Джентльмены женятся на брюнетках
Анита Лус


Дневник профессиональной леди #2






Хотите от души посмеяться, забыться от повседневных забот? Тогда, не раздумывая, открывайте эту книгу.

Похождения жизнерадостных и предприимчивых девушек и не менее веселых и остроумных молодых людей поднимут настроение, настроят на приятное общение с друзьями. Короче, жизнь станет веселее!

Персонажи повестей (а в сборник вошли три произведения: «Джентльмены предпочитают блондинок», «Джентльмены женятся на брюнетках», «В джазе только девушки») хорошо знакомы читателям по одноименным фильмам, в которых снимались популярнейшие актеры: Мерилин Монро, Мэри Пикфорд, Дуглас Фернбекс и другие.






Анита Лус

Джентльмены женятся на брюнетках















Глава первая


Итак, я собираюсь снова начать вести свой дневник, потому что у меня почти не бывает такого времени, когда бы я ничего не делала. Ну, то есть я хочу сказать, что, во-первых, я очень честолюбива и думаю, что почти каждая замужняя девушка должна иметь какое-то занятие, если она достаточно богата, чтобы иметь слуг, которые освободили бы ее от домашних дел. И особенно, если девушка замужем за таким мужем, как Генри.

Потому что Генри — ужасный домосед, и если бы еще и девушка была такой же домоседкой, то стычки между ними были бы неизбежны. Вот почему я и пытаюсь что-то сделать в Жизни и не позволяю всему остановиться только из-за того, что я вышла замуж за одного из своих избранников. Но я всегда верила, что очень полезно общаться с людьми разных классов, и поскольку мой муж — из класса богатых, я предпочитаю общаться с умными джентльменами, которые имеют представление о мире. Так что я почти всегда узнаю от них что-то новое, и, когда я возвращаюсь домой и сталкиваюсь с Генри, у меня всегда найдется, что ему сказать. Так что, если бы мы с Генри проводили бы все время вместе, у нас не было бы ни одной яркой мысли. А это действительно блестящая идея — поддерживать огонь в семейном очаге и не допускать развода, сохраняя на семейной жизни налет романтизма.

После того как мы с Генри поженились, первое, чем я стала заниматься, это кино. И мы взялись за постановку суперфильма о сексуальной жизни общества времен Долли Мэдисон. Но, когда сценарий был написан, у нас возникла небольшая трудность, потому что сценарист хотел, чтобы фильм был наполнен до отказа только «психологией». А режиссер хотел, чтобы он был набит массовыми сценами. Ну а Генри хотел, чтобы в нем было достаточно морали и нравственных уроков.

Ну а мне было все равно, чем он наполнен, потому что в нем было достаточно прелестных сцен, в которых исполнитель главной роли гоняется за мной среди деревьев, а я выглядываю из-за стволов. Ну и тогда великий киномагнат мистер Голдмарк сказал: «А почему бы нам на всякий случай не сделать этот фильм набитым всем подряд?»

Ну и тогда сценарий стал просто очаровательным, потому что это была уже не просто милая любовная история, но очень «психологическая», дающая огромный нравственный урок, с массой прелестных пейзажей, на фоне которых сняты сцены армейского бунта. И фильм действительно был так наполнен всем, что временами три или четыре события снимались одновременно.

Ну, например, самая «психологическая» сцена, которая была у Долли Мэдисон, снималась в перламутровой ванне шикарного особняка, где Долли думала о своем любовнике, и тут же, в двойном изображении, шла сцена армейского бунта, который разворачивался под окнами ванной комнаты Долли Мэдисон.

Оказалось, что Долли Мэдисон была девушкой из Вашингтона, и потому нам пришлось поехать в Вашингтон, округ Колумбия, чтобы снять сцены с учетом исторической достоверности. Но это оказалось ужасно трудно — снимать кино в Вашингтоне, потому что, как только вы найдете там очаровательное место у Капитолия и все будет готово к съемкам, тут же появляется сенатор Боррер или другой великий человек и становится перед камерой. И я хочу сказать, что это просто невозможно — работать с камерой в Вашингтоне так, чтобы перед ней не торчали какие-нибудь выдающиеся люди. Так что в конце концов все эти сенаторы могут просто погубить фильм, потому что, даже если их костюмы и необычны, их все равно не отнесешь к эпохе Долли Мэдисон.

Так что в конце концов я попросила Дороти придумать несколько подходящих извинений, чтобы заставить всех сенаторов уйти от камеры. Ну и Дороти как-то сказала всем сенаторам, что лучше бы им всем исчезнуть, потому что мы снимаем психологическую картину, а их умственное развитие пока не достигло уровня эпохи Долли Мэдисон. Но я все же считаю, что я могла бы и сама напрячь свои мозги, чтобы придумать что-то более тактичное для обращения к сенаторам.

А когда наш фильм был закончен, то оказалось, что называться он будет «Сильнее, чем секс». Это название придумала одна довольно яркая девушка из свиты мистера Голдмарка. А великий моральный урок этого названия состоял в том, что девушка всегда может устоять, если остановится и подумает о Матери. И мой крупный план, где я останавливаюсь и думаю о Матери, сделанный со специальным световым эффектом — как неясная фотография сквозь дымчатую кисею, — был и в самом деле весьма лестным для меня. Так что мы могли бы сразу приступить к съемкам другого фильма, если бы не «кое-что».

Потому что я очень люблю «малышек», а когда девушка выходит замуж за такого богатого джентльмена, как Генри, материнство кажется еще более прекрасным, особенно если окажется, что малыш — вылитый «папочка». И даже Дороти говорит, что «малыш, похожий на богатого отца, это так же надежно, как деньги в банке». Ну, то есть я хочу сказать, что иногда Дороти бывает очень философской и говорит такое, что заставляет девушку удивляться, что человек, который делает такие философские замечания, может так попусту тратить время, как это делает Дороти.

А я всегда думала, что, чем скорее после брачной церемонии девушка становится матерью, тем выше вероятность, что малыш будет похож на «папочку». Ну, то есть я хочу сказать, что если это произойдет прежде, чем ум девушки сосредоточится на чем-нибудь еще. Но Дороти сказала, что, будь она на моем месте, она остановилась бы на одном малыше, потому что Дороти считает, что все, похожее на Генри, достаточно иметь в одном экземпляре. Нет, у Дороти нет почтения даже к материнству!

Ну и, конечно, мне пришлось бросить кино, потому что я не смогла бы быть такой нечестной, как одна замужняя кинозвезда, которую я знала, и которая подписала контракт на съемки довольно длинного сериала, не сообщив компании про свой «секрет». И уже на половине сериала снимать ее в полный рост стало довольно затруднительно, потому что по сценарию она должна быть худенькой, и стройной, и незамужней девушкой. Так что в конце концов пришлось снимать все сцены с нею, не показывая ничего, кроме головы, торчащей над кустарником или выглядывающей из окна. И в результате ее столько раз снимали крупным планом, сколько ни одну другую кинозвезду. Но я все же считаю, что это непорядочно — получать «крупный план» подобным способом.

Итак, после того как Генри услышал о моем «секрете», у него сразу появилась мысль поехать жить в их старый фамильный дом, где наша «маленькая мышка» и могла бы появиться на свет. Потому что «маленькая мышка» — это прозвище, которое мы придумали, чтобы называть нашего малыша, пока нам не известно, кем он собирается оказаться. Но я и в самом деле предпочитаю Нью-Йорк, и потому сказала Генри, что поскольку вся их семья родилась в пригороде Филадельфии, то почему бы не дать шанс нашей «маленькой мышке»? Потому что в одной научной медицинской книге под названием «В ожидании маленького незнакомца» я прочла, что следует быть там, где вы могли бы смотреть на искусство, и иметь приятные мысли, и не читать ничего, кроме прекрасных поэм и прелестных романов, пока не случится это событие. Но Дороти, конечно же, сказала, что лучше бы мне время от времени листать страницы «Ring Larduer», и тогда, если малыш будет мальчик, он может вырасти и стать миллионером. Но в любом случае, сказала я Генри, мы должны быть в Нью-Йорке, где собраны все искусства и вся литература.

Но Генри сказал, что их собственная гостиная в пригороде Филадельфии буквально набита искусством, потому что его отец годами коллекционировал только искусство — и больше ничего. И там действительно довольно много маленьких фаянсовых статуэток, изображающих девушек с кавалерами, готовыми пуститься в менуэт, и три корзины со старинными часами, не говоря уже о большой мраморной статуе ребенка в натуральную величину, принимающего ванну с настоящей губкой в руках, и семи светильниках для пианино. Ну и Генри сказал, что зачем нам ехать в Нью-Йорк, когда все это искусство находится у нас в собственном доме?

Но я сказала Генри, что искусство в нашей гостиной — мертвое, тогда как в Нью-Йорке оно идет вперед и дальше, так что вы даже можете на выставке встретить великого художника и спросить его, зачем он это сделал? Ну, и чему-нибудь там научиться.

Но Генри был уверен, что ему следует быть там, где был его отец. Потому что отцу Генри уже больше девяноста, и Генри пытается отучить его от очень плохой привычки переделывать завещание всякий раз, как у него появляется новая медсестра, которая за ним ухаживает. И как бы ни пыталась вся семья найти для него самую непривлекательную сиделку, похоже, это не имело для него никакого значения: отец Генри все равно ухитрялся в нее влюбиться.

И мать Генри так же романтична, как и его отец. Ну то есть я хочу сказать, что когда 72-летняя леди вобьет себе в голову, что ее дворецкий безумно влюблен в нее, то очень трудно бывает уговорить дворецкого остаться. И Дороти даже говорит, что если бы мне удалось заставить всех сочинителей песен увидеться с матерью Генри, то это был бы надежный способ избавить мир от Песен о Матери.

Ну а что касается сестры Генри, то у нас с ней практически нет ничего общего. Ну, то есть я хочу сказать, что я не против мужских моделей на девушках, если модели эти скопированы с красивых модных картинок типа «что будут носить молодые мужчины». Но Энн Споффард — это такого сорта тип людей, которые всю жизнь проводят между конюшней и собачьей конурой, причем без всякого принуждения. Ну, то есть я хочу сказать, что я всегда стараюсь думать хорошо о каждом, и я действительно могу поверить, что девушка может совершенно бескорыстно неделями купать чесоточную собаку и лечить ее, забыв при этом о себе. Но ведь, в конце концов, она и к людям могла бы быть добрее и выливать на себя побольше одеколона, прежде чем идти в гостиную. Так что в конце концов мне пришлось поработать мозгами, чтобы придумать, как заставить Генри переехать в Нью-Йорк.

И когда я хорошенько ими поработала, то обнаружила, что настоящая причина, почему Генри хотел бы остаться в пригороде Филадельфии, состоит в том, что он известен, пока он там. Но, когда он переедет в Нью-Йорк, он уже не будет казаться таким уж необыкновенным джентльменом. Потому что, чтобы стать известным в Нью-Йорке, надо стать таким, как Отто Кан, например, так много сделавший для Искусства. Ну или таким, как Реформаторы, которые давно уж борются против Искусства. Ну, то есть я хочу сказать, что мистер Кан всегда может стать знаменитым, решив поставить какую-нибудь драму, тогда как Реформаторы могут стать известными, просто запретив ее.

Но у Генри, похоже, никогда не было достаточно идей, чтобы чего-нибудь начать, и хотя не нужно никаких идей, чтобы что-то запретить, в Нью-Йорке так много людей такого сорта, что соревноваться с ними ужасно тяжело.

А единственное, что Генри в состоянии делать, — это клеймить безнравственность и выступать против низкой морали. Но он, похоже, не в состоянии заставить всех людей раскаяться, потому что те, кто слушает подобные беседы, имеют безупречную мораль, и они просто желают послушать о тех, у кого ее нет совсем. И те рискованные вещи, о которых говорит Генри, могут заинтриговать вас, когда вы живете в окрестностях Филадельфии, но перестают волновать, когда вы переезжаете в Нью-Йорк.

И, конечно, когда джентльмен из Канзас-сити или Сент-Луи приезжает в Нью-Йорк и чувствует, что он теряет здесь свою значительность, он может попытаться вернуть ее, швыряя деньги официантам, билетным спекулянтам и хозяйкам ночных клубов. Потому что любой может пойти в ночной клуб и за пару сотен долларов назвать его хозяйку по имени. Но мысль стать известным в ночном клубе совсем не привлекает Генри, ну разве что пойти туда и прочитать мораль всем веселящимся, и стать известным, добиваясь их закрытия.

Так что мне пришлось немало потрудиться, чтобы придумать, как заставить Генри почувствовать себя известным в Нью-Йорке, и я решила, что самый быстрый способ — это вступить в какое-нибудь общество. Ну и тогда я вспомнила о своем нью-йоркском друге-джентльмене, который очень, очень знаменит и который член почти всех обществ, и написала ему письмо, и попросила, если ему нетрудно, написать Генри, и пригласить его в Нью-Йорк, и предложить ему куда-нибудь вступить.

А сам этот джентльмен принадлежит к обществу «Друзья культуры», и к «Ассоциации любителей природы», и к «Чумной лиге Нью-Йорка», которая против чумы у собак, и к «Обществу Огайо». Он написал Генри и пригласил его вступить во все эти ассоциации, за исключением «Огайо», потому что это общество совершенно исключительное, потому что вам придется родиться в Огайо, чтобы вступить в него. Но он прислал Генри приглашение вступить в «Общество Пенсильвания», которое не такое исключительное, как «Огайо», потому что все, что вам нужно, чтобы вступить в него — это родиться в Пенсильвании.

Ну и когда Генри начал получать все эти приглашения, он почувствовал себя очень довольным, считая, что его известность достигла и Нью-Йорка. И он решил ехать прямо туда и вступить во все предложенные общества. Ну и, конечно, ему пришлось и меня взять с собой. И когда я вновь оказалась в «Ритце» после всей этой семейной жизни, через которую мне довелось пройти, я почти готова поверить, что могу наконец вздохнуть свободно.

В первый же вечер, как только Генри прибыл в Нью-Йорк, он отправился на грандиозный банкет и там сидел за одним столом с Эми Рэндом, который очень, очень интеллектуальный, потому что как-то раз он съездил в Китай и теперь едва мог выносить всех окружающих, после того как вернулся, и с П. Сандерсом, который знаменит тем, что сказал, что «как слышится, так и пишется», и с Честером Рибоди, который проводит все свое время, наблюдая за белками и описывая все их движения. И эта встреча с такими знаменитыми людьми, которых так много в Нью-Йорке, дала Генри много новых мыслей и открыла ему глаза на многое. Потому что после того, как он побеседовал с ними, он с удивлением узнал, что у него мозгов не меньше, чем у них. Именно это и происходит всякий раз с людьми, у которых был комплекс неполноценности перед поездкой в Нью-Йорк. Потому что независимо от того, насколько силен ваш комплекс, в Нью-Йорке полно людей, у которых мозгов не больше, чем у вас.

Ну а когда Генри вернулся с банкета, я спала в его спальне в своей новой розовой ночной рубашке, так что в конце концов я заставила его пообещать, что мы всегда будем жить в Нью-Йорке, где наша жизнь будет более интеллектуальной.

И еще я заставила Генри подписаться на бюллетень Клуба «Книга месяца», в котором вам рассказывают о книгах, которые вам следует прочесть, если вы хотите стать выдающейся личностью. И это в самом деле замечательно, когда пятьдесят тысяч человек каждый месяц читают одно и то же.

Ну а потом мы с Генри сняли квартиру в новейшем доме на Парк-авеню, и я не позволила обставить ее ничем другим, кроме итальянских древностей и старого Рембрандта. И тут я не могу сдержать улыбку, потому что я всегда считала, что всякий интерьер должен быть украшен розовым атласом с оборками. Но после того, как девушка изучит все Искусство, она с трудом может выносить что-либо другое, кроме старых итальянских мастеров. Так что вместо всех моих шифоновых пеньюаров с оборками из страусовых перьев, какие я всегда носила раньше, теперь на мне старинного покроя платье из старой итальянской парчи, с длинным шлейфом, которое пошито из средневековой рясы папы римского, все краски на которой, правда, давно поблекли.

А когда мы делали детскую для нашей «маленькой мышки», наш декоратор нашел нам подлинную итальянскую колыбель какого-то очень древнего века. Но Дороти сказала, что идея старого мастера была, похоже, в том, что если бэби вдруг умрет, то колыбель можно будет сразу приспособить и под похороны. И Дороти опасалась, что любой ребенок, которому придется спать в этой колыбели, будет расти со стойкой меланхолией.

Ну, то есть я хочу сказать, что иногда у Дороти бывают правильные мысли, потому что оказалось, что древняя итальянская квартира ужасно угнетает, особенно в дождливую погоду. Так что мне даже пришлось уговорить Дороти почти все время проводить у нас, чтобы я не впала в депрессию среди всей этой древней обстановки.

И наконец наступил день, когда наша «маленькая мышка» должна была появиться на свет, а мы с Дороти как раз были на ланче в «Ритце», после чего Дороти собиралась пойти по магазинам, а после — на чай без церемоний. Ну и она пригласила и меня пойти с ней вместе. И хотя ничто мне так не нравится, как магазины и чай без церемоний, но я все же решила отказаться и вместо этого отправилась домой. И когда после полудня мне положили на руки «маленькую мышку», я почувствовала себя вознагражденной за все, от чего мне пришлось отказаться.

Я позвонила Дороти на вечеринку, чтобы сообщить ей, что это оказался мальчик. Да, ничто не трогает сердца людей сильнее, чем когда девушка, с которой они вместе веселились, пройдет через Долину теней и выйдет из нее с ребенком на руках.

И поэтому всем на вечеринке ужасно захотелось меня поздравить. Ну и тогда я села в кровати в своей пастельной рубашке ранне-итальянского возрождения, и мы закатили такую вечеринку, приветствуя «маленькую мышку»! Ну, то есть я хочу сказать, что люди все прибывали и прибывали, и мне пришлось опять звонить в ресторан «Рубенс», чтобы прислали еще сэндвичей. Но медсестра позволила нам всем лишь краем глаза посмотреть на «маленькую мышку», потому что шум и сигаретный дым, конечно же, не самое полезное для маленьких детей в день их рождения.

Ну и в конце концов я была вознаграждена за все, что мне пришлось пережить, когда Генри открыл для меня грандиозный кредит. Потому что ничто не заставит мужа стать таким сентиментальным в деньгах, как день, когда мы можем назвать девушку «маленькая мама».

Ну и после того, как все это закончилось, Генри, конечно же, решил, что теперь я должна оставаться дома и быть только женой и матерью. И я действительно не возражала, пока мне приходилось быть в постели. Но, как только я встала, мои мозги вновь заработали, и я опять задумалась, чем мне заняться.

Однако фильмы я решила больше не снимать, поскольку «Сильнее, чем секс» оказался никем не понят и завершился финансовым провалом. Ну и взамен я решила стать девушкой литературной и проводить как можно больше времени вне дома, в какой-нибудь литературной обстановке.




Глава вторая


Вскоре я выяснила, что самое литературное место в Нью-Йорке — это «Алгонкин-отель», где все литературные гении едят свои ланчи. Потому что любой литературный гений, который ест свой ланч в этом отеле, всегда и всюду пишет, что это именно то место, где все литературные гении и должны есть свои ланчи.

Ну и тогда я пригласила Дороти сопровождать меня, и мы отправились в отель во время ланча. Но Дороти сказала, что если я хочу увидеть Высоколобых, то она как раз собирается на вечеринку, которую устраивает Джордж Натан где-то в Нью-Джерси, которое славится тем, что там подают пиво без эфира. И что мистер Менкен, и мистер Драйзер, и Шервуд Андерсон, и Синклер Льюис — все будут там. Но я сказала Дороти, что если они так литературны, то почему они бывают в тех местах, которые, как Джерси, знамениты только тем, что ужасно неартистичны? И единственной причиной, которую Дороти могла придумать, было пиво. Но все-таки в конце концов я решила пойти на эту вечеринку, потому что некоторые из Высоколобых написали довольно занимательные романы.

Но если бы кто-нибудь подумал, что то, что было в Джерси, это литературный салон, он бы ужасно ошибся. Потому что никто из них ни слова не сказал о литературе, да даже если б и сказал, никто бы их не смог услышать, потому что писатели все время бросали монетки в электропианино и пели неприличные песни. Тогда как я думала, что когда люди литературные хотят провести музыкальный вечер, то было бы куда артистичнее купить билет в хорошую оперу. Но мне следовало бы знать, что вряд ли стоит доверять литературности таких литературных джентльменов, которые дружат с такой неинтеллектуальной девушкой, как Дороти.

Поэтому на другой день я заставила Дороти пойти со мной на ланч в «Алгонкин-отель», и это заменило мне все! Потому что там собираются критики, которые всем говорят, что надо делать, и знают, как это делать. Ну, то есть я хочу сказать, что они проводят все свое время, рассказывая всем, как должны поступать люди литературные.

Итак, мы пришли на ланч в «Алгонкин-отель», но оказалось, что еще рано, так что мы и в самом деле сможем увидеть их всех, когда они появятся. Но я знаю, что лучший способ занять тот столик, где вам хотелось бы сидеть, — это подружиться с метрдотелем. Ну а знаменитого метрдотеля в «Алгонкин-отеле» зовут Джордж, и это именно он повесил бархатный шнурок поперек входа в особую столовую, чтобы удержать людей, которые не ценят гениев, от попыток попасть туда, где им быть не положено, потому что в отеле есть и другая, общая столовая для всех.

Ну и я сказала Джорджу, что нам бы очень хотелось сесть рядом со знаменитым литературным Круглым столом, где мы с Дороти могли бы слышать все, о чем там будут говорить. Ну и Джордж усадил нас за самый близкий столик, так что даже официант у нас с литературными гениями был общий.

Мы стали беседовать с официантом, и оказалось, что его не только зовут Тони, но и что у него полно разных идеалов. И мне и в самом деле начинает казаться, что чем больше встречаешься с людьми, тем яснее сознаешь, что никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Потому что Тони сказал мне, что тело мужчины может быть всего лишь телом грека-официанта, но что душа его может быть полна всей древней культурой древних греков.

Ну, то есть я хочу сказать, что Тони воспитывался как джентльмен, потому что его отец был довольно известным греком, у которого кроме Тони был еще и законный сын. Ну и отец Тони поселил их вместе и нанял им гувернера, который и обучал их всей греческой классике. Но вскоре мать Тони наскучила его отцу, и отец Тони уговорил своего приятеля-турка проявить на ней свою жестокость. Потому что оказывается, что больше всего на свете турки любят всякие зверства, и Тони полагает, что это результат их «сухого закона». Потому что турку всегда приходится иметь дело с запретами, и Тони говорит, что когда все начинает действовать турку на нервы, то он не может пойти напиться и забыть обо всем, и потому в конце концов он достигает той точки, где ему в гневе приходится совершать что-нибудь ужасное. И Тони говорит, что когда он читает о все новых способах убийства, которые придумываем мы, американцы, и о том, как нас развлекают все эти судебные процессы об убийствах, то мы, американцы, ужасно напоминаем ему турков. Вот почему Тони считает, что все это тоже результат «сухого закона».

Так что мне пришлось сделать комплимент мозгам Тони и его способности добраться до сути дела. Ну а Дороти сказала, что она добавит ему еще один, если он немного поторопится с жареным цыпленком. Ну и Тони прервал беседу и отправился на кухню, потому что во время ланча ум Дороти направлен только на еду, тогда как я, похоже, никогда не замечаю, что я ем и ем вообще ли, если узнаю что-то новое.

А когда Тони вернулся, я попросила его рассказать мне все о гениях за Круглым столом. И оказалось, что он их достаточно хорошо знает, поскольку все они его очень любят. Ну, то есть я хочу сказать, что всех других официантов всегда больше интересуют «чаевые», чем разговоры их клиентов, и тот официант, который работал здесь до Тони, был довольно грубым греком из Сардонополиса, которого культура не интересовала. Но Тони — тот другой, и он все слушает, и слышит даже больше, чем сами гении, которые так заняты придумыванием умных замечаний, что просто не имеют времени кого-то слушать.

Итак, первым гением, который появился в ресторане, был Джо Крэборн, великий писатель, каждый день пишущий в газете длинные колонки обо всем на свете. Ну, то есть я хочу сказать, что пишет он так, как будто все это случается с его друзьями. Потому что это очень, очень нравится мистеру Крэборну — заставлять всех думать, что ЕГО друзья — это такие гении, которых не сравнишь с другими. Так что не проходит дня, чтобы один из друзей великого писателя Крэборна не упоминался в какой-нибудь колонке, и все, кто их читает, всегда могут узнать, чем были заняты друзья писателя в любое время дня и ночи.

Ну и, естественно, его друзья всегда стараются нарочно сделать что-нибудь такое, о чем было бы интересно почитать. Ну, например, устроить соревнование по блошиным бегам, или шарады на вечеринках друг у друга, или провести смешной чемпионат по крокету в Центральном парке, где вы можете сразиться с любым из них.

Следующим гением был театральный критик Гарри Эпплбай. Его работа — «открывать» девушек, похожих на Дузе. А это довольно трудно делать, потому что если вы «открываете» девушку, то она, естественно, должна быть молодой, а когда девушка очень молода, она не может петь так, как Дузе. Но мистер Эпплбай всегда прощает этот недостаток, если девушка достаточно мила во всех других отношениях. Потому что больше всего на свете этот великий критик любит актрис, и даже актеров, если они очаровательны. А если вдобавок и сама пьеса очаровательна, то он чувствует, что расцвет драмы наконец-то наступил. Так что Тони очень любит слушать мистера Эпплбая, потому что потом может писать своему кузену в Афины, что мистер Эпплбай — это почти Софокл.

Ну, то есть я хочу сказать, что он так пишет, чтобы кузену было понятно, потому что Тони говорит, что его кузен — неграмотный парень и он не больше знает о том, что мистер Эпплбай — знаменитый гений из «Алгонкин-отеля», чем мистер Эпплбай — о том, что Софокл это знаменитый гений в Греции.

Тут появился следующий литературный гений — Питер Худ, писатель, всегда влюбленный в какую-нибудь девушку. А когда этот гений бывает влюблен в настоящую леди, то Тони говорит, что тут и начинается кино, потому что он не может просто взять и сбежать, и завести с ней роман, и держать язык за зубами, как это сделал бы любой официант. Нет, ему нужно все это обсудить с женой, а потом они вместе идут к психоаналитикам, а потом обсуждают все это с друзьями, но так никогда и не могут прийти к какому-нибудь выводу.

Ну и наконец все гении были в сборе. И то, как они беседовали друг с другом, было просто удивительно.

Потому что, во-первых, один из гениев спросил другого: «Что за потрясающе смешную вещь сказал ты в прошлый вторник?» И тогда этот другой гений повторяет свое высказывание, и все вокруг смеются. А потом наступает его очередь спрашивать: «А что за ужасно умную вещь ты выдал в пятницу?» Ну а затем и другие гении получают возможность высказаться, и все это было похоже на игру в мяч, так что каждый из гениев имел возможность поговорить о себе.

Но потом появился мистер Эрнест Бойд и сел прямо за их столик. И я уверена, что ему не обрадовались, потому что он был одним из участников вечеринки у мистера Натана в Джерси и весь вечер пел там самые неприличные песни. Поэтому разве мог такой человек, как он, оценить беседу, которую вели здесь гении? Но он и в самом деле, кажется, смеялся громче всех. Ну, то есть я хочу сказать, что он смеялся даже тогда, когда никто ничего не говорил, так что в конце концов гении стали смотреть на него довольно хмуро.

Ну а потом они стали обсуждать свое знаменитое путешествие в Европу, где они замечательно провели время, потому что всюду, куда бы они ни приезжали, они могли сидеть в отеле, играть в умные игры и вспоминать Нью-Йорк. И я считаю, что это восхитительно — иметь так много внутренних ресурсов, чтобы никогда не давать себе труда попытаться увидеть что-то новое.

А потом заговорил мистер Бойд и спросил: «Каких ребят-литераторов вы встретили, когда были за границей?» Нет, мистер Бойд просто не знает этикета и того, как следует вести беседу, и он продолжал задавать вопросы, на которые почти не отвечали. Но оказалось, что у одного из гениев есть письмо для одного из литераторов по имени Джеймс Джойс, но что он и не собирается брать на себя труд передавать его по адресу. Потому что он говорит, что, в конце концов, этот Джеймс Джойс с ним даже незнаком, и почему надо брать на себя труд встречаться с кем-то, кто так мало знает об «Алгонкин-отеле», что может подумать, что речь идет о племени нецивилизованных индейцев? Но мистер Бойд опять влез в беседу и сказал: «Почему бы вам не воспользоваться удобным случаем и не встретиться с ним? Ведь у него наверняка есть что сказать».

Ну и тогда они сказали мистеру Бойду, что всякий раз, когда они знакомятся с кем-то, им необходимо время, чтобы познакомить новенького со всеми их взглядами, чтобы он начал понимать их шутки, а это пустая трата времени. И я действительно не понимаю, почему это гении из «Алгонкин-отеля» должны давать себе труд узнавать о Европе больше, чем Европа даст себе труд узнать о них? Так что они покинули Европу, потому что больше всего на свете любят «Алгонкин-отель». И я думаю, что это восхитительно.

Тут Дороти управилась наконец со своим цыпленком и заговорила, сказав, что для одного дня интеллектуальных бесед с нее достаточно и что она собирается пойти поискать своего приятеля, который говорит о себе только тогда, когда у него болят зубы. Ну и я была даже рада, что Дороти ушла, потому что потом произошло событие, очень смутившее меня поначалу, но ставшее самым волнующим в моей жизни.

Ну, то есть я хочу сказать, что мистер Бойд огляделся вокруг и сразу меня заметил. Ну и, конечно же, я была вынуждена ему улыбнуться. И тогда он повернулся и обратился ко всему Круглому столу гениев и сказал: «Джентльмены, вы и так каждую неделю открываете Дузе, Сафо или Клеопатру, и я думаю, что теперь моя очередь. Потому что я открыл молодую леди, единую в трех этих лицах. Могу ли я с вашего позволения пригласить миссис Лорелею Ли Споффард к нашему столу?»

Они почти не обратили внимания на слова мистера Бойда и ответили, что им все равно. И тогда мистер Бойд проводил меня к Круглому столу и представил гениям, и почти все они мне кивнули в знак приветствия, а некоторые из них даже заговорили. И мне было позволено сесть за их стол и просидеть там до конца ланча.

Ну и мистер Худ вскоре заметил мой благоговейный интерес ко всему, о чем они говорят, и сказал, что он понял, что во мне ума гораздо больше, чем кажется с виду, так что он приглашает меня приходить сюда на ланч каждый день. И я бы совсем не удивилась, если бы он повел себя так, что я стала бы очередной девушкой, кончившей психоанализом с мистером Худом.

Но когда я сказала об этом Дороти, она ответила, что это принесло бы ему огромную пользу, потому что уж я бы знала, как поступить в таком случае, и он наконец пришел бы к какому-нибудь решению. Так что я вполне могла бы подойти на роль великой Вдохновительницы Истории.

И что еще мне необходимо было сделать — это вступить в Лигу Люси Стоун, чтобы я, как все ее члены, могла бы сохранять свою девичью фамилию после бракосочетания. Потому что имя девушки должно быть неприкосновенно, и когда девушка постоянно пользуется именем мужа, это лишь подавляет ее индивидуальность. А когда девушка бескомпромиссно настаивает на сохранении своего девичьего имени, то это заставляет всех думать, что она так или иначе добилась в жизни успеха. И очень подходящий случай для того, чтобы воспользоваться своей девичьей фамилией, это когда девушка идет в сопровождении мужа в какой-нибудь незнакомый отель. Потому что когда портье в отеле заметит, что девушка с девичьим именем находится в одном номере с джентльменом, то он не задаст лишних вопросов, и это заставляет девушку чувствовать свое превосходство над всеми, кто находится в холле.

Однако Дороти сказала, что мне лучше быть поосторожней. Ну, то есть я хочу сказать, что Дороти говорит, что большинство членов Лиги Люси Стоун не волнуют отельного портье, потому что относятся они в основном к тому сорту девушек, которые посещают отели только по случаю бракосочетания. Но, сказала Дороти, если мы с Генри закатимся в отель и попросим номер, пользуясь моей девичьей фамилией, то вполне возможно, что портье посмотрит хорошенько на меня и вручит Генри номер в местной тюрьме за совращение несовершеннолетних. Но я не слушаю никаких литературных советов от такой девушки, как Дороти, и потому вступила в Лигу. И теперь могу писать свою книгу, не опасаясь, что моя индивидуальность будет погублена фамилией мужа.




Глава третья


Итак, когда я наконец стала девушкой литературной, я решила, что мне не следует уподобляться тем писательницам, которые даже не пытаются исправить этот мир, а лишь разрушают его еще больше. Я же должна постараться и преподать миру какой-нибудь урок, который сделал бы его лучше. А лучшим уроком, с которым я когда-либо сталкивалась, могла бы послужить жизнь моей подруги Дороти. Ну и я решила, что напишу об этом. Но только жизнь Дороти не может служить девушкам примером для подражания, а должна показать им, чего они в жизни должны избегать.

Во-первых, я хочу сказать, что Дороти — девушка довольно низкого происхождения, а низкое происхождение только в кино выглядит довольно привлекательно, потому что Мэри Пикфорд, например, может быть и дочкой мусорщика, но все равно в конце фильма станет очаровательной, выйдя замуж за миллионера.

Но сама Дороти, хоть и смогла подняться из низов до уровня отеля «Ритц», но даже жизнь в «Ритце» не повлияла на ее идеалы, потому что Дороти по-прежнему не способна ни на что другое, кроме как безумно влюбляться в такого рода джентльменов, которые как родились без денег, так с тех пор и не сумели их приобрести.

Итак, когда я сообщила Генри, что собираюсь описать жизнь Дороти, мы с ним немножко поссорились. Потому что мне кажется, что Генри считает, что мир стал бы только лучше, если бы ничего не узнал о жизни такой девушки, как Дороти. Ну, то есть я хочу сказать, что Генри мыслит очень широко, как и полагается великим Реформаторам, которые должны уметь видеть вещи с разных сторон одновременно, и он готов закрыть глаза на все, что пришлось пережить девушке, если в конце концов она перестанет развлекаться и раскается. Но Генри говорит, что когда такая девушка, как Дороти, не платит за свои грехи и не раскаивается, то как же тогда всем людям нравственным получить то удовлетворение, которое они испытывали бы, глядя на ее страдания? И что тогда случится с христианством?

Но я в конце концов уговорила Генри позволить мне писать об этом, поскольку пообещала, что он будет иметь возможность прочесть все и дать оценку до того, как все написанное мною дойдет до публики. Так что если все, что я напишу, ДОЙДЕТ до публики, то это будет означать, что девушки заранее могут быть уверены в том, что все прочитанное пойдет им только на пользу.

Итак, первое, что вспомнила Дороти о своей Жизни, это то, что, когда она была ребенком, они с отцом имели отношение к тому, что называлось «Большая тихоокеанская компания уличных ярмарок и карнавалов» и было широко известно на всем тихоокеанском побережье.

Ну и оказывается, что в каждой карнавальной компании всегда есть несколько джентльменов, которые делают что-нибудь бесплатное, забавляя или обучая публику, ну, например, надевают блестящее розовое трико и прыгают с какой-нибудь почтовой крыши в бак с водой. И одним из таких джентльменов в Карнавал-компани и был не кто иной, как мистер Шоу — отец Дороти. Мне даже пришлось спросить Дороти, неужели ее отец никогда не попадал в беду, занимаясь подобным делом? И оказалось, что как-то раз у него был совсем небольшой инцидент. Потому что отец Дороти, всегда пребывая в состоянии хронического опьянения, не рассчитал время и прыгнул с крыши раньше, чем бак заполнили водой. Но Дороти говорит, что это не причинило ему вреда, потому что это был как раз тот случай, когда один бак упал в другой, потому что отец Дороти успел достаточно влить в себя, чтобы суметь наполнить и другой бак.

Ну и оказалось, что в то время, как отец Дороти прыгал с крыш, мать ее жила в шикарной квартире в Сан-Франциско, но была столь непригодна к какой-либо семейной жизни, что с трудом могла бы вынести что-нибудь, похожее на мужа. Хотя время от времени в ней просыпался материнский инстинкт и тогда она могла послать за дочерью. Так что однажды отец посадил Дороти в поезд до Сан-Франциско и оставил на попечение железнодорожного кондуктора.

Мать Дороти встретила ее на вокзале в сопровождении богатого джентльмена, с которым они были, похоже, неразлучны. И все пришли в восторг от Дороти, и покупали ей очаровательные платья, и брали ее с собой на скачки, и катали на лошадях, и всем показывали, и пили шампанское за ее здоровье.

Но как-то раз, в разгар какой-то вечеринки, мать Дороти и ее друг-джентльмен стали терять свои материнские инстинкты и в конце концов утратили их вовсе, отправив Дороти обратно на квартиру матери в сопровождении посыльного. Ну а потом мать Дороти забыла прийти домой, и девочка осталась совсем одна в квартире с китайцем-поваром, который ничего не делал, а лишь играл в какую-то китайскую лотерею и вполне мог сойти и за грека для такого маленького ребенка, как Дороти. Так что Дороти была в полном восторге, когда ее мать наконец вспомнила о том, чтобы вернуться, а вернувшись, отправила ее обратно в Карнавал-компани.

А когда Дороти было уже двенадцать лет, ее отец получил телеграмму, в которой сообщалось, что его жена скоропостижно скончалась во время скачек, когда рухнула большая трибуна ипподрома. И Дороти говорит, что это был единственный раз, когда ее отец выиграл на скачках, потому что он заключил пари, что и знаменитый сан-францисский миллионер тоже был на той же трибуне. И оказалось, что он и в самом деле был там. Таков был конец у матери Дороти. Но я не думаю, что мать Дороти была такой, какой ей следовало быть, иначе она не смотрела бы сквозь пальцы на увлечение китайца-повара китайской лотереей.

Когда Дороти исполнилось четырнадцать, она уже могла ходить по всей ярмарочной площади и помогать в работе. Потому что в Карнавал-компани было то, что называется «концессиями», то есть когда люди, например, бросают кольца на торчащие в земле ножи, и тот, кто попадает, выигрывает нож. Ну и Дороти должна была смешаться с толпой и быть Тем, Кто Выигрывает Нож, а потом зайти с «черного» хода и вернуть нож джентльмену — хозяину этой «концессии». Потому что, в конце концов, эти ножи стоили не более двух долларов все скопом и не было никакого смысла красть их, говорит Дороти.

Но я сказала Дороти, что это то, что называется «дурачить публику». Но Дороти сказала, что не очень-то эту публику дурили, потому что все равно лезвия у этих ножей были из оловянной фольги и от них не было бы пользы никому, кто вздумал бы использовать их по назначению.

Ну а когда Дороти наконец исполнилось пятнадцать, ее отец попал в беду. Ну, то есть я хочу сказать, что мистер Шоу опять женился. И это очень интересное событие произошло, похоже, из-за главного аттракциона Карнавал-компани, который назывался «Прыжок влюбленной».

Ну так вот, этот «Прыжок влюбленной» состоял из гусеничной цепи, по форме напоминающей большую восьмерку, и маленького автомобильчика, который бегал по ней. И после того, как автомобильчик делал петлю, он высоко подпрыгивал в воздухе и приземлялся на высокой площадке, расположенной на довольно большом расстоянии.

Но что действительно интриговало публику, так это блондинка в плаще, сидевшая внутри автомобиля, поскольку предполагалось, что эта девушка рисковала жизнью и делала «петлю», только для того, чтобы встретить своего «возлюбленного». А «возлюбленным» и был не кто иной, как мистер Шоу — отец Дороти — в своем блестящем розовом трико, который стоял в ожидающей позе на площадке и галантно сопровождал потом блондинку вниз по лестнице, пока вокруг гремели аплодисменты.

Правда, Дороти говорит, что она так никогда и не смогла определить, чему же аплодировали зрители — прыжку «влюбленной» девушки или же тому, что отец Дороти все-таки ухитрялся спуститься с лестницы, несмотря на свое хроническое состояние.

Ну а в качестве белокурой девушки, которая прыгала в «Прыжке влюбленных», Карнавал-компани, как правило, использовала официанток с белокурыми волосами или париком, желающих стать актрисами. Но компании трудно было удерживать всех этих девушек, потому что после того, как они делали несколько таких прыжков, у них начинал разрушаться позвоночник, и тогда менеджеру Карнавал-компани приходилось опять искать очередную исполнительницу.

Ну и в конце концов в одном из отелей какого-то городка под названием Модесто, менеджер нашел официантку, которая, однако, не сказала ему, что ее мать — хозяйка этого отеля, потому что боялась, что он не предложил бы ей эту работу, знай, что у нее есть довольно вспыльчивая мама, которая была бы против таких занятий.

Эта официантка, которую звали Хейзл, сбежала вместе с Карнавал-компани, ничего не сообщив матери. И, что еще хуже, некоторые люди из Карнавал-компани выехали из отеля, забыв попросить клерка выписать им счет.

Ну и эта леди — хозяйка гостиницы — появилась на сцене в следующем городе, и Дороти говорит, что, когда она появилась, глаза у нее были налиты кровью. Но судьбе было угодно, чтобы она попала на главную улицу города как раз в тот момент, когда отец Дороти прыгал с крыши масонской церкви в своем блестящем розовом трико. И хотя эта леди никогда раньше не обращала внимания на мистера Шоу, когда он останавливался в ее отеле и ходил в обычной одежде, но увидев, как он в трико бросался с крыши, она безумно в него влюбилась.

В конце концов стало ясно, что дирекции Карнавал-компани все-таки придется провести обмен мнениями с матерью Хейзл. Но сразу выяснилось, что ничто не заставит ее успокоиться, кроме брака с мистером Шоу. Так что отцу Дороти пришлось жениться, чтобы спасти Карнавал-компани от ответственности за похищение официантки и неуплату счетов из отеля.

Ну и они были обвенчаны лютеранским священником, и у них была довольно необычная свадьба в городском саду. Вот так и случилось, что у Дороти появилась мачеха.

И первое, что эта мачеха сделала, это заставила Хейзл вернуться домой в Модесто, чтобы смотреть за отелем, потому что она считала, что жизнь в Карнавал-компани была бы губительна для морали Хейзл. Но Дороти говорит, что мораль Хейзл уже достаточно поизносилась еще в Модесто, чтобы Хейзл могла бы почерпнуть что-то новое в Карнавал-компани. Сама же мачеха осталась с мужем, и оказалось, что это настоящая фурия. Ну, то есть я хочу сказать, она никогда больше не позволяла мистеру Шоу прыгать с крыши, и он стал терять свою индивидуальность. Ну и в конце концов все это кончилось тем, что единственное, что оставалось отцу Дороти, чтобы развлечь публику, — это получать брачную лицензию в каждом городе, где останавливалась Карнавал-компани, после чего местный священник публично венчал его то на воздушном шаре, то в клетке с тиграми. Так что Дороти говорит, что если я когда-нибудь услышу, как кто-нибудь болтает, что отец Дороти не женат, то я должна сразу же сказать, что на самом деле ее отец держит рекорд всего тихоокеанского побережья по числу законных бракосочетаний.

Однако в конце концов дела пошли от плохого к худшему. Потому что, хоть миссис Шоу и была постоянно невестой, вела она себя не как подобает невесте и только и делала, что порицала жениха, даже стоя рядом с ним у алтаря. Так что иногда толпа ужасно удивлялась, что мистер Шоу нашел в такой невесте. Потому что Дороти говорит, что вряд ли кому захочется платить 25 центов, чтобы увидеть, как кто-то женится на угрюмой невесте почти пятидесятилетнего возраста.

Но я и в самом деле не осуждаю миссис Шоу за то, что она впадала в уныние, потому что ведь в конце концов, отец Дороти не был идеальным мужем. Ну, то есть я хочу сказать, что он, наверное, думал, что именно в этом и состоит мужская доблесть — сначала напиться, а потом вспомнить о «сухом законе».

Так что миссис Шоу начала надоедать жизнь в Карнавал-компани, и она стала тосковать по своему отелю, особенно когда узнала, что ее отель приобрел дурную славу. Потому что вряд ли какой коммивояжер, который был хоть немного недурен собой, оплачивал свои счета за проживание в отеле. А уж когда мачеха Дороти услышала о том, что Хейзл перенесла свой завтрак с шести утра на восемь, она решила, что дело зашло слишком далеко, ну и заставила мистера Шоу отречься от карьеры, чтобы вернуться в Модесто и заняться отелем.

Мачеха Дороти предложила девочке поехать с ними, но Дороти, подумав, отказалась. Потому что, по ее словам, она смогла бы вынести только что-нибудь одно — мачеху, Хейзл или город Модесто, но что терпеть всех троих сразу — это выше человеческих сил.

Ну и, конечно, теперь Дороти должна была сама зарабатывать себе на жизнь, и потому в Карнавал-компани сбросились, кто сколько смог, и купили ей никелированную машину для изготовления вафель. А управляющий сказал, что Дороти может не платить за «концессию», начиная дело, пока оно не станет прибыльным.

А потом было решено, что жить Дороти будет под присмотром мистера и миссис Аль Ле Вино, у которых была «концессия» под названием «Храм искусства», и этим храмом была палатка, в которой мистер Ле Вино в белом трико с длинными рукавами пел иллюстрированные песни и бросал иллюстрации этих песен на свою жену. Ну а семейная жизнь мистера и миссис Ле Вино была идеальной, потому что они жили не в отеле, как все другие из Карнавал-компани, а устроили дом прямо в своей палатке, поскольку были большими домоседами. И Дороти говорит, что иногда ей хочется, чтобы какой-нибудь банкет в ресторане «Колони» был бы достаточно восхитительным, чтобы заставить ее забыть тушеную баранину миссис Ле Вино. И единственное, что вызывало ее беспокойство, это то, что после семнадцати лет брака супруги Ле Вино все продолжали разговаривать друг с другом детским языком и рано или поздно это непременно стало бы действовать Дороти на нервы.

Ну и после того, как Дороти была устроена, они с отцом сказали друг другу «до свидания», и мистера Шоу забрали, чтобы продолжать «пилить» его в Модесто. И он до сих пор пребывает там, живя с миссис Шоу в большом доме и заливая свою тоску настолько, насколько это возможно при «сухом» законе. А самое большое утешение для него — муж Хейзл. Потому что Хейзл вдруг исправилась и вышла замуж, и Дороти говорит, что единственная беда Хейзл была в том, что она просто опередила свое время. Ну, то есть я хочу сказать, что в наши дни все девочки-подростки уже догнали Хейзл, а это лишь говорит о том, что она просто дебютировала преждевременно.

А замуж она вышла за лучшего жениха Модесто, который работал в редакции газеты, и все окрестные фермеры оплачивали свои счета мужу Хейзл виноградом или богемским хмелем. Ну а мистеру Шоу и мужу Хейзл нравилось возиться с ними в задней комнате редакции и смотреть, что за напиток у них получается. И только в прошлом году, на день рождения, Дороти отправила отцу прелестный медный самогонный аппарат, самый очаровательный из всех, что можно было купить за деньги.

Итак, когда вафельницу доставили в Карнавал-компани, внутри у нее лежал небольшой проспект, в котором говорилось, что даже ребенок в состоянии управиться с машиной. Это и навело Дороти на мысль, и она стала передавать вафельницу какому-нибудь местному мальцу, который всегда был этим более чем доволен. Правда, в результате вафельница часто выходила из строя и нуждалась в ремонте, или же малыш просто съедал всю прибыль.

Но вот однажды в каком-то городке, который назывался Сан-Диего, Карнавал-компани попала в беду. И случилось это из-за одного из членов компании по имени Док. Потому что этот самый Док продавал одну штуковину, которая называлась «Чудесный пятновыводитель» и изготавливался из кусочка хозяйственного мыла, которое Док покупал в соседней бакалейной лавке на углу, разрезал на мелкие кусочки, завертывал в блестящую фольгу и продавал публике по 25 центов за штуку.

И оказалось, что Док всегда поступал неправильно и оставил после себя следы в виде обманутых мужей почти по всему штату Калифорния. И вот наконец он попался, когда продал жене бакалейщика в Сан-Диего свой «Чудесный пятновыводитель» за 4 доллара почти сразу же после того, как приобрел у ее мужа хозяйственное мыло по 10 центов за кусок.

Но Док, кроме того, воспользовался случаем и стащил у бакалейщика часы, стоявшие на шифоньере в спальне. Часы стоили 75 долларов, и это ужасно рассердило бакалейщика, и он пожаловался на Дока властям.

Ну и тогда помощник шерифа Сан-Диего пошел по следу и настиг Карнавал-компани в городке под названием Санта-Барбара. И оказалось, что этот помощник шерифа был очень знаменит, потому что не только происходил из старой и богатой семьи, но и проявлял очень большой интерес к морали молодых девушек, стоявших на пороге женственности. И это было особенно заметно на заседаниях тюремного Совета директоров. И главная причина, почему он так заинтересовался случаем с женой бакалейщика, состояла в том, что она когда-то училась в Сан-Диего и ее низкая мораль всегда интересовала помощника шерифа.

Итак, помощник шерифа появился на ярмарочной площади в Санта-Барбаре рано утром, пока там не собрались еще толпы народа, и сразу же заметил Дороти, сидевшую у входа в палатку Ле Вино и наблюдавшую, как миссис Ле Вино вышивает ночной чепчик. Ну и он подошел к миссис Ле Вино, чтобы порасспросить о Доке, но взгляд его, казалось, не отрывался от Дороти. И с этого момента стало очевидным, что, в то время как его официальное положение требовало от него арестовать Дока по закону и отдать его в руки правосудия, ум его был занят исключительно Дороти.

Шло время, и помощник шерифа практически закрыл глаза на поведение Дока, и Док так осмелел, что превратился в еще большего дамского угодника и рекламировал свой «пятновыводитель» направо и налево.

А главная идея помощника шерифа, похоже, состояла в том, чтобы затащить Дороти в какой-нибудь угол и сообщить ей, что наступило время, когда кто-то из людей высокоморальных вроде самого помощника шерифа должен помочь ей перейти от девичества к женственности.

И что действительно необычно, так это то, что Дороти дожила в Карнавал-компани до 16 лет и до сих пор никто не обратил ее внимания на Жизнь. Потому что когда мне, например, было всего 13 лет и я пела в нашем церковном хоре, то практически каждый мальчик из нашего хора тайком говорил на эту тему, а некоторые так даже кое-что и делали.

Но обстановка в Карнавал-компани, оказывается, не очень-то напоминала церковный хор, потому что для Карнавал-компани нет ничего святого, и все они шутили на свой лад про эту самую «любовь», так что Дороти только смеялась. Но для церковного хора любовь — это нечто святое, о чем можно было говорить лишь шепотом. И тогда любовь превращается в нечто таинственное.

А всякая тайна всегда интригует. Так что в нашем тихом церковном хоре было намного больше «любви», чем в Карнавал-компани, где не было ничего святого. Вот почему как раз тогда, когда Дороти следовало бы задумываться о проблемах, волнующих каждую молодую девушку, и подумать о Жизни, и захотеть все узнать, ее отношение к этому Делу было совершенно непочтительным.




Глава четвертая


Я всегда считала, что, когда молодая шестнадцатилетняя девушка так беспечна и не задумывается над тем, что может с ней произойти в Карнавал-компани, она рано или поздно начинает ходить по лезвию ножа.

Ну и оказалось, что Дороти уже завела себе приятеля из концессии «Пожиратель змей», и у этого приятеля было прозвище Кьюли. Так что когда Дороти пришлось выбирать между вниманием богатого помощника шерифа и обществом приятеля, все состояние которого — ящик со змеями, которых он «съедал», Дороти, не колеблясь, сделала неверный выбор. Ну и в конце концов помощника шерифа стала очень беспокоить судьба Дороти, и он отправился к Кьюли, и сказал, что ему должно быть стыдно, что его постоянно видят в обществе молодой девушки, которая только начинает расцветать, потому что это вызывает дурные мысли у всякого, кто их увидит.

Ну и тут Кьюли слишком сильно для «пожирателя змей» покраснел, но сказал помощнику шерифа, что им с Дороти очень весело, когда они бывают вместе, и что никаких греховных мыслей у него не возникает. Но он поблагодарил помощника шерифа за то, что тот заставил его задуматься над этим и обещал исправиться. Ну и закончилось все это дело тем, что, когда в следующий раз Кьюли встретился с Дороти, он на нее смотрел, смотрел, как будто видел ее впервые. И наконец заметил: «Итак, дурочка, я полагаю, что ты выросла».

Одной из обязанностей Кьюли в Карнавал-компани было расклеивать по всему городу афиши, извещающие о проведении уличной ярмарки. И так случилось, что была весна, и погода была просто восхитительной, ну и Кьюли предложил Дороти пойти с ним вместе расклеивать афиши. Но когда они дошли до жилых кварталов, он выбросил афиши в мусорный ящик и предложил Дороти поехать за город.

Они сели на трамвай и доехали до конца маршрута — и это был уже «загород». Светило солнце, в небе было полно птиц, а в траве — красивых фиалок, и такая обстановка могла любого заставить думать о любви. Но только не такую девушку, как Дороти. Ну, то есть я хочу сказать, что она — полная противоположность такой девушке, как я. Потому что когда я оказываюсь наедине с джентльменом, то я в любой обстановке не перестаю думать о том, что сейчас что-нибудь должно произойти.

Ну и в конце концов Кьюли сразу стал бесцеремонно спрашивать Дороти, что она думает о семейной жизни мистера и миссис Ле Вино? Потому что, похоже, Кьюли считал, что это — идеал, даже если и в палатке. Но Дороти сказала, что и она бы так считала, если бы ей не приходилось жить с ними в одной палатке. И что касается ее, то ее терпение на пределе, и как-то раз, когда Аль Ле Вино двадцать девять раз за день назвал Перл Ле Вино «пончик мой», Дороти захотелось взять камень и сделать что-нибудь ужасное.

Ну и тогда Кьюли попытался объяснить Дороти, что почти все хотя бы раз в жизни испытывают такие же чувства, как Ле Вино, и что просто Ле Вино так их выражает.

Но Дороти ответила, что если он когда-нибудь уличит ЕЕ в чем-то подобном, то она надеется, что он науськает на нее одну из своих змей.

Ну и тогда Кьюли надолго замолчал. А потом сказал, что, наверное, Дороти еще слишком молода, чтобы говорить о таких вещах, и что они вполне могут вернуться на ярмарку.

Но всю обратную дорогу Кьюли, казалось, был очень расстроен, потому что не сказал ни слова. И тогда Дороти принялась думать. И вот тут-то, говорит Дороти, ей стало интересно, неужели и она могла бы дойти до того, чтобы в кого-нибудь влюбиться и стать такой же противной, как Перл Ле Вино?

Ну и, в конце концов, была весна, и дикие фиалки так сильно пахли, что Дороти говорит, ей стало любопытно, на что это похоже, когда какой-то здоровенный детина сцапает тебя и влепит поцелуй? И то, как она об этом говорит, только лишний раз показывает, как вульгарно она мыслит, даже когда мыслит о любви!

Итак, Дороти продолжала думать, пока в конце концов не пришла к выводу, что вокруг всей этой «любви» столько шума, что пора и ей принять участие в этой суматохе и посмотреть самой, стоит ли любовь всех этих разговоров. И я полагаю, что нельзя винить Дороти за ее скепсис, потому что всю жизнь она провела среди людей, которые призывали других есть змей или дарить складные ножи, но никогда не делали этого сами.

А когда Дороти решилась, то, по ее словам, единственный, кто мог бы заинтриговать ее, был помощник шерифа, потому что она и представить себе не могла, к примеру, Кьюли в роли своего «возлюбленного».

Когда они вернулись на ярмарку, помощник шерифа, как обычно, был уже там, сидя за палаткой Ле Вино и делая вид, что помогает миссис Ле Вино чистить горох, хотя на самом деле глядя по сторонам, высматривая Дороти. Ну и поскольку Дороти решила все выяснить наконец об «этом», она отделалась от Кьюли и сказала помощнику шерифа что-то приятное, впервые с тех пор, как он начал следовать за Карнавал-компани. Но Дороти пошла еще дальше, предложив помощнику шерифа сходить сегодня вечером в кино.

Ну и, когда наступил вечер, Дороти, как обычно, бросила свою вафельную машину и отправилась в город с помощником шерифа. И это и в самом деле было настоящим совпадением, потому что фильм был про любовь, на электропианино играли песню «Поцелуй меня еще раз», и Дороти в конце концов дошла до того, что позволила помощнику шерифа взять ее за руку. И Дороти говорит, что отдала бы доллар, только чтобы узнать, что он находил в этом приятного, потому что ей казалось, что она просто держит в руке одну из своих собственных вафель, побывавшую под дождем. Но все-таки Дороти продолжала убеждать себя; «Это только начало. Должно же произойти что-нибудь получше! Потому что иначе семейная жизнь супругов Ле Вино не имеет оправдания!»

Но Дороти решила не торопиться, пока идет эксперимент и пока она хорошенько все не проверит. И потом решила, что еще до конца сегодняшнего вечера она позволит помощнику шерифа поцеловать себя.

Ну и когда они вернулись на ярмарочную площадь, все уже было закрыто, и было совершенно темно, только светила луна. Они остановились у палатки Ле Вино, и Дороти говорит, что она позволила помощнику шерифа пуститься в рассуждения о том, как прекрасно девичество, особенно когда девушка становится взрослой. Ну и когда он кончил, Дороти, стиснув зубы, позволила помощнику шерифа поцеловать себя. А когда и это закончилось, Дороти говорит, что она почувствовала себя как маленький мальчик, который вдруг обнаружил, что Санта-Клаус — это переодетый директор воскресной школы.

Но оказалось, что все это время за палаткой прятался Кьюли, ожидая, когда Дороти благополучно вернется домой. И когда Дороти позволила помощнику шерифа поцеловать ее, Кьюли вышел из укрытия и строгим голосом велел ей идти спать! А сам потом долго беседовал с помощником шерифа, прогуливаясь с ним по ярмарочной площади.

А на следующее утро помощник шерифа явился к миссис Ле Вино и сообщил, что он телеграфировал своей матери и попросил ее приехать и забрать Дороти и что они с матерью возьмут Дороти в свой дом в Сан-Диего и отправят ее в школу. А когда она научится всему, они подумают, что делать дальше. Потому что конечной целью помощника шерифа был брак.

Ну и когда Дороти услышала об этом, она сразу же поняла, чья это работа и отправилась искать Кьюли. Нашла она его одиноко сидящим в брезентовом змеином логове. Дороти заявила, что намерена устроить ему нахлобучку за то, что он заставил такую старую леди, как мать шерифа, отправиться в такое долгое путешествие на поезде ради какой-то шутки, которая даже не смешна, потому что она, Дороти, даже представить себе не может, чтобы уехать с этим помощником шерифа.

И тогда наступила очередь Кьюли оправдываться, и он сказал, что хотя Дороти этого и не замечает, но все ее друзья в Карнавал-компани очень беспокоятся за нее, потому что, похоже, что скоро она превратится в Проблему. А что касается его самого, то ему все ясно.

Потому что разве другая девушка могла бы утром так невинно говорить с ним о Жизни и в тот же вечер отправиться гулять с этим помощником шерифа в темноте, как это сделала Дороти, тем самым почти заставив Кьюли поверить, что он совсем не понимает женщин?

Дороти изо всех сил старалась что-нибудь придумать в свое оправдание, но так и не смогла. Ну и тогда Кьюли сказал, что в любом случае Дороти должна начать учиться Морали и что он понял наконец, что Карнавал-компани — это не то место, где можно этому научиться. Потому что вряд ли хоть что-то из того, чем они занимались в Карнавал-компани, было честным, и что даже сама Дороти уже привыкла воровать клейстер для афиш и печь из него вафли. А это, конечно же, не тот фундамент, на котором должен формироваться характер молодой девушки.

Конечно, продолжал Кьюли, он вовсе не думает, что у помощника шерифа очень большие умственные способности, но все равно он человек богатый и известный, и молодая девушка была бы в безопасности рядом с его матерью. Ну и еще Кьюли сказал, что Дороти должна всем показать свое умение все правильно понять, и поехать с помощником шерифа на пару лет, чтобы научиться Правде и Честности. А уж потом, если ей надоест, она всегда сможет оттуда улизнуть.

И тогда Дороти стала умолять Кьюли и просить его позволить ей остаться в Карнавал-компани. Она обещала, что исправится, и даже будет класть яйца в тесто для вафель.

Однако выяснилось, что и сам Кьюли покидает компанию, потому что, оказывается, он осознал, что, поедая змей, едва ли можно чего-нибудь добиться и что если бы он, Кьюли, задумался об этом раньше, то он, наверное, сделал бы все иначе. И тогда сегодня у него, возможно, было бы что предложить девушке.

Но сейчас, сказал Кьюли, он послал три доллара в Канзас-сити, чтобы ему прислали тысячу немецких точильных камней. И, как только он их получит, он собирается идти своим путем и сделать из себя человека.

И когда Дороти услышала, что Кьюли собирается уходить, она поняла, что уличные ярмарки для нее закончились, потому что она не смогла бы и дальше жить с Ле Вино, если бы ей не с кем было посмеяться. Так что, похоже, все складывалось одно к одному, и Дороти пришлось пообещать Кьюли, что она дождется матери помощника шерифа, посмотрит на нее и если окажется, что они в состоянии выносить друг друга, то она попробует.

Но самым странным было то, что все это время помощник шерифа старался увести Дороти за какую-нибудь палатку, чтобы поговорить с ней. И Дороти говорит, что никогда раньше она не слышала такой смеси религии и поэзии из уст человека, который не мог держать свои руки подальше от девушки. И Дороти не могла решить, говорить ли ей об этом Кьюли или нет. Но ей было так стыдно, что она — Проблема для Карнавал-компани, что Дороти решила не доставлять больше людям каких-либо неприятностей.

Итак, в то утро, когда должна была появиться мать помощника шерифа, Дороти, Кьюли, супруги Ле Вино и сам помощник шерифа отправились на вокзал, чтобы встретить ее. И когда она вышла из вагона, то оказалась очень маленькой леди, выглядевшей вполне безобидно. И помощник шерифа бросился к ней, и обнял ее, и все целовал ее снова и снова. И Дороти говорит, что он так произносил слово «мама», что голос ирландского тенора в сравнении с ним звучал бы голосом неблагодарного сына.

Ну и оказалось, что вся Карнавал-компани в восторге от матери, потому что ничто так не трогает их сердца, как чья-нибудь мать. А Аль Ле Вино ходил от «концессии» к «концессии» и восторженным голосом говорил всем, что «мать помощника шерифа — сама доброта!» А сразу после обеда помощник шерифа вышел и арестовал наконец Дока, так что теперь все было готово, чтобы завтра же отправиться в Сан-Диего.

Все в Карнавал-компани чувствовали себя очень расстроенными, потому что Дороти ведь прожила с ними больше десяти лет. И они устроили ей прощальную вечеринку в Главной палатке, с домашним тортом, который испекла Перл Ле Вино, и лимонадом, и прощальным подарком — Библией огромных размеров, которая должна была показать матери помощника шерифа, какие благочестивые люди у них тут, в Карнавал-компани.

Ну и все они рыдали, и плакали, и целовали Дороти, и становились ужасно сентиментальными, когда говорили о «матери». И дали Дороти хороший совет: «Всегда в жизни поступай так, как скажет мать». Но Дороти к тому времени уже успела заметить, что помощник шерифа всегда говорит так много, что его мать просто не имеет возможности вставить слово. Но все вокруг чувствовали такое глубокое удовлетворение, что Дороти не хотелось портить им праздник своими сомнениями. Так что она попридержала свой язык, и прежде, чем Дороти что-либо осознала, пора было отправляться на вокзал, чтобы успеть на поезд. И тут только до нее дошло, что и Кьюли ей придется сказать «прощай». И тут Кьюли попросил ее потихоньку выбраться из палатки, чтобы поговорить с ним в последний раз.

Ну а потом он довольно бесцеремонно заставил Дороти пройти с ним к змеиной яме, и, когда они остались одни, он подарил ей прощальный подарок — корзинку из армадилло. Корзинки эти делают из панцирей маленьких броненосцев, зверюшек, которые водятся здесь, в Техасе, в этих жарких, как печная труба, местах. И эти корзинки покрыты изнутри китайским шелком, а ручкой служит резинка, протянутая от хвоста к носу.

О такой корзинке Дороти мечтала уже несколько лет. Хотя я, например, считаю, что это очень, очень жестоко — убивать всех этих маленьких зверюшек, только чтобы сделать из них корзинки, потому что я считаю, что люди не должны убивать маленьких зверюшек. Ну, может быть, кроме тех, из которых можно потом сделать что-нибудь полезное. Манто из горностая, например.

Дороти поблагодарила Кьюли за эту корзинку и сказала, что хотела бы оставить ему свою вафельную никелированную машину, чтобы он мог продать ее и купить себе прощальный подарок — позолоченную витрину для продажи немецких точильных камней, например, которая напоминала бы ему о Дороти. Но Кьюли спросил, знает ли она, как называются мужчины, принимающие подарки от девушек? и сказал, что он уже решил продавать свои точильные камни на тротуаре и, несмотря ни на что, выбиться в люди.

Тут они услышали громкие крики «Дороти!», потому что поезд вот-вот должен был отойти, и всем им пришлось поспешить на вокзал. А на вокзале была такая неразбериха с посадкой в вагоны, и с прощальными «до свидания!», и с чемоданами Дороти, и с ее корзинкой из армадилло, что Дороти только запомнила, как Кьюли, стоя на ступеньках вагона, сказал: «До свидания, приятель! Если я никогда больше тебя не увижу, всегда помни, что я считаю, что ты — моя мучительница!» — и тут ему пришлось спрыгнуть, потому что поезд уже тронулся.

И на лице Кьюли было такое странное выражение, что, когда Дороти вошла в купе, она села рядом с матерью помощника шерифа и стала думать. И вдруг ее осенило: ведь Кьюли влюблен в нее! И от мысли, что кто-то, кем она всегда восхищалась за его мужественность, оказался таким же слабым, как Аль Ле Вино, Дороти едва не затошнило.




Глава пятая


Итак, у Дороти появилась возможность начать новую жизнь и забыть о прошлом, поселившись в маленьком городке, где все живут правильно и людские помыслы чисты и непорочны.

Когда они прибыли в Сан-Диего, помощник шерифа повез Дока в тюрьму, а его мать повезла Дороти в их старую семейную резиденцию. И когда они туда прибыли, то оказалось, что это большой и очень красивый деревянный дом в величественном стиле, с шестью остроконечными башнями на крыше, построенный еще предками шерифа из причудливо вырезанных досок.

А когда Дороти показали ее комнату, то оказалось, что комната находится в одной из башен и в ней — большое окно-«фонарь» с обшитыми швейцарскими кружевами занавесками, а стены оклеены обоями, усыпанными розами. И еще много старинных безделушек, а картина, на которой изображен Джордж Вашингтон, молящийся в сугробе, висела над кроватью из настоящего ореха.

Но когда мать помощника шерифа оставила ее одну, Дороти говорит, что почувствовала, как атмосфера этой комнаты заставляет девушку страстно желать, чтобы кто-нибудь прислал ей по почте пирог, в котором были бы напильник и веревочная лестница.

Ну а потом в дверь постучала горничная, которую звали Эмма, и спросила, не помочь ли Дороти распаковать вещи. Ну и Дороти пригласила ее в комнату, и пока они распаковывались, Дороти задала ей несколько вопросов.

И оказалось, что эта Эмма училась в местной тюрьме, потому что помощник шерифа больше всего в жизни любит помогать девушкам с низкой моралью начинать новую жизнь и постоянно поддерживает с ними связь. «Он и с тобой намеревается поддерживать связь», сказала Эмма. И когда она это сказала, лицо ее стало угрюмым. Так что Эмма отнюдь не успокоила Дороти, и Дороти отдала бы сейчас что угодно за то, чтобы забрать у Кьюли свое честное слово, что она проторчит здесь весь год.

Ну а когда Дороти спустилась вниз, то оказалось, что мать помощника шерифа по-прежнему молчит, как и тогда, когда помощник шерифа не давал ей вставить ни слова. Потому что жизнь с таким выдающимся сыном, наверное, подорвала ее жизненные силы.

Но наконец подошло время обеда, и помощник шерифа прибыл домой вместе с гостем, которого он пригласил. И этим гостем была его Секретарь — крашеная блондинка очень средних лет, которая стала работать в его офисе много лет назад и была тогда простой машинисткой.

Ну и оказалось, что поначалу там был роман, но даже после того, как роман закончился, они продолжали многое делать вместе. Так, например, однажды, когда он строил какое-то городское здание и использовал битый гранит там, где должен быть целый мрамор, эта самая Секретарь собрала все книги на эту тему и узнала так много, что едва ли он в будущем сможет без нее обойтись. И он никогда не осмеливался что-либо предпринять, не сообщив об этом своему Секретарю и не выяснив предварительно, что ему сделать в обмен на позволение действовать. Так что помощник шерифа твердо знал, что ему необходимо посоветоваться со своим Секретарем по поводу Дороти, и, стиснув зубы, решил представить их друг другу как можно скорее.

Ну и оказалось, что эта Секретарь сразу не одобрила Дороти, и после обеда они с помощником шерифа прошли в переднюю гостиную и закрыли за собой створчатые двери. Но неодобрение Секретаря стало в конце концов таким громким, что помощнику шерифа пришлось увезти ее куда-то на автомобиле. И тогда Дороти даже попыталась описать свои чувства и отправила письмо в журнал «Звезда баптистов». И было оно таким трогательным, что журнал не мог удержаться от слез.

Но когда помощник шерифа вернулся из автомобильной прогулки, то оказалось, что его отношение к Дороти и в самом деле заметно изменилось. Ну, то есть я хочу сказать, что он вел себя так, словно в мозгах у него шла какая-то тяжелая умственная работа, а все его хорошее настроение куда-то подевалось. И единственное, на что он осмеливался в отношении Дороти, это смотреть на нее из-за угла одним глазом, но не приближаться.

Однако он не забыл о ее образовании, поскольку заставил свою мать отвести Дороти в какую-то совершенно особую школу для девушек, где она могла бы научиться всему, что ей было необходимо. И впервые в жизни Дороти получила возможность общаться с воспитанными в христианской морали девочками из хороших семей и научиться у них Правде и Честности.

Но на самом деле Дороти не научилась ни тому, ни другому, потому что в первый же день в этой школе у нее начались неприятности, когда сидевшая впереди девочка попросила у Дороти карандаш взаймы. А у Дороти была их полная коробка — ну и она отдала половину соседке. Однако всех девочек предупредили, чтобы они не очень-то доверяли Дороти из-за ее низкого происхождения и жизни в Карнавал-компани, и потому эта девочка и доложила учительнице, что Дороти украла ее карандаши.

Учительница велела Дороти остаться после уроков и провела расследование, и выяснила, что Дороти не крала карандаш. И тогда она объяснила Дороти, что надо избегать проявлять при всех свои пороки и стараться стать лучше. И Дороти говорит, что все время, пока она пребывала в этой школе, с ней говорили так же, как с обвиняемым в убийстве.

И вот однажды наступила кульминация, когда Дороти была в саду вместе с несколькими другими девушками. Ну и эти девушки стали, как обычно, говорить о неприличном. Но только эти девушки не рассказывали такие неприличные истории, которые имели бы сюжет и кончались бы чем-то забавным, а просто им нравилось говорить о неприличном ради самого неприличного.

Дороти это быстро надоело, но, видя, что девушкам это, похоже, нравится, она решила развлечь их и рассказать им кое-что действительно забавное. Но, к ее огромному удивлению, девушки были шокированы: говорить о таких вещах! Ну и они отправились к учительнице и доложили, что Дороти вслух говорит такие вещи, о которых молодой девушке и думать неприлично!

И тогда Дороти отправили к директору, который сказал, что он должен исключить ее из школы, потому что из-за нее у чистых девушек из христианских семей появляются дурные мысли. И тут он спросил Дороти, неужели она так и не узнала, что значит быть христианкой, с тех пор как приехала в Сан-Диего? Ну и Дороти ответила, что, насколько она поняла, это значит, что все будет «о'кей», если только не признаваться, что тебе нравится что-то не то.

Тогда директор велел Дороти подождать в его кабинете, пока он спустится вниз и обсудит вместе с классом ее мораль. Но, подойдя к двери, он обернулся и, улыбнувшись, погрозил ей пальцем и сказал: «Ты маленькая язычница!» Так что я и в самом деле думаю, что он был бы не прочь завести небольшую интрижку, если бы у него было побольше мужества.

Итак, директор спустился в класс и обратился к девушкам, сказав, что у Дороти не было возможности жить в благочестивой семье и что все они должны стать для нее маленькими наставниками и помочь ей не сбиться с пути истинного.

И после этого Дороти и в самом деле стала центром притяжения, до тех пор пока не оступилась другая девушка, посетившая с визитом футбольную команду, после чего Дороти сразу утратила для класса свою новизну.

Но Дороти и в самом деле не проявляла никакого интереса к тому, чтобы воспользоваться случаем, и в конце концов она стала сбегать с уроков и отправлялась бродить вокруг городского зоопарка, запах которого напоминал ей о Карнавал-компани, а животные отвлекали ее внимание от местных жителей Сан-Диего. Да и жизнь в доме помощника шерифа становилась все хуже и хуже. Потому что взгляды, которые Эмма стала бросать на помощника шерифа, становились все мрачнее и мрачнее и сопровождались ее громкими высказываниями, произносимыми как бы про себя, но так, что их слышали все.

И главной темой бормотания Эммы была Несправедливость, когда такая девушка, как Дороти, живет в роскоши, и имеет восхитительную спальню, и носит красивую одежду, тогда как она, Эмма, должна не только выносить самого помощника шерифа, но все ждут, чтобы она была и квалифицированной горничной вдобавок. И дело, наконец, дошло до того, что помощнику шерифа уже следовало бы предупредить Эмму об увольнении, но сделать этого он не мог, опасаясь кривотолков.

Не легче ему было и когда он уходил из дома, потому что, когда помощник шерифа приходил в собственный офис, высказываться начинала его крашеная блондинка-Секретарь. И помощнику шерифа приходилось выслушивать ее противные замечания о городских зданиях, которые он построил, и о Законе, который он принял, и бог знает еще о чем.

Но вечно так продолжаться не могло, и постепенно помощник шерифа как-то привык к своему огромному умственному напряжению, и мало-помалу вновь стал бросать взгляды на Дороти, и снова стал самим собой. И наконец однажды вечером, отбросив всякую осторожность, помощник шерифа решил послушать, как Дороти будет читать свои молитвы в ночной рубашке.

Ну и Дороти пришлось продемонстрировать ему это, и после того, как молитвы были закончены, помощник шерифа решил укрыть Дороти одеялом и, пересев на край ее кровати, заговорил о непорочности девичества. Но его действия стали опровергать слова, и Дороти уже почти готова была выскочить из постели и завопить из своей башни на весь город, когда помощник шерифа вдруг неожиданно изменился в лице и стал медленно падать. Это Эмма подсыпала ему в кофе какой-то отравы.

Послали за доктором, и когда помощник шерифа почувствовал себя лучше, первое, что он сделал, это велел всем держать язык за зубами и говорить, что с ним приключился тяжелый приступ пневмонии. И он проявил все свое великодушие, когда не арестовал Эмму, а лишь отправил ее обратно в исправительный дом, чтобы уберечь свою репутацию от разоблачений на суде.

Но когда Секретарь помощника шерифа узнала о том, что произошло, она решила ухаживать за ним, чтобы вернуть ему здоровье, и ничто уже не могло ее остановить. Ну и она переехала к нему в дом и оказалась такой властной, что вскоре все домашние были у нее под башмаком. Ну, то есть я хочу сказать, все, за исключением Дороти, и потому она стала поощрять Дороти искать себе неприятности на стороне, а Дороти не потребовалось много времени, чтобы найти их.




Глава шестая


Передвижная драматическая компания, прибывшая на гастроли в Сан-Диего, гордо называлась «Труппа Фредерика Моргана». И как-то в среду после полудня, когда Дороти в очередной раз сбежала с уроков, она, как обычно, присутствовала на дневном спектакле.

В тот день давали пьесу под названием «Сказание о двух городах», и джентльмен, игравший главную роль, был не кто иной, как сам Фредерик Морган.

И такова была индивидуальность у этого Фредерика Моргана, что, как только он выходил на сцену, все в зале сразу чувствовали это. Потому что у него была привычка выходить на сцену задом, так что публика не могла видеть его лица. Но как только он чувствовал, что зрители уже не могут больше выносить эту неопределенность, он вдруг быстро оборачивался и принимал позу. И Дороти говорит, что, когда он это делал, у нее по спине пробегала дрожь, заставляя ее думать, что к спинке ее кресла подключено электричество.

Дороти сидела как в трансе и не отрываясь смотрела на сцену, и к тому времени, когда Фредерик Морган дошел до последнего акта, в котором он, стоя на ступеньках сцены, говорит, что, собираясь повеситься, он собирается совершить лучший поступок в своей жизни, вопрос сексуальной привлекательности приобрел для Дороти совершенно иное значение. И Дороти говорит, что она поняла, что все, чего тщетно пытался добиться от нее помощник шерифа и от чего ее передергивало, все это было бы совсем другое дело с таким, как этот исполнитель главной роли.

После того как спектакль закончился, Дороти вышла из зала и стояла в вестибюле, глазея на развешанные фотографии. Ну и похоже, что судьбе угодно было вмешаться, потому что оказалось, что и Фрэнсис Морган тоже имеет такую привычку — после спектакля спешить в вестибюль и слоняться без дела около своих фотографий.

И, когда он увидел Дороти, которую тоже восхищали его портреты, он сразу понял, что у них с Дороти есть нечто общее, и приветливо с ней заговорил.

Ну и слово за слово, пока, наконец, мистер Морган не предложил Дороти выпить в аптеке кока-колы и рассказать ему о своей жизни. И как только он услышал, что Дороти выросла в Карнавал-компани, с таким акробатическим отцом, он тут же проникся к ней дружескими чувствами и спросил, не хочет ли она вернуться к «делу»? От счастья Дороти была на седьмом небе и тут же ответила «да» на предложенные ей двенадцать долларов в неделю.

Ей даже не пришлось давать себе труд убегать из дома, потому что хоть помощник шерифа и выздоровел, но дух его был сломлен, и он во всем повиновался своей крашеной блондинке-Секретарю. И когда Секретарь сказала ему, что душа у Дороти настроена «на карьеру», помощник шерифа провел с Дороти беседу, признав, что обстоятельства изменились и что он все равно не сможет больше поступать так, как ему бы хотелось, и потому не будет пытаться ее удерживать. Так Дороти покинула единственный приличный дом, который когда-либо имела, и переехала в какой-то пансион, в котором сдавались комнаты актерам за семь долларов в неделю. А через два дня после своего переезда Дороти увидела в местной газете заголовок: «После бурного ухаживания помощник шерифа добивается руки своего Секретаря!».

Вот так и получилось, что Дороти упустила возможность стать невестой богатого джентльмена и начала репетировать роль девушки из бара в одной из сцен пьесы под названием «На Юконе».

Так продолжалось до следующей недели, когда начали ставить одну знаменитую на Бродвее пьесу, в которой Фредерик Морган играл роль легкомысленного ирландца тенорного типа, который не мог удержаться, чтобы не поцеловать каждую девушку, проходившую мимо. И Морган дал Дороти роль девушки, мимо которой он проходил во втором акте.

Всю неделю во время репетиций мистер Морган не давал себе труда проявлять излишнее «усердие», но на генеральной репетиции он начал вкладывать душу в свою роль, и когда он сделал Это, то есть поцеловал Дороти, у нее не осталось никаких сомнений в том, что она любит мистера Моргана. И оказалось, что и сам мистер Морган вдруг тоже увидел Дороти как будто впервые, и в результате оба безумно обрадовались этому.

И когда они сыграли свой второй акт несколько раз, то, наконец, поняли, что нужно срочно что-то делать! Ну и в среду вечером, после того как спектакль закончился, мистер Морган пригласил Дороти в закусочную съесть по гамбургеру. И Дороти показалось, что она услышала, как мистер Морган, сделав заказ официанту, добавил: «Без лука!»

После того как они прикончили свои гамбургеры, мистер Морган сказал, что он должен кое о чем с ней поговорить и что им лучше пойти к нему. Ну и Дороти пошла. И, когда они оказались у него в квартире, он начал рассказывать ей историю своей жизни. Ну и оказалось, что у него была жена, но что артист не может жениться и что поэтому ему пришлось отправить жену обратно туда, где он ее взял, потому что артист должен использовать все свои чувства без остатка для раскрытия своего темперамента. Ну и потом он еще сказал, что Дороти, наверное, и сама превратится в артистку, как только она позволит проявиться своему темпераменту и кое-что узнает о Жизни. И добавил, что он и сам не прочь научить ее Жизни и оказать ей в этом всяческую помощь.

И еще он сказал, что это действительно прекрасная возможность для такой девушки, как она, в конце концов превратиться в светскую женщину с жемчугами на шее.

А после того, как он покончил со своими советами, он спросил Дороти, хотела бы она уйти домой или же снять с себя все и ненадолго остаться? Ну и Дороти осталась.




Глава седьмая


Дороти говорит, что как бы там ни было, но ни она сама, ни публика, ни критики так и не смогли заметить, что темперамента в ее исполнении стало больше после того, как она все узнала о Жизни. Но я думаю, что на самом деле знакомство с Жизнью не доставило Дороти большого удовольствия.

Ну, то есть я хочу сказать, что Дороти никогда не бывает на высоте, когда остается наедине с кем-то. И никто не сознавал этого яснее, чем мистер Морган. И с этими уроками Жизни было тихо покончено.

И вот как-то раз труппа играла в одном городе под названием Монтрей, который знаменит своими потрясающими отелями, набитыми самыми знаменитыми людьми. И в одном из этих отелей расположилась команда игроков в поло из Нью-Йорка. А капитаном этой команды был не кто иной, как Чарли Брин, происходивший из богатой и известной семьи.

Ну и как-то раз эта команда встала на тренировку раньше обычного, и потому к вечеру успела напиться больше, чем обычно. Ну а вечером вся команда отправилась в Монтрей, чтобы посмотреть на труппу Фредерика Моргана. Однако они почти не обращали внимания на сюжет и позволяли себе грубые высказывания в адрес актеров, а когда на сцене злодей стал нападать на мистера Моргана, Чарли Брин заорал: «Врежь ему в задницу!»

А дальше дела пошли от плохого к худшему, пока, наконец, на сцене не появилась Дороти в роли горничной, разговаривающей по телефону. И тогда команда поло села тихо и заинтересовалась драмой. Ну и их энтузиазм в отношении Дороти стремительно рос, и к тому времени, когда она заканчивала свой выход, они все так разволновались, что не желали позволить продолжить представление. Так что я и вправду верю, что знакомство с Жизнью благотворно сказалось на Искусстве Дороти.

Команда поло сунулась в свои программки, чтобы узнать, кто такая Дороти. И после этого они стали петь хором: «Мы хотим Дороти! Мы хотим Дороти!» — и ничто не могло заставить их замолчать. Но поскольку были они очень выдающимися, то их нельзя было просто выгнать, и в конце концов мистер Морган выслал вперед Дороти, чтобы она села с командой поло и не позволяла бы им шуметь, так, чтобы мистер Морган мог продолжать игру. Тем более что на сцене Дороти была больше не нужна, поскольку в этой драме телефон больше не звонил. И как только Дороти присоединилась к команде поло, все игроки сразу успокоились и стали безупречными джентльменами, особенно Чарли Брин. Потому что оказалось, что он безумно влюбился в Дороти с первого взгляда. Но даже когда Чарли успокоился, спиртное все еще бродило в нем, и он тяжело дышал прямо в лицо Дороти, и наваливался на нее, ища опоры, и бормотал нечто бессвязное. А это быстро может надоесть такой девушке, как Дороти. Так что, когда после представления команда поло пригласила ее на ужин с шампанским, Дороти сбежала от них с театральным реквизитором. И Дороти говорит, что с тех пор убегать от миллионеров стало ее отличительной чертой.

А на другой день команда отправилась на юг, однако Чарли Брин не забыл о девушке, которая его заинтересовала. Поэтому он написал ей письмо, в котором советовал ей ехать прямо в Нью-Йорк и поступать на работу в варьете мистера Зигфилда — Фоли, где Чарли Брин и найдет ее позже. В конверт было вложено «рекомендательное письмо» к нью-йоркскому брокеру, который был знаком с мистером Зигфилдом, и чек на тысячу долларов.

Но Дороти не обратила внимания ни на письмо, ни на чек, поскольку была так невежественна, что считала, что деньги — это только доллары и центы. Ну, то есть я хочу сказать, что в этом вопросе я — полная противоположность Дороти, потому что мне кажется, что такие вещи, как деньги, я чувствую просто инстинктивно.

Однажды вечером Дороти и одна из характерных актрис укладывали вещи, собираясь в Сакраменто, когда Дороти случайно наткнулась на письмо Чарли Брина и показала его характерной актрисе. Ну и оказалось, что эта характерная актриса когда-то в молодости встречалась с одним богатым лесоторговцем, так что она знала, что такое чек, и объяснила это Дороти, посоветовав ей поехать в Нью-Йорк и сделать так, как пишет этот джентльмен.

Она же помогла Дороти подготовиться к поездке с помощью одной домашней портнихи, которая когда-то в прошлом веке вращалась в светском обществе города Сакраменто.

Но, когда настало время уезжать, Дороти подумала, что ведь, в конце концов, именно мистер Морган сделал все, что в его силах, чтобы усовершенствовать ее Искусство, ну и она купила ему трость с золотым набалдашником, потому что Дороти из того сорта девушек, которые делают подарки джентльменам.

Но я и в самом деле не собираюсь обвинять ее, потому что мыслю я очень широко и всегда использую Психологию, так что понимаю, что есть такие люди, которые не виноваты в том, что их инстинкты так противоестественны.

Но в то же время я не могу без содрогания думать о том, как бедная Дороти оказалась совсем одна в большом городе, в котором так много девушек, гораздо симпатичней, чем она, и что в кармане у нее была лишь тысяча, а в голове — одни ошибочные представления буквально обо всем на свете.




Глава восьмая


Поскольку Дороти никогда не учили одеваться, то в то время, как другие девушки надевали розовое или голубое, Дороти выбирала красное, в котором она выглядела так решительно, что все джентльмены сразу понимали, что она не из того сорта девушек, которые нуждаются в защите.

Потому что красное заставляет джентльмена взглянуть, но ничто так не поддерживает интерес, как розовое или голубое, и вместо того, чтобы заставить джентльмена искать знакомства с ней, что очень расширило бы ее возможности, Дороти проводила большую часть времени по пути в Нью-Йорк, слушая рассказы проводников о всяких там забавных случаях, которыми они развлекали ее на своем цветном диалекте. Так что, когда Дороти прибыла в Нью-Йорк, она так и не смогла заставить ни одного джентльмена познакомиться с ней, чтобы протянуть ей руку помощи.

Однако Дороти была полна самоуверенности и даже не догадывалась, что выглядит совсем не так, как выглядят другие девушки. Но самая серьезная ее ошибка была в том, что вместо того, чтобы нести все свои вещи в маленьком саквояже, или в чемодане, или даже в дамской сумочке, она сложила их в свою корзинку из армадилло.

Когда Дороти вышла из поезда на Центральном вокзале Нью-Йорка, она пошла по 45-й стрит и принялась искать какой-нибудь отель. И вошла в первый, попавшийся ей на пути. Но швейцар у входа, едва взглянув на ее корзину из армадилло, остановил Дороти, сказав, что в их отеле не разрешается держать животных. Дороти ответила, что это мертвый армадилло, который и в свои лучшие дни не смог бы причинить кому-нибудь вреда. Но швейцар сказал Дороти, что в их отеле никогда не было никаких армадилло, и кто она, собственно, такая, что пытается нарушить правила?

Больше всего на свете Дороти любит спорить, и потому спросила швейцара, что если в его отель позволительно селиться людям с чемоданами из крокодиловой кожи, то с чего он взял, что армадилло надо запрещать? Но Дороти говорит, что она так и не смогла убедить этого швейцара, что ему нечем крыть, потому что вокруг них стала собираться толпа, и Дороти пришлось отправиться дальше.

Следующий отель, куда она заявилась, был очень благородным отелем для леди среднего возраста, но в холле сидело совсем немного пожилых леди, когда Дороти вошла туда. Она повесила корзинку из армадилло на ручку кресла и стала ждать клерка. И тут одной из пожилых леди понадобилось сесть, и, как только она села, ей вдруг показалось, что на нее смотрит армадилло, и леди тут же упала в обморок.

А после того, как вся эта суматоха закончилась, клерк мрачно посмотрел на Дороти и сообщил, что у них в отеле мест нет.

И тогда Дороти свернула за угол и решила попытать счастья на 44-й стрит. Но я уверена, что она так и не нашла бы себе подходящего отеля, однако судьба всегда помогает таким девушкам, как Дороти.

Потому что следующим отелем, куда она пришла, оказался «Алгонкин-отель», где жили все известные актрисы и кинозвезды, и в тот момент, когда Дороти подошла к входной двери, случилось так, что Бастер Китон и его свита возвращались с каких-то съемок, и все они были в забавном гриме, так что, когда Дороти появилась в вестибюле, отельный клерк решил, что она из той же компании, и дал ей комнату, и не обнаружил свою ошибку до тех пор, пока все остальные не привели себя в порядок к обеду. Но к тому времени уж поздно было выставлять Дороти из отеля, потому что «владение имуществом почти равносильно праву на него».

Итак, когда Дороти спустилась к обеду, она, похоже, сразу заметила, что оказалась в центре внимания, потому что говорит, что сердито посмотрела на всех этих людей, которые были так невоспитанны, что уставились на девушку только потому, что она хорошо одета. И Дороти в сердцах прошествовала в специальный обеденный зал, который предназначался только для кинозвезд и литераторов.

И когда знаменитый метрдотель Джордж увидел Дороти, то был так потрясен увиденным, что указал ей на столик. А когда Дороти заказала на обед салат из омаров, и салат из цыпленка, и фруктовый салат, то Джордж решил, что она, во всяком случае, женщина светская.

Ну а потом Дороти, как обычно, подружилась со своим официантом, и первое, что она ему поведала, было то, что она приехала в Нью-Йорк, чтобы устроиться в Фоли. Официант сказал об этом Джорджу, и когда все знаменитости спрашивали Джорджа, кто такая Дороти, он отвечал, что это девушка, которая думает, что собирается попасть в Фоли, и все они ужасно веселились. Так что в конце концов Дороти стала предметом шуток для всего отеля, и больше всех потешались литературные критики Круглого стола.

Потому что один из самых литературных писателей, сам мистер Питер Худ, однажды пытался устроить в Фоли знакомую девушку, у которой действительно было, что предложить, и вот тогда-то он и узнал, как это трудно — добраться до мистера Зигфилда.

Эта его девушка была красивой и высокой, похожей на русскую графиню «вампирного» типа. И у нее были черные волосы и черные глаза, и отчаянно-антибольшевистское выражение лица, и пристрастие к старинным длинным серьгам. И Дороти говорит, что нужно отдать ей должное: она почти решила проблему, как выглядеть вполне ухоженной, не пользуясь водой. И что куда бы она ни пошла, люди просто не могли не смотреть на нее и не спрашивать друг друга: кто это такая? И, что самое удивительное, у нее было достаточно мозгов, потому что она часами могла говорить на любые темы.

Но лучше всего ей удавались беседы с джентльменами на темы «о любви». Ну, то есть я хочу сказать, беседы с каждым джентльменом в отдельности. И она действительно была такой же разговорчивой на тему «о любви», как одна героиня в великом романе «Зеленая шляпа».

Ну и, конечно, она была слишком драматична, чтобы выступать в Фоли, но и в драме она играть не могла из-за своего сильного европейского акцента. Но утверждала, что, как только она научится говорить по-американски, она покажет нам, американцам, как надо играть такого знаменитого писателя, как мистер Стриндберг. И она насилу могла дождаться, когда поступит в Фоли или встретит богатого брокера, который увлекался бы искусством и мог бы дать ей деньги на ее собственную кинокомпанию.

Так что неудивительно, что весь Круглый стол считал, что эта русская графиня просто божественна. А Питер Худ, который открыл ее, похоже, так и не сможет никогда оправиться от потрясения, потому что в тот первый вечер, когда он встретил графиню, он взял ее с собой на одну из тех литературных вечеринок, где все писатели из «Алгонкин-отеля», которые напрягают свои мозги весь день, развлекаются, напрягая свои мозги, весь вечер, придумывая то, что называется «шарады», потому что эти писатели, похоже, не могут просто сесть и отдохнуть.

И в середине одной из увлекательных шарад один из великих писателей, который ее придумал, был так взволнован своим успехом, что уронил свечу. Эта свеча упала на бумагу, бумага загорелась, и гости стали в панике разбегаться.

Но когда все оказались на улице и пересчитали друг друга, то оказалось, что кто-то потерялся. В конце концов все поняли, что потерялась русская графиня, и тогда Питер Худ решил, что раз она пришла с ним, то он и должен теперь спасти ее. Ну и Худ побежал обратно на пожар. И когда он ворвался в квартиру, то увидел там в кресле эту графиню, которая мечтательно смотрела на огонь и тихим голосом говорила: «Ну разве огонь — это не прекрасно?»

И когда Питер Худ услышал, как она говорит такие вещи в такое время, он понял, что она не такая, как все остальные красивые девушки. Потому что у нее была Душа. И Худ стоял там, как громом пораженный, и смотрел на графиню, но к тому времени вся бумага сгорела дотла, и пожар прекратился.

После этого случая все поняли, что она — гений. И вот такой девушкой и восхищался Круглый стол, когда в отеле появилась Дороти. И все они пытались заставить мистера Зигфилда взглянуть на русскую графиню, но всякий раз оказывалось, что он вышел. Так что неудивительно, что все так смеялись над такой девушкой, как Дороти.

В первое же утро Дороти позвонила брокеру — другу Чарли Брина — и сообщила, что у нее есть для него рекомендательное письмо. Ну и когда друг-брокер поговорил с Дороти по телефону, он был более чем доволен, потому что больше всего на свете брокер любил представлять девушек мистеру Зигфилду. Он сказал Дороти, что заедет за ней прямо сейчас и отвезет на ланч в «Ритц». Но когда брокер увидел Дороти в холле «Алгонкин-отеля», он посмотрел на нее раз, другой, и видно было, что интерес его таял на глазах. Потому что к этому времени Дороти уже успела обнаружить отдел искусственных украшений в универмаге Блумингдейл, и вид у нее теперь был еще более необычный, чем обычно. Ну и тогда этот брокер кончил тем, что повел ее в артистический чайный зал, где никто не обратит внимания на то, как девушка одета.

Дороти не знала, как поддержать интерес брокера к себе, потому что, похоже, просто хотела рассмешить его, что уже само по себе — роковая ошибка. Ну, то есть я хочу сказать, что брокеры смеются только в шоу или когда рассказывают друг другу неприличные анекдоты на фондовой бирже. А когда брокер встречает какую-нибудь девушку, ему хочется быть серьезным и давать ей полезные советы.

Так что первое, что сделал этот брокер, это сообщил Дороти, что Нью-Йорк — очень, очень безнравственный город. Но вместо того, чтобы слушать его с почтением, Дороти спросила, не может ли он дать ей несколько хороших адресов, после чего их беседа надолго прервалась. Но в конце концов брокер простил Дороти ее ошибки, и почувствовал себя лучше, и сказал Дороти, что ей следует быть очень, очень осторожной в отношении тех джентльменов, с которыми она встречается, и всегда сначала спросить у него, стоит ли с ними знакомиться. Ну и тогда Дороти сказала, что пока единственный, кто проявил к ней интерес, это мальчик-лифтер в отеле. Но, добавила Дороти, если у брокера есть какие-нибудь возражения против лифтера, то она будет подниматься по лестнице пешком.

Тут брокер вновь почувствовал себя очень неуютно с такой девушкой, которая ничего не боится. Но вспомнил о своей дружбе с Чарли Брином и сказал Дороти, что постарается ей помочь.

Однако оказалось, что единственное, что было общего у этого брокера и мистера Зигфилда, — это их общий адвокат, и потому брокер пригласил Дороти и этого адвоката на обед. Ну и во время обеда этот адвокат все время поглядывал на Дороти, а потом сказал, что совсем недавно он порекомендовал мистеру Зигфилду одного бутлегера, у которого виски оказалось метиловым спиртом, так что теперь никакой девушке не будет пользы от письма с рекомендациями адвоката. Так что все это пустая затея.

В конце концов Дороти дошла до того, что у нее кончились деньги. Но мне кажется, что сильная сторона Дороти, похоже, в том, что она никогда не переживает о счетах, так что она продолжала жить по-прежнему, проводя большую часть своего времени в холле отеля, где ее дружба с мальчиком-лифтером росла на глазах и где всякий, кто входил в лифт или выходил оттуда, обычно непременно останавливался, чтобы спросить: «Ну, мисс Шоу, когда же вы начнете работать на мистера Зигфилда?»

И все это так ей надоело, что однажды утром она отправилась в офис мистера Зигфилда в Нью-Амстердамском театре, где быстро подружилась с каким-то клерком и спросила, не может ли он представить ее мистеру Зигфилду?

Этот клерк велел Дороти подождать, пока он сходит в кабинет к мистеру Зигфилду. И вскоре Дороти вдруг увидела, как дверь кабинета приоткрылась, а через некоторое время вновь закрылась, а потом появился клерк, который сообщил, что она может войти. Вот так Дороти и познакомилась с мистером Зигфилдом.

Да, то, что произошло с Дороти, может показаться чудом. Потому что мистер Зигфилд велел ей встать на свет и осмотрел ее со всех сторон, и при этом все курил и курил свою сигару, и потом, наконец, написал распоряжение мистеру Джиму Баку заключить контракт с Дороти, а ей велел явиться в понедельник на репетицию.

Однако на самом деле это было не столько чудо, сколько гениальность мистера Зигфилда. Потому что мистер Зигфилд может закрыть глаза на некоторые недостатки девушки, но всегда увидит ее достоинства, и Дороти говорит, что большинство девушек в Фоли были бы отвергнуты практически любым брокером, который встретился бы с ними в Нью-Йорке до того, как мистер Зигфилд уже «прославил» их.

Потому что, когда у брокера свобода выбора, он всегда совершает ошибку, выбирая какую-нибудь манерную девицу, лишь бы она была ухожена и хорошо выглядела, и потом не перестает удивляться, чем же она не подошла? Потому что едва ли какой-то брокер достаточно силен в Психологии, чтобы осознать, что настоящая «девушка его мечты» — это какая-нибудь местная красавица из маленького городка, о которой этот брокер обычно сочинял в уме бесконечные любовные истории, когда ему было шестнадцать лет.

Ну а мистер Зигфилд знает о Психологии все, а потому и выбирает девушек именно такого типа. И Дороти говорит, что все, что делает мистер Зигфилд, чтобы «прославить» девушку, это велит ей вычесать сено из волос и перестать крахмалить нижнее белье.

А что касается их остального гардероба, то Дороти говорит, что тут мистер Зигфилд всегда предпочитает видеть на девушках модели из Парижа, что в Кентукки, а не из Парижа, что во Франции. Потому что никто лучше мистера Зигфилда не знает, что в кисее для брокеров намного больше очарования, чем даже в крепдешине. И в результате, когда компания девушек из Фоли не на сцене, больше всего она напоминает пикник воскресной школы какого-нибудь маленького городка.

И это действительно пустая трата времени — писать мистеру Зигфилду рекомендательные письма, потому что он получает их по двадцать тысяч в год, и Дороти говорит, что если собрать все эти письма вместе, то результат окажется совсем неинтересным, потому что во всех этих письмах — одно и то же:

«Дорогой мистер Зигфилд, этим письмом я хотел бы представить вам мисс N, в отношении которой у меня нет никаких других интересов, кроме желания помочь девочке, полной честолюбивых устремлений, и поддержать ее семью…» Ну и Дороти говорит, что когда мистер Зигфилд получает очередное подобное письмо, то, как правило, это означает, что «девочка» прибудет в «роллс-ройсе», и Дороти говорит, что лучшие девушки мистера Зигфилда обычно сами забредали к нему в офис с 42-й стрит, так же, как забрела к нему Дороти.

После того как Дороти получила свой ангажемент, она вернулась в «Алгонкин-отель» и в вестибюле встретила мистера Худа, открывшего знаменитую русскую графиню. Ну и он, как обычно, подошел к Дороти и спросил: «Ну, мисс Шоу, когда вы начнете репетировать у мистера Зигфилда?» И когда Дороти ответила: «В понедельник», мистер Худ не поверил своим ушам. И вот тогда Дороти показала ему записку мистера Зигфилда к мистеру Баку.

Мистер Худ едва не умер. Новость мгновенно облетела весь вестибюль, и все в холле едва не умерли. Но когда об этом услышала русская графиня, она почти умерла. Потому что провела в конторе мистера Зигфилда восемь недель с десятью рекомендательными письмами, но так и не смогла пробиться дальше клерка.

Однако Дороти потом узнала, что всякий раз, когда кто-нибудь посылает к мистеру Зигфилду какую-нибудь очень интеллектуальную девицу, он для начала хорошенько осматривает ее в щель чуть приоткрытой двери своего кабинета. А если она вдобавок окажется еще и девушкой «вампирного» типа, едва ли она когда-нибудь встретится с ним лично. Потому что никто не знает лучше мистера Зигфилда, что девушки «вампирного» типа никогда по-настоящему ничего не добиваются в жизни и никогда в его варьете не было ни одной из них. Ну, то есть я хочу сказать, что даже знаменитая Долорес, поразительно красивая, высокая брюнетка, была вовсе не «вампирного», а «мадонного» типа.

Вот так и получилось, что ни мозги, ни темперамент этой русской графини не помогли ей чего-нибудь добиться. Потому что девушка такого типа может заинтересовать литературных джентльменов, но только отпугнет любого брокера. Потому что я хочу сказать, что ни один брокер не будет чувствовать себя спокойно с девушкой, желающей говорить о такой рискованной вещи, как «любовь».

Тем более что девушки, которые ГОВОРЯТ о любви, как правило, больше известны именно этим, а не свои успехом у джентльменов. И все это только доказывает, что мистер Зигфилд всегда прав. Потому что в конце концов Дороти стала одной из самых знаменитых девушек Нью-Йорка, несмотря на все свои недостатки, тогда как эта русская графиня так и осталась одной из многих девушек-статисток, которых приглашают, когда какой-нибудь театр ставит драму о тяжелой жизни крестьян Венгрии.

А когда брокер, друг Чарли Брина, узнал, что Дороти репетирует в Фоли, он был просто ошеломлен и долго не мог прийти в себя от изумления. А когда пришел, то начал вдруг соглашаться, что Дороти, похоже, и в самом деле достаточно мила.

И Дороти действительно похорошела. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы исправить кое-что, что было в ней не так. Она отдала все свои фальшивые драгоценности и красное бархатное платье горничной, купила себе льняное розовое платье в магазине на 6-й авеню и наконец-то стала выглядеть совсем как все другие девушки в Фоли.

И тут друг Чарли Брина стал посылать самому Чарли телеграммы в Калифорнию, хвастаясь тем, как ловко он устроил Дороти в Фоли. Однако, похоже, это рассердило Чарли, и он отправил своему другу-брокеру язвительную телеграмму, которая гласила: «Ты мне осточертел. Хвались там, где похвальба уместна. Кто вытащил ее?» И подпись: «Чарли Брин».

И Чарли стал каждый день слать Дороти телеграммы, поздравляя себя за то, что он «открыл» ее. И оказалось, что из-за своего поло он вынужден пока остаться в Калифорнии, и в конце концов он выиграл там какой-то международный матч по поло, но телеграфировал Дороти, что счастливейшим днем его жизни будет вечеринка, которую он собирается устроить, когда прибудет в Нью-Йорк, в честь «открытия» им девушки, которую приняли в Фоли.

А пока Чарли напрягал все силы, стараясь вырваться в Нью-Йорк, Дороти репетировала в варьете. И первое, что она собиралась сделать, — это выбрать себе подругу. Но вместо того, чтобы завязать знакомство с какими-нибудь известными девушками, которые бывают в свете, как Пегги Хопкинс, например, Дороти, конечно же, смотрела не туда.

В Фоли практически всегда работает по восемнадцать девушек из английского кордебалета, жизнь которых ничем не примечательна, кроме тяжелого труда. И они никогда не бывают в обществе, потому что им приходится все время тренироваться, как солдатам, и в результате они все выглядят одинаково — и в жизни, и на сцене. Так что, когда Дороти огляделась вокруг, чтобы выбрать себе подругу, именно этих англичанок она и выбрала.

Ну то есть я хочу сказать, что выбрала она не просто одну из восемнадцати, а всех! Но мне и в самом деле кажется, что это не очень хороший тон — выходить на прогулку по улицам Нью-Йорка с целым кордебалетом, в то время как можно с таким же успехом ехать в «роллс-ройсе» в компании какой-нибудь девушки с Будущим.

Однако Дороти говорит, что ни одна девушка из кордебалета не сможет отправиться куда-нибудь одна без того, чтобы не скучать по семнадцати оставшимся. И единственная причина, которую смогла придумать мне Дороти, чтобы объяснить свой выбор, была та, что ей никогда в жизни еще не приходилось видеть английскую девушку, говорящую на кокни, и она могла слушать их часами, не переставая изумляться.

Но вот однажды утром Чарли Брин прибыл наконец в Нью-Йорк и пригласил Дороти на ланч, а потом ему надо было торопиться в свое загородное поместье, чтобы повидаться с больным отцом, который был очень, очень слаб от пневмонии. Но он извинился перед Дороти и сказал, что вернется к 10 часам вечера, чтобы сопровождать ее на вечеринку, устраиваемую в ее честь.

Но после того, как репетиция закончилась, вместо того чтобы отправиться в свой номер и отдохнуть перед вечеринкой, Дороти села на автобус и вместе со своими восемнадцатью приятельницами отправилась на Кони-Айленд, где так восхитительно провела время, катаясь на всех аттракционах, что и не думала смотреть на часы.

Так что было уже далеко за полночь, когда Дороти вернулась в отель, где в вестибюле ее поджидал Чарли Брин, который просидел здесь уже два часа и стал таким нервным, что уже готов был закричать. Так что в конце концов на рафинированную вечеринку, где было полно брокеров и симпатичных девушек в вечерних платьях, Чарли пришлось отправиться с Дороти, чулки которой были в дырах от катания на «адских горках», а одно бедро — на грани вывиха.




Глава девятая


Когда Дороти впервые появилась на сцене в Фоли, Чарли Брин влюбился в нее еще безумнее, чем раньше, и однажды во время долгой поездки в закрытом такси вокруг Центрального парка он прямо спросил Дороти, чего она хочет. Ну и оказалось, что Дороти ничего не хочет, кроме как выйти из машины. Потому что Дороти относится к тем людям с прохладным темпераментом, которым часто кажется, что двое — это уже толпа.

Однако Дороти очень не хотелось обижать чувства Чарли, и потому она слегка приврала, ну, то есть я хочу сказать, Дороти сказала Чарли, что она ужасная католичка и поэтому не может сделать ничего такого, что могло бы заставить католического священника удивленно поднять брови на исповеди.

И когда Чарли узнал, что Дороти не только целомудренна, но и религиозна, его любовь стала благоговейной, а намерения — брачными. И поэтому он отправился к своей матери, чтобы поговорить с ней о браке и о девушке, которая вошла в его жизнь.

Ну и оказалось, что мать Чарли Брина всегда страстно желала, чтобы он женился, остепенился и пил дома, а не в ночных клубах, где он только позорил славное имя семьи Бринов. Однако похоже, что выбор миссис Брин и выбор Чарли никогда не сходился на одной и той же девушке. Потому что миссис Брин предпочитала девушку по имени Мюриэл Девонант, чьи предки принадлежали к тому же кругу, что и семья Бринов. И Мюриэл была бы идеальной женой для Чарли, потому что не обращала никакого внимания на мальчиков, а проводила все свое время с девочками. Но я думаю, что на самом деле Мюриэл все же питала к мальчикам некоторые чувства, потому что, в конце концов, все девочки, которых она выбирала в подруги, всегда очень сильно напоминали мальчиков. Но так или иначе, она готова была пересилить себя и выйти замуж за Чарли Брина из-за его денег.

Но главное, почему миссис Брин хотела бы видеть Мюриэл своей невесткой, — потому что эта девушка всегда умела вести себя в обществе, ну то есть делать нужные вещи в нужное время. Но Чарли объяснил матери, что делать нужные вещи в нужное время всего лишь развлечение, если оно и вправду доставляет вам удовольствие. А если нет, то все это пустое притворство, и потому он, Чарли, предпочитает таких девушек, как Дороти. Ну и в конце концов миссис Брин стала очень сговорчивой и сказала сыну, что ее единственное желание — чтобы он женился на девушке по своему выбору, и велела привести Дороти домой, чтобы семья могла с ней познакомиться.

Потому что оказывается, что хотя миссис Брин и очень аристократична, но для такой богатой женщины она достаточно широко мыслит и всегда приглашает в дом любого, кто хоть чем-то прославился. И когда такой человек оказывается у нее в гостях, она всегда старается дать ему понять, что он почти такой же важный, как и светские люди, которым, правда, нет никакой нужды что-то делать, для того, чтобы прославиться.

И всякий раз, когда Чарли чувствовал себя влюбленным, миссис Брин заставляла его пригласить новую девушку домой. И, встречая эту новую девушку у себя, она была с ней очень, очень любезна и начинала беседовать о литературе, о музыке и об Искусстве, чтобы Чарли мог видеть, подходит ли эта девушка к культурной обстановке семьи Бринов.

Но всякий раз, когда миссис Брин проделывала это, встреча оказывалась для девушки роковой, потому что после того, как его мать разделывалась с очередной девушкой из Фоли, Чарли всегда решал, по здравом размышлении, что вряд ли стоит продолжать роман с подобной девушкой.

Итак, миссис Брин так страстно возжелала увидеться с Дороти, что велела Чарли привести ее к ним в дом на семейный обед. И после того, как семья Бринов познакомится с ней, они могут пригласить своих друзей прийти к ним после обеда и представить Дороти обществу. А украшением вечера мог бы стать какой-нибудь концерт камерной музыки в исполнении струнного квартета. Потому что, сказала миссис Брин, поскольку Дороти выступает в музыкальном шоу, она, конечно же, должна любить струнные квартеты.

Но миссис Брин, естественно, не знала, что вряд ли хоть что-то в струнном квартете могло бы заинтересовать такую девушку, как Дороти. И Чарли был настолько покладистым парнем, что идея матери показалась ему очаровательной.

Уже при входе в старый фамильный особняк Бринов на Пятой авеню девушка должна была почувствовать, что ей удалось добиться чего-то в жизни. Потому что ей предстояло пройти через три двери, две из которых были железными. Но когда Чарли провел через них Дороти, то единственное, о чем она подумала, это что у семьи Бринов есть сразу три возможности вышвырнуть ее из дома, и слегка заволновалась.

После того как они благополучно миновали двери, слуга повел их по длинному пустому холлу, в котором не было ничего, что могло бы оживить его и внести какое-то разнообразие, кроме нескольких глиняных слонят в натуральную величину, которые показались Дороти совершенно невыразительными.

И наконец они с Чарли добрались до старой семейной библиотеки, где около камина сидел отец Чарли Брина. Но Дороти говорит, что после того тревожного ожидания, которое она испытала, пока шла, отец Чарли не произвел на нее никакого впечатления. Ну, то есть я хочу сказать, что он из того сорта джентльменов, которые никогда и ничего в своей жизни не делали. И семья Бринов всегда приводила его в качестве примера, когда наставляла Чарли, как ему следует поступать, если только Чарли давал себе труд их выслушать.

И когда Дороти хорошенько посмотрела на мистера Брина, она почувствовала себя значительно лучше, а мистер Брин сказал, что он рад познакомиться с ней, потому что однажды, лет пять назад, кто-то взял его с собой в Фоли и тот вечер оказался одним из самых веселых в его жизни. Тогда Дороти открыла рот и сказала: «Если вам так понравилось в Фоли, то почему бы не повторить визит?» И тогда мистер Брин сказал, что это и в самом деле блестящая идея, и удивился, почему она раньше не приходила ему в голову.

И пока он изумлялся, в библиотеку вошла миссис Брин, которая была с Дороти более чем любезна и старалась говорить с ней как с равной.

И первое, что она спросила, это какого Дороти мнения об одном очень редком и старом издании какой-то древней классической книги, которая имелась в библиотеке Бринов. А когда миссис Брин интересуется чьим-то мнением, она всегда бывает достаточно вежлива, чтобы помолчать и выслушать ответ. Но у Дороти ответа не было, и атмосфера в библиотеке стала довольно напряженной. Ну, то есть я хочу сказать, что Дороти не очень хорошо знакома с правилами хорошего тона и потому не знает, что в любом случае, когда девушка чувствует, что ей нечего сказать, лучшее, что она может сделать, это попросить стакан воды. А ведь, попроси она стакан воды там, где было бы затруднительно найти его, Дороти могла бы почувствовать себя очень значительной.

После того как миссис Брин убедилась, что в библиотеке Дороти уже чувствует себя достаточно неуютно, она пригласила ее в картинную галерею, чтобы продемонстрировать ей новую картину знаменитого испанского художника Зулуаго, которую миссис Брин только что приобрела.

Миссис Брин попросила Дороти внимательно посмотреть на эту картину и сказать, что она думает о светотени — чиароскуро. Но на эту тему Дороти ничего не думала, но ей вдруг пришла в голову блестящая идея, и она спросила Чарли, а что ОН думает о чиароскуро. И тогда Чарли открыл рот и сказал: «Бог мой, да я даже не знаю, что это такое!» — что, конечно же, было ужасно унизительно для миссис Брин: видеть, что ее единственный сын такой некультурный. Она даже кусала губы от огорчения. Но с Дороти стала еще любезнее и сказала, что приготовила для нее небольшой сюрприз. А сюрпризом этим было то, что она пригласила Джефферсона Брина — знаменитого дядю Чарли, который был не только главой семьи, но и самым замечательным американцем эпохи, — прийти на обед, чтобы посмотреть на Дороти.

Ну и пока они ждали, когда прибудет Джефферсон Брин и посмотрит на Дороти, приехала еще одна знаменитая дебютантка, Мюриэл Девонант, и сделала то же самое. И похоже, что Дороти ей сразу не понравилась, поскольку Мюриэл тепло приветствовала ее и так крепко пожала руку, что Дороти говорит, что это напомнило ей рукопожатие тоскующего по родине парня, встретившего одного из родственников в каком-нибудь заграничном турне.

Однако действия самой Дороти были вершиной бескультурья. Потому что она попятилась от Мюриэл и, как бы ища защиты, стала смотреть в сторону выхода, так что в конце концов даже Чарли заметил ее тревогу и отвел в сторону, чтобы узнать, что с ней случилось. «Ничего такого, что не смогло бы уладить землетрясение», — ответила Дороти, но Чарли не понял, что она имела в виду, и стал поглядывать на Дороти с подозрением.

Ну и наконец подошло время обеда, и миссис Брин сказала, что им не следует ждать мистера Джефферсона Брина, потому что, мол, когда джентльмен держит в своих руках дела нации, он может опоздать в любое время. Миссис Брин повела гостей через пять или шесть огромных гостиных с блестящими полами и армянскими ковриками, и Дороти говорит, что вид у нее был такой, словно она вела их на костер.

Ну и Дороти говорит, что в конце концов они оказались в старой дубовой столовой, где в честь Дороти был накрыт стол, похожий на те, что накрывают во время похорон. И только они если, как появился сам великий Джефферсон Брин.

Выход его был очень эффектным, но Дороти вдруг поняла, что видела уже этого человека в квартире Глории — девушки из Фоли. Только там он появлялся под псевдонимом «мистер Джонс». Ну а когда Дороти представили Джефферсону Брину, он тоже был очень удивлен. Но Дороти показалось, что ему не хотелось бы говорить семье, что они с Дороти уже знакомы. Так что он просто сказал: «Прелестна!»

Во время обеда Джефферсон Брин очень доверительно говорил с Дороти о пороках современной жизни и в конце концов заговорил об их встрече в квартире Глории и объяснил Дороти, что его интерес к Глории состоит исключительно в том, чтобы помочь девушке воздерживаться от дурных поступков. Потому что, сказал он, у него есть такая теория, что, если бы джентльмены обеспечили бы девушку приличными апартаментами, и автомобилем, и драгоценностями в качестве вознаграждения за воздержание от неверных поступков, вместо того чтобы писать ей стихи, мир стал бы намного лучше. И именно так он и поступает в отношении Глории, сказал Джефферсон Брин.

Тут Дороти придержала свой язычок, потому что, говорит она, единственные слова, которые она могла бы сказать этому стреляному воробью, нельзя было произнести вслух в таком рафинированном доме.

А потом миссис Брин стала расспрашивать Дороти о привычках девушек из Фоли. Потому что, похоже, что миссис Брин так широко мыслит, что хочет знать о Жизни как можно больше. Но Дороти говорит, что миссис Брин, наверное, считала, что девушки из Фоли — это нечто вроде лесных муравьев и что она, Дороти, не слишком много знала о привычках лесных муравьев, чтобы отвечать на такие вопросы.

Ну и Дороти стала делать знаки Чарли, чтобы он что-нибудь придумал и они могли бы извиниться и уйти, как только обед закончится, но Чарли ничего не понял, наверное, потому, что думал, что они устроили для Дороти прелестный вечер.

Как только обед закончился, прибыл струнный квартет. И тогда в дом Бринов стали съезжаться все светские люди, пожелавшие принять участие в музыкальном вечере. И миссис Брин была так мила с Дороти, что выбирала самых титулованных аристократов, чтобы представить девушке, хотя Дороти даже не знала, как к ним обращаться.

Но вместо того, чтобы воспользоваться удобным случаем и завести полезные знакомства, Дороти лишь демонстрировала всем свое страдание. А то выражение, которое появляется у Дороти на лице, когда она на грани своего терпения, вполне может заставить всех подумать, что она страдает косоглазием.

Ну и в конце концов все светские люди оставили ее в покое, а Чарли под руководством миссис Брин был занят тем, что расставлял маленькие позолоченные кресла по всей гостиной, и потому не мог прийти девушке на помощь и составить ей компанию. И всякий раз, когда он смотрел на нее, она по-прежнему сидела одна и выглядела очень необщительной, и выражение ее лица было совсем неподобающим. Так что я и в самом деле опасаюсь, не стал ли Чарли задавать себе вопросы.

Наконец к Дороти подошла миссис Брин и сказала, что ей следует побольше улыбаться, веселиться и принимать участие в беседе. Однако Дороти не умела делать над собой усилие и улыбаться в обществе, как это умеем мы, люди светские. А тут еще струнный квартет заиграл нечто под названием «Фуга Баха», и Дороти почувствовала, что ей стало совсем плохо.

Но и для миссис Брин настали тяжелые времена. Потому что она никак не могла заставить всех этих любителей музыки соблюдать тишину. И стоило ей угомонить всех в холле, как начинались разговоры в гостиной. И ей приходилось идти в гостиную, протискиваясь среди позолоченных кресел и повторяя все время: «Тише!».

Но тут опять заговорили любители музыки, что сидели в холле. Миссис Брин пробовала было угомонить их на расстоянии — но с них как с гуся вода. И тогда ей пришлось опять протискиваться среди позолоченных кресел в гостиной, чтобы унять любителей музыки в холле. Она мужественно продолжала свои попытки, но это был сизифов труд, и взгляды музыкантов из струнного оркестра становились все мрачнее.

Ну а потом стало еще хуже. Потому что кто-то из любителей музыки услышал, что в библиотеке подают шампанское, и начался настоящий исход любителей музыки в направлении библиотеки, пока в гостиной не осталось, наконец, лишь четверо — и все из струнного квартета.

И тогда миссис Брин пришла в ярость. Она ринулась в библиотеку, но, когда добралась туда, библиотека оказалась забитой до отказа любителями музыки. И когда миссис Брин смогла наконец пробиться через толпу, она твердо заявила всем, что шампанское НЕ откроют, пока не кончится музыка. Так что им лучше решиться и пойти дослушать струнный квартет. И она вытолкала всех из библиотеки и заперла дверь, и в конце концов все решили вернуться в гостиную и вести себя тихо.

Но миссис Брин даже не догадывалась, что один из гостей оказался заперт в библиотеке вместе со слугой и шампанским. И этим гостем, конечно же, оказалась Дороти.

А в библиотеке, похоже, слуга и Дороти успели подружиться. Потому что слуга этот был настроен совершенно по-большевистски, потому что сегодня у него был его законный выходной. И оказалось, что этот слуга — немец и что он любит музыку, а потому купил билет в оперу на «Лоэнгрина». Ну и, конечно, ему пришлось от оперы отказаться. И вот теперь он не может послушать даже струнный квартет, потому что из-за такого поведения гостей пришлось закрыть двери в библиотеку. Как-будто в этом мире только богатым позволено любить музыку! Ну и они с Дороти выпили, чтобы забыть свои неприятности.

А поскольку шампанское оказалось одним из лучших, то они выпили еще, и первое, что поняла Дороти, это то, что она приободрилась и чувствует себя значительно лучше. И, как говорит сама Дороти, к тому времени, когда струнный квартет закончил свою программу, она уже пребывала в таком состоянии, что была бы счастлива даже на болоте. И она выбралась из библиотеки и вновь направилась на вечеринку, улыбаясь направо и налево и сердечно приветствуя даже тех, кому она не была представлена.

И когда она достигла гостиной, Дороти решила станцевать несколько новых па, которые она выучила в Фоли. Ну, то есть я хочу сказать, никто ее об этом не просил, но, странное дело, вместо того чтобы возмутиться, все пришли в восторг и стали аплодировать.

Тогда Дороти решила спеть им смешную песенку, которую девушки из Фоли сочинили в своей раздевалке и которая не предназначалась даже для Фоли, и уж тем более не для гостиной. Но вместо того, чтобы прийти в ужас, любители музыки пришли в восторг. И стали набиваться в гостиную в таких количествах, что струнный квартет, изо всех сил пытавшийся оттуда выбраться, едва не раздавил свою виолончель.

Дороти стала душою общества, а Чарли Брин стоял в стороне, испытывая гордость за свою девушку и глядя на нее влюбленными глазами. И тут миссис Брин пришлось вмешаться и, взяв Дороти под руку, заставить ее остановиться. Потому что, сказала миссис Брин гостям, нельзя позволить милому ребенку так перенапрягаться.

Ну а потом Дороти стала прощаться со своей хозяйкой, и некоторые гости продолжали толпиться вокруг нее, чтобы послушать, что она еще скажет, потому что к тому времени Дороти уже приобрела репутацию девушки, которая в карман за словом не полезет.

Миссис Брин была с Дороти более чем любезна и, взяв ее под руку, хотела немного поговорить. Но Дороти никак не могла понять, что она хочет сказать, потому что миссис Брин, похоже, не смогла-таки удержаться, чтобы не перейти на французский. Ну а Дороти выучила несколько слов по-мексикански, когда жила на юге Калифорнии, и стала отвечать ей на мексиканском.

Однако, я считаю, Дороти не следовало бы так поступать — разговаривать на мексиканском с такой рафинированной светской леди, как миссис Брин, потому что едва ли кто из светских леди знает мексиканский. Но Дороти была такой невежественной, что даже не подозревала, что это верх невежливости — вести беседу на мексиканском, когда тот, с кем вы ее ведете, не понимает мексиканский.

Ну и Дороти говорит, что напоследок она сказала миссис Брин «положите себе перца» по-мексикански, а потом взяла Чарли под руку и, поклонившись, вышла. И последнее, что она видела, — это как миссис Брин стоит среди гостей, которые в восторге от Дороти, и сквозь зубы говорит своему Чарли, что он непременно должен привести свою подружку еще раз когда-нибудь.

И когда они вышли, Чарли был на седьмом небе от счастья, потому что впервые его мать одобрила девушку из Фоли, пригласив ее приходить еще. И все гости были в таком восторге от Дороти, что Чарли был очень, очень горд и попросил Дороти стать его невестой.

Но Дороти, как обычно, была скептически настроена, потому что решила, что энтузиазм миссис Брин был несколько натянутым и может испариться перед алтарем. И потому попросила Чарли дать ей время, чтобы обдумать это предложение. Но Дороти говорит, что она и в самом деле была заинтригована возможностью ответить на гостеприимство миссис Брин, пригласив ее на их с Чарли свадебный завтрак. Так что, я думаю, иногда даже у таких девушек, как Дороти, бывают благородные порывы.




Глава десятая


Итак, Дороти принялась над этим думать. Но Чарли был и в самом деле не того сорта джентльмен, который мог бы взволновать такую девушку, как Дороти. Потому что он все время говорил ей, что она «восхитительна» и что он — «никто». А ведь Дороти предпочитает джентльменов, которые считают, что если и есть в мире идеал, то это они сами, и не скрывают этого от девушки. А если они еще и подарки от нее принимают, то восторг Дороти не описать словами.

Чарли же выбрал неверный путь к ее сердцу и стал засыпать Дороти орхидеями и восхитительными любовными записками, в которых он всегда писал что-нибудь поэтическое, например: «О, ты потрясающая девушка!». И потому Дороти пришлось задуматься, хватает ли у Чарли ума, если он и в самом деле думает, что такая девушка, как она, может быть «восхитительной»?

А в это самое время мистер Зигфилд телеграфировал в Портленд, штат Орегон, одному оркестру под названием «Джаз-оркестр Хендерсона», который вырос на родной почве, а потом стал знаменитым, и вскоре этот оркестр прибыл в Нью-Йорк, и мистер Бак принял его на работу в Фоли.

В этом джаз-оркестре Хендерсона был саксофонист, которого звали Лестер и который получал всего лишь 65 долларов в неделю. Так что в конце концов ему пришлось у всех занимать в долг.

И тут я и вправду думаю, что нет нужды описывать, что произошло, когда Дороти привыкла ссужать деньгами Лестера. Потому что в то время, как миллионер Чарли настойчиво просил ее руки, она влюбилась в саксофониста. И единственная разумная причина, которую она смогла придумать в свое оправдание, была та, что игра Лестера на саксофоне — это «божественно». Потому что он был единственным саксофонистом, который вызывал томительные вздохи, играя блюзы в своих сольных номерах. И я подозреваю, что это саксофон заставляет девушку быть такой романтичной, особенно если у нее не очень сильная воля.

И кончилось все это тем, что Дороти стала приносить свои костюмы за кулисы и переодеваться там с дружеской помощью одного из рабочих сцены так, чтобы постоянно видеть саксофониста. И ей в голову не приходило хотя бы улыбнуться Чарли Брину, который каждый вечер платил по 22 доллара за вход и сидел всегда в первом ряду.

Однако единственное, что могли позволить себе Дороти и саксофонист, — это смотреть друг на друга через кулисы, потому что каждый вечер оркестр прямо из «Фоли» отправлялся в Момарт, где и заканчивал вечер. А когда они заканчивали играть в Момарте, им оставалось только отправиться домой, чтобы немного поспать, а утром встать и вновь отправиться играть на ланче и на час в «Ритце».

Каждый день Дороти позволяла Чарли водить ее в «Ритц» на ланч и чай, и каждый вечер она позволяла Чарли водить ее в Момарт на ужин. И это и вправду выглядело ужасно трогательно, потому что Чарли думал, что Дороти уже смирилась с ним. И он так никогда и не узнал, что только так Дороти и ее саксофонист могли продолжать смотреть друг на друга. Но Чарли — это такой милейший парень, что он едва ли когда что замечает, даже когда не пьет. Ну а когда он пьет, он замечает еще меньше.

И вот однажды во время вечернего представления Дороти и саксофонист неожиданно столкнулись за кулисами, и саксофонист сказал, что ему надоела эта жизнь в оркестре, когда нет никого, кто бы о тебе по-настоящему заботился. Так что у Дороти появился шанс, и так слово за слово, пока наконец саксофонист не предложил ей выйти замуж, чтобы она могла посвятить свое свободное время домашнему хозяйству. Ну и тогда Дороти решила посоветоваться с двумя приятельницами, одна из которых была капитаном у восемнадцати девушек из кордебалета, а другая — Глория, — подругой Джефферсона Брина.

Глория сразу предупредила Дороти, что это было бы непоправимо — выйти замуж за саксофониста, не узнав его получше, и еще добавила, что было бы очень, очень неразумно упустить Чарли Брина, когда худшее, что может случиться в браке с ним, — это алименты.

Но капитан кордебалетных девушек была настроена ужасно романтично, как и все девушки, у которых мало опыта в общении с джентльменами. И потому она сказала Дороти, что выйти замуж — это единственно возможный выбор. И, я полагаю, мне нет нужды писать, кого из девушек послушала Дороти, поскольку она выбрала саксофониста, и они решили уехать в воскресенье в Нью-Джерси и пожениться.

Ну и Дороти попросила у Чарли Брина его машину, забыв, правда, сказать ему, зачем она ей понадобилась. А капитана английских девушек и мистера Хендерсона Дороти пригласила поехать с ними и быть свидетелями на свадьбе.

И тут впервые в жизни у Дороти и в самом деле появилось предчувствие, что она делает что-то не то. Потому что по дороге в Джерси она впервые внимательно порассмотрела Лестера при дневном свете и, как говорит Дороти, поняла, что он нашел-таки в Нью-Йорке место, где сумели воспроизвести на его голове орегонскую стрижку.

И чем ближе они подъезжали к Джерси, тем все труднее было бы Дороти ответить на вопрос, зачем она это делает. Но возвращаться было поздно, потому что ну не портить же вечер капитану английских девушек и мистеру Хендерсону, которые были полны решимости увидеть бракосочетание! Так что Дороти пришлось держать слово.

В тот вечер Дороти пригласила гостей на вечеринку, и Чарли Брин провел весь день за рулем, потому что ездил в загородный дом своего отца за шампанским. Выпив немного шампанского, Дороти стала лучше относиться к Лестеру и даже позволила ему выйти из спальни, где он пытался составить телеграмму, чтобы сообщить новость о свадьбе в город Портленд, штат Орегон, и при этом уложиться в пятьдесят слов.

И вот в разгар вечеринки Дороти представила его гостям и сообщила, кто он такой. И Чарли Брин был потрясен! И это было так трогательно, когда он даже не знал, что делать. Ну, то есть я хочу сказать, что Чарли даже не мог напиться, потому что уже успел это сделать.

И тогда он позвонил в Рэкет-клуб и попросил купить ему билет на любой корабль, отплывающий завтра утром в Европу, а потом сказал Дороти «до свидания» и пожелал ей счастья, а саксофонисту сказал, что, если он когда-нибудь вздумает поднять на нее руку, ему придется иметь дело с законом. И когда Чарли, покачиваясь, вышел, Дороти почувствовала, что и в самом деле не такое уж это большое достижение — выйти замуж за Лестера.




Глава одиннадцатая


Дороти поселилась с Лестером и получила возможность вести с ним беседы. И вот тогда-то она и узнала, что начинал он в жизни с должности трамвайного кондуктора, а на саксофоне выучился играть по почте, переписываясь со школой заочного обучения, для того чтобы быть душой компании на вечеринках. Но мозги у Лестера по-прежнему оставались как у трамвайного кондуктора, и хотя он говорил не переставая, но сообщал при этом так мало информации, что Дороти пришлось наконец сказать, чтобы он поберег дыхание для саксофона. И после этого они поссорились.

И в конце концов стали ругаться по любому поводу — и из-за тяжелых железных украшений, и из-за фаянсовой пепельницы, например. Так что Дороти стала задумываться, а не был ли ее брак ошибкой?

Но, обдумав все, она решила попытаться примириться с мужем, потому что ведь она же обещала лютеранскому священнику в Нью-Джерси, что будет терпеть мужа до конца, нравится он ей или нет.

И тогда Дороти вспомнила, что она влюбилась в Лестера, когда он играл на саксофоне, и попросила его принести в воскресенье свой саксофон домой, чтобы устроить музыкальный день, чтобы она опять смогла в него влюбиться.

И в воскресенье после полудня Дороти встала и приготовила для мужа отменный завтрак и постаралась больше походить на новобрачную, чем обычно. А после завтрака достала саксофон и попросила Лестера сыграть ей несколько «блюзов», потому что именно «блюзы» всегда делают Дороти сентиментальной. Но оказалось, что те «блюзы», которые Лестер играл, когда был один, слишком унылы для человеческих ушей и нагоняют скуку. Вот тогда-то Дороти и узнала, что бывает, когда трамвайный кондуктор становится саксофонистом…

Так что в конце концов Дороти попросила Лестера прекратить игру. Но ссора, которая за тем последовала, была столь бурной, что Дороти закрылась в спальне и позвонила в компанию «Вестерн Юнион», чтобы отправить телеграмму Чарли Брину и попросить его сообщить ей имя какого-нибудь адвоката, потому что Дороти решила, что они с Лестером — несовместимы.

Ну а Лестер слышал каждое ее слово и едва не вышиб дверь в ее комнату. Тогда Дороти вышла, чтобы опровергнуть его порочащие измышления, но Лестер ударил ее маленькой настольной лампой. В ответ Дороти выбрала большую железную подставку для дров в виде солдата времен Войны за Независимость — и победила. Но вместо того, чтобы целиться куда-нибудь в такое место, которое не так уж важно, Дороти, конечно же, заехала Лестеру по челюсти, и тем надолго сделала его негодным к игре на саксофоне.

После этого Лестер отправился в постель и пребывал там несколько дней, в то время как Дороти за ним ухаживала. А ведь когда муж привыкает к тому, что за ним ухаживают, его полезность в доме практически сводится к нулю.

Но на другой день после супружеской ссоры Дороти получила телеграмму от Чарли Брина, в которой он сообщал ей имя адвоката по имени Абельс и говорил, что сам оплатит все расходы по разводу.

Дороти отправилась к мистеру Абельсу и рассказала о своих затруднениях. Однако мистер Абельс, похоже, знал, что у самого Чарли нет больших средств, кроме тех, что выделяет ему семья. И он также знал, что семья Бринов не будет в восторге, если Дороти сможет получить развод.

Потому что мистер Абельс был из того сорта адвокатов, к услугам которых прибегали в Нью-Йорке богатые аристократы, когда их сыновья попадали в любовные истории с девушками неравного положения. И потому он тут же позвонил миссис Брин и расспросил ее обо всем, и миссис Брин была с ним согласна и сказала, что оплатит даже более крупные расходы, если мистер Абельс притворится, что помогает Дороти получить развод, а на самом деле любой ценой удержит ее в браке.

И тогда мистер Абельс принялся осуществлять свой замысел. И первым делом отправил Чарли телеграмму, в которой говорилось: «Не возвращайся Америку Попробую начать сначала Лестером Пожалуйста не телеграфируй — это только создает дополнительные трудности (подпись) Дороти».

А тем временем Дороти не переставала удивляться, почему это Чарли замолчал? Но мистер Абельс успокоил ее, сказав, что миссис Брин и Мюриэл Девонант отплыли в Европу, и Чарли решил остаться в Париже, чтобы встретить их там. И в доказательство своих слов он показал Дороти телеграмму Чарли, в которой говорилось: «Пожалуйста, передайте мисс Шоу мои наилучшие пожелания счастья Остаюсь здесь ожидании мамы и Мюриэл С приветом Чарли Брин». Дороти была ужасно расстроена: ведь Чарли был ее единственным другом, на которого она всегда могла бы положиться, независимо от того, как она с ним поступила.

А мистер Абельс сказал Дороти, что он не может ничего предпринять до тех пор, пока Лестер не совершит по отношению к ней чего-нибудь такого, что считалось бы незаконным в штате Нью-Йорк. А единственный незаконный поступок, который житель Нью-Йорка может совершить по отношению к своей жене, — это завести девушку на стороне. И поскольку Лестер давно перестал желать Дороти, то мистер Абельс велел ей оставить Лестера одного, и тогда все остальное будет лишь вопросом времени.

Лестер переехал в отель, и все подруги Дороти принялись неустанно за ним шпионить, но похоже, что он не делал ничего, кроме как спал и читал, потому что на работу он больше не вернулся.

Однако Дороти не знала, что мистер Абельс платит Лестеру немалые деньги, чтобы Лестер нерушимо соблюдал свой брачный обет. А потому время шло и шло, а Лестер так и не сделал еще ничего, что дало бы Дороти так нужные ей улики. И похоже, что Лестер вообще ни с кем не желал делить постель, кроме газеты «Субботние новости».

Но в конце концов и у мистера Абельса начались плохие времена. Потому что Лестер стал задаваться вопросом, что толку в этих деньгах, если его держат в клетке, как хищника? И он не может даже принять гостей, чтобы рядом не было третьего участника в виде детектива, следящего за ним.

Ну и он стал нервничать и выходить из себя, а потом и вовсе поругался с мистером Абельсом, продемонстрировав свою неблагодарность и угрожая всем все рассказать.

Мистер Абельс понимал, что Лестер просто нервничает, и в конце концов ему пришла в голову идея, и он послал за знакомым доктором по нервным болезням, чтобы тот успокоил Лестера. Ну и этот доктор поставил Лестеру диагноз и прописал ему регулярный прием кокаина, и Лестер сразу успокоился. С этого момента он перестал докучать мистеру Абельсу, потому что превратился в настоящего домоседа и не хотел выходить из номера.

Но вот однажды, когда после дневного спектакля Глория и Дороти выходили из театра, им повстречался знакомый парень, которого звали Клод и который пел раньше в хоре, но погубил карьеру своим пристрастием к кокаину и теперь всегда стоял у служебного входа, прося у девушек взаймы доллар.

Увидев его, Дороти, как обычно, открыла сумочку, но, к ее большому удивлению, Клод сказал, что в долларе не нуждается, потому что, сказал он, получил «травку» задаром. Однако новости сегодня били из него ключом, потому что он спросил Дороти: «О чем ты думаешь? Я встретил твоего мужа на Шестой авеню — он превратился в наркомана!»

Дороти была ошеломлена: ведь кокаин ужасно дорог, и если Лестер его употребляет, то, спрашивается, на какие деньги? Ну и тогда Клод сказал: «Дорогуша, у него их куры не клюют, и он живет роскошно и легко!»

Дороти, естественно, решила, что Лестер, наверное, достает кокаин на работе, но Клод сказал: «Не будь дурочкой! Он слишком богат, чтобы ходить на работу! Он сам об этом мне сказал».

Ну и тогда Дороти сказала о Лестере нечто такое, что я не могу здесь повторить, но тут снова заговорил Клод и сказал: «Он, может быть, и был ЭТИМ раньше, дорогуша, но СЕЙЧАС у него есть шарм!» Потому что, похоже, Клод решил, что Лестер стал намного более артистичным.

Когда Клод отправился по своим делам, заговорила Глория и сказала, что привычка к кокаину полностью отбивает у джентльмена интерес к девушкам и что Дороти, скорей всего, так и не получит нужных доказательств. И тогда Дороти стала задавать себе вопросы, и когда они с Глорией вместе прикинули, что к чему, то сделали вывод, что за всем этим стоит мистер Абельс и что никакой он не искренний друг.

Дороти подумала, что было бы совсем неплохо — купить револьвер на Шестой авеню и убить адвоката. Однако у Глории была идея получше. Потому что она уже почти решила заставить Джефферсона Брина устроить ей на каникулах поездку в Париж, и она предложила Дороти поехать с ней и получить развод в Париже, где она сможет наслаждаться своей местью, думая о том, что семья Бринов оплатит все счета.




Глава двенадцатая


Когда мистеру Абельсу стало известно, что Дороти с Глорией уже плывут в Париж, он тут же телеграфировал миссис Брин. И когда миссис Брин узнала про эту новость, она очень мило побеседовала с Чарли в баре отеля «Ритц», сказав ему, что теперь, когда Дороти так счастлива в Нью-Йорке с мужем, почему бы и Чарли не поплавать вокруг света в противоположном направлении?

И вот однажды, когда он был в дебрях какой-то иностранной страны, он проснулся, и светило солнце, и Чарли вдруг почувствовал, что он здоров и излечился от своей безумной страсти к Дороти. И тогда он послал телеграмму Мюриэл Девонант, которая была девушкой одного с ним круга, и решил, что у него все будет хорошо.

И Чарли согласился отправиться вокруг света в сопровождении агента из бюро путешествий, который, как предполагалось, должен был указывать Чарли, на что ему смотреть, но который на самом деле был не кем иным, как переодетым детективом. После этого мать Чарли почувствовала такую уверенность в себе, что стала очень экономной и телеграфировала мистеру Абельсу вычеркнуть Лестера из расходной ведомости Бринов.

А тем временем Глория и Дороти прибыли в Париж и отправились прямо в «Ритц» — искать Чарли. Однако в «Ритце» им сообщили, что Чарли находится в кругосветном путешествии и у него нет никакого адреса. Так что единственное, что им оставалось делать, это самим нанять французского адвоката, который помог бы Дороти получить развод. Адрес такого адвоката они нашли по объявлению на стене женского туалета в одном из симпатичных кабаре, в котором было написано, что адвокат-де говорит по-английски.

Ну и первое, что этот адвокат сказал им, это что парижский судья должен лично увидеть мужа Дороти, прежде чем удовлетворить ее просьбу. И девушкам пришлось использовать всю свою сообразительность, чтобы доставить Лестера в Париж. И лучшим другом, который помогал им в этом, оказался Клод.

Поскольку Клод, как оказалось, был из тех людей, что рады услужить другому, тогда как Лестер был из тех, кто знает, как людей использовать. И после того, как семья Бринов перестала платить Лестеру, Клод пригласил Лестера переехать к нему и стал для него больше, чем мать. Но Лестер лишь демонстрировал Клоду свое презрение и даже швырялся безделушками направо и налево, тогда как Клод всегда старался скрывать любые неприятности, которые с ним приключались.

Ну и Глория написала Клоду, и выяснилось, что Лестер был так сердит на мистера Абельса за то, что тот прекратил платить ему жалованье, что с радостью приехал бы в Париж и был согласен даже на развод. Тогда Глория отправила Клоду деньги, чтобы он привез Лестера во Францию.

А еще французский адвокат посоветовал Дороти найти себе в Париже законную квартиру и снять ее на законных основаниях. И он послал Дороти с Глорией к своему другу и деловому партнеру, который сдавал квартиры внаем.

Квартира, которую им предложили, принадлежала одной известной французской актрисе и была вся обставлена во французском стиле. Ну, то есть я хочу сказать, что всюду, где у нас, американцев, стояло бы кресло, у этой французской актрисы стояла кушетка. А там, где у нас была бы кушетка, у этой актрисы стояла огромных размеров двуспальная кровать. И одна из них была сделана из настоящей венецианской гондолы со специальным атласным матрацем и пологом, а другая принадлежала мадам Помпадур и была с четырьмя высокими столбиками, на каждом из которых стояло по плошке с ладаном, а на потолке находилось огромное зеркало.

И тут Дороти сказала, что, может быть, по мнению судьи эта квартира и может считаться законной, но, по мнению Дороти, это самая беззаконная из всех квартир, в которых она когда-либо бывала.

А тем временем Клод с Лестером приехали в Париж и сразу окунулись в жизнь полусвета, как только смогли найти, где он находится. И пока французские юристы неспешно раскручивали колесо правосудия, Глория посоветовала Дороти расслабиться и осмотреться, чтобы извлечь пользу из путешествия.

Ну, то есть я хочу сказать, Дороти знает мир, поскольку она ездит за границу каждый год и все свое свободное время проводит в Париже, а Глория даже знакома с настоящими французскими людьми. Так что ей известна настоящая правда о них — а именно, что у французов очень, очень возвышенные идеалы. Ну, то есть я хочу сказать, что мы, американцы, всегда считаем, что французская любовь безнравственна, и только потому, что французы содержат такие неприличные места, куда мы, американцы, можем сходить, когда бываем в Париже. Но французы никогда не ходят туда сами и на самом деле они содержат неприличных примадонн для денег, а не для любви.

И миллионы нас, американцев, ездят в Париж каждый год, но не встречаются с французами в дружеских компаниях. Потому что французы очень замкнуты и никогда и не подумают позволить нам, американцам, попасть к ним в дом. И настоящие французские люди никогда не общаются ни с кем, кроме как друг с другом, и никогда не ходят в дом ни к кому, кроме как к друг другу.

Так что Глория посоветовала Дороти попробовать познакомиться с какими-нибудь французскими людьми, чтобы больше узнать о мире. Дороти, как всегда, спросила: «Что же они могут знать о мире, если они никогда и никуда не ходят и ни с кем не общаются?»

Ну и тут Глория так рассердилась, что Дороти в конце концов пообещала постараться и стать mon dame, что по-французски означает «светская женщина», и даже научиться чему-нибудь по-французски. И Дороти говорит, что первое слово, которое она выучила по-французски, было «свинья», которое всегда использовалось перед упоминанием иностранного имени, ну, например, «свиньи американцы», «свиньи англичане», «свиньи немцы», «свиньи итальянцы» ну и так далее.

И вот наконец Дороти получила возможность познакомиться с французом — настоящим, неприступным и разборчивым. Ну, то есть я хочу сказать, что как-то раз Дороти отправилась из своей квартиры в отель Крийон, чтобы встретиться с Глорией и вместе с ней пойти на ланч. И на Елисейских полях один французский джентльмен с огромной бородой проявил к ней на панели личный интерес. Ну и Дороти подумала, что он, должно быть, ошибся, потому что она считает, что любой, у кого такая огромная борода, должен думать только о том, что будет ему по силам — ведь Дороти еще не успела узнать, что французы остаются очень, очень большими волокитами, независимо от того, каких размеров бороду они отрастили.

Ну и Дороти совсем не обратила на него внимания, но его это, похоже, нисколько не смутило. Тогда Дороти остановилась и сказала, что, даже если он неделю просидит в кресле у парикмахера, он все равно будет не в ее вкусе. Но француз не понимал английского и продолжал следовать за Дороти.

И тут Дороти увидела двух французских полицейских, которые о чем-то спорили друг с другом на углу улицы. Ну и Дороти подошла к ним и попросила сделать что-нибудь с этим французским джентльменом.

Но тут французский джентльмен зашел в маленькую уборную у края тротуара, и Дороти не могла объяснить полицейским, что ей от них нужно. Однако полицейские были вежливы и очень желали бы помочь попавшей в беду американке, так что один из полицейских вынул свои часы и показал ей время, а другой указал, как пройти к «Америкэн Экспресс». И после этого они вновь вернулись к своему спору. Так что Дороти ничего не оставалось, как пойти дальше. Ну и, конечно же, французский джентльмен тут же вышел из своего убежища и бодро последовал за ней.

Тогда Дороти снова остановилась и предупредила джентльмена, что он может плохо кончить. При этом Дороти понадеялась, что выражение ее лица достаточно красноречиво и будет для него яснее слов. Однако он, похоже, был из тех, кому нравятся решительные девушки, и вновь последовал за ней.

И когда Дороти дошла наконец до «Крийон-отеля», она быстро вошла в холл и решила, что наконец-то ей удалось сбежать от бородатого. Но, стоя в холле и ища глазами Глорию, Дороти почувствовала бороду у своего плеча. И, повернувшись, увидела, что это, конечно же, был он.

И тут терпение Дороти лопнуло, и она влепила ему пощечину. Сказать, что он был оскорблен — значит, ничего не сказать. Собрав все свое мужество, он двинул Дороти в челюсть и сбил ее с ног.

Тут подбежала Глория, помогла Дороти подняться и отвела ее в уборную, чувствуя себя в унизительном положении. Потому что Глории было очень, очень стыдно даже подумать о том, что американская девушка могла бы ударить французского джентльмена. Ну, то есть я хочу сказать, что вот такие случаи и создают нам, американцам, в глазах французов репутацию людей ужасно невоспитанных.

И после этого, говорит Дороти, она решила, что пусть французы гуляют друг с другом, а она лучше будет гулять в американском баре вместе с такими же, как она, тоскующими по родине американцами. Ну и, конечно же, одним из таких американцев оказался Эдди Голдмарк из «Голдмарк-фильм», который только что потерял все свои деньги. Потому что оказалось, что в его жизни произошла огромная финансовая катастрофа, а то положение, в котором пребывала Дороти, сделало ее идеальным слушателем.

Потому что оказалось, что Эдди Голдмарк прибыл в Париж шесть месяцев назад, полный энтузиазма американского киномагната, намеренного открыть в Париже настоящий Дворец американского кино с вентиляцией. Ну и он осмотрел все театры Парижа и наконец выбрал большой театр на Большом бульваре, при этом его энтузиазм был безграничен. Он тут же знакомится с французом — владельцем театра, и покупает у него этот театр, и платит за него деньги, и все видится ему в розовом свете.

Но потом мистеру Голдмарку пришлось столкнуться с тем, с чем сталкивается любой американец, желающий хоть чем-то обновить Париж. Потому что, во-первых, француз, который продал ему театр, был не единственным, у кого было законное право на этот театр. Ну, то есть я хочу сказать, что всякий раз, когда театр в Париже меняет хозяина, француз, который продаст его, всегда следит за тем, чтобы сохранить за собой законные или какие-то другие права, которые давали бы ему возможность участвовать во всех последующих сделках, когда бы они ни совершались. И если театр простоит века, от дней Наполеона например, то число французов, ухитрившихся так или иначе сохранить на него свои права, действительно впечатляет.

Так что французы посыпались на мистера Голдмарка со всех четырех четвертей Парижа, и у каждого на руках была какая-нибудь бумага, которую американцу следовало непременно приобрести, чтобы покупка театра была вполне законной.

И тут мистер Голдмарк стал мало-помалу терять энтузиазм, поскольку ему приходилось платить французу за французом, поток которых, казалось, никогда не иссякнет.

Однако же настало время, когда французы перестали появляться, и мистер Голдмарк решил, что может наконец вплотную приступить к осуществлению своих планов.

Вот тут-то он и узнал, что парижские театры святы и неприкосновенны, и вы не можете установить в них вентиляцию, пока не предстанете перед правительственным комитетом по архитектуре, который хочет знать: зачем? Потому что в древние исторические времена, говорит Дороти, людям, которые ходили в театр, было все равно, чем они пахнут, а французы любят сохранять все свои старые традиции.

Ну и этот правительственный комитет вскоре сообщил мистеру Голдмарку, что нечего, мол, нам, американцам, захватывать всю Францию и устанавливать такие вещи, как вентиляция, в таком историческом месте, как Париж. И будущее мистера Голдмарка сразу стало выглядеть очень, очень мрачным.

Однако в конце концов один влиятельный француз отвел его в угол и сообщил, что за пятьдесят тысяч франков все будет в порядке. Ну и мистер Голдмарк не стал сопротивляться, а заплатил пятьдесят тысяч франков и вздохнул с облегчением, думая, что его беды остались позади.

Однако на самом деле они у него были впереди, потому что в тот же вечер французское правительство ушло в отставку, забрав с собой влиятельного француза и пятьдесят тысяч франков мистера Голдмарка впридачу. И на следующее утро мистер Голдмарк увидел перед собой совершенно новый состав французского правительства.

Но к тому времени решимость мистера Голдмарка сделать то, что он задумал, стала сильнее законов природы, и он, стиснув зубы, смело встречал каждое новое французское правительство, которые все лето сменяли друг друга. И все платил, и платил, без ропота и сожалений.

Но всякий, кто знаком с историей Франции и помнит, как изо дня в день менялись тогда французские министры, может получить хотя бы слабое представление о том, во что это обошлось мистеру Голдмарку, если считать в долларах и центах.

Время шло, и наконец настал тот день, когда мистер Голдмарк заплатил стольким правительственным французам, что практически достиг точки насыщения. И независимо от того, каким бы скромным и незаметным ни был тот или иной новый член нового правительства, он был уверен, что рано или поздно, но мистер Голдмарк и ему заплатит.

Наконец все устроилось, и как-то утром, ясным и ранним, мистер Голдмарк приступил к обновлению своего театра, имея на руках достаточное количество самых разных документов, чтобы заткнуть ими рот почти любому.

Мистер Голдмарк зашел в фойе театра и обнаружил там подрядчика, который поджидал его. Они собрали компанию французских водопроводчиков и повели их в театр, поскольку первое, чем мистер Голдмарк решил заняться, был старый исторический французский туалет.

Но когда они дошли до него, в дверях туалета их ожидала пожилая дама, служительница туалета, на лице у которой была написана решимость, а в руках — законный документ. И мистер Голдмарк сразу понял, что ему на хорошем французском языке предлагают войти в исторический туалет только через труп.

Ну и тогда призыв о помощи немедленно был послан адвокатам и переводчикам, и вышла целая история. И оказалось, что эта пожилая леди звалась мадемуазель Дюпон и что двадцать пять лет назад у нее была безумная любовь с одним французом. Но время шло, и наконец наступил день, когда французу пришлось послушать свою семью и жениться на своей невесте. Тем более что на мадемуазель Дюпон уж стали сказываться приметы возраста и бесполезно было отрицать, что самое время для нее выбрать себе новое «maytiny», что по-французски означает «карьера». И для того, чтобы быть уверенным, что она никогда не будет нуждаться, француз купил для мадемуазель Дюпон право на аренду этого исторического туалета сроком на двадцать пять лет в качестве прощального подарка. И мадемуазель Дюпон использовала лишь пятнадцать из этих двадцати пяти, так что теперь имела еще законных десять лет и потому стояла на своем.

Ну и тогда мистер Голдмарк, как обычно, достал чековую книжку и авторучку и спросил: «Сколько?» Но мадемуазель Дюпон с гордостью ответила, что ее «дело» не продается. Мистер Голдмарк решил, что это лишь обычная уловка и предложил ей больше. Но мадемуазель Дюпон вновь отказалась.

Тогда он предложил ей столько, что это было бы больше тех чаевых, что она могла бы получить за всю свою земную жизнь. Но оказалось, что мистер Голдмарк встретил наконец достойного противника. Потому что мадемуазель Дюпон не только ЛЮБИЛА свое «дело», но было здесь и нечто другое, более сентиментальное: ведь это все, что у нее осталось на память о безумной любви. И потому продать сей исторический сортир она бы не смогла. Ни за какую цену!

Вот тут-то и узнал американский киномагнат мистер Голдмарк, что такое настоящие французские люди, которые не продаются и не покупаются везде и всюду! И именно они и есть настоящие, подлинные, честные французы, о которых мы, американцы, постоянно слышим, но с которыми никогда не сталкиваемся. И мы, американцы, встречаем миллионы французов другого сорта и думаем, что это и есть французы.

И когда мистер Голдмарк услышал окончательный приговор из уст мадемуазель Дюпон, он был готов, похоже, бросить все и хлопнуть дверью, потому что решил, что для него все кончено. Поскольку мысль о Дворце американского кино с доисторическим французским туалетом не вызывала в нем энтузиазма.

Потому что во всех своих мечтах он представлял себе два туалета — один для леди, а другой — для джентльменов, и оба с вентиляцией и — непременно! — с водой, которая действительно течет из крана, как это всегда бывает у нас в Америке. И он не мог заставить себя изменить мечте, и потому мадемуазель Дюпон и стала той соломинкой, которая переломила спину верблюда. Мистер Голдмарк бросил все и отказался от своей затеи.

И вот теперь он лишь слонялся по Парижу, ожидая, пока не улетучится его популярность в Америке, а нью-йоркские друзья не забудут окончательно его хвастливые намерения показать французам, что такое настоящий американский Дворец кино с водой в сортире и вентиляцией.

Ну а Дороти так и потратила все свое время в Париже, беседуя с мистером Голдмарком и обмениваясь с ним мнениями о Французской республике, и упуская все самые благоприятные возможности, пока наконец французский судья, взглянув на Лестера, не даровал Дороти развод. Так что домой, в благословенную страну Америку, Дороти возвращалась уже свободной.




Глава тринадцатая


Ну а муж Дороти стал бродягой, и они с Клодом придрейфовали обратно в Нью-Йорк и пошли по пути наименьшего сопротивления. И Дороти говорит, что самое наименьшее сопротивление, которое они смогли найти, оказалось в мастерской одного художника по интерьеру на 45-й стрит.

Все свободное время Лестер проводил в попытках получить интервью у мистера Абельса, чтобы выяснить, почему это семья Бринов прекратила свою поддержку, и это в то время, когда он может так много рассказать об их противозаконной деятельности. Но мистер Абельс был слишком важной птицей, чтобы терять время на таких, как Лестер, однако Лестер и его друг так поливали семью Бринов на всех углах Нью-Йорка, что мистер Абельс в конце концов назначил встречу Лестеру в своем офисе и согласился его выслушать.

Клод долго умолял Лестера позволить ему пойти с ним, потому что ведь мистер Абельс был очень, очень могущественным, а Клод в душе был заядлым охотником на львов. Ну и в конце концов Лестер уступил, позволив Клоду пойти с ним. И когда они вошли в отделанный красным полированным деревом офис мистера Абельса, Клод был сама почтительность, поскольку был уверен, что вежливость и обходительность для них куда полезнее, чем грубость.

Как только им предложили сесть, Клод сразу же открыл рот и сказал: «Мистер Абельс, мы трепещем от волнения, находясь здесь! Мы с Лестером, бывает, часто сидим дома долгими вечерами и читаем ваши знаменитые речи — очень полезное занятие для нашего ума».

Но тут заговорил Лестер и резким голосом грубо спросил Клода: «Ты, жалкий придурок, когда это мы с тобой сидели дома и хоть что-нибудь читали?»

Клод, конечно, был явно смущен и сказал: «Не будь невежей! Мистер Абельс может подумать, что мы с тобой просто свиньи!»

Так, слово за слово… и все это кончилось небольшой ссорой. Мистеру Абельсу беседа такого рода быстро надоела, и он велел Лестеру «перейти к сути дела» и сказать, что ему нужно.

Но тут опять заговорил Клод и сказал: «Справедливость — вот что нам нужно!»

Однако вмешался Лестер и спросил мистера Абельса: «А за решетку не хочешь?» Потому что оказалось, что Лестеру нужна не столько справедливость, сколько десять тысяч долларов, а иначе он все расскажет в интервью самой низкопробной бульварной газете.

Ну и тогда мистер Абельс попросил время на размышление, чтобы посоветоваться со своими клиентами. И когда он посоветовался с семьей Бринов, семья пришла в ужас. Ведь Брины были стопроцентными американцами уже со времен Революционной войны, и потому, что бы они ни делали, ничто и никогда не выходило на поверхность.

И тогда мистер Абельс сказал им, что он мог бы спасти старое семейное имя Бринов от позора и унижения, если они предоставят ему свободу действий, независимо от того, сколько это будет стоить. Ну, то есть я хочу сказать, если им будет все равно, что случится с мужем Дороти. И поскольку Брины и в самом деле не знали, что делать, им ничего не оставалось, как скомандовать «вперед!»

И тогда мистер Абельс призвал на помощь своего тайного делового партнера по имени Джерри, который был главарем всего бруклинского полусвета. То есть я хочу сказать, что у этого Джерри была своя шайка гангстеров, которые изображали из себя бутлегеров, с тем чтобы скрыться от закона, но которые на самом деле занимались куда более ужасными вещами — такими, как убийства, например.

И вот через пару дней Джерри свел знакомство с Клодом и Лестером в одной пивной и взял их с собой на вечеринку в какую-то квартиру на самом верхнем этаже многоэтажного Дома в Бруклине. Ну а шайка Джерри сплошь состояла из бывших арктических путешественников, которых Холодные Ветры выдули из их ярких капюшонов. И эти бывшие арктические путешественники не выносили Клода, но полагали, что Лестер по сравнению с ним намного лучше, и говорили, что Лестера-то и стоит оставить в живых, если вдруг нужно будет выбирать.

Однако Джерри сказал им: «Кто устраивает эту вечеринку?» Ну и все согласились, что Джерри. И тогда Джерри сказал им: «Ну а если так, то мы будем верны нашим правилам и уберем того, кого нужно!»

Но время шло, и Лестер становился все более несносным, и вечер еще не кончился, а Лестер стал совсем противным, и многие гангстеры уже были согласны с Джерри.

И где-то около пяти часов утра, когда все пребывали в самом приятном расположении духа, Джерри вошел в маленькую нишу и выглянул в окно. А потом позвал Лестера и сказал: «Иди сюда, приятель, и погляди, какой шикарный восход солнца!»

Лестер зашел в нишу, чтобы взглянуть на восход, но, должно быть, поскользнулся, потому что вывалился из окна. Все решили — самоубийство.

Похороны бывшего мужа Дороти стали новым словом в истории похорон. Потому что Клод одолжил на время роскошные апартаменты у своего друга — художника по интерьеру и еще потому, что у Клода оказалась своя собственная философия, про которую действительно можно было сказать, что это Новое Мышление и что она действительно прекрасна.

Итак, на похоронах были одни мужчины, и Клод подобрал компанию ребят из хора для исполнения вокальных номеров. Он также обошел всех своих знакомых, бедных и богатых, и подыскал красивую вазу древнего греческого периода, на которой были изображены силуэты нагих танцоров, исполняющих древний танец. И оказалось, что все присутствующие должны были сложить в эту вазу прах Лестера во время красивой церемонии, которую придумал Клод.

Клод произнес речь и сказал, что согласно его философии, смерть — это не что иное, как приятное путешествие. И еще Клод сказал, что уверен, что Лестер хотел бы, чтобы и они смотрели на это так же, и потому все должны вести себя так, словно Лестер сам хотел умереть.

И хоть плакать они не стали, но были все унылы. И тогда Клод достал бутылку очень, очень редкого старого вина и сказал, что все должны выпить этого вина в качестве жертвоприношения.

Ну и они выпили, а после этого все запели, но не какие-нибудь унылые гимны, а веселую песенку «Такая длинная, длинная дорога», которая была у Лестера одной из самых любимых.

Пели они все очень складно, а потом опять выпили по стакану жертвенного вина. Но на всех не хватило, и они вылили остатки в чашу и добавили туда немного джина, который у них был. И еще раз выпили в качестве жертвоприношения.

И тогда Клод вновь принялся говорить им о своей философии, и пока он говорил, вошел один танцовщик по имени Осмер с бутылкой ликера. И все решили вылить его в чашу и тоже прикончить. И после того, как они этот ликер «уговорили», Клод вновь стал порываться продолжить изложение своей философии, но к этому времени у некоторых гостей появилось ощущение, что Клод так носится со своей философией, словно считает, что он единственный гость на похоронах, у которого она есть. Ну и все были этим недовольны, и каждый принялся излагать свою философию, но кроме шума из этого ничего хорошего не вышло. Потому что некоторые из гостей были последователями Нового Мышления, а другие относили себя к оккультистам, в то время как третьи — к омнипотентам.

В конце концов Клод куда-то исчез и через минуту появился, одетый в прекрасный наряд древнего греческого танцора, с босыми ногами и лентой, повязанной вокруг головы, чтобы открыть церемонию возложения праха Лестера в греческую вазу, которая по своей красоте была достойна такого содержимого.

Клод попытался призвать всех к порядку, но к тому времени похороны уже никого не интересовали, так что в конце концов Клоду пришлось сказать с иронией в голосе: «Если вы не возражаете, ребята, то мы продолжим погребальный обряд».

Похоже было, однако, что Клод по-прежнему раздражал их тем, что выставлял себя, так что в конце концов один из гостей, который на глазах становился все более противным, выпил еще и сказал Клоду прямо в лицо: «Меня тошнит от тебя!»

Но от столь явного неуважения все замолчали. А когда Клод наконец обрел дар речи и заговорил, то он сказал: «Что ты хочешь этим сказать? Что тебя тошнит от меня?»

Ну и тогда этот гость еще раз выпил и принялся говорить, что на самом деле он говорил о том, что ему плохо, но просто не так выразился. Ну и все были ошеломлены, кроме Осмера. Потому что оказалось, что этот Осмер весь вечер искал такого случая и вот теперь перешел в наступление и сказал: «Вы правы. Лестер ничего из себя не представлял!»

Прошло несколько минут, прежде чем Клод смог поверить своим собственным ушам. Но когда он наконец обрел дар речи, он открыл рот и сказал: «Я просто возмущен всем этим!» Ну и тогда многие тоже этим возмутились. И все и вправду показалось ужасным.

Ну и тут этот подстрекатель вновь заговорил и спросил ехидно: «Ну а как насчет того случая, когда ты бил его щеткой для волос?»

Тогда Клод заговорил и сказал: «Это была не щетка для волос. Это было зеркало, и оно, к сожалению, разбилось».

«И теперь, — продолжал этот закоперщик, — тебя ждет семь лет неприятностей».

Тут вмешался Осмер и сказал: «Да, а как насчет того раза, когда тебе пришлось закрыться от него, чтобы уберечься от тяжкого телесного повреждения, а он набил соломы под дверь и поджег ее?»

Ну и тут заговорил еще один гость и долил масла в огонь, сказав: «Да, а тот раз, когда он стоял в ресторане Чайлда и называл тебя всякими грязными словами, так что слышно было на весь мир?»

Так что Клоду наконец пришлось признать эти утверждения, и одно неприятное воспоминание следовало за другим до тех пор, пока всем эта тема вконец не надоела. Гостям захотелось взять из квартиры какой-нибудь сувенир, который напоминал бы им о Лестере. И они принялись охотиться за сувенирами. И пока они сновали туда-обратно, Клод споткнулся о банку с прахом Лестера, и это оказалось последней каплей, после которой нервы Клода не выдержали и он закричал: «Проклятие таким бабникам, как вы!» — и, схватив коробку с прахом, высыпал его в кухонную раковину, после чего похороны закончились.




Глава четырнадцатая


Путешествие Чарли Брина вокруг света оказалось очень познавательным, потому что именно там он расширил свой кругозор и узнал, что такое сакэ и мескаль, а также водка и сливовица. Ну и в конце концов все эти национальные напитки не прошли для него даром, и он оказался в Шанхайском госпитале. И даже в самый разгар белой горячки, когда все другие пациенты видели перед собой всяких экзотических животных, Чарли всегда видел только Дороти. Так что сопровождавший его агент турбюро не мог сообщить матери Чарли ничего утешительного.

Но наконец Чарли со своим сопровождающим прибыл в Сан-Франциско, и миссис Брин срочно выехала в Калифорнию, чтобы встретить его там, надеясь, вопреки всему, что Чарли все-таки поправился. Ну, то есть я хочу сказать, что миссис Брин не столько волновала его белая горячка, сколько его чувства к Дороти. Потому что, несмотря ни на что, она была матерью, со своей материнской любовью, и потому она не могла не переживать, что ее сын может жениться на девушке по своему выбору. Ведь тогда его могут даже не упомянуть в «Светском календаре»!

Так что, когда миссис Брин узнала от курьера всю правду, ее реакция была мгновенной, поскольку Дороти уже вернулась и была свободна. Вот почему в тот вечер миссис Брин засиделась допоздна в своем номере в отеле «Сан-Франциско» и все-таки нашла по телефону мистера Абельса в Нью-Йорке и велела ему сделать что-нибудь, порочащее Дороти, прежде чем Чарли окажется в Нью-Йорке.

И тогда мистер Абельс вызвал другого своего тайного помощника, который был сведущ в грубых нарушениях закона, и поручил это дело ему.

Ну и этот помощник решил, что лучшее, что здесь можно сделать, это положить какой-нибудь незаконный наркотик в сумочку Дороти, а потом заставить полицию арестовать Дороти за его хранение. И тогда это наглядно продемонстрировало бы Чарли Брину, какого сорта девушку он собирается выбрать в качестве матери своим детям. И вскоре одна из леди-сыщиков сунула наркотик в сумочку Дороти в дамской комнате клуба «До-вер», и все получилось так, как было задумано.

Полиция поместила Дороти в полицейский участок, где ей пришлось общаться с вульгарной девушкой с панели, которая к тому же была цветная. И звали эту девушку Лулу, и похоже, что она была очень дружелюбной, потому что обратилась к Дороти: «Привет, милая!» Ну и Дороти ответила «Привет!» и тогда Лулу спросила: «За что они тебя забрали?» и хотя Дороти изо всех сил старалась не расплакаться, но она не хотела быть невежливой, и не хотелось говорить Лулу, что она ни в чем не виновата, поскольку у самой Лулу вид был явно виноватый. Поэтому Дороти сказала: «За то же, за что и тебя, я думаю». Ну и тогда Лулу заговорила и сказала: «Тогда я скажу, что они забрали тебя за приставание к мужчинам».

А потом Лулу задумалась и, немного подумав, сказала: «Чего они добиваются? Хотят совсем покончить с этим делом?» Ну, то есть я хочу сказать, Лулу, наверное, подумала, что полиция, гоняя девушек с панели, поставила перед собой невыполнимую задачу.

Я часто в шутку говорила, что Дороти кончит свои дни в тюремной камере, но когда она в конце концов там очутилась, я не поверила своим ушам. Ну, то есть я хочу сказать, что это и в самом деле большое потрясение для светской дамы, матери семейства, когда в четыре часа утра ее находят в клубе «Лидо» и сообщают, что ее лучшая подруга находится в полицейском участке!

Ну и мы с Генри отправились прямо в полицию, чтобы увидеться с Дороти. Но когда мы туда добрались, там уже едва ли можно было найти хоть одного полицейского, который вкладывал бы душу в работу. Потому что Дороти — из того сорта девушек, которые пользуются большой популярностью среди полицейских, и потому все другие преступники в участке были ради нее забыты.

Дороти привели в небольшой уединенный кабинет, где мы могли бы поговорить с ней. По лицу ее текли слезы, но в то же время она старалась держаться мужественно и даже пыталась улыбаться, что делало ее неотразимой для полицейских. И я никогда, никогда не забуду, как Дороти взглянула на меня сквозь слезы и сказала: «Да, Лорелея, я полагаю, в жизни и в самом деле нельзя рассчитывать, что никогда здесь не окажешься».

Ну и первое, что сделал Генри, это послал за мистером Дадли Мейлоном, одним из самых знаменитых адвокатов — защитником всех угнетенных и притесняемых. Он приехал в участок, и когда услышал о беде, в которую попала Дороти, то пришел в бешенство. Потому что ничто он так не любил, как судиться с богатыми, которые думают, что могут сочинять свои собственные законы, чтобы облегчить себе жизнь, и всюду идут напролом. И после того, как он обдумал все факты, он выяснил, что семья Бринов сделала достаточно, чтобы сесть в тюрьму лет на сто девяносто, без всякого при этом снисхождения.

Мистер Мейлон отправился к Бринам, и, когда разговор подошел к концу, они не только освободили Дороти из тюрьмы, но и назначили ей пожизненную сумму в пятьсот долларов ежемесячно в качестве возмещения причиненного ущерба.

А на другой день Чарли вернулся домой из своих странствий, и встреча, которая произошла между Чарли Брином и Дороти была одной из самых волнующих из всех, которые когда-либо случались в ресторане Колони. Потому что когда мы с Генри и Дороти сидели в ресторане и ели восхитительный суп, вдруг, подняв глаза, увидели Чарли Брина. И это было ужасно — видеть, что сделали иностранные путешествия, восточные напитки и разлука с любимой девушкой с внешностью Чарли.

Он подошел к столу, сильно качаясь. И был так потрясен тем, что видит наконец Дороти, что едва не разрыдался. А я всегда становлюсь такой сентиментальной, когда вижу рыдающего джентльмена, что была почти уверена, что и мои глаза — на мокром месте! Но единственное, что мы услышали от Дороти, это: «Привет, Чарли! Ты выглядишь ужасно!» Конечно, ведь Дороти никогда не учили, как надо делать людям комплименты.

Ну а потом Чарли сел, и мы продолжили обед, и он услышал, какое дело сфабриковала его семья против Дороти, и сразу стал неблагодарным сыном. И потому на следующий же день собрал всю семью Бринов и сообщил им все, что он о них думает. Ну а взамен он получил лишение наследства.

Потом Чарли отправился к Дороти и сказал, что у него нет больше ни пенни, и тогда впервые за все время их знакомства он вызвал у Дороти интерес.

А потом я немножечко поговорила с Чарли и посоветовала ему пойти еще дальше и попросить у Дороти взаймы, и он занял у нее пятьсот долларов, чтобы начать новую жизнь, занявшись продажей автомобилей. Дороти все это ужасно удивило, и она стала еще больше обращать внимание на Чарли.

И оказалось, что намерение работать, похоже, заставило Чарли принять решение прекратить пить, а когда он перестал пить, он перестал чувствовать себя с Дороти робким и покорным: ведь ему не в чем больше было оправдываться. И даже наоборот, он стал довольно занудным, когда расписывал другим всю мерзость этой дурной привычки и приводил в пример себя как человека, который сам к спиртному больше не притрагивается. А когда Чарли начал хвалить себя во всеуслышание, сердце Дороти окончательно затрепетало.

Но вершиной всего было то, что теперь Чарли, вместо того чтобы всегда говорить Дороти что-нибудь приятное, типа: «О, ты восхитительная девушка!», трезво смотрит на Дороти и видит ее такой, какая она есть на самом деле, и потому вполне может сказать ей: «Пойди умойся! На тебе слишком много грима!», ну и Дороти безумно в него влюбилась.

Но я сказала ей, что в сложившихся обстоятельствах брачную церемонию следовало бы провести в каком-нибудь офисе мирового судьи, где отсутствие родственников невесты не будет так бросаться в глаза всем болтунам и сплетникам. Но странное дело: Дороти вдруг стала очень, очень рафинированной и просто набитой хорошими манерами и захотела венчаться в церкви с огромным количеством гостей.

Ну а потом выяснилось, что Дороти телеграфировала своему отцу приехать прямо из Модесто, чтобы присутствовать на этом счастливом событии. И тогда я сказала ей, что она сильно рискует, приглашая на свадьбу отца, у которого весь опыт светского общения состоит из умения прыгать с крыш на уличных ярмарках. И должна признать, что я даже слегка забеспокоилась.

Однако ничто, казалось, не могло остановить Дороти, и она пошла еще дальше, заказав у Картье гравированные приглашения и разослав их не только всем, упомянутым в «Светском календаре», но и своим подругам из Фоли.

Все друзья Дороти приняли это приглашение, так же, как и молодежь из «Светского календаря», но все пожилые светские люди единодушно отказались. Ну, то есть я хочу сказать, за одним исключением. И этим исключением была старая леди Вандервент, большая оптимистка, которая всегда и во всем видела только хорошее. И она просто не знала, на девушке какого сорта женится Чарли Брин, потому что эта леди читает только «Наставление о христианской науке» и даже не подозревает, как продолжает грешить мир.

Ну а за день до церемонии мы с Дороти отправились на Центральный вокзал встречать ее отца, мистера Шоу. Отец Дороти появился из вагона с четырьмя большими чемоданами, и нам потребовалось пригласить по два носильщика на каждый, чтобы поднять их на тротуар из-за тяжести тихоокеанского спиртного, находившегося в этих чемоданах.

И оказалось, что все это спиртное отец Дороти сделал своими собственными руками и привез в Нью-Йорк не столько из-за боязни, что в Нью-Йорке он не найдет что выпить, сколько из чувства гордости за собственные достижения. Но я сказала Дороти, что достижения такого рода вряд ли смогут украсить большую церковную церемонию.

Но, как оказалось, мысль пригласить на свадьбу мистера Шоу была и впрямь счастливой, потому что у него был богатый опыт помогать девушкам сойти по лестнице. И когда мистер Шоу передавал Дороти жениху, это был самый грациозный жест из всех, когда-либо виденных мною в церкви.

Ну а после церемонии был свадебный прием в каком-то салоне. И я действительно должна сказать массу комплиментов тому, как некоторые из нас вели себя. Ну, то есть я хочу сказать, все девушки из Фоли были охвачены волнением от святости события, и даже мистер Шоу, хотя и пил довольно много, но становился лишь все более галантным.

Однако я не смогла бы сказать ничего подобного в адрес людей светских. Ну, то есть я хочу сказать, что я старалась изо всех сил подать им хороший пример, отказываясь от шампанского. Но они все равно пили так, что в конце концов ко мне подошла миссис Вандервент и сказала, что если она останется здесь еще немного, то наверняка выскажет им всем свое личное неодобрение. Она очень оправдывалась за то, как вели себя эти прирожденные светские люди — ее друзья, и сказала, что вот на таких девушках, как мы с Дороти, которых еще трогают подобные события, и держится общественная жизнь! И еще она сказала, что ей бы очень хотелось, чтобы очаровательный мистер Шоу, и никто другой, проводил бы ее до дома.

Ну и тогда я велела Дороти предупредить отца, чтобы он воздержался бы в данном случае от своего обычного волокитства, и Дороти отвела его в угол и сказала: «Пап, если ты будешь приставать к этой старой леди Вандервент, когда повезешь ее домой, завтра первым же поездом тебя выпрут из Нью-Йоркского света». Однако на другой день лакей миссис Вандервент сказал моей парикмахерше, а та — моей горничной, что отец Дороти таки «приставал» к леди Вандервент, когда они ехали в кабриолете, но что-де старая леди была ужасно довольна.

Так что все кончилось как нельзя лучше. И когда я последний раз видела Дороти, Чарли командовал ею в поезде, отправлявшемся в Атлантик-сити, и был совершенно трезвым, а сама Дороти — очень, очень рафинированной, какой я ее никогда раньше не видела, и даже, можно сказать, несколько величественной.

Ну и так получилось, что мы со старой леди Вандервент стали почти неразлучны, потому что у нас с ней практически одни и те же идеалы. Так что я, видимо, буду следующим, кого внесут в «Светский календарь», потому что так принято, что когда кого-то из светских людей из Календаря убирают, кто-то должен занять освободившееся место, и это, вероятно, буду я.

Ну а когда я попаду туда сама, я собираюсь постараться и протащить туда Дороти, потому что ведь мы с ней почти всегда и во всем были вместе. И если мне удастся протащить Дороти в высший свет, то я окончательно поверю в то, что этот мир — и в самом деле совсем неплохое место для жизни. Даже для такой девушки, как Дороти.




Об авторе


Анита Лус — легенда для всех нас. А что за женщина скрывается за этой легендой? Ею написано более двухсот сценариев, включая и ставший классическим «Джентльмены предпочитают блондинок». В фильмах, поставленных по ее сценариям, снимались Мэри Пикфорд, Дуглас Фернбекс, Гриффит. Анита Лус — друг Кларка Гейбла, Элизы Максвелл, Шервуда Андерсона. Ее имя ежедневно появлялось в газетных колонках, а ее мнением интересовались по любому поводу.

Когда она обрезала свои волосы — мир сделал то же самое, и так родилась свободная, или, как ее стали называть, «растрепанная», стрижка.

Родом Анита Лус из Калифорнии, где и написала свой первый сценарий о блондинке Лорелес Ли, который затем превратился в книгу, ставшую впоследствии самым необыкновенным бестселлером, который когда-либо продавался, бессмертным глашатаем такой житейской мудрости, как: «Когда вам целуют руки — это, конечно, приятно, но бриллианты — это навсегда». Писалось все это в эру сухого закона. Сама Анита не любила пить, но любила смеяться.

Анита Лус — брюнетка с мозгами, которую прославила глуповатая блондинка.

Джон Эмерсон — актер, ее муж.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.