Школа. Остаться в живых (сборник)
Ирина Комиссарова

Юля Лемеш

Александр Егоров

Наташа Апрелева

Жанар Кусаинова

Зинаида Кирк

Александр Александрович Прокопович

Ирина Подгайко

Антон Шаффер








Школа. Здесь на каждом уроке и перемене идет необъявленная война. Война между учителями и учениками. Между лидерами и слабаками. Между стукачами и людьми.

Одиночество и страх. Конфликты и слезы. Деньги. Ложь. Наркотики. Секс. Предательства.

Здесь все как у взрослых. Здесь все гораздо ярче и сильнее, чем у взрослых.

Здесь нет полутонов. Здесь любят и ненавидят по максимуму.

Здесь каждый звонок звонит по тебе. Здесь важно только одно — пережить очередной учебный день и остаться самим собой.






Школа. Остаться в живых





Юля Лемеш. Хранители ковра


— Мам, давай выкинем эти дурацкие ковры, а?

— Отстань от ковров! Чем они тебе мешают? Лучше в комнате уберись…

Нормально, да? Она цепляется за это ветхозаветное счастье, как за часть своего тела. Сейчас мне предстоит испытание рассказом, где и когда были добыты эти гребаные ковры и сколько они стоили. И от чего пришлось отказаться, чтобы купить этот символ достатка. Нет. Не «купить», а «достать». Причем доставала не мама, а бабушка. Мама только соучаствовала в этом мероприятии. Отстой. И они сообща от чего-то отказывались ради ковров. Лишенки. А мне теперь в этом интерьере жить?

— Мам, ну хоть у меня убери это говно со стенки, а?

— Ей сфоткаться негде, — бесцеремонно ржет папа.

Он понимает, в чем дело. Он сам мне вчера показал фотку одной красивой девочки. А снизу подпись:

«Смертельный ковер-2 и сраная кошка». И еще — фото смешного мальчика, который думал, что выглядит как гот. Подписано: «Хранитель ковра». Там много таких нелепых фоток было.

Голосом былинного сказителя папа читал мне вслух:

— Каждая херка [1 - Херка — девочка, старательно, но без осмысления копирующая готские наряды и атрибутику.] обязана фотографироваться на фоне бабушкиного ковра и быдляцкого совкового интерьера семидесятых годов… М-да. Жили себе, не тужили, а теперь, оказывается, наш интерьер — быдляцкий. Пора делать ремонт.

Врет. Не будет он ничего менять. Ему наша квартира кажется уютной. Мне, кстати, тоже. Но ковер надо срочно убрать. Он меня раздражает — в доме нет ни одной «чистой» стены. Всюду полочки-фиголочки, а между ними — продукт ткацкого творчества неведомого происхождения.

— Смотри-ка, а на фотке и правда есть кошка, — папина радость мне понятна. Он думал, что обозвали девушку, а за кошку переживать не стоит. Хотя она вовсе и не сраная. Я ее внимательно рассмотрела. Нормальная упитанная котика.

Папа псЫх. Он подозревает меня в принадлежности к тайному сообществу. Правда, пока не выяснил, к какому именно. Он пытается доказать мне, что все субкультуры — отстой. Роется в Инете. Находит всякое стебалово и показывает мне в назидание. Типа — смешно, а он точно знает, что я не люблю быть смешной. У меня с чувством юмора фиговато. Оно у меня кособокое — я не люблю, когда смеются надо мной. Зато я умею посмеяться над другими. И над собой тоже. Когда сама этого захочу. А когда кто-то смеется надо мной, мне не смешно — убить готова.

Тот же день. Вечер.

— Ты того… — начать так разговор может только Килька.

— Сам ты «того», — намекаю я.

— Я влип. Будь человеком, зайди на минутку.

Он приглашает не в квартиру, а на бетонную лестничную площадку. Там холодно, зато можно покурить. Мы с Килькой в одном подъезде живем. Правда, я называю это пространство парадной. Но дело не в названии.

— Они меня снова караулили, — загробным голосом сообщил мне Килька.

Он уже третий день прогуливает школу. Изображает растяжение каких-то околопяточных сухожилий. Даже хромать научился. Симулянт. Но я понимаю Кильку — в его положении иначе никак.

— Чё делать-то? — Кильке хреново.

Не думаю, что батя убьет сынка за прогулы. Но побить может. Морально и физически. Мало не покажется. Я про папашу Кильки мало знаю, но для выводов достаточно. Отец воевал где ни попадя. По всему миру народ мочил, а теперь типа на пенсии бабло шинкует. Никто не знает, где и кем он работает. А мать дома сидит. Взращивает Кильку и смотрит телик. Когда не таскается по магазинам и салонам всяким.

— Ты и в зал не ходил, — предположила я.

— Ага. Прикинь, они мое расписание вычислили. А теперь вообще по очереди в подъезде дежурят.

— Руку покажи.

След от укола почти зажил. Крошечное пятнышко — как от комариного укуса. Предыдущего вообще не видно.

Они ловят Кильку прямо между входными дверями. С одним Килька бы справился, но их трое. Двое держат, третий колет герыча. Килька не может признаться отцу. Ведь тот уверен, что сын не слабак, типа — крутой спортсмен и даст сдачи всякой шантрапе. Он Кильку с рождения дрессирует. Хотя лет пять назад бывал дома в год по три месяца, не чаще. И все эти три месяца прессовал сына морально. Рассказывал всякие страсти про войну, про боевых товарищей. Типа — тот не сломался, а этот — гнида, даже от ерундовой царапины ныл и был для всех обузой. По мнению Килькиного отца народ делится на две категории. Такие, как он сам, и прочая мразь, недостойная жить. Девчонки не в счет. Но мне кажется, что он теток за людей в принципе не считает.

— Хана мне. Я раз сто думал, как это — подойти и сказать ему обо всем. Даже вообразить не могу его реакцию.

Я как раз очень даже могу. Приятного мало, но вытерпеть можно. А потом всю оставшуюся жизнь терпеть папашино презрение. У него ведь как: если не оправдал доверия — вычеркивает из своей жизни.

— Может, мне лучше с крыши головой вниз? — Он не со мной говорил в этот момент, он сам с собой разговаривал.

— Эй! Я тут — слушай меня внимательно! Завтра ты пойдешь в школу. Я тебе обещаю. Но ты будешь меня слушаться и делать как я скажу. Лады?

— А обратно как? Не на улице же мне ночевать.

— Не парься. Все будет нормально. Верь мне.

Следующий день. Утро.

Килька пришел ко мне за час до положенного времени. Предки уже испарились по своим делам, и я преспокойно сделала из Кильки Кильку. То есть теперь он — она.

— Я не педик, — зачем-то намекнул Килька.

— А я почем знаю? — оглядывая дело своих рук, буркнула я.

— Хошь докажу? — судя по его роже, он и вправду готов меня переубедить, лишь бы не идти в школу.

— Что? Прямо сейчас? Вот дурак какой. Прекрати дышать мне в макушку! Потопали в школу, а то тебе еще переодеваться.

Тот, кто поджидал Кильку, выглядел как собака-ротвейлер. Лысый и с морщлявой мордой. На нас — ноль внимания.

Стоит, переминается ногами, СМС-ки кому-то шлет. Неужели у такого урода есть друзья, любимая девушка? Черт, наверное, у него даже родители есть, и, быть может, потом будут дети…

На улице тепло. До школы совсем близко. Пешедралом минут пятнадцать. Килька несется, как пожарная лошадь на водопой.

— Тебя кто-то заказал.

— В каком смысле?

— Ну, чтоб на твоего отца воздействовать…

— Дура ты. Просто с меня по-легкому много денег срубить можно.

— Давай отцу твоему все расскажем?

— Нет.

Кильке идет девчоночий прикид. Только парик так себе.

— Тебе другие волосы нужны. Этот цвет тебе не к лицу.

— Ага. А все остальное — зашибись как к лицу, — Килька начал злиться, а это плохой признак. Нам ведь еще надо просочиться в туалет, который в кафешке магазина. А то в школу его в таком виде не пропустят.

— И что теперь делать?

До начала урока всего ничего осталось, а магазин закрыт.

— В парадняк нырнем.

— В какой? Тут везде замки кодовые.

Килька вдруг психанул и поперся в школу как был — в черной юбке, парике и с накрашенной мордой. Ну и походка у него. Ковыляет враскоряку. Как будто седло между ног. Кстати, ноги у него вполне приличные. Я в этой юбке всего один раз выходила. У меня секрет есть. Никому не скажу. У меня коленки неправильные. Нога к колену должна сужаться. Только так будет красиво и правильно. А у меня не те коленки. Они шире, чем надо. И нечего смеяться — у меня комплекс из-за этих чертовых коленок. Я короткую юбку надеть не могу.

— Вы что, совсем ума лишились? — охранник решил нас не пускать.

— У нас спектакль! Репетиция сегодня! Нам надо!

Наврав с три короба, мы понеслись по лестнице на второй этаж. Первым, кто засек нас, оказался Витька. Килька затормозил так, что поскользнулся и рухнул на пол.

— Совсем опухли, — обрадовался Витька и помог Кильке встать.

— Это моя сестра, и мы торопимся, — зачем-то соврала я.

Долговязая сестра сумрачно вздохнула и ускакала в сортир для мальчиков. Пока Килька перевоплощался, Витька молча стоял на стреме, поджидая, чем закончится дело.

— Что уставился? — Килька бросил в меня пакетом со шмотками и даже попал.

— Косметику с рожи смой, — посоветовал заинтригованный Витька.

Пришлось рассказать ему почти все. Он нормальный. Не выдаст. Но и помочь не сможет. Он дристливый. Ему в истории влипать нельзя. У него мать как борец сумо. Не внешне, а психологически. Задавит нравоучениями. Насмерть. Такая зануда — офигеть. Она как дихлофос — от ее голоса мухи дохнут. Правда!

На первый урок мы не опоздали. Даже Кильку почти отмыли. Только круги черные вокруг глаз остались, но тут уж ничего не поделать.

— Кто хочет «два»? — С этого вопроса она начинает каждый урок, — Сусликов, ты хочешь «два»?

Она аккуратно раскладывает свои вещи на столе. Словно нас нет. Точнее, словно мы — пустое место.

— А Рослов хочет «два»?

Сейчас дело дойдет до Угланова, и урок начнется. Всем достанется. И «два» будет, и «три». И наверняка Мишка получит свою пятерку. Главное, чтобы меня не спросила.

— Лимонов, а что у тебя с лицом? — впервые за столько лет в ее голосе слышна настоящая паника.

Килька как можно ниже опускает лицо к парте. Ему понятно одно — сейчас начнутся неприятности.

— Ты что, Лимонов, гот? Или это, как его, зараза, мать вашу… Лимонов — ты эмо?

Она явно не знает, что хуже. Наслушалась от кого-то всяких гадостей про ЭТО, и ей явно не по себе.

— У тебя в душе готы? Немедленно выгоняй! Или душ сломают, или шампунь спиздят, — подсказывает с задней парты Миня.

— Прекратите! Покажи лицо! Я хочу видеть твое лицо! Немедленно!

— Он не гот. Он…

— Это я виновата. — Вскакивая, я уронила учебник и ручку. На которую сама же наступила ногой. Хрясь. Прощай, ручка.

— Изволь объясниться.

— Я хочу на визажиста пойти учиться, вот и тренировалась на нем. А тушь оказалась несмываемая. — Мои рыдания всполошили весь класс.

— Так. Все успокоились. Вы оба — кыш из класса. И запомни, — это она лично мне сообщала, — никаких Зверевых! Тебя не для этого готовили.

Нас тут всех к чему-то готовят. Отловить бы пару выпущенных классов. И задать один вопрос. На что вас готовили, и кем вы стали. Вот смеху-то будет.

От нечего делать мы пошли в столовку. Она тоже оказалась закрытой. Как назло, есть хотелось до ужаса.

— На, — Килька протянул мне яблоко.

В школе непривычно тихо. Мне кажется, что хруст откусываемого яблока слышно даже в учительской.

— Слушай, а почему взрослые уверены в том, как нам надо жить? Сами ведь живут фигово. Нервные все такие. Все боятся что-то потерять, упустить…

Попытка отвлечь его от грустных мыслей не удалась.

— А домой как пойдем?

— Ка́ком. Все. Я больше переодеваться не стану.

Вот так всегда. Стараешься, а благодарности никакой. Мне еще матери объяснять, зачем я ее новогодний парик позаимствовала.

После уроков я специально пошла домой вместе с Килькой. Противостоять злодеям. Злодей получил по яйцам. Я получила в нос. Килька получил третью дозу. Такой говенный день.

Кровь шла не переставая. Все в крови. Даже обувь. И такие пятна на ступеньках яркие. Я вытерла руку об стену. Как в фильмах ужасов — кровавый отпечаток. Классно получилось, жаль, тошнит сильно. Я сняла шарф — он насквозь промок, пока я добиралась до квартиры. Шла и думала: вот сейчас вся кровь вытечет — и я стану пустая. А потом меня набьют соломой, и я буду чучелом. И поставят меня около телевизора, а мама будет с меня пыль стряхивать. Жаль, фотика с собой нет — надо запечатлеть момент.

— Горе ты мое бестолковое. — Как я рада, что мама уже дома.

Лед, много холодной воды — чуть не захлебнулась. Мама заставила меня лечь. Нос распух. Мне кажется, он стал как хобот. Исхитрилась вытащить из сумки зеркало — ну и рожа, хорошо, что меня никто не сфоткал.

— Я врача вызвала. Не протестуй. Быть может, нос сломан. Тьфу-тьфу, не дай бог. Какой ужас — у тебя был такой красивый прямой носик. — Мама плакала, а я думала, что, оказывается, надо было получить по носу, чтоб узнать про его красивость.

— А теперь скажи мне по секрету, кто тебя так разукрасил? — Доктор пристально смотрит мне в глаза, как гипнотизер.

— Не скажу. — Я Кильке обещала молчать.

— Зря. Надо бы в милицию заявление написать…

Дурак он, что ли? Так я и поверю, что милиция сильно заинтересуется моим носом.

— Перелома нет. Но когда опухоль спадет, обязательно загляни. А то всякое бывает. Слушай, а что у тебя за прическа? Это теперь модно?

— Вы от жизни отстали. Теперь моды нет. Каждый сам себе мода.

Доктор приятный. У него голос такой располагающий… черт знает к чему.

Он заходит к нам на следующий день по собственному желанию. Типа проведать. Мать счастлива, поит его чаем, а я начинаю подозревать доброго доктора в тайной склонности к педофилии.

— У меня дочь твоего возраста. И тоже…

— Очень странно выглядит? — Я радуюсь за доктора. Он явно не педофил, а просто обеспокоенный папаша.

— Ну, можно и так сказать…

— А ковров у вас в доме нет?

— При чем здесь ковры? — искренне удивляется доктор.

— При том. Если есть — лучше уберите.

Решив, что я издеваюсь, доктор обиделся и больше не приходил. Вот дурак какой.




Следующие дни.

Пришлось сидеть на больняке. К ночи все так разболелось — жуть. Даже зубы заныли. Я перепугалась — вдруг к зубному еще идти придется. Только не это! Лежу. Краем глаза смотрю на ковер. И постепенно начинаю злиться на того шутника, который обосрал фотки готов на фоне совдеповских ковров. Гнида он, если задуматься. Они дети. Наверняка из небогатых, но хороших семей. И что получается? Ребенок захотел выглядеть как гот. Что ж ему теперь делать? Наехать на предков и потребовать срочный ремонт квартиры? Тупо. По-жлобски. Типа я теперь должен жить иначе. Гоните бабки и все такое, а то вдруг кто скажет — ты бедный, значит, не можешь быть готом. Все, срочно начинаю любить свой ковер. Ни за что его теперь не выброшу. Правда. Пускай себе висит.

Интересно, кто по какому плану делает уроки? Я лично сначала ползаю по квартире и маюсь. Смотрю, что мне в Контакте написали. Отвечаю. Ем. Мало. Кофе пью. Много. Но он на меня нестандартно действует. Не бодрит ни разу. Уравновешивает.

На ночь глядя сажусь за уроки. Половину не делаю. Звоню Мишане. Он ворчит, но иногда решает и мой вариант. По физике делаю каляку-маляку. То есть пишу всякую фигню. С виду похожую на решение. Пара подходящих формул и ответ, который свистну потом у того же Мишани. Физичка ползает между партами, бегло просматривая наши раскрытые тетрадки. Она видит фигово. Поэтому я пока ни разу не попалась. И нечего на меня ругаться — я не виновата, что у нас школа с таким политехническим уклоном. Я сто раз просила меня в гуммы перевести. И что? «Ну что вы, у вашей девочки неплохие знания по точным наукам. Если мы ее к гуммам переведем, то выбор института будет весьма ограниченный…» Бред.

— Я по телевизору видела, что во всех школах теперь курят и торгуют наркотиками, — моя мама в своем репертуаре.

— Не в нашей — точно! У нас с этим делом строго.

В теплые дни у нас курят только за школой. Редко.

Дураков влипнуть нет. Правда, теперь можно покурить на второй лестнице, на площадке у чердака. Там даже учителя иногда курят. Училка по информатике сначала прогоняет школьников словами:

— Не хочу подавать вам плохой пример. Поэтому — вон отсюда.

А наркоту продают между нашей и соседней школами. Теперь только по знакомству У нас хорошая школа. Строгая. Всего пять явных нариков. А те, кто по клубам шатаются, за выходные столько снюхивают — офигеть!

— Как это «снюхивают»? — спохватилась мама, вытирая вымытую тарелку — Нюхом. Не знаю, как, но всяко лучше, чем говно в рот совать…

Потом я быстро удрала в ванную и там заперлась. Мама поколотила кулаком в дверь и ушла домывать посуду. Ну что она, в самом деле, как маленькая, — они же не настоящее говно в рот пихают, а куриное. Хотя я бы ни за что такую дрянь в свой рот не положила. Там же сальмонелла живет. Я точно знаю! Мне кто-то говорил, что в куриных задницах кишит эта самая сальмонелла, а она жрет человеческую печень… Дикость, если задуматься.

На следующий день Кильку вызвали к директору школы. На предмет выявления готичности.

— Ничего напряжного. Просто поговорили. Кстати, спрашивали, какие у нас с тобой отношения.

— Это нормально. Они думают, что готы все педики. Ориентацию твою проверяли.

— Я не педик, — кошмарным голосом сообщил Килька и задумался.

— Ты, если что, — вали все на меня. Ну, что это я тебя раскрасила, — напомнила я.

Он даже не отреагировал. Ушел в себя. Общаться не хочет. Советов не слушает. После уроков свалил на тренировку. Боец фигов. А когда шел домой, снова попался. Я сама лично его на лестнице обнаружила. Вышла покурить, а он валяется. И изо рта слюни висят, и штаны мокрые.

— Дерьмово выглядишь, — говорю.

Килька руками ноги к себе подтянул, чтоб описанных штанов не видно было, и смотрит куда-то в сторону.

— Вставай, — говорю, — грязно ведь.

— Умри, — от его ответа мне поплохело.

Нормальное дело, я ему помочь хочу, а он такое говорит! Хотела домой к себе отволочь, но он тяжелый оказался. И отбивался от меня, как от смерти. Все-таки эти гады — отличные психологи. Интересно, как они просекли тонкости характера Кильки? Я-то давно его знаю. Хотя слово «знаю» совсем условное. Как можно кого-то узнать по-настоящему? Никак. Я и себя не всегда понимаю. Например, совсем недавно было. Шла домой после Мишкиного дня рождения. Довольная, как сто слонов. Мишкины предки умеют организовать праздник. Ни минуты скуки.

Иду. Через лужи перепрыгиваю. Танцевать хочется. Петь хочется. А потом — бац! Встала как вкопанная. И все из-за Ленкиной матери. Точнее — из-за собственной наивности. Вот я дууура! Как ни приду к Ленке в гости, ее мамаша сразу:

— Ой, а мы Леночке новое платье (юбку, брючки, кофточку…) купили. А ей не нравится. Ты не померяешь? А она со стороны глянет — какое оно красивое.

Вот я дууура! Хвать платье, и ну его примерять. А то, что Ленка грустная становится, а мамаша ее победоносно глазом сверкает, я не замечаю. Кручусь перед зеркалом, как дууура. Тварь я. У Ленки шея короткая, талии нет и бедра тяжелые. А мамаша ее тоже тварь коварная. Типа посмотри, доченька, какая ты уродина. И ведь от ее диет шея ни фига не вытянется, и вообще Ленка симпатичная девчонка. Ей просто одеваться по-другому надо. Но у кого кошелек, тот гардероб и заказывает. А я — тварь. Надо перед Ленкой извиниться. Нет! Если я извиняться начну, еще тупее получится. Просто больше никогда не буду мерить ее шмотки. Слово даю!




На следующее утро.

Килька снова не пошел в школу. Классная спросила, что с ним. Что ей ответить? Правду? И что она сделает? Родителей вызовет? Нормально — отец с него три шкуры спустит. Скажет, сам виноват. Слабак. Не мой сын. Он Кильку здорово давит своим авторитетом. Коммандоса выращивает. А Килька не такой. Он не чахлый, конечно. Но не боец по характеру. Все свободное время в игры рубится. Монстров мочит.

— С тебя оформление актового зала. — Классная уже забыла про Кильку.

Я выторговала три дня и двух помогайцев в придачу. Все-таки 23 февраля. И кто придумал этот праздник? Он реально дурацкий! А главное — он ДО 8 марта. И поэтому вечная проблема — кто, кому и что будет дарить.

— Девчонки, давайте скинемся, а? — настаивала Мурзик.

— Хорошее предложение; а по сколько? Если подарки получатся дорогие, пацанам будет хреново. Их меньше, чем нас.

— Ой, только не надо мне лапшу на ухи вешать! Они нам по открытке и по цветочку каждый год дарят. Я эти тюльпанчики квелые уже заранее ненавижу.

Мурзик нервничала. Наверняка хотела в этом году обратить на себя чье-то внимание. Она вообще в последнее время сама не своя. Точно в кого-то втрескалась. Интересно — в кого?




Несколько дней спустя.

В общем, так получилось — я три дня Кильку не видела. А потом простудилась зверски. Недели на две. Это все из-за носа разбитого. Он теперь слабый стал, вот и ловит всякую инфекцию, зараза.

Лежу. Болею. Мама на работе. А мне чаю с лимоном вдруг захотелось. Завернулась в одеяло и потопала на кухню. А там папа. В одних трусах перед открытой форточкой. Дышит полной грудью.

— Ты чего, закаляешься? — предположила я.

— Черт! — Папа заметался по кухне.

— На больняк собрался?

— Ну да. Я тоже отдохнуть хочу.

— Ты не отдохнуть хочешь. Ты помереть собрался. Дурак ты, хоть и мой папа.

Он был счастлив, когда мама обнаружила на его градуснике тридцать восемь и две. Наверное, у него на работе какие-то проблемы. Или просто захотелось, чтоб вокруг него скакали и фруктами пичкали. Так и вышло. А на меня теперь — ноль внимания. У меня температура меньше, и я почти здорова.

Пока мы с папой болели, я ему нечаянно выболтала все Килькины секреты.

— Надо парню помочь, — громко сморкаясь, решил папа.

Оделся потеплее и пошел встречать Кильку. Часа два прождал. Встретил маму; она умилилась тому, что он по ней так соскучился.

— Не было ни Кильки твоего, ни нариков, — шепнул мне папа.




После болезни.

Пропущенные уроки вышли мне боком. Теперь надо было догонять класс. Мишаня помогал, как мог, сделав за меня всю домашку. Кильки в школе не было, и я решилась сходить к нему в гости. Типа проведать.

— Он болен, — сухо рявкнул Килькин отец и попытался захлопнуть дверь перед моим носом.

— Я знаю, что он на больняке. Мне в школе сказали. Я ему домашку принесла. Вы все-таки меня пропустите, а? — как можно вежливее попросила я.

Лучше бы он меня выгнал. Вид прикованного к батарее Кильки меня просто потряс. Напрочь. У него лицо было как у зомбяка. Зеленое. Правда! И трясся он капитально. А когда меня увидел — подвывать начал. Как собака больная.

— Ну как тебе зрелище? Может, ты мне объяснишь, как такое могло случиться с МОИМ сыном?

— А только с вашим и могло, — нечаянно брякнула я и тут же пожалела, что не родилась немой.

Когда у Килькиного отца прошло желание меня урыть, он затолкал меня на кухню для серьезного разговора. Классная у них квартира, лучше нашей. Особенно пол здоровский, из натурального дерева незнакомой породы.

— Хватит посуду рассматривать, не в музее, — Килькин отец нехорошо так на меня поглядел.

Правда, я даже испугалась немного.

— Отучайся шарить глазами по чужому имуществу. А то мало ли что…

— Типа их обворуют, а подумают на меня? — догадалась я. — Так на кой фиг выставки делать? Ведь ясное дело — вам своими сокровищами похвастать охота.

Килькин отец пристально на меня уставился. Хотел гадость сказать, но передумал.

— И почему ЭТО могло случиться именно с моим сыном?

Пришлось заложить Кильку по всем статьям. И про уродов этих в подъезде. И про его страх перед отцом. Только это не страх вовсе, а что-то другое. Я просто названия не знаю.

— Он сам никогда наркоту пробовать не будет. И они это просекли. Но он гордый у вас. Ему признаться в слабости — как повеситься. Значит, вы во всем сами и виноваты, — мрачно подытожила я.

— Мать в больнице лежит. Этот ушлепок ее с монстром из игрушки перепутал и топором пытался зарубить. Видала, какие у нас теперь двери? Его рук дело.

— А что с матерью?

— Срыв. Нервный. И синяки.

— Могло быть хуже, — успокоила я.




Через пару дней.

На переменке какая-то малолетняя тварь устроила дымовуху. Неужели и мы в первых классах были такими придурками? Мальчишек тут же пробило на ностальгию.

— А ты помнишь, как мы училке тапки приклеили?

— А я бомбочки на физре кидал!

— А как мы все под парты залезли и мычали…

— Вот идиоты!

Действительно — идиоты.

— А когда мы с Юриком в ваш класс перешли, вы в столовке в нас коржиками молочными кидались, — вдруг вспомнил Денис.

Все молчат. Стыдно, однако, хотя меня там не было.

— А в кого попали? — спрашиваю я.

— В него. Смешно? Я выше на голову, а попали в него.

Юрик злобно молчит, делая безразличное лицо. Он все прекрасно помнит. Он вообще злопамятный.

— Ну а вы что? Трудно было тоже кинуть?

— Трудно. Коржики сначала купить нужно, а вы удрали сразу…

Это уже не детские шалости. Это — жлобство. С нашей стороны. Нам немного стыдно.

Среди моих «подвигов» — пение непотребных песен во время демонстрации в честь Дня города. И сочинение про короля Лира. Которого я обозвала жадиной-говядиной, потому что он захотел приготовить яичницу, не разбив яиц. Ну, вы сами посудите — здорово мужик придумал. Я типа, отдаю вам, доченьки, по куску королевства, но буду ползать к вам в гости и проверять, как вы им руководите. Получается, вроде оно как было его, так и осталось. Это как мамина родственница. Сначала подарит, а потом постоянно спрашивает:

— А где та картиночка, которую я вам в тот раз подарила?

Или:

— А вы что МОЕЙ кофеваркой не пользуетесь?

Хотя это я зря. Тетка просто с придурью, а король Лир — намного серьезнее. Эгоист он и жулик, я вам точно говорю. Кроме учительницы по литре, никто полета моей мысли не заценил. Да и она посоветовала больше таких сочинений не писать и свободными темами не баловаться. Лучше брать проверенные темы. Там, где надо побольше цитат выучить и пару-тройку чужих авторитетных мнений. И ни в коем случае — ни одной собственной мысли.

— Кто ты такая, чтобы судить о великих произведениях?

— Я — читатель.

— Вот и молчи в тряпочку…

Получается, я ничего выдающегося не сотворила. А пора бы. А то школа закончится, и я ничего не успею.

— Давайте Черепашку-слизня доведем, а?

— И чем она тебя так задолбала?

Никто в классе не понимает моей упертой ненависти к Черепашке. Она никогда не вступает в откровенную конфронтацию. Вежливая. Ханжа. Пытается своими намеками показать, какие мы все недоумки. В ее ведении — наше поступление в институт. Она поддерживает какие-то тайные связи школы с подготовительными курсами и еще что-то там важное мутит.

— Если вы сейчас не получите нужных знаний — опозорите нас перед Университетом.

Черепашке нравится это слово «Университет». А мои предки говорят — в городе только один настоящий универ, со стародавних времен.

— Вопрос можно?

— Спрашивай. — На меня смотрят неодобрительно, но с кривой, всепонимающей улыбочкой.

— А почему все, кто поступили, говорят, что на первом курсе им сказали: «Забудьте все, чему вас учили в школе»? И целый год знания до нужного уровня подтягивают. И еще — что вы нас разучили самостоятельно думать…

— Кто ИМЕННО сказал тебе такую чушь?

По ее голосу сразу ясно, что признаваться никак нельзя. Найдет и обезвредит.

— Не скажу.

— У тебя с фантазией все в порядке. Тебе бы книжки писать.

Она оглядывает класс, уверенная в поддержке. И точно — раздаются три четких смешка. Можно даже не оглядываться — и так ясно, кто хихикает. Любимчики хреновы.

— Вы просто не понимаете, какие усилия прилагает школа, чтобы вы смогли поступить…

Маразм полнейший. Получается, мы изо всех сил сопротивляемся грядущему счастью. Как Иванушки в печке Бабы-яги. Уперлись ручками-ножками — и ни в какую.

Но мне с Черепашкой бороться не с руки. Она меня сожрет и косточки выплюнет. Когда нас возили табуном в институт, Черепашка разыгралась на публике. Обзывала нас тупыми уродами. Говорила, что мы быдло и вести себя не умеем. А все потому, что потеряла пару учеников по дороге. Они потом нашлись, конечно, но досталось нам по полной программе. На нас все, кто был в аудитории, смотрели с сочувствием, а она разорялась… гнида она. И мы тоже хороши — ей до сих пор никто не сказал, что обзываться нельзя.

— Она власть свою чует. Пока не поступим — терпеть надо.

— У меня терпелка не выросла.

Моя злость оправданна. Я не хочу в этот институт, а решиться выбрать другой — кишка тонка. Нас так запугали этим гребаным поступлением. Точнее — непоступлением. И еще — моим предкам не оплатить учебу, если я провалюсь. Да я и просить не буду. На фиг. Лучше работать пойду, а потом — на вечернее. Мне в армию не надо, я не мальчик.

— Бедные вы, бедные!

Мальчишки радуются моей внезапной жалости. Их армией запугали похлеще тюрьмы. Таких ужасов про нее понарассказывали — лучше ногу себе отрезать, чем в армию.

— Мишаня, давай я тебе ногу отрежу? — От моего предложения он просто обалдел.

— Зачем? Она мне самому нужна.

— Ты будешь не годен к строевой.

— Я и так не годен. Я офицером буду. Наверное.

Вообразить Мишаню в качестве офицера я не могу. Он мешковатый какой-то. И слишком уж добродушный. Был бы офицер — вряд ли меня так долго терпел бы.




В тот же день.

В столовке в меня попали кашей гнусные пятиклашки. Я раздала несколько подзатыльников и пошла отмываться. В сортире девчонки курили в открытое окно. И одновременно плевались. Как верблюдицы.

— Блин, девчонки, если курите — покупайте что-то получше. Не фиг дерьмо всякое смолить.

К морали пришлось прибавить пару хороших сигарет. Я каждый раз, когда курю, думаю о смерти. Правда. Я не сомневаюсь, что помру из-за этих сигарет. И когда буду страшно мучиться и страдать — вспомню каждую выкуренную сигарету. И окончательно возненавижу себя. Когда я вижу старуху с сигаретой — зрелище не из приятных, надо сказать, — то дико радуюсь. Она курила и дожила до возраста египетской пирамиды. Значит, и я так могу… Жалкие уловки. Ум говорит: прекрати убивать себя, а кто-то другой: да ладно, ничего страшного не случится. Наверное, тот, кто науськивает меня на курево, зовется чертом… Снова жалкие уловки. Черт тут ни при чем.

Я сама во всем виновата, мне отвечать. Потом. Когда-нибудь. Я в принципе смерти не боюсь. А вот мучений всяких — боюсь страшно. Я боль плохо переношу. И как нарики не боятся так рисковать? Наверное, у них чувства страха совсем нет. Как у самоубийц. Надумал — фигак — и об асфальт. Интересно, а они успевают передумать, пока летят?

— Ты это что такое мне понаписала? — Физичка стоит передо мной, размахивая моей тетрадкой.

В которой нет домашки. А вместо формул — определенное сочетание иксов и игреков. Красивенький орнамент. Бессмысленный, как и моя жизнь.

— Извините, я нужную тетрадку дома забыла.

Попытка отобрать тетрадь привела к разделению ее на две части. В моей — пресловутая домашка. Я шустро выбросила ее в приоткрытое окно. Физичка рысью рванула вон из класса. Ее мечта уличить меня в жульничестве сбылась. Она никак не могла словить меня за списыванием. Получалось, что за контрольные — отлично, за ответ по теории — хорошо, а знаний — ноль. Я не виновата, я реально физику не понимаю. Сначала понимала, а потом мозг сказал «не могу». Я не обманываю — я, честное слово, не понимаю физику. И все, что связано с формулами.

— Сегодня тебе снова повезло, — физичка разочарована.

Нам любопытно, куда делась вторая половина тетрадки.

— Мистика какая-то.




Следующий день. Суббота.

Кильку сломали. Теперь он не тот, что раньше. Хотя и раньше был так себе — неприкаянный какой-то.

— Я не нарик, — он повторяет эту фразу слитком часто.

— Ты не нарик. Ты трус.

Кильке и так плохо, а я его добиваю. Я спорить была готова, что он разозлится и перестанет ныть. Но я ошиблась.

— Да. Ты права. Я — трус. Хотя умею драться. Стреляю неплохо и все такое…

Теперь он ходит в школу, но ни с кем, кроме меня, не разговаривает.

— От нас отец решил уйти.

— Не уйдет. У него чувство долга развито. Он знаешь как за тебя переживает?




— Знаю. Поэтому он и хочет уйти. Чтоб меня не видеть. И еще — меня мать теперь боится. Она не может со мной в одном помещении находиться.

— Тогда это тебе надо от них уходить. А еще лучше — попробуй понять, что тебе самому в этой жизни нужно.

Килька сопит. Он теперь часто сопит. Противно слушать.

— А тебе что нужно?

Вот зараза какой. Откуда я знаю.

— Ну я хочу закончить школу… Поступить в институт.

— Выйти замуж. Дожить до пенсии и помереть своей смертью во сне.

Мы сидим на подоконнике лестничной площадки. Я курю. Он — нет. Смотрим в немытое окно. Между рамами ползает сонная муха. Она точно знает, что ей нужно в этой жизни.

Ближе к теплым солнечным дням.

— Ты уже в курсе, какая трагедия у наших соседей? — Мама взволнована.

Для нее развод — трагедия и повод для бесконечных разговоров. Она срочно вспоминает массу историй на эту тему Пройдет пара дней, и она начнет странно поглядывать на папу.

— Ты подстриглась? — Папа нервничает, не понимая, в чем дело.

Он наивный. Он ничего не смыслит в маминой психологии. И, как всякий невиновный человек, живет себе припеваючи. Работа, дом, телевизора немного, Интернет. Летом — рыбалка и поездки на природу.

— Ничего я не подстриглась. — Папино безоблачное счастье под угрозой, а он недоуменно рассматривает жену, не понимая, что в ней изменилось.

Они у меня мирные. Хорошая дружная семья и все такое. Почти не ссорятся — причин нет. Но маме иногда нужен накал чувств, и она черпает причины для страданий в чужих неприятностях.

— А как чужие СМС-ки читать можно? — От маминого вопроса я начинаю неприлично ржать.

— Как ты можешь! У нас такое горе…

— Мама, не обижайся, но ты — дура. Ты слитком впечатлительная. Папа тебя любит. Не надо его обижать подозрениями, а?

Мама пораженно рассматривает меня, словно я — чревовещательница.

— Я не понимаю — ты про что?

— Про соседей. И про тебя. Ты любую историю примеряешь на себя. Кстати, именно поэтому ты смертельно боишься разговоров про всякие болезни типа рака.

Мама чуть в обморок не грохнулась. Весь вечер молчала, а потом посветлела лицом и принялась заигрывать с папой. Реально! Глазки ему строила и хихикала, как девчонка.




Той же ночью.

Часа в три позвонил Килька. Разбудил меня своим звонком и сопел в трубку.

— Если хочешь поговорить, захвати с собой чашку кофе.

На площадке было тепло. Какой-то идиот наконец починил отопление. Конечно, как весна — так батареи раскаленными становятся.

— И что? Они реально на развод подали? — Раз Килька молчит, можно и мне высказаться.

— Нет. Они просто не могут жить вместе. Они даже разговаривать не могут. Мать старается, как может, а он молчит. Только рожу кривит.

— Дерьмо ситуация. Я думала, все вояки — крутые. Любую проблему разрулят.

Я пила остывший кофе, а он сопел.

— Когда я была маленькая, мне яблоко дали. Красивое. Я его откусила, а там половина червяка. Жирного такого. Белого. Он шевелился даже…

Килька аж сопеть перестал.

— Ты для него — как то яблоко. Я ведь их больше не ем. Даже смотреть на них не могу. Мне кажется, что внутри каждого животное поганое сидит.

— Или как автомат, который во время боя заело, — голос Килькиного папы заставил нас вздрогнуть.

— Я пойду, а? — Килька встал со ступеньки и пошаркал домой.

— Я права?

— Права. Только мне от этого не легче. У тебя закурить есть?

— Вы же не курите…

Килькин папа недоуменно рассмотрел предложенную тонкую сигарету.

— Он хороший. Правда. Только вы его совсем не знаете, — намекнула я.

— Я и себя не знаю.

Он смешно курил, совсем как маленький, держа сигарету двумя оттопыренными пальцами. Не затягивался и морщился.

— Да выкиньте ее на фиг, — посоветовала я.

— Ты меня осуждаешь?

Блин, да он пьяный! И как я раньше не заметила…

— Оказывается, я ничего не понимаю в мирной жизни. Вот она смотрит на меня, а я не пойму, о чем она думает. А с ним мне как теперь жить? Урод, а не сын.

— Это вы урод. Килька нормальный. Вы бы поговорили с ним, а?

Он меня совсем не слушал. Он говорил и говорил. Про то, каким Килька был маленьким, как они вместе куда-то ходили, и что он ему дарил. Типа — у него все было, а он вырос дефектным говном. И что он для них все делал, а они его не понимают и не ценят.

— Да ни фига вы для них не делали! — Я заорала так, что по лестнице понеслось гулкое эхо. — Вы в войнушку играли. Вам там классно было. Вы и сейчас по войне тоскуете. Что, не так?

И знаете, что это гад сделал? Он меня нах послал. Я ребенок еще, между прочим, а он меня матом.

— Да сам ты пошел…




На следующее утро.

Я была злая, как сто злых собак. И первое, что я сделала, — достала с лоджии стремянку и полезла отрывать ковер. Оказалось, что это непростое занятие. Папа его как-то хитро прицепил. Но постепенно дело пошло на лад. И мы вместе с ковром дружно рухнули на пол. А на стене оказалось форменное безобразие. Папа из каких-то хитроумных соображений не поклеил под ковром обои. Теперь моя красивая комната смотрелась как бомжатник.

— А его нет дома. Он в школе. А ты что — прогуливаешь?

Оказывается, я Килькиного папу побаиваюсь. Тем более после ночного разговора. Но что делать? Ковер придется вешать обратно, а одной мне никак.

— Ладно. Зайду.

Пока он шел, я переоделась в спортивные штаны, а то встречать гостя в трусиках как-то неудобно.

— Весело живете, — голос у Килькиного папы был хриплый.

— Голова не болит? Вы бы хоть извинились за вчерашнее…

— Вот наглая. Я ей помогать пришел, а она наезды устраивает. Слушай, может, вам денег на ремонт дать? Потом вернете, когда сможете…

Мы ругались и ворчали друг на друга, как две старухи. Я — от неловкости, он — почти с удовольствием.

— Хорошо у вас, — на прощание сообщил он, довольный выполненной работой.




В понедельник.

В школе мне предложили хорошенько подумать о своей дальнейшей судьбе, напрямую связанной с хромой успеваемостью. Получив очередное честное-пречестное слово исправиться, классная сразу успокоилась и переключилась на какие-то записи в журнале.

— Ты почему прогуляла? — спросил меня Килька при встрече.

— Ковер сначала оторвала, а потом снова вешала. С папашей твоим. Он вроде как оттаивать начал. То матом ругается, то ворчит. Прикольный такой.

— Ага. Прикольный. Лучше бы его на войне убило.

Мне так страшно стало. Даже холодно.

— Ты чего несешь? Идиот ты проклятый. Разве можно так думать?

— Он то же самое обо мне думает. Типа лучше бы мне передоз устроили.

— Вы похожи. В этом вся проблема. Ты его не хочешь понять, а он тебя понять не может.

— И что делать?

— Время. И много разговоров. Про всякую ерунду Про школу. Про тренировки. Про друзей.

— Про тебя, что ли?




Вчера началось лето. Килькин папа никуда не ушел. Мой папа заглянул под ковер и передумал его снимать. Я с ним согласилась. Килька выпросил у матери подарок на день рождения — собаку. Овчарку. Черную. У нее нос такой смешной и ухи стоят. Прикольная зверюга. Теперь они с отцом водят пса на учебу. Вместе. Пес считает хозяином отца, а Килька ревнует и злится. Но это все ерунда. Главное — они снова разговаривают.




Александр Егоров. Я не буду скучать


Витюша сидит с гитарой на подоконнике. За окном темнеет, и Витюшино лицо в полумраке выглядит значительным.

Зачем в собственной квартире сидеть с гитарой на подоконнике? Это олдскул. Русский рок. Нам не понять.

Сумка с учебниками валяется на полу. Дома — никого, только телевизор бормочет в родительской комнате. Раскрытый ноутбук светится на столе. Это дешевый «acer», дрянной, медленный. На экране…

Витюша прислоняет гитару к батарее (гитара вздыхает вопросительно). Подходит к столу. Поправляет веб-камеру (круглую, на клипсе, с темным глазком). Возвращается.

Так. Теперь на экране — его силуэт и черный квадрат окна. Цепочки огней в доме напротив похожи на елочные гирлянды.

Витюша шмыгает носом. Тянется, включает икеевскую лампу на гибком кронштейне. Все в порядке, теперь его видно.

Глаза у Витюши — голубые, почти васильковые.

Волосы соломенного цвета.

Футболка с «Арией».

«Вот сочинить бы клевую песню», — думает он. Закачать на «трубу» [2 - На Youtube.], а потом проснуться знаменитым. Поклонницы в подъезде, стены исписаны граффити, тысяча друзей в Контакте.

И больше не надо будет дрочить на чье-то видео. Это станет уже неактуально. Один раз едва не уронил ноутбук в ванну. А если бы уронил? Тут бы ему и ппц пришел. Дрянь, конечно, дешевка, а все же подарок на ДР. И какие мысли возникли бы у родителей? Легко представить, какие.

Хотя всегда можно отмазаться — ну, скажем, готовил там реферат.

В ванной, ага.

«Вот зря я об этом вспомнил», — думает Витюша.

* * *


— Так они и будут сидеть тут и дрочить, — говорит Светка с уверенностью. — От школы до пенсии. Кому они там нужны? Они и здесь-то никому не нужны. Тебе вот нужны?

Маша смотрит на нее, улыбаясь.

— Мне — нет, — говорит она.

У Маши точеный носик и серебряная заколка в волосах. На холодильнике в ее кухне — магнитик: «Ялта».

Светка белыми зубками кусает пирожное.

— Нет, я даже не про секс, — начинает она снова. — Им же самим ничего от жизни не нужно. Им нужно пиво бухать каждый день. И чтобы жена сидела на кухне и обед готовила. Не, ну она еще и работать должна как лошадь, чтобы обед мужу было из чего готовить. Это понятно. Они уже сейчас такие, я что, не вижу?

Маша грустно кивает.

— И Витюша твой — он такой же. Надо же, песни он пишет. Русский рок! Да потому и русский, что он по-английски не понимает ни хрена. И учиться не хочет. Так что я тебе реально говорю — уезжай и оставайся. — Она гремит чашкой и смотрит на Машу из-под стриженой челки. — Нечего тут ловить. Английский у тебя как родной. Такой случай дается только один раз.

— Да не хочу я там оставаться.

— Ну и зря. А я бы на твоем месте точно осталась.

Маша смотрит на магнитик. На магнитике — пальма и фальшиво-лазурное море.

— Тебе хорошо, Светка, — говорит она задумчиво. — У вас с Даником — любовь. А у меня… даже не знаю.

— Лозинский не такой. Он с отцом в Англии был уже два раза. Если что, у него вообще проблем не будет там учиться. Или работать. Без гранта без всякого.

Тут Светка останавливается. Берет тирамису с тарелки. На ее лице гордость. Конечно, ведь у нее есть Дан (он просит, чтоб его Даном называли, а не Данилом и уж точно не Даней).

Маша улыбается. Губы у нее — как нарисованные, алые без всякой косметики.

— Ты меня тоже будешь этим грантом попрекать? — спрашивает она.

— И не подумаю.

— Какой смысл от этого гранта? У нас с матерью денег ни копейки. А кредит ей не дадут, я уже спрашивала.

— Не дадут?

— Мать, мне кажется, вообще против. Она так-то вслух не говорит, но…

Маша отводит взгляд. За окном кухни — мерцающие огнями высотки. Светка туда не смотрит, она осторожно берет чашку за ручку, пьет остывший чай.

— А что говорит? — интересуется она.

* * *


— Нет, будь она постарше… ну хотя бы года на два… а так — что это: пятнадцать? Вы же все не хуже меня понимаете, Лариса Васильевна.

Женщина лет сорока держит трубку возле уха двумя руками, будто та свинцовая. В кафе на четвертом этаже — приглушенный свет. Больше никто не придет, из офисов все разбежались.

— Неправда, неправда, — возражает она в трубку. — Там как раз все было честно. Маша отослала свои работы. Сочинение на английском. Вы же знаете, с этим у нее… Да. Нет. А зачем школу извещать? Это негосударственная программа… И потом, а если бы мы ничего не выиграли? Пошли бы только лишние разговоры…

Женщина умолкает. На том конце провода ей внушают что-то — громко и настойчиво, по-учительски.

— Да я с вами полностью согласна, Ларисочка Васильевна, — говорит женщина, перемещая трубку к другому уху. — Я как мать полностью себе отдаю отчет… Но мне кажется, не надо ставить вопрос так однозначно… безапелляционно… Вот вы бы свою дочку… Что?

Несколько минут она слушает. Ее лицо меняется.

— Ну да, конечно, — говорит она другим голосом. — Тут вы правы. Я тоже эту передачу смотрела… по НТВ, да… А вот в Турции мы как раз и не были. Мы этим летом отдыхали в Ялте…

Урчание в трубке сбавляет обороты.

— И не говорите, Ларисочка Васильевна. Кипарисы, акации… как в детстве… И Машеньке так понравилось. Она даже познакомилась с одним мальчиком… Ну, такой черномазенький, из армян, наверно… Нет, ничего серьезного. Что вы. Она у меня еще…

Разговор переходит в правильное русло. Женщина улыбается. Рассеянно оглядывается на аккуратные ряды столиков, смотрит в окно: там темнеет… Кассу сняли, теперь прибраться немножко — и можно закрывать.

* * *


Витя выходит из ванной. Ноутбук несет перед собой — на всякий случай. Замедляет шаг, прислушивается: никого. В родительской комнате о чем-то рассказывает телевизор.

«Acer» он кидает на диван. Берет в руки гитару, прижимает пальцами струны. Бррень! — звучит вялый аккорд. И гитара тоже летит на диван.

Скучно.

На стене — галерея русского рока. Здесь же висит кожаная куртка-косуха. Он в ней не ходит, но иметь нужно. Это же олдскул.

Из кармана куртки Витюша достает пачку сигарет. Со скрипом отворяет пластиковую раму. Морозный воздух заползает в комнату. Внизу мигают и перемещаются разноцветные огоньки. Так было всегда, так будет и завтра. Надо об этом песню написать.

Он чиркает зажигалкой.

Слова складываются в строчки. Нет, все не то. Не то.

У людей на плакатах (оглядывается он) как-то получалось. И телки их ждали и мерзли под окнами. А ведь тогда не было ни «трубы», ни Контакта.

В комнате пищит телефон: ему пришла СМС-ка. Он читает, самодовольно улыбается. Подумав, перезванивает.

— Спасибо, Машка, — говорит он в трубку. — Я помню. Нет, еще не записал… горло болит. Ага. Ты принеси мне завтра английский, ладно?

Трубка взрывается возмущением.

— А что? Ты уедешь, кто мне будет английский делать? — говорит Витюша, посмеиваясь. — Да ладно… шучу, шучу…

Трубка успокаивается.

— Окей, — говорит Витюша, — завтра увидимся.

Сигарета летит за окно. Теперь надо проветрить, а то в полвосьмого мать вернется.

* * *


Утром в школе Маша держится независимо. Ей кажется, что все смотрят на нее, включая мелких. На ее тонких губах — презрительная улыбка. А так она спокойна, даже очень спокойна. Легко догадаться, чего ей это стоит.

На перемене Витюша ее догоняет.

— Спасибо за английский, — говорит он. — Я на химии все переписал. Вот.

С этими словами он протягивает ей тетрадку.

— Ты прочитал? — спрашивает она, слегка краснея.

Витюша мнется.

— Ну, — начинает он, — ты же не думаешь, что… Короче, ты поезжай. Надо так надо. Потом же все равно вернешься, так?

— Will you miss me? [3 - Будешь по мне скучать? (англ.)] — спрашивает Маша тихо.

Пятиклассники несутся мимо с визгом. Один цепляет Машку за руку, успевает получить оплеуху.

— Чего ты говоришь? — хмурится Витя. — Прости, я не слышал.

— Так. Ничего. Учи английский.

Следующий урок — история. Лариса Васильевна — жуткая молодящаяся дама музейного вида, зато у нее правильно поставленный, педагогический, уверенный голос. История для нее — точная наука. А точнее любой истории — методичка, спущенная из отдела образования.

Она поблескивает очками и говорит, говорит, говорит.

— Ключевая роль Иоанна Грозного в становлении российской государственности еще недавно подвергалась сомнению, — вещает она. — К счастью, в последние годы все вернулось на свои места. Сегодня не так важно, за что именно Иоанна Четвертого прозвали Грозным; важно, что в его время государство было крепким, как никогда до тех пор, и Россию уважали на Западе… — Она переводит дыхание, впечатленная важностью момента. Окинув класс орлиным взором, продолжает: — И особенно печально видеть, как впоследствии это уважение разрушалось и разбазаривалось — как в давние смутные времена, так и в совсем недавние… Наше поколение все это видело… Очевидно, что России необходима сильная рука, какая была у царя Иоанна Грозного!

— Бред, — тихо говорит Дан (он сидит у окна и рисует что-то в тетрадке). — Полный бред.

Но Лариса Васильевна не слышит.

— Конечно, несогласные всегда будут, — говорит она. — Достаточно послушать западных псевдоисториков, которые специализируются на охаивании России… Случается, я по долгу службы просматриваю передачи на канале «Discovery». Там царя Ивана называют не иначе как патологической личностью. — Она оскорбленно блестит очками. — Выпячивают, что называется, не лучшие его черты и акцентируют внимание только на них. По-вашему, это научный подход? Вот вы, Парфенова, что думаете?

Машка вздрагивает.

— Не знаю, — говорит она. — Наверно, ненаучный.

— Где-то вы в облаках витаете, Парфенова. И я даже знаю, в каких облаках.

Машка бледнеет. Поднимает глаза на учительницу.

— Это здесь вообще ни при чем, — говорит она.

— Отчего же. Где вы там собираетесь учиться? В Лондоне? Представляю себе, чему они вас там научат.

— Я не знаю, что будет там, — звенящим голосом произносит Маша. — И вы не знаете. Вы там не были никогда. Зачем же говорите?

Лариса Васильевна картинно разводит руками.

— Ну, примерно этого я и ждала, — говорит она. — Вот они, эти западные благотворители. Они там только и рассчитывают на нашу молодежь. Думаете, вы там только английским будете заниматься? Не-ет, Мария. Там у вас будет совсем другая история. И в прямом, знаете ли, и в переносном смысле. Вы читали, как о России отзывался Уинстон Черчилль?

Но Маша не желает этого знать. Она поднимается с места, подхватывает сумку и идет вон из класса. Витюша недоуменно смотрит ей вслед, Светка качает головой.

Дверь захлопывается. Рослый Дан (тот, что сидит у окна) негромко, но отчетливо хлопает в ладоши.

— Лозинский, вы хотите следом? — Лариса Васильевна переводит прицел на него.

Дан смотрит на нее с усмешкой. Он абсолютно спокоен. «Он похож на юного Элвиса», — поневоле думает учительница. Да к тому же сын богатых родителей. Умница и отличник. И от этого досадно втройне.

— Вы совершенно напрасно думаете, Лариса Васильевна, что вся история замыкается на России, — говорит он (ее же языком, негодяй!). — За границей тоже есть кое-что интересное.

— То-то вас всех туда и тянет! Ну и давайте, уезжайте! Все уезжайте! Мало там проституток в борделях!

Тут Лариса Васильевна понимает, что сказала лишнее. Она даже напрягается слегка, заметив, как Лозинский отмечает что-то в своей тетрадке — но, прищурившись, видит: тот просто нарисовал ее портрет.

На пол-листа — уродливая драная ворона в нелепых очках.

Очень похоже.

— А ваш Иван Грозный был параноик и сексуальный маньяк, — говорит Дан, отложив ручку. — Может, поэтому он вам и нравится?

— Выйдите вон! — взвизгивает Лариса Васильевна. — Вслед за этой вашей… англичанкой…

— С удовольствием, — улыбается Даник.

Не спеша собирает вещи.

Светка смотрит на него и не понимает. Даже привстает, будто хочет бежать тоже. Он останавливает ее жестом:

— Я пойду. Не надо волноваться. Пока-пока.

Дверь за ним захлопывается. На столе остается лежать листок с нарисованной вороной.

Можно продолжать урок.

* * *


С черным портфелем под мышкой Дан выходит в пустой коридор. Оглядывается. Отсюда некуда идти, кроме как на лестницу.

— Машка, — говорит он мягко. — Что ты расстраиваешься? Было бы из-за кого.

Маша поднимает глаза. Алые губы слегка приоткрыты.

Он что же, вышел за ней?

— Со мной все в порядке, — отвечает она. — Но все равно спасибо.

Он поправляет ее локон. По-дружески.

— Как приедешь — сходи на «London Еуе», — говорит он. — Колесо обозрения. Довольно круто, особенно когда темнеть начинает. Фотки выложишь?

— Дан, — начинает она и останавливается.

— Что?

— Я, может быть, еще никуда и не поеду.

Ей трудно объяснить ему, почему это так. Его отец может вынуть две тысячи евро из жилетного кармана, как раньше говорили. А ей надо больше. У Машки не хватит денег даже на месяц проживания. Даже на самолет не хватит.

Вряд ли он должен знать об этом.

— Я хочу, конечно, — говорит она. — Хочу поехать. Только тут мама одна останется. А ее вот-вот с работы уволят. Из офисного центра все арендаторы разбежались, выручки нету…

— У нее кафе? — кивает Дан с пониманием.

Ага, конечно. У нее кафе. У нее, если честно, зарплата двадцать тысяч. И вынести из этого кафе особо нечего, разве только чай «Липтон» и колбасу полукопченую. Но об этом уже нет смысла рассказывать. Он не поймет, как можно так жить.

— Если я не уеду, я уйду из этой школы, — признается она вдруг. — Я не могу больше. Все будут смеяться.

— Я не стану, — отзывается он.

— За спиной все шепчутся. Надоело.

— Я не шепчусь.

Губы у него — красивые, и улыбается он красиво, хотя и насмешливо, как главный герой в фильме «Сумерки». Опасно улыбается.

И тут звенит звонок. Хлопают двери, и гул голосов выплескивается на лестницу. Но Маша не оборачивается.

— Все кончилось, — говорит Дан. — История кончилась.

Светка смотрит на них с верхней площадки. Даник видит ее, а Машка — нет. Лицо у Светки идет красными пятнами.

* * *


Такое же у нее лицо и вечером, после рюмки ворованного коньяка и двух пирожных. Они сидят вдвоем на Машкиной тесной кухне, где холодильник с Ялтой; часы на микроволновке подмигивают зелеными цифрами; в окне виден дом напротив, где живет Даник, и Светка нет-нет да и взглянет туда.

— Нет, ну правда, он у тебя симпатичный, — оправдывается Маша, тоже краснея. — Он мне просто сказал, чтобы я не расстраивалась.

Светка глядит на нее, подперев голову рукой.

— Дурочка ты. Я не ревную. Куда он денется. Давай-ка лучше…

Коньяк неумело разливают по рюмкам.

— А что, отец не заметит? — смеется Машка.

— Я туда заварки добавлю. Цвет тот же.

Подруги смеются. Это страшно весело. Только нужно закусывать пирожным. Светка не забывает: зубки у нее белые, острые.

— И потом, мы же подруги, — Светка берет Машу за руку, перебирает ее пальцы. Пальцы у Маши красивые. Правда, ногти она не красит. С ногтями у нее и так все в порядке.

— Коньяк лучше, чем пиво, — оценивает Машка чуть погодя.

— А то. Это тебе не с Витькиными друзьями в подъезде тусить. С семками и баллоном «жигуля».

— Ну, ты скажешь, — Машка смеется.

Что-то ей жарко. Можно снять через голову кофточку и остаться в одной маечке.

Светка смотрит на это с любопытством.

— Давай я тебя сфоткаю, — предлагает она. — Да не бойся. Шикарно выглядишь. So sexy. [4 - Такая сексуальная (англ.).] Смотри сама.

Она протягивает Машке телефон: на экранчике — смеющаяся полуголая девчонка с алыми губами — взять бы да поцеловать без промедления.

— Офигенно, this is Madonna, [5 - Это Мадонна (англ.).] — объявляет Светка. — Давай еще.

Чудесно получается. Вообще все просто чудесно. Когда мать приходит с работы, Маша уже спит в своей комнате. Рюмочки чисто вымыты и спрятаны в сервант. Никаких следов. Только кусок пирожного остался в холодильнике — для мамы. Даже если кто что и заподозрил…

Стараясь не шуметь, мать наливает чай. Задумчиво трогает пирожное ложечкой. На дверце холодильника — магнитик с Ялтой.

Хорошо было в Крыму Как в детстве.

Машка спит. Пусть спит. Завтра спросить ее — может, передумала?

* * *


Утром в школе все идет как-то неправильно. Еще в гардеробе Машка уронила сумку Нагнулась поднять и заметила, как на нее смотрит охранник. Смотрит и только что не ржет, бритый даун.

Это довольно странно.

Маша глядится в зеркало. Ерунда, все с ней в порядке. Даже глаза не красные. Коньяку-то вчера хватило всего на две рюмки. Или на три?

На литературу можно особо не спешить. С литературой у нее тоже все неплохо.

Тут в сумке пиликает телефон. Машка ищет его в глубине, достает. Номер незнакомый.

Она подносит трубку к уху и вначале слушает на ходу. А потом почему-то останавливается.

Младшеклассники обгоняют ее, болтают о своем. А то, что слышит Маша в телефоне, заставляет ее побледнеть.

— Я не понимаю, — говорит она. — Вы кому звоните?

Она щелкает слайдером. Все еще моргает изумленно. Потом отключает телефон.

— Привет-привет, — говорит она всем.

Светки нету. Вот смешно. Позвонить ей, что ли? Как она после вчерашнего? Или дать выспаться? Однозначно, так будет гуманнее.

Девчонки целуют ее, как ни в чем не бывало. Как-то даже по-новому нежно. Загадочно.

Да ладно, ерунда. Показалось.

На литературе она ловит Витюшин взгляд. Глаза у Витюши голубые, прозрачные, как льдинки. Почему она раньше этого не замечала?

Вот и звонок. В коридоре к ней подходит Даник. Отчего-то он грустен. Оттого, что Светки нет?

— Она болеет, — оправдывает Маша подругу. — Мы вчера немножко много выпили.

Почему-то он не смеется.

— Маш, скажи… Тебе правда так деньги нужны? — спрашивает он.

— Если честно — да.

А что тут скрывать. Вчера он смотрел на нее так… что теперь она не хочет ему врать. Или не может. А чего она хочет — с этим трудно разобраться, и он это тоже понимает.

— Я понимаю, — говорит он. И делает самую неожиданную вещь из всех возможных: разворачивается и уходит.

Она глядит ему вслед в растерянности.

Может, позвонить Светке? Может, что-то произошло у них вчера, а она не в курсе?

Маша включает телефон. Валится с десяток непринятых звонков, все — от незнакомых. Вот это вообще чрезвычайно странно.

И Светка не откликается. Просто не берет трубку.

Еще два урока проходят тускло и бессмысленно. Наконец Маша понимает: что-то все равно не в порядке.

Собирает вещи и спускается в гардероб.

Охранник по-прежнему там. Сидит и лыбится.

— Что-то не так? — Маша глядит на него в упор. — Какие проблемы?

Ему и тридцати нет. Откормленный бездельник. Правильно Светка говорила про таких: будут сидеть до пенсии и хуи пинать. Противно даже подумать, для чего они в школу идут.

— Проблемы-то у вас, девушка, как я посмотрю, — цедит он. Губы у него — как две сосиски, мерзость какая. — Хотя что еще проблемами считать.

Маша чувствует неладное. Но охранник уже уткнулся в монитор. Там — картинки с видеокамер, знает Маша. А может, и еще на что-нибудь можно настроить.

На улице она поправляет шарфик и видит, как по ступенькам торопливо спускается Витюша.

— Погоди, Машка, — окликает он. — Я с тобой.

Без особой охоты она идет с ним рядом.

— Маш, — говорит он. — Тут такое дело.

Она смотрит на него искоса.

— Я же не знал ничего. Я не думал, что у тебя все так серьезно.

— Вить, — она берет его за руку. — Я давно хотела тебе сказать… Все и было серьезно. До вчерашнего дня. Ты такой классный, но…

Он слушает и не догоняет, как будто хотел услышать совсем другое. Маша хмурит брови. Определенно, что-то здесь не так.

— Не, я все понимаю, — уверяет Витюша. — Только… может, зайдем ко мне? Ну, просто посидим. Музыку послушаем.

Его дом уже рядом. Вон он виднеется. Длинная девятиэтажка. В подъезде пахнет мусоропроводом. Вечерами там собирается целая компания соседей. Без конца курят и пьют пиво. Как-то все это не очень заманчиво.

— Нет, Витька. Я не могу сегодня.

Он замедляет шаг. Его вдруг переклинивает не на шутку:

— А почему нет? Потому что надо иметь два косаря евро? За поцелуйчик, да? Ты теперь бесплатно не знакомишься?

— Ты охренел? — Машка уже заносит руку, чтобы влепить ему пощечину. Но удерживается. Слишком много новой информации.

— Я же видел, — бормочет Витька, а сам хватает ее за руки. — Там уже двести заявок на Лавпланет. Еще бы, такие фотки. Эротические. Не, я все понимаю. Тебе деньги нужны. А без денег никак, да? Без денег я типа сегодня не могу?

— Какой еще Лавпланет? — Машка вот-вот вцепится ему в морду.

— С фотками, да. И с телефоном. «Дорого продам первую ночь». Значит, ты ради своей Англии вообще на все согласна? Так сказала бы раньше… а то строила целку из себя…

Удар все-таки достигает цели. Витюша отвечает без промедления. Между двумя щелчками Машка наконец понимает, в чем дело.

Фотосессия на кухне.

Светка.

Св-волочь.

И тут Маша пропускает удар. Витюша, может, и не хотел. Но его кулак приходится прямо в грудь.

Сказать по правде, это очень больно.

Машка заливается слезами.

Когда сзади подъезжает белая «пятерка», Витюша делает шаг назад.

— Стоять, — говорят оттуда.

Двое парней в линялом камуфляже как-то очень ловко выходят из машины. Подхватывают Витюшу под руки.

— Спокойно, — советуют ему. — Ну чего, школота, опять межполовые конфликты?

Витюша отнекивается. Машка плачет. Парни вглядываются повнимательнее.

— Где-то я эту фотографию уже видел, — ухмыляется один. — Ну чего, в отдел? До выяснения?

— Зачем в отдел, — говорит другой. — Просто покатаемся. В воспитательных целях.

Машка уже на заднем сиденье, подпираемая плотным чуваком в камуфляже. Ее рюкзак поднят с асфальта и отправлен вслед за ней.

Витюша отступает на шаг.

— Свободен, — говорят ему.

Он хлопает глазами.

— Вали отсюда, герой-любовник, — говорят ему. — А то и для тебя наряд вызовем.

Тот, что за рулем, оборачивается к Маше:

— Дело в том, что в нашем районе все подобные объявления размещаются строго через нас. Я понятно излагаю?

— Ничего я не объявляла, — всхлипывает Маша.

— Факты говорят об обратном.

Второй ласково поправляет на Машке курточку. И вот это еще страшнее, чем болтовня с переднего сиденья. Вот это по-настоящему страшно.

— Да ты успокойся, — говорит он ей. — Про первую ночь — это у тебя хорошо расписано. Ну, так ночь-то еще и не началась. Есть время пообщаться.

Длинная серая девятиэтажка проползает мимо, все ускоряясь. Маша оборачивается: Витюша смотрит вслед машине.

Чувак в камуфляже достает сигареты:

— Куришь? Нет? Правильно. Зачем тянуть в рот всякую гадость.

Маша не знает, что теперь делать. И просто закрывает глаза.

* * *


Когда она открывает их снова, белая «пятерка» уже катится прочь, подмигивая алыми фонариками. Поддает газу, и в воздухе повисает сладкая бензиновая вонь. Сладкий вкус и во рту — от дрянного ментовского коньяка. Коньяк бывает разным, понимает Маша. И жизнь бывает разной. На вкус и даже на запах.

Всего лишь за день эта жизнь серьезно изменилась.

И еще она потеряла серебряную заколку.

Морщась, Маша смотрит вокруг. Где это она?

Вдали — знакомая серая девятиэтажка, похожая на длинный мусорный ящик. Они не заехали слишком далеко.

Маша идет туда, пошатываясь.

Витюша маячит у подъезда. Что-то такое было связано с ним. Что-то неясное. Господи, как голова-то болит.

Почему он прячет глаза?

— А я тебя ждал, — говорит он. — Я в милицию звонил. Они сказали, обязательно приедут.

— Уже приехали, — отзывается Маша.

Витюша мнется.

— Может, зайдем ко мне? — предлагает он несмело. — Просто… это… у меня родаки только в восемь…

Да. А ее мать дома. У нее смена завтра. Совершенно невозможно показаться перед ней в таком виде.

В прихожей он суетится. Снимает с нее курточку. Она вздрагивает. И внезапно понимает, что ей срочно нужно в ванную. Там она перегибается через бортик, и ее тошнит — неудержимо. После этого становится легче. Ненадолго, потому что она тут же чувствует на себе его руки.

Ей хочется его ударить. Потом она понимает, что сделать это довольно трудно. Можно просто закрыть глаза и не видеть. Так гораздо легче.

Гитара, отброшенная на пол, обиженно звенит.

Витюша очень неловок. Ему так и не покоряются отдельные детали Машиной одежды, как сказали бы раньше. Но он не останавливается. Его ждет немало открытий.

Вот только неудобно и тесно на этом диване. Особенно если не вполне знаешь, как все должно быть.

— Тихо ты, — шепчет он. — Тихо.

Он зажимает ей рот рукой. Все-таки соседи могут пропалить. Хотя ей уже не больно. Да, в общем, все уже и кончилось.

Глаза у Витюши — блестящие, выпуклые.

На нем футболка с «Арией».

На потном носке — дырка.

Маша прячет лицо в подушку.

— Застирай покрывало, — говорит она оттуда. — В холодной воде.

И еще, чуть помолчав:

— Я тебя ненавижу.

* * *


И следующий день тоже наступает, как и все остальные перед ним. Этим следующим утром Маша входит в класс, чуть заметно улыбаясь. Захлопывает за собой дверь. Но не замедляет шаг. И не смотрит ни на кого.

Она смотрит на Светку.

— Я пошутила, — успевает сообщить Светка, и вслед за этим ее сердце обмирает и проваливается куда-то вниз. А сама она вылетает из-за стола в проход, несколько неуклюже и не вполне самостоятельно. Потому что рука у Машки совсем не слабая.

— С-с-сволочь, — Машка сжимает пальцы. — Ты умрешь.

Слыша это, Дан Лозинский поднимается во весь рост — там, у окна — и делает шаг к Машке. Витюша вскакивает тоже и что-то кричит, но его никто не слышит, потому что все говорят одновременно. И все бросаются в одну сторону. А кто-то, кажется, лезет за мобильником — подснять на видео.

Все это было бы похоже на скверный фильм, если бы не происходило прямо сейчас.

— Ты не будешь жить, — твердит Машка.

— Дура сумасшедшая!

С этими словами Светка вырывается и отскакивает прочь. Даник крепко обнимает Машку сзади. Это выглядело бы довольно эротично, если бы фильм начался именно с этого момента. Да на нем же и кончился.

— Ма-ша, — шепчет Даник ей на ухо.

Она могла бы его ударить. Но она просто закрывает глаза.

— Я все знаю, — говорит он. — Я уже все знаю.

Если бы это и вправду был фильм, оператор показывал бы только их двоих. Остальных как бы и нет здесь. Остальные не нужны.

Кому нужен Витюша, герой-любовник в потных носках? Кому нужна старая ворона Лариса Васильевна, которая мгновение назад отворила дверь и застыла, щелкая клювом от возмущения? Кому нужен жирный задрот-охранник, который что-то услышал и уже поднимается по лестнице, чтобы успеть столкнуться в дверях с убегающей Светкой? Да кому нужна и эта Светка, ревнивая дура, из-за которой вся эта история закончилась, как сказали бы раньше, идиотским фарсом?

— Я не понял сразу, прости, — говорит Даник Маше на ухо.

Очень нежно.

Девчонки подходят тоже. Кто-то по-дружески берет Машку за руку. Пальцы у Машки длинные, красивые. Только ноготь она успела сломать.

— Что здесь происходит? — вопрошает Лариса Васильевна.

Да как бы и ничего.

Все чудесно.

Можно начинать урок истории. Про которую еще Уинстон Черчилль говорил, что она никого и ничему не учит.

Он врал, этот Уинстон.

Все видят, как Даник собирает вещи и садится рядом с Машкой. Рисует для нее в тетрадке какие-то загадочные круги. Все видят, как она улыбается сквозь слезы.

— Кстати, я с папашей поговорил, — шепчет он ей. — Он же у себя в банке в кредитном комитете заседает. Он денег даст, вообще без проблем. Понимаешь?

В глазах Машки не видно радости. Что-то новое появилось в ее взгляде. Особенно когда она смотрит на него.

— Ты будешь скучать? — спрашивает она тихонько.

— Не буду.

Он улыбается своей удивительной улыбкой (как Элвис, сказала бы Лариса Васильевна). И продолжает:

— Если я соскучусь, я просто к тебе приеду. Поедем на колесе кататься. Поедем?

Никто не слышит, что отвечает Маша.

* * *


Витюша сидит с гитарой на подоконнике. За окном совсем стемнело, но лампу из «икеи» на длинном гибком кронштейне он почему-то не включает.

Дома — никого, только телевизор бормочет в родительской комнате. Ноутбук валяется на диване — закрытый.

Было довольно забавно посмотреть порнушку, где он сам — главный герой… Хорошо, догадался в тот раз включить веб-камеру.

«Теперь вообще все будет как надо», — думает Витюша.

Они все уедут в свой Лондон, а он останется. Вот уж скучать по ним он точно не будет.

Кстати, Светка тоже ничего себе телка. Он к ней давно приглядывался. Только теперь-то он знает, что нужно делать. Подпоить немножко коньяком, и вперед.

Но клевую песню он еще напишет. Закачает на «трубу» и проснется знаменитым. Сегодня немножко лень, и горло болит.

А вот за подбитый глаз этот Лозинский еще ответит.

Зря он думает, что история кончилась.




Жанар Кусаинова. Две полоски


Пустырь, темный и сырой, на самом краю городка. Такие городки похожи на постаревших мальчиков, которые никогда не станут мужчинами. И в них обязательно есть пустыри. Ржавые качели, сухая земля, и только иногда мелькнет спутник в темной глубине небес. Там они и встретились. Две девчонки, Таня и Аня, старшеклассницы, они дружат с детства, всегда ходят парой. Два испуганных зверька в бесконечной вечной мерзлоте. Прижавшись друг к другу, они держатся за руки, чтобы, не дай бог, не сгинуть поодиночке.

Поздний вечер. Унылый захламленный пустырь.

Таня достает из кармана тест на беременность.

Аня тревожно затягивается, густо выпускает дым:

— Ну, и?

Таня тяжело вздыхает:

— Капец. Две полоски.

Аня берет в руки тест, приглядывается:

— Смотри, вторая вроде как слабенькая совсем, может, и вовсе…

Таня качает головой:

— Нет, тут по фигу, слабенькая или нет. Главное, что две. По ходу я круто попала на тиви. Только не говори никому!

— Ты что? Кому я скажу, мы же подруги. — Аня затягивается еще раз, так же жадно. — А он знает?

— Нет, — отвечает Таня.

— Ну, он же тоже в этом участвовал. Ну, пусть он теперь вот… И вообще, в каком веке живете? Вам что, про презервативы никто не рассказывал? Твой МЧ надевать их не умеет или просто не любит с резинкой? Мне сестра говорила, они теперь все такие, не заставишь надеть, о себе только и думают. Мол, а ты таблетки попьешь. Ничего с тобой не станется, — на одном дыхании выпаливает Аня.

Таня бросает на нее злой взгляд, настолько злой, что Аня даже пугается. И затихает. Повисает пауза.

— Ничего, сами обойдемся, правда? — торопливо говорит Аня. — Давай сестре моей позвоним, — она достает мобильник, — сестра на первом курсе учится, взрослая! Она, конечно, знает, что делать! И маме не скажет! Ну так как, звонить?

Таня кивает, мол, давай, и Аня набирает номер:

— Алё, Викуся? Это я, чмоки-чмоки! У меня вопрос…

Таня мотает головой — мол, не надо, я передумала. Аня прикрывает телефон ладошкой.

— Что, уже не надо? Окей, не буду, — и Аня убирает ладошку. — Да нет, ничего, Викуся, я просто так. Нет, все в порядке, точно! Нормальный у меня голос! Нет, у меня все хорошо, я с Таней. Да, уже иду домой. Ладно, потом поговорим, чмоки-чмоки!

Таня облегченно вздыхает:

— И слава богу!

— Ну, подруга, ты даешь! — нервно смеется Аня. — Ты что, застеснялась, да? Она же моя сестра, никогда не сдаст! А ты? Развела ромашку, то надо, то не надо! Ну, так чего делать будем? Кому бы сказать? Сами-то мы вряд ли что придумаем… Хотя слушай, говорят, если что-нибудь тяжелое поднять, то поможет. Или, например, если много прыгать или там бегать, то есть физически напрягаться…

— Точно? — с сомнением спрашивает Таня.

Аня пожимает плечами.

— Ну, наверное… Я точно не знаю.

Таня машет рукой:

— А, все равно других вариантов нет. Давай!




Пустырь. Девочки бегают по кругу.

— Ой, я больше не могу, — запыхавшись, говорит Таня. — Боже мой, какой ужас. Меня сейчас вырвет. Мама!

— Вот, действует! — радуется Аня. — Что я говорила?

— А может, хватит бегать? Меня ведь уже тошнит!

Таня останавливается, но Аня подбадривает подругу:

— Ты что! Нет, только-только действовать начало. Надо еще добавить кружок! Вот видишь, чуть-чуть осталось, ты только потерпи.

Но Таня, охнув, садится на землю.

— Ой, я не смогу. Ань, ты только не оставляй меня!

Аня садится рядом, девочки обнимаются.

— Ты что? Мы же свои люди! Ты давай, беги!

Таня пытается встать, но не может. Слишком устала. Она еще крепче обнимает Аню. Мимо них куда-то бредет грязная бездомная собака. Она смотрит на девочек с немым ожиданием, вдруг дадут поесть… Потом псина понимает, что ждать нечего, еще ниже опускает голову и бежит дальше.




— Ань, знаешь, — шепчет Таня.

— Что?

— Я никогда никого не полюблю!

Они продолжают бег. Темнеет.




Вечером другого дня Аня и Таня сидят в Таниной квартире. Прячась за неплотно сдвинутыми шторами, они тайком смотрят в щелочку.

— Ну, что там? — с нетерпением спрашивает Таня, и Аня радостно отвечает:

— Я его вижу. Идет к твоему подъезду… Хорошо, что твоих дома нет. А то мало ли, вдруг пришел бы, разговоры завел бы, и твоя мама узнала бы все. Ты ведь точно не беременна?

Таня глубоко вздыхает:

— Нет, слава богу, у меня месячные вчера пошли. Я уже думала, если не пойдут, все маме расскажу, пусть делает со мной, что хочет…

Танин рассказ прерывает звонок ее мобильника. Помедлив, она берет трубку:

— Алло!

— Это он? Да? — шепотом спрашивает Аня.

Кивнув, Таня говорит в телефон:

— Нет, я не дома. А вот я не знаю, хочу ли я тебя видеть. Да! Ты то вдруг исчезаешь, то появляешься, как будто так и надо. Мне вот так не надо. Все, я не хочу с тобой говорить! — выкрикивает она и нажимает кнопку отбоя.

— Ага, конечно, он тебя не стоит, — говорит Аня и с любопытством добавляет: — А что он говорил-то?

— Да ничего особенного, — пожав плечами, отвечает Таня.

Мобильник опять звонит.

— Достал! — в сердцах выкрикивает Таня, но вдруг задумывается. — О! А что, если я ему скажу, что была от него беременна и сделала аборт? Пусть он чувствует себя виноватым, пусть ему будет стыдно. Ты знаешь, как делают аборты?

— Ну, — морщит лоб Аня, — ложатся на кушетку, ну, наркоз там колют, ну тошнит после этого. Мне сестра рассказывала. Она делала.

— А больно? — спрашивает Таня.

— Не помню, — говорит Аня, — она давно рассказывала. Хочешь, позвоню, спрошу?

— Позвони! — решительно отвечает Таня. — И пусть он мне часы купит или там еще что, потому что виноват.

— Ну, так я звоню? — спрашивает Аня, доставая свой мобильник.

Таня еще раз смотрит вниз, на сутулую, озябшую фигуру у подъезда. Ей вдруг становится жаль Тему. «Все-таки он неплохой парень», — думает она.

— Нет, не звони. Я передумала.

Пока они испуганно шепчутся, Танин мобильник продолжает звонить.

— Настырный, — тянет Аня, а Таня говорит:

— Ну и пусть.

— Слушай, а скажи, тебе с ним было хорошо? — спрашивает Аня. — Ну, ты понимаешь, про что я… Мне сестра толком и не говорила. И мама никогда. Ну скажи, а?

— Честно? Ничего особенного, — говорит Таня. — Ну это как на физре упражнения делать, только вместе.

Аня теряется:

— Что, совсем никак?.. А в кино как-то даже очень… ну просто да!

— Размечталась, — Таня прищуривается, вдруг хватает трубку и кричит в нее: — Никогда! НИКОГДА, ты меня понял, НИКОГДА! — А потом, отшвырнув мобильник, садится на пол, обхватывает колени руками и плачет.

Аня бросается к ней, обнимает:

— Ну что ты! Ну не плачь…




Снова раздается телефонный звонок.

— Знаешь что, Аня, — всхлипнув, говорит Таня, — ты вот спрашивала, ну как это, когда с парнем… Хочешь, расскажу?

Боясь, что Таня передумает, Аня торопливо, испуганно кивает.

— Я когда к Теме пришла, — начинает Таня, — его мамы не было. Мы с ним пиво пили. Целовались. А его бабушка глухая совсем, она такая родилась, в соседней комнате спала. А он меня за грудь рукой, мне даже горячо стало. Все внутри как перевернулось. А потом он меня в койку потащил, говорит, давай, ну, это самое… а потом будем математику делать, завтра на контрольную.

— И что ты? — сглотнув, спрашивает Аня.

— А что, ну какая ты наивная, ну, Аня! Ну, вот лежим мы в койке. И это самое… А тут у меня в сумке на мобильнике игра. Котенок, ну помнишь, я еще за платную СМС-ку его купила. Котенок пикает, значит, кушать хочет. Мой котик, мой Васечка. Если не покормить вовремя, умрет же. Я Теме по-человечески — ну подожди, ну постой! Он же умирает! Мой Васечка. Котик. А Тема мне: «Ты что, больная! Из-за какой-то игрушки так паришься», — и не стал с меня слезать. И умер мой Васечка! И ничего не поделать. Я так плакала, я так любила его, а Тема, козел, ржал. Поссорились, короче. Ну и пусть, не очень-то и хотелось. Я взяла и убежала. А бабушка его так ничего и не узнала, она совсем глухая и спит крепко. У меня всегда так, вот хомяк был — помер, котенок был — помер, попугай был — помер. Я даже боюсь, не к добру все это.

— А у меня тоже было, — говорит вдруг Аня. — У моего отца есть друг, взрослый дядька, папин ровесник, даже старше, наверное, не знаю точно. Дядя Саша. Он мой крестный. И знает меня вот с каких лет, он мою маму вместе с папой из роддома встречал. Всегда меня баловал. А когда я в больницу попала, он кровь сдавал, не спал ночами, сидел и ждал, что будет.

Он сам сирота, так мама говорит. Никого у него нет, мама сказала, что он к нам прирос, а я знаю, что она его любит, безответно. Она смотрит на него так! Она на папу так не смотрит давно уже. А он, он знаешь, какой! У него, правда, шрам на лице, небольшой. На щеке, ожог. Это у него еще от брака осталось, он потом развелся и никогда больше не встречался с женщинами, не мог, у него в душе что-то сломалось. Он однажды ночью спал, а жена его взяла и ему в лицо брызнула кислоту. Она психически больная была, недавно умерла в психушке. Дядя Саша ездил, хоронил, плакал. Но шрам ничего, даже украшает.

— Боже мой, — перебивает вдруг Таня, — а я вспомнила. Это тот мужик, который тебя из школы привозил на машине? Шикарная тачка.

— Ну да, он самый, — кивает Аня. — Так вот, мы как-то едем, молчим, друг на друга не смотрим. И вдруг я заметила, что он глядит на меня украдкой, глазами раздевает, будто я больше не ребенок. А что: грудь у меня уже вон какая выросла, лифчик ношу, и ноги длинные, бедра узкие. Жарко стало ему. Он даже окошко открыл, и снег в машину летел. Зима. Вот зуб даю, я перчатку сняла, к его руке прикоснулась, и он задрожал, его как током…

— Ух ты! А потом? — Таня подается вперед.

— Потом я к нему приехала однажды, захожу в квартиру. А у него все белое, все чистое, как в больнице. Я ему говорю, знаешь, меня тут машина облила, можно, я у тебя одежду почищу? И голову помою. Я мобильник уронила; стала поднимать, а меня машина — грязью, всю. Сволочи! Дело было ближе к весне, все тает, лужи. И пальто, и брюки, и волосы — все в грязюке. Дядя Саша пальто с меня снял. Стал чистить. Молчит, а напряжение такое, что вот-вот искры полетят. Я из ванной выходила, в халате его, он большой, сползает с меня. Ничем не привязать. А дядя Саша уже все мое постирал. Стоит и смотрит на меня, в руке мой сапог, чистит его. А глазами ест, вот правду говорю, ест меня.

Я тогда, не сводя с него глаз, просто снимаю халат, и все. Стою перед ним без халата. Он подходит ко мне, в руке мой сапог, и руки дрожат. Сказать ничего не может, отвести глаза тоже не может. Я счастливая была, представляешь, вот! Я, как женщина, разделась, а ему на меня хочется смотреть и вообще, он меня хочет, я же чувствую. Это женская власть называется, да? Я вот в журналах читала. Я все время их читаю.

— Ух ты! — выдыхает Таня.

— Да. Дядя Саша тогда отвернулся от меня и сказал: «Девочка моя, я ведь тебя столько лет знаю, ты оденься. Я тебя из соски кормил, учил ходить, ты как котенок в моей ладони вся помещалась. Я же отец крестный тебе. Не надо так со мной, не дразни. Я и так еле-еле держусь… Я ведь мужчина, господи, столько лет никого у меня не было, я ведь оледенел после той истории… Неужели я еще могу что-то чувствовать, я думал, что все умерло внутри, как пожар прошел. Как огнем… А вот теперь ты выросла и…»

— А ты что? — спрашивает Таня.

— Я оделась, как он просил, — говорит Аня, — и ушла. А он уехал сразу же, через пару дней после этого, куда-то в Сибирь. Сказал нам, что какие-то дела. По работе. Ну ясно же, врет. Пишет письма нашей семье, мне тоже. Он ведь наш друг, ну, друг семьи. Крестный отец. Да говорю тебе, он меня захотел. Он меня полюбил. Меня настоящий мужчина полюбил, не то что наши из класса. Мне так интересно, а как это с настоящими, ну со взрослыми?

— Ух ты! — в третий раз говорит Таня, а Аня задумчиво произносит:

— Ну и как это? Мне так интересно!




Тема и его друг Сеня стоят на ночной улице у Таниного дома.

— Не понял, — говорит Сеня, — она что, кинула тебя, да?

— Ну типа да, по ходу, — отвечает Тема.

— А ты чего? Паришься по этому поводу?

— Ну да, есть децл.

— Много кэша на нее потратил?

— Да нет, не так чтобы, — помедлив, говорит Тема.

— Тогда о чем спич? — спрашивает Сеня. Наступает молчание, а потом Тема наконец неуверенно начинает:

— Ну понимаешь… я…

— Ты что, влюбился? Блин! Скажи нет! Скажи, будь пацаном!

— Ну, понимаешь, дело в том, что, короче… да!

— Нет! — вскидывается Сеня. — Да ты чо! Ты чо! Ты чо, чмо, что ли? Отряд не заметил потери бойца!

— Ну и чего теперь? — спрашивает Тема. — Теперь я что, не человек разве?

— Ну не знаю я, какой ты человек, но то, что не пацан, это точняк! Ты сбился с пути, брат. Втрескался в нее, а она видеть тебя не хочет. Что ж ты так, надо, блин, аккуратнее. Круто ты попал на тиви.

— Ну да! А что делать? Понимаешь, мне без нее ну совсем никак. Совершенно.

— Ты плохо читал форум пикаперский, как я погляжу, — говорит Сеня, — а скорее всего, вообще не читал! Блин, учишь дурака, учишь! Ты что, забыл, что такое — «некст»?! «Следующая» по-английски! Если с этой не прокатило, все, плюнь и забудь! Смотри, сколько их вокруг крутится.

— А я не хочу следующую, — говорит Тема, — я хочу ее. Понимаешь?

— Похоже, ты крепко влип, парень! — Сеня хлопает Тему по плечу. — Короче, тебя вылечит только одно! Т10Д!

— Это что еще за дурь?

— Ну как? Это же… Трахни других десять девушек! Все четко, как в аптеке!

— Ты что, серьезно? — спрашивает Тема.

— Ну да! А что? Пойми, друган, ты на крючке, пора слезать! На этом катке рыба не водится!

— Ты когда-нибудь так сильно… — начинает Тема, но Сеня перебивает его:

— Я что, дурак? Ты точно не читал форум пикаперов… А надо бы как «Отче наш» его усвоить. Новые времена, новые молитвы. Короче, трахни еще десять девочек, и как-то срастется у тебя все. Тебе ясно? Ю андестенд ми?

— Сеня! А пошел бы ты! — говорит Тема, закипая.

— Я-то пойду, — бросает Сеня, — а хреново-то не мне, хреново-то тебе… Я как друг, ептыть!

— Хорош друг! Катись отсюда! — Темины кулаки сами собой сжимаются.

— Не думаю, что имеет смысл! — парирует Сеня, а Тема уже почти кричит:

— Это все твои штучки-дрючки! Главное вставить, остальное чепуха… Так?

— Ты лузер, Тема!

— Зато ты гондон рваный!

— Хватит! — цедит сквозь зубы Сеня. — Похоже, дружба кончилась. А жаль… И это из-за какой-то там…

Сеня не успевает закончить, потому что Тема бьет его под дых. Сеня падает, поднимается, завязывается драка.




Девочки, Таня и Аня, выглядывают в окно.

— Смотри! — кричит Аня, и Таня вторит ей:

— Ой, да!

— Видишь! Ну, что делать-то будем?

— Я к нему не пойду! — говорит Таня.

— И правильно, — подхватывает Аня, — пусть получит по башке! Нечего было тебя так…

— Ага, пусть получит! — соглашается Таня.

Тем временем Сеня бьет Тему в лицо. Похоже, нос сломан.

— Смотри, кровь! — кричит Аня.

— Все, пошли! — Таня вскакивает. — Где моя куртка?

— Ты что! — Аня хватает подругу за руку. — Ты забыла, что Тема тебе сделал?! Пусть ему еще Сеня врежет! Ну!

— А черт, обойдусь и без куртки! — говорит Таня и босиком выбегает из квартиры. Аня бросается за ней, крича:

— Таня! А как же женская гордость! Ты что, так к нему и побежишь? Хоть обуйся, дура!

Таня не отвечает. Стремительно спустившись по лестнице, она вылетает из подъезда и бежит к пацанам:

— Эй, вы!

Те, заметив ее, замирают от неожиданности. Они даже перестают драться.

— Таня! Таня, ты пришла, — радостно выдыхает Тема.

— Блин, — презрительно кривится Сеня, — сопли потекли ручьями.

— Ты пришла! — не обращая на него внимания, повторяет Тема. — Ты все-таки!..

— Да! — просто отвечает Таня.

— Таня! — снова говорит Тема.

— Я сто лет Таня!

— О, еще одна! — вдруг кричит Сеня, указывая на Аню, которая идет к ним, протягивая Тане ее тапочки:

— Ты забыла, Таня.

Таня берет тапочки из рук подруги, но забывает обуться. Она не сводит глаз с Темы, а он смотрит на нее. Они улыбаются друг другу, как могут улыбаться только те, кто впервые влюбился.

Тема счастлив. И Таня тоже.

Презрительно окинув эту парочку взглядом, Сеня сплевывает и уходит.

— Светает, — говорит Аня, — скоро утро…

Но ей никто не отвечает.




Наташа Апрелева. Брекеты, брекеты


Ангелина Сергеевна щелчком закрыла авторской работы зонт на деревянной ручке, несколько раз встряхнула его и открыла тяжелую дверь. Чуть левее и выше двери размещалась официального вида табличка «МОУ школа № 132 с углубленным изучением ряда предметов»; Ангелина Сергеевна поморщилась даже с какой-то внутренней мукой, но шагнула вперед, высокий каблук звучно стукнул по серому бетону. Нечистые потоки воды ринулись было внутрь с оформленного в терракотовых тонах крыльца, но Ангелина Сергеевна оказалась проворнее: дверь быстро захлопнулась, чуть прихватив ее пальто цвета мятой зелени.

Высвободив пальто, она последовательно преодолела несколько ступеней, отделанных чем-то скользким под мрамор, а может быть, и мраморных, судя по размеру благотворительного взноса, запрошенного с нее в начале года.

По вечернему времени просторный вестибюль был совершенно пуст: никакая уборщица не возила грязь по серым и черным линолеумным квадратам, никакой толстеющий охранник в пятнистой униформе не пялился бессмысленно в стену перед собой. Пахло неожиданно для школы: парфюмированной водой и немного — кофе.

Ангелина Сергеевна в некоторой растерянности остановилась перед большим зеркалом, в середине которого был дефект амальгамы или что-то такое, не отражающее, в форме почти идеального круга диаметром около трех сантиметров. Ангелина Сергеевна поправила черную шляпку на голове; для правильного надевания этой шляпки требовалось изрядно времени. Глаза, профессионально оттененные в новой осенней палитре «Шанель», выглядели тонко нарисованными эмалью, это было действительно красиво. Светлые прямые волосы чуть приподнимались мягким воротником пальто и были влажными. Казалось бы, каких-то десять метров прошла от автомобиля…

— Что вы хотели, женщина? — неожиданно и пугающе прозвучало откуда-то справа, Ангелина Сергеевна вздрогнула и осторожно повернулась. Вот и он, толстеющий охранник, приближается, активно что-то пережевывая. Выбросил в ажурную мусорную корзину желто-красную этикетку. «Батончик НАТС — заряди мозги, если они есть», — вспомнила Ангелина Сергеевна и невольно улыбнулась.

— Мне бы директора, — ответила она раздумчиво, — или завуча.

— Они в кабинете все, — толстеющий охранник неопределенно махнул рукой, обессиленно рухнул на мягкий стул, дополнительно оборудованный голубым байковым одеялом в стилизованные ромашки, и надолго сомкнул веки.

Ангелина Сергеевна не двигалась с места около минуты, надеясь на более толковое объяснение маршрута, но его не последовало. Входная дверь стукнула раз, и другой, и почему-то третий, наверное, рикошетом. Друг за другом вошли двое. Девочка в узких голубых джинсах, высоких сапогах и короткой белой куртке с разноцветным мехом на воротнике. За ней грузно ступала женщина в темно-красной куртке и синей юбке немыслимого покроя годе. Ангелина Сергеевна округлила от удивления глаза: такой одежды она не видела лет примерно двадцать. Юбка-годе, надо же, и не в музее моды.

У женщины стандартным нокиевским рингтоном зазвонил телефон. Не сразу выцарапав его из внутреннего курткиного кармана, она прокричала в трубку что-то невообразимое, под стать ее юбке:

— Так, парики не меняем, болванки не трогаем, если старуха начнет выступать, ткни ей в рожу приказом Главного от какого-то там октября, и мне не звонить! Не звонить! Все вопросы порешаем завтра, вы поняли? Нет, вы поняли? А мне плевать, что не совсем!..

Девочка усмехнулась; за тонкими бледно-розовыми губами размещались немного кривоватые, но чистые зубы. Ей явно необходима консультация хорошего специалиста-ортодонта и временные брекеты, ничего страшного, своим сыновьям Ангелина Сергеевна установила такие уже более полугода назад.

Юбка-годе яростно нажала на отбой и недовольно посмотрела на Ангелину Сергеевну. Сморщила лоб под беретом из коричневого фетра, угрожающе колючего на вид, и спросила мрачно:

— Это вы, надо думать, мать братьев Тимофеевых?

Ангелина Сергеевна шевельнула плечом, безусловно соглашаясь. Девочка остро глянула на нее из-под пестрого меха и сняла капюшон; ее волосы оказались заплетены в две недлинные косы цвета меда.

— Пойдемте, что толку стоять, — бросила женщина глухо, проходя мимо Ангелины Сергеевны, — там и поговорим… при свидетелях чтобы…

Девочка быстро-быстро задвигала тонкими джинсовыми ножками, Ангелина Сергеевна вздохнула и пошла следом, немного отставая. Игнорировать требования учителей явиться в школу стало невозможно — мальчишек сегодня уже не допустили к урокам, а учиться надо. По-любому, как сейчас принято говорить. Ангелина Сергеевна чуть склонила голову в изысканной шляпке и тихо вздохнула. Вульгаризмов она не признавала. Юбка-годе впереди уже вламывалась в хорошую дверь, шпонированную деревом, и Ангелина Сергеевна разглядела часть обстановки — как бы офисной, но бедноватой.

В просторном, скудно обставленном кабинете находятся две женщины и мужчина. Какое-то вполне продолжительное время они молча созерцают давно выученные наизусть дипломы на стенах и печатный орган школы, газету с названием заштампованным, как паспорт многоженца: «Через тернии к звездам». Одна женщина опускает глаза и смотрит на наручные часы, прикидывая, что у нее есть максимум час, ну полтора от силы, учитывая дорогу до дома, и быстрее бы все это началось. Мужчина решительно встает, звонко кашляет несколько раз, доходит до дверей, чеканя шаг, и объявляет, что он уходит, никакого желания участвовать в этом лживом фарсе у него нет. Две женщины в два прыжка оказываются рядом и хватают его за два рукава, лишая возможности двигаться. В большое окно заливает дождь, и никогда темнота не бывает столь насыщенной, как в первый день новолуния.

— Да что это такое вы делаете, Жанна Альбертовна, Наталья Евгеньевна! — стонет мужчина. — Отпустите немедленно, вы мне сейчас пиджак изорвете вконец!

Он пытается осторожно стряхнуть дам, но «осторожно» не получается, а по-настоящему он не смеет, начальство все-таки.

— А куда это вы собрались, Олег Юрьевич? — шипит Жанна Альбертовна, завуч старших классов, худая, болезненно бледная дама в брючном темно-синем костюме, похожем на старинную школьную форму для мальчиков. На тощей шее — цветная косынка с видом Риги, куплена тридцать лет назад в означенном городе.

— Нам ваша мужская поддержка необходима, Олег Юрьевич, голубчик, — шепчет вкрадчиво Наталья Евгеньевна, директор, опасно прижимаясь к его локтю тяжелой грудью; опыт показывает, что с мужчинами выгоднее обходиться ласково.




Ангелина Сергеевна внимательно рассматривала из-за девочкиного белого плеча подтянутого мужчину в темном костюме со следами мела на воротнике и двух женщин, нежно обнимающих его с обеих сторон. Директор и завуч, подумала она иронически.

— Во-первых, здравствуйте, — обвиняюще поприветствовала присутствующих юбка-годе и устроилась на ближайшем ученическом деревянном стуле; стул тонко пискнул. Девочка осталась стоять, даже не расстегнув короткой куртки, наоборот, вновь накинув капюшон, густо отороченный мехом.

Группа педагогов смущенно распалась, мужчина снова значительно кашлянул, обреченно сполз на крутящийся стул с надломленной спинкой. Слово взяла директриса, оправляя свой черный костюм, струящиеся кружева блузки и узкую юбку ниже колен.

— Здравствуйте, здравствуйте, очень приятно, — раскланялась она на обе стороны, — а что же мальчики не пришли?

— Болеют оба, — коротко пояснила Ангелина Сергеевна, — вирус, вероятно. Температура тридцать девять с лишним и держится. Колола тройчатку.

— Какие такие тройчатки, — всполошился мужчина Олег Юрьевич. Он даже вскочил, и его стул совершил поворот вокруг своей стуловой оси, — какие такие тройчатки, когда ото всех простуд есть два вернейших средства, точнее, три: лук, чеснок, мед и прогревание ног!

Завуч по старшим классам Жанна Альбертовна хмыкнула, пересчитав про себя вернейшие средства: получилось четыре. Олег Юрьевич немного сник под ее насмешливым взглядом и уселся на крутящееся место. Юбка-годе энергично рылась в своей объемной сумке из искусственной коричневой кожи, Ангелина Сергеевна опустилась на свободный стул, положила ногу на ногу и посмотрела на часы. Пальто она тоже решила не снимать, ни к чему. Шляпку все же положила на стол перед собой, придавив ворох листов, мелко исписанных от руки.

— Давайте не будем терять времени, товарищи, — торопливо произнесла директриса, — конец трудного рабочего дня, все устали. Я надеялась, что будут ребята, но раз заболели, ничего не поделаешь. Думаю, все присутствующие уже как-то в курсе происходящего, и мы просто выработаем какое-то единое решение, приемлемое для всех…

Директриса прикусила нижнюю губу в атласной помаде темно-телесного цвета и посмотрела на часы.

В кабинет без стука вбежала крупная девочка лет четырнадцати с темными волосами, заправленными за уши, которые и без того были довольно оттопыренные. В руках у нее шумно хлопал и вольно парусил большой белый лист ватмана.

— Горбунова, только не говори мне, что вы все до сих пор здесь, — выдохнула худосочная Жанна Альбертовна, Горбунова радостно закивала в ответ и быстро затарахтела:

— Мы уже уходим, уже уходим, вот я только макет утвердить, девочки послали, и там такая ссора, такая ссора! Жанна Альбертовна! У девочек! Маша Бобрик пришла и сказала, что ее папа точно-преточно обещал вопрос с конкурсом положительно решить через неделю максимум, а Настя Суркова расхохоталась, типа пусть Маша ничего лучше не болтает, пока окончательно не решено, а то получится как в прошлый раз, и тогда Маша расплакалась и дернула Настю за волосы…

— Так-так, — завуч потерла высокий лоб тонкими бледными пальцами и взяла Горбунову за плечо, — пошли разберемся… Прошу прощения, — склонила она гладко причесанную светлую голову, — я на минуточку. Маша, понимаете ли, плачет. Настю за волосы дергает.

Несколько минут все молчали. Заговорила, бурно забирая с высокой ноты, юбка-годе:

— Давайте уже разбираться, у меня дома горох замочен с утра, хотела сделать супу, чего сидеть-то молчать попусту, пусть вон отвечают кому положено…

— Да-да, — как-то всполошилась Наталья Евгеньевна, обирая невидимые пушинки с черного пиджака, — разумеется, разбираться, да. Нет необходимости копать куда-то глубоко, все уже произошло, и мы просто должны как-то наиболее щадяще выбраться из ситуации. Да, Олег Юрьевич? — кинула она горящий взгляд на мужчину, требуя поддержки.




Он немедленно кивнул. Поправил плотно застегнутый на мощной шее воротник рубашки в тонкую розовую полоску (жена утром выдала новую). Старые потому что некому стирать, раз все в семье заделались шеф-редакторами гламурных журналов для набитых силиконом дур… Олег Юрьевич шумно задышал носом.

— Вот тут у нас есть Катенька, — директриса ласково улыбнулась девчонке под пестрым мехом, — и есть…

— И есть Ангелина Сергеевна, — подсказала Ангелина Сергеевна, выуживая с непонятной целью из кармана темно-зеленую перчатку и разминая ее в пальцах. Превосходная, мягкая кожа, прикасаться к ней одно удовольствие. Ангелина Сергеевна любила хорошую кожу.

— Конечно, — очень обрадовалась директриса, — Ангелина Сергеевна, мама Кирилла и Мефодия. Вы еще не знакомы, насколько я понимаю, Ангелина Сергеевна, с Катей…

— А чего это им знакомиться? — вздорным голосом переспросила юбка-годе, не переставая рыться в сумке, — зато эти, Киря с Мотрей, очень уж хорошо с ней познакомились… Необычайно близко, я бы даже сказала… Куда уж ближе, я бы сказала!

Директриса хлопотливо замахала маленькими белыми ручками, алые капли маникюра банально походили на брызги крови. Небольшого размера крест на простом извитом шнуре золотом просверкнул в пенных кружевах на груди.

— Пожалуйста, пожалуйста, не будем обострять, — она умоляюще взглянула на Олега Юрьевича, но он был неуловим, шумно дышал и ненавидел глянец, — в общем, ситуация такова…

Обозначить абсолютно ненормальную ситуацию какими-то обычными словами никак не удавалось; порывом ветра с улицы распахнулась форточка, вместе с дождем в помещение ворвалось несколько мокрых грязных листьев, запахло землей и близкими холодами.

Олег Юрьевич неторопливо притворил окно и остался близ него, на значительном расстоянии от взволнованных дам; это показалось ему наиболее удачным решением.

— Ситуация, ситуация! — сварливо выкрикнула юбка-годе. — Девчонка беременная, вот и вся ситуация. Причем неизвестно от какого именно брата-солдата… Они ж у вас не разлей вода! Девять чертовых недель, а у них все ситуация…

Ангелина Сергеевна слушала молча.

Олег Юрьевич достал из кармана мобильный телефон и соображал, кому бы отправить сообщение. Шеф-редактору? Не имеет особого смысла, шеф-редактор бесконечно занята и дома появляется в два часа ночи.

Наталья Евгеньевна покраснела пятнами, и шея тоже.

Девочка невозмутимо стояла, нога от бедра под углом градусов тридцать, узкие джинсы, короткая куртка, мех почти занавешивает лицо, и скрывается внутри неизвестный еще младенец.

— Ничего страшного в произошедшем я не нахожу, — наконец проговорила Ангелина Сергеевна, безупречно спокойная, холодная, вежливая, — с мальчиками, разумеется, я побеседовала, но что взять с подростков, управляемых гормонами. Когда я смотрю на ребят, всегда произношу про себя слово «тестостерон», и это помогает… знаете ли…

Юбка-годе налилась опасной густо-вишневой краской и дрожащим от гнева голосом проговорила, тяжело приподнимаясь:

— Ничего страшного, говорите? Гормоны?! Да я посмотрела бы на ваши гормоны, дорогуша, если бы это ваш ребенок залетел от хрен знает кого в тринадцать лет! Тринадцать лет! Да я в тринадцать лет еще в куклы играла!

— Не сомневаюсь, — Ангелина Сергеевна подчеркнуто смотрела только на директрису. Директриса взволнованно совершила три шага по направлению к темному окну, три шага обратно. Руки она сцепила в замок и почему-то вспомнила, как вчера, выходя из супермаркета с бумажным пакетом, наполненным в основном молочными продуктами — особенности питания членов семьи, — наткнулась на пожилую заплаканную женщину с мобильным телефоном в озябшей руке. Женщина покачнулась и чуть не упала, с трудом удержала равновесие и встретилась с ней глазами: «Понимаете, — извиняющимся тоном проговорила она, — кажется, там умирает моя мама…» Директриса осела на ожидаемо твердый бордюр и заревела тоже.

— У меня есть предложение, — Ангелина Сергеевна изящно встала, пальто распахнулось, открывая вид на лиловый костюм: пиджак, застегнутый на одну сияющую пуговицу, и узкие недлинные шорты. Олег Юрьевич приободрился и подошел поближе, спрятав мобильный телефон в брючный карман.

Наталья Евгеньевна строго встала рядом; преподаватель истории Олег Юрьевич отличался очень, очень невысокой моральной устойчивостью — чего только стоила та отвратительная история с председательницей попечительского совета школы. А почему бы нет, вспомнил приятное Олег Юрьевич, председательница была хороша: пышная белая грудь, и так нежно на ней просвечивали синие сосуды, контурной картой не открытой еще страны.

— Предложение, — повторила Ангелина Сергеевна, — такое: девочка Катенька рожает ребенка, я его усыновляю. Всегда мечтала иметь троих детей. Мужа у меня нет, никто не будет против, все решаю я сама. Естественно, ведение беременности и содержание девочки Катеньки полностью беру на себя. Полноценное питание. Контроль врача. Впоследствии будет вполне целесообразно использовать протокол, разработанный для суррогатного материнства — я имею в виду непосредственно процедуру оформления документов. Вариантов несколько, но определенные суммы в конечном итоге решают все. Я даже взялась бы имитировать беременность, да. Во избежание глупых вопросов.

Юбка-годе ошарашенно уставилась прямо в центр гладкого лба Ангелины Сергеевны. Олег Юрьевич не удержался и мальчишески присвистнул. Наталья Евгеньевна на миг вообще потеряла ощущение хоть какой-то реальности, нашарила рукой сзади себя убедительно крепкую столешницу, облокотилась как-то. Распахнулась дверь, в кабинет просунул голову мальчик (кожа цвета какао с большим процентным содержанием молока, левая бровь украшена примерно десятью колечками, в мочке уха — два «тоннеля»), а за ним катился скейтборд в оранжевых чудовищах:

— Я, это, — хрипло и громко выговорил он, — это, сумку с учебниками где-то потерял. Нет здесь, а?

— Нет, нет, откуда здесь твоя сумка, это кабинет директора! — нервно выкрикнула директриса и посмотрела на часы. — Иди уже, иди!

— Мне, это, — стало заметно, что у мальчика проколот и язык, сверкнул холодно гвоздик из хирургической стали, — домой-то не попасть. Ключи, это, там, в сумке. Дайте гляну, а? Вдруг здесь, ну?

Директриса с мольбой посмотрела на Олега Юрьевича. Олег Юрьевич двумя движениями выставил пирсинг за дверь и неожиданно горячо произнес:

— Иной раз все хорошо вроде бы. Стоит такой у доски, войну Алой и Белой розы освещает, причем освещает хорошо, готовился, а я думаю: и член у тебя наверняка проколот и снабжен шарами и цепочкой, «Принц Альберт» называется, уж не знаю, почему…

— Олег Юрьевич, — в негодовании директриса даже притопнула ногой, — ну это вы лишнего вообще…

— Простите, — откашлялся Олег Юрьевич и двинул желваками щек.

Девочка Катя взглянула на него почти с любопытством. До этого момента ее не интересовало вроде бы совсем ничего. Стояла неподвижно и молча.

— Извините, дамы, — обратилась лично к роскошной Ангелине Сергеевне директриса, пятна краски на ее шее и щеках разгорелись снова, — продолжаем разговор…

— Я, собственно, все уже сказала, — Ангелина Сергеевна, вновь вытащив темно-зеленую перчатку, рассматривала ее внимательно, как случайную находку.

Юбка-годе сомкнула челюсти так плотно, что явственно слышалось крушение пломб, потом с видимым усилием открыла рот и выдавила сипло:

— А вам-то зачем это все нужно? — Смотрела она при этом на Наталью Евгеньевну. Та мелко-мелко замотала головой, как бы переадресуя вопрос.

Ангелина Сергеевна скупо улыбнулась:

— А что вы хотели предложить? Если бы было решено обойтись минимальными средствами и сделать девочке медицинский аборт, то мы явно не собирались бы тут.

Олег Юрьевич скривился от неприятного слова «аборт», директриса перестала мелко-мелко мотать головой и немедленно подхватила, напирая на слово «очень»:

— В общем-то, я не понимаю вашего недовольства, уважаемая, все складывается очень хорошо, решение очень удачное, очень щадящее и по отношению к Катеньке, и по отношению к будущему ребенку… Нам очень повезло, что Ангелина Сергеевна оказалась такая ответственная, очень ответственная мать!

Катенька побледнела до светлой зелени и маленькими локальными прыжками выскочила из класса, юбка-годе с тихим стоном усталости поднялась:

— Ее часто тошнит, уже похудела на три с половиной кило… Трудно вам будет организовать полноценное питание…

И она не слишком торопливо, но последовала за дочерью, основательно приложив дверью; директриса закатила глаза, громко вздохнула «ооохх» и посмотрела на часы. Все, она более не могла терять ни минуты, иначе придется всю ночь стирать белье, кипятить в алюминиевом баке (выпросила в школьной столовой парочку). А попробуй не кипятить, никакой «Тайд» не спасет от желтых отвратительных пятен. Уже полгода мать директрисы пребывала в парализованном состоянии; это произошло внезапно, в один момент она страшно захрипела, изогнулась последний раз в пояснице и упала на чистейший пол кухни, в которой собиралась растолочь картошку с кипящим молоком — чтобы сохранить белоснежный цвет пюре.

Ангелина Сергеевна плавно встала и взяла в руки свою черную шляпку, венец творения, если разобраться:

— Наталья Евгеньевна, я бы попросила вас дать мои координаты девочке Катеньке, а ее телефон у меня есть — получила от сыновей. Мы свяжемся, и я уверена, что внутреннее дело нашей семьи никак не должно касаться учебного заведения.

Директриса закивала, не веря своему счастью: никак, никак она не могла предположить, что ужасное происшествие разрешится так безболезненно и для школы, и для нее лично. Слов не было, но она честно артикулировала, выдавливая какие-то благодарственные звуки:

— С вашей стороны… очень… такой поступок… это настоящий героизм… спасибо… вот какое же вам спасибо…

Ангелина Сергеевна спокойно кивнула непокрытой головой — шляпку она наденет перед зеркалом с дефектом амальгамы.

В кабинете останутся мужчина и женщина, они перебросятся незначительными словами, все уже в предстоящем возвращении домой, через короткое время вернется вторая женщина, в брючном костюме, напоминающем старинную форму для мальчиков, удивленно вскрикнет, услышав о сказочно прекрасных результатах беседы. Третья женщина с девочкой подойдут еще минут через пятнадцать, к этому времени первая женщина уже будет ехать к больной матери на общественном транспорте, а мужчина — прогревать автомобиль, «десятые» «Жигули». С третьей женщиной вежливо и пространно переговорит худая в брючном костюме, все объяснит, ответит на вопросы, посплетничает в меру, погладит девочку по одной из медовых кос, ей спешить некуда, и всегда-то она выходит из школы последней, когда толстеющий охранник, любитель НАТСа, жарко сопереживает героям безобразного по всем меркам телепроекта «Дом-2».

Ангелина Сергеевна оставила белый «порш» в подземном удобном паркинге рядом с велосипедом соседского мальчика, как всегда, с удовольствием отметив отличный уход: хромированные детали и спицы сверкали в ярком свете энергосберегающих ламп, на одном из колес стоял барабанный замок. С досадой вспомнила, что оставила зонт в кабинете директора, надо будет прямо сейчас наказать мальчикам забрать его оттуда и непременно завтра — такую дорогую и любимую вещь не хочется отпускать от себя ни на день. Конечно, братья не болели.

Переступила через порог, итальянская празднично-красная дверь мягко закрылась, Ангелина Сергеевна повернула ключ, два оборота, и еще один — для верности. Звякнул, столкнувшись с выгнутой литой ручкой, серебряный доллар с дыркой — ее брелок. В прошлом месяце Кирилл потерял свой комплект ключей, оболтус, пришлось менять целиком личинку замка, потому что она специально выполнена так, чтобы никто никогда не смог изготовить дубликата.

Сняла пальто цвета мятой зелени, небрежно бросила его на высокий табурет, подобие барного, немного неуместный вроде бы в передней, но кто, кроме Ангелины Сергеевны, рискнет устанавливать нормы для Ангелины Сергеевны? Не снимая сапог, шагнула на кухню; было темно. Дождь перестал, но ветер нисколько не утих и продолжал забрасывать в окна жалкие комки лиственного мусора, не так давно романтично шуршавшего под ногами. Ангелина Сергеевна передернула плечами: мерзкая погода. На неделе разберется с девочкой Катенькой и возьмет во что бы то ни стало тур куда-нибудь, где тепло.

— Кирилл? — проговорила она в никуда вроде бы, в темноту.

— Да, Мама, — ломко ответила темнота, и негромко звякнуло что-то.

— Как ты? — спросила она спокойно. — Можешь подойти ко мне.

Звякнуло громче и продолжительнее, со стороны безлунного и беззвездного окна появился мальчик. Абсолютно голый, он передвигался неуверенно, но поспешно, руки его были связаны за спиной, запястья и локти вместе, черный кожаный браслет на щиколотке надежно крепился к недлинной стальной цепи, в свою очередь прикованной к биметаллическому радиатору. Звенела именно она, цепь. Цепи часто звенят, соприкасаясь надежно скрепленными подвижными звеньями.

Мальчик упал на колени и опустил глаза. Смотреть на Маму можно было только по специальному разрешению, а она его пока не давала. Говорить тоже самовольно не разрешалось, простые правила. Слушаться Маму — и все. Просто слушаться Маму.

Ангелина Сергеевна придвинула к себе удобный стул из бука (спинка идеальной формы), ловко развязала веревочные узлы на тонких, чуть побелевших руках сына. Он пошевелил плечами, пальцами, невольно шумно выдохнул. Она откинулась и вытянула ногу.

— Сними сапог. Нет, вылизывать не надо, что за самодеятельность!

Она больно крутанула маленькое мальчиково ухо.

— Подай мне ключ.

Мальчик сделал несколько торопливых шагов до окна и обратно, протянул матери маленький железный ключик, очень похожий на сувенирный, с ажурно вырезанной головкой и золотистый в придачу.

Цепь брякнула громче, мальчик подвигал освобожденной ногой, Ангелина Сергеевна включила небольшой светильник, установленный на овальном столе, покрытом клетчатой веселенькой скатертью.

— Иди брата отцепи, — устало проговорила она, — и будем ужинать. Серафима Петровна должна была приготовить голубцы и пирог с вишнями… Ты хочешь что-то спросить? Спроси.

— Мама, а что там Катенька? Как она? — Ломкий голос добавочно дрогнул от волнения.

— Ах, ну что Катенька, — с великолепным безразличием произнесла Ангелина Сергеевна, — все будет так, как я решила. В чем-то вы с братом молодцы даже. Полагаю, дело устроится очень и очень неплохо. Подойди-ка сюда, болван. Поцелуй мамочку…

Ее язык привычно проник к нему в рот, обнаруживая инородные, но знакомые брекеты для исправления прикуса. Брекеты оставалось носить еще не менее полугода.




Антон Шаффер. Иванов, Петров, граната!


— Ну чего… Сейчас как-то трудно вспомнить, как оно все там было… Башка чего-то болит, не знаю…

— Но вы все же постарайтесь.

— Ну, это, ладно… Попробую.

Пацан поморщил лоб, жадно посмотрел на пачку сигарет, лежащую на столе подполковника, и принялся вспоминать.

* * *


Последний урок отменили — историк заболел, а подменить его почему-то было некому. Обычно такого не случалось. Если кто-то из учителей не мог провести урок, обязательно ставили замену. Тем более в одиннадцатом «В».

Вообще-то в одиннадцатом «В» учились нормальные ребята, да и девчонки были ничего. Ну, понятно, не ботаны, как в «А» или «Б», ну так кому охота быть ботаном? Класс сформировали после первого выпускного девятого, когда всех типа умных определили в две первые буквы алфавита, а остальных слили в третью, дав, таким образом, возможность закончить школу.

Вывалившись всей ордой на школьное крыльцо, одиннадцатый «В» задымил, разгоняя табачные облака матом, плевками и смехом.

— Слышь, Сопля, ты сегодня вечером будешь?

— Хер знает, — Сопля, длинный, тощий, прыщавый парень в рваных на коленках грязных джинсах и растянутом черном балахоне, глубоко затянулся и зашелся истеричным кашлем, разбрасывая вокруг себя густые слюни, явно замешанные на том составе, от названия которого и произошло его прозвище.

— Бля, Сопля, ну ты мудак!

Все заржали, награждая Соплю новыми эпитетами.

— Да у меня бронхит, — просипел прокашлявшийся пацан, утирая рукавом рот. — Ну, вы уроды! Не знаете, что ли?

Понятное дело — все знали. Одноклассника потому и прозвали Соплей, что он вечно перхал и давился соплями.

— О! А вот и белая гвардия подвалила! — Сопля кивнул в сторону двери, откуда вразвалочку вышли два наголо обритых крепко сбитых пацана. Впечатывая в крыльцо тяжелые берцы, они приблизились к основной группе и остановились.

— Закурить дай, — глядя в сторону, потребовал-попросил один из них, обращаясь ко всем сразу. Тут же несколько рук протянули ему сигареты.

Нехотя выбрав одну, бритый неспешно закурил, лениво рассматривая толпу. Холодные серые глаза скользили по девичьим грудям, нагло обтянутым тканью, сквозь которую проступали кружева бюстгальтеров, по рожам парней, смущенно отводящих взгляд.

Второй, тот, что не просил курить, подошел вплотную к Сопле и, ухмыльнувшись, что было сил ударил его кулаком в грудь. Сопля выкатил пустые глаза и принялся, как рыба, ловить воздух ртом, не в состоянии вдохнуть.

— Такие как ты, Сопля, подохнут первыми, — без интонации произнес бритый и сделал шаг назад.

— Вторыми, — поправил его напарник.

— Ну да, первыми подохнут чурки. А ты, Сопля, вслед за ними. На хер ты такой нужен? А? Хули ты молчишь, пидор?

Сопля все никак не мог прийти в себя. Дышать у него уже получалось, но урывками, то и дело сбиваясь на ужасные хрипы. Оперевшись об исписанную стену грязно-серого цвета, он затравленно смотрел на своего мучителя и притихших одноклассников. Заступаться за него никто и не думал. Бритый тем временем продолжил:

— Русской нации нужны здоровые люди, Сопля. Понял? А не уёбки вроде тебя, которые харкают, как свиньи, бухают и курят. Ты понял, гондон?

— Понял, — покорно согласился Сопля прорезавшимся голосом. — Я больше не буду.

— Хули ты пиздишь? — Бритый окрысился и снова начал сближение с жертвой.

— Да черт с ним, — остановил его тот, что курил. — Потом со всем этим говном разберемся. Сейчас поважнее дела есть.

— Ладно, живи, мудило, — смилостивился скин и густо плюнул Сопле на кед.

Но они и не подумали уходить. Саша Иванов и Витя Петров — так звали скинов — учились в том же одиннадцатом «В», вернее, периодически посещали уроки. В основном они проводили время в борьбе за чистоту русской нации: шлялись по району, трясли азеров, вьетнамцев и, для профилактики, славянского вида малолеток. Они не присутствовали в тот день ни на одном из уроков и появились в школе совершенно неожиданно для своих одноклассников, часть которых смотрела на них с искренним восхищением, а некоторые, вроде Сопли, — с животным страхом.

Выдержав многозначительную паузу, Иванов с Петровым резко сменили линию поведения. Приняв расслабленные позы, они заулыбались и принялись кадриться к девчонкам.

— Ну, кто сегодня желает провести с нами время, дамы? — осведомился Петров, подойдя к Ленке Свирельниковой и положив обе руки на ее большие груди.

— Я пас, — сообщила Свирельникова и хитро кивнула в сторону одноклассницы — Ирки Томиной. Мол, попробуй с ней поговорить.

Данными Ирка не уступала подруге, а трахалась в сто раз лучше — отзывы, во всяком случае, были только положительными. Петров нехотя убрал ладони с сисек Ленки и подошел к Томиной. Томину он имел уже не раз, а вот Ленка все строила из себя целку.

— Ты как?

— Запросто. Хочешь, пойдем в сортир.

— Не, давай вечером у нас.

— Ладно.

Иванов выбрал себе на вечер Катьку Летвакову.

— Этого чернозадого сегодня наверняка не будет? — спросил Иванов у той же Летваковой.

— Не, историю точно отменили.

— Ну ладно, в следующий раз с этой мразью побеседуем… И, это, — Иванов повернулся к Сопле. — Слышь, Сопля, вечером чтобы был у Витьки. Понял?

— Зачем еще? — В глазах Сопли мелькнул страх.

— Затем, пидор вонючий, что пора тебя повязать.

— Чего? — вытаращился Сопля.

— Пошел на хуй! — рявкнул Иванов. — Чтобы в семь был, урод.

Еще немного потоптавшись на крыльце, одиннадцатый «В» рассосался кто куда.

* * *


В семь часов все были в сборе. В комнате с выцветшими обоями двадцатилетней давности на старом диване с облезшими подлокотниками расположились Иванов с Петровым вместе со своими спутницами. В кресле напротив них сидел спитой мужик. К стене рядом с креслом были прислонены костыли — у мужика не было одной ноги. На полу возле двери расположилось еще несколько человек. Среди них был и Сопля.

— Девчат, вы бы пока пошли на стол пометать, — обратился мужик к Катьке с Иркой.

— А нам тоже интересно! — капризным голосом запротивилась Томина.

— Давайте, давайте, — мужик брезгливо махнул рукой в сторону двери. — И в магазин метнитесь, а то у нас одна бутылка водки на всех.

Девки неохотно поднялись и, покачивая затянутыми в дешевую джинсу ягодицами, вышли из комнаты. Мужик дождался хлопка входной двери, означавшей, что девицы покинули квартиру, и начал разговор:

— Ну что, пацаны, какие у нас дела?

— Да херово все, батя, — поднялся с дивана Петров. — Сам знаешь. Черные борзеют, баб наших портят, суки. Да еще этот, Гедзоев…

— Что за Гедзоев?

— Да историк новый. Это вообще уже, батя! Чурка учит нас истории!

— Ты мне не рассказывал, — отец Петрова устроился в кресле поудобнее, приготовившись слушать.

— Да нечего было рассказывать. Сами недавно узнали. Сегодня хотели посмотреть, поговорить, но историю отменили — поважнее у урода дела нашлись, чем русских учить.

— Да про него мало что известно, — вмешался в разговор Иванов. — Не то чечен, не то дагестанец. Типаж классический — чурка чуркой. В Москве несколько лет — приперся из своего Чуркистана. Типа образованный. А там хер знает. Да и какая разница: пусть хоть академию закончил — все равно ж чурка. Да еще место русского занимает. А то во всей Москве ни одного русского учителя не нашлось…

Отец Петрова задумчиво потер небритый несколько дней подбородок и после небольшой паузы сказал:

— Да, пацаны, это уже ни в какие ворота. Я с братишками против этой сволоты в сраной Чечне воевал, мы жизни клали, калечились, — он кивнул на обрубок ноги, замотанный в штанину, — а теперь вот, значит, эти ублюдки учить нас будут. Нет, так дело не пойдет…

— Вот и мы так думаем, отец, — теперь Петров стоял возле окна и в задумчивости рассматривал весенний двор, с которого через открытую форточку доносились детский плач, собачий лай, женские голоса и шум автомобилей, парковавшихся или, наоборот, выезжавших. Апрель катился к своему концу, сотрясая тихие дворы девятиэтажек какофонией звуков. Продолжая смотреть в окно, не оборачиваясь, Петров закурил и закончил свою мысль: — Завтра снова история по расписанию. Есть идея завалиться в школу всей бригадой и поговорить с господином историком по душам, так сказать.

— Может, лучше после уроков его подождать? — отозвался один из тех, что сидели на полу возле двери.

— Э нет… Я русский человек и буду говорить там, где мне хочется. По углам пусть эти чурки жмутся — мне незачем. И вам тоже. Хватит. Зайдем во время предыдущего урока, переждем в сортире, а когда начнется история, пойдем проводить профилактическую беседу.

— Правильно, сын, — поддержал Петров-старший. — Нечего бояться.

На том и порешили. Как раз в этот момент раздался звонок в дверь — вернулись девочки. Вся компания во главе с одноногим инвалидом, одетым в тельняшку, поверх которой была накинута легкая куртка защитного цвета с прицепленными вразнобой наградами, переместилась в кухню, где Летвакова и Томина быстренько накрыли нехитрый стол: вареная колбаса, черный хлеб, килька, соленые огурцы. По стаканам зашуршала водочка, и разговоры перешли на самые разнообразные темы, изредка перемежаясь с тостами за великую Россию. Началась бытовая пьянка.

* * *


История стояла в расписании второй. Курбан Мехмедович Гедзеев, как всегда, пришел в школу к восьми утра. Первого урока у него не было, но своим привычкам заслуженный учитель России не изменял уже не первое десятилетие. Зайдя в учительскую и поздоровавшись с другими педагогами, Гедзеев взял ключ от своего нового кабинета и поднялся на третий этаж, пожурив по пути нескольких нерадивых учеников, которых он уже сумел вычислить наметанным глазом.

— Завтра тебя первым спрошу, подготовься, — с улыбкой грозил учитель школярам, несущимся по лестничным пролетам вверх и вниз.

Отперев кабинет, Гедзеев снял плащ и сел за стол, который еще не стал ему родным, но обязательно станет спустя некоторое время. Так было всегда — и когда он работал в Грозном, и когда, спасаясь от безумной войны, он бежал с семьей в Москву, к родственникам жены, которые вызвались приютить их. Стол, сначала чужой и холодный, через несколько месяцев становился родным, покрываясь работами учеников, личными вещами, впитывая в себя энергетику каждого, кто к нему прикасался.

Раскрыв портфель, Курбан Мехмедович принялся выкладывать на стол первые проверенные им в новой школе работы учащихся — учеников одиннадцатого «В» класса. Класс был не из легких: дети алкоголиков, работяг. Но это был далеко не первый трудный класс в педагогической практике Гедзеева — учитель лишь улыбался в пушистые, черные как смоль усы, предвкушая удовольствие от предстоящей работы с неординарными подростками. Он умел их укрощать.

Работы одиннадцатого «В» были откровенно слабыми. Множество ошибок в русском языке, слишком простые, где-то даже примитивные мысли. А ведь ученикам было где развернуться: тема творческой работы — «Как я понимаю историю России». Гедзеев специально несколько размыто сформулировал задание, чтобы школьники могли немного пофантазировать, поразмыслить, изложить собственное понимание темы, раскрыть ее по-своему. Но этот класс фантазией явно не отличался — по большому счету, прочтя работы, Гедзеев понял, что ученики одиннадцатого «В» не только никак не понимают историю своей родины, но и просто ее не знают.

Но это ничего, успокаивал себя Гедзеев, — есть еще целых два месяца, за которые, конечно, нельзя выучить историю, но можно постичь ее азы. Размышляя, учитель пришел к выводу, что сейчас важнее научить этих ребят не истории, а любви к истории.

Свободный урок пролетел незаметно. На перемене одиннадцатый «В» начал заполнять класс. Гедзеев внимательно следил за входящими. Здоровались с ним единицы — большинство просто его не замечало. Ученики нецензурно выражались, гоготали и показывали всем своим видом, что на учителя им ровным счетом наплевать.

Прозвенел звонок. Учитель медленно поднялся со своего места и застыл, гипнотизируя взглядом класс, который и не думал перестраиваться на рабочий лад. Шум не затихал.

— Я попросил бы вас занять свои места, — с легким кавказским акцентом негромко произнес Гедзеев. — Урок начался.

Несколько человек оглянулись на него, удивленно подняв брови, и тут же с наглыми улыбками вновь вернулись к обсуждению своих проблем.

— Я все же попросил бы вас… — повторил учитель и сам сел за стол.

Открыв журнал, он тихим голосом принялся перечислять фамилии учеников и проставленные им оценки. Два, два, три, два, четыре, два, два…

Шум заметно стих. Монотонное перечисление двоек и троек явно заинтересовало подростков. Они рассредоточились по своим местам и с недовольным видом стали слушать. Когда список был исчерпан, Гедзеев поднял глаза и увидел перед собой стаю волков, смотрящих на него с ненавистью и единственным желанием, застывшим в ледяных неподвижных зрачках — перегрызть ему горло. Первой из стаи голос подала Свирельникова, которая была старостой класса:

— Ээээ… как вас там, мы не очень поняли, что это за оценки?

— Это оценки за ваши сочинения, — спокойно ответил Гедзеев.

— Но вы вообще-то говорили, что это творческая работа, — повысила голос староста. — Нам за творческие работы оценки не ставят вообще-то! Не знаем, конечно, как у вас там…

— У нас — это где?

— Где баранов пасут, — послышалось с последней парты, и в классе громыхнул раскат смеха вперемешку с «бееее-бееее-бееее».

Гедзеев медленно поднялся, подошел к остряку и, остановившись возле него, четко произнес, акцентируя каждое слово:

— То, что лично вы недалеко ушли по своему развитию от барана, еще не дает вам право оскорблять своим блеянием достойное животное. Встаньте и покиньте класс.

Блеяльщик, которым оказался Сопля, недоуменно покрутил головой, ища поддержки у одноклассников, но, как обычно, не нашел ее, встал и направился к выходу, бурча что-то себе под нос. Он уже подходил к двери, когда та с грохотом отворилась, и на пороге показался Петров.

Бросив взгляд на Соплю, он буквально вышвырнул его из класса, чтобы тот не путался под ногами. Вслед за Петровым в класс вошел Иванов, за ним — еще два человека, которых ученики одиннадцатого «В» видели впервые в жизни. Все четверо были одеты в черные «бомберы», подвернутые голубые джинсы, на ногах высокие военные ботинки. Четыре лысых черепа.

— Гедзеев Курбан Мехмедович? — Петров, который был выше учителя как минимум на голову, подошел к нему вплотную.

— Совершенно верно, — ответил учитель. — С кем имею честь?

— Какую честь, чурбан?! — Подлетел Иванов. Оставшиеся двое тоже подтянулись поближе, предварительно закрыв дверь на ключ.

— Что вы себе позволяете, молодой человек? — Голос Гедзеева дрогнул.

— Заткни пасть и слушай, — Петров толкнул педагога в грудь, отчего тот отлетел к доске, на которой им же, еще во время первого пустого урока аккуратно было выведено: «Как я понимаю историю России».

Заметив надпись, Иванов указал на нее и спросил:

— Ты написал?

— Да.

— Запоминай, тварь, — оскалился Иванов. — Историю России здесь понимаю я, он (кивок в сторону Петрова), они (кивок на класс), почти все, кроме двух-трех чурок вроде тебя. А ты, тварь, ее понять не способен. Ты — животное. Понял? Понял, нет? Отвечай, сука!

Иванов начинал заводиться, но он не мог позволить себе кричать, а потому шипел, брызгая слюной и собирая складки на лице, делавшие его бульдожьим, крысиным, нечеловеческим.

— Дай-ка я, — отодвинул товарища Петров.

Он взял Гедзеева за галстук и подтянул к себе.

— Как же от тебя воняет, чурка, — процедил он сквозь зубы. — Короче, слушай сюда, чурбан. Сегодня же ты пойдешь и напишешь заявление по собственному желанию, понял? На твое место придет русский. Ты понял, тварь? Понял, нет?

— Убери руки, шакал, — выдавил из себя Гедзеев и изо всех сил ударил сверху по рукам Петрова, все еще державшим его за галстук. — И пошли вон. Вон!

— Ну все, тварь, тебе пиздец, — с этими словами Петров с размаху ударил Гедзеева в ухо. Тот вскрикнул и, схватившись за больное место, осел на пол. Петров добавил ему ногой по лицу.

— Эээ, Вить, ты потише, потише… — Иванов попытался оттащить соратника в сторону, но тот вырвался, и в следующий миг в его руке оказалась граната.

Класс вздрогнул.

— Да ты больной, что ли?! Больной?! — Девчонки повскакивали со своих мест и ринулись вглубь класса, к задней стене.

Скины застыли в нерешительности.

Петров победоносно оглядел класс и в следующую секунду дернул за чеку, бросив круглый тяжелый шар к ногами учителя. Гедзеева словно парализовало. На лбу у него выступил пот. Граната замерла в нескольких сантиметрах от его ботинок.

— Обосрался, мудак?! — заорал Петров. — Обосрался?! Иди пиши заявление, вали из России, тварь! Понял?! — а потом, повернувшись к классу: — Да не ссыте, придурки! Она учебная, я у отца взя…

Договорить он не успел. В следующую секунду прогремел взрыв.

* * *


— Вот и все вроде…

Сопля снова покосился на сигаретную пачку. Несмотря на то что он остался единственным выжившим учеником одиннадцатого «В», досталось ему прилично: рожа в ссадинах и царапинах, сотрясение мозга, ребра переломаны. Все раны страшно болели, но курить хотелось все равно.

Подполковник закончил писать и положил листы перед пацаном.

— Подписывай.

— Чего подписывать-то? — не понял Сопля.

— Показания свои подписывай. С моих слов записано верно, фамилия, имя, отчество, дата.

Сопля сделал все, что сказал подполковник, только теперь догадавшись, зачем его тогда приволокли к Петрову. Но было поздно….




Зинаида Кирк. Good evening, Anton Savelievich!


Уже не по-летнему спокойный солнечный луч заглянул в окно квартиры в Подколокольном переулке, и Лида проснулась. Дребезг будильника подтвердил: пора вставать.

Сладко потянувшись, она улыбнулась лучу, шлепнула ладонью по древнему железному будильнику, который почему-то никак не могла собраться поменять, и осознала: сегодня — первый день ее работы в новой школе. Быстро вскочила с постели и побежала в ванную — «водные процедуры», рисование «лица учительницы».

В половине девятого утра она подошла к директорскому кабинету школы в Басманном районе Москвы и уже через несколько минут слушала наставления начальства.

— Лидия Васильевна… Надеюсь, вы хорошо понимаете, что пришли работать в особую школу… Обучение у нас стоит дорого, и потому контингент учеников… и особенно родителей — соответствующий. От нас ждут отдачи согласно вложенным средствам. И мы должны оправдывать их надежды.

Лида отметила: директор говорит, а сам рассматривает ее внимательно, даже, похоже, придирчиво.

Ну да, преподаватель она здесь новый, но предмет свой, английский язык, знает так, что заместитель директора районного Департамента образования мог рекомендовать ее совершенно спокойно.

Но директора (как его? Ну да, Антон Савельевич!) явно что-то тревожит. В ее облике? Вроде все согласно правилам. Юбка строгая, черная, правда, узкая, красиво облегающая стройные бедра, но ниже колена. Сантиметром бы выше, и можно было б сделать замечание, но так… Черные колготки, черные туфли на невысоком каблуке. Макияжа не видно. Блестящие черные волосы, стрижка а-ля «паж». Белая блузка схвачена у воротника брошью-камеей и свободно заправлена в юбку. Ну да, слегка облегает грудь. Подчеркивая ее великолепие. Но не упрекать же женщину за то, что у нее красивая грудь! Лида ухмыльнулась про себя: разве что сделает замечание по поводу помады на губах — придает, дескать, излишнюю сексапильность.

— Хм… Лидия Васильевна… — Директор было слегка замялся, но все же продолжил: — Мне кажется, ваша помада для преподавателя… ну, что ли, слегка вызывающа… Яне прав? — Он явно попытался смягчить критику.

— Нет, — совсем просто ответила Лида. — Я вообще не крашу губы, это их естественный цвет.

Лицо директора покрылось румянцем.

— Ах, простите старого дурака! Совсем закостенел в своем кабинете.

— Ну что вы, Антон Савельевич! Во-первых, мне часто не верят, что помадой я не пользуюсь. А во-вторых… ну какой вы старый! Мужчина, вошедший в силу!

— Да-да! — засмеялся директор. — Но по поводу второй половины фразы, о старом дураке, вы все же не спорите. И правильно делаете. Всё, закончили! — замахал он рукой, видя, что Лида снова хочет что-то возразить. — Пойдемте, я представлю вас учителям и вашему десятому классу. Вы ведь будете у них также и классным руководителем…

В учительской говорили неожиданно громко, но, как только директор открыл дверь, все смолкло. Лида увидела в упор смотревшие на нее глаза. «Немая сцена…»

— Знакомьтесь, дорогие дамы, это наш новый преподаватель английского языка. Лидия Васильевна Корытина… Прошу любить и жаловать!

На слове «жаловать» Антон Савельевич чуть принажал, явно понимая, какое впечатление неминуемо произведет на женский в основном коллектив новая коллега. И давая понять всем, что не надо заклевывать человека с первых же дней работы.

— Н-да! — вздохнула предпенсионного возраста учительница, как выяснилось позднее, русского языка и литературы. — Какие теперь молодые учителя, такая и школа.

— Не обращайте внимания, дорогая Лидия Васильевна, — раздался голос от дальнего стола, и из-за него поднялась женщина, которую Лиде сразу захотелось назвать «павой». Гордо неся седую голову, она плавной походкой подошла к Лиде.

— Это у нас страсти по последней телепремьере. Вы ведь смотрите новый сериал?

Лида усмехнулась и промолчала. Она вообще не смотрела телевизор. Ей было некогда, все вечера занимала ее вторая работа. Которая и приносила реальные деньги.

— Я — завуч, — продолжила «пава». — Меня зовут Аделаида Вакульевна. Но, скажу вам по секрету, они между собой, — повела она головой в сторону других учителей, — зовут меня Адель. Я не возражаю. Можете тоже так меня называть. Но — только в мое отсутствие! Вот ваш стол, у окна. И — хорошего вам начала!

Зазвенел звонок, все засуетились, похватали журналы, сумки и заторопились из учительской. Лида тоже взяла журнал и пошла вместе с директором. Знакомиться со своим десятым классом.

— Так! Ковалев, Сизов! Для вас что, отдельный звонок нужен? Почему не в классе?

Двое высоких парней, к которым обращался директор, выглядели скорее как успешные клерки, чем как ученики предпоследнего класса: костюмы от Кардена, галстуки, платочки в накладных карманах, модные стрижки и легкий аромат хорошего парфюма.

— Извините, Антон Савельевич, но у нас по расписанию английский, а Елена Петровна…

— Да-да. Елена Петровна заболела и, к сожалению, надолго. Заходите в класс, я представлю вам нового педагога.

Вместе с директором и парнями Лида вошла в класс.

Ученики сидели по двое за столами, занимаясь каждый чем-то своим.

Увидев входящего директора, все молча встали.

— Здравствуйте, — кивнул Антон Савельевич. — Представляю вам учительницу английского языка и вашего нового классного руководителя Лидию Васильевну. Она у нас вообще человек новый. Надеюсь, вы поможете ей освоиться в нашей школе… Садитесь. — Он окинул взглядом учеников и повернулся к Лиде: — Лидия Васильевна, этот класс у нас не с бору по сосенке, если можно так выразиться. Почти все учатся вместе с начальной школы. А теперь почти все уже определились со своим будущим и, как принято было говорить еще относительно недавно, — он улыбнулся, — идут к цели настойчиво и уверенно. Я прав, Ковалев?

— Совершенно правы, Антон Савельевич, — поднялся уже знакомый Лиде Ковалев. — Не сомневайтесь, мы с радостью поможем Лидии Васильевне… успешно влиться в наш коллектив.

По классу пронесся легкий смешок.

— Не переусердствуйте только. Хорошего вам начала! — напутствовал директор не то новую учительницу, не то класс. И вышел.

Лида еще чуть-чуть постояла у доски, давая ученикам возможность рассмотреть себя, потом села за учительский стол и раскрыла журнал.

— Будем знакомиться… А чтобы понять уровень вашего знания языка и оценить произношение, предлагаю делать это на английском. Вы встаете и называете свою фамилию, имя, потом число, месяц, год и место своего рождения. Пожалуйста, первый стол…

«Яркая девушка: каштановая коса до талии, большие глаза-вишни. Одета с дорогой простотой. В ушах серьги изящно-скромные, с большими фиани… Какие, черт, фианиты! Алмазы настоящие! И на пальце перстенек — явно с таким же камушком…»

— My name is Svetlana Harbina. 1 was born on Ten of July one thousand nine hundred ninety three. In Moscow. Where were born my parents and all my relatives.

— Brilliant! Thank you. You can take a seat. Next one, please… [6 - — Меня зовут Светлана Харбина. Я родилась 10 июля 1993 года в Москве. Там, где родились мои родители и все мои родственники.— Великолепно. Садитесь. Следующий, пожалуйста (англ.).]

Ученики вставали и легко отвечали на все вопросы. Во взглядах девочек то и дело сквозило ощущение… даже не собственного достоинства, а собственной ценности.

«Не школьный класс, а дорогой бутик… И почему эта Светлана упомянула о рождении в Москве всех своих родственников? Неужели по мне видно, что я — из провинции?.. Не может быть. Уже давно — как коренная москвичка. Классик еще тот…»

— Ну что ж, великолепно! — подвела Лида итог знакомству уже по-русски. — Практически все ответили правильно.

Сидевший за столом у окна Ковалев вдруг снова поднялся с места:

— Лидия Васильевна… — Он даже наморщил лоб, как чем-то серьезно озабоченный. — Вы не могли бы разрешить наш с Сизовым спор?

Лида сразу почуяла подвох. Но виду не подала:

— Я попробую. Если смогу…

— Вы сможете. — Ковалев усмехнулся. — Просто ответьте честно… У вас груди — свои или…

«Ах ты, выкормыш! Куда загнул, щенок!»

Но ни один мускул на лице Лиды не дрогнул. Она даже снисходительно улыбнулась:

— Я отвечу вам, Ковалев, если зададите этот вопрос на английском.

Они смотрели друг другу в глаза, не мигая. Это был уже поединок.

Ковалев секунду подумал и произнес:

— Dear Lidiya Vasilievna… Are your breasts natural?

— Yes, all my body is natural. Do you have more questions, Kovalev?

— No. Thank you, Lidiya Vasilievna. [7 - — Уважаемая Лидия Васильевна… У вас грудь натуральная?— Да, все мое тело натуральное. У вас есть еще вопросы?— Нет. Спасибо, Лидия Васильевна (англ.).]

Лида не отводила взгляд от наглеца, пока тот первым не опустил глаза. Ну что ж, этот раунд — за ней.

Весь класс с интересом наблюдал за поединком учительницы и ученика. Болели они, конечно, за Ковалева. Но им понравилась реакция Лидии Васильевны.

Прозвенел звонок. Нарочито спокойно Лида покинула класс и направилась в учительскую.

Входя, сразу заметила любопытные взгляды новых коллег. Ну ничего, главное — сдержанный вид, строгий взгляд…

Все ограничилось комплиментом физрука — здорового, накачанного молодца.

— Мастер спорта международного класса по спортивной гимнастике, — с ходу рекомендовал он себя. И добавил: — Виталик…

— Виталик вы — для мамы или жены, — сухо заметила Лида.

— Не женат, пардон! Но… — Он близко наклонился к Лиде, и на нее пахнуло ненавистным одеколоном «Hugo Boss». — Виталий Федорович, если настаиваете…

— Я настаиваю только на том, что мне надо готовиться к следующему уроку. И, пожалуйста, не отвлекайте меня.

Подняв голову, она успела заметить сверкнувший сталью взгляд учительницы биологии. И широко улыбнулась ей.

«Да, скучно здесь не будет», — с этой тоскливой мыслью Лида доработала до конца дня.

День оказался тяжелым. И надо было отдохнуть, чтобы с десяти вечера приступать ко второй работе. Хорошо хоть, часы в школе завтра начнутся с третьего урока.




Света Харбина, Леша Ковалев и Паша Сизов шли из школы вместе. Они так и ходили втроем с первого класса. В младших классах по очереди носили Светкин портфель, теперь — ее сумку. К десятому классу Пашкина любовь перешла в дружбу, а Лешка начал настаивать на более близких отношениях. Светке Лешка тоже нравился, но усложнять себе жизнь… А жизнь у нее была классная. Родители не вылезали из заграницы, девочка жила с бабушкой и дедушкой. Оба в прошлом преподаватели института, они следили за ее учебой, а также чтобы внучка правильно питалась, не слишком поздно приходила домой и не болела. В личную жизнь внучки они не вмешивались. Но, в общем, она сама была девочкой разумной.

Сегодня они шли к Лешке — его родители должны были вернуться поздно. Дома у него всегда было что-нибудь вкусненькое — благодаря бабушке по матери, грузинке.

Нашли чего пожевать, открыли бутылку настоящей «Хванчкары», Лешка свернул по косячку с травой, и они продолжили обсуждение новой «англичанки».

— Нет, чудаки! Она — классная тетка! Гламур! — Травка расслабила Леху, и он восхищался «по полной программе»: — Фигурка — бест! И фейс? Да у нее фейс так и просит секса! Особенно — губы! А ножки! Ох, эти бы ноги…

— Мечтатель, блин, кремлевский! Утопист-социалист! — хохотал Пашка (он считался в классе знатоком истории). — Ноги у нее! Как она тебя сегодня посадила! Блеск! Я — в восхищении! Да она с тобой в кино не согласится пойти! Скажи, Светка!

Света, комфортно устроившись на широкой тахте, только загадочно улыбалась.

Да, жесть. Но не показывать же свою обиду…

— Лешенька, а Павлик прав! — мурлыкнула она, — Лида с тобой не то что в кино не пойдет, так еще и высмеет потом перед всем классом.

— А хотите на спор?! — Алексей завелся. — Я пересплю с ней еще до зимних каникул!

— Идет! — Пашка вскочил с места. — На что спорим?

Леха тормознулся. И внимательно посмотрел на Светку:

— От Пашки мне ничего не надо. Но вот от тебя… В общем, спорить буду только на тебя! Выиграю — ты моя. Лады?

Тут уже Светка задумалась:

— А проиграешь?

— Проиграю — отдаю тебе свою «Мазду».

— Кому нужно это старье… — покривилась Светка. — Уже два года гоняешь. И была она не новая.

Леха внимательно посмотрел на подружку.

— Мне предки обещали после десятого новую «бомбу» [8 - Сленговое название машин марки BMW]. Проиграю — твоя!

— …Идет.

— Давайте руки, разобью! — И Пашка махнул ребром ладони по сцепленным рукам Лехи и Светки. — Но только ты должен представить доказательства. Иначе не прокатит. Запишешь все на камеру. Ок?

— Ок.

Скрутили еще по косячку. Прикрыв глаза, затянулись. Хорошо…




Лидия Васильевна тоже отдыхала у себя дома, рассматривая картинки «Камасутры» — готовясь к ночному сеансу на «Adult Finder». На этом американском сайте она работала уже два года — продавала через камеру свои сексуальные фантазии, и купить их могли мужчины всего мира.

У Лидочки бы и своих фантазий хватило, без «Камасутры», но после вымученного дня в школе надо было сменить внутренний настрой — превратиться из учительницы со строгими правилами в продажную девку. Для которой нет запретов ни в чем. И каковой Лида на самом деле не была. Потому что была она одинокой сиротой, рано оставшейся без матери. Отец еще до ее рождения потерялся где-то на просторах огромной страны. Так что к мужчинам она с детства относилась настороженно.

А теперь мужчины были для Лиды ее «банковским счетом». Однажды ее самая близкая подруга Яна, почти сестра, сказала: «Лидок, твоя эрогенная зона находится в кошельке». — «Нет, — возразила учительница английского языка, — она находится еще дальше. В банке „Barclays“. И добраться до нее невозможно».

Кроме Яны, близких у Лиды не было. Мать умерла, когда Лида училась еще в десятом классе — пьяной замерзла под забором у какой-то хаты в небольшом городке Родницы, примостившемся где-то на окраине Союза. И осталась у Лиды только Янка. Была она старше на два года. Как и Лиду, жизнь колошматила ее с малых лет. Покрывала тело и душу синяками. Но Яна не сдавалась. Она училась выживать. И, окончив школу, подалась в Москву.

Она никогда не рассказывала Лиде о своих «московских университетах». А когда Лида окончила школу с золотой медалью, просто забрала ее к себе. И сказала: «Жить в гламуре мы пока, — она подчеркнула „пока“, — не можем. Но „на шоссе“ ты не пойдешь. Поступишь в Иняз. Вон как по-английски чешешь! В Москве, если с иностранными языками, так возможностей — море. И на „попить-поесть“ будет. А кроме всего ты — красавица. Так что языки плюс твоя внешность — и будешь „в шоколаде“. Как теперь говорят».

Яна оказалась права. Институт Лида окончила с красным дипломом. И со знанием еще трех языков. Но даже при этом в переводчики пробиться оказалось трудно. Было бы неплохо устроиться в какой-нибудь частный лицей или элитную школу. Но для этого надо было отработать в школе обыкновенной. Лида и отработала три года.

Однажды Яна купила тур в Лондон. И, вернувшись, открыла эскорт-агентство. Под вполне респектабельным названием «Секретарь». А Лиду устроила работать на «Adult Finder». Лида была рада: сколько еще можно было сидеть на шее у Янки! Вскоре и с жилплощадью вопрос решился — удалось задешево купить «двушку» у пары опустившихся ханыг.

Работа на сайте Лиде нравилась. Это было как игра. Парики и контактные линзы делали учительницу английского языка Лидию Васильевну неузнаваемой. Эта вторая тайная жизнь щекотала нервы. Возбуждала. Придавала ей даже в собственных глазах некую загадочность. Как героине Мопассана.

В начале этой осени замдиректора районного Департамента по образованию рекомендовал Лиду, по совету постоянного клиента Яны господина Воробьева, директору одной из элитных школ в центре Москвы. Куда она сегодня и пришла.

Закрыв «Камасутру», Лида вошла на сайт, и на экране тут же высветились заказы на сегодняшний вечер.

— Пять. Неплохо…

Списав референсы и проверив оплату, она приготовилась встретить первого клиента.

Заказ — «женщина-вамп». Значит, черный длинный парик, бледное лицо и яркие, подчеркнуто «кровавые» губы. Еще — линзы темного цвета, Платье, обтягивающее фигуру и особенно груди. В пальцах — длинный мундштук с дымящейся черной сигаретой.

Лида включила камеру. Тут же включилась и камера клиента.

— I would like to have my girlfriend with me. Do you mind?

— Not at all. But there will be additional charge for second person. [9 - — Можно, со мной будет моя подруга?— Можно. Но надо заплатить за второго клиента (англ.).]

Лида назвала сумму. Клиент согласился. Они договорились о времени и отключили камеры.

Второй клиент заказал «учительницу». Лида усмехнулась: «Нереализованные фантазии школьных лет…»

Здесь все просто: светлые волосы парика туго собрать сзади в пучок. Очки — в большой оправе, с затемненными стеклами. Строгий костюм, незаметный макияж. В руках — папка вроде классного журнала. Готово…

Она включила камеру. И обомлела.

Не может быть! Мальчишка из ее нового класса. Кажется, Юра. Да, Юра Прыгунов! Скромный мальчик, в классе за партой сидел один. Она бы его и не запомнила, если б не его ужасный акцент, оставшийся от жизни на Украине.

Что теперь делать? Отключиться? Но компания уже перевела ее долю на расчетный счет в банке, и возможны неприятности. Вплоть до отказа фирмы от ее услуг. А это будет удар по Яне. Все эти мысли пронеслись в голове мгновенно.

«Ладно, рискну. В конце концов, даже интересно».

Лида включила голосовой имитатор:

— Hello! How do you want me to call you?

— Hello! My name is Aleksey. [10 - — Привет. Как ты хочешь чтобы я тебя называла?— Привет. Меня зовут Алексей (англ.).]

Парень засмущался. На лице проявились подростковые прыщи.

Лида не удержалась от усмешки: похоже, Юра взял себе имя Алексея Ковалева — способного, раскрепощенного, пользующегося успехом у девчонок.

— Your English not so perfect, sorry! — заметила она. — I want to be sure that my client will be satisfied with my service. [11 - Ваш английский не очень хорош. А я хочу быть уверена, что вы будете удовлетворены моим сервисом (англ.).]

Юра засмущался еще больше.

— We do not must to talk much… — Потом взял приготовленный заранее листок и прочел: — I want to see your breasts and I want that you play with them. [12 - Мы не будем много разговаривать… Я хочу увидеть вашу грудь и чтобы вы ей играли (англ., искаж.).]

«Ну что ж, смотри!» — подумала Лида.

Расстегнув кофточку и не расстегивая лифа, она вынула свои достойные кисти великого мастера груди и начала гладить их — медленно, то одну, то другую. Потом — водить пальцами вокруг сосков.

Она слегка подбрасывала груди, сжимала их так, чтобы образовывалась тугая ложбинка, снова гладила…

И все это время следила за парнем.

Тот поначалу сидел неподвижно. Потом подался к камере. Лицо стало пунцовым, руки вздрагивали, пальцы сжимались, как будто он сам охватывал ее груди. Из горла вырывались стоны страсти.

А Лида продолжала игру. Ей вдруг захотелось увидеть наступление у этого прыщавого кульминации. Совсем скоро это и произошло.

После «момента истины» парень словно опал — откинулся назад, всхлипывая, как после сильных рыданий.

Лида привела в порядок свой костюм.

— I would like to talk to you for a few minutes without any charge. [13 - Я хочу несколько минут поговорить с тобой, без оплаты (англ.).]

Парень молча кивнул.

— Just two questions. Why do you want to have sex with a teacher? [14 - Только два вопроса. Почему ты захотел именно учительницу? (англ.)]

Парень усмехнулся:

— We have a new English tutor. She have classy bumps! All boys told that they would like to touch them and kiss them. 1 want too. [15 - У нас новая учительница английского языка. У нее классные сиськи. Парни обсуждали это, и каждый говорил, что хотел бы трогать и целовать их. Я захотел тоже (англ., искаж.).]

— Ok. And the last question. How have you found this site and how have you managed to pay? [16 - Хорошо. И второй вопрос. Как ты вышел на этот сайт и как смог заплатить? (англ.)]

Юра рассмеялся:

— I have a good friend in America who often use this site. And who paid by his cart.

— I understood that you’re less than 21 years old, — заметила Лида, — Our rules do not allow to serve people younger than 21 years old. So, don’t cjme again please. Bye! [17 - — У меня хороший друг в Америке, который часто пользуется этим сайтом. Он и заплатил по своей карте (англ., искам.).Я поняла, что тебе еще нет двадцати одного. Правила этого сайта не разрешают обслуживать клиентов младше двадцати одного года. Поэтому больше не заходи сюда. Прощай! (англ.)]

Она отключила камеру. И представила себе, как Ковалев и Сизов на перемене разбирали ее внешность по косточкам. А другие парни подавали реплики. И только этот прыщавенький стоял молча и мучился вожделением и своими фантазиями. И знал при этом, что у него-то есть возможность пусть не с этой училкой, пусть виртуально, но осуществить их. Лида была теперь уверена, что это был не первый опыт недоросля. И ей не хотелось снова оказаться в сегодняшней роли. Потому она и напомнила о правилах сайта. Теперь он больше ее не выберет.

К двум часам утра Лида удовлетворила фантазии остальных клиентов и легла спать. Встать надо было пораньше, чтобы подготовиться к урокам.

* * *


— Ах, Лидочка Васильевна! Опять в новеньком!

В голосе молоденькой учительницы младших классов восторг смешался с чувством легкой зависти.

— Привет, Леночка. В новеньком. Я не хочу, чтобы модницы в классах смотрели на меня с жалостью и презрением.

— Да, не школа, а дом моделей, — подключилась к разговору математичка. — В наше время девочки ходили в школьной форме, в черных фартуках. А белые надевали только по большим праздникам.

— Ха! Ну и что хорошего?! — встрял Виталий Федорович. — Как в казарме! На Западе школьную форму давно отменили.

— Вот здесь вы неправы, друг мой, — мягко прозвучал голос Адели. — Во-первых, на Западе в школах нашего уровня ведется раздельное обучение. А во-вторых, каждая из этих школ вообще имеет собственную утвержденную форму. И влетает она родителям в копеечку! Во всяком случае, в Англии — так. Кстати, для учителей там тоже предусмотрен определенный стиль одежды. — Она посмотрела на Лиду. — Вы, Лидия Васильевна, одеваетесь почти по их стандартам. Но вот что-то у вас… — «Пава» не смогла выразить свои ощущения в словах и замолчала.

Зазвенел звонок. Первый урок у Лиды был в своем классе.

И начался он с сюрприза.

На учительском столе в высоком стакане для карандашей алела роза на длинном стебле.

Быстрым взглядом Лида окинула класс.

Затаенные усмешки, явное ожидание ее реакции.

Она присела за стол, повертела стакан с цветком. Прекрасная роза. Но на душе стало как-то нехорошо. Снова подняла глаза на класс:

— У нас сегодня что, праздник?

— Можно сказать и так, — поднялся с места Ковалев. — Лидия Васильевна… Мы решили, что вы — самая элегантная и красивая учительница в школе. А таким женщинам принято дарить цветы…

Он смотрел Лиде прямо в глаза. Спокойно и не смущаясь.

— Мне приятно, что я выиграла необъявленный конкурс на самую красивую и элегантную, Ковалев. Но девушки вашего класса не менее красивы и элегантны. Будем считать, что эта роза — для них. — Ее мало интересовал сегодня этот парень, — Let’s start а lesson. [18 - Начнем урок (англ.)]

Открыв журнал, она сделала вид, что выбирает, кого бы вызвать к доске. Но еще вчера вечером она знала, что первым вызовет прыщавого Прыгунова.

Тот вышел без энтузиазма. Материал знал плохо. Вообще был вялый.

— What is going on, Yuriy? [19 - Что с вами случилось, Юрий? (англ.)] Вы не выспались? Чем же вы занимались ночью? Читали интересную книгу? Смотрели захватывающий фильм? Или торчали в компьютере?

Она смотрела на него, не отводя глаз. При слове «компьютер» тот чуть вздрогнул и на губах его появилась загадочная улыбка.

— Я смотрел интересный фильм, Лидия Васильевна. Очень интересный! Простите меня, пожалуйста. В следующий раз я выучу урок. — Он говорил не отрывая взгляда от ее блузки, явно гадая: такая же у нее классная грудь, как у вчерашней секс-бомбы, или все-таки хуже?

— На первый раз я вас прощаю, Прыгунов. Но следующего раза не будет. Извольте готовиться к моему уроку серьезно… Kovalev? Please!

— With my pleasure! [20 - С удовольствием! (англ.)]

Леха вышел к доске и с блеском ответил домашнее задание.

На перемене Лида попросила его остаться в классе.

— Это ведь вы принесли розу? Зачем?

— Вы мне очень нравитесь, Лидия Васильевна, — глядя ей прямо в глаза, ответил парень. — И я хочу произвести на вас впечатление.

— Вы можете произвести на меня впечатление отличным знанием моего предмета. И только как на вашего преподавателя, Ковалев. Да и потом… У вас есть на кого производить впечатление. Вот Светлана. Девочка красивая, умная. Из хорошей семьи…

Леха скривился:

— Неинтересно! Мы уже десять лет учимся вместе.

— А мне неинтересны вы, Ковалев, — вздохнула Лида.

Она вышла из класса. И ей показалось, что до нее донеслось тихое: «Еще посмотрим…»

— Ну, чего она хотела? — с ходу спросила Светка, когда они втроем с Пашкой вышли из школы.

В глазах ее горел нехороший огонек.

Алексей только загадочно усмехнулся:

— Боишься проиграть, малышка?

Неожиданно для него она ласково взяла его под руку, положила ему на плечо голову и промурлыкала:

— А я уже костюм присматриваю. Чтоб к «бээмвэшке» подходил…

— Ты лучше присматривай сексуальное белье. Я люблю черное и кружевное, — в тон подружке ответил Леха. Потом покровительственно обнял ее и Пашку, и они пошли прочь от школы.

Осень обосновалась в городе уже по-хозяйски. Солнце стало совсем редким гостем. Дождь монотонно выстукивал с утра по крышам, как азбукой Морзе: «Ле-то ушло. Ле-то ушло, ле-то ушло».

Лида закончила проверку тетрадей и стояла у окна пустой учительской. Ветер бросал в стекло первые сорванные листья пополам с дождем.

Видать, из-за этой непогоды ей на ум пришел «чумазый» стишок из провинциального детства — невесть почему, может быть, от неожиданной ностальгии по родному городу Тихо, глядя в окно, она вслух произнесла:




Осень настала. Холодно стало.

На наши ворота ворона насрала.

Куры навоз перестали клевать.

Ну и погодка, ё… твою мать…

— Что вы там говорите, Лидия Васильевна?!

От громкого голоса директора Лида вздрогнула.

— Говорю, что не хочется идти по такой мерзопакостной погоде домой.

— Да, погода ужасная. Но — осень! И придется идти. Ко мне уже подходила Никитична, ей нужно здесь убираться.

Лида попрощалась с Антоном Савельевичем и вышла из учительской.

У ворот школы стояла светлая «Мазда». Лида почти миновала ее, как вдруг дверца машины открылась.

— Лидия Васильевна!

Это был Алексей Ковалев.

— Садитесь! — Он открыл другую дверцу. — Я подвезу вас. Мне по дороге.

Дождь усилился, и Лида, секунду поколебавшись, окунулась в комфорт салона.

— Почему вы здесь, Ковалев? Учебный день давно закончен.

Алексей посмотрел на учительницу серьезно:

— Я приехал специально за вами, Лидия Васильевна. Я понимал, что вы будете в школе допоздна. И не хотел, чтобы вы промокли.

— Так вы специально меня ждали? Зачем? Почему?

Парень вздохнул:

— Вы мне очень нравитесь, Лидия Васильевна, — в голосе его послышалась неподдельная теплота. — Очень. И ничего ведь страшного, если ученик подвезет учительницу в непогоду домой?

Лида внимательно смотрела на него.

— Я попрошу вас больше этого не делать, Ковалев. И если я вам действительно нравлюсь, не прибавляйте мне проблем.

— Лидия Васильевна, я понимаю, что вы имеете в виду. Но мы ведь можем быть просто друзьями?

Он остановил машину у ее подъезда.

— Я уже дружу со всем вашим классом. Спасибо, что подвезли. Доброго вечера.

Она сама открыла дверцу и, не оборачиваясь, вышла.

В тот же момент у Светки дома запищал телефон, и она сняла трубку:

— Да?

— Она уехала в его машине, — доложил голос Пашки. — Сам видел.

— Ну и что? На дворе дождь. Кто бы не поехал? Пока…

Светка положила трубку и посмотрела на себя в стоявшее рядом зеркало.

— Ты — красавица, Светка! И умница! Ты — выиграешь!

* * *


Ветер трепал на растяжках рекламу фестиваля независимого кино «Чистые грезы». На всю программу — пресс-конференции, показ фильмов, приемы — только четыре дня. Билеты разлетелись сразу, и попасть в мир избранных было непросто.

Придя вечером домой, Лида приняла душ, выпила чашку чая и прилегла на тахту — отдохнуть перед очередным сеансом. Часы показывали девять. До включения камеры оставался час. Перед работой надо было еще просмотреть тех, кто ее выбрал, их оплату и подготовиться к первому клиенту.

Неглубокий сон прервала трель телефона.

— Лидия Васильевна… Извините за звонок… — Чей это голос? Она не поняла. А в трубке звучало: — Лидия Васильевна, я могу вас порадовать. У меня есть два билета на открытие «Грез». Послезавтра. И я приглашаю вас разделить со мной восторг от свежих работ неформальных мастеров…

«Ну да, все тот же Ковалев…»

— Очень красиво, Алексей. И, конечно, вы уверены, что я не смогу отказаться от такой возможности. В общем, небезосновательно. Но давайте так: перенесем этот вопрос на завтра. Есть некоторые обстоятельства. А времени у меня сейчас нет.

— Конечно, Лидия Васильевна.

— Кстати, где вы узнали мой домашний номер?

— Лидия Васильевна, вы же знаете, что любая информация сейчас не проблема. И потом, я — целеустремленная натура.

— Ладно, спокойной ночи.

— Спокойной ночи!

«Настырный щенок!» — Лида резко положила трубку.

Снова пытаться отдохнуть уже не имело смысла. Она включила компьютер.

И тут снова ожил телефон.

«Опять этот?!»

Но звонила Яна.

— Лидок, у меня к тебе важное дело. Воробьев… В общем, у него совсем поехала крыша, и он насилует меня, чтобы я «подготовила почву» для его подъезда к тебе.

— Чего он хочет?

— Ясно чего, — хмыкнула Яна.

— Это-то ясно! — Лида начала раздражаться. — В чем «подготовка почвы»?

— …Он хочет пригласить тебя на какую-то светскую тусовку, то ли на фестиваль, то ли еще куда. Вроде послезавтра…

— На «Грезы»?

— Вот! И хочет тебе позвонить. Сама понимаешь…

«Интересный может быть сюжет! Воробьев и Ковалев».

— Пусть звонит, — сказала она в трубку.

Воробьев жил на Рублевке. Лида видела его всего один раз и помнила смутно. Но по разговорам, по упоминаниям о нем в телевизионных программах, по Интернету знала, что человек он очень богатый и имеет большой вес в весьма узких кругах. Именно с подачи Воробьева она попала в эту школу.

Лидочка тщательно осмотрела себя в зеркале, и то, что она увидела, ей понравилось.

Ее сексуальный опыт был в основном виртуальным. И, понимая, что вероятнее всего ей придется закончить вечер в постели «благодетеля», Лида нервничала.

Конечно, Воробьев пришлет за ней своего водителя.

Звонок в дверь оторвал ее от зеркала и размышлений.

К удивлению Лиды, в дверях стоял сам Евгений Александрович. С букетом цветов и небольшой изящной коробочкой. Мужчина среднего роста, но хорошего сложения. Костюм от «Ферре» — как влитой, похоже, его хозяин не пренебрегает спортом. Коротко постриженные, явно у дорогого мастера, седые волосы, приятный овал лица, небольшой прямой нос, полные губы и внимательные серые глаза. Плюс легкий запах «Армани». С таким мужчиной приятно сидеть где-нибудь в уютном дорогом месте, пить что-нибудь легкое и тихо беседовать. Но сегодня мизансцена, вероятно, будет другая…




Лида глубоко вздохнула.

— Вы ожидали увидеть монстра, Лидия Васильевна? — Воробьев с улыбкой вручил цветы и коробочку. — Это рассмотрите позже…

— Я ожидала увидеть вашего водителя, — внешне спокойно ответила Лида, кладя подарок на стол и ища взглядом вазу, чтобы поставить цветы.

— Водителя я присылаю к вашей сестре Яне. А вы сделали мне большое одолжение, согласившись со мной встретиться… — Он внимательно посмотрел на Лиду. — Готовы ехать?..

Видно, решив сделать в своем наступлении передышку, осень уступила место солнцу и теплу, и в Москве уже два дня стояла весенняя погода.

Евгений Александрович вышел из машины, подал Лиде руку, и они стали подниматься по ступеням к входу в Дом кино.

Алексей Ковалев был уже здесь. С шикарной орхидеей.

Увидев предмет своих домогательств в сопровождении соперника, чья «весовая категория» выглядела явно значительнее его собственной, он дернулся было в сторону, но тут же остановился. Быстро сделал вид, будто ждет кого-то еще. И все же Лида успела заметить, как по его лицу пробежала судорога.

Ей стало жаль парня. Она условилась с Воробьевым о встрече в фойе и подошла к Алексею.

Губы парня растянула улыбка.

— Это вам, Лидия Васильевна… — Он протянул ей цветок. Взял под руку, и они вместе скрылись за дверями.

Из стоявшей неподалеку новенькой «девятки» все это наблюдали Светка и Пашка.

— Ну что, Светик? Готовь белъишко!

Света загадочно улыбнулась:

— Еще не вечер, Пашенька…

После Дома кино Евгений Александрович повез Лиду в «Ностальжи», где их уже ждал прекрасно сервированный ужин. Воробьев красиво за ней ухаживал. Сказал, что она давно ему нравится и он мечтал с ней встретиться.

Что сам Евгений Александрович женат, но с женой давно не живет вместе.

Хотя и разводиться не собирается. Не хочет обидеть жену, которая была с ним рядом в самые трудные годы его становления. Боится и что дети его не поймут.

Но жена, которая большую часть года проводит за границей, дала ему полную свободу. Поэтому, если Лидия Васильевна согласна, они могут жить вместе. О чем она никогда не пожалеет. К нему домой они не поехали, так как выяснилось, что Воробьеву утром нужно вылетать по делам за рубеж. Опасения Лидочки были напрасны.




На следующий день Ковалева на уроке не оказалось, и Лиду это несколько удивило. На ее вопрос Паша Сизов ответил, что Алексей заболел и, похоже, серьезно. Лида вздохнула с облегчением.

Болел Ковалев на самом деле или нет, Лида так и не поняла. Во всяком случае, когда через неделю он появился снова, медицинская справка у него оказалась в наличии, а цвет лица был бледноват. Лида даже ощутила в душе нечто похожее на сочувствие: а вдруг парень действительно в нее влюблен?

На уроке он смотрел на нее почти неотрывно, а уже в шестом часу, когда она выходила из ворот школы, от темного ствола старой липы отделилась высокая фигура и шагнула к ней.

— Лидия Васильевна…

Она посмотрела на него молча.

— Я не мог вас не дождаться. Позвольте вас проводить.

Лида возражать не стала. Тем более что ей давно хотелось задать Ковалеву вопрос. И она его задала:

— Алексей, зачем вы все это делаете? Вы понимаете, о чем я говорю.

— Понимаю, Лидия Васильевна. Я уже взрослый, если вы заметили. — Парень говорил серьезно, не отводя взгляда. — Вы мне очень нравитесь. Нет, не так. Я люблю вас!

Лида грустно улыбнулась:

— Просто классическая ситуация. Ученик влюбляется в свою учительницу.

— У меня другая ситуация, Лидия Васильевна. Я — уже взрослый. Давно. И я люблю вас не как учительницу, а как женщину. Очень красивую и умную.

Лида вздохнула.

— Я уважаю ваши чувства, Алексей. Но не могу на них ответить. По многим причинам. Я не стану их перечислять. Но вот две из них. Первая: вы ученик, а я учительница. И вторая: вам — семнадцать. И…

— Восемнадцать через месяц, — перебил Ковалев.

— Неважно. А мне — двадцать шесть.

— Восемь лет — не разница. А учитель и ученик… Через полтора года ситуация изменится.

— Вот тогда и поговорим. Если к тому времени вы не смените «предмет любви». Что, кстати, вполне возможно. Спасибо, что проводили, Алексей. И — спокойной ночи.

Они уже стояли у подъезда Лиды.

Ковалев взял ее руку и поцеловал. И Лида вдруг снова ощутила тревогу и неприязнь.

— Вам нужно бы во ВГИК поступать, Алексей.

— Напрасно обижаете, Лидия Васильевна. Это — порыв сердца.

Лида молча повернулась и пошла к двери.

A Леха подождал, пока она зайдет в подъезд, и поспешил к Пашке — расписать в красках, как они с Лидочкой провели вечер и как якобы пили у нее дома чай. Он знал, что Пашка точно расскажет все Светке.




Тетради Лида обычно проверяла в учительской. Во время переменок, «окон» или если последний урок у нее был пятый. Сегодня тетрадей была всего одна стопка, и она взяла их для проверки домой. Выпив, как всегда, китайского чаю, Лида открыла сумку и достала тетради. Наверное, взяла неловко, потому что стопка выскочила из руки и рассыпалась по полу И из какой-то тетради вылетел листок — вырванный из блокнота, сложенный пополам. Лида развернула его. И прочла:






ЛИДИЯ ВАСИЛЬЕВНА. КОВАЛЕВ

ЕЩЕ МЕСЯЦ НАЗАД ПОСПОРИЛ,

ЧТО С ВАМИ ПЕРЕСПИТ

И ЗАПИШЕТ ВСЕ ЭТО НА КАМЕРУ.





Текст — одними заглавными буквами, подписи нет.

«Да, интуиция — все же великая вещь… Каков щенок! — Лида почувствовала, что в ней поднимается нешуточная злость. — Как же, я тебя проучу!»

Ждать долго не пришлось.

На следующей день после урока Ковалев подошел к ней:

— Я хочу пригласить вас на юбилейный вечер Александры Пахмутовой. Собирались идти всей семьей, но родителей позвали в другое место. Вечер будет завтра. Избранная публика. Вы не пожалеете…

Первым порывом Лиды было отказаться. «Но как настырен!» Лиду уже заводил этот поединок с богатым, разбалованным, не знающим ни в чем отказа парнем. Она согласилась.

— Спасибо, Алексей. Я куплю у вас билет.

Вечером раздался звонок. Лида сразу почувствовала, что звонит Ковалев, и не ошиблась.

— Лидия Васильевна, у вас ведь завтра нет уроков. Как я могу передать вам билет?

У Лиды все уже было продумано.

— Не знаю, насколько это удобно, но… Вы могли бы занести билет мне домой… А я угощу вас хорошим чаем с домашним пирогом.

— Конечно, Лидия Васильевна! С удовольствием! — В голосе парня явственно звучал азарт. — Я подъеду через полчаса, хорошо?

— Жду… — Лида добавила в голос легкие интимные нотки.

Алексей пришел одетый как на свидание. С букетом, коробкой конфет и бутылкой французского шампанского.

— Простите за банальность набора, — извинился он, вручая все это Лиде, — не было времени купить что-нибудь пооригинальнее.

— Ну-у, Алеша, у вас все еще впереди, — обнадежила она его.

Комната мягко освещалась настенными светильниками в виде получаш. Лида включила негромкую музыку. За окном властно вступала в свои права осень, а здесь, в комнате, было тепло и уютно. И все располагало к любви.

Учительница почти не пила. А ученик выпил два фужера шампанского, слегка опьянел и осмелел. Потом выпили на брудершафт. Алексей страстно приник к ее губам и перешел на «ты». Потом пригласил ее на танец. Танцуя, он все настойчивее прижимал ее к себе. Лида не сопротивлялась. Наконец он совсем осмелел и поцеловал ее в шею.

Лидочка отстранилась и посмотрела на него внимательно. В ней боролись два желания: рассказать парню, что она знает о его споре, и — проучить наглеца.

Алексей довольно улыбался, и второе желание победило.

— Ты очень настойчив, Лешенька. — Она легко провела рукой по его шевелюре.

Парень задрожал.

— Я не могу больше! Я полюбил тебя с первого дня!

Он хотел притянуть Лиду к себе, но она чуть отстранилась.

— Хорошо. Леша, ты обещаешь сохранить все в тайне?

— Клянусь! — с готовностью ответил он.

Лида провела его в спальню, задернула шторы и сняла с кровати покрывало:

— Готовься, мой юный фавн, я сейчас приду. — Сдержав усмешку, она ушла в ванную комнату.

Ковалев остался один.

Услышав звуки льющейся воды, он быстро прошел в прихожую. Через неплотно прикрытую дверь ванной Лида наблюдала, как Ковалев достал из сумки камеру, и поняла: сейчас он будет искать место, куда ее пристроить.

«Правильно, что не пожалела сучонка!»

Она не выходила из ванной минут десять.

Оглядев спальню, Леха быстро определился с местом. Это был такой же светильник матового стекла в виде получаши, что и в гостиной, — как раз на противоположной от кровати стене. Он не был включен, и парень быстро пристроил камеру в нем, подложив коробок спичек, чтобы глазок оказался над стеклянным краем.

Когда Лида вошла в спальню, Алексей, обнаженный, лежал поверх одеяла — улыбаясь, полный сознания своей неотразимости.

— Ты действительно красив. Как юный Геракл! — Лида, полностью одетая, стояла в дверях спальни. — А камеру ты куда пристроил?

Во взгляде парня отразилось замешательство.

Лида обвела комнату взглядом.

— Сюда? — Она указала на светильник. — Правильно выбрал ракурс!

Поняв, что влип, как первоклашка, Алексей вскочил с кровати и заметался по комнате — от неожиданности забыв, что оставил одежду на пуфике рядом с местом, где сейчас стояла Лида.

Она брезгливо подняла ее и швырнула в гостиную.

— Вон отсюда! Только полный подонок может спорить на женщину! Недаром называют вас «мажоры». Хозяева жизни…

Леха, весь красный, едва не плача, пытался попасть в штанину и не мог. Он нелепо прыгал на одной ноге и от этого бесился еще больше.

— Картина «Неудача» кисти Алексея Ковалева! — рассмеялась Лида.

Наконец одевшись, не глядя на нее, он выбежал в прихожую. Но вдруг встал как вкопанный. И тут же ринулся назад.

— Какой прыткий! — Лида показала ему ключ от только что запертой спальни. — Камера останется у меня. И я еще подумаю, что с ней делать.

Она уверенно подошла к входной двери и распахнула ее:

— Пшёл!

Парень пулей вылетел вон. Вслед Лида бросила сумку, куда пихнула цветы и коробку конфет, так и не открытую.




Алексей гнал машину, вцепившись в руль.

Кинула, как лоха! Смеялась! Морали читала! А он — заметался, как щенок! И ничего не смог сделать!

По щекам текли злые слезы.

Было уже совсем поздно. Дождь превратился в ливень. Дворники не успевали сгонять воду с лобового стекла.

Проскочил на красный свет. Какофония сигналов, визг чужих тормозов, свистки гаишника. Приехали…

К счастью, никого не задел.

Подбежавший мент грубо-вежливо предложил выйти. Посмотрел права. Принюхался.

— Да вы пьяны, молодой человек!

Алексей по опыту своего родителя знал, что с ментами лучше не спорить. А конфликты гасить — бабками. Достал сто долларов:

— Извините, сержант! Виноват! Не в себе! У меня любимая девушка умерла! Сегодня!

Он вдруг разрыдался: ему представилось, как Лидия лежит мертвая, и слезы злости разом стали слезами счастья и мести.

Сержант посмотрел на него с сочувствием:

— Понимаю! Но и ты пойми! Я не могу позволить тебе сесть в таком состоянии за руль! — Деньги он уже спрятал в карман. — Давай так. Здесь рядом стоянка. Я еду с тобой. Ставим машину, а завтра ты ее заберешь.

— Давай иначе! Я позвоню другу. Он приедет и сядет за руль.

Гаишник согласился.

Пашка приехал быстро — сразу понял: что-то случилось.

Они молчали до самого дома Лехи. Родители уехали на два дня, в доме была только прислуга. Войдя к себе, Ковалев первым делом налил по стакану коньяка. Свой выпил залпом. Но не опьянел — душила злость.

Пашка знал его и молча ждал.

Наконец Леха с силой двинул по висевшей в углу боксерской груше:

— Развела, сука! Развела, как последнего лоха! Как пацана сопливого!

— Да кто развел? — Пашка ничего не мог понять.

— Кто? Лидка!

И он рассказал обо всем, что было в квартире учительницы. Говорил зло, грязно, не выбирая слов. И вдруг замолчал, как на что-то наткнувшись:

— Паш… А как она узнала? О споре знали только мы! А? — И вдруг озверел: — Это ты, падла?! — Он схватил друга за грудки: — Позавидовал, что Светка даст мне первому! Из-за какой-то целки — сдал!

— Совсем съехал?! — Пашка с силой оттолкнул его: — Мне зачем это? Со Светкой мы просто друзья! А девок — полная школа. Сам знаешь. Трахнуться — проблем нет.

Леха сник. И задумался.

— Тогда, получается, Светка?.. Точно! «Бомбы» захотелось, ё-моё! — Он снова налил и выпил.

— Да нет. Ревнует она тебя. Ты ей без балды нравишься. Но ей же — как принцессе — служить надо. А ты — просто так ее трахнуть. А тут еще эта училка. Вот у Светки крышу и снесло.

— Служить, блин! — У Лехи скулы свело от злости. — Я ей покажу «служить»! Иметь буду, как последнюю… — Он саданул кулаком по столу. — А в школу теперь — как?! Как Лидка будет на меня смотреть? А куда камеру денет, запись?! Это ж компромат! И не только на меня! Это — и на отца! — Ему стало уже по-настоящему плохо. — Помнишь того перца, с которым она на фестиваль намылилась? Кто он?

— Хрен знает.

— Вот именно! А если к нему попадет?! Пипец!

Леха заметался по комнате.

— Надо что-то придумать! Что делать, блин? Что делать?

— Слушай. Я думаю, с ней можно поговорить. Она ведь неплохая баба. Поговорить надо и извиниться. Ну, придумай бурду какую-нибудь. Хотел типа выпендриться перед любимой девушкой. Ну, доказать что-то. Ты — мастер на байки. Но Лиду надо развести на жалость. Может, отдаст камеру. А тогда — и доказательств нет!

Леха перестал метаться. Налил себе и Пашке еще. Выпил.

И впал в ступор. Посидел молча. И вдруг заскрипел зубами.

— Ты чего?

— А? — Леха опомнился. — Ничего. Представил себе… Слушай… Мои вернутся послезавтра утром. Если отец узнает, он мне башку снесет. У него правило: «Взялся — доведи до конца. Не можешь — не берись! Не можешь, но взялся и завалил — расплатись по полной!» Вот я и расплачусь. Он мне всю жизнь это помнить будет!.. В общем, так. Завтра я в школу не пойду А решить все надо завтра. Ты подойди к Лидке, поговори. Может, и выгорит. А нет… — Леха скрипнул зубами, — я с ней по-другому поговорю.

Весь следующий день он просидел у себя в комнате. Ничего не ел. Но пил коньяк и, когда позвонил Пашка, был уже хорошо пьян.

— Ничего не вышло, — сообщил Пашка. — Но сегодня педсовет, Лида будет в школе до вечера. Можно подловить ее по дороге домой.

Они договорились встретиться недалеко от школы ближе к вечеру.

* * *


Лида пришла домой, легла отдохнуть и подумала, что ее уход из школы оказался только к лучшему.

Действительно в последнее время на сайте ее все чаще заказывали российские мужчины. И не было гарантии, что среди них не окажутся отцы ее учеников. Что тогда?

И вообще надоело притворяться. Вести двойную жизнь. Ради чего? Ради престижа профессии? Эта профессия уже давно потеряла свой престиж. Это в элитных школах учителя еще получают приличное жалованье. А в других, «народных»? Вот и берут — чем придется, да и просто деньгами. А ученики, зная это, ни во что их не ставят.

Так что жалеть особенно не о чем. В конце концов, у нее есть работа, за которую совсем неплохо платят. И Воробьев о ее занятии знает, так что все — честно. Он предложил ей очень приличное содержание. Ну и что, что не брак? Мужиков богатых да холостых на всех не хватит. Так что если она захочет бросить свой сайт, то просто примет его предложение…

Ее даже передернуло — вспомнила, как возмущался у себя в кабинете Антон Савельевич. Какие слова говорил о растлении молодежи, о моральном облике преподавателя…

Не отдала тогда Лида мальчишкам камеру. Они сначала нахрапом полезли, но она как-то сразу уловила, что от страха и отчаяния это все. И рявкнула на них. Куда весь их кураж подевался! Особенно у Ковалева. Эта жалкость ее тогда еще больше разозлила. До полного к ним презрения. Вспомнила их в первый свой школьный день — лощеных, уверенных. А тут — медузы какие-то…

Через день ее вызвал к себе директор. У него — двое респектабельных мужиков. Они все ей подробно объяснили. С «примерами из жизни». Камеру приходилось отдавать. Старшие Ковалев и Сизов пытались получить гарантии, что Лида не оставила себе копию. Ей было противно и страшно, но она съязвила: «По себе судите…» И применила последнее «женское средство» — разрыдалась прямо в кабинете. Тогда Антон Савельевич всполошился — понимал, что в его школу неспроста ее рекомендовали, значит, есть кому и за нее заступиться. Забегал вокруг мужиков, объяснял что-то. Те отстали.

Заявление об уходе она написала на следующий же день после разговора с пацанами — как почувствовала, что кончилось здесь ее время. И, уходя от директора, выложила заяву на стол. Как гвоздь вбила.

Коллектив? А что коллектив! Она ведь едва месяц отработала! Всем — чужая. В общем, всё.

За окном тихо падал снег. Зима, похоже, приходила настоящая, не слякотная.

Лида включила компьютер.

Сегодня ее выбрали шесть человек.

Прочла заявку первого клиента и даже рассмеялась от неожиданности: «сексапильная учительница».

«Нет, это уж слишком! Последнее время просто каждый третий хочет учительницу! Это что, эпидемия такая?»

Уже привычно она надела строгий парик, строгое платье, очки. Подведенные губы придали ей еще большую сексуальность.

Оглядела себя в зеркале, подключилась к клиенту и…

Перед камерой своего компьютера, удобно устроившись в кресле, сидел… директор оставленной ею школы.

Лида едва не расхохоталась.

Потом решительно сняла парик, очки, извлекла контактные линзы. И глубоким, возбуждающим голосом произнесла:

— Good evening, Anton Savelievich!..




Александр Прокопович. Стукачок


Наша школа во дворе. Четырехэтажное кирпичное здание без намека на то, что кто-то получил деньги за ее проект. Коробка. Кубик. Перед школьным крыльцом — полоса асфальта, за ней — узкая полоска земли, в которую воткнуты четыре дерева. Это как бы школьный сад. Кажется, эти деревья не растут. Я помню, какие они были, когда я пришел в первый класс; прошло семь лет, а они — все те же палки, слегка покрытые листвой.

Так уж получилось, что в тот день мы с Галей первыми из класса спустились с крыльца и прошли мимо сада. Все просто: Гале от школы до дома — минут семь, мне — не больше трех, поэтому, несмотря на апрельскую прохладу, мы не ждали вещей в гардеробе, а пошли домой, слегка поеживаясь, в школьной форме.

Галя весил полцентнера. На самом деле его звали Борис, но фамилия его была Галинкер, и он уже пять лет как не обижался на «Галю». Ходил он медленно, и мне приходилось все время тормозить, чтобы он не отстал. Правда, выйдя на улицу, мы разошлись — ему надо было налево, мне — направо. Именно направо я и пошел бы, если бы не шнурки. Когда я буду сам покупать себе обувь, у меня все туфли и ботинки будут на липучках или на молниях. Короче, Боря пошел налево, а я опустился на корточки — навстречу шнуркам.

Я бы никогда не поступил так в школе. Потому что такого не может быть, чтобы кто-то сзади не поддал. Внутри школы нельзя подставляться — это закон. Но я-то был на улице. Я уже вставал, когда услышал сзади шум; встать мне не дали. Они стояли вокруг. Половина приходила ко мне на дни рождения, половину моя мама, медсестра, лечила от всяких ангин и гриппов. Они около минуты просто стояли вокруг, потому что им надо было отдышаться, и я точно знал, что им сейчас все равно, кто я; важно, что я сижу, а они стоят.

Стоял очкарик Герасимов, он был немного странным, с виду — ботаник, но ботаники должны нормально учиться, а этот был пришибленный настолько, что приученные к его молчанию учителя просто уже не вызывали его. Никогда.

Стоял крепыш Суржик — он ходил на борьбу и, наверное, был самым крутым в классе; он почти не запыхался.

Аня Михайлова — самая высокая и самая красивая, стояла тоже, высунув язык, непрестанно облизывала губы. Двадцать человек стояли вокруг меня, и мне было жутко.

— Ты видел, куда Галя свалил? — Это Мормолин. Он похож на обезьянку — маленький, шустрый; мне иногда кажется, что он вот-вот заберется на какое-нибудь дерево. Будет сидеть там на ветке и скалиться. У него отец — водила, ездит на здоровущей фуре, и Мормолин отца побаивается. Отец дома бывает редко и, когда приезжает, первым делом идет в школу, а потом Мормолина бьет. Мормолин хоть и боится, но привык и поэтому трусится как-то не по-настоящему.

Я не идиот. Я вроде бы даже умный. Я, может быть, даже слишком умный, ну, в том смысле, что мне проще со сложными вещами, чем с простыми. Это же просто: если двадцать человек спрашивают, где один, значит, им от этого одного что-то нужно. Короче, они отдышались и побежали за Галей. Я был дома через три минуты и вспомнил про Галю только на следующий день. Не до того мне было, по понедельникам у меня фехтование, а родители недавно купили мне рапиру с рукояткой «пистолет». Кто фехтовал, знает, «пистолет» — это реальная вещь. Не стыдно на любом турнире.

На следующий день Галя не пришел в школу, а он за все пять лет в нашем классе ни разу не болел.

А еще через день на Галю ходила смотреть вся школа. Мне Суржик рассказал — если человека сильно стукнуть в нос, у него появится по бланжу под каждым глазом. Смотрится, как будто два раза, притом очень точно, навесили по фонарю. Галя, кажется, даже начал гордиться. Особенно когда его рассматривали девчонки. Типа герой. Я так понял, что его позавчера-таки догнали, и ему досталось.

Тема была такая. Суржика на секции перевели в группу к взрослым, а там правило — каждый новенький должен проходить боевое крещение. Я так понимаю, что Суржику на крещении пришлось несладко, и он решил, что будет не так обидно, если еще кто-то прочувствует, каково это. На секции он, понятное дело, на рожон не полез, а в классе… Галя позже всех пришел к нам, всего пять лет назад, вот его и определили в новенькие. Это в гардеробе, пока одевались, додумались.

Понятно, что, когда выбирали, кого бить, никто против кандидатуры Гали не возражал. Каждый был согласен, лишь бы не его. А теперь получилось как: Галя — единственный посвященный. В следующий раз его уже бить не будут. Суржик сказал, что теперь надо выбрать самого младшего. Младший в классе — это я.

На самом деле лучше бы меня сразу побили. Каждый день жду. Мама постоянно спрашивает — все ли у меня в порядке? А что я ей скажу?

Класс у нас довольно продвинутый, мы — «А», и к нам как бы особое отношение. Я так понял, что теперь по всей школе пошли крещения, а наши уже переключились на другое. Наш химик запил, и теперь в его подсобке — Голливуд. Есть у нас такой Конечный, у него старший брат монтажером работает на кабельном, короче, Конечный кое-что умеет. Мы наскачивали порно и вставляем в ролики головы учителей. Смотрится — просто что-то с чем-то. В Сеть выложить не рискнули, но химия теперь — любимый предмет. Короче, я как-то даже успокаиваться начал, все-таки порно круче любого крещения.

Я с тренировки хожу через школу, у нас там не просто двор, а проходной, от метро удобно срезать — чтобы угол не обходить. Во дворе меня и встретили. И Галя в том числе. До меня обычно такие вещи не сразу доходят. Сначала я решил, что они в футбол играли, а тут я — домой иду кратчайшим путем через наше поле. Только когда увидел Галю, допер, Галя у нас в футбол не играет.

Суржик подошел, у него бицепсы с мою голову, и говорит: «Ну что, Сява, расслабился? Идешь, свистишь, может, еще споешь нам?» А я реально, когда иду долго, свистеть начинаю. Мне даже кажется, что я классно это делаю. Любую тему могу вывести. Короче, я разозлился; потом я ж с тренировки шел, а там все иначе. Наверное, повезло мне: там в основном пацаны года на два — на три старше, они совсем другие. Когда мой «пистолет» увидели, Миша Шуманов мне свою старую бандуру подарил. Это сумка такая, специально чтобы носить рапиры, маску, нагрудник…

Короче, я, наверное, неправильно поступил. Я так на два шага отошел, рапиру вытащил, ну и говорю: «Сейчас вы у меня споете».

Кто не фехтует, все равно не поймет: рапира, это ведь не палка. Дело не в том, что она железная; просто палку у меня бы через секунду забрали и ею же надавали. А с рапирой — иначе, она гибкая и дерется больно. Нас тренер заставлял прыгать в высоту, кто низко прыгал — рапирой по заднице, так после первого круга все прыгали с запасом, а ведь он любя нас лупил. Если со всей дури по ноге попасть, так ходить долго не захочется.

А они же вокруг меня стоят, и задние не понимают, что происходит. Думают, это я ору. Если бы расстояние было чуть побольше или народу чуть поменьше — я бы справился. Не знаю, как бы потом в школу ходил, но справился бы. А так — в конце концов Суржик меня сзади подловил, а тут уже не выкрутиться, у него захват реальный, он двоих таких, как я, удержать может и еще прикалываться будет. Я когда в себя пришел — рядом только Галя стоит, а я помню, он меня придержал, когда Суржик руку выкрутил. Чего он остался?

Когда домой вернулся, родители кипешивать стали, я им байду навесил, типа хулиганы напали. Все бы ничего, только колпачок защитный с рапиры скрутился, а без него — фехтовать нельзя, где его достанешь?

На следующий день меня к директору поволокли. Сидит тетка и мрачно на меня так смотрит. Я сразу и не узнал — мама Суржика. Я ее видел всего пару раз: первого сентября, и еще как-то приходила, справку заносила. Короче, с жалобой на меня, что я на Суржика напал с рапирой и покалечил его.

Я, если честно, думал, кто-то настучал про драку, и меня раскалывать будут, а тут — фигня какая-то. Директор на меня смотрит так печально, он в принципе на все печально смотрит. Директор наш — здоровый дядька, под два метра, руки такие жилистые, и в правой руке — постоянно связка ключей. Когда он по коридору идет, все к стенкам прижимаются. Мама рассказывала, что он в Афгане воевал, в десантуре. Похоже. Он этим своим жалобным взглядом мог любого духа обмануть.

Ну, директор смотрит на меня и своим скрипучим голосом говорит, мол, будем ставить вопрос об исключении. Я даже не сообразил сразу, чего он сказал. В класс возвращаюсь, а там Суржик — живой и здоровый — лыбится. Это, я так понял, он специально, из-за того, что я сопротивляться стал. Нет чтоб тупо дал себя побить, а так — неправильно поступил, на своих с рапирой кинулся…

Исключить меня не исключили, объявили бойкот. Я теперь худший в классе. Я так понимаю, учителя тоже в курсе: теперь меня первым вызывают по любому предмету, и с такой издевкой, типа ты сегодня в класс рапиру не притащил, а то мало ли…

Светлана Ивановна, наша классная, решила провести со мной работу. Есть у нее такая фишка — верит, что если с кем-то долго говорить, то от этого что-то меняется. Достала меня. Реально. Про дуэльные кодексы, про рыцарскую честь, Боярского с мушкетерами приплела… Я не выдержал — на втором часу выложил ей, что это не я напал, а на меня, и не один на один, а двадцать на одного… Светлана Ивановна как-то странно на меня посмотрела и отпустила, как будто вдруг заторопилась куда-то.

Лучше бы я потерпел. Прихожу на следующий день в школу, я уже и привык, что меня никто не замечает, а ко мне тут Аня Михайлова подходит в своей юбке до признаков пола и сладеньким таким голоском тянет: «Так ты у нас стукачок…» Я еще в себя не пришел, а Мормолин на ухо мне: «Суржик сегодня тебя после уроков ждать будет. И Штанга с пацанами подойдет», — и мерзко так смеется.

Штанга — пэтэушник. Он вместе с Суржиком борьбой занимался, только он старше и беспредельщик. На разборки без металла не ходит. У Штанги брат в ментовке, тот его отмазывает, а Штанга еще больше бесится от безнаказанности. Молодец Светлана Ивановна. Небось с девчонками, как обычно, шепталась. Если бы Светлана Ивановна увидела Штангу, она, наверное, впала бы в кому, да так бы в коме и сгнила от страха.

Я прикинул все и понял, что вариантов мало. То, что Штанга меня прибьет, — это точно. Что я против арматурины сделаю? С тем, что я теперь стукач, а значит, все равно замаран, тоже ничего не поделаешь. Можно было бы отцу позвонить, чтобы забрал меня, а смысл? Всю жизнь прятаться? Тем более что стукач, тут все точно. Никто за язык не тянул.

Короче, я попросился в туалет; конечно, вслед кто-то пошутил, что я со страха обделался. Иду по коридору, тишина, и никому до меня нет дела. А если я урок прогуливаю? Иду еще так медленно, вдруг кто остановит. Но нет. Никому я даром не нужен.

Поднялся на четвертый, там такая маленькая лесенка на крышу. Дверь на ключ закрыта, только у меня ключ есть. Там замок точно такой же, как у меня от второй двери в квартире. Ключ подходит не стопудово, но с третьего-четвертого раза открывает. А вот закрыть уже фиг, только мне сейчас плевать. На крыше гадко: холодно, ветер и голуби, эти свиньи летающие. Я подумал, что если буду ходить по крыше, как по коридору, то так и не решусь. Разбежался и прыгнул. По-дурацки получилось, одной ногой оттолкнулся, а там невысокий барьерчик такой, и я второй ногой уже в воздухе об него хрястнул. Больно.

У нас прямо в школе живет уборщица. Тетя Паша. В такой пристроечке с шиферной крышей. Вот на эту крышу я и грохнулся. Все равно пролетел прилично — почти три этажа, потом по шиферу съехал и шмякнулая на асфальт. Сломал ключицу и сотрясение мозга заработал. Доктор сказал, что такие прыжки надо на камеру снимать: он так и не понял, как я приземлялся, что ноги-руки остались целы. Говорит, приземлялся на череп.

В школу я пошел через месяц, только это другая школа. Я сейчас вместе с пацанами с фехтования; они, правда, уже в десятом, но все равно здорово. Теперь в школу только на троллейбусе, пешком минут сорок идти. Вчера встретил Суржика. Серьезный такой, спросил, как жизнь. Не пойму я, разговаривает со мной, типа мы старые друзья. Тут пробило меня, ведь на самом деле это Суржик стукачок. Маме своей на меня пожаловался. А все равно — сам от себя прется, и весь класс на него как на героя смотрит. На меня прям как нашло что-то, наклонился к нему и говорю: «А ты у нас, Суржик, стукачок, мамке стучишь… а Штанга знает?»

Сдулся Суржик. Я потом случайно узнал, что он через неделю в другую школу перевелся. Мне родители даже предлагали вернуться в свой старый класс. Не хочу. Мне Миша Шуманов сказал, что мне два раза повезло. Один раз, что жив остался, и не калекой. А второй — что сам в крещениях участия не принимал. Не бил никого. Миша говорит, если бы поднял руку — считай, клеймо на всю жизнь. Уже не отмыться.




Ирина Подгайко. Больше не классная

По мотивам реальных событий


Мы с мамой расположились за кухонным столом, сделали по затяжке и приступили к просмотру вечерних новостей. На границе задержали партию кокаина, в питерском метро обнаружили самодельное взрывное устройство, американский бизнесмен сбросился с крыши небоскреба… Черт, куда катится этот мир… Хотя, если честно, все эти ужасы — ничто по сравнению с моей классной. Кстати, вот и она — «дзынь!».

— Алло, Марина Сергеевна?

Услышав знакомый голос, мама изменилась в лице. Удивилась. И, подмигнув мне, включила громкую связь.

— Она самая.

— Это Оксана Николаевна, классный руководитель Иры. Я звоню сообщить, что ваша дочь курит.

Забавно. В этот момент по сценарию мать должна была бы выронить телефон, упасть со стула или, по крайней мере, тяжело вздохнуть и пустить слезу. Оксана явно ждала эффекта — глубокого, яркого. Но вышло по-другому.

— Знаю, и представляете — сейчас она курит вместе со мной.

На другом конце провода повисла пауза.

— Вы что, разрешаете ей курить?

— Да, ей уже пятнадцать. Пусть лучше курит дома хорошие сигареты, чем траву по подъездам.

К слову, травой я тоже иногда балуюсь. Скорей за компанию, чем для удовольствия. Она на меня никак не действует.

— Марина Сергеевна, вы же педагог… Вы должны…

Но Оксане не удалось продолжить свою нравоучительную речь. Мама заткнула ее быстро и грамотно. И распрощалась.

Мама всегда старалась быть мне другом. Вероятно, она чувствовала какую-то вину за то, что ушла от отца и оставила меня без полноценной семьи и дорогих кукол. И вправду, после развода мы оказались в довольно невеселом положении. Однокомнатная халупа, самые дешевые шмотки и еда, стыренная из детского сада… Там мама работала воспитателем. Папаша не помогал.

Потом, когда мне стукнуло девять лет, появился отчим, а с ним, что вполне закономерно, деньги. Сначала немного, потом все больше и больше. Помня о том, как мне пришлось намучиться, мама стремилась одеть меня с иголочки, накормить самой вкусной колбаской и дать побольше на карман. А еще она старалась меня понимать. Поэтому, унюхав как-то раз исходящую от меня табачную вонь, она разрешила мне курить дома. И иногда выпивать — но только хорошее вино или шампанское. По той же причине она не возникала по поводу моих парней. Только просила, чтобы я ее с ними знакомила. Я, по правде, не всегда успевала это сделать, поскольку менялись они у меня со скоростью «Аэробуса», пересекающего Средиземное море. В общем, довольно быстро.

Конечно, мама притворялась: бесили ее и мальчики, и курево, и выпивка тоже. Но она старалась. Иногда срывалась — бывало. Однажды я задержалась у подруги до одиннадцати вечера, что по маминым меркам — глубокая ночь. Позвонила матери, сообщила, что меня отвезет отец Лизы, что мы уже выходим. Обещала быть через пятнадцать минут, а получилось — через полчаса. Думала — ерунда, а оказалось — трагедия. Откуда ж мне было знать, что у мамы накопилось. Не успела я скинуть кеды, как она набросилась на меня с кулаками, слезами и обвинениями. Завалила на кровать и стала колотить — по затылку, по шее, по лицу… Я в ответ огрызалась, кричала какие-то гадости, но руку на нее поднять так не смогла. Через несколько минут нас разнял отчим, через пару часов я рассматривала перед зеркалом разноцветные синяки, через день я ушла из дома, через три вернулась, через четыре мать извинилась. И больше никогда меня не била.

Мама делала вид, что смирилась с моим ранним взрослением и не предпринимала попыток меня «исправить». Единственное, чего она требовала, — это хороших оценок, и я их исправно приносила. К тому же выигрывала все олимпиады — от переводов Гёте до исторических конкурсов. Я привыкла быть лучшей.

Оксана, 26-летняя женщина с прыщами, в камень залаченной прической и полным отсутствием личной жизни, не разделяла маминых взглядов. Она называла своих учеников умильным словом «детишки». И третьеклассников, у которых что-то вела, и нас, девятый «А». Оксана свято верила, что пятнадцатилетние подростки — все еще дети, а она — их путеводная звезда.

Ничего Оксана не любила так сильно, как свою работу. Ну разве что свою престарелую маму, с которой делила убогие тридцать метров в близлежащей хрущевке.

Раньше в классе Оксаны царила строгая дисциплина — как в армии (или в детском саду). Если кто-то и покуривал на перемене — то только тайком, переодевшись в камуфляж и сделав пластическую операцию. За каждый донос о дурном поведении родители провинившихся благодарили Оксану коробкой конфет (куда ей, жирной корове?) или букетом цветов (что для травоядной уже более актуально).

Все изменилось, когда на горизонте появилась я, новая звезда. Вначале Оксана недооценила опасность. Но когда девочки, посмотрев на меня, стали игнорировать форму и красить волосы, когда на переменах «за гаражами» стала собираться целая тусовка курильщиков, когда моя новоиспеченная приятельница Оля с перепоя проблевалась на крыльце школы, и нас стали встречать мальчики с охапками роз — Оксана поняла: пришла беда. Детки потеряли страх. А тут еще этот конкурс…




— Детишки, у меня объявление.

Ноль внимания. Лена списывала домашнее задание к следующему уроку, Оля хлебала минералку, Лиза сидела на подоконнике и рассматривала весенние лужи, а я, как обычно, — отвечала на СМС-ку очередному заинтересованному моей персоной Леше.

— Детишки! — Оксана повысила голос. — У меня очень важное объявление. Присядьте.

Оксана всегда приходила к нам на переменах. Никаких дисциплин она у нас не вела, поэтому отнимала время между уроками.

— Директор школы — уважаемая Алла Игнатьевна — объявила конкурс для нашей, выпускной параллели. На лучший класс и классного руководителя. — Оксана некрасиво улыбнулась. — Если мы с вами победим, то все вместе поедем в область, в санаторий.

Вот оно, счастье! В санаторий! Этим летом я собираюсь во Францию — погулять на Елисейских Полях и отведать фуа-гра. Да даже если бы не собиралась, каникулы в обществе Оксаны — тот еще приз. Тот самый, который не жалко отдать врагу.

— Чтобы выиграть, у нас должен быть самый высокий средний балл по всем предметам. Но не это главное. Главное — мы должны показать, насколько мы любим школу, участвуем в ее жизни, насколько прилежно учимся, ценим правила и распорядок. Мы должны стать образцово-показательным классом. Это очень важно.

На этой торжественной ноте мой сосед по парте Андрей закатил глаза и цокнул — настолько громко, что Оксана не могла не услышать. Прежде чем она успела выразить недовольство, я вставила:

— Оксана Николаевна, я думаю, не ошибусь, если скажу, что никому из нас не нужен этот санаторий. Может, мы не будем участвовать?

— Подгайко, — Оксана сверкнула глазами-молниями, — мы не только будем участвовать, мы обязаны стать лучшими! Не из-за санатория… Хотя это прекрасная возможность отдохнуть и… сплотиться… Я забочусь о вашем имидже…

— Знаете, вот меня он как-то нисколько не заботит. Да и других тоже. Да, одноклассники?

Одноклассники согласились — кто молча, кто шепотом, кто твердо и уверенно.

— Подгайко, а ты вообще… зайди ко мне после уроков. Все всё поняли? Свободны.

Оксана злобно хлопнула дверью, и девятый «А» опять рассосался по помещению. Я взяла под руку Олю, мы накинули пиджаки и скользнули в курилку.

На улице еще стоял легкий морозец, но весеннее солнце так пригревало головы, что «за гаражи» можно было ходить без верхней одежды. Оно и слава богу — гардеробщица не слишком любила выдавать куртки на пять минут. Это отвлекало ее от сканвордов.

— По ходу Оксана не увидела в «детишках» инициативы, — усмехнулась Оля, прикуривая «Winston». Она очень смешно курила — прикусывала сигарету зубами, а дым выпускала огромными клубами, а не ровной струйкой.

— Да тут все ясно: тетка хочет выделиться среди таких же, как она. Чтобы все говорили: «Оксана Николаевна, вы это заслужили, вы такой педагог…» Чтоб Алла похвалила и дала премию. Чтобы в школе уважали… Для нее в этом смысл жизни.

Оля, еле различимая в табачном облаке, кивнула. Типа разделяет.

— Ну и отдохнуть на халяву она не прочь: с ее зарплатой даже в санаторий не съездишь, — добавила я.

Это была совсем не издевка, нет. Я в курсе, что значит жить в нищете. Но ведь бывает бедность вынужденная, временная, а бывает — от нежелания расти и двигаться вперед. Никто не мешает Оксане заняться репетиторством, найти вторую или даже другую работу. Она просто этого не хочет. Лучше бездействовать и тихо завидовать — тем, кто может позволить себе джинсы от «Calvin Klein» и Париж. Например, моей семье. Мама еще при первой встрече имела неосторожность появиться перед Оксаной в длинной норковой шубе и с массивными серьгами, украшенными бриллиантами. Мать долго не могла забыть тот «жабий» взгляд, которым Оксана ее наградила.

— Ты пойдешь к ней сегодня? — спросила Оля.

— Ради интереса.

Я выпустила последнее колечко дыма, и мы помчались на алгебру, добрую половину которой уже прокурили.




Очередной вечер дома. Уроки сделаны, Контакт проверен, дела сердечные… вот с ними как раз проблемы. Вы никогда не угадаете, чем я занималась сегодня днем, после школы. Я лишалась девственности. Еще я делала это в субботу, на прошлой неделе, на позапрошлой, месяц назад… С механиком Мишей, другом детства Костей, одиннадцатиклассником Ромой — сыном училки по химии и вот теперь — с Лешей. И вновь неудачно. Безумно больно и… непроходимо.

Гинеколог сетует на то, что я не могу расслабиться, потому что «еще не готова». Может, она и права. Но от этого не легче. Мое тело явно хочет чего-то большего, чем поцелуи под луной, но при этом выстраивает на пути к желаемому непреодолимые преграды. Эх, тело, где же логика?

Мама, подружки и Оксана уверены, что я уже давно «не девочка». Что ж, если б не физиология, я перестала бы ей быть еще пару лет назад. Но, видно, — не дано. А разубеждать я никого не собираюсь, да и вряд ли кто поверит. Я пользуюсь таким мужским вниманием, что было бы странно оставаться невинной.

Мои парни никогда не раскроют этот секрет. Потому что им стыдно признаваться в том, что они «не смогли». Такой поворот меня вполне устраивает. Пускай. Трабл только один — обломившись, они уплывают в неизвестном направлении и не желают больше меня видеть. Действительно, зачем им напоминание о собственных неудачах? Вот и Леша почти уплыл. Так что — грущу.

Но мама всегда с успехом выводит меня из депрессивных состояний.

— У меня для тебя подарок!

Передо мной возникла яркая коробка. Вот упаковка уже в стороне… Компьютер! Розовый нетбук!

— Мама! Спасибо! Как же я тебя люблю!

Мои восторги прервало звонкое «дзынь». Мама взяла трубку и ушла в другую комнату, оставив меня на кухне с новой игрушкой.

Вернувшись, она сообщила:

— Звонила Оксана. С новостью. Оказывается, ты куришь, — мама звонко засмеялась.

— Господи, уже в третий раз… Одно и то же. Задолбала.

— Ну в этот раз она добавила еще, что засекла тебя сегодня на выходе из школы со взрослым бритоголовым мальчиком… Это, я так понимаю, твой Леша… И что вызывала тебя сегодня на разговор.

— Было дело. Она объясняла мне, как надо жить. Существовать. Подчиняться…

— Она говорит, ты не прониклась.

— Серьезно?

Мама разлила по бокалам игристое — неожиданное дополнение к такому же неожиданному подарку.

— Ну что, за твои очередные пятерки! Или за олимпиаду… Ты на этой неделе ничего не выигрывала? — Мать явно пребывала в шутливом настроении.

Я ответила отрицательно, мы чокнулись, глотнули шипучки.

— Оксана пригласила меня пообщаться лично. Завтра пойду. Повеселюсь.

— Ты только шубу не надевай. И не кури у всех на виду!

Недавно после родительского собрания моя и Олина мамы, на которых Оксана отрывалась почти все отведенное время, демонстративно закурили на крыльце, прямо у окна учительской. На следующий день об этом трендело полшколы.

— Да-да, я помню, там есть гаражи.




Школа у меня самая обычная — с потрескавшимися потолками, исписанными стенами и обшарпанными партами. Иногда мы называем ее «болото» — она находится на Болотной улице. Хотя, конечно, не только поэтому. Просто там водятся жабы. Например, Оксана.

— Ну рассказывай, как твоя мать пообщалась с классной, — вполголоса сказал опоздавший на физику Андрей, подсаживаясь ко мне.

Физику я не люблю, и физичку тоже — она считает себя колдуньей и народной целительницей, а свою науку — магическим языком посвященных. А вот Андрей очень даже ничего. Был бы он на пару лет старше — возможно, я разделила б с ним не только школьную парту.

Я вкратце описала ему вчерашний скандал — со слов матери, которая, как всегда, забыла захватить на встречу конфеты, букеты и серьезное лицо. Сначала Оксана в очередной раз сообщила ей, что я курю, пью и целуюсь с парнями. Все по программе. Мама, как обычно, не проявила должной озабоченности. Полчаса они препирались — то на спокойных, то на весьма повышенных тонах. Оксана гордо рассказывала, как круто воспитала ее собственная мать — тоже педагог. Мама в ответ вежливо заметила, что сделает все для того, чтобы из ее дочери не получилось нечто похожее. Напоследок Оксана разочарованно кинула: «С вами бесполезно разговаривать!» Убедилась наконец.

Прозвенел звонок, я уже собиралась закрыть нетбук и смыться на свидание к очередному Васе, но в класс зашла Оксана. У нее подергивалась губа.

— Детишки, я пришла по поводу конкурса. Чтобы заслужить дополнительные баллы, я организовала для вас экскурсию…

В этот момент ее взгляд привлекло ярко-розовое пятно. Мой компьютер.

— Подгайко, это что? Ты вообще в курсе, что на уроках запрещено пользоваться техникой?

— Сейчас перемена, а в уставе сказано только про мобильники. Имею право!

Ее губа подпрыгнула до самого носа. И вдруг случилось что-то малопонятное. Она чуть не плача ринулась ко мне, споткнувшись по дороге об оттопыренный линолеум, выхватила из моих рук нетбук и молниеносно исчезла в школьных коридорах.

В классе воцарилась тишина, которую нарушила Оля, без всякого сожаления произнеся:

— Похоже, ты довела ее до ручки.

— Похоже, не только я.

Мама, привет.

Через несколько минут я собрала группу поддержки, и мы направились в учительскую вырывать мой злосчастный компьютер из вражеских лап. Оксана могла быть только там.

Подойдя к двери, я прислушалась. И не зря. За нею разыгралась крайне душещипательная сцена. Оксана рыдала и истерично жаловалась завучу:

— Я все, все делаю, чтобы мы победили (всхлип). А эта Подгайко, она неуправляемая, она конченая (всхлип). Она мне все портит. Всех портит… А ее мать! Ей все равно (всхлип). Она не хочет повлиять… Опять приперлась в шубе (особо жалостный всхлип). И эта розовая гадость… Все вокруг жалуются, что я не могу обуздать эту дрянь… Выговаривают… (всхлип). Я проиграю!

— Оксана Николаевна, если вы не можете ее усмирить, если мать не собирается вам помогать, так, может… просто избавиться от Подгайко? — равнодушным тоном предложила завуч, перекладывая бумажки из одной стопки в другую. Это было ее основной должностной обязанностью.

— Как?! У нее одни пятерки!

Представляю, как Оксану раздражал этот факт. Уверена, она не раз просила учителей быть ко мне «попристрастней». Но им просто не за что было цепляться, а в открытую занижать оценки слишком опасно.

— Будьте хитрее. Подловите ее на чем-то «из ряда вон»…

— На чем? За красную помаду не выгнать, за курение тоже, пьет она не в школьной столовой и развратом своим после уроков занимается (отчасти завистливый всхлип).

— А вы поищите.

Всхлипы утихли. Оксана задумалась.

— Да… Пожалуй, я этим займусь.

На этих словах завуч поднялась со стула и, судя по звуку, зашагала к двери, к которой вся наша компашка с любопытством приложила свои уши. Мы оперативно отскочили в разные стороны, и наше шпионство осталось незамеченным. Я решила забрать нетбук завтра.




Итак, Оксана объявила мне войну. Заочно. Что ж, я принимаю вызов. Не впервой. Из прошлой школы меня выгнать не удалось: я ушла сама. Потому что не могла справлять нужду в унитаз, который не чистили с распада Союза, и ходить всю зиму с простудой из-за вышедшей из строя системы отопления. Директор той школы, вероятно, брала куда меньше взяток, чем Алла Игнатьевна.

Конечно, я и там успела навести шороху. Особенно глубоко запал в мою душу инцидент с учительницей русского — старой грозной женщиной с нарисованными бровями. Как-то на уроке я поспорила с ней насчет одного замороченного правила, и она жестко меня приструнила. Дескать, яйца курицу не учат. На следующее занятие я принесла новый справочник по русскому, без приглашения вышла к доске и зачитала вслух несколько строк. В том споре я оказалась права.

Училка не вынесла публичного унижения. Маму вызвали в школу и предложили найти образовательное учреждение повыше уровнем, раз ее дочь такая умная. Мама в ответ предложила заехать в РОНО и пересказать там их разговор. Вопрос был снят.

Здесь, на Болотной, унитазы не такие засранные, батареи греют, учителя помоложе, да и вообще — интересней. У меня появилась куча друзей: чтобы перечислить их, не хватит пальцев обеих рук. И Оксана не заставит меня всего этого лишиться.

С такими мыслями я приближалась к дому Андрея, своего соседа по парте, который вчера с бухты-барахты пригласил меня в гости. В Контакте. Лично — постеснялся. Вначале я хотела учтиво отказать, но потом передумала. Андрей, хоть и мой ровесник, но довольно милый, с ним интересно, и он явно испытывает ко мне симпатию. А мне все равно нечем заняться: мой новый Вася, как и все предыдущие, свалил сразу же после неудачной попытки лишить меня моей долбаной невинности.

— Знаешь, зачем я тебя позвал? — спросил Андрей, жестом приглашая меня в свою комнату.

Догадаться было несложно. На прикроватном столике стояла бутылка «Советского» (видела бы мама — поперхнулась бы), два бокала и зажженная свеча, издающая невыносимую вонь — что-то вроде сандала, смешанного с ацетоном.

Я сделала заинтересованный вид.

— Ирка, научи меня целоваться, ты же опытная…

Я не смогла сдержать смех. Он ни разу не целовался! Ребенок!

— Ну не смейся. Я серьезно. Мне же нужно как-то подготовиться… К отношениям.

Он и вправду был крайне серьезен. Видно, эта проблема его реально волновала.

— Андрюша, появится девушка — с ней и попробуешь. Это как-то само собой получается, тут не нужно учиться.

Но он был непреклонен. В итоге я сдалась: не от отсутствия аргументов, а из жалости. Мы заправились шампанским, сели друг напротив друга, потянулись губами, и его теплый язык оказался у меня во рту. Несмотря на то что Андрей выписывал там какие-то уж чересчур правильные геометрические фигуры, мне понравилось. Неожиданно для самой себя.

— Вот видишь, у тебя с этим все отлично. Я пойду?

— Спасибо… Но, может, останешься ненадолго, посмотрим телик?

Я осталась. Мы целовались много раз. Он выводил равнобедренные треугольники, ромбы и окружности, я обнимала его за шею, его рука путешествовала под моей футболкой, но, едва нащупав грудь, перемещалась в менее интимные зоны. Смущался. Боялся. Чистый, скромный мальчик.

Возвращаясь домой, я, вся какая-то зачарованная, подумала: «А что, неплохой вариант. С ним можно не трахаться, и он никуда не уплывет».




В последнее время меня прикалывала геометрия. Мне было мало дела до скучных теорем, а вот фигуры вызывали бурный восторг. Как только на доске появлялся очередной прямоугольник, Андрей задорно толкал меня локтем — типа сегодня попрактикуемся. Овалы он рисовал не в тетради, а на моей спине — шершавыми пальцами по гладкой коже. У него явно была склонность к этой науке: сей факт я приметила еще на том, первом свидании.

— Ира, он же маленький еще. Васе было двадцать, Леше восемнадцать, Ромка школу заканчивает, а этот… — Оля никак не могла понять, что свело меня — взрослую и расфуфыренную — с простым одноклассником. Да я и сама уже мало чего понимала.

— Знаешь, я, наверное, влюбилась. Взаимно.

И это было правдой.

Не в силах сдержать свои чувства, мы целовались по углам, под партой держали друг друга за руки, вместе сбегали с уроков в кафе. Он не курил, но всегда сопровождал меня «за гаражи». Через пару недель все вокруг смирились с тем, что мы — пара.

Пребывая в этой эйфории, я почти забыла про войну. Оксана игнорировала меня, как будто я пустое место, а мне было не до нее. И все же одну возможность напакостить я просто не смогла упустить.

В рамках конкурса на самый образцовый класс в школе организовали исторический поединок — что-то типа игры по командам. Из каждого класса учитель истории выбрал по пять человек. Я, разумеется, оказалась в составе сборной девятого «А»: всего два месяца назад мне досталось первое место в городской олимпиаде научных работ, и меня просто не могли продинамить. Оксане не удалось «выругать» у историка мое исключение, поэтому в назначенный день и час я и четыре моих товарища по несчастью явились в актовый зал. Оксана сидела в первом ряду. Ее губа подергивалась.

Играли мы на равных — к заключительному вопросу все команды имели почти одинаковое количество очков: мы отставали от «гэшников» всего на два балла. Ответ на решающий вопрос сделал бы нас победителями.

— Вопрос № 32. Заключительный. В каком году Россия продала Аляску Соединенным Штатам? — громко, выделяя каждое слово, произнесла завуч, выступавшая в роли ведущей.

Оксана, на протяжении всей схватки нервно хлопавшая, кричавшая «браво!» и кусавшая дерганые губы, внезапно расплылась в улыбке. Она знала: моя олимпиадная работа была посвящена как раз этой теме — продаже Аляски.

От ее довольной хари меня передернуло. Санаторий… Бее.

— Вы хотите выиграть? — прошептала я друзьям по команде.

— По фиг.

По фиг так по фиг. Я не подняла руку. Победа досталась девятому «Г». Оксана покинула зал еще до награждения. На выходе она задержалась, и зыркнула на меня — фирменным «жабьим» взглядом.




Мы с Андреем встречались почти каждый вечер. Его родители работали допоздна, и квартира была в нашем полном распоряжении. Мы слушали музыку, играли в карты, напивались дешевым шампанским и закусывали чипсами. Я поставила условие: никакого секса. В смысле, с проникновением. Мои первоначальные расчеты оправдались: он не настаивал. То ли потому, что не дозрел, то ли боялся возразить и поссориться, то ли его устраивало то, что есть. Скорее — первое.

Андрей не сомневался, что я — «женщина», и я не хотела его разубеждать. Мне нравилось строить из себя опытную даму, которая обучает несмышленого воспитанника. Особенно я любила эксперименты с завязыванием глаз.

Я укладывала своего подопытного в постель, накидывала ему на глаза шарфик, раздевала. А дальше… Брала кусочек льда, иногда — за его неимением — замороженную сосиску или соцветие брокколи. Я водила холодком по его телу, медленно приближаясь к самому интимному месту, которое вожделенно вздрагивало при каждом прикосновении. Я просила его рассказывать, что он чувствует, он подчинялся.

Я укладывалась рядом и целовала его, он рисовал языком свои ромбы и овалы… Просовывал руку мне между ног и теребил неумелыми пальцами все, что там находил. Я кончала. Придя в себя, зажимала в руке его измученный ожиданием, налившийся член и дергала его туда-сюда, по кругу, как придется… Прикасалась губами к головке, он напрягался, тяжело дышал и извергал на меня целый бассейн белоснежной спермы.

Однажды я попыталась нарисовать его кончающим членом на простыне что-то из геометрии… Вышла размазня.

— Ну ведь есть такая фигура? — скорчив расстроенную мину, спросила я.

Андрей влюбленно улыбнулся:

— Давай сфотографируем и спросим у математички?

Сказано — сделано. Я схватила камеру, сняла свой рисунок, потом он — мою грудь, линию талии и промежность, я — его вновь вставший член, язык и розовую пятку. Математичку мы решили не травмировать.

После наших любовных игр мы подолгу лежали, обнявшись, и разговаривали — обо всем: от нашей классной до снегопадов в Канаде. Мама как-то сказала, что, если после секса есть о чем поговорить, это что-то значит. В такие моменты я вспоминала ее слова, и знаете — была счастлива. Счастье это было простым, светлым, женским.

Так продолжалось около месяца. А в один из дней Андрей вдруг пропал из списка моих друзей в Контакте, пересел за другую парту и стал шарахаться от меня. Уже на выходе из школы мне с трудом удалось добиться аудиенции, и я наконец поинтересовалась, в чем дело.

— Все кончено, Ира. Пока, — Андрей пялился в пол.

— Вот так, а объяснить?

— Сама должна понимать.

Я не поняла. Я заплакала.




На несколько дней я засела дома. Я ничего не ела и почти не вставала с кровати. Глядела в пустоту и изводила бумажные платочки. Звонила Андрею, писала в Контакте, но все зря. Мама не требовала от меня признаний. Вероятно, ей тоже когда-то разбивали сердце, и она, в отличие от многих других взрослых, хорошо помнила, каково это.

Мне не нужен был собеседник или живая подушка для слез. Меня вполне устраивала моя, пуховая. Но Оля с Леной были уверены в обратном и без предупреждения наведались в гости.

— Ну что ты, Ира… Я же говорила тебе, что он еще зеленый, не пара он тебе… — причитала Оля.

— Маменькин сынок, — добавила Лена.

— Может быть, но он ко мне неравнодушен. Я знаю. А чувства не проходят в одно мгновение… Что-то тут не так.

Все происходящее казалось мне каким-то ненатуральным, слишком внезапным. Меня терзали мысли о том, что дело тут нечисто. И я была права.

Вечером домой вернулась мама, зашла в мою комнату и серьезно (уж слишком серьезно) заявила:

— Ира, тебя выгоняют.

Я не вполне осознала всю тяжесть ситуации.

— Что, за прогул? Ну так это не в первый раз… Оксана звонила? Она просто запугивает…

— Нет. Я сейчас расскажу тебе все, а после жду объяснений. Если это правда — ты мне больше не дочь.

Я посмотрела матери в глаза. Веки были красными и опухшими. Вокруг сосредоточились мелкие морщинки. Они были похожи на корни старого дуба, переплетенные в замысловатый узор. Мне стало страшно.

— Вчера в школе был педсовет. На нем настояла Оксана, и он целиком и полностью был посвящен тебе. Большинством голосов тебя решили исключить. Оксана великодушно предложила нам уйти без судов и милиции, по собственному желанию.

Я была в замешательстве. Настолько сильном, что не сумела задать главный вопрос — за что? Только вскинула брови — меня всегда выдавала мимика.

— Ты удивлена? Разве тебе неизвестна причина? — отстраненно спросила мать.

Я была не в силах ответить.

— Так слушай. На педсовете обсуждали, как ты совратила своего одноклассника Андрея Сомова. Как ставила над ним сексуальные опыты, издевалась, связывала, заставляла тебя ублажать. Как опаивала его.

Ни лицо, ни голос матери не выражали никаких эмоций. Она говорила равнодушно, безучастно, будто все это — не здесь и не с нами; будто она пересказывает газетную статью. У меня отвисла челюсть.

— Мам, ну это просто смешно… Ты же знаешь…

Она не дала мне договорить.

— Еще не все. Родители Андрея записали его признание на диктофон. На педсовете включали запись. Учитывая твое вольное поведение, никто не усомнился, что это правда. А теперь я тебя спрашиваю — ЭТО ПРАВДА?

И тут — наконец — в моей голове сложилась цепочка. Конечно! Война шла полным ходом, а я, дура, ничего не замечала. Витала в гребаных облаках. Противник не спал — он продумывал удар… Но Андрей — зачем он наплел такую чушь?

Фу какая грязь!

Я рассказала маме все, как было. И про брокколи, и про геометрию, и про свои чувства и даже про девственность. Было стыдно, гадко, но мать требовала подробностей. Я рыдала, задыхалась, время от времени теряла голос и хрипела что-то невнятное. Мать одергивала меня и велела продолжать. Если меня спросят, какие минуты были самыми ужасными в моей жизни, я не задумываясь отвечу — эти.

Когда рассказ подошел к концу, мать обняла меня. Она мне поверила.

— Девочка моя, как же мне тебя жалко… Будем бороться?

Я лежала, зарывшись в одеяло. Оно насквозь пропиталось коктейлем из слез и соплей.

— Ладно, пей, — сказала мать, угощая меня таблеткой феназепама. — Поспи. Утро вечера мудренее.




Утром, как и обещала поговорка, ко мне вернулся разум. И я была способна рассуждать.

Бороться? Я живо представила себе все, что могло из этого выйти. Новые «слушания», публичные признания, поездки в вышестоящие органы, «улики», голосования, насмешки, шепот за спиной и грязь. Полное ведро помоев, которое все это время будет медленно растекаться по моей душе.

Мама сидела на кухне, беспрерывно курила и с досадой говорила о том, что слишком меня распустила, что вела себя недипломатично, что не смогла в нужный момент лизнуть Оксане зад… Жирный целлюлитный зад. Потом она вдруг меняла линию и рвалась в атаку. Материлась. Она не знала, что делать. А я знала.

Я твердо решила, что не вернусь в «болото». Да, я сильная, да, я боец, да, я — за справедливость. Но иногда игра не стоит свеч. И правильней выкинуть белый флаг.

Мы забрали документы.

Больше всего на свете я хотела поскорее забыть об этом кошмаре. Но это получалось плохо. Ко мне через день заезжали девочки. Оказывается, моя история быстро распространилась по всей школе (с чьей подачи — вы понимаете). Не обсуждал мои «подвиги» разве что немой. Школа кишела слухами. Кто-то даже задумал устроить митинг в мою поддержку: с утра на крыльце собрались ребята с транспарантами «Мы за Подгайко», «Правду давай!» и «Секс — друг молодежи». Очень мило. Я растрогалась.

По словам Оли, класс ополчился против Андрея. С ним никто не общался, и он замкнулся в себе. Ходил подавленный, угрюмый. А у Оксаны, как выяснилось, дела шли куда лучше. Ее наградили почетной грамотой за бдительность и успехи в воспитательной работе. Еще бы — спасла мир от такой угрозы. Теперь она главный претендент на поездку в санаторий.

Я была надломлена, но не сломлена окончательно и постепенно возвращалась к нормальной жизни.

Меня взяли в другую школу — самую крутую в городе. Директор не стала спрашивать, почему мы пришли за месяц до окончания выпускного класса. Ей было достаточно моих дипломов, наград и отличных оценок.

Моя новая школа была совсем не похожа на предыдущие. С виду она напоминала дворец. Учителя учили, а не воспитывали, называли ребят по имени и на «вы». Мы сами выбирали предметы, могли курить в специально оборудованной курилке и не носить сменку. Здесь не было «детишек» и не было «стада». Здесь были личности. Вы думаете, таких школ не бывает? Бред.

От моих прежних чувств к Андрею не осталось и следа. Он стал мне противен. Но меня все еще мучил один вопрос: что сподвигло его оболгать ту, которую он называл своей любимой? Очень скоро я получила ответ. Достойный ответчика.

Он позвонил. С какого-то левого номера — специально, чтобы я не сбросила вызов.




— Ира, прости меня. Я такой дурак, — это звучало вполне правдоподобно.

Голос Андрея дрожал. Если б я не знала, что он не употребляет наркотики, сказала бы, что он под кайфом.

— Я хочу рассказать тебе все… Послушай, не вешай трубку. Оксана нажаловалась моим предкам, сказала, что я попал под влияние конченой девицы, что ты меня совращаешь, подавляешь, портишь… Ты же их знаешь, они сразу накинулись на меня. Да так, что я сам в это поверил…

Вот, блин, мечта гипнотизера.

— Поверил? А как же любовь?

— Они заморочили мне голову…

— Любовь — не в голове… В сердце, — сумничала я.

— И что, я должен был сказать, что мы встречаемся? Они бы все равно не поняли… Они считают, что рано…

— Они правы.

Молчание. Тягостное, виноватое.

— Ира, я не знал, что Оксана попросила сделать запись. Я не думал, что так выйдет. Прости. Прости! Прости!!!

Все это было как-то не душещипательно. Сердце не екнуло. И бровь не поднялась.

— Счастливо оставаться.

Я уже готова была нажать кнопку «вызов окончен», но он успел:

— Постой! Я все исправлю, я отомщу!

Мне стало смешно. Мальчик, иди лучше супчик ешь — остывает.

— Ну давай.

— Тогда ты простишь меня?

— Конечно. Пока.

Андрей не понял иронии, и на следующий день по электронной почте я получила план мести. Выглядел он солидно — как научный труд. С целями, задачами и даже списком использованной литературы. Малыш решил поиграть в Зорро, точней — в неуловимого мстителя.

Сам план был, так сказать, гениален: развесить вблизи школы и дома Оксаны объявления об оказании интимных услуг — с ее фото, именем и домашним номером. По расчетам Андрея, ей должны были обзвониться все местные озабоченные, тем самым превратив ее жизнь в ад.

И этому придурку я делала минет! Жесть.

Я не ответила на его письмо. А вскоре и вовсе о нем забыла. Учебный год подходил к концу, и мне нужно было думать о более важном — о выпускных экзаменах. Я занималась целыми сутками и, что удивительно, не без интереса. Мама стала обзывать меня «ботаником» и даже подарила очки — с круглыми стеклами, в толстой оправе. Прикололась.

На то, чтобы куда-то сходить, я просто не находила времени. После школы все мое общение с внешним миром происходило через Интернет. Я включала свой розовый нетбук и погружалась в Паутину — отвечала на письма, сообщения в Контакте, смотрела последние новости из жизни друзей.

Однажды, во время очередного «погружения», на страничке Оли я обнаружила странный статус: «Оксана, прощай». О чем это она?

В один клик я влетела в официальную группу девятого «А» и увидела новую тему. Она называлась «Больше не классная». Я судорожно открыла ссылку. Первый пост, написанный старостой, гласил:

«Уважаемые одноклассники! Важная информация. В понедельник Оксана Николаевна уволилась из нашей школы. Она больше не классная. Наш новый руководитель — Сергей Денисович, учитель…»

Уволилась? Да не может этого быть!

Я не поверила своим глазам. Где же Олин номер?

— Что с Оксаной? — Я забыла даже поздороваться.

— А, Ира, я как раз собиралась тебе звонить… Ты ведь не знаешь… У нее в семье несчастье. Ее маму разбил инсульт. Оксане пришлось уйти — теперь она дома сидит, ухаживает…

— Инсульт? От чего?

Я приблизительно знала, от чего случаются инсульты. Бывало, мама в шутку угрожала, что ее хватит инсульт, если я не поступлю в институт.

— Да толком непонятно. Говорят, что Оксана обнаружила ее после работы, на полу. Та сжимала телефонную трубку и бормотала что-то неразборчивое… Про кекс, шхуны, незабудки…

Секс, шлюхи, проститутки.

Объявления.

Андрей.




В группе класса была еще одна новая тема — под названием «Конкурс». Староста сообщал, что победу одержал девятый «Г». Комментариев не было.




Александр Егоров. Силикон


У меня нет шансов что-нибудь объяснить. Потому что вы не догоняете.

Отлично, обойдемся без дешевого сленга. Это даже предпочтительнее. Вы понимаете это слово? Вот и хорошо, что понимаете. Если вы почему-то думаете, что в десятом классе говорят только на сленге, вы ошибаетесь.

Много чести объяснять, почему это так.

Минуточку, минуточку. Мы же с вами договаривались, что вы не будете меня прерывать. Я понял, вы тупо обиделись. Ладно, извините. Я не хотел. Просто я нервничаю. Если бы я не нервничал, мы бы с вами тут и не разговаривали, разве нет?

Почему это я гиперактивный? Вы имеете в виду — в активном поиске? А, понял. Это у вас тоже сленг такой.

Ладно, я расскажу по порядку.

Все это началось полгода назад, ага. В сентябре. Мы очень удивились, когда Лариса уволилась. Но еще больше удивились, когда увидели этого парня. Он вошел в сопровождении Агнессы Львовны, завуча. То есть сперва вошла Агнесса, а потом уже он вошел.

В светлом пиджаке и джинсах.

— Я ваш новый историк, — сказал он. — Меня зовут Константин Петрович. Силиверстов.

И Агнесса Львовна, завуч, при этих словах так и заулыбалась. Потому что голос у него дрогнул, как у студента на пересдаче. Не выглядел он на «Константина Петровича», ну никак не выглядел.

Потом-то мы узнали, что он в свое время тоже здесь учился, у Агнессы. Класса до десятого. А потом в другой школе. А потом пошел на исторический. И теперь ему двадцать четыре.

Ну, то есть теперь уже двадцать пять.

— Будем гнобить чувака, — шепнул мне Митька Саленко. — Пусть побегает.

Я улыбнулся.

Константин Петрович подумал, что это я ему улыбаюсь. Даже приободрился слегка.

— Так что, дорогие теперь уже десятиклассники, прошу любить и не жаловаться, — изрекла Агнесса. — Ваш новый учитель довольно строгий… не смотрите, что он еще… — тут Агнесса поняла, что зря это сказала. — Да. Зато он будет понимать ваши проблемы. Ну и, если что, поговорит с вами по-мужски. Понятно?

Девочки покивали. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Было так и видно, что Константин этот Петрович уже к нам ко всем приглядывается: пытается понять, кто будет на его стороне, а кто нет.

Это он правильно.

Потом Агнесса ушла, а он остался. Встал у доски, как приклеенный. Написал мелом: «третье сентября». Я не сказал — история была на третий день. Первого мы вообще фактически не учились. Кто пошел в парк, кто просто домой свалил. А второго даже не помню, что было.

Так вот. Написал он «третье сентября», а обернуться боится. Плечи у него (в пиджаке) так и напряглись. Кстати, он довольно широкоплечий. Не дохляк. Тут Агнесса верно сказала.

Потом обернулся. И на меня смотрит.

Глаза у него серые, умные. Это видно. Стрижка такая странная, как будто он носил раньше длинные волосы и наскоро пообкорнался. Хотя, конечно, вряд ли это было так.

Мне не понравилось, что он на меня смотрит. Что, больше никого в классе нет? Мог бы смотреть на девочек, раз уж он такой модный. Это я про пиджак в основном. Пиджак у него хороший, дорогой и новый почти.

Или он боится, что его поймут неправильно, если он будет на телок смотреть?

Это он тоже правильно боится.

— А знаете, что происходило третьего сентября в истории? — спросил он вдруг. И сам же ответил: — В 1939-м Англия и Франция объявили войну фашистской Германии. А еще третьего сентября родился Фердинанд Порше.

— Стратегии любит, — толкнул меня Митька локтем. — Надо его спросить — в WoW не играет?

— А у вас есть «Порше»? — спросила Харитонова.

Мне кажется, именно такого тупого вопроса он и ждал.

— «Порше» у меня нет, — сказал он, улыбаясь. — Но я не стал бы зарекаться. Может, и будет со временем.

«Ох, какой ты оптимист», — подумал я.

А Светка Харитонова тоже поулыбалась и что-то там себе отметила. В принципе, логично начинать знакомство с такого вопроса, подумал я. «Порше» есть? «Порше» нет. Следующий.

Только не со Светкиной фигурой, если честно.

Дальше Константин Петрович посчитал нужным объяснить, кто такой был Фердинанд Порше (а был он конструктор немецких танков и «Фольксвагена-жука»). Потом прошелся немного по началу Второй мировой. В общем, это было лучше лекций Ларисы, старой кошелки, а если бы наш Константин не волновался и не перескакивал с одного на другое, было бы совсем хорошо.

Пока он говорил, я нарисовал в тетрадке «Фольксваген-жук».

А пока я рисовал, Константин остановился рядом и увидел.

— Достоверно, — сказал он. — А тебя как зовут?

Я забыл сказать: у Харитоновой он фамилию уже выяснил. Даже что-то у себя в журнале пометил. ТП [21 - ТП — бытующее в Интернете обозначение не очень умной представительницы женского пола (расшифровывается: тупая пизда).] подсказал Митька, и мы слегка поржали.

— Максим, — назвался я. — Канунников.

Это моя фамилия.

— Будем знакомы, — сказал он.

Вот радость-то, подумал я. А он повернулся, сложил зачем-то руки на груди и пустился дальше рассказывать про сентябрь в истории. Понятно, что заранее подготовился.

Ну, в общем, первый его урок тем и кончился.

Кто именно сочинил ему погоняло — ну, кличку — даже не скажу точно. Может, Митька, может, я. А было так: в начале урока Светка зачем-то тянет руку и спрашивает, как его фамилию правильно писать: Селиверстов или Силиверстов? Я бы на его месте спросил, а куда она собирается эту фамилию записывать и зачем, а он просто повторил: Си-ли-верстов. Константин Силиверстов. Ну, как Бонд. Джеймс Бонд. Только результат получился нелучший, потому что я как-то сразу понял, что именно Митька сейчас скажет, а Митька сразу и выложил — у него не задержится:

— Си-Ли-Кон.

Константин Петрович похлопал глазами. Тогда-то я понял, почему Агнесса в первый раз так заулыбалась. Его же еще в школе Силиконом звали. Лучше и не придумаешь.

— Спасибо, Саленко, — сказал Костя, взяв себя в руки. — Очень остроумно. Ты не первый такой креативный. Однако предупреждаю раз и навсегда: еще раз услышу — буду выгонять из класса.

Митька минут пять сидел как победитель, потом устал, начал понемногу злиться. А Костя на него весь урок старательно не смотрел. Проходил мимо, даже отворачивался. Обиделся.

Зато Светка отжигала до самого звонка. С Константина Петровича глаз не сводила, рот свой красивый не закрывала. Не знаю, может, у нее что-то с силиконом связано, или просто ей понравилось, как он покраснел от обиды, — не знаю. Ну а он и повелся. Тоже с ней начал общаться, на вопросы ее тупые отвечать. Например, когда появилось имя «Светлана». Что-то там про поэта Жуковского. Хотя непонятно — зачем, у нас ведь не литература.

— Загнобим, все равно его загнобим, — пообещал мне Митька. — Прописку ему устроим. А то что-то рано он понтоваться начал… Силикон.

Я пожал плечами. Если бы Митька поменьше болтал, его бы побольше слушали.

А еще я подумал: а почему бы и нет?

Где-то недели через три Костя приходит на урок. Кладет портфель, как всегда, на подоконник. Достает оттуда ноутбук — это он решил нам фильм показать. В классе проектор есть, а ноутика нет, один раз уже украли, так теперь Агнесса велела его запирать на ключ в лаборантской. Так что проще свой принести. И вот подключает он этот проектор к ноутбуку — на экране заставка «Windows», все как обычно, — потом плотно садится на стул и начинает что-то искать в своих папках.

Наконец нашел файл. И посмотрели мы фильм про войну. Константин Петрович и вправду эту тему любит. Кончается фильм, Костя подходит к доске, тянется, чтобы свернуть экран (я говорил или нет — он высокий, даже выше меня немножко), а Митьке кивает, чтобы тот свет включил. И вот свет включается, и все видят.

Что видят?

Костя стоит к нам спиной. А на спине у него, прямо на светлом пиджаке «Hugo Boss», отпечаталось одно слово. Потому что на спинке стула было заранее намазано — черной краской:






NYX





Ну а на пиджаке-то это слово отпечаталось правильно, а не наоборот, как вы уже поняли.

Кто-то засмеялся, кто-то просто перешептываться начал. Девочки заохали, заахали, у них же к одежде отношение серьезное. А мне и ржачно, и стыдно, блин, я же знаю, кто это сделал.

И вот я сижу и молчу. Хорошо, а вы бы что сделали на месте меня? Ну, вы-то, конечно, вряд ли оказались бы на моем месте. Это да.

А Митька уже уселся. Включил дебила, у него это легко получается, и сидит, прется.

Константин Петрович снимает пиджак. Читает. Темнеет лицом. При ярком свете это видно отчетливо. Потом он оглядывает класс.

— Спасибо, друзья, — говорит он глухо.

Смотрит на Митьку и на меня почему-то. Сперва на него, потом на меня.

И, не говоря ни слова больше, собирает свой портфель. А тут и звонок звенит. Светка срывается с места, что-то ему объясняет про пиджак — что можно в химчистку сдать, она знает, где, — а он улыбается так печально и уже ни на кого не глядит.

Я клянусь, я хотел еще в тот раз к нему подойти и… не знаю даже, что сделать. Асам все думаю: почему он на меня так смотрел?

После уроков я стоял у окна и наблюдал, как Светка Харитонова идет с ним вместе к его машине — а у него «Шевроле» недорогой, корейский. И вот Светка идет, что-то ему по ходу объясняет, и они оба смеются. Вот будет смешно, думаю, если она к нему в машину сейчас заскочит. Нет, не заскочила. Только сверток с пиджаком отдала, а то бы он его забыл.

И он уехал.

— За Силиконом следишь? — спрашивает тут Митька. — Как он наших телок кадрит? Ну и как, нравится?

А у меня что-то настроение испортилось.

— Не нравится, — говорю.

— Тогда пошли пиво пить.

Ему пиво легко продают в магазине — хотя и видно, что ему восемнадцати нет. И паспорт никогда не спрашивают. Просто у него лицо такое неприметное, что не вызывает никаких вопросов. А меня почему-то все всегда замечают и запоминают. Вот и вы на меня как-то странно смотрите.

И в тот раз мы пили с Митькой пиво в парке, а я все думал о Светке и о Константине. Представлял почему-то их вместе. Вот ведь сволочи, думал я.

Так прошло еще недели две. Светка все с Силиконом заигрывала. Агнесса Львовна пару раз заходила к нам на урок, интересовалась — все ли в порядке? Что-то она подозревала или нет — каждый бы стал подозревать, если… Ну, в общем, глаза у Светки так и туманятся, когда она на любимого учителя смотрит, а если ее в этот момент вызвать к доске — так она и не поймет, наверно, о чем ее спрашивают.

А Костя ее и не вызывал. Тоже стеснялся.

И вот как-то под конец уроков у Силикона на «Шевроле» появилась надпись белой краской:






КОСТЯ Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ





А ему, чтобы с парковки выбраться, нужно мимо всей школы проехать. Да и это еще не всё. За Агнессой Львовной заехал муж на «Лендровере», как обычно. Так вот он даже притормозил и стекло опустил, чтобы получше рассмотреть. И Агнесса (я видел) очки вылупила, надпись прочла, ничего не сказала.

Костя дождался, пока стемнеет, и поехал на мойку. Там ему надпись, конечно, стерли. Но все последующие дни на него было страшно смотреть.

Хорошо, у нас с ним урока не было.

О чем-то он говорил с Агнессой, это я знаю точно. Так и представляю, как она ему вставила. Завуч у нас серьезная женщина, и муж у нее серьезный чувак, помощник депутата. А Костя наш (вы же понимаете) эту Агнессу с детства боится.

Светка тоже ходила ни живая ни мертвая. Хотела вцепиться Митьке в рожу. Но опять же ничего ведь не докажешь.

Костя был темнее тучи. Я думаю, он хотел отказаться от нашего класса, но тогда бы все подумали лишний раз на них со Светкой — вот он и остался. И все мало-помалу успокоилось.

Помню, я тогда думал: интересно было бы, если Светка вдруг залетела бы от кого-нибудь. Если бы, скажем, ее Митька трахнул (он давно порывается, это он для вида ее называет тупой, я-то знаю).

По крайней мере это ни для кого не стало бы неожиданностью. На свой ДР Светка приглашала полкласса. Половина из этой половины потом не помнила, чем все кончилось. Лично я не помню. Я только помню, как мы с Митькой подарок дарили — резинового мужика из секс-шопа «Волшебный кролик». Его Митька придумал купить. Все смеялись. Потом стали пить «мохито», а потом уже не помню что, кто и с кем.

И вот она бы залетела — и всем бы раззвонила, что это от Кости. Пришлось бы ему жениться. А Агнесса Львовна была бы свидетелем.

Весело, правда?

Или, например, Костя пригласил бы ее на день рождения. У него он в ноябре, он же Скорпион, как и я. Они в Контакте уже друг друга зафрендили, я видел.

Там у него написано: «в активном поиске». И у нее тоже.

А потом Агнесса Львовна пришла бы тоже и застала их в постели. Вот было бы смешно.

Почему вы думаете, что это бред? Вовсе это не бред. Ну да, нервы мне надо лечить, это стопудово. Просто вы еще не знаете, чем все кончилось.

А вот чем.

Как-то раз в ноябре у нас был сдвоенный урок истории. На первую половину Костя принес опять фильм (в этот раз ничего криминального не случилось). А после перемены он задержался где-то — может, у завуча? Приходит такой встрепанный, садится и говорит:

— Я, может быть, скоро возьму небольшой отпуск.

— А что, почему? — спрашивают девочки. Даже Митька интересуется.

— Да так. По личным мотивам. Отдохну от вас.

Это он полушутя, полусерьезно. И такой поднимается со стула, берет в руки портфель, будто собирается уйти прямо сейчас. У меня даже мурашки по спине побежали.

— А как вы будете от нас отдыхать? — Это Светка, конечно. Кто же еще.

— Ну, как-нибудь так… — он рассеянно портфель открывает — ноутик убрать.

И оттуда вываливается силиконовый член.

Силиконовый член из секс-шопа.

Он длинный, розовый, полупрозрачный.

И очень скользкий. Потому что он немедленно выскальзывает из рук. Костя его ловит — и пробует сунуть в портфель обратно. У него будто мозги отключились.

Ну да. А вы бы что с таким подарком сделали?

Тут Митька начинает так ржать, как я еще ни разу не слышал.

— Силикон, — повторяет он сквозь ржание. — Силикон!

Костя на него смотрит квадратными глазами. Делает шаг и бьет его по морде.

Сильно.

Митька с грохотом вылазит из-за стола. И тоже на него бросается. Правда, он пониже, и Костя быстро его фиксирует. Что-то они шипят друг другу, и все остальные бросаются их разнимать. Светка визжит, как дура последняя.

Мне как-то не по себе от всего этого. Я выхожу в коридор. Шум за дверью меняет окраску, как-то переливается из стороны в сторону, как по траве иногда бывает, — ну вот, зря я вам это сказал, теперь будете думать, что… в общем, я не это имел в виду. Короче, я иду прочь. Спускаюсь по лестнице. Никого мне видеть не хочется, и настроение препоганое.

Внизу охранник спрашивает, что случилось.

— Да так, — говорю я.

На улице уже прохладно. Сыплет снежок. Школа позади кажется большим дурацким кораблем, вроде «Титаника». Светится окнами. Разве что оркестр не играет.

Я иду не спеша. И почему-то оказываюсь на стоянке. Вот стоит синий «Шевроле» Константина Петровича. Белые буквы на нем смотрелись так шикарно.

Зачем я здесь?

У меня есть сигареты в кармане. Я не люблю курить, но они у меня есть. Я щелкаю зажигалкой.

От той надписи на боку «шевроле» не осталось ни полосочки, ни царапинки. Хорошо помыли.

Я выпускаю дым. Снежинки падают мне на нос.

Там, позади, хлопает дверь. Я оглядываюсь.

С портфелем под мышкой Константин Петрович сбегает с крыльца. Шагает по мокрому асфальту. Его лица не видно, и хорошо, что не видно.

А я так и стою возле его машины. И огонек сигареты виден издалека. Потому что Костя замедляет шаг, вглядывается, потом узнает меня.

— Канунников, — говорит он. — Это ты.

В его глазах почти что слезы. Это мне отлично видно. По спине у меня пробегает холодок. Надо было надеть куртку, думаю я. Его это тоже касается.

— Есть сигарета? — спрашивает он.

Прикуривает он умело. Видимо, курил раньше и бросал. Мы почти одного роста, и я гляжу на него, а он на меня.

— Скажи, Максим, — говорит он. — Как ты думаешь, почему он так сделал?

Я молчу. Мне не хочется отвечать.

— Он что, обижен на меня? Или ревнует? Так ведь у нас…

Я думаю, он хочет сказать: «У нас со Светкой ничего не было», — и все же не говорит. Значит, что-то было?

— Я, конечно, уйду теперь. А ты ему скажи… скажи, что это подло.

Ну да, он уйдет, конечно. А потом и Светка в другую школу переведется. Будто я не знаю.

— Знаешь, Макс, — говорит он вдруг. — Ты мне кажешься лучшим здесь. Я почему-то с первого взгляда это понял. Помнишь, когда Агнесса меня с вами знакомила.

Меня отчего-то бьет мелкий озноб. Я смотрю на него и не понимаю.

— Похоже, я часто ошибаюсь в людях, — говорит он. — Но больше ни о ком здесь вспоминать не хочется. Кроме тебя. Хоть ты и молчишь постоянно.

— Почему? — выдавливаю я из себя.

— Не знаю. Трудно сказать.

Мы молчим с минуту. Снежок падает на наши волосы — на его темные и на мои — рыжие.

— Ты классный, Макс, — говорит он вдруг. И протягивает руку. Но не чтоб пожать. А чтобы стряхнуть снежинки с моей челки.

И не надо на меня так смотреть.

Вслед за этим я бросил сигарету и положил ему руку на плечо. Это было неожиданно легко. Просто взять и положить руку на плечо учителю, Константину Петровичу.

Так прошло еще несколько секунд.

А потом совсем близко включились фары. И стекло стоящего в сторонке «Лендровера» опустилось.

— Высокие у вас отношения, — произнес Агнессин муж, помощник депутата.

— А вас это ебет? — отозвался Костя.

Я могу не продолжать? Хорошо, я не буду. Я даже не надеюсь на то, что вы меня хоть немножко понимаете.

А для чего тогда я это все рассказываю? Просто чтобы вы знали. Костя из школы, конечно, ушел. Но и я не могу больше здесь учиться. Ну просто не могу, и все. Агнесса завалит меня в выпускном классе, это стопудово. Завалит чисто из удовольствия.

Вот только жалеть меня не нужно. И лечить тоже не нужно. Просто напишите мне справку — не сложились отношения с классом или типа того. Вы же напишете?

Вот и спасибо.

Да нет, мне не стыдно. Мне стыдно за другое. Сказать?

Мне было стыдно покупать этот идиотский силиконовый член. У Митьки все всегда проще получалось. И потом, телка в «Кролике» меня запомнила. Чек выбивает, а сама хихикает: «А что-то вы сегодня один, без друга?»

Это она про Митьку.

Я подумал: «Тут-то меня и пропалят».

Зачем я эту штуку подсунул в портфель? Не знаю. Дурак был. И злился очень.

И черной краской я измазался, пока писал на спинке стула. Достаточно было на мои руки посмотреть.

Белой краской из баллончика рисовать намного безопаснее. Особенно когда знаешь, что подумают не на тебя.

Кстати, Митька потом все-таки трахнул Харитонову. Так что у них все нормально получилось, в полном соответствии с курсом вашей школьной психологии. А еще ходили слухи, что этот розовый член у Митьки так и остался. И что они со Светкой…

Говорите, со мной невозможно работать? Да ладно. Какой монстр, вы о ком? Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд. И я всегда в активном поиске.




Юля Лемеш. Как можно влипнуть по неопытности


Мне рассказали, как оторвались одноклассники на выпускном. Тотальное безобразие вперемешку с подлостью.

Сначала они отсидели обязаловку с учителями и предками. Ели. Фотографировались. Взрослые долго и проникновенно декламировали загодя приготовленные тосты и запивали их соком и лимонадом. Выпускники наелись, наслушались и заскучали, поэтому часто бегали в туалет покурить. И глотнуть спиртного. Кто-то не из нашего класса надымил травой. И его застукали. Физрук, недолго думая, макнул придурка башкой в унитаз. Он всегда так поступает. Незаконно, но действует безотказно.

Классная попыталась станцевать «по-молодежному». Сломала каблук, доплясала босиком. Все ей хлопали — за самоотверженность. Интересно, почему учителя именно на выпускном вечере вдруг решают «вспомнить молодость»? Ни днем раньше?

Потом одноклассников погрузили в автобус. И повезли кататься. Предполагалось, что они будут дружно петь песни и громко смеяться. Как-то так. Ура-ура, мы милые невинные детишки.

Но у них с собой было.

Половина просто вырубилась от усталости. А те, у кого было, резво начали нагружаться выпивкой разного сорта и качества. Из закуси — несколько бутербродов и пакет с расплющенными пирожными.

Те, кто знал толк в выпивке, моментально просекли, что наша тихоня Галочка пить не умеет. Возникло естественное желание исправить этот дефект. Для всеобщего развлечения. После второго стакана водки у Галочки остекленели глаза, и она начала резвиться.

Ирку Галочка давно бесила. Галочка — независимая и безропотная золотая медалистка. Немного спесивая. Типа я знаю, что умнее всех. У Ирки — тоже золото, но явно незаслуженное. Запрограммированное директрисой. А у Галочки — выстраданное годами. Когда им медали вручали, кто-то пошутил: «красавица и чудовище». Хрень собачья! Галочка не некрасивая. Она неяркая. А скромность перестала быть достоинством. Скромность теперь типа дефекта. Ирка ее так и звала: «дефектная». Я Ирку за это как-то сумкой по башке треснула. А она мне в волосы вцепилась. Но это давно было. В последние два года мы все были каждый сам за себя.

Так вот, Ирка сообразила, что у Галочки от градусов сносит крышу. И решила придать сносу крыши нужное веселое направление. Мальчишки ее в этом деле активно поддержали.

Пустая трасса. Ночь белая. Тишина и покой. Даже птицы дрыхнут. Водителю тоже поспать охота. Его достали выпившие подростки, которые лезут порулить. Он поддался на провокацию и разрешил часок побеситься на полянке в лесу. Те, кто вышел, немедленно закурили. Даже те, кто не курил ни разу.

Вместо костра — свет фар. Но музыка была. И они под нее, скажем так, плясали. А можно сказать — бесились. Водила поглядел немного. Плюнул. И устроился поспать прямо в кабине.

Ирка забралась на большой пень и кривлялась, изображала стриптизершу, активно подзуживая Галочку на то же самое. Мальчишки начали хлопать и вопить «вау-вау — круто!» и «давай-давай!». Наша осмелевшая тихоня разошлась не на шутку.

В разные стороны полетели туфельки. Которые так долго выбирала мама. Потом настал черед длинного платья. Которое никак не хотело расстегиваться под непослушными пальцами. Тут пригодилась Ирка. Она даже помогла стащить платье через пьяную Галочкину голову.

Они обе упали. Им помогли встать. Галочку в одних трусиках затолкали на пень. Вихляясь в танце, она сама стянула трусики и долго крутила их над головой.

Потом они улетели на голову кого-то из мальчишек. Тот срочно сунул их себе в карман. Как трофей. Как доказательство чужой глупости.

В результате Иркиной шутки все от души нафоткались с голенькой Галочкой в разных изобретательных позах. Она не сопротивлялась. Ей все это казалось безумно веселым, а она сама — жутко привлекательной и сексуальной.

Водила продрал глаза. Понял, что детские игры перестали быть таковыми. И начал загонять это стадо обратно в автобус. Галочка пыталась засунуть руки ему в штаны и лезла целоваться. Он пришел в ужас, но платье отыскать не сумел. В нем пофоткались мальчишки, а то, что от него осталось, выбросили куда-то в канаву. Зато обнаружились туфли.

Галочка решила, что она балерина, и попробовала изобразить ласточку. Начался массовый ржач, который можно остановить только тонной воды из пожарного брандспойта.

Видя наглые довольные рожи, водитель озверел. У него у самого дочь примерно нашего возраста. И он не первый день на свете живет. Он сразу въехал, что произошла какая-то мерзость. Единственная здравая мысль в такой ситуации — не потерять контроль над собой и нечаянно не прибить ржущего урода. В тюрягу никому не охота.

Отдав невменяемой Галочке свой пиджак, матерящийся водитель рванул в город. Высадил притихших ребят у школы, а Галочку повез к ее дому.

Оставшись без взрослых, все сразу начали сравнивать, у кого снимки круче.

Галочке стало плохо. Переблевав салон автобуса, она обмякла, как мертвая. Мир прыгал из стороны в сторону и норовил ударить Галочку небом по голове. Ей уже не было весело. Ей было никак. Но происходящего она пока не понимала. Мысли улетучились. Остались инстинкты. Выжить. Неважно, как. Пусть даже желудок вывалится через горло. Главное — выжить.

Родители Галочки, сгорая от стыда, уволокли зеленого ребенка домой и радовались, что соседи не видели их позора.

Утром все, кому не лень, могли полюбоваться на фотки с праздника. Парадные и ночные. Галочка узнала про это дело последней. Она дня три потом приходила в себя.

— Как это? — кричала моя мама, когда мы случайно наткнулись на безобразные снимки.

Я сама офигела. Сижу, по просьбе мамы показываю ей фото, выложенные другими родителями, а тут такое!

— Она такая смирная девочка! Кто бы мог подумать!

— Мама, ты на ее глаза погляди. Она же угашенная вусмерть.

— Что у трезвого на уме, то у пьяного…

Неужели мама реально верит, что Галка в здравом уме мечтала такое сотворить? Мама верит — ее не переубедить.

— Нет. Тут что-то не так! Недаром говорят, в тихом омуте черти водятся, — проникновенным голосом говорила мама.

— Да перестань ты эту подлость рассматривать!

Не послушав моего совета, она принялась читать комментарии под снимками. Вот дура.

Я спряталась в ванной. Включила воду. Типа я тут моюсь. Взобралась на край ванны поближе к вентиляции и покурила. Дым аккуратно затягивало в решетку.

Меня трясло. Просто колбасило. Я не могла понять, как Галка теперь будет жить? Мы все из одного района. И на нее будут показывать пальцем и хихикать в спину. Кто-то фальшиво посочувствует. И все будут думать, как моя мама. По сути, все произошедшее — обычная подстава. Состряпанная очень подлыми людьми. И поддержанная равнодушными. Теми, кто все видел и не прекратил. И был «как все». То есть ржал и фотографировал.

Жаль, что я не поехала. При мне такого бы не случилось. А если бы я поехала и уснула, как некоторые?

Сигарета кончилась. Я утопила окурок в сливе ванны. Надеюсь, он не засорит трубу.

Мама продолжала смаковать снимки. Сопровождая просмотр громкими фразами «какой ужас» и «а этот-то, этот что вытворяет!».

Меня там не было, но я чувствовала себя соучастницей преступления. Тем, кто не предотвратил. Смалодушничал.

Я долго думала, стоит ли пойти поговорить с Галкой. Видела ее на улице. Вместе с отцом. Они куда-то спешили. Галка демонстративно отвернулась, даже не поздоровалась в ответ. И я прекратила попытки встретиться для разговора…




Ирина Комиссарова. Трещина на асфальте


В квартире полная темнота. И тишина — даже будильник сдох, не допищав. Матери сегодня к восьми, значит, ушла в семь. Слава Аллаху, догадалась не будить.

Лека сидит на постели и перекачивает в себя темноту и тишину Когда их набирается столько, что Леке начинает казаться, будто ее вот-вот взорвет изнутри, она встает и зажигает свет.

В десять минут девятого неожиданно звонит Чуха. По бесформенной куче говна, каковой до сих пор виделся предстоящий день, словно пролег настил. Теперь, по крайней мере, есть стимул куда-то пойти.

Всего нужно семьсот баксов. Двести у нее есть, требуется еще пятьсот. Паршивые пять сотен, это же не деньги для Москвы, думает Лека. У Башаковой, вон, новая труба столько стоит — Башакова уже все уши с ней прожужжала. Строит многозначительную рожу: «Подарили…» Ясен перец, подарили — мамо с папом преподнесли на ДР. Но она изображает таинственность, хочет, чтобы подумали, что у нее кто-то есть. Уписаться.

Срисовать бы ее паршивый телефон, вот и была бы сумма, думает Лека злобно. Марик пообещал деньги достать, но Марик трепло. «Да я…», «да для тебя…», «все решим, одним словом…». К полудню он думать забудет про все свои обещания. Напомнишь — скажет, что все под контролем, все завтра. А завтра опять забудет. К тому же Леке нужно сегодня. Чуха сказал, что будет держать до трех. Мол, деньги нужны срочно. Если не ей, так другому отдаст, желальщиков целая очередь; он позвонил ей первой только постольку, поскольку она говорила, что очень горит.

На перемене Лека сидит на подоконнике, рассматривает лица, словно видит первый раз. Смешно. Смешные. Инопланетные какие-то физии. Фильм был такой древний: там мужик надел специальные очки и — бац — увидел, что вокруг одни пришельцы, закамуфлированные под местных жителей. Без очков — люди как люди, в очках — мурло на мурле. Так и тут.

Из-за двери выплыла русичка и стала продираться сквозь народ, как сквозь чащу. Она новая, молодая совсем, при этом дикая пуще эфиопа. У нее бзик на наркоте. Считает, что все вокруг колются и долбятся без продыху. Девкам в пятницу после урока начала втирать: «Девочки, будьте осторожны, сейчас все это стало так доступно, вам трудно представить все опасности, вам кажется, что это все ерунда, а на самом деле… бла-бла…» Девки попадали под стол. «Я говорю: а что вы на меня все время смотрите? — пересказывала потом Башакова. — Что я, самая завзятая?..»

При этом русичка старше их всех на сколько? Лет на семь? Всего ничего. Вне школы, в компании какой-нибудь могли бы вместе тусить… А тут как будто с другой планеты. Были б очки-рентгены, небось тоже высветилась бы… Их, наверно, вербуют там, в институтах этих и педулищах. Из нормальных молодых чуваков делают деревянных солдат, и они в момент перестают понимать других нормальных молодых чуваков.

— Газиев, у тебя деньги есть? — спрашивает Лека.

— Чего?

— Деньги у тебя есть? — терпеливо повторяет она.

— Ну.

— Сколько?

— А тебе зачем?

— Сколько?

— Ну хз. Рублей триста.

— А больше есть? Не с собой, а в принципе?

— Ни фига себе, — говорит Газиев. — Может, еще ключи от квартиры?

Он из немногих вменяемых среди моря инопланетных уродцев. Он, скорее всего, дал бы денег. Но у него их нет. Триста рэ — это не деньги.

У Башаковой наверняка при себе больше. Но Башакова как раз не даст. И Элька Богута из параллельного, хотя они даже типа подругами были в прошлом году И Тимур. Тимур не просто не даст, а еще обосрет по самую макушку.

Самая гнусь — просить. Просить — значит падать. Упал — лежишь. Лежачего не бьют, через него просто перешагивают.

В классе тридцать два человека, в параллельном почти столько же. Если бы все скинулись по десять баксов, получилось бы даже больше, чем надо. Десять баксов — это еще меньше, чем триста рэ. Не деньги. Тем более, она отдаст.

Она просит. И у Башаковой, и у Эльки, и даже у Тимура.

— Зачем тебе? — спрашивает Башакова.

— Мне надо выкупить собаку, — говорит Лека в слабой надежде пробить на жалость, — ее украли. Если я до вечера не соберу денег, ее убьют.

— Откуда это у тебя собака за пятьсот бакинских? — удивляется Башакова и торопливо добавляет: — У меня столько нет.

«Сними с карточки», — думает Лека с ненавистью, а вслух говорит:

— Дай сколько есть.

Башакова, естественно, не дает. Не просто так, а по принципиальным соображениям. Она не вступает со знакомыми в кредитные отношения, потому что портятся отношения обычные.

— А с незнакомыми вступаешь? — интересуется Лека, шуря глаза.

— Я не «Сбербанк», — нелогично отвечает Башакова.

Тупая корова. Типа как у Леки есть с ней хоть какие-то отношения, чтобы их можно было портить…

Тимур посылает еще быстрее. Сначала предлагает оказать услугу сексуального характера, потом ржет, как больной конь, потом посылает.

— Маску поправь, — говорит Лека. — Хобот торчит.

— А?

— На.

Она отходит к окну, сбрасывает сумку на пол. За окном ноябрь. На асфальте трещина, как шрам от аппендицита. Не от самого аппендицита, а оттого, что его вырезали. Весь ноябрь все катится под гору. Как лавина.

«У них один дешевый пафос, — сказала завучиха историчке. — Сил нет, дай пострадать. Каждый чих — повод для страдания». Завучиха даже голос не понизила, хотя Лека стояла в двух шагах. Для капитана деревянных солдат она — пустое место. Дыра в пространстве, в которой клубился дешевый пафос.

От окна тянет холодом.

— Что, правда, собаку грозились убить? — спрашивает Русик Газиев.

— Нет, — отвечает она. — Наоборот.

— «Наоборот»? Купить, что ли?

Звонок сверлит уши. Мутанты начинают разбредаться, закидывая на плечи сумки и поводы для страданий.

— На историю идешь? — Русик хищно зевает, по-крокодильи хрустнув челюстью.

— Нет.

— Может, продать что-нибудь? — советует мудрый Газиев.

— Ты, Газиев, мудрый такой, — восхищенно говорит Лека, не поворачиваясь. — Я бы ни в жизнь не сообразила. Обалдеть, надо же, когда нужны бабки, можно продать что-нибудь!

— Чего ты на меня-то скалишься? — обижается Русик. — Тоже мне. Да мне в принципе покласть на твои дела.

— Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное, — популярно объясняет Лека.

Это называется «ликвидность активов». Вещи, которые можно быстро обернуть в деньги. Лекиным активам грош цена в базарный день. МП-тришник, телефон, шмотки. Теоретически ликвидно. Но не доходно.

Повод ли это для страданий? Честно? Иногда — да.

— Да исполать, — бурчит все же оскорбленный в лучших чувствах Газиев и бредет на свою историю.

На истории есть шанс схлопотать пару, поскольку историчка честно обещала вызвать в ближайшем будущем.

По закону подлости Лека натыкается на историчку за секунду до того, как успевает скрыться в туалете.

— Ты ведешь себя вызывающе, — говорит та. У нее криво намазаны губы, и пахнет она каким-то нафталином. В прямом смысле и в переносном.

«Вызывающе», именно так.

— Мне срочно надо домой, — говорит Лека скрипучим от тоски голосом. — Я очень плохо себя чувствую.

— Я тоже плохо себя чувствую, — радостно отвечает историчка. — Может быть, мне тоже пойти домой?

Это типа юмор такой. Петросян дохнет от зависти.

«Идите лучше в жопу, Людмила Сергеевна», — говорит Лека мысленно. У нее своя школа юмора.

— Понимаете, — объясняет она, — я все равно не останусь.

— Да я все понимаю, — историчка сжимает криво нарисованные губы. — Это же мне важны ваши экзамены, а не вам.

Она по-прежнему преграждает Леке путь, и Лека как-то не решается обогнуть ее прямо так внаглую. Они стоят друг против друга и смотрят в разные стороны, словно каждая думает о своем. И как-то впрямь становится неловко, будто сильный пинает слабого. Историчка вдруг перестает казаться деревянным зомби. Обычная престарелая тетка, замотанная в шарф и осипшая от постоянного крика.

Они считают, что проблемы тинов не стоят выеденного яйца. Они думают так просто потому, что не знают, как с этим разбираться. Проще сказать, что нет никаких проблем, тогда и разбираться ни с чем не придется. Не придется признавать свое полное бессилие, неспособность помочь. Не потому, что они особенно плохие или равнодушные, а потому, что нельзя распутать за другого взрослого человека его траблы. Пусть лучше будет: «дети» и «какие там могут быть трудности». А при другом раскладе все становится совсем грустно.

— Мне на самом деле очень плохо, — говорит Лека.

Это правда. Это правда из правд. Поэтому выходит искренне.

Историчка молча проходит в класс, то ли войдя в положение, то ли просто махнув рукой. Лека медленно шагает в сторону лестницы.

На лестнице она звонит Чухе:

— Слушай, давай я двести сейчас подвезу, а завтра…

— Не, не пойдет, — обрывает он. — Ладно, я понял.

— Подожди, — торопится она, но он бросает трубку.

Можно перезвонить и уговорить подождать — в конце концов, времени он ей дал до трех — но на Леку наваливается апатия. Какой смысл? Денег все равно взять неоткуда. У всех, у кого можно было попросить, она попросила. У матери разве что еще не. «Мама, дай зелени, мне надо купить ствол».

«Мама, у меня неприятности, о которых некому рассказать…»

Лека сует телефон в сумку и тащится вниз.

А в раздевалке сталкивается с Анжелой.

Анжела вообще не реагирует на Лекино появление. Лека для нее даже не пустота, заполненная пафосом, а абсолютный вакуум. Лишенное вещества пространство.

Лека молча ищет свою куртку, но потом не выдерживает.

— Энджи, — говорит она, стараясь говорить нормально, но горло все равно сдавливает от унижения.

Просить — значит падать.

— Энджи, скажи ему, чтобы от меня отстал.

Анжела ставит ногу на радиатор и медленно проводит по ней ладонями — то ли поправляет колготки, то ли проводит сеанс самолюбования. Отряхивает юбку. Достает из сумки косметичку.

Лека ждет. Темнота, собранная внутри нее, густеет.

— Ты со мной разговариваешь? — картинно удивляется Анжела. — Ты кто вообще, девочка?

Последнее слово она растягивает с особенной брезгливостью. «Девоч-щщ-ка».

— Ты знаешь, кто я, — отвечает Лека. — Ты же их сама накручивала всю дорогу.

— Потому что не надо было выеживаться, — плавно выговаривает Анжела.

— А что надо было? Утереться и улыбаться?

— Ну, ко мне-то тогда какие претензии? Хотела быть смелой, вот и будь. Я вообще не понимаю, о чем речь. Тебя обижает кто-то?

«Обиж-жяет»… До чего ж ей нравится все это, думает Лека. Она прямо кайф ловит от того, что мне хреново.

— Почему ты меня ненавидишь-то? — спрашивает Лека, искренне не понимая. — Что я тебе сделала?

— Да я тебя вообще не знаю, — говорит Анжела, выпрямляясь. Запах духов плывет вокруг нее ядовитым облаком. — До свидания, девочка.

Она выходит из раздевалки.

Лека берет с вешалки куртку.

Конечно, надо было тогда промолчать. Пока она молчала, она была просто статистом, безликой мишенью для их поганенького остроумия; когда она огрызнулась, она выделилась. Из массовки перешла во второстепенные персонажи, привлекла к себе внимание. И дальше продолжала вести себя неправильно. «Вызывающе», как сказала историчка. Надо было попытаться сгладить углы, помахать хвостом, одним словом, выказать смирение, а она продолжала изображать независимость. Теперь Курцын завелся. Включил ее в особую программу.

На сотовом был определитель, а к домашнему она перестала подходить на третий день. Прямо из школы шла домой. Не включала свет, даже когда становилось совсем темно, — надевала «уши», врубала музыку и лежала на диване с закрытыми глазами. Музыка почти не помогала. На душе становилось все муторней… Приходила с работы мать, включала свет, начинала греметь сковородками, допытывалась, что да чего. «Как в школе?» «Как с уроками?» Лека односложно отбрехивалась. Мать сердилась, кричала, что у нее черствая дочь. А Лека почему-то жалела мать.

Отвратительно было ощущать себя жижей. Прятаться по углам, дергаться от любого шороха, гадать, чего добивается Курц в данном конкретном случае. Быть ли ей как той девочке из «А», о которой рассказывала Элька, или как татарке из «стекляшки», о которой болтали тогда вообще все, кому не лень. Нельзя ли просто извиниться по-хорошему Надо ли извиняться. Надеяться на то, что все утрясется само собой.

Она продолжала ходить в школу Там, по крайней мере, были люди. Пусть они бесили и через одного казались уродами. Но это были свои уроды, привычные и нестрашные, по большей части понятные. В конце концов, все они были в одной лодке — даже деревянные солдаты — и плыли в одну сторону. Только они плыли, а Леку затягивало в водоворот… В школе она хотя бы слегка собиралась и могла думать. Так она придумала позвонить Чухову. Хотя знала его не то чтобы очень близко. Во всяком случае, не настолько близко, чтобы обратиться к нему с такой просьбой. Но достаточно, чтобы знать, что обратиться можно именно к нему.

Остатков ее ума едва хватило на то, чтобы не брякнуть свой вопрос в трубку прямым текстом.

— В принципе, да, у меня тут есть пацан, он ими торгует, — несмотря на деликатность просьбы, Чуха не испытал ни малейшего напряга. — Короче, я с ним буду пересекаться на неделе. На следующей неделе, не на этой.

— Мне надо побыстрее, — сказала Лека.

— Быстро только кошки родятся, — философски заметил Чуха. — А ты не маленькая еще для таких игрушек? Тебе она зачем?

Лека тоже решила прибегнуть к народной мудрости.

— Меньше знаешь — крепче спишь.

— Это факт, — не стал настаивать он.

— Мне просто для спокойствия, — пояснила она на всякий случай, чтобы Чуха не передумал.

Разговор прошел куда проще, чем она опасалась, и принес облегчение. На цене она в тот момент особенно не заморочилась, поскольку до следующей недели время еще было.

А Чуха взял и прогнулся. И теперь ей казалось, что на крохотную ямку, в которой она все это время пряталась, скорчившись и не дыша, обрушилась тяжелая плита, насовсем запечатав ее убежище.

Все проблемы не стоят выеденного яйца. Каждый чих — повод для страдания. Помоги себе сама, Алена Савина. Убей себя об стену.

Лека идет. Туданезнаюкуда.

Ровно в тот момент, когда она ставит ногу на асфальтовый шрам, на телефон капает СМС от Марика.

Он пишет, через сорок минут у «Пятерочки», все достал.

Неужели в самом деле. Честно? На Марика она почти не надеялась.

Ни с того ни с сего, совершенно, идиотически некстати все происходящее с ней вдруг кажется Леке таким же нелепым и уродским, каким казались лица одноклассников на перемене. Словно она надела те самые очки-рентгены, нечаянно поймала свое отражение в зеркале и обнаружила вдруг, что и у нее торчит хобот, а вместо рук — щупальца. Какие баксы, какой пистолет, какой Вадик Курцын? Что это все вообще? При чем тут она? Ее-то кто нанял играть в этом дешевом кино про пришельцев? Не может быть, чтобы она, Алена как ее там, из «Б» класса, шрам над бровью, одета так себе, успеваемость средняя, не нюхает и не колется, ничего так девочка, но и ничего особенного — пошла сейчас, купила паленую пушку на чужие деньги, положила ее в сумку и потопала на разборки, как факинг народный мститель, излучая прямо-таки кубометры подросткового пафоса, воняя этим пафосом во всю ивановскую, на радость завучихе.

Лека поднимает голову и исподтишка бросает через плечо взгляд на школу. И снова натыкается на историчку. Она стоит у окна кабинета и смотрит как-то непонятно — то ли осуждающе, то ли сочувственно. Лека пожимает плечами и виновато разводит руками: мол, а что делать? Что делать-то?

Тонезнаючто.

Историчка качает головой. То ли отрицательно, то ли негодующе. «Безобразие», там, или «вызову родителей». Уютный жест, успокаивающий, как какая-нибудь бабушкина кофта. Они же по сути не злые, они всего-навсего не представляют, что происходит за пределами их расписанско-указочного сектора; они не слепые, просто видят мир в слишком узком диапазоне. От и до. То, что выпадает за пределы диапазона, исчезает и из поля зрения. Если подумать, это тоже очень грустно…

Деревянные солдаты иногда превращаются в настоящих мальчиков, думает Лека. Инопланетяне-мутанты могут проявлять гуманизм. Плохие фильмы могут хорошо кончаться.

Может повернуться так, а может иначе. Но в любом случае, она никогда больше не будет сидеть в четырех стенах с выключенным светом. Это единственное, что она знает точно.

Лека сворачивает за угол и прислоняется к стене. На этот пятачок старшеклассники на переменах ходят курить. Хорошее место, обжитое.

Чуха берет трубку сразу.

— А я вижу тебя. Через дорогу гля.

Лека глядит. Он идет со стороны проспекта и для привлечения внимания машет ей полиэтиленовым пакетом.

— За молоком ходил, — объясняет он в трубку. Это звучит так мирно, по-домашнему, по-бабушкино-кофтиному, что трудно примерить такое к Чухе.

Он подходит.

— Че, надумала?

Лека молча кивает.

— Ну оки. Хорошая вещь.

— Дорогая только, — хмуро говорит она.

— Ну где дорогая? За Бразилию-то? Это ж тебе не «Оса».

— Какая оса?

— «Оса» — отечественная травматика. Говно первый сорт, — как маленькой, объясняет Чуха.

— В каком смысле травматика? — спрашивает Лека.

Они тупо смотрят друг на друга.

— На кой мне твоя травматика? — говорит Лека дрогнувшим голосом.

Чуха ошалело моргает, соображая.

— Ты чего, думала, я тебе огнестрелку продам? — поражается он. — Да ты че? Ну блин… Жжешь. Откуда у меня?

— Откуда мне знать, откуда у тебя, — огрызается Лека, ощущая себя гигантской дурой, мутантом из мутантов с атрофией мозга.

— Короче, не. А чё, бери травматику. Ты ж говорила, для спокойствия. Так для спокойствия как раз самое то. Смысл тот же, а вариантов даже побольше. Отличная вещь, в заводской упаковке, новье. У меня самого хуже.

Может, он даже прав, может, правда, лучше. Но все равно обида не пойми на что скручивает кишки. Ошибка на ошибке. Под гору.

— Подумаю, — говорит она безразлично.

— Думай, только в темпе… Но ты учти, это все равно незаконное ношение. Разрешение нужно.

— Учту.

Чуха зевает и приваливается к стене рядом с Некой, щелкает зажигалкой.

— Ностальгия, — говорит он мечтательно.

Он тоже учился здесь. Два года назад закончил.

— У меня не будет, — цедит она сквозь зубы.

— Будет-будет… Я до самого выпускного тоже только и ждал, чтобы побыстрее ноги сделать, а потом обратным ходом пошло. Вспоминается-то хорошее… Ален — ты ж Алена, да? — а зачем пушку-то хотела? Что, в самом деле, такие серьезные дела у тебя? Проще-то нельзя решить?

— Реши.

Разбегись и шлепнись.

Чуха снова зевает.

«Чтоб вы все провалились, — подумала она. — В трещину в асфальте. Чтоб вы оставили меня в покое. С экзаменами, с травлями, с ностальгиями. Вас много, а я одна, меня не хватает. Прямо вот-вот кончусь… Дорогое что-бы-там-ни-было, пожалуйста, сделай чудо. Большое жирное чудо. Я тоже сделаю что-нибудь большое. Любое, вслепую, не торгуясь. Ты же знаешь, я отдам».

Чертов ноябрь. Чертов год. Вразнос, по кочкам. Она не заметила, как это произошло. В какой-то неуловимый миг все вдруг разом зашаталось, а потом посыпалось, как карточный домик. Оказалось ненадежным, хрупким, слабым. Даже дружбы, даже привычки. Даже так называемые взрослые.

Убей себя об стену, Алена Савина. Пока не развалилась и стена.

— Ржака, — усмехается Чуха, и Леке кажется, что он смеется над ней. — Курца в армию забрили. Знаешь Курца?

— Знаю, — говорит Лека машинально. У нее крепнет подозрение, что это какой-то развод. — Как забрили?

— Культурно и аккуратно. Позвонили в звонок и вручили вручение.

— А что ж он сам открыл? — интересуется она все так же автоматически.

— А спроси, — Чуха опять ухмыльнулся. — Зарвался, стало быть. Утратил бдительность…

В серой луже дрейфует разбухший окурок. Холод забирается за воротник и в рукава. По коже ползут мурашки.

— А когда он получил?

— Повестку? Вчера, что ли. Я только что от Толяна услышал.

Анжелка, значит, знала уже, просто не сказала из подлости. А может, и не знала…

Лека дышит на заледеневшие пальцы.

Должно бы прийти облегчение, но почему-то не приходит.

Как просто. Как выеденное яйцо. Раз-два — взяло и уладилось. Можно считать, само собой. А можно считать, что она теперь в долгу. Не денежном — но от этого не легче, а пожалуй, наоборот…

За все приходится платить. За крупное — по-крупному. И еще неизвестно, какие проценты по кредитам берет что-бы-то-ни-было.

Она покосилась на Чуху.

Неожиданно вспомнилось, что его зовут Лешей. Неожиданно захотелось вернуться в класс, занырнуть в сонное гудение ламп и унылый бубнеж о далеком, маленьком и неинтересном.

Неожиданно показалось, что вот теперь-то она по-настоящему попала.

Книга Юли Лемеш — прозрачно-искренняя исповедь, частично опубликованная в ее блоге. История современных Ромео и Джульетты, осложненная социальным конфликтом и совершенно не детскими проблемами. Здесь только реальные факты из эмо-жизни, а также реальные персонажи, реальная любовь и не менее реальное, абсолютно тотальное непонимание окружающих.

Модный московский психоаналитик использует в своей работе нестандартные методы — дозированные пытки и насилие. У Артема Пандорина есть мечта: когда-нибудь бросить работу и вести жизнь свободного художника в пентхаусе на крыше. И еще у него есть любовь — такая большая, что выходит за рамки закона. Все меняется, когда к Артему приходит Самый Главный Пациент в его жизни… а может, и в смерти.


notes



Примечания





1


Херка — девочка, старательно, но без осмысления копирующая готские наряды и атрибутику.




2


На Youtube.




3


Будешь по мне скучать? (англ.)




4


Такая сексуальная (англ.).




5


Это Мадонна (англ.).




6


— Меня зовут Светлана Харбина. Я родилась 10 июля 1993 года в Москве. Там, где родились мои родители и все мои родственники.

— Великолепно. Садитесь. Следующий, пожалуйста (англ.).




7


— Уважаемая Лидия Васильевна… У вас грудь натуральная?

— Да, все мое тело натуральное. У вас есть еще вопросы?

— Нет. Спасибо, Лидия Васильевна (англ.).




8


Сленговое название машин марки BMW




9


— Можно, со мной будет моя подруга?

— Можно. Но надо заплатить за второго клиента (англ.).




10


— Привет. Как ты хочешь чтобы я тебя называла?

— Привет. Меня зовут Алексей (англ.).




11


Ваш английский не очень хорош. А я хочу быть уверена, что вы будете удовлетворены моим сервисом (англ.).




12


Мы не будем много разговаривать… Я хочу увидеть вашу грудь и чтобы вы ей играли (англ., искаж.).




13


Я хочу несколько минут поговорить с тобой, без оплаты (англ.).




14


Только два вопроса. Почему ты захотел именно учительницу? (англ.)




15


У нас новая учительница английского языка. У нее классные сиськи. Парни обсуждали это, и каждый говорил, что хотел бы трогать и целовать их. Я захотел тоже (англ., искаж.).




16


Хорошо. И второй вопрос. Как ты вышел на этот сайт и как смог заплатить? (англ.)




17


— У меня хороший друг в Америке, который часто пользуется этим сайтом. Он и заплатил по своей карте (англ., искам.).

Я поняла, что тебе еще нет двадцати одного. Правила этого сайта не разрешают обслуживать клиентов младше двадцати одного года. Поэтому больше не заходи сюда. Прощай! (англ.)




18


Начнем урок (англ.)




19


Что с вами случилось, Юрий? (англ.)




20


С удовольствием! (англ.)




21


ТП — бытующее в Интернете обозначение не очень умной представительницы женского пола (расшифровывается: тупая пизда).