Очаг и орел
Ани Сетон


Трогательная и волнующая история семьи Ханивудов — старожилов Америки с 1638 года. Мужественные женщины и отважные мужчины, составившие костяк американской нации, обрисованы в романе с исключительной полнотой и силой.


Эни Сетон

Очаг и орел


Глава первая


В ночь страшной бури таверна опустела. Немного раньше сюда забрели случайные посетители из местных, сейчас уже постоянно жившие на берегу, по старости не выходившие в море ловить рыбу. Они были встревожены, кружки дрожали в их старческих руках, когда они прислушивались к бешеным порывам ветра. Рев бури в Большой гавани, в двухстах ярдах отсюда, заглушал звон кружек и редкие реплики людей.

Эспер, съежившаяся на стуле возле кухонного очага, могла видеть то, что происходит в пивном зале, через полуоткрытую дверь. Она смотрела на лицо матери. Та стояла за прилавком в противоположном конце зала, прислушиваясь, как и другие, к дикому грохоту. Даже подавая новую порцию пива, она смотрела не на людей, а в окно, ее крупное веснушчатое лицо было встревоженным.

Эспер это казалось странным, сама-то она любила штормовой ветер. Девочка с удовольствием ощущала тепло и уют родного дома в такие часы. От всего дома исходило чувство нежности и умиротворения. Снаружи ревет ветер, совсем как бык Рида на пастбище, но ни бык, ни буря здесь не страшны.

Эспер отодвинула стул от очага и прислонилась к буфету, где мать держала запасные горшки и кастрюли.

Девочке нравились кухонные запахи. Пахло жареной свининой из печи, рыбой, тушившейся на тагане под горящими поленьями, воском, которым натерты были дубовый стол, скамейки и большой ларь — ужасно старомодный, по словам мамы. Говорили, что этот ларь стоит здесь уже лет двести; мама говорит, что на него страшно смотреть — он весь в зарубках от ножей и следах от искр. Но папа не хочет с ним расставаться. Он любит старые вещи, которые были здесь всегда.

Новый шквал ветра обрушился на дом, и вода потекла по оконным стеклам.

— Дождь пошел, — сказал старый Саймон Граб, вытирая рот рукой, — дрянь погода. Поганый ветер с юго-востока, с Карибских островов, что ли? Опять в сентябре буря разыгралась. — Он вышел из-за стола и положил на прилавок три пенни, мать тут же убрала их в кассовый ящик.

— До Отмелей дойдет, как думаете? — спросила она. Голос у нее был как всегда резкий, но Эспер вздрогнула. Она почувствовала, что мать чего-то боится. Девочка почувствовала также и страх троих стариков, которые, не отвечая на вопрос хозяйки, пошли к двери, ступая осторожно, словно по качающейся палубе. Когда они выходили из дверей, на дом обрушился еще один удар и со стороны Франт-стрит донесся шум волн.

— Мама, я боюсь, — прошептала Эспер. Она подбежала к матери и уткнулась лицом в ее коричневую ситцевую юбку. — Боюсь, что море дойдет до нас. Не надо пускать его сюда.

Сьюзэн Ханивуд заперла дверь на тяжелый железный засов.

— Все может быть, — сказала она равнодушным голосом, — но дом устоит. Принеси тряпку, пол надо вытереть. И не бойся, ничего страшного не будет.

— Но ты испугалась, мама, — настаивала девочка, хотя страх ее улегся: дом был закрыт, это успокаивало ее.

Сьюзэн стерла со стола следы от пивных кружек, заперла дверь в зал и занялась тушившимся палтусом. Затем она заговорила, явно сердясь:

— Быстро же ты забыла про Тома и Уилли.

Девочка посмотрела на мать, пораженная ее внезапной неприязнью, хоть и знала, что та всегда любила ребят больше.

— Но они же далеко в море, на кораблях, — прошептала она.

Сьюзэн швырнула на стол оловянные миски.

— А завтра-послезавтра туда дойдет буря, — сказала она. — Совсем, как в двадцатом, перед тем как я встретила твоего отца. — Она сжала побледневшие губы и развязала завязки фартука на своей полной талии. — Зови папу — ужин готов. Я пойду посмотрю, в своем ли уме твоя бабушка, сможет ли она поужинать.

Эспер, удивленная и огорченная, прислушивалась к тяжелым шагам матери, направившейся в спальню, расположенную рядом с кухней. Мама не любила старую бабушку — папину мать. Но, кажется, никогда раньше не была такой сердитой. Мама была даже добра к ней, кормила ее с ложечки и качала в большой качалке, когда на бабушку находило, бывало, помрачение и она начинала плакать и думала, что она опять маленькая. Эспер любила бабушку, ее рассказы, ее ласковые руки.

Девочка подошла к двери отцовой комнаты и постучалась. Ее отец проводил большую часть своей жизни в этой комнатке, существовавшей еще даже до появления здесь бабушки. Теперь ее стали называть «папиной комнатой». Там были стол, франклиновская печь и так много книг на полках и на полу, что в комнатке трудно было повернуться.

Отец открыл сразу, что случалось редко, и улыбнулся дочери. Он был близорук, сутул и худощав.

— Дикая ночь, Эспер, — сказал отец задумчиво. С момента ее рождения он любил эту девочку больше всех на свете и назвал ее Эспер в честь Вечерней Звезды, несмотря на решительные протесты жены. Он погладил рыжие волосы дочери рукой, запачканной чернилами, и пошел вслед за ней на кухню.

Эспер поставила на стол миску с дымящимся палтусом, но отец отодвинул ее, все еще погруженный в свои грезы. Он медленно продекламировал:


		«Дикий ветер поднялся на море,


		И гнал тяжелые тучи он.


		Мешало петь предчувствие горя,


		Всю ночь звучал погребальный звон».


Эспер привыкла к стихам, которые он читал, и даже любила удивительные картины, которые они рождали в ее воображении, но сейчас она разделяла чувства матери.

— К черту твою поэзию, Роджер, — выкрикнула Сьюзэн. — Что ты знаешь о горе, о погребальном звоне и вообще о мире, если ты всю жизнь сидишь в этой комнате со своими книгами? — Она подтолкнула к нему миску и припечатала к столу кофейник.

Роджер Ханивуд поднял голову.

— Я только думал, что Шелли хорошо передал настроение этой ночи, — сказал он слегка насмешливым тоном, но руки его дрожали, и он словно ждал от дочери обычной поддержки. Но Эспер смотрела на мать. Но Сьюзэн не на шутку рассердилась:

— К черту твоего Шелли, кто бы ни был этот сукин сын! Ты слышал — вон буря началась? Не понимаешь разве, что это значит, бревно ты бесчувственное?

Ее зеленые глаза сверкали, лицо побагровело.

Эспер видела, что отец отступает, но он тем не менее ответил:

— Так бы сказала любая марблхедская рыбачка.

— А я такая и есть, мы все из рыбаков, и ты тоже, хоть уже лет тридцать не ступал ногой в рыбацкую лодку и от тебя не было проку ни как от рыбака, ни как от хозяина таверны, ни как от джентльмена из колледжа.

Эспер видела, как побледнел ее отец, и она ожидала увидеть вспышку ответного гнева, равного по силе материнскому. Но в кухне наступило молчание, нарушаемое только тяжелым дыханием Сьюзэн. А за окном от нового дикого порыва ветра сломалась ветка на большом каштане.

Сьюзэн разжала кулаки и опустила голову.

— Не обращай на меня внимания, Роджер, — сказала она тоскливо. — Ужинай себе. Я сегодня расстроилась из-за бури. — Сьюзэн поворошила кочергой поленья в очаге. — Но ведь там — твои сыновья, — добавила она очень тихо.

Роджер, кажется, ничего не слышал. Он сидел, задумчиво вертя в руках вилку. Девочка смутно понимала, что злость ее матери улеглась и уступила место тревоге, а вместе с тем и чувству безнадежности.

Но Роджер ответил через минуту.

— Не вижу причины беспокоиться о мальчиках. Флотилия выдержала не один шторм. А я вообще сомневаюсь, чтобы этот дошел до Больших Отмелей.

Сьюзэн отнесла миски, свою и Эспер, на мойку.

— Прошлой ночью я видела Старого Даймонда на Кургане, — тихо сказала она. — Он махал рукой и метался по могильным плитам, показывая в сторону Отмелей.

Эспер стало страшно. Все дети знали живших здесь давным-давно колдуна Старого Даймонда и его сумасшедшую дочь Молл Питчер.

— Ерунда, — заявил Роджер, вставая, — привидений не существует. И ты вроде женщина здравомыслящая, Сьюзэн.

Его жена налила воды в мойку и занялась мытьем посуды.

— Он обычно приходит предупредить, что наши мужчины в опасности. Ты не знаешь этого, ты — сухопутный человек.

— Я марблхедец, как и ты. Восемь поколений Ханивудов жили в этом доме, не забывай, Сьюзэн.

Женщина передернула массивными плечами:

— Как же, забудешь! Ты только и звонишь об этом.

Девочка в испуге переводила взгляд с отца на мать. Вот, мама опять начинает сердиться. Конечно же, не из-за Ханивудов, мамина семья — не менее старинная, чем любая другая, а из-за папы…

Эспер подошла к матери и дернула ее за юбку.

— Ма, я хотела бы, чтобы наши мальчики были дома, — сказала она, стараясь предотвратить новую вспышку материнского гнева.

Сьюзэн нахмурилась:

— Это не дело. Мужчины должны работать или сражаться, а женщины — ждать. Почти все мужчины, — добавила она, глядя на Роджера.

Девочка опустила руку. Ее порыв прошел даром. Отец выглядел холодным и замкнутым. Он вернулся в комнату к своим книгам и каким-то записям, о которых он не рассказывал. Было слышно, как он запер дверь.

Сьюзэн продолжала хлопотать, убирая посуду в шкафчик, добавив воды в горшок, стоящий в печи.

— Иди спать, — велела она Эспер, которая давно ожидала этого приказа.

Девочка послушно взяла свечу, огонь которой заколебался от сквозняка.

— Дай-ка ее мне, а то ты сожжешь дом, — сказала Сьюзэн, поднимаясь по лестнице вместе с рыжеволосой дочуркой. Она подождала, пока дочь переоделась в ночную сорочку.

— Читай молитву.

— Сейчас, отходя ко сну… — начала девочка. А в конце она робко добавила: — Пожалуйста, Боженька, защити Тома и Уилли. — И посмотрела на мать, ища одобрения. Она увидела, как лицо матери смягчилось.

— Аминь, — сказала Сьюзэн, и Эспер, довольная, улеглась в кровать. Мать наклонилась над ней, и лицо ее было на редкость ласковым. И. в это время дом слегка вздрогнул от нового мощного удара.

— Что это, мама? — вскрикнула девочка.

Сьюзэн посмотрела в окно.

— Это море, — ответила она. — Вода на Франт-стрит.

Эспер прижалась к окну рядом с матерью, и обе они смотрели на волнующееся темное пространство за окном. Не было видно ни улицы, ни двора, а мерцающая чернота была уже недалеко от большого каштана.

— Ма, что же будет? — прошептала девочка. Сьюзэн взяла ее на руки и положила в кровать.

— Дом выстоит. Спи, — сказала она.

Эспер вдруг снова почувствовала себя спокойно. Мама всегда права. Она сильная, как этот дом, простоявший здесь так долго. Бабушка тоже сильная — хоть она часто плачет и просит, чтобы ее покачали. Чувствуется, что тогда это как бы не она. А папа — не сильный, но у него есть мама, и бабушка, и дом, и я тоже, думала девочка.

И буря бушевала, волны достигали фундамента, а временами вода затекала даже в погреб, но Эспер спокойно спала.

Прошло три недели, прежде чем они получили известие, и та ночь стала для Эспер полузабытым воспоминанием. Плавучие коряги и камни были убраны с дорог, а водоросли выброшены в море. Суденышко, вынесенное на берег, починили. В доме Ханивудов ничего не напоминало о шторме, кроме следа от оторванной ветки на старом каштане.

От мальчика, прибежавшего в таверну, Ханивуды узнали первыми, что у ближних скал показалась шхуна. По словам смотрителя маяка Дарлинга, она была похожа на «Героя» Джона Чэдвика.

Сьюзэн закрыла таверну и побежала к валу разрушенного форта Сиволл. Она не обратила внимания, что Эспер, полная любопытства, отправилась за ней. Жители городка заняли свои наблюдательные посты на Кургане и башне Олд Норт. В полном молчании женщины и дети смотрели, как шхуна обогнула косу и вошла в Большую гавань. Кое-кто из детей начал весело кричать и размахивать руками, но ответных приветствий с борта судна слышно не было. Фигурки на палубе двигались неестественно, как марионетки.

Сьюзэн пробормотала что-то и стала спускаться по тропе. Эспер посмотрела на нее с удивлением, но сказать ничего не решилась. Они прошли набережную, Франт-стрит, Ловис Кос и Гудвинзхед, а по дороге к ним присоединялись молчаливые женщины и взволнованные дети, чье возбуждение сдерживали взрослые. Они дошли до причала, когда с «Героя» молча сходил капитан Чэдвик. Его сапоги громко стучали по сходням.

— Плохо, — проговорил он, качая головой и ни на кого не глядя. Лицо его было серым. — Чертовски скверно.

Толпа стояла в безмолвии еще минуту. Сьюзэн протиснулась вперед, к капитану.

— Сколько погибло? — спросила она тихо.

— Одиннадцать, насколько я знаю, мадам, с людьми.

— А «Свобода»?

— Я видел, как она затонула в полумиле от нас. Мы ничего не могли поделать. У нас у самих паруса были как тряпки.

Сьюзэн отступила, и ее место заняли другие. В голосах людей звенело отчаяние: «Сабина», «Мирный», «Трио», «Воин» — скорбный список все рос. Шестьдесят пять мужчин и юношей погибло. В редком доме в Марблхеде у утонувших не было родни. Где-то в толпе раздавались плачи и стоны.

Сьюзэн повернулась и пошла назад сквозь толпу. Эспер — за ней. Девочка была напугана и встревожена. Мама оказалась права: страшный шторм погубил рыбацкие суда, Том и Уилли погибли. Не то чтобы она чувствовала горе. Братья ее были взрослыми, шестнадцати и восемнадцати лет, по полгода они проводили в море, а дома мало с ней общались. Кузен Том Доллибер был на «Свободе». Значит, он тоже погиб. У Ловис Кос они встретили отца, спешившего им навстречу.

— Что такое, Сьюзэн? Отчего ты не сказала мне, что есть новости?

Девочка беспокойно смотрела на родителей, ожидая маминого гнева: ведь папа опять сказал что-то невпопад, Но Сьюзэн была еще тише, чем на пристани. Она взяла его под руку и тихо проронила:

— Пойдем домой, дорогой.

Роджер взглянул на жену, не меньше дочери удивленный этой мягкостью, и они направились к дому.

Эспер побрела следом за ними. Она приостановилась на берегу у форта, наблюдая за поймавшей рыбу чайкой, но тут почувствовала, как ее грубо схватили за волосы.

— Больно! — вскрикнула девочка, обернувшись со слезами на глазах. Двое мальчишек подкрались к ней сзади: Джонни Пич и Натан Кабби. Именно он схватил ее за волосы, издевательски выкрикивая:

— Ха-ха-ха! Смотрите, как Огневушке плохо!

Нат был тощий мальчишка, одиннадцати лет, с тусклыми желтыми глазами и острым носом. Эспер уже привыкла, что ее дразнят за огненно-рыжие волосы, но она еще не научилась защищаться. Девочка съежилась, стараясь сдержать слезы.

— Оставь ее, — равнодушно сказал Джонни. — Она еще маленькая.

Это был красивый темноволосый мальчик, годом младше Натана.

— Чего ты хнычешь, Огневушка, — продолжал издеваться Нат, — не оттого ли, что твоя голова горит?

Он снова дернул девочку за волосы.

Эспер пригнулась.

— Я плачу потому, что Том и Уилли утонули в море, — ответила она всхлипывая.

Джонни повернулся и ударил по вытянутой руке Ната.

— Это правда, — сказал он. — Они были на «Свободе». Мой дядя тоже погиб на «Клинтоне». У нее и без тебя есть от чего плакать.

— Плевать! — презрительно ответил Нат, подражая интонации взрослых марблхедцев. — Спорим, мой папаша тоже пропал. С весны не возвращался. Мамаша, наверно, его бросила.

Как ни мала была Эспер, она поняла, что слова Ната об отце — нечто хуже, чем детская жестокость или бравада. Хотя мальчишка был обычного для своего возраста роста и сложения, взгляд его был не по-детски острый, а в глазах было что-то злобное, он напоминал злого карлика на картинке в сказках братьев Гримм, которые давал ей отец.

— Нельзя так говорить, — сурово сказал Джонни, — и нельзя так разговаривать с маленькой девочкой. Беги домой, Огневушка.

Эспер подумала, что ей совсем не обидно было услышать ненавистную кличку от Джонни. Она посмотрела на него с обожанием, но оба мальчика уже потеряли интерес к ней. Они увидели лодку Питера Юниона, приближавшуюся к берегу, и побежали посмотреть, удачной ли была ловля.

Эспер вытерла слезы уголком передника и побрела домой. Большой старый дом всегда напоминал огромную симпатичную кошку. Некрашеная обшивка за два века стала серо-бурой, две большие кирпичные трубы, на старом крыле и на новом, торчали, как уши, а качавшаяся над таверной вывеска была похожа на кошачий язык. На вывеске с надписью «Очаг и Орел» когда-то была эмблема: пара каминных подставок для дров и летящая над ними птица, но вывеска давно потеряла первоначальный цвет и проржавела.

Эспер, чувствуя драматизм событий, вошла в дом не как обычно, через кухню, а через вход под вывеской. Дверь в распивочную была закрыта, но девочка слышала голос матери, говорившей медленно, с большими паузами. Ее родители закрылись там. Эспер побрела в кухню — та была еще теплая от солнца.

У большого очага в своем бостонском кресле сидела бабушка, укутанная шерстяным серым пледом. Она была похожа на старую чайку.

— Что там делают Роджер с Сьюзэн? — с любопытством спросила бабушка. — И почему он сегодня выбежал на улицу?

— С кораблями случилось что-то страшное, — сказала девочка, подражая капитану Чэдвику. — Том и Уилли никогда не вернутся. Мама рассказывает об этом папе.

Старая женщина зажмурилась, перестав качаться в кресле.

— Никогда не вернутся? — повторила она задумчиво. Открыв глаза, она посмотрела на девочку, но словно сквозь нее. — Так же, как Ричард. Он тоже не вернулся. — Она скользила взглядом по кухне, пока не увидела коврик у входа. — Вот там я стояла, когда последний раз видела Ричарда. Этот коврик я сама вязала. Мы назвали его «корабль закат».

Эспер послушно посмотрела на истоптанный и местами протертый коврик, по которому столько раз ходила.

— Он очень милый, — сказала она со вздохом, прислушиваясь к странным звукам, доносящимся из-за двери, напоминавшим сдавленные рыдания; одновременно с этим она услышала голос матери, твердый и успокаивающий. Папа плачет, в изумлении подумала девочка. А ведь он, кажется, не волновался раньше о Томе и Уилли. Эспер была испугана и озадачена, она старалась найти ответ. Дело не в том, что папа не переживал, просто он долго жил где-то далеко, не веря в реальные вещи, а когда же это случилось, не знал, что делать, и обратился за утешением к маме.

Старая Сара Ханивуд, казалось, ничего не слышала. Она все смотрела на коврик, испытывая те же чувства, что и семьдесят лет назад, с той же силой обрушившиеся на состарившуюся женщину.

Она опять видела перед собой Ричарда, стоявшего в тот летний день в военной форме, молодого и красивого. «Первый парень в графстве Эссекс», как она назвала его про себя, та полузабытая Сара Хатэвэй, когда Ричард впервые появился в доме ее отца на Каннилейн. Она повторяла, что краше его нет, обнимая его и плача. С улицы послышались крики других солдат полка Гловера. Говорили, что от генерала Вашингтона пришел приказ, предписывающий марблхедцам отправиться в Нью-Йорк. Ричарду надо было спешить, а Сара вцепилась в него, плача и умоляя остаться. Ему не хотелось с ней расставаться через восемь месяцев после свадьбы, к тому же она была беременна. Но, несмотря ни на что, он был в хорошем настроении.

— Мы покажем этим вонючим красным мундирам, как надо драться, и этим дуракам фермерам покажем, что к чему. Ну и как обращаться с кораблями, они тоже узнают, — повторял Ричард, целуя жену и в то же время пытаясь высвободиться из ее объятий. — Прощевай, Сара, вернусь к первому снегу.

Но он не вернулся. Отступая с войсками из Бруклина в Нью-Йорк после ужасной Лонг-айлендской битвы, он написал ей задиристое письмо: «Мы, марблхедцы, спасли армию и показали этим горе-морякам на их корытах, где раки зимуют. Не беспокойся, милая, до встречи».

Как давно она зашила это письмо в корсаж? Много лет назад, когда маленькому Тому исполнилось два года. Это было единственное письмо, полученное ею от Ричарда. Марблхедцы вновь вышли в рейс в ночь на двадцать пятое декабря.

Повинуясь какому-то импульсу, старушка побрела в свою комнатку, теплую, обогреваемую большой трубой. В нижнем ящике комода, среди всякого хлама, она нашла старую чайную коробку. Там лежало письмо Ричарда, перевязанное черно-красной лентой. Но не его она искала. Сара продолжала рыться в ящике, пока не нашла старую пожелтевшую газетную вырезку. Статья называлась «Речь генерала Нокса», и старушка, щурясь, принялась читать ее: «Я хотел бы, чтобы здесь знали о людях из Марблхеда так же хорошо, как я сам. Я хотел бы, чтобы они стояли в ту горькую ночь на берегах Делавэра, когда был дан приказ главнокомандующего пересечь эту реку. Мощное течение несло огромные массы льда, которые угрожали сокрушить всех, кто осмелился бы…»

Сара вспомнила, как тогда, в те далекие годы, острая боль ее сменилась гордостью. Боль переносят в одиночку, но чувство гордости полагалось разделить.

— Хэсси, — позвала она, — поди сюда на минуточку.

Эспер, недовольная, подчинилась неохотно. Странные звуки в распивочной прекратились, и девочка с интересом смотрела в очаг — воображение рисовало ей диковинные картины: красные замки, населенные маленькими золотистыми человечками.

— Я хочу, чтобы ты послушала. Садись, детка.

Дрожащим голосом Сара прочла первый абзац и продолжила дальше: «…и я хотел бы, чтобы, когда нависла угроза над всей кампанией, вы слышали, как вопросил славный воин: «Кто поведет нас дальше?»… Это, — пояснила старушка, — говорил генерал Вашингтон, Хэсси.

Девочка снова сосредоточила внимание на бабушке и вежливо кивнула. Газета дрожала в руке старой женщины.

— И послушай, что генерал Нокс написал дальше: «И вперед пошли именно марблхедцы, чтобы вести армию по опасным тропам славы к успеху; именно эти рыбаки из Марблхеда, мужественные патриоты, на воде и на суше высоко несшие знамя страны…»

Слова эти ничего не значили для девочки, но она с изумлением заметила, что бабушка прямо-таки светилась, когда читала эти строки.

— Ричард был первым гребцом у Вашингтона. Билл Блэклер командовал судном. Потом Джон Орн мне об этом рассказывал. Он говорил, что лицо Ричарда было страшным и он ужасно ругался, но старался сдерживать свой язык в отношении генерала Вашингтона. — Сара вдруг рассмеялась. — Ричард был мастером по части ругани. Чуть что не по нем, кричит: «К черту в задницу!» Я уж просила его быть повежливее, да ему все нипочем. — Сара вздохнула. — Но он был хороший парень.

Эспер задумалась. Бабушка часто рассказывала всякие истории и была то веселой, то грустной при этом.

— Бабушка, а кто такой был Ричард? — спросила она.

Старушка покачала головой: и почему людям каждый раз все надо объяснять? Почему они не могут запомнить?..

— Он был твой… прапрадед, кажется. И он пал в Трентонской битве.

Пал, подумала Эспер. Странное слово. Короткое и не очень страшное. Не то что «утонули» — тяжелое и темное.

Сара снова предалась воспоминаниям, как она боролась некогда за жизнь Тома, а потом он сам, сорок лет спустя, продолжил эту борьбу. Она вспоминала также, как налаживалась работа таверны, как Том подрос и сам стал плавать на рыбацких судах. И наступивший новый черед в веренице рождений и смертей, когда здесь родился Роджер. Вспоминала невестку, «кисейную барышню», которая плакала, что «не выдержит». И не выдержала. Новая смерть. То открывалась, то закрывалась дверь комнаты. Хорошо бы, она открылась передо мной, я все больше устаю, подумала Сара. Старая женщина поглядела на свою каталку, стоящую в углу. Она была сделана лет двести назад для Марка, первого из Ханивудов, у которого что-то было с позвоночником. Ритмические движения, говорят, успокаивали его, успокоят они и меня, думала Сара. Там на нее снисходило прекрасное состояние покоя. Под этот ритм можно вспомнить и материнскую песню, и голос Ричарда, певшего песню моряков на палубе.

— Как хорошо он пел, — сказала Сара и затянула:


		«Красотка гуляла в саду,


		А мимо моряк проходил.


		Сказал он: я к вам зайду,


		И руку он ей предложил…»


— Бабушка! — воскликнула Эспер, потянув Сару за рукав, потому что та встала и направилась к своей качалке. Это бывало с ней, когда она в помрачении забывала, что она — бабушка, и начинала думать, что она — беспомощное дитя.

— Бабушка, — настойчиво повторила девочка, — не садись туда, нельзя, Том и Уилли утонули.

До старой женщины дошли слова девочки, и она остановилась, одновременно почувствовав и досаду, что ее отвлекли. Том и Уилли утонули?

— Ну, не волнуйся, милая. Ведь многие утонули. Чу! Киль скрипит на песке — так всегда говорили здесь люди, чувствуя смерть.

Смерть — не похожа ли она на серое холодное судно, плавающее в тихих водах? Эспер видела, как бабушка посмотрела на нее, убрала ее руку и с трудом забралась в кресло-качалку.

— Покачайте Сару, — прошептала старушка просительно. — Сара хочет покачаться.

Эспер посмотрела на морщинистое личико, откинувшееся на подушку. Вот кожа на старческом лице разгладилась, бабушка отрешенно улыбнулась. Девочка резко толкнула качалку ногой, но тут же отошла: сейчас ей было не до этого. Она отправилась в кухню.

Бабушка ушла в свой, только ей известный мир, мама с папой заперлись вдвоем. Они говорят о Томе и Уилли. Ужасная вещь случилась. Но ведь я же здесь, подумала Эспер, разве никому нет до меня дела?

Она забралась на свой стульчик у очага и, тихо всхлипывая, прислонилась лбом к его кирпичам. Пламя в очаге угасло, а пара огромных железных кованых подставок для дров стояла, как два силача, посреди умиравшего огня. Девочка смотрела на них и успокаивалась, думая об этой железной паре. Папа с бабушкой часто о них рассказывали, хотя мама считала, что они страшно уродливые, и предпочитала бронзовые в гостиной. Папа называл эти высокие железные подпорки «сторожами очага Фиб». Фиб привезла их из-за моря на корабле так давно, что здесь еще не было марблхедцев. Она была женой Марка. Так говорил папа, хотя никто его не слушал с таким интересом, как Эспер. Почти у всех в Марблхеде были старинные семьи. Но папа с особым чувством говорил о Фиб из-за письма, которое написала ей знатная леди, чем можно и нужно было гордиться. Он хранил то письмо, завернутое в китайский шелк, в резной деревянной шкатулке, в потайном ящике стола. Отец даже читал его дочери на ее последний день рождения, но она мало что поняла, хотя и попросила его перечитать некоторые места. Эспер больше интересовали желтый шелк и шкатулка с вырезанными на ней раскосыми лицами. Она принадлежала Моисею Ханивуду, папиному прапрадеду, у которого были три корабля и налаженная торговля с Китаем и который — единственный из Ханивудов — был очень богат. Но папа не дал ей поиграть со шкатулкой, а продолжал рассказывать о Марке и Фиб, сравнивая Марка с древним героем Одиссеем, а Фиб — с богиней Герой. Иногда он бывал так же назойлив, как бабушка, заставляя дочь слушать рассказы о старине, когда девочке хотелось поиграть в прятки.

Эспер смотрела на железные подставки для дров, на язычки пламени, и вдруг одна мысль поразила ее, как открытие. Прошло больше двухсот лет, как эта Фиб привезла сюда этих «сторожей очага», но ведь она, наверное, тоже иногда сидела здесь и смотрела на них. Фиб умерла, а потом другие: Исаак, Моисей, Зильпа, Ричард, теперь вот Том и Уилли… Они умерли, а эти подставки для дров все те же. Они, подумала девочка с благоговейным страхом, теперь позволяют мне смотреть на них. И есть еще такие же вещи — то письмо или сам дом, которые все живут, даже когда люди из рода Ханивудов умирают. Вещи, которые не оставляют вас, подобно людям; которые не меняются день ото дня. Мисс Элисон в субботней школе говорила, что и с Богом — так же, но Бога нельзя увидеть и потрогать руками. Эспер нахмурилась, боясь, что еще что-нибудь опасное придет в голову. Вот разве Фиб и Марк, когда умерли, не сделались похожими на эти железные опоры? Они стали вечными и не могут измениться, они навсегда останутся такими.

Папа говорил что-то вроде этого, когда читал письмо, но тогда она не поняла. А теперь ей вдруг стало страшно интересно.

Кто они были, Фиб и Марк? Почему пришли сюда? Зачем знатная леди написала письмо?

Веки Эспер сомкнулись. Но ей казалось, что из очага выплывает корабль, вроде тех, что она видела в гавани, но какой-то чудной, старинный. Еще ей показалось, что на палубе — девушка в голубом. Эспер не видела ее лица, но знала, что девушка плачет. Она испугана, ей больно, и это странно: Эспер ведь знала, что эта девушка — Фиб, а разве такие люди чего-либо боятся? Эспер вздрогнула, и видение потускнело и исчезло. Девочка уронила голову на грудь: она спала. Снаружи в гавани опять поднималась буря, но дом надежно охранял грезы младшей из Ханивудов.


Глава вторая


1630 г.


Поднимающийся ветер принес тревогу. Фиб Ханивуд уже знала на опыте, что он несет также тяжелое недомогание. Она с трудом подняла голову над койкой, нащупывая таз.

«Алмаз» несколько раз тряхнуло, и Фиб, которую все еще одолевала тошнота, упала на свою циновку. Марк уже давно поднялся и ушел с командой на бак. Тут, на корабле, ему было необычайно интересно, как никогда на суше, а морской болезнью он не страдал.

Сверху, с койки, донесся стон миссис Брент, сопровождаемый хриплым ворчанием ее мужа и хныканьем маленького Роба. У них на троих была одна койка, по выражению Марка, сделанная «точно по размеру гроба». Но им еще повезло, у них была каюта. Еще полсотни пассажиров спали в большой общей каюте, а то и в гамаках на палубах.

Пятница, девятое апреля. Уже двенадцать дней они были в море, но еще не отдалились от берегов Англии. Сейчас они были на рейсе острова Уайт из-за мертвых штилей и непопутных ветров. Почти две недели холода, скверной пищи, морской болезни, а путешествие, по сути, и не началось. Фиб казалось, что прошло уже двенадцать недель с тех пор, как она обняла на прощание отца и ступила на борт «Алмаза» в Саутгэмптоне. «Алмаза», вошедшего в авангард флотилии губернатора Уинтропа вместе с «Тальботом», «Амброзией» и красивым флагманом «Арбеллой».

Фиб снова приподнялась, стараясь сесть на койке. Она прислонилась к стене из грубых досок и тут услышала смех Марка, а затем он и сам ввалился в каюту.

— Ну как, Фиб? — спросил он, заглянув на их койку. — Больше не рвало?

Несмотря на слабые протесты страдальцев с верхней койки, Марк открыл ставень, закрывавший окно каюты, и помещение наполнилось ветром и тусклым светом.

— О, да ты вся зеленая, бедная моя девочка, — сказал Марк, разглядев жену. — Но теперь можешь радоваться: наконец-то попутный ветер. Одевайся, скоро будем проходить Портленд Билл.

Фиб попыталась улыбнуться своему мужу, красивому, мужественному, совсем юному и такому высокому, что в каюте он вынужден был стоять, пригнувшись. Она так любила его! Но его слова причиняли ей боль, ему непонятную: Портленд Билл был всего в нескольких милях от Дорчестера, от дома. Если им следует оставить родину, то почему не сделать это сразу и решительно, как они думали в Саутгэмптоне, не превращая это в непрерывное расставание?

Марк, думая, что замешательство жены связано с морской болезнью, помог ей подняться и прикрыл ее своим красным плащом, отгородив от равнодушных Брентов, лежащих на верхней палубе.

Фиб торопливо начала одеваться. Марк поддразнивал ее за стеснительность, но она очень страдала от того, что на корабле все приходилось делать публично. Фиб надела повседневное платье из французской шерстяной ткани, голубое, как полевые цветы, с белым воротником, как подобает дочери процветающего йомена[1 - Йомен — мелкий землевладелец (Прим. перев.).]. Воротник потерял форму во время этого путешествия, и Фиб с грустью подумала, как старательно мама собирала ее в дорогу. Марк нетерпеливо накинул на жену ее голубой плащ и повлек ее на палубу.

В тот день было не холодно, а восточный ветер не принес дождя, и «Алмаз», подобно самому Марку, силился поскорее пробиться на запад и навсегда распроститься со старой Англией.

Передвигаться по палубе было трудно, так как сюда пришли, кажется, все пассажиры, которые могли двигаться. Они пробирались между бочками с водой и ящиками с припасами, проклинаемые матросами, которым они мешали, но подышать свежим воздухом больше было негде. На переднюю палубу допускали только одного Марка, ввиду его необычайного интереса ко всему и того, что он угощал команду «крепкой водой». А на корму капитан не пускал никого, кроме моряков.

Фиб смотрела на берег, облокотившись на перила. Она была внешне спокойной, но Марк, видимо, заметил, как изменялось ее лицо по мере приближения к Дорчестеру. Он обнял жену.

— Крепись, — прошептал он, нагибаясь к Фиб, так как она была гораздо ниже ростом. — Это очень большое путешествие, Фиб.

— Я знаю, — ответила она, подавив вздох.

Как хорошо знала она его вечную неудовлетворенность, жажду неизведанного, толкнувшую его в плавание. Его неугомонная натура проявилась даже в истории их женитьбы. Он полюбил Фиб раньше, чем она его, и это подстегивало его, как, впрочем, и сопротивление ее отца.

Отец Марка был бедным портным, никогда не процветавшим, задавленным налогами, находившимся на грани банкротства, а Фиб Эдмундс была дочерью зажиточного фермера.

Но когда Фиб так же сильно полюбила Марка, сопротивление ее отца, снисходительного к ней, было сломлено. Полгода назад, на ее восемнадцатилетие, они поженились, к обоюдной большой радости. И все же Фиб чувствовала неудовлетворённость Марка. Он терпеть не мог Дорчестер и не имел никакого призвания к ремеслу портного, гораздо больше интересуясь морским портом, находящимся в восьми милях. Это она поняла, но не хотела понимать другого: еще больше ему не нравился милый ее сердцу старомодный родительский дом, стоящий среди прекрасных лугов, согретый теплом семейных отношений.

— Ну и что ты еще хочешь? — воскликнула Фиб, увидев, что Марк никак не может успокоиться. — Что у тебя будет в Новой Англии лучше, чем здесь? Мы же не сектанты.

— Не обязательно быть пуританином, чтобы строить новую, свободную жизнь в новой стране. — Он с недовольством окинул взглядом большой зал в доме Эдмундсов: дубовая резная мебель, полированный паркетный пол, устланный турецким ковром, шелковые занавески на окнах.

— Может быть, скоро, — сказала робко Фиб, — мы сами начнем строиться.

Лицо Марка омрачилось.

— Ага, на земле твоего отца! Под его присмотром. — Он вскочил и стал расхаживать по залу. — Вот что, Фиб, я хочу сам себе быть хозяином! Не хочу, чтобы у меня над душой стояли король, или епископ, или подрядчик, или отец — мой или твой. Я нипочем не желаю быть портным или скотоводом. — Он презрительно посмотрел в окно.

После первых огорчений семья Фиб все-таки смирилась с планом Марка. Время было тревожное. Король решил отделаться от парламента и прислушивался к своей королеве — ревностной католичке, которая вполне может вернуть страшные дни Кровавой Мэри.

— Ох, страшные времена наступили, — качал головой отец Фиб. — Будь я помоложе, милая доченька, наверное, с тобой бы поехал.

Но и говоря так, он с удовольствием оглядел уютный дом, за окнами которого на прекрасных пастбищах паслись его многочисленные овцы. Фиб понимала, что родители ее никуда не поедут, что они останутся здесь, затаятся, постараются приспособиться к любым порядкам, ведь за ними — вековой опыт жизни на этой земле.

Так же жить могла бы и я, подумала Фиб, как думала уже не раз во время их долгих сборов, хотя и не беспокоила Марка своими сомнениями. За время их совместной жизни и подготовки их предприятия ее любовь к мужу стала глубже. С живым интересом слушала она перечень оборудования, составленный Массачусетской портовой компанией: кузнечные мехи, ведра, совки, лопаты, топоры, рыболовные снасти. Все это, как и путевые расходы, оплата провоза багажа, лежало на Марке, и он истратил большую часть сотни фунтов, оставленных его матерью. На покупку остального — теплой одежды, провизии, предметов домашнего обихода — Фиб тратила деньги из своего приданого, так как Марк решительно отказывался от какой-либо помощи тестя.

Только в одном Фиб не уступила мужу. Она настояла, чтобы они взяли с собой каминные подставки для дров, подаренные ей на свадьбу. Их выковал кузнец, знаменитый на всю округу. Они были не только большими и крепкими, способными выдержать бревна, но и красивыми. Они не вошли в перечень перевозимого груза.

— Но они нужны мне, Марк, — настаивала Фиб, чуть не плача. — Я хочу поставить их у нашего первого очага, где бы он ни был.

Марк наконец сдался, хотя и не понял жену. Только мать поняла, что эти каминные подставки, дар родительской любви, навсегда останутся для ее дочери знаком связи с родным домом, теплом и благополучием. Но ведь это были женские мысли, непонятные для мужчины. Так думала Фиб, стоя на палубе рядом с Марком, восхищаясь его силой и мужественностью. Она прильнула к мужу, ожидая, что он в ответ ее обнимет.

Но Марк думал сейчас не о любви. Он вдруг резко дернулся, подняв руку над головой:

— Проклятие! Чертов ветер опять улегся!

Фиб проследила за его взглядом и увидела, что паруса, только что раздутые ветром, обвисли. И тут она заметила на берегу знакомые развалины замка Портленд, где столько раз они с сестрами играли или катались на своих пони по заросшим вереском болотистым местам. А там, за замком и за холмами, ее дом. Мама, наверное, в это время занимается приготовлением своего знаменитого вина или помогает молочнице взбивать крем. И Фиб ясно увидела перед собой милое материнское лицо с ярким румянцем во всю щеку, услышала ее заботливые наставления и веселый смех. У матери был нехороший кашель, когда они уезжали; что, если это перешло на легкие? Что если…

Фиб вцепилась в поручни и закрыла глаза.

— Должно быть, сатана нас кружит, — мрачно сказал Марк, — смотри-ка, вернулись на то же место. Осталось спустить лодку, догрести до берега и через пару часов мы у твоего отца.

— О, не надо! — вскрикнула Фиб, и Марк удивленно уставился на жену. Фиб отвернулась от него, но он заметил, что ее плечи, укрытые плащом, вздрагивают.

Он наклонился к жене, неловко успокаивая ее:

— Фиб, милая, что с тобой?

Она, едва совладав со своими чувствами, прошептала:

— Оставь меня одну ненадолго.

Марк погладил ее по плечам и ушел на бак.

Через несколько минут капризный ветер вернулся, и Фиб, чтобы не видеть удаляющегося берега, стала смотреть на другие корабли, которые теперь были почти рядом. «Тальбот» и «Амброзия» ее мало интересовали. Ее внимание привлекла «Арбелла», и, глядя на этот корабль, Фиб стала понемногу успокаиваться. «Арбелла» была самым большим из кораблей; ее выкрасили перед путешествием в веселые красный и белый цвета, а на носу у нее гордо красовался золоченый летящий орел. На борту этого судна были знатные люди: губернатор Уинтроп, который вел их колонию, и сэр Ричард Сэлтонстол с детьми. Но самая знатная пассажирка интересовала Фиб особенно, ведь она уже имела разговор с ней.

Три дня назад, когда они у острова Уайт все ждали попутного ветра, многие пассажиры с четырех кораблей сошли на берег, в Ярмут, погулять и освежиться. Марк сразу побежал осматривать город, но Фиб, менее энергичная, была довольна возможностью просто погулять по городу, вновь ощущая твердую землю под ногами. Так, прогуливаясь, дошла она до устья Яра, где берег был низким, поросшим травой, неподалеку находились какие-то развалины. Фиб уже хотела сесть на обвалившийся камень, когда заметила рядом молодую женщину. Незнакомка была в великолепном гранатового цвета плаще, а из-под отделанного мехом капюшона смотрели голубые глаза, в которых читалось выражение тоски, но и решимости, что сразу вызвало у Фиб сочувствие и симпатию. Она была слишком застенчивой, чтобы первой обратиться к этой явно высокородной леди, к тому же погруженной в свои размышления. Но та услышала шаги и обернулась. Увидев девушку, несколькими годами младше ее и взиравшую на нее с благоговением, знатная дама обернулась и сделала рукой приглашающий жест:

— Вы с одного из наших кораблей, мисс?

Фиб улыбнулась в ответ и присела в легком реверансе.

— Да, миледи, с «Алмаза».

— Вы знаете меня? — спросила дама, слегка удивленно.

— Я догадалась, — тихо ответила Фиб. — Я слышала, что леди Арбелла — высокая, золотоволосая и красивая, как майский цветок.

Арбелла была слегка шокирована. Эти слова заставляли вспомнить многих льстецов. Но глаза девушки были честными и ясными, и Арбелла снова улыбнулась:

— Садитесь, мисс, расскажите о себе, раз мы оказались попутчицами в этом путешествии.

Фиб колебалась:

— Мне не хотелось бы быть назойливой. Я совсем недавно поняла, что очень приятно бывает побыть одной.

Арбелла кивнула со вздохом, но быстро справилась с собой.

— Наш милостивый Бог может преподать нам и более тяжелые уроки, но с его помощью мы выдержим.

Она тоже тоскует по дому, с симпатией подумала Фиб и искренне сказала:

— Ваше присутствие много значит для нас, миледи, оно придает нам мужества.

— Ах, дитя, только Бог может дать его. — Но Фиб видела, что слова ее были приятны собеседнице. Арбелла взяла ее за руку и усадила на камень рядом с собой.

— Вы замужем, милая? Я вижу, вы не принадлежите к нашей пуританской конгрегации, раз носите обручальное кольцо?

— Нет, — ответила Фиб, посмотрев на свое кольцо, затем — на палец леди. — Простите, но я не вижу тут ничего плохого.

— Я тоже, — тихо ответила Арбелла. — Но все же это папистский символ, а мы должны держать в чистоте нашу церковь. Мой любимый муж так считает, — добавила она, больше сама для себя, вспоминая Исаака и его одержимость религией. Он даже сейчас не пошел погулять на берегу, а заперся с губернатором, строя планы на будущее и молясь за успех их колонии в Новом Свете. Арбелла повернулась к Фиб. — Но расскажите о себе.

Знатную леди заинтересовала эта девушка, принадлежавшая к классу, который она очень мало знала. Фиб, хорошо воспитанная, охотно отвечала на вопросы Арбеллы. Выслушав рассказ девушки о Марке, Арбелла живо представила себе красивого, мужественного, решительного молодого человека, умеющего заслужить любовь женщины.

— Но если он эмигрирует не ради свободы совести, то что он хочет найти в Новой Англии? — спросила она наконец, и Фиб, сама не раз задававшая себе этот вопрос, быстро нашла ответ:

— Свободу, миледи, и… — она вдруг улыбнулась, — и, я думаю, рыбный промысел.

— Рыбный? Он что, потомственный рыбак?

— Нет, миледи, он портной. Но он ненавидит это занятие. На него сильно повлиял проповедник, господин Уайт из Дорчестера, который верит, что рыбная ловля в Новой Англии имеет большое будущее. А Марка тянет к морю, он всегда любил порты и суда.

— Но вы, мисс, — нахмурилась Арбелла. — Вы слишком тонко воспитаны, чтобы быть женой рыбака.

Фиб не решилась говорить определенно о будущем.

— Думаю, миледи, что для нас для всех не предвидится легких путей в наших скитаниях.

Глаза леди Арбеллы потемнели; она поднялась, и Фиб увидела, что рука, которой она запахнула плащ, дрогнула, но ответ леди был твердым:

— Вы правы. Я молюсь, чтобы у меня нашлись силы.

И тут они услышали далекий пушечный выстрел.

— Это сигнал, — вздохнула Арбелла. — Пора возвращаться на корабли. Если Бог даст, мы снова увидимся в Номкиге. Храни вас Бог!

— И вас, миледи, — ответила Фиб. Она провожала взглядом удалявшуюся высокую фигуру женщины и чувствовала гордость. Леди Арбелла Джонсон была дочерью высокородного графа Линкольна. Если многие из недовольных здесь ненавидят титулы, если проповедники твердят, что перед Богом все равны, то разве не требовалось особое мужество от такой женщины, как леди Арбелла, для участия в таком предприятии? Это первая знатная дама, которая решилась отправиться в Новую Англию. Арбелла сказала, что едет ради свободы совести? Да, конечно. Но внутренний голос подсказывал Фиб, что также и ради любви к мужу, как и сама Фиб.

И тут она увидела своего Марка, бегущего ей навстречу и машущего шапкой.

— Фиб, Фиб, — кричал он, — торопись! Сейчас отплываем, а ты куда-то пропала.

Чувство теплоты и радости охватило Фиб, она протянула к Марку руки, и он обнял ее и поцеловал в губы.

— Прекрасная встреча. Поторопись, дорогая.

Фиб послушно побежала по берегу вместе с мужем. Их уже ждали на шлюпке, пассажиры радостно смеялись, видя их, взволнованных, раскрасневшихся, в ореоле их любви.

Миссис Бэгби, акушерка из Лондона, неохотно давая Фиб место на скамье, хмыкнула:

— Вы развлекались в Ярмуте? Не в пивной ли?

Фиб пожала плечами, в эту минуту душевного подъема равнодушная к насмешливой гримасе на толстом лице соседки.

— Нет, я просто гуляла, дошла до устья Яра и там встретила Леди Арбеллу.

Бэгби удивленно уставилась на нее, затем замаскировала зависть новой усмешкой:

— И это произвело на вас такое сильное впечатление? Я слышала, что она — жеманная и вздорная особа.

— Она очень милая и смелая, — ответила Фиб, отворачиваясь. Она смотрела, как сидящий у левого борта Марк работает веслом. Он перехватил взгляд жены и улыбнулся.

Теплота и надежность отношений поддерживала ее вечером, когда они, прижавшись друг к другу, лежали на койке, и Фиб попыталась рассказать Марку о своей встрече с леди Арбеллой. Но он не слушал ее, говоря, что она была дурой, поверив в добрую волю графской дочки. Тогда Фиб вспомнила, что у Марка были причины ненавидеть дворянское сословие. Однажды, будучи мальчиком лет восьми, он ловил кролика на земле, графа Дорсета. Марка поймали и по приказу графа жестоко избили и отрезали левое ухо. Марк говорил об этом только однажды, а его густые волосы закрывали изуродованное ухо, так что Фиб забыла об этом.

Фиб успокоила мужа ласками и нежными словами, но размолвка их на этом не закончилась. Марку тоже было о чем рассказать, и Фиб очень огорчилась, узнав, что он истратил часть их небольшого запаса серебра на странную покупку. Пошарив в темноте, он достал свое приобретение из-под соломы, лежащей у них в ногах, и вложил ей в руки какие-то странные предметы.

— Что это? — прошептала Фиб, хотя шум моря и скрип корабля делали таинственность ее ненужной.

— Лимоны, — торжествующе объявил Марк.

— Но зачем? — удивилась Фиб.

— Я встретил знакомого моряка в Ярмуте, он уже пятьдесят лет на море. Он говорит, что если сосать дольку лимона каждый день, то не будет морской болезни. Он продал их мне за одиннадцать шиллингов.

— О, Марк, и ты поверил ему! Он просто надул тебя, чтобы нажиться.

Марк вытащил руку из-под ее спины.

— Их привезли из Испании, — сказал он сердясь, — лимоны были всегда дороги. Ты не должна оспаривать моих решений, Фиб.

— Не буду, Марк, — сказала Фиб через минуту, огорченная тем, что он отвернулся. — Прости.

Она постаралась отогнать от себя мысли о безрассудстве и беспечности Марка.

Но когда они наконец распрощались с Англией и путешествие превратилось в сплошной кошмар из-за штормов и болезней, они с Марком, казалось, справлялись с этим лучше многих. Повсюду на корабле люди жаловались на резкую боль в суставах, на распухшие губы и язык, на то, что их десны стали слишком слабыми, чтобы жевать твердую корабельную солонину. Они же с Марком не страдали от всего этого, а когда организм Фиб приспособился к постоянной качке, прошла и морская болезнь.

На Майский праздник, в штормовой и промозглый день, Фиб помогала одной из женщин в общей каюте лечить ее девочку и, вытирая распухшие синие губы ребенка, вдруг вспомнила о лимонах.

— Не знаю, — неуверенно сказала она, — полезны ли они, но Марк так думает, а у нас до сих пор дела идут неплохо.

Миссис Бэгби, также помогавшая лечить девочку, презрительно сказала:

— Этого еще не хватало! Или вы считаете, что бедный ребенок недостаточно настрадался, нужно еще и обжигать ему рот? Дайте ей пива, госпожа Карсон, пива и отвар полыни, это поможет ей.

И женщина послушалась акушерку, которая считалась знающей; к тому же миссис Карсон была беременна и имела основания думать, что воспользуется услугами этой повитухи.

Фиб ничего не сказала. Она сама не знала, помогают ли лимоны ее здоровью, но каждое утро, прежде чем встать со скользкой и влажной койки, Марк разрезал кислые плоды, и они сосали сок и ели горькую мякоть.

Потянулись новые недели пути, так что и память о доме уже потускнела, превратилась в нечто туманное, как гадания о будущем. Действительностью стала для всех только жизнь на корабле. Скудная пища, дурная погода, скверные запахи, собачий холод Мало что вносило разнообразие в это существование. Проводились воскресные службы, в хорошую погоду — на палубе, а в плохую, что было гораздо чаще, в общей каюте, в кухонном чаду, среди зловония, исходившего от пятидесяти немытых тел. На «Алмазе» не было пастора, а только младший духовный служитель, некто мастер Венн из Норвича, читавший Библию и даже проповедовавший. Марк обычно избегал этих служб, предпочитая беседовать с моряками об их ремесле, но Фиб присоединялась к их участникам — ей не хватало благолепия церковной службы. Непринужденная манера мастера Венна обращаться к Богу несколько шокировала Фиб, но все это она держала при себе.

Когда их судно находилось на середине Атлантического океана, умер какой-то моряк, вечно пьяный и богохульствующий, и многие были удовлетворены, считая это возмездием нечестивцу.

Было несколько спокойнее от того, что в поле их зрения находились еще два корабля — «Арбелла» и «Амброзия» («Тальбота» они давно не видели). Фиб, иногда выглядывая в иллюминаторы общей каюты, отыскивала глазами «Арбеллу» и думала о прекрасной леди, находящейся на борту этого судна: как-то ей там живется? Казалось, корабли не двигаются, штормы следовали один за другим, пассажиры, не выходившие из-за этого на палубу, пребывали в скверном настроении; часть их стала агрессивными, другая — апатичными.

Двадцать седьмое мая был особенно тревожным днем. Всю ночь бушевала буря. Маленький «Алмаз» швыряли вниз и вверх огромные волны. Фиб крепко прижималась к Марку на их койке, а утром они оба, в синяках, с больной головой, побрели в общую каюту на завтрак. Люди были мрачными: наступила новая беда — кончилось пиво. Пить было нечего, кроме подозрительной на вид и вкус воды.

— Надо попросить у капитана Хэрстона спиртное, — сказал Марк. — Только так можно сделать воду безопасной.

Мнения пассажиров были разными. У моряков было пиво, но и его запасы были скудными, а лишить их какой-то части значило бы вызвать мятеж. Шторм все продолжался, а теперь к нему добавился еще проливной дождь. К полудню стало холодно, как зимой, люди дрожали, многие кашляли от дыма, выползавшего из кухни, который не мог уйти из-за закрытых окон. На обед была водянистая овсянка, в которой плавали куски солонины. У большинства пассажиров не было аппетита, Фиб отдала свою порцию какому-то мальчику.

Потом Марк, после смерти моряка кое в чем его подменявший на пару с другим пассажиром, принес радостную весть. С «Арбеллы» прислали шлюпку, которая каким-то чудом доплыла до них, чтобы занять бочку провизии, а в обмен прислали бренди. Это вызвало некоторое оживление и радость у измученных людей.

Тут, однако, случилась новая беда. У миссис Карсон начались схватки. Повитуха Бэгби энергично взялась за дело, но роды были не из легких. Вопли роженицы достигали общей каюты после того, как Фиб, ужаснувшаяся, что несчастной женщине придется рожать на людях, помогла перенести роженицу в их каюту на их койку. Еще две женщины в тесной холодной каюте пытались оказать ей помощь. Они чувствовали свою беспомощность, видя, как несчастная мучается не только от страшной боли, но и от сильной качки. Роженица между схватками, плача, спросила:

— Разве нельзя на минутку остановить это? Тогда я бы могла…

Но тут новая волна швырнула корабль, и она упала на койку, издав дикий вопль.

Фиб, оттесненная повитухой, добрела до общей каюты, дошла до помойного ведра, и ее вырвало. Надо обязательно выйти наружу, подумала она. Фиб поднялась по лестнице и толкнула изо всех сил крышку, пытаясь открыть ее, но из этого ничего не вышло. Она стала колотить что было мочи, но крышка не поддавалась. Тогда Фиб села на верхней ступеньке, держась за перила. Страшные крики становились все слабее. Ей не выдержать, подумала Фиб. А в общей каюте слышалось монотонное бормотание. Мастер Венн читал из Библии.

Перебивая шум волн, скрип корабля и стоны из их каюты, гнусавый голос декламировал:

«…И умножатся твои скорби, и в муках будешь рожать детей твоих, зачатых от мужа…»

«Это не поможет ей», — подумала Фиб, внезапно разозлившись. Она сбежала вниз и крикнула, обращаясь к кучке слушателей:

— Разве вы не можете ей помочь ничем, кроме молитв?

Люди удивленно уставились на нее: Фиб была известна своей уравновешенностью и рассудительностью. Мастер Венн положил тяжелую Библию на колени и задумчиво посмотрел на женщину. Взгляд его был неожиданно добрым. Он не обругал ее за то, что она прервала слово Божье, хотя и считал Ханивудов маловерными англиканцами.

— А чем мы можем ей помочь, кроме молитв? — спросил он тихо.

Гнев оставил Фиб, она опустила голову.

— Я не знаю. Простите, — прошептала она. Фиб закуталась в плащ и села на край лавки.

Мастер Венн, щурясь в свете тусклого фонаря, снова вернулся к Библии. Фиб пыталась слушать, но не могла. Из их каюты доносились теперь приглушенные стоны. Фиб почувствовала страх. Кроме страха за глупую, но добродушную Карсон, был и другой, в котором она не решалась признаться себе. «Я, — думала она, — может быть, тоже, в феврале, как эта Карсон…» Нет, не может быть. Не может быть, чтобы она зачала на этой койке, в грязи, среди вшей, когда все происходит украдкой, и в самые интимные моменты приходится оглядываться на Брентов.

Вечером ветер ослаб, корабль продолжал, борясь со стихией, продвигаться вперед, наверху, на палубе, слышались тяжелые шаги и отрывистые команды. Слушатели по-прежнему сидели вокруг мастера Венна. Фиб вдруг взглянула на свое обручальное кольцо и со смущением вспомнила леди Арбеллу. Та не стала бы, наверное, так поддаваться внутреннему страху и ожидать, чтобы ее муж понял это и убежал от мужской работы утешать ее. Леди Арбелла сильная, и ее не сломишь.

Фиб встала с лавки и подошла к очагу. Никто не думал о поддержании огня, и он уже догорал. Но ведь надо же готовить еду детям.

Фиб осторожно сгребла золу и стала аккуратно укладывать поленья. Когда она закончила эту работу и пламя в очаге весело вспыхнуло, из каюты донесся новый звук. Это был крик новорожденного.

Мастер Венн перестал читать, и все бросились к двери. Их встретила торжествующая миссис Бэгби. Ее передник был измазан кровью, полное лицо выглядело измученным. Она держала младенца, завернутого в пеленки.

— Девочка! Никогда еще мне так не требовался мой опыт.

— А мать? — вскрикнула Фиб, глядя на неподвижное тело, лежащее на койке.

— Выживет, — пожала плечами миссис Бэгби, кладя младенца в изножье койки. — Скольких сил мне это стоило! Есть ли что-нибудь крепкое?

Все вздохнули с облегчением. Момент единства прошел, люди опять разбились на группы. Мастер Венн с двумя стариками пошел за бренди. Дети устроили возню у лестницы. Большинство женщин жадно расспрашивали повитуху о родах. Фиб не имела желания пить спиртное, но когда доставили бренди, вместе с другими помогала смешивать его с водой из Ярмута и затем вместе с другими жадно пила из ковша. А потом, когда пришел Марк, принеся с собой свежесть морского воздуха, все ее страхи прошли.

Марк поделился новостями. Шлюпка «Арбеллы» чудом прошла опасный путь между двумя кораблями благодаря тому, что ветер вовремя переменился. На борту «Амброзии» люди держатся хорошо, хотя многие были при смерти.

— А как сама леди Арбелла? — спросила Фиб к неудовольствию Марка. Но он был в хорошем настроении.

— Могу сказать, что держится не хуже других. А та женщина с ребенком все на нашей койке?

Фиб кивнула:

— Сегодня мы не можем ее прогнать.

— Ну, придется принести для нас с тобой еще по кружке, чтобы смягчить нашу постель.

Выпив хмельной напиток, они уселись на доски среди бочек с провизией. Здесь сильнее чувствовалась вонь из трюма, а где-то у ног возилась крыса. Марк обнял жену, и она положила голову на его плечо, но заснуть не могла. Бренди и кошмарный запах воскресили морскую болезнь.

— И чего это корабль все время так болтает? — прошептала Фиб, пытаясь справиться с тошнотой, думая, что Марк спит.

— Это все твои чертовы каминные подставки, — ответил Марк посмеиваясь. — Из-за них корабль кренится, разве не поняла?

Фиб забыла о своей тошноте, довольная, что муж поддразнивает ее, а значит, считает нужным поддерживать. Да, думала она, мы выдержим, все будет хорошо. Плыть уже не так долго. И она закрыла глаза.

А путешествие все продолжалось. Потянулись новые недели холода и штормов, изредка сменявшихся штилями. К обычной морской болезни и расстройствам желудка добавились простудные заболевания с кашлем и гнойными выделениями из носа. Дневной рацион уменьшился, но немногих это волновало, потому что свинина портилась, солонина вызывала жажду, пива не было, а твердое печенье покрылось плесенью. Они жили на овсянке и гороховой каше.

Миссис Карсон наконец встала с постели, но у нее, кажется, случилось что-то с головой. Она не разговаривала, не улыбалась, у нее было мало молока, и ребенок постоянно плакал. Его назвали Трэвэйл[2 - Трэвэйл — родовые муки, тяжкий труд (Прим. перев.).]. И было много злой иронии в этом имени.

Все пассажиры корабля разбились на небольшие группы. Мастер Венн возглавлял сектантов, неодобрительно относившихся ко всем, кто эмигрировал не по религиозным мотивам. Миссис Бэгби от злости и скуки организовала кружок недовольных, потому что «та держалась в стороне, была молода, лучше их воспитана и вообще они с обормотом-мужем, всего-навсего ремесленником, слишком много о себе понимали».

Фиб слышала ропот недоброжелателей, но она слишком устала и была подавлена, чтобы реагировать та это. Она молча выполняла свою долю общих обязанностей: помогала на кухне, выбрасывала мусор, выливала помои, помогала ухаживать за больными, а остальное время проводила с Марком наедине, если это можно было так назвать. Фиб не говорила мужу о своих тайных страхах, ей было стыдно своих опасений. Да она могла и ошибаться. Еще будет время заняться этим, когда они достигнут земли… Если достигнут. Так думала не одна она. День за днем за бортом простирался океан, а конца ему не было видно. Но наступил день, когда не стало видно и океана. Серый ледяной туман, гуще и холоднее, чем бывало прежде, окутал «Алмаз» зловещей мглой. Непрестанно звучавший сигнал казался чуть слышным. Корабль почти не мог двигаться.

Пассажиры почувствовали было облегчение, ощутив под ногами устойчивую палубу, но вскоре их тревога вернулась. Моряки угрюмо молчали. Капитан, едва взглянув на ют удалился в свою каюту, он не отвечал на передаваемые ему тревожные вопросы. Даже Марк утратил свой оптимизм, и по его скупым, мрачным репликам Фиб поняла, в какой опасности они были. Они, должно быть, застряли у больших рифов. К югу лежало опасное мелководье. Они потеряли из вида другие корабли четыре дня назад, а капитан в тумане не мог найти верный курс.

«Нет, — нетерпеливо отвечал Марк на ее вопросы, — сделать ничего нельзя, можно только ждать, ну, еще, может быть, стоит помолиться с мастером Венном». Вскоре он ушел на бак, где по крайней мере ему не задавали глупых вопросов и можно было узнать что-нибудь полезное.

Туман стоял всю ночь и на другой день, и хотя это было начало июня, холод пронизывал насквозь, как дома в январе. Позавтракав кашей, Фиб, дрожа от холода, улеглась на койку. Соломенная подстилка настолько проволгла, что даже вши, кажется, не выдержали и сбежали. Укрытая плащом и двумя пледами, Фиб пыталась заснуть, как вдруг услышала топот ног на палубе и громкие радостные мужские крики:

— Земля! Ура! Ура!

Фиб спрыгнула с койки и вышла из каюты. Туман вдруг рассеялся, и вдали на севере показалась темная стена скал. Сердце ее забилось от дикой радости.

— Слава Богу, это Номкиг! — вскричала она, стоя у перил в толпе пассажиров.

— Нет, моя хорошая, — смеясь сказал Марк. — Ты слишком торопишься. Это мыс Сэйбл, и впереди еще много дней плавания. Но это наконец Новый Свет!

Он наклонился к жене и от души поцеловал ее, на этот раз не замеченный мастером Венном и миссис Бэгби, разделявшими общий восторг.

«Алмаз» оказался недалеко от Больших Отмелей, известного места, где европейцы столетиями ловили рыбу. Море было спокойным, и многие пассажиры занялись рыбалкой. Они были вознаграждены сторицей, за два часа поймав около пятидесяти штук огромной трески. Женщины удалились на ют, а главная палуба была завалена живыми серебристыми рыбинами. Наблюдая за Марком, Фиб заметила, что он был более умелым, чем большинство мужчин. Ему словно инстинкт подсказывал, как надо действовать: он поймал больше других и самую крупную рыбу. Она вспомнила слова леди Арбеллы: «Не представляю вас рыбачкой» — и улыбнулась про себя. Впереди видна была «Арбелла», и, конечно, там тоже ловили рыбу. Позже, когда они насытились свежей рыбой, показавшейся им необыкновенно вкусной после скудной пищи, Фиб мысленно обратилась к Арбелле: «Теперь, наверное, вы не так плохо думаете об этом ремесле, миледи?»

Рыбалка оказалась хорошим знаком для всего путешествия. Туман рассеялся, погода стала ясной, с правого борта теперь видна была гористая местность. Теперь можно было все время находиться на палубе и греться на солнышке, а приятный свежий ветер приносил с земли запахи цветущего сада.

Капитан Хэрстон вышел из подавленного состояния и теперь охотно общался с пассажирами и рассказывал о местах, мимо которых они проплывали. Гора Дезерт, Агаментик, Рыбный остров. За мысом Анны их настиг юго-западный штормовой ветер, но теперь, после стольких бурь, так близко от земли, пассажиры почти не огорчились.

В воскресенье, тринадцатого июня, в два часа дня пассажиры «Алмаза», прошедшие между двумя островами, вновь возрадовались, увидев вдали, на севере, стоявшую на якоре «Арбеллу».

— Неужели Номкиг? — вскрикнула Фиб, глядя во все глаза на лесистый берег.

— Да нет, Фиб, — рассмеялся Марк, как и неделю назад, у мыса Сэйбл. — Это побережье у мыса Анны. Потерпи еще немного.

— Не дождусь земли, — ответила Фиб с улыбкой, удивляясь разнице между своим нетерпением и спокойствием мужа.

— Смотри, — сказал он, указывая на «Арбеллу», — они спускают шлюпку, похоже, собираются плыть к нам, их корабль гораздо больше, и им придется ждать большой воды и хорошего ветра.

В пять часов тихим июньским днем «Алмаз» наконец достиг Номкига и бросил якорь в южной гавани. На низком, поросшем лесом берегу стояли люди, махавшие им руками и кричавшие «ура!». А пассажиры молча стояли на корабле, не веря, что путешествие закончилось. Мастер Венн начал громко читать благодарственную молитву, а Фиб, захваченная общим порывом, склонила голову. И слезы выступили у нее на глазах.

Марк помогал спускать шлюпку, и его жена была в первой партии пассажиров, покинувших «Алмаз». Когда он помог ей сойти на берег, Фиб почувствовала вдруг странную ностальгию. Видевший виды корабль, доставивший ей так много неприятностей, теперь казался родным домом.

Но ступать по твердой земле было приятно, хоть и казалось, что она так же колеблется, как палуба. Радовал глаз вид коричневой земли и зеленых деревьев, которые здесь были выше и больше, чем на родине.

Несколько мужчин и женщин собрались на пристани, чтобы приветствовать прибывших. Но на почетном месте стояли два духовных лица — мистер Хиггинсон и мистер Скелтон, высокие и торжественные в своих черных мантиях. Они низко поклонились:

— Добро пожаловать в Салем.

Значит, индейское название Номкиг заменили на еврейское, означающее «мир вам». В ожидании Марка Фиб держалась в стороне, стесняясь незнакомцев. Она оглядывала местность, и ее радость постепенно таяла. Люди выглядели изможденными и больными, прожив около года на этой земле обетованной. Мистер Хиггинсон в свои сорок шесть лет казался стариком. Глаза его запали, на щеках был нездоровый румянец, руки дрожали. Да и его товарищ, мистер Скелтон, выглядел немногим лучше. Все эти мужчины и женщины из Салема были тощими, плохо одетыми, и после первых минут радости они, сбившись в кучку, с угрюмым видом наблюдали за лодками, которые высаживали на берег пассажиров.

— Мы идем к губернатору Эндикотту, — объявил Фиб подошедший Марк.

И они вместе с другими пошли вслед за проповедниками. Фиб, озиравшаяся по сторонам, заметила землянки, крошечные деревянные хижины и, вздрогнув, подумала, что это, должно быть, жилища индейцев.

— Интересно, далеко ли до города? — спросила она Марка.

Но мистер Хиггинсон, слышавший это, обернулся к ней и, к ее ужасу, сказал:

— Это и есть город, миссис, — в его голосе был слышен упрек и отчасти насмешка. Он добавил: — Это главная улица. А вот и наши дома, — и он показал на землянки.

— О, конечно, сэр, — пробормотала Фиб, краснея. Тот кивнул и пошел дальше. Фиб шла молча, стараясь не расстраиваться. На ее родине такие жилища не сочли бы пригодными для хлева.

Они пришли на поросшую травой лужайку, где стояли три деревянных дома. Самым большим был двухэтажный дом, построенный почти как в Англии. Это был дом губернатора.

Джон Эндикотт встретил их на крыльце и пробормотал несколько приветственных слов. Он был явно не в духе. Вчера он узнал, что он больше не губернатор, поскольку прибыла «Арбелла» с королевской грамотой и его преемником Уинтропом.

— Вам бы лучше, — сказал Эндикотт, — вернуться на корабль и подождать, пока сойдет на берег новый губернатор и все здесь урегулирует. У нас сейчас мало еды и жилья для вас, к тому же здесь много больных.

Даже энтузиазм Марка сошел на нет после этого, и когда Эндикотт, проповедники и капитан «Алмаза» закончили переговоры, обескураженным переселенцам пришлось вернуться на судно. Так что Марк и Фиб снова ночевали в тесной каюте, с которой они так поспешно распрощались.

Первый день на земле был наполнен лихорадочной деятельностью. После того как «Арбелла» заняла место в доке рядом с «Алмазом», знать — новый губернатор, Сэлтонстолы, Филлипсы — торжественно сошла по трапу впереди всех. Фиб во все глаза смотрела на леди Арбеллу, которая ступила на берег последней. Несмотря на теплый день, одетая в плащ, подбитый мехом, она шла медленно, опираясь на руку высокого светловолосого молодого человека, ее мужа, мистера Исаака Джонсона.

Фиб скромно отошла в сторону, когда леди проходила мимо, но Арбелла заметила ее и радостно улыбнулась.

— Да ведь это миссис Ханивуд! Исаак, я тебе рассказывала о ней. Как вы перенесли дорогу, милая? — спросила она, протягивая руку.

Фиб слегка пожала узкую белую руку и присела.

— Я думала, это никогда не кончится, миледи. Но сейчас я почти не вспоминаю об этом. Здесь так много дел.

Арбелла кивнула. Она смотрела не на Фиб, а на пыльную дорогу, которая исчезала за деревьями там, где была первая землянка.

— Хорошо быть на земле, — сказала она слабым голосом. — Скоро я вновь обрету силы. — Она обращалась к своему мужу, и Фиб заметила, что во взгляде у него было что-то тревожное.

— Ну конечно, — ответил он, сжимая руку жены, и обратился к Фиб: — Вы знаете, куда нам идти? Должен был явиться губернатор Уинтроп, да, видно, задержался.

— Да, сэр, для вас подготовлен хороший деревянный дом, там, на лужайке. — Фиб грустно улыбнулась. — По крайней мере это хороший дом для Салема.

Исаак кивнул, и Фиб подумала, как похожи эти двое, оба высокие, осанистые, оба вдохновленные своей верой и мужеством.

— Мы и не думали найти замок в этой глуши, — сказал Исаак. — Не проводите ли вы нас?

Фиб с радостью согласилась, но, идя с ними по тропе, она испытывала тревогу. Они не рассчитывали на замок, но ожидали ли они лишений и даже настоящего голода, о чем Фиб было уже известно. Сегодня утром у ручья, где они набирали воду, чтобы постирать кое-что из одежды, Фиб разговорилась с изможденной женщиной средних лет, тетушкой Ален. Та с ужасом рассказывала о пережитой зиме, о волках, о дикарях, о свирепой стуже, о голоде и болезнях. Женщина говорила тонким высоким голосом, словно слова слетали с губ против ее воли. Она не жаловалась и не хотела напугать. Просто страшные воспоминания беспокоили ее, как зубная боль. Фиб не могла отделаться от собеседницы, та все шла за Фиб, пока другая женщина не подошла к ним и не сказала резко:

— Придержи-ка язык, тетушка Ален. Негоже так пугать приезжую молодую женщину. — Потом, повернувшись к Фиб, она прошептала: — Двое ее малышей умерли зимой. Она вернется в Англию с кораблями, и я тоже.

На родину, в Англию! Фиб с трудом сдержалась, чтобы не заплакать от тоски по родине, зависти и надежды. Конечно, Марк скоро сам увидит, что его надежды не оправдались.

Но сейчас, глядя на Арбеллу и ее мужа, она почувствовала стыд за свое слабоволие. Джонсоны не испугались бы и не убежали домой, думалось ей.

Им навстречу уже торопился губернатор Уинтроп. Губернатор и мистер Джонсон завели серьезную беседу, а Фиб, обрадованная, что леди Арбелла ей благодарно улыбнулась, пошла назад, к Южной реке. Примерно в ста ярдах от пристани, возле могильного кургана, Марк нашел им прибежище. Он купил его за бочку с провиантом у одного из поселенцев, который хотел уехать из Салема. Хижина была двадцати футов в длину и восьми в ширину, построенная из стволов молодых деревьев, прутьев и сосновой коры, с земляным полом и дверью из дубовых досок. Место очага было обложено камнями, скрепленными раствором, окном этого жилища служило только отверстие дымохода. Как и все остальные хижины, она была скопирована с индейского вигвама. Здесь было темно, дымно, влажно, но все же здесь можно было жить.

Да, но каково здесь жить одной, подумала Фиб, и вновь вернулась тревога, улегшаяся было при встрече с леди Арбеллой, Ведь Марк оставлял ее, уплывая на юг с губернатором Уинтропом и всей этой компанией искать лучшие земли.

Для постоянного проживания в Салеме, к чему он и раньше не был склонен, Уинтроп нашел здесь слишком плохими жизненные условия, да и дела духовные, с его точки зрения, оставляли желать лучшего. Хиггинсон и Скелтон очень изменились за год проведенный здесь. Они прибыли сюда как пуритане, лояльные к Англиканской церкви, а здесь, в Салеме, новый губернатор увидел, что оба служителя обратились в крайних протестантов, связанных с сектантской плимутской церковью. И они стали столь нетерпимыми в вопросах веры, что Уинтропа и его компанию, не являющихся членами общины Салема, даже не пригласили на общую молитву по случаю Духова дня. Кроме того, было много ревнивой вражды, связанной с тем, что Эндикотт и многие из ранних поселенцев чувствовали себя ущемленными новой властью.

Поэтому Уинтроп хотел выйти в море на «Арбелле», осмотреть район Массачусетского залива в поисках лучших мест для новых поселений. Большинство вновь прибывших мужчин отправлялись с ними, и, конечно, Марк, уже возненавидевший Салем и искавший новых приключений.

Наверное, это правильно, со вздохом подумала Фиб, пока и одна справлюсь. Она передвигалась по вигваму, пытаясь сделать его более уютным. Хотя «Алмаз» не был еще разгружен полностью, но Ханивуды нашли кое-что из своей утвари и перенесли в вигвам, в том числе одеяла, два сундучка с одеждой, кастрюлю, ложки, железный котелок, который Фиб по-хозяйски подвесила на шесте, оставленном прежним Хозяином. Были здесь и каминные подставки, очень украсившие грубый индейский очаг, хотя Марка раздражало настойчивое желание жены пустить их в дело. Но когда запылал первый огонь в их очаге и Фиб с Марком уселись на одеяла, чтобы поужинать, Марк признал, что эти штуки крепкие, хорошо сделаны и гораздо удобнее, чем камни, используемые другими жителями. Они ели на ужин кашу и большую зубатку, которую Марк поймал в реке. Они пили пиво, купленное на драгоценные шиллинги у моряка с «Арбеллы». Но здесь, как поняла Фиб, шиллинги были дороги только тем, кто собирался в Англию. Здесь драгоценной была лишь еда.

Марк не думал, что в его отсутствие жена будет голодать, ведь они привезли несколько бочонков солонины, муки, гороха, но Фиб уже поняла, насколько благоразумно здесь консервировать продукты и делать запасы. Правда, в лесах была еще земляника, а на берегу можно было собирать съедобных моллюсков и мидии.

— Не боишься оставаться одна, Фиб? — вдруг спросил Марк, поглядев на жену. — Я скоро вернусь. Я не хочу, очень не хочу оставлять тебя, но должен.

— Я знаю, дорогой, — тихо ответила Фиб, понимая, что муж захвачен лихорадочной деятельностью на новом месте, и видя, что при этом он беспокоится о ней. — Я не боюсь. Ведь корабль виден даже из нашей двери, да и другие люди будут рядом.

— Леди Арбелла, — сказал Марк со смешком. — Ты прямо смотришь на нее снизу вверх. Я не помню, чтобы ты так унижалась. Проклятие, Фиб, это из-за таких, как она, я покинул Англию!

Фиб сидела рядом с ним на постели, но при этих словах поднялась и отошла к двери.

— Это не то, что ты думаешь, Марк, — возразила она холодно.

— А что же? — уже спокойнее спросил он, подойдя к жене.

Фиб было трудно ответить. Не так легко было объяснить, что чувствовала она в своем сердце. Леди Арбелла была для нее, как знамя, вселяющее бодрость и ведущее за собой. Она воплощала на этой враждебной земле красоту, мужество, саму Англию. Марк не понимает этого, да и не нужно. Ему ни к чему символы, чтобы быть сильным.

— Я не могу сказать, — покачала она головой.

Но Марк уже забыл о своем вопросе; он смотрел теперь на розовые щеки жены, на ее нежную шею и грудь. Он сел и посадил Фиб к себе на колени, стащил с нее шляпу, бросил в угол и принялся распускать ее каштановые волосы.

— Оставим это, любовь моя, — прошептал он. — Мы должны веселиться в нашем милом новом доме.

Фиб сначала сопротивлялась, все еще переживая, что они такие разные. Но Марк начал ласкать ее, передразнивая ее недовольство, и целовать, пока она сама не стала смеяться и не почувствовала желание, такое же сильное, как его.

* * *


«Арбелла» с губернатором Уинтропом вернулась через несколько дней: губернатор решил собрать своих людей и основать временное поселение в Чарльзтауне. Это было не лучшее место: полуостров был маленький, и запасы воды были там небольшие, но он должен был стать базой для дальнейших поисков.

Фиб была очень разочарована тем, что Марк не вернулся. Но он прислал ей письмо с приятелем-матросом. Она принесла домой и уставилась на него со смешанным чувством огорчения и гордости. Выходит, Марк забыл, что она не умеет читать, это считалось ненужным для дочери йомена. Фиб повертела в руках сложенный листок, полюбовалась красивой красной печатью и догадалась, что Марк, любивший всякие сюрпризы, очевидно, позаимствовал ее у кого-то из знатных людей на корабле. Она сломала печать и стала смотреть на строчки, написанные неразборчивым почерком.


«Милая жена, не беспокойся, я задиржался, ищу место для паселения. Там неплохо, но люди ни такие, как мы думали. Тут много рыбы, но трудна дабираца. Ни падай духом.

Твой любищий муж М. Ханивуд».


Фиб сосредоточенно водила пальчиком по строчкам. Она почти угадала смысл письма, но не была уверена. Любовь подсказала ей, что ничего плохого с Марком не случилось, что он написал письмо, чтобы подать ей весть о себе, и она поцеловала листок бумаги. Но как жаль, что она не знала точного содержания.

Фиб немного подумала и решилась. В Салеме был один человек, который может прочесть письмо и при этом не посмеется над ее невежеством, кто сам достаточно деликатен и понимает чувства других, с этим человеком можно говорить об очень личном. Она взяла лопатку и, раскопав землю в углу, вытащила из тайника ключик от своего сундука, подаренного на свадьбу. Там, как и в сундуке Марка, хранились лучшие вещи.

Она вынула оттуда свое самое нарядное платье из шелка и шерстяной ткани, алое, в модном в Англии стиле «фарандин», с батистовыми и кружевными рюшами и воланами, и порадовалась, что в этот теплый день можно обойтись без тяжелого плаща с капюшоном. Фиб расчесала волосы, надела лучшую шляпку, отделанную кружевами, посмотрелась в зеркальце и вышла.

Она шла по улице, чувствуя себя по-женски счастливой, так как была хорошо одета для своего визита. Не так, как могли себе позволить дворяне, но и не в темные тона, как у служанок и здешних кумушек.

Было очень жарко и пыльно. Скоро Фиб пришла в «зеленый» квартал, теперь уже, правда, не зеленый: трава была вытоптана, земля оголилась. Группа женщин, как обычно, собралась у колодца, чтобы набрать воды и посплетничать. В другом конце «улицы» трое молодых людей играли в мяч, время от времени прерываясь, чтобы выпить по кружке эля. Подобное безделье, конечно, не одобрялось чиновниками, но возвращение «Арбеллы» и намерение Уинтропа переехать вызвало ослабление контроля. Фиб прошла домики Скелтона и Хиггинсона, миновала большой дом губернатора, где Уинтроп совещался с кем-то и было много суеты, и дошла до следующего дома, дома леди Арбеллы.

Она тихонько постучалась и стала ждать. Изнутри слышалась какая-то возня и приглушенное хихиканье. Наконец дверь открыла неряшливая служанка, в чепчике, сбившемся набок, в переднике, забрызганном кларетом. Девица мрачно уставилась на Фиб, невзирая на свое нахальство, несколько смущенная нарядом и исполненным достоинства видом гостьи.

— Могу я сказать несколько слов леди Арбелле, если это удобно? — спросила Фиб.

— Ее милость отдыхает и не принимает гостей, — ответила девушка.

Она уже хотела закрыть дверь, как чей-то ясный, твердый голос произнес:

— Кто там, Молли?

— Миссис Ханивуд — представилась Фиб. Служанка пожала плечами и шагнула к закрытой двери, чтобы сообщить об этом своей госпоже.

— Пусть войдет, — отозвалась леди Арбелла. Девушка неохотно пропустила Фиб, затем бросилась во вторую комнату, где присоединилась к своим двум компаньонам, сидящим у бочонка с вином.

Фиб вошла в комнату, являвшуюся одновременно гостиной и спальней. Слуги жили над кухней, на недостроенном чердаке.

Арбелла лежала на перине, разложенной на дощатом топчане. На ней была только ночная рубашка из тонкого голубого шелка, но ее бледное лицо, как и золотые волосы, падавшие на лоб, были мокрыми от пота, под глазами темнели круги, но улыбка, которой она приветствовала Фиб, была, как всегда, милой и приветливой.

— Добро пожаловать, миссис Ханивуд, как хорошо, что вы зашли навестить меня. Вы так хорошо выглядите!

— Спасибо за честь, миледи, — ответила Фиб, садясь в предложенное ей кресло. — Вы были так любезны, приняв меня.

Арбелла покачала головой.

— Не стоит благодарности, я ведь все время одна. Муж еще в Чарльзтауне, а мои приехавшие друзья, губернатор и сэр Ричард так заняты. А слуги… — Она снова покачала головой. — Молли вы видели сами, а другие еще хуже. Даже не верится, что новая страна или морское путешествие могли так изменить их. А я сейчас не могу… пока… управлять ими, как должно. Мне надо беречь силы.

Сказав это, она вдруг улыбнулась радостной и загадочной улыбкой, глаза ее засияли. Арбелла посмотрела ив юное лицо Фиб, на котором было написано восхищение, знакомое ей с момента их первой встречи, и желание выговориться пересилило сдержанность знатной дамы.

— Я жду ребенка, — сказала она очень тихо. — Наконец-то. Семь лет уже как мы с Исааком поженились, и я потеряла надежду. Но наш добрый Господь вознаградил меня за то, что я решилась приехать на новую землю.

Фиб проглотила комок в горле. Она не сразу нашлась, как ответить на доверие леди. Это помогло ей и самой осознать то, что так пугало ее, и она вдруг почувствовала страх от этого ясного понимания.

— Я счастлива за вас, миледи, — сказала она. И, поколебавшись, добавила: — Кажется, я и сама жду ребенка.

Арбелла слегка вскрикнула и протянула к ней руку, а Фиб, подойдя к постели, взяла ее руку в свою.

— Тогда это создает особую связь между нами, — тихо и торжественно произнесла Арбелла. Она села на постели; на ее бледных щеках появился румянец. — Скажите… — и она стала жадно задавать вопросы, причем в их разговоре она казалась младшей.

Женщины определили, что оба ребенка должны родиться зимой, но ребенок Арбеллы раньше, в январе — по ее мнению, он был зачат до отъезда.

— И вы будете рядом, Фиб, не правда ли? Чтобы наши дети смогли узнать друг друга и вместе расти на новой земле.

— Я сама надеюсь на это, миледи, — глаза Фиб теперь тоже сияли. Ей передались мужество и гордость Арбеллы. — Но… я не знаю, как Марк решит, где мы будем жить. Он… написал письмо… я принесла его… — Она запнулась и покраснела. — Я надеялась… — Фиб опустила глаза, глядя на письмо.

Арбелла на минуту растерялась. Она разговаривала с этой женщиной, как могла разговаривать со своей сестрой, совершенно забыв о тех различиях, которые были между ними — классовые различия не казались существенными в этой глуши. Но в следующую минуту она избавила Фиб от смущения, взяв у нее письмо и спокойно прочитав его вслух.

— Ну, ясно, что муж любит вас и думает о вас, — заключила Арбелла улыбаясь.

Фиб робко улыбнулась в ответ, не в силах скрыть радостные надежды. Если Марк по-прежнему будет недоволен условиями их жизни, то, может, через несколько месяцев…

— И я тоже получила сегодня письмо от мужа, — сказала Арбелла. — Ему понравилось одно место под названием Шомат, через реку от Чарльзтауна, и он начал там подготовительные работы. Вы должны уговорить своего Марка поселиться там же.

Фиб помолчала немного, довольная, что леди не угадала ее тайную мечту, и обдумывая эту новую идею.

— А есть ли там рыба, миледи? — спросила она, и в глазах ее опять появился веселый огонек.

— Должна быть, — засмеялась Арбелла. — Ваш муж все так же увлечен рыбалкой?

— Как никогда, — ответила Фиб. Про себя же она подумала, что дома Марк мог бы ловить рыбу в Веймуте, и это было бы едва ли дальше в тех краях, чем отсюда до любого места в этой негостеприимной глухомани.

— Я поговорю с мистером Джонсоном, — сказала Арбелла решительно. Она подумала, что надо бы добиться, чтобы Ханивудов поселили в Шомате или в Бостоне, как Исаак решил назвать это местечко в честь городка на родине.

— Когда губернатор поедет назад, — продолжила она, — он повезет письмо к моему мужу, чтобы тот нашел вашего Марка и принял в нем участие.

Фиб молча благодарно кивнула, раздумывая, примет ли Марк это искреннее и естественное покровительство. Это был первый из визитов Фиб к леди Джонсон.

Шло время, леди Арбелла несколько окрепла, и они вместе с Фиб, стоя на берегу, смотрели, как плывет вниз по реке на новые земли «Арбелла» с двумястами пассажирами на борту.

Не считая нескольких человек, в основном женщин, которых должны были увезти мужья, население Салема оставалось прежним. В северном квартале жили старые поселенцы, которые не последовали за Роджером Конантом в Беверли, а в южной части главного поселка — те, кто некогда пришел сюда вместе с Эндикоттом. Правда, в июне-июле много кораблей останавливалось здесь, в том числе оставшиеся корабли флотилии Уинтропа, но пассажиры не задерживались в этих краях. Все они плыли дальше, в Чарльзтаун.

Третьего июля Фиб, спавшая в вигваме, услышала знакомые крики и шум, что означало прибытие нового корабля. Быстро одевшись, она увидела через открытую дверь, что это была «Добрая надежда» с грузом из Англии. Обитатели Салема, собравшись у пристани, радостно приветствовали ее появление. Большинство из них ждало разочарование: скот должен быть отправлен в Чарльзтаун, где уже начался голод. Но Фиб решилась подняться на борт. Она разыскала самого капитана, узнала, что ее корова жива, и потребовала, чтобы ту спустили на берег.

В этом она не преуспела бы, так как капитан торопился в Чарльзтаун завершить тяжелое путешествие, а у Фиб не хватало нужных бумаг, но вмешалась Арбелла, которую Фиб позвала на помощь, и дело было улажено.

Фиб, с помощью ласковых уговоров, стащила перепуганную корову по трапу, а когда ее сокровище наконец оказалось на берегу, не удержалась, чтобы не поцеловать ее в мягкую бурую морду. Корова была для нее живой связью с родным домом, последний раз Фиб видела Бетси в коровнике Эдмундсов, где та стояла рядом с новорожденным теленком и спокойно жевала свою жвачку, а младшие дети украшали ее гирляндой из весенних цветов. «Потому что Бетси — корова-принцесса и поедет в Америку с нашей сестрой».

Фиб успокаивала животное, ласково шепча: «Чшш-ш, Бетси, ты опять на земле. Ах, бедняжка, ты совсем сухая! Разве они не доили тебя, как следует? Или это от морской болезни?»

Корова печально посмотрела на Фиб, и та обняла ее за шею. Леди Арбелла с любопытством наблюдала эту сцену.

— Разве вы не боитесь ее рогов? — спросила она. — Я еще никогда не видела корову так близко.

Фиб быстро взглянула на подругу. Да, эта женщина была ее единственным другом в Салеме, и у них было сейчас много общего. Но далеко не все. Белые ручки леди никогда не работали ни с чем грубее вышивальной иглы. Фиб вдруг почувствовала острую тоску по дому, по доброму смеху отца и обычным хлопотам матери: «Фиб, детка, ты уже подоила? Молочницы пришли»; по звонким голосам младших детей, певших «На травке зеленой…» и возившихся на весенней траве во дворе.

— Я столько раз доила ее, миледи, — тихо сказала Фиб и повела корову к своему вигваму.

Арбелла пошла с ними.

— Но ведь животное требует постоянного ухода, — заметила она. — Как вам удастся справиться с этим?

Фиб подумала.

— Я попрошу пастушка Бенджи забирать ее каждый день попастись вместе с другими. А на ночь буду привязывать к двери. Будет здорово, если я смогу ее снова доить.

— Чтобы делать масло?

— Да, если займу у кого-нибудь маслобойку. Но и молоко будет полезно нам, да и вам, миледи.

У Арбеллы был такой удивленный вид, что Фиб улыбнулась. Она знала, что, кроме крестьян, никто не считает полезным молоко. Арбелла, как все дворяне, пила вино, часто разбавленное водой. Простые люди пили бренди, пиво или сидр. Считалось, что молоко годится только на масло и сыр.

К тому времени, когда корова привыкла к новой обстановке и более грубым травам на пастбище и Фиб, ласково уговаривавшая корову дать молока, наконец смогла ее доить утром и вечером, Арбелла снова была прикована к постели. Она страдала от какой-то загадочной болезни. А для мистера Гейджера, врача с «Арбеллы», время было горячим.

С конца июля, кроме леди Арбеллы, появилось много больных, у которых была лихорадка, от которой пухли губы, шатались зубы и сильно болело все тело. Других, как и леди Арбеллу, одолевали страшная слабость, головные боли, и, хотя больные часто могли передвигаться, к вечеру у них начинался жар и день ото дня уходили силы. К тому же и погода испортилась. Пошли проливные дожди, и камышовая крыша вигвама начала протекать в нескольких местах, когда же дождь кончился, то не было житья от москитов. Стиснув зубы, Фиб старалась выдержать эту жизнь, как прежде на судне. В городок наведывались дружественные номкигские индейцы. Фиб вскоре привыкла к их темной коже, раскраске и наготе, научилась обмениваться с ними, как другие жители. Часть своей еды она обменивала на кукурузу или помпионы — большие золотистые плоды, вкусные в печеном и тушеном виде.

Иногда она находила съедобных моллюсков или делала маисовый пудинг, но чаще всего ела маисовые лепешки и пила молоко. Фиб похудела, иногда у нее кружилась голова, и все вокруг — вигвам, хмурые соседи, ближний лес, леди Арбелла, бледная и тихая, — виделось ей, как в дымке. Но Фиб почти не болела. Ей удалось найти средство от москитов. На главной «улице» города она заметила болотную мяту, очень похожую на травку, которая росла недалеко от их дома в Англии. Помня наставления матери, Фиб набрала много этой травы и прокипятила ее. Сильный пряный запах отпугивал дома блох, а здесь не понравился москитам.

В один из визитов она принесла часть своего снадобья леди Арбелле. Теперь стучать было уже не нужно. Нахальная служанка Молли сама лежала больная на чердаке. Остальные двое слуг боялись оказывать помощь своей госпоже и делали это неохотно, не убегая только потому, что безопасных мест здесь не было.

Фиб встречали очень хорошо, ведь она часто играла роль сиделки. В тот день врач Роджер делал Арбелле кровопускание. Он приветствовал гостью, слегка кивнув, и продолжал свое дело. Фиб сняла грязные ботинки и подошла к постели, на которой лежала леди Арбелла. Та как будто узнала ее и улыбнулась, но тут же стала смотреть не на гостью, а куда-то вдаль. Голос ее был слабым:

— Как вы думаете, мадам, сегодня будет хорошая охота? Я слышу, как трубят рога. Чарльз поедет на сером коне?

Фиб испуганно посмотрела на доктора. Тот покачал седой головой:

— Она бредит. — Гейджер вздохнул и добавил: — Это брюшной тиф. Розовая сыпь. — Доктор приподнял одеяло, и Фиб увидела, что нежная кожа на животе Арбеллы покрыта розоватыми пятнышками.

— Я должен найти кого-то в помощь вам и слугам, — сказал мистер Гейджер. — Сколько больных! Каждый день кто-нибудь заболевает. Хорошо бы ее муж вернулся!

— Я не оставлю ее, — заявила Фиб.

Доктор Гейджер взял сумку с пиявками и убрал ланцет.

— Вы хорошая женщина, миссис Ханивуд. Я приду еще, позже. Мне… надо отдохнуть, давайте ей только вино и это фенхелевое масло. — Доктор показал на флакон, стоящий на стуле. Фиб видела, что губы его вздрагивают, точно он чем-то напуган.

— Будь трижды проклята эта страна! — произнес Гейджер очень тихо и вышел.

Фиб пошла на кухню за тазиком. Маленькая служанка сидела там, поджаривая на вертелах над очагом двух кроликов. Слуга ушел в лес за дровами. Наверху стонала больная Молли. Фиб поднялась к ней, там она сменила постельное белье, дала больной кларета. Затем заторопилась вниз с тазиком дождевой воды к более тяжелой больной. Она обтерла худое и нежное тело Арбеллы и осторожно натерла ее снадобьем из болотной мяты. Несмотря на закрытые окна и непрерывный дождь на улице, в полумраке комнаты гудели москиты. Арбелла все еще бредила. То ей казалось, что она еще дитя, то — что она катается на лошади в Шервудском лесу. То вдруг вспоминала день свадьбы и разговаривала с мужем, так страстно и о таких вещах, что Фиб краснела и бормотала:

— О, тише, дорогая леди, тише.

А еще хуже, что к концу этого серого дня Арбелла вдруг стала говорить о своем ребенке, словно он уже родился.

— Дайте мне моего сына! — требовала она. — Эта новая страна радуется его рождению. А вы почему не радуетесь? Принесите моего сына немедленно!

Фиб ласково успокаивала Арбеллу, меняла компресс на ее лбу, гладила руки, беспокойно теребившие покрывало.

К вечеру Арбелла стала спокойнее, кажется, ее немного отпустило. Она лежала молча, закрыв глаза, держась за руку Фиб. Потом она открыла глаза и посмотрела на молодую женщину, явно узнавая ее.

— Вам надо отдохнуть, дорогая, — прошептала она. — Вы так много для меня делаете. Вам надо подумать о вашем ребенке.

— Нет, — Фиб покачала головой и улыбнулась. — Я сильная, нянчить я умею, дома мне часто приходилось делать это.

Последние ее непродуманные слова прозвучали в комнате громко, как звон колокола, или ей так показалось. Лицо Арбеллы исказила судорога.

Ругая себя за свою глупость, Фиб ободряюще произнесла:

— Да, теперь наш дом здесь, и скоро мы почувствуем это в полной мере.

Она быстро встала, чтобы поправить простыню, но Арбелла остановила ее.

— Помните, Фиб, воскресную проповедь мистера Хиггинсона? Мы подобны тростнику, колеблемому ветром. Мы не должны оглядываться назад. Обещайте мне, Фиб, обещайте не делать этого, что бы ни случилось.

Фиб хотела сразу дать заверение, но не могла. Мистер Хиггинсон умер два дня назад, чего Арбелла не знала. В каждом доме были голод, смерть, отчаяние. Когда приедет Марк, он, наверное, устанет от новых приключений, и, может быть, они поедут домой… домой… домой… Слово это звучало для Фиб, как музыка, как несбыточная мечта.

Арбелла откинулась на подушку, взгляд ее погас.

— Я не имела права просить вас об этом, дитя мое. Ваше будущее — в руках Божьих, как и мое. — Она с трудом вздохнула и вдруг вскрикнула от боли. Кончилась короткая передышка. Начался новый приступ. Фиб была почти рада новому забытью, ведь оно уносило леди от боли и страданий в мир ее детства.

В ту бесконечную ночь Фиб сидела подле Арбеллы, отклонив неуверенно предложенную помощь маленькой служанки, велев ей смотреть за Молли и поддерживать огонь, чтобы можно было согреть воду.

Вечером следующего дня в дом Джонсонов зашла соседка, миссис Хорн, узнавшая от доктора Гейджера о болезни миледи. У самого доктора головные боли и рвота, он не может встать с постели. Фиб поблагодарила миссис Хорн и заверила, что справится сама. Доброе, встревоженное лицо женщины выразило облегчение.

— Рада слышать это, дорогая. У меня дома тоже тяжело, у одной девочки рвота с кровью, а у малыша — жар. А вы здесь совсем одна, миссис?

Фиб кивнула. Обе женщины стояли у постели больной.

— Господи, — прошептала миссис Хорн, — леди Арбелла так скверно выглядит. А какая милая женщина! Я ведь видела, как она сходила с корабля со своим красивым молодым мужем. Они такие добрые и приятные люди. Но я еще тогда боялась, что она не сможет жить в этом ужасном месте.

— Она поправится, — резко сказала Фиб. — Многие так же болели, но выздоровели.

— Будем надеяться, — вздохнула миссис Хорн. — Но многие и не выздоравливают. — Она поглядела в зеркало, висящее на стене. — Боже, каким же страшилищем я стала! — заметила женщина. Затем, обратив внимание на выражение лица Фиб, пояснила: — Не думайте, что я бесчувственная, милочка, но здесь привыкаешь к смерти. Иначе сойдешь с ума. Говорят, видели, что в залив вошел еще какой-то корабль. Если он из Англии, то, надеюсь, привез нам еду, как, впрочем, и новых едоков.

— Но, может быть, это судно из Чарльзтауна, от губернатора, может быть, там и ее муж! — Фиб взглянула на Арбеллу. — И мой тоже, — добавила она очень тихо.

— Может и так, — сказала миссис Хорн доброжелательно, но без надежды в голосе. — Молитесь, — посоветовала она. — Молитва творит чудеса.

Фиб ночью думала об этом. Они здесь жили с молитвой и, кажется, обрели какое-то особое понимание Бога. На родине Бог жил в церкви, в золотом кресте, свете свечей, в голосах певчих, в медленно-торжественных движениях священника. Но Фиб и в голову не приходило искать его. Она пыталась молиться, но слова не шли, а того, что было в молитвеннике, она наизусть не помнила. Не верила она, что молитва может сделать корабль в заливе тем, который нужен. Ей очень бы хотелось помолиться за леди Арбеллу, но она не знала как. И Фиб дала себе глупый обет: если леди выздоровеет, значит, надо будет вступить в ее церковь. Разве во многих своих разговорах они не обещали друг другу всегда быть рядом?

Когда взошло солнце нового дня, Фиб услышала топот ног на улице. Она бросилась к двери и отворила ее настежь. Пять человек стояли на пороге их хижины, и Фиб вскрикнула, увидев первого из них:

— О, мистер Джонсон, слава Богу!

Молодой белокурый мужчина испуганно посмотрел на нее и быстро прошел в дом. Прислонившись к двери, она увидела высокого кудрявого человека, стоявшего вторым, и снова хотела заговорить, но вдруг у нее страшно закружилась голова, свет померк. Фиб почувствовала, что падает и что чьи-то сильные руки подхватывают ее.

Очнулась она под знакомой дырявой крышей вигвама и увидела встревоженное лицо Марка, наклонившегося над ней. Он стоял на коленях, все еще обнимая ее. Фиб тихо и радостно вздохнула и вновь положила голову на его плечо.

— Родная моя! — воскликнул Марк, почувствовав, что тело жены расслабилось, и заметив, что она закрыла глаза. — Не падай снова в обморок, Фиб. Ты не больна?

Фиб подняла голову и поцеловала мужа в губы.

— Не больна, — сказала она рассеянно. — Но голодна и очень рада твоему возвращению.

Лицо Марка прояснилось. Он улыбнулся и поцеловал Фиб, поцелуй был долгим и горячим. И она готова была сейчас с ним забыть обо всем на свете. Но Марк был встревожен ее самочувствием. Заметив, как она похудела и побледнела, он покачал головой:

— Сперва надо поесть, малышка, — Марк встал и подошел к двери. — Оставайся здесь, я сейчас вернусь, — сказал он. — Я не хочу спать с призраком.

Марк принес оленины, подарок, как он сказал, Исаака Алертона, с которым у него было много общих дел. Фиб с удивлением смотрела, как ловко он резал мясо на ломтики и умело жарил над огнем. Ее муж, видно, многому научился за эти несколько недель отсутствия. Раньше он вовсе не умел готовить.

Марк накормил жену жареной олениной и поил пивом, пока она могла пить. Потом Фиб глубоко вздохнула и распустила пояс, наслаждаясь блаженством сытости. Марк засмеялся, радуясь, что румянец вновь заиграл на ее щеках, ему было смешно, что его жена, обычно такая чопорная, развязала пояс. И вдруг, присмотревшись к ней, он словно заново увидел ее.

— Фиб, — сказал он, поддразнивая ее, — ты так наелась, или… твой живот стал полнее? — в его голосе послышалось удивление.

Фиб посмотрела на свое платье.

— У тебя острый глаз, милый, — сказала она тихо. — Я не хотела пока говорить об этом.

Фиб снова почувствовала знакомый страх, к которому теперь еще добавился страх за Арбеллу, о которой она в последний час забыла из-за ее собственного состояния. Марк, озадаченный тем, что говорила жена, и неуверенный в этом, как все молодые мужья, продолжал:

— Ты хочешь сказать, что у тебя будет ребенок от меня?..

Как ни страшно было Фиб, она не могла не рассмеяться.

— Ну и гусь же ты, Марк. От кого же? И это не должно удивлять тебя: Бог знает, как ты сладострастен!

Марк, видимо, пытался освоиться с этой новой мыслью. Он наклонился и поцеловал Фиб, осторожно, точно она была стеклянная. Потом к нему вернулась свойственная ему живость, и он издал радостный вопль.

— Остерегайся, как бы кто из этих сектантов не услышал, как ты призываешь Бога в свидетели сладострастия! А то они нашьют тебе на платье букву «Б» — бесстыдство, а очень возможно, еще и «К» — кощунство. Тьфу, проклятое сборище лицемеров! Терпеть не могу их ханжеской болтовни. Не это мы ожидали здесь найти. Разве мастер Уайт настоял, чтобы в Ярмуте на «Арбелле» сделали надпись «Смирение и просьба» не ради того, чтобы между нами не было вражды? Разве мы не давали обещаний, что каждый будет свободен в его вероисповедании? А сейчас и Уинтроп раздражен не меньше остальных.

— Они не все так плохи, Марк, — мягко заметила Фиб, но ее муж больше рассердился.

— Ты не можешь быть членом городской общины, если ты не гражданин, ты не гражданин, если ты не прихожанин, ты не прихожанин, если служители церкви не одобряют тебя. Но я еще не встретил тут ни одного попа, который бы мне пришелся по душе. То же, что в Старом Свете, только на новый лад.

— И что ты будешь делать, Марк, если не найдешь для нас здесь места, которое пришлось бы тебе по нраву? — осторожно спросила Фиб.

Марк поднял голову и посмотрел на жену:

— Ну, такое место я, кажется, нашел.

У Фиб пересохло во рту и замерло сердце.

— Скажи… Нет, сначала расскажи, как прошла ваша поездка.

Она боялась сразу услышать определенное решение. Марк кивнул, так как сам еще не был уверен и хотел потянуть время, рассказывая.

— Ну, как ты знаешь, когда мы вышли в море, был попутный ветер… — Марк принялся рассказывать про их плаванье, сообщая чисто морских подробностей больше, чем Фиб могла понять. Они прошли какой-то Наат, много мелких островков, вошли в устье реки Чарльз и высадили людей в Чарльзтауне — так называется скопище палаток и вигвамов на берегу реки. Место это, довольно пустынное, никому не понравилось, но надо же было где-то остановиться для новых поисков. Проповедник Филипс отправился на поиски по реке Чарльз, а губернатор с той же целью отправился вверх по реке Мистик. А Марк, решивший там не селиться, пересек реку на каноэ и в числе первых осмотрел полуостров Шомат. Там живет некто Блэкстон, молчун и грамотей. Уже пять лет он живет в хижине, где полно книг. Блэкстон, как понял Марк, любит одиночество, и суета Чарльзтауна ему не нравится, но он при этом человек любезный и гостям рад. Мистеру Джонсону, мужу леди Арбеллы, место это пришлось по душе, и когда губернатор вернулся из своей экспедиции, они втроем с Блэкстоном долго о чем-то разговаривали, и этот Блэкстон в конце концов согласился, что они могут поселиться на Шомате. Он даже поможет им кое в чем, так как хорошо знает ключи со свежей водой, плодородную землю и к нему хорошо относятся индейцы.

«Но сам я скоро убегу отсюда, так как наверняка так же скоро устану здесь от «Божьих братьев», как в Англии — от «Божьих аббатов», — сказал Блэкстон.

Марк слышал эти слова, и они пришлись ему по душе.

На полуострове начали планировать строительство города, стали распределять землю. Шомат перекрестили в Бостон, а мастера Уилсона назначили пресвитером. Сюда теперь постоянно прибывали люди на кораблях из Англии, а Марку все это вовсе не нравилось. Тогда он и познакомился с Исааком Алертоном. Однажды Марк решил зайти в пивную и выпить привезенной только что медовухи. Он устал и был не в духе, но крепкий медовый напиток влил в него новые силы. Может быть, это и повлияло на его интерес к человеку, вошедшему в душную комнату. Это был невысокий приятный толстяк, лет сорока с небольшим, на выбритых щеках его играл румянец, какой бывает у моряков, а Марку было приятно снова увидеть сытого и жизнерадостного человека — редкость среди эмигрантов. К тому же он был хорошо одет. Мужчины разговорились, и Марк с удивлением узнал, что Исаак Алертон — из плимутских ярых пуритан, он был одно время помощником губернатора, теперь же он представляет коммерческие интересы колонии в Лондоне и недавно женился второй раз на дочери пресвитера. Этот мистер Алертон плавал по торговым делам на «Белом Ангеле», на котором дважды ходил в Англию и по пути останавливался в Салеме. Сейчас он возвращался в Плимут с грузом галантереи и ковров, на которых надеялся хорошо нажиться. Также не сказал он, что его популярность в Плимуте пошла на убыль. Там были недовольны заметным увеличением долгов колонии и связали это с непонятной деятельностью своего представителя. Правда, Алертон всегда умел объяснить все, что делал, но даже его тесть заметил, что успешная коммерция Исаака всегда оборачивается обеднением колонии. Марк из всего этого понял, что мистеру Алертону больше не хочется жить в Плимуте и он решил куда-то переселиться. И, изучив за время своих поездок много мест, Алертон решил остановиться на таком, чтобы там была возможность сделать состояние на рыбной ловле.

— Тут уж, — улыбаясь сказал Марк, — я расспросил его обо всем с пристрастием. — Он значительно помолчал, давая понять, что сейчас скажет нечто важное. — Знаешь, тут есть одно местечко за Малой гаванью?

— Ты говоришь про то, что зовется Дербихед?

Фиб не раз, стоя на салемском берегу, смотрела вдаль, на ту полоску земли. Ей, как и раньше дорсетцам, она живо напоминала берег в устье реки Уэй на родине, в Англии.

Но Марк продолжал:

— Он рассказывал, что у него есть земля и место для рыбной ловли за фортом Дерби. Он называет эту местность «Марблхед» и говорит, что для рыбной ловли та гавань — лучшая на побережье.

Сам Алертон скоро туда переселится, он предложил мне участвовать в его предприятии.

— И ты хочешь там поселиться, Марк? А люди там еще есть?

— Один или двое рыбаков. Говорят, еще какой-то малый из Джернси зимовал там в прошлом году в большой бочке, — Марк засмеялся, увидев выражение ее лица. — Но когда приедет мистер Алертон, это будет уже другое дело. Завтра мы с ним собираемся осмотреть эту местность.

— А далеко это отсюда? — спросила Фиб, так как Марк явно ожидал вопросов.

— По воде недалеко, около часа при попутном ветре. Ну, малышка, не огорчайся. Клянусь, лучшего места для нас не найти, я это сразу понял, когда побывал там.

Марк встал и, выпрямившись, коснулся головой крыши вигвама. Старый красный камзол обтягивал его могучие плечи, обрисовывал рельефные мускулы на руках. Да, он настоящий мужчина, и главенство должно быть его по праву. Но у Фиб была и другая привязанность, конечно, несравнимая с ее чувством к Марку, но заявлявшая о себе.

Марк взял свое охотничье ружье, сел на скамью и, насвистывая что-то, принялся чистить его.

Фиб ополоснула на улице в тазу с дождевой водой пивные кружки, вытерла их до блеска и поставила на шкафчик, чувствуя, что не может справиться с волнением. Потом она подложила в очаг веток и, решившись, обратилась к мужу:

— Марк…

Он кивнул, увлеченный своим занятием.

— Пока тебя не было, мы подружились с леди Арбеллой…

Марк щелкнул курком и нахмурился.

— Так я и думал, раз ты упала на ее крыльце. Меня злит твое упрямство.

Фиб вздохнула и попробовала зайти с другой стороны:

— Разве тебе не понравился мистер Джонсон? Вы с ним так много путешествовали…

Марк пожал плечами:

— Он достаточно хорош для ханжей из восточного графства. Слишком много говорит о благодати.

— Если бы мы поселились в Бостоне по соседству с ними, он вскоре отдал бы тебе предпочтение. Ты бы сразу вошел в число знатных граждан. Нет, подожди, дорогой, Фиб заметила, что муж сердится. — Я только хочу, чтобы ты понял одну вещь: они, конечно, могут тебе помочь, но и ты можешь помочь им. На новой земле им нужны будут настоящие мужчины, вроде тебя.

— Это еще что за штучки, Фиб? Думаешь, я не чую, что здесь бабий заговор? Вы сговорились, ты и твоя леди, сующая нос не в свое дело.

Фиб разозлилась было, но смотрела на упрямое лицо мужа, на его волосы, закрывающие изуродованное ухо, и злость прошла. Тогда она тихо сказала:

— Наш ребенок должен родиться почти в одно время с ребенком Джонсонов, Марк. Я думаю сейчас о детях, а не о нас самих.

Марк отпустил ружье и повернул голову.

— Черт побери, я забыл о ребенке! — Он слегка ущипнул жену за щеку, почувствовав невольную жалость. — Бедная девочка, не мудрено, что ты так волнуешься!

Марк встал и направился к выходу. Ребенок был обстоятельством, которого он не мог учесть, принимая предложение Алертона. Он до сих пор не думал об опасности положения Фиб, о том, как быть с ней, пока нет постоянного места жительства. В ней было столько нежности и тепла. Она всегда была так мила с ним, но Марк знал, что эти нежные губы способны были и на страстные поцелуи.

— Может быть, — сказал он легко, — Мраморная гавань и вовсе не подойдет мне. Забудем пока об этом.

Утром он отплыл с Алертоном на «Белом Ангеле», и тут произошло событие, решившее их сомнения. В тот же вечер леди Арбелла умерла на руках мужа. В дом Джонсонов набилось много народа, и Фиб оказалась в дальнем углу комнаты. За ней еще раньше послал сам мистер Джонсон. У Арбеллы был страшный приступ, потом боль исчезла. Щеки молодой женщины стали бледно-желтыми, как воск. Доктора Гейджера, который сам хворал, принесли к ее постели и унесли снова. Он узнал симптомы, которых ожидал у себя самого. Надежды на выживание уже не было. Арбелла пришла в сознание и поняла, что ждет ее. Прежде чем у нее началась агония, она по-прежнему приветливо улыбнулась, увидев Фиб.

— Теперь мы не можем вместе думать о будущем наших детей, — прошептала она, — так как Господь по-своему решил судьбу мою и моего ребенка. Нет, не плачь, Фиб. Я подчиняюсь Его воле, это доступный жребий для человека, милая.

Этому Фиб, охваченная ужасом и чувством протеста, не могла поверить. Она пыталась молиться со всеми, с мистером Джонсоном, подавленным горем, который все же молился, с мистером Скелтоном, мистером Эндикоттом, с притихшими соседями, собравшимися в комнате. Фиб завидовала их способности пробиться сквозь железную стену смерти, к горному свету и утешению, но, помогая обряжать тело горячо любимой подруги, она не находила утешения.

Леди Арбеллу похоронили на кургане рядом с мистером Хиггинсоном. На могилу положили большую каменную глыбу, чтобы тело не достали волки. Фиб была среди провожавших, она чувствовала горечь и отвращение к жизни. Везде виднелись свежие могильные холмики, и даже сейчас, во время похорон, двое слуг ждали с лопатами — нужно было вырыть еще не одну могилу. Умерли доктор Гейджер и миссис Филипс, а Молли, горничная Арбеллы, пережила хозяйку всего лишь на час. Дядюшка Бернетт, тетушка Джеймс и тетушка Тернет, мистер Шипли и еще несколько слуг — все они умерли на этой неделе.

И ради чего все это, думала Фиб. Что они нашли здесь? Где теперь отвага и красота Арбеллы и где ее дитя, которое могло провести счастливое детство в замке своих предков? Нужно вернуться домой, думала она. Я должна убедить Марка, а если не удастся — поеду одна. Никто не заставит меня родить несчастного ребенка на этой враждебной земле. Фиб повернулась и пошла по тропинке в поле. Дойдя до какого-то дерева, она остановилась и прислонилась к нему, но перед глазами ее была не пустошь, а прекрасное видение. Она видела отца и мать, с улыбкой протягивавших к ней руки. Видела сзади них большой зал, украшенный зеленью и цветами в честь дня святого Иоанна, слышала пение сестер за прялками. Она как будто ощутила свежесть простыни на резной дубовой кровати, на которой лежит она, Фиб, и рядом с ней ребенок. Они в безопасности, под надежной опекой матери и бабушки, а лучи солнца, не здешнего, палящего, а ласкового, пробиваются сквозь оконные стекла. Фиб вдруг зарыдала и, спотыкаясь, пошла по тропе, пока кто-то не коснулся ее плеча.

Она подняла голову и увидела мистера Джонсона. Щеки его стали впалыми и бледными, волосы были растрепаны. По траурному обычаю, он срезал все пуговицы и шнурки на своей одежде.

— Миссис Ханивуд, — с трудом проговорил он, — не зайдете ли вы ко мне? Я должен кое-что передать вам.

Фиб кивнула, и они молча пошли в дом Джонсонов. Бросив взгляд на постель умершей, Фиб отвернулась.

Исаак Джонсон открыл ящик стола.

— Она очень любила вас, — сказал он севшим голосом так, что Фиб пришлось наклониться, чтобы его расслышать.

— И я ее любила, сэр.

Джонсон порылся в каких-то бумагах.

— Я теперь еду в Бостон. Там много работы, и я сомневаюсь, что у меня будет много времени, прежде чем мы увидимся с Арбеллой снова. Болезнь вцепилась в меня крепко. Это воля Божья. Вот, моя жена оставила несколько писем, одно из них касается вас, и я должен отдать вам его.

Он вручил Фиб письмо, а она, развернув его, молча смотрела на строчки, написанные красивым почерком.

— Я не могу его прочесть, сэр, — чуть слышно сказала Фиб.

— Ах да… конечно… — Джонсон забрал у нее письмо; Фиб видела, что он хочет побыстрее остаться наедине со своим горем.

— Оно предназначалось ее сестре, леди Сьюзэн Хэмфри, но так и не было закончено. — Он начал читать, стараясь, чтобы голос его звучал ровно.


«Не получав ни строки из дома, я решила написать тебе снова, дорогая сестра, пользуясь случаем передать письмо с капитаном «Льва». Я стараюсь не думать о возвращении, но это мне, к моему стыду, не всегда удается. Здесь есть люди мужественнее меня.

Болезнь все наступает, и я тревожусь за ребенка, которого я ношу под сердцем. Я очень одинока и черпаю силы в вере в Бога, чей промысел привел нас сюда. В утешение он послал мне друга. Это женщина, Фиб Ханивуд, жена одного из искателей приключений, дочь простого йомена, но она очень мужественная и очень добрая. Она не так одарена благодатью, как мне бы хотелось… — Исаак умолк на минуту, видимо, он хотел что-то сказать, но вздохнул и продолжил: — Но у нее добрая и любящая душа, и она ближе к Богу, чем ей самой кажется. Она, признаюсь, вдохновляет меня своей силой духа и мужественной решимостью следовать за своим избранником повсюду, чтобы обрести здесь свой дом.

О дорогая сестра! Именно она способна выстоять, чтобы воплотить нашу мечту о новой свободной земле, и ее дети родятся здесь, чтобы дать начало новому народу, тогда как я слишком слабодушная…»


Голос Исаака дрогнул.

— Это все. — Он снова подал письмо Фиб. — Храните на память о ней.

Фиб не могла поднять глаз, вся красная от смущения, по ее щекам текли слезы.

— Ваша дорогая леди ошиблась во мне, — прошептала она, — я не такая мужественная… Она не знала…

При взгляде на ее лицо Исаак Джонсон на минуту забыл о своем горе.

— Бог пошлет вам силы, миссис Ханивуд, — сказал он мягко. — Веруйте в Него.

Он протянул руку, Фиб машинально пожала ее, поклонилась и вышла, оставив его одного. Она пришла в свой вигвам, упала на подстилку и долго лежала, глядя на дырявую кровлю.

На ее груди было спрятано письмо Арбеллы и, казалось, нашептывало Фиб ее слова: «именно она способна выстоять, чтобы воплотить нашу мечту…» Она вспоминала, как Арбелла в первые дни болезни просила ее дать обещание не сдаваться, что бы там ни было, обещание, которого Фиб так и не дала.

«Это невозможно», — хотелось ей крикнуть в ответ на эти увещания; и она придумывала все новые доводы против. Эти поиски новой земли, стремление к чистоте веры не были ее мечтой. Она не чувствовала особого откровения свыше. Что до Марка — разве не лучше будет для него самого освободиться от обременительного присутствия ее и ребенка — пока он или не устанет от своих приключений, или не найдет для них настоящего места? Вернуться — не позорно, все корабли, идущие на родину, полны людьми, осознавшими бессмысленность и глупость этого предприятия. А сама леди Арбелла, слишком слабая, чтобы здесь выжить, не должна была назначать Фиб своей преемницей.

Августовское солнце жгло нещадно, воздух в вигваме был душным и спертым. Еще одна похоронная процессия медленно прошла к кладбищенскому кургану. Фиб услышала чей-то плач, потом кто-то вскрикнул, как от боли, и снова все затихло. Надо, думала Фиб, найти капитана «Льва». Корабль ждет только попутного ветра.

Она умылась и причесалась. Вытащив из-за корсажа письмо, она спрятала его в свой сундук. Отворив дверь, Фиб замерла на пороге.

— Боже! — прошептала она. — Не могу! — и опустилась на колени прямо в дверях, глядя на темнеющий восточный горизонт.

Когда Марк вернулся из Марблхеда, он нашел жену переменившейся, очень тихой, грустной и задумчивой. Она внимательно, но молча слушала рассказы о том, как с помощью мистера Алертона он легко мог получить участок в пять акров в Марблхеде от салемских властей, которые не интересовались этой отдаленной землей. Фиб лишь сказала ему на это, что очень хорошо будет переехать из Салема, и чем скорее, тем лучше. Она смирилась как с тем, что еще несколько недель придется прожить здесь, так и с отъездами Марка в Марблхед для приготовлений. С того дня, когда Фиб получила письмо Арбеллы и оставила мысль о возвращении домой, она уже не страшилась за себя. Между тем тень страха витала над всем поселком. Не проходило ни дня, чтобы кто-нибудь не умер.

В Чарльзтауне было не лучше. Губернатор писал, что там свирепствуют голод и болезни, а лекарств нет. Он объявил День стойкости в вере по всей колонии, чтобы смягчить гнев Божий, но провидение все же не миловало их. Через месяц после смерти леди Арбеллы в Салем пришел еще один корабль, он принес весть, что в Бостоне скончался мистер Джонсон и его похоронили у недостроенного им дома. Услышав эту весть, Фиб достала из сундука заветное письмо и смотрела на него долго и печально. Теперь только этот листок связывал ее с леди Арбеллой. Она прижала письмо к щеке, затем завернула его в свой свадебный платок и положила обратно. Марку о письме она никогда не говорила.

Ханивудам повезло, они избежали эпидемии, но не избегли злобы и ненависти соседей. Осенью о них поползли нехорошие слухи. Ханивуды даже не пытались присоединиться к конгрегации и по своему отношению к вере были не лучше папистов. Почему же тогда Бог избавил их от болезней, поражавших всех? А может быть, не Бог, а силы ада покровительствуют им?

Фиб, как-то отвечая на настойчивые расспросы тетушки Элис, сказала, что, должно быть, обилие рыбы, которую ловил Марк, и молоко от коровы, избавив их от голода, позволили выстоять против болезней. Но старуха отклонила это предположение, как вздор, и злобно стала намекать на колдовство. Фиб была рада, что ей удалось уйти от назойливой собеседницы.

В Марблхеде, как рассказывал Марк, не было женщин, не считая индианок, живших в деревне за фортом. Он волновался о предстоящих родах Фиб.

— Но, — сказал он, — я доставлю тебе повитуху из Салема, даже если придется отдать ей все серебро… — И Фиб равнодушно согласилась.

Восьмого октября Ханивуды покинули свой вигвам, чтобы отправиться на новое место. Марк нанял лодку с лодочником в рыбацкой деревушке на Салемском перешейке, так что на ней можно было перевезти все добро, кроме Бетси. Корова пока оставалась в Салеме, Марк позже должен был отвести ее на место по суше, что составляло шесть миль по индейским тропам в лесах.

Это был, неожиданно для них, ясный день, каких не бывало осенью в Англии. Воздух пах морем и солнцем, и он, казалось, был пропитан надеждой. Фиб почувствовала прилив сил, впервые после смерти леди Арбеллы.

На подступах к форту Дерби Фиб с радостью обнаружила, что линия берега при взгляде отсюда уже не похожа на берег родины. В Марблхеде все будет новым, ни о чем не напоминающим. Они обогнули лесистый холм, и Марк сказал, что их соседом будет рыбак Джон Пич. Когда они были между двумя островками при повороте на юго-запад, ветер стих, и пришлось грести. Марк с лодочником осторожно повели суденышко к каменистому берегу маленькой бухты.

Фиб выпрыгнула на берег, не опасаясь замочить ноги и подол юбки. Пока мужчины разгружали лодку, она стояла, озираясь по сторонам. Солнце согревало ее, и на душе ее также как будто потеплело. С первого взгляда эта земля ей понравилась. Фиб почувствовала какую-то новую радость. Шум моря, накатывавшегося на прибрежную гальку, крик морских чаек — все было ей приятно. Она с удовольствием вдыхала запах сосен и моря, к которым примешивался более резкий запах вяленой рыбы. Фиб оглянулась и увидела с северной стороны, в маленьком укромном местечке на берегу, какое-то деревянное сооружение и мужскую фигуру, наклонившуюся над ним.

— Это Том Грей вялит рыбу, — рассмеялся Марк, увидев удивленный взгляд жены. — Он немного плутоват и обычно навеселе, но мне есть за что благодарить его.

Фиб кивнула. Она слышала от Марка, какую помощь ему оказали Том Грей и Джон Пич в строительстве нового жилища. Она уже заранее боялась оказаться в новом вигваме, но, увидев загадочно-торжественный вид Марка, стала надеяться на лучше. Марк отвел жену на сто ярдов от берега, и, миновав заросли кустарников, они оказались на небольшом расчищенном участке. Там он остановился, ожидая реакции Фиб, и она не обманула его ожиданий.

— Ой, Марк, милый, да вы тут построили настоящий особняк! — вскрикнула Фиб, захлопав в ладоши. На самом деле это был всего лишь домик из двух комнат, крытый тростником, но стены его были сложены из толстых бревен и обшиты досками из корабельной сосны — благодаря Тому Грею, знавшему плотницкое ремесло. Втроем мужчины сложили камин в центре дома, использовав для этого камни и скрепив их между собой с помощью глины. Шесть окошек были еще не доделаны, камышовая крыша была неровной и тонкой, но опорные столбы были из крепкого неоструганного хокори, а на дощатом полу лежали заготовленные балки для постоянной крыши.

— Замечательно! — кричала Фиб, бегая из комнаты в комнату. — Я и не думала, что вы такие умельцы. — И она благодарно поцеловала Марка, не обращая внимания на улыбавшегося лодочника, перетаскивавшего из лодки их вещи.

Марк наслаждался ее восхищением. Он знал, что ее семья считала его непутевым, неспособным как следует позаботиться о жене. Быстро построить такой дом было для него настоящей победой. Чтобы обеспечить успех, он сначала воспользовался помощью людей с «Белого Ангела», прежде всего корабельного плотника, а потом — этих двух рыбаков. Он торжественно показывал жене свои владения. Их земля примыкала к владениям Алертона, а также к земле губернатора Массачусетской компании Крэддока, который не собирался покидать Старый Свет, но скупил много земельных наделов в Новом. Марк отметил, что колодец находится недалеко от дома. И как хорошо, что здесь, так близко от моря, они сразу нашли чистую воду. Вот тут будет уборная, тут — хлев для Бетси. Как много здесь деревьев, среди них — три больших каштана, четыре вяза, сосна. Редкая удача; учитывая здешнюю каменистую почву. На склоне за домом была хорошая, плодородная земля для будущего огорода. А с южной стороны — рукой подать до моря. Фиб хотелось скорее вернуться в дом, начать расставлять все по местам, но Марк задерживал ее.

— Эта бухта достаточно большая и глубокая для целого флота. И обрати внимание, как хорошо она защищена со всех сторон. Видишь ту полоску земли? Это большой перешеек с пастбищем и мраморными скалами, ослабляющими натиск моря. А там на юге — очень удобное место для порта, и мистер Алертон говорит, что там скоро будет полно кораблей.

— Конечно! — сказала Фиб, стараясь выглядеть заинтересованной.

Солнце уже садилось, становилось прохладно, быстро темнело. Шум моря еще более усиливал впечатление их одиночества. И тут из далекого леса с той стороны, где Салем, Фиб услышала протяжный волчий вой. Она вздрогнула и тронула Марка за руку:

— У нас много дел в доме.

Марк помог жене взойти по склону, походка Фиб стала менее уверенной и более неуклюжей.

Зима была трудной и полной испытаний. Но Фиб теперь находила утешение в своем доме. Она с хозяйской гордостью поддерживала чистоту и порядок в двух комнатках. Когда все вещи были разложены по местам и Марк смастерил деревянный стол, кровать и стулья, получилось совсем неплохо. Посуда на кухонной полке сияла чистотой. Были и полочки для ложек и подсвечников, хотя свечами Ханивуды пока не обзавелись. Очаг давал достаточно света, а в случае надобности можно было сделать факел из пучка сосновых веток, как это делали индейцы. Предметом особой гордости Фиб был очаг, такой большой, что на нем можно было зажарить быка. Его снова украшали железные, видавшие виды кованые опоры с перекладиной, на которой висели два железных котелка. Во второй комнате в ящиках хранились кое-какие припасы, пока не будет пристроена кладовка. Но и здесь весело горел огонь в очаге. Плавучая древесина, которой тут было много, шла на дрова.

Оба рыбака, Грей и Пич, полюбили бывать в доме Ханивудов. Они были очень непохожи друг на друга, а до визита Алертона и последовавшего за этим появления Ханивудов почти не общались. Оба жили в хижинах на берегу в полумиле друг от друга, оба еще в Англии научились плотничать и ловить рыбу. В остальном они резко различались. Джон Пич был тощий, меланхоличный, неразговорчивый молодой человек из западной Англии, которого заставила эмигрировать какая-то трагедия. Он никогда не рассказывал о прошлом, и Ханивуды о нем ничего не знали. Том Грей был столь же шумлив, сколь его товарищ сдержан. Сюда его привела не нелюдимость, а активная нелюбовь салемцев. В трезвом или полутрезвом виде он искусно ловил рыбу, а в совсем пьяном — воплощал все пороки, наиболее сдерживаемые служителями Бога. Он буянил, предавался распутству, богохульствовал, что было нетерпимо для набожных членов общины. За семь лет после своего приезда он побывал в большинстве новых поселений, от мыса Анны до Беверли, в том числе и в Салеме, и нигде не пришелся ко двору. Тогда Грей перебрался в Марблхед. Здесь он с успехом ловил рыбу, которую мог продать или обменять в Салеме, приобретя достаточно горячительных напитков, чтобы скрасить свое одиночество. Это был добродушный здоровяк, энергии в нем было хоть отбавляй, если только он не слишком много выпивал. Фиб была не по нраву его грубая речь, но она, как и Марк, полюбила Грея.

Ханивуды отпраздновали и Рождество, но остальные жители колонии пришли бы в ярость, узнай они, как это было. Накануне Марк подстрелил дикого индюка, бродившего по берегу в поисках мелких рачков, а Фиб пригласила двух рыбаков на ужин. Поначалу контраст между приготовлениями к празднику здесь и на родине очень огорчил ее. Там подготовка к Рождеству занимала несколько недель приятных хлопот. На кухне готовили котлеты, пироги, печенье, изюм в горячем пунше, варили пиво; на улице заготавливали рождественское полено и ветви остролиста для венков; потом еще была праздничная ночная служба в церкви. Приходили ряженые в смешных нарядах, а под окнами собирались люди, славящие Христа и певшие старинные песенки, пока внутри дома танцевали и смеялись. А здесь, в глуши, единственной песней был вой зимнего ветра.

Но Фиб убедила себя, что плакать глупо, и, выйдя на мороз, наломала во дворе сосновых веток. Успев замерзнуть, она заспешила обратно в дом. Марк растормошил ее, заставил выпить для согрева чашу вина. Он с восторгом принял сосновые ветки и укрепил их на кушетной подставке, сказав, что они не хуже остролиста. Марк был в те дни благодушен и полон планов. Он с помощью Грея строил себе лодку, которую хотел закончить к весне. Он готовился к приезду Алертона. И с добычей еды ему везло: он нашел колонию устриц.

— Ими хорошо будет начинить индюка, милая, — сказал Марк, снова улыбнувшись, предвкушая рождественский пир.

Индюка начинили устрицами и кукурузой, затем поджарили на очаге с железными подставками. На десерт был приготовлен кукурузный пудинг с остатками смородины. А в одном из железных котелков они сварили напиток из пива и бренди, с добавлением специй, которые Фиб бережно хранила.

Гости пришли в полдень. Том Грей, уже не совсем твердо державшийся на ногах, заорал: «Мы при-ишли на вечеринку в дом, украшенный листвой!») Его грязный камзол украшала ветка можжевельника, а в руке он держал удилище, с которого свисал большой кусок вяленой трески.

— Веселого Рождества, добрая хозяйка, — проревел он, обращаясь к Фиб. — Я притащил вам в подарочек лучшую рыбину — пусть она принесет добро твоему животу и тому, кто в нем.

Фиб покраснела и поблагодарила гостя. Джон Пич пришел тихий и печальный, но даже его глаза повеселели при виде огромного индюка на вертеле.

— Будем пе-петь и веселиться, — кричал Том, наливая себе из праздничной чаши и стуча кружкой по столу. — А ну-ка, грянем громче, пусть эти сукины дети в Салеме нас услышат!

Марк смеялся и, чокаясь с ним, подпевал мелодичным баритоном:


		Будем веселиться,


		Будем пировать,


		Белый хлеб мы будем


		Желтым пивом запивать!


Фиб тоже пела, и даже Пич подтягивал. Они пели и песенки по старому обычаю, поднимая кружки и кланяясь разным вещам. В честь доброго урожая они поклонились сухим колосьям над очагом, в честь здоровья скотины поклонились в сторону хлева, где Бетси жевала рождественское подсоленное сено. В честь Девы в белом они поклонились самой Фиб.

— По правде говоря, — кричал Том, — она не слишком похожа на деву, но все равно за нее.

Они пили, ели и пели под музыку зимнего ветра. Снегопад прекратился, подул норд-ост. Мужчины затихли, прислушиваясь.

— На надежной ли высоте лодки? — беспокойно спросил Марк.

— Не бойся, — ответил Том. — Шторма не будет. Давайте-ка еще споем.

Но двое других мужчин обменялись взглядами и встали. Первым поднялся Пич. Марк, изрядно выпивший, не слишком твердо стоявший на ногах, вышел за ним. Том Грей, изрядно опьяневший, свалился со стула на пол. Не обращая на него внимания, Фиб принялась прибираться в комнате.

Праздник прошел хорошо, почти так же весело, как на родине. Она вспомнила о своих родных и подумала с торжеством: вот видите, не такие уж мы тут дикари. Но все же веселье здесь было хрупким. На родине поднявшийся вдруг ветер означал бы, что надо подложить дров в огонь. Здесь он означал опасность. Фиб надела плащ и вышла подоить Бетси. Слава Богу, корова держалась хорошо. Правильно они сделали, дав ей подсоленного сена и отрубей, привезенных из Салема. И тут, помимо звука, издаваемого струйками молока, лившегося в ведро, шума ветра и волн, послышался еще один звук. Корова дернулась и затрясла головой.

— Чч-шш, — прошептала Фиб, хотя ей и самой стало страшно. — Волки не достанут тебя здесь.

Сарай был крепкий, а волки никогда еще не приходили на их холм. Фиб, что успокоить испуганное животное, запела старую детскую песенку «Добрые звери». Интересно, подумалось ей, а следующее Рождество кому я буду ее петь? Мысль о ребенке заставила ее улыбнуться.

— О, Господи Боже! Скорее бы это закончилось, — прошептала Фиб. Она взяла тяжелое ведро и, спотыкаясь, пошла в дом. Надо собираться в Салем, ведь скоро придется рожать. Но из-за суровой зимы это было невыполнимо. Попасть туда можно было только морем. Лодка Грея была сильно повреждена в ту рождественскую ночь. Пич располагал только маленьким яликом, не пригодным для плавания в шторм, а в январе постоянно штормило.

Первого февраля ветер наконец улегся, и яркое солнце осветило снег. Вода в обеих бухтах тоже успокоилась, а у берегов покрылась ледяной коркой. Фиб собралась ехать в Салем.

Однако было поздно. Сильные боли разбудили ее на рассвете. Днем начались схватки. Марк, испуганный и беспомощный, нервно ходил по комнатам. Неуклюже пытаясь успокоить жену, он гладил ее по голове и бормотал что-то ободряющее. В кухонном очаге он развел сильное пламя, чтобы вскипятить воду. Марк знал, что горячая вода нужна при родах, хотя точно не знал зачем. Не зная, что дальше делать, он растерялся. А оставить Фиб, чтобы позвать других мужчин, он боялся. Но Джон Пич пришел сам. Он сказал, что ялик готов.

— Теперь уже поздно, — простонал Марк. — Боли у нее страшные. Не знаю, чем помочь ей.

Из спальни донесся вопль, и у Марка на лбу выступил пот.

Он побежал к жене. Фиб задыхалась, глядя на него невидящими глазами. Около часа Марк провел, стоя на коленях у ее постели. Иногда она с такой силой вцеплялась в его руку, что ему становилось очень больно.

К пяти часам родовые схватки несколько ослабли, и Фиб вздремнула. Тут в дверь постучали. Марк открыл и увидел на пороге Тома Грея, рядом с ним стояла индианка.

Том, непривычно трезвый, сказал:

— Вот, гляди, Ханивуд. Тут ко мне Пич приходил, сказал, что твоя хозяйка рожает и ей тяжело приходится. А у этой бабенки есть детеныши, и она понимает, что к чему в этом деле, так я ее и привел.

Марк почувствовал одновременно изумление и страшное облегчение — как-никак, это все же была женщина. Здесь оставались зимовать немногие индейцы, и они не покидали своей Тагматтонской бухты. Не выпускали они и своих женщин. Эта молодая индианка в платье из оленьей кожи и толстой меховой накидке была бы миловидной, если бы лицо ее не портили оспинки. Женщина робко улыбнулась Марку, показывая свои белые зубы.

— Звать ее — Винни-пуш-ми[3 - Push me — толкни меня (Прим. перев.).] или что-то вроде этого. Я зову ее просто Винни. Мы с ней одной веры, — Том ущипнул свою шутницу за щеку и загоготал.

— Но, Том, так не годится! — вскричал Марк. — Мы не можем обижать индейцев, нас здесь слишком мало…

— Э, не беспокойся, — беспечно заявил Том. — Она сейчас живет одна, им до нее дела нету. Я сам с ней уж с год как валандаюсь.

Фиб застонала, и Марк опомнился. Он взял гостью за руку:

— Погляди, что ты можешь сделать.

Женщина поняла его, и Марк подвел ее к кровати жены. Фиб испуганно вскрикнула, увидев бронзовое лицо индианки и почувствовав на себе чужие руки. Но до нее дошел голос Марка:

— Она поможет тебе, родная. Пусть делает, что нужно.

Виннипашимик — так звали индианку на самом деле — оказалась умелой акушеркой, что было не редкостью у индейских вдов. Поглядев на Фиб, она вынула из-за пазухи замшевый мешочек. Оттуда она достала костяной нож и тонкий кожаный ремешок. Принеся горячей воды из кухни, индианка размешала в ней какую-то толченую травку и заставила Фиб выпить это снадобье. Через несколько минут схватки у Фиб стали чаще и сильнее. Виннипашимик с удовлетворением кивнула и стянула с роженицы покрывало и одеяло.

Ребенок родился через полчаса. Индианка умело перерезала пуповину и перевязала пупок кожаным ремешком. Потом она закутала новорожденного в свою меховую накидку и отнесла на кухню.

— Мужчина, — сказала она, подавая сверток молодому отцу. Марк, весь покрывшийся потом, с дрожащими руками, тупо смотрел на нее. Но Том подскочил и развернул накидку.

— Точно! — вскричал он. — Славный мальчишка, беленький и толстенький, как устрица. — Том похлопал Марка по плечу. — Да улыбнись же, дружище!

Марк посмотрел на младенца, на улыбающиеся лица рыбака и индианки, вытер пот со лба рукавом и на цыпочках подошел к Фиб. Ему было страшно. У него в ушах еще стояли вопли жены. Фиб лежала такая неподвижная, что у Марка пересохло во рту и он не мог ничего сказать. Но вот она открыла воспаленные глаза и улыбнулась ему.

— Не волнуйся, Марк, — сонно сказала она. — Все позади. Разве ты не рад такому славному мальчику?

— Но, Фиб, это б-было ужасно. Я думал… думал…

Он неловко взял жену за руку, удивляясь, что она еще может сейчас улыбаться.

— Да, — Фиб сжала руку мужа, чтобы успокоить его. — Было плохо, как я и боялась. Но мы вынесли это — вместе с мальчиком. Мы — сильные!

Марк замер, пораженный торжественной гордостью последних ее слов. Фиб казалась ему витающей где-то в своем мире, далеко от него. Не знал он, что у нее была и другая, скрытая причина для торжества, хотя ее следующие слова могли бы вывести его на догадку.

— Ты не возражаешь, Марк, если мы назовем его Исааком?

— Исааком?.. — Когда Марк задумывался об этом, ему казалось, что сына надо назвать Марком или Джозефом, в честь отца Фиб. Но Исаак? Хотя да, Исаак Алертон. Это было бы комплиментом человеку, поселившему их здесь, и повысило бы интерес Алертона к ним.

— В честь мистера Джонсона, — добавила тихо Фиб. — Пожалуйста, Марк!

В те часы, полные боли и тревоги, она забыла на время обо всем, не вспоминала ни о матери, ни о Боге. Но сейчас она поняла, что это не важно. И когда все было позади, Фиб увидела рядом с собой леди Арбеллу, улыбавшуюся счастливой доброй улыбкой.

Марк не был обрадован, но сейчас не мог ни в чем отказать жене. И потом, если он предупредит, чтобы она молчала, мистер Алертон будет думать, что мальчика назвали в его честь. Марк нежно поцеловал Фиб в губы.

В сентябре 1636 года Фиб, в алом платье с кружевами и свадебной шляпке, быстро шла по Харбор-лейн в бухту Редсон. Ей не меньше, чем маленькому Исааку, не терпелось увидеть празднество. Мальчик пританцовывал от возбуждения, и она крепко держала его за руку, чтобы он не ухитрился запачкать новый костюмчик, который она сшила ему из своего голубого платья. Но если бы не маленький ребенок у нее на руках, она, кажется, сама побежала бы вприпрыжку, как Исаак.

Золотое солнце сияло в лазурном небе, но жары не было. С моря дул легкий ветерок, а перешеек светлым сентябрьским днем выглядел таким близким, что казалось, рукой его можно достать.

— Вон он… вон корабль! — крикнул мальчик, а Фиб улыбнулась и кивнула, спускаясь вниз среди камней в поисках места, удобного для сиденья. Да, это был он, достроенный наконец, большой, красивый корабль на сто двадцать тонн, как хвастался Марк, самый большой в колонии, гордость Марблхеда. Он слегка покачивался на волнах, похожий на черного лебедя, а на корме его красовалась надпись «Желанный». Хорошее название, подумала Фиб, усаживаясь на корме. Ведь целый год весь поселок только о нем и мечтал, а Марк — особенно.

Вот он и сам стоит на юте, облокотившись на перила, и разговаривает с Уайтом и Бенетом, и у каждого в руке кружка. Марк увидел жену и помахал ей:

— Привет, Фиб, я скоро приду. Мальчик знает, что ему делать?

Фиб помахала мужу рукой в ответ и заставила сделать то же сына. Как первый ребенок, рожденный в Марблхеде, Исаак должен был окрестить корабль. И как первый наследник, подумала Фиб с гордостью. Отец его, Марк, вложил всю душу в это предприятие и отдал и деньги и свой труд этому кораблю, работая день за днем вместе с другими мужчинами. Марк мечтал и о доле в прибылях от торговли и говорил, что наконец нашел себе дело по душе — корабел и судовладелец.

За эти шесть лет он очень преуспел в рыбной ловле, у него была своя лодка и место для вяления рыбы в маленькой гавани, но большие планы Исаака Алертона так и не осуществились. Правда, сам Алертон приезжал сюда, но маленький далекий поселок, не отвечающий его амбициям, скоро наскучил ему. А потом его постигло несчастье: дом сгорел, а «Белый Ангел» пропал вместе с грузом. Алертон потерял покой, был все время подавленным, а в 1635 году, передав всю собственность в поселке зятю Моисею Мэврику, он уехал куда-то в колонию Нью-Хэвэн, и в Массачусетсе его больше не видели. Марк сказал тогда: «Скатертью дорога», поняв, что переоценил его, и уже не заинтересованный работать на кого-то еще.

Сколько перемен за недолгое время, думала Фиб. Теперь здесь двенадцать женщин, считая ее, и двадцать восемь мужчин. Она посмотрела на младенца, спящего у нее на коленях, маленького Марка. При его родах помогала Дорка Пич, веселая полная вдовушка из Сога, внезапно вышедшая замуж за тихого рыбака Джона Пича. Роды на этот раз были легкими, совсем не то, что первые. В Марблхеде появилось уже немало хижин и домиков, но, не считая мистера Мэврика, ни у кого не было такого хорошего дома, как у Ханивудов.

«Да, я довольна», — думала Фиб, глядя, как Марк спускается с корабля и направляется к ним. Он выглядел прекрасно, более высокий и сильный, чем другие мужчины. И сколько еще мальчишеского было в нем в его тридцать. Щека его была чем-то измазана, и не все пуговицы на камзоле были застегнуты.

— Ты беспечен, как ребенок, — мягко укорила мужа Фиб, вытирая его щеку. — Нет, нет, не надо его подбрасывать, — воскликнула она, увидев, что Марк схватил старшего сына и подбросил его над головой. — А то его будет тошнить после обеда.

— Ну нет, черт возьми, — расхохотался Марк, поставив на землю восторженного ребенка. — Он не в меня, если у него некрепкий желудок. — Марк вдруг покачнулся, но на ногах устоял.

— Ох, Марк, — с веселым упреком заметила Фиб, — неужели на корабле у вас не было другого занятия, как пьянствовать?

— У нас все готово, ждем только большой воды, и пока я могу пить, сколько влезет. Ну, малышка, не делай такое лицо. Сегодня полагается веселиться. Я сегодня счастлив, как никогда. — Марк обнял жену за талию. — Все наконец у нас идет хорошо.

— Конечно, — улыбнулась ему Фиб. Может быть, из женского суеверия, возникло у нее какое-то дурное предчувствие, но лишь на минуту. А Марк, притягиваемый, как магнитом, снова отправился к кораблю и поднялся на борт.

На берегу теперь полно было народа. Работы на корабле прекратились, принаряженные марблхедцы собрались поглядеть на это зрелище, в основном это были женщины с детьми и немногие мужчины, не занятые на корабле. У всех было приподнятое настроение, кто-то кричал, кто-то пел песни. Ремембер Мэврик, молодая жена Макея, явившаяся в своем умопомрачительном зеленом платье, помахала рукой:

— Фиб, привет, ты уже здесь? Смотри-ка, кто это там? Клянусь, это мужчины из Салема!

Фиб проследила за взглядом женщины. К берегу шли, стараясь не привлекать к себе внимания, два человека в темном.

— Решили поглазеть, как будут спускать корабль на воду, — рассмеялась Фиб, — и держаться на расстоянии. Не дай Бог, Марк их увидит.

— Или кто-нибудь еще из наших мужчин.

И она не ошиблась. Том Грей, заметивший чужаков, вдруг остановился.

— Нам не нужно здесь чужих, — закричал он. — Сукины дети, шпионы чертовы! Убирайтесь к вашим чиновникам и святошам! У вас самих силенок не хватит построить такой корабль!

Он поднял большой камень. Салемцы поспешно спрятались за дерево.

— Успокойся, Том, — сказала Фиб, опасаясь, что его снова притянут к суду в Салеме. Салем считал этот свой аванпост богопротивным пасынком и занимался им только ради поддержания дисциплины. В Марблхеде не было ни молельного дома, ни проповедника, и мало кто из местных жителей нуждался в том и другом.

Том, бросив камень, попал в дерево, он хотел бросить еще один, но появившийся рядом Мэврик вмешался, решительно сказав:

— Пускай побудут здесь. У нас есть более достойные занятия.

Вода прибывала, корабль нужно было спускать на воду. Несколько оставшихся на берегу мужчин откликнулись на крики с корабля, стали ударять по опорным доскам топорами.

Женщины собрались вместе, глядя на корабль с гордостью и надеждой.

Корпус корабля был из местной древесины, мачты — из эссекских елей, канаты для корабельной оснастки привезены из Бристоля, парусины тоже из Англии, корабль был покрашен индейскими красителями с рудника в Беверли. И скольким пришлось пожертвовать, чтобы все это приобрести! Сколько ткани, думала Фиб, было приобретено только от продажи теленка ее Бетси. Но все марблхедцы при своей бедности (даже Мэврики считались бедными по бостонским меркам) пожертвовали многим ради своего «Желанного». Они все делали сами, люди из Корнуолла и других западных графств, такие разные по нраву и воспитанию, но объединенные любовью к свободе и к морю.

Прибывшая вода достигла уже отметки, сделанной корабелами на скале. Удары мужчин стали энергичнее. Маленький Исаак дернул мать за юбку. «Вон папа», — пронзительно закричал он, показывая на корабль пальчиком и подпрыгивая от радости. Фиб поглядела туда и увидела Марка, карабкавшегося на грот-мачту первым из трех молодых людей. У нее захватило дух, но она улыбнулась. Ах, Марк! Никак не может постоять спокойно! Но если двое остановились на уровне «вороньего гнезда», то Марк полез выше, устроившись на рее брам-стеньги, откуда и помахал шляпой с торжествующим видом. И снова Фиб почувствовала холодок страха. Почему он всегда так безрассуден, так хочет во всем превзойти других, почему не..?

— Миссис Ханивуд, мальчик готов? — услышала она голос Мэврика, стоявшего рядом с бутылкой кларета.

— Да, конечно, — ответила Фиб. — Пойдем со мной, дорогой, — сказала она сыну.

Исаак взял бутылку и, вступив, поддерживаемый Мэвриком, на помост, послушно пролепетал:

— Я крещу тебя «Желанный».

Вино брызнуло на огромную корму.

Корабль, устремившийся навстречу прибывающей воде, вдруг накренился, и люди на берегу замерли в страхе. Корабль сразу выправился, но Марк, сильно наклонившийся вперед, чтобы разглядеть получше своего сына, выполняющего торжественный обряд, потерял равновесие и, сорвавшись, упал на палубу…

Марк много дней пролежал без сознания, а когда пришел в себя, сознание его все же было не совсем ясным и ноги его не двигались. Моисей Мэврик послал лодку в Салем за врачом. Однако этот джентльмен, осмотрев Марка, сказал, что предполагает перелом позвоночника и сделать ничего не может.

Фиб приняла приговор молча. Она не жаловалась, не молила о помощи, глаза ее словно застыли, и доктор решил, что она немного не в себе. Так же решили и другие жители Марблхеда, пришедшие выразить свое сочувствие и принесшие еду, получив в ответ вялую благодарность Дорка Пич, помогавшая ухаживать за больным, и Том Грей, пренебрегший любовью к удовольствиям, чтобы освободить Фиб от самой тяжелой работы, думали по-другому. Они видели ее постоянную нежность к Марку, который не раз бывал груб, а иногда, в бессознательной ярости на судьбу, проклинал ее или маленького Исаака. В бреду и горячке он представлял себе, что находится на корабле, и Фиб, пренебрегая насмешками некоторых горожан, попросила Тома сделать большую качалку. Когда качалка была готова, они положили в нее Марка, и Фиб стала осторожно качать его. Эти мерные движения, казавшиеся Марку корабельной качкой, приносили ему облегчение, и боль уходила.

Потом Марк немного окреп, боль прошла, и он больше не нуждался в качалке. Теперь он все время молча лежал на кровати. И однажды, когда Фиб принесла ему ужин, Марк поглядел ей в глаза и сказал:

— Принеси мне ружье, Фиб! Я не могу так жить… — Он ударил себя по парализованным ногам. — Я калека, не человек. — Лицо его исказилось, он схватил жену за руку. — Принеси ружье, Фиб. А когда ты станешь вдовой, найдутся многие, кто захочет взять тебя с детьми…

Тогда она обняла мужа за шею и, утешая, как ребенка, стала нашептывать ему:

— Тише, тише, милый! Мы выстоим, я знаю. Ты поправишься. Вот увидишь, весной ты снова будешь ловить рыбу.

Но она знала, что этого не будет. В те месяцы, что они жили на пожертвования соседей, она не раз думала, как им быть дальше.

Первый рейс «Желанного» был удачным: Испания и Португалия охотно раскупили соленую рыбу, оказавшуюся вкуснее местной. Корабль вернулся с вином и солью и с умеренной прибылью. Доля Марка была маленькой, и он не заинтересовался ею. Фиб не решилась говорить с ним о корабле, опасаясь обострений тяжелой болезни, что было бы хуже его нынешней апатии.

Фиб долгое время провела в сомнениях и тревоге, которые она тщательно скрывала от Марка. Молодая женщина долго лежала без сна на чердаке, где она теперь спала с детьми. Однажды хмурым февральским утром, проснувшись, она приняла решение. Фиб постаралась сразу начать действовать, пока решимость не изменила ей. Она перепеленала младенца, разогрела на завтрак кашу и уговорила немного поесть Марка, безучастно лежавшего в своей постели. Фиб сказала, что уйдет ненадолго, но Марк схватил ее за руку, словно опасаясь, что она его покинет навсегда.

Когда Дорка Пич, добросердечная и пока еще бездетная женщина, как обычно, пришла помогать, Фиб ждала ее уже в верхней одежде. Оставив на Дорку свой дом, Фиб отправилась к Моисею Мэврику. Он был дома и сидел за столом у пылавшего очага. Принял он ее приветливо, но взгляд его стал тревожным. Фиб не удивилась: ее трудности были бременем для всего поселка. Мозес предложил женщине стул, а сам снова сел за стол.

— Ну, как себя сегодня чувствует ваш муж, миссис Ханивуд?

— Не хуже и не лучше. Разум его стал ясным, но он не может ходить. И боюсь, что уже не сможет, — ответила Фиб, справившись с волнением.

— Это плохо, — покачал головой мистер Мэврик. — А ведь такой был силач! Работал всегда за двоих. Не будь он только таким безрассудным… — Мэврик сказал это, не подумав о собеседнице, он, как и другие, считал, что у Фиб неженский характер. Поэтому он поразился, увидев ее искаженное горем лицо.

— Простите, миссис Ханивуд! — вскричал он. — Я не хотел причинить вам боль. Не стоит вспоминать о прошлом.

— Не стоит, — подтвердила Фиб, — я пришла к вам ради будущего.

Взгляд Мэврика снова стал тревожным, и он вздохнул. Его молодая жена любила миссис Ханивуд и часто беспокоила его вопросами: что же будет дальше с этой несчастной семьей? Провизии в Марблхеде было не так много, чтобы кормить еще четырех человек, да к тому один из самых активных членов общины превратился в балласт. Если бы Марк умер, думал Мэврик, его вдова могла бы найти себе нового мужа, ведь женщин здесь мало.

— Думаю, миссис Ханивуд у вас только один выход: возвращайтесь в Англию. Там есть родные, которые позаботятся о вас.

Фиб молчала так долго, что Мэврик стал беспокоиться. Потом она заговорила, тихо и медленно:

— Я думала об этом уже много раз. Но вернуться я не Могу. Да, моя семья примет нас с радостью, мои родные будут заботиться о Марке, содержать меня и детей…

— Но тогда почему? — нахмурился он. — Что вас здесь удерживает?

— Я не могу уехать по двум причинам.

Мэврик ждал, продолжая хмуриться. Наконец она заговорила вновь.

— Я не могу уехать, потому что тот, прежний, Марк не хотел бы этого. Он выбрал это место, здесь родились наши дети, и Марблхед стал нам… домом. И вторая причина… мое обещание.

Обещание, думала Фиб, обещание, которого я не давала. Она вспомнила умирающую леди Арбеллу и письмо, которое лежало в сундучке.

— Прекрасные основания, — ответил мистер Мэврик, — несомненно делающие вам честь, но с практической стороны…

— Понимаю, — кивнула она. — У меня есть план. Я прошу вас обратиться к властям Салема за разрешением для меня открыть здесь таверну.

— Таверну? — переспросил Мэврик с облегчением, увидев наконец решение этой проблемы. — Вы хотите сказать, в вашем доме? Но есть ли у вас комната для этого? Сможете ли вы заниматься этим? Наше поселение, по-моему, еще слишком маленькое, чтобы содержать таверну.

— Ничего, — ответила Фиб. — Моржи и рыбаки наверняка будут ей рады. Мне поможет Том Грей. У кухни можно пристроить комнатку для Марка, а вторую комнату сделать распивочной. Марк тоже, я надеюсь, когда-нибудь заинтересуется этим. Он сможет вести книги доходов и расходов и всегда будет среди людей.

— Но чем вы заплатите за открытие?

— Из доли Марка с прибыли «Желанного».

Моисей посмотрел на женщину с удивлением. Он недооценил ее. Она была в здравом рассудке, а ее характеру позавидовал бы иной мужчина. От возбуждения на лице Фиб появился румянец, и Моисей заметил, что она вовсе не дурнушка.

— У вас есть мужество, моя дорогая, — заметил он.

Фиб выглядела удивленной.

— Не думаю, что это так, — ответила она искренне. — Во всяком случае, я этого не чувствую.

Мэврик улыбнулся, начиная понимать, почему эту женщину так любила его жена.

— Иногда мы плохо знаем и свои добродетели, и свои недостатки, — сказал он, вставая. — Я думаю, вы справитесь, ваш план хорош. Чем могу, помогу.

Фиб открыла таверну в мае 1637 года. В тот день Марка усадили в кресло у бочонка в распивочной и, хотя он был погружен в меланхолию и апатию, все же смог обратиться с речью к первым гостям — Моисею Мэврику и Джону Пичу. Фиб в белом фартуке и чепчике стояла за прилавком рядом с Марком и, когда чувствовала, что он слишком напряжен, шептала ему слова одобрения. Распивочная, с полками, уставленными кружками и кувшинами, со столами и скамейками, мало напоминала комнату, в которой прошел первый период их жизни здесь. Их спальня, пристроенная Томом Греем, была расположена с северной стороны кухни, окнами она выходила на маленькую гавань. Марк мог теперь смотреть на берег, на рыбацкие лодки и видеть там своего старшего сына, который убегал на берег при каждой возможности, увиливая от поручений матери.

А над входом в таверну Том Грей прибил засушенную ореховую ветку, как требовал обычай. Но Фиб хотела иметь вывеску, которую заказала бродячему маляру. Тот изобразил две каминные опоры и птицу над ними. Надпись на вывеске гласила: «Очаг и Орел», и, хотя местные жители предпочитали называть таверну «У Ханивудов», для Фиб вывеска была предметом тайной гордости. Хотя в дом теперь приходили чужие, каминные подставки красовались и в очаге и на вывеске, а орел напоминал изображение на носовой части «Арбеллы».


Глава третья


Вывеска «Очаг и Орел» затрещала на ветру под окном Эспер Ханивуд, разбудив ее солнечным утром двадцать третьего апреля 1858 года.

— Проклятая вывеска, — пробормотала девушка, закрывая голову подушкой. — Надо ее крепче прибить или вообще снять, как хочет мама. Такого, говорят, уже нет в гостиницах, а Джонни Пич однажды посмеялся над ней, сравнив птицу на вывеске с жареным цыпленком. Правда, папа против. Он не хочет ничего менять.

Эспер потянулась в постели и решила встать Ужасно много надо успеть до школы. В распивочном зале полно народу, и сегодня вечером кое-что готовится. Здесь будет чуть ли не вся команда корабля, отплывающего завтра в весенний рейд к Отмелям. Джонни прямо не терпится, ведь теперь он будет полноправным участником плавания на «Диане».

Эспер вздохнула. Глупо думать о Джонни, если он не обращает на нее внимания, теперь, когда ей уже шестнадцать и она взрослая девушка. Да и раньше он не баловал ее вниманием, когда, бросив школу, стал плавать юнгой к Большим Отмелям. Лет пять назад, когда Джонни было четырнадцать, ему вдруг стало стыдно играть с девчонкой. «Как жаль, что я не парень, — думала Эспер с грустью. — Джонни научил бы меня ходить в море, я могла бы грести не хуже любого мальчишки». Однажды, когда ей было лет десять, Джонни, одолжив ей один из своих костюмов, тайно провел ее на «Баланс», который шел в Бостон за солью. Когда они вернулись назад, был страшный шум и мать ее так отлупила, что она неделю не могла сидеть. Но все же она не жалела.

Эспер услышала тяжелую поступь матери, затем — резкий стук в дверь.

— Торопись, Хэсс, пора вставать!

— Сейчас, ма, — ответила девушка, неохотно вылезая из постели и становясь на лоскутный коврик, сшитый бедной старой бабушкой незадолго до смерти. Он, конечно, был теплым и очень чистым, благодаря заботам мамы, но Эспер он не нравился. У Чарити Треверкомб рядом с кроватью лежал настоящий толстый турецкий ковер красного цвета. Но Треверкомбы богатые. А Ханивуды были богатыми недолго — в середине прошлого века, когда судовладелец Моисей Ханивуд пристроил к дому большое новое крыло и выдал замуж дочерей в лучшие семьи Марблхеда: Хуперов, Орнов и Джерри. Но тут грянула революция, и он все потерял. Эта Чарити — самая хорошенькая девочка в Марблхеде.

Эспер умылась над фарфоровым тазиком, вымыла руки и шею и с облегчением решила, что можно не мыться целиком, так как времени оставалось мало. Она не хотела быть такого роста — Эспер была выше всех девушек в их пансионе, почти такая же высокая, как Джонни. А в прошлом году оказалось, что у нее к тому же большая грудь. Эспер вытерлась и начала одеваться. Потом стала яростно расчесывать волосы, рыжие, почти морковного цвета, длинные, ниже талии и такие толстые, что из них, как дразнили ее в детстве, можно было сделать канат. Девушка посмотрелась в зеркальце, как всегда недовольно. Зачем Господь наградил ее высоким ростом, круглым лицом, светло-карими глазами, которые иногда кажутся зелеными, да еще этими густыми бровями? Она бросила на столик расческу и зеркало и надела свое коричневое школьное платье. Ну, хорошо хоть веснушек Бог не дал, а то у мамы и у некоторых из Доллиберов еще и веснушки есть.

Эспер кое-как убрала постель, надеясь, что мать будет занята и не обратит внимания. Тут она услышала стук копыт и выглянула в окно. Приехала телега с грузом из Медфорда. Двое мужчин сгружали ящики с черной патокой и ромом и носили их в таверну. Как рано, подумала слегка удивленная Эспер. Наверное, ночью ехали. И она поспешила вниз, в кухню.

Девушка услышала из распивочной голос матери:

— Переверни колбаски, поставь пироги с рыбой. Надо снять сливки с молока. И поторопись: оба коммерсанта уезжают в Линн.

Эспер кивнула и побежала к малой кухонной плите. Большой очаг они разожгут потом, но плита еще горячая со вчерашнего дня, ее легко протопить. Так, тесто готово. Эспер перевернула колбаски, поставила в печку пироги и с удивлением увидела, что мать неподвижно стоит посреди комнаты, молча глядя на листок бумаги.

— Что это, ма? — спросила девушка, пытаясь заглянуть через плечо матери. Оказалось, что это обыкновенный счет на ром и патоку, но в самом низу — виднелись еще несколько коричневых строчек.

— Занимайся своим делом, — ответила Сьюзэн. Но она сказала это неуверенно, что было не очень на нее похоже, и покосилась на бумагу. — Именно сегодня, когда столько народу, и вечером будет полный дом… Но как-то надо это сделать.

— Что, мама? — вскрикнула Эспер, сгорая от любопытства.

Сьюзэн положила бумагу в карман фартука.

— Ты будешь реветь…

— Нет, мама, нет!..

Сьюзэн покачала головой и нахмурилась.

— Пошевеливайся, а то в школу опоздаешь. — Она прошла на кухню, подошла к двери кабинета мужа и распахнула ее без стука. Эспер, побуждаемая любопытством и духом противоречия, подошла ближе. Дверь была приоткрыта.

— …Это — ТТ, — закончила фразу Сьюзэн. — Написано молоком на счете, как в прошлый раз. Я подержала бумагу над огнем. Их двое. Скорее всего, будут сегодня вечером.

— Я не имею с этим ничего общего! — закричал отец. — Я не допущу этого.

— Ну да, не допустишь! — разозлилась мать. — В прошлый раз сделал и теперь сделаешь.

— Тогда, несколько лет назад, было другое дело. Это было до указа. Я не нарушаю закон. Я им уже говорил…

Эспер слышала, как мать стукнула кулаком по столу.

— Черт побери! С каких это пор марблхедцы цепляются за закон, если он плохой? У них, должно быть, отчаянное положение, иначе они не просили бы об этом. Меня просто бесит, что ты такая тряпка.

— Хватит, Сьюзэн. Мне все это не нравилось еще в прошлый раз, и в конце концов мои предки были рабовладельцами. У Моисея было несколько черных. И я не хочу, чтобы мой дом снова использовали, как перевалочный пункт.

Эспер в удивлении открыла рот. Вот оно что! ТТ — значит «Тайная Тропа».

— Так ты за рабство? — запальчиво выкрикнула Сьюзэн.

— Да нет. Но я сомневаюсь, что аболиционизм — это выход. Пусть южане сами решают свои проблемы. И помни, в Марблхеде многие симпатизируют южанам.

— Да, еще бы! Кое-кто из сапожников и, может, еще Кабби, потому что бедная Ли не в себе с тех пор, как ее муж утонул. А этот щенок Нат всегда будет болтать всякую ерунду, от чего мутит порядочных людей.

— Спорить бесполезно, я все сказал.

Вновь заскрипело перо по бумаге, и Эспер отошла, но недостаточно быстро. Сьюзэн, вылетевшая из комнаты с красными щеками и горящими глазами, увидела виноватое выражение на лице дочери.

— Значит, вы подслушивали, мисс. Все слышала?

Эспер открыла рот и снова закрыла, не зная, что сказать. Но мать не злилась на нее. Она тяжело опустилась в кресло и тихо сказала:

— Ну, Хэсс, придется нам самим заниматься этим. Бедняги явятся сюда, и мы не можем прогнать их, что бы ни говорил твой отец.

Эспер почувствовала горячую солидарность с матерью. Конечно, папа здесь не прав. Это потому, что он не читал «Хижину дяди Тома», которую знал весь Марблхед. Он даже не читал поразительных стихов мистера Лонгфелло, вроде «Рабы на гиблом болоте». Он читает только книги давно умерших людей, живших в Старом Свете. Поэтому он не знает, как страдают бедные рабы.

— А как мы это сделаем, мама? — прошептала девушка. — Сегодня будет полно народу, моряки завтра отплывают…

— Чш-ш, — прошипела Сьюзэн, с беспокойством глядя на часы. — Там, внизу, эти торговцы. Покорми их завтраком, и я скажу тебе, что делать. Сегодня можешь пропустить школу.

Эспер прислуживала двоим коммерсантам довольно небрежно, но впервые мать, механически передвигавшаяся по кухне, нахмуренная и занятая своими мыслями, не сделала ей выговора. Сьюзэн решилась, и ее не смущало, что придется обмануть Роджера. Она уже не раз сама принимала решения, не без раздражения уступая стремлению мужа спрятаться от жизни. Лет пятнадцать уже он кропал вирши под названием «Памятные события в Марблхеде». Но это тащило за собой столько повторений классиков и ссылок на источники, что он добрался только до войн с французами и индейцами. Его жена и дочь смутно понимали, что эта поэма должна быть оправданием его неудавшейся жизни, но Сьюзэн эта бессмысленная затея неизменно приводила в отчаяние. Да, ее муж не был удачлив. Когда Роджеру было двенадцать, его для практики отправили в плавание на «Банкере». Все шесть недель он пролежал на койке, мучаясь от морской болезни.

— Сомневаюсь, чтобы из него вообще вышел моряк, — презрительно сказал капитан его отцу, когда они вернулись.

Так и было. Рыбак из него тоже получился неумелый, да и желания быть рыбаком у Роджера не было. Его отец, Том Ханивуд, наконец смирился с недостатками сына, хотя со времен Марка и Фиб море всегда играло самую важную роль в жизни Ханивудов. Отец решил попробовать еще одно. Мальчишка прекрасно учился в школе, много читал и любил что-то писать. Пусть тогда ученым будет. Не пожалев денег, юного Роджера послали в Гарвард. Но и из этого ничего не вышло. Друзей в университете у него не было. Другие студенты считали Ханивуда странным типом и передразнивали его марблхедский выговор, а юноша злился и всеми силами пытался избавиться от него. Роджер часто пропускал занятия, сидя вместо этого в библиотеке, а потом вдруг заболел: начались головные боли и приступы непонятного страха, сопровождаемого потливостью и рвотой. В конце учебного года он провалился на всех экзаменах. Роджер вернулся в Марблхед, и болезнь прошла. Его отец, горько разочарованный, решил пристроить сына к гостиничному делу. Но и здесь у него не заладилось. Когда ему исполнилось двадцать, Роджер женился на Сьюзэн Доллибер — по закону притягивания противоположностей, и все в городе согласились, что это был его единственный разумный поступок.

— Ма, они ушли, — прошептала Эспер, внося в кухню поднос с грязной посудой. — У тебя есть план?

Сьюзэн взяла с подноса полдоллара — плату за завтрак — и положила их в шкатулку, которую хранила в ящике старого шкафа.

— Иди сюда, — тихо сказала она и провела дочь в маленькую спальню, находящуюся слева от большого очага (комната не открывалась со смерти бабушки, потому что была предназначена для смертей и родов). Сьюзэн закрыла за собой дверь.

— Тебе бы следовало прочесть письмо, пока я не сожгла его, — сказала она.

Эспер с жадностью стала читать строчки внизу счета: «Два места багажа сегодня вечером, к девяти. Браг на Кэт. Кэт».

— Что это значит, ма?

Сьюзэн забрала у дочери письмо.

— Это значит, — сказала она сухо, — двух беглых рабов доставят сюда сегодня вечером, а мы должны их укрыть до посадки на борт корабля, проходящего мимо острова Кэт в Канаду. Пароль «Кэт». — Сьюзэн отрезала ножницами нижнюю часть листа и сожгла ее.

— Но где мы их спрячем? — взволнованно спросила Эспер.

— В том же месте, что и раньше. Ты не знаешь об этом. Сомневаюсь только, достаточно ли ты сообразительна, чтобы привлекать тебя к этому, но я все же рискну.

— О, мама, я достаточно сообразительна. Я ни слова не пророню.

Сьюзэн фыркнула:

— Еще бы! Ты ведь не хочешь, чтобы нас посадили в тюрьму? Или чтобы твердолобые[4 - Твердолобые (дословно — «медноголовые») — ярые сторонники рабства в Северных штатах (Прим. перев.).] сожгли наш дом?

У Эспер отвисла челюсть.

Сьюзэн снова фыркнула и улыбнулась одними глазами.

— У тебя такой испуганный вид точно ты увидела привидение. Все, что тебе нужно, — немного смелости, а она, надеюсь, у тебя есть. Ты помнишь тот большой чулан у кирпичной плиты на кухне?

— Это где мы держим щетки и старые ружья?

— Да. Пойдем-ка, я покажу тебе кое-что. Придется это сделать.

В кухне было пусто и тихо. Дверь в комнату Роджера была заперта. Дощатая обивка стены по обеим сторонам большого очага потемнела от дыма за многие годы, но в остальном была той же, что при Марке Ханивуде, только за двумя досками находился небольшой чулан. Сьюзэн отперла дверцу, и они вошли. К изумлению Эспер, мать, отодвинув в сторону несколько щеток и старых мушкетов, нащупала в верхней части задней стенки головку железного гвоздя, скрытого в стенке чулана. Она вытянула гвоздь и отодвинула двухфутовую доску, за которой оказалось узкое отверстие и какие-то ступеньки.

— Иди наверх, — велела Сьюзэн дочери, — а я здесь покараулю. — Постой, возьми тряпку и воды в жестянке, и еще вот это. — Она положила в деревянную хлебницу пряники, остатки колбасы и рыбных пирогов. — У нас не будет другого случая отнести еду.

— Но ма, — прошептала Эспер, — куда ведут эти ступеньки? Что это? Я и не знала…

— Это, — нетерпеливо сказала Сьюзэн, — пиратское убежище. В 1700 году эту штуку сделал Лот Ханивуд, зять Дэви Квелча. Этот Дэви с братом пиратствовали, они грабили суда португальцев или кого-то еще. Ханивуды тогда еще не были такими послушными и робкими, как теперь. — Она покосилась на дверь комнаты Роджера. — Ну, поторопись, дочка.

Сьюзэн вручила Эспер мокрую тряпку, хлебницу и зажженную свечу. Девушка с тревожным чувством ступила на лестницу, а ее мать осталась внизу. Пыльная деревянная лестница примыкала к центральному дымоходу и вела в каморку площадью около шести квадратных футов. Она была недоступна ни с чердака, ни из спальни, которая прежде была на чердаке здания, а со всеми этими перестройками и пристройками о ней ничего и не знали, пока в 1750 году Моисей Ханивуд не пристроил большое новое крыло к зданию. Он упомянул об этом убежище в своих бумагах, но до Роджера никто из семьи их не просматривал.

Держа в дрожащей руке свечу, перепуганная Эспер увидела на полу какой-то странный предмет. Оказалось, что это соломенный тюфяк. А если бы привидение? Мама верит в них — в Старого Даймонда, в корабль-призрак, в Визжащую женщину, которую убили пираты. С часто бьющимся сердцем Эспер поставила свечу на пол. Наверху у потолка было отверстие, через которое поступал воздух с чердака. Эспер поставила еду и жестянку с водой на тюфяк, взяла свечу и вышла.

На светлой кухне Сьюзэн как ни в чем не бывало замешивала тесто для лепешек. Она показала дочери, как открывать и закрывать фальшивую панель в чулане.

— Твой отец ушел, — сказала она насмешливо. — Отправился на станцию, видно за новой посылкой с этими бесконечными книгами из Бостона. Жаль, что с нашими посылками все не так просто. Я кое-что придумала, Хэсс. Во-первых, тебе надо найти Джонни.

— Джонни Пича! — воскликнула Эспер, и глаза ее загорелись.

— Ага. Я вижу, ты не будешь возражать. Он из семьи аболиционистов, и он как раз тот парень, который способен помочь в таком деле. Тут нужен хороший моряк и храбрый человек. Ему это можно рассказать, но больше, смотри, никому!

— Ну что ты, мама! — выдохнула Эспер. Найти Джонни, доверить ему такую тайну! Тогда он, конечно, обратит на нее внимание. Девушка бросилась к двери, где висел ее плащ.

— Стой, дуреха! Еще не все. Иди к Деревянной Ноге и попроси его прийти к нам, но не говори зачем. Я сама скажу.

Эспер кивнула, несколько разочарованная. Деревянной Ногой звали брата Сьюзэн, Ноя Доллибера. Визит к нему означал досадную задержку, потому что жена его была страшной болтушкой.

— И смотри, чтобы твоя тетя Матти ни о чем не догадалась. — Эспер снова кивнула. — Потом еще пойди на Джинджербред-Хилл, к «Гостеприимной хозяйке» или тетушке Криз, спроси, нельзя ли на нынешний вечер нанять скрипача.

— Скрипача?! — воскликнула Эспер. — Ма, я и не думала, что сегодня у нас будут танцы! — Сьюзэн, набожная женщина, не любила всякие увеселения. А в гостинице уже года два не было никаких вечеринок.

— Выкинь дурь из головы! — резко ответила Сьюзэн. — Не думай, что я собираюсь делать это постоянно. Но сегодня тут все равно будут моряки, их же нельзя не пустить сюда вечером, это будет выглядеть странно. Так что чем больше будет шума, тем лучше получится скрыть наш сегодняшний «груз».

— О, ма, какая замечательная выдумка! — захлопала девушка в ладоши, воодушевляясь все больше. Тайная комнатка, поиски Джонни, скрипач и танцы!

Сьюзэн повернулась к дочери и сурово посмотрела ей в глаза.

— Это не замечательная выдумка, Эспер! Две человеческие жизни поставлены на карту. И это опасность для них, а быть может, и для нас.

Девушка покраснела. Она не слышала, чтобы мать говорила так торжественно. Последний раз она говорила так, когда они узнали о гибели Тома и Уилли.

Эспер молча оделась и отправилась на поиски Джонни. Был девятый час, и Эспер подумала, что Джонни, должно быть, в Эплетонском порту или на «Диане», готовящейся к отплытию. Она прошла по площади Франклина и повернула налево, к Большой гавани. Море было спокойным, воздух — по-апрельски свежим. Пахло вяленой рыбой, а также паклей и смолой. Доносились и другие запахи, послабее — из хлевов и уборных за домами, из кожевенных мастерских. Франт-стрит представляла собой скопище разнообразных домов всевозможного вида и формы, ведь каждый хозяин строил как ему вздумается. Одна сторона улицы, с бакалейными лавочками и мастерскими, выходила к порту, где стояли па рейде три шхуны и грузовое судно. Позади них большой углевоз продвигался к угольной пристани за Бартлзхед.

Эспер шла к Эплтонской пристани в конце Стейт-стрит. Торговец рыбой Суози играл в рожок позывные «Банкера», привлекая внимание к своему товару, чем встревожил местных кошек, которые кинулись к нему со всех дворов. Они попадались под ноги Эспер, мешая идти. Но девушку сейчас не интересовало происходящее, тем более что все было знакомо с детства. Она искала Джонни. В порту сновали озабоченные матросы. Эспер пробиралась между бочками и бухтами каната туда, где стояли корабли. Она прошла мимо еще двух шхун, «Цереры» и «Синей Волны», прежде чем нашла «Диану».

Это был старый корабль водоизмещением в семьдесят тонн, неуклюжий, как старая черепаха, даже свежевыкрашенный синий корпус с золотистой полоской не мог скрыть его ветхости. Но он пережил великий шторм сорок шестого и многие другие шторма, и капитан с командой любили свою посудину. Двое матросов с «Дианы» затаскивали на борт бочку с водой. Эспер знала обоих, но застенчивость помешала ей их окликнуть, и девушка не решалась подняться на борт без приглашения. Эспер дошла до края причала, пытаясь заглянуть в темные квадратные иллюминаторы, когда услышала чей-то насмешливый голос:

— Слыханное ли дело! Не на корабль ли ты к нам собралась, моя девочка?

Эспер нахмурилась и обернулась. Это был Нат Кабби. Поставив ногу на пиллерс, он жевал табак. Хотя ему уже исполнилось двадцать, он так и остался недомерком. Но было в нем что-то, заставлявшее это забыть. Он выглядел жилистым и сильным, а его бородатое лицо было по-мужски грубым. Диковатое выражение желтых глаз придавало ему сходство с рысью. Эти глаза сейчас уставились на Эспер, а на губах Ната застыла обычная презрительная усмешка. Возможно, такое впечатление создавал шрам на его лице. Никто точно не знал происхождения шрама, но многие думали, что это дело рук его матери Ли во время одного из припадков бешенства, случавшихся с ней после того, как пропал в море ее муж. И все же Нат любил свою мать, никогда не оставлял ее одну, бывая на берегу, и только ей одной не выказывал недоброжелательности. Ли была лишь на шестнадцать лет старше сына. Красивая, черноволосая, с полными и розовыми, как у девушки, губами и прекрасными темными глазами, несмотря на то, что у нее были основания для горьких слез. Посторонние, видя ее рядом с Натом, считали, что они чуть ли не ровесники.

— Так чего тебе здесь надо? — переспросил Нат, сплевывая в воду. — Женщинам не место на причале перед отплытием.

— Я ищу Джона Пича, — собралась с духом Эспер. — Я должна ему кое-что передать.

— Его нет здесь. Он, наверное, дома. Я отпустил его.

— А при чем тут ты?

— Я теперь старшина на этом корабле.

— Тогда и Джонни, конечно, будет скоро старшиной, — выпалила она и добавила про себя: или капитаном.

Нат пожал плечами:

— Вполне возможно. Он хороший моряк, — непонятно было, смеется он или нет, но Эспер пришлось замолчать. Дружба Джонни и Ната всегда была какой-то странной. В детстве они принадлежали к двум разным компаниям мальчишек и, конечно, не раз дрались. При этом все любили Джонни, но никто, кроме него самого, не сказал доброго слова о Нате. И все же никто точно не знал, что такое этот Нат, что стоит за его мрачной сосредоточенностью. Эспер помнила, как он однажды у них в таверне насмехался над собравшимися там аболиционистами, причем ясно, чтобы позлить их.

— Ты придешь сегодня в таверну? — спросила девушка, стараясь выглядеть равнодушной.

— Может быть, — он пошел к трапу, чтобы подняться на «Диану».

Господи, подумала Эспер, если он что-нибудь вынюхивает, то предаст нас, ради вознаграждения или просто по злобе! Джонни — другое дело.

Покинув порт, Эспер пошла по Стейт-стрит. Проходя мимо дома Кабби, она посмотрела на него и увидела на крыше знакомую фигурку женщины, стоявшей у перил. Ли, повернувшись лицом к морю, застыла, словно ждала кого-то. Эспер с ужасом подумала: зачем эта женщина снова забралась туда, как бывало в дни ее помешательства, когда она высматривала утонувший корабль мужа? Но ужас в душе Эспер уступил место здравому смыслу. Помешательство давно прошло, и теперь Ли, конечно, залезла туда, чтобы увидеть Ната в порту и узнать, когда он пойдет домой.

Эспер свернула на Вашингтон-стрит, но на этой узкой улочке было много народу, и ей пришлось идти медленнее. Две знакомые женщины, миссис Клутмэн и миссис Деверю остановили ее и спросили, собирается ли готовить ее мать куличи для церковной обедни в среду.

— Не знаю, думаю, что да, — ответила рассеянно девушка. — Я напомню ей, — она хотела было идти, но женщины задержали ее, и миссис Клутмэн, видя ее спешку, сурово поинтересовалась, почему она не в школе.

— Выполняю мамины поручения, — ответила Эспер. — Сегодня вечером страшно много дел.

— Ну-ну… — Миссис Клутмэн не была удовлетворена. Но Эспер Ханивуд трудно было заподозрить в дурном поведении, а в пансионе — это миссис Клутмэн знала от дочери — Эспер была одной из лучших учениц. Девушка побежала дальше, но через квартал натолкнулась на капитана Найта. Как полагалось всем детям, она уступила ему дорогу, но он, чей корабль не выходил в море этой весной, не торопился.

— Ты, что ли, Эспер Ханивуд? — осведомился моряк.

— Да, сэр. — Эспер хотела пройти мимо, но он поднял палку, шутливо загораживая ей дорогу.

— Хаа-ррошая девка выросла. Я тебя еще во-от такой маленькой помню. В Доллиберов пошла. Такая же рыжая…

— Да, сэр. Прошу вас, пропустите меня…

— Тебя др-ружок ждет? Ну, я бы ему не шибко верил. Пусть покажет, что у него там за любовь. Ну, ладно, ступай себе, — Найт наконец пропустил девушку.

О Господи, думала Эспер, как бы мне не опоздать! А вдруг Джонни ушел куда-нибудь или уплыл на своей лодке?

Дом Пичей находился в старом квартале города, расположенном на высоте, с которой открывался вид на Малую гавань. Дверь ей открыла мать Джонни, Тамсен Пич. К груди она прижимала младенца, за юбку цеплялся малыш, которому было около года, а в кухне на полу возились пятилетние двойняшки. Джонни был старшим из девяти выживших детей Пичей.

— О, Хэсси, — добродушное розовое лицо женщины расплылось в улыбке. — Тысячу лет тебя не видала. Заходи, садись. А я тут пирог пеку для Джонни на завтра…

— А где Джонни? — спросила Эспер с тревогой, и Тамсен удивленно взглянула на девушку. — Мама хотела… — Нет, подумала Эспер, так не пойдет. Зачем бы это ее маме приглашать Джонни?! — Я… хотела бы попрощаться с ним, — закончила она, запинаясь.

Миссис Пич улыбнулась. Там много девчонок бегают за Джонни, а ему хоть бы что!

— Ну и прощайся, — сказала она добродушно. — Он там, в сапожной мастерской.

Эспер поблагодарила мать Джонни и пошла во двор, где и находилась мастерская. Это был небольшой сарайчик с двумя окошками, отапливаемый железной печкой, похожий на многие другие дворовые мастерские в Марблхеде. Муж чины работали в них зимой или в другое свободное от выхода в море время, обычно продавая обувь мануфактурщикам.

Эспер задержалась у двери мастерской. Эти мастерские были мужским святилищем, нечто вроде кораблей. Она услышала веселый смех Джонни и постучала.

— Ну, входите, — раздался хриплый голос Лема, отца Джонни.

Воздух в мастерской был тяжелым, к дыму от железной печки примешивался дым от четырех глиняных трубок. А на печке еще грелся горшок с клеем, имевший собственный запах. Воздух был насыщен не только дымом, но и пылью.

— Да это же Хэсси Ханивуд, — сказал Джонни, сидевший на стуле и читавший трем сапожникам газету.

Лем Пич поднял глаза:

— Заходи, девочка, да дверь закрой, этот чертов сквозняк! — Он зашелся долгим и болезненным кашлем. Лицо его было землистым, а плечи, как у многих сапожников, сутулыми.

— Садись, — пригласил Джонни, освобождая девушке стул и посмеиваясь. — Не так уж часто нас посещают юные леди.

Эспер застенчиво улыбнулась и покачала головой. Сердце у нее забилось чаще, как всегда, когда она видела Джонни. Она посмотрела на его отца и на двух других сапожников, которых она не знала.

— Можно мне поговорить с тобой? — спросила она парня. — Ты не занят?

— Нет, — фыркнул его отец. — У него хватки нет в этом деле. Только в моряки и годится. — Лем хмурился, но в его словах слышалась гордость. — Пока не ушел, Джонни, дай-ка мне мой костыль и кружку. Ни минуты нельзя отдыхать, если хотим сдать все эти башмаки Портермэну в срок. Не люблю я этого Портермэна, — сказал он, передавая кружку с грогом соседу, — скряга чертов из Дэнверса. Да и его приказчик не лучше, только одно и знает: давай, давай, быстрей. Мы тут ему свободные люди, а не рабы чернокожие.

— Верно, папа, — сказал Джонни, — не позволяйте им вами командовать. Сапожники всегда были сами по себе — работали, как хотели. И что бы, скажи, делали эти мануфактурщики без вас?

Трое мастеров заворчали, а Лем, полируя подошву, снова закашлялся и сказал:

— Он, гад, еще говорит, что платит слишком много. А мы имеем по три доллара за заказ, только что дышать можем кое-как.

— Джонни, — тихо позвала Эспер, опасаясь, что этот разговор может затянуться до бесконечности.

— Ах, да-да, девушка, — отозвался вежливо ее приятель, кладя свою трубку в карман. — Не следует заставлять леди ждать. Ну, Хэсс, с чем пришла? Опять мать тебя посылает по делам? Подумай, как нехорошо прогуливать школу и валять дурака, — сказал он посмеиваясь.

— О, Джонни, я ведь уже не ребенок! И я пришла по серьезному делу. Нам надо поговорить без свидетелей.

Парень лукаво подмигнул ей.

— Что ты говоришь?! Ну, пойдем на кладбищенский курган. У могильных плит нет ушей.

Они вышли вместе, но походка Джонни была такой размашистой, что Эспер, несмотря на ее длинные ноги, пришлось почти бежать, чтобы не отстать от него. Ночью чего только не бывает на кладбище, но апрельским утром там было пустынно. Они поднялись на вершину холма, к памятнику морякам. Он был поставлен в память многих, в том числе двух братьев Эспер и дяди Джонни. Но Джонни смотрел не на него, а на море; он тут же забыл о присутствии Эспер, следя глазами за новым кораблем; рассмотрев его получше, он понял, что это «Летучее Облако», корабль он узнал по фигуре ангела на носу. Его капитан — Кресси из Марблхеда. Красивое суденышко, как игрушка. Но, подумал он, ни разу еще не выдерживал этот кораблик таких бурь, как наша «Диана».

— Джонни, — напомнила ему о себе Эспер, — пожалуйста, выслушай меня.

— Извини, Хэсс, — ответил парень, — я увлекся, — он сел на холмик, жуя травинку.

— Джонни, ты ведь аболиционист, это правда? — спросила Эспер, решив действовать напрямую.

— Да, — Джонни с удивлением посмотрел на девушку. — Ты привела меня сюда, чтобы поговорить о политике?

— Нет, но мама хочет, чтобы ты помог нам. Сегодня вечером в гостиницу должны доставить два… два места багажа, и мы должны их спрятать.

Джонни уставился на Эспер и свистнул.

— Тайная Тропа? — Она кивнула, и Джонни задумался — А куда их потом?

— В Канаду. На бриге с острова Кэт. Сейчас хорошо, ночи безлунные.

— Ясно. Они знают свое дело, и всегда хорошо выбирают момент.

— Так ты уже делал такие вещи раньше?

— Подобных вопросов лучше не задавать, если не хочешь услышать ложь. Что тебе известно об этом деле?

— Все известно. Мы с мамой вдвоем этим занимаемся — папа не хочет.

— Вот как! Ну ладно, рассказывай.

Наконец-то она полностью завладела его вниманием. Джонни слушал ее серьезно, иногда кивая.

— Но, — сказала Эспер, завершая рассказ, — я боюсь Ната Кабби. Он может прийти сегодня.

— Да нет, он нормальный парень, — заверил ее Джонни. Хотя сам он не был в этом так уверен, между ним и Натом не было прежнего взаимопонимания. Нат напоминал ему кошку: неизвестно, когда и откуда прыгнет. Но Нат умело делал все, за что брался. И сейчас из него вышел бы хороший старшина, если бы не его злобные выходки, объяснения которым не находил никто. — Все же, — заключил Джонни, — лучше, если он ничего не будет знать. Ну давай, Хэсси, беги к Деревянной Ноге, как тебе сказала мать, и ищи скрипача. Я приготовлю свою лодочку. Помощь Деревянной Ноги будет кстати, когда вода поднимется, да и ветер начался опять.

— Хорошо, Джоши, — ответила Эспер, неохотно расставаясь с ним. Он, конечно, молодец и все сделает, как надо, но ближе они не стали. Он даже не смотрел на нее. Да и на что смотреть, с горечью подумала Эспер. Надо было мне не торопиться, одеть хорошее платье и причесаться как следует.

Джонни заметил нерешительный вид девушки и понял, что ее пугает это опасное предприятие.

— Хэсси, — сказал он улыбаясь, — ты помнишь, как мы ходили на «Балансе» за солью?

— О, конечно, — ответила она, радуясь, что он вспомнил сейчас их детскую дружбу.

— Ты была молодчиной. Ну конечно, ты же из породы моряков, — глаза Эспер засияли, это было у него высшей похвалой. Но он все испортил: — Чертовски жаль, что ты всего лишь девчонка.

Девушка обиделась и ушла. Джонни, удивившийся было этому, сразу забыл о ней и пошел в Малую гавань, к своей новой лодке.

А Эспер пошла на Бикон-стрит в квартал, где жили Доллиберы, к аккуратному домику Деревянной Ноги. К ее удивлению, дядюшка лежал на лавке в саду, укутанный в одеяло. Это было непохоже на него, который, при своей деревянной ноге и учености, был очень живым и подвижным, ловил на лодке рыбу и прекрасно ухаживал за садом.

— Что с тобой случилось, Деревянная Нога? — спросила Эспер, подбегая.

Дядюшка недовольно посмотрел на нее:

— Что за манеры, малявка? Слышал бы твой дед, Доллибер, этакие слова про меня, задал бы тебе трепку. Сьюзэн тоже хороша, если так воспитала тебя!

— Прошу прощения, дядя Ной, — ответила Эспер, пораженная: у половины города были разные прозвища, и сам Деревянная Нога никогда не возражал против этого раньше. — Мама просила тебя прийти к ней сегодня.

— Ну нет. Не удастся ей со мной повидаться, разве только сама придет. Треклятый ревматизм одолел. Сам дьявол теперь меня с места не стронет.

— Как жаль! — вздохнула Эспер. Значит, дядя сегодня ночью не сумеет помочь Джонни. Кто же тогда? Но тут ее озарила одна замечательная идея. Если только ей удастся уговорить его…

Доллибер заметил, что лицо племянницы прояснилось, и, понятно, это рассердило его. Он зло посмотрел на девушку.

— Сейчас мне гораздо больнее, чем когда та треклятая акула оттяпала мне ногу.

— Мне страшно жаль, Дере… дядя Ной. Вы пробовали втирать гусиный жир? — Эспер заторопилась. Ей нужно было поскорее убраться отсюда, ведь у нее были еще дела, но тут, как назло, во двор вышла тетушка.

— С кем ты там болтаешь, Ной? Ба, да это же Хэсси! Ну, как поживаешь, как мама и папа? — затарахтела она. — У него, — тетушка ткнула пальцем в сторону мужа, — жестокий приступ ревматизма, видишь, как его скрутило. Вот, стряпаю ему. Родитель мой, бывало, говаривал: ничего нет лучше, как сварить бульон из языков, плавников и рыбьих пузырей, очень, значит, укрепляет. Помнишь моего отца? Капитаном «Ребекки» был, — тут она сделала маленькую паузу.

— Да-да, конечно, — отчаянно соврала Эспер. — Но, тетя Матти, мне надо…

Но тетушка делала паузы только для того, чтобы перевести дыхание.

— Да нет, где тебе. Ты не родилась еще, когда он помер. Да, уж коль о покойниках заговорили — твоя мать слыхала, что Подушка Томсон вчера померла? Я туда заходила. Она, думаю, была, как всегда, под этим делом… Да и судить ли ее за это? Вином печали заливала. И то сказать, восемь месяцев прошло, как ее деваха Касси с этим Робом Николлсом, что на ней не женился…

— Матти! — прервал ее Деревянная Нога. — Кому ты это говоришь?

— Чего там, — не смутилась его жена. — Хэсси большая уже, и пусть себе учится на чужих грехах. И разве только Касси… — Тут резкий запах горелого заставил тетушку вспомнить о кухне. — Подожди, Хэсс, я счас приду… — Но Эспер не стала ждать.

Поднимаясь на Джинджербред-Хилл, она размышляла, что такое могло быть восемь месяцев назад у Касси с Робом Николлсом. Она поняла, что это было нечто постыдное и связанное с беременностью. Но у людей дети рождаются после свадьбы, а не до. Собаки и свиньи вынашивают детенышей восемь недель, а не месяцев. Спросить у мамы об этом она боялась, та могла ее отшлепать за такие вопросы. Девочки в школе все время хихикали и шептались по углам. Они, наверное, знают, но близких подруг среди них у нее не было, чтобы расспросить их об этом. Эспер снова стала думать о Джонни и предстоящем ночном приключении. На вершине холма она остановилась между двумя конкурирующими тавернами. По одну сторону улицы была «Гостеприимная хозяйка», которую содержала вдова Бовен, а по другую — заведение тетушки Криз. Обе хозяйки имели мелочные лавочки, торговали выпечкой, а также грогом. Обе устраивали всякие увеселения и танцы, чтобы переманить друг у друга гостей. Вдова Бовен была маленькая, проворная женщина, с волосами соломенного цвета. Тетушка Криз — полная ее противоположность — темнокожая толстуха, вдова Черного Джо, свободного негра, принимавшего участие в революции.

Обе хозяйки одновременно заметили появление Эспер. Вдова Бовен, выскочившая на крыльцо, пригласила девушку зайти.

— Твоя мама прислала тебя за розовой водой? У меня осталась бутылочка, — заметив появление тетушки Криз, она повысила голос. — У меня есть свежие коврижки и еще красивые ленточки. У тебя ведь есть мелкие деньги?

— Всего два пенни, — ответила Эспер и подумала, что хорошо бы украсить свое лучшее платье сегодня вечером, купив красивую ленту.

— Доброе утро, молодая леди, — перебил ее низкий, приятный голос тетушки Криз. — Не угодно ли мятных леденцов, самых лучших, давно вы к нам не заглядывали…

Эспер, оказавшаяся между бойкой белой женщиной в летней шляпке и вальяжной толстой негритянкой в желтом тюрбане, вдруг рассмеялась.

— Да я пришла не за покупками. Мама просила узнать, не пришлете ли вы к нам скрипача сегодня вечером?

— А для чего миссис Ханивуд понадобился скрипач? — поинтересовалась вдова Бовен. — У нее в гостинице никогда не бывало гулянок.

— Сегодня у нас прощальный вечер для моряков с «Дианы» и «Цереры». Может быть, они захотят потанцевать.

— У меня у самой сегодня будет вечеринка, — ответила Бовен. — Пилин Вилли будет нужен мне здесь.

— Можете взять к себе Амброза, — сказала тетушка Криз, вспомнив об одном из своих внуков. — А твоя мать хорошо заплатит? Все знают, Амброз — лучший скрипач в округе Эссекс!

Вдова Бовен фыркнула и удалилась. Пусть эти зануды Ханивуды пытаются оживить свой затхлый дом без ее помощи.

— Спасибо, тетушка Криз, — поблагодарила Эспер. — Амброз сможет прийти к семи?

Старая негритянка кивнула и вдруг пристально посмотрела на девушку.

— У тебя есть что-то на сердце, детка. Я вижу.

— О, нет-нет, — заверила ее Эспер, но старая женщина, положив ей руки на плечи, задержала ее. — Постой, детка. Я могу прочесть это по твоим глазам.

Эспер хотелось поскорее сбежать, она и так сегодня порядочно задержалась. Но негритянка продолжала:

— Дай-ка я погадаю тебе… У тебя ведь есть медяки? Эспер кивнула.

— Только мне некогда, — попыталась было воспротивиться она.

Но тетушка Криз схватила девушку за руку и затащила в свою маленькую темную таверну. Рядом с бочонком со спиртным в коробке была разложена всякая всячина: мятные леденцы, ириски, старые карты, иголки и булавки, катушки ниток, — все покрытое пылью. Тощий негритенок, очевидно, один из ее внуков, похрапывая, спал на полу на соломе. Тетушка Криз перешагнула через его ноги, и Эспер — вслед за ней. Ей уже стало интересно. Она слышала, что старая негритянка гадает своим посетителям. А Чарити Треверкомб и Нелли Хиггинс как-то раз вечером пробрались сюда. Но тетушка Криз гадать им не стала, а заставила их купить на все деньги залежалых конфет, которые им вовсе были не нужны.

Тетушка Криз велела девушке сесть и вытащила колоду засаленных карт. Эспер смотрела на них с чувством любопытства и вины. Она никогда не видела игры в карты. Мама не допускала дома игры в «чертовы картинки».

— Сними карты и загадай желание, — велела старуха.

Эспер подумала было о Джонни, но потом решила, что будет лучше пожелать успеха нынешнему вечернему делу.

Тетушка Криз принялась раскладывать карты на столе. Она что-то забормотала, едва шевеля губами, потом вдруг сказала:

— У тебя на сердце тревога. Так… Разбитое сердце. Думаешь, что это не пройдет, но у жизни для тебя еще много чего в запасе… И ты еще увидишь, сколько приходится страдать женщине.

— Я не хочу слушать такие вещи и не верю им, — заявила встревоженная Эспер.

Но старуха продолжала:

— Вижу, три человека у тебя в судьбе. Трое выпадают.

— Трое? — удивленно вскричала Эспер, почувствовав облегчение. Сплошные враки — вот что такое гадание. — Я выйду замуж? — поинтересовалась она.

Но тетушка Криз словно не слышала ее.

— Вижу огонь… огонь вокруг тебя… огонь в твоем сердце, огонь страсти и настоящий огонь во тьме… И вижу воду… Морская соль в твоей крови, ты не можешь жить без нее.

Какая чушь, думала Эспер, ища глазами часы.

— А вот ты с пером и бумагой, пишешь слова… слова…

Да, у Эспер было тайное увлечение — стихи, как у папы. У нее был даже альбомчик, исписанный стихами.

— Те слова не принесут тебе добра. Нет, не принесут. Ты много хочешь. Все суетишься, покоя не знаешь. Но тебе следует слушать дом.

— Какой еще дом я могу слушать? — сердито спросила Эспер.

— Твой дом. Слушай, и он принесет тебе много мудрости. Ты услышишь через него слово Божье.

— Не понимаю как! — вскрикнула Эспер, шокированная богохульством. Она встала со стула. — Мне пора, тетушка Криз, а вы еще ничего не сказали о моем желании.

Старуха ткнула пальцем в карту красной масти.

— Твое любовное желание исполнится, детка, но тебя ждет удар. Да, удар, — негритянка, положив карты, поднялась, печально глядя на Эспер, словно жалея о том, что взялась за это гадание. — Такова твоя судьба. С тебя две монеты.

— Но вы мне ничего так и не рассказали, — рука Эспер сжимала два медяка в кармане передника. Один ей дали для воскресной службы, а другой — на расходы. Девушка чувствовала себя одураченной. Разбитое сердце, огонь, вода, дом, который надо слушать, трое мужчин, когда ей был нужен только Джонни. «Желание исполнится, но…»

— Я тебе много сказала, — возразила тетушка Криз, — и сказала всю правду, — она вдруг грозно поглядела на Эспер. — Думаешь, я не вижу того, что другие не могут видеть? Думаешь, я не могу читать, что скрыто в сердце? — Добродушная толстуха превратилась в разгневанную фурию. — Думаешь, не знаю, что будет у вас вечером? И не знаю, на что вам Амброз с его скрипкой?

Эспер в изумлении раскрыла рот. О чем она говорит? Знает что-то или вправду умеет читать мысли? Или она сама имеет отношение к ТТ?

Тетушка Криз, внимательно смотревшая на нее, вдруг захихикала. Она протянула руку, ладонью вверх, и Эспер неохотно положила туда две монетки.

— Ну, беги, — сказала старуха. — Я никого не трогаю, меня никто не трогает. Ступай себе.

Эспер кивнула и направилась к двери. Она чуть не плакала. Две монетки пропали даром, и мама будет ее ругать за ту, что была для воскресной службы. Гадание было пугающим, странным и неясным, как и сама тетушка Криз.

Как научиться быть готовой к неожиданностям? Вот взять, к примеру, Деревянную Ногу. Эспер и не думала, что он может быть таким сердитым. Она жила до сих пор в мире детства, где все было просто и ясно. И сейчас она чувствовала протест, столкнувшись со сложностями взрослого мира. Взять эту тетушку Криз, хороша она или плоха, — она знает что-то про Тропу, или ее слова — просто удачная догадка? Так мне и надо, думала Эспер, нечего слушать всякие дурацкие предсказания.

Пробегая по Орн-стрит, она услышала, как далекий церковный колокол пробил двенадцать раз. О Господи, уже обед! А мама, наверно, сильно волнуется, не зная, как обстоят дела. Проходя мимо Малой гавани, Эспер поискала глазами зеленую лодку Джонни среди других рыбацких лодок, но ее там не было. Девушка ускорила шаг и вскоре вышла к заднему двору своего дома. Здесь росли четыре яблони — все, что осталось от сада Моисея Ханивуда. На огороде работал мотыгой «чокнутый» старик Ходж, которого Сьюзэн вынуждена была нанять для работы потяжелее, так как у Роджера «руки не доходили». Спал Ходж в сарае между хлевом и конюшней, пустовавшей на случай приезда гостей, которые могли бы оставить там лошадей и коляску.

К счастью, на кухне оказался только отец. Он сидел за столом, но его обед был нетронутым. Роджер, улыбаясь, смотрел на дочь, когда она вбежала в кухню, скинула плащ и огляделась, ища глазами мать.

— Приветствую тебя, дочь светлого апреля, — сказал Роджер тем шутливым тоном, каким он обращался только к ней. — Садись, моя дорогая, я хочу прочесть тебе чудесные стихи из «Од» Горация, — он показал на лежавшую перед ним книгу.

Эспер смущенно посмотрела на отца и положила руку на его плечо.

— Не сейчас, папа, — она не знала, смеяться ей или огорчаться. — А где мама?

— В распивочной, а может, и в гостиной, готовится, надо думать.

Роджер продолжал сосредоточенно смотреть в книгу. Да, Эспер, пожалуй, слишком молода, чтобы понять всю утонченную красоту этих строк, но вполне могла бы послушать, подумал он. Например, вот это:


		«Я не боюсь ударов Судьбы,


		Ведь нечего мне терять;


		В лодочке утлой могу я поплыть,


		Не страшась стихий…


Вот так, спокойно, с мудрой созерцательностью, надо относиться к жизни.

— Ешь, папа, — сказала Эспер ласково, видя, что разочаровала его. — Я с удовольствием послушаю стихи завтра.

Тут в кухню вошла Сьюзэн.

— Явились, мисс? — привычно ворчливо обратилась она к дочери. Сьюзэн была разгорячена уборкой в гостиной, где приходилось двигать мебель, чтобы освободить место для гостей. — Роджер, ты меня с ума сведешь. Ты что, не начитался еще у себя в комнате? Пошли сбивать масло, — тихо сказала она, уже обращаясь к Эспер.

Они вдвоем отправились в кладовую, где хранилось масло, и за работой Эспер, понизив голос, рассказала матери обо всем, кроме, конечно, гадания.

— Значит, Деревянной Ноги не будет, и Джонни придется управляться одному, — Сьюзэн покачала головой. — Я не решусь довериться кому-то еще. Сын булочника говорил мне, что прошлой ночью была большая охота на черных в Линне. Охотник за беглыми рабами отправится оттуда прямо сюда.

— Ма, — сказала Эспер, — ты знаешь, я ведь умею грести. Я сама могу помочь Джонни.

— Чушь. Ты не знаешь, что это такое на самом деле. Лучше помолчи.

И тут в дверь постучали.

— Кто бы это мог быть? — спросила Сьюзэн задумчиво. — Обычный посетитель просто вошел бы, — она вытерла руки передником. — Ну да ладно. Все равно сейчас тут искать нечего, — Сьюзэн невесело усмехнулась и пошла к двери. Эспер последовала за ней, на ходу вытирая лицо полотняной салфеткой.

Чей-то низкий голос спросил:

— Миссис Ханивуд? Могу я поговорить с вами?

Судя по выговору, это был не местный. Мать ответила, что может побеседовать с ним в кухне, так как в доме идет уборка перед приемом гостей.

Вслед за Сьюзэн вошел плотный и очень высокий мужчина в сюртуке и жилете, два кармана которого были соединены золотой цепочкой от часов. Он вежливо снял цилиндр и держал его в руке. Волосы посетителя были короткими и такими белыми, что он казался старше своих двадцати шести лет. Роджер с удивлением посмотрел на незнакомца.

— Здравствуйте, сэр. Простите, что побеспокоил вас. Я — Эймос Портермэн, владелец обувной фабрики на Скул-стрит.

— В самом деле, сэр? — ответил Роджер вежливо, но без малейшего интереса. — Не желаете сесть? — он замолчал и вопросительно посмотрел на жену, несколько смущенный ее молчанием и настороженностью.

Эспер и Сьюзэн имя этого человека говорило больше, чем Роджеру. Эспер встретила его с враждебностью, вспомнив, что это о нем говорили Джонни и другие сапожники в мастерской Пичей. Какие у него отвратительные холодные глаза. И чего он вообще сюда приперся?

Сьюзэн сидела молча. Она ждала. Так это тот самый, кто прошлой осенью купил фабрику, когда прежний хозяин, Ален, как и большинство обувных фабрикантов, обанкротился во время паники. На вид он выглядит простым и открытым, но кто его знает?! Обувщики ведут большую торговлю с югом и могут быть за «твердолобых».

Однако Портермэн не был удивлен нелюбезным приемом. С тех пор как он приехал в Марблхед, он всегда встречался с настороженностью или враждебностью местного населения.

— Я пришел к вам, мэм, — продолжил он, — потому что слышал, что у вас очень хорошая гостиница.

— Ну… — выжидательно произнесла Сьюзэн, продолжая изучать посетителя.

— Так вот, мэм, купив фабрику, я вынужден проводить здесь какое-то время, чтобы за ней присматривать. В отеле, где я сейчас живу, мне не очень удобно, и я хотел бы перебраться к вам.

Эспер невольно сделала протестующий жест и очень тихо сказала «нет». Эймос с раздражением заметил это. Этакая неотесанная провинциалка. И на щеке у нее масло. Кто она такая, чтобы смотреть на него с нескрываемой враждебностью?

— У меня сейчас нет свободных комнат, мистер Портермэн, — сказала Сьюзэн. — У меня они редко бывают, обычно я сдаю комнаты торговцам на одну ночь.

— Вы хотите сказать, — вспылил потерявший терпение гость, — что вы не желаете, чтобы я здесь жил? Проклятые марблхедцы! Моя фабрика дает работу тем, кто в ней нуждается. Я не пойму почему, — он замолчал, вспоминая, как шел по Вашингтон-стрит, и стайка мальчишек, прятавшихся за зданием муниципалитета, кидали в него камни с криком: «Бей гада-чужака!»

К удивлению Роджера и Эспер, да и самого Эймоса, Сьюзэн вдруг рассмеялась:

— Может быть, мы и недолюбливаем чужаков, думаем, что лучше было по-старому, когда жизнь не зависела от фабрикантов, а все давало море. Но времена меняются, и я прекрасно понимаю ваше недовольство.

Неужели маме он понравился? — подумала Эспер. Да ведь ей всегда нравились в мужчинах темперамент и энергия. Но этот тип — фабрикант из Дэнверса, скверного места, вроде Салема, — и к тому же еще такой противный хлыщ.

— Хорошо, мэм, я, пожалуй, пойду, — произнес гость, несколько смягчившись. — Простите, что побеспокоил вас.

— Если вам нужна комната, — сказала Сьюзэн, решившая, что Портермэн пришел сюда без дурных намерений, — можете обратиться к миссис Кабби на Стейт-стрит.

— В самом деле? — Портермэн был благодарен ей даже за совет. Дела его шли хорошо, но поговорить ему было не с кем, кроме приказчика. Местные жители держались своего особого мира, было такое впечатление, что они живут в крепости. Все же ему придется добиться, чтобы марблхедцы приняли его, хотя бы для Лили-Розы.

— Странное имя Кабби, — сказал Портермэн, лишь бы что-нибудь сказать.

Тут поднял голову от книги мистер Ханивуд, он заговорил, как учитель, объясняющий урок:

— Оно происходит от французского имени Кубье. У нас много имен не чисто английского происхождения, в отличие от моего.

— О! — почтительно воскликнул Эймос. «Занятный тип этот Ханивуд», — подумал он. И в Дэнверсе он встречал таких чудаков, в очках, с руками в чернилах.

— Вы женаты, мистер Портермэн? — спросила Сьюзэн, увидев золотое обручальное кольцо на его пальце.

— Да, но моя жена — инвалид Она дома, в Дэнверсе. — «Не забыть бы, — подумал он, — купить ей подарок прежде, чем вернусь домой».

— Так я советую вам обратиться к вдове Кабби, — резко сказала Сьюзэн.

Эспер с облегчением поняла, что ее мать пришла в себя. Теперь посетитель просто мешал готовиться к приему гостей. Пусть идет к Ли или куда ему вздумается, лишь бы ушел. Он зануда, да и к тому же высокомерен. От девушки не ускользнуло, каким взглядом Портермэн окинул кухню, когда вошел.

И она была права. Эймос, ушедший от них, думал о Ханивудах с презрением и жалостью. Живут в таком древнем доме и не могут даже перестановку какую-нибудь сделать или ремонт, чтобы все было в новом стиле. Стоячее болото какое-то. Только в мамаше, пожалуй, есть живость и характер. Этот Ханивуд видать, образованный, а что толку?

Эймос подумал о собственной карьере. Отец его приехал в Дэнверс в 1818 году. Из Нью-Йорка или Нью-Джерси, Эймос не помнил. Женился на шотландке, открыл здесь сыромятню, и дело пошло. Отец оставил после себя десять тысяч монет. Он, Эймос, должен превзойти отца. Он хорошо знает фабричное дело. У него, может быть, будет сто тысяч и больше. Но кому он их оставит? Если бы только Лили-Роза могла выздороветь! Может быть, ей поможет морской воздух, если он уговорит ее сюда переехать. А могла бы решительная, энергичная женщина, вроде Ханивуд помочь Лили-Розе прийти в себя? Портермэн снова вспомнил древнюю гостиницу с ее властной хозяйкой и хозяином — книжным червем. Интересно, все ли здесь такие странные? О Эспер он даже не вспоминал.


Глава четвертая


К шести часам вечера гости начали прибывать в «Очаг и Орел». Моряки и рыбаки с «Цереры» и «Дианы» надели серые фланелевые рубахи, вязаные фуфайки и черные шелковые галстуки, сменив резиновые сапоги на начищенные до блеска башмаки, изготовленные в домашних мастерских. Все, у кого были жены, пришли с женами, как и были приглашены.

Эспер, слышавшая в верхней палубе частый звон дверного колокольчика, поняла, что надо спешить. Ее лучшее платье, перешитое из маминого, было из синего поплина, с красной узорной каймой на рукавах и юбке. Эспер, не обращая особого внимания на наряды, была довольна им. Но теперь она думала по-другому: ей не казалось, что платье ей так уж идет — тесное в груди и собиравшееся в сборки на одном плече. Она раньше терпеть не могла шить, предпочитая погулять или почитать книжку, но теперь решила уделять больше внимания выкройкам, которые делала для нее мама. Сегодня придет Чарити Треверкомб, а у нее всегда красивые наряды.

Девушка придирчиво осмотрела себя в зеркало. Что бы ни говорила мама, она больше не будет носить косичку, как маленькая девочка. Эспер пыталась расчесывать волосы так и этак, но ничего не получалось. Наконец она уложила тяжелую косу вокруг головы и закрепила ее костяной заколкой. Затем Эспер надела единственное украшение — брошку из оникса с серебром, доставшуюся в наследство от бабушки, и, волнуясь, сошла вниз. Там ее встретил отец. Роджер тоже ломал голову, как ему одеться. Его старый сюртук был дополнен белоснежным шарфом и старомодным жилетом с золочеными пуговицами. Он по-особому относился к сегодняшнему вечеру. Этот прощальный праздник был традиционным. Роджер не задерживался ни в одной компании, так как его никто не интересовал, но бродил от группы к группе, беседуя со всеми о том о сем и радуясь праздничному виду дома. В конце концов, самодовольно думал он, это старейший дом в Марблхеде, и самый лучший. Те дома, которые могли с ним соперничать, как, например, «Король Хупер» или особняк Ли, потеряли былую славу и были перестроены, один — под магазин, другой — под банк.

Сьюзэн сегодня открыла «новое» крыло дома, что очень обрадовало Роджера. Он бродил по огромному залу, отделанному белыми панелями, освещенному свечами в позолоченных канделябрах, любовался резной лестницей, которая вела наверх в четыре большие спальни для постоянных гостей. Сьюзэн открыла даже вторую маленькую гостиную, напротив холла, хотя та была обставлена для жилой комнаты неподобающе.

Продолжая свой обход, Роджер подошел к двум капитанам, Касвеллу с «Цереры» и Лэйну с «Дианы», которые стояли в распивочной и весело болтали над чашей с пуншем.

— Добрый вечер, господа, добрый вечер, — сказал он приветливо, — всегда рады вас видеть, и вас, и ваших людей у себя. Вы пробовали пунш? Я знаю, Сьюзэн очень старалась, чтобы он удался.

Два капитана, хвастающиеся друг перед другом достоинствами своих кораблей и своих моряков, прервали свою интересную беседу и вежливо повернулись к хозяину.

— Еще бы, Роджер! — воскликнул капитан Лэйн, сидевший с ним за одной партой в школе сорок пять лет назад. — Пунш у вас что надо, пра-агревает кишки и па-аднимает дух!

— Рецепт Лота Ханивуда, отца Моисея, — заметил хозяин, никогда не сомневавшийся, что и другие знают, о ком из его предков идет речь. Да так оно чаще всего и было. Большинство марблхедцев знали имена дедов и прадедов своих соседей, так как их всех многое связывало.

— Он записал рецепт вон там, — Роджер показал на одну из поперечных балок, на которой действительно было что-то нацарапано, и, не задумываясь, интересно ли слушателям, стал читать наизусть:


		Есть в слове «пунш» — всего четыре буквы,


		И столько ж элементов в нем нужны.


		Вода и сахар, спирт в хорошей дозе,


		Орех мускатный, все перемешав


		Как следует, получите напиток,


		Который сердце ваше усладит.


— Вот так и теперь, сто пятьдесят лет спустя, здесь готовят пунш, — добавил он гордо.

Эспер, сидевшая рядом с матерью в большой гостиной, слышала все это, ей было смешно и грустно. Бедный папа не знал, что мама готовит пунш не так. Она использует чай вместо воды, патоку вместо сахара, а также портвейн и ром. Но папа многого не знает. Вот сейчас он нарушил непринужденную беседу моряков, которые стоят и ждут, когда же он умолкнет. Он не знает, как вести себя с людьми, подумала Эспер со вздохом. И она сама, наверное, тоже не знает. Но теперь ей остается только ждать. Пока танцы не начались, в распивочной делать нечего. А главное — Джонни еще не пришел.

Сьюзэн сидела на софе рядом с миссис Лэйн, обе чинно и негромко беседовали, как приличествовало в открываемой по торжественным дням гостиной. Эта комната была гордостью Сьюзэн. В отличие от остальных помещений, здесь все было элегантно и в духе времени. Вся обстановка была не старше времен Моисея Ханивуда. Этажерка с фарфоровыми безделушками, стулья и софа были приобретены отцом Роджера, а бледно-зеленые и розовые ковры покупала сама Сьюзэн. В центре стоял стол с Библией и семейным альбомом, освещенный расположенной сбоку красивой масляной лампой. Были, конечно, и канделябры со свечами, но Сьюзэн предпочитала лампы: со свечей капает воск, и от них жди неприятностей.

В четверть седьмого пришла Чарити Треверкомб с матерью. Эспер поспешила поздороваться с ними, и ее ждало новое огорчение. Чарити была в платье из тафты вишневого цвета с оборками; ее вьющиеся каштановые волосы ниспадали на плечи, а в ушах сверкали золотые сережки в форме бабочек. Выглядела она прекрасно. Эспер также не могла не заметить, что мужское общество сразу обратило внимание на вновь прибывшую. Даже старый капитан Лэйн поправил галстук и развернулся, чтобы видеть девушку в вишневом платье.

— Ой, Хэсси, как все здорово! — восхищалась Чарити, оглядывая гостиную и стараясь расположиться поближе к мужчинам, насколько она могла осмелиться. — Я так люблю танцы. А еще девушки будут?

— Ну, наверное, Нелли Хиггинс и Бесси Бовен, а еще мама приглашала Селманов и Пикеттов, — Эспер осеклась, посмотрев в сторону распивочной.

— Вот и Джонни Пич! — воскликнула Чарити. — О, да он почти красавец! Сто лет его не видела. Наверняка пригласит меня на первый танец.

Джонни вошел в гостиную, но, улыбнувшись девушкам, он направился к софе, на которой сидели женщины.

— Добрый вечер, сударыни, — Джонни поклонился Сьюзэн, миссис Лэйн и матери Чарити. — Хороший вечерок сегодня. Только немного ветрено.

Эспер, напряженно наблюдавшая за ними, видела, как встретились его взгляд и взгляд ее матери.

— Надеюсь, ветер не помешает вам в море… завтра, — ответила Сьюзэн.

Пауза перед последним словом была понятна только Эспер и Джонни.

— Конечно, мэм, я надеюсь, мы справимся.

Миссис Лэйн была задета: в конце концов, капитан «Дианы» — ее муж, а Джонни просто матрос.

— Это дело капитана Лэйна, — напомнила она. — Он с этим разберется.

— Да, мэм, — ответил Джонни.

Миссис Треверкомб явно нервничала. Джонни Пич — приятный парень, хоть и из рыбацкой семьи, но она заметила реакцию дочери на его приход. Вряд ли полезно для Чарити здешнее общество. Здесь почти не бывает молодых людей из действительно достойных семей Марблхеда.

Обе большие комнаты понемногу заполнялись. Пришли семьи Хиггинсов и Бовеннов, Селманов и Пикеттов. Мужчины, подкрепившись пуншем, временно оставили его в покое и образовали смешанное с женщинами общество. Скрипач Амброз явился ровно в семь. Достав свою скрипку, он устроился на ящике в углу распивочной. Роджер, решив, что уже выполнил долг гостеприимства, удалился в кабинет.

Девушки собрались вместе, старательно делая вид, что не замечают приближающихся к ним молодых людей.

— Вот он идет, — самодовольно прошептала Чарити, имея в виду Джонни.

Но Джонни посмотрел не на нее, а на Эспер, стоявшую у стены и переживавшую по поводу своего роста и неудачного наряда.

— Пошли, Хэсс, — сказал он, протягивая девушке руку.

— О! — едва слышно вымолвила Чарити и приняла приглашение Вилли Бовена, старшины с «Цереры».

Эспер, страшно покраснев, пробормотала:

— Я не знаю многих па этого танца…

— Ничего, я тоже не знаю, — беспечно заявил Джонни. — Но я хочу поговорить с тобой.

Они заняли первую позицию, и пока остальные пары пристраивались за ними, Джонни едва слышно спросил:

— Где Деревянная Нога?

— Болен. Не может прийти, — прошептала Эспер.

Джонни нахмурился. Увлекая девушку в стремительном танце, он тихо проговорил:

— Дело будет потруднее, раз так. Твоя мама следит?

Эспер кивнула. Сьюзэн, сидя в гостиной, могла незаметно смотреть в окно, выходившее на улицу.

— Еще не время, — добавила Эспер, желая, однако, чтобы это время и не наступило. Сейчас предстоящее дело казалось ей глупой, досадной помехой. Она была счастлива, просто танцуя с Джонни, причем танцуя лучше, чем она сама ожидала. А после танцев будут еще фанты. Вдруг ее партнером опять станет Джонни, а фантом будет поцелуй…

И вот она снова стояла перед ним, после двух кругов, слегка запыхавшаяся, с сияющими глазами. Но Джонни смотрел не на нее. Он с беспокойством смотрел на входную дверь. Эспер проследила за его взглядом и увидела вошедших — Ната Кабби и какого-то незнакомца. Только этого и не хватало, подумала она, потому что Джонни, что-то пробормотав, вышел из круга танцующих и направился к новым гостям. Эспер двинулась за ним.

— Я гадал, придешь ли ты, — сказал Джон Нату, удивленно глядя на незнакомца.

Спутником Ната Кабби был долговязый малый с черными усами, в цветном жилете и серых панталонах с широким поясом, под который был засунут револьвер.

— Добрый вечер, — незнакомец слегка поклонился. — Надеюсь, я не помешал вашему веселью? Я оказался сегодня вечером по делу в Марблхеде и случайно встретился с этим моим юным другом, у которого спросил, где можно немного выпить. И он привел меня сюда.

— Распивочный зал закрыт сейчас для посетителей с улицы, — резко сказала Сьюзэн, пробравшаяся к входной двери и стоявшая позади Эспер и Джонни, скрестив руки на груди.

— О, я сожалею, мэм! — протянул незнакомец, снова поклонившись. — Но вы же не прогоните усталого путника? Путешествие мое было долгим: я отбыл из Каролины, но потом остановился в Суанси, в Медфорде, — он помолчал немного. — А прошлой ночью — в Линне. Как видите, мэм, я сильно устал.

Но ни один мускул не дрогнул на широком лице Сьюзэн, когда этот тип перечислял ближайшие остановки Тайной Тропы. Эспер сначала не поняла, в чем дело, но почувствовала, что Джонни, стоявший рядом, напрягся. «Да это же охотник за беглыми рабами», — дошло наконец до нее. Девушка покосилась на револьвер. Нат между тем, прислонившись к стене, наблюдал за этой сценой со своей обычной безжизненной улыбкой на губах.

— Вы можете выпить пунша, — равнодушно сказала Сьюзэн, — раз вы издалека и Нат привел вас сюда, однако…

— Я рад вашему предложению, мэм, — перебил он, — так как ожидаю, что ко мне присоединится и мой друг — ваш шериф. Удобное место для встречи, не так ли?

— Ну, конечно, — совершенно спокойно ответила Сьюзэн. — Вот и Джефф. — Она подошла к нескладному, неловко себя чувствовавшему шерифу, который колебался между необходимостью выполнять долг и боязнью обидеть Ханивудов. — Нат, — продолжала Сьюзэн, как ни в чем не бывало, — вы с Джонни позаботитесь о шерифе и мистере…

— Кларксон, Гарри Кларксон, — представился незваный гость.

— Кларксоне. Представьте их нашим гостям, пусть выпьют пунша, а я пойду на кухню за специями;

— Не хотел бы беспокоить вас, мэм, — сказал Кларксон. — Боюсь, мне придется пойти с вами и помочь вам. Мы на юге не позволяем леди и пальцем пошевелить. Кроме того, я не люблю, когда в моем пунше слишком много специй, — и он загородил ей дорогу. Шериф, смущенно кашлянув, отошел в сторону.

Теперь все было ясно: охотник за рабами не желает выпускать Сьюзэн из виду. Он за время своих рейдов по остановкам Тайной Тропы успел узнать этот тип сильных женщин с холодным взглядом, полных решимости вмешиваться в дела, связанные с чужой собственностью. Но ему следовало действовать осторожно, словно эта гостиница — вовсе не укрытие для беглых, ведь он не располагал ничем, кроме слухов, после неудачи в Линне. Кларксон знал, что именно туда должна была бежать негритянская девка со своим отродьем, но не смог обнаружить их там вчера. Хорошо, что он встретил в порту этого мальчишку Кабби. Тот помог ему дельным советом, хотя, глядя на его странную ухмылку, никогда не догадаешься, что у него на уме. Главное, мальчишка привел его сюда.

Принимая стакан пунша, Кларксон подозрительно оглядывал присутствующих. Обветренные рыбацкие лица были под стать грубой речи большинства обладателей. Здесь же находились несколько старух и стайка неотесанных провинциальных девчонок. Тут Кларксон заметил Чарити. Та хихикала в уголке с Бовеном, ожидая, когда вновь заиграет музыка и Джонни, может быть, пригласит ее. Чарити решила, что он потерял интерес к Эспер, так как они стояли порознь и у Джонни был угрюмый вид. Она вдруг обратила внимание, что этот интересный незнакомец посматривает в ее сторону, Чарити и сама взглянула на него. Она явно заинтересовала Кларксона, и он медленно пошел в ее сторону, не спуская глаз с хозяйки. Однако Сьюзэн это дало нужный шанс.

— Хэсс, — прошептала она требовательно, делая вид, что мешает пунш. — Он не следит за тобой. Иди на кухню, жди их. Ты знаешь, что делать, пока он болтает с Чарити.

— О, мама, я… не могу!

Как, оставить танцы, оставить Джонни на съедение Чарити, и ради чего? Ради каких-то черных, которые, возможно, и не придут, — по крайней мере она в это не верила. Все это вовсе не похоже на приключение, а очень неприятно и глупо, папа был прав. Даже охотник за рабами с пистолетом выглядел неубедительно. Он казался, скорее, каким-то театральным персонажем.

— Иди сейчас же, — прошипела Сьюзэн в ярости. — Я знала, что ты недостойна доверия, — если бы не народ она бы побила эту девчонку, никчемную, как и ее отец.

И тут Джонни, стоявший в дверях так, что ему были видны и Нат в гостиной, и Кларксон в распивочной, посмотрел в сторону Эспер и увидел ее несчастное лицо и сердитое лицо ее матери. Он ободряюще улыбнулся Эспер и сказал ей одними губами: «Желаю удачи». Потом снова повернулся спиной. Это меняло дело: Джонни ожидает, что она пойдет туда. Эспер тихо выскользнула из комнаты. Скрипач Амброз, сделавший перерыв, сидел, отдыхая на своем ящике, но, когда Эспер юркнула в дверь кладовой, он поднял скрипку и вновь начал играть, старательно, как всегда, так что никто не заметил исчезновения Эспер. А она по коридору прошла в кухню. Там было прохладно, и плита почти остыла, а огонь в большом очаге не горел. Девушка зажгла свечу и подложила дров в плиту. Она разожгла бы и огонь в очаге, но мама запрещала зря жечь дрова, ведь уже почти май. Да и лишний свет здесь сейчас ни к чему. Эспер уселась в старое бабушкино кресло и стала ждать. Из гостиной долетали слабые звуки музыки, на улице шумел ветер, мерно тикали часы. Эспер стала следить за мерными движениями маятника. Нет, никто не придет, думала она. Девять уже пробило. Нет смысла здесь задерживаться, с облегчением решила Эспер. Она продолжала смотреть на часы. Эти часы появились здесь при Мэри Элис, матери Роджера, не пережившей родов. Почему женщины умирают, когда рождаются дети? Эспер пыталась заполнить время вынужденного уединения подобными размышлениями. Вдруг она прислушалась к новому звуку. За задней дверью мяукала кошка. Это, наверное, кошка Пикеттов, подумала Эспер. Но если она голодная, ей все же лучше не входить. Сьюзэн не жалует кошек. Мяуканье, однако, все не утихало. И вдруг Эспер осенило: Кэт[5 - Кэт — кошка (англ.) (Прим. перев.).]! Это был условный знак. Надо же, а она отнесла его только к названию острова!

Сердце девушки забилось быстрее. Эспер взяла свечу и открыла заднюю дверь. Тьма была кромешной.

— Есть там кто-нибудь? — спросила девушка. Ответом ей было молчание. И тут Эспер поняла: надо назвать пароль.

— Мне кажется, кошка мяукала, — сказала она, запинаясь, волнуясь и чувствуя глупость происходящего.

И тут же из-за угла потаились двое в плащах и капюшонах. Эспер пропустила незнакомцев в дверь, и они следом за девушкой прошли в кухню. Более высокий человек посмотрел на нее из-под капюшона, и Эспер увидела, что это — белый, бородатый старик.

— Здесь безопасно? — прошептал он.

Эспер покачала головой.

— Тогда спрячьте их поскорее.

Эспер повернулась ко второму человеку в плаще, и ей стало не по себе. Глаза на изможденном лице чернокожей девушки выражали ужас, отчаяние, мольбу. А на ее груди лежала головка ребенка. Господи, ведь все это на самом деле! Эспер словно ударило током. Она быстро подтолкнула девушку с ребенком к тому самому чулану. Это реальные люди, которым угрожает страшная опасность. Дрожащими руками Эспер вытащила гвоздь, открыв проход дала девушке свечу.

— Вверх по ступенькам, — прошептала она. — Там есть еда. Не давайте ребенку плакать. Здесь охотник за рабами.

Чернокожая девушка тихо застонала и бесшумно, как тень, скользнула на лестницу. Эспер вернула доску на место, закрепила ее и расставила по своим местам щетки и мушкеты.

Когда она зажгла вторую свечу, старик выступил из кухни и спросил:

— Они в безопасности?

— Я думаю да, сэр. Никто не знает про это убежище, но…

— Вы одна здесь? — перебил он с беспокойством. — Бриг ждет на острове, «Скотия» из Галифакса. Отсюда может их кто-нибудь забрать?

— Мы к этому готовились. Здесь моя мама и один рыбак.

Старик быстро кивнул.

— Тогда я пошел. Я спрятал повозку в укрытии за городом. Надо было оставить их в Линне, но погоня преследовала нас по пятам. Пришлось обратиться к вам. Бедняги, — он покачал седой головой. — Эта девочка — самое жалкое создание из всех, кому я помогал. Это дело правое, — он тепло улыбнулся Эспер и снова закутался в плащ. И тут дверь в распивочную распахнулась. В кухню вошел Кларксон.

— Простите, мисс, — сказал он, глядя не на Эспер, а на старика. — Мне вдруг захотелось выпить воды.

Только бы не показать виду, только бы он ни о чем не догадался, думала Эспер. Она сказала резким тоном, подражая матери:

— Так выпейте. Вот умывальник и кружка.

Но Кларксон не двигался.

— Я вижу, у вас гость?

Прежде чем девушка ответила, старик заковылял к ним и затянул плаксивым голосом:

— Я увидал девушку в окно, она тут, значит, печку топила. Ну, я стукнул ей, думаю, может, подаст бедному че-еловеку милостыньку. Тут ничего плохого, мистер. Во рту ни кро-ошки давно нет.

Он съежился, лицо стало сморщенным, а взгляд — пустым и жалким. Благодарная за эту помощь, Эспер подбежала к плите и достала кофейник, всегда стоявший наготове.

Кларксон стоял и смотрел на старика, покусывая усы. Рука его лежала на рукоятке револьвера. Вдруг он протянул руку и схватил старика за плечо.

— Черт тебя подери, сукин сын! По-моему, я тебя видел… Да, в Медфорде. У тебя там была ферма с очень уютными стогами, полными черных птичек, а?

Эспер почувствовала, что ее холодные руки стали влажными. Стараясь не выдать охватившего ее волнения, девушка взяла кочергу.

— Гос-споди, мистер! — воскликнул старик тем же дрожащим голосом. — Я только хотел пожевать немного. Какая там ферма?! Ничего у меня нету.

Скрипач в распивочной заиграл громче, но тут вошла Сьюзэн и закрыла за собой дверь. Она оценила представшую перед ней сцену: охотник за беглыми угрожающе навис над дрожащим старым бродягой, а Эспер, белая как полотно, ковыряет в печи не тем концом кочерги.

— Что вы делаете на моей кухне? — Сьюзэн вдруг ударила по руке Кларксона с такой силой, что он невольно отпустил плечо старика. — Перестаньте приставать к несчастному.

— Так вы его знаете? — вскричал Кларксон.

— Никогда его не видела раньше, — холодно ответила Сьюзэн.

— Нет, видели! Знаете, кто он такой и кого сюда привел! Я собираюсь обыскать ваш дом, — Кларксон выхватил револьвер, вне себя от ярости. Рука его болела от удара этой женщины, а ее холодное презрение бесило его. Он им покажет, что они не на дурака напали!

— Шериф! — заорал он. — Шериф, сюда!

Но Амброз, игравший так громко, как только мог, еще и пел, и многие танцоры подпевали ему: «Вдоль по улице, по улице…»

— Проклятый черномазый, — процедил Кларксон сквозь зубы. Он не мог оставить на кухне этих троих без присмотра. Выждав удобный момент, Кларксон выстрелил в западную стену, выходившую на улицу. В обшивке появилась дырочка, посыпалась штукатурка, но пуля застряла в стене.

Скрипка умолкла, прибежал перепуганный шериф, а с ним — Джонни, Нат и многие другие. Примчавшийся из кабинета Роджер увидел на кухне толпу, а в центре — какого-то типа с дымящимся револьвером.

— Что за безобразие? — закричал он. — Что это за стрельба? — его обычно тусклый взгляд стал гневным. Он увидел в стене отверстие от пули. — Я вас заставлю за это ответить!

— А это кто? — прорычал Кларксон, обращаясь к шерифу. Прочие стояли, раскрыв рот.

— Это хозяин гостиницы — мистер Ханивуд. Вам не следовало стрелять, — сказал шериф с несчастным видом.

— А, так вы мистер Ханивуд и, значит, все знаете об этом деле! Но я должен заявить вам, что представляю здесь интересы мистера Делоакорта с плантации Элбермарле в Южной Каролине. Одна из его лучших черных девок сбежала со своим отродьем месяц назад, и он уполномочил меня найти ее. Она — хорошая работница и недурна собой, эта черномазая стоит две тысячи долларов. У меня есть основания думать, что она прячется в вашем доме.

— Нет здесь никого! Я могу поклясться в этом, — Роджер посмотрел на жену. Как она теперь, должно быть, рада, что он запретил ей принимать беглецов!

Кларксон был немного смущен. Этот Ханивуд говорил как джентльмен, в отличие от здешних мужланов, и в голосе его слышалась убежденность правдивого человека. Но эти бабы могли действовать у него за спиной.

— Я хочу обыскать ваш дом и подвалы, — повторил упрямо Кларксон. Он повернулся к группе стоявших молча рыбаков.

— Кто-нибудь из вас окажет мне помощь? — спросил он. — Не все же здесь изменники-аболиционисты!

Капитан Лэйн сердито заворчал, сжимая кулаки, остальные не двигались.

— Вы? — спросил Кларксон, показывая дулом револьвера на Джонни.

— Да нет. Это не по мне.

Кларксон показал на Ната:

— Так, может, вы? Вы же охотно привели меня сюда.

Тот стоял и молча смотрел на охотника за рабами, видимо, раздумывал.

— Что я буду с этого иметь? — спросил он спокойно.

— Сто долларов, если мы их найдем.

Джонни повернулся к товарищу.

— Грязные деньги, Нат. Никак не ожидал от тебя такой прыти. Уверен, и твоя мать не одобрила бы этого.

Странное выражение появилось на лице Ната. Он посмотрел Джонни в глаза и очень тихо сказал: «Слабак». Потом повернулся, пробился к выходу и вышел, хлопнув дверью.

— Ладно, ладно! — крикнул Кларксон. — Я сделаю это один. Шериф, отведите всех их в распивочную. Вы помните свой долг?

Тот кивнул и кашлянул, глядя на пол.

— Ну, шевелитесь. И если вы вздумаете валять дурака, я потом еще федеральную полицию на вас нашлю.

Шериф вяло махнул рукой, и рыбаки направились в пивной зал, где остальные, напуганные и сбитые с толку, ждали объяснений.

— Это произвол! — кричал Роджер, пока Кларксон проверял, заперта ли дверь. — Вы и не подумали извиниться! Я вам говорю, здесь никого нет.

Охотник за рабами не обращал на него внимания. Сьюзэн села на свое обычное место; лицо ее было таким же бледным, как у дочери. Старик, съежившись, притих в темном углу между очагом и бочкой с пивом. Скрипач, прекративший играть по приказу Кларксона, продолжал сидеть на ящике.

— Эй, девица! — вдруг сказал Кларксон, указывая на Эспер. — Ты пойдешь со мной. Будешь нести свечу, ты же знаешь этот дом!

Эспер невольно посмотрела на мать. Сьюзэн беспомощно пожала плечами. Девушка была испугана, ведь мать ничем не могла ей помочь, она даже точно не знала, что произошло на кухне в ее отсутствие.

Эспер ощутила острое сочувствие к матери, сменившееся порывом безрассудства.

— Пойдемте, — сказала она вдруг легко, холодным тоном. — И перестаньте размахивать револьвером — не думаете же вы его применять!

Кларксон удивленно уставился на девушку, а она услышала смех Джонни:

— Молодец, Хэсси!

— Ладно, начнем со двора! — скомандовал Кларксон, подталкивая Эспер к выходу. Девушка посмотрела на него с холодным презрением, и он пробормотал что-то, отдаленно напоминающее извинения. Револьвер он снова сунул за пояс.

Они вышли во двор, взяв с кухни фонарь. Кларксон обыскал весь сарай, тыкая вилами в сено, но только разбудил «чокнутого» Ходжа. Он заглянул в хлев и даже в уборную, но ничего не нашел. Они вернулись в дом. Вообще-то он особенно и не надеялся что-либо найти во дворе. Не так просты опытные агенты, вроде этого старого проходимца, с которыми Кларксону приходилось иметь дело. Он ни в чем не мог быть уверен, кроме того, что в этом враждебном городишке спрятаны две тысячи долларов. Они вернулись на кухню, и Эспер держала свечу, пока он открывал стенные шкафы, заглядывал в голландскую печь и другие места, казавшиеся ему подозрительными. Один раз Кларксон постучал по стене, но звук был глухой.

Потом он открыл чулан со щетками. Эспер почувствовала, что у нее вспотели руки, но Кларксон только скользнул взглядом по швабрам и ружьям. Но если бы он и постучал по стенке, ничего особенного не услышал бы. Лот Ханивуд с родичем-пиратом умели делать такие вещи: дубовая доска была в два дюйма толщиной и не давала резонанса.

Кларксон и Эспер переходили из комнаты в комнату. Они заглянули и в маленький кабинет Роджера. При свете свечи девушка прочла строчку, на которой ее отец остановился перед выстрелом: «Много славных деяний свершилось в Марблхеде тогда…» Сначала она не обратила внимания на эти слова, но пока охотник за рабами таскал ее за собой и обшаривал комнаты и кладовые, она задумалась: почему прошлое часто выглядит романтичным, а настоящее — нет? Может быть, потому, подумала она, что я не знаю, чем кончится то, что происходит сейчас. О прошлом все известно, можно не волноваться. Они спускались с Кларксоном и в подвалы, под старым и новым крылом здания. Кларксон все осматривал и обшаривал заглядывал в бочки и лари, присматривался к любым подозрительным, на его взгляд, меткам на стенах. Но он ничего не находил. Он поглядывал на Эспер: не выдаст ли она себя чем-нибудь. Но так же напрасно. Его уверенность в том, что черномазая рабыня прячется в этом доме, таяла, но он продолжал обыск.

Потом они поднялись по лестнице из подвала в одну из гостиных. Здесь до них доносился беспокойный говор людей, запертых в распивочной. Потом они поднялись выше, и Кларксон осмотрел четыре большие спальни, построенные при Моисее, после чего они перешли в старое крыло, где располагались еще три: спальня Эспер, родительская и запасная, эти уже маленькие и с небольшим количеством мебели.

Так ничего и не нашедший, Кларксон покачал головой и проворчал:

— Ну, теперь — на чердак, если вообще тут что-нибудь есть. Не дом, а кроличий садок. Столько этажей, комнат и комнатушек — рехнуться можно!

Эспер ничего не сказала, но поняла, что он теряет надежду что-либо найти, и обрадовалась. Но на чердаке был опасный момент. Кларксон, спотыкаясь, бродил среди сваленных здесь прялок, сундуков, ящиков и чемоданов, механически открывая крышки и тряся заколоченные ящики. Добравшись до главных дымоходов, старого, каменного, и нового, кирпичного, Кларксон взял у девушки свечу, чтобы осмотреть перекрытия. Не найдя ничего подозрительного, он пробормотал: «Держу пари, тут ничего нету», — как вдруг они услышали слабый звук, словно кто-то тихонько всхлипнул.

— Это еще что? — вскричал Кларксон. Он схватился за револьвер, подсвечивая себе свечой и осматриваясь. Звук, кажется, раздался где-то у пола, ближе к старому дымоходу.

Это ребенок, в ужасе подумала Эспер. Господи, только бы он снова не закричал!

— Ничего не слыхала, — спокойно сказала она. — Когда же вы здесь закончите?

— Заткнись! Я что-то слышал. Не мешай.

Они постояли на чердаке, но звуков больше не было. Эспер представила себе, что было внизу, в чуланчике. Перепуганная женщина склонилась над ребенком на циновке, закрыв ему рот рукой или дав грудь.

— Может быть, крыса завизжала или ветер в трубе, — сказала Эспер, как и следовало, раздраженно и нетерпеливо. Ей было странно, что можно врать, и мама, обычно такая строгая, сегодня весь вечер говорит неправду. Охотник за рабами, словно узнав ее мысли, вдруг поднес свечу к ее лицу.

— Послушай, милая, — сказал он ласковым голосом, — вы тут думаете невесть что, на самом деле я только выполняю свой долг, и за моей спиной стоит Закон. Ты, по-моему, умница. И я с тобой темнить не буду. Скажи, ты не видела или не слышала, чтобы здесь прятались какие-нибудь беглые рабы? — и взял девушку за плечо.

— Нет, — ответила Эспер, сбросив его руку движением плеча. Кларксон злобно фыркнул. Он спускался с чердака в мрачном молчании. Может, эта девка и не врет. Может, это ложный след. Теперь остается только проследить за этим стариком. А потом, попозже, можно будет вернуться сюда, когда они уже не будут ждать. Может, что-нибудь и откроется.

Кларксон отпер дверь в распивочную:

— Можете теперь выходить, — сказал он мрачно. Он не смотрел ни на кого, даже на Чарити, которой очень понравился и которая, сидя взаперти, завидовала Эспер, потому что та могла пройти по всему дому вместе с таким интересным и красивым мужчиной. Что из того, что он охотник за рабами? Кому нужны эти дурацкие рабы? Мама говорила, что для всех лучше, когда их держат на плантациях. Сейчас, когда этот мистер Кларксон сделал дело, он, может быть, захочет отдохнуть, снова сядет рядом и скажет, что таких хорошеньких, как она, он еще не видел.

Но надежды Чарити не оправдались. Мистер Ханивуд, всегда казавшийся мягким, слабохарактерным, грозно заявил, показывая на дверь:

— Ваше поведение было возмутительным, сэр! Убирайтесь из моего дома!

И мистер Кларксон вышел, не сказав ни слова. За ним стали уходить и другие. Чарити вздохнула: вечер был окончательно испорчен.

Вторым ушел шериф, бормоча робкие извинения. За ним последовали и другие, но никто не посетовал, что вечер не удался.

— Простите, но нам пора, мэм, — сказал капитан Лэйн, пожав руку сначала Сьюзэн, потом Роджеру. — Ну, знаете, мы, моряки, — ранние птахи. С петухами встаем Благ-а-адарим за ха-р-роший вечер.

Его жена, капитан Касвелл и все остальные тоже тепло попрощались с хозяевами.

Ханивуды остались с Джонни Пичем и стариком, который, казалось, дремал у камина.

— Отвратительное происшествие, — ворчал Роджер. — Сделать дыру в стенке, издеваться над невинными людьми. Делу надо дать законный ход. Вот что бывает, когда связываешься… — он осекся, вспомнив, что они не одни. — А что делать с этим бродягой? — спросил он, показывая пальцем на старика.

Сьюзэн начала убирать со стола. Много коврижек, пирогов и пряников остались несъеденными.

— Оставь его, Роджер, — сказала она. — Я сама с ним разберусь. Иди спать. Хэсси и Джонни помогут мне убраться.

— Ну, спокойной ночи, — проворчал он. — И если этот сукин сын еще явится, не пускайте его, — употребление марблхедских оборотов показывало, как он расстроен.

Роджер ушел. Сьюзэн и Джонни вопросительно посмотрели на Эспер.

— Что здесь было, Хэсс? Расскажи нам с самого начала, — потребовала Сьюзэн.

— Ну, и как теперь быть? — спросила она, выслушав рассказ дочери. — Как их выпустить оттуда?

Тут поднял голову старик.

— Где скрипач? — спросил он.

— Ох, я совсем забыла про него, сэр, — воскликнула Сьюзэн. — Он убежал, как сумасшедший, едва Кларксон отпер дверь.

— Это плохо. Мальчишка кое-что знал. Но сейчас от него не будет толку. Ваша лодка готова? — спросил он Джонни.

— Да. Она у скал, с подветренной стороны острова Джерри. Никто не заметит ее там. Я рассчитал, что мы сумеем провести их туда через землю Ханивудов и Малую гавань прежде, чем уровень воды заметно поднимется.

— Хорошо. Но справитесь ли вы один?

— Мне будет трудно. Вода прибывает, и ветер встречный.

— Я мог бы помочь вам, хотя я не так силен и неопытен в этом деле. Но я нужнее как приманка. Я знаю нашего друга охотника за рабами, лучше, чем он себя. Сейчас он затаился где-то на улице, чтобы следить за мной. Я поиграю с ним в кошки-мышки и отвлеку его, дав вам время, — старик подошел к столу, взял коврижку и положил в карман несколько пряников. — С вашего разрешения, мэм.

— О, конечно, возьмите! — ответила Сьюзэн. — Вы — мужественный человек. Надеюсь, и нам хватит мужества. Сделаем что можем. Но впредь Тайной Тропе лучше не обращаться к нам. Роджер ни в какую не соглашается.

— Да, я вижу, — старик улыбнулся той же сердечной улыбкой. — Сейчас уже разрабатывается сухопутная линия, идущая до границы. Я должен спешить, но кто же вам поможет, молодой человек?

— Я! — вдруг сказала Эспер. — Я уже думала об этом.

Лицо Джонни прояснилось.

— Ну, я думаю, ты это сможешь, Хэсс. Ты всегда была молодцом.

Сьюзэн открыла рот и снова закрыла его. Она знала, что это — единственное решение, но на сердце ее стало тревожно. Как опасно море — никто не знал лучше ее, потерявшей двух сыновей и отца. Случись что-нибудь с Хэсс… Но делать было нечего. Придется рисковать.

— Бриг надежный, сэр? — со вздохом спросила Сьюзэн.

Старик кивнул.

— Капитан Нельсон не подведет. Он всей душой за наше дело. Всего вам хорошего. Бог да вознаградит вас за сегодняшнее! Мне пора, меня ждет гончая. Дайте нам двадцать минут, а потом не мешкайте, — он закутался в плащ и вышел.

— Хэсс! — Сьюзэн протянула Эспер кружку с пуншем. — Выпей.

Эспер, удивленная, повиновалась. Мама никогда не давала ей спиртного. Вкус напитка был ужасный, Эспер показалось, что ее вырвет, но потом она ощутила приятное тепло, разливающееся по телу.

— Тебе надо переодеться, я дам тебе морскую штормовку Уилли. Джонни, проверьте, ушел ли наш гость.

Мать и дочь быстро поднялись наверх. Когда Эспер сняла поплиновое платье, Сьюзэн вернулась со штормовками. Она хранила их в шкафу в своей спальне, хотя никогда не говорила об этом.

— Хорошо, что ты высокая, — мрачно заметила она, запихивая косу Эспер под штормовку. — Тебя вполне можно принять за рыбачка, — и вдруг Сьюзэн наклонилась и поцеловала дочь в щеку: это было такой редкостью, что обе смутились. — Ну что, ноги приросли к полу? — выпалила Сьюзэн. — Давай скорее.

Джонни, тоже облаченный в штормовку, расхаживал по кухне. Увидев Эспер, он вытаращил глаза.

— Ого! Тебя не узнать! — он хлопнул девушку по плечу. — Рыбачок что надо, — но, увидев грозный взгляд Сьюзэн, быстро перевел разговор. — У них там все нормально. Старик топает на Сирк-стрит, а эта сволочь крадется сзади, в темноте. Ветер, слава Богу, слабеет, но вода быстро прибывает.

Сьюзэн тщательно зашторила окна и сказала, открыв дверь в чулан:

— Зови их, Хэсс.

Девушка открыла панель и поднялась по узким ступенькам.

— Выходите, — сказала она в темноту. — Все спокойно.

В чулане что-то зашелестело, и Эспер уступила дорогу. Чернокожая рабыня быстро сошла вниз. Она стояла с ребенком на руках, испуганно глядя на лица спасителей.

— Ну, не дрожи, — подбодрила ее Сьюзэн. — Ты почти на свободе.

Она отперла заднюю дверь. Джонни вышел первым, за ним женщина с ребенком, последней выскользнула Эспер. По небу ползли тучи, но Джонни и Эспер прекрасно ориентировались в темноте. По знакомым дорожкам они дошли до конца участка Ханивудов и направились к берегу, держась в густой черной тени рыбного магазина Питмана. На берегу не было ни души. Не было слышно ничего, кроме шума волн. Все лодки стояли на месте, в море никто не выходил.

Вся троица берегом добралась до узкой полоски земли, которая при отливе соединяла сушу и остров Джерри. Они пересекли островок и дошли до берега океана, где между двух утесов Джонни прятал свою новую лодку. Он спустил ее на воду и помог забраться в нее женщинам. Рабыню с ребенком он устроил на корме, Эспер посадил вперед, а сам сел посередине, взявшись за весла. Ребенок вдруг проснулся и заплакал. Мать наклонилась над ним, успокаивая его.

— Готово, Хэсс, — прошептал Джонни. — Греби медленно, но ритмично. Старайся не потерять дыхание.

— Да ладно тебе, — отмахнулась девушка.

Лодка пока еще была с подветренной стороны, под прикрытием скал, и грести было легко. До острова Кэт было полторы милы, и Эспер никогда не плавала туда на лодке, но на корабле — случалось. Недавно этот остров купила Салемская судовая компания и построила там летнюю гостиницу. В тех местах любили бывать марблхедские ребятишки — они с удовольствием удили рыбу и делали лодки, подражая взрослым.

Джонни взял курс на восток, и лодка вскоре вышла из залива. Ну что ж, подумала Эспер, это оказалось куда легче, чем полагал Джонни. Но тут они оказались в открытом проливе, и северный ветер обрушился на них со всей силой. Здесь были большие волны, и лодку стало кидать вверх и вниз.

Эспер потеряла ритм и несколько раз чувствовала, что весла ее ударяют в пустоту. Брызги летели в лодку со всех сторон. Вода проникала под штормовку. Чернокожая рабыня начала тихо плакать, причитая: «Боже, Боже, спаси нас!»

Ребенок на ее руках жалобно пищал.

— Держись, Хэсс! — крикнул Джонни. — Налегай на левый борт, чтобы нас не унесло.

Эспер повиновалась. Обеими руками взявшись за левое весло, она старалась ударять им в такт мерным ударам Джонни. Ее лицо, шея, грудь покрылись потом, руки и плечи начали болеть. Сжав зубы, девушка продолжала грести. Она слышала постанывание Джонни, вкладывавшего все свои силы в управление Лодкой. Нет, этого мне не выдержать, подумала Эспер. У нее было такое ощущение, словно ее ударили ножом между лопаток. Но она продолжала грести, вцепившись в весло, — вниз-вверх, вниз-вверх, не думая ни о страхе, ни о жалости к несчастной женщине, сидящей на корме. Она сосредоточилась на тяжкой борьбе за выживание. Девушка забыла даже о Джонни и не сразу услышала его торжествующий крик:

— Остров! Ты молодчина, Хэсс. Можешь отдохнуть немного.

Повернув голову, Эспер увидела, что перед ними возвышается знакомая темная гора. Здесь, у берега, море снова стало спокойным. Эспер сгорбилась, тяжело дыша. Джонни протянул к ней руку и похлопал ее по колену:

— Передохни, Хэсси. Лучшей помощи я и не ожидал. Обратно приливом будет возвращаться легко, малышка.

Эспер ничего не ответила, но услышала в голосе Джонни что-то новое, может быть, восхищение, и ей стало немного легче.

Джонни почти бесшумно вел лодку вдоль берега. Он знал, что на острове в это время обычно пусто, летняя гостиница еще не скоро будет открыта, но там мог быть сторож.

— Вот он, бриг! — ликующе крикнул Джонни. — Ну, беглянка, радуйся, скоро все будет в порядке.

Темнокожая женщина подняла голову, и все трое в молчании уставились на выделявшуюся на фоне серого неба темную громаду корабля, стоявшего на якоре ярдах в двухстах от берега.

Подведя лодку ближе к кораблю, Джонни сложил ладони у рта и крикнул:

— Эй, на бриге!

Чья-то голова показалась над перилами судна, но ответа не было. И тут впервые заговорила негритянка.

— Они хочут знак, масса[6 - Масса — хозяин (Прим. перев.).], — тихо сказала она. — Им надо «кошка».

— Эй, на бриге! — снова крикнул Джонни. — Кошка! Мы привезли вам кошку распугать ваших крыс. Кошку с котенком.

Это подействовало. Над перилами вновь появилась чья-то голова, и тусклый свет фонаря осветил лодку.

— Эй, на лодке! — крикнул моряк. — Вы слишком долго везли вашу кошку. Мы уже собирались сниматься с якоря.

— У нас были трудности, — жизнерадостно ответил Джонни. — Так вы берете ее к себе? Нам с приятелем надо домой.

— Ждите лестницы, — ответили сверху, и голова исчезла.

Негритянка вдруг наклонилась вперед и горячо заговорила:

— Я так много благодарить всем за такую большую доброту. Можно теперь пропасть в Галифакс, там мой муж, уже год меня ждал.

— Что вы, — успокаивающе сказал Джонни, — не нужно нас благодарить.

Но женщина не слушала его, видимо, желая выговориться:

— Масса всегда меня хотел бить, бил кнутом. Я не хотела сказать, где Като. Тогда масса увидеть меня, что я ничего девушка, больше меня не стал бить, стал спать, — она замолчала.

На палубе послышались голоса, потом наверху появилась лестница. Эспер, почувствовав острую жалость к молоденькой негритянке, сказала первое, что пришло ей в голову:

— Как рад будет ваш муж видеть вас с ребенком!

— Не знаю, — ответила та печально. — Я думаю так. Но Като может не знать, или Като ребенок, или — масса.

Эспер вздрогнула. Что это значит? Она не понимала, но чувствовала в этом что-то уродливое и пугающее.

— Давай, Хэсс, — крикнул ей Джонни. Он стоял, держа одной рукой конец лестницы, а другой помогая встать негритянке.

Эспер быстро уравновесила лодку, женщина, закутав ребенка в шаль, стала подниматься по лестнице, навстречу людям, готовым ей помочь Ее подняли на борт, и Джонни взялся за весла.

— До свиданья! Спасай вас Бог! — крикнула рабыня.

— Счастливо! — прокричал Джонни.

Отплывая от брига, они услышали команду: «Поднять якорь!»

«Удалось!» — с облегчением подумала Эспер. Она даже забыла об усталости из-за радостного волнения. Глядя, как удаляется бриг, она поняла, что участвовала в деле, в котором не было никакой личной выгоды. Все они подвергали себя реальной опасности ради чьих-то идей. Может быть, эта рабыня не сможет быть счастлива, обретя свободу, может быть, все плохое, что она перенесла, помешает ей быть по-настоящему свободной. Но это не так важно для тех, кто помог ей. Важно не прошлое и будущее этого человека, а сам акт освобождения.

— Что, Хэсс, тебе плохо? — спросил Джонни, заметив, что девушка сидит неподвижно.

— Нет, мне хорошо, — Эспер взялась за весла. — Знаешь, как бывает во время общей молитвы.

Ей было все равно, будет он смеяться или нет. Даже боль в спине и в руках сейчас не беспокоила ее.

Но Джонни не смеялся.

— Понятно, — задумчиво сказал он.

Они вновь вышли в открытое море, но ветер ослаб и волны были маленькими. Их теперь несло к берегу. Город спал и в темноте был едва различим, только иногда где-то вспыхивал свет в окошке. Когда они снова проплыли мимо острова Джерри, церковный колокол пробил два раза.

Теперь Джонни поставил лодку на ее обычном месте, у тропы, которая вела к его дому. Но когда Эспер, положившая весла, попыталась вслед за ним выпрыгнуть на берег, то почувствовала, что затекшие ноги не слушаются ее.

— Черт возьми! — смущенно засмеялась она. — Я похожа на мороженую селедку.

— Это скоро пройдет, — ответил Джонни, и голос его был необычно нежным. Он вошел в воду, помог девушке вылезти из лодки и вывел ее на берег. Эспер покачнулась, и Джонни обнял ее, чтобы поддержать.

— Хэсс, — сказал он и замолчал. Эспер почувствовала, что Джонни проглотил комок в горле. — Ты бы хотела, чтобы я назвал лодку твоим именем?

Сердце ее забилось сильнее, чем в самые страшные минуты этой ночью. Если лодку называли именем женщины, это значило только одно.

Эспер молча кивнула. Джонни обнял ее крепче.

— Ждать придется долго. Только через два-три года я смогу назвать тебя не только милой.

— Я знаю, — прошептала девушка.

Деньги, которые он заработает, уходя в завтрашнее плавание, нужны будут его матери, чтобы прокормить всю ораву ребятишек. Сапожное дело мало что дает. О Господи! Он уходит в море уже сегодня!

— Джонни, будь осторожен там, на Отмелях.

Эспер ожидала, что он улыбнется, но ответ был резким:

— Ну, Хэсс, ты прямо как те курицы в шелках и кружевах с экскурсионного судна: «О, Гарольд будь осторожен, не промочи ноги!» Море — это работа, а работа есть работа…

Эспер смотрела на Джонни, впервые чувствуя тревогу, знакомую женам моряков.

— Я буду ждать тебя на берегу, когда ты вернешься, — она попыталась улыбнуться. — Я приготовлю тебе на ужин самую вкусную свинину, лучшую в Марблхеде.

Джонни засмеялся:

— Я буду мечтать об этом, качаясь на баке и хлебая жидкую похлебку. Да, это будет хороший подарок к возвращению.

Он привлек девушку к себе и прижал свои губы к ее губам. Эспер робко ответила ему, и тем их поцелуй закончился. В большем сейчас оба не нуждались. Они понимали друг друга и были довольны.

В полном согласии они побрели к дому Эспер.


Глава пятая


В день своего девятнадцатилетия, пятнадцатого апреля 1861 года, Эспер встала поздно. В такой день, раз в году, мама разрешала ей поваляться подольше. Утро было солнечным. День обещал быть хорошим. Эспер посмотрела на колечко, которое три дня назад подарил ей Джонни: две золотые ниточки, сплетенные в «узел любви», и в центре — маленький алмазик. «Слеза Амура дрожала в чаше золотой», — прошептала она. Интересно, папе понравилась бы такая фраза? Ну, Джонни-то счел ее глупой. Эспер улыбнулась, с нежностью глядя на колечко. Джонни, чтобы купить в Линне это кольцо, потратил деньги, накопленные на новую лодку. Он решил обходиться старой. Впрочем, дела у него и так шли хорошо. Не зря он считался самым умелым рыбаком в Марблхеде.

Капитан Трифри говорил, что в прошлый осенний лов Джонни добыл рыбы больше всех. Его доля в добыче была большой, около ста долларов. Он одинаково хорошо добывал и треску, и скумбрию. Работал он на совесть, не пропуская ни одного выхода в море. Правда, это только за последний год дела его пошли успешно.

После той ночи их сговора пошла долгая полоса невезения. «Диана» в тот год промышляла рыбу до ноября, но дела шли плохо. Добыть удалось не больше четырех сотен квинталов[7 - Квинтал — около 50 кг (Прим. перев.).] трески. А в следующую путину было еще хуже: «Диана» дала течь и пошла ко дну во время шторма. Правда, вся команда была спасена экипажем «Цереры» и доставлена на пароходе из Галифакса в Бостон, но весь летний улов потонул вместе с «Дианой».

Да, то были тяжелые времена. Они с Джонни виделись редко, время от времени, когда он несколько дней проводил на берегу. Но в следующий раз Джонни должен выйти в море как капитан собственной шхуны. Он приметил подходящую в Салеме и, как только получит вознаграждение, сможет ее купить. После их свадьбы в июне.

Эспер села в кровати и посмотрела на свою подушку. Только представить себе — на этой подушке будет лежать голова Джонни! А что будет потом? Она почувствовала, как кровь прилила к ее лицу, и спрыгнула на пол. Мама сказала бы, что ужасно представлять себе это до свадьбы, подумала Эспер. Впрочем, что бы ни происходило между мужчиной и женщиной, ей с Джонни будет здорово.

Эспер сняла фланелевую ночную рубашку и умылась. В комнате было прохладно, но в такой день полагалось мыться полностью. Важно хорошо начать год, как скажет мама. Надо также переодеться в чистое красивое белье. Надевая панталоны, нижнюю юбку с кружевами, белые чулки, приготовленные со вчерашнего вечера, Эспер весело напевала песенку, которую любил Джонни:


		Янки на судне плывет по реке,


		Громче играйте, парни!


		Откуда ты знаешь, что янки плывет?


		Взгляни на оснастку, уверенный ход.


		Играйте громче, играйте, парни…


Окончив одеваться, она пошла вниз, напевая ту же песенку, но переиначив слова:


		Сияет на солнце новый корабль,


		Громче играйте, парни.


		А знаете, кто капитаном на нем?


		Джонни Пич, он вам знаком.


		Играйте громче, играйте, парни…


Сьюзэн уже хлопотала в распивочной. При виде дочери суровое лицо ее побагровело.

— Доброе утро, Хэсс. С днем рождения! Я пеку тебе пирожки с рыбой. Кофейник на плите.

— Спасибо, мама. Правда, замечательный сегодня день?

— Ты собираешься на прогулку с Джонни?

— Да, он говорил, что взял выходной. Может быть, мы отправимся на Перешеек.

Сьюзэн расставляла по полкам пивные кружки, задумчиво поглядывая на дочь. Девочка сегодня так счастлива! Но надо ее предупредить.

— У нас тревожные новости, Хэсс. Когда Бенджи приносил муку, он говорил, что у ратуши стоит толпа, ожидающая декларации. С минуты на минуту ее должны передать по телеграфу.

Лицо девушки исказилось презрением.

— Что из того? Джонни не пойдет. Он не в ополчении. Они там хотят драться, и пускай их.

Сьюзэн осуждающе покачала головой.

— Марблхедцы всегда были первыми в бою. Да и без войн они дома никогда не засиживались — были в море. За исключением твоего отца.

— Ну, пусть эти сапожники идут на войну! — зло выпалила Эспер.

У Пичей было много неприятностей с этим Портермэном и другими хозяевами обувных фабрик. Прошлогодняя забастовка кончилась ничем. А потом Лем Пич заболел чахоткой от перенапряжения на работе и умер.

Сьюзэн пожала плечами.

— Нет ничего хорошего в том, чтобы презирать тех, кто делает обувь, детка. Туго бы нам без них пришлось, тем более что и рыбный промысел идет плохо. Да и как мы могли бы держать наше заведение, не будь жажды у сапожников? Ну, не печалься, милая, — она взглянула на погрустневшее лицо Эспер. — Не надо бояться смотреть в лицо жизни. Ты так похожа на своего отца! Иди завтракай.

Эспер вздохнула и отправилась в старую кухню, решив, однако, что маме не удастся испортить праздничный день.

Роджер, услышав шаги дочери, вышел из кабинета на кухню. Волосы его начали седеть, сам он стал еще более худым и сутулым. Соседские мальчишки даже прозвали его «чучелом». Но сейчас Эспер видела только его глаза, излучавшие нежность.

— «Благословенно будь твое рожденье, дочь Вечерней звезды!» — продекламировал он из своей оды в ее честь, целуя девушку в щеку. — Чувствуешь ли ты, что стала старше?

— Да, папа, — ответила Эспер, снова радостно смеясь — Выпьешь со мной кофе?

Роджер придвинул кресло и сел рядом с дочерью за большой стол, накрытый скатертью с темно-желтыми розами. С внезапным раздражением он вдруг сбросил скатерть на пол.

— Твоей матери не следовало бы закрывать этот стол всякими тряпками.

Эспер улыбнулась, думая о том, скоро ли придет Джонни, но вслух она сказала:

— Но, папа, стол такой старый и обшарпанный, хорошо бы его обновить.

— Ты в своем уме, Эспер?! Этот дубовый стол может многое рассказать. Вот эта отметина осталась от кинжала пирата Дэви Квелча, которого схватили здесь в семьсот четырнадцатом. А вот это…

Эспер слышала все это уже не раз, но она снисходительно посмотрела на вырезанное на столе имя: «Исаак Ханивуд, 1642».

— Эту надпись сделал юный Исаак, родившийся в этом доме, вскоре после того как родители его здесь поселились. Ему было тогда лет одиннадцать, и, конечно, он получил нагоняй за это. Его матерью, как ты знаешь, была Фиб.

Эспер кивнула и налила себе еще кофе. История дома ее мало интересовала, и она слушала отца вполуха, как некогда бабушку, нетерпеливо поглядывая на часы.

— Кстати, о Фиб, — продолжал Роджер, как всегда, мало обращавший внимания на слушателя, — тебе было бы полезно сегодня снова прочесть письмо леди Арбеллы.

— Не сейчас, пап, — решительно отказалась Эспер. Бедный, ему кажется, что письмо, написанное человеком, умершим двести лет назад, — какой-то волшебный талисман. — Может быть, попозже, — добавила она, видя его разочарование.

Роджер, вздохнув, допил кофе.

— Лафайет пил пунш за этим столом в восемьдесят четвертом. Мой отец помнил это, — добавил он несколько угрюмо.

— Я знаю, папа, — сказала Эспер, погладив его по плечу. Она знала также, что отец очень переживает, что в их семье нет мужчин, и имя Ханивудов умрет с ним. Понятно, что он так привязан к дому. Ведь если имя умрет, дом останется.

Эспер радовало, что ей не придется покидать родителей. Они с Джонни будут жить в большой желтой комнате в крыле Моисея, пока у них не будет достаточно денег, чтобы построить свой домик. Поэтому им, слава Богу, не придется ждать годами, как многим обрученным! Убирая со стола, Эспер снова принялась тихонько напевать. Она никогда не занималась домашней работой слишком долго, и особенно в такой день.

— Как продвигается твой труд, папа? — спросила она. Только Эспер интересовалась его работой над «Памятными событиями».

— Хорошо, — ответил обрадованный Роджер. — Я работаю над главой о рождении Элбриджа Джерри. Это был настоящий колосс, и история о нем еще вынесет свое суждение.

— Подвинься, папочка, — смеясь сказала Эспер, прерывая его размышления о том, как увековечить память такой выдающейся личности. — Мне надо тут подмести. Нужно оставить кухню чистой, иначе мама не отпустит меня с Джонни.

Роджер кивнул и ретировался в своё убежище. Эспер услышала звон дверного колокольчика и застыла с метлой в руке. Но это был всего лишь маленький Фостер Сломанный зуб, который пришел за кружкой эля для своего деда.

Когда вошел Джонни, Эспер не услышала. Она молола кофе, решив скоротать время за работой. За шумом старой кофемолки она не услышала его шагов. Джонни тихонько обнял ее за талию и поцеловал в шею. Девушка подпрыгнула на стуле и рассыпала зерна.

— Джонни! Как ты меня напугал!

Широко улыбнувшись, он нагнулся, поднял одно из зерен и положил ей на ладонь.

— Нашел красное. Значит, я должен повторить то, что сделал.

— Ерунда, — Эспер вырвалась, покраснев от смущения, как всегда, когда Джонни на нее так смотрел. — Ты знаешь, это касается только кукурузной шелухи. Джонни, мама может войти!

Он обнял девушку за плечи, прижал к себе и крепко поцеловал в губы.

— С днем рождения, моя хорошая!

— Спасибо, — прошептала Эспер, смущаясь и радуясь. Быстро опустившись на колени, она начала собирать просыпанный кофе. Для них поцелуи и ласки не были привычным делом. Она — не ветреная девчонка. И потом, мама говорила, что для этого будет много времени после свадьбы. И раз они так редко видятся и надо так много сказать друг другу, то достаточно просто побыть вместе.

Помогая девушке собирать кофе, Джонни быстро сказал:

— Моя лодка в гавани. Ветер хороший. Плавание обещает быть славным. Одевайся, Хэсс, пошли. У тебя есть еда?

— Пирожки с рыбой, коврижка, бутылка эля.

Джонни кивнул.

— Куда хочешь отправиться? Мне нужно вернуться рано, но мы можем побывать на острове Бэйкера или на Кэт. Мне надо о многом с тобой поговорить без помех. — Его глаза вдруг потемнели. Эспер почувствовала тревогу. Наверное, он не об этом думает. А если об этом, то она уговорит его этого не делать.

— Давай отправимся на Касл-Рок, — сказала она тихо. — Ты сможешь пристать к берегу при таком подъеме воды?

Касл-Рок, со стороны Перешейка выходящий к океану, всегда был любимым местом влюбленных.

— Я могу пристать к берегу где угодно. Я с ней справлюсь, — кроме лодочки, у Джонни была теперь шхуна, также названная в честь Эспер, но лодочка теперь превратилась в «Хэсси X». Эспер не возражала против своего детского имени.

Джонни взял корзину с провизией, Эспер надела свой жакет, и они вышли. На Франт-стрит они задержались, вглядываясь в морскую даль. Ветер дул с юга, и Большая гавань была спокойна. Несмотря на перистые облака, небо над мысом Анны было не облачным, хотя и не слишком ясным. Сегодня по крайней мере удержится хорошая погода. Они шли, ни на кого не обращая внимания, пока на углу Стейт-стрит не встретили вдову Ли Кабби, которая остановилась, увидев их.

— О, — сказала женщина, слабо улыбнувшись, — не видали ли вы где Ната или мистера Портермэна?

— Нет, мэм, — ответил Джонни, а Эспер с любопытством посмотрела на нее. Вдова Кабби теперь редко выходила из дома, она до сих пор была красивой и выглядела моложе своих лет.

— Представить себе не могу, где они, — продолжала Ли. — Они ушли из дома еще до завтрака, не сказав мне ни слова. А обычно они вместе не ходят. Нат мистера Портермэна, знаете, не очень жалует. Не видит, какой он замечательный человек. Но мистера Портермэна это не беспокоит, и он платит столько денег за квартиру! Его жене хуже. Я ее как-то видела. Бедняжка!

— Вам бы лучше пойти домой, — очень вежливо сказал Джонни. — Я думаю, они сейчас у ратуши. Там люди ждут декларации. Вам не стоит беспокоиться.

Даже Джонни покровительственно добр к этой Ли, подумала Эспер с оттенком ревности, смутившим ее.

— О! — воскликнула вдова, всплеснув красивыми белыми руками. — Спасибо, наверное, так оно и есть. Знаете, Нат на стороне южан.

Джонни нахмурился.

— Пошли, Хэсс, — сказал он, и они оставили женщину.

Проклятая Ли, думала Эспер по дороге, опять настроение испортила. Ну ее к черту, вместе с Натом и декларацией.

Джонни и Эспер достигли городского порта. Тут они увидели кучку орущих и дерущихся мальчишек. Один из пущенных кем-то камней чуть не попал в Эспер.

— Пригнись, Хэсс, — крикнул Джонни, и девушка повиновалась.

— Ты что же это делаешь, шалопай? — Джонни схватил за ухо какого-то разгоряченного дракой мальчишку.

Тот показал на парня постарше, встававшего с земли.

— А что он кошку пинает? Придурок салемский!

— О, это другое дело! — сказал Джонни, отпуская ухо. — А я думал, что «портовые крысы» опять бьют наших. Я сам — барнегатский, не забывай.

— Конечно. Молодчина, — смиренно ответил паренек.

«Молодчина» Джонни был героем среди здешних мальчишек, которые знали его как лучшего рыбака. Джонни повернулся к чужаку.

— Что ты у нас делаешь?

— Живу пока у тети на Перл-стрит. Брата уже призвали, а мне негде жить в Салеме.

— Ага, — ответил Джонни. — Я думаю, там действительно нельзя жить. Ну, иди пока, только не пинай наших кошек, не то тебя точно погонят камнями из города.

— Да, сэр, — сказал тот и с угрюмым видом удалился.

— Не хочешь ли ты бросить мне фал, когда мы будем на борту? — спросил Джонни у юного марблхедца с разбитым носом.

Предложение его было восторженно принято. Эспер взобралась на борт, Джонни последовал за ней и поднял парус.

— Держи руль, Хэсс, — велел Джонни. — Надо еще убрать рыбные отходы с днища, оказывается, мне не удалось все вычистить.

— Да, сэр, — ответила она, подражая мальчишке.

Когда они вышли из порта и обогнули Перешеек, Эспер расслабилась и стала наблюдать за Джонни, который вычищал и выбрасывал остатки мусора со дна, а теперь точил нож для разделки рыбы Девушка следила за его быстрыми загорелыми руками, покрытыми шрамами, и думала о том, какие это сильные и умелые руки.

— О чем ты думаешь, Джонни? — спросила Эспер, когда он закончил точить нож и, открыв ящик со снастями, стал их перекладывать. Она поняла, что Джонни почему-то избегает разговоров. Он закрыл ящик.

— Я думал о тебе, Хэсс.

Нежные интонации в его голосе отвлекли ее, и Джонни кинулся к ней.

— Смотри, балда, ты теряешь скорость!

Эспер передала ему руль и положила голову на его плечо. Хорошо бы так было всегда, чтобы они были одни среди синего моря. Джонни молчал, да ей и так было хорошо. Он осторожно подвел свое суденышко к южной оконечности острова. Эспер, выпрыгнув, замочила ноги.

— Надо было тебя перенести, — рассмеялся Джонни, — даже сухопутные знают, что надо подождать, пока волна схлынет.

Они поднимались вверх по камням, желтым, коричневым, зеленоватым, громоздившимся на оконечности, в щелях между камнями пенилась морская вода. Наконец Джонни и Эспер добрались до впадины наверху, где была полянка, защищенная от ветра и поросшая редкой травой.

— Сними туфли и чулки, Хэсс, не то простудишься, — велел Джонни.

Эспер повиновалась. Она стыдливо спрятала голые ноги под длинной шерстяной юбкой, поставив туфли и расстелив чулки сушиться на солнышке. Джонни стоял к ней спиной и смотрел на Перешеек.

— Старый Чарн начинает извергаться, — заметил он. — Хочешь посмотреть? Это гораздо лучшее зрелище, чем расщелина Рэйфа, которой хвастаются на мысе Анны.

Оба они знали все это и не раз видели Старый Чарн в деле, извергающим камни и лаву со страшным грохотом. Джонни просто хотелось завязать разговор.

— Садись, — пригласила Эспер, и Джонни, повернувшись к ней, уселся на траву рядом.

— Декларация прошла, Хэсс, — сказал он. — Почтмейстер дал мне ее посмотреть до официального объявления. Это война.

Эспер застыла, не глядя на него.

— Ну, мы этого ожидали. Ополчение, надо думать, выступит, но мы-то тут при чем?!

Лицо Джонни посуровело.

— Хэсс! Как ты можешь так говорить! Разве ты забыла, как мы с тобой спасали ту рабыню? Ты ведь так горячо взялась тогда за это.

Эспер нахмурилась, подбирая нужные слова, вспоминая ту ночь и их помолвку на берегу моря.

— Конечно, рабство это плохо. Но в войне нет необходимости. Это все можно решить без драки, стоит только попробовать. И даже если она начнется, то тебе туда зачем соваться? Ты — марблхедец и рыбак.

Джонни вздохнул. Ох эти женщины! Они всегда так, даже Хэсс и ее мать. Словно недостаточно скверно без их слез и уговоров.

Он взял руку Эспер обеими руками.

— Я ухожу, любимая. Может быть, я не прав, но я ухожу.

Ясное небо потемнело в глазах Эспер. Она вцепилась в руку Джонни.

— Но почему? Зачем? Зачем? Разве мало других? Ты же никогда не был солдатом. И потом, как же мы… наша свадьба?

Слезы потекли из ее глаз. Эспер отвернулась в сторону.

— Я знаю, Хэсс, — то, что он заговорил так мягко и терпеливо, еще больше испугало ее. — Я и не стану солдатом, глупышка. Я люблю море и буду драться на море. Я вступил в команду капитана Кресси на «Айно». Завтра подаю рапорт в Бостон.

— Ты уже сделал это! — прошептала Эспер, вырывая руку.

— Я должен был, пока у меня хватает мужества. Я знал, что ты будешь отговаривать меня. Я не хочу бросать тебя, милая. Но ведь ты понимаешь, что все это ненадолго. Эти мятежники — слабаки, и в морском деле они мало что смыслят. Так что я скоро вернусь, и мы поженимся. Подумай, Хэсс, это же ненамного отличается от плаваний за рыбой к Отмелям.

— Нет, отличается, Джонни. Это совсем другое дело. Я теперь не боюсь за тебя, когда ты в море. Но что ты можешь поделать против ружей и пушек?

— Я должен пройти это испытание вместе с остальными, — твердо сказал Джонни. — Ну, Хэсс, не дуйся. Улыбнись мне, девочка. Я вернусь целым и невредимым, и тебе следует гордиться, а не огорчаться. Марблхедские мужчины всегда были первыми в бою. И твой род тому примером.

Да, думала она, и мужчин из нашего рода убивали. Эспер вспомнила голос бабушки, рассказывавшей: «Но Ричард так и не вернулся, хотя обещал вернуться…»

Она повернулась к Джонни и порывисто обняла его.

— Джонни, я так тебя люблю! Не оставляй меня…

Но его поцелуй заставил ее замолчать.

Ветер усилился и стал холодным. Брызги долетали в их убежище. Эспер, не думая ни о чем, прильнула к Джонни всем телом, словно стараясь удержать его. Потом она взглянула в его лицо, на котором было написано желание, и отодвинулась, тихо всхлипывая.

Джонни закрыл глаза и опустил руки.

— Ты права, — сказал он очень тихо. — Но нам не придется долго ждать, я вернусь еще до зимы, — он положил голову Эспер на свое плечо, и ее страх растаял от его спокойной уверенности.

Они сидели и говорили о будущем, пока не стало смеркаться.

Когда они спускались на яхту, Эспер была спокойна. И в самом деле, глупо было так выходить из себя! И вдруг она словно увидела перед собой тетушку Криз и услышала ее голос: «Разбитое сердце… Удар. Твое желание исполнится, но… Ты думаешь, что это не пройдет, но у жизни для тебя еще много чего в запасе…»

Чушь, сказала себе Эспер, как тогда в таверне. Та старуха была сумасшедшая. Конечно, удар связан с войной и ожиданием, а исполнение желание — со встречей, если все эти слова вообще имеют какой-то смысл.

Она посмотрела на мужественное, решительное лицо своего Джонни, пытаясь в сумерках различить выражение его глаз.


Джонни был убит шальной пулей в Гибралтаре в апреле следующего года, на палубе «Айно», блокировавшего пароход конфедератов «Самтер».

Новость эта достигла Марблхеда только в июне; ее сообщили семье Джонни. Его мать, сраженная горем, не сразу решилась обрушить эту весть на Эспер, а когда попросила об этом пастора, преподобного Аллена, было поздно. Его опередил городской глашатай.

В этот день Эспер была в распивочной, девушка угощала элем двух солдат, приехавших в Марблхед в отпуск — Джонса и Буши Чапмэнга. Эспер хорошо знала этих парней и, слушая их рассказы о захвате острова Роаноук, не обращала внимание на то, что они по ходу рассказа азартно спорили и держали пари на пенни, — этого, как и всяких азартных игр, мама никогда бы не позволила. Но Сьюзэн отравилась на Перешеек, на одну из ферм за цыплятами — война затруднила снабжение гостиницы, и доставать провизию приходилось самим.

— Не слышно ли чего о Джонни, Хэсс? — поинтересовался Чапмэн, кладя в карман шесть пенни. — Его корабль все еще у Гибралтара?

— Не знаю. Писем не было с Рождества.

Чапмэну, не очень наблюдательному, показалось, что она ответила очень резко, и он считал, что стоять к собеседнику спиной невежливо. Неплохая девчонка, но не в его вкусе. Тут он вспомнил кое-что, наклонился к приятелю и начал что-то нашептывать ему. До Эспер донеслось: «очень аппетитные ножки… второй дом на Трейнинг Филд». Она усмехнулась. Это, скорее всего, Чарити. За ней бегают многие, но сама она никого себе не нашла пока.

С улицы донеслись звон колокольчика и чьи-то вопли.

— Что там еще? — спросил Буши. — Как всегда, плохие новости, сообщаемые с лихостью и блеском?

Звон стал громче, глашатай повернул на угол Франклин-стрит. Эспер различила слова «Пич» и «в бою». Она медленно встала, глядя в окно.

Глашатай остановился у входа в гостиницу.

— Слушайте! Слушайте! Еще один молодой герой удостоился славы. Молодой Джон Пич погиб в бою. Господи, упокой его бесстрашную душу!

Двое парней посмотрели друг на друга.

— Бедняга Джонни… Скорее, Джордж, она сейчас упадет!

Парни бросились к девушке, но Эспер оттолкнула их. Она подошла к дверям и обратилась к глашатаю:

— Что вы сказали? — она выслушала сообщение еще раз, и лицо ее побелело. — Вы уверены, что тут нет ошибки?..

— Конечно, мисс, — глашатай выжидательно посмотрел на девушку. Миссис Ханивуд часто угощала его портвейном, какие бы ни были новости. Но эта девица, очевидно, не собиралась. Он пошел дальше, крича: «Слушайте! Слушайте!»

Эспер вернулась в зал и, глядя на колечко Джонни, села на стол. Она ничего не говорила и сидела совершенно неподвижно. Джонс и Чапмэн, нервничая, встали из-за стола.

— Хорошо бы ее мать была здесь! — прошептал Джордж. Он откашлялся: — Хэсс, нам страшно жаль Джонни. Он был славный парень.

Девушка не двигалась.

— Надо дать ей бренди, — сказал Буши и налил стакан из бутылки, которую нашел под прилавком. Но Эспер не притронулась к бренди, она только едва заметно покачала головой, продолжая смотреть на колечко. Буши выпил бренди сам.

Джордж взялся за синюю кепку.

— Лучше оставить ее в покое. Интересно, что ее отец…

Тут у двери позвонили, и парни вздохнули с облегчением: пришел пастор.

— Хэсс уже слышала о Джонни Пиче, сэр. Она молчит, — оба парня были рады возможности улизнуть.

Преподобный отец и сам растерялся, увидев неподвижно сидящую девушку.

— Эспер, я пришел, чтобы принести вам в утешение слово Божие, — сказал он сурово, зная, что при шоке это помогает лучше всего. — Давайте-ка пройдем в гостиную. Распивочная — неподходящее место.

Эспер подняла глаза и посмотрела на него, словно не видя. Затем снова отвернулась.

— Дочь моя, вы должны держаться! — пастор сел, с неприязнью глядя на грязный стол. — Вы — хорошая христианка. Вы ведь знаете, что смерть — ворота в новую жизнь, прекрасную и вечную. Такие, как молодой Джон Пич, умирают со славой за свою страну. Я уверен, что Добрый Пастырь скоро примет этих агнцев в свое стадо.

Губы Эспер дрогнули, и пастор в надежде услышать ответ наклонился к ней.

— Джонни не хотел быть агнцем. Он хотел быть моряком, — сказала девушка.

Пастора покоробило. Ох уж эти марблхедцы! Особенно из старых родов. Беда с ними! Как хорошо было в тихом Мэне!

— Я понимаю ваше горе, — сказал он холодно. — Но вы должны смириться с волей Божией. Только Он и Церковь могут дать вам утешение. Вспомните всех тех, кто страдал и нашел утешение во Христе. Ваши собственные предки…

— Мои предки, — ответила Эспер, подняв глаза, — приехали сюда не ради религии, а ради рыбы.

— Вот как, уважаемая мисс Ханивуд?! — лицо пастора сделалось красным, и он резко встал. — Я вижу, вы вовсе лишены религиозных чувств. Я поражен, что вы, исправная прихожанка, принимаете меня подобным образом. Не знаю, что и думать.

Эспер рассеянно слушала его, а когда священник остановился, кивнула:

— Знаете, сейчас мне все равно, что подумаете вы или кто-то еще. Если… Джонни убили… это не имеет значения.

— Если так, — сказал пастор, несколько смягчившись, — постарайтесь об этом не думать. Я буду молиться за вас. Я загляну к вам, когда вы немного придете в себя.

Эспер медленно встала. Она была одного с ним роста, и пастор невольно отступил на шаг. Огненно-рыжие волосы, обрамляющие смертельно-бледное лицо девушки, выглядели сейчас как кровавое пятно на белой стене.

— Не возвращайтесь, — ответила Эспер.

Отец Аллен ушел, не сказав больше ни слова.

Эспер вытерла передником пот со лба и через гостиную прошла к лестнице. Дом был пуст, даже Роджера не было — он ушел к книготорговцу. Эспер поднялась наверх и открыла дверь в желтую комнату, в которой они с Джонни должны были начать супружескую жизнь. Девушка раздвинула шторы и выглянула на улицу. Малая гавань была пуста с начала войны. За портом она увидела кладбищенский курган и еще дальше — коричневую крышу дома Джонни. Эспер задернула шторы, подошла к огромной кровати и упала на нее.

Здесь и нашла ее Сьюзэн несколько часов спустя, все так же неподвижно лежавшую на спине. Девушка ничего не сказала и не изменила положения, увидев мать. Но когда перепуганная Сьюзэн коснулась дочери, Эспер поглядела на нее удивленно и позволила увести себя вниз. Она поела немного ухи на ужин, но даже не заговорила о Джонни, как, впрочем, и ни о чем другом, лишь спросила мать, как она сходила на ферму. Голос у Эспер был безжизненным, как у говорящей куклы.

После этого марблхедцы стали поговаривать, что бедная Хэсс Ханивуд близка к помешательству.

Рыбаки как-то видели, как она сидела на холме Пич Пойнт и глядела на море. В другой раз Фостер Сломанный-зуб заметил Эспер сидящей на Касл-Роке на большом камне; она явно не слышала, как он звал ее. Кажется, она писала что-то в тетрадке. Потом Эспер пыталась занять лодку у Пичей, но на ней ушел рыбачить младший брат Джонни. Да Пичи и так не отпустили бы ее одну.

— Нельзя, девочка, — сказала Тамсен Пич, чьи глаза были красными от слез, пролитых по сыну. — Иди домой, Хэсс, попробуй отдохнуть малость. Ты на себя не похожа.

Эспер кивнула и молча ушла. Но позже она все же позаимствовала ялик в Малой гавани и отправилась на остров Кэт.

К счастью, Сьюзэн, прибиравшаяся в верхних комнатах, видела это. Она пошла искать Роджера и нашла мужа беспокойно расхаживающим по кухне.

— Хэсс гребет на ялике, точно сам дьявол гонится за ней, — сказала Сьюзэн. — Мне это не нравится. Я оставила ее в покое, как ты и советовал, но, по-моему, за ней надо присматривать. Ветер поднимается.

— Наша дочь знает море очень хорошо, — ответил Роджер. — Оставь ее, она справится с этим сама, — но голос его звучал не очень уверенно.

Сьюзэн повернулась к нему спиной. Тут у двери позвонили, и она обрадовалась посетителю.

— Капитан Айрсон, ваша лодка в порядке? Наша девчонка вышла в море одна, не было бы беды, если вода поднимется!

Старый капитан молча кивнул, вновь надевая шляпу.

— Постойте, — сказал вдруг Роджер, — я с вами.

Его жена в изумлении открыла рот:

— Да ведь ты сорок лет не садился в лодку!

Роджер снял плащ с гвоздика у двери.

— Я думаю, что еще могу грести.

Сьюзэн промолчала. Она достала из шкафа шарф и обвязала вокруг его шей, на мгновение коснувшись рукой его плеча.

Мужчины вышли из дома и отправились в Малую гавань.

Они нашли Эспер меньше чем в четверти мили от острова Джерри: она отчаянно гребла назад. Маленькая лодочка поднималась и опускалась на волнах.

Капитан Айрсон проворчал что-то, подвел свою лодку к ялику, и двое мужчин втащили девушку в нее.

— Рад, что у тебя хватило ума не потопить ялик Дэви, — сурово произнес капитан. — Глупая девчонка! Бабам на море не место!..

Эспер, обессиленная, не слушала его, молча лежа на полу. Потом вдруг подняла голову и с удивлением воскликнула:

— Папа! Ты здесь?!

— Я беспокоился о тебе… — только и вымолвил Роджер.

В полном молчании они вошли в тихие прибрежные воды. Тут Эспер пришла в себя и помогла отцу, которого от непривычного напряжения не слушались ноги и руки, выбраться из лодки на берег.

— Прости, папа, — прошептала она, глядя на позеленевшее от качки лицо отца.

Но чего она хотела в своем сумасшедшем бегстве к острову Кэт, Эспер сама точно не знала. Видимо, тоска по той, далекой теперь, ночи гнала ее на место их последней встречи. Она плыла на ялике все дальше в море, словно пытаясь найти там Джонни. А потом, посреди пролива, ее апатия сменилась всплеском страха. Надо возвращаться. Что я за дура, ведь Джонни там нет! Его нет нигде. Надо возвращаться.

Эспер прильнула к отцу, когда они вошли в дом. Тревога и облегчение выразились у Сьюзэн гневом. Она схватила дочь за плечи и сильно встряхнула:

— Ты, сумасшедшая, что ты такое творишь? Из-за тебя пришлось побеспокоить капитана Айрсона. А посмотри, что ты сделала со своим отцом! Он же может умереть от простуды, глянь — позеленел весь! Ты же знаешь, он никогда не выходил в море на лодке.

Эспер молча стояла, опустив голову.

Сьюзэн дала мужчинам по стакану грога, а Эспер угостила самодельным ликером. Капитан поблагодарил и вышел вместе с хозяйкой в распивочную, а Эспер осталась с отцом в кухне.

Роджер сел в кресло у огня и спросил:

— Хочешь отдохнуть, Эспер? — но девушка покачала головой, и он добавил: — Мне надо поговорить с тобой.

— Ты плохо себя чувствуешь, папа? — спросила Эспер с тревогой.

— Нет, сейчас — нет. Садись.

Она положила в очаг полено и села на любимый с детства маленький стульчик.

— Я хочу, чтобы ты перестала сходить с ума из-за гибели Джонни, девочка.

— Я не могу, — ответила Эспер.

Роджер вдруг заговорил резко, чего она никак не ожидала.

— Думаешь, что ты первая, кого постигло горе? Как, по-твоему, сколько раз здесь, в этом доме, люди встречали горе, и встречали его мужественно?

— Я не знаю, — ответила Эспер так же резко. — Мне ни к чему думать о прошлом. Все Ханивуды тонули в море или их убивали. По-моему, это ужасно.

— Всегда надо помнить о тех, кто прожил свою жизнь и живет сейчас, — вот для чего мы здесь.

Она молчала. Роджер продолжил:

— Может быть, ты думаешь, что не мне говорить об этом? Да, я неудачник. Я не смог справиться с жизнью. Но я хочу, чтобы ты смогла — как и другие Ханивуды.

Эспер подумала об этих других, и это была мрачная мысль. Вся память о Ханивудах заключена в этом доме. Их нет, но вещи есть — каминные подставки для дров Фиб, стол Исаака, новое строение Моисея. И чем все они занимались? Ловили рыбу, содержали харчевню, зарабатывали и теряли деньги. Бросались воевать, когда была война, и гибли. Уходили за рыбой в море и тонули. Женщины же оставались дома и страдали. Гордиться тут нечем.

Роджер подошел к очагу и заглянул в лицо дочери. Потом вздохнул и снова сел в свое кресло.

— Ты пишешь сейчас стихи, Эспер? — спросил он.

Девушка пожала плечами.

— Немного. Мне помогает.

— Конечно, помогает. Дашь мне посмотреть?

— Обязательно, папа. Когда-нибудь.

На какое-то мгновение она представила себя в клубе «Арбатас». На нее смотрят женщины, сидящие за шитьем, смотрят с уважением и шепчут: «У Хэсс Ханивуд вышла новая поэма. Талант передается по наследству. Ее отец…»

Пробили часы, и Эспер вздохнула. Она встала и сняла с гвоздя свой передник. Потом девушка вытащила из воды очищенную картошку и принялась резать ее. Она знала, что скажут в клубе на самом деле: «Этот Роджер Ханивуд никогда в жизни не делал ничего путного. А его дылда дочка явно ненормальная. Непонятно, что в ней нашел бедный Джонни…» Ее вывел из задумчивости голос отца, прозвучавший над ухом:

— Ты порезала палец, Эспер.

Она с досадой кивнула и стала лить на палец холодную воду из кувшина. Роджер слегка коснулся плеча дочери. Эспер, рассеянно улыбнувшись ему, отвернулась. Взяв сковороду и кофейник, она поставила их на плиту. Потом заглянула в железный котелок, висевший над большим очагом.

— Что у нас сегодня на ужин, дорогая? — спросил вдруг Роджер, к ее удивлению. Он никогда прежде не интересовался этим. Но Эспер увидела тревогу в его взгляде.

— Жареная картошка и уха, как и вчера, — ответила она. — У мамы вряд ли будет что-то другое, — девушка помешала варево в котелке.

— Ну, я, наверное, успею немного поработать до ужина.

— Конечно, папа. Я позову тебя, — Эспер положила нарезанную картошку на сковороду. Роджер дошел до своей двери и остановился.

— Эспер, а ты больше не убежишь одна на море, как сегодня?

Он видел, как рука дочери с обручальным колечком стиснула ручку сковороды.

— Нет, папа, — она замолчала, а затем тихо добавила: — Спасибо, что ты приплыл за мной.

Когда Сьюзэн через полчаса вошла на кухню, там никого не было. Она зло нахмурилась: картошка на плите сгорела, а кофейник зловеще шипел.

— Негодяйка! — проворчала она, хватая сковороду. — Столько делаешь для нее, так переживаешь…

Сьюзэн сняла с огня кипящий котелок, сердито посмотрела на дверь Роджера и позвала:

— Эспер!

Но ответа не последовало. Тогда она открыла заднюю дверь и позвала снова. На улице уже смеркалось. Ветви большого каштана трещали на ветру. Поднимался норд-ост. Сьюзэн вернулась на кухню и заперла дверь.

— В такое время она не выйдет. Все-таки кое-что у нее в голове есть. Она и моя дочь, хотя здесь только и слышно, что о Ханивудах.

Сьюзэн зажгла свечу и поднялась наверх, в новое крыло дома — дочь часто запиралась в желтой комнате. Она остановилась у двери спальни Эспер. Широкое лицо Сьюзэн прояснилось, когда она услышала доносившиеся оттуда звуки. Женщина перекрестилась.

Слава Богу, наконец-то. Ее дочь перестала бороться сама с собой. Сьюзэн поставила свечу и прислонилась к стене, глядя на дверь Эспер с нежностью.

— В этом доме ты и не могла перебороть это в себе, Хэсс, — прошептала она. — Бог свидетель, мне следовало бы понять это.

Она взяла свечу и спустилась вниз.


Глава шестая


В годы войны Марблхед кипел патриотизмом. В июле 1862 года президент Линкольн призвал на войну новых добровольцев, и на призыв откликнулись шестьдесят девять горожан. Играл оркестр, звонили церковные колокола, а четырнадцать самых красивых девушек города, одетых в красное, белое и синее, махали флагами.

Форт Сиволл, в южной точке Малой гавани, был разрушен пятьдесят лет назад, и горожане проголосовали за то, чтобы добавить четыре тысячи долларов к правительственным ассигнованиям на его ремонт. Правительство строило еще два новых форта, на Риверсхед Бич и на Ногасхед, по направлению к Салему, где двести лет назад первые поселенцы построили форт Дерби.

Во всех фортах поставили по гарнизону «иностранцев» — рекрутов из других районов Массачусетса. Марблхедцы, подавив обычную антипатию к чужакам, пытались относиться к ним терпимо. Но это было нелегко. Эти воинские подразделения состояли в основном из скучающих по дому фермерских сынков, не любивших окружавшую их со всех сторон воду и к тому же томившихся от безделья на своей службе. Они бродили по улицам, пытались соблазнить марблхедских девушек и постоянно передразнивали местную речь.

Однажды вечером в «Очаге и Орле» произошла кровавая драка между двумя старыми рыбаками и двумя парнями из форта Сиволл. Началось с того, что эти парни решили почему-то читать стихи Уиттара «Прогулка Айрсмона» — что могло вывести из себя любого марблхедца. Юный вояка начал декламировать про то, как герой был обижен «женщиной из Марблхеда», подражая местному выговору.

— Это поганое вранье! — закричал один из рыбаков, вскакивая.

Солдат был в восторге от того, что удалось нарушить страшную скуку, царившую здесь, и позлить этих мужиков. Он продолжал рассказывать, как «бедняга бежал, а корабль затонул, и не спасся больше никто», под бурное одобрение своего товарища.

— Я же говорил, — кричал рыбак, размахивая кулаком, — что этот сукин сын брешет!

— Хватит, Нед, — попыталась успокоить его Сьюзэн, выходя из-за стойки. — Я сейчас поговорю с ним. Послушайте, молодой петушок, — обратилась она к солдату, — может, кто и считает Уиттера за поэта, но только не я. Много лет назад он ухаживал за девушкой из Марблхеда, но ее родители были достаточно умными, чтобы не отдать ее ему в жены, потому что он сам был явно лишен здравого смысла. Бенджамен Айрсон — хороший малый, и он не был виноват в своих бедах, а его семью здесь очень уважают. Так что я буду вам признательна, если вы закроете рот.

Но парень, подогретый ромом, продолжил, едва хозяйка умолкла: «И стрр-рашен у Айр-рсона был…»

Но старый рыбак сбил его с ног. Второй рыбак и приятель солдата бросились к ним, а Сьюзэн стояла и угрюмо наблюдала, как они колотили друг друга, разбив заодно и четыре ее кружки.

После этого случая она запретила всем военным вход в пивной зал, и для Ханивудов наступили трудные времена. Цены взлетели вверх, а с упадком рыболовства морской промысел потерял свое значение в городе. Процветали только фабриканты-обувщики.

Осенью 1864 года дела пошли еще хуже. Сьюзэн почувствовала страх, что привело к участившимся вспышкам гнева, которые сменялись долгим угрюмым молчанием. Кладовые были пусты, кредит исчерпан, кончилось пиво в последней бочке. Для того чтобы не умереть с голода, оставалось, кажется, только одно. Сьюзэн думала об этом несколько дней, но ничего пока не говорила мужу и дочери.

Роджер лежал с тяжелой простудой. Да и мало было бы толку от разговора с ним. Он мог бы только прочитать какие-нибудь стихи и сказать, что никто из Ханивудов не делал подобных вещей. А Эспер Сьюзэн не хотела волновать, пока не будет в этом прямой нужды. Девушка постепенно приходила в себя. Она немного поправилась и стала проявлять интерес к работе. Каждый день она ходила шить одежду с другими женщинами в Общество помощи солдатам и недавно была вместе с молодежью на одной ферме, по-соседски принимая участие в уборке кукурузы. К сожалению, у нее сейчас не было поклонников, но ведь Эспер никогда не считалась красоткой, да и молодых людей в городе осталось мало.

Однажды ясным октябрьским днем Сьюзэн приняла решение. Эспер вернулась из аптеки, где покупала лекарство для отца.

— Как папа? — спросила она у матери, отдавая сдачу.

— Кашляет, но уже поменьше. Загляни в горшок с фасолью.

Девушка подняла крышку.

— Но я не вижу солонины.

— Ее нет у нас. Патока тоже кончается.

Эспер удивленно посмотрела на мать.

— Разве ты больше не заказывала?

Сьюзэн не ответила. Она достала из плиты горшок с жидкой овсянкой и налила ее в миску для Роджера.

— Когда я сегодня забегала проведать бедную Нелли, то случайно встретила на Стейт-стрит Эймоса Портермэна, — сказала она.

— Вот как? — безразлично переспросила Эспер. — Мне никогда не нравился этот человек.

— А почему, собственно? Он недурен собой, он много делает для города и наших солдат, и речь у него вежливая.

— Обувщик. Чужак, — презрительно сказала Эспер. — Джонни… Джонни всегда говорил, что эти обувные фабрики разрушили наш рыбный промысел.

Зеленые глаза Сьюзэн сверкнули, но она сдержалась.

— Обувщики спасли город. Мы бы голодали без них. Эмбарго при моем отце разрушило рыбный промысел. Шторм сорок шестого, унесший Тома и Уилли, разрушил его. Война разрушила его, а не обувные фабрики.

Эспер, удивленная такой длинной тирадой матери, все же возразила:

— Ну, во всяком случае, я не люблю Портермэна.

— Это плохо, потому что он придет к нам сегодня во второй половине дня.

— Зачем, ма? В распивочную?

— Она закрыта и вряд ли откроется. Мистер Портермэн придет, потому что я пригласила его, — Сьюзэн остановилась у двери, ведущей из кухни в маленькую спальню, где временно находился Роджер. — Если мы хотим выжить, Хэсс, то, я думаю, должны научиться делать башмаки, — и она, шагнув в комнату, закрыла за собой дверь.

Эспер уселась на табурет, глядя на закрытую дверь. И как это мама может так поступать, никого не предупредив? Она всегда делает то, что считает нужным, и отдает распоряжения другим, что кому следует делать. Не может быть, чтобы дела шли так плохо. Денег маловато, но у всех сейчас так. Гостиница всегда приносила деньги и приносила бы их и теперь, не будь мама так строга к парням из гарнизонов. Но, осуждая мать за это, Эспер была к ней и справедлива. Сьюзэн хорошо вела хозяйство и, конечно, делала, что могла. Но последнее время дверной колокольчик звенел редко, они перестали готовить пирожки с рыбой и блинчики, которые любили постоянные посетители. Для Эспер это было пока только еще одним плодом проклятой войны. Она мало бывала теперь дома, стараясь чем-нибудь заняться то в Обществе солдатской помощи, то в клубе, то даже в церкви, где тоже была работа. Преподобный отец Аллеи приветливо встречал ее во время служб по средам и никогда не вспоминал о той их проклятой встрече. Эспер старалась не думать обо всем, что связано с Джонни. Лишь иногда ночью, прислушиваясь к шуму моря, она снова переживала страшную боль.

Вдруг зазвонил дверной колокольчик, и Эспер вскочила. Сьюзэн вышла из комнаты Роджера.

— Это, должно быть, мистер Портермэн, — взволнованно сказала она. — Сними передник и впусти его. Я приготовила очаг в гостиной. И умоляю — помни о хороших манерах.

Эспер насупилась.

— Ты могла бы сказать и раньше. Вечно ты обращаешься со мной, как с ребенком.

Эймос Портермэн был высоким, шести с лишним футов роста, довольно плотным мужчиной, а в своем толстом коричневом пальто он заслонил собой входную дверь Эспер невольно отступила, чувствуя себя маленькой рядом с ним, несмотря на свой рост. Его сложение ей не понравилось, потому что не нравилось в нем решительно все.

— Добрый день, мисс Ханивуд, — сказал гость, слегка поклонившись.

За его вежливостью, однако, Эспер почувствовала снисходительность.

— Здравствуйте, — сказала она, — мама вас ждет. Пожалуйте в гостиную.

Эспер подождала в пустом пивном зале, пока Портермэн снимет верхнюю одежду. Она заметила булавку с рубином в его черном галстуке, серый новый костюм из тонкого сукна и большую золотую цепь карманных часов. У этих обувщиков много денег!

Девушка провела гостя в холодную гостиную и достала спички.

— Позвольте мне, — сказал Портермэн и взял у нее коробочку со спичками.

Эспер следила за его громоздкой фигурой, пока он разжигал огонь в небольшом очаге. Незадолго до войны в городе появился человек с дрессированными зверями — собачками и медведем. Мистер Портермэн напоминал ей этого медведя, только с человеческим лицом. Когда он поднял голову, Эспер вгляделась в его крупное лицо с высоким лбом и соломенными волосами. Ей показалось, что он не так стар, как она думала. С тех пор как он приходил тогда справляться насчет квартиры, Эспер видела его только мельком.

Огонь в очаге весело затрещал.

— Спасибо, — сухо поблагодарила Эспер, садясь в кресло. Эймос сел в другое, и оно заскрипело под тяжестью его тела. Он откашлялся, но не заговорил. Его останавливала непонятная ему враждебность девушки, которую он едва помнил. Она не хотела ни разговаривать с ним, ни даже, кажется, смотреть на него.

— Скоро ли придет ваша мать? — спросил Портермэн со смешанным чувством любопытства и раздражения. Этот визит не был его инициативой. Миссис Ханивуд приглашала его столь настойчиво, что он отложил кое-какие дела на фабрике. Он уважал миссис Ханивуд и хотел ей помочь, раз она проявила интерес к работе. Но из-за этой девицы он чувствовал себя как незваный гость.

Эспер снова встала, сказав:

— Пойду посмотрю. Наверное, она чай готовит, — девушка вышла.

Эймос полез в карман за сигарой. Решив, что в гостиной курить нельзя, он положил ее обратно. И все-таки он не понимал странной враждебности этой девчонки. Он попытался объяснить это для себя и, кажется, понял. Он вспомнил как однажды, пару лет назад, встретил ее вместе с молодым Пичем. Она тогда вся сияла. Отец этого Джона Пича был одним из лидеров стачки в тревожном шестидесятом. Эймос помнил этого хмурого, маленького человека с плакатом, протестовавшего против снижения заработной платы. Это было тяжелое время для всех обувных фабрикантов в Марблхеде, стачка затронула еще и Линн. Но нам пришлось снизить расценки, думал Эймос, не было другого выхода. Вскоре большинство стачечников подчинились здравому смыслу и вернулись в свои маленькие мастерские. Но этот Пич оказался упрямым. Вот что самое плохое в марблхедцах: упираются, как бы они ни нуждались в деньгах.

Эймос подумал о Эспер почти с симпатией: бедняжка, видно, любила этого молодого рыбака. Любовь и утрата… У него самого это было. Он никогда больше не увидит лица Лили-Розы. Он вспоминал улыбку жены. Как мужественно улыбалась она, несмотря на свои страдания! Это была защитная улыбка, державшая его на расстоянии. Сначала Эймос любил жену и баловал, гордился ее утонченностью, желая смягчить собственную неотесанность, и все же он не всегда верил в ее страдания. И вот она умерла. Это случилось примерно год назад. Сейчас его мучило раскаяние, что у него не хватало терпения и выдержки, к тому же он несколько раз навещал кое-кого на Бойлстон-стрит в Бостоне.

Но что поделаешь, мужчине иногда бывает нужна женщина. А ведь ему всего тридцать два. Последнее время Эймос снова подумывал о женитьбе. Может быть, он женится на этой хорошенькой Чарити Треверкомб, девушке из хорошей семьи и темпераментной, не то что бедняжка Лили-Роза. У Чарити, конечно, есть поклонники, но когда он провожал ее домой после занятий в лицее, ее большие глаза смотрели на него очень кокетливо и она все время прижималась к его руке.

Во всяком случае, подумал Эймос хмуро, женюсь я или нет, а переезжать от Ли Кабби надо. Жаль, конечно, потому что у Ли ему было удобно жить. К тому же он собирался сначала достроить свой дом на Плезент-стрит. Но в последнее время в Ли появилось что-то странное, а тут случился этот инцидент пару дней назад. Эймос даже смутился, вспомнив его. Он спал в ту ночь, когда его разбудил какой-то неожиданный звук. Он зажег свечу и увидел Ли, неподвижно стоящую посреди комнаты в тонкой белой ночной рубашке с белой вуалью на голове. Она показалась ему удивительно красивой. Но женщина неподвижно стояла перед ним, глядя куда-то поверх его головы. «Что вам надо, Ли?» — спросил он, чувствуя, как по его спине ползут мурашки. Она вдруг посмотрела на него с удивлением и тоской, и ее полные розовые губы задрожали. Потом она внезапно повернулась и вышла, закрыв дверь, которую он тут же запер. Он подумал, что это лунатизм, но все это было ему довольно неприятно.

На следующее утро Ли была, как всегда, спокойна и держалась с достоинством. А Нат в то утро проявил к Эймосу необычное дружелюбие. Он даже спросил о работе на фабрике, что Эймос был всегда рад предложить. Нат уже не мог много заработать рыбной ловлей, так что вопрос был вполне естественным. Эймос направил его для начала на работу с сырьем, и приказчик говорил, что парень справляется. Но вот как быть с Ли? Надо постараться забыть этот эпизод как и свое новое тревожное чувство к ней, возникшее после этого. В конце концов у нее взрослый сын, и все это просто смешно.

Тут Эймос услышал шаги, и дверь в гостиную открылась. Вошла Сьюзэн с подносом, на котором стоял прекрасный чайный ливерпульский сервиз, принадлежавший когда-то матери Роджера. За ней шла Эспер с блюдом севрского фарфора, полным пончиков. Сколько суеты ради этого Портермэна, думала с досадой девушка. Лучшая скатерть, лучший сервиз, серебряные ложки, хранившиеся в коробочке на чердаке. Но Сьюзэн не называла причин такого особого внимания. Она и сама смутно чувствовала, что на это толкал ее материнский инстинкт — мистер Портермэн был теперь богатым вдовцом.

Между тем поведение Эспер отнюдь не радовало мать. Эспер молчала, движения ее за столом были неловкими, да и руки дочери рядом с хрупкими кремовыми чашечками казались большими и красными. Кажется, у Эймоса было такое же впечатление. Эспер не казалась ему привлекательной в своем старом коричневом кашемировом платье, тесном ей в плечах и в груди, с этими ее нелепыми рыжими волосами. А на ногах ее были грубые черные туфли, не его фабрики. Наверное, «Харрис и сыновья», «специальные мальчишечьи», подумал он с неприязнью.

Эймос перевел взгляд на Сьюзэн.

— У вас вкусные пончики, миссис Ханивуд, и прекрасный чай, — он не умел вести застольные беседы, но ему было жаль хозяйку, которая явно волновалась. На лбу у нее выступил пот, а щеки были настолько же красными, насколько у ее дочери — бледными.

— Может быть, вы хотели бы чего-то более крепкого, чем чай? — спросила Сьюзэн с беспокойством. — Хотя, правду сказать, осталось только немного старого сидра. Странно для таверны, не так ли?

— Да, мэм, сейчас тяжелые времена.

Эспер, замечавшая неодобрительные взгляды Портермэна, вдруг повернулась к нему.

— Только не для фабрикантов, — сказала она едко, — и не для тех мужчин, которые находятся в тылу.

Сьюзэн уронила на ковер крышку сахарницы.

— Эспер!

Эймос, вспыхнув, нагнулся и поднял крышку. Упрек был совершенно незаслуженным. Он охотно откликался на все патриотические призывы дать деньги, в отличие от других фабрикантов.

— У меня много правительственных заказов, мисс Ханивуд, — заметил Эймос ледяным тоном. — Нашей армии нужна обувь.

Эспер, смутившись, пробормотала извинение и замолчала. Мама, наверно, не принимала бы так этого человека, если бы не была вынуждена это сделать. Как жаль, что я не мужчина, подумала девушка. Тогда бы не пришлось сидеть дома. У нее была бы своя шхуна, она сама была бы капитаном. Она зарабатывала бы на жизнь благодаря морю, как это всегда делали марблхедцы. Недаром у папы его «Памятные события» начинаются словами: «Марблхедцев же всегда, и в радости и в горе, и утешало и кормило их родное море».

Но она не мужчина, и нечего предаваться пустым детским мечтам. «Все равно ничего не меняется, только мы становимся все беднее, — с горечью думала Эспер. — Говорят, надо чаще читать Библию, вера дает утешение тому, кто все теряет…».

— Хватит витать в облаках, Хэсс! Слушай, что говорит мистер Портермэн.

Девушка очнулась:

— Простите, что вы сказали?

Эймос был мрачен, но он простил Эспер ее грубость, увидев ее печальные глаза. Однако настроен он был сурово. Бизнес есть бизнес, к тому же в этом предложении он не был особенно заинтересован. Война забирала лучших рабочих, и от неквалифицированных работниц польза будет невелика.

— Я объяснял вашей матери, что устанавливаю новые машины Маккея, так что у меня сейчас мало надомной работы. Я могу подобрать для вашей матери какие-нибудь заказы, но если хотите настоящей работы, то вам лучше идти на фабрику.

Наконец она обратила на него внимание, посмотрев на него с ужасом и отвращением. Эспер никогда и не думала о работе на фабрике. Там работали только женщины, недавно приехавшие в Марблхед и жившие в новых домах, построенных фабрикантами на окраине, на Ридз-Хилл. Эспер вспомнила грязные мрачные корпуса на Скул-стрит, за железнодорожным вокзалом. Позавчера она проходила там и заглянула в окна одного из зданий. Лишь несколько тусклых масляных ламп освещали помещение. Внутри постоянно стучали машины, и она разглядела двух девушек с серыми лицами, беспрестанно нажимавших на педали. Она почувствовала презрительную жалость к ним, отбывающим здесь по двенадцать часов в день ежедневно, кроме воскресенья, без воздуха, без солнца, без свободы.

— Я не могу работать на фабрике, мистер Портермэн, — сказала Эспер очень тихо. — Мама, я не знала, что у нас дела так плохи! Я лучше буду делать что-нибудь другое.

Эймос был поражен, увидев слезы у нее на глазах. Черт побери, что случилось с этой девчонкой? Он не выносит слез, и они, эти бабы, все это знают. Эймос быстро поднялся.

— Дорогая леди, не огорчайтесь. Думаю, я смогу найти вам обеим какую-нибудь работу на дому. Обратитесь к моему приказчику в понедельник утром. Спасибо за чай, миссис Ханивуд.

Эймос торопился уйти. Черт возьми, думал он, возвращаясь от них, эта девчонка думает, что его фабрика все равно что тюрьма! Если бы только не жаль было ее мать. Экое высокомерие! Считает, что она слишком хороша для работы на фабрике. Гораздо благороднее, на ее взгляд держать гостиницу, вернее, голодать в этой старой развалюхе. Она сказала «фабриканты», словно хотела сказать «тараканы». Он зло усмехнулся. Конечно, доставлять на судах мертвую рыбу — занятие куда почетнее.

Эймос повернул на Вашингтон-стрит и несколько успокоился. Надо дать им шанс. Благодарности, конечно, не дождешься, но пусть она знает, что и обувщик из Дэнверса может быть щедрым. Жаль этого Лема Пича, подумал он. Он, Эймос, знал, что тот умирал от чахотки. Он и к нему был бы милостив, к этому ворчливому старику. Но ведь нельзя вести бизнес, как пикник дамского общества помощи. Он решил, что сделает что-нибудь для Ханивудов, но не будет навязывать этой девице своего общества.

У ратуши ему поклонился с приветливым видом Стив Хатэвэй. Это улучшило настроение Эймоса. Он еще благоустроит этот городок, расширит фабрику, построит канатную дорогу над верфью. Он сам станет депутатом. Он им всем покажет!

Эймос вышел на Плезент-стрит, собираясь зайти на фабрику, но передумал и вернулся на Вашингтон-стрит. Свернув, он оказался на Трейнинг-Филд-Хилл. Здесь на траве играли ребятишки, а другие, постарше, столпились у лотка продавца дешевых игрушек. Эймос заметил, что какой-то грязный мальчишка с тоской смотрит на желтую обезьянку. Он купил ее и отдал мальчику, который отблагодарил его ангельской улыбкой.

Да, подумал Эймос, направляясь к дому на другой стороне лужайки, мне нужны малыши вроде этого. Мне нужно кого-то любить. Он подумал немного, затем взошел на крыльцо дома Треверкомбов и позвонил в дверь.

Ему открыла сама Чарити, вся в кудряшках и ленточках.

— Мистер Портермэн, какой приятный сюрприз!

Эта по крайней мере рада меня видеть, подумал Эймос, проходя в гостиную. Он снова выпил чаю, потому что Чарити очень настаивала, и, приятно расслабившись, седел и любовался этой девушкой, слушая ее щебет. Чарити рассказывала о благотворительном базаре на Ричебайт-Хилл в пользу «бедных солдатиков», который состоится на следующей неделе.

— Вы знаете, мистер Портермэн, я связала салфеточки и грелки для чайников. Вы их купите, правда? Я буду так огорчена, если вы не купите…

— Зачем бедному одинокому вдовцу грелки и салфеточки? — спросил Эймос, улыбаясь и принимая приглашение на открытие базара. Да, думал он, может быть, скоро я сделаю свое предложение. Пока же это не позволяет приличие. Чарити флиртовала с ним, и он находил в этом удовольствие, независимо от своих сомнений в ней. Он считал себя привлекательным для женщин, но если даже Чарити интересует не столько он сам, сколько его имущество, в этом нет ничего страшного. У него уже был брак по любви, но он обернулся трагедией. Эймосу хотелось любить и заботиться о ком-то, но в романтическую любовь он уже не верил. Ему была нужна теперь красивая, здоровая женщина, которая будет украшением его дома и родит ему детей. Вероятно, ею станет Чарити. Главное — не спешить. А если она не захочет ждать, пока я буду готов, — найду еще кого-нибудь, рассуждал Эймос. Мало ли хорошеньких и хорошо воспитанных девушек?!

Чарити между тем разложила перед ним плоды своего рукоделия. При этом она наклонилась так, что ее локоны оказались прямо у его лица. И он, восхищаясь ее работой, как бы ненароком коснулся волос девушки, пробормотав: «Прекрасно!»

Чарити отпрянула со смущенным видом, и он подумал, что в ней есть что-то наигранное. Но все это может потом перемениться. Во всяком случае, это не рыжая деваха со скверным характером.

Он ушел. А Чарити, смотревшая ему вслед в окно, чувствовала удовлетворение. Он был не совсем такой муж, как хотели они с мамой. Но ведь ей уже двадцать два, и это пугало ее. Вокруг много красивых девушек, а годы идут. Пусть он «иностранец», и его здесь не любят. Она добьется, чтобы он возил их с мамой в путешествия — в Бостон, в Нью-Йорк. У нее будут котиковая шуба и свой экипаж. На благотворительном базаре она заставит связать себя обязательством. Она сможет это сделать.

Но Эймос не пошел на Ричебайтский базар, хоть и обещал. Вместо этого он побывал в Дэнверсе, где должен был продать свою кожевенную фабрику за очень хорошие деньги. Он попросту забыл о базаре.


Глава седьмая


Для Эспер началась пора тяжелого труда и пустого, лишенного радости существования.

Эймос Портермэн сдержал свое слово, хотя и не без некоторого неудобства для себя. Он проконсультировался с приказчиком Джонсоном и распорядился, чтобы верх для женских туфель выкраивался, как обычно, на фабрике, а затем эти заготовки передавались для сшивания вручную Ханивудам. Джонсон, конечно, возражал:

— Новые машины сделают это вдвое быстрее и лучше, сэр.

— Я знаю, — ответил Эймос, — и тем не менее отдаю это распоряжение. И хочу, чтобы это было хорошо оплачено — скажем, доллар за дюжину.

Джонсон, преданный хозяину, решительно возразил:

— Но это неслыханная, сумасшедшая оплата, сэр. И если другие рабочие узнают…

— Не узнают, — перебил его Эймос. — Ханивуды не из болтливых. И я надеюсь вернуть затраты. Боскомы с Тремонт-стрит наверняка возьмут товар. Мы распишем его преимущества — дескать, ручная работа на заказ, как в старину, и сможем на этом выгадать.

Джонсон согласился:

— Понимаю, сэр. Но насколько умелы эти женщины? Что, если они испортят материал?

— Может быть, поначалу и испортят, — пожал плечами Эймос. — Вы им покажете что к чему. Я оставляю все это на вас. Не беспокойте меня больше. Как там Нат Кабби?

Джонсон нахмурился.

— Довольно неплохо, — неохотно признался он. — Но его трудно понять: этот парень себе на уме, а люди, работающие вместе с ним, становятся злобными. Позавчера Шмидт, наш мастер-закройщик, нагрубил мне, чего с ним ни разу не случалось. Я, конечно, срезал ему заработок.

Но Эймоса это не волновало.

— Шмидт, наверное, стал слишком старым для своей работы. Это не обязательно из-за Ната. Кстати, в понедельник мисс Ханивуд обратится к вам. Приготовьте материал.

Приказчик удалился, недовольно ворча себе под нос. Мистер Портермэн, считал он, даже не представляет, как трудно приходится ему, Джонсону, с этим местным народцем. В Дэнверсе все же было лучше, хотя деньжищ здесь у них уйма.

Утром в понедельник мистер Джонсон выдал Эспер Ханивуд заготовки для тридцати шести пар туфель. Половина выполненной работы оказалась браком. Все было сшито неровно и грубо. Кое-что пришлось выбросить, многое — вернуть. К неудовольствию Джонсона, каждый понедельник, когда он проверял сделанную работу, рыжая девчонка не произносила ни слова. Когда она раскладывала перед ним готовую продукцию в его маленьком кабинете, он, весь багровея, указывал ей на ошибки. Она отвечала только: «Простите, я переделаю», — и все. Именно ее изделия всегда вызывали нарекания. Сьюзэн хорошо справлялась со своей частью работы. Она пыталась помочь дочери, но Эспер, чьи пальцы распухли от непривычного для нее труда, стеснялась принимать помощь. У мамы и так много дел, она еще умудряется кормить всю семью на три доллара в неделю. Теперь даже Роджеру приходилось работать, так как им не на что стало кормить «чокнутого». Он, как и ожидала Сьюзэн, возражал против этого каторжного труда жены и дочери, но она заставила его покинуть страну грез и считаться с реальностью. Роджер был убежден не столько ее гневом, сколько смутным чувством вины перед Эспер, которая вынуждена была зарабатывать на жизнь тяжким трудом. Он теперь должен был ухаживать за свиньей и заниматься огородом. О свинье Роджер нередко забывал, и жена или дочь исправляли последствия его плохой памяти, но выращиванием овощей он увлекся всерьез. Роджер любил бывать на их небольшом огороде, который стал его вотчиной, там он не чувствовал себя несчастным.

Не чувствовала себя несчастной и Сьюзэн, потому что она делала все ради определенной цели. Когда все это кончится, можно будет снова открыть гостиницу и попробовать получить заем у Портермэна. Для него это будет хорошей инвестицией, а теперь, после того как она уже обращалась к нему, это сделать будет легче.

Но Эспер владело тоскливое ожидание того, что когда-нибудь ей удастся вырваться из этой каторги.

В четвертый понедельник она вновь принесла заказ Джонсону, как всегда молчаливо ожидая приговора. Тяжело дыша, он отсортировал двадцать одну пару и сложил их в ящик, потом бросил остальные пятнадцать перед собой на стол.

— Дорогая моя, — вскричал он, — неужели вы действительно думаете, что вот это, он ткнул пальцем в лежащие на столе заготовки, — я могу послать заказчику?

— Разве они не лучше прежних? — спросила Эспер бесцветным голосом, — Я старалась…

Джонсон покачал головой. Надо наконец поставить точку. Бог свидетель, он долго терпел!

— Эти ошметки едва ли годятся даже для самых захудалых торговцев. Они не стоят и двух центов за дюжину, вот что. Я не выполнил бы своих обязанностей, если бы не сказал, что это прямой убыток для мистера Портермэна.

Девушка побледнела и потупилась. Конечно, думал Джонсон, шеф может позволить себе потерять доллар в неделю, но это не бизнес. Да и цены на кожу растут с начала войны.

— Послушайте, барышня, вам ведь нужны честные деньги?

Эспер закрыла глаза. Неудачи, унижения перед этим Портермэном и этим приказчиком… Почему она не может бросить это, найти работу где-нибудь еще и присылать деньги домой?

— Я вижу для вас только один выход — продолжал Джонсон. — Ручную работу вы делать не можете. Идите на фабрику. Любой идиот может работать на швейной машине.

Лицо девушки стало пунцовым, и он понял, что выразился нетактично.

— Вы и зарабатывать будете больше. Может, центов пятьдесят в день. И семье помощь, ведь так?

Ему было немного жаль ее, напоминавшую выброшенную на берег рыбу. Нищая, но не похожа на других здешних работниц. Больше похожа на леди, но при этом одета хуже, чем любая из работающих здесь женщин.

— Ну, — сказал Джонсон нетерпеливо, — хотите попробовать? Есть вакансия в швейном цехе.

Эспер подняла голову.

— Могу, — ответила она безразлично.

Сьюзэн одобрила это предложение и отмела возражения Роджера:

— Конечно, никто из Ханивудов этого не делал, но никто из них и не был так беден. Девушка сильная, деньги хорошие, работать на машине, конечно, сможет. Это не навсегда, к тому же, может, работа ее и встряхнет, а то она все время уединяется и думает о чем-то своем.

На другой день в пять часов утра Эспер отправилась на фабрику. Она прошла полторы мили от дома до фабричного района и очутилась в толпе мужчин и женщин, причем ее знакомых среди них совсем не было. Здесь было десяток обувных фабрик. Эспер присоединилась к тому ответвлению толпы, что устремилась к дверям фабрики Портермэна.

В узких коридорах здания было темно, а у входа в свете керосиновой лампы стоял мистер Джонсон, наблюдая, как рабочие расписываются о приходе. Он приветствовал Эспер без восторга.

— А, вы здесь? Я провожу вас к вашей начальнице.

— Хорошо, — коротко ответила она.

— В подвале — складские помещения, — объяснял на ходу приказчик, — а здесь делают подметки. Кройка и завершение работы — этажом выше. Вы будете работать здесь, — он открыл дверь в самом конце хорошо освещенного коридора, где стояли длинный стол, десять швейных машин и десять стульев. Высокий стул начальницы стоял отдельно. Женщина поспешила подойти к ним.

Со светло-рыжими волосами, она была в переднике из черной тафты и в нарукавниках. Ее холодная улыбка обнажала фарфоровую белизну зубов, а взгляд маленьких глаз был острым.

— Вот наша новая работница по имени Ханивуд, мисс Симпкинс, — объявил Джонсон. — Она не имеет опыта работы на фабрике.

— О, понимаю, — сказала начальница. Выговор ее был нездешним — она приехала из Бостона: полуголодное существование привело ее на фабричную работу. — Ну что ж, приступим поскорее, моя дорогая.

Увидев холодную улыбку этой женщины, Эспер поняла, что перед ней — мелочная тиранка. Девять остальных работниц подняли головы. На вид им было от четырнадцати до тридцати лет, и все они выглядели симпатичными. Когда приказчик ушел, работницы снова опустили головы. Шум машин не прерывался ни на минуту. Свет в комнате был тусклым, и женщины низко наклоняли головы.

— Повесьте вашу шаль вот сюда, — распорядилась начальница. — Этот передник не годится: нужно — из черного бомбазина, как у всех. Теперь прочтите вслух правила, я должна быть уверена, что вы все поняли, — она показала на табличку, прикрепленную в простенке между окнами.

Эспер прочла:


1. Не разговаривать между собой, только с начальницей.

2. Не слоняться без дела по фабрике.

3. Женщинам-работницам запрещаются всякие разговоры с рабочими-мужчинами.

4. Не разрешается отсутствовать больше пяти минут.

5. Не разрешается уходить с рабочего места, пока дневная норма не сдана начальнице.

— Все ясно? — резко спросила мисс Симпкинс.

— Да, — вяло ответила Эспер.

— Да, мэм, — хмуро поправила ее начальница.

— Да, мэм.

Эспер села на свободный стул между девочкой лет пятнадцати и полной женщиной лет тридцати.

Она напрягалась, чтобы понять отрывисто-ворчливые инструкции начальницы. Процесс был несложным, нужно только научиться вдевать нитку в иглу и помнить, что нитка имеет обыкновение обрываться.

Начальница прохаживалась за спинами работниц, делая женщинам замечания. Иногда она садилась за свой стул и с таким же недовольным видом поглощала мятные таблетки.

Час шел за часом. Плечи Эспер, сгорбившейся у машинки, болели, в глазах у нее рябило от постоянного мельтешения иглы.

В двенадцать повсюду на фабрике зазвенели звонки. Женщины встали и принесли бумажные пакеты, сложенные под вешалкой. Эспер, у которой с собой было два пирога с рыбой, достала их и принялась есть.

— Теперь мы можем поговорить? — спросила она у соседки. Та покачала головой, глядя на обедавшую начальницу.

— Почему?

Соседка ответила едва слышно:

— Правила этой старой стервы. Она здесь что хочет, то и делает.

— Что она может сделать?

— Срезать оплату.

Мисс Симпкинс подняла голову, подозрительно глядя на Эспер:

— Если вы кончили есть, продолжайте работу.

— Но прошло всего несколько минут, — ответила Эспер. — На табличке у мистера Джонсона написано: полчаса на обед.

Начальница встала, процедив сквозь зубы:

— Или вы будете делать, что я говорю, или уйдете. Я старшая в этом цехе.

Остальные работницы с любопытством уставились на Эспер, ожидая продолжения. Новенькая хочет показать себя. Ничего, скоро поймет что к чему. Но Эспер пожала плечами и вернулась к машинке. Что пользы спорить? Она ничего хорошего и не ожидала от фабрики. Нет, думала она, нельзя давать повод этой старухе выгнать ее. Она уйдет, когда сама захочет. Она еще покажет этому Портермэну. Когда придет время уйти, она скажет ему все, что думает о его драгоценной фабрике. Он, наверное, удивится, когда узнает, что она все-таки стала работать здесь.

Но Эймос не думал об Эспер. Он передал дело Ханивудов приказчику и забыл о нем, сам же был по-прежнему занят приобретением новых машин и с этой целью ездил в Фармингтон, к Маккею.

Только в ноябре он вспомнил о существовании Эспер. Раз в месяц Эймос совершал инспекцию фабрики. Джонсон обычно хорошо справлялся со своими обязанностями, и Эймос почти не общался с рабочими, но он считал полезным для дела иногда появляться в цехах собственной персоной, и ему приятно было, что его встречают, кланяясь и улыбаясь.

В тот ноябрьский день его обход был еще приятнее, так как он объявил рабочим, что в среду, в канун Дня благодарения, в буфете будет бесплатное пиво. Младшие начальники от лица подчиненных выразили ему сердечную благодарность.

Эймос, сопровождаемый Джонсоном, наконец зашел и в швейный цех. Визит его, как обычно, не был объявлен заранее. Оглядывая помещение, Эймос вдруг заметил рыжеволосую девушку. Он с удивлением узнал Эспер. Надо же, подумал он, а она выглядит не так уж плохо. Интересно, как она здесь оказалась? В этот момент начальница, увидев его, вскричала:

— О, мистер Портермэн? Какая честь? Девушки, девушки, встаньте!

Швеи встали, остановив свои машины. Эспер была выше всех. Она посмотрела на Эймоса спокойно, без восторга или вызова. Он заметил, что глаза ее под густыми темными бровями не зеленые, как казалось ему раньше, а золотисто-карие.

— Все вместе, — скомандовала мисс Симпкинс. — «Здравствуйте, мистер Портермэн!» Ей вторил послушный хор. Эспер промолчала.

Эймос кивнул:

— Здравствуйте, девушки! Все идет хорошо?

Мисс Симпкинс энергично закивала.

— Достаточно ли здесь тепло? — спросил Эймос, взглянув на маленькую железную печку в углу. В комнате не было тепло: тонкие деревянные стены были плохой защитой от холода. Он заметил, что Эспер и другие работницы были в шалях и вязаных платках.

— Я распоряжусь, чтобы доставляли побольше дров, — сказал Эймос.

— Вы так добры, — суетилась вокруг него начальница, — вы просто балуете наших девушек. — Сама она, закутанная в шаль, постоянно сидела рядом с печкой и чувствовала себя уютно.

— Хорошо ли работают машины? — подчиняясь внезапному импульсу, Эймос подошел к машине Эспер. Девушка отошла в сторону, гордясь аккуратно состроченными заготовками. Пусть попробует найти брак, подумала она насмешливо.

Но Эймос смотрел не на заготовки. Он смотрел на длинную, красивую руку девушки и видел, что пальцы ее покраснели и огрубели.

— Ну, как вам работа? — спросил он, почти нутром ощущая враждебность Эспер.

— Она дает возможность честно зарабатывать деньги, — последовал ответ.

Эймос прошел дальше, склонился еще над чьей-то машинкой, потом вспомнил, что хотел сделать объявление.

— В среду вечером мужчины получат бесплатное пиво, — он улыбнулся. — Но так как вам, леди, это вряд ли подходит, то вы можете уйти домой пораньше, в шесть часов.

Это было щедростью, и он с удовольствием слушал возгласы благодарности. На других фабриках перед праздником работали сверхурочно, чтобы компенсировать время праздника. Эймос взглянул на Эспер, но выражение ее лица не изменилось.

«Ну, понятно, — думала она, — ты — этакий вельможа, который милостив к своим подданным. Интересно, сам-то ты хотел бы здесь работать под началом мисс Симпкинс?»

Она уже понимала значение правил начальницы. Та управляла цехом, как школой трудновоспитуемых. В туалет нельзя было выйти без разрешения, даваемого неохотно, и время отлучки фиксировалось. За каждую минуту опоздания — штраф в пенни. Женский туалет был в противоположном конце здания, к тому же на дороге были свалены в кучу кожи, поэтому пройти было трудно. Так что заработок мисс Симпкинс дополнялся многими пенни в день.

По существующим правилам женщины не могли встречаться с мужчинами; исключение составлял мальчишка-рассыльный, прибегавший иногда в цех. Из-за правила номер пять швеи покидали фабрику последними, в семь тридцать или восемь: мисс Симпкинс принимала работу не спеша — она не торопилась в свое неуютное жилье на Рид-стрит.

Эспер проявляла упрямство и стойкость. Работала она автоматически. Она зарабатывала два с половиной — три доллара в неделю, благодарно принимаемые Сьюзэн, которая выдавала дочери пятьдесят центов на карманные расходы. Она жалела, что у Хэсси такая тяжелая работа, а дома она бывает мало — только ужинает наскоро и спит. Но всем сейчас трудно, жизнь тяжелая, а жалостью тут не поможешь. В ту зиму только один случай несколько оживил Эспер — встреча с Натом Кабби.

Однажды в январе, когда мисс Симпкинс мучила головная боль, она оказалась неспособной вести учет выполняемой работы и поручила свою тетрадку Эспер. Начальница не любила эту девицу, но знала, что Эспер Ханивуд — самая толковая и грамотная из работниц. Эспер просидела над цифрами до восьми часов вечера. Покинув рабочее место, она опустила учетный лист в специальный ящик на двери кабинета мистера Джонсона и расписалась в уходе. Уже надевая рукавицы, она услышала чей-то голос, раздавшийся из темноты:

— Привет, Огневушка!

Эспер вздрогнула и при тусклом свете лампы разглядела стоящего рядом с ней Ната Кабби.

— Привет, — повторил он, слегка улыбаясь.

Эспер иногда видела его на фабрике, но с той ночи, когда он так странно появился у них в компании охотника за рабами, они не разговаривали. Сейчас, однако, ей было даже немного приятно, что он с ней заговорил: это было каким-то напоминанием о Джонни.

— А ты почему задержался? — спросила она, беспокойно оглядываясь. Но шпионить за ними было сейчас некому.

— Были причины, — Нат пожал плечами. — Я люблю за всем присматривать, — Эспер была слегка озадачена, потому что, говоря это, он поглядывал на закрытую дверь кабинета мистера Портермэна.

— Не скучаешь ли ты по морю? — поинтересовалась она. — Здесь совсем другая жизнь.

— Зато больше денег, — ответил Нат. — Кроме того, я не люблю быть далеко от дома. За всем надо присматривать, — повторил он с. какой-то особой интонацией.

Эспер не понимала, что он имел в виду, и их встреча перестала казаться ей приятной. Надо было спешить домой, тем более что у нее болели руки и спина, да и голова кружилась.

— Подожди, пока я надену пальто. Пойдем вместе, — сказал вдруг Нат.

Эспер равнодушно согласилась. Люди, конечно, удивятся, если увидят ее с молодым человеком, с грустью подумала она. Но Нат не походил на «молодого человека» и был слишком несимпатичен.

Они шли по улице, и снежок хрустел под их ботинками.

— Как твоя мама? — спросила Эспер, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Нат долго не отвечал, потом сказал наконец:

— Хорошо, этот гад переехал.

Эспер с удивлением посмотрела на него:

— Ты — про мистера Портермэна?

— Да. Он переехал в городскую гостиницу.

— Но почему? — спросила она с любопытством.

— Не знаю. Если бы я только… — Нат не повысил голоса, но в этих его словах прозвучала неприкрытая ненависть. Ясно, подумала Эспер. У них была какая-то ссора. Но это ее не касается.

У ратуши Нат вдруг предложил:

— Зайдем ко мне на минутку? Она будет рада тебе.

Эспер, мечтавшая побыстрее добраться до собственного дома, не сразу поняла, что он хотел сказать. Странно, подумала она, что он никогда не называет Ли мамой.

— О, нет, Нат, я устала, и мне надо домой.

Парень остановился и посмотрел на нее:

— Она покормит нас ужином.

Разглядев его лицо в свете фонаря, Эспер вновь удивилась: насмешливая гримаса не помешала ей увидеть явно просительное выражение.

Сейчас она не видела в нем ничего угрожающего. Может быть, Нат просто одинок? Джонни ведь говорил об этом.

— Я, пожалуй, зайду на минутку, Нат.

Ли сидела в гостиной у окна и ждала. Увидев их, она вышла в коридор. Ее блестящие черные волосы казались атласными на фоне более тусклого черного платья. На розовых губах застыла какая-то сонная улыбка.

— Поздно ты сегодня, — пробормотала она, обращаясь к сыну, но глядя не на него, а куда-то в пустоту.

— Задержался на работе. Вот… пригласил поужинать Хэсс Ханивуд.

— О, конечно, проходите, — сказала Ли приветливо, почти не глядя на девушку. — Я уже разогрела ужин.

Они прошли на кухню. Пирожки, испеченные Ли, были даже вкуснее, чем дома. Эспер заметила какой-то особый аромат, исходящий от Ли. Она узнала запах духов, таких же, как те, что хранились у них дома в ящике комода. Она удивилась: марблхедские женщины обычно не пользовались духами. Эспер чувствовала себя все более скованно. Нат, похоже, уже забыл о том побуждении, которое заставило его пригласить девушку. Мать и сын так сильно были заняты друг другом, как будто Эспер тут и не было. Один раз Нат посмотрел на мать с каким-то странным напряженным вниманием, и Ли, встретив этот взгляд, отвернулась.

— Холодно сегодня, — нервно сказала Эспер. — Может быть, вода в гавани замерзнет.

Ли, словно очнувшись, ответила:

— О, конечно, сегодня было очень холодно. Нат перестал есть и положил вилку на стол.

— Разве ты выходила? Я же сказал тебе, что нельзя!

Ли вздрогнула и слегка покраснела:

— Ненадолго, дорогой, только подышать свежим воздухом.

— А на Плезент-стрит не ходила? — спросил он подозрительно.

Наступило молчание, и Эспер вдруг почувствовала нечто, соединяющее их гораздо теснее, чем отношения матери и сына. Ли покачала головой:

— Я не буду делать того, чего ты не велишь.

— Без меня выходить нельзя. В противном случае ты знаешь, что я сделаю.

Ли опустила голову.

— Это жестоко, — прошептала она. — Отпусти меня, Нат. — И вдруг повторила громко, словно обращаясь к кому-то еще. — Отпустите Ли! Она тоже может быть жестокой, — и загадочно улыбнулась.

Эспер почувствовала настоящий страх. Вскочив, она пробормотала:

— Мне пора домой.

Мать и сын вспомнили о девушке и рассеянно посмотрели на нее. Ли вновь вернулась из какого-то своего мира теней. Она встала и протянула Эспер руку с самым естественным видом.

— До свидания. Спасибо, что навестили нас. Мы с Натом так… одиноки.

Нат тоже встал и шагнул к матери. Хотя он не касался ее, Эспер чувствовала, что между ними существует какая-то таинственная связь, точно они стоят вдвоем по другую сторону какой-то бездны и оттуда смотрят на нее.

Лучше бы я не ходила, думала Эспер, быстро шагая по улицам холодного города. То, что она видела у Кабби, казалось страшным сном. Она вспомнила этот странный вопрос о Плезент-стрит. Впрочем, лучше забыть все это, а с ними больше никогда не встречаться.

Впереди уже замаячил ее дом. Окно кухни светилось. Девушка замедлила шаг, глядя на море. Моя жизнь, подумала Эспер испуганно, похожа на него. Она подобна приливу и отливу, и нет никакой надежды на перемену. Эспер было холодно, но она не замечала этого, снова вспоминая гадалку Криз, которой уже давно не было в живых: «Разбитое сердце, огонь… три человека в твоем сердце… потом ты увидишь…» Что и когда, о Боже? Ничего нового уже не будет. Эспер повернулась и медленно пошла домой.


Глава восьмая


Лишь в июне 1866 года в судьбе Эспер произошли изменения, которых она смутно ожидала. Этому предшествовали кое-какие события.

В прошлом году, через месяц после капитуляции армии Ли[8 - Ли — здесь: генерал, командующий силами Юга (Прим. перев.).], Сьюзэн получила кредит в тысячу долларов от Портермэна, который взял с нее только простую расписку. Хотя Эймос и чувствовал непонятную ему симпатию к миссис Ханивуд, он сделал это прежде всего потому, что это было хорошее вложение денег. В бизнесе он, как правило, не ошибался.

«Очаг и Орел» открылся в августе и, благодаря хозяйским хлопотам Сьюзэн, быстро восстанавливал прежнее положение. Тогда же Эспер оставила фабрику. Она раздумала высказывать то, что ей хотелось, мистеру Портермэну. нельзя грубить благодетелю. Она просто сказала мисс Симпкинс и Джонсону, что увольняется, они оба приняли эту новость равнодушно. Но все же ей пришлось увидеться с Эймосом. В последний день, когда она пришла за деньгами, мистер Джонсон сказал, что ее вызывает к себе мистер Портермэн.

Не без удивления Эспер постучалась в дверь его кабинета. Эймос поднялся из-за своего стола и приветствовал ее:

— Добрый день, мисс Ханивуд.

Кабинет его был просторным и уютным, с ореховыми креслами, красивыми обоями и литографиями на стенах. Окна были зашторены, но кабинет освещался горящими в красивых канделябрах свечами. Осматриваясь, Эспер подумала, что он неплохо устроился.

— Здравствуйте, — наконец произнесла она.

Эймос предложил девушке сесть и сам присел рядом. О чем с ней говорить, он точно не знал.

— Я слышал от Джонсона, что вы уходите, — начал он. — Жаль, вы были на хорошем счету. — Он вовсе не собирался вести разговор в таком духе — когда владелец фабрики снисходит до работницы, но его смущало ее отношение к нему, по-прежнему отчужденное, если не враждебное.

— Да, я буду помогать маме, — произнесла Эспер без всякого выражения. — Мы благодарны вам за кредит.

— Это всего лишь бизнес, — сказал Эймос более сухо, чем ему хотелось бы.

— О, я не сомневалась, — насмешливо ответила девушка. — Но все равно спасибо.

Она не была так хороша собой, как ему иногда казалось, особенно во время той инспекции на фабрике. Она неуклюже сидела в кресле, была слишком худой и бледной, и скулы на ее лице выступали слишком сильно. И он же, черт возьми, вызывал ее для того, чтобы услышать благодарность.

— И все же, — Эймос старался говорить сердечно, — работа на фабрике оказалась не такой уж плохой?

Эспер посмотрела в сторону и сказала с неприязнью:

— Именно такой, как я ожидала. За эти десять месяцев не было ни минуты, чтобы я воспринимала ее без отвращения.

Эймос вспыхнул и вскочил на ноги, лицо его исказилось.

— Что вы хотите этим сказать, уважаемая мисс Ханивуд? На моих фабриках порядки не хуже, чем на других. Я много делаю для своих рабочих. Разве с вами плохо обращались?

Эспер тоже встала.

— Я вовсе не хотела вас рассердить, мистер Портер Вы спросили, я ответила. Считаю, что я не подхожу для этой работы. Больше я ничего не скажу. Слава Богу, я уволилась!

Эспер не подумала, что Портермэн может так вспылить. Она ждала продолжения в холодном молчании. Но Эймос уже овладел собой. Ему было неловко за свой гнев. Этой девушке не за что было любить его фабрику, но минуту назад ему хотелось ее ударить.

— До свидания, — наконец сказала Эспер и улыбнулась. У нее было странное чувство, что она взяла верх. Интересно, думала она, а Чарити может им управлять? Всем уже было известно, что Портермэн и Чарити Треверкомб поддерживают отношения, хотя о помолвке слышно не было.

— До свидания, — процедил Эймос сквозь зубы. Ему вдруг захотелось, чтобы Эспер не уходила, чтобы была поблагожелательнее. — Конечно, дома вам будет лучше, — он хотел дать девушке премию — приготовленные в конверте пять долларов золотом, но сейчас это не представлялось ему возможным. — Я, может быть, на днях зайду посмотреть, как идут дела у вашей матери. Если, конечно, мне будут рады.

— Что вы, мистер Портермэн! Мама, конечно же, будет вам рада, — голос Эспер был, как всегда, бесцветным.

После ухода девушки Портермэн задумался. Она не любит его, и он ее тоже, во всяком случае, ее неприязнь выводит его из себя. Слишком просто было бы отнести это только к природной марблхедской недоброжелательности. Он пытался сделать что-то хорошее, как для нее, так и для города. Она и город принимали его щедрость с вялой благодарностью, но продолжали не принимать его самого. Исключение составляла Чарити. Эймос посмотрел на карманные золотые часы. Приглашенный к Треверкомбам на ужин, он уже опаздывал. Чарити опять будет его мягко упрекать. И она, и ее мать уже давно ожидают от него предложения. Ну что ж, сегодня он это, пожалуй, и сделает. Он уже отдал дань уважения памяти Лили-Роз. Во всяком случае, у этих Треверкомбов уютно, подумал Эймос, и ужин у них гораздо вкуснее, чем в городской гостинице.


Он вышел на Скул-стрит и пересек Плезент-стрит, на которой находились фабрики конкурентов. Правда, все они были меньше, чем его, кроме фабрик Харриса, но у Эймоса было намерение их превзойти. На Вашингтон-стрит ему вдруг показалось, что от дерева в его сторону двинулась какая-то темная фигура. Он даже вскрикнул. Но это был лишь обман зрения. К тому же Эймос знал, что Ли не выходила из дома с января. В городе говорили, что у нее еще бывают приступы помешательства, но сын опекает ее, как и прежде.

Эймос раньше ничего не знал о ее невменяемости, и если бы… Ему вновь стало не по себе, и он постарался не вспоминать, что произошло тогда. Но та сцена упрямо стояла перед глазами. Тем вечером, перед ужином, он сидел за столом в своей спальне. Ната еще не было дома. И тут вошла Ли, в той же ночной рубашке, что и в прошлый раз. Он вскочил, и прежде, чем успел что-либо сообразить, она обняла его за шею, бормоча: «Люби Ли, люби, ты же знаешь, что ты этого хочешь». Он почувствовал, как ее полные груди прижались к его груди, ощутил аромат ее духов — и на мгновение забылся, думая только об очаровании этой минуты. Потом он пришел в себя, устыдившись, отстранил женщину и сурово сказал, что ей надо поскорее уходить, пока Нат не пришел. «Не говори Нату, ничего не говори ему», — прошептала Ли. Эймос, уже более мягко, сказал, что они оба должны забыть об этом и что утром он непременно уедет. «Ты хочешь оставить Ли одну?» — испуганно, по-детски спросила она тогда. Он снова был резок, говоря, что надо вести себя разумно, кроме жалости и раскаяния он чувствовал и страх. Эймос сам вывел ее из своей комнаты. Женщина на прощание зловеще прошептала:

— Ли всегда будет следить за тобой и ждать тебя.

После этого она весь вечер провела у себя в комнате, не отвечая на расспросы Ната. Двое мужчин ужинали в молчании, а потом Эймос сказал о своем намерении покинуть их дом и не мог не заметить на лице Ната радости и чувства облегчения. После своего отъезда он видел Ли всего один раз, вечером, когда возвращался домой. Он сразу заметил, что она была в том, другом состоянии, огромные глаза ее были безумны, но взор обращен на него, Эймоса. На улице было много прохожих, и он разозлился, почувствовав себя в дурацком положении. «Уходите домой!» — закричал он тогда и перешел на другую сторону улицы.

А что еще он мог сделать? Ее сын знает, как с ней обращаться. Чертов город, здесь столько ненормальных! Эти марблхедцы веками сидят на одном месте, делают все так же, как делали их прадеды, говорят как-то чудно — все хотят себя показать. Еще и гордятся своей отсталостью. Эймос споткнулся и посмотрел вниз. Его ботинки были серыми от пыли. Вот, даже дороги не могут замостить! Он вошел в дом Чарити не в лучшем настроении.


Эспер быстро вернулась к привычной роли помощницы матери. Марблхедские матроны говорили, что она стала хорошей дочерью. Обычно это сочеталось с упреками их собственным Энни и Бесси за нерадивость. Большинство ее сверстниц давно вышли замуж. Иногда Эспер, по инициативе матери, заходила на чашку чая к какой-нибудь из замужних подруг, например, к Нелли Хиггинс или Агате Брэй. Но такие посещения обычно ухудшали ее самочувствие. Марблхед всегда славился плодородием, и новоявленные матроны поддерживали традиции. Эспер становилась объектом добродушного покровительства и должна была восхищаться розовощекими малышами, которых ей показывали: «Ну, будь умницей, лапочка, тетя Хэсси тебя не съест, она любит деток».

Эспер стала избегать этих визитов. Она много работала по хозяйству, помогала в церкви и иногда писала стихи. Она даже отправляла их в «Атлантик», в «Лесли», а также в «Гуди»! но успеха это не принесло, и девушка оставила эти попытки.

Она знала, что никто уже и не ожидает, что ей удастся выйти замуж. В Марблхеде было мало неженатых мужчин. Что ж, старые девы тоже приносили много пользы, не беда, если их станет на одну больше. Эспер как будто и сама разделяла этот взгляд, но по ночам, по ночам она страдала от мучительных снов, полных желания и тоски. Просыпалась она в слезах.

Пятнадцатого июня в городе был большой день: городская рыболовная флотилия отплывала к отмелям Георга (сейчас почти никто не осмеливался отправляться к Большим Отмелям). Это было впервые после окончания войны, и город решил достойно проводить свой флот. Утром в понедельник состоялось что-то вроде парада свежепокрашенных шхун в Главной гавани. На палубах пели песни, звонили церковные колокола, трубили в рожки вездесущие мальчишки. Эспер и Сьюзэн улучили минутку, чтобы подняться на холм форта Сиволл и посмотреть на происходящее в порту. Но празднество было уже не тем, что прежде. Сьюзэн еще помнила времена, когда в гавани собирался весь город. Тогда посылали в море мужчин на мужскую работу, теперь же, говорила она, все это превратилось в баловство, со всеми этими неводами и траловыми сетями.

Но и сегодня человек сто выходили в море, и гостиница была почти пуста. В тот день Эспер подавала пирожки с рыбой и эль двум корабелам и торговцу из Бостона. Тот забрел в «Очаг и Орел», узнав, что тут можно дешево пообедать. При разговоре с Эспер он решился пустить в дело несколько расхожих острот, думая, что провинциалкам должны нравиться путешественники, но, не встретив у Эспер никакого отклика, отодвинул блюдо, достал позолоченную зубочистку и впал в уныние.

Эспер собрала тарелки и отнесла их на кухню в мойку.

— Займись-ка ими, — велела Сьюзэн, месившая тесто для хлеба.

День был солнечный, с моря веял легкий ветерок, проникавший в кухню через открытую дверь и шевеливший паутину под потолком.

— Славный денек, — сказала Сьюзэн.

Эспер кивнула, закончив мыть посуду, она вытащила из мойки деревянную затычку.

— А ты хорошо их помыла? — резко спросила Сьюзэн. — Я была поражена, увидев вчера пятно от яичного желтка на тарелке судьи Солтера.

Девушка, не отвечая матери, снова кивнула.

«Что за несчастье!» — думала Сьюзэн, глядя на дочь с жалостью и раздражением.

— Сходи, помоги отцу в огороде, дочка, — попросила она. — Заодно и воздухом подышишь.

Но Эспер покачала головой:

— Мне надо разделать рыбу, картошка еще не очищена, да и чего хорошего возиться в огороде?

— Конечно, лучше строчить с утра до ночи на фабрике Портермэна, — разозлилась Сьюзэн. Она хотела было отругать Эспер, но, увидев ее тоскливый взгляд остановилась. — Ладно, огород подождет. Пойди погуляй, можно на Перешеек. Ты любила там бывать.

Эспер посмотрела в окно.

— Сейчас меня туда не тянет, мама.

— Черт побери, Хэсс, я не спрашиваю, куда тебя тянет, а говорю, что тебе надо погулять. Ступай и не возвращайся до ужина.

Эспер не стала спорить. Она вышла через заднюю дверь и пошла куда глаза глядят. Она бесцельно бродила по Франт-стрит, равнодушно глядя в открытые окна. Старая Ги Хо и миссис Бессон угощали молоденькую племянницу из Беверли. Они кивнули Эспер, и она тоже поприветствовала их, успев заметить, что племянница очень хорошенькая, прекрасно одета и слишком кокетлива. Девушка ускорила шаг и вышла в портовый район. В порту она в задумчивости остановилась: скоро должен был отойти паром на Перешеек. Почему бы ей не сесть на него? Уже два года она там не была.

Паромщик Уотсон, частый посетитель их пивного зала, дружески приветствовал девушку.

— Не на ферму ли к Хэму собралась, небось мать послала? Бойкий денек у меня нынче. Трех ненашенских перевез туда. Молодая парочка из Портсмута собралась пожить недельку у старого Хэма. Все плели, что там какая-то ра-амантика, — он засмеялся. — Ну, да они не самые чудные. Еще там был какой-то малый, художник. При нем жестянка и узелок с харчами. Они, значит, спрашивали, чево он там будет рисовать, а он говорит: все, чево понравится, то и буду. Во какой сурьезный. А они тогда и говорят: откудава, мол, он родом. А он им так улыбнулся и сказал, как отбрил: со всего побережья. Они и замолкли.

Уотсон снова засмеялся.

— Болтун, как все ненашенские.

Эспер улыбнулась. Солнце было теплым и ласковым. Большая гавань почти опустела, не считая нескольких лодок.

Паром остановился у шаткого причала в бухточке на Перешейке.

— Возвращаться домой будешь берегом или со мной, часа через два? — спросил паромщик у девушки.

— Не знаю, — пожала плечами Эспер, понимая бесцельность своей поездки.

Она направилась было к ферме Мартина Хэма, но потом снова свернула в сторону океана. Она так и не знала, куда пойти. Можно, конечно, посмотреть на старый Чарн, хотя это было ей сейчас не очень интересно. В такую погоду можно идти вброд, подумала она, сейчас мелко.

За Касл-Роком была небольшая бухта и каменистый берег, прозванный Балластовым, потому что там часто собирали тяжелые круглые камни для балласта. Эспер спустилась на берег и стояла у самой воды. В этом месте они с Джонни высадились в тот день, когда объявили войну. Но это было далекое, печальное воспоминание. Хорошо было просто побыть одной, когда вокруг ни души, только солнце и океан.

Эспер посмотрела вдаль в сторону Халф-Уэй-Рок, «утеса на полпути». Там моряки с уходящих в море кораблей с молитвой бросали в волны мелкие монеты, ради хорошего улова и счастливого возвращения. Интересно, сколько там на дне должно быть пенни? Можно написать стихи о невостребованных пенни и несбывшихся желаниях. Эспер села на бревно и погрузилась в раздумье. Сами собой приходили рифмы, но все было не то. На слово «желать» почему-то нашлась только рифма «поймать», что было как-то не очень красиво, особенно если связать это с пенни. Девушка вздохнула и посмотрела на кружащих над волнами чаек.

Дул легкий ветерок, но было жарко. Эспер сняла тяжелые башмаки и чулки, заткнула за пояс подол юбки, открыв батистовые панталоны, и распустила волосы, которые стали похожи на золотисто-рыжую шаль. Эспер стало жарче, но она сделала это ради одного воспоминания о Джонни. Лет двенадцать назад, еще детьми, они здесь ходили босиком по воде; теперь, когда ее ноги почувствовали холод океанской воды, Эспер снова вспомнила о том прекрасном дне.

Она поглубже зашла в воду, ожидая волны. Черт возьми, думала девушка, стыдно в моем возрасте играть в детские игры! Хорошо, что меня никто не видит! Эспер украдкой осмотрелась по сторонам и была поражена, увидев мужчину, стоявшего у одного из выступов Касл-Рока, смотревшего в ее сторону и явно делавшего зарисовки.

Эспер схватилась за подол, судорожно пытаясь вернуть его на место. Она забыла, что стоит по колено в воде, и была сбита нахлынувшей большой океанской волной.

Рот и нос девушки наполнились водой, так что стало нечем дышать, она цеплялась руками за гальку. Эспер с ужасом ощутила, что уже нет дна под ногами, и поняла, что ее сейчас, наверное, унесет. Потом она почувствовала боль в голове, ее руки опять оказались на гальке. Затем кто-то снова с силой дернул ее за волосы и одновременно за пояс. В следующее мгновение девушка уже лежала на берегу, тяжело дыша.

Эспер, приподнявшись на локте, откашливалась и выплевывала морскую воду, а чья-то рука постукивала ее по спине между лопаток. Придя в себя, девушка села и посмотрела на своего спасителя. Он был по пояс мокрым, и его синие брюки облепили ноги. Незнакомец показался ей очень высоким и худым. Узкое лицо его было загорелым, как у рыбака.

— Спасибо вам, — проговорила Эспер, все еще покашливая. — Не понимаю, как это я могла сделать такую глупость? Я выросла у воды. Правда, я не ожидала здесь никого увидеть… — Она натянула на голые ноги юбку и покраснела. Незнакомец кивнул и улыбнулся:

— Хорошо, что у вас такие длинные волосы. Большое удобство для спасателей, — он посмотрел на свои руки. Несколько длинных золотистых волосков прилипли к ним. Незнакомец снял их, пристально рассматривая.

— Странный цвет. Трудно ухватить его, — сказал он задумчиво.

Эспер встала на ноги. Ей было неприятно, что на ее волосы опять обращают внимание, но этот человек только что вытащил ее из воды, и она думала, что прежде всего надо поблагодарить его.

— Вы спасли мне жизнь, сэр, — сказала девушка. — Не знаю, как и благодарить вас. Я — Эспер Ханивуд и живу в этом городе. Если я могу как-то…

— Можете, — сказал решительно ее спаситель. — Стойте там, где сейчас стоите, мне нужно нарисовать вас. Я начал, когда вы бродили по воде, но так даже лучше. Сейчас ваша одежда мокрая, и я вижу линии вашего тела.

Девушка вновь покраснела и разозлилась. Тогда он вдруг улыбнулся и добавил:

— У вас красивое тело. Вы действительно красавица.

У Эспер от изумления открылся рот. Она подозрительно посмотрела на этого парня. Он улыбался, но в улыбке его насмешки не было — она излучала теплоту и дружелюбие. Его белые зубы удивительно контрастировали с темной кожей лица. Он подобрал свои рисовальные принадлежности и потребовал:

— Смотрите на море, вон на ту скалу, голову слегка поверните ко мне. А не могли бы вы снова так же подоткнуть юбку, чтобы я увидел ваши ноги?

— Нет, — вскричала Эспер, — ни за что!

Незнакомец пожал плечами, ничего не сказав. Он взял уголь и начал рисовать.

Она стояла, повернувшись как он просил, глядя на «утес на полпути», и в ней боролись два сильных чувства — возмущение и признательность. Как ему в голову не пришло, что она вся промокла и ей надо отдохнуть после такого испытания? С другой стороны, он спас ей жизнь. Эспер вспомнила паромщика, который говорил про «сурьезного художника». Понятно, это он и есть. Но главное — этот парень назвал ее красавицей! Это звучало для нее как музыка.

Эспер выпрямилась, гордо подняв подбородок. Заходящее солнце окрасило воду в пурпурный цвет. Ветер стал прохладным, и Эспер поежилась. Девушка просительно посмотрела на незнакомца. Тот кивнул, закрыл свой блокнот и подошел к ней.

— Прекрасно. Вы хорошая модель. Не могли бы вы позировать мне завтра? Я хотел бы сделать акварель.

— К сожалению, ничего не получится — у меня много работы дома. Пожалуйста, отвернитесь, мне нужно надеть чулки и туфли.

Парень фыркнул и отошел к скале. Там он собрал все свои принадлежности. Обувшись, Эспер подошла к нему:

— Можно посмотреть рисунок?

— Пожалуйста.

Она была смущена тем, что увидела. Конечно, тут была изображена женская фигура, с округлостями и изгибами, но море он тоже нарисовал с помощью таких же округлостей и изгибов, так что трудно было различить женщину среди волн. И этот «сурьезный» нарисовал ее все же с голыми ногами.

— Вам не понравилось? — спросил он, закрывая альбом. Но Эспер видела, что ее мнение его совершенно не интересует, и это также было ей неприятно.

— Я ухожу, — сказала она тихо. — До свидания.

— Постойте.

Девушка посмотрела на художника и увидела, что выражение его лица изменилось. До сих пор, хотя он и смотрел на нее, когда рисовал, он был словно скрыт от нее невидимой стеной.

Теперь он снова улыбнулся своей трогательной улыбкой, и она поняла, что имеет для него какое-то значение.

— Послушайте, Эспер… Ведь вас так зовут? Мое имя Ивэн Редлейк. Господи, да у вас же рукава еще мокрые! Какой я болван! Вот, выпейте, — он развернул сверток с провизией и подал девушке фляжку с вином.

Эспер повиновалась и нашла красную жидкость обжигающей и очень неприятной на вкус. Мама никогда бы не подала такое у себя. Ивэн допил остальное сам и швырнул фляжку далеко в море.

— Ну, а сейчас мы побежим, и вы согреетесь, — он обнял девушку за талию и бросился вперед.

— Пустите меня, пожалуйста, — вскрикнула она, но он не обратил на это внимание, и они вместе побежали по лесистому берегу.

Они остановились только у переправы. Эспер смеялась, щеки ее горели, а сердце стучало в груди. Руки Ивэна обнимали ее за талию, но она не противилась этому, это было первое настоящее прикосновение мужчины после того, как она рассталась с Джонни.

— Вы возвращаетесь к жизни, — сказал Ивэн, он убрал руку с ее талии, обнял за шею и осторожно поцеловал в губы.

Дыхание Эспер участилось. Она подняла руки и невольно оттолкнула его, но он уже отпустил ее, и это проявление протеста оказалось излишним.

— Не изящно, — заметил он. — Эспер, вас нужно учить. Вы обладаете красотой, силой и, конечно же, страстью, но вы ничего не знаете об этом. Поднимите голову и перестаньте сутулиться. Сколько вам лет, в конце концов?

— Двадцать четыре, — мрачно произнесла девушка, повернувшись к своему спасителю спиной и направляясь прочь по тропинке. Ее глаза наполнились жгучими слезами. Ивэн шел следом за ней, неся на руках свой платок и жестяную коробку с рисовальными принадлежностями.

— Вы взрослая женщина, — заметил он, — и должны вести себя соответственно.

— Кто вы такой, чтобы учить меня, — с возмущением произнесла Эспер, ускоряя шаг.

Ивэн не ответил. Они оба шли в молчании, пока не достигли вершины склона, обращенного к заливу.

— Кстати, не знаете ли вы о каком-нибудь местечке в городе, где бы я мог остановиться на несколько дней? Марблхед подходит мне прекрасно!

«Отлично, — подумала девушка, — его можно послать к Мартину Хэму, или в отель «Марблхед», или даже к мисс Берней в Рэдстонскую бухту. Как можно дальше отсюда».

— Эспер, — мягко сказал Ивэн, снова взяв ее за руку. Через одежду Эспер вновь почувствовала его тепло, и взгляд ее скользнул в направлении его руки.

— У нас есть гостиница, — произнесла она, переведя взгляд вдаль, в сторону домов, рядами выстроившихся около залива. — Возможно, ма найдет вам комнату.

— Ну и прекрасно.


Глава девятая


Ивэн Редлейк родился в Амхерсте в 1838 году. Родители его были состоятельными людьми. Его отец, Тадеуш Редлейк, владел небольшой бумажной фабрикой на левом притоке реки Форт. Они жили на Колледж-авеню в новом комфортабельном особняке, окруженном высокими вязами. Миссис Редлейк была женщиной со строгими взглядами относительно любого предмета, и пять из шести ее детей были чем-то увлечены. Четыре девочки и маленький Симон занимались своим делом без особого давления со стороны матери. Мэри играла на фортепиано, аккомпанируя Бесси, когда та пела тихим голоском жалобные песни; Люси искусно украшала волосы, а Гарриет рисовала прекрасные лесные пейзажи на фарфоре. Сама же миссис Редлейк была прекрасной рисовальщицей. Ее излюбленной темой были сюжеты, навеянные флорой. Тщательно выписывая лепесток за лепестком, создавала она свои композиции. Как ни странно, Ивэн никогда не принимал ни в чем участия, и больше всего разочаровывал миссис Редлейк его явно поддельный интерес к рисованию.

Несмотря на то, что мать поощряла его занятия рисованием и даже пыталась давать ему уроки, все это было бесполезным. Ивэн не мог начертить более или менее точный чертеж.

Но миссис Редлейк была настойчива. Она целеустремленно сажала сына за стол, заваленный карандашами, акварельными красками и листками бумаги, но Ивэн не мог нарисовать решительно ничего.

Он не сопротивлялся действиям миссис Редлейк. Он просто смотрел на мать чистым взглядом, исполненным вежливой скуки, и ждал, пока она закончит свои объяснения.

— Но Ивэн, тебе же нравится рисовать, посмотри на эти прекрасные наброски. Конечно же, котенок на них не похож на котенка, потому что тебе еще нужно многому учиться, но для маленького мальчика это вполне хорошо.

— Это не котенок, — спокойно ответил Ивэн. — Это то, о чем я думал, глядя на кошку. И это совсем не хорошие рисунки.

— Все равно хорошо, — сказала мать. — Дорогой мой, я понимаю, о чем ты говоришь, это довольно глубокая мысль, и это как раз то, что я и пытаюсь делать — смотреть на вещи немного с другой стороны. Так делают все настоящие художники, я думаю…

Затем она улыбнулась и взглянула на сына, но взгляд мальчика блуждал, он смотрел через окно на зеленую ветвь вяза. В своих мыслях он был где-то далеко.

— Ивэн! — голос матери был довольно резким, и мальчик сразу же посмотрел на нее. У него были удлиненные темные глаза с тяжелыми веками, что порой делало его взгляд странным и что приводило миссис Редлейк в замешательство. Никто в семье не имел ни таких глаз, ни такого чувственного изгиба губ, придававшего ощущение мягкости его тяжелому подбородку. Она считала, что все эти черты были присущи ее уэльским предкам.

— Ивэн, я хочу, чтобы ты сейчас же начал заштриховывать этот квадрат. Начни отсюда, из верхнего утла.

Мальчик позволил вложить в свою руку карандаш и провел несколько кривых линий.

— Обрати внимание, у тебя не получаются линии, Ивэн! Ты же можешь сделать лучше. Прекрати это глупое черкание, мне придется наказать тебя.

Ивэн положил карандаш, его взгляд вновь вернулся к ветке вяза.

Во всех этих и других методах, направленных на воспитание Ивэна, миссис Редлейк потерпела поражение. Постепенно, с переходом сына из юности в зрелость, она отказалась от этой затеи, устав от его непокорности, которая задевала ее гордость.

— Я должна заметить, — говорила миссис Редлейк мужу, — что он — какая-то загадка для нас. Кажется, он ни к чему не тяготеет. Конечно же, он унаследовал мой интерес к искусству, но он его никак не проявляет. Это совсем непонятно и обидно. Иногда я думаю, что он для нас потерян.

Тадеуш тоже не понимал сына, но он был человеком спокойным и прямодушным. Дочери тревог не вызывали: старшие вышли замуж, одна — за профессора из Амхерста, другая — за бостонского купца.

Младшие имели много поклонников. Симон был мальчиком, которого только и мог желать отец, а младший сын уже был вполне знаком с работой на бумажной фабрике. Ивэн же вызывал у отца чувство разочарования. Бывало, что он целыми днями пропадал неизвестно где или ничего не делал; он предпочитал это любой работе и наотрез отказался ходить в колледж.

В восемнадцать лет Ивэн ушел из дома. Он объявил о своем решении однажды утром, за завтраком, сопровождая свою новость обворожительной улыбкой.

— Я уже достаточно вырос, чтобы покинуть Амхерст, — заявил он. — Не огорчайтесь моему уходу. Я знаю, что был вам в тягость.

Он, как обычно, вежливо не обращал внимания на протесты миссис Редлейк.

— Но что ты собираешься делать, Ивэн? — спросил его отец мягко, но с явным неодобрением.

Ивэн обильно намазал маслом кусок маисовой лепешки и заявил:

— Я буду рисовать.

Он откусил от лепешки и стал медленно жевать. Мать смотрела на него, испытывая знакомое раздражение. Ивэн всегда получал острое удовольствие от воды, а также и от всех физических ощущений. Он мог часами лежать в прохладной воде, эгоистично игнорируя всех желающих войти в ванную комнату. Он также поражал удивительным отношением к запахам. Однажды мать нашла у него под подушкой гниющий гриб, покрытый плесенью. На ее возмущенный вопрос он ответил, что ему нравится этот «острый, серый, запах».

— Ты не можешь зарабатывать на жизнь рисованием, мой мальчик, — сказал ему отец, — что заставляет тебя думать, что у тебя получится? Ты же в жизни не нарисовал ни одного рисунка.

— Я знаю, что смогу, — ответил Ивэн, спокойно жуя.

Он подумал о шалаше в лесу в ста футах от берега реки Коннектикут. Он построил шалаш сам, когда ему было двенадцать, там он жил настоящей жизнью. На стенах висели его рисунки, выполненные углем и в карандаше, но позже он сжег большинство из них на костре. Там же у него были акварели с изображением гор, каштановых деревьев на берегу реки. А сейчас он уже устал от шалаша, от деревьев и рек. Они отслужили свое.

— Я хочу путешествовать, — сказал он, — и рисовать.

Намазав маслом еще один кусок лепешки, Ивэн обильно полил его сиропом.

— И чем ты будешь питаться? — спросила его мать. — Ты же сам знаешь, что любишь поесть.

Ивэн наклонил голову.

— Люблю. Если отец одолжит или просто даст мне денег, я буду в восторге. Если нет, то я и без них обойдусь.

В конце концов отец выдал ему тысячу двести долларов и секретную информацию о том, что дела на его бумажной фабрике идут плохо.

— Мне трудно будет найти для тебя еще денег, Ивэн. Но я хочу сказать тебе, что ты никогда не был мне в тягость, и если ты решил побродить по свету, что ж… — Тадеуш вздохнул.

Но желание Ивэна было в лучших традициях янки. Да и родители, в общем-то, не очень возражали.

Ивэн отправился путешествовать. Без каких-либо сожалений и какой-либо определенной цели. Единственный интерес его заключался в том, чтобы найти лучшие пути для выражения сущности своих чувств. Итак, он достиг Нью-Йорка с определенным мнением о технике рисунка и работах других художников.

Ивэн снял небольшую комнату на Бродвее и стал часто посещать выставки и аукционы в Национальной Академии, но находил очень мало интересного для себя. Ему не нравились приторные картины современных художников. Видел ли кто-нибудь из них настоящее дерево или камень? На него нагоняли тоску утомительные работы баталистов и придворных живописцев. «Вяло, — презрительно думал он, — салонные художники».

Ивэн по-прежнему был неспокоен. И чем больше ему не нравились картины, вызывающие восторг у публики, тем больше он осознавал, что художники показывают знания и технику, которую он практически не знал.

Зимой Ивэн посещал вечерние занятия в Академии. Там он особо не выделялся. Учитель находил его внимательным и много знающим, но он также считал своего ученика ленивым, так как Ивэн не нарисовал ничего, на что стоило бы посмотреть. В его набросках наблюдались отсутствие точности и порядка, некоторое преувеличение и искажение.

На уроках он сжимал губы, что придавало его виду вежливую скуку. Он был несчастлив оттого, что не видел жизни, не мог нарисовать так же, как другие. Он был одинок.

В июне следующего года Ивэн отплыл на старом парусном судне на Мартинику, и на этом острове он обрел некоторый покой.

Он всегда нравился женщинам, но после его последней поездки в Вест-Индию он был слишком сосредоточен на самовыражении, чтобы интересоваться ими. В Фор де Франс он влюбился в знойную танцовщицу — креолку, по имени Тини, и она, польщенная его рисунками, в ответ дарила ему свою любовь. В скором времени она выделила ему комнату на своей вилле. Они прекрасно проводили время. Но Тини была недовольна тем, что он никогда не выказывал своей ревности.

— Если тебе понравился кто-то другой, Тини, — говорил ей Ивэн, — то учти — ты совершенно свободна, я не собираюсь тебя ни с кем делить.

Тини плакала, выговаривая ему, что он любит ее только как средство для собственного самовыражения. Прошло много времени, прежде чем креолка поняла, что Ивэн потерял интерес к ней. Его близость постепенно стала формальной, он перестал использовать ее как модель. Вместо этого он рисовал стены грязных улиц, пальмы, которые были лишь жалким подобием настоящих. Он проводил часы, сидя на скамейке, рисуя чернокожих ныряльщиков за жемчугом и портовых грузчиков.

В конце 1860 года они окончательно расстались: Тини познакомилась с богатым плантатором, а Ивэн вернулся в Нью-Йорк. Его саквояж был полон акварельных красок, а сам он был полон желания стать узнаваемым. И богатым тоже — его деньги были уже на исходе.

Ивэн снова вернулся в комнату на Бродвее и проанализировал ситуацию. Так как он не привлекал никакого внимания, то должен был где-нибудь выставить, желательно в масле. Он просмотрел все свои наброски и выбрал один — голых негритят, растянувшихся на пляже. Он увеличил размеры и переписал эскиз маслом. Он рисовал просто и точно, он рисовал все, как видел, включая все детали пляжа, пальмы и коричневые фигуры в блеске тропического солнца.

Когда он закончил работу, то понял, что у него прекрасно получилось. Он послал ее в Академию, но был отвергнут. Ивэн сначала был ошеломлен, потом взбешен. Он надел свой единственный хороший костюм, причесал вьющиеся волосы и направился прямо в Академию. Там он встретил двух членов жюри. Они не стали объяснять, за что его отвергли. Оба джентльмена были неприятно удивлены резкостью его картины, о чем сразу ему и сказали.

— Можно подумать, что это работа ребенка, мистер Редлейк. Но ребенок не смог бы нарисовать так вульгарно. Обнаженная натура, если она имеет место, может сопровождаться классической красотой. Здесь же — никаких признаков композиции, а что касается красок, то они просто грубые и сырые.

— Были ли вы когда-нибудь на Мартинике, сэр? — спросил Ивэн одного из критиков.

— Я полагаю, мистер Редлейк, — сказал джентльмен, сердито глядя на своего коллегу, — что вам стоит отказаться от своего любительского искусства, которым вы так гордитесь. Молодые часто совершают ошибки.

Ивэн откланялся, взял свою шляпу, повернулся и вышел. Он не помнил, как дошел до своего жилища. Закрыв дверь, он плюхнулся на кровать и ощутил, как неистово бьется его сердце. Пролежав какое-то время, он поднялся и открыл фляжку с кьянти. Запивая вином черствый рулет, он придирчиво смотрел на полотно «Мартиника», затем, развернув картину к стене, Ивэн открыл свою дорожную сумку, порылся в куче грязных носков и вынул небольшую коробочку. Он открыл ее и пересчитал деньги. Тридцать два доллара. Ивэн положил их обратно в коробку. После недолгих раздумий он взял карандаш и блокнот и отправился в Центральный парк.

Усевшись в небольшой беседке, он стал ждать. Вскоре у выхода с Шестьдесят пятой авеню появились две хорошенькие школьницы. Они были модно одеты: одна — в розово-лиловое, другая — в бутылочно-зеленое платья.

Ивэн вышел навстречу и, улыбаясь, приветствовал их. Не попозируют ли они здесь, в беседке, недолго? Он был очень настойчив. Но манеры его приятные, к тому же в нем чувствовался высокий интеллект. Барышни пошептались немного и, решив, что из этого получится прекрасная история для подружек, согласились. Ивэн задержал их немного дольше, чем обещал, но они все равно были довольны результатом. Он сделал из них прекрасных леди, придав особую пикантность их лицам.

— Прекрасно, просто великолепно! Как вы талантливы, сэр! А что это у нас в руках?

— Я думаю, это молоток для крокета, — вежливо ответил Ивэн, — вы не играете в крокет? А может быть, это пастуший посох. Я не уверен.

Девочки засмеялись и начали задавать вопросы, но Ивэн уже потерял к ним всякий интерес. Он поблагодарил своих натурщиц и ушел, оставив их разочарованными.

Дома он нарисовал с наброска две картины. На первой — юные леди с крокетными палочками в изящных руках, а на заднем плане — веранды и портики прибрежного отеля. В нижнем углу своего творения Ивэн написал: «Летний отдых».

Затем он прошелся карандашом еще раз, заменяя локоны девушек на пастушьи шляпки, убрав кринолины и до смешного укоротив их юбки. Развернув эскизы с розами и овечкой на заднем плане, недавно скопированными из календаря фермера, он скомпоновал все это на одном полотне. Этот шедевр он назвал «Американская пастораль». Ивэн работал над картинами два дня, результатом этого явилась поразительная четкость каждой линии. Закончив, он долго смотрел на свою работу с ненавистью и горьким ликованием.

Следующим утром он первым делом посетил редакторские конторы. В течение недели Ивэн всюду предлагал свои рисунки и продавал их на рынках. Теперь он разжился двадцатью пятью долларами.

В апреле была объявлена война. Ивэн знал негров лишь по общению с ними на Мартинике. Его отношение к ним не было проявлением местного патриотизма, он испытывал умеренное любопытство.

В своем камине он сжег все женские журналы и эскизы с симпатичными девушками. Все свои акварели в Мартинике он отдал на хранение хозяйке. Во время войны его повысили до чина лейтенанта, он был легко ранен в битве при Шилохе.

У Ивэна появилось несколько друзей, но когда настал мир, он понял, что не нуждается в них. Побывав в родительском доме, он вновь вернулся в Нью-Йорк. Это было после того, как он нарисовал свою единственную картину на военную тему. Замысел ее был потрясающим — двое простых солдат в разорванных и окровавленных мундирах, один — сторонник Конфедерации, другой — союзник, дружно ловят рыбу, сидя на развалинах моста. Эта картина излучала силу и верность, простые лица солдат сентиментально отражали наступление первых мирных дней. Ивэн послал картину в Академию, и она была принята новым жюри, которое ничего не знало о его ранних работах. На критиков картина не произвела особого впечатления. Они ругали ее цвета, которые были слишком близки ему. Несмотря на все это, картина была куплена одним французским коллекционером, который охотно заплатил Ивэну пятьсот долларов.

— Мне нравится, как вы рисуете, мой юный друг, — сказал француз. — Вы видите по-новому. Не позволяйте им влиять на вас.

— Не позволю, — пообещал Ивэн.

Положив деньги на банковский счет, он уехал на побережье Новой Англии. Лонг-Айленд-Саунд а позже и квартира на берегу, под Бостоном, не сильно влекли его.

Он скучал по более бурному морю, по его непокорности, обнаженности.

Прибыв в Марблхед, Ивэн сразу понял, что его желание сбывается. И с первого взгляда на Эспер, стоящую по колено в воде, он почувствовал, что она поможет ему понять море. В первый же вечер у него не было желания делать ее своей любовницей. Действительно, с тех пор как она, как и все женщины, с которыми он когда-либо имел дело, так бесцеремонно влезла в его жизнь, он стал чувствовать отвращение к ней. Его раздражали уродливая одежда Эспер, ее собранные в пучок рыжие волосы, бестактное самосознание, излучаемое ею. Обольстительная морская дева исчезла. Однако интуиция подсказывала Ивэну, что он сможет вернуть свое первоначальное представление о ней.

В первую ночь, проведенную в гостинице, Ивэн не спал. Он видел густую мерцающую зелень надвигающейся волны и фигуру Эспер, вырисовывающуюся под ней. Его переполняли сменяющие друг друга чудесные видения.

Эспер также не могла заснуть. Каждая минута этого вечера доставляла ей массу переживаний. Она чувствовала страх, облегчение, удовольствие и огорчение. Это было гораздо приятнее, чем унылое однообразие этих последних лет. Ивэн решил, что останется на некоторое время в гостинице, если Эспер позволит рисовать себя, ему удалось сломить возражение Сьюзэн своей невозмутимостью. Ивэн неожиданно нашел союзника в лице Роджера:

«Дорогая, позволь Эспер погулять. Свежий воздух пойдет ей на пользу, не волнуйся, кто-нибудь в пивной поможет тебе».

Эспер сразу же увидела, что Ивэн понравился отцу. Роджер увидел в нем творческую личность. После ужина, за которым Ивэн не забыл похвалить рыбный пирог и пышки, Роджер принес заляпанные чернилами свои «Памятные события» и негромко стал читать отрывки.

Ивэн слушал вежливо, иногда делая некоторые комментарии, в то же время исподлобья глядя на Эспер, которая двигалась по кухне, убирая тарелки после ужина. Но ему было скучно, и узкое его лицо, повернутое к старому человеку, сидящему в кресле, имело сонный вид.

Каждый вечер в Касл-Роке Эспер позировала ему. Она открыла для себя, что временами может читать чувства Ивэна по его лицу. Бывало на его лице такое выражение, видя которое, она думала, что это — взгляд художника. Эти темные глаза становились внимательными и одновременно отрешенными, и по четыре часа он не видел и не слышал того, что непосредственно не касалось его мольберта.

Он рисовал Эспер в масле, и она не ожидала увидеть что-нибудь, сильно отличающееся от того первого рисунка, но во время этих вечеров она была счастлива. По дороге домой он рассказывал немного о себе, но не мечтал о своем будущем. Ивэн задавал ей множество вопросов и вскоре узнал многое о ее жизни. Его это не интересовало, но Эспер решила, что ее прошлое и настоящее очень интересны ему. На самом же деле он наслаждался каждой крупицей марблхедского фольклора, который присутствовал в ее образной речи. Ивэн жадно слушал рассказы Роджера о старом доме и восьми поколениях Ханивудов, живших в нем, и заставлял Сьюзэн рассказывать морские легенды и рыбацкие байки.

— Я не понимаю, почему тебе так нравится рыться в этом старом барахле, — сказала однажды Эспер во время их прогулки по Перешейку. — Это так глупо.

Ивэн снисходительно взглянул на нее.

— Потому, — ответил он задумчиво, — что это богатство, составная часть аромата этой местности. Мне это необходимо для работы.

А как же я, подумала Эспер, я ведь тоже принимаю участие в этой работе. Она почувствовала боль в сердце, и ее счастливое состояние исчезло. Ивэн бросил на нее быстрый взгляд.

— Давай присядем на минуту, — он указал на сосновое бревно. Эспер колебалась, хотя этот мягкий тон Ивэна вызвал у нее тайную надежду.

— Скоро отлив, — сказала она, — мне будет трудно идти.

С первого дня пребывания в гостинице Ивэн нанял лодку, и они частенько катались по гавани. Ивэн не реагировал на ее замечание и усадил девушку рядом с собой на бревно. Он обнял Эспер, и через мгновение она положила голову ему на плечо. Ее волосы блестели, как будто переливались мелкие медно-красные проволочки, и пахли морским туманом.

— Что с тобой? — спросил он мягко.

Эспер нехотя пошевелилась. Это было не то, что она хотела бы услышать.

— Я ненавижу Марблхед. Ненавижу, — хотя до этого момента она сама не понимала этого.

— Но почему? Ты же часть этого, и это часть тебя. Твой старый дом, и море, и скала. Ты вписываешься в это. Ты принадлежишь им.

— Нет! — ее голос дрожал. — Только потому, что Фиб и Марк Ханивуды поселились здесь двести с лишним лет назад, я должна провести здесь всю жизнь?!

— Отчего бы нет?! Получается прекрасная замкнутая система, — возразил Ивэн.

— Я не думаю, что получается вообще какая-либо система. И я не понимаю, почему ты так думаешь. Ты сам не живешь там, где родился.

— Ты права. Но Амхерст не моя родина. Мать — из Нью-Бетфорда, отец — из Пенсильвании. Кроме того, у меня судьба странника.

Эспер почувствовала его ударение на последнем слове и, расправив плечи, отпрянула от Ивэна.

Она отдалилась от него, думая о Джонни, и боль предстоящей тоски поглощала ее все больше и больше. Ивэн вдруг рассмеялся. Он притянул девушку к себе и поцеловал. Он был поражен глубиной ответной страсти, воспламенявшей его.

— О, Ивэн, я люблю тебя, — прошептала Эспер, но, почувствовав его возбуждение, оттолкнула его, не грубо, как в первый день, но решительно. Она встала с бревна и печально взглянула на Ивэна.

— Что случилось, Эспер? — он тоже встал.

— Когда ты закончишь меня рисовать… — сказала девушка, — что дальше?

Его лицо потемнело. Он подобрал с земли сухую ветку и сломал ее.

— Когда я закончу, что мне делать в Марблхеде? Я, конечно же, уеду.

Эспер сглотнула, увидев его отрешенное лицо и отсутствующий взгляд.

Она подняла плетеную корзину и медленно пошла по тропинке. Через секунду, во время которой Ивэн наблюдал за удаляющейся фигурой девушки, он схватил свои вещи и помчался за ней. Когда он добрался до лодки, Эспер уже сидела в ней, ее руки были на веслах. Всю дорогу они молчали. Пока они шли от пристани, Эспер смутно видела людей, стоящих у дверей дома Тэтчера. Когда они с Ивэном проходили мимо, один из мужчин сделал шаг в их сторону и произнес:

— Добрый вечер, мисс Ханивуд.

Эспер вздохнула, но взяла себя в руки. Эймос Портермэн поклонился и бросил испытующий взгляд на Ивэна, затем неодобрительно посмотрел на Эспер.

— Вечереет, мистер Портермэн, — произнесла девушка, останавливаясь.

Но Эймос не двинулся. Он продолжал стоять у нее на пути, большой и неподвижный. Эспер пришлось представить своего спутника.

— Это мистер Редлейк, художник. Он остановился в нашей гостинице.

Эймос нахмурил светлые мохнатые брови.

— Я слышал, вы были в городе, — обратился он к Ивэну. — А как вам работается на Перешейке?

Эспер стало жарко. Мистер Портермэн заметил, что взгляд Ивэна изменился.

— По-моему, прекрасно, — любезно ответил художник.

Эймос снова взглянул с укоризной на негодующее лицо Эспер. Тяжело дыша, он отступил к двери дома. Глядя вслед Эспер и Редлейку, Эймос видел, как они свернули на Франт-стрит. Он возобновил свои переговоры с мистером Тэтчером, но вскоре потерял интерес к сделке. Эймос поспешно назначил другое время встречи и ушел, оставив своего партнера в недоумении.


Глава десятая


Эймос провел беспокойную ночь, ворочаясь в своей неудобной кровати в городском отеле. В шесть утра он выглянул из окна, чтобы понаблюдать за процессией рабочих, заворачивающих на Скул-стрит, которая вела к его обувной фабрике, находящейся за отелем. Это зрелище не доставило ему обычного удовольствия.

Сегодня, против обыкновения, ему не хотелось давать какие-либо распоряжения. А предстояли заключительные переговоры с инженерной фирмой из Бостона о паровых машинах, также нужно было просмотреть сметы расходов удачно завершенных в Линне работ. Его ожидал обед в отеле с покупателем, что должно было закрепить сделку по продаже одной из старых фабрик. К тому же необходимо выяснить у Джорджа Харриса более точный объем работ, проводимых фирмой «Харрис и сыновья».

Эймос апатично следовал намеченному плану, охваченный черной депрессией, которая убила аппетит и даже испортила вкус сигар. К четырем часам он решил нанести визит в «Очаг и Орел» и нашел несколько причин, оправдывающих его необходимость. Будет вполне естественно, если он проявит дружеский интерес и поблагодарит миссис Ханивуд за ту поспешность, с которой она возвратила заем. И потом, в знак хорошего отношения необходимо предупредить ее, что могут пойти слухи о ее дочери и этом длинноногом художнике. Будто у девушки нет других дел, как таскаться на Перешеек с этим типом. Его неприятно поразило, что такая разумная женщина, как миссис Ханивуд, допускает это.

Эймос покинул фабрику и прогулочным шагом отправился вниз по Плезент-стрит. Для него действие всегда было ответом на дискомфорт. Он ускорил шаг и поймал себя на том, что очарован городом, принявшим его, как сына, хотя и несколько снисходительно.

Стояла хорошая июньская погода. Эймос проходил под кленами и вязами, покрытыми молодой листвой, солнце сверкало на ярко-голубом небе, и он вдыхал аромат соленого океана и цветов. В садах, расположенных за домами, росли розы и петуньи, на окнах — герани и гелиотропы. Он одобрил свежую, ослепительно-желтую окраску домов на улице Франклина. Он также одобрил величественный старый каштан, в тени которого находился двор «Очага и Орла». Белые соцветия этого исполина сияли торжественно, как свечи, среди темно-зеленых глянцевых листьев.

Но когда Эймос взглянул на старый дом, его настроение испортилось. Он покачал головой, глядя на это строение с жалостливым раздражением.

Серебристо-серые обшивочные доски никогда не знали краски, крутая крыша старого флигеля и двускатная крыша более поздней большой пристройки Моисея Ханивуда говорили о буйной фантазии и отсутствии вкуса, оскорблявших Эймоса. И почему в свое время Ханивуды не могли сделать окна, квадраты которых имели бы одинаковый уровень и сохранили бы вертикальные линии и сейчас?! Эймос постоял, положив руку на покривившуюся калитку, мысленно переделывая дом. Он объединил все строение общей крышей, вырезал правильно окна, впереди дома выстроил веранду и поставил на нее высокие кресла, откуда гости могли бы любоваться заливом. Он также построил пару ванных комнат, чтобы привлечь богатых клиентов — не таких голодранцев, как этот художник.

Эймос, плотно сжав губы, поднялся по тропинке и вошел в дверь пивной.

В низкой прокуренной комнате находились четверо посетителей, которые подняли голову при звуке дверного колокольчика. За столом, стоящим у окна, Пинней Колт играл в шашки со своим братом. В центре пивного зала сидел капитан Браун, он угрюмо потягивал виски и слушал политические предположения, исходившие от Вудфина, мастера по разделке и засолке трески, нудного болтуна.

Знакомые с Эймосом посетители пивной небрежно приветствовали его. Игроки продолжили игру в шашки. Никто не чувствовал к Портермэну никакой враждебности. Все они были моряками и оставались ими, упрямо цепляясь за приходящую в упадок торговлю рыбой, которой занимались с рождения, и их совершенно не интересовал обувщик, тем более «иностранец».

Эймос, привыкший к такому обращению, увидел прекрасную возможность наладить с ними отношения. Он все еще лелеял надежду об избрании в местные законодательные органы. Он прекрасно понимал, что не добился больших успехов в этой области, но подумал, что, возможно, будет полезно, если они узнают, что он понимает их интересы. Миссис Ханивуд не было видно, ее место за прилавком занимала неопрятная девица в грязном переднике. Эймос решил переговорить с хозяйкой позже и сел за стол между Вудфином и капитаном Брауном. Он заказал всем выпивку и обратился к ним с вопросами.

Действительно ли у флотилии хороший улов и она скоро вернется с Отмелей? Неужели огромный косяк макрели шел прямо на них? Черт возьми, и почему это правительство отменяет премиальные выплаты рыбакам? Времена и без того тяжелые, и эта кучка идиотов в конгрессе могла бы вести себя более разумно. Как там старый «Подкаблучник» капитана Брауна, все еще стоит на ремонте? Будет ли он плавать?

Выпив грога, моряки немного расслабились. Капитан Браун отвечал угрюмо и односложно, но Вудфин сиял: грог хорошо лег на только что съеденную им рыбу.

— Вчера я был около Доллиберской бухты, — произнес Эймос, обращаясь к Вудфину, — ваша треска коптится быстрее остальных.

Болтун Вудфин провел по своим прямым седым волосам рукой, сплошь покрытой шрамами, и самодовольно кивнул:

— Моя рыбка самая лучшая, она будет золотисто-бежевой, как скорлупа ореха, потому как поймана около берегов Португалии. Днем она вялится на солнце, на ночь ее укрывают, а как только мясо начинает хорошо отделяться от костей, Ой укрывает ее в отличные дубовые бочки, там она и доходит до полной готовности.

За солью он посылал в Провинчето, было времечко, когда Ой считал соль из Беверли пригодной для этих целей, но с ней рыба просаливается очень долго. Сейчас уже нет разницы между этими сортами соли, так же, как нет разницы между сортами трески, хотя всем известно, что рыба, пойманная у Больших Отмелей со стороны Ньюфаундленда, отличается по вкусу от той, которая поймана восточнее. Как-то в пору своей молодости Ой плавал на «Ханне», водоизмещением в двадцать тонн. Она была построена в Ипсвиче, лучшего судна от Наанта до Ньюбери не сыскать, а капитаном был Том Чивер, Ой помнит…

Болтун Вудфин все говорил и говорил, его речь журчала, как бурный ручей, текущий по каменистой местности. Играющие в шашки вновь вернулись к своему занятию. Капитан Браун низко склонился над своей массивной глиняной кружкой, его взор был затуманен. Моряк тягостно о чем-то размышлял.

Вздохнув, Эймос поднялся и пошел к стойке. Этого никто не заметил, Вудфин продолжал свой монолог. Эймос заплатил за выпивку и вышел из пивного зала в поисках миссис Ханивуд.

Хозяйку гостиницы он нашел на кухне. Сьюзэн снимала сливки с молока и изрядно смутилась, увидев гостя.

— О, мистер Портермэн! — воскликнула женщина, выронив шумовку. — Я рада вашему приходу, только мне неудобно принимать вас в таком виде. Я не думала, что вы зайдете. Пойдемте в гостиную, — предложила она, поправляя закатанные рукава и снимая ситцевый передник.

— Не беспокойтесь, мэм, — остановил ее Эймос. — У меня мало времени, я только хотел проведать вас. Давайте присядем здесь.

Он огляделся вокруг. Заметив, как Сьюзэн нехотя опустилась на деревянную скамью, Эймос осторожно сел в виндзорское с резной спинкой кресло. Оно было изготовлено в Бостоне около двух веков назад по заказу Исаака Ханивуда. Эймоса поразили две вещи: первое — что оно даже не скрипнуло под тяжестью его тела, второе — что этого монстра почему-то не пустили на растопку, как большинство других вещей в этом доме. Эймос бросил взгляд на изъеденные червями балки и грубо отесанные перекрытия над очагом. Здесь не было даже приличной каминной доски.

— С вашими деловыми способностями, мэм, — мягко обратился он к Сьюзэн, — вы вскоре заработаете на переоборудование вашей кухни. Я уверен в этом.

Сьюзэн кивнула, соглашаясь с его замечанием.

— Я бы так этого хотела, но Роджер не желает и слышать об этом. Он даже не разрешает накрывать этот старый стол скатертью, а ведь она освежила бы кухню. Даже плита досталась мне с боем. Я хотела обить досками очаг, но Роджер запретил мне это сделать. Он любуется этими старыми черными каминными железяками, будто они отлиты из золота.

Посмотрев на железные подставки для дров, стоявшие у камина, Эймос сочувственно вздохнул. Прокашлявшись, он поинтересовался:

— А мисс Эспер, она разделяет взгляды отца?

— У нее нет никаких мыслей по этому поводу, — фыркнула Сьюзэн. — Сейчас она думает только об этом парне, художнике. Я теперь жалею, что предоставила ему комнату в доме.

— Я тоже, — с облегчением тихо проронил Эймос, радуясь, что ему удалось так плавно перейти к этой теме и обнаружить, что здравый смысл не изменил миссис Ханивуд.

— А чем же он занимается в Марблхеде? — спросил Эймос.

— Рисует, — произнесла Сьюзэн, встав и подойдя к кухонному столу. — Хотите глоточек ежевичной настойки? — спросила она через плечо. — Или, может быть, вы отобедаете в пивной?

— Нет, спасибо, — поблагодарил Эймос. — Я выпью настойки.

Он ждал. Сьюзэн как-то ожесточенно загромыхала посудой, ставя оловянную тарелку и стакан на полку.

— Эспер влюблена в него, — вдруг решительно объявила женщина. — Бедная дурочка, она совершенно потеряла голову!

Эймос глотнул обжигающей жидкости.

— Этот тип не для нее! — воскликнул он и немного спокойнее добавил: — Вы о нем что-нибудь знаете?

От сознания того, что есть уважаемый ею человек, с которым она может поделиться своими волнениями, Сьюзэн облегченно вздохнула.

— Конечно, он ей не пара, хотя он уверяет, что родом из Массачусетса и у него есть какие-то деньги, — нахмурив рыжеватые брови, Сьюзэн покачала головой. — Но, мистер Портермэн, я не очень из-за этого тревожусь, — медленно произнесла она. — Девушка несчастна с тех пор, как убили Джонни Пича. Она нигде не находит себе места. Из нее — увы! — не получится добропорядочная старая дева, хотя мне кажется, это ее удел. Сейчас она нашла себе кого-то по душе, и каким бы странным он ни был, я не буду останавливать дочь. Только дело в том… — поджав бледные губы, Сьюзэн посмотрела вниз.

— Что же тогда? — спросил Эймос, наклонившись вперед.

— Я сомневаюсь, что он на ней женится, — молвила Сьюзэн. Отвернувшись, она посмотрела в пустой камин. — Эспер от этого мальчишки без ума, Я боюсь… — Румянец залил ее шею и щеки, она залилась краской до корней своих рыжеватых с проседью волос.

— Но это уж слишком, — взорвался Эймос, вскочив на ноги. — Пусть тогда господин Ханивуд выгонит его из вашего дома.

Сьюзэн коротко рассмеялась:

— Роджер в этом деле бесполезен, он тоже ему симпатизирует. Мой муж никогда не видит того, чего он не хочет видеть.

— Тогда вы должны сделать что-то, — Эймос шагнул к Сьюзэн и в возмущении встал за спинкой ее стула.

— Я бы многое сделала, если бы знала, что именно нужно сделать, — ядовито бросила она. — Эспер уже взрослая, я не могу ее запереть на замок.

— Поговорите с этим, как там его… Редлейком.

— С ним не о чем говорить. С ним вообще невозможно разговаривать. Он внимательно слушает, но когда вы пытаетесь что-то услышать в ответ, он как воды в рот набирает. Я знаю только одно, я это вижу собственными глазами, — Сьюзэн запнулась и добавила с ироничной гордостью: — Он считает Эспер очень привлекательной.

Эймос открыл рот, но, ничего не сказав, закрыл его. Нахмурившись, он вернулся к виндзорскому креслу и сел.

— Да, да, — слабо согласился он.

К нему вернулось то угнетенное состояние, которое он не испытывал с тех пор, как, будучи еще мальчиком, переживал смерть любимого щенка, когда тот провалился под тонкий лед едва замерзшей реки и утонул. Такое же ощущение непоправимой потери, гнева и одиночества. Даже смерть Лили-Розы так не подействовала на него.

— Мне нужно идти, — наконец произнес Эймос, его низкий голос полностью утратил обычную уверенность, и Сьюзэн быстро посмотрела на него.

Хорошо сложенный мужчина, подумала она, надежный, выглядит как моряк, хотя таковым не является; у него спокойные внимательные глаза под густыми, светлыми бровями. Его волосы так светлы, что кажется, будто в них замерзла морская соль. Его волевой рот крепко сжат, точно создан для того, чтобы раздавать капитанские команды, но его уголки слегка подняты вверх, что свидетельствует об отсутствии мелочности. И почему эта глупая девчонка так с ним обошлась?! Почему она бросилась на этого молодого олуха?!

— Мистер Портермэн, может быть, вы еще побудете у нас? — мягко спросила Сьюзэн.

Эймос покачал головой:

— Я должен идти, мэм, действительно должен.

Он встал, и они оба посмотрели в направлении задней двери. С улицы доносился тихий чистый девичий смех. Я никогда не слышал, как она смеется, подумал Эймос.

Эспер вошла в кухню в сопровождении Ивэна Редлейка. Ее блестящие волосы, слегка присобранные сзади, локонами обрамляли улыбающееся лицо. Все в ней говорило о какой-то удивительной внутренней уверенности в себе. Улыбка девушки растаяла, когда она заметила, что Портермэн и ее мать смотрят на нее. «О!» — удивленно произнесла она, ставя корзину на стол. Ивэн полушутливо поклонился всем присутствующим на кухне, он был уставшим и мрачным. Взяв мольберт и краски, он тут же вышел через дверь, ведущую в кладовую и к черной лестнице в новое крыло, где находилась его комната.

— Ты что-то раньше обычного, — бросила Сьюзэн дочери. — Ты еще не поздоровалась с мистером Портермэном.

— Добрый день, — тихо произнесла Эспер. — Да, мы сегодня вернулись раньше, потому что у Ивэна не получалось с рисованием, он решил не завершать эту картину.

Когда она говорила это, ее глаза оживились — Эспер явно торжествовала. Подойдя к столу, девушка начала разбирать корзину.

— Ты хочешь сказать, что он собирается уезжать из Марблхеда, — без всякой надежды спросила Сьюзэн.

— Об этом я ничего не знаю, — ответила Эспер, слабо улыбнувшись.

Эймос вцепился в подлокотники кресла. Он даже не подозревал, что эмоции могут так захлестнуть его. Ему хотелось сильно встряхнуть Эспер, а потом задушить Редлейка. Через мгновение руки его успокоились, и бешенство излилось потоком слов.

— Что между вами происходит? — голос его прогремел, как раскат грома.

Эспер в испуге обернулась, будто на кухне действительно грянул гром. Она в изумлении посмотрела на Эймоса, впервые в их отношениях посмотрела на него как на мужчину, а не как на постороннего человека или владельца фабрики.

Ее сердце нервно забилось. Взявшись рукой за горло, она произнесла:

— Я не думаю, что вы имеете право…

— Нет, не имею, — Эймос взял себя в руки. — Прошу меня простить. Я уважаю вашу мать, мне жаль ее — она так волнуется!

Он поднялся. Несмотря на свое полное недоумение, Эспер почувствовала, что его отношение к ней изменилось.

Сделав несколько шагов назад и медленно повернувшись к Сьюзэн, смотревшей на нее, она произнесла:

— Ма, ты можешь не тревожиться, мистер Редлейк сделал мне предложение.

С этими словами она вышла.

Торжественное заявление, сделанное Эспер на кухне «Очага и Орла», не было полной правдой. В этот залитый солнцем день Ивэн не просил ее выходить за него замуж. Он признался ей в любви и предложил уехать с ним, а предложение о женитьбе высказала Эспер. После этого Редлейк долго молчал, глядя на океан.

Затем он медленно произнес:

— Да, я допускаю, тебе это необходимо. Ты ведь такая женщина, правда, дорогая?

Он нежно взял Эспер за руку и посмотрел на ее длинные красивые пальцы, слегка тронутые загаром. Они немного огрубели от работы по дому, но Ивэну нравилось изящество их линий, слегка вытянутые кончики и хорошо очерченные ногти. Это были руки сильной женщины, в них было что-то нежное, и в тоже время чувствовалась цепкость. Сейчас эти пальцы сжали его руку с какой-то детской доверчивостью.

Ивэн вздохнул и вернулся к созерцанию моря.

— Эспер, я хочу, чтобы ты кое-что поняла. Я люблю тебя, твое тело. Я мужчина, и я хочу тебя. Но я не знаю, сколько это будет продолжаться: неделю, месяц, год. К моей работе это не имеет никакого отношения, это единственное, что меня удерживает.

— Да, я понимаю, — воскликнула она. — И я тебе помогу. Я хоть на край света за тобой пойду. Я не буду жаловаться ни на что и не буду тебе мешать, если ты не захочешь меня. Я могу позировать тебе…

Ивэн покачал головой и поцеловал ее исполненное страстного желания, повернутое к нему лицо. Глаза его смотрели на мольберт, но работа продвигалась плохо с тех пор, как в нем поселилось желание обладать этой девушкой. Сегодня он совершенно не мог работать. Незавершенная картина смотрела на него с укором. Эспер на ней казалась какой-то безжизненной, как кукла непомерно большого размера, ее тело выглядело тяжеловесным. Увидев выражение лица Ивэна, Эспер уже была готова испугаться, но потом поняла, что взгляд был направлен не на нее.

— Когда мы поженимся, все будет хорошо, дорогой, — мягко произнесла она. — Я это точно знаю. Да мне и сейчас эта картина нравится, на ней так хорошо подобраны цвета.

Ивэн отвернулся от картины, лицо его напряглось, в глазах блеснул злой огонек. Но вдруг он рассмеялся и притянул девушку к себе, пряча лицо в ее густых волосах.

Свадьбу назначили на следующую неделю, она должна была состояться в гостиной «Очага и Орла». Его преподобие отец Ален, местный пастор, должен был совершать обряд. В качестве гостей были приглашены только Деревянная Нога и его жена — тетушка Матти Доллибер.

Из свадьбы делают какой-то секрет, не раз за эту неделю зло подумала Сьюзэн. Эспер, казалось, ни о чем не думала и ничего не хотела, только желала все поскорее завершить. Сьюзэн с каждым днем чувствовала возрастающую антипатию к своему будущему зятю.

Он не хотел приглашать свою семью и даже не сообщил родителям о женитьбе. Он отказался от венчания в церкви, объяснив это своим безразличием к оной, как и вообще к любым сборищам.

— И женитьба вам не нужна, это вас свяжет, — быстро добавила Сьюзэн, и Ивэн немного дерзко улыбнулся, согласившись. Она уже ничего не могла добавить.

— Вы меня отлично понимаете, госпожа Ханивуд. Эта женитьба только в угоду Эспер. Я сомневаюсь, — добавил он, — что я еще что-то смогу для нее сделать.

— Вы никогда не говорили так откровенно. Я удивляюсь, что она в вас нашла?! В вашем сердце есть место только для кистей и тюбиков с краской, да рисовального угля!

Насмешливый огонек исчез из глаз Ивэна.

— Возможно, — согласился он. — Жаль, что Эспер этого не может увидеть, — вид у него был немного взволнованный.

— Я не в восторге от вас, — пробормотала Сьюзэн, но в этот момент она испытывала к нему симпатию.

Роджер радовался свадьбе, только отъезд Эспер омрачал для него это событие. Но он радовался, что дочь прямо-таки расцветает на глазах, да и ее выбор его устраивал. Он выполнил свой отцовский долг, выспросив Ивэна о его семье, затем послав запрос в муниципалитет Амхерста. Полученная в ответ информация его удовлетворила.

Госпожа Редлейк, в девичестве Нью Бедфорд Робинсон, была дочерью капитана китобойного судна, потомка двух хорошо известных фамилий в Уэльсе и Линкольншире. Господин Редлейк, хотя и являлся выходцем из Пенсильвании, был представителем добропорядочного рода, человеком уважаемым и преуспевающим в делах.

— Лучше был бы выходцем из Марблхеда, — заключил Роджер.

— Это похоже на романы Агнес Сарриадж, — сказал он за ужином накануне дня свадьбы, благожелательно улыбаясь и глядя на Эспер и Ивэна.

Молодые люди одновременно посмотрели на него: Эспер со счастливой улыбкой, а Ивэн заинтересованно.

Сьюзэн сразу рассердилась:

— Не больше, чем скумбрия и килька. Сэр Генри был лордом, а Агнес служанкой, причем всю жизнь она стыдилась того, что убежала с ним, не обвенчавшись.

— Дорогая, но ведь в конце концов они это сделали, — возразил Роджер. — А все началось в гостинице, в «Фаунтейн Инн», в районе Орн-стрит, — пояснил он Ивэну, будучи уверенным, что того и в самом деле интересует эта история. — Теперь, конечно, все это уже быльем поросло, но в то время, когда сэр Генри Франклэд влюбился в маленькую Агнес, это была самая веселая гостиница в здешней местности. Наша гостиница в то время была закрыта. Это случилось в 1742 году, тогда был расцвет моего прапрадеда.

— У них был настоящий роман? — улыбнулся Ивэн.

Сердце Эспер сжалось, она быстро посмотрела на своего жениха. Послышалось ли ей это ударение на слове «настоящий»? Наверное, я просто слишком взволнованна. Мы завтра женимся, он любит меня, он ведь сам об этом сказал. Он не похож на других мужчин, правда сказать, я мало что о них знаю, со мной рядом были только отец и Джонни. Нахлынувшая внезапно боль отпустила Эспер. Если бы это был день накануне их свадьбы с Джонни, они бы танцевали, было бы множество гостей, охапки цветов, белые ленты, играл бы приглашенный скрипач. Это событие собрало бы половину Марблхеда — у Джонни было много друзей. Мы бы танцевали всю ночь, а утром обвенчались бы в церкви. После этого мы отплыли бы в Бостон на корабле Джонни, так как мы это планировали не один раз. Позднее мы опять вернулись бы сюда.

Эспер с отвращением оглядела кухню. Слава Богу, я никогда сюда уже не вернусь, я все это ненавижу!

Они с Ивэном уезжали, но не на корабле, а на поезде. Сразу же после брачной церемонии они отправлялись в Нью-Йорк. Ивэн решил не завершать ее портрет — рисовать море ему больше не хотелось. С Эспер на эту тему он не разговаривал, она и не расстраивалась, потому что эту последнюю неделю он был полностью в ее распоряжении.

Эспер посмотрела на Ивэна взглядом, полным любви и благодарности. Он же ответил ей уныло и сосредоточенно, сердце Эспер учащенно забилось, мурашки пробежали по коже.

Завтра ночью, подумала она. Ее возбуждение было так велико, что, извинившись, она вышла из-за стола, надеясь, что Ивэн последует за ней. На улице стояла летняя ночь. Подождав некоторое время под каштаном, она медленно вышла через калитку и пошла вниз по улице. Прогулка успокаивала ее, перед отъездом она хотела попрощаться с Марблхедом. «Возможно, — не без радости подумала она, — я сюда никогда не вернусь. Мама с папой могут приехать ко мне». Идя по Орн-стрит, она заглядывала в незанавешенные окна домов, с жалостью смотрела на их обитателей. Нелли Боуэн воевала со своим выводком и с вечно пьяным глупым мужем. Дэмэрис Орн, ожидающая своего первого ребенка, заботливо подогревала кофе к возвращению Тома с пожарной службы, где тот проводил время, предаваясь безделью и пьянству. «Завидовала ли я им когда-нибудь?» — подумала Эспер.

Жители Марблхеда ужинали, улицы были пустынны. Недалеко от «Старого Брига» Эспер поднялась в гору, оттуда «Фаунтейн Инн» казался воздушным и нереальным. Впереди на фоне темнеющего зеленоватого неба вырисовывались очертания холма, где располагалось кладбище с возвышающейся над ним колонной. Сколько раз Эспер приводили сюда, чтобы она обратила свой молодой непокорный взгляд на исписанные датами и именами надгробия!

Теперь, покидая Марблхед она почувствовала смутную вину и пришла попрощаться с могилами предков.

Сначала она подошла к памятнику утонувшим морякам, мальчикам, погибшим около Больших Отмелей в страшный шторм сорок шестого года. Она смотрела на белый мрамор, пытаясь вспомнить своих братьев, но не могла.

Спустившись вниз по склону, она подошла к месту захоронения старшего поколения Ханивудов: здесь покоились Исаак, Джон, Моисей, Томас и их жены. На каждом памятнике были высечены изображения черепа, косы и ангелов. Отец рассказывал ей, что Марк и Фиб были похоронены где-то поблизости, но их надгробия из более мягкого камня, должно быть, раскрошились. Самое последнее было сделано из гранита с высеченной на нем плакучей ивой: Сара Хатэвэй Ханивуд 1754–1848. Прабабушка. Как хорошо она рассказывала всякие истории! — вспомнилось Эспер. Она наклонилась к камню, на нем были начертаны хорошо знакомые с детства слова:

«Мелисса Ханивуд супруга Моисея Ханивуда. Умерла 6 июля 1732 г. в возрасте 17 лет». И эпитафия:


		«О беспечная юность, ты проходишь!


		Как ты теперь, я была такой.


		Как я теперь, ты будешь вскоре;


		Готовься к смерти и следуй за мной».


Эти слова всегда пугали Эспер, но сейчас эта эпитафия только усилила глубину переживаемой ею радости.

«С вами покончено, — прошептала Эспер. — Я уезжаю с Ивэном, я свободна, я покидаю вас». Убогие серые камни молчаливо обступили ее. С моря поднимался ветер. Эспер встала и повернулась навстречу ему. На другой стороне гавани через равные промежутки времени вспыхивал маяк, внизу в домах зажигались вечерние огни; две рыбачьи лодки в Малой Гавани взяли курс к берегу. Она услышала скрип уключин и ощутила острый запах вяленой рыбы, доносившийся с берега.

Посмотрев в южном направлении, Эспер попыталась в сгущающихся сумерках разглядеть поднимающиеся к небу трубы «Очага и Орла». Неужели Ивэн все еще слушает, как отец спорит с матерью? Почему же он не пошел за мной? Успокоившись, Эспер спустилась вниз и по Орн-стрит направилась домой. Завернув на Франклин-стрит, она увидела медленно бредущего ей навстречу высокого человека.

Опять этот Портермэн! Раньше она непременно постаралась бы избежать встречи с ним, но со времени его последнего визита в гостиницу враждебность Эспер поубавилась. Эймос Портермэн. Многое в Марблхеде становилось незначительным при звуке этого имени.

— Здравствуйте, вы, видимо, хотели к нам зайти? — улыбнувшись, спросила она.

Заметив ее, Эймос остановился как вкопанный, не в силах вымолвить хотя бы слово, как мальчишка, застигнутый врасплох; она была так близко и улыбалась мило и дружелюбно, такой он ее еще не видел.

Наконец Эймос кивнул в ответ и снял шляпу, неуклюже прижимая ее к своей широкой груди.

Склонив голову набок, глядя на него сквозь ресницы, Эспер произнесла:

— Вы столь благосклонны к моей матери, так часто к нам заходите!

— Эспер! — изумленно произнес Портермэн. Через минуту он громко рассмеялся. — Я представлял вас совершенно другой.

Улыбка исчезла с лица девушки.

— Я другая, — спокойно сказала она, — я счастлива.

Отвернувшись, Эймос на мгновение закрыл глаза. Эспер продолжила свой путь к дому, и он последовал за ней.

— Вы действительно завтра выходите замуж за… за Редлейка?

— Да.

— Жаль, — тихо сказал Портермэн. — Вы должны были выбрать другого человека, который смог бы о вас позаботиться…

— Вздор, — легкомысленно ответила Эспер, всматриваясь в окна гостиницы; в комнате Ивэна не было света, должно быть, он ждал ее на кухне. — Кроме того, никто мне не делал предложения после смерти Джонни.

Эймос порывисто вздохнул и опять остановился около изгороди в тени каштана. Положив руку на плечо девушки, он произнес:

— Вас прошу об этом я, Эспер.

Удивленная, Эспер резко повернулась к нему.

— Что? — спросила она, с трудом сдерживая желание рассмеяться. Мистер Портермэн! Блики света играли на его крупном лице и светлых льняных волосах, большие глаза смотрели с горечью и тоской.

— Это, конечно, смешно, но я предлагаю вам это, — резко добавил Эймос, заложив руки за спину. Эспер пожалела, что обидела его.

— А как же Чарити? — задала она совершенно естественный вопрос. Эспер была взволнована, польщена, все это было весьма любопытно. В душе она торжествовала, она обязательно об этом расскажет Ивэну, пусть не думает — он был не единственный…

— Я не могу жениться на Чарити, — грустно произнес Эймос. — Я это уже давно понял. — Ему не хотелось думать о ней, он сожалел, что так долго заставил ее ждать. — Я вас люблю, — с трудом выговорил он, как деревенский парень, комкая в руках шляпу, чувствуя себя совершенным дураком. — Я не удивляюсь вашему смеху. Я и сам не подозревал о своих чувствах, пока…

Пока? В тот вечер, когда она, сияющая, вошла с Редлейком на кухню «Очага и Орла», да нет, еще раньше — в тот вечер, когда они поднимались от пристани… Теперь ему уже казалось, что он любил ее всегда.

— Я не смеялась, мистер Портермэн, — мягко добавила Эспер. — Просто я была очень удивлена, я никогда бы не могла предположить, чтобы вы…

— Да, я понимаю, — перебил Эймос. — Вы никогда не испытывали ко мне симпатии, — он открыл перед девушкой калитку. — Но пусть это вас не волнует. Правда, нежеланная любовь всегда не кстати. Забудьте все это, Эспер. Зря я начал этот разговор.

Эспер неуверенно улыбнулась Портермэну. Его неожиданное предложение, изменение, вдруг возникшее в их отношениях, — все это казалось далеким от реальности. Она не могла представить на месте Ивэна ни мистера Портермэна, ни кого-нибудь другого. При мысли об Ивэне на нее нахлынуло непонятное тепло; Эспер быстро вошла в калитку и по дорожке поднялась к кухне. Эймос, будучи не в силах себя сдержать, следовал за ней, влекомый, как магнитом, — завтра он ее уже не увидит.

На кухне оказалась только Сьюзэн, замешивающая в огромной деревянной посудине свадебный пирог.

— Со мной мистер Портермэн, — пробормотала Эспер и, подождав, пока ее мать поздоровается с гостем, шепотом спросила ее, где Ивэн.

Сьюзэн, поджав губы, посмотрела на гостя, продолжая вкладывать все силы в приготовление теста. Сострадание к дочери смягчило резкость ее ответа.

— Он поднялся в свою комнату и заперся там вместе с бутылкой моего лучшего медфордского рома, — довольно громко прошептала она.

Девушка вздрогнула, ее порозовевшие от прохладного ветра и внезапного предложения Эймоса щеки побледнели. Посмотрев невидящим взглядом на мать, потом на Эймоса, Эспер повернулась и подошла к двери, ведущей на лестницу.

— Думаю, мне стоит лечь пораньше. Необходимо хорошенько выспаться — завтра предстоит большое путешествие, — с этими словами она скрылась за дверью.

Эймос и Сьюзэн услышали, как она медленно поднимается по поскрипывающей лестнице. На мгновение их глаза встретились, и Сьюзэн все поняла. Все ясно. Бедная моя дурочка, она сделала неверный выбор! Подумав, Сьюзэн добавила рому и бросила еще одну горсть изюма в тесто.

В старой кухне воцарилось молчание, было слышно только мерное тиканье часов. Первым заговорил Эймос.

— Я зашел, чтобы передать подарок невесте. Ничего особенного, но думаю, ей это пригодится.

Он положил на стол сверток. Там оказались пара атласных домашних туфель и черные лайковые ботиночки на кнопках.

— Спасибо, мистер Портермэн, это то, что нужно.

— Я думаю, это ее размер, — отчужденно произнес он. — Я в этом разбираюсь.

— Вы во всем разбираетесь, — поправила его Сьюзэн, наклоняя посудину с тестом. Она старательно била и мяла тесто, мускулы на ее полной, покрытой веснушками руке напряглись.

— Ну, до свидания, — сказал Эймос, направляясь к двери. — Надеюсь, что Эспер будет счастлива.

— Счастлива, — презрительно повторила Сьюзэн. — Женщина может обойтись без счастья, но она не может обойтись без двух других вещей, тем более такая женщина, как Эспер. У нее должно быть чувство собственного достоинства и какая-то определенность положения.

Эймос устало вздохнул, он не осознавал, насколько хорошо его поняла Сьюзэн, пока она не посмотрела ему прямо в глаза своим полным сочувствия взглядом.

— Мне жаль, мистер Портермэн, — мягко произнесла она, пожав плечами. — Никто не может быть так слеп, как неистово желающая чего-то женщина.

Она подошла к дубовому кухонному столу, чтобы найти форму для пирога. Эймос, покраснев, пробормотал слова прощания. Выйдя на улицу, он медленно побрел назад, в отель «Марблхед».


Глава одиннадцатая


Свою первую брачную ночь Эспер и Ивэн провели в Бостоне в «Паркер-Хауз». Короткий свадебный обряд, торопливое прощание, поезд везший их в Бостон, невообразимая суета и шум города, огромный вестибюль гостиницы, а затем первое впечатление от их дешевой чердачной комнаты, — все это Эспер видела сквозь пелену нервного возбуждения, охватившего ее. Благодаря новым эмоциям, она не слишком обращала внимание на Ивэна.

Он никак не объяснил свое вечернее исчезновение, никаких последствий выпитой им бутылки рома тоже не было, хотя Сьюзэн нашла ее утром совершенно пустой на его туалетном столике. Во время церемонии Ивэн был задумчив, что, впрочем, не мешало ему отвечать четко, будто он читал заученные стихи.

В поезде он рассказывал Эспер о местах, которые они проезжали.

Когда посыльный в гостинице захлопнул за ними дверь их номера, Эспер посмотрела на облупленную краску двери, на одноконфорочную свистящую газовую горелку, несколько перекошенную латунную кровать, и приподнятое настроение уступило место отчаянному огорчению.

«Что я здесь делаю, вдали от дома, с совершенно незнакомым мужчиной?» Ее мысли не были оригинальными. То же чувствовали все только что вышедшие замуж девушки в начале своего медового месяца.

Ивэн, убавив газ, плюхнулся на кровать.

— Эта комната ужасна, здесь какой-то жуткий запах, — произнес он. — Извини, ничего лучшего я не могу себе позволить, — объяснил он без всякого выражения.

— Все нормально, — ответила Эспер, не поднимая глаз.

Облокотясь на спинку кровати и скрестив ноги, Ивэн предложил:

— Эспер, сними наконец свою шляпку, освободи волосы. Это монашеское платье тоже долой. Теперь мы женаты, и ты можешь раздеться совершенно спокойно.

Эспер подняла на него глаза. Узкое смуглое лицо, насмешливые глаза с тяжелыми веками, полные губы с иронической полуулыбкой. В Касл-Роке таким она его не видела.

Эспер отвернулась и сняла шляпку. Это была дешевая соломенная шляпа, купленная ей Сьюзэн в маленьком магазинчике мисс Хэттис. Она была украшена лентами темно-желтого цвета, которые гармонировали с ее тяжелым коричневым муаровым платьем.

Повесив шляпку на деревянный крючок, Эспер села на скользкий стул, который стоял у единственного здесь окна. Она вся напряглась, будто бы пытаясь рассмотреть что-то сквозь пыльное окно. Здесь, под самой крышей, было жарко, две назойливые мухи, пожужжав над ее головой, уселись на разбитый мраморный умывальник.

Ивэн оглядел профиль жены: прямой нос, правильной формы подбородок, копна стянутых сзади рыжих волос. Он посмотрел на наглухо застегнутое коричневое платье, немного приподнятое с помощью прокладок из конского волоса в плечах и бедрах. Оно сковывало Эспер и искажало ее фигуру, как кольчуга, да еще его цвет — тускло-коричневый, отливающий зеленью — бросал грязный отсвет на ее белую кожу.

Внимательно рассматривая Эспер, смакуя свои ощущения, нарочно оттягивая время, Ивэн вдруг увидел слезы, скатившиеся по щеке молодой жены.

Его охватили смешанные чувства раздражения и искреннего раскаяния.

— Господи, дорогая, не нужно плакать!

Встав перед Эспер на колени, Ивэн принялся целовать ее. Поначалу она не отвечала ему, но он был терпелив и нежен. Распустив ее волосы, его ловкие пальцы расстегнули и сняли ее бесформенное платье.

Постепенно ощущение ее красоты возвращалось к нему, он страстно обладал ею, она же слепо следовала за ним, потерявшись во времени и пространстве, где не было места для сомнений.

В течение трех недель Ивэн был пылким и нежным любовником. Дни и ночи для Эспер смешались в едином золотом сиянии. Она не обращала внимания на внешние неудобства, они даже придавали всему какой-то захватывающий приключенческий дух. На следующий день после свадьбы они поехали на машине в Нью-Йорк. На это был потрачен целый день. Стояла изнуряющая жара, воздух был пропитан автомобильными выхлопными газами.

Приехав в город, они отправились в старую комнату Ивэна, которую он ранее занимал в меблированных комнатах. Это была чердачная комната с застекленной крышей на пересечении Четвертой улицы и Бродвея. Они заплатили вперед за два месяца, а остаток денег потратили на приобретение подержанной мебели.

Молодожены установили кровать и умывальник, отгородили спальный угол занавеской, сложили холсты и поставили мольберт в другой угол. Водрузив стол, два стула и комод около небольшой ржавой плиты, они решили на этом свое обустройство завершить, так как целиком и полностью были поглощены друг другом.

Когда они были голодны, то ходили в маленькую немецкую забегаловку на Боури, где за несколько центов можно было попить пива, съесть сосиски с хорошим ржаным хлебом. Вечером они бродили по городу, шли вниз по Бродвею к Бэттери-парку, чтобы покормить голубей, или вверх по Пятой авеню к Центральному парку, где они сидели на грубо отесанных каменных скамейках около площадки для игры в крокет.

Они мало разговаривали. Несколько раз Эспер пыталась заговорить с Ивэном о его картинах, но он всегда уходил от этих разговоров, прерывая ее осторожные вопросы физическим контактом, притягивая ее ближе к себе и лаская; молодая кровь Эспер начинала играть, и она тут же забывала, о чем спрашивала. В течение этих трех недель Ивэн был занят только Эспер. Он купил ей зеленое шелковое платье в магазине готового платья Стюарта, цена на него была снижена из-за того, что фасон немного устарел. Ивэн настоял, чтобы Эспер носила его без кринолина, их не волновало то, что фасон вышел из моды, потому что болотно-зеленый цвет был к лицу Эспер.

Впервые она надела это платье, когда гордо позировала ему на фоне драпировки из зеленого сукна. Струящийся шелк делал Эспер изящной, как папоротник, ее волосы свободно ниспадали на плечи рыжевато-золотистыми локонами, как это нравилось Ивэну.

— Ах, Эспер, — пылко вскрикнул он, — ты похожа на сноп огня на колонне из яшмы.

— Правда, дорогой? — прошептала Эспер и бросилась мужу на шею. — Ты разве не хочешь меня нарисовать такой? А?

— Как-нибудь потом, — целуя ее, беспечно ответил Ивэн.

Эспер настаивала, озадаченная тем, что он выпустил ее из своих объятий. Ведь их сблизило именно его намерение нарисовать ее.

— Или по-другому, совсем без одежды, если ты, конечно, это никому не покажешь.

Эспер залилась краской. Было удивительно, как быстро она привыкла к своей наготе, будучи вначале застенчивой.

— Ты по-всякому хороша, моя марблхедская красавица, — произнес Ивэн.

Эспер показалось, что она, как и в день их свадьбы, услышала скрытую иронию в его голосе.

Опустив руки, она отвернулась от мужа, но он, смеясь, опять притянул ее к себе.

Перемена в их отношениях наступила внезапно. Однажды вечером, в конце июля, прогуливаясь, они забрели дальше обычного. Ивэн, который, как и она, выказывал малый интерес к тому, что они ели, сказал, что ему надоело пиво и что им стоит сходить в маленькое французское кафе на Брум-стрит. Эспер это предложение понравилось, но позже она была крайне удивлена, оказавшись в маленькой комнате с кафельным полом. Владелец заведения дружески приветствовал Ивэна.

— Мы так давно не видели вас, месье Редлейк, — воскликнул он, вытирая руки о запачканный фартук, его круглое лицо было приветливым. — Сегодня у нас ваше любимое блюдо — rognons en brochette.

— Отлично, — с очаровательной улыбкой ответил ему Ивэн. — Да, я здесь давно не был, — он замолчал на минуту, — а это моя жена.

Эспер простила ему заминку, сначала она и не поняла, что услышала эту фразу впервые. Уже долгое время они ни с кем не общались.

— Добро пожаловать, мадам, — хозяин слегка поклонился и по-французски сказал Ивэну. — Она очень красива.

Ивэн кивнул, но Эспер эту фразу не перевел. Он погрузился в сосредоточенное изучение меню. Эспер села подле него и постаралась изобразить заинтересованность.

Принесенные блюда выглядели довольно странно. Взять, к примеру, тушеные почки без всякого гарнира, ничем не приправленные. Ма сгорела бы со стыда, если бы ей пришлось подать такое постояльцу. И опять это кислое красное вино, которым Ивэн угощал ее в первый день их знакомства.

— Это напоминает мне… — мягко начала Эспер, ставя свой стакан на стол и влюбленно глядя на него, — о, Ивэн, ты помнишь?

Но муж не слушал ее, он смотрел на двух входящих молодых мужчин. Они подошли к столику, и Ивэн поднялся.

— Привет, Лафарж, — поздоровался он, — я так надеялся встретить вас здесь.

Вошедшие поприветствовали его, сдвинули столы и сели рядом с ними. Эспер была представлена, одарена двумя заинтересованными взглядами, несколькими вежливыми фразами и тут же забыта.

Молодые люди были художниками, кажется, их звали Джон Лафарж и Гомер Мартин, оба были чуть старше Ивэна, им было около тридцати.

Их разговор был совершенно непонятен Эспер.

Мистер Мартин рассказывал о своем посещении места, которое называлось Андирондак, где, как ему показалось, ему удалось достичь точности оттенка. Также он говорил о ком-то по имени Коро, которым он восхищался, это был кто-то из Франции. Мистер Лафарж также много говорил о Франции, казалось, он хорошо знал эту страну, он упомянул названия каких-то школ.

Ивэн в основном очень внимательно слушал. Иногда он задавал вопросы, в которых встречались какие-то странно звучащие слова: гуашь, лессирование, перспектива.

Покончив с едой, они с явным удовольствием пили какую-то ужасного вида густую жидкость, называемую кофе, этот кофе никак не напоминал тот, который подавался в «Очаге и Орле». Этот был в маленьких чашечках и имел какой-то дикий вкус.

Потом приятели начали обсуждать художественные галереи города, на что Ивэн сказал;

— У меня мало что есть, но я надеюсь что-нибудь продать в «Лидс» и «Майнерс», мне нужны деньги.

Улыбнувшись, он впервые за весь вечер посмотрел на жену. Остальные также улыбнулись и посмотрели на Эспер, а мистер Лафарж галантно обратился к ней:

— Наш разговор был скучен вам, миссис Редлейк, если, конечно, вы к этому еще не привыкли?

— Не привыкла, — краснея, согласилась она. — Но ничего страшного, — она нервно отодвинула кофейную чашечку и с мольбой посмотрела на Ивэна.

— Эспер родом из Марблхеда, — пояснил он, — она оттуда никогда не выезжала. Там в основном говорят о рыбе, содержании гостиниц и море.

Он не предал ее, его тон был вполне доброжелательным, но все равно ей было больно — Ивэн отделил ее от себя. Он говорил о фактах, к коим не имел никакого отношения, как сторонний наблюдатель.

— Это весьма интересно, — мягко сказал Лафарж, — очаровательный город, я слышал о нем. — И мистер Мартин поддержал их, сказав, что ему не удаются морские пейзажи, ему больше импонирует побережье.

Эспер не знала, что им ответить. Был ли Марблхед «очаровательным городом»? Эти пустые слова зазвучали в ее голове, как «бим-бом» или «дин-дон». Она терпеливо улыбнулась и посмотрела вниз, на скатерть.

Лафарж был добрым и чувствительным человеком, чье мировосприятие было обострено постоянным нездоровьем. Он заметил, что молодая женщина была в замешательстве.

— Извините, что я задаю вам такие личные вопросы, миссис Редлейк, но скажите, откуда у вас такие великолепные волосы? Как у настоящей венецианки. Тициан был бы восхищен.

Эспер почувствовала его дружелюбие и с благодарностью посмотрела на него. Но что же нужно ответить?

— У моей мамы рыжие волосы, — сказала она после минутного колебания. — У всех Доллиберов были такие же, я всегда ненавидела свои волосы, но потом Ивэн… — она запнулась, чувствуя, что ведет себя по-детски доверчиво.

Ивэн осторожно вступил в разговор.

— Между прочим, я и женился на ней из-за волос.

Мужчины рассмеялись, а Лафарж произнес:

— Я сомневаюсь, что тебе удастся воспроизвести их оттенок, — затем он легко поменял тему разговора и перешел к обсуждению каких-то японских гравюр, которые привез с собой.

Когда разговор, коснувшись ее, перешел на другое, Эспер пришла в себя. В ее сердце закрался холодок. Он же мог просто сказать своим друзьям, что женился на мне потому, что любит меня. «Простофиля, — сказала она сама себе суровым голосом Сьюзэн, — ты не умеешь выкручиваться». На мгновение Эспер представила свой дом. Усмешка Сьюзэн, ее умное лицо, склонившееся над деревянной миской. Роджер, стоящий спиной к камину. Связанная крючком дедушкина подстилка, изображающая корабль и закат, запах тумана и горящих кедровых поленьев, вода в маленькой бухте, ощущение соленых брызг на лице — все это вихрем пронеслось мимо нее и исчезло. Я рада, подумала Эспер, что я здесь со своим мужем, дома я не была счастлива.

Когда же они закончат свой разговор?! Ей так хотелось оказаться в их широкой постели, Ивэн обнял бы ее, их зеленый полог скрыл бы свет солнца и звезд.

Но когда наконец они вышли из душного кафе и распрощались с Лафаржем и Мартином, Эспер поняла, что не сможет остаться с Ивэном наедине. Он оставил ее у ступеней их дома.

— Иди спать, Эспер. Я хочу прогуляться.

Не дожидаясь ни ее согласия, ни ее протеста, Ивэн вложил в руку Эспер ключ и, развернувшись, побрел в восточную часть города по Четвертой улице.

Эспер осталась стоять на тротуаре, сжимая в руках ключ. Ивэн ускорил шаг. На углу под уличным фонарем он пересек улицу, Эспер видела отсвет на его черных кудрявых волосах. В той части города, где это не вызывало никаких разговоров, Ивэн ходил без шляпы, но его платье никогда не было вызывающим. Он носил всегда опрятный темно-синий костюм. Эспер смотрела мужу вслед, пока его тень окончательно не смешалась с другими тенями, затем она поднялась на свой четвертый этаж.

Он вернулся ранним утром; Эспер, тут же проснувшись, затаив дыхание ждала, что он дотронется до нее. Но Ивэн не поцеловал ее и даже не прикоснулся к ней, он вытянулся на своей половине кровати, и уже через несколько мгновений послышалось его ровное дыхание.

Когда Эспер проснулась, было позднее утро. Ивэн уже встал и был одет в рубашку и брюки. Приподнявшись на локте, она, улыбаясь, посмотрела на мужа. Но он не ответил ей. Ивэн сидел на трехногой скамейке и, держа в руке большую палитру, протирал ее тряпкой. Его губы были крепко сжаты. Комнату наполнил едкий запах скипидара.

— Ты уже проснулась? — произнес он. — Эспер, вставай и сделай что-нибудь с этим, здесь просто свинарник.

Эспер, натягивая льняную простыню на свои голые плечи, посмотрела вокруг. В течение трех недель это место было их убежищем, предстающим перед ней в каком-то золотом сиянии, и она ни на что не обращала внимания.

Теперь же Эспер увидела грязь и беспорядок, ящики соснового стола, которые они использовали в качестве комода, были переполнены скомканным бельем, ее маленький чемодан из воловьей шкуры не был до конца разобран.

Эспер встала с постели и накинула ситцевый халат.

— Извини, — тихо сказала она. — Я не очень хорошая хозяйка.

Ивэн коротко усмехнулся и поставил чистую палитру около сваленных в кучу холстов.

— Ты вообще-то должна быть хозяйственной, у меня должно быть место для работы… Я привык жить один, — добавил он как бы извиняясь.

Эспер начала быстро одеваться.

— Я знаю, я постараюсь тебе не мешать, сегодня я все обустрою здесь.

— Поторопись. Мне нужно еще несколько рисунков. Как только я установлю мольберт, тебе придется позировать мне.

— О, дорогой, — взволнованно улыбаясь, воскликнула Эспер, — ты знаешь, я рада этому!

Этим утром они начали жить в другом ритме. Принеся воду с нижнего этажа, Эспер энергично вымыла их чердак, распаковала и разложила свои вещи, выстирала все, что было необходимо, и начала осваивать капризы маленькой плиты, растапливаемой дровами. Через час был приготовлен весьма удовлетворительный кофе. А подвинув кофейник, молодая хозяйка нашла еще место для кастрюли. В ней Эспер приготовила тушеное мясо, а затем и фрикасе из цыплят. Она обнаружила, что, помогая Сьюзэн, многому научилась.

Ивэн, который теперь никуда не выходил, поел без всякого интереса к тому, что приготовила его жена. Эспер знала, что его деньги на исходе, но это было не единственной причиной — Ивэн просто ушел в себя. Он ел, спал, рисовал, много времени он проводил в размышлениях. Когда Эспер обращалась к мужу, он отвечал с явным раздражением или же не отвечал вовсе. В постели он был холоден и недоступен. Было такое впечатление, что он отгородился от нее непроницаемой завесой, за которой их жизнь на чердаке и сама Эспер казались лишь ничего не значащими тенями.

Когда Эспер позировала Ивэну, все было по-прежнему. Она думала, что Ивэн будет и дальше работать над полотном, начатом в Марблхеде, но ошиблась. Эспер сидела на высоком стуле, пока ее мускулы не затекали и голова не начинала сильно болеть, а Ивэн делал набросок за наброском, углем, акварелью, маслом. И каждый последующий он выбрасывал, говоря, что у него ничего не выходит.

Как-то в августе Эспер наконец взбунтовалась. На чердаке было душно; сквозь стеклянную крышу ярко светило солнце; капельки пота выступили у Эспер над верхней губой; во рту был соленый привкус. Ивэн работал над большим эскизом, изображающим молодую женщину в полный рост. Эспер в своем зеленом платье была вся мокрая от жары, спина ее болела. Жара и дыма добавлял готовящийся на плите ужин: почки в красном вине — Ивэн их любил, и к тому же они дешево стоили. Тяжелый запах тушившихся почек и лука смешался с едким запахом скипидара.

Эспер расслабилась и посмотрела на Ивэна. Его лицо тоже было мокрым, он вытирал пот тряпкой, которую использовал во время рисования. Но он, в отличие от Эспер, был по пояс раздет и сидел не под прямыми лучами солнца.

— Ивэн, как идут деда? — резко спросила она.

Ивэн нетерпеливо вздохнул и бросил кисть в глиняную кружку.

— Ужасно, я. не могу рисовать в четырех стенах. Освещение мерзкое, все получается застывшим, неживым.

— Я тоже больше не могу позировать. Здесь страшное пекло, — Эспер сошла с коробки, которая служила ей постаментом и, глядя на незаконченное полотно, встала за спиной мужа. — По-моему, очень мило, — воскликнула она в восхищении.

— Да ну, — презрительно произнес Ивэн и сорвал эскиз с мольберта. — Дешевка, только посуду разрисовывать. Неужели ты не видишь, что в этом нет правдивости? — зло добавил он.

Ивэн взял другой холст и поставил его на мольберт. Это была небольшая картина, выполненная маслом, изображающая шхуну в бостонской гавани. Он написал ее до того, как приехал в Марблхед. Осмотрев картину, Ивэн взял специальный нож и очень аккуратно стал скрести пятнышко краски на борту корабля.

Эспер с минуту наблюдала за ним. У нее вдруг перехватило дыхание.

— Ивэн, ради Бога, ты не мог бы на минуту оставить свое занятие, я… — ее голос дрогнул. — Ты меня совсем больше не любишь, — прошептала она.

Эспер скользнула за занавеску и кинулась на кровать. Она старалась сдержаться, но через некоторое время расплакалась в полный голос.

Эспер почувствовала, как муж сел рядом с ней на кровать и дотронулся до ее плеча. Она зарылась лицом в подушку. Он встряхнул ее за плечо.

— Прекрати, — грубо сказал Ивэн. — Повернись.

Эспер медленно обернулась к нему.

Ивэн посмотрел на ее мокрое от слез лицо и добавил:

— Я тебя обо всем предупреждал, у тебя нет причины для такого поведения.

Нет причины, подумала она, встретившись с его холодным взглядом. С момента посещения кафе он не сказал ей ни одного нежного слова. Одна готовка, уборка и позирование на этом душном чердаке, жизнь бок о бок с совершенно чужим человеком.

— Я тебя предупреждал обо всем, — повторил он. — Мне это нравится не больше, чем тебе, но мне нужно побыть одному.

— Ты и так один, тебе бы лучше быть одному, — возразила Эспер и прикрыла рукой рот. Не нужно говорить это, твердил ей внутренний голос. Молчи. Перед ней возникло видение: они как две борющиеся фигуры на краю пропасти. Посмотрев на худое смуглое лицо Ивэна, его мускулистую руку, мокрые от пота волосы, Эспер вздрогнула и опять уткнулась лицом в подушку.

На плите булькала кастрюля с почками. Полено прогорело и рассыпалось мелкими искрами, с улицы доносился шум и грохот, где-то рядом плакал ребенок.

— Эспер, — обратился к ней Ивэн, голос его был спокойным, — ты знаешь, что у меня больше нет денег. Я должен кое-что привести в порядок для выставки. Может быть, какой-нибудь болван это купит, хотя ничего путного за это лето я не написал.

Эспер, не отрывая лица от подушки, пробормотала:

— Я же не виновата! Я хотела тебе помочь.

Она услышала, как Ивэн подошел к умывальнику и налил себе воды.

— Я не говорю о твоей вине, — хрипло сказал он.

Сев на кровати, Эспер увидела, что муж стоит около раковины и держит в руке старый кувшин, который они купили у старьевщика всего за десять центов.

— Почему ты со мной так разговариваешь? — тихо спросила она.

Поставив кувшин на место, Ивэн резко обернулся к ней.

— Потому что я не могу себя сдержать. Никто не может увлечь меня надолго, во мне какой-то стержень, нет, скорее, стеклянный шарик, который нельзя трогать, иначе он рассыпается на мелкие осколки. Понимаешь?

— Не знаю, — ответила Эспер, — не знаю. Сначала все было иначе, ты меня любил, мы были счастливы. Теперь все изменилось. Только не смотри на меня так, будто ты меня ненавидишь.

Она опустила голову, расправляя рукой угол простыни.

Ивэн подошел к кровати и сел рядом с ней.

— Эспер, я не бессердечное чудовище. Я не хочу делать тебя несчастной. Я боялся, что все будет именно так, поэтому я не хотел…

Эспер вздрогнула.

— Ты хотел переспать со мной несколько раз и нарисовать меня? Только из этого ничего не вышло. Так ведь?

Ивэн молчал, пораженный ее выводом. Его захлестнула жалость к Эспер. Он посмотрел на изгиб ее шеи, красивые руки, — она опять стала для него живой.

— Нет, это неправда! — воскликнул он. — Я тебя люблю.

Эспер, приподняв голову, затаила дыхание, ее светло-карие глаза потемнели. Ивэн поцеловал ее, и она сдалась, больше она ни о чем не могла думать. Но теперь ее мысли никогда не будут спокойны, они прорывались сквозь огонь страсти, как чернота и горечь.

В первую неделю сентября в художественной галерее Гупила, на углу Бродвея и Девятой улицы, состоялась выставка Ивэна Редлейка. На ней были представлены дюжина акварелей коннектикутского и массачусетского побережий и полдюжины картин, написанных маслом. Одной из поздних была «Очаг и Орел», написанная по небольшим наброскам. Портрета Эспер здесь не было.

В день открытия народу пришло очень мало. Многие еще не вернулись из своих летних домов в Ньюпорте и Лонг-Брэнче, но это объяснялось еще и тем, что Ивэн как художник был не очень популярен. Чета Редлейков приехала в три. Эспер была в зеленом платье, немного потерявшем свой вид от стирки и чистки, и в дешевой желтой соломенной шляпке. Ивэн, одетый в свой темно-синий костюм, был в плохом расположении духа. Ничто, кроме двух небольших акварелей, не нравилось ему. В галерее к тому же было плохое освещение: салоны Лидса и Майнерса являлись куда более привлекательными местами, но они были недоступны.

Осмотрев экспозицию, Ивэн отошел в сторону и принялся обсуждать что-то с владельцем галереи. Эспер медленно и неловко прохаживалась по небольшому помещению. Она приблизилась к одной из пар в надежде подслушать мнение молодых людей. Эти двое были молодоженами из Цинциннати, зашедшими сюда совершенно случайно из простого любопытства. Их комментарии не обнадеживали.

— Боже, Гарри! — воскликнула молодая женщина, смеясь. — Разве это можно рисовать?

Она указала на одно из самых больших полотен, написанных маслом. На картине было изображено деревенское школьное здание красного цвета. На переднем плане дрались несколько мальчишек, а четыре маленькие девочки водили хоровод. На заднем плане слева от здания школы стояла маленькая уборная. Она почти целиком спряталась в тени огромного вяза, но именно об этой постройке говорила новобрачная.

— И какие грязные дети, — добавила она. — Может быть, этот цвет и следует считать красным, но я бы нарисовала его пурпурным.

— Да, — равнодушно согласился ее муж. — Ужасно. Только посмотри на этот кривобокий дом. Я думаю, этот парень просто не умеет рисовать.

Этим кривобоким домом был «Очаг и Орел». Эспер проследила за их критическими взглядами, и острая боль пронзила ее грудь. «Не смейте так говорить о моем доме!» — подумала она и хмуро посмотрела на жеманное лицо новобрачной. Она подождала, пока пара удалилась, и подошла к картине. До этого момента она никогда не интересовалась ею. Ивэн писал ее по утрам, когда Эспер была занята со Сьюзэн на кухне. Она вспомнила, как искренне удивлялась, что интересного находит Ивэн в этом старом убогом доме, и так же, как большинство первых зрителей Ивэна, считала его цвета очень странными. Потом она совершенно забыла о картоне, пока Ивэн не раскопал ее для этой выставки.

Теперь Эспер смотрела на нее, и странная незнакомая печаль поднималась в ее сердце. Ивэн рисовал на утреннем солнце, и живительный золотистый свет заливал восточную половину дома с высокой двускатной крышей и сверкал на водной поверхности Малой Гавани. Но остальная часть дома была в тени, отбрасываемой буйной зеленью высокого каштана. Обе расходящиеся крыши и их шаткие подпорки, ржавые трубы, окна с многочисленными стеклами в переплетах и покосившаяся пристройка — все было объединено чувством вызывающей выносливости. С удивлением Эспер видела на картине все то, чего не замечала никогда в настоящем доме.

В галерею вошли несколько человек, и Ивэн пошел приветствовать их. Но Эспер не могла оторвать зачарованного взгляда от полотна.

Пристально глядя на изображение своего дома, она думала, что видит в нем более глубокий смысл, и в тот момент она слышала голос своего отца, не высокий и жалобный, каким он был в жизни, а звучный и торжественный, читающий слова о Фиб из письма леди Арбеллы: «Высшая степень выносливости — преодолевая любые беды, следовать за своим мужем повсюду».

«Да», — прошептала Эспер, отвечая своему отцу, отвечая своему дому.

За ее спиной прозвучал голос Ивэна, холодный и слегка насмешливый.

— А это — дивная старая гостиница в Марблхеде, в Массачусетсе. Собственно говоря, это дом моей жены.

Живой дом превратился на холсте в пятно яркой краски. В то мгновение, когда Эспер поворачивалась к Ивэну и посетителям, ее восторг показался ей смешным. Она смотрела на вежливые лица в мучительной тишине, из которой не могла себя вырвать.

Рядом с Ивэном стояли две леди в платьях из легкой тафты и кружевных шалях, надменный джентльмен с длинными пушистыми бакенбардами и с моноклем в левом глазу и еще один джентльмен, низкий, толстый и совершенно лысый, если не считать черной бахромы волос над ушами, с безупречно белым воротником. Эспер не расслышала ни одного имени, когда Ивэн представлял их. Леди и джентльмен с моноклем едва коснулись ее пальцев, но толстый господин наклонился и поцеловал ее руку, которую она испуганно отдернула.

Ивэн коротко рассмеялся и сказал жене:

— Мистер Дюран — тот самый проницательный джентльмен, который купил моих «Двух солдат». Эспер услышала предупреждающую ноту в его голосе и выдавила слабую улыбку. Они жили как раз на деньги, полученные за ту картину.

— Я восхищаюсь произведениями вашего мужа, мадам, — галантно произнес мистер Дюран, сверкая двумя рядами ослепительно белых зубов. — Я верю, что у него великое будущее.

— Большинство так не думает, — заметил Ивэн с язвительным смешком.

— Мой дорогой Редлейк, — вяло произнес джентльмен с моноклем, — я посоветовал бы вам изучать мастеров. В Америке их, конечно, нет. Я имею в виду французских мастеров: Давида, Богеро, Кабанеля. Они могли бы многому научить вас.

Лицо Ивэна застыло в угрюмом презрении, так хорошо знакомом Эспер.

— Вы не правы, — возразил он. — Если человек хочет стать художником, он не должен смотреть на чужие картины.

О, ну почему он так всегда ведет себя! — подумала Эспер. Джентльмен пожал плечами, еще раз оглядел галерею и, взяв своих дам под руки, с холодной улыбкой двинулся к двери.

Мистер Дюран осуждающе покачал головой, хотя в его глазах сверкали насмешливые огоньки. — Вам не следовало так обращаться с нашим ведущим критиком. Мне стоило стольких трудов затащить его сюда. Он разнесет выставку в пух и прах.

Рот Ивэна скривился, он поднял руку и вновь опустил ее.

— Я всегда могу вернуться к своим пасторалям. Они хорошо продаются, если я рисую достаточно роз, локонов и голубей.

Мистер Дюран улыбнулся:

— Полно, мой друг, все не так уж плохо. Вы модернист, я думаю. Вы изображаете свои впечатления от действительности так, как вы ее видите, а не так, как она представляется остальным. В Париже есть очень молодой художник, Клод Моне, он поступает так же. Но, в отличие от нашего сбежавшего критика, я не призываю изучать французов или не изучать никого. Теперь, когда изобретена фотография, больше нет нужды точно воспроизводить действительность в живописи, и мы можем забыть все, кроме двух назначений искусства. Это толкование реальности и истинное чувство, что в полной мере, на мой взгляд, присутствует в ваших работах.

Наступило молчание. И Эспер, обрадованная столь лестной оценкой, подняла глаза на своего мужа. Его губы раскрылись, а дыхание участилось.

— Благодарю вас, — тихо проронил Ивэн, — вы сказали все за меня, — на лице его застыло счастливое выражение.

«Я никогда раньше не видела его таким, — с удивлением подумала Эспер, — никогда он не был таким со мной».

Она повернулась и направилась в центр галереи, где стояло большое кресло с красной бархатной обивкой. Эспер опустилась в него и откинула голову на высокую мягкую спинку. Сердце ее сжалось. Я никогда не смогу сделать его таким счастливым, с тоской думала Эспер. Она вспоминала о последних неделях, с того дня, как заставила Ивэна обсудить их проблемы. Ей казалось, что они стали ближе с тех пор, напряжение в их отношениях уменьшилось. Они несколько раз выходили вместе на прогулку и иногда занимались любовью. Эспер подавляла свои сомнения, браня себя за то, что ожидала слишком многого, так как чувствовала, каких усилии стоила Ивэну их частично восстановленная духовная и физическая близость. Но он больше не писал ничего нового, только лакировал и немного изменял уже законченные полотна.

Эспер повернула голову, ища мужа взглядом. Ивэн прохаживался по галерее с мистером Дюраном, останавливаясь перед каждой картиной и со страстным оживлением что-то объясняя. Сейчас рядом с ними, в том же конце галереи, стояла группа людей. Эспер увидела молодую темноволосую девушку в фиолетовом шелковом платье, подошедшую к коллекционеру. Мистер Дюран познакомил ее с Ивэном. Ивэн наградил девушку чарующей улыбкой, и Эспер заметила, как та, польщенная вниманием молодого художника, кокетливо рассмеялась, изящно касаясь его руки.

«Это никуда тебя не приведет, моя овечка, — подумала Эспер, — что бы ты ни возомнила, если только он не захочет рисовать тебя. И даже тогда…»

Она оторвала взгляд от этой троицы, и вдруг ее скрутил приступ тошноты. Галерея с висящими на стенах цветными полотнами завертелась бешеной каруселью. Эспер задержала дыхание, и желудок успокоился. Она облизала губы и крепко прижала ко рту платок.

«Боже мой, еще и это! — подумала она с сарказмом. — Очевидно, действительно ЭТО».

Эспер повернула голову налево, снова посмотрела на картину с «Очагом и Орлом». «Высшая степень выносливости — следовать за своим мужем повсюду». Но предположим, что ему это не нужно. Что тогда? Что бы ты делала тогда, Фиб? Боролась за то, чем никогда по-настоящему не обладала?

Картина Ивэна оставалась безмолвной.


Глава двенадцатая


Мистер Дюран купил небольшую акварель с болотной травой и написанную маслом картину с изображением деревенской школы. Ивэн получил за них триста долларов, что было очень кстати, поскольку остальные полотна остались непроданными. Надменный джентльмен должным образом разгромил Ивэна Редлейка в своей газете, и ни один из критиков не потрудился зайти на выставку.

Непроданные картины заняли место в студии на чердаке, а Ивэн исчез на всю ночь. Вернулся он на следующее утро в одиннадцать, довольно трезвый, но с сильным запахом виски. Как и в подобном же случае накануне их свадьбы, он не дал никаких объяснений, но Эспер видела, что муж в хорошем настроении. Ивэн поцеловал ее, когда она молча встретила его на лестничной площадке. Он принес ей в подарок литую серебряную брошь странной треугольной формы с камнем, напоминающим по цвету кошачий глаз. Эспер, изумленная и обрадованная его вниманием, поблагодарила Ивэна, подумав про себя, что вещь очень странная. Но он, приколов брошь к ее фартуку, восхитился:

— Очень идет тебе, моя дорогая. Серебро и коричневое с зеленым, совсем как твой родной Марблхед.

— Марблхед кажется мне таким далеким, — сказала она непроизвольно.

Ивэн откинул байковое покрывало и бросился на постель.

— Тоскуешь по дому? — спросил он лениво.

— Нет, — равнодушно ответила Эспер, но этот вопрос встревожил ее. В эту ночь и утро, ожидая его возвращения, размышляя, вернется ли он вообще, она представила себя в своей прохладной чистой комнате родного дома и, казалось, ощутила южный ветер, дующий с моря. Этим утром, когда Эспер сползла с постели и ее вырвало в помойное ведро, она подумала о своей матери совершенно по-новому, остро тоскуя по ловким пальцам Сьюзэн на своем горячем лбу, даже по ее резкой гортанной речи.

— Ивэн, — сказала Эспер, подходя к кровати и глядя на мужа сверху вниз, — видимо, у меня будет ребенок.

Боже, я ведь знала это, — подумала она горько, наблюдая, как меняется его лицо.

— Ты уверена? — голос Ивэна был холодным, ровным и резким.

— Я так думаю. Все признаки налицо. — Эспер прошла к комоду и начала перебирать щетки, расчески и прочие мелочи. — Мне это нравится не больше, чем тебе. Но я думаю, если бы тебе понравилось, то и мне тоже, — добавила она про себя.

Ивэн вскочил с кровати и принялся вышагивать взад и вперед по скрипучему полу.

— Извини, Ивэн, — Эспер услышала свой собственный молящий голос, и ее вдруг охватил гнев. Она вскинула голову и встала перед мужем. — Я знаю, что ты чувствуешь себя пойманным в ловушку. Тебе не обязательно расхаживать по комнате, как по клетке, чтобы показать это. Я знаю, что ты считаешь меня камнем на своей шее, хотя я делаю все, чего хочешь ты. Я знаю, что ты не имел ни малейшего желания жениться на мне. Но ты женился. Я не знаю, почему. Я сомневаюсь, что ты сам это знаешь. Но ты все-таки женился.

Ивэн был поражен. Они стояли, молча глядя друг на друга. Темный румянец покрывал пятнами лицо Ивэна, его кулаки сжимались и разжимались.

— Ты совершенно права, — наконец сказал он медленно, — прости меня, Эспер.

— О, Ивэн, дорогой, я не хотела…

Слезы, которые теперь появились так быстро, хлынули из ее глаз. Ивэн обнял жену, и она прижалась к нему, уткнувшись лицом в его плечо. Он нежно гладил ее по волосам.

Эспер перестала плакать, она потянулась и поцеловала Ивэна в щеку:

— Я думаю, что нервничаю из-за ребенка.

Она прошла к тазу и умылась.

Ивэн промолчал. Через минуту он поставил блокнот для эскизов на мольберт и начал рисовать карандашом. Эспер подошла к нему сзади, ободренная их новым взаимопониманием.

— Что ты начинаешь? — спросила она, видя, как на листе проявляется девичье лицо.

Ивэн подрисовал непомерно длинные ресницы, стер рот и нарисовал губы бантиком.

— Очередную пастораль, я думаю, — ответил он, — с ворохом фиалок для разнообразия. Мне придется купить сельскохозяйственный журнал — позарез нужны ягнята.

Эспер приросла к полу. Ивэн быстро пририсовал к хорошенькому личику локоны и изобразил двух птиц, сидящих на ветке.

— Все любят голубей, — пояснил он.

— Ивэн, не надо. Я знаю, как ты ненавидишь их, — Эспер с мольбой сжала руки, — я слышала, как ты говорил о них мистеру Дюрану.

— Говорил о чем?

— О… пастушках…

— Действительно, моя дорогая, но видишь ли, триста долларов, а практически двести семьдесят, за вычетом комиссионных Гупила, не очень долго смогут поддерживать нас. Нам обоим нужна одежда: приближается зима. А потом и ребенок потребует содержания. Нужно быть практичными.

— Но должен же быть и другой путь, — голос Эспер дрогнул. — Ивэн, мы могли бы вернуться домой, в Марблхед Ма примет нас, мы поживем у нее, пока не родится ребенок…

— Нет, — Ивэн работал короткими размашистыми штрихами, я покончил с Марблхедом. А ты… ты так рвалась уехать оттуда! Твое предложение удивляет меня.

— Да, — сказала Эспер, — но… — она посмотрела на затылок мужа, его плечи, правую руку, мускулистую и пластичную, быстро порхавшую над белым листом.

— Я хотела бы быть с тобой повсюду, Ивэн.

Его рот скривился в вежливой улыбке человека, отвлеченного от дела случайным комплиментом. Он сменил угол наклона карандаша и стал заштриховывать шею пастушки под правой скулой.

Эспер отвернулась и прошла в угол, где стояла кровать. Боже милостивый, подумала она, что я делаю с тобой, Ивэн? Но что мы можем делать — мы оба, кроме того, чтобы стараться изо всех сил… — она сжала руки и с отвращением посмотрела на свой живот. Ей казалось, что он уже округлился. Эспер оглядела чердачное помещение: спальный угол с умывальником и комодом, печка и полка над нею, угол-мастерская, где Ивэн молча склонился над мольбертом, вплотную к нему из-за сгрудившихся полотен за его спиной. Тесная и захламленная комната. Если бы здесь было окно вместо этой ужасной застекленной крыши. Но, поскольку они не могли найти помещение, выходящее окнами на север, Ивэн предпочел верхний свет. И к тому же, ничего другого они не могли себе позволить.

Эспер сняла фартук, дергая запутавшиеся завязки, пока не оборвала одну из них. Накинув на плечи маленькую вязаную шаль, она сказала:

— Я выйду, хочу немного погулять.

Ивэн только хмыкнул в ответ. Эспер заметила облегчение, промелькнувшее на его напряженном лице. Она быстро вышла из дома. Улицы были пыльными и шумными. По Бродвею шли модно одетые дамы, явно направляющиеся за покупками к Лорду, Тэйлору или Стюарту, мужчины в сюртуках, спешащие на ленч к Дальмонико, сновали торговцы, клерки и туристы, все поглощенные своими делами. Эспер обнаружила, что всматривается в прохожих, ища знакомых. Но таких не было. Безразличные лица плыли мимо нее неумолимым потоком. Если бы только было с кем поговорить, подумала она. Эспер остановилась и уставилась невидящими глазами в витрину, полную часов и разного рода безделушек. Неожиданно она почувствовала полную опустошенность. Усталость окутала ее густой черной пеленой, колени дрожали. Эспер повернулась и пошла обратно по Бродвею, тяжело переставляя ноги. Ей стоило больших усилий взобраться на их чердак.

В осенние и зимние месяцы Ивэн продавал свои иллюстрации в журналы. Он получал от десяти до сорока пяти долларов за свои рисунки, и на эти доходы Редлейки жили, сохраняя двести пятьдесят долларов в банке на крайний случай.

Чердачное помещение уже не было жарким и душным. Продуваемая сквозняками, комната стала холодной. В ноябре начались снегопады, и снег толстым слоем лежал на стеклянной крыше, погружая все в серый фантастический полумрак, пока Ивэн не вскарабкивался по лестнице на крышу и не скидывал его. Маленькая печка, казавшаяся такой горячей в августе, теперь едва согревала половину комнаты, и по полу гуляли ледяные сквозняки.

Эспер была привычной к холодным зимним комнатам, но дома, в Марблхеде, в них только спали, и бросок из теплой постели к большому горящему очагу в кухне никогда не требовал большого усилия воли.

Шли месяцы, Редлейки носили теплую одежду, шерстяные чулки и толстые башмаки. Ивэн согревал онемевшие пальцы над печкой и упорно рисовал. Он теперь не был ни злым, ни веселым. Он бережно обращался с Эспер, не позволяя ей выполнять тяжелую работу, и все больше и больше избегал смотреть на ее осунувшееся лицо с тусклой белой кожей, потерявшей свою прозрачность, на расплывавшуюся фигуру. Ивэн часто отправлялся в свои походы по редакциям или повидать Джона Лафаржа, Гомера Мартина или мистера Дюрана. Раз или два он предлагал Эспер пойти с ним, но она отказывалась. Недомогания и вялость текущей беременности не позволяли ей делать лишние усилия, к тому же она знала, что ему будет лучше без нее.

Эспер много читала, устроившись у дымящей парафиновой лампы. Это были журналы, в которых публиковались рисунки Ивэна, — поэтому Редлейки обычно получали бесплатные экземпляры. Она читала романы, которые Ивэн приносил ей из маленькой библиотеки в Астор-Плейс. Иногда Эспер попадались рассказы о художниках, и они озадачивали ее.

Однажды декабрьским вечером, когда они с Ивэном сидели за обедом, Эспер упомянула об этом. Она приготовила густую похлебку из рыбы, мидий, свинины и овощей. Ей пришлось тащиться по слякотным улицам на Вашингтонский рынок, чтобы купить пикшу, мидии и соленую свинину. Эспер воспользовалась знаменитым рецептом «Очага и Орла», который включал рыбу, свинину и большое количество картофеля, жареного лука, молока и сметаны. Сьюзэн еще обычно добавляла немного мускатного ореха, но орехи были дороги, к тому же у Эспер не было ступки. Весь день похлебка томилась у горячей печки, и результат доставил Ивэну огромное удовольствие.

Он откинулся на жестком скрипящем стуле и скрестил ноги.

— Ты хороший кулинар, моя дорогая, — сказал он. — Просто удивительно, какие райские блюда ты можешь приготовить на этой жалкой развалине.

Эспер улыбнулась, смакуя разливающееся по телу тепло, ощущение сытости и благодушное настроение мужа. Странно, что двое людей могут жить рядом и не быть по-настоящему близкими, наши жизни бегут по двум параллельным колеям, думала Эспер. Она и Ивэн казались ей двумя крошечными муравьями, попавшими в эти колеи. «Какая странная фантазия, — Эспер смутилась. — У меня никогда не было таких безобразных мыслей, когда я дома писала стихи. Ах, но тогда каких только фантазий у меня не было! Золотые и серебряные замки, принцы и необыкновенные романы».

— Ивэн, — обратилась она к мужу, — я читала рассказ в журнале Эплтона о жизни одного художника и роман миссис Олды Броутон. То, что там описывается, совсем непохоже на нашу жизнь и, как я думаю, на жизнь твоих знакомых художников.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Ивэн.

Колеблющийся свет лампы отбрасывал на Эспер щадящие тени. Ее волосы, в последнее время казавшиеся безжизненными, отливали бронзой.

— Ну, те художники, о которых я читала, всегда веселы, даже если и бедны. Они поют, читают стихи и устраивают вечеринки с манекенщицами, пьют вино из их туфелек. Студии этих художников украшены яркой парчой, и у них в мастерской всегда стоит мавританский диван, небрежно заваленный подушками.

Ивэн засмеялся:

— А они когда-нибудь работают?

Эспер после недолгого колебания тоже рассмеялась:

— Наверное. Они голодают и борются, их сердца разбиваются, они в отчаянии, затем вдруг…

— Они контрабандой протаскивают свою картину мимо жюри, которое до этого отвергло ее, вешают в салоне, конечно. Публика в восторге, критики падают в обморок, а затем отталкивают друг друга в борьбе за привилегию коснуться руки этого гения. Весь Париж у его ног. После этого у него нет никаких забот, но он не позволяет славе и богатству испортить его. Он женится на чудесной девушке из провинции, терпеливо ждавшей его, или на юной модели, чистой, как подснежник, несмотря на ветреную жизнь и мавританский диван.

— Так ты читал «Сердце художника»! — воскликнула Эспер со смехом.

— Нет. Но я даже могу закончить эту историю. Наш герой становится прекрасным семьянином, качая своих малышей на обтянутом бархатом колене, и продолжает создавать шедевры одной рукой, другой лаская детей. Все очень счастливы, особенно милая маленькая женушка, теперь усыпанная бриллиантами.

— Но разве так не бывает? — разочарованно спросила Эспер. — По крайней мере веселье и жизнь настоящим мгновением. Считается, что художники непрактичны и…

— В Париже, я думаю, это называют богемным образом жизни, — перебил ее Ивэн. — Я разочаровываю тебя в роли художника. Может быть, тебе следует помнить о моем происхождении янки из среднего класса, не похожем на твое собственное, — его стул проскрипел по полу, и Ивэн встал. — По крайней мере я становлюсь примерным семьянином, — в его голосе послышалась неожиданная злоба.

Эспер вздохнула, момент близости, как всегда, был безнадежно испорчен, правда, это не причинило ей обычной боли.

Ивэн надел пальто и обмотал шею шарфом. Эспер вяло следила за его действиями. В последние дни даже мысли и чувства требовали усилий. Все чаще на нее наплывала страшная усталость. Вот и сейчас в голове Эспер зашумело, и похлебка, такая вкусная, стала тяжело давить на желудок.

— Я приду поздно, — сказал Ивэн, несколько смягчившись. — Ты выглядишь очень усталой, Эспер. Иди спать. Я отрегулирую печку, когда вернусь.

Рождество и Новый Год они не праздновали. Из дома пришли письма и посылки с коробками домашнего печенья и шерстяными носками от Сьюзэн. Письмо матери было невыразительным, а Роджер сообщал дочери и зятю, что он занялся изучением арабского языка и был поглощен этим до такой степени, что снова задержалась работа над «Памятными событиями». Он считал, что дочь наслаждается городской жизнью, такой интересной и разнообразной, вращаясь в обществе молодых талантливых художников, и думал о ней с самой глубокой любовью.

Сьюзэн была более прозаична.


«Дорогая Хэсс, — писала она. — Как ты себя чувствуешь? Старайся не перетруждаться. Сухая корка, смоченная бренди, обычно останавливает тошноту, если она тебя еще беспокоит. Не можешь ли ты приехать к нам в марте? У меня нет возможности оставить гостиницу, кроме того, я не испытываю никакой склонности к путешествиям. Дай мне знать, у тебя еще есть время. На Франт-стрит был большой пожар. Причалы Брауна и Леджера сгорели. Привезли новый насос, но он не слишком помог. Ветер был западный, и мы изрядно поволновались, но слава Богу, все кончилось благополучно.

В прошлом месяце я подала сто семьдесят один обед, получив хорошую прибыль. Дважды пришлось использовать гостиную. Вчера заходил мистер Портермэн. Он купил новый кабриолет и пару гнедых, а также строит роскошный дом на Плезэнт-стрит. Ну, я думаю, пора закругляться, так как больше новостей нет. Мы с отцом чувствуем себя хорошо. Передай привет мистеру Редлейку.

Любящая тебя мама

Сьюзэн Доллибер-Ханивуд».


Эспер много раз перечитывала оба письма. Сцены, которые они вызывали в воображении, не были яркими, однако несчастливое состояние постоянно заставляло ее вспоминать о родном городе. Эспер лежала в постели, дрожа под тонкими одеялами, и представляла картину пожара на Франт-стрит, крики, звон церковных колоколов, топот бегущих ног, шипение и грохот нового насоса, волнение и страх, витающие в дымном воздухе. Но она не могла представить Франт-стрит без причалов Брауна и Леджера.

Эспер не могла представить себе такой наплыв посетителей, вынудивший Сьюзэн обслуживать их в святая святых — гостиной, Она отсутствовала всего лишь шесть месяцев, и уже произошли изменения в доме, казавшемся неизменным, и это причиняло ей боль, как обдуманное предательство. Эспер знала, что ее рассуждения неблагоразумны, однако чувство потери не оставляло ее.

Эспер также думала об Эймосе Портермэне, его новом экипаже и новом доме. Вероятно, он собирается жениться, возможно, он и Чарити договорились в конце концов. «Я отвергла его, так что он свободен», — уговаривала она свое сердце.

Дни напролет Эспер проводила в полудреме, уставившись в потолок — обшивку, как они называли это в Марблхеде. Ей становилось все труднее вылезать из постели. Колени и ступни Эспер распухли, в висках стучала кровь, одолевала изнуряющая тошнота. Иногда черные пятна лениво проплывали перед ее глазами, и очертания печки или мольберта Ивэна расплывались в сероватое пятно. В середине января Эспер потеряла сознание на лестнице, спускаясь в туалет на нижней площадке. Ивэн, к счастью, был дома, он поднял жену и помог ей снова лечь в постель.

Редлейк был сильно озабочен, он запретил Эспер двигаться и бросился на Мерсер-стрит за доктором, чью медную табличку «Артур М. Стоун, доктор медицины» заметил раньше. Молодой доктор сам открыл дверь. У него были румяные свежие щеки и обнадеживающая улыбка. Он закончил медицинский колледж в Бельвю всего два месяца назад.

— Я, конечно, ничего не понимаю в таких вещах, — сказал Ивэн, когда они вместе поспешили к Эспер, — ее падение не было серьезным, но выглядит она очень плохо. Однако, возможно, это естественно.

— Возможно, — нервно ответил молодой доктор. У него было несколько случаев родов, но все это были здоровые молодые ирландки, которые справлялись сами за час или два. Стоун был разочарован убогим чердаком, на который ему пришлось вскарабкаться, — речь мистера Редлейка давала повод рассчитывать на богатого клиента. Однако он врач и сделает все от него зависящее.

К концу беглого и поверхностного осмотра Стоун так и не смог понять, в чем должно заключаться все от него зависящее. Женщина выглядела неважно, цвет ее кожи был плохим, сердцебиение прерывистым, сильная отечность. Даже ее руки были распухшими.

Однако казалось, боли не мучали ее, и она слабо улыбнулась ему прежде, чем снова закрыла глаза.

Мистер Стоун решил пойти домой и заглянуть в свои учебники. Перед уходом он открыл сумку, достал пузырек с настоем из перечной мяты, велел Ивэну держать жену в постели и не беспокоиться. Сказав, что вернется вечером, доктор удалился.

Эспер открыла глаза и с трудом повернула голову на подушке.

— Ивэн, — прошептала она. — Извини, что причиняю тебе столько беспокойства.

Ивэн пододвинул табуретку к кровати и взял ее руку.

— С тобой все будет в порядке, Эспер, — ровно сказал он, — я позабочусь о тебе.

Эспер лежала, глядя на задумчивое лицо мужа. Она видела, каким оно стало худым. Кости скул и подбородка проступали под темной кожей. С обеих сторон рта и между бровями появились морщины, которых она не замечала раньше. Озабоченный взгляд Ивэна концентрировался на стене за кроватью.

Эспер не издала ни звука, но слезы хлынули из ее глаз и потекли по щекам. Слезы жалости к Ивэну, к тому слабому существу, что шевелилось внутри нее и к самой себе.

Два дня Ивэн ухаживал за женой, приносил еду и выполнял не самые приятные обязанности. К следующему вечеру и к третьему визиту так и не принявшего решения доктора надобность в диагнозе отпала, так как у Эспер начались сильные схватки. Доктор Стоун понаблюдал за нею несколько минут, затем с чувством облегчения послал Ивэна за акушеркой.

Женщина была толстой. Тяжело дыша от подъема по крутой лестнице, она кинула шляпу в угол, осмотрела Эспер, удостоила молодого доктора взглядом крайнего презрения и закатала рукава.

— Вам стоило бы встряхнуться, юноша, и помочь мне, если вы не хотите потерять роженицу и младенца.

Доктор Стоун вытаращился на нее и покраснел.

— Мне кажется, что роды протекают вполне нормально, — сказал он натянуто, — к несчастью, они начались несколько рановато. Но дело в том, что она упала.

— Упала, как же! Всему виной почки, это видно любому без медицинского образования. У нее сейчас начнутся колики, надо будет их снять. В вашей шикарной сумке найдется хлороформ?

Доктор Стоун жалко взглянул на Ивэна и последовал за акушеркой за ситцевый занавес.

Ивэн оцепенел в углу, рядом с мольбертом, на котором стоял незаконченный эскиз с тремя юными леди в лодке, заказанный журналом «Очаг и Дом» для майского выпуска. Он тупо смотрел на набросок, едва различимый в тусклом свете комнаты. Из-за занавеса раздавались ужасные звуки, фигуры доктора и акушерки отбрасывали чудовищно уродливые тени.

Лицо Ивэна исказилось. Он пнул мольберт ногой. Тот качнулся и упал набок, ударившись о стену. Ивэн повернулся и, выбежав из комнаты, скатился вниз по лестнице в ледяную январскую ночь.

Новорожденная девочка так и не задышала, правда, доктор и акушерка не обратили на это особого внимания: недоношенного семимесячного ребенка вообще мало шансов выжить и при лучшем стечении обстоятельств. Они были достаточно заняты Эспер, и, когда стало ясно, что роженица вне опасности, оба отнесли это на счет сильного молодого организма, здорового образа жизни и хорошей наследственности.

Эспер быстро поправлялась. Акушерка прислала сиделку, чтобы та ухаживала за молодой женщиной и готовила еду. К концу третьей недели Эспер почувствовала себя нормально. Напряжение в груди из-за прилива молока исчезло. Ее лицо, руки и ноги вновь стали изящными, белая кожа и отливающие медью волосы приобрели живой блеск.

В недели царствования сиделки Ивэн держался подальше от дома в дневное время, он возвращался только поздно вечером и осторожно ложился со своей стороны кровати, чтобы не беспокоить жену. В семь утра Ивэн был уже одет и ждал. В тот момент, когда появлялась сиделка, он уходил. Незаконченный рисунок для «Очага и Дома» оставался на мольберте — на нем не добавилось ни одного штриха.

С того самого утра после родов они не говорили о ребенке. Тогда доктор Стоун, встретив Ивэна на площадке с трагической новостью, был шокирован тем, как мистер Редлейк прервал его вымученное вступление.

— Вы пытаетесь сказать, что ребенок мертв? — спросил Ивэн и на неохотный кивок доктора тихо добавил что-то, прозвучавшее как «Слава Богу». Он прошел к своей жене и поцеловал ее в лоб. Эспер подняла тяжелые веки и прямо взглянула на него:

— Ребенка нет, Ивэн.

— Я знаю. Тебе было тяжело, Эспер. Постарайся ни о чем не волноваться.

Доктор Стоун, оказавшийся рядом, был озадачен. Ободряющие слова и жалость соответствовали обстоятельствам, но чего-то недоставало. Стоуну показалось, что отношение мистера Редлейка к несчастной женщине скорее похоже на сочувствие друга. Невозможно было представить, что он вообще имеет какое-то отношение к этой трагедии. Он — странная птица. Художник-неудачник, подумал доктор Стоун, оглядывая захламленный чердак и размышляя о своем гонораре. Затем ему в голову пришло очевидное объяснение: конечно, они не женаты. «Ну и дурак же я», — пробормотал Стоун, проклиная себя за недомыслие. Он немедленно предъявил счет и был несколько обескуражен тем, что ему заплатили тут же и наличными. Художественный темперамент и распущенность Редлейка явно не распространялись на денежные дела. Так что доктору Стоуну не оставалось ничего, кроме как поздравить молодую женщину с полным выздоровлением и навсегда исчезнуть из жизни Редлейков. Двадцать лет спустя, когда доктор Стоун станет модным врачом, он будет рассказывать эту историю совершенно иначе, вызывая слезы в прелестных женских глазах не на одном обеде в Грэмерси-Парк.

Для Эспер ни доктор, ни акушерка, ни сиделка никогда резко не выступали из серого расплывчатого пятна. Она выполняла их команды и позволяла им делать со своим телом то, что они хотели, пока ее душа находилась взаперти в маленьком замкнутом пространстве и выжидала.

В четверг, четырнадцатого февраля, снег засверкал на ярком солнце, и через стеклянную крышу показалось синее небо. Эспер встала рано, она приготовила кофе и жареный бекон, обнаруживая в себе проснувшуюся энергию. Ивэн также, казалось, разделял жизнерадостность этого дня. Он медленно ел свой завтрак и не выказывал намерения уйти, как обычно.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметил он, вытирая салфеткой рот и улыбаясь Эспер. — Ты хорошо себя чувствуешь?

— Как никогда, — Эспер выпрямилась, расправив плечи и откинув голову. Солнечный свет, падающий сверху, превратил ее волосы в пылающий факел, а тело, еще более стройное, чем раньше, казалось, светилось сквозь вылинявшее платье. — Я уже забыла, как это — чувствовать себя здоровой, — сказала Эспер, смеясь. Она встретила загадочный взгляд Ивэна и сделала шаг к нему. Ее руки сами собой поднялись, вытянулись, сердце сильно забилось.

— Ты хотела бы выйти из дома? — спросил Ивэн, все еще сидя за столом. — Мне кажется, в Олимпике как раз сегодня будет шоу исполнителей пародий на негритянские песни. Бедняжка, ты немногое видела в Нью-Йорке!

Руки Эспер упали, яркий румянец вспыхнул на ее щеках и исчез.

— Ну конечно, хочу. Но, Ивэн, можем ли мы позволить себе это? — обеспокоенно спросила она.

— Не волнуйся, — ответил он.

Откуда-то издалека Эспер услышала предупреждающий звонок и сердито заглушила его. «У меня сейчас нет причины для болезненных фантазий, — подумала она. — Почему я всегда так беспокоюсь, когда он реагирует не так, как я ожидаю? Он был так добр ко мне, а теперь собирается доставить мне удовольствие».

Эспер, надевая теплое шерстяное синее платье, которое Ивэн купил ей в октябре, думала о том, как приятно снова влезть в него. Она во всем искала маленькие удовольствия: синяя бархатная шляпка была ей к лицу и вполне подходила к платью, на заснеженных улицах весело звенели колокольчики саней, и празднично украшенные в честь дня святого Валентина витрины магазинов радовали своей яркостью.

Редлейки зашли на ленч в маленькое кафе, в котором ни один из них не был раньше. Эспер съела все заказанное Ивэном. Она пыталась не замечать, что муж почти ничего не ест.

Шоу было восхитительным, артисты в нелепых клетчатых розово-синих костюмах с огромными ртами, белыми на черных лицах; забавно шутили. Правда, иной раз довольно фривольно. Даже Ивэн смеялся над одной из шуток о краснокожем мужчине, чью мать напугал индеец. И большинство песен также были забавными и ритмичными. Публика с восторгом притопывала в такт ногами до тех пор, пока свет на сцене не ослаб и не исчезли все певцы, кроме квартета, который, сблизив головы, начал очень тихо петь какую-то песню.

Сначала Эспер, захваченная медленной мелодией, не разбирала слов. Она откинулась в своем кресле, чувствуя близость руки Ивэна, и еще оживленная весельем и смехом, только что разделенным с ним.

Но квартет продолжал, и публика притихла. И теперь слова пробились к Эспер, принесенные загадочной и грустной мелодией:


		Посмотри-ка вниз, посмотри


		На эту Одинокую Дорогу,


		И, понурив голову, вздохни.


		Даже закадычные друзья,


		И они когда-то расстаются,


		Почему тогда не ты и я?


Эспер повернула голову и взглянула на темный профиль Ивэна. Казалось, он напряженно смотрит на сцену.

— Какая глупая песня! — воскликнула она.

— Ты так думаешь? — спросил Ивэн. — Тогда пошли, — и он поднялся. Они пробрались к выходу и оказались на залитом огнями Бродвее.

Ивэн предложил жене руку, и они пешком отправились домой. Дома Эспер сняла шляпку и шаль, повесила их на вешалку, затем положила несколько маленьких поленьев в печку.

Вскоре печка разгорелась, и Эспер встала рядом с нею, прижавшись спиной к стене. В другом конце комнаты Ивэн мыл руки над умывальником.

— Ивэн, — задумчиво произнесла Эспер. Услышав ее голос, Ивэн повесил полотенце и подошел к ней.

— Ты ведь не считаешь ту песню глупой?! — Ты думаешь, что в ней — правда.

— Ты имеешь в виду «Одинокую Дорогу»? А у меня должно быть мнение о ней?

Эспер сделала нетерпеливый жест.

— Я совершенно здорова. Ты можешь перестать оберегать меня. Между нами все кончено, не так ли? Видишь ли, ты обращался со мною сегодня так, как Ма перед тем, как вести меня к врачу выдергивать зуб: она всегда давала мне имбирный пряник.

— Дорогая моя… — Ивэн шагнул к жене и остановился, — не ожесточайся так, Эспер.

— Но это правда, так ведь? — настаивала она. — Одинокая дорога — вот о чем ты мечтаешь. Чего ты всегда хотел.

Ивэн пожал плечами. Он прошел к стулу и, придвинув его к столу, сел.

— Послушай, Эспер, ты не счастливее меня. Я не могу быть мужем. Я даже не могу долго быть любовником. Я прекрасно знал, что у нас ничего не получится…

— Тогда почему ты… — голос Эспер дрогнул, и она повернулась к мужу спиной.

Ивэн вздохнул:

— Я думаю, потому, что заблуждение было прекрасным.

— Пока оно длилось, — с горечью произнесла Эспер.

— Пока оно длилось, — согласился Ивэн. Его глаза стали холодными и безжалостными. — Я думаю, что, несмотря на мои недостатки, я все же не заслужил упреков.

Нет, — подумала Эспер, — он не заслужил упреков. Он предупреждал ее с самого начала, только она не хотела слушать. И после того, как они узнали о ее беременности, он заставлял себя делать то, что ненавидел. Эспер подумала и о тех днях, когда Ивэн выхаживал ее.

Она подошла и села на другой стул за столом напротив него.

— Что ты собираешься делать, Ивэн? — спросила она очень тихо.

За мгновение до его ответа Эспер почувствовала, как из ее сердца внезапно ушла боль, а память вернула ей знакомую мелодию и слова: «Даже лучшие друзья должны когда-то расставаться, почему бы не ты и я». А мы и не были лучшими друзьями, подумала она. Мы вообще не были друзьями.

— Я отплываю в Англию на «Седрике» в следующий четверг.

— В самом деле? — равнодушно удивилась Эспер. — И ты кого-нибудь берешь с собой в качестве модели? — Она подняла голову и взглянула на Ивэна.

— Нет, — ответил он. — Я больше не хочу быть связанным никоим образом. Я буду работать в Шотландии, затем, возможно, во Франции.

— А что будут со мной?

— Ты можешь не сомневаться, я позаботился о тебе. У тебя будет все, что есть на счету в банке, и я пришлю тебе еще, когда смогу. На это путешествие дал мне деньги Дюран, — Ивэн вдруг протянул руку через стол и коснулся ее руки. — Не смотри так, Эспер. Ты вернешься в Марблхед. Ты — часть его, а он — часть тебя, разве ты еще не поняла этого?

Эспер убрала свою руку. Это прикосновение как будто воспламенило ее. Огонь поглотил холодное оцепенение, овладевшее ею.

— Почему ты тогда коснулся меня? — тоскливо прошептала она. Ее глаза неотступно искали взгляд Ивэна, но тот был непроницаем.

— Нет, Эспер, — мягко сказал он. — Я больше не поймаюсь на эту удочку. Ты видела, что со мной происходило, хотя и не понимала. Я не мог рисовать. Моя сила и уверенность в себе — все это ушло. Я не умею идти по двум дорогам одновременно. Может быть, дорога, которую я выбрал, никуда не приведет. Но я все равно должен идти по ней, не могу не идти.

В наступившей тишине было слышно, как рассыпалось прогоревшее в печке полено.

— Да, — наконец сказала Эспер, — я понимаю.

Ивэн встал и, подойдя к жене, посмотрел на нее сверху вниз:

— Ты будешь гораздо счастливее, моя дорогая, поверь мне.

Да, подумала Эспер, я буду гораздо счастливее, если уберусь подальше от этого места, где были испытаны непонимание, тоска, где я потерпела неудачу. Отправляйся домой, брошенная жена. Домой, где Ханивуды встретят тебя с радостью и защитят от оскорблений этого чужака, из-за которого ты бросила их.

Эспер поднялась и прошла за ситцевый занавес к комоду, где нашла ручку, чернила и бумагу.

Ивэн последовал за нею:

— Что ты намерена делать, Эспер?

— Я собираюсь послать маме телеграмму. Надо же ее предупредить.

— Не стоит спешить, — сказал он неловко, — нам еще надо кое-что уладить, к тому же я отплываю только через неделю.

Эспер коротко рассмеялась:

— О, в таком случае я останусь здесь еще на день или два. В конце концов это не будет сильно отличаться от прежних шести месяцев.

Ее перо зацарапало по дешевой линованной бумаге. Ивэн любовался склоненной головой Эспер, ее крепко сжатыми губами. Он видел прелестную линию плеч, груди и бедер, белизну ее тонкой руки, державшей перо, он смотрел на крупные кольца волос, немного более темных, чем раньше, цвета солнечной мадеры. Теперь, когда он освободился от Эспер, можно было бы нарисовать ее. В ее лице была теперь застывшая покорность, символизирующая дух той рыбачки, которую он пытался изобразить в Марблхеде. Тогда в ее лице не было ничего, кроме юного волнения и желания принести радость.

Ивэн, так страстно желавший оставить жену, как только представится возможность, теперь мешкал, охваченный болью, отличной от боли Эспер, но такой же сильной.

— Будь так добр, Ивэн, пошли эту телеграмму, И, я думаю, ты найдешь, где переночевать.

Ивэн наклонил голову и молча взял протянутый ему листок. Минуту они стояли друг против друга. Огонь в печи уже погас, парафиновая лампа шипела и выбрасывала дым через треснувшее стекло. За стеклянной крышей над ними лежала черная ночь.

— Прости меня, — тихо сказал Ивэн. Он отвернулся и вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

Он вернулся утром с двумя сотнями долларов и билетом в Бостон. Они были очень вежливы друг с другом. Эспер спокойно приняла деньги и билет, и затем гордо заявила, что больше ничего от мужа не хочет:

— Я буду жить дома, как раньше.

Ивэн упомянул о разводе.

— Мне все равно, — сказал он, — но со временем ты, возможно, захочешь быть свободной. Я сделаю, конечно, все необходимое, стоит лишь написать мне.

Эспер ничего не ответила, так как это казалось ей неважным. У нее больше не было ни слез, ни желания плакать. Она смотрела на себя и Ивэна как бы со стороны.

Ивэн пытался быть щедрым, поделиться с нею своим небольшим имуществом, в том числе и картинами. Эспер ничего не приняла.

Когда их разговор был закончен, она протянула Ивэну руку и сказала:

— Я думаю, теперь все.

Ее рука была прохладной и твердой, ее глаза — холодными и зелеными, как море. «Она похожа на свою мать, — подумал Ивэн, — думаю, она не так уж сильно любила меня».

— До свидания, — спокойно произнесла Эспер. — Теперь, когда ты избавился от своего якоря, я надеюсь, ты станешь великим художником.

— Эспер, не надо… Может быть, я вовсе не художник, просто…

— До свидания, Ивэн, — повторила она.

В семь часов вечера ее коробка и сундук были уже упакованы и приготовлены к утреннему поезду в Бостон. Эспер выпила стакан молока и теперь сидела за столом, пытаясь разобрать строки в журнале, который уже читала два месяца назад. Лампа как всегда шипела и пахла парафином. Но запах краски и скипидара из комнаты исчез. В том углу уже не было ни мольберта, ни полотен, вместо них стоял ее сундук.

Еще одна ночь на этой кровати. Эспер взглянула на нее с отвращением: облезшая пятнистая медь, не хватает двух шариков на завитках, комковатый матрац, провисшие пружины, которые скрипели и проваливались, если неосторожно поворачиваться. На этой кровати она познала страсть и горечь, рождение и смерть, но воспоминания уже были смутными. Это случилось с кем-то другим, вроде Корины, героини Харпера. Эспер листала страницы журнала, перечитывая отдельные отрывки рассказа.

Ивэн сделал иллюстрацию к концовке рассказа, где Корина стояла в свадебном платье с бриллиантовой диадемой на голове.

Эспер швырнула журнал через стол. Придется выйти пораньше, чтобы найти носильщика, подумала она. Мне потребуется много времени. Поезд, идущий вдоль побережья, отправлялся от перекрестка Двадцать седьмой улицы и Четвертой авеню. Будет ли остановка в Нью-Лондоне, может, стоит взять с собой сэндвичи? Сколько придется ждать в Бостоне марблхедский поезд? Эспер почти не помнила деталей поездки в Нью-Йорк.

Хотела бы я иметь часы, подумала она. У Ивэна часы были, но у нее никогда не было своих собственных. Она привыкла судить о том, что пора вставать, по рассвету, затем ориентировалась по колоколам церкви Грейс, созывавшим прихожан на заутреню, обедню и вечерню. Хорошо было бы уехать сегодня, подумала Эспер, но вечернего поезда не было. Может быть, уже не слишком рано, чтобы ложиться спать?

Эспер подняла заслонку печки и поворошила остывающие угли. Вдруг она услышала шаги на лестнице, четвертая ступенька сверху, как всегда, заскрипела. Эспер уронила кочергу, и сердце ее подпрыгнуло. Но Ивэн не мог вернуться. Все было кончено. Зачем ему возвращаться?

В дверь сильно постучали. Эспер резко выдохнула, глядя на облупленную деревянную обшивку.

— Ивэн? — крикнула она дрожащим высоким голосом. В ответ раздался тихий неясный шепот.

Эспер отперла дверь и на дюйм приоткрыла ее. Кто-то очень большой, гораздо выше Ивэна, стоял на темной лестничной площадке.

— Что вам нужно? — испуганно прошептала она, налегая на дверь телом.

Незнакомец придвинулся ближе:

— Не бойтесь, Эспер. Это Эймос Портермэн. Впустите меня.

Эспер медленно отодвинулась и потянула дверь за ручку. Эймос вошел, стряхивая снег с сапог. Его взгляд скользнул по холодному жалкому чердачному помещению. Эймос внимательно посмотрел на Эспер, худую и бледную, какой он никогда ее не видел. Прижавшись к стене у печки, она пристально вглядывалась в него. — Бедное мое дитя, — сказал наконец Эймос, — я приехал, чтобы забрать вас домой.

Черная волна надежды и разочарования отхлынула от Эспер. Она оторвалась от стены и подошла к нему:

— Как это мило с вашей стороны, мистер Портермэн. Дайте мне ваше пальто и шарф. Это Ма послала вас?

— Нет, но она показала мне вашу телеграмму, и я решил поехать, а она была этому рада. А где же Редлейк, моя дорогая?

Моя дорогая. Так часто называл ее Ивэн, и всегда в этих двух словах был оттенок иронии.

Эспер пожала плечами:

— Я не знаю. Он ушел.

Тяжелый подбородок Эймоса угрожающе выпятился. Под светлыми бровями его глаза сузились до щелочек:

— Трусливый ублюдок. Я найду его и…

— Нет-нет, — устало проговорила Эспер, — пожалуйста, оставьте. Я не хочу говорить об этом.

Эймос тяжело сел на второй стул. Стул Ивэна. Его сильные руки упирались в бедра.

— Ну, — сказал он, — ну хорошо… — Дыхание Эймоса выходило легким паром в холодной комнате. — Я не изменил своего отношения к вам, и мне совсем не хочется огорчать вас.

Эспер посмотрела на Портермэна и слегка улыбнулась. Его присутствие успокаивало ее, даже в комнате, казалось, стало теплее. Значит, он еще любит меня?

— Как поживают мои родители? — спросила она. — Как там гостиница и ваша фабрика?

Эймос покачал головой. Он видел изнеможение в ее осанке, слышал усталость в голосе. Казалось, она прошла через худшее, чем он представлял. Хотя и того, что миссис Ханивуд рассказала ему о мертворожденном ребенке и о том, что муж бросил ее, было достаточно. Ублюдок, снова подумал Эймос. Ему хотелось обнять Эспер и прижать к себе, как ребенка, дав ей отдых и успокоение на своей груди.

— Вопросы подождут, Хэсс, — сказал он тихо. — Вы выглядите так, будто вот-вот упадете. Отдохните немного, а я вернусь с кэбом утром, ровно в восемь. Если вы еще будете спать, я разбужу вас.

— Спасибо, — поблагодарила его Эспер, — я все думала, как мне завтра справиться.

Эймос встал, и она, подойдя к нему, положила ладонь на его сильную руку. С ним Эспер не ощущала ни неловкости, ни неуверенности, ни страха получить отпор, потому что это не имело значения. С Ивэном она чувствовала себя неловкой, а с Эймосом — невесомой и подвижной, как ртуть.

— Смотрите, как бы не вскружил вам голову огромный ревущий город — сказала она с легкой улыбкой. — О, я совсем забыла, что вы не марблхедец.

Эймос накрыл ее ладонь своей:

— Вы и вправду забыли об этом, Эспер? На самом деле?

Рука Эспер мягко ускользнула от него, но Эймос был счастлив. Счастливее, чем когда-либо прежде в своей жизни. Его короткая любовь к Лили-Розе была совсем не похожа на чувство к Эспер. Не было ни одного дня после замужества мисс Ханивуд, чтобы Эймос не думал о ней с острой тоской. И теперь, наконец, у него появилась надежда. Эспер, конечно, не скоро забудет этого парня. Предстоит еще бракоразводный процесс. Эймос досадливо поморщился. Ну что ж, это можно будет сделать без лишнего шума. Но если я буду ей нужен, мы вместе переживем это. Он представил Эспер одетой в бархат и кружева, стоящей в роскошном холле его нового дома, ожидающей его прихода. И она будет улыбаться, как теперь — нежно и благодарно.

Эймос обернул шарф вокруг шеи и взял шляпу.

— Да, моя дорогая, — мягко сказал он Эспер, — я буду счастлив вернуть вас дому, которому вы принадлежите.

— Я возвращаюсь, — прошептала Эспер. Затуманенным взглядом она смотрела на пустой угол, где еще недавно стояли картины Ивэна.


Глава тринадцатая


В первое новогоднее утро 1877 года Эспер проснулась с чувством безмятежного довольства. Казалось, что на улице оттепель. Эспер слышала слабый стук капели на карнизах за окнами, затянутыми бархатными шторами, но здесь, в огромном особняке на Плезент-стрит, погода никогда не имела особого значения.

Она зевнула и потянулась, затем вновь зарылась головой в мягкую подушку. Уже должно быть около девяти. Скоро в дверь постучит Анни, она принесет кофе, раздвинет портьеры и разожжет камин. Хотя в этом не было необходимости, поскольку паровое отопление поддерживало во всем доме довольно высокую температуру.

Эймос, лежащий рядом в огромной двуспальной кровати, слегка захрапел и повернулся на спину. Эспер приподнялась на локте и посмотрела на мужа с любовью. Когда Эймос спал и морщины на его лбу разглаживались, он был точной копией маленького Генри.

«Я так надеюсь, что у нас будет еще один ребенок», — подумала Эспер. Последнее время она чувствовала первые признаки беременности, но боялась ошибиться. Дорогой Эймос! Эспер никогда не представляла, что ее муж способен на такое чувство, какое он проявил семь лет назад в ту ночь, когда родился Генри. Эймос был человеком сдержанным и оставался таковым даже в самые их интимные минуты. Эта сторона брака была целомудренной и нежной, что вполне устраивало обоих.

И я рада этому, подумала Эспер, с меня хватит страстей, пережитых с Ивэном. Снова откинувшись на подушки, она вспомнила те странные, исступленные, злосчастные восемь месяцев супружеской жизни с Ивэном. Память об этом больше не причиняла боли, и теперь было трудно поверить в существовавшую реальность их отношений.

О Редлейке Эспер не слышала ни слова за все девять лет после их развода. Когда бракоразводный процесс был завершен, Ивэн, оказавшийся к тому моменту в Лондоне, прислал телеграмму, в которой говорилось: «Желаю большей удачи. Редлейк». Тогда это оскорбило и рассердило Эспер, и она тут же сожгла телеграмму в большом очаге дома Ханивудов между железными подставками Фиб, приговаривая: «Получай, это тебе за твои женские добродетели и высшую степень выносливости!» Родители были достаточно терпеливы с нею в то трудное время. Они выносили ее скверное настроение и оберегали от городских сплетен. Скандал оказался не таким шумным, как они предполагали. Эймос проследил, чтобы бракоразводный процесс состоялся в Бостоне. Только несколько старых марблхедцев знали истинное положение вещей — Доллиберы и Пичи — и они сплотились, чтобы защитить неразумное дитя от нападок городских кумушек. Бедная Хэсс и так достаточно пережила из-за этого бездельника, хорошо, что удалось избавиться от него. И конечно, это послужит ей уроком, рассуждали они.

Ее брак с Портермэном был воспринят совершенно иначе. Вернувшись из Салема после торжественной церемонии в магистрате, Эспер и Эймос столкнулись с неприятием со стороны старых марблхедцев и холодным безразличием нового промышленного общества. Марблхедцы считали, что Эспер потеряла право на снисходительность из-за этого безумного союза с еще одним «иностранцем», чья жесткая деловая хватка, новый роскошный особняк и постоянные призывы на городских собраниях к расширению производства и прогрессу делали его все более непопулярным. Фабриканты и их жены имели более простые мотивы: Портермэн широко развернул свое дело, и более старые фирмы не выдерживали конкуренции, а у этой рыжей женщины из рода Ханивудов, на которой он так неожиданно женился, была какая-то скандальная история в прошлом. Некоторые утверждали, что она была вдовой, другие — что она разведена. Ходили слухи, что новоявленная мадам Портермэн когда-то была простой фабричной работницей и жила в той ветхой старой гостинице у причалов Малой Гавани. Не такого она сорта человек, чтобы приглашать ее в гости. Они и не приглашали.

Чарити Треверкомб, чьи мотивы были самыми простыми из всех, поскольку Эспер захватила мужчину, которого Чарити наметила себе в мужья, делала все возможное, чтобы поддерживать враждебность к чете Портермэнов. Но потом неожиданно после смерти матери Чарити сменила гнев на милость, так что теперь ее отношения с Портермэнами были достаточно дружескими.

Да Бог с ним, подумала Эспер, это всего лишь глупый маленький городок. Я давно переросла его. Мысли ее потекли в другую сторону. Хотела бы я, чтобы нам не пришлось приглашать моих Ханивудов на сегодняшний обед Портермэны запланировали обед в честь Хэй-Ботсов, английской супружеской пары, с которой они познакомились прошлым летом в ресторане у Франкони. На обед также были приглашены Чарити и составляющий ей пару Эбен Дорч, пожилой холостяк. Эспер подумала о родителях и опять пожалела, что они тоже придут на этот обед Совершенно невозможно предугадать, что и в какой момент скажет мама, и слишком хорошо известно, что скажет отец, но они всегда приходили на новогодний обед Сьюзэн закрывала гостиницу и готовилась к этому задолго, и это был единственный день в году, когда Роджер выходил из дома. Эспер потребовалось много усилий, чтобы вытащить его на первый новогодний обед после их с Эймосом свадьбы, но теперь Роджер с нетерпением ждал его. Этот обед стал традицией.

Эспер вздохнула и улыбнулась Бедный папа… Он так любит традиции…

Раздался громкий стук в дверь, и в спальню, стуча ногами, вошла Анни. Ее белый фартук и чепец были свеженакрахмалены, но они не могли компенсировать ее мятое платье и нечесаную копну волос.

— Счастливого Нового года, мэм, — Анни с грохотом поставила поднос с дымящимся кофейником, чашками и сахарницей, отдернула тяжелые, горчичного цвета бархатные шторы и подожгла дрова в камине, умудрившись при этом свалить медные каминные щипцы.

Эймос подождал, пока девушка вышла, затем сказал с необычным для него раздражением:

— Черт возьми, неужели ты не можешь найти прислугу получше, чем Анни, или вымуштровать эту девушку как следует?

Эспер села в постели, откидывая толстые косы и удивленно глядя на него:

— Почему, что тебя в ней не устраивает? Она хорошо работает, ладит с Бриджет и добра к Генри. Ох, Эймос, перестань хмуриться. Я и не подозревала, что ты можешь проснуться таким сердитым. Сегодня Новый Год, и я как раз думала, как хорошо мы живем.

Эймос согласно промычал, отпивая свой кофе. Он уже знал, что Эспер не обращала внимания на досадные мелочи, но при этом она была очень хорошей женой, преданной, отзывчивой и всегда спокойной. Она прекрасно накрывала на стол — увы, слуги не всегда отвечали высоким требованиям хозяев.

Встав с кровати, Эймос сунул ноги в свои ковровые шлепанцы. У него прекрасная фигура, подумала Эспер, даже в ночной сорочке он выглядел по-мужски весомо. Крепкий и надежный мужчина. В свои сорок пять лет он выглядел гораздо моложе.

— Из-за чего ты сердишься, дорогой? — произнесла нежно Эспер. — Ты еще не пожелал мне Счастливого Нового Года.

Эймос надел свой стеганый коричневый халат, крепко затянул пояс, обошел огромную кровать и поцеловал жену. Эспер обвила руками его шею и пылко ответила на поцелуй, но Эймос был занят своими мыслями. Он похлопал ее по бедру и прошел к камину.

Эймос волновался, но он не собирался делиться своими волнениями с Эспер. Защищать жену от беспокойства, окружать удобствами и роскошью было самой приятной стороной хорошего брака. Ему было нелегко угодить Лили-Розе, происходившей из богатой семьи, но Эспер с самого начала воспринимала свой новый образ жизни с удивлением и благодарностью. Роскошный особняк, экипаж, две служанки и кучер, гардероб, полный новой одежды, поездки в Портсмут, Бостон, Уайт, Маунтинз, ванная комната с огромной цинковой ванной, обшитой красным деревом, в которой, как он слышал, Эспер сейчас и плескалась.

Эймос вынул из коробки, стоящей на камине, сигару и зажег ее. Он подумал о предстоящем обеде. Как удачно, что они встретили Хэй-Ботсов в прошлом августе в Нью-Хэмпшире. Богатый англичанин из Бристоля, обувной промышленник, Хэй-Ботс был заинтересован в местном производстве. Только бы заставить его вложить деньги в мою фабрику, — возбужденно думал Эймос. — Но его нужно держать подальше от Линна и убедить в том, что Марблхед все еще остается крупнейшим обувным центром. К тому же, подумал Эймос, это только временный спад. Он хмуро посмотрел на мрамор камина и сплюнул в огонь.

Нечего отрицать, с деньгами было туго после паники семьдесят третьего года. Пришлось добиваться отсрочки платежей в банке и быстро выполнять заказ О'Малли. Черт подери этих рабочих! Снова угрожают забастовкой. А мы задержали им зарплату всего на три недели. Другие фабрики не платили своим работникам целый месяц.

Эймос прошел к своему гардеробу и вытащил письмо из кармана костюма, который надевал накануне.

Письмо было без подписи, написанное карандашом печатными буквами на дешевой бумаге. Оно начиналось без приветствия и гласило:

«Эймос Портермэн! Какое право Вы имеете вести дело на деньги, принадлежащие другим, и не платить проценты по привлеченным капиталам? Как Вы смеете снова задерживать зарплату в угоду своим личным интересам? Неужели дошло до того, что марблхедцы должны испытывать удары хозяйского хлыста только потому, что требуют то, что заработали? Не думайте, что мы беспомощные рабы. Мы знаем, что делать.»

«Что ж, — с досадой подумал Эймос, — придется принимать крутые меры». Ему было жаль этих упрямых марблхедцев, но иного выхода он не видел. Нужно во что бы то ни стало не допустить простоя на фабрике.

Появление Эспер отвлекло его от мрачных мыслей. Эймос посмотрел на жену и озабоченно спросил:

— Ты хорошо себя чувствуешь, кошечка? Что-то ты сегодня слишком бледна.

— Пустяки, — ответила Эспер, — не обращай внимания.

Она была раздосадована, что муж заметил ее плохое настроение, причиной которого было беспокойство: она никак не могла представить этих чопорных англичан и своих родителей в одной компании.

— Взбодрись, милая, и приведи себя в порядок — скоро приедут Хэй-Ботсы. Ты должна быть мила и радушна, как и полагается хозяйке дома, встречающей гостей.

Да, должна быть, уныло подумала Эспер. Они с Эймосом пригласили эту английскую пару на обед. По настоянию Эймоса англичане должны были остаться в их доме до следующего утра. А утром Эймос и Хэй-Ботс собирались отправиться на фабрику для осмотра и заключения какого-то контракта.

Но как Эспер ни старалась, она не могла избавиться от уныния, охватившего ее. Вяло передвигаясь по дому, она машинально отдавала указания прислуге и рассеянно отвечала на вопросы Генри. И только перед самым приездом Хэй-Ботсов ей удалось немного прийти в себя. Она переоделась в лиловое шелковое платье, расчесала и уложила в прическу свои пышные волосы.

Джордж и Эммелин Хэй-Ботсы прибыли в половине пятого. Отпустив наемный экипаж, они вошли в дом Портермэнов, по-английски сдержанно отвечая на радостные приветствия хозяев. Анни, встречавшая их в холле, взяла трость, шляпу и пальто у Джорджа Хэй-Ботса, затем приняла меховое манто из рук Эймоса, оказавшего Эммелин хозяйское радушие.

Сняв шляпку, миссис Хэй-Ботс небрежно подала ее прислуге и улыбнулась Эспер, стоявшей рядом с мужем. Высокая и сухопарая, Эммелин была полной противоположностью своего супруга — толстого, низенького и энергичного человечка. Длинный нос, голубые, холодные, немного навыкате глаза и высокий поднятый подбородок Эммелин придавали ей надменный вид, но неожиданно приятная улыбка, открывавшая ослепительно белые ровные зубы, делала миссис Хэй-Ботс привлекательной.

— Прошу! — Эймос гостеприимно распахнул двери гостиной. — Дорогая, — обратился он к Эспер, — думаю, самое время Анни подать нам чай. Вы, надеюсь, придерживаетесь своих традиций? — спросил Эймос, глядя на англичан.

— О да! — Эммелин утвердительно кивнула. — Мы с Джорджем с удовольствием выпили бы по чашечке — на улице так холодно, да и ветер поднялся.

— В таком случае, может быть, стоит выпить по рюмочке бренди? — Эймос вопросительно посмотрел на мистера Хэй-Ботса.

— Это было бы чудесно! — маленькие глазки Хэй-Ботса, осматривающего гостиную, довольно сощурились.

Эймос достал из настенного шкафчика бутылку и четыре рюмки. Они с Джорджем залпом выпили обжигающий напиток, а дамы лишь слегка пригубили.

Сидя в мягких креслах, гости с удовольствием осматривались. Обстановка комнаты говорила о прекрасном благосостоянии Портермэнов. Дорогие обои на стенах, тяжелые бархатные портьеры, добротная английская мебель, старинные бронзовые канделябры — все это наводило на мысль о надежности и прочности этого дома. Конечно, он не шел ни в какое сравнение с их особняком в Бристоле, но Джордж и Эммелин были удовлетворены.

Вошедшая с подносом Анни проворно расставила чашки, чайник и молочник со сливками на покрытом белоснежной скатертью столе. В центре она водрузила вазочку с печеньем, большое блюдо с бисквитами и сахарницу. С любопытством оглядев гостей, горничная выскользнула из комнаты. Вертихвостка, подумала Эспер, проводив ее взглядом. Утром топала, как слон, а теперь порхает, как бабочка. Попробуй воспитай такую. Наверное, побежала на кухню к Бриджет — сплетничать.

За чаем разговор зашел, как всегда, о погоде, затем о политике. Мужчины обсудили предстоящие выборы в Америке и Англии, прикидывая, как их результаты могли повлиять на экономический кризис в обеих странах. Вскоре беседа перешла на более интересующую их тему — дела на фабрике Портермэна. Они говорили о рентабельности производства, о ценах на сырье, сбыте готовой продукции. Эймос, старавшийся создать видимость своего процветания, был весел и многословен. Он много шутил, что вызывало улыбку на лице миссис Хэй-Ботс и раскатистый смех у ее мужа. Слушая их, Эспер рассеянно улыбалась, изредка вставляя в разговор короткие фразы. Ее удивляло необычное поведение Эймоса. «Гостеприимство, конечно, хорошая вещь, но не до такой же степени! — с некоторым раздражением думала она. — Подумаешь — миллионеры!»

Миллионерами Хэй-Ботсы не были, но состояние их было приличным. Около пяти тысяч фунтов в год приносили два кожевенных завода во Франции, в которые Джордж так удачно поместил часть своего капитала, доставшегося в наследство от умершего четыре года назад отца — обувного фабриканта. На деньги жены Хэй-Ботс не рассчитывал — Эммелин Вопшот была дочерью разорившегося аристократа, оставившего трем детям лишь свои долги. Этот брак устраивал обоих: Джордж получил в жены девушку из знатного рода, а Эммелин — состоятельного и энергичного мужа. Благодаря его энергии капитал Хэй-Ботсов за эти три года увеличился втрое. Не желая ограничивать поле своей деятельности Европой, Джордж решил поискать деловых партнеров за океаном. Путешествие по Америке привело Хэй-Ботсов в Нью-Хэмпшир, где они познакомились с несколькими семьями бизнесменов. Самой приятной парой оказались мистер и миссис Портермэн, Джордж и Эммелин были очарованы их нежными и трепетными отношениями. Они удивительно подходили друг другу. Эймос — воплощение силы и мужественности, и Эспер — мягкая, деликатная и любящая. Она и сейчас смотрела на мужа с обожанием.

Обратив внимание на утомленный вид гостей, Эспер предложила им отдохнуть в специально приготовленной по этому случаю комнате. До вечера было еще далеко. Поблагодарив хозяев, Хэй-Ботсы поднялись из-за стола и проследовали за Эспер в комнату для гостей.

— И что ты думаешь? — спросил Джордж жену после ухода Эспер.

— Эти дороги ужасны! — устало вздохнула Эммелин, расстегивая пуговицы платья.

— Я не о дорогах! — нетерпеливо воскликнул ее муж. — Что ты думаешь о Портермэнах?

— Они милы… Пожалуй, даже слишком… Тебе не кажется…

— Кажется, — прервал ее Джордж. — Этот Портермэн здоровый и крепкий парень. Он хороший бизнесмен. Я взгляну на его фабрику завтра. Правда, не следует удивляться, если это не будет хорошим местом для заключения сделки.

В спальне находящейся напротив комнаты для гостей, Эймос и Эспер также вели беседу. Как только за Эймосом плотно закрылась дверь, он притянул жену к себе и ликующе расцеловал ее.

— Я думаю, это в шляпе, кошечка.

Эспер с нежностью ответила на его поцелуи, с усилием выходя из состояния депрессии.

— Что в шляпе, дорогой?

— Хэй-Ботс и его фунты стерлингов; пара тысяч, надеюсь.

Эспер посмотрела на мужа с удивлением. Он выглядел почти по-мальчишески восторженным.

— Это так важно, Эймос? Ты же сказал мне, что на фабрике все идет хорошо.

— Конечно, милая. Но кто из фабрикантов не испытывает порой временных трудностей? Тебе совершенно не о чем беспокоиться. Продолжай быть любезной с Эммелин, давай постараемся сделать так, чтобы Хэй-Ботсы получили удовольствие от своего визига к нам. Джордж говорит, что судит о человеке по его семейной жизни, — Эймос улыбнулся. — А у нас хорошая семейная жизнь, не так ли, Хэсси? — он дотянулся до коробки и вытащил сигару.

— Да, — сказала Эспер, — мы счастливы.

Но что-то в ее интонации насторожило Эймоса.

— Почему ты произносишь это как вопрос?

— Я не знаю. Я ничего не имела в виду.

Эспер беспокойно подошла к окну и, раздвинув шторы, пристально осмотрела подъездную аллею, газон с заснеженными кустами. Снова шел снег, довольно сильный, но в сгущающихся сумерках сквозь мягко падающие хлопья снега она еще могла разглядеть очертания садовой скульптуры — выкованного из железа оленя с великолепными раскидистыми рогами. Эспер не хотелось говорить мужу о появлении Ната. Эймос ничего здесь не поделает, и было бесполезно беспокоить его. За ее спиной Эймос хлопал ящиками бюро, потом Эспер услышала, как он открыл дверь шифоньера и бодро насвистывает сквозь зубы. Ответ жены удовлетворил Эймоса, и его мысли вернулись к успешному развитию переговоров с Хэй-Ботсами. Он предвкушал званый обед. Эймос получал удовольствие от развлечений, жаль, что у них с женой было так мало возможностей развлечься. Эспер, все еще стоящая у окна, наблюдала, как их санки, запряженные гнедой парой, заскользили от конюшни по дороге и исчезли за резким поворотом на Плезент-стрит. Их конюх Тим, отправившийся в «Очаг и Орел» за Ханивудами, исправно выполнял свои обязанности. Я не хочу, чтобы мама и папа шли пешком, подумала Эспер, но было бы лучше, если бы они сегодня не смогли приехать к нам. Эспер отвернулась от окна и начала поправлять прическу. Ее движения были вялыми, казалось, она испытывала сильную боль. Но званый обед должен был пройти наилучшим образом, и Эспер постаралась отогнать навалившуюся на нее хандру.


Глава четырнадцатая


Эбен Дорч прибыл первым в особняк Портермэнов. Он приехал в санях, нанятых им в платной конюшне. Это был немного щеголеватый молодящийся господин, жил он на Вашингтон-стрит, над своей аптекой. Мистер Дорч являлся членом городской управы и в эти дни проводил избирательную кампанию, выставив свою кандидатуру в законодательное учреждение штата от общества трезвенников по вновь сформированному списку кандидатов. Марблхед был на пути большого возрождения к трезвости, и вступление Эбена Дорча в члены этого общества было продиктовано скорее политическими соображениями, чем убеждениями.

Поэтому он и познакомился с Портермэнами. Эймос Портермэн, вероятно, не имел успеха у марблхедцев, но был одним из исправных городских налогоплательщиков. Эбен Дорч чувствовал себя прекрасно везде, куда бы его ни приглашали, и неизменно получал удовольствие от хорошего обеда.

В тот момент, когда Эспер спешила вниз по лестнице, чтобы поприветствовать гостя, раздался звон дверного колокольчика, и переодевшаяся по случаю званого обеда Анни проводила в дом Чарити Треверкомб.

Чарити сильно изменилась со времени ее горького разочарования в Эймосе. Несколько месяцев спустя после его женитьбы на Эспер умерла мать Чарити, оставив в наследство больше, чем предполагалось. Вскоре после этого Чарити открыла для себя пути божественного излечения и одновременно радость независимости. Она жила одна в своем красивом доме на Вашингтон-сквер, не считая прислуживающей ей старой немки, которая к тому же была прекрасным поваром. Чарити держала мопса и трех канареек и являлась руководителем группы божественного лечения, которая имела своих приверженцев даже за пределами Линна. Она была богатой мисс Треверкомб и делала то, что доставляло ей удовольствие. Чарити больше не ревновала. В действительности ей было жаль бедняжку Эспер, заточенную в этом ужасном доме вдали от города, где, конечно, никто даже не навещал ее. Проникшись сочувствием к Эспер, Чарити иногда наносила дружеские визиты Портермэнам.

Сегодня вечером, поцеловав Эспер в щеку, она прощебетала:

— Ты хорошо выглядишь, дорогая! Какое очаровательное платье!

Оставив Эспер, Чарити бодрым шагом направилась в гостиную. Мисс Треверкомб за последние годы сильно располнела, но это не мешало ей носить девичью прическу и одеваться так же ярко, как в юности. Сегодня вечером на ней было ярко-желтое шелковое платье и несколько позвякивающих золотых браслетов, фасон ее платья был довольно скромным — Чарити не желала доставлять удовольствие кому-нибудь, кроме себя, в чем она обычно преуспевала.

Мисс Треверкомб села рядом с Эбеном Дорчем и принялась рассказывать ему о шуме, который рабочие создавали на строительстве здания, возводимого муниципалитетом перед ее домом.

— Я хочу, чтобы вы обсудили этот вопрос на городском собрании, — заявила Чарити. — Не существует извинения языку, которым эти люди пользуются для клятв и возгласов одобрения. Я лично разговаривала с прорабом, но, увы, безрезультатно. Конечно, — добавила она сдержанно, — он «иностранец», из Бостона, я полагаю.

Дорч важно кивнул и сказал, что поставит в известность городское собрание.

Хэй-Ботсы, сопровождаемые Эймосом, вошли в гостиную, и Чарити моментально замолчала при виде чопорной английской пары. Они были в вечерних туалетах, Джордж в черном фраке и дорогом шелковом жилете, а Эммелин в безвкусном сером кашемировом платье, имевшем более глубокое декольте, чем платья двух американок. Вырез демонстрировал большую часть плоской груди Эммелин и колье из больших бриллиантов на ее шее.

— О Боже! — подумала Эспер. — Эти англичане, должно быть, ожидают грандиозный званый обед, — она поспешно представила их Чарити и Эбену. Эммелин бросила удивленный взгляд на желтое платье и локоны Чарити, но решила быть терпимой. Все в ожидании расселись в гостиной.

— О Боже! — вздохнула Эспер. — Почему мои родители задерживаются? Тим уехал за ними уже давно. Я надеюсь, ничего плохого не случилось.

Чарити отвела свой взгляд от декольте англичанки и ее бриллиантов.

— Упрямая Эспер, — сказала она, улыбаясь, — ты забыла — «никогда не порождайте зло, выражая страх». Конечно, не все в мире совершенно. Но Бог постоянно трудится нам во благо.

— Ну, я думаю так же, — произнесла Эспер с отсутствующим видом. Она привыкла к религиозным интерпретациям Чарити и не обращала на них внимания.

— Наконец-то! — Эспер услышала приближающееся позвякивание санных колокольчиков и поднялась, чтобы поприветствовать родителей.

Эммелин повернулась к Чарити и равнодушно спросила:

— Вы, видимо, проводите большую работу в церкви, мисс Треверкомб? По крайней мере у вас здесь есть английская церковь? Кажется, у американцев существует много вероисповеданий.

— Да, — ответила Чарити самодовольно. — В Марблхеде есть английская церковь и еще полдюжины других церквей. Но я не вижу необходимости посещать их — истина течет прямо из божественной души в мое сердце.

— О, в самом деле? — иронично поинтересовалась Эммелин. Чарити вдохновенно продолжала развивать свою доктрину.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — пробормотала совершенно сбитая с толку Эммелин. Она была уже не рада, что выбрала эту тему для разговора, да и собеседница оказалась слишком говорливой. Эммелин с облегчением вздохнула, когда в гостиной появились родители Эспер. Но, к разочарованию Эммелин, мистер и миссис Ханивуд оказались совсем не такими, как она ожидала увидеть. Внешность Роджера Ханивуда была вполне джентльменской, хотя его старомодный пиджак был поношенным, редкие волосы слишком длинными, а пальцы в чернильных пятнах. Тем не менее милая улыбка и приятный голос компенсировали некоторые недостатки этого ученого джентльмена. Однако даже с большой натяжкой воображения нельзя было считать госпожу Ханивуд леди. Тучная, с веснушчатым лицом, пожилая женщина в дешевом черном слишком тесном в подмышках платье и ботинках со шнурками, похожих на мужские. А ее речь! Невнятная и картавая, речь необразованного человека. Полностью игнорируя светское обхождение, Сьюзэн Ханивуд отгородилась от всех вежливых попыток приветствия.

— Чертова погода! — сказала она, подтверждая свое представление Хэй-Ботсам наклоном головы. — Мы потратили уйму времени, чтобы сюда добраться. На Франклин-стрит сугробы выше лошади. А снегу, похоже, будет еще больше. В гавани опять поднимается ветер.

— О, Боже, — Эспер всплеснула руками, — если бы я знала, то послала бы за вами раньше!

Сьюзэн насмешливо посмотрела на дочь:

— Ты многого не знаешь о том, что происходит в городе, Хэсс.

Это было всего лишь утверждение, а не критика, но Эспер покраснела. «Я бы хотела, чтобы Ма не разговаривала так громко и грубо», — подумала она.

Эспер бросила нервный взгляд в сторону Эймоса, но он, Эбен Дорч и Джордж Хэй-Ботс, усевшись в кресла у холодного камина, увлеченно беседовали об условиях сделки.

Роджер не пожелал присоединиться к мужчинам, он придвинул свой стул ближе к Эммелин и с трогательной стеснительностью произнес:

— Мне всегда очень приятно знакомиться с англичанами, мэм. Мы гордимся нашим английским происхождением, если вы знаете. Первые Ханивуды прибыли в Марблхед из Дорсета. Они, конечно, были пуритане и прибыли сюда в числе первых поселенцев с флотом лорда Уинтропа. Их флагманским кораблем была «Арбелла», как вы, конечно, знаете.

У Роджера в последнее время стало очень плохо со слухом, и ему пришлось резко наклониться вперед и обхватить ухо сзади ладонью для того, чтобы услышать ответ Эммелин. Но чопорная англичанка бессмысленно уставилась на него, слегка отпрянув назад.

— Боже милостивый, Роджер! — одернула мужа миссис Ханивуд. — Не начинай эту болтовню сейчас. Твои драгоценные предки уехали из Англии, потому что они искали лучшей жизни, а еще я полагаю, и для того, чтобы заинтересовать своими персонами миссис Ботс.

— Хэй-Ботс, — холодно поправила ее Эммелин. Ее демократичность и снисходительность исчезли. Во время первого блюда за обедом — «необыкновенного» рыбного супа — они продолжили. Мистер Ханивуд, сидящий по правую руку Эммелин, утомил ее рассказами о подвигах, которые имели место в Марблхеде, в то время как мистер Портермэн, находившийся слева, обращался к ней с какой-то нервозной игривостью, но он, видимо, предпочитал беседовать с Джорджем, нимало не смущаясь тем, что между ними сидит миссис Ханивуд. Вино было плохим, и половина компании не стала пить его. Тот маленький господин Дорч, казалось, был сама трезвость, и он считал необходимым непрестанно утверждать это. В ходе беседы выяснилось, что госпожа Ханивуд содержала гостиницу. Эммелин также узнала, что большой старый дом, о котором упоминала миссис Портермэн, был не чем иным, как постоялым двором. Эммелин, шокированная, погрузилась в молчание. Миссис Портермэн была дочерью владельца таверны, а ее мать управляла пивной. Эммелин бросила испытующий взгляд на своего мужа, слышал ли он это? Очевидно, нет. Джордж спокойно ел и пил скверное вино. Он не был привередлив в том, что не касалось вопросов бизнеса.

Эспер, сидевшая с другой стороны стола, увидела неожиданную смену настроения Эммелин и была обеспокоена, смутно подозревая, что это каким-то образом связано с ее родителями.

«Я должна попытаться быть хорошей хозяйкой ради Эймоса», — подумала Эспер. Она улыбнулась Хэй-Ботсу и задала ему вопрос об их предстоящем путешествии, затем повернулась к Дорчу и упомянула о президентских выборах. Кто, по его мнению, выиграет: Тилден или Ратерфорд Хейз?

Дорч, подобно большинству марблхедцев был демократом и болел за Тилдена. Он положил свою вилку и пустился в пространные рассуждения. Эспер пыталась его слушать, но не могла. У нее было чувство, будто она толкает перед собой огромный груз на вершину холма, чувство тщетной попытки. Столовая мореного дуба, стол, покрытый камчатной скатертью и уставленный тарелками с наполовину съеденной пищей, лица ее гостей, выражающие скуку. Эспер была в отчаянии. Обед явно затянулся, но наконец принесли мороженое.

После десерта женщины встали и вышли из-за стола. Чарити не пожелала подниматься наверх, она решила подождать их в гостиной.

— Я удалюсь в свою комнату на несколько минут, — сдавленным голосом сказала Эспер.

Сьюзэн последовала за дочерью в спальню.

— Что случилось, Хэсс? — спросила она, как только дверь закрылась. — Ты плохо себя чувствуешь?

Эспер пожала плечами и устало опустилась на кушетку.

Сьюзэн внимательно посмотрела на поникшую фигуру дочери Богатое платье, ниспадающее глубокими складками, коралловая брошь и серьги. Склоненная под весом темно-рыжих кос голова. Влажная кожа была слишком белой, утратившей естественный оттенок слоновой кости.

— Тебе в любом случае следует больше бывать на воздухе, в доме слишком жарко, — оживленно сказала Сьюзэн. — И прими большую дозу соли. Ты не создана хрупкой и утонченной леди.

Эспер досадливо поморщилась.

— Перестань, ради Бога! — воскликнула она. — С моим здоровьем все хорошо. Кажется, ты все делаешь так…

— Что тебя не устраивает? — резко спросила Сьюзэн.

«Оставьте меня в покое, — думала Эспер. — Я не знаю, что не так, кроме того, что все сегодня вечером не в настроении. Я так точно не в настроении. Возвращайтесь в свою старую развалину. Ты и отец. Там вам самое место».

— Ответь мне, Хэсс. Перестань строить из себя умалишенную.

Рот Эспер сжался.

— Эймос обеспокоен делами фабрики, — мрачно сказала она. — Он рассчитывает на то, что господин Хэй-Ботс вложит в нее немного денег.

Сьюзэн сочувственно кивнула:

— Дела у Эймоса идут не очень хорошо, я знаю. Но я удивлена, что ты тоже знаешь. Напрасно он держит тебя подальше от забот. Ты стала такой изнеженной и напоминаешь мне те восковые цветы под стеклом.

— Ма, ты не права, — сдерживая раздражение, возразила Эспер. — Эймос любит меня и оберегает. У меня было так много неприятностей с Ивэном, он хочет, чтобы я навсегда забыла о том времени.

— Не говори ерунды, девочка моя, — Сьюзэн положила свою полную веснушчатую руку на плечо дочери. — Тебя никто ни в чем не обвиняет. У тебя удачный брак, я полагаю. А сейчас тебе лучше пойти вниз к своим гостям, а то та длинноносая англичанка еще больше разозлится.

Все снова собрались в гостиной. Беседа явно не клеилась. Было видно, что гости ищут подходящего предлога, чтобы откланяться и покинуть дом Портермэнов.

Снегопад прекратился, и водянистая луна, проглядывавшая сквозь тучи, освещала занесенный снегом особняк.

Узкая полоска света из гостиной просачивалась между плотными портьерами на снег за окном. Анни и Бриджет в кухне мыли посуду. Они не побеспокоились о том, чтобы закрыть ставни.

— Луна зашла, — сказала Анни, лениво водя тряпкой по супнице, глядя при этом в окно. — Забавно! — вдруг воскликнула она, пристально всматриваясь в ночную тьму. — Мне кажется, я увидела какую-то тень за конюшней, но она исчезла.

— Ты хватила слишком много бренди, это не тень, — ответила Бриджет сердито. Она была очень утомлена, ей предстояло перемыть горы тарелок.

— Та англичанка едва дотронулась до хорошей еды. Она вела себя так, как будто все было отравлено, — с возмущением сказала Анни.

— Надо будет поговорить с хозяевами, у меня и так слишком много работы, а они хотят сделать меня посудомойкой, — проворчала Бриджет. — На мой взгляд, мадам на редкость ленива.

— Не так ленива, как, похоже, безразлична, — заметила Анни.

— Точно она ничего не замечает.

Колокольчик над кухонной дверью сильно зазвонил.

— Это, должно быть, мистер Генри, — предположила Анни, убирая в буфет супницу.

Она поднялась в детскую и нашла Генри за его обычным занятием: мальчик резал из свинцовой фольги кружочки, чтобы использовать их как деньги в игре, в которую он постоянно играл сам с собой. Ему не нужно было ни роскошных книг, ни сладостей, ни игрушек. Его одежда к вечеру оставалась такой же опрятной, какой была утром. Вместе с Анни он спустился в гостиную и невозмутимо направился к матери.

Присутствующие рассеянно поприветствовали мальчика: все были погружены в послеобеденную апатию. Эймос и Хэй-Ботс уже все обсудили, им больше нечего было сказать в настоящий момент. Они собирались поехать на фабрику утром, и их мысли теперь были сосредоточены на обоюдовыгодной сделке. Эбен Дорч боролся с изжогой, которая последнее время мучила его после еды. Сьюзэн и Роджер с трудом преодолевали сон, но Роджер был все же побежден: его голова упала на грудь, и он уснул. Эммелин, сидевшая у стены на стуле с высокой спинкой, переводила скучающий взгляд с одного лица на другое. Однако у Чарити открылось вдруг второе дыхание. Ее, казалось, ничуть не беспокоили физические неудобства или нерасположенность общества к беседе. Она незаметно перешла от божественного лечения к лекции, подготовленной ей к очередному собранию ею последователей. Рассуждения Чарити аудитория слушала с разной степенью внимания.

Генри помедлил минуту, улыбнулся своей бабушке, которую он стал любить гораздо больше с тех пор, как она оставила свои попытки поцеловать его, увидел, что его дедушка спит, и вышел в центр гостиной.

— Здравствуйте всем, — сказал он и, сложив руки за спиной, начал чистым дискантом: «О чем маленькая птичка поет в своем гнезде? Дайте мне полетать, говорит маленькая птичка. Мама, мне так хочется летать! Нужно подождать, пока маленькие крылышки не окрепнут, отвечает мама. Поэтому малышка хорошенько отдохнет, а затем улетит. О чем маленькая птичка поет в своем гнезде на рассвете?..»

Эспер наблюдала за сыном с нежной гордостью. Почему я научила Генри этому стихотворению? — вдруг подумала она, оно такое примитивное! Существует так много других вещей! Эспер вспомнила о хоровых матросских песнях и балладах, которые они распевали в детстве. «Ударишь человека — побьют тебя, ударишь человека…» — невозможно представить, как Генри будет это декламировать, да я бы и не хотела, чтобы он это делал. Это вульгарно.

Генри благополучно добрался до конца стихотворения и остановился. Его наградили вялыми аплодисментами. Даже Эммелин отбросила чопорность и похвалила ребенка. Генри, пожелав всем доброй ночи, поднялся к себе. Он разделся и лег в кровать. Мальчик обычно засыпал до того, как Эспер приходила поцеловать его на ночь.

После ухода Генри гости облегченно поднялись с мест. «Они рады, что уходят, — подумала Эспер, — и я тоже рада. Мне просто не посчастливилось здесь родиться. Мы должны уехать из Марблхеда. Я уговорю Эймоса продать фабрику и этот дом».

Эспер тепло попрощалась с отцом. Бедный старый неудачник, вечно бормочущий о прошлом! Ее прощание с матерью было более прохладным. Восковые цветы под стеклом! Что мама знает? Никогда не выезжала из Марблхеда, но всегда вела себя так, как будто являла мудрость Соломона.

Эспер пожелала доброй ночи Эбену Дорчу и Чарити, которая согласилась отвезти его домой в своем экипаже. Подумать только — я когда-то завидовала Чарити! Вот кто остался старой девой! И как бы Чарити ни кичилась своей любовью к Богу и своей независимостью, она все равно остается старой девой.

Эспер плотно закрыла за гостями дверь и нежно улыбнулась Эймосу, стоявшему рядом с ней. Его близость неизменно вызывала у Эспер чувство надежности и безопасности. Что может быть лучше для женщины?!

— Ну, Хэсс, — сказал Эймос, улыбаясь, в свою очередь, — все прошло достаточно хорошо, как мне кажется.

— О да, дорогой, — пылко прошептала Эспер, — чудесно.

И говоря это, она воспряла духом. Предчувствие чего-то дурного и смутная тревога теперь казались смешными. Обед удался, и Хэй-Ботсы, посетив фабрику, сделают вложения в дальнейшее производство. Мысли Эммелин, какими бы они ни были, не имели значения. Эспер вернулась в гостиную и предложила Хэй-Ботсам выпить по рюмке вина, прежде чем разойтись по спальням. Джордж согласно кивнул, а Эммелин осталась равнодушна к предложению хозяйки.

Желая вызвать Анни, Эспер подошла к сонетке звонка, но не успела дотронуться до толстого шнура, ее пальцы замерли в воздухе. Эспер, круто повернувшись, уставилась на зашторенное окно. Шум, который она услышала снаружи, становился громче, раздававшиеся под окном звуки напоминали рыдающий смех.

— Бог мой, Портермэн, что это? — вскрикнул Джордж Хэй-Ботс, вскакивая со стула.

— Не знаю, — тревожно ответил Эймос. Он облизнул губы и двинулся к Эспер, готовый защитить ее. Все четверо стояли, тупо глядя друг на друга. Смех возобновился, жуткий и потусторонний.

— Не похоже, чтобы эти звуки издавал человек, — прошептал Хэй-Ботс. — У вас есть животные, которые могли бы производить шум, подобный этому?

Эймос отрицательно покачал головой. Он сделал шаг по направлению к окну.

— Не надо, — испуганно прошептала Эспер и схватила его за руку. Они замерли, выжидая, охваченные атавистическим страхом перед неизвестностью.

— Слава Богу, прекратилось! — сказал Эймос через минуту.

— Это мальчишки шалят, я полагаю, — Эммелин нервно хихикнула.

Все облегченно вздохнули, но тут из прихожей раздался пронзительный крик Анни:

— Пресвятая мать! Кто-нибудь! Остановите ее!

Затем они услышали звук шагов на лестнице. Все четверо замерли. Шаги приблизились к гостиной, и в распахнувшихся дверях появилась женщина в черном. Черная шаль скрывала лицо и плечи незваной гостьи. В абсолютной тишине было слышно ее частое дыхание. Женщина слегка покачивалась, прислонясь к открытой двери, тающий снег лежал на ее шали и легких комнатных туфлях.

— О Господи! — прошептала Эспер. Она быстро шагнула по направлению к черной фигуре.

— Бедняжка, что…

— Осторожно, — Эймос схватил Эспер за руку и завел жену за спину. Женщина вздрогнула, затем выпрямилась и замерла. Шаль соскользнула с ее головы. Щеки женщины были впалыми, но в лице жила таинственная, нестареющая красота. Седина в ее волосах казалась случайной, как снег на ее шали.

Когда Эймос заговорил, огромные темные глаза гостьи прояснились, сфокусировались на нем, и она улыбнулась.

— Вот и ты, любовь моя, — сказала она с тихим восторгом. — Ли так долго искала тебя! Она увидела тебя в окно, — женщина радостно рассмеялась.

— Она сумасшедшая, — прошептал Хэй-Ботс. — Обойдите ее и…

Ли медленно повернула голову в его сторону и посмотрела на него задумчиво и печально. Джордж Хэй-Ботс отпрянул к стене.

— У Ли есть нож, — сказала она тем же кротким голосом.

Эммелин тихо застонала и спряталась за кресло. «Неужели у нее действительно есть нож?» — подумала Эспер. Руки Ли скрывала черная шаль. Эспер не чувствовала страха. Она не отдавала себе отчета в опасности происходящего.

По лицу Эймоса Эспер увидела, что муж пришел в себя. Эймос медленно протянул руку ладонью вверх.

— Отдайте мне этот нож, миссис Кабби, — его голос был спокойным и властным.

Ли покачала головой, отступая и страстно глядя на него.

— Нет, любовь моя. Он может понадобиться Ли. Против Ната, ты же знаешь, Нат плохой. Он держит Ли взаперти, чтобы она не могла найти тебя. Иногда он связывает ее веревками.

Эймос сглотнул, рука его упала. Он повернул голову к Хэй-Ботсу, стоявшему в десяти футах от него по другую сторону камина, пытаясь взглядом передать ему свой план действий.

Эспер увидела это, и ей стало плохо. Ли могла впасть в ярость, у нее мог быть нож, но сейчас она была спокойна. В этой женщине было какое-то достоинство и еще что-то, вызывающее сострадание. Не было никакой необходимости нападать на нее. «И почему она искала Эймоса, — подумала Эспер, — почему она называет его «любовь моя»? Она, конечно, сумасшедшая, но…»

Эспер вышла из-за спины мужа, уклонившись от его движения остановить ее.

— Ли, — произнесла она тихо, — что вам нужно здесь? Вы же не хотите никому причинить вред, не так ли?

Ли перевела горящий взгляд с лица Эймоса на Эспер. В глазах женщины появились слезы.

— Ли хочет свою любовь, — сказала она. — Хочет, чтобы он держал ее в своих объятиях и любил ее, как раньше.

Эспер услышала сдавленный вздох Хэй-Ботса. Эймос тоже услышал его. Он грубо оттолкнул жену в сторону.

— Ради Бога, Эспер! Эта женщина — сумасшедшая. Она не понимает, что говорит. Ну, хватит, с меня довольно!

Он прыгнул к Ли, но она уклонилась от него одним гибким движением. Шаль упала с ее плеч на пол, обнажив острый нож, зажатый в правой руке. Но Ли не делала никаких попыток замахнуться им; она держала его острием вниз, крепко прижав к груди. По ее щекам лились слезы, несчастная женщина откинула голову, жалобно глядя на Эймоса.

— Ты сердишься на Ли? — прошептала она. — Ты хочешь обидеть ее?

Эймос колебался. Но тут на молящий шепот Эспер Ли повернулась и пристально посмотрела на нее, явно узнавая.

— Хэсси? — произнесла она неуверенно. Ее рот скривился. — Это ты забрала его у Ли? Он тебя тоже любит? — ее рука судорожно сжалась на ручке ножа. И Эймос, бросившись вперед, крепко схватил Ли за руки. Нож выпал, и женщина, потеряв равновесие, упала. Головой она ударилась об угол сиденья одного из высоких деревянных стульев. Издав тихий стон, она замерла на ковре.

Тяжело дыша, с еще сжатыми кулаками, Эймос пристально смотрел на нее. Его обычно румяные щеки, покрытые золотистыми волосами, стали серыми.

Эспер встала на колени рядом с потерявшей сознание женщиной и нащупала пульс на ее вялом запястье. Откинув блестящие серебристо-черные волосы, она осмотрела маленькую ранку, затем встала.

— Я думаю, она только оглушена, — сказала Эспер, ни на кого не глядя. — Пусть немного полежит так.

— Но Боже милостивый! — воскликнул Хэй-Ботс, выходя из оцепенения, — Нужно чем-нибудь связать ее, пока есть такая возможность. Ведь она собиралась наброситься на вас с этим ножом, миссис Портермэн, не так ли?

— Я так не думаю, — печально возразила Эспер. Она подняла нож и посмотрела на него — один из тех длинных острых ножей для разделки рыбы. Ли, должно быть, нашла его среди старых вещей Ната, оставшихся от морских походов. Эспер спрятала его за пресс-папье на этажерке для безделушек.

— Эймос, свяжи ей лодыжки своим платком, — посоветовала она мужу, — этого будет достаточно.

Эспер не смотрела на него, но почувствовала его внезапное напряжение. «Он не хочет касаться ее», — подумала Эспер.

— Ну, действуйте же! — крикнул Хэй-Ботс, резко толкая Эймоса. — Что с вами случилось?! Или, может быть, эта женщина вовсе не сумасшедшая? Может, она говорила правду обо всей этой любви, — его маленькие серые глазки сузились до щелочек.

— Не говорите глупости!

Эймос выдернул из кармана большой носовой платок, наклонился и обвязал им лодыжки Ли.

В гостиную вдруг ворвался поток холодного воздуха, парадная дверь хлопнула. Эймос, еще завязывавший узел, поднял голову и повернулся. В комнату вбежал Нат Кабби, его лицо было перекошенным. Он остановился на мгновение, уставившись на них.

— Что ты делаешь с нею, ублюдок?! — Нат поднял ногу и сильным пинком скинул руку Эймоса с ног своей матери.

Эймос выпрямился и встал, его лицо побагровело. Левая рука, принявшая сильный удар Ната, была разбита в кровь.

— Нат! — медленно произнес он. — Нат, твоя несчастная мать сама пришла сюда и вела себя очень странно. У нее был нож. Упав, она ударилась головой. Но я уверен, что с нею все будет в порядке.

Эймос круто развернулся и вышел из комнаты, закрыв за собою дверь. Он оставался в холле несколько минут.

Нат посмотрел на Эспер долгим непроницаемым взглядом, затем встал на колени рядом с Ли. Он коснулся ее щеки, и женщина зашевелилась и вздохнула тихо, как ребенок. Ее спокойное лицо казалось просветленным и освобожденным от всех страстей. Только Эспер видела выражение лица Ната, когда тот склонился над своей матерью. Уголки его рта опустились в болезненной ухмылке, а в желтых глазах застыла нестерпимая мука.

До сего момента Эспер не чувствовала страха, но теперь она испытала минуту ужаса, такого же острого, как боль, стоящая в глазах Ната.

Он тоже сумасшедший, подумала она, даже хуже, чем сумасшедший. Почему он никогда не называет Ли матерью? И вдруг неожиданная мысль заставила Эспер растеряться: разум этой бедной женщины иногда затуманен, все в Марблхеде знают это. Это ужасно и неприятно, но не более того. Но неужели правда то, что она говорила об Эймосе?

— Послушай, Нат, — резко сказала Эспер. — Ли приходит в себя. Я знаю, ты можешь справиться с нею. Нам лучше отнести ее наверх, в постель. Нет смысла вести ее домой в такую ночь.

Нат развязал платок на ногах матери и бросил его на пол.

— Мы пойдем домой, — возразил он. — У меня здесь сани… я искал ее весь день. Она ускользнула сегодня утром. Я знал, что она придет сюда. У нее сейчас обострение.

С ним все в порядке, думала Эспер, его лицо не выражает ничего, кроме обычной мрачности, да и речь вполне связная.

Ли снова вздохнула и открыла глаза.

— Ее надо поместить в психиатрическую лечебницу, Нат, — сказал неожиданно Эймос. Он вернулся в гостиную и стоял в центре у стола, поддерживая поврежденную руку. Он, казалось, находился в своем обычном состоянии. Уверенный и доброжелательный. — В новую лечебницу в Дэнверсе. С нею будут хорошо обращаться. Я все устрою, — добавил он.

Женщина задрожала. Она подняла голову, затем вновь уронила ее на ковер.

— Нет, — жестко возразил Нат. Он встал, слегка покачиваясь, засовывая руки в карманы своей грязной рабочей куртки. — Она останется со мной, как обычно. Вы знаете, почему она всегда ищет вас, когда ей плохо, — процедил он сквозь зубы.

— Я не знаю, Нат, но, по-моему, она путает меня со своим утонувшим мужем.

Эспер испытала облегчение. Конечно, это было объяснением, и она увидела неуверенность, промелькнувшую на лице Ната. Она вспомнила событие девятнадцатилетней давности. В ту ночь, когда они прятали рабыню, Нат стоял полный той же непонятной злобы, готовый причинить зло, а потом, когда Джонни заговорил, в нем появилась такая же неуверенность, и он ничего не сделал, просто выскользнул в темноту.

— На прошлой неделе вы шли по Стейт-стрит к пристани, и она увидела вас в окно. Вот что расстроило ее снова, — медленно произнес Нат, и это звучало так, как будто он просил, чтобы его убедили в обратном.

— Ну, тут я ничего не могу поделать. У нее галлюцинации, я полагаю, — сказал Эймос несколько раздраженно. — Я не знаю, что ты хочешь сказать этими смешными… В конце концов, Нат, ты прекрасно знаешь, что она просто сумасшедшая старуха.

— О, перестань! — прошептала Эспер мужу, так как Ли медленно приподнялась на локте. Эспер и Нат быстро наклонились к ней, и Эспер почувствовала, как тело женщины резко отпрянуло от Ната.

Ли стояла одна, наклонив голову. Никакой красоты уже не было в склоненном лице. Оно выглядело безвольным и внезапно состарившимся.

— Я слышала тебя, — прошептала она бесцветным голосом, доносившимся как будто издалека. — Я слышала то, что ты сказал.

Она не смотрела на Эймоса, измученные глаза ее пристально изучали цветастый ковер под ногами.

Губы Эймоса сжались, но он не пошевелился. Она пришла в себя, подумала Эспер, она говорит «я», не «Ли». Но Нат снова положил ладонь на руку матери.

— Пошли домой, — пробормотал он.

Ли быстро отдернула свою руку и посмотрела в лицо Эймоса. Он встретил этот долгий взгляд, не дрогнув. Наблюдавшая за мужем Эспер не могла заметить никаких чувств, кроме истощенного терпения.

— Ради вашей пользы, миссис Кабби, — сказал он убедительно, — вам требуется профессиональный уход.

Ли отвела от него взгляд и отвернулась.

— Пошли, — Нат снова обнял мать и накинул шаль на ее голову. — Не обращай внимания на этого глупого ублюдка. Я буду заботиться о тебе.

Эспер услышала глубокий вздох, и глаза Ли остановились на ее лице. В них была мольба. Но что я могу сделать? — подумала Эспер.

— Вам сейчас лучше пойти с Натом, — сказала она ласково.

Ли выпрямилась в полный рост.

— Да, — ее голос был похож на резкий порыв ветра. — Он и я, как всегда. И ничего больше, не так ли?

Она медленно вышла из комнаты, сын последовал за ней.

Слышно было, как открылась и закрылась парадная дверь. В гостиной воцарилась неловкая тишина.

Эймос откашлялся. Его поврежденная рука быстро распухала и синела. Он мельком взглянул на нее и, сунув ее в карман, обратился к своим гостям, замершим у камина.

— Извините, друзья, — сказал он сердечно с почти естественным смехом. — Ужасная сцена. Все бы отдал, чтобы она не произошла, но в наших старых приморских городах встречаются странные личности. Так как насчет стаканчика спиртного на ночь?

Эммелин наконец зашевелилась и покинула свое убежище. Все это время она стояла за креслом и в оцепенении следила за ужасной сценой.

— Ничто на свете не заставит меня провести и минуту под этой крышей. Будьте добры, прикажите вашему кучеру подать экипаж, — ее голос дрожал, в глазах стояли слезы.

Эймос растерянно посмотрел на готовую разрыдаться англичанку.

— Но, мадам. Теперь нечего бояться. Вы не можете уехать в такой час — поезда нет… и…

— Тогда мы проведем ночь в одном из отелей Салема.

— Н-но несомненно… — нерешительно сказал Эймос, поворачиваясь к Хэй-Ботсу. — Скажите ей, что это просто неприятная случайность; мы глубоко сожалеем, но теперь нет никакой опасности.

Джордж Хэй-Ботс пожал своими массивными плечами. Подозрение и холодное отвращение были написаны на его румяном лице.

— Я совершенно согласен с женой, — заявил он. — Мы немедленно уезжаем.

О Боже! — подумала Эспер. Она понимала, что это безнадежно, но знала, что должна попытаться остановить их.

— Это было шоком для вас — и для нас также, — сказала она рассудительно, пытаясь улыбнуться. — Но, пожалуйста, не покидайте нас так. Никто в этом не виноват.

— А вот этого я как раз и не знаю, — возразил Хэй-Ботс. — Но зато я знаю, что ни я, ни моя жена не собираемся оставаться в этом доме. А что касается нашей сделки, — сказал он, поворачиваясь к Эймосу, — она не состоится. Где неразбериха в личной жизни, там будет беспорядок и в бизнесе, я так считаю. И это мое последнее слово.

И через полчаса Хэй-Ботсы уехали. Эймос, страшно огорченный, никак не мог заснуть, и Эспер слышала его неровное дыхание и чувствовала его беспокойные движения.

— Пожалуйста, не мучайся, дорогой, — отважилась она наконец сказать в темноту. — Ты можешь сделать деньги и без Хэй-Ботса. У тебя всегда это получалось.

Эймос ничего не ответил, но вскоре он обнял ее и притянул ее голову к своему плечу. Эспер стала постепенно успокаиваться. Страхи и разочарование этого вечера уходили. Забыть это все, думала она сонно, эти Хэй-Ботсы просто глупые индюки. А что касается сцены с Ли, это было именно то, что сказал Эймос, — неприятная случайность.

На следующее утро молочник принес в особняк Портермэнов городские новости. Дико возбужденная Анни позвала Эспер в кухню.

— Та женщина, мэм, та женщина, которая ворвалась сюда прошлой ночью… — речь Анни стала несвязной, но молочник повторил свою историю, смакуя подробности.

Ли Кабби проткнула себя разделочным ножом. Она сделала это на крыше своего дома. Том Гауден, ученик кузнеца, шел по Стейт-стрит на работу, когда случайно поднял глаза и увидел тело, свисающее через перила. И даже с улицы можно было видеть капающую на крышу кровь. Том бросился в дом и нашел Ната Кабби еще спящим. Похоже, его мать сказала ему, что идет спать. Ли заперла свою дверь изнутри, им пришлось взломать ее, чтобы зайти в спальню этой несчастной. Окно было открыто, видимо, через него она выбралась на крышу. Это было ужасно. Тому пришлось звать на помощь, чтобы успокоить Ната. Казалось, парень совсем свихнулся, но кто же выдержит такое?

Эспер опустилась на табурет. Ее лицо было белым и испуганным.

— Это ужасно, — прошептала она, — ужасно. Но ведь бедная женщина была не в себе, вы знаете.

— Что она делала здесь прошлой ночью, мэм? — спросила Анни нетерпеливо, блестя глазами. — Я и Бриджет были так напуганы, что боялись пошевелиться.

Молочник тоже приблизился, ожидая ответа.

— Ну, приход сюда миссис Кабби в действительности не имел к нам никакого отношения, — сказала Эспер. — Ее разум был затуманен. Я полагаю, она вспомнила, что Нат работает на мистера Портермэна; это не имеет ничего общего с тем, что случилось позже.

Эспер говорила довольно твердо, и она видела, что, как ни разочарованы были слуги, она убедила и их, и молочника, которому не придется нести новую сенсационную историю в город.

Она спокойно вышла из кухни и поднялась наверх, в туалетную комнату, и тут ее охватил сильный приступ тошноты. Когда он наконец утих, Эспер съежилась на полу, откинув голову к стене. Ее глаза были устремлены на блестящий медный кран. Но вместо крана она видела обмякшее, одетое в черное тело Ли, с которого на крышу капала кровь, как описал это молочник. Она видела Ли, стоящей прошлой ночью в их гостиной с гордо поднятой головой, огромными, горящими, полными слез глазами, устремленными на Эймоса с мольбой и страстью.

— Да, — произнесла Эспер громко. — Это была правда.

Она закрыла глаза, и на нее снова нахлынула дурнота. Отвратительно. Отвратительно. Как он мог… как он мог притворяться прошлой ночью… лгать и не испытывать жалости?

Вернувшийся домой к ленчу, Эймос ворвался к ней с криком:

— Эспер, ради Бога, я искал тебя повсюду! В чем дело, дорогая, тебя тошнит? — он поднял жену с пола и отнес в спальню.

Эспер лежала неподвижно, глядя в обеспокоенное лицо мужа.

— Эймос, ты слышал о Ли?

— Да, я знаю. Это ужасно. Но пусть это тебя так не огорчает. Боюсь, это случилось из-за моих слов о психиатрической лечебнице.

— Нет, — возразила Эспер, садясь и твердо глядя на него. — Это произошло не из-за твоих слов о психиатрической лечебнице, а из-за того, что ты назвал ее сумасшедшей старухой. Ей наконец стало ясно, что ты никогда не любил ее, несмотря на то, что было между вами.

— Эспер! — Эймос свирепо посмотрел на жену. — Ты тоже сошла с ума? Как ты можешь верить этому бреду больной женщины!

— Эймос! Послушай меня. Я не игрушка. Я не ребенок и не восковой цветок, который надо защищать от малейшего сквозняка. Я знаю, что ты был любовником Ли. Но я хочу услышать правду от тебя.

Эймос встал так резко, что Эспер упала обратно на подушки. Он пристально посмотрел на жену сверху вниз, и его лицо было таким же напряженным и суровым, как ее.

— Зачем? — спросил он с холодной яростью. — Какое это имеет значение?

Эспер почувствовала боль, как тупой удар в сердце. За все время их совместной жизни она даже не подозревала, что он может так смотреть на нее. Враг. Они никогда не ссорились, не спорили. Хороший брак, как сказала Сьюзэн, действительно так оно и было. Но теперь Эспер боялась изменить свое мнение о нем. И все же она не могла отступить.

— Это ради нашей любви, — медленно сказала она. — Хотя ты лгал прошлой ночью — и, возможно, тебе пришлось лгать тогда. Я не могу вынести мысли о том, что ты лжешь мне.

— Очень хорошо, — ответил он тем же яростным и горьким тоном. — Я был с Ли один раз, двенадцать лет назад. Я не собираюсь объяснять тебе, как это произошло. Я не придал этому значения — так, пустяк, какие бывают у большинства мужчин.

— Зато это оказалось не пустяком для Ли, — произнесла тихо Эспер. — Она думала, что ты любишь ее. Она убила себя из-за этого.

— Ли была сумасшедшей. Ради Бога, Эспер! Я никогда не думал, что ты можешь вести себя как маленькая дурочка.

Эспер подняла голову, и слезы заполнили ее глаза.

— Извини. Не смотри на меня так сурово. Все это было ужасным шоком.

Но гнев Эймоса не утихал.

— Эймос, — сказала Эспер очень тихо, — не отталкивай меня. Я больше никогда не упомяну об этом. Только… — она замолчала.

— Только что? — крикнул Эймос яростно.

Эспер не хотела произносить этого. Она была измучена, опустошена и жаждала только вернуть взаимопонимание, нежность и душевный комфорт.

— Я боюсь Ната, — прошептала она.

— Ерунда! — процедил Эймос сквозь зубы. Но ее призыв был принят. Он заговорил тише. — С Натом все будет нормально. После того как он оправится после этой трагедии, он, несомненно, почувствует облегчение. Должно быть, ему было ужасно трудно сдерживать мать во время обострений ее болезни. Она, видимо, даже кидалась на него, помнишь те шрамы на его щеках?

Да, подумала Эспер с тоской, и, возможно, у нее были причины.

— Нат — это зло, — сказала она. — Он не такой, как другие люди.

— Ерунда, — повторил Эймос, — он угрюмый и злобный временами, я согласен с тобой. Но на самом деле он никогда не делает ничего плохого.

— Он никогда не делал ничего плохого из-за Ли или мысли о ней. Но теперь ее нет.

— Эспер, ради Бога, перестань преувеличивать и толковать об одном и том же. Нат вернется на свое рабочее место через день или два, он будет ловко натягивать заготовки на колодки и ворчать о своем жалованье, как обычно.

— О, мой дорогой, — прошептала Эспер умоляюще, — разве ты не знаешь, что он ненавидит тебя? Он всегда ненавидел тебя. Я думаю, он остался на фабрике, чтобы следить за тобой. А теперь, после того, что сделала Ли, он мог решить, что ты в этом виноват. Я не понимаю Ната, но… — ее голос оборвался.

Но я понимаю его лучше, чем ты, подумала Эспер. Ее мысли мчались, как штормовые океанские волны. Во всем виноват этот город — в нем уживаются добро и зло, насилие, нищета и богатство.

— Пойди и вымой лицо! — велел Эймос. — Ну и вид у тебя. И может, мне позволят поесть спокойно? Ты болтаешь всякую ерунду, — он подошел к туалетному столику и пробежался расческой по своим густым белокурым волосам.

Может быть, он прав, подумала Эспер, сползая с кровати. Я в полном изнеможении. Может, это из-за ребенка. Надо сказать ему, сказать сейчас. Тогда он больше не будет сердиться.

Она встала перед мужем и положила руки ему на плечи.

— Эймос, я опять жду ребенка.

Эспер наблюдала, как таял его гнев, уступая место восторгу.

— Так вот почему ты была так огорчена сегодня утром, моя бедная девочка! Ты должна была рассказать мне об этом раньше, кошечка.

Эспер улыбнулась ему и оперлась на его руку. Они опустились по лестнице вместе, как будто Эспер стала слишком слабой, чтобы ходить самостоятельно.


Глава пятнадцатая


Зимние месяцы прошли, и память о той ужасной ночи стерлась в сознании Эспер. Похоже было, что Эймос оказался прав, и ее боязнь Ната безосновательна. Правда, Нат так и не вернулся на фабрику. Эймос сказал ей об этом, и тема для них была закрыта. О том, что Нат исчез на следующий день после похорон Ли, Эспер узнала от молочника. Запер свой дом и исчез, как дым, сказал молочник, и ни одна живая душа точно не знала, что с ним стало. Хотя один из мальчиков Таккера клялся, что видел, как тот устало брел по дороге в Свэмпскот. Мальчик узнал Ната по неуклюжей сутулой фигуре. Так что не было сомнений в том, что он покинул город.

Эспер успокоилась. Ее жизнь вернулась в обычное русло, осложненная лишь неудобствами и вялостью, вызванными беременностью. Вены на ее левой ноге немного вздулись. По приказанию Эймоса Анни теперь подавала ей завтрак в постель. Постепенно Эспер все больше времени стала проводить в постели, вставая только, чтобы поужинать с Эймосом. У нее не было необходимости вставать. Две ирландки содержали дом в чистоте, а Бриджет была хорошей поварихой. Раз в неделю Тим ездил в Салем и привозил прачку, а Анни чинила одежду. Только Генри требовалось время и внимание матери. Ближайшая школа была в городе, около фабрики Эймоса, и Генри, видимо, придется ходить туда, если они останутся в Марблхеде. Но пока Эспер предпочитала учить его сама.

Генри был способным учеником. Он с легкостью выполнял задания, а в арифметике делал такие успехи, что только предварительное изучение Эспер учебника позволило ей держаться впереди сына.

Иногда ее беспокоило то, что у Генри не было друзей его возраста. Тогда она тепло одевала его и посылала кататься на коньках на замерзший пруд рядом с их домом. Туда приходило много детей из соседней деревни Деверо, но Генри ни с кем из них не подружился.

Генри катался на коньках так лихо, что завоевал уважение даже старших детей. Он участвовал в снежных сражениях, и довольно успешно. Если он спотыкался о чью-то вытянутую ногу или получал удар снежком, то поднимался и спокойно продолжал свое занятие. Он не вызывал ни приязни, ни враждебности, и остальные мальчики вскоре оставили его в покое. Но Генри не был бесцветной личностью. Часто Эспер ощущала силу и целеустремленность в своем быстро растущем сыне.

Однажды утром, после уроков, Эспер лежала среди подушек в своей постели, а Генри сидел рядом с нею на табуретке, вытирая губкой свою грифельную доску. С неожиданным приливом теплоты она посмотрела на склоненную льняную голову сына, его прямой нос и твердый маленький подбородок. Он будет красивым мужчиной, как его отец, подумала Эспер.

— Интересно, кем ты будешь, когда вырастешь, — тихо и нежно прошептала она.

Генри поднял голову.

— Я буду богатым, — сказал он, — очень богатым.

— Ну, Генри! — засмеялась Эспер. — Ты хочешь сказать, как папа?

Генри покачал головой.

— Я не имею в виду богатым в Марблхеде. Я имею в виду богатым в мире, — он ласково улыбнулся Эспер и снова стал вытирать доску.

— Господи, откуда у него такие мысли? — удивилась она, слегка шокированная бесцеремонной оценкой Генри состояния Эймоса.

— Папа очень богат. Он прекрасно обеспечивает нас, — добавила она живо.

Генри сложил свои учебники на чистой доске.

— Да, но он не по-настоящему богат. Бабушка так сказала. Я спрашивал ее.

Бабушка так сказала! Эспер выпрямилась на кровати, с раздражением глядя на своего сына. Как могла мама сказать такое! Какое ее дело?! И к тому же она ничего об этом не знает. Дела на фабрике снова оживились, как сказал Эймос. Конечно, у него были неприятности с забастовкой в середине января. Но он быстро все уладил: привез целый поезд рабочих из Денверса. Она читала об этом в «Марблхедском вестнике». У других фабрикантов также были неприятности. В любом случае марблхедцы долго не выдержали: они не могли видеть, как денверцы лишают их работы, и один за другим вернулись, «поджав хвосты», как сказал Эймос. Эспер думала, что муж поступил очень порядочно, приняв их обратно, после всех причиненных ими неприятностей. Он уволил денверцев, и все встало на свои места. И Эймос обошелся без денег Хэй-Ботса. «Договорился с банком, — коротко сказал он ей, — нет ни малейшей причины для беспокойства». Эспер и не думала настаивать, чтобы он говорил о делах, если не хотел.

— Где ты видел бабушку? — спросила она сына, нахмурившись.

— В аптеке, когда ездил в город с Анни, в пятницу, — ответил Генри, направляясь к двери. — Она покупала дедушке мятное масло от кашля.

— Почему ты не рассказал мне? — рассердилась Эспер. — А ну, вернись. Что говорила тебе бабушка? Дедушка действительно болен?

Генри вздохнул и вернулся к кровати.

— Я забыл. Я думаю, он не так сильно болен. Я не знаю. Она спросила, как ты себя чувствуешь. Сказала, что ты с тем же успехом могла бы жить и в Китае: так редко, она тебя видит.

Лицо Эспер вспыхнуло. Она упала на подушки.

— Бабушка знает, что я недостаточно хорошо себя чувствую, чтобы выходить. И она не приходит сюда из-за этой проклятой гостиницы. Если бы она позволила твоему папе помочь ей, она могла бы закрыть эту гостиницу, и ей не пришлось бы так тяжело работать.

Генри было скучно, он понимал, что мама говорит больше для себя, чем для него:

— Можно мне уйти? — спросил он.

Поскольку мать ничего не ответила, он вышел из спальни, осторожно закрыв за собой дверь.

Эспер задумалась. У нее не было причин для чувства вины. Она посылала Тима в «Очаг и Орел» справляться о здоровье ее родителей всякий раз, как он ездил в город и никогда с пустыми руками — он отвозил корзинки с провизией из кладовой Портермэна, иногда отрез на платье для Сьюзэн, носки или носовые платки для Роджера. Подарки, правда, принимались сухо, без эмоций. Тим также отвозил маленькие записки от Эспер, приглашавшей родителей в гости. Сьюзэн приезжала один раз после Нового года, но визит не удался. Говорить было не о чем.

— Я чувствую себя здесь не в своей тарелке, Хэсс, и это правда, — сказала она. — Дома куча дел, и, похоже, я тебе не нужна. Почему бы тебе не приехать к нам? Тебе будет полезно выбраться, или ты стыдишься своего старого дома?

— Нет, Ма, конечно, нет, — с негодованием воскликнула Эспер. — Но доктор Флэг не позволяет мне сейчас ездить в экипаже, и ты знаешь, что я не могу ходить пешком из-за больной ноги.

Не то чтобы она стыдилась старой гостиницы у моря. Но когда она думала о городе, то чувствовала болезненное отвращение, смешанное со страхом. Она думала, что с помощью Ли город отомстил ей за предательство. Отмахнувшись от своих мыслей, Эспер вызвала Анни и велела ей сказать Тиму, чтобы тот отправился в город справиться о здоровье мистера Ханивуда и отвезти немного тепличных персиков, которые мистер Портермэн привез из Бостона.

Пока Анни еще была в комнате, Эспер сделала неожиданную попытку встать, отбросив одеяла и опустив ноги на ковер рядом с кроватью. Ее голова тут же закружилась, а левая нога заболела. Эспер вцепилась в кроватный столбик, и Анни помогла ей снова лечь.

— Думаю, мне следует быть осторожнее, — сказала Эспер, смущенно улыбаясь.

— Да, мэм, — согласилась Анни, наслаждавшаяся безраздельной властью в доме. — Хозяин распорядился, чтобы вы ни в коем случае не напрягались. Просто полежите тихонько, скоро я принесу вам обед.

Странно, подумала Эспер, благодарно откидываясь на подушки. У меня не было никаких неприятностей, пока я носила Генри. Прекрасно себя чувствовала, и мы много путешествовали. Но в первый раз, с ребенком Ивэна… Тогда все было плохо. Вот почему мне надо беречь себя, и пусть Ма думает что хочет. Ах, как бы я хотела, чтобы мы уехали отсюда, уехали навсегда. Если бы Эймос смог выгодно продать фабрику — я бы жила где угодно, в любом другом месте. В августе, после того, как родится ребенок и я снова буду себя хорошо чувствовать, мы могли бы подумать об этом.

Она подобрала роман Саусворта, который читала до этого, и сосредоточилась на этой романтической истории.

Наступившая весна принесла шквал сладкого воздуха и нежный теплый солнечный свет. Около особняка Портермэнов не было деревьев — он стоял на голом каменистом склоне. Но тщательно ухоженный газон вспыхнул зеленью, и живая изгородь, защищавшая дом от любопытных глаз прохожих, покрылась желтыми бутонами, а затем расцвела.

Пара безрассудно храбрых малиновок начала вить гнездо у основания чугунных оленьих рогов и была бесцеремонно выселена Эймосом, который пригласил приходящего садовника выкрасить статую оленя свежей коричневой краской.

Эймос, однако, больше ничего не делал в тот год Ремонт оконных наличников, обновление гравия на подъездной аллее, крыша на конюшне под стать новой на доме — все это должно было немного подождать. Денег было очень мало, меньше даже, чем тогда, в январе, когда он надеялся на капиталовложения Хэй-Ботса. Что ж, он выдержал ту бурю, выдержит и эту.

Был только один человек, с которым он иногда делился своими страхами, надеждами, планами. Это был Сэм Джонсон, его управляющий и преданный служащий в течение долгих лет.

Утром в пятницу, двадцать второго июня, Эймос вызвал Джонсона в свой кабинет. Джонсон более обычного стал походить на седого старого сторожевого пса. Его лицо было настороженным, когда он стоял в дверях, ожидая, пока его хозяин перестанет читать письмо и заметит его.

— О, привет, Сэм. Садись. Я хочу поговорить с тобой, — сказал Эймос, поднимая глаза.

Джонсон сел и по привычке заворчал:

— Этот новый станок не очень-то хорошо работает. Пришлось подняться туда и вправить мозги некоторым закройщикам. Они задерживают всю работу.

— Да, я знаю. Но тебе не кажется, что со времени забастовки стало спокойнее?

— Если не обращать внимания на мрачные взгляды и анонимные записки под дверью, я бы сказал, что все идет довольно гладко, — ответил Джонсон с холодной улыбкой. — Во всяком случае, они все вернулись на работу. Вы здорово напугали их, когда привезли тех парней из Денверса. Это сбило с наших спесь. Они быстро поняли, что им придется сдаться или умереть от голода, — Джонсон саркастически засмеялся.

Эймос кивнул.

— Я вынужден был это сделать. Теперь я могу тебе рассказать это. Я был разорен, если бы мы закрыли фабрику. Мне пришлось быть жестоким. Кредит кончился, все отсрочки в банке, на которые я мог надеяться, были исчерпаны. Ты знаешь, чего мне стоило сводить концы с концами. Мне бы пришлось продать все, что у меня есть, кроме дома и этой фабрики, а они и так заложены и перезаложены.

Джонсон выразил свое уныние длинным свистом:

— Я не знал, что дела так плохи.

— Я бы не сказал тебе сейчас этого, если бы не прекрасные новости. Это то, на что я надеялся.

Эймос подтолкнул контракт, который читал до этого, через стол Джонсону. Тот взял его и, держа на расстоянии вытянутой руки, прищурился.

— Господи, — прошептал он. — «Хант и Слокомб» из Цинциннати? Они ведь самые крупные оптовые торговцы на Западе?!

Эймос кивнул, и Джонсон дочитал текст до конца, затем снова присвистнул, на этот раз от восторга.

— Десять тысяч женских сафьяновых башмаков для начала! Это самый лучший заказ, который у нас когда-либо был. И самая высокая цена. Как вам удалось сделать это, сэр?

Эймос улыбнулся:

— Думаю, Фортуна оглянулась на меня. Я случайно столкнулся с их агентом в Бостоне в прошлом месяце, показал образцы, поговорил.

Он, конечно, не собирался рассказывать Джонсону, да и сам не хотел вспоминать об отчаянных ухищрениях тех двух дней в Бостоне с представителем «Ханта и Слокомба». Он слонялся по вокзалу, пока тот парень не приехал с Запада. Эймос фактически похитил его, отвез в гостиницу, где заранее заказал комнаты, угощал его спиртным, льстил, рассказывал самую невероятную ложь о своих соперниках из Марблхеда и Линна, ни один из которых вообще не появился, чтобы встретиться с этим парнем. Да, теперь казалось почти забавным, что тот план сработал, но нелегко было прятать отчаяние, не подавать виду, что тот заказ от «Ханта и Слокомба» был последней надеждой.

— Мы начнем завтра, — сказал Эймос. — Вагон сафьяновой кожи прибудет с кожевенных заводов утренним поездом.

— Они подождут оплаты? — быстро спросил Джонсон.

Эймос кивнул:

— Я вчера был в Салеме и показал им контракт. Думаю, мне лучше поговорить с рабочими завтра, во время обхода фабрики, поднять их настроение и пообещать им премию.

— Да, — ухмыльнулся Джонсон, — вы можете потом забыть об этом, когда заказ будет выполнен.

— Может быть, — неохотно согласился Эймос. — Я пытаюсь быть честным с ними, но сначала мне надо уладить дела с банком, а потом, конечно, у меня очень большие личные расходы, принимая во внимание состояние миссис Портермэн. Она, бедняжка, неважно себя чувствует, а медсестра приезжает только на следующей неделе. Я собираюсь вызвать того доктора из Бостона.

— Плохо, — сочувственно вздохнул Джонсон. Не повезло хозяину с женами. Первая миссис Портермэн точно была самой слабой и болезненной женщиной, какую только можно было найти. Но эта — крупная и рослая, и работала она за двоих в швейном цехе здесь, на фабрике. Никак нельзя было предположить, что она станет такой болезненной. Но шефу нравится баловать ее, подумал Джонсон, возможно, он привык так относиться к женщине во время первого брака. И потом, ему так хотелось иметь детей. Неудивительно, что он испытывает к жене благодарность.

— Странно, — сказал вдруг Эймос. — Могу поклясться, что эти бумаги лежат не так, как я их оставил.

С озабоченным видом он отпер встроенный в стол ящик-сейф. В нем он держал все личные бумаги, документы, закладные, и теперь он положил туда же новый контракт.

— Но ведь ключ есть только у вас, — сказал управляющий без особого интереса.

Эймос кивнул:

— Мой ключ — единственный, — он взглянул на ключ, свисавший с его тяжелой часовой цепочки. Слава Богу, мне не придется теперь продавать эту цепь, подумал он, Хэсс заметила бы ее отсутствие наверняка. — Я бы не хотел, чтобы кто-либо увидел эти бумаги, — сказал он весело. — Между нами, Сэм, он мог бы подумать, что Портермэн не совсем устойчив.

— Ну, никто их и не видел, — подбодрил его. Джонсон, — так что перестаньте волноваться, сэр. Вы забыли, как положили их. Со всяким бывает.

— Может, и так, — согласился Эймос. Он захлопнул ящик и запер его. — Надеюсь, ночной сторож надежен?

Он знал, что волноваться глупо, но ему было неспокойно. Что-то не так с этими бумагами, странно, что память могла так подвести его.

Управляющий нахмурился:

— Дэн, безусловно, честен, но он стареет и теперь не так хорошо слышит.

— Уволь его, — приказал Эймос. — Найми кого-нибудь помоложе.

— Я подыщу человека на следующей неделе, — кивнул Джонсон. — Я пойду, сэр, если у вас ничего больше ко мне нет. Нужно проследить за теми закройщиками.

— Я не вернусь сегодня днем, — сказал Эймос, вставая и опуская крышку стола. — Доктор Флэг сказал, что можно рискнуть вывезти миссис Портермэн на прогулку, раз погода стала такой хорошей. Я хочу показать ей регату.

— Я прослежу за работой, сэр, — заверил его Джонсон, открывая дверь. — Не вижу смысла в том, чтобы смотреть, как куча лодок гоняется друг за другом вокруг скал в заливе, — добавил управляющий.

Эймос был склонен согласиться с ним. Он не интересовался парусным спортом и не был в восторге от морского пейзажа, но эта регата интересовала его по другим причинам. Ее проводили члены Восточного яхт-клуба, который организовали богатые бостонцы, и Эймос считал, что городу будет выгодно, если клуб решит навсегда обосноваться в Марблхеде. За семь лет, прошедших со дня основания клуба, он проявил прискорбное непостоянство в выборе места проведения ежегодной регаты, и последние три года гонка начиналась в Свэмпскоте. Теперь регата снова вернулась в Марблхед, и более прогрессивные граждане города горячо надеялись, что яхт-клуб купит землю на Неке со стороны гавани и обоснуется там.

Эймос рассказал о своей точке зрения Эспер, когда Тим осторожно вез их по Плезент-стрит к городу. Сначала Эспер вообще не хотела отправляться на эту прогулку, но ее здоровье улучшилось, и, следуя рекомендациям доктора Флэга и настойчивости мужа, она согласилась.

— Значит, ты думаешь, что они построят здание клуба на перешейке? — заинтересованно спросила она Эймоса. — Мне кажется, несколько «иностранцев» недавно купили там землю.

— «Иностранцев»! — повторил Эймос, одновременно развеселенный и раздраженный. — Французы, русские и японцы, я полагаю!

— Извини, дорогой, — Эспер улыбнулась и коснулась его руки своей рукой в перчатке. Это марблхедское словечко соскользнуло с ее языка, хотя она знала, как оно не нравится Эймосу, и не без причины. — Прекрасный день, — добавила она быстро. — Я так рада, что поехала!

Пара гнедых шла медленно и ровно, умело управляемая Тимом, и Эспер находила движение открытого легкого двухместного экипажа успокаивающим. Она понимала, что хорошо выглядит в своей лучшей летней шляпе из золотистой итальянской соломки, украшенной двумя перьями и каймой светлых кружев. Вышитая темно-серая бархатная накидка покрывала ее грудь и плечи, спадая длинной бахромой на колени и скрывая ее живот. Но, принимая во внимание, что ребенок должен родиться через пять или шесть недель, Эспер не сильно располнела — сказывалось преимущество высокого роста и пропорционального телосложения.

Экипаж выехал из тени свежей листвы кленов и вязов Плезент-стрит на яркий солнечный свет в деловой части города, у вокзала и обувных фабрик. Здесь, между недавно воздвигнутым памятником герою-революционеру капитану Магфорду и старым зданием городской гостиницы экипаж Портермэнов был задержан процессией фургонов «Пайн Экспресс», груженных коробками обуви, перевозимой с фабрик на вокзал для погрузки на дневной поезд.

— Нам придется подождать немного, пока они проедут, — сказал Эймос. — Раскрой-ка зонтик, Хэсс, а то тебя хватит солнечный удар.

Эспер, наслаждаясь солнечным светом, с живым интересом осматривалась по сторонам, думая, что гранитная колонна Магфорда действительно выглядит внушительно, что приятно снова видеть людей и что праздношатающиеся перед Марблхед — Отелем и соседним зданием пожарной команды кажутся довольными и благополучными.

— Ты рискуешь, — продолжал Эймос мягко, удивленный, что жена не подчинилась ему. — Это ведь твой первый выезд за такое долгое время. Ты хорошо себя чувствуешь, кошечка?

— О да, — ответила Эспер, но, как только она произнесла эти слова, в ее висках глухо застучало и к ней вернулось слабое головокружение, беспокоящее ее всю зиму. Эспер поспешно раскрыла зонтик.

Наконец экипаж покатился снова, и Портермэны наклонились вперед чтобы взглянуть на свою фабрику за углом Скул-стрит. Четырехэтажное каркасное строение возвышалось над зданием Речабита и внушительно поднималось к небу.

Большая, думала Эспер с удовлетворением, самая большая фабрика в Марблхеде, исключая фабрику Гарриса. Из открытых окон доносился шум и лязг машин; можно было видеть людей, снующих мимо окон.

— Подумать только, что я когда-то работала там, — невольно вырвалось у Эспер, охваченной воспоминаниями и мыслями о крутых поворотах жизни. — Я надеюсь, у тебя сейчас лучшая управляющая в швейном цехе, чем была мисс Симпкинс.

Губы Эймоса сжались, он отвлекся от размышлений о фабрике и посмотрел на жену.

— Я не знаю ни о каких претензиях к мисс Симпкинс, — сказал он. — По правде говоря, я считаю, что ее надо вернуть. Она очень компетентна.

— Но она была нечестной, — настаивала Эспер, сознавая, что раздражает его, но не в состоянии остановиться. — Она занималась вымогательством — штрафовала нас за пустяки. Я говорила тебе об этом, к тому же…

— Эспер, — перебил жену Эймос, — может быть, мне будет позволено вести мое дело, как я считаю нужным?

Если бы он говорил гневно, она сама могла бы вспылить, но Эспер услышала искреннюю обиду в его голосе. Она понимала, что муж не мог вынести критику от нее. Она также понимала, что его отвращение к воспоминанию о том, что она когда-то работала в швейном цехе, не было снобизмом. Это было связано с его представлением об идеальной жене. Что-то, возможно, связанное с Лили-Розой. А Эспер никогда не ревновала его к бывшей жене. Чувство справедливости предотвратило это с самого начала. Ведь она и Эймос пришли друг к другу, отягощенные печальным опытом своих предыдущих браков. И много сильнее была его терпеливость и забота о женщине, измученной разводом и безумной постыдной страстью. Именно так, со стыдом и отвращением, Эспер думала о своем браке с Ивэном.

— Ну, конечно, дорогой, — нежно сказала она. — Я думала, что мы едем на перешеек наблюдать за гонкой с мыса! — добавила Эспер, удивленная тем, что экипаж свернул на Вашингтон-стрит.

— Давай-ка узнаем у твоих родителей, не захотят ли они поехать с нами, — ответил Эймос. — У нас полно времени. В газетах написано, что регата начнется не раньше двух часов.

— Конечно, — поспешно согласилась Эспер. — Ты очень внимателен, милый.

Эймос всегда был хорошим зятем.

Они поехали на Вашингтон-стрит. С другой стороны площади из своего дома вышла Чарити и перед тем, как взобраться в свой маленький кабриолет, помахала им рукой. Ударив лошадь хлыстом, она направила экипаж к Линну. Эспер помахала в ответ, почувствовав неожиданное тепло к Чарити, чей благодушный оптимизм был несколько раздражающим, но ее визиты служили развлечением. «Она мой единственный друг, — подумала Эспер, — хотя мне вполне достаточно моей семьи.»

Лошади перешли на шаг, спускаясь с холма мимо домов моряков, построенных сто лет назад в дни наибольшего процветания Марблхеда. Эспер, глядя на них из-под оборки своего зонтика, вдруг увидела родной город новыми глазами. Она не видела архитектурной красоты, которую обнаружит следующее поколение в этих величавых, георгианского стиля домах с их изящными веерообразными окнами, резными карнизами и ионическими портиками. Но она в первый раз действительно почувствовала гордость.

— Таун Хаус, — сказала она задумчиво Эймосу, когда экипаж протиснулся на узкую улицу рядом с маленьким желтым деревянным зданием, которое было ратушей Марблхеда в течение ста пятидесяти лет. — Этот дом многое видел; он слышал объявление трех войн, в которых жители Марблхеда оставили свой след.

Эймос фыркнул:

— Ты говоришь, как твой отец, Хэсс. Этой старой развалине требуется ремонт, если тебя интересует мое мнение. Поверни на Стейт-стрит, Тим, — крикнул он неожиданно кучеру и объяснил Эспер: — Я хочу взглянуть на склад парусины, раз уж мы оказались неподалеку.

Это был тот склад, который он купил одиннадцать лет назад. Они с Тэтчером как раз договаривались об этой сделке, в то время как Эспер и Ивэн возвращались с прогулки. Эймос сдал его в аренду старому мастеру по изготовлению парусов, но теперь очень мало парусов требовалось Марблхеду, и мастер задолжал арендную плату. Эймос собирался еще раз осмотреть помещения, намереваясь продать их, если сможет найти покупателя.

Они повернули на Стейт-стрит, и Эспер почувствовала, как сжалось ее сердце. Дом Ли стоял в центре квартала. Прикрывая свое лицо зонтиком, она смотрела на дом с болезненным интересом. Он выглядел как обычно. Розовые и красные розы Ли начинали распускаться по обе стороны лестницы. На окнах не было ставен, но каждое из семи парадных окон было закрыто черными шторами. Эспер показалось, что одна из них в уголке окна второго этажа слегка шевельнулась.

Они проехали мимо дома, и Эспер повернула голову, все еще всматриваясь в него. Три окна, выходивших на гавань, тоже были завешены, но когда она посмотрела на них, то снова увидела движение; затем штору в одном из окон на верхнем этаже отдернули в сторону, и Эспер показалось, что она видит изможденное мрачное лицо Ната Кабби.

Эймос обернулся на ее сдавленный вскрик.

— Что случилось, Хэсси?

— Нат снова в городе, — взволнованно прошептала она, не желая, чтобы Тим услышал ее. — Я могла бы поклясться, что видела его лицо там, в окне.

Эймос вытянул шею и оглянулся на дом. Но в окне никого не было, и он пожал плечами:

— Сомневаюсь, но если даже он и вернулся? Это его дом. Нет причин, по которым он не должен жить в нем.

Да, конечно, Эймос был прав. Лишен воображения, практичен и прав. Ужасная смерть Ли произошла полгода назад Возможно, Нат вполне оправился от потрясения. И, как считал Эймос, если он вернулся, то что это меняло?

Однако другой голос говорил Эспер: «Пойди и выясни! Нат — человек, хотя и странный. Он никогда не ненавидел тебя. Может быть, ты смогла бы помочь ему, может быть, ты смогла бы предотвратить…»

— Остановись там, у пристани, — велел Эймос кучеру. Он вышел из экипажа, улыбаясь Эспер. — Все будет в порядке!

Она кивнула и стала смотреть, как муж поднимается по лестнице на склад. Тревожный голос в ее сердце замолчал. Глупо делать из мухи слона, подумала Эспер. Она повернулась спиной к Стейт-стрит и посмотрела на сверкающую белыми парусами гавань. Эспер никогда не видела в ней столько лодок, с тех пор… с тех пор, как ей было шестнадцать лет, осознала Эспер потрясенно. Это слегка напоминало тот далекий праздничный день. Сегодня, совсем, как тогда, цветные вымпелы трепетали в окнах, выходящих в гавань, и мальчишки трубили в рожки и свистели. Прибрежные скалы были усыпаны жителями Марблхеда, ожидающими начала регаты. Но сами шхуны, — о, они отличались от тех потрепанных штормами рыбачьих суденышек, как лебеди от уток. Эти шхуны были длинными, изящными и белыми, и над ними парила незнакомая и сложная оснастка. Эти, похожие на игрушки, корабли как будто привели с собой плеяду спутников: экскурсионный пароход из Бостона с членами Восточного яхт-клуба и их дамами, пароходы из Салема и Беверли и сотню маленьких прогулочных суденышек из различных местечек северного побережья.

Оркестр на борту бостонского парохода вдруг грянул марш, и все корабли, откликнувшись на призыв, направились к старту в Марблхед Рок в кильватере десятка соревнующихся яхт.

— Какой прекрасный вид — сказала Эспер тихо, когда Эймос вернулся. — Не беда, если мы не увидим, как они стартуют. Мы будем на мысе вовремя, чтобы увидеть, как они вернутся домой, — Эспер помолчала секунду и поправила себя: — Я хочу сказать, финишируют.

Эймос не заметил этого, не слышал он и легкого дрожания ее голоса. Он ни на секунду не мог себе представить, что Эспер ускользнула на девятнадцать лет назад и стояла здесь, на этом причале, наблюдая за отплытием Джонни на старой «Диане» вместе с другими рыбачьими судами. Ее сердце в тот день было сжавшимся от страха комочком. Гудки гудели, церковные колокола звонили и флаги трепетали в окнах, совсем как сейчас, но тогда корабли уходили за рыбой, столь необходимой Марблхеду, а не в спортивный заплыв.

Коляска направилась по Франт-стрит к «Очагу и Орлу», и Эймос вынул газету, торчащую из его кармана.

— Вот перечень яхт, участвующих в гонке, — он пробежал глазами список названий лодок: «Очарование», «Зимородок», «Романс», «Сорвиголова». — Ими владеют очень влиятельные бостонцы, — добавил он. — Надеюсь, некоторые из них решили построить дома на Неке.

Они оба посмотрели через гавань на Нек. Пологие склоны перешейка все еще были лишены растительности, за исключением карликовых сосен и прибрежной травы, но над всем этим около двадцати новых летних коттеджей поднимали свои острые и резные крыши. Вдоль берега и у пристани парома стояло несколько палаток и бревенчатых хижин, остатки «Нашау и Лоуэлл Тент Колонии», появлявшейся и исчезнувшей в последние десять лет.

— Ты помнишь, — произнесла Эспер задумчиво, — как совсем недавно на перешейке не было ничего, кроме пары ферм, и берег там был покрыт рыбьей чешуей?

— Прогресс, — удовлетворенно отозвался Эймос, но у него была причина и для досады. Почему он не купил землю на Неке или на любой из прибрежных окраин города, пока та еще была дешевой? Возрастающий интерес дачников к морскому виду не привлек его внимания. Как ему не пришло в голову построить собственный дом где-нибудь в другом месте, а не вдали от моря, у дороги. «Однако, — думал Эймос, — есть надежда, что скоро я приведу в порядок свои дела и у меня снова будут свободные деньги.»

Экипаж шумно остановился у бокового входа в «Очаг и Орел», и Эймос мрачно уставился на старый дом своей жены. Одно точно, в городе никогда не будет спроса на такие нелепые покосившиеся дома. Когда старики умрут, подумал он, мы с Хэсс снесём его, а может быть, продадим землю или построим хорошую современную гостиницу. Он давно отбросил все мысли о модернизации старого здания. Даже провести газ для освещения оказалось безнадежным делом. Дом сопротивлялся любым изменениям с почти человеческой хитростью. Места для прокладки труб не было, тяжелые дубовые несущие балки отвергали новые гвозди, как будто сами были железными. В доме не было ни одной ровной линии, ни одна дверь, пол или потолок в комнатах не были на одном и том же уровне.

Эспер давно знала мысли Эймоса и была согласна с ними, но теперь, когда она снова увидела сгорбившийся старый дом, смутные страхи, отвращение и враждебность, которые властвовали над нею последние месяцы, все исчезло.

Она медленно спустилась с коляски, опираясь на руку мужа, и прошла по грязной разбитой дорожке к двери пивной, заметив с некоторым изумлением, что Сьюзэн посадила у забора подсолнечники. Когда Эспер жила в доме, у них никогда не было подсолнечников, потому что, по приметам, из-за них появляются старые девы. «Где растут подсолнечники, туда никогда не приходят кавалеры», — гласит старая поговорка.

Она открыла дверь пивной и снова была раздражена противным звяканьем колокольчика. Маме следует нанять девушку, чтобы та открывала дверь, и, в любом случае она должна закрыть пивную. Это недостойно. Само слово «пивная» имело вульгарный старомодный привкус, и в половине гостиниц Марблхеда уже не подавали спиртные напитки. Но Ма всегда была упрямой. Ни в темном зале, ни в кухне никого не было. Через минуту из гостиной вышла Сьюзэн; она обнаружила дочь и зятя, неуверенно стоящих в прихожей.

— Ну, чтоб мне провалиться, — сказала Сьюзэн, подходя к ним, — если это не Хэсс и Эймос. Я не слышала, как подъехал экипаж, — она оглядела Эспер с головы до ног, отмечая модную шляпу, дорогую вышитую пелерину и зонтик. — Значит, ты достаточно окрепла, чтобы рискнуть прогуляться, не так ли? — иронично заметила она.

Конечно, мама не могла говорить другим тоном. Никогда в жизни она ни дня не болела. Ей было уже семьдесят, и она все еще была образцом крепкого здоровья.

— Я чувствую себя лучше, — сказала Эспер холодно, — мы заехали узнать, не хотите ли вы с папой поехать на перешеек и посмотреть регату.

— А, — рассеянно произнесла Сьюзэн через некоторое время. — Да, регата. Как мило с вашей стороны. Но Роджер все еще нездоров, его сердце не в порядке, он отдыхает наверху, а у меня гости.

— Тогда мы поедем, не будем больше тебя беспокоить, — быстро произнесла Эспер, обиженная отношением матери. Сьюзэн стояла спиной к двери в гостиную в явно оборонительной позе и совершенно не проявляя благодарности за этот так долго оттягиваемый визит. Появление Портермэнов явно было несвоевременным.

Сьюзэн без труда читала мысли дочери. Она отошла от двери и мрачно улыбнулась.

— Это всего лишь Деревянная Нога и Тамсен Пич, — сказала она, — и раз уж ты здесь, ты могла бы зайти и поздороваться с ними.

Эспер поняла причину замешательства матери, взглянула на мужа и увидела, что Эймос ничего не понял, да и ему это было совершенно не интересно.

Деревянная Нога — Ной Доллибер — был дядей Эспер, и он прямо высказывал свое мнение о ее двух скандальных браках. Подстрекаемый своей женушкой Матти, он громко утверждал в тесном кругу старых марблхедцев, что предпочитает забыть, что эта глупая девчонка — его родственница.

Перспектива встречи с Тамсен Пич была еще более тревожной. Не только потому, что миссис Пич была матерью Джонни — у Эспер всегда было неловкое чувство, что Тамсен рассматривала все последующие любовные истории Эспер как предательство. И кроме того, Эспер узнала, что все Пичи считали виновницей в смерти Лема Пича тираническую систему управления Эймосом фабрикой.

— Нет, — сказала Эспер резко, — мы поедем, Ма.

Она поправила фалды своей пелерины и взяла мужа под руку. Он погладил ее руку и, поворачиваясь, чтобы уйти, заметил перемену, происшедшую с миссис Ханивуд Старая женщина выпрямилась и теперь казалась выше дочери, ее широкое полное лицо приобрело суровость Будды.

— Я сказала, что тебе лучше всего войти и поздороваться с ними, Хэсс! — она отчетливо выговаривала каждое слово. — Ты не можешь прятаться всю свою жизнь, дочка.

Эймос почувствовал, как замерла Эспер, услышал, как она резко выдохнула.

— Послушайте, миссис Ханивуд — сказал он с неловким смешком, — это весьма странно. Если Хэсси не хочет с ними встречаться, я не вижу причины, по которой она должна это делать. Я не хочу, чтобы она расстраивалась.

Он с удивлением увидел, как вспыхнуло лицо Эспер. Она оттолкнула его заботливую руку.

— Кто такие эти старики, чтобы расстраивать меня? — проговорила Эспер сквозь зубы. — Ма, как всегда, переживает из-за ерунды.

Она проскользнула мимо матери, распахнула дверь в гостиную и влетела туда. Два человека, сидевших по обе стороны камина, с удивлением подняли на нее глаза.

— Добрый день, миссис Пич. Добрый день, дядя Ной, — с вызовом произнесла Эспер, стоя в центре комнаты и глядя на них сверху вниз. Гости ее матери после общего удивления отреагировали по-разному.

Деревянная Нога подвинул свой протез, вынул изо рта незажженную трубку, поставил свою кружку с горячим подслащенным ромом на кафель очага и разразился кудахтающим смехом.

— Иисусе, — давился он, — посмотрите, какой прилив накатил! Да ведь это наша надменная миссис Па-артермон, в модной шляпке, зонтик и все такое!

Тамсен Пич некоторое время молчала. Она никогда не была красавицей, но ее горячо любили муж и все ее дети, и теперь в пятьдесят пять лет ее поблекшее маленькое личико сияло спокойной уверенностью. Страдание, бедность и потери не ожесточили ее, она никогда не испытывала враждебности к Эспер, но не чувствовала и любви, даже во время помолвки с Джонни. Эта девушка всегда была слишком самоуверенна, слишком эгоистична, чтобы разбудить ответное чувство в ревнивом материнском сердце. Взглянув на Эспер, она сразу увидела ее положение, которого не заметил Деревянная Нога. Тамсен поняла, что вызов на самом деле был бравадой, и мягко заговорила:

— Добрый день, Хэсси, рада видеть тебя снова. И мистера Портермэна также, — добавила она, кивая Эймосу, вошедшему со Сьюзэн и теперь неловко стоявшему у двери.

В нежных карих глазах Тамсен не было и тени осуждения. Правда, кашель ее мужа усилился после того, как Лем заключил договор с фабрикой Портермэна. Но Тамсен никогда никого не винила. Если не Портермэн, это была бы какая-то другая фабрика, и, возможно, сами обувные мастерские вызывали чахотку из-за воздуха, пропитанного смрадом.

Эймос не узнал миссис Пич — в городе было полно Пичей, — он также не связал ее с первой любовью Эспер, о которой знал очень мало. Он поклонился Тамсен и Деревянной Ноге, который ему был известен как один из самых непримиримых родственников Эспер, сел на край стула, предложенного Сьюзэн, и стал ждать, пока его жена закончит свой визит.

Казалось, Эспер не спешила это делать. Неожиданная вспышка ее гнева прошла так же быстро, как и возникла. Эспер села рядом с Доллибером на диван и приняла стакан вина из рук матери. Вскоре комната наполнилась гортанной марблхедской речью, даже Эспер заговорила так, как Эймос давно от нее не слышал.

Эспер, встретив дружелюбие Тамсен и всего лишь насмешку Деревянной Ноги, почувствовала огромное облегчение и пожелала улучшить отношения. Она спросила дядю о его саде — надежный способ смягчить всегда воинственный настрой Ноя Доллибера. Деревянная Нога выращивал дельфиниум и чайные розы — «самые крупные в Марблхеде». Ему пришлось бросить рыбную ловлю из-за ревматизма, но он не продал свою старую плоскодонку. Деревянная Нога стащил ее во двор и, наполнив землей, посадил в ней лекарственные травы: майоран, розмарин, горчицу, полынь и мяту болотную. Соль и рыбные отходы, въевшиеся в корпус лодки, казалось, усиливали их рост.

— У тебя есть пижма, Деревянная Нога? — спросила Сьюзэн. — Моя в этом году очень чахлая, а я бы хотела дать немного Хэсси.

Тамсен серьезно кивнула. Было хорошо известно, что чай из пижмы облегчает роды.

— Да, — ответил Деревянная Нога, — есть немного. Так вот куда ветер дует! — он оглядел племянницу более ласково, отпил свой ром и сжал крепкими челюстями черенок трубки.

— Пошли, Хэсс, — проворчал Эймос. — Мы пропустим гонки.

Эспер поспешно повернулась к нему, шепча извинения. Она совершенно забыла про гонки, успокоенная мирной болтовней, конечно, казавшейся пустяковой и докучливой Эймосу.

— Я думаю, вы тоже хотите посмотреть, — вежливо обратился Эймос к Деревянной Ноге, — вы же были моряком, к тому же сегодня прекрасный день.

Деревянная Нога фыркнул:

— Мне абсолютно все равно, какая из тех модных лодок первая придет в Марблхед Рок, и день, на мой взгляд, совершенно не прекрасный.

— Но на небе ни облачка, — возразил Эймос.

Старый моряк посмотрел на него с веселым презрением:

— Погода меняется, еще до утра начнется шторм.

— Да, — сказала Сьюзэн неожиданно, — и надвигается нечто худшее, чем шторм. Вы слышали Визжащую Женщину прошлой ночью? — она смотрела на своего брата и Тамсен и задала этот вопрос так же небрежно, как другой говорил бы о любом неприятном явлении природы. — Вы слышали, как она звала прошлой ночью?

Деревянная Нога и Тамсен Пич пристально и хмуро посмотрели друг на друга.

— Ты точно слышала, Сьюзэн? — спросил Деревянная Нога. — Не время ей кричать. Но может быть, это мальчишки подражали ее воплям? Я и сам занимался этим шестьдесят лет назад.

Сьюзэн покачала головой:

— Это были не мальчишки. Я слышала именно ее вопли: «Пощадите! Пощадите! О Боже, спаси меня!» Теперь жди беды.

Эспер хотела рассмеяться. Выражение замешательства и раздражения на лице Эймоса было забавным само по себе, вера ее матери в визжащий призрак была смешной, но Эспер не могла смеяться.

— Ради Бога, что такое «Визжащая Женщина»? — озабоченно спросил Эймос. Все трое марблхедцев повернулись и угрюмо посмотрели на него. Они совсем забыли о присутствии Портермэна.

— «Иностранцы» ее не слышат, — сказал Деревянная Нога сварливым голосом и снова щелкнул челюстями по черенку трубки.

— Это старая легенда, — объяснила Эспер поспешно. — Две сотни лет назад одна английская дама была захвачена пиратами и привезена сюда, в Марблхед Пираты убили ее недалеко отсюда — в Оуким-Бэй. Некоторые, — она взглянула на безмятежное лицо своей матери, — некоторые думают, что могут слышать, как она взывает о милосердии.

— Она визжит, — сказала Сьюзэн, спокойно наполняя кружку Деревянной Ноги из кувшина, — иногда в ночь очередной годовщины убийства, а иногда, когда в Марблхед приходит зло.

— Это правда, — согласилась Тамсен, — я слышала ее в семьдесят третьем году — за два дня до того, как в городе началась оспа, и слышала не я одна.

Эймос резко встал, не глядя на миссис Пич и обращаясь к своей теще:

— Я удивлен, что слышу это от такой разумной женщины, как вы!

Для него было болезненным пересматривать давнее уважительное отношение к миссис Ханивуд. Как она может говорить такое?! Ведь чепуха некоторым образом воздействует и на Эспер. Эймос всегда сглаживал тревогу, вызываемую причудами и фантазиями ее отца, считая, что Эспер пошла в свою здравомыслящую практичную мать. Но Сьюзэн еще больше встревожила его, терпеливо улыбнувшись и сказав:

— Вы говорите, как Роджер. Он сердился на меня за то, что я говорила, что слышу ее, но он и сам слышал ее, несмотря на свою глухоту. Я видела это по тому, как он вздрогнул, и по его лицу тоже. Но он не пожелал в этом признаться.

— Еще бы! — рявкнул Эймос, выведенный из себя. — Он разумный, образованный человек.

Сьюзэн сидела совершенно неподвижно, сжав свои полные веснушчатые руки на обширных коленях.

— Роджер всегда был странным, — сказала она печальным, почти ласковым голосом. — Он придает такое большое значение прошлому, но когда прошлое действительно приходит к нему, он пугается и не желает ничего видеть и слышать.

Может быть, это правда, подумала Эспер. Слова ее матери странно потрясли ее. Прошлое возвращается не только злом, таким, как Визжащая Женщина, но и хорошим, как письмо леди Арбеллы; прошлое всегда с нами, плывет мимо нас, как по туманной реке. Эспер показалось на минуту, что она близка своим родителям, понимает их точки зрения, не противоположные, как она всегда считала, а дополняющие друг друга. Она поспешила наверх повидать отца, но нашла его крепко спящим. Его очки соскользнули с носа, перо в чернилах упало на стеганое одеяло, а на коленях лежал открытым второй том «Мемуаров». Эспер поцеловала отца в макушку, где сквозь редкие седые волосы просвечивала розовая кожа. Она подобрала очки и поправила подушки под его головой. Роджер зашевелился и слегка улыбнулся, но его глухота не позволила ему услышать движения дочери. Затем Эспер положила перо на дубовый комод у кровати и подняла с коленей отца тяжелый том. Она взглянула на наполовину исписанную страницу. Сначала шли несколько строчек в скобках:

«(Этот случай произошел в апреле 1814 года, когда британские фрегаты «Тенедос» и «Эндимион» три дня преследовали нашу «Конституцию», нашедшую убежище в гавани Марблхеда и таким образом спасенную доблестной артиллерией форта Сиволл. Будучи восьмилетним мальчишкой, я видел это сам, что повергло меня в сильное волнение, поскольку мой отец, Томас Ханивуд, был матросом на «Конституции», одним из тех марблхедцев, которые спасли ее.)

Ниже была написана строфа:


		Неустрашимые и непотопляемые,


		Спасшиеся от преследователей,


		Нашедшие убежище в нашей гавани —


		Еще одна славная страница нашей истории.


		Да здравствует вечно Марблхед!»


Глаза Эспер наполнились слезами. Она осторожно закрыла том, заложив между страниц ручку, и тихо вышла из комнаты.

Эймос и Эспер покинули гостиницу, снова сели в коляску и покатили к перешейку. Подъехав к приземистому белому маяку на мысе, они увидели у его основания толпу, состоявшую в основном из незнакомцев — обитателей летних коттеджей на Неке и экскурсантов, не пожелавших остаться на пароходах.

Эймос, заметив в толпе мистера Харриса, вышел из коляски, и Эспер осталась одна. Из-под зонтика она наблюдала за далекими белыми яхтами, проплывающими мимо Марблхед Рока. Около ее коляски стояла молодая пара из Линна. На мужчине была сине-белая полосатая куртка с золотыми пуговицами и синяя фуражка со сверкающим козырьком и якорем. Глядя в бинокль, он сообщал своей даме о том, как проходит гонка.

Эспер поневоле пришлось слушать его комментарии. Припекавшее солнце и фиолетовая дымка на горизонте, мерцающая перед глазами, вернули Эспер угнетенное состояние, оставившее было ее в то утро. Красивые лодки с красивыми именами, захватывающее зрелище на фоне романтического пейзажа. Но Марблхед был нечто большее, чем удобный экран для проекции чуждого спектакля, пусть и очень интересного. Эспер неожиданно почувствовала сильное негодование, вспомнив эту гавань, какой она была когда-то — кишащей рыбачьими лодками, угольщиками и лихтерами. Тогда она была нашей, думала Эспер, море и город были объединены одной целью и неотделимы друг от друга. Она посмотрела на сказочные яхты, направляющиеся в гавань, с наполовину свернутыми парусами и гирляндами красных и зеленых фонариков, висящих между мачтами. С бостонского парохода плыли изумительные и чувственные звуки «Голубого Дуная».

«Убирайтесь, — кричала ее душа, — убирайтесь, с вашими вальсами и фонариками и вашими гонками. Это — не ваше!» И как легкий порыв ветра, пронесшийся над гаванью, что-то прошептало ей: «А твое ли? Может быть, твоя жизнь — такое же скольжение красивого цветного фонарика?» Но Эспер едва расслышала этот шепот.

Вернулся Эймос, и они поехали домой в сгущающихся уже сумерках. Он был озабочен, так как Эспер выглядела очень усталой, и действительно, она чувствовала себя совершенно измученной и опустошенной. Ее голова ужасно болела, и она страстно мечтала о том моменте, когда снова сможет скользнуть между прохладными пахнущими лавандой простынями и выпить сладкого лимонада, принесенного Анни.


Глава шестнадцатая


Шторм, предсказанный Деревянной Ногой, действительно начался ночью: сильный Ветер и дождь продолжались всю субботу и большую часть воскресенья. Эспер провела эти дни в постели. Они с Эймосом считали, что ей разумнее отдохнуть после той поездки, да и не было особых причин подниматься в воскресенье, так как она уже много лет не была в церкви. Эймос тоже не часто посещал церковь. Сразу после свадьбы они раз или два ходили в Олд-Норт, но им не нравился шепот, сопровождавший их появление, и, когда стало совсем ясно, что все усилия Эймоса не принесут ни моральных, ни финансовых результатов, Портермэны сдались.

Это воскресенье тянулось, как многие другие такие же воскресенья. Эспер почитала Генри Библию, затем пролистала пару дамских журналов и сыграла с мужем несколько партий в карты. После обеда она вздремнула, и ей приснился ребенок — румяная маленькая девочка. Они вместе были на корабле, она и ее девочка. Корабль был старой «Дианой» Джонни, но похожим на одну из шхун бостонских яхтсменов, и направлялся он в далекую южную страну, где они должны были жить в маленьком белом доме среди цветущих деревьев.

Эспер проснулась и лежала, рассеянно глядя в потолок и прислушиваясь к шуму дождя, пока Эймос не пришел из конюшни и, подойдя к кровати, не спросил нежно, как она себя чувствует.

— Хорошо, — ответила Эспер, улыбаясь ему. — Мне снился ребенок.

Эймос сел на край кровати, взяв руку жены в свою.

— Ты не очень обеспокоена, кошечка, своим… своим предстоящим тяжелым испытанием? Это ужасно, что женщинам приходится проходить через это! Я просил доктора Флэга связаться с тем специальным женским доктором из Бостона, — сказал Эймос. — Надо было пригласить его, когда ты рожала Генри, но тогда я не знал о нем.

— Ах, дорогой, — прошептала Эспер, очень тронутая его вниманием, — ты так добр ко мне!

В глубине своего сознания она слышала насмешливое фырканье Сьюзэн и ее голос, как будто она стояла в комнате: «Значит, меня, медсестры, доктора Флэга и хлороформа уже недостаточно, чтобы помочь разродиться крупной здоровой женщине?»

«Но я потеряла своего первого ребенка, — возразила Эспер образу своей матери, — ты никогда не бываешь снисходительна».

Эймос наклонился и поцеловал жену. Она выглядела такой юной и прелестной с этими каштановыми косами, спадающими на грудь. Он больше не замечал ее густых черных бровей, которые когда-то смущали его, создавая поразительное впечатление силы на лице, в остальном очень женственном. Он видел только, что карие глаза Эспер нежно смотрят на него и губы ее изогнуты призывно и задумчиво.

— Конечно, я добр к тебе, моя девочка. Я обожаю тебя, — сказал он охрипшим голосом.

Ее сердце взволнованно забилось.

«О Господи! Почему я беспокоюсь, — думала Эспер, — как я смею чувствовать пустоту вокруг себя?! Мы имеем так много, Эймос и я».

— Эймос, дорогой, хорошо ли едут дела на фабрике? — спросила она после минутного молчания.

Он выглядел удивленным и снисходительным:

— Очень хорошо. Только что получил новый заказ. Но почему ты спрашиваешь?

Искренний оптимизм в его голосе убедил ее, и Эспер решилась на осторожный вопрос:

— Как ты думаешь, мы не могли бы продать фабрику… когда-нибудь?… Мы могли бы уехать отсюда.

— Ну, я думаю, могли бы, — сказал Эймос, все еще терпеливо, хотя и был удивлен. — Тебе не нравится здесь, Хэсс? Ведь это твой родной город и, — он оглядел роскошную комнату, — это наш дом.

— Да, я знаю, и он прекрасен. Но мы ведь не часть этого города, правда?

Теперь это было произнесено. То, о чем они никогда не говорили, Эспер произнесла так быстро и небрежно, что Эймос едва услышал ее. Он отнес предположение жены на счет каприза, вызванного ее беременностью. Прошло то время, когда его беспокоило то, что город думал о нем. Пока в этом городе можно было делать деньги. Здесь дешевая рабочая сила, а теперь и эта новая перспектива настоящего богатства. Как только фабрика вновь наберет обороты, они смогут больше путешествовать, может быть, купят новый дом в Бостоне, если Эспер захочет. Как только деньги снова потекут рекой, они смогут сделать это.

— Послушай, милая, — сказал Эймос ласково. — Я думаю, ты некоторое время будешь слишком занята младенцем, чтобы думать о переезде.

И он снова уехал в город, решив еще раз наведаться на фабрику.

В пять часов Эспер решила встать к ужину. Она вяло поднялась и надела летнее домашнее платье из белого муслина с пелериной из бледно-зеленого шелка, окантованной черной тесьмой. Погода начинала проясняться, теплело. Эспер трудно было держать поднятыми руки. Так что, не заплетая кос, она уложила всю упрямую каштановую массу волос в черную сеточку и завязала черные ленты бантом на затылке.

— Я довольно хорошо выгляжу, — подумала Эспер с удивлением, оглядывая себя в зеркало. Летящие фалды зеленой пелерины скрывали полноту талии. Этот груз, который она, несла в себе, придавал ей гордую, даже величественную осанку.

Ее кожа отливала тем мягким блеском, который иногда бывает в конце беременности. «Я действительно хороша в зеленом», — подумала Эспер. Она много лет избегала этого цвета из-за болезненных ассоциаций с зеленым платьем, которое Ивэн купил ей в Нью-Йорке, платьем, в котором он пытался нарисовать ее и не смог.

Эспер резко отвернулась от зеркала. Глупо думать об Ивэне. Боль надо немедленно прятать подальше, иначе она может вызвать неприятности, как сказала Чарити. «Зло — всего лишь иллюзия, Эспер, не реальность. Ты должна думать только о приятном, ради малыша, да и ради себя тоже».

Эспер вздохнула. Ну, возможно, Чарити уж точно была хорошим примером собственных проповедей. Здоровая, энергичная и самодовольная до чопорности. Хватит. Больше никакой тоски, никаких сомнений и неуверенности в себе, решила Эспер.

Она услышала, как парадная дверь хлопнула, и направилась к лестнице, чтобы встретить Эймоса, взбежавшего к ней по-мальчишески быстро.

— Так ты совсем одета, душа моя! Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?

Эспер заметила, что ее муж находится в своем самом хорошем расположении духа. Он и Джонсон осмотрели все помещения на фабрике и убедились, что все подготовлено для начала завтрашней работы. Швейные машины и все станки освобождены от прежних заказов, готовые к выполнению нового. На складе Эймос восхитился качеством новой партии черного сафьяна. Он поздравил Джонсона, тот удовлетворенно кивнул и сообщил, что работники пребывают в хорошем настроении. Он попросил закройщиков прийти на работу в пять тридцать утра, и они без возражений согласились. Сыграли свою роль обещание премии и оптимистическое волнение, исходящее от Эймоса.

Был только один маленький странный инцидент, омрачивший удовольствие этой инспекции. Эймос стоял в цехе на третьем этаже рядом с новой машиной для пробивания петель, которую только что установили. Станок был установлен у западных окон, и Эймос случайно выглянул на улицу.

— Черт возьми! В том старом сарае, похоже, кто-то есть. Я думал, что он заперт.

Подошедший к хозяину Джонсон выглянул в окно. Под окном находился небольшой участок земли, заваленный консервными банками и кожевенными отходами. С двух сторон он был ограничен задними стенами зданий, выходящих на Плезент и Скул-стрит. Участок был ограничен с севера железнодорожными путями, с запада — зданием пожарной команды «Дженерэл Гловер» и маленьким водоемом. Кроме грязи и мусора, на участке был ветхий сарай, он стоял в двенадцати фугах от фабрики Эймоса и безумно раздражал Портермэна, поскольку частично преграждал доступ к заднему входу на фабрику и задерживал погрузку и отправку. Эймос, конечно, пытался купить сарай, но его владелец, бывший также владельцем продовольственного и фуражного магазинов, упрямился. Он держал в сарае запасы и не собирался угождать Эймосу.

— Я никого не вижу, — озабоченно сказал Джонсон.

— Мне показалось, что какой-то мужчина бросился туда, он что-то нес, — объяснил Эймос, нахмурившись.

Из окна, у которого они стояли, двери сарая видно не было.

— Ну, даже если и так. Может, кому-то немедленно понадобилось ведро овса. О Боже, да вы как будто нервничаете?!

— Не хочется и думать, что кто-то может взломать дверь и унести эти прекрасные кожи, — сказал Эймос полушутя.

— Вы хотите, чтобы я оставался здесь ночами и спал на этих бесценных шкурах? Или, может быть, мы наймем отряд сторожей?

— Ты еще не заменил Дэна, я полагаю? — спросил Эймос, улыбаясь.

— За два дня я не успел этого сделать. Но с ним все в порядке, сэр. И наши замки, и засовы надежны, — Джонсон позволил себе веселую отеческую ухмылку. — Ступайте домой, к своей милой женушке. Я еще раз осмотрю все, прежде чем уйти, и особо поговорю со старым Дэном.

Так что Эймос, удовлетворенный осмотром, поехал домой.

В шесть часов он, Эспер и Генри сели за семейный ужин. Когда Эспер разливала гороховый суп из серебряной супницы, то заметила пленку жира на краю тарелки. Она нахмурилась и вытерла ее салфеткой. Но тут же заметила, что столовое серебро — тусклое, а скатерть в пятнах. За выпуклыми ножками буфета из красного дерева скопились комья пыли, и паутина свисала с лепного потолочного карниза.

— Анни, — спокойно сказала она, когда молодая женщина вернулась из буфетной с блюдом жареного мяса, — скатерть и серебро грязные, а когда последний раз ты вытирала пыль в столовой?

Анни вздернула подбородок с едва скрываемой дерзостью, огорчившей Эспер.

— Я не знала, что вы спуститесь к ужину, — ответила она угрюмо. — У меня и без этого слишком много дел. Я и Бриджет, мы нуждаемся в помощнице на кухне и еще одной горничной.

Эспер хотела резко ответить ей, что забота о трех людях не требует больших усилий от прислуги и что в любом случае ситуация не менялась за те четыре года, в течение которых Анни работала у них, но она не чувствовала в себе сил на выяснение отношений с горничной. Эспер была расстроена неожиданной враждебностью девушки и подумала о хлопотах, которых прибавится во время месячного пребывания здесь медсестры и суматохи родов. Когда Анни бросилась обратно в буфетную, Эспер сказала мужу:

— Может быть, нам следует взять еще одну служанку? Я не хочу неприятностей с Анни и Бриджет именно теперь.

Эймос отрезал еще один ломоть жареного мяса и полил его соусом прежде, чем ответить. Он знал, что секрет дерзости Анни был в том, что он еще не заплатил ей майское жалованье.

— Посмотрим, — ответил он ласково. — Может быть, в следующий раз, когда я поеду в Бостон, я найду кого-нибудь. А пока не забивай себе этим голову, Хэсси, я прослежу, чтобы слуги вели себя прилично.

— Анни проводит много времени в конюшне с Тимом, — заметил вдруг Генри, проливая новый свет на эту историю. — Они там обнимаются и целуются.

— Довольно! — разом закричали Эймос и Эспер.

Генри подчинился. Они закончили ужин «королевским пудингом», затем отправились, как обычно, в библиотеку.

Эспер никогда не признавалась себе, как сильно эта комната подавляет ее, даже больше, чем гостиная. Стены библиотеки были оклеены обоями с рисунком из пурпурно-каштановых листьев, дубовая мебель в этой комнате была затемнена до цвета красного дерева. Восточная стена — заставлена рядами книг за стеклянными дверцами. Издание Скотта в коричневых переплетах, двадцать томов «Маленьких Отрывков» из классики в зеленых переплетах телячьей кожи, энциклопедия и Лонгфелло. Там стояли три мягких кресла и небольшой диван. Ковер был темно-коричневым в тон мебели, и даже после того, как были зажжены все четыре плафона газовых рожков, комната оставалась мрачной, как и было задумано. Атмосфера библиотеки призывала к сосредоточенности.

Когда Эспер новобрачной приехала в этот дом, она очень гордилась этой комнатой, и она все еще гордилась ею, но чувствовала тут себя неловко.

Они следовали ежевечерней традиции, Эймос наслаждался чтением вслух и читал очень медленно и звучно. Раньше он прочел им «Айвенго» и «Квентина Дорварда», но он счел Скотта слишком мелодраматичным для нынешнего состояния Эспер и читал самые спокойные страницы романа миссис Дины-Марии Мюлок.

Пока Генри слушал, ему разрешалось заниматься цветными картинками, уже порядком наскучившими ему, но он и не думал восставать, так же, как и его мать — это был установившийся закон для времени после ужина.

В девять часов Эймос посмотрел на свои золотые часы и закрыл книгу.

— Пора спать, сын.

Генри проворно соскользнул со своего стула и поцеловал родителей.

— Ты тоже, Хэсси?

Эспер кивнула и с трудом встала. Эймос поддержал ее.

— Я скоро поднимусь. Только закончу статью в «Трэнскрипт».

Эспер с сыном шли через паркетный холл к лестнице, когда зазвонил колокольчик парадной двери. Они удивленно остановились и ждали, пока Эймос открывал дверь.

Низкорослый оборванный мальчишка, стоявший на коврике, мигал от неожиданно яркого света.

— Ну, — спросил Эймос, — что тебе нужно?

Анни высунула всклокоченную голову в холл, но, увидев там хозяев, исчезла. Мальчик вошел в холл, шаркая ногами.

— У меня послание для Эймоса Портермэна, — сказал он, изумленно таращась в пол. — Мне было сказано: большой дом около развилки на Салем, чучело оленя во дворе.

— Все верно, — кивнул Эймос нетерпеливо, — это тот дом, а я — мистер Портермэн. Что тебе нужно?

Мальчик равнодушно посмотрел на Эймоса, чуть подумал, затем снял свою кепку и покрутил ее в руках.

— Он велел вам прийти на фабрику. Немедленно. Поспешите.

Эймос окаменел. «Что случилось?» — подумал он, его губы сжались.

— Кто велел тебе? — спросил он, хотя не сомневался, что это Джонсон.

— Я его не знаю, — ответил мальчик. — Тот человек остановил меня на улице. Он дал мне два десятицентовика. Сказал, что подождет, пока вы придете.

— Хорошо, — сказал Эймос. — Я иду.

Мальчик, передав то, что ему велели, шмыгнул за дверь.

— Ничего страшного, — поспешил успокоить Эймос взволнованную жену. — Я думаю, Джонсон хочет показать мне что-то. Полагаю, надо пойти пешком. Это гораздо быстрее, чем запрягать лошадь. А сейчас иди спать и не жди. Я могу вернуться поздно, хочу, чтобы ты уже спала.

Эспер кивнула, наблюдая, как он берет свою шляпу с вешалки и завязывает на шее черный шелковый шарф.

— До свидания, дорогой, — произнесла она, и эта маленькая фраза эхом отдалась в ее ушах. Ей стало не по себе. Пытаясь избавиться от зарождающегося страха, она резко повернулась к Генри:

— Поспеши в постель, сынок.

— Что этот грязный мальчик хотел от папы?

— Да это просто посыльный от мистера Джонсона. Ты знаешь, иногда папа отправляется на фабрику ночью, когда там много работы.

Генри был удовлетворен. Он пошел наверх и позволил матери укутать себя одеялом и даже спеть колыбельную — глупое удовольствие, которое он обычно не доставлял ей.

Эспер вернулась в свою спальню. Но ей больше не хотелось спать. Она беспокойно ходила по комнате. Наконец она легла поверх одеяла, еще одетая в домашнее платье. Она зажгла газовый рожок у своей кровати и начала читать. Некоторое время содержание книги лишь поверхностно занимало мозг, а затем она потеряла нить сюжета в растущем беспокойстве. «Это смешно, — подумала она, — снова нервы». Эспер положила книгу на столик, прикрутила газ и закрыла глаза. Вскоре она задремала, и вынырнувшие из подсознания зловещие лица уставились на нее. Они колебались, как темная вода, наблюдая за нею желтыми глазами, исчезая в черноте скал. И затем ей показалось, что из этих скал маслянистой спиралью сочится вода. Поток набирал скорость и увеличивался в объеме, был слышен нарастающий рев, и вода обрушилась на нее, стена злобной черной воды накрыла ее распластанное тело.

Эспер вздрогнула и проснулась. Она дрожала, ладони ее были мокрыми.

Ужас ночного кошмара отступал медленно, хотя Эспер пришлось употребить весь свой здравый смысл. В комнате было слишком тепло, ужин был слишком плотным. Ей следовало раздеться и лечь в постель, как велел Эймос. Он будет сердиться, когда вернется и обнаружит, что она не спит и еще одета.

В спальне не было часов, и Эспер лежала еще несколько минут без движения, совершенно не желая узнавать, который час. Наконец она встала и, подойдя к своему туалетному столику, взяла маленькие часы, покрытые эмалью. Час ночи.

— Ничего страшного, — подумала она вслух, — дела могли задержать его.

Эспер прошла в ванную и вымыла лицо холодной водой, и тут она услышала через стену сонное бормотание Генри. Она вошла в комнату сына, зажгла свечу и укрыла его одеялом. Мальчик зашевелился и приоткрыл глаза. Его комната выходила на восток и была прохладнее, чем их спальня, так как ветер дул с моря. Эспер прошла к окну, собираясь прикрыть его, но, положив ладонь на скользящую раму, остановилась и сдавленно вскрикнула. Подняв раму, она высунулась из окна.

Багряный отблеск освещал восточную часть неба. Напряженные глаза Эспер видели высоко взметнувшийся язык пламени, и в бризе чувствовался слабый, но едкий запах дыма. Эспер оперлась о подоконник, чтобы унять неожиданно сильное сердцебиение, и услышала далекий звон колоколов с колокольни Саут-Черч.

— Что случилось, мама? — позвал Генри. Он вылез из кровати и подошел к Эспер.

— Пожар, — сказала она тихо, едва осознавая присутствие сына. — В деловой части города.

Генри выглянул из окна с живым интересом.

— Около фабрики папы?

— Кажется, ближе, — голос Эспер был сдавленным. Она еще опиралась на подоконник, парализованная растерянностью. Ее тревожило что-то неясное, что-то большее, чем пожар…

— В Марблхеде бывает много пожаров, — сказал Генри удовлетворенно. — Я люблю смотреть Папа пошел в город из-за пожара?

— Нет, — ответила Эспер, — нет.

И она поняла.

Когда Эймос уходил, пожара не было, она бы увидела пламя, когда открывала окно Генри, и Джонсон не послал бы такого посыльного, если бы на фабрике был пожар.

И этого мальчика послал не Джонсон. Его послал Нат.

— О, Боже мой! — прошептала она. — Нат поймал его в ловушку.

И в это мучительное мгновение она поняла, что смалодушничала. Как глуха она была к тому внутреннему голосу, сколькими предупреждениями пренебрегла, на сколько компромиссов пошла ради удобства! Если бы я пошла с Ли в ту ночь или задержала ее здесь… Если бы я не позволяла убаюкивать себя снова и снова, если бы я навестила Ната в пятницу… Я знаю, что видела его в окне… Если бы я остановила Эймоса сегодня вечером…

— Мама, ты куда? — закричал Генри, выбегая вслед за Эспер.

— Вернись, — сказала она. — Оставайся в своей комнате.

Но мальчик видел, что мать не думает о нем. Он метнулся в свою комнату за тапочками, надел их и, одетый только в ночную сорочку, бросился за Эспер вниз по лестнице. Он был немного напуган ее лицом, белым, как мел, и ее глазами, неподвижными и гневными, как у ужасной египетской царицы из Библии, но он все равно хотел быть рядом с нею, и он хотел увидеть пожар.

Генри выскользнул из парадной двери и побежал по подъездной аллее к Плезент-стрит. На более твердой земле улицы шаги Эспер ускорились почти до бега. Генри, тяжело дыша, наконец догнал ее и дернул за руку.

— Я не знал, что ты можешь ходить так быстро, — сказал он жалобно. — Я не знал, что ты вообще можешь много ходить. Ты всегда в постели.

В лунном свете он увидел, как губы матери шевельнулись в горькой улыбке. Эспер на мгновение остановилась:

— Генри, отправляйся домой. Вернись!

Мальчик покачал головой:

— Я хочу пойти с тобой.

— Хорошо, но я не могу следить за тобой, — быстро проговорила Эспер. — Папа в опасности. Тебе придется полагаться только на себя.

Генри принял это как само собой разумеющееся и замолчал.

Они пересекли железнодорожные пути рядом с маленькой станцией Деверо и присоединились к другим спешащим на пожар людям. Эспер тяжело дышала, сердце ее бешено колотилось, но она не чувствовала своего тела. Ее ноги двигались сами по себе, уверенно и быстро.

Когда они приблизились к городу, зарево стало зловещим и воздух наполнился глухим ревом. Церковные колокола звонили непрерывно. За спиной они услышали более резкий звон колоколов и приближающейся грохот лошадиных копыт. Эспер и Генри бросились к обочине дороги вместе с другими людьми, спешащими на пожар.

— Они телеграфировали в Салем! — крикнул мужчина, остановившийся около Эспер. — Должно быть, пожар очень сильный.

Салемские пожарники промчались мимо них, и искры, высекаемые конскими подковами, взлетали вверх, встречаясь с искрами, парящими в воздухе.

Они побежали дальше, но на перекрестке с Вашингтон-стрит их остановил пожарный-доброволец, размахивающий длинным шестом:

— Вам нельзя идти дальше по Плезент-стрит. Поворачивайте назад, — он поливал из старых кожаных ведер углы ближайших домов.

Толпа отхлынула. Отошли все, кроме Эспер. Впереди левая сторона Плезент-стрит была скрыта стеной ревущего огня.

— Какие здания горят? — крикнула Эспер, хватая пожарного за руку. Мужчина попытался стряхнуть ее, затем оглянулся.

— Эспер, это ты? — Она не узнала Вилли Боуэна, помощника капитана с «Цецеры» и старого друга Джонни.

— Какие здания? — крикнула Эспер снова, тряся его руку.

— Марблхед-Отель и продовольственный магазин, и — ты сама видишь — здание пожарной команды Гловера. Правда, они успели вывезти насос, но вода в Брик Понд уже нагрелась и теперь бесполезна.

— А фабрика Портермэна?

— Не знаю. Думаю, пожар начался там, в задней части, но восточный ветер понес его в эту сторону — правда, сейчас ветер меняется.

Эспер оттолкнула пожарного в сторону и побежала по охваченной огнем улице. Генри попытался последовать за матерью, но Вилли Боуэн подставил ему ногу и схватил за ночную сорочку:

— Ну нет, ты останешься здесь. Ты что, хочешь поджариться? Эй, миссис, подержите его, — он толкнул Генри молодой женщине, стоявшей с выпученными от ужаса глазами. Но Генри больше не сопротивлялся. Он замер, пристально глядя вслед своей матери.

Эспер шла, прижимаясь к домам с правой стороны улицы, еще не затронутой пожарами. На противоположной стороне четыре горящих здания испускали жар, как из открытой топки, обжигая горло и глаза.

Эспер задержала дыхание и, зажмурившись, бросилась через самое опасное место к углу Скул-стрит. Здесь толпились пожарные, марблхедские и из Салема. Рукава брандспойтов, извиваясь, тянулись через улицу, мужчины изо всех сил работали на насосах, но, когда Эспер пробиралась мимо них, раздался крик отчаяния: пламя и дым перепрыгнули Плезент-стрит.

Эспер не обратила на это никакого внимания. Она видела только, что Скул-стрит еще не охвачена пламенем, и хотя дым был таким густым, что она едва могла различить очертания, по крайней мере фасад фабрики Эймоса еще не горел.

Эспер пробежала мимо одного из салемских пожарных, поливавшего тонкой струйкой воды дымящийся Речабит-Билдинг. Она была уже у лестницы, ведущей к двери в кабинет Эймоса, когда чья-то грубая рука схватила ее за плечо.

— О Господи, миссис Портермэн! Что вы тут делаете? Фабрика горит!

— Где Эймос? — закричала она. — Вы видели Эймоса?

— Нет! — крикнул ошеломленный управляющий. Разве он не с вами? — Джонсон выплеснул воду из ведра на здание и отчаянно закричал ближайшему пожарному: — Поверните шланги сюда, парни, ради Бога!

Но салемские пожарные, страшно ругаясь, проклинали тоненькие струйки воды и не слышали его.

— Эймос там! — крикнула Эспер, указывая на фабрику. — Я знаю, что он там. Скорее, мы должны спешить! — И она бросилась вверх по лестнице.

— Миссис Портермэн, вернитесь! Вы сошли с ума. Фабрика горит, говорю я вам. Ваш муж не может быть там.

Эспер достигла верха лестницы и, повернув ручку, бросилась плечом на дверь. Дверь не поддалась. Эспер дико оглянулась на озадаченное лицо Джонсона, решившего, видимо, что она сошла с ума, и, подняв голову, завизжала во всю мощь своих легких: «На помощь!»

Салемские пожарные обернулись, увидели ее и побежали. Они оттолкнули Джонсона, пытающегося задержать женщину.

— Ломайте! — крикнула Эспер, показывая на дверь.

Пожарные и Джонсон вместе кинулись на дверь. Она треснула и поддалась. Они ввалились в темную, полную дыма, комнату. Через открытую дверь зарево осветило фигуру человека, лежащего на полу у письменного стола.

— Боже мой, — прошептал Джонсон. — Она оказалась права.

Трое мужчин схватили обмякшее тело и, кашляя и задыхаясь, понесли его вниз по лестнице.

— С ним все будет в порядке, мэм, — сказал один из пожарных, — он дышит. Только наглотался дыма. Пусть полежит немного, но вам лучше поскорее забрать его отсюда. Боже! — сказал он, поворачиваясь к своему товарищу. — Посмотри на крышу вокзала, она тоже загорелась. От этого города ничего не останется!

Оба пожарных бросились к своему брандспойту. Эймос зашевелился и застонал, когда Эспер и Джонсон встали рядом с ним на колени.

— Слава Богу, он приходит в себя! — пробормотал управляющий. — Мы заберем его отсюда, как только я найду кого-нибудь, кто поможет нести его.

Джонсон был настолько ошеломлен, что утратил способность удивляться. Он увидел, что пламя начинает лизать северные окна фабрики. Это швейный цех, подумал он, как раз рядом с новыми коробками модных пуговиц.

— Да, он приходит в себя, — Эспер облегченно вздохнула. — Но он не сможет так идти. У вас есть нож?

— Нож? — рассеянно переспросил Джонсон, отрывая взгляд от горящей фабрики. Он уставился на стоящую на коленях женщину. Ее волосы, отливающие красным, струились по плечам до земли. Ее зеленая накидка была порвана, и левое плечо белело сквозь дыру. Щеки и руки зачернены, как в представлении-пародии на негритянские песни, подумал рассеянно Джонсон.

— У вас есть нож? — крикнула Эспер с силой, выводя его из оцепенения. Джонсон покопался в карманах и достал маленький складной нож.

— Режьте здесь, — сказала она сквозь зубы. Джонсон увидел, что Эспер закатывает брюки Портермэна, и, посмотрев вниз, охнул: «Боже милостивый!»

Лодыжки Эймоса были связаны крепкой сероватой бечевкой, Джонсон разрезал бечевку ножом, и Эспер начала растирать их.

— Теперь запястья, — крикнула она. Увидев упавшую на юбку искру, Эспер нетерпеливо стряхнула ее.

Джонсон, разрезая веревки на запястьях, испуганно бормотал:

— Но кто же сделал это? Кто мог сделать такую ужасную вещь?

Но Эспер молчала, она смотрела на мужа. Эймос снова зашевелился, он застонал и открыл глаза. Эспер просунула руку под его голову и прижала ее к своей груди.

— Все будет в порядке, дорогой, — сказала она тихим ясным голосом, — Эймос, ты слышишь меня? С тобой все будет в порядке.

Его тело передернулось, и голова откинулась назад, болезненно прижав грудь Эспер. Эймос посмотрел на склонившееся над ним лицо жены.

— Хэсси, — прошептал он хрипло, — что ты делаешь здесь? У тебя все лицо грязное.

— Ничего страшного, — сказала она. — Теперь я хочу, чтобы ты встал, посмотрим, сможешь ли ты идти.

Эспер отодвинулась от мужа, неуклюже поднялась на ноги, обретая равновесие, наклонилась, беря его за руку, в то время как Джонсон тянул за другую. Эймос встал, опираясь на плечо жены.

Пока они стояли так, мимо них промчался один из салемских пожарных.

— Как, вы еще здесь? — крикнул он. — Убирайтесь отсюда! Быстро!

Они подчинились, не задумываясь. Эспер и Джонсон тащили Эймоса под руки, их уши заложило от ужасного грохота и треска.

В ста футах от них на Скул-стрит выстрелил гейзер пламени, раскаленных головешек и искр. Северная стена фабрики Портермэна рухнула.

— Моя фабрика? — произнес Эймос тем же удивленным вопросительным тоном, каким он обычно разговаривал с Эспер.

— Горит гораздо больше, чем ваша фабрика, — сказал пожарный. — К нам прибыла пожарная команда из Линна, но и она не поможет, — он снова исчез в дыму.

— Сюда, — сказала Эспер Джонсону. — Голос ее был спокойным. — Помогите мне перевести его через пути к Элм-стрит.

Эймос подчинялся машинально. Он шел, немного хромая, но уже без поддержки. Он еще не вспомнил, что произошло. Грохот и треск обрушивающихся стен за ними, огненное сияние фар, дым, клубящийся вокруг них и снова расступающийся от порывов ветра — все это мелькало в мозгу безумным хаосом, в котором голос Эспер был единственной реальностью.

— Куда вы направляетесь? — спросил Джонсон, когда они переходили пути с уже кое-где дымящимися шпалами.

— Домой, — ответила Эспер.

— Но вы идете не в ту сторону.

— Я имею в виду свой дом.

Они повернули по Сиволл к Элм-стрит. Сюда огонь еще не добрался, хотя с неба сыпались хлопья золы, доносимой поднявшимся западным ветром до самого Барнегата.

Эспер остановилась и, взглянув на Эймоса, остановившегося вместе с нею, тихо сказала Джонсону.

— Теперь я сама доведу его до дома. Я хочу, чтобы вы вернулись по Боуден-стрит, обогнули пожар до его западного края. Найдите Генри и приведите его ко мне.

— Господи! — растерянно прошептал Джонсон. — Неужели ваш сын там?

— Он увязался за мной, но с ним все будет в порядке. Генри разумный мальчик.

Джонсон открыл рот и снова закрыл его. Он с изумлением смотрел на эту бледную, измазанную сажей, растрепанную женщину. У нее есть воля, подумал он, она прекрасно держится. И тут он вспомнил о ее состоянии.

— Но, мэм, у вас не хватит сил пройти весь этот путь до гавани, не говоря уж о том, чтобы заботиться о муже…

Эспер подняла голову, но посмотрела не на Джонсона, а мимо него странным спокойным взглядом.

— Хватит, — решительно сказала она, — у меня вполне достаточно сил. У меня сейчас больше сил, чем когда-либо.

Она повернулась, взяла Эймоса под руку, и они снова пошли. Во всех домах на Элм-стрит и на Бэк-стрит горел свет, из окон доносились крики и рыдания. Охваченные паникой, мужчины, женщины и дети сновали по улицам, вытаскивали свое добро и складывали его у дверей. Они поливали крыши водой, передавая друг другу страшные новости: загорелись все церкви, пожар подбирается к ним по Вашингтон-стрит. Кто-то закричал, что, видимо, горит весь город.

Несмотря на страх, крики и суматоху вокруг, Эспер была внутренне спокойна. Город не погибнет, думала она, Бог не позволит злу зайти так далеко. А если позволит… Где тогда нам искать выход?

И когда, наконец, они с Эймосом в сером рассвете увидели море, раскинувшееся безгранично и спокойно за ее домом, старым, убогим, сгорбленным домом, который столько лет выносил добро и зло, Эспер показалось, что она знает ответ.


Глава семнадцатая


Сьюзэн в ночной рубашке и фланелевом халате была в кухне, она грела воду на маленькой печке для Роджера, которому неожиданно стало хуже.

Услышав шум у задней двери, Сьюзэн подошла к ней со свечой.

— Боже милостивый! — прошептала женщина, узнав дочь и зятя. — Боже мой, что случилось? — она уставилась на растрепанные волосы Эспер, грязные лица и порванную одежду. — Входите, садитесь, я сварю вам кофе. Неужели пожар?

— Да, и очень сильный, — сказала Эспер спокойно. — Вся деловая часть города горит. — Она посмотрела на рухнувшего на скамью Эймоса и очень тихо произнесла: — Фабрика сгорела.

Мать встретила ее взгляд с испугом.

— Это ужасно, — прошептала она. — Что с Эймосом? Он ранен?

Эспер кивнула. Она взяла у матери кофейник, налила чашку и протянула ее мужу.

— Выпей это, дорогой. Тебе станет лучше.

Пока он пил, Эспер сидела рядом с ним на скамье и держала блюдце. Эймос допил кофе и вдруг, откинув голову, уставился на жену.

— Это был Нат, — сказал он озадаченно, — Нат Кабби. Он прятался в моем кабинете, когда я пришел туда. Это не Джонсон послал того мальчика.

— Да, я знаю, — сказала Эспер быстро. — Тебе сейчас лучше помолчать, дорогой.

Эймос посмотрел на свои большие руки и снова перевел взгляд на Эспер, затем продолжил тем же неуверенным тоном:

— Я сильный мужчина, я в два раза сильнее Ната, но он прыгнул на меня так неожиданно, что я упал. Он ударил меня ногой по голове.

Эспер тихо вскрикнула. Только сейчас она увидела огромную синеватую шишку в льняных волосах за правым ухом Эймоса.

— Я принесу арнику, — сказала она.

Эймос нетерпеливо покачал толовой.

— Ничего, это ерунда. Он не хотел бить сильно, он просто оглушил меня, чтобы успеть связать веревкой.

— Господи! — снова прошептала Сьюзэн, глядя на зятя с Изумлением. — Что Нат пытался сделать?

Эймос повернул к ней голову, и глаза его прояснились.

— Нат пытался убить меня, — ответил Эймос более уверенным тоном. — Он поджег фабрику и думал, что я сгорю вместе с ней.

— Но почему? — спросила Сьюзэн. — Почему он хотел сделать это? — она все еще думала, что Эймос в шоке.

— Он сказал, что Ли велела ему сделать это. Он сказал, что Ли была с ним каждую минуту в те шесть месяцев, что он бродил по стране. Но потом она велела ему вернуться в Марблхед и разделаться со мной. Так что в последнее время он к этому готовился. Он прятался на фабрике ночами, пробираясь мимо старого Дэна. Он сделал дубликат ключа к моему сейфу и читал все мои бумаги. Он точно знал, когда нанести удар. Он забрался в тот сарай позади фабрики и проложил керосиновую дорожку к подвалу фабрики. Он был осторожен. Никто даже не догадался бы, что именно он устроил это, если бы я сгорел.

— Ветер, — слабым голосом сказала Эспер, — задержал немного пожар. Огонь прыгнул сначала на отель и продовольственный магазин.

— Вы хотите сказать, что это — правда? — прошептала Сьюзэн, пристально глядя на дочь, склонившую в подтверждение голову. — А куда делся Нат? — старая женщина облизнула губы, голова ее неожиданно затряслась. — Я просто не могу этому поверить.

— Я не знаю, — ответил Эймос. — Он сказал, что пойдет домой к Ли. Он запер меня там, оставил на полу, связанного, как овцу… Я слышал, как трещит пламя.

— Довольно! — воскликнула Эспер. Она встала со скамьи, налила в чашки кофе, затем подошла к раковине и набрала воды в таз. — Вымой лицо, — велела она Эймосу, ставя перед ним таз, — и дай мне взглянуть на эту шишку.

Он покорно подчинился жене, и Сьюзэн следила за ними с новым изумлением, вытеснившим ужас от рассказанного Эймосом. Хэсси — такая сильная и уверенная, и Эймос, опирающийся на нее, как маленький мальчик, позволяющий ей заботиться о нем.

Через минуту холодная вода и кофе прояснили его разум. Шок прошел. Эймос с трудом поднялся на ноги и, глядя на Эспер сверху вниз, пробормотал:

— Боже мой, твое платье прожжено! Хэсси, почему ты не дома? Как я выбрался с фабрики?

— Мне помогли Джонсон и салемские пожарные. Я сразу подумала, что ты должен быть там, внутри.

Эймос на мгновение закрыл глаза. Затем дотронулся до голого плеча Эспер, видневшегося сквозь дыру:

— Тебе надо прилечь, милая. Пожалуйста, пойди и ляг. Где Джонсон сейчас?

— Он вернулся туда, я просила его найти Генри. Мальчик увязался за мной, но я уверена, что с ним все хорошо. Джонсон найдет его. О, не ходи туда, дорогой, — воскликнула Эспер, заметив выражение лица мужа.

— Я должен вернуться, ведь я теперь в полном порядке, — возразил Эймос. — Неужели ты думаешь, что я смогу сидеть здесь?.. Позаботьтесь о ней, — обратился он к Сьюзэн и выбежал в уходящую ночь.

Обе женщины молча сидели на кухне. Свеча оплыла, и Сьюзэн машинально обрезала фитиль.

— Ты думаешь, он ищет Ната? — спросила старая женщина со страхом.

Эспер вдруг с силой сжала руки, ее рот скривился от боли, она застыла в ожидании. Но вот боль утихла, и руки Эспер разжались.

— Я не знаю, — сказала она. — Сначала он найдет Генри. Любовь сильнее ненависти.

Сьюзэн пристально посмотрела на дочь:

— Ты должна отдохнуть, Хэсси. Сейчас я достану простыни, и мы постелем твою старую постель.

Эспер тихо засмеялась.

— Нет, — сказала она. — Нам лучше постелить там, в родильной, — она показала на дверь за камином.

Старая женщина вздрогнула. Она поставила свечу на стол и подошла к дочери:

— Неужели началось? О, моя бедная девочка!

Боже, думала Сьюзэн, это так ужасно! Роджер сильно болен, Эймос и Генри неизвестно где, город горит. Она очень устала, и на ее лице вдруг появились растерянность и испуг.

Эспер, увидев это, положила ладонь на руку матери.

— Не волнуйся, Ма, милая, я справлюсь. Помоги мне постелить. Найди мне ночную сорочку, пока я вымоюсь.

Замешательство Сьюзэн прошло. Она увидела сияние глаз Эспер, ликование на ее бледном, испачканном сажей лице. Да, она готова к этому, подумала Сьюзэн, мы должны верить в Божью помощь. Самообладание вернулось к ней. Она помогла Эспер лечь в постель, и, порвав простыню пополам, привязала ее к деревянным столбам кровати, чтобы дочери было за что держаться во время схваток. Сьюзэн поднялась наверх и оделась, сказав Роджеру только, что Эспер в доме, отдыхает в спальне при кухне. Он слабо улыбнулся, но даже не открыл глаз, и Сьюзэн не была уверена, понял ли он. Пульс Роджера был очень быстрым и слабым. Его губы приобрели синеватый оттенок. Сьюзэн покачала головой и спустилась вниз к постели дочери.

— Как часто схватки, Хэсси?

— Не очень часто — каждые пять минут, я думаю.

— Я хочу выйти поискать доктора. Для твоего отца и для тебя. Постараюсь вернуться побыстрее, думаю, что у тебя еще есть время.

— Да что ты, Ма! Доктор скорее всего на пожаре. Не ходи туда…

— Не бойся, Хэсси. Я вернусь вовремя. Вот кувшин с отваром пижмы. Попей между схватками. Это облегчит их.

Карие глаза Эспер широко открылись, и, к удивлению Сьюзэн, в них сверкнула искра юмора — Эспер подумала об опытной медсестре, докторе Флэге и особом женском докторе, которого Эймос должен был привезти из Бостона. Что бы они подумали об отваре пижмы?

— Я не боюсь, — сказала Эспер. — Ее взгляд блуждал по маленькой комнате с низким потолком. — Этот дом позаботится обо мне так же, как и о многих других, — добавила она слабо, но Сьюзэн уже ее не услышала. Она поспешила прочь, оставив дверь открытой.

Эспер тихо лежала, слушая тиканье часов в кухне и отдаленный плеск моря. Она слышала стоны чаек, круживших над Малой Гаванью, следящих за возвращающимися плоскодонками, полными рыбы. Через маленькое окно она смотрела на серое небо, покрывающееся розовыми штрихами. Прибывающий свет мягко падал на маленький сосновый комод, узкий стул, низкую крепкую кровать, изготовленную Иссаком Ханивудом для первых родов своей жены.

«Я родилась в этой комнате, — думала Эспер, — и папа тоже, и многие другие до него».

Когда пришли схватки, она вцепилась в скрученные простыни, скрежеща зубами и сдерживая дыхание, пот выступал на ее лбу и шее. Когда схватки прошли, она снова затихла, глядя на крепкие темные балки. На одной из балок топор, высекавший ее, оставил метки, похожие на якорь. Эспер пристально смотрела на этот маленький якорь, гадая, видели ли его другие рожавшие женщины рода Ханивудов. Время от времени она поднимала голову и выпивала глоток горького отвара пижмы.

Часы зажужжали, затем пробили пять раз, и, как будто это был сигнал, боль бросилась на Эспер с новой силой. Боль вгрызалась в тело, как тигр, скручивая и сотрясая его в клыкастой пасти. И Эспер слышала свой голос, как далекий крик чаек: «О, Господи! Помоги мне!»

Тигр понемногу отпустил ее, но не уходил. Эспер видела его жестокие желтые глаза. Тяжело дыша и закрывая лицо руками, она пыталась от него спрятаться.

Эспер услышала шаги у кровати, и чей-то голос позвал: «Хэсси!» Но она не открывала глаз, думая, что это — хитрый маневр тигра. А потом почувствовала руку на своем лбу и, посмотрев вверх, увидела отца, наклонившегося над нею. Его губы дрожали, в глазах стояли слезы.

— Па, тебе нельзя вставать, иди в постель, — взмолилась она, и тут тигр прыгнул снова, и Эспер отчаянно вцепилась в худую старческую руку отца.

Она причинила Роджеру боль, но он не почувствовал ее.

— Ну-ну, — шептал он, — ну-ну, детка, все пройдет. Я не оставлю тебя.

— Терпеть, — стонала Эспер сквозь сжатые зубы, — терпеть во что бы то ни стало!

Она не поняла, что цитирует слова, которые много раз слышала от своего отца, давно потерявшего здравую память. Но теперь от сильной боли и растущего страха не было другой защиты. Не помогали ни сочувствие, ни молитва, ни даже любовь.

Роджер не мог ее слышать. Он был слишком болен, чтобы удивляться, почему Эспер оказалась здесь в эту ночь. Но, когда он лежал один наверху, путешествуя в стране теней, ему показалось, что он слышит зовущий голос. Он не мог слышать, но ее голос будто донесся до него с лучом яркого света. Он видел этот свет и, зная его источник, последовал к нему в маленькую комнатку, которая была всегда воротами в тайну.

Роджер подтащил стул к кровати и упал на него, протянув Эспер руки.

— Ну-ну, не надо, дорогая. Все пройдет… — вялые бессмысленные слова. Но, пока Роджер говорил с дочерью, пришли новые слова, и эти слова были прекрасны. Победоносные слова, каких он никогда бы не смог найти, даже если бы искал всю жизнь. Их золотая музыка наполнила маленькую комнату пением птиц, солнечными ветрами и вечной музыкой моря, и Роджеру казалось, что дочь слушает эти слова. Мечущееся на кровати тело немного успокоилось.

Рот Эспер широко открылся, как будто она кричала, но Роджер не услышал ни звука. Она закинула руки за голову, вцепившись в изголовье, и потом вдруг затихла, глядя в его лицо.

— Па, дорогой, — прошептала она, — он родился.

Роджер прочитал это по ее губам, и огромная радость засияла в его глазах. Он помог бы ей сделать то, что нужно было сделать, но ее лицо мерцало и ускользало от него. Роджер вздохнул и, склонившись к кровати, положил голову на руки.

Когда Сьюзэн, Эймос и доктор Флэг вбежали в кухню пять минут спустя, они услышали жалобный плач ребенка. Они бросились в маленькую комнатку и увидели Эспер, спящую в полном изнеможении, и Роджера, который казался тоже спящим. Только он не спал.


Эспер уже десять дней лежала в маленькой спаленке при кухне. Ей не хватало самой малости — той внутренней силы, которая пришла к ней в ночь пожара и рождения ребенка. Так как, кроме глубокой скорби по отцу и сожаления, что она не может проводить его в последний путь, было еще острое беспокойство за Эймоса.

Несколько дней муж пытался скрывать от нее истинное положение дел, уклоняясь от любых вопросов. Когда Эймос входил в ее комнату, он громко восхищался новорожденным — мальчиком с темной кудрявой головкой, тяжелым и сильным, как маленький бульдог, несмотря на то, что родился преждевременно.

Но Эспер больше не хотела, чтобы с ней нянчились. Наутро после похорон Роджера она проснулась с решимостью, рожденной крепнущей физической силой. Эспер приподнялась на локте и заглянула в маленькую сосновую колыбель, стоявшую рядом с ее кроватью. Ребенок еще спал. Эспер слышала, как кто-то возится на кухне, и позвала через полуоткрытую дверь:

— Ма!

Но это была Тамсен Пич, пришедшая помочь Ханивудам, едва услышав новости о рождении и смерти в этом доме.

— Доброе утро, Хэсси, — сказала она, приближаясь к кровати с чашкой горячего кофе и ломтем маисовой лепешки. — Твоя мать еще не спустилась. Она очень устала, бедняжка. Как ты отдохнула? — Тамсен поправила постель Эспер и проверила ребенка, не мокрый ли он.

— Прекрасно, — ответила Эспер. — Миссис Пич, вы так добры к нам!

— Боже милостивый, Хэсси! — в голосе Тамсен было удивление. — Мы все должны помогать друг другу в тяжелую минуту.

«А я не помогала», — подумала Эспер и вспомнила обо всех тех годах, когда избегала эту женщину. Внезапные слезы навернулись на глаза Эспер.

— Ну, ты не должна так горевать по своему отцу, детка, — сказала Тамсен, увидев их, — ты потеряешь молоко. Ты знаешь, что он ушел легко, и на его похороны собрался весь город.

Эспер кивнула. Она знала, что поклониться отцу пришли старые марблхедцы, чьи корни уходили так же глубоко, как его собственные: Семаны, и Пикеты, и Клутмены, и Таккеры, и Орны, и Джерри, и Бримблкамы, и многие другие, и, конечно, Пичи и Доллиберы. И это бы понравилось ему, несмотря на то, что отец сторонился их при жизни.

— Я больше не скорблю, — вздохнула Эспер. — Я знаю, что он был готов уйти.

Она допила кофе и доела лепешку, и Тамсен, взяв проснувшегося голодного ребенка, положила его к ней на руки. Мальчик ел жадно, громко сопя и причмокивая, обе женщины посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Генри еще спит? — спросила Эспер и, когда Тамсен кивнула, добавила после маленькой паузы: — А Эймос?

Старая женщина заколебалась, затем сказала:

— Нет, он ушел очень рано, как только я пришла сюда. Сказал, что вернется поздно. Я думаю, у него много забот из-за пожара.

Она не собиралась это говорить, так как Эймос запретил ей и Сьюзэн тревожить Эспер напоминаниями о пожаре. Тамсен очень жалела мистера Портермэна. За дверями комнаты жены он был очень рассеянным в те последние дни. Эймос отказывался от еды, убегая из дома по каким-то делам. Он даже не был на похоронах своего тестя, но пришел некоторое время спустя усталый и молчаливый, только чтобы закрыться в Желтой комнате наверху, которую временно занимал. Конечно, он потерял свою фабрику, но многие другие фабриканты также потеряли свое имущество, а мистер Портермэн был все же богатым человеком.

Эспер переложила ребенка на другую руку и спросила тихо:

— Есть ли в доме какие-нибудь газеты? Я бы хотела почитать, что пишут о пожаре.

И еще увидеть, есть ли какие-нибудь воспоминания о Нате, подумала она. В эти горестные дни, когда тело Роджера лежало в гостиной и она была в полном изнеможении от эмоционального напряжения и родов, Эспер никого ни о чем не спрашивала, но теперь решила, что должна выяснить происходящее за стенами «Очага и Орла».

— Сейчас принесу, — ответила Тамсен неохотно. Она вышла из комнаты и вернулась с «Салемским наблюдателем» и двумя выпусками «Марблхедского вестника», посвященными пожару.

Эспер поблагодарила ее и после того, как сытый ребенок был положен в свою кроватку, начала читать.

Цифры ужасали. Весь деловой район в новой части города был разрушен, и более того, сгорели Саут-Черч, вокзал, Речабит Билдинг, Алертон-Блок, тридцать домов и двадцать обувных фабрик. На пятнадцати акрах не осталось ни одного здания. Но, к счастью, человеческих жертв не было, не обошлось, конечно, без легких ожогов.

Никаких напоминаний о Нате Кабби не было, хотя «Вестник» содержал одну заметку о том, что будет назначен суд для расследования причины пожара, поскольку по городу ходили странные слухи о подозрительных обстоятельствах пожара.

Не было никаких упоминаний и об Эймосе, кроме того, что его фабрика была в списке полностью разрушенных.

Эспер сложила газеты и задумалась. Нат причинил гораздо больший ущерб, чем намеревался, но ему не удалось уничтожить единственную жизнь, что было его целью. «Вдруг он попытается снова?» — подумала Эспер с внезапным ужасом. И что делал Эймос в эти последние дни? «Идиотка, — крикнула она себе, — пустить все на самотек, спрятать голову в песок!»

— Ма, — позвала она резко, вглядываясь через дверной проем в кухню, — Ма, подойди ко мне.

— Из-за чего весь этот шум? — спросила Сьюзэн, появляясь в дверях. — Хэсси, немедленно ляг! — скомандовала она, так как ее дочь уже почти вылезла из кровати. — Что в тебя вселилось?

Сьюзэн толкнула Эспер обратно на подушки и подоткнула одеяло. Затем она села на кровать и оглядела дочь с мрачным весельем, которое та иногда внушала ей. Сьюзэн очень глубоко скорбела о Роджере, ей будет недоставать его весь остаток ее жизни. Но Сьюзэн была не из тех, кто показывает чувства, и теперь, хорошо отдохнув благодаря Тамсен, она твердо смотрела в будущее.

— Ма, — требовательно сказала Эспер, — я должна знать. Что случилось с Натом? Нашел ли Эймос его в ту ночь?

Лицо Сьюзэн изменилось. Она встала с кровати, прошла к сосновому комоду и механически переставила таз и кувшин:

— Ты волнуешься о муже?

— Да, я должна знать. Как я могла, — воскликнула она с горячностью, — быть такой сентиментальной, лежать здесь, как в тумане, думая только о рожденном ребенке и умершем отце?

Сьюзэн снова подошла к кровати:

— Ты очень изменилась, Хэсси. В тебе гораздо больше мужества, чем я ожидала. Только не кидайся в противоположную сторону — не нужно чувствовать себя ответственной за все. Ты имела право на несколько дней отдыха. Твоему телу это было необходимо.

— Но ведь что-то случилось, Ма?

— Эймос запретил мне говорить тебе, — сказала Сьюзэн, нахмурившись, — однако я все же скажу. Нам всем нужно быть готовыми к любым испытаниям. Мне кажется, что большинство бед в этой жизни происходит из-за того, что мы бываем не готовы.

Эспер резко вздохнула, но ждала дальнейших слов матери.

— Эймос нашел Ната в ту ночь, — продолжила медленно Сьюзэн. — Сначала он обнаружил Генри. Он нашел парнишку с Джонсоном, вне опасности, мальчик пил горячее молоко с солодом в аптеке Эбена Дорча. Там я нашла потом и доктора Флэга наполняющим медицинскую сумку свежими лекарствами. Я велела Джонсону и Генри не спешить с возвращением домой из-за твоего состояния, и мы с доктором отправились назад по Вашингтон-стрит. — Она замолчала, взглянув на напряженное лицо Эспер. — Ну, когда мы проходили мимо Стейт-стрит, я посмотрела на нее и увидела Эймоса. Он как раз входил в дверь дома Кабби. Я побежала по улице, как ошпаренная кошка, доктор помчался за мной, думая, что я выжила из ума. Дверь была открыта, и я не намного отставала от Эймоса, поднимающегося по лестнице. Я крикнула ему, но он не слышал меня, он распахивал двери и искал… и я взмолилась тогда…

— О! — прошептала Эспер с сильно бьющимся сердцем.

— Ну, мы нашли Ната висящим на балке в комнате Ли, как раз под люком. Он повесился на куске ее старой черной шали. Теперь ты знаешь, что случилось.

Напряженное тело Эспер расслабилось, она откинулась на подушки. Слава Богу, подумала она, слава Богу.

— И, наверное, он решил, что Ли велела ему присоединиться к ней, как она велела ему поджечь фабрику, — сказала Сьюзэн сухо. — Я не могу не испытывать жалости к ним обоим, несмотря на то, что натворил Нат. Они всегда были как пара павлинов в курятнике, и не думаю, что в их силах было изменить это.

— Пожалуй, — согласилась Эспер, размышляя.

Да, жалость была. Она чувствовала сильнейшую жалость к Ли и теперь, когда Нат больше не был опасен, когда Эймосу уже не угрожали последствия того момента слабости, когда он позволил себя вовлечь в столь чуждую ему орбиту…

— Да, — вздохнула Сьюзэн, следя за дочерью, — это облегчение, не так ли? Я знала, что Эймос не прав. Ты гораздо крепче, чем он думает.

— Он не совсем понимает, — сказала Эспер слабо.

— Он просто не понимает жителей Марблхеда, вот в чем дело. В его сердце ни моря, ни ветра, ни скал. Но несмотря на все это, он хороший человек.

— Да! — тихо проговорила Эспер. — Но, мама, теперь ведь будет следствие, да? Эймос даст показания и…

Сьюзэн отрицательно покачала головой:

— Ничего не будет. Шериф замнет это дело. Ты думаешь, мы позволим «иностранцам» совать свой нос в наши дела? Пойми, это дело закрыто, и на нем поставлен крест. Наказание теперь последует только от Господа.

Эспер медленно кивнула — она не сомневалась в правоте своей матери. Марблхед никогда не стал бы стирать свое грязное белье на виду у соседей. Заминались еще и не такие скандалы. Нет, определенно, опасность для Эймоса уже позади. Поняв это, она неистово возблагодарила Бога. Теперь надо только укрепить пошатнувшийся дух Эймоса, помочь ему забыть о той ужасной вещи, которая ему угрожала. Конечно, теперь им придется экономить. Потеря фабрики явилась поистине тяжелым ударом, но ведь все могло обернуться куда как хуже! У Эймоса есть другая собственность. В Денверсе, да и в Марблхеде. Он выкрутится, как всегда выкручивался из трудных положений.

«Наверное, придется отказаться от коляски, — подумала Эспер. — И Анни отпустим на время. Мы с Бриджет удержим дом сами. Я и так что-то уж очень разленилась».

А может, это несчастье — лишь сигнал к тому, что им пришло время перебираться куда-нибудь из Марблхеда. Вряд ли Эймосу удастся здесь заново отстроиться. Эспер мечтательно подумала о небольшой квартирке в Бостоне. А может, где-нибудь в Уорсестере?..

Она немного задремала и пришла в себя, только когда вошел Генри. На нем был аккуратный черный костюмчик, в котором он присутствовал на похоронах дедушки. Но… Помилуй Бог, где его волосы?!.

— О, Генри! — вскричала Эспер, с испугом глядя на короткую стрижку сына. — Что с твоими волосами?!

— Я их отрезал, — спокойно проговорил мальчик. — Бабушка заявила, что она больше не будет возиться с моими дурацкими патлами каждое утро. Я думаю, она права. Когда мы поедем домой, мама?

— Скоро, дорогой, теперь уже скоро. Вот поднимусь на ноги и поедем. — И хотя Эспер и сама уже думала о возвращении в их особняк на Плезент-стрит, лишнее упоминание о нем из уст сына неприятно кольнуло ее. — Разве тебе здесь не нравится, дорогой?

— Здесь нормально, — равнодушно ответил Генри. — Только нет банковских игр. И потом, я дома на конюшне начал строить игрушечный городок. Тим помогал мне.

— Построй его здесь. Да хоть в сарае.

— Там не хватит места.

— Почему бы тебе не отправиться в гавань? Раз уж мы здесь, не упускай возможности узнать хоть что-нибудь о море и кораблях, — продолжала настаивать Эспер. — Гулять в гавани — излюбленное занятие всех мальчишек Марблхеда.

— Я уже был там, — ответил Генри. — Даже дважды выходил в море с Беном Пичем на его рыбачьей плоскодонке. Он говорит, что я неплохо управляюсь с веслами. Но мне больше понравилось строить городок. Я же начал его, значит, должен закончить. Я люблю все дела доводить до конца, если уж берусь за них.

Эспер посмотрела на своего сына другим взглядом, в котором одновременно сквозили и уважение, и раздражение. Да, Генри растет с характером, подумала она.

Эспер опустила глаза на крепенького и темноволосого малыша, лежащего рядом с ней. Ей казалось, что этот будет гораздо энергичнее и крепче в жизни, чем его брат. Она отлично помнила Генри маленьким и могла сравнивать. Этот кричал и громче и чаще, заявляя о своем здоровом аппетите. На минутку она пожалела о том, что у нее не родилась маленькая девочка, о которой она мечтала, но Эспер тут же отбросила все сожаления. Она была рада второму сыну. Он принес с собой в этот мир какую-то особую любовь, рожденную вместе с ним в ту безумную ночь.

— Да, чуть было не забыл, — проговорил вдруг Генри, протянув матери зажатый в кулачке букетик уже поникших анютиных глазок. — Это тебе.

Бабушка дала ему совет набрать матери цветов, что он охотно сделал. После той тревожной ночи его спокойная привязанность к Эспер заметно усилилась и приобрела оттенок восхищения. Генри знал о том, что его мать совершила смелый поступок. Ему обо всем рассказал Джонсон. И вот она снова лежит в постели Впрочем, на этот раз все было понятно — рядом с ней в пеленках лежал братик.

— Спасибо тебе, милый, — проговорила Эспер. Ее очень тронула такая забота со стороны Генри. Она разложила помятые цветы на своем стеганом одеяле и пробежалась по ним пальцами.

— Они помогают думать, — сказала она тихо. — Недаром их зовут «сердечными утешителями». Я когда-то даже написала стихи, посвященные анютиным глазкам. Правда, это были не такие уж и хорошие стихи…

Она опустила глаза на рассыпанные по одеялу цветы, еще не понимая, почему их вид, в первую минуту доставивший радость и удовольствие, теперь отдавался в душе какой-то тупой болью. И тут она все вспомнила! Как-то она читала свои стихи, посвященные анютиным глазкам, Ивэну. В Касл-Роке, перед их свадьбой. Она читала свое сочинение с гордостью и волнением. Каково же было ее потрясение, когда она, закончив, подняла на Ивэна глаза и поймала выражение его лица, с которым он прослушал ее. Это выражение можно было бы выразить словосочетанием «смущенная жалостливость». Правда, оно быстро исчезло, и Ивэн пробормотал:

— Что ж, очень мило.

Но Эспер настаивала на том, чтобы он высказал свое истинное мнение, и наконец он сказал:

— В этих стишках нет ровным счетом ничего, Эспер. Бессмысленный набор вялых словечек.

«Что бы я ни делала — ему все не нравилось», — думала Эспер.

— Что ты делаешь с цветами? — проговорил Генри, неодобрительно глядя на мать. — Бабушка говорит, что нельзя раздирать букет.

Эспер вновь посмотрела на разбросанные по одеялу цветы.

— Да, верно, — машинально согласилась она. — Иди, милый, играй. Сегодня чудесный день.

— Съезжу-ка я на пароме в Нек, — сказал Генри. — Там есть ребята, с которыми, вроде, можно иметь дело.

— Дачники? — удивилась Эспер. — Ты уже встречался с ними? Каким образом?

— Когда мне хочется встретиться с человеком, я с ним встречаюсь, — загадочно ответил Генри.

— А у тебя есть деньги на паром?

— Да. Папа дает мне на расходы достаточно.

Эспер улыбнулась и протянула к сыну руки. Генри подошел, позволил себя поцеловать и даже в ответ обнял мать. Потом сразу же ушел.

«Эймос так великодушен и добр с ним», — подумала Эспер, протягивая руки к малышу, который неожиданно проснулся и раздраженным криком потребовал молока.

— Эй, эй, ну подожди же хоть минутку, — проговорила Эспер, смеясь и любуясь маленьким человечком, который отчаянно барахтался у нее на коленях. Ей очень хотелось, чтобы сейчас здесь был Эймос, чтобы они могли порадоваться этому зрелищу вместе, чтобы они вместе почувствовали себя счастливыми родителями, чтобы вместе почувствовали гордость за то, что им удалось произвести на свет такого крепкого и подвижного малыша.

Эймос появился в ее комнате днем, и Эспер, увидев его, поняла, что ему сейчас не до веселья.

— Привет, Хэсси, — каким-то чужим голосом сказал он. — Ну как ты? Все нормально? Как маленький?

Эймос задал этот вопрос автоматически, даже не бросив взгляда на ребенка, которого она держала на руках. Эспер тщательно расчесала ему густые волосики и надела на него самую лучшую, красиво расшитую детскую одежду, которую Сьюзэн принесла с чердака. Но даже в этих ползунках и рубашечке малыш выглядел будущим мужчиной.

Эспер хотела весело поприветствовать мужа, но слова застряли у нее в горле. Она заметила, как похудел Эймос. На лице его появились новые морщины, под глазами обозначились тяжелые мешки. Его широкие плечи поникли, и жемчужно-серый костюм был помят и испачкан. Эспер обратила внимание, что сегодня он был без своей неизменной золотой цепочки от часов.

— Садись, дорогой, и поговори со мной о чем-нибудь, — предложила она и осторожно положила младенца в его колыбельку. — Мы себя чувствуем хорошо, — добавила она, ответив на его вопрос. — А вот ты выглядишь неважно. Ты обеспокоен, да? Расскажи мне, в чем дело.

Эспер увидела, что он не хочет ей ни о чем рассказывать и вообще жалеет о том, что зашел к ней.

— Пожалуйста… — тихо попросила она.

Эймос все еще колебался. Он кинул быстрый взгляд на стул с тростниковым плетеным сиденьем.

Это не самый удобный стул в доме.

— Садись ко мне на Постель, — быстро проговорила Эспер, подвинувшись. — Сюда.

Эймос неохотно повиновался. Он сидел, ссутулившись, и бесцельно смотрел на широкие и тщательно натертые доски пола.

Наступила неловкая пауза. Эспер отчаянно пыталась найти выход из нее. Чувствуя, что скоро уже окончательно смутится, она торопливо начала:

— Потеря фабрики — тяжелый удар, я знаю. То, что случилось, — ужасно. Но теперь все позади. Я уверена Эймос. Теперь нужно только собраться с силами и начать все сначала, не оглядываясь назад.

Он медленно повернул голову, и у Эспер захватило дух. Глаза Эймоса были холодны и далеки, словно зимнее солнце. Он горько хмыкнул:

— Начать все сначала? С чем?

— Ну как же, Эймос?.. — запинаясь, тихо возразила Эспер. — Кроме фабрики, у тебя были другие дела. У тебя есть другая собственность. А наш дом? А страховка за фабрику? Я читала об этом в «Мессенджере». На фабрики всегда есть страховка. Там так написано.

— Моя фабрика не была застрахована.

Эспер, пораженная, посмотрела на него с удивлением.

— Н-не понимаю… Ты никогда особенно не посвящал меня в свои дела, но там написано, что фабрика будет отстроена заново и…

— Что ж, внесем ясность, — прервал ее Эймос холодным и тяжелым тоном — Поскольку ты читаешь эти газеты, я считаю, что больше не могу продолжать держать тебя в неведении относительно нашего положения. Я полный и законченный банкрот. Мой долг исчисляется десятками тысяч долларов. Я не в состоянии уплатить такие деньги. Я не застраховался потому, что не мог себе этого позволить. Я ждал крупного заказа. В понедельник ты узнаешь из газет, что суд отобрал у нас все, что мы имели.

Он отвернулся от нее и снова уставился в пол. Эспер судорожно сглотнула комок в горле. Комната закрутилась перед ее глазами. Она невидяще смотрела на затылок мужа.

— О, дорогой… — только и смогла прошептать она.

«Нет, это еще не конец. В это невозможно поверить», — подумала Эспер.

— Что ж, — как можно спокойнее и небрежнее заговорила она. — Это, конечно, большое потрясение. Но мы еще молоды. Ты способен начать все сначала. После того как будут закончены все процедуры, связанные… с банкротством. Ты раньше зарабатывал деньги, сможешь заработать их и сейчас.

«Я никогда не начинал с нуля, — подумал Эймос. — Я никогда не начинал с руин. А мне уже сорок пять лет».

Но все равно он был признателен жене, и горечь понемногу начала таять.

— Дело не во мне, а в тебе и детях, — смягчившись, проговорил он. — Так тебя подвести!.. Теперь надо обеспечить вас. Я… думаю, как это сделать, и едва с ума не схожу.

— Все очень просто, — немного подумав, проговорила Эспер.

— Просто?! — переспросил Эймос, резко обернувшись к ней.

— Мы останемся здесь. На время. Пока ты не устроишь свои дела. Этот дом принадлежит мне и матери. Они ведь не могут отобрать его, правда?

— Не могут, — медленно проговорил Эймос. — Не могут. Мистер Ханивуд завещал его твоей матери с тем условием, что после ее смерти дом перейдет к тебе. Но, Хэсси, тебе же здесь никогда не нравилось! Дом обветшал. Он неудобен для проживания. Я был так счастлив, когда мне удалось увезти тебя отсюда!

— Теперь мне здесь нравится, — прервала его Эспер.

Она посмотрела на малыша, спавшего в старой люльке, перевела взгляд на стул с тростниковым сиденьем, где недавно сидел ее отец. Здесь она больше чувствовала себя дома, чем в том огромном и великолепном особняке на Плезент-стрит. Там она всегда ощущала давящее и гнетущее воздействие больших объемов, заполненных пустотой. Просто она никогда не находила в себе мужества сказать об этом Эймосу.

Посмотрев на мужа, она заметила, что убитое выражение его лица сменилось выражением мрачной покорности. Она поняла, что для Эймоса этот дом с вкрапленным в него богатством многих поколений рода Ханивудов никогда не станет настоящим домом. Следующие слова ее мужа доказали это:

— Ты можешь продать его, — вздохнув, сказал Эймос. — Если, конечно, уговоришь мать. Только кто его купит? Кому он нужен? Да и месторасположение у него неудачное.

— Я не хочу продавать, — спокойно возразила Эспер, уже начиная сердиться. — Нам нужен дом. Теперь шум моря меня не беспокоит. Он мне даже нравится. И… — она не договорила, пытаясь подыскать слово, которое лучше всего описывало бы то состояние облегчения, в которое она погружалась, слушая этот ритмичный шум, напоминавший о вечности, не имеющей никакого отношения к убогим человеческим страстям. — И я себя чувствую комфортно, когда слышу море, — наконец договорила она.

Эймос посмотрел в окно.

— Комфортно? Никак не думал… — он со свистом втянул в себя воздух и, отыскав ее руку, крепко сжал.

— О, Хэсси… Ты очень хорошая жена. Я не говорил тебе… ты ведь спасла мне жизнь той ночью.

Голос изменил ему, и Эймос запнулся. За искренней благодарностью в нем таилось жгучее унижение. Он обещал, клялся хранить и беречь свою жену. А на деле произошло обратное. Это она, хрупкая и нежная, носящая к тому же его ребенка, вытащила его оттуда… Его, сильного мужчину. Вытащила, словно слепого котенка…

Эспер смотрела на мужа, сидевшего перед ней с поникшей головой, и чувствовала, как подрагивает его рука. И она поняла. Подавшись вперед, она прижалась своей щекой к его плечу.

— Я люблю тебя, Эймос, — тихо и робко проговорила Эспер.

Он вновь повернул к ней свое лицо и крепко обнял.

Они лежали, обнявшись. Молча. За окошком над морем сгущались сумерки, медленно подступала ночь, и посвежевший ветер разбивал волны о прибрежную гальку.

Они очнулись от громкого крика. Впервые за последнее время задремавший и немного успокоившийся Эймос вскочил и испуганно спросил:

— Что случилось?!

— Это наш малыш, — смеясь, проговорила Эспер. — Он снова проголодался. Зажги свечу, дорогой.

Эймос поднялся с постели и исполнил ее просьбу. Он поднес старый оловянный подсвечник к люльке и внимательно осмотрел сына.

— Хорошо кричит. Дыхалка будет что надо! — он поставил подсвечник на туалетный столик, подхватил на руки шевелящегося в своих пеленках младенца и передал его матери.

— Как мы его «назовем, Хэсси? Тебе хотелось бы назвать его Роджером, в честь Роджера Ханивуда, не так ли?

Да, поначалу она была уверена, что назовет малыша в честь своего отца. Сьюзэн и миссис Пич предлагали то же самое. Но тогда все было по-другому. Тогда Эймос еще не рассказал ей всей правды. Тогда она еще не осознавала всей глубины страданий, испытываемых им. Тогда она еще не знала, насколько сильно задета его гордость и чувство самоуважения.

— Нет, — улыбаясь, сказала Эспер. — Папино имя этому молодому человеку совсем не пойдет. Не могу себе представить, что он будет писать стихи.

— Я тоже не могу представить, — впервые улыбнувшись, заметил Эймос. — Тогда как же?

Она недолго думала. Генри был назван в честь Эймоса. Эймос Генри Портермэн.

— Мы назовем его Уолтером, в честь твоего отца. Ну как?

— Вполне, — ответил Эймос.

Он стоял, глядя на них сверху вниз. Склоненная голова, причудливо освещенная светом свечи. Нежная улыбка на губах.

Она смотрела на своего ребенка. Изящная линия белой, с чуть просвечивающими венами груди, из которой малыш всасывал в себя молоко, силу, безопасность Эймос сильно покраснел и, нагнувшись, поцеловал белевшую полоску пробора между свободно падавшими на плечи золотисто-каштановыми волосами жены.

— Я заработаю для вас деньги, Хэсси. Я добьюсь своего. Мы выберемся отсюда и начнем все сначала в другом месте. На Западе, может быть. Я буду заботиться о тебе так, как никогда до этого не заботился. О тебе, о Генри, о маленьком Уолте. Вот увидишь.

Эспер отвела взгляд от ребенка, и нежность, которая была в ее глазах, не исчезла, когда она подняла их на мужа.

— Я знаю это, милый, — просто сказала она.

Но в ее ушах, заглушая голос человеческой любви, звучал ритмичный грохот разбивающейся о берег волны.


Глава восемнадцатая


Двадцатого сентября 1909 года Эспер избавилась от последнего своего летнего постояльца и повесила на окно гостиной табличку «Сезон закрыт». Затем она прошла через бар, — который служил постояльцам столовой, — в старую кухню и стала там ждать Карлу. Эспер все еще по привычке называла эту комнату кухней, хотя Элеонора сделала из нее еще одну жилую комнату, а новая маленькая кухня была в задней части дома, где под нее пришлось отдать прежнюю кладовку.

Эспер опустилась на кресло-качалку перед потрескивавшим огнем. Стало холодно, юго-восточный ветер усилился. Стекло в доме дребезжало с утра. Должно быть, надвигается шторм.

Эспер подвинула кресло-качалку ближе к большому очагу и стала зачарованно смотреть на языки пламени, которые взлетали намного выше высокой черной подставки для дров. Это Уолт развел для нее такой большой огонь, а потом ушел вниз по тропинке в Малую Гавань проверять свои ловушки на омаров. Эспер медленно покачивалась в своем кресле, отдаваясь простой радости тепла и покоя. Она была рада избавиться наконец от постояльцев, хотя все они были хорошими людьми и добрыми знакомыми, так как уже не первое лето останавливались у нее в доме. Но, Боже, как все-таки хорошо иметь дом, который находится исключительно в твоем распоряжении!

— Только Карла, Уолт и я, — думала Эспер, смакуя эту мысль.

Конечно, придется на одни сутки смириться с присутствием Генри и Элеоноры, но, слава Богу, на этот раз не будет этой жеманной гувернантки-француженки. Даже Элеонора поняла, что та не пришлась здесь ко двору, и не везет ее на этот раз.

О, Генри, Генри… — мысли Эспер сосредоточились на старшем сыне. — Счастлив ли ты? А почему бы и нет? Ты достиг всего, чего намеревался достичь.

«Я хочу стать богатым, мама. Не в масштабах Марблхеда, а в масштабах всего мира».

И он стал богатым. В банковских кругах его имя у всех на слуху. Он женился на богатой невесте и сам создал свое состояние. Стал миллионером.

«Странно, что мои мальчики так отличаются друг от друга. Впрочем, они давно уже не мальчики, — тут же, сама удивившись этому,» — подумала Эспер.

Генри уже сорок, Уолту тридцать три. Эспер перестала качаться и села прямо, прислушиваясь к тиканью часов с музыкальным боем и невидящими глазами глядя в пламя камина.

Все эти годы… Куда они уплыли? Мысленно оглянувшись назад она представила жизнь в виде длинной реки, которая протекала внутри этого дома… Когда-то она вышла из реки и удалилась от нее далеко в сторону. Это было то время, которое она провела с Ивэном в Нью-Йорке, а затем годы с Эймосом на Плезент-стрит.

Наверное, дом с самого начала знал, что она обязательно в него вернется. Он давал ей убежище и уют. Без этого приходилось трудно в жизни. Так трудно, как тогда, когда она невыносимо страдала, видя, как все Несчастнее и несчастнее становится Эймос в своих попытках приспособиться к ненавистной ему жизни. Он был смел и предельно честен во время всех процедур, связанных с его банкротством. Его поведение вызвало к нему определенное сочувствие в городе, который никогда до этого не признавал его. Некоторые из кредиторов в Марблхеде отказались выставить Эймосу свои иски. В результате у него забрали все, но оставили маленькую парусную мастерскую в гавани.

Эймос принял эту мастерскую и долгое время упрямо пытался расширить производство новой оснастки. Прежний владелец мастерской очень помог ему. Он остался исключительно из доброго расположения к Эймосу. Благодаря наплыву дачников и их яхтам, мастерская скоро начала давать небольшой доход Но Эймос уже был другим Пожар на фабрике что-то надломил в нем. На глазах Эспер он превратился в старика. Она ничем не могла помочь ему, только смотрела на это угасание и скорбела.

А однажды днем в конце лета Эймос пришел домой ужинать и сообщил ей, что мистер Томпсон из Бостона, владелец «Черного Ястреба», сделал ему заказ на два полных комплекта новых парусов для своего яла.

— Но это же прекрасно! — воскликнула она. — Ты разве не рад, милый?

Эспер на всю жизнь запомнила тот его смех, услышав который, сыновья изумленно уставились на отца.

— Он называл меня «кэпом», — сказал Эймос. — Хлопнул меня по спине и велел поторапливаться. Он живет на перешейке. Говорит, что, мол, почему бы мне как-нибудь не заглянуть к нему со всей семьей. Он, мол, живет пока один. Говорит, что вы залюбуетесь всякими украшениями и заграничной мебелью…

Эспер тогда смущенно и неуверенно улыбнулась и сказала:

— В самом деле, Эймос, почему бы нам не сходить туда? Думаю, он сделал тебе крупный заказ.

— Денег вполне хватит на то, чтобы перебраться в Цинциннати.

Поначалу это известие потрясло Эспер, но она никогда не позволяла себе выражать сомнения в правоте его поступков. Эймос прослышал о каком-то небольшом обувном бизнесе, возглавляемом каким-то молодым человеком. Говорил, что ему наверняка удастся уговорить этого молодого человека взять к себе опытного компаньона на правах партнера. Маленькая надежда вернулась к Эймосу. Все последние дни, проведенные перед отъездом, они были с женой очень близки. Эймос сказал, что выпишет их к себе, как только сможет себе это позволить. Через месяц им действительно пришел вызов в Цинциннати, только не от Эймоса, а от администрации больницы, где он умирал от воспаления легких, подхваченного во время бесцельных шатаний по холодным и ветреным городским улицам в поисках работы, которая устроила бы его лучше, чем то обувное производство, обманувшее его ожидания.

Эспер сразу же отправилась в дорогу. Она успела как раз вовремя. Эймос умер у нее на руках. Перед самым концом он узнал ее и пробормотал что-то насчет мальчиков, уделяя особое внимание Генри. Эспер гораздо позже догадалась о смысле его малопонятных предсмертных слов: он говорил, что Генри позаботится о ней.

Эспер вздохнула и снова откинулась на спинку кресла-качалки.

Эймос умер, и у нее было разбито сердце… Да, тысячу раз была права та полоумная старуха тетка Криз с Джин-джер-бред-Хилл пятьюдесятью годами раньше. Неужели она действительно была ясновидящей. А может, она просто без всякого труда с высоты своих лет и житейской мудрости разбиралась во всех тонкостях женской судьбы?

«Тебе будет казаться, что горе уже ничем не поправишь, сердце уже ничем не залатаешь, но время все вылечит, попомни мое слово. Сердце — штука крепкая».

Время действительно все вылечило. Да у Эспер ведь и не было другого выхода, как только скрепить свое разбитое сердце. Трещины и шрамы остались, но сердце работало. Ей надо было воспитывать сыновей, заботиться о матери и содержать дом. Еще целых пять лет…

Они жили тем, что приносила им гостиница. Город менялся у них на глазах. Менялись и постояльцы. После пожара семьдесят седьмого года некоторым фабрикантам удалось отстроиться заново, и они пытались продолжать свой прежний бизнес. Но эта борьба была обречена на поражение. В восемьдесят восьмом году начались рабочие беспорядки и случился еще один страшный пожар. Марблхед утратил конкурентоспособность. В восемьдесят пятом, когда дела в городе шли совсем худо, Марблхед-Отель не смог восстановить лицензию. Тогда-то Эспер и начала брать себе постояльцев. Это были дачники, отдыхающие, благодаря которым город и держался. Многие жители Марблхеда ненавидели приезжих за их назойливость и высокомерное покровительство, но ничего нельзя было поделать.

Вскоре Марблхед после краткого и бесплодного заигрывания с идеями промышленной революции вновь обернулся лицом к морю и стал зарабатывать себе хлеб насущный привычным образом. Впрочем, не совсем так, как раньше. Не рыбным промыслом. Тогда жители Марблхеда по крайней мере работали на себя. Теперь же они работали на отдыхающих: обслуживали их прогулочные лодки и яхты. Они не любили это дело, не любили яхтсменов, которые фактически вытаскивали город из экономической пропасти. Не любили точно так же, как раньше Эспер презирала фабрикантов, которые спасали город от голода в те времена, когда плохо шла рыбная ловля.

«Смотри на вещи прямо и принимай их такими, какие они есть», — говаривала Сьюзэн.

Все менялось внешне, но оставалось прежним внутренне. Внутренне не изменился город. Внутренне не изменился ее дом, как считала Эспер. И осознание этого на протяжении многих лет согревало ей душу. Внешне, конечно, кое-что обновилось Вот, например, устроили новую кухню, две ванные наверху. Но сущность дома не изменилась. Дом укреплял ее дух. Теперь оставалось только изумляться тому, как она в юности не замечала этой красоты, как же глуха была она к голосу дома!

Часы хрипло кашлянули и пробили один раз. Эспер отсутствующим взглядом оглянулась на них. Половина шестого… Время еще есть, если, конечно, Генри не повезет в этот раз с машиной больше. А то раньше все время лопались покрышки. Да и грязища на дороге из Свэмпскота еще та!..

Эспер сходила в дровяной сарай, принесла оттуда здоровое полено и кинула его в камин.

«А я, оказывается, еще ничего. Такая же сильная, как и раньше. Не растолстела, в отличие от других», — подумала она.

Снова опустившись в кресло-качалку, Эспер немедленно ощутила крепость и жизненную силу своего тела. Волосы оставались такими же густыми. Их все так же было трудно расчесывать, как и в молодости. Только вскоре после смерти Эймоса они поменяли цвет и из золотисто-каштановых превратились в жемчужно-белые. Необычная седина для шатенки. Но не поседели ее брови. Эти густые черные брови молодили ее, в чем Эспер с удивлением убеждалась всякий раз, когда смотрела на себя в зеркало.

Сегодня утром она уделила зеркалу несколько минут своего времени. Эспер собрала волосы в узел, воткнула в них гребень из черного янтаря и вообще привела себя в порядок, так как Карла любила, когда ее бабушка нарядно выглядела.

— Как бы мне хотелось, чтобы на Карлу мог взглянуть Эймос! — подумала она.

Он всегда мечтал иметь дочь, хотя никогда и не признавался в этом. Эспер не смогла родить ему дочери, но Эймос по крайней мере имел бы возможность подарить свою любовь внучке. Если, конечно, Элеонора позволила бы ему это.

Эспер покачала головой и улыбнулась. Генри взял себе в жены именно такую женщину, о которой думал, еще будучи ребенком. Он другой и не мог себе выбрать!

Отцом Элеоноры был Карл Уиллафби Нортон Третий. Он одним из первых построил себе дачу на Неке. Это было в восемьдесят первом году. Тогда еще открыли Восточный Яхт-клуб. Мистер Нортон считал себя моряком и имел двухсотфутовую паровую яхту, капитана-англичанина и восемь человек команды.

Впрочем, самого мистера Нортона и его утонченной дочери Элеоноры хватало только на то, чтобы посидеть в креслах-качалках на корме под навесом в приятном обществе особо приближенных гостей.

— О, Боже, Генри! — воскликнула Эспер как-то. Это было в те времена, когда ее сын только ухаживал за Элеонорой. — Как ты можешь все дни валять дурака на том плавающем чайнике?! Ты же марблхедец! Почему бы тебе не покатать свою девушку в настоящем шлюпе или даже в рыбачьей плоскодонке. Пусть она наконец узнает, что такое море.

Генри старался не потерять самообладания.

— Элеоноре это не нужно, мама. Да и я не считаю себя марблхедцем. По крайней мере я не собираюсь торчать в этом болоте всю мою жизнь. Вспомни бедного отца.

Генри был добрым мальчиком. Он просто сказал все как есть и, конечно же, был прав. После банкротства отца Генри жил в «Очаге и Орле» только потому, что больше негде было жить. Но он никогда не водился с местными подростками. Эспер никогда не приходилось бить его по губам за всякие непристойные словечки, как она била Уолта. Генри никогда не воровал треску с сушилок для рыбы. Господи, а ведь когда он был совсем маленьким, еще существовали на свете такие вещи, как сушилки для рыбы!.. Он никогда не прогуливал школу, в отличие от Уолта. Наоборот, он был упорен в занятиях, прекрасно учился, поступил в Гарвард и окончил его с отличием. После этого он без всякого труда нашел себе прекрасную работу в Бостоне. А в девяносто пятом женился на Элеоноре.

Воспоминание о той свадьбе вызывало теперь у Эспер лишь улыбку. А тогда ей было не до смеха. Она была вне себя. По прошествии многих лет плохие вещи уже не кажутся трагичными и даже не вызывают былого возмущения или раздражения. С возрастом все больше и больше понимаешь, что не можешь управлять ни жизнью, ни людьми, поэтому лучше сидеть спокойно и смотреть на все со стороны и с улыбкой.

Особенно Эспер запомнилась в тот день Элеонора. Поскольку матери рядом не было, ее отец привез какую-то тетку, которая должна была подвести невесту к жениху. Но Элеонора прекрасно справилась с этим и сама. Тридцатикомнатный особняк с башенками, построенный на перешейке, в тот день весь утопал в цветах, присланных из Бостона. На яхте были подняты белые вымпелы и развешены японские фонарики. За день до свадьбы она под парами пришла из Бостона, до отказа заполненная приглашенными на торжество гостями со стороны Нортонов.

Венчание состоялось в Марблхеде, в небольшой церквушке Святого Михаила на Фрог-Лайн. Нортоны относили себя к приверженцам епископальной церкви, так что местная церковка показалась Элеоноре причудливой и эксцентричной. Вообще многие вещи в Марблхеде казались ей причудливыми, включая «Очаг и Орел» и будущую свекровь.

Во время свадебного приема в особняке Нортонов Эспер сидела вместе с Уолтом за колонной с розовыми фестонами. Там-то до нее и донесся высокий и звонкий голос Элеоноры, вводившей в курс дела своих молодых кузенов из Проведенса.

— Поначалу папа ужаснулся моему выбору. Ну, вы знаете, что он недолюбливает этих аборигенов. Но Генри такой милый. И потом, он закончил Гарвард. Наконец, он происходит из очень древней семьи. Ханивуды появились здесь, если хотите знать, вместе с флотом Уинтропа. Это еще даже до Нортонов было! У них в городе очень миленький домик. Слишком романтичный, правда. Страсть как хочу добраться до него, только эта мамаша Портермэн…

Тут Элеонора чуть понизила голос:

— Вы видели ее рядом с Генри среди гостей. Ну, как вам экземплярчик? Если честно, то я пыталась, как могла, заставить ее надеть другую шляпку. Но чего от нее можно ожидать?! Вы не поверите! Она ни разу не выбиралась из Марблхеда! Ни разу за всю свою жизнь! Вы только представьте себе это: год за годом жить на одном месте, где ничего никогда не происходит. Но мой Генри совсем на нее не похож.

Новобрачная прервалась и чмокнула своего мужа в щеку. Эспер посмотрела на сына, и ее возмущение понемногу улеглось. Они по-своему любили друг друга. Эспер многое простила Элеоноре за то, что той каким-то чудом удалось вдруг произвести на свет такое очаровательное создание, как Карла.

Эспер вспомнила о внучке, тут же вскочила с кресла-качалки, прошла в новую кухню и зажгла газовую плиту. Они скоро приедут, и Элеонора сразу же потребует чаю. Генри и Элеонора пили только чай, а Эспер и Уолт — только кофе. Но и для того, и для другого нужен кипяток.

Вода уже начала закипать — на газовой плите все готовилось удивительно быстро, — когда Эспер услышала снаружи, со стороны Франклин-стрит, гудки машины и рев двигателя.

Она чуть убавила газ, повесила на крючок фартук и выбежала во двор. В поредевшей кроне каштана посвистывал ветер. Большой и желтый «Паккард», весь забрызганный грязью, взвизгнув тормозами, остановился перед калиткой. Его фары вспыхнули на мгновение и погасли. С передних сидений выбрались шофер и Генри. Генри тут же открыл заднюю дверцу для Элеоноры. Все трое кутались в плащи, а вуаль из розового шифона, вившаяся со шляпки Элеоноры, на миг заслонила собой четвертую маленькую фигурку, появившуюся из машины. Увернувшись от руки матери, девочка бегом бросилась навстречу Эспер, крича:

— Марни, Марни, мы приехали!

Элеонора замешкалась на минуту у машины, и Эспер украдкой крепко обняла внучку.

— Здравствуйте, матушка Портермэн, — проговорила подошедшая Элеонора, едва коснувшись своими губами щеки Эспер. — Это была не поездка, а какой-то ужас! Грязь, ветер!.. Генри, надо что-то делать со здешними дорогами. Поговори с сенатором, что ли… Карла, милая, успокойся наконец. Ты оглушила бабушку своими криками.

Карла, которая хотела было на одном дыхании рассказать Эспер о двух тюленятах, которых они заметили, проезжая по набережной, тут же замолчала. Она привыкла слушаться маму и мадемуазель Арлетт. Марни она тоже слушалась, но по-другому.

Маме не нравилось, когда она называла бабушку этим детским именем — Марни.

— Больше никогда не буду в присутствии мамы, — решила про себя девочка. Бедная мамочка! У нее столько забот. Дедушка лежит больной в Бруклине. А тут еще эта поездка в Европу… Карла даже отступила от бабушки на шаг, пропуская к ней отца. Шофер тем временем нес по дорожке к дому чемоданы.

Девочка нежно осматривала хорошо знакомое место. И конский каштан все тот же. Напрягая в сумерках зрение, она пыталась рассмотреть, сохранился ли еще на дереве шалаш. Карла вдохнула соленый воздух и облизала розовые губы. Не иначе ветром до нее донесло брызги с моря. Она с любовью разглядывала горбатый, словно верблюд дом. Он и вправду напоминал верблюда с оттопыренными ушами.

Девочка последовала за взрослыми. Они вошли в дом через центральное крыльцо и оказались в гостиной. Карла вновь глубоко вдохнула в себя воздух. Ноздри ее затрепетали. Каждая комната этого дома имела свой особенный запах. Все эти запахи были девочке приятны, хотя запах гостиной нравился ей в меньшей степени, чем остальные. Здесь пахло газом, мастикой, а также веточками лаванды, которые Марни держала в кувшинчике с зелеными крапинками, стоявшем на этажерке. В этой комнате перебывало много друзей этого дома. Девочка посмотрела в сторону пианино с открытой клавиатурой. Она знала, что, когда Марни разрешит ей поиграть на нем, оно издаст какой-то дребезжаще-нестройный звук. На этажерке, помимо кувшинчика с лавандой, было много других забавных вещиц. В основном резные безделушки из кости и дерева. Мужчины рода Ханивудов делали их сами, когда уплывали на Большие Отмели.

На столе, стоявшем посредине комнаты, лежала плюшевая подушечка с бахромой, а на ней толстенький томик Библии и еще более толстый альбом с изогнутыми серебряными пряжками. В альбоме не было ничего особенно интересного. Разве что только две фотографии Марни тех времен, когда она была еще молодой. На этих фотографиях все остальные люди были удивительно похожи друг на друга. Марни со смехом говорила, что это от того, что они все Доллиберы. Гораздо больше интереса для девочки представлял стереоптикон и целый ящик поблекших картинок к нему, среди которых были виды Ниагарского водопада, Великих Пирамид, а также падающей Пизанской Башни. В прошлом году во время летней поездки в Европу мадемуазель Арлетта отвела Карлу к этой башне, и девочка увидела ее своими глазами. Ее ожидания обманулись. На картинке у Марни башня производила большее впечатление, казалась более настоящей и таинственной.

Мама, папа и Марни сидели за маленьким чайным столиком у самого камина, и Карла не могла протиснуться к его трубе, сплошь выложенной изразцами с библейскими сюжетами. Здесь был Иона и забавный кит, смахивающий на мопса. Моисей, высекающий воду из скалы, и Рахиль у колодца. Марни любила рассказывать Карле библейские истории. Кажется, уже все рассказала. Мама не одобряла только особенно кровавые. Карла давно уже усвоила, что есть некоторые вещи в «Очаге и Орле», которых мама и папа не одобряют. Даже в самой Марни было что-то, что вызывало неодобрение у мамы и у папы. Они, конечно, помалкивали об этом, но все-таки Карла это чувствовала. Например, по маминому голосу…

— Спасибо за чай, матушка Портермэн. Он очень освежил нас. А… ваши гости все уже уехали?

Марни оживленно кивнула:

— Да, сегодня выгнала последнего. Центральная и Желтая комнаты приготовлены и ждут вас.

Мама и папа никогда не спали в одной комнате. Папа поставил свою чашку и чуть нахмурился.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты принимала постояльцев, мама. Ты же отлично знаешь, что в этом теперь нет необходимости. Только скажи мне, и…

Марни усмехнулась и состроила такое лицо, какое состроила бы в такой ситуации сама Карла.

— О, я знаю, Генри, вы с женой на редкость щедры. Но постояльцы — это мое общество. И потом, мне не нравится сидеть сложа руки.

Красивые мамины губы сжались, и она также поставила свою чашку.

— Не пойму, как вы терпите множество незнакомых вам людей в собственном доме? Мне это кажется просто… С одной стороны, вы такая индивидуалистка, в хорошем смысле, так дорожите родовым домом, а с другой… Не могу никак понять психологию…

Мама всегда вставляла в свою речь длинные слова, когда сердилась. Они сбивали с толку многих людей, но Марни и глазом не моргнула.

— Видите ли, Элеонора, — мягко проговорила она, — этот дом всегда использовался в качестве гостиницы. Мне нравится делить его с другими.

Мама и папа переглянулись, и папа пожал плечами. Но мама никогда не сдавалась так легко.

— Уж не говоря о многом другом, — продолжала она, — ведь в этом доме есть много фамильных и весьма дорогих вещиц. Как вы можете доверять их постояльцам? А если сломают что-нибудь или потеряют? Конечно, многие безделушки не стоят внимания, но есть и по-настоящему старинные и ценные. Когда я вернусь из Европы, я думаю, вы разрешите мне отобрать все самое ценное? Ведь…

— Что-что разрешить? — спокойно переспросила Марни.

Мама была сильно напудрена, но после этой реплики покраснела так, что никакая пудра не могла бы этого скрыть. Карла тут же вспомнила, как однажды мама говорила папе, как чудесно смотрелся бы этот резной якобинский сундук из дома Марни на их лестничной площадке в Бруклине. Это был сундук невесты, где хранилось приданое. Но сейчас мама не упомянула об этом, она сказала:

— А что, Массачусетский исторический музей был бы счастлив выставить эти вещи! Там и заботиться о них будут лучше.

— Осмелюсь заметить… — с улыбкой тихо проговорила Марни (улыбаться-то она улыбалась, но глаза ее стали колючими и будто даже злыми), — в последнее время здесь шатается много любопытных людей. Они все вынюхивают и выведывают. Дай им волю, они и на дом повесят табличку «Не трогать руками». Все верно. Только это дом, в котором я живу. Дом, а не экспонат. А что касается вашего замечания о «фамильных вещах», то эти вещи делались не для того, чтобы называться «фамильными», а для того, чтобы использоваться по назначению. Они принадлежали людям, а не музеям. И то, что это было две-три сотни лет назад, ничего не меняет. До тех пор, пока от меня здесь еще кое-что зависит, они будут использоваться по назначению. И пусть уж лучше их ест своя моль, домашняя.

Карла пришла в возбуждение от нахлынувших чувств. Марни была абсолютно права. Когда у тебя есть свой дом — это настоящее счастье. Горбатый, похожий на старого верблюда дом, все, что в нем есть, старые вещи и новые, скалы, море, город — все это были части целого, неразрывные части. Все здесь было спокойно и на своем месте. Неприятности, конечно, случались и здесь, но они переживались здесь легче, чем в любом другом месте. Например, два года назад, когда она была здесь, умер котенок. Тогда Карла очень расстроилась. Но весь дом словно сомкнулся вокруг нее, обнял ее и стал утешать и убаюкивать, как это умела делать Марни.

Такого Карла не чувствовала ни в бруклинском доме, ни в особняке с башенками, ни в отелях, ни на пароходах. Там постоянно нужно куда-то торопиться. А здесь…

— Ну что ж, — сказал папа, чуть улыбнувшись. — На том и порешили. Марблхедское мировоззрение тебе, Элеонора, все равно не изменить. Мама, а когда вернется Уолт? Давай все вместе отправимся ужинать в «Рокмир». Слуг у тебя, как всегда, нет, и мне хотелось бы избавить тебя от хлопот готовки.

Марни вздохнула и стала составлять чайные приборы обратно на поднос.

— Я отпустила Дилли домой, в Клифтон. Собственно, я думала приготовить для вас ужин, но чуть позже. А когда вернется Уолт, я не знаю. Он уплыл на своей лодке смотреть ловушки у Чейпел-Ледж. Пора бы ему и вернуться. Да и ветер усиливается.

— Вернется, никуда не денется. И принесет еще с собой восхитительный запах рыбы и алкоголя, — смеясь, проговорила мама. Только это был не обычный смех, а какой-то особенный. Дело в том, что она недолюбливала дядю Уолта и порой даже говорила папе:

— Генри, ты отлично знаешь, что меня никто, даже самый лютый мой враг, не сможет уличить в снобизме. И дело вовсе не в том, что твой брат зарабатывает себе на хлеб ловлей омаров, я не возражаю. Но он такой невоспитанный! У него всегда такая одежда и… И он, извини меня, так ругается! Я была просто в ужасе, когда слуги рассказали мне о том, как он однажды объявился пьяный у задней двери отцовского особняка и пытался там с тачки торговать своими омарами!

Папа, узнав об этом, тоже рассердился, но Карла прекрасно знала, что дядя Уолт сделал это для смеха. Он был действительно большим и неотесанным и обычно — если только не взбесится — отличался немногословностью. Но проделывал забавные штуки. Прежде всего для того, чтобы позабавить самого себя.

— Помоги бабушке управиться с посудой, дорогая, — распорядилась мама, поднимаясь из-за стола. Она свернула свою розовую вуаль взяла перчатки и дамскую сумочку. — Мы с папой пойдем наверх и приведем себя в порядок к ужину.

Карле только того и надо было. Она последовала за Эспер в старую кухню, где, как обычно, пахло горящими сосновыми дровами, жареными бобами и имбирным пряником.

— О, Марни! — радостно воскликнула девочка. — Ты хочешь опять готовить в старой кирпичной печке?

Эспер чуть печально улыбнулась.

— Я понимаю, конечно, что это с моей стороны глупо, так как на газовой плите все делается быстрее… Но бобы на плите готовятся плохо. С печью много возни, но я все же люблю пользоваться именно печью.

— Я тоже, — сказала девочка. — И про свечи не забыла! Можно я их зажгу?

Зажигание свечей всегда превращалось в первые дни каждого посещения этого дома Карлой в серьезную церемонию. Эспер вставила восковые свечи в настенные оловянные подсвечники и в шеффилдский канделябр, стоящий на дубовом комоде.

Она выключила газ, а Карла в это время, сосредоточенно покусывая губы, зажигала свечи.

— А теперь, — со счастливым вздохом воскликнула девочка, — все стало совсем так, как в те времена, когда ты была маленькой, правда?

— Не совсем. Свечи всегда стоили дорого, обычно мы использовали для освещения масляные лампы, одна из которых стояла, между прочим, вот здесь на столе. А иногда обходились и светом камина.

Карла посмотрела на стол и кивнула. Затем она опустилась на трехногую табуретку у самого камина. Это была ее табуретка, на которой она всегда любила сидеть. До нее эта табуретка считалась табуреткой Эспер, а до Эспер — табуреткой Роджера.

Девочка выжидательно посмотрела. У нее было очень миленькое личико, обрамленное локонами темно-русых волос, в которых красовались большие синие банты.

— Расскажи мне опять те истории, которые тебе рассказывал твой папа, а? Например, о зарубине от пиратской сабли на этом столе.

— Не сейчас, дорогая. У нас еще будет много времени. А пока помой за меня эти чашки, и осторожнее с ручками, они очень хрупкие.

«Господи, сколько же раз мама говорила мне то же самое! — подумала тут же Эспер. — Но в то время я совсем об этом не задумывалась Как сейчас не задумывается и Карла».

Сильный порыв ветра ударил в старый дом, засвистел в печной трубе, разметав по очагу тонкий пепел. Ну, теперь все ясно. Шторм. Скорее бы возвращался Уолт! Внезапный приступ страха овладел Эспер, и она, ругая себя за это, прислонилась к раковине.

Уолт был первоклассным моряком Он выходил невредимым из десятков штормов. Его широкобортный бот отличался устойчивостью и к тому же был снабжен новым мотором. Не было никаких оснований для беспокойств и мрачных предчувствий.

— Что с тобой, Марни, — глядя на бабушку, спросила девочка. — Ты испугана?

— Чепуха! — резко обернувшись к внучке, Крикнула Эспер.

Она тут же увидела, как личико Карлы исказилось в выражении обиженного изумления и смущения. Эспер поняла, что напомнила сейчас девочке не самые лучшие минуты ее общения с матерью. Она подняла лицо Карлы за подбородок и поцеловала внучку.

— Прости, милая, я не хотела. Просто эта ночь напомнила мне другую ночь, которая была много-много лет назад когда я была еще моложе тебя. Как раз бушевал страшный шторм, буря, ураган… Моя мама тогда страшно перепугалась.

— А что тогда случилось?

Девочка смотрела на Эспер во все глаза, пытаясь разделить с ней страх, порожденный воспоминанием о той далекой штормовой ночи.

— А ничего не случилось, — тут же ответила Эспер. — Просто было забавно смотреть на то, как волны подбирались со стороны Франт-стрит прямо к нашему дому.

— А что, сегодня опять будет наводнение? — тихо спросила Карла, напрягая воображение и пытаясь представить себе это зрелище: волны покидают морские пределы и, беснуясь, рвутся в двери дома.

— О, нет, что ты! Я не думаю, что это повторится, — Эспер повесила полотенце и поставила на полку хрупкие розовые чашки. — Теперь построили специальную стену. И потом, море удерживается скалами. В любом случае с нашим домом ничего не случится.

Сьюзэн тоже так всегда говорила: «С нашим домом ничего не случится». Все меняется. Люди меняются. Но схема, похоже, остается та же. Впрочем, столько уж было штормов на моей памяти, которых я даже не замечала, думала Эспер. Сын в конце концов находится не за тысячу миль от Больших Отмелей. Нечего паниковать.

Но беспокойство тем не менее росло. Ветер за окнами ревел. Пошел сильный дождь, он порывами налетал на оконные стекла. А в редкие мгновения затишья доносился рокочущий шум волн, разбивавшихся о преграждавшую им путь стену.

Элеонора открыла дверь и вошла в старую кухню.

— Что за ночка! — сказала она с чувством. — Похоже, в «Рокмир» сегодня ходить не стоит. Простите, что беспокою вас, матушка Портермэн, но вы же знаете Генри. Когда речь заходит о еде, он всегда привередничает.

— Да, в ресторане ему было бы лучше, — хмуро проговорила Эспер. — Но я помню его еще таким, когда ему нравились оладьи с моллюсками, жареные бобы под соусом и имбирные пряники. Думаю, ничего с ним не случится, если сегодня он вспомнит свое детство.

— Да… Конечно, — слегка улыбнулась Элеонора.

Она пристроилась в виндзорском кресле, распространяя вокруг себя тонкий аромат французской гвоздики. Ее темные волосы отливали матовым блеском, в мочках ушей красовались большие жемчужины, к блузке из ирландских кружев была приколота брошь с бриллиантами и сапфирами, а также маленькие часики.

— Может, вам чем-нибудь помочь? — проговорила она лениво, глядя на огонь.

— Нет. У меня уже все готово, а Карла накроет стол. Она это умеет. Гостевые приборы, милая, — сказала Эспер девочке, показав глазами на стаффордширский сервиз, стоящий в шкафчике. Когда Эспер жила с Уолтом, пользовались обычно только оловянной посудой.

Карла проворно кинулась выполнять просьбу бабушки. Ей очень нравились большие синие тарелки с картинками в середине: фрегат «Конституция» и президент Вашингтон, гордо восседавший на коне.

Дверь в старую кухню снова открылась, и на пороге показался Генри.

— «Паккард» не помещается в сарае, — сказал он жене. — Пришлось послать Бриггса в город, чтобы он нашел там приличное место для машины. Не скажу, чтобы он очень обрадовался этому поручению. По такой погодке…

Миловидное лицо Элеоноры скривилось. Она обеспокоенно нахмурилась.

— Надеюсь, он все-таки не очень огорчился. Не хотелось бы его увольнять в поездке.

— А для дяди Уолта тоже ставить? — спросила Карла, остановившись в нерешительности у стола с ложками в руках.

Эспер со стуком опустила на стол фарфоровую сахарницу.

— Что за вопрос! Конечно, ставить! Он вот-вот придет.

— Плохая погода, — неожиданно проговорил Генри, выглянув в окно. — Но наш Уолт все же морской волк. Его можно смело пускать по рифам с завязанными глазами и на любой посудине.

Эспер тут же захлестнуло теплое чувство к старшему сыну. Она немного удивленно посмотрела на Генри. Значит, он не окончательно еще забыл свои детские годы. Значит, он не так удалился от нее, как она опасалась. Ведь он наполовину Ханивуд несмотря на определенное сходство с Эймосом. Он был такой же большой и белокурый, как его отец. Черты его лица были резче, чем у Эймоса, и он обладал уверенностью в себе, чего всегда так не хватало старшему Портермэну. Эспер коснулась своей рукой руки сына и побежала к парящимся на плите оладьям.

— Ма, у тебя есть дождевик? — спросил Генри, следуя за ней. — Надо бы сходить в Малую Гавань, может, я что-нибудь узнаю.

Эспер кивнула.

— Да, действительно, надо бы сходить, — губы у нее задрожали, и она отвернулась. Элеонора с нескрываемым неодобрением наблюдала за тем, как ее муж напяливает на себя плащ.

— Господи, Генри, ну зачем эта демонстрация? Матушка Портермэн уже накрыла стол. Ты только что сам сказал, что с Уолтером ничего не может случиться. Ты-то во всяком случае зачем там нужен? Только промокнешь и заработаешь новый приступ кашля, вот и все. Да он наверняка сидит сейчас дома у какой-нибудь рыбачки и попивает бренди.

— Сомневаюсь, — ответил Генри. — Если бы Уолт где-нибудь задерживался, то обязательно позвонил бы. Он же знает, что мать будет беспокоиться.

Надвинув капюшон, Генри вышел через черный ход в сад и направился в сторону гавани.

Элеонора в недоумении смотрела на закрывшуюся за мужем дверь.

— Зачем он ушел? Куда его понесло?.. Он еще не оправился полностью от своего бронхита. Ведь сегодня обычный шторм, правда? Каких много бывает. Я сама сколько раз бывала в море во время шторма, и почему-то никто не волновался.

В двухсотфутовой паровой яхте шторма переносятся несколько легче, чем в рыбачьем боте, подумала Эспер, но вслух сказала с улыбкой:

— Конечно, конечно.

Карла сидела на своей табуретке, переводя напряженный взгляд с матери на бабушку и обратно.

Огонь в камине ярко вспыхнул и погас. Ветер сорвал с одной петли ставень, который теперь с громким стуком бился о стену дома. Это было, кажется, в родильной комнате… Эспер прислушивалась к шуму моря. Слава Богу, что прилив заканчивается. Видимо, переменился ветер.

Вскоре вернулся Генри. Стоя у двери черного хода, на коврике, он стряхивал с себя влагу и постукивал по полу ногами, обутыми в резиновые сапоги.

— Ничего, — сказал он мрачно. — Все лодки пришли, кроме лодки Уолта.

Внутри у Эспер от этих слов все похолодело.

— Спасибо, Генри, что сходил. Давайте садиться к столу.

Она разложила по тарелкам оладьи и поставила на стол блюдо с бобами.

Все сели за стол. Себе Эспер ничего не положила. Генри и Карла также почти ничего не съели. Элеонора разрезала свои оладьи на множество маленьких кусочков, но съела все до последнего.

— Нечего волноваться, — мягким голосом проговорила она, подкладывая себе еще ложку бобов. — Да, он задерживается, но таким ситуациям всегда есть какое-то разумное объяснение.

Эспер бросила на свою невестку быстрый взгляд, в котором сквозило что-то вроде жалости. Элеонора с самого рождения жила в мире, где на все существовали разумные объяснения. То, что ее окружало, всегда было безопасно и не таило в себе никаких неожиданностей. Она никогда не имела возможности проверить свои разумные объяснения на скалах, море, штормах. Она не имела понятия о том, как на самом деле уязвим человек. Она никогда не смотрела в черное лицо смерти.

Элеонора перешла к имбирному прянику под яблочным соусом. Сделав Карле пару замечаний, она посмотрела на Эспер и Генри так, будто это были трудные подростки, которых нужно было в чем-то убеждать и уговаривать, но Элеонора сердечно улыбнулась и сказала:

— Ваш имбирный пряник просто прелесть, матушка Портермэн. Правда, Генри?! Дадите рецепт? Я передам его Марии-Луизе. Пусть как-нибудь испечет.

— Хорошо, — ответила Эспер. — Только сразу предупредите ее, чтобы она не сыпала много кофе. Он отбивает аромат.

Настенные часы захрипели и пробили восемь раз. Ставень все сильнее и быстрее бился о стену. Подрагивали и позвякивали стекла в окнах Дом был крепок, он видел на своем веку много бурь, но сегодня весь сотрясался от ударов ветра.

Элеонора вдруг поежилась.

— Дикий сквозняк. Карла, сбегай наверх и принеси мне мою меховую накидку. А впрочем, нет, сиди. Лучше тебе сходить, Генри. Там, кажется, нет света.

Генри молча кивнул, встал из-за стола и ушел наверх. Он не мог сидеть на месте.

«Господи Боже! — думала Эспер. — Почему же Уолт все не возвращается?!»

Элеонору угнетали буря и молчание свекрови. Она отчаянно искала тему для разговора. В конце концов если бедняжка так встревожена, то ее просто необходимо отвлечь чем-нибудь от печальных дум. Даже Карла, которая всегда щебетала без умолку со своей бабушкой, ходила по комнате молча, будто напуганная мышка, убирая со стола серебро.

— У меня с собой свежий номер «Сенчури», — вдруг оживилась Элеонора. — Там есть несколько весьма милых репродукций картин Ивэна Редлейка. Это известный американский художник. Некоторые его пейзажи напомнили мне Марблхед. В статье, между прочим, говорится о том, что он как-то был здесь и даже работал.

«Что-то она в последнее время начала сильно сдавать», — подумала Элеонора, натолкнувшись на пустой взгляд своей свекрови и ее безрадостную улыбку.

— Вы когда-нибудь о нем слышали? — спросила Элеонора. Она настойчиво, хоть и без особых надежд, продолжала эту тему.

— Да, — ответила Эспер. — Он как-то останавливался у нас. Я тогда была еще девушкой.

— Ого! Это интересно. Хотя… вы, конечно, почти ничего о нем не помните. Когда это было? В прошлом месяце мы с Генри были приглашены на обед к Гарднерам. Говорили, что и он там будет. Я так ждала этой встречи. И вот представьте себе: он не появился! Что за манеры! Живет, говорят, отшельником. У него свой дом где-то на побережье Мэйна. Так вот, он и носа оттуда не высовывает.

— В самом деле?.. — рассеянно произнесла Эспер, поднимаясь из-за стола и смахивая в ладонь несколько крошек, которые проглядела Карла.

«Вот в чем ее проблема, — жалея Эспер, подумала Элеонора. — Ей неинтересно все, что не имеет отношения к ее городишку».

Но она не намерена была из-за этого обрывать начатую тему. Теперь, когда у них уже есть Сарджент для библиотеки бруклинского дома, было бы неплохо приобрести морской пейзаж Редлейка для гостиной отцовского особняка.

— Он долго у вас жил? — спросила Элеонора, рассчитывая на то, что из ответов Эспер ей удастся скроить забавную историйку, которую можно будет потом рассказать в Обществе Изящных Искусств. — Сами посудите, какое замечательное совпадение. Семья моего мужа, Ханивуды, живут в Марблхеде, и здесь же бывал Ивэн Редлейк. То есть…

— Нет, — перебила ее Эспер. — Он жил у нас недолго. — На какое-то мгновение она чуть было не поддалась острому желанию сказать: «Я была замужем за Ивэном Редлейком и родила ему ребенка». Интересно, что испытала бы после такого заявления эта хорошо воспитанная и всегда подчеркнуто спокойная Молодая леди? Не поверила бы? Была бы потрясена? Обрадовалась бы? Стоит ли из-за таких перспектив нарушать молчание сорока лет? Нет, конечно.

«И потом, в то время я еще не была старухой, которую разрывает на части беспокойство за сына. Сейчас я уже не та девушка, которую знал Ивэн Редлейк», — подумала Эспер.

Элеоноре пришлось оставить последнюю надежду на то, что ей удастся расшевелить свекровь.

— Конечно, — проговорила она, радуясь от того, что сейчас выдаст компетентное мнение, услышанное ею у Гарднеров, за свое собственное. — Его можно назвать пионером американского импрессионизма. Но многие считают его все-таки немножко старомодным. И тем не менее, Музей изящных искусств уплатил десять тысяч долларов за его «Рыбачку на Большом Мысе». Десять тысяч! Это самая высокая цена за картину ныне живущего американского художника.

В комнату вернулся Генри с норковой накидкой, которую он положил жене на плечи. Элеонора поблагодарила его и кинула взгляд на притихшую на своей табуретке Карлу.

— Дорогая, по-моему, тебе уже давно пора…

Эспер перебила ее:

— Эта картина, которую вы только что назвали… Ее репродукция есть в вашем номере «Сенчури?»

Элеонора удивилась.

— Да, кажется есть. Генри, мы говорим о свежем номере «Сенчури». Он вроде бы у меня в чемодане, где одежда. Будь любезен…

— Это не к спеху, — снова перебила ее Эспер. — Как-нибудь в другой раз посмотрю.

Она проговорила это с решительностью в голосе. Затем, повернувшись к сыну и невестке спиной, Эспер подошла к окну, отодвинула в сторону шторы и стала смотреть в ночь. Шторм уже стихал, и дождь заканчивался. Напрягая зрение, она пыталась рассмотреть тропинку, ведущую в Малую Гавань. Было очень темно.

«Рыбачка на Большом Мысе»… На картах Касл-Рок обозначался как «Большой Мыс». Впрочем, вдоль по побережью есть немало других «Больших Мысов». И Ивэн, несомненно, встречался с десятком других рыбачек… Какая разница?

«Почему я не молюсь?» — думала Эспер, всматриваясь в темноту.

В самом деле, почему бы не помолиться за Уолта. Но она не могла найти тех слов, которые бы приглушили дикий страх и тревогу, закравшиеся ей в душу. Господь… Тот, что прячется в темном небе… Способен ли он утешить, согреть нежностью? А может быть, он так же неумолим и беспощаден, как и море, так же равнодушен к человеку и его желаниям? Я устала жить переживаниями. Я только и делаю, что переживаю страшные вещи и иду по жизни дальше. Я устала от этого, думала Эспер. Она прислонилась лбом к холодному стеклу. К новой боли за младшего сына присоединилась тяжесть всех прошлых утрат. Джонни, Ивэн, Эймос… Все ушли от нее. И мама, и папа… Каждый раз приходится переживать. И она переживала. Но одновременно чувствовала, что, если сегодня что-нибудь случится с Уолтом, она уже может этого не пережить…

— Мама, пожалуйста, вернись к нам и сядь у огня. Я уверен, что брат скоро вернется.

Эспер задвинула шторы и вернулась за стол.

— Конечно. Как насчет рюмочки портвейна семьдесят второго года, Генри?

Карла вскочила с табуретки. Марни вела себя так странно, была такой встревоженной. Уголки ее рта опустились, и на лице появились обычно невидимые морщинки.

— Я принесу сама, Марни, то есть… бабушка. Это тот графин в кладовке, да?

Эспер, заглянув в нежные голубые глаза девочки, поняла, что Карла всем сердцем сочувствует, сопереживает ей, стремится разделить с ней тревогу.

«Да, кроме Уолта у меня есть еще Карла…»

— Пойдем вместе, — сказала Эспер и взялась за пухленькую ручку внучки.

— А потом девочка обязательно должна отправляться спать, — напомнила Элеонора. — Надеюсь, вы это понимаете, матушка Портермэн, и не позволите ей не спать всю ночь. Мадемуазель Арлетт держит ее в строгом режиме.

Когда Эспер и Карла, спустившись в кладовку, принялись отыскивать на дальней полке нужный графин, они услышали какой-то шум, идущий со стороны тропинки, ведшей в Малую Гавань. Звуки шагов, голоса… В окошко кладовки ворвался на секунду луч фонаря. Эспер поставила подсвечник на полку. Она замерла и стала прислушиваться. Там явно шел не один человек. Их несколько. Почему? Они что-то несут?

В глазах у Эспер потемнело.

Карла подбежала к окошку.

— Марни, — воскликнула она. — По тропинке идут трое. И один из них дядя Уолт! Я узнаю его!

Эспер провела кончиком языка по пересохшим губам.

— Ты уверена? — дрогнувшим голосом спросила она и туг же сама услышала густой бас Уолта.

Вскинув голову, Эспер намочила под краном салфетку и приложила ее к пылающему лицу.

Затем она выбежала из дома через черный ход, широко распахнув дверь. Уолт уже поднимался на крыльцо. Эспер увидела, что он кого-то поддерживает. Третий человек шел, вернее, плелся следом. Но Эспер смотрела только на крупное смуглое лицо сына, на котором устало, но одновременно победно светились светло-карие глаза. Вскоре он уже загородил проход кухни своей фигурой в желтом дождевике.

Увидев Эспер, он качнул головой.

— Волновалась небось? Я так и знал. Сколько раз тебе говорить, ма, что рыбаки не тонут?!

Он протянул к матери левую руку и чуть сжал ее плечо. Правой рукой он поддерживал девушку, лица которой не было видно из-за широкого шуршащего рукава плаща Уолта; Эспер заметила лишь длинные черные волосы, поблескивающие в темноте.

Уолт ввел девушку в кухню. За Уолтом, еле передвигая ноги, вошел мальчик — третий из их компании. Обитатели дома, возбужденные, обступили их, стремясь узнать, что же произошло.

— Ма, давай сюда быстрее одеяло и коньяк! — скомандовал Уолт. — Эти бедолаги едва не пошли ко дну.

Он опустил девушку на ковер перед камином. Мальчик сел рядом на скамеечку. Его сотрясала мелкая дрожь.

— Вот, выловил их в Южном Канале, — объявил Уолт, швырнув свой плащ и зюйдвестку в угол комнаты и поежившись от озноба. — Эти дурачки думали, что кататься на лодке интереснее всего во время шторма. Они были в районе острова Кэт, когда их корыто стало зачерпывать воду.

— Бедняжки, — воскликнула Элеонора, качая головой. — Я же говорила, что твоей задержке есть какое-то разумное объяснение. Матушка Портермэн так переживала!

Уолт оценивающе глянул на свою невестку и проговорил:

— Да, черт возьми, опоздал, ничего не скажешь. Еще эта сволочь-движок пару раз заглох…

Элеонора поморщилась.

— Уолтер, прошу тебя… Ну хоть при детях не выражайся, — и она показала на Карлу и на спасенных, жавшихся к камину.

Эспер увела девушку в свою спальню, вытерла ее насухо и переодела. Той было не меньше восемнадцати лет, и она имела развитые женские формы. Эспер дала ей свой старый халат с зеленым узором, сверху еще накинула одеяло и привела обратно к камину. Девушка была молчалива и как бы не в себе, но передвигалась уже без посторонней помощи. Когда ее удалось рассмотреть, то все про себя отметили, что она удивительно хороша собой. У нее были огромные темные с поволокой глаза, а высушенные волосы свободно растекались по плечам иссиня-черными волнами. Она остановилась взглядом на Уолте и уже не спускала с него глаз, следя за каждым его движением. Уолт налил коньяку мальчику. Тот тоже был высушен, переодет и теперь медленно приходил в себя, о чем можно было судить по возвращающемуся на его лицо румянцу.

Когда Уолт подошел с коньяком к девушке, она с каким-то торжественным благоговением приняла из его рук рюмку, все еще не спуская с него глаз.

Все молчали. Говорить не хотелось. Но воспитание Элеоноры не позволяло ей допускать долгие паузы, которые совершенно устраивали и Эспер и Уолтера. Она наклонилась вперед и сказала:

— Вот так-то лучше. Вы должны быть признательны мистеру Портермэну, который нашел вас. Представляю себе, какого страха вы натерпелись.

— Да, мэм, — проговорил мальчик. У него было привлекательное лицо, вьющиеся темные волосы. Несмотря на высокий рост, он выглядел лет на шестнадцать.

Девушка продолжала молчать.

— Откуда вы, молодые люди? Как вас зовут? — спросила мальчика Элеонора.

Он отвечал вежливо, что говорило о хорошем воспитании.

— Мы живем в Денвере. Меня зовут Тони Гатчелл. Мой отец работает главным механиком на новой фирме по производству аэропланов Бургесса. На Грегори-стрит. А ее, — он показал на девушку, которая на мгновение оглянулась на него, но потом снова вернулась взглядом к Уолту, — зовут Мария Сильва. Ее отец португалец.

— О… — несколько растерянно протянула Элеонора.

В последнюю четверть века португальцы расселились по всему массачусетскому побережью. Дачники считали их людьми второго сорта. Так же, как итальянцев и ирландцев. Из португальцев выходила никуда негодная прислуга. Они не признавали никакой дисциплины, а при малейшем упоминании о ней сразу обижались и возмущались.

Уолт налил себе большой стакан коньяка и выпил его в два глотка. Затем он уселся на массивный стул, на котором, бывало, сиживал его отец, закурил трубку, вытянул свои длинные ноги и глубоко с облегчением вздохнул.

Натолкнувшись на напряженный взгляд девушки, он улыбнулся:

— Ну как тебе, получше, малышка?

Мария опустила свои густые ресницы, и ее пунцовые губы разомкнулись в медленной улыбке.

— Да, много лучше, — голос у нее был низкий, чуть с хрипотцой. Затем она вновь вскинула ресницы, устремила на Уолта прямой взгляд и добавила так, как будто кроме них двоих в комнате больше никого не было:

— Вы были прекрасны.

Густая краска стала приливать к обветренным щекам Уолта. Эспер, наблюдающая за сыном и все еще не пришедшая в себя от радости, была потрясена. Она никогда не видела Уолта таким: смущенным и удивленным. Когда он был моложе, то дружил со многими девушками, но все это были мимолетные увлечения, которые скоро забывались. Эспер все ждала, что сын женится, но так и не дождалась. Шли годы, а у Уолта так никого и не было.

— Вам лучше предупредить своих родных о том, что с вами все в порядке, — сказала Эспер. — Поблизости от ваших домов есть телефон?

Мальчик живо кивнул.

— Да, мэм. Я как раз сейчас думал об этом. Аптека Бартлетта, должно быть, еще открыта. Хозяин передаст моим родителям, что все в порядке.

— Вы переночуете у нас. Здесь на всех места хватит, — продолжала Эспер, тут же заметив по блеску в глазах девушки, что она обрадовалась этому приглашению.

У мальчика было другое мнение.

— Не хотелось бы вас излишне беспокоить, мэм. Машины еще ходят, так что мы можем вернуться домой.

Мария повернула к нему голову, все ее движения были нежны и изящны.

— Нет, Тони, — возразила она. — Я очень устала.

— Ну, конечно, устала! Бедняжка! — воскликнул Уолт. — Ма, у тебя есть что-нибудь поесть? По-моему, им надо подкрепиться.

— Да, сейчас я приготовлю что-нибудь, — ответила Эспер и обратилась к мальчику. — Телефон за дверью кладовой. Ты умеешь с ним обращаться?

— Конечно, мэм, — сказал он, гордо тряхнув своей кудрявой головой. — Техника моя страсть. Вряд ли на свете существует что-нибудь механическое, в чем я не смог бы разобраться.

С этими словами он вышел, и вскоре до них донеслось поскрипывание телефонной ручки.

— Вот так! — засмеялась Элеонора. — Видели?! Ну, ладно, Генри, у нас сегодня был на редкость тяжелый день. Не знаю, как буду чувствовать себя завтра. А что касается тебя, Карла, то остается только молиться, чтобы у тебя не болела голова от недосыпания. Ну, иди же. Пожелай бабушке и дяде Уолту спокойной ночи.

Девочка покорно поднялась с табуретки и обняла Эспер за шею.

— Марни, — прошептала она, — какой красивый мальчик, правда?

Эспер поцеловала внучку и что-то прошептала в ответ, одновременно не спуская глаз с Уолта и спасенной им девушки. Теперь они уже не смотрели друг на друга, но Эспер, находившаяся на другом конце комнаты, ясно чувствовала их взаимное притяжение.

— Как ты думаешь, можно будет завтра попросить его показать мне аэроплан? — обеспокоенно и неуверенно прошептала девочка.

Эспер согласно кивнула, а Элеонора сказала:

— Хватит, Карла. Нечего тебе тут больше делать.

Карла поцеловала дядю Уолта, от которого вкусно пахло солью и дымом. Он шутливо шлепнул племянницу по попке:

— Брысь, кошка, а то мама рассердится не на шутку!

Элеонора бросила на шурина сердитый взгляд. Уходя, Генри пожелал всем спокойной ночи.

Эспер осталась на кухне с Уолтом и спасенными им молодыми людьми.

Она накормила их и приготовила им постели наверху, в новом крыле дома. Девушка, предложив свою помощь, молчаливо и быстро выполняла даваемые ей указания. Однако когда у нее появилась возможность, она проскальзывала в огромную кухню, стараясь оказаться поближе к Уолту, который в этот раз пил меньше, чем обычно, и однажды, когда Мария склонилась над его стулом, ставя тарелку с имбирными пряниками, Эспер увидела, как рука сына коснулась волос девушки.

Эспер очень хотелось расспросить мальчика о Марни, ведь без оценки возможных последствий сегодняшнего происшествия можно столкнуться с массой ненужных и мучительных проблем.

Но это смешно и нелепо, подумала Эспер. Девушка слишком молода. Уолт никогда ее прежде не видел. То, что он спас ей жизнь и она, как зачарованная, не сводит с него взгляда, еще ни о чем не говорит. Уолт не такой уж теленок. Но в глубине души Эспер отдавала себе отчет в происходящем. Страх потери, который терзал ее в то время, пока Уолт был в море во время шторма, в конце концов был реальностью.

Нет, слава Богу, до такой ужасной потери не дошло, однако с этой самой ночи Уолт перестал быть свободным. Уолт действовал под влиянием своих порывов. Он пил, ухаживал за девушками и дрался, когда хотел, и Эспер научилась смиряться с этим, уверенная в том, что он в конце концов вернется — его приведет тяга к дому. Но на этот раз все было по-другому: никогда раньше при взгляде на женщину в его глазах не было такого смущенного и покорного выражения.

Эспер заметила долгий, выразительный обмен взглядами между Марией и сыном, когда те расставались наверху на лестничной площадке после того, как она в конце концов отправила девушку спать.

Я бы не возражала, тоскливо подумала Эспер, если бы это была одна из наших марблхедских девушек — Салли Пикетт или Мэдж Пич, я была бы рада. Но эта цыганка с жаркими страстными глазами, темной кожей и иностранным выговором…

О мальчике, Тони Гатчелле, она совсем не думала, однако о нем думала Карла перед тем, как заснуть в маленькой старой восточной спальне, которая когда-то была спальней Эспер.


Глава девятнадцатая


В марте следующего года Уолт и Мария Сильва поженились; хотя, судя по поведению сына на протяжении всей зимы, с точки зрения Эспер, они могли бы с таким же успехом пожениться на следующий день после того шторма, явившегося причиной их встречи.

Уолт проводил все свободное от сна время, когда он не был занят смолением своей лодки, ее покраской или починкой своих ловушек для омаров, у Сильвы в ее коттедже в Девере.

Родственники Сильвы были ревностными католиками, и неразумный выбор Марией протестанта вызвал у них неудовольствие. Отсрочка свадьбы была вызвана их отказом дать свое согласие.

У Марни была несколько сомнительная репутация среди молодежи Марблхеда. Но Эспер решительно не обращала внимания на эти слухи, зная по опыту, что ничто не сможет удержать Уолта, с которым эта девушка вела себя довольно строптиво, несмотря на ее страстное влечение к нему. Она ни за что не пошла бы против воли своих родителей, не отдалась бы Уолту без брачной церемонии.

Эспер, не видя в перспективе большего счастья в их совместной жизни, подчас грешила тем, что желала именно второго варианта решения этой проблемы, надеясь на то, что их взаимное физическое влечение со временем остынет и все избавятся от этой суеты и сердечных переживаний, уже проявляющихся в результате этого своевольного союза.

Однако родственники девушки в конце концов неохотно уступили, и Мария Сильва стала миссис Уолтер Портермэн. Венчание происходило в красивой новой католической церкви на Атлантик-стрит. Мария была в белом вязаном с буфами платье, купленном в магазине готового платья в Линне, и с венком из флердоранжа на густых, волнистых и сильно напомаженных волосах. Тем не менее она была прекрасна. Эспер, заметив выражение лица Уолта, смотрящего на невесту, почувствовала укол ревности, однако затем постаралась подавить в себе эти бесполезные переживания. Дело было сделано, и Уолт ушел от нее. Он купил маленький коттедж на берегу бухты Доллибер. Он хотел быть наедине с Марией. У Эспер было слишком много здравого смысла, чтобы не намекнуть на то, что «Очаг и Орел» имел достаточно много комнат.

Эспер стояла в углу придела церкви и мрачно смотрела на незнакомую церемонию. Неподалеку от нее находились родители невесты и несколько кузин. Они выглядели довольно угрюмыми. Марни следовало выйти замуж за человека их собственного круга, к примеру, за Санчо Переса, богатого человека, импортера вина. Он взял бы Марию в Лиссабон в свадебное путешествие. Тогда бы это было действительно церковным бракосочетанием с сотнями гостей и торжественной церковной службой.

Поэтому никто не был доволен, кроме самих виновников торжества. Эспер попыталась объяснить это Элеоноре, чья реакция на весть о бракосочетании Уолтера колебалась от оскорбленного неверия до отвращения, выразившегося в плотно сжатых губах. Но все это не очень волновало Эспер, хотя она чрезвычайно устала от бурных обсуждений и объяснений, но она огорчилась тому, что это коснулось Карлы.

— Конечно, я очень рада, что Карла навещает вас, матушка Портермэн. Ей это нравится, и к тому же вы так друг к другу привязаны. Но девочка сейчас уже в таком впечатлительном возрасте и, пожалуйста, простите меня за откровенность, эта свадьба Уолта — она так много рассказывает о том парне, Гатчелле. Вы ничего не заметили, присматривая за Карлой прошлой осенью?

Таким образом обычный весенний визит Карлы в «Очаг и Орел» не состоится. Это было горьким разочарованием для Эспер. Но она не осуждала Элеонору, которая проявляла действительно материнскую озабоченность. А Генри не смог принять участия в обсуждении этой ситуации, так как находился на конференции в Лондоне.

Возможно, печально подумала Эспер, я действительно «недостаточно присматривала». Она позволяла Тони Гатчеллу катать Карлу на велосипеде — они ездили на небольшой завод по изготовлению аэропланов, где отец парня работал над созданием одной из новых моделей летательных аппаратов.

И она позволяла Карле поплавать с Тони на катамаране Уолта. Уолт обещал покатать племянницу сам, однако он был слишком занят с Марией. Тони был славным парнем, он по-доброму относился к Карле, отвечая на ее очевидное восхищение своей грубовато-шутливой манерой поведения старшего брата. Гатчелл была старой семейной марблхедской фамилией, почти такой же старинной, как Пич или Ханивуд Однако с точки зрения Элеоноры, Тони не был желательным партнером для игр. Его отец был механиком, а его мать в летние месяцы прислуживала в ресторане отеля «Нейнпешмет» в Неке. Семья Гатчеллов жила над бакалейно-гастрономическим магазином на Смит-стрит, и хотя Тони очень хорошо учился в средней школе, он иногда допускал ошибки в грамматике.

Карла принадлежала к другому миру. Миру большого благополучия. Миру путешествий, бойких разговоров на французском языке, обучения в частной спецшколе мисс Принн. Вопрос стоял о том, что лучше, а что хуже, или что выше, а что ниже. Вопрос стоял о различии в положении. Масло и вода — две очень хорошие вещи, но они не смешиваются между собой.

Карла проявляла чрезмерное увлечение Тони, повсюду следуя за ним, иногда она даже убегала на Грегори-стрит, чтобы поджидать своего приятеля у авиазавода. Но Карле было всего десять лет. Хотя, подумала Эспер с удивлением, я любила Джонни, когда мне было десять, и никогда не переставала его любить. Ах, со страхом подумала она, Элеонора была права, а я оказалась глупой.

И в состоянии депрессии, в которое, как ей казалось, она впала после свадьбы Уолтера, Эспер представила, что вся ее жизнь сопровождалась отдельными неразумными поступками и ошибочными суждениями.

Теперь она была совершенно одинока в «Очаге и Орле» и у нее было много времени для размышлений. Пансионеры ожидались не ранее июня, и Эспер обнаружила, что страшится их прибытия в этом году. В самом деле — разве их присутствие облегчит осознание собственного одиночества и пустоты? Раньше или позже это приходит к большинству людей, горькое понимание того, что никто в них больше не нуждается. Однако Эспер, бродившей по напоминающим пчелиные соты комнатам ее старого дома, пришлось столкнуться с более глубокими и более грустными сомнениями. Удалось ли ей когда-нибудь в прошлом сделать что-либо стоящее в ее жизни, полной борьбы и надежд?

Сейчас ее жизнь казалась ей длинной чередой неудач. Любовь, которую она отдала трем мужчинам, — что хорошего она дала каждому из них, и где эта любовь сейчас? Иссякла. Ушла из этого мира, как если бы ее никогда не было. Эспер думала о своих сыновьях. Генри никогда не нуждался в ней, да и она никогда не смогла бы помочь ему, даже если бы он этого захотел, настолько существенно различались их характеры. А Уолт?! Все те годы, которые он был с ней, не ослепляла ли она себя чрезмерной любовью к сыну, не дававшей ей узнать правду о нем? Он стал неудачникам, и она была совершенно не в состоянии помочь ему.

Однажды днем Эспер поднялась на чердак и разыскала старый альбом, в который она переписывала стихотворения, написанные ею в детском возрасте. Эспер хорошо помнила, как исписанные стихотворными строками страницы приводили ее в радостное возбуждение и какими прекрасными она их считала. Но они не были такими. Теперь она читала эти хромающие строфы, вымученные и бессодержательные, жалкие метафоры, и ее лицо покрывалось краской — ей было неловко за себя. Да, она потерпела неудачу и здесь. Совсем как мой отец, подумала Эспер, и это напомнило ей о его мемуарах, которые она искала и наконец нашла на дне того же самого чемодана. Эспер просмотрела страницы, покрытые мелким, неразборчивым почерком Роджера. Он постоянно говорил, что собирается как-нибудь аккуратно переписать их.
		«Жители Марблхеда всегда должны быть


		Накормлены и утешены их родным морем».


Эспер слабо улыбнулась, ее взгляд переместился на чердачное окно и дальше — на серо-голубую линию далекого горизонта. Возможно, это правда, думала Эспер.

Она продолжала читать о поисках места для поселения и о прибытии Ханивудов в Марблхед. О первой зиме, как Роджер ее представлял, о рождении маленького Исаака. О первом общинном предприятии — постройке здания Дезире в бухте Редстон. Эспер переворачивала страницы истории своего города. Роджер ничего не опускал из того, что он смог узнать из книги записей городских событий, из журналов Мозеса Ханивуда и из легенд. И по мере того, как читала, она чувствовала удивление и пробуждающуюся гордость. Роджер по крайней мере старался не совсем напрасно: несмотря на свою высокопарность, его рифмованные двустишия ярко живописали картины борьбы и побед.

Я должна убедить Генри, чтобы он опубликовал труд своего деда, подумала Эспер, не для широкого обсуждения — отец всю жизнь говорил, что страшно быть смешным. Но обязательно должен найтись кто-то, кому это окажется дорого, кто не будет смеяться.

Свет, лившийся из чердачного окна, потускнел, и Эспер, закрыв фолиант, аккуратно положила все в чемодан. Она медленно спустилась по лестнице на кухню. Несмотря на то, что стоял май, с воды на туманный берег надвигался пронизывающий холод Маяк на мысе Нека начал подавать сигналы своим хриплым, печальным воем.

Туман и холод вызывали болезненную ломоту в суставах Эспер. Она набросила на плечи вязаную шаль и немного постояла в раздумье около большого очага. В очаг уже были заложены поленья на случай осенней непогоды. Эспер чиркнула спичкой и зажгла его. «Кому теперь до этого дело?» — подумала она, вспомнив годы экономии, явившейся результатом спартанского воспитания матери.

Она смотрела, как поленья, заготовленные из леса, прибитого к берегу морем, охватило разноцветное пламя. Оранжевые, голубые и зеленые языки пламени взметнулись вверх к черному горлу дымохода. Эспер присела в кресло-качалку. Было уже почти семь часов, но она даже не подумала об ужине. Кому теперь до этого дело? — снова подумала она. Дотянувшись до мешочка с рукоделием, висевшего на одной из стоек кресла-качалки, Эспер вынула оттуда свое вязание. Она вязала шерстяной платок для Карлы, которая, возможно, никогда не будет пользоваться им, так как ее спальные комнаты в Бруклине и в особняке на Неке были оборудованы всеми сверхудобствами. Однако это занятие приближало Карлу.

Эспер вздохнула и начала медленно раскачиваться в кресле, слушая гудение и потрескивание огня в очаге. Извечная магия пламени. Оно позолотило старую кухню и наполнило ее спокойным сиянием, уменьшив тем самым чувство одиночества.

Гудок маяка прозвучал и замер вдали за гаванью, и в наступившей тишине Эспер услышала какой-то шум за окном, выходившим на восток. Она быстро обернулась и увидела толстые очкастые лица двух визитеров, уставившихся на нее сквозь оконное стекло, их рты были слегка приоткрыты…

О, Господи, раздраженно подумала Эспер, в этом сезоне они начали слишком рано! Она пересекла кухню и задернула занавески на окне, отгородившись от бессмысленных, слегка обиженных лиц.

Теперь это случалось часто, поскольку Историческое общество на стену дома повесило дощечку, гласившую: «Дом Ханивудов. Построен в 1630 году Марком Ханивудом, одним из первых поселенцев города. Более поздние постройки относятся к 1750 году».

Иногда туристы звонили в дверной колокольчик и требовали, чтобы их впустили в дом для осмотра. Иногда они просто заглядывали в окна.

Уолт всегда добродушно посмеивался над этим: «Ну позволь им, мама. Они получают удовольствие от того, что разевают рот, как в зоопарке».

Но Эспер так и не смогла привыкнуть к этому. Историческое общество Марблхеда восстановило старое здание Ли Мэнсона на Вашингтон-стрит. Так что пусть туристы направляются туда, если они горят желанием поглазеть на реликвии старины, к которым Ханивуды не имели никакого отношения.

Эспер снова села в кресло-качалку. Можно было бы сварить кофе. Однако в последнее время выпитый кофе не давал ей уснуть по ночам.

Эспер закончила вязать коричневую полосу шерстяного платка, вытащила из мешочка розовый моток шерсти и продолжила вязание. Можно было бы пройти в гостиную и послушать музыку — чтобы немного развлечься. Генри и Элеонора подарили ей на Рождество граммофон и несколько новых пластинок Но потребовалось бы слишком много усилий, чтобы заставить себя уйти от теплого очага в холодную гостиную.

Мне следует чаще выходить из дома, встречаться с людьми Может быть, организовать здесь следующую встречу членов «Арбутуса»? Однако «Арбутус», возглавляемый миссис Орни, находился далеко в Браунинге.


		«Старей вместе со мной,


		Лучшее все еще впереди,


		Остаток жизни, которой дано начало…


		То, чем я хотела бы стать


		И не стала, успокаивает меня…»


Ну нет, вдруг подумала Эспер. Меня ничто не успокаивает. Она прочла еще несколько строчек. Музыкальные часы пробили восемь, производя шум на последних аккордах, как теперь они делали постоянно. Если бы у Чарити был телефон, я бы позвонила ей и попросила бы приехать и посидеть со мной немного. Странно, но старые приятели становятся все ближе к вам с годами, даже если с самого начала они не были близки вам по духу. Но сегодня среда, и Чарити, наверное, ушла на проповедь о божественном исцелении. Вот, где мне следовало быть, на нашем молитвенном собрании. Но за последнее время Эспер никогда не получала успокоения от посещения церкви, хотя за последние годы она пропустила всего пять или шесть воскресных богослужений в церкви Олд-Норт. Церковные песнопения всегда были трогательными, и иногда после некоторых проповедей Эспер ощущала укрепление веры в своей душе. Однако трудно поверить в затканные золотом небеса. Было трудно поверить, что Иисус мог любящим взглядом спасти каждого упавшего духом.

Надо бы подогреть немного молока, подумала Эспер, не ложиться же на пустой желудок!

Она прошла в новую кухню и зажгла газовую горелку. Почти сразу же молоко вскипело и поднялось до краев кастрюли. Это заняло бы гораздо больше времени на старой плите моей матери. Газ экономит время. Автомобили экономят время, телефоны и пароходы экономят время. Время для чего?

Эспер вернулась со стаканом горячего молока назад, к креслу-качалке у очага. Несколько новых романов стояло на полках там, что раньше было старой каменной раковиной для стока воды, теперь переделанной в мойку-шкаф для мытья посуды. Генри был заботливым. Он оставил постоянный заказ в книжном магазине «Корнер Букстор» в Бостоне, и с тех пор она получает все новинки. Эспер взглянула вверх, на корешки книг, присланных в прошлый понедельник. «Розари», миссис Барклей. «Белла Донна» Роберта Хиченса. «Может быть, я начну читать одну из них завтра». Эспер медленно, маленькими глотками начала пить молоко. Большое полено прогорело и упало на тлеющие угольки, лежащие на решетке у очага. Искры вспыхнули и исчезли в трубе.

Эспер услышала хруст гравия под чьими-то ногами, медленные, приближающиеся шаги по дорожке. Если это еще один из тех любопытных туристов… Рот Эспер плотно сжался, и она прислушалась в ожидании глухого стука дверного латунного молотка. Однако шаги смолкли, а затем раздались снова — человек направился за угол, по дорожке к кухне. Резкий короткий стук заставил Эспер встать.

Она пересекла кухню и открыла заднюю дверь. На пороге Эспер увидела высокую фигуру человека в плаще и низко надвинутой широкой темной шляпе. Бродяга, подумала она с некоторым беспокойством и почувствовала пустоту огромного дома за своей спиной.

— Что вам угодно? — спросила она, придерживая дверь.

— Миссис Портермэн? — пробормотал человек, не двигаясь.

Его голос был резким и хриплым. Эспер заметила, что одна рука его опиралась на суковатую палку из терновника, а в другой он держал объемистый саквояж.

— Да, — подтвердила она. — Но все же, что вам надо?

Мужчина поднял палку и толкнул ею дверь, несмотря на то, что Эспер придерживала ее рукой.

— Позвольте мне войти, — раздраженно сказал он. — Я устал.

Он поднялся по ступенькам и прошел на кухню. Эспер неуверенно отступила.

Она стояла на середине кухни, погруженной в полумрак, и с удивлением смотрела на незнакомца. Широкая шляпа бросала тень на его лицо, однако Эспер разглядела изящный прямой нос, седые усы и остроконечную бородку. Он был в коротком широком коричневом плаще с бархатным воротником, с шарфом, небрежно повязанным вокруг шеи.

Сердце Эспер быстро забилось, и хотя страх ее проходил, она все же решила подойти поближе к телефону. Мужчина внимательно и неторопливо осматривался вокруг, его темные глаза под морщинистыми веками оглядели Эспер с той же долей интереса, с какой он осматривал мебель.

— Это место не очень изменилось, — произнес наконец незнакомец. — Но мы изменились. О, Господи, зачем вы покрасили пол?! Выглядит, как будто в аду.

Сняв свою шляпу и плащ, незнакомец положил их на стол У него были густые, с сильной проседью волосы и лицо, изборожденное глубокими морщинами.

Эспер от удивления открыла рот.

— Ивэн? — прошептала она.

Вытянув руки, Эспер вцепилась в спинку деревянного кресла. Она с трудом удерживалась от смеха.

Редлейк пожал пленами и насмешливо фыркнул.

— Музей направил меня на какой-то дурацкий банкет в Бостоне. Я подумал, что поскольку нахожусь недалеко, то мог бы заглянуть в Марблхед Взгляд на картину, которую они только что приобрели, всколыхнул во мне воспоминания. — Он сел, опершись на свою терновую палку. — Где ваш муж, сударыня?

Эспер опустилась в кресло; нервное возбуждение ее улеглось, осталась лишь сардоническая веселость, которую по-видимому испытывал и ее гость.

— Эймос умер почти двадцать пять лет назад. А зная то, что было, как, ты думаешь, я жила?

Эспер обратилась к нему с этим вопросом, думая о том, интересовался ли он когда-нибудь жизнью бывшей жены после ее краткого сообщения, отправленного в Англию, об окончательном разводе и намерении выйти замуж за Эймоса.

Ивэн скрестил свои ноги, и Эспер заметила, что он волочил правую — нога двигалась с трудом.

— Мне в голову не приходило, что я могу не застать тебя здесь, в «Очаге и Орле». Ты позволишь мне здесь переночевать, не так ли? Я хочу утром добраться до той скалы в Неке, помню, там была жила нефрита, вкрапленного в порфир. Мне хотелось бы проверить это.

Значит, он приехал не для того, чтобы увидеть меня, подумала Эспер. Состарившись, он остался все таким же. Но человек внутренне меняется не так сильно, как он меняется внешне. Единственное, что действительно ушло, так это страсть. Жаль, что другие чувства Ивэна не ушли вместе с нею. Тоска, сожаление и потребность унижать.

— Да, я здесь одна, — бодро проговорила Эспер. — Думаю, что ты можешь занять желтую комнату. Ту, которую ты занимал прежде.

Она плотно сжала губы, жалея, что добавила это. Что-то смехотворное и слегка постыдное было в напоминании о том, что имело место сорок четыре года назад.

Ивэн, равнодушно кивнув, наклонился и принялся растирать свое колено.

— Мне было плохо, — неохотно пояснил он, перехватив соболезнующий взгляд Эспер. — Впервые в жизни. Я внезапно потерял сознание и свалился. Что-то случилось с ногой.

— Извини, — смутилась она. — Что говорит доктор?

— Этот глупый молодой всезнайка! Говорит, не обращайте внимания. Видимо, придется отлеживаться дома — в тишине и покое. — Ивэн внезапно взглянул на Эспер. — Не говори никому, что я здесь. Я не люблю, когда мне докучают. — Он громко заговорил, пародируя своих почитателей: — О, мистер Редлейк, не дадите ли мне ваш автограф? О, мистер Редлейк, не могли бы вы выделить мне небольшой уголок в вашей студии? Мистер Редлейк, я всегда хотел быть художником, у меня есть с собой небольшой набросок. Все они болтуны и идиоты!

Воцарилось молчание. Ивэн потирал свое колено.

— Конечно, ты сейчас известный человек, — спокойно сказала Эспер. — Я думаю, что ты хотел бы сейчас чего-нибудь поесть и выпить перед тем, как лечь спать.

— С удовольствием, — ответил Ивэн. — Я не мог есть на том банкете. Они вцепились в меня, напоминая, что я должен выступить у Них с речью, как если бы я был деканом факультета Академии художеств. Как это тебе нравится? — дернув себя за бороду, он поднял голову и лукаво посмотрел на Эспер.

— Я думаю, ты прекрасно справился с тем, что надо было сделать.

Взгляд Ивэна погас. Он покачал головой:

— Вот в этом ты ошибаешься. Впрочем, ты никогда не умела угадывать, ты и сама знаешь.

— А ты? — спросила Эспер. В самом деле, чего больше всего хотел Ивэн, кроме как писать картины и иметь признание и свободу?

Он нахмурился, глядя на красные угли в очаге, не отвечая на вопрос. Эспер поднялась и приготовила легкий ужин. Она поставила поднос перед Ивэном и подбросила в очаг полено.

Редлейк ел и пил в полном молчании. Эспер сидела в своем кресле-качалке и наблюдала за ним. Их — двух старых людей, сидящих в старой комнате, — связывала между собой только память. Память о короткой страсти и долгой обиде.

Зачем он пришел, подумала Эспер. Зачем ему нужно было вновь вторгаться в мою жизнь со своим эгоизмом и со своей дурацкой живописью и снова будить большую боль, которую я давно похоронила? Зачем я сказала, что он может переночевать здесь?

Редлейк поел и вытер свои усы салфеткой из камчатного полотна. Эспер поднялась и взяла поднос. Ее лицо было враждебным.

— Спасибо, — сказал Ивэн. — Все было очень вкусно, — и он улыбнулся. Несмотря на бороду и усы, его быстрая улыбка по-прежнему пугала своей привлекательностью.

— Ты все еще красива, Эспер, — вздохнул он. — Ты прекрасно сложена, вот почему. Твои пропорции отлично сохранились, хотя ты немного и потолстела. Но зачем ты напяливаешь на себя эти темные цвета? У тебя никогда не было ни малейшего понятия о цвете!

Эспер взглянула на свое серое домашнее платье и вязаную черную шаль.

— Я вдова, — холодно сказала она, — и уже не молода. Ты готов пройти в свою комнату?

Ивэн с трудом поднялся со своего кресла, тяжело опираясь о палку. Эспер, желая проводить гостя в его комнату, подняла его прямоугольный саквояж.

— Не трогай! — резко вскрикнул Ивэн. — Я всегда ношу его сам. Я не всем разрешаю носить свои вещи.

Эспер пожала плечами и поставила саквояж на место.

В ту ночь в своей спальне над старой кухней она лежала долгое время без сна, неподвижно глядя в темноту.

Следующим утром туман рассеялся, и чистый, яркий солнечный свет заискрился на волнах Малой Гавани. Юго-западный бриз, такой же мягкий, как майский аромат цветущих сирени и каштана, распространившийся над городом, вливался в открытые окна «Очага и Орла».

Эспер проснулась с ощущением майского, весеннего настроения, и хотя насмешливый внутренний голос подшучивал над ней, она с усердием принялась расчесывать свои волосы. Эспер надела свое единственное яркое платье — бледно-лиловое» кисейное, с поперечными белыми полосами. Было достаточно тепло для того, чтобы надеть летнее платье.

Она начала завтракать, когда появился Ивэн. Эспер поздоровалась с ним и указала ему место за большим дубовым столом. Она была шокирована внешним видом Редлейка. Он выглядел больным. У него был болезненный цвет лица, сероватая кожа плотно обтягивала его скулы и лоб. Он ел с трудом, хмурясь по мере того, как подносил вилку к своему рту.

— Ты хорошо спал? — спросила Эспер.

Ивэн опустил вилку и улыбнулся.

— Довольно хорошо, но если бы не привидения, мне спалось бы еще лучше.

— Привидения? — неуверенно повторила Эспер.

Пансионеры иногда говорили о привидениях, являвшихся им в одежде пуритан моряков, солдат. Но такие видения являлись только тем, кто хотя бы немного знал историю дома и кто верил в то, что каждый старый дом должен иметь свои привидения. Эспер никогда не спорила со своими гостями.

— И еще воспоминания, — добавил Ивэн, отодвигая свою тарелку. — Как мне проще всего добраться до перешейка?

Эспер поднялась и начала убирать посуду. Да-да, ты сентиментальная старая дура, сказала она сама себе, ты подумала, что его воспоминания были связаны с тобой? Он приехал сюда, чтобы освежить в памяти оттенки нефрита, пронизывающего одну из скал в Касл-Роке.

— Я напишу записку Уолту, моему сыну, — проронила Эспер. — Он может доставить тебя туда во время прилива в своей лодке, на которой он ловит омаров, как раз на берег, рядом с той скалой. Тебе никогда не удалось бы добраться туда пешком с больной ногой.

— Отлично, — оживленно сказал Ивэн. — Но ты тоже можешь поехать вместе с нами, Эспер.

— Зачем? Я знаю, как выглядит этот утес, хотя я уже много лет не была там. К тому же я слишком стара для пикников.

Ивэн вздохнул:

— Может быть, я тоже. Я не хотел бы беспокоить тебя, но мне придется. Я ненавижу находиться в компании незнакомцев.

О, значит вот в чем дело! Но почему бы и не пойти? Ветер, солнце и приятное возбуждение от морской прогулки доставляют радость не только молодым.

На Уолта произвел впечатление его пассажир. У Марни был календарь с репродукцией одной из картин Редлейка, и Уолт прочитал о нем статью в «Воскресном приложении» под названием «Отшельник бухты Четверга». Статья сопровождалась нечеткими фотографиями коттеджа Редлейка в Мейне, расположенного на обрыве высоко над морем, и рассказывала об одиноком образе жизни художника, никому не позволяющего навещать себя. Как утверждал автор статьи, особую неприязнь Редлейк испытывал к женщинам, и тут же был помещен снимок картины, изображающей обнаженную девушку, лежащую на пляже. Это, конечно, заинтересовало Уолта, и он в первую очередь прочел статью. В ней говорилось, что несколько картин этого художника были выставлены в одном из парижских музеев.

Поэтому Уолт приветствовал свою мать и Редлейка с большим любопытством. Эспер вскарабкалась в лодку и села у руля. Она была довольно подвижной для своих лет, но у Редлейка болела нога, и ему потребовалась помощь. Уолт усадил художника перед рубкой на груду ловушек для омаров и запустил двигатель.

— Замечательный старик, — тихо сказал он матери. — Но что, черт возьми, он делает в наших местах?

Эспер взглянула на Ивэна. Он сидел выпрямившись, одной рукой опираясь на свою терновую палку. Редлейк был без шляпы и выглядел весьма импозантно. Своей осанкой и высокомерным видом он напомнил Эспер портрет какого-то итальянского герцога, виденный ею в одном из музеев Нью-Йорка.

— Редлейк был здесь однажды, но давно, — ответила она сыну. — Мне кажется, он не знал о существовании других отелей поблизости.

Уолт был удовлетворен. Его мысли мрачно вернулись к Марни, ее хищной и страстной красоте, к ее угрюмости и алчности. Лодка, пыхтя, направлялась в сторону маяка на Неке. Большая Гавань была уже заполнена различными судами, появившимися здесь в летний период. Ялики, шхуны и небольшие двухмачтовые суда раскачивались у свежевыкрашенных причалов в стороне от двух яхт-клубов, «Восточного» и «Коринфянина». А более мелкие лодки, катера, шлюпы, боты и проходящие время от времени морские крейсеры прокладывали себе путь то тут, то там, скользя по бирюзовой воде.

— Думаю, предстоящий сезон будет удачным, — заявил Уолт. — Был бы только улов, а покупатели найдутся. — Его лицо потемнело. — У меня опять неприятности с этим ублюдком Рэтти Доусоном. Он опустошает мои ловушки.

— Тебе не надо было его избивать, — мрачно сказала Эспер. — Предоставь полицейским из береговой службы разобраться с этим.

— Гнусные обманщики! — прогремел Уолт и зло дернул румпель. — Им требуются свидетели, им нужны доказательства, у них необходимо заполнить бумаги, и в итоге они вряд ли что-нибудь сделают. Я сам справлюсь с этим гаденышем.

Ивэн внезапно повернул голову, и взгляд его живых глаз остановился на хмуром лице Уолта.

— Думаю, что вы представляете собой анахронизм, мистер Портермэн. В наше время цивилизованные люди редко делают что-нибудь сами.

Уолт выглядел смущенным, и Ивэн продолжил:

— Судя по тому, как выглядит эта гавань, жители Марблхеда уже не выходят в море самостоятельно. Скажите, многие городские жители имеют в своем распоряжении такие моторные лодки, как ваша?

Уолт покачал головой и пожал плечами:

— Однако я не понимаю, какое это имеет отношение к делу. Они тратят довольно много денег у себя в городе. Но вы вполне могли бы побиться об заклад на свой последний доллар, что мы, рыбаки, не позволим им надуть нас.

Они обогнули маяк и миновали риф Ласке. Маленькая лодка покачивалась на длинных, больших волнах открытого океана. Ивэн внимательно вглядывался в побережье перешейка, ровные зеленые лужайки, башенки, остроконечные крыши и зубчатые стены эпохи больших дворцов.

— Я не представлял, что все вокруг так застроено, — сказал он, — и почему они строили так чудовищно некрасиво. — Редлейк поднял свою палку и указал на самый большой из домов, представлявший собой невероятную смесь стилей.

Уолт ухмыльнулся и взглянул на свою мать.

— Тот дом как раз принадлежит моей невестке, миссис Генри Портермэн. Она, кстати, считает его очень элегантным.

Ивэн выглядел испуганным. Эспер почувствовала на себе его хмурый взгляд, но не сказала ни слова.

Уолт бросил якорь в маленькой бухточке, чуть южнее Касл-Рока. В той самой бухточке, где много лет назад Ивэн вытащил Эспер из волн. Сев на весла, Уолт доставил их к берегу.

— Я подожду вас в лодке, — сказал он. — Мне нужно починить пару ловушек. — Уолта немного развлекала эта поездка, он предположил, что его мать сопровождала мистера Редлейка только потому, что хотела услужить ему. Уолт смотрел, как они шли по прибрежной гальке, а затем поднимались к утесу. Мать всегда умела обращаться со странными людьми, подумал Уолт и, насвистывая сквозь зубы, приступил к ремонту ловушек для омаров.

Ивэн часто останавливался, с трудом поднимаясь по склону, но они наконец достигли прибрежной травы и нагромождения скальных обломков. Эспер слышала тяжелое дыхание Ивэна и видела его покрасневшее от напряжения лицо. Редлейк пошатнулся и оперся на свою палку.

— Иди сюда, — позвала его Эспер. — Садись, Ивэн.

Редлейк послушался, тяжело опускаясь на ближайший обломок скалы. Наклонившись вперед он оперся лбом о руки, которыми держал палку.

— Что с тобой, — спросила Эспер, — головокружение?

Редлейк поднял голову, и его глаза остановились на бледно-лиловой дымке, мерцающей вдоль далекого горизонта.

— Я скоро умру, Эспер.

Эспер положила руку на его колено, но тут же отдернула ее.

— Чепуха! У каждого бывают приступы слабости.

Он нетерпеливо покачал головой.

— Ты хочешь успокоить меня банальными фразами, но я приехал сюда не за этим.

Сверху светило солнце. Два маленьких мальчика с удочками сбежали вниз по тропинке и скрылись за другим выступом массивной скалы. Около ног Эспер, за пучком травы, лежали пустая пивная бутылка и клочок белой бумаги. Ниже, на берегу, пенились невысокие волны над грохочущей галькой.

— Для чего же ты приехал? — спросила Эспер.

Редлейк так долго молчал, что Эспер испугалась, однако, присмотревшись, она увидела, что кожа его лица утратила темный оттенок и дыхание стало более ровным. Редлейк заговорил, не глядя на свою спутницу, его задумчивый голос относился ветром в сторону воды.

— Всю свою жизнь я старался ухватить суть реальности. Много раз казалось, что мне это удалось. Теперь я в этом не уверен. В последние годы я начал притворяться. Я рисую по старым холстам. Та «Рыбачка», которую взяли в Бостоне…

Эспер ждала. Вдоль кромки берега прыгал болотный серый кулик. Со стороны стоявшей на якоре лодки доносился отдаленный свист Уолта.

— Это была ты, Эспер. С тех пор как мы расстались, я изображал тебя всегда по-разному. Ты была на прекрасных английских лугах, в покрытых соснами горах Адирондака, ты присутствуешь на картинах, изображающих океанские штормы и штили, — то, над чем я работаю сейчас. Впрочем, я не был уверен в этом до сегодняшнего дня.

Сердце Эспер дрогнуло. Теплая волна согрела его, и целительная влага поднялась к ее глазам. Эспер закрыла глаза и отвернулась в сторону.

— Ты видела что-нибудь из моих работ? — спросил Редлейк. Эспер отрицательно покачала головой, и он саркастически усмехнулся. — Ах да, так или иначе, ты никогда не понимала их. Правда, это не имеет никакого значения. Очень скоро я умру. Поэтому я хочу вернуться домой и успеть написать еще одну картину. Мне кажется, теперь я смогу. Мне нужно было снова увидеть тебя и Марблхед.

— Спасибо, — прошептала Эспер. — Сказанное тобой говорит о том, что наш брак не был ужасной ошибкой, и что, так или иначе, я помогла тебе стать знаменитым художником.

Редлейк расслышал боль в ее голосе, хотя она произнесла всего лишь простые, наивные слова, и понял, что он нужен ей, чего он никогда не мог понять в прошлом. Ивэн взял руку Эспер и нежно поднес к своим губам.

— Я тебе однажды сказал, Эспер, о том, что вся любовь, которую я испытал в жизни, была любовью к тебе. Это была правда. И по-прежнему остается правдой.

Оставайся здесь, со мной, Ивэн, молча крикнула она ему, как когда-то она крикнула это в полный голос. Мы два одиноких пожилых человека. Я буду заботиться о тебе. Оставайся со мной… Но этот крик не слетел с ее губ. Даже теперь, когда все страсти остались в прошлом, она знала, что между ними никогда не было действительной близости, способной выдержать испытание временем. Я всегда хотела получить от него больше, чем он мог мне дать, думала Эспер. Уймись наконец, глупое сердце!

Редлейк внимательно посмотрел ей в лицо.

— Сколько же спокойствия и внутренней силы дали тебе годы! — с удивлением воскликнул он. — Больше, чем я когда-либо мог себе представить.

— Силы и спокойствия? — задумчиво повторила Эспер. — О, нет, Ивэн, я не обнаружила у себя ни того, ни другого.

Редлейк улыбнулся ей и с трудом встал на ноги.

— Вероятно, ты так и не узнала себя, моя дорогая. Что ж, пора возвращаться. На этом месте больше не осталось от нас ничего, — он посмотрел на окружающие их большие особняки и ровные бархатные лужайки.

Они позвали Уолта и сели в лодку. По мере того как они приближались к «Очагу и Орлу» со стороны Малой Гавани, Ивэн становился все более замкнутым. Он больше не произнес ни слова, за исключением слов прощания, сказанных в последние минуты его визита. Они расстались очень просто, и Эспер спокойно наблюдала, как Редлейк, хромая, спускался вниз по дорожке к легкой двухместной коляске с откидным верхом, которая должна была отвезти его на станцию. Она вернулась назад, в свой дом, безмерно благодарная Ивэну за то, что он наконец освободил ее от длительного унижения. Но Эспер чувствовала, что Ивэн должен был представить ей более глубокую причину для благодарности.

Спустя два месяца после визита Редлейка она прочла о его смерти в «Бостон Трэнскрипт». И Эспер была не готова к столь сильному потрясению, в которое повергло ее это сообщение. Даже пансионеры обратили внимание, что обычная оживленность миссис Портермэн сменялась периодами тяжкого молчания, и немного удивлялись этой перемене. А Карла, сбежавшая из-под надзора Элеоноры и приезжавшая на лодке в Марблхед когда ей заблагорассудится, была озабочена печалью, которую она наблюдала у своей бабушки. Но несколько дней спустя печаль Эспер улеглась, хотя Карла так никогда и не узнала, почему.

Вскоре Эспер получила небольшую плоскую посылку и короткое сопроводительное письмо от адвоката из Мэйна, объясняющее, что завещание мистера Ивана Редлейка предписывало, чтобы прилагаемая упаковка была выслана ей сразу после его смерти. Эспер отнесла деревянный ящичек к себе в комнату и закрыла за собой дверь. Когда она аккуратно вскрыла одну из дощечек, то увидела еще одно письмо, приклеенное к оберточной бумаге. Оно было адресовано ей. Эспер села на кровать и вскрыла конверт дрожащими пальцами.

Послание начиналось безо всякого приветствия.

«Я не оставляю тебе денег, моя дорогая, поскольку у твоего сына Генри их много, судя по тому чудовищно уродливому дому в Неке. Вместо этого я посылаю тебе свою последнюю картину, которая о тебе и для тебя. Это самая лучшая вещь, которую я когда-либо сделал, я надеюсь, что она по крайней мере будет иметь значение для тебя».

Эспер долгое время сидела неподвижно, глядя вниз, на письмо. Наконец она освободила холст от оберточной бумаги и, увидев изображенное на нем, слабо вскрикнула. Ивэн нарисовал «Очаг и Орел» во многом так же, как он нарисовал его раньше на картине, виденной ею в галерее в Нью-Йорке, однако имелись различия и в самом изображении, и в манере живописи.

Снова, как и на прежней картине, дом был залит светом, но на этом полотне тени были не столь резкими. Они много и гармонично объединяли старый дом, землю, каштановое дерево и безграничную голубизну океана позади дома. И здесь неясных очертаний фигура стояла в дверях, с руками, простертыми вперед в приветствии и призыве. Это была фигура женщины, возраст которой было невозможно определить, и все же черты ее лица, едва прорисованные, излучали спокойную силу.

Но сам дом надолго приковал к себе удивленный взгляд Эспер, и по мере того как она продолжала смотреть на него, его многозначительность росла и выходила за первоначальные рамки. Казалось, что серебристые доски обшивки дома становились прозрачными, как дымка, и за ними просматривалась удивительная жизнь. Дом был окружен добрыми духами, навсегда улетающими в свое бесконечное путешествие. Они все были там, живые, со знакомыми именами; они проскальзывали в сознание Эспер, как проскальзывали сквозь стены дома, подобно ярким драгоценным камням на нескончаемой цепочке. Фиб и Марк, и маленький Исаак; Лот и Бетиа, Мозес, Мелисса и Зильпа, Ричард и Сара, Роджер и Сьюзэн.

Она видела маленьких Ханивудов, собравшихся вокруг большого очага, — затаивших дыхание, рассчитывающих на что-то очень хорошее, их руки нетерпеливо вытянуты вперед с тем, чтобы крепко охватить сдвоенные чаши радости и страдания. И она увидела маленькую Эспер, сидящую на своей скамеечке среди этих детей, более четко прорисованную по сравнению с остальными.

Проходили бесконечные минуты, пока Эспер смотрела на картину, и ее сердце наконец поняло, что Ивэн имел в виду под сутью реальности, которую он всю жизнь старался постичь и отобразить. Это было более чем мастерски сотканное полотно всей жизни старого дома, так была задумана картина, написанная много лет назад. Здесь значительно прекрасней и величественней, чем в действительности, художник воспроизвел высшую форму жизненного человеческого опыта — идеальную картину патриархального дома, уходящего корнями в землю, скалы и деревья, омываемого вечным морем.

Эспер отвернулась наконец от холста и вновь взглянула на записку Ивэна. Она перечитывала послание со слабой и нежной улыбкой. Да, мой дорогой, подумала она, это действительно имеет для меня значение, и я благодарна тебе.

И Эспер показалось, что Ивэн слышит ее и понимает, и что через посредство этой картины и его удивительного мастерства они наконец обрели неразрывную связь.


Глава двадцатая


Теплым ноябрьским днем 1916 года Эспер сидела на солнце в шезлонге, который Уолт для нее поставил в саду под раскидистым старым яблоневым деревом. Она наслаждалась отдыхом и покоем. Глухая боль в ее левом плече на какое-то время прошла, чему помогли пилюли, прописанные доктором.

Малая Гавань была тихой в этот полдень Отдыхающие, приезжавшие сюда на лето, разъехались, и город снова стал самим собой. Зажглись камины на кухнях и в гостиных, жители города мирно беседовали у окон с открытыми шторами, свободно, впервые за восемь месяцев наплыва восхищенных художников и любопытных туристов. Большая Гавань также была почти пустынна. Яхт-клубы уже закрылись. Грациозные прогулочные суда, которые сделали Марблхед самым крупным в стране центром парусного спорта, были поставлены на зимнюю стоянку.

Эспер слушала удаляющийся шум лодки ловцов омаров и думала о том, как все еще прекрасен лиственный орнамент на Пич-Пойнт. Золотые мазки увядающей листвы на фоне темной зелени сосен. А вода, покрытая мелкой рябью — бриллиантово-голубая, — такой она бывает только в это время года. Эспер убаюкивали музыка накатывающих на берег волн и жалобные стоны чаек. Спокойствие и сила! Какие удивительные сокровища чувств и ощущений накапливает время, унося страсти юных дней! Береговой ветер сносил в ее сторону розовато-лиловый дымок, насыщая соленый воздух запахом сжигаемых листьев. Эспер никогда раньше не обращала внимание на то, какой это был приятный запах. И теперь она в полной мере прочувствовала это. Возможно, в мире не было ничего более существенного, чем такая спокойная осведомленность.

Хлопнула задняя дверь дома, и Уолт, завернув за угол, направился к матери. Он был в грязных голубых джинсах, старомодной куртке и в синей офицерской фуражке с золотой кокардой. Он выиграл фуражку в игре в кости у помощника капитана паровой яхты, принадлежавшей Элеоноре, и постоянно носил ее. Поскольку Эспер хорошо готовила, Уолт прибавил в весе с тех пор, как вернулся домой. Его округлившиеся щеки, ставший заметным живот и сардонический нрав создавали впечатление веселого, общительного человека, что вводило в заблуждение незнакомых людей.

— Только что звонила Карла, — резко сказал Уолт матери, сунув за щеку кусок жевательного табака. — Сообщила, что приезжает полуденным поездом, хочет немного побыть здесь. Кажется, она чем-то расстроена. Говорит, что ты должна ей помочь. Видимо, эта девица что-то задумала.

Эспер вздохнула. Спокойное умиротворение исчезло, как это всегда случалось. Даже перспектива увидеть любимое дитя не могла возместить эту потерю.

— Хотела бы я знать, в чем дело, — сказала она, медленно поднимаясь с шезлонга. — Хорошо, если бы ты встретил девочку на вокзале. Но ради Бога, сначала побрейся!

Эспер поднялась по ступенькам заднего входа в большую кухню. Уолт последовал за ней.

— Карла может взять наемный экипаж на станции, — сказал он, тяжело опустившись в виндзорское кресло. — Я не в настроении подбирать всех Богом проклятых красавиц.

Эспер обернулась и внимательно посмотрела на сына. На полу, возле кресла стояла бутылка рома; но Уолт не был пьяным, того, что он выпил, хватало только на то, чтобы быть упрямым.

— Тогда не сходил бы ты посмотреть на ловушки? — спросила она. — Было бы хорошо приготовить омаров на ужин. Карла любит их.

Уолт нахмурился. Пошарив около кресла, он поднял бутылку рома и сделал большой глоток, затем сплюнул коричневой струей жевательного табака в камин.

Внезапно Эспер разразилась гневом.

— Убери отсюда эту бутылку! — закричала она. — Убирайся из моей… из этой комнаты! Веди себя как свинья там, в гавани, как ты обычно делаешь. Я не допущу этого здесь!

Уолт взглянул на мать испуганно: уже много лет он не слышал, чтобы она повысила голос. Эспер стояла перед ним, прямая и очень бледная, ее губы были плотно сжаты, а голова высоко поднята. Погруженный в себя горестный взгляд Уолта прояснился и задержался на матери Он ответил ей своей обычной усмешкой.

— Почему, ма? — сказал он. — Ты думаешь, что я оскверняю этот дом? Но он и прежде видал много пьяниц. Да и вообще много всякого.

Эспер перевела дыхание, и гнев оставил ее.

«Да, видимо, так и было. Какой смысл волноваться из-за пустяков? Не в твоих силах заставить человека сделать что-нибудь против его собственной воли», — сказала она себе.

— Хорошо, постарайся держать себя в руках, пока здесь будет Карла. Я действительно не могу осуждать Элеонору, — Эспер вздохнула. Скандальное происшествие трехлетней давности плохо отразилось на всех. Мария — жена Уолта — убежала с португальцем, Санчо Пересом, который когда-то думал жениться на ней. Уолт преследовал их — он хотел застрелить обоих. Но его остановил детектив отеля прежде, чем он добрался до номера Переса. Газетчики, падкие на сенсации, смаковали подробности, но Генри удалось замять этот скандал. Людская молва стихла, и житейские воды вновь сомкнулись над брошенным в них камнем. Если бы только ты не оказался тем камнем на дне, подумала Эспер, печально глядя на своего сына.

Уолт сокрушенно покачал головой и посмотрел на мать с горьким участием. Он провел рукой по щетине на своем подбородке.

— Извини, ма. Я нехороший мальчик. Я не удивляюсь, что ты рассердилась. Знаешь что? — его голос поднялся в шутливом, монотонном речитативе. — Мы являемся одной из старинных семей Марблхеда, а они собираются выпереть нас отсюда и растащить дом по частям. Я слышал, как это говорила одна из тех теток-художниц. Она рисовала дом и увидела, что я сижу на крыльце. «Освободите место», — сказала она, глядя на меня. Ма, она утащила один старый, ручной работы гвоздь прямо из обшивки нашего дома, выковыряв его своим перочинным ножом. Ты знаешь, что она еще сказала? — Уолтер приглушенно икнул.

— Ох, Уолт, убирайся. Сходи-ка лучше к ловушкам.

— Эта тетка-художница увидела старого Капитана и Марту Мэнсон, прогуливающихся со своей собакой, и сказала: «Как они забавны! Город полон самых удивительных чудаков!» Ты ведь не хотела бы, чтобы я был «удивительным чудаком», не так ли, ма?

Внезапно Уолт резко поднялся с кресла и осушил бутылку.

— Пошли они все к черту! — он швырнул бутылку в мусорную корзину, вытер рот рукой и вышел, хлопнув дверью.

Эспер устало повернулась к очагу. Ее младший сын родился не в то время, как сказал Ивэн в тот день по дороге в Нек. Уолту следовало разрешить пробить себе дорогу своими собственными кулаками. Он стал бы сильным, крикливым шкипером какого-нибудь парусного судна.

Эспер хлопотала в старой кухне и в новой, маленькой, готовясь к приезду Карлы. Дилли приходила теперь каждый день и помогала с домашней работой, однако она всегда возвращалась назад в Клифтон после полудня. Генри и Элеоноре это совсем не нравилось. Они считали Эспер упрямой старухой, потому что она не позволяла им нанять пару служанок, которые могли бы оставаться на ночь в доме.

Их жизни протекали так непохоже, что было трудно заставить сына и невестку понять боязнь праздного существования. Лучше изнашиваться от работы, чем ржаветь от безделия. К тому же было так приятно иметь весь дом в своем распоряжении в долгие, тихие вечера. Эспер окончательно отказалась от пансионеров три года назад, когда случились неприятности у Уолта и он вернулся в дом Ханивудов. И от этого она почувствовала облегчение. Дом без посторонних людей стал еще ближе ей, как живой, все понимающий человек — их с Уолтом друг.

Эспер прошла в «родильную комнату», где теперь устроила себе спальню. Доктор посоветовал ей перебраться вниз, чтобы избегать ненужных нагрузок. Генри и Элеонора были очень нежными и заботливыми Они хотели расширить комнату и заново обставить её мебелью. Но Эспер не позволила им этого, она согласилась только на новый волосяной матрац для старой кровати и замену старого деревянного с прямой спинкой кресла на более удобное. В этой комнате, где все осталось без изменения с той ночи, когда родился Уолт и умер ее отец, Эспер находила поддержку, с которой смогла бы встретить неизбежное.

На одной из стен, около кровати, она повесила картину, написанную Ивэном. Никто, даже Карла, никогда не узнал о ее происхождении, и немногие ее видели, так как Эспер ревностно охраняла уединенность своей комнаты. Но Элеонора, конечно, знала, и ее любопытство было трудно удовлетворить.

— Что это такое, матушка Портермэн? Какая чудесная вещь! Где вы ее достали? Она выглядит, как если бы была написана Редлейком, только немного в более мягкой манере. И там внизу, в углу, буквы похожие на «И.Р.»!

— В самом деле? — рассеянно спросила Эспер. — Кто-то из отдыхающих подарил ее мне, — и она решительно сменила тему, не давая Элеоноре возможности продолжить свои расспросы. Элеонора, без сомнения, вскоре забыла о картине. В последние годы она и Генри редко приезжали в Марблхед Портермэны уже два летних сезона не были в своем особняке на перешейке, вместо этого они взяли в аренду огромную виллу в Ньюпорте — из-за войны, продолжавшейся в Европе, они не могли поехать за границу. И хотя никто не говорил об этом, Эспер знала, что Марблхед вызывал у Элеоноры сильную антипатию из-за скандала, связанного с Уолтом, и из-за проблем с Тони Гатчеллом. Бедная Карла, бедное дитя, думала Эспер. Девочка проявила себя очень мужественной для своих шестнадцати лет и восприняла всю эту суету с бесслезным страданием, которое выглядело пугающим. Эспер было очень трудно поддерживать в отношениях внучки очень строгую позицию Элеоноры и более выдержанную позицию Генри, но с благоразумной точки зрения это было единственное, что следовало сделать.

Как бы там ни было, Тони сразу перестал представлять собой угрозу, так как он уехал на Запад и не появлялся в Марблхеде эти два года. И Карла, казалось, быстро пришла в себя, как и предполагали ее родители. Она закончила в Бостоне частную школу мисс Принн. Девочка танцевала и флиртовала с молодыми людьми, прекрасно и, очевидно, весело проведя два летних сезона в Ньюпорте. Во время ее коротких визитов в «Очаг и Орел» на День Благодарения и Пасху она никогда не упоминала имени Тони.

Эспер, зная график движения послеполуденного поезда, точно спланировала свои приготовления и, едва заслышав снаружи звук колес, развела огонь в большом очаге, открыла для Карлы заднюю дверь и в ожидании встала на пороге. В походке девушки была необычная нерешительность, Карла вошла молча. Она мягко поцеловала бабушку, затем бросила на пол свою маленькую дорожную сумку, подошла и встала у очага с задумчивой улыбкой, радуясь огню и тому, что находится в этой вечно неизменной старой кухне.

— Рада видеть тебя, дорогая, — ласково сказала Эспер, глядя на изящную фигурку внучки. Карла выглядела слегка вызывающе и в то же время мило. Она была в синем, под цвет ее глаз, велюровом костюме, крепдешиновой блузе цвета слоновой кости и с короткой ниткой великолепного жемчуга, подаренного ей Генри по случаю окончания школы. Ее темные волосы были высоко взбиты по последней моде, это затейливое сооружение венчала шляпка без полей из синего бархата, а розовая губная помада подчеркивала решительный маленький рот. Помады Эспер не одобряла, но она держала свое мнение при себе. Девушки из окружения Карлы теперь пользовались макияжем. А Карла не была легкомысленной кокеткой.

— Ты собираешься поговорить со мной сейчас? — спустя минуту спросила внучку Эспер. — Или мы начнем ужинать? Дяди Уолта нет дома Я надеялась, что он принесет омаров, но теперь думаю, что мы их не дождемся.

Карла сделала рассеянный жест рукой.

— Нет, присядь, Марни, пожалуйста, — она указала на кресло-качалку, и Эспер подчинилась. Карла бросила свою шляпку на скамью-ларь, вытащила трехногую табуретку из-за очага и, сев рядом с бабушкой, прислонилась к ее колену. — Я удрала, — сказала она, уставившись на огонь. — Мама думает, что я поехала в гости к Бетти Уолтон в Хинген. Но я должна была приехать сюда, к тебе и к этому дому. Здесь все выглядит яснее, и, кроме того… я знаю, существует честь, и самоуважение, и все это… Но ты должна понять меня, Марни…

Эспер положила свои руки на мягкие волосы девушки.

— Я определенно ничего не понимаю! О чем ты говоришь?

Карла выпрямилась и, повернув голову, взглянула в ласковые глаза своей бабушки.

— Я говорю о Тони.

Эспер окаменела, и улыбка исчезла с ее лица; она почувствовала страх из-за того тона, которым Карла сказала об этом. Тон был резким и непримиримым.

— А что Тони? Он ведь в колледже, на Западе.

— Нет, — сказала Карла. — Он уже вернулся в Марблхед.

— Значит, ты получила от него сообщение? Он нарушил свое обещание!

— Обещание! — горько усмехнулась Карла. — Ему не нужно было никаких обещаний, он не хотел больше видеть меня после той ночи. Какой стыд! Мама и папа говорили ужасные вещи. Говорили ему, что он охотится за моими проклятыми деньгами. Они думали, что он такой, и ты, Марни, стала с моими родителями заодно. Это ужасно обидело меня. Мы ничего не делали в ту ночь в Касл-Роке, когда мама нашла нас. Мы даже не целовались. Тони не позволил бы себе этого. Он любил меня. А они действовали, как если бы он…

— О, моя дорогая девочка! — воскликнула Эспер, задохнувшись от сострадания к этому юному существу, — они все думали, что Карла была слишком молода, чтобы что-нибудь понимать. — Поверь мне, никто не хотел причинить тебе зла… Ты должна быть справедливой, милая. Ты была маленькой четырнадцатилетней девочкой, а Тони — двадцатилетним парнем. Твои родители намеревались защитить тебя, к тому же они обнаружили, что ты встречаешься с ним тайком.

— Но мне это было необходимо. Тони не знал о том, как они к нему относятся. Тем не менее он достойно выдержал это испытание. Мама и папа вели себя отвратительно. Ужасно. А я была так напугана и сбита с толку в ту ночь, что я согласилась с ними. Когда я пыталась найти его на следующий день, он уже уехал.

— Ты больше его не видела?

Карла покачала головой:

— Я написала ему одно письмо. Я пыталась выразить, как люблю его, и если бы он только подождал, когда я стану старше! О, это ужасно, быть такой молодой! Ни один из вас не поверил бы в мои чувства. И Тони не поверил. Он так и не ответил на это письмо. Я ждала и молилась, и снова ждала неделями, месяцами.

Поднявшись с табуретки, Карла прошла назад, к очагу. Она взяла кочергу и поправила прогоревшие поленья. Во всех ее действиях чувствовалась уверенность взрослого человека.

— Откуда ты знаешь, что сейчас он в Марблхеде? — мягко спросила Эспер.

— В субботу в Йеле я встретила Сэма Джерри и спросила его, слышал ли он что-нибудь о Тони. Он сказал, что Тони недавно вернулся после окончания технического колледжа в Калифорнии и этой осенью собирается поступить в технологический институт в Массачусетсе.

Эспер слышала, что Тони поступил в колледж на Западе, чтобы выучиться на инженера. Хотя он и так зарабатывал хорошие деньги, помогая своему отцу на авиазаводе в Берджесе в течение нескольких лет после окончания средней школы. Эта неприятность с Карлой, возможно, пошла парню на пользу, побудив его сделать все необходимое, чтобы занять свое место в жизни, подумала Эспер. Этот молодой человек всегда нравился ей. Но сейчас она боялась услышать ответ, который могла бы дать Карла на ее следующий вопрос.

— И что же ты собираешься делать, Карла?

Девушка прислонила кочергу к кирпичам внутри очага; она с достоинством повернулась, и только ее рука, крепко зажавшая складку на юбке, выдавала ее волнение:

— Я хочу увидеться с ним снова. О, я знаю, что могу теперь ничего не значить для него! Но я хочу увидеться с ним, и тогда мне все станет ясно. Я хочу, чтобы ты пригласила его сюда, Марни. Не говори ему, зачем — ведь у меня тоже есть гордость. Если мы встретимся здесь, в этом не будет ничего особенного — это могло бы показаться случайной встречей.

— Но, моя дорогая, ты уверена, что хочешь встретиться с ним снова? Ты прекрасно обходилась без него. То, что ты затеваешь, похоже на большую глупость.

Самообладание Карлы иссякло. Ее лицо исказилось, и в синих глазах, обращенных к Эспер, появились слезы.

— Я не могла обходиться без него! О, я была на стольких вечеринках! Я веселилась с другими молодыми людьми, но мне всегда хотелось, чтобы рядом был Тони! За эти два года не было ни одной ночи и ни одного дня, когда бы я не думала о нем.

«Боже! — подумала Эспер. — Это настоящее».

Когда-то давно в этой самой комнате она обрела такую же уверенность в своих чувствах. Но теперь она была старой и уставшей от улаживания проблем, связанных с душевными переживаниями других людей. Слишком уставшей, чтобы видеть Надрывающие сердце переживания Карлы.

«Я сама испытывала их на протяжении своей жизни, почему я должна разделять переживания этого ребенка?» — с болью в сердце думала Эспер.

— Марни, — нежно прошептала девушка, — прости. Не смотри на меня так. Я смогу выдержать это, ты знаешь. У меня есть сила и мужество.

Эспер вздрогнула, внимательно посмотрев на лицо внучки, приблизившееся к ее лицу. Оно утратило детскую наивность и доверчивость. Это было лицо женщины, переживающей душевную муку.

Губы Эспер тронула грустная улыбка. Она встала с кресла-качалки и прошла к телефону. Пусть Бог простит меня, старую дуру, вмешивающуюся не в свои дела, подумала она в то время, пока вертела ручку и просила центральную станцию соединить ее с Гатчеллами. Бог и Элеонора тоже, добавила Эспер с усмешкой.

Тони снял трубку сам. Он был удивлен, услышав голос миссис Портермэн, но сказал, что придет сразу после ужина. В его ожидании женщины выпили кофе, затем Карла поднялась в свою комнату и вновь спустилась вниз в простом сером шерстяном платье; Эспер увидела, что она сняла с себя жемчуг. Девушка была очень бледной, и ее синие глаза смотрели напряженно. Но вот они услышали шаги, приближающиеся по дорожке к дому, и лицо девушки внезапно постарело и осунулось.

— Встреть его, пожалуйста, — попросила Карла Эспер и отошла к очагу. Присев на скамью, она оказалась в тени.

Эспер открыла дверь.

— Добрый вечер, Тони, — поприветствовала она молодого человека. — С твоей стороны очень любезно, что ты пришел, — и она пристально посмотрела на него.

Тони был хорош собой — стройный, с вьющимися светло-каштановыми волосами, узким, загорелым лицом и серыми глазами. Его волевой подбородок и гордая посадка головы свидетельствовали о наличии чувства собственного достоинства.

— Рад, что вы пригласили меня, — невозмутимо произнес он. — Я не ожидал радушного приема в доме Портермэнов. Отец передает вам свой привет.

Сердце Эспер упало. Сквозь вежливый тон молодого человека угадывалась затаенная обида: «Что понадобилось от меня вашим родственникам? Давайте сразу приступим к делу».

Эспер молча провела его в большую кухню. Она отступила в сторону, и Тони, нахмурившись, оглядел слабо освещенное помещение. Наконец он увидел Карлу, сидящую на скамье.

— Привет, — сказала девушка нарочито небрежным тоном. Она слегка подалась вперед — Привет, Тони.

Эспер не могла видеть лица молодого человека. Она лишь увидела, как окаменела его спина. Тони стоял, не двигаясь, пристально глядя на Карлу.

Эспер задержала дыхание. Комната, казалось, начала сжиматься в повисшем напряженном безмолвии вокруг тихо гудящего огня в большом очаге.

Но вот в лице Карлы произошла перемена. Напряженная улыбка исчезла с ее губ. Девушка слегка вздохнула и, медленно поднявшись со скамьи, двинулась навстречу Тони с простертыми вперед руками Какую-то секунду молодой человек колебался, потом резким, прерывающимся голосом сказал: «Привет, малышка», — и заключил ее в свои объятия.

Эспер тихо повернулась и вышла из кухни, освещенной теперь не только огнем очага, но и особым светом первой юношеской любви. В глазах ее стояли слезы, но сердце ликовало; Эспер слепо прошла через гостиную и, подойдя к окну, устремила свой взгляд на море.

Последующие несколько дней сила любви Карлы привела всех в движение. Вновь обретя друг друга, двое молодых людей просидели в старой кухне далеко за полночь и решили множество вопросов. На следующий день Карла позвонила своему отцу в его офис, и Генри приехал в Марблхед послеполуденным поездом.

Они провели совещание втроем — Карла, Эспер и Генри. Отец и бабушка мрачно выслушали свое чадо. Когда Карла закончила, Генри повернулся к Эспер.

— Что ты думаешь об этом, мама?

— Я думаю, они любят друг друга и, поскольку они любят друг друга и поскольку они не считают, что бракосочетание должно состояться немедленно, советую тебе и Элеоноре быть тоже благоразумными и воспользоваться возможностью ближе узнать Тони.

Генри оставался серьезен, несмотря на то, что взгляд его смягчился, остановившись на одухотворенном, светящемся лице дочери.

— Но это будет тяжелым ударом для Элеоноры, — вздохнул он.

— Я не вижу причин для этого! — вскричала Карла. — Тони великолепно проявил себя в колледже. На будущий год он закончит обучение и будет в состоянии получить инженерную работу где угодно. А что касается того, что он является жителем Марблхеда, то ты и сам им был, отец!

Генри слабо улыбнулся.

— Был, но меня волнует; как твоя мать отреагирует на происходящее. Хорошо, мне, видимо, надо поговорить с этим молодым человеком. К сожалению, два года назад мы все поступили неправильно, а после того, как я увидел его… Не волнуйся, Карла. Я сам сообщу эту новость твоей матери. Но может быть, тебе лучше ненадолго остаться здесь, пока она не успокоится?

Карла засмеялась и поцеловала отца. Ее счастливый смех эхом отозвался в старых комнатах и взволновал даже Уолта. Он прекратил пить, вымылся, побрился, стал чаще бывать дома и оберегать свою племянницу от собственного цинизма, обычно вызываемого видом молодой влюбленной пары.

Карла съездила на пару дней в Бруклин. Вернувшись, она сообщила, что Элеонора все еще злится, но уже понемногу приходит в себя. Тони должен был провести часть рождественских каникул в Бруклине, на это он согласился только ради Карлы. В настоящее время он постоянно ездил на занятия в Бостон, однако продолжал видеться с Карлой по вечерам в гостиной — вполне подходящем месте для влюбленных, так как погода стала слишком холодной для традиционных свиданий вне дома. И вскоре радость Карлы и ее бьющая через край энергия потребовали своего выхода. Карла захотела устроить предрождественскую вечеринку.

— Соглашайся, Марни! В доме веселья не было уже давно. Это будет замечательно! Я все организую. Я не хочу, чтобы ты уставала и беспокоилась об этом.

Эспер и в самом деле чувствовала себя усталой; тупая боль в левом плече и груди уже подолгу не отпускала ее. Возможно, это из-за угнетенного состояния и усталости с такой неохотой она согласилась представить Карле возможность осуществить ее вполне естественное желание. Может быть, это было также из-за того, что Карла хотела устроить костюмированный вечер, чтобы там были представлены костюмы тех времен, которые пережил этот дом. Но чемоданы и сундуки на чердаке были заполнены старинной одеждой. А Карла была достаточно энергичной и умелой, чтобы сделать всё необходимое. Так обоснованных причин для отказа не было, и Эспер, конечно, дала согласие, несмотря на возникшие дурные предчувствия.

Вечеринку назначили на восемнадцатое декабря. Приглашенных было немного, так как Карла знала только нескольких молодых людей в Марблхеде, а гостями из Нека была молодежь из двух семей, открывших свои дома на рождественские праздники.

Однако все эти люди ничего не значили для Карлы, поскольку здесь был Тони. Ей неудержимо хотелось наполнить старый дом весельем, светом и музыкой и воспроизвести при этом дни его наибольшей славы.

Она провела день в Салеме, покупая дюжины ароматизированных свечей, красные ленты серпантина и продукты. Она заказала в Бостоне венки, гирлянды и ветки омелы. Она побывала в библиотеке «Эббот-Холл» и просмотрела книги о прошлом Америки. Карла неохотно отказалась от мысли иметь на столе сбитые сливки с вином и сахаром и горячий напиток из подслащенного пива со спиртом, яичными желтками и специями, но зато купила огромную индейку, которую следовало нафаршировать каштанами и устрицами и зажарить на вертеле старым способом прямо во время вечеринки, а кирпичная плита, долгое время бездействовавшая, должна была быть снова затоплена — на ней будут печься бобы. Карла разыскала рецепты Зильпы Ханивуд. Приготовлением рождественских кексов и рубленого мяса в коньяке она решила заняться сама, хотя предусмотренная старинными рецептами выдержка не могла быть достигнута.

За несколько дней до вечеринки Карла и Эспер поднялись на чердак взглянуть на костюмы, которые были не просто костюмами, но одеждой нескольких поколений Ханивудов.

На чердаке было по-настоящему тепло — он обогревался большой каменной трубой, потревоженные осы слабо жужжали среди балок и стропил. Большие, тесанные вручную стропила были покрыты пылью, как мехом, гигантские паутины дрожали между забытыми, покачивающимися под потолком связками высушенного розмарина и укропа.

— Господи, благослови! — сказала Эспер, улыбаясь. — Она принялась сметать ближайшую паутину старой метлой, подобранной в углу. — У моей матери случился бы удар, если бы она увидела это. Боюсь, я никогда не была хорошей американской домохозяйкой.

— На самом деле ты являешься ею, — смеясь, ответила Карла. — К тому же ты прекрасный повар.

— О, это сущие пустяки! Добавь чуточку этого и кусочек того. Это всего-навсего сноровка, ты немного потренируешься и тоже все сумеешь.

— Ты помнишь, — задумчиво сказала Карла, легко прокручивая скрипящую спиннинговую катушку, — как мы обычно обходили весь дом, когда я была маленькой? Ты рассказывала мне истории о Ханивудах, и мне казалось, что все так и было. Конечно, это было в действительности. Как я гордилась собственными предками!

Карла прошла в восточный угол и коснулась чехла на большой, гораздо больше обычного размера, колыбели.

— Качалка Сары, — сказала она со смехом. — Ты действительно укачивала в ней свою бабушку, когда была маленькой?

Эспер кивнула головой, опершись на ручку метлы. Боль пронзила ее грудь и руку до локтя. Мне нужно быть более осторожной, подумала Эспер. Как только закончится вечеринка…

— Да, я укачивала Сару, — ответила она на вопрос девушки. — Тогда это меня пугало, даже казалось сумасшествием. Но сейчас я в этом не уверена. Когда ты стареешь, Карли, то все, чего тебе хочется, — это старые, давно знакомые вещи и покой.

— Да, я могу это понять, — задумчиво произнесла девушка. — Я здесь всегда чувствовала себя в полной безопасности, действительно дома. — Открыв крышку чемодана, она воскликнула. — Вот так так! — Из чемодана поднималась волна камфарного запаха. Карла начала перебирать кучи стеганых корсажей и домотканых нижних юбок. Она искала богатые парчовые и кружевные одежды времен Мозеса Ханивуда. Эти же, домотканые — были из более ранних, может быть, их носили во времена Фиб. Опуская крышку, Карла посмотрела на Эспер. — Я иногда думаю о Фиб. Кажется странным, что сохранились ее вещи — ведь она умерла сотни лет назад Где письмо леди Арбеллы, Марни?

Эспер мгновение раздумывала.

— Я полагаю, оно в том деревянном сундуке с железными петлями, там, около печной трубы. Я уже давно туда не заглядывала. Все собиралась положить его в более безопасное место, но я не знаю, где может быть безопаснее. Посмотри, оно там?

Карла подняла массивную, тяжелую крышку после того, как подтащила сундук поближе к окну. Она кивнула головой, вытаскивая длинный, желтоватый конверт, исписанный неразборчивым почерком Роджера. Фрагмент письма, написанного в 1630 году леди Арбеллой Джонсон своей сестре леди Сьюзэн Хэмфри касательно моей четвертой прабабушки, миссис Фиб Ханивуд Письмо, по-видимому, написано в Салеме.

— Отлично, читай его вслух, если ты сможешь вынуть его из конверта, — велела Эспер, присаживаясь на чемодан и прислоняясь головой к стене.

Девушка низко склонилась над письмом, хмурясь при виде выцветших коричневатых чернил и букв, начертанных в старинном стиле. Она читала медленно, почти угадывая некоторые слова.

«… Никаких новостей из дома нет, поэтому я пишу тебе снова… через капитана корабля «Лев». Я стараюсь мысленно не возвращаться к прошлому, однако… я не могу, к моему стыду здесь многие храбрее меня. В этих местах появилась страшная болезнь, и я молюсь о ребенке, которого ношу… и стараюсь укрепить мою веру в Бога, который привел нас сюда. Он… соизволила быть мне другом. Это некая Фиб Ханивуд, вышедшая замуж за одного из искателей приключений, дочь простого мелкого землевладельца, очень храбрая и добрая девушка… возвышенная, нежная душа, и Бог к ней ближе, чем она об этом думает Эта молодая женщина, почти еще девочка, является для меня источником вдохновения: обладающая высшей степенью выносливости, она, преодолевая любые беды, повсюду следует за своим мужем, в надежде обрести постоянный, прочный дом.

О моя дорогая сестра! Только такие, как она, смогут все вынести… претворить в жизнь нашу мечту о новой, свободной земле, такие, как она, смогут произвести на свет детей, способных дать начало новому народу, — в то время, как я… слишком слаба и малодушна…»

— Это все, — мягко сказала Карла. Ее глаза подозрительно блестели, она сложила письмо и вновь спрятала его в конверт Роджера. — Арбелла вскоре умерла, не так ли?

— Да, — ответила Эспер.

Девушка помолчала немного, затем взорвалась:

— Но почему? Это несправедливо! Ведь видно же — она была замечательным человеком! Почему она не смогла тоже стать счастливой? Почему мы все не можем быть и оставаться счастливыми?

«Ах, я забываю, как она молода! — подумала Эспер, глядя на внучку. — Почему нам всем приходится начинать с бунта и неистовой борьбы? Как много требуется времени, чтобы избавиться от сентиментальных заблуждений в отношении справедливости!»

— Я не знаю, Карли, — сказала она, — но мы не можем. Ты нашла одежду, которую искала?

Девушка покачала головой; она внимательно и с каким-то непонятным волнением рассматривала неровные пыльные половые доски.

— Марни, Тони считает, что Америка скоро вступит в войну. Он сказал мне об этом вчера вечером. И еще… Он хочет выучиться на авиатора и отправиться на фронт.

Эспер осела на своем чемодане. Вот оно! Все начинается сначала! Воспоминания о прошлом завертелись у нее в голове, и внезапно резко она увидела Джонни в его новенькой униформе, стоящего на платформе станции с сотнями других уходящих на войну парней, и своей бранью доводящего ее до слез. Но несмотря на то что он не вернулся, многие другие вернулись. И хотя ход событий повторяется, их внутренние связи никогда не бывают одними и теми же.

— Хорошо, — сказала Эспер с преднамеренной резкостью, — если будет война, он, несомненно, примет в ней участие. Если есть повод подраться, мужчина дерется.

— Но мы только что нашли друг друга. Я не смогу вынести…

— Вздор, Карла. У тебя от природы столько же выдержки, сколько у любого другого. Да, здесь, в этом доме, начиная со времен Фиб и вплоть до наших дней, было полно людей, которым выпало в жизни испытать все. И это помогает думать о других, потому что мы никогда в действительности не оказываемся одинокими: мы являемся частью тех, кто был до нас, а также тех, кто сейчас здесь, с нами, и тех, кто будет после нас. Мне кажется, что ты это поймешь быстрее, чем я в свое время, так как у тебя больше здравого смысла, чем было у меня в твои годы.

— Марни! — Карла нервно рассмеялась. Их взгляды на секунду встретились с той вспышкой взаимопонимания, которая преодолевает барьеры, имеющиеся между человеческими существами; тогда они одновременно обернулись и посмотрели на еще не обследованные ящики, стоящие по углам чердака.

— Хотела бы я знать, находится ли то розовое парчовое платье в большом чемодане из воловьей кожи, который стоит вон там, — сказала Карла и, сделав несколько шагов, встала на колени, чтобы обследовать содержимое чемодана.


Всю субботу дом был охвачен волнением, так как Карла и ее помощники готовились к приему, намеченному на тот же вечер. Дилли, приехавшая из Клифтона, привезла с собой сестру, тут же был и Уолт, которого, несмотря на его нежелание, привлекли к организации праздника. Карла, обратив внимание, насколько бледной и измученной выглядела ее бабушка, настояла на том, чтобы Эспер удалилась в свою комнату и отдохнула. Но отдых старой женщины прерывался каждые несколько минут — требовались консультации. Использовались ли в прежние времена живые цветы в качестве декораций? Определенно не в декабре, ответила Эспер. Что нужно сделать с жиром и соком, капающими с индейки при ее жарении на вертеле? Собирать ли их в какую-нибудь посуду, находящуюся в изобилии на большой кухне? Дядя Уолт забыл развести огонь в кирпичной плите, как обещал. Не слишком ли поздно сейчас закладывать бобы? Нет, ответила Эспер, к полуночи они будут готовы.

Через приоткрытую дверь она слышала, как Карла передает ее слова Уолту, и угрюмый бас сына, недовольно ворчавшего в ответ.

— Ради чего ты так суетишься? Нельзя ли приготовить что-нибудь другое? В этой проклятой печи имеется трещина.

— О, пожалуйста, дядя Уолт! Жареные бобы очень вкусные, а я обещала Тони, что они будут прямо из печки.

— Тони! — повторил Уолт с отвращением. Его благодушие пошло на убыль, и нежность по отношению к племяннице уравновешивалась воздействием рома, выпитого им с начала вечера.

— Уолт! — властно позвала Эспер.

Он вразвалку подошел к двери и встал, нахмурясь, на пороге.

— Ты знаешь, как нужно закрепить эти кирпичи. Ты отлично делаешь это для меня. Значит, ты сможешь сделать это и для Карлы. Она вложила все свои силы в устроение этого праздника, который мне напоминает давно прошедшие дни.

— Как же! — пробормотал Уолт. — Она хочет приготовить тушеное мясо, чтобы отправить своих гостей в уборную, как в старые добрые времена.

— Делай, как я говорю, — резко сказала Эспер. — Я тебя слишком редко прошу сделать здесь что-нибудь.

Уолт ссутулился, посмотрел на мать рассеянным и пустым взглядом. Уходя, он споткнулся. Эспер посмотрела ему вслед с тихой жалостью, понимая, каким болезненным для него должен казаться контраст между теми двумя людьми, которых он семь лет назад выловил из воды. Счастье Карлы с Тони должно усилить горечь его неудачи с Марией. Позднее она видела, как сын, покачиваясь, нес дрова из сарая. Предчувствие неприятностей довольно часто проявляется у людей со слабым сердцем, как утверждают доктора, и никаких более зловещих причин для предвидения в этом случае не наблюдается. Но как знать?! Невеселые мысли одолевали Эспер, пока наконец усталость и преклонный возраст не погрузили ее в короткий старческий сон. Проснувшись, Эспер почувствовала, что силы ее восстановились.

Гости прибыли к шести часам. И старый дом Ханивудов, чистый и по-праздничному нарядный, весело их приветствовал. Уютно выглядели горящие свечи и огонь в очаге. Двери были украшены гирляндами и венками, а в комнатах витал хвойный аромат. Желая воссоздать атмосферу старины, Карла не обратила внимания на то, что елки стали появляться на рождественских праздниках только после Мировой войны, и в гостиной стояла роскошная семифутовая елка, сверкающая золотыми и серебряными шарами, ее темная зелень была украшена многочисленными игрушками, лентами серпантина и усыпана пушистыми белыми хлопьями воздушной кукурузы. На конце каждой ветки была закреплена маленькая свечка.

Весь дом освещался свечами, аромат которых смешивался с хвойным ароматом кедровых поленьев, горевших в очаге, а также запахами жарившихся бобов и индейки. Золотисто-коричневая, ароматная, она все еще медленно вращалась на вертеле, приводимом в действие старым часовым механизмом, который по просьбе Карлы наладил и запустил Уолт.

Дом приветствовал гостей нежной рождественской музыкой, но не пискляво-скрипучей скрипки и не растрескавшихся старых клавикордов — уважение Карлы к старине не зашло так далеко. Она взяла напрокат небольшое пианино и пригласила пианиста из Линна. Пианино поставили в пивном зале, освобожденном от столов для танцев.

Около дюжины молодых людей из Нека прибыли с первыми гостями. Карла предоставила девушкам одежду, взятую из сундуков и чемоданов ее прабабушек, и они с энтузиазмом принялись примерять на себя украшенные вышивкой стеганые юбки, парчовые корсеты, сережки, заколки и гребни для волос. Результат этого переодевания превзошел все ожидания Карлы: юные дамы выглядели на редкость живописно и неизъяснимо привлекательно.

Приехавшие из города Клутмэны, Бовены и Пичи прихватили для своих девушек свадебные наряды матерей.

Потом появились школьные друзья Тони, которых он сразу поручил заботам Карлы и ее друзей, с тем чтобы те помогли ребятам чувствовать себя уверенно в такой пестрой компании.

Эспер сидела на софе в гостиной рядом с Чарити Треверкомб, и они вместе смотрели, как прибывают молодые гости. По мере того как к ним подходила молодежь из Марблхеда, чтобы поздороваться, Эспер негромко отвечала на приветствия. Она не видела вежливые лица молодых людей, кланяющихся ей при приближении, она замечала только тяжелые кожаные брюки, серые фланелевые рубашки, черные шелковые шарфы — лучшую воскресную одежду потомственных рыболовов Марблхеда.

— Чарити, ты помнишь? — прошептала она.

Чарити кивнула:

— Да, это зрелище отбрасывает любого далеко в прошлое! — и она положила свою ладонь на руку Эспер. Это было необычным жестом признательности со стороны Чарити, чья философия не позволяла упоминать о возрасте. Чарити еще больше располнела, но по-прежнему руководствовалась собственными принципами в выборе одежды и отдавала предпочтение ярким молодежным цветам. Она пользовалась румянами для щек и краской для волос и добилась того, что ее седые волосы стали соломенного цвета. Тепло разделенной памяти заставило слегка улыбнуться. Она почувствовала неожиданный приступ ностальгии.

Эспер вспомнила ту, другую вечеринку, когда в их дом пришел охотник за беглыми рабами, а также ночь перед отплытием Джонни и других молодых моряков на войну.

— Пятьдесят восемь лет назад, Чарити, — вздохнула Эспер, — нам было по шестнадцать.

Однако Чарити не была готова заглядывать так далеко назад.

— В вечной жизни нет счета времени, Эспер, — строго сказала она. — Мы не старше наших мыслей.

Эспер улыбнулась, глядя на веселящуюся молодежь. Карла прекрасно выглядела в платье ее четвертой прабабушки Зильпы Ханивуд — доставленном из Лондона, сшитом из дорогой розовой парчи, отделанном кружевными гофрированными манжетами. Девушка напудрила высоко взбитые волосы, спускавшиеся на шею двумя небольшими локонами. Она имела такой величественный вид и вместе с тем выглядела такой хрупкой в этом одеянии, что было удивительно, как это небесное создание могло съесть так много индейки с бобами. Было так же удивительно, что позднее, когда она танцевала с Тони, грубая одежда рыбака не казалась неуместной рядом с парчовым платьем. Эта одежда шла молодому человеку, или, скорее, индивидуальность Тони затмевала все остальное. Сейчас, когда любовь пришла на смену резкости, проявлявшейся в нем ранее, его умное лицо стало очень привлекательным. Он был человеком дела, а не мечтателем, его чувство юмора всегда сглаживало опрометчивость его поступков и проявление его упрямой гордости. Эспер наблюдала, как он вел в танце Карлу, видела нежность их быстрых поцелуев, которыми они обменивались, и ощущала в своем сердце тепло и радость.

Чарити продолжала с наслаждением есть бисквитный черный кекс и маленькие мятные конфетки, но Эспер наблюдала за молодыми людьми, танцующими в пивном зале; время от времени они выходили в гостиную, чтобы перевести дух в перерывах между танцами, и Эспер слышала обрывки их разговоров. Парни из Нека обсуждали гонки под парусом, в которых они вышли победителями этим летом, они говорили о яхт-клубах, а также о своих маленьких лодках, названных «Жестокие звери» — особом классе спортивных лодок марблхедцев. Они говорили о футбольных матчах, об учебе в колледже и, между прочим, об этом старом доме. Наконец, поддерживаемые Карлой, молодые люди из Нека, воспитанные в духе уважения к семейной родословной и подпавшие под модное увлечение предметами старины, попросили показать им весь дом. Гости из Марблхеда, у большинства из которых тоже были старые дома, не очень заинтересовались этим, пока Карла, к замешательству Эспер, не рассказала историю об участии ее бабушки в освобождении черной рабыни.

Все очень заинтересовались убежищем пиратов.

— Пожалуйста, Марни, — воскликнула Карла, глаза ее возбужденно блестели. — Напомни мне, как найти тот гвоздь.

Эспер колебалась недолго. Больше не было причин хранить тайну укрытия, хотя хотелось бы уберечь ее от постороннего любопытства. Кроме того, дом когда-нибудь перейдет к внучке, а ее любви и уважению к нему можно было доверять — только Карла могла спасти его от разрушения. Дом был гордостью Карлы, и сейчас это проявлялось в том, что она хотела показать его гостям со всеми его особенностями. Слыша громкий смех и быстрые шаги на лестнице, Эспер думала, что дом был терпимым ко всем проявлениям юношеского легкомыслия, как он был терпимым к взрывам человеческих страстей.

Когда гости устали от танцев и игр, они собрались вокруг пианино. Пение рождественских песен заставило их проникнуться необыкновенной торжественностью и удивительным благоговением, пока Карла не рассеяла это настроение игрой, в которой нужно было выхватывать изюминки из блюда с горящим спиртом. Для этой традиционной рождественской игры она взяла самое большое блюдо с засахаренными фруктами, плавающими в голубом огне горящего бренди. Все гости в притворном ужасе разбежались от пианино, а потом со взрывами смеха бросились вытаскивать изюм из охваченного огнем блюда.

Эспер проводила Чарити до входной двери у переднего крыльца и, остановившись на пороге, смотрела, как она взбиралась в наемный экипаж. Перед этим две старинные подруги на прощание расцеловались с необычайной теплотой.

— Спасибо, Хэсси, — сказала Чарити, — это было очаровательно — чудесный рождественский вечер!

«Она осталась последней из тех, кто звал меня «Хэсси», — подумала Эспер, — а ведь когда-то давно мы недолюбливали друг друга. Дорогой Эймос», подумала она, вспоминая ту старинную историю; но он был так далеко, как звезды, которые слабо мерцали в чернильно-черном небе. В воздухе пахло снегом, становилось холодно, и ветер усиливался. Эспер слышала шум и плеск воды о скалы, затем все звуки заглушили автомобильные гудки машин, высланных из Нека родителями, чьи дети были гостями на сегодняшней вечеринке.

Эспер вернулась в дом, чтобы быть рядом с Карлой и попрощаться с ее друзьями. Все те, кто проживал в Марблхеде, уже разошлись пешком по своим домам.

Тони уходил последним:

— Большое спасибо, миссис Портермэн. Это было замечательно! Меня всегда очень сильно влекло в ваш дом, с той самой ночи, когда Уолт притащил меня сюда, как утонувшую крысу.

— А теперь смотри, что из этого вышло! — насмешливо сказала Карла. — Ему ни за что не надо было этого делать, — она бросила на Тони капризный и в то же время восхищенный взгляд, и Эспер, улыбнувшись, оставила их наедине.

Направляясь в свою комнату, она прошла через кухню, рассеянно посмотрев на царивший там беспорядок, но уборкой можно было заняться на следующее утро, и Эспер вышла из кухни. Вся ее энергия иссякла, и она едва могла передвигать ноги. В спальне Эспер разделась, выпила лекарство и, умиротворенная, улеглась в постель. Сверху доносился мощный храп Уолта. Ее сын за целый вечер ни разу не появился среди гостей — после полудня он ушел в свою комнату и отказался участвовать в вечеринке.

Эспер еще какое-то время слушала шум ветра и волн, доносившийся снаружи, затем заснула.

В четыре часа утра она проснулась от приглушенного шума и чьих-то криков. Удивленная, она села на постели, сжимая в руках одеяло. Затем она сообразила, что в комнате можно было задохнуться от жары и едкого дыма. Эспер выскочила из кровати и надела халат и комнатные туфли. Снаружи донесся взволнованный голос Карлы, зовущий ее, а через стену за спинкой кровати она услышала мгновенно вспомнившееся ей зловещее потрескивание. «Нет! — затаив дыхание, снова и снова повторяла она. — Нет-нет-нет».

Эспер действовала не задумываясь, инстинктивно. Она сняла со стены картину Ивэна и прижала ее к себе, затем открыла дверь Старая кухня была вся в дыму. За печью, между старой лестницей и пивным залом, метались языки пламени.

Эспер пробежала через кухню, отодвинула засов задней двери и выскочила наружу. Там стояла Карла, ее искаженное страхом лицо смутно проступало в предрассветной мгле; девушка обеими руками что было сил стучала в дверь.

— Марни, дорогая, — вскрикнула она, подхватывая покачнувшуюся Эспер, — слава Богу, ты вне опасности! Это ужасно… Я выбежала по другой лестнице… Слава Богу, пожарные уже здесь!

Вокруг собирались разбуженные соседи. Стоял шум, были слышны крики и команды пожарных.

— Где мой сын? — резко спросила Эспер. — Он выбрался? — В то время, пока она говорила, в окне своей комнаты показался Уолт, кто-то подбежал к нему с лестницей, и Уолт, не торопясь, спустился на землю.

— С тобой все в порядке, ма? — спросил он, подходя к Эспер, стоящей около сарая. Уолт был в рубашке и брюках — видимо, он спал одетым. Судя по его виду, он никак не мог прийти в себя.

Со стороны Франклин-стрит послышался стук копыт, и подъехала еще одна пожарная бочка.

— Как это могло случиться? Я не представляю, как это произошло! — простонала Карла. — Я была так осторожна со свечами. Мы с Тони все убрали.

— Мне кажется, виновата кирпичная печь, — хрипло сказал Уолт. Его сонное лицо выглядело безучастным.

— Ты не заделал в ней трещину?! — воскликнула Эспер, наблюдавшая за шипящими струями воды и действиями пожарных.

Уолт покачал головой.

— Я не думал, что это так важно. Один из угольков, вероятно, упал на дрова и тлел в течение какого-то времени.

Он вдруг сел на землю и закрыл лицо руками. Эспер, застыв, молча стояла около сына. Затем шок отпустил ее. Она наклонилась, схватила Уолта за плечо и стала неистово его трясти.

— Иди и помогай! — закричала она. — Что с тобой случилось?!

Уолт что-то пробормотал, уставившись на высокую худощавую фигуру матери, стоящей во фланелевом халате, ее испуганные глаза под прямыми бровями и разметавшиеся по плечам седые волосы. Он вскочил на ноги и побежал к дому. Карла и Эспер бросились за ним. Они достигли дорожки, ведущей к открытой двери пивного зала, куда были проведены пожарные шланги. Уолт бросился в дом сквозь клубы дыма, обе женщины хотели последовать за ним, однако один из пожарных оттеснил их назад. Женщины молча стояли около голого дерева — сбросившего свою листву конского каштана — и смотрели на то, как гибнет их дом. Карла тихо плакала. У Эспер не было слез; ее душа была полна жгучей ненависти. «Этого я не перенесу!» — кричала она равнодушному ослепшему Богу. Значит, в мире нет ни жалости, ни снисхождения, если кров, послуживший десяти поколениям, мог быть разрушен всего за одни час. «Глупец, — крикнула она в безжалостную пустоту, — глупец тот, кто когда-либо верил во что-то доброе и нежное, в помощь и утешение».

Несмотря на столь сильное потрясение и разочарование, Эспер попробовала молиться, но увидела маленький язычок пламени, пробившийся сквозь крышу и метнувшийся в сторону большой печной трубы, и слова молитвы застыли у нее на губах. О чем было молиться? Маленький язычок пламени исчез. Эспер смотрела в ту точку на крыше, где он впервые появился. Через какое-то время из дома донеслись крики. Карла придвинулась к своей бабушке ближе.

— Он распространяется дальше, — прошептала она. — Марни, я не вынесу этого, я не могу.

Эспер ничего не сказала. Вокруг них собирались соседи, тихо переговариваясь и выражая сочувствие. Она ничего не слышала. Вдруг из дома, спотыкаясь, вышел Уолт, кашляя и прижимая к лицу носовой платок. Он направился в их сторону.

— Все в порядке, Ма! — прокричал он на бегу. — Мы справились с ним! Обгорела только лестница и обшивка вдоль задней части дымохода до крыши. Наш старый дом достаточно крепок!

Эспер видела, что его глаза на покрытом копотью лице светились от сильного возбуждения, и она слышала, как звенел его голос. Эспер тихо вздохнула, и все окружающее ее провалилось в темноту.

Когда Эспер открыла глаза, то сразу поняла, что лежит на кровати в «родильной» комнате. Она знала это, потому что ее взгляд остановился на балке над ее головой и на маленькой отметине, имевшей форму якоря. Она знала также, что вокруг ее постели находились люди, но она не пыталась рассмотреть их. Повернув голову к стене, она увидела, что картина Ивэна опять висит на старом месте, картина, которую она прижимала к себе в течение всего этого ужасного часа. «Я спасла ее, — подумала Эспер, — это единственная вещь, которую я пыталась спасти. Как странно…» Но, глядя на эту картину, Эспер поняла, что в этом не было ничего странного. Потому, что если бы сам дом оказался разрушенным, у нее по-прежнему оставалось бы это — символ идеала, который никогда не мог быть разрушен. Она видела на картине изображение женской фигуры в дверном проеме. Она смотрела сквозь стены дома и видела, что все они все еще были там, внутри, люди, которые построили его, воплотив свою мечту о прочности и надежности. А позади дома плескалось навсегда воплощенное вечное море.

Эспер наконец отвела взгляд от картины и увидела озабоченные лица тех, кто находился в ее комнате. Над ней склонился ее врач, рядом с ним на коленях у кровати стояла Карла, а за ними Эспер увидела Уолта, Генри, Тони и Элеонору, собравшихся вместе в узком дверном проеме.

Да, подумала Эспер, пытаясь улыбнуться им всем, сейчас это придет… очень скоро. Однако она не чувствовала никакого страха. Ее взгляд скользнул к окну. Она увидела на фоне отдаленной полосы черных деревьев вдоль Пич-Пойнта падающий снег. Она слышала далекий тихий плеск волн в Малой Гавани.

Затем Эспер услышала другой звук совсем рядом и спустя мгновение поняла, что это было. Звук приглушенных рыданий Карлы. Это немного ее отвлекло от обволакивающего серого покоя, который наваливался на нее так же мягко, как падал снег за окном.

— Не надо, дорогая, — с трудом проговорила Эспер. Она почувствовала, что девушка взяла ее руку и прижала к своей мокрой щеке. — Это покой, — прошептала она Карле, — это сострадание. Я думала, что их нет, но ошиблась.

Эспер увидела, что глубоко опечаленная девушка не может понять этого, и ей пришлось подыскивать слова, чтобы выразить уверенность, скреплявшую ее сердце.

— Железные подставки для дров, — быстро зашептала она. — Подставки Фиб. Даже если бы дом сгорел, они не сгорели бы, они не могли бы сгореть. Потому, что они прочные и выносливые. Ты понимаешь это, Карла? Самое большое мужество — выносливость. Вот что действительно имеет значение. Ты понимаешь, дорогая?

Эспер не услышала ответа девушки. Он ей уже не был нужен, потому что маленькая комната вдруг озарилась золотистым светом. Она знала, что свет исходил от дома, и от моря за его стенами, и от неба, которое их обнимает. Но ей казалось, что самый яркий свет исходил от вечного светильника, передаваемого дальше из рук в руки и освещающего символы надежности семейного очага.


notes


Примечания


1


Йомен — мелкий землевладелец (Прим. перев.).


2


Трэвэйл — родовые муки, тяжкий труд (Прим. перев.).


3


Push me — толкни меня (Прим. перев.).


4


Твердолобые (дословно — «медноголовые») — ярые сторонники рабства в Северных штатах (Прим. перев.).


5


Кэт — кошка (англ.) (Прим. перев.).


6


Масса — хозяин (Прим. перев.).


7


Квинтал — около 50 кг (Прим. перев.).


8


Ли — здесь: генерал, командующий силами Юга (Прим. перев.).