Малые ангелы
Антуан Володин


В книге впервые в переводе на русский язык публикуется один из романов Антуана Володина, создателя особого направления в современной французской литературе, которому он сам дал имя пост-экзотизма. Роман «Малые ангелы» (2001), отмеченный рядом литературных премий во Франции, считается одним из наиболее программных произведений писателя.


ФРЕДЕРИК ДЕТЮ

АНТУАН ВОЛОДИН: ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА-СТАЛКЕРА


Посвящаю моей матери


И в этот момент мне вдруг стало спокойно, и я отчетливо понял, что МАТЬ — бессмертна. Андрей Тарковский. «Зеркало»


Медленный ритм. В «Солярисе», в «Зеркале», в «Сталкере», впрочем, как и во всех фильмах Андрея Тарковского, течение времени становится значащим мотивом. Вода кажется неподвижной, но тихо шевелит волосяной покров водорослей; предметы вибрируют на столе, на который они поставлены, стакан, керосиновая лампа, книга — все они вибрируют, соскальзывают в пустоту, предстают в замедленной съемке; лица не сразу поворачиваются в сторону камеры, или же, напротив, они встречают камеру в фас, так, как можно встретить небо или судьбу, не заботясь о том, чтобы поспеть вовремя. Часто наступает молчание. А ведь в этом молчании и этой медлительности многое что происходит. Персонажи вспоминают, думают; они вспоминают, и им страшно становится от того, что они прожили свою жизнь нехорошо, что плохо любили; они вспоминают, и им становится стыдно. Теперь уже мы не только видим картинки. Мы следуем за сомнением и болью, для выражения которых не существует слов, за тоской по удачно свершившимся отношениям между людьми, за тревожным вопрошанием мира. И в глубине, благодаря этому столь богатому замедленному ритму, мы беспрепятственно входим в подсознание персонажей, в память Тарковского и, напряженно, в нашу собственную, субъективную историю. Антуан Володин


Книга, которую вы сейчас прочтете, — всего лишь перевод, не забывайте об этом. Имя Володин, которое вы уже прочитали на обложке, — всего лишь псевдоним, и об этом не забывайте тоже.

Что касается вполне объяснимого заблуждения в отношении личности автора, в которое вы легко могли бы впасть, то я мог бы здесь долго рассуждать о его искусстве умолчания: потому что, и в самом деле, сказать, что Володин любит двусмысленность, значит, еще ничего не сказать. И в этом он не обманывал нас, когда, начиная со своей первой книги, заявлял, что собирается заниматься литературой как военным искусством[1 - Об этом сам Володин пишет в авторской аннотации на обложке издания: Volodine A. Biographie comparee de Jorian Murgrave. Paris: Denoel, 1985.]. Но для начала я ограничусь предупреждением — и пусть оно прозвучит как предостережение: лучше и вправду знать, что в каждую книгу Володина входишь, как в заминированное пространство, на неизведанную территорию, и продвигаться по ней рекомендуется с той же осторожностью, что и по таинственной Зоне «Сталкера», где прямая линия никогда не является самым коротким путем, — не забывая, впрочем, при этом, что смертельные ловушки, которыми эта Зона изобилует, зависят и от того, кто рискует там вести свою разведку.

Я вспомнил здесь о Тарковском вовсе не для того, чтобы таким образом найти точки соприкосновения с русскими читателями, которые откроют эту книгу; было бы правильнее сказать, что для меня обращение к Тарковскому есть лишь первый шаг на пути постижения русского звучания, содержащегося в псевдониме Володин, о чем я буду говорить дальше. Потому что, если имя Володин и не является отсылкой к каким-либо «реальным» корням, оно представляет тем не менее вымышленную личность, не лишенную воображаемой, фантазийной связи с Россией. И вот почему мы можем сказать, что настало время, чтобы произведения этого писателя стали наконец известны в России; и вот почему этот первый перевод Володина на русский язык приобретает совершенно особое значение — и, будем надеяться, станет началом знакомства русского читателя с его творчеством.

Разумеется, родным языком для Володина был всегда французский; однако русский язык, который он изучал в университете и преподавал в течение многих лет, есть, вне всякого сомнения, тот иностранный язык, который он знает лучше всего; и если он не любит, когда его называют специалистом, если ссылается в этой связи на большие пробелы в знании русской культуры, можно тем не менее судить о его знакомстве с этой культурой, если принять во внимание хотя бы тот факт, что во Франции он выполняет роль ее проводника. Так, под гетеронимом Элли Кронауэр он переложил на французский язык пять сборников былин, открыв тем самым французской публике жанр русской эпической поэзии, совершенно ей неизвестный[2 - См.: Kronauer Elli. Ilya Mouromietz et le Rossignol Brigand: Bylines. Paris: L’Ecole des loisirs, 1999. В предисловии к книге, отчасти мистифицируя читателя, Володин пишет о замысле вымышленного издателя Элли Кронауэра: «Для Элли Кронауэра речь шла о том, чтобы выиграть пари: познакомить западную публику с этими древними историями и героями, но при этом не создать впечатления, что он оперирует мертвыми, покрытыми пылью документами, принадлежащими миру музеев. Необходимо было передать голоса прошлого, придав им силу живого голоса. И чтобы верно передать то, что составляет одну из наиболее прекрасных страниц устной истории человечества, Элли Кронауэр в свою очередь надел на себя костюм былинного сказителя и решил заново придумать эпический мир, как только один бард современности смог бы его себе вообразить, если бы традиция былин продолжалась до конца XX века» (Ibid. Р. 11–12).]; он перевел также на французский язык многие произведения современной русской литературы. Среди них: «Отель „У погибшего альпиниста"» Аркадия и Бориса Стругацких, «Операция „Фауст"» Фридриха Незнанского, «У нас была Великая Эпоха» Эдуарда Лимонова, «Кошка на дороге» и «Хэппи-энд» Виктории Токаревой, а также произведения авторов, в самой России все еще не нашедших признания, таких, как Александра Иконникова («Лизка и ее мужчины») и Мария Судаева («Слоганы»),

Но вернемся к Тарковскому. Можно сказать, что, помимо переводов с русского языка, глубинная, тайная роль проводника русской культуры заключается для Володина прежде всего в его замысле «создавать иностранную литературу на французском языке». Этот «проект», который частично касается языка[3 - См.: Volodine A. Ecrire en franfais une litterature et range re // Chaoid: International. Automne-hiver, 2002. № 6. P. 53–55 (см. также на сайте: http://www.chaoid.com/pdf/chaoid_6. zip). Речь у Володина идет о том, чтобы писать на французском, как на иностранном языке. Нерешенным при этом остается вопрос, насколько его собственная деятельность переводчика с русского языка помогает ему превращать в его собственных книгах французский язык в «обширное межнациональное пространство», иными словами, можно ли сказать, что Володин создает литературу, в которой возможности французского языка расширяются и углубляются за счет русского.], имеет также отношение к манере Володина переворачивать у читателей все их привычное видение мира, их обычное восприятие. Володин создает мир, отношение которого к современному географическому и историческому пространству, как он сам утверждает, «всегда сильно искажено, словно как бы во сне»[4 - См.: Volodine A. Ecrire en franfais une litterature etrangere // Chaoid: International. Automne-hiver, 2002. № 6. P. 53–55.]. Вот почему в этом можно опознать не только художественную манеру, свойственную фильмам Тарковского, но также и вообще приметы традиций русской литературы XX века.

«Эйнштейном сорваны с якорей самое пространство и время, — писал Евгений Замятин. — И искусство, выросшее из этой, сегодняшней реальности — разве может не быть фантастическим, похожим на сон?»[5 - Замятин E. О синтетизме // Замятин E. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. М.: Наследие, 1999. С. 78.] В таком произведении, как «Малые ангелы», искусство Володина целиком еще исходит из этой реальности, которую с полным правом можно называть «синтетической» — именно в том смысле, в каком понимал ее Замятин: в смысле свершаемого синтеза между фантастическим и повседневным видением мира.

«Ему удалось вспомнить, что он, Эйнштейн, с часами в руках наблюдающий движение, — тоже движется, ему удалось на земные движения посмотреть и з в н е»[6 - Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем // Замятин Е. Я боюсь. Указ. соч. С. 98.], — писал также Замятин, и возникает ощущение, что Володин, в полном согласии с ним, приписывает литературе задачу рассматривать ход земного бытия в соответствии с эйнштейновским принципом, то есть словно извне. В каждой «романической мимолетности», предупреждает нас Володин в своего рода предуведомлении к «Малым ангелам», «как на слегка подделанной фотографии, можно увидеть след, оставленный ангелом»[7 - Volodine A. Des Anges mineurs. Paris: Le Seuil, 1999. P. 7. Cm. c. 00 настоящего издания.]; и этот след ангела, который предстает словно его подпись (сигнатура), позволяет понять, что в соответствии с великой утопией барокко писатель, словно ангел, должен перенестись на край мира, чтобы создать свое произведение. Именно таким образом он может охватить мир взглядом, соединяющим пространства и времена, — как это было у Хлебникова, где Ка «в столетиях располагается удобно, как в качалке»[8 - Хлебников В. КА // Творения. М.: Сов. Писатель, 1987. С. 524. В письме к родным от августа 1915 г. Хлебников также заявлял: «Таким я уйду в века, открывшим законы времени» (Хлебников В. Собрание произведений. Л., 1933. Т. 5. С. 304).], или у Булгакова в «Мастере и Маргарите», где Воланд, закончив свой долгий облет земли на волшебных черных конях, приводит Мастера показать ему его героя туда, где тот спит вот уже «около двух тысяч лет»[9 - Булгаков М. Романы. М., 1988. С. 735 (Гл. 32).].

То, что конец мира, где все берет свое начало, находится в романе «Малые ангелы» где-то в Восточной Сибири, возможно, заинтригует русских читателей: и действительно, французская литература не так часто распространяет свое влияние на эти удаленные края. Но поскольку Володин систематически лишает всякую географическую отсылку какой-либо сугубой реальности, то и здесь Сибирь также вырывается из собственно русского контекста и приобретает фантастические очертания. К тому же смещение, которое производит Володин, имеет более временные, чем пространственные характеристики. С одной стороны, становится возможным, «пройдя через коллективную память и коллективное подсознание, обрести»[10 - Volodine A. Ecrire en frangais une litterature etrangere. Op. cit. P. 53.] в той реальности, которая нам представлена, что-то свое и близкое: так, в доме для престарелых под названием «Крапчатое зерно», «в тысячах километров от всего», в самых глубоких недрах тайги, можно почувствовать, например, «запах, который распространяют иллюстрированные литературные журналы, обложки которых прославляют красоту самоходных комбайнов и гусеничных тракторов… или же имеют своим сюжетом группы молодых работниц, достаточно упитанных, стоящих перед тоней или нефтяной скважиной, или же расплывшихся в радостной улыбке кокетливых энтузиасток на фоне атомных станций и скотобоен»[11 - Наррац 23. С. 138.]. По закону ли метонимии или нет, но все это — запахи Советского Союза, что исходят из данного пространства художественного текста. А между тем, эти запахи есть всего лишь воспоминание: мы понимаем, что история поколений, которые поставили свой героизм на службу обществу, идущему к эгалитарному идеалу, и которые «героически созидали его до тех пор, пока оно не перестало более функционировать»[12 - Наррац 23. С. 139.], относится к прошлому; что же касается реальности настоящего, то она, кажется, не соответствует более ничему уже известному не только в мире постсоветской действительности, но и где-либо еще.

И это не случайно: в «Малых ангелах», как скажет Володин в своем интервью, «все происходит века спустя после Чернобыля»[13 - Wagneur Jean-Didier. Entretien avec Antoine Volodine: «Tout se deroule des siedes apres Tchemobyl» // Liberation. 2 septembre 1999. P. II–III.], словно под знаком ядерной катастрофы. Это время конца мира, когда «человечество вступило в практически финальную фазу своего заката»[14 - Наррац 6. С. 52.], когда «больше почти не рождалось детей»[15 - Наррац 40. С. 242.], когда пространства животного и растительного миров стали мутирующими и неотчетливыми, когда «дневные и ночные картины [стали следовать] одна за другой, как диапозитивы в разлаженном диапроекторе»[16 - Наррац 33. С. 201.], и весь пейзаж постепенно «превратился в ночную хлябь»[17 - Наррац 49. С. 274.], где дюны уже расползлись, «выйдя их своих знойных русел, чтобы заполонить когда-то благоденствующие края и задушить их, покуда те не примут их абсолютно безраздельного господства»[18 - Наррац 31. С. 189.].

«Существует страшная формула, источник которой мне не известен: „Энтропия мира стремится к своему максимальному выражению», — заметил Виктор Сегален на полях своего «Эссе об экзотизме»[19 - Segalen V. Essai sur l’exotisme: Une esthetique du Divers // СEuvres completes. Vol. 1. Paris: Robert Laffont, 1995. P. 766. И далее: «Энтропия — эта сумма всех внутренних сил, нерасчлененных, всех статических сил, всех низких сил энергии. <… > Я представляю себе Энтропию как самое страшное чудовище Небытия. Небытие состоит из льда и холода. Энтропия тепловато-безразлична. Небытие возможно представить себе алмазным. Энтропия вязкая. Тепловато-безразличное тесто». (Ibid.)]. Создается впечатление, что картина мира, предложенная нам в «Малых ангелах», показывает именно самый конец того процесса, о котором говорит «страшная формула» Сегалена. В эту эпоху человеческой истории «даже значение слов находилось в состоянии исчезновения»[20 - Наррац 37. С. 224.]; расширение сферы неразличимости достигает таких пределов, словно мы находимся по ту сторону языковых антиномий. Так же, как невозможно более различить меж собой особи и отделить день от ночи, так и любая попытка противопоставить цивилизацию варварству теряет всякий смысл, потому что атмосфера опустошенности, господствующая повсюду, наступает после «конца цивилизации и даже после окончания варварства»[21 - Наррац 13. С. 87.]; и уже тем более не имеет смысла противопоставлять жизнь смерти: те несколько представителей человеческого рода, что скитаются еще по поверхности этого необитаемого мира, удерживаются все «в состоянии промежуточном между жизнью и смертью»[22 - Наррац 32. С. 195.], в экстремальном состоянии сверхвыживания — как народ джан у Платонова, будучи все более и более «не способные на продолжение собственной жизни и не ведающие, как умереть»[23 - Наррац 43. С. 255. Ср. необычайное по силе изображение Платоновым этих «лишенных существования людей», каковыми являются джан: «Народ был весь живой, но жизнь в нем держалась уже не по его воле и была почти непосильна ему. Люди глядели перед собой, хотя и не сознавая ясно, как надо им пользоваться своим существованием; даже темные глаза теперь посветлели от равнодушия и не выражали ни внимания, ни силы собственного зрения, точно ослепшие или прожитые насквозь» (Платонов А. Джан // Котлован. Избранная проза. М., 1988. С. 204. Гл. 12).].

Таким образом, на самом краю мира мы присутствуем при его медленной смерти. И если размеры катастрофы синтезируют в себе пространство и время, это означает, что мир, обращенный в руины, все же сохраняет приметы прошлого. «Как в прошедшем грядущее зреет, // Так в грядущем прошлое тлеет»[24 - Ахматова А, Поэма без героя. Санкт-Петербург: Библиополис, 1995. С. 31 (Гл. 1).], — писала Анна Ахматова в «Поэме без героя»; и — как мы уже только что видели — это прошлое, которое никогда не проходит, которое нагромождает руину на руине к ногам володинских малых ангелов, по которому они, меланхолики, даже не умеют править тризну, неискоренимо вытекает из советской истории: потому что это прошлое есть не что иное, как, выражаясь словами Володина, «непристойная катастрофа, которую являет собой поражение революционных идеалов XX века»[25 - Millois J.-C. Entretien ecrit avec Antoine Volodine // Pretexte. Hiver 1998. № 16. P. 42.].

Из книги в книгу малые ангелы Володина приходят из этой реальности. Они всегда революционеры, которые были вовлечены в катастрофу и сами так или иначе раздавлены ее обломками. И если мы находим их на последней границе мира, это значит, что им более нет места в мире, что они лишены права на жительство, что они — парии, мира лишенные. Вот почему они оказываются чаще всего брошенными в тюрьму, сосланными в лагерь или изгнание; так, в «Малых ангелах» дом для престарелых, стоящий среди черных лиственниц и сосен, представлен как лаборатория, «в которой ставятся эксперименты по перерождению человеческой природы»[26 - Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 594. Согласно Хане Арендт, «цель тоталитарных идеологий состоит не в переделке внешнего мира и не в революционном изменении общества, а в перерождении самой человеческой природы»; и это объясняет то, что лагеря, функцией которых и является это изменение, становятся центральными институтами тоталитарного режима.], — совсем как в тех лагерях, о которых нам, между тем, говорят, что они относятся к прошедшим временам.

Мы помним, что на космическом уровне Замятин противопоставлял закон энтропии закону революции[27 - Ср.: «закон революции не социальный, а неизмеримо больше — космический, универсальный закон (universum) — такой же, как закон сохранения энергии; вырождения энергии (энтропии). <…> Багров, огнен, смертелен закон революции; но это смерть — для зачатия новой жизни, звезды. И холоден, синь, как лед, как ледяные межпланетные бесконечности — закон энтропии» (Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем. Указ. соч. С. 95–96).]. Но и это становится еще одной оппозицией, которая, на самом деле, более не работает, коль скоро энтропия мира кажется достигшей своего апогея. В «Малых ангелах» закон революции — к концу XX века объявленный противозаконным — более не действует или почти не действует, словно побежденный противоположной закономерностью, и, вопреки Замятину, кажется уже более невозможным «снова зажечь молодостью планету», «столкнуть ее с плавного шоссе эволюции»[28 - Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем. Указ. соч. С. 96.].

Володинские малые ангелы оказываются на самом деле выплавленными из той же стали, что и мечтатели-идеалисты, которые подвергали террору самых влиятельных лиц царской России на протяжении всего XIX века. Несмотря на то что они полностью осознают свое поражение, эти еретики понимают также, что они есть «единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли»[29 - Там же. С. 96.], и никогда они не откажутся от идеи «радикально воскресить утраченный уравнительный рай»[30 - Наррац 6. С. 52.]. Не случайно само действие книги начинается в доме для престарелых «Крапчатое зерно» с «акции» содержащихся в нем старых революционерок, которая состоит в том, чтобы «коллективными усилиями произвести на свет необходимого им мстителя»[31 - Наррац 6. С. 53.].

Между тем, если в «Малых ангелах» и остается что-то от революционного активизма, — как, например, в коллективном вынашивании мстителя Вилла Шейдмана или же в восстании дома для престарелых, — если даже и правда, что старухи делают ставку на «исправительную эпопею Варвалии Лоденко»[32 - Наррац 40. С. 239.] и ее «программу искоренения корней человеческих бед»[33 - Наррац 40. С. 242.], чтобы вспыхнула «искра, от которой огонь разгорится по всей равнине»[34 - Наррац 12. С. 83.], то было бы неправильно думать, что в этом заключено основное. Вспомним ли мы о том, как Вилл Шейдман предает дело революции, в которое он должен был вдохнуть новую силу, или как освобождение старух на самом деле ничего не изменило в их ситуации изгнанничества, или как терроризм Варвалии Лоденко еще более приблизил час угасания человеческого рода, — все заставляет нас думать, что эта революционная практика, в общем и целом достаточно бессмысленная, несомненно, имеет заслуживающую внимания функцию реактивировать память революционной истории. И все же, если у закона революции еще остается какой-либо малейший шанс для осуществления, то искать его надо вне этой остаточной практики.

Для понимания того, о чем здесь действительно идет речь, особенно важным оказывается приведенное выше размышление Володина о ритме фильмов Тарковского. Персонажи этого скульптора времени, кажется, вовсе не озабочены тем, чтобы поспеть ко времени, говорит Володин; но если мы вспомним о нескончаемом оттягивании, а затем и вовсе отмене казни Шейдмана за государственную измену, то же самое можно сказать и о его, Володина, собственных персонажах. Для старых революционерок, которые «теперь уже знали, что никогда не умрут»[35 - Наррац 6. С. 52.], все происходит в точности, как если бы был произведен выстрел в настенные часы в великий канун революции[36 - Ср. анекдот об одном из революционных дней июля 1830 г. в Париже, о котором пишет Вальтер Беньямин в работе «О концепции истории»: «Вечером первого дня боев во многих местах Парижа можно было увидеть людей, которые одновременно и словно не договариваясь между собой стреляли в часы» (Benjamin W. CEuvres. Т. III. Paris: Gal-limard, 2000. P. 440).], и с тех пор они живут в этом прерванном времени — в особого рода вечности.

Жан-Кристоф Байи прекрасно показал, как «все или почти все творчество Платонова разворачивается в подобном прерванном времени, <…> в по ту сторону события, которое прервало Историю или которое по-своему ее возвестило»[37 - BaillyJ.-C. L’evenement suspendu: Sur Andrei Platonov // Bailly J.-C. Panoramiques. Paris: Christian Bourgois editeur, 2000. P. 156.], и в этом смысле платоновская проза и есть, наверное, та литература, которой в наибольшей степени обязано творчество Володина. Придумывая новую жанровую форму нарраца (narrat), Володин на самом деле вводит ту самую лаконичную форму повествования, которую проповедовал Замятин, где каждое слово обладает «высоким напряжением» и где речь идет о том, чтобы «в секунду <…> вжать столько, сколько раньше в шестидесятисекундную минуту»[38 - Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем // Указ. соч. С. 100.]. И, как то утверждает Володин вслед за Замятиным и В. Шаламовым, этот «не поддающийся пересказу экспромт»[39 - Наррац 27. С. 133.] дает возможность «вообразить роман»[40 - Wagneur J.-D. Entretien avec A. Volodine: «Tout se deroule des siedes apres Tchemobyl». Op. cit. p. II–III. В 1922 г. Замятин написал: «Сегодняшний читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова — и им самим договоренное, дорисованное будет врезано в него неизмеримо ярче, прочнее, врастет в него органически» (Замятин Е. О синтетизме. Указ. соч. С. 80). Одновременно В. Шаламов также писал, что «современный читатель с двух слов понимает, о чем идет речь и не нуждается в подробном внешнем портрете, не нуждается в классическом развитии сюжета <… > читателю не нужны авторские усилия, направленные на «закругление» сюжета по тем проторенным путям, которые читателю известны из средней школы» (Шаламов В. О прозе // Собрание сочинений: в 6 т. М., 2005. Т. 5. С. 145–146).], поддаться мечтательности, которая, как он сказал в одном из своих интервью, в свою очередь заставляет читателей «немедленно найти в себе нечто глубоко запрятанное, воспоминания, фантазмы, принадлежащие коллективной памяти»[41 - Wagneur J.-D. Entretien avec A. Volodine: «Tout se deroule des siecies apres Tchemobyl».]. Особый же интерес этой формы — и это следует особо подчеркнуть — в ее призвании стать эрой отдыха: местом, где время останавливается и где люди «могут на мгновение передохнуть»[42 - «О малых ангелах». С. 35.].

Именно таким образом каждый наррац книги «Малые ангелы» разбивает континуум времени и «предоставляет людям как экстатическое пребывание в более оригинальном измерении, так и падение в измеряемый бег времени»[43 - Agamben G. L’Homme sans contenu. Trad, de l’italien par Carole Walter. [Saulxures]: Circe, 1996. P. 163.], из которого Володин выбивает искру, и «от которой огонь разгорится по всей равнине»[44 - Наррац 12. С. 83.]. Обращаясь вновь к ритму как к первичной структуре произведения искусства[45 - Для древних греков ритм являл собой «принцип, дающий начало всему сущему» (Agamben G. Ibid. P. 157–158).], он усыпляет энтропический процесс исторического времени и дает понять, что революционное событие, имевшее место когда-то, все еще имеет свой резонанс.

* * *


В соответствии с замыслом Володина, в степи, «там, где на земле остались одни лишь непосильные абстракции, непосильное небо и скупые пастбища»[46 - Наррац 25. С. 148.], в ходе постоянно откладываемой казни Вилл Шейдман, подобно Шахерезаде, рассказывает старухам по одному наррацу в сутки, и это превращает его «короткие музыкальные пьесы, чья музыка составляет основной смысл существования»[47 - «О малых ангелах». С. 35.], в настоящую «Песнь земли»[48 - Впрочем, «Песнь земли» («Das Lied von der Erde») Густава Малера являет собой сюиту из шести Песней, тогда как «Семь последних песен» («Die Sieben Letzte Lieder») Фреда Зенфля состоят все же из семи пьес.]. И если степь для старух есть «одно из редких мест на земле, где изгнание еще имеет смысл»[49 - Наррац 7. С. 55.], то это значит, что у Володина, как и у Платонова, «тот горизонт, что открыла революция, сливается с горизонтом степи или пустыни»[50 - Bailly J.-C. L’evenement suspendu: Sur Andrei Platonov… P. 157.]. Потому что степь, простирающаяся до бесконечности, «придающая всему изумительно эпический вкус к жизни и к вечному продолжению жизни»[51 - Наррац 17. С. 106.], вдохновляет на сказы. И, слушая «свист, дыхание огромной азиатской флейты и сиплого органа»[52 - Наррац 7. С. 55.], которые днем и ночью продувают степь, будучи сами проникнуты «древней душой мира», Шейдман получает возможность взять слово и заставить засиять древний закон революции в пустоте и забвении.

Обретение остановившегося времени революции в созидании (poiesis), как это делает Шейдман, воспринимается как восхождение к очень древнему времени бытия. Но если наррацы восстанавливают при этом успокоительную гармонию, то это означает, что «эпический вкус к жизни», который в них присутствует, не противоречит желанию успокоиться в вечности; в этом затухании достигаются сокровенные недра, в которых крайности сходятся, и нет никакой иронии в антитезе, которая соединяет, в том же 17 нарраце, свойство степи делать жизнь бесконечной — с требованием Шейдмана права на смерть.

Будучи противоречивыми, эти два желания смешиваются между собой в позиции Шейдмана, суть которой — в жертвоприношении, даре, отречении. Перед лицом смерти, испытывая по отношению к старухам и их убеждениям «нежность, которую ничто никогда не в силах было замутнить»[53 - Наррац 22. С. 133.], он начинает сочинять для них наррацы, «выводя [их самих] на сцену, чтобы память [их] сохранилась несмотря на вековой износ и чтобы царство [их] пришло»[54 - Наррац 22. С. 133]. Это для них он желает «разрушить всякую [свою] принадлежность к чему бы то ни было и в то же время возможность любого [своего] присвоения»[55 - Бланшо М. Неописуемое сообщество. М., 1998. С. 10.] и тогда кажется, что в нем образуется пустота: словно в пустой степи, «овеянной отсутствием» [56 - Наррац 43. С. 254.] чего бы то ни было, на него постепенно снисходит «успокоение пустотой»[57 - Наррац 25. С. 151.], — этим черным небытием в «двадцать миллиардов лет»[58 - Наррац 25. С. 161.], предшествовавшим его рождению, тоска по которому сопровождает его и не отпускает со времени этого нерадостного события.

В «Возвращении Будды» Всеволода Иванова статуя Будды, которую профессор Сафонов везет в пустыни Казахстана, представляет собой «пустую оболочку; лучше сказать, она и есть сама пустота; естественнейшим образом она сливается с пустыней, в которой ей суждено уничтожиться (а также и с зияющей пустотой, открытой Октябрьской революцией)»[59 - Savelli Dany. Une lecture du «Retour du Bouddha» de Vsevolod Ivanov // Slavica Occitania: Presence du bouddhisme en Russie. 2005. № 21.]. В «Малых ангелах» Шейдман — не статуя; зачатый фантастическим образом старухами из «обрезков тканей и кусочков разлезшейся корпии»[60 - Наррац 6. С. 53.], он скорее похож на неряшливо сработанную куклу. Но он разделяет со старухами жизнь, полную лишений, и из сострадания к ним он становится спутником их вырождения, делающего их неотличимыми от степи; в то время как старухи съеживаются, разоружаются, разлагаются, тело Шейдмана не перестает увеличиваться и разветвляться по инерции, пока не превращается в «отвратительный мясной куст»[61 - Наррац 38. С. 231.], не отвечающий более «биологическим нормам»[62 - Наррац 43. С. 254.].

Жертвенность превращает Шейдмана в «разновидность гармоники, источающей наррацы»[63 - Наррац 32. С. 195.]; его животное вещество изливается из него отвратительнейшим образом, почти как на изображении распятого Христа Маттиасом Грюнвальдом; пробуравленный, он становится театром: мир полностью входит в его внутренности, превращая его в свой отголосок. Услуга, которую он до самой своей смерти оказывает старухам, его манера брать на себя тяжесть их нескончаемой смерти как той единственной, что имеет к нему отношение, — вот что открывает ему двери в мир «открытого человечества» (Бланшо); как и в платоновском коммунизме, это — сообщество, которое вбирает в свою сферу всю совокупность несчастного существования, будь то человеческое или иное. В момент рождения у Шейдмана было уже ощущение, что «физическая граница между [ним] и [старухами] никогда не существовала и не будет существовать никогда»[64 - Наррац 25. С. 153.], но с тех пор всякая дихотомия между Я (Мной) и Миром упразднилась. И когда он говорит «Я», невозможно точно понять, кто говорит внутри него: это, например, может быть старая Марина Кубалгай, которая сама, вот уже в течение более двух веков, является носительницей памяти Артема Веселого; затем, помимо его праматерей, это могут быть еще и писатели, такие, как Фред Зенфль или Мария Клементи, или степной жаворонок Арманда Ишкуат, но чаще всего это «популяции анонимных мучениц и неизвестных мучеников»[65 - Наррац 17. С. 109.].

«Свобода состоит в жертвоприношении, совершаемом во имя любви», — говорил Тарковский; и в этом смысле Вилл Шейдман есть воплощенная свобода. Посредством метампсихоза, шаманического замещения он вбирает в себя все умирающее человечество «последней стадии рассеяния и небытия»[66 - Наррац 22. С. 134.]; с чувством братской любви несет он свою страдающую душу в степь — так Назар Чагатаев несет душу народа джан, который он ведет в пустыню[67 - Ср.: «Чего ожидали от Чагатаева эти люди? <… > тоска их может превратиться в радость, если каждый получит щипаный кусочек птичьего мяса. Это послужит не для сытости, а для соединения с общей жизнью и друг с другом. <… > оно даст им чувство действительности, и они вспомнят свое существование. Здесь еда служит сразу для питания души и для того, чтобы опустевшие смирные глаза снова заблестели и увидели рассеянный свет солнца на земле. Чагатаеву казалось, что и все человечество, если бы оно было сейчас перед ним, так же глядело бы на него, ожидающее и готовое обмануться в надеждах, перенести обман и вновь заняться разнообразной, неизбежной жизнью» (Платонов А Джан. Указ. соч. С. 209. Гл. 13).]; так Сталкер несет души всех отчаявшихся, которых он ведет сквозь Зону[68 - Ср.: «Ведь я привожу сюда людей таких же несчастных, как я, замученных, израненных. Они ни на что больше не надеются — только на Зону! А я могу! А я могу им помочь! У меня сердце кровью обливается, когда я на них смотрю, я от счастья плакать готов, что я им могу помочь. Весь этот огромный мир не может, а я — могу. Вот и вся моя жизнь! И я больше ничего не хочу. А когда придет мне пора умирать, я приползу сюда, на терраску, и последняя мысль моя будет — счастье для всех!» Стругацкий А, Стругацкий Б. Сталкер (Пикник на обочине) // Киносценарии. СПб., 1998. С. 54.]. И если атеизм есть один из базовых принципов володинского творчества, весь вопрос все же заключается в том, можно ли признать в герое Володина Спасителя. Благодаря его вслушиванию в голоса, к нему обращенные, благодаря магии его речи он превращает массу горя, которое взваливает на себя, в предмет своих сказаний и создает таким образом род памятника утраченной памяти человечества. Но следует ли из всего этого, что его языковая работа способна предотвратить угасание человеческого рода и совсем близко подступивший конец света?

В соответствии с прочтением творчества Володина в системе координат Тарковского и Платонова, которое я вам здесь предлагаю, можно было бы ответить на данный вопрос положительно: да, надежда остается. Миссия, которой старухи наделяют Шейдмана, «объяснить тем, кто выжил, что [они] делают здесь, вместо того чтобы лежать в могиле»[69 - Наррац 18. С. 115.], инициирует поиск в прошлом того революционного события, которое стало истоком их бессмертия. И он справляется с этой задачей таким образом, что получает обещание нового начала.

И хотя память бессмертных старух, на которой Шейдман замешивает свою прозу, «страдает от провалов и разрывов»[70 - Наррац 18. С. 113.], он умеет создавать свои наррацы из того, «что остается, когда не остается ничего»[71 - Наррац 48. С. 272.], перемешивая сны и кошмары, которые им привиделись, и предназначая эти образы «внедриться в их подсознание и воскреснуть позже в их размышлениях или снах»[72 - Наррац 22. С. 135.]. И чтобы материя снов и воспоминаний циркулировала словно по кругу, от подсознания к подсознанию, он ненавязчиво создает зеркальную структуру из сорока девяти наррацев, столь же сложную, как и мысленный монтаж «Зеркала» Тарковского[73 - Вокруг 25-го нарраца все остальные наррацы попарно дублируют друг друга. «Все они находятся в очень простом соотношении, — уточняет Володин, — первый наррац содержит мотив, который мы найдем в последнем нарраце; во втором нарраце может зазвучать что-то, мелодия или нота, эхо которой отзовется в предпоследнем нарраце и т. д. В целом, каждый наррац имеет своего двойника» (Wagneur J.-D. Entretien avec A. Volodine: «Tout se deroule des siecles apres Tchemobyl». Op. cit P. II–III). Между тем, простота эта обманчива, потому что, в соответствии с удивительной моделью шаманического путешествия, вдохновенная речь Шейдмана свободно перемещается через все границы и множество персонажей и мотивов — тому мы имеем не одно доказательство — также свободно переходят от одного нарраца к другому. Эта зеркальная структура, несколько стеснительная и вытекающая из принципа неопределенности, действующего во всех книгах Володина, и составляет всю их ценность, преумножая их воздействие на читателя. Сравнение с принципом монтажа в «Зеркале» может пролить дополнительный свет на особенности прозы Володина; см. подробнее монографию: Antoine de Baecque. Andrei Tarkovski. Paris: Editions de l’Etoile/Cahiers du cinema, 1989. P. 76–80.]. И если сама эта материя, словно разлитая по пустой степи, как по экрану, постоянно остается при этом ускользающей, неуловимой, то умственное головокружение, в которое Шейдман ввергает старух — и в которое вовлекает нас Володин, — совершенно незабываемым образом придает ей жизнь, которая только и может вызвать спасительную боль ностальгии, как это и происходит с Башкимом Кортшмазом[74 - Ср. в нарраце 19: «Воспоминание о сне, в котором фигурировала Соланж Бюд, распадалось на куски, которые ему более уже не удавалось удержать. Он застывал на месте, но уже почти все исчезло, кроме тоски».].

Достигая в «Малых ангелах» «забвения как прародины сознания»[75 - Agamben G. Idee de Pimmemorial // Agamben G. Idee de la prose. Trad, de l’italien par Gerard Mace. Paris: C. Bourgois, 2006. № 24. P. 49.], речь Шейдмана в соответствии с законом революции создает новую жизнь, новую планету. Время казни, которое он отсрочивает, рассказывая свои сорок девять наррацев, напоминает те сорок девять дней, что, согласно представлениям тибетского буддизма, необходимы мертвым, чтобы пройти сквозь черное пространство бардо; и можно понять, что эти «странно незавершенные наррацы»[76 - Наррац 22. С. 135.], в которых «неудержимо [возвращаешься] к месту исхода»[77 - Наррац 36. С. 221.], есть своего рода мостки к возрождению.

В соответствии с зеркальным построением книги, последний наррац отсылает нас к первому; в развитии текста поступательное движение к концу постоянно дублируется регрессивным возвращением к истокам, и тем самым вся книга словно охвачена вибрацией, как у Тарковского, — тем «латентным состоянием, что служит таким приятным продолжением небытия, [предшествующего рождению]»[78 - Наррац 25. С. 148.]. Речь, что живет в полой пустоте Шейдмана, создает матрицу, в которую он, затаив дыхание, погружается и в которой исчезает, чтобы сопровождать медленную смерть своих «семнадцати, или двадцати девяти, или сорока девяти праматерей»[79 - Наррац 25. С. 148.]изнутри («Хорошо тем, кто умер внутри своей матери, — сказала Гюльчатай [сыну своему Чагатаеву»][80 - 


 Платонов А. Джан. Указ. соч. С. 176. Гл. 5.]). Но еще и для того, чтобы — одновременно — освободить (вовсе не направляясь при том в его сторону) то будущее, что погребено в их стародавнем прошлом. Чтобы навеки воплотить, на далеких небесах человеческого языка, их несвершившиеся мечты и желания, как терпеливый участник восстания, «всегда готовый пробудиться при свете Страшного суда»[81 - Agamben G. Idee de la prose. Op. cit.].


АНТУАН ВОЛОДИН

МАЛЫЕ АНГЕЛЫ

наррацы


О МАЛЫХ АНГЕЛАХ


Я называю наррацами абсолютно все постэкзотические тексты, я называю наррацами те романические мимолетности, в которых запечатлеваются ситуации, эмоции, волнующее столкновение между памятью и реальностью, между воображением и воспоминанием. Это поэтический ряд, который делает возможным любые грезы как для исполнителей действия, так и для его читателей.

Здесь вы найдете сорок девять прозаических опытов подобного рода. В каждом из них, как на слегка подделанной фотографии, можно увидеть след, оставленный ангелом. Ангелы здесь не слишком значительны, и персонажам от них немного проку. Я называю здесь наррацами сорок девять оформленных картин, на которых в своих блужданиях останавливаются мои нищие и нищенки и мои любимые животные, а также несколько бессмертных старух. Одна из них, по крайней мере, была моей бабушкой. Потому что речь идет также о крохотных территориях изгнания, на которых продолжают существовать, чего бы это им ни стоило, те, кого я помню и люблю. Я называю наррацами короткие музыкальные пьесы, чья музыка составляет основной смысл существования и где те, кого я люблю, могут на мгновение передохнуть, прежде чем продолжить свое движение в пустоту.

А В.


1. ЭНЗО МАРДИРОСЯН


Бессмысленно скрывать от себя истину. Я утратил свои прежние реакции. Теперь я как-то плохо плачу. Что-то изменилось во мне внутри, равно как и вокруг меня. Улицы опустели, больше уже почти никого не осталось в городах, и еще менее — в деревнях, в лесах. Небо очистилось, но все равно оно остается блеклым. Тлетворные груды трупов овеяны многими годами непрекращающегося ветра. Какие-то зрелища еще способны меня опечалить. Другие нет. Какие-то смерти. Другие — нет. Кажется, что я вот-вот разрыдаюсь, но ничего не происходит.

Мне надобно сходить к наладчику слез.

Вечерами печали я сгибаюсь перед кусочком окна. Зеркало это несовершенно, оно отсылает мне назад замутненный образ, который под воздействием небольшого количества соляного раствора делается еще более мутным. Я прочищаю оконное стекло, свои глаза. Я вижу свою голову, нечто, похожее на шар, эту маску, которую долгое выживание сделало картонной, с пучком неизвестно почему уцелевших волос. Я не могу более смотреть на себя в фас. Тогда я поворачиваюсь к тому, что расположено во тьме комнаты: мебель, кресло, в котором я провел в ожидании вторую половину дня, думая о тебе, чемодан, служащий мне шкафом, висящие на стене мешки, свечи. Летом случается так, что темнота за окном становится прозрачной. Можно рассмотреть размеры обломков, на которых в течение некоторого времени люди пытались выращивать растения. Рожь выродилась. Яблоневые сады цветут раз в три года. Яблоки на них серого цвета.

Я откладываю все время момент, когда пойду к наладчику. Это человек, которого зовут Энзо Мардиросян. Он живет в шестидесяти километрах отсюда, в секторе, где когда-то возвышались химические заводы. Я знаю, что он одинок и безутешен. О нем говорят, что он непредсказуем. Человек безутешный часто бывает опасен, это правда.

Нужно, однако, чтобы я как следует подготовился к этому путешествию, мне надо положить в свою сумку еду, и амулет от хлора, и то, что позволит мне заплакать перед Энзо Мардиросяном, неважно, лунатик он или нет. То, от чего лунатически я смогу заплакать вместе с ним, прижавшись плечом к его плечу. Я принесу изображение Беллы Мардиросян, я расшевелю для нас обоих воспоминание о Белле, которое меня не покидает, а ему, наладчику слез, я подарю сокровища, которые мы здесь имеем: кусочек стекла и серые яблоки.


2. ФРЕД ЗЕНФЛЬ


Фред Зенфль должен был бы пользоваться определенным авторитетом в своем кругу, во-первых, потому, что он пережил лагеря и, во-вторых, потому, что он писатель. Однако у него не было своего круга, и, с другой стороны, его книги вовсе не заслуживали названия книг, разве за исключением «Die Sieben Letzte Lieder»[82 - Семь последних песен (нем.). — Примеч. пер.], которые существовали во множестве списков и были даже снабжены обложкой с заголовком, что придает им особый статус в его творчестве. На самом деле, эти семь последних Lieder[83 - Песен (нем.). — Примеч. пер.] были также и самыми плохими его текстами.

Рассказы, написанные Фредом Зенфлем, имели своим предметом в основном размышления о вымирании человеческого рода и касались также его собственного умирания как личности. Это была материя, способная заинтересовать многих; однако Фреду Зенфлю не удалось найти той литературной формы, что позволила бы ему и в самом деле установить связь с его возможными читателями и читательницами, и, разуверившись, он так и не довел своего намерения до конца.

Один из незавершенных рассказов Фреда Зенфля начинался так:

«Я не склоню колена перед смертью. Когда это случится, я замолкну, но в моих глазах эта подкрадывающаяся попрошайка будет лишена всякой достоверности существования. Для меня она будет угрозой, последствий не имеющей. Я не поверю в ее реальность. Я по-прежнему буду смотреть широко раскрытыми глазами, как я привык это делать при жизни, например, в те моменты, когда воображал, что не сплю и не загнан внутрь ночного кошмара. Мне не закроют глаза без моего на то согласия. Я не перестану видеть сменяющие друг друга картины, если не будет на то моего согласия. На этом, то есть на этом отрицании, и остановится мое сознание. Я не собираюсь разбазаривать свою энергию, пережевывая вздор о потустороннем или о возрождении. Я буду упорно твердить о том, что угасание есть явление, которое ни один достоверный свидетель никогда не мог описать изнутри и в отношении которого, следовательно, все доказывает, что оно не поддается наблюдению и потому чисто фиктивно. С яростью я отброшу как безосновательную всякую гипотезу о существовании смерти.

Сжав плечи и зубы, я буду стоять на железнодорожных путях собственной смерти, слушая, как паровоз набирает скорость и как свистят от этого рельсы, отрицая и еще раз отрицая невозможную близость локомотива. Я не скрываю, что в моем сжатом кулаке будет лежать записка, в которой я позабочусь уточнить, на случай, если дело все же обернется плохо: Что бы ни случилось, в моей жизни прошу никого не винить».


3. СОФИ ЖИРОНД


Этой ночью опять, как и двадцать два года назад, мне снилась Софи Жиронд. Она втянула меня в историю, которая нисколько не соответствовала ни моему настроению, ни моим возможностям. Мы разрешались от бремени белыми медведями на нижней палубе теплохода. Дело происходило на рассвете, когда мы застряли в море нефти или у причала, так как пароход не двигался. Свет дня еле-еле доходил до нас. Лампы не функционировали, вентиляция тоже. Запах крови тяжелым облаком распространялся в трюме. Он накладывался на терпкий звериный дух. Уже продранный и исцарапанный когтями брезент мы разостлали на земле. Места было явно мало. Слышны были глухие удары лап, натыкавшихся на металлические стены, поскрипывание когтей, фырканье, дыхание. Белые медведи бились в судорогах. Их рычание показалось мне очень агрессивным, но ничуть не привело в смятение Софи Жиронд, для которой подобные ситуации были более привычными, чем для меня, и которая, возможно, меньше, чем я, была поражена всей этой церемонией, равно как и самой идеей деторождения. Ни один матрос не пришел предложить нам свою помощь, ни один не появился, чтобы успокоить или отвлечь животных или хотя бы насладиться зрелищем. Для нас человеческое присутствие было бы очень ценным, только так мы смогли бы не думать, что нас затворили на заднем дворе зверинца, лишив всякого контакта с окружающим миром.

Всего было три медведицы. Первая отползла в сторону и рухнула возле каюты номер 886. Привалившись боком к двери, она облизывала свое единственное чадо с ласковой заботливостью, которая нас успокоила. Две другие были гигантских размеров, весили с тонну и не прекращали производить на свет потомство. Софи Жиронд, погрузив руки между липких лап в огромные крупы, вытаскивала медвежат. Я принимал их на свое попечение, маленькие, лишенные грации существа, пахнущие едкой жидкостью, измятые, почти слепые и неподвижные. Я опускал их на брезент и перерезал каждому из них пуповину, стараясь это делать хорошо. Нужно было также без задержки поднести новорожденного к материнскому соску, приблизить его к языку и материнской слюне и проследить затем, чтобы его не раздавили и не укусили. Я выполнял все эти операции нехотя. Акушерство никогда не было моим призванием. Медведицы ухали и рычали, и с яростью переворачивались с одного бока на другой. Они хватали воздух, их массивные лапы бились о металлическую стену, сдирали краску и опять бились. Мы поскальзывались на клеенке, поверхность которой становилась от наших движений неровной. Медведица, которой помогала Софи Жиронд, несколько раз опрокидывала ее. Тогда я должен был срочно извлекать ее из-под лавины мяса и желтоватой шерсти, под которой она задыхалась. Она поднималась на ноги, не произнося ни слова, и продолжала принимать роды с того момента, на котором ее прервали. Кругом были медвежата, лужицы последа, слюны и крови.

Мы были все в грязи. Пот застилал глаза. Необходим был приток свежего воздуха. Окружавшие нас непроницаемые шкафы, испарения хищников, от которых перехватывало дыхание, действовали на нервы всех и каждого. Первая медведица закончила обнюхивать своего медвежонка и облизывать его. Она оставила его в углу, между двух складок брезента, и, испустив мочу, поднялась внезапно во весь свой рост. Она шагала, рыча между дверьми противопожарной полосы, и время от времени становилась на четыре лапы, чтобы потереться головой о другую роженицу или же кончиком языка проверить одного из новорожденных, который ей не принадлежал. Она заняла собой почти все ограниченное пространство трюма, она ходила взад и вперед, она нам мешала.

Я наконец заметил: что-то действительно не ладилось в нашем предприятии, как это было и прежде, двадцать два года тому назад, и как это часто бывало, когда Софи Жиронд предлагала мне разделить с ней какую-нибудь жизненную ситуацию. Что-то делало нереальной ту реальность, которую мы вместе переживали. Возможно, то было количество медвежат, которых мы извлекли из утроб матерей. У полярного медведя в приплоде бывает обычно один или два медвежонка, во всяком случае, никогда не более трех. Вокруг нас было уже около десяти или одиннадцати отпрысков, а может быть, даже тринадцать или четырнадцать — в полумраке и беспорядке стало сложно вести точный учет, и Софи Жиронд снова суетилась вокруг третьей медведицы. Я поделился с ней своими сомнениями. Не знаю почему, но я выражал свои мысли посредством оборотов и слов, которые были мне чужды, я называл брезент бреденем, липким языком я разглагольствовал о матрицах. Она искоса посмотрела на меня, но ничего не ответила. Было очевидно, что она не верила в мое существование. Я почувствовал, как мне на затылок упала капля обжигающей пены. Первая медведица приблизилась ко мне, поднялась надо мной на дыбы и зарычала.


4. КРИЛИ ГОМПО


Перед самым зимним солнцестоянием Крили Гомпо был послан в первый раз с миссией наблюдения. В течение многих десятилетий он тренировался, и сейчас наступила его очередь. Ему дали полминуты, в течение которых он мог задержать дыхание, прежде чем вернуться назад. Он будет располагать этими тридцатью секундами, чтобы оценить состояние мира и собрать сведения о народах, все еще его населяющих, об их культуре и их будущем. Отведенный срок был не слишком большим, но мы знали условия работы еще и похуже.

Как только Крили Гомпо прибыл в зону, он прислонился сразу же к чему-то массивному, что оказалось дверью. Табличка вдали оповещала, что он находился на улице Анелет. Утро было облачным, но дождя не было. Крили Гомпо вытер глаза, затуманенные слезами путешествия. На этом он потерял три секунды. На нем был предписанный уставом костюм просящего подаяние монаха, и, поскольку улица была немноголюдная, он подсчитал, что ни у кого не будет времени приблизиться к нему, заметить необычность его внешнего облика и наряда и закричать. Именно это могло бы оказаться самым неприятным, объясняли ему, если люди столпятся вокруг тебя и начнут вопить, расспрашивая о твоем происхождении и намерениях.

Он затаился в углу на пороге незнакомого дома. Это было беловатое строение. Можно было даже подумать, что это был детский сад. За входным порталом он угадывал пустое пространство, которое, скорее всего, было коридором. Он представил себе ряд вешалок, чей-то красный шарф, может быть, даже стенные часы, показывающие четверть десятого. Он слышал голоса детей. Воспитательница заставляла хором повторять слоги и цифры. Металлическая линейка упала на пол. Ученики засмеялись.

На противоположном тротуаре женщина прогуливала свою собаку, животное до смешного упитанное, но симпатичное, потому что всячески выказывало свою независимость. Женщина разговаривала с ней.

Собака шумно обнюхала нижнюю часть стены.

— Что ты там делаешь? Что ты унюхала? — спрашивала женщина.

Собака не реагировала. Она сопротивлялась тяге поводка, то изворачиваясь, то пытаясь изобразить из себя верного сторожевого пса. Она показывала всеми возможными способами, что хотела продолжать наблюдать кончиком своего собачьего носа за некоторыми тайнами мироздания, право выбирать которые она оставляла за собой. Ее хозяйка была самим воплощением элегантности шестидесятилетних, которую подчеркивало черное платье, скрытое под коричневым шерстяным пальто. Она потянула за поводок, состоявший из двух переплетенных ремешков — желтого и оранжевого. Собака с трудом водила мордой по поверхности тротуара, но упорствовала на своем. Дама снова дернула за поводок. В этот момент взгляд ее пересекся с взглядом Гомпо, но потом отклонился в сторону.

Шла уже двадцать седьмая секунда, и Крили Гомпо почувствовал, что уже вставлен запал в механизм, который должен был всосать его в себя. Это было не так унизительно, как чувствовать удушающее сжатие кожаного ошейника, но гораздо больнее. Он поморщился. Несмотря на усилия хозяйки, собака по-прежнему тянула голову к нижней части стены.

— Давай пошли, — неожиданно разнервничалась дама.

Она во второй раз взглянула на Гомпо. Голос ее изменился.

— Идем! — пробормотала она. — Ничего ты тут не унюхаешь.


5. ИЗМАИЛ ДАВКЕС


Если верить тому, что утверждают историки в самых последних трудах, открытие Давкесов произошло в одну из суббот, субботу 25 мая, около одиннадцати часов утра.

Экспедиция под предводительством Бальтазара Браво отправилась в прошлом году, и она тщетно пыталась добраться до Давкесов до наступления ноябрьских штормов. Когда холодный ветер начал набирать силу, исследователи ушли на зимовку в дом номер 13 по улице Корматен, где у капитана имелась кузина, сдававшая комнату в поднаем. Все сгрудились там, не ругаясь между собой и противопоставив злому року благородство своих сердец. Но очень скоро лишения и ужасающая скученность сделали атмосферу невыносимой. Снежная буря завывала день и ночь. Стоны ее сводили с ума. Ставни хлопали; те, кто выходил из дома, чтобы их привязать, более уже не возвращались. Недели текли медленно. Много людей поумирало от цинги. Другие, озлобленные голодом, поубивали друг друга. Мысль о мятеже бродила в умах, и, чтобы ее загасить или сделать менее острой, Бальтазару Браво необходимо было каким-то волшебным образом достать мясо. Кузину и юнгу разрезали на маленькие кусочки и съели. Когда зима окончилась, из тридцати двух отважных парней выжило только двенадцать. Они снова продолжили путь, ослабленные и теперь уже в основном обуреваемые мыслью о возвращении. Бальтазар Браво свой энтузиазм утратил уже в первые месяцы; теперь же его охватила циничная меланхолия. Так, уменьшившись в числе, долго шли они без определенного маршрута, ведомые гневом и оскорблениями, которые, выпив, бросали они друг другу. Несколько смертей разбавили монотонность путешествия. Один матрос, правду сказать, хилого сложения, отравился едой, которую собрал на пустыре. Другой сломал себе обе ноги, упав на лестнице; его пришлось прикончить. Помощник Бальтазара Браво исчез, не оставив следа. Два дня после того, как начался месяц май и когда уже карты явно указывали, что они нашли дорогу, ведущую к Давкесам, еще один несчастный позволил себе переполниться горечью и повесился.

25 мая, приблизительно за час до полудня, Измаил Давкес увидел появившуюся перед ним восьмерку трудно различимых силуэтов, один тонкий слой рубищ на которых еще свидетельствовал, что принадлежали они к человеческому роду. Это было в одну из суббот; Давкес воспользовался выходным, чтобы помыть машину. Он прервал свое занятие, закрыл кран с водой и смотрел, как к нему приближается Бальтазар Браво, отделившийся от группы. Разведчик представился. Он страшно деградировал в языковом отношении, и дыхание его было зловонным. Измаил Давкес отошел немного назад, не скривившись и не открыв рта. Он не был болтлив по природе. Бальтазар Браво составил себе ложное представление о причине его отступления назад, и, чтобы его улестить, заставил своих людей развернуть подарки, которые они благоговейно несли во все время своего путешествия: то были чистые майки, секстант, которым никто никогда не знал, как пользоваться, серьги из цветного стекла, игра мацзян, в которой отсутствовало лишь шесть пешек, образцы губной помады, коробочка с разноцветными резинками. Они выложили все это в двух метрах от Давкеса, который наблюдал за ними, не обнаруживая при том какого-либо особого волнения.

На другой стороне улицы появился брат Давкеса Фаид. У него на бедре висело охотничье ружье.

— Нужна помощь, Измаил? — спросил он.

— Нет, — сказал Давкес.

В следующую секунду он пошел в гараж за велосипедной шиной, которую положил перед Бальтазаром Браво. На шине еще был различим рельеф, в одном месте к ней был сверху привязан коричневатый кусочек камеры. Именно этот предмет и был впоследствии привезен домой искателями приключений. Теперь его можно увидеть в музее Открытий, и он долго служил единственным доказательством существования прохода к Давкесам.

Бальтазар Браво и Измаил Давкес стояли в течение пяти минут друг против друга, каждый ответив по-своему на дружеский жест; затем, поскольку им нечего было сказать, они расстались.


6. ЛЕТИЦИЯ ШЕЙДМАН


История рассказывает, что Летиция Шейдман отпраздновала собственное двухсотлетие в богадельне для престарелых «Крапчатое зерно», и именно тогда она объявила, что вскоре произведет на свет внука. Санитары сразу же ей это запретили. Старухи проводили время, пристально всматриваясь в черные лиственницы, которые окаймляли парк дома для престарелых, и, разговаривая с ними, они считали клестов и галок, покидавших вредные для здоровья места и отправлявшихся в лагеря, где жизнь была менее унылой, чем повсюду, и они строили свои планы на будущее. Теперь они уже знали, что никогда не умрут и сокрушались, что человечество вступило в практически финальную фазу своего заката, тогда как все условия давно уже сложились для радужного настоящего, или почти радужного. Находясь под присмотром в своем экспериментальном хосписе, они просто выходили из себя, когда узнавали, что те, кто оставался в живых во все еще населенных зонах, не умели более братски сплачиваться и размножаться. Они полагали, что идеологи столицы впали в заблуждение и что следовало теперь уничтожить значительную их часть, чтобы радикально воскресить утраченный уравнительный рай. Рождение Вилла Шейдмана рассматривалось именно под этим углом зрения. Старухи хотели коллективными усилиями произвести на свет необходимого им мстителя.

Когда угрозы санитаров и директрисы достигли своего апогея, Летиция Шейдман письменно дала свое согласие отказаться от потомства. Давать ложную клятву врагу никогда не составляло для нее большой проблемы.

Она провела последующие месяцы, собирая в дортуарах обрезки тканей и кусочки разлезшейся корпии, и поскольку наблюдение за ней было снова ослаблено, она приводила свои находки в порядок, прессовала их и сшивала вместе крестообразным стежком, пока не получился эмбрион. Она спрятала его внутри наволочки и поручила его заботам сестер Ольмес, которые положили его созревать под луной.

По ночам старухи собирались в спальнях и дортуарах. Они скучивались, они пытались превратиться в единое существо, в одну-единственную компактно спрессованную бабушку, они бормотали магические слова, в то время как в самом центре этого своего рода термитника, который образовывали их тела и который они называли инкубатором, Летиция Шейдман и ее самые близкие высиживали и воспитывали внука. Самые далекие от кружка занимались тем, что несли караул после вечернего выключения света. Многие ночные сестры в эти моменты деликатного вынашивания младенца появлялись в коридоре, и когда они возвращались, чтобы написать донос, они были уже мертвы.


7. ВИЛЛ ШЕЙДМАН


Четыре или пять десятилетий спустя Летиция Шейдман возглавила трибунал, задачей которого было вынесение приговора ее внуку.

Действие происходило на высоком плато, в одном из редких мест на земле, где изгнание еще имеет смысл, и проплывали облака, язвами покрывавшие маленькие пустынные холмы, они терлись о землю и истирали ее, и также день и ночь слышался свист, дыхание огромной азиатской флейты и сиплого органа. Поблизости нельзя было заметить ни одного стойбища, несмотря на то что лишь немногие земные выпуклости могли еще задержать взгляд и видно было далеко, до самой темной линии, что обозначала место, где степь начинала переходить в тайгу. Ни один кочевник не пригонял сюда свои стада вот уже сотни лет.

Трибунал заседал под открытым небом, в двухстах метрах от юрт. К нему вела звериная тропа. В центре небольшой желтоватой котловины был установлен столб, к которому привязали Шейдмана (на него, как ему обещали, он сможет опереться, когда произнесут приговор). Старухи сидели на траве или на корточках и неторопливо вершили суд. Судебные заседания следовали одно за другим — тоскливые, потому что все было предрешено заранее. Процесс длился с весны. Шейдман был связан на уровне живота и под мышками. Веревки распространяли зловоние верблюжьего пота, горящего кизяка, сала. Кожные болезни, от которых он страдал еще с детства, неожиданно обострились, и иногда в течение дня ему освобождали руки, чтобы он мог почесаться. Он сам выступал в качестве своего защитника.

— Да, моя подпись значится под декретами, восстановившими капитализм, — объяснял он, — теми, что позволили мафии вновь утвердиться в экономике.

И он развел руками с жестом сожаления, который, как он надеялся, должен был сыграть в его пользу в момент произнесения вердикта, но старухи всем своим видом показывали, что оставались нечувствительными в отношении разыгрываемой им комедии, и он опустил руки, так, что они повисли вдоль тела, а потом сказал:

— Страшно в этом признаться, но многие люди давно уже этого хотели.

И он выждал несколько секунд, пока слюна снова не наполнила его рот после произнесенной им лжи, потому что перед тем, как начать действовать, он не спрашивал никого и он был сам единственным органом, защищавшим восстановление эксплуатации человека человеком, единственным подстрекателем преступления. Затем он повторил:

— Страшно в этом признаться.

В небе облака раздвинулись, приняв вид мертвенно-бледных полос, изодранных платьев, длинных шлейфов, а позади дымовая завеса казалась более ровного серо-свинцового цвета. Когда, совершенно неожиданно, в небе появился орел, то видно было, что он не охотился, не вычерчивал кругов над норками сурков, но пронесся прямо, направляясь в сторону бывшей зоны лагерей, возможно, потому, что пищи там было еще достаточно. Потеплело, а между тем старухи продолжали кутаться в свои овчины. Они сидели по-турецки, положив ружья на колени, и курили, не произнося ни звука, словно занятые исключительно смакованием запаха трав и грибов, которыми были набиты их трубки. Засаленные полы их плащей были украшены причудливой вышивкой, так же, как и кожа их рук и даже щек, потому что они не утратили еще полностью всякого представления о кокетстве, и на некоторых из них макияж смотрелся как тамбурная строчка.

Так они и сидели перед Шейдманом, непроницаемые, с обветренными лицами, едва ли более морщинистые, чем женщины, что прожили всего лишь одно столетие. Летиция Шейдман иногда задавала вопросы обвиняемому, призывала его говорить не боясь, или же говорить более отчетливо, или помолчать в течение нескольких часов, чтобы дать возможность поразмышлять его слушательницам.

— Я напоминаю вам, — продолжал Шейдман после того, как его прервали, и при этом он внимательно вглядывался в лица невозмутимых, — я напоминаю вам, что в городах не было уже более ничего, кроме как брошенных домов и почерневших остовов зданий, и что в лесах и деревнях перестали вести счет территориям, где растительность обрела лиловый, сиреневый и черничный цвет, и я напоминаю вам, что скот был словно сметен ветром смерти и чумы и что вы сами…

Порыв ветра унес его слова. С пастбищ ветер доносил крики верблюдов и запахи овечьего выпота. Народные заседатели, как по команде, прищурили глаза. Шейдман попытался противостоять этой мутно-непроницаемой серой прозрачности взглядов, но ему не удалось уловить в них ни единого движения, ни одна из бабушек не проявила интереса, хотя бы чуть большего, чем все остальные. Он направил на них свой взгляд, но они отвели глаза.

— Во всяком случае, — заключил он, — уже больше ничего и не было, в любом случае что-то надо было вновь возрождать.

Праматери пожали плечами. Они погрузились в испарения своих курений, в воспоминания о профсоюзных собраниях и вечерах в доме для престарелых, какими они были еще до восстановления капитализма, а также в подсчет пуль, которые оставались в их распоряжении, чтобы расстрелять Вилла Шейдмана, и в детские песенки, которые приходили им на ум, и в планы на будущее, которые они разрабатывали, чтобы осуществить их вечером того же дня: пойти подоить овец, собрать их помет, высушить его, чтобы было что потом подбрасывать в огонь, прибраться в юртах, помешать простоквашу, вновь зажечь печи, приготовить чай.


8. ЭМИЛЬЯН БАГДАШВИЛИ


Поскольку не видно было ни зги, кто-то — без сомнения, то был Багдашвили — попросил меня открыть окно. Я дошел до проема, на который указывал малюсенький прямоугольный контур, и на ощупь открыл его, вначале не принимая никаких специальных мер предосторожности, но затем резко отпрянул, потому что прикоснулся к ставням и они показались мне странными. Мои пальцы увязли внутри.

— Ловушка? — спросил натянуто Багдашвили.

— Не знаю, — сказал я.

В то же мгновение ставни подались назад. Железные скобы, их державшие, были ржавыми, дерево сгнило. В отверстие, которое медленно увеличивалось, вошел свет. Доски упали с внешней стороны лачуги, их падение произвело приглушенный шум. Поскольку снаружи была одна лишь пыль, облако тускло-красного цвета тут же поднялось перед окном. Завитки его не рассеивались, они лишь образовывали занавес, который надувался и тяжело закручивался вокруг себя и снова раздувался, и позади всего этого пейзаж оставался невидимым.

При слюдообразном освещении оранжевого и серо-алого цвета Эмильян и Лариса Багдашвили выглядели не лучшим образом. Казалось, их долго тащили по кровянистой глине, затем оставили на солнце для просушки и для того, чтобы образовались трещины, и только потом им была придана видимость человеческого облика. Мы сами выглядели немногим лучше. Под мы сами я имею в виду Софи Жиронд, женщину, которую я люблю, и самого себя, то есть тех, кто сопровождал чету Багдашвили начиная с входа в тоннель, не испытывая при этом ни энтузиазма, ни удовольствия.

Стены из сосновых бревен нигде не были пропилены, чтобы оставить проход на улицу. Мы находились, таким образом, в месте, где не было дверей. Двумя единственными выходами были люк, через который мы совершили вторжение, и это окно. Возможно, что тот, кто занимал хижину, использовал его иногда для своих перемещений, но более вероятно, что для входа и выхода он использовал все же тоннель.

Тот, кто занимал хижину, отозвался на имя Фред Зенфль. Он покончил собой за несколько месяцев перед этим. Больше мы ничего не знали о нем. Я не помню, чтобы Багдашвили собирал нас перед началом операции, и только в тоннеле, когда мы продвигались вслепую вперед, он заговорил с нами о Зенфле. Сам он, Багдашвили, признался, что получил о Зенфле лишь информацию из вторых рук, искаженную и не слишком надежную. Жизнь Фреда Зенфля протекала незаметным образом, в основном в тюрьме, где он самоучкой и по нескольким весьма приблизительным учебникам выучил множество экзотических языков. Он писал небольшие тексты осязаемой мрачности, потому что никогда не мог смириться с крушением гуманизма, и, таким образом, он имел в своем активе несколько сборников неоконченных рассказов, автобиографичных и довольно посредственных. На самом деле Зенфль был более лингвистом, чем художником. Романам он предпочитал словари. Выйдя на свободу, он предполагал создать словарь лагерного арго. Именно над этим он работал перед самым своим самоубийством. Информаторы Багдашвили упомянули о другой его особенности: испытывая от природы недоверие к реальности, сквозь которую его заставили пройти, он проповедовал полноту ее галлюциногенных пространств и расставлял в них ловушки, предназначенные для нежеланных, наполняя их философической смолой и рыболовными сетями.

Багдашвили обошел лачугу. Она была практически пустой: вся ее мебель состояла всего лишь из походной кровати, стула, стола с каталожным ящиком и двух тетрадей. Шаги Багдашвили привели в действие слабые механизмы, выбросившие на пришельца гигантских тарантулов, которые могли бы вцепиться в него и причинить массу неприятностей, если бы уже давно не превратились в своих убежищах в мумии. Софи Жиронд, которая никогда не могла увидеть паука без того, чтобы что-то глубинное не заговорило в ней, заметила эти черные отскоки у ног Багдашвили, эти черные выплески на потолке, и прикусила губу.

Сестра Багдашвили подошла к окну и облокотилась о подоконник. Облако пыли начинало светлеть. Поверх очень седых волос молодой женщины можно было увидеть то, что было снаружи, ту панораму, которой Фред Зенфль ежедневно пресыщался после своего возвращения из лагерей: дюны ржавого цвета, бесплодную местность, железную дорогу, семафор, на котором кто-то соорудил ветряное колесо.

— С тем же успехом мы могли бы здесь и не появляться, — сказал Багдашвили.

Мы все были разочарованы. Багдашвили уселся за стол Зенфа и листал его тетради, исписанные почерком утомленного бывшего каторжника, впавшего в депрессию и все еще незрелого, несмотря на тюремный опыт не одного десятилетия.

С бака, запрятанного где-то в потолке, скорпионы посыпались дождем на голый череп Багдашвили. И в течение некоторого времени не слышно было ни единого звука, кроме шуршания страниц тетради под руками Багдашвили и этих попаданий в цель членистоногих, что резонировали словно капающая в раковину из крана вода. Насекомые были лишены подвижности, инертны, вне всякого сомнения, они были мертвы, они опускались на Багдашвили или на стол.

Багдашвили отправлял их к сморщенным трупикам других насекомых, к паукам.

Иногда скорпионы запутывались в шерстяном свитере Багдашвили. Тот живо расправлялся с ними. Он прогонял их, не переставая читать.

Он повернулся к нам спиной. Минуту спустя мы снова услышали его голос.

— Он нашел всего лишь один арготизм для колючей проволоки, — сказал он сквозь зубы.

— И какое же это слово? — спросила Лариса.

Ее брат больше не отвечал. Сделав вид, что он пожимает плечами, он застыл на полужесте, словно пораженный параличом.

Мы тоже оставались неподвижными, словно пораженные столбняком, в течение длительного времени, ни о чем более не говоря и не думая. Минуты протекали.

Небольшая часть трупиков начала неловко оживать на полу. Может быть, их организмы прореагировали на свет, на запахи толченого кремня и на звуки, которые издавали наши рты.

Эти животные, что шевелились на земле, не могли мне сказать ничего стоящего.

— Софи, — сказал я.

Мне было трудно говорить. На моем языке горстями рассыпались обрывки хмерского языка, мне почти незнакомого. Мне хотелось приблизиться к Софи Жиронд, убежать, сжать ее в своих объятиях.

Она куда-то исчезла. Я не знаю куда.


9. ЭВОН ЦВОГГ


Крили Гомпо стоял выпрямившись и молча, в положении наблюдателя, под аркадами Госпитальной улицы. Ему сказали, что там должен быть книжный магазин, но перед ним был магазин обувной. Поскольку это было не первое его задание, ему дали на погружение три минуты. От его лохмотий собирающего подаяние монаха исходил запах дорог, который люди, проходившие мимо него, отмечали про себя, кажется, с некоторой неловкостью. Он сделал вид, что изучает цену роскошной пары выставленных на витрине бутсов, с укрепленными наголенниками, двойной подметкой и астрономической ценой. Сквозь отражения витрины можно было также рассмотреть внутренность бутика. Продавщица, сидя на корточках у ног клиента, бросила в его сторону саркастический взгляд, затем она отвернулась. У нее были пухлые ноги и колготки с тигриным узором, который производил сначала впечатление кожной болезни и только потом воспринимался как украшение. Крили Гомпо погрузился в изучение этикеток, свидетельствующих о периоде скидок. Прошло уже девятнадцать секунд.

Эвон Цвогт подошел с правой стороны. Он остановился перед витриной, посмотрел на часы и стал ждать. Его внешний вид позволял думать, что он работает в кабинете прикладной психологии, но скорее в статусе подопытного кролика, чем аналитика. У него была назначена встреча с кем-то, кто опаздывал. Он подождал еще полминуты, прежде чем снова посмотреть на часы.

На пятьдесят первой секунде скорая помощь с воем промчалась в сторону госпиталя. Эвон Цвогг отошел от витрины, нервно прошел до края аркад, следя глазами за скорой помощью, словно он знал врачей или больного.

Крили Гомпо стоял там спокойно, на расстоянии двух метров. Он заметил, как нервно сотрясаются плечи человека, и неожиданно он увидел, как тот отпрянул назад, охая и сгибаясь, чтобы укрыть свое тело под аркадами. Так ведут себя раненные пулей или стрелой, под воздействием боли или изумления.

Эвон Цвейг не получил метательного снаряда в грудь, зато зеленое вещество испачкало ему лоб, протравив кожную поверхность от начала волос до левой брови. Часть этого вещества продолжила свой вертикальный полет и, кратко брызнув на подбородок Эвона Цвогга, прилипла к передней поле его пиджака.

Эвон Цвогг покачнулся, но тут же поднес руку к лицу и стал еще горестнее причитать, затем движениями испорченного двигателя он стал искать бумажный платок, так как теперь грязь покрывала и его пальцы и он не хотел их вытирать об одежду. Осторожно роясь в одном из своих карманов, он произносил проклятья голосом, в котором звучала нескрываемая ярость. Городское самоуправление было здесь социал-демократическим, и оно получило по заслугам, но его проклятия были направлены против социал-демократии вообще, равно как и против архитекторов, которые имели глупость проектировать выступы над аркадами.

Удивительно, но Эвон Цвогг отказывался принять самую очевидную гипотезу, а именно, что какой-нибудь голубь испражнился на него сверху. В то время как, содрогаясь от отвращения, он утирался платком, слышно было, как он перебирал вслух имена виновных тварей. Он перечислял птиц, млекопитающих и даже действующих министров. Некоторые из них были отвратительны. Он пошел посмотреть на насест, с которого упал помет, и, не увидев ни одного виновного, вернулся под укрытие сводов и разразился новыми жалобами. У него было потерянное выражение лица, и по мере того, как он приводил в порядок свой туалет, он чувствовал себя все более и более явной жертвой заговора и шумно выражал свое недовольство.

И вот уже он обменялся с Крили Гомпо раненым взглядом, в котором скрывалась также просьба об одобрении, возможно, в отношении будущих убийств или амбициозного замысла пожара, который должен будет охватить и курятники, и административные здания.

— Вы видели эту гадость? — спросил он.

Шла уже сто шестьдесят девятая секунда.

Крили Гомпо было объяснено, что он имеет право на выдыхание в форме короткой фразы или междометия.

— Эти голуби!.. — сказал Гомпо.

Другой гневно подскочил. Он бросил в водосточный желоб свой испачканный платок. Гнев исказил его рот.

— Что мы о том знаем, голубь это или корова, а?.. Или один из капиталистических гангстеров, нами управляющих?

Он приблизился к Гомпо. Он кричал:

— А если это инопланетянин, а?

Крили Гомпо не участвовал в инциденте, он не метал фекалии на кого бы то ни было, и он также не был, в прямом смысле слова, инопланетянином, но он покраснел, словно под воздействием упрека, который был ему ошибочно адресован.

Он не мог удержаться, чтобы не покраснеть.

По счастью, время его погружения окончилось.


10. МАРИНА КУБАЛГАЙ


Здесь покоится Николай Кочкуров, сиречь Артем Веселый, здесь покоятся твари, что били его и убивали, здесь покоится аккордеон, на котором играли комсомольский марш, когда полицейские агенты прервали праздник, здесь покоится капля крови, здесь покоится стакан чая, который никто никогда не выпил до дна, не поднял с земли и который долго оставался стоять у стены, неделя за неделей, месяц за месяцем, наполняясь дождевой водой, которая казалась мутной и в которой две пчелы утонули 6 мая 1938 года, почти год спустя, здесь покоится роман Веселого, в котором рассказчик выражает пожелание в свой смертный час оказаться сидящим подле лагерного костра и около деревьев, на обочине дороги, вместе с солдатами, поющими русскую песню, мелодию чарующей красоты, простого и беспримерного лиризма, здесь покоится картина неба в день ареста, неба, которое почти ничто не омрачало, здесь покоится незабвенный роман Веселого «Россия, кровью умытая», книга упала на землю во время схватки, потому что Веселый не был писателем-дешевкой, он не был ни опереточным коммунистом, ни трусливой кабинетной или околокабинетной крысой, и он не был в то время еще сломан полицией, шедевр упал в кровь, пока Веселый отбивался, и он там и оставался, забытый, здесь покоятся надзиратели, что прочли одни лишь отпечатанные на пишущей машинке заявления Веселого и те короткие тексты, которые опухший и истекающий кровью Веселый отказался подписать, здесь покоится подспудный героизм Веселого, его ненасытная потребность в братстве, здесь покоятся эпопеи, вымышленные и прожитые Веселым, здесь покоится зловонный полумрак теремных камер, запах стенных железных шкафов, запах людей, нещадно избитых, здесь покоится пощелкивание суставов о кости, здесь покоится взлет ворон и крик ворон в соснах, когда приблизилась машина, здесь покоятся тысячи километров, проделанных в топях и миазмах в сторону грязного Востока, здесь покоится прирученный ворон Веселого по кличке Горга, гордая роскошная самка черного цвета, что наблюдала за прибытием машины и ее отъездом и которая не покидала затем свою высокую ветку в течение семи дней, а потом, приняв непоправимое, разбилась вдребезги о землю, даже не раскрыв в падении крылья, здесь покоится неслыханная дерзость этого самоубийства, здесь покоятся друзья и подруги Веселого, мертвые пола мужского и женского, те, которые были реабилитированы, и те, которые не были реабилитированы, здесь покоятся его тюремные товарищи, здесь покоятся его партийные товарищи, здесь покоятся его смертные товарищи, здесь покоятся пули, которые пронзили его еще юную плоть, в то время как он сражался против белых, здесь, покоится упадок духа Веселого, псевдоним которого по-русски означает веселость, которую ничто в дальнейшем не должно было нарушить, здесь покоятся упоительные страницы эпической литературы в исполнении Артема Веселого, здесь покоится прекрасная Марина Кубалгай, с которой у него не хватило времени попрощаться, здесь покоится день, в который Марина Кубалгай перестала верить, что оба они еще увидятся перед смертью, здесь покоится шум колес на железнодорожной стрелке, покрытой льдом, здесь покоится неизвестный, что дотронулся до его плеча после его смерти, здесь покоятся храбрецы, у которых хватило силы пустить себе пулю в рот, когда приблизилась машина, здесь покоятся ночи снежные и ночи солнечные, здесь покоятся человечьи волчьи ночи и паразитические его ночи, ночи маленькой жестокой луны, ночи воспоминаний, ночи без света, ночи неуловимого молчания.

Каждый раз, стоило ей произнести Здесь покоится, Марина Кубалгай указывала на свой лоб. Она поднимала руку, и ее пальцы показывали на конкретную область головы, откуда проистекали воспоминания. Я не полностью доверяла ей в том, что касается деталей, потому что вот уже более двух веков она плела свою канитель, из кокетства и поэтического азарта делая так, чтобы каждая версия слегка отличалась от предыдущей, но у меня не было никаких сомнений относительно качества той материи, которую она использовала, чтобы вышивать по ней свои воспоминания, а также в отношении правдоподобия. Я смотрела с тоской на морщинистое лицо Марины Кубалгай, ее безобразные руки, ее кости, ставшие грубее камня, на ее плоть, ставшую, как и моя, шершавой и покрытой глянцевой коричневой кожей, я смотрела с тоской, потому что я думала о времени, когда этой женщине было двадцать лет, тридцать лет и когда она была фантастически привлекательна. Говоря я, — я говорю сегодня от имени Летиции Шейдман. Я закончила доить овец, и Марина Кубалгай присела на корточки возле меня, чтобы поболтать, как она часто делала в это время дня. Период после полудня оканчивался, до вечера мы были свободны от хозяйственных дел.

Марина Кубалгай замолчала. Она наблюдала за слабым светом заката. В убывающем свете глаза ее обладали волшебной прозрачностью.

Спустя мгновение она снова начала, по-прежнему указывая на содержимое своего черепа: Здесь покоятся книги, которые Артем Веселый не смог закончить, и те, которые он не смог написать, здесь покоятся рукописи, которые у него отняли, здесь покоятся разорванная рубашка Артема Веселого и его брюки, забрызганные кровью, здесь покоится насилие, которого Веселый не боялся, здесь покоятся страсти Веселого, здесь покоится его первая ночь на допросе перед следователями, первая ночь среди людей скучившихся, первая ночь в карцере, в котором текли все без исключения жидкости, что содержит тело человеческое, первая ночь, в которой присутствовал коммунист, которому выбили все без исключения зубы, здесь покоятся первая ночь перевозки в товарном составе и затем все остальные ночи в ледяном вагоне, ночи дремоты рядом с трупами, и первая ночь наступившего безумия, и первая ночь настоящего одиночества, первая ночь, когда обещания наконец были все исполнены, первая ночь на земле.


11. ДЖАЛИЯ СОЛЯРИС


Бородин спас мышь. Ему всегда нравились мыши, и ему нравилась идея спасения. То, что случилось затем, показывало, что его влияние на судьбу терпящих боль было пренебрежительно малым, но на мгновение он позволил грызунье избежать минуты агонии, которая могла бы быть ужасной. Он вырвал ее из пасти рыжего кота. Он загнал представителя семейства кошачьих в угол между раковиной и мусорным ведром. Только что пробило семь часов утра. В кухне все еще царила безмятежность ночных часов, когда ничего не происходит, кроме того, что все живое спит, вещи портятся и стареют, лишенные света и в тишине, которую одну нарушает гудение старого холодильника и его мучительные периодические отключения, заставляющие его раскачиваться из стороны в сторону. Казалось, все еще спали, кроме Бородина и животных. Кот был толстый, лоснящийся, с полными щеками в белую полоску и видом царственного безразличия ко всему. Сначала он заартачился и увернулся от руки Бородина, но, возможно, потому, что неожиданно на него нашел порыв затерроризированного уважения, которое человеческие существа часто вызывают у других, он оставил игру. Ладонь Бородина просила милостыню под его пастью, и он небрежно бросил в нее серое подаяние. Мышь затрепетала, она была мокрой от слюны и страха и тут же погрузила свои острые зубы в фалангу Бородина, самую ближнюю к ней, это была ногтевая фаланга правого указательного пальца. Бородин возмутился и зажал сильнее свой кулак.

Затем Бородин вышел, не зная, что делать со своей узницей. Он был на улице, он пересек ее.

Была осень, липы желтели, каштаны теряли свою скорлупу, и в большинстве своем ласточки уже сменили себе небеса. То же можно было сказать и о взрослых людях мужского пола. Движение на улицах было уже не тем, чем оно было в хорошее время года. Ставшие редкими автомобили начали расширяться для зимы и видоизменяться, и вот уже их руль оказывался не справа и не слева, место кондукторши переместилось к центру. Эти автомобили обычно водили женщины с огромными глазами, блестящими золотистыми зрачками, прозрачной или седой шевелюрой, которые следили за дорогой, не моргая и не улыбаясь, и медленно выезжали на мостовую, словно установленные предписания были для них капельку чужими.

После того как ее занесло метров на пятнадцать, одна из этих женщин затормозила перед Бородиным. Ее звали Джалия Солярис, как указывала опознавательная табличка, привинченная к буферу.

Асфальт сверкал, машина остановилась в шаге от Бородина на тротуаре. Послышался тихий звук клапанов. В переднем сцеплении не было никакой неисправности. Налипшие на фарах мошки образовывали причудливый узор, на капоте видны были следы недавнего столкновения с совой, свидетельствовавшие о том, что в других обстоятельствах, вне города, машина могла набирать и большую скорость. Водительница смотрела с напряженной бесстрастностью на точку, находившуюся внутри Бородина.

Для Бородина, знавшего всегда о своем месте в мироздании, было странно вообразить возможный контакт между ним и водительницей. Он попытался рассказать себе историю, в которой бы фигурировала она, в которой бы они оба фигурировали, вообразить себе место их банального и необыкновенного сообщничества, но ничего в его уме не обретало формы. Женщины с огромными золотистыми глазами, с длинными прозрачными волосами, убивающие сов, принадлежали к иному миру, чем Бородин.

Джалия Солярис оторвала руку от руля, этот жест, вне всякого сомнения, как она считала, должен был быть понят как приглашение, прочитываемый знак. Бородин обошел машину спереди. Глаза Джалии Солярис продолжали на него смотреть, излучая волны янтарного цвета, которые он не умел истолковывать. Он встретился с этим взглядом, с этой вибрацией, с тайной грозой, ни ритма, ни мощи которой он не был в состоянии понять, затем он опустил голову. Это лицо выражало для него слишком много незнакомых чувств, не поддающиеся проверке состояния души, готовность, возможно аффективную, или мольбу, или, наоборот, гнев, или, возможно, отвращение, или любопытство энтомолога, холодное, как лед.

Так как ему не удавалось ни в малейшей степени прояснить ситуацию, Бородин решил приблизиться к мыши, которая беспокойно вела себя у него в кулаке и теперь царапала ему подушечку пальца. Но и там настоящее общение, отношения и даже само понятие об отношениях зачахло с первой же секунды. У мыши была чистая непоцарапанная мордочка; тем не менее там, где начинался позвоночник, на том месте где кот сжал свои клыки, блестела капелька крови. Когда она увидела, что ее тюремщик приблизил к ней свой рот и глаза, мышь в сильном порыве скрючилась, а затем снова изобразила кому. Бедная идиотка, подумал Бородин.

Джалия Солярис нажала на кнопку. Стекло перед Бородиным опустилось. С замирающей тревогой он посмотрел на пустое шоссе и затем заглянул в проем. Оттуда пахнуло очевидностью драгоценных дерев, духами из коры софоры, палисандра.

— Здравствуйте, Джалия. Я могу называть вас Джалия? — спросил Бородин.

— Дайте мне это, — сказала Джалия Солярис.

Она сказала это словами, понять которые мог кто угодно, но ее интонация была настолько свободна от всякой поддающейся расшифровке мысли, что Бородина охватил страх, и, протянув руку в отверстие, он опустил маленького зверька на сидение. Джалия Солярис схватила его ровно через одиннадцать сотых секунды после того, как четыре крохотные ножки дотронулись до молескина, и тут же она нажала на подъемник окна. Казалось, она более уже не интересуется Бородиным. И вот уже машина тронулась, уже она проехала метр, как левое переднее колесо упруго взобралось на тротуар.

Свидетельства Бородина на этом прерываются. Сложились ли у Джалии Солярис личные отношения с мышью? Съела ли она ее? Или, может, она заставила исчезнуть Бородина? Или, поразмыслив, заманила его внутрь своего автомобиля? И, в таком случае, между ними возникли личные отношения? Или, может быть, она съела также и его?


12. ВАРВАЛИЯ ЛОДЕНКО


Варвалия Лоденко положила ружье, сделала глубокий вдох и сказала:

— Вы, безмозглые! Безрассудные! Перед нами простирается земля бедняков, богатства которых принадлежат исключительно богачам, планета обнаженной земли, обращенных в пепел лесов, планета отбросов, целые поля отбросов, океаны, пересечь которые могут позволить себе только богачи, загрязненные игрушками и ошибками богачей пустыни, перед нами города, держателями ключей от которых являются интернациональные мафиози, цирки, где даже скоморохов контролируют богачи, телевизоры, созданные для их развлечения и нашего собственного усыпления, перед нами их великие люди, забравшиеся на высоту величия, которая всегда есть бочка кровавого пота, который пролили или который прольют бедные, перед нами блестящие звезды и ученые знаменитости, ни одно мнение которых, ни одно из сенсационных инакомыслящих высказываний которых не вступает в противоречие с долгосрочной стратегией богачей, перед нами их демократические ценности, созданные для их собственного вечного возрождения и нашего вечного оболванивания, перед нами их демократические механизмы, которые у них в полном повиновении и которые не дают возможности беднякам одержать мало-мальски значительную победу, перед нами мишени, на которые они нам указывают и которые созданы для нашей ненависти, всегда очень изящно, с разумением, которое превосходит наше бедное понимание, с искусством эзопового языка, который сводит на нет нашу культуру бедняков, перед нами их борьба против бедности, их программы помощи промышленности отсталых стран, их программы неотложного спасения, перед нами их бесплатные раздачи долларов для того, чтобы мы остались бедными, а они — богатыми, перед нами их презренные экономические теории, и их право сильного, и их обещания всеобщего благоденствия в будущем, двадцать поколений спустя или двадцать тысяч лет спустя, перед нами их вездесущие организации и их влиятельные агенты, их самопроизвольные пропагандисты, их бесчисленные медиа, их главы семейств, тщательнейшим образом преданные самым радужным принципам социальной справедливости, лишь бы дети их имели гарантированное место на удачливой чаше весов, перед нами настолько хорошо напомаженный цинизм, что один только намек на него, даже без обнажения механизмов его функционирования, один лишь намек способен отбросить нас в неотчетливо маргинальное состояние, близкое к безумию и далекое от всякого барабанного боя и всякой поддержки, и я стою перед всем этим, в открытом пространстве, отданная на поругание и обвиненная в преступлениях из-за своей речи, мы все стоим перед тем, что должно было бы породить всеобщую бурю, борьбу до конца, не ведающую пощады, десять десятилетий по меньшей мере беспощадной реорганизации и реконструкции в соответствии с нашими правилами, вне всевозможных религиозных и финансовых логик богачей и вне их политических философий, и не обращая внимания на возгласы их последних сторожевых псов, мы все стоим перед этим вот уже сотню лет, и мы так до сих пор и не поняли, как сделать, чтобы идея восстания во имя эгалитаризма посетила в одно время, в один и тот же день миллиарды бедных, которых она еще не посетила, и чтобы она пустила в них корни и, наконец, в них расцвела. Давайте же решим, как это сделать, и сделаем это.

Варвалия Лоденко прервала на этом свою речь. За юртой шевелились овцы, потому что ночью шум речей их сначала обеспокоил, затем укачал, а теперь отсутствие голоса их разбудило.

Старухи зажгли огонь в нескольких метрах от юрты. Пламя отражалось на их задубленной коже, в глубине их глаз, которые, хотя они их и таращили, казались едва открытыми. Стояла великолепная июньская ночь. Созвездия были хорошо видны от горизонта до горизонта, и теплота дня словно продлевалась до звезд и вибрировала, неся в себе запахи степи, тогда как в наши лица летела полынная пыль и садились ночные мухи.

Варвалия Лоденко была одета по-походному, на ней был пиджак из голубого шелка, и риза из меха сурка, и вышитые брюки, которые подарила ей Летиция Шейдман. Ее очень маленькая головка торчала из этих одежд, так что казалось, что группа индейцев из племени живарос уже потрудилась над ней, чтобы уменьшить и сделать из нее трофей, а сестры Ольмес, желая придать ей менее мумифицированный вид, набили ее щеки и даже веки кровяными колбасками, фаршированными монгольским войлоком. Ее части тела также были защищены в местах, представлявшихся наиболее уязвимыми. Правая рука, которая в случае нападения должна была выдержать вес карабина и силу отдачи, была опоясана браслетами, к которым Марина Кубалгай прикрепила вороньи перья и медвежью шерсть.

— Вот, — вздохнула Варвалия Лоденко. — Вот что я скажу в качестве вступления.

Поднялся одобрительный гул, потом вновь наступило молчание. Сборище стариц собиралось теперь размышлять в течение часа или двух, перебирать в последний раз в уме слова Варвалии Лоденко, чтобы найти в них неточности, которые, возможно, ускользнули сначала от их внимания. Несмотря на тщательность, с которой они все вместе трудились над разработкой этого манифеста, они действительно знали, что недостатки могут быть еще исправлены перед отбытием Варвалии в безбрежный мир беды, например, вялость стиля или тяжеловесность.

Варвалия Лоденко нагнулась к огню. Она подбросила в него веточку.

Вид у нее был сморщенный и крохотный, и тем не менее, если все станет развиваться по плану, именно от нее должна изойти искра, от которой огонь разгорится по всей равнине.


13. БЕЛЛА МАРДИРОСЯН


Неожиданно на седьмом этаже начали квохтать куры, сначала не слишком громко, а потом с истерической пронзительностью. Кто-то приближался, или, возможно, то была лиса или ласка. Собака, однако, не лаяла.

Белла Мардиросян раздвинула тряпки, прикрывавшие ее голое тело, и села на край кровати. Она была вся в поту. В спальню просачивался свет зари, сумерки едва только начали побеждать мрак. Как это часто бывает в реальности или в снах, две ящерицы неподвижно застыли на потолке. Было жарко, от влажности руки делались неловкими, под мышками и по бедрам струился рассол. Мы задыхались. Когда я говорю задыхались, я думаю о ней, о Белле Мардиросян, и ни о ком более, разумеется, потому, что в большом здании, где она жила, она была единственной оккупанткой.

Она плохо спала, и она помнила, как неоднократно открывала глаза посреди удушающего мрака и молчания. С мая по октябрь ночи протекали именно так, в ожидании отдыха и свежести, которые не наступали. В окнах уже не оставалось ни одного стекла, но противомоскитная сетка, повешенная перед окном, состояла из слишком частых клеток, и воздуха не хватало.

Белла Мардиросян встала, так она оставалась около двух секунд, стоя и без одежды. Она с сожалением рассматривала канистру с чистой водой, которую накануне наполнила на третьем этаже, в помещении, из которого она сделала себе ванную. Ей бы хотелось чуточку привести себя в порядок, но у нее не было на это времени. Перебранка кур заставила ее спуститься как можно быстрее. Нехотя она натянула свое вчерашнее и позавчерашнее нижнее белье и, сверху, платье без рукавов, которое она вырезала из коричневого поплинового пальто. Отсутствие нескольких пуговиц создавало зияющее декольте. Она стянула его шнурком.

Внизу куры сходили с ума. Кудахтанье и крики не переставали усиливаться. Белла Мардиросян обула резиновые сапоги и закрыла за собой дверь в спальню. Она пробежала по галерее, затем стала спускаться по ступенькам. Это было на последнем, не до конца разрушенном этаже здания, одиннадцатом этаже. На прошлой неделе шел дождь. Ступени пенились под ее ногами. Хлюпанье отдавалось у нее в ногах, словно внутри сапог ее пятки изошли кровавой грязью и в каждое мгновение готовы были распасться. Влажность была повсюду. Вода, застаиваясь между обломками крыши, образовывала скопления, из которых дальше влага стекала по стенам. Слышно было также журчание канализации, прорвавшейся в глубине лифтовой шахты.

На лестничных площадках растекались огромные черные лужи.

Белла Мардиросян пробежала два этажа, когда наконец она услышала дальние призывы собаки, доносившиеся извне, из другого здания, где иногда он отваживался появляться и из которого он опять возник, пятнадцать дней спустя, изголодавшийся и истощенный, покрытый паразитами, с ранами от укусов по всему телу.

Запах испражнений и птицы становился густым. То же можно было сказать и о дневном свете.

Она спустилась еще на два этажа и оказалась перед вольерами.

Куры летали из стороны в сторону, задевали друг друга, поднимая тяжелые облака и зловоние. За проволочной сеткой можно было теперь увидеть их безумные глаза, их неровные гузки, некрасивые крылья. Всем своим видом они выражали необъяснимый ужас. Насест, покрытый пометом, беспрестанно двигался. Грязные перья падали как снег или же летали по воздуху по косой линии, отскакивая затем от запачканной пометом земли, или же закручивались в новом вихре. Три яйца были разбиты, но нигде не видно было ни крови, ни трупов. Предположение о вторжении хищника казалось несостоятельным. Что касается гипотезы о вторжении бродяги, то и она оставалась маловероятной. Ни один новый пришелец не появлялся в городе уже более года.

А если это был Энзо? — задалась неожиданным вопросом Белла Мардиросян. — Если ему удалось восстановиться? Если он нашел способ прийти ко мне?

— Энзо? — пробормотала она.

Без большой надежды она внимательно посмотрела на сломанную дверь лифта, затем на вход в квартиру 702, на который опиралась часть насестов и где в крайнем случае кто-то мог скрыться. Куры не успокаивались. Никто не отвечал.

В конце коридора маленькое окно когда-то было увеличено посредством кирки и заступа, и в самой середине стены зияла дыра. За ней только что стало появляться солнце. Белла Мардиросян подошла к световой полосе, и, открыв глаза, чтобы испытать удовольствие от слепящего солнца, она тут же закрыла их.

А если это был призрак Энзо, решивший нанести мне визит? — не переставала думать она.

Перед ней был пейзаж, на который она не смотрела, ослепительное солнце, необжитые руины, фасады огромных домов, которые чернели в молчании утра, поля, покрытые обломками всего, похожие на мегаполис после конца цивилизации и даже после окончания варварства, воспоминание об Энзо Мардиросяне, воспоминание, которое ее тоже ослепляло. Пятна цвета красного кирпича покрыли ее веки.

Как это было и во все предшествующие дни, она подумала о том, чтобы броситься в пустоту. Никакой разумный довод более ее не удерживал.

— Энзо, — пробормотала она. — Энзо Мардиросян. Братик. Ты мне так нужен. Я скучаю по тебе. Я так скучаю по тебе.


14. ЛАЗАРЬ ГЛОМОСТРО


10 мая, ровно в полночь — то есть уже 11 мая, — экспедиция отправилась в путь. Рулевому было приказано идти по направлению ветра, и, несмотря на то что он дул в этот поздний час скупыми порывами, вскоре мы вышли из узкого входа в гавань и начали держать курс на запад. Мы были связаны друг с другом, чтобы с самого начала избежать риска и не оказаться непоправимо разделенными и рассеянными, как это случилось в прошлом году с несчастными лодочниками, что пожелали проложить новый морской путь.

Четверо крупных парней встали впереди, оголившись, они подобно ветряным мельницам энергично вращали руками, когда мы пересекали площадь Маянг, чтобы выйти на уровень бульвара Овибос. Поскольку с балконов никто не реагировал на их жесты и ни единый намек на «виват» нас не сопровождал, они успокоились, и мы молчаливо погрузились в ночь. Очень быстро мы приблизились к улице Сет-Лаган, но в то время, как мы проходили мимо находившейся на углу китайской прачечной, нас оглушил ужасающий шум, за которым последовало не менее оглушительное молчание и тут же ощущение пробуксовки.

Ночь была черной, как смоль. Мы склонились к оконным проемам, дергая за веревку, нас связывающую, и окликая друг друга с величайшим опасением. Многие пытались высечь огонь, чтобы иметь хотя бы немного света, но пламя ничего не освещало. Было без двадцати два, мы натолкнулись на препятствие, мы обнаружили место затонувшего судна, мы более не продвигались вперед, все было неподвижно вокруг нас. По счастью, как то сразу же подтвердил бортовой врач, ни один из членов экипажа не был ранен.

Дженно Эпштейн, выполнявший обязанности капитана, послал одного из наших ветеранов к дому номер 3 по улице Сет-Лаган, поручив ему оценить повреждения и выяснить, что же произошло, и просветить нас по поводу того, что нам следует делать до наступления утра, но также и позже.

В ожидании возвращения этого человека, которого в порту знали под именем Лазаря Гломостро, мы оставались сидеть в кружке на тротуаре. Тоска окутывала войлоком все наши разговоры, и, спустя минуту, языки перестали ворочаться в своих гнездышках. Мы не могли заставить себя не думать о том, что экспедиция начинается плохо. В глубоком мраке, в который мы были погружены, мы упорно трудились, чтобы воскресить в себе безмятежность, на которую способно каждое существо, когда ему благоприятствуют обстоятельства.

Спустя мгновение мы обратили внимание на звуки, доносившиеся до нас из тьмы. Воображение и слух работали сообща, каждый из них приходил на выручку другому. Иногда нам казалось, что мы способны угадать вдали монологи или крики ужаса матроса, посланного на рекогносцировку. С бульвара Овибос доносилось до нас скрежетание трамваев, въезжавших на стрелку и продолжавших движение в сторону Генерального Казначейства. На краю площади Маянг полицейская машина включила сирену. Или, возможно, то была скорая помощь. Мирские волненья и беды и в самом деле продолжались на берегах, которые мы покидали, и, размышляя об этом банальном, но уже недостижимом для нас шуме, многие из нас почувствовали, как сжалось у них сердце; за неимением тени, которая могла бы послужить прикрытием эмоций, некоторые из нас не смогли скрыть своих соплей, то были слезы суровых людей.

Поскольку он считал себя обязанным заботиться о нашем настроении и поскольку настроение это портилось, Дженно Эпштейн захотел нас развлечь; он проворчал три или четыре немного слащавых народных песенки, и некоторые едва заметно пожужжали, подпевая ему, но только хор набрал немного силы, как он тут же обрушился и затих, и во время последней песни наш капитан почувствовал себя настолько покинутым всем и всеми, что он не решился пропеть второй куплет. Голос его затих, и затем он замолчал.

Более, во все то время, пока стрелка часов описывала свои круги по циферблату, никто не добавил ни ноты, ни слова.

И тогда появился Лазарь Гломостро; он постарел, от него пахло писсуарами железнодорожных вокзалов, и одежда его была в лохмотьях. Он занял место рядом с Дженно Эпштейном и бесстрастно рассказал о том, что произошло.

Мы столкнулись с одним бездельником, который неожиданно образовался с нечетной стороны улицы; в этом случайном прибежище дремал так называемый Крили Гомпо, которого отбросило на асфальт к дому номер 7 по улице Сет-Лаган, где он все еще бился в конвульсиях, когда Лазарь Гломостро пришел к нему на помощь. Они познакомились, вместе они отправились на поиски поликлиники, немедленно Крили Гомпо был положен на тележку, его увезли в Радиологическое отделение, чтобы диагностировать, сможет ли он выжить после полученных ран, и, по его настоятельной просьбе, были сделаны также рентгеновские снимки Лазаря Гломостро. Так началась их дружба, с этого братского позирования под ионизирующими лампами, этого ночного дележа радиоактивных волн, которые были им навязаны. После пятнадцати недель, проведенных в реанимационном блоке, и несмотря на то, что прогноз врачей оставался пессимистичным, Крили Гомпо решил бежать из больничного мира. С помощью Лазаря Гломостро, который нервно бродил где-то поблизости, он ушел среди ночи, не имея разрешения на выход, затем они прозябали в течение нескольких месяцев в квартале Ле Аль, где Гломостро знал когда-то одну женщину, которую звали Леа. Они нашли эту женщину, которая согласилась приютить их в своей риге, при условии, что они наколют ей на зиму дрова и не будут рассчитывать на нее в смысле еды. Крили Гомпо мало-помалу выздоровел, но однажды, в день, когда дул сильный ветер, он испарился. Затем прошли зима и весна, и от него не было ни единой весточки. И тогда Лазарь Гломостро решил вернуться и сделать свой отчет.

Он рылся возле капитана в своих изодранных котомках и сумках, которые он подвесил себе на шею и которые заменяли ему ручную кладь, он показывал почтовые открытки, ключ от подвала, где жила женщина по имени Леа, и неожиданно он развернул потрескавшийся свиток, на котором они изображены были рядом, Гомпо и он, в виде скелетов на рентгеновских снимках. Виден был очень здоровый и безупречный остов Лазаря Гломостро и, слева от него, не поддающееся прочтению сплетение костной и органической ткани.

Лазарь Гломостро поднес дрожащий палец к снимку и начал объяснять, Это мое тело, Это его тело, Мы были почти одного возраста, Фотография немножко нечеткая, Он пошевелился, Он пошевелился потому, что в этот момент он смеялся, Он часто шутил, Это был восхитительный товарищ по несчастью, Настоящая дружба связала нас, Он думал, что умрет, но, возможно, в этот момент он пошевелился, рассказывая смешную историю.


15. БАБАЯ ШТЕРН


Подниматься надо по лестнице пешком, лифт испорчен, его мотор был подожжен в подвальном этаже тридцать лет назад неизвестно кем, бродягами или солдатами, может, случайно, а может, и со злым умыслом, или, возможно, потому, что некоторые вообразили, что идет война или творится возмездие и только таким образом можно ее выиграть, а его свершить. Запахи горелого масла и радиоактивные пары рассеялись, и здание снова безвредно. Я живу на четырнадцатом этаже, наименее разрушенном.

Когда я возвращаюсь к себе и дохожу до площадки девятого этажа, перед тем, как начать подниматься по следующему пролету, я должен пройти мимо квартиры номер 906. Я делаю здесь паузу, перевожу дыхание. Вот уже пять месяцев, как квартира занята. Дверь здесь подпилена посередине, как это делалось некогда в денниках конюшен, в те времена, когда существовали лошади, и на закраину выступающей ее верхней части облокачивается женщина, она облокачивается на нее своими огромными руками. Это Бабая Штерн. Она всегда здесь, день и ночь, в рубахе, лоснящейся от пота, широкая и пузатая, и сально гладкая, какими были некогда гиппопотамы, во времена, когда еще существовала Африка; она пребывает здесь постоянно, с короткими интервалами, во время которых дети ее отодвигают ее в сторону, чтобы опорожнить лохань, или увлекают ее в глубину квартиры, чтобы привести ее в порядок и набить ей пузо.

Не издавая никогда никаких иных звуков, кроме тяжелых вздохов или же звуков кишечного брожения, или посвистывания мочи, или поноса, она стоит не двигаясь на старых покрышках, которые сыновья Штерн подложили под нее, чтобы у матери было удобное место над лоханью и чтобы она могла наслаждаться зрелищем приходящих и уходящих людей. На самом деле движения здесь мало, потому что, кроме меня, никто не живет на верхних этажах. Как часовой, которого забыли во дворе казармы вдали от поля битвы, Бабая Штерн в течение часов не видит, чтобы что-либо происходило. Она внимательно смотрит на лестницу, покрытую пылью, на ступеньки, по которым никто, кроме меня, не ходит, потому что ее сыновья входят и уходят с другой стороны, по лестнице, которая ведет на восьмой этаж. И так она остается стоять, взыскуя о полном отсутствии каких бы то ни было событий, неподвижная, с подавленным лицом, не вытирая капли пота, стекающие по ней, чувствуя, как в ней медленно застывает жир, догадываясь, как разрастается ее мускульная масса, редко мигая, иногда служа мишенью для насекомых, иногда атакуемая бабочками и мухами. Небытие несколько зловонно, и она втягивает его в себя маленькими затяжками ноздрей, она изучает его. В потрескавшейся стене напротив живут ящерицы. Она знает их наизусть, она знает, чего стоит каждая из них, кто из них неловок, кто обладает способностями к языкам, кто никогда не избавится от своих детских фобий. Она их любит.

Ничто не происходило у нее сверху, с тех пор как я покинул здание. И потому Бабая Штерн направляет свое внимание на нижние этажи здания, на улицу, потому что время от времени оттуда доносятся интересные звуки, шум шагов или голоса кочевников, что тащат свой груз через пепел и песок. Она слушает также гудение воздуха в пустых помещениях, песнь ветра, кудахтанье кур в доме, где, насколько известно, Белла Мардиросян заведует скотом. Время течет. Бабае Штерн часто приходится ожидать таким образом полдня, и даже целый день, прежде чем увидеть человеческое лицо, то есть мое лицо.

Каждый раз, когда я прохожу мимо двери номер 906, я встречаю взгляд Бабаи Штерн, ужасающую жадность этого взгляда, ищущего моего. Я не опускаю глаз. Я стою несколько секунд перед ней, я принимаю ее немой разговор о глубинной мерзости существования. Я молчу, у меня нет ответа на ее вопросы. Уже давно никто не может сказать, почему нужно, чтобы существование вращалось вокруг глубинного ядра, столь беспощадно мерзкого. Я трясу головой, я улыбаюсь, губы мои дрожат. Я чувствую сострадание к этой женщине, но я ничего не могу для нее сделать. Она пытается со мной говорить, и я настраиваю свой организм таким образом, чтобы показать ей свою готовность ее выслушать, но почти сразу же она бросает назад виноватый взгляд, в сторону квартиры, где живут ее сыновья, и в то время, как она была уже готова что-то сказать, она от этого воздерживается. Она испускает вздох феноменальной тяжести. Ее невзгоды неожиданно растворяются в ее тучности, и слышно, как один из сыновей Штерн откашливается где-то на кухне. Другой позвякивает чашкой. Бабая Штерн снова начинает угрюмо наблюдать за ящерицами, которые покрывают царапинами обвалившийся вход в квартиру номер 912.

Сыновьям Штерн я никогда не подаю знака, выходящего за пределы обычной вежливости. Несмотря на то что мы теперь соседи, я их не замечаю. Я сожалею об этом соседстве. Они не внушают мне никакой симпатии, между нами нет ничего общего. Совершенно очевидно, что они откармливают свою мать из чисто людоедских соображений. Через несколько недель они выпустят из нее кровь и сварят. Это правда, что существование в основе своей мерзостно, но все же они могли бы это сделать в другом месте.


16. ЛИДИЯ МАВРАНИ


Девочка подошла ко мне, она шла прямо ко мне, не переставая меня рассматривать, остановив на мне взгляд, в котором сама чернота казалась прозрачной, в котором пылало нечто безнадежно напряженное, более раскатистое, чем крик, она продиралась через толпу, мы были окружены суровой чернью, мы были отделены друг от друга десятками мужчин и женщин, одетых в дырявые куртки и остатки пальто или в платья и поношенное грязное тряпье, казалось почти невозможным продвигаться вперед, такой страшной была давка, было два часа, солнце припекало, запахи рынка становились все тяжелее, гниение скоропортящихся товаров усиливалось, пыль прилипала к живым телам покупателей и дождем осыпалась на мертвые тела мертвых животных, которые в мясном отделе продавались в виде кусков, или ободранных и полуободранных остовов, или в виде упавших на землю и растоптанных кусочков мяса цвета землистой охры и джутового холста, мясо может принимать эти цвета, и здесь оно было именно таким. Дальше, под грязными шатрами, было выставлено старье, в основном утилитарного предназначения, инструменты и домашняя утварь, бесконечно изношенная и которую в последний раз чинили столетия назад. Продавцы назначали свои цены с горловым клокотанием, пронзительными голосами, которые пытались привлечь внимание клиентов своим скрипучим звучанием. Это многоголосие сопровождалось хлопаньем в ладоши, и паузы размечались ударами на импровизированных струнных инструментах, на крышках, бидонах и контейнерах, оно быстро надоедало. Толпе удавалось не обращать на все это внимание, она подчинялась другим правилам, она колыхалась независимым образом, вне всякого ритма, более-менее сомкнуто, создавая в своих недрах основные и второстепенные течения, большие и малые вихри, мощно противодействуя какому бы то ни было неколлективному движению. Чтобы иметь дело с торговцем, надо было жестоко сопротивляться сутолоке, надо было вцепиться в мясной прилавок или попытаться сесть на корточки под прилавок — место, проникнуть в которое было также очень трудно, потому что возле него собиралось большинство нищенствующих перекупщиков, которые пускали, например, в мясном отделе в продажу жирные обрезки и оскребки требухи и жирных обрезок, а в отделе использованных скобяных товаров предлагали половинки гвоздей, кусочки железных скоб, металлические стружки и кусочки ржавчины, собранные со дна банок. Лучше всего было преодолевать эту фронтовую линию на корточках и подниматься во весь рост потом. По другую сторону мясных прилавков, если только мясник немедленно оттуда не прогонял, можно было поторговаться под презрительный сарказм приказчиков или затеять спор о качестве куска и его весе. Это была зона, где в шумной и наполненной ножами сени царили главные забойщики и торговцы требухой; воздух распространял зловоние крови, охотников за дичью и очень грязного тряпья, в которое была завернута дичь. Я не был ни продавцом, ни покупателем. Когда я говорю я, то, само собой разумеется, я думаю о Крили Гомпо. Мне дали двенадцать минут. Девочка двигалась в мою сторону совершенно определенным образом, она шла ко мне, словно она меня знала, словно она меня давно ждала, словно она меня страстно любила и ждала, словно она меня всегда любила, словно, вопреки очевидности и вопреки речам ее близких, она продолжала верить, что я не умер и что однажды я убегу от смерти и вернусь, словно я наконец вернулся к ней после длительного отсутствия, после долгого, очень долгого путешествия. Я стоял возле лавки, которую бетонный столб защищал от грубых и непредсказуемых движений толпы. В этой скромной хибарке мужчина торговал куриными головами и различными сокровищами, как, например, зажигалки, аккумуляторы, а также кассеты, на которых были записаны памфлеты Варвалии Лоденко. У меня оставалось еще восемь минут. Варвалия Лоденко хрипела свою зажигательную прозу на переносном магнитофоне, звук которого был отвратительным. Девочка прошла сквозь толпу и подошла ко мне. Она была худенькая, с быстрыми движениями, подвижный скелет, лицо нервное, меридиональное, пронзительные, настороженные глаза, очень черные и очень блестящие. До этого ее решимость казалась галлюциногенного свойства, но, когда она подошла ко мне, я увидел, как чувство овладело ею. Губы ее выборматывали страшную тишину, щеки вздрагивали, слезы увлажнили ее взгляд. Потом она овладела собой. Секунду она колебалась, не хотела говорить, не хотела разрушать чуда, может быть, она сомневалась в реальности этой встречи, которая произошла. Казалось, она внезапно перестала верить в то, что мы оба существуем. Толпа отнесла ее на три или четыре метра, всосала ее в себя, сделав ее вне моей досягаемости, но почти тут же она вернулась и почти сразу же прижалась ко мне. На ней было всего лишь оборванное платье, пострадавшее в давке от соприкосновения с другим оборванным тряпьем, оно было в грязи и пыли. Большинство пуговиц, на которые оно застегивалось, были оторваны, ткань распарывалась по косой. Она окончательно его разорвала и распахнула, чтобы прижаться ко мне. У меня самого под моей ветошью был голый торс. Она вздохнула и сомкнула руки за моей спиной. Ее руки оставались неподвижными, они сжимали меня. Мы обнялись, не произнося ни слова. Я чувствовал ее горящую грудь рядом с моей. Я высвободил полу моей рубахи, я боялся, что ее незащищенная грудь поцарапается о слишком шершавую ткань, она позволила мне раздвинуть ткань, потом она прижалась еще теснее ко мне. Она дышала как спящая. Наш пот перемешался. Вскоре, несмотря на усиливавшийся шум рынка и пронзительные расхваливания товара торговцами, причинявшие острую боль ушам, я услышал звук бросившей якорь лодки, который произвело обоюдное давление наших тел, скольжение сходной и несходной плоти друг по другу, смешение плоти, этот плеск небольших волн и любовь влюбленных тел во время объятия. Я слышал все это. Около нас находился продавец кассет Варвалии Лоденко, он потянул меня за рукав, чтобы я услышал призыв к восстанию, который трехсотлетняя старуха неутомимо бросала в поврежденные громкоговорители, и без всякой деликатности он мне неожиданно поведал, что он тоже, когда ласкает свою жену, когда он ложится на нее, то слышит этот странный шум, этот ночной ропот пирог. Мое время кончалось, десять минут уже промчались. Я не отвечал продавцу. Я не отвечал продавцу и не знал, как утешить эту женщину, которая приняла меня за другого, я не знал, как не злоупотребить ее доверием, ее ошибкой, как мне вести себя с нею. Я решился задать вопрос, у меня еще было немного воздуха в легких, произнести фразу не представляло мне труда. Кто ты? Скажи мне, шептал я ей в затылок. Она не вздрогнула, она отвела свое лицо назад, чтобы увидеть мое, она искала мои глаза, она рассматривала их с удивлением, она сказала: Я Лидия, Лидия Маврани. Но ты… но как… разве ты не Итшак Маврани?.. Я не сказал ничего, я не знал, как облегчить ее боль, как уменьшить ее замешательство, я не знал, что сейчас произойдет, девочка начала страшно дрожать, у меня еще оставалось чуть более минуты, и это было много.

Позади нас Варвалия Лоденко продолжала объяснять своим слушателям, почему необходимо удушить капитализм, положить конец обращению долларов и вновь установить всеобщее братство.

Лидия Маврани смотрела на меня безумными глазами.

Это была необычайно долгая минута.


17. ИАЛЬЯН ХЕЙФЕЦ


Летиция Шейдман влила в рот Вилла Шейдмана, своего внука, двойной стакан кислого верблюжьего молока, чтобы у него хватило мужества пережить свой расстрел, затем она отошла в сторону и вернулась к своему огневому посту. Другие праматери, среди которых была также Иальян Хейфец, подошли к осужденному на смерть и подали ему воды. Вилл Шейдман не отказывался, он принял их подрагивающие подношения: овечий спирт, кобылий спирт, поднесенный Иальян Хейфец, и снова сивуха, полученная в три этапа перегонки из верблюжьего молока. Жидкости переполняли края сосудов и текли у него по губам, орошая грудь, бедра и даже ноги. Горькие объедки заставили его закашляться, и после приступа икоты его вытошнило избытками йогурта на рубашку, которая была уже грязной до пояса. Старухи последовали тогда примеру Летиции Шейдман: вооруженные карабинами, они залегли в траву напротив него на приличном расстоянии.

Не будь напитка, Шейдман, возможно, увидел бы свое будущее в пессимистическом свете, но то, что он проглотил, начало действовать, и вместо того, чтобы сопротивляться или провыть свои молитвы или ругательства, он стал рассматривать окрестности с отупением алкоголика. Беззаботность фатализма расправила черты его лица. Он смотрел на все еще немного сероватое небо, он вдыхал запахи квашеного молока, смешавшиеся с запахами его тела и запахами одежды, источавшими тревожные испражнения и пот, и он зажмурил глаза, как новорожденный, или, лучше сказать, как если бы ничего более не имело значения. Возможно, под влиянием опьянения зуд, вызванный кожной болезнью, утих до такой степени, что на него можно было уже не обращать внимания, и он не обращал внимания, он не пытался себя расчесывать или гримасничать под путами, чтобы сбросить с себя мешающие ему узкие ремешки, которые натерли ему за ночь ключицу. Он с трудом двигался. Можно было увидеть, как он дрябло оперся о позорный столб, который поддерживал его в течение нескончаемых месяцев, пока длился процесс, и который уже с давних пор стал естественным продолжением его самого, вторым его позвоночником, негнущимся и гораздо более надежным, чем первый. Он слабо оперся о него и рыгнул.

Небесный свод с пригоршней облаков и двумя-тремя последними звездами был светел. Степь простиралась до бесконечности, еще немного блеклая и монотонная от начала и до конца, но придающая всему изумительно эпический вкус к жизни и к вечному продолжению жизни. Невидимая птица влажно мерцала где-то между травой и слоистыми облаками, после нескольких порывов терпкого ветра все замолчало, и спустя мгновение появилось солнце, и потом оно взошло.

Вилл Шейдман ждал сейчас приведения приговора в исполнение. Ему сказали, что это будет скорее на заре, чем на закате.

В течение многих месяцев он менял свою позицию, так что в результате принял на все сто процентов точку зрения своих судей и к концу совсем уже не пытался оправдаться или же отстоять для себя право на смягчающие обстоятельства. Напротив, теперь он полностью склонялся к мнению своих обвинителей. Когда он брал слово, то делал это более для того, чтобы облить грязью себя самого. Он признал, что предал своих родительниц и предал человечество в целом. В доме для престарелых «Крапчатое зерно» старухи измыслили для него судьбу спасителя, они дали ему жизнь, чтобы он осуществил то, чего сами они были уже не в состоянии сделать, вы дали мне жизнь, говорил он, чтобы я вновь поставил на нуль счетчики катастроф, вы желали, чтобы я придумал новые механизмы и вновь запустил парализованный маховик системы, вы бросили меня в мир, чтобы я очистил его от чудовищ, которые в нем процветают, но они высиживали, сшивали и воспитывали его не для того, чтобы он содействовал воскрешению врага и, разумеется, не для того, чтобы он восстановил машину капиталистического общества, те устаревшие механизмы, что служат несправедливости и приносят несчастье и действие которых в молодости, в их прошлом, старухам навсегда удалось остановить. И вот почему, говорил он, я прошу для обвиняемого самой крайней меры, которая только есть в арсенале высших мер наказания, накажите меня за вероломство, в котором, по вашему мнению, оказался виновен Вилл Шейдман, — настойчиво просил он, — вычеркните меня из числа вредителей, как если бы я сам был патроном патронов или главнокомандующим капиталистических мафиози, но в особенности они наказывали его за преступление против человечества, которое он совершил, заставив его пройти еще раз гнусный путь рыночного общества и снова испытать на себе иго мафии, банкиров и волчьих подстрекателей войны, я сознаю, что заставил человечество проделать путь назад к стадии варварства, сокрушался он, я восстановил жестокий хаос капитализма, я оставил бедных в руках богачей и их сообщников, в то время как человечество было уже на краю пропасти и почти вымирало и когда мы, по крайней мере, навсегда уже избавились от богачей и их сообщников, и он продолжал, за несколько лет я растранжирил века освободительных жертв и ожесточенной борьбы, и, наконец, просто жертв.

Популяции анонимных мучениц и неизвестных мучеников говорили голосами старух и отныне также и голосом Вилла Шейдмана. Все требовали примерного наказания. Он сам произнес себе обвинительную речь, которая исключала какое бы то ни было попустительство.

Я не заслуживаю того, чтобы меня прикончили киркой или утопили в моче, говорил он, быстрая казнь была бы слишком мягкой для того, кто ответствен за столь тяжелое и столь очевидное историческое безобразие, побивание камнями или расстрел были бы слишком мягким наказанием за преступление, которое я совершил, измыслите для меня что-то более мучительное, чем смерть, придумайте для меня нечто худшее, чем страдание от вечного раскаяния или скитания, заточите меня в ад и не дайте мне оттуда выйти ни под каким предлогом, и сделайте так, чтобы никто, до скончания века, пока не потухнет во Вселенной последняя звезда, не вздумал пожалеть обо мне.

Вот что он говорил и твердил в конце процесса, когда старухи предоставили ему слово, вот речь, которую он держал в то время, как его кожный покров все более и более видоизменялся, и был он привязан к позорному столбу и окутан собственными запахами жирового выпота, каловидных струй и мочи.

Старухи, которым было поручено приведение приговора в исполнение, разместились на расстоянии приблизительно двести пятьдесят метров. Они приняли позицию снайперов, стреляющих из положения лежа. С того места, где он находился, Шейдман угадывал бесцветные волосы, и ожерелья, и красные повязки, и шляпки, украшенные перьями, и жемчуг, который опоясывал череп некоторых из них, но он не различал лиц, которые скрывала трава. Далее, на многих юртах, лучи солнца оживили восхитительные мотивы. Шейдман видел также верблюдов, овец, что преспокойно паслись за спинами старух. По неожиданному сверканию он узнал металлическую пластину, которую Летиция Шейдман носила на лбу в дни шаманства или интернациональных празднеств и которая была на ней в доме для престарелых «Крапчатое зерно» в день, когда она начала вынашивать там своего внука. Потом он узнал карабин Иальян Хейфец и два ружья сестер Ольмес.

Было 10 июля.

Птица парила теперь над овцами и время от времени выхрустывала или высвистывала короткую песнь.

Потом раздался первый выстрел, возможно, то был почин Иальян Хейфец.

Они были далеко от озера Хевсгель, спрятанные за горизонтом и за необъятной протяженностью тайги, но водяные птицы могли залететь сюда, и в своем беззаботном поиске они также высвистывали очень короткую, очень чистую и очень красивую песнь.


18. ЮЛГАЙ ТОТАЙ


Среди животных, что присутствовали при казни Вилла Шейдмана, были жвачные, которые паслись вокруг юрт и с некоторым любопытством обращали иногда свои взгляды к столбу, на который Вилл Шейдман изрыгал их молоко, но в особенности была там птица с озера Хевсгель, из рода голенастых, игривого нрава, которая среди своих сородичей подвергалась критике за индивидуализм и которая в это утро развлекалась тем, что чертила небольшие круги над местом, где вершилось действие, и парила в высоте, зависая то над верблюдами, то над сестрами Ольмес. Ее хвостовые перья, по правде говоря, несколько хилые, разрушали элегантность ее силуэта, но все это было неважно. Она провела ночь подле небольшого болота, расположенного в четырех километрах отсюда, и алчно летела сюда скорее, чтобы удовлетворить любопытство, чем найти прокорм. Это был зеленолапый кавалер-самец, уже совершивший в течение своей жизни два перелета и, таким образом, уже осенью пересекавший наискось бесконечные земли Монголии и Китая, чтобы найти себе зимовку на берегах, покрытых средиземноморской желтой грязью, подле старых портов, некогда цветущих, но теперь затянутых илом и заброшенных, и вернуться затем в середине весны к пейзажам, которые он любил и где ему подобные избегали гнездиться, то были пустынные озера и высокогорная тайга — излюбленное место беглых каторжников, медведей с рыжеватой грудью, а также бродяг, навсегда покинувших руины промышленных городов. И так как в это лето он не завел себе подходящей подруги, то и решил попутешествовать и провести июль месяц на высоких плато, прежде чем опять отправиться в сторону реки Меконг или реки Перл. В мире зеленолапых самцов и гончих кавалеров этот голенастый был известен под именем Юлгай Тотай.

Он услышал, как рыкнул карабин Иальян Хейфец, и сразу же осколок дерева задел щеку Вилла Шейдмана. Сестры Ольмес выстрелили вслед за тем без промедления, потом снова раздался залп, в котором смешались выстрелы Летиции Шейдман, Лили Юнг, Соланж Бюд, Эстер Вундерзе, Сабии Пеллегрини, Магды Тетшке, а также других многовековых старух, личность которых трудно было установить из-за скрывавшей их травы, впрочем, не такой уж высокой, и, наконец, последовал последний разряд — одиночный выстрел из ружья Наяджи Агатурян. Пули прогудели в нескольких дециметрах от осужденного, который более не двигался и не икал, сознавая, несмотря на явное опьянение, что переживает в этот момент нечто незабываемое.

Юлгай Тотай отлетел немного на запад, потом очень медленно привел в движение крылья, скользя и планируя по все сужающейся спирали и притормаживая в полете, чтобы казаться неподвижным в открытом небе. Он научился летать таким образом, совершенно не свойственным представителям его вида, наблюдая за движениями сарыча и приспосабливая их к своему весу и фигуре. Он задержался над Лилией Юнг и услышал, как она задавала вопросы куда-то в сторону.

Старухи извлекли из ружей еще горячие замки и муфты, они все еще оставались лежать в так называемом положении лежачего снайпера, но все они, казалось, были смущены тем, что не попали в цель, и колебались, прежде чем снова открыть огонь. Под ноздрями у них чернела копоть от пороха, смешанная с запахом молодого абсента и устойчивой вонью, исходящей от мочи овец и верблюдов, которые в течение долгих месяцев спали каждую ночь в том самом месте, где теперь лежали они.

Лили Юнг говорила о Вилле Шейдмане, и она говорила также об их старческой памяти, которая часто теперь страдала от провалов и разрывов, со временем только увеличивающихся. Она неожиданно заявила, что только Шейдман сможет собрать воедино все их воспоминания, когда те дойдут до стадии полного исчезновения.

— Так, Лили понесло, — промолвил кто-то.

— Кто скажет нам, кто мы такие, в день, когда мы уже ничего о том не будем знать, в день, когда уже никто об этом не будет знать?.. — вопрошала Лили Юнг. — Кто расскажет нам, как жили мы в мире праведных и как мы его углубляли и защищали, пока он совсем не развалился?..

— Да, так и есть, ее понесло, — заметила Эстер Вундерзе.

— И она ведь не остановится, эта Лили, — добавила Соланж Бюд.

— Кто подведет за нас итог нашему существованию?.. — продолжала Лили Юнг. — Кто иной, как не Вилл Шейдман, сможет рассказать нам истории из нашей долгой жизни?.. Кто еще сможет воскресить нашу юность и затем наши крушения, катастрофы и то, как нас устранили от мира в доме для престарелых?.. И затем сопротивление, разрушение дома для престарелых, призыв к восстанию?.. Кто сможет все это описать?

Юлгай Тотай стал терять высоту. Он слышал все, до него доносился запах старух, он видел, как по их затылкам и бедрам прокладывали себе путь кузнечики и божьи коровки. Старухи говорили между собой. Четверо или пятеро из них уже отложили ружья и, лежа на боку, жевали колосья дикого ячменя. Наяджа Агатурян закурила трубку. Перед позорным столбом Вилл Шейдман покачивал головой, словно собираясь забыться сном.

— Кто сможет объяснить тем, кто выжил, что мы делаем здесь, вместо того чтобы лежать в могиле?… — спрашивала Лили Юнг.

— Действительно, если ее понесет, она уже не остановится, — сказала Магда Тетшке.


19. БАШКИМ КОРТШМАЗ


Мгновенно Башким Кортшмаз проснулся и открыл глаза. Ночь вокруг него была нечерна, по причине луны, занявшей свое место на небе. Он привстал на постели, взыскуя к деталям, которые бы могли, так или иначе, продолжить только что посетившие его видения. Он совершил путешествие далеко назад, к эпохе, которая предшествовала восстановлению капитализма, и ему снилась большая любовь его жизни, Соланж Бюд, — та Соланж Бюд, какой она была двести семьдесят два года назад, молодая и привлекательная, и он вновь любил ее, и раздевал ее, как когда-то, вновь ощущая ту почти болезненную гармонию, которая всегда существовала между ними, с первого и до последнего дня их романа, и вновь испытывая головокружительную близость и вибрирующее отсутствие слов, в котором они обычно терялись, когда занимались любовью, и перед самым его пробуждением скверная жидкость залила ему живот.

Он посмотрел на часы. Настольные часики показывали два часа утра. Он покинул матрац из конского волоса, сделал два шага, отодвинул квадрат грубого холста, заменявший стекло, и высунулся из окна. Две капли спермы холодно скатились по его левому бедру и, пройдя несколько сантиметров, застыли. У него было хриплое дыхание, и его удручало общее ощущение обезвоживания. Холст подле головы ему мешал, в нем не было никакой мягкости, при малейшем прикосновении с него осыпались минеральные частицы и золотые песчинки, попаданию которых в комнату он как раз и препятствовал. Он прокашлялся. Большое количество пыли осело на улице в течение вечера, до и после сумерек. Мартовские коты мяукали во тьме, пятью этажами ниже, и время от времени они кидались друг на друга и яростно дрались, вплоть до смерти, или до копуляции. Цемент стен все еще испускал печное тепло. Температура воздуха вряд ли понизилась с вечера более чем на три градуса. В доме напротив с недавних пор поселился бродяга, видны были следы его деятельности, звук подметания, бряцание предметами. Человек приводил в порядок свое жилище, возможно, вторжение песка у него было посерьезнее, чем у Кортшмаза.

Ни один фонарь не горел вследствие разжижения человеческого населения, и еще потому, что никому не удалось восстановить электричество после последнего его выключения. Луна округлилась над домами. Она освещала Второй Врубелевский проспект и разрушенные фасады, а также зияющие раны Первого Врубелевского проспекта.

Кортшмаз отошел от окна, чтобы убрать липкое вещество с нижней части живота. Он вытерся, и ему стало стыдно. С тех пор, как он мог себя вспомнить, и даже когда в своих воспоминаниях он доходил до периода лагерей и тюрем, когда его существование протекало в контексте отказа от всего, когда ни одна физическая или мыслительная ценность не имела уже никакого значения, ночные протекания всегда казались ему унизительными. Есть люди, которые втайне ищут причины, чтобы научно и вместе с тем молодцевато оправдать себя за потерю семени во время сна, но Башким Кортшмаз сердился на свой организм за то, что тот именно таким образом подчинялся ритму его сексуальной беспомощности. То, что он видел во сне Соланж Бюд, не компенсировало унижения, которое означала для него эта невоздержанность.

Воспоминание о сне, в котором фигурировала Соланж Бюд, распадалось на куски, которые ему более уже не удавалось удержать. Он застывал на месте, но уже почти все исчезло, кроме тоски. В его голове оставался образ Соланж Бюд из другого сна, в котором эротическая атмосфера полностью отсутствовала. Молодая женщина, какой она была двести семьдесят два года назад, шла навстречу ему, в тумане, она была одета, как якутская принцесса, лица ее не было видно за капюшоном, который ее закрывал, невозможно было понять, идет ли речь о Соланж Бюд во плоти или о какой-то другой женщине, которую память Картшмаза спутала с Соланж Бюд.

На другой стороне улицы неизвестный бродяга продолжал мести и сгребать песок. В тишине без света это привлекало внимание, поскольку казалось ненормальным.

А если я дам ему имя, — этому человеку, которому не спится? — подумал Кортшмаз, и, вновь опершись локтями о скрипящую муку, покрывавшую выступающий край окна, он принялся придумывать возможные имена. Холстина лежала у него на плече и пачкала ему сзади шею.

А если я назову этого типа, скажем, Робби Малютин? — подумал он. — А если я сейчас к нему зайду, чтобы спросить его, не слышал ли он что-либо о Соланж Бюд?

Он оделся и подошел к двери, но потом засомневался. Другая стая котов мяукала на лестнице. Затем наступил длительный период молчания.

Держа руку на дверной ручке, не решаясь открыть дверь, Кортшмаз повернулся лицом к комнате. Поскольку холстина не была опущена, луна серебрила мрачное пространство и то, что ненавязчиво его наводняло, вещи, повешенные на гвоздь и на бельевую веревку, несколько мешков, раму для волосяного матраца с двумя тощими матрацами внутри, пластмассовые лоханки. Окно отбрасывало на стену подле кровати усеченный и мутный четырехугольник.

Эй, минутку! — подумал Кортшмаз. — Что мы знаем о Робби Малютине? А если, вместо того чтобы предложить мне стакан воды и поболтать со мной о Соланж Бюд, он воспользуется темнотой, чтобы выпотрошить меня и подвесить сушить в своей кладовой?

За окном плыла туманная завеса из силикатной пыли, она плыла слева направо и справа налево, захватывая микроскопические сероватые искры и отражая их. В этом не было волшебства, это был скорее знак нездоровых условий климата, но тем не менее эти движения могли показаться интересными, в этих малюсеньких переключениях света можно было найти оправдание за очарованность чем-то, а также за то, что кто-то отказался спуститься наощупь на улицу и не попытался завязать беседу с неизвестным.

Кортшмаз снова сел на край кровати и весь следующий час он провел, наблюдая за танцем пылинок и прислушиваясь к шорохам в ночи. Коты исчезли. Робби Малютин уже не подметал свою квартиру. Теперь он чувствовал себя спокойно. На Первом Врубелевском проспекте какой-то сумасшедший кричал, что кто-то его укусил, и всхлипывал в течение минуты, а затем снова погрузился в небытие. Вдали ревел мотор электрогенераторного блока какого-то нувориша. Кортшмаз попытался представить себе без излишних страданий Соланж Бюд, такой, какой она была двести семьдесят два года назад. И затем, когда луна зашла за башни Канальчиковой улицы, он снова заснул.


20. РОББИ МАЛЮТИН


Вопреки тому, что я в какой-то момент себе вообразил, Робби Малютин не был людоедом, и очень быстро у меня появилась уверенность, что он не был также нуворишем, еще менее сторонником нуворишей и капитализма. А значит, это был человек, с которым можно было водить дружбу. После двенадцати дней и ночей, во время которых я приглядывался к его привычкам, я отправился к нему на третий этаж в доме напротив. Когда я говорю в первом лице, можно понять, что я думаю в основном о себе, то есть о Башкиме Кортшмазе.

С самого начала наши отношения были отмечены полнейшим отсутствием агрессивности и особого рода мало общительного товарищества, какое развивается между оборванцами после космической катастрофы и задолго до мировой революции.

Малютин исколесил многочисленные странные места на земном шаре и вынес из этих путешествий немалый опыт, но он скрывал свои знания за разговором, исполненным банальностей, благоразумных умолчаний и провалов в памяти. Он предпочитал уходить в тень и никогда не навязывать другим те роскошные или ужасные, но во всяком случае подавляющие другого воспоминания, которыми кишел его мозг. Молчание было частью опыта, которого он набрался, проходя через отдаленный и экзотический рай и ад, и когда потом ему удалось оттуда вернуться, он знал, что слова обидны для тех, кто выжил, и озлобляют тех, кто не смог выжить, что картины увиденного передать невозможно, что всякий рассказ о чужом воспринимается либо как тщеславие, либо как жалоба. При этом, поскольку ему было несколько неловко хранить в неприкосновенности свои знания, которые, в конечном счете, никто не запрещал ему распространять, он организовывал лекции, периодичностью два раза в месяц.

Малютин изъяснялся на монгольском диалекте, на котором говорят на западе от озера Хевсгель, потрясающим образом искажая его. Он использовал в своем языке русские, корейские и казахские слова, которые он практиковал в лагерях триста лет тому назад и которые вытеснили его родной язык, которым, вопреки всему, был, как я предполагаю, дархадский. И он читал свои лекции на этой тяжелой ломаной смеси.

У него было две темы для лекций: «Луангпхабанг, бабочки и храмы» и «Путешествие в Кантон», он читал их одну за другой, параллельно угощая чаем тех, кто пришел его послушать. И хотя он надеялся привлечь публику этой заманчивой рекламой, — а когда я говорю заманчивой, я говорю искренно, потому что оба города когда-то, несомненно, заслуживали, чтобы человек совершал длинное путешествие, чтобы посмотреть на них, и в нынешнее время они также заслуживают, чтобы их воскрешали в словах, — его усилия ни к чему не приводили. Никто никогда не высказывал намерения присутствовать на мероприятии, вечер наступал, а зала оставалась пустой.

Я регулярно ходил слушать его. Мы были одни в его комнате, которую по такому случаю он подметал с маниакальной старательностью. Он оставлял широко открытыми двери квартиры и подвешивал пучок красных лент и тряпиц перед входом в здание, чтобы дать публике опознавательный знак и чтобы она не потерялась по пути, но ничья нога ни разу не ступила не только на лестницу, но даже на улицу.

Поскольку условия для настоящей беседы были явно не соблюдены, Малютин медлил, прежде чем начать свою речь. И так как я молча ждал, сидя на чистенькой доске, неотрывно смотря на куски фотобумаги, пришпиленные им к стене, однотонный темно-коричневый цвет которой не нес ни малейшей информации, он в конце концов решался и, прокашлявшись, обращался к присутствующим, то есть ко мне, и спрашивал, хотим ли мы чаю сразу же или потом. Затем, поскольку я не отвечал четко на вопрос, оставляя за ним право выбора устанавливать порядок разыгрываемого спектакля, он начинал нанизывать одну за другой фразы, имевшие отношение к Луангпхабангу. Он подчеркивал, что ему не удалось лично проникнуть в Лаос и что все его сведения о нем были из вторых рук, но что, например, его уверяли, что в некоторых храмах богомольцы использовали гильзы снарядов, чтобы устанавливать в них букеты цветов, приношения, состоящие из орхидей, маргариток, лотосов и иланг-иланг. Он не уточнял, каким был калибр снарядов, но разводил руками, чтобы показать, хотя бы приблизительно, каким был размер этих медных трубок. Потом он снова начинал перечислять цветы, лексика эта трудно осваиваемая, особенно когда многие идиомы вступают в соперничество между собой, а затем вновь возвращался к тому, что составляло основной предмет его сообщения. В Луангпхабанге, — говорил он, — существуют пагоды, в которых находятся вазы, сделанные из артиллерийских снарядов. Нужно было сделать усилие, чтобы следовать за его мыслью. Он искал слова, иногда в течение пятнадцати, двадцати секунд, изрекая затем какое-нибудь непонятное выражение, на корейском или казахском диалекте, затем вновь замолкал. Фотографии были монохромными, можно было догадаться, что они выдержали не одно десятилетие молнии или солнечного излучения, которое свело на нет всю их прочитываемость, но Робби Малютин использовал их для иллюстрации своих устных описаний, и еще чтобы придать своему разглагольствованию более живой, более педагогический характер. Он цитировал их, он их комментировал и все же поворачивался к ним лицом лишь на совсем краткий момент, словно в страхе от мысли, что публика может воспользоваться этим моментом отсутствия внимания с его стороны, чтобы ускользнуть. Их как нельзя более неопределенный характер делал их универсальными, и по ним можно было равно путешествовать по Луангпхабангу или по Кантону, очутиться в пагоде или на берегу реки, реки Меконг или реки Перл. Соответственно, вторая его лекция плавно отпочковывалась от первой. «Кантон» следовало произносить как «Гуангзу», Малютин особо настаивал на этом, иногда ему удавалось добиться от публики активного участия, он заставлял ее повторять хором два китайских слога, один в третьем тоне, другой в самом высоком первом тоне, он заставлял повторять это по нескольку раз; затем наступало время чайной церемонии, сопровождавшейся довольно пустым обменом светскостями; и более мы не изрекали ни одной мысли, достойной человеческого голоса.


21. СОРГОВ МОРУМНИДЬЯН


Вначале мне трудно было поверить, что Софи Жиронд снова была рядом со мной и что для того, чтобы встретиться с ней, больше не надо было ждать особенного совпадения снов или же совершать путешествия в течение трех тысяч лет сквозь неспешно-сумрачные ужасы ада. Достаточно было пройти несколько метров, чтобы приблизиться к ней, достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до нее. Это меня удивляло. Я протягивал к ней руку, я отводил локоть, словно чтобы пригласить ее на танец, и чудеснейшая банальность этих жестов вновь вызывала во мне ощущение любовной встречи, этих затверженных жестов, что всегда, если только ни один из партнеров не лжет, вызывают неисчерпаемое головокружение. Теперь мне не надо было томиться всю свою жизнь, но всего лишь секунду с момента, как я пожелал ее, и до момента, когда смог уже ласково дотронуться до ее плеча, шеи, затем привлечь ее к себе с нежностью, о которой мечтать можно только во снах, к своим устам и к своему телу, которых длинная пропасть отсутствия сделала недоверчивыми. Софи Жиронд льнула ко мне, ничего рокового не происходило, ничего, что могло бы разлучить нас насильно, не случалось, и в то время, как наши дыхания соединялись, я мог чувствовать сквозь ткань, если нас все еще разделяла плотность материи, открытость всех ее пор и даже, что делало второстепенной саму физическую гармонию между нами, открытость ее памяти, потому что, испытывая сомнения, мы стояли на краю бездны памяти, не говоря ничего и содрогаясь вместе, словно готовые мысленно перетечь от одного к другому. Мне трудно было в это поверить. У меня было ощущение, что счастье, как это уже однажды случилось, могло быть отнято у меня без предупреждения, одним взмахом ресниц. Когда я сейчас говорю я, то делаю это отождествляя себя в первую очередь с личностью Соргова Морумнидяна. Я воспринимал настоящее как последовательность нанизанных друг на друга иллюзий, включающих в себя моменты сна и расставания и самые прозаические моменты повседневной жизни, создающие в результате абсолютно достоверную реальность, которой мы рискуем быть лишенными при малейшем неблагоприятном стечении обстоятельств. Вначале в каждое мгновение я боялся все потерять, и я сказал об этом Софи Жиронд, объясняя ей свой страх и кусая губы, чтобы не расплакаться. Это вызвало у нее смех. Потом наступило нечто подобное привыканию, и я вооружился присущим мне скептицизмом, но не избавился окончательно от страха. Моя жизнь с Софи Жиронд протекала спокойно. Жильем нам служили жалкие домишки, давно уже покинутые, жилища, на которые никто не предъявлял свои права, мы встречали там каких-то мерзавцев и негодяев, людей бесславных, деградировавших неподалеку от нас, как это делали и мы сами, и еще нам случалось переживать ситуации полнейшего одиночества в течение кратких периодов или, наоборот, в течение многих долгих лет. Мы с тех пор перемещались мало, на ограниченные дистанции и скорее по кругу. В конце концов мы подошли к берегу экваториальной реки, которая делала неуместным любой другой поиск изгнания. Коричневые воды часто влекли за собой растения, паводком оторванные на болотистых участках речных стоков или лагун, то были крепкие гигантские водяные повилики и водяные лилии. С восходом солнца мы отправлялись по размытой дороге. Мы обходили стороной лужи, которые с сожалением покидали ужи, когда мы проходили на расстоянии двух шагов от них, и мы собирались отдохнуть под плеск крохотных волн, пользуясь последним часом относительной свежести перед обычным наступлением жары. Небо становилось грязновато-синего цвета. Мы держали друг друга за руку и наблюдали за тем, как мимо проплывали эти противные плывущие охапки, эти обломки растений, которые усеивали реку, насколько хватало глаз. В зависимости от того, много или мало мы прошли с наступлением утра, береговые откосы могли быть низкими или же лишенными топкой бахромы, а иногда они были непролазно густыми. От земли исходили зловонные испарения компоста и банановых плантаций. Мы останавливались там и присутствовали при пробуждении розовых фламинго и появлении первых лодок. Вдали, у изгиба реки, который еще не был закрыт туманом, можно было различить деревню, целиком построенную на сваях, в центре которой возвышалась не слишком импозантная пагода, очевидно весьма бедная, и Софи Жиронд прервала молчание и сказала: В Луангпхабанге есть храмы, у которых алтарные чаши сделаны из гильз. Я слышал когда-то лекцию на эту тему, и я знал, что Софи Жиронд на ней не присутствовала, и в подобных случаях мне казалось, что одна только моя очарованная память могла заставить губы моей подруги изречь подобную фразу. Этого было вполне достаточно, чтобы вновь пробудился мой страх. Я опять стал думать, что тот мир, который нас окружал, не имел никакой достоверности. Существование Софи Жиронд и реальность нашего взаимного обретения должна была быть поставлена под сомнение. Я проглотил слюну и сжал руку Софи Жиронд, задумавшись тут же над этим настоящим, которое, как мне казалось, я разделял с ней. Я заглянул в свои внутренние календари, чтобы восстановить хронологию всего предшествующего. Мне было необходимо по крайней мере соотнести настоящее с прошлым, с каким-нибудь прошлым, запечатлевшимся в моей памяти. Но никакой способ отсчета более не функционировал, даже если я ограничивал свои изыскания только ближайшим прошедшим временем. Это было ужасно и, не находя другого выхода, я стал расспрашивать Софи Жиронд. Тс-с, — ответила она. — Ты напугаешь наших слонов. — Каких слонов? — спросил я. Я обернулся. Я увидел позади нас небольшой холм, на котором возвышался наш домик, пространство, отвоеванное у леса, который я не помню, чтобы вырубал собственными руками, клумбы с травой, на которых я не помню, чтобы когда-либо выращивал кинзу или мяту, придававших вкус нашей пище. Слоны топтали плантации, шевеля ушами. Софи Жиронд была, казалось, в совершенном восторге от их разорительной беспечности и при свете подымающегося солнца, неожиданно, она показалась мне охваченной мыслями и воспоминаниями, недоступными и странными. И снова все стало, как и в начале, трудно постижимым.


22. НАЯДЖА АГАТУРЯН


Солнце припекало весь день.

Не было видно ни одной птицы, тоскливая прерия молчала, даже мухи почти все исчезли. Возле войлочных палаток животные молча спасались от солнца. Если в этот момент находиться в нехорошем месте, а именно это и был случай Вилла Шейдмана, можно было ослепнуть, едва подняв ресницы. Верблюды и овцы казались стоящими на расплавленном олове, каким представлялась поверхность озера, юрты колыхались за густой завесой жары. Что касается старух, то они смешались с почвой, оставаясь неподвижными между светящимися желтоватыми или насыщенного серого цвета колосьями и былинками, валяясь вместе со своими ружьями посреди взрыхленных кротами бугорков земли и на сильно затвердевшем помете животных. Спешно закрывались глаза, потому что возникало ощущение, что сетчатка охвачена пламенем. Потом крепко сжимались веки, и тогда постепенно зрение возвращалось. В глубокой тьме оно возвращалось.

И теперь, с наступлением ночи, было гораздо приятнее придумывать картины. Над степью циркулировали слои воздуха. Они не приносили с собой никакой свежести, но, по крайней мере, не ослепляли.

Вот уже три недели, как длилась казнь Вилла Шейдмана. С тех самых пор, как первый расстрел не удался, осужденный ждал, что старухи его убьют. А они вместо того чтобы обстрелять его картечью, обсуждали, стоит ли им приблизиться к позорному столбу и начать всю операцию с нуля или же лучше будет пощадить Шейдмана, наложив на него наказание иного рода, например, заставив его озвучить мечты их молодости, которые теперь ослабила амнезия. Казалось, никакое решение принять было невозможно. Лежа дни и ночи в положении стрелков, прародительницы курили трубки с ароматическими травами, обмениваясь между собой мнениями и длительными паузами. Иногда, в особенности ночью, они поднимались, чтобы оправиться в соседней ложбине, или отправлялись доить овцу, страдавшую от переизбытка молока, но эти отлучки длились недолго. Вскоре можно было увидеть, как они снова возвращались к своему снайперскому взводу. Они раскладывали вокруг себя огрызки сыра и тут же, с проворностью старых хищниц, растягивались на земле.

Три недели.

Двадцать один день.

И была также двадцать одна история, которую Вилл Шейдман вообразил и пережевал в своем уме, глядя в лицо смерти, потому что постоянно его прабабки нацеливали на него карабины, будь то при свете звезды или при свете дня, словно чтобы ему хорошенько напомнить, что с минуты на минуту приказ спустить курок мог снова слететь с уст Летиции Шейдман, или Иалианы Хейфец, или кого-нибудь другого. Двадцать один, и совсем уже скоро двадцать два странных нарацца, не более одного за день, которые Вилл Шейдман сочинил в вашем присутствии, и когда я говорю Вилл Шейдман, разумеется, я имею в виду самого себя. И так произносил он здесь свой двадцать второй не поддающийся пересказу экспромт, не имея в перспективе ничего, кроме бредней выжившего, которому угрожает смерть, и ложного спокойствия перед этой самой смертью, и я лепил эту прозу в том же духе, что и все предыдущие, для себя в той же мере, что и для вас, выводя вас на сцену, чтобы ваша память сохранялась, несмотря на вековой износ и чтобы ваше царство пришло, потому что, даже если я всегда довольно слабо помогал вам в ваших начинаниях, то в отношении к вашим личностям и вашим убеждениям я всегда испытывал нежность, которую ничто никогда не в силах было замутнить, и я желал вам всем самого полного бессмертия или по крайней мере бессмертия, которое бы превосходило мое.

Я замолчал. Кузнечик только что прыгнул мне на ногу. Испытания преобразили мое тело. Нервные болезни спровоцировали рост паразитических лохмотий кожи. Повсюду появлялись на мне большие деревянистые чешуи и наросты. Кузнечик зацепился за них своими лапками.

Я открыл глаза. Ночная степь рисовалась на фоне звезд, потом наступила ночь. Мне хотелось с кем-нибудь поговорить. Мне хотелось, чтобы кто-то со мной поговорил о мужчинах и женщинах, которых я описал, рассказал мне о них с любовью и братстким сочувствием, и сказал мне: Я хорошо знал Лидию Маврани, расскажи мне еще, какой она была после того, как выжила, или: Расскажи, что нового у Беллы Мардиросян, или еще: Нужно, чтобы ты постарался описать все приключения Варвалии Лоденко, или еще: Мы тоже принадлежим к этому умирающему человечеству, которое ты описываешь, и мы тоже дошли до этого, до последней стадии рассеяния и небытия, или еще: Ты хорошо сделал, что показал, что мы были словно навсегда лишены радости переделать мир. Но никто не ободрил меня, никто не шепнул, чтобы я продолжал. Я был совершенно один, и неожиданно я начал о том сожалеть.

Кузнечик взгромоздился на струп моего правого бедра. Он дважды прострекотал, затем подпрыгнул, оттолкнувшись от веревки, которая связывала мне грудь, и снова застрекотал.

Старухи бесстрашно оставались стоять против меня, на среднем расстоянии в двести тридцать три метра. Мне хотелось им объяснить, почему я создавал нечто большее, чем просто маленькие, прозрачные и лишенные злого умысла истории, почему я предпочел оставить им в наследство странно незавершенные наррацы и как технически мне удавалось построить образы, призванные внедриться в их подсознание и воскреснуть позже в их размышлениях или снах.

В этот момент Наяджа Агатурян обратилась ко мне. Поскольку она отпраздновала свое двухсотлетие всего лишь двадцать семь лет назад, она была самым молодым стрелком в элитных войсках.

— Воскреснуть позже в их снах, — хотел я сказать как раз в этот момент.

Она резко встала, распрямила под луной свое тело, которое до того оставалось съеженным в комок в зарослях женьшеня и бударгана. Я увидел, как на вершине пригорка показалась ее нищенская шуба из сурка, на которой против света невозможно было рассмотреть во всех деталях многочисленные заплаты и киноварные украшения, а также магические слоганы на уйгурском языке, и я увидел ее маленькую головку, словно обезвоженную от старости, эту крохотную массу зернистой и лысой кожи, нижняя часть которой отражала звезды, когда из нее исторгались слова, потому что поддерживалась она железной вставной челюстью.

К Наядже Агатурян я испытывал особое чувство. Я не забыл, что во время моего вынашивания в доме для престарелых, когда меня прятали и не очень искусно зачинали под кроватью той или иной старой заговорщицы, она была единственной бабушкой в этой компании, которой пришло в голову, что рассказывать мне надо сказки для детей, а не истории классиков марксизма.

— Шейдман, — закричала она, — что это за странные наррацы, которыми ты нам морочишь голову? Почему они странные?.. Почему странные?

Я чувствовал себя усталым. Я ничего не отвечал, усталость не давала разжать мне губы. Несмотря на зуд, который меня одолевал, я не шевелил массой лохмотьев, в которые превратилась моя кожа и которые росли — я это ощущал — под воздействием лунного притяжения. От теплового излучения на небе прочертилась полоса, и на долю секунды я страстно уверовал, что старухи снова решили открыть по мне огонь и тем закончить дело, потом я понял, что, увы, ничего подобного не произошло. И снова наступило ожидание. У меня было желание ответить Наядже Агатурян, провыть в горячей ночи, что странное есть та форма, которую принимает красота, когда она теряет надежду, но я оставался стоять с закрытым ртом и ждал.


23. САФИРА ГУЛЬЯГИНА


В доме для престарелых обоняние замещает зрение, когда зрение слабеет или когда темной становится ночь. Оба здания «Крапчатого зерна» одинаково пахнут кухней с прогнившей капустой и луком, и они пахнут также подушками из конского волоса, положенными на кресла, залитые мочой, что заполняют большую залу, и они пахнут также вставными челюстями, выложенными на ночные столики, и коричневатой грязью, идущей вдоль коричневатых плинтусов, и черным черствым хлебом, и маленькими кисловатыми яблочками, которые здесь едят на десерт, а также черным мылом, которым натирают здесь паркет первого этажа каждый раз с приходом весны, и пылью ковров, которые сворачивают в коридорах во время генеральной уборки, и они пахнут резиновыми подстилками, которые сушатся по утрам в дортуарах, а зимой они пахнут поджаренными на масле пончиками, которые толстуха Людмила Матросян и дочь ее Роза Матросян пекут каждую среду в зимнее время, и они пахнут фармацевтическими препаратами, которые директриса каждую осень выгоняет из опят, и все менее и менее можно в них различить запах ветеринарных препаратов, привезенных из столицы, потому что если вначале то были опыты по достижению бессмертия старух, то потом научные работники перестали сюда приезжать или умерли, но в любом случае продолжали интересоваться старухами лишь заочно, и в конце концов бросили их в тысячах километров от всего, в обществе одних лишь специальных санитарок, которым был дан приказ стрелять, если те попытаются покинуть свой периметр тайги.

Два двухэтажных здания содержат в себе большое количество также и иных запахов, там можно вдохнуть, например, запах, который распространяют иллюстрированные литературные журналы, обложки которых прославляют красоту самоходных комбайнов и гусеничных тракторов, или же изображают виды Ангары или Абакана, сфотографированные с геологического парома где-то в бесконечном лесу, или же имеют своим сюжетом группы молодых работниц, достаточно упитанных, стоящих перед тоней или нефтяной скважиной, или же расплывшихся в радостной улыбке кокетливых энтузиасток на фоне атомных станций и скотобоен. И еще в обоих зданиях витает неясный след волос каждой из нас, и еще след синего фартука Людмилы Матросян, и запах очистков огурца, и затхлости воды, оставшейся от мытья посуды, а из глубины левого коридора доходят, извиваясь, устойчивые запахи туалетов, которые никогда по-настоящему не засоряются, но никогда и не чистятся, и с ними смешивается запах стенных шкафов, в которых складываются протравленные продукты, а также отрава для крыс, и в двух больших общих залах можно также почувствовать более дегтярный, чем у полихромных журналов, запах, распространяемый неиллюстрированными литературными журналами, где штатные авторы в торжественных выражениях, утвердившихся в литературе с тех пор, как литературе пришел конец, трогательным образом освещают волнующие подвиги нашего поколения и поколений наших отцов, которые поставили свой врожденный героизм на службу обществу, стремившемуся к идеалу эгалитаризма, и построили его кирпичик к кирпичику, — и все это несмотря на войны, массовые уничтожения, лишения и несмотря на лагеря и лагерных надзирателей, — и которые героически созидали его до тех пор, пока оно не перестало более функционировать, и даже до тех пор, пока не стало ясно, что оно вообще абсолютно не способно более функционировать.

Но это еще не все, потому что можно уловить здесь также и случайные запахи, как, например, запах жареной пыли, который мощно расползается по всем этажам, когда в середине осени снова включается центральное отопление, или запах птиц, которые весной по ошибке залетают в общую залу и неистово бьются о верхнюю часть стены, окропляя своим страхом и пометом портреты основателей дома для престарелых, и нужно также упомянуть ароматы вьющихся растений, которые заползают с улицы, и, в особенности, мощное присутствие смолы, которая выступает на коре растущих по соседству черных лиственниц и елей и которая сверкает на наблюдательных пунктах, где не несет службу уже ни один солдат, сооруженных в глубине огорода по нашей личной просьбе для того, чтобы у нас оставался хоть какой-нибудь ориентир и чтобы наше замыкание в старости не отделено было слишком резкой гранью от мира нашей молодости.

В «Крапчатом зерне» каталог ароматов включает в себя, таким образом, сотни глав. К этому можно было бы добавить не всеобщие, но более частные запахи, глубинным образом связанные с той или иной индивидуальной судьбой, как, например, запах, что заполняет ноздри Иальян Хейфец, когда она открывает картонную коробку, в которой вот уже скоро девятнадцать десятилетий хранятся письма ее мужа Джорги Хейфеца, четыре письма, посланные в разное время, но пришедшие в один и тот же день, и за которыми больше уже ничего не последовало. В ту пору почтой занималась Сафира Ульягина, она работала в задней комнатке Отделения по сортировке писем, где следила за обменом личной корреспонденцией, в ту субботу, в один из июньских дней, она специально пришла, чтобы принести четыре конверта Иальяне Хейфец, она протянула их Иальяне Хейфец, не в силах выдавить из себя ни звука, руки ее дрожали от холода, обе женщины искусали себе губы до крови. На конвертах можно было прочитать название поселка, который в то время вообще-то еще не существовал и который был затем уничтожен: Тунгуланск, на левом берегу Енисея. Из текста писем становилось ясно, что строительство первых барачных лагерей продвигалось, что разработки шли хорошо, что удалось увидеть двух медведей, слонявшихся возле озера Хойбы, что температура не опускалась ниже нуля градусов несмотря на то, что был уже сентябрь, и что против цинги зимой будет использовано обилие сосновых семян из шишек или даже еловые иголки, и что некоторые уже даже упражняются в их пережевывании, когда отсутствует еда. Почерк был неловким и прерывистым, как всегда, когда пишешь карандашом из лагеря на Енисее. Иальяна Хейфец открывает картонную коробку и вспоминает тот июньский день, когда Сафира Ульягина позвонила к ней в дверь. Она снова видит ее, белую, как полотно, вручающую ей послания, так сказать сочиненные Хейфецом. Она разворачивает эти бумажные обломки, которые пахнут бумагой былых времен, чернилами былых времен, а также одеколоном, которым Сафира Ульягина пользовалась в те времена, с сердечной осторожностью дотрагивается она до этих листков, не сохранивших на себе ни одной душистой частички, благодаря которой можно было бы представить себе сосны озера Хойбы или вообразить ледяные наносы реки, по которым люди катили деревянные стропила, что должны были обозначить будущее местонахождение Тунгуланска. Ни конверты, ни очень хрустящие листы, сильно теперь пожелтевшие, не несут ни малейшей обонятельной информации, и никогда они ее не несли, что весьма странно и что, в сущности, делает их несколько подозрительными. Уже тогда, сто девяносто лет назад, когда, задыхаясь и дрожа, Иальяна Хейфец распечатывала их, это отсутствие запахов показалось ей аномалией. Сафира Ульягина стояла рядом с ней, растерянная, как и она, с глазами, полными слез. Это случайно не ты написала их вместо него, чтобы утешить меня? — спросила Иальяна Хейфец у подруги. В задней комнатке почтового отделения, где она работала, Сафира Ульягина могла бы и в самом деле подделать конверты, фальсифицировать печати и имитировать мученический почерк Хейфеца. Но Сафира Ульягина покачала головой, встряхнула своими великолепными черными косами. И рыдания вместо всякого ответа.

Иальяна Хейфец ставит картонную коробку на колени и смотрит на нее часами, словно не разрешая себе ее открыть, пока не пройдет некоторое количество времени, затем она ее открывает. Затем она изучает клочок за клочком остатки бумаги, слова, которые известны ей наизусть и теперь уже неразборчивы, и она вопрошает последние испарения запахов. Бумажные листы не выдают никакой другой информации сверх той, что содержали в себе всегда: их держали, и разглаживали, и складывали руки, но это были лишь ее собственные руки, да еще руки Сафиры Ульягиной.

Недалеко от нее сидит Сафира Ульягина, и, как и два века назад, она дрожит всем телом. Ты уверяешь меня, что это не ты писала эти письма? — спрашивает Иальяна Хейфец еще раз. — Нет, не я, — отрицает в десятитысячный раз Сафира Ульягина. — Ты мне клянешься? — настаивает Иальяна Хейфец. — Ну да, я клянусь тебе, ты это хорошо знаешь, — говорит Сафира Ульягина, и голос ее дрожит.


24. САРА КВОНГ


В эти последние недели я отлынивал от уроков. Вместо того чтобы отправляться каждое утро в Образовательный центр, находившийся в Корягинской башне, что на Канальчиковой улице, я проводил все свое время на рынке, сидя рядом с китаянкой, которая пыталась продавать пучки зелени и какие-то овощи. Когда я говорю китаянка, то, разумеется, имею в виду Магги Квонг, с которой я делил частицу своей судьбы вот уже целый год. Наша коммерческая деятельность была слишком ограниченной, чтобы заслуживать презрение, которое я упорно испытываю и всегда буду испытывать в отношении капитализма. Она не требовала никаких усилий, и как только я помогал Магги Квонг изящно разложить перед собой пучки лекарственных растений, которые мы накануне рвали на седьмом этаже или у старого железнодорожного моста, я мог предаваться своей скорби и печали в течение многих часов. Магги Квонг, как и все китаянки, с которыми мне случалось сожительствовать, была очень красива, фанатично работяща и очень мало экспансивна. Мы оба приближались к своим шестидесяти годам, и мы наблюдали, как мимо нашего лотка проходят тунгусские и немецкие беженцы, гольды, обнищавшие русские, буряты, тува, тибетские беженцы, монголы. Впрочем, толп нигде не было видно, всего лишь несколько сомнамбулических личностей то там, то здесь. В свободные часы рынок становился совершенно пустым.

Я решил бросить школу. Обучение стало казаться мне все более и более ненавистным. Я больше не мог усваивать новый материал, и мои старые познания тоже не улучшались. Так оно и бывает: неожиданно теряешь вкус к учению, любопытство притупляется, силы ослабевают с каждым днем, и это перестает огорчать. Так и остаешься сидеть перед пучком шпината, следишь за петрушкой и довольствуешься этим. Когда я говорю довольствуешься, можно догадаться, что я говорю о Язаре Дондоге, то есть о себе самом и ни о ком другом.

Сара Квонг, сестра Магги, управляла Образовательным центром. Отношения у меня с ней были средние. Мне страшно трудно было воспринимать ее уроки, и мне не нравилась ее резкая манера подвергать сомнению истины, за которые я до сих пор держался, чтобы выжить. Возьмем, к примеру, урок устной речи. Она заставляла нас наблюдать за тем, что происходило на улице, и затем об этом рассказывать. Редко в классе присутствовало более двух-трех учеников. Мы шли к окну, высовывались из него. Мы рассматривали небо в свинцовых прожилках и бугорки строительного мусора на ухабистых и пустынных улицах.

— Вы можете также закрыть глаза, — предупреждала Сара Квонг.

Я закрывал глаза, пейзаж менялся или совсем не менялся, иногда мы оказывались возле экваториальной реки, иногда ощущали себя навсегда чуждыми миру, иногда заунывно передвигались по ту сторону смерти. Упражнение состояло в том, чтобы вернуться затем к Саре Квонг, задать вопросы или ответить на них.

— Где мы? — спрашивал я.

Сара Квонг выжидала, пока вопрос не переставал резонировать в воздухе, затем она отвечала:

— Внутри моих снов, Дондог, вот где мы находимся.

Она произносила это очень жестко, бросая на меня взгляд, в котором не было педагогической выдержки ни на йоту, взгляд отрицающий, словно мое существование не имело более ни малейшей значимости, словно моя реальность была всего лишь очень грязной гипотезой.

Именно это мне и не нравилось в школе — уверенность, с которой в моем сознании разрушали малейшую достоверность всего сущего.

Сара Квонг добавляла:

— И когда я говорю моих снов, то я не имею в виду твои сны, Дондог. Я имею в виду только мои собственные сны, только сны Сары Квонг.

Вот одна из тех фраз, что не способствовали моему примирению со школой.


25. ВУЛЬФ ОГОИН


И поскольку мы заклинаем сейчас наши далекие воспоминания, почему бы нам не обратиться к первым дням моего существования, тягостные картины которого возникают передо мной каждый раз, как я начинаю рыскать в глубинах моей памяти. Увы, они слишком четкие, словно все это произошло вчера. Меня произвели на свет в страхе и хаосе, я появился, окруженный воющими старухами, и когда я говорю о появлении на свет или произведении на свет, то я говорю вполне продуманно, потому что речь идет о моем рождении, а не о чьем-либо еще, и, начиная с этой даты, которую лично я отмечаю как траурную, все стало складываться для меня плохо, разумеется, не всегда очень плохо, и с периодами, которые казались иногда менее катастрофичными, чем последующие, но все же в целом плохо и следуя курсу, который шел к наихудшему и к провалу, чтобы закончиться новой болтовней окруживших меня теперь старух, которой и замкнулся этот круг, набившим оскомину процессом, на котором мои праматери заседали в полнейшем составе и где в качестве раскаявшегося я должен был напрячь все свои силы, чтобы стать одного мнения с обвинением, что месяц за месяцем и год за годом увеличивало жестокость своей обвинительной речи, пока мне в конце концов не был вынесен смертный приговор без права обжалования, за которым немедленно последовало его исполнение, не содержавшее в себе никакого притворства, но которое, как мы уже видели, старухи не смогли довести до конца. Я же, однако, надеялся, что освобожусь наконец от бремени жизни и что меня почетно расстреляют в присутствии овец и верблюдов, там, где на земле остались одни лишь непосильные абстракции, непосильное небо и скупые пастбища. Мне хотелось испытать что-то иное, чем неудачу. Но мне было сказано, что ни в единый момент моей жизни не будут дарованы мне ни начало, ни конец, которых я вправе был ожидать. Это имело давнюю историю, уже с первой секунды своего пробуждения в этом мире я мог наблюдать за этим пугающим феноменом. Например, мое выбрасывание из подсознания. Без всякого перехода покинул я то латентное состояние, что служит таким приятным продолжением небытия, чтобы впасть в состояние ажитации, которое на протяжении всей жизни страшно и длительно предшествует смерти. Этот-то переход от одного состояния к другому и называют пробуждением. Оно произошло под аккомпанемент заунывных криков, которые испускали мои семнадцать, или двадцать девять, или сорок девять праматерей, чтобы во мне воспламенился дух, и чтобы немедленно смог я искриться в судороге как живое существо, и чтобы, не теряя ни минуты, смог я ступить на тот путь, который они приуготовили мне. И когда я говорю о заунывных криках, то я не шучу, еще и сегодня, стоит мне упомянуть эти ритмизованные завывания и заклинания, как тотчас же я покрываюсь новыми наростами и влагой. Все мои производительницы хором пыхтели резкий речитатив, который накладывался на замогильную партию баса; Летиция Шейдман, которая с полуночи вошла в состояние шаманического транса, била в барабан, украшенный колокольчиками и бубенчиками в форме кобылиц с головой яка или головой молодой девушки-колдуньи, или в форме медведя. Рядом с Летицией Шейдман танцевали Соланж Бюд и Магда Тетшке и еще с полдюжины других старух, но именно эти две предстают в первую очередь перед моим мысленным взором. Со сверхъестественной силой они вышептывали меня из содержимого двенадцати подушек, в которых я был распылен, чтобы избежать еженедельного обыска, и они извлекали из небытия мою голову, и мои части сущие и несущие, и мои внутренние органы, надавливая при этом на мой мозг, чтобы проверить, достаточно ли он созрел и будет ли служить неколебимо их целям. Было восемь часов утра. Танец произведения на свет продлился всю ночь. В результате работы иглой сестер Ольмес я был покрыт рубцами и шрамами, которые разветвлялись на моих внутренностях, моих криптах, содержавших отходы продуктов пищеварения, и шли до основания твердых костей. Узорный шов, выполненный крученой шелковой нитью по всей поверхности моего тела, оставил на нем огненно-кислотные пятна, которые не рассасывались, но, наоборот, начинали разъедать кожу. И хотя я еще не до конца проснулся, я угадывал, что плоть моя будет приносить мне мучения уже в самом ближайшем будущем. Торжественные и мало мелодичные звуки, что издавали Соланж Бюд и Магда Тетшке или же еще Сабия Пеллегрини или Варвалия Лоденко, которые лезли просто из кожи вон, разрушили внутри меня защиту и смолистую скорлупу, за которой до сих пор укрывалась моя вполне безобидная смерть, обеспечивавшая абсолютно нулевой уровень моего существования и, признаемся, не делавшая ни мне, ни кому-либо еще ничего дурного. Но уже Сабия Пеллегрини вложила свою правую руку в мою грудную клетку, как это делают монголы, когда хотят положить предел животной жизни и превратить животное в пищу, и рука ее поползла; она вонзила ногти в источник моей смерти и ловко ощупала ее самые мрачные преграды, и ее загнутые крючком пальцы приблизились, чтобы свирепо ущипнуть мою смерть и уничтожить ее. Неожиданно, — и на этом закончилось мое пребывание во тьме, где до тех пор я покоился безбедно, — свет вспыхнул в моем черепе, и в это же самое время я почувствовал немыслимый ожог своего первого вздоха. Пошло, он идет! — прорычал кто-то. Шаманические удары посыпались с удвоенной силой. Зловонный газ разливался в моих легких и мучительно наполнял альвеолы, тысячи горящих жаровен обжигали мне бронхи. Я открыл глаза, я проживал свои первые картины. Платья и разноцветные фетровые шляпки склонялись и проносились надо мной, немыслимо старые старухи сжимали меня и укачивали, не давая мне выдохнуть, напевая свои устрашающие песенки и танцуя свои пугающие танцы, моя бабушка Летиция Шейдман улюлюкала, как сумасшедшая, моя бабушка Соланж Бюд ревела замогильные слоги, моя бабушка Магда Тетшке протягивала ко мне руки и выла. Полагая, что миг был благоприятным, Варвалия Лоденко начала длинное перечисление заданий, которые я должен был выполнить, чтобы спасти эгалитарное общество и в братском порыве собрать обломки человеческого сброда, все еще скитавшегося то здесь, то там по планете. Я выдавил из себя воздух, который мне совершенно не подходил, пытаясь обрести пустоту, уже тогда сражаясь за право совершить нечто, что привело бы меня к успокоению пустотой, но жизнь уже снизошла на меня, и она уже действовала в моих легких, чтобы я снова и против своей воли ею наполнился. Страхи и боль были ужасны. Именно это и представляется мне теперь, когда меня просят опуститься в самые глубины моих воспоминаний или когда, например, вы спрашиваете меня о причине этой тоски по темному раю, которая сопровождает и не отпускает меня и которая всегда так или иначе находит на всех, кто действует и говорит в пространстве моих странных сказов. Я родился против своей воли, вы лишили меня моего небытия, вот в чем я вас обвиняю. Мое пробуждение было кошмаром, вот что также является причиной дурного состояния моего духа. Я не переношу звуков барабана Летиции Шейдман и не люблю снова видеть подле нее Соланж Бюд и Магду Тетшке, лагерных ее подруг и вечных соратниц, которые в сложном, ломаном ритме на счет семь, на счет два, затем на счет «тринадцать», поднимали свои тела, словно птицы, пытающиеся подражать другим очень тяжелым птицам, или словно ангелы, которым ничего более не остается, как извлекать выгоду из собственного поражения, чтобы завоевать всеобщее уважение. Вот из этого дикого действа я и вышел, здесь мой исток. Эти не ведающие смерти женщины дали мне жизнь, им я обязан всем, я и представить себе не могу, что можно быть столь неблагодарным, чтобы это забыть, и, когда я говорю эти женщины, я, разумеется, имею в виду вас, тех, кто велел своим ружьям нацелиться на меня, не изрешетив при этом меня пулями; и все же, каким бы ни был мой долг по отношению к ним, я не могу простить вам ни эту первородную минуту, ни судьбу, которую вы авторитарно мне навязали, в то время как сам я не желал ничего иного, как почивать там, где я был, а это значит нигде, вдали от всякой истории. Я вспоминаю без всякой радости о своей первой секунде и первой минуте. Я присел на задницу, покрытую страшными язвами, испытывая ощущение, словно я горю. Кожа на мне отставала и удерживала меня до смешного плохо, я уверен, что моя дерма развевалась вокруг меня плохо сшитыми полотнищами, висящими ремешками, страшной и болезненной бахромой. Вы надели на себя по этому случаю ваши самые красивые платья, украшенные вышивкой, старинные свадебные платья и старые траурные плащи, рукава которых истлели в ваших сундуках уже столетье назад, и мне казалось, что моя кожа не только сучилась где-то вне меня, но находила также свое естественное продолжение в этих тканях, чей запах ячьего жира и кочевьих нечистот и сейчас туманят мне ноздри и приводят в уныние. Мне казалось, что физическая граница между мной и вами никогда не существовала и не будет существовать никогда, и что я был только случаем, случившимся с вашей физической совокупностью, с вашим коллективным бытием, и что в самое ближайшее время, то есть с момента конца моего существования, я присоединюсь к вашей массе и затеряюсь в ней. Эта перспектива заставила меня взвыть от ужаса, но вы не придали этому никакого значения, и к тому же, я думаю, голос мой не обладал еще, возможно, в то время достаточной силой, чтобы дойти до вас. Пошло, — сказал кто-то. — Скоро он закричит!.. Пошло, пошло!.. Громче, барабан!.. Бейте же в барабан!.. Когда я говорю кто-то, я не знаю, о ком идет речь, я знаю только, что это не могла быть Варвалия Лоденко, потому что в это мгновение она сбрасывала в мой родничок политические инструкции, которые дополняли те, что были уже до того тысячи и тысячи раз выгравированы в воскообразном составе моего разума и которые теперь надо было магическим образом привести в движение, чтобы, начиная с моих первых самостоятельных порывов, я был направлен по пути, заранее предрешенном вами. Через полминуты другие столетние и бессмертные пришли на помощь Варвалии Лоденко. Там были заведующие идеологическим фронтом Катарина Землински, Эстер Вундерзе, Элиана Бадраф, Бруна Эпштейн, Габриелла Чеунг и еще с дюжину других праматерей того же свойства. Восхитительный шум проник в меня сквозь костные лабиринты уха, имплантированные мне в череп. Что-то упорядоченное вдруг отделилось от него, некая связная речь, хриплые голоса старух, что вновь подводили итог обществу, которое их поколение создало и консолидировало повсюду на планете и в трудные часы поддерживало с такой восхитительной самоотверженностью, что даже камни руин в конце концов уже не могли оставаться на месте. Надо мной вырисовался тесный свод, состоящий из горячих дыханий, артрозом изуродованных рук и суровых, изборожденных морщинами физиономий. Ткани всех сортов поднимали вихрь, пыль отражалась в звуковых волнах, исходивших от старческих ртов. Их речи описывали до- и постреволюционную реальность, реальность мировой революции, и они обрушивались на меня, словно град. Я воспринимал все это, эти фразы, эти горловые звуки, что входили в детали мировых катаклизмов, и мгновение за мгновением мое собственное понимание ситуации улучшалось. На самом деле мои праматери довольствовались тем, что повторяли то, что уже было надо мною произнесено в течение долгих месяцев вынашивания, когда я зарождался в массе кусочков, лишенный всякого движения, в глубине старых кроватей дортуара, или же между волосяным матрацем и наматрасником, или же в тайниках перин и наволочек. Теперь же информация выдавалась мне огромными порциями. И мне не надо было думать, чтобы усваивать ее. Мгновенно понимал я инструкции, которые надиктовывали мне голоса, и цифры, в которых они описывали мир. Итог был такой, что способен был лишить всякого мужества. Люди представали теперь как разреженные частицы, даже не сталкивающиеся между собой. Лишенные всяких убеждений, они странствовали на ощупь в потемках, не способные отличить свое собственное несчастье от крушения коллективной сообщности, так же, как и я, не видя более различия между реальностью и воображаемым, смешивая беды, происходящие от дурных последствий старой капиталистической системы, с результатами нефункционирования системы некапиталистической. Отныне старухи упорно хотели переложить будущее мира или по крайней мере его ось на мои плечи. Они велели мне умыться и отфыркаться, выбежать затем вон из дома для престарелых, миновав при этом все пропускные пункты, и так бежать сквозь тайгу прямо до столицы, а затем сделать все, чтобы устранить всех ответственных, последних еще находящихся у власти людей, — возможно, даже сократив их при этом на голову, как настаивала Варвалия Лоденко, — и затем они сказали, что я могу импровизировать, в зависимости от обстоятельств, и углублять революцию, пока в ней снова не восстановится хоть какая-нибудь динамика. Вот что они мне велели сделать, пока еще последние обломки человечества не превратились в неосязаемый прах. С грехом пополам я встал. Я чувствовал на себе шаманические руки старух. Их пальцы шаманок пытались придать форму тому, что во мне еще не получило формы, я нуждался в детстве, и они слепили для меня эрзац детства, мне нужна была беспечная юность и мечты, и они вложили все это в меня с магическим ревом ошеломляющей насыщенности, каждый рев равнялся двум тысячам четыреста одной картине сновидений и тремстам сорока трем дням беспечного ребячества. Ткани, из которых была сделана одежда шаманок, навевали воспоминания о прогорклом масле и чае со сбитым маслом, о вымени самки яка и о бедном кочевничестве, и я чихнул. Этот шум вызвал волну ликования, он означал, что я стал независимой личностью. Затем я бросился к окну, рассекая толпу перевозбужденных матерей, которые горланили слова прощания и революционные лозунги. Я расталкивал фетровые куртки, брюки из монгольского шелка, ваши морщинистые, беззубые до самых ключиц лица, неожиданно радостные при виде меня, идущего, и оттого уверенные в будущем, и также неожиданно, я могу об этом сказать теперь по прошествии времени, ставшие поистине великолепными. Я набрал скорость, я выпрыгнул из окна, как вы меня к тому и призывали, и я пересек травянистую площадь, которую необходимо было пересечь, прежде чем добраться до наблюдательных постов первой линии лиственниц. Были еще и летящие навстречу и разбивающиеся о мое лицо пчелы, несколько стрекоз, слепни, кроме того, я грубо опрокинул тяжелую массу тела, которая хотела перегородить мне проход, без сомнения, то был Тарас Брок, инженер-ядерщик, который неудачно выбрал день, чтобы прийти приударять за Розой Матросян, потом я опрометью пустился на северо-запад, где, как вы меня убеждали, находилась столица. Я углублялся в лес, в лесные поросли, богатые красной брусникой и пометом белок и лис, на тропы, по которым ходят одни лишь медведи, в старый непроходимый лес, где деревья-исполины обрушиваются лишь через сотню лет после своей смерти. Бег и одиночество меня успокоили. Было уже полдесятого утра. Я бежал не останавливаясь и вдыхая не больше, чем мне было необходимо, чтобы не опьяниться смолой и суметь устоять перед искушением отрешенностью, наслаждениями политически мало продуктивными, которые представляет жизнь отшельнику в тайге. Таким образом, я все же был послушным вашим заветам в те моменты, что непосредственно последовали за началом. Я не снижал ритма ни днем, ни ночью. Я измерял течение времени последовательностью двенадцати полных лун. Тайга была пустынной. Теперь она прерывалась все чаще и чаще, уступая место пустошам, которые иногда простирались на тысячи километров. Дороги и населенные пункты стали более многочисленными. В большинстве городов, которые мне пришлось посетить, можно было встретить деградировавших мужчин и деградировавших женщин, погруженных в тяжелую нравственную летаргию, но чаще не было никого. Улицы поражали своим молчанием, ненаселенные дома выстраивались в линию, бродяги прятались в свои тайники и не отвечали на призывы. В переводе на наш язык скажем, что здесь никогда не происходило массовых манифестаций. Потому что сами массы исчезли. Двуногая, лишенная оперения популяция растворилась в пустоте. Я оставался на телефонной связи с моими бабушками. Они снова взялись за оружие и создали бронетанковую милицию, которая разбойничала на территориях, расположенных между Колмогорово и Ванкувером, задавшись целью восстановить уровень политической грамотности в тех очагах населенности, которые еще пощадило небытие, но поскольку они никогда не встречали кого-то, на ком бы они могли проверить свою бдительность, то они задумали теперь прийти в столицу и посмотреть, насколько мои реформы изменили всеобщее положение дел. Я пытался их от этого отговорить, потом они узнали, что я восстановил капитализм, и в этот день они мне объявили, что возбудили против меня дисциплинарную процедуру и что мне не избежать всей строгости народного суда, а затем они резко оборвали разговор. Некоторые из них после восстания в «Крапчатом зерне» пребывали уже в эвтаназии, другие без конца пробегали с одного конца на другой необитаемые континенты, географические и социальные контуры которых казались уже неразличимыми. Часть из них во главе с Летицией Шейдман взяла курс на столицу, чтобы меня схватить. Оставшиеся ожидали меня в том самом месте, где заседал трибунал, не слишком далеко от центра мира, в прибрежных районах озера Хевсгель. Ожидая предполагаемого прибытия исправительного поезда, который мои бабушки зафрахтовали для меня, я подводил итоги своей деятельности за протекшие десятилетия. Мне было легко занять самые высокие посты. Поскольку абсолютно ничто более нигде не функционировало, конкуренция между честолюбцами потеряла в конце концов свою остроту, и даже лентяи утратили вкус к продвижению по административной линии и к орденам. Апатия охватила и правительственные сферы, достаточно было открыть дверь и усесться в кабинете, чтобы завладеть тем, что когда-то называлось властью. Именно в этих условиях я и подписывал декреты, которые восстанавливали частную собственность и эксплуатацию человека человеком, а также другие мафиозные мерзости, которые, как мне казалось, способны были еще вновь запустить машину коллективизма и способствовать восстановлению перманентной революции. Я признаю здесь еще раз, что это было рискованное пари и гибельные декреты. Что касается моей жизни в столице, то мне нечего более добавить. Однажды ко мне подошла собака и стала тереться возле моих ног, это было ласковое животное, откликавшееся на имя Вульф Огоин. Мы были друзьями в течение всего периода маразматических лет, что последовали за подписанием декретов, и если я говорю слово маразм, то это не означает, что я бросаю слова на ветер, потому что восстановление рыночной экономики, бывшее отвратительно смелым бегством вперед, и от которого я, по крайней мере, ожидал восстановления некоторых секторов экономики, не принесло улучшения никому. У Вульфа Огоина была жесткая шерсть, умный взгляд и, несмотря на выгнутый хребет, стать пастушеской овчарки, миролюбивой и нечистокровной. Каждый вечер мы отправлялись на эспланаду, которую освободили от обломков штукатурки, и все вместе наблюдали за заходом солнца, когда оно было, или напрягали слух, чтобы врасплох захватить шумы капитализма, пытавшегося реорганизовать свои торговые сети в столице. Я помню, с какой страстью и презрением Вульф Огоин обнюхивал книги, которые я читал на виду у пустого города, или кусочки бумаги, на которых напрасно я пытался просчитать, сколько времени прожил я до своего рождения и сколько времени мне еще осталось. Я помню его звонкий лай, белые клыки, его запах летом, его запах зимой. По моим подсчетам, во тьме я просуществовал двадцать миллиардов лет, сейчас мне сорок восемь, и за все это время у меня был один-единственный друг, Вульф Огоин. Когда Летиция Шейдман пересекла порог моей хибары, чтобы надеть на меня наручники, он ушел, не знаю куда, может быть, чтобы в одиночестве поселиться в районе Канала или где-нибудь еще. Я не знаю, смогу ли я еще когда-либо вернуться к этому черному небытию, однажды испытанному, или меня насильно запихнут в какое-нибудь другое место, и я не знаю, смогу ли я в этом другом месте снова оказаться вместе с моим другом Вульфом Огоином.


26. ЯЗАР ДОНДОГ


Или, например, та, что называет себя психотерапевтом и оставляет Эвона Цвогга, прежде чем подняться на верхний этаж, где она занимается Образовательным центром, копаться в течение часов в стопке черно-белых фотографий, которые она выкладывает на гладкий стол, всегда одних и тех же фотографий, одних и тех же снимков, не таящих в себе ничего нового.

— Я сейчас приду, Цвогг, никуда не уходи, — говорит она.

На потолке слышатся ее неровные шаги, кто-то передвигает цементные плиты, ящики. Затем воцаряется тишина.

Город неподвижен за окнами, зияющими пустыми глазницами. Когда дует ветер, красноватая пыль образует на земле подвижные и красноватые прожилки, считается, что это напоминает планету Марс. Небо порой столь ослепительно, что теряет всякий цвет. Ласточки тучами описывают головокружительные круги промеж зданий Канала. Они переругиваются в пронзительном крике в течение трех четвертей часа, затем внезапно улетают. Тишина снова воцаряется в комнате. Эвон Цвогг дотрагивается до фотографий, которые знает уже наизусть, тем более что речь идет о восьми отпечатках с одного и того же негатива, отличающихся друг от друга лишь контрастностью. Иногда та, что утверждает, что умеет лечить сумасшедших, спускается с верхнего этажа, открывает дверь и спрашивает у Цвогга, может ли он что-нибудь сказать по поводу фотографий. Цвогг пожимает плечами. Женщина выжидает минуту, затем она закрывает дверь и поднимается снова на верхний этаж. Она красива той сдержанно-небесной красотой, которой обладает большинство китаянок. На ней свободная одежда, вылинявшие джинсы в сочетании с джинсовой курткой и черным топиком. Перед тем как закрыть дверь, она обещает скоро вернуться.

Когда ласточки оставляют их в покое, а также в те дни, когда ветер не сильный, стрекозы влетают в окна. Сильное небесное свечение оказывается той причиной, по которой не всегда удается восхититься их грацией. Часто они, скажем, синего цвета, синего, тяготеющего к сине-бирюзовому. Некоторые из них зависают над фотографиями перед Эвоном Цвоггом, трепеща крылышками. Случается, что от нечего делать Эвон Цвогг ловит одну из них и съедает.

Немного позже, в этот же день, я проникаю в почти пустую комнату, где Эвон Цвогг грезит во сне, и когда я говорю я, то имею в виду прежде всего Язара Дондога, в чем открыто сразу же и признаюсь. Я сажусь рядом с ним в кирпичную пыль, в ржавчину, в марсианскую пыль, посреди останков стрекоз. Мы знакомимся. Спустя мгновение я рассказываю ему о Магги Квонг.

— Психотерапевтша? Ты живешь с психотерапевтшей? — изумляется Эвон Цвогг.

— Нет, — говорю я. — Не с ней. Ее зовут Сара Квонг. А я живу с ее сестрой Магги. Мы продаем овощи на рынке.

Успокоившись, Эвон Цвогг перемешивает фотографии, лежащие перед ним в ожидании, он выбирает одну из них и приставляет к ней свой потный палец.

— Ты видишь, это то, что было когда-то. Это мой дед.

В свою очередь я склоняюсь над фотографией. На помятой бристольской бумаге снежный пейзаж по ту сторону железной дороги и трое мужчин, двое из них одеты в рубища, бывшие когда-то штатской одеждой, и еще один, закутанный в лохмотья военного костюма, неуверенно грозящий им ножом. Действие может происходить где угодно и в какую угодно эпоху.

— Который из них?

— Который что? — вздрагивает Эвон Цвогг.

— Твой дед? Из тех троих, который из них?

Эвон Цвогг напускает на себя раздраженный вид. Он складывает все фотографии в стопку и переворачивает их, чтобы я не смог больше ничего увидеть. Пальцы его дрожат. Я не знаю, как восстановить то, что могло бы быть между нами.

— А ты, — говорит он с неожиданной горячностью. — Из нас двоих ты который?


27. РИТА АРСЕНАЛ


Несколько данных перед началом визита, несколько цифровых ориентиров. Моей смерти сто миллиардов лет, и в этом она похожа на смерть всех и каждого, а моей жизни сорок восемь; я уже говорила здесь и где-то еще, что не знаю, имеет ли все это какой-либо конец, и сколько времени надо бежать, чтобы его достигнуть. Есть и другие цифры. Сосны, лиственницы, пихты, что нас окружают, имеют высоту от тридцати четырех до пятидесяти семи метров. Муравейник, перед которым мы сейчас стоим и который кажется опустелым, на самом деле таковым не является, простирая свои подземные ходы на расстояние в тридцать метров. Их разветвления позволяют муравью незаметно пройти через совокупность всех интересующих нас развалин. В этот момент температура в подлеске доходит до двадцати четырех градусов, но зимой термометр опускается до минус сорока, в окрестностях до минус пятидесяти. Молчание тогда становится хрустальным. Лес кажется абсолютно мертвым отсюда и до реки, которая в течение пяти месяцев полностью лишена движения подо льдом. Млекопитающих здесь не так много, как было когда-то, под когда-то я имею в виду момент, когда началось восстание. Несколько белок скачут в вышине в течение июля-месяца, иногда можно увидеть, как пробегает рысью лиса, но ни один вид не смог в достаточной степени генетически восстановиться, чтобы вновь обрести способность к размножению. Уже с давних пор волков и медведей можно встретить здесь только во снах. Когда я говорю можно, то не имею никого конкретно в виду. Еще несколько цифр. Восстание в доме для престарелых произошло двести или триста лет после мировой революции. Здание, которое в настоящее время уже трудно разглядеть, когда-то давало приют приблизительно сорока старикам, в основном женского пола, чья сопротивляемость смерти не нуждалась уже более в доказательствах. Даже способность изображать бессмертие уже более не составляло предмета научных споров, без сомнения, еще и потому, что девяносто пять из ста процентов ученых к этому времени уже умерли. Столичный ветеринар посылал каждый год опросники, которые директриса заполняла с грехом пополам; дело передавалось служащим почты, когда они появлялись в этих краях, поскольку в то время еще существовала услуга этого рода. Группа почтовых служащих состояла из директрисы, лесничего, который в течение зимних месяцев разделял с директрисой ложе, и пяти горничных на все про все, среди которых обычно вспоминают мать и дочь, Людмилу Матросян и Розу Матросян. Предметов сохранилось мало, и они свидетельствуют об автаркическом бытии в атмосфере, преимущества которой заключались в том, что она была одновременно и заботливой, и лагерной. Помимо мебели и хозяйственного оборудования там был также фургончик, на котором лесничий ездил по семикилометровой проезжей дороге вокруг дома для престарелых. Легенда гласит, что машина сломалась во время манифестации, в день, когда отмечалось двухсотлетие со дня рождения Комсомола, организации, пользовавшейся большой популярностью у старух, и с тех пор она уже никогда больше не ездила. Здесь можно различить также остатки бесхозных вещей, вытолкнутые на поверхность земли растущими корнями гигантской лиственницы в западной зоне означенной территории: лес здесь уже отвоевал свои права. Другие цифры, на этот раз касающиеся относительной географической изолированности «Крапчатого зерна». В двадцати двух километрах отсюда существовала старая экспериментальная ферма с парниками, обогревающимися ядерным реактором, которую фермеры покинули сразу после того, как атомная сердцевина ядерного реактора начала оплавляться. Предприятие это закрыли во время восстания. Два инженера оставались там, чтобы обеспечить обслуживание оборудования. Это были мужчина пятидесяти двух лет, Тарас Брок, и специалистка в области физики Рита Арсенал, которую депрессия лишила всякой силы и которая проводила теперь, кажется, все свое время, сидя на ядерном резервуаре, на обжигающем бетоне, слушая гул расщепляющегося атома и проборматывая постэкзотические сказы, закрыв при этом глаза. Тарас Брок совершал частые рейды в «Крапчатое зерно» под предлогом организации сеансов дезактивации. На самом деле он крутился в это время вокруг Розы Матросян, и в самый день восстания он принес ей корзину красной брусники, намереваясь тем самым заставить ее прекратить сопротивление, которое она всегда оказывала, как только речь заходила о сексе. Но теперь давайте начнем наш визит, который состоит из четырех частей, каждая из которых соответствует одной из четырех стран света. Можно также упростить дело, оставшись стоять на месте, например, у ствола этой сосны, возле пригорка, на который уже обращалось ваше внимание и который есть не что иное, как гигантский муравейник, что возник возле одного из счетчиков Гейгера, принадлежавшего когда-то Тарасу Броку. Здесь можно также увидеть заросший мхом пенек, который нам указывает, что мы прибыли на место руин, а не бог знает куда в тайгу. Представим на этом месте фасад. Перед нами находится столовая, коридор, кухня. Дортуар, в котором был зачат Вилл Шейдман, находился на втором этаже. Если мы напряжем воображение, то сможем представить себе Вилла Шейдмана, выпрыгивающего из окна и приземляющегося в самой гуще бегонии, там, где растет сейчас стрельчатая ель, он тут же проворно вскакивает и затем, тяжело оттолкнув Тараса Брока, начинает свой долгий бег на северо-запад. В кухне в этот день Роза Матросян уже разогревает подсоленный чай на завтрак. Корзина красной брусники благоухает на краю стола. На пороге дома Тарас Брок разложил инструменты для измерения уровня радиации, которые настроены так, чтобы издавать треск лишь в экстремальных ситуациях, например при приближении ядерного облака или в руках у Риты Арсенал. С утра уже было жарко. Вылупившиеся возле экспериментальной фермы кузнечики заполонили местность и явно выражали желание навязать свои представления о музыкальной гармонии миру. Тем не менее в это утро отнюдь не мутировавшие насекомые стали причиной гула. То были шаманические возгласы, помогавшие Виллу Шейдману извлечься из небытия, и шум рукопашной, что усиливался в помещении, потому что служащие, как всегда, пытались противодействовать намерениям старух. Вы видите здесь уголок, который Иальян Хейфец называла будуаром. Здесь на возвышении стоял телевизор, который не принимал никаких программ вот уже шестьдесят лет по причине возникших помех. Там, где вздрагивают сейчас колоссальные папоротники, сидела Иальян Хейфец, вороша воспоминания своей юности, события, пережитые ею во времена, когда она руководила обществом по международной борьбе с капитализмом. Роза Матросян присела как-то на корточки в этом углу, коврик под ногами у нее соскользнул, она неловко схватилась за этажерку, которая поддерживала телевизор, приемник упал ей на череп и раздробил его. Сегодня мы не увидим ни приемника, ни остатков диванов и кресел, которые помогли бы нам представить те тихие вечера, что протекали в этом будуаре. После того как обрушилась крыша, а за ней и второй этаж, строительные обломки еще долгое время портили пейзаж, но теперь и они исчезли. Дожди и тающие снега сместили остатки здания в сторону, ветер развеял летучую пыль, перегной отполировал руины, многие поколения деревьев стерли все следы. Дальше, за стволом этой лиственницы, из-под земли торчит основание лестницы, с которой Людмила Матросян была сброшена старухами и где ухаживающая за ними сестра сломала себе шею, так же как и директриса, что поднялась в дортуар незадолго до этого. Директрису встретил Комитет принимающей стороны, вооруженный огромными раковинами, из которых в иные времена извлекались звуки, и она тут же забилась ногами в конвульсии под кроватью дортуара, слева у входа, в луже мочи и крови. Шум сражения не покидал в этот день дом для престарелых вплоть до полудня. Обратите теперь ваш взгляд на мшистый ковер напротив этого пня. Вы можете различить косоугольную конструкцию, напоминающую второй муравейник. На самом деле это вторая стена. На эти кирпичи опустилась Рита Арсенал, когда после зимы, проведенной в одиночестве в напрасном ожидании возвращения Тараса Брока, она решила отправиться к дому для престарелых. Теперь по ночам это место фосфоресцирует. С момента смерти Риты Арсенал прошло приблизительно сто миллиардов лет, как и со времени смерти всех остальных, а жизни ее было в то время сорок пять или сорок шесть лет. Мы не знаем, где Рита Арсенал находится в настоящее время и в каком состоянии она пребывает. Наш визит окончен.


28. ФРИК ВИНСЛОВ


После шестисот восьмидесяти ночей ходьбы что-то изменилось на нашем пути. Атмосфера не была уже прежней. Все чаще и чаще мы натыкались на большие свитки обивочного материала, лежащие поперек дороги, которые мы должны были разрезать ножом или же прорывать руками. Некоторые утверждали, что то были полотна паутины, другие придерживались мнения, что все это нам просто приснилось и что если живые организмы и разложили подобным образом полотна такой ширины и плотности, то вовсе не для того, чтобы расставлять нам силки, и еще менее, чтобы нас задерживать, но исключительно для того, чтобы самим знать о том, что мы приближаемся и скоро войдем в их реальность. Вздор, — отрезал наш капитан по имени Брикштейн. — Просто мы проходим сейчас через фабрику тканей, — постановил он, — огромную фабрику, заброшенную столетия назад. Мы разрывали кливера, брамсели и вуали. Запах соленой пыли оседал у нас на руках, запах заплесневелой нити, запах смолы, брезента на наших волосах и одежде, запах коптильни, разорванных на куски широких полотнищ ткани у нас на губах. Мы отодвигались друг от друга, чтобы не пораниться, и каждый в одиночестве рубил невидимые плащаницы и протискивался сквозь их отверстия.

Так мы шли вперед, на ощупь, замедляя постоянно свой шаг, и руки наши были ободраны о жесткие фальцы ткани, как вдруг неожиданно посреди шестисот восемьдесят шестого дня сигнальщик оповестил нас о появлении огней. Час спустя наша собственная сетчатка подтвердила информацию.

Из абсолютной тьмы мы вышли в сумерки.

Не издавая криков ура, но с электрической искрой на самой поверхности нашей души, заставлявшей нас разговаривать и даже смеяться, мы оставили позади себя парусную мастерскую и шли, продвигаясь вперед, в серую мглу, и так вскоре мы прибыли в маленькую портовую крепость. Наша группа состояла теперь максимум из пяти человек: то были Жан Брикштейн, капитан, Метраф Храбрый, сигнальщик, Фрик Винслов, главный управляющий, наш шаман Наяджа Агатурян и Крили Гомпо, путешественник.

Мгновение спустя мы пересекли кривой двор, который был последним коридором земли, и, поскольку дорога обрывалась там, хорошее настроение нас покинуло. Остатки заходящего солнца окрашивали в фиолетовый цвет место, на которое мы вышли. Позади нас торчали пеньки обрушенных складов. Мы обогнули строительный мусор и, дойдя до края водоема, стали молча рассматривать разрушенные суда, навсегда погребенные в тине. Картина была ужасающего цвета. Устье ныне представляло собой одну лишь душераздирающую полосу грязи, а вдали, на расстоянии более километра, кружево первых волн напоминало рвоту.

— Соленая вода находится в тысяче двухстах метрах, — оценивающе сказал сигнальщик.

Не соглашаясь на то, чтобы кто-то его сопровождал, Фрик Винслов пошел к молу, к излому в камне, но, будучи не в состоянии продолжать свой путь, вернулся назад.

В порту никого не было, и никого не видно было в океане. Единственный объект, который можно было различить на горизонте, напоминал маленький островок, но сигнальщик уверил нас, что остров, о котором идет речь, исчезнет не более чем через неделю, время, необходимое, чтобы мясо разложилось и было в конце концов искромсано червяками и крабами. Время, необходимое для какого мяса? — спросил Крили Гомпо. Вглядевшись повнимательнее, мы и в самом деле заметили вдали гору дряблой плоти. Гигантский кальмар был выброшен на песчаный берег и не смог вовремя опротестовать факт своей смерти. И поскольку, с точки зрения дневных птиц, время было уже неподходящим, чайки на него не обращали никакого внимания.

Фрик Винслов повернулся к этому зрелищу спиной, присев на кнехт швартовки. Он закрыл глаза. Перед ним были руины, и сквозь закрытые веки он притворялся, что его интересует ночь и то, как она завоевывает опустевший населенный пункт.

К Фрику Винслову обращались отныне для принятия важных решений; во время наших странствий капитан совершил столько ошибок, что потерял всякий авторитет; что касается Наяджи Агатурян, шаманки, то она как раз могла бы быть хорошим советчиком, но ее врожденный аутизм развился в дурном направлении, и она более не общалась с нами.

После минуты прострации Фрик Винслов заговорил.

— Делу положено плохое начало, — сказал он.

Мы сидели на строительном мусоре. Крили Гомпо старался задерживать дыхание. Мы догадывались, что придет день, когда он не сможет уже более откладывать своего исчезновения, день, когда его погружение закончится и он исчезнет.

— Теснота сведет нас с ума, — продолжал Винслов. — В условиях, в которых мы скоро окажемся, замкнутость будет переживаться, как кошмар. Мысль о совместном бытии станет для нас непосильной ношей. Мы возненавидим эту мысль до такой степени, что нам захочется от нее сдохнуть, покусать друг друга и исколотить. И нам не удастся преодолеть нашу агрессивность, эти омерзительные импульсы, что сидят в нас, эту отвратительную животную потребность, которая заставляет нас наносить вред своему ближнему и одерживать над ним верх. Если мы будем оставаться день и ночь в заточении под этими непроницаемыми сводами, мы обязательно утратим всякое понятие о братстве и свойственное нам изящество.

Он прокашлялся. Его предсказание напугало нас тем более, что мы его плохо поняли. Намекал ли он на что-то, непосредственно нам угрожающее или же касающееся какого-то очень отдаленного будущего?

— В конце концов мы вынуждены будем признать наше исключительное моральное уродство, — пробормотал он в довершение. — И это будет ужасно.

И поскольку он более ничего не добавил, через час или два мы рассеялись.

И снова темнота окутала нас. Нас было по-прежнему пятеро, еще дышащих или задерживающих дыхание, мы находились на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не поддаться искусу кого-нибудь покусать, убить или разорвать на части.

В течение многих лет мы не получали от Фрика Винслова никаких известий. Время от времени ветер доносил до нас перебранку чаек и зловоние разлагающихся кашалотов и кальмаров. Иногда мы просыпались, иногда уходили скитаться посреди руин, иногда в течение многих часов ничего не происходило. Срок исполнения предсказания Винслова не наступал. Мы чувствовали себя удрученными, заточение надоедало нам и надламывало нас, мы теряли свое изящество, но мы терпели и удерживались от драки. Иногда мы собирались у мола. Мы обменивались несколькими фразами, затем соскальзывали куда-то еще, в еще большую тьму, в наши персональные укрытия, расположение которых каждый из нас держал в тайне. Время от времени некоторые из нас отправлялись на поиски дороги к океану и увязали в грязи или пытались починить лодки и возвращались израненными.

В конце концов, мы удержались от преступных желаний. Мы знали теперь, что Фрик Винслов устроился в соседнем городе на работу кондуктором автобуса. Сигнальщик, держащий себя молодцом, женился недавно на местной, он не появляется более в портовом районе. Крили Гомпо исчез. Что касается нашего капитана, то мы узнали, что он воспользовался реставрацией капитализма и открыл торговлю бригантинами; но у него нет ни одного покупателя, и он не перестает на это жаловаться. Я считаю, что в нашей ситуации лучше не трепыхаться и ждать. Когда я говорю я, то имею в виду Наяджу Агатурян, и когда я говорю ждать, то не знаю, что может произойти.

Я не двигаюсь.

Я ожидаю здесь, повернувшись лицом к океану, повернувшись лицом к тому, что от него осталось.


29. ДЖЕССИ ЛУ


Выполнив трудовую норму, которую я себе установила, я прислонилась к цементным ступеням спортивной площадки и наблюдала за тем, как местные баскетбольные команды участвовали в дружеском турнире, в то время как вечер все более и более набирал силу и комары беспощадно атаковали влажную кожу, высаживаясь, десант за десантом, на все, что заключало еще в себе потоки красного вещества. Во время подобных спортивных встреч, не имевших большого значения, прожекторы стадиона были выключены и игроки должны были довольствоваться светом, доходившим от фонарей на соседней улице. Баскетболисты играли во все более сгущавшейся тьме, жестикулируя одновременно и для того, чтобы не пропустить мяч, который они уже плохо видели, и чтобы раздавить с дюжину мошек, пикировавших на них с тыльной стороны ляжек и с затылка. Я слышала эти хлопки, тяжелое дыхание игроков, отскакивающий мяч, металлическое эхо корзины каждый раз, когда мяч попадал в цель, а также стратегические междометия и междометия, выражавшие досаду. То были, как правило, женские команды, и, судя по их выговору в момент, когда они издавали восклицания, состояли они из китайских беженок. Ступени были неудобные, и невозможно было долго оставаться в одном и том же положении. Я поднялась и прислонилась к проволочной решетке. Именно в это время Клара Гюдзюль прошла мимо вещей, которые были оставлены игроками на первой линии ступеней. Она проскользнула под трибунами с железным жезлом в руке, в поисках пластмассовых бутылок и алюминиевых банок, ускользнувших от моей бдительности. Она бросала все это в мешок, который был больше ее самой, чтобы перепродать затем перекупщику, подобно мне зарабатывая себе таким образом на жизнь, потому что капитализм в наше время открыл возможность частного бизнеса и частной инициативы, пришедших на смену пенсии и места последнего упокоения, о которых мы всю нашу жизнь думали как о чем-то, на что имели естественное право. Клара Гюдзюль рылась своей клюкой в сокровенных местах, она не стесняясь становилась на четвереньки, чтобы достать свой трофей, совершенно игнорируя любой взгляд, который кто-то другой, или, может, крысы, или пауки могли обратить на нее, потом она вновь исчезала, очень сгорбленная, черная, брюзжащая карлица. Матч продолжался у нас за спиной, но чаще всего я решала следовать за ней, с шумом таща свой собственный мешок, потому что если наши старушечьи судьбы легко можно было спутать, то ничего существенного, напротив, не связывало меня с китайскими баскетболистками. Мы брели несколько гектометров под омерзительный гул мешков под нашими ногами и не обмениваясь ни одним словом, ощущая себя, разумеется, очень близкими друг другу, но не имея ничего особенного друг другу сказать. Вскоре мы прошли улицы, пожелтевшие от освещения, которое называют городским, и достигли наших излюбленных кварталов, то есть разрушенных кварталов.

В этот раз Клара вот уже более получаса шла своей семенящей походкой старухи впереди меня, скованная ночной жарой и железным стержнем, который она подобно ружью несла наперевес. Она разглядела телефонную кабину за лужей, которая после дождей, шедших всю предыдущую неделю, значительно расширилась. На поверхности воды размножалась болотная чечевица, зеленый цвет которой был сокрыт ночью, но созерцание которого при свете дня могло бы привести в волнение, и, когда я говорю могло бы, я имею в виду прежде всего самое себя, то есть Джесси Лу. Потревоженный шумом шагов, погрузился в грязь уж, рассекая пелену растительности; образовавшаяся внутри разрыва вода была великолепно черной. Старая женщина обошла лужу. У нее были голые ноги. Воздух благоухал заплесневелой корицей, застоявшейся прорезиненной водой и орхидеей. Это чарующие запахи, они никогда не надоедают. Ночные бабочки слегка касались видимости вещей, во тьме они казались бесцветными, но на самом деле были, возможно, белыми или оранжевыми, они задевали крыльями затопленное шоссе, пальмы по краям улицы, такси, ожидавшие перед зданием телеграфа, а возможно, они были, несмотря на ночь, киноварными, или малиновыми, или нефтяно-синими. Клара Гюдзюль шла сквозь них. Она ухватилась за подпорку деревянного столба, к которому был прикреплен телефон, и потянулась руками и головой к аппарату. Она была очень скрюченной, ростом ниже своей клюки, ее пестрое платье обвисло в намокшей траве, пояс, который должен бы был поддерживать ее платье, не поддерживал и не стягивал уже более ничего, между двумя складками платья можно было увидеть ее съеженное тело старухи, ее груди, имевшие форму увядшего стручкового перца, но и я, так же как и она, уже не обладала былой грацией, когда-то присущей мне осанкой, мимо меня скользили взглядом, меня не замечая. Когда я говорю скользили, я не имею в виду никого конкретно, потому что на тротуаре не было скопления народу, если не считать бабочек, которые опознаваемой личностью не обладают. Клара Гюдзюль набрала номер 886, потом она устроилась поудобнее, чтобы подремать в ожидании, пока связь установится. Я присела на корточки с другой стороны аппарата. Клара Гюдзюль слышала меня, она ощущала дыхание на конце провода, но поскольку она давно уже не говорила, она не знала, как построить фразу. Соедините меня с Варвалией Лоденко, — сказала она наконец. — А для чего? — спросила я, изменив голос. Это Клара Гюдзюль, — сказала она. — Мне нужна инструкция на последующие годы, и ничего более. — Это Варвалия Лоденко, — солгала я. — Это хорошо, что ты позвонила, Клара. — Это ты, Варвалия? — оживилась она. — Я рада тебя слышать. — Где ты? — спросила я. — Я не знаю, — ответила она. Семь или восемь лет назад я описывала круги вокруг Луангпхабанга, но с тех пор я уже много прошла. — Луангпхабанг, — вздохнула я. — А там они теперь тоже живут при капитализме? — Я не знаю, — сказала она. Больше уже почти никого нигде нет. Еще сохранилось несколько домов, несколько храмов на берегу реки. Есть баскетбольная команда. — А капиталисты? — поинтересовалась я. — Богачи? — Я не знаю, — сказала Клара Гюдзюль. — Мне бы очень хотелось устранить некоторых из них, но я никогда их не вижу. — Если ты увидишь их, то убей, — сказала я. — Возьми себе на помощь баскетболисток. — Я никогда их не вижу, — упрямо повторила она. — Я никогда никого не вижу.


30. КЛАРА ГЮДЗЮЛЬ


Бутылки и банки громоздятся во дворе у перекупщика, образуя две пирамиды, которые ночь делает почти однообразно голубыми. Груды осыпаются, всегда находится животное, способное разрушить их, крыса или собака, занятая тем, что роется в них в поисках остатков сахара, а иногда это обезьяна, макака, такая же изголодавшаяся и облезлая. Слышится шум этого тайного штурма. Банки внезапно начинают катиться, кто-то удирает. Когда скопление звуков умолкает, в окрестных банановых плантациях пробуждаются ночные пилы насекомых, пронзительный кавардак, который бы мог заставить повысить голос, если бы все еще существовали слова, которые можно было сказать друг другу. Но какой разговор можно завязать в этот момент, и когда я говорю можно, то имею здесь немного в виду Клару Гюдзюль, которая возникает в ночи, как и каждый вечер, со своим тряпичным мешком, волочащимся позади нее, с крюком, похожим на карабин, с искривленным позвоночником Untermensch' а[84 - Низшая раса (нем.). — Примеч. пер.] и видом бессмертной скряги. Какими фразами смогла бы она обратиться и к кому? На какие обрывки ответов смогла бы рассчитывать и от кого?

Под жалким освещением Клара Гюдзюль взвешивает теперь свою дневную добычу, и затем она ее сортирует, потому что требуют, чтобы пластмассу отделяли от алюминия. Требуют относится здесь, разумеется, теперь уже в гораздо меньшей степени к Кларе Гюдзюль. Потом она получает ей причитающееся, свои доллары, потому что деньги снова пущены в оборот в обществе, с того же самого времени, что и принцип торговых отношений. Обычно она получает два доллара.

— Ради тебя я округляю, — говорит перекупщик.

Клара Гюдзюль засовывает грязные купюры под мышку, в карман, спрятанный там у нее, затем она приподымает металлический стержень, висящий у нее на груди наперевес, и уходит. Ворча или храня молчание, в зависимости от своего настроения, она выходит из светового круга.

Она растворяется на улице.

Больше ее там нет.

Подвешенная у входа в лавку, ацетиленовая лампа освещает весы, прилавок и скривленную рожу перекупщика, его испитое лицо человека с низкой зарплатой, а также пространство перед прилавком, усеянное коробочками, различной корпией и ржавчиной, потому что перекупщик принимал также бумагу и старое железо.

Иногда, не имея в кассе ничего, чтобы заплатить своим поставщикам, а, когда я говорю о поставщиках, я имею в виду в основном себя и Клару Гюдзюль, перекупщик рассчитывается с ними отбросами, ковыряясь в своей куче отбросов. Вместо положенных двух долларов, он дает им пластмассовые бутылки, которые мы только что собрали, и добавляет к ним четыре или пять журналов, взятых из стопки иллюстрированной прессы.

— Вот, — говорит он. — Пятый вам в подарок. Красивый, весь цветной.

Клара Гюдзюль не возражает, она знает, что с обычаями капиталистического мира не спорят и что надо попросту набраться терпения до наступления дня мятежа, когда можно будет убить того, кто поступал с вами несправедливо, и снова она уходит во тьму.

Под большими деревьями идет она по размокшим тропинкам, она семенит приблизительно четверть часа в сторону реки, осаждаемая комарами, идя сквозь ночь, что стрекочет вокруг нее и благоухает, и в конце концов снова оказывается в месте, которое она называет домом, на тюфяке, который банановые листья укрывают от дождя и несчастья, окруженном квадратом сухой земли, на котором лежали про запас мелкие дрова. Она садится, отдыхает, она дышит малыми равномерными затяжками. Она не спит, с тех пор как она задула свои двести пятьдесят девять свечей, она потеряла сон, и у нее больше нет потребности спать.

Она ждет, пока луна не поднимется над рекой и не замерцает, отразившись в водах, различимых сквозь стволы деревьев.

Если достаточно света, она протягивает руку к старым журналам, полученным в качестве заработка, и листает их. Это издания, которые имели бы успех, если бы человечество не находилось на грани угасания, то были журналы, издаваемые под высоким патронажем мафии, где помещались фотографии голых девочек и молодых женщин, раздвигающих перед объективом ноги и саморучно раздвигающих губы своей вульвы, на тот случай, если кому-то захочется увидеть кое-что еще. С зачарованной нежностью Клара Гюдзюль рассматривает эти анатомические детали, которые никто уже не цензурирует. Уже прошло исключительно много времени с тех пор, как она перестала понимать, на кого она сама похожа, одетая или раздетая, и у нее есть свойство воображать, что так или иначе тело ее продолжает функционировать так же, как и те, что выставляются здесь напоказ, и что оно имеет те же объемы и интимные складки, что выставляются здесь. Она ловит неулыбчивый взгляд этих улыбающихся девочек, она вопрошает их продажную податливость, она спрашивает, не причинила ли мафия им зла, не причинило ли позирование им зла, и сколько долларов они за то получили, и знают ли они, что это Вилл Шейдман, — тот, кто реставрировал торговые отношения в обществе, и слышали ли они когда-нибудь имя Варвалии Лоденко. Она говорит с ними осторожно, чтобы не задеть их, она догадывается, что в данный момент они чувствуют себя совершенно опустошенными и что, может быть, они уже мертвы.

Луна сверкает на водах реки, луна сверкает, собаки лают возле пристани, Клара Гюдзюль разговаривает с обнаженными девушками, она указывает им на то, что у них повсюду родинки, за которыми надо следить, и что глаза у них подернуты усталостью, и она обещает им, что придет, что мы придем, что мы вновь уничтожим долларовую систему, и она показывает им на свой карабин, стоящий возле пальмового дерева, и говорит: Я уверяю вас, что вы сами сможете расстрелять всех мафиози и Вилла Шейдмана в частности, если это только вам поможет, если вы сами не знаете, что делать, чтобы исправить всю эту неразбериху. И затем она еще говорит: Во всяком случае, я пришлю вам кассету, на которой Варвалия Лоденко объясняет, что надо делать, когда уже ничего больше нельзя сделать.


31. ЖЮЛИ РОРШАХ


Он встает, этот выскочка новой формации по имени Джимми Югриев, и для него, как и для всего остального мира, утро начинается плохо, за окном поднимает пыль ветер, столица затоплена мелким градом, как когда-то во время бури селения оказывались затопленными в пустыне, так бывало во времена оазисов, во времена, когда дюны еще не расползались, выходя из своих знойных русел, чтобы заполонить когда-то благоденствующие края и задушить их, покуда те не примут их абсолютно безраздельного господства, во времена, когда географические названия на картах имели еще какое-то значение, вспомним за красоту их имен Онтарио, Дакоту, Мичиган, Чукотку, Бурятию, Лаос, в те времена, когда еще существовала единая торговая система, когда существовали доллары и лагеря, сегодня же столица задыхается под ветром, одышка умирающей земли вызывает трещины на домах, и, когда Джимми Югриев входит в ванную комнату, которую, несмотря на роскошь апартаментов, ни одна стеклянная перегородка не защищает от натиска внешнего мира, песок пощипывает ему руки и лицо, и он остается в оторопи, испытывая горькое разочарование от рыхлой природы материи, за которой ему видится уязвимая природа его собственного существования, и затем он смотрит в слуховое окно, выходящее на запад, в городе он не видит ничего, кроме подвижных марсианских шлейфов, красного кирпича и красной охры, и, закрыв глаза и откашлявшись, потому что невесомые частицы песка проникли ему в горло и под веки, он откручивает кран умывальника, но ничего из него не течет, и он брюзжит по поводу этого утра, которое начинается плохо, и вокруг этой первоначальной мысли теперь работает его мозг, восстанавливая у него в голове первые его впечатления от пробуждения, тот момент, когда он вышел из сна и когда услышал хрустение песка на стеклах, потому что, как это могут позволить себе только нувориши, в его спальне были оконные стекла, и он вспоминает об этой краткой мерцающей минуте, в течение которой он забыл сон, который ему только что снился, но вот теперь ему снова приходят на память образы, точнее последний фрагмент его сна, неожиданно очень ясный и удручающий, вне всякого сомнения, прорицающий нечто страшное, он стоит теперь на террасе грязного бунгало, где спасается от проливного дождя, и обращается к женщине, которая ему не отвечает, а между тем, он знает, как ее зовут, он называет ее тем не менее по имени, то Жюли Роршах, она была его подругой по ложу и судьбе, с самого начала его сна, шестьдесят лет тому назад, он не покидал ее ни днем ни ночью и был свидетелем того, как поколебался ее разум, но теперь она не отвечает ему, безумие ее усилилось, возможно, она решила впасть отныне в немоту, и вместо того, чтобы вступить с ним в диалог, она смотрит на тропическую поляну, простирающуюся перед ними, на страшно зеленую и очень красивую траву, с умилением рассматривает она двух слонов, которые к ней приблизились и которые теперь находятся прямо перед ней, дождь заштриховывает их, делая их силуэты почти призрачными, потому что идет очень сильный ливень, и они покачивают своими хоботами, поднимая их время от времени вверх и покачивая головами, и тут, неожиданно, раскрывается отвратительная подробность этой сцены, на лицах слонов страшные раны, ливневый дождь омывает их, я думаю, что когда испытываешь живое чувство симпатии к этим животным, то позволительно говорить о лицах, и это относится ко мне, и когда я здесь говорю я, то я имею в виду в равной степени Жюли Роршах, как и себя самого, дождь реками смывает кровь, на коже их глубокие порезы, образующие четыре квадратных лопасти с верхушки хобота до косматых шишек черепа, некоторые из лопастей тяжело отходят, когда головы приходят в движение, например, на щеке приоткрывается половина щеки, затем мощный кусок кожи возвращается на свое место, затем животное снова начинает шевелиться, товарищ его делает то же самое, хоботы взвиваются к небу и снова опадают, уши хлопают, слои кожи вновь отходят и затем возвращаются на место, глаза выражают мольбу или страдание на языке, который никому не понятен, ливень смывает кровь, обесцвечивает и уносит ручьи крови, и это были картины, что посетили Джимми Югриева в ту секунду, когда он услышал на стеклах шум песка, и которые неожиданно опять пришли ему на память, омерзительный кошмар, дурной день, когда следует всего бояться, он перестал кашлять и застыл перед краном, из которого не изливалось ни капли воды, затем помочился в заполненную песком лоханку, и вот он уже возвращается в свою спальню, которую небо омывает марсианскими тонами, взгляд его скользит по кровати, на которой вытянулась женщина, и она не спит, это его супруга, Ирма Югриева, этой женщине он говорит: Мне снился ужасный сон, и она перебивает его рассерженным жестом, потому что она не хочет, чтобы с самого утра он перекладывал на нее тяжесть своих видений, и он замолкает, а в соседней комнате бузят дети, в ветреные дни они особенно возбуждены, они знают, что сегодня им нельзя будет никуда выйти, запах опустевшей планеты делает их странными, скоро они будут забавляться тем, что станут говорить на языках, никому не ведомых, или же они достанут из своих пеналов кожаные хоботы или дурацкие электронные игры, они не прочтут ни одной из тех книг, которые должны знать дети нуворишей, и Джимми Югриев предчувствует, что в самом скором времени он войдет в детскую комнату и рассердится, что он станет упрекать их в отсутствии интереса к чему-либо, в их порочной необразованности, в этом ленивом малодушии, проявление которого он не может переносить, и вот уже дети только что вставили звуковой ролик в зажим фонографа, и за стеной теперь раздается голос модного певца, который подражает ритмизованным заклинаниям бессмертной старухи Варвалии Лоденко, подвергнув, разумеется, цензуре все их эгалитаристское содержание, и Джимми Югриев вспоминает о Жюли Роршах и их совместной жизни, и ему жалко, что один лишь голос и музыка Варвалии Лоденко смогли ворваться в квартиру, он сожалеет об этом, потому что в глубине души он всегда желал, чтобы красная марсианская орда Варвалии Лоденко обстреляла руины из пулемета и вымела всех нуворишей, и делала это до тех пор, пока не останется ничего и никого, до тех пор, пока он, Джимми Югриев, не сможет покоиться в мире с женщиной, которую он любит, Жюли Роршах, и слиться с ней в слонах и любви, в ожидании, что шизофрения пройдет. Да, бесспорно, то было плохое начало дня.


32. АРМАНДА ИШКУАТ


Веревки, что привязывали его к позорному столбу, прогнили, и Вилл Шейдман лишь в некоторые моменты ощущал их сопротивление, скажем, когда он заканчивал рассказывать свой странный наррац или когда температура воздуха ночью опускалась ниже нуля градусов, и в один прекрасный день все кончилось тем, что узы ослабели и у него за пазухой неожиданно лопнули.

Старухи не спускали его с линии прицела, как всегда вот уже в течение двух лет, с момента не-удавшегося расстрела. Они лежали возле юрт, держа его на мушке. Летиция Шейдман сощурила свое морщинистое веко, и, вскинув карабин на плечо, закричала, что оковы Шейдмана пали. Все пришло в волнение. Соланж Бюд угрожающе подняла руку, но старухи по-прежнему все еще не открывали огонь.

Шейдман освободил руки и остался стоять неподвижно возле столба, задумавшись под свист ветра. Казалось, искусство бегства было ему неведомо. Он позволял ветру взвихриваться вокруг него, он созерцал неспокойное небо и осенних птиц, степных жаворонков, в вихрях совершавших свои пируэты. Когда я говорю о жаворонках, я имею в виду прежде всего Арманду Ишкуат.

Шейдман не пытался воспользоваться ситуацией. Организм его претерпел метаморфозы, которые осложнили бы его отчаянный бег. Под воздействием зимних радиоактивных туманов длинная чешуя его больной кожи превратилась во внушительную морскую водоросль. Издалека Шейдман походил на покрытый водорослями жернов, на который положили сушиться голову. Он продолжал проборматывать сквозь зубы странные наррацы, доказывая тем самым, что удерживается в состоянии промежуточном между жизнью и смертью, и все же все они были лишены подлинной животной сущности и не проистекали ни из какой истинной физиологической потребности. Этого Шейдмана расстрелять уже невозможно, говорилось часто в кругу праматерей. Он превратился в разновидность гармоники, источающей наррацы, к чему тогда пытаться изрешетить его еще и пулями?

У него уже не оставалось ничего общего с тем внуком, которого они приговорили к смерти, и он проборматывал им сказы, которые их очаровывали. Зачем же тогда ополчаться на то, что нас очаровывает? — говорилось тогда, но вывода отсюда не следовало.

Так и лежали старухи в карликовом ревене, тощих пучках карагана, в верблюжьем навозе и в испражнениях яка, и, не выпуская из рук карабинов, в молчании они курили, как это делали всегда, когда размышляли перед принятием важного решения.

Арманда Ишкуат увидела, как поднимается Лили Юнг, а я говорю Арманда Ишкуат, чтобы не употреблять постоянно местоимение первого лица, и я услышал, как она предложила, чтобы ее делегировали проинформировать Шейдмана, что отныне он может передвигаться. Я сама пойду, — говорила она, — и я изложу ему наши условия, например, чтобы он продолжал питать нас своими странными наррацами, но в то же время знал, что пребывание в районах, не нами обитаемых, ему категорически запрещено, чтобы у него не было больше соблазна обделывать свои делишки с капиталистами и врагами народа.

Иальян Хейфец сказала: Отлично, Лили задалась целью, и кто-то затем прокудахтал, сказав: Ее теперь не остановишь, а третья старуха, Летиция Шейдман, кажется, вынула трубку изо рта и подтвердила: Когда она задалась целью, как сейчас, и речи быть не может заткнуть ей клюв.

Арманда Ишкуат зависла в полете над Шейдманом. Тот уже рассказывал события по-своему. Я начала вслед за ним повторять его бормотание, с разрывом в один или два слога. Его местоимение первого лица относилось не ко мне, а скорее к нему самому.

— Их тайные сборища продолжаются, — говорил он, — не могут не продолжаться. Ссохшиеся их личины настолько походят друг на друга, что только головные уборы позволяют еще устанавливать между ними различие, фетровая, например, шляпка без украшений Магды Тетшке, или обруч с маховыми перьями куропатки Соланж Бюд, или вышивки то изумрудно-зеленого, то глубокого цвета ультрамарин, которая на скулах той и другой заменяет отсутствующую кожу. Погода портится, они направляются к юртам, они оставляют меня одного под проливным дождем, но почти тотчас же проливной дождь заканчивается, и они начинают заниматься стадом, затем они снова ложатся в мокрую траву, затем вода замерзает, наступает ночь, уже холодная ночь конца октября, затем утром солнце с трудом растапливает скорлупу луж, и снова наступают сумерки и леденящая ночь. Луна находится в первой своей фазе. Затем все еще более убыстряется, и в то время, как старухи советуются между собой, прикончить меня или нет до наступления весны, дни следуют за ночами и, наконец, луна входит в свою последнюю четверть. Потом на краткий миг появляется солнце, запад обесцвечивается, наступает ночь. Проходит завтрашний день, проходят недели. Несмотря на все просьбы, не более одного нарацца в сутки. Декабрь, январь. Снежные бури, степь, ослепительная днем, ужасающе белая и сверкающая под звездами в ночи. Старухи посменно отправляются греться. Время от времени красная шапочка или маховые перья упражняются в стрельбе и всаживают пулю в столб, подле моей головы. Запах чая с молоком доходит до меня, запах костра, разведенного на кизяке, запах фетровых пальто. Не более одного причудливого нарацца в день, на этом я стою твердо, но если у меня спросят мое мнение, то я рад, что остался со своими бабушками. Я рад, что больше не принадлежу к миру капиталистов, и рад, что остался снова со своими бабушками.


33. ДЖИНА ЛОНГФЕЛЛО


Послышались шаги Лили Юнг, делегированной уведомить Шейдмана об отсрочке казни. Послышался шум, исходивший от ее маленьких фетровых ботиков, топтавших белый бударган и бударган фиолетовый, стебельки которых все уже были одинаково сероватыми и превращались в пыль при малейшем прикосновении. Трехсотлетняя шагала по земле, остававшейся в течение двух лет после того, как праматери утолили жажду Шейдмана йогуртовым спиртом и затем отошли от него на некоторое расстояние, чтобы расстрелять, запретной даже для животных. На этой кругообразной территории, отнюдь не живописной, с крошечным, заросшим травой холмиком, крохотной ложбинкой и булыжниками, столь привычными взгляду Шейдмана, что он дал каждому из них свое имя, Шейдман занимал центр, и теперь, когда путы с осужденного спали, центр этот словно удвоился: в нем был столб, черный и грязный, а в двух метрах от него, такой же черный и грязный, сам Шейдман, очень странный. Подошла Лили Юнг и составила третий полюс, выряженный в красную шапочку.

Она начала говорить. Речь ее была бесконечной, как всегда, когда Лили Юнг брала слово. Она была еще далека до завершения своей речи, как уже повеяло ночным холодом и на небесном своде зажглись первые звезды.

— И ты сможешь потом занять соседнюю юрту, — говорила она, — или поселиться под фетром у Варвалии Лоденко, потому что она ушла, наша Варвалия, она пошла бороздить последние бастионы цивилизации, чтобы попытаться исправить твои ошибки, и она не вернется так скоро. А когда мы вновь отправимся в кочевье, ты разберешь свою палатку и последуешь за нами, нам нельзя спускать с тебя глаз. И если ты хочешь, чтобы кто-нибудь из животных…

Шейдман ходил перед ней взад и вперед, неуклюже пытаясь ее избегать. Ему не нравилась мысль о помиловании: во-первых, потому что он знал, что заслуживал смерти, и еще потому, что теперь до скончания времен он должен будет благодарить матерей за то, что те не изрешетили ему кожу. Ему не нравилась также велеречивость Лили Юнг, и, в довершение всего, его выводило из себя дыхание старухи, распространявшее зловоние ревеневой рвоты, верблюжьего сыра, гумуса, зловоние тысячу раз пережеванной слюны, чая с молоком, бессмертия, лагерного арго, костров, разведенных на кизяке яков, просмоленного отверстия курительных трубок, травяного супа и дыма.

Ночь сгустилась, появилась луна и затем исчезла, оставалось еще полчаса темноты, умноженных на три, затем на востоке просочилась заря, и затем опять наступил конец дня. Шейдман опустил голову, как животное, ищущее лишайник, он смотрел снизу вверх, встряхивая шевелюрой жирных прядей волос и шевеля руками, похожими на связки пузырчатых ремешков, и сотрясения передавались длинным струпьям чешуйчатой кожи и мяса, отходившим у него от шеи и скрывавшим полностью его тело и ноги. Его качало. Пролетело множество ночей. Луна убыла, став крохотным полумесяцем, затем облака снега с воем покрыли степь, не просыпав ни капли снега, и наступили очень короткие дни, чередовавшиеся с ночами, во время которых земля сжималась от холода и дрожала. В сумерках крошились пучки фиолетового бударгана. Обожженный инеем, белый бударган походил теперь на черный соломенный тюфяк. Затем солнце отказалось согревать местность. Звезды окислялись, бледнели и снова возрождались на мрачном бархате мира, скрюченные в зловещих всполохах собственного мерцания. Дневные и ночные картины следовали одна за другой, как диапозитивы в разлаженном диапроекторе.

Все это время Лили Юнг излагала мотивы постановления, которое выработали старухи, и Шейдман то подходил ближе, то отступал немного назад, то перемещался на два шага влево, то вправо, окутанный тенями, делавшими его тело нечетким, и тело его в это время принимало положение, которое делало его похожим то на боксера, то на изможденного лихорадкой барашка. Иногда Лили Юнг присаживалась, поджав под себя по-турецки ноги, чтобы немного отдохнуть, или покурить, или закусить кусочком твердого сыра, который она доставала из одного из своих карманов, или же чтобы разобрать и смазать свой карабин.

Шейдману идти было некуда, и, несмотря на скуку, в которую его погрузил монолог Лили Юнг, он оставался на месте. К этому следует добавить, что страх смерти, покинув его, оставил в нем изнуряющую пустоту. Ему было тяжело переводить дыхание, и он старался не начинать слишком долгих рассказов. В двухстах метрах от него на границе запретного круга мелькали другие бабушки Шейдмана, так же как и он, утомленные болтовней Лили Юнг. Время от времени одна из них начинала ощущать, как в ее разуме что-то стирается, и тогда она просила внука не обращать внимания на Лили Юнг и рассказать еще один странный наррац. Было установлено, что странные наррацы, исходившие из уст Шейдмана, должны затыкать брешь в памяти; и даже если они пробуждали не столько конкретные воспоминания, сколько шевелили в их мозгу привидевшиеся им когда-то сны или кошмары, это помогало старухам связать воедино свои ставшие пресными видения, опыт вчерашних поющих дней. Наррацы вторгались в их подсознание музыкальным образом, по аналогии, полихронически и магически. Так они на них и воздействовали.

Как раз в этот день Магда Тетшке заметила, что одна из глав ее отважной юности грозила раствориться в небытии: она была влюблена в Ялдама Ревега, мужчину, женатого на одной из ее подруг, писателя-реалиста, она соблазнила его и в конце концов вышла за него замуж, она последовала за ним в изгнание; она вспомнила неожиданно об этой подруге, о которой вот уже двести двадцать лет не имела никаких известий, Джине Лонгфелло, работавшей вместе с ней в одной конторе перед самой победой мировой революции; та оставалась на своем посту, в то время как она сама, Магда Тетшке, начала свои странствия по целине, куда Ревег отправился как разведчик.

— Эй, Шейдман! — крикнула она. — Тебе говорит что-нибудь имя Джины Лонгфелло?

Поскольку Шейдман не выражал никакого намерения пускаться в сказ, она поползла к нему. Ее карабин шевелился под луной, среди мертвой травы, на хрустящей от инея земле. Шейдман смотрел, как она продвигается вперед. Он не знал ни что делать, ни что сказать. Для него Лонгфелло звучало как имя маленького камня, находившегося по соседству с булыжником, который он окрестил Ревегом. Голова Магды Тетшке, высовываясь из вышитого пальто, покачивалась, словно голова вылезшей из панциря черепахи.

— Конечно, — продолжала Лили Юнг, — никто не знает, когда вернется Варвалия Лоденко. Но пока ты можешь устроиться у нее. Поселись под ее крышей и зажги ее очаг. Под палаткой, справа у входа, ты найдешь лепешки коровьего навоза.

Теперь Магда Тетшке была уже совсем близко. Она приподнялась на остриях своих локтей, властным тоном начала она умолять Шейдмана. Пусть он прошепчет ей странный наррац, в котором главным ангелом будет Джина Лонгфелло, или Ялдам Ревег, или она сама, и пусть он сделает то, что его просят, как можно скорей. И поскольку он попытался отлынивать, она вцепилась в него и начала трясти. Один из струпьев кожи, опоясывавших Шейдмана, оторвался и остался в руке у старухи.

— Ну вот, теперь ты довольна, — содрогнулся Шейдман.

Хотя он не испытал никакой боли, этот вырванный кусок вызвал в нем глубокое отвращение.

— О да, — сказала старуха.

Она отодвинулась на несколько метров, и вот уже она катилась по щебню, бормоча какие-то фразы, глубоко удовлетворенная, поднося к своим почти слепым глазам полметра кожи, которыми она завладела, и пытаясь прочитать на них какой-то текст, повторяя в ночи движения, которые обычно совершают, когда читают книги.

Она делала вид, будто жадно расшифровывает картины, возникшие на странной коже Шейдмана, она изображала, будто снова обретает своих друзей, дорогих своих друзей, и память, с ними вместе утраченную. И ей было хорошо.


34. МАЛЕКА БАЯРЛАГ


Корабль пришвартовался к причалу вот уже как неделю назад, но разрешения выгружаться так и не поступало. В течение многих дней возмущенные пассажиры бушевали. Утром, начиная с семи часов, они меняли положение и осматривали неподвижное море и портовые установки, в которых не вырисовывалось ни одной живой души. Они осаждали затем каюту капитана, стуча в массивную дверь, коробка которой была бронирована медью и укреплена медными гвоздями, или же еще они появлялись со своим багажом у приставной лестницы, ведущей на наружный трап, и тщетно пытались ее приставить к бортовой поверхности судна. Капитан отказывался сообщаться с ними иным способом, кроме как посредством записок, которые он подкалывал между метеорологическими бюллетенями и меню, висевшими у входа в коридор, что вел в столовую. Экипаж давал странные объяснения, и офицеры отвечали на вопросы уклончивым образом.

Эти недовольные пассажиры, отчеств которых я не знаю, потому что, говоря по правде, я не водился с ними, рассеивались на нижней палубе к девяти часам утра. Потом можно было видеть, как они прогуливали свой угрюмый нрав в коридорах и залах, отведенных для публики. Капли пота сверкали на их лицах, которые с течением дня становились все более и более озабоченными. Их было шестеро, а после драки, которая свела их лицом к лицу с моряками перед приставной лестницей, ведущей на наружный трап, количество их сократилось до четырех.

Света на корабле становилось все меньше. Горячий осевший пар наполнял рейд в первые утренние часы, и на борту судна возвышалась монументальная конструкция, многоэтажный склад, который постоянно набрасывал на нас свою тень. Пассажиры начали жаловаться на темноту, в которой их заставляли жить, утверждая, что серые тона вызывают у них психическое расстройство. Они более уже не меняли одежду и перестали следить за собой. Когда они проходили мимо, то те, у кого было тонкое обоняние, начинали потягивать ноздрями. Хлюпики не моются, — объяснил мне один из тех редких моряков, кто еще удостаивал меня разговором. Этот человек был родом из Наски, пустыни на южном побережье Перу, в которой разворачивалось действие множества снов Лидии Маврани в ту пору, когда я еще спал с Лидией Маврани, очень давно, задолго до того, как я полностью потерял всякий контакт с ней. От хлюпиков воняет, — добавил он, — когда их кожа не обработана мылом, вонь усиливается.

Отключения электричества происходили все чаще, и в конце концов освещение стало весьма скудным. По вечерам члены экипажа раздавали фонари. В резервуарах хранилось некоторое количество некачественного масла. Пассажиры бранью осыпали чад, что исходил от ламп, и слишком высокое пламя, которое быстро истощало их ночной рацион горючего. Все они теперь кучковались в баре, где могли объединить свои жалобы и животные запахи, побрякивая с несговорчивым видом, свойственным второсортным актерам в плохом кино, своими стаканами. Полки в баре были пустыми, то, что они все лакали, не содержало ни одного градуса алкоголя. На борту нельзя было найти никакого другого напитка, кроме чуть теплого чая.

Драка произошла в пятницу, а в субботу, как представителю низшей расы, имеющему некоторые представления о шаманизме, мне было поручено вместе с матросом из Наски и одним из представителей группы пассажиров на корабле перегрузить на землю останки погибших людей. Пассажир утверждал, что его зовут Шероке Баярлаг. На него выпал жребий. Мне хотелось бы особо отметить его невзрачную фигуру, плоское, лишенное всякого выражения лицо, по которому по утрам немножко струился пот, и глаза, походившие под прикрытыми веками на очень черную щель. Мы все задавались вопросом, воспользуется ли он случаем и, очутившись однажды на берегу, не захочет ли он улепетнуть. Капитан дал нам указание не преследовать его и, если такое случится, отпустить на волю судеб.

С телами мы спустились в нижний трюм корабля. В трюме было жарко, как в печи. Матрос, который ненавидел хлюпиков, раскачивал судовым фонарем, рассматривая металлическую стену в поисках шифрованного кода. По правую руку от нас находился ряд прямоугольных люков, герметически закрытых. Когда световое кольцо совпало с отметкой М891, матрос, казалось, успокоился.

— Открыть надо вот это, — сказал он.

В течение нескольких минут мы стучали по гайкам, которые блокировали ставни. Баярлаг нам не помогал. Отверстие находилось как раз над ватерлинией, и, как только мы отодвинули пластину, нас обступил слабый сине-зеленый свет. Вода перед нами была вся в мазуте и черного цвета. В ней плавали крошки полистирола. Отверстие было достаточно широким для того, что нам предстояло сделать. Надо было шагнуть в воду с трупами на спине, уцепившись за ржавую лестницу, которая в трех метрах отсюда выводила на берег. Вода была столь неподвижна, что ни один всплеск не прозвучал в полутьме.

Мы были оснащены веревками. Я не буду описывать здесь все действия, скажу только, что веревки пригодились нам, чтобы мы смогли перенести тела, не дав им упасть в док. Шероке Баярлаг был последним, кто ступил вместе с нами и своими друзьями по несчастью на бетон. В течение пятнадцати секунд он стоял перед ними, нервничая и будучи не в состоянии сосредоточиться. Теперь с него стали стекать крупные капли пота. Нам надо было еще доставить наш груз до места, указанного нам капитаном: в пятидесяти метрах отсюда, за перегонным кубом. Положенные туда, мертвецы останутся навсегда сокрытыми от взглядов, которые могут быть обращены на них с корабля.

Шероке Баярлаг не говорил ничего. Мы наблюдали за ним снизу, пытаясь высчитать момент, который он выберет, чтобы внезапно отчалить и прочертить затем зигзаги по пустынной эспланаде между проржавленными контейнерами и подъемными кранами до складского лабиринта, где ему без труда удастся скрыться.

Поскольку он не трогался с места, мы потащили пассажиров за контейнеры. Набережная была знойной и молчаливой. Бывшие пассажиры раскинули руки. Их головы сонно потряхивались на неровностях почвы. Под мышками у них скопилось небольшое количество крупинок цемента и шариков пыли.

За контейнером мы нашли кучу тряпья и два матраца, в которых жили с полдюжины крыс и старая попрошайка, такая поблекшая, что на ней уже не было лица. Она видела, как мы положили трупы в метре от нее, и не стала нас за то укорять, но потом она потребовала от нас все доллары, что были у нас в карманах. Они были у одного Шероке Баярлага, без сомнения, потому, что он собирался ими воспользоваться во время своего бегства и перехода на оседлое положение в новой жизни на новой земле. У него было два полных доллара и еще полдоллара. Сначала попытавшись увильнуть, он бросил их затем в протянутую руку и наклонился. Его бил озноб. Перед старухой он стал вдруг выглядеть, как испуганный соучастник, словно он когда-то раньше ее уже встречал.

— Если ты действительно Малека Баярлаг, погадай мне, — попросил он.

Старуха неловко пыталась поймать монеты. Одна из них покатилась к краю набережной и тут же упала в воду.

— Да, сегодня не мой день, — сказала старуха.

— Скажи мне, каковы мои шансы выкарабкаться, — настаивал Шероке Баярлаг.

Старуха подняла на него свои лишенные выражения глаза. Зубы у Шероке Баярлага застучали. Старуха колебалась, начать ли ей говорить в нашем присутствии. Я пробурчал погребальную песнь над телами, затем мы ушли. Старуха уже шептала предсказания Шероку Баярлагу, который часто дышал и дрожал.

И в то время как мы готовились снова спускаться по лестнице, Шероке Баярлаг отошел в сторону от контейнера и позвал нас. По-видимому, старуха сказала ему, что сегодня также был не его день. Он издал второе бесформенное восклицание. Можно было понять, что мысль о том, что сейчас мы оставим его одного за бортом корабля, приводит его в ужас. Он крикнул еще раз, и, поскольку мы не ответили, он засеменил нам вдогонку, чтобы догнать нас.


35. РАШЕЛЬ КАРИССИМИ


В квартале, расположенном в самой западной части, за улицей Прерий, есть подвалы, в которых люди прячутся вместе с собаками и едят их. В квартале, который примыкает к нему на северо-востоке, воровская шайка контролирует дом, где можно научиться убивать людей молотком или отравленной стрелой. Еще дальше на северо-запад пустынные улицы скрещиваются на квадратных километрах, но ни одной бредущей по ним живой души вы не увидите там. В следующем квартале, когда сворачиваешь к юго-востоку, можно встретить восемь английских беженцев и одного перемещенного китайца, а также двух удмуртов. Когда поворачиваешь на юг, то попадаешь в зону, где некогда рабочий кооператив пытался продавать туристам высушенный яд и резные кости, на которых были вырезаны портреты коммунистов и лозунги. От этой деятельности ничего не осталось, кроме складного железного стола, на котором раскладываются сувениры, и туриста, который окончил там свои бесконечные странничества и не шевелится вот уже более двухсот одиннадцати лет со статуэткой Дзержинского из искусственной слоновой кости на шее. Еще южнее простирается озеро, вода которого горяча и зимой и летом и нездорова. Некоторые ее потребляют, все еще сожалея, что она не остывает, даже если оставить на земле в течение многих часов бак, в котором она содержится. Во рту она омерзительно пенится. На восточном крутом берегу озера нужно пересечь заброшенную, лишенную растительности зону, чтобы попасть в квартал, где живет шаман, известный тем, что он изготовляет мазь, которой он возвращает к жизни мертвых белок и воскрешает выдр. Как только он их воскрешает, он съедает их. На южном берегу находится то, что осталось от завода, атомный реактор которого горит вот уже триста шестьдесят два года. Если продолжить путь на юго-восток, то попадешь на участок, который в прошлом занимал большой пассажирский вокзал и множество железнодорожных путей. В подвале, который был обустроен позже, можно действительно увидеть одиннадцать или двенадцать метров шпал, идущих от стены к стене. Он представляет собой сводчатый зал, в котором собираются газы, нарушающие психику. Когда бродяги находят себе там на ночь пристанище, нередко им приходит в голову шальная мысль начинать соитие уже с вечера, даже еще не познакомившись. Затем они друг друга пожирают. Дальше расположены цистерны, где гниет жидкость, которую некоторые старухи используют как шампунь. Как только этот квартал остается позади, возникает улица Убеленных Небес. Если пройти ее по всей длине, то попадаешь в квартал, где живут сыновья Штерн, которые откармливают свою мать, чтобы ее съесть. За улицей Убеленных Небес, если пройти мост, который часто называют Буффало, находится тигровая ферма, попасть в которую можно только в снах. Тигры эти белые, красоты немыслимой. Они находятся под стеклом в земле. Они ходят взад и вперед, задрав головы, в то время как своими хвостами они нервно хлещут себе бока. Они ждут, пока стекло не провалится под тяжестью прогуливающегося. Посещение фермы при этих обстоятельствах привлекает немногих, и редкие посетители, принимая все сказанное во внимание, отваживаются на это. Еще более к северу можно заметить рощицу. Две ивы, софора, три осины, один вяз. За полукилометровой зоной песка начинается район, где нувориши, всего за два доллара в год, нанимают женщину, которая вместо них подметает им комнаты и стирает рубашки. Эта женщина, Рашель Кариссими, уже убила нескольких капиталистов, но она их не съела. Неподалеку начинается изрытый рытвинами бульвар, вдоль который идет ряд домов, в которых никто не живет. Тем не менее в третьем из этих домов, с непарной стороны улицы, проживает человек, что помнит все речи Варвалии Лоденко и может рассказать их, если его попросят. На самой северной точке проспекта попадаешь в новые зоны, абсолютно опустевшие. Когда я говорю попадаешь, то я имею в виду скорее Untermensch’a, например Улана Раффа, то есть меня. На тысячах гектаров царит чернота, окрашенная в синеватый цвет, окалина и ветер, и сразу же после этого, на юго-западе, начинается пространство серой тундры. Если идти по направлению восток-юг-восток в течение приблизительно трех тысяч семисот километров, то можно попасть в место, которое называется «Крапчатое зерно», где когда-то ветеринары держали взаперти старых женщин, которые не умирали, не изменялись и которых невозможно было съесть. Дом для престарелых находился вдали от всего, даже от лагерей. Рассказывают, что эти бессмертные совершили страшную ошибку, которую они никогда не переставали желать исправить впоследствии. Говорят, что они извлекли из небытия тряпичного человека, который восстановил обращение долларов и мафию на земле. Но если, вместо того чтобы выбрать этот длинный путь, решишь вернуться к Буффало, то надо вначале войти во двор, где заунывно, день и ночь скрипит ветряное колесо, ни к чему не прикрепленное. Там живет Улан Рафф.


36. АДЗМУНД МОЙШЕЛЬ


Неустанно забывали мы наши поражения и снова отправлялись в те места, которые на картах уже обозначены белым цветом; нам хотелось узнать, существуют ли все еще где-то вдалеке мужчины и женщины, юрубы, кечуа, орочи, и уцелело ли что-нибудь над впадинами Оклахомы, и может ли быть еще оказана помощь населению, которое бежало в дельту реки Меконг, или на берега реки Перл, или в Уссурийский край.

В одно прекрасное утро при солнечном бризе наша шхуна пустилась в путь. Маленькие морские валы пели, ударяясь о корпус судна, хрипела фок-мачта, и вдруг затем раздался шум пощечин и бранных слов. Мухи кишели на борту, докучая управлявшим судном морякам. Присутствие насекомых объяснялось тем, что мы погрузили на судно буйволицу, желая, чтобы она снабжала нас молоком, а потом снабдила и мясом. В трюме было набито всего дополна, как это обычно делается, когда отправляются в кругосветное путешествие. Помимо печенья, мы загрузили огромные запасы питьевой воды, а также пластинки гидрокроназона, на случай, если миазмы отравят наши запасы.

До наступления вечера мы плыли вблизи берега, не оплакав при том ни одну потерю человеческой жизни, и, окрыленные этим итогом, показавшимся нам добрым предзнаменованием, мы отказались от мысли искать место, чтобы бросить там на ночь якорь, решив еще более последовательно держать курс на юго-запад. Второй командир приказал поднять дополнительный парус, когда корпус судна напоролся на мину и, мгновенно развалившись, пошел ко дну. В морские глубины тут же утекла вся провизия, корова и дюжина человек. Судьба хотела, чтобы кораблекрушение произошло на небольшом расстоянии от берега; выжившие добрались до него вброд, счастливые от того, что уцелели, но вновь атакуемые мухами, которые не решились сопровождать животное в его потоплении.

Оказавшись на земле, восемь матросов потребовали, чтобы их разрекрутировали; и они вернулись к себе домой через поля. Нас оставалось только девять. И мы не знали, как сложится завтрашний день, и с нетерпением ожидали ночи, чтобы она принесла нам утешение. Мы разделись, подвесили наши вещи на шестах, чтобы они просохли, и попытались заснуть. Между тем, до самого рассвета нас мучили насекомые. Уже начали проглядывать лучи солнца, а никто из нас еще не сомкнул глаз. В то время как в полном изнеможении мы натягивали на себя одежду, остатки экипажа жаловались на антисанитарию и несоблюдение правил безопасности, и после энергичной критики, высказанной такелажным мастером по имени Адзмунд Мойшель, экипаж взбунтовался. Командир был избит дубинками, а разум его, после того как он пришел в сознание, помутился. Почти все дезертировали; нас оставалось только двое, включая и его. Не лишая его звания, мы освободили его от всех обязанностей, которые он больше не мог исполнять, поскольку стал пророчествовать без остановки. Когда я говорю мы, я имею в виду себя, того, кто с вами говорит, а также мух, которые нахально участвовали в голосовании.

К полудню мы собрались с силами и взяли направление на юго-запад, оказавшееся роковым при нашем отплытии. Вдоль берега шел откос. Мы взобрались на него и обнаружили там перекладины и шпалы. Мы пошли по ним. Дорога была построена в двух метрах над уровнем моря, она шла вдоль побережья, изрезанного большим количеством расщелин, и часто она шла по воздуху, поддерживаемая одними бетонными сваями, погруженными в ил. Эти проходы над пустотой не предназначались для прогулок; они заставляли нас подпрыгивать так, что это нас сильно утомляло.

По левую сторону пустынные ланды съеживались на солнце. На них дурачились собаки. Они рысью подбегали к нам издалека и в течение нескольких часов враждебно нас вынюхивали, и лаяли на нас. С правой стороны сверкали неглубокие воды. На них можно было иногда различить лодки, сделанные из порченного, сгнившего тростника.

Командир приводил в движение свои внутренние миры и на повышенных тонах делился со мной своими самыми абсурдными убеждениями. Видишь ли, — говорил он мне, — этот Мойшель, я любил его, как когда-то любили сыновей, во времена, когда еще можно было иметь сыновей. И еще он ответно лаял на собак или, когда на него набрасывались мухи, гнусно выпячивал губы и жужжал.

К четырем часам пополудни в нашем поле зрения оказалась железнодорожная станция, состоящая из лачуги и запасного пути, на котором стоял паровоз, тендер и покрытая брезентом платформа, предназначенная для пассажиров.

Я отправился искать человека, заведующего станцией. Он дремал в лачуге, убаюканный пофыркиваниями радиоточки. В это время ничего не передавали. Он выслушал мои объяснения, при этом его физиономия абсолютно ничего не говорила о том, в каком направлении он разрешит мою просьбу о помощи, затем, когда уже стали опускаться сумерки, он вручил мне два котелка и два мешочка с лиофилизованным супом и разрешил нам поселиться в любой точке этих прибрежных мест до наступления полнолуния. В это время, как он утверждал, в соответствии с зимним расписанием снова начнется движение поездов по линии.

Мы разместились под брезентом. Поскольку мы находились в месте довольно людном, некоторые аборигены, которым понравились несвязные, но забавные речи нашего командира, стали бросать нам лепту в виде небольшого количества продовольствия, которого было достаточно для того, чтобы нам не нужно было ходить исследовать задворки ресторанов или кузова с отбросами. Так прошла неделя, затем луна снова стала полной.

Капитан вновь оброс, как животное, и, когда пришли железнодорожники, он выразил желание сам вести локомотив; ему пояснили, что он не обладает для этого нужными способностями, и, поскольку он настаивал, машинист паровоза его поколотил.

Он проснулся позже. Поезд уже был в движении. Мы шли на небольшой скорости, и нашим направлением был северо-восток. Как это часто бывало, мы неудержимо направлялись к месту нашего исхода. Командир высунулся в сторону моря, которое теперь было слева. Ветер играл его волосами, на лице у него показалась торжественная улыбка. Локомотив подавал сигнал каждые семь секунд; огромная луна, хотя еще очень бледная, изливала на ландшафт таинственный свет. Справа от нас бежала стая собак и лаяла. Этот Адзмунд Мойшель, мой духовный сын, — кричал командир, — с каким достоинством умел он держаться в несчастии!.. Мужество, которым он обладал!.. Интуиция!.. Изменить направление компаса!.. Пойти впереди!..

В свою очередь я испытал прилив огромного счастья. Приключение начиналось вновь. Юго-запад или северо-восток, какая разница? Я начал горланить инструкции рулевому, чтобы тот продолжал держать свой курс. Бриз, доносившийся с суши, завывал у нас в ушах. Этот Адзмунд Мойшель!.. — восторгались мы хором. Какое мужество!.. Какая интуиция!..


37. ВИТОЛЬД ЯНШОГ


В этот год солнцестояние снова совпало с полнолунием. Ты высказала свои пожелания: самая короткая ночь в году, полная луна, пятница, и, чтобы еще более ограничить возможности, ты добавила: чтобы до этого не было ни магнитной бури, ни дождя в течение целого месяца. В первый раз, сорок восемь лет назад, все условия были соблюдены, но человек не пришел.

Ты ждала перед дверью, сидя на самой вершине узкой дюны из красного песка, которая перегораживала улицу, в то время как Альцина Баяджи ходила взад и вперед посреди своих ненужных инструментов, выложенных в одну линию на проемной трубе: барабан, гирлянды с растительным орнаментом, флакон духов, бутылка смазочного масла, бутылка со спиртом и большая пестрая корона, с которой каскадом свисали полоски ткани.

Луна медленно вращалась над нами. Улица была молчаливой. За стеной здания можно было слышать время от времени, как кудахчут куры и цесарки, потому что Альцина Баяджи занималась выращиванием птицы.

Ты рассматривала ноги, наполовину зарытые в теплый песок, ты ничего не говорила, ты смотрела на свои испорченные ногти, на пергаментную кожу своих пальцев, вены нарисовали на твоих руках деревья, ты вглядывалась в дома без жильцов, которые шли вдоль улицы, в черные окна черных квартир, в звезды, в ослепительную луну. Ты читала и перечитывала объявление, на котором Альцина Баяджи попыталась начертать буквами уйгурского алфавита: АЛЬЦИНА БАЯДЖИ ШАМАНИЧЕСКАЯ ПОМОЩЬ ПРИ РОДАХ, и где на самом деле она написала: АЛЬЦИНА БАЯДЖИ ШАМАНИЧЕСКАЯ ПОМОЩЬ ПРИ СОВОКУПЛЕНИИ. Твой взгляд скользил, тебе даже не приходило в голову заметить ей, что в ее вывеске содержалась ошибка, что она приняла одну вокабулу за другую. Уже наступила та эпоха человеческой истории, когда не только человеческий род угасал, но когда даже значение слов находилось в состоянии исчезновения. Ты чувствовала себя расслабленной, тебе было даже немного любопытно по поводу того, что могло произойти. С Альциной Баяджи в прошлую пятницу вы уже прорепетировали, ты знала в подробностях все те движения, которые она попросит тебя выполнить. Альцина Баяджи останется в любом случае дежурить в комнате. Не было предусмотрено оставить тебя наедине с мужчиной ни на один момент.

Ты сказала: А ты уверена, что он придет? И Альцина Баяджи подтвердила, что да, она была в этом уверена, что человек придет, и что зовут его Витольд Яншог, и что он немного похож на Энзо Мардиросяна, и что сходство, разумеется, очень относительно, но что, тем не менее, что-то есть, и что его фигура напоминает фигуру Энзо Мардиросяна, когда Энзо вышел из лагерей. И ты спросила: Но он, этот человек, он тоже был в лагерях? И Альцина Баяджи поклялась тебе, что да, что он провел девятнадцать лет за колючей проволокой и что, в соответствии с твоей просьбой, он будет воздерживаться от разговоров с тобой, чтобы ты легче могла вообразить присутствие в себе Энзо Мардиросяна и никого другого, кроме него.

Луна блуждала над вашими головами. Стены были освещены, как в солнечный день. Ящерицы ползали подле барабана Альцины Баяджи.

Ты знала, что есть только один шанс из пятидесяти восьми миллиардов, что акт деторождения совершится, даже если сексуальные отношения дошли до необходимой для этого точки. О том свидетельствовали цифры, они в особенности говорили, что человечество вымирает. При мысли, что ты должна будешь в какой-то момент снять свое нижнее белье и позволить мужчине шарить в себе своей полоской, тебя охватывал стыд, но ты утешалась, думая, что Энзо Мардиросян поощрил бы тебя принять условия намеченного сеанса во имя дела выживания человеческого рода. Во имя этой самой ничтожной возможности патетического выживания рода.

И ты уверена, — продолжила ты, — что речь не идет об адепте капитализма? — Послушай, Белла, я клянусь тебе, что это не нувориш, — ответила Альцина Баяджи. — Он работает на мусорном заводе. Он мусорщик.

Повсюду на песке стояли лунные лужицы. Дыхание ветра ласкало вершину дюны возле меня. Воздух был еще обжигающим. Ты вытерла немного пота на шее, вокруг рта, у глаз. Три собаки появились из серой мглы и пересекли западную окраину улицы, не зарычав и не залаяв. Ты понимаешь, мне бы не хотелось, чтобы в меня вошел поклонник капитализма, — сказала ты. Альцина Баяджи тебя успокоила, сначала словами, потом глотком спирта, затем ритм вашего разговора сбился. Вскоре вас стал посещать маленькими приступами сон, в две или три секунды. Становилось очевидным, что человек не придет.

Теперь Альцина Баяджи в задумчивости обрабатывала свои магические инструменты, она стирала с них пыль, подымала их, возвращала их на место. Тыльной стороной ладони она смахнула муравьев, которые приблизились к склянке со смазочным маслом. Она была неправа, полагая, что сеанс начнется в первом часу пополуночи, и она соответствующим образом приготовилась: она сбросила с себя одежды, чтобы Витольд Ян-шог смог смотреть, как она танцует, и мечтать о ней и ее обнаженном теле, в то время, как он возлег бы на тебя.

Я говорю ты, я употребляю местоимение второго лица единственного числа, чтобы не все время произносить имя Беллы Мардиросян и чтобы не думали, что я говорю только о том, что случилось со мной, и о самой себе.

Вот таким образом и прошла эта ночь солнцестояния.


38. НАИССО БАЛДАКШАН


Старухи ползали в хрустящей траве. Они описывали круги вокруг юрт.

У одной из них начался приступ кашля, то была, без сомнения, Соланж Бюд. В эти последние недели бронхи ее стали словно разодранными, это началось с тех пор, как ей приснилось, что она вдыхала хлор. Она сидела вместе с волками перед отравленной топью, которая дымилась. Насколько можно было понять, — на дворе стояла ночь, весь ландшафт был зеленым, очень темной зелени. Что касается пруда, то он был желтовато-черного цвета. В небе абсолютно ничего не светило. На заднем плане слышалась неотвязная музыка, то был квартет, исполнявший «Третью Гольдскую песнь» Наиссо Балдакшана. Волки сдерживали свое желание выть, которое нередко охватывало их в подобных случаях, возможно, из-за музыки или из-за окружения. Некоторые из них попрятали головы между передними лапами, и одни только глаза их вопросительно вращались. Другие словно свернулись в шар. Они были мертвы.

«Третья Гольдская песнь» не исполнялась нигде с тех самых пор, как она была написана двести восемьдесят один год тому назад. Наиссо Балдакшан бродил еще в снах некоторых отдельных индивидуумов, часто то были женщины, очень старые женщины, но никто не давал себе труда разобрать его мелодии, о которых было раз и навсегда сказано, что слишком заумно или слишком необузданно удалены они от того, что способно услышать ухо человеческое, если вообразить себе, что ухо человеческое вообще еще способно что-либо слышать. В течение почти двух веков ни одна нотная тетрадь, подписанная именем Наиссо Балдакшана, не была поставлена ни на один пюпитр. А потом скрипачи, альтисты, виолончелисты полностью исчезли с лица земли. Чтобы послушать «Семь Гольдских песен», надо было теперь набираться терпения и ждать, пока не придет благоприятный сон. Теперь уже можно было констатировать, что остракизм, которому был подвергнуть Балдакшан, не имел никакой объективной причины. В гармониях Балдакшана не было никакой необузданности, а его мелодии не содержали ничего постыдно-интеллектуального. Они были страшно трогательными. Это правда, что публика, которая теперь судила Балдакшана, уже больше соответствовала тому идеальному слушателю, которого он себе воображал, когда сочинял музыку: то были живые волки, бессмертные вековицы и волки мертвые.

Вилл Шейдман наполовину увяз в постели Варвалии Лоденко. Юрта пришла в очень сильное запустение с тех пор, как Варвалия Лоденко отправилась исправлять ошибки своего внука. Вилл Шейдман не чувствовал себя там дома, и он ни к чему не прикасался с тех пор, как его помиловали и дали ему это новое жилье, шестнадцать лет тому назад. Когда старухи отправлялись на кочевье, он не сопровождал их. Палатка, таким образом, никогда не разбиралась, и сетка, поддерживавшая покрывала, в конце концов сгнила, вызвав частичное крушение конструкции. Вилл Шейдман встал, он медленно направился в сторону войлочного прямоугольника, которым была заделана дверь. У него была походка калеки. Кожные водоросли, которые распускались повсюду на его теле, мешали ему передвигаться, цеплялись за ноги, шуршали.

— Шейдман! — раздался чей-то крик.

— Шейдман, мы здесь, что ты затеял? — протестовала другая старуха.

— Я иду! — взвыл он.

Это были все те же требовательные голоса, звук которых пронзал его память до самых глубинных слоев, до самого первичного слоя его рождения и даже еще до рождения, вплоть до периода дортуара, когда его бабушки, колдуя над эмбрионом, рыкали над ним, пытаясь передать ему свое видение мира.

Он отодвинул занавеску и вышел. Так он стоял на пороге в течение пяти минут, массивный, как як.

— Я слушал квартет Балдакшана, — сказал он.

Они приблизились. У них появилась дурная привычка простирать к нему руки и цепляться за полоски кожи, которые превратили его в отвратительный мясной куст. Иногда они дергали за них с силой, достаточной, чтобы оторвать одну из полосок. Поскольку, вопреки их просьбам, он отказывался рассказывать им более одного нарраца в день, они пытались компенсировать наррацы лохмотьями. Они завладевали этими кожными водорослями, они обнюхивали его, они его покусывали, убежденные, что именно таким образом они соберут обрывки воспоминаний, которые растворились в бездне времени и слабоумии. Они понимали отличие, которое существовало между отвратительной водорослью и странным наррацем, но так они нашли способ успокаиваться, когда им чего-то не хватало. Вилл Шейдман иногда разрешал им это делать, а иногда нет.

— Не приближайтесь, — приказал он. — Мы слушали «Третью Гольдскую песнь». Среди нас была Соланж Бюд. Мы все находились на берегу, перед топью, восхищаясь во тьме эффектом волнообразного отлива, имевшего желтоватый отсвет. Хлор улетучивался длинными периодами. Возле меня только что околел волк, звали его Батталь Мевлидо.

— Коричневый волк с серым хвостом, очень густым, с бежевым пятном на морде и правой задней лапой, не сгибающейся от пулевого ранения? — спросила Соланж Бюд.

Вилл Шейдман выругался. Он не любил, когда его перебивали во время рассказывания странного нарраца.

— Нет, — сказал он. — В зеленоватом свете хлора он казался скорее рыжим. И он не хромал.

— Значит, это был не Батталь Мевлидо, — пробормотала Соланж Бюд, потом она снова принялась кашлять.

Кругом старухи протягивали руки, чтобы оторвать у Шейдмана кусочки кожи. Соланж Бюд кашляла и кашляла, это было ужасно. Шейдман отступил на шаг.

— Я сказал Батталь Мевлидо, но это был я, — сказал он. — Я дал ему это имя, чтобы не думали, что я все время говорю о себе и никогда о других. Но это был я.


39. ЛИНДА СЬЮ


Однажды ночью, когда на авеню Мейерберг было мало машин, Абашеев увидел, как зажглась лампа в большом блоке домов, который находился на углу бульвара Рамбютан, потом она погасла, и следующие ночи он замечал несколько раз присутствие света. Кто-то свил себе гнездо на шестом этаже. Статистически шансов, что то могла быть женщина, было мало, во всяком случае, как минимум один из двух. Поскольку одиночество было Абашееву в тягость, он решил приготовить ужин для своей новой соседки и пойти затем угостить ее.

Абашеев знал рецепты приготовления многих сложных блюд, однако не хватало ингредиентов. Три дня он занимался собиранием составляющих элементов, которые бы позволили ему приготовить задуманное: во-первых, соте из барашка по-монгольски и, во-вторых, зеленное карри из курицы.

Затем он принялся за работу.

Он начал с ягненка. Из-за отсутствия необходимого мяса ему пришлось заменить ягненка и курицу мясом чаек, трупики которых он собрал на береговом откосе Канала. Чайки были тяжелыми, внушительными. Перед зеленоватыми водами Канала он их ощипал и вынул кости.

Сняв остатки кожи, он разделал тушки на маленькие пластинки для соте, на большие кусочки для карри, и он смешал пластинки с маринадом на основе имбиря, чеснока, соевого соуса, кунжутного масла, рисового вина. Он вылил туда ложку крахмала и все перемешал.

Более назойливый, чем запах чеснока и имбиря, запах тухлятины пристал к его рукам. Он энергично намылил ладони. Чайки, которых он разделал, принадлежали к непонятному виду. Они не были обыкновенными чайками, и, во всяком случае, они были дохлыми. Складка под крыльями была тем местом, которое источало наиболее пряный запах, но и остальная тушка сильно пахла. Абашеев снова вымыл руки. Он ненавидел на самом себе затхлость грязной птицы.

Надо было затем расколоть кокосовый орех, чтобы достать оттуда молоко. Абашеев натер на терке мякоть и выжимал ее до тех пор, пока не получилось две чашки жидкости. Он добавил туда два зеленых перца, из которых он вынул зернышки, и отдельно поджарил три горошины красного стручкового перца, три горстки зернышек кориандра, креветочную массу и тмин.

Запах горячих пряностей дымился вокруг него. Абашеев переложил их в ступку и стал медленно толочь вместе с имбирем и чесноком, который у него остался, затем он потушил месиво в масле и затем добавил его в наперченное кокосовое молоко, где уже медленно варились кусочки самой жирной чайки и крылышки самой тощей.

Когда готовишь несколько блюд одновременно, золотое правило соизмерить как следует критический срок изготовления каждого из них, чтобы не принести одно блюдо в жертву другому и иметь всегда во время готовки представление о времени. Ощипывание в последнюю минуту, например, может иметь нехорошие последствия. Абашеев знал это, и он предпочитал разрезать на ломтики и промолоть все необходимое заблаговременно. Воспользовавшись перерывом в своем встревоженном присматривании за кастрюлями, он разрезал луковицы на тоненькие ломтики и бросил в чашку пакетик с зернышками кунжута, которыми он собирался, перед тем как поставить блюда на стол, посыпать соте ягненка. Затем он пошел за зеленым лимоном, который он выжмет в карри в конце приготовления, и положил его рядом.

Затем он помыл посуду, беспорядок стал меньше, вытер ступку, приборы и положил их на место.

Кухня наполнилась ароматами. Испарения креветочной массы, несколько губительно преобладавшие до того, пришли в соответствие с более нежными ароматами, с которыми они соседствовали. Карри должно было скоро быть готовым. Абашеев добавил туда три ложки орехового масла и убавил огонь. Риса в качестве гарнира не предполагалось. Поскольку он не мог донести больше двух емкостей, Абашеев сделал этот выбор. С диетической точки зрения это было обидно, но объективно необходимо.

Абашеев добавил масла в сковородку. Масло затрещало, и он бросил туда лук, который надо было пассеровать перед тем, как начать обжаривать ягненка или его эрзац.

В это время выключили газ.

Очень быстро масло перестало пришептывать.

Абашеев вздрогнул. Перебои газа могли продолжаться несколько дней. Перед ним, по закону термической инерции, продолжало кипеть карри.

Абашеев закрыл газовый кран. Он еще дрожал, но все же не потерял контроля над ситуацией. Он решил изменить меню. С карри из курицы он подаст тартар-бифштекс из чайки. Можно было надеяться, что маринад сделал сырое мясо более ароматным и нежным. Он полил карри соком зеленого лимона, вылил на маринованное мясо еле теплые кусочки лука и зерна кунжута. Оба блюда радовали глаз.

Теперь Абашеев мог покинуть свою квартиру.

Он с трудом пересек проспект. Машин было много, и кастрюли, которыми он потрясал, не позволяли делать зигзаги и подскакивать. Тем не менее он перешел на другую сторону. Он шел по направлению к бульвару Рамбютан.

Наступал вечер, фонари освещали пустой тротуар. Не было видно ни одного прохожего. Что касается водительниц автомобилей, то они сбавляли ход, поравнявшись с Абашеевым, но их имена невозможно было разглядеть за долю секунды, потому что они почти тотчас же выключали освещение номеров своих технических талонов.

Одну из них звали Яшрин Коган.

Проехала другая, Линда Сью, которую можно было распознать по ее табличке.

Поскольку карри остывало, Абашеев убыстрил шаг.

Но дальше следы теряются. Удалось ли Абашееву доставить без помех свои знаки добрососедского отношения? Хорошо ли его приняли или враждебно? Добрался ли он до шестого этажа здания? Не перехватила ли его еще раньше, как только он обогнул угол бульвара Рамбутан, Яшрин Коган или Линда Сью? Понравилось ли его горячее блюдо или его отвергли с негодованием? А его холодное блюдо? Которое из блюд, предложенных в тот вечер, было съедено первым?


40. ДИК ЖЕРИХО


А теперь слушайте меня внимательно. Я не шучу. Речь не идет о том, чтобы определить, правдоподобно или нет то, о чем я рассказываю, ловко оно изложено или нет, сюрреалистично или нет, вписывается ли оно или нет в традицию постэкзотизма, и бормоча ли от страха и воя от негодования разматывал я эти фразы, или же от бесконечной нежности ко всему, что движется, и можно ли увидеть за моим голосом, за тем, что условно называется моим голосом, намерение дать радикальный бой реальности, или же то просто шизофреническое слабоволие в отношении к реальности, или же, еще того более, попытка спеть эгалитаристскую песнь, омраченную или не слишком, отчаянием и отвращением перед настоящим и будущим. Вопрос вовсе не в этом. И даже не в том, жил ли Вилл Шейдман до или после неизвестных, но великих романистов, таких, как Люц Бассман, или Фред Зенфль, или Артем Веселый, и жил ли он во времена лагерей и тюрем, или же, скажем, некоторое время спустя, или же два века, или девять веков спустя, и родствен ли язык тех мужчин и женщин, которые говорят здесь и здесь же молчат, алтайским диалектам, или в нем преобладают славянские или китайские влияния, или же, наоборот, он родствен шаманическим языкам Скалистых гор и Анд, или же его происхождение еще более ведовское. Речь идет совершенно не об этом. Не стоит здесь от меня дожидаться материала для размышлений подобного рода. Я не являю здесь собой доказательства предвзятости поэта, видящего мир в его сдвиге и извращении, будь то магическое или метафорическое. Я говорю на современном языке, и ни на каком ином. Все, что я рассказываю, стопроцентная правда, независимо от того, рассказываю ли я частично, намеками, претенциозно или по-варварски, или даже хожу вокруг да около, не рассказывая на самом деле ничего. Все равно все это уже произошло именно так, как я это описываю, все это уже именно так и произошло, в какой-то момент вашей жизни или моей, или же произойдет позже, в реальности или в наших снах. В этом смысле все очень просто. Образы говорят сами за себя, они безыскусны, они не облекают в плоть ничего иного, кроме как самих себя и еще тех, кто говорит. Вот почему нет никакого смысла подводить здесь шифрованный итог и пытаться вкратце изложить ситуацию.

Возьмем, к примеру, исправительную эпопею Варвалии Лоденко, ее призывы к истреблению власть имущих, ее тоску по полному уничтожению привилегий любого рода. Вопрос заключается вовсе не в том, чтобы узнать, идет ли речь лишь о благонамеренном сне или же выстрел из ружья Варвалии Лоденко худо или бедно, но уже прозвучал в реальности или готовится это сделать, и так это или не так. Проблема абсолютно не в этом. Я уже не раз упоминал, что Варвалия Лоденко шла из города в город, проповедуя на своем пути возвращение к максимализму и без всяких уверток приводя при этом в действие свою программу-минимум, в основе которой лежало в первую очередь физическое уничтожение тех, кто воскресли из небытия, эксплуататоров и мафиози, а также певцов эксплуатации и мафиози, и, во-вторых, саботаж всех механизмов экономического неравенства и немедленная остановка всякого обращения долларов. Было уже сказано, что в кильватере у этой женщины оставался длинный шлейф капиталистической крови, что есть способ иными словами указать, что позади нее уже не существовало разницы между богатыми и бедными, между набобами и оборванцами. После появления Варвалии Лоденко все чувствовали себя вновь легко и вновь были готовы по-братски прозябать и, не испытывая более никакого стыда, опять строить новые руины или, по крайней мере, снова жить, не испытывая чувства стыда, в обломках всего. Эти факты не имеют ничего общего с романическим вымыслом, они есть стопроцентная истина, и они не нуждаются в том, чтобы их утяжеляли излишними лирическими измышлениями.

Тем не менее есть одна деталь, которая еще не была упомянута, и это, возможно, единственная подробность, к которой мне хотелось бы здесь еще вернуться. Варвалия Лоденко не всегда действовала в удручающем одиночестве. Когда нас предупреждали о ее приходе, мы все устраивали так, чтобы встретить ее с фанфарами, флажками и мясными концентратами, а также с молочным спиртом, в том случае, если нам удавалось его раздобыть. Под нами я имею в виду несколько человек из кварталов, примыкающих к Каналу, таких, как я и Дик Жерико, а также подруга Дика Карин Жерико. Я играл на гармонике, Карин Жерико пела, Дик Жерико вторил нам на трехструнном альте. Он не был выдающимся альтистом, но его манера готовить мясные концентраты была непревзойденной.

Поскольку мы опасались, что на последующих этапах следования Варвалии Лоденко ей уже не будет оказан такой приятный прием, как это было у нас, то мы взяли на себя миссию странствующего оркестра и шли впереди нее в ее трансконтинентальных странствиях. В дополнение к нашим инструментам мы брали с собой несколько головоломок. Чтобы переходить из одного города в другой, часто было необходимо идти сквозь зоны опустошения в течение многих лет. Как и в начале существования человечества, дистанции не соответствовали человеческим возможностям. На планете сохранилось еще несколько очагов жизни, возле озера Хевсгель, на берегах реки Меконг или же реки Орбис, так же, как и в некоторых других местечках, которые, в зависимости от изменения смертности населения и климата, сменяли друг друга в роли столиц и имена которых выпали у меня из памяти, за исключением знаменитого Луангпхабанга. Одним из любимых музыкантов Варвалии Лоденко был Каанто Дижлас. Я всегда включал мадригал Дижласа в нашу программу. Она слушала его, куря трубку, набитую очень терпким табаком, а затем она шла спать на задворки руин, и на следующий день, произведя разведку на месте, она шла далее конкретно реализовывать свою программу искоренения корней человеческих бед. Я иногда помогал ей убивать. Дурные декреты, которые подписал Вилл Шейдман, не очень способствовали окончательному исчезновению рода человеческого, но они также и не слишком замедлили процесс. Больше почти не рождалось детей. Чтобы оплодотворение принесло хоть какие-нибудь плоды, надо было поступать нашим, дедовским способом. На задворках руин я иногда оказывал помощь Варвалии Лоденко также и в этом смысле.


41. КОСТАНЦО КОСЮ


Последний паром отшвартовался. Крили Гомпо услышал, как тросы упали в нефтяной осадок, и он услышал также скрежет вертлюг, сопровождаемый плеском лопастей по гладкой поверхности воды, и у входа на понтонный мост, возле лачуги человека, что продавал билеты и все ночи проводил на нездоровой стороне реки в своем шалаше из пальмовой сетки, он также услышал жалобный голос. Ничего страшного, — говорил голос, — переправляться я буду, пожалуй, завтра. И затем в голосе зазвучала настойчивость: Я отправлюсь на завтрашнем, который уходит утром, самый ранний ведь дешевле, не так ли?..

Вокруг Крили Гомпо свет распространялся вдоль маслянистых волн реки, а на другом берегу, в восьмистах метрах отсюда, он сообщал рыжевато-золотой оттенок деревьям с густой листвой, за которыми невозможно было различить ничего конкретно, только безграничное зеленое вспенивание, потому что за рекой и за узкой полосой земли, где вырисовывались построенные на сваях кварталы да несколько храмов, простирался лес, необитаемый и огромный.

Солнце садилось.

Гомпо сощурил глаза, он прислонился к стволу кокосовой пальмы. У него оставалось в запасе еще шестнадцать минут. Расписание, так мне плевать на него, сказал еще голос. Что меня интересует, так это скидка, которую…

— Скидка? — прореагировал наконец служащий парома. — По какому праву?

Крили Гомпо оперся на прогнившую чешую кокосовой пальмы, он притворялся сонным. К сожалению, место было неподходящим. Как это иногда происходит в сумерках, тысячи летающих термитов покинули пальмы, на которых они провели день, и попадали на почву. Гомпо принял на себя весь этот дождь, который окрасил в черный цвет его плечи, и руки, и голову, и от страха привлечь к себе внимание он не делал никаких движений, чтобы от него избавиться.

— Так, — сказал человек, — а как беженец, а?.. — Это не повод для скидки, — сказал другой.

— А, — сказал человек разочарованно, и начал затем перечислять все физические и нравственные невзгоды, которые его печалили, и те несчастья, что поразили его и его близких, некогда и совсем недавно. Но ничто из этого не давало права на половинный тариф. Меня зовут Констанцо Косю, — сказал он наконец. — Это шутовское имя. В некоторых местах шутников пускают бесплатно. Но не здесь?

Паром бесшумно удалялся. Никто не остался на этом берегу реки, за исключением Гомпо, продавца билетов и Костанцо Косю. Занятые своим состязанием в красноречии, оба мужчины не обращали никакого внимания на босяка, который, казалось, спал, прислонившись к дереву, в двенадцати метрах отсюда. У них самих вид был невнушительный; порванные рубашки и фуражки, грязные штаны, распоровшиеся сандалии, зашитые волокнами рафии. У служащего парома была волынка на ремне за плечом, у Констанцо Косю в качестве багажа был полиэтиленовый пакет с адресом супермаркета. Оба, казалось, были готовы составить исчерпывающий список различных бедствий и невзгод, которые не дают никакого особого преимущества перед другими путешественниками. Констанцо Косю выдвигал мотивы освобождения от платы или хотя бы скидки, стражник их отклонял. А если меня загрузят как багаж с сопровождением? — предложил Констанцо Косю. — А если я пойду по категории Untermensch? Я свернусь среди пакетов, останусь неподвижным и не буду протестовать, если на меня накинут сверху смрадные тюки.

— Нет?

— Нет.

Тишина вечера, казалось, была лишена времени. Вдоль крутого берега реки вверх по течению летела белая цапля, и затем она исчезла, небо более не пламенело со стороны банановых деревьев, и уже голубоватый туман застилал поворот реки, цикады прекратили свою перебранку, бык ревел, дорога, которая вела к пристани, наполнилась мошками, жаба квакала, на противоположном берегу реки крохотные рыбаки вытаскивали из крохотной шлюпки четырехугольную сеть, можно было видеть, как появляются то здесь, то там вспышки света, паром казался уже не более чем далеким пятном на воде цвета охры. Что-то зашумело, как скафандр, в черепе у Крили Гомпо, указывая ему, что новая минута только что закончилась.

Летающие термиты десятками кишели у него в воротнике. А взяв меня в качестве трупа?.. Как товар без надлежащей упаковки? — предложил человек. — Как найденный предмет?

Капли пота выступили на носу Гомпо, у него за ушами, на шее, и затем пот начал струиться ручьем. Иногда мне снятся кошмары, в которых появляется женщина по имени Барб, — рассказывал Констанцо Косю. — Это ведь заслуживает скидки, а?.. Хотя бы минимальной?

— А если бы я был инопланетянин? — предложил он неожиданно.

Затем была еще прошушуканная фраза, два человека приблизились друг к другу. Крили Гомпо заметил их взгляд, направленный на него с интересом. У Констанцо Косю был вид сумасшедшего. Инопланетянин, облепленный термитами? — бросил он злобно.

Гомпо вздрогнул. Это было во второй раз за триста лет, что кто-то подозревал именно таким образом, глядя на него в упор, что он чужд земной реальности. Было ли это подозрение обоснованным или нет, все равно оно было ему чудовищно неприятно.


42. ПАТРИСИЯ ЯШРИ


После тридцати двух лет банально отвратительного спокойствия мне приснился сон, в котором люди уверяли меня, что недавно видели Софи Жиронд. Я сильно тосковал по ней в течение трех десятилетий, которые только что истекли, и, если я хотел не упустить шанс и не потерять ее из вида, мне надо было во что бы то ни стало вторгнуться внутрь этого сна и ждать.

Это был один из тех снов, в которых не происходит ничего по-настоящему ужасного, но в котором каждая минута проживается с сильным чувством тревоги. Город оставался сумеречным, вне зависимости от часа дня; в нем легко можно было заблудиться; некоторые кварталы исчезли под песком, другие — нет. Каждый раз, когда я наблюдал за тем, что происходило на улице, я видел, как умирали птицы. Они спускались вниз в планирующем полете, отскакивали рикошетом от асфальта с торжественным шумом, но без крика, и через мгновение прекращали биться.

Я поселился там, в этом сне, в этом городе. Вокруг стояли тысячи оставленных домов, двери которых, как, впрочем, и везде в других местах, были уже использованы на дрова, так что приличное жилье необходимо было искать в самых удаленных закоулках. Я завладел трехкомнатной квартирой на кромке красных дюн. Жизнь продолжалась, она была не опасной, но и не приятной. Мне доверили несколько видов неопределенной деятельности, занятия, у которых не было ни начала, ни конца, и в конце концов мне дали постоянное место подле мусоросжигательных печей. Я говорю дали, чтобы сделать вид, будто здесь действовал определенный социальный механизм, на самом же деле я был один.

Десять месяцев спустя я вновь увидел Софи Жиронд.

Она поднималась по проспекту Вольных Лучников в сопровождении мужчины и женщины, которых я знал в лагерях, триста двадцать семь лет тому назад: то были Патрисия Яшри и Чингиз Блэк.

Я окликнул их всех троих, они обернулись и тут же замахали руками.

Мы поцеловались. Софи Жиронд пополнела. Вид у нее был печальный. В течение нескольких минут она бесстыдно ластилась ко мне, словно мы были одни на свете; она дышала мне в лицо хмельным дыханием роковой шаманки, она дотрагивалась до моих лопаток и бедер, и мы таким образом оставались повисшими в неясном свете, не в состоянии произнести ни малейшего слога и даже сформулировать ностальгическую или конструктивную мысль, лишь осознавая в себе полное отсутствие страсти и также осознавая, что секунды отсчитывались вокруг нас и что вороны приземлялись на асфальт и умирали на месте, и еще грифы-стервятники, и птицы-носороги, и черные воробьи, и голуби.

Спустя некоторое время Патрисия Яшри присоединилась к нам и развернула над нами черную шаль, которая до тех пор была у нее на плечах, и сплела нас ею. С недоверчивой нежностью раскачивались мы все трое на тротуаре, обмениваясь смущенными телесными позывами и огорчаясь тому, что уже не могли более чувствовать волнение, потому что, говоря по правде, нам не удалось в полной мере насладиться мгновением.

Чингиз Блэк присел на корточки перед водосточным желобом, в излюбленной позе монгола из лагеря Батомги. Он ждал, когда закончится наш задушевный театр. Он зажег трубку и сквозь дым разглядывал улицу. Надвигалась магнитная буря. Воздух имел сиреневатую глубину, и время от времени медленные разряды молнии змеились в нем, то были косматые и оцепеневшие искры, прожилки озона.

Позже, когда мы шли по направлению к кварталу больших дюн, Софи Жиронд показала рукой на улицу Лак-Аян. Небольшая толпа собралась перед кинотеатром, от которого оставался один лишь фасад, и образовывала очередь, как если бы в скором времени предвиделся сеанс.

— Осторожно, — сказал Чингиз Блэк. — Я не сомневаюсь, что это ловушка.

Мы приблизились, но удерживали при этом между собой и группой людей почтительное расстояние. Их было четырнадцать человек, все исключительно грязные, с шерстистыми и покрытыми слоем грязи волосами, с лицами еще более мрачными, чем мое. Они терпеливо ждали во тьме. Их взгляды избегали наших.

Последний сеанс состоялся как минимум три века тому назад. Афиша, приколотая к стенду, все это время неудержимо темнела, но все еще можно было различить несколько букв, и тем самым название: «Перед Шлуммом». Это был полнометражный фильм, который нам тоже показывали на Батомге, плохой фильм.

— Я пойду туда, — сказала неожиданно Патрисия Яшри.

— Нет, пожалуйста, — умолял Чингиз Блэк, но она была уже вне пределов досягаемости.

Она затесалась в группу странных зрителей. Я продолжал ее видеть еще в течение двух или трех минут, затем я ее потерял из виду, потому что неожиданно началось коллективное движение, толкотня, за которой последовало новое оцепенение. С этого момента я был уже не в состоянии отличить ее от других.

— Она не вернется, — сказал Чингиз Блэк.

— Подождем немного все-таки, — сказал я.

Мы сели на кучу песка, прямо напротив кинотеатра. Софи Жиронд опустилась подле меня, затем она встала. Она не говорила ни слова. Она действительно была гораздо более полной, чем тот образ, что сохранился в моей памяти, менее уверенной в себе и словно менее настроенной на жизнь.

Магнитный ветер хрустел и потрескивал на высоте пяти метров над нашими головами.

Новые птицы разбивались о землю рядом с нами, о мостовую, о песок. Чтобы унять тревогу, Чингиз Блэк начал их опознавать и измерять лентой с нанесенными на нее делениями, которую он вынул из кармана. Он измерял птиц от клюва и до хвоста, от острия одного крыла и до другого. Когда цифры имели действительно аномальный характер, он отпускал птицу с коротким возгласом отвращения и поднимал затем голову, и тогда наши глаза скрещивались, пытаясь завязать диалог, который не начинался.

С Чингизом Блэком меня связывали годы лагерей, ни к чему не приведший интерес к орнитологии, мрачное выражение лица и эти две женщины, Софи Жиронд и Патрисия Яшри, а также страх потерять одну из них навсегда, и еще — негативная оценка фильма «Перед Шлуммом»; но нам больше не удавалось поговорить друг с другом и нам не удавалось вместе хранить молчание.


43. МАРИЯ КЛЕМЕНТИ


Как и каждое 16 октября на протяжении вот уже скоро тысячи ста одиннадцати лет, этой ночью мне снилось, что зовут меня Виллом Шейдманом, в то время как мое настоящее имя Клементи, Мария Клементи.

Я пробудилась внезапно. Луна подрагивала сквозь проволочную решетку, закрывавшую окно, она была круглой и маленькой, цвета грязной слоновой кости, ей нездоровилось, и она не переставала странно дрожать. Дело в том, что у меня болезнь, которая поражает мое ночное зрение. Когда я открываю глаза, то в образах, которые я воспринимаю, световые пятна расползаются и колеблются. Ни один шум человеческий не бродил по дому, и мое дыхание не имело себе спутника. В глубине коридора кто-то поставил ведро под разлом канализационной трубы, вода капала в резервуар, как в колодец, пробуждая длинное эхо. Под дверью циркулировал воздух. Вокруг дурно пахло. Мне захотелось заснуть как можно быстрее. На подушке покоился пучок седых волос, потерянных мною во время сна. У меня было дыхание грязной сучки.

Спустя минуту ко мне возвратился сон. И в нем мне вновь была предложена роль Вилла Шейдмана. Когда я говорю была предложена, то, разумеется, мне жаль, что я не в состоянии назвать имени режиссера.

Я знала Шейдмана с давних пор, но он достиг той степени деградации, которую мне трудно было бы даже вообразить, если бы мне не дано было возможности пожить в его оболочке. Он изменился в объеме, разветвился, тело его не отвечало более никаким биологическим нормам. Огромная шерстистая чешуя, иногда отрывающаяся, а иногда нет, кустилась в местах, которые когда-то были его теменем, плечами, поясом; а может, даже и печью, которая когда-то закоптила юрту Варвалии Лоденко.

Я чувствовала под собой пустынную степь, овеянную отсутствием, в которой не было ни насекомых, ни скотины, ни фуража, — мертвая земля, оторванная отныне от всего. Все исчезло с земли, за исключением старух, точнее, того, что от них осталось, то есть, на самом деле, мало чего. Дни следовали один за другим, и так до бесконечности, прерываемые отвратительно пустынными ночами. Дожди падающих звезд наблюдались теперь по нескольку раз в неделю. Они делали почву еще более рыжей и даже марсианской. Метеориты испускали тяжелые газы. Часто бывало невозможно дышать в течение многих часов.

Старухи ползали в окрестностях по кругу. Они были разоружены и лишены памяти, неспособные более прикоснуться ртом или пальцами к моей коже, чтобы выдавить из нее сок. Не испытывая более ни чувств, ни печали, они медленно кружились вокруг меня, бессмертные, не способные на продолжение собственной жизни и не ведающие, как умереть, натыкаясь иногда на остатки кастрюль или разбивая молотком железную броню, которая некоторое время служила им корсетом, удерживавшим их костяк, давая иногда мне понять, посредством неопределенной жестикуляции, что я должна, еще и еще, вопреки всем обстоятельствам, создавать для них эти странные наррацы. Несмотря на свою метаморфозу и на растущее вокруг него небытие, Вилл Шейдман и в самом деле продолжал рассказывать каждый день по истории, несомненно, потому, что ему нечего было более сказать и нечем более заняться, а еще, возможно, потому, что его сочувствие к праматерям было до безумия покорным, а может, и по другой причине, которую отныне никто не сумеет прояснить. Поскольку его публика более уже не реагировала и поскольку все вокруг, вплоть до горизонта и даже за ним, было мертво, ему случалось не заканчивать своей истории до конца или всего-навсего прошептывать ее набросок, но, худо ли бедно, каждый день он излагал нечто новое. Он слагал свои наррацы в кучу, состоявшую из сорока девяти единиц. Этому вороху он давал каждый раз свой номер и название.

В эту ночь, 16 октября, я предложила дать его следующему вороху название «Малые ангелы». Это было название, которое я когда-то использовала для своего романша в другом мире и при других обстоятельствах, но мне показалось, что оно хорошо подходило к этому своду, который Шейдман собирался закончить, к его последнему вороху.

Луна была замарана сном и дождем падающих звезд. Раскаленные камни продырявливали ночь по тысяче раз и пронзали землю с острым звуком, легким космическим повизгиванием.

Каждый раз, как одна из звезд достигала меня, я просыпалась. Я слушала, как звезда отскакивала от моих ног, потрескивала еще секунду и затем замолкала. Мне не удавалось удобно устроиться в темноте. Я созерцала луну, которая дрожала по другую сторону стены, за решеткой. Время от времени свет потухал. Я не знала больше, кто я, Вилл Шейдман или Мария Клементи, я произносила местоимение я произвольно, не зная, кто говорит во мне и какой разум меня создал и за мной наблюдает. Я не знала, умер ли я или я умерла, и умру ли я вообще. Мне приходилось думать обо всех животных, умерших прежде меня, и об исчезнувших особях человеческих, и мне приходилось задаваться вопросом, кому я смогу в один прекрасный день рассказать своих «Малых ангелов». В довершение всей путаницы, я не понимала, что откроется за этим названием: странный романш или же просто связка из сорока девяти странных сказов.

И неожиданно, как и старух, меня ошеломило нескончаемое. Я не знала, как умереть, и вместо того, чтобы говорить, я шевелила пальцами во мраке. Я больше ничего не слышала. Но я слушала.


44. РИМ ШЕЙДМАН


Варвалия Лоденко взломала карабином замок и вошла в комнату. Куры раскудахтались и улетели, подняв облако земли, и перьев, и домашней утвари, и пластмассовых бутылок, потому что сломалась этажерка, обрушившись в хаос, в действие, в лунную полутьму, вывалив все свое содержимое подле кровати, на которой возлежал последний мафиози капитализма. В комнате стояло зловоние домашней птицы и гангрены. Последний мафиози протянул руку и зажег лампу у изголовья. Вид у него был изнуренный, выражение тревожного фатализма снова мало-помалу стало появляться на его лице, губы его скривились на непроизнесенном слове. Почувствовав угрозу, он высвободился из одеяла и повернулся на бок. Восемь дней назад Варвалия Лоденко ранила его в бедро выше колена, что позволило ей идти по его следу до самого его логова. Испачканная повязка делала его бедро мумиеподобным. Спустя полминуты племянница последнего мафиози в свою очередь проникла к нему в комнату. Она не была капиталисткой, она работала в бюро учета, вместе с ветеринарами и статистами, она знала, что человеческая популяция состояла теперь из тридцати пяти индивидуумов, включая ее самое, Вилла Шейдмана, бессмертных и последнего представителя капиталистической швали. Тот был при смерти. Она пожала плечами, она была беременна, она носила в своем брюшном кармашке ребенка, которого она изготовила почти одна, при помощи ветеринара, то была дочь, уже названная именем Рим Шейдман, которая восстановит порядок, лагеря и братство на земле. Она подошла к окну, чтобы опереться о подоконник, даже не удостоив своего дядю взглядом. Она легко угадывала за окном границы Канальчикова проспекта, дюны кирпичного цвета, луну, утомленную борьбой с облаками. Варвалия сделала ножом надрез на грудной клетке мафиози и опустила туда руку, как это делают монголы, и стала ощупывать ею внутренности, и, как только пальцам ее удалось схватить аорту, она сдавила ее и зажала сердце в своем кулаке. Это было 17 октября. Племянница последнего богатея мысленно продолжала прогуливаться со своим ребенком по развалинам мира.

Теперь Варвалия Лоденко пыталась сломать лампу у изголовья. Она несколько раз бросала ее на пол, и, поскольку предмет катился, не разбиваясь, она взяла его своей рукой, липкой от крови, и погасила его.


45. ДОРА ФЕННИМОР


Дору Феннимор вывели из состояния равновесия, люди толкали и теснили ее день и ночь, ей пришлось спрессоваться что есть сил подле Шломо Бронкса, она страшно надавливала на его левое бедро и голень, и по истечении нескольких дней Шломо Бронкс почувствовал, что кожа его не являет собой более заграждения и что оба их организма порвались один о другой и срослись в единое целое. По моим расчетам, уже наступил канун 18 октября. Я любил Дору Феннимор, я достаточно ее любил, чтобы не упрекать ее за то, что она растворилась во мне и тем самым отяжелила меня и причинила боль, и чудовищно растянула мои мускулы. Неожиданно я почувствовал, что ей страшно. Поскольку руки мои были взяты в тиски другими телами, я никак не мог их освободить и приободрить ее своей лаской. Усталость и мое положение в пространстве не давали мне повернуть к ней мой взгляд и улыбнуться ей. Я сожалею об этом, потому что я думаю, что ей было бы приятно, если бы она увидела мою улыбку, обращенную к ней. Я провел эту первую неделю транспортировки, шепча постоянно все те ласковые слова, которые мы выковали в течение нашей совместной жизни, в ожидании того дня, когда в ужасающей тесноте нам придется выражать друг другу любовь, словно мы одни и словно ничего не произошло. Я не знаю, дошли ли они до нее. У нее не было сил мне отвечать. С самого начала я слышал, как она задыхается между двумя едва дышащими скелетами, окруженная тошнотворной тьмой. Когда я говорю я, — то частично соотношу себя с Шломо Бронксом, но только частично, потому что я имею также в виду Йонатана Лефшеца и Измаила Давкеса, которые до такой степени были прижаты ко мне, что наши ключицы раздробились и перемешались, и, помимо Лефшеца, также и других, слившихся в кучу коллективной плоти. Среди них я упомяну Фреда Зенфля, для которого это было не первое путешествие и который был вертикально втиснут своим сплюснутым и корявым затылком в угол, голова его в углу была парализована женщиной, имевшей несчастье быть беременной, и женщина эта стояла и плакала, без единого жеста и слова, расплющивая своей массой тех женщин и мужчин, которые были ее соседями и соседками. Глаза мои находились на уровне щели между досками, и мне случалось по временам, когда день снаружи расставался с ночью, видеть то, что происходило во внешнем мире, или же, когда не происходило ничего, довольствоваться ландшафтами, на фоне которых что-то могло бы произойти. Фред Зенфль, находившийся на противоположном конце, на правом борту судна, должен был, по всей видимости, обладать теми же привилегиями, что и я, той же легкостью видения, потому что позже он рассказывал о том, что увидел, он описал это в своей маленькой книге под названием «Семь последних lieder», — книге, состоявшей из семи довольно-таки разочаровывающих шепотов, которая, вне всякого сомнения, есть одна из самых неудачных его книг. То, о чем он говорит, не похоже тем не менее на то, что я мог рассмотреть с левого борта судна и о чем рассказывал, не обращаясь ни к кому в отдельности, чтобы развлечь моих товарок и товарищей, а также себя самого. Сквозь доски Фред Зенфль видел, как мимо проплывали пейзажи осеннего леса, которые почти всегда великолепнейшим образом предвещают близость лагерей, и он видел груды спиленных лиственниц, и маленькие озера мрачных цветов, и дозорные посты, и заржавевшие цистерны, и заржавевшие грузовики, амбары, и вредные для здоровья бараки, иногда стада оленей, закрытые деревьями, иногда дым, иногда же на сотни километров ни единой живой души. На самом деле, в расселинах леса, который приоткрывался передо мной, зрелище было иным и носило почти всегда городской характер. Пустынные проспекты сменялись заброшенными железнодорожными линиями и не используемыми более дорогами, руины были слабо заселены, если не считать волков и нескольких нищих, похожих на привидения. Иногда в лифтовой клетке или на перекрестках можно было увидеть людоедов и одну из их жертв, но обычно они не давали никакой пищи для воображения, и я предпочитал черпать в себе, в своих недавних воспоминаниях элементы для моего рассказа. Я говорил, например: Этой ночью мне снова снилось, что я прогуливался по Канальчиковой улице в сопровождении Доры Феннимор. И, после одной или двух секунд молчания, я добавлял: У Доры Феннимор было восхитительное платье. И поскольку кто-нибудь просил меня дать детали ее одежды, я говорил: Длинное китайское платье, в складку, ярко-голубое, изнанка цвета shocking rose. Затем я выжидал, пока восторженные восклицания умолкнут, и затем продолжал: На Канальчиковой улице царила та же атмосфера, что и в ландшафте, что приоткрывается мне сейчас в расщелине между досками. И поскольку надо было продолжать, поскольку меня вынуждали идти вперед в моем повествовании, я говорил: То есть было непонятно, была ли атмосфера праздничной или чересчур мрачной. И затем: Например, у нас над головами летали птицы и огромные бабочки, лучше, чем мы, приспособленные к новым социальным и климатическим условиям. И поскольку чей-то голос позади меня спросил меня, как в точности выглядели эти животные, я ответил: Крылатые, потрясающе серого цвета, одетые в бархатистые органические материи, с глазами насыщенно-черного цвета, разглядывающими внутренность наших снов. И после паузы я добавлял: Мы с Дорой Феннимор совершали прогулку на их крыльях, не заботясь ни о чем другом, кроме как о процессе самой жизни. И некоторое время спустя я развивал свою мысль, говоря: Мы были вместе в сумерках, мы слушали шум крыльев в небе, мы дышали друг другу в лицо, прислушиваясь к этому шуму, мы знали, что нам нечего больше сказать, время от времени мы ложились на тротуар, чтобы теснее прижаться друг к другу, или же мы приближались к палисадникам и сощуривали глаза, чтобы видеть сквозь доски, и время от времени поблизости падали птицы, обламывая на своем пути куски зданий или превращая их в маленькие кусочки, в полнейшей тишине, и никто не издавал ни единого крика.


46. СЕНГЮЛЬ МИЗРАКИЕВ


Гул потока неожиданно усилился, затем оглушительный шум затих на мгновение и отхлынул. Дождь шел по краю черного пространства. Поскольку истечение времени еще не началось, ливень завершился в нерешительности, и после падения отдельных капель снова установилась тишина.

И тогда Крили Гомпо закашлялся не потому, что было сыро, но потому, что вот уже целую неделю он не мог дышать, и еще потому, что копоть железнодорожной перевозки засорила ему диафрагму. Под воздействием кашля маленькие протоки очистились, и внутренним ухом услышал он голос, который напомнил ему его имя Гомпо и то, что ему предстояло совершить, а именно создать каталог образов, полезных для нашего миропознания. Он очень далеко отошел от первоначальной своей цели, но по крайней мере в конце концов состояние его как-то стабилизировалось. На календаре обозначилась дата 19 октября, понедельник. Это был я, тот, кто говорил. Это я его предупредил, что погружение будет для него последним и что продлится оно около одиннадцати минут и девяти секунд.

Крили Гомпо стоял возле булочной, и, поскольку отвратительная тошнота опустошала его, он приблизился к витрине и соскользнул на землю. Он присел на корточках на тротуаре, в позе ацтекской мумии, в позе, которую мы всегда предпочитаем, когда надо перейти к действию, когда колени касаются плечей, руки обхватывают колени, тело несколько расслабленно, как после последнего вздоха. Справа от него разносились запахи пралине. Слева от него из отдушины тянуло подвальной затхлостью. Магазин был закрыт.

В течение четырех минут Гомпо был занят исключительно тем, что боролся с чувством тошноты. Люди проходили мимо него, некоторые были в плащах, у других были лица палеозойского периода, третьи выгуливали собак и даже кошек, которые замечали Гомпо и дергали поводок, чтобы его обнюхать. Старая дама в шубе из искусственного альпага наклонилась, чтобы бросить ему между ног монетку, скажем, в полдоллара. События убыстрялись, но информационная жатва оставалась все еще скудной. Чтобы лучше рассмотреть окружающий его мир, Крили Гомпо выпрямился. Он автоматически принял позу нищего.

Он прочитал, что улица, на которой он находился, называлась улицей Ардуазов. Улица не представляла никакого архитектурного интереса. Она была узкой и поднималась в гору.

Человек по имени Сенгюль Мизракиев приблизился к нему, положил в его протянутую руку монету, скажем, в один доллар, и после небольшого колебания спросил у него, который час. По рассеянности Крили Гомпо забыл сделать вид, что смотрит на левое запястье, и прилежно повторил указание, которое я передал ему в тот же самый момент, а именно, что ему осталось пять минут и сорок девять секунд.

— До конца осталось около пяти минут и сорока девяти секунд, — сказал Крили Гомпо.

— Хорошо, — сказал человек.

Он стоял перед Гомпо в нерешительности, ощущая содержащие кислород испарения, что исходили от лохмотий Гомпо, и внезапно он побледнел.

— Во всяком случае, время, для меня… — сказал он.

Крили Гомпо кивнул. На человеке был пуловер цвета морской волны с загибающимся воротом, и у него был интеллигентный вид, вид, который говорил, что он умеет читать и что, возможно, он даже прочел один или два романа Фреда Зенфля. Он удалился. Ни одно домашнее животное не поплелось за ним.

Далее, до истечения последней отпущенной Гомпо секунды, ничего значительного более не произошло. И поскольку было бы слишком сложно вновь вдохнуть в Гомпо жизнь после столь незначительного результата, мы оставляем его на улице Ардуазов.


47. ГЛОРИЯ ТАТКО


20 октября мы вошли в эвакуационный проход, каждый из нас, как только мог, пытался сохранить равновесие, каждый неуклюже пытался избегать дверей, за которыми были пламя и кровь. Теперь нас было только двое. Луна зашла, прошло три часа, затем луна снова появилась на поверхности, затем занялся день, затем снова день окончился. Глория Татко шла впереди. Она опустила голову, она смотрела исподлобья, она встряхивала волосами, имевшими форму засаленных кос, и руками, походившими на длинные связки пузырчатых ремешков. Мне было грустно видеть ее в этом состоянии, которое вскоре придаст ей ужасную внешность Вилла Шейдмана, таким, каким его часто описывал в последних главах своих книг Фред Зенфль. Слезы застилали мне глаза. Глория Татко повернулась, она шла всего на пять или шесть метров впереди меня, но ей надо было сделать усилие, чтобы добросить до меня, сквозь рычание огня, разборчивые слова. Поторопись! — крикнула она механическим, отвратительным голосом. — Ускорь шаг, если ты хочешь вовремя попасть в матрицу!.. медведицы вот-вот разродятся, они уже корчатся от боли!.. Я пошевелил рукой, чтобы показать Глории, что я понял ее предупреждение. Глория прокричала еще начало предложения, но, поскольку мы входили в зону турбулентности, она не стала продолжать. Вместо того чтобы ускорить шаг, я начал подремывать на ходу, чтобы уберечься от опасностей. Квартиры пылали вокруг нас. Лифты со свистом падали, за ними следовали и им предшествовали горящие тела. Кроме этих пунцовых факелов и светового кольца, которое они на огромной скорости отбрасывали вниз, света было мало. Луна приближалась к своей последней четверти, и две ночи спустя она уже не освещала более наше продвижение вперед. Слезы намыли рытвины на моем лице, словно на мне была маска, готовая вот-вот растопиться. Я шел вслед за Глорией Татко. По причине жары она потеряла свою одежду и волосы. Она бормотала в мой адрес советы, которые мне не удавалось разобрать. Где-то недалеко слюняво рычали медведицы. У них были горячие внутренности, и они страдали. Период их первых схваток начался. Луна вновь показалась в форме тонкого серпа. В проходе, по которому мы с упорством следовали, двери были потрачены огнем; другие двери оставались распахнутыми от дряхлости. Иные казались вечными. Я разглядел номер одной из них, 885, номер слишком знакомый, чтобы не быть роковым. Это был номер моей комнаты. Мы сделали круг. Я говорю моя комната, чтобы не погрязнуть в пустых объяснениях. Номер 885 был местом, куда меня сослали с самого начала, это была комнатка, что находилась по соседству с камерой Софи Жиронд, женщиной, которую я люблю и которую я никогда не встречал в действительности, потому что коридоры распланированы таким образом, что ни один из нас не может завязать с кем-либо реальным или воображаемым истинно человеческих и реальных отношений. Быстрее! — простонала Глория Татко. — Уже поздно, малыш!.. Теперь уже так поздно!.. Я представил себе медведиц, которые барахтались в полутьме межпалубного пространства, которые катались от страха и боли; белые шкуры их были запачканы грязью, они бились лапами о стены; корабль был пустым, матросов не было, или они были мертвы, я слышал, как Софи Жиронд ходила взад и вперед от одного хищника к другому. Поторопись, малыш… — шепнула Глория Татко. — Попробуй проскользнуть с другой стороны!.. Она пыталась сохранить равновесие посреди языков пламени, она показывала мне, где пройти, луна над нами была круглой, и не было ни одного доступного для движения пути. Я чертил зигзаг до двери камеры 886, до ее оборотной стороны. Я приложил к иллюминатору свое рыдающее лицо. Стекло было толстым. Я увидел Софи Жиронд, затем она оказалась вне моего поля зрения. Она вся светилась от плацент. Белые медведицы вылизывали своих малышей и рычали, огромные, лежа на спине, они принимали позы, которые делали их то игривыми, то капризными. Я постучал кулаком в дверь. Никакого шума не последовало. Я слышал медведиц, я слышал голос Софи Жиронд. Я не знаю, что она говорила, я не знаю, с кем она говорила. Было уже слишком поздно пройти сквозь дверь и выйти, будь то в матрицу или на свободный воздух. О, малыш… — вздохнула Глория Татко. Я развернулся в ее сторону, чтобы подойти к ней, я ее не увидел, я позвал ее, она не ответила. С этой стороны небо было черное, беззвездное. На нем уже более ничего не светилось. Вытекание последнего ненужного последа замарало единственное окно, в которое я еще мог погрузить свой взгляд. Даже огонь не излучал более никакого света.


48. АЛИЯ АРАОКЯН


Читайте книги Фреда Зенфля, незавершенные книги, равно как и те, что он дописал до конца, в которых последняя страница каждый раз страшно испачкана кровью и сажей, читайте романы, с которых он сам делал иногда два или три списка, чтобы дать их почитать любителям, некоторые из них скорее всего, можно еще найти в какой-нибудь груде трупов, они все еще годятся к употреблению, если соскрести с них осевший на них пепел и убрать негашеную известь, на которой запечатлелась их форма, и не обращать внимания на собственные рыдания; другие все еще плавают в сине-зеленых водах, в глубинах его снов, а может быть, и ваших, читайте их, даже если вы потеряли способность читать, любите их, в них часто описываются картины гнуси, в них вновь жизнь вдохнули в тех, кто еще при жизни прошел через гнусь, в них можно также найти изящные сцены, исполненные чувственной нежности, это романы, в которых время от времени все же говорится и о верности влюбленных, и о воспоминаниях, это книги, основанные на том, что остается, когда не остается ничего, и от вас только зависит, чтобы они стали достойными восхищения, большинство из них снова пережевывают тему вымирания всего и вся, которая пронизывала холодом Фреда Зенфля в период его пребывания в лагерях и после, читайте их, найдите их, Фред Зенфль много скитался по лагерям, он настолько хорошо знал тех, кто жил за колючей проволокой, что посвятил им словарь, собрав в нем их многочисленные арготические имена, он так любил мир концентрационных лагерей, что всем сердцем желал его всем представителям мужского и женского пола, и постоянно описывал беду и последние наваждения, читайте, например, «Die Sieben Letzte Lieder», один из самых его плохих текстов, или «21 декабря», не вошедший ни в какие сборники, который, вне всякого сомнения, является самым плохим из его текстов, но который сам я особенно высоко ценю, потому что в нем говорится о том, что мы были товарищами по странствиям и несчастьям, и это правда, что мы страшно много плакали вместе, хотя и находясь большую часть времени вдали друг от друга, говоря я, я разумею Алию Араокян, мы знали друг друга всего одну лишь ночь, читайте также роман Фреда Зенфля, который я люблю больше всего, он был написан в то время, когда маневренный вагон дробил и тащил по рельсам его тело, это довольно забавный и многосторонний роман, способный понравиться читателям мужского и женского пола, читайте его, прочтите хотя бы его и любите его.


49. ВЕРЕНА ЙОНГ


Когда я пришел к Энзо Мардиросян, его нигде не было видно. Я устроился поблизости, поедая запасы, которые рассчитывал ему вручить в благодарность за его услуги. Начинало холодать. Иногда, когда день сходил на убыль, можно было увидеть сероватые хлопья, появляющиеся из земли и молчаливо из нее высвобождающиеся до уровня человеческого роста, затем они исчезали. Домик наладчика слез имел вид руины, сгоревшей столетия назад, но, поскольку землю долгое время трепали бури из дефолиантов и газов, растительность не захватила здесь себе места. Ежевика была тщедушной, тутовая ягода, черневшая посреди терний, имела вкус нитрата. Скажем, что это были последние плоды осени, и не будем больше о них говорить. Затем я направился к источнику. Я спустился, вошел, позвал. В нишах, где кто-нибудь мог бы еще пожить какое-то время, оставались одни лохмотья сожженной или прогнившей ткани. Я снова вышел, было 22 октября. Снаружи пейзаж окончательно превратился в ночную хлябь. Я знаю, что мог бы мне сказать наладчик: что все во мне внутри было разлажено, не только слезы, и что плачу я непонятно как и беспорядочно, и часто не ко времени, или без причины, или же что я остаюсь бессмысленно невозмутимым. Было слишком поздно выздоравливать. Так что я решил обойтись без наладчика. Уже ничего почти не было видно в окрестностях. Ведомый слабым светом, я взобрался на холмик из пепла. Там была женщина, лежавшая возле фонаря. Мы познакомились, мы прожили мгновение на вершине мира, у нас было трое детей, все девочки. Одна из них, Верена Йонг, взяла себе имя матери. Она была красивой. Скажем, это была самая младшая. Через несколько лет сумерки сгустились. Стало трудно оставаться на месте и передвигаться, не потеряв друг друга из виду, и неожиданно никто более не отзывался на мои призывы. И поскольку мне было страшно покидать световое кольцо, которое фонарь образовывал в черном пространстве, я стал кое-как перебиваться подле огня. Однажды ночью моя одежда воспламенилась. Смешавшись с пеплом, я продержался еще в течение некоторого времени, дрожа и похныкивая. Скажем, еще четыре или пять лет. Мне случалось испускать стенанья, чтобы сделать вид, что я разговариваю с ветром, но никто более ко мне не обращался. Скажем, в этот раз я был уже точно последним. Скажем и не будем больше о том говорить.


Сорок девять малых ангелов прошли сквозь нашу память, по одному на каждый наррац. Вот их перечень


1. Энзо Мардиросян 36

2. Фред Зенфль 38

3. Софи Жиронд 41

4. Крили Гомпо 45

5. Измаил Давкес 48

6. Летиция Шейдман 52

7. Вилл Шейдман 55

8. Эмильян Багдашвили 60

9. Эвон Цвогг 65

10. Марина Кубалгай 69

11. Джалия Солярис 74

12. Варвалия Лоденко 79

13. Белла Мардиросян 84

14. Лазарь Гломостро 89

15. Бабая Штерн 95

16. Лидия Маврани 99

17. Иальян Хейфец 105

18. Юлгай Тотай 111

19. Башким Кортшмаз 116

20. Робби Малютин 121

21. Соргов Морумнидьян 126

22. Наяджа Агатурян 131

23. Сафира Гульягина 137276

24. Сара Квонг 144

25. Вульф Огоин 147

26. Язар Дондог 163

27. Рита Арсенал 166

28. Фрик Винслов 173

29. Джесси Лу 179

30. Клара Гюдзюль 184

31. Жюли Роршах 189

32. Арманда Ишкуат 194

33. Джина Лонгфелло 199

34. Малека Баярлаг 206

35. Рашель Кариссими 213

36. Адзмунд Мойшель 217

37. Витольд Яншог 223

38. Наиссо Балдакшан 228

39. Линда Сью 233

40. Дик Жерихо 238

41. Костанцо Коcю 243

42. Патрисия Яшри 248

43. Мария Клементи 253

44. Рим Шейдман 258

45. Дора Феннимор 260

46. Сенгюль Мизракиев 265

47. Глория Татко 268

48. Алия Араокян 272

49. Верена Йонг 274


ЕКАТЕРИНА ДМИТРИЕВА

ЗАМЕТКИ ПЕРЕВОДЧИКА. О НЕКОТОРЫХ ЛЕКСИЧЕСКИХ, ПОЭТИЧЕСКИХ И СМЫСЛОВЫХ НЕОЛОГИЗМАХ В ТВОРЧЕСТВЕ А. ВОЛОДИНА


Когда Володин утверждает, что Антуан Володин скорее даже не псевдоним, но имя собирательное и что когда он говорит «я», это означает «мы»[85 - «Антуана Володина, — сказал Антуан Володин на одном из своих недавних выступлений в Национальной библиотеке Франции (2006), — следует понимать как коллективную подпись, за которой скрываются голоса и поэзия многих других авторов. Необходимо понимать мое физическое присутствие здесь, перед этим микрофоном, как делегата, коему выдан мандат представлять других, — тех из моих товарищей, которые не могут появиться сейчас перед вами по причине своей ментальной удаленности, заключения или смерти». И далее перечислил тех из «своих товарищей» (а на самом деле — персонажей своих произведений), глашатаем которых он себя числит: Ингрид Фогель, Язар Таршальски, Люц Бассманн, Элли Кронауер, Василиса Лукащук и т. д.], то за этим, помимо прочего, действительно стоит присущая практически всем его произведениям[86 - У себя на родине Володин известен как автор пятнадцати романов: «Сравнительная биография Жориана Мюрграва», «Корабль ниоткуда» (1986), «Ритуал презрения» (1986), «Баснословный ад» (1988), «Лиссабон, на последнем краю» (1990), «Alto solo» (1991), «Имя обезьян» (1994), «Внутренний порт» (1996), «Белая ночь в Балкирии» (1997), «Вид на оссуарий» (1998), «Постэкзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый» (1998), «Малые ангелы» (2001), «Дондог» (2003), «Bardo or not Bardo» (2005), «Наши любимые животные» (2006).] «сказовая» манера письма, где события и истории имеют каждый раз своего сказителя-рассказчика. Более того, как это уже показал в своем предисловии Фредерик Детю, сами сказители пересекаются и словно накладываются друг на друга, так что в какой-то момент читатель начинает смутно понимать, что не только та или иная история была рассказана (придумана, увидена во сне, пробормотана) тем или иным рассказчиком, но и сами сказители, почти как у Борхеса, легко могут оказаться плодом сна, воображения, прорыва подсознания другого сказителя.

Поневоле употребив традиционные термины «сказовая манера», «сказитель», я должна признать, что определение это весьма приблизительно, потому что сам Володин, для того чтобы отделить свою литературную манеру от обычных, категориально определяемых в литературоведении форм письма, придумывает для нее новые обозначения-неологизмы, среди которых — принципиально важные для жанровой специфики «Малых ангелов» — romance и narrats. В русской версии романа они переведены соответственно как романш и наррацы, хотя допускаю, что можно было бы предложить и более удачные варианты. Все они предполагают множащийся в тексте источник речи, помноженный на собственно ситуацию обретения речи, которая и становится в определенном смысле главной интригой «Малых ангелов» (как и большинства других произведений Володина), а также еще и особый тип композиции его книги, где за внешней хаотичностью на первый взгляд мало чем связанных сказов (наррацев) скрывается на самом деле совершенно четкая структура, предполагающая перекличку тем и голосов, где ни одно слово, ни один сюжет, ни один звук не остается без ответа.

Пост-экзотизм — еще один категориальный неологизм, который Володин вводит для определения строя своего письма, подменяя его иногда смежным понятием иностранная литература на французском языке (собственно, в современном «пейзаже» французской литературы Володин как раз и занимает нишу литературы пост-экзотической, будучи ее создателем и, по сути, единственным представителем). О том, что такое пост-экзотизм и как возник данный конструкт, во многом обусловленный не только творчески, но и биографически, Володин неоднократно говорил в разного рода интервью и выступлениях. У него есть также и специальный текст под названием «Пост-экзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый», который многие ошибочно приняли за манифест. Сам же автор считает его таким же романическим созданием, как и остальные его книги (само название означает, что данная книга есть одиннадцатая по счету и в ней в какой-то мере подводятся итоги предшествующих десяти книг, которые в своей массе и надо рассматривать как пост-экзотический конструкт).

Если попытаться суммировать то, о чем говорил сам автор, и то, о чем говорят его книги, то оказывается, что «пост-экзотизм» как понятие и одновременно как тип письма (равно как и «иностранная литература на французском языке», о которой говорил Жиль Делез) возник из желания не вписываться в современный литературный контекст, но, наоборот, словно «выписаться» из него, убрав все возможные точки пересечения с другими писателями, течениями и тенденциями (правда, опять-таки в одном из интервью Володин признался, что в последние годы ему попадались произведения некоторых зарубежных писателей, в которых он усмотрел связь с пост-экзотическим стилем: Харуки Мураками, Виктора Пелевина, Орхана Памука, — близкое ему ночное сознание, фантасмагория, смешанные миры, реальность, поставленная под знак сомнения, книга в книге)[87 - Вообще же современная критика вписывает Володина в контекст так называемой постапокалипсической литературы, к числу которой относятся такие писатели, как Оливье Ролен, Бернар Ламарш-Вадель, Агота Кристоф, Патрик Керманн и др. (см.: Viart D., Vercier В. La litterature francaise au present. Heritage, modemite, mutations. Paris, 2005. P. 188–207).].

Само слово впервые появилось в 1990 году, когда издательство «Minuit» готовилось опубликовать его новый, пятый по счету роман «Lisbonne, demiere marge». И когда журналист из «Nouvel Observateur» задал Володину типично французский (и даже типично парижский) вопрос: «Где вы себя числите» («Оu vous situez-vous?»), то, как вспоминает Володин, ему показалось непристойным, что его спрашивали об этом. Это уже было скорее дело журналиста — соотнести его с тем или иным литературным контекстом. Вместе с тем писатель четко знал, с чем он себя не соотносил, и потому ему показалось важным определить прежде всего свою инаковость. Так родилось понятие «пост-экзотизм» — как выпад, противостояние: раз уж от автора требовалась «этикетка», то он нашел такую, которая демонстрировала, что книги его находятся вне привычных категорий существующей литературы и литературной критики. Речь шла об утверждении маргинального характера той литературы, которую Володин создавал, ее удаленности от литературных норм, моды, метрополий, доминирующих культур. Впоследствии, в книге «Пост-экзотизм в десяти уроках…» Володин, отчасти играя словами, все же попытался ответить на вопрос, заданный когда-то журналистом: «Мы числим себя, — писал он, — по тюрьмам, лагерям, в физическом и психическом заточении». Именно в этом воображаемом карцеральном универсуме и развивается действие его произведений, где звучат голоса автора (авторов) и повествователей, населяющих пост-экзотический мир, где все находятся в заточении, но где творческая свобода бесконечна.

Пост-экзотизм, утверждает Володин, позиционирует себя как литературу странную и иностранную, не принадлежащую никакой национальной культуре (игра слов во французском языке: etrange — странный, но также и чужой, иностранный). Определяя свой мир как экзотический (чужой и чуждый) в отношении ко всем принятым кодам, он утверждает, что его экзотические ценности, рассмотренные изнутри той сферы, в которой они существуют, уже перестают восприниматься как экзотические, но, напротив, создают последовательную систему ценностей, которая и определяет пост-экзотический мир (в самом слове «пост-экзотический» очевидны две составляющие: «экзотизм» и «пост»).

Политика, как это явствует и из романа «Малые ангелы», является основой пост-экзотического построения Володина: каждое поэтическое высказывание, каждая фраза так или иначе отмечены ее печатью. Герои Володина — интернационалисты, анархисты, революционеры, террористы, «камикадзе», последователи русских народников, полумистики и полубезумцы. Им противостоят богатые и именитые — капиталисты, нувориши, мафиози. Общая тематика «Малых ангелов», как опять-таки, и большинства других книг Володина, прочитывается довольно ясно: поражение эгалитаризма и извращения тоталитаризма. При этом его «политическая история» более фантасмагорична, чем исторична: лагерь (лагеря) предстает одновременно как пространство реальное и вместе с тем архетипическое, поскольку в володинском мире заточение и «концентрация» есть явление не только физическое, но и психическое. Люди, пережившие революции и геноцид, оказываются в замкнутом пространстве, навсегда исключенные из мира, выброшенные из внешней жизни. Это люди, которые ничего не отрицают из коммунистической идеологии, антикапиталистической и антиколониалистской, которая и привела их в тюрьму, дав им в качестве единственной перспективы на будущее — молчание, безумие или смерть. Будущее для них невозможно. И потому их единственным способом проживания становятся воспоминания.

Так Володиным увязываются воедино различные пласты романического повествования — политический, фабульный, поэтический, языковой. Чисто поэтически мы действительно имеем текст, основанный на лакунах, никак не выстраивающийся в единую фабульную линию, где потеря памяти, загадочность языка, предстающего как порождение бреда, фантазии, ложатся в основу сюжета. Но на наших глазах политика превращается в литературу: заключенные, обреченные на смерть и пережившие уже смерть, нравственно и физически деградировавшие, впавшие в безумие люди используют речь, чтобы преобразить свое настоящее и сделать его хотя бы мало-мальски сносным.

Вместе с тем — и здесь уже становится совсем интересно — все эти люди, мыслящие себя своего рода поэтами, не придают слишком позитивного смысла речи. Напротив, когда читаешь тексты Володина (то есть тексты его персонажей), то становится понятно, что сами они веруют лишь в абсолютную тщету речи. Иногда его герои вообще предпочитают впасть в амнезию и воссоединиться с тьмой. Соблазн молчания и невозможность молчать. Во всяком случае, именно на этой основе и созидается романическое построение пост-экзотизма, играющего с идеей собственного уничтожения.

Действие романов Володина происходит в неопределенную эпоху, словно на дворе — иной календарь, — не тот, согласно которому мы живем. Исторически это время, отмеченное значимыми событиями: «две тысячи лет после мировой революции», «между двух войн», «во времена лагерей», «в конце времени существования человеческого рода». В результате возникают тексты, погруженные в реальность не исторического пространства, но того, что сам Володин называет шаманизмом (точнее: большевистским вариантом шаманизма — еще один володинский неологизм). Последнее определение в свою очередь тоже нуждается в пояснении.

Действительно, среди героев Володина, наряду с революционерами, анархистами, маргиналами и прочими присутствуют и шаманы. Сам автор вполне отдает отчет в этом странном смешении жанров: с одной стороны, идеология атеизма и материализма, с другой — шаманы, сверхъестественный, магический мир, который, казалось бы, не имеет ничего общего с первыми. Фантазия поэта? Наверное. Но вместе с тем и нечто большее. «Пост-экзотические писатели не знахари и не мистики, — говорит Володин, — и потому их шаманизм существенно отличается от шаманизма, каким его видят антропологи и фольклористы. Мы не впадаем в транс, не танцуем, не украшаем себя перьями… Но мы восхищаемся самой этой идеей, которая есть также часть нашей культуры. Потому что, во-первых, мы чувствуем свою подспудную близость к народам, практикующим шаманизм, которые были жертвами колонизаций, испытали страшные репрессии, как, например, индейцы Америки, сибирские народности, обитатели Тибета. С другой стороны, потому что шаман своей речью, своими криками и своими видениями делает именно то, что делаем мы: он покидает обыденный, реальный мир и переходит в мир иной, он странствует и театрализует свое странствие: он воплощается. Он деконструирует реальный мир, и из его фрагментов он реконструирует мир по ту сторону, в котором он перемещается вне времени, вне пространства, вне жизни и смерти. Именно в такого рода погружении возникают и наши собственные книги»[88 - Из выступления в Национальной библиотеке Франции (2006).].

И в самом деле, в романе(ах) Володина мы видим, как одни персонажи оживают в телах других персонажей и одновременно одушевляют эти тела, голоса повествователей смешиваются с голосами умерших, появление видений происходит под гипнотические звуки барабана. И в этом — фундаментальная и вполне осознанная составляющая литературы пост-экзотизма. Это путь к вымыслу, где рушатся границы между ложью и правдой, жизнью и смертью. Потому что в системе шаманизма шаман имеет привилегию общаться с невидимым миром духов: и в то время как духи являются источником бед, поражающих человечество, шаман обладает парадоксальной властью делаться их глашатаем, чтобы избавиться от этих бед. Именно таков смысл путешествия во времени, которое предпринимают персонажи Володина: несмотря на то что прошлое, в том числе и революционное, есть источник бед настоящего, они предпринимают шаманическое путешествие, во время которого становятся глашатаями духов (или ангелов), чтобы исправить эти беды.

И последнее. Исследователи творчества Володина уже обращали внимание на аксиологическое манихейство володинского мира, где жертва легко становится палачом, где все ценности разрушены и где свидетели, чтобы осуществить возможность самого свидетельства, должны постоянно менять свои позиции[89 - Об этом говорил, в частности, бельгийский исследователь Франк Вагнер в докладе «Что остается нам от нашей любви? (Пост-экзотизм и ценности)», прочитанном на русско-французском коллоквиуме «Пост-экзотизм Антуана Володина (Москва, 2006). См. об этом: Дмитриева Е. Французский писатель с русскими корнями: Антуан Володин — первый опыт русского прочтения // НЛО. 2006. № 81. С. 421–431.]. Конечно, революционный эгалитаризм и революционная утопия предстают в его мире со знаком плюс, а капитализм и меркантилизм со знаком минус. Однако когда роль трибуна эгалитаризма, как мы видим в романе «Малые ангелы», отводится трехсотлетней старухе Варвалии Лоденко, то в этом скорее можно увидеть не credo, но ироническое остранение, которое становится еще более очевидным, когда мы узнаем, что все рассказанное исходит на самом деле от контрреволюционера Вилла Шейдмана. Но и с ним не все оказывается так просто, потому что под конец мы не понимаем, кто все же говорит: Вилл Шейдман или Мария Клементи?

Невозможность определить источник речи означает и невозможность однозначной оценки, что заставляет прочитывать текст на втором и даже третьем уровнях. Отсюда и необходимость релятивизировать то доверие, которое поначалу мы испытываем к революционным тирадам героев. Что в свою очередь заставляет нас задуматься о тех связях, что существуют между литературой и политико-идеологическими ценностями.

«Кто будет свидетельствовать за свидетеля?» — задавался вопросом Пауль Целан. Следуя логике Володина, по-видимому, следует сказать: пост-экзотическая литература. И это — вопреки известному сомнению Теодора Адорно, говорившему о невозможности заниматься литературой после Освенцима. А решать, хорошо это или плохо, оставим на суд читателей.


notes


Примечания


1


Об этом сам Володин пишет в авторской аннотации на обложке издания: Volodine A. Biographie comparee de Jorian Murgrave. Paris: Denoel, 1985.


2


См.: Kronauer Elli. Ilya Mouromietz et le Rossignol Brigand: Bylines. Paris: L’Ecole des loisirs, 1999. В предисловии к книге, отчасти мистифицируя читателя, Володин пишет о замысле вымышленного издателя Элли Кронауэра: «Для Элли Кронауэра речь шла о том, чтобы выиграть пари: познакомить западную публику с этими древними историями и героями, но при этом не создать впечатления, что он оперирует мертвыми, покрытыми пылью документами, принадлежащими миру музеев. Необходимо было передать голоса прошлого, придав им силу живого голоса. И чтобы верно передать то, что составляет одну из наиболее прекрасных страниц устной истории человечества, Элли Кронауэр в свою очередь надел на себя костюм былинного сказителя и решил заново придумать эпический мир, как только один бард современности смог бы его себе вообразить, если бы традиция былин продолжалась до конца XX века» (Ibid. Р. 11–12).


3


См.: Volodine A. Ecrire en franfais une litterature et range re // Chaoid: International. Automne-hiver, 2002. № 6. P. 53–55 (см. также на сайте: http://www.chaoid.com/pdf/chaoid_6. zip). Речь у Володина идет о том, чтобы писать на французском, как на иностранном языке. Нерешенным при этом остается вопрос, насколько его собственная деятельность переводчика с русского языка помогает ему превращать в его собственных книгах французский язык в «обширное межнациональное пространство», иными словами, можно ли сказать, что Володин создает литературу, в которой возможности французского языка расширяются и углубляются за счет русского.


4


См.: Volodine A. Ecrire en franfais une litterature etrangere // Chaoid: International. Automne-hiver, 2002. № 6. P. 53–55.


5


Замятин E. О синтетизме // Замятин E. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. М.: Наследие, 1999. С. 78.


6


Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем // Замятин Е. Я боюсь. Указ. соч. С. 98.


7


Volodine A. Des Anges mineurs. Paris: Le Seuil, 1999. P. 7. Cm. c. 00 настоящего издания.


8


Хлебников В. КА // Творения. М.: Сов. Писатель, 1987. С. 524. В письме к родным от августа 1915 г. Хлебников также заявлял: «Таким я уйду в века, открывшим законы времени» (Хлебников В. Собрание произведений. Л., 1933. Т. 5. С. 304).


9


Булгаков М. Романы. М., 1988. С. 735 (Гл. 32).


10


Volodine A. Ecrire en frangais une litterature etrangere. Op. cit. P. 53.


11


Наррац 23. С. 138.


12


Наррац 23. С. 139.


13


Wagneur Jean-Didier. Entretien avec Antoine Volodine: «Tout se deroule des siedes apres Tchemobyl» // Liberation. 2 septembre 1999. P. II–III.


14


Наррац 6. С. 52.


15


Наррац 40. С. 242.


16


Наррац 33. С. 201.


17


Наррац 49. С. 274.


18


Наррац 31. С. 189.


19


Segalen V. Essai sur l’exotisme: Une esthetique du Divers // СEuvres completes. Vol. 1. Paris: Robert Laffont, 1995. P. 766. И далее: «Энтропия — эта сумма всех внутренних сил, нерасчлененных, всех статических сил, всех низких сил энергии. <… > Я представляю себе Энтропию как самое страшное чудовище Небытия. Небытие состоит из льда и холода. Энтропия тепловато-безразлична. Небытие возможно представить себе алмазным. Энтропия вязкая. Тепловато-безразличное тесто». (Ibid.)


20


Наррац 37. С. 224.


21


Наррац 13. С. 87.


22


Наррац 32. С. 195.


23


Наррац 43. С. 255. Ср. необычайное по силе изображение Платоновым этих «лишенных существования людей», каковыми являются джан: «Народ был весь живой, но жизнь в нем держалась уже не по его воле и была почти непосильна ему. Люди глядели перед собой, хотя и не сознавая ясно, как надо им пользоваться своим существованием; даже темные глаза теперь посветлели от равнодушия и не выражали ни внимания, ни силы собственного зрения, точно ослепшие или прожитые насквозь» (Платонов А. Джан // Котлован. Избранная проза. М., 1988. С. 204. Гл. 12).


24


Ахматова А, Поэма без героя. Санкт-Петербург: Библиополис, 1995. С. 31 (Гл. 1).


25


Millois J.-C. Entretien ecrit avec Antoine Volodine // Pretexte. Hiver 1998. № 16. P. 42.


26


Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 594. Согласно Хане Арендт, «цель тоталитарных идеологий состоит не в переделке внешнего мира и не в революционном изменении общества, а в перерождении самой человеческой природы»; и это объясняет то, что лагеря, функцией которых и является это изменение, становятся центральными институтами тоталитарного режима.


27


Ср.: «закон революции не социальный, а неизмеримо больше — космический, универсальный закон (universum) — такой же, как закон сохранения энергии; вырождения энергии (энтропии). <…> Багров, огнен, смертелен закон революции; но это смерть — для зачатия новой жизни, звезды. И холоден, синь, как лед, как ледяные межпланетные бесконечности — закон энтропии» (Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем. Указ. соч. С. 95–96).


28


Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем. Указ. соч. С. 96.


29


Там же. С. 96.


30


Наррац 6. С. 52.


31


Наррац 6. С. 53.


32


Наррац 40. С. 239.


33


Наррац 40. С. 242.


34


Наррац 12. С. 83.


35


Наррац 6. С. 52.


36


Ср. анекдот об одном из революционных дней июля 1830 г. в Париже, о котором пишет Вальтер Беньямин в работе «О концепции истории»: «Вечером первого дня боев во многих местах Парижа можно было увидеть людей, которые одновременно и словно не договариваясь между собой стреляли в часы» (Benjamin W. CEuvres. Т. III. Paris: Gal-limard, 2000. P. 440).


37


BaillyJ.-C. L’evenement suspendu: Sur Andrei Platonov // Bailly J.-C. Panoramiques. Paris: Christian Bourgois editeur, 2000. P. 156.


38


Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и прочем // Указ. соч. С. 100.


39


Наррац 27. С. 133.


40


Wagneur J.-D. Entretien avec A. Volodine: «Tout se deroule des siedes apres Tchemobyl». Op. cit. p. II–III. В 1922 г. Замятин написал: «Сегодняшний читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова — и им самим договоренное, дорисованное будет врезано в него неизмеримо ярче, прочнее, врастет в него органически» (Замятин Е. О синтетизме. Указ. соч. С. 80). Одновременно В. Шаламов также писал, что «современный читатель с двух слов понимает, о чем идет речь и не нуждается в подробном внешнем портрете, не нуждается в классическом развитии сюжета <… > читателю не нужны авторские усилия, направленные на «закругление» сюжета по тем проторенным путям, которые читателю известны из средней школы» (Шаламов В. О прозе // Собрание сочинений: в 6 т. М., 2005. Т. 5. С. 145–146).


41


Wagneur J.-D. Entretien avec A. Volodine: «Tout se deroule des siecies apres Tchemobyl».


42


«О малых ангелах». С. 35.


43


Agamben G. L’Homme sans contenu. Trad, de l’italien par Carole Walter. [Saulxures]: Circe, 1996. P. 163.


44


Наррац 12. С. 83.


45


Для древних греков ритм являл собой «принцип, дающий начало всему сущему» (Agamben G. Ibid. P. 157–158).


46


Наррац 25. С. 148.


47


«О малых ангелах». С. 35.


48


Впрочем, «Песнь земли» («Das Lied von der Erde») Густава Малера являет собой сюиту из шести Песней, тогда как «Семь последних песен» («Die Sieben Letzte Lieder») Фреда Зенфля состоят все же из семи пьес.


49


Наррац 7. С. 55.


50


Bailly J.-C. L’evenement suspendu: Sur Andrei Platonov… P. 157.


51


Наррац 17. С. 106.


52


Наррац 7. С. 55.


53


Наррац 22. С. 133.


54


Наррац 22. С. 133


55


Бланшо М. Неописуемое сообщество. М., 1998. С. 10.


56


Наррац 43. С. 254.


57


Наррац 25. С. 151.


58


Наррац 25. С. 161.


59


Savelli Dany. Une lecture du «Retour du Bouddha» de Vsevolod Ivanov // Slavica Occitania: Presence du bouddhisme en Russie. 2005. № 21.


60


Наррац 6. С. 53.


61


Наррац 38. С. 231.


62


Наррац 43. С. 254.


63


Наррац 32. С. 195.


64


Наррац 25. С. 153.


65


Наррац 17. С. 109.


66


Наррац 22. С. 134.


67


Ср.: «Чего ожидали от Чагатаева эти люди? <… > тоска их может превратиться в радость, если каждый получит щипаный кусочек птичьего мяса. Это послужит не для сытости, а для соединения с общей жизнью и друг с другом. <… > оно даст им чувство действительности, и они вспомнят свое существование. Здесь еда служит сразу для питания души и для того, чтобы опустевшие смирные глаза снова заблестели и увидели рассеянный свет солнца на земле. Чагатаеву казалось, что и все человечество, если бы оно было сейчас перед ним, так же глядело бы на него, ожидающее и готовое обмануться в надеждах, перенести обман и вновь заняться разнообразной, неизбежной жизнью» (Платонов А Джан. Указ. соч. С. 209. Гл. 13).


68


Ср.: «Ведь я привожу сюда людей таких же несчастных, как я, замученных, израненных. Они ни на что больше не надеются — только на Зону! А я могу! А я могу им помочь! У меня сердце кровью обливается, когда я на них смотрю, я от счастья плакать готов, что я им могу помочь. Весь этот огромный мир не может, а я — могу. Вот и вся моя жизнь! И я больше ничего не хочу. А когда придет мне пора умирать, я приползу сюда, на терраску, и последняя мысль моя будет — счастье для всех!» Стругацкий А, Стругацкий Б. Сталкер (Пикник на обочине) // Киносценарии. СПб., 1998. С. 54.


69


Наррац 18. С. 115.


70


Наррац 18. С. 113.


71


Наррац 48. С. 272.


72


Наррац 22. С. 135.


73


Вокруг 25-го нарраца все остальные наррацы попарно дублируют друг друга. «Все они находятся в очень простом соотношении, — уточняет Володин, — первый наррац содержит мотив, который мы найдем в последнем нарраце; во втором нарраце может зазвучать что-то, мелодия или нота, эхо которой отзовется в предпоследнем нарраце и т. д. В целом, каждый наррац имеет своего двойника» (Wagneur J.-D. Entretien avec A. Volodine: «Tout se deroule des siecles apres Tchemobyl». Op. cit P. II–III). Между тем, простота эта обманчива, потому что, в соответствии с удивительной моделью шаманического путешествия, вдохновенная речь Шейдмана свободно перемещается через все границы и множество персонажей и мотивов — тому мы имеем не одно доказательство — также свободно переходят от одного нарраца к другому. Эта зеркальная структура, несколько стеснительная и вытекающая из принципа неопределенности, действующего во всех книгах Володина, и составляет всю их ценность, преумножая их воздействие на читателя. Сравнение с принципом монтажа в «Зеркале» может пролить дополнительный свет на особенности прозы Володина; см. подробнее монографию: Antoine de Baecque. Andrei Tarkovski. Paris: Editions de l’Etoile/Cahiers du cinema, 1989. P. 76–80.


74


Ср. в нарраце 19: «Воспоминание о сне, в котором фигурировала Соланж Бюд, распадалось на куски, которые ему более уже не удавалось удержать. Он застывал на месте, но уже почти все исчезло, кроме тоски».


75


Agamben G. Idee de Pimmemorial // Agamben G. Idee de la prose. Trad, de l’italien par Gerard Mace. Paris: C. Bourgois, 2006. № 24. P. 49.


76


Наррац 22. С. 135.


77


Наррац 36. С. 221.


78


Наррац 25. С. 148.


79


Наррац 25. С. 148.


80


 Платонов А. Джан. Указ. соч. С. 176. Гл. 5.


81


Agamben G. Idee de la prose. Op. cit.


82


Семь последних песен (нем.). — Примеч. пер.


83


Песен (нем.). — Примеч. пер.


84


Низшая раса (нем.). — Примеч. пер.


85


«Антуана Володина, — сказал Антуан Володин на одном из своих недавних выступлений в Национальной библиотеке Франции (2006), — следует понимать как коллективную подпись, за которой скрываются голоса и поэзия многих других авторов. Необходимо понимать мое физическое присутствие здесь, перед этим микрофоном, как делегата, коему выдан мандат представлять других, — тех из моих товарищей, которые не могут появиться сейчас перед вами по причине своей ментальной удаленности, заключения или смерти». И далее перечислил тех из «своих товарищей» (а на самом деле — персонажей своих произведений), глашатаем которых он себя числит: Ингрид Фогель, Язар Таршальски, Люц Бассманн, Элли Кронауер, Василиса Лукащук и т. д.


86


У себя на родине Володин известен как автор пятнадцати романов: «Сравнительная биография Жориана Мюрграва», «Корабль ниоткуда» (1986), «Ритуал презрения» (1986), «Баснословный ад» (1988), «Лиссабон, на последнем краю» (1990), «Alto solo» (1991), «Имя обезьян» (1994), «Внутренний порт» (1996), «Белая ночь в Балкирии» (1997), «Вид на оссуарий» (1998), «Постэкзотизм в десяти уроках. Урок одиннадцатый» (1998), «Малые ангелы» (2001), «Дондог» (2003), «Bardo or not Bardo» (2005), «Наши любимые животные» (2006).


87


Вообще же современная критика вписывает Володина в контекст так называемой постапокалипсической литературы, к числу которой относятся такие писатели, как Оливье Ролен, Бернар Ламарш-Вадель, Агота Кристоф, Патрик Керманн и др. (см.: Viart D., Vercier В. La litterature francaise au present. Heritage, modemite, mutations. Paris, 2005. P. 188–207).


88


Из выступления в Национальной библиотеке Франции (2006).


89


Об этом говорил, в частности, бельгийский исследователь Франк Вагнер в докладе «Что остается нам от нашей любви? (Пост-экзотизм и ценности)», прочитанном на русско-французском коллоквиуме «Пост-экзотизм Антуана Володина (Москва, 2006). См. об этом: Дмитриева Е. Французский писатель с русскими корнями: Антуан Володин — первый опыт русского прочтения // НЛО. 2006. № 81. С. 421–431.