Палитра сатаны: рассказы
Анри Труайя


Сборник экстравагантных рассказов знаменитого французского писателя Анри Труайя, хорошо известного в России историческими романами и беллетризованными биографиями. На этот раз автор дал полную волю воображению: отправился в путешествие по разным эпохам и разным странам. Его герои — профессиональный палач времен Великой французской революции, знаменитый художник Арчимбольдо и другие — мечутся в смятении среди вечных неурядиц людского бытия. Насмешливая фантасмагория сменяется задумчивостью, а глубокомысленные размышления — ядовитым сарказмом.


Анри Труайя

Палитра сатаны: рассказы


Последнее утешение Мартена Кретуа


1


Опять цыпленок с зеленым горошком! Ну да, стоило Мартену Кретуа дважды похвалить это блюдо, как она стала подавать по воскресеньям только его. Из милосердия он не отважился признаться сестре, что в красные дни календаря предпочел бы меню поразнообразнее. Но Гортензия не отличалась кулинарными талантами. Когда он перебирал в памяти аппетитные блюда, что подавала на стол Аделина, это усугубляло его скорбь о кончине супруги — скоропостижной, пять лет назад, от разрыва аневризмы. Вот и сейчас, вставая из-за стола, он дал себе слово навестить могилу на сельском кладбище. Эта мысль в конце трапезы успела стать частью его домашнего обихода, вошла в традицию. Как курятина под зеленым горошком.

Мартен был человеком привычки. И потому, на все лады понося про себя рутину повседневности, он при всем том ценил постоянство жестов и эмоций, их повторение в непрерывном потоке времени. Ничто так не ранило его душу, как непредвиденные происшествия. Даже счастливые сюрпризы всегда будили в нем подозрительность. Гортензия с властной заботливостью подложила в его тарелку цыплячью ногу, и он из вежливости отрезал кусочек ляжки, хотя до того уже съел целое крылышко. Мясо, которое он послушно жевал, было бледным, суховатым и пресным. Зато Гортензия, как всегда, осталась довольна своей стряпней.

— Ну что, гурман, блаженствуешь? — произнесла она, окинув брата потеплевшим взглядом.

— Да, — промямлил он, поперхнувшись здоровенным лоскутом жирной кожи.

— В следующее воскресенье попробую приготовить курицу с репой. Мне вчера посоветовала мадам Песту. Говорит, пальчики оближешь.

— Стоит ли? Все и так отлично…

— Ты, наверное, прав, — важно одобрила она. — На кухне — как в жизни: если уж имеешь подходящий рецепт, незачем мудрить да выдумывать.

И они продолжали молча жевать, сидя друг против друга. Гортензия обосновалась здесь после похорон Аделины и взялась вести его хозяйство. Это стало спасением, какого он и не чаял; Мартен еще и теперь хранил к ней благодарное чувство. Вдовство ввергло его в такое смятение, что, не будь здесь ее, он, вероятно, сам того не замечая, совсем опустился бы: перестал бриться, забывал менять рубашки, есть и пить. Вооруженная властным здравомыслием, она заставляла его не чураться людей и жить, как все. Со временем он попривык к существованию холостяка, направляемого твердой рукой строгой гувернантки. Он до того дошел, что уж почти и не сожалел о той поре, когда был крепким, предприимчивым супругом, нежным, внимательным и обремененным всеми тяготами, составляющими оборотную сторону этого требующего ответственности положения. Теперь у него не осталось никаких забот. Вскоре после смерти жены ему пришлось закрыть свою маленькую фирму, занимавшуюся кирпичной кладкой. Аделина была мозгом этого предприятия. Она вела отчетность, печатала на машинке, занималась счетами и накладными, следила за оплатой каменщиков, отвечала на письма поставщиков и клиентов. В этом отношении Гортензия не способна ее заменить: она и двух слов кряду не напишет без орфографической ошибки. Разумеется, он мог бы нанять секретаршу на неполный рабочий день. Но с тех пор, как поблизости, прямо у самого выезда из Менар-лё-0 на дорогу, ведущую в Витроль, открыла свой филиал компания «Томеко», никто больше не обращался к нему с крупными заказами. Пришлось довольствоваться переделками да мелким ремонтом в домах тех местных уроженцев, кто еще поминал добрым словом былые заслуги его фирмы: заменять сброшенные бурей плитки черепицы, вытаскивать корни и сучки, забившие канализационные стоки, подновлять штукатурку… Но вскоре жители Менар-лё-0 стали и за такой малостью обращаться в «Томеко»: там делали быстрей и дешевле. Четверо рабочих, занятых у Мартена, один за другим сбежали и нанялись к новым хозяевам. Тут он и прикрыл свою лавочку, распродав по дешевке остатки расходных материалов — они, к слову будь сказано, достались той же «Томеко». Теперь ему на жизнь ничего больше не причиталось, кроме процентов со скудной суммы, накопленной в былые славные годы, собственной жалкой пенсии и того, что регулярно давала Гортензия: у нее-то денежки водились — перед тем как перебраться к нему в Менар-лё-О, она продала свой домик в Витроле, где жила одна.

Впав в состояние великой праздности и малой значительности, Мартен не жаловался на судьбу. Но работы ему не хватало почти так же, как жены. Иногда во сне он карабкался по строительным лесам, орал на нерасторопного каменщика, вырывал у него мастерок, чтобы показать, как надо класть кирпичи или штукатурить, а то еще, склонясь над чертежами, спорил о запланированной стоимости проекта с господином Робекуром, витрольским архитектором, доверявшим его опытности. Отлученный от строительных трудов, он поначалу испытывал настоящие муки ностальгии, его ломало, словно наркомана, лишенного своей отравы. Но постепенно безделье вошло в привычку. Он уже не стыдился ставших ненужными рук. Разве только подчас смутно сожалел о той поре, когда вкалывал в полную силу, имел жесткий распорядок дня, праведную вечернюю усталость и возможность поделиться с Аделиной соображениями о том, как идут дела, исправно ли капают денежки за те работы, качеством коих он вправе гордиться. Чтобы худо-бедно утешиться, напоминал себе: мол, через несколько лет и так пришлось бы готовиться к пенсии. Ведь ему стукнуло пятьдесят девять. Он, правда, еще в ясном уме и телом крепок, но надо же признать: вершина жизни пройдена, начался спуск по наклонной плоскости, хотя и неторопливый пока, шажок за шажком. Когда прошлой зимой Гортензия завела речь о том, что пора «начинать жизнь сначала» с новой женой, он только плечами пожал. Ему вовсе не хотелось искать замену Аделине, милой его сердцу и разуму; сама мысль о том, что в постель вместо нее может с пылу с жару плюхнуться невесть кто, приводила его в ужас. Верность покойной объяснялась как властью дорогих воспоминаний, так и притупившимся аппетитом. Он волей-неволей примирился с собой, таким, каков он есть: без жены и работы, с одной лишь сестрой Гортензией, единственной попутчицей на житейской дороге. Корявая, щекастая, красномордая, его сестрица не обладала ничем пригодным для соблазнения мужчины. Да она ни разу и не выходила замуж, не рожала. Весь свой материнский инстинкт перенесла на Мартена. Будучи на пять лет старше брата, в юности она, можно сказать, одна занималась его воспитанием, разом стушевалась с появлением Аделины и снова возникла рядом лишь после смерти его жены, выйдя из тени, чтобы заступить на место покойной. Причем она нимало не нарушила заведенное течение жизни, не переменила ни черточки, ни одного стула не сдвинула с привычного места. И теперь, входя на кухню, Мартен с удовольствием глядел на длинный стол из струганых сосновых досок, накрытый клеенкой с узором из красных и зеленых ромбиков, на большие напольные часы с маятником, вечно опаздывающие на целый час, на кастрюли, развешанные рядком над старой мойкой, где под растрескавшейся эмалью проглядывали ржавые пятна, на прикнопленный подле них календарь с эмблемами министерства почт и телеграфа, на зеркало, наклонно подвешенное снаружи возле оконного наличника, чтобы, не высовываясь, видеть, кто проходит по улице мимо дома. Все это дышало дружелюбным покоем умиротворенности, словно свидетельство о добронравии и благонадежности.

Как только Мартен покончил с курятиной, Гортензия подала сыр (мучнистый камамбер), за ним — десерт (печеное, малость подгорелое яблоко), но он сделал вид, будто наслаждается каждым кусочком. Сама она не прикасалась к молочному, сдобному и сладкому… На подобные лишения, впрочем совершенно бесполезные, ее подвигала склонность к полноте. А вот ему совершенно незачем было беспокоиться о лишнем весе. Маленький, сухой, мускулистый и жилистый, он смахивал на серого кузнечика-кобылку. Аделина, бывало, говаривала, указывая на мужа: «Вот уж кто лишнего жира не накопит, в нем все перегорает! Да он может есть одно сдобное тесто, все равно ни грамма не наберет!»

— Хочешь еще яблоко? — предложила Гортензия.

Мартен отрицательно мотнул головой и встал из-за стола.

— Ты идешь туда? — по привычке спросила она.

Он так же привычно ответил:

— Угу. Потом в бистро загляну, к Каниво. Вернусь не поздно.

Прохладное майское солнышко с трудом пробивало уютный покров тумана, окутавший плоские поля департамента Луаре. Над колокольней ветхой заброшенной церкви кружились голуби, не ведая, что в каких-то столичных кабинетах уже решено ее реставрировать, коль скоро она была построена аж в тринадцатом веке и считалась «памятником старины». Тонкие плитки кровельной черепицы требовалось полностью обновить: крыша была на три четверти залатана толстой парусиной. Пластины звукоизоляции на колокольне топорщились искривленными краями, напоминая квадратики черного кружева. Снаружи растрескавшиеся стены удерживались деревянными контрфорсами. Но восстановительные работы были прерваны. Поговаривали, что их возобновят в будущем месяце. Во всяком случае, немногочисленные здешние прихожане уже давно привыкли слушать мессу в другой церкви, что в Витроле. Между импозантным аббатством Менар-лё-0 и этой жалкой молельней ощущалась странная несоразмерность: громадная средневековая хоромина всей своей мощью подавляла утлую церквушку. Так зримо выражалось то, насколько обезлюдела местность в последние годы.

Всякий раз, пересекая деревню, Мартен использовал пешую прогулку как предлог нырнуть в прошлое. Он любил эту неброскую группку домишек, притулившихся на вершине холма, окруженного безбрежным морем возделанной пашни. Во времена его молодости кое-где на равнине еще можно было увидеть, как пашут на лошадях. Белые, вороные, сизые пятна конских крупов там и сям оживляли сельский пейзаж. Люди и животные силились вознаградить землю за ее плоды, и она неизменно платила им сторицей. Теперь последних тамошних першеронов вытеснили из конюшен комбайны. То были чудовищные махины, их водители жали на рычаги с холодной уверенностью бывалых судовых капитанов. Они работали даже по ночам при свете фар. Границы земельных наделов переметили для облегчения машинной обработки. Многие крестьяне, обескураженные нововведениями, распродавали свои лоскутья пашни и уезжали с насиженных мест кто куда. Менар-лё-О, некогда кичившийся четырьмястами тридцатью жителями, теперь насчитывал всего лишь сто двенадцать. Закрылось зернохранилище, за ним школа, а там и кондитерская. Единственным местом схода осталось бистро с табачной лавочкой, которое держали супруги Каниво. По утрам маленький школьный автобус подбирал с десяток малышей, чтобы отвезти их в Витроль. И так же каждое утро булочник и мясник неуклонно объезжали селение, что давало домашним хозяйкам повод посудачить, собравшись вокруг тяжелых грузовиков с откинутыми бортами, за которыми располагались передвижные магазинчики.

Но теперь, в этот воскресный час, Менар-лё-О как будто погрузился в летаргический сон. На улицах никого. Окна слепы, ставни закрыты. Несмотря на безжизненный вид домиков, Мартен чувствовал себя одинокой мишенью для взглядов их обитателей. Медленно вышагивая посредине мостовой, он не сомневался, что там и сям за шторами и жалюзи притаился глаз, нацеленный на него. Но чужое любопытство отнюдь его не стесняло. В этом тихом уголке, думал он, осталось так мало развлечений, что подсматривание за соседями в порядке вещей: надо же как-то время провести… Да он и сам порой точно так же шпионил за ближними, не видя в этом ничего дурного. Однако его излюбленным занятием все еще оставалась внимательнейшая инспекция всех фасадов по обе стороны улицы. Любой домик в Менар-лё-0 напоминал ему о какой-нибудь работенке дней былых. Там он поколдовал с трубой, чтобы тяга стала получше, здесь нарастил этаж, а в той крыше устроил слуховое окошко для вентиляции чердака. Он ведь, что-нибудь подправляя, побывал внутри почти каждого дома и теперь везде чувствовал себя по-свойски.

Прежде чем заглянуть в лавчонку «Кофе — табак», принадлежавшую чете Каниво, он спустился по склону холма к кладбищу. За оградой было безлюдно. Надгробные камни, населявшие этот приют сосредоточенных размышлений, пребывали в давнем знакомстве друг с другом. Среди тех, кто покоится под этими плитами, ни одного чужака — все свои, коренные, некогда привыкшие перебрасываться словцом, не сходя с родного крылечка. Могила Аделины расположена неплохо: как раз рядом с местом упокоения бывшего мэра. Черная гранитная плита, крест, надпись золочеными буквами… слова последнего напутствия ему подсказал старинный приятель Альбер Дютийоль, некогда служивший в муниципальной библиотеке Витроля: «После твоего ухода ничто не имеет значения, кроме драгоценных воспоминаний о тебе». Теперь он перечитал надпись и еще раз убедился, что сам никогда бы не смог яснее выразить, какая пустота образовалась вокруг него после похорон. Альбер Дютийоль слывет здешним интеллектуалом, поднабрался знаний, перо у него легкое… Вот и тогда, ни секунды не промешкав, набросал на листке эту самую фразу, что подытожила все.

Хотя Мартен в церковь не захаживал, он вменил себе в обязанность каждый раз читать «Отче наш» перед привядшими цветами, лежавшими на надгробье. Он дал себе слово завтра же купить в Витроле свежих и украсить ими последнее Аделинино пристанище: те, что росли в их саду, уже для этого не годились. С тех пор как она ушла из жизни и перестала обихаживать петунии, розы и маргаритки, все заполонили сорняки. Только огород сохранял пристойный вид — о нем пеклась Гортензия.

Постояв минут пять над упокоенной в земле супругой, Мартен рассудил, что этого довольно, и, мелко перекрестясь, по-военному развернулся кругом. Краткое свидание с покойницей освежило старую рану, та откликнулась глухой, но сладкой болью. Страдание укачивало, словно грустная музыка из радиоприемника. Обычное воскресенье, такое же, как все прочие. Он в ладу со своей совестью. Теперь можно зайти в сельское бистро. Потолкаться среди людей, а уж потом коротать вечер наедине с Гортензией.

Конечно, можно бы позволить себе и вояжик в столицу: Париж всего в девяноста километрах от Менар-лё-О, а его малолитражка, старая «рено», пока что неплохо слушается руля. Но всякий раз, как Мартен отваживался съездить туда, он возвращался оглушенный и взбаламученный. Шум, всеобщая торопливость, дурные запахи, бензиновый перегар — как вообще можно жить в этаком людском муравейнике? А вот его единственный сын Люсьен ко всему этому привык. Изредка по выходным наведываясь в Менар-лё-О, он без сожалений возвращался в свою столичную душегубку. Это был любезный и раскованный малый, который сначала подвизался в каком-то агентстве по делам недвижимости, а затем потерял работу и заматерел в безделье, будучи, как он выражался, «по причинам экономическим выведен за штат». Но Мартен подозревал, что парня выперли за полную неспособность к чему-либо путному. Теперь же Люсьен пытался пристроиться куда-нибудь еще, и было понятно, что он рано или поздно в том преуспеет — малый бойкий и умеет себя подать. Хотя Мартен любил сына, он совершенно не страдал от постоянной разлуки с ним. Зато увидевшись с Люсьеном, тотчас начинал испытывать какую-то необъяснимую тягость, как если бы в дом втерся незнакомец и обманом присвоил его фамилию. В пору, когда дела фирмы шли без срывов, он предполагал забрать отпрыска к себе и обучить тонкостям кирпичной кладки. Более того, он уже мечтал поменять статус предприятия, переоформив его название в «Кретуа, отец и сын». Но Люсьен отнюдь не питал склонности к работе, пачкающей руки. Покойная супруга предполагала, что парню стоит выбрать «карьеру белых воротничков» и уехать в Париж. В этом они просчитались: теперь ему приходилось протирать подметки, околачиваясь у окошек биржи труда.

Мартен тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и повторил про себя, что, если принять в расчет характер Люсьена и его способности, он может оставить попечение о своем чаде. Что бы ни стряслось, этот котяра с любой высоты приземляется в аккурат на четыре лапы. Его родительница в озарении материнской любви говаривала о сынке: «С такими глазищами и улыбкой он кого угодно заткнет за пояс!»

Подъем становился круче, и Мартен остановился перед первыми домиками, чтобы немного перевести дух и не переступать порога забегаловки запыхавшись. Он снова подумал об Аделине, о Гортензии, Люсьене и с удивлением сообразил, что живет, в сущности, ради этой троицы — двоих живых и одной мертвой. И это при том, что всю жизнь считал пупом земли именно себя. Откуда такая зависимость от ближних и внимательность к их желаниям? От старости, не иначе.

Людской говор в бистро отвлек Мартена от его одиноких дум. Там сидела половина дееспособного мужского населения Менар-лё-О, и перед носом каждого полный стакан. Несмолкаемый гул голосов перекрывался только стуком бильярдных шаров. При появлении Мартена все шумно его приветствовали. Он заказал себе стакан перно и без труда включился в общую беседу. Разговоры тут велись всегда одни и те же. Потягивая винцо, он углядел среди нескольких типов, облепивших дальний торец стойки, своего бывшего работника, португальца Манюэля Бранко. Этот чернявый коренастый детина ушел от него к «Томеко» последним. Манюэль, окликнув его с корявой хрипотцой, осведомился:

— Привет, патрон, как жизнь?

Тот, приосанившись на стуле, проворчал:

— Лучше некуда! Обещают крупный строительный подряд. Не сегодня-завтра снова открою дело…

Ему не хотелось чужой жалости. Это было вопросом его профессиональной чести. Нет, он еще не вышел в тираж. Да, по сути, все в селении делали вид, будто верят, что так и есть. К нему относились неплохо. А может, так им было удобнее. Невзгоды соседей, выставленные на всеобщее обозрение, в конце концов становятся вашими собственными бедами. Чем поневоле соболезновать, гораздо лучше ни о чем не ведать.

— А работой у «Томеко» ты доволен? — спросил Мартен, хлопнув португальца по плечу.

— Скажете тоже! У них там конвейер. Не то, что у вас было, по-семейному.

— Вернешься?

— Начнете по новой — само собой, почему бы и нет?

— Хорошо, беру тебя на заметку. Будешь в списке первым, — усмехнулся Мартен. Усмешка вышла кривая.

Он заказал второй стакан. Теперь посетители толковали о скором открытии «большого комплекса» при въезде в Витроль. По их словам, торговцев городка «взяли за горло». В этих громадных балаганах торгуют чем ни попадя по бросовым ценам; мелкой торговле приходит конец. Немало было говорено об исчезновении ближних лавчонок, о бессмысленной механизации в личном хозяйстве и о грядущем безлюдье на селе. Эти толки так взбудоражили его, что он собрался заказать себе третий стаканчик, но сдержался. Его воскресной дозой были два перно, это максимум. Третий — уже нарушение правил. На такое он бы не пошел. Из верности слову, данному себе, и еще, наверное, в память Аделины. За стойкой полновластно царила Жаклин Каниво, хозяйка бара, крупная брюнетка с раскаленными, словно угли, глазами и размашистыми жестами. Благодушный ровный нрав делал ее хранительницей сокровеннейших исповедей всей округи. Она все обо всех знала и всем помогала. Не было счету приятелям, которых она после изрядной размолвки ухитрялась примирить за тарелкой жаркого. Муж ее, бледнолицый Огюстен, обслуживал шесть столиков, расставленных вокруг бильярда. Его мучила чахотка, но он не лечился и часто покашливал, в жалобном приступе стыдливости отворачиваясь от всех. Запах перегара и дыма, шум голосов и стук посуды создавали в переполненном зале атмосферу тотчас ударявшего в голову крепкого мужского компанейства. Обмякнув и бессмысленно осклабившись, Мартен машинально взглянул на часы и тотчас забыл, какое время они показывали. Только когда иссякли все темы, достойные обсуждения, включая спорт и политику, он расплатился и направился к двери.

День кончался, пройдя впустую, но ему не казалось, что он потерял время даром. Ведь он повидал всех, кого встречал ежедневно, и почувствовал себя таким же крепким и нужным, как в те времена, когда под началом у него крутился десяток работников. В этом-то оно и состоит, обыкновенное чудо деревенского житья. В уверенности, что, даже не делая ничего и пользы никому не принося, ты еще кто-то и чего-то стоишь.

Дома Гортензия, как обычно, драила кухню. Эта бешеная страсть к чистоте — такой же была одержима и Аделина — немало забавляла Мартена, усматривавшего в ней отпечаток вечной женственности. Что до него, малая толика пыли его бы нисколько не стеснила. Он тяжело плюхнулся на стул, а сестрица все ярилась, оттирая губкой краны и мойку, установленную в прошлом году по ее просьбе. Не отрываясь от своего занятия, она бросила через плечо:

— Когда тебя не было, звонил Люсьен.

— Да? Что у него новенького? Нашел работу?

— Нет. Сказал, что приедет в ближайшее воскресенье…

— На целый день?

— Навсегда.

Мартена аж передернуло. В мозгу, еще затуманенном парами перно, разом просветлело. Он недоверчиво пробормотал:

— Что значит «навсегда»?

— Просто он не хочет больше жить в Париже, где все места заняты. Обоснуется здесь и поищет в округе.

— Как так можно? Он на заметке в городе. Там его досье.

— Нет ничего легче. Говорит, что справлялся на бирже труда, — все будет, как надо.

— Можно подумать, в провинции больше работы, чем в столице! Скажешь тоже!

— Никогда не знаешь! — возразила Гортензия и улыбнулась. — А по мне, правильно сделает, если вернется сюда. Квартира в городе стоит недешево, он там ничем не занят, только подметки протирает на тамошних тротуарах. Поди, даже не ест досыта. В дому, по крайней мере, будет жить на всем готовом, да и мы всегда рядом, чтобы утешить, если что. Когда дела идут скверно, нужно держаться родни, локоть рядом чувствовать…

Она всегда питала к Люсьену слабость. Эта потерявшая всякую надежду старая дева тратила на племянника весь нерастраченный запас нежности, отпущенный на ее долю. Мартен тоже любил сына. Но ему отнюдь не улыбалось, что тот будет неделями сидеть у него на шее. Как только что-либо грозило поколебать его привычки, он, подобно черепахе, прятал голову под панцирь. Сейчас, однако, приходилось взять себя в руки и уступить. В конечном счете Гортензия права. Раз Люсьен болтается без дела и опоры, место его — у домашнего очага, рядом с отцом и теткой. В двадцать пять одиночество душе не на пользу. В этом возрасте молодые люди уже мнят себя состоявшимися мужчинами, и любой удар сбивает их с ног. Припомнилась старая мечта: строительная фирма «Кретуа, отец и сын». Мартен улыбнулся этому чудесному и нелепому видению невозможного будущего. В глазах защипало. Он вынул платок и высморкался.

— Ладно, решил вернуться, так тому и быть, — пробормотал он себе под нос. — Местечко в доме найдется. Да и комната его наверху свободна…

Лицо Гортензии осветилось, будто луч солнца согрел его грубые черты. Она вытерла тряпкой руки, сняла фартук, поправила на затылке выбившуюся непослушную прядку и вопросила:

— А как насчет курятины с зеленым горошком на ближайшее воскресенье? Это его любимое блюдо.

— И мое тоже, — вздохнул Мартен.

2


— Хорошо бы показать ему вашу библиотеку! — подал мысль Мартен.

Альбер Дютийоль смущенно улыбнулся. Это был плотный мужчина с широким розовым лицом и густой серебряной гривой, свисавшей прядями на уши и затылок, а взгляд его бледно-голубых выцветших глаз хранил в себе все благодушие раннего детства.

— Ну конечно же, Альбер, — вступила в разговор супруга библиотекаря. — Уверена, это очень заинтересует мсье.

Люсьен всем своим видом продемонстрировал крайнее удивление:

— Вы могли бы называть меня Люсьеном. После стольких-то лет знакомства!..

— Тогда и меня зовите Мирей.

— Это не совсем одно и то же… Никогда не осмелюсь!

— Но я настаиваю!

Она явно жеманилась. На вид ей давали лет сорок, и по всему выходило, что когда-то она была хорошенькой. От прежнего великолепия остались дерзкий взгляд зеленых глаз, пухлый рот и кошачья грация движений. Альбер Дютийоль, выглядевший ее отцом, обволакивал жену растроганным взглядом. Люсьен поклонился и произнес с комическим усилием:

— Хорошо, Мирей.

Все заулыбались. Мартена радовало, что сын произвел на Дютийолей хорошее впечатление. Конечно, они уже давно знали Люсьена, но потеряли его из виду с тех пор, как он обосновался в столице. Может, Альбер Дютийоль, имея множество связей, в том числе с влиятельными людьми, поспособствует его отпрыску найти работу поблизости? Библиотекарь пообещал заняться этим делом, не переставая напирать на то, что подобная попытка в период экономической рецессии отнюдь не легка. Обернувшись к Люсьену, он спросил:

— Вы любите читать?

— Книги? Еще бы! — уверенно воскликнул Люсьен.

— Вы много читаете?

— Ну не так чтобы очень…

— Какого рода вещи?

— Да всякого…

Люсьен врал без стеснения, врал медоточиво, с открытым лицом и бархатистой задушевностью во взгляде.

— Что ж, тогда приглашаю вас заглянуть ко мне в пещеру, — предложил Альбер Дютийоль.

Все прошли в соседнюю комнату. Каждый раз, бывая там, Мартен испытывал стыд за собственное невежество и восхищение перед ученостью приятеля, хранившего в памяти столько печатных страниц. Зрелище сотен томов в дешёвых бумажных и дорогих кожаных переплетах, дремавших рядком на полках, побуждало его удерживать дыхание и ступать на цыпочках. Все это было расставлено по порядку, снабжено этикетками и разделителями, расписано на карточки, словно лекарства в аптеке. В воздухе стоял запах пыли и прелой бумаги.

— Сколько здесь томов? — поинтересовался Люсьен.

— Точно не могу сказать, — ответил Альбер Дютийоль. — Предположительно тысячи четыре.

— И вы их все прочли?

— В общем и целом.

— О чем там речь?

— В основном об истории… Романы я ценю не столь высоко.

— Наш друг Альбер Дютийоль без ума от эпохи Наполеона Первого, — объяснил Мартен. — Об императоре и его окружении он знает гораздо больше любого нынешнего политика! Мемуары, дипломатическая корреспонденция, личные письма — все это он проглотил без счета! И помнит обо всем. Память у него слоновья!

— Не надо преувеличивать, — замотал головой Альбер Дютийоль.

— Мартен вовсе не преувеличивает, — вставила словцо Мирей. — Иногда за обедом муж говорит со мной о людях, живших в те времена, будто это наши с ним знакомые… И, уверяю вас, это не так забавно, как кажется, если что ни день…

Гости сочли уместным издать два-три негромких вежливых смешка.

— Жена права, — признался Альбер Дютийоль. — Как только появляется новая книга, посвященная этой эпохе, я спешу ее приобрести.

— Даже если она очень дорого стоит, — заметила Мирей, погрозив ему пальчиком. — Он нас разорит с этой своей манией! А теперь еще стал гоняться за подлинниками.

— Ну, в пределах разумного, — запротестовал Альбер Дютийоль. — У меня нет средств платить за автографы великих людей, но иногда попадаются весьма курьезные образцы… Да вот, к примеру.

Он открыл шкафчик и достал оттуда пожелтевший листок, поперек которого темнели несколько нервно нацарапанных строчек.

— Письменное поручение, собственноручно подписанное генералом графом Бертраном! — гордо провозгласил он.

— Потрясающе! — восхитился Люсьен, даже не взглянув на драгоценный листок. — И сколько вы за это заплатили?

— Это секрет! — объявил Альбер Дютийоль и прижмурил глаза, словно громадный котище перед плошкой молока.

— Даже мне не говорит! — всплеснула руками его супруга, состроив гримаску, выражавшую наигранное возмущение.

Мартен склонился над документом, не спеша, слово за словом, разобрал его и дал волю почтительной меланхолии, что всегда захлестывала его душу при виде осколков безвозвратно минувшего. Он подумал, что этот клочок бумаги, ныне ставший лишь любопытным пустячком, некогда сыграл самоважнейшую роль в жизни людей, которые теперь никого уже не занимали. Кто таков был этот генерал Бертран? Мартен не знал, и, странное дело, его почтительность от подобного обстоятельства только возрастала. Голова приятно пошла кругом от туманных хронологических фантазий, и он прошептал:

— Как это волнует! Думаешь о руке, начертавшей эти строки, о годах, миновавших с тех пор…

Жалея о своей неспособности точнее выразить, что испытывает, он щелкнул пальцами и прибавил, обращаясь непосредственно к Люсьену:

— Наш друг Альбер Дютийоль дает мне иногда кое-что почитать. Заделывает прорехи в моем образовании… С немалым запозданием, конечно, но лучше поздно, чем никогда…

— Я иногда спрашиваю себя, о чем они могут часами говорить друг с другом? — произнесла Мирей, недоумевающе взглянув на Люсьена.

— О Наполеоне, вне всякого сомнения, — не скрывая иронии, откликнулся тот.

— Сюжет воистину неисчерпаемый! — кивнул Альбер Дютийоль. — Но мы, естественно, этим не ограничиваемся, не правда ли, Мартен? Там всего хватает, речь заходит о живописи, о музыке, политике…

Все вернулись в маленькую гостиную, где Мирей разлила чай по разномастным чашкам. В подобном разнообразии, пояснила она, ярче проявляется личность владельца, в этом больше шика, нежели в банальных фарфоровых сервизах. Люсьен с чрезвычайным жаром подтвердил ее слова. В голосе Альбера Дютийоля явственно прозвучали нотки супружеской гордости, когда он заметил:

— У моей половины всегда оригинальные идеи. Она не в ладу с общепринятым мнением.

К чаю подали маленькие песочные пирожные.

— Домашние, — подчеркнула Мирей.

— Сделано вот этими белыми ручками? — шутливо осведомился Люсьен.

— Нет, морщинистыми руками Эрнестины, нашей старой служанки. И превосходной, заметьте, кулинарки. Я-то не способна даже поджарить глазунью.

Мартен про себя отметил, что эта женщина диковинным образом умеет находить повод для гордости даже в собственных изъянах. Она желает нравиться и ради этого способна все перевернуть с ног на голову. Абсолютная противоположность покойной Аделине. Как Альбер мог полюбить подобное создание, суетное и склонное так выпячивать свою персону? Конечно, она моложе его на двадцать лет… Но еще никогда супруга приятеля не казалась Мартену настолько фальшивой и безмозглой. Сверх меры накрашенная, с кроваво-красными ногтями. В деревенской глуши так не ходят. А может, это он отстал от жизни? Он перевел разговор на работы по восстановлению церкви. Мирей закричала, что правительство сошло с ума — тратить такие суммы на реставрацию этой развалюхи!

— Если бы там хоть собирались опять служить мессы! — не унималась она. — Но ведь нет же! Так и будет стоять пустая, никому не нужная… А на такие деньжищи можно было бы подновить все дома в округе, оборудовать площадку для мусорных контейнеров, открыть школу…

— Здание построено в тринадцатом веке. Это настоящее чудо архитектуры. Мы не имеем права допустить, чтобы подобные шедевры рассыпались в прах!

— Я согласен с Мартеном, — поддержал приятеля Альбер Дютийоль. — Эта церковь — важнейшая часть национального достояния. Совершенный образец искусства перехода от романского стиля к готике.

— Ну, эти двое всегда споются! — съязвила Мирей.

— Когда-то рядом с церковью стоял домик священника, — сообщил Альбер Дютийоль. — Он был разрушен во время Революции. Чудо, что сама церковь уцелела, ведь тогда крушили все подряд, как маньяки. А вот кладбище было дальше. От него ничего не осталось. Там теперь стоят дома. Например, наш. Да и ваш тоже. Если археологи начнут здесь вести раскопки, их находок хватит для целого музейного зала.

— Какой ужас! — простонала Мирей. — Меня совершенно не греет сообщение, что мы живем на кучах костей.

— А мне нравится! — с вызовом заявил Люсьен. — По крайней мере, чувствуешь себя среди своих. Тех сограждан, кто жил здесь вчера и позавчера.

Мирей сверкнула на него взглядом, исполненным искрометного, юного веселья:

— Как, разве вы не предпочитаете Париж?

— Это смотря для чего, — ответствовал молодой человек, пристально глядя ей в глаза.

— Для всего. Для работы, развлечений…

— Работа нигде не сахар. Что до развлечений, их можно найти в любой дыре.

— А кино… В Витроле нет даже кинотеатра!

— Когда нет кино, — улыбнулся Люсьен, — я прокручиваю его в собственной голове!

Он был явно в ударе. По мнению Мартена, даже чересчур. Ему казалось, что малая толика робости не повредила бы… Но это, видно, парижский дух делает язык таким бойким. Здесь привыкли к большей сдержанности. Однако Мирей, похоже, в восторге от того оборота, какой приняла беседа.

— Честное слово, вы правы! — так и взвилась она. — У каждого в голове — свое кино, свои маленькие пристрастия. Никогда не догадаетесь, чем развлекается мой муженек, когда отдыхает от книжек. Он строит корабль!

— Настоящий корабль? — почему-то возликовал Люсьен.

— Да нет! Корабль в миниатюре… Из спичек.

Альбера Дютийоля, казалось, несколько сконфузило откровение супруги.

— Ну да, — признался он с извиняющейся полуулыбкой, — я вбил себе в голову, что смогу соорудить из спичек маленькую копию «Беллерофона» — корабля, на борту которого Наполеона увезли на Святую Елену… Это меня занимает, развлекает.

С Мартеном он никогда об этом не заговаривал. Опасался, что старый друг не способен понять его энтузиазм, побуждающий к такой кропотливой работе? Мартену стало грустно, что с ним не поделились секретом.

— А этот корабль, на него можно посмотреть? — спросил Люсьен.

Альбер Дютийоль медлил. Видно, колебался между желанием продемонстрировать свое творение и опасением показаться смешным в глазах профанов.

— Но он еще не закончен, — промямлил он.

— Это все отговорки, — зашептала Мирей. — Кораблик и так уже вполне ничего. Покажи его, Альбер… Да ты ведь умираешь от желания сделать это!

— Ну хорошо. Идемте, — со вздохом решился Альбер Дютийоль.

Он пригласил гостей в довольно светлую пристройку, служившую ему мастерской. Там, на длинном столе, гордо красовался корпус миниатюрного суденышка. Раздутые бока, тяжелые конструкции верхней палубы и рубки, леера — все было изготовлено из тысяч приклеенных друг к другу спичек. Изделие производило фантасмагорическое впечатление точности и хрупкости.

Одна из мачт с принайтованными реями уже стояла на своем месте.

Восхищенный, Мартен застыл перед этой крошечной копией некогда существовавшего корабля и думал о том, какие чудеса терпеливого и хитроумного искусства нужно было совершить его другу, чтобы соединить все сокровеннейшие частицы этой конструкции. Только представить себе, как он священнодействует в одиночестве, окруженный россыпями спичек, каждую подцепляет пинцетом, удаляет торчащие древесные волоконца и, задерживая дыхание и унимая дрожь в пальцах, пристраивает ее, уже обмазанную клеем, на предназначенное ей место, да так, чтобы не упустить из виду общий замысел.

— Это просто великолепно! — пробормотал он. — Сколько же времени вам понадобилось, чтобы сделать такое?

— Да я не считал, — отмахнулся Альбер Дютийоль. — Это совершенно не важно, здесь имеет значение только удовольствие, которое получаешь, создавая столь выдающийся образчик бесполезности.

— У меня бы никогда не хватило терпения! — возгласил Люсьен.

Выйдя из пристройки, гости сделали круг по саду, расположенному на склоне холма. Там все заполонили сорняки и луговые травы. От Мартенова огорода этот сад отделял простой заборчик. Внешне оба дома выглядели похожими. Несомненно, когда-то они принадлежали одному владельцу. Но какое различие во внутреннем убранстве! Поразмыслив, Мартен поневоле пришел к заключению, что в его хозяйстве все так и осталось примитивным и убогим, меж тем как у Альбера Дютийоля старинная мебель, драгоценные книги, шелковые абажуры и картины на стенах создавали атмосферу задумчивого покоя и неторопливого комфорта, придававшую всему особый шарм.

Еще потолковали об уходе за садом и обрезке деревьев; Мирей сорвала несколько шток-роз, пожелав, чтобы их передали Гортензии, которая осталась дома (у нее был день стирки), после чего оба представителя семейства Кретуа покинули жилище четы Дютийоль. Провожая гостей до ворот, Альбер Дютийоль еще раз обещал «посмотреть вокруг», поискать, куда бы пристроить Люсьена. Молодой человек рассыпался в жарких изъявлениях благодарности.

Когда вышли на улицу, Мартен спросил, что сын думает о любезном приеме у соседей и о них самих.

— Они очень милы, — буркнул Люсьен, — но для нас — без пользы. Этот твой Альбер — сущий божий одуванчик. Во всех смыслах этого слова!

— Но ты же его совсем не знаешь! — возразил не на шутку задетый отец. — Он пользуется у нас большим уважением.

— Его уважают, но в расчет не берут.

— Вот здесь ты ошибаешься. Не далее как вчера наш мэр господин Бланшо мне говорил…

— А мне наплевать, что тебе говорил господин Бланшо! Стоит только взглянуть на папашу Дютийоля, чтобы убедиться, что он совсем ополоумел. Его кораблик из спичек — это же маразм. Надо бы пожалеть его женушку!

Взбешенный столь пренебрежительной реакцией Люсьена, Мартен засунул сжатые кулаки поглубже в карманы, втянул голову в плечи и отгородился от сына стеною молчаливой ярости.

— Ты так не считаешь? — после короткой паузы осведомился его отпрыск.

— Нет. Для меня Альбер Дютийоль — великий человек, голова, каких поискать, к тому же друг…

— Ну а для меня — недоумок, — буркнул Люсьен.

С тем они и подошли к парадному входу в свой дом, импозантному, точно церковный портал, с накладными деревянными колоннами, выкрашенными в маслянисто-желтый цвет. Мартен вытащил массивный ключ. Люсьен покровительственно похлопал его по плечу и расхохотался:

— Да не дуйся ты, папа! Будьспок, если он подсуетится и отыщет для меня работу, уж я сумею его отблагодарить.

Когда они переступили порог кухни, Гортензия как раз накрывала на стол.

— На, это тебе цветы от мадам Дютийоль, — сказал Мартен, протягивая сестре шток-розы.

Она закудахтала: «Как мило!» — и сунула букет, даже не обрезав стебли, в глиняную крынку, где у нее обычно хранилось толченое свиное сало. А потом спросила:

— Ну и как там было?

— Веселее некуда, — заверил ее Люсьен. — Дютийоль много чего наобещал. Но я в это верю не больше, чем в то, что он прихватит меня с собой, когда поплывет через Атлантический океан на своем макете парусника из спичек.

— На каком еще макете? — изумилась Гортензия.

— Потом расскажу, — буркнул Мартен. — А пока, Люсьен, я бы на твоем месте, так не шутил. Альбер — человек слова. Я ему абсолютно доверяю.

— Лучше бы ты мне доверял, — как отрезал, парень. И добавил, переменив тон: — Я чертовски проголодался!

При этих словах Гортензия расцвела, будто ее пригласили на тур вальса, и бросилась к плите, где упревало в солидном чугунке рагу из говядины с жареным луком. Покуда она колдовала над газовой духовкой, Мартен окинул взглядом кухню и, к собственному удивлению, нашел ее более замызганной и обшарпанной, нежели всегда. Надо бы ее перекрасить, подумалось ему. И новый холодильник купить… Но на все это у него уже никогда прыти не хватит. Мартена вдруг осенило: обыденная серость его жизни — результат вот таких маленьких уступок собственной слабости. Это же бросается в глаза. С внезапной решимостью он направился к дальней стене и сорвал висевший там календарь с рекламой железных дорог на фоне пары котят, играющих с клубком шерсти.

— Что это тебя разбирает? — удивилась Гортензия.

— Здесь ему не место! — прозвучало в ответ.

Календарь он сунул в ящик шкафа. Потом поднялся к себе в спальню. Какая убогая комната. Кровать, соломенный стул, стол с грудой книжек. Почти все они одолжены у Альбера Дютийоля. Мартен поспешил навести справку: раскрыл старый словарь и прочитал: «Бертран (Анри Гатьен, граф), франц. генерал. Р. в Шатору (1773–1844). Храня верность Наполеону, сопутствовал ему на о. Эльбу и на о. Св. Елены, в 1840 г. перевез останки Наполеона во Францию».

Закрыв книгу, он несколько секунд грезил, вспоминая об автографе, которым так гордился его друг, и дал себе зарок при первой же оказии разузнать побольше про генерала, сохранившего верность императору даже в его ссылке. Голова идет кругом, стоит ему только заглянуть в бездну собственной необразованности. Но тут с лестницы донесся голос Гортензии:

— Мартен, чего ты ждешь? Кушать подано! Все стынет.

3


Выйдя из бистро, Мартен сделал крюк, чтобы взглянуть на колокольню и, по обыкновению, оценить, как продвигаются работы по укреплению ее конструкции. Архитектор явно не останавливался перед расходами. Дубовые подпорки выглядели весьма внушительно. Покоясь в такой деревянной колыбели, церковь могла уже ничего не бояться. Она стояла, похожая на корабль в доке перед спуском на воду. Теперь, собственно, с реставрацией можно бы и не спешить, подождать несколько недель. Мартен мечтательно предположил, что, если б, благодаря какому-нибудь чуду, эту работу поручили ему, вся его дальнейшая жизнь озарилась бы совершенно иным светом.

Обследовав здание так тщательно, словно был за него в ответе, он свернул на Грушевую улицу. Новый мэр замостил земляные обочины асфальтом, но сквозь трещины тротуаров все еще прорастала трава. Тем лучше! Не хотелось бы, чтобы Менар-лё-0 утратил отпечаток сельской простоватости и стал подражать новоиспеченным городишкам, где все отдано на откуп производителям битума и бетона. Таково, по крайней мере, суждение Альбера Дютийоля, у которого больше вкуса, чем у всех здешних обитателей, вместе взятых. Мимо проковыляла, вяло перебирая лапами, запаршивевшая собачонка. Из ее пасти торчала рваная тапочка. Без сомнения — любимая игрушка. Мартен знал наперечет всех местных дворняг. Эта, хотя и была белой с рыжими пятнами, отзывалась на кличку Блэк. Пес принадлежал путевому обходчику Пополю. Мартен позвал его: «Блэк, Блэк!» — но тот припустился от него прочь. Проследив за ним глазами, Мартен с удивлением обнаружил в конце улицы Люсьена и Мирей, шагавших ему навстречу с удочками на плече. Что они делают вместе? Где Альбер Дютийоль? Он едва успел задать себе эти вопросы, как Мирей уже протягивала ему руку, обнажая в улыбке все свои мелкие хищные зубки.

— Мы с пруда… Альбер сейчас в Немуре.

Утратив способность соображать, Мартен промямлил первое, что пришло в голову:

— Как рыбалка?

— Рыбы сколько угодно, — скривился Люсьен, — но все какая-то мелочь. Линьки, малюсенькие уклейки… Вытянешь такое — и бросаешь обратно, что делать!

— В любом случае рыбу я не люблю, — тряхнула головкой Мирей.

— Тогда зачем ходить на рыбалку? — изумился Мартен, на что Люсьен только плечами пожал:

— Для забавы!

Сегодня он был настроен весьма игриво. Глаза лукаво посверкивали. Вдруг Мартен заметил, насколько сын похож на свою мать. Это открытие безрадостно взбаламутило его чувства. В живом и насмешливом взгляде парня проглядывала Аделина. Но ощущалось это лишь в выражении лица. Сердца это неожиданное сходство не касалось. Головы тоже. Люсьен держал Мирей под руку. Такая фамильярность Мартену не понравилась. Он сам никогда не позволил бы себе подобной интимности в отношении жены друга.

— Хотите зайти в дом и выпить стаканчик? — спросила Мирей.

— Да нет… — растерянно пролепетал Мартен.

— Ну тогда привет! — буркнул сын. — Я провожу Мирей до дома. Скоро увидимся.

И, круто развернувшись, он зашагал рядом с молодой женщиной, которая шла, покачивая бедрами. Их можно было принять за примерную супружескую пару, спокойно шествующую к своему домашнему очагу. Мартену стало уж совсем не по себе. Вконец растерянный и смущенный, он поспешил домой, на кухню, где царила Гортензия.

Однако, увидев ее, Мартен передумал рассказывать о встрече с Люсьеном и Мирей. По здравом размышлении решил, что тут незачем делать какие-либо серьезные выводы. Молодым теперь свойственны свободные манеры, это веяния новой эпохи. То, что людей его возраста шокировало, ровесникам его сына представлялось вполне естественным.

Часы пробили пять пополудни. Мартен рассчитывал, что Люсьен не замедлит возвратиться, как только проводит Мирей до дому. Тот же, напротив, вернулся лишь к обеду, ни минутой раньше, весь какой-то распетушившийся и чуток навеселе. За столом он, не стесняясь, принялся распространяться о том, сколько приятных минут выпало ему сегодня, как славно он провел время сперва на берегу пруда, потом у Мирей.

— Альбер был дома? — не слишком любезно оборвал сына Мартен.

— Он как раз пришел, когда я собирался уходить.

— Вы хоть немного поговорили?

— Перекинулись двумя-тремя словечками. Он выглядел усталым.

— У него еще нет ничего на примете для тебя?

— Пока ничего. Сказал — ищет. Он симпатяга!

Телевизионная программа не обещала ничего стоящего, так что спать они отправились пораньше.

Все следующие дни стояла хорошая погода, Люсьен и Мирей снова рыбачили на пруду. И неизменно без Альбера, которого каждый раз что-нибудь удерживало дома. Мартен навестил его, пока их не было. Он застал друга за пристраиванием новых спичек к крошечному «Беллерофону». Против обыкновения, Альбер гостю отнюдь не обрадовался, казалось, это даже его раздражило. Хозяин дома чуть ли не открыто давал понять, что его отвлекают в чрезвычайно ответственную минуту, требующую крайней сосредоточенности. Он то и дело погладывал на свои наручные часы. Может, ему не терпелось увидеть жену? Поглощенный кропотливым занятием, хмурый, он едва отвечал на Мартеновы вопросы и не стал удерживать, когда тот дал понять, что собирается уходить.

Вернувшись домой, Мартен решил зайти перед обедом в ангар, где в былые дни складировал материалы и инструменты. Там все еще стояла бетономешалка с опрокидывающимся барабаном, которая, несмотря на значительный износ, могла бы заинтересовать компанию «Томеко». Ключ от ангара обычно висел на гвозде у кухонного окна. Но сколько он ни искал его, ключ как в воду канул.

— Куда ты его засунула? — спросил он у Гортензии.

— Да я его вообще не трогала.

— Тогда кто же?

— Может, Люсьен?

— Может быть.

Не сказав больше ни слова, Мартен вышел и направился к ангару — полуразрушенному строению через три дома от его жилища. Оба окна наглухо задвинуты плотными щитами. Дверь заперта на ключ изнутри. Он приложил ухо к створке. За ней — ритмичные вздохи и стенания. Никакого сомнения: внутри занимались любовью. Уронив руки, он стоял, не веря собственным ушам, отказываясь что-нибудь понимать. В доме напротив у перекрестья оконной рамы дрогнула занавеска. За ним подглядывали. Завтра весь Менар-лё-0 будет в курсе. В ярости он круто развернулся и зашагал к дому. Дыхание спирало, на грудь навалилась такая тяжесть, будто не кто-нибудь, а он сам только что совершил какое-то непотребство. Что делать? Устроить Люсьену допрос? Потребовать от сына прекратить всякие отношения с Мирей? На это у него не хватит смелости. Он слишком боялся скандальных препирательств, его мутило от одной мысли о них. За двадцать лет супружества ни он, ни Аделина ни разу не повысили голоса. Любое дело он всегда стремился решить миром, это стало его правилом. И от этого ему неизменно делалось хорошо на сердце. А Гортензия, как быть с ней?.. Он рассудил, что делиться с сестрой своими открытиями совершенно бесполезно. В конце-то концов лично ее эта история никак не затрагивала. Он что, сторож добродетели сына своего, когда тому уже стукнуло добрых двадцать пять годков? Разумеется, Мирей сиганула в кусты по собственной блажи, такое бывает. К тому же у этой не в меру легкомысленной — сплошной ветер в голове — молоденькой особы, скучающей в глуши Менар-лё-О, наверняка не первое приключение. Только бы Альбер ни о чем не проведал.

Когда Люсьен пришел и уселся за обеденным столом, Мартен постарался состроить этакую суровую, непроницаемую мину, не объясняя причин своего дурного расположения. Сын же плюхнулся рядом с отцом, являя собою, напротив, образец веселости и прекрасного аппетита. Сразу было видно, насколько он доволен прошедшим днем. Хотя нож и вилка в его руках так и порхали, мыслями он еще оставался с Мирей, продолжая без устали ублажать ее. В конце трапезы Мартен отважился поглядеть сыну в глаза и спросить без обиняков:

— Ты брал ключ от ангара?

— Да, хотел взглянуть, что у тебя осталось из материалов. — Люсьен встретил взгляд отца примирительно-бесстыдной усмешкой.

Потом он встал из-за стола. Но даже не подумал повесить ключ обратно на гвоздь. Оставил его у себя в кармане. А значит, надеялся пользоваться им и дальше.

Из комнаты он вышел вразвалку, будто какой-нибудь селезень. Его родитель чуть не вспылил. Но сдержал себя. Мир в доме превыше всего. Пусть другие катаются, сцепившись, по полу или рвут друг дружку на части, он же останется в своем уголке, скрестив руки на груди!

Ночь Мартен провел отвратительно. Его преследовали кошмары, и он часто просыпался, исполненный тревоги. Видел, например, голую Мирей, страстно стенавшую под распаленным Люсьеном, и Альбера, привязанного рядом к стулу и грустно взиравшего на них. При этом зрелище присутствовало все селение, и оно рукоплескало такому спектаклю. Сам же Мартен, вместо того чтобы растащить эту парочку несчастных, совокуплявшихся прямо на земле, словно животные, хохотал во все горло и приглашал оскорбленного мужа в свою очередь позабавиться таким публичным актом любострастия.

Он поднялся раним утром, когда все еще спали. Быстренько выпил большую чашку кофе с молоком и ломтем серого хлеба, намазанного вареньем из красной смородины. Слегка подзаправившись, почувствовал, что вполне пришел в норму. Повеселел, спустился в сад. Утренняя свежесть понемногу рассеивала ночные наваждения. Влажная трава блестела, от земли шел густой запах перегноя. Стоило поднять глаза — взгляд теряется среди бесконечной равнины. Начинаясь прямо за оградой, она убегает вдаль, по-умному расчерченная на прямоугольники, границы которых размыты легкой дымкой. В полях еще нет людей. Одна только машина вдали катит по дороге к Немуру. Ее кузов издали поблескивает, как панцирь бронзовки. В полной тишине рождения нового мира различимы только крики птиц, суетящихся среди древесных ветвей, поспешая по своим ранним надобностям. Вот где истина — в этой вечной, безмятежной пахотной земле, а не в фантасмагориях охваченного лихорадкой мозга. Мартен вполне успокоился. Вскоре над его головой захлопали ставни. Дом открывал глаза. Появились Гортензия и Люсьен — две привычные, такие будничные физиономии.

Фургон булочника, как всегда, гудком предупредил жителей, что эта груженная свежим хлебом таратайка уже близко. Затем мясник оповестил о себе кваканьем клаксона. Четыре коротких сигнала и один длинный. Мартен отправился за тремя телячьими эскалопами, как ему наказала Гортензия. Вокруг машин уже суетились кумушки. Этим ежедневным свиданием они пользовались для перемывания костей всем в округе, но, завидя Мартена, вдруг приумолкли. Наверняка комментировали любовные свидания Люсьена и Мирей! Когда покупал мясо, ему все время казалось, что на него устремлены иронические взгляды. Но правил вежливости никто не нарушал.

— Гортензия в добром здравии? Поцелуйте ее за меня… А у вас этой ночью не было заморозка на почве? Пронесло?

Как только мясник вручил ему эскалопы, Мартен поспешно ретировался. Кумушки за его спиной, разумеется, продолжили прерванную на полуслове болтовню.

Когда он днем зашел в бистро четы Каниво, его и там встретили, как ему показалось, с таким же нездоровым любопытством и фальшивой любезностью. По расплывающимся в улыбках физиономиям завсегдатаев он угадывал, что все эти люди отнюдь не возмущены проделками Люсьена и Мирей, а, напротив, одобряют то, как они на потеху всей округе ловко облапошили рогатого супруга. Здесь не очень-то жаловали Альбера Дютийоля. Считали гордецом, который норовит держать со всеми дистанцию. Человек он образованный, его могли бы выбрать муниципальным советником или даже мэром Менар-лё-О. Но он сам не пожелал. Никогда не забегал в бистро пропустить стаканчик с приятелями. Засел дома, запершись среди книг, как за крепостной стеной, вот теперь и получает по заслугам. Разумеется, вслух никто такого не скажет, но Мартен читал этот приговор во взглядах соседей, сидевших рядом, поставив, как и он, локти на стойку. Ему даже почудилось, что они к нему потеплели, заговаривают оживленней, чем обычно. Завидуют, что сынок у него такой лихой котяра. Если б сейчас в дверях появился Люсьен, его бы приняли с распростертыми объятиями. Мартен сыграл две партии на бильярде, дважды проиграл, позволил себе опрокинуть пару стаканчиков вместе с победителями, угостившимися за его счет, и вино тотчас погнало к голове теплую волну.

Выйдя из бистро, он прошел мимо ангара. Дверь заперта на ключ, ставни задвинуты. Люсьен, видно, опять проводит время, ублажая Мирей. Место, конечно, не самое подходящее — неудобно там, да и грязновато. Но парочка небось устроила в ангаре гнездышко, натащив с чердака старых матрасов, разлезающихся подушек и драных покрывал. Что до прочего, всплески страсти могут заставить позабыть неопрятность этой громадной кладовки, посреди которой высится немая, безжизненная бетономешалка. «Они способны спариваться, где ни попадя, как собаки», — сквозь зубы пробормотал Мартен со смешанным чувством брезгливой зависти. Затем подумал об Альбере Дютийоле, склеивающем спички в то время, как его женушка ложится под первого встречного. «Может, это и есть высший образец философской невозмутимости», — заключил он. И решил отныне больше не интересоваться тем, что происходит в его ангаре.

Однако, вернувшись домой, он все же попросил Гортензию погадать ему на картах. Она утверждала, что унаследовала от бабки дар предсказывать будущее. Не будучи суеверным, Мартен тем не менее любил послушать, как о его собственной жизни рассуждают, прибегая к терминам загадочным и таинственным. Изучив выпавшие комбинации карт, Гортензия объявила брату, что его ожидают счастливая дорога и прибыток в делах. В общем, ничего существенного. Это подняло ему настроение. Люсьен возвратился под отчий кров только к обеду. Как и прошлый раз, он глядел на всех, словно ястреб на куренка, и выказывал волчий аппетит. Заводить разговор о его проделках Мартен поостерегся.

Назавтра в четыре пополудни его привел в некоторое замешательство внезапный визит Альбера Дютийоля. Люсьена дома не было. По всей видимости, он не терял зря времени в ангаре с Мирей. Пока сосед сидел у него, Мартена непрестанно мучило опасение, как бы тот каким-нибудь намеком не коснулся неверности супруги. Можно ли надеяться, что несчастный ни о чем не подозревает, когда это уже известно всей округе? Альбер Дютийоль принес старинную книгу о «Беллерофоне»: чертежи конструкций, подробности оснастки, расположение внутрипалубного хозяйства, вооружение, данные об экипаже… Под тревожным взглядом Мартена он безмятежно переворачивал страницы и комментировал гравюры. «Сущий младенец! — твердил про себя Мартен. — Одно слово, дитя, сколько бы вселенской учености ни скопилось у него под черепом!» Гортензия подала чай. Альбер Дютийоль выпил две чашки, затем с отсутствующим видом спросил:

— Люсьен дома?

— Нет, — торопливо отозвался Мартен, — шляется где-то по своим делам.

— Но биржу труда он посещает регулярно?

— Да, конечно…

— И пособие получает?

— Думаю, да…

— К сожалению, я еще ничего для него не нашел.

— Не стоит беспокоиться.

— Передайте ему, чтобы не падал духом. Мы в конце концов что-нибудь придумаем…

Мартен не смел взглянуть в лицо своему другу. Опустив голову, он не вполне внятно пробормотал какие-то слова благодарности и рискнул из вежливости поинтересоваться, как поживает Мирей.

— С ней все в порядке, — произнес Альбер Дютийоль, поднимаясь из-за стола. — Она много гуляет по окрестностям. Ей на пользу свежий воздух. На этих днях приходите к нам вместе с Люсьеном и Гортензией. Я покажу несколько томиков, которые недавно купил в Фонтенбло.

Проводив приятеля до порога, Мартен вернулся на кухню, где Гортензия перетирала чашки.

— Бедняга! — прошептала она, пожав плечами. — Но держится с достоинством.

— Почему бедняга? С какой это стати?

— А ты не в курсе? — Гортензия окинула его скептическим взглядом. — Первой мне об этом сказала мадам Люшон. В очереди у булочника. Люсьен и Мирей… уже вся округа знает. А этим двоим на все наплевать!

— Ну да, — кивнул он, — я не хотел тебя огорчать этой историей…

Он ожидал, что сестра начнет разглагольствовать, обличая негодяйство племянника. Но она только сказала:

— В конце концов, для их возраста такое в порядке вещей.

На душе стало полегче. Вот и она не желает поднимать шум. Если все пройдет по-тихому, почему бы и не простить двух голубков, наставляющих рога старику, который почитай что и не против?

— Ну да, — пробурчал он, — дела невеселые, но мы здесь ничего поделать не можем. Когда двое любят друг друга, к черту предрассудки! А уж в наше-то время…

— Как бы там ни было, они не должны проводить целые дни в этаком грязнющем ангаре! — озабоченно нахмурилась Гортензия.

— Не станешь же ты предлагать им перебраться сюда, в Люсьенову комнату?

— Нет, конечно!

Но видно было, что сестра колеблется. Уже готова все простить своему милому малышу. Разве мальчик виноват, что столько женщин от него без ума?

— Мирей первая бросилась ему на шею, — продолжала она, — Люсьену только и оставалось, что подчиниться. И насчет ангара ее идея, я уверена! Настоящая потаскушка, а корчит из себя недотрогу. У нее уже были шашни с сынком Моро. И с почтальоном Марциалом. Нет-нет, там между ног так и печет. Если Люсьен и пустился с ней во все тяжкие, его упрекать нечего. А то какие еще развлечения в Менар-лё-О!

Она засмеялась. По сути, предприимчивость племянника ей нравилась. Мартен был убежден: именно Люсьен соблазнил замужнюю женщину. Сестра же ликовала при мысли, что парень сделался первым петухом на деревне. Типичное материнское тщеславие. Мартен и сам тоже подловато прыснул, в угоду ей потешаясь над невезением старого друга. Но в груди набряк тяжелый ком.

— Ну и что дальше? — вздохнул он. — Люсьену ничего не скажем? Оставим все, как есть?

— Само собой! Все эти истории с траханьем нас не касаются!

— Но Альбер Дютийоль, как быть с ним?

— Ему надо было получше приглядывать за своей благоверной!

Мартен более не протестовал и дал сестре себя убедить. Откровенная вульгарность Гортензии примиряла его с собственной слабостью. Сведя Люсьеново приключение к пошлой череде постельных фортелей, она побуждала его, родного отца, умыть руки.

Ввечеру сынок появился, аккурат когда подавали на стол, и Мартен встретил его как ни в чем не бывало. Гортензия, напротив, расточала этому прощелыге массу мелких услуг. Настаивала, чтобы он непременно отведал каждого кушанья, подкладывала добавки. Явно давала понять, что ему следует подкрепиться после любовных подвигов. Когда парень собрался подняться к себе в комнату, она сказала:

— Напомни завтра, чтобы я тебе выдала еще одно покрывало.

— Да мне не холодно!

— Не для здешней кровати, — парировала она с плутовской ужимкой. — Это туда…

Он засмеялся и смачно расцеловал ее в обе щеки. Мартен отвернулся: глаза бы не глядели на эти постыдные чмоканья.

4


— Зачем вы это сделали? — ошеломленно пролепетал Мартен.

Вся пристройка была превращена в кладбище спичек. «Беллерофон» приказал долго жить. На губах Альбера Дютийоля появилось жалкое подобие улыбки; запустив руку в кучу спичечных обломков, он ухватил пригоршню и отшвырнул прочь широким жестом сеятеля.

— Надоело, — пояснил он. — Почувствовал, что мне никогда не доделать его до конца. Как бы то ни было, потеря невелика!

— Что вы, напротив! — залепетал Мартен. — Такая работа — и псу под хвост!

— Ну не совсем. Все же несколько месяцев у меня было чем развлечься.

— А теперь чему вы намерены себя посвятить?

— Придумаю себе другое занятие. Настолько же смехотворное, как и прежнее! Видите ли, Мартен, в моем возрасте и при подобных обстоятельствах живешь только ради удовлетворения бессмысленных, но зато и безопасных влечений. Чем занять руки и внимание в течение дня? Ни один философ не изучал влияние на наш обиход действий, чья значимость с точки зрения основ человеческого существования была бы оценена как нулевая. Все эти господа из кожи лезут вон, прославляя ту или иную грандиозную идею, хлопочут о высоких предначертаниях, лишь бы придать смысл нашим судьбам. И никто не скажет ни слова в похвалу коллекции этикеток с коробочек камамбера, а ведь это вневременные ценности, ибо позволяют смертному безмятежно дожидаться часа своей кончины.

— Вы собираетесь коллекционировать этикетки с камамберных коробочек? — недоверчиво переспросил Мартен.

— Да нет, я выразился фигурально, — рассмеялся Альбер Дютийоль. — Найду себе другие безделки: автографы, старинные почтовые открытки… поле выбора бесконечно. Берется в расчет только страстность, с какой берешься за дело, а не оно само. Заметьте: последнее столь же справедливо относительно живых существ, коих нам доводится любить. Иные из них не достойны того обожания, какое они в нас пробуждают. Между тем человек готов дать руку и голову на отсечение, только бы добиться улыбки избранного предмета, даже если, по мнению соседей, овчинка не стоит выделки!

Мартен сообразил, что Альбер намекает на собственную жену, и попытался сменить тему разговора. Но его приятель желал непременно кое-что добавить к сказанному:

— Мне вчера исполнилось шестьдесят шесть. Посмотрите, что мне преподнесла Мирей на день рождения!

Он открыл дверцу шкафа и достал обрывок письма с потрепанными краями.

— Автограф Евгения де Богарне. Она откопала его у букиниста-антиквара в Фонтенбло. Специально ездила туда тайком от меня! Мило, не правда ли?

Мартен вспомнил, что Люсьен несколько дней назад воспользовался его машиной, чтобы, как он выразился, «скатать по делам». Небось отправился в Фонтенбло с Мирей. И подарок они выбирали вместе. Мартен представил, как эта парочка обсуждает перед продавцом, что будет всего приятнее получить человеку, которого оба без зазрения совести обманывают. Явно комическая ситуация принимала в его глазах очертания скорее жалкие, нежели возмутительные. Хотелось крикнуть Альберу: «Да швырни ты эту бумаженцию в камин! Она пачкает руки, которые ее теребят! Жена тебя ни в грош не ставит!» И одновременно громадная, переполняющая душу жалость к другу принуждала его помалкивать.

— Забавнее всего, — продолжил Альбер, — что письмо Евгения де Богарне датируется декабрем тысяча восемьсот шестого и подписано «Евгений Наполеон»: дело происходит в тот самый год, когда император усыновил отпрыска Жозефины… Одним словом, доблестный Евгений увековечивал свой новый патроним.

— Да-да, все это очень интересно! — закивал Мартен.

— Думаю, выбирая подарок, она советовалась с продавцом. В любом случае это восхитительно. Великолепное приобретение! Пожалуй, оно подвигнет меня к дальнейшему собирательству.

Глядя на физиономию приятеля, излучавшую притворный восторг, Мартен волей-неволей пришел к заключению, что тот вовсе не обманывается, но, опасаясь потерять Мирей, если станет костерить ее за достойную сучки повадливость, готов, напротив, вынести любой афронт. Он убаюкивает себя надеждами, что жена, тронутая его уступчивостью, вернется к нему, когда это приключение ей поднадоест, притом вернется, исполненная благодарной нежности и ласки. Малейший спор, любая попытка договорить недосказанное грозят уничтожить саму возможность подобного латания дыр. Должно быть, он твердит себе: «Уж лучше неверная жена, чем никакой». Как же он любит ее! Поклоняется этой бабенке с истовостью поистине религиозной… сказать точнее, предан, как пес. Неужто в ней таятся неведомые прелести, позволяющие обвораживать таких разных людей, как Альбер Дютийоль и Люсьен? На взгляд Мартена, она была всего лишь маленькой, почти некрасивой женщиной, нервно хохочущей, кокетливо цеплючей, с копной взбитых каштановых волос и очень красными губами, обнажавшими шеренгу крепких зубов. Он спросил себя, какова была бы его собственная реакция, узнай он, что Аделина изменяет ему, как Мирей Альберу. Сперва подобная гипотеза показалась ему кощунственной. Но мало-помалу он дал волю таким залихватским предположениям, аж голова кругом пошла. Ничья жена не может быть выше подозрений, когда речь идет об адюльтере. За спиною каждой прячется черт с острым шилом. «Что бы я сказал на его месте, что бы сделал?» Мысли вертелись в пустоте. Но вдруг он с грустным удивлением понял, что и сам, опасаясь разрыва, стал бы изображать неведенье, молча сносить все постыдные обиды и ждать, что рано или поздно гроза унесется прочь. Избегать сцен, не ломать стулья, доверять времени, которое лечит… Как только эта мысль окрепла в его мозгу, Альбер стал ему еще дороже. Рассеянно слушая и не слыша ученые комментарии по поводу славной карьеры Евгения де Богарне, он думал, как же повезло его собеседнику: ведь все, прочитанное в книгах, может послужить ему утешением, отвлечь от нынешних напастей. Выходит, для таких избранников судьбы образование не только инструмент в их работе. Оно может сгодиться и как убежище от превратностей реальной жизни. А вот он, Мартен, не из той породы. Собственная умственная бедность угнетала. Что с того, если порой он совал нос в книжицы, заботливо подсунутые его мудрым другом? Никогда (он знал это!), никогда ему не сравняться в учености с Альбером Дютийолем.

Тем временем Альбер Дютийоль положил письмо назад в ящик и заключил:

— Очень положительный тип этот Евгений де Богарне, и как генерал, и как государственный служащий. Правда, жизнь свою он закончил довольно печально. Впрочем, как и большинство смертных…

Он снова впал в задумчивость. Машинально перебирал груду спичек на столе. Обломками чего казались они ему — собственного семейного счастья или только макета «Беллерофона»? Внезапно он вскинул голову и с решимостью в голосе произнес:

— Я поговорил с Мирей. Мы вдвоем едем к моей сестре, в Сарт.

— Ах! — прошептал Мартен. — А когда, позвольте спросить, вы…

— Послезавтра. Решение пришло внезапно… Сегодня утром… просто в голову взбрело…

Мартен, совершенно сбитый с толку, так и застыл с открытым ртом. Возможно ли, что Мирей уступила, дала согласие хотя бы на время разлучиться с Люсьеном? Неужто ей в конце концов стало жалко мужа? Или просто надоели почти ежедневные прыжки в чужую койку?

— А вас не будет… долго?

— Две-три недели или около того. Жозианна, моя сестра, разболелась. Я было хотел ехать один. Но Мирей настояла, что поедет со мной. К тому же ей необходимо переменить обстановку. Она сама признала, что так будет лучше.

Теперь Мартен уже не сомневался: Мирей, пресытившись любовником, решилась мягко, без обид порвать с ним. В обоих домах все должно встать на свои места. Люсьену придется смириться. На худой конец отыщет себе другую любовницу где-нибудь по соседству.

— Вы правильно сделаете, если поедете, — одобрил Мартен. — Надо временами выбираться из своего угла в большой мир…

В ту же секунду он услышал, как хлопнула тяжелая створка ворот, ведущих с улицы во двор. Альбер Дютийоль тревожно обернулся на этот звук. И тут в пристройку впорхнула Мирей. Взбудораженная, не в меру резвая. Явно еще тепленькая, только-только из объятий Люсьена. Когда она подошла к Мартену с улыбкой на губах и протянутой рукой, ему почудилось, что сквозь густой аромат духов от нее исходит запах любовной истомы. Потом она приблизилась к Альберу и преспокойно поцеловала его прямо в губы. Мартена аж передернуло от ее супружеского поцелуя, словно это был еще один вызов, брошенный несчастному рогоносцу.

— Вы видели? — воскликнула Мирей, указывая на то, что осталось от «Беллерофона». — Все сломал… Но он сделает новый! Я об этом позабочусь… Это для него так важно!

Она обхватила пальцами локоть мужа и, прижавшись к его плечу, весело продолжила:

— Он уже вам сообщил, что мы решили на время уехать?

— Да, — ответил Мартен. — Это… это хорошая мысль.

А сам подумал: что скажет его сынок? Как отнесется Люсьен к такой новости? Но здесь об этом спрашивать немыслимо. Да и дома тоже. Одна неловкая фраза способна заронить искру в пороховой склад. Надобно подождать развития событий. Любовники, по всей вероятности, сошлись на том, что необходимо дать себе время на размышление, прежде чем еще глубже погрузиться в омут безумств.

Мирей увлекла мужчин в садик. Они выпили по чашке чая, поданного старой Эрнестиной в беседке, кое-где обвитой зеленью. Перед ними простирался равнинный пейзаж, умиротворяющий своей вековечной неизменностью. Мартену с высоты его терраски открывается такой же вид. От этого создавалось впечатление, будто он одновременно и дома, и в гостях. Его взгляд терялся в бесконечности возделанных полей, зеленых или белесых, с муаровыми побежалостями от порывов налетавшего ветерка, смахивающими на рябь, что пробегает по морской глади, указывая на сильное течение.

— Самые лучшие деньки наступают! — возвестил он бодро. — Пшеница, овес — все дружно поспело. А пройдет несколько дней, уберут урожай, и земля станет голой, шершавой, как половичок. — Никто не отозвался, и Мартен добавил: — Только бы дождь не помешал.

— А я вчера вечером слышала жаворонка, он пел очень громко! — сообщила Мирей. — Это знак, что через сутки-двое польет.

Мартен тотчас узнал старинную крестьянскую примету, одну из тех, на которые любила ссылаться Гортензия, гордая своими корнями и тем, что всю жизнь провела среди родных полей. Люсьен, когда был маленьким, часто повторял за ней эти присказки, поддразнивая тетку. Ясно, от кого Мирей услышала эту фразу. Что бы она теперь ни делала, что бы ни говорила, Мартен угадывал, что тут не обошлось без его сынка. Он шумно вздохнул, задержал дыхание и вытаращил глаза пошире, чтобы ничего не видеть, кроме бескрайнего голубого неба с пятнышками белых облаков и бледно-золотой линии горизонта, подернутой сиреневой дымкой, на фоне которой тут и там елозили трактора. Тишину нарушал только злобный треск какого-то мотоцикла, штурмовавшего взгорок. Местная шпана облюбовала объездную дорогу по краю холма для своих моторизованных выкрутасов.

— Какой шум, — вздохнул Мартен. — Надо бы им запретить тут носиться…

— Ничего никогда не следует запрещать, — с подозрительной вкрадчивостью произнесла Мирей. — Ребятишки должны давать выход своей энергии. Не сегодня-завтра им самим все это надоест, или они примутся играть где-нибудь в другом месте, так что о них и думать забудут.

Последнее соображение показалось Мартену исполненным таинственного смысла. Похоже, оно касалось отнюдь не только сельских сорванцов. Это объясняло и отчасти оправдывало поведение Мирей. Альбер закурил, следя взглядом, как дым от сигареты, едва вырвавшись изо рта, растворяется в воздухе. «В конце концов, все, наверно, складывается к лучшему. Что так уж переживать? Незачем быть большим роялистом, чем сам король!»

Урчание мотоцикла замерло вдали, и с небес на поля снова изливалось умиротворение. Часы на башенке мэрии с механическим лязгом отбили шесть вечера, оповестив о наступившем часе все население Менар-лё-О. Мирей взяла бутылку и снова наполнила стаканы. В бутылке плескался белый вермут. Мартен не слишком любил такие сильно ароматизованные вина, но от второго стаканчика отказываться не стал. Хотелось поскорей развеяться, забыть о неприятном. Разумеется, он был доволен, что в их дружеской беседе никто не произнес ни одного лишнего слова. Но то, что они обошли молчанием, значило больше, давило на сердце сильнее, нежели все, что тут прозвучало. Опрокинув стаканчик, он поднялся, поблагодарил за прием и откланялся. Уходя, Мартен спрашивал себя, что он оставляет за собой: семейное примирение или адскую бездну, разверзнувшуюся из-за постыдной готовности принять непоправимое?

Дом Дютийолей с запертыми воротами и наглухо заколоченными ставнями выглядел мертвым. Всякий раз, проходя мимо этого слепого фасада, Мартен чувствовал, как у него сжимается сердце. Несколько раз он встречал здесь сына, слонявшегося поблизости. Казалось, будто Люсьен, бродя около жилища Дютийолей, надеется ускорить возвращение Мирей. Все четыре дня, прошедших со времени отъезда супружеской четы, с его лица не сходило выражение ненависти и отчаяния. Ни Мартен, ни Гортензия не осмеливались спросить, как он проводит время. Единственное, что можно было сказать с очевидностью, это что в бистро Каниво Люсьен не заходит. Вместо того чтобы топить гнев и нетерпение в вине, он сохранял остервенелую трезвость. Может, не хотел утратить ясность мысли? Парень только и делал, что без устали злобно мотался по окрестностям. Или же запирался в комнате и кричал из-за закрытой двери, что просит его не беспокоить. За едой он говорил о чем угодно, кроме Дютийолей, что сильно сокращало количество тем, годных для беседы. Во время длительных молчаливых пауз, занятых пережевыванием пищи, Мартен украдкой поглядывал на сына, пытаясь угадать, о чем тот думает. Совершенно очевидно, что для Люсьена это не было заурядной интрижкой. Разлука причиняла ему острую боль, словно какой-нибудь печеночный приступ. Вся его плоть восставала. Он бился, точно рыба на песке. Разве можно было на него сердиться, когда он так искренно переживал свои сердечные невзгоды?

Видя сына таким несчастным, Мартен уже и сам подумывал, что, мол, хорошо бы Мирей вернулась и пусть бы у нее не пропала охота все начать заново, хоть это и очень скверно по отношению к Альберу Дютийолю. Гортензия держалась того же мнения. В отсутствие Люсьена она напрямик обсуждала происходящее с Мартеном, высмеивая братнины деликатные экивоки. Добрая женщина раз и навсегда сделала выбор между счастьем своего «племянничка-повесы» и невзгодами «бедняги Альбера». Однажды вечером, когда Люсьен, отужинав, отправился в свою комнату, она даже заявила Мартену, убирая со стола грязные чашки:

— Не верю я, что эта сучка Мирей переменится за пару недель!

— Думаешь, есть надежда? — прошелестел Мартен.

— Конечно! А ты бы разве смирился, если б такая никчемная пустышка продолжала портить кровь твоему родному сыну?

— Но Альбер…

— Он ко всему приспособится, как бы дело ни обернулось. Я вовсе не удивлюсь, если все устроится наилучшим образом.

— Как ты можешь такое говорить?

— В его возрасте совсем неплохо завести кого-нибудь, кто бы тебя заменял в постели с ненасытной молодой женушкой! Это всем известно!

И чего она ждет, почему, стерва этакая, не возвращается? Тебе бы стоило черкнуть пару слов Альберу Дютийолю, намекнуть, что ты без него соскучился, и разузнать, когда он намерен вернуться домой.

— Ну уж такого от меня не дождетесь! — возмущенно выкрикнул Мартен.

— Напрасно ты кипятишься. В любви действует закон джунглей, и ничего больше. Кусаешь до крови, чтобы не покусали тебя!

Гортензия, казалось, была так уверена в своей правоте, что Мартен опешил. Откуда у нее такая осведомленность о взаимоотношениях полов, она же и замужем ни разу не побывала? Дождавшись, пока вся посуда будет убрана в шкаф, он осторожно спросил:

— А может, Мирей решила порвать с Люсьеном и вернуться к мужу?

— Ну это уж полная катастрофа! Такого нельзя допускать! Любой ценой!

Они умолкли: дверь Люсьеновой комнаты открылась и он, тяжело ступая, стал спускаться вниз. Что, если он слышал конец их разговора? Подойдя, парень встал перед отцом:

— Мне понадобится машина. Ты дашь мне ключи и документы?

— Куда это ты собрался? — осипшим голосом осведомился Мартен.

Ему вдруг стало страшно. Сын пугал его. Да и Гортензия тоже. И, что самое странное, он даже сам себе внушал страх.

— В Ла-Флеш, — с холодной решимостью отрезал Люсьен, глядя ему прямо в глаза.

Именно там жила Жозианна, сестра Альбера, у которой укрылась чета Дютийолей. Получив буквально под дых, Мартен сделал слабую попытку воспротивиться:

— С ума сошел! Выйдет до крайности неловко! Альбер может рассердиться…

— Что ты там болтаешь? — взорвалась Гортензия. — А по мне, Люсьен поступает правильно. Надо ехать. Разом все поставить на свои места. Доставай ключи, Мартен!

Тот послушно потянулся к карману.

— Я только туда и обратно. — Похоже, сын пытался извиниться.

— Там видно будет! — поправила племянника Гортензия. — Что тебе здесь болтаться без толку? В Сарте очень красиво!

Люсьен взял ключи и серую карточку водительских прав, которую уже протягивал ему отец. Подчинившись напору Гортензии, Мартен чувствовал, что становится соучастником мерзкой выходки. И уже не сможет ничего ни предотвратить, ни исправить — не хватит смелости. По привычке он прибавил:

— Только будь осторожен за рулем!..

Но конечно, не боязнь дорожных происшествий томила его. Опасность подстерегала не на шоссе. Мартен изо всех сил уповал на то, что его чадо обретет здравый смысл, снова увидав ту, из-за которой он его потерял. Если Гортензия только и мечтала о возобновлении пагубной связи между Люсьеном и Мирей, то Мартен, напротив, лелеял ни на чем не основанную надежду, что сын внезапно опомнится, протрезвеет. По крайней мере, именно такую картину он рисовал в воображении, чтобы оправдать собственное попустительство. Он внушал себе, что его поступки естественны для человека, который разрывается на части между дружбой и отцовской привязанностью, а вот Гортензия ведет себя, словно завзятая сводня. Люсьен подбросил на ладони ключи и объявил:

— Я смотаюсь с утра пораньше. Не вставайте, я сам обо всем позабочусь.

— Неужели ты воображаешь, что я позволю тебе сесть за руль без завтрака? — буркнула Гортензия и вся расцвела в заговорщической ухмылке.

Мартен решил, что не станет присутствовать при отъезде сына. Это вопрос чести, подумалось ему. Назавтра поутру он слышал на кухне какую-то возню. Но с постели не встал.

Люсьен отсутствовал двое суток. Когда вернулся, на лице его играла расслабленная, таинственная усмешка, как будто ему удалось сыграть с окружающими славную шутку. Невзирая на кипучее и нескромное любопытство Гортензии, распространяться о своем пребывании в Ла-Флеш он не пожелал. Где он ночевал? Виделся ли с Мирей? Как отнесся к его приезду Альбер? На все теткины приставания племянник отвечал одно: «Все путем!» Мартен, разумеется, запретил себе любые расспросы, чтобы сын не вообразил, будто он проявляет хотя бы отдаленный интерес к его приключению.

Через четыре дня ставни в доме Дютийолей открылись. Альбер и Мирей снова вступили под его кров. Тотчас возобновились и тайные свидания. Каждый день Люсьен поджидал молодую женщину на бывшем отцовском складе. Он отправлялся туда ровно в три. Через полчаса Мирей переходила улицу и исчезала в ангаре. Долгое воздержание так распалило обоих, что они уже не считали нужным прятаться. Заходя в бистро, Мартен выслушивал игривые намеки по поводу горячего темперамента своего сынка. Люсьена теперь называли «Менарский Козлик». Кличка была одновременно лестной и пренебрежительной. Время от времени кто-нибудь шутливо осведомлялся:

— Эй, Мартен, не слышно ли чего новенького про Мирей?

Или:

— А как там старина Альбер? Он еще проходит в дверь с парой этаких рогов?

Мартен только пожимал плечами и ворчал:

— Тебе-то что? Это только молодых касается!

— Да я о том, что слишком уж он усердствует, твой сыночек! Больно прыткий! Еще немного, и ему одной Мирей станет мало!

— Будет вам! Можно ли так злословить? — негодовала Жаклин Каниво, протирая тряпкой стойку. — Довольно!

Мартен опрокидывал свой стаканчик и торопился уйти из бистро, провожаемый сальными усмешками. Дома он остерегался пересказывать все это Гортензии: такие речи отнюдь не огорчили бы почтенную матрону, а, напротив, изрядно позабавили. Она так ревностно пеклась об интрижке Люсьена и Мирей, что охотно снабжала их всем необходимым для устройства приятного гнездышка, в котором те утоляли свои безумные желания: выдавала чистое белье, подушки, а там и коврик, ночной столик, ночник, настенные часики… Благодаря ей бывший ангар стал почти пригоден для жизни. Еще немного, и она принялась бы «навещать молодых», дабы убедиться, что у них все идет путем.

Альбер Дютийоль, напротив, и носа не высовывал наружу с тех пор, как возвратился в Менар-лё-О. Окопавшись в четырех стенах, он с мрачным ожесточением растравлял язвы своего позора. Мартен не осмеливался нарушить покой друга, избравшего удел затворника. Он опасался со стороны Альбера дурного приема, а то и упрека, что Мартен косвенно виновен в его невзгодах. Виновен, ибо причастен к тому, что творит его сын. Так что ему пришлось отречься от былой дружбы, некогда питавшей его гордость и дававшей отраду сердцу. Горечь такой жертвы ощущалась не на шутку. Иногда он говорил себе, что, доведись быть рогоносцем ему, он бы едва ли страдал сильнее. В эти минуты Мартен испытывал к Альберу Дютийолю такое братское сочувствие, что сам чуть не плакал при виде сынка, спешащего на тот проклятый склад.

Ах, хоть бы Люсьену подвернулась работенка, способная занять его на целый день и убрать из деревни! Но, несмотря на регулярные походы на биржу труда в Питивье, парень ничего не находил. Ему, как он объяснял, предлагали только «что-нибудь совсем тухлое». Послушать его, вся беда в том, что ему не хватает квалификации, чтобы получить место. А может, он слишком много хочет? Или попросту вообще не желает работать? Пока Мирей удерживает его здесь, он только и пригоден, чтобы любовь с ней крутить. Благо есть тетка и отец, чтобы обеспечить ему жилье и еду. Вот и Гортензия считает, что состояние «как сыр в масле» вполне нормально для двадцатипятилетнего безработного мужика. Стало быть, роптать бесполезно. Ведь даже Альбер, про себя кляня всех и вся, терпит ради мира в своем дому.

Все чаще и чаще Мартен просил Гортензию раскинуть картишки, чтобы заглянуть в будущее — его и Люсьена. У нее был дар успокаивать брата туманным и выспренним слогом своих предсказаний. Ее толстое красное лицо застывало как маска, приобретая невозмутимую значительность сфинкса. Торжественный голос словно блуждал в поднебесных далях, прежде чем слететь вниз и дойти до людского уха:

— Вижу яркое свечение… большие доходы… Червовая дама желает тебе зла…

Однажды вечером, когда Гортензия в который раз раскинула на столе карты, кто-то с силой забарабанил в дверь. Она открыла. На пороге стояла Жаклин Каниво, хозяйка здешнего бистро. На лице ужас. Глаза вытаращены. Трясущимися губами она выпалила:

— Быстро! Идемте! Альбер Дютийоль повесился.

6


Хоронить пришла вся деревня. Заупокойной службы не было, но мэр, господин Шарль Бланшо, на кладбище перед гробом произнес несколько простых фраз. Он рассказал, с каким уважением и теплотой относились жители Менар-лё-0 к покойному, человеку во многих отношениях исключительному, чьи знания, гражданские добродетели и сердечная доброта ценились по заслугам не только в кантоне и в департаменте, но даже за их пределами.

Пока он говорил, Мартен с тяжелым сердцем оглядывал присутствующих. Ему казалось, что у мужчин и женщин, собравшихся вокруг могилы, лица судейских чиновников. Он долго сомневался, как в подобных обстоятельствах надлежит повести себя его сыну, Гортензия сказала, как отрезала: «Надо, чтобы он там был!» И Люсьен стоял, опустив голову, в последнем ряду. В глазах всех этих людей виновным представлялся именно он, и не было ему прощения. На него старались не глядеть. Мирей тоже стала жертвой остракизма. Вся в черном, с креповой вуалью, ниспадавшей на самый нос, она дерзко поглядывала на молчаливо-враждебную толпу. После краткой речи господина Шарля Бланшо она первой положила цветы на гроб, в котором покоился ее супруг. Затем встала у кладбищенской ограды, чтобы принять соболезнования, но люди проходили мимо, ни малейшим жестом не выказывая намерения пожать ей руку. Только Мартен, Люсьен, Гортензия и мэр сказали ей несколько теплых слов. Рядом с Мирей стояла специально приехавшая из Ла-Флеш Жозианна, сестра Альбера Дютийоля, маленькая высохшая старушка с твердыми, словно у птицы, глазами и белесыми губами. Вот она-то и удостоилась всех произнесенных шепотом соболезнующих фраз и чмоканий в щеку. И уехала, забыв поцеловать вдову. Когда все было кончено, могильщик — им оказался не кто иной, как путевой обходчик Пополь, — принялся закидывать яму землей. Его пес Блэк остался сидеть у ворот кладбища. Он-то порядок знал.

Односельчане понемногу разошлись, не взглянув на Мартена, его сына, Гортензию и вдову, не перекинувшись с ними ни единым словом. Отныне они стали изгоями. Люсьен вызвался проводить Мирей. Войдя в свой дом, Гортензия разразилась рыданиями. Рухнув на стул, она задыхалась от ярости и изрыгала проклятья:

— Подонки! Они винят в этой смерти нас, как будто мы и правда в чем-то замешаны!.. Но нам-то, нам не в чем себя упрекнуть! Молодой парень на то и создан, чтобы за девками бегать. Мирей надо было только послать его подальше — и вся недолга! Он бы сразу все понял! Но она его заводила, стерва этакая, она его подначивала! Она одна должна была нынче терпеть весь этот ужас. А между тем, когда эта дамочка украшала муженька рогами, весь Менар-лё-0 знай похохатывал… Зато теперь каждый норовит призвать к ответу, все осуждают, выносят приговор! За такую малость они будут относиться к нашему Люсьену, как к убийце. Это несправедливо! Несправедливо!..

Кровь бросилась ей в голову, она скорчила гримасу, глубоко вздохнула и расстегнула пуговичку на вороте фиолетовой блузки с плиссированным корсажем. Мартен подал ей стакан холодной воды прямо из-под крана. Она большими глотками выпила его и продолжила, всхлипывая:

— Все лицемеры, все! Уж поверь, если б могла — уехала бы отсюда куда глаза глядят…

Он попытался ее успокоить:

— Люди слишком взволнованны… Через несколько дней никто и не вспомнит. Все уляжется.

Но он и сам страдал от всеобщей неприязни, обступившей дом. Они словно в осажденной крепости. Никогда еще он не имел случая оценить, как важна для него эта их деревенская спаянность. Раньше ему представлялось вполне естественным, что он вправе рассчитывать на доброжелательность и уважение соседей. Теперь же, когда все отвернулись, он почувствовал себя беззащитным, одиноким и опозоренным до такой степени, что испытал ужас, словно перед лицом самой смерти.

— Мэр их урезонит, — добавил он после паузы. — Это человек здравомыслящий. Он на нашей стороне.

— Бланшо и пальцем не пошевелит в нашу защиту, — возразила Гортензия. — Это же слизняк! Стоит кому-нибудь повысить голос, как он делает под себя…

Вдруг она запрокинула голову и прижала руку к груди. У нее иногда случались подобные недомогания (она их называла «сердцебиение»), но они проходили, едва начавшись. Мартен привык к ним, он и теперь не слишком обеспокоился, ограничившись тем, что помахал газетой перед ее носом. Да и она уже, будто из водоворота, всплывала на поверхность из короткого забытья, лицо снова приобрело прежнюю жесткость.

— Это все жара, — пробормотала она. — У всех с головой плохо… Чтобы их не злить, Люсьену надо пока не встречаться с Мирей. Пусть улягутся сплетни. А там будет видно…

— Ты права, — одобрил Мартен. — Так ему и скажу…

— Нет, это я ему скажу.

Она хотела сама всем распоряжаться. Мартен тут же подчинился. Ничто так не претило ему, как навязывать свою волю другим.

Вернувшись домой в семь вечера, Люсьен выслушал нравоучительную речь Гортензии с жизнерадостной снисходительностью. Мартен присутствовал при их разговоре. Когда тетка закончила свою краткую проповедь, племянник без церемоний подвел итог:

— Да незачем тут заниматься болтовней, какой-то выход искать. Мы с Мирей уже обо всем договорились. Менар-лё-О у нас в печенках сидит! Здесь живут сплошные придурки! Мы сматываемся…

— И куда же это? — растерянно подал голос Мартен.

— В Париж, вернее, в его пригород. А если совсем точно, в Булонь-Бийанкур. У Мирей там подруга живет. Она сдаст нам квартиру в поднаем, а сама поселится в Шартре, она там работу нашла. Повезло так повезло! Подруга нам все это позавчера сообщила. Придется собраться с силенками и переехать.

— А на что будете жить?

— У Мирей отложена какая-то малость. А я рано или поздно заполучу хорошую работенку.

Как ни странно, мысль об отъезде Люсьена Мартен воспринял с облегчением. Если сын уедет из Менар-лё-О, скандальные обвинения и угрозы тотчас улягутся сами собой. В конце-то концов, что за беда, если Люсьен свяжет жизнь со вдовой Альбера? Может, они еще поженятся, тут уж утихнут последние пересуды. Однако он заметил:

— Вы же никого не знаете в Булони!

— В том-то и есть главный плюс! — возразил Люсьен, улыбаясь.

— А как Мирей поступит со здешним домом?

— Продаст. За три месяца до смерти Дютийолю пришла в голову здравая мысль переписать его на имя жены.

— Он все предусмотрел! — сокрушенно прошептал Мартен.

В то же мгновение неловко кинутый камень задел стекло. На улице раздался топот убегающего. Мартен вздрогнул:

— Ну знаете ли!.. Вот до чего дошло!.

— Этого надо было ожидать, — процедил Люсьен. — Они попытаются запугать нас. Рвань полосатая! Гнилое семя! В лицо мне никто ничего сказать не осмелился, зато теперь — камни в окно и анонимки в жандармерию.

— Боже мой, Боже мой! — простонал Мартен.

— Не беспокойся, у них кишка тонка. — Люсьен похлопал отца по плечу. — Уж слишком тряпичные душонки, на большее их не хватит.

Гортензия с какого-то момента перестала участвовать в разговоре. На лбу у нее выступили капли пота, подбородок дрожал. Глядя в одну точку, дыша с присвистом, она, казалось, прислушивалась к чему-то происходившему у нее внутри. И вдруг рухнула, ударившись лицом о столешницу.

— Черт побери! — закричал Люсьен. — Да у нее обморок!

Мартен тотчас бросился к сестре, поспешил усадить как следует на стул, смочить лоб влажным полотенцем. Он повторял:

— Гортензия! Ну же, Гортензия! Так тебе лучше? Что ты чувствуешь? Скажи хоть слово! Гортензия!

Но она оставалась недвижима в объятиях брата, который поддерживал ее и тихонько укачивал.

— Вызови доктора Лежандра! — приказал он сыну, оглянувшись на него через плечо Гортензии.

Люсьен набрал номер. Лежандра дома не было, у него «срочный вызов». Докторова жена обещала известить его, как только он вернется. Повесив трубку, Люсьен проворчал:

— Бедная Гортензия! Нашим навозникам с их погаными шуточками удалось-таки ее доконать!

И снова было кладбище. На этот раз священник прочитал над усопшей слова заупокойной молитвы, но никто из деревни, за исключением мэра, не соизволил обеспокоить себя, чтобы проводить Гортензию в последний путь. По обе стороны гроба стояло по венку из уже привядших роз: «Любимой сестре» и «Любимой тетушке». У вырытой могилы, одинокие в своей невзгоде, топтались Мартен, Мирей и Люсьен. Покинув кладбищенскую обитель после церемонии, они прошли по пустынной улице, где даже воздух, казалось, сгустился от нависшего над ними всеобщего порицания. За каждым окном Мартен угадывал притаившегося врага. Гортензия, получив первую помощь от доктора Лежандра, была затем увезена в больницу, но скончалась в машине «скорой помощи». То, что она умерла от инфаркта, не выдержав вздорных слухов и оскорблений, нисколько не утихомирило озлобленных соседей. Их ничто не брало: ни жалость, ни простое благоразумие. Не подлежащий обжалованию приговор касался всего семейства целиком. Мартен, ранее любивший каждого из них по отдельности, теперь презирал всех скопом. Что с ним будет без сестры, без сына, среди здешней волчьей стаи? Боязнь одиночества росла по мере приближения к холодному пустому дому. Не говоря этого вслух, он надеялся, что Мирей и Люсьен зайдут к нему пропустить стаканчик. Но они, проводив его до дверей, сослались на приготовления к отъезду и оставили у порога одного.

Он смотрел, как они под ручку шагают к другому дому. К дому повешенного. Их совершенно не смущал блуд в жилище покойника. Даже, вероятно, в собственной его кровати. Мартен позавидовал их умению не брать лишнего в голову или, может, их всепобеждающему цинизму. В драме, что выпала на их долю, этим двоим дарована компенсация, соразмеримая с потерей: их любовь. Ему же не причитается ничего.

Он повернул ключ в замочной скважине и вошел. Звук шагов до странности громко, зловеще разносился по всем закоулкам обезлюдевшего дома, отдаваясь под черепом. На кухне еще стоял запах кофе с молоком. Но Гортензии там уже не было. Она ушла навсегда. Как Аделина, как Альбер, как все, кого любил. Он с силой захлопнул дверь, так что язычок замка с лязгом вошел в личинку. Бессильно рухнул на стул прямо перед духовкой и сжал голову обеими руками. Да, ему только кажется, что жизнь продолжается, а между тем над ним уже легла надгробная плита.

7


У церкви и внутри нее опять начались работы. Снова приехавшая из Бон-ла-Роланд бригада строителей суетилась вокруг величественного серого остова с остроконечной колокольней. Крышу починили всю, стены укрепили. И деревянные леса, многие недели опоясывавшие растрескавшийся остов, теперь сняли. Осталось только аккуратно расшить швы внешней кладки. Работа деликатная, ручная, тут нужен мастерок. Мартен с удовольствием знатока оценивал технологические приемы реставрации. Как только работы закончатся, базилика вновь хоть целые века сможет исполнять свое предназначение, воцарясь над деревней (которая тоже продолжит рассыпаться в прах, а все живущее там и дальше будет умаляться в числе). Конечно, в покинутом святилище больше не прозвучит месса, как и в те долгие годы, когда оно стояло в развалинах, но можно будет вступить под пустынные своды гигантского нефа — без креста, алтаря и скамей для молящихся, без исповедален, освященных живописных изображений, многофигурных витражей и статуй, — войти и восхититься мастерством тогдашних зодчих. Мартену почудилось, что весь этот тяжкий труд обновления символизирует бессмысленность любых начинаний рода человеческого. То, что строят смертные, живет дольше них, а все же они не могут перестать надрываться, взваливая на себя подобные затеи. Ради кого? Для чего? Заботясь о грядущих поколениях? Но ведь для несчастных марионеток, какими мы являемся, по-настоящему важен лишь день сегодняшний. Когда он разглядывал свои ладони с уже сошедшими мозолями, ему мерещилось, что эти руки всегда лишь ловили пустоту. А между тем через них прошла тьма-тьмущая кирпичей, он гасил известь мешками! Только собственную жизнь построить не сумел. Теперь, что бы ни случалось, он говорил себе: «Все без толку! Что я здесь делаю — без жены, сына, ремесла и друзей?» И упрямо пытался ставить ногу в свой же след, оставленный накануне. Он даже продолжал заходить в бистро, хотя после смерти Альбера Дютийоля видел там в основном неприязненные лица. На его счастье, туда в обеденный перерыв забредали каменщики с большой стройки. Они знать ничего не знали о местных делах, а может, плевали на них, как на прошлогодний снег. Мартен болтал с ними, особенно с бригадиром, исключительно ради удовольствия окунуться в заботы оставленной профессии. Вот Люсьен, тот никогда не отваживался заглядывать в бистро. Слишком много посетителей повернулись бы к нему спиной или в упор бы его не увидели. Чего доброго, Жаклин Каниво даже откажется его обслужить. Или подаст стакан с таким осуждающим видом, что ему аперитив поперек горла встанет.

Пора, пора было Люсьену и Мирей уехать отсюда. Но они ждали, когда освободится квартира в Булонь-Бийанкур, которую им обещала подруга Мирей, а это грозило затянуться на несколько недель. Пока же Мирей затворилась у себя дома, а все ее контакты с внешним миром взвалил на свои плечи Люсьен. Для этого он садился в старенький автомобиль Альбера (как говорится, сапоги покойника ему мозолей не натирали) и отправлялся в Витроль. Но так ли уж ему вольготно в роли счастливого наследника? Время от времени он заходил повидаться с отцом. Мартену казалось, что сын выглядит все более озабоченным, взвинченным и раздраженным.

Однажды поздно вечером, часов около одиннадцати, в пристройке дома Альбера Дютийоля вспыхнуло пламя. Вызванные Люсьеном пожарные, все, как один, добровольцы, прибыли довольно быстро и пустили в ход сразу несколько брандспойтов. Огонь занялся в том самом помещении, где Альбер когда-то строил макет своего кораблика. Пожар расползался вширь, угрожая основным постройкам. Вся деревня сбежалась к дому, надеясь увидеть, как он выгорит целиком, дотла. Подоспев одним из первых, Мартен попытался, как умел, помочь погасить огонь и даже поливал его из пожарного рукава. Люсьен яростно носился в дыму и копоти. Мирей, прижав кулачки ко рту, изо всех сил старалась не заплакать. Прочие стояли неподвижно. Для них пожар оставался просто зрелищем. Некоторые, поднявшись с постели, пришли в домашних халатах, в веревочных тапках на босу ногу. Пламя, взметаясь, бросало отсветы на эти рожи сельских чертей. Поджигатель, несомненно, находился здесь же. Но огонь быстро потушили. Разрушения оказались незначительными, и зеваки расползлись, явно разочарованные.

По оценке жандармов, происшествие не было результатом злого умысла. «Короткое замыкание», — сказали они. Люсьен был иного мнения. Но в участок обращаться не стал. Накануне он получил анонимное послание с вырезанными из газеты словами: «Убирайся, а то не поздоровится». Он показал его отцу. Мартен очень испугался. Кому довериться? В Менар-лё-0 теперь не осталось ни одного симпатичного лица — сплошные рыла. Население, поголовно состоящее из народных мстителей, уверенных, что им все позволено. Откуда ждать очередного удара?

На следующую ночь Мартен трижды вскакивал, разбуженный подозрительным шумом вокруг дома. В его комнате имелось два окна. Одно выходило на юг, там простирались поля, другое, северное, глядело на улицу. Он открыл его, распахнул ставни и пристально оглядел окрестность. Темнота, тишь, неподвижность, что твоя пустыня. Высокая луна освещала новенькую колокольню. Церковь словно только что выросла из земли предков. Время потекло вспять. На дворе стояло средневековье. Снова ложась в постель, Мартен по привычке перекрестился, чтобы заклясть злую судьбу.

На другой день, возвратясь из бистро, куда он забежал покалякать с каменщиками, Мартен поднялся к себе в комнату, где обнаружил сына, роющегося в ящиках письменного стола. Когда отец вошел, Люсьен поспешно выпрямился. Вид у парня был натужно веселый и вместе с тем сконфуженный.

— Что ты тут ищешь? — жестко спросил Мартен.

Люсьен пожал плечами и хихикнул:

— Денежки!

— Мог бы попросить у меня!

— И ты бы дал?

— Это смотря на что! — буркнул Мартен с упреком.

Несколько секунд ему казалось, будто он полностью владеет ситуацией. Мысль, что Люсьен не постеснялся бы умыкнуть ту жалкую сумму на повседневные расходы, которую он хранит в железной коробке, удивила и возмутила его. Захотелось отхлестать мальчишку по щекам. Но рука налилась свинцом. Сердце не выдержало. Он сам открыл жестянку, вытащил три пятисотенные купюры и швырнул на стол.

— Ты этого хотел? — вопросил он голосом, дрожащим от негодования, презрения и слабости.

Люсьен, не отвечая, покачивался, перенося вес тела то на одну ногу, то на другую. Он еще ребенком усвоил такую манеру — покачиваться, переживая трудные минуты. Вдруг он живо напомнил отцу того карапуза, которого Аделина, делая невероятные усилия, чтобы не рассмеяться, отчитывала за то, что он стянул в соседском саду пригоршню слив. Это видение из далекого прошлого так разволновало Мартена, что он смягчился, усомнившись в непогрешимости собственного гнева.

— У тебя неприятности? — робко поинтересовался он.

— Вроде того!

— Какого рода? Фи… финансовые?

— Всякие. Мирей, конечно, может и сама выпутаться. Все так. Но я бы хотел поучаствовать, понимаешь? Хотя бы малость… Это было бы нормально, разве нет?

В общем, Люсьен считал вполне «нормальным» вытягивать у отца его сбережения, чтобы помочь любовнице. Хотя в глазах Мартена подобный ход мысли был нелеп и предосудителен, он, к собственному удивлению, почувствовал, что склонен проявить терпимость. Сын выглядел таким невинным, таким застенчивым, что, будь на месте Мартена Аделина, она бы нашла оправдания для его поступка. Значит, и ему подобает простить сына. Несмотря на самоубийство Альбера и бесстыдство Мирей, несмотря на скандал, взбаламутивший все селение. Пауза затягивалась. Люсьен уже явно полагал, что партия выиграна. И Мартен не страдал оттого, что снова уступает. Чего не вытерпишь, чтобы избежать скандальных сцен?

Главное — не допускать волнения на море, думал он, что угодно, лишь бы не эти волны, плеск и шум. Все должно быть мирно! Его идеал — не бурное море, а тихое озеро, пусть даже затянутое ряской. Неверной рукой он подвинул лежавшие на столе бумажки поближе к сыну. Проворчал как бы с сожалением:

— Ну ладно, если тебе нужны эти деньги…

Люсьен небрежно сунул в карман полторы тысячи франков и вздохнул:

— Я тебе верну их, когда мы снова будем на плаву. А то переезд так дорого стоит!

— Когда рассчитываете уехать?

— Только что Мирей еще раз звонила своей подружке. Обстановка проясняется. Думаю, мы тронемся в середине следующей недели.

— Великолепно! — кивнул Мартен. — Будем надеяться, что за эти несколько дней ничего не случится!

— А что, собственно, может случиться? — откликнулся Люсьен. — Все худшее позади. Надо тебе сказать, у меня прямо гора с плеч свалится, как только мы выкарабкаемся из этой гнусной дыры!

— И мне полегчает! — признался Мартен.

— Тебе тоже надо бы отсюда мотать.

— И куда же?

— Ну, не знаю… Да тебе где угодно будет лучше, чем здесь!

Мартен вздрогнул, будто у самого уха прожужжала пуля.

— Это… это невозможно! — выдохнул он.

— Почему?

— Меня здесь удерживает все: прошлое, друзья, могилы…

— Друзей у тебя больше нет; что до прошлого — чем меньше о нем думаешь, тем дольше протянешь; а настоящие могилы носишь у себя в голове…

— Нет, — замотал головой Мартен. — Никогда… никогда мне отсюда не уехать.

И, вытащив из кошелька три сотенные бумажки, протянул их сыну:

— Возьми… возьми еще. Тебе они понадобятся больше, чем мне.

Люсьен поблагодарил отца, поцеловал, и дверь за ним захлопнулась.

Ночь прошла беспокойно. Несмотря на поздний час, в полях при свете фар работали комбайны. Резкие порывы ветра вращали скрипучий флюгер на колокольне. Пес мадам Песту выл на луну. По всей деревне в окнах тут и там горел свет. Томило подозрение, что все эти люди, бодрствующие в Менар-лё-О, шепчутся, обсуждая в семейном кругу, как бы половчей избавиться от «Козлика».

8


После отъезда Люсьена и Мирей деревня вновь обрела видимость покоя. Коль скоро болезнетворное начало извлечено из тела популяции, нормальная жизнь могла возобновить свое течение. Соседи снова здоровались с Мартеном на улице. Когда он встречался с кумушками у фургончика булочника или мясника, некоторые перекидывались с ним парой слов. Мадам Песту однажды даже соблаговолила осведомиться, нет ли вестей от сына. Смущенный таким вопросом, Мартен пробормотал, что с Люсьеном все в порядке, он, дескать, доволен новым жильем и продолжает подыскивать работу.

— А она? — наседала мадам Песту, чья приветливость заметно отдавала наглостью.

— С ней тоже все в порядке.

— Привыкает к городской жизни?

— Да, конечно…

— Булонь-Бийанкур — не чета Менар-лё-О. Хочешь не хочешь, а повадку меняй!

— Разумеется.

— Она от этого не страдает?

— Нет.

— Ну, само собой, когда пойдешь на поводу у сердца, ко всему можно притерпеться. И если я говорю «сердце», то знаю, что имею в виду. В любом случае она, видать, здорово попалась, крепко сидит на крючке. Бог ты мой, легко ли в ее возрасте удержать подле себя такого зеленого юнца, как ваш Люсьен… А вы небось часто перезваниваетесь?

— Время от времени он мне звонит.

— Но доброй беседы с глазу на глаз это не заменит.

— Разумеется.

— Бедные мы, бедные! Каждый кроит себе жизнь, как хочет или как умеет… Главное, не заедать других. Ну и, понятно, здоровье беречь…

Раздраженный этой нескромной болтовней, Мартен поторопился купить батон белого хлеба и ретироваться. Да, прямых нападок, конечно, не было, но он чувствовал: те, кто еще позавчера считали его своим в доску, насилу терпят его присутствие. Когда он проходил по деревне, ему чудилось, что дома изменились к нему одновременно с людьми. Фасады стали угрюмо-шершавыми, окна смотрели неприветливо, двери всем своим видом упрямо отказывались пустить его на порог. Даже базилика изливала потоки презрения с хотя и залатанной, но почтенной в силу своей древности колокольни, что торжественно высилась над его головой.

Тяжелее всего было проходить мимо бывшего жилища Альбера Дютийоля. Большой щит, прикрепленный над входной аркой, возвещал: «Продается. Обращаться в агентство „Маскаре“. Витроль, Почтовая улица, д. 3». Никто пока не отважился посетить заклятое место. Самого факта, что владелец покончил счеты с жизнью, повесившись в гостиной, оказалось достаточно, чтобы отпугнуть возможных покупателей. Самоубийство навсегда клеймит стены дома знаком беды. Даже Мартену временами приходилось встряхивать головой, чтобы напомнить себе: в этом мрачном строении с заколоченными ставнями некогда жил человек, исполненный знаний, фантазии и нежности. Чем больше проходило времени, тем отчетливее он сознавал, какой потерей стала для него гибель друга. Пока Альбер был жив, Мартен, конечно, очень ценил те несколько часов в неделю, что посвящались их беседам, но не ощущал, как сегодня, почти физическую необходимость его присутствия. Сам того не ведая, он был буквально вскормлен и обогрет своим соседом. Насколько мало удручала его разлука с сыном, настолько же убийственной оказалась мысль, что Альбер мертв. С этой потерей его существование напрочь лишалось смысла. Мартена терзал интеллектуальный и эмоциональный голод. Он безобразно скучал в своей норе, к тому же у него пропала тяга к чтению, а ведь прежде то, что Альбер время от времени давал ему какую-нибудь книгу, наполняло его гордостью. Тем немногим, что он знал, Мартен был обязан своему другу. Все великие люди, чьи имена и жизнеописания были ему известны — от Наполеона до Юлия Цезаря, от Чингисхана до Шатобриана, — глядели на него теперь из своего далека добрым взглядом Альбера Дютийоля. Покончив с собой, он убил в Мартене память обо всем мире.

Прошел уже месяц с тех пор, как Альбер и Гортензия ушли из жизни, оставив его в худшем одиночестве, нежели тогда, когда он овдовел. Поля сжатой пшеницы, утомляя глаз, тянулись до самого горизонта, голые, желто-коричневые, шершавые. Некоторые прямоугольники были уже распаханы под озимь. Дело близилось к осени, и погожие дни все чаще сменялись дождливыми. Альбер, помнится, размышлял о равнодушии природы, из века в век возрождающейся и умирающей, в то время как люди стареют и уходят в землю неотвратимо и безвозвратно. Это заурядное философское построение отныне мешало Мартену утешаться, созерцая пейзаж, которым он некогда любовался, сидя в саду друга. Мадам Франки, соседка, около полудня приходила на час или два, чтобы навести порядок и приготовить еду. К счастью, она была нема, как рыба. Он бы не вынес болтовни чужой тетки. Не спрашивая, чего он желает, она варила суп. Всегда один и тот же. Подобное однообразие его не раздражало. Он потерял вкус к пище и к общению. Сгорбившись, блуждая по углам равнодушным взглядом, Мартен съедал свой мерзкий обед так, словно исполнял какую-то повинность. А мадам Франки еще суетилась у него за спиной.

После завтрака Мартену взбрело в голову заглянуть в книгу, которую ему дал Альбер. То была биография Сьейеса. Мартен оставил ее у себя в память о покойном. Но с первых же строк отказался от бесполезного занятия. Сероватый текст плясал перед глазами. Почему надо читать именно эту книгу, а не какую-нибудь другую, если все равно ее нельзя обсудить с другом? Допустим, он так ничего и не узнает о Сьейесе. Что изменится? Разве этот Сьейес, умерший Бог знает сколько лет назад, может ему чем-нибудь помочь?

Мучимый бездельем и усталостью, он поднялся к себе и прямо в одежде улегся на кровать, чтобы немного вздремнуть. В молодости, свежий и бодрый, он в душе презирал немощных пенсионеров, норовящих полежать среди дня. Пока на дворе светло, думал он тогда, человек должен оставаться на ногах и работать. Ныне же он без каких-либо угрызений наслаждался возможностью поспать, пока другие горбатятся, снедаемые повседневными заботами. Вот и теперь он лег на спину и, уставившись в потолок, постарался заснуть. Но ядовитые слова мадам Песту вертелись в мозгу, лишая покоя. То, что Люсьен и Мирей мало подходят друг другу, — святая правда. Ей сорок лет, ему — двадцать пять. Такая разница в возрасте может оказаться роковой. Еще немного, и Люсьен устанет от нее, или ей самой все надоест. Стоит ли этому радоваться? В конце концов, они обрели счастье неправедным путем, но в будущем еще могут искупить грех гармоничной и наполненной смыслом жизнью вдвоем. Альбер Дютийоль долго наслаждался тем, что его избранница моложе его на четверть века, теперь ей самой на пятнадцать больше, чем любовнику: равновесие восстанавливается, на этот раз за счет другого пола. Да кто вообще может разгадать тайные причины любовного пристрастия? Разумеется, Люсьен обрел новую мать в этой зрелой, пылкой возлюбленной, а ее бесконечно трогает свежесть и страстность парня, годящегося ей в сыновья. К зову плоти в их случае примешивается зыбкий соблазн чего-то похожего на инцест. Они изводят себя любовными подвигами, но в глубине души их точит сознание необычайной хрупкости такого союза. Ничто не представляется столь драгоценным, как то, чему суждено скоро исчезнуть! Так или иначе, Мартен принял решение не вмешиваться в жизнь двух существ, невольно разбивших его собственную. Чем больше он о них думал, тем меньше ему хотелось их повидать. А вместе с тем острое любопытство подстрекало его воображать, каковы они, эти их дни и ночи в Булонь-Бийанкуре.

Время тянулось долго, и он понял, что заснуть не удастся. Встал. Зачем? Постоял у южного окна, в который раз обозрел равнину. Изменилось только небо. Над голыми августовскими полями плыли тучи, обещая скорый дождь. Фермеры успели вовремя управиться с уборкой. Земля отдыхала. Слева, над прудом, куда сливались стоки со всей коммуны, кружили ласточки. Мартен распахнул обе створки окна, и стал слышен птичий щебет. В воздухе висел запах дыма и разогретой соломы. Как можно жить где-нибудь еще, кроме деревни? «Да нет же, у меня все нормально!» — убеждал он себя, между тем как на грудь давила, буквально расплющивая ее, такая тоска, какой он не умел ни назвать, ни стряхнуть. Он снова закрыл окно, помянув недобрым словом заедавшую задвижку, и хотел было ее смазать, но лень взяла свое, и он решил вернуться к этому делу позже: спешить-то некуда…

Когда Мартен наконец собрался отправиться в бистро Каниво, освященное обычаем место мужских встреч, зазвонил телефон. Он даже вздрогнул: кто еще может им интересоваться?

Надеясь, что это сын, он бросился вверх по лестнице с риском сломать себе шею — действительно, звонил Люсьен, и голос прозвучал удивительно близко. Мартену было отрадно его услышать. Тем более что у Люсьена оказалась добрая новость: его взяли кладовщиком в большой парижский гараж. Фирма называлась кудряво: «Предприятия Фрагсон».

— Работать буду на бульваре Мюрата, в двух шагах от нашего дома, — уточнил он. — Приступаю на той неделе!

Люсьен аж пузырился от счастья. Отец поздравил его, про себя подумав, что удача, как видно, улыбается тем, кто менее всего ее достоин. А Люсьен с воодушевлением продолжал:

— Знаешь, мы теперь очень прилично устроились. Квартирка что надо! На четвертом этаже. Есть даже терраска. Мирей уже принимала там солнечные ванны. Это около Парижа, но совсем не Париж. А ты как? Что поделываешь?

— Ничего, — уныло признался он.

— Все обрыдло?

— Пожалуй, да.

— Ты должен нас навестить. Встряхнешься, совсем по-другому себя почувствуешь.

Предложение застало Мартена врасплох, он даже не сразу сообразил, что ответить. С одной стороны, он был тронут приглашением Люсьена, но с другой — ему претило сближение с этим псевдосемейством, видимо пребывающим на вершине счастья, невзирая на все, в чем эта парочка должна была бы себя упрекать.

— Это… Это невозможно, — промямлил он.

— Почему?

— Уехать отсюда? Закрыть дом?

— Всего на несколько дней.

— А где я там буду жить?

— У нас, конечно! Здесь есть лишняя комната рядом с нашей. Сейчас, правда, это чулан. Но мы его приспособим. Ты прекрасно устроишься. И Мирей будет в восторге!

Услышав имя Мирей, Мартен недоверчиво вскинулся. При мысли, что придется накоротке общаться с той, что сделала несчастным Альбера Дютийоля, его пронзило раздражение и опалил стыд. Он хотел отказаться, но внял доводам рассудка. Не станет же он демонстрировать такую же дремучесть, как менарские кумушки! Принимая в расчет нынешнюю свободу нравов, следует смотреть на вещи шире. Долговременный брак, крепкая семья, супружеская верность, возрастная и социальная однородность — все это отжило свое. Из-за страха прослыть ретроградом приходится волей-неволей мириться со всеми странностями современных амуров.

— За приглашение спасибо, это очень мило с твоей стороны, — произнес он после секундного раздумья. — Однако, видишь ли, с годами все труднее трогаться с места…

— Но до Парижа час с четвертью на машине. Твоя малолитражка еще вполне ничего.

— Да, на небольшие расстояния…

— Вечно ты все усложняешь! Приезжай, мы тебя ждем.

— Я прикину, может, смогу. В любом случае позвоню. Ну конечно, я еще позвоню тебе…

Повесив трубку, он удивился тому невероятному ликованию, что вдруг захлестнуло его. Можно подумать, он получил подарок на день рождения. Бог ты мой, как сумрачно на кухне! А снаружи пламенело солнце, шла какая-то жизнь! Маятник старых настенных часов двигался так мерно, что от него кружилась голова. Назойливый запах мастики и лука-порея пропитал стены кухни. Мадам Франки, прежде чем уйти, накрыла на стол к ужину. Одна тарелка, один стакан — все для него одного. Как для арестованного в одиночке. Ему уже не сиделось на месте. Он решительно вышел из дома и направился в бистро Каниво.

В темном прокуренном зале набралась уйма народу. Жаклин Каниво обслуживала посетителей, как всегда любезно наполняя стаканчики, вставляя свое словцо в общий разговор, заливаясь смехом, в то время как ее от века молчаливый супруг, мучимый бледной немочью, мыкался между столами. Говор толпившихся здесь мужчин действовал бодряще; когда Мартен вошел, несколько голосов пробурчали приветствия. Завсегдатаи подвинулись, чтобы освободить ему местечко у стойки. Видно, никто уже не злился на него из-за сына, известного под кличкой Менарский Козел. Время сглаживает ухабы, все стирает — и сожаления, и упреки. Мартен заказал свой обычный стаканчик перно с видом человека, которому не за что извиняться. Как и всякий вечер, Жаклин Каниво, подавая ему выпивку, спросила:

— Ну что, Мартен, жизнь идет?

Он ответил так громко, что всякий мог услышать:

— Лучше, чем всегда! На днях я отправляюсь в небольшое путешествие…

— Куда же?

Мартен выдержал долгую паузу — специально, чтобы ответ прозвучал поэффектнее. Посетители бистро смотрели на него во все глаза. Он же допил свой стаканчик, прищелкнул языком и ответил со спокойным достоинством:

— Сына повидаю. Он пригласил меня к себе!

9


Восточная улица была так же безлика, как ее название. На фоне вереницы зашмыганных, бесцветных фасадов новое здание, где поселились Люсьен и Мирей, кричаще выделялось агрессивно модернистским стилем. Восемь этажей, стекла больше, чем камня. Множество окон, бликующих на солнце. Громадная прозрачная дверь при входе автоматически вдвигается в стену. Быстрый, как молния, лифт. Четыре квартиры на площадке, а комнатки внутри такие узкие, что три человека насилу могут там разойтись, и перегородки так тонки, что через них слышно все. Обитатели дома с первого этажа до чердака звоном кастрюль оповещали друг друга о своей готовности принять пищу, общим достоянием становились рев младенцев, семейные ссоры, музыкальные пристрастия каждого и шум воды, хлещущей из чьего-нибудь крана или из бачка в сортире. Как специалист, Мартен тотчас сообразил, что помпезное сооружение строилось по дешевке: бетонные панели, листы сухой штукатурки, столярка фабричной выделки и плексиглас вместо стекла пихались, куда только можно. Но сыну ничего не сказал, чтобы не обидеть.

Прихорашивала квартиру предыдущая съемщица. Все выдержано в светлых тонах, преобладают пастельно-голубой и креветочно-розовый. Впрочем, Мирей привезла кое-какую мебель из дома в Менар-лё-О. У Мартена больно сжималось сердце, когда среди царившей здесь бонбоньерочной элегантности он примечал знакомый комод, кресло или большую фарфоровую вазу, принадлежавшую Альберу. Эти предметы, словно свидетели обвинения, укоризненно выделялись на общем фоне, как если бы они, став добычей вора, попали на склад растяпы-торговца краденым. Теперь они беззвучно бубнили что-то о покойном, который их любил и холил. Но куда подевались остальные вещи? Когда Мартен спросил, что сталось с книгами, Мирей, глазом не моргнув, ответила: «Я продала их одному букинисту в Фонтенбло». От этого циничного признания Мартен онемел. После человека настала очередь книг. Все чисто. На пустом месте начинается новая жизнь. Чтобы выздороветь, надо забыть. Мирей улыбалась, то ли не понимая, что сделала, то ли, напротив, празднуя победу. Мартену почудилось, что расточили его собственную библиотеку. Поверженный, униженный, он пытался постичь, что творится в душе этих столь отличных от него существ. Излишней щепетильностью они не страдают, это ясно. Для них все не в счет, кроме сиюминутного легкодоступного наслаждения. Несмотря на разницу в возрасте, эти двое созданы друг для друга: он — похотливый козел, она — течная коза. Мартен предчувствовал что-то подобное еще в начале их менарской интрижки, а теперь окончательно уверился. Сама жизнь, грубая и безжалостная, оправдывает их наперекор и справедливости, и морали, думал он. Впрочем, по отношению лично к нему — он не мог этого не признать — они были сама обходительность. Поставили для него кровать в комнате, смежной с их спальней. Ночью он слышал, как они переговариваются, смеются и занимаются любовью. Отзвуки их сладкого лепета и прерывистого сопения в пароксизмах страсти подолгу преследовали его даже во сне.

Люсьен уходил в свой гараж рано поутру и возвращался только вечером. Он брал с собой какую-то еду, чтобы перекусить на работе. Мартен на весь день оставался в квартире наедине с Мирей. Она сначала долго нежилась в кровати, потом плескалась в душе и появлялась на глаза лишь к полудню, но уже накрашенная и цветущая, в кружевном дезабилье, весьма соблазнительной прозрачности. Когда Мартен после нее пробирался в ванную, там в теплом и влажном воздухе еще стоял густой терпкий запах ее духов, которыми она кропила себя, не жалея. На стуле обычно валялись трусики с кружевными оборками, такие легкие, что дунешь — улетят, на кране радиатора болтался лифчик с парой хорошеньких близнецов-чашечек, а рядом паутинка чулка, еще хранящая воспоминание о волнующих очертаниях ноги. Тут и там сотни мелочей напоминали о пикантном интиме, пропитавшем самый воздух жилья. У Мирей не было даже малейшего представления о порядке. О целомудрии, видимо, тоже. Ее безалаберность, по всей вероятности восхищавшая Люсьена, бесила его родителя, для которого главное предназначение женщины состояло в том, чтобы подбирать и возвращать, куда положено, все, что в доме не на месте. Мирей прислуживала маленькая португалочка, смуглая и морщинистая, словно сушеная груша; она приходила на два часа в день, чтобы убрать кровати, пройтись всюду с пылесосом и перемыть вчерашнюю посуду. Все это время Мирей слушала радио или листала журнальчики с картинками.

В первый же день она спросила Мартена, не мог ли бы он походить вместо нее за покупками в ближайшие лавчонки. Он охотно согласился взять это на себя, с удовольствием предвкушая, что таким образом в два счета привыкнет к городской суете. Но его ждало разочарование. Мельтешня и треск моторов, вонь автомобильных выхлопов, толкотня в безликой толпе — все здесь будоражило его и пугало. Шла ли речь о покупке батона хлеба и пакета картошки либо о походе в прачечную, везде надо было отстоять очередь, чтобы потом тебе торопливо сунули что-то в руку. Консьержка дома, та была поразговорчивее. Но она упорно называла Мирей «мадам Кретуа», будто Люсьен и его любовница состояли в законном супружестве. Эта ее привычка раздражала Мартена, хотя он, пожалуй, и сам не смог бы объяснить почему. Он повадился было в маленькое бистро у перекрестка в надежде обрести уютную атмосферу добродушного приятельства, что царила в заведении Жаклин Каниво. Но и там он видел сплошных роботов с пустыми, какими-то взаимозаменяемыми лицами. Слушал за стойкой болтовню о том, что его вовсе не занимало, и пил свое перно, которое казалось ему далеко не таким забористым, как дома в деревне. Короче, все в этом парижском предместье было искусственным, начиная с домов и кончая людьми. Люсьен и Мирей не исключение. Типичные порождения города. И место им здесь, в Булони, а не в Менар-лё-О, где к тому же их никто больше знать не желает.

Однако Мартен не торопился вернуться домой. Ничто больше не манило его туда, кроме кладбища. Он давал себе слово, что близок день, когда он приедет поклониться «своим» могилам. А потом и об этом перестал вспоминать. Иногда он задумывался, что же удерживает его в аляповатом доме на Восточной улице, несмотря на душевные терзания из-за нечистой связи этой парочки и головную боль от уличной толкотни. А может, в городской жизни, к которой он за две с лишком недели так и не приспособился, таятся некие зловредные чары?

Каждый день, проводив сына на работу, Мартен завтракал вместе с Мирей; завтрак готовила и подавала на стол все та же португалочка, затем мгновенно исчезавшая из виду. Во время еды Мирей весело щебетала о чем ни попадя: комментировала газетные новости, телепередачи, свой разговор с соседкой по лестничной клетке, приснившийся сон. Но о прошлом — ни слова. Смерть Альбера оставалась запретной темой. Впору побиться об заклад, что она никогда еще не была замужем и Люсьен — ее первая любовь. Да и сам Мартен избегал даже намеком касаться прежней жизни в Менар-лё-О. Зато Мирей без устали расхваливала достоинства Люсьена: его обаяние, ум, нежность, предупредительность… Она не желала признать, что главное в нем — умение ублажать ее в постели, но правда легко угадывалась, проступая из потока второстепенных комплиментов. Мартен не узнавал своего сына в этом зерцале всех добродетелей. Мирей дошла до того, что стала превозносить «храбрость» своего любовника, ибо он согласился поработать в гараже, хотя они имели возможность пристойно существовать на доходы с небольшого капитальца, который она прикопила. При мысли, что «капиталец», пришедшийся так кстати, образовался благодаря великодушному попечению Альбера Дютийоля, Мартен едва удержался, чтобы не вспылить. Ее речи, перескакивающие с пятого на десятое, он плохо воспринимал еще и оттого, что она сопровождала их преувеличенно эффектной мимикой и жестами, достойными комедиантки. Кокетство являлось ее второю натурой: она пыталась произвести впечатление даже на свою служанку или на почтальона.

После завтрака Мирей приглашала Мартена посмотреть с ней телевизор. Тот стоял в гостиной — она произносила название комнаты с большой важностью, на английский манер: «ливинг-рум», и рот у нее при этом складывался премило. Выходя из-за стола, она легким уверенным движением непременно заново подкрашивала губы. Кровавое, словно открытая рана, пятно на бледном лице завораживало Мартена. Сидя в кресле с ней рядом, он иногда отводил глаза от экрана и украдкой поглядывал на ее тонкий, застывший от напряженного внимания профиль. Она походила на странно привядшую девочку, упоенную представлением ярмарочных марионеток. Любая неловкость или заминка на экране смешила ее до слез. Но быстрая смена киносюжетов скоро утомляла ее, и она начинала покрывать лаком ногти на ногах или накручивала волосы на горячие бигуди. Присутствие Мартена нисколько не стесняло ее. Судя по всему, она была слишком уверена в себе, чтобы вообразить, что ее интимные заботы о собственном теле кому-то могут не понравиться. И действительно, Мартен не мог не признать, что Мирей даже в бигуди неплохо смотрелась. «Она приятна с виду, но достойна презрения», — говорил он себе.

В свои сорок лет она сияла остатками молодости и проявляла такой аппетит к жизни, какой, на его взгляд, был ей явно не по сезону. А все потому, думал он, что ей целыми днями нечего делать, только и знает, что лелеет свое тело. Она постоянно жаловалась на плохую погоду, мешавшую ей принимать на террасе солнечные ванны. Эта терраса на самом деле была всего-навсего довольно просторным балконом, отгороженным от соседних тростниковыми циновками. Когда дождевые капли щелкали по цементному полу, Мирей вздыхала: «Какая досада! Если этот ливень не прекратится, весь мой летний загар сойдет!»

Люсьен возвращался с работы в семь вечера. Мирей бросалась ему на шею, изображая, как изголодалась по его ласкам. Они целовались взасос, не стесняясь Мартена, и тот скрывал замешательство за добродушной ухмылкой этакого снисходительного папаши. Все время, пока длился поцелуй, чавкающий, словно медицинская банка, она терлась животом о живот Люсьена, спеша распалить его посильнее, а пальцы молодого человека жадно щупали ее, отыскивая под платьем излюбленные местечки.

Но вот они наконец отлипали друг от друга, чтобы приняться за аперитив. Мирей прикатывала столик на колесиках с бутылкой виски, стаканами и льдом. Мартену не нравился этот горьковатый напиток, отдающий чем-то фруктовым, но он делал вид, что смакует его, дабы «не нарушать атмосферу», по выражению хозяйки дома. Уже несколько раз в присутствии их обоих он заговаривал о том, что пора возвращаться в Менар-лё-О. Но они тотчас остужали его едва зародившийся порыв:

— Тебе что, плохо здесь?

— Вы еще успеете…

— Ты нас совершенно не стесняешь…

— А вы ведь еще не посмотрели Парижа! Там столько всего! Я поеду с вами, покажу…

Он уступал, не понимая, радует его или злит такая капитуляция перед этой ненасытной парочкой. Похоже, эти двое взаправду хотят, чтобы он погостил еще. Должен ли он их разочаровать, заупрямиться и бегом-бегом убраться назад в свою сельскую пещеру?

Прихлебывая неразбавленное виски, Люсьен рассказывал, как прошел день. Он был доволен. Рабочие в гараже вели себя с ним, «как надо». Начальница мадам Фрагсон к нему благоволила. Доверяла оформление все более сложных документов. Завскладом собирался вот-вот уйти на пенсию. Если малость подфартит, может, Люсьену достанется его место. Все эти планы на будущее были так далеки от забот, томивших Мартена, что ему приходилось с некоторой натугой изображать, как он рад сыновним успехам. Улыбался, кивал одобрительно, но в глубине пути притаилась безутешная тень Альбера, горько сетуя, как все хорошо складывается у этой дряни, его женушки. Однако Мартен не мог не признать, что она, хоть и обманывала мужа, но на Люсьена повлияла самым благотворным образом. Побудила работать, «жить, как все»… Чего еще желать? Мы всегда слишком быстро готовы осудить человека. А ежели ты — отец, надо уметь признавать свои ошибки!

Когда часы били восемь, все садились за стол. Обед готовила Мирей. Холодное мясо с салатом — никто бы не сказал, что она слишком расстаралась. Но Люсьен находил все превосходным. Ел за четверых и часто брал Мирей за руку, с неподдельным чувством пожимая ее пальцы.

А затем наступала минута, которой Мартен боялся пуще всего. Досмотрев телепередачи и простившись с ним, молодые люди скрывались за дверью своей комнаты, а Мартен уходил в свою. Лежа в кровати при потушенной лампе, он слышал за перегородкой привычный концерт из сладкого перешептывания, подготовительных вздохов, скрипа пружин и финального воркования. Таращась во тьму, он мысленно проделывал все упражнения этой похотливой гимнастики. Ему даже казалось, что он ощущает запах чужой любви. Разве они не догадывались, что у него ушки на макушке? А может, его близкое соседство их еще и подстегивало? Он кипел от возмущения, однако не переставал внимательно прислушиваться, терпеливо поджидая вспышки оргазма. И еще долго после того, как Люсьен и Мирей угомонялись, лежал без сна, не зажигая лампы, во власти видений, чья отчетливость граничила с галлюцинацией.

В начале сентября вновь настали погожие деньки. Мирей встретила возвращение солнца бешеным всплеском радости. Сразу после завтрака она уединилась на балконе, чтобы как следует «прожариться». Оставшись в «ливинг-рум», Мартен включил телевизор, хотя, невзирая на одиночество, ему все не удавалось сосредоточиться на подвигах двух гангстеров, поставивших на уши весь Нью-Йорк в поисках мультимиллионера-китайца, тоже главаря банды крупных поставщиков наркоты. Стояла жара. Комната утопала в знойном послеполуденном сиянии, несмотря на полуопущенные венецианские шторы. Через открытое двустворчатое окно в комнату проникал шум улицы. С тех пор как поселился у сына, Мартен отвык от тишины. Запертый в картонной коробке, он ностальгически вспоминал Менар-лё-О, осыпавшуюся краску на стенах его домиков, благородную базилику, где никто не молился, безбрежная молчаливая равнина с лоскутным одеялом возделанных полей стелилась в его мечтах до подернутого туманом горизонта. Один из гангстеров в телике случайно обнаружил убежище китайца. С автоматом у пуза он проник в курильню опиума. В тот момент, когда он поливал очередями опешивших клиентов, Мирей позвала:

— Ой, Мартен, вы не могли бы принести мне журнальчики? Я их оставила на маленьком столике.

Он с сожалением поднялся с кресла, взял журналы и вышел на балкон. Мирей лежала, вытянувшись на синем полотняном шезлонге. Совершенно обнаженная. Нисколько не смутившись, она подобрала со стула махровое полотенце, чтобы накрытся. Но жест был таким неспешным, что Мартен успел разглядеть ее тяжеловатые груди с сосками цвета темной сосновой коры, глубокий пупок и треугольник лобка, поросший каштановыми кудряшками. Пораженный, он сделал вид, что ничего не видел, и протянул молодой женщине журналы, она же с нагловатым спокойствием улыбнулась ему, сдвинув на лоб солнцезащитные очки. Лицо Мирей без макияжа блестело в испарине. Капельки пота высыпали в складочках шеи. Глаза ехидно посверкивали. Он хотел было ретироваться, но она поймала его за руку:

— Да присядьте же! Вы что, боитесь солнца?

— Нет.

— Значит, это вы от меня бежите?

— Что вы, нет!

Он сел на довольно неудобную плетеную табуреточку рядом с шезлонгом, на котором нежилась Мирей. Она продолжила томно:

— Ах, как хорошо, когда загар ровный и покрывает тебя целиком! По мне, женщина должно быть бронзовой с головы до ног или не загорать вовсе! Ничего нет уродливее, чем две белые полосы на теле от купальника! Вы так не считаете?

— Я… Нет… то есть да… — проблеял он.

— Ну, в любом случае я терпеть не могу загорать в купальнике!

— Вы правы…

— Подумать только, а бедный Люсьен корпит там над своими бумаженциями среди бензиновой вони и смрада от перегоревшего масла, пока мы здесь греемся на солнышке! Он достоин большего.

— Да, конечно.

— Он к вам очень тепло относится, знаете?

— Не сомневаюсь.

— А что вы обо мне думаете, Мартен? Обо мне, как я есть? Если между нами? Без вранья?..

Говоря это, Мирей неприметно поелозила задом по шезлонгу, и полотенце, которым она прикрыла наготу, стало сползать… открылось плечо, начало груди.

— Вы очаровательны! — выдавил он, едва не поперхнувшись.

Мирей состроила ироническую гримаску. Возникла долгая пауза. И вдруг, почти не разжимая накрашенных губ, она произнесла те самые слова, которые он боялся услышать:

— Вы не можете мне простить Альбера?

Он заставил себя соврать. Из вежливости. А скорее, из трусости.

— Да нет, уверяю вас.

— Я не виновата в том, что произошло. Между Альбером и мной уже давно все было кончено. Потом приехал ваш сын… И вот — такова жизнь…

— Такова жизнь… — как эхо, повторил он.

Это смахивало на пытку. Сидя на табуретке, он вдыхал запах разогретой кожи и косметики, исходивший от распростертого перед ним тела. Его взгляд не отрывался от мятого махрового полотенца, еще скрывавшего грудь Мирей. С тех пор как умерла Аделина, он никогда не находился так близко от полуодетой женщины. Хотя Мартен не пошевелил и мизинцем, он чувствовал, как в нем странно нарастало, поднимаясь снизу, смятение. Член, который в последнее время его никак не беспокоил, вдруг отвердел в штанах. Влечение закопошилось в нем, от живота поползло выше, отзываясь в пальцах, губах, языке… Вся его плоть требовала недозволенной близости, влажного и глубокого проникновения, дикого всплеска освобождающего наслаждения. И пока он так задыхался от голода и жажды, Мирей с интересом смотрела ему прямо в лицо, дразнящая усмешка тронула ее губы. Она неторопливо протянула руку. Он вздрогнул от счастья и испуга. Пальцы легко скользнули по ширинке. Ему показалось, что он сейчас кончит под этой легчайшей, как крыло бабочки, лаской. Через окно было видно, как в комнате телегангстеры продолжали выяснять свои отношения при помощи автоматных очередей. Их трескотня оглушала. Прикосновение Мирей стало чуть явственней, и она прошептала:

— Дай-ка я все сделаю! Мне это забавно… Альбер тоже любил так делать! А Люсьен ничего не узнает!..

В эту же секунду он испытал толчок, словно под черепом что-то раздвоилось. Его место занял другой. Он уже был не Мартеном, а Альбером. Висельник внутри него вопил о мщении. Одной рукой Мирей продолжала поддразнивать пенис, набухший под тканью, а другой, не спеша, стягивала прочь махровое полотенце, все еще скрывавшее ее грудь. Но вот оба холмика явились на белый свет; гордые собой и исполненные нежности, они ровно вздымались при каждом вздохе. Их кожа блестела от солнцезащитного крема. У Мартена аж челюсти свело от внезапного желания лизнуть, укусить их. Каждая жилка в нем натянулась — вот-вот порвется, и он отвел глаза. Взгляд скользнул к обнаженным ступням Мирей. Ногти на ее ногах тоже были покрыты красным лаком. Эта деталь почему-то совсем его доконала: в голове все перемешалось. Он поднялся, наклонился над ней, словно хотел покрыть ее всю поцелуями. Но внезапно мозг опустел, показалось, будто стены сближаются и норовят его расплющить, а пол уплывает из-под ног. Неужели он уже на пути из мира живых в иную обитель? Но в какую же? Едва успев задать себе этот вопрос, он потерял сознание.

11


Открыв глаза, Мартен удивился: он куда-то плыл в мире, наполненном прохладной белизной и запахом лекарств. В запястье торчала игла, соединенная трубкой с большой ампулой, наполненной прозрачной жидкостью, которая по капле сочилась вниз. В голове все туманилось от лекарств, мысли путались, он не мог расставить их по местам. У изголовья сидела медсестра.

Во власти тревожных предчувствий, он спросил, приходила ли уже полиция, чтобы допросить его.

— Какая полиция? — удивилась сестра. — Зачем?

— Мирей… Мирей… — пролепетал он.

— Вы имеете в виду мадам Кретуа? Она вас сегодня поутру навещала вместе с вашим сыном.

— Она… Она не умерла?

— Да нет же! Что за мысли у вас…

Мартен сообразил, что в тот момент, когда он наклонился над Мирей, желая стиснуть ее в объятиях, ему в пароксизме страсти почудилось, что он сейчас ее задушит. Тогда помешала только сердечная слабость. Теперь же пришло облегчение, но одновременно и разочарование.

Люсьен и Мирей появились после полудня. Она выглядела так же, как всегда: улыбчивая, тщательно накрашенная, на шее шарфик, он очень ей шел. Люсьен все сетовал, дескать, его отец так забивает себе голову разными глупостями, что даже заболел от этого. Он объяснял случившееся потрясением, которое причинила Мартену смерть сестры. Мирей вторила любовнику. Не чувствуя более за собой вины, Мартен уже начал надеяться на выздоровление.

Но врачебный прогноз оказался не столь отрадным. Уверив пациента, что из больницы он скоро выйдет, доктора не стали скрывать, что он никогда уже не сможет ходить и двигать руками. Полный паралич верхних и нижних конечностей.

На Восточную улицу Мартен возвратился в машине «скорой помощи». Приговоренный к инвалидному креслу, он попал в полную зависимость от Мирей. Она его мыла, брила, подтирала ему зад, кормила с ложки, перевозила из одной комнаты в другую. Сначала это показалось ему унизительным. Потом он вошел во вкус. Освободившись от всех забот, он мало-помалу проникся мыслью, что отныне наконец сможет вполне насладиться заслуженным покоем в тесном семейном кругу.

Через пару недель Люсьен и Мирей объяснили Мартену, что нигде ему не будет так хорошо, как у них, а потому с домом в Менар-лё-0 придется расстаться. Он, конечно, принялся стенать, забубнил о воспоминаниях, что привязывают его к родимому жилищу, о дружбе с соседями, о близости кладбища, где покоятся жена и сестра. Но очень быстро дал себя уговорить. Было слишком очевидно, что в таком состоянии он не сможет жить один. Вернется ли он когда-нибудь в деревню? Конечно, нет. Тогда зачем беречь пустой дом, полный унылых обломков прошлого? Той же конторе по обороту недвижимости «Маскаре», что занималась особняком Альбера Дютийоля, поручили продать и строения, принадлежавшие Мартену Кретуа, причем если представится случай, то вместе с мебелью. Им повезло: покупатель нашелся почти мгновенно. Ему было желательно приобрести два граничащих друг с другом владения, чтобы, объединив их, разместить там детский пансион. Предложенная цена его вполне устроила, заплатить он намеревался все сразу, сполна. Люсьен заявлял, что им «дьявольски поперло» и нужно «соглашаться, не глядя». Мартен был в этом не столь уверен. Но не осмелился противоречить сыну. Все документы оформили в Париже. К счастью, в нотариальной конторе, расположенной в бельэтаже, крыльцо было такое, что кресло втащили без особого труда. Люсьен направлял руку отца, чтобы тот смог худо-бедно скрепить контракт подписью. Нотариус закрыл глаза на такое нарушение порядка. Выбираясь из его офиса, Мартен не знал, радоваться ему или скорбеть. Он чувствовал себя одновременно раздавленным и освобожденным от бремени, на душе была тоска смертная, но и гордость за то, что смог послужить своему чаду.

Будущее показало, что он не напрасно порвал последние связи с прошлым. Благодаря притоку новых денежек существование нашей троицы сделалось еще приятнее. Ради простоты и удобства Люсьен пожелал деньги с обеих продаж положить на один текущий счет: на свой собственный. Он старался, как мог, получше распорядиться общим капиталом и время от времени представлял отцу банковские отчеты, в которых Мартен ничего не смыслил. Но доверялся «предприимчивости молодых».

В начале следующего года Люсьен и Мирей решили пожениться. Сперва зарегистрироваться в мэрии Булони, потом, как положено, обвенчаться в церкви. Мартен настоял, чтобы присутствовать на обеих церемониях в своем кресле-каталке. Торжество завершил банкет, куда Люсьен пригласил сослуживцев из гаража «Фрагсон» и нескольких соседей, тоже снимавших квартиры в их доме. Праздновали в ближайшем итальянском ресторанчике. Все сошлись на том, что он и его избранница — идеальная пара. Мадам Фрагсон, сидевшая во главе стола, произнесла маленькую речь о том, что при одном взгляде на молодых ее угасавшие надежды оживают и она снова верит в подрастающее поколение, идущее на смену.

Сидя рядом с невесткой, Мартен весь лучился довольством. Он забыл Альбера и менарских кумушек с их сплетнями. Его мозг дурманили духи Мирей. Как он смел ее презирать? Она безупречна, а Люсьен — лучший из сыновей. Мартен даже спрашивал себя, не пробудил ли он в Мирей, вынужденной с ним нянчиться, материнский инстинкт? Это несомненно: в свои преклонные лета он стал для нее тем ребенком, которого она так никогда и не могла родить. На глазах умиленных сотрапезников она нарезала ему ломтиками пиццу и нежно отправляла каждый кусочек прямо в рот. Жуя, он уже заранее предвкушал, какую ночь проведет рядом с комнатой новобрачных, когда те займутся любовью за тонкой фанерной перегородкой. А завтра, когда Люсьен будет в гараже, Мирей, быть может, разденется перед свекром, чтобы позабавиться. Склонность к такому поддразниванию — ее маленький грешок. Иногда она даже трогает его, ну как бы ненароком. Но никогда не идет до конца, оставляет вечно неутоленным… И хохочет, встречая его потерянный взгляд. В эти минуты он, прикованный к креслу, вспоминает, как обрушился на нее тогда, чтобы в сладострастном безумии сдавить ей горло. Подумать только: он чуть не потерял возможность познать исполненную достоинства и занимательности жизнь, ожидавшую его в семейном кругу. Последнее утешение…


Палитра сатаны


1


Правильно ли он поступил, дав согласие? Колебания все еще томили его. Покидая Милан лучезарным мартовским утром 1567 года, он спрашивал себя, успешно ли исполнил поручения, каковые прославленный Арчимбольдо возложил на него в письме, где предлагал прибыть к нему в Прагу, бросив все здешние дела. Далее следовал нескончаемый список покупок: ингредиенты, необходимые для живописи, в невыделанном виде, как, к примеру, краски тертые и нетертые, масло ореховое, лаки и растворительные смеси для ретуши, всех размеров кисти барсучьего и куньего волоса, а также крытый клеем холст, готовый для живописных работ… Вероятно, учитель не находил всего этого в тамошних лавках. А между тем он вот уже пятый год занимал почетную должность придворного портретиста при Максимилиане II, короле Богемии, Унгрии и Германии. Почитать его послания, так это чистая синекура, ибо двор совершенно у его ног, заказы сыплются дождем, деньги он гребет лопатой. Призывая к себе своего бывшего выученика Витторио Гальбани и предлагая разделить с ним сие блистательное изгнание, Арчимбольдо обещал ему, кроме прочего, и славу, прирастающую не по дням, а по часам в тени его собственного великолепия.

Маясь на ухабах и рытвинах в плохонькой наемной карете, влекомой четверкой лошадей, трусящих навстречу этим воздушным замкам Востока, Витторио старался уверить себя, что не прогадал: он не из тех, кто ради миража выпускает из рук настоящую добычу. Достигнув двадцати пяти лет, он не мог не понимать: вся его будущность именно сейчас поставлена на кон. До сего дня он следовал по проторенному пути сверстников, товарищей по ремеслу, ограничиваясь выслушиванием наставлений ментора, подметанием мастерской, мытьем кистей, толчением красок и выскребыванием палитры. Помаленьку он взобрался на несколько ступенек вверх и не только утвердился на подобающем месте среди занятых мелкою сдельной работой, но был замечен и при исполнении важных заказов: подновлении фресок и приготовлении картонов для цветных витражей. И тут человек, коему он обязан всем, чем обладает: живописным мастерством и умением жить на свете, — этот человек из такой дали зовет его себе на подмогу! Одна мысль о том, что он вновь будет трудиться бок о бок с Арчимбольдо, потеснила в голове Витторио Гальбани все воспоминания о миланских его знакомствах, о безрадостных кутежах в компании тамошних прохиндеев и даже о том, сколь аппетитны округлости красотки, служившей моделью в его мастерской: ее милостями он пользовался наравне с тремя или четырьмя подмастерьями своего заведения. Как ни прикидывай, не отыщешь прямой связи между его жалким прошлым и блистательным грядущим, что ныне замаячило перед глазами. Единственная трудность, быть может предстоящая ему: необходимость приноровиться к музыке неведомого языка и сиянию иных небес, не тех, что простирались над его головою в родимой Ломбардии. Но опять-таки, если послушать Арчимбольдо, климат тех отдаленных мест восхитителен, а царствующий там монарх известен своим пристрастием к искусству, особым доверием к астрологии и религиозной терпимостью, позволившей ему полюбовно разрешить кровавые споры меж католиками и протестантами, населявшими те лоскутные государства, что отошли под его руку. К тому же его величество равно свободно говорит как на родных языках унгров, французов, итальянцев, так и на латыни, его гостям не составляет труда с ним договариваться. Это выглядело добрым предзнаменованием. Но мысли Витторио разбегались, и молодой человек наконец осознал, что по-настоящему его волнует одно: обретет ли он среди заманчивых роскошеств того бытия, что живописал в своем послании Арчимбольдо, возможность, как встарь, споспешествовать ему в создании творений искусства. На него нахлынули воспоминания о былых радостях, он перебирал в уме то, что делал вкупе с учителем и для него, подрабатывая наброски к большой расшитой шпалере, предназначенной для собора в Комо.

Шпалера представляла Успение Богородицы в окружении двенадцати апостолов, причем все это мастер расположил в обрамлении фантастической архитектуры, где в единый узор были вплавлены камни, листва и фрукты. А вот для лика Богоматери, умиротворенно возлежавшей с закрытыми глазами и сложенными крестом на груди руками, послужил, испытав бессчетное число поправок и переделок, набросок Витторио; именно ему в конце концов доверили столь сложную задачу. И прежде чем показать картон с образцом в Шпалерной гильдии города Комо, Арчимбольдо воспроизвел его рисунок, сохранив каждый штришок. А после того, как гильдия заказ приняла, учитель с важностью возвестил воспитаннику: «Можешь спать спокойно! Теперь я уверен, что ты далеко пойдешь!» Эти несколько слов, произнесенные наставником пять лет назад, Витторио теперь, покидая Милан, повторял себе всякий раз, как его одолевало сомнение в грядущем успехе. По правде сказать, он не представлял себе жизни без наслаждений, упований и мук творчества. Искусство оставалось для него таким же притягательным и требовательным вероучением, как те религиозные догмы, что звучат с церковных амвонов, жрецами же этого культа представлялись такие гении прошлого, как Боттичелли, Леонардо да Винчи, Рафаэль, а вдобавок кое-кто из его современников, например Тициан или Арчимбольдо. Быть может, Арчимбольдо даже превосходил всех предшественников смелостью своих озарений и вдохновенным упорством при строгом исполнении задуманного? Сокровеннейшим вожделением его питомца была и осталась надежда когда-нибудь стать на него похожим. Если многие нынешние мастера считали делом чести утверждение некоторой своей особости в работе углем и краской, Витторио, напротив, больше всего кичился неуклонной верностью почерку своей мастерской, тем, что он продолжатель древней традиции, наследник славного прошлого. Как в повседневном обиходе, так и в одиноких помыслах он трепетно добивался сходства с великими творцами былых времен. И вот теперь, движимый стремлением всецело подчиниться чужой власти, направляющей каждый его шаг, он только и ждал того мига, когда предаст себя в распоряжение Арчимбольдо. Не признаваясь в том самому себе, он спешил свалить с себя груз ответственности начинающего художника и неопытного юнца. Кто бы ни оказывался на его пути: мастер, виртуозно владеющий кистью, или красавица, столь же искушенная в телесных утехах, — он всегда с радостью спешил довериться им, без рассуждений подчиниться их произволу. Теперь мысль об этом заставила его улыбнуться в пустоту, что открывалась впереди, ибо позади он не оставлял никакой привязанности, достойной того, чтобы о ней сожалеть, и находил сие превосходным! А затем, утомленный тряской в экипаже и смутой в мыслях, попытался рассеяться наблюдением пейзажа, пробегавшего мимо оконца и тоже подпрыгивающего на ухабах. Но то, что виднелось снаружи, отравляло душу своей монотонной серостью. Гладкость баварской равнины досаждала ему, словно бессмысленные повторы каких-нибудь детских припевок. За три дня пути он не встретил ничего, кроме добропорядочных городков, неотличимых друг от друга постоялых дворов и подобострастных почтовых смотрителей, коим следовало щедро давать на лапу, чтобы, не мешкая, поменяли лошадей в обход других путешествующих, поскорей исправили погнутую тележную ось или нашли замену кучеру, когда тот занемог. В Аугсбурге пришлось заночевать среди храпа других заполнивших комнату постояльцев и притом на простынях сомнительной свежести, но, удвоив чаевые в конюшне, удалось заполучить в запряжку сильных жеребцов, способных скакать настолько живее прежнего, что аж дух захватывало, не останавливаясь даже на ночь. Таким манером они покрывали по двенадцать льё в час. По всем расчетам, через день он сможет уже прибыть в Прагу.

Он столь многого ждал, предвкушая, как откроет для себя новый город, что испытал разочарование, когда, вступив в его пределы, нашел те же чистенькие домики и таких же чопорных обитателей, как и в прочих землях, находившихся под германским влиянием. Неужто никакой веселости, ни следа сочных красок жизни не найти нигде, кроме как в родимой Италии? Но вскоре, забравшись в путаную мешанину домишек старой Праги, он переменил мнение. Ему даже почудилось, будто он назло окружающей томительной обыденности попал в волшебное царство. Высунувшись из кареты, он норовил унюхать магические секреты за каждым фасадом. Прохожие на мостах, у перекрестков, на мостовых выглядели так, будто они что-то ищут или ожидают чьего-то прибытия. Гигантский дворец, нависший над беспорядочным скоплением построек, не мог оказаться не чем иным, кроме как возвращенным к жизни обломком древнего предания, хороминой, возведенной неким опьяневшим от собственного всемогущества демиургом. А прочий город разместился глубоко внизу, ощетинившись колокольнями, башенками, часовенками, так что нельзя было не разглядеть в этом архитектурном воззвании к высшим силам немую молитву целого народа, взыскующего защиты от ловчих сетей зла.

Заинтригованный этим первоначальным соприкосновением с тайной Богемии, Витторио впал в еще большее недоумение от приема, оказанного ему его величеством в королевском замке. Представлял его монарху сам Арчимбольдо. Сорокалетний Максимилиан держался очень прямо, а в глазах его, разделенных тонким носом с чуткими ноздрями, светилась всепроницающая властность. Он разом привел гостя в приятное расположение духа, отведя ему комнату рядом с покоями Арчимбольдо на последнем этаже монаршей резиденции и повелев немедленно поступить в распоряжение мастера, у которого, подчеркнул он, множество заказов, не терпящих отлагательства.

— Надеюсь, — с некоторым нажимом добавил государь, — вы захватили с собой все необходимое, что заказывал мессир Арчимбольдо.

— Я строжайшим образом исполнил все, означенное учителем в его списке, — пролепетал Витторио. — Надеюсь, он одобрит выбор сырого товара для выделки колеров, что я приобрел по его распоряжению.

— Ну ежели нет, вы подвергнетесь взысканию, как здесь принято! Вам уже говорили, что сие означает?

— Нет, сир.

— Вас принудят написать мой портрет в папском облачении, с тиарой на голове и жезлом в руках! — Он грозно нахмурил бровь, но продолжил с веселой усмешкой: — Не тревожьтесь, это всего лишь шутка. Люблю, знаете, пошутить, даже если смеяться над собственной выходкой приходится мне одному! Но вот что неоспоримо: здесь допущены все религии, им положено терпеть друг друга. А теперь ступайте, переоденьтесь с дороги. Арчимбольдо укажет вам слуг, коим назначено быть у вас под рукой.

И Максимилиан II, оставив Арчимбольдо и его окаменевшего от почтительности ученика стоять, где стояли, удалился, сильно прихрамывая и опираясь на трость.

— По-моему, он долго не протянет, — заметил Арчимбольдо, когда тот вышел. — Если завтра его не станет, я буду о нем сожалеть.

— Опасаетесь того, что вас ждет в Праге, если тут воцарится его наследник? — рискнул спросить Витторио.

— Ни в малейшей мере. Как раз на этот счет я спокоен. Ты ведь знаешь, друг мой, что я здесь уже много лет. Ко двору меня пригласил еще Фердинанд Первый, отец нынешнего правителя. По смерти Максимилиана престол займет его сын, а я сохраню в этой чудесной стране и свою должность, и все связанные с ней преимущества. Тебя ожидает то же самое, если выкажешь себя достойным. А пока суд да дело, освободись-ка от дорожной клади. Располагайся поудобнее… Надеюсь, дорога была не слишком утомительна.

— Я все же малость устал…

— Ну так встряхнись! В твои-то года приходят в себя быстро. Мне не терпится показать мои последние полотна.

Витторио, не без помощи Арчимбольдо, поспешно распаковал узлы и укладки, после чего худо-бедно разместил их содержимое в комнате под сводчатым потолком, где ему предстояло жить. Затем, не дав юноше дух перевести, Арчимбольдо учинил форменное испытание, проверяя, не растерял ли его ученик за время долгой разлуки прежнюю верность руки и глаза. Хотя голова еще шла кругом, а все тело ныло, Витторио должен был по приказу наставника набросать череду эскизов для воображаемых натюрмортов: фрукты в компотнице, кухонную утварь, срезанные цветы в вазе. Ломбардец хотел еще показать учителю, сколь он искусен в изображении человеческого лица, но Арчимбольдо решительно остановил его порыв:

— Это не понадобится. По крайней мере, если и окажется нужным, то не там, где ты себе представляешь. Вижу, глаз по-прежнему верен, карандаш, как и раньше, в крепких пальцах; большего пока не требуется! А вот теперь я покажу тебе кое-что из недавних моих созданий.

И он отвел Витторио в соседнюю комнату, служившую мастерской. Все картины (их там было около десятка) стояли лицом к стене. Арчимбольдо брал их одну за другой, соблюдая очередность, намеченную заранее, и устанавливал на открытый яркому свету мольберт. Первые три полотна, изображавшие Максимилиана II, сына его Рудольфа и какую-то особу, приближенную к трону, показались Витторио вещами весьма традиционной выделки, и он высказал их создателю свое восхищение более из вежливости, нежели от чистого сердца. Но четвертое привело его в полнейшее изумление. У него аж дух захватило, он спрашивал себя, что это, собственно, такое: исполненный чудовищной дерзости портрет или натюрморт, смысл которого внушен самим Вельзевулом? Перед гротескным ликом, составленным из овощей, уложенных грудой и мудренейшим образом пригнанных друг к дружке, его первейшим желанием было возопить, что творец подобной карикатуры — сущий иконоборец, надругавшийся над образом и подобием Божиим. Но он взял себя в руки и скоро уже не мог побороть восхищения, разглядывая напружившийся огурец, невероятно схожий с гнутым, словно ручка чугунка, носом, дряблую грушу на месте обрюзгшего подбородка и презрительно поджатую толстую губу в виде курьего гузна. Другие полотна, выполненные в духе этого последнего, трактовали о том же: о подозрительном сродстве черт, присущих человеческой натуре, с тем, что пригодно в пищу; они навевали мысли о такой метаморфозе, когда эстетически прекрасное становится производным от ощущений гурманствующего едока, причем растительному отдавалось предпочтение перед мясным. Нет ли здесь святотатственного умысла? Ведь подобное истолкование природы упраздняет разделение одушевленных существ и неодушевленных, предначертанное Создателем во дни Творения живого из неживого. Сии противоестественные гибриды очень смущали Витторио, он маялся тем сильнее, что видел: Арчимбольдо, казалось, с нетерпением ждет, когда же он выскажет свое мнение. Однако молодой подмастерье впервые в жизни не знал, что следует сказать о картинах, вынесенных на его суд. Ему было одинаково боязно и восхититься ими, и отринуть их живописные достоинства. И вот, поскольку он продолжал хранить молчание даже после того, как Арчимбольдо поставил на мольберт последнее полотно, имевшее сходство с живым человеком, но составленное из всякого рода дичи, четвероногой и пернатой, так что лапы, крылья, когти, клювы и пасти в своей мешанине представляли портрет любителя охоты, мессир спросил в лоб:

— Итак, твое впечатление?

— Это… это изумило меня в высшей степени! — пробормотал Витторио. — Признаюсь, такого я не ожидал. И как вам приходят в голову столь диковинные идеи?

— По большей части во сне или в самый миг засыпания. Именно тогда воображение рисует мне будущую картину, причем в мельчайших подробностях. Просыпаюсь — голова набита подобными дарами ночи! Остается только перенести их на полотно!..

— А вам никогда не хочется подвергнуть эти самые, как вы выразились, «дары ночи», пристрастному рассмотрению при свете дня?

— Никогда! Видения, явленные из тьмы, не поддаются переосмыслению. Но они не обманут избранного небом счастливца, коему выпало попользоваться их плодами.

— Когда же вы впервые открыли для себя такую манеру?

— А ты не припоминаешь? Да уже в Милане мне случалось набросать карикатуру на кого-нибудь в виде овоща или зверюги!.. Но то были мимолетные забавы… Технику я усовершенствовал именно здесь, при Максимилиановом дворе. И — мгновенный успех! Покойный Фердинанд Первый меня подбодрил на этом поприще. А его сынок принял меня уже готовеньким. Ему так понравился этот пародийный жанр, что он потребовал, чтобы ничего другого я и не писал! Всей своей родне и посланникам иноземных государств он позволяет заказывать мне портреты в этаком преображенном виде. Для них это сделалось залогом особой милости, своего рода королевским патентом! Я помогаю Максимилиану вознаграждать друзей, мирить врагов, благословлять новые союзы. Моя кисть на его службе выполняет миссию политическую. Теперь целому свету вынь да положь сии милые безделки. Меня на всех не хватает. Вот я и рассчитываю на твою помощь!

— Учитель, я не осилю…

— Ты прекрасно со всем управишься! Я тебя подучу. Завтра пойдешь со мной на рынок.

— Для какой надобности?

— Купить овощей, фруктов, дичи, рыбы… Не забудь, что именно это — сырая материя нашего предприятия. Я исхожу из нее, выдумывая лица! Хочешь посмотреть, что я припас, если не на завтрак, так для теперешней картины?

Арчимбольдо отвел юношу на кухню, примыкавшую к комнате, где он писал.

— Позволь тебе представить меню нашего завтрака, — произнес он, указывая на стол, где в изобилии лежали разные овощи и фрукты.

А потом, повернувшись к столу напротив, ломившемуся от рыб с посверкивающей на солнце чешуей, провозгласил:

— А вот меню нашего будущего портрета!

— Что вы хотите этим сказать? — изумился Витторио.

— Все очень просто, друг мой, — откликнулся Арчимбольдо, расхохотавшись. — Я должен в кратчайший срок изготовить портрет Матиаша Рихтера, друга детства Рудольфа, Максимилианова сынка. Случилось так, что оный Матиаш Рихтер обуян страстью к рыбной ловле: каждое утро он проводит на берегу Влтавы, бросая в воду лесу. И знаешь, отнюдь не всегда возвращается пустой. Вот и нынче он с уловом. Такой подвиг достоин картины!

— Но даже если эти рыбы выловлены сегодня, они не могут так оставаться. Протухнут…

— Лишний довод в пользу того, чтобы писать их не медля, пока они так свежи! А что до выше поименованного Матиаша Рихтера, тут я спокоен. Человечья морда не гниет так быстро, как щучье хайло! Потому займусь настоящими рыбинами, коль век их так краток, а уж потом обращусь к человекам, у коих впереди — годы и годы до окончательной порчи. Неси-ка сюда свой ящик с красками. Я тут уже вчерне набросал. Поможешь мне с окончательной отделкой!

Тон был столь не терпящим возражений, что Витторио опустил голову, одновременно счастливый (ведь отныне он вновь подпадает под водительство Арчимбольдо!) и обеспокоенный: так ли уж похвален новый род занятий, совершенствуясь в коем он будет делать все возможное, чтобы угодить мессиру?

Однако через полчаса, когда он уже сидел с палитрой и кистями в руке перед полотном, подготовленным учителем, ему на краткий миг почудилось, что его призвали к созиданию хватающего за душу шедевра. Арчимбольдо наметил углем горделивый силуэт молодого человека, любезного, уверенного в себе и по натуре счастливого. Оставалось только одеть плотью этот милый глазу призрак. Но еще — и прежде прочего — требовалось сообщить этим обиходно правдоподобным очертаниям отчетливую связь с водною фауной. Что и составляло основную ноту в мастерстве игры. А может, искусства? В таком положении, ни с чем заурядным не схожем, трудновато отделить одно от другого. Рыбы на столе по очереди ждали чести быть возведенными в человеческое достоинство. Каждая обладала собственными свойствами, особым предназначением и своей историей жизни. Так, рядом со всяческой рыбьей мелочью, принесенной Матиашем Рихтером, возлежал великолепный морской краб — в сером панцире, с грозными клешнями, — купленный на рынке самим Арчимбольдо и призванный воплотить несгибаемую волю, на которую намекал изгиб Рихтерова подбородка. Один вид еще живого панцирного чудища тотчас вдохновил Витторио. Он старательно, мелкими мазками стал переносить моллюска на полотно, представляя, как тот помимо собственного желания переменяет личину, отчасти превращаясь из безымянного жителя морских глубин в молодого и блестящего богемского аристократа. Граница, отделяющая друг от друга три царства — растений, животных и минералов, — оказалась легко преодолимой; в итоге любые замены уроженца каждого из трех миров на любого другого становились возможны. Мало того — желательны. С нагловатой вольностью чуть-чуть меняя густоту световых бликов, Витторио наметил костяк подбородка, придав ему сходство с панцирем, из которого торчали крабьи лапки, теряясь затем в начинавшей уже отрастать рыжеватой бородке. При каждом касании кисти человечья физиономия Матиаша Рихтера приобретала нечто весело-монструозное: облик полусухопутной-полуморской твари. По мере того как Витторио продвигался в своей работе, он испытывал тайное удовольствие, словно от выигранного пари. Преобразить лицо в ростральную колонну рыболовных побед, обмануть единокровных своих братьев во человечестве — не заключена ли в чем-то подобном высшая цель всякого творчества? Тут вдохновение достигает такого градуса, что над ним уже не властны ни традиция, ни уважение к ближним, ни приверженность истине либо лжи. Становясь единственным повелителем собственного разума и своей руки, художник в силах изобрести такой мир, за какой волен ни перед кем не держать ответа.

Когда Витторио кончил возиться с подбородком, Арчимбольдо долго созерцал сделанное, потом покачал головой и покровительственно изрек:

— Неплохо. Теперь можешь приняться за уши. Чтобы в том преуспеть, вот тебе для вдохновения шампиньоны, там, на краю стола. Я специально выбрал их для столь высокой цели. Потом мы их съедим. Обожаю тушеные шампиньоны. Ты нет? Остальным здесь займусь я сам. Особенно глазами. Глаза — это очень важно! Тут меня никто не заменит. А все вместе мы уже завтра представим его величеству, Рудольфу и самому доблестному Матиашу Рихтеру. Уверен, они придут в восторг. Я им скажу, что ты мне помогал в кое-каких важных мелочах. Ты с первого дня должен получать свою долю похвал, это будет справедливо!

При этих словах он звонко шлепнул своего воспитанника по спине над лопатками. А Витторио, прикрыв глаза, принес самому себе беззвучные поздравления с тем, что решился-таки покинуть Милан, где начинал уже закисать, и отправился в Прагу, в которой еще столькому можно научиться.

2


С первых же дней совместные труды Витторио и Арчимбольдо дали столь обильные всходы, что приток заказов уже грозил захлестнуть портретистов с головой, невзирая на их чрезвычайную плодовитость. Каждый придворный со сколько-нибудь звучной родословной норовил заполучить свое изображение в виде скопления плодов, тварей земных или произведений кулинарного искусства. Витторио и Арчимбольдо подначивали друг друга, кто придаст более изысканное человечье выражение обезьяньей мордочке или слоновьему хоботу, цветной капусте либо скату с уплощенным брюхом и заостренным крюком на хвосте. Чем экстравагантнее выглядело преображение клиента, тем с большим удовольствием он уносил картину к себе домой. Можно было подумать, будто, обряжая и уродуя их подобным смехотворным манером, живописец открывал им дорогу в иную жизнь. Подчас Витторио, истощив свою изобретательность, вздыхал:

— Не могу больше! Почему им всем так приспичило исказить свою внешность?

— Мода, дружок! — неизменно ответствовал Арчимбольдо. — В наши дни никто не в силах ей противостоять. Хочешь того или нет, надобно следовать общему ходу вещей. И оборачивать его себе на пользу!

— А как же искусство? Где место искусству среди этих пародий?

— Искусство создается на потребу его ценителям, а не создает ценителей, достойных им любоваться. Никогда не забывай сего правила, и ты весьма преуспеешь на этом поприще.

— Предпочел бы снискать себе известность прекрасным творением.

— Одно не исключает другого. Разве я сам не являюсь подтверждением, что можно совместить служение искусству с искусством потворствовать моде?

— Безусловно, учитель, — признал Витторио, однако же чуть помедлив с ответом.

— Так не будем тратить времени на споры, — отрезал Арчимбольдо. — Лучше поторопись завершить портрет сира Германна Фогта на основе тыкв и репы. А я впрягусь в работу над заказом для фрейлины Вероники Шталь, ее я вижу как бы через скопление улиток и кузнечиков. Сходство получится просто обезоруживающее!

Они трудились в мастерской у двух мольбертов, поставленных друг против друга. Время от времени Арчимбольдо подходил бросить взгляд на полотно своего питомца, кое-где усиливал цветовое пятно, подправлял искажение перспективы, а после возвращался к собственному творению. За две недели до того, убедившись, что дела идут в гору, они взвинтили на треть цену каждой картины. Но повышение расценок лишь еще пуще распалило интерес публики к созданиям мастера. Он их так дорого продает потому только, что стоят они и того больше, говорили во дворце.

Ко всему прочему Максимилиан II не ограничивался тем, что требовал от Арчимбольдо пародийные портреты всех, кому жаловал свое благоволение; он возложил на художника устроительство разнообразных церемоний, призванных упрочить его славу в веках. Все два года, что Витторио уже провел в Праге, он помогал Арчимбольдо делать рисунки костюмов, предназначенных для участников торжественных процессий в память о королевских деяниях, и до мельчайших подробностей расписывать порядок проведения турниров, бывших гвоздем такого рода увеселений. Так, в 1570 году, после пышного парада, где кичливо прогарцевало все местное дворянство в масках и нарядах, порожденных ночными фантазиями Арчимбольдо, устроили некое подобие конного ристалища: вооруженные пиками ратники с грозным видом скакали навстречу друг другу по разные стороны широкого барьера, сплошь увитого цветами, который не давал им возможности сшибиться в настоящем поединке. Сие изысканное зрелище было приурочено к свадьбе дочери Максимилиана II Елизаветы Австрийской и короля Франции Карла IX. На следующий год состоялись столь же богато расцвеченные взрывы всенародного ликования, такие же великолепно разряженные рыцари красовались на турнире, но теперь уже в честь именин сына Максимилиана II эрцгерцога Рудольфа, получившего образование в Испании, где провел все годы отрочества, воспитываясь как строгий католик. Празднества следовали друг за другом так часто, что Арчимбольдо и Витторио валились с ног, принужденные всякий раз изобретать новые карнавальные костюмы, декорации, вымпелы и хоругви, измышлять триумфальные воззвания, начертанные на них, и намечать, как следует проходить факельным и иным шествиям, чтобы все выглядело как нельзя более помпезно. Даже отдаленное эхо парижских изуверств в ночь на святого Варфоломея лишь ненадолго приглушило шум празднеств при дворе Максимилиана II, а он ведь, как ни крути, приходился тестем Карлу IX, каковой, похоже, и стал главным вдохновителем того повального смертоубийства. Опасаясь, что собственные подданные-протестанты обвинят его в сговоре с негодяями-католиками, он со всею — и притом немалой — ловкостью, на какую был способен, утихомирил возмутителей спокойствия и с той, и с другой стороны.

Однако же после столь чувствительной встряски он признал, что в сорок пять устал от власти и ему не терпится перевалить эту ношу на сыновние плечи. Предвидя, что путь его в дольнем мире близок к завершению, он ощутил неодолимую потребность заглянуть за непрозрачную завесу смерти, направлять же его шаги по темным лабиринтам таинственного государь доверил Арчимбольдо. Наряду со своими обязанностями придворного портретиста и изобретателя помпезных церемоний тот мало-помалу был привлечен к розыску всяческих курьезов для монаршьей кунсткамеры и кабинета художеств, а также его принудили рыться в запутанных писаниях древних, дабы почерпывать там сведения, способные пролить свет на то, что ждет смертного, когда он испустит последний вздох. Нет сомнения, что государь уже тогда более доверял оккультным наукам, нежели Библии, а иррациональному скорее, чем разуму, так что Арчимбольдо стал влиятельнее всех его министров. Делая вид, будто все еще занимается делами правления, монарх дождался, когда Рудольф достиг полагающихся двадцати трех лет, чтобы по всем правилам передать ему трон. Таким образом, еще при жизни Максимилиана Арчимбольдо и Витторио смогли стать свидетелями коронации Рудольфа II, сперва как богемского короля в Праге, затем как германского императора в Регенсбурге. Принадлежа к тому же поколению, что и новый суверен, Витторио чувствовал, что он гораздо ближе к Нему, нежели когда бы то ни было мог приблизиться к его отцу. Впрочем, и Арчимбольдо всячески побуждал воспитанника входить с новым властителем в отношения тайной, как бы сообщнической приязни. И всех троих объединяла неукоснительная внешняя почтительность по отношению к прежнему монарху, чья жизнь стремительно шла на убыль. Окруженный их усердной заботой, Максимилиан II мирно угас 25 июня 1576 года, а 25 октября того же года Рудольф II унаследовал все его титулы и оставшиеся права, коих родитель не передал ему самолично. Те же колокола, что отзвонили по кончине Максимилиана II, весело возвестили помазание Рудольфа II Габсбурга вкупе с возведением его в императоры Священной Римской империи германской нации.

Ни Арчимбольдо, ни Витторио нисколько не пострадали от смены правителя. Напротив, важность их положения среди придворных бросалась в глаза, как никогда прежде. Вскоре после кончины отца на Рудольфа напала лихорадка эзотерических исканий. Пойдя по следам Максимилиана, он пригласил Арчимбольдо, дабы тот познакомил его с астрологическими практиками и начатками «черного знания», которые позволили бы одновременно и разгадывать тайнопись будущего, и получать золото. Так же свободно владея оккультными познаниями, как и рецептами диковинной живописи, Арчимбольдо принялся водить его во дворцовые подвалы, где ранее имел обыкновение уединяться с покойным государем, чтобы заглянуть в астрологические таблицы или проделать кое-какие опыты с трансмутацией металлов. Витторио же непременно их сопровождал и помогал учителю в его колдовских упражнениях. По правде говоря, он хранил боязливую недоверчивость ко всему этому, хотя и безропотно участвовал в попытках своего наставника вопрошать звездные силы о будущем или использовать их влияние на каббалистические действия в настоящем. Подобные занятия оказались для него настолько в новинку, что он невольно спрашивал себя, неужто Арчимбольдо действительно так твердо уповает на свою мощь, когда шепчет, вперяясь взглядом в потолок: «Люцифер Трисмегист, пусть эти капли слюны станут для тебя залогом моего подчинения твоей воле и выражением моей благодарности за грядущие успехи, коими я буду обязан тебе и никому иному». Произнеся эту формулу, Арчимбольдо принимался искать некую таинственную субстанцию, экстрагируемую из почвы, взятой под виселицей во вторую ночь после повешения, и из травы, собранной в апреле минувшего года, когда солнце, удалясь из-под влияния созвездия Овна, переместилось под знак Тельца. Но сколько ни кипели в перегонных кубах хитроумно составленные смеси, пары, доставляемые по змеевику в кювету, где их подвергали конденсации, не оставляли после себя ничего, кроме бесцветной грязи, не обладающей и самомалейшими магическими свойствами. Опыты возобновлялись, неизменные неудачи не только не расхолаживали Рудольфа, но, напротив, побуждали его тем упорнее искать идеального решения, каковое одновременно наполнило бы его кошелек и душу. Как только он короновался, его главной заботой сделалась настоятельная необходимость перебраться из Праги в Вену, правителем коей он оказался, став германским императором Священной Римской империи. Но молодой монарх и в мыслях не имел двинуться туда без своего драгоценного Арчимбольдо, а тот, естественно, настаивал, чтобы его ученика и питомца включили в королевскую свиту. Вовлеченный помимо своей воли в великую династическую пертурбацию, Витторио покорился внезапной перемене жизни, надеясь, что Австрия, по крайней мере, предоставит ему случай вновь оживить свое художественное вдохновение и углубить познания относительно придворных нравов.

В день отъезда, сидя в карете, которая уносила их с наставником по направлению к городу, знаменитому своими мыслителями, научными и религиозными школами, а также яростной борьбой за влияние на умы между католиками и лютеранами, Витторио осмелился спросить:

— А если вдуматься, что, собственно, мы собираемся там искать?

— То, что желает снискать сам Рудольф.

— То есть?..

— Некую добавочную толику легитимности.

— Разве уже сейчас он ею не обладает?

— Ну, не совсем! Отправляясь в Вену, он обеспечивает себе несокрушимое почтение собственных подданных и в какой-то мере — самого Бога.

— Вы верите в Бога?

— Время от времени. Когда это устраивает меня и устраивает Его. Я научу тебя, каким образом прибегать к Нему в определенных обстоятельствах и когда следует вовсе обходиться без Него.

— Но ведь все это не имеет ничего общего с живописью.

— Ты так считаешь? Но в этом — вся жизнь, мой дорогой! А живопись без жизни не имеет права на существование. Если научишься это понимать, всегда сможешь извлечь пользу из такого знания. А иначе умножишь собой число неудачников от искусства, которых и так пруд пруди. Так что ты предпочтешь? Купаться в золоте и радоваться сыплющимся на тебя знакам почтения при жизни или прозябать в безвестности и вечно тянуть кота за хвост, до конца дней твоих ни на что не имея сил и уповая в будущем на посмертную славу, даже дыма которой тебе не унюхать?

— Еще не знаю, — пролепетал Витторио. — Я полон сомнений…

— Ну так доверься мне: будешь меня слушаться — никогда не собьешься с верного пути.

На мгновение Витторио призадумался, что это было — обещание, брошенное на ветер, или скрытая угроза. Но привычка всегда соглашаться с Арчимбольдо опять взяла верх. Он услышал собственный шепот:

— Да-да, конечно… Благодарю вас…

И, отвернувшись к окошку кареты, сделал вид, что заинтересовался пейзажем, как всегда прыгающим перед глазами, а теперь еще и дождливым, но таким уместным, когда надо избегнуть — ну на один хотя бы миг — цинического взгляда своего ментора.

3


Каких-нибудь нескольких дней для Витторио оказалось достаточно, чтобы убедиться: самый воздух Вены не позволяет свободно вздохнуть человеку, наделенному прямотой и вкусом, и роскошные апартаменты, предоставленные императорской свите, от этого не спасают. Вот и Арчимбольдо город внушил такое отвращение, что он более не писал с тех пор, как вступил на его почву. Да и в алхимических штудиях он ограничивался возней с экстрактом из мандрагоры, надеясь распознать чудесные свойства этого растения с раздвоенным корнем. Что до Рудольфа, по уши увязшего в спорах с четырьмя своими братьями по поводу доли отцовского наследства, причитающегося их матери Марии, каковая в свою очередь заклинала его поскорее жениться, чтобы обеспечить трону наследника, то юный монарх, казалось, угодил вместе со всей родней в ловчую яму и вотще искал, как бы выбраться оттуда, никого не поранив. Хотя вдовствующая императрица, испанка до мозга костей, кичившаяся тем, что она дочь Карла V, находила некоторое оправдание сыну в особом стечении обстоятельств, но она не могла, конечно, допустить, чтобы ее отпрыск упорствовал в своем желании отсрочить брак, когда столько почтенных и полезных во всех отношениях партий были ему буквально поданы на блюде. Она подозревала, что он впал в кабальную зависимость от алхимиков и особенно от этого Арчимбольдо, про которого трудно было понять, действительно ли он художник или же попросту колдун, а то и вовсе проходимец. Она без стеснения наседала на Рудольфа с этими инвективами, да так напористо, что тот, обессилев, в конце концов слег. Тотчас сбежались врачи и прописали ему уйму всяческих лекарств. Но император, не доверяя традиционной фармакопее, соизволял глотать только микстуры, приготовленные Арчимбольдо и его юным подручным Витторио. Он до того ослабел, что более не мог подняться с постели, так что при надобности несколько сильных мужчин просто переносили его с кровати на стул с отверстием посредине. В свои двадцать семь он донельзя отощал и проводил дни лежа, не в силах сосредоточиться, с блуждающим взглядом и задыхаясь, словно старик. Понимая, в каком разладе его физические силы, Рудольф тем не менее отвергал помощь духовную, не питая доверия ни к воинствующему католицизму матушки, ни к осторожному лютеранству покойного родителя, видя спасение только в тайновидении разношерстных астрологов и магов, среди коих наиглавнейшим оставался, разумеется, Арчимбольдо, официально все еще числившийся главным придворным живописцем его величества. К счастью, благодаря медикаментам одних и заклинаниям других состояние монаршего здоровья начало было поправляться. Но то оказалась лишь краткая передышка. В 1580-м наступило ухудшение, каковое Арчимбольдо приписал прохождению по небу пагубной для государя кометы. Тут уже и другие сыновья Максимилиана II, собравшись у изголовья умирающего, стали яростно оспаривать право каждого на самые тучные куски братнина наследства. Что до вдовствующей императрицы, она после безнадежно долгих молебствий о выздоровлении сына решила удалиться в монастырь к клариссам. И благо ей было так поступить: не успела она перебраться под сень обители святой Клары, как Рудольф, избавленный от ее присутствия, приободрился духом, да настолько, что стал крепнуть и возвращаться к жизни. Но только не в Вене! Его родиной оставалась благословенная Прага, город всех загадок и суеверий, где любое лицо поддавалось преображению в собрание овощей, фруктов или зверей, а в каждом ящике стола имелось двойное дно. Арчимбольдо кипел энтузиазмом в чаянии скорейших перемен. Витторио тоже нажимал на все тайные и явные рычаги, а венцы так мало ценили своего болезненного и предрасположенного к пустым мечтаниям государя, что и пальцем не пошевелили, дабы удержать его в своей столице.

Все уже было готово для помпезного выезда из Вены, но тут в Праге объявилась чума. Пришлось отложить исполнение замысла до лучших времен. Когда же опасность подхватить чумную заразу перестала наконец кому-либо угрожать, Рудольф снова должен был отложить отъезд из-за долгих переговоров с Русью: посланник Ивана IV, прозванного Грозным, объявился с предложением присоединиться ко христианскому крестовому походу противу турок. Придя в ужас от грандиозности подобного военного предприятия и отнюдь не горя желанием возглавить битву Креста с Полумесяцем, ибо оставался чужд какой бы то ни было Церкви, а исповедовал лишь один символ веры — что мир невидимый превыше видимого, а маг во всем превосходит и прелата, и пастора, император предпочел повременить, потянуть и отправил посольство московитов восвояси с обещанием хорошенько поразмыслить над их предложением, но позже, когда возвратится в Прагу.

И Арчимбольдо, и Витторио восприняли такое мудрое решение как отмену нависшей над ними кары, каковую они чуть было не претерпели, к тому же совершенно безвинно. Отъезд был озарен сиянием радости. То укачиваемые, то сотрясаемые ухабистою дорогой, ведущей в Прагу, сидя плечо к плечу, колено к колену, они делились бодрыми замечаниями относительно влияния весны, пришедшей в том 1583 году, как им показалось, и раньше, и буйственнее, нежели когда-либо. Они даже воображали, что и в императорской карете, ехавшей впереди, Рудольф испытывает такое же нетерпение поскорей добраться до цели их путешествия. До того как войти в экипаж, он объявил, что намеревается наложить на них контрибуцию, потребовав новых портретов, долженствующих по части бурлескной фантазии затмить все предыдущие, а также изощренных манипуляций с магическими субстанциями, от коих ждет чудес.

Вспоминая эти слова их коронованного покровителя, Витторио подумал, что и в его жизни, и в будущности его наставника намечается странная антиномия меж явленным миру призванием живописца и потаенными, укрытыми от посторонних глаз алхимическими занятиями. Во втором своем качестве они трудятся над улучшением человеческих свойств, пытаясь изобрести философский камень или одно из таких чудодейственных зелий, что возвращают молодость старикам, пробуждают бессильных к любовным баталиям, утихомиривают боли телесные и душевные и вызывают смерть недруга в удалении от его покоев. В первом же случае, напротив, дело всегда идет к размыванию черт оригинала, сводящему лицо к личине, к груде вповалку уложенных плодов или зверьков самого разнообразного вида, так что ложная схожесть служит целям подлинного глумления. В то время как знаток оккультных наук стремится усовершенствовать творения Создателя, художник только и норовит их высмеять и унизить. Насколько усилия одного проникнуты высоким положительным смыслом, настолько действия второго вдохновлены отрицанием всего, что ни есть на свете. Не является ли непрестанным потрясением основ сие соперничество смертных творцов, создающих красоту средствами художества, с Божественным Творцом мира сущего? Утонув в молчаливых пучинах столь серьезного рассуждения, Витторио наконец решился приобщить к их плодам своего компаньона по путешествию. Но Арчимбольдо с первых же слов заставил его умолкнуть:

— Ты задаешь слишком много вопросов! В жизни так никуда не доскачешь. Какой это дурень утверждал, что деньги не пахнут? Запах у них есть, приятнейший аромат розы, женщины, бараньего жаркого — смотря по тому, к чему у тебя аппетит. Не важно, в чем исток твоего дарования, если то, что ты делаешь, приносит хороший прибыток. Когда придет последний час, ты не сможешь унести в могилу то живое и мертвое, чем восхищался по дороге ко гробу, но и со славою, мала она у тебя или велика, ты тоже вынужден будешь расстаться, когда глаза осовеют и свет погаснет. А значит — помышляй сейчас о добром вине, которое нам подадут в харчевне, подумай о девушках, что будут нам прислуживать за столом, и о ночи, которую ты, быть может, проведешь с одной из них. О прочем забудь, это все лишнее! Никому не повторяй сказанного здесь, но для тебя самого пусть оно станет заветом Евангелия.

— А не похоже ли все это на слова из Каббалы?

— И в Евангелии и в Каббале немало удивительно совпадающих мест! Здесь главная соль нашего приключения, такое случается с живописцами всего значительного, что доступно глазу и что ему недоступно. Когда войдешь в лета, поневоле признаешь, что в этом мире все взаи-мопроницаемо, все дополняет друг друга и оправдывает, хоть и складываясь в дерзко плодотворные противопоставления: добро и зло, прекрасное и уродливое, истина и наглая ложь, весомость и легкость, изготовление живописных копий и чистая художническая изобретательность. Как приедем, на другой же день засяду за большое полотно!

— Портрет?

— Нет, мертвая натура… но в середке этого натюрморта будет некто живой.

— Кто?

— Еще не знаю… я в сомнении… Может, его величество Рудольф Второй собственной персоной, может, ты, а может, кто-то неизвестный… Но важно не то, что именно я там изображу, а те безумные мысли, что пробудит эта картина в голове всякого, кто взглянет на нее.

Слушая пламенную речь Арчимбольдо, Витторио закрыл глаза, как если бы хотел запомнить смысл каждого слова. Со смеженными веками он мысленно видел себя уже в пражской мастерской покорно выслушивающим советы ментора, преображая какого-нибудь знатного сеньора в уголок живого огорода. И дерзковатая усмешка проступала на его молчаливых губах, хотя он и сам не знал, что так развлекало его в этой метаморфозе: точность, с какой он изобразил жалкие росточки овощей, или непочтительность этой иконологии, лишающей оригинал всякой одухотворенности, делая вид, будто дарит ему бессмертие.

4


Чтобы отпраздновать свое возвращение в Прагу, Рудольф II устроил во дворце грандиозный бал-маскарад; разумеется, рисунки нарядов самых сановитых особ было поручено сделать Арчимбольдо и Витторио. Задача деликатная, ибо входящий в их число император после выздоровления сильно раздобрел и переменился лицом. Поступь его уже не отличалась нервной летучестью эфеба, но сделалась величавой, достойной властителя, слегка одышливого и нередко сумрачного, чей шаг увесист и размерен. Поэтому Арчимбольдо придумал напирать именно на наступившую зрелость и новообретенную властность, представив суверена в обличии демиурга, повелителя природных стихий, с пламенеющим, словно ветром вздыбленным париком, в плаще цвета темно-синей ночи, усеянном звездами, и алой пелерине, со спины украшенной изображением солнца, каждый луч которого заканчивался драгоценным камнем. Самого себя и Витторио он одел в ливреи прислужников дневного светила, их костюмы в полоску словно бы хранили на себе отблеск тех лучей, что испускал его величество. Рудольф объявил, что доволен как своим нарядом, так и облачениями окружающих. Благодаря предусмотрительности устроителей торжеств на балу играли три оркестра, сменяющие друг друга, так что придворные могли танцевать до рассвета, а интендант императорского дома повелел опустошить все погреба Богемии и Унгрии, чтобы залить в жаждущие глотки лучшие тамошние вина.

Столь тщательно подготовленный вечер остался у всех в памяти как чрезвычайно удачный. Никогда еще Витторио не случалось развлекаться столь чистосердечно. Возбужденный музыкой и вином, он протанцевал несколько медленных церемонных паван, чьи неспешные эволюции счастливо оттенили миловидность и грацию приглашенной им на танец девицы. Причем в трех случаях девица оказывалась все тою же. Увлекал ли ее наш герой в чинно семенящую классическую вязь танцевальных па или в вихревой водоворот той фигуры, что здесь называют «кузнечиком», — везде она сохраняла равную пристойность манер и вид невинного простодушия. Белокурая с рыжеватым отливом, глаза зеленые с оттенком аквамарина, улыбка, часто расцветающая на губах, — все красило юную Гризельду, так звали это создание, дочь видного судейского чиновника Юлиуша Зельдера, к чьим советам нередко прибегал сам государь. После одного особенно бурного «кузнечика» она, смерив Витторио оценивающим взглядом, так прямо в лоб и спросила:

— Правда ли, что вы, как говорит мой отец, — ученик Арчимбольдо, его выкормыш и помощник, если так выразиться, во всех делах?

— Истинная правда.

— А ведомо ли вам, что могло бы доставить мне самое большое удовольствие?

— Чтоб я вас ему представил?

— Нет, этого мало: чтоб он сочинил мой портрет! Мне очень нравится, как это у него выходит! Не буду притворяться, будто не знаю, сколь исключительной чести добиваюсь. И мне известно, что за портрет в таком роде он берет очень дорого. Родитель мой, с коим я уже говорила, отказывается пойти на подобную трату и даже замолвить за меня словечко перед этим самым Арчимбольдо, хотя давненько с ним знаком. Тут я и помыслила, что, быть может, через вас… — Фразу она не докончила, но, опустив ресницы, не сказала, а прямо выдохнула: — Ежели вы сможете отыскать верное средство исполнить эту мою причуду, я буду вам так признательна! На веки вечные!

А голосок такой сладкий, губки пухленькие, и вырез корсажа так мило забстрен! Витторио обещал пустить в ход все свое влияние и учителя убедить. Хотя, здраво оценивая виды на успех, готовился напороться на неотвратимый решительный отказ. Однако ж детская рожица, какую на прощанье состроила Гризельда, побудила его попытать удачи.

Да и сам Арчимбольдо приметил резвость Гризельды на балу-маскараде. На следующий день он, должно быть, встал с нужной ноги, ибо, услышав, о какой комиссии хлопочет Витторио, расхохотался и внезапно заявил, что не сочтет для себя зазорным сделать портрет такой хорошенькой болтливой глупышки безо всякой платы. Только предупредил:

— Но ни в коем случае никто не должен знать, что на сей раз я работаю даром. Это бы ужаснейшим образом повредило мне в расчетах с прочими ценителями живописи. Цену собьет!

Витторио заверил, что Гризельда будет держать язычок за зубами, и благоразумно нанес для этого предупредительный визит юной особе, чтобы объяснить, на каких условиях учитель уступит ее притязаниям. Счастливая, словно невеста, она поклялась нерушимо соблюсти тайну и спросила только, как ей одеться для позирования в первый раз.

— Туалет никакой роли не играет, — отвечал юноша. — Не внешние прикрасы интересуют Арчимбольдо, он в первую голову займется самою душой. А также овощами, зверушками, насекомыми, собрание коих сможет лучше прочего выразить тайное тайных жизни того, кто позирует.

Она захлопала в ладоши и сказала, что сгорает от любопытства, думая о том, как раскроется ее самое-самое через все эти совершенно ни на что не похожие сопоставления предметов. Первое рандеву было назначено на следующее воскресенье до полудня.

Вернувшись домой, Витторио принялся заготовлять растительную составляющую будущего творения, ибо именно к дарам Флоры пожелал прибегнуть Арчимбольдо, чтобы явить миру сокровенные свойства натуры юной особы. Учитель уже все обдумал и решение вынес окончательное, без кривотолков. По его мнению, свежесть, пунцовый румянец щек и ямочки на подбородке девицы могут быть воспроизведены только через обилие цветов, листьев, стеблей и корней самого замысловатого вида. Он поручил Витторио совершить набег на рыночные прилавки и притащить домой все, что могло бы подойти для такого живописного меню, но отказался прибегнуть к помощи ученика при окончательном исполнении замысла. Пожелал, чтобы полотно целиком было выполнено его рукою.

Витторио, обыкновенно без нытья соглашавшийся, когда его отставляли в сторонку, на сей раз молчаливо загоревал, лишенный случая привнести свою лепту в портрет той, с кем он однажды прогарцевал целый вечер.

Во время первого сеанса Витторио ограничился тем, что следил глазами, как легко танцует по холсту мессирова кисть. Но, как только набросок начал принимать определенные очертания и стало понятно, что из него выйдет, беспокойство Витторио переросло в лихорадочную тревогу. Он опасался, что Гризельда, несмотря на все свое восхищение мастером, возмутится от того, что ее преобразили в корзину, переполненную всеми плодами здешних садов и ягодников. Да и сам Арчимбольдо, видимо, готовился столкнуться с решительным отпором своей натурщицы, ибо с самого начала отказался показывать ей работу до тех пор, пока та не будет закончена. И день за днем неукоснительно следовал своему решению, не обращая внимания на мольбы той, кого это так волновало. Всякий раз после окончания работы над холстом он поворачивал его лицом к стене и провожал девицу до самой двери, желая удостовериться, что она не вернется, чтобы хоть одним глазком глянуть на недописанное полотно.

Так продолжалось около недели, и Витторио, чувствуя, что его желание растет, уже спрашивал себя, к каким чарам прибегнуть, дабы соблазнить это миниатюрное, пленительное и таинственное создание, да еще прежде добиться, чтобы ее отец, чья приверженность суровой морали была известна всему городу, согласился терпеть, видя, как он увивается вокруг его дочери. Ведь чтобы меж молодыми людьми распустился бутон обоюдного притяжения, требуется время. Арчимбольдо, с каковым он поделился своими затруднениями влюбленного, пожираемого страстью, только двинул его шутя под ребро:

— Разве тебе не ведома власть искусно приготовленного эликсира? Я поговорю о твоем приключении с Рудольфом. Если получу его согласие, нам без всякого труда удастся преодолеть все препятствия!

Будучи посвящен в их план, государь, так приунывший от забот большой политики, что только и ждал повода от них увильнуть, нашел достаточно забавным намерение сбить с панталыку дщерь своего придворного законоведа, сурового Юлиуша Зельдера. Проделка годилась для того, чтобы развеять монаршью скуку, и он охотно подбодрил Арчимбольдо. В сопровождении их обоих Витторио спустился в дворцовые подземелья, тайное убежище, где подготавливались все колдовские затеи его величества. Там, пребывая в первобытном хаосе, простиралось уникальное царство: перегонные кубы и связки волчьих клыков, сушеные змеи и скелеты летучих мышей, зародыши в герметически закрытых сосудах и пакетики с восточным безоаровым камнем; промеж всего этого пылились груды старинных неудобочитаемых фолиантов с торчавшими оттуда десятками закладок из разноцветного шелка. Мгновенно отрытый мастером в этом хламе небольшой флакончик содержал остатки настоя, некогда приготовленного по проверенному каббалистическому рецепту для императора Максимилиана II: последний воспользовался им для пробуждения у дочери своей Елизаветы ощутимой склонности к ее жениху, французскому королю Карлу IX, чье предложение руки и сердца ввергло сию юную особу в изрядное замешательство. Дело в конце концов сладилось, но с тех пор минуло добрых четырнадцать лет и любветворные свойства микстуры могли с годами улетучиться. Арчимбольдо открыл бутылочку, тщательно принюхался к жидкости и с ученым видом заключил, что эта суспензия, хитроумно составленная на основе некоего сильнодействующего волшебного корешка и цветка лотоса, несомненно сохранила все свойства любовного напитка. С благословения Рудольфа, который держался за бока, чтобы не лопнуть ненароком от смеха, учитель пролил несколько капель магического эликсира на блюдо, где лежала горка сливочных конфет с миндальною начинкой, на всякий случай прихваченных им с собой. Проделывая последнюю манипуляцию, он нашептывал, словно отдавал приказания кому-то из посланцев иного мира:

— Гризельда и Витторио, Витторио и Гризельда! Силы добра и зла! Спасибо за нее, спасибо за него! Пусть верх и низ, черное и белое, чистое и нечистое соединятся в диавольском благословении, амен.

Произнеся все это, он трижды перекрестил свою левую коленку.

А засим приказал отнести лакомство к позировавшей ему особе, присовокупив собственноручную записку, где благодарил за пунктуальность и терпение, потребовавшиеся от нее при создании картины.

Когда снова пришел час позировать, Гризельда явилась с таким сияющим кокетливым личиком, что Витторио отбросил все сомнения в благотворном влиянии посланных сладостей. Да и сам Арчимбольдо, взбудораженный предвкушением успеха своей затеи, заработал с удвоенной быстротой, так что на вторые сутки портрет был завершен.

Когда настало время показать работу мастера той, что послужила ее оригиналом, у Витторио так защемило сердце, что он боялся лишиться чувств, если этому мучительному ожиданию сей же час не придет конец. Но вот Арчимбольдо, установив на мольберте полотно, еще скрытое от глаз занавесочкой из легкой ткани, торжественным жестом сорвал покров и, вскинув голову, стал храбро дожидаться окончательного приговора. Гризельда, будто пораженная молнией, некоторое время стояла молча, потом, прижав руку к груди, сдавленным от волнения голосом произнесла:

— Божественно! Другого слова нет. Божественно! Это я, право слово, я!.. Но увиденная изнутри… И на лице все мои мечты… или, вернее, они и заменяют лицо. Благодарю, мастер! Вы сделали больше, чем я могла надеяться.

И она расплакалась. Пьяный от счастья и желания, Витторио попытался успокоить девушку, обвив ее плечи рукой, словно бы ограждающей от всех и всяческих напастей. Созерцая эту парочку не без иронической нежности, Арчимбольдо весьма к месту изрек:

— Счастлив, что портрет вам понравился. Я вложил в него всю душу, но там живет и сердце Витторио. Некоторые дары радуют подносящего их не меньше, чем получающего. Так обстоит и сегодня. Я лишь надеюсь, что вы будете хранить молчание о чрезвычайных обстоятельствах, предшествующих сему дню, а также что вы сумеете выразить свою благодарность моему юному другу, который так пылко ратовал за успех вашего замысла перед старым живописцем, чья единственная слабость в том, что его еще трогают чужие душевные треволнения!

Гризельду, похоже, отнюдь не покоробило такое предложение отплатить Витторио за его хлопоты перед великим Арчимбольдо. Воспользовавшись произошедшей заминкой, тот на цыпочках вышел, оставив молодых людей наедине.

В комнате кроме мебели, необходимой для работы: мольбертов, подиума, коробок с красками, разнообразных рам и подрамников, — имелись два кресла и довольно удобный диванчик, на котором могли отдыхать те, кто позировал портретистам. Именно к этому канапе Витторио со всею галантностью увлек юную деву. Она устроилась там без малейшей заминки; сие наводило на мысль, что чувствительные эскапады подобного рода, по всей видимости, уже случались в ее жизни. Осмелев от такого предположения, он уселся рядышком и осмелился обвить рукою ее стан. Поскольку она и тут не выказала возмущения, он жарко приник к ней и потянулся к ее губам.

И в это самое мгновение в нем заработала некая бессознательная сила, чей мощный напор ошеломил его. Едва лишь страсть достигла вершины, как кровь в его венах внезапно оледенела. Он перестал понимать, где находится, кто он и чего сейчас от него ожидают: став привычкою, антропоморфное преображение всего сущего средствами художества обернулось для него жестоким искусом. То очаровательное создание, что он, жарко целуя, сжимал в объятиях, перестало быть женщиною, сделавшись охапкою листьев, цветов и зеленых ветвей, некоей квинтэссенцией растительного изобилия, от самого роскошества которого на него повеяло могильным хладом. Словно повинуясь чьему-то злобному заклятью, Гризельда с портрета подменила Гризельду одушевленную. Его, должно быть, куда-то занесло, пока он рвался к своей цели. Уста, раскрывшиеся навстречу его губам, уже не были теми, коих он страстно желал, тело, такое податливое под его ласками, более не сохраняло в себе ничего человеческого. Вместо белой теплой плоти, о которой он столько мечтал, рука осязала и глаз видел груду растений, а ноздри впивали их аромат, способный, быть может, привлечь пчел, но к его чувствам не имевший никакого касательства. Да, впрочем, и пчела навряд ли так глупа, чтобы сунуться в это беспорядочное скопление зелени. Гризельда с портрета обманывала людей, прячась за поддельною растительностью, а насекомые, жаждущие своей доли нектара, не дадут себя провести таким муляжом букета. Стало быть, Арчимбольдо одновременно убивал все подлинное в искусстве и сбивал с пути истинного само Творение Господне. Смотря на Гризельду, ощупывая, обнюхивая ее, Витторио надеялся, что она в конце концов одержит верх над своим искусственным подобием, но чем неистовее он взывал к ней, беззвучно умоляя сделаться самою собой, тем упрямее она походила на лживое измышление коварного Арчимбольдо. Не имея понятия об этом его наваждении, превратившем ее в живую карикатуру на собственный портрет, Гризельда продолжала улыбаться, дожидаясь, что Витторио продвинется далее в своих ласках. Да он-то самым прискорбным образом был неспособен на это. Близость создания, равно принадлежащего и растительному, и животному царству, столь беспрекословная готовность этой двоякодышащей женщины отдаться ему вызвали у юноши приступ тошноты — к горлу подкатил большущий ком. В отчаянии, как будто расстается с горячо любимою, но неверной возлюбленной, он оторвался от нее, вскочил на ноги и, не проронив ни слова, отступил на несколько шагов. Угадала ли девица истинную причину его отвращения? Бог весть. Доподлинно известно лишь, что она в свою очередь поднялась, изобразила на личике легкое разочарование и решительно направилась к двери. Перед тем как выйти за порог, Гризельда спокойно произнесла:

— Так, стало быть, через денек-другой я пришлю за картиною своих доверенных людей.

Арчимбольдо с императором, заняв наблюдательный пост в прихожей, поджидали выхода юной особы. Та была так смущена только что пережитою сценой, что почти не удивилась, почему это государь и его придворный художник проявляют столь преувеличенный интерес к ее сердечным делам. Впрочем, оба выказали отменную предупредительность. Не задали ни одного нескромного вопроса и галантно подвезли ее домой в королевской карете.

Вечером того же дня Рудольф торжественно сообщил Витторио, что утешил Гризельду, возместив ей тот недостаток воодушевления, с каким она столкнулась во время встречи со своим воздыхателем: государь переспал с девицею прямо под кровом отцовского дома. И разве император не обладает всеми правами по законам человеческим и божеским? Малышка много плакала, капельку поулыбалась, но в общем и целом осталась довольна поворотом, какой приняла вся эта авантюра. Новость нисколько не опечалила Витторио, — напротив, он странным образом почувствовал себя отмщенным за все несправедливости судьбы. К тому ж узрел глубокий философский смысл в том, что Арчимбольдо равно искусен, создавая видимость трансмутаций человеческого естества и преображая неживую материю. Может, подобная удачливость и ловкость рук — именно те свойства, что потребны и для поиска философского камня? Не все же ограничивать себя перемешиванием обитателей трех царств — животного, растительного и минералов, — вынуждая их по воле обстоятельств обмениваться своими природными свойствами.

Днем позже служители Юлиуша Зельдера явились, чтобы забрать портрет его дочери. Отличаясь бережливым темпераментом, законник не выказал удивления, что с него не запросили никакой платы. Юная и непосредственная Гризельда никогда более не появлялась во дворце. Полотно Арчимбольдо заняло почетное место в ее сундуках с приданым, ибо она собиралась выйти замуж за сына городского советника из Братиславы. По традиции именно Арчимбольдо было поручено распоряжаться всеми празднествами, сопутствовавшими этому бракосочетанию.

5


После краткого затишья, которое Витторио использовал, чтобы прибраться в мастерской, заказы на новые портреты опять посыпались, как просо из лопнувшего мешка. Люди, занимавшие самое завидное положение в окружении императора, повышая цены, оспаривали друг у друга честь быть осмеянными на мессировом полотне. Чем экстравагантнее их изображение претворялось в животно-растительный сюжет, тем больше было пищи для их самодовольства. Побуждаемый к вящему усердию среди всеобщего попустительства, Арчимбольдо проникся уверенностью, что одновременно достиг вершин мастерства и денежного достатка. Поневоле восторгаясь таким мощным и столь щедро оплаченным успехом, Витторио подмечал, что эйфорическая невоздержанность учителя входит в согласие со странным расслаблением нравственных устоев императора. После мимолетного приключения с Гризельдой Рудольф вошел в аппетит и стал подобным же манером спознаваться с другими женщинами, известными не слишком строгой добродетелью. Он коллекционировал любовниц; некоторые из них удостаивались привилегии провести во дворце несколько ночей, прежде чем быть отосланными под сень родного крова. Поскольку в голове у него возник легкий беспорядок, монарх не отваживался и пальцем пошевелить, не проконсультировавшись у знатоков хиромантии. Отвернувшись от политики, коей от его имени давно занимались младшие братья, он большую часть времени проводил за листанием книг по оккультным наукам, в беседах с духами умерших и в изучении взаимного расположения созвездий, желая проследить по ним линию собственной судьбы. Его страсть к мистике приобрела такие размеры, что он теперь приглашал ко двору всех заграничных астрологов, похвалы коим от кого-либо слышал. Вскоре в Прагу потянулись сведущие в потустороннем эксперты из Германии, Ирландии, Италии. Каждый строил гороскоп по своей методе и, когда дело шло о преобразовании свинца в золото, следовал собственной формуле. Нахлынувший поток конкурентов раздражал Арчимбольдо, видевшего в том угрозу своему первенству при дворе. Он опасался быть поставленным на равную ногу с не в меру самонадеянными гостями и трактовал их растущее соперничество как знак монаршей немилости. Однажды вечером после многих часов возни с портретом богатого торговца сукном Яна Бёме, который, по его суждению, оставался «слишком похожим и недостаточно растительноживотным», он поделился с Витторио своими тревогами. Воспитанник тотчас принялся его успокаивать, заверяя, что такой ученый, как он, не должен завидовать каким-то забредшим в Прагу шарлатанам.

— Я был бы того же мнения, если бы его величество умел соизмерять свою доверчивость с обстоятельствами, — вздохнул Арчимбольдо. — Однако с наивностью Рудольфа может сравниться только его любопытство. Он хочет знать все и обращается невесть к кому, чтобы получить разъяснения неизвестно о чем. У него кто последний с ним говорил, тот и прав. В его глазах я уже не единственное прибежище знания, чьи пророчества святы! А для того, кто, подобно мне, в свой час полновластно владел вниманием императора, делить его с кем бы то ни было — нестерпимо. Вот уже около одиннадцати лет я состою на службе у Рудольфа Второго. Для меня настало время уступить место другому. Я серьезно подумываю уехать из Праги.

Витторио с усилием глотнул воздух и, запинаясь, выдавил из себя:

— И куда же?

— Хочу вернуться в Милан. Думаю, так будет лучше, меня там оценят больше, чем здесь.

— Император откажется вас отпустить.

Арчимбольдо горько усмехнулся и пробурчал:

— Увы! Мне, напротив, кажется, что он очень легко примирится с нашим расставанием. Знаешь, сколько он платит чужестранным художникам и астрологам, которых набирает у меня за спиной?

— Нет.

— Этому страшилищу Морициусу, пообещавшему найти квадратуру круга и построить вечный двигатель, он отвалил, сдается мне, сто пятьдесят флоринов и столько же — тому французскому мазиле, которому поручил сделать портреты его любимой кобылы и двух псов.

— Ну не станете же вы сравнивать…

— Стану, дружок, стану! Рудольф больше не отличает добро от худа! Требуется серьезное потрясение, чтобы он очнулся, понял, куда идти. Да и мне нужна встряска, некий проблеск… — Говоря это, старый живописец устремил взор куда-то вдаль, словно ослепленный таинственным видением. Он улыбнулся невидимым призракам и наконец прошептал: — Мне кажется, надо пойти дальше, подняться еще выше, пора дать главное сражение. Мое открытие должно прогреметь не только здесь, о нем узнает весь свет!

— Какое открытие? — оживился Витторио, раздираемый между скепсисом и восхищением.

Лицо Арчимбольдо застыло, глаза погасли.

— Говорить о нем пока слишком рано, — устало проронил он, уклоняясь от пояснений. — Когда мой великий замысел созреет, я тебя в него посвящу!

На следующий день, поручив Витторио подмалевать вчерашний портрет, чтобы овощи, занимавшие место носа, подбородка и ушей суконщика Яна Бёме, выглядели более выпукло, он удалился, ибо захотел иметь, как он сам выразился, «углубленную беседу с его величеством».

Императорская аудиенция длилась двадцать минут. Когда Арчимбольдо возвратился, вид у него был разом и сконфуженный, и повеселевший.

— Он отказывается меня отпустить! — простонал мастер, обрушиваясь в кресло. — Утверждает, что нуждается во мне и как в живописце, и как в алхимике. Клянется, что у меня никогда не будет соперников в его сердце.

— Я же говорил вам, что вы ему необходимы! — вскричал Витторио. — В вас сосредоточено не только все знание государя, но и его сознание!

— Его величество — сама обходительность, — заметил Арчимбольдо. — Но какова доля искренности в его словах и сколько там обыкновенного светского политеса? Между нами говоря, Рудольф, должно быть, уверен, что я не всерьез решился его покинуть. Он думает, что с моей стороны здесь какой-то выверт либо уловка, только чтобы его припугнуть…

— А тут другое?

— Вот именно. Я действительно хочу бежать из этого города. Из страны. Вернее, я этого желал… Но с тех пор, как у меня возник тот великий проект, я склонен повременить и перед решительными действиями сполна воспользоваться оттяжкой!

И снова Витторио спросил его, каков тот «великий проект», но Арчимбольдо опять уклонился от ответа:

— Как-нибудь потом… Попозже… Надобно сперва хорошенько подумать…

Три дня Витторио томился в ожидании обещанных откровений. Этим временем он воспользовался для завершения портрета суконщика. Арчимбольдо, подправив работу и подписав, вручил ее восхищенному заказчику, каковой немедленно выложил на стол все, что за нее причиталось, до последней монетки. Ученик побуждал мастера тотчас перейти к следующему заказу, но тот, сославшись на потребность перевести дух между двумя творениями, уселся перед мольбертом у нетронутого холста; взгляд его странно затуманился, и он прошептал:

— Я никому еще об этом не говорил. Но с некоторых пор у меня в голове созрел замысел портрета иного рода. Он затмит все, что содеяно мною доселе. Я создам шедевр, который станет итогом и оправданием всему, что я совершил за свою жизнь.

— А кто послужит натурой для этого портрета? — снова попытал счастья в меру заинтригованный Витторио.

Мессир вскинул голову, устремил на питомца царственный взор геральдического орла и с расстановкой вымолвил:

— Христос!

Ошеломленный Витторио, подумав, что ослышался или чего-то недопонял, пролепетал, запинаясь:

— Но… чтобы писать его, вы… откажетесь от вашей обычной манеры?

— Ни в коем разе!

— Что же вы будете делать с овощами, фруктами, кухонной посудой, со всем тем, из чего так забавно складываются ваши обычные работы?

— Как и ранее, я снова пущу все это в ход.

— А вы не опасаетесь оскорбить чувства верующих, столь непочтительно изобразив Господа нашего?

— Меня волнует лишь мнение самого Всевышнего, а не придирки его верных слуг!

— Вы упоминали об этом замысле в беседе с его величеством?

— Нет, но вскорости думаю упомянуть.

Теряя голову при мысли о том, какой вулканический взрыв вызовет намерение учителя, Витторио робко прошептал:

— Мессир, подождите хоть немного… Подумайте…

— О чем?

— О возможных последствиях… О скандале…

Надменно вскинувшись, Арчимбольдо прервал его:

— Никакого скандала не будет, если выйдет шедевр! Великолепие Христа воссияет тем ослепительнее, чем обыденнее те предметы, что возвестят о нем. Все поймут, что и жалчайшие плоды земли со всем почтением воздают хвалу тому, кто их создал. Ведь ежели Господу понадобилось, чтобы все и каждый, включая нищих, простецов, увечных, прославляли его, — не менее очевидно, что для этого Всевышнему не обойтись и без самых обыкновенных растений: лишь тогда его присутствие в мире будет засвидетельствовано сверху донизу, на всех ступенях Творения! Что до меня, я бы охотно подверг осмеянию знатность его родословной! Я бы возвел обыденность в ранг святости, объединил бы мистификацию с мистикой!

В голосе мессира звучала такая убежденность, глаза его так сияли, что Витторио в свой черед почувствовал, как взыграло в его душе какое-то лучезарное безумие. Не находя новых возражений в противовес доводам Арчимбольдо, он поспешил остаться наедине с собой, дабы привести в порядок смятенные мысли, проветрить у себя под черепом. К счастью для него, мессир в тот день должен был присутствовать на торжественном обеде, который его величество давал в честь посольства, присланного испанским королем. И вот Витторио бросился прочь из дворца, охваченного праздничной суетой, и устремился в ближайший собор. Храмовые своды встретили его могильным молчанием. Центральный неф был безлюден. Лишь у одной из колонн молилась коленопреклоненная старуха, покрыв голову широким черным платком. Витторио перекрестился, зачерпнул святой воды из чаши, еще раз перекрестился, медленным шагом пересек полутемный неф, озаренный лишь редкими огоньками свечей, и остановился, как громом пораженный, перед висевшей прямо над алтарем большою картиной, изображавшей «Христа во Славе Господней». Не будучи глубоко верующим, он всегда испытывал почтение к тем, кто соблюдает все обряды, и вид Господа оживил в нем тягу к чистоте, простоте и покорности, что наполняли его детство. Он и теперь смотрел на Христа с дрожью истинного благоговения, а Христос поглядывал на него со спокойным любопытством, как если бы уже давно ожидал прихода художника. Лицо, на которое взирал Витторио, было изможденным, худым, с небольшой бородкою, как того требует традиция. Этому произведению неизвестного мастера, созданному, скорее всего, в предыдущем столетии, явно не хватало оригинальности, но в правильных чертах Иисуса было столько благородства и покоя, что Витторио уже не думал о вторичности манеры неведомого живописца. Растроганный питомец Арчимбольдо попытался представить себе, как бы над этим лицом поработала мессирова иконоборческая кисть. Тут же целый каскад овощей и стеблей пал на Священный Лик. От щек до ушей, от бровей до подбородка, не говоря уже о губах и носе, вся божественная плоть подверглась уродливому преображению. Если во времена Понтия Пилата палач пробивал руки и ноги мученика гвоздями и надвигал на голову венок из колючек, в эпоху Рудольфа II придворный портретист готовился обезобразить Сына Божьего, осыпав его чело самым обыденным из того, что дают нам человечий сад и огород. Да это же вторая пытка, более мерзкая чем то, что случилось на Голгофе: за казнью на кресте последует новое мучительство — глумление осмеянием! Сотрясаемый крупной дрожью, Витторио в ужасе трижды осенил себя крестным знамением, пал ниц и принялся биться лбом об пол, прося прощения за свои оскорбительные фантазии, за то, что вспомнил о непотребном замысле учителя в святом месте, где надобно возносить молитвы Всевышнему. Затем, с трудом встав и выпрямившись, поплелся из церкви, поникнув головой и ссутулившись, будто изгнанный из Рая.

Ему показалось, что воздух улицы остудил снедавшую его лихорадку. Но прохожие поглядывали на него с недоверием: этот безумец явно удрал из обители, созданной для таких, как он! Нет сомнения: в его глазах еще светился ужас человека, оскорбившего весь христианский мир, соединив свою судьбу со жребием вероотступника Арчимбольдо. Он успокоился только во дворце, в привычной обстановке мастерской с ее запахом краски и беспорядком: мольбертами, торчавшими среди незаконченных холстов и пачек набросков, прошитых тесьмою. Хорошенько поразмышляв над смыслом той встречи со «Христом во Славе Господней», он теперь сгорал от желания поделиться с мессиром тем ужасом, что обуял его в святом месте, когда он осмыслил, какой профанацией окажется изображение Сына Человеческого, обезображенного художником, не признающим ни людского, ни божеского закона.

Когда наконец появился Арчимбольдо, еще разгоряченный съеденным и выпитым за трапезой, Витторио бросился к нему и вскричал:

— Уповаю, что вы еще не говорили о вашем замысле с Рудольфом?

— Почему же, говорил, — ответствовал придворный портретист, и на его лице изобразилось упоение гордеца, более обычного довольного собой.

— Он заинтригован?

— Насколько понимаю, не слишком. Но что ему любопытно, это точно. Сообщил мне, что посоветуется, во-первых, со своим исповедником отцом Домиником Келлером, а во-вторых — с пастором Бромбергом. Он надеется, что они оба, католик и лютеранин, его просветят: наш государь всегда ищет такую позицию, чтобы ни волк, ни коза, ни капуста не потерпели ущерба!

Такой ответ, обещавший всего-навсего отсрочку, опечалил Витторио, и у него пропало желание поведать мессиру, каким мучениям подвергалась его совесть, когда он очутился в доме Божием. Переменив тему, он спросил:

— А что же мы будем делать теперь?

— Дожидаться решения отцов церкви. А покамест я спокойненько займусь парой-тройкой портретов, чтобы не потерять верность руки и зоркость глаза. Помоги-ка мне подготовить холст для этого старого кабана Карла Деница, что разбогател на торговле зерном и купил себе жену на семнадцать лет моложе себя. Это обеспечит нам приятное времяпрепровождение на несколько дней. А потом нас ждет большое христианское приключение! Впервые в жизни, знаешь ли, я ловлю себя на мысли, что, быть может, на краешке моей палитры спряталась какая-то истина.

Слишком смущенный, чтобы быстро подыскать меткий ответ, Витторио просто спросил, желает ли мессир работать густым мазком и нужна ли палитра с маслом, или же для наброска следует ограничиться темперой. Беседа покатилась по привычной колее, пошел разговор о том, что связано с их общим занятием, и Витторио мало-помалу вновь проникся спокойной уверенностью крепкого в ремесле работника, доверием к Арчимбольдо и к себе самому.

6


Следующие четыре дня протекли довольно спокойно: Арчимбольдо ни разу не упомянул о своем «великом замысле», и Витторио мог бы даже вообразить, будто мессир от него отказался, как вдруг накануне Пасхи 1587 года в ателье, где оба художника мирно трудились за поставленными рядком мольбертами, ворвался Рудольф и с места в карьер возвестил:

— Дело сделано! Я говорил с обоими, и с аббатом, и с пастором!

— И как же они отнеслись к моему намерению? — осведомился Арчимбольдо, продолжая работать кистью, словно ответ на этот вопрос его не слишком-то и касался.

— Так вот, оба против, но есть отличия в мелочах. Впрочем, этого следовало ожидать. Как вам, без сомнения, известно, реформистская церковь не признает в храме никакого материального изображения божества, а католическая широко открывает для него свои двери. И однако же представители обоих направлений выказали враждебность к замыслу нашего дорогого Арчимбольдо. Ни лютеране, ни паписты не допускают, чтобы лик Господень сделался предметом для какой-либо кухни, где художник выступал бы в роли кулинара.

— Это меня не удивляет! — парировал Арчимбольдо. — Всякое новшество заведомо превосходит их разумение. Они не в силах постичь, что, таким никогда еще не виданным способом свидетельствуя о присутствии в этом мире Христа, я делаю его доступным самым обделенным, тем чадам рода людского, кто достоин вящей жалости, а потому картофель, морковь, брюква, грибы, коими я украшу его изображение, в самой простоте своей обретут больший блеск, нежели какой угодно ореол!

— Я попытался, как умел, втолковать им нечто подобное, но они ничего не захотели слушать. И для протестантов, отвергающих священные изображения, и для католиков, прибегающих к ним в отправлениях своего культа, лик Иисусов должен оставаться неизменным и священным. А всякий, кто покушается на него, есть негодяй, святотатец, насильник и вандал! Короче, для нашего общего спокойствия советую вам отказаться от подобных начинаний. Надеюсь, впрочем, что вы не слишком распространялись о сем замысле, так что слух не поползет.

— Я все же упоминал об этом, так, знаете ли, в двух словах то тут, то там.

— Прискорбно! Боюсь, что беглые признания, на которые вы, пусть и нечасто, отваживались, породят смятение в чувствительных душах и вызовут недоброжелательные отклики. Если подобная молва распространится в столице, нам всем может прийтись несладко.

Витторио был недалек от того, чтобы разделить опасения Рудольфа, но из почтительности к Арчимбольдо поостерегся высказывать свое мнение по столь деликатному поводу.

— Если я вас правильно понял, сир, — осторожно прощупал почву Арчимбольдо, — мое присутствие в Праге не только перестало быть необходимым, но грозит стать нежелательным?

— Чего вы так копошитесь, роясь во всем этом? — вспыхнул Рудольф. — Дело не столь испорчено, как вы полагаете! Какие-то нарекания со стороны нескольких чересчур возбудимых голов не могут повлиять на мои поступки. Я лишь предупреждаю, что вы рискуете много потерять во мнении общества. Так что будьте осторожны, очень осторожны, и все уладится!

Арчимбольдо вздернул подбородок и обдал императора взглядом, мечущим молнии:

— Сир! Я никогда не был склонен к осторожности, в мои годы поздновато осваивать эту науку. Недавно я упоминал о своем желании оставить службу при вашем дворе. Сегодня я возобновляю эту просьбу, надеясь, что на сей раз, учитывая обстоятельства, вы отнесетесь к ней благосклоннее.

Рудольф не выказал никакого удивления, любезно улыбнулся и чрезвычайно сдержанно произнес:

— Превосходно. Я рассмотрю ваше прошение и дам на него ответ через несколько дней. В любом случае до наступления Пятидесятницы.

Как только император удалился, Витторио, обратясь к учителю, спросил:

— Вы не опасаетесь, что поспешили заговорить об отставке?

— Я, может, и проявил торопливость, но, прежде чем открыть рот, поразмыслил весьма неспешно.

— В Праге мы живем припеваючи. Вы уверены, что однажды не пожалеете о здешней беспечной жизни при особе императора?

— Жалеть придется не мне, а императору: он еще будет корить себя, что отпустил нас.

— Все так неожиданно, не знаешь даже, за что браться!

— Зато я знаю. Нам нельзя терять ни часа!

— А если его величество передумает?

— Я уже передумать не способен. Что-то сломалось. Надо бы починить. Но этим займемся в ином месте!

Решимость Арчимбольдо была столь яростна, что Витторио отнес ее на счет глубоко раненного самолюбия. Учитель, без сомнения, понадеялся прежде всего на повадливость публики, пристрастившейся к странностям его живописных решений, и теперь не мог смириться с осечкой, тем паче что его пнули и сверху, и снизу. Витторио соболезновал его разочарованиям, но восхищался тем гордым вызовом, с каким старик встретил злую волю судьбы. Самого молодого человека столь внезапная перемена жизни очень расстраивала, он предчувствовал, что нынешние передряги и треволнения не сулят в будущем ни эстетического, ни нравственного воздаяния. Арчимбольдо возобновил работу над портретом, с которым возился до объяснения с императором, как если бы ничего не произошло. Понаблюдав за учителем, методично и молчаливо трудившимся над полотном, Витторио прошептал:

— Вы возьмете меня с собой в Милан?

— Ну разумеется! Мы ведь неразлучны, сам знаешь.

— Чем мы там займемся?

— Тем же, что делаем здесь.

— Портретами?

— Да. Но такими, какими их вижу я. То, что под этим подразумевают все прочие, мне не интересно.

— Вы никогда не ведали сомнений, мессир?

— Никогда. В том-то и заключена моя сила. Я всегда знаю, куда иду. Разве у тебя когда-либо возникало ощущение, что я сбиваюсь с дороги?

Раздираемый между желанием сказать правду и сочувствием, Витторио промямлил:

— Ну… одним словом… нет, не думаю. Так или иначе, ваши мысли всегда в согласии с тем, что вы говорили раньше…

Арчимбольдо, видимо, счел такой ответ приемлемым.

— Доверься мне, — подбодрил он питомца. — У меня достанет воли и прозорливости на нас двоих.

В день расставания Рудольф проявил исключительную щедрость. Он пожаловал Арчимбольдо полторы тысячи рейнских флоринов и подарил для путешествия одну из самых удобных своих карет, запряженную четверкой лошадей в великолепной сбруе. Витторио следил за укладкой и увязкой баулов и узлов на крыше кареты. Когда экипаж тронулся, император, выйдя на дворцовую лужайку в сопровождении нескольких недавно взятых на службу астрологов и художников, махнул рукой, пожелав своему любимому живописцу доброго пути. Отвечая издали на монаршье мановение, Арчимбольдо вздохнул:

— Он воображает, будто меня можно заменить! Но очень скоро убедится, что от посредственностей доброй работы не дождешься.

— А если бы он попросил вас вернуться в Прагу?

— Я отвечал бы, что в мои лета надобен воздух родимых мест, чтобы питать вдохновение, а ежели ему будет угодно меня повидать, я со всеми почестями приму его в Милане.

Эта ворчливая тирада отнюдь не позабавила Витторио; для него она прозвучала словно признание тяжкого духовного разлада, в какой повергло Арчимбольдо прощание с императором.

7


Возвратясь в Милан, Витторио поначалу спрашивал себя, что предвещают эти перемены в его жизни — закат былых надежд или их возрождение. Арчимбольдо первым делом предложил своему любимцу поселиться под одной крышей с ним. Особнячок, расположенный в миланском предместье, принадлежал ему (в отсутствие мессира за жильем надзирала его сестра). Там все подготовили для приема владельца и его молодого воспитанника. Были даже наняты два юных подмастерья для черной работы по хозяйству и на кухне. Арчимбольдо вновь принялся за дело. Но в Италии оказалось затруднительно найти столько поклонников его странного стиля. С другой стороны, сам Арчимбольдо, несмотря на подобные затруднения, а может, и по их причине, все еще не решался приступить в свойственной ему непочтительной и причудливой манере к задуманному портрету Христа. Его исповедник аббат Игнаций Поцци предупредил мастера, что, продолжая упорствовать в своих кощунственных намерениях, он рискует навлечь на свою голову громы и молнии церковного отлучения. Хотя Арчимбольдо не выглядел вполне исправным католиком, на него нагнала страху подобная угроза, в случае исполнения которой его за граничащую с ересью дерзость лишили бы связи с большинством сородичей и права войти в родной храм. Он заметно помрачнел. Заказы случались все реже, расходы не уменьшались, и прожить помогали только деньги, отложенные еще в Праге. К счастью, за несколько месяцев до того пришло письмо от Рудольфа, где венценосец за поистине королевское вознаграждение просил прислать ему новые работы кисти мастера. Именно по этому случаю была написана великолепная «Флора», изображавшая молодую незнакомку с лицом, улыбающимся сквозь тысячи цветов, теснящихся один к другому, словно рой ос, привлеченный крынкой, полною меда. Витторио, занимаясь подготовкой цветочной россыпи и отделкой некоторых лепестков на самом полотне, дивился, что усталый, на вид уже траченный возрастом человек обладает столь острым, живым глазом и безукоризненно верной рукой.

Довольный такой очеловеченной выставкой садового искусства, Арчимбольдо попросил Витторио снять с «Флоры» копию, а подлинник отослать в Прагу. Двумя неделями позже он получил прочувствованные поздравления от его величества, а также обещанную плату, что вновь вселило в старого мастера уверенность в силе своего таланта. Тем временем замысел изобразить Христа в виде «Ответа на вопрос, чему нас учат вещи», где прославлению Божьего Сына должны были послужить самые обыденные кастрюли и горшки с зауряднейшими овощами, пустил в его мозгу столь глубокие корни, что он постоянно возвращался к нему в беседах с Витторио. Однажды он решил, что наилучший способ выбраться из плена неисполнимого для христианина прожекта — преспокойненько написать портрет некоего языческого божества. Выбор мастера пал на Вертумна, чтимого у древних этрусков, а потом и у римлян бога садов и осенних урожаев. Уберегшись от церковных анафем с помощью мифологического алиби, он неистово, будто в опьянении, принялся коверкать человечье лицо, обогатив его всеми символами сбора плодов и виноделия. Чтобы придать своей аллегории больше прочности, он написал ее маслом по деревянному панно. В его весьма субъективном истолковании чело Вертумна осеняли зрелые колосья, щеки божества были полными и бархатистыми, словно персик, нос приобрел форму сочной груши, подбородок украшала бородка из каштановой кожуры, рот поражал алым блеском, взятым у помидора, а глаза были маленькие и черные, как вишни в корзинке. Все эти фрукты и стебли оказались так тесно прижаты друг к другу, что глаз не различал между элементами растительной мозаики даже малого пятнышка человеческой кожи, но все вместе давало представление о здоровенном детине, готовом лопнуть от ликующей гордости — так он себе нравился.

Подвергнув самому внимательному разбору мельчайшие подробности работы, Арчимбольдо не нашел там ничего, требующего переделок, однако картина в делом приводила его в раздражение. Было видно: он сожалеет, что его принудили довольствоваться хвалою Вертумну, в то время как сам он предпочел бы воспользоваться тою же методой для прославления Иисуса. Угадывая, что Витторио читает его мысли, он в конце концов сказал:

— Никто не узнает, что я написал эту картину, движимый разочарованием, ибо не могу показать, какою мерой, по-моему, следует воздавать почести Христу. Но партия лишь отложена! Если мне будут отпущены еще несколько лет жизни, я найду способ отблагодарить Господа, выполнив портрет Его Сына, каким Он мне представляется: не в Его величии, а в обыденности, окруженным повседневными предметами, чтобы Его Бытие и все бытующее вокруг Него не было бы разъединено. И я таки сделаю это, пусть даже Церковь меня проклянет.

Витторио заметил, что, когда Арчимбольдо произносил эти слова, его взгляд блуждал окрест, словно у странника на распутье. Ему показалось, что мессир внезапно постарел и словно теряется среди знакомой, любимой мебели. Очевидно, тяготы пути из Праги в Милан сверх меры подточили его силы. Будущее уже не представлялось ему временем, полным обещаний, оно стало в его глазах простой отсрочкой перед неизбежным. Чтобы пробудить в нем вкус к жизни, Витторио решился поговорить с мастером о его новых замыслах.

— Нет смысла заглядывать так далеко! — отмахнулся Арчимбольдо. — Пока что займись отправкою «Вертумна» императору Рудольфу. Я присовокуплю к картине очаровательные стихи моего любезного друга дона Грегорио Комманини, написанные по сему поводу. А после этого отложу палитру навсегда!

Витторио еще пытался шутить:

— Это вы говорите сегодня, но уже завтра перемените решение! Как только у вас в голове созреет замысел новой картины, вы, мессир, тотчас все забудете и отдадитесь ему. Главное найти хороший сюжет.

— Единственный, что меня соблазняет, тебе известен, а я не имею права к нему притронуться, — с горечью мотнул головой Арчимбольдо.

Но в это мгновение ни с чем не сообразная мысль сверкнула в мозгу Витторио, и он воспрянул. В приливе непривычной дерзости молодой человек предложил:

— А почему бы в таком случае не нарисовать Христа таким, каким столько мастеров изображали его до вас, не пытаясь наполнить его облик уничижительными аналогиями с растительным и даже животным миром? Почему вы не хотите подарить нам Спасителя, спасенного от всех аллегорий? Уверен: и Церковь, и публика будут вам благодарны за такое возвращение к традиционной почтительности.

— Публика и Церковь, конечно, поблагодарят меня за это! — вскричал Арчимбольдо. — Все может случиться! Но Господь не простит мне такого выверта «кругом, марш!». И это будет справедливо. Я не имею права портить ниспосланный Им дар, состоящий в умении живописать изнанку реальности, прозревать откровение под нелепой гримасой и вероучение под личиною смеха. Такова воля Его, коей я повинуюсь по зову сердца. А ты мне советуешь изменить своему предназначению, отказаться от себя самого!

Отвращение исказило лицо учителя при одной мысли об оскорбительном насилии над его душой. Устрашенный столь непомерно бурным откликом на его слова, Витторио поспешил отступить:

— Это же всего-навсего предложение, хотелось, чтобы вы смогли продолжить писание картин, не заботясь о чужих мнениях. Но я, как и вы: я просто не поверил бы глазам, если из-за бессмысленных придирок каких-то там аббатов или пасторов вы отказались бы от вашей блистательной манеры, создавшей вам имя!

— Да будет так! Ты все сказал, и я тебя услышал! — вздохнул Арчимбольдо. — Теперь займись делом: хорошенько упакуй «Вертумна» и позаботься, чтобы его побыстрее доставили в Прагу, он должен поспеть к указанному числу. А я пойду прилягу.

Поскольку на часах только-только пробило семь вечера, а весеннее небо и не думало бледнеть, Витторио изумленно уставился на учителя:

— Однако, мессир, не слишком ли рано?

— Я устал.

— Но нас ждет обед.

— Поешь без меня. Я не голоден. И мне нужно побыть одному!

Витторио ретировался, изрядно встревоженный, наскоро проглотил скудный обед и, улегшись в кровать, попробовал уснуть, но тщетно. Несколько раз он, как ему казалось, слышал голос Арчимбольдо из соседней комнаты. Тотчас, вскочив одним прыжком, он устремлялся к изголовью учителя, но тот спал глубоким сном. Однако при виде этого безмятежного лица с сомкнутыми веками тревога молодого человека лишь возрастала. О чем думает Арчимбольдо во сне? Какие видения дарит ему забытье? Быть может, это суровое и молчаливое лицо таит предвкушение совсем иного покоя?

Тем не менее на следующий день меланхолия Арчимбольдо рассеялась, а вскоре невероятная новость, пришедшая из Праги, взбодрила его окончательно: очарованный двумя последними полотнами художника, «Флорой» и «Вертумном», Рудольф пожаловал ему титул пфальцграфа. Внезапно помолодевший, Арчимбольдо уже подумывал о возвращении в Прагу. Речь шла о кратком визите, всего на несколько дней — он, мол, только самолично поблагодарит их величество и возобновит оборванные связи с некоторыми клиентами, готовыми предложить ему новые заказы. Но воодушевление было настолько же кратким, насколько бурным. Очень скоро наступило время, когда речь уже не шла ни о богемской, ни о какой-либо иной эскападе.

С апреля месяца 1593 года Арчимбольдо стал жаловаться на странные недомогания. Врачи предположили, что речь идет о дурных камнях в почках, причем недуг усугублен возрастом пациента. Ему еще не исполнилось семидесяти, но он всегда ел и пил невесть что, теперь за это приходилось расплачиваться ужасной задержкой мочи. Внезапные боли, нападавшие на него, были нестерпимы, он до крови кусал себе руку, чтобы не кричать. Пригвожденный к кровати, он отказывался от пищи, силы его на глазах убывали, иногда он бредил, в беспамятстве звал тех мастеров, к которым жаждал присоединиться. Имена Леонардо да Винчи, Рафаэля и Боттичелли часто мелькали в его бессвязном бормотании. Он немного успокаивался и обнаруживал способность мыслить здраво только тогда, когда Витторио, шатавшийся по городу, возвращался и, присев у его изголовья, комментировал слухи, что собрал во время своих прогулок. Арчимбольдо внимал с ностальгической печалью, как если бы ему рассказывали о мире, отныне для него закрытом.

Вечером двадцать пятого июня того же года, когда Витторио, истощив свой запас сплетен и слухов, захотел развлечь учителя описанием последних работ художников, известных им обоим, Арчимбольдо оборвал его на полуслове, простонав:

— Прошу тебя, малыш, не говори об этом. Что мне до обретений, хоть чужих, хоть моих собственных? Важен не мимолетный успех, а лишь суждение, какое выносишь о себе самом, перед тем как кануть в яму!

Угадывая, что собеседник готов вступить на опасную тропку воспоминаний и сожалений, Витторио милосердно прервал его, с притворной веселостью воскликнув:

— Ну, если смотреть с этой точки зрения, вы всегда на коне! Все художники мечтают снискать при жизни те почести и блага, коих вы удостоены вот уже многие годы.

— А что, если все это лишь пена, звук пустой, фальшивые монеты? — проворчал Арчимбольдо, протестующе мотая головой по подушке.

Клочковатая, темная с серебром борода его топорщилась, а глаза блистали лихорадочным огнем. Хотя стояла жара, на его череп был напялен хлопковый колпак с помпоном.

— Вспомните, какое горячее и постоянное восхищение вызывали ваши полотна. Мысль об этом должна вас успокоить, — примирительно произнес Витторио. — Вы всегда делали то, что хотели. Никогда не изменили себе ни на йоту, ни одной линией. Во мнении всех любителей живописи вы сравнялись с самыми великими!

— Ну да, ну да, — прошептал Арчимбольдо. — Но меня беспокоит именно природа такого успеха. Не пал ли я жертвой той самой нахальной моды на всякую чертовщинку, какую я же и пустил по свету? А теперь уже ничего не смогу изменить, не обманув доверия тысяч людей, да и самого себя не предав.

Удивленный таким замечанием, Витторио запротестовал, но больше для вида. Поразмыслив о тревогах Арчимбольдо, он волей-неволей признал, что и его снедают те же сомнения, затрагивающие самую суть. Он спрашивал себя, не обернулись ли беспорядок в собственной голове и ловкость кисти пружинами ловушки, захватившей в плен необычайно одаренного живописца, и не надо ли было чураться, как чумной заразы, тех прихотей, коими одержимы иные умы, кипящие, подобно перегонным кубам, и всегда готовые загораться новыми идеями. А если пойти дальше, подумалось ему, то ведь, пожалуй, надобно спросить себя, не уподобляется ли жулику тот художник, которым движет не столько потребность создать новый образ мира, пусть и увиденного в самых необузданных его чертах и красках, сколько решимость плодить во множестве полотна столь необычные по фактуре, что любой профан определит их автора, даже не слишком приглядываясь. Быть может, этот так называемый создатель прекрасного — всего лишь торговец, избранник моды, чья подпись под холстом привлекает покупателей более, нежели его талант? Пожалуй, и знаменитые «дары ночи», на которые Арчимбольдо по всякому поводу ссылался, — лишь горстка фальшивых монеток? Чего доброго, вся жизнь, все творчество этого человека служили лишь ловушкой для простаков? Да и сам, похоже, он оказался пленником своего же капкана? И вот теперь, когда пришел час отчитаться перед Господом за пройденный путь, он вдруг обнаруживает, что продал свою палитру и душу тем, кто давал за них больше. В глазах умирающего Витторио уже читал то паническое отчаяние, какое представлялось ему неизбежным итогом этого последнего испытания совести. Взволнованный до слез, питомец Арчимбольдо говорил себе, что такое мучительное копание в собственной душе, верно, подстерегает всех великих творцов на их смертном одре и вряд ли хоть один из них продолжал гордиться своим прошлым, прежде чем рухнуть в пропасть небытия. Но к чему эти бесплодные умствования в час последнего мучительного испытания? Да и как мог бы Арчимбольдо упиваться своими прошлыми успехами и мечтать об их увековечении среди тех, кто придет ему на смену, когда все его внимание захвачено мучительными приступами, пронзающими поясницу? Бессильный облегчить его боль, Витторио с отчаянием смотрел на лицо учителя, которое эти страдания преобразили в такую же уродливую и смешную маску, как те, что глядят с самых знаменитых портретов умирающего мастера. Сделавшись как бы своею собственной натурой, Арчимбольдо давал возможность наблюдать, как расползаются его черты, приобретая сходство со всеми овощами и фруктами, коими он когда-то щедро украшал личины высокопоставленных персон, исполняющих самоважнейшие роли на подмостках повседневной исторической драмы.

Внезапно череда почечных колик прервалась, наступило просветление, и тут мессир зашептал, тяжко дыша:

— Ну вот, Витторио! Я ухожу. Что случится после меня? Мне не повезло, потому что везения у меня было много больше, чем нужно, и оно пришло ко мне слишком быстро! За избыток счастья всегда надо платить… как ни крути! Вот ты останешься после меня… для того… чтобы свидетельствовать… Ты им скажешь… Ты скажешь…

Фразу он закончить не успел.

— Что вы хотите, чтобы я им сказал? — спросил Витторио.

Слишком поздно! Арчимбольдо больше не дышал. Великая тишина затопила комнату, а в это время на улице люди продолжали спешить, метаться, никуда не поспевая, говорить, чтобы ничего не сказать, исполненные глухого равнодушия к самому важному событию дня. Это свершилось тринадцатого июля 1593 года. В том же доме на окраине Милана, где Арчимбольдо появился на свет шестьдесят шесть лет тому назад.

Витторио занялся похоронами и распорядком траурных церемоний. Продолжая размышлять о жизненном пути Арчимбольдо, он вновь и вновь спрашивал себя: не основана ли исключительная известность этого человека на недоразумении? Тем не менее он делал все, чтобы защитить репутацию своего наставника, даже подражал его манере в тех полотнах, кои доводилось писать ему самому в память об их общем прошлом. Но он не замедлил обнаружить, что эти его работы никого не интересуют. Даже самые пылкие ценители брызжущего фантазией искусства Арчимбольдо отворачивались одновременно и от своего кумира, и от его верного последователя.

Уже покров забвения опускался на знаменитого изобретателя живописных мифов. Однажды, разбирая бумаги покойного, Витторио нашел автопортрет художника, рисунок пером и голубой сепией. Работа поистине экстраординарная: Арчимбольдо, по-видимому желая оставить потомству правдоподобное изображение самого себя, не прибег к бурлескным искажениям, коим был обязан своей славой. Правильные черты лица, тщательно причесанная бородка, ясный взгляд. Таким он и был в последние годы жизни. Возвратившись к традиции, когда-то оставленной и осужденной, он в первый и последний раз отрекся от неслыханных преувеличений, что так полюбились его современникам.

Хорошенько поразмыслив, Витторио решил скрыть от публики свою находку, которая могла повредить посмертной славе Арчимбольдо. Сам же он после недолгих бесплодных попыток остаться в живописи совершенно от нее отошел. Но, обладая умелыми руками, преуспел в ремесле изготовителя рам, сведя таким образом собственные амбиции к стремлению наиболее полно выявить амбиции других.


Ирод, или

Спокойная совесть


1


Мои беседы с весьма ученым и усердным в накоплении знаний рабби Гамалиэлем, без чьей опытности я уже не могу обойтись, при всем том с каждым днем все больше утомляют меня. Вот и в это утро, под тем предлогом, что, согласно его вычислениям, наступило шестидесятилетие со дня моего появления на свет (он, что же, знает об этом больше, чем я сам? Интересно…), наш мудрец непременно захотел принести мне свои поздравления с долголетием и перечислить все необычайные стечения обстоятельств, сделавших меня, Ирода Первого Великого, царем Иудеи.

Он напомнил мне, как умело я завоевал доверие римлян, занявших Палестину, как своевременно подавил попытавшихся поднять голову народных освободителей Иезекииля, как безошибочно я оказал поддержку Антонию и Октавию в их борьбе с парфянами… Короче, он по очереди выставил на обозрение череду моих дипломатических подвигов (увы, за неимением побед военных). Надо признать, что я и впрямь неплохо выбирался из любых положений. За десятилетия своего правления, что минули с той поры, как Палестина перешла под римский протекторат, я держу Иудею в руках, проявляя железную волю; несгибаемость моих решений очень высоко ценится там, наверху. Мне, разумеется, ведомы претензии некоторого числа иудеев, что я, мол, не вполне их человек, поскольку предки мои — идумеяне. Эти последние, жившие к югу от Мертвого моря, в стране Эдом, будучи разгромлены Давидом, слишком долго оставались вассалами повелителей Иудеи. И вот ныне все обернулось так, что один из бывших эдомских «рабов» с одобрения Рима ими правит. Если копнуть, я и сам знаю, да и Гамалиэль подтвердит, что в подобной ситуации фальшивой национальной независимости два обстоятельства задевают моих подданных чувствительней всего. Во-первых, они страждут под гнетом податей, каковые я обязан на них налагать, подчиняясь требованиям Рима. Во-вторых, почтение, с каким я отношусь к религии римлян и к богам, населяющим тамошний Олимп, оскорбляет их. Меднолобые иудеи не могут допустить поклонения идолам; ведь, если считать истиной утверждения Торы, за которую горой стоят раввины и Синедрион, — один лишь Яхве повелевает на земле. Для всех поборников иудейского вероучения, этих простофиль, чьи сердца вместительны, а глаза близоруки, не подлежит сомнению, что Мессия, обещанный их священными текстами, со дня на день объявится среди них и принесет всем искренним душам мир, изобилие и мудрость. Я же, между нами будь сказано, поневоле задаю себе вопрос: каким образом этот посланец потустороннего мира один — без меча и лука, без копья и палицы — обратит в ничто целое воинство богов, экипированных и поддерживаемых Римом заодно с Грецией? Но безрассудство такого предположения ускользает от внимания Гамалиэля. У него то преимущество, что он с одинаковой легкостью трется среди простого народа и вращается в кругу избранных, а потому его ухо чутко улавливает все, о чем толкуют в Иерусалиме. Во мнении большинства своих собеседников он слывет человеком приятным. По должности он простой писец, но некоторые видят в нем рабби, обладающего способностью толковать будущее. У него, взращенного на велениях и рецептах Торы, каковую он знает назубок, имеется ответ решительно на все, и он редко ошибается. Я диктую ему, он записывает слово в слово, чтобы в точности донести мои мысли не только до современников, но и до будущих поколений. Легкое поскрипывание тростниковой палочки, обмакиваемой в краску из дымовой сажи и мерно скользящей по папирусу, против всяких ожиданий действует успокоительно. Будто утреннее омовение. Словно прохладной воде, я доверяюсь этому свидетелю как моих высоких достижений, так и моих ошибок. Но даже те, кто осмеливается ставить мне в упрек упразднение некоторых членов моего семейства (например, тех исчадий Асмодеевых, что плели против меня заговор), даже они находят для сих деяний смягчающие обстоятельства. Ну да, я велел умертвить одну за другой нескольких женщин, деливших со мною ложе, включая супругу мою Мариамну, которую при всем том любил. И поручил своим прислужникам удавить двух моих сыновей от нее — Александра и Аристобула, равно как и брата ее Гиркана вместе с матерью ее Александрой. Но я вынужден был решиться на это, чтобы оградить себя от интриг, о коих меня час за часом оповещали надежные соглядатаи. Впрочем, и сам император Август, узнав о произошедшей здесь цепочке убийств, велел мне передать, что понимает, какою жестокой необходимостью все они вызваны.

Но вот Гамалиэль оповещает меня о скором прибытии в Иерусалим нескольких волхвов, служителей наздейского культа, еще сохранившегося у мидян и персов. Они намерены отправиться в Вифлеем, чтобы на месте проверить, верно ли чье-то пустопорожнее пророчество, будто в той забытой всеми богами дыре, где-то в иорданской глубинке должен появиться на свет Мессия. Я тотчас представил себе все неудобства такого события, ибо мой титул царя Иудеи в некотором роде повелевает мне первым узнавать о столь исключительных происшествиях, если я пекусь об упрочении моего личного престижа и укреплении власти над этим народом. А посему я не преминул разрешить волхвам устремиться к цели их мистических изысканий, но при условии, что о чуде, коль скоро им удастся стать его свидетелями, они обязаны оповестить меня, вернувшись для этого сюда во дворец, чтобы я присоединился, если сочту необходимым, ко всеобщему поклонению новому богу, объявившемуся на моих землях. Ведь я хочу стать для Мессии тем, чем для меня самого является Рим: гарантом чистоты намерений подданных и подчинения всего живущего верховной власти.

Чужестранцы, что ныне дивятся моим противоречивым распоряжениям и творимому мною насилию, забывают, какая атмосфера постоянной розни, оговоров и мстительности, таившейся под льстивой личиной, исстари царила в Иудее среди тех самых людей, кто именовали себя блюстителями Закона. Крепко спаянные фарисеи яростно враждовали с объединившимися против них саддукеями. Первые не имели иных забот, кроме стремления угождать римлянам, поклоняться всем идолам, своим и чужим, и подражать имперской моде в нравах, политических упованиях и светских развлечениях. Так изначально выглядел комплот здешних преуспевающих и дерзких приверженцев Рима, этаких новых филистимлян. Напротив, саддукеи, рекрутируя себе сторонников среди обедневших слоев, не чаяли получить ничего путного от Рима и ждали всего — от Неба. Самих себя они прославляли как единственных избранников Яхве. Различия между обеими сектами создавали такой запутанный клубок последствий, что их противоборство ощущалось и в теологических диспутах среди толп, выходящих после молитвы из храма, и в невиннейших черточках повседневного обихода. Сталкиваясь с иными из тогдашних одержимых, я быстро забывал, что все они чада колен Израилевых, потомки Моисея, с молоком матери впитавшие учение Торы, а озабочен был только тем, кто передо мною, фарисей или саддукей. Со всей очевидностью выходило, что народ, разобщенный столь глубокой внутренней рознью, неуправляем.

Недаром даже цезари, все, сколько их ни было, отказались от мысли верстать израильтян в свои регулярные войска, памятуя о присущих моим соплеменникам противоречиях между гражданскими обязанностями и религиозным почтением к святости субботы. Они, без сомнения, опасались, что, сколь жестко ни принуждай иудеев повиноваться армейской дисциплине, все равно те неминуемо побросают оружие при первых звуках рога, возвещающего приход субботы, а значит, прекращение любых занятий, всяких усилий и даже дурных помыслов вплоть до конца дня, посвященного их богу. Впрочем, здесь в ходу столько разных способов праведной жизни, что недолго в них потеряться. Я первый продвигаюсь на ощупь в этом мире, где сосуществуют такие несхожие братства, как сообщество фарисеев, друзей Рима, и ватаги зилотов, ополчившихся на великолепные статуи, коими власти пожелали украсить наши города. Вотще я силюсь соединить мозаику столь разнонаправленных страстей в единую картинку — все расползается; ныне я близок к тому, чтобы оставить подобные попытки. Если нынешние филистимляне продолжают требовать увеличения податей ради ублаготворения Рима, то саддукеи ставят мне в упрек трусливое подчинение воле победителя, притом они всегда готовы притвориться, будто не ведают, сетями каких неразрешимых и гибельных противоречий я вечно опутан. Число предателей и неблагодарных, коих я задушил, утопил, обезглавил или, подвергнув пыткам, замучил до смерти, — совершенное ничто в сравнении с тем злом, какое они могли бы мне причинить, если б я сохранил им жизнь. И тем не менее я в самом скором времени наведу порядок. Такое у меня предчувствие. Во всяком случае, волхвы, сдается мне, восхищены моим решением и завтра же пустятся в дорогу, а вослед им прозвучат мои благожелательные напутствия и кое-какие моления о том, чтобы все случайности сыграли на руку мне одному.

2


Вот уже три недели, как я не имею известий от волхвов, отправившихся в Вифлеем, получив от меня разрешение и указания о том, как им надлежит действовать. Даже Гамалиэль, сперва загоревшийся этим проектом, начинает сомневаться в его уместности. На первых порах мы предположили, что путников что-то задержало: дороги там размыты недавними грозами. Однако же вчера вечером вернулся гонец, посланный им вдогон, его донесение все разъяснило, при том что оно ужасает. Волхвы успешно добрались до цели их паломничества: «к месту появления на свет того, кого они именуют Мессией», но, нарушив данное мне обещание, не вернутся сюда, чтобы сообщить свои наблюдения, а, напротив, избрали другой путь, желая донести эту весть прежде всего до тех, кто их непосредственно послал: до царей аравийских и савских. В оправдание тому, что нарушили слово, они ссылаются на некий вещий сон, где им было велено направить стопы в «землю предков», дабы как можно скорее принести «благую весть» тем государям, чьими подданными они являются. Выслушав повествование о такой перемене маршрута, я заподозрил, что волхвы, воспользовавшись моим легковерием, обвели меня вокруг пальца, чтобы набить себе цену в глазах своих духовных отцов. А между тем, если согласиться с мнением того же Гамалиэля, действуя подобным образом, они лишили меня причитающейся мне доли заслуг, на которую я мог бы рассчитывать в качестве открывателя, провозгласителя и географического, а равно исторического покровителя названного Мессии. Как действовать в таких условиях, чтобы свести на нет происки этих расхитителей чужой славы? Посылать погоню по их следу нужды нет: они уже давно вступили в родные пределы, а мне не хотелось бы ввязываться в конфликт с каким-либо соперником Палестины, в которой все и так зыбко и неустойчиво; ведь мой ложный шаг рассердил бы занявших страну римлян (поскольку главное желание Империи — поддерживать в целости несокрушимые, в бронзе отлитые узы мира, опоясывающие все земли, что пребывают под ее опекой). К тому же собственные мои подданные не смогли бы взять в толк, почему это я с таким ожесточением проливаю иудейскую кровь в противостоянии, вызванном столь двусмысленным поводом. По совету Гамалиэля я, напротив, ускорил воздвижение иудейского храма во всем его великолепии, когда-то начатое по моему почину, тем самым желая показать каждому, что, невзирая на почтение к Риму, я столь же искренне пекусь о счастье всех соплеменников (а не только радею о собственных однокровниках). Строительство возобновилось. Красота здания и моя религиозная истовость заслужили множество похвал. Но вдруг прошлой ночью среди всех этих архитектурных подвигов меня посетило озарение, сравнимое, считаю, с тем, что повлекло волхвов в заброшенную вифлеемскую деревушку. «Зачем, — подумал я, — споспешествовать распространению вероучения, чьи догматы еще невнятны, изложены лишь горсткой раввинов — быть может, вдобавок плохо осведомленных, — когда подобное попустительство власти способно нанести ущерб вере, основанной на тысячелетних мифах, послуживших славе и величию Рима, а до него — Греции? Почему единственный бог, пусть даже это Яхве, провозглашается более могущественным, нежели собрание олимпийских божеств, где у каждого есть свои полезные умения и свойства? Какова бы ни была его власть, Яхве должен, если верить Торе, в одиночестве блюсти и направлять нужды бесчисленных людских скопищ, копошащихся, как муравьи, умножаясь и расползаясь повсюду; он обязан решать, как быть с их сделками, их плодовитостью, с плодородием земель, с повседневными нуждами и философскими прозрениями. Благоразумно ли заменять целый сонм полубогов и богинь, под чреватой громами властью Юпитера, каким-то сосунком, ни родословие, ни достоинства коего нам неведомы?»

Я поделился своими соображениями с Гамалиэлем, и он признал, что я слишком многим рискую, оставляя свободу рук этим «обновителям» и отказавшись от попытки как можно скорее заглушить их щебет, я пойду против той логики поступков и упований, что исходит от Рима, Афин и Спарты, заботящихся о нерушимости здешнего уклада. При всем том, по мнению рабби, наилучший выход — подождать, пока экстатические бредни немногих одиночек угаснут сами собой. Я на это возразил, что наши соотечественники слишком лакомы до такого рода легенд, чтобы отказаться от них по доброй воле. Мы долго обсуждали происшедшее, и в конце концов я его убедил, что проще всего придушить зло в зародыше. Предпринять меры еще не поздно, поскольку, как мне доносили, ребенок, которого готовились объявить Мессией, едва успел родиться. Тотчас мой практический ум принялся за дело. Я расчислил, что ради предотвращения нежелательного исхода следует незамедлительно послать в Вифлеем и его окрестности достаточное число наемников с наказом убивать всех младенцев мужеска пола. Наемники же, будучи по крови германцами, фракийцами или галлами, не станут мешкать в том, что касается только иудейских семей. Тем паче что, полагаю, довольно будет изъять из обращения только детей до двух лет, ведь Мессия, будучи рожден недавно, не может быть старше этого возраста. Малонаселенность Вифлеема мне известна, быстрый подсчет позволил оценить всю эту мелкую живность в пять десятков голов, не более. По сути, число совершенно смехотворное. Коль скоро почтенный рабби тем не менее впал в уныние при мысли о таком скопище жертв, я заметил ему, что в столь нежном возрасте дитя еще никоим образом не способно судить, что есть жизнь, и, лишая его оной, у него не отнимают ничего, поскольку оно не успело еще вкусить ее радостей.

Он пытался поколебать мою решимость, заговорив о родителях этих маленьких страдальцев, я же порекомендовал ему признать, что отцу или матери не столь мучительна утрата невинного, который так и не получил возможности понять, что с ним происходит, нежели гибель цветущего юноши среди злоключений войны, в водовороте междоусобной смуты либо от последствий какого-нибудь стихийного бедствия. По сути, втолковывал я ему, сводя на нет эту часть потомства, не подающего иных надежд сверх того, на что способны любые другие младенцы, я освобождаю родителей от их забот, раввинов от участия в тягостных дознаниях, а наших покровителей-римлян от опасности новой ереси. Он попробовал было потянуть время, призвал меня еще немного подумать, но, поскольку мое решение показалось ему одновременно непреклонным и неотвратимым, со вздохом согласился с ним, прибавив:

— Иногда народу приходится делать кровопускание, чтобы избавить от пожирающей его болезни, вылечиться от которой он сам уже не в силах.

Я тотчас призвал к себе Биннуя, начальника моей личной стражи, и дал ему точные предписания о принятии необходимых мер: по моему разумению, следовало действовать быстро, переходя из дома в дом при первых лучах зари, чтобы не было сомнения, что все дети без изъятия окажутся на месте. Обнаружив подходящих, быстро, чтобы не мучились, резать им глотку, родителям же никаких объяснений не давать, жалоб не слушать и места не покидать, не убедившись, что ни одного младенца мужеска пола менее двух лет от роду не уцелело после этого жертвоприношения. Биннуй поблагодарил меня за доверие, которое я ему оказал, предназначив для такой задачи (когда племя, словно плодовый куст, обрезают ради обновления), и обещал, что я не пожалею, выбрав для этой цели его и его людей. Страстно желая все исполнить как надо, он рвался выступить уже назавтра.

После его отъезда я испытал смешанное чувство гордости за принятое решение и странной тревоги. Конечно, я убрал когда-то со своего пути к трону Иудеи столько знатных особ, представлявшихся мне помехой, что теперь меня не должно было беспокоить такое банальное убийство невинных, к тому же вынужденное политической необходимостью. Тем не менее, отправляясь вечером в опочивальню, я опасался, что бессмысленные кошмары будут тревожить мой сон. Однако же, наперекор всем страхам, никакие видения вроде детских трупов с перерезанным горлом не помешали мне выспаться. Я еще никогда не почивал столь безмятежно. Так что все мои сомнения относительно собственного душевного здоровья и своевременности, быть может жестокой, такого образа действия рассеялись в прах.

Когда поутру я открыл глаза, ничто не переменилось ни вокруг меня, ни во мне. Поскольку было еще рано, я поддался соблазну понежиться лишний часок под приятно разогретыми покрывалами. Вот они, скромные блага жизни, что дозволены во всяком возрасте и в любом положении. Я избегаю думать о тех, кому в отличие от меня не повезло увидеть свет утра в своем окне. Впрочем, помечтать как следует мне не дали.

Подобно порыву ветра, в комнату ворвался Гамалиэль и с порога возвестил, что Биннуй и его люди уже отправились в путь. Как я узнал, они захватили с собой парочку весьма покладистых рабби. Разве они нуждались в каком-то прощении, когда я, их повелитель, ничего подобного не испытывал? Тут я почувствовал, что мой день будет испорчен нетерпеливым ожиданием. И решил задать себе пир с газелью на вертеле и медовыми сладостями, пригласив на трапезу нескольких гетер, чье ремесло здесь держится на плаву благодаря торговцам из Финикии и Карфагена. Я чуть было не приказал, чтобы они пришли развлечь меня танцами и томными ласками, но Гамалиэль заметил мне, что день такой резни не может одновременно сделаться и днем безудержной оргии. Этот чрезмерно щепетильный писец прав. Очень важно, чтобы в нынешних обстоятельствах никто не смог ничего поставить мне в упрек. А значит, я приму ванну из горячего пара, чтобы очиститься, позавтракаю в одиночестве, запершись в своем триклинии, пить буду только воду, приправленную уксусом, и этаким манером, со спокойным брюхом и незамутненной головой стану дожидаться известий о массовом заклании, имеющем культовый характер, которое я же и прописал, чем горжусь, надеясь, что оно никогда в дальнейшем не заставит меня краснеть. Впрочем, краснеть я и не способен. Ни моя прирожденная надменность, ни полное борений прошлое не располагают к подобным проявлениям слабости. Так неужели на пороге старости я поддамся им?

3


Гамалиэль дает мне понять, что с некоторых пор я неважно выгляжу. Какой-то таинственный недуг гложет меня изнутри. Поскольку все писцы немного сведущи в медицине, он пользует меня снадобьями, рецепт приготовления которых восходит к далеким предкам. Но мне сдается, что чем выше принятое решение, мистическое в самой его смертоносности, подъемлет мой дух, тем быстрее дряхлеет и гниет тело. Весь мой костяк расшатался. Пища ли тому виною, климат, неподвижный образ жизни? Кто знает? Я уже не живу, я защищаюсь от невидимого врага. К тому же не ведая, как он выглядит! Похоже, воюю с самим собой? Кишки в огне. Из потрескавшейся кожи сочится гной. Может, кто-то из близких подсыпает мне отраву? Но кто? И за что?

К счастью, Биннуй и его команда вернулись в Иерусалим. Если верить ему, в Вифлееме состоялось безукоризненно проведенное истребление всех, кого следовало, согласно моему предписанию. Почти все дети были зарезаны во время сна, а родителей предварительно удаляли из дома. Много слез, конечно, много крови, но этого нельзя было избежать! А вот теперь у меня несет изо рта. Наверно, заражение! Можно подумать, сотни трупов забили мне глотку и дышат вместо меня. Даже Биннуй и тот приближается ко мне с заткнутыми ноздрями. Я потребовал, чтобы он поклялся, что в Вифлееме все мальчики менее двух лет от роду принесены в жертву, как было между нами условлено. Он смутился, принялся что-то мямлить и в конце концов признал: два или три мальца мужеска пола избегли общей участи, поскольку их родители опередили солдат, изготовившихся к этому закланию. Но беглецы, чьи имена еще не установлены, далеко уйти не смогут, и где бы они ни нашли пристанище, будут непременно отловлены. По крайней мере, так утверждал Биннуй. А я чувствовал себя настолько больным, что у меня даже не хватило сил упрекнуть его за подобное упущение.

Однако же спустя несколько часов, оставшись с глазу на глаз с Гамалиэлем, я прошептал: «А вдруг тот, кому они позволили убежать, и станет нашим погубителем?» Тогда Гамалиэль отпустил престранное замечание: «Он не может губить, ведь о нем возвещают как о Спасителе!» Я только пожал плечами и процедил: «Да веришь ли ты сам в то, что говоришь?» — «Я верю всему, что рассказывают, — отвечал он. — Таково мое ремесло — все слышать и все повторять. Наш мир настолько безумен, что никогда не хватит богов, чтобы заняться здесь всем. Не нам дано выбирать между Юпитером и Яхве!» Я спросил: «А кому же?» Он улыбнулся в пустоту и только проронил: «Время покажет!»

Я велел ему хорошенько записать все нами сказанное, ибо перестал понимать, где я, с кем я и даже, собственно говоря, кто я.

Моя болезнь уходит все дальше вглубь. Сердце, легкие, даже желудок — все задето. Что ни съем, рвота. Сегодня Гамалиэль распорядился перенести меня в носилках к источнику Каллирои, что около Мертвого моря. Теплые серные ванны, надеялся он, утихомирят мои страдания. Однако едва я погрузился в теплый бассейн с пахучей водой, как потерял сознание. Пришел в себя, окруженный призраками. В бреду мне почудилось, будто все, мною убиенные, еще в крови, собрались, чтобы сопровождать меня. Но то был кортеж, прославляющий триумфатора. Казалось даже, они побуждают меня увеличить их число. Чтобы не лишать их такого удовольствия, я приказал истребить после моей смерти всех сколько-нибудь заметных людей в царстве Иудейском. Затем в итоге долгих размышлений по поводу моего друга, верного Гамалиэля, я тайно поручил нашему исполнителю всяких темных дел, неизменному и незаменимому Бинную, нынче ночью, когда писец заснет, перерезать ему горло.

4


Дело сделано. Гамалиэля больше нет, и так лучше. Он слишком много знал обо мне, обо всех нас. О Риме, об Иудее. После столь долгого копания во всяких секретах некоторые умы, перегруженные чрезмерным обилием сведений, рискуют лопнуть, взорваться, и тогда осколки черепа способны опасно ранить их ни в чем не повинных близких. Мне теперь не нужен писец. Те несколько строк, что с трудом нацарапаны на сем папирусе, написаны мною собственноручно. Впрочем, я специально это оговорил, приписав: «Начертано моею рукой», и внизу листа приложил личную печатку. Теперь я скатаю странички в свиток и обвяжу шнурком. Если кто-нибудь их найдет, через неделю или сотню лет, он поймет, почему истребление тех невинных было наилучшим способом урегулировать сложное дельце меж богами Олимпа и Богом так называемого Мессии.

Недавно Гамалиэль призвал к моему одру астролога. Они, посовещавшись, объявили мне, конечно иносказательно, что я, вне всякого сомнения, помру через несколько дней: к ближайшему полнолунию. Такая определенность приносит облегчение. Жизнь слишком тягостна для меня с тех пор, как мое тело не хочет иметь со мною ничего общего. Все время думаю о младенцах, которые, так сказать, избегли общей участи и не были истреблены вопреки моему приказу. Не зная в точности их имен, не могу ни благословить их, ни проклясть. Впрочем, убежден, что на мне нет никакой вины перед ними. Быть может, как раз благодаря просчету, допущенному в порядке исполнения резни, произведенной, настаиваю на этом, по моему почину, какой-либо из уцелевших счастливчиков и сойдет за причастного чуду в глазах слабых умом селян. Сам того не желая, я дал ему повод покрыть себя славой, чего бы с ним никогда не случилось, раздели он участь своих одногодков. Конечно, там были еще и беременные женщины, способные разродиться младенцем-мальчиком. Надо бы ради полной надежности упразднить и их, воспользовавшись тою же оказией. Но хочется верить, что они произведут на свет одних девчонок! По сути, если какой-то малец и вышел целехонек из того неотвратимого смертоубийства, он всем обязан именно мне! В последнем усилии благочестивой покорности и всепонимания я возношу молитвы Юпитеру и Яхве одновременно. Как поддержать равновесие между этими двумя? Надеюсь, у будущих поколений хватит благоразумия, чтобы оставить сей вопрос без ответа вплоть до конца времен. Не имея больше ничего добавить к повествованию о деле, которое, если еще и волнует моих современников, будет наверняка забыто потомками, подписываюсь в полном спокойствии духа и в совершенном чистосердечии: Ирод, царь иудейский.


Джейн, или

Злоупотребление невинностью


Едва Джейн успела отпраздновать день своего рождения, как родители объявили ей, что разводятся. Эта новость была лучшим деньрожденным подарком из всех, что она получала с тех пор, как появилась на свет. Очумев от радости, она висла на шее то у папы, то у мамы, душила их поцелуями. Тем не менее она любила своего отца Антуана Бишру, крупного промышленника, производящего фармацевтические товары, человека, что никогда не улыбался, а рот открывал лишь затем, чтобы обругать правительство, осудить запаздывание почтовых отправлений или обличить плутни администрации фискального ведомства, которое разоряется и от этого вконец озверело. Это он, решительный сторонник открытых границ, настоял, чтобы ее имя Жанна, на его вкус слишком банальное и даже чересчур, как он выражался, «франкофильское», было преобразовано в «Джейн» — его пленяло англо-саксонское звучание. Мама проявляла в этом вопросе некоторую сдержанность, опасаясь, что окружающие могут не понять необходимости такого переименования на британский лад. Однако папа живо заткнул ей ротик сентенцией, что, дескать, принимая подобное решение, он ставит их дочь «на высоту, открытую всем веяниям эпохи». Что до мамы, она согласилась на это оппортунистическое крещение скрепя сердце. Ей, без сомнения, больно было видеть, что обожаемое дитя из-под покровительственной сени Жанны д’Арк перемещается в кровавую тень Джейн Грей, которую Мария Тюдор низложила и обезглавила в отместку за ее притязания на британскую корону. Эти патронимические разногласия послужили отправной точкой для множества иных споров, непрестанно сотрясавших основы их брака. По мнению своего супруга, нравоучительного, сероватого, дальновидного и унылого, словно витрина тех фармацевтических товаров, выпуском которых он ведал, Джеральдина была образцом всех женских вывертов, кокетства, легкомысленных проделок и прочих штучек. Это сожительство противоборствующих начал — суровости и фантазии, тяжеловесности и легкости не могло иметь иного исхода, кроме окончательного слома. Вот уже одиннадцать лет оба готовились к худшему, переходя от бурных ссор к зыбким примирениям. Разрыв оказался безболезненным, бракоразводный процесс прошел быстро и с корректными результатами как в плане человеческих отношений, так и в материальном. Само собой разумеется, что заботы о маленьком ребенке правосудие поручило матери. Джеральдина сохранила за собой также квартиру и половину мебели. Поскольку украшением их интерьера в свое время занималась она, ей же предоставили приоритетное право в разделе имущества. Надо сказать, она всегда отличалась столь изысканным вкусом и выглядела так мило, чаруя окружающих миндалевидными глазами цвета зеленого каштана, пурпурным ртом и слегка заостренным подбородком, что муж, хотя бы и бывший, ни в чем не смог ей отказать.

Однако как только со всеми подробностями материального свойства благодаря сговорчивости Антуана Бишру было полюбовно улажено, перед Джеральдиной встала капитальная проблема: выбор «преемника». Это оказалось делом нескольких дней. Судя по всему, на этапе своих последних эмоциональных разочарований она уже присмотрела «кандидата». Или речь шла о посланце Небес, вставшем на мамочкином пути в час ее величайшего одиночества? У Джейн не было времени задать себе такой вопрос. Едва лишь она успела впервые услышать из материнских уст имя этого ниспосланного Провидением незнакомца, как мужчина уже обосновался, будто у себя дома. На сей раз по обоюдному согласию было решено обойтись без смешных формальностей буржуазного брака, а удовольствоваться прочным сожительством. Мужчину звали Норберт Барух. По такому имени невозможно с точностью определить национальность, что в глазах Джеральдины было залогом безопасности. На взгляд он тоже производил успокоительное впечатление. Рослый такой бодряк, плечищи, как у грузчика, взгляд искренний, говорит приятным баритоном, никого не критикует, всем доволен и никогда не сует нос в хозяйственные счета. Что же касается рода занятий своего приятеля, Джеральдина говорила, обходясь без уточнений, что он «вращается в банковской сфере».

Что особенно забавляло Джейн, так это усилия, которые ее мать предпринимала, стараясь соблазнить вновь прибывшего. Помолодев в атмосфере приключения, Джеральдина так и сияла, в любой час суток при полном макияже, тщательно причесанная, одетая как нельзя лучше. С тех пор как в доме появился Норберт Барух, Джейн казалось, что мать исполняет главную роль в каком-то импровизированном спектакле. К тому же девчонке подчас чудилось, что она и сама играет на той же сцене, невольно участвуя в этом представлении кокетства. По определению исключенная из состязания, предназначенного для одних лишь взрослых, она чувствовала, что непонятно каким образом ответственна за успех либо неудачу материнской авантюры. Они с мамой, по существу этого не признавая, были одним целым, их связь оборачивалась тем, что Джейн нередко играла роль тридцатилетней, а мама вела себя так, будто ей не больше девяти. Такая смесь возрастов, лиц и любовных порывов возбуждала чувства девочки столь же остро, как спиртные напитки, пробовать которые детям запрещено. В этом недозволенном соединении для нее не было ничего отталкивающего, она даже с легким удовольствием восприняла то, что некоторые шкафы вдруг оказались заняты мужскими вещами, да и на полочках возле умывальника появились предметы мужского туалета. Однако она испугалась, что в жизни и организации их маленького сообщества возникнет серьезная заминка, когда Норберт Барух в один прекрасный день заявил, что его дела становятся все более спорными и запутанными, а потому ему необходим рядом доверенный человек, способный в любую минуту дать совет касательно финансовых вопросов, иначе говоря — его старший брат Давид. Выпускник Национальной школы финансов и фиска, покинувший ради брата уютные кресла в кабинетах высшей администрации, сей экстраординарный субъект, можно сказать, сочетал в своем шишковатом черепе все фискальное законодательство и всю гражданскую юриспруденцию. Джейн немного боялась вторжения в семью человека, претендующего на ведущие роли хваленого всезнайки. Но первый же контакт с ним ее совершенно успокоил и даже обогатил кое-какими новыми надеждами. Сначала потому, что Давид Барух с порога одобрил ее выбор «универсалистской версии» собственного имени («Джейн — это настолько оригинальнее, чем Жанна!»), затем еще и потому, что посоветовал ей оставить свои косы такими, как есть, наперекор случайным гримасам моды.

А вот физиономия этого самого Давида Баруха, напротив, привела ее в замешательство своим грубым уродством. У него были тяжелые, корявые черты, низкий лоб, челюсти гориллы и громадные оттопыренные уши, смахивающие на кочаны цветной капусты. Несмотря на свою отталкивающую наружность, он обращался с девочкой очень любезно, толково и с немалым терпением помогал ей готовить домашние задания по математике. Но в силу странного парадокса чем больше он усердствовал в своих объяснениях, стараясь заслужить доверие ребенка, тем больше она пыжилась, такая чинная, такая сдержанная. Тем не менее от репетиции к репетиции по ходу житейской игры их маленькая разношерстная труппа сплотилась, благодаря привычке и взаимной снисходительности напряженность ослабла.

Все шло к лучшему, пока внезапный удар не положил конец их усилиям поддерживать мир и лад в семье. Джейн не сумела бы сказать в точности, когда в ее сознание впервые проникло зерно, которому предстояло… Но лучше по порядку. Вероятно, это случилось на каникулах в среду, во второй половине дня, когда она без интереса смотрела телепередачу. Вдруг ее поразили необычные кадры, приправленные негодующими комментариями. По словам ведущего, два месяца тому назад в лицее Кребийона девочка одиннадцати лет Одетта Бийу подверглась непристойным прикосновениям со стороны своего учителя рисования. Стало быть, этот последний, по имени Густав Либиоль, женатый тридцатисемилетний мужчина, отец семейства, до того не внушал никаких подозрений. Будучи учащейся лицея Эдуар-Эстонье, Джейн не знала никого из лицея Кребийона, что не помешало ей жутко взволноваться при таком известии. Журналист, говоривший об этом случае, похоже, был и сам потрясен. Он рассказал, как несчастное дитя, в страхе и одновременно сгорая от стыда, сочло своим долгом поведать о случившемся своей учительнице естествознания мадемуазель Шуази. Та, пораженная ужасом, тотчас уведомила «кого положено», и скандальная новость из уст в уста быстро вышла за ворота лицея Кребийона, достигла нескольких комиссариатов, подняла на дыбы особую бригаду по защите малолетних, наконец, затопила залы газетных редакций.

Джейн слышала в классе какие-то смутные упоминания об этой суматохе, но никогда не представляла всего этого с такой точностью и серьезностью. Преступление учителя-педофила обрызгало грязью разом и маленькую Одетту Бийу, и все ее семейство в полном составе, и лицей Кребийона вкупе со всем преподавательским составом Франции, расследования шли одно за другим, увольнения и попытки восстановления на рабочем месте, череда допросов заинтересованного лица и свидетелей, консультации патентованных психологов, подача жалоб, суд, защита, признания виновного, перепуганного и безутешного. Печать и телевидение все это разбирали по косточкам, фотографировали, комментировали с омерзительным смаком. Теперь Густав Лабиоль, отринутый своим семейством и выблеванный университетом, сидел в тюрьме, а Одетта Бийу, сияя невинностью, улыбалась с телеэкрана и с первых страниц ежедневных газет. Так вот, Джейн, страстно следившая за перипетиями этой истории от начала до конца, находила, что эта девочка даже не хорошенькая. Похожа на овцу, которая отбилась от стада и уже не знает, куда бы податься! Видимо, в случае Одетты Бийу жалобная уязвимость должна была импонировать широкой публике. Читательские массы сентиментальны и легковерны — у девочек в сравнении с ними нюх острее, а терпимости куда меньше. Вернувшись в свой класс лицея Эдуар-Эстонье, Джейн по уши погрузилась в дело о недозволенных ласках. Где там правда, где вранье? Трудно сказать! Поскольку на переменках только и говорили что «об этом», Джейн заметила, что стала смотреть на своих преподавателей под совсем другим углом зрения. Она, доселе видевшая в них лишь ходячие словари, учебники, разгуливающие на двух лапах, призадумалась о том, что у них в голове человеческие чувства и даже всякие плотские низости, в которых она ничего не смыслит. Она больше не мучилась оттого, что меньше их знает о правилах математики или основных датах французской истории, но огорчалась, что не вооружена, подобно им, пониманием взрослых ловушек и взрослых наслаждений. Сама себе в том не признаваясь, она ежеминутно ждала какого-нибудь неприличного жеста со стороны наставников, на вид таких безупречных, но ведь в глубине души часто более озабоченных тем, как бы развратить, а не просветить своих учениц. После «дела Одетты Бийу» все учителя, к какому бы лицею они ни принадлежали, видимо, должны были внушать опасения. Даже когда преподаватель истории и географии, этот добрейший мсье Жоржель, наклонясь над Джейн, подсказывал ей, что она в своей письменной работе ошиблась на целое столетие в дате какого-нибудь сражения или договора, она старалась отодвинуться, соблюдая почтительное расстояние. А тут еще прибавилась грязная история того кюре, что сажал мальчиков к себе на колени, дабы поудобнее принимать у них исповедь. Церковь попыталась замять скандал, пресса сделала все возможное, чтобы предать его огласке. Потом общественный интерес привлекли две другие истории о руках, что забирались куда не надо, о родителях-сообщниках и малолетних жертвах, слишком робких, чтобы пожаловаться, так как понятие «зла» им было неведомо. Теперь слово «педофилия» уже было у всех на устах, эпидемия расползалась как в столице, так и в провинциях. Мальчики и девочки — все в опасности, никто не защищен от напасти. Любой, кого растрогает юное личико, рискует быть изобличен. Это состояние постоянной тревоги, когда девственность под угрозой, а мужественность под подозрением, создало у Джейн впечатление, что она наконец-то обрела внутри «социального микрокосма» то важное место, какого заслуживает. Стало быть, ее возраст являлся для нее козырем, всей ценности которого она никогда раньше не сознавала. Ее юная привлекательность столь бросалась в глаза, что она недоумевала, как это никто из учителей не обращает на нее внимания. Ну ясное дело: они просто трусы, настолько парализованные страхом, что не смеют нарушить запрет. Это стадо фальшивых ученых и притворных добряков раздражало ее, она смутно страдала от их равнодушия, будто от невежливости, направленной против нее лично. Она уже не занимает никого в классе. Похоже, им и дела нет до того, как нежна ее кожа, как аккуратно заплетены косы, и ее невинной улыбки никто не замечает. Обиженная, она завидовала маленькой Одетте Бийу, чьи злоключения, облеченные в более или менее беллетризованную форму, все еще производили впечатление на публику. Но педофилы уже пошли косяком, все в конце концов начали путать их паскудные деяния, сопутствующие обстоятельства, санкции, к ним примененные. Что ни день, приличное общество исторгало из себя очередного возжаждавшего свежей плоти. Сейчас в прессе мусолили историю восьмилетнего малыша, ставшего жертвой двусмысленных вожделений некоего священника. Журналисты «во имя морали» изводили ребенка, добиваясь пикантных деталей насчет фамильярностей, которые он благочестиво вытерпел.

Купаясь в тайных нескромностях этой литературы, в ее гнусных откровениях и воплях родительского негодования, Джейн чувствовала себя несправедливо отверженной. Вот тогда-то, раздосадованная тем, что представляет столь мало интереса в глазах слишком редких и прискорбно боязливых педофилов системы народного образования, она решила, что добьется своего и без них. Девочка уже давно приметила, насколько Давид Барух, которого она называла просто дядя Давид, хотя он был всего лишь братом маминого сожителя, принимает близко к сердцу те уроки по арифметике, что она делает под его контролем. Она никогда не одобряла его огромных оттопыренных ушей, торчащих, как ручки у супницы, ей не нравились его красные плотоядные губы гурмана, но в его голосе и взгляде была вся та нежность, которой не хватало остальным чертам. Когда он пытался растолковать Джейн ее ошибку в расчете или тонкости решения уравнения, он часто клал ей руку на плечо, чтобы подбодрить. Впрочем, это ощущение не было неприятным. Она его истолковывала как дружественный знак, милое свидетельство их семейственной близости. Потом, когда это вошло в привычку, она вдруг подумала, не является ли это одним из тех извращенных соприкосновений между взрослым и ребенком, рассказами о которых заполнены газетные подвалы. Эта мысль так ее позабавила, что она не спала всю ночь.

К утру ее решение созрело. Она отправилась в школу, дождалась окончания занятий, улучила момент, чтобы остаться наедине с учительницей французского мадам Рюше и как бы случайно поделиться с ней своими подозрениями. Со времени «дела Одетты Бийу» мадам Рюше из лицея Эстонье брала пример с мадемуазель Шуази из лицея Кребийона. Обе они были известны особой непреклонностью и боевитостью там, где речь шла о защите святой простоты детства. Робкие откровения Джейн произвели громоподобный эффект. Она угодила в яблочко с этой мадам Рюше. Отныне все прожекторы будут направлены на нее.

Наловчившись выявлять атавистическую похоть самца в субъектах, по видимости самых безобидных, мадам Рюше долго выспрашивала Джейн о характере и частоте проявлений недозволенного влечения со стороны Давида Баруха. Джейн получала живейшее удовольствие от подробностей, с какими надо было описывать учительнице образ действия своего «дяди». Она говорила о влажной, нежной тяжести его ладони, касавшейся ее затылка, об учащенном дыхании, ласкавшем ее щеку, о запахе одеколона и табака, что витал вокруг него, когда он к ней приближался. А поскольку мадам Рюше, положительно ненасытная, чуть не на каждом слове прерывала ее, с мольбой вопрошая: «И тогда?.. А потом?.. Расскажите мне все, дитя мое!», Джейн захотелось малость поддать жару. Не замышляя ничего дурного, а просто чтобы завершить картину ярким штрихом, она с загадочной улыбкой проронила, что были и другие прикосновения.

— Уточните, моя крошка! Уточните! — возопила мадам Рюше. — Мы подходим к сути! Эти прикосновения происходили по его инициативе? А в каком именно месте? Это важно! Под юбкой? Под трусиками? Где?

Джейн насторожилась, опасаясь, как бы не наговорить лишнего, и пролепетала:

— Да почти что нигде… Под… под юбкой…

— Он вас щупал или, простите мне это слово, он проник?

Захваченная врасплох, не понимая точного смысла этого «проникновения», Джейн пискнула:

— Щупал…

— И это все? Не было ли еще какой-нибудь мелочи, которую вы скрываете от меня?

Джейн напрягла память, но, не найдя больше, что бы такое сказать, просто прибавила, что в тот день, когда Давид Барух потрогал ее ногу, он это сделал, чтобы пощупать мускулы и поздравить с выигранным забегом на двести метров во время соревнований между классами, организованных учителем физкультуры. Однако мадам Рюше не придала этому смягчающему обстоятельству никакого значения и сочла необходимым «сигнализировать о факте» школьной медсестре, сотруднику учреждения социальной помощи и сверх того директрисе лицея. Последняя, побросав все дела, ринулась оповещать полицию и родителей жертвы. Всего за несколько минут Джейн стала свидетельницей развертывания процедуры одновременно юридического, медицинского, социального и внутрисемейного характера, масштабов которой она не предвидела, несмотря на множество известных ей примеров. Сначала после яростной домашней перебранки любовник матери, славный, миролюбивый Норберт Барух, обозвал своего брата Давида «мерзким педофилом» и «дерьмовым похабником». После чего, не слушая протестов несчастного, утверждавшего, что ни в чем не виноват, он врезал ему со всего размаху, расплющив нос в кровавое месиво. Когда же Джеральдина попыталась встать между ними, Давид прорычал:

— Вы тут все спятили! Мне не в чем себя упрекнуть! Ноги моей больше не будет в вашем грязном бараке!

— Счастье твое, — отозвался Норберт, — потому что, если ты посмеешь сюда сунуться, я тебя выброшу в окно, чтоб ты сдох на тротуаре среди мусорных баков!

Позже, хоть она и упивалась скандалом, который столь ловко спровоцировала, при том что совсем недавно все считали, будто она так незначительна, что не заслуживает ни малейшего внимания, Джейн сожалела, что Давид Барух покинул их дом. Он, со своим хмурым видом, сломанным носом, ушными раковинами, незнамо каким манером приляпанными по бокам черепа, был частью домашней меблировки, он принадлежал ей. Но самой деликатной задачей была для нее необходимость после этого день за днем отвечать на коварные вопросы следователей и психологов всякого рода, которые для выяснения дела один за другим наседали на нее.

Родители, держась в сторонке — их удаляли, чтобы ребенок не смущался, — томились, навострив уши и обмениваясь сокрушенными взглядами. После долгих колебаний главный психолог, руководивший всей этой командой, настоял на очной ставке Джейн с ее «соблазнителем». Когда Давид снова увидел девочку, его взорвало:

— Но это же все неправда, что ты тут наговорила, Джейн! Между нами никогда не возникало ни малейшей двусмысленности! Я никогда ничего такого с тобой не делал!

— Да нет же, дядюшка, — возразила Джейн с ангельской кротостью. — Ты это делал. И всякий раз потом ты благодарил меня и давал мне конфетку.

Эту деталь она выдумала прошлой ночью. Ее лучшая находка! Разглядывая исказившееся лицо своего визави, она смаковала этот лукавый беспроигрышный ход. Убедившись, что теперь какое бы вранье ни взбрело ей в голову, все служит подпоркой для ее замысла, она не переставала торжествовать — в ее возрасте так надуть всех этих взрослых, а они-то кичатся своими знаниями и опытом! Пьянея от гордости, она упивалась успехом невиннейшего из злодеяний.

— Конфету? — пробормотал Давид Барух, словно очумев спросонок. — Какую конфету?

— Мятную. У меня еще и теперь осталось несколько штук в кармане пальто… Хочешь покажу?

Следователи и психологи потягивали обезжиренное молоко и делали пометки в своих блокнотах. Им надо, они деньги за это получают. Давид Барух, выбитый из колеи, оглушенный, расстроенный, твердил:

— Не слушайте ее! Она несет сама не знает что! Она сочиняет! Не дадите же вы себя одурачить девчонке, у которой голова набита всякими гадостями!

Пока он говорил, Джейн достала из кармана пальто ментоловый леденец в прозрачной обертке и на раскрытой ладошке протянула ему. Она все предусмотрела! Давид Барух демонстративно, с презрительной гримасой отвел глаза. Но история с мятной конфетой не ускользнула от внимания главного психолога, тощей женщины с желтым лицом и пронзительным взглядом из-под очков с бифокальными линзами. Неумолимая и сентенциозная, она тотчас изложила свое мнение из области детской сексологии в современном мире.

— Это верно, что дети склонны к сочинительству, — заявила она. — Но когда они это делают, ими всегда движет спонтанный импульс, не имеющий продолжения. Случаи, когда они на всем продолжении допросов упорствуют, отстаивая одни и те же выдумки, встречаются крайне редко, так что здесь следует усматривать все признаки абсолютной искренности. Я бы не побоялась утверждать, что постоянство свидетельств, представленных нам мадемуазель, инвариантность уточнений, которые она приводит при каждой нашей встрече, суть доказательства правдивости ее рассказа.

Глаза Давида Баруха вылезли из орбит, он заревел, брызгая слюной, прямо в лицо невозмутимой Джейн:

— Так что же я там делал, у тебя в трусах?

— Я в точности не знаю, дядюшка, — с простодушным видом отвечала она. — Я, наверное, еще слишком маленькая, чтобы в этом разбираться. Во всяком случае, ты совал туда палец. Ты так по-своему играл. Тебе это нравилось, я думаю.

— То, что он туда совал, был именно палец? — оживился следователь.

— Бывало, что два…

— А что-нибудь другое никогда?

— Про это я не знаю! Я же не смотрела…

Давид Барух опять не стерпел, вмешался. Он завопил:

— А ты, ты-то что делала в это время?

— Ждала мою конфету!

После этого допроса, принявшего столь благоприятный для нее оборот, Джейн должна была пройти обследование в клинике, где установили, что ее девственная плева невредима. Она не подвергалась ни насилию, ни сексуальной агрессии какого бы то ни было рода. Вследствие такого заключения комитет, состоящий из детского психиатра, гинеколога, психолога и адвоката, принял на основе установленных фактов следующие решения: виновного под суд, ребенка под наблюдение психолога, родителям обеспечить семейную реабилитационную терапию. Пока пресса носилась с этим случаем вопиющей сексуальной распущенности, столь характерным для нравов эпохи, Джейн переживала часы упоительной славы. Парила на ее крыльях под защитой собственного бесстрашного нрава и законов государства, прикрывших ее мошенничество. Теперь она была уверена, что, преуспев в удачной лжи, можно гордиться этим по праву, как художник, который тешит самолюбие созерцанием своей лучшей картины.

Хотя за домашним столом старались не вспоминать об этих скользких обстоятельствах, Джейн в конце концов все же проведала, что Давид Барух, ее «совратитель», арестован по обвинению в сексуальных домогательствах в отношении малолетней, что судить его будут незамедлительно, у него хороший адвокат, так что он, может быть, еще отделается несколькими годами тюрьмы. Джейн, конечно, сожалела, что его так строго накажут, хотя он ничего плохого не сделал. Но когда им устроили эту очную ставку, тут уж один из них должен был расплатиться за все — если не он, то она. У нее реакция лучше, и она была настроена правильнее, чем он: не дергалась и не кипятилась. Так неужели теперь надо об этом сокрушаться? Впрочем, пресса уже стала забывать о скандале с Барухом. Чтобы взбодрить читателей, заново сплотив их вокруг этого дела и ее персоны, Джейн дала несколько интервью. В общем и целом она утверждала, что о пристрастии некоторых зрелых мужчин к малолетним детям она узнала, без ведома родителей посмотрев по телевизору порнографический фильм под названием «Приют для дюжины наслаждений». Заслышав такое, публика мгновенно воспламенилась новым интересом к повсеместной охоте на педофилов. Некоторые знаменитые перья, расчувствовавшись, снова пустились оплакивать поруганное детство, оскверненное мерзавцами и маньяками, а также обличать демонстрацию всяких гнусностей на голубом экране и тех, кто делает деньги на похабщине. А потом это дело окончательно поглотило забвение. Давида Баруха вскорости судили, защита действовала четко, и он был приговорен к минимальному сроку — двум годам тюрьмы и тридцати тысячам евро штрафа. Апелляции он не подавал. Норберт Барух находил приговор излишне мягким для преступления подобного рода. Джеральдина, напротив, испытывала сострадание к отверженному и даже иногда навещала беднягу в его заключении. Однажды она в отсутствие Джейн призналась Норберту, что сомневается: может, ее дочь несколько сгустила краски? Подобное участие любовницы к его брату, извращенцу и негодяю, обернулось каплей яда, постепенно разъедавшего отношения доселе дружной четы.

В этом бесконечном конфликте Джейн при всяком удобном случае искала оправдания тому, что несчастный «дядюшка» гнил в камере Флери-Мерожи, в то время как она прохлаждалась, вся такая игривая и свободная, у себя в комнате. Оправдывая свой благословенный эгоизм, она говорила себе, что тут уж от нее ничего не зависит, он туда угодил роковым, но закономерным образом, ведь если мужчину привлекают гладкая кожа и пикантный ум юной девочки, одного этого уже довольно, чтобы оказаться на грани гнуснейшего из мужских грехов. Разве взрослый, влюбленный в женщину-дитя, не становится педофилом, сам того не сознавая? — размышляла она в тревоге. В этой столь деликатной и такой новой для нее области, как представлялось Джейн, все — вопрос выбора, и возраст, и мера допустимого. В безнравственности столько различных степеней! Разве нельзя стать монстром просто по оплошности, по несчастному стечению обстоятельств, продолжая оставаться хорошим мужем и почтенным семьянином? Тут ведь главное в том, как все повернешь, сумеешь ли представить вещи в благоприятном свете, хорошенько позаботившись, чтобы не оскорбить чувства близких.

Поскольку Джеральдина, невзирая на язвительные замечания Норберта Баруха, все чаще навещала Флери-Мерожи, Джейн пришлось еще раз стать пассивной и насмешливой свидетельницей разрыва своей матери с партнером, которым она, казалось, запаслась до конца дней.

Джейн сравнялось одиннадцать. Она с любопытством ожидала продолжения сентиментальных аттракционов своей матери. Однако на сей раз в жизни их обеих больших перемен не произошло. Полтора года спустя Давид Барух, воспользовавшись правом на досрочное освобождение, вышел из тюрьмы и, все такой же большой и неуклюжий, просто-напросто ввалился в дом, откуда его брат только что вылетел, хлопнув дверью. Джейн была счастлива обрести вновь эти большие оттопыренные уши, плотоядную пасть и насмешливый взгляд того, кого она из чистого каприза упрятала за решетку. Он ведь не держал на нее зла за то, как она нагло врала полиции, чтобы его прищучить. Говорил даже, что это у них двоих была такая игра. Она оказалась сильнее в обмане, чем он — в истине. Так с чего бы ему злиться? Это была славная война. Он говорил: «Ты выложила свои козыри! А я не сумел использовать свои!» Формулировка, одновременно игровая и спортивная, по мнению Джейн, являла собой квинтэссенцию благоразумия. Она отметила, что и ее мать весьма откровенно демонстрирует радость, принимая у них в доме Давида Баруха, этого нечаянного гостя. Да и вправду ли он когда-нибудь уходил отсюда? Пусть все считали, будто он в тюрьме, дядюшка Давид был здесь, присутствовал, хоть и оставался невидимым, садился за этот самый стол между мамой и дочкой. Для Джеральдины нынешняя связь стала «последней и самой лучшей», как она клятвенно заверяла Джейн. Было решено, что девочка, словно ничего и не было, продолжит обучение в лицее Эстонье. Просто Давиду Баруху, принимая во внимание его нелепую педофильскую репутацию, посоветовали никогда не ждать Джейн у выхода из школы. Стоя на страже у ворот, он возбудит все мыслимые сплетни! По мнению Джеральдины, это было бы глупейшей провокацией, а то и — ведь никогда не знаешь! — поводом для соперничества среди девчонок того же возраста и даже из того же класса. Она, по ее словам, предпочитала, чтобы «все это» не выходило за пределы семьи. И встретила полное понимание. Одержав верх, Джеральдина продолжила завоевание Давида Баруха и оказалась столь убедительна, что их сожительство дозрело до полноценного брака. Разумеется, поскольку братья пребывали в смертельной ссоре, Норберта Баруха не пригласили ни на официальную церемонию, ни на свадебный пир. Зато Джейн получила разрешение через несколько дней позвать семерых подружек на коктейль. Они явились всей стайкой, расфуфыренные в пух и прах, словно принцессы. Давид Барух, казалось, совсем очумел от счастья. Он метался от одной девчонки к другой, шептал им на ухо шутки, от которых они заливались хохотом. Джейн немножко ревновала к успеху своих маленьких приятельниц. Да и Джеральдина испытывала те же чувства, хоть виду и не показывала.

Вскоре после этого из чрезвычайно сухого письма Норберта Баруха она узнала, что он уезжает в Австралию, где намерен вместе со своими американскими друзьями открыть неподалеку от Сиднея огромный куроводческий комплекс. В лоне семейства новость восприняли как их общую победу. Обрадовались разом и столь основательному удалению возмутителя спокойствия Норберта, и его будущим успехам в торговле курятиной. Разумное разрешение всей этой запутанной интриги они отпраздновали дома втроем, пропустив по бокалу шампанского. Несмотря на нежный возраст допущенная к этому маленькому семейному торжеству, Джейн прямо лопалась от радости, ее так распирало, что после выпивки с мамой и Давидом Барухом ей вдруг захотелось выложить им всю правду. Опьянев от шипучего вина, запоздалого раскаяния и нахлынувшей нежности, она пробормотала:

— Знаешь, мама… Те ласки Давида, это было не так серьезно, чтобы все это… Я немножко преувеличила…

Она думала, что мать накинется на нее, выпустив все когти, а Давид Барух расстреляет ее взглядом. Однако ни тот, ни другая не выдали своих чувств. Подавив справедливый гнев, они улыбнулись ей с грустью, к которой примешивалось ироническое сострадание.

— Я об этом догадывалась, — сказала мать. — Ты лгала, чтобы покрасоваться. В твои годы это не редкость. Теперь я спокойна, потому что убедилась окончательно. Попроси прощения у Давида.

Джейн встала из-за стола и бросилась отчиму на шею. От него по-прежнему исходил тот же запах одеколона и табака. Но прикосновение этих мужских рук, обнявших ее за плечи, нисколько не волновало. Впрочем, как знать, не была ли она и всегда столь же невозмутимой?

Пока он под снисходительным материнским взглядом укачивал ее в своих объятиях, неуклюже, по-мужски, Джейн вдруг осенило: сознаваться во лжи может быть так же забавно, как лгать.


Соседи с Крепостной улицы


1


— А вот теперь мы входим в святая святых! — торжественно провозгласила мадемуазель Полей, секретарша мэрии. И скромно, осмотрительно добавила: — Теперь я предоставляю слово мадам Лепельте — в данном вопросе она компетентнее меня!

Все происходило сообразно ритуалу, от которого вот уже десять лет никому даже в голову не приходило уклониться. Стоило какой-либо мало-мальски примечательной персоне посетить очаровательную деревню Бургмаллет, расположенную в самом центре болотистой равнины Бос, как гостю предоставлялось право на подробный осмотр церкви XVI века, недавно реставрированной, на краткую почтительную остановку перед монументом памяти павших в двух войнах и на посещение (в сопровождении гида) дома и мастерской художника Эдмона Лепельте, знаменитого на весь кантон, чья слава, впрочем, еще не вышла за пределы департамента. Сам-то он, мудрец из мудрецов, плевать хотел на заботы о том, как бы побольше людей узнали о нем. По-видимому, одна лишь его супруга Адриенна придавала этому значение. Водя зевак по комнатам, она останавливала их перед каждой стеной, одну за другой комментируя им в угоду выставленные на обозрение картины. Они висели повсюду — в прихожей, столовой и спальне, в помещении, что служило мастерской, и даже в ванной. Слушая, как Адриенна восхваляет перед сборищем профанов своеобразие и многогранность его таланта, Эдмон Лепельте, как всегда, смущался — атавистическая, с детства не изжитая застенчивость томила его, — но вместе с тем испытывал живейшую благодарность к жене, которая все еще восторгалась им после тридцати пяти лет супружества. По правде говоря, она и теперь выглядит такой же порывистой, непосредственной и решительной, как в день их первой встречи, а он, глянув в зеркало, уже с трудом узнает себя в этом семидесятитрехлетнем старике с лысым черепом, благодушным пузом и кротким бараньим взглядом.

Остановившись перед мужниным натюрмортом, изображавшим растрепанный букет хризантем, Адриенна притворилась, будто охвачена приливом восторга при виде этой композиции, которую она знала наизусть до мельчайшего штриха. На мгновение замерев, словно у нее аж дыхание перехватило, она вскричала:

— Обратите внимание на тонкость исполнения! Невозможно различить ни единого мазка. Все краски, все переходы оттенков мягко размыты, как в природе! Этот простой керамический горшок имеет ощутимый объем, он весом и плотен… Его можно потрогать. А эти хризантемы! Каждый лепесток так и дышит!

Посетители, побуждаемые секретаршей, хором залопотали, теснясь вокруг Адриенны:

— Это изумительно! Да это же… это лучше фотографии!

— Вот именно! — вскричала Адриенна. — Фотография всего лишь чудо техники, а живопись Эдмона Лепельте — чудо души!

Она уже добрую сотню раз пользовалась этим выражением. Эдмон испытывал тягостную неловкость слыша его. Он отворачивался, прятал глаза. И все же нельзя сказать, чтобы эти слова претили ему. Он всю свою жизнь посвятил изучению старых мастеров. Сперва в Школе изящных искусств, потом в разных реставрационных мастерских он приобщился к тайнам старинных красок, к тонкостям последовательных лессировок, к тому, как, не трогая основной поверхности, использовать золотистый фон для подчеркивания сияющих оттенков, он овладел множеством ремесленных трюков, которыми так гордился, будто сам на жизненном пути их выдумал.

Теперь зрители во главе с Адриенной собрались перед недавней работой, которой Эдмон был особенно доволен: ваза для фруктов, полная красных больших яблок, рядом разбросано несколько орехов, и все это на кружевной скатерти. Кружево, тонкое, как паутинка, было там и сям умышленно смято, что обязывало живописца к подвигу кропотливой тщательности, ведь требовалось при изображении складок в точности сохранить все подробности орнамента в целом. Работа добросовестного миниатюриста. Единодушные восклицания приветствовали это достижение:

— Поразительно! Это правдивее самой природы, мсье Лепельте! Как вы сумели? Это же, наверное, адский труд!

— Сверхчеловеческая задача! — подтвердила Адриенна. — Угадайте, сколько времени он потратил только на то, чтобы управиться с этой чертовой кружевной скатертью?

Несколько робких голосов рискнули пробормотать:

— Ну, два дня… Или три…

— Месяц! — победно возгласила Адриенна. — Он целый месяц над ней корпел! Я говорила ему: «Оставь, напиши просто тканую скатерть или, если хочешь, вышитую! Но во всяком случае не кружевную». А он меня и слушать не захотел. Упрям, простите за выражение, как мул! Он себе на этом глаза испортил. Потом пришлось в Орлеан ехать, на консультацию к офтальмологу. Ему там выписали новые очки!

Эдмон Лепельте улыбнулся полуиронически, полувиновато.

— Главное, чтобы картина удалась, — проворчал он.

— Нет, ты вспомни, что тебе сказал глазник. Миниатюрист, взявшийся прославлять величие природы, — это занимательно для души, но для зрения опасно!

Эдмон Лепельте высказал несколько афоризмов по поводу невежества докторов в вопросах, что касаются творческого призвания, мадемуазель Полен отпустила любезную шутку насчет безрассудства, которое неразлучно с талантом, и стайка посетителей потянулась к выходу. В прихожей Адриенна между делом спросила секретаршу мэрии, не слышно ли чего новенького о соседнем доме, владелец которого, железнодорожник на пенсии, скончался в прошлом году, а наследники, довольно жадные парижане, выставили его на продажу, но солидного покупателя до сих пор не видать.

— Как печально, что этот красивый дом с таким большим садом заброшен! — вздохнула она.

— Ну да, — согласилась мадемуазель Полен. — Продажей занимается «Террай», агентство недвижимости из Питивье, но это дело непростое. Весьма непростое! Наследники уж слишком загребущи. Но в конце концов, я слышала, что-то там намечается…

— Серьезное?

— Тут полной уверенности никогда не бывает… Но похоже, что да.

— Вы знаете, кто покупатель?

Окинув быстрым взглядом полдюжину визитеров, которых она сопровождала на экскурсию к Лепельте, мадемуазель Полен шепнула:

— Сейчас не время об этом говорить.

— Вы правы!

— Ну так и быть. Кажется… это пока не более чем слух… Говорят, это один художник… большой художник, столичный собрат мсье Лепельте…

— А его имя вам известно?

— Вы никому не расскажете?

— Нет, клянусь вам, я буду молчать, но вы же понимаете, как мне любопытно знать, какое соседство нам угрожает. Особенно если он, подобно мужу, живописец.

Секретарша мэрии в последний раз оглянулась, прикрыла рот ладонью и прошептала:

— Это Жан-Жак Мельхиор.

Адриенна замерла, словно пригвожденная к месту, и эхом повторила:

— Жан-Жак Мельхиор.

Потом в замешательстве повернулась к мужу.

— Мельхиор, — в свою очередь повторил тот. — Потрясающе! Лично я его не знаю…

— Ты один такой! — заметила Адриенна язвительно.

— О, разумеется, я много о нем слышал, — поправился Эдмон Лепельте. — И главное, читал о нем, о его творчестве.

— Кажется, он очаровательный человек, — успокоила мадемуазель Полен. — Остался очень простым, несмотря на всю рекламную шумиху, что его окружает. Его жена тоже сама любезность, очень общительная, очень современная…

— Что ж, остается только надеяться, что дом двадцать семь на Крепостной улице, по соседству с нашим, настолько им понравится, что они захотят обосноваться там поскорее, — сказала Адриенна. — Они уже осматривали его?

— Да, притом дважды! Но еще колеблются. Думаю, завтра приедут снова, чтобы все решить окончательно.

Произнося эти слова, мадемуазель Полен мало-помалу продвигалась к двери. Проводив гостей, Адриенна вслед за мужем направилась в мастерскую. Там она спросила резким тоном:

— Ну, между нами: что ты об этом скажешь?

— Ты про то, что дом рядом с нашим продадут не сегодня-завтра?

— Да, но я считаю, мы не можем иметь здесь в качестве соседа Жан-Жака Мельхиора.

— Ты предпочла бы кого-нибудь другого?

— Может быть… Не знаю, — вздохнула она.

— Чем он тебе не угодил? Тем, что он тоже, как и я, художник? Можно ли упрекать его за это?

— Конечно, нет.

— Напротив, это должно нас сблизить!

— Да, но, насколько мне известно, взгляды Мельхиора на живопись отнюдь не совпадают с твоими!

— О-ля-ля! — с шутовской ужимкой воскликнул Эдмон. — Все это снобистские штучки, капризы моды. Это не имеет значения!

— Для кого?

— Для меня! Я работаю только для самого себя! И для тебя, конечно! На остальных мне чихать. Поверь: главное, что, когда я пишу то, что хочу, и так, как пожелаю, это доставляет удовольствие мне самому. По сути, я кошмарный эгоист!

— Ты, без сомнения, прав.

— К тому же, если мы по той или иной причине не поладим с Мельхиором, никто нас не заставляет общаться с ним.

С легким оттенком недоверия Адриенна произнесла:

— В парижском доме легко не поддерживать знакомства с другими квартиросъемщиками, а попробуй не знаться с ближайшими соседями в деревне, когда между их садом и твоим только и есть что решетчатый заборчик… — И, словно гоня прочь беспокойные мысли напоминанием о счастье, связывающем их двоих, заключила: — Как бы там ни было, а гости мадемуазель Полен в восторге от твоих картин!

— Да, похоже на то, — подтвердил он.

Но в его голосе проскользнуло что-то очень похожее на сомнение.

2


Два месяца спустя процедура покупки была завершена и чета Мельхиор обосновалась на Крепостной улице в доме номер 27. Супруги Лепельте из окон 25-го дома, что на той же улице, с тревожным любопытством наблюдали за первыми реставрационными работами, производимыми по заказу новых владельцев.

Сказать по правде, никто понятия не имел, почему дорога, ведущая мимо храма, носит имя Крепостной улицы. Насколько помнилось местным жителям, здесь никогда не строили никаких военных укреплений. Как и вообще где бы то ни было в селении. Очевидно, в незапамятные времена речь шла о каких-то фортификационных проектах, давным-давно отвергнутых и забытых. Так или иначе, в глазах обитателей Бургмаллета Крепостная улица являлась престижным местом жительства. И вот Лепельте, поочередно бдящие в засаде, следили, таясь за садовой оградой или оконными шторами, как там чинили крышу, оборудовали изящные слуховые окошки на месте грубых фасадных окон с переплетом, как рыли погреб, подрезали деревья, перекапывали и засевали газоны, устраивали первые клумбы для роз… Все эти усовершенствования говорили о неоспоримом наличии хорошего вкуса и большой любви к природе.

Когда преобразования уже шли полным ходом, Жан-Жак Мельхиор с супругой нанесли Лепельте визит вежливости. Новый сосед, который подписывал свои произведения кратко и просто «Мельхиор», оказался могучим здоровяком с крутыми плечами, квадратным подбородком и рыжими, ежиком стриженными волосами. Внимательно обозрев полотна Лепельте, он нашел их «впечатляющими в своей невероятной наивности». Такая оценка показалась Эдмону довольно странной, но тон, каким это было произнесено, не оставлял ни малейших сомнений в уважении, которое гость питает к своему собрату. Даже Адриенна и та после ухода визитеров признала, что Мельхиор, хоть и принадлежит к «ультраабстрактной» школе, смотрит на вещи достаточно широко, чтобы восхищаться талантом своего «ультраконкретного» коллеги.

На следующий день пришел черед Лепельте по-добрососедски отдать Мельхиорам визит. Знаменитый живописец с царственной снисходительностью повел Эдмона и Адриенну смотреть его последние работы. Переходя от картины к картине, Эдмон, мучительно конфузясь, ломал голову, что бы такое сказать, в каких выражениях одобрить создателя этой коллекции ребяческой пачкотни, лишенной даже малой толики изысканности и значительности. Перед каждым новым образчиком, представленным в мастерской, он только и мог, что пробурчать:

— Это сильно… В самом деле очень сильно… Вы далеко заходите!

Оказавшись перед самым недавним произведением мастера, изображающим большой ярко-красный восклицательный знак на белом фоне, окруженный уймой голубеньких и зелененьких запятых, Эдмон попытался выдать хоть какое-то резюме:

— Ну, здесь вы превзошли самого себя!

— Вам нравится или вы изумлены? — осведомился Мельхиор.

— Мне нравится потому, что я изумлен… Такое впечатление, будто для вас не существует границ.

— И я тоже поражена! — подхватила Адриенна с воодушевлением. — Это так необычайно! Абсолютно неизведанная область!

— Надеюсь, дорогая соседка, что вы вскорости ощутите в своей жизни присутствие той новой вселенной, куда я вас приглашаю, — с легким поклоном произнес Мельхиор.

Вместо ответа Адриенна высказалась в том духе, что любовь к искусству обязывает благодарно воспринимать любые фантазии ума и сердца. Удовлетворенные этой дипломатичной формулировкой, все уселись за стол и выпили по чашечке чая с печеньем, приятно улыбаясь и одаривая друг друга расхожими комплиментами.

Возвратясь домой, Лепельте обменялись впечатлениями. Чтобы оправдать самонадеянность Мельхиора, столь уверенного в себе, несмотря на нелепую странность своих работ, Эдмон бросился рыться в журналах по искусству, которые коллекционировал годами. Там часто писали о его соседе. Большинство журналистов расхваливали тот «перманентный вызов», который Мельхиор бросает «робким и кропотливым копиистам», «ретроградам кисти», «замшелым педантам палитры», упорствующим в своих стараниях имитировать природу, вместо того чтобы ее «пересоздавать». Эти критики, аристархи, с позволенья сказать, превозносили до небес любой штришок, оставленный на полотне пробежавшим тараканом, любое пятнышко случайно брызнувшей краски, лишь бы все это обогащала начертанная внизу магическая подпись. Когда появлялась очередная экспозиция Мельхиора, они тотчас открывали в ней новые, еще более веские причины им восхищаться. Говорили, что он обновляется, оставаясь в полной мере самим собой, и что его творчество — «движение в чистом виде». Читая сию прозу, Эдмон Лепельте, чей талант ни разу не восхвалила ни одна газета, да он и не выставлялся никогда нигде, кроме парадных залов мэрий своего округа, спрашивал себя, вправду ли они с Мельхиором принадлежат к одной эпохе и занимаются одним и тем же ремеслом. Однако он не испытывал ни малейшей зависти к собрату, снискавшему одобрение стольких знатоков, в то время как ему самому приходится довольствоваться комплиментами каких-то безымянных деревенских визитеров. Он только корил себя за наивность: ведь столько лет умудрялся верить, будто его живопись имеет некоторую ценность в чьих-то глазах, помимо его собственных! Уже готовый изругать в пух и прах всю эту жизнь, он повернулся к жене. Сидя здесь же, в столовой, прямо напротив него, над разбросанными по столу искусствоведческими журналами, Адриенна машинально листала их, по-видимому, без малейшего интереса. Наконец она пробормотала:

— Эдмон, это ничего не значит!.. Во все времена критики искусства ошибались в своих оценках, притом самых категоричных. Ты же мне сам рассказывал, что Ван Гог при своей жизни ничего не смог продать, что пресса времен Делакруа клеймила его за необузданность, что… что Модильяни умер в нищете… Истинный художник не должен подчиняться ничему, кроме велений собственного инстинкта. Если твой инстинкт побуждает тебя в течение целого года живописать пепельницу, полную окурков, или все одну и ту же женщину с двумя подбородками, так и поступай. Тогда будешь твердо знать, что не ошибаешься, а твоя женщина, твоя пепельница, твои окурки станут единственными в своем роде.

Не столько аргументы Адриенны подействовали на него, сколько ее голос, такой поставленный, такой по-матерински убедительный и ласковый. Смятение вдруг отпустило, нахлынула радость.

— А знаешь, — вскричал он, — мне пришла в голову идея замечательной картины!

— И какой же она будет?

— Трудно объяснить. Но я ее так и вижу. Представь: в центре табакерка. Рядом бокал вина, несколько старинных трубок, разбросанных в беспорядке, а на заднем плане мужское лицо.

Она не сразу ответила, сперва взяла обе руки Эдмона, долгим поцелуем приникла к одной, потом к другой и только потом сказала:

— Это будет великолепно. Когда приступишь?

— Да не знаю… Может быть, завтра. Но надо же сперва подобрать нужные предметы. Я не хочу мухлевать, мне нужно, чтобы все до малейших деталей было самым настоящим. Табакерка, трубки…

— А мужчину с кого собираешься писать?

— Буду смотреть в зеркало.

— Автопортрет?

— Скорее портрет навыворот. Ты увидишь… Увидишь…

Он вдруг показался ей таким счастливым, что она уже не сожалела о вселении Мельхиора в дом 27 на Крепостной улице. В конечном счете соседство этого предприимчивого коллеги могло только подстегнуть Эдмона в его поиске оригинальных вдохновений.

3


По всей видимости, Мельхиор не скупился на расходы в том, что касалось обзаведения его нового жилища. За несколько месяцев скромный дом номер 27 на Крепостной улице, отремонтированный от фундамента до крыши, стал неузнаваем. Теперь он поражал всю деревню мрачной изысканностью архитектуры и пышностью обступивших его насаждений. Предел роскоши был достигнут, когда посреди сада по распоряжению новых владельцев вырыли бассейн. Каждое утро Лепельте из окон своей столовой могли наблюдать, как Жан-Жак Мельхиор, едва заря разгорится, в трусах цвета морской волны в белый горошек нырял туда головой вниз и плавал взад-вперед, мощными взмахами загребая воду, тогда как его жена, быстренько окунувшись, выскакивала, вся дрожа, и растягивалась на солнышке в шезлонге, спеша обсушиться. Но их угрюмым соседям больше всего досаждали совсем не эти водные процедуры на дому. Вскоре по всей Франции распространилась молва, что Мельхиор, знаменитейший чемпион живописного искусства, возжелав уединения, бежал из Парижа и обосновался в деревенской дыре среди полей. Взбудораженные этим известием, в Бургмаллет хлынули журналисты, фотографы, банды телевизионщиков и охотников за автографами. Дня не проходило, чтобы это отродье, разношерстное и развязное, не баламутило селение своими нашествиями. Держась в стороне от этой рекламной шумихи, Эдмон Лепельте дивился, видя, с какой охотой Мельхиор раздает бесконечные интервью и позирует фотографам во всех мыслимых одеяниях, соответственно требованиям задуманного образа то вертясь и сияя улыбкой, то застывая с глубокой думой на челе. С презрением, к которому примешивалась злость, Эдмон говорил себе, что на месте Мельхиора выставил бы за дверь всех этих любителей совать нос в чужие дела. Однако, лелея эту мысль, он был не слишком уверен, что в случае надобности и вправду сумел бы так сурово отвергнуть суетные соблазны. К тому же Адриенна, в отличие от него, не столь сурово осуждала Мельхиорову склонность печься о том, чтобы потрафить публике. Когда Ж.-Ж. Мельхиор, движимый исключительно высоким порывом дружелюбия, предложил попозировать вместе для фотографии с надписью «Два соседа, два художника, две эпохи», Адриенна настояла, чтобы он не упустил такого «шанса заявить о себе». Эдмон скоро пожалел об этом. Пока продолжался сеанс фотосъемки, его не покидало ощущение, что он приглашен сюда только затем, чтобы своей благодушной незначительностью еще ярче оттенить сногсшибательную успешность того, другого. Журналисты, фотографы, операторы — все здесь были почитателями Мельхиора. Никто даже вскользь не упомянул о скромных достижениях Эдмона Лепельте, никто не выразил желания взглянуть на его работы. Домой он возвратился с чувством, что его одурачили, выставили в смешном свете, а заодно с ним и через него беспардонно унизили все селение. Его милый Бургмаллет вообще стал неузнаваем с тех пор, как Мельхиор таким оскорбительным образом превратил его в свою вотчину. Сюда ввалился весь Париж со своей дешевкой, безвкусицей, кривляньем и ложью. Куда бы ни посмотрел теперь Эдмон, вокруг он видел одну только фальшь и показуху. Даже люди из его привычного окружения стали держаться по-иному, необъяснимо отдалились. Встретившись на улице, они едва удостаивали его улыбки. Секретарша мэрии больше не водила к нему в мастерскую любителей хорошей живописи. Адрес местного светила поменялся: отныне гений Бургмаллета жил не в 25-м доме на Крепостной улице, а в 27-м, там, где бассейн. В радиусе ста лье не нашлось бы никого, кто бы о нем не слышал. Вокруг жилища знаменитости даже принялись устраивать автомобильные ралли с ребусами, которые полагалось разгадывать. Произошла странная смена ценностей: теперь на этой земле Мельхиор, недавно прибывший, был дома, а Эдмон Лепельте, местный уроженец, чувствовал себя на чужбине, как случайный, чего доброго, нежеланный пришелец. Обуянный духом протеста, он порой даже замышлял уехать из родных краев навсегда или, по крайности, на несколько месяцев, чтобы отдохнуть, не видеть больше этой нескончаемой процессии любопытных, плененных главным аттракционом здешних мест.

И снова, уже в который раз, благоразумная Адриенна переубедила его, уговорила отказаться от такого дезертирства, которое, по ее словам, проблемы не решит. Догадавшись, что его терпение на исходе и голова идет кругом, она отвела его в сторонку, выругала, как маленького, а потом обезоружила нежным взглядом и улыбкой.

— Постарайся быть выше этого, — сказала она. — Бьюсь об заклад, что пройдет еще месяц-другой, и вся шумиха вокруг этого дурацкого Мельхиора утихнет.

Эдмон так доверял жене и ему так хотелось поскорей приняться за работу, что он в конце концов дал себя убедить. Узнав, что раскрученная вечерняя телепрограмма будет посвящена «феномену Мельхиора», он запретил себе в назначенный час включать телевизор. Адриенна приветствовала такую душевную стойкость. Но легче ему от этого не стало, он все сорок пять минут промучился перед темным безмолвным экраном. А на следующий день, повстречав на улице секретаршу мэрии, не удержался — спросил, как прошла вчерашняя передача. Мадемуазель Полен изумилась:

— Как? Вы ее не посмотрели?

Эдмон предпочел солгать:

— Нет, у нас обедали друзья…

— Обидно! Но интервью наверняка повторят через несколько дней. Это было бесподобно. Господин Мельхиор превзошел сам себя! А в какой-то момент наш господин мэр проявил инициативу и начал подавать ему реплики! И знаете, что они решили с общего согласия, по предложению нашего учителя начальных классов господина Бодуэна? Господин Мельхиор согласился посетить бургмаллетскую школу и выступить перед учащимися на уроке рисования. Это может вдохновить некоторых малышей, имеющих творческие наклонности. К тому же и сам инспектор академии всей душой за. Новшество в обучении! Подумать только, наше селеньице будет первым в таком начинании! Бургмаллет возглавит крестовый поход культуры в области воспитания детей, что вы на это скажете, господин Лепельте?

— Я весьма удивлен, но вместе с тем и очень счастлив, — промямлил Эдмон. — Все, что способствует пробуждению в душах любви к красоте и истине, не может не радовать такого старого художника, как я!

— Господин Мельхиор рассчитывает сказать классу несколько слов после того, как господин Бодуэн закончит урок, эта встреча намечена на ближайший понедельник. Будет присутствовать господин мэр, а может быть, даже и господин супрефект. И родители многих учащихся придут.

Надеюсь, вы доставите нам удовольствие и тоже будете с нами?

— Ну да… Почему бы и нет? — процедил Эдмон.

И поспешно затрусил к своему дому, избегая встречаться взглядом с прохожими. Жену он нашел на кухне, она готовила завтрак вместе со старухой Сюзон, которая приходила три раза в неделю помогать по хозяйству.

Слишком взбудораженный, чтобы держать себя в руках, он смерил Адриенну яростным взглядом и закричал:

— Слышала о последнем художестве Мельхиора?

— Нет… Вряд ли. Что он еще выдумал?

— Ему уже недостаточно красоваться перед журналистами и позировать перед камерами, он теперь будет морочить головы детям в школах!

— О чем же он хочет с ними говорить? — спросила Адриенна.

— По-твоему, я должен это знать? Откуда бы?

Старушка Сюзон осторожно вставила:

— Мой внучок Ален пойдет послушать, что болтает этот мсье Мельхиор. Похоже, у всего их класса мозги набекрень съехали. Мальчишке теперь вынь да положь новые цветные карандаши. Куплю, чего там. Может, это и доброе дело…

Оставив женщин за сразу наскучившим ему разговором, Эдмон побрел в мастерскую, где на мольберте томилось нетронутое полотно. Он долго с грустью взирал на него, вспоминая, что собирался писать натюрморт, где в качестве центрального мотива предполагалась груда старых трубок и окурков, над которым проступало бы лицо курильщика, отмеченное сходством с его собственным. Но тут его посетила другая, еще более дерзкая идея: изобразить графин с водой, стеклянный, пачку бумаги, распакованную, с девственно чистой страницей сверху, а перед ней две опрокинутые солонки, причем так, чтобы из одной — она будет в форме колбы из белоснежного фарфора — высыпалось на скатерть немного грубой соли, а перед другой — более изящной, хрустальной, с отвинченной пробкой — была рассеяна щепоть соли тонкого помола. Эта симфония белизны, почти неуловимый контраст между грубой и мелкой солью — такой вызов, брошенный его ловкости ремесленника, взбудоражил Эдмона. От предвкушения он заулыбался, словно гурман перед лакомым блюдом. Потом побежал к Адриенне, спеша поделиться своей «находкой». Жена отнеслась к затее с восхищением, которое всегда его ободряло. Но тут она показала ему несколько свежих газет, которые по ее просьбе купила Сюзон. Местная пресса на первых страницах сообщала о великодушной инициативе бургмаллетской мэрии, убедившей великого современного художника Мельхиора обратиться к ученикам сельской школы с отеческим напутствием, чтобы стимулировать проявления творческих наклонностей подростков. Заголовки статей говорили сами за себя: «Новый шаг к Новизне», — провозглашала одна, «Вперед, вперед, Культуры чада!» — на мотив «Марсельезы» распевала другая, «Избавить талант от долгих лет ожидания», — предписывала третья. Эдмон отказался читать эту пустопорожнюю болтовню, пожал плечами и попросил Адриенну раздобыть ему две солонки — с грубой и тонко молотой солью, а также пачку писчей бумаги и белую скатерть, ибо он хочет детально изучить свой «материал», прежде чем возвысить его живописью. Он намеревался представить эти сугубо обыденные предметы с такой безукоризненной точностью и вместе с тем вложить в них столько поэзии, чтобы сделать из них вневременной символ повседневного бытия. Немного погодя, сидя у мольберта, он уже страстно вникал в различия между режущим блеском соляных кристалликов и драгоценной, на ощупь почти неощутимой пылью рафинированной соли. Это созерцание мало-помалу наполнило его величайшим блаженством. Эдмону показалось, что любовь к своему искусству примиряет его с низостями современников. Его немой диалог с предметами был настолько богат поучительным смыслом, что он медлил взяться за кисть, опасаясь нарушить гармоническое согласие между всеми этими оттенками белого — белизной скатерти, писчей бумаги и соли грубого помола, соседствующей с солью рафинированной.

4


Классная комната была переполнена. Некоторые ученики теснились по трое-четверо за одной партой. Стулья, принесенные для родителей, расставили в глубине класса, а в коридоре, за открытой дверью, стояли или кое-как пристроились на табуретках еще слушатели. На возвышении возле преподавательской кафедры расположились бок о бок мсье мэр, представитель супрефекта, Эдмон Лепельте, секретарша мэрии и Жан-Жак Мельхиор, великолепный и упоенный собой. Нимало не смущаясь, он говорил бойко, весело и как бы снисходя к своей аудитории.

Оторопев от этой мизансцены, одновременно театральной и школьной, Эдмон Лепельте с трудом поспевал за прихотливыми извивами ораторской мысли. Тем не менее хлесткие формулировки Мельхиора, то и дело прерываемые аплодисментами, как ему казалось, означали одно: его сосед по Крепостной улице превозносит собственную манеру, трактуемую им как единственно верное новаторское искусство. Послушать его, сам предмет живописи, ее техника, уроки мастеров прошлого, верность натуре — все это понятия давным-давно отжившие. Умножая советы, наставления, анахронические предостережения, учителя лишь сковывают дерзания юных творцов. Произведение должно быть результатом порыва, не замутненного рефлексией, а не плодом усидчивой разработки. Таким образом, можно сказать, что искусству не учатся, его выдумывают. Благодаря свежести неискушенной души дебютант умеет это лучше, чем профессионал, находящийся в плену своих принципов и предрассудков.

— Ручаюсь вам, — вещал Мельхиор, — что любой из вас, сам того не ведая, носит в своей душе потенциал художника. Забудьте все правила. Пользуйтесь своими карандашами, кистями и тюбиками красок не для того, чтобы пытаться подражать языку предшественников, а чтобы заставить мир принять ваш собственный язык. Марайте бумагу или полотно так, будто для вас это другой способ стонать, смеяться, восторгаться или мечтать. Не важно, если вас поймут не сразу. Рано или поздно ваш словарь освоят и уже не смогут выражать себя по-другому. Поверьте мне, ребяческая мазня часто источает больше энергии, чем те большие традиционные картины, которыми принято восхищаться в музеях. Доверимся нашим сыновьям и дочерям, пока они еще в благословенном возрасте неокультуренности. А став взрослыми, постараемся возвратить себе это волшебное невежество, подлинный источник гениальности!

Мельхиор еще долго развивал эту опустошительную тему. Цепенея от изумления, Эдмон Лепельте смотрел, как рушатся один за другим те благородные символы, что на всем продолжении жизненного пути служили ему ориентирами. Все, что в его глазах было священным, ниспровергалось и осмеивалось. Для этого краснобая и святотатца мальчишка, что балуется цветными карандашами, заслуживает большего признания, нежели тот возвышенный Шарден, который тратил долгие дни труда и наблюдения, чтобы в безукоризненной зрительной точности воспроизвести «мертвого зайца» или «корзину персиков».

И, в довершение всего, эти хвалы импровизации и некомпетентности подавались столь уверенно, что, наперекор своей привычке презирать подобные суждения, Эдмон Лепельте теперь спрашивал себя, не заблуждался ли он, следуя традиции, отвергнутой энергичными умами века нынешнего. Вытерпев такой урок модернизма и абстракционизма, он жаждал поскорее вернуться домой, чтобы собраться с мыслями. Охваченный печалью и смущением, он потерянно искал взгляда Адриенны, сидевшей среди родителей учащихся. Она выглядела так непринужденно, будто ничего не поняла из ядовитых речей Мельхиора. Это моментально успокоило Эдмона, позволив ему до конца сохранить подобающее любезное обхождение.

Но едва лишь возвратившись домой, он с болезненным нетерпением принялся выспрашивать у Адриенны, что она думает о безрассудном ниспровергательском монологе Мельхиора насчет художников-ретроградов, мешающих расцвету истинных дарований. Не было ли все это весьма прозрачно завуалированным оскорблением, направленным против него лично? Адриенна его успокоила:

— Это пустые слова! Даже те, кто притворяется, будто согласны с ними, поскольку держат нос по ветру, прекрасно знают, что настоящая правота на стороне художников-профессионалов, а подражатели и соперники Мельхиора всего-навсего любители, штукари кисти. В искусстве как в игре: шулера в конце концов всегда или сами прокалываются, или их разоблачают.

Однако, наперекор этим оптимистическим прогнозам, Эдмон Лепельте не замедлил убедиться, что многие люди, никогда не проявлявшие ни малейших поползновений к творчеству, по призыву злополучного Мельхиора внезапно открыли в себе желание живописать невесть что и незнамо как. Благодаря этому пустозвону они теперь узнали, что потребность водить карандашом или мазать краской — не что иное, как признак врожденного таланта. Некоторые газеты уже провозгласили, что нарождается новое художественное направление — «Бургмаллетская школа». Один журналист так расхрабрился, что даже определил это движение как «народный импульсионизм». Формулировка, наукообразная и вместе с тем привлекательная, имела большой успех у СМИ. Так что не только ребятишки школьного возраста подхватили синдром разноцветной пачкотни, но и почтенные коммерсанты, малоимущие ремесленники, родители-бездельники, пенсионеры, ищущие, чем бы развлечься, побросали свои обычные занятия, чтобы посвятить себя живописи. Им, будь они молоды или стары, годился любой предлог, лишь бы что-нибудь намарать, предаться радостям экзальтированных новичков. Интерьеры частных домов, школьные классы и даже конторские помещения мэрии вскоре запестрели, собрав щедрую жатву ребяческой мазни — картинки, где неумелость самых маленьких соперничала с великовозрастной неуклюжестью. Перед таким наплывом уродств Эдмон Лепельте терялся, не понимая, следует ли ему из христианского милосердия подбадривать авторов, упорствующих в своих попытках убивать время именно таким способом, или вступить из любви к искусству в борьбу с этой эпидемией.

Между тем местная пресса, всегда готовая превозносить региональные инициативы, настаивала, чтобы префектура организовала в подведомственных ей помещениях выставку, где будут представлены все творения живописцев-любителей. В Бургмаллете и окрестных селениях эту идею приветствовали с невероятно бурным восторгом. Мельхиор милостиво согласился курировать начинание. По этому случаю он попросил Эдмона Лепельте одолжить на время одно из своих полотен, «пусть и несколько устаревших по фактуре», дабы продемонстрировать на этом примере эволюцию современных вкусов. После долгих колебаний Эдмон Лепельте, чей натюрморт с двумя солонками уже близился к завершению, решил закончить его к сроку, чтобы он смог участвовать в генеральном сражении, заняв в нем достойное место.

Он был так доволен, сумев передать нюансы сочетания белизны всех мыслимых оттенков, что, забыв о предубеждении соседа с Крепостной улицы против «рабского копирования действительности», надеялся, что тот, когда увидит его солонки, все же оценит загадочное обаяние этой композиции. Однако Мельхиор против ожиданий выказал, мягко говоря, сдержанность. И кончил признанием, что опасается чрезмерного несоответствия, так сказать, «зияния» между этой «архитрадиционной» картиной и необузданной оригинальностью работ, представленных другими участниками выставки, каков бы ни был их возраст:

— Не могли бы вы, дорогой друг, предложить нам что-нибудь более юное, брызжущее свежими соками, утоляющее жажду? Берите пример с тех школьников, чья обезоруживающая простота, подобно цветку, распускается на кончиках их кистей…

Раздраженный поучениями собрата, чьих идей он отнюдь не разделял, Эдмон Лепельте испытал сильное искушение отделаться грубоватой шуткой, но сдержался и пообещал быстренько выдать небывалое творение, отвечающее требованиям дня. Как всегда, он обсудил возможность подобного отступничества с Адриенной, и она, тоже как всегда, ободрила его своей верой:

— Я убеждена, что ты их удивишь и заставишь переменить свои мнения!

На следующий день он уединился в мастерской. Заменил на мольберте картину с парой солонок девственно чистым полотном того же размера. А потом, без единой мысли в голове и с насмешливой яростью в сердце, намалевал небрежной рукой ярко-желтое солнце, ощетинившееся стрелами лучей, а под ним домик с дымком из трубы, окруженный толпой нескладных человечков, воздевающих руки к небесам. На его взгляд, даже семиклассник, который представил бы такое своему учителю рисования, не получил бы оценку «удовлетворительно». Гордый этим юмористически закамуфлированным оскорблением, брошенным в лицо хулителям, он поставил в уголке наброска свою подпись и, даже не показав его жене из боязни, как бы она не отсоветовала отправлять подобное на выставку, незамедлительно поручил Сюзон отнести творение в дом номер 27 на Крепостной улице. Посылку сопровождала краткая записочка: «Вот Вам, дорогой друг, мое самое последнее произведение. Надеюсь, Вы сочтете его достойным фигурировать в экспозиции. Я назвал его „Дождичек в четверг“. Примите, дорогой друг, уверения в моем совершенном почтении, а также в сердечной и полной восхищения симпатии».

5


Эдмон Лепельте и сам не пошел на выставку, устроенную в помещениях префектуры, и жену не пустил. Он провел день, запершись в мастерской и со всей скрупулезностью ответственного профессионала вылизывая картину, изображавшую две опрокинутые солонки. Рафинированная соль, рассыпанная по скатерти, была более сложным объектом, нежели соль грубого помола, но эта техническая трудность вдохновляла творца. Не замечая бегущего времени, он насилу оторвался от работы, чтобы слегка перекусить вместе с Адриенной, уверив ее, что эта пустяковина может сойти за завтрак.

Он уже забыл обо всем, включая самый факт проведения выставки, когда на склоне дня мадемуазель Полен, возбужденная, ликующая, ворвалась в гостиную, где он, сидя рядышком с супругой, рассеянно смотрел телепередачу. Озарив чету хозяев лучезарной улыбкой, секретарша мэрии прерывающимся от волнения голосом возвестила:

— Мсье Лепельте, да будет вам известно, что ваш «Дождичек в четверг» завоевал симпатии жюри! Они единодушно присудили вам первый приз. Мсье Мельхиор вас очень поддержал…

Очумев от радости, но и сконфуженный столь двусмысленным воздаянием, Эдмон Лепельте промямлил, не слишком понимая, что говорит:

— Вы уверены?

Не в силах скрыть волнение, Адриенна спрятала лицо в ладонях, а он все повторял:

— Это невозможно! Невозможно!..

И тут секретарша мэрии изрекла чеканную формулировку, разом прояснившую смятенный разум Эдмона:

— Да нет же, мсье Лепельте, с вами так и должно было случиться: все-таки есть живопись и — живопись!

Опустив голову, сгорбив плечи, Эдмон жалобно признал:

— Да… да… Есть живопись и — живопись…

— Поскольку добрая весть никогда не приходит одна, я поведаю вам и другую, она вас обрадует! — продолжила мадемуазель Полен. И, подойдя к вконец обомлевшему Эдмону, величаво пояснила: — Представьте себе, что ваш друг мсье Жан-Жак Мельхиор не был забыт при распределении наград. В знак благодарности за его усилия, содействующие просвещению юношества и его творческому самоопределению, бургмаллетский муниципальный совет постановил присвоить зданию, где он впервые подал идею «народного импульсионизма», название «Школьный комплекс Жан-Жака Мельхиора»…

Лишаясь последних сил от такого изобилия важных событий, Эдмон снова залепетал:

— Это чудесно!.. Он, наверное, доволен. Вы… передайте ему мои… поздравления…

Потом он вдруг вскочил и, оставив ошеломленных женщин, устремился в мастерскую. Заперся там на ключ. Сел перед натюрмортом с двумя опрокинутыми солонками. Его настигло ощущение, будто он сам — такая солонка, из которой высыпалась на скатерть вся соль. Чего ради было подчинять всю свою жизнь жесткому ритму труда, исследований, надежд и самоотречений, если сегодня незнамо кто может присваивать себе право, доступное ранее лишь знатокам, судить о достоинствах художника? И зачем он раскипятился, ввязался в ничтожную игру, где правила подменены, а карты подтасованы?

В половине восьмого вечера Адриенна, подумав, что мужу пора бы покинуть мастерскую, он сегодня достаточно поработал, стала стучаться в дверь. В ответ ни звука. У нее имелся второй ключ. Она вошла. Комната была погружена в темноту и безмолвие. Адриенна включила свет и застыла на пороге, оледенев от ужаса. Голова пошла кругом, дыхание перехватило: Эдмон Лепельте висел на потолочном крюке. Все свои старые полотна он повернул лицом к стене. Только одно стояло на мольберте у не достающих до пола ног трупа — картина с двумя опрокинутыми солонками.

Поскольку Эдмон Лепельте не оставил завещания или хотя бы записки, объяснявшей свое самоубийство, газеты приписали его смерть слишком сильному счастливому потрясению от известия о триумфе на выставке. Некоторые журналисты нашли в этом повод распространиться насчет обостренной чувствительности творческих натур, чья реакция на великую радость, как и на большое горе равно непредсказуема.

На следующий день после трагической кончины Эдмона Лепельте его соседи, Мельхиор с супругой, не ограничились тем, что присутствовали на погребении. Они нанесли вдове визит соболезнования, в ходе которого вспоминали, вздыхая, о высоких человеческих и художнических достоинствах ушедшего. Несколько дней спустя Мельхиор, которому предложили высказать в печати свое мнение о покойном, опубликовал осторожную, пресную заметку, где он отказывался судить о даровании старшего собрата, «чью дружбу ставил слишком высоко, чтобы беспристрастно оценивать его живопись». Сие краткое выражение надгробной почтительности завершалось убийственным пассажем: «У некоторых художников верность ложным концепциям в искусстве так же респектабельна, как привязанность мужа к жене, которая его обманывает». Шокированная этой фразой, Адриенна заключила, что Мельхиор не только дутая знаменитость, но и попросту дешевка, и тотчас решила прервать все сношения с обитателями дома 27 на Крепостной улице.

И тут, по странному закону маятника, смерть Эдмона Лепельте оживила интерес к его творчеству. Цены на его полотна вдруг сенсационно взлетели вверх. Он стал котироваться даже выше Мельхиора. Публику умиляла история скромного живописца, заточенного в своей провинциальной дыре, никому не известного, презирающего почести и создавшего, не выходя из тени, дивные полотна, высокая добротность и таинственное очарование которых теперь наконец открываются миру. Адриенне волей-неволей пришлось давать множество интервью, рассказывая о годах, проведенных близ «сельского гения».

Одному журналисту, выразившему сожаление, что Эдмон Лепельте не узнал при жизни той славы, какой заслуживал, она ответила:

— Знаете, мсье, мой муж был странным человеком: мне думается, что, если бы ему предложили выбирать между немедленным и посмертным успехом, он предпочел бы посмертный!

— Из скромности?

— Нет.

— Из гордости?

— Тоже нет.

— Тогда почему же?

— Чтобы его не беспокоили, то и дело отрывая от работы.

Эта фраза Адриенны благодаря усердию прессы получила широкую известность, которая, подобно удару кнута, снова подстегнула растущую товарную ценность полотен Эдмона Лепельте. Покупатели особенно гонялись за его натюрмортами. Но вдова, нежно оберегая память ушедшего, неизменно отказывалась расстаться с картиной, изображавшей две опрокинутые солонки. Никому в том не признаваясь, она видела в этом натюрморте символ гармоничного союза, который они с Эдмоном так долго сохраняли. Простота обиходных предметов, переданная им так проникновенно, была созвучна простоте тех чувств, что они испытывали друг к другу. И однако их любовь совсем не была «мертвой натурой»! Как объяснить это непреодолимое встречное притяжение трепетной души и косной материи? С какого момента пара, связанная узами супружества, перестает всецело принадлежать миру живых, чтобы погрузиться в мир привычных домашних предметов, которыми пользуешься, вовсе о них не думая, хотя их дружественность, покладистость и постоянство порой утешают вас в превратностях людских дел?

Одержимая этой проблемой, Адриенна в конце концов и вспоминать перестала о неприятном соседстве четы Мельхиор. Правду сказать, и мода на основоположника «народного импульсионизма» пошла на убыль, да так, что ни один журналист, фотограф или зевака больше не стремился сюда, чтобы посетить его в величавом жилище, которое он мечтал превратить в музей собственной славы. Отныне цель всех культурных экспедиций, направлявшихся в Бургмаллет, переместилась на несколько метров. Номер 25 по Крепостной улице торжествовал над 27-м, мертвый брал реванш у живого.

Этот ли поворот событий или что другое было причиной, но Мельхиор внезапно решил покинуть селение. Был ли он до такой степени опьянен успехом, что не смог пережить падения с этих высот, откуда его низвергли в пользу соперника, еще недавно развлекавшего его своим ничтожеством?

И вот настал день, когда Адриенна узнала от мадемуазель Полен, что прекрасный дом с бассейном снова выставлен на продажу. При этом известии она испытала всего лишь легкое удивление. Впрочем, теперь у нее не оставалось времени чему-либо удивляться. С той поры, как она погрузилась в глубокий траур, растущая слава ее мужа отнимала у нее весь тот досуг, который требуется, чтобы интересоваться обычными заботами и радостями своих соотечественников. Тем не менее ее позабавили слухи о том, что Мельхиору страсть как не терпится избавиться от этого дома, он уже на три четверти сбавил цену и, поручив «Терай», агентству из Питивье, провернуть дело с продажей как можно быстрее, собирается перебраться на юг: купил там поместье вблизи Грасса, где намерен укрыться «от шума и интриг столицы». Адриенна стала равнодушной свидетельницей, издали наблюдающей за выездом соседской четы. Снимаясь с места в спешке, Мельхиоры не сочли нужным проститься с ней. По всей видимости, они считали ее виновницей своего изгнания, хотя она тут была ни при чем — и пальцем для этого не шевельнула.

Начиная с этого момента Адриенна стала с беспокойством спрашивать себя, кто теперь займет дом номер 27 на Крепостной улице. Она была готова вытерпеть любого соседа, кем бы он ни оказался, только не художника. После продолжительного торга, который вело все то же агентство по недвижимости, и промелькнувшего быстрее молнии визита Мельхиора, прибывшего из Грасса в Питивье, чтобы подписать контракт у нотариуса, она узнала от мадемуазель Полен, что, по весьма счастливому стечению обстоятельств, покупателем оказался некто Луи Дюколонель, писатель, сделавший себе почетную и доходную карьеру сперва на детективах, а в последние годы занимавшийся литературной обработкой, адаптацией текстов, тем, что ныне модно называть английским словом «rewriting». За недолгое время благодаря своему таланту и справедливым запросам на гонорар он облек в литературную форму откровения целого ряда людей исключительной судьбы, но слабо владеющих пером. В мозгу Адриенны тотчас проклюнулась мысль прибегнуть к содействию Луи Дюколонеля, дабы придать стилистический блеск своим воспоминаниям счастливой супруги. Он согласился без колебаний и даже плату за это «сотрудничество» назначил по-добрососедски. Дело пошло споро. Через три месяца рукопись была завершена. Проныра-издатель мертвой хваткой вцепился в нее — почуял богатую добычу. Книга уже в наборе. В силу интеллектуальной честности, заслуживающей похвалы, Адриенна пожелала, чтобы на обложке имя Луи Дюколонеля фигурировало рядом с ее собственным. Только шрифт должен быть помельче.


Карается жизнью, карается смертью


Мне думается, каждый романист — фокусник, даже если сам того и не сознает. Разогнавшись, он принимается жонглировать персонажами и предметами, столь же различными, как шарики из настоящего агата и мыльные пузыри. Так и вышло, что я, изображая кое-кого из членов династии палачей Сансонов, дал себе волю, пустившись по следам некоей обманной правды, хотя речь идет о заведомо подлинных фигурах. Однако я всякий раз, почтительно соблюдая хронологию и отнюдь не меняя обстоятельств их земного пути, старался согреть и очеловечить этих необычайных персонажей, одеревеневших от долгого пребывания меж страницами словарей. Волей-неволей я воскрешал их приключения с той дерзостью и вольностью ума, что отличают неисправимого рассказчика всяких историй.

    
А. Т.


1


Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к этому? Еще нынче утром, прогуливаясь по улице об руку с мужем, я заметила женщину, что живет напротив нас, на той же улице Нев-Сен-Жан. Увидав Анри, она втянула голову в плечи и осенила себя крестом, будто дьявола повстречала. Мне ясно как день: сколь бы скромно, достойно мы ни жили, Анри и я, наши соседи все равно не простят ему его ремесла: он — исполнитель публичных казней города Парижа. Признаюсь, что я и сама раньше как-то страшилась связать свою жизнь с судьбою этого человека, отмеченного печатью смерти. Я урожденная Дамидо, происхожу из благополучного, глубоко благочестивого семейства, весьма далекого от той среды, где можно столкнуться с преступниками, магистратами, судьями. Но, узнав о моей склонности к этому воздыхателю, пригожему малому, любезному, просвещенному, внимательному, единственным недостатком которого было то, что он звался Анри Сансоном и унаследовал от своего отца официальную должность палача, мои родители даже не пытались меня отговорить. Я не жалею до сего дня, что последовала влечению сердца наперекор колебаниям рассудка. К тому же Анри во времена Революции был еще и капитаном национальной гвардии, а его страсть к искусствам, к музыке и чтению, его вера в Бога и, главное, любовь ко мне делают его в моих глазах идеальным супругом. У нас четверо детей: две дочери (Аньес и Соланж) и двое сыновей — младший, Антуан, еще только учится ходить, а старшему, Анри-Клеману, которому ныне четыре года, без сомнения, предстоит пойти по стопам отца. Это вселяет в меня уверенность, но вместе с тем и печалит. Ничто, как мне сдается, не подготовило меня к такому вечному испытанию совести. Сейчас мне двадцать восемь лет, Анри — тридцать семь. Благополучная мать семейства, я замужем за человеком странного рода занятий, и как же я ныне далека от той малютки Мари-Луизы Дамидо, что когда-то грезила о сказочном женихе, по части изящества и ума подобном принцу… Однако в редкие минуты особой душевной ясности я говорю себе, что в любимом человеке важно не его ремесло, а то, как он его исполняет, с каким чувством подходит к нему. Именно для того, чтобы попробовать зорче заглянуть в свою душу, а может быть, и оправдаться, я ныне, 5 апреля 1803 года, решаюсь записать то, что чредой мимолетных радостей и страхов проносится у меня в сознании, когда мои руки не заняты работой. Жалованье Анри позволяет нам жить безбедно и иметь прислугу в достаточном числе. К тому же в нашем распоряжении подручные Анри: помимо своих прямых обязанностей поддерживать гильотину в рабочем состоянии, они выполняют разные мелкие хозяйственные поручения. По части предупредительности все они не уступают тем господам, что собираются в гостиных самого избранного круга.

Что до меня, я ни разу не пожелала присутствовать на смертной казни. Знаю только по слухам, что, когда приходит роковой час, на месте казни сооружают эшафот, мой муж делает знак, чтобы помощники связали приговоренному руки, ему обрезают волосы и привязывают к перекладине «качелей» — установленной стоймя доске с упором посредине, которую потом резко опускают так, что голова казнимого оказывается в зазоре колодки, расположенной меж брусьями стойки, и тут самый опытный подручный приводит в действие закрепленный вверху треугольник, удерживающий нож на весу. Лезвие тотчас падает со стуком, и голова скатывается в корзину. Обязанность Анри состоит в том, чтобы поднять этот окровавленный обрубок и показать его народу, беснующемуся от восторга и ужаса. До 1789 года, когда утвердилась гильотина, палач отрубал голову топором. По словам моего свекра Шарля-Анри, то был обычай и более мужественный, и вместе с тем более рискованный. Тут требовались и верный глаз, и сноровка. А по нынешним временам автомат заменил искусство профессионала. Подозреваю, что Шарль-Анри немножко жалеет об этом. Но Анри ностальгия подобного рода абсолютно чужда. Как запускается лезвие для механического отсечения головы, моему Анри известно не понаслышке, он овладел всеми нужными ухватками, еще когда был подручным, а старшим мастером гильотины служил его отец Шарль-Анри Сансон. Знаменитейшие люди французской истории прошли через руки этих двоих. Громких имен не счесть: король Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Шарлотта Корде — список бесконечный и до крайности причудливый. Террор питался террором. Кое-кто из очумевших санкюлотов высматривал врагов даже в собственных рядах. К счастью для Анри и его отца, это методичное смертоубийство прекратилось с падением Робеспьера. Последний, даже своих сторонников утомив припадками революционного рвения, пытался покончить с собой, чтобы не угодить под нож гильотины, самым щедрым поставщиком которой он пробыл столь долго. После такого гигантского разового кровопускания Франция стала терять существенно меньше крови. Два месяца после этого мой Анри занимался только второстепенными делами вроде выставления к позорному столбу или порок за мелкие правонарушения. При Директории, а затем при Консульстве, с окончательным приходом к власти генерала Бонапарта правительства, сменяющие друг друга, пеклись о том, чтобы успокоить натерпевшееся страху население, и заботились о повышении его морального духа. Францию, победоносную вне своих пределов, мирную и полную достоинства внутри, казалось, наконец-то осияла заря исцеления. Я вздохнула свободнее, начиная верить, что мой муж не кто иной, как государственный служащий, ничем особенным не отличающийся от прочих чиновников.

И вот когда я возомнила, будто легализованные насилия дней былых мне больше не угрожают, до меня дошло известие — теперь-то с той поры уже два года минуло — об аресте заговорщика-роялиста Жоржа Кадудаля, ожесточенного врага Первого консула. Судимый в Париже и приговоренный к смертной казни, он отверг советы своего адвоката, который страстно убеждал его подать прошение о помиловании. С болью в сердце я узнала от мужа, что казнь Кадудаля и одиннадцати его сообщников будет иметь место 25 июня 1804 года.

За четыре месяца до этого во Францию возвратился герцог Энгиенский, правнук великого Конде, друг самых видных эмигрантов, укрывшихся в Англии, и поговаривали, что многие монархисты подумывают сплотиться вокруг него. Этого оказалось достаточно, чтобы жандармы получили приказ взять его. После краткого допроса, произведенного военным трибуналом, он был безжалостно расстрелян. Вскоре новая жертва — на сей раз это был Пишегрю, покончивший с собой в тюрьме. Разумеется, подобного рода события не имели касательства к ремеслу Анри, но они послужили как бы вступлением к тому большому спектаклю, что должен был состояться на Гревской площади несколько дней спустя, а уж там моему супругу пришлось сыграть роль распорядителя. Разумеется, я отказалась присутствовать, глядя на это массовое убийство из толпы. Впрочем, Анри и не пытался меня уговорить, но обещал, если пожелаю, описать мне потом все, как было, со всею возможной точностью.

В то утро он показался мне бледнее и озабоченней обыкновенного. Надел свое черное церемониальное одеяние, натянул кюлоты и ажурные чулки, обулся в башмаки с пряжками. С пояса у него свисала тонкая шпага с изящной рукоятью. Я нашла, что он величествен в своей плечистой великанской мощи, которая сочетается у него с изяществом аристократа. Разве это справедливо, что такому прекрасному мужчине приходится исполнять столь неприятные обязанности? После трапезы он удалился в сопровождении четверки своих обычных помощников. Помосты для отправления правосудия они возвели на указанном месте еще вчера. Но теперь они пожелали произвести последнюю инспекцию гильотины, дабы увериться, что в нужный момент она будет работать должным образом. Я знала, что казнь двенадцати приговоренных состоится ровно в одиннадцать часов тридцать минут и что моему Анри надо будет отправиться за ними в Консьержри, где они содержатся, и, посадив их на три повозки, препроводить к месту исполнения приговора.

Оставшись дома одна, меж тем как он вдали от меня находился при исполнении этих мрачных обязанностей, я преклонила колена перед распятием, висевшим у нас в спальне. Я молилась как за эту дюжину виновных, которым предстояло вскорости испустить дух, так и за своего супруга, которому поручено предать их смерти. Мне вспомнились рассказы некоторых современников моего свекра Шарля-Анри Сансона, что будто бы он, обезглавив Людовика XVI, пришел в такое возбуждение, что облобызал роковой нож. Но вместе с тем он же распорядился ежегодно 21 января служить в церкви Сен-Лоран покаянную мессу и завещал сыну некоторую сумму денег, чтобы тот во искупление содеянного позаботился о дальнейшем исполнении сего благочестивого долга. Я сама — свидетельница того, с каким скрупулезным тщанием мой Анри повинуется воле родителя, ныне столь престарелого и обессилевшего.

Мои свекор и свекровь удалились в сельскую местность, в принадлежащее им поместье Бри-Конт-Робер. Оттуда, издали, они продолжают следить за событиями, благо расстояние заметно смягчает болезненность иных известий. Порой я бы и сама желала быть на их месте, а не ждать вот так, с тревожно колотящимся сердцем, когда вернется муж. К тому же я не знаю, как понять это мое болезненное состояние. Пока он «там», меня неотступно преследует видение этой адской машины. Некоторые в шутку именуют ее «Луизон» или еще «Луизеттой», прозвав ее так в честь доктора Антуана Луи, который усовершенствовал и довел до рабочего состояния изобретение доктора Гильотена. Но подобное игривое обращение кажется мне оскорбительным как для самого зловещего устройства, так и для его жертв.

Мой Анри, ушедший в ранний час, лишь после полудня вернулся домой вместе со своими помощниками. Бледный, с отсутствующим взглядом, он прежде всего захотел вымыть руки и сесть за стол. Я приготовила его любимое блюдо — баранью ногу с фасолью. Он проглотил несколько кусочков, пригубил вина, но все с каким-то усталым, брезгливым видом. Я же воспользовалась тем, что он отвлекся от еды, и приступила к нему с расспросами. Сказать по правде, мне не терпелось узнать в подробностях, как все прошло. Такое любопытство удивило и меня саму. Неужели во мне столько жестокости? Выходит, я не лучше всех этих мегер, что обычно толкутся вокруг эшафота? И все-таки я, не в силах удержаться, настаивала:

— Ну же, рассказывай…

Он не заставил себя упрашивать и без ложной чувствительности описал мне ревущую толпу, что встретила на Гревской площади три повозки, эшафот, охраняемый тройной шеренгой драгун и жандармов, и внезапную тишину, сменившую вопли ненависти, когда Жорж Кадудаль, пожелавший умереть первым, склонился перед священником и твердым шагом поднялся по ступеням помоста.

— На лице его был надменный вызов, — уточнил он.

— А потом? — спросила я.

— Я подал необходимый знак, — произнес он глухо и как бы с сожалением. — Нож упал. Прежде чем его шею пригнули к выемке в деревянной колодке, Кадудаль попросил меня показать его товарищам отрубленную голову, чтобы придать им отваги, когда они последуют за ним.

— И ты сделал это?

— Конечно!

— Каким образом?

— Так же, как всегда: взял голову из корзины и, держа ее за волосы, продемонстрировал народу. Толпа зарычала, затряслась, завопила…

— А потом?..

— Я все проделал по порядку, постарался управиться как можно скорее. За Жоржем последовал Пьер Кадудаль, потом пришел черед Пико и прочих. Всякий раз, когда падала голова, над площадью раздавался вой сотен глоток. Две первые повозки уже опустели. Восемь приговоренных были мертвы, с ножа текла кровь. Я боялся, как бы лезвие не затупилось. Мои помощники быстро привели инструмент в порядок, а последней группе, что в третьей повозке, пришлось подождать. Их было четверо — Дельвиль, Костер де Сен-Виктор, Мерсье и Луи Дюкор. Работа скоро возобновилась. Голова заговорщика Дельвиля только что упала, а его последние товарищи стояли у подножия лестницы, когда Мерсье и Луи Дюкор попросили позволить им «сделать разоблачения». Такой случай законом предусмотрен. Отказать невозможно, но я все-таки пришел в ярость, поскольку догадывался, что это уловка, лишь бы потянуть время. Я не ошибся: эти якобы разоблачения были всего лишь хитростью со стороны семейства Костера де Сен-Виктора, они надеялись испросить помилования в последнюю минуту. Но сам Костер де Сен-Виктор был бесподобен. Вместо того чтобы присоединиться к мольбам своих заступников, он объявил: «Господа, солнце начинает изрядно мне досаждать. Покончим с этим, прошу вас». И направился к эшафоту, отстранив тех, кто пытался его удержать. Сам бросился под нож, который убил одиннадцать его товарищей. А когда лезвие уже коснулось его шеи, нашел в себе силы еще крикнуть: «Да здравствует король!»

— И на этот раз ты тоже показал голову толпе?

— Нет, его голова, вместо того чтобы скатиться в корзину, отскочила на мостовую, там ее подобрал один из моих помощников. И только потом я смог представить ее на обозрение народу. Потому что так положено!

Подавленная, я повторила за ним: «Потому что так положено…» И снова спросила, притворяясь равнодушной:

— А сколько ему лет было этому Костеру де Сен-Виктору?

— В точности не знаю. Но он был молод и ухватки имел гордые. Когда его обезглавили, я даже слышал, как женщины у подножия эшафота говорили: «Жалко, такой красавец мужчина!» Потом подсчитал: на двенадцать казней потребовалось двадцать семь минут!

Он говорил, а я смотрела на его руки: хоть и чисто вымытые, они вдруг показались мне отвратительными. Сколько бы он ни твердил, что ему не в чем себя упрекнуть, так как он убивает не ради корысти или из мести, а повинуясь закону, все равно над ним витает запах смерти. Он пролил столько крови — разве это не сделает его бесчувственным к чужому горю? Если человекоубийство для него — долг, разве он не рискует очерстветь и утратить связь с миром? Тут он вдруг посмотрел мне прямо в глаза и говорит:

— У меня такое чувство, что мой рассказ тебя сильно заинтересовал.

— Заинтересовал и ужаснул! — призналась я.

— На самом деле тебе нравится слушать о подробностях смертной казни, но ты всегда отказываешься на ней присутствовать.

— Верно!

— А нет ли здесь малой толики лицемерия?

— Ни капли!

— Это мне напоминает рассуждения благонамеренных господ, которые презирают палачей, однако в восторге от того, что кто-то вместо них карает тех и этих злодеев. Будь уверена, дорогая, что, хотя династия Сансонов вот уже полтора столетия из поколения в поколение посвящает себя этому ремеслу, ни один из нас не брался за это с весельем в сердце. Для меня, как и для моего отца и даже больше, чем для него, это мрачное жречество — дань семейной традиции, ни в чем не умаляющая приязни и сострадания, которые я питаю к себе подобным.

Я внимала ему восторженно. Снова, уже в который раз, он убедил меня. Но вечером, оказавшись с ним в постели, мне все-таки пришлось сделать над собой усилие, чтобы вытерпеть ласки этих рук, что тщились пробудить во мне желание, хотя они только что несли смерть. Признаюсь: наши объятия доставили мне болезненное наслаждение, в котором к сладострастию примешивались лихорадочно яркие видения двенадцати голов, которыми мой муж размахивал, словно хвастаясь боевыми трофеями.

2


На следующий день Анри вновь постарался успокоить меня, утверждая, что такого группового «гильотинирования» больше не будет, ведь в прошлом месяце Наполеон Бонапарт, принимая от Сената императорский титул, недвусмысленно проявил свое стремление к терпимости, согласию и безопасности всех своих подданных. Словно бы затем, чтобы народ поскорее забыл мучения последних лет, в Париже участились многолюдные торжества, театральные залы не пустели, праздновались назначения новых маршалов, верным сторонникам режима раздавали ордена Почетного легиона, публика заново открывала прелести и важность моды, женщины всех сословий соперничали в элегантности на спектаклях, балах и даже на улице, в жизни политической, как и в обществе, слово «нравиться» стало ключевым понятием. В этом круговороте празднеств и развлечений мне стало казаться, что я дышу целительным воздухом давно потерянной родины, наконец обретенной вновь. В тот вечер мой Анри, который, хоть с виду малость неотесан, страстно любит музыку, пригласил меня отправиться с ним в Комическую оперу послушать мадемуазель Обен в «Прерванном концерте». Когда занавес опустился и затихли последние аплодисменты, он заявил, что совершенно восхищен; я же была скорее разочарована, но я не могу похвастаться тонким слухом, этот поток мелодий и слов меня несколько утомил.

Затем последовали такие безмятежные дни, что я уже стала позабывать и о мужнином ремесле, и о гильотине, стоявшей в большом сарае. Только его подручные, то и дело забредавшие к нам, напоминали мне порой о странной правде нашего существования. Что до Анри, он, имея умелые руки, на досуге занялся маленькими столярными поделками и изготовлением лекарственных отваров по рецептам своей бабушки. Он также охотно читал книги, притаскивая их в дом. Ему даже случалось пописывать забавы ради коротенькие, довольно смешные стихи, и я его подначивала непременно продолжать, ибо все, что отвлекало мужа от его злосчастной работы, казалось мне сущим благословением. К тому же он иногда отсылал свои сочинения в «Альманах муз», но вместо подписи «Анри Сансон» выбрал псевдоним, одновременно непроницаемый и прозрачный: «Анри Безансон». Можно было подумать, что он со своим пристрастием к искусству и заботливостью к обездоленным пытается чем-то загладить то ужасающее осуждение, которое он вызывал у непосвященных. Я часто видела, как он крадучись выскальзывал из дому и раздавал окрестным нищим краюхи хлеба. С другой стороны, он ревностно и непреклонно пекся о том, чтобы наши четверо детей получили достойное образование. Семейные трапезы всегда были у нас своего рода церемониями, отмеченными добрым расположением и благопристойностью. Обед в час дня, легкая закуска в пять, ужин в восемь. Похвалив все, что я приготовила, Анри неизменно предлагал сыграть партию в пикет. Играли на сушеные бобы. Нередко бывало и так, что в наших развлечениях принимал участие кто-нибудь из помощников. Этот ритуал для такой беспокойной души, как моя, безобиден и отупляет одновременно. Но не таким уж простым было лекарство! Глядя на зажатый в пальцах веер карт, я порой внезапно вместо пестрых картинок видела обезглавленных королей, королев, придворных. Тогда нелепое смятение мгновенно отравляло мою забаву. Но то была лишь мимолетная тень, никто не замечал, как мой взгляд вдруг омрачался.

В то утро, роясь в ящике письменного стола Анри в поисках «Альманаха муз», который он только что получил, я наткнулась на медальон. Машинально я отомкнула крышку: в медальоне хранилась прядь светло-каштановых волос, шелковистый локон. Заинтригованная, я дождалась, когда муж вернулся из Консьержри, куда он наведывался регулярно в канцелярию суда, и спросила, кому принадлежит этот драгоценный остаток шевелюры. Он смутился, вздохнул, помолчал, но в конце концов все же буркнул:

— Это мне Шарлотта Корде подарила на память, когда я ее готовил, ну, перед казнью.

Я и забыла, что он помогал своему отцу обезглавить эту женщину, которая убила Марата. Говорили, что она была обольстительна. Меня вдруг, будто молния, поразила догадка, что воспоминание о прекрасной мученице сокрыто на дне его памяти, там, где прячут самые волшебные угрызения, и я позавидовала этому трупу, может статься, имеющему на моего мужа больше влияния, чем простая смертная вроде меня. Я вернула Анри медальон и небрежно полюбопытствовала:

— Ты этим так дорожишь?

— Да! — И прибавил: — Бывают такие жесты, такие взгляды, от которых трудно отделаться, даже годы спустя…

В этот миг мне вспомнилось коротенькое стихотворение, которое он послал в «Альманах муз»:
		У той, кого люблю безумно,


		Нет больше головы, но тайно


		Лишь к ней мои влекутся думы,


		Когда весь мир объят молчаньем.


Стихи были так себе, и я в свое время спрашивала себя, обращена ли эта рифмованная хвала ко мне или к какой-нибудь незнакомке. Теперь же меня вдруг осенило. Речь шла о Шарлотте Корде. Не смея в том признаться, он не расставался с тревожащим сердце призраком, который так и следовал за ним по пятам, словно мрачный, возвышенно волнующий укор. Я зареклась снова заговаривать с ним об этом, женская гордость подсказывала такое решение, но в ту ночь я подождала, пока он заснет, и лишь после этого улеглась рядом. Показалось, что я здесь буду лишней, словно он лег с другой, а мне даже не дано права ревновать, ибо ни ему, ни мне не сладить с этой замогильной изменой.

3


Может статься, не будь у меня детей, я бы из любви, да и поразмыслив разумно, легче принимала трагическое положение своего мужа, вынужденного убивать, чтобы прокормить семью. Но меня грызет тревога за будущность нашего хрупкого, беззащитного потомства. Что станется с ними, как они вынесут на своих плечах тяжесть такого имени? Особенно болит сердце за Анри-Клемана, нашего старшего. Он такой светловолосый, нежный мальчуган, в его взгляде, в каждом движении сквозит удивительная кротость. Подрастая, он развивается не по годам быстро, проявляя все признаки чувствительной, мечтательной натуры. Прежде, бывало, я его часто водила гулять в сад Тюильри, но там он, к немалому моему удивлению, избегал участия в играх детей, которые гонялись друг за дружкой и драли глотки, как дикари. Несмотря на их призывы и поддразнивания, он предпочитал оставаться рядом со мной, держал меня за руку и все просил рассказывать ему истории. Разумеется, он не имел ни малейшего представления о роде занятий своего отца. Мы запретили ему входить в большой сарай, где поблескивал в полумраке нож гильотины. Но я страдала и за мужа, который стал впадать в уныние от затянувшегося безделья. По существу, он с трудом выносил свою бесполезность, для него праздность была в новинку. Со своей стороны, я думала, что он похож на покинутого больными врача, который с досадой видит, что в приемной, некогда ломившейся от пациентов, теперь ни души. Тем не менее гордость труженика вернулась к нему, когда 28 июня 1805 года он был призван казнить господина Белланже по прозвищу Слепой Вестник Счастья, повинного в мошенническом распространении фальшивых лотерейных билетов и неоднократных покушениях на убийство. Возвратившись от эшафота, Анри показался мне повеселевшим, но вместе с тем и пристыженным. Новый повод показать себя появился у него в начале следующего года: 6 января 1806-го он должен был заняться приведением в исполнение смертного приговора, вынесенного Эрбо, который вместе с Декурти, прозванным Сен-Леже, попытался убить и ограбить почтенную мадам Готье, семидесяти лет от роду. Еще через несколько месяцев, 24 июня, ему выпала зловещая честь гильотинировать некого Лушене, служащего фабрики цветной бумаги, который утопил в Сене своего маленького ребенка. Положив на Гревской площади конец земному пути злосчастного детоубийцы, Анри сказал мне:

— Впервые в жизни у меня нет желания помолиться за упокой души бедняги, которому я только что перерубил шею. Бывает ли в мире злодеяние более неискупимое, чем убийство ребенка?

Я с жаром поддержала его, мое возмущение подогревал материнский инстинкт. Потом весь следующий день я посвятила суровым размышлениям о том, что ждет моих дорогих малюток, носящих это несправедливо обесчещенное имя. Мне захотелось попросить у них прощения за то, что произвела их на свет или по меньшей мере что взяла в мужья человека, который в глазах многих — чудовище.

Когда Анри-Клеману исполнилось семь лет, я обратилась к кюре церкви Сен-Лоран с просьбой порекомендовать для него наставника. Эта церковь воистину была для нас местом исповеди и отпущения грехов, ибо это здесь, что ни год, Анри, верный данному слову, заказывал мессу 21 января, в годовщину смерти короля. Однако на сей раз, хотя кюре советовал отдать нашего сына в какой-нибудь хороший столичный коллеж, мы сочли более разумным избавить Анри-Клемана от скученности и любопытства дурного толка, какие обычно царят в учебных заведениях, и решили обучать его дома, наняв педагога, чтобы наставлял мальчика и давал ему необходимые знания в домашних условиях. Мы остановили свой выбор на аббате Массе, мирном и скромном старике. В прошлом послушник картезианского ордена, отказавшийся присягнуть на верность властям, во времена Террора он был вынужден скрываться, когда же гроза миновала, объявился снова, но уж больше не ведал ни одним столичным приходом. Однако перенесенные испытания лишь укрепили в его сердце веру и добавили ему житейской мудрости. Он смахивал на троглодита, чьей пещерой была библиотека, а родным языком — латынь. Этот старец с вечной трубкой в зубах, облаченный в старую сутану, изветшавшую от бесчисленных стирок, ничему не удивлялся и никогда не задавал вопросов, способных смутить собеседника. Моими заботами получив под нашим кровом приют, скромное пропитание и небольшое жалованье, святой человек, ворчливый, жизнерадостный и насквозь провонявший табаком, сразу сроднился со всеми Сансоновыми чадами и домочадцами. Он без малейшего удивления воспринимал то, что в эту шатию включены также и помощники моего мужа, о чьих подлинных обязанностях мы с Анри, разумеется, не стали его уведомлять. Впрочем, аббат Массе всегда был не от мира сего. Он без усилия приноровился к порядкам нашего дома, а к своему юному питомцу проникся нежностью и, я бы сказала, уважением. Спознавшись с ним, Анри-Клеман с равной жадностью набросился и на математические премудрости, и на чтение «Илиады» или изучение странички-другой из Софокла. Что до меня, чем заметнее становились успехи мальчика в учении, тем больше я страшилась «момента истины», который невозможно оттягивать до бесконечности. Не слишком понимая, как подступиться к столь скользкой теме, я, сама себе в том не сознаваясь, надеялась, что аббат Массе возьмет эту комиссию на себя. Священник и его ученик, что ни утро, совершали прогулки по окрестностям Парижа, так что уроки происходили на свежем воздухе. Оба возвращались совершенно разбитые и довольные друг другом. Их доброе согласие так радовало меня, что я не замечала, как бегут неделя за неделей.

Все шло как по маслу и у меня в доме, и в моей жизни. Анри-Клеману вот-вот должно было исполниться одиннадцать. Во Франции правил Наполеон, достигнувший апогея своего успеха. Европа, казалось, была очарована его энергией и политической дерзостью. Безмерно преданная своему командующему, армия, как на крыльях, неслась от победы к победе. Народ так возгордился собой, что, пьянея в водовороте празднеств, больше не смел оплакивать своих мертвецов. К тому же император стал вдвойне неуязвимым с того декабрьского дня 1804 года, когда добился, что его короновал сам Папа. Ослепленная головокружительным взлетом Наполеона, я наивно спрашивала себя, почему его святейшество согласился дать свое благословение человеку, который посылает стольких людей проливать кровь и гибнуть вне пределов родины. Как получается, что прославляют того, кто развязал войну и воздвиг себе трон на горе трупов, а палача, убившего лишь нескольких преступников, приговоренных к смерти судом, презирают? Я позволила себе откровенно заговорить об этом с аббатом Массе. Но бедный старик был уже не в том состоянии, чтобы выдержать хоть небольшую дискуссию. Изнуренный неизвестно какой болезнью, может статься, вызванной чрезмерным пристрастием к табаку, он в тот же вечер угас. В смертный час я бодрствовала у его изголовья. Там же присутствовал Анри со своими помощниками.

Этот конец, такой нормальный, серый, если сравнить с показным закланием жертв гильотины, побудил меня вернуться к размышлениям о том, что значит смерть для моего мужа. Он всегда утверждал, что для большинства приговоренных падение ножа было освобождением, бегством, короче, даром Небес. Но можно ли истолковывать это так, когда не знаешь в точности, что именно даешь? Никто же в миг получения финального «дара» не ведает, что он несет с собой. Мы что-то слышали о вечном свете, но, по существу, из всей посылки, что пожалована в презент, нам знакома лишь упаковка да декоративные ленточки. То, что внутри, — «сюрприз», обещанный постаревшим детям, каковы мы все. Мы стоим перед гильотиной, как малыши перед рождественской елкой: вокруг нее разложены таинственные подарки, трогать которые нам запрещено вплоть до назначенного часа. Мой муж их раздает, не имея ни малейшего понятия об их содержимом. Что там, за гранью, — не иссякающее блаженство, сладостный полусон, ребяческий рай, ад с его пожирающим огнем или нудное чистилище? Что он припас для тех, кто доверяет свою шею его ножу? Никто, преступая теневую черту, не может быть ни в чем уверен. Даже неискушенные души колеблются, не зная, надо ли безраздельно верить Священному Писанию в этом пункте. Касательно же моего супруга, я убеждена, что ему для того, чтобы продолжать безукоризненно исполнять свои обязанности, необходимо раз и навсегда запретить себе доискиваться, к каким сияющим горизонтам или безднам пустоты он отправляет свои жертвы.

Кончина аббата Массе глубоко поразила Анри-Клемана, от природы весьма впечатлительного. Желая избежать большого перерыва в его занятиях, мы решили, муж и я, перебраться в Брюнуа (там у нас теперь свое загородное имение) и поместить его в расположенный поблизости особый пансион, где он мог обучиться всему, что надобно знать в его возрасте. Чтобы избавить мальчика от любых неприятных намеков на ремесло родителя, мы записали его туда не под тяжелой родовой фамилией Сансон, а под вымышленной — Лонгваль. Но вскоре новая перемена! Поскольку нам пришлось вернуться в столицу из-за работы Анри, хоть она теперь и не была непрерывной, мы доверили своего сына пансиону «Мишель», что в Париже, на улице Фобур-Сен-Дени, где он постоянно был под присмотром.

Этот третий педагогический опыт показался мне наконец-то удачным, вселяющим уверенность. Анри-Клеман легко, приняв это как игру, согласился зваться для всех своих соучеников Лонгвалем, у него появилась охота и носиться в их компании сломя голову, и вместе с ними учиться. Он мечтал стать писателем, «как отец», у которого, говорил он, такое легкое перо, ведь красиво получается, когда он этак невзначай черкнет какой-нибудь стишок для «Альманаха муз». Чтобы побудить его к сочинительству, я купила ему словарь рифм. Его жизнь была расписана по минутам. Он ежедневно отправлялся на занятия к семи утра, завтракал в школьной столовой, потом с жадностью поглощал мешанину из уравнений, исторических событий и латинских стихов, на скорую руку выполнял очередные задания и в шесть вечера возвращался домой, счастливый оттого, что славно потрудился и побыл в кругу веселых приятелей, своих ровесников. И вот позавчера он заявился к нам в сопровождении одного из этих дружков, некоего Тушара. Впервые он поступил как ему вздумалось, не спросив позволения, даже не предупредив меня об этом визите. Тем не менее, когда он представил мне своего соученика, я любезно улыбнулась ему и шутливым тоном стала расспрашивать, как живется экстернам в их учебном заведении. Реакция мужа оказалась совсем иной. Увидев незваного чужака, он отпрянул, лицо стало жестким, скрытое подозрение омрачило взор. Холодно кивнув растерянному мальчишке, он вышел из комнаты и с грохотом захлопнул за собой дверь. Обескураженный таким ледяным приемом, бедный Тушар пролепетал какие-то слова извинения и мгновенно убрался. После ужина супруг мой против обыкновения держался натянуто и был молчалив; я дождалась, пока сын уляжется спать, чтобы тотчас подступить к нему с вопросом о причине подобного обхождения с незнакомым мальчиком, по виду скорее симпатичным, чем наоборот. Он отвечал мне сурово и твердо, словно прокурор:

— Учитывая ситуацию, мы не вправе допускать близости невесть с кем, позволять первому встречному вмешиваться в наши дела.

— Но это же ребенок…

— Они зачастую опаснее взрослых! Всюду суют свой нос. Так и рыщут, подбирая сведения, где ни попадя. Мы никогда не сможем быть достаточно бдительны, чтобы уберечься от недоброжелателей и болтунов.

— Анри-Клеман ничего не понимает. Ты ведь, по существу, выгнал из дома его товарища. Он будет сердиться на тебя… На нас обоих!

— Я предпочитаю мимолетную обиду сына скандалу, который разразится, охватив весь класс и преподавателей коллежа, если они пронюхают, что от них скрывалось…

— Короче, ты хочешь, чтобы твой сын жил, как улитка в раковине?

— Я хочу, чтобы он рос, защищенный от злых языков, которые отравляют жизнь нам с тобой.

На том и порешили. Назавтра вечером Анри-Клеман вернулся из школы с видом побитой собаки. В ответ на мои настойчивые расспросы признался, что после вчерашнего грубого приема Тушар восстановил против него всю свою «банду», так что на переменах никто больше не хочет ни играть, ни даже разговаривать с ним. Я притворилась, будто меня забавляют эти детские ссоры, и уверила его, что завтра никто из ребят больше об этом не вспомнит. Так вот, я ошиблась, и Анри-Клеман, что ни день, приносил мне новые доказательства этого. Как он ни старался заслужить более милостивое отношение своих товарищей, их враждебность не убывала, перерастая в систематическую травлю. Целую неделю мальчик подвергался остракизму, который казался ему необъяснимым. А потом — это было вчера — пришел домой бледный, взъерошенный, с покрасневшими глазами и трясущимся подбородком. Едва переступив порог, он бросился в мои объятия, содрогаясь от рыданий, но ни одна слеза не увлажнила его щек. Я долго в молчании укачивала его, как маленького, а он только прерывисто дышал, прильнув к моей груди. Когда он малость успокоился, я стала спрашивать:

— Что случилось, дорогой мой? Расскажи мне все.

В это самое время в комнату вошел муж, но держался в стороне, как будто сейчас, когда надо было утешить нашего сына, он больше рассчитывал на мою нежность, чем на свою власть. После долгой паузы Анри-Клеман перевел дух и пробормотал:

— Это Тушар! Я на уроке сел с ним рядом и спросил, за что он дуется, почему ребята уже несколько дней сторонятся меня, — наверное, из-за папы, что он его так плохо встретил? Тогда он взял лист бумаги, намалевал на нем гильотину, а внизу написал по латыни: «Tuus pater camifex».

— Что это значит? — насилу выговорила я.

— Это значит: твой отец палач, — произнес он, с мучительным усилием чеканя каждое слово.

Мой разум помутился, и я, совсем убитая, не находила ответа.

— Я сразу все понял, мама! — закричал Анри-Клеман. — И почему у нашей семьи совсем нет друзей, и что встречные на улице посматривают на меня с испугом, и зачем вы меня наградили красивой фамилией Лонгваль, когда отдавали в школу…

Не имея сил далее упорствовать в милосердной, но нелепой лжи, я склонила голову и вздохнула:

— Это правда, милый. Твой отец — исполнитель смертных приговоров города Парижа. Но эта ужасающая честь принадлежит нашей семье полтора столетия, и никому не дано ее избежать. Твой дед, твой прадед, все Сансоны начиная с тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года…

Тут мой муж, который до этой минуты держался в тени, пришел мне на помощь. Положив руку на плечо Анри-Клемана, он просто сказал:

— Твоя мать и я, мы не говорили тебе об этом, ожидая, когда ты подрастешь настолько, чтобы понять важность и суровость долга, выпавшего на долю династии Сансонов. Эта обязанность почетна, и она же — тяжкое бедствие. Для Сансона невозможно зарабатывать на жизнь иным способом, нежели идя по стопам своих предков.

Я надеюсь, что у тебя достанет сил вынести это бремя и ты сумеешь держаться так, что наши сердца наполнятся счастьем и гордостью.

— Рубить головы множеству бедолаг?! — завопил Анри-Клеман сквозь слезы.

— Служить человеческим законам, как то угодно Господу! — возразил мой муж.

И решил тотчас отправиться к своему исповеднику, новому кюре церкви Сен-Лоран, чтобы тот помог ему вразумить сына.

Я воспользовалась его отсутствием, чтобы попытаться примирить Анри-Клемана с этой так ужаснувшей мальчика возможностью стать «привратником смерти». Представив на его обозрение все те профессии, что связаны со смертным уделом рода людского, я подчеркнула, что распорядители погребальных церемоний и предприниматели, выпускающие похоронные товары, тоже зависят от смерти, успех их коммерции определяется числом покойников, поступающих в их распоряжение. Разумеется, они самолично не прикладывают руку к истреблению своих клиентов. Но им поневоле приходится поздравлять себя, когда заказов на гробы становится все больше и больше. Так что и здесь тоже речь идет об использовании чужой беды для своего благосостояния, однако люди предаются подобным занятиям не таясь, при свете дня, и никому не приходит в голову хулить их за это.

— По существу, — говорила я Анри-Клеману, — если глупцы показывают пальцем на твоего отца, они это делают потому, что он в одиночку принимает на себя эту ужасную, но необходимую работу. Если б он был не один, если б палачей было столько же, сколько гробовщиков и распорядителей похорон, нас бы никто не беспокоил…

Говоря так, я пыталась и сама себя утешить в том, что смерть — наш единственный способ зарабатывать на кусок хлеба. На самом деле меня неотступно преследовали эти бесконечные картины — падающий нож, отрубленные головы. Я вскормлена на трупах. От этого я чувствую в своих жилах леденящий холод. Порой мне требуется огромное усилие, чтобы сохранять улыбку на устах и высоко держать голову, в то время как жертвы моего мужа пытаются увлечь меня вслед за собой в ту страну, откуда не возвращаются.

Признаюсь, после этого разговора с сыном, разговора, который ничего не уладил, а меня привел в страшное смятение, я очень обрадовалась возвращению мужа. Он привел с собой аббата Марселена, нового кюре церкви Сен-Лоран. Этот священник, с которым я была не знакома, удивил меня своей молодостью, богатырской фигурой и выражением лица, в котором властность сочеталась с сердечностью. При виде его Анри-Клеман, которого мои рассуждения не только не урезонили, но настроили еще более непримиримо, закричал:

— Мне все известно, отец мой! Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы повиновались своим родителям. Они лучше вашего знают, что вам пристало…

— Я отказываюсь убивать, я хочу писать…

— Одно другому не мешает. Посмотрите на своего отца. Он не дает музе покоя…

— Когда гильотина оставляет ему время для этого!

— Она вам предоставит сколько угодно досуга, ведь его величество император в своей великой мудрости, по сути, упразднил смертную казнь!

Упрямый, взбешенный, Анри-Клеман внимал утешительным наставлениям аббата, стиснув зубы, — ни слова согласия или протеста. Устав распинаться перед глухим, священник сказал мне:

— Он еще не готов… Подождем, пока время сделает свое дело. Вот увидите, все в конце концов наладится, рано или поздно…

И в самом деле, когда аббат Марселей удалился, мне показалось, что упорство сына наперекор ожиданиям все же поколеблено. Вечером он стал расспрашивать мужа о преимуществах и неудобствах, сопряженных с вынужденным бездействием, которое наступило после стольких лет непрерывной занятости. Он даже проявил интерес к вопросу о том, как воздвигают эшафот. Во всяком случае, я находила его поведение отменно благоразумным. Стало быть, мы выиграли партию? Воздержавшись от того, чтобы преждевременно праздновать победу, мы приняли решение оградить Анри-Клемана от разлагающего влияния его товарищей: забрать мальчика из пансионата «Мишель» и уехать с ним за город, где он сможет продолжать свои занятия под руководством местного учителя.

4


Этот новый приезд в Брюнуа обернулся для меня целительной передышкой, а для мужа — приобщением к садоводству, которым он увлекся не на шутку; что до Анри-Клемана и других наших детей, они получили повод предаться самым разнообразным развлечениям, деля свое время между чтением, прогулками и занятиями, причем, сказать по правде, делилось оно отнюдь не поровну под надзором старичка преподавателя, убеленного сединами и шепелявого, который был озабочен разведением пчел в ульях, изготовленных по его собственным чертежам, куда больше, чем обучением детворы; его милая учтивость скрывала полнейшее безразличие ко всему, что он тщился им преподать. В этой сельской обстановке, с таким нерадивым, философически настроенным пчеловодом в роли наставника Анри-Клеман, старший в этой маленькой группе, казалось, словно по волшебству, и думать забыл о недавно пережитом кошмаре. Я молча радовалась этому, но в июне 1807 года мужа вдруг срочно вызвали в Париж для совершения казни некоего Реймона и девицы Лимузен, убийц мсье Дюплесси.

При этом известии лицо мужа просияло. Ему даже губу пришлось прикусить, чтобы не улыбаться. Он, без сомнения, говорил себе: «Дела опять начинаются!» Но чувство приличия побудило его сдержать в нашем присутствии этот взрыв жестокого ликования. Впрочем, не стану скрывать, я и сама была счастлива за него, что он вновь получил работу. В то время как я поздравляла его с этим мысленно, коль скоро произнести такое вслух было бы непристойно, он повернулся к старшему сыну и, пряча глаза, обронил:

— В сущности, мне было бы приятно, если б ты, несмотря на свое отвращение, в один из этих дней пришел ко мне на эшафот, чтобы увидеть меня за делом!

Это предложение повисло в пустоте. Анри-Клеман снова замкнулся в настороженном молчании. Очевидно, он колебался между искушением присутствовать на этом жестоком спектакле и боязнью, что, возвратясь оттуда, с негодованием отвернется от своего отца. Что до троих остальных наших детей, им было абсолютно безразлично все, что выходило за пределы их ребячьего защищенного мирка. Торопливо уложив свои пожитки, мой Анри сел в обычный дилижанс и один отправился в Париж, город крови.

Оставшись с глазу на глаз с Анри-Клеманом, я сперва не знала, как бы подойти к вопросу, который мучил меня. Настойчивость мужа, позвавшего нашего мальчика присоединиться к нему пред гильотиной, смущала меня по двум причинам. Не будет ли Анри-Клеман потрясен до глубины души, если я некстати подступлю к нему с советом повиноваться отцовскому желанию? Однако в противном случае, если я запрещу ребенку, которому едва сравнялось восемь лет, смешаться со злобной толпой горожан, охочих до зрелища смертной казни, не нанесу ли я этим обиду моему Анри? Так вот, Анри-Клеман сам, даже не спросив моего мнения, на следующий день решил отправиться на Гревскую площадь, где его отец будет публично «священнодействовать». Я скрепя сердце покорилась, помогла парнишке уложить его маленький баул и усадила в карету с таким чувством, будто расстаюсь с ним навсегда.

Больше недели я не получала никаких известий от обоих моих мужчин. Потом сын возвратился, усталый, но заметно довольный. Он только что поприсутствовал, по его выражению, на «великолепном гильотинировании». С восхищением описал мне безукоризненную работу отца и подручных, окружавших его. Я испытала одновременно облегчение и стыд, убедившись, что традиции семейства Сансонов переходят из поколения в поколение с поразительной естественностью. Тот самый мальчик, в ком я столь часто подмечала почти женскую добрую чувствительность, тонкость суждений, как он мог вдруг проявить такой вкус к жуткому ремеслу, питающему нашу семью? Глядя на юное лицо, выражение которого уже выдавало безжалостную наследственность, я сказала себе, что ни эволюция нравов и образа правления, ни войны и прочие катаклизмы не в силах надолго изменить сердце человеческое. Наполеону позволено судьбой все что угодно: побеждать при Эйлау и Фридланде, заключать идеальный любовный союз с Жозефиной в Мальмезоне, раздавать своим победоносным войскам штандарты с имперским орлом, заставляя петь «Те Deum» в соборе Парижской Богоматери, празднуя захват Вены французами, официально оповещать о своем разводе с той же самой Жозефиной, которую еще вчера ласкал, и о скором бракосочетании с Марией-Луизой Австрийской, радоваться рождению Римского короля, выступать в одиночку против всей Европы, завоевывать Москву, терять половину своей армии при отступлении из России, но для моей души ни одно из этих событий не перевешивало по важности моего собственного ошеломляющего открытия — метаморфозы, постигшей нашего сына при знакомстве с отцовским ремеслом. Держась в стороне, когда они тихонько переговаривались о своем, я угадывала, что Анри-Клеман, этот маленький нежный мечтатель, уже готов присоединиться к своему неумолимому родителю на помосте гильотины, как повелевали ему из гроба его предки.

Я снова возвращаюсь к своей покинутой тетрадке, так как современные политические события уж слишком будоражат меня. Могу ли я ни слова не написать о том, что Наполеон после года ссылки, проведенного на острове Эльба, бежал оттуда из-под носа у тюремщиков, что он высадился на французском берегу и что в каждом городе, через который он проходил, его прежние солдаты встречали его как спасителя? Всего несколько месяцев назад он, разбитый коалицией русских, немцев и австрийцев, отрекся от власти в Фонтенбло и покорно отправился в изгнание, и вот его войска уже маршем двигаются к Парижу. Его здесь ожидают с часа на час, между тем как Людовик XVIII прежалостным образом удрал. Среди всего этого бурного и непрерывного наплыва исторических событий отец предупредил Анри-Клемана, что снова пригласит его побывать на казни: приговорен некто Дотен, в прошлом лейтенант, который пошел в гору при Реставрации Бурбонов, а ныне, пользуясь смятением в рядах полиции, убил и ограбил двух честных граждан. Вердикт был суров до чрезвычайности: сначала выставить к позорному столбу, затем обезглавить. Мой сын, вне всякого сомнения, пристрастился к зловещим аттракционам такого рода. На сей раз он сам настоял на том, чтобы лично участвовать в умерщвлении. Его отец уже был на месте, готовый к священнодействию. Как мне стало известно впоследствии, Анри-Клеман прибыл в Париж 20 марта, в тот самый день, когда и Наполеон с триумфом вступил в свою вновь обретенную столицу. Мое загородное окружение выражало надежду, что император на радостях помилует вероломного экс-лейтенанта. Но по возвращении мужа и сына я узнала, что заинтересованное лицо, несмотря на свое раскаяние и клятвы в безмерной преданности Империи, в назначенный час все-таки закончило свои дни под ножом гильотины. Моих мужчин, как одного, так и другого, сей факт, по-видимому, нимало не огорчил. За ужином Анри-Клеман даже огорошил меня, пустившись восхвалять в восторженном экстазе остроумную конструкцию гильотины, позволявшую обезглавливать быстро, ну прямо без сучка без задоринки! Достигнув ныне шестнадцати лет, ему довелось вторично наблюдать, как человека предают смерти. С чувством глубокой подавленности я осознала, что этот второй раз будет явно не последним.

6


Мой разум не поспевает за быстрой сменой событий, происходящих в моей жизни. Я пропустила, не записав в эту тетрадку, отъезд своего младшего сына Антуана в Вену (это Австрия), где он нашел себе место учителя-наставника в богатейшем и весьма почтенном семействе. В своих редких посланиях он мне пишет, что рассчитывает «подкопить деньжат» на чужбине, а может быть, там и жениться. Обе мои дочери, Аньес и Соланж, в один и тот же день вышли замуж за двух братьев, совместно владеющих в Тулоне бакалейной лавкой. Они пока еще не забеременели, и такая задержка их удручает. Меня оставляют равнодушной их перипетии с мелкими домашними сварами, узаконенным тисканьем в постели, блаженно-лихорадочным нетерпением понести и обзавестись приплодом. Впрочем, ни Аньес, ни Соланж не отличаются особым эпистолярным рвением, что избавляет меня от надобности отвечать тем же на их пустопорожние банальности. Заглядывая в собственную душу, я вынуждена признать, что Анри-Клеман остается для меня главной заботой и — смею ли в том признаться? — моей единственной семьей. На эти дни я приехала к мужу в Брюнуа. Я была бы здесь безоблачно счастлива, если б не тоска по сыну, который далече. Даже того, что мой супруг неизменно рядом, не хватает, чтобы утешить меня в отсутствие Анри-Клемана. Без него в моей душе зияет пустота — только мать способна понять это. Наперекор расстоянию, разлучающему нас, моя мысль поминутно улетает к нему. Из его писем, слишком кратких, я знаю, что он в Париже занят чем придется. На самом-то деле, думаю, он бродит вокруг гильотины, с нетерпением ожидая официального приказа пустить ее в ход. Право, нет ничего более заразительного, нежели одержимость смертью и жажда крови. К счастью, повседневно созерцая свои привычные сад и огород, мне удается порой забывать об этих ужасах. Сельская местность успокаивает меня, помогая оставаться в мире и с самой собой, и с нею. Если в городской суете человек сверх меры чувствителен к политическим и военным событиям, ко всяческим катастрофам, то природа в своем величавом безразличии возвращает всякому явлению, как и каждому лицу, его действительную стоимость. Мне сдается, что в глазах Вечности людская жизнь, наши страдания, любовь, надежды значат меньше, чем полет бабочки, перепархивающей с цветка на цветок, паденье сломанной веточки в лесу, совокупление двух лягушек на берегу пруда или земляной червь, раздавленный каблуком гуляющего бездельника. Пышность растительности и хлопотливое кишение тварей земных, служа мне защитой от безумств этого мира, хотя бы на время помогают осознать, что главное совсем в другом.

Покуда я так грежу, предаваясь смиренным заботам о земле и доме, годы бегут с головокружительной быстротой, одна за другой гремят войны, правительства меняют свою кожу и тактику. Но у меня нет претензии комментировать на этих страницах историю моей родины. Здесь имеет значение лишь история моей семьи, ибо только на нее я могу хоть как-то повлиять. Разлученная с сыном, который больше не желает жить нигде, кроме как в Париже, я время от времени получаю от него письма. В большинстве случаев они меня озадачивают, особенно странно звучат порой его сетования. В последнем письме сквозило нечто похожее на огорчение, что время проходит даром, гильотина простаивает. К счастью, бродяг еще порют кнутом, да и женщин дурного поведения время от времени, прежде чем упечь в тюрьму, выставляют на Гревской площади. Удивительное дело: мой сын считает эти наказания — кнут и позорный столб — более жестокими, нежели гильотинирование. Я бы охотно потолковала об этом с мужем, но славный Анри Сансон на склоне лет сильно сдал. Вспоминая того мужественного и вместе нежного колосса, каким он был всего несколько лет назад, я с трудом узнаю его в той бледной развалине, о которой ныне пекусь с любовью и терпением. Счастье это или проклятие — вот так, подобно мне, волей-неволей противостоять разрушительному воздействию времени, между тем как спутник всей твоей жизни изнемогает и почти уже при смерти? Обессиленный, вконец потерявший самообладание, Анри уже не способен поддерживать серьезный разговор. Можно даже подумать, что он утратил представление о времени. Так и вышло, что он с полнейшим равнодушием воспринял все потрясения, выпавшие на долю нации после Ватерлоо, вплоть до вступления во Францию союзных войск, нового восхождения на трон Людовика XVIII, прихода к власти Карла X, Трех Славных Дней революции. Недавно газеты опубликовали сообщение, что Пьер Огюст Беллан, колбасник с улицы Сен-Жак, в прошлом году убивший свою жену, приговорен к смерти. Прочитав эту новость, мой Анри улыбнулся и пробормотал:

— Вот наконец работа, достойная нашего сына. Я рад за него!

Затем он снова впал в свою обычную апатию, сознание его затуманилось. С нежностью, жалостью и почтением я взирала на огромного семидесятилетнего старца в белом хлопчатобумажном колпаке, напяленном на голову, с блуждающим взором распростертого на кровати. Казалось, он вперялся в пустоту, надеясь увидеть там некий чарующий призрак. Кто-то нашептывал ему на ухо — была ли то Мария-Антуанетта, Шарлотта Корде или Люсиль Демулен? Я оставила его наедине с прошлым и, по обыкновению, пошла давать указания нашей единственной служанке. Когда я вернулась в комнату, Анри стал жаловаться, что его опять терзают боли в желудке. Я поспешила на кухню, чтобы приготовить ему настойку тимьяна. Но я не помнила, куда засунула флакон с ароматическими травами, и потратила на поиски пять долгих минут. Увидев меня на пороге с чашкой пахучего отвара в руках, Анри закричал:

— Это все не то! Не так мне хотелось умереть!

— Как же тогда?

— На гильотине. Только это одно надежно, только это взаправду. Гильотину мне! Гильотину!

Он начал бредить. Я послала прислугу за доктором Бонменом. Когда врач прибыл, муж уже не дышал. Это было 18 августа 1840 года. Через два дня моего Анри похоронили рядом с его отцом в фамильном склепе Сансонов, на Монмартрском кладбище.

Почему я все еще пишу в эту тетрадку? Стоит ли и дальше поверять ей то, что у меня на душе? Уж и не знаю: жизнь утратила смысл; одиночество, в котором я отчаянно барахтаюсь, споря сама с собой, нестерпимо. И все грядущее ныне сводится для меня к единственному желанию — в свой черед исчезнуть как можно скорее и по возможности меньше страдая. Я и сама вдруг возмечтала о гильотине. Но не для других — для себя!

Мой дорогой Анри-Клеман с достоинством принял на себя ужасные обязанности, что ранее нес отец. Злые языки распускают о нас сплетни — здесь, за городом, их еще больше, чем в Париже, — и вот доброхоты нашептали мне, что он, время от времени обслуживая гильотину, ведет в столице рассеянную жизнь, посещает сомнительные места, чем приводит в отчаяние свою молодую жену. Да, я и впрямь, увлекшись повествованием, забыла упомянуть между делом, что в восемнадцать лет ему взбрело в голову жениться на очаровательной болтливой глупышке Виржинии-Эмилии Лефебюр, которая всего на полтора года старше его. Я не противилась этому браку. Как запретишь что бы то ни было тому, кто с самых юных лет получил в наследство такое ремесло — нести смерть? Истинная матерь палача, та, кому он обязан повиноваться и оказывать почтение, — это гильотина. Одно меня удивило в ту пору: Виржиния, зная, с кем имеет дело, все-таки сказала ему «да», а ее родители не сочли нужным предостеречь свою дочь. Впрочем, они, полагаю, приняли в расчет, что работа исполнителя смертных приговоров дает надежную гарантию благосостояния, ради которой девушке стоит взвалить на свои плечи отвратительное имя мадам Сансон. К тому же их чета поначалу выглядела крепко спаянной, счастливой и плодовитой.

Со времени своей женитьбы на Виржинии Анри-Клеман обзавелся подряд двумя дочками. Они, судя по всему, прелестны и очень хорошо воспитаны, но я никогда их не видела. Даже сам Анри-Клеман и тот ко мне больше не приезжает. Совершенно очевидно: его молодая жена запрещает ему это из боязни, что я оказываю на него пагубное влияние. Какая глупость! Для нее я вроде зачумленной, она думает, что мои суждения неявно, коварным образом отпечатываются в сознании моего сына. Сначала я очень страдала от этого. А потом привыкла к своей оставленности. И стала думать, что зачастую предпочтительнее воображать себе жизнь тех, кто тебе дорог, чем вмешиваться в нее.

Сейчас, когда пишу эти строки, я поздравляю себя с тем, что постигла премудрость одиноких вдов, которые пережевывают воспоминания, чтобы обмануть голод своей души; я томлюсь безумной жаждой снова увидеть моего сына, коснуться его, вдохнуть его запах, сблизиться с его семейством, которое все еще остается для меня чужим. Как я могла так долго жить, не зная, каково ему-то живется со своей женой и дочками?

Предполагаю, что Анри-Клеман перегружен работой и не решается делиться с Виржинией заботами, связанными с его ремеслом. Я высчитала, что за двадцать пять лет на его счету, сперва как помощника своего отца, потом как официального палача, более сотни отрубленных голов. Стало быть, ежели рассудить, я вправе считать, что в смысле карьеры он достиг не менее внушительных успехов, чем мой покойный супруг.

А вместе с тем мне случается скорбеть о том, что ныне он оказался не у дел. Сдается, он, сначала успев стать «кем-то», сейчас переживает процесс превращения в «невесть кого». Сколько бы я ни читала газет от первой до последней страницы, нигде ни одного сообщения о смертном приговоре! Трибуналы заражены болезненной терпимостью. Их вердикты разят лишь мелкую сошку преступного мира. В списке «пациентов» Анри-Клемана, весьма лаконичном, я обнаруживаю лишь имена второсортных душегубов, всяких там Дюкро, Дарме, Менье… Когда я сравниваю эти ничтожные перечни с великолепными, можно сказать, лауреатскими списками клиентов моего мужа, мне волей-неволей приходится признать, что Анри-Клеману выпал не столь блистательный жребий, как его отцу. Разумеется, будучи ревностной христианкой, я радуюсь тому, что мой сын уже довольно давно никого не гильотинирует. Однако мне бы не хотелось, чтобы он слишком уж долго оставался отторгнут от ремесла, которое в конце концов привык считать воистину своим, достигнув большого умения; сверх того весьма нежелательно, чтобы, пользуясь этим простоем как поводом, моего сына лишили его жалованья — восьми тысяч франков ежегодно. У меня в таком случае возникло бы чувство, что государство проявляет черную неблагодарность по отношению и к моему мальчику, и ко всем Сансонам, его предшественникам. В своих письмах к нему я не решаюсь упоминать об этом, но в душе все более страдаю от того, что он лишен крупной дичи: ему на зуб, то есть, я хочу сказать, под нож его гильотины не попал ни один крупный преступник.

В то время как я негодовала, видя, что сына все больше задвигают в тень по той причине, что уже нет больших государственных казней через обезглавливание, случилось некое происшествие, пробудившее во мне хоть слабую, но надежду: покушение Пьера Леконта на Луи-Филиппа; оно могло иметь совершенно непредвиденные последствия! Газеты сообщали, что виновный, кавалер ордена Почетного легиона и главный смотритель парка Фонтенбло, выбрав день, когда король с семейством прибыл в замок в открытом экипаже, произвел по государю два выстрела. Промахнувшись, он выскочил из укрытия и пустился бежать, так что задержать его удалось лишь после долгой охоты, прочесав весь парк и обложив его, как какого-нибудь волка. Событие было настолько неординарным, что газеты скрупулезно прослеживали все его этапы. Палата пэров из числа своих членов организовала особый суд, пять дней обсуждавший меру наказания за цареубийство. Тридцать два судьи подали свои голоса за смертную казнь. Лишь Виктор Гюго, пресловутый поэт, в прошлом году получивший звание пэра, наперекор мнению своих собратьев заявил, что он в принципе враг любых «необратимых санкций». Еще одна абсурдная выходка этого тщеславного субъекта, который не желает удовольствоваться писанием и продажей стихов, а имеет претензию во что бы то ни стало будить совесть своих современников. Но, несмотря на его бестактное заступничество, вердикт вынесли без послаблений: я была счастлива за Анри-Клемана. Вот наконец голова, достойная его!

Казнь должна была состояться 8 июня 1846 года. Анри-Клеман сперва боялся, что этот профессиональный шанс может уплыть у него из-под носа: он подвергался преследованию за долги и ему грозило заточение в Клиши. Я знала, что он, ведя в столице рассеянную жизнь, продал завещанные ему отцом ценные бумаги, дающие право на ренту, знала, что он разоряется, покупая картины, безделушки, книги, что он не только сочиняет стихи, но и посещает притоны, где играет по крупной, что десятки кредиторов гонятся за ним по пятам, но мне все же не хотелось верить, что беспорядок, царящий в его личных финансах, настолько серьезен, чтобы помешать ему исполнять работу палача. Поэтому я с облегчением узнала, что, несмотря на всякого рода бюрократические помехи, на рассвете 8 июня 1846 года не кто иной, как он встретил Пьера Леконта на помосте гильотины. Хотя в том же письме Анри-Клеман сообщал, что тем не менее, пока он приводил в исполнение смертный приговор, за каждым его движением, не спуская глаз, следил понятой, приставленный полицией. И этот же муниципальный агент надзирал за ним все то время, пока с площади убирали «помост правосудия», а затем, чуть поотстав, последовал за фургоном, в котором он доставил обезглавленный труп на Кламарское кладбище. Затем, проводив Анри-Клемана до его дома, дабы тот мог «освежиться и переодеться», названный понятой отправился с ним в тюрьму Клиши. Моего бедного палача тотчас же засадили под замок за долги!

Добавлю, что надолго он там не задержался. Блестящая идея посетила его, проникнув сквозь все запоры узилища. И в самом деле, он наперекор видимости не был настолько неимущим, как считалось. Ведь у него в большом сарае хранилось ужасающее и бесценное устройство. Эта гильотина являлась его частной собственностью, он мог распоряжаться ею по своему усмотрению. Так почему бы при создавшихся обстоятельствах не заложить ее, выручив таким манером кругленькую сумму для удовлетворения наиболее настойчивых кредиторов? Две недели спустя я узнала, что дело сделано, долг уплачен и Анри-Клеман вышел из тюрьмы.

Тем не менее вся эта комбинация показалась мне небезупречной. Как бы я ни радовалась, что мой сын вновь на свободе, меня беспокоил вопрос, что же будет, если он получит приказ совершить смертную казнь, в то время как гильотина находится в чужих руках. И неизбежное произошло, причем даже скорее, чем я боялась: в начале марта 1847 года я получила от Анри-Клемана отчаянное письмо, где он сообщал, что его «затребовали» на 18 число текущего месяца и теперь ему придется вылезти из кожи, лишь бы «избежать катастрофы». Сын рассчитывал на духовную и денежную поддержку бывшего прокурора мсье Эбера, ныне министра юстиции, с которым у него давно завязались приятельские отношения, так как оба были любителями искусства и библиофилами. Я подозревала, что их к тому же связывали общие веселые похождения в местах, посещать которые неуместно. Кое-кто из моего окружения даже поговаривал шепотком, будто мсье Эбер, сколь бы почтенным ни выглядел, отличается «особыми наклонностями». Не ведая в точности, что именно под этим подразумевают, я тем не менее сделала вывод, что и мой сын, быть может, также принадлежит к числу тех необычных мужчин, которые не ограничивают своих удовольствий посещением женщин. Однако Анри-Клеман был женатым человеком, отцом семейства. Разве это не является достаточным залогом моральной устойчивости? Теряясь в лабиринте предположений, я решилась расспросить моего мальчика об этом столь деликатном предмете. Каждый ребенок — непостижимая тайна для своих родителей. Мой не стал исключением из этого правила. Я была отдана на милость человека, которого произвела на свет. Мне вспомнилось, как в свои самые юные годы он проявлял отвращение к грубым играм, к воинственной музыке, каким изяществом отличались его движения, как ему нравилось, свернувшись клубочком у меня на коленях, перебирать разноцветные шерстяные нити, которыми я пользовалась, работая над своими вышивками. Все это, разумеется, довольно заметно отличалось от тех вкусов, которые обычно считают присущими мужскому полу. Но как столь утонченное создание могло приноровиться к ремеслу палача?

Как бы то ни было, еще прежде, чем я успела попытаться разузнать побольше об отношениях Анри-Клемана с мсье Эбером, сын к вящему моему облегчению сообщил, что «все уладилось» и я отныне могу «спать спокойно». И действительно, 18 марта 1847 года Анри-Клеман благополучно привел в действие гильотину, добытую в спешке, и ее нож пал на шею приговоренного, отданного ему правосудием.

Прочтя об этом в газете, я полностью успокоилась. Теперь, казалось мне, все снова в порядке. Но это блаженное обольщение внезапно рухнуло, сменившись сильнейшим испугом. Вчера я увидела своего сына въезжающим в Брюнуа в почтовой карете. Он не предупредил меня о своем приезде. Я в это время мьша голову. Вздрогнув от неожиданности, я опрокинула кружку с горячей водой на плиточный пол. Сын помог мне вытереть лужу. Мне было стыдно за свои мокрые патлы, липнувшие к щекам, за мой нищенский купальный халат с продранными локтями.

Но когда я выпрямилась и взглянула на Анри-Клемана, меня захлестнула тревога совсем иного рода. Он походил на приговоренного к смерти. Бледный, шатающийся, с отвисшей челюстью, он рухнул к моим ногам и, ни слова не говоря, протянул мне письмо с печатью Министерства юстиции. Я прочла документ, датированный 18 марта 1847 года. Это было уведомление об отставке, учтивое, по всей форме, без объяснений, адресованное мсье Анри-Клеману Сансону, исполнителю высшей меры наказаний по приговору суда. Мой сын икал и всхлипывал от горя и гнева.

— Да, — пролепетал он, — это ужасно!

Он так горевал, а я почувствовала, что мою грудь переполняет безудержное ликование. Ни о чем больше не задумываясь, я вскричала:

— Напротив, мой мальчик! Благословим этот великий день! Нужно, чтобы страшное проклятие было наконец снято. Ты последний из рода палачей. По счастью, у тебя только дочери: подательницы жизни, а не смерти.

Тогда он объявил мне, что не только лишился работы, но и потерял семью — жена решила бросить его и забрать дочерей, процедура развода уже начата. Когда же я изумилась, откуда в его жизни столько потрясений разом, он с горечью добавил:

— Если ты не отказываешься от меня, полагаю, мне стоит на какое-то время обосноваться в Брюнуа. Подожду, пока в голове прояснится, а там видно будет. Согласившись пойти в палачи, женившись, став отцом семейства, я избрал ложный путь. Вместе мы все исправим, излечимся оба, не так ли?

При этих словах я пережила нечто вроде слепящего озарения. Материнский инстинкт, столь долго задавленный во мне, возродился. Я позабыла все сомнения, ныне мое единственное желание — утешить того, кто, познав чрезвычайную привилегию гильотинировать себе подобных, ныне вновь оказался в шкуре такого же человека, как все прочие.

Теперь меня терзает страх, что я не окажусь на высоте этой безраздельно женственной миссии. Никогда еще я так не сожалела, что в свои семьдесят один год я недостаточно подвижна и не в силах поспевать за приключениями взрослого сына, далеко не мальчика, который все же вернулся, чтобы уцепиться за мою юбку.