом она все-таки настояла. Они тут устраивали скандал за скандалом, когда она приезжала и просила Нормана дать ей свободу.

Женившись на Синтии, он купил этот дом, чтобы дать ей независимый доход; но, я думаю, окончательно он уступил, когда она пригрозила оспорить его право на усадьбу — кажется, что-то связанное с нарушением порядка наследования.

Во всяком случае, он дал Синтии развод, и она уехала в Кению с человеком, за которого хотела выйти замуж, а потом — вы не поверите! — в тот самый день, когда все было окончательно оформлено, этот человек погиб. Автомобильная катастрофа после приема, который они устроили, чтобы отпраздновать свою свадьбу — она должна была состояться на следующий день.

— Какой ужас! — воскликнула Флер.

— С тех пор я больше не видела Синтию, — продолжала миссис Митчэм. — Она сменила фамилию и опять стала леди Синтия Эшвин — это родовая фамилия Грэнтонов.

— По-моему, я где-то видела ее фотографию, — сказала Флер. — В «Тэтлере» или каком-то еще журнале. Она очень красива, правда?

— Все так говорят. Мне-то эти тощие леди, которые выглядят так, словно их морили голодом, никогда не нравились. У нее было обаяние, и она всегда умела расположить к себе, когда хотела этого. Со мной она была очень мила. Я часто вспоминаю нашу первую встречу.

Норман боялся, что я буду ее шокировать. Он всегда немного стыдился меня. Но Синтия смеялась на все мои слова и, когда уезжала, наклонилась и поцеловала меня.

«Надо нам было раньше познакомиться, — сказала она. — Я умею ценить настоящее, чего не выношу, так это подделки».

При этом она взглянула искоса на Нормана, и я догадалась, что она над ним подсмеивается, но мне это понравилось. У нее были такие непринужденные манеры, сразу видно, что настоящая леди. Она сидела и болтала, и меня подстрекала на разговор, а Норман крутился рядом словно на горячих угольях, как бы я не сказала, чего не надо.

— Не могу представить себе сэра Нормана таким, — сказала Флер, — мне он кажется очень выдержанным.

— Теперь он такой, — согласилась его мать. — Он себя вышколил. Мне всегда казалось, что он очень здорово разыгрывает из себя крупного бизнесмена, знаете, о каких пишут в газетах, — холодного, жесткого, который, не моргнув глазом, в любую минуту готов выписать чек на несколько сот тысяч фунтов.

Флер засмеялась:

— Мне кажется, вы жестоки к своему сыну.

— Разве? — спросила миссис Митчэм. — Что ж, может быть. По-моему, он не похож на человека. Я не выношу эту его заносчивую горделивую манеру. Мне всегда хотелось иметь сына, который вошел бы ко мне, сел на постель и сказал: «Знаешь, мама, а я только что соблазнил горничную!»

— Случись такое на самом деле, вам бы это не понравилось, — строго сказала Флер.

Она знала теперь, что миссис Митчэм просто на себя наговаривала.

— Ну, во всяком случае, это было бы куда лучше, чем жить с монахом, для которого все удовольствие заключается в возне с сальными колесами.

— А дом? — спросила Флер. — Ведь он его по-прежнему любит.

— Не знаю. Иногда мне кажется, что он его ненавидит.

За ужином Флер с новым интересом присматривалась к сэру Норману.

Странно было узнать, что он так много пережил, был женат и потерял жену, что он полюбил дом, где служил мальчиком и стал в конце концов его владельцем. Флер хотелось узнать побольше.

У нее было такое чувство, что все рассказанное миссис Митчэм было основано главным образом на слухах.

Ее интуиция, не нуждавшаяся в подтверждении, подсказывала ей, что сэр Норман никогда не обсуждал ни с кем события своей личной жизни. Все, о чем знала его мать, она тщательно собрала по кусочкам из разговоров свидетелей происшедшего и прислуги.

Сидя за уставленным серебром столом, Флер страстно желала задать сэру Норману какой-нибудь интимный вопрос и понаблюдать за его реакцией, но не решалась — ей было боязно.

Норман Митчэм внушал ей страх. С каждым днем она все яснее понимала, что имел в виду Джек, когда назвал его «неумолимой силой».

В нем было что-то непреклонное, все сильнее дававшее чувствовать себя при общении с ним. Помимо этого, Норман Митчэм казался очень скучным; с ним было практически невозможно разговаривать.

Флер находила невыносимым длительное молчание за столом и часто болтала — не потому, что ей было о чем говорить, а просто потому, что нервничала.

Она пыталась вовлечь его в разговоры о работе, но он всегда отделывался пустыми фразами, не вдаваясь в подробности, не пытаясь ответить на ее робкие вопросы.

Точно так же он реагировал, когда она восторгалась произведениями искусства, наполнявшими дом.

Иногда он сообщал ей какие-нибудь сведения о той или иной картине, но излагал их как заученный урок, как текст из путеводителя, а затем снова погружался в молчание.

Однажды, когда они сидели за столом, изредка обмениваясь отдельными фразами, Флер вдруг пришла неожиданная мысль.

«По-моему, он меня боится!» — подумала она.

По мере того как эта идея закреплялась у нее в голове, Флер все больше приходила к убеждению, что напала на истину, нашла ключ к характеру Нормана Митчэма.

«Он боится женщин… вообще всех женщин. Хотела бы я знать, как и почему Синтия заставила его так страдать!»




Глава двенадцатая


Флер медленно шла по широкой галерее, ведущей в западное крыло дома.

Временами она останавливалась и, добросовестно исполняя свои обязанности, осматривала, нет ли пыли на картинных рамах или креслах, хотя в глубине души знала, что это не более чем притворство.

У нее была другая причина обходить дом, которой она невольно стыдилась. Это было любопытство — любопытство по отношению к бывшей владелице Прайори, жене Нормана Митчэма.

Сама не зная почему, Флер не могла отделаться от мысли о леди Синтии Эшвин.

Она постоянно думала о ней, что она за человек, почему вышла за Нормана Митчэма и тут же оставила его, обрекая себя на изгнание из родного гнезда, с которым была связана вся история ее семьи.

Флер знала теперь, что заблуждалась, восхищаясь вкусом сэра Нормана в свой первый день в Прайори: убранство дома не имело к нему никакого отношения, оно не изменилось с его появлением.

Этот дом был вечным памятником Эшвинам, свыше пяти веков находившимся в собственности их семьи.

Сэр Норман и его мать теперь представлялись ей захватчиками, иногда она испытывала к ним личную неприязнь, особенно к сэру Норману.

Когда он бывал особенно неразговорчив и угрюм за обедом, она представляла себе, как Эшвины, взиравшие на них со стен столовой, презрительно усмехаются, будто спрашивая:

«Что можно ожидать от простого заводчика? Возможно, мы были порочны, но мы знали толк в том, что украшает жизнь. Этот же человек знает только, как заставить вращаться колеса».

Флер упрекала себя за такие мысли; но с сэром Норманом так трудно было иметь дело, что иногда она изо всех сил пыталась скрыть скуку и страстное желание найти собеседника, который разделял бы ее интересы и облегчил бы ее почти невыносимое одиночество.

Постепенно, по мере того как она знакомилась с историей семьи, ею все сильнее овладевало желание узнать побольше о последней представительнице рода Эшвинов, жившей в этом доме… о леди Синтии.

Приняв решение узнать все, что только возможно, Флер начала искать в доме какие-либо признаки ее присутствия.

Невозможно, чтобы Синтия, живая и жизнерадостная, какой воображала ее Флер, исчезла, не оставив никаких следов.

Сегодня Флер решила обследовать спальню Синтии. Она знала, где находилась эта комната. Обходя дом в первый раз в сопровождении Мэнверс, старшей горничной, Флер обратила внимание на одну из дверей в западном крыле дома.

— Что это за комната? — спросила она.

— Эта комната всегда заперта, — отвечала Мэнверс. — По приказанию сэра Нормана.

— Разве там никогда не убирают?

— Я сама убираюсь там раз в месяц.

Грубоватой необщительной Мэнверс пришлось не по душе появление Флер, и она противилась ей во всем, насколько у нее хватало смелости.

Тогда Флер ничего не сказала. Она не стала настаивать на своем праве войти в комнату, но сейчас решилась удовлетворить любопытство. Тем более что как раз в этот день Мэнверс была выходная.

Не то чтобы она боялась, но ей было неловко из-за своего непреодолимого любопытства, которое заставляло ее искать по всему дому следы пребывания в нем Синтии.

Она подошла к двери; несколько шагов отделяли ее от комнат, занимаемых сэром Норманом. Дверь была заперта, но ключ торчал снаружи. Флер повернула его…

Первое, что она ощутила, войдя в комнату, был аромат духов. Слабый, едва уловимый и все же отчетливый запах, прелестный, экзотический запах дорогих духов.

«Я так и думала, — с торжеством подумала Флер, — именно так от нее и должно было пахнуть».

Она закрыла за собой дверь и, подойдя к окну, подняла шторы. Хлынувший в комнату солнечный свет заставил ее отвернуться.

Первым впечатлением Флер было разочарование. Комната была пуста. Флер почему-то ожидала найти здесь что-то личное, напоминающее образ Синтии, созданный ею в своем воображении.

Но сама комната была очаровательна: постель, закрытая шелковым покрывалом персикового цвета, зеленовато-голубоватый, в тон стен, ковер, резная мебель в испанском стиле, туалетный столик — доска розового мрамора на резных серебряных ножках.

Над камином висела картина итальянской школы, по обеим сторонам которой сверкали в солнечном свете зеркала; с потолка свешивалась люстра венецианского стекла.

Комната ей ровным счетом ничего не сказала. Флер теперь знала о Синтии столько же, сколько в свой первый день в этом доме. Она почувствовала разочарование, ведь ей так хотелось побольше узнать об этой женщине, которая жила, страдала здесь, а потом бежала.

Повинуясь безотчетному импульсу, Флер открыла дверь в дальнем конце комнаты. Там оказалась ванная, выдержанная, как и спальня, в розовых и голубых тонах. Флер закрыла дверь. Что бы здесь еще осмотреть?

Ступая по мягкому ковру, она подошла к комоду. Все еще преодолевая смущение, выдвинула ящик.

«Это же моя обязанность, — оправдывалась она про себя, — следить за тем, чтобы все было в порядке, чтобы ящики были простелены чистой бумагой».

И все же Флер сознавала, что выполняет не свои обязанности, а свое желание. Верхний ящик был пуст, следующий тоже, но в нижнем оказалось несколько книг в кожаных переплетах и коробка.

При первом же взгляде на кожаные переплеты сердце Флер встрепенулось. Она сразу поняла, что это. Альбомы с фотографиями!

Она раскрыла их. Там оказалось то, что она и надеялась найти: снимки Прайори, сады, какие-то люди — с теннисными ракетками в руках, сидящие под деревьями и отвлекшиеся от разговора, чтобы улыбнуться фотографу.

Флер изучила каждый снимок, но среди множества женщин она не нашла ту единственную, которую искала. Возможно, Синтия снимала и ее не было среди людей на фотографиях.

Просмотрев первый альбом, Флер взялась за второй и сразу же нашла в нем большую фотографию, вынутую из рамы. Синтия!

В этом не было ни малейшего сомнения: тот же широкий лоб, тонкий породистый нос и овал лица сердечком, которыми восхищались и которые писали в зените своей славы Лоуренс, Джошуа Рейнольдс, Лели и Ромни и чьи портреты украшали стены галереи фамильного поместья Эшвинов.

«Она очаровательна. Я не ошибалась, — подумала Флер. — Нет, больше чем очаровательна — прекрасна».

Оставив фотографию, Флер снова переключилась на альбомы. Теперь она узнавала Синтию везде — в Швейцарии, на пляже в Монте-Карло, за рулем гоночной машины, в кабине самолета.

И везде она была прелестна, ее отличало особое очарование, не имеющее ничего общего с пресловутым обаянием кинозвезд или широко разрекламированной красотой других дам из высшего общества.

Флер вспомнила, что не раз встречала ее фотографии в иллюстрированных журналах. Синтия оказалась маленького роста, что было для Флер несколько неожиданным.

Флер воображала ее высокой, гибкой, стройной; вместо этого на некоторых снимках Синтия выглядела совсем миниатюрной. И снимков было очень мало.

С сожалением Флер отложила последний альбом и вновь взглянула на большую фотографию. Да, в этом лице чувствовался характер. Флер положила фотографию на место и опустилась на колени, чтобы задвинуть ящик.

Поколебавшись немного, она достала коробку. Квадратная деревянная шкатулка оказалась незапертой. Флер открыла ее и уставилась на лежавшие там предметы: золотой портсигар и зажигалку, запонки с сапфирами и бриллиантами, небрежно брошенные, словно не имеющие никакой цены, кожаный бумажник с инициалами «Н.М.» и крошечный золотой брелок в форме автомобиля.

Флер поняла. Это были подарки Синтии мужу.

Она поспешно закрыла крышку, чувствуя, насколько неуместно ее любопытство. Она раскаивалась, понимая, что коснулась чего-то слишком личного. Но прежде чем Флер захлопнула крышку, она успела заметить еще одну вещь, очень странную среди таких ценных предметов, — маленькую фарфоровую куколку в гавайском костюме.

Такие фигурки можно было купить на ярмарке или получить в качестве приза в ресторане. Зачем она здесь, подумала Флер и решила, что, наверное, Синтия подарила куколку Норману как талисман.

Неужели его когда-нибудь привлекал такой ребяческий вздор? Это трудно было представить, но когда человек влюблен, он становится другим.

Флер задвинула ящик. Вероятно, сэр Норман принес все это сюда, с глаз долой — фотографию Синтии, вынутую из рамы, ее подарки ему.

«И все-таки нехорошо, — сердито подумала Флер, — очень нехорошо оставлять эти вещи здесь, где всякий может их увидеть!»

Она вышла и снова заперла дверь. Хотя Флер и нашла то, что искала, она осталась недовольной. Она была сердита на Нормана Митчэма и испытывала к нему еще большую антипатию.

Разве можно так обходиться с памятью о женщине, которую ты любил, — думала она, — запереть комнату, как будто ее уже нет в живых, бросить в ящик для обозрения прислуги все напоминания о счастливых событиях и часах, проведенных вместе?

«А чего от него еще ждать? — спросила она себя. — Этот человек не способен на благородные чувства. Неудивительно, что Синтия ушла от него. Несомненно, он причинил ей боль, надругался надо всем, что было для нее свято».

В этот час миссис Митчэм просыпалась после своего полуденного отдыха. Когда Флер подошла к дверям ее комнаты, оттуда как раз выходила горничная. Шторы были подняты, и миссис Митчэм сидела, обложенная подушками.

— Входите, милочка. Чем вы занимались?

Флер сказала правду.

— Осматривала дом.

— Нашли что-нибудь?

Флер взглянула на нее, широко раскрыв глаза.

— Что вы имеете в виду? — спросила она, запинаясь.

— Ничего особенного. Когда люди осматривают что-нибудь, они обычно рассчитывают найти там нечто интересное.

В этом доме всегда найдется что-нибудь интересное, — заметила Флер, несколько успокоившись.

— Разве что покойники, — возразила миссис Митчэм. — Я лично люблю живых. Бархем сказал, в нашем парке появились солдаты. Они пробудут здесь несколько дней на маневрах. Приглядитесь к ним, не найдете ли вы себе нового молодого человека.

— Не нужен мне никакой молодой человек, — возразила Флер. — Уж пора бы вам это понять.

— Вздор! Всякой женщине нужен мужчина. Вы меня не обманете всеми этими разговорами, что одной лучше. Найдите себе мужа, да поскорее; а если не мужа, так любовника. Судя по всему, народу здесь хватает.

— Я вам уже говорила, меня такие вещи не интересуют. Мне нравится служить у вас, и я надеюсь, что вы мной довольны.

— Ах, какие мы гордые! Вот вы уже и обиделись. Странная вы девушка, иногда я не могу понять, что у вас на уме. Но от этого с вами только интереснее. В общем, что бы вы там ни говорили, наденьте платье понаряднее и надейтесь, что кто-нибудь из этих ребят заглянет на чашку чая.

До ужина никто из военных не появлялся, и Флер решила, что Бархем, наверное, ошибся.

И вдруг, когда ужин подходил к концу, дверь в столовую открылась и Бархем объявил:

— Капитан Энтони Эшвин.

В комнату вошел высокий красивый молодой человек.

— Привет, Норман, — сказал он весело. — Я пришел просить тебя оказать нам гостеприимство. Правда, занятное совпадение, что меня прислали сюда? Когда мне сказали, куда меня направляют, я ушам своим не поверил.

Они обменялись рукопожатием с сэром Норманом, который от его появления был явно не в восторге. Потом сэр Норман без особых любезностей представил его Флер. Энтони Эшвин уселся в кресло, пододвинутое ему Бархемом.

— Поесть что-нибудь осталось? — спросил он.

Бархем обещал что-нибудь найти.

— Неважно что, мне все подойдет, и скажите старушке Джонсон, что я голоден как волк. Она ведь здесь еще, я полагаю?

Этот вопрос был адресован Норману, который кратко ответил:

— Да, миссис Джонсон все еще у нас.

— Лучшая кухарка в Англии, — с энтузиазмом заявил Энтони. — Вы не находите?

На этот раз он обратился к Флер.

— Она великолепна, — согласилась Флер, — в особенности сейчас, в военное время.

— Ну Норман, конечно, может достать все, что захочет, — сказал капитан Эшвин. — У тебя ведь есть связи на черном рынке, Норман? С твоим влиянием и счетом в банке это должно быть нетрудно.

— Может быть, я для этого слишком патриотичен, — спокойно возразил сэр Норман.

— А предложить мне хорошего вина твой патриотизм тебе позволит? — Энтони Эшвин засмеялся. — Всю дорогу — а день был чертовски утомительный — я мечтал выпить рюмку старого «Крофта». Только не говори, что ты уже все выпил!

— Нет, думаю, еще порядочно осталось.

— Тогда будем пить и веселиться.

Природная легкость характера капитана Эшвина превращала в шутку каждое его слово. Он являл живой контраст с хозяином дома, сидевшим в мрачном молчании и, как показалось Флер, явно недовольным этим вторжением.

Сама Флер не могла оставаться равнодушной к веселью и смеху голубоглазого капитана.

Она с благодарностью вспомнила миссис Митчэм, по чьему совету надела сегодня одно из своих самых нарядных платьев. Как раз накануне его доставили вместе с другими вещами из банка, куда Сильвия отдала их на хранение.

— Как дела на заводе, Норман? — спросил Энтони Эшвин.

— Надеюсь, он вносит свой вклад в военную промышленность.

— Иначе и быть не может, раз ты имеешь к этому отношение. Тебя бы следовало сделать министром снабжения, вот тогда бы у нас пошли дела.

— Мне кажется, от меня больше пользы на моем теперешнем месте, — с легкой улыбкой заметил сэр Норман.

— Вы уже видели завод? — спросил капитан Эшвин Флер.

— Нет, — отвечала она и, набравшись смелости, добавила: — Меня туда не приглашали.

— Норман, как нелюбезно с твоей стороны! — воскликнул капитан Эшвин. — Очаровательная дама жаждет восхититься твоими организаторскими способностями, а тебе даже не хочется пустить пыль в глаза. Твоя беда, старина, в том, что ты не умеешь показать себя в лучшем виде. Будь я владельцем завода, я воздвиг бы себе у каждого входа и на спортивной площадке по статуе. Народу бы позволялось поклоняться и приносить туда цветы каждый третий четверг.

Флер засмеялась. Сэру Норману, как она отметила про себя, это не показалось забавным.

Бархем принес еду, и капитан Эшвин принялся уписывать все, как будто ему уже много дней не случалось как следует поесть.

— Черт возьми, Норман! — воскликнул он. — Масло и сметана! Я и не знал, что они еще существуют.

— У нас есть своя ферма.

— Да, конечно. А как поживают старина Даути и его хорошенькая дочка? Как бишь ее звали — Долли? Та, что работала на ферме? Помню, я как-то попытался поцеловать ее, когда она доила корову, и корова лягнула меня.

Хотя разговор был увлекательным, Флер понимала, что должна вернуться к своим обязанностям. После обеда она всегда пила кофе с миссис Митчэм и знала, что старуха ждет ее.

— Прошу меня извинить, но я должна идти к миссис Митчэм.

— А она еще тут? — спросил Энтони Эшвин. — Передавайте ей привет. Я зайду к ней попозже. Но разве вам так уж нужно уходить?

— Мисс Гартон — компаньонка моей матери, — холодно ответил сэр Норман.

— Ну, раз уж это так необходимо, — сказал, вставая, Энтони Эшвин. — Надеюсь увидеть вас позже.

Он распахнул перед ней дверь, и Флер, выходя, ощутила на себе безмолвное неодобрение сэра Нормана. Когда дверь за ней закрылась, Флер услышала, как капитан Эшвин заметил:

— Вот это красотка! Где ты ее подобрал, Норман?

С пылающим лицом Флер взбежала наверх. Ожидавшая ее миссис Митчэм походила на кошку, добравшуюся до сливок.

— Что я вам говорила? — сказала она. — И не нужно было торопиться. Я же знала, что вам не захочется идти сюда, когда в столовой такая компания.

— Он шлет вам привет, — улыбнулась Флер. — И хочет зайти к вам.

Так и будет, — одобрительно заметила миссис Митчэм, — и Норман мне в этом не помешает. Мне всегда нравился этот парень — вероятно, потому, что он скверный мальчишка. Все Эшвины испорченные, а этот еще хуже других.

— В каком смысле?

— Известно в каком — карты и женщины, но он всегда был любимым кузеном Синтии. Они вместе росли. Я часто думала, что у нее к нему слабость. Во всяком случае, он постоянно бывал здесь, когда Синтия вышла за Нормана, а когда она уехала, он стал между ними кем-то вроде посредника. Норман его не выносит, впрочем, он мало кого выносит. Меня его симпатии и антипатии не волнуют. Ступайте вниз и скажите Энтони, что я хочу его видеть.

— Он еще не пообедал.

— Ну ладно, времени достаточно. Я слышала, его люди расположились в амбарах за гаражом. Самое подходящее место, он-то здесь все знает.

— Он, безусловно, знает достаточно, чтобы чувствовать себя как дома. Он сказал, что всю дорогу мечтал о рюмке портвейна.

— И насколько я его знаю, он на одной не остановится. Я хочу его видеть — поболтать с этим молодцем для меня как свежего воздуха вдохнуть. Позвоните.

Флер нажала кнопку звонка, вошла горничная.

— Ступайте вниз, Эванс, и скажите Бархему, что я приглашаю джентльменов пить портвейн у меня, — приказала миссис Митчэм. — И передайте ему, чтобы никаких отказов.

— Слушаю, мадам.

Эванс недовольно фыркнула, и Флер поняла, что она не одобряет такого легкомыслия. Эванс по-своему обожала миссис Митчэм и всячески ревновала, когда кто-нибудь другой что-то делал для нее.

Она и Флер приготовилась считать врагом, но, обнаружив постепенно, что та не собирается вмешиваться во что-либо, связанное до здоровьем хозяйки, снизошла до некоторой любезности.

— И еще, Эванс, — закричала миссис Митчэм, когда горничная уже выходила, — дайте мне пудреницу и шкатулку с драгоценностями. Надо мне себя немного приукрасить. Впрочем, вряд ли он станет на меня глядеть, когда вы тут.

— Я не верю, что вы одобряете подобных молодых людей, — сказала Флер. — После всего того, что вы мне тут наговорили, по-моему, самое лучшее для меня — отправляться спать.

— Сегодня вечером я вам посоветовала найти себе мужа или любовника. Из Энтони получился бы невозможный муж, но любовник он отличный, насколько я могу судить.

Эванс фыркнула от негодования, подавая ей шкатулку. Миссис Митчэм дождалась, пока служанка вышла, с шумом захлопнув за собой дверь.

— Бедняжка Эванс, много лет назад ей не повезло в любви. Она не выносит, если кто-то счастлив. Ее полезно немного подразнить, но все-таки несправедливо, что к некоторым женщинам мужчины липнут, как мухи на мед, а другим, вроде Эванс, — единственный случай выпадет, да и тот они упустят.

Открыв шкатулку, миссис Митчэм надела нитку жемчуга, добавила еще колец к тем, что уже украшали ее распухшие пальцы, и надела бриллиантовый браслет.

— Взгляните на это кольцо, видите, как оно сверкает. Я обожаю драгоценности, мне сколько ни дай, все будет мало. Когда я здесь поселилась, Норман сказал: «Мама, ты можешь иметь все, что захочешь. Чего бы ты хотела?»

«Бриллиантов! — воскликнула я. — И как можно больше!» Я мало заработала за свою жизнь, что грехом, что добродетелью. Сказать вам правду, я отдавала куда больше, чем получала. Так хоть в старости я могу нарядиться так, как мне всегда хотелось?

Бедный Норман, он этого не понимает, но старается. Он мне тогда сразу подарил этот браслет и теперь всегда дарит что-нибудь на каждое Рождество и на дни рождения. Если я доживу до девяноста, у меня будет неплохая коллекция, которую я оставлю кому захочу.

— Она должна перейти к вашим внукам, — сказала Флер.

Я и твержу об этом Норману, но, похоже, у меня столько же шансов их дождаться, сколько у Эванс родить тройню. Да ладно, я смогу найти им подходящее место, где их будут ценить.

С этими словами она взглянула на Флер, и у той возникло подозрение, что она уже не первая, кого пытаются искушать намеками на наследство.

Мысль обо всех этих женщинах, вожделенно жаждущих драгоценностей миссис Митчэм, вызвала у Флер легкую тошноту.

— Я бы на вашем месте приказала похоронить себя в них, — язвительно предложила она и с удовлетворением почувствовала, что на этот раз последнее слово осталось за ней.

Флер положила шкатулку в ящик комода. Миссис Митчэм едва успела напудрить нос и поправить перед ручным зеркальцем парик, как открылась дверь.

Вошел сэр Норман.

— Где Энтони? — спросила его мать.

— Я его отправил заняться командой, — сухо отвечал Норман. — Вам уже слишком поздно принимать гостей.




Глава тринадцатая


Флер вошла в свою маленькую гостиную и устало опустилась в кресло.

Было только десять часов, и спать не хотелось. И в то же время она чувствовала себя утомленной после сцены, свидетельницей которой она только что оказалась: миссис Митчэм визгливо осыпала сына оскорблениями; сэр Норман сохранял непоколебимое упрямое спокойствие.

Сама Флер всячески старалась оставаться в стороне, но миссис Митчэм волей-неволей и ее втянула в спор.

Желанный конец этой сцене положила Эванс. Она прогнала сэра Нормана и Флер из спальни, яростно кудахча на них вполголоса, как курица, воображающая, что ее цыпленок в опасности.

— Вы же знаете… это вредно для сердца… она этого не переносит… о чем вы только думаете…

Сэр Норман и Флер оказались в коридоре, дверь за ними с шумом захлопнулась — обычный способ Эванс выражать свое неудовольствие.

Флер испытывала смущение, и на какой-то момент ей показалось, что сэр Норман слегка озадачен; но затем он сказал серьезно, как бы торопясь объясниться и найти себе оправдание:

— Ей вредно всякое возбуждение, особенно поздно вечером.

— Я бы сказала, возбуждение бывает разного рода, — холодно возразила Флер, — вредное и не очень.

— Что вы имеете в виду? — начал было сэр Норман обвиняющим тоном, но тут же остановился.

Флер надеялась, что он собирается с ней поспорить, проявить какие-то человеческие чувства. Но, как бы внутренне пожав плечами и решив пренебречь ее мнением, он выпрямился и сказал неприятным тоном:

— Когда речь идет о здоровье моей матери, я строго следую указаниям доктора и надеюсь, что и вы, мисс Гартон, постараетесь поступать так же.

Когда он повернулся и пошел по коридору, у Флер возникло безумное желание закричать ему вслед, высказать все, что она хотела бы сказать, но она вспомнила, что такое вульгарное поведение не оказывает на него никакого воздействия.

Крики и оскорбления его матери разбивались об него, как о каменную стену. Все это было неприлично и довольно противно.

В таких случаях происхождение миссис Митчэм брало свое. Выражения, которые она в сердцах употребляла, порядочная женщина могла услышать только в баре или в обществе не отличающихся особой деликатностью мужчин.

Флер устало откинула со лба волосы и закрыла глаза. Атмосфера дома, его покой и тишина, снова начала обволакивать ее.

Этот покой нарушался только в комнате миссис Митчэм, но даже там Флер не покидало ощущение, что этот шум и суета преходящи, это всего лишь мелкая рябь на поверхности неподвижных и глубоких вод.

Неожиданный звук заставил ее открыть глаза и прислушаться. Что бы это могло быть? — подумала она. Шум повторился, и Флер поняла, что он доносится с маленького, примыкавшего к ее гостиной балкона. Вернее, это был даже не балкон, а выступ над подъездом, выходившим в сад.

Шум раздался еще раз, и наконец внезапно, так что у нее от неожиданности замерло сердце, кто-то постучал в окно.

— Кто там? — спросила Флер, неестественно повысив голос.

В ответ раздвинулись тяжелые портьеры и в окне показались голова и плечи мужчины.

— Я вас напугал? — улыбнулся Энтони Эшвин.

— Что вы здесь делаете? — возмутилась Флер. — Как вы могли?.. Я хочу сказать… как вы сюда попали?

Он засмеялся ее удивлению и вошел в комнату, задернув портьеры, чтобы свет из комнаты не проникал в сад.

— Из люка появляется злодей, — шутливо сказал он и добавил: — Простите, что я вас напугал, но я не мог устоять перед искушением повторить то, что проделывал когда-то сотни раз. Это был мой любимый способ проникать в дом в доброе старое время.

Видите ли, мой дядя был строгих правил — в десять часов двери запирались на ключ и на засов. Но «каменные стены — не тюрьма», во всяком случае, не для вашего покорного слуги, так что мы с Синтией в наших ночных похождениях пользовались тем, что мы называли запасным выходом.

— Но разве это не опасно?

— Ничуть. К тому же, если вы обещаете никому не рассказывать, я вам открою секрет. Там снаружи есть выступы, образующие очень удобную лестницу, стоившие мне месячного содержания, когда я уговорил одного из местных плотников сделать их для нас.

— И все же, — с упреком сказала Флер, — вы не должны были попадать сюда подобным образом. Сэр Норман сказал, что вы пошли заботиться о ваших солдатах.

— Я о них и позаботился, — отвечал Энтони. — Им не нужно, чтобы я суетился вокруг них. К тому же еще рано, и мне захотелось женского общества. Вот здесь-то я и рассчитываю на вас и, как сказал Омар Хайам, на кое-что еще, кроме вас.

Флер не могла не улыбнуться.

— Я полагаю, вы имеете в виду кувшин с вином.

— Вот именно, — одобрительно заметил капитан Эшвин. — Я вижу, что вы умны так же, как и прекрасны.

Перед таким нахальством трудно было держаться сурово.

Несмотря на всю твердую решимость оставаться непреклонной, Флер засмеялась.

— С вашего разрешения, — продолжал Энтони, — я спущусь на минутку и скажу Бархему, что мне нужен остаток портвейна. Норман так торопил меня, что я успел выпить только пару рюмок, прежде чем оказался за дверями.

— Бархем будет в ужасе!

— Ничего подобного. Бархем всегда был на стороне Эшвинов. Он не раз выручал меня из переделок, и я бы не удивился, если бы он сейчас помог мне попасть еще в одну.

Глаза Энтони весело блестели. Подойдя к двери, он с улыбкой обернулся.

— Не уходите, красавица! — попросил он. — Если вас не будет здесь, когда я вернусь, я стану стучать в каждую дверь в доме, пока вас не найду.

Когда он вышел, Флер какое-то время стояла, прижав руки к лицу.

«Это нехорошо! — подумала она. — Если сэр Норман об этом узнает, меня уволят».

И все же она знала, что не станет возражать. Так приятно было разговаривать с этим веселым, беспечным человеком, в этом царстве многовековой истории и старины было забавно встретить молодого человека, влезающего в окна и готового увлечь ее в свои приключения.

Ну и что? Худшее, что мог сделать сэр Норман, — прогнать ее, и, в конце концов, кто она такая, чтобы отказать в гостеприимстве члену семьи Эшвинов?

Энтони вернулся через несколько минут, а за ним с серебряным подносом, на котором стоял графин и две рюмки, вошел Бархем.

Поставив вино на маленький столик возле софы, он спросил:

— Что-нибудь еще угодно, сэр?

— Не могу пока придумать, — отвечал Энтони Эшвин, — разве что одну из тех отличных сигар, что вы обычно приберегали для меня.

— У нас осталась еще одна коробка, — с гордостью произнес Бархем. — Теперь таких не достать.

— Ну так открывайте же ее, старый скупердяй.

— Слушаю, сэр.

Бархем вышел, слегка усмехаясь. Впервые за все время, что она жила здесь, Флер видела его довольным. Обычно вид у него был важный и печальный, как будто он вечно сожалел о невозвратном времени.

— Вы меня поражаете, — сказала Флер, когда Энтони, попивая портвейн, откинулся на софе с раскрытой коробкой сигар под рукой.

— Это самое лестное, что мне довелось услышать за последнее время, — отвечал он. — Мне всегда казалось, что невозможно сделать или сказать что-то, способное удивить современную молодую женщину, не говоря уже о том, чтобы ее поразить.

— Вы понимаете, что я хочу сказать, — строго заметила Флер. — Мало того, что вы проникли сюда таким образом, вы еще и открыли последнюю коробку хороших сигар сэра Нормана. Вы же слышали, Бархем сказал, что таких больше не достать.

— Господи, да Мидас не отличит их от десятипенсовых, что продают у заводских ворот.

— Как вы его назвали?

— Мидас. Мы его всегда так раньше звали.

— Потому что он так богат?

— Нет, потому что у него ослиные уши. Помните этого типа из легенды, он всегда старался скрыть от всех свое уродство. Ну прямо как бедный Норман, вечно прячущий свое неблаговидное происхождение.

— Вы хотите сказать, что он сноб?

— Нет, не то. — Энтони отпил еще портвейна. — Это не совсем ему подходит. Норман всегда притворялся — не знаю, делает ли он это теперь, — играл роль, если хотите, и это очень скверно у него получалось. «Я — землевладелец», «Я — владелец усадьбы»! Чушь! Я нередко хохотал до слез, видя Нормана на месте дяди Уолтера, воображающим себя «лордом Митчэмом из Грейстон Прайори». Меня это потешало, но Синтии было довольно противно.

— Это совсем на него не похоже, насколько я его знаю.

— Как вы с ним ладите?

— Никак — в этом-то все и дело, — призналась Флер. — Я в жизни не встречала человека, с которым было бы так трудно разговаривать.

— Вот и мы так думали. Боже мой, как он всегда умел испортить всем удовольствие! Бывало, соберемся мы все здесь, вся наша компания вокруг Синтии, как вокруг солнца, и тут является Норман. Настроение сразу же понижается. Неудивительно, что Синтия не могла этого выдержать.

— А теперь она счастлива? — спросила Флер. — Миссис Митчэм рассказала мне о трагедии, случившейся накануне ее замужества.

— Счастлива? А вы разве не слышали? Хотя они вам, вероятно, не говорили. Она больна, безнадежно больна.

— Мне очень жаль, — искренне сказала Флер.

— У нее чахотка; мы все, Эшвины, к ней склонны, но Синни всегда казалась такой здоровой. И все же болезнь настигла и ее, сейчас она в санатории, неподалеку отсюда — возле Мелчестера. Это лучший в Англии санаторий. До войны она была в Швейцарии, но, к счастью, местный доктор вовремя догадался, к чему идет дело, и отправил ее самолетом домой.

— Бедняжка! — воскликнула Флер.

Это было глупо, но она чувствовала искреннее горе, будто оплакивала близкую подругу. Синтия Эшвин, которую она представляла себе такой веселой и счастливой, страдает ужасной болезнью, зная, что это наследственное, что у нее мало надежды выздороветь.

— Сэр Норман знает об этом?

Энтони Эшвин пожал плечами.

— Я полагаю, да. Мы давно не виделись. Не думаю, что я ему очень симпатичен, как вы могли судить по оказанному мне восторженному приему. Господи, до чего же изменился этот дом! В прошлом здесь для всех были открыты двери, никто бы не подумал проехать мимо, не заглянув.

Когда Синтия стала достаточно взрослой, чтобы играть роль хозяйки — а она взяла ее на себя, будучи еще очень юной, — дом всегда был полон народу. Моя мать умерла, когда я был совсем маленьким, и я в основном жил здесь, за исключением коротких промежутков времени, которые проводил с отцом. Я любил этот дом, он был для меня родным. Мне была ненавистна мысль, что Синтия с ним расстанется. Глупо, в сущности, так как со всем этим уже покончено или будет покончено, как только завершится война. С подоходным налогом и налогом на сверхприбыль даже такие миллионеры, как Норман, не смогут позволить себе содержать большие усадьбы.

— Как это ужасно! — воскликнула Флер. — Я тоже люблю этот дом. Я прожила здесь совсем недолго, и в любом случае с моей стороны нескромно так говорить, но я в жизни не видела ничего более прекрасного, более совершенного.

— Однако все это отошло в прошлое, — сказал Энтони Эшвин. — Как и многое другое. Поговорим о настоящем — поговорим о вас. Расскажите мне о себе.

Флер поняла, что он нарочно сменил тему разговора, поскольку воспоминания причиняли ему боль; но каково бы ни было его настроение, он тотчас забыл обо всем, затеяв с ней флирт с искусством знатока, которому знакомы все уловки любовной игры.

Ее это развлекало, хотя она и твердила себе, что после перенесенного разочарования мужчины ее больше не интересуют. Но когда часы на камине пробили полночь, она вскочила, чувствуя себя виноватой.

— Полночь! Я и понятия не имела, что уже так поздно. Вам пора уходить.

— По зимнему времени сейчас еще только десять, — возразил он, — так что я могу задержаться, не нарушая приличий.

— Вздор! — сказала Флер. — Вы должны уйти немедленно.

— Немедленно? — Энтони подошел к ней и обнял за талию. — Вы — оазис блаженства в пустыне смертельной тоски. Мы в нашем собственном волшебном мире, Флер. Как мне нравится это имя — оно так вам подходит. Не прогоняйте меня.

— Вы с ума сошли, — отбивалась от него Флер. — Уходите немедленно, или я рассержусь.

— Не рассердитесь. Я этого не боюсь. Но если вы настаиваете, я буду паинькой, во всяком случае сегодня.

Нежно поцеловав Флер в щеку, он отпустил ее и направился к окну.

— Спокойной ночи, красавица. Желаю вам увидеть меня во сне.

— И не подумаю, — отвечала Флер, и он исчез так же быстро и невероятно, как и появился.

Флер оглянулась по сторонам, думая, уж не приснилось ли ей все это, но в комнате остались вещественные доказательства его пребывания: пустой графин, окурок сигареты и пепел в пепельнице.

Флер не могла решить, стоит ли убрать эти следы преступления из опасений, что их обнаружит утром горничная, или предоставить все Бархему. Она предпочла последнее и легла.

«Мужчины все одинаковы, — бесстрастно думала она. — Увидят хорошенькое личико и, готово дело, растаяли, пока не подвернется кто-нибудь получше! Что ж, я тоже умею играть в эти игры, но больше никогда, никогда не позволю себе полюбить».

Несмотря на ее решение, мысли Флер вернулись к Джеку, и, как всегда, эти воспоминания вызвали у нее пронзительную боль.

— Я забуду его! — громко сказала Флер в темноту. — Я заставлю других мужчин страдать так, как страдала я; я стану жестокой и равнодушной.

Голос ее оборвался рыданием.

— О Джек! Джек! — шептала она в подушку.

Утром Флер упрекнула себя за слабость, проявленную с Энтони, но упрекнула мягко, как напроказившего ребенка.

— Какое это имеет значение? — сказала она себе, вглядываясь в темные круги под глазами — свидетельство бессонной ночи. — Больше этого не случится, — прибавила она, но, даже говоря эти слова, Флер знала, что рада присутствию Энтони. Быть может, он поможет ей забыть Джека.

По субботам сэр Норман завтракал дома. Флер надеялась, сама себе в этом не признаваясь, на появление Энтони, но он не пришел, и они сидели молча вдвоем. Бархем разносил большие серебряные блюда.

Когда он вышел, сэр Норман сказал:

— Я должен извиниться перед вами за вчерашнее, мисс Гартон. Все обдумав, я пришел к выводу, что был не прав. Моя мать стара, и я знаю, что ей вредно возбуждаться, но, быть может, в таком возрасте дороже всего удовольствие, даже если его покупаешь ценой здоровья.

Флер так удивилась, что сразу не нашлась что ответить. Она провела все утро, слушая, как миссис Митчэм поносила своего сына: она плохо спала и совсем разболелась, она была ворчлива и раздражительна, срывая зло на всех, кто к ней приближался, включая Эванс. Но та, однако, уже привыкла к подобным настроениям и отвечала на все адресованные ей замечания презрительным фырканьем.

Извинение сэра Нормана вызвало у Флер чувство неловкости. В его поведении проявилось великодушие, в котором она ему всегда отказывала.

Она вспомнила, как издевался над ним накануне Энтони. Флер попыталась ответить сэру Норману:

— Я бы не стала слишком переживать по этому поводу, сэр Норман, — сказала она. — По-моему, на самом деле ваша мать здоровее, чем вам кажется, и она любит общество. Я полагаю, оно не так уж ее утомляет, как это представляют доктора. Вы не находите, что «отдых и покой» — их обычное предписание? Вроде совета бросить курить и отказаться от коктейлей, независимо от того, злоупотребляете ли вы ими или нет.

— Иногда я думаю, не стоило привозить ее сюда, — сэр Норман говорил тихо, скорее сам с собой, чем с Флер. — Она любила Лондон — уличная толпа была для нее родной стихией. Там бы ее постоянно навещали какие-нибудь знакомые, она бы могла с ними болтать и не чувствовать себя инвалидом.

— Вряд ли вы бы оставили ее в Лондоне сейчас, когда существует опасность налетов. Но в мирное время она, наверное, была бы счастливее в городе.

— Значит, вы думаете, что она несчастлива? — резко спросил сэр Норман.

— Я бы так не сказала. У вашей матери замечательная способность не унывать в любой ситуации, повсюду находить развлечения и удовольствия. Я только хотела сказать, что при других обстоятельствах в Лондоне ей было бы лучше.

Этим неубедительным объяснением Флер пыталась сгладить впечатление, произведенное ее необдуманными словами, но когда она замолчала, то поняла, что сэр Норман разочарован.

В этом не могло быть никакого сомнения, выражение его лица было почти тоскливым, как будто он потерпел личную неудачу. Сначала Флер не могла этому поверить, но потом она подумала:

«Так, значит, он любит свою мать… любит и хочет сделать для нее все возможное».

И тут же лицо его приняло обычное непроницаемое выражение, как будто в доме закрылись ставни.

Флер гуляла в саду, когда увидела направлявшегося к ней по газону Энтони Эшвина. Она была рада его видеть и уже не скрывала этого от себя. Он шел с непокрытой головой и сигарой в зубах.

Миссис Митчэм спала, и Флер воспользовалась случаем выйти в сад и прогуляться к античному храму.

— Бархем сказал мне, где вы, — Энтони задержал ее руку в своей.

Обратился ли он к Бархему, чтобы узнать, где ее найти, подумала Флер, или чтобы достать себе еще одну из драгоценных сигар сэра Нормана?

Не сумев выдержать его дерзкий пристальный взгляд, она отвернулась, ощущая в то же время во всем теле приятное тепло.

Было приятно сознавать свою привлекательность, читать восхищение в мужских глазах; это было словно приход весны после долгих холодов со всеми их невзгодами и тревогами.

— Миссис Митчэм спит, — сказала она чопорно. — Когда в четыре часа она проснется, надеюсь, вы посетите ее. Она с нетерпением ожидает вас.

— Разумеется, я загляну к старушке, если это доставит ей хоть какое-то удовольствие. По правде говоря, я предпочитаю молодых женщин, цветущих как розы. Вы мне напоминаете розу в этом платье.

— Благодарю вас, — ответила Флер насмешливо, делая ему реверанс.

Он подхватил ее под руку и увлек за собой.

— Пойдемте взглянем на храм. Он полон привидений; я хочу, чтобы вы помогли мне разделаться с тенями прошлого.

— Что еще за привидения? — спросила Флер, смущенная его прикосновением, но неуверенная, стоит ли ей высвободиться.

— Блондинки, брюнетки, была даже одна рыженькая, — поддразнил он.

— Так много?

— Меня всегда учили, что чем больше, тем лучше. А вас разве нет?

— Разумеется, нет. Порядочных девушек так не воспитывают. Нужно сидеть дома и дожидаться, пока подходящий жених не свалится в каминную трубу.

— А если неподходящий влезет через окошко в ванной?

— Вот тут-то и начинаются неприятности, — сказала Флер, и они засмеялись.

Светит солнце, они молоды. Почему бы ей не избавиться от мрачных мыслей и горьких воспоминаний?

Но когда они оказались в уединении маленького храма и Энтони начал говорить о том, как прогнать призраков прошлого, Флер внезапно почувствовала, что ей не хочется продолжать этот флирт.

Энтони Эшвин не мог не нравиться, но за внешним лоском Флер начинала замечать мелкие подробности, бывшие, казалось бы, пустяками, но, при всей своей незначительности, раскрывавшие суть его характера.

Например, перед тем как войти в павильон, он бросил наполовину выкуренную сигару. Флер с трудом удержалась от замечания. Расточительность, пустая трата, причем чужой собственности.

И потом, его насмешки над сэром Норманом, тонкие, но весьма ощутимые, вроде: «Будем надеяться, что Мидаса сегодня не прельстит греческая архитектура».

«И почему они не могут оставить его в покое?» — думала Флер.

Сначала миссис Митчэм, а теперь Энтони — оба используют его тем или иным способом и при этом слова доброго о нем не скажут! Это несправедливо, нечестно.

И все же в присутствии Энтони ей было трудно не отвечать ему в том же духе, не поддаваться обаянию этого коварного обольстителя.

Это, конечно, была не любовь. Их общение доставляло ей такое же удовольствие, как красивый букет цветов или флакон дорогих духов. Сами по себе такие подарки мало что значат, но они приносят радость.

— Вы обворожительны, — говорил ей в это время Энтони. Флер отвернулась, потому что его губы были слишком близки к ней. — Если бы в этом доме жил кто-нибудь еще, кроме Нормана, у меня возникли бы самые худшие подозрения. В данной ситуации, однако, я постараюсь возместить его недостатки и постучу к вам сегодня вечером.

Было слишком явно, что он имеет в виду. Флер отошла к окну.

— Вы ошибаетесь, — сказала она, стараясь говорить как можно более холодным тоном. — Я не та, за кого вы меня принимаете.

— Вы восхитительны, — заявил он, — и этого достаточно.

— Вы неисправимы, — вспыхнула Флер и добавила твердо: — Я вижу, что должна ответить вам ясно и недвусмысленно. Мой ответ «нет», но тем не менее я признательна вам за ваше внимание.

— Вы это говорите не всерьез.

— Очень даже всерьез.

— Для чего вы бережете себя? Для старости? Разве вы не читали, что написано на солнечных часах в розарии: «Спешите рвать бутоны роз»?

— Вы считаете себя розовым бутоном?

— Не себя, вас, — отвечал Энтони.

Несмотря на ее сопротивление, он поцеловал ее пылко и страстно.

— Прошу вас… прошу… — умоляла Флер.

Но Энтони только смеялся. Он целовал ее снова и снова, увлекая своей страстностью, безмолвно, но яростно пытаясь подчинить ее себе.

— Нет! Нет! Нет! — Флер изо всех сил оттолкнула его. — Я ненавижу вас! Я ненавижу всех мужчин!

— Я научу вас любить меня, Флер… позвольте мне научить вас.

— Оставьте меня! Я знаю, я сама виновата — я не должна была приходить сюда с вами.

— Вы избавили меня от призраков… Я очень благодарен. — В словах Энтони звучало притворное смирение.

Несмотря на решимость оставаться суровой, губы Флер дрогнули в улыбке.

— Мне пора домой, — сказала она, пытаясь сохранить остатки достоинства. — Сейчас уже больше четырех.

— Половина пятого, — торжествующе провозгласил Энтони, взглянув на свои часы.

Флер вскрикнула.

— Я так и знала, что попаду с вами в беду.

— Боже мой! Хорошенькое обвинение мужчине, когда вы только и делали, что твердили «нет».

Она засмеялась и выбежала в сад.

Но слова, которыми она собиралась проститься с Энтони, замерли у нее на губах. К беседке подходил сэр Норман, который явно все слышал.




Глава четырнадцатая


Однажды, вскоре после того, как Артур Гартон женился второй раз, Флер неожиданно рано вернулась домой после вечеринки и застала мачеху в гостиной с молодым человеком.

Еще за дверью она услышала возню, а когда вошла, Сильвия и ее приятель отпрянули друг от друга. Своим появлением Флер нарушила очень интимную сцену.

Она долго не могла забыть испуганного, виноватого выражения их лиц, атмосферу неловкости, принужденности и свое собственное отвращение.

Этот момент живо возник в ее памяти, когда сэр Норман подошел ближе. Флер испытала острое чувство стыда.

Она пыталась принять небрежный, безмятежный вид, поддержать в себе дух вызова, внутреннего протеста, но сознавала, что отступила от своих моральных принципов, и это унижало ее в собственных глазах.

— Я искал вас, мисс Гартон, — сказал сэр Норман, и ей показалось, что голос его звучал особенно неодобрительно. — Моя мать проснулась, вы ей нужны.

— Иду. Я не знала, что уже так поздно.

— Это моя вина, Норман, — вмешался Энтони Эшвин. — Тебе следует возложить всю ответственность на меня.

— Именно это я и собирался сделать, — спокойно ответил сэр Норман.

Их обоюдная неприязнь была слишком очевидной. Флер торопливо направилась к дому.

— С вашего разрешения, я должна спешить, — сказала она, и, прежде чем кто-либо из мужчин успел ответить, ее уже не было с ними.

Пробегая по саду, Флер чуть не плакала.

— Ну что я за дура! — упрекала она себя. — Нужно мне было ввязываться во все это! Я ненавижу Энтони Эшвина! Я ненавижу всех мужчин!

Флер взбежала по широкой лестнице и, остановившись у двери спальни миссис Митчэм, поправила рассыпавшиеся волосы и постаралась отдышаться. Потом она постучала.

Ответа не последовало, и она постучала снова. Дверь внезапно открылась. За ней стояла Эванс, приложив пальцы к губам.

Прежде чем Флер успела вымолвить хоть слово, Эванс вышла в коридор и очень осторожно закрыла за собой дверь.

— Не шумите, — упрекнула она Флер. — Она еще не проснулась. После такой ночи отдых ей на пользу, не будем уж говорить, кто в этом виноват.

— Но я не понимаю. Я думала…

Флер умолкла. Значит, миссис Митчэм ее не звала. Сэр Норман солгал. Почему?

Вернувшись к себе в комнату, она вновь и вновь размышляла: какими он руководствовался побуждениями? Неприязнью к Энтони?

Неужели он мог настолько поддаться этому чувству, чтобы солгать человеку, состоящему у него на службе? Ведь эта ложь не могла не выплыть наружу!

«Я ничего не понимаю», — подумала Флер.

Она нервно металась по комнате, чувствуя, что появление Энтони вовлекло ее в цепь интриг, к которым благоразумнее было бы не иметь никакого отношения.

Бархем знал, что Энтони был у нее в гостиной. Сэр Норман застал их наедине в беседке… Все это было крайне неприятно и заставляло Флер чувствовать себя униженной.

«Я уеду», — сказала она себе.

Но Флер знала, что не хочет уезжать. Она не лгала, говоря Энтони, что полюбила Прайори.

«Через месяц-другой я уже достаточно оправлюсь, чтобы работать на производстве, — думала она, — и тогда мне в любом случае придется уехать».

Она знала, что сэр Норман мог бы освободить ее от этой обязанности, но сомневалась, что он захочет утруждать себя.

Может быть, он уже собрался отказаться от ее услуг, потому и отослал из сада, чтобы она не подавала прислуге дурной пример.

О чем же он говорил с Энтони, когда она ушла?

Эти вопросы, словно какой-то кошмар, преследовали ее, не давая покоя. Поэтому Флер обрадовалась, когда проснулась миссис Митчэм и Эванс явилась за ней. Все, что угодно, только не оставаться одной со своими мыслями, с этим ужасным внутренним беспокойством.

Она напоила миссис Митчэм чаем и почитала ей. Наконец наступило время обеда. Переодеваясь, Флер с ужасом думала о том моменте, когда снова увидит сэра Нормана.

Она хотела было сказать, что у нее болит голова и она не выйдет к обеду, но, решив не трусить, заставила себя спуститься в столовую с высоко поднятой головой.

Если бы только там оказался Энтони Эшвин, думала она. Только бы не это унылое сидение наедине с сэром Норманом в молчании и неловкости, а теперь еще и в мучительном сомнении по поводу того, что он о ней думает.

К ее большому удивлению, обед начался вполне благополучно. Сэр Норман сразу же заговорил об ожидаемой на следующий день на заводе правительственной комиссии. В ее состав должен был войти министр авиационной промышленности, перед возвращением в Лондон приглашенный на завтрак в Прайори.

В связи с этим требовались особые приготовления. Они обсудили их, а затем сэр Норман продолжил свой рассказ о том, как расширилось производство со времени последнего посещения министра.

— Всего за несколько месяцев мы вдвое увеличили выпуск продукции. Это уже кое-что. При таких темпах к следующему году мы будем производить больше самолетов, чем любой из немецких заводов.

Он говорил с большим подъемом, и Флер впервые увидела, как близки ему интересы созданного им дела.

— Как вам пришла мысль создавать машины? — спросила она.

Сэр Норман слегка улыбнулся.

— Вам и в самом деле интересно?

— Ну конечно. — Охваченная неожиданным порывом проявить свою независимость, Флер добавила: — Если бы мне не было интересно, я бы не спрашивала.

— Пожалуй, — неожиданно согласился сэр Норман и начал свой рассказ.

Он рассказал ей, как мальчиком хотел иметь велосипед. Сама идея передвижения на колесах всегда привлекала его; достигнув своей цели, он стал мечтать об автомобиле.

Ценой больших усилий и тяжелой работы он стал механиком, а затем и компаньоном фирмы, занимающейся авторемонтом. В фирме их было трое, примерно одного возраста, и все они работали по восемнадцать часов в сутки, чтобы как-то сводить концы с концами.

В те дни, когда автомобили еще только зарождались, они придумывали множество всяких усовершенствований для машин, попадавших к ним в ремонт, и наконец у них возникла грандиозная идея создать собственную модель.

Они работали над ней день и ночь и, когда работа была завершена, поняли, что создали нечто стоящее, чего еще не было на автомобильном рынке.

Вся трудность была в том, чтобы найти начальный капитал, но по счастливому совпадению, которые все-таки иногда происходят в жизни, они продали свою машину эксцентричному богачу, и он к ним очень расположился.

Он финансировал их проект, и они основали «Митчэм Моторс». Предприятие носило имя Нормана, так как он был старше остальных. Но когда дела пошли в гору, разразилась война 1914 года, и все они ушли на фронт.

Вскоре после прибытия во Францию Нормана ранило, и его отправили домой. Почти полгода он провалялся в госпитале с сильно изувеченной ногой, пока его не демобилизовали.

Их предприятие все еще держалось, но сначала погиб один его компаньон, затем второй. В 1918 году он остался единственным владельцем, так как «три мушкетера», как они себя называли, завещали свои акции друг другу.

Сэр Норман оказался плохим рассказчиком. Он просто излагал неприкрашенные факты, не пытаясь произвести ни малейшего впечатления, но при всем том история выглядела достаточно драматично.

Флер могла домыслить многое из того, что осталось недосказанным, но когда сэр Норман дошел до своих послевоенных успехов, он тут же замолчал. Он ни слова не сказал о своей личной жизни, браке с Синтией и покупке Прайори.

Поняв, что его рассказ закончен, Флер испытала острое разочарование. Обед подошел к концу. Когда Бархем внес кофе, Флер встала.

— Мне пора к вашей матери, — сказала она. — Благодарю вас за рассказ. Это самая замечательная история, какую я когда-либо слышала. Быть может, вы позволите мне как-нибудь побывать на заводе. Мне было бы очень интересно.

Сэр Норман промолчал. Подойдя к двери, он обернулся.

— Когда моя мать уснет, мисс Гартон, не могли бы вы зайти на несколько минут в библиотеку? Мне нужно вам кое-что сказать.

— Это будет около десяти часов, сэр Норман.

Поднимаясь наверх, Флер думала, что бы он мог ей сказать. Могло ли это быть что-нибудь по поводу Энтони? Но если сэр Норман и не одобряет ее поведения, что он может сделать? Ее свободное время принадлежит ей.

Помимо всего, сэр Норман вовсе не выглядел сегодня вечером недовольным, напротив, она никогда еще не видела его таким разговорчивым и оживленным.

«Эти люди просто не дают ему разговориться, — думала она. — В этом вся беда. Они позволили ему замкнуться в себе, так что теперь ему трудно выбраться из своей скорлупы».

Миссис Митчэм уже ждала ее. Чашка кофе стояла у постели старухи.

— Вы опоздали, — укорила она Флер. — Кто бы мог вас задержать? Красавчик Энтони?

— Я не видела его сегодня вечером, — отвечала Флер. — Сэр Норман рассказывал мне, как он начинал свое дело. Это было очень интересно.

— Дела, дела… вот все, о чем он думает, — презрительно сказала миссис Митчэм. — У него только завод на уме. Сначала были машины, потом самолеты.

— Но они принесли свою пользу, — заметила Флер. — Посмотрите, что сэр Норман смог купить на то, что он от них имеет.

Она не могла удержаться, чтобы не скользнуть взглядом по бриллиантам, сверкавшим на увядшей шее миссис Митчэм и ее негнущихся безобразных пальцах. Капот старой женщины был заколот великолепной аквамариновой брошью в виде переливающихся цветов и листьев.

— Да, в этом есть свои преимущества, — согласилась миссис Митчэм и как ни в чем не бывало добавила: — Вы, верно, заметили эту брошь. Норман подарил ее на мой последний день рождения. Да, за деньги можно купить драгоценности, хотя я говорила ему, что не стоит их покупать такой старухе, как я. Лучше дарить их какой-нибудь молодой и хорошенькой.

— Почему это для него лучше, если он не хочет? — Флер сама удивилась внезапной резкости своего тона.

«Мне действует на нервы, — подумала она, — что все разговоры постоянно сводятся к любви, это лишнее. Женщинам в возрасте миссис Митчэм больше пристало заниматься вопросами религии или потусторонней жизни, а не желаниями плоти».

Но миссис Митчэм была неукротима. Она взглянула на Флер с усмешкой.

— Вы расстроены, расстроены и раздражены. В чем дело, милочка? Расскажите мне, Энтони увивался за вами?

— Если бы даже и так, я бы вам не сказала, — отрезала Флер. — Вам и так слишком многое известно.

— Значит, увивался! — заявила миссис Митчэм с удовлетворением. — Я этого и ожидала, смотрите, только не попадитесь Норману. Он недолюбливает Энтони.

— Почему?

— Ну, во-первых, я всегда подозревала, что Энтони подстрекал Синтию на всякие проделки. Он постоянно тут околачивался и возил ее в Лондон, когда Норман был занят. Конечно, они были братом и сестрой, но кто знает — человеческая природа такая вещь, что все может быть.

— Я не верю, что между леди Синтией и ее кузеном были такие отношения.

У Флер не было никаких оснований для подобного замечания, кроме сильного убеждения, что Синтия не могла бы иметь Энтони своим любовником. Его приемы были слишком откровенны, слишком примитивны для такой умной и тонкой женщины, какой Флер представляла себе Синтию.

— А что вы об этом знаете? — спросила миссис Митчэм.

— Ничего, конечно, — смиренно отвечала Флер, чувствуя, что ее осадили, но ее убеждение осталось непоколебимым.

Был уже одиннадцатый час, когда миссис Митчэм наконец заснула. Флер уже направлялась в свою комнату, когда вспомнила, что сэр Норман хотел ее видеть.

«Что бы это могло быть? — думала она по дороге в библиотеку. — Наверное, меня все-таки уволят. Впрочем, какое все это имеет значение?»

Ей пришла дикая мысль, что сэр Норман, узнав о визите к ней Энтони прошлой ночью, решил сегодня помешать ему и поэтому вызвал ее к себе.

Открывая дверь библиотеки, Флер, сама не зная почему, чувствовала себя маленькой и незначительной — ученицей, которой предстояло предстать перед директором школы.

Сэр Норман на этот раз сидел не за письменным столом, а поодаль в большом кресле за книгой. Он отложил ее, как только Флер вошла в комнату, и встал.

— А, вот и вы, мисс Гартон, — произнес он. — Моя мать не ждала, что я поднимусь пожелать ей спокойной ночи?

— Не думаю, — сказала Флер.

При этом она с чувством неловкости вспомнила слова Эванс:

«Надеюсь, он не явится снова расстраивать ее. Пройдет не один день, прежде чем она оправится после последнего скандала. Так бывает при каждой очередной стычке. Она не успокоится, пока не выскажет все, чего бы ей это ни стоило».

— Уверена, что она не ждала вас, — прибавила Флер. Может быть, стоило предложить ему держаться от нее подальше, — подумала она, — пока миссис Митчэм не забудет об этом эпизоде.

Я очень рад, — сказал сэр Норман. — Трудно знать заранее, как она поведет себя в таких случаях. Иногда она прощает меня сразу же и приходит в ярость, если я не являюсь тут же разыграть роль кающегося грешника, а в других случаях я надолго попадаю к ней в немилость.

Он улыбнулся, и Флер невольно ответила ему улыбкой.

— Да, это, должно быть, нелегко, — сочувственно заметила она.

— Присядьте, — предложил он.

Флер опустилась на кончик софы, с волнением ожидая, к чему все это приведет.

— Вам здесь нравится? — неожиданно спросил сэр Норман.

Флер задумалась.

— Дом так хорош, что у меня нет слов, чтобы выразить восхищение, — сказала она наконец. — И мне доставляет удовольствие общество вашей матери. Она так не похожа на обычных женщин ее возраста.

— Это правда. Она всегда отличалась оригинальностью. В этом есть свои недостатки.

Сэр Норман снова улыбнулся, и глаза его блеснули. Флер смотрела на него с изумлением. «Почему он так изменился, — думала она, — и в чем смысл этого разговора?»

— Я рад, что вам здесь нравится. — Он встал и облокотился на каминную полку. — Я хотел вам кое-что сказать. — Флер затаила дыхание. — Я чувствую себя не совсем удобно. Надеюсь, вы поймете, если я покажусь неловким и нетактичным.

Флер начинала понимать, к чему он клонит. Она напряглась, ощущая растущее раздражение. Последовала небольшая пауза, затем сэр Норман продолжил:

— Я отказал от дома кузену моей жены Энтони Эшвину.

— Из-за меня? — спросила Флер.

— Были и другие причины, но в основном речь шла именно о вас.

— Вы не имели на это никакого права, — горячо возразила Флер.

— Разве?

Флер почувствовала, что не может и не хочет возражать ему.

— Я не понимаю, — сказала она. — Что вы имеете в виду?

— Ничего. Я только излагаю факты. Энтони Эшвин — никчемный испорченный тип, вы — очень привлекательная молодая женщина. Меня не касается, чем вы занимаетесь в свободное время. Я имею право требовать от вас преданности долгу и эффективного его исполнения только в рабочее время. Но как ваш работодатель и хозяин дома, под крышей которого вы находитесь, я не имею права подвергать вас оскорблениям и заставлять вас общаться с людьми сомнительного поведения.

— Вам не кажется, что вы слишком сильно выражаетесь? — спросила Флер.

— В отношении джентльмена, о котором идет речь, я мог бы выразиться сильнее, — сурово отвечал сэр Норман.

— Но это невозможно. Неужели вы не понимаете, что, выгоняя из этого дома представителя семьи Эшвинов, в особенности капитана Эшвина, который жил здесь с младенчества, вы можете повредить себе лично? Он знает и любит этот дом, прислуга знает и любит его. Ваш поступок вызовет общее негодование, вас возненавидят…

Флер остановилась. Она хотела сказать «больше, чем вас уже и так ненавидят», но тут же осознала, что не имеет права так говорить, тем более что она не была уверена, насколько это верно.

Действительно ли его ненавидят? Что думает о нем прислуга? Быть может, как сказал Энтони, он просто никто, Мидас, над которым все смеются?

Она заметила, что сэр Норман как-то странно на нее смотрит.

— А вам это было бы неприятно?

— Мне? — переспросила Флер. — Ко мне это не имеет никакого отношения, но, раз вы уже заговорили откровенно, здесь что-то не так. Вы владеете этим замечательным домом, но вы несчастливы, все это видят. Вы дали вашей матери все, что только можно купить за деньги, но она была бы счастливее в менее роскошной обстановке.

Может, я говорю глупости, потому что сама не слишком умна — я полагаю, вы меня после этого в любом случае уволите, так что могу позволить себе сказать правду, — но я чувствую, что что-то не так… в вашей жизни и в ее.

Единственный, кто пребывает в довольстве и покое, — сам дом, и то только благодаря прошлому — настоящего у него нет.

Замерев, она закончила, всхлипнув:

— Простите, сэр Норман, я не должна была так говорить.

Норман Митчэм прошелся по комнате и остановился около нее.

— Вы правы, — сказал он, — правы, я никогда не был счастлив. Но вы думали о том, какой выход можно найти из этого положения?

— Выход? — тупо повторила Флер.

— Я знаю только один выход, — сказал он, и мрачная усмешка скривила его губы. — Мне нужно жениться и иметь ребенка, которому я мог бы оставить мои пресловутые миллионы. Мисс Гартон, будьте моей женой!




Глава пятнадцатая


— Вы с ума сошли?

Флер с трудом выговорила эти слова. Она была близка к истерике. Ей хотелось избавиться от всего этого, бежать куда-нибудь. Это сон, думала она, кошмарный сон.

— Вы не соображаете, что говорите. — Она слышала, как дрожал ее голос.

— Мне очень жаль, что вам это представляется в таком свете, — спокойно сказал сэр Норман, и его уравновешенный, сдержанный тон подействовал на нее умиротворяюще.

— Значит, вы действительно…

— Хочу жениться на вас? Да, мисс Гартон, и простите меня, я не вижу в этом ничего странного. Не думаю, что я первый, кто делает вам предложение.

— Нет, но… это все так неожиданно, так странно…

— Странно, потому что исходит от меня?

— Я… я понятия не имела…

— Ну разумеется, нет.

Флер взяла себя в руки. Она не могла понять, почему ее охватила паника, почему ее» вдруг на какой-то момент охватил ужас.

«Я должна отнестись к этому спокойно», — думала она. Сердце ее отчаянно билось. Она так сжала пальцы, что побелели суставы.

— Дело в том, мисс Гартон, — продолжал сэр Норман, — что мне давно уже известно, в этом доме что-то не так. Я тоже люблю Прайори, возможно, слишком люблю, но это не имеет отношения к делу. Я понимаю, что в доме нужна хозяйка, женщина, которая присматривала бы за ним и за мной тоже.

В его улыбке было что-то странное, но Флер не смотрела на него; она уставилась на пустой камин, и в мозгу у нее вертелась одна и та же мысль:

«Сэр Норман хочет жениться на тебе, Прайори может стать твоим. Он его тебе предлагает — этот прекрасный изумительный дом».

— Я понимаю, — продолжал он, — что мое внезапное предложение могло вас поразить. Я не очень-то сведущ в таких вещах, но поверьте мне, оно ни в коей мере не является необдуманным. Мать рассказала, что в прошлом вы пережили большие испытания, что ваша жизнь не сложилась так, как вы этого желали; так что я взял на себя смелость предположить, что могу предложить вам другую жизнь, которая, в конечном счете, может вас устроить в такой же степени, как та, на которую вы рассчитывали.

Флер ничего не ответила; он немного помолчал, глядя на ее склоненную голову, а затем продолжил:

— Наша жизнь здесь, какой вы ее видите, может показаться вам скучной. Но если бы вы стали моей женой, все могло бы измениться. Вы смогли бы приглашать сюда погостить ваших друзей. Гостеприимство в военное время затруднительно, но ведь война не будет продолжаться вечно, и тогда вы сможете жить в свое удовольствие.

— Вы действительно думаете, что подобные вещи меня интересуют? — спросила Флер. — Я имею в виду развлечения, толпы людей в доме?

— А разве нет? Я думал, что все женщины любят общество и увеселения. У меня почти не бывает свободного времени, но я могу понять, что женщина должна чем-то заполнять свой досуг, а молодой женщине нужно общество ее ровесников.

Флер содрогнулась. Нарисованная картина казалась ей какой-то неестественной, насквозь фальшивой. «Чего он добивается, — думала она, — представить замужество с ним в более привлекательном свете, предложить мне нечто вроде взятки?»

Все это было невероятно, самое необузданное воображение не могло породить ничего подобного. Она сообразила, что молчать дольше просто невежливо.

— Простите, у меня, должно быть, очень глупый вид. Я просто пытаюсь привыкнуть к мысли, что вы и вправду просите меня стать вашей женой.

— Вам нет необходимости отвечать немедленно. Может быть, вы хотели бы обдумать мое предложение?

— Да… то есть нет… Я хочу сказать… Сэр Норман, я должна быть с вами вполне откровенна. Я хочу, чтобы вы поняли — это невозможно.

— Почему? — спросил он отрывисто.

Флер встала, глядя ему в лицо.

— Во-первых, я вообще не хочу выходить замуж. Во-вторых, я не смогла бы выйти замуж без любви.

— Вы можете выйти за человека, которого любите?

— Нет, — откровенно призналась Флер.

— Значит, одним возражением уже меньше, — сказал сэр Норман.

В его глазах вспыхнул огонек.

«Он станет бороться со мной, — думала она. — Он принял решение и намерен достичь своей цели, как это до сих пор ему удавалось во всем».

Флер чувствовала себя настолько отрешенной от всего происходившего, что мысль бросить вызов такому властному и решительному человеку показалась ей забавной.

— Ваше другое возражение, — продолжал сэр Норман, — что вы никогда не выйдете замуж, просто безответственно и необдуманно. Вы молоды и, как я уже сказал, очень привлекательны. Вы также, насколько я понимаю, малообеспечены. Сейчас вам легко заработать себе на жизнь, перед вами открывается множество возможностей, но задумывались ли вы когда-нибудь о будущем, о старости? Бедность может быть очень тяжела. В тот день, когда вы станете моей женой, я выделю вам определенную сумму, которая обеспечит вам независимый доход, что бы ни случилось со мной и как бы ни сложились наши отношения в будущем.

— Ваше предложение, конечно, очень заманчиво, — сказала Флер, — но не могу представить, чтобы я могла его принять.

— Ну что ж, во всяком случае, откровенно. А могу я спросить, почему?

— Брак нельзя заключать, как сделку.

— Большинство людей именно так и поступают.

— Может быть. Но они обычно стараются подсластить пилюлю.

— А я недостаточно ее подсластил?

— Я никак не могу вам объяснить, — отчаянно защищалась Флер. — Думаю, сэр Норман, нам лучше оставить эту тему. Давайте забудем об этом… об этом… предложении. Мне нравится ухаживать за вашей матерью, мне приятно здесь находиться, но я не смогу остаться, если между нами все будет не так, как прежде, если мы не сотрем из памяти этот разговор.

— Это невозможно, и вам это так же хорошо известно, как и мне. Что сказано, то сказано. Но у вас нет причин чувствовать смущение или неловкость. Мое предложение остается в силе. Я уже просил вас обдумать его. Пожалуйста, не давайте мне ответа сейчас — я предпочитаю подождать.

Больше сказать было нечего; Флер чувствовала это, но в то же время не могла на этом остановиться. Она забыла свою робость и смущение в чисто женском порыве любопытства.

— Одно я хотела бы знать, — сказала она. — Говоря мне о всех выгодах положения вашей жены, вы не назвали мне подлинную причину вашего предложения. Зачем вам жена? Потому, что вы одиноки, или потому, что вам нужен наследник?

Странное выражение промелькнуло у него на лице. Она не могла понять, что оно значит. Затем вялым ровным тоном он ответил:

— Я бы хотел, чтобы мой ребенок продолжал мое дело и унаследовал этот дом, но я готов ждать.

У Флер было такое чувство, будто он хотел сказать что-то еще. Сейчас, когда они стояли друг против друга, ей показалось, что он тоже испытывает робость. И снова она не смогла удержаться от вопроса:

— Кто же унаследует Прайори после вашей смерти, если у вас не будет детей?

Он сделал какой-то неопределенный жест — то ли нетерпения, то ли равнодушия.

— Прайори принадлежит мне, и я могу оставить его кому захочу.

— Оно должно достаться кому-то из Эшвинов.

— Почему?

По его виду она поняла, что вызвала у него раздражение.

— Потому что Эшвины всегда жили здесь. Я читала историю этой семьи. Здесь каждый камень пропитан их кровью, все здание, мебель, картины — часть их наследия.

— Но теперь это все мое. — Норман Митчэм почти выкрикнул эти слова. — Это мое, и я могу распоряжаться всем, как хочу.

Он прошелся по комнате и остановился перед картиной, висевшей над камином. Это был портрет лорда Грэнтона, графа в пятом поколении, с женой и детьми на фоне Прайори.

— Я помню, как впервые увидел этот дом, — сказал сэр Норман, не сводя глаз с портрета. — Я занимался браконьерством с двумя другими оборвышами, пытаясь поймать на ужин кролика или фазана. Дело было вечером, мы вышли из рощи к северу от въезда в усадьбу и увидели перед собой Прайори.

Он замолчал. Молчание длилось долго.

— Да? И что же? — напомнила ему Флер.

— Мне кажется, с того самого момента я и решил завладеть им, — продолжил сэр Норман. Он повернулся к ней. — Вы сейчас сказали, что в моей жизни что-то не так. Я не знаю, что вы имели в виду. Правда, я потерял жену. Мы не подходили друг другу; глупо было думать, что из нашего союза могло что-нибудь получиться. Но я приобрел определенное положение, во всяком случае в деловом мире, и у меня есть Прайори. Вы по-прежнему считаете, что что-то не так?

— Вы не похожи на счастливого человека. Вы счастливы? Вы можете по всей совести сказать, что обрели счастье?

— Что такое счастье? — спросил сэр Норман. — Если это значит честно работать, сознавая, что ты делаешь все, что можешь, — значит, я счастлив. Если это значит осуществить свое желание, опять-таки я счастлив.

Сэр Норман говорил с вызовом в голосе, и Флер понимала, что он пытается убедить ее против собственного внутреннего сознания, что она права.

— Но вы одиноки, — сказала она. — Вы, должно быть, очень одиноки.

— Если вы так думаете, почему бы вам не осчастливить меня, приняв мое предложение?

— Вы уклоняетесь от ответа, — возразила Флер. Впервые она чувствовала себя с ним совершенно свободно, естественно, непринужденно.

— Вы одиноки, и вы это знаете. Что за жизнь вы ведете? Весь день работаете, а вернувшись домой, сидите вечерами один. О чем вы тогда думаете? Читаете или обдумываете дела на заводе?

Он немного поколебался. Флер чувствовала, что он сомневается, сказать ли ей правду. Потом с улыбкой, в которой она интуитивно ощутила проявление крайней застенчивости, сказал:

— Буду с вами откровенен. Я занимаюсь самообразованием. Понимаете, у меня никогда не было времени учиться, и вот теперь по вечерам я читаю. Иногда, должен признаться, я засыпаю над своими уроками.

— А что вы читаете?

Он снова заколебался, но потом ответил:

— Преимущественно «Британскую энциклопедию». Мне представляется, что там содержатся достаточно обширные сведения «обо всем, что нужно знать образованному человеку.

Флер чуть было не рассмеялась. Было что-то в высшей степени нелепое в том, чтобы просиживать часами в поисках знаний за «Британской энциклопедией». Неожиданно ее охватило сострадание к этому человеку.

Подумать только, и это сэр Норман Митчэм, чье имя стало в стране символом прогресса!

— Возможно, — сказала она мягко, — я могла бы вам помочь. У моего отца была большая библиотека, и я всю жизнь провела среди книг. Я могла бы порекомендовать вам что-нибудь более интересное и менее… громоздкое на интересующие вас темы.

— По-моему, вы не понимаете, о чем речь, — нетерпеливо возразил сэр Норман. — Я не знаю, какие темы выбирать. Вы не можете себе представить, что значит бросить школу в двенадцать лет, заниматься тяжелым трудом, изо дня в день, год за годом, останавливаясь только затем, чтобы упасть от усталости, общаясь только с такими же, как ты.

И из такой жизни внезапно попасть в Прайори, где все так прекрасно, но я не могу оценить это из-за своего чудовищного невежества.

На работе я пользуюсь уважением моих служащих; но здесь, в Прайори, любая горничная или тот же Бархем знают больше меня; то есть так было раньше. Сейчас я льщу себя мыслью, что сравнялся и даже превзошел их кое в чем.

В его голосе звучало не удовлетворение, не торжество, а боль.

«Что-то очень сильно ранило его, — подумала Флер, — кто-то заронил ему в голову эту мысль. Это не его собственное мнение».

Была ли это Синтия или, может быть, Энтони с его насмешками и упоминаниями об ослиных ушах? Знал ли о них Норман?

Внезапно его прошлое предстало перед ней с чрезвычайной яркостью. Разрозненные факты сложились у нее в голове как мозаика, образуя единое целое. Друзья Синтии, ее родственники вроде Энтони, насмехающиеся, издевающиеся над Норманом, считающие его необразованным, неловким, вульгарным.

Флер представила, как он догадывался, о чем они говорят, страдал от их насмешек, замыкался в себе, чтобы не выдать, как чуждо ему все то, чем они владели по своему рождению и положению.

Леди Синтия Эшвин с ее надменным, вызывающим взглядом! Теперь Флер еще труднее, чем раньше, могла представить ее женой сэра Нормана. Конечно, они не могли быть счастливы.

Флер видела перед собой ее лицо с тонкими аристократическими чертами. Леди Синтия и бывший мальчик-слуга — какой странный брак для последней хозяйки этого великолепного дома!

Зачем она сделала это? А вступив в сделку, почему она нарушила ее?

Думая о Синтии Эшвин, Флер сознавала, что самой серьезной причиной ее отказа сэру Норману было ощущение, что он все еще женат…

Внезапно он нарушил ее задумчивость.

— О чем вы думаете?

— Я думаю о вас и о вашей жене.

— Я развелся с ней, — произнес он резко.

— Я знаю.

— Вы религиозны?

— Если вы имеете в виду, часто ли я хожу в церковь, то нет. Если вы спрашиваете, верю ли я в бога, то да. Вы считаете мой развод препятствием к новому браку?

— Не знаю, — отвечала Флер, боясь сказать ем правду.

* * *


Только оказавшись в своей комнате, Флер призналась себе, что мысль занять в Прайори место Синтии казалась ей почти святотатством.

За то короткое время, что она прожила здесь, Флер много думала о прежней хозяйке. Заменить ее было бы так же нереально, как выйти за сэра Нормана.

Если раньше она искала в доме следы пребывания леди Синтии, то сейчас она замечала ее присутствие везде и во всем.

Каждый из портретов Эшвинов на лестнице напоминал ей Синтию; мебель, обстановка, комнаты, где она жила с рождения, — все здесь говорило о ней.

«От нее не уйдешь, — подумала Флер, — как не уйдешь и от сознания того, что мы здесь чужие».

И она вновь убеждалась в том, насколько жалкими были устремления сэра Нормана. За всю свою жизнь он не смог достичь того, что Эшвины накопили за столетия.

Флер готова была заплакать от сознания тщетности его усилий — бессмысленно не щадить себя, идти на все, чтобы приобрести то, что закладывалось в людях поколениями.

В этом крылась причина его тяги к образованию: в глубине души, не отдавая себе в этом отчета, он жаждал обладать самоуверенностью и светскостью Эшвинов.

Для него это было недостижимо, совершенно невозможно, и еще более невозможно было для Флер вообразить себя его помощницей и спутницей на всю оставшуюся жизнь!

Она вспомнила о Джеке и о том, как любила его, каким чудом казалась ей их любовь в захваченной, но непокоренной Франции.

Потом она вспомнила свое разочарование, горе, мучительные ночи, полные одиночества и тоски, она вспомнила Прайори, каким она увидела его в тот день, когда явилась сюда для знакомства с миссис Митчэм.

Это совершенное творение могло бы принадлежать ей!

Но она тут же поправилась. Прайори может принадлежать только Эшвинам и никому другому. Но, по крайней мере, живя здесь, она могла бы стать пожизненной хранительницей этих сокровищ, этой красоты.

Да, но ведь существует еще и сэр Норман!

Флер так привыкла к его мрачности и замкнутости, что представляла его только как движущую силу на пути к собственному успеху.

Теперь она увидела его в ином свете. Он предстал перед ней как человек тонко чувствующий и склонный к самоанализу, легко уязвимый и страдающий. Вспомнив свои проведенные в слезах бессонные ночи, Флер подумала, что и сэру Норману, наверное, много пришлось пережить.

Флер неудержимо захотелось узнать, что он перенес за годы супружества, но инстинктивно она понимала, что он никогда не заговорит с ней о Синтии.

Упомянув ее имя, Флер сразу же почувствовала, как сэр Норман моментально ушел в себя, от его робких попыток завоевать ее доверие и поделиться с ней самому не осталось и следа.

Стоило ей заговорить о его браке, как атмосфера опять стала напряженной, исчезла та близость, которая возникла между ними, когда он рассказал ей о своем желании учиться и о том, что он читает.

Только когда они уже прощались, Флер почувствовала, что преграды снова рухнули. Взяв руку девушки, сэр Норман задержал ее на секунду в своих твердых пальцах.

— Вы подумаете над моим предложением? Можете не отвечать сразу, я не стану торопить вас.

— Это невозможно, сэр Норман, — сказала Флер, борясь с ощущением, что он одолевает ее, загоняет в угол, что ей от него не уйти.

— Ничего невозможного нет.

— В таком случае скажем, что это невероятно.

— Это уже лучше, — заметил он. — Я немного преуспел.

Флер была вынуждена улыбнуться.

— Вы пугаете меня.

Отпустив ее руку, он выпрямился.

— Обещаю вам, что никогда не стану ни к чему вас принуждать.

— Благодарю вас.

Когда она направилась к двери, сэр Норман добавил:

— Но я всегда стараюсь добиться своего.

Он сказал это шутливым, почти мальчишеским тоном, и она ответила:

— Я слышала об этом. У вас очень внушительная репутация. Вы знаете, что вас называют «неумолимой силой, сметающей все на своем пути»?

Норман Митчэм усмехнулся и вдруг как-то сразу помолодел. Закрывая дверь, Флер слышала его смех. Она поднялась к себе.

Но, оказавшись у себя, Флер с некоторым страхом подумала, не добьется ли он и этой цели, как добился всего, чего желал.

Рассказ о том, как он впервые увидел Прайори, странным образом тронул ее. Флер думала о маленьком мальчике, смотревшем на этот прекрасный старый дом, на озеро с черными лебедями; это была история о Золушке, которая должна была бы вызвать изумление и зависть, но Флер не завидовала ему.

Их разговор только укрепил ее в убеждении, что сэр Норман несчастлив и в доме что-то неблагополучно.

— А могу ли я что-нибудь исправить? — спросила она себя вслух.

Могла ли она принести ему счастье? Флер знала, что без любви это невозможно. Внезапно ей открылась истина, ужаснувшая ее.

Где-то в глубине души она допускала возможность замужества с этим человеком, но не потому, что любила его, а потому, что любила дом, где он жил, и желала им завладеть.




Глава шестнадцатая


Флер нашла Бархема в большой столовой, где он чистил фамильное серебро.

— Звонил сэр Норман и просил меня передать вам, что Мелчестер сильно бомбили прошлой ночью, — сказала ему Флер. — Нас могут попросить принять некоторых людей, оставшихся без крова.

Бархем решительным жестом отложил щетку, которой он чистил серебро.

— Нам их здесь не нужно, только ковры затопчут и грязи нанесут.

— Но, Бархем, — возразила Флер, — подумайте только, что они пережили. Я всю ночь слышала взрывы бомб, я думаю, вам они тоже не давали спать, а в небе стояло багровое зарево.

— Мне, конечно, жаль их, — ворчливо признался Бархем, — но в то же время есть более подходящие места, чем Прайори.

— Если ущерб так велик, как полагает сэр Норман, думаю, в каждом доме в Мелфорде примут кого-то. Во всяком случае, он просит вас приготовиться.

Флер знала, что ночная бомбежка была страшной, еще до того, как услышала подробности от сэра Нормана.

Мелчестер находился в двенадцати милях от Прайори, дом сотрясался от взрывов, стекла в окнах дребезжали, и спать было невозможно. Ни сэр Норман, ни Флер не могли уснуть. Миссис Митчэм это особенно не потревожило.

— Я слышала этих дьяволов, — сказала она. — Но подумала: что толку, если я не буду спать, только на радость этим мерзавцам, так что тут же опять заснула.

Флер пожалела, что не могла так управлять собой.

Она лежала, вздрагивая при каждом ударе, боясь не за себя — за тех, кого убивали, калечили, лишали крыши над головой, на кого изливался с небес этот ужас.

Поговорив с Бархемом, она зашла в библиотеку, и в это время на столе у сэра Нормана зазвонил телефон.

Обычно к этому часу уже приходила секретарша сэра Нормана, женщина средних лет, занимавшаяся его личной корреспонденцией на работе и счетами по дому.

Очевидно, сегодня мисс Шоу где-то задержалась. Флер сняла трубку.

— Кто говорит?

— Могу я поговорить с сэром Норманом Митчэмом? — спросил женский голос.

— Его нет дома. Передать ему что-нибудь?

— Мне необходимо поговорить с ним лично.

— Вы найдете его на заводе; во всяком случае, он туда выехал. Он должен быть на месте минут через десять.

После небольшой паузы женщина сказала:

— Может, вы могли бы мне помочь? Понимаете, дозваниваться очень трудно. Я говорю из пригорода Мелчестера.

— Я сделаю все, что смогу, — с готовностью отвечала Флер.

— Говорит медсестра Томпсон. Я ухаживаю за леди Синтией Эшвин. Санаторий, где она находилась, вчера разбомбили.

— Она не пострадала? — быстро спросила Флер.

— Нет, к счастью, никто из больных не пострадал, но нам пришлось эвакуировать их из санатория, и леди Синтия настаивает, чтобы ее отвезли в Грейстон Прайори. Мы уже заказали машину, но я подумала, что следует сначала позвонить и предупредить сэра Нормана.

— Я передам сэру Норману, — сказала Флер. — Тем временем комната для леди Синтии будет готова.

— Благодарю вас.

Услышав в голосе сестры облегчение, Флер поняла, насколько та была сконфужена данным ей поручением.

— Когда нам вас ожидать?

— Я думаю, приблизительно через час. Я приеду с леди Синтией, так как у нас сейчас больше некому меня заменить, но вообще ей нужна еще и ночная сестра.

— Я постараюсь кого-нибудь найти. Она очень плоха?

— Боюсь, что так — вчерашняя ночь была тяжким испытанием.

— Да, конечно.

Флер простилась и положила трубку. Некоторое время она стояла неподвижно, глубоко растроганная. Итак, леди Синтия Эшвин возвращается домой! Что скажет на это сэр Норман? Что скажут все в доме?

Дверь распахнулась, и поспешно вошла мисс Шоу. Флер рассказала ей, что произошло, и попросила сообщить эти известия сэру Норману. Мисс Шоу была поражена.

— Не знаю, что скажет на это сэр Норман. А если он откажется принять ее?

— Не может быть! — воскликнула Флер. — Санаторий разбомбили, она больна, смертельно больна, и хочет приехать сюда. Я пойду приготовлю ее комнату. А вы позвоните на работу сэру Норману.

— Право же, лучше бы это сделали вы, — сказала встревоженная мисс Шоу.

— Мне некогда, — отвечала Флер и поспешила наверх.

Она позвала Мэнверс и велела ей открыть и приготовить комнату в западном крыле. Не дослушав выражения изумления, Флер помчалась к миссис Митчэм.

Старуха разрисовывала себе лицо. Этот процесс занимал у нее каждое утро уйму времени, после того как Эванс помогала ей умыться и надеть свежезавитый парик.

Флер спокойно сообщила ей новости, но, как она и ожидала, миссис Митчэм пришла в ужасное возбуждение.

— Синтия приезжает сюда! — возмущенно воскликнула она. — Странно, должна я сказать. И вы говорите, она больна. Я полагаю, она много куда еще могла бы поехать, но, с другой стороны, это естественно, Прайори всегда был ее домом, с Норманом или без. Но он-то что скажет на это?

— Уверена, сэр Норман сочтет только справедливым, что леди Синтия найдет здесь приют. Он так и предполагал, что кого-то из оставшихся без крова в Мелчестере пришлют к нам.

— Но он не мог предполагать, что этот кто-то окажется его собственной женой. Что ж, во всяком случае, нам не будет скучно, а, Эванс?

— Нечего вам так нервничать, — строго сказала горничная. — Вы знаете, что говорил доктор. К тому же, если вам станет плохо, нам придется вас запереть ото всех и вы ничего не узнаете и никого не увидите. Поэтому успокойтесь.

— Не каркайте, старая ворона, — заявила миссис Митчэм. — Я заболеваю от возни и суеты. Дайте мне, ради бога, умереть, как мне хочется!

Флер не могла удержаться от смеха.

Потом она пошла к миссис Джонсон предупредить ее, что за завтраком их будет больше, и сообщить о приезде леди Синтии Бархему. Он все еще занимался в столовой чисткой серебра. Сознавая весь драматизм момента, Флер произнесла:

— Бархем, сейчас приезжает леди Синтия Эшвин. Санаторий, где она лечилась, разбомбили. Они с медсестрой будут здесь с минуты на минуту.

Она еще никогда не видела у старика такого счастливого выражения лица. Он медленно поставил большой серебряный соусник, который начищал, и Флер заметила, что руки у него дрожат.

— Это будет, как в доброе старое время, — сказал он, — увидеть ее милость, как в доброе старое время.

Покончив с делами, Флер вышла в сад и собрала в комнату Синтии огромный букет розовых роз. Розы были прекрасны. Флер отнесла их наверх и поставила на мраморную доску туалетного столика, чтобы Синтия могла видеть их с кровати.

Мэнверс и младшая горничная убирали комнату. Шторы были подняты, окна открыты, постель застелили благоухающими лавандой простынями с огромными монограммами.

Они еще не закончили, когда Флер услышала шум машины у подъезда и догадалась, что привезли Синтию.

Поднявшись на самый верх лестницы, она видела, как Бархем поспешил к двери, его обычная медленная величественная походка сменилась мелкой трусцой. Парадная дверь распахнулась, и раздались голоса.

И тут Флер увидела, как вносят носилки.

Этого она не ожидала, это было так не похоже на созданный ею в воображении образ Синтии. И вдруг носилки!

Было что-то жуткое в медленных осторожных движениях несших их людей, в неподвижной, закрытой одеялами фигуре. Они пересекли вестибюль и начали подниматься по лестнице. В этот момент Флер услышала отчетливый голос.

— Вот видите, Бархем, меня привезли домой умирать.

Флер не расслышала ответа Бархема, она не сводила глаз с головы, возвышавшейся на подушке, темных волос, зачесанных назад над высоким лбом, острого подбородка. Носилки подняли наверх. Отступив в сторону, Флер впервые увидела Синтию Эшвин.

Ее первым впечатлением было разочарование. «Она уже немолода, — подумала Флер. — Но она прелестна, все еще прелестна».

Под вопросительным взглядом Синтии Флер поспешила направить несших ее людей по коридору в западное крыло дома. Синтию внесли в ее собственную комнату.

Там ожидала Мэнверс. Когда носильщики вышли, Флер вышла вместе с ними. Она чувствовала, что Синтию надо оставить одну — с теми, кто знал ее раньше.

Через несколько минут вышла сестра Томпсон. Флер протянула ей руку.

— Я мисс Гартон, — сказала она. — Мы с вами говорили по телефону. Вашей пациентке что-нибудь нужно?

— В настоящий момент ничего, благодарю вас. Она неплохо перенесла поездку. Но боюсь, она очень возбуждена. Это все из-за приезда сюда. Она так часто говорила о своем доме. Понимаете, я с ней уже давно, и мне кажется, что я знаю здесь каждый камень.

Флер показала сестре ее комнату, рядом с леди Синтией, и, чувствуя, что больше ей здесь делать нечего, повернулась к лестнице.

Когда она уже спускалась, ее догнала Мэнверс.

— Ее милость хочет поговорить с вами. Она спрашивала, кто вы.

Флер вернулась к комнате Синтии, постучала и неожиданно оробела, когда сестра Томпсон открыла дверь.

Она прошла по мягкому ковру и остановилась в ногах постели.

Синтия лежала, облокотившись на подушки. Ее руки бессильно раскинулись по бокам. Она была страшно худа, кисти рук сильно истончились. Шея тоже была неестественно тонкой и сморщенной.

Флер поняла, что Синтия была намного старше, чем она думала. Флер всегда воображала ее себе молоденькой девушкой, какой та выглядела на фотографиях в альбоме.

Теперь она видела, что Синтии было за сорок, что болезнь наложила на нее свой отпечаток, но она все еще очаровательна.

У нее был прелестный овал лица сердечком, темные блестящие глаза казались огромными на фоне запавших щек, а в улыбке все еще изящного рисунка губ таилось невыразимое обаяние.

— Кажется, мы незнакомы, — сказала Синтия. В ее голосе была какая-то особенная мелодичность.

— Я Флер Гартон, компаньонка миссис Митчэм.

— Мэнверс так и сказала. Простите, что я вас побеспокоила своим неожиданным появлением.

— Надеюсь, у вас будет все, что вам нужно.

— Для меня уже счастье вернуться домой. Как это мило с вашей стороны предоставить мне мою старую комнату. Я почти боялась, что ею пользуется кто-нибудь другой.

— Ею никто никогда не пользовался, — ответила Флер. — Она всегда была заперта.

Флер почувствовала, что именно это интересовало Синтию и что она осталась довольна, но вслух Синтия ничего не сказала. Она только молча осматривала комнату, задерживаясь на мебели, люстре, шелковых занавесях, слегка колыхавшихся на ветру, как будто лаская их взглядом.

— Дом мало изменился, — сказала она наконец и добавила: — Но вам трудно судить. Как давно вы здесь?

Флер рассказала ей.

— Как поживает миссис Митчэм?

— Неплохо, но она не встает с постели.

— Значит, нас будет двое, — задумчиво пробормотала Синтия. — Две женщины, ожидающие своего конца в этом прекрасном доме.

— Но вы не должны… — начала было Флер.

— Не должна умирать? — улыбнулась Синтия. — Милое мое дитя, я жду не дождусь этого. А теперь, когда я дома, мне надо поторопиться, пока меня не выгнали снова.

— Пожалуйста, не говорите так. Не может быть и речи о… — Флер замолчала, не зная, что сказать и имеет ли она право что-нибудь говорить.

— Но ведь мы не должны забывать о сэре Нормане, правда? — спросила Синтия, этими словами и улыбкой делая Флер своей сообщницей, привлекая ее на свою сторону, в союз двух женщин против мужчины.

Но Флер вдруг ощутила чувство долга по отношению к сэру Норману, неизвестно откуда возникшее желание оправдать его и защитить.

— Сэр Норман, — сказала она, — очень доволен, что вы здесь.

Флер скорее почувствовала, чем увидела удивление в глазах Синтии. Она направилась к двери, Синтия не сделала попытки ее задержать. Оказавшись в коридоре, Флер с трудом справилась с сильным сердцебиением.

Ни на секунду не задумываясь, она побежала по коридору и вниз по лестнице. Она должна немедленно увидеть мисс Шоу и узнать, что сказал сэр Норман, когда ему сообщили о приезде леди Синтии.

Когда она спустилась в вестибюль, он как раз входил в дом, на ходу стягивая перчатки.

— В чем дело? — раздраженно спросил сэр Норман.

Флер замерла, глядя на него.

— Моя мать заболела? Вы что, ответить не можете? Я сегодня очень занят. Что это за таинственные вызовы по телефону? В чем дело?

Флер все стало ясно. Мисс Шоу струсила. Она не решилась сказать сэру Норману правду и просто вызвала его домой якобы по срочному делу.

— Вам не было необходимости спешить, — сказала она спокойно. — Я попросила мисс Шоу позвонить вам и передать, что, поскольку санаторий, где находилась леди Синтия Эшвин, разбомбили и ей некуда деться, она приезжает сюда.

Сэр Норман стоял, не двигаясь. Флер показалось, что складки у его рта стали еще глубже. Внезапно она испугалась.

— Но это невозможно…

Флер перебила его, прежде чем он успел продолжить.

— Леди Синтия здесь, ее привезли несколько минут назад. Она очень больна и очень рада вернуться домой. Она только опасается, что вы не позволите ей здесь остаться.

— Вот как?

— А я сказала, что вы очень рады ее возвращению.

Сэр Норман посмотрел на нее.

— Почему вы так сказали?

— Потому что это так и есть. Конечно, вы рады, иначе и быть не может. Разве вы не понимаете — она вернулась к себе домой.

Флер смотрела на него, словно стараясь подчинить своей воле. Она ждала, затаив дыхание, боясь, что он не оправдает ее ожиданий, и в то же время надеялась.

Сэр Норман коснулся ее плеча.

— Благодарю вас, Флер, — сказал он серьезно. — Да, я доволен, что Синтия здесь.

Он прошел в библиотеку и закрыл за собой дверь. Флер прижала руки к глазам.

Она вложила в эту схватку всю свою силу воли до последней капли, всю решимость и твердость.

Теперь, когда она одержала победу, странная слабость охватила ее.




Глава семнадцатая


— Ее милость просит вас.

Торопливо проходя по коридору, Флер подумала, как много раз за последние несколько дней она слышала эти слова.

Синтия расположилась к ней и постоянно за ней посылала. Иногда ей нужно было что-нибудь из сада или из библиотеки, а иногда это было просто желание поболтать.

Как и говорили врачи, она была очень больна. У Флер сжималось сердце при виде ее хрупкости, этих приступов кашля, с каждым разом все более ее изнурявших. Иногда после сильного кровотечения Синтия выглядела совершенно обессиленной.

Флер оказалась в странном положении. Большую часть дня она проводила у Синтии, а вечерами ужинала с сэром Норманом.

Сестрам подавали наверху, в специально отведенной для них комнате. Флер и сэр Норман ужинали в одиночестве. Он был очень молчалив, и было трудно понять, о чем он думает и как воспринимает ситуацию.

Со дня приезда Синтии он не упоминал ни о своем будущем, ни о будущем Флер. Как она и предлагала, когда он просил ее руки, этот разговор как будто стерся у них из памяти.

Иногда она была этим немного уязвлена. Неужели он забыл, размышляла Флер, неужели раздумал и уже не желает больше видеть ее своей женой?

Естественно, в данный момент, когда в доме находилась Синтия, думать о таком шаге не приходилось; тем не менее, как настоящая женщина, Флер желала испытать чувства сэра Нормана, узнать, о чем он думает.

Она присутствовала при его первой встрече с Синтией. Ничего волнующего или драматического в этой сцене не было. Флер зашла к Синтии, чтобы обсудить с ней меню ее ужина, когда раздался стук в дверь.

Сестра Томпсон открыла и минутой позже, подойдя к Синтии, тихо сказала:

— Сэр Норман спрашивает, не желаете ли вы его видеть?

— Ну конечно. Попросите его войти.

Флер хотела уйти, но Синтия ее остановила:

— Не уходите, мисс Гартон, мы еще не решили, какие из восхитительных блюд миссис Джонсон могут соблазнить меня сегодня.

Она улыбалась, но Флер прочла в ее глазах мольбу, как будто она не желала оставаться наедине с Норманом и просила у нее поддержки.

Он вошел и какими-то неловкими шагами приблизился к постели. Никогда еще его движения не казались Флер такими неуклюжими.

Но она тут же поняла, что виной тому было его смущение, застенчивость и неловкость от присутствия женщины, бывшей некогда его женой.

Синтия подождала, пока он остановился возле нее, и протянула руку.

— Благодарю, что приняли беженку. Очень я вам досаждаю?

— Нисколько. Я рад вас видеть. — Он говорил очень серьезно.

— Я всегда была вечной бродягой, но теперь наконец прибилась к берегу.

— Надеюсь — надолго.

Синтия улыбнулась.

— Вы очень добры, Норман.

— У вас есть все необходимое? Мисс Гартон позаботится об этом.

— Мисс Гартон и все остальные очень добры ко мне.

— Я рад.

Они обменялись еще несколькими незначительными фразами, и Норман удалился, сославшись на дела. Флер была разочарована, но тут же осудила себя за это. А чего она ожидала? И чего, собственно, хотела?

У нее было такое чувство, что перед ней разыгрывается пьеса, причем так искусно, что публике никогда не догадаться, каков очередной поворот в развитии сюжета и чем закончится спектакль.

* * *


Осторожно повернув ручку двери, Флер вошла в спальню Синтии. День был сумрачный, и Синтия включила лампу у постели; абажур отбрасывал розовый отблеск на подушки и на ее лицо. Сразу было заметно, как хороша она была некогда. Хотя теперь от этой сияющей красавицы осталась лишь бледная тень.

— Заходите, Флер. Вы мне нужны.

— А что такое?

— Ничего особенного. Сестра Томпсон пошла пройтись — она всегда отдыхает в это время. Я не могу уснуть и надоела сама себе донельзя. Посидите, посплетничайте со мной.

— Вообще-то я не могу, у меня много дел.

— Вздор! Ведь старуха сейчас, наверное, спит?

— Да, миссис Митчэм отдыхает, но я еще не разобралась с цветами, а Мэнверс дожидается меня, чтобы посчитать белье.

— Подождет, — нетерпеливо сказала Синтия. — Терпеть не могу домашних дел! Они на меня всегда наводили скуку.

— Ну что ж, прогуляю разок. Но если сэр Норман рассердится, я сошлюсь на вас в свое оправдание.

Флер нарочно упомянула сэра Нормана, чтобы посмотреть, какую реакцию это вызовет, и в наказание получила ответ, которого она меньше всего ожидала.

— Судя по всему, Норман вряд ли рассердится на вас, — заметила Синтия.

От ее нарочитого тона, от ударения, которое она сделала на «вас», кровь бросилась Флер в лицо.

— Что вы хотите этим сказать? — проговорила она, запинаясь.

Синтия засмеялась.

— Я наслушалась сплетен от прислуги, — объяснила она. Улыбаясь смущению Флер, Синтия продолжала:

— Не нужно так ужасаться, если это правда.

— Что вы слышали? — спросила Флер.

— Это было нехорошо с моей стороны, — призналась Синтия. — Я подстроила вам ловушку, и вы попались в нее. Это отвратительно с моей стороны, но вы не должны обижаться на меня.

— Может, вы все-таки объясните, о чем идет речь?

— Речь идет о том, что Бархем сказал Эванс, а Эванс сказала миссис Митчэм, которая сказала Мэнверс, которая передала это сестре Томпсон, что он не удивится, если Норман в один прекрасный день поведет вас к алтарю. — И, откладывая на пальцах имена, Синтия засмеялась весело, как ребенок. — По правде говоря, я не поверила. Я просто заговорила об этом, чтобы посмотреть, что вы на это скажете, но ваше лицо выдало вас.

Флер изо всех сил старалась сохранить достоинство.

— Сэр Норман как-то предложил нечто подобное, но я сказала ему, что это невозможно.

— Но почему?

Флер взглянула на нее с любопытством.

— Вы думаете, нам следует это обсуждать?

— А почему бы и нет? — спросила Синтия. — Потому что Норман был моим мужем? Милочка, с тех пор много воды утекло. Я была бы очень рада, если бы он снова женился, но, откровенно говоря, такая возможность мне в голову не приходила.

— Почему?

Синтия пожала худыми плечами.

— Такие, как Норман, не годятся в мужья.

— И все же вы за него вышли.

Флер сказала это, не подумав, что ее слова могут прозвучать дерзко.

— У меня была причина — вы, конечно, о ней знаете.

— Вы хотели сохранить за собой Прайори?

— Вот именно. И даже не Прайори, не сам дом — у меня не было необходимости с ним расставаться, — но то, что в нем. У меня не было денег на его содержание. Это означало, что нужно было бы продать картины, серебро, редкие издания книг… Я не могла этого вынести… Я подумать об этом не могла. Это было бы все равно что дать отрезать себе конечности, одну за другой. И вот я поставила на карту все… и проиграла.

— Я часто задумывалась, как вы могли это сделать.

— Я и сама задумывалась. Вы представить себе не можете, что значит для меня вернуться домой, увидеть вокруг себя все, что я так любила. Когда я жила в Кении, то мечтала о здешних садах весной, когда в них появляется золото нарциссов, я закрывала глаза, и мне виделись рододендроны в роще за домом. Вы видели их в этом году? Они, наверное, уже отошли.

— Да, — тихо произнесла Флер.

— Потом я представляла, что хожу по дому, по галерее, смотрю на картины, мебель. В кошмарах стены виделись мне пустыми, окна разбитыми, весь дом заброшенным.

— Вы так его любите, — мягко сказала Флер, — и все же… вы покинули его.

— Я была вынуждена, вынуждена.

Голос ее дрогнул. Флер ждала, но Синтия больше ничего не сказала. Несколько минут они молчали, а затем Синтия переменила тему.

— Как вы ладите с миссис Митчэм? — спросила она.

* * *


Спускаясь в этот вечер к ужину, Флер думала о старухе. Сэр Норман ожидал Флер в библиотеке, и она едва успела с ним поздороваться, как Бархем доложил, что ужин подан.

За первым блюдом Флер спросила:

— Вы не могли бы поговорить с вашей матерью? Моих возражений она слушать не станет.

— А в чем дело?

— Она хочет посетить леди Синтию. Мы все устали повторять, что это невозможно. Ей нельзя вставать, а леди Синтии — принимать посетителей. Ваша мать распорядилась, чтобы к ней в спальню доставили кресло на колесах, и, боюсь, что бы ни говорила Эванс или я, она настоит на своем.

— Самое лучшее — запретить прислуге приносить ей кресло, — предложил сэр Норман.

— Это будет очень неловко, — возразила Флер. — Если она отдает приказание, а его отменяют, создается затруднительное положение для всех. Может быть, вы могли бы уговорить ее… Мне это не удалось.

— Я поговорю с ней, — пообещал он.

Сэр Норман поднялся к матери, как раз когда она собиралась ложиться спать. Флер оставила их наедине, надеясь, что разговор не кончится одной из бурных ссор. Она читала у себя в гостиной, когда раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказала Флер, думая, что это горничная.

К ее удивлению, это оказался сэр Норман. Он зашел к ней впервые со времени ее пребывания в доме. Флер быстро встала. Закрыв за собой дверь, он сказал:

— Пожалуйста, сидите. Я не хочу вас беспокоить. Я только собирался сообщить вам о результатах моего вмешательства.

— Оно имело успех?

— Не сказал бы, но, по крайней мере, она согласилась подождать, пока Синтия окрепнет. Хотя не уверен, что она сдержит свое обещание.

— Иногда бывает легко понять, откуда у вас эта решительность.

Она сказала это полушутя, но, к ее удивлению, сэр Норман воспринял ее слова совершенно серьезно.

— Вы находите, что я похож на мать?

— Не вижу ни малейшего сходства, — отвечала Флер, — кроме как в одном.

Без всяких видимых признаков она почувствовала его облегчение. Он достал портсигар.

— Вы позволите?

— Конечно. Не хотите ли присесть?

Его неожиданное появление привело Флер в смущение. Она не могла представить его у себя в комнате. Хотя ей легко было принимать здесь Энтони Эшвина, сейчас она чувствовала напряжение, словно совершала какой-то чудовищный проступок. Сэр Норман закурил и сел в кресло.

— Моя мать вас очень любит, — сказал он. — Вы единственная, кто умеет если не подчинить ее себе, то, во всяком случае, ограничить бурные проявления ее нрава.

— Она изумительна для своего возраста.

— Мне кажется, она не меняется. Она всегда была одинакова — полна энергии, энтузиазма и стойкой агрессивности.

Его последние слова вызвали у Флер удивление.

— Да, я именно это и имею в виду, — добавил сэр Норман, хотя она не сказала ни слова. — Моя мать всегда была агрессивна. С самого раннего детства я помню склоки, ссоры, скандалы, где бы мы ни находились.

— Вам это было неприятно?

Он наклонился стряхнуть пепел в холодный камин.

— Мне это было ненавистно.

Его тон говорил больше, чем слова. Флер вся напряглась. Он снова начал разговаривать с ней. Она молилась про себя, чтобы не ушло его доверие, откровенность.

— Дети всегда чувствительны, — сказала она.

— Да, вероятно. Во всяком случае, я был таким. Но вы и представить себе не можете, каким адом было мое детство.

Он не смотрел на нее, опустив взгляд на свои руки. Флер затаила дыхание.

— Думаю, еще очень маленьким я понял, что другие женщины презирают мою мать. Наверное, каждый ребенок хочет восхищаться своими родителями, гордиться своим домом, своей семьей. Я стыдился, ужасно стыдился моей семьи.

Мой отец был ленив и добродушен, моя мать представляла собой его прямую противоположность. Хотя, мне кажется, она любила его по-своему, несмотря на то, что постоянно ему изменяла.

Когда он не мог больше этого игнорировать, то принимал меры: избивал ее очередного любовника, а ее приводил домой и тоже бил. Помню, как я съеживался в углу, когда они кидались друг на друга как тигры, а она кричала и визжала так, что поднимала на ноги всех соседей.

На следующий день соседские дети изводили меня своими насмешками. Я и виду не подавал, что меня это задевает. Я дрался со всеми в округе, кто говорил хоть одно плохое слово о моей матери, и горжусь тем, что большей частью одерживал победу.

Я вел себя вызывающе, по крайней мере, мне так казалось. Но ужасно переживал. Она, конечно, ни о чем не догадывалась, всегда оставалась собой — естественной, непритязательной, готовой радоваться всему, что давала ей жизнь. Но когда я…

Внезапно Норман остановился. Он раздавил в пепельнице окурок сигареты.

— Я слишком много говорю, — сказал он, — вам это скучно.

— Нет, нет! Вы же понимаете, что мне хочется побольше узнать о вашей жизни! — ответила Флер.

— Нет, не понимаю. Никогда не считал себя особенно интересной личностью. И к тому же уже поздно, вам пора спать.

— Нет, нет, пожалуйста, поговорите со мной еще, — умоляла Флер, но она знала, что просить бесполезно.

Момент откровенности прошел. После нескольких ничего не значащих фраз он простился, и Флер осталась одна.

Что его остановило, думала она. Собирался ли он заговорить о своей женитьбе? Остановила ли его мысль о Синтии, находящейся сейчас в доме?

Внезапное прекращение разговора озадачило ее, но Флер сознавала, что в этот вечер она приблизилась к Норману Митчэму, как никогда раньше. Когда он говорил о своем детстве, не сами слова, но тон его голоса дал ей понять, что его сдержанность отступает.

«Он начинает доверять мне, — подумала Флер и изумилась тому, какую радость ей это принесло. — Если он смягчится, значит, мне удалось хоть чего-то достичь».

Говорил ли он когда-нибудь Синтии о том, что рассказал ей сейчас? Знала ли Синтия тайны его души, страдания, пережитые им в детстве, стремления, которые выросли из этих переживаний?

Флер начинала понимать, почему он так стремился обладать Прайори. Какой болезненный, разительный контраст между тем, кем он был и что имел, и тем, кем он желал стать и чем желал обладать!

Норман заслужил свой успех; было справедливо, что он добился своего. Флер пришла мысль, что идеальным завершением всего для него было бы вновь соединиться с Синтией.

Но она понимала, что это неосуществимо. Синтия умирает, и даже случайному наблюдателю ясно, что у них с Норманом нет ничего общего.

Она сидела, размышляя о Нормане и его бывшей жене, когда в дверь снова постучали. На мгновение Флер показалось, что это вернулся Норман; но в комнату заглянула сестра Томпсон.

— Я думала, вы уже легли.

— Нет, заходите, сестра.

— Моя пациентка мирно спит, и, во всяком случае, при ней ночная сестра.

— Она хорошо провела день?

— Очень хорошо, учитывая ее состояние. Можно мне сигарету?

— Прошу вас.

Сестра Томпсон закурила и села в кресло, в котором только что сидел Норман. Она вытянула ноги и зевнула.

— Я устала! Уход за больными очень утомляет.

— Еще бы, — сочувственно согласилась Флер.

— Зато место неплохое. Я при леди Синтии уже шестой год. Она согласилась поселиться в санатории только при условии, что ей позволят иметь свою личную сестру. До этого я была с ней в Швейцарии и недолго в Кении.

— Значит, она так давно болеет?

— Да, когда я только поступила к ней, ей было очень плохо. К тому же она была несчастна, а при болезни это не помогает.

— Это из-за того человека, который погиб?

Сестра Томпсон кивнула.

— Это случилось гораздо раньше, но она все никак не могла успокоиться. На нее было больно смотреть. Она много лет любила его.

— Вы знали его фамилию?

— Да, конечно, он был ее дальним родственником, тоже Эшвин.

— А я и не знала! — воскликнула Флер.

— Да это даже и родством-то назвать нельзя. Седьмая вода на киселе. У него и титула никакого не было, просто «мистер Эшвин». Его звали Джеральд.

— Я встретила здесь еще одного из ее родственников, Энтони Эшвина. Она говорила о нем когда-нибудь?

— О да, тот, с которым они вместе росли? Хотя у нее что-то было против него. Раз-другой, когда она была расстроена, она повторяла: «Это Энтони виноват — он все так запутал». А однажды сказала: «Если бы я только не послушалась Энтони».

Флер была озадачена.

— Что бы это могло быть? Бедная леди Синтия, она была, наверное, так хороша. Ужасно видеть ее в таком состоянии.

— Ну что ж, судя по всему, она пожила и повеселилась, — усмехнулась сестра Томпсон.

Флер внутренне поморщилась. Что-то в тоне сестры покоробило ее.

— Я бы ничего не имела против умереть молодой, имей я все то, что есть у нее, — продолжала сестра Томпсон. — Внешность, титул, деньги, сотни влюбленных мужчин — что еще нужно женщине?

— Ее замужество было неудачным, — заметила Флер.

— Это верно, но чему тут удивляться? Сэр Норман — сухарь, а я видела фотографии Джеральда Эшвина. Тот-то был красавчик. Ужасно, что он погиб как раз накануне свадьбы.

— Да, какая трагедия!

— Знаете, — сказала сестра Томпсон, понизив голос, — что-то в этом есть странное. Не могу вам сказать что, потому что не знаю. Но можете поверить мне на слово, мисс Гартон, за этим что-то кроется.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, я не могу сказать точно, леди Синтия не из тех, кто откровенничает. Она мне никогда ничего открыто не говорила, но я чувствую — есть что-то, о чем нам неизвестно.

— Что заставляет вас так думать?

— Не могу объяснить. Ну вот, я возбудила ваше любопытство. Мне самой любопытно, но я пари готова держать, что какая-то тайна здесь кроется.

Сестра Томпсон встала и потянулась.

— У меня просто глаза закрываются. Пора и на покой. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сестра. Приятных снов.

Флер снова осталась одна, но уже не делала больше попытки взяться за книгу. Она сидела, глядя прямо перед собой, погруженная в размышления.

Картина складывалась еще далеко неполная — многие кусочки мозаики пока не легли на место.




Глава восемнадцатая


У миссис Митчэм был один из ее тяжелых дней. Она мучила всех своими придирками, раздражалась по пустякам, и никто не мог ей угодить.

«Она ужасно одинока», — напоминала себе Флер.

Когда приходилось особенно трудно, слыша недовольный, жалующийся голос миссис Митчэм, Флер вспоминала ее сына, в страхе прячущегося в углу убогой комнатушки, старающегося думать не о ругательствах, срывающихся с языка матери, а о безмятежном покое Прайори, о черных лебедях, отражающихся в серебристой поверхности озера, о розовом закате, золотящем зеркальные стекла дома.

Какое счастье приносило ему тогда Прайори! Флер часто думала, что это тайное утешение значило для него больше, чем сам факт обладания поместьем. Как много Прайори значит для него до сих пор?

Возвратившись с работы, Норман всегда заходил к матери, и Флер, зная, как много он работает и как устает, старалась перед его приходом привести старуху в благодушное настроение. К сожалению, это не всегда удавалось.

Больше всего миссис Митчэм раздражало, что ей до сих пор не позволяли увидеться с Синтией. Каждый вечер она заводила об этом разговор, настаивая на своем праве принимать Синтию в Прайори.

— Она слишком нездорова, чтобы видеться с посторонними, — кратко отвечал ей Норман.

— Я ей не более посторонняя, чем Флер, — неизменно возражала миссис Митчэм, и трудно было на это что-нибудь ответить.

Сегодня вечером стычка между матерью и сыном приняла более острый, чем обычно, характер, и на этот раз Норман утратил свое непоколебимое спокойствие.

— Какая польза больной от вашего присутствия? Почему вы не можете оставить ее в покое? Она не хочет вас видеть, вы же стремитесь к ней только из любопытства.

Он вышел, прежде чем миссис Митчэм успела ответить, и хлопнул дверью, как это делала в раздражении Эванс.

Флер вышла к ужину настороженной. Подобное поведение при матери было так не похоже на Нормана, что Флер поняла — там произошло нечто из ряда вон выходящее.

Он хмурился, и ужин начался в молчании, казавшемся тем более зловещим, что последнее время Норман был более разговорчив, чем обычно.

Сегодня же он выглядел мрачным и угрюмым, как в первые дни их знакомства, и Флер решила перейти в наступление.

— Можете вы мне сказать, что случилось? — спросила она, стараясь придать голосу непринужденность. — Уверена, что есть в таком настроении вредно для пищеварения.

— Да, могу, — к ее большому удивлению, отозвался Норман. — Зайдите, пожалуйста, в библиотеку, когда мать ляжет.

— Обычно я захожу еще проститься с леди Синтией, но могу прийти после.

— Вы пользуетесь таким спросом, — сказал он, и Флер уловила в его голосе насмешку, во всяком случае, ей так показалось, — что я совсем лишен вашего общества.

— Это очень лестно для меня, но ведь вы всегда заняты.

Норман потер рукой лоб.

— У меня сегодня были большие неприятности. На заводе произошел несчастный случай с довольно тяжелыми последствиями. До сих пор нам везло, так что мне не стоило бы жаловаться, но такие вещи всегда тревожат, хотя, думаю, это была не более чем случайность.

— Вы полагаете, что мог возникнуть и саботаж?

— Такая возможность всегда существует. Во всяком случае, после тщательного расследования все станет известно.

«Неудивительно, что он встревожен», — подумала Флер, наблюдая за тем, как Норман налил себе виски, добавив совсем мало содовой, что было очень необычно, принимая во внимание, что он практически не пил.

Она поспешила уложить миссис Митчэм и провела меньше обычного времени у Синтии, чувствуя, что нужна Норману больше, чем им. Во всем доме ему больше не с кем было поговорить.

Его мать все еще жаловалась на него, все еще была недовольна его поведением; в те редкие разы, когда он бывал у Синтии, они обменивались всего лишь короткими пустыми фразами.

Вечер был холодный, и в библиотеке горел камин. Норман ходил по комнате, что выдавало его озабоченность.

— Я уже решил, что вы не придете.

— Но я и так освободилась раньше, чем рассчитывала.

Флер подошла к камину и села на мягкую скамеечку, протянув руки к огню. Норман стоял, глядя на нее.

— Флер, — сказал он внезапно, — я больше так не могу.

Она изумленно посмотрела на него.

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал, — ответил он резко. — Это больше, чем могут выдержать плоть и кровь. Ни один человек не может так долго терпеть столь ненормальное положение.

— Я не понимаю, — Флер встала.

— Разумеется, вы все понимаете. Вы ведь женщина! Что, вы думаете, я чувствую? Сколько могу это выносить? Каждый вечер приходить домой и заставать вас поглощенной мелочными домашними заботами, мою мать ноющей и вечно недовольной, Синтию заполняющей собой весь дом! Я думал, что избавился от всего этого, но, очевидно, я ошибался.

Флер никогда еще не слышала в его голосе такого волнения.

— Вы не можете отказать ей в приюте, — сказала она.

— Почему не могу? Почему она должна вернуться сюда и вести себя так, будто все здесь ее? Это мой дом, мой, я вам говорю, у нее нет на него никаких прав. Она вновь пытается меня одурачить. Один раз ей это уже удалось, а теперь еще и вы ей помогаете. Вы тоже против меня.

— Это неправда, — осторожно возразила Флер. — Леди Синтия умирает. Прайори означает для нее все, никто не понимает этого лучше вас. Она вернулась сюда умереть.

— Она слишком с этим затянула.

Флер взглянула на него с ужасом.

— Как вы можете так говорить?! — воскликнула она.

В ответ Норман положил руки ей на плечи. Он впервые к ней прикоснулся. Флер замерла.

— Могу, — отвечал он. — Потому что, пока она здесь, в этом доме, я не смею приблизиться к вам. Она создает между нами преграду, которая вам кажется непреодолимой. Когда я хочу чего-то, то борюсь за это, но Синтия использует оружие, против которого не устоять нормальному человеку. Флер, вы мне нужны, я жажду вас.

Такой страстности в его голосе Флер никогда не слышала. Она содрогнулась и опустила глаза, не в силах выдержать его пристального взгляда.

— Я уже говорила вам, что вы просите невозможного, — прошептала она.

Пальцы Нормана сжали ее плечи с такой силой, что ей стало больно.

— Для меня нет ничего невозможного. Никогда не было и, клянусь, не будет. Ничто в мире не помешает вам рано или поздно стать моей женой.

Флер сделала движение, чтобы освободиться, и Норман мгновенно отпустил ее, но ускользнуть от него, бежать от него она не могла.

— Я не знала.

— Не знали, что я люблю вас? Зачем бы я тогда желал на вас жениться?

— Я думала… что вам просто нужна хозяйка… хозяйка для Прайори, — пробормотала Флер, едва сознавая, что говорит.

Норман засмеялся невеселым, мрачным смехом.

— Прайори, всегда Прайори! Да, я предложил его вам как приманку, как некоторые предлагают женщинам бриллианты; но неужели вы думаете, я был настолько глуп, настолько слеп, чтобы не желать вас ради вас самой? Может быть, это еще одна неосуществимая мечта, но все же мне казалось, что я нашел женщину, с которой у меня есть что-то общее, которая могла бы полюбить меня самого, а не мои деньги. Видимо, я ошибся.

Он говорил с горечью, и Флер почувствовала себя виноватой, вспомнив свою реакцию на его предложение — ей хотелось бы быть хозяйкой Прайори, но мысль стать женой Нормана отпугивала ее.

— Я не понимаю вас, — отвечала она как бы во сне.

— Я хотел быть терпеливым, — продолжал Норман, — хотел добиваться своей цели постепенно. Когда я впервые заговорил с вами об этом, то понял, что напугал вас, насторожил против себя, но я верил, что время работает на меня. А вместо этого сюда явилась Синтия и не только все осложнила, но сделала положение просто невыносимым. Флер, вы мне нужны. Станьте моей женой сейчас же, немедленно. Давайте уедем от этих больных женщин. У них есть врачи и сестры, чтобы ухаживать за ними, пусть у них будет все, что они пожелают, кроме вас.

— Пожалуйста, сэр Норман… прошу вас…

Флер выставила перед собой руки, словно желая оттолкнуть его, хотя он и не пытался к ней приблизиться.

Она чувствовала, что он подчиняет ее себе, овладевает ею против ее воли; его решимость была настолько сильна, что она боялась, боялась принуждения, боялась уступить его неумолимой железной воле.

— Это не ответ, — сказал Норман угрюмо.

Он стоял, глядя на нее, и Флер почувствовала вдруг, что не может больше вынести такого напряжения. Не видя ничего перед собой, она устремилась к двери.

Как будто предугадав ее движение, Норман преградил ей дорогу.

— Я не позволю вам уйти, пока вы не ответите мне.

— Но я не могу! Как вы не понимаете, что я не могу! — воскликнула Флер. — Я не подозревала, что у вас ко мне такое чувство. Позвольте мне уйти… Дайте мне подумать. Я не могу принять решение за секунду.

— А почему нет?

Хотя он не прикасался к ней, Флер чувствовала, что прикована к нему стальными цепями.

— Это невозможно, как вы не понимаете!

— Я вам на это уже ответил, — сказал он.

Она взглянула ему в лицо. Ее широко раскрытые глаза были полны мучительной тревоги, губы дрожали. Норман протянул руки и привлек ее к себе.

Флер сделала конвульсивное движение, чтобы освободиться. Но так как он не пытался поцеловать ее, а только прижимал голову к своему плечу, она осталась неподвижной.

— Неужели вы не можете думать обо мне просто как о человеке, которому вы нужны, Флер? — Голос Нормана звучал невероятно нежно, неузнаваемо мягко. — Я всегда был так одинок, но до того, как вы появились здесь, даже не сознавал насколько. Какое мучение каждый раз отпускать вас после ужина, зная, что я должен оставаться здесь, читать или думать, когда вы ходите там, наверху. Я хочу видеть вас, следить за каждым вашим движением, знать ваши мысли, понимать ваши чувства. Наверное, глупо, что я вам все это говорю, вы будете смеяться надо мной с вашими друзьями. Нет, нет, — не дал он ей перебить себя, — не отвечайте. Я знаю, что вы бы так не поступили, вы — другая, но со мной это случалось в прошлом. Дорогая моя, неужели мы не можем забыть свое прошлое?

Еще некоторое время она оставалась в его объятиях. Потом он неожиданно отпустил ее. Флер стояла в нерешительности, вся дрожа. Норман отошел к камину и, повернувшись к ней спиной, уставился на огонь.

— А теперь вам лучше уйти, — сказал он сухо. — У меня такое чувство, что я снова сделал глупость.

Флер страстно желала сказать что-нибудь, утешить его, но только могла смотреть ему в спину, чувствуя, что любые слова были бы сейчас неуместными и ненужными.

Поскольку он больше не шевельнулся и не сказал ни слова, она тихо вышла, беззвучно прикрыв за собой дверь.




Глава девятнадцатая


На следующий день Флер испытывала крайнее смущение при мысли о встрече с сэром Норманом.

Часами она мучительно думала, что ему скажет, как сможет снова поднять вопрос об их браке и дать ему раз и навсегда понять, что это невозможно.

Однако события разворачивались так стремительно, что у них не было возможности увидеться наедине. Сначала все внимание Нормана заняли двое неожиданно прибывших чиновников из министерства авиационной промышленности. Потом Синтии стало хуже, то и дело приезжали врачи, в любое время суток приходилось принимать специалистов из Лондона; в накрахмаленных халатах и шапочках, как растревоженные голубки, порхали по дому сестры.

Флер с ног сбилась, тем более что миссис Митчэм, чувствуя себя вне общей суеты, пыталась все время настоять на праве единоличного владения своей компаньонкой.

Как-то раз Флер заметила на столе в вестибюле местную газету. На свадебной фотографии она увидела Джека.

Она замерла на мгновение, каждым мускулом тела ожидая знакомой боли, но затем постепенно расслабилась, убедившись, что каким-то непонятным образом этот человек утратил способность причинять ей огорчение. Он остался в прошлом.

Она уже не могла вспомнить теперь, как давно это было, когда она плакала, тоскуя о нем; сколько недель, а может, и месяцев прошло с тех пор, как она засыпала, шепча его имя, протягивая в пустоту руки.

Она спокойно смотрела, как он, улыбаясь, стоит в церковных дверях под руку с Нэнси.

Подпись под фотографией гласила: «Великое событие местного значения», а в тени дверной арки, сразу за новобрачными, Флер могла различить поджатые губы и тонкие резкие черты миссис Рейнольдс.

Неожиданно ее охватила радость, что она избежала этой самодовольной респектабельности, неизбежной посредственности их жизни.

А что же Джек? Каковы ее чувства к Джеку? — спрашивала она себя, прекрасно понимая, что, потеряв Джека, она сохранила свободу.

«Я свободна!» — воскликнула она вечером, уже в постели. И почему только люди вечно ищут любви, веря, что она приносит больше счастья, чем независимость?

Флер тут же подумала о сэре Нормане и вздохнула.

«Но он не любит меня, — подумала она, — так, как я любила Люсьена и Джека. Его любовь другая».

Но так ли это? Разве любовь всегда одинакова — минуты ни с чем не сравнимого восторга и минуты полного беспредельного отчаяния?

Ее тревожили мысли о сэре Нормане. Если он так любит ее, не принесет ли она ему несчастье и новые страдания после всего, что он уже пережил.

Ему не везло с женщинами — сначала мать, потом Синтия, а теперь она сама.

Бедный сэр Норман! Флер пожалела его, но это чувство показалось ей смешным. Кто, находясь в здравом уме, может пожалеть сэра Нормана Митчэма, миллионера, промышленного магната и одного из самых важных лиц, занятых в обороне страны?!

Не в силах заснуть, Флер ворочалась с боку на бок. Возможно ли помочь ему, сделать его счастливым, не жертвуя собой?

Все еще думая о Нормане, Флер забылась тяжелым сном. Она проснулась от резкого стука в дверь.

— Мисс Гартон, можно к вам?

В двери показалась ночная сестра Синтии.

— Да, конечно. — Флер села в постели и включила свет. — В чем дело? Что-нибудь случилось?

— Простите, что разбудила вас, меня заставила леди Синтия. Она хочет вас видеть.

— Сейчас? — воскликнула Флер.

Она взглянула на свой маленький дорожный будильник. Было двадцать минут третьего.

— Я пыталась ее разубедить, — извиняющимся тоном объяснила сестра, — но она так настаивала, что мне пришлось согласиться. Она плохо провела день, и важно не разволновать ее сейчас.

— Иду, — сказала Флер, вставая. — Вы не знаете, чего она хочет?

Она не говорит. Сказала только, что хочет видеть вас, и настояла, чтобы я дала ей «бодрящие» капли. Давать их можно только в крайних случаях, но что поделаешь, когда человеку так плохо, по-моему, не имеет значения, что он делает. При таких обстоятельствах мое правило: делай, что хочешь, пока можешь. Так я скажу ей, что вы придете?

— Да, пожалуйста, я сейчас.

Накинув халат, Флер присела на минуту перед зеркалом. Она кое-как причесалась, напудрила нос и поспешила к Синтии.

В комнате больной горел камин и разливался изысканный аромат гвоздик и лилий из оранжереи, стоявших в больших вазах на туалетном столике.

— Входите, Флер, — сказала Синтия. — Вы очень рассердились, что вас разбудили?

— Разумеется, нет. Вы же знаете, что я всегда готова прийти, когда нужна вам.

Внезапно она с болью заметила, как плохо выглядела Синтия. Лицо ее за последние несколько недель страшно осунулось, глаза казались неестественно громадными и темными.

Голос у Синтии был совсем слабым. Зная, какого усилия ей стоит говорить, Флер подвинула стул поближе к кровати.

— Мы одни? — спросила Синтия.

Ночная сестра услышала этот вопрос и, кивнув Флер, вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Да, мы совсем одни.

— Тогда слушайте, — начала Синтия. — Я хочу, чтобы вы помогли мне, Флер. Вы обещаете мне помочь?

— Ну конечно. Если я только могу что-то сделать, я буду счастлива.

— Вы еще не знаете, о чем я собираюсь вас просить, но вы — единственная, кто может мне помочь, я это знаю.

— Тогда скажите мне, что это.

Синтия помолчала немного и, испытующе глядя на Флер, продолжила:

— Вы знаете, что я умираю. Нет, не возражайте, прошу вас. Мне это слишком хорошо известно. Я наблюдала за лицами докторов и сестер и знаю, что надежды нет. Они пытались сделать все возможное, но у них ничего не вышло. Это вопрос нескольких недель, быть может, дней, и мне все равно; понимаете, я прожила свою жизнь и готова уйти, но прежде, чем я умру, у меня есть одно желание, одно маленькое желание.

— Какое?

— Увидеть моего сына.

Флер сделала невольное движение, выражающее удивление.

— Вот об этом я и хочу вам рассказать, и вот почему: вы — и только вы — можете помочь мне.

Ее голос ослабел настолько, что едва доносился. Она указала Флер на пузырек на столике у кровати.

— Дайте мне три капли с водой.

— Может, лучше спросить сестру?

— Не нужно.

Флер повиновалась. Когда Синтия выпила капли, голос ее вновь окреп. Она откинулась на подушки и протянула руку.

— Дайте мне вашу руку, Флер. Подвиньтесь поближе. Это долгая история, надеюсь, у меня хватит сил довести ее до конца.

Флер повиновалась. Худая маленькая рука Синтии, горячая и сухая, с удивительной силой вцепилась в руку Флер. За этой решимостью чувствовалось колоссальное усилие воли.

— Вам известно, почему я вышла за Нормана, — начала Синтия. — Мы уже говорили об этом раньше. Но ни вы, ни Норман не знаете, что, выходя за него, я была безумно влюблена в другого — моего кузена Джеральда, которого я знала с детства.

Я думаю, что всегда любила его, как и он меня. Мы выросли с сознанием, что принадлежим друг другу целиком и полностью. Но он служил в армии, и у него, конечно, не было денег — у Эшвинов их никогда не бывало.

Еще до того, как умер мой отец, Джеральда послали в Индию. Мы простились, не предполагая, что сулит нам предстоящая разлука.

Когда умер отец и Прайори перешло ко мне, я с ужасом узнала о нашем катастрофическом положении. Джеральда рядом не было, чтобы помочь мне разобраться во всем. Отец запустил дела, не были уплачены налоги, накопились долги, а нужно было еще заплатить огромный налог на наследство.

Я была в отчаянии, мне не к кому было обратиться, кроме Энтони, который был мне всегда как брат и который жил в Прайори, вырос здесь и любил его так же, как я.

Он и обнаружил, что Норман больше всего на свете желает завладеть этим домом.

Я пыталась писать Джеральду, чтобы объяснить, что происходит, но в письмах многого не скажешь, и я никогда не умела выражать свои чувства на бумаге. Нужно было что-то делать, и притом без промедления. Вам известно, какой я сделала выбор.

Год спустя после моего замужества вернулся Джеральд. Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, как чудовищно поступила с Норманом, но не знаю, можете ли вы понять: я никогда не чувствовала себя его женой.

Он казался мне каким-то ненастоящим — муж, с которым у меня не было ничего общего, кроме дома, в котором мы жили и который теперь принадлежит ему.

И за это я ненавидела его. Теперь это звучит глупо, но я ненавидела его и его деньги, я презирала его как захватчика, занявшего место, по праву принадлежащее Джеральду.

Мы с Энтони вели себя возмутительно. Теперь мне стыдно вспоминать об этом. Мы заполняли дом толпой веселых, интересных людей, любивших нас и живших нашей жизнью. У них не было ничего общего с Норманом. Они смеялись над ним, над его манерами, его колоссальным богатством, смеялись, потому что в душе завидовали ему.

Я допускала это, потому что тоже завидовала. Я не могла простить ему то место, которое он занимал в моей жизни. Я терзалась завистью и ревностью, потому что на его месте должен был находиться Джеральд.

Синтия захлебнулась кашлем. Вбежала сестра. Когда приступ миновал, больная беспомощно откинулась на подушки, закрыв глаза.

— Вы должны уснуть, — настаивала сестра, но Синтия отмахнулась от нее.

— Я еще не закончила, — сказала она, — я должна продолжать.

Сестра запротестовала было, но Синтия выслала ее из комнаты. Флер снова придвинулась ближе к постели, Синтия сжала ее руку в своей.

— Вы, конечно, догадываетесь, что случилось, — шептала Синтия. — Я никогда не умела бороться с искушениями, а к тому же у меня не было чувства долга по отношению к Норману. Как я могла принадлежать ему — этому чужому человеку, который являлся частью моей жизни только потому, что купил меня и Прайори.

Каждую неделю я проводила несколько дней с Джеральдом. Ночью я тайком уходила из дома и отправлялась в маленький коттедж, который Джеральд снял в десяти милях отсюда. Он не бывал здесь, он не способен был причинить зло человеку под его собственной крышей, хотя я никогда не считала, что Прайори принадлежит Норману — это был мой дом, мой и моей семьи.

Через некоторое время Норман стал нас подозревать. Да и неудивительно — семейной жизни у нас не было. Дом всегда был полон народу, нам редко случалось видеться наедине.

Однажды ночью он вошел ко мне в комнату. Я сказала ему, что устала и хочу спаи]. В этот день мы закончили танцевать далеко за полночь, а накануне я провела ночь с Джеральдом и вернулась домой на рассвете. Впервые за время нашего супружества Норман попытался настоять на своих правах.

«Мне нужна моя жена, — сказал он. — Мать моих детей».

Я засмеялась. О, это было жестоко, я знаю, но я любила Джеральда, любила его безумно, до потери сознания; мысль о том, что Норман может вытеснить эту страсть из моего сердца, казалась мне просто смешной.

Я взяла маленькую куколку — игрушку из елочной хлопушки, которую держала на камине.

«Вот единственное дитя, какое у нас может быть», — ответила я. Он взял куклу и, не сказав ни слова, вышел.

После его ухода у меня была истерика. Внутренне мне было ужасно стыдно, внешне я держалась вызывающе. Несколько недель спустя я узнала, что у меня будет ребенок от Джеральда.

Я очень тщательно все обдумала. Мне казалось, что за одну ночь я как-то повзрослела. Я отчетливо увидела, что я натворила, какие совершила ошибки. И все же у меня оставалась надежда, пусть очень зыбкая, но все-таки надежда. В своем эгоизме я воображала, что Норман может принять моего ребенка.

— Не догадываясь, чей он? — спросила Флер.

— Нет, зная, конечно. Мы не спали вместе со времени возвращения Джеральда из Индии. Мне пришлось бы сказать ему всю правду, но я думала, что он великодушно позволит мне воспитать моего ребенка здесь. Для него это был бы желанный наследник, а для меня — глубочайшее удовлетворение в том, что мой ребенок будет из семьи Эшвинов.

Семья останется в доме, который ей всегда принадлежал. Я полагаю, что для вас это звучит дико, но, думая об этом тогда, я считала все в высшей степени разумным. Я обсудила все с Джеральдом и Энтони.

Они сомневались, но я убедила их. Я верила, что сумею договориться с Норманом — я была в этом уверена. В конце концов, он давно любил меня, почти с тех самых пор, как мальчиком чистил в Прайори обувь.

«Предоставьте это мне, — заявила я. — Норман согласится на любое мое предложение».

До тех пор мне никогда в жизни ни в чем не было отказа.

Я все сказала Норману. В доме, как всегда, было полно гостей. Я пришла к нему, когда все уже легли. При виде меня он удивился, но вел себя безукоризненно вежливо, как будто я была посетительницей, явившейся к нему по делу.

Я откровенно рассказала ему о своем положении и предложила согласиться признать ребенка, который в любом случае по закону считался его ребенком. Сначала он ничего не ответил. Я добавила, что была бы благодарна и что это много значило бы для меня в будущем.

Когда я все высказала и замолчала, я впервые испугалась… испугалась Нормана… того, что он может сказать и сделать.

Он молча смотрел на меня, и впервые с того дня, как я стала его женой, я увидела в нем личность, с которой надо считаться, а не просто мальчика для услуг и не молодого человека из простых, кому я покровительствовала, вызывая у него краску на лице своей любезностью.

Передо мной был не тот человек, что, заикаясь, сделал мне предложение, которое я решила принять, даже не дослушав; не тихий ненавязчивый супруг, которого никто в доме не замечал и о ком я совершенно забыла, захваченная счастьем своей любви к Джеральду.

Это был холодный, жестокий и решительный человек, которого я не могла ни поколебать, ни изменить.

Он достал из ящика стола ту идиотскую куклу, что я дала ему. Он напомнил мне мои слова, повторив их с горечью и ожесточением. Я поняла тогда, что мне никогда не искупить мою вину перед ним и, что бы я ни сказала и ни сделала, ничто не сотрет из его памяти прошлого.

Холодно и бесстрастно он ответил, что, когда у меня родится ребенок, он публично и официально заявит, что не является его отцом, что он не оставит ему ни пенни и никогда не допустит, чтобы он унаследовал Прайори.

Я плакала, умоляла, настаивала — бесполезно. Норман отомстил мне за то, что я заставила его выстрадать.

Оставалось одно — уехать. Я уехала в Кению. Я договорилась с теткой, женой брата моего отца; они с мужем обещали забрать ребенка, как только он родится.

Моя тетя была привлекательной женщиной, мягкой и обаятельной, всего на десять лет старше меня. Для нее и ее мужа было большим разочарованием и огорчением, что они не могли иметь детей.

Мой сын родился у них в доме. Об этом знали лишь несколько близких друзей, так что не было никаких слухов, никаких разговоров. Мои родственники усыновили мальчика и дали ему свою фамилию — ту же, что и его собственная, — Джеральд Эшвин.

Оправившись, я вернулась в Англию, чтобы увидеться с Норманом. Я умоляла его дать мне развод. Джеральд и я решили, что на нашем ребенке не должно быть ни единого пятна, и нам казалось, что если мы поженимся, то сможем взять его к себе и со временем обстоятельства его рождения забудутся.

Норман мне отказал. Я поняла, что все потеряно. Джеральд не хотел уходить из полка, и нам было трудно видеться, не говоря о том, чтобы бывать вместе подолгу. Мы проводили вместе неделю, когда он получал отпуск, а затем следовали долгие месяцы одиночества.

У меня были деньги, которые Норман дал мне в обмен за Прайори. Именно тогда я поняла, что деньги ничто, на них не купить того, что нужно больше всего в жизни.

Наконец Норман смягчился. Это произошло после того, как я побывала у ловкого и беспринципного юриста, обещавшего мне начать процесс и доказать, что, продав Прайори, я нарушила порядок наследования, обойдя наследников мужского пола и тем самым лишив их законных прав.

Думаю, мы бы в любом случае проиграли, но Норман предпочел дать мне развод, чем подвергать сомнению свои права на Прайори. Это было единственное, чем он дорожил, и ему доставляло большое удовлетворение являться владельцем дома, где он некогда служил чистильщиком обуви.

Он дал мне развод, и на следующий день после того, как постановление о разводе должно было вступить в силу, мы с Джеральдом собирались пожениться. Были уже сделаны все приготовления, но вы знаете, что произошло — он погиб.

Мне кажется, я умерла тогда вместе с ним. С тех пор жизнь потеряла для меня всякую цену. Мне так надоела эта болезнь, которая все никак не поможет мне уйти.

Смерть не страшит меня — ведь если впереди вечность, меня там ждет Джеральд. Мы никогда не расставались так надолго.

Но прежде чем уйти к нему, я хочу видеть его сына. Джерри не знает, что я его мать. Мы никогда не говорили ему, и теперь нет никаких оснований открывать ему правду.

Но если бы вы могли убедить Нормана позволить ему сюда приехать… чтобы я могла увидеть его в последний раз… погладить его кудрявую головку… поцеловать его еще раз… Ведь вы можете уговорить Нормана… Ведь можете?

Голос ее прервался. Флер чувствовала, что у нее самой по лицу текут слезы.

— Я… я постараюсь, — прошептала она.

— Ну и заварила же я кашу! — попыталась улыбнуться Синтия. — Но теперь это уже не имеет значения. Джеральд позаботится обо мне, но я хочу сказать ему, что с нашим сыном все в порядке. Пошлите, пожалуйста, за Джерри, прошу вас, Флер!




Глава двадцатая


Выглядывая из-за опущенной шторы, Флер наблюдала за похоронной процессией, черной змеей извивавшейся по аллее, ведущей к церкви.

Гроб был покрыт цветами, и многие несли венки, но все равно впечатление было тяжелое и мрачное.

Процессия свернула с аллеи на дорогу, ведущую через поле. Гроб несли мужчины из прислуги, впереди шел Бархем. Его морщинистое лицо совсем съежилось от горя.

Сразу же за гробом шли сэр Норман и Энтони. До последнего момента Флер не была уверена, будет ли Норман присутствовать на похоронах; он оказался в очень затруднительном положении.

Никто не знал, как следует вести себя при таких странных обстоятельствах, но Энтони считал само собой разумеющимся, что Норман должен быть там, и, к удивлению Флер, Норман с готовностью согласился исполнить все, что от него ожидали.

За Норманом шли полковник Эшвин с женой и Джерри. Флер отчетливо видела мальчика. Он шел, выпрямившись и высоко держа голову.

С первого момента его появления в доме мальчик понравился Флер. Она никогда еще не испытывала такой симпатии к кому-либо, кто имел к ней так мало отношения.

Можно было только мечтать, думала она, о таком сыне, красивом, с прекрасными манерами, живом, но не чересчур бойком, разговорчивом, но ненавязчивом.

Было сразу же видно, что полковник и миссис Эшвин обожают его, а он их. Флер иногда приходило в голову, что Синтия не могла не испытывать зависти и ревности, видя, как привязаны друг к другу ее сын и его приемные родители.

Впервые увидев Джерри, Флер поняла, почему так страстно желала его видеть Синтия, почему она не могла расстаться с жизнью, не взглянув последний раз на своего сына, каждым движением, каждым жестом напоминавшего ей любимого человека, которого она потеряла.

Казалось, что это последнее свидание принесло ей утешение, последнюю земную радость, потому что два дня спустя после приезда Джерри Синтия умерла.

Она скончалась мирно, и было невозможно оплакивать ее: она так мало дорожила жизнью, так много ожидало ее в мире ином.

Синтия умерла во сне, и на губах у нее застыла удовлетворенная улыбка.

Получилось так, что Джерри облегчил для всех неловкое положение, отвлек от тяжелых мыслей, умерил скорбь. Даже самый напряженный момент его появления в Прайори, когда он должен был встретиться с сэром Норманом, прошел благополучно.

Флер трепетала при мысли об этой встрече, но ее опасения оказались напрасными. Полковник и миссис Эшвин прибыли, когда Норман был еще на заводе. Когда он вернулся, раньше обыкновенного, Флер и Джерри были в вестибюле одни.

Они только что пришли из сада, и Джерри оживленно болтал о пони, которых они видели в конюшне. Когда вошел сэр Норман, на ходу снимая перчатки, он замолчал.

На мгновение Флер растерялась. Она почувствовала реакцию сэра Нормана, вспыхнувшую в нем неприязнь. Затем она услышала собственный голос, испуганный и слегка задыхающийся:

— Сэр Норман, это Джерри.

Джерри протянул руку:

— Здравствуйте, сэр.

На долю секунды Флер показалось, что Норман не обратит на него внимания. Но Норман пожал протянутую руку, пробормотал что-то неразборчивое и прошел в библиотеку.

— Кто это? — шепотом спросил Джерри.

— Сэр Норман Митчэм. Это его дом, ты же знаешь.

— Я так и думал, — сказал Джерри. Поспешно догнав Нормана, он спросил: — Скажите, сэр, пока я здесь, не могли бы вы взять меня на завод?

Норман резко остановился, нахмурился, и Флер заметила, как он сжал кулаки.

— А зачем? — Вопрос прозвучал отрывисто и неестественно громко.

— Я люблю машины. Папа говорил мне, что вы производите «Митчэмы». У нас как раз такая машина, и иногда Дженкинс, наш шофер, позволяет мне подержать руль. Я видел, как он чинит машину. Я хочу все знать о моторах и, когда вырасту, стану механиком.

— Вот как? — сказал Норман.

Невозможно было не отреагировать на оживление мальчика, и сразу было заметно, что он преклоняется перед Норманом.

Внезапно у Флер защипало глаза — такой душевной муки был исполнен этот момент, столько он вызвал сожаления.

Да, Джерри исполнит свое желание, думала она, наблюдая за пересекавшей поле процессией. Норман обещал ему; и более суровый человек, чем он, не устоял бы перед Джерри.

У него была страсть к моторам. Все, что двигалось, завораживало мальчика, особенно машины и самолеты.

То, что Норман являлся изобретателем и создателем машин, придавало ему в глазах Джерри почти божественное могущество.

— Когда придет сэр Норман? — спрашивал он десятки раз с утра до вечера. — Мне надо у него кое-что спросить.

Услышав шум машины у подъезда, он летел вниз приветствовать Нормана и забрасывал его бесконечными вопросами, на которые никто другой, по его убеждению, не мог дать правильного ответа.

«Если бы он был сыном Нормана», — вновь и вновь думала Флер и догадывалась, что в глубине души Норман думал о том же.

Прожив с ними неделю под одной крышей, Флер странно было вспоминать, что она боялась их встречи. Как напрасны оказались ее страхи и опасения!

Но никогда ни перед кем не стояло еще столь трудной задачи, как та, что возложила на нее Синтия.

Услышав рассказ о злополучной женитьбе Нормана, Флер в ту же ночь лежала без сна до рассвета, думая о том, как ей заговорить с Норманом о Джерри.

Собрав всю свою решительность и мужество, на следующее утро она подошла к нему.

Когда она вошла, Норман говорил по телефону, и Флер села, ожидая, пока он закончит. Положив трубку, он улыбнулся ей.

— Вам что-нибудь нужно, Флер?

Они впервые были наедине с того самого вечера, когда, преодолев свою сдержанность, он сказал ей, как она нужна ему, умолял ее стать его женой. Флер почувствовала, как краска заливает ее лицо.

— Норман, — сказала она, — я хочу попросить у вас нечто очень важное.

Она в первый раз обратилась к нему так фамильярно; это вышло у нее невольно, и она сообразила, что сказала, только когда увидела в его глазах довольное выражение.

— Что такое? — спросил Норман. — Не надо смотреть так испуганно, дорогая.

— Я боюсь, — призналась Флер, чувствуя, как стучит сердце.

Он встал и, обойдя письменный стол, подошел к ней.

— Что случилось? — спросил он серьезно, взяв ее за руку.

Флер инстинктивно сжала его пальцы, словно это могло помочь ей, пока она не скажет ему все.

Она говорила, глядя в сторону, устремив глаза на кожаный бювар, стоявший на письменном столе, с вычурной отделкой и гербом Эшвинов.

Он сделал движение, словно пытаясь высвободить свою руку.

— Прошу вас, Норман… пожалуйста!

Флер чувствовала, что заклинает его своей жизнью. Она взглянула ему в лицо и увидела в нем то, чего так боялась, — он выглядел бледным и осунувшимся, все в нем говорило, что ей следует ожидать отказа.

— Вы не понимаете, чего вы просите, — сказал наконец Норман глухим голосом.

Я понимаю… все понимаю… но разве вы не понимаете, что для вас это теперь не имеет значения? Синтия — это ваше прошлое. Теперь вы можете проявить великодушие, потому что она бессильна причинить вам боль, если вы не позволите ей.

— Что вы хотите сказать?

— Что власть Синтии над вами держится только на воспоминаниях о ваших прежних обидах. Вы любили ее когда-то. Любите ли вы ее теперь? Я так не думаю, значит, она не может больше причинить вам боль. Что бы она ни сделала, вам больше не может быть больно, если вы только не станете воскрешать в памяти прошлое. Джерри — ее сын, вы достаточно заставили ее страдать из-за него. Я думаю, что она уже достаточно наказана.

— Я рад, что вы так думаете, — ответил он с горечью.

Флер отпустила его руку и встала.

— Даже если это не так, — сказала она спокойно, — вам не подобает разыгрывать из себя господа бога. Это ее сын, он тоже Эшвин; это их дом, Норман, вы не можете отказать ей в последней просьбе.

Последовала зловещая пауза, а затем внезапно, так, что Флер не успела больше ничего сказать, Норман устало произнес:

— Хорошо, значит, я не могу отказать.

— Вы имеете в виду?..

— То, что я сказал. Приготовьте все необходимое.

Он отвернулся, и Флер почувствовала, что разговор окончен. Ей дали понять, что в ней больше не нуждаются. В этот момент она вдруг со всей остротой осознала: «Я потеряла его!»

Вечером этого долгого дня, оставшись наконец одна, Флер поняла, что инстинкт ее не обманул. Норман покончил с ней. Эта мысль расстроила и огорчила ее.

Сразу же после похорон большинство гостей разъедутся. Уже были заказаны машины, чтобы отвезти их на станцию, а на следующий день отправятся домой супруги Эшвин и Джерри.

В доме все пойдет по-прежнему. Но возможно ли это, думала Флер, после всего, что они пережили, после всего, что она узнала и перечувствовала?

Внезапно Флер поняла, что не может здесь оставаться. Норман ее больше не любит, в этом она была уверена, в своих чувствах к нему разобраться не могла — все было слишком смутно и неопределенно.

Но она ясно сознавала, что не сможет вынести упрека, звучащего в его голосе, ощущения его безмолвного обвинения в том, что она предала его чувство, как это сделала в прошлом другая женщина.

«Я должна уехать», — решила Флер. Именно сейчас ей предоставлялась удобная возможность.

Старуха спала, и Флер решила оставить ей записку. Норману она тоже напишет.

Она еще раз взглянула на похоронную процессию, тянувшуюся через поле. Гроб уже приближался к воротам кладбища. Она увидела священника в белом стихаре, стоящего в церковных дверях.

Флер подошла к письменному столику. Сумерки сгущались, и ей пришлось зажечь лампу.

Она взяла ручку и достала листок бумаги, но неожиданно у нее из глаз хлынули слезы.

Флер не знала, почему плачет, она знала только, что будущее туманно и безрадостно, и ей стало страшно.




Глава двадцать первая


Флер в унынии сидела на кровати в узенькой некрасивой комнате, окна которой выходили на крыши Кенсингтона.

Она выбрала эту старомодную второсортную гостиницу из-за ее дешевизны; здесь часто останавливалась секретарша ее отца, и Флер бывала у нее, привозя для перепечатки рукописи или просто навещая ее во время своих школьных каникул.

Но она и представить себе не могла, насколько уныло это место, если в нем приходится жить постоянно.

На лестнице всегда стоял кухонный запах, безобразный пестрый ковер был протоптан до дыр, с перил давно сошел лак. Выходившие на площадки ванные с грязными матовыми стеклами, отколовшейся эмалью и протертым линолеумом вызывали скорее чувство брезгливости, чем желание помыться.

Да и в самих постояльцах было что-то невыразимо тоскливое.

Это были преимущественно старые девы, жившие здесь годами и пытавшиеся придать домашний уют обшарпанным спальням и унылым гостиным, которые, как и их обитательницы, знавали некогда лучшие времена.

«Неужели и я стану такой, как эти женщины?» — думала Флер.

С бесконечным вязаньем в ревматических пальцах и целым набором очков для разных целей, они сидели изо дня в день, из вечера в вечер на том же самом месте, в то же самое время, следуя неизменной, сложившейся за многие годы привычке.

Слушая их вечно недовольные, ворчливые голоса, Флер ощущала бесконечную тоску по Прайори. А возможно, говорила она себе, совсем не Прайори влечет ее, как мирная бухта попавшего в шторм пловца, а люди, которых она там узнала.

И Флер поняла, что разлука с Норманом мучает ее больше всего.

Эта мысль, молнией пронзив ее сознание, ошеломила ее. Она встала и подошла к окну.

Флер смотрела на небо, где гасли лучи заходящего солнца, на дым, поднимавшийся из сотен каминных труб над серыми, потемневшими от непогоды крышами.

Она представляла, как очарователен в этот вечерний час Прайори, алый закат отражается в озере, слышно пение птиц, странный покой и тишина снисходят на дом и сад, словно невидимая божественная рука, благословляя, простирается над ними.

«Почему я ушла?» — спрашивала себя Флер. Ответ ей был слишком хорошо известен — она не могла оставаться в Прайори, сознавая, что не оправдала доверие Нормана, утратила его уважение и привязанность.

Какое малодушие она проявила по отношению к нему! Но в то же время какой-то тайный инстинкт подсказывал ей, что он, в свою очередь, тоже причинил ей боль, ранил ее глубже, чем это кому-либо до сих пор удавалось.

Теперь ей казалось, что странное чувство, овладевавшее ею, когда она думала о Нормане, исходило из самой глубины ее существа и было настолько всепоглощающим, что не шло ни в какое сравнение с любовью, пережитой ею в прошлом.

Ее любовь к Люсьену и Джеку — что это было за чувство? Волнение, возбуждение, сознание, что ее любят, взаимное притяжение молодости, бездумное влечение пчелы к медоносному цветку.

Ее чувство к Норману было совсем другим.

Оно было подобно дереву, медленно растущему, но уверенно набирающему силу, корни которого проникают все дальше и дальше вглубь, так что оно может устоять против бури и урагана, против горя и бедствий — эти корни не вырвать и не уничтожить никакой силой.

— О боже! — взмолилась Флер. — Что же мне делать?

Она провела в этой гостинице три дня, занимаясь поисками работы.

На бирже труда к ней отнеслись с участием, но в то же время подыскать ей работу было непросто, так как она еще не совсем оправилась. Флер побывала у врача, который сказал, что еще по меньшей мере месяца полтора ей надо поберечься.

— Иначе я не отвечаю за последствия, — добавил он. — У вас еще не все в порядке с сердцем. Вам лучше было бы пожить за городом.

— Нет, мне лучше в Лондоне, — возразила Флер, ничем не объясняя своего предпочтения.

Врач не мог понять, что в совершенно новом окружении, так непохожем на то, с которым она рассталась, Флер было легче забыть еще один период своей жизни, безвозвратно отошедший в прошлое.

Сегодня наконец она узнала о месте, которое, судя по всему, могло бы ей подойти.

Это оказалась скучная монотонная работа в адвокатской конторе, но она была в пределах ее возможностей, поскольку там не требовалось знания стенографии и машинописи, в чем Флер была не сильна.

Завтра она должна была явиться на собеседование, но Флер с каким-то чувством обреченности сознавала, что вопрос уже решен. Будущее представлялось ей длинным темным туннелем без единого просвета впереди.

— Наверное, я очень глупа! — вслух сказала Флер.

Кто еще так поспешно покинул бы Прайори, не услышав из уст Нормана окончательный приговор.

Но с другой стороны, как по-другому можно было истолковать его ледяной тон, когда он выслал ее из библиотеки заняться приготовлениями к приезду Джерри? И он явно избегал ее все время до самого дня похорон.

Помимо всего прочего, Флер чувствовала, что в силу каких-то необъяснимых, но неизбежных причин между ней и Норманом стоял Джерри. Как это ни нелепо, но она не могла избавиться от мысли, что Норман завладел его законным правом и положением.

Милый маленький Джерри! Флер с любовью вспоминала о сыне Синтии.

Странно было думать, что в семье, выбранной для него матерью, его окружало счастье и благополучие, что он вырастет, не зная мрачных трагедий и страстей, сопутствовавших его рождению.

Синтию взял к себе Господь; будущее Джерри было устроено… оставался только Норман. Флер внезапно закрыла лицо руками и опустилась на кровать.

Она горячо молилась о будущем Нормана, чтобы он смог обрести покой, освободиться от своих внутренних терзаний…

Флер не знала, как долго просидела в таком положении, но, когда она отняла руки от лица, уже стемнело.

Она не стала раздеваться. Просто продолжала сидеть в вечернем сумраке, наблюдая за тем, как в темнеющем небе одна за другой появлялись звезды.

«Завтра, — думала она, — завтра я отсюда уеду. Я больше не могу выносить эту обстановку. Найду что-нибудь повеселее, посовременнее — есть же не такие унылые гостиницы или пансионы».

Флер написала в свой банк и попросила перевести ее счет из Сифорда в Лондон. Хорошо, что на ее счету было еще достаточно денег, поскольку она покинула Прайори, не получив жалованья.

Флер не могла не сознавать, что если оценивать проведенное ею в Прайори время не в деньгах, она вложила туда больше, чем получила, — свою преданность, привязанность, наконец, любовь…

Этот дом как будто смывал со всех в нем живущих все поверхностное и обнажал самые глубокие чувства — не всегда счастливые, но необычайно сильные.

Устало закрыв глаза, Флер думала: неужели, как Синтию и Нормана, призрак Прайори будет преследовать ее до конца дней? Уж не вампир ли это, питающийся человеческими страданиями?

Внезапно в дверь постучали.

Флер с трудом собралась с мыслями, чтобы ответить, — так глубоко она погрузилась в воспоминания. Потом она встала и открыла дверь.

За дверью стояла горничная — маленькая девушка, походившая в своем переднике с оборками и кокетливой наколке на ребенка в маскарадном костюме.

— К вам гость, мисс.

— Ко мне?! — удивленно воскликнула Флер. — Кто бы это мог быть, ведь уже очень поздно?

— Один джентльмен, мисс. Сейчас почти одиннадцать, и я сама уже собиралась — ложиться, а старые дамы давно улеглись. В гостиной сейчас никого нет.

Не сказав ни слова, Флер начала медленно спускаться по лестнице. Сердце у нее забилось с непреодолимой силой, в нем вспыхнула отрадная надежда.

«Нет! — думала она. — Этого не может быть!»

И все же она молилась, чтобы это было так.

Флер открыла дверь в гостиную. В дальнем ее конце у холодного камина стоял Норман.

Сперва ей показалось, что он стал выше ростом и шире в плечах; он словно возвышался над этой убогой комнатой с ее разношерстной мебелью и китайскими вазами с искусственными цветами.

«Никогда не видела, чтобы он так выглядел», — подумала Флер.

И тут она поняла. Раньше она всегда видела его на фоне Прайори. Вне Прайори Норман приобрел свою собственную значительность; его характер, его личность, так проигрывавшие в сравнении с величественным поместьем, теперь ничто не ущемляло и не искажало.

Он не сделал ни одного движения ей навстречу и не сказал ни слова, пока она не подошла к нему, а потом спросил в своей обычной резкой манере:

— Почему вы бежали?

Сердце у Флер бешено колотилось, во рту пересохло. Она ответила вопросом на вопрос:

— Как вы нашли меня?

— Сегодня утром я позвонил в ваш банк. Там сказали, что вы им писали, и я приехал, как только смог освободиться.

— Мне очень жаль, что я доставила вам… столько беспокойства.

— Вы не ответили на мой вопрос. Почему вы бежали?

— Я не могу ответить.

Флер опустила глаза, не в силах встретиться с ним взглядом.

— Почему?

Этот допрос доставлял Флер такую неизъяснимую радость, что ей хотелось смеяться.

— Я не могу… объяснить.

Норман взял ее за плечи. Она вспомнила вечер в Прайори, когда он так же опустил руки ей на плечи, но сейчас ее реакция была совсем иной.

Она не чувствовала ни смущения, ни страха, только огромную, бесконечную радость, которую нельзя было выразить никакими словами.

— Почему? — повторил Норман.

Флер посмотрела ему в глаза. То, что она увидела в них, в нежном изгибе его твердого рта, заворожило ее.

— Это из-за мальчика? — спросил Норман, но она все еще не могла ничего ответить, и Норман продолжал: — Мне так и показалось, и когда вы уехали, я о многом задумался. Я вспомнил, как вы сказали, что Синтия утратила власть надо мной, способность причинить мне боль; я вспомнил также ваше утверждение, что она и Джерри неразрывно связаны с Прайори. Вы были правы! Я долго не мог это понять, но теперь понимаю. Вы довольны, Флер?

Флер пыталась что-то сказать, согласиться, но не могла вымолвить ни слова. Она так и стояла молча, вся дрожа.

Сквозь тонкий шифон платья она чувствовала твердость его рук и необыкновенно остро ощущала его близость — устремленный на нее взгляд темных глаз и губы, почти касавшиеся ее собственных.

— Мне нужно многое вам сказать, — продолжал он, — и я хочу многое от вас услышать, но прежде всего я скажу вот что. Я не приехал сюда раньше, потому что у меня было одно важное дело. Оно касалось вас.

— Касалось… меня! — повторила Флер.

— Самым непосредственным образом, и меня немного тревожит, как это отразится на нашем будущем, Флер, — вашем и моем.

При этих словах она шевельнулась, и, словно почувствовав, что она хочет освободиться, Норман отпустил ее. Все еще стоя очень близко, но не касаясь ее, он сказал:

— Я перевел Прайори со всем имуществом на имя Джерри Эшвина, сына Синтии, чтобы он получил его по достижении совершеннолетия. Пока не закончилась война, я буду жить там, а часть дома будет использоваться как санаторий для раненых летчиков. — У Флер вырвалось какое-то нечленораздельное восклицание. — Это вы, — продолжал Норман, — дали мне понять ясно и недвусмысленно, что Прайори на самом деле никогда и не был моим. Я мечтал обладать им, но это была всего лишь мечта бедного мальчика, осмелившегося подражать вышестоящим.

— Нет, нет, вы не должны так думать! — к Флер вернулся голос.

Быстрым мягким движением она коснулась его руки, словно желая оградить его от горечи этих мыслей.

— Тогда почему я всегда оказывался недостойным исполнения своих желаний?

— Нет, нет! — горячо возразила Флер. — Вы достойны всего самого лучшего. Но как вы не понимаете, что Прайори подавляет вас, принижает, калечит, наконец! Несмотря на все свое очарование, Прайори принадлежит прошлому. Для него нет будущего. Оно застыло в своем совершенстве, для него нет возможности роста, развития, расцвета.

Вся ваша жизнь была непрерывным движением вперед, постоянным служением обществу… но вам еще многое предстоит сделать, многого достичь.

Неужели вы не понимаете, Норман, что этот накопленный веками груз может лишь помешать вашему стремительному взлету?

Теперь вы свободны, независимы, вас ничто не связывает! И я рада… ужасно рада… не только за Джерри, но и за вас. О Норман, как я рада!

Он смотрел в ее разгоревшееся, оживленное лицо, в ее сверкающие глаза. Взяв ее за руку, сжимавшую его пальцы, он медленно произнес:

— А почему вас это так волнует? Какое вам дело до того, что случится со мной?

Этот вопрос заставил ее опомниться. Флер внезапно ощутила всю неловкость своего положения. Она попыталась высвободить руку, но он крепко держал ее.

Флер хотела бежать, но своей непоколебимой волей он вынуждал ее остаться.

Она сознавала, что ей следует ответить ему, но слова застревали у нее в горле.

— Скажи мне, Флер, — властно приказал Норман.

— Я… не могу…

— Почему?

— Потому что… я не уверена, что это то… что ты хочешь услышать.

— Не уверена в том, что я люблю тебя?

— Нет… то есть… да… поэтому я и уехала.

— Моя дорогая, любимая!

Это был возглас человека, увидевшего наконец исполнение своей мечты, уверовавшего, что перед ним раскрываются врата рая.

Он порывисто обнял ее. Флер чувствовала биение его сердца, силу его мужественных объятий; голова ее склонилась к нему на плечо, и губы их сомкнулись в поцелуе.

Внутри нее возникло какое-то удивительное чувство. Ей казалось, она тает, сливается с ним все теснее и теснее. Она задыхалась от этого дивного, блаженного ощущения.

Его поцелуи становились все более настойчивыми, пылкими, требовательными. Их пронзительная страстность поражала ее как удар молнии, вызывая еще никогда не испытанный ею восторг, доходящий почти до физической боли.

Это была любовь — любовь, давшая ей все, чего она жаждала и не находила в прошлом.

Она чувствовала, что Норман подарил ей не только счастье, которое она искала в Прайори, но и многое другое — божественную красоту небес, звезд, всей вселенной!

Подняв голову, он взглянул на нее.

— А теперь, моя ненаглядная, — проговорил он дрогнувшим голосом, — скажи мне то, что я так хочу услышать.

Он прижал ее к себе еще теснее.

— Я так хочу услышать это от тебя — видит Бог, я ничего так не желал в своей жизни.

Флер перевела дыхание.

— Я люблю… тебя, о Норман, я люблю тебя, так люблю! Со мной никогда этого не было… и я боюсь.

— Боишься?

— Я боюсь… потерять тебя.

Это была правда. Она теряла всех, кого любила, но если бы потеряла Нормана, то не могла бы больше жить, не хотела бы жить.

— Ты никогда не потеряешь меня, — сказал он нежно. — Как и ты, я никогда не испытывал ничего подобного. Я никогда так не любил. — С радостным восклицанием Флер спрятала лицо у него на груди. — Мы построим вместе новую жизнь, — продолжал Норман. — Как только кончится война, мы построим новый дом. Ты поможешь мне?

Флер подняла голову. Ее глаза, полные слез, сияли как звезды.

— Большой дом… в котором хватит места… всем нашим детям.

— Любимая!

Норман целовал ее снова и снова, пока комната не закружилась вокруг нее и она не перестала ощущать что бы то ни было, кроме страстной настойчивости его губ.

— Когда ты станешь моей женой — завтра? Послезавтра?

Флер еще никогда не видела, чтобы счастье так преображало человека. Норман выглядел молодым, голос его звучал умоляюще страстно.

— Как только ты… этого пожелаешь.

Больше она ничего не успела сказать. С ликующим возгласом он снова взял в плен ее губы, и она знала, что это навсегда.


notes



Примечания





1


Бедняжка (фр.). — Здесь и далее примеч. перев.




2


Малютка (фр.).




3


Супруга господина Люсьена (фр.).




4


Нет (фр.).




5


До свидания (фр.).




6


Очень рад (фр.).




7


Паспорт (фр.).




8


О Господи! (фр.).




9


Дети мои (фр.).




10


Бабушка, я хочу есть (фр.).




11


Грязные боши (фр.).




12


Дед (фр.).




13


Все, детки (фр.).




14


Идите (фр.).




15


Крошка (фр.).




16


Вы закончили? (фр.).




17


Сын мой (фр.).




18


Доброго пути, мой милый (фр.).




19


Да здравствует Франция! (фр.).




20


Англичане! Англичане! (фр.).