Люди с чистой совестью
Анна Козлова


Главный герой по имени Валера женат на Даше, «золотой дочке» чиновника Госдумы. Мать Даши умерла родами, и девочка выросла избалованной, капризной, но недополучившей материнского тепла и любви. На страницах романа Даша кидается из огня в полымя, так что читатель не успевает следить за её метаморфозами.


Анна Козлова 

«Люди с чистой совестью»


ThankYou.ru: Анна Козлова «Люди с чистой совестью» Роман


Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!


Глава 1

Встречи на высшем уровне


Бдительно угрюмый парламентский охранник, средних уже лет, в седых висках, почему-то всегда сверял временный пропуск с паспортом. Можно было, конечно, с ним спорить, не давать паспорт, но Валера склочничать не любил. Да и не чувствовал он себя в последнее время крутым даже настолько, чтобы окоротить охранника парламента.

Вежливо кивнув, Валера прошел через раму металлоискателя и направился в закуток с мраморным полом, куда, как в отстойник, приходили лифты. В закутке всегда царила оживленная толкотня — лифты ходили очень медленно, в них набивалось по двадцать человек, и каждому требовался свой личный этаж, очень редко люди выходили хотя бы по двое. На первом этаже лифты стояли не меньше десяти минут: только двери начинали с шипением закрываться, как из-под лестницы выбегали какие-нибудь тетки с халами на головах, крича: «Ой, мужчина, придержите!» — или явно ненормальный, худощавый дяденька, каждый день приходивший в вестибюль, чтобы смотреть слушания по стоявшему там двухметровому телевизору, вдруг ловким козлом заскакивал в щелку почти сомкнувшихся дверей.

Нервно подергивая коленками, Валера встал у крайнего лифта, где народу было немного.

«До чего я докатился» — подумал он — «И как быстро…».

Валериной целью был восьмой этаж, где прислуживал спикеру его тесть, Владимир Иванович — человек, который в разговоре избегал смотреть в глаза, а на досуге занимался странными, какими-то немужскими делами, например, изготовлял при помощи водки и глицерина бальзам от потливости ног.

Лифт, ухнув, опустился на первый этаж — Валера забрался в него и терпеливо встал у панельки с кнопками. Целлофановая папочка, в которой лежал документ, поясняющий дальнейшую политическую деятельность Валеры, скользила в пальцах.

Секретарша Владимира Ивановича по невыясненной причине Валеру невзлюбила и нарочно не обращала на него внимания. Когда он вошел в приемную, она говорила по телефону:

— Ты ему скажи: минимум Кипр, какие «Лесные дали»?

Валера покорно встал у ее стола.

— Не хочет, так не хочет, что он один такой на свете… Да, конечно… Чего она сказала? — секретарша повернулась на кресле с вертящейся ногой к стене.

В трубке кто-то порывисто верещал:

— Кто на рынок ходил? А… Ты. И чего купила? А… Мне тоже швабра нужна. Да, такая, знаешь, с веревочками…

— Я к Владимир Иванычу, — произнес Валера, слегка стукнув папочкой об стол.

— Ладно, давай, тут пришли, — прошипела секретарша и повесила трубку.

Владимир Иванович при виде Валеры суетливо забегал в узком пространстве посреди кабинета. Его кабинет вообще был устроен избыточно неудобно: к стенам прижались толстые темные шкафы (всегда пустые), рабочий стол с солидным набором телефонов стоял в самом темном углу, и вдобавок окна оплетали тропические лианы, поглощая даже тот слабый свет, который проникал сквозь стекла.

Валера протянул тестю руку.

— Как жизнь? Какие сенсации? — хохотнул Владимир Иванович, словно бы увидел нечто очень смешное.

— Да вот, — кивнул Валера на папочку, — принес проект для Рукава.

— Ха-ха, проектик? — веселился Владимир Иванович. — Это дело такое…

Валера заметил, что тесть нацепил манерные, в проволочной оправе очочки.

— Ну, хорошо, хорошо, сейчас он зайдет, посидим, поговорим откровенно. Присаживайся. Не хочешь в буфет? — Владимир Иванович всех посетителей заманивал в парламентский буфет, где мог иной раз и скупо угостить сосисками и слоеным язычком.

— Нет-нет, — поспешил ответить Валера, — сыт.

Он присел на широкий кожаный стул и замолчал.

Владимир Иванович что-то путано, кося поверх очков, искал в Интернете. Так они просидели несколько минут, пока Владимир Иванович не спросил:

— Как Дарья? Не огорчает?

— Все в порядке, — осторожно ответил Валера.

Тут дверь распахнулась, и вошел Рукав.

— Хо-хо-хо! — подскочил Владимир Иванович. — Алексей Степаныч! Проходи, дорогой! Вот, у меня уже молодежь, — зайдясь в смешке, он кивнул на Валеру, — рвется к работе, фонтанирует идеями.

Алексей Степанович Рукав был тихим ироничным вором, боявшимся людей и не понимавшим, как с ними взаимодействовать. Он походил на скрепку-помощника из устаревшего варианта программы Microsoft Word.

Прощаясь с Рукавом, Валера всегда думал, что тому бы невероятно подошло, как и скрепке, вскакивать на легкий велосипедик и уезжать, мягко шурша шинами.

Рукав водил давнюю дружбу со спикером и замещал его на посту председателя их общей партии, партии Любви.

— Ну, что ж, потолкуем? — Владимир Иванович метнулся к некоему запыленному подобию круглого стола и принялся отодвигать тяжкие, под кожаной обивкой кресла. — Давайте присядем.

Рукав с трусливой полуулыбкой сел.

— Э-э… — обратился он к Валере. — Я давно к вам присматриваюсь, молодой человек…

Валера напрягся, ожидая обвинений, но Рукав, который никогда не мог закончить изреченную мысль, сказал:

— Очень интересно будет вместе поработать.

Владимир Иванович прокашлялся.

— Вот ведь что… — снова заговорил Рукав. — Президент читал послание федеральному собранию. Я немного общался с Зиновьевым, сейчас он уже умер. И когда… Зиновьев сказал поразительную вещь: «Главное для меня — это любовь». То есть, конечно, время пришло. Мы окажем президенту уверенную поддержку.

Валера тягостно молчал. К своему ужасу сквозь канцелярские клише и внешнюю бессвязность он прекрасно понимал, что хочет сказать Рукав.

— Теперь любовь — главная задача, — произнес Рукав и потер нос.

— Это — дело такое… — вздохнул Владимир Иванович.

Валера сидел в торце стола, ему открывался вид на монитор Владимира Ивановича — там царствовал Rambler, потом на поисковом табло появилась задница в красных больших трусах и надпись: «75 % мужчин предпочитают девушку в боксерах».

Впервые он встретился с тестем давним летом: Валера сопровождал его дочку, Дашутку, на дачу. Владимир Иванович вез их, почему-то вместе с домработницей в поселок Снегири, где дожидался исполненный в желто-белых, мягко-летних тонах особняк. Это была некая взаимная прихоть дочки и отца — Владимиру Ивановичу уже много лет не нужно было водить авто по причине приставленного, рвущего поводок, как спаниель на утиной охоте, шофера, а Даше, казалось бы, было не менее по барабану, кто отвезет ее на угодья.

Валера с Дашей сидели сзади, на переднем сидении покоилась домработница с дураковатым, но отчаянно любимым Дашей биглем на коленях. Стояние в пробках благоволило к политическим разговорам, особенно усердствовала Даша, ничего, впрочем, не соображавшая, но красивая бешеной летней красотой.

— Ежу ясно, никакой национальной революции никогда у нас не будет, — говорила она, вздрагивая плечиками, — да и зачем она нужна? И я, и ты, Валер, и ты, пап — никогда мы все так хорошо не жили, как при Путине.

— Да ты пойми! — охал от руля папа. — Нефть закончится и ни хрена здесь не будет! Цены рухнут — и все, восстание…

— Да ни хрена они не рухнут! — спорила Даша. — И потом не в одной нефти дело. Ты сам говоришь, производства восстанавливаются, экономика растет, приезжай хоть в глухую провинцию — все живут прилично, все у всех есть. В «Техносилу» с Валерочкой ходили в субботу, полчаса в очереди стояли, а ты говоришь у народа денег нет! Полно денег, полно!

— Это в Москве, — буркнула домработница.

— Не только в Москве.

— Но Путин… — начал было Валера.

— А что Путин?! — взвилась Даша. — Да если бы они устроили референдум, я бы первая побежала и высказалась за то, чтобы он не уходил. Путин делает все правильно…

— Мне он нравится, — домработница отодвинула от лица морду бигля с экстазно высунутым языком.

— Люди сидят в тюрьмах… — попробовал снова Валера.

— Да и пусть сидят! Пусть! — взвизгнула Даша. — Кто сидит? Ходорковский? Дебильные лимоновцы? Сами знали, на что идут, чего их жалеть? Зато Юлька теперь пособие на ребенка две тысячи получает, а не пятьсот, как раньше.

— Так она же замужем? — удивился Владимир Иванович.

Валера еще в ту поездку отметил его странную особенность отводить любой мало-мальски содержательный разговор на какие-то побочные скучные тропинки.

— Они с Колей специально не расписываются, чтобы пособие получать, — сказала Даша.

— Но ведь она в «Норильском Никеле», — упорствовал в обсуждении участи неизвестной никому Юльки Владимир Иванович, — зачем это пособие?

— Ну, он такой жадный, Колька, — отвечала Даша, — за рубль удавится.

В таком духе они беседовали еще минут десять — Владимир Иванович даже начал совсем уж мерзко подхихикивать, вспоминая историю знакомства Юльки с некими Пашей и Володей, о которых она много и с эпитетами рассказывала, а потом была застигнута Дашей в скверике с двумя неграми, но не растерялась: «Знакомься, Дашун, — сказала Юлька, — вот Паша, вот Володя». Потом из приглушенного радио донеслись первые марши песни «Районы, кварталы, жилые массивы», и Даша стала требовать, чтобы звук усилили. Потом все наслаждались музыкой…

— Ну что же, — Владимир Иванович сверкнул очками, — молодой человек тебе, Алексей Степаныч, проектик некий показать хочет.

Рукав согласно закивал и принял из Валериных рук папочку.

— Как вы с Рыбенко? — вдруг спросил он, присасываясь взглядом к Валере.

— Сотрудничаем! — с энтузиазмом рявкнул Валера, словно бы ничего лучше сотрудничества с Рыбенко в его жизни не было.

— Он… Это… Такой. — Неопределенно заметил Рукав.

Федор Рыбенко возглавлял молодежную организацию партии Любви, был он — алкаш, бабник и застольный балагур. Правда, активного, самостоятельного зла Рыбенко не творил, Валера с ним даже подружился.

— Как это… — сказал Рукав, косо, по диагонали, отклоняясь от стола, — будем работать — будем жить, верно?

Владимир Иванович хлопотливо проводил до приемной.

Рукав со свойственной ему незаметностью метнулся в какой-то коридор и исчез, Валера, улыбнувшись секретарше, пошел к лифту. Ничего не оставалось, как звонить Рыбенко.

Они договорились пересечься через четверть часа в «Шоколаднице» на Большой Дмитровке.

Валера пришел раньше. Рыбенко возник, когда трепетная официантка ставила перед Валерой кофе.

— Здорово! — заорал Рыбенко, он вообще разговаривал очень громко, объясняя это последствиями какого-то давнего избиения. Вроде избивавшие задели барабанную перепонку.

— Привет, садись, — пригласил Валера.

Рыбенко сел и заказал пива.

Он много и успешно на своем посту воровал; день держался на пиве, а с шести начинал понемногу принимать водочку, смотрелся симпатягой. Всегда не без шика постриженный (с бритыми висками и косицей), с набитым лопатником, Рыбенко пользовался оглушительным успехом у женщин. Несмотря на брюхо и откровенное пьянство, его мобильный непрестанно осаждали девушки и даже замужние дамы, предлагавшие себя в качестве очередного приключения.

У Рыбенко было то ли двое, то ли трое детей.

— Ну, чего, Валерьян! — Рыбенко бодро хватанул пива. — Как жена, как дети?

— У меня детей нет. — Сумрачно ответил Валера.

— А жена есть? — заинтересовался Рыбенко.

— Есть.

— Знаю я, — говорил Рыбенко, то и дело отхлебывая из кружки, — знаю вас, карьеристов хреновых, взял крутого дяди дочку, а она кокса нанюхается, рогатки раскинет и говорит: «Поцелуй меня туда, Валерьян». И чего делать-то, а, старик? Приходится, приходится! Я, кстати…

— Не надо бреда, — перебил Валера, — я на ней женился еще до политики.

— Ты еще скажи, полюбил? — паясничал Рыбенко.

Тут у Валеры затренькал мобильный — звонила Даша.

— Валерочка! — зазвенело в трубке. — Любовь моя, ты где? Мы с Ирочкой походили по всем магазинам, и нам теперь скучно! Ты не занят? — по голосу чувствовалось, что они «с Ирочкой» уже чуточку приняли.

Валера ощутил привычную забавность ситуации.

— Ну, что ты, Дашутка, — ответил в тон ей, — кафе «Шоколадница» на Большой Дмитровке, подъезжайте. Когда будете?

— Летим! — в трубке крякнуло и восстановилось молчание.

— Девки будут? — оживился Рыбенко. — Девушка, еще пива принесите! — отвлекся на шмыгнувшую мимо официантку. — Все в норме, Валерьян, денег — море.

Валера с некоторой завистью глянул на Рыбенко.

У самого у него денег никогда не было море, все до копейки отнимала Даша. У нее всегда находились неотложные развлечения — наращивание волос, куртка с песцом, новые сапоги и выходные в Питере.

— Что за девки-то? — по-деловому осведомился Рыбенко, но мгновенно сам себя осадил: И че, за вопрос, скажи, тупой? Если есть пизда и рот…

— Моя жена с подругой, я попрошу все же вести себя прилично.

— Не вопрос! — Рыбенко замахал поросшими черным волосом кистями. — Жена — это, как говорит один наш знакомый, «дело такое», жена — это наше все, как сказала, так и будет.

Он вдруг привстал и через стол шлепнул Валеру по плечу обезьяньей рукой.

— Не отобью, не волнуйся, старичок!

— Не думаю, что у тебя есть шансы, — усмехнулся Валера.

— Э, старик, — протянул Рыбенко, — кто знает, что письке надо? Никогда не угадаешь, она и сама порой не знает.

Проскользнувшая философская нотка ознаменовала прибытие Даши в «Шоколадницу». Она вошла, осторожно, но не без пафоса ступая на шпильках, с правой стороны ее перевешивали три картонных пакета с популярными надписями. Валера замечал, что женщины почему-то очень любят такие пакеты.

Сзади напирала Ирка. Эта Ирка была вроде гермафродита: мужского роста, с густыми итальянскими бровями, она независимо от сезона ходила в черных сапогах. У них с Дашей была особая, недоступная постороннему пониманию игра — Даша в присутствии подружки отчего-то принималась дробно хихикать, жеманиться и выпучивать губки, а Ирка баском бранилась, сплевывала на землю и, если была возможность, хлестала крепкое пиво из бутылки.

Девицы, покачиваясь на своей непригодной для жизни обуви, подошли к столику. Рыбенко вскочил и принялся, кланяясь, целовать им прокуренные пальчики.

— Федор, — представлялся он, отклячив немалый зад, — Федор, можно Федя, с вами, мадам, кажется, встречались, — Рыбенко нагло вперился в Дашу.

Воспитанная на заискивающих шоферах, по малейшему капризу увозивших и привозивших ее на государственную дачу в Снегирях, а также избалованная своим болезненным отцом, Даша несколько секунд презрительно обозревала Рыбенко.

— Вы мне ногу отдавили. — Сказала она, наконец.

— Виноват, — засуетился Рыбенко, отодвигая стул, — простите, пьян. Исправлюсь.

Ирка, зажав в зубах папиросу, равнодушно кивнула Валере и бухнулась на стул.

— Чего пьете? — спросила она.

— Пиво, — быстро отозвался Рыбенко, — но если б вы были так добры, с наслаждением бы попробовал ваше пис-пис.

— Сегодня не советую, — баском отозвалась Ирка, — мексиканский ресторан плюс жутчайшая похмелюга.

Рыбенко пораженно примолк.

— Закажите мне клубничный дайкири, — потребовала Даша.

С этими словами она демонстративно углубилась в исследование своих глаз в карманном зеркальце.

Ирка пожелала темного пива.

Рыбенко энергично звал официантку.

Валера опустил правую руку под стол и коснулся Дашиного колена. Колено недовольно дернулось. Даша, со всей очевидностью, злилась за присутствие Рыбенко. Обычно ее устраивало общество Ирки и Валеры — он исполнял роль полупьяного шута. Развлекал девчонок жизненными анекдотами, хохмил и изображал политических лидеров страны.

Официантка подлетела, Рыбенко надиктовывал обширный заказ.

— Друг мой, — попросил Валера, — может, сделаешь в пиве паузу?

Рыбенко внезапно оказался вызывающе нетрезв. Полулежа на столе, время от времени сбривая носом Иркину папиросу и делая слабые попытки намотать на палец светлые волосы Даши, он бормотал:

— Лесбиянки, девчоночки? Э, да, такое видно, я уж в этом смысле такой ходок! Да не ревную, не ревную, к девкам не ревную, Дашун, чего огорчилась?

Даша отклонялась и била Рыбенко по рукам.

— Посплю часок, мадам, не против? Всего лишь пару, так сказать, десятиминутий…

— С чего он так нажрался? — спросила Ирка, зевнув во весь рот.

Рыбенко профессионально свернулся на стуле, уткнув голову в скрещенные ручки.

— Как ты можешь общаться с этим человеком?! — воскликнула Даша. — Он же — банальный алкаш!

Она наотрез отказалась прикасаться к Рыбенко, и Валере пришлось вдвоем с Иркой выволакивать того из «Шоколадницы», а потом поддерживать в вертикальном положении, пока ловилось такси.


Глава 2

Доноры


И гадчайше завертелось.

Избавившись от Рыбенко, собирались погулять и посмотреть новый ужастик «Призрак красной реки», но почему-то оказались на Пушке, причем Даша истошно визжала — пропал один из картонных пакетов, как она говорила, важнейший. Опять поперлись на Большую Дмитровку — Валера запомнил, что сумерки наползли очень скоро, пока шли с Пушки на Большую Дмитровку. Пакет благополучно обнаружился в «Шоколаднице», официантки припрятали в подсобном помещении. Он помнил, как Даша, в сумеречном сиянии волос, наклонилась к Иркиной зажигалке, а потом, разогнувшись, сказала:

— Я красные сапоги в стиле «милитари» неделю искала…

Потом как-то сразу очутились в фойе кинотеатра, и он, роняя сотенные бумажки на пол, старался купить девочкам попкорн. Дальше все сбивалось, по крайней мере, ощущение кинозала отсутствовало, а сразу была зассанная арка, где в углу копошились наркоманы, а в середине Даша, кричавшая:

— Да приди ты в себя, еб твою мать!

Он не помнил определенно, пришел в себя или нет, но мягкое, шуршащее движение наличествовало. Скорее всего, тачка. Следующая вспышка выхватывала из хмельного бреда Ирку, которая танцевала под «Красные звезды» и вроде как у них дома. В мозгу пульсировало, сливаясь с током крови: «Мы стоим у пропасти, трогаем горизонт руками, люди с чистой совестью и голубыми глазами!». И нарастал, как ему казалось, скандал, еще подумал: «Столько лет вместе, пьют вместе и не ругаются…». Дальше — темнота, короткий выплеск света, когда шел поссать и за водой, толкнулся в гостиную и стал свидетелем некоего переплетения ног. Свой собственный неприличный кашель, хриплый вопрос и ответный женский визг, потом снова — чернота, ритм будильника, издевательски повторяющий: «мы стоит у пропасти, трогаем горизонт руками, люди с чистой совестью и голубыми глазами!».

Валера сел на постели.

Отзванивал будильник в телефоне.

Придерживая голову, сполз на пол, сорвал трубку с тумбочки и, наконец, отключил дрожащими пальчиками. В непосредственной близости располагалась Дашина голова с косичкой.

Это было своего рода показателем. Сильно нажираясь, Дашутка пренебрегала плетением кос, и поутру плакала в ванной — волосы было не расчесать.

«Значит, не напилась вчерась», — в рифму подумал Валера.

Встал. Даша сонно поморщила личико и подобрала под себя Валерину сторону одеяла.

Он долго стоял под шипящими струями воды, Даша хотела особый душ — с вибромассажем, но душ этот быстро сломался, оставив, впрочем, за собой одну, вполне обыкновенную функцию — обдавать водой.

Валера обмотался полотенцем с принцессой и пошел на кухню поставить чайник. Там уже сидела, мрачно куря, Ирка.

— Вскипел, — сказала она.

Перед Иркой, однако, стояла не дымящаяся чашка, а запотевшая алюминиевая банка.

Валера вяло поискал глазами по кухонным полкам, он совершенно не знал, где хранится кофе.

— На хуй, кофе, — Ирка одним движением загасила окурок, — пива выпей.

— А есть? — тихо спросил Валера.

Ирка, не вставая со стула, распахнула дверь холодильника и продемонстрировала свирепую батарею банок, правда, разбавленную в середине парой шампанского. Валера выхватил одну и спасительно припал.

— Ира, ты прекрасно выглядишь, — сказал он.

— А ты как хотел? — спросила Ирка, вдруг с женской тоненькой стрункой рассмеявшись.

— Вам, Ирина, такой смех не подходит, — забыв, что хотел сказать, ответил Валера.

— Пошел ты, — беззлобно ответила она.

— Отчего предпочитаете пиво в банках? — сменил тему Валера.

— Хули стекло таскать? — удивилась Ирка.

Валера заметил, что, ненакрашенная, без зверских ободков теней и печеночной помады, Ирка выглядит почти что невинно. По-детски даже, со своими черными волосами и черной родинкой с волосинками на середине щеки. Ее щеки утром воспламенились красным. Это показалось Валере очень здоровым.

В повседневности они с Иркой выработали отношения ненападающей враждебности, но в дни, подобные этому, случались прорывы нежности.

— Что так рано поднялась, девица-краса? — осведомился Валера.

— А ты хули вскочил? — не осталась в долгу Ирка.

— Мне на важную акцию, па-анима-ишь, надо, — с интонацией Ельцина произнес Валера.

— Ой, да пошел ты, — Ирка отвернулась и снова закурила.

— Вы, душенька, крайне в вербальном плане неоригинальны, — заметил, отпивая из банки, Валера.

Банка заканчивалась, и Валера напряженно сопоставлял все pro et contra, чтобы взять вторую.

— Вам нравится моя жена? — вкрадчиво спросил он. — И, если не тяжело, передайте еще одну емкость.

Ирка без всякого выражения отдала банку, выскребла из полупустой пачки сигарету и сказала:

— Иди на акцию.

Валера театрально схватился за стол:

— Гоните?!


Он, конечно же, опоздал.

У Центра планирования семьи уже колыхалась толпа.

Пара дядечек с расчехленными телекамерами пускали сигаретный дым в небо, шатались нарядившиеся с убогим шиком политические журналистки.

Рыбенко с лиловой сосудистой сеткой на щеках что-то бранчливо втолковывал похожей на вороненка сурдопереводчице. Опережая его возможный бросок к камере, Валера влетел в кадр.

Ему быстро ткнули в подбородок микрофон.

— Объясните смысл акции в трех словах, — потребовала телевизионщица.

— Какой канал? — с достоинством осведомился Валера.

— Рен-ТВ, — последовал рассеянный ответ, — вы, кто? Рыбенко? Нам Рыбенко нужен.

— Я представляю смежную организацию, — сказал Валера.

На камере приветливо мигнул красный глазок.

— Итак, — понес Валера, — наш президент Владимир Владимирович Путин не так давно выступил с ежегодным посланием федеральному собранию, о чем он говорил? О любви. Что есть любовь в самом общем, простом понимании? Любовь — это мужчина и женщина, любовь — это дети. Что же мы видим сегодня? — Валера погрозил камере вздернутым пальцем. — Продолжительность жизни россиянина составляет в среднем 52 года! Задумайтесь об этом! 52 года! В то время как женщины живут на двадцать лет дольше. Мы не будем вдаваться в причины такого катастрофического состояния — их нужно искать в антинациональной, не побоюсь этого слова, людоедской политике девяностых. Сейчас важно другое — сбережение нации. Именно для этого благого дела мы — молодежная организация партии Любви пришли сегодня в Центр планирования семьи, чтобы…

— Так, что вы делать-то будете? — тявкнула телевизионщица.

Валера с достоинством откашлялся.

— Сегодня мы — молодежь, цвет нации оставим частичку своего генофонда в Центре планирования семьи, чтобы в будущем многие и многие женщины, которые захотят родить, воспользовались…

Кто-то на заднем плане пораженно крякнул.

Немногие представители «цвета нации» согласились расстаться с частичкой своего генофонда в рамках публичной акции. Правда, Рыбенко нашел гениальный выход из затруднительного положения, наняв за какие-то шоколадки и жвачки целое полчище глухонемых. Теперь переводчица-вороненок доходчивыми жестами объясняла глухонемым, как нужно действовать в лаборатории Центра планирования семьи.

— Это ж, ебать-копать, сколько времени-то! — расстроился Рыбенко.

Его тут же осенило.

— Эй, слушай, — Рыбенко дернул переводчицу за рукав, — пускай они там все скопом дрочат, чтоб компактно получилось!

Переводчица брезгливо отвернулась.

Из здания появилась пожилая лаборантка в тапках, на которые были натянуты голубые бахилы.

— Ну, чего, ребят, долго думать-то будем? — заговорила она скандально. — Чего стоим, молодые люди? Проходим, берем по журнальчику, и в кабинку! Так, кто первый? Ну, долго я ждать тут буду?

Глухонемые, было, попятились, но Рыбенко, как опытная овчарка стадо овец, погнал их в лабораторию.

— Так, — командовал он, — по двое в кабинку! Кабинок мало! Не задерживаемся! Сделал дело — гуляй смело! Выходим, улыбаемся! Широко улыбаемся!

— Они не слышат, — робко напомнила переводчица.

— По губам пусть читают! — оборвал Рыбенко. — Блядь, я с такого похмела, когда эта херня вся закончится? Валерьян! Не уходи! Давай, потом по пивку.

Валера обреченно кивнул.

Глухонемые постепенно рассредоточились по кабинкам и только сопели из-за тонких перегородок.

— Ты-то сам, как? — вдруг поинтересовался Рыбенко. — Не пойдешь?

— Воздержусь, — сказал Валера.

— А че? Может, пошли с тобой, а?

— Ты совсем охуел уже? — Валера разозлился.

— Как вы с девчонками вчера? — Рыбенко, подмигнув, сменил тему. — Все успешно? Попоролись?

— С какими девчонками?.. Что за бред?..

— Ну, бред не бред, — возразил Рыбенко, — а блонди — высший класс, за свою жену можешь быть спокоен, а эту светленькую я бы ебал и рыдал.

Валера с интересом посмотрел на Рыбенко. Этим утром, стоя в коридоре между кабинками, в которых выделяли сперму глухонемые, он никак не мог понять, в своем Рыбенко уме или просто над ним, Валерой, издевается.

Пауза затягивалась. Рыбенко покачивался на носках и то и дело нервно поглядывал на часы — ему, по всей видимости, немедленно требовалось выпить.

— Устал я, — сказал, наконец, Валера.

— Ладно, старик, не раскисай, — Рыбенко с видом человека, который на что-то решился, похлопал Валеру по плечу. — Ща пойдем, посидим, тут рядом нормальное хачовское местечко есть. А я, — скверно ухмыльнулся, — загляну в журнальчик.

И Рыбенко исчез в ближайшей кабинке. Оттуда послышалось встревоженное мычание, но быстро стихло.

Валера вышел на улицу и дал еще два комментария. Никому не нужным, дециметровым каналам.

Потом часа три они сидели в хачовском заведении с сурдопереводчицей. Ей, оказалось, было всего восемнадцать лет, и язык глухонемых она выучила, потому что очень хотела помогать людям. Никто не спросил, осталось ли у нее это желание и поныне, но, судя по тому, с каким суицидным упорством переводчица пила водку, оно поиссякло. Валера с Рыбенко сначала пили пиво, но затем внезапно перешли на текилу.

— Эх, — говорил Валера, — я ведь ненавидел эту власть, мой путь в политике был путем революционера, я не перед кем не прогибался, я сидел в вонючих провинциальных КПЗ, меня избивали омоновцы.

— Ну, ну, — поддакивал Рыбенко.

— Я помню, как зажег Воронеж, как я поднял людей! — воодушевлялся Валера. — Мы шли на какую-то площадь, где был концерт, люди кричали: «Мы ненавидим эту власть! Долой Путина!», у всех были петарды, их пускали прямо в рожи ментам — получи, мразь! — и что теперь? Чем все закончилось?!

— Ой, — перебила переводчица, — а ты, правда, считаешь, что у нас будет революция?

— Сексуальная, несомненно, — вставил Рыбенко.

— Нам нужна либеральная политика и социальная экономика, — принялся растолковывать Валера, — жесткая власть и реформы в пользу народа!

Все разом поскучнели.

Переводчица курила какие-то длинные с кислым запахом сигареты. Рыбенко делал неоднократные попытки залезть ей в свитер, но она упрямо отбивалась.

— Я вот его хочу! — Прояснила свои мотивы переводчица, указав на Валеру. — А ты, урод, не лезь.

Рыбенко, впрочем, не оставил надежды, и его волосатая, толстопалая рука терзала узенький бочок напившейся переводчицы. Он умел добиваться женского расположения: что-то горячее и похабное шептал переводчице в ушко, одновременно тискал, мял, просовывал в ушко толстый язык, и скоро уже переводчица тихо, покорно текла. Уехали они вместе, после того, как Рыбенко широким жестом заплатил за всех.

Валера поймал машину и назвал домашний адрес.

Его вез скучный старик, чья политическая позиция сводилась к тому, что никому нельзя верить.


Глава 3

Перед закрытой дверью


Таким людям, как Бабин, Валера слегка завидовал.

Дима Бабин то занимался пиаром, то вдруг единолично (но в связке со своими друзьями-метросексуалами Ковалевым и Королевым, которых он в шутку называл Корвалевы) основывал никому не нужную лигу «молодых политтехнологов», у кого-то брал под эту лигу бабки и первым делом заказывал тысячу собственных визиток с золотым тиснением, которые потом небрежно, но со значением давал гардеробщикам и девушкам.

У Димы было сложное, незаконное детство, о чем он с охотой и даже малознакомым людям рассказывал.

Едва познакомившись с Валерой, затащив его в пугающе гламурное кафе, где меню облачили в футляр из питоновой кожи, Дима принялся рассказывать.

— Валера, — говорил он, — ты как человек интеллигентный, конечно, знаешь детского писателя Алматова?

— Разумеется, слышал, — ответил Валера.

— Так вот, это — мой отец. — Бабин поправил очки.

Видно было, что ему стало очень хорошо. Вербальное обозначение связи с писателем Алматовым подстегивало бешеное самодовольство, в котором Бабин ежесекундно пребывал.

— А почему ты Бабин? — тупо спросил Валера.

Он не вполне понимал, зачем сидит с Бабиным над меню в питоновой чешуе, зачем втягивается в разговор про Алматова — хотелось домой, к Даше.

Дима Бабин хитро улыбнулся.

— Алматов и мама познакомились в столовой, — сказал он, — они ели макароны. Мама моя — она библиотекарь, так вот, начались всякие эти дела, любовь-морковь и третий лишний, а потом, хоп, мама говорит: «Я беременна!». А Алматов-то женат.

Валера отметил, что Дима Бабин называет отца по фамилии, но не захотел вникать в этот психический парадокс.

— И что? — спросил он.

— О! — захихикал Бабин. — Детективно-эротическая история! Агата Кристи отдыхает! Скажу основное: отец признал меня, когда мне уже исполнилось шестнадцать, а до этого я даже не знал, что Алматов мой отец.

— Да, это очень своеобразно… — Валера вежливо кивнул.

Бабин тут же переключился и начал грузить проектом, якобы сулящим ему и Валере тысячи долларов. Валера, по его задумке, должен был напрячь тестя — выйти через него на спикера с макетом какой-то газетенки формата А-4 и доказать спикеру, что газетенка тому остро необходима.

— Ты пойми, Валера, — убеждал, почесывая налитые ягодные прыщи, Бабин, — это затея просто обречена на успех, я предлагаю сотрудничество тебе, потому что сам ленив, иду по пути наименьшего сопротивления…

В финале знакомства Бабин деликатно попросил Валеру заплатить за него. Он мотивировал это, во-первых, проектом с газетой, о коем говорил, как о решенном деле, а, во-вторых, свежим знакомством с пафосной девушкой, которая чуть ли не каждый вечер затаскивала его в дорогие рестораны, где он попадал на бабки, но пока не дала.

Валера равнодушно заплатил за суши и сливовое вино Бабина, за свои чай и пирожок, после чего дорвался, наконец, до дома — упал на диван и весь вечер обсуждал с Дашей, стоит ли купить домашний кинотеатр или имеющийся телик еще послужит.

На следующую встречу Бабин явился с несколько обвисшей еврейской девушкой, которая утверждала, что она — испанка. Испанка была представлена Валере в качестве ведущего политического обозревателя очень крупной газеты, какой именно он не запомнил. Звали ее Маша Лазарева.

Сидели на этот раз в разухабистом украинском заведении — между столиками сновали девки в сарафанах и парни с приклеенными чубами, а мощные динамики разносили песни Верки Сердючки.

— Что ж, друзья, — потер ручки Бабин, — я как яркий представитель хохляцкой расы, пожалуй, отведаю борща с пампушкой и тяпну горилки!

— Ну, а я все же, скорее, не такая откровенная хамка, чтобы портить здесь всем аппетит упоминанием своих национальных корней, — затараторила госпожа Лазарева, — и даже не собираюсь сказать, что я буду есть. Это секрет. А пить — пиво. Я считаю, нет ничего кошмарнее запаха водки, тем более от такого ребенка, как я.

Валера понимающе улыбнулся. Этот тип девушек он хорошо знал.

По виду Маше Лазаревой было слегка за тридцать, а может, и все тридцать пять.

Бабин откашлялся.

— Мой первый тост будет за женщину, которая способна произнести столько слов в минуту, да еще со смыслом! — ревниво произнес он.

Бабин определенно не любил, когда кто-то другой оттягивал на себя предназначенное ему внимание.

— О, мужики! — вдруг почти крикнула Маша и потрясла руками в воздухе, словно бы встряхивала мешок с мелочью. — И все-таки, вы другие! — она выстрелила в Валеру полувменяемым взглядом: А вы что о нас, бабах, думаете?

— Знаете, уважаемая Мария, — медленно начал Валера, — я думаю, что, несмотря на голодающую Африку, угрозу перенаселения и ограниченный ресурс пресной воды, огромное количество людей в нашем мире рождается на свет. Рождается для заведомого, непоправимого несчастья. Люди рождаются по неосторожности своих биологических отцов, из-за трусости и лености матерей, которые сами зачастую не способны объяснить, почему не сделали аборт, из-за того, что кто-то хочет решить свои проблемы, кому-то просто нечем заняться — короче, существует много причин, и ни одна из них не оправдывает появление человека в этом мире. Человек, рождаясь, единственный из живых существ оглашает мир воплем боли, и это означает, что ему действительно больно. То ли дело тут в слизи, которая скапливается в легких, то ли кожа чувствительна к перепадам температур, то ли вообще речь идет о каком-то конструктивном эволюционном дефекте. Во всяком случае, ясно, что человек просто по природе своей не может быть счастлив, и единственный возможный его удел — сеять вокруг себя катастрофы и страдания, делать существование других таким же невыносимым, как его собственное. Вот, милая Мария, что я думаю, надеюсь, ваше любопытство удовлетворено. И еще я верю, что при вашем откровенном уме и умении разбираться в людях, вы прочувствовали мою позицию и, разумеется, поняли, что никакого различия между «мужиками» и «бабами» я не делаю, ибо полагаю это различие несущественным.

— Н-ну… Э… Девушка, подойдите, наконец! — нашелся Бабин.

Валера по-прежнему внимательно смотрел на Машу.

— Возможно, я вас просто не понял, — сказал он, — и ваш вопрос касался не моего мнения о человечестве и его перспективах, а той мелкой возни, которой полы на протяжении основного участка жизни заняты, как соседи по коммуналке? Что ж, я готов прояснить свою позицию и на этот счет.

Бабин неожиданно затрясся на стуле.

— К сожалению, — продолжал Валера, — я не смогу охватить проблему целиком, так как я — мужчина, но все же позволю себе заметить, что все то, что женщина теоретически способна мужчине дать, она дает ему в первые две минуты знакомства. Взгляд, интонация, речь, умение держать себя, красота, если повезет — все это видно сразу и в сочетании с известной новизной порождает чувство влюбленности. Вы знаете, что такое влюбленность, Мария? — спросил Валера, улыбнувшись.

— Да, — ответила Маша, отчего-то побледнев.

— Так вот, — говорил Валера невозмутимо, — все остальное, все то, что выходит за рамки этих первых двух минут, представляет собой утомительную и местами унизительную борьбу за женщину с соперниками, какую-нибудь чужую кровать с несвежим бельем, как правило, темноту и, в конечном счете, переживание довольно грубых, физиологических ощущений.

— Вы правы, — тихо, но истерически всхлипнула Маша, — вы абсолютно правы! Валерочка, я…

— Прошу вас, — попросил Валера, — не называйте меня так, это может привести к нежелательному наложению образов.

В этот момент принесли жратву и выпивку, что непредсказуемо выровняло атмосферу, хотя, казалось бы, уже ничто не сможет ее выровнять.

Бабин вгрызся в пампушку, Маша Лазарева есть пока не стала, а лишь закурила с видом человека, которому открылся во всех своих неприглядных подробностях смысл жизни, Валера же последовал примеру Бабина.

Украинская еда показалась пресной и жирной, очевидно, в погоне за колоритом ее жарили на маргарине и мало солили. Солили только сало.

Выполняя обещание, Бабин выпил горилки за Лазареву и, часто отхлебывая борщ, похвалялся своими знакомствами в высоких сферах политтехнологии, начиная очередную историю со слов: «и вот мы с Глеб Олегычем» или «позвонил в час ночи Стас».

— Пиво мне сейчас никак, — заявила Маша, — лучше под такой разговор вина. Закажите, пожалуйста, вина… — с мольбой посмотрела на Валеру.

— Красного или белого? — влез Бабин.

— Красного, — ответила Маша, — лучше красного.

Ей вскоре принесли графинчик. Она пила, не дожидаясь, пока нальют, наливала себе сама, и молчала.

Бабин, доверительно наклонившись к Валере, производил некое угодливое бормотание. Немного снизив степень своих притязаний, он клянчил теперь свидание с Рукавом, взамен на членство в лиге молодых политтехнологов, которое Валере было совершенно не нужно.

— Это мощный пиар! — повторял Бабин, и глаза его под очками злобно горели.

Валера представил, как сидит в конференц-зале «Аргументов и фактов» рядом с Корвалевыми, пытается перебить кипучий поток саморекламы Бабина, а потом у него берет интервью Маша Лазарева. Все это показалось пошлым.

Он заказал еще одно пиво.

— Не много ли? — поинтересовалась Маша Лазарева.

Валера пожал плечами.

Завершил встречу монолог Димы Бабина, предоставившего подробные мотивации, почему Валера должен оплатить половину им напитого и сожранного. Бабин припоминал какие-то долги, полбутылки «Акваминерале», выпитые Валерой, кофе в Думском буфете, вроде бы Валера даже имел наглость воспользоваться бабинским проездным и много всего другого, о чем он по безалаберности забыл.

На улице Маша Лазарева повернула к Валере лицо с синими, винными губами и отчаянно спросила:

— Вы или лучше ты, ты поразил меня. Не сочти за наглость или что я к тебе пристаю, но просто хотелось бы еще увидеться и поговорить… Обо всем этом.

Валера терпеливо ждал, пока она забьет в телефон его номер.

Не успел он сесть в такси, роль которого исполняла загаженная «пятерка», приводимая в движение не знающим, куда ехать грузином, телефон ожил.

Украинский ресторан располагался в подвале, и сигнал связи там блокировался. На Валеру посыпались Дашины смс-ки, словно бы она отправляла их через каждые две минуты. Как выяснилось, так и было.

Если отбросить матюки и выражаемые в сообщениях негативные эмоции, случилась вот какая беда.

Квартира, где Валера и Даша свили любовное гнездышко, принадлежала Владимиру Ивановичу, вернее, даже не ему, а Дашиной матери, умершей в родах. До замужества Даша проживала в Снегирях, в компании бигля и домработницы, и думский шофер возил ее на учебу. Когда возник Валера, Владимир Иванович благословил дочку на счастливую жизнь и вручил ключи от маминой квартиры. Никакого ремонта он там не делал — с ремонтом еще года два мучился Валера — но все же отметился новой стальной дверью с сейфовыми замками, которую поставили взамен старой советской с «собачкой».

Дверь тоже принесла немало мучений, потому как от малейших перепадов температуры в подъезде замки заклинивало, иногда их заклинивало вообще без всяких причин, и в повседневной жизни Даша с Валерой старались, как можно меньше ими пользоваться. Обычно дверь банально запиралась на щеколду изнутри. Уходя куда-нибудь, Даша закрывала только один из трех замков, а Валера вообще не носил с собой отмычек, кроме таблетки от домофона.

Такого рода тревожные ситуации, да еще и сопровождающиеся половинчатыми решениями, с самого начала сулят трагедию. И вот она произошла.

Даша выскочила на пять минут за сигаретами — в заднем кармане джинсов лежал кошелек, в кармане куртки — ключи. И ключи куда-то исчезли. Жизненная мудрость Даши заключалась в том, чтобы никогда и не при каких обстоятельствах не расставаться с мобильным.

Сидя в подъезде на подоконнике, она названивала в разные спасительные службы, и в каждой ей отвечали, что такую дверь придется резать автогеном, причем совсем не бесплатно. В конечном счете, Даша, плюнув, вызвала МЧС, потому что они резали двери дешевле всех.

Когда Валера подоспел к месту происшествия, на лестничной площадке толпились мужики в огромных синих куртках со светящимися на спинах буквами и советовались между собой, как лучше поступить. Между мужиками сновала Даша, время от времени начинавшая скулить:

— А может, все-таки не пилить? А вдруг есть какой-нибудь способ?

Судя по замедленной русской хитринке, с которой мужики отводили глаза, способ был, и Даша об этом прекрасно знала, только по необъяснимому ритуалу вместо того, чтобы сразу приступить к делу, требовалось немного мужикам посомневаться, а Даше поканючить.

— Ну, пожа-алуйста-а-а! — взвыла Даша.

— Дык, как я буду делать, если, это, не уверен? — отпирался главный мужик, к которому остальные обращались Колян.

— Ну, если все равно пилить, какая разница?! — заверещала Даша. — Попробуйте, я вас отблагодарю!

— Эх… — Колян достал из-за пазухи обыкновенную плоскую отвертку, неуловимым движением ковырнул в замке, и дверь открылась.

Даша ворвалась в квартиру и вынесла Коляну сто долларов, после чего, топая, ринулась в туалет.

— Спасибо, — сказал Валера.

— Ты, это, хозяин, смотри, — Колян тыкал в замок пальцем с толстым посеревшим ногтем, — покажу чего.

— Чего? — спросил Валера.

— Ключик принеси, давай.

Валера принес связку ключей.

Один ключ Колян сунул во внутренний замок, потом захлопнул дверь и подал аналогичный ключ Валере.

— Тут, ну, отвертка короче резьбу чуть сбила, — принялся он объяснять, — но даже хорошо вам получилось-то. Смотри, короче, если там даже ключ стоит, ты отсюда пошуруешь и вытолкнешь.

— Спасибо, — повторил Валера.

— Че, на пиво не заработал? — этот, по сути, подобострастный вопрос Колян задал с гордостью и каким-то, возможно, вызовом.

Валера дал ему сто рублей.

Попрощавшись, мужики уехали на лифте.


Глава 4

Компромат


Новый день Валера обычно начинал с того, что врубал комп и набирал в поисковике свою фамилию. Периодически о нем писали что-нибудь новенькое, и это обнадеживало. После лихо проведенной акции по сдаче частиц генофонда он ожидал настоящего информационного всплеска в отношении собственной персоны, однако ожидания не оправдались.

Первая же ссылка Яндекса, к удивлению Валеры гласила: «В Любовь идут фашисты: бывший нацик готовится возглавить молодежное отделение партии». Валера изумленно двинулся по ссылке, и она привела его на сайт статей-компроматов, написанных в глумливой, амикошонской манере.

«Интересно вспомнит ли г-н В.К., — писал неизвестный, но мгновенно ставший ненавистным автор, — как вскидывал руку в нацистском приветствии и кричал: «Слава России!», как отрывался в клубах под скиновские группы и обещал вырезать всех кавказцев? Вряд ли, а даже если вспомнит, виду не покажет. Вовремя смекнув, что на любви к Адольфу Гитлеру и дебильной маскировке в своих статьях цифр 88 и 14 далеко не уедешь, он решает круто изменить политический курс, причем выбирает самый надежный вариант — мезальянс. Пошарив на журфаке МГУ (выпустившем, кстати, и помимо нашего «героя» немало выродков), В.К. быстренько находит некую жопастую Дашу — дочку пресс-секретаря спикера Госдумы. Даша была и есть открытая лесбиянка, что не смутило В.К., который предложил ей руку и сердце. Очевидно, папашка тоже смекнул, что дочка-лесбиянка не сделает больших плюсов его карьере, они с В.К. ударили по рукам и сыграли свадьбу…»

— Эй, Даш, пойди сюда! — позвал Валера.

— Я волосы завиваю! — донеслось из ванной. — Чего там?

— Про тебя пишут, — сказал Валера.

Прочитав компромат, Даша мрачно закурила.

— А я всегда тебе говорила, что раскопают! — запричитала она. — У кого есть фотки, где ты в немецкой форме? Ой, блядь! Надо папе звонить.

— Ничего не надо, — вяло отмахнулся Валера.

— А если до руководства дойдет? — она нервно бегала по комнате, роняя пепел на ковер.

Одна половина головы была в кудряшках, другая — прямая, что делало Дашу похожей на героя японского мультфильма.

— Меня другое беспокоит, — сказал Валера, — кто написал?

— Урод ебаный написал! — крикнула Даша. — Что я лесбиянка! Да он столько раз хуй свой не дрочил, сколько я ебалась!

— Ну, не надо, — Валера поморщился, — мне неприятно это слушать. — Что же делать? — спросил он, помолчав.

— Найти и убить, — быстро решила Даша.

— Это детский сад.

— Избить хотя бы, — сбавила она обороты, — чтобы больше неповадно было.

Позвонил Рыбенко, интересующийся читал ли Валера, что про него написали.

— Да все мы фашики, че скрывать-то, — говорил Рыбенко, — кто написал, вот вопрос. У тебя нет идей?

— Нет, — сказал Валера.

— Ну, выяснить-то элементарно, есть такая штука, знаешь, в рассылке ip-адрес, у меня есть один паренек, он может посмотреть…

Через час, проведенный в бессмысленных спорах с Дашей по поводу компромата и того, кто во всем виноват, приехал Рыбенко с гомосексуально укутанным в шарфик компьютерщиком и бутылкой водки.

— Посмотрим, да? — мяукнул молодой человек и присел к компу.

Рыбенко хозяйским жестом сунул Даше водку и бросил:

— Порежь там чего-нибудь, сготовь.

Так и не удосужившаяся закончить прическу Даша оторопело уставилась на Рыбенко.

— Ну, чего встала, — прикрикнул тот, — пожрать людям принеси, ни хрена ведь не делаешь!

— Ах ты, сука! — сказала Даша, но водку взяла и удалилась на кухню.

Гомосек в уютном шарфике быстро тарабанил по клавишам и улыбался чему-то своему. Рыбенко давал Валере поразительно тупые советы, как объясняться с руководством.

— Это все херня, старик, — говорил Рыбенко, — если идешь в это дело, будь, как говорится, готов. Ну, чего там, сходишь к Рукаву, родственничек за тебя словечко замолвит, главное стой на том, что все — клевета, башку не брил, «Хайль, Гитлер!» не кричал, оба деда твоих героически погибли на фронте.

— Они и вправду погибли… — протянул Валера.

— Не знаете такого Пусятина? — подал голос компьютерный гомик.

— Чего? — вскинулся Рыбенко. — Кто такой?

— С его адреса была рассылка, — пояснил паренек, — больше ничего не скажу. Кстати, не хотите, драйверок вам новый вкачаю?

— Э, дорогой, в другой раз, не время, — Рыбенко принялся бодро подталкивать компьютерщика к дверям, — видишь, горе у нас, Пусятин огорчил, на-ка, любезный, за труды, и до встречи.

Компьютерщик принял пятисотку и обиженно ушел, очевидно, рассчитывал выпить водки.

Даша споро принесла сыр, хлеб и колбасу, и сразу сели пить.

— Кто такой, бля? — вслух размышлял Рыбенко. — Просто за бабки, что ли наняли? Тогда сведения откуда?

— Как бы его найти… — мечтательно прошептала Даша.

— Найдем обязательно! — рявкнул Рыбенко.

— И что с ним делать? — Валера выпил водки и расслабленно закусил колбаской.

— Отмудохать, че еще-то? — удивился Рыбенко.

Даша одобрительно улыбнулась.

То ли пьяный, то ли ободренный Дашиной улыбкой Рыбенко минут двадцать описывал, как в Ростове его пырнули арбузным ножом, а потом он истекал кровью в коридоре больницы. Даша скучно смотрела на тарелку с сыром и слегка оживилась, только когда Рыбенко начал снимать штаны, чтобы показать шрам.

Водка закончилась. Рыбенко решительно заявил, что пойдет и купит еще, а для дамы шампанского. Даша, выкурившая к тому времени не меньше пачки сигарет, сказала, что водку можно заказать по Интернету.

— Это уже какое-то подончество, — сказал Валера.

Потом они с Рыбенко ходили в «Седьмой континент» за бухлом. Рыбенко по дороге читал стихи, а в очереди к кассе исполнял гимн Советского Союза. Какие-то подкрученные хачики кричали ему: «Заткнысь!» — а из очереди к другой кассе кто-то, наоборот, кричал: «На бис!».

— Что сказал, сука! — орал Рыбенко хачикам. — Давай, ударь меня, падла! Давай, подходи!

Несколько раз к Валере подходил с угрюмыми увещеваниями охранник.

Когда вернулись домой, Даша сидела на диване почему-то в вечернем платье с декольте, из компьютера доносились ритмы «Лили Марлен».

— Мадам, — поклонился Рыбенко с двумя целлофановыми пакетами в руках, — прошу на вальс.

Хохотнув, Даша встала с дивана. Рыбенко бросил пакеты и принялся, пьяно спотыкаясь, кружить ее по комнате.

— Валерьян! — ревел он, перебивая «Лили Марлен». — Квартирка — высший класс! На марш бедности не ходи, народ не поймет!

Валера с неумной улыбкой кивал. Когда вальс закончился, он включил «Красные звезды».

«Пусть будет чума по всей земле! Пусть будет чума по всей земле-е! — неслось из динамиков. — Пусть будет чума по все-ей земле!».

Рыбенко вдруг отчетливо пукнул.

Даша отстранилась, несколько секунд по инерции протанцевала, а потом дала Рыбенко пощечину.

— Виноват, мадам, — Рыбенко схватился за щеку, — пьян-с.

— Скотина! — крикнула Даша.

Отвернувшись от него, она пошлепала в своем вечернем туалете к дивану, но Рыбенко успел наступить ей на подол, и Даша с грохотом упала. Изобразив мельницу, Рыбенко тут же упал на нее. Даша барахталась, злобно матерясь, Рыбенко хохотал, пока она, извернувшись, не укусила его за нос.

— Бля!.. — охнул Рыбенко и схватился за нос.

Даша с достоинством поднялась с пола, уселась на диван, разложив вокруг себя юбку, и сказала:

— Валерочка, открой шампанское. Только я боюсь.

Валера обмотал горлышко выпростанной из штанов рубашкой и бесшумно вскрыл бутылку. Налил Даше, а, поразмышляв, и себе.

Рыбенко, кажется, забыв о том, что только что произошло, с багровыми вмятинами зубов на переносице, присел к столу.

— Будешь? — поинтересовался Валера, вздымая вверх бутылку.

— Налей, — согласился Рыбенко.

Некоторое время молча пили.

— Как шампунь? — первым не сдержался Рыбенко.

— Нормально, — сказал Валера.

— Ананасики забыл? — зло поинтересовалась Даша непонятно у кого.

— Капризная у тебя баба, — вынес вердикт Рыбенко.

— Матрос Рыбенко! — мечтательно произнес Валера.

Даша истерично рассмеялась.

Рыбенко слегка обиделся и доел всю колбасу.

— Ну, чего, мальчики? — вдруг возбужденно заговорила Даша. — Чего бухать? Давайте по ноздре?

— А че, есть? — резко оживился Рыбенко.

— Сдаем по сотке и ждем час, — объявила Даша с видом крутого дилера.

— Да не вопрос! — Рыбенко выхватил из кармана тугую «котлету» и, частично размотав, достал купюру.

— Все это, конечно, запредельно, — вздохнул Валера.


В некой, трудно определяемой теперь точке лета Даша с Иркой повадились ходить в гнусное китайское общежитие на Студенческой улице, где на первом этаже открыто торговали пиратскими дисками и почему-то мехом. Через пару недель заведовавший этой нелегальной торговлей китаец, по имени Бо Юм Бэй, которого Валера, к счастью, никогда не видел, проникся к девочкам столь полным доверием, что продал чек кокса.

Обнюхавшиеся Даша и Ирка сидели на тахте в его комнате, где от одной стены к другой была перетянута веревка с мокрыми трусами, и слушали историю нелегкой жизни китайца в России. Бо Юм Бэй был законченным наркоманом, что, впрочем, не мешало ему жить в достатке (по меркам общежития) и даже пользоваться успехом у девушек. Свою карьеру он начал в далекие девяностые, облапошив каких-то советских идиотов, пожелавших заниматься каратэ. Бо Юм Бэй договорился с дворником, который предоставил ему на короткое время свой подвал, где они вместе развесили плакаты Брюса Ли и бумажки с иероглифами, отпечатанные на цветном ксероксе.

Якобы подвал стал школой-студией каратэ.

Первым делом Бо Юм Бэй собрал у потенциальных учеников деньги на форму, после чего навсегда исчез из подвала.

Чем он занимался дальше, Валера не помнил, но вряд ли творил разумное-доброе-вечное.

В любом случае, теперь вороватый китаец жил в общежитии на Студенческой, торговал низкокачественным песцом и кокаином.


Через двадцать минут завалилась Ирка. Китаец пугливо стоял на лестнице.

— Чего он встал? — грубо спросил Рыбенко.

— Он стесняется, — буркнула Ирка.

— Скажи, чтоб зашел, что я с ним в подъезде расплачиваться буду? — потребовал Валера.

Наконец, Бо Юм Бэя втащили в квартиру и усадили на диван, рядом с Дашей. Он улыбался, не показывая зубов, и явно косил под идиота. Потом он разложил свои принадлежности и гостеприимными жестами предложил продегустировать продукт. Даша принесла из кухни обрезанную для таких нужд ножницами соломинку и протянула ее Рыбенко.

Тот, крякнув, втянул порошок в ноздрю.

Через секунду то же самое проделал Валера.

Затем наступила очередь Даши и Ирки. Последнюю дорожку подмел китаец.

Все оглядывали друг друга с идиотскими улыбками. Градус счастья приближался, по меньшей мере, к спонтанной оргии.

— И-и, шампанского! — скомандовал Рыбенко.

Девочки с неестественным и бурным хохотом подставили стаканы.

Рыбенко поведал о посетившем его лингвистическом откровении: из всей необозримой массы слов, начинающихся с одной буквы, только одно слово эту букву полностью выражает и, возможно, даже оправдывает ее существование. То есть, лучше бы вообще не было никаких букв, слов, да и вообще голубой планеты, но раз уж уничтожить все это одним махом не удается, нужно составить четкий словарь правды, который в будущем (которого тоже, в общем, нет) поможет таким же, как он, прозревшим людям.

В бреду Валера загорелся идеей составления такого словаря.

— А — это однозначно алкоголь, — сказал он.

— Никаких возражений!

— Б? — это была Даша.

— Бисексуалы? — предложил Рыбенко.

Валера на секунду подумал, что он все же немного инфантилен.

— А Т — ты предложишь, наверное, трансвеститы? — хохотнула Ирка. — По-моему, Б — это боль.

Мнения на счет В сильно разделились. Водка явно не подходила, потому что с ее принятием словарь правды начинал неумолимо скатываться к энциклопедии пьяни.

— Может, вонь? — осторожно вставил китаец.

В конечном счете, сошлись на власти.

— Г — говно. — Рыбенко значительно задымил.

— Пускай, — согласился Валера, — все-таки это важная жизненная категория.

Когда добрались до Я, уже светало.

Спать, впрочем, не хотелось.

Валера договорился до того, что каждое понятие словаря нуждается в короткой аннотации, и все вместе они в идеале предстанут вехами нового целостного мировоззрения.

— Когда-нибудь, — сказал он, бессистемно дергая руками, — мы передадим это мировоззрение нашим детям.

Китаец тактично намекнул, что не прочь уйти в свое общежитие.

Его благодарно проводили. Особенно рассыпался Валера, впавший в наркоманическую говорливость.

— Очень любопытна ваша судьба, — трещал он, жестикулируя, — это ведь просто эпоха. Вот, чем вы занимались до этого? Как попали в Россию? Вам здесь нравится?

— Не очень, — ответил Бо Юм Бэй.

— Ну, кому ж здесь понравится? — пробасила Ирка.

— Знаете, в Китае еще хуже, — обрадовал общество Бо Юм Бэй.

— Я занимался переводами китайских поэтов, — добавил он уже на пороге. До сих пор многое помню.

— Прочитайте, прочитайте! — возликовал Валера.

— С удовольствием, — откликнулся китаец с обескураживающей готовностью:


		Людная станция. Свет огней.


		Прощальный глоток вина.


		Гонг полуночный. И лук луны.


		Гуся тревожный крик.


		Ты говоришь: «Когда ворон зовет,


		Подруга летит за ним».


		Ветер осенний — больше никто —


		Делит со мною путь.


		Там, на изгибе Желтой реки,


		Берег — сплошной песок.


		Ниже, где Белой лошади брод,


		Клонит иву к стене.


		Ты не горюй, что в далекий край


		Не едут с тобой друзья.


		Помни одно — где бы ни был ты,


		Всюду найдешь людей.


Стихотворение было настолько неожиданным, что как-то разом всех отрезвило.

— Как называется? — опомнился Валера.

— Ночью расстаюсь с другом, — Бо Юм Бэй улыбнулся, — а сегодня — утром расстаюсь.

Он ушел.

Следом ушел Рыбенко. Ирка по традиции осталась спать.

Допивая выдохшееся шампанское, Валера подумал, что понял одну очень важную вещь. Вернее, две важные вещи, которые есть в жизни: любовь к мужчине и любовь к женщине. И та и другая того стоят. Мужчина и женщина по природе своей двойственны, противоположны и парадоксальны. Каин и Авель живут в каждом из мужских яиц и в каждой из женских грудей. И стремятся они к агрессии, господству, в общем, к гражданской войне. И для тела, и для страны не выдумаешь судьбы хуже, чем противостояние этих частей. Когда ты молод, самое время выбирать или, по меньшей мере, принять роль арбитра в споре своих мятежных составляющих. Если твоя левая половина будет уважать правую, и наоборот, проблемы не возникает — конфликт назреет, когда одна начнет скрывать свои тайные помыслы от другой.

Если это помыслы совпадают — великолепно. Если нет — тебе же лучше.

Единственный способ спастись от самоистребления — наслаждаться. Наслаждаться одновременно и той, и другой своей половиной, или, другими словами, наслаждаться Сомнением, насколько это возможно. Со временем и вполне безболезненно один из братьев возьмет верх над другим, но тогда, старик, заговорил он сам с собой интонациями Рыбенко, ты уже получишь кресло в Думе, станешь независимым, у тебя будет крутая тачка и охуенный дом, в котором ты сможешь метаться, как тигр в клетке.


Глава 5

Гондоны


Спикер оказался выше, чем он думал.

Общим обликом он напоминал какого-нибудь случайного персонажа из серии «Астерикс» «Киндер-сюрприза». С обвисшими, протабаченными усами, гепатитной кожей и неожиданным круглым пузцом под демократической кожаной курткой, к которым он питал слабость.

Собственно, подумать времени не оставалось.

Старый, без всякой жеманности уже педераст подвел Валеру к спикеру со словами:

— Извините, Андрей Михалыч, это — молодежка!

— Ух, — яростно отозвался Андрей Михайлович, — наше будущее!

С этими словами он схватил Валеру за лацкан пиджака и поволок по коридору.

Шедшие навстречу люди подобострастно разбегались — путь их, как запоздало понял Валера, лежал в кабинет Владимира Ивановича.

Наглая секретарша выпрыгнула из-за стола, чтобы угодливо приоткрыть дверь приемной.

Не обращая на нее ни малейшего внимания, спикер ворвался в кабинет, который Валера про себя называл «джунглями» и рухнул на кожаный стул.

Он ослабил узел галстука и тяжело вздохнул. Владимир Иванович по такому случаю галантно отсутствовал.

— Дай воды, — попросил спикер.

Валера пугливо бросился к стеклянному подносу, на котором стояли бутылки с минералкой.

— Не, не, — спикер предостерегающе выставил руку, — стакан не надо.

Он выпил воды и заметно повеселел.

— Ну, чего, эмче, — сказал он, задорно улыбаясь, — давай, рассказывай, кто ты и чего тебе надо? Это, знаешь, девчонки в Интернете так пишут. Мой «МЧ». Молодой человек называется.

Валера улыбнулся.

— Володькин зять? — вдруг уточнил спикер.

— Да, да, — поспешил ответить Валера, — я…

— Нормально, нормально… Десантура своих не бросает, — перебил Андрей Михайлович.

— Семь минут, — добавил он, взглянув на какие-то очень скромные, но крутые часы, — укладывайся.

Валера молчал.

Андрей Михайлович снова припал к бутылке, после чего произнес:

— График, на хуй…

У Валеры была заготовлена огромная речь. Так ему посоветовала Даша, рассуждая в том смысле, что вряд ли ему удастся поймать спикера в ближайшее время.

— Я очень устал, — вдруг сказал Валера.

— Еб твою мать, — тут же отозвался Андрей Михайлович, — устал он. Ты тока начинаешь, а потом, знаешь, какой пиздец наступит? Да ты не знаешь. Я тебе в отцы гожусь, эмче, так вот, если бы ты был моим сыном, ну, или племянником каким-нибудь, и пришел бы то ко мне, и сказал. Дорогой мой папа, Андрей Михалыч, или дядя там, смотрю я на тебя и сам хочу в таком роде. Я бы послал тебя матом, — завершил свою мысль спикер.

— Да ну что вы… — пробормотал Валера.

— У меня жизни вообще нет, — разоткровенничался Андрей Михайлович, — ни хуя нет. Ты как вообще, женатый?

— Да, — отозвался Валера.

— А, ну, да, — спикер почесал затылок, — на Володькиной этой девке. Я ее знаю, приходила. Красивая девица! Такая, знаешь, у нее татаро-монголськая составляющая мощная.

— Да, — поддержал Валера. — Глаза красивые. Раскосые чуть-чуть.

— Да… — сказал спикер. — Такая она, вся, как говорится, гламурная. — А Володька перед ней — дурак.

— Чего у тебя там, — снова глянув на часы, спросил Андрей Михайлович, — смета, что ли?

— Да, — Валера услужливо протянул листок.

— Без гондонов? — спикер смерил Валеру ироничным, но в то же время веселым взглядом. — Я эти, знаешь, файлы, так называю. Гондонами.

— Без гондонов, — оскалился Валера.

Смета содержала какую-то невероятную сумму — спикера это, впрочем, совершенно не смутило.

Он достал из нагрудного кармана ручку и размашисто расписался.

Протянул листок Валере.

— Все нормально, — сказал он, почему-то отдуваясь, — я подписал, дальше тебе Володька расскажет, куда с этим идти.

— Спасибо, Андрей Михайлович, — с чувством произнес Валера.

Спикер вскочил со стула и порывисто бросился к двери.

Валера с идиотским выражением лица сжимал листок с подписью.

— И, это, — спикер резко обернулся, — понял, да? Без гондонов!

Захохотав, он выскользнул в коридор.


Глава 6

Минус один


Он проснулся от взгляда. С соседней подушки смотрела Даша, странно расширенными, с жилками испуга глазами.

— Что такое? — спросил Валера.

— Вот, — она улыбнулась, — встать не могу…

— Как это?

В ту же секунду он заворочал голыми ногами, и ноги впали во что-то влажно-хлюпающее. Валера сбросил одеяло — со стороны Даши на кровать наползало кофейное пятно, как бывает, когда на промокашку из озорства обрушат чернильницу.

— Ты облилась? — Валера удивленно взглянул на жену. — Ты ошпарилась?

— Нет, — тихо сказала она, — это из меня…

Его поразила вдруг проявившаяся на ее лице заостренная бледность.

Валера вскочил.

— Ты — лежи, я сейчас позвоню врачу.

Пока он ходил по квартире, разыскивал трубку радиотелефона и зачем-то смотрел на себя в зеркало, страх нарастал. Валера чувствовал себя беспомощным, даже беззащитным, он не знал, что делать, он боялся вернуться в спальню, где лежала в крови Даша.

Несколько раз он отрывисто хихикнул.

Телефон обнаружился на кухне. Валера удивленно повертел его в руках, недоумевая, зачем он его так долго искал. Мобильный все это время лежал на столе у компьютера.

Валера набрал 03, ему задали много вопросов, смысл которых не совсем до него доходил. Потом он умылся холодной водой и вернулся к Даше.

— Они сказали, сейчас приедут.

Даша закрыла глаза.

Валера немного посидел около нее, и ему стало казаться, что Даша умирает. Он принялся трясти ее за плечи.

— Эй? — говорил он. — Ну, не надо, они сказали, сейчас приедут… Ну, что ты?.. Даша… Ну, не надо…

Даша открыла глаза.

— Ты думаешь, я умру? — спросила она.

— Почему? — тревожно переспросил Валера. — Ты это чувствуешь?

— Не знаю, — прошептала Даша.

Он стал целовать ее, и вместе с поцелуями возникло желание укусить. Валера отстранился с какой-то внутренней тяжестью.

Она умрет, подумал он, и ее жизнь со мной никогда не повторится.

Жизнь, которая прожита и не повторится никогда, подобна тени, она без веса, и сколь бы ни была она возвышенна, посредственна или просто ужасна, эта возвышенность, посредственность и этот ужас ничего не значат. Глубокая извращенность мира основана на невозможности возвращения и повторения. И, выходит, все в этом мире наперед прощено и, стало быть, все цинично дозволено.

Валера вскочил с кровати и убежал в коридор. Появилась мысль, что такого рода внутренними монологами он предает Дашу, что он думает это все напоказ, как будто декламирует в кафе перед Машей Лазаревой.

Приехали врачи — мужик и усталая, обрюзгшая тетка.

Валера услышал из коридора, как тетка сказала:

— А, ну, все ясно, бралгинчиком набиралась?

Мужик отдал какое-то приказание, заканчивавшееся словом «внутривенно», и потребовал у Валеры телефон. Валера снова забыл, где телефон и припадочно бросился на поиски.

— А зачем он вам? — вдруг спросил Валера.

Мужик сделал скучное лицо.

— В больницу повезем. Паспорт ее давайте и полис.

— А в какую больницу? — Валера снова обнаружил телефон на кухне, но словно бы сомневался, давать его врачу или оставить у себя.

— В Боткинскую, скорее всего, — сказал врач, — в гинекологическое.

— А что с ней? — не успокаивался Валера.

— Кровотечение, — сухо ответил врач, — дайте мне позвонить.

Вскоре пришли еще два врача, Дашу положили на носилки и увезли.

— А я не поеду? — поинтересовался Валера у усталой тетки, деловито щелкавшей замками оранжевого пластмассового саквояжа.

— Чего тебе ехать? — удивилась та. — В Боткинскую повезли. Позвонишь в справочную, и все тебе там расскажут.

Валера молчал.

— Нда, — сказала тетка.

Опомнившись, Валера бросился к джинсам, валявшимся на диване, вытащил измятую стопку купюр и протянул ей пятьсот рублей.

Она молча положила деньги в карман и ушла.

К Даше он попал следующим утром.

На проходной Валере выписали пропуск, заставили купить бахилы и объяснили, как пройти к нужному корпусу. На кирпичном дореволюционном домике белой краской сияли буквы: ГИНЕКОЛОГИЯ.

В палате с Дашей лежала высохшая черноволосая женщина с декадентскими мазками седины и несколько безумными глазами. Она, правда, вежливо улыбалась. Даша выглядела совершенно нормально, так, как всегда. Она сказала, что ее продержат как минимум неделю, и попросила принести пижаму, халат и тапочки.

Валера мигом успокоился и даже обрадовался, что все так хорошо заканчивается. Он сидел у Дашиной постели на жесткой клеенчатой табуретке.

Дверь в палату открылась, и вошли врачи. Их было снова двое — мужик и баба.

— Здесь — миома, — сказала баба, указывая на черноволосую женщину каким-то журналом, — здесь — кровотечение, экстренно прооперирована.

Тут она увидела Валеру.

— Молодой человек, а вы тут, извините, что делаете? У нас посещения с часу до трех. Сейчас врачебный обход.

— Но меня пустили, — растерялся Валера.

— Значит, и выпустят, — заявила врачиха, — собирайтесь, у нас осмотр, а еще двадцать три палаты, давайте, молодой человек, не задерживайте.

Словно в дурном, невнятном сне Валера повернулся к Даше.

Даша виновато улыбнулась.

Выписали ее не через неделю, а через две с половиной.


Забирать Валера поехал на казенном шофере Владимира Ивановича, с ними напросилась Ирка.

Сначала поднялись к Даше в палату, долго ждали, пока медсестра закончит писать какую-то бумажку. Даша странно обнималась с черноволосой женщиной, вид которой, как отметил Валера, заметно ухудшился. Звали женщину — Кира.

Потом пришел врач с выпиской. Он улыбнулся и отечески похлопал Дашу по спине.

— Ничего, ничего, — оптимистично заметил врач, — было два, стало минус один. Прогнозов никаких не делаю, меня вот мать с одним родила, да еще брата, а говорили, что вообще детей не будет.

— Минус один — это оригинальная формулировка, — кисло произнесла Даша.

Когда все вместе спускались вниз в лифте, Ирка пробасила:

— Он хотел тебя успокоить, да?

Даша кивнула.

— Ход не более удачный, чем анекдот про гомиков в душе мужской тюрьмы, — сказала Ирка.

Валера неожиданно для себя расхохотался.


В больнице Даше вырезали один яичник, какую-то трубу, и, кажется (Валера не очень вникал), она лишилась еще каких-то мелких внутренних органов.

Ей, разумеется, было очень тяжело — ее статус женщины был обоснованно поставлен под сомнение операцией, и хотя раньше Даша, скорее всего, просто не задумывалась о детях, теперь она думала о них постоянно. Ей выписали курс таблеток, их было так много, что схему приема Даша записала на рулоне линованной бумаги. Она много, с наслаждением плакала, на самое невинное со стороны Валеры замечание раздавались всхлипывания:

— Да, я все знаю, ты хочешь меня бросить, ты тяготишься мной!

— Ну, что за бред ты несешь! — отбивался Валера. — Все в порядке.

— Это пока в порядке! — говорила Даша навзрыд. — А потом ты захочешь ребенка, а я не смогу! Не смогу-у!!!

Вскоре из Боткинской больницы выписалась Кира и зачастила в гости.

Кира приходила в забрызганной сзади грязью юбке до пола и юродивом платочке. Перед едой она с закрытыми глазами читала молитву, кланялась в пол, а затем мелко крестила стол и свою тарелку. С Валерой, если он в момент визита тоже присутствовал дома, Кира заводила страстные разговоры о срочной необходимости воцерковления.

— Иначе, — спешила Кира, и во рту ее мелькали некрупные серые зубки, — иначе ты просто погибнешь. Сопьешься или сойдешь с ума. Поверь мне, потерять рассудок — это самое страшное.

— Я, честно говоря, не вижу здесь связи, — говорил Валера.

— А связь самая прямая! — Кира, тонко улыбнувшись, ставила на стол кофейную чашечку. — Если человек сознательно уходит от источника жизни, который есть Христос, он идет к погибели. У нас уже и так в России, все мужики спились, а все девки — на панели.

Даша слушала с напряженным лицом.

— Здесь заметно некоторое передергивание, — упрямо разъяснял Валера, — если не сказать, подмена. Человек может вести вполне светскую жизнь, работать, любить своих близких, семью, жену, и этот его образ жизни совершенно не содержит в себе опасности пьянства или, как вы опасаетесь, за девок — блядства.

Кира кривилась.

Ей, правда, удалось внушить Даше мысль, что «по молитве» та обязательно забеременеет, и пару раз Даша даже сбегала на утреннюю службу, но пыл ее быстро угас после беседы с апокалиптично настроенным батюшкой, который сходу наложил на нее какую-то крайне тяжелую и позорную епитимью.

Где-то еще около месяца Даша читала молитвенное правило, постилась в постные дни, но вдруг напилась с Иркой, накрасилась и сказала Валере, что все, что происходит, бессмысленно.

— С чего это? — поинтересовался он.

— Валерочка, ну, милый, ну, прости меня, — в прежней своей манере затянула Даша, — я все могу понять, но когда она говорит, что на нее нападают черти, и уже полгода она ходит со змеей на голове, это…

— В общем, да, — согласился Валера.

Успокоившись с религией, Даша занялась собой, вернее, своим телом.

Она делала витаминовые инъекции, ездила в тренажерный зал, в солярий, на массаж, и в довольно сжатые сроки довела себя до модельного состояния. Наступила очередь волос и ногтей. Волосы преображались в плане цвета и длины, ногти сверкали — в какой-то момент Валере стало просто страшно показываться с женой на людях, она словно бы уже преодолела все человеческое и несовершенное и походила на жильца какой-то счастливой тайной планеты.

Утвердившись в статусе инопланетянина, Даша бросила свою неиссякаемую витальную энергию на обустройство дома. Впрочем, Валере казалось, что там и раньше было неплохо, но он старался не спорить и как можно реже высказывать свое мнение. Даша заказывала ковры, литые кушетки, светильники — когда все это привозилось, ей все не нравилось, она до хрипа ругалась, ковры и кушетки увозились, взамен привозились новые…

Наступила очередь техники. Даша ездила по магазинам, выбирала мясорубки, соковыжималки, Валере был без повода преподнесен последней модели лэптоп, в котором он совершенно не нуждался, поскольку работал на стационарном компьютере. Сидя на обитом полосатым шелком диване с бронзовыми ножками, Даша возбужденно нахваливала лэптоп, демонстрировала его практически неограниченные возможности, включала на полную мощность звук и все время счастливо смотрела на Валеру.

Ему было очень тоскливо.

Как будто Даша показывала не компьютер, а, скажем, разрезала сама себе бок и через кровавую щелку, содержащую, впрочем, какой-никакой обзор, восхищалась собственной печенкой и его призывала к тому же.

Он обнял Дашу и поцеловал в волосы. На этот раз они были с колючими розовыми вкраплениями и пахли корицей.

— Я очень тебя люблю. — Сказал Валера и почувствовал, что заплачет.

— И я тебя, Валерочка.

На ощупь Даша напоминала дерматиновое сидение в вагоне метро, вся жесткая и сухая.

Примерно в середине ее бурного увлечения цветоводством, в ходе которого причудливые горшки с растениями заполнили подоконники, а для особо крупных экземпляров приобретались специальные подставки, вернулась Кира.

В тот вечер Валера неинтересно пил с Рыбенко, домой вернулся около двух.

По всей квартире почему-то был включен свет, Даша заперлась в туалете и отказывалась выходить.

— Я видела его! — кричала она из туалета. — Он был, он трогал меня!

Спустя немалое время Валере удалось выманить ее, трясущуюся, с дергающейся губой из туалета, и она рассказала, что, как только легла спать, в постель запрыгнул мужчина в джинсовом костюме, у которого лицо было то, как у него, Валеры, то, как у папы. Джинсовый мужчина вроде бы даже издевался над Дашей, в любом случае, он к ней прикасался и шутил насчет ее веры когда-нибудь в будущем стать матерью.

— Он не оставит меня в покое! — шептала Даша. — Он вернется! Не уходи, Валерочка, я умоляю! Не оставляй меня здесь…

Она заснула при свете. Выключать свет она запретила.

Валера немного посидел на кухне, выпил водки.

Утром позвонил Владимиру Ивановичу.

Работу тесть, конечно, бросить не мог. Он приехал вечером, снова в легкомысленных очках, с литровой бутылкой текилы.

Даша, чьи движения и Валера, и «папа», отслеживали с некоторым подозрением, резво выставила закуску и спросила:

— Пап, а ты не хочешь грибы с картошкой?

— Ну, давай… — промямлил Владимир Иванович.

— А что у тебя с… так сказать, прической? — спросил он, помедлив.

Валера оглядел Дашу и заметил, что теперь у нее коричневые волосы и накладная челка.

— А что? — удивилась Даша. — Плохо?

— Да вроде недавно другие были, — неопределенно ответил Владимир Иванович.

— Ой, это сто лет назад! — Даша отвернулась к задорно рычащей сковородке с грибами.

Они все никак не могли налить, потому что Даша носилась, через каждые две минуты припоминала досадно забытые деликатесы, которые немедленно нужно было вытаскивать из холодильника, резать, крошить, сбрызгивать лимоном…

— Все, доченька, — решительно сказал Владимир Иванович, — спокойненько давай садись, все у нас есть, нам хватит, тихо-тихо.

Даша, пожав плечами, уселась.

— До меня тут доходят слухи, — начал Владимир Иванович и вдруг замолчал.

Все-таки, аппаратчики — это страшные люди, бегло подумал Валера.

Даша вскочила и, вытащив из какого-то ящика гребенку, стала чесать огромный папоротник.

— Его надо вычесывать, — пояснила она, — а то много листьев сухих.

Владимир Иванович мрачно выпил текилы и закусил копченой колбаской.

— Ну, что, — сказал он, — ты, говорят, каких-то мужиков видишь… По ночам…

— Так это бесы, — пояснила Даша, — они любые обличия принимают.

— И ты их видишь? — уточнил Владимир Иванович.

Даша утвердительно кивнула.

— Ты пьешь, что ли?! — взвился тесть.

— Нет, — заверил Валера.

— Ты думаешь, я сумасшедшая? — с надрывом зачастила Даша. — Нет! Папа! Они есть, есть!

И она заплакала.

Владимир Иванович смущенно разлил текилу и сказал:

— Даша, выпей две рюмки и ложись, я прошу тебя, спать. Все это не шутки, ты сходишь с ума, я бы не хотел, чтобы все закончилось плохо. Ты знаешь, что люди, которые видят чертей, выбрасываются из окна? Или убивают других людей… Я надеюсь, ты сможешь взять себя в руки и… успокоиться.

— Ты мне не веришь… — шепотом констатировала Даша, но рюмку взяла.

— Все, что с тобой произошло, конечно, неприятно, — воспитательно вступил Валера, — но это не повод… Я хочу сказать, что все в порядке, нужно просто отдохнуть… Как-то по-другому взглянуть на ситуацию.

Даша выпила и покорно легла в кровать.

Валера поцеловал ее, укрыл одеялом.

Вернулся на кухню, сел напротив тестя и сказал:

— Я никогда не думал, что две эти сферы так тесно между собой связаны.

Владимир Иванович часто сам себе наливал и пил рюмочку в два присеста. Ему явно было тяжело.

Валера вдруг почувствовал к нему уважительную жалость.

И жену потерял, подумал он тоскливо, и с дочкой теперь такая херня…

— Понимаешь, в чем дело, — заговорил Владимир Иванович, глядя в стол, — человек, к сожалению, устроен таким образом, что, наталкиваясь на препятствие в себе, он это препятствие усиливает, а разбираясь в конфликтах других, делает их неразрешимыми. Я не знаю, что тут советовать. Чем ее занять, так сказать, созидательным? Она очень избалованна. Могу только предупредить с высоты… своего опыта. Если ты ее как-то куда-то не пристроишь, она пойдет по одному только пути, этот путь давно известен.

— Какой? — спросил Валера с интересом.

— Тебе это должно быть ясно, — вздохнул тесть.

Валера медленно вкусил текилки, поковырял вилкой в грибах и сказал:

— Боюсь, я не понимаю. То есть, мне не ясно.

Задумавшись, он вообразил Дашу за оградой психушки, вежливых платных санитаров и то, как будет привозить ей журнал «Гламур» и шоколадные конфеты. Это почему-то не показалось ужасным.

— Черти пройдут, — махнул рукой Владимир Иванович, — начнется другое.

— Что? — допытывался Валера.

— В самом общем истолковании, — тесть с пьяной хитринкой уставился на Валеру, — это можно характеризовать как полное, сознательное и воинствующее отрицание нормы.

— Вы, — Валера усмехнулся, — в сорокинском смысле?

Владимир Иванович тоже усмехнулся и налил себе текилы.

— Ты пойми, — сказал он, — она — моя дочь, росла без матери…

— Я знаю, — вставил Валера.

Владимир Иванович долго молчал.

— Росла без матери, — повторил он и вдруг тихо рассмеялся. — Я не знал, правду говорю, что с ней делать. Работал, все это понятно, ну, бабы там периодически… Пока мать моя не померла, сидела с ней, потом взяли няню. Я много об этом думал, — тесть снова накапал себе в рюмку. — Зачем все это? Зачем, чтобы все начиналось вот так вот ужасно? Беспросветно. Чем я мог с ней заниматься? Не в куклы же играть? Соответственно — одинокая, брошенная…

Владимир Иванович пристально посмотрел на Валеру поверх бутылки с текилой.

— Впрочем, — сказал он, — жизнь и для таких, как она, находит утешительное занятие — книги. Подобные существа жадно вслушиваются в сказки, если вдруг кто-то из взрослых смилостивится почитать, попозже у них появляется проигрыватель, и они часами внимают механическому кудахтанью черной курицы или звону копытец золотой антилопы. Эти детишки изводят бумагу на непонятные каракули, их словно бы занимает, что бумага подвластна сначала каракулям, а потом и буквам — в общем, действительно странно, ведь ни других детишек, ни взрослых ничего не занимает, они быстро привыкает к тому состоянию, когда живот набит дерьмом, а хлебало на замке. Она много всегда читала, только этим и занималась. Училась плохо. Я думал, может, писательницей станет… Но потом, вроде выправилась как-то: университет, подружки, мальчики, дискотеки. Я, знаешь, счастлив был ее даже на сутки отпустить, только бы она более нормальной стала. Потом — ты, — мрачно подытожил тесть.

Валера молчал.

Владимир Иванович обреченно поднял бутылку, Валера с не меньшим трагизмом подвинул свою рюмку.

Выпили.

— Я-то думал, так, на три месяца, — снова заговорил Владимир Иванович, — потом смотрю, взялась, вроде хорошо все, дома чисто, чего-то делает. Честно говоря, надеялся, ребенка родит, будет заниматься, и вдруг — это… Слушай, не знаю, если совсем никак, может, усыновить? — спросил он, пытливо вглядываясь в Валеру. — Я в этом плане похлопочу, без всякой очереди, совсем маленького, какого захотите, а?

— Ну… — протянул Валера. — Это ей решать, я-то что…

— Понятно. — Владимир Иванович углубился в тарелку.

Валере по пьяни погрезилось, что тесть таким образом проверяет его, и, в финале экзамена с текилой, решит, помогать ли ему дальше или нет.

— Я — за! — почти крикнул он. — Я не против ребенка. Что мне, собственно, есть ребенок, нет его? Не я же с ним сидеть буду… — Валера осекся.

— Все нормально, Валер, — Владимир Иванович начальственно покивал головой.

— Вот, Ирина, — сказал он через некоторое время, — грубоватая, но вполне нормальный человек. Пусть они побольше вместе бывают. А Киру эту гони.

— Да, да, — ответил Валера.

Он отчетливо опьянел. Пошел в туалет. Из туалета — в ванную. Умылся холодной водой.

Забыв на мгновение, как бывает во хмелю, что сидит с тестем, принес на кухню магнитофон и врубил «Империю».

— Империя! — мощно понеслось над столом:
		Что случилось с тобой за десять лет?


		Империя!


		Должен был остаться какой-то след!


		Но увешанный свастиками жид


		Сказал, что предвидит смерть…


Валера привычно закивал в такт песне, когда вдруг напротив обнаружился Владимир Иванович, любопытно за ним наблюдавший.

— По весне растают тучи, мы пойдем с тобой домой!.. — Валера резко выключил песню.

— Извините, — сказал он честно, — забылся.

— Недурно, — заметил Владимир Иванович.

Валера уже начал немного им тяготиться и не понимал, почему тому не отправиться домой?

— Ну, добьем уж? — тесть вопросительно указал на бутылку.

Валера знал, что пить больше не надо, но выпил и угодил в тревожный провал.

С утра он не мог внятно ответить, правда ли они с Владимиром Ивановичем жарко и с матом обсуждали перестройку, правда ли гремела на всю квартиру музыка, и в самом ли деле Владимир Иванович слегка покачнулся, обуваясь, оперся на Валеру и сказал:

— Знал, всегда знал, что ты — патриот России. Не думай, браток, что все мы уебались в жопу. Будет еще, скоро совсем будет.


Глава 7

Правда


С «испанкой» Валера больше не встречался, но забыть о себе она тоже не позволяла. В день она отправляла ему примерно двенадцать сообщений интимного толка.


Милый, мне стыдно, люблю-люблю-люблю! Давай попробуем! Я знаю, я твоя муза!


Бывали и совсем неожиданные предложения:


Я знаю она не хочет детей поверь я просто это чувствую ведь от такого мужчины как ты любая захочет родить так брось ее любимый я рожу тебе детей у нас будет настоящая семья я люблю и хочу тебя. Маша.


Валера прочитывал сообщения, потом вспоминалась Маша Лазарева, похожая на смутную картофелину, и сообщения он стирал.

Даша была слишком занята собой, чтобы отвлекаться на постоянно пикающий Валерин телефон. После внушения Владимира Ивановича она, разумеется, своей веры в духов не оставила и, более того, снова сошлась с Кирой. Кира сказала, что только исповедь и постоянное присутствие на службах спасет Дашу от бесовского присутствия. Вновь в ход пошли платки и длинные, забрызганные грязью юбки, Даша даже позабыла о волосах — они так и остались каштанового цвета. По вечерам, правда, от нее попахивало алкоголем, но Валера на этом не зацикливался.

Страшнее было другое.

Даша внезапно и как-то немотивированно начала винить его во всех своих бедах. Первым делом она отказала в ебле. Он воспринял это как очередной заскок, но после недели постельного одиночества (она с вызовом уходила ночевать в соседнюю комнату и запирала дверь) спросил:

— В чем, собственно, дело? — и добавил: Ты же хотела ребенка?

Даша повязывала платок, чтобы идти стоять всенощную.

— Я ненавижу тебя, — просто объяснила она, — и хочу с тобой развестись.

— Почему? — опешил Валера.

— Если ты сам не понимаешь, — сказала Даша, упаковываясь в плащик, — я не смогу объяснить.

Она хлопнула дверью, а Валера походил по квартире, поел соленых огурцов, полежал на диване.

Решил позвонить Маше Лазаревой.

Машин голос по телефону звучал звонко, через каждые два слова она принималась хохотать.

Валера назначил ей свидание в «Пирогах» на Никольской.

— А у тебя деньги есть? — вдруг спросила Маша.

— Да, — сказал Валера, внутренне содрогнувшись.

— Просто у меня ни копейки! — хохотнула она и отключилась.

Валера оделся и поехал в «Пироги». В машине, медленно ползущей по пробкам, он все время порывался позвонить Даше, но мужественно сам себя одергивал и терпел.

Приехал на полчаса раньше, сел за стол и заказал водки. Маша Лазарева появилась минуты через две. На ней находилось толстое драповое пальто, шея была в три оборота замотана коричневым вязаным шарфом.

— А я боялась раньше приду и буду терзаться! — воскликнула она, опуская на стульчик крупный зад.

Валере стало очень скучно, он улыбнулся и попросил у Маши сигарету.

Валера не курил, а ее сигареты были с ментолом. Он подумал, что борьба с дымом на какое-то время его отвлечет — это и впрямь сработало. Маша сняла пальто, но осталась в шарфе. Она задавала вопросы, он отвечал. Сигарета тлела, вонючий ментоловый дым уходил в потолок — это как-то оправдывало происходящее. Плюс, конечно, водка.

— Я как ты, — сказала Маша Лазарева, усмехнувшись.

И стала пить водку.

Через полчаса Валера нашел себя вполне спокойно рассуждающим о политических новостях с журналисткой Лазаревой. Она высказывала какие-то версии, он продвигал собственную линию, она курила, не переставая, он тоже курил. От ментола горло сводило, как от кокаина.

Ментол — кокаин для бедных, — подумал Валера.

Маша оказалась неглупой, но вполне обычной. В сущности, она несла хуйню, но без экстаза, по вопросам чисто женским у нее было даже свое мнение. По большому счету, только эти вопросы ее и занимали.

Ей отчего-то взбрело в голову, что, раз Валера пригласил ее в «Пироги» — значит, решился ступить на тот опасный и не сулящий больших дивидендов путь, который она методично обозначала в своих смсках.

Маша делала намеки, водила глазами, открывала, чуть выпучив вперед, губы.

Валера печально вспомнил, как в самом начале политической карьеры тесть впрыскивал его на разные вечеринки и прессухи — там было много молодых журналисток, он заигрывал с ними, они все хотели выйти замуж и потом ему звонили. И Даша злилась на его переговоры с ними, а он, чтобы ее позлить, говорил, что все они — сплошь модели…

После этого он несколько раз подряд назвал Машу Дашей, и она разозлилась.

Чтобы замять неловкость, Валера спросил:

— Маша, ты с соком или так?

Маша вскинула выпуклые глаза, что сделало ее лицо похожим на мордочку обобщенного лесного жителя (от бурундука до куницы) и спросила:

— Валера, ты любишь свою жену?

Он посмотрел на ее круто сварганенный шарф, на пальцы без ногтей. Маша раскачивалась на стуле, и в каждом качании проявлялись ее плотные, обтянутые синими джинсами ляжки. И сразу исчезали.

— Люблю, — поборов все желания, которые может вызвать подобное зрелище, ответил Валера.

Маша Лазарева надменно склонила шейку к выбитым в стене над столиком книжным полкам.

— А что? — поспешил спросить Валера, в испуге, что обидел ее.

— Тогда, может, скажешь, может, просветишь меня, пьяную дурочку, что такое любовь? — зашипела, не отрывая взгляда от книг Маша.

— Ой, Машенька… — вздохнул Валера. — Ты меня воспринимаешь совсем не тем человеком, кем я являюсь. Ну, с чего я, собственно, буду тебе что-то объяснять… Сама ведь видишь…

— Да! — горячо заговорила Маша. — Согласна. Мы видимся всего второй раз в жизни. Но ты поразил меня тогда, в первый раз. Я захотела с тобой встретиться. Никто не говорил со мной, как ты. Так жестоко и просто. Да ты еще и женат! Да! — снова воскликнула она. — Мне ничего больше не нужно. Высказывай свое мнение в распространенных предложениях. Все. Я жду.

Она запалила новую сигарету и выпалила:

— Утешайся, что потом стану тебя цитировать. И не смейся пошло, моя любимая цитата из пошлого Экзюпери. Все мы родом из детства. Да, я тупая. Но я такая.

— Ну, да, — повторил Валера, — из детства. С детства ребенок, без малейших причин, начинает одну за другой уничтожать и ломать свои игрушки, а родители впадают в ужас и всеми силами убеждают его этого не делать — воспитание несколько притупляет естественные видовые склонности. Можно сказать, что все люди без исключения склонны к разрушению, не у всех есть необходимый масштаб. Парадокс, пожалуй, заключается в том, что, понимание сути человека, своеобразного трагикомизма его пути, по первому взгляду всегда рождает жалость. А потом приходит ненависть, причем довольно быстро. В чем-то эти умозрительные отношения с человечеством вообще схожи с конкретными любовными отношениями.

— Ты рассуждаешь, как фашист, — сказала Маша Лазарева, покраснев от водки, — ты убежден в том, что все проходит, а любовь, настоящая любовь, никогда не проходит.

— Да нет, Мари, — Валера отхлебнул апельсинового сока, — проходит, еще как проходит, и когда она, наконец, проходит, остается лишь постоянное, более менее враждебное присутствие другого тела. Это тело, не освежаемое и не освещаемое соитием, когда уже и сама возможность соития вызывает отчетливый внутренний протест, начинает раздражать. К сожалению, все это давно известно и даже описано в литературе. В такой ситуации лучше всего не искать никаких компромиссных путей, а попросту разбежаться — закономерно, что поодиночке люди снова впадают в иллюзию поисков счастья. Они, как это ни цинично звучит, в чем-то правы: если повезет, счастье настигнет с каким-нибудь новым телом, и оно будет возбуждать и сводить с ума, но, увы, лишь какое-то время.

— Поедем ко мне, — решилась Маша.

Валера безразлично ткнул пальцем в телефон. Телефон показывал час тридцать девять.

Из туалета он позвонил Даше. Она сразу взяла трубку.

— Я сегодня не приеду, — сказал Валера.

— Хорошо. — Даша отсоединилась.

Мимо вывернутых, словно влагалища, витрин бутиков они пробрались на Лубянку и стали ловить такси до Ясенева, где обитала Маша Лазарева. Он снова спьяну назвал ее Дашей, и она отвернулась, подставив свой неуклюжий профиль ветру. Наконец, кто-то решился везти их в Ясенево.

Был строй одинаковых, с оранжевой серединкой домов, круглосуточный магазин, в котором брали почему-то шампанское. Еврейская бабушка в коридоре.

Комната.

Стол, старый компьютер, на стене — фотографии в рамках и плакат группы the Cure.

Маша Лазарева, словно в последнем угаре требовала открыть шампанское со свистом. Валера был настолько пьян, что не мог развертеть проволочную косичку на пробке. По коридору, мимо комнаты то и дело, шаркая, проходила бабушка.

Очнулся Валера на диване — часы в рамке hand made, напоминавшей крупное неопрятное гнездо, показывали глубокое утро. В комнате отчетливо воняло перегаром. Маша сидела за столом и что-то писала в блокнот. Судя по мучительно недовольному выражению лица, с которым она это делала, секса между ними не произошло.

— Маша, прости меня, пожалуйста, — сказал Валера, поднимаясь.

Зачем все это, для чего? — с тоской думал он, уезжая от Маши на лифте.

Воняя, трясясь и ни на секунду не прерывая борьбу с желанием проблеваться, ему предстояло ехать в другой конец города, к жене.


Он извинился, они помирились, несколько раз переспали, и все пошло, как всегда.

Валера уходил утром и приходил вечером, Даша умудрялась чем-то занимать часы одиночества. Она успокоилась, снова подолгу лежала на коврике для йоги с журналом мод, трепалась по телефону с Иркой, курила в окно на кухне.

Спустя неделю в офисе партии Любви произошло ЧП. Полетела сеть.

Сначала сотрудники шатались по коридору, потом собрались в сортире и выпили две бутылки коньяка, накурив воздух до синевы. Посчитав рабочую программу на сегодня исчерпанной, Валера поехал домой.

За родной дверью играла музыка, Валера несколько раз надавил на звонок, но звонок не работал. Он решил, что Даша просто куда-нибудь ушла, забыв выключить магнитофон. Порывшись в карманах, отыскал ключи, которые после эпизода с МЧС носил с собой. Когда ключ оказался в замке, Валера понял, что Даша дома — с другой стороны дверь была заперта. Припомнив советы Коляна, он начал осторожно выпихивать внутренний ключ из замка. Через пару минут дверь поддалась.

Первым, что бросилось в глаза, были здоровенные мужские ботинки, изготовленные не без шика — небрежно, хозяйским жестом сброшенные. Собственно, все было понятно, оставалось только одно желание: узнать, кто? Валера на цыпочках крался в спальню, в чем не было никакой необходимости, так как музыка заглушала все прочие звуки.

На кровати лежала Даша, как и полагается, голая. На ней лежал Рыбенко, голый только по пояс, в приспущенных штанах. Судя по слегка отупевшему выражению их лиц, они только что трахнулись.

Под кроватью, в комьях суетливо скинутой одежды стояли бутылки с пивом, коробка с полусъеденной пиццей.

Рыбенко поднял голову, Валера с интересом ждал, что он скажет.

— О! — сказал Рыбенко. — Валерьян! Ты… Ну, в общем, я…

— Слезь с нее! — вдруг с неожиданной для себя самого яростью крикнул Валера.

— Да что ж, — затараторил Рыбенко, ловко подтягивая брюки, — ты неправильно понял… Я же так, на пять минут, заглянул, можно сказать…

Даша какими-то странными, механическими движениями поправляла волосы. Потом, стыдливо прикрыв грудь рукой, перегнулась через кровать, чтобы собрать свои шмотки.

Рыбенко стоял около кровати, настороженно отслеживая Валерины движения.

— И давно? — спросил Валера.

— Клянусь, старик, первый раз, — ответил Рыбенко.

— А ты, сука, что скажешь? — Валера перевел взгляд на Дашу.

— Сразу после компромата, — сказала она, отводя глаза, — полгода где-то.

Валера ощутил усталость и какое-то абсолютное бессилие перед происходящим. Сел на диван.

— Пошел бы ты вон, — сказал он Рыбенко.

Тот не двинулся с места.

— Э… Старик, — начал Рыбенко, — ты не понял.

— Чего я не понял? — удивился Валера.

— Нет, Валерочка, нет! — завизжала вдруг Даша, ухватившись за Рыбенко. — Не выгоняй его! Я его люблю, люблю, слышишь! Я без него не могу!

— Ты его любишь? — с расстановкой переспросил Валера. — Влюбилась в Рыбенко?

Даша кивала, время от времени всхлипывая.

Валере показалось, что границы жизни, той привычной повседневности, в которой он существовал, не зная много лет горя, треснули, в них появились щели, из которых вползает что-то пугающее, уродливое, беззаконное…

— Я требую, чтобы ты ушел, — снова сказал он.

— Я с ним уйду! — вскрикнула Даша. — Пойдем, Феденька, милый мой, дорогой, мальчик мой…

Валера закрыл глаза.

Всхлипывания и шепоток сначала были рядом, потом переместились в прихожую, заскрипели молнии курток — они и впрямь куда-то уходили. Валера вскочил, схватил с подоконника юкку в тяжелом, с бронзовыми потеками горшке и, вылетев в прихожую, изо всей силы швырнул цветок в закрывающуюся дверь.


Глава 8

Пробуждение


Они пораженно пискнули от лифта, затем все стихло.

Валера сел на пол, прямо в осколки горшка и рассыпанную землю. Юкка валялась у порога, словно бы не сознавая, в чем здесь ее вина, но покорно принимая новое состояние.

Ему стало жаль цветка. Он заплакал.

Что-то бормоча, давясь слезами, Валера принес из кухни целлофановый мешок, засунул в него цветок, собрал землю, кое-как установил юкку на подоконнике.

Его пронзила невыносимая, вселенская жалость ко всему, что есть в мире, что живет, чувствует, тоскует. Валера вспомнил, как познакомился с Дашей, вспомнил, как ездил с ней в Ялту, ночные купания, горы, верховую прогулку в ущелье Уч-Кош, ее рассказы про детство, ее давящее, никогда не отпускающее одиночество, чувство брошенности, грусть по матери.

Валера подошел к широкому зеркалу в прихожей и словно бы впервые увидел себя. Он увидел серые глаза, вспухшие от слез розовые веки, темные прямые волосы, свитер, джинсы…

— Только что, — сказал Валера зеркалу, — я выгнал из дома самого близкого мне человека. Почему? — спросил, помолчав, — потому что она трахалась с моим другом Рыбенко.

Ему вдруг стало смешно, он захихикал.

— Из-за того, что на ней какое-то время подергался Рыбенко, я решил ее выгнать, лишить самого себя нашей дружбы, перечеркнуть наше прошлое, наше будущее. Это довольно забавно.

Валера расхохотался. Он сходил на кухню, налил в стакан грамм сто пятьдесят водки и вернулся к зеркалу.

— Любопытно все устроено, — снова заговорил он, — как много внимания человек уделяет этой сфере, сколько мучений сам себе доставляет. И главное, как трудно эту тенденцию переломить, направить энергию, так сказать, в другое русло.

Валера вспомнил старика-сектанта, которого в прошлом году посадили в тюрьму и по этому поводу много показывали по телевизору. В больших пластмассовых очках, с длинными посеребренными волосами, старикашка проповедовал сексуальную комфортность. Вокруг него сплачивалась молодежь, вроде бы сам он жил с тринадцатилетней девочкой, и вроде бы именно заявление ее родителей привело его на нары. «Свободный, здоровый секс — это счастье, — говорил старик по радио «Эхо Москвы», куда его однажды пригласили в подтверждение принципов демократии и чтобы он смог мотивировать свой образ жизни, — чем больше секса, тем счастливее человек. Когда все происходит быстро и по обоюдному желанию, люди вообще прекращают задумываться на эту тему».

А я много думаю на эту тему, сказал сам себе Валера.

Я думаю об этом постоянно. Думаю, испытываю ненужное, изматывающее волнение, страдаю, подозреваю.

От водки мысли принялись скакать.

«Путинские подонки! Мрази! — возмущался Валера. — Эти скоты посмели посадить великого человека, загнать его в вонючую камеру!»

— Что тебе, лично тебе от того, что она предоставила свою пизду Рыбенко? — злобно спросил он у зеркала. — Какая тебе разница, кретин? Она, что, стала от этого хуже? Испортилась, да?

— Нет, — отвечало зеркало, — внешне ничего не заметно.

— Ты выгнал ее на улицу. Тебе не стыдно?

— Стыдно.

— Иди и найди ее, приведи обратно. Приведи обратно своего друга Рыбенко. Извинись.

— Я сейчас пойду.

Продолжая хихикать, Валера оделся и вышел за дверь. Он совершенно не представлял, куда могли отправиться Даша с Рыбенко. Уже готовый отправиться в рейд по ближайшим барам, Валера вдруг услышал их голоса.

Они сидели в подъезде, между четвертым и пятым этажом, и пили водку из пластиковых стаканчиков.

При виде Валеры они испуганно затихли.

Несколько секунд Валера с обострившимся вниманием изучал Дашины черты, уже смазанные алкоголем, волосатые руки Рыбенко, серый свет подъездного окна, мелкую коричневую плитку пола. Он подошел и со страстью обнял жену, вдохнул запах табака от ее рассыпанных волос. Заплакал. И вдруг почувствовал еще одно, поддерживающее объятие, еще чьи-то слезы. Валера весь раскрылся и принял к себе Дашу и Рыбенко, их запах, дыхание, слабый шепот.

Втроем они вернулись в квартиру. Даша, ничего не говоря, собрала остатки цветочного горшка, протерла пол мыльной тряпкой. На ней были черные узенькие штанишки, трикотажная маячка, и на Валеру накатила дикая, неостановимая похоть. Он за руку отвел ее в спальню, раздел и разделся сам. Рыбенко с понимающей улыбкой наблюдал их с дивана. Валера приглашающее кивнул ему, но он сказал:

— Позже.

Даша казалась прежней, но по-новому горячей. Она хлюпала, истекала, Валера зачем-то сгребал в кулаки ее волосы, ему вдруг понравилось целовать ее рот через волосы. Пахло водкой, постельное белье, много чего за прошедшие две недели повидавшее, тоже попахивало. Тут уж ничего не поделаешь — природа. А она вечно забирает у нас все, что может, и отдает, что есть.

Втроем они отгородились от мира на четыре дня. Дашу время от времени посылали за пивом, жратву заказывали по Интернету. Рыбенко позванивала какая-то девушка, желавшая знать, чем он занимается. Ничего интересного девушка бы не узнала, нового точно. Они трахались и кончали. Даша делилась своими изощренными физическими переживаниями: у нее между ног все стерто и даже как будто бы распухло, но от этого трахаться еще приятней. Играла музыка.

На четвертый день все окончательно вымотались от бессонницы и однообразных движений. К тому же следовало как-то решить проблему с кроватью — втроем спать было тесно и жарко.

Сидели на кухне, допивали чудом сохранившееся со вчера пиво.

Рыбенко нацепил Дашины очки и строил ей рожи.

— Отдай, дурак, — сказала Даша.

— Ну, померяй, детка, — просил Рыбенко.

Даша надела очки.

— О! — воскликнул Рыбенко. — Какая строгая учительница!

— Ага, — буркнула Даша, — репетитор.

— Какой у нас сегодня урок? — не успокаивался Рыбенко.

— Полагаю, как всегда, физкультуры, — сказал Валера.

Все это успело немножко наскучить.

Валера был не то что бы недоволен, скорее, вымотан.

Три раза звонила Маша Лазарева.

— Где ты, милый? — волновалась она. — Я скучаю.

Рыбенко потянулся, хрустнув суставами.

— И все же, круто, — изрек он, — у меня такого еще не было.

— У меня тоже, — сказала Даша.

И они уставились на Валеру. Им было интересно его мнение.


Глава 9

Дневной маньяк


Дарий Петрович был старше Ани на четырнадцать лет. Они поженились, когда ей исполнилось двадцать пять, ему — сорок, оба были тельцы. В тридцать два из Ани с помощью кесарева ножа извлекли ее первого и единственного ребенка — Валеру.

До беременности Аня служила патологоанатомом в морге. Дарий Петрович считался одним из лучших по советским временам психиатром, в семидесятые его имя было широко известно тем, кому довелось столкнуться с большой медициной.

Случалось, Аня возила мужу обед на работу, часто она брала с собой Валеру. Почти двадцатиметровый коридор вел из приемной института Сербского в обложенную белым кафелем ординаторскую. Уже взрослым Валера, бывало, вспоминал, как бежит по коридору навстречу отцу; он выходит из ординаторской, в белом халате, с черным ужом фонендоскопа на шее, восторженно разводит руки и ловит его, и поднимает в воздух. Вероятно, именно в те моменты Валера познал отпущенный ему максимум земного счастья.

Дарий Петрович владел гипнозом, говорил даже о такой мало соответствующей советской официальной науке вещи, как психотерапия, среди родственников шизофреников, в основном женщин, о нем ходили легенды. Рассказывали, что Дарию Петровичу достаточно пристально посмотреть сумасшедшему в глаза, и тот мигом вздрогнет и выздоровеет. Так это было или не так, Валера доподлинно не знал, но в любом случае на прием к отцу записывались за месяцы. В принципе, Дарий Петрович мог бы мигом обрести материальное благополучие, брать конверты, банки с икрой и коньяк, но деньги крайне мало его интересовали.

Он честно отдавал зарплату жене, ел, что дают, сидел, если просили, с ребенком, не пил и вечерами читал в кресле с деревянными лакированными подлокотниками журнал «Огонек».

Аня сдержанно вела хозяйство и воспитывала сына — ни няни, ни домработницы в доме не было. С мужем ее связывало нечто среднее между партнерством и патронажем: она кормила его, утром выдавала одежду, бегала в ларек «Союзпечати» за «Огоньком», а в оставшееся время гуляла с Валерой во дворе, готовила и убирала квартиру. Аня была положительной советской гражданкой, ответственной матерью и женой. Одевалась неброско, тайком курила и никогда ничего не пила, кроме рюмки коньяка Новогодним вечером и в свой день рождения.

Казавшееся почти зацементевшим семейное благополучие дрогнуло мартовским вечером 1992 года, когда Дарий Петрович вернулся домой и показал жене спелеологическую карту.

— Это потрясающе! Потрясающе! — восклицал он, тыча пальцем в какие-то невнятные затемнения и разводы.

— Что это еще? — без намека на интерес спросила Аня.

Выяснилось, что карту преподнес депутат, страстный любитель пещер и приключений, к тому же алкоголик и педераст, которого Дарий Петрович избавил от реактивного психоза.

В тот вечер мать впервые на Валериной памяти закатила отцу истерику. Она визжала, порывалась изорвать карту в клочки и даже ругалась матом.

— Деньги! Деньги надо брать, а он срань всякую в дом тащит!

— Какие уж там деньги… Как будто их кто-то мне дает… — вяло бормотал в ответ Дарий Петрович.

— Да уж дадут, если потребуешь! — неистовствовала мать. — Психов у нас меньше не стало! Без работы не останешься!

— Успокойся, Аня, не надо при ребенке.

— Нам жрать скоро нечего станет! А он карту принес. Козел! Идиот! Чтоб ты сдох! — произнеся последнюю фразу на одном дыхании, Аня вылетела из комнаты и захлопнула дверь с такой силой, что на наличнике появилась длинная и уродливая, как жизнь среднестатистического человека, трещина.

Теперь Дарий Петрович, всерьез увлекшись спелеологией, давал жене лишь крайне скромную сумму на то, чтобы в следующий месяц не умереть с голоду, а остальное тратил на экипировку. В специализированных магазинах, с рук, по объявлениям он приобретал спелеологическое снаряжение, крепежи, ботинки, веревки, а после рабочего дня не спешил к креслу и «Огоньку». Психиатр рыскал по библиотекам — все тот же депутат, у которого спустя короткое время случился рецидив, рассказал ему, что где-то в Крыму, в одной из пещер, зарыты сокровища с корабля Арго.

Как всякий сумасшедший, говорил депутат убедительно и вдобавок продемонстрировал некую потемневшую от времени подвеску, предположительно изготовленную из золота.

— Ага, — прокомментировала рассказ мужа Аня, — в следующий раз еще больше спятит, золотое руно тебе покажет.

Дарий Петрович сделал вид, что не слышал ее слов и страстно замечтал о скором безбедном будущем.

— Ты пойми, — убеждал он жену, — даже если клад государству сдать, мы на свой процент до старости Валерку обеспечим.

— Вот так и знала, так и знала, — качала головой Аня, — не первый ты психиатр, который умом тронулся.

— О, господи! Как ты все же приземлена!

Вскоре выяснилось, что сокровища аргонавтов не приносят кладоискателям счастья.

Депутат признался, что психоз развился у него именно после визита в крымскую пещеру, где ему, впрочем, довелось заблудиться и проплутать три дня. Он явно чего-то не договаривал, и целеустремленный Дарий Петрович, подняв газетные подшивки, выяснил, что в той пещере погибла молодая жена депутата — тоже страстная спелеологичка.

В какой-то момент Аня просто махнула на мужа рукой.

Ей пришлось возвратиться на работу и кромсать трупы. Валера рос, и брюки у него все время оказывались рваными, а ботинки сбитыми.

Летом семейство вследствие нищеты не снимало дачу.

Валера с матерью мужественно просидели три месяца в Москве, а Дарий Петрович уехал в Крым.

Вернулся он в начале сентября, похудевший и до черноты обожженный солнцем.

— Теперь я точно знаю, где клад, — объявил он с порога.

— Ой, лучше бы ты не приезжал! — заломила руки Аня. — Уж лучше б спился, бабу себе нашел, хоть перед людьми не так стыдно бы было! — и она бессильно, с подвыванием заплакала.

Смирившись с тем, что жена ему не собеседник, Дарий Петрович вцепился в Валеру и поведал, что в пещере, где три дня сидел депутат и где якобы спрятано сокровище, стихийно образовалось подземное озеро, и теперь Дарию Петровичу нужно всего лишь купить дорогостоящий костюм для погружения и достать клад.

Следующую неделю психиатр бегал по приятелям и коллегам и брал у всех в долг.

Собрав требуемую сумму, он купил костюм и, взяв месяц отпуска за свой счет, отбыл в Крым.

Через три дня Аня подняла трубку разрывающегося телефона.

— Это… — донесся шамкающий старушечий голос, — квартира доктора?

— Да, доктора, — ответила Аня.

— Ты евонная жена? — уточнила бабка. — Меня Катя звать, он у меня комнату снимает. Убился мужик твой, приезжай, хребет переломал.

— Он умер? — прошептала Аня.

— Не, в больницу забрали.

— Боже, боже, боже! — Аня забегала по квартире.

— Валерка! — крикнула она из коридора. — Уезжаю, с папой плохо. Деньги оставлю! Когда вернусь, не знаю! Шоколадок не покупай! Если купишь, то и будешь их неизвестно сколько есть! Купи сыра полкило, докторской колбасы! Супа еще на два дня тебе хватит. Ой, Господи помилуй, как же он меня достал-то! — всхлипнула Аня.

Вновь зазвонил телефон.

— Да! — почти крикнула Аня в трубку.

Несколько секунд она молчала.

— Дима, да плохо у меня все, — сказала она, наконец, — муж разбился. Еду в Крым.

Она еще что-то говорила, срываясь на плач.

Валера с опаской заглянул в комнату. Мать бросала какие-то вещи в старую синюю сумку с наполовину оторванным ремнем.

— А кто такой Дима? — спросил Валера.

— Да… Он… — мать подняла на него совершенно остекленевшие, отчаянные глаза.

Внезапно прервав сборы, она села в кресло с деревянными лакированными подлокотниками, где в лучшие свои годы отдыхал за чтивом Дарий Петрович.

— Ладно уж, — сказала она, поправляя волосы, — ты большой уже мальчик, одиннадцатый год… Папа твой, конечно, человек хороший, врач прекрасный, но муж он никакой. Да и старый уже, он же меня старше. А бросить его я не могу, он беспомощный, кусок хлеба себе не отрежет, да и благодарна я ему за многое, в частности, хоть за тебя. В общем, мы с ним уже сто лет не живем, а я без мужика не могу, — мать зачем-то подергала сережку, — физиология. Боли всякие начинаются, невралгия, когда подрастешь, сам поймешь. А Димка молодой, он меня младше, все понимает, на разводе не настаивает, хоть и рад был бы, конечно, жениться на мне…

Мать еще долго что-то говорила, но пораженный Валера не мог ее слушать. Ему казалось, что он попал в какое-то другое, чудовищное измерение, где оказалось возможным и даже желательным все то, что в обычной жизни жестоко наказывалось. Не столько от самого содержания материнских речей, сколько от той спокойной, миролюбивой интонации, с которой она рассказывала о своем молодом любовнике, Валере стало страшно.

Мать уехала.

Таинственный Дима, несмотря на то, что служил вышибалой в замаскированном под казино публичном доме, оказался всемогущим человеком. Он мигом организовал столь непростое по тем временам дело, как перевоз искалеченного мужа своей зазнобы из Крыма в Москву. Все тот же Дима поставил на уши всех столичный врачей, и довольно скоро Дарий Петрович вернулся из больницы домой, правда, в инвалидной коляске.

Настали совсем скверные времена.

Аня по-прежнему работала в морге, но вдобавок нанялась санитаркой в роддом. В ее обязанности входило мыть полы и разливать суп по тарелкам. Дима настойчиво предлагал свою помощь, но Аня посчитала, что содержать мужа на деньги любовника непристойно.

Очутившись дома, Дарий Петрович не стал унывать — он продолжал изучать снимки пещер и спелеологические карты.

Однажды мать вернулась с работы, как всегда, поздно, уставшая и озлобленная, и застала мужа за любимым делом.

— Что?!! — с порога заорала она. — Опять?! Чтобы я этого дерьма в своем доме не видела!

— Успокойся, Анечка, не надо нервничать, — залебезил муж.

Но Аня уже слишком разнервничалась. Валера никогда не видел мать в таком состоянии.

Аня кричала, рвала на себе одежду, расшвыривала посуду, срывала картины со стен. Она поносила Дария Петровича, который из-за полной, по ее словам, «херни» разрушил жизнь ей и ребенку.

— Это истерический припадок, — поставил диагноз муж, но больше он ничего сказать не успел.

Жена ринулась к подоконнику и, схватив керамический горшок с папоротником, обрушила его на голову инвалида.

Валера схватился за телефон. Он был напуган, но отчего-то понимал, что ни милиция, ни неотложка в данном случае не помогут. Единственным, кто мог помочь, был Дима. Его номер обнаружился в маминой записной книжке.

Выслушав сбивчивые Валерины объяснения, Дима коротко бросил:

— Бегу.

Аня тем временем успела запереться в ванной и грозила оттуда самоубийством.

— Утоплюсь! На хрена мне такая жизнь! — взвизгнула она и в подтверждение своих слов включила воду.

Дима, судя по всему, и впрямь бежал. Он влетел в квартиру спустя четверть часа после Валериного звонка.

При виде высокого, плечистого, очень молодого парня Валера как-то сразу успокоился.

Дима вышиб дверь в ванную, выволок оттуда Аню, влил в нее сто грамм водки и уложил спать.

Дарию Петровичу он промыл ссадину на затылке и ободряюще похлопал по плечу:

— До свадьбы заживет.

Потом Дима сел за стол на кухне, выпил предложенный Валерой чай и побеседовал с Дарием Петровичем на тему спелеологии.

Когда вечером проснулась мама, Дима подошел к ней и сказал:

— Все, хватит канителиться, переезжаю к вам. Тебе одной с инвалидом не управиться.

— С ума сошел! — испугалась Аня. — Что люди скажут? При живом муже любовника привела!

— Наплевать на всех, — отрезал Дима, — хотя, хочешь, разведись, и мы с тобой поженимся.

Мама сначала заплакала, а потом сказала:

— Хорошо.

Разводиться, впрочем, родители не стали. Дима просто перенес к ним домой свои вещи, и зажили большой дружной семьей.

Через некоторое время Валера с горечью осознал: отец и впрямь умалишенный.

Дарий Петрович, по непонятной причине, стал считать Аню своей дочерью, а Диму — зятем. Иначе как «сыночек» он к нему не обращался. Валеру бывший психиатр держал за внука, впрочем, иногда брал его за руки и говорил:

— Ты самый хороший.

У Валеры сжималось сердце — с каждым днем он любил отца все больше и больше. Аня с Димой тоже проявляли в отношении Дария Петровича трогательную заботу. Особых денег в семье не водилось, пенсия Дария Петровича почти целиком уходила ему же на лекарства, но с каждой получки жена и ее любовник что-нибудь покупали, как они говорили, деду. Это могли быть конфеты, которые Дарий Петрович поглощал в патологических количествах, или уютные меховые тапки.

Распорядок дня семьи был подогнан под нужды инвалида, его никогда не оставляли одного, Аня не ленилась даже готовить ему отдельно. Единственное, что она не соглашалась делать — это слушать рассказы Дария Петровича о пещерах и сокровищах аргонавтов, но тут подключался Дима. Он охотно внимал бывшему психиатру и с интересом рассматривал карты.

К следующей весне у Валеры в голове все перемешалось.

Ему стало казаться, что Аня с Димой и впрямь его родители, а Дарий Петрович — дедушка.

Валера звал отца «деда», а тот совершенно спокойно отзывался:

— Ау, мой милый.

Дима оказался человеком вполне сносным и в целом не злым. К Валере он относился с ровной доброжелательностью. Аня тоже как-то успокоилась и снова влезла в привычный образ хозяйки, матери и жены.

Так они прожили еще четыре года.

А потом случилось то, что всегда происходит с людьми, которые хотят быть счастливы. Увы, людям свойственно забываться, подставлять жизни мягкое брюхо, валяться у нее в ногах и тихо наслаждаться тем, пускай, извращенным, пускай, порочным покоем, который она время от времени нам дает в качестве передышки.

Над семейными ситуациями, схожими с Валериной, можно подшучивать, иронизировать, но юмор, увы, не спасает. В сущности, от юмора нет почти никакого толку. Можно долго с юмором относиться к явлениям действительности, это порой продолжается многие годы. В иных случаях удается сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски, но, в конце концов, жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия и юмора, хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит смеяться. В итоге остаются только одиночество, холод и молчание.

Одним утром Дима вышел из дома, чтобы отправиться на работу.

Пересек двор и попал на оживленный даже больше, чем следует, проспект. Деньги у него водились и, поленившись спускаться в метро, Дима решил поймать машину.

Водитель выжил, а Дима нет. Его хоронили на Митинском кладбище в закрытом гробу. На деньги, которые они с Аней методично откладывали для первого совместного отпуска в Турции.

Дарий Петрович после смерти Димы впал в окончательные и бесповоротные сумерки.

Он целыми днями плакал, не ел даже конфет, а примерно через неделю, когда онемевшая от горя Аня внесла в его комнату поднос с завтраком, предложил ей «вместе с выблядком» убираться из его квартиры.

Дарий Петрович решил, что погиб его единственный, страстно любимый сын, единственная на старости лет отрада в жизни, и теперь он считает себя ничем не обязанным жене сына и ее ребенку, нагулянному, как он выразился, еще до брака с Димой, довольно и того, что бедный инвалид терпел их столько лет.

Аня только покачала головой.

Выживший из ума психиатр, однако, на этом не остановился. Он названивал в какие-то благотворительные организации, приглашал работников собеса, от которых требовал организовать комиссию, чтобы та оценила катастрофические условия его содержания.

Приглашенным специалистам Аня молча демонстрировала свидетельство о браке и Валерино свидетельство о рождении — все они рекомендовали поскорее поместить Дария Петровича в интернат.

— А так он и вас с ума сведет, — сказала одна полненькая женщина, чью шею сжимали три золотые цепочки, — что вы себя-то гробите, а? Вон ребенок у вас есть, это — главное. А этот, — женщина махнула рукой в сторону уснувшего в своей коляске психиатра, — ничего он вам хорошего в жизни не принес, и ничего вы ему не должны. Хоть вздохнете под конец спокойно.

— Вы правы, — прошептала Аня.

Месяц потребовался на оформление нужных бумаг, и Дарий Петрович отбыл в психушку, где через год скончался.

Аня на этом, правда, не успокоилась — Валера даже начал подозревать, что у матери тоже не в порядке с головой. Она упорно встречалась с мужчинами и приводила их в дом. Валера запомнил вечно кряхтящего, радикулитного дядю Сережу. За ним следовали два дяди Саши, которые так мало друг от друга отличались, что он мысленно называл их Александр I и Александр II.

Мать устроилась приемщицей в химчистку рядом с домом, проработала там десять лет, вербуя любовников из числа одиноких клиентов, а потом пришел и ее черед сменить место жительства.

В двадцать лет Валера, студент третьего курса факультета журналистики, остался сиротой.


Глава 10

Мир по Рыбенко


Школа выглядела самой обычной школой. Два корпуса, соединенные коридором с большими окнами, три этажа, если смотреть на здание с высоты птичьего полета — напоминает примитивный макет самолета. В таких школах мучилась добрая половина Валериных ровесников: и Даша получала в самолетике двойки, и Рыбенко хихикал на уроках биологии, за что его отправляли в коридор с большими окнами, поливать цветы. Во всех тяготеющих к авиастроению школах соединительный коридор от века превращался учителями биологии в оранжерею. Там на окнах сохли папирусные герани, пылились зеленые языки сансивьер, и мрачно ежилось бледное алоэ, от которого дети норовили отщипнуть кончик.

Другая половина ровесников томилась в менее презентабельных, как правило, имеющих статус районных школах. Эти школы были подревнее, из мелкого красного кирпича, четырехэтажные, квадратные, на некоторых, между третьим и четвертым этажом, белели овальные камеи — Горький, Толстой, безусловно, Ленин. В красных школах не изучали иностранные языки, в них не преподавали машинопись, в классах изнемогали дети алкашей со слабыми в силу образа жизни родителей способностями и отпрыски татарских дворников, которые вообще не понимали, зачем ходить в школу?

Валера с привычной неестественной улыбкой вытянулся для общей фотографии. Руководство партии Любви в лице мнущегося, как будто кто-то злой набросал ему в ботинки канцелярских кнопок Рукава и молодежных лидеров (Валеры с Рыбенко) презентовало спецшколе для слабослышащих детей два компьютера, один мат и десять шершавых волейбольных мячей.

Дети, как им и полагалось, молчали, лишь изредка взмахивая друг дружке пальцами. Пальцы совершали легкие воздушные комбинации, приземляясь на груди, задрапированной в школьную форму. Дети словно бы клевали себя пальцами. Директриса покровительственно и лживо улыбалась Рукаву, который напряженно косил на нее из-под очков. Присутствовали пара журналистов и фотокорреспондент.

— Ну, вот я так считаю, — начала директриса, оправляя джерси, — что вот цивилизация, ну как бы, страны, она определяется отношением к женщине. Вот я раньше так считала. Это многие вообще думают, я уж не помню, я не историк, может, это и французская революция сказала. Но вот сейчас я подумала, что цивилизация определяется отношением общества к тем, которые ничего не производят. Мы не говорим, инвалиды. Просто это люди с ограниченными возможностями.

Директриса вдруг застеснялась и примолкла.

Заговорил Валера:

— Я, вы знаете, — он смотрел в ничего не выражающие, скучные глаза пожилого журналиста, — я приехал сегодня в школу для слабослышащих детей. Честно говоря, ехал с тяжелым сердцем. Всегда больно, когда страдают дети. Но я не увидел здесь, — Валера обвел класс широким отрепетированным жестом, — не увидел здесь ущербных, не побоюсь этого слова, детей. Напротив, живые, смышленые, общительные малыши.

Его перебил Рукав.

— Э-э, был один конгресс ученых, врачей-гинекологов.

Директриса пугливо сощурилась.

— И… э-э… Один человек вышел на трибуну… Он сказал, что они скажут про такого ребенка… Внутриутробно… Там много было отклонений. И… Врачи сказали, что такого ребенка лучше всего убить… Э… А это оказался Бетховен.

— Бетховен! — неожиданно рявкнул Рыбенко.

По завершении официальной части детям раздали по мячу и сфотографировали. Потом наиболее презентабельные дети позировали с Рукавом для партийного сайта.

Наконец, все закончилось.

Рукава на школьном дворе поджидала черная машина. Не дойдя до нее пары шагов, он обернулся на Валеру и Рыбенко, почтительно семенящих сзади.

— Э-э, ребят, давайте объединяйтесь, — сказал Рукав и, очевидно, улыбнулся.

— Молодцы, — добавил он, ныряя в салон.

Молодцы отправились в Макдоналдс.

Рыбенко был сосредоточенно мрачен и даже временно приостановил поток похабщины.

Валера взял двойной чизбургер, биг-мак и кофе.

Они молча ели, роняя на подносы испачканные соусом куски салата и лука.

— Валерьян, — вдруг громко сказал Рыбенко, — ты меня выслушай.

Валера пораженно оторвался от чизбургера.

Рыбенко уставился на него выпуклыми хитроватыми глазами.

— Это я компромат на тебя заказал, — сказал он.

— Ты? — Валера задумчиво провел языком по верхним зубам. — А сейчас ты со мной помирился и просишь прощения?

— Ну, теперь-то у нас все вроде по нормальному, — Рыбенко жадно хлебнул колы, — все серьезно, родственники, можно сказать. Так что, ты меня извини. С кем не бывает, верно, ведь?

— Все это, разумеется, верно, — осторожно начал Валера, — меня интересует только одно. То есть, как я тебя понял, ты возлагаешь на то, что последнее время между нами троими происходит, большие надежды? Можно сказать, связываешь со всем этим маразмом свое будущее?

— Да, еб твою мать! — Рыбенко закатил глаза. — Надо ж в жизни определяться как-то. Сколько можно по блядям скакать? Надо и семью заводить, жить, так сказать, правильно.

— Ну, в общем, да, — Валере стало невыносимо выслушивать матримониальные рассуждения Рыбенко.

— Ты сам писал? — перевел он тему.

— Не, Бабину заказал. Он нарыл, а писала какая-то девка. Я один раз видел, жирная такая, его подружка.

— Да, я знаю ее, — пробормотал Валера.

— Ты понимаешь, Валерьян, — говорил Рыбенко, когда они покинули Макдоналдс и брели по неотличимой от многих других московской улице с пивом, — вот, почему вся эта так называемая семья всегда рушится? Потому что воздуха нет. Так же рехнуться можно — ты, баба твоя стареющая, тупеющая и еще ваши дети. Это, старик, самый настоящий ад. Как бы вы друг друга не любили, старик, пройдет десять лет, да какие там десять, пять лет пройдет, и говорить вам не о чем. Только о детях. Коля коленочку разбил, ой, что делать, йодом помазали? Ой, помазали, а вдруг еще чего с Колей случится? А что на работе? Херня на работе, как всегда. А Катюшка тройку по математике получила, ее учительница достает, ай, какая плохая учительница!

Валера улыбнулся.

Рыбенко продолжал, бурно жестикулируя:

— И некуда деться, некуда. В Америке разрешено держать дома огнестрельное оружие. И эти отцы семейств, с Колями, с Катюшками, с собачкой Тедди, с качелями во дворе — они берут одним утром ружье и всех своих родных и близких размазывают по стенке.

— Ты передергиваешь, — заметил Валера, — здесь дело, скорее всего, в личных экзистенциального характера проблемах, а не в семье.

— Э, нет! — замахал руками Рыбенко.

Он быстро втянул в себя остатки пива из бутылки и двинулся к образовавшемуся на пути ларьку за новой порцией.

— Ты пойми старик, — Рыбенко ловко вскрыл пиво зажигалкой, — никто не будет стреляться из-за того, что этот наш мир — говно. Кроме окончательно сумасшедших. Это же объективность, это все знают, все искусство об этом говорит, да, ё-моё, даже церковь. Но есть, если можно так выразиться, дополнительное условие. Вот, говорят, ты, парень, родился, метафизически ты стоишь по колено в говне, то есть живешь. Но есть, парень, такая штука, любовь называется, она тебе поможет. Ты оглядываешься по сторонам и по говну, черпая говно ботинками, подходишь к какой-нибудь девчонке, которая тоже, естественно, по колено в говне. И у вас начинается любовь. Тоже в говне. В каком-то смысле с любовью даже хуже, чем без любви, она заставляет поверить, что все в этом мире по-настоящему. Если до девчонки ты был в говне только по колено, то с ней, ее ведь надо трахнуть, язычком пощекотать, поспать с ней, с ней ты вываливаешься в говне полностью.

— Очень яркая метафора, — сказал Валера.

Вдруг захотелось никотина.

— У тебя сигарет нет? — спросил он у Рыбенко.

Тот протянул пачку.

— Ты ж не курил.

— Хочется, — туманно ответил Валера, — ну, продолжай, Федор, я слушаю.

— Чего продолжать-то? — Рыбенко грустно отпил пива. — Ну, потрахались, поспали, девчонка уже с пузиком. Говорит, какое же говно этот мир, в котором мы живем, ах, как жалко нашего маленького ребеночка! Вот бы нам с тобой обустроить для него такое тихое местечко, где хотя бы говна поменьше будет. Это и есть любовь, старик. От этого и стреляются. Объективную мерзость можно пережить, потому что в ней твоей прямой вины нет, и ее неистребимая мощь от тебя не зависит. А вот собственное твое создание, когда по прошествии лет ты на него взглянешь, оно и заставит о пуле задуматься. То, что ты сам сделал. Когда вдруг проснешься в вашем с бывшей девчонкой тихом местечке, ножки с кровати спустишь, чтобы в ванную идти, и увидишь, что ты уже не по колено, а по пояс. Это еще хорошо, если по пояс, некоторые под конец жизни, уже по грудь…

— Твоя версия, друг мой, верна, но она контрпродуктивна, — сказал Валера, отбрасывая окурок, — без пускай даже субъективного, мизерного позитива жизнь превращается в мучение, а это неправильно. Какой-то смысл в ней все же есть, как есть моменты счастья…

— Стари-ик! — страдальчески простонал Рыбенко. — Ну, какие моменты счастья? Их попросту нет, они находятся в твоей головенке. И связаны только с двумя вещами: с незаслуженным признанием и расчетливым обманом.

— Я бы еще выпил, — сказал Валера.

— Тут за углом магазин, — Рыбенко поставил пустую пивную бутылку на поребрик.

— Смотри, как получается, — возбужденно говорил он, пока они, словно пришпоренные, неслись в магазин, — человек так устроен, что, чем бы он ни занимался, вознаграждение от жизни за свою деятельность видит в двух вещах — секс и деньги. Особенно наглядно эту идею выражают звезды эстрады. Вчера тебя никто не знал, сегодня ты спел: «ту-ту-ту-ту-ти-ту-ту-ту» — а послезавтра у подъезда тебя караулят свежие телки, и в кармане куча бабла…

— Ну, хорошо, — перебил Валера, — это все понятно, а как быть с творчеством?

— А что с творчеством? — искренне удивился Рыбенко. — Это самый дикий, позорный отстой. Когда тебе за творчество платят, ты нравишься телкам — это круто, а если ты сидишь в шарфике в каких-нибудь продуваемых «Пирогах» с такими же, как ты, уродами, или, еще хуже, в общаге Литинститута, так это лучше сразу повеситься. Это ж самая страшная мука, старик, несовпадение, как эти поют… Ну, телки с Меладзе…

— Да, я понял, — быстро сказал Валера.

— Тут все просто, — не успокаивался Рыбенко, — если ты хочешь денег за то, что ты делаешь, то твое творчество стремится стать рыночным продуктом, должно, во всяком случае, стремится.

— Это и есть расчетливый обман? — спросил Валера.

— Ну, да, — Рыбенко подергал пластиковую дверь магазина, — закрыто, бля. Ну, ладно, тут еще чего-нибудь попадется, пошли, Валерьян.

— Хорошо, — сказал Валера, — а незаслуженно признание?

В отсутствии пива Рыбенко как-то разом поскучнел.

— Я тебе потом расскажу, лады? — предложил он, затравленно озираясь. — О! Вон, ларек!


Через пару дней Рыбенко привез в двух больших сумках свои вещи.

— Ой, как у тебя много вещей! — опасливо поглядывая на сумки, пробормотала Даша.

— Ты чего это? — обиделся Рыбенко.

— Нет, нет, ничего, — залебезила Даша, — просто я даже не знаю, куда их класть.

— Это уже твои заботы, детка, — сказал Валера, стоявший у платяного шкафа со свернутой рулоном «Литературной газетой», — ты же жена.

— А вы, получается, мужья? — развеселилась Даша.

— Получается, что так, — Рыбенко повесил куртку на вешалку и по-хозяйски потопал в кухню.

— Дашун! Жратва есть? — крикнул он оттуда.

Даша, недоумевая, но явно довольная, глянула на Валеру и побежала угощать Рыбенко.

Владимира Ивановича решили в тонкости семейной жизни не посвящать. Тем более что скрываться от него можно было при желании десятилетиями. Он не заходил в гости, а если звонил, то Даше не мобильник.

— Рано или поздно все равно все узнают, — сказала Даша за ужином.

— Чего узнают? — С набитым картошкой ртом спросил Рыбенко.

— Что мы ведем аморальный образ жизни и что мы развращенные, падшие люди, — пояснила Даша, отпивая ананасовый сок.

Рыбенко хмыкнул и внимательно посмотрел на Дашу.

— Знаешь, детка, — сказал он, проглотив картошку, — ты неплохая в принципе детка, но у тебя есть одна проблема.

— Какая же? — Даша с фальшивым испугом округлила глаза.

— А такая, — ответил Рыбенко, — ты слишком, просто до макушки набита социальными представлениями о морали, но при этом изо всех сил надеешься прожить аморально. Ты кайфуешь не от той, грубо говоря, ситуации, что у тебя целых два классных ебаря, а оттого, что кто-нибудь, какие-нибудь радикулитные друзья твоего папы, какие-нибудь задастые соседки об этом узнают. Ты многого себя лишаешь, детка.

Даша размеренно похлопала в ладоши.

— Какая удача! — воскликнула она. — Впервые в жизни я вижу человека, который родился, живет уже тридцать лет, шастает на свою гребаную работку, рабствует перед начальством и совершенно неподвластен общественной морали! За это надо выпить!

— Я, по крайней мере, с этим борюсь, — невозмутимо ответил Рыбенко, — а ты делаешь из этого ничтожного, не стоящего вообще никакого внимания дерьма целый культ.

Валера жестом попросил у Даши сигарету.

— Как интересно получается, — она зло швырнула ему пачку, — если ты такой крутой и аморальный, то почему же полгода бегал ко мне тайком, Федечка? Почему не действовал открыто, сразу моему мужу не признался?

Рыбенко закрыл лицо руками.

— Я разве не права? — Даша скандально уставилась на Валеру. — Нет, скажи, я не права?

— Наверное, права, — осторожно предположил Валера.

— Ну, и чего он тут тогда из себя строит? Что он меня оскорбляет?!

— Никто тебя не оскорбляет, — сказал Рыбенко.

— Да пошли вы оба к..! — Даша не стала уточнять, куда Валере совместно с Рыбенко надлежит отправиться.

Выскочила из-за стола и убежала в спальню.

— Вот и началось, — Рыбенко закурил.

— Ну, это жизнь, — неоригинально ответил Валера.

После ужина Рыбенко рискнул отправиться в магазин под домом за коньяком и лаймами.

Долго обсуждали предстоящую прессуху, на которой собирались всех поразить невероятной новостью об объединении в рамках молодежной организации партии Любви.

— Банкетик бы надо, — вздыхал Рыбенко.

Потом, достаточно нагрузившись коньяком, он пошел стучать в запертую дверь спальни и вызывать Дашу к общению.

Валера впал в сладостное коньячное отупение. Он сидел за кухонным столом, спиной к двери и с любовью разглядывал полосатую, красно-белую трубу ТЭЦ в окне. Труба дымила в темноту плотным белым паром, это странно успокаивало. Словно бы труба была неким символом устойчивости мира. Такая устойчивость бывает у порнографических сайтов, у ежедневной криминальной хроники, у пьянства, в конце концов. Жизнь оставляет за своим остервенелым течением право на пороги, думал Валера. Вот сидишь так на кухне с поллитрой, за окном — карниз, за карнизом — пустота. Из пустоты растет труба ТЭЦ, которую, как красные рожки, венчают два маячка. Из трубы — дым, а дым, если глядеть на него из кухни, олицетворяет вечное движение, вечный звук, вечный гул. Дым — это как право на ошибку, как приемлемость боли, как смириться со смертью…

Валера поднялся, пьяно сдвинув стол, и подошел к окну.

В детстве не было развлечения лучше, чем смотреть зимним вечером на далекие дома, расчерченные желтыми квадратами окон. Почему-то в детстве Валере казалось, что за этими окнами происходит счастливая, хоть и чужая жизнь. Может, чья-нибудь добрая бабушка обворачивает заварочный чайник полотенцем, непонятно для чего, но бессмысленностью действия продолжая старые традиции. Может, трезвая неконфликтная мама с жирными валиками на боках и бедрами, выпирающими, как утюги, из-под халата, рассказывает усталому папе о том, как прошел день. И нисколько жир эту маму не портит. Или прозрачная белокожая девушка держит сигарету на манер Серебряного века и отчаянно вглядывается в оконное стекло, чувствуя с другой стороны любопытный Валерин взгляд. И невдомек серебряной девушке с сигаретой, что свет надо выключить, и тогда дома увидятся, а так, при свете, останется только ее трагическая головка в ореоле дешевого дымка…

Ему было легко в тот вечер, после ужина.

Перед сном Валера пару часов пролежал в ванной.


Глава 11

Монголия


— Это настоящее событие, — говорила Даша в такси, — надо выглядеть не просто хорошо, а великолепно! Прекрасно! Надо вызывать у всех зависть! Валерочке очень идет темно-синий, он, как Ельцин, надо купить темно-синий костюм, голубую рубашку и красный галстук. Ну, какой-нибудь такой, красно-розовый, в косую полоску. Тебе, Рыбенко, только черный, с розовой рубашкой, это будет просто блеск! И без галстука. Такой, знаешь, острый ворот и новые ботинки. А я буду в образе японской старшеклассницы, они там, в Японии, когда нет денег, продают всяким педофилам свои трусы. Это у них считается нормально. Жаль, у нас нет такого обычая, я бы стала миллионершей, у меня миллион трусов. В общем, я буду в черной мини-юбке, в белой кофточке и туфлях на толстом каблуке. Хотя я пока не знаю, может, блузку лучше розовую? Нет, тогда мы будем сливаться с Рыбенко.

— Надеюсь, ты хоть без косичек? — подал голос Валера.

— Без, — успокоила Даша.

В магазине она, правда, быстро отказалась от образа торгующей грязными трусами японской школьницы и вцепилась в красно-оранжевое шелковое платье с пелеринкой.

Рыбенко хмуро смотрел на розовые рубашки. Ему явно не хотелось идти в розовом, но продавщица, вертлявая девка с одним косым глазом, говорила, что под черный костюм только розовое. Костюм ему Даша почему-то выбрала, как цыгану, лоснящийся.

— Да вы просто жених! — всплеснула руками продавщица.

На Валеру особого внимания никто не обращал. Он обладал стандартной фигурой, ему всегда шли костюмы. Даша сунула в кабинку обещанный синий, и Валера решил, что костюм не так уж плох. Некоторая заминка возникла с галстуком, Даша никак не могла выбрать подходящий.

Косая продавщица развесила различной интенсивности красные галстуки на обеих руках и нахваливала каждый в отдельности, как мясник требуху. Наконец, остановились на том, который рассматривали первым, но успели забыть.

Из магазина направились в итальянский ресторан.

— Главное, до банкета не нажраться, — выразил свои соображения Рыбенко.

— Постараемся, — заверила его Даша, — мне еще в парикмахерскую надо.

— Я, пожалуй, пиццу с грибами, — сказал Валера, — и пиво.

— Какая-то прямо пошлость, — заметила Даша, — у вас такое событие, объединились, теперь в депутатики пойдете, а ты — пиво…

— Почему бы и не пиво? — вяло огрызнулся Валера.

— Надо шампанское, — сказала Даша, — новая жизнь впереди, новые высоты.

Рыбенко как-то подло рассмеялся.

— Я вообще ничего уже не хочу, — Валера отложил меню и закурил, — решительно не хочу. Раньше я не курил, я полагал, что у меня должна быть длинная, полная борьбы и разной другой красоты жизнь. Величие в историческом плане. Я боролся со своим алкоголизмом. Сейчас я понимаю, что ничего этого не будет. Ты права, любимая, я стану депутатиком. И то, если твоего папу не вышвырнут, как мыша, с должности.

— А если вышвырнут? — обеспокоено вставил Рыбенко.

— Если вышвырнут, я какое-то время попозорюсь на арене так называемой молодежной политики, среди опухших блядей и отсталых дегенератов, бредящих марксизмом, а потом, уверенно спиваясь, пойду в Интернет-издание на должность обозревателя. За тысячу долларов в месяц до конца своих дней.

— Ой, да ладно тебе, — сказала Даша, — главное — жить по-человечески. Чтобы были нормальные деньги, и занимайся, чем хочешь. А то ты уже прямо, как герой какого-то романа. Разочарованный.

— Интересно, почему официанты не идут? — вслух удивился Рыбенко.

— Я бы предпочел быть героем романа, чем так вот жить, в маразме, — Валера вдруг разозлился, — обслуживать тебя, покупать костюмчики и платьица. В книге есть хоть какая-то цельность, смысл даже иногда есть, а в моей жизни есть только костюмчики и цель, к которой, я знаю, я никогда не приду.

— Это у всех так, — успокоил Рыбенко.

Даша сосредоточенно рассматривала ногти, что-то время от времени подцепляя и откусывая.

— Это безволие, оно тотально, — говорил Валера, — на всех уровнях, оно победительно. Ничего настоящего просто не осталось…

— Все от человека зависит, — отвлеклась от ногтей Даша, — ты же можешь изменить свою жизнь.

— Изменить? — Валера усмехнулся. — Если только в сторону окончательного абсурда. Пойми, мне двадцать семь лет, и я достиг потолка. Во всем. Дальше мне предстоит только размазываться по этому потолку, двигаться к тому местечку, которое нынче занимает твой папа. Разумеется, я могу изменить свою жизнь. Например, сжечь себя на красной площади, это ведь вообще легче легкого. Могу еще продать квартиру и уехать в сраную жопу, и сидеть там на огороде. Могу убить вас обоих и сесть в тюрьму на двадцать пять лет. Могу жениться на негритянке и навсегда исчезнуть в Замбези. Что еще я могу? Как изменить свою жизнь?

— Валер, не начинай, — Даша скривилась.

— А я не начинаю, — парировал Валера, — я уже почти заканчиваю.


На банкете в честь создания молодежного отделения партии Любви было торжественно.

Заскочил даже спикер. Пожал ручки Рукаву и Владимиру Ивановичу, что-то быстро и шепеляво проговорил в микрофон. Потом в микрофон говорили по очереди Валера и Рыбенко в сверкающем костюме. Валера увидел за дальним столом прилизанного Бабина и Машу Лазареву.

Он стоял на эстраде и говорил, в какой-то момент подумал, что может говорить бесконечно. Что можно было бы устроить конкурс на выносливость, собрать, скажем, его, Рыбенко, Диму Бабина, может, еще Владимира Ивановича с Рукавом и посмотреть, кто сможет дольше всех связно говорить на политические темы. День, два, три дня…

Бешеных псов пристреливают…

Ему захлопали, и он сошел в зал. Все уже пили и жрали.

Владимир Иванович успокоительно мигнул со своего почетного места. Это означало, что все идет, как надо. Потом он быстро выпил две рюмки и испарился.

Валера громко ржал и что-то насмешливо-победительное высказывал сидевшим неподалеку чиновникам. Даша с Рыбенко на некоторое время пропали из его поля зрения, но потом он встал, чтобы идти в сортир, и увидел, как они танцуют, целуясь, у всех на глазах. Это зрелище почему-то совершенно не задело Валеру, он с тяжелой пьяной веселостью махнул им рукой. Стоя над унитазом, он думал, что его личное отчуждение от людей становится все более полным, абсолютным.

Когда он вернулся к столам, в самом разгаре был безобразный скандал с участием Бабина, Даши, Рыбенко и Маши Лазаревой.

Сильно поддатая Даша орала на Машу Лазареву и обзывала ее жирной блядью.

— Ты себя в зеркало, сучка, видела? — надсаживалась Даша. — Думаешь, я не читала твои смски? Ты посмотри на себя и посмотри на меня. Жирная корова! Блядь! Ой, еб твою мать, она ему даст! Счастье-то какое!

— Дарья, — встревал Бабин, — это какое-то недоразумение…

Маша Лазарева затравленно шептала:

— Идиотка…

— Сама идиотка, блядь! — неистовствовала Даша. — Ну, и как, отодрал он тебя? Счастье привалило? Не много радости, любовник-то он хреновый!..

Роль Рыбенко сводилась к тому, чтобы хватать Дашу за руки, когда она в очередной раз порывалась вцепиться Лазаревой в волосы.

К Валере подошел низкий, плотно сбитый человек и представился Батыром.

Этот Батыр был из Монголии и представлял там, в Монголии, какое-то смутно дружественное партии Любви объединение.

— Очень, очень хорошо, — часто повторял он.

— Монголия? — хохотнул Валера, тут же усаживая Батыра к столу и наливая водки. — Внутренняя Монголия!

Батыр согласно кивал.

— Это же потрясающе! Я вот лично всегда мечтал посетить Монголию…

— Да, очень хорошо, — сказал Батыр, — давайте ехать.

— Как? Можно прямо взять и поехать? — удивился Валера, который был уже практически невменяем.

— Да, да, — закивал монгол.

Они обменялись визитками.

— У вас там степь, кони, да? — спрашивал Валера.

Батыр бодро выпивал и закусывал солеными огурцами.

— Да, да, много конь, — отвечал он, улыбаясь, — очень хороший конь. Быстро бегает!

Подошли разгоряченные сварой Даша и Рыбенко.

— Здравствуйте, — сказала Даша, плюхаясь на стул, — а вы — китаец?

— Монголия, — ответил с прежней улыбкой Батыр.

— Ой, я так всегда мечтала съездить в Монголию, — Даша развязно закурила, — Федечка, принеси мне шампанского.

— Это моя жена, — сказал Валера, с силой хлопнув Дашу по спине, — как, красивая?

— Очень, очень красивая.

— А ее можно в Монголию с собой взять?

— Можно, — Батыр восхищенно посмотрел на Дашу, — в Монголии конь, много конь, хорошо!

— Я люблю кататься на лошадках, — рассказывала Даша, — я на ипподроме занималась, ну, раньше, еще когда в универе училась. Я с ними умею управляться, даже без седла ездить могу.

— Это, наверное, приятно, — вставил вернувшийся с двумя бутылками шампанского Рыбенко.

— Очень, очень приятно, — подтвердил монгол.

— Он такой прикольный! — засмеялась Даша.

— Друзья мои, — сказал Валера, чуть приподнимаясь над столом с дрожащей в пальцах рюмкой, — я приглашаю вас в Монголию!


Проснулся он дома, в кровати, но, правда, в одежде.

Солнце сияло в придвинутом к кровати стакане с недопитым, выветрившимся пивом.

Валера со стоном сел. Взгляд врезался в телевизор, демонстрировавший какую-то жуткую порнуху, почему-то без звука. Мозг услужливо предоставил воспоминание о вчерашнем, но Валера решил, просто не думать об этом. Следующая мысль была о том, что он спивается. И Валера воспринял это спокойно. «И что?» — подумал он.

Он принял душ, выпил кофе, выкурил пять сигарет. Дома было тихо, и Валера наслаждался этой неопределенной тишиной. Ему не хотелось даже выяснять, где Даша, где Рыбенко, спят ли они еще или давно встали и куда-то ушли. Ему было просто наплевать.

Три часа он провел за компьютером, выуживая свежие отзывы о вчерашнем событии. Это немного добавляло веры в себя. Потом позвонила Маша Лазарева.

— Валера, — лепетала она, — ради Бога, мне так стыдно…

— Ты ни в чем не виновата, — сказал Валера.

— Может, встретимся, — спросила она, — приезжай в гости, а?

Он собирался ответить привычным отказом, но вдруг решил поехать. Почему нет?

Поскольку Даша была вне досягаемости и некому было выбрать ему подходящую к случаю одежду, Валера напялил пропахший табаком синий костюм и вышел на улицу. Поймал такси, поехал в Ясенево.

Маша Лазарева открыла дверь в невнятном кимоно. Бабушка на этот раз отсутствовала, зато наблюдалась явно ненормальная мама. Она ненавидяще смотрела, как дочка ведет Валеру в свою комнату, и что-то бормотала.

В Машиной комнате все было по-прежнему, новым оказалось только то, что комната была непроветрена.

Валера сел на диван. Маша Лазарева в напряженной позе встала у подоконника.

— Ну, что, Мария, — вздохнул Валера, — ты хочешь, чтобы я тебя выеб?

Маша захлебнулась вздохом.

— Давай, если это так тебе нужно, я готов, Машенька. И после этого ты оставишь меня в покое.

Он встал, грубо сгреб ее и повалил на диван. Она не сопротивлялась, но почему-то начала плакать.

Валера задрал ее халат, спустил штаны и пристроился на ней. Диван был узкий, с колючей обивкой. В дверь застучала Машина мама.

Она неистовствовала под дверью, припертой стулом, она не отходила от двери целый час, пока Маша и Валера корчились на диване. Она пробовала даже вызвать отца, который, как шепотом сообщила Маша, давно их бросил ради закройщицы из ателье, от которой у него родился дебил.

Отец бы, конечно, пришел, но закройщица по-своему истолковала истошные вопли соперницы. Закройщица решила, что Машина мать ищет предлоги, чтобы вернуть мужа обратно, даже закройщице было диковато представить, что факт секса тридцатилетней Маши может вызывать такую бурю страстей, и потому она не подзывала отца к телефону.

Лазарева стонала, может, даже чуточку громче, чем требовало в тот момент ее либидо, мать из своего укрытия грозила ей наказанием от Бога. Потом началось что-то совсем уж скверное.

Валера отодвинул от двери стул и вышел в коридор со стоячим членом. Он глумливо тряс им перед Машиной матерью, впавшей в почти безумное состояние, и говорил, что именно в члене (он называл его грубее) причина ее истерического бдения под дверью. Валера предлагал матери совершить с ним половой акт, который, с его точки зрения, моментально бы ее взбодрил и, возможно, даже бросил на осуществление более продуктивных действий, нежели стояние под дверью трахающейся дочери. Его человеколюбие зашло в тот день настолько далеко, что он готов был во имя блага этой незнакомой женщины сдержать отвращение перед ее поросшей седым волосом дырой и запахом кухни, который вся она источала.

Машины мать убежала в кухню и уже оттуда продолжала кричать, как подвергшееся психической атаке животное.

Маша Лазарева предложила Валере выпить чаю. Они покинули комнату, предоставив коридору право наслаждаться зрелищем дивана со скомканным бельем в мокрых пятнах известного вещества, выделяемого мужчинами. Маша привела Валеру на кухню и, не обращая внимания на мать, они принялись пожирать колбасу, хлеб и колбасный сыр — мать экономила и редко позволяла семейству насладиться другими сортами сыра.

— Что ж он тебя в ресторан не повел? — повизгивала мать. — Привела меня, пенсионерку, объедать? Вы знаете, молодой человек, какая у меня пенсия? Почему я должна твоих сожителей кормить? Плохо ты начинаешь, деточка, плохо. Других вон и в рестораны водят, и деньги им дают, а ты сразу ложишься под мужичков и отношение к тебе такое же. Подстилка! Еще и кормит его за мой счет! Ты просто блядь!.. — в таком духе она могла бы говорить еще несколько часов, но даже самые крепкие нервы однажды рвутся.

Вдруг Маша вскочила, как ужаленная, со стула и плеснула матери в лицо горячим чаем — мать ужасно завыла, и тогда Маша схватила кухонное полотенце, висевшее над раковиной, и начала хлестать мать по лицу и по сморщенным рукам, которыми она это лицо закрывала.

Валера невозмутимо жевал бутерброд с колбасой. Из коридора донесся плачущий голосок матери — она звонила в милицию. Маша вскочила, она уже немного устала от всего этого, и побежала к телефону, чтобы вырвать вилку из розетки и в очередной раз врезать матери по истерзанному лицу. Мать в распахнувшемся халате с полуоторванным воротником выскочила на лестничную площадку и стала бегать по этажам и звонить во все двери. Она рыдала и просила разрешить ей позвонить, но никто не хотел открывать.

— Выпить ничего нет? — спросил Валера.

Маша достала из буфета коньяк.

Довольно часто коньяк сопровождает воинственные семейные будни, и если его оказывается слишком много, он приглашает себе в компаньоны ножик. В общем, что-нибудь остренькое для простых смертных, и начищенное нарезное для служащих при оружии — такие частенько, если верить Рыбенко, расстреливают свои семейства, а затем и себя — в азарте. Трудно ответить, почему это происходит: от распущенности юных или чрезвычайной добродетели пожилых, и почему, хотя бы один подобный случай не заставляет молодоженов пораженно замереть над книгой брачных записей в Загсе, как они наверняка бы замерли перед щенятами на птичьем рынке, узнав из передачи «ЧП», что в зрелом возрасте эти щенята откусывают детям руки, а с одной старушки так и вовсе скальп сняли?

Люди, которые проводят свой век в пустоте и бессмысленных жертвах окружающим, склонны к обидчивости. Единственный их шанс сохранить лицо — это на старости лет послать всех неоплатных должников к чертовой матери и направить остаток сил на какое-нибудь причудливое бытовое извращение. Некоторые по несколько раз в день моют полы, а если кому-нибудь посчастливилось посетить их туалет, выпроводив гостя, сосредоточенно протирают сидяк смоченной в спирте ваткой. Другие прикармливают собачьи стаи и, подобно злобным псам, потом что-то лают соседям, вызвавшим живодерню, или, наоборот, борются с собаками в пользу помоечных кошек.

Машина мать, увы, не обладала достаточно самостоятельным воображением, чтобы придумать свое собственное увлечение в нише одиночества и увядания, а от любви к живому существу или хотя бы унитазу ее удерживал мазохизм. Вряд ли она сознательно желала зла своей дочери, скорее, недоумевала, почему ей должно быть хорошо, когда ей приходилось херово? Безнадежную эту херовость она в какой-то момент начала принимать за жизненный опыт и даже предназначение человека, и безотчетно желала, чтобы мордобойный скандал с вызовами милиции, ударяющим в морщины кипятком и рваным халатом длился как можно дольше. Всегда.

Так думал Валера по дороге домой.

— Мы больше не увидимся? — спросила журналистка Лазарева на прощание.

— Никогда, — ответил он, — знаешь, Мари, может, у меня плохая жена. Может, она шлюха, потаскуха, сука, но у нее есть одно совершенно неоценимое достоинство. У нее нет матери.

Он хотел сказать ей про компромат, но потом передумал.


Глава 12

Внутренняя Монголия


— Друзья мои, — сказал Валера, — нам стоит серьезно поговорить.

Даша согласно кивнула.

— Не знаю, как вы, но я рассчитывал в этой жизни на нечто совсем другое, — Валера говорил, как с сумасшедшими, с женскими, мягко-придыхательными интонациями, — и жить по-прежнему я больше не хочу. Дальше каждый из нас пойдет своим путем, я, во всяком случае, пойду. Надеюсь, что пойду, — добавил он.

— Мы расстаемся навсегда под белым небом января? — уточнил Рыбенко.

— Вроде того, — ответил Валера.

— Он трахнул Машу Лазареву и теперь как честный человек обязан жениться, — предположила Даша, зевая.

— Без проблем, старик, — Рыбенко протянул Валере руку.

В эту секунду Валера впервые признался себе в том, что ненавидит его. Вернее, даже не его, торопливо додумал он, а тот мир, который Рыбенко ему навязывал.

Мужской мир — это ведь что-то вроде автобана, где о тебе судят по твоей машине, каждый норовит уязвить другого каким-нибудь особенно заковыристым обгоном, это жесткий и грустный мир, где из печатной продукции можно купить только порно и журналы об автомобилях. Об этом универсуме почти не говорят, правда, и сказать о нем особо нечего. Здесь не складывается каких-либо новых, неизвестных типов поведения, не рождается тем и сюжетов для романов, короче, мир этот мало известен и не заслуживает известности. Женщина нужна и даже становится поводом для стычек только в том случае, если красива. Во всех прочих случаях она просто благодарит Бога, если кто-то берет ее в свое путешествие, потому что в дороге она может оказаться полезной — заштопает носок и сбегает в магазин за продуктами.

Внутренне Валера отдавал себе отчет в свойствах жизни. Обычно они таковы, что как бы плохо ни было, на следующий день может стать еще хуже. В сущности, он всего лишь хотел быть счастлив, и все тут.

Вместо счастья, точнее, на том месте, где ему полагалось бы находиться, образовывалась стихийная помойная яма несбывшихся надежд. Он даже подумал, что может стать писателем. Это не требовало большого труда.

Чтобы прославиться, писателю достаточно пары талантливых книг, не больше, ведь тот факт, что у человека находится пара мыслей, которые он в состоянии выразить, сам по себе достаточно поразителен, а дальше остается лишь управлять собственным угасанием.

Последние дни ему часто снилась Даша. В этих снах она была Дашей прошлого, Дашей из Снегирей, Дашей с биглем и домработницей. Валере так нравилось быть с ней, что он спал все свободное время. В реальности или, по крайней мере, в том состоянии полнейшей безнадежности, которое принято этим словом обозначать, Даша была утеряна навсегда. С ней что-то случилось, со всеми что-то случилось.

Может быть, она выйдет за Рыбенко, раздумывал Валера, пускай. Правда, с ним она быстро сопьется. А может, и нет. Главное ведь не в том, за кого она выйдет, а в том, что ей самой на это наплевать. Почему, интересно, так вышло?

Почему?

Есть вопросы, которые себе лучше не задавать.

Жить лучше молча. Или, в крайнем случае, под легкую, не обременяющую сознание мыслями, музыку. Под песни Юрия Антонова.

«Вот как бывает, вот как бывает!» — поет Юрий Антонов, явление в нашей жизни вневременное и даже внеисторическое, потому как его пение нет-нет раздается по сей день. Мало кому удается вскочить на такую универсальную кобылку — пение Юрия Антонова, как марля спиртом, пропитано верой в идеалы молодости, красоты и (подразумеваемого) достатка. Обычно этим идеалам с удивительной искренностью, больше, чем кто-либо, привержены люди, так сказать, соль земли, из тех, у кого в молодости не было никакой ни в чем красоты, а всю жизнь — денег.

Мелодии, извергаемые Антоновым из бутафорской электрогитары, да и сам его на удивление стабильный внешний вид выражают некое общечеловеческое томление несбывшейся надежды, и в этом смысле фигура музыканта ничем не отличается от фигуры, скажем, генерала Власова. Ведь, если сдуть с Власова, как пыль с графина, книжный налет зловещего предательства, получается, что перед нами обычный пятидесятилетний импотент, чьи мечты жизнь опрокинула и разбила, и вот они агонизируют перед ним, словно гигантский, перевернутый на спину жук. Пожалуй, еще более чем их взаимное, вполне возможно, неосознанное стремление выражать общие места человеческого рода, Юрия Антонова и Андрея Власова объединяет их храбрость. Не всякий отважится бросить вызов интеллектуализму во всех его проявлениях и всю жизнь исходить из интересов не просто кретинов, но еще и состарившихся кретинов.

Валера вдруг осознал, что все его потаенные, глубокие мысли — о жизни, о сути вещей и предназначении человека — как-то удивительно грязны. Мерзость и грязь чудились ему повсюду, они были повсеместны.

Он существовал как антропоморфная, горькая трава, как нечестивый сосуд с булькающими кислотами. Он отдал бы жизнь за то, чтобы обнаружить вокруг себя мерзость, которую обреченно носил в себе. Только так он смог бы хоть ненадолго почувствовать согласие между собой и миром. Потому как мир был прекрасен. Великолепен в своем причудливом убранстве и страшен одновременно, он терзал Валеру и постоянно исторгал его из себя. До чего это было невыносимо: гнилые внутренние испарения и красивая Даша рядом. Чтобы радоваться ее присутствию следовало немедленно облить ее грязью, дерьмом, блевотиной. И он сделал это. Конечно, сделал.

Самым, пожалуй, обидным было то, что Валерин грязный, тоскливый умишка ничего нового под солнцем не являл. Когда-то очень давно один киник хвастливо прогуливался по Афинскому базару в рваном плаще, и, встретивший его Сократ сказал: «Сквозь дыру в твоем плаще я вижу твое тщеславие». И грязь самодовольна, и самодовольство грязно.

Валера подумал, что его неумение не столько даже жить, сколько получать от жизни радость, проистекает оттого, что жизнь он познал с одной, причем наихудшей стороны. Он всегда считал, что его долг быть в центре событий, что цель его — если не прославиться, то, по меньшей мере, стать известным. Что представляли собой события вокруг него?

Политику.

Но политика — это наименее существенная и наименее ценная сторона жизни. Политика — это грязная пена течения, тогда как настоящая жизнь реки разыгрывается гораздо глубже. Леонардо да Винчи своими изобретениями, Архимед своей ванной, Кох — палочкой, Фрейд — теорией психоанализа, именно они изменяли жизнь человечества, но никак не политики. И если наука и искусство есть подлинная арена истории, то политика — нечто вроде закрытой лаборатории, в которой веками производятся унизительные эксперименты над человеком, из-за плотных дверей которой доносятся визг и стоны. Подопытных людишек сбрасывают там в тюрьмы, затем снова извлекают на свет Божий, прельщают аплодисментами и устрашают петлей, предавая и понуждая к предательству.

Бесспорно, решил Валера, я не создал никаких ценностей, но я лучше других узнал, что такое человек.

И это снова было ложью.

Он мучительно, как при сильной головной боли, зажмурил глаза.

Человек не то, что о нем известно. Унизить и опорочить человека можно в две секунды и навсегда. Человеку нет прощения, человек — чудовищное чудовище, человек слаб, человек — раб своих мелких страстей, человек — убийца, вор и предатель, убийца своих собственных детей, нет оправдания человеку. В конечном счете, даже Бог усомнился в целесообразности существования человека, раскаялся, что создал его и принял решение истребить.

Возможно ли любить человека? Возможно ли простить ему постоянную немощь, слабость, неминуемое нарушение существующего порядка, каким бы он ни был? И что толкает людей в их прискорбной деятельности? Злоба? Бесспорно, но и жажда порядка… Ибо жажда порядка — стремление превратить человеческий мир в мир неорганический, где все действует бесперебойно, подчиняясь некоему безличному закону. Жажда порядка, понял Валера, есть одновременно и жажда смерти, ведь сама по себе жизнь — извечное его нарушение. Или, можно сказать иначе: жажда порядка являет собой добродетельный предлог, с помощью которого ненависть к людям прощает себе свои бесчинства.

Валера достаточно долгое время жил в упорядоченном мире, в доме собственного устава. Потом этот устав был нарушен, грубо взломан Федором Рыбенко. И по всему выходило, что теперь Валере почему-то необходимо Федора Рыбенко не только простить, но и искренне полюбить. Кротко смириться с существованием Федора Рыбенко, обмыть и обогреть его невидимые миру язвы. Этого требовал от Валеры Бог. Создавший мир и требующий, чтобы все его твари жили по предписанному закону.

Это казалось крайне несправедливым, потому что Бог сам постоянно менял свои решения и свои законы. Сначала он создал человека, вложив, как в сосуд, запечатав в него слабость и сомнения. Потом, убедившись в том, что человек и впрямь неприлично слаб, выгнал его с женой из рая. Человек мучительно жил, борясь со стихиями, возводя свои жалкие хижины, оставленный и одинокий. Следующим этапом Бог решил и вовсе уничтожить людей, что опять-таки было крайне нелогично, по-ельцински. Это было сравнимо с тем, чтобы выпросить в зоопарке или у охотников медвежонка, поселить его в квартире, а потом гневно пристрелить из-за того, что медвежонок съел собачку. Чего же Господь от человека ждал, вышвыривая его вон?

По непонятной прихоти Он следующим этапом наделяет по сути случайного человека полномочиями нового прародителя, благословляет того строить корабль для животных и для своей семьи. И все вроде бы успокаивается на какое-то время, пока Богу не взбредает новая блажь — отправить на землю своего сына, чтобы тот еще раз сломал человеческий порядок и установил новый закон. И снова Бог не доволен людьми, убившими Его сына из лучших, в общем-то, побуждений. Люди стремились всего лишь сохранить Им же данный порядок, консервативная жажда двигала ими, всего-то навсего.

Валера по-стариковски вздохнул и открыл глаза.

— Валерочка! — донеслось из коридора. — Мы пришли…

— О боже! — Даша зашла на кухню, где Валера банально бухал, — не надоело?


Глава 13

Последние тёлки


Тёлок Валера изначально делил на центровых и окраинных. В этом они с Рыбенко оказывались даже досадно похожи.

Когда возникла идея съезда, у Даши хватило такта не навязываться в сопровождающие, чтобы сначала изводить в поезде, а потом скрипеть полночи пружинами гостиничного дивана и охать на повышенных тонах.

Съезд объединенной молодежной организации партии Любви решили проводить не в Москве, а сразу в регионе. Этим смутным словом Владимир Иванович определял стратегическую точку, откуда, при всяких прочих благоприятностях можно будет рвануть в «депутатики».

— Ёпт, — Валера заметил, что чем выше поднимается, тем вольнее в вербальном плане тесть себя с ним ведет, — это херня все, приехали, триста черепов за бабки наняли, попиздели — уехали. Все. — Владимир Иванович строго потрепал по щеке: — Не пить, главное, не скандалить, с местными не пиздиться.

Валера уныло кивнул.

Оформив свои не лишенные глубокой прозорливости мысли, Владимир Иванович потащил Валеру в кабинет Рукава, где почему-то сидели то ли пятьдесят, то ли семьдесят парламентариев из КНР.

— Да не обращай внимания, — бормотнул тесть, похабно улыбаясь какой-то молодящейся тетке в бордовом брючном костюме, — щас же это… Год Китая…

Рукав ошарашено встретил их у стола, вылетев чуть ли не из книжного шкафа.

— И… — начал он.

— Приветствую, Алексей Степанович, — вдруг с неожиданной наглостью забазлалнил тесть, — ну, чего за фигня-то такая? Молодежка наша объединилась, съезд подготовлен, регион надо выбирать, сметка есть…

С этими словами он дернул Валеру за полу пиджака, и тот бросил на стол Рукаву очередную пластиковую папочку.

— У… — как-то разом соскучился Рукав и некоторое время молчал.

— Регион…

Валера с тестем тоже затихли, как, наверное, затихают, обнюхиваясь, лайки, обнаружившие медвежью берлогу.

— Э… Брянск! — вдруг весело сказал Рукав.

— Отлично! — Владимир Иванович энергично потряс его руку. — Чего, значит, определились? — счастливо взглянул на Валеру. — Теперь по деньгам и разойдемся. Не жмись уж, Алексей Степанович….

Валера с легкостью присущей пьяным сновидениям принял от обрадованного Рукава пять толстенных пачек пятитысячных купюр.

Брянск и всю брянскую область держал в паническом ужасе некий губернатор, по иронии судьбы однофамилец Юлии Савичевой. Там постоянно убивали неугодных людей, заводили уголовные дела, сажали в психушки, короче, натурально беспредельничали.

Какой, в жопу съезд? — с тоской подумал Валера.

— Ну, вот и хорошо, — Владимир Иванович, совершенно не стесняясь китайцев, вытащил из ближайшей к нему денежной пачки сто купюр и обнял Рукава.

— Ну… Нда… — сказал Рукав, производя ответное, благожелательное объятие.

Когда вышли в коридор, тесть повернулся к Валере и бегло произнес:

— Естественно, без Дарьи. Это все дело такое. Нервное. Зачем тебе?

— Да, конечно! — заверил Валера.


Рыбенко находился в состоянии запоя, поэтому известие о необходимости отправиться вместе с Валерой в Брянск его не удивило.

Только Даша тоскливо спросила:

— А вам в одну сумку вещи складывать?

— Да, по хую, — ответил Рыбенко, опрокидывая рюмку.


Она зачем-то поехала с ними в шесть утра на вокзал. В выражении ее лица, как отметил Валера, появилось что-то новое и крайне печальное. Все то время, что они ехали в такси, курили на перроне, стояли в очереди к палатке за водой ему хотелось спросить у нее об этом. Но мешал Рыбенко. Царила суета. Бегали бабы с тележками, к которым канцелярским скотчем были приторочены баулы; менты били в углу платформы пьяных, орущих на непонятном языке цыган.

— Прощай, ничего не обещай! — запел Рыбенко, когда объявили посадку и все двинулись к угрюмому проводнику, оберегавшему от безбилетников вход в вагон.

Он уже успел освежиться пивком.

— Да хватит! Было уже! Достал! — крикнула вдруг Даша.

— А чтоб понять мою печаль, в пустое небо по-о-смо-о-три-и!!! — Рыбенко, не обращая внимания на крик, сгреб Дашу и, как тогда, под Лили Марлен по комнате, закружил по перрону.

Она к нему с какой-то инстинктивной, бабьей страстью прижалась.

Рыбенко что-то дикое орал и подмигивал проводнику.

— Федя, — Даша заглядывала ему в глаза, надеясь, что он посмотрит на нее в ответ, — Федечка, я тебя очень люблю.

Рыбенко не желал отвечать в том духе, что он, возможно, тоже Дашу любит и тоже не хочет с ней расставаться. Она метнулась к Валере, демонстрировавшему проводнику билеты вкупе с паспортами.

— Валерочка! — всхлипнула Даша.

— Да ладно тебе, — отмахнулся он.

— Я тебя люблю, — сказала она.

Проводник с интересом смотрел на Дашу.

— Кстати, вариант, — Валера ободряюще потрепал Дашу по щеке, — отличный, чувствуется парень, на достойной работе…

— С нами ведь поедет, — вставил кратко опамятовавшийся Рыбенко.

— Ах, да, жаль… — протянул Валера. — Но не стоит унывать, красавица! — он иронично чмокнул Дашу в лобик. — Мы оставляем тебя, а тут — целый вокзал! Менты, машинисты, носильщики, бомжи, в конце-то концов!

— Ты уже… — начала было Даша.

У Валеры не осталось сил не то, что слушать ее, даже смотреть.

— Свобода! — рявкнул он. — Что хочешь, то и делай! Давай, красавица! Не нравится бомж, трахнись с ментом! Мало? Тогда — вперед, таджики неутомимы! И подстрахуйся, детка, не наступай на одни и те же грабли. Сразу с двумя, лучше даже с тремя! Один — это смешно, один — это, как говорится, на один зуб! А у тебя столько много зубов, и они все хотят пережевывать, рискни, детка, ничего не бойся! На СПИД нам с Рыбенко давно плевать, так что и ты не заморачивайся, действуй, при нашем уровне жизни и развитии медицины все лечится тремя уколами. Эй! Пацаны! — он бурно замахал руками, привлекая внимание милиционеров, волочивших куда-то цыгана в красном пиджаке и плисовых штанах.

Даша резко развернулась и пошла прочь.

— Зачем ты так? — спросил Рыбенко в купе. — Что она тебе сделала?

— Слушай, да пошел ты! — злобно бросил Валера.


Он уже очень давно не общался с женщинами — в этом, наверное, заключался секрет его относительно адекватного восприятия жизни.

Между тем разыгрывалась, грустная, в общем, история.

В последние секунды перед отправлением проводник завел в купе, где Валера с Рыбенко вальяжно раскупорили пиво, двух баб.

Одну звали Ксюша, а другую — Оля. Обе перепрыгнули тридцатник. Ксюша была истеричка с ярко-красными волосами, а Оля, склонная к накоплению жиров, очевидно, злоупотребляла парикмахерскими услугами, потому что ее волосы местами повылезли.

Дружба их протекала, главным образом, на почве алкоголизма и неудовлетворенной распущенности, что стало понятно в первые же десять минут после знакомства. Девицы рассказали, что познакомились на курсах вождения машин, никто из них, впрочем, на права так, и не сдал. Их жизнь протекала между столиками кабаков и жестоким обсиранием всех знакомых и просто проходивших мимо в туалет незнакомых людей.

Они мгновенно согласились пить. Пили и ни на секунду не затыкались.

Ксюша, как в женском романе или каком-нибудь малобюджетном сериале, бросилась замуж за директора школы (вора), на свадьбе вполне достойно задрапированного в белый костюм. А Оля много лет продолжала бессмысленные и бесперспективные отношения с парнем, объявленным в федеральный розыск за кражу то ли сережек, то ли брошки. Кончилось все тем, что она его сдала милиции, не выдержав побоев и запоев.

Все это, в общем-то, напоминало кадры из итальянских фильмов неореализма или кино в духе Вуди Аллена. Сначала две большеглазых, голенастых лани в розовых и летящих платьицах, под которыми при порывах ветра обозначаются напряженные соски, весело переговариваются, шествуя по оживленной улице и непременно с пакетами, где свернулись такие же летящие, но новенькие одежды. На этом этапе своего существования они слегка выпивают, курят только, когда выпьют, а умишка их хватает лишь, чтобы произносить некие общие, простительно оптимистичные фразы. Завершается розовая фаза замужеством.

Далее экран пересекает фраза «какое-то там время спустя», и мы видим кухню со всеми следами ежедневной готовки и замудоханную женщину, которая курит одну за одной, а на скуле у нее — синяк. Речи становятся несколько циничными — когда бывшие лани встречаются в излюбленном кафе, за их столиком звучит: «яйца», «на хрена» и «в жопу». Ну, и в третий раз мы встретимся с этими героинями в заключительной части — тут уж вступают подросшие дети, регулярно ворующие деньги и нет-нет да бьющие в морду. До последнего этапа девушки докатиться еще не успели. Оля, как сообщила Ксюша, когда сама Оля отлучилась в сортир, родила от своего уголовника ребенка, которого воспитывала ее мама, а сама она почему-то не работала, а любовница Ксюшиного директора (информация поступила от Оли при аналогичной ситуации) забеременела, и он Ксюшу покинул.

Девки ехали в Брянск на неделю по работе. Они служили младшими менеджерами в автосалоне, и в провинции им надлежало осуществить какое-то маразматическое действие в духе русского менеджмента. Оля и Ксюша немного даже гордились своей миссией и не открывали ее сути.

Валере почему-то с первого же взгляда ужасно захотелось послать их на хуй, спрыгнуть с поезда или, в крайнем случае, разделить путешествие по разным купе.

Это были довольно отстойные телки. Дешевки, с перхотью и обгрызенными ногтями. Ксюша сидела на уродливой фиолетовой сумке и каждые пять секунд впивалась тонкими губешками в пивную бутылку. Оля же методично превращала себя в обезьяну: пространство от носа до подбородка, включая рот, было обмазано каким-то белым кремом, причем орудовала она кремом синхронно с Ксюшей — пиво, крем — пиво, крем. Размером Оля была с дамский «Пежо»: кроссовки, шорты, над поясом колыхались складки жира.

Выпив по бутылке омерзительного «Старого Мельника» — почему-то проводник носил только такое пиво — девушки отправились курить в тамбур, сопровождая свой поход дебильным хихиканьем.

Рыбенко перепрыгнул на Валерину полку и фамильярно ткнул его под ребра.

— Чего? — закряхтел он. — Какую выбираешь?

— Никакую. — С ненавистью ответил Валера.

— Ой, бля, — вздохнул Рыбенко, — как с тобой все-таки тяжело. Не компанейский ты человек. Бухать — ты не бухаешь, телки — так телки тебе не нравятся…

Он с показной усталостью прикрыл глаза.

— Да, — зачем-то решил прояснить свою позицию Валера, — мне не нравятся эти две бляди. Мне, друг мой, по душе другие женщины…

— Как заговорил — женщины! — перебил Рыбенко.

Валера не стал реагировать на его реплику.

— Я не люблю пьяно и грязно ебаться в купе, рядом с тобой, я уверен, что они моются раз в неделю, и между ног у них воняет. Я не люблю низкопробных, как ты выражаешься, телок, которые, как будто в этом есть какая-то необходимость, готовы трахнуться за бутылку «Старого Мельника». Я вообще не вижу в этой неотвратимой ебле никакого смысла.

— Ладно, старик, выпей и поймешь, — Рыбенко сцепил пальцы и с силой ими хрустнул.

— Зачем? — недоумевал Валера. — Ради того, чтобы просто кого-то трахнуть?

Рыбенко скучно смотрел на проносящиеся в окне пейзажи.

— Они мне неприятны. Они — ниже даже самого среднего уровня. Да они не красивые ни хрена!

— Да причем здесь это? — не отрываясь от окна, поинтересовался Рыбенко.

— Как причем? — поразился Валера. — Тебе все равно, что ли?

— Абсолютно, — заверил Рыбенко, — мне просто хочется ебаться. Кто они, чего, куда, мне абсолютно похуй. Красивая баба — это всегда ненужные какие-то сложности. Пусть лучше попроще. Мне Дашкиной этой хуйни по второму кругу не надо…

— Кто тебе дал право так говорить? — внезапно разъярился Валера.

— Так я об этом тебе, старик, и толкую! — воскликнул Рыбенко. — Напрягов и так в жизни полно. Одна Дашка чего стоит! Без напрягов, давай. Чего ты уперся? Бухло есть, телки рядом — чего еще-то? А ты, епты, начинаешь — некрасивые. Да плевать! Есть уже красивая одна, чего — хорошо с ней очень?

Валера примолк.

В принципе он был готов к традиционному исходу подобного диалога в виде драки, но примирительная и, главное, совершенно справедливая мысль Рыбенко его остановила. Валера тоже глянул в окно. За ним проносились облитые светом поля с неожиданно аккуратными для средней полосы России снопами.


Девки вернулись из тамбура и забились на свои верхние полки. Только изредка Оля гулко, как из канализационной трубы, интересовалась, когда же на станциях начнут продавать жратву. Рыбенко попытался завязать непринужденный разговор, и ему удалось выяснить, что обе дамы рассчитывают в захолустном Брянске на отдых-реабилитацию. Ксюша планировала всласть потрахаться, как она выразилась, с местными, а заодно вылечить какое-то кожное заболевание. Оля же ставила более масштабную цель — похудеть.

Ксюша все время спала, но часто просыпалась, чтобы наполнить купе аптечной вонью каких-то салфеток — ими она протирала лицо, шею и грудь. Оля впадала в психопатическое волнение на каждой остановке. За окнами слышались наименования продуктов, произносимые с южным завыванием, а она уже смотрела на Валеру с мольбой — одна Оля выйти из поезда не могла. После, выпив сладчайшего вина со странным названием «Полковник» — с чего бы это полковник стал пить такое вино? — она поведала, что стесняется своего веса. Вроде как люди будут над ней смеяться, что она такая толстая, да еще и покупает еду.

Валера только кивнул.

Больше всего его удивило, что на самые невинные попытки посторонних с ней заговорить, даже выяснить, какая остановка следующая или, в какую сторону переводить часы, если это вообще требуется, Оля передергивала своими кремовыми губами, как затвором, и убегала в купе. Там, взобравшись на полку и укрывшись простыней, она рассказывала, что к ней лез ублюдок.

Их страх людей доставил Валере с Рыбенко массу хлопот.

На подъездах к чертовому Брянску девки признались, что уже были там и даже знают относительно приличную гостиницу.

Поскольку все были достаточно пьяны для ненавязчивого приключения, решили поселиться в гостинице массово. Сидели в такси и ждали шофера, носившегося по вокзалу в поисках сигарет. Оля принялась возбужденно тыкать в окно и реветь, что вон там стоит ее знакомый хромой шофер, который довезет до гостиницы всего за пятьсот рублей.

Рыбенко как-то очень грубо ее обозвал и не согласился платить пятьсот хромому шоферу, учитывая тот факт, что тот, который уже посадил, брал по пятнадцать рублей с рыла.

Ехать было просто невыносимо. Жирная Оля потеряла в поезде свои носки (она всегда все теряла), а в такси сняла кроссовки, и они — ноги и кроссовки — ужасно пахли. Если попробовать классифицировать этот запах, то больше всего похоже на подтухший шашлык, замаринованный в уксусе.

Первый серьезный конфликт возник сразу же, как только дверь номера захлопнулась, и Рыбенко бухнулся в продавленное кресло. Через секунду он уже лез в сумку за водкой, которую зачем-то в поражающих даже самое смелое воображение количествах привез с собой из Москвы. Тут же раздался стук.

Оля, разевая свой омерзительный, вспухший от гормональных мазей рот, приглашала в ресторан «Пиросмани», где готовят «ахххуеннные!» хачапури с яйцом, а Ксюша, притаившаяся у нее за спиной, прямо не знала, как быть, ибо кожное заболевание усугублялось от пота, порожденного свитером в сорокоградусную жару. Но от свитера она отказываться не желала.

— Так, девушки, — Валера приналег на дверь, — сейчас мы посовещаемся, а вы идите в «Пиросмани». Мы вас непременно найдем.

Девушки ушли.

Валера подошел к журнальному столику, за которым расположился Рыбенко и забрал водку.

— Ты понимаешь, сука, что нам надо идти к этому ебаному губернатору? — заговорил он, борясь с желанием врезать по растекшейся пьяной роже. — Ты понимаешь, мать твою, что у меня до хуя с собой денег, за которые нас с тобой здесь просто уебут? Ты понимаешь, где ты находишься? Ты не в Москве, падла, — Валера покачал головой, — ты в Брянске, где полно понтующейся гопоты, где следует вести себя крайне, я повторяю, крайне осторожно.

Рыбенко что-то хамское промычал.

Валера схватил его за шиворот и с силой встряхнул.

Тот сонно обмяк в своем кресле.

Валера взял с журнального стола графин, наполнил его ледяной водой в ванной и вылил на Рыбенко.

Рыбенко попытался его ударить, но Валера успел отмахнуться.

Через полчаса Рыбенко нашел в себе силы почистить зубы, переодеться и покорно встал у дверей.

— Орбит есть у тебя, гнида? — спросил Валера.

— Че? — тупо переспросил Рыбенко.

Выходя из гостиницы, представлявшей собой убогое блочное здание с почерненными затиркой швами, они встретили Ксюшу и Олю, которые раздумали идти в ресторан и просто купили пива, чтобы пить его и загорать на гостиничном пыльном балконе.

— А у вас дел, что ли, нет? — заикаясь, обратился к ним Рыбенко.

— Не, — Оля довольно потрясла двухлитровой пластиковой бутылкой, — дела только через два дня начинаются!

В здании администрации никакого губернатора, естественно, не было. Наличествовал только быковатый, с белесым славянским ежиком молодой человек, утверждавший, что Савичева нет в городе. Валера обреченно названивал Владимиру Ивановичу. Он, впрочем, не брал трубку.

Рыбенко в прострации, сопровождающей то состояние, когда действие недавно выпитого алкоголя иссякает и накатывает страшное, трехдневное похмелье, притулился у подоконника.

— Вы можете понять, что у нас тут будет съезд?! — орал Валера. — Мне необходимо лично пригласить губернатора!

Молодой человек кивал и улыбался странной, деформированной улыбкой.

— Что за ебаная страна! — восклицал Валера на площади перед зданием администрации. — Что за уроды здесь живут?!

— Все, — сказал Рыбенко, — мне пиздец. Если пива щас не выпью, точно пиздец.

— Да насрать на все, — махнул рукой Валера, — пошли куда-нибудь…

Они прошли через загаженный скверик и наткнулись на летнее кафе с прохудившимся красным тентом и красными пластмассовыми столиками. Взяли по пиву.

Рыбенко то и дело нервно прихватывал себя за шею большим и третьим пальцем — видимо, ему было настолько плохо, что он отсчитывал собственный пульс.

— Ладно, не помрешь, — сказал Валера только, чтобы что-нибудь сказать.

— Все в норме, — неожиданно трезвым голосом отозвался Рыбенко.

Ничего не оставалось, как возвращаться в гостинцу.

По дороге Валера заприметил заброшенный кинотеатр под названием «Мечта», куда тут же зашел и договорился с пьяным вахтером снять зал под съезд. В качестве аванса он оставил вахтеру двадцать тысяч.


Оля и Ксюша обнаружились загорающими в лифчиках и несвежих, растянутых по бокам трусах. Валера с Рыбенко ввалились к ним, гогоча, и сходу принялись тискать.

— Ой!

— Ай! — взвизгивали девицы.

Солнце нещадно палило. От пребывания на гостиничном балконе в глазах начинало кружиться и мерцать, как при аритмии. У Валеры в висках стучало сердце.

Рыбенко похотливо мял Олины телеса, пристроившись на полосатом полотенце, и, как изумленно заметил Валера, успев незаметно раздеться до глумливых трусов с узором из красных, стремящихся к трем пуговицам на ширинке сперматозоидов.

Ксюша, время от времени почесываясь, косилась на Валеру.

— Ну… Чего… — в страхе от перспективы тоже разоблачиться и прилечь к покрытой струпьями Ксюше промямлил Валера. — Может, выпить, девчонки, хотите?

Ксюша не ответила.

Зато Оля оторвала распухший рот от Рыбенко и согласно кивнула.

Валера услужливо попятился к двери.

— Валерьян! — кричал ему с балкона Рыбенко. — Винища красного возьми! Пиво это заебало!

Когда он вернулся с трехлитровым картонным пакетом «Красной лозы», все были странно взбудоражены.

— Что случилось?

— Ой, я не знаю, — всхлипывала Ксюша. — Слушайте, а как вы думаете, я не могла что-то подцепить от белья в поезде? — она терла грудь через лифчик.

— Да вряд ли, — обнадежила Оля, поднимаясь, чтобы принести из комнаты уродливые граненые стаканы.

— А то так чешется! Раньше такого не было!..

— Не знаю прямо… Ужас… — Ксюша встала и резко захлопнула балконную дверь, чтобы посмотреться.

Зеркала в номере не было.

Через секунду она издала оглушительный вопль. Все подскочили. И, взглянув на нее более пристально, точно так же заорали. На ее теле не осталось ни одного сантиметра кожи, не занятого прыщами. Прыщи были даже на ушах и пальцах ног.

— Мне надо в больницу, срочно… — хныкала Ксюша.

С ней трудно было не согласиться. С паспортами наперевес Валера и с досадой натянувший штаны Рыбенко поскакали к тому месту, которое знаменовало в гостинице рецепшен.

— Такси! В больницу! — ревел Рыбенко.

— Пить просто меньше надо, — сухо заметила пожилая женщина за конторкой.

Такси она, правда, вызвонила.

Все вместе ворвались в городскую клинику, даже с виду отвратительно обшарпанную. Зато напротив нее возвышалось недавно отреставрированное, победоносное здание с крупной вывеской: «МОРГ».

— Что я могу сказать? — молодой врач стряхнул капли пота из-под белого поварского колпака и протер запотевшие очки. — Алкоголь, по всей видимости, низкого качества спровоцировал сильный рецидив какого-то кожного заболевания. Возможно, экземы.

— И что же мне делать?! — истеричничала Ксюша.

Оля что-то тупо и злорадно бубнила. Она, как выяснилось, год отучилась в фельдшерском училище и почитала себя первоклассным медиком.

— Очевидно, ехать домой и лечиться по месту жительства, — врач развел руками.

— Но я могу умереть, у меня может начаться в поезде заражение крови!

— Вы, что, хотите лечиться у нас? — крайне удивился врач.

— Хотя бы несколько дней, я же не могу ехать в таком виде! — сказала Ксюша, с непонятной надеждой глазея по сторонам.

— Несколько дней я могу вас подержать… — вздохнул врач.

У Ксюши забрали документы, сама она переоделась в рассыпающийся на глазах халат и скорбно уселась в коридоре, ожидая санитарку, которая отведет ее к новому пристанищу.

— Ты в своем уме? — зашипела Оля. — Немедленно уходи отсюда! Меняй билет и дуй в Москву! Ты же себя угробишь.

Но Ксюша уже не внимала подруге.

— И-и, детонька! — произнесла приковылявшая старуха в таком же, как у доктора, колпаке. — Куда ж ты в сережках прешься-то? Упрут их у тя и цепочку и кулончик упрут, все тут же упрут. И туфли не бери…

Оля с подозрительной готовностью вызвалась забрать Ксюшины украшения и вернуть в более спокойной обстановке. Изнутри больница выглядела так, что, будь Валера на Ксюшином месте, сам бы сорвал с себя кожу и сжег в историческом центре Брянска, только бы там не оставаться.

Потом, уже без Ксюши, пили красное вино в подвале через дорогу от больницы.

Захотелось спать. Валера зевал за столом, словно бы принимая в разверстый рот ответные зевки Оли и Рыбенко.

Завалились на этот раз в собственный номер и повалились в постель.


Валера очнулся, аллергически чихнув.

Правая рука затекла — на ней покоилась женская головка, по подушке рассыпались волосы.

— Дашенька, детка, — спьяну зашептал Валера, — а ты как здесь оказалась?

Он тут же вспомнил, что спит на одной постели с Рыбенко и Олей.

Отвернулся.

Через десять минут они тоже проснулись.

Оля, бормоча проклятия, поперлась в ванную. Неровно накрасилась. Вина больше не было.

Рыбенко зажмурился и потер виски.

— Что за… — сказал он. — Если я щас не выжру, я сдохну…

— Это уже было, — напомнил Валера.

Оделись и спустились в гостиничный бар.

Там было темно. За столиком в другом конце зала сгрудились накачанные парни в черных куртках.

Валера обреченно заказал шампанского.

После бутылки, когда все слегка оживились, к ним подошел интеллигентного вида алкаш с предложением сыграть и спеть желаемую мелодию всего за двадцать пять рублей. Валера пьяно запустил руку в карман, откуда на пол посыпались пятитысячные, оранжевые бумажки.

— Высоцкого! Высоцкого что-нибудь! — визжала Оля.

Вдруг по залу разнесся запах анаши.

— Бля, пацаны курят! — заорал Рыбенко.

Оля опасливо замолчала.

— Валерьян, давай, закумаримся! — Рыбенко возбужденно крутил по столу пепельницу.

— Что от меня требуется? — с пьяной надменностью осведомился Валера.

— Дай бабла.

Валера передал ему перетянутую банковской резинкой пачку.

Рыбенко пошел к дальнему столику. Что-то спросил. Ему ответили. Валера видел, как он показывает ребятам в черных куртках деньги. Они резко встали со стульев. Рыбенко сделал приглашающее движение рукой, из которого следовало, что Валера должен присоединиться к разговору. Не обращая внимания на что-то отчаянно лепетавшую Олю, Валера поднялся из-за стола и направился вслед за парнями и Рыбенко к выходу.

Улица пахнула навозом и каким-то буйным, сладостным цветением.

Он успел заметить запаленную кем-то сигарету — узкий, апельсиновый огонек.

В следующую секунду Валера вполне четко осознал, что теряет сознание.

Но очень быстро пришел в себя.

Он сидел рядом с обрывом, за которым текла медленная русская речка. Рядом обнаружился куст с какими-то фиолетовыми ягодами. Валера потряс головой, огляделся. Напротив него, над обрывом стоял Рыбенко, равнодушно покачиваясь на носках, курил.

— Блин, что это? — сказал Валера.

— Что именно? — Рыбенко затянулся, и его сигарета оптимистично воссияла.

— Как мы тут оказались?

— Да просто, — ответил Рыбенко, — как все, наверное.

Валере почему-то не понравился его тон.

— Ты чего это? — сказал он. — Отойди оттуда. Упадешь же…

— А мне — туда надо, — Рыбенко щелчком отбросил окурок.

— Вниз ты имеешь в виду? — напрягся Валера. — Так вместе же пойдем.

— Не, вместе никак. Давай, старик… — Рыбенко протянул Валере руку, Валера потянулся к нему в ответ, и тут Рыбенко вдруг с силой оттолкнулся от травы ногами и исчез в обрыве.

Дальше была темнота.


Глава 14

Футбол


Ему снились собаки. Почти каждую ночь он видел собак, очень больших, разъяренных псов. Они служили проводниками в поездах, на которых он во сне и в темноте зачем-то ехал, играли в футбол на зимних, обледенелых полях. Конечно, играть зимой в футбол придет в голову только собакам. Они были лохматые, с присохшей к шкуре грязью, а поле — огромное и неровное. Ему казалось, собаки играют даже без ворот. Они просто с ревом носятся туда-сюда, сшибаясь друг с другом, разбрызгивая пучками бешеную слюну и ошметки мяса друг друга. А ему во сне не повезло оказаться в самом центре футбольного поля. Ногами, обутыми в нечто замшево-легкомысленное, он ощущал зимний холод, раскрошенный лед морозил пальцы, ноги его настолько онемели, что он не мог убежать. Да и если б мог, не убежал. Ему с детства внушили, что от собак нельзя убегать — детские правила действуют и во сне. Ему было страшно, когда лавину шерстяных тел бросало в его сторону. Он зажмуривается. Может, он — судья?

А еще он попадал на завод.

Завод, скорее всего, заброшенный. Здания — кирпичные трехэтажные бараки — сохранились с советских времен. Теперь территория поделена между какими-то фирмами, которые что-то друг другу мелко продают, и из барака в барак люди перетаскивают кладь. Люди не обращают на него внимания, а ему привычно стыдно за то, что он опять не знает, куда попал. И зачем он здесь? Худая, серая сука сидит в будке и брешет оттуда. Чтобы уйти с завода, требуется прошмыгнуть мимо будки. И вот он решается, он уже довольно далеко отошел, но внезапно сука выскакивает, и оказывается, вовсе она не на цепи, а на, по меньшей мере, пятиметровом брезентовом поводке. Поводок весь в узлах, может, даже он состоит из двух пятиметровых поводков, связанных вместе.

И тут он бежит. Она почти к нему приближается. Он бежит, он уже видит ворота с толстыми кирпичными столбиками. Он проносится мимо них, больно обдирая бок, а собака кричит ему что-то сзади. Он не оборачивается, так как эта сучка из будки предлагает на ней жениться…


Ощущения возвращались медленно. Первое и самое назойливое — сдавленность вокруг шеи. Хотелось хотя бы пощупать, что там так отвратительно давит, но руки не слушались. Руку Валера поднять не мог.

Видимо, он застонал, потому что рядом, где-то вверху и справа началась суета.

— Ты глаза можешь открыть? — задавший этот вопрос голос показался Валере очень знакомым. Более того, он прекрасно этот голос знал, но в голове как будто волны с шипением находили на скалы — голос искажался.

— Попробуй, ну, пожалуйста, — голос не то чтобы дрогнул, а как-то разболтанно зашелся в октавах.

Валера не чувствовал ничего страшного и тем более трагического. Ему было даже интересно узнать, почему он лежит, где он лежит, что с ним произошло, и кто это с ним разговаривает. Он стал стараться.

Через какое-то время, достаточно, впрочем, долгое, веки удалось разлепить. Прямо в мозг ударил крепкий, голубой свет. Валера едва не вскрикнул от боли.

И сразу все вспомнил.

— Подожди, подожди, — ну, конечно, это говорила Даша, как же он мог не узнать, в каком же состоянии он находился? — Не бойся, я выключу свет.

Она куда-то протопала, где-то щелкнуло.

Валера открыл глаза.

Он лежал в комнате, которую ни с чем нельзя было спутать. Это была больница.

— Ты можешь говорить? — спросила Даша, наклоняясь.

Ее волосы щекотнули по щекам. Валера улыбнулся.

Даша, естественно, тут же принялась рыдать.

— А где я? — хрипло после наркоза спросил Валера.

— В Москве, — прошептала Даша.

— Как в Москве? — удивился Валера.

— Папа тебя… Ну, в общем, он помог.

— А что с шеей?

— Позвоночник сломан.

Несколько секунд молчали.

— И что теперь? — Валера покосился на Дашу, у которой по лицу ровными потоками бежали слезы.

Она ничего не ответила.

— Что они говорят? — не успокаивался он.

— Кто? — Даша всхлипнула.

— Врачи.

— Ничего. Они говорят, пока трудно что-то сказать.

— А где Рыбенко?

— Валера… — Даша посмотрела на него с ужасом. — Ты, что, Валерочка?.. Ты ничего не помнишь?

Валера молчал.

— Валерочка, — заговорила она, вдруг сгребая, как он видел его руку, но он ничего при этом не чувствовал, — я тебе грейпфрутов принесла.

— Это я, это я что-то не досмотрела, что-то не додумала, — говорила она, захлебываясь в соплях, — милый, я виновата, я… Папа сказал, что… — Даша подставила, как под воду, руки и нырнула в них лицом. — Я не знаю, Господи, Господи…

— Что, Господи? — зло спросил Валера.

Даша по-прежнему плакала, утыкаясь лицом в ладошки.

— Еб твою мать, — резко сказал Валера, — да возьми ты себя в руки.

Ему тут же стало ее жалко. Но он молчал.

Даша вытерла глаза рукавами куртки. Он узнал эту куртку. 195000 рублей.

И подняла на него эти глаза — в них плескался ужас.

— Пошла вон! — с силой крикнул Валера.

— Ты… что? — оторопела Даша.

— Чтоб я больше тебя здесь не видел, — Валера напрягся, — вместе с твоим ебаным папочкой. Так ему и передай, сука…

— Валерочка…

— Вон! — надсаживался он. — Пошла вон!

Прибежала медсестра.

— Все, все, — убеждала она, нервно кося на шприц.

Валера никак не соображал, чем может помешать ей всадить укол — руки и ноги не действовали.


Глава 15

Сука-любовь


Эта женщина была совсем пьяна. Пьяна не привычно, не так, как пьянеют люди, употребляющие алкоголь регулярно и словно бы начинающие играть роль в хорошо известном им спектакле, кем-то записанном на диск, не раз виденном и в середине поставленном на паузу. Она была пьяна как-то по-другому — она смотрела на окружавших ее людей в дикой, граничащей с истерикой растерянности, эта женщина словно бы спрашивала своими круглыми и дополнительно округлившимися от водки глазами окружающих. Она спрашивала что-то вроде «почему?», или, может: «зачем?».

Рядом с ней за столом сидела девушка, про которую она пьяно подумала, что она очень привлекательная. В опьянении ей казалось, что она смотрит на эту девушка глазами мужчин, а мужчины, с ее точки зрения, вполне могли подумать о соседней девушке словом привлекательная.

Впрочем, девушка тоже была не в себе. Девушка через каждые пять минут капала в свой нос аптечные капли, водку после тостов опрокидывала в толстобокий стакан и разбавляла соком. И вообще на протяжении всей церемонии она не плакала.

И ресторан был странный. Или, может, просто для таких дел у них имелся особый зал. Курить не разрешалось. Чтобы курить, нужно было из зала выйти и по обложенному кафелем коридорчику с претензией на европейский стиль идти к двум красным дверям. Двери обозначали сортир, для удобства гостей кабинок было две. А перед ними — тоже красный диван и пепельница на подставке — курите и чувствуйте себя чем-то вроде дерьма из сортира, в принципе ассоциация напрашивается. Если вы курите, вы такое же дерьмо, как и то, что в унитазе.

Эта пьяная женщина страстно увлекла соседнюю девушку курить и высказала свои мысли относительно близости унитаза и пепельницы, и, так сказать, ментальных последствий этой близости. Ей, во всяком случае, хотелось немного пофилософствовать.

Извинившись, девушка ушла в туалет и долго там копалась, не спустив воду. Женщина, сопоставив признаки, решила, что она наркоманка.

— Ужас какой-то, — сказала девушка, вернувшись, — у меня месячные начались. У вас ничего такого нет?

— Дружочек, — с легким пренебрежением ответила женщина, — для меня эти штучки уже лет пять как закончились.

Несколько секунд она молчала, а потом, решив, что сказала слишком мало, добавила:

— Месячные — это хорошо. Когда месячных нет, кирдык.

Девушка заметно оживилась.

— У меня в жизни будут вечные месячные, я не смогу рожать детей.

— Почему? — удивилась пьяная женщина.

— Мне вырезали яичник и фаллопиеву трубу, было воспаление. Я думала просто живот болит, пила таблетки, может, если бы сразу пошла к врачу, можно было бы вылечить. У меня, наверное, не будет детей.

— Перекрестись.

Девушка с улыбкой перекрестилась.

— Ты замужем?

— Да, — кивнула девушка.

— А, что, муж?

— Ничего.

— Тебе самой что ли хочется?

— Я… — девушка запнулась.

— Слушай, дружочек, меня сюда, — женщина подбоченилась и не то всхлипнула, не то втянула в носоглотку сопли, — стащи со стола бутыль, я тебя расскажу одну поучительную историю. Тебя как зовут? Меня — Людмила Олеговна.

— Даша, — представилась девушка и воровато потянулась в зал, где сидели за столом и где можно было взять выпивку.

— У меня все с месячных и началось, — удовлетворенно сказала Людмила Олеговна, когда девушка вернулась в предсортирный закуток с бутылкой коньяка и маленькой колой.

Людмила Олеговна интригующе сверкнула глазами — девушка изобразила внимание.

— Это был, дай памяти, год шестьдесят пятый. А у меня, знаешь, прям с начала так было, что, вот, начнется, и все — хоть тряпки выжимай. Литры просто какие-то шли. Лето было, мы с братом на реку пошли, мы в Саратове тогда жили. Папа военный был, весь Союз с ним объехали, трое детей было — я, Колька — старший, и младшая — Нинка. Я к чему говорю, пошли мы с Колькой на Волгу — лето, красота, мне мамка платье свое тогда взять разрешила. Я на это платье чуть ли не год облизывалась — такое, знаешь, белое, с лимонным каким-то отливом и рукавчики, — женщина приподняла левое плечо своей растянутой черной кофты, чтобы изобразить, — воланчиком. Я худая была, красивая, пятнадцать лет. Колька, ты представляешь, родной брат в меня влюблен был! Ни с кем не гуляла, он, как увидит, сразу бежит — и бить. Такой был… Тоже в армию пошел эту сраную, в горячей точке он погиб, в Афганистане… Это отец ему голову засрал, все, как примет грамульку, про армию, про войну. Мамка другая была — никогда ни слова об этом не рассказывала. Только два раза в год запивала — как часы.

Девушка ухмыльнулась.

— Да, ты чего! — рассмеялась Людмила Олеговна. — Она у меня была военно-полевой хирург, отец ее всю жизнь Надежда Юрьевна называл. По-другому не мог. Говорил, она меня с того света вытащила, я ее в госпитале боготворил. Мамка в основном была по брюшной полости, а ему осколок все кишки разворотил, он говорил, аж, тазовые кости лопнули. Ну, с ним-то она уже не оперировала. Куда тут оперировать, когда — сегодня здесь, завтра — там? Просто сестрой устраивалась при гарнизоне. Да, не к тому я говорю. Это, знаешь, можно роман написать, как мамка с отцом познакомились, поженились, как жили потом. Так сказать, офицерский быт. На хрен это все.

Мы с Колькой идем, а я в мамкином платье. Он говорит, дай, в автомате газировки куплю, ну, и отошел, а я стою, жду его. А тогда, знаешь, тумбы такие на набережной ставили и афиши клеили. И я смотрю — афиша. Мы в своем гарнизоне сраном сидим, ни хрена не знаем. А оказывается, цирк в Саратов приехал, звери там, укротители. И на афише прям фотография этого укротителя — Владимир Рыбенко написано, а рядом я уж не помню, пума, что ли какая-то. Увидела я его, и, знаешь, меня как шарахнуло! Стою, как дура, и смотрю на этого Владимира Рыбенко…

— С пумой, — с хохотком вставила девушка, приложившись к коньяку.

— Ага, с пумой. Я не помню, или там пантера какая-то была. Да, хрен с ним. Короче, думаю, ну, ни фига себе мужик! Влюбилась, как кошка.

— Как пума! — девушка зашлась в истерическом смехе.

— Ну, примерно, — Людмила Олеговна обстоятельно подвинула бутылку и плеснула себе в заранее прихваченный стакан, — и, главное, вижу рожу на афише, а сама прям чую, что будет у меня с ним, что-то явно будет. И тут Колька подходит, смотрит так на меня, знаешь, в шоке. Тогда время другое было, люди не знали про олвэйз. И смотрит так как-то виновато мне на ноги. Я тоже посмотрела… Ой-ё! Началось! По ногам течет! По мамкиному платью! Я ему говорю, типа, Колька, мне плохо, это женское такое, давай домой двигать. Он со мной побежал, ничего, дурак, не понимает. Мужики на набережной хохочут — кошмар, короче, на всю жизнь запомнила.

Домой прибежали — мамка пьяная. Она, как запьет, отгулы в медчасти брала. И куда деваться? У нас две комнаты — ванная общая, там, блин, круглые сутки бабы со стиркой толкутся. Я говорю, мам, в общем, вот так вот получилось с твоим платьем, не моя вина. Не знала я, что так выйдет. А она, знаешь, такая была. Как нажрется, ей все по хую, и на философские темы начинает гнать. Ну, типа, зачем мы живем, зачем все это нужно, какой типа смысл, когда этот ужас закончится… Ну, и она мне говорит, что ей вроде как это платье на хрен не нужно, кровь, говорит, надо холодной водой замывать, и, вроде, если замою, то пусть оно мое и будет. Я как-то не поверила, думаю, мало ли что она на рогах болтает, а она говорит: «Я, Милка, столько кровищи этой смывала с простыней, сколько тебе и не снилось».

Ну, и вообще маразм. Нашла я в буфете бинты какие-то, вату, соорудила себе прокладочку и в трусы засунула. Колька с пацанами убежал, а маман у окна сидит на стуле с железной биркой и нажирается. А я за дверь выглядываю, ушли там клуши или нет. Одна когда тихая осталась, тоже сестричка, ей на фронте где-то там ухо срезало, я прошмыгнула и платьице мамкино отстирала. Действительно, в холодной надо, мне эта тихонька тоже подтвердила. Она, правда, не бухала, у нее другое было. Находило чего-то такое — выходит иногда на улицу, к мужчинам подбегает и шепчет: «Я тебя люблю!». Многие, конечно, и буквально воспринимали. Муж у нее тоже военный был, дядя Степа.

А у нас хорошо было, в большой комнате — балкон. Мамка там веревки приделала, я платьице повесила на солнышко и сижу тоже, смотрю типа на город Саратов. Тут Нинку тетя Катя из садика привела, а мамка — бухая. Я ей дала, короче, булку такую, ну, ты-то, наверное, не помнишь, они назывались: «булочка калорийная». С пудрой сахарной. И говорю, давай, сестрица, во двор к детворе, дома у нас сегодня делать нечего. А сама хожу, чуть ли не каждый час эту фигню в трусах меняю. Хотела книгу почитать, вот, знаешь, столько лет прошло, а до сих пор меня прям душит, что там было в этой книге написано? Так и не узнала. Обложка обычная, называется «Курорт». Даже открыть, блин, не успела, маман заявляется тоже на балкон, с водкой. Ее прям в такие дни как будто жажда какая-то мучила. Вообще, кошмар. Сидит, жрет водку, и не пьянеет, вообще как будто. Под вечер по стенам до койки доползает, и наутро — опять. Жрет. Отец-то тоже жрал, но он как-то выработал норму, с утра, по крайней мере, не начинал. А эта…

Мамка у нас красивая была. Высокая, с черными глазами. А волосы она красила. Блин, я щас думаю, ей же в этом сраном шестьдесят пятом году только сорок лет было, а башка вся седая. Она гаммой красила. А гамма, это, знаешь, такая херня была, что через пять дней корни все выцветали, вот мы на нее и любовались — на седую. В запое, конечно, так-то обычно она следила.

Ну, и сидели мы с ней рядом, от нее водкой так сладко еще пахло, и чего-то мне жалко ее стало, я ее обняла и говорю: «Мам, я влюбилась, причем жутко и ужасно, а он ничего обо мне не знает». А она мне говорит, типа, знаешь, я тоже думала, что любовью спастись можно. Троих детей родила. Любила вас, сиськой кормила, ходить учила, говорить, а потом все как-то разом закончилось. Нельзя, она сказала, человека любить. Вернее, можно любить, пока он человеком еще не стал, пока он маленький малыш, ничего не знает, не понимает и не умеет. Собаки, говорит, кошки — вот кого любить надо, они же просто машины для любви, а люди — нет.

Знаешь, сказала, как я твоего папу люблю? Я его так люблю, настолько его люблю, что всю эту херню терплю. Ну, ясное дело, я подумала, опять нас понесло в те степи, где никто не знает ответа на вопрос «зачем?». Странно, вообще, чего я это запомнила?..

Даша пожала плечами.

— Ну, а на следующий день вроде немного в трусах у меня поутихло, и я пошла я в цирк. Представление особо не помню, клоуны какие-то тупые, я вообще клоунов ненавижу. А ты?

— Я тоже ненавижу. — сказала Даша. — А когда маленькая была, я их вообще боялась…

— Все дети их боятся, единственное нормальное в цирке — это животные, — авторитетно заявила Людмила Олеговна, — хоть какое-то развлечение. Ну, закончилась эта фигня, я с подружкой, с Ленкой ходила, и пробрались мы с ней за кулисы, к Владимиру Рыбенко. Там дед вроде охранять должен был, чтоб такие, как мы, дуры, не пролезли, но он то ли напился, то ли заснул, сейчас уж не припомнить. Владимиру тогда двадцать один год исполнился. Он циркачей портвейном угощал. Это, знаешь, я так говорю — «кулисы» — а на самом деле, из фанеры сколотили хибару, там эти циркачи и квасили. Ну, мы зашли, Вовка нас за стол сразу пригласил, я ему тоже с первого взгляда понравилась. Выпили, побазарили, я сказала, что мне семнадцать, потом он меня пригласил по набережной погулять. Идиотка я была, что тут говорить, надо было мамку слушать, тем более, пьяная, она вообще все про жизнь эту так называемую знала и понимала. Сама понимаешь, чем эти прогулки заканчиваются, когда ему — двадцать один, у него ни кола, ни двора, только цирк-шапито и драная пума, а тебе — пятнадцать, и ты врешь, что — семнадцать.

Привел он меня обратно в цирк, там уж все дрыхли, а я только на то и надеялась, что у мамаши — бухалово, и меня особо никто не ищет. Стал целовать, я говорю, я не могу, не могу, но ему, по-моему, все равно было. Тоже нетрезв был. А потом даже решил, что это у меня из-за него столько крови натекло и стал меня утешать. А я была влюбленная в него дура малолетняя. Он так и говорит спьяну:

— Уезжай завтра со мной, поженимся, я тебя в цирк устрою, будем вместе всегда.

— Да вы что? — искренне поразилась Даша.

— Самое страшное, что я с ним и уехала, — добила Людмила Олеговна, — только через полгода родителям написала, мамка мне ответила, что я хорошо успела, их скоро на Север переводят и в принципе, она писала, что я правильно сделала. Лучше уж с циркачом и вонючими пантерами сидеть, чем с военным тупьем по гарнизонам мотаться. Документы я сказала потеряла, мне новые дали, где я уж на два года старше оказалась, ну, а годик быстро пролетел, мы с Рыбенко расписались. Детей, слава Богу, долго не было, а потом Федька родился, мне уж почти двадцать пять было. Кесарево сделали, так, что без слез не взглянешь. Ну, я и решила, что больше мне такой радости не надо, и, соответственно, шесть абортиков без наркоза — все, как полагается.

Каким-то просто чудом дали Вовке в Железнодорожном однокомнатную квартиру, там мы и осели. Федька уж в первый класс ходил. И однажды вечером приносит мой муж домой маленькую свинку, он все дрессировкой занимался, и говорит, что это — кабаненок, бедненький, у него мама умерла, надо его выходить, а потом он его, подрощенного, начнет дрессировать, и сделает такой номер, что все просто в обморок упадут. Мне эта затея как-то сразу не понравилась, что-то, думаю, не то, свинья в квартире, на третьем этаже, невиданное что-то. Но Федька насел: «Мама, ну, пожалуйста!» — и вместе они меня уломали.

Ну, а месяца через три, эта свинка уж с собаку здоровую стала и, главное, волосатая такая, хрюкает, как трубит, с клыками! А эта сволочь Рыбенко взял и сбежал с какой-то очередной малолетней шлюхой. Записку мне оставил, что он, сука, влюбился и не может жить во лжи. Я думаю, какая гадина! Хоть квартиру, мразь такая, оставил, и новый вопрос — куда мне эту свинью девать? Посадила я ее на поводок и, как дура, поехала в Москву, в цирк, где эта сволочь работала. В трамваях с ней ехала! Народ от хохота сгибался. А в цирке на меня тоже как на сумасшедшую посмотрели — говорят, отродясь такого не было, что свиньи в цирке выступали, и никакая это у вас не свинья, говорят, а самый настоящий секач. Он через пару лет заматереет и вообще в дверь не пролезет. Посоветовали сдать его на мясо или в деревню отвезти, чтобы там кто-нибудь, кто умеет, зарезали.

А секач стоит, смотрит глазками своими, все понимает. И тут я вдруг мамку вспомнила, как она говорила, про животных, что их можно любить. Жалко мне стало секача, думаю, пускай уж живет, привыкли мы к нему, и он у нас как-то обжился.

— Бог с тобой, — говорю, — Рекс, никаким людям я тебя в деревню не повезу.

Он и обрадовался — умнее человека был, запрыгал, захрюкал, и поехали мы обратно.

Ну, пока он молодой был еще, туда-сюда, как-то справлялись. Гулять нам, правда, домоуправление запретило, и он на балконе срал. А ссал сколько! Ведра! Метил все, вонь такая стояла, что весь дом погибал. И жалобы на нас писали, и убить его грозились, война прямо началась. А я нарочно уперлась, назло, думаю, вам, суки, буду секача дома держать. Не запрещено! Хочу и держу. Говорю, возникать много будете, пару ему заведу, и поросятки пойдут.

Секач уж в дверь не пролезал, одни клыки у него — по полметра были, линял еще по три раза в год. Я из-за него и работать не могла, как его в квартире оставишь? Пособие на ребенка получала, на то и жили, и секача еще кормить надо было. Жрал-то он о-го-го! И крупу, и хлеб, и морковку — тазы поднимал. Потом как-то на балкон протискивался, и спал там или стоял просто иногда, на улицу смотрел.

Я уж как-то даже интересоваться начала, а, сколько они, в принципе, живут? Оказалось — до сорока лет! Это ж вообще кошмар, что, думаю, делать буду? Кто мне пенсию платить станет за то, что я с секачом сорок лет сидела? Никто.

А что делать-то уже? Привыкла. Федюшка уже и школу закончил, он у меня такой мальчик был, активный. С пяти лет все копейки шибал. И девки его любили, прямо до одури. Он потому и из дому ушел, что какая-то сучка драная залетела, а ее папаша — полкаш, стал к нам домой ломиться, чтобы Федька на ней женился. А я как погоны эти увидела, озверела! Мало того, что всю жизнь просрала, мало того, что с секачом десятый год сижу в такой квартире, куда в противогазе не зайдешь, так еще и сына у меня эта сволочь, тупье гарнизонное отнимает. Обматерила я этого полкаша, дверью хлопнула и сыну говорю: «Давай-ка, Федор Владимирович, вали из дома из этого гребаного, пока не оженили тебя на гарнизонной подстилке,» — обняла его и пинка под зад дала.

А ему два раза повторять не надо было, он такой у меня, скорый. Взял сумочку и свалил, с тех пор я сыночка своего раза три всего и видела.

Осталась я с секачом. Ну, конечно, полегче нам как-то стало, место вроде освободилось. Правда, деньги совсем исчезли. Ну, мы хлеб с ним на пару лупили, кой-какую жратву я на помойках подбирала — в общем, нормально жили. Я даже подрабатывать стала. Он спал, секач этот мой, где-то с полтретьего до четырех, я с ребеночком соседским в это время гуляла, с колясочкой. Все-таки тоже какой-то доход. Иногда бутылочку куплю, и ему чуть-чуть налью, сидим с ним, кайфуем. Умный он был, многих людей умнее, это точно.

Людмила Олеговна тоскливо замолчала.

— А потом что? — еще более тоскливо спросила Даша.

— Инсульт у него случился, — ответила Людмила Олеговна, помедлив.

— Ужас.

— Не знаю, как мне жить без него! — вдруг заголосила Людмила Олеговна. — Он мне сына заменил, он все для меня был!.. — и она горько, по-народному зарыдала.

Даша встала и, бросив стакан в кресло, вышла из предбанника.

Миновав банкетный зал, она вышла на улицу.


Ей звонил папа, но она не отвечала.

В тот день она увидела, как расстаются с прошлым, как его сметают в темноту, чтобы больше не плакать.

Даша шла, машинально обходя препятствия в виде людей и машин, и сжимала свою сумку с грейпфрутами. Она знала, конечно, что у человека есть душа, которая все чувствует и болит, но, изредка поднимая глаза на стекла витрин, на свои отраженные остановившиеся глаза, она понимала, что и внутри она тоже вся из кожи, и где-то внутри у нее есть огромная рана.

Эта рана была, как котлован, она гноилась и бурлила. А Даша отдавала команды, чтобы гной и кровь засыпали песком, чтобы строили фундамент, замазывали его цементом, чтобы что-то делали. Даша сжимала зубы и смотрела, как возрастал над котлованом новый дом, даже не дом, скорее, а здание, потому что в доме всегда есть что-то личное. И Даша ходит по этим новым коридорам, осматривает комнаты, и в каждой комнате ей слышится неуловимый запах гниения, и она со злостью распахивает окна, опрыскивает все освежителем воздуха с ароматом грейпфрута, и воздух становится свежее. Даша смотрит на нечто новое, что построилось на старой ране, и чувствует, что однажды все снова провалится в гной и слизь, что все равно здесь вечно будет вонять, но она думает, что сможет просто-никогда-об-этом-не-думать.


Москва, 2006–2007