Знак кота
Андрэ Нортон


Знак кота, Год крысы #1






Почитатели таланта Андрэ Нортон наверняка давно заметили ее особую предрасположенность к кошачьему племени. И в этом сборнике представлены произведения, в которых наравне с героями-людьми действуют разумные, благородные и просто обаятельные коты, кошки и даже подрастающие котята.

Содержание:

* Знак кота.

* Гнев оборотня.

***


Юный Хинккель из Дома Клаверель, отвергнутый собственной семьей из-за неприспособленности к воинскому ремеслу, находит себе новых сородичей среди песчаных котов — существ, считающихся во Внешних землях едва ли не самыми главными врагами человека. Тем временем над пятью королевствами и всеми правящими Домами империи, которую они составляют, нависает неотвратимая опасность — нашествие огромных полуразумных крыс, безжалостных ко всему живому. Только единение людей и песчаных котов способно остановить угрозу. Но, к сожалению, не все враждующие друг с другом Дома это понимают.









Андрэ Нортон

Знак кота


Основано на мотивах «Крайних Земель», запечатлённых Карен Кайкенделл в рисунках («Кошачий народ») и на её знаменитых картах Таро[1 - Андрэ Нортон создавала «Знак кота» под впечатлением от работ аризонской художницы (и писательницы) Карен Кьюкендалл (Karen Kuykendall), придумавшей мир Внешних областей (The Outer Regions). Большинство ее работ посвящено кошкам, многие из ее картин собраны в книге «Cat People And Other Inhabitants Of The Outer Regions: The Fantasy Art of Karen Kuykendall» (1979). Также Кьюкендалл нарисовала 78 карт для особой колоды Таро — «Cat People». К этой колоде прилагалось 192-страничное описание придуманной страны и населяющих ее народов.© http://www.svenlib.sandy.ru].






Крайние земли: Введение


«Крайние Земли» созданы художницей Карен Кайкенделл, чей альбом рисунков «Кошачий народ» и пользующиеся заслуженной славой карты Таро обессмертили эти фантастические земли и их обитателей. Среди записей мисс Кайкенделл существуют и «Сообщения путешественника», содержащие полное описание этих земель. На их основе и создана эта книга.

Крайние Земли поделили пять королевств: Алмазное или Вапала, Сапфировое или Каулаве, Рубиновое или Сноссис, Топазовое или Аженгир, Изумрудное или Тваихик. Каждым из них правит королева, но все они полностью повинуются Императору. Согласно тщательно сохраняемому обычаю, верховные правители получают власть не по наследству, а выбираются; претендент на императорский трон должен пройти сквозь череду суровых испытаний.

Большую часть этих королевств занимает бесплодная пустыня, и это суровое окружение наложило свою печать на местных людей и их культуру. То, что случайным путешественникам из малоизвестных внутренних земель кажется пугающим, пустынным миром, пять наций считают своим единственным домом. Они настолько привязаны к сущности, или духу этой земли, что вдали от родины чувствуют себя несчастными, оторванными от домашних корней.

Основной источник пищи четырёх королевств — водоросли; целые заросли многих видов этих растений процветают в мелких солёных озерах, питаемых многочисленными термальными источниками. Только в лежащем на плоскогорье королевстве Вапала встречаются высшие виды растительности и даже настоящие деревья. В небольших количествах плодовые деревья выращивают также и в укрытых стеклянными куполами городах-оазисах Тваихик. Но повсеместно для людей и животных основным источником пищи и воды всё-таки остаются водоросли.

Каулаве — страна скалистых островов, разбросанных по бескрайнему песчаному морю. Отполированные ветром скалы изъедены пещерами и расщелинами, они могут принимать самые причудливые формы, а среди песка, нанесённого сюда ветром, кое-где прячутся котловины с водорослями. Большинство таких островов заселено и принадлежит Домам и кланам. Погода здесь почти всегда ясная, безоблачная, а солнце палит так жарко, что путешественники предпочитают передвигаться ночью. Иногда случаются смертоносные песчаные бури, не утихающие по нескольку суток. Здесь разводят яков и ориксов, используя их как верховых и вьючных животных. Эта страна знаменита своими ювелирами и кожевенными мастерами; местный народ живёт в достатке и покое. Здешние гордые и независимые женщины славятся как купцы и часто становятся во главе караванов.

Край вулканов Сноссис — прямая противоположность своему тихому соседу. Здесь часты землетрясения, и тогда из скважин и расщелин в скалах бьют раскалённый пар и ядовитые газы. Оттуда привозят серу, пемзу, железо, стекло и ткани. Сноссис прославлен своими кузнецами. Это самое неспокойное королевство, люди здесь вспыльчивы, угрюмы и суеверны.

Самая бесплодная земля — Аженгир, с его широкими соляными равнинами и раскалёнными солончаками. Погода здесь очень жаркая, а в окрестностях больших соляных озер — ещё и душная; землю, как и в соседних странах, настойчиво опустошают губительные песчаные бури. Основное занятие здесь — добыча соли, кое-где — известняка и гипса, хорошо развиты стекольные ремесла. Местные жители с покорностью принимают свою нелёгкую жизнь, находя выход в музыке: пении и игре на всевозможных музыкальных инструментах.

Королевство Тваихик называют царством песка. До самого горизонта тянутся волны песчаных дюн. Огромные стеклянные купола защищают поселения-оазисы. Там почти не бывает дождя, а песчаные бури и вихри требуют от жителей постоянного внимания. Сюда во множестве приезжают развлечься туристы из соседних королевств, и это — основной источник доходов местных жителей. Особенно популярны катание по дюнам и полёты над песками. Кроме того, Тваихик известен своим стеклом, хрусталём и керамикой.

Королевству Вапала выпала честь служить престолом Империи. Эта страна занимает высокое плоскогорье, здесь цветут сады, а на пастбищах пасётся скот. Год поделен между двумя сезонами: сезоном дождей и периодом засухи. Основные занятия жителей — сельское хозяйство, скотоводство, добыча алмазов и создание приборов, использующих энергию солнца. Это процветающая страна с наиболее развитой технологией, её жители заносчивы и привыкли считать обитателей остальных четырёх королевств варварами.

Животные играют важную роль в жизни всех пяти королевств. Покрытые длинной шерстью яки — не только вьючная скотина, но и источник мяса и шерсти. Для верховой езды содержат более крупных и быстрых ориксов — похожих на антилоп тварей со смертоносными рогами. Как правило, рога обрезают, но многие искусные наездники и наездницы считают знаком особой доблести усмирять диких зверей с необрезанными рогами. Орикс с обрезанными рогами называется па-орикс.

Почти в каждом доме живут котти, маленькие кошки независимого нрава. Они сами выбирают, с кем рядом жить, и пользуются всеобщим почитанием. Преднамеренное убийство котти в глазах аборигенов выглядит страшнее, чем человекоубийство, такого преступника ожидает верная смерть.

Королевский леопард издавна считается символом имперской власти. Голубой Леопард Вапалы — первый страж Императора, и принимает самое непосредственное участие в выборе претендентов на трон.

С другой стороны, более крупные пустынные коты внушают настоящий ужас; к тому же они часто вторгаются на земли людей. Это разумные животные, со своими нравами и обычаями. Люди относятся к ним с недоверием и страхом.

Однако и у людей, и у пустынных котов есть общий враг: стаи огромных крыс, нападающие на всё живое, оскверняющие котловины с водорослями, истребляющие стада, несущие смерть, где и когда бы они ни объявились. Их голод неутолим, и если рядом не найдётся подходящей добычи, они охотно впиваются в глотку друг другу. Размножаются они постоянно, принося множество детёнышей.

Теперь об обычаях и нравах королевств.

Формального брака не существует. Женщины принимают мужчин, только достигнув брачной зрелости; достигают этого далеко не все. Рождение детей встречается с радостью и поощряется, но уровень рождаемости низкий. В Каулаве, Вапале и Сноссисе союз мужчины и женщины заключается на всю жизнь. В Тваихик и Аженгире распространена полигамия; в этих королевствах к женщинам, не достигшим зрелости, относятся как к слугам или простым работникам. Семейные отношения, как правило, достаточно прочные; дети, которых относительно немного, пользуются в семьях любовью и уважением. Однако детей с дефектами развития предают смерти, потому что общество в большинстве случаев не может позволить себе кормить бесполезных нахлебников. В Каулаве и Вапале, где уровень смертности ниже, за количеством людей и животных строго следит Министр Равновесия, который может приказать уничтожить излишек как животных, так и людей. Здесь предпочтение отдано не количеству, а качеству жизни.

Жители веруют в Космический Порядок и Дух Земли. Во время сильной засухи встречаются человеческие жертвоприношения. Иногда жертвой добровольно становится властитель или важная персона. Организованных религий не существует.

Рабство практикуется только в Аженгире. В других королевствах слуги имеют твёрдое общественное положение и пользуются всеми правами и достоинствами личности.

В Каулаве, Аженгире и Тваихик в обычае обряд посвящения — соло. Юноша или девушка, прошедшие это тяжёлое испытание, доказывают своё право называться зрелыми людьми.

В Каулаве, Сноссисе и Вапале королеву выбирает совет народных представителей. Королева обладает пожизненной абсолютной властью. В Аженгире и Тваихик — наследственная монархия; бездетная королева может быть низложена.

В прошлом между отдельными островами Каулаве случались вооружённые стычки; иногда вспыхивали войны между Домами Вапалы и горняцкими городами Сноссиса. Однако со времени последних волнений прошло уже много лет; наступил долгий период мира. Воины всё ещё обучаются традиционным искусствам, но теперь их единственная служба — защита торговых караванов от разбойных нападений и поиск заплутавших путешественников. Великие Дома Вапалы и сейчас интригуют друг против друга, но от могущественных врагов они чаще избавляются тайными убийствами из-за угла.

Такова ныне — в правление Императора Хабан-дзи — эта земля и населяющий её народ. Не стоит, однако, забывать, что волны истории могут не только возносить, но и разрушать; всё чаще и чаще видим мы знамения того, что грядущее будет далеко не таким безоблачным, как настоящее.




Глава первая


Ночное небо Каулаве склонилось надо мной. Я уселся так, чтобы не видеть света ламп и факелов в доме моего отца. Оттуда доносилась музыка, ритмичные вздохи барабанов, подгоняющие томных танцовщиц.

Нет со мной рядом маленького мохнатого клубочка, не ткнётся больше в руку нежная мордочка. Не слышу я тихого мурлыканья, говорящего: «Ты не один, тебя любят, ты нужен… кем бы тебя ни считала твоя семья». Этого больше не будет никогда.

Слепая злоба обожгла меня, как никогда прежде. Я, разочарование для отца, объект насмешек для брата, слуга для сестры… я смирился с этим. Стараюсь смириться. Сколько раз приходил я под крышу моей хижины с болью и даже отчаянием в сердце. И каждый раз дух моего домика, места, где я был рождён, укреплял меня, утешал, как мать утешает плачущее дитя в своих объятиях.

Я — Клаверель-ва-Хинккель, сын Клаверель-ва-Мегуйеля, последнего командующего армией королевы, служившего ещё до того, как славные полки превратились в простую стражу, охраняющую караванные тропы и спасающую заблудившихся путников. Я был его сыном, и я выглядел полным ничтожеством в его глазах. Это я научился сносить — или мне так казалось. Когда я был моложе, то часто мечтал совершить какой-нибудь героический подвиг, чтобы отец хотя бы раз взглянул на меня с одобрением. Но что я мог сделать? Ведь я не умею бряцать оружием, как все эти раздутые от самодовольства юноши, что сейчас толпятся у дверей моего дома. Дома, который я больше не хочу видеть…

Мой брат Клаверель-ва-Каликку — он, он… Ногти заскребли по камню, я глубоко вздохнул, стараясь погасить вскипающую в глубине души ярость, опалявшую сильнее, чем полуденное солнце. Для отца мой брат был как раз таким, каким и должен быть его истинный сын. Ведь это он легко и умело скакал на необузданном, свирепом ориксе, это он несколько часов назад послал стрелу и дротик точно в центр мишени, это он орал старые военные песни и плясал «Натиск Пяти Героев».

Именно такие вещи делали мужчину мужчиной в глазах моего отца. Я давно смирился с этим. Ведь кто такой я? Слуга, тот, кто заботится о скотине и отправляется в город, если нужно сделать покупки, тот, кто думает о таких мелочах, которыми не отяготит себя ни один воин — если только все домашние слуги не разбегутся.

Я вновь попытался забыть, что обо мне думают другие. Что у меня в действительности за душой? Перед моим братом ориксы робеют и склоняют рога, но я могу погладить любого из них, не опасаясь ни острых рогов, ни копыт. Все наши яки собираются на мой призывный свист и благодарно ухают, когда я расчёсываю их — недаром в стаде моего отца вы не увидите ни одного яка со свалявшейся шерстью или хромающего, потому что не нашлось мази для копыт.

Я могу с первого взгляда определить, когда нужно прополоть поле водорослей, составлявших большую часть пищи и для нас, и для скота, и обычно именно я собирал почти весь урожай. Иногда с корзинами приходила моя сестра, но она только выбирала для просушки особые сорта.

А кто ездит на рынок, продавать ткачам шерсть яков и покупать то, что мы не можем сами сделать дома? Рынок… меня снова затрясло, я скорчился, обхватив колени руками.

Больше не могу откладывать — я должен побороть себя и взглянуть в лицо тому, что меня ждёт. Начну с самого начала, а значит, с моих сестёр.

Мелора-Кура… Воистину её душа и руки были исполнены духа нашей земли. Я привозил ей с рынка бирюзу, агаты, камни, игравшие живыми цветами. Она могла всматриваться в самоцвет целыми днями, а потом её руки начинали двигаться сами по себе — зачастую она так и не сводила глаз с камня, когда рисовала на листе пергамента эскиз. Украшения, сделанные Мелорой, ценились очень высоко, настолько высоко, что ей привозили заказы купцы из самых дальних мест. Она так и не достигла брачной зрелости, и по-моему, ни разу не пожалела об этом, потому что дарила жизнь не телом, а руками и разумом. Для неё никогда не сыграют праздник выбора, праздник, которым в этот день, в эту ночь наслаждалась моя младшая сестра Сиггура-Меу.

Надеюсь, теперь Сиггура довольна… она соприкоснулась с тем, чего никогда не испытает Кура. А про её тайную зависть к Куре я знал хорошо. Слишком часто мне приходилось возить на рынок кривобокие, странных форм сосуды, которые она громогласно провозглашала шедеврами нового искусства. Покупатели либо поднимали их на смех, либо просто пожимали плечами. Теперь ей больше не нужно тужиться, стараясь сравниться с Курой, нет, теперь она выберет себе одного из претендентов, демонстрирующих перед ней свои достоинства, — если уже не выбрала! — и умчит с ним прочь, чтобы заложить свой собственный дом.

А рынок… как бы мысли мои ни рвались в сторону с тропы моей памяти, я вспомню и это. На рынке меня всегда принимали как равного. Там я и встретил Равингу, странствующую кукольницу из Вапалы.

И там я встретил Мяу… Моя ладонь нащупала пустоту, глаза наполнились влагой, горло стиснула боль, словно отцова плеть привычно прошлась по плечам.

Котти — наши друзья, наши спутники, наша удача. Они гораздо меньше диких пустынных котов, которых люди вполне обоснованно боятся, но у них тот же гордый взгляд и та же независимость духа, что и у самого императорского Голубого Леопарда, символа имперской власти.

Мяу выбрала меня на рынке в Мелоа. Она совсем недавно покинула некий закуток, где родила её мать, но и в котенке уже проглядывало всё достоинство и ум этих созданий. Она шла ко мне, как королева, её белая пушистая шёрстка была украшена пятнышками — чёрными, как оникс, и оранжевыми, как лучший агат. Она была бесценнейшим сокровищем, и с той минуты я всецело принадлежал ей.

С той минуты мы стали, как кровные братья, о которых слагают песни барды — товарищи, между которыми ничто не могло встать. Она гордо усаживалась рядом с товарами, которые я привозил на рынок, она делила со мной обед и устраивалась рядом, когда я ложился спать. И это именно она…

Я вскинул голову. Раньше я не задумывался об этом, но сейчас восстановил в памяти все подробности. Да, это именно Мяу позвала меня тогда своим особенным зовом, тихим и тревожным, и побежала вперёд, указывая дорогу к палатке Равинги, кукольницы.

За прилавком Равинги не было, вместо неё там сидела помощница, которую я видел до этого лишь пару раз. Девушка была стройной, белокурой, как и все вапалане, но с чуть более тёмной, чем у Равинги, кожей, словно она долго жила в нашей жаркой стране.

За палаткой Равинга гладила по голове большого вьючного яка. У животного подгибались ноги, он нервно мотал головой. Равинга сразу же заметила меня и жестом позвала к себе, отступая в сторону, всем было известно, что я могу вылечить захворавшую скотину.

Казалось, бедную тварь действительно что-то беспокоило, и я подумал, что, должно быть, в густую длинную шерсть зверя забрался соляной клещ. Эти паразиты иногда водятся вокруг озёр с водорослями, как раз там, где пасутся яки; они доводят беззащитное животное до полного изнеможения, впиваясь ему в шкуру. Я вынул из пояса скребницу и стал искать, поднимая и расчёсывая шерсть.

Однако то, что я нашёл, было совсем не похоже на тёмно-зелёного, покрытого слизью паразита. Крошечный мешочек, словно нарочно вплетённый в пряди шерсти. Я сменил скребницу на нож и срезал эту штуку. Оказавшись у меня на ладони, она открылась, и я увидел зуб.

Песчаные крысы — проклятие моего народа. Мы убиваем их на месте, я сам убил первую крысу ещё в детстве и с тех пор прикончил их множество — ведь они пачкают и отравляют поля водорослей. Я сразу понял, что передо мной клык, принадлежащий одной из этих тварей. В нескольких местах он был поцарапан, и царапины, наполненные красной краской, образовывали незнакомый мне узор.

Я услышал, как испуганно зашипела девчонка-помощница. Но ещё прежде того Равинга, стукнув меня по руке, выбила кусочек кожи и его незамысловатое содержание на землю. Затем она двумя камнями — двумя жёлтыми каменными плитками, неизвестно откуда возникшими у неё в руках, — стиснула крысиный клык и повернула их, как жернова, которыми стирают в порошок краску. Вверх взвилось облачко дыма, пахнуло отвратительной вонью. Когда Равинга разняла камни, наземь высыпалось только немного белого пепла, который она поспешила втоптать в песок.

Потом кукольница пристально всмотрелась в меня. Кажется, взгляд сё был вопрошающим. У меня тоже имелись вопросы — множество вопросов. Но я не мог даже рта открыть. Её рука потянулась к мешочку на поясе, и она вытащила оттуда что-то блестящее.

— Нет! — девчонка протестующе вытянула руку, смерив меня хмурым, неприязненным взглядом.

— Да! — возразила Равинга. Она шагнула ко мне, и я увидел в руках женщины круглый медальон на цепочке. Повинуясь её жесту, я склонил голову, цепочка скользнула мне на шею, я опустил глаза и увидел у себя на груди искусно сделанную маску песчаного кота из старинного червонного золота, какое в наши дни увидишь нечасто. Благодаря Куре я понимал, что такое настоящее мастерство, и до сих пор полагал, что никто не может сравниться с моей сестрой, но такого ещё не видел. Желтые камешки-глаза сверкали почти как живые.

— Тебе, — сказала Равинга. Затем она повторила несколько слов, которых я не понял, и, вернувшись к обычному языку, добавила:

— Это твоё и только твоё. И будет это ключ к предназначенному. Не потеряй его.

Когда же я возразил, промямлив, что такой медальон стоит целого состояния, она только покачала головой.

— Он сам выбирает свой путь. Теперь он твой… и может… — тут она нахмурила брови, — нет, не мне предсказывать судьбу других. Возьми это, Хинккель, и узнай сам.

В тот день счастье ещё раз улыбнулась мне — я купил отличный кусок необработанной бирюзы, которому, я знал, Кура очень обрадуется. Поэтому я спокойно возвращался домой, Мяу пела свои гортанные песенки, устроившись в тюках на спине у яка, а кошачья голова с камешками-глазами покачивалась у меня на груди.

Однако совсем скоро я понял, что ошибался, принимая нежданный дар Равинги за знак доброй удачи. Я понял это даже слишком быстро, не успев даже возвратиться на скалистый остров, родину моего Дома. Путешествовать лучше всего ночью, а никак не под испепеляющим полуденным жаром, и мимо последнего дорожного знака, каменной фигуры кота-хранителя, я прошёл уже на рассвете, усталый, еле передвигая ноги. Меня встречали Кура и мой брат.

Я ожидал, что Кура выйдет навстречу: ей всегда не терпелось узнать, как я продал сделанные ею украшения и какое сырьё купил, чтобы пополнить запасы. Но чтоб такой интерес проявил Каликку — это было что-то новое…

Как обычно, он яростно нахлёстывал своего орикса. Любое животное Каликку усмирял железной рукой, и его ориксы становились такими свирепыми, что никто из нашей семьи не осмеливался приближаться к ним. Брат всегда чувствовал себя обделённым: дни войн, когда кланы вставали друг против друга в открытом бою, канули в прошлое. С тоскливым интересом и вниманием слушал он рассказы отца о минувших битвах. На его же долю остались только охота да погони за грабителями караванов. Ну как тут стать героем?

Я остановился, ожидая, пока они не подскачут поближе. Каликку так рванул поводья, что его орикс встал на дыбы, песок из-под копыт. Мяу подскочила и зашипела, с неприязнью глядя на брата.

— Эй, подстилка, — это ещё не самое обидное из прозвищ, которыми награждал меня брат, — пошевеливайся. Твоё место…

Он не закончил фразы, нагнулся и удивлённо уставился — не мне в глаза, а на медальон, который я не успел спрятать.

Затем подъехал поближе. Орикс всхрапнул.

— Где ты взял это? Сколько денег моего отца ты выложил за это? — тут он повернулся к сестре. — Кура, он, должно быть, просадил всю твою выручку!

И брат одарил меня презрительно-вызывающим взглядом, каких я с лихвой навидался за свою жизнь. «Попробуй же, огрызнись!» — читалось в нём. И как всегда, я не доставил ему этого удовольствия. Удовольствия, с каким он однажды избил меня, когда мы были маленькими.

— Это подарок, — немалым усилием воли я заставил себя разжать стиснутые кулаки.

— Подарок?! — он издевательски захохотал. — Кому придёт в голову сделать тебе подарок? Хотя я готов биться об заклад, что взять его силой тебе тоже не хватило б духу!

Кура тоже подвинулась поближе. Заметив заинтересованный взгляд сестры, я снял медальон с шеи и протянул ей.

— Нет, — удивленно покачала она головой, — это сделала не Тупа. (Она назвала имя одной из знаменитых мастериц нашего народа). Это гораздо старше и… Воистину, я ещё не видела более тонкой работы. Откуда такая, брат?

— От Равинги, кукольницы из Вапалы. Она иногда приезжает к нам на рынок.

Сестра не торопилась выпускать медальон из рук, словно лаская золотую маску в ладони.

— А как она попала к ней?

Я пожал плечами.

— Этого я не знаю и…

Я не успел договорить — Каликку взмахнул рукой, пытаясь выхватить медальон. К счастью, Кура оказалась проворнее и отдёрнула свою ладонь.

— Это украшение воина, а не того, кто привык гнуть спину, — сердито воскликнул брат. — Оно моё по праву!

— Нет.

Впервые я отказался покорно сносить унижение. Эта вещица всю ночь покоилась у меня на груди, и с каждым шагом я всё сильнее чувствовал, что она становится частью меня. Я не знал, что она означает, не знал, откуда во мне появилось это чувство, но оно жило во мне.

— Нет? — брат оскалился, как песчаный кот в предвкушении лёгкой добычи. — Кто же такая эта кукольница, за подарю! которой ты так цепляешься? Твоя подружка?

— Прекрати! — Кура редко повышала голос. Иногда она так глубоко погружалась в свои мысли, что вообще могла нас не замечать.

Она разжала пальцы, и цепочка с медальоном скользнула в мою ладонь.

— Если Хинккель говорит, что это подарок, значит, так оно и есть. А подарки не дарят по принуждению и не принимают без причины. Хинккель, если ты разрешишь, я хотела бы взглянуть на него попозже и, может быть, сделать с него рисунок.

— Когда прикажете, — кивнул я. Среди нас нет рабов — мы не варвары из Аженгира. Наши слуги вольны менять хозяев, как им вздумается, — но, как у членов касты, у них есть своё, вполне заслуженное положение и своё достоинство. А мне приходилось быть слугой в доме моего отца потому, что я оказался неудачным сыном, сыном, недостойным даже отцовского внимания. С детских лет стало ясно, что я ничего не смыслю в тех вещах, которые должен знать и уметь настоящий воин.

В физической силе я никогда не мог сравниться с братом, к тому же мне просто не нравилось всё то, что составляло смысл его жизни. Хотя в глубине моей души всегда скрывалась затаённая боль — осознание того, что отец отрёкся от меня, — я находил утешение в другом. Я ухаживал за нашим скотом, следил за полями водорослей, охотно ездил на рынок. И всё же в глазах моего отца я не заслуживал того, чтобы носить его имя. Правда, я действительно был мечтателем. Я хотел творить красоту так, как Кура, — но единственная вырубленная мною из камня неуклюжая фигура кота-хранителя оказалась далеко не шедевром, хотя я упрямо водрузил её у своих дверей, как отец с братом — «боевые» штандарты у своих.

Итак, третьего не дано, я был слугой и достойно нёс эту ношу, стараясь быть хорошим слугой. Именно поэтому я ответил моей сестре, как отвечает слуга.

— Тебя ждут, — сестра слегка отстранилась, словно подчёркивая: она заняла мою сторону только потому, что этого требовала справедливость, и мы должны вернуться к тем отношениям, которые существовали раньше. — Сипура достигла зрелости. Настало время для праздника избрания. Барабаны уже разносят весть о празднике другим кланам, а сделать нужно ещё очень много.

Каликку захихикал.

— А ты ей не завидуешь, Кура? Праздник, столько ухажёров?.. — брату, наверное, казалось, что его голос хлещет, как плётка.

Сестра рассмеялась в ответ, но её смех прозвучал гораздо искреннее.

— Нет, не завидую.

Бросив поводья на шею вышколенного животного, она подняла руки, повернув их ладонями вверх.

— Вот что даёт моей жизни значение. То, что могут эти руки. И во мне нет зависти к Сипуре.

Итак, я вернулся домой в разгар хлопот. Не все наши женщины созданы для брака. Иные никогда не достигают зрелости. Не знаю, многие ли из них сожалеют об этом. Одно я знал точно — Сипура не упустит своего, если уж ей выпал такой случай. Случай оказаться в центре праздника, в центре всеобщего внимания на целую неделю, а то и больше, до тех пор, пока она не назовёт своего избранника.

В тот день я так и не выспался. Пришлось побегать — проверить, достаточно ли припасов, отправить одного слугу за тем, приказать другому это. Медальон с котом я больше не надевал, чтобы избежать ненужных пересудов. Я снял его и спрятал в небольшой ларец, в котором держал несколько по-настоящему дорогих мне вещей.

И к моему немалому удивлению, Мяу, вместо того, чтобы, как обычно, ходить повсюду за мной по пятам, уселась караулить ларец. Так она там и просидела почти всё время, пока мы готовились к приёму гостей.

Силура выбрала себе украшения из запасов сестры: золотое ожерелье, украшенное рубиновыми головками котти, эмалевые браслеты и пояс из дымчатого агата. Самые лучшие — она всегда была жадной. Специально сшитые новые платья были под стать украшениям.

Я почти не видел сестру, кроме того момента, когда, согласно обычаю, принёс ей свои поздравления. Она приняла их, как должное, с самодовольной миной.

Потом стали прибывать гости, целыми семьями, и просто компании молодых кавалеров, готовых показать себя и свои умения. Кругом замелькали высокие округлые парики, украшавшие даже тех, кто ещё не видел ни одной битвы, даже с грабителями караванных троп; и немало времени потратили состязавшиеся в верховой езде, в пении и танцах. Наш маленький остров был надолго вырван из привычной спячки ритмичными раскатами барабанов, пением флейт и звенящими звуками арф.

К тому времени, когда празднество достигло своего апогея, в ночь, когда Силура должна была назвать своего избранника, я уже был сыт всем этим по уши. Несколько раз мне пришлось испытать уколы стыда, когда я нечаянно слышал, как говорят обо мне, о том, каким разочарованием для семьи я оказался. Для меня не нашлось ни украшений, ни ярких одежд. Даже моя косица была перехвачена простеньким серебряным кольцом. У меня хватило здравого смысла не носить медальон — обладание таким сокровищем вызвало бы вопросы.

Я устало возвращался в свой собственный маленький домик. Внутри теплился слабый огонёк, и я ждал, что Мяу встретит меня приветственным возгласом, которого не сможет заглушить даже доносившееся и сюда громкое пение. Она всегда встречала меня так.

Но вместо этого я услыхал сдавленное проклятие, а затем крик, крик, наполненный такой болью, что я одним прыжком оказался у двери. Внутри стоял мой брат. Он прижимал к груди правую руку, и я заметил, как капает кровь из раны, которая не могла быть ничем иным, кроме как укусом или глубокой царапиной.

Обернувшись, он заметил меня. Когда он поднял руку ко рту, чтобы высосать из раны кровь, лицо его напоминало крысиную морду. Моя шкатулочка лежала на полу и…

Раздался жалобный стон. Я упал на колени. Я подхватил бы этот комочек окровавленной шерсти на руки, если бы не страх причинить излишнюю боль раздираемому мукой тельцу. Маленькая головка с трудом приподнялась, и подёрнувшиеся пеленой смерти глаза взглянули на меня. Под головой лежал медальон.

Я вскочил на ноги, схватившись за нож. Каликку пятился к двери. Не успел я прыгнуть к нему, как брат прошипел:

— Коттиубийца!

— Ты!.. — у меня перехватило дух.

— Нет, ты! Здесь были ты и я — а кому поверит отец?

Здоровой рукой он подхватил с полки рядом с дверью какую-то бутыль и швырнул в меня. Я не успел увернуться, и бутыль ударила прямо мне в голову.

Темнота… Не знаю, сколько времени я так пролежал. Но стоило мне пошевелиться, как я почувствовал запах очень крепкого вина, вина из тех, что отец запретил подавать на празднике, чтобы не было пьяных потасовок.

Голова кружилась, всё вокруг плыло. Кое-как, хватаясь за стул, я поднялся на колени. Вцепившись в спинку, огляделся по сторонам. Моя Мяу, прожившая вместе со мной всего лишь один, но такой счастливый год, лежала на полу неподвижным мохнатым комком.

Хлынувшие слёзы прогнали головокружение. Я поднял обмякшее тельце. Сильный удар, может быть, ногой… мои губы стянула гримаса боли. Моя туника насквозь пропиталась вином, я стряхнул капли, от винного запаха голова кружилась ещё сильнее.

Я стянул промокшую одежду, скомкал, кинул в угол. В голове немного прояснилось. Иногда, услышав первые слова давно знакомой песни, сразу вспоминаешь, о чём она. Вот так же ясно я сразу понял, что здесь произошло.

За убийство котти полагается смерть. И все поверят брату, хотя его жестокость к животным всем известна. Всё очень просто: я был пьян — от меня просто разило тем самым огненным вином, которое любому может вскружить голову до безумия. Я был пьян, и я убил! И может быть, Каликку уже торопится разнести кругом эту весть?

А может быть, он заговорит, только если его обвинят открыто. Но об этом придётся раздумывать потом. Сейчас следовало заняться другим.

Я поднял Мяу. Медальон запутался в слипшейся шёрстке. Я отцепил его и швырнул наземь — он принёс мне одни несчастья! Но стоило украшению вновь оказаться в моих руках, как я почувствовал, что не могу так просто избавиться от него. И снова надел цепочку на шею.

Мяу я осторожно завернул в зелёный платок с золотистыми блёстками, красивый платок, купленный мною в тот самый день, когда она пришла ко мне. Потом я вынес котти наружу, шёпотом прощаясь с её духом, может быть, уже отлетевшим. Я уложил её клубочком, так, как она всегда сворачивалась во сне, и сложил над ней памятник, такой, какие ставят котти, почтившим нас своей дружбой.

А потом я забрался наверх, на крышу своей хижины. Я узнал вкус ненависти, и она оказалась жаркой и обжигающей. Я думал о том, какой будет моя жизнь теперь, когда на душе лежит такой камень. Гости начали разъезжаться, и долгожданное одиночество, которого я так жаждал, чтобы привести свои чувства в порядок, казалось теперь совсем близким. Я глядел на звёзды и пытался слиться с тем, что больше любого из нас.




Глава вторая


Утро принесло постоянно усиливавшийся яростный ветер. Я услышал доносившийся издалека предупреждающий гул барабанов. Надвигалась буря, несущая песок с такой губительной силой, что каждого, застигнутого вне убежища, ожидала неминуемая смерть.

Внизу, перед усадьбой отца, зарокотала в ответ высокая фигура кота-хранителя, вырубленная в скале, на которой стоял наш дом. Я стряхнул с себя задумчивость — или это жалость к себе охватила меня? — и поспешил проследить, чтобы скот вовремя загнали в укрытия. К нам присоединились даже мой отец и Кура, которая обладала особым даром общения с животными и могла успокоить и заставить повиноваться любого упрямого орикса или перепуганного яка; вся семья работала вместе с домашними слугами — надо было поторапливаться.

За работой я позабыл обо всём на свете, и когда ко второму удару барабанов скот был надёжно укрыт, с облегчением вздохнул.

Всё это время ни я не подходил к Каликку, ни он ко мне. Отец до сих пор не призвал меня, чтобы сурово наказать, и я начал думать, что Каликку, быть может, ещё не донёс свой поклёп до чужих ушей. Пока не донёс…

Бури капризны. Часто предупреждения, от которых зависит наша жизнь, оказываются ложными — тучи песка, поднятые ураганом, обходят семейные убежища стороной. Но в этом никогда нельзя быть уверенным. Поэтому приходится сидеть в надёжных укрытиях и терпеливо ждать. Мы стремимся к тому, чтобы быть едиными с духом окружающего нас, быть неотделимой частью как каменного островка, на котором стоят наши дома и постройки, так и частью коварных песчаных волн вокруг. Ибо в сущности у каждого есть своё место — у камня и человека, у песка и ветра, и разве все мы — не часть этого мира? Порой буря продолжается несколько дней кряду, и сидящим в закупоренных домах приходится пить воду, покрытую плёнкой пыли, неумолимо проникающей внутрь любого помещения, и песок скрипит на зубах, когда жуёшь сушёное мясо и лепёшки из водорослей. От песчинок слезятся глаза, песчаной корочкой покрывается тело, песок набивается в волосы. Но мы с детства учимся терпеть и ждать, пока неистовый дух земли не успокоится.

В этот день мы ждали недолго; вскоре до нашего острова донесся новый резкий звук, сигнал далёкого барабанщика, что в этот раз мы не станем жертвами бури. Время ожидания я провёл, сжимая в руках медальон и тщетно пытаясь догадаться, почему Равинга одарила этим талисманом, несущим обладателю столько горя, именно меня.

Ведь она казалась благодарной, когда я нашёл тот странный амулет в шерсти её вьючного яка. Но слова её были загадочны, по крайней мере, для меня. Или я вдобавок к тому, что неумело обращался с оружием и не любил всё то, что подобает сыну, достойному моего отца, — оказался ещё и на редкость бестолковым?

В чём я находил покой и удовлетворение? В том, что с любопытством глядел на всё окружающее? В горячей волне радости, которую испытывал каждый раз, когда-отбившееся от стада животное отзывалось на мои призывные крики? В умении различать тончайшие оттенки цвета у водорослей или в желании, глядя на творения Куры, искать и находить в пустыне или у странствующих купцов новые камни, что лягут в узоры, о которых она мечтает? Сестра не раз говорила, что я выбираю камни её глазами, так хорошо я понимал, что ей необходимо. Всё это было частью меня — так же, как и любовь к животным, как дружба с Мяу…

Мои мысли прошли по кругу и снова вернулись к тому, что запечатлелось в памяти, как выжженное огнём клеймо. Почти наяву я увидел Мяу, опрокинувшуюся на спину, растопырившую все четыре лапы, глаза, просящие поиграть… или мягкое, нежное прикосновение язычка к тыльной стороне ладони.

Однако в этот раз мне так и не дали вволю пожалеть себя. В дверь моей маленькой хижины торопливо постучали, и один из скотников передал, что мой отец желает немедленно видеть меня.

Я мгновенно похолодел, словно солнце погасло. Так вот какой конец уготовил для меня Каликку. И всё же я не стал медлить и отправился, чтобы предстать перед высоким боевым штандартом моего отца, который уже успели установить на прежнем месте.

Там я снял с пояса нож и уложил его на подставку, предназначенную для оружия. Нож моего брата уже был здесь, тусклые красные камни на рукояти напоминали мне о пролитой им крови. А рядом — нож Куры, украшенный затейливым узором из любимой ею бирюзы. Мой брат, да, я ожидал, что он будет здесь, но что отец призовёт ещё и Куру… Конечно, как член семьи, она должна быть там, чтобы выслушать приговор преступнику, которым я буду провозглашён.

Я негромко просвистел, услышал ответный низкий свист отца и вошёл. Отец восседал на кресле, сложенном из костей песчаных котов, удостоверяющем его охотничью доблесть; и кресло, и пол были покрыты шкурами этих могучих хищников.

Каликку сидел по правую руку, сестра — по левую, но всё моё внимание было приковано к отцу, по выражению его лица я мог догадаться, вынесен ли мне уже приговор… ни сурового взгляда, ни нахмуренных бровей, лишь обычное недовольное выражение, с которым он смотрел на меня уже много лет.

— Хинккель. Среди моих гостей были сказаны слова, которые оскорбляют мой слух. Шёпотом, но кое-что и открыто. Ты счёл уже двадцать сезонов и пять — с тех пор, как повязал свои волосы по-мужски. Но ты не прошёл соло…

— Назовём его неиспытанным и покончим с этим! — вмешался мой брат. — Всем известно, что в нём нет духа!

И вызывающе посмотрел на меня, словно ожидая, что я оспорю его суждение.

Однако не ему было говорить, кто я, — главой нашего Дома пока ещё являлся мой отец. И я ответил отцу:

— Господин мой, никто прежде не говорил со мной об этом. И не мне начинать этот разговор.

Я не мог не подумать о том, насколько всё было бы по-иному, если бы между отцом и сыном всё было в порядке. Мой брат прошёл соло четыре года назад, Кура — три. И каждый раз это было поводом для веселья и праздника, такого, какой устроили в честь Сиггуры. Испытуемых увозили в незнакомую местность, с завязанными глазами, рядом ехал мой отец, многие из родичей, большая часть домашних слуг. Они ехали всю ночь, и когда находился подходящий неизвестный скалистый остров, ничейный, незаселённый, мой отец поднимал руку и наносил почётный удар. Испытуемый падал без чувств. Теперь, чтобы с триумфом вернуться домой, он должен был доказать своё умение выжить. Так, посреди пустыни, был оставлен Каликку, снабжённый только оружием и скудным запасом еды, а год спустя так была оставлена Кура.

И их возвращение было по-настоящему триумфальным — они доказали, что их Духи поддерживают их, они были признаны взрослыми людьми, способными выбирать теперь свой собственный путь. Так поступали со всеми юношами и девушками. Если же кто-то не проходил соло, о нём всегда думали, как о ребёнке, глупом, ничего не стоящем, к словам которого никто не прислушивается.

Но всегда время для такого испытания выбирал глава Дома; мой же отец ни разу не говорил мне об этом. Может быть, так он подчёркивал свои чувства ко мне. Теперь же…

— Ты пойдёшь на испытание соло, Хинккель. Хотя, — отец смерил меня взглядом с ног до головы, — я не жду от тебя ничего хорошего. Ты всегда упрямо показывал, что в тебе нет воинского пыла. Даже твоё оружие — что это, копьё, сабля? Пастушья праща, тьфу! И посох. Когда в твоих руках оказывается оружие настоящего мужчины, ты так же нелеп, как была твоя сестра с этими кривобокими горшками. Надеюсь, она не станет навязывать это «искусство» своему избраннику Куулканва-Кастерну. Да, ты пойдёшь на соло, но я не позволю, чтобы наш Дом опять стал мишенью для слухов и пересудов. Праздника, на котором все могли бы полюбоваться на тебя и увидеть, насколько ты обделён судьбой, не будет. Ты можешь идти на испытание — но это пройдёт так, как я хочу того!

Я сглотнул и поклонился. Даже теперь отец не смягчился. Он просто хотел убрать меня с глаз долой, но сообразно обычаям, чтобы у него осталось чувство выполненного долга. Неприятного, но долга. Их было трое, а я… в доме моего отца я вечно был одинок.

Итак, предупрежденный, я вернулся в свой домик и собрался: плащ, защищающий от песка, сапоги, широкополая шляпа от солнца. Когда я поднял шляпу, из неё выпал клочок шерсти, вылинявшей шерсти Мяу: когда она была поменьше, то любила спать в этой шляпе. Фляга с водой, свёрток с лепёшками из водорослей, моток верёвки и ещё кое-что из вещей, что разрешалось брать. Последнее, что я сделал, прежде чем лечь отдыхать до вечера, это подобрал шерстинки Мяу и вплёл их в цепочку медальона. Этот символ боли я буду носить с собой всегда.

Мне казалось, что я не смогу заснуть, но усталость пересилила беспокойные мысли, и я провалился в темноту. Может быть, мне снились сны, не помню. Но когда я проснулся, плащ, которым я укрывался, был весь перекручен, а в горле пересохло, словно мне и в самом деле снился кошмар.

На мгновение забывшись, я поискал Мяу, которая всегда спала рядом со мной. Затем вспомнил и встал, чтобы одеться в грубую дорожную одежду. Когда я завязывал плащ, вошёл один из скотников с миской густой похлёбки и чашечкой сока, выжатого из водорослей.

Мне опять напомнили, кем меня считает моя семья — не родич, а слуга принёс мне еду. Но я уже так привык к этому, что спокойно поел, а потом, взяв мешок с дозволенными припасами, отправился к дому отца.

Все трое были уже там, и на их лицах я не увидел ни сочувствия, ни заботы. Отец снова надел свою обычную маску, лицо сестры могло быть одним из тех барельефов, что она так старательно вырезала для самых искусных украшений; только в глазах брата я заметил какие-то чувства, но и они меня совсем не согревали.

Отец щёлкнул пальцами, я подошёл к нему, и он завязал мне глаза. Кто-то, должно быть, Каликку, грубо втолкнул меня в седло стоявшего рядом па-орикса, самого слабого и никчёмного в отцовском стаде. Ещё кто-то дёрнул поводья, животное подо мной издало слабый крик, почти стон, словно принуждаемое к непосильной работе.

Вокруг нас не было никого. Ни боя барабанов, ни слов, ни песен, желающих мне удачи. Будто я, объявленный вне закона, прохожу церемонию изгнания из Дома. Вот как, значит, обо мне думают.

Злость, впервые вспыхнувшая во мне, когда я стал свидетелем смерти Мяу, теперь полыхала, как костёр. Мой народ всегда стремится быть вместе со своей родиной, со своей роднёй, а мои родные, тайком отправляя меня в соло, отказывали мне даже в этом. И я отчаянно цеплялся за свою злость, ведь если бы я не прятался за ней, как за щитом, у меня просто не хватило бы сил сопротивляться ощущению огромной потери, камнем лежавшему на сердце.

Каликку тем временем говорил и говорил, но не со мной и не обо мне. Он красовался перед отцом, как любил это делать, и, завоевав его внимание, купался в нём, как в солнечных лучах. Он болтал о предстоящей охоте на песчаных котов, которую задумали местные юноши, о вылазке в город прогуляться и, может быть, купить новое оружие из Сноссиса, которое, по слухам, сделано из лучшего металла, какой только видели.

Мало-помалу мой отец втянулся в разговор с братом. Но голоса Куры я так и не услышал, хотя её острый запах временами проникал под повязку.

Мы не останавливались на отдых, ехали и ехали. Я больше привык ходить на своих двоих, и в седле ноги стали затекать. Не видя звёзд над головой, я не мог догадаться, куда мы движемся.

Незаселённых каменных островов осталось не так уж много — мой народ постоянно ищет новые и новые, на которых можно селиться. И это — источник беспокойства для главы любого Дома; даже самые твердые духом люди никогда не забывают о внушающей трепет фигуре Министра Мер и Равновесия.

Когда окажется, что мы занимаем слишком много места, когда мы перерастём возможности нашей земли — тогда наступит подведение счетов. Этого ритуала боятся даже такие люди, как мой отец. По приказу могут быть перебиты целые стада, и даже люди будут преданы мечу, чтобы их сородичам хватало жизненного пространства. Подобного подведения счетов не случалось уже много лет, но угроза этого всегда висит над нами.

Пока мы ехали, у меня было много времени, чтобы думать. Хотя я много раз ходил по тропам торговцев и не раз отражал атаки пустынных крыс, нападающих на всё живое, начиная с водорослей, я отнюдь не мог считать себя закалённым путешественником. Я часто слышал рассказы о тех, кто проходил такие же испытания, но сейчас мне почему-то вспоминались только неудачи.

Наконец наша маленькая группа остановилась. Меня сдёрнули с седла и резким рывком сняли с глаз повязку. Я успел заметить только светлеющее предрассветное небо, но тут удар настиг меня, и снова надо мной сомкнулась тьма.

Жар, как в кузнечном горне… Как в кузнечных горнах Сноссиса, которые вырубают в скалах, чтобы внутренний огонь земли помогал подчинять металл воле людей. Изо всех сил я попытался вырваться из связывавших меня пут — и открыл глаза.

Моя голова и плечи лежали в тени, в неглубокой выемке в камне, а всё остальное — под палящим в полную силу солнцем. Я тут же вполз в это ненадежное убежище. Голова раскалывалась, песок и камни плыли перед глазами. Я с трудом поднял руку к голове. За правым ухом оказалась шишка, одно лишь прикосновение к которой отозвалось мгновенной болью. Боль прочистила мне мозги, и я вспомнил, где я и почему.

Мой мешок лежал под прямыми лучами солнца. Я дёрнул его к себе, и наземь с него упала какая-то блестящая вещичка. Браслет из полированной бронзы, какие часто делала моя сестра. Широкий браслет, украшенный узором из бирюзы, перемежающейся блестящими жёлтыми камешками, какие вставляют в глазницы котов-хранителей.

Я покрутил подарок в руке. Цвета, изящная работа — любой гордился бы таким. Но у меня по коже почему-то пробежал неприятный холодок. Я надел его на руку, закатал рукав и ещё раз посмотрел. В городе за такое украшение можно было бы получить несколько объезженных ориксов. Вещь, созданная, чтобы радовать, и всё-таки несущая с собой жуткое послание. Я был уверен, что прочёл его правильно — моя сестра прощалась со мной.

Она была уверена в моей смерти? Наверное, да. Но я был всё ещё жив, и внутри меня что-то упорно повторяло, что я буду жить, буду, несмотря на все дурные знамения.

Я подтянул завязки мешка, забросил его за плечи и оглянулся по сторонам. Судя по теням снаружи, ночи ждать недолго. А с ночью придут и звёзды. Любой, кто ходил по торговым тропам, знает путеводные небесные знаки. Я увижу, что за звёзды светят над головой и двинусь… двинусь в путь…




Глава третья


Наша страна — красивая, величественная земля. Каменные острова вонзают в небо голые, зазубренные клыки скал, словно песчаный кот, опрокинувшийся на спину и выпустивший все когти. Скалы зачастую принимают любую форму, не только острых пиков. То увидишь купол, словно крыша дома, но сложенный не руками человека. Или чудных зверей из старых сказок. У ветра свой голос, иногда он передразнивает речь или поёт песню, слов которой никак не разберёшь.

Под лучами солнца камни полыхают всеми цветами радуги, как украшения Куры. Даже ночью их блеск и величие не гаснет, их освещает серебряное сияние песчаных волн, мерцающих, когда песчинка трётся о песчинку. И весь этот мир — тоже часть нас, как и те островки, на которых мы строим дома.

Я вскарабкался повыше, чтобы оглядеть остров, на котором меня оставили. Небо всё ещё прочеркивали багровые и золотые вечерние лучи, но кое-где уже бледно замерцали звёзды. Пока ещё совсем не стемнело, я осмотрелся вокруг и увидел, что остров, на котором меня бросили, больше, чем я ожидал. Почему такую обширную полосу твёрдой земли, такое подходящее место для жилья до сих пор не колонизировали, оставалось только гадать.

Запрокинув голову назад, я несколько раз глубоко втянул воздух носом. На диком острове можно почуять три запаха, два из которых означают смерть, а третий — напротив, возможность выжить.

Два зверя оспаривают у человека титул царя природы. Первый — крыса. Хотя крысы и собираются в стаи, у них нет родства друг с другом, даже у матери с собственным выводком. Гораздо крупнее котти, они — воплощение неутолимого голода, голода с ногами и диким желанием сожрать всё, что только может наполнить их бездонное брюхо. Они могут кормиться водорослями, но жрут их по-скотски, загрязняя и оскверняя водоём, пока не испортят всю плантацию, так что могут потребоваться годы, чтобы озеро снова возвратилось к жизни. Быстро и глубоко зарываясь в песок, они прячутся от солнца, а когда жара спадает, выходят на поверхность, чтобы убивать и жрать, жрать и убивать. Если кругом нечего есть, они бросаются друг на друга, даже выводок на мать, а мать — на выводок. В них нет ничего, кроме зла, а несёт от них так, что к горлу немедленно подступает рвота.

Наши яки, благодаря своей толстой шубе из длинной шерсти, могут устоять против малой кучки этих разбойников, хотя большая стая сметёт даже их, и вздохнуть не успеешь, как буря, хоронящая под песком всё живое. А вот ориксы становятся лёгкой добычей, хотя с необрезанными рогами это свирепые бойцы. У крыс только два врага — люди и песчаные коты. У нас есть своя, отточенная временем стратегия, есть наши копья, сабли, пращи, охотничьи ножи, боевые посохи — и всё же многие несчастные пали, оставив после себя только дочиста обглоданные кости.

А песчаным котам, которых мы тоже страшимся (охота на них — суровое испытание мужества, и того, кто приносит домой трофей, зубы или шкуру кота, ждёт хвала семьи и родичей), помогают не только хитрая и продуманная тактика боя, но и клыки с когтями, которые они умело пускают в ход. Как и яков, их защищает толстая шерстяная шуба, сквозь которую проникают лишь самые сильные зубы. Наверное, только их храбрость и воинственность и сдерживают крысиные орды от роковых, оставляющих чрезвычайно тяжёлые раны набегов. Ибо крысы, ведомые исключительно голодом, скорее погибнут, чем отступят.

Коты тоже отличаются своим запахом, мускусным, не вызывающим отвращения, а другим, более резким, они старательно метят свои охотничьи территории. Они не собираются в стаи, на одном каменном острове живёт только одна пара, и в помёте бывает только один котёнок. Подрастая, он уходит от родителей. Между котами постоянно идёт соперничество за самку и за территорию, и проигравшего часто ждёт участь закончить жизнь свирепым шатуном-одиночкой.

Но сейчас я вынюхивал не крысиную вонь и не метки котов, а третий запах — тот, на который так надеялся. От которого могло зависеть, выживу я или нет. Для моего народа озера с водорослями означают именно это. Именно эти растения составляют нашу основную пищу. Конечно, у нас есть и стада, но сам скот кормится только водорослями. Кроме водорослей на нашей солёной почве растут одни лишь дыни, которые нужно вовремя убирать, или они становятся слишком жёсткими и несъедобными.

Если на этом острове есть водоросли, то я могу найти здесь и диких яков и запастись сушеным мясом на дорогу.

Дорогу — но куда? Я посмотрел на звёзды, они становились всё ярче и ярче. Каждый, кто ходил торговыми тропами, знаком с этими мерцающими точечками, указывающими нам дорогу. Однако мой народ слишком привязан к своей земле и к своим домам, чтобы пускаться в дальние странствия. Я знал только тс звезды, которые указывали мне дорогу от моего родного острова до рынка в Мелоа и обратно. Но здесь ничего похожего не увидел, да и не ожидал этого.

Конечно, соло теряло бы смысл, если бы испытуемый мог легко найти обратный путь. Но существуют и другие указатели, и если бы счастье улыбнулось мне, я мог бы найти один из них.

Те из нас, кому посчастливилось избежать страшной напасти, кто был отмечен судьбой или просто хочет почтить память предков, часто заказывают воздвигнуть статую кота-хранителя на одной из троп. Там, где у тропы стоит камень выше человеческого роста, мастера по заказу высекут из него подобие котти — вставят в глазницы драгоценные камни, которые будут веками блестеть под солнцем, или украсят статую ожерельем из камней, служащим той же цели. Главные тропы во множестве украшены такими стражами, и даже малозначительные пути отмечены хотя бы одним в какой-нибудь важной точке.

Если бы мне удалось заметить хотя бы одного такого… Я вздохнул. Твердой уверенности в будущем у меня пока не находилось.

Глаза уже привыкли к темноте, и я вполне мог разглядеть, что лежит прямо передо мной. Я решил, что лучше всего будет пройти, если смогу, вдоль краёв этого острова, пока не разберусь, насколько он велик и есть ли здесь…

В этот миг лёгкий вздох ветерка, иногда случающегося по вечерам, принёс мне желанных запах водорослей! И никаких признаков того, что озеро отравлено или заброшено. Земля под ногами была неровной, я шёл осторожно, ожидая, что в любой момент дорогу перережет расщелина. Любой камень под ногой мог по-предательски сорваться вниз, а вывихнутый сустав или сломанная кость тут же поставили бы точку не только в моём испытании, но и в самой моей жизни.

Я шёл по запаху, принюхиваясь к малейшим следам крысиной вони или едкому запаху кошачьих меток. Но пока до меня доносился только здоровый запах растений. Наконец я добрёл до края котловины и, несмотря на покрывавшую её тень, сразу понял, что нашёл-таки пруд с водорослями, и приличных размеров. Тем более удивительно было, что его до сих пор не испортили крысы.

Я отыскал пещеру поприличнее и сбросил с плеч мешок, прежде чем спуститься в котловину. Хотя я не отличался особым умением обращения ни с саблей, ни с копьём, было два вида оружия, постоянное упражнение с которыми — пока я пас стада — сделало меня настоящим мастером. Даже мой брат не осмеливался вызвать меня на поединок с пращой, отговариваясь тем, что это оружие подобает не воину, но только слугам. Сейчас праща была со мной, как и крепкий посох пастуха, на концах которого простым поворотом руки выдвигались острые лезвия. Вдобавок прежде, чем начать спуск, нащупывая опору для ног, я расстегнул ножны, чтобы можно было сразу выхватить нож. Полпути вниз я спускался вполне благополучно, но потом нога соскользнула, и я кубарем скатился вниз, больно ударившись о камни.

Ночью водоросли светятся бледным, призрачным светом, одни разновидности сильнее, другие слабее. Поэтому я сразу понял, что нахожусь недалеко от берега пруда. И тут, словно моё падение послужило сигналом, песок неподалёку буквально вскипел. Стая крыс — блестящие красные глаза, клыки в распахнутых пастях светятся слабой зеленью. От их резкого визга засвербило в ушах, а от вони грязных туш и дыхания меня чуть не вырвало.

Я был не настолько глуп, чтобы спускаться неподготовленным. Висевший за спиной посох словно сам прыгнул в руки, лезвия выдвинуты до отказа.

Прижавшись спиной к стене, с которой упал, я резко махнул перед собой посохом. Две крысы, прыгнувшие на меня первыми, кувыркнувшись, отлетели назад. В мгновение ока задние набросились на павших товарищей, но смотреть на это мне было некогда — остальные уже нападали на меня. Пращой в такой ситуации не воспользуешься, оставалось надеяться только на посох, а уж с ним-то я умел обращаться.

Я отбросил в сторону ещё двоих и чуть не зарычал от досады, когда в посох вцепились челюсти третьей, почти в половину больше своих собратьев, со мстительно горящими глазами. Я тут же отшвырнул посох в сторону и выхватил нож, которым тоже неплохо умел пользоваться. Не однажды я сталкивался лицом к лицу с яростью крысиной стаи, но впервые — в одиночку. Раньше, защищая наши стада, я подавал сигнал и наверняка знал, что вскоре придёт помощь, а яки, завидев своих исконных врагов, опускали рога и топтали крыс копытами. Неожиданная, острая боль пронзила ногу, как от удара сабли. Не глядя, я махнул ножом вниз. По счастью, я оказался в узкой расщелине между двумя камнями, так что крысы могли атаковать только по две, а с двумя я ещё мог справиться. Правда, я был один, а врагов гораздо больше, чем можно сосчитать, они так и мелькали вокруг, двигаясь с присущей им скоростью. Одна из крыс прыгнула вверх, через спины других, атаковавших меня, нацеливаясь в горло. Я вскинул руку, и инерция прыжка насадила крысу на лезвие. Меня отбросило назад, рука онемела, но я всё-таки успел почувствовать, как хрустят кости врага.

Взвизгнув, крыса свалилась мне под ноги, преградив путь другим двум, от которых я отбивался как раз перед этим.

Возня под ногами не пускала ко мне остальную стаю. Упершись плечами в скалу, я тяжело дышал. Нежданная передышка продлится ещё мгновение, а потом они снова набросятся на меня… Несмотря на весь опыт, накопленный при охране стад или в путешествиях с караванами, я вряд ли выдержал бы ещё одну решительную атаку.

Я боялся, да, но испытывал и настоящую ярость. Умереть только для того, чтобы эти твари набили себе брюхо!.. Кое-кого из них ждёт та же участь! Посох лежал прямо передо мной, но из-за той свалки, которую устроили три крысы, я не мог подобрать его.

Стая тем временем неожиданно сбилась в одну кучу. В слабом свете ночи я различал лишь чёрные тени с горящими углями глаз. Я замер, ожидая последнего броска, который и прикончит меня.

Но они отступали! Я не верил своим глазам — всем известно, что крысы — неразумные или почти неразумные существа, но эти отступали, словно хотели посоветоваться, как атаковать меня с наименьшими потерями.

Одна за другой крысы поднимали головы, но глядели не на меня, а в небо. Кто-то из них завизжал, визг подхватила вторая, третья… У моих ног всё ещё дрались две крысы. Третья лежала у них под ногами, а эти две вцепились друг другу в глотку за право сожрать добычу. Только их не коснулось странное поведение стаи.

Снова раздался визг. И казалось, это был не боевой клич, а предупреждение. Невольно я и сам запрокинул голову, прислушиваясь, пытаясь унюхать что-то. Налетел порыв ветра, и я понял, что заставило отступить моих врагов. Мы — часть этой земли, мы слишком тесно связаны с ней и всегда чутко улавливаем малейшую перемену погоды.

Буря… В этот раз я не услышал предупреждающего барабана, его далеко разносящихся раскатов, подхватываемых котами-хранителями у дорог. Но я хорошо уловил странное напряжение в воздухе, от которого защекотало кожу.

Визжавшие хором крысы исчезли. Даже крысы, дравшиеся у меня под ногами, расцепились и заковыляли прочь. Они искали убежище, без укрытия надвигающийся ураган не вынесет ничто живое. И я тоже.

Я поспешно перескочил через тушу под ногами и бросился к краю пруда с водорослями. Такие бури могут продолжаться несколько дней, и мне стоило запастись провизией, не надеясь на собственные скудные припасы. Я одним махом сгрёб охапку водорослей и засунул её, за неимением лучшего, за пазуху. И позволил себе набрать только три охапки.

Подъём по скалистому склону, с которого я так неловко свалился, как всегда, был гораздо труднее. Однако я заставил себя не торопиться, чтобы не оказаться опять на дне этой котловины, совершенно беззащитным перед лицом надвигающейся угрозы — ветра и песка.

Пыхтя от усилий, я снова втиснулся в маленькую пещеру, в которой оставил свои пожитки. Вытряхнув влажную массу водорослей на камень, я принялся мастерить из плаща хоть какое-то укрытие. Пещерка была тесной, но мне повезло, что я вообще хоть что-то нашёл.

Укрывшись плащом, я как можно прочнее прижал края к камню посохом и стал ждать бурю, посасывая пригоршню водорослей.

Ждать пришлось недолго. От бешеных ударов ветра невозможно было надёжно укрыться. Мелкий, как пыль, песок всё-таки пробивался внутрь. Он царапал и обдирал кожу. Я оглох. А ещё и ослеп, завязав платком глаза, чтобы избавиться от нескончаемой пытки песком. Когда я чувствовал голод, казалось, неутолимый, как у крысы, то нащупывал и глотал кусочки водорослей, с каждым укусом чувствуя на зубах песчаную пыль, просачивавшуюся в моё убогое укрытие и покрывавшую всё кругом тонкой шершавой плёнкой.

Когда становишься пленником бури, теряешь счёт времени. Наверное, я засыпал, потому что помню кошмарный сон, будто оказался лицом к лицу с песчаным котом и даже чувствовал удары его когтей, шершавое прикосновение языка. Он играл со мной, как котти играет с жуком, но долгожданный исход, смерть, никак не наступала. Только темнота. И я с облегчением проваливался в темноту, не в силах больше сопротивляться. Но даже в этой тьме рёв бури беспрестанно оглушал меня, и покой по-прежнему не приходил.

Неужели это конец? Конец всем попыткам доказать, что и я что-то значу? Нет, что-то внутри меня отказывалось согласиться с этим! Какая-то частица моей души сопротивлялась тьме и боли, упорно цепляясь за жизнь.




Глава четвёртая


А потом буря всё-таки кончилась, и оглушительное завывание ветра стихло. Я проснулся от тишины — нет, не проснулся, то был не сон, а чёрная бездна, — и снова задремал. Моё напряжённое, измученное тело требовало отдыха. Всё, что я успел сообразить перед тем, как вновь уснуть, — так это, что я по воле случая пережил шторм такой силы, который без труда стёр бы с лица земли целый караван.

Я уснул, и мне приснился настоящий сон. Это точно был сон — не мог же я сам придумать настолько живые, реальные события. Мне приснилась комната, хорошо освещенная лампами, испускавшими мягкое янтарное сияние, словно глаза огромного кота, и казалось, что я сейчас предстану перед неким судьёй, обладающим надо мной такой же властью, как и эти внушающие страх повелители пустыни.

В тени произошло какое-то движение, и на свет вышли две, кого я знал, — Равинга, кукольный мастер, и её ученица. Равинга несла в руках куклу, несла очень осторожно, словно драгоценную и хрупкую вещь. Я никогда ещё не видел такой куклы, она была сделана так искусно, словно на руках лежал настоящий живой человечек. А потом я разглядел этого человечка получше и увидел, что этот человечек — я.

Равинга сделала два шага вперёд, и её глаза вопросительно скользнули с куклы на меня, потом обратно на куклу, как будто она хотела убедиться, что это моё подобие точно во всех деталях. Удовлетворённо кивнула и заговорила.

Но шторм, наверное, совсем оглушил меня, потому что я не услышал ни одного слова, хотя губы её беспрестанно двигались. Да и обращалась она не ко мне, а к своей ученице. Девушка неохотно шагнула вперёд, и мне стало ясно, что всё это происходит помимо её желания. Всё-таки она подошла. Она вытянула перед собой руки, сомкнув открытые ладони, и Равинга положила в эти ладони куклу, которая была мной. Девушка склонилась над куклой, высунув кончик языка меж губ. Трижды она коснулась кончиком языка лица куклы, а губы Равинги снова зашевелились, словно она говорила или пела. А потом, будто мановением руки, лампы, комната — всё это исчезло. Я открыл глаза.

Скинув в сторону платок, которым замотал лицо, я заметил, что лежу в полной темноте. А когда попытался шевельнуться, то ощутил давящую на всё тело тяжесть и слегка испугался. Должно быть, меня под плащом замело песком, словно замуровало в этой расщелине.

Я попробовал высвободить посох, подпиравший мою импровизированную палатку, и почувствовал, как песок сползает, двигаться стало легче, и я поспешил выбраться наружу из расщелины, которая могла стать и моей могилой.

Снаружи царила ночь. Ни предвещающих бурю облаков, ни песчаных вихрей. Звёзды сияли, как хорошо начищенные лампы. Я с трудом распрямил затёкшие ноги, встал и огляделся. Провёл рукой по лицу, чтобы стряхнуть прилипшие комья песка, и кожа тут же загорелась, словно обожжённая.

Пруд с водорослями! Там не только пища или влага, в которой так нуждалось моё тело, там могут расти ещё и лечебные водоросли.

И именно тогда я почувствовал присутствие поблизости другого, почувствовал, что я здесь не один. Осмотревшись, я не заметил ничего, только скалы. Ручейки песка, заполнявшего каждое углубление, стекали вниз через край, в котловину, как струйки воды. Я в жизни не видел текущей воды, и мне с трудом верилось, что такое чудо вообще может существовать, хотя, говорят, в Вапале есть такие места.

Я обладаю особым даром, который я очень ценил, хотя он и не производил на моего отца никакого впечатления, — даром чувствовать, что кто-то находится в беде. Именно это ощущение и потянуло меня тогда в сторону, неуверенно направляя не вниз, к пруду, куда так стремилось моё тело, а вдоль края котловины.

В послании преобладала боль, настолько сильная, что я забыл о своей горящей коже. Боль и тень страха.

И я заковылял вперёд, опираясь на посох, стараясь обходить стороной заполненные пылью ямки, которые могут стоить неосторожному сломанной ноги. Но вскоре остановился: слишком явственно почувствовался новый запах. Мускусный запах песчаного кота, смешанный с запахом крови и начинающегося разложения… Раненое животное? Но как оно смогло пережить песчаную бурю? И потом, песчаный кот…

Рассказы об их яростном нраве и хитроумии составляли неотъемлемую часть наших легенд, и любой, кто в честном поединке убил кота, пользовался всеобщим уважением. Все наши предания говорили, что мирно жить с ними невозможно.

Но я отчётливо слышал его боль. Если животное тяжело ранено и страдает — не лучше ли было избавить его от этих мучений? Мне уже приходилось добивать моих истерзанных крысами яков. Нельзя обрекать живую тварь на мучительно долгое погружение в смерть.

Я уже дошёл до самого конца котловины, в которой лежал пруд. Запах кота становился всё сильнее, но я по-прежнему не видел никаких следов животного. Неожиданное, низкое рычание… Я обернулся и увидел тёмный проём в скале.

И я заглянул туда, выставив перед собой посох, крепко сжимая его обеими руками, готовый отразить неожиданный прыжок. И заговорил, даже не отдавая себе отчета, словно моими губами управлял неизвестный мне до сих пор инстинкт.

— Я пришёл с миром, о Могучий… С миром… — потом негромко стал напевать, убаюкивать, как делал это всегда, ухаживая за раненой скотиной; я давно понял, что так они меня меньше боятся.

Какое-то движение в темноте… Слабое сияние от заполненных песком углублений помогло мне разглядеть — да, в пещерке лежало мохнатое тело. Ужасно пахло гноящейся раной. Боль… опасность, презрение…

Я попытался совладать с собственными мыслями, подавить врожденный страх перед песчаными котами и опустился на колени у входа в пещеру.

— О Великий, я пришёл помочь… — и вдруг, стоило мне чуть склониться вперёд, как из складок перепачканной песком дорожной рубахи выпал медальон. Он весь светился, и этот свет был куда сильнее, чем сияние песка. Я испугался и осторожно коснулся его рукой, но он ничуть не нагрелся, как могла бы нагреться горящая лампа, он просто светился.

А нараставшее рычание из тёмной выемки умолкло. Я всё ещё слышал боль, но теперь появилось и что-то ещё, чего я не мог понять. Я только знал, что если вползу туда, мне не понадобятся ни мой посох, ни нож, висящий на поясе. Потому я отложил посох в сторону и медленно двинулся вперед.

И встретил взгляд двух больших золотистых глаз.

— О Великий… — нерешительно повторил я и почувствовал новый запах — запах крысы, — а рука моя наткнулась на хорошо обглоданную кость. Медальон засиял ещё ярче, и я увидел, что передо мной самец, с искалеченной передней лапой, распухшей и испускающей запах разложения. Может быть, было уже слишком поздно предлагать ему иную помощь, кроме быстрой смерти, но я мог попробовать и — что-то глубоко внутри говорило мне это — должен был попробовать.

Тот вид водорослей, которым я думал исцелить мою ободранную песком кожу, — может быть, он сможет и из раны вытянуть заразу? По крайней мере, я напою животное водой и хоть немного облегчу его муки.

— О Великий… я принесу то, что снимает боль… — теперь я говорил с ним, как с раненым котти. Если раньше мы оба боялись друг друга, то теперь этот страх уменьшался.

Спускаться к пруду с водорослями было тяжело. К тому времени, как я достиг берега, мои руки горели, словно обожжённые. Тут я в первый раз вспомнил о крысах, отогнанных прочь приближающимся штормом. Прислушался, несколько раз втянул воздух. Ни следа, ни запаха крыс. Шагнув к озерцу, я по локоть погрузил руки в густые заросли водорослей. В таком слабом свете я не мог отличить один вид от другого по цвету, поэтому просто сгрёб в охапку всё, что попалось в руки, и с этой охапкой вскарабкался к пещере.

Раненый зверь, должно быть, унюхал, что я несу, он только один раз рыкнул, а потом успокоился. Я осторожно выжал влагу из нескольких пригоршней на камень, откуда он мог её слизать, а потом занялся его раной.

К моему облегчению, в свете медальона, который снова услужливо засиял, я разглядел всего одну рану. Мягкими движениями, снова тихо напевая, стараясь показать, что не причиню зла, я растёр ещё одну пригоршню в кашицу и со всей осторожностью, чтобы не причинить боли неловким прикосновением, стал смазывать рану.

Лапа дёрнулась, показались жутко острые когти. Зверь поднял голову, оторвавшись от камня, откуда он слизывал остатки водорослей, и снова уставился на меня круглыми немигающими глазами. Я не позволил себе испугаться и проворно, как мог, довёл дело до конца. Затем, скрестив ноги, уселся неподалёку и с жадностью набросился на оставшиеся водоросли. Они горчили, но я был уверен, что это тот самый сорт, что рос у нас дома, а влага, которую они несли телу, исцеляла не хуже, чем приложенные к коже листья. К счастью, крысы ещё не отравили и не изгадили этот подарок судьбы.

Остатки водорослей доел песчаный кот. Здоровой лапой он потянул к себе обглоданную кость, и я понял, что одной травки ему мало, но сушеного мяса у меня не было, а отправляться на охоту за крысами я был ещё не готов. Хотя не сомневался — когда-то придётся заняться и этим.

Я выполз наружу из пещеры, в которой прятался мой сосед по острову. Всё тело болело от усталости. Натиск шторма и лазание по скалам совершенно вымотали меня. С того места, где я лежал, уже виднелась полоска рассвета. А ведь и плащ, и припасы до сих пор лежали там, где я услышал немой зов о помощи.

Я не мог оставить просто так это животное, которое настолько доверилось мне. Насколько я понимал в лечении, его рана исцелится ещё не скоро, если исцелится вообще. Но бросить его здесь, без пищи, как лёгкую добычу для крыс, которые мигом учуют запах живого (а всё живое годится для них в добычу), как только вылезут из своих нор… Нет.

— О Великий, — моя рука непроизвольно коснулась медальона, — я должен уйти, но я вернусь. Я клянусь… — пальцы нащупали золотую маску, — я клянусь тебе этим могучим талисманом.

Я был вполне уверен в своих словах. Я ещё не знал, откуда взялась эта вещь, но в том, что это — не работа Равинги, я был уверен. И Кура говорила, что никогда ещё не видела такого мастерства, а моя сестра всегда с жадностью изучала любой новый узор или украшение. К тому же вещь эта была очень древней.

Кое-как я поднялся на ноги. Да, чтобы таким темпом добраться до расщелины, которая спасла мне жизнь, потребуется немалое время, а мне нужно было успеть до того, как солнце припечёт в полную силу. Но стоило мне шагнуть вперёд, тяжело опираясь на посох, как позади раздалось жалобное ворчание, и я оглянулся. Золотые глаза снова пристально глядели на меня. Они светились не так сильно, как в темноте, и всё же завораживали.

— Я вернусь, о Великий, — ещё раз успокоил я кота.

Казалось, он понял, что я хотел сказать. Опустил большую голову, поудобнее уложив её на здоровую лапу, моргнул и закрыл глаза.

А я поплёлся обратно к своему убежищу, по пути старательно принюхиваясь, не слышно ли запаха крыс. Скалы вокруг под лучами солнца наливались цветами — жёлтым, красно-коричневым, кое-где камни казались слоёными, красно-жёлтыми.

Красоту нашей земли чужестранцы называют суровой. Но мы с рождения чувствуем себя частью всего этого. Даже наша кожа соответствует цвету этих красных и коричневых скал, да и одежда ярких, блестящих цветов. Иногда мы чувствуем себя высеченными из того же камня, на котором мы живём. По нашим обычаям, когда мы остаёмся наедине с нашей землёй, мы должны открыть навстречу ей свои сердце и разум, навстречу земле, небу, всему вокруг.

Итак, я с трудом тащился обратно, то и дело оглядываясь, полной грудью вдыхая чистый, очистившийся от песка воздух. Никаких следов того, что кто-то из моего народа побывал здесь до меня… По крайней мере, не видно было ни одного придорожного кота-хранителя.

Когда я, наконец, добрался до расщелины, было уже довольно жарко. Моё онемевшее тело пыталось протестовать, но я, быстро, как мог, всё же свернул свои скромные пожитки в тюк, перехватив его верёвкой. Потом подошёл к краю котловины, посмотрел на лежащее внизу озеро и подумал, что лучше, пожалуй, будет идти не поверху, не по обожжённым солнцем скалам, а по берегу озера, ближе к влаге.

Спуск был тяжким испытанием, но всё же я справился и почти сразу же наткнулся на тушу одной из крыс, убитых мной. Возможно, приближение бури не дало ей пропасть в желудках своих собратьев. Если не считать нескольких ран, она отлично сохранилась. Вспомнив, как кот тянулся за дочиста обглоданной костью, я задержался, чтобы, разделав тушу, забрать с собой задние окорока.

Приторочив к тюку за спиной мясо, на краю озера я снова чуть-чуть задержался, пожевал водорослей посъедобнее. Помечтал, как наберу ещё этого сорта и насушу лепёшек, чтобы, когда двинусь в путь, иметь свежие припасы. Когда снова двинусь в путь…

Я заколебался. Благоразумие подсказывало, что выступить в путь необходимо как можно скорее. И всё-таки что-то, может быть, упрямство, которое мешало мне стать таким, как хотел отец, подсказывало, что у меня теперь здесь есть незаконченное дело, хочу я того или нет.

Люди говорят, что страшнее песчаного кота врага нет. Они нападают на наши стада, многие уверяют, что и на людей тоже. Любой охотник может гордиться тем, что обладает зубами, когтями и шкурой кота. Между нами всегда была непримиримая вражда, и всё-таки я чувствовал, что не могу бросить этого кота на верную смерть.

Опустив руку в воду, перебирая листья водорослей, я попытался разобраться в собственных мыслях, что-то понять. При дневном свете медальон уже не сиял так, как ночью, теперь он казался просто изящным украшением, может быть, немного странным… И я почему-то начал припоминать то странное видение, тот сон, пришедший ко мне во время бури, — Равинга и кукла, сделанная по моему подобию. Я вспомнил, что сделала во сне девушка, и моя мокрая рука невольно потянулась к лицу.

Был ли это только сон? Или нечто большее? Немногие сны я мог вспомнить так же ярко, как этот. Неожиданно я понял, что если вернусь из соло, то непременно разыщу кукольницу. Я хотел знать больше, не только о маске, но и о том, что она означает. Я был уверен, что она что-то означает.

Заморив червячка и заметив, что солнце вот-вот припечёт так, что мне придётся искать любое укрытие, я пустился по берегу, держа посох наготове. Жар полуденного солнца не собьёт крыс со следа, они бросаются на живую плоть в любое время дня.

Берег был ровный в отличие от тропы по краю котловины, поэтому я быстро добрался до того места, куда спускался за пищей для кота. Я поднялся наверх и втянул за собой на верёвке тюк.

Послышалось приглушённое ворчание. Кот приподнял голову, губы дрогнули, немного обнажив клыки, это страшное оружие песчаных котов. Затем он снова обессиленно уронил голову на лапы.

Я выложил перед ним крысиное мясо. Он немного приподнял голову, лизнул моё приношение. На мгновение мне показалось, что он уже настолько близок к смерти, что не может даже есть. Но вкус мяса, кажется, ободрил его, он вонзил в кусок здоровую лапу и принялся рвать его, жадно глотая и, по-моему, даже не разжёвывая. Пока он пожирал крысиный окорок, я порылся в мешке и вытащил небольшую кожаную сумку, в которой хранилось немного жира яка, перетёртого с листьями целебных водорослей. Я разминал кусок, пока он не стал совсем мягким, а потом снова приблизился к коту, убаюкивая его негромким пением.

— О Великий… — кот уже съел почти всё мясо и теперь обгладывал кость, — позволь мне полечить твою рану.

Кот оценивающе посмотрел на меня, а потом, словно и в самом деле поняв мои слова, зашевелился, вытягивая вперёд больную лапу. Так же осторожно, как накладывал, я снял высохшую, отваливавшуюся хлопьями примочку из водорослей. Лапа была уже не такая опухшая, как прошлой ночью, но быть уверенным в скором выздоровлении я ещё не мог.

Теперь я как следует рассмотрел эту рваную рану. Наверное, крысиный укус, кусок мяса словно оторван от кости. И в рану могла попасть зараза. Мне оставалось надеяться только на те немногие знания, которые я приобрёл, ухаживая за больным скотом.

Ещё раз, как можно аккуратнее, я покрыл воспалённую рану мазью. Когда я закончил, кот, опустив голову, стал обнюхивать лапу, и я испугался, что он слизнёт вкусно пахнущую мазь. Но он не слизнул.

И я принялся устраивать себе укрытие, с завистью поглядывая на моего спутника, устроившегося в пещерке. Мне пришлось довольствоваться плащом, растянутым над двумя острыми камнями. К счастью, рядом оказался третий камень, повыше, в тени которого тоже можно было укрыться, во всяком случае, сейчас.

Напоследок я набрал подходящих для пращи камней. Собранное я сложил тремя кучками в тех местах, где удобнее будет принять бой, если по моему следу придут крысы.

Больше делать было нечего, и я заполз под свой маленький навес, надеясь, что в случае атаки песчаный кот предупредит меня. Хотя наилучшей защитой, наверное, была наступавшая полуденная жара.




Глава пятая


Чему я порадовался, когда ворчание кота, перешедшее в угрожающий, яростный рёв, вырвало меня из беспокойной дремоты, так это тому, что заранее собрал под рукой «снаряды» для моей пращи. Сильно воняло крысами. Солнце стояло ещё высоко, и камни были раскалены, и всё-таки эти твари вышли на охоту.

Удивительно, что они выползли наружу в такую жару. Должно быть, они унюхали не только мой запах, но и запах раненого кота, ослабевшего настолько, что он, наверное, показался им лёгкой добычей.

Я издали уложил двух крыс и подранил третью, тут же бросившуюся наутёк, волоча переднюю лапу. По своему обычаю, оказавшиеся рядом сразу набросились и на раненую, и на мёртвых. Но кое-что в их поведении удивило меня даже в горячке боя.

Стая кружила вокруг высокого камня, на верхушке которого виднелось что-то чёрное. Солнце било мне прямо в глаза, но всё-таки я рассмотрел, что это тоже крыса. И крыса, непохожая на других. Её голова, насколько я разглядел на красном фоне скал, была неестественно большой, неправильной формы.

Пока я рассматривал её, эта тварь подняла голову и завыла, и этот вой также был весьма непохож на монотонный визг её товарок. Теперь я заметил, что она, по меньшей мере, вдвое больше своих и без того огромных сородичей у подножия камня.

Стая тут же бросилась к нам, словно вой послужил им каким-то приказом. Но и эта краткая задержка позволила мне как следует помахать пращой. Ещё двое нападавших свалились наземь. Одна впилась себе в бок в том месте, куда ударил мой камень, словно желая укусить штуку, которая причинила ей боль. Но на сей раз остальные не набрасывались на упавших. Итак, даже такое маленькое преимущество человека перед крысой было потеряно.

Я уже стоял спиной к пещере, где рычащий кот пытался встать на ноги. Растянутый навесом на камнях плащ я прихватил с собой и сейчас же бросил его, накрыв первую из подбегавших крыс.

А мгновение спустя метнул нож, в отчаянной, почти безнадёжной попытке. И он попал в цель, не в тех крыс, от которых я отмахивался посохом — сейчас это была наилучшая тактика, — а прямо в шею твари, что сидела на макушке камня.

Её странный вой тут же оборвался, но смотреть было некогда — всё внимание занимали остальные. Одна из них точно вцепилась бы в меня сбоку, но кот, хоть и немощный, снес её в сторону ударом здоровой лапы.

Однако их ураганный натиск стих так же быстро, как и начался. Перепачканные ряской из озера крысы отступили. Они снова сгрудились у камня, на котором чуть раньше восседала здоровенная тварь. Туша предводителя (и с каких это пор у крысиных стай завелись предводители?) медленно сползала вниз, пока не перекатилась через край и не свалилась к ним.

Вот теперь оставшиеся действовали, как настоящие крысы. Они набросились на большую тушу и вцепились в неё, сражаясь друг с другом за право пожрать издохшую. И тут я снова заметил интересную странность. Те, кто оказались к туше ближе всего и уже успели вонзить в неё свои клыки, вдруг попятились и бросились прочь, пробиваясь сквозь остальных. А ещё через мгновение уже вся стая бросилась врассыпную, быстро исчезнув среди скал и валунов.

На поле боя остались только две убитые крысы у пещеры, третья с перебитым хребтом, уползавшая прочь с жалобными стонами, да истерзанная куча мяса и костей — туша той, что сидела на камне.

Я опустился наземь, где стоял, не в силах поверить, что крысы так легко сдадутся. Я вглядывался в каждую тень, уверенный, что они прячутся там, готовые выскочить, как только я ослаблю бдительность.

Как странно, такое тоже было не в их обычаях. Они сметали людей и скот с целых островов, но нахрапом, только за счёт количества, и никогда не выказывали подобной сообразительности, лишь слепую ярость и голод, толкавшие их в бой. Я покосился на кота, ведь его чувства острей моих. Как мне хотелось иметь возможность говорить с ним, спросить, что он думает об этом непонятном отступлении.

Он ещё поворчал, но уже не так воинственно. Затем здоровой лапой подтащил к себе тушу убитой им крысы и принялся жадно рвать её клыками. Чтобы он так спокойно ел, когда кругом враги, мне не верилось. Под хруст костей я подошёл к нагретому солнцем камню, чтобы рассмотреть сражённую моим ножом крысу.

На первый взгляд её истерзанное тело ничем не отличалось от тех, что я видел раньше. Только гораздо больше — размерами почти с песчаного кота. Но больше всего отличалась голова, это я увидел, перевернув концом посоха тушу на бок, так, что она вытянулась на покрытых кровью камнях.

Лоб крысы был очень высоким, и хотя при падении голову изрядно изувечило, моё внимание привлекло кое-что ещё — под рассечённой кожей на лбу что-то тускло блеснуло. У меня не было ни малейшего желания касаться туши, но требовалось вытянуть нож, который, как с удовлетворением заметил я, по самую рукоятку ушёл под ключицу.

А на лбу-то блестел не нож? Я опустился на колени и кончиком ножа выковырнул наружу эту штуку, явно чужеродную телу крысы.

Предмет был сплошь залит кровью. Я осторожно положил его на камень. Металлический обработанный овал, а в его центре — камень или, может быть, тоже металл, мертвенно-чёрного цвета.

Судя по всему, вещь была вживлена во лбу этой странной крысы. Вряд ли дикая тварь сама украсила себя. Я порылся в поясе и пожертвовал кусочком сушёных водорослей, чтобы обтереть его, очень аккуратно.

Что-то в этом предмете заставляло меня не касаться его голыми руками, даже теперь, когда я стёр с него кровь и ошмётки мозгов. Что-то настораживало до такой степени, что я не смел даже спрятать его в кармашек на поясе. Я подцепил предмет кончиком ножа и, вернувшись к пещере, положил его на камень под лучи солнца, которое уже склонялось к закату и пекло не так сильно.

Кот оторвался от еды и посмотрел сначала на меня, а потом на камень, который я подвинул так, чтобы ему было видно, и снова заворчал.

— Перед нами тайна, о Великий, — начал я. Хотя он мог и не понимать человеческую речь, мне всё-таки казалось лучше всего выражать свои мысли и сомнения вслух. — Это украшало голову той, что пала от моего ножа. Но это не творение крысиного рода, это дело чужих рук.

Я вспомнил о флаге Предводителя, гордо развевавшемся рядом с домом моего отца. Действительно, мы, люди, привязаны к подобным символам, знакам положения и чести. Но верно и другое — за много поколений никто не слышал о вожде среди крыс, который подчинял бы своей воле всю остальную стаю. Испокон веков каждая крыса была врагом всем остальным, а то, что они собирались в стаи, означало лишь начало охоты, но никак не сотрудничество между ними.

— О Великий, для чего крысе носить такое? Или у них теперь новые обычаи? Если так, то это печальная весть для всех нас, обитающих в этой земле. Это…

Я замер на полуслове, поражённо уставившись на этот предмет, снятый с мёртвой крысы. Блестящий чёрный камень в центре, как и его оправа, отливавшая червонным золотом, внезапно потеряли цвет, словно выцвели от жары. Под мягким прикосновением солнечных лучей, неслышным прикосновением, этот предмет рассыпался, как песчаный домик, превратился в пыль, а металлическая пластина изогнулась и распалась.

Я знал металлы, понимал толк в камнях. Я часто наблюдал, как Кура трудится над своими украшениями, которыми гордился весь наш Дом. Она всегда с охотой рассказывала о своём ремесле заинтересованному слушателю, но ни разу не упоминала о материалах, которые распадаются в пыль, как я только что видел.

— О Великий, — теперь я говорил очень медленно; хотя солнце ещё согревало нас, я почувствовал, как меня пробирает дрожь, — это дело недобрых рук.

Я был уверен в своих словах. Но чьих рук, откуда оно? Если бы я прибыл ко дворцу Императора с подобной вестью, кто поверил бы мне на слово, без вещественных доказательств?

Кот снова зарычал. Он не сводил глаз с этой кучки пыли. Я вскочил на ноги и, взмахнув посохом, смахнул прочь эти остатки тёмного талисмана. А затем, чтобы отвлечься от невесёлых раздумий — от них всё равно сейчас не было толку, — принялся разделывать туши крыс, не тронутые их сородичами. Я не любил крысиное мясо, но человеку нужно поддерживать свои силы, а любое вяленое мясо придётся очень кстати, когда я двинусь дальше.

Этой ночью я забрался на один из камней, служивших мне укрытием от солнца, на тот, что повыше, и попытался проследить пути звёзд над головой. Я так и не увидел ни одной знакомой звезды, поэтому просто устроился поудобнее, положил посох на колени и постарался не думать обо всех перипетиях этого дня, а открыть свою душу навстречу духу окружающей меня земли, согласно обычаям нашего народа. Так я нашёл немного покоя, хотя какой-то уголок сознания оставался начеку.

Мы отогнали крыс, напавших днём, что было не в их привычках. Вполне возможно было, что они предпримут ещё одну попытку, на сей раз ночью, под привычным им покровом темноты.

Но хотя я имел все основания ожидать новой атаки, в эту ночь ничего такого не случилось. Отдохнув, я спустился со своего насеста и собрал шкуры убитых крыс. У меня не было ни времени, ни материалов, чтобы выделывать кожу, я просто, как мог, отскабливал шкуры и расстилал на плоском камне, чтобы жаркие лучи солнца днём просушили их. Эти куски кожи пригодятся мне латать сапоги.

В нашей земле, если ходишь пешком, обувь служит недолго. Любой путешественник обычно носит с собой несколько пар сапог и прочную кожу для починки. Я старательно трудился над каждым кусочком и каждый раз, поднимая глаза, ловил на себе пристальный взгляд светящихся в сумраке пещеры глаз.

За работой я разговаривал, хотя ответа не получал. Я говорил о том, что лежало у меня на душе, обращаясь к коту, как обращался бы к мудрому старейшине из числа людей.

— В доме моего отца, о Великий, я самый слабый и незначительный из нашего рода. Словно проклятие лежит на мне с самого рождения: мой отец смотрит на меня без радости, а брат…

Старая, спрятанная глубоко внутри злость снова плеснула во мне; но я не дал ей вырваться наружу.

— …мой брат не друг мне, и почему это так, я не знаю. Может быть, потому, что я никогда не хотел убивать…

Несуразность сказанного поразила меня. И это говорю я, сражавшийся и убивший ту самую тварь, шкуру которой сейчас выскабливаю?

Я сел на пятки. Темноту немного разгоняло свечение песка и сияние золотой кошачьей маски, покачивавшейся над складками верхней рубахи, но тени вокруг были непроницаемыми.

— О Великий, как человеку узнать, кто он есть на самом деле? Повторяю, мне претит отнимать жизнь. Я усмирял скот не палкой, а руками и ласковым словом. Но с тех пор, как я попал сюда, я только убиваю и убиваю. С голыми руками против крыс не устоишь, и если жизнь человека оказалась под угрозой, он схватит первое оружие, что попадётся под руку и…

Я снова заглянул в немигающие глаза. А ведь этот кот может в одно мгновение тоже оказаться моим врагом, и с ним будет справиться куда труднее, чем с крысой. Если это вообще удастся. И всё же у меня не было ни малейшего желания разыгрывать из себя «настоящего воина», как это сделали бы мой отец или брат.

Всё это время во мне росла уверенность, что это раненое, но всё-таки грозное создание — не просто обычный зверь. Всё яснее я видел, что в нём кроется тайна, и всё больше мне хотелось раскрыть её.

Наконец, отложив в сторону шкуры, я спустился к озеру, набрать водорослей, и вскоре вернулся, чтобы перевязать раненую переднюю лапу. На этот раз зверь даже не заворчал, напротив, он сам вытянул лапу, чтобы мне было удобнее, хотя я знал, что любое движение причиняет ему боль. Когда я положил перед ним порцию водорослей, чтобы он мог лизать их, я услышал странное урчание и не сразу понял, что он мурлычет.

Осмелев, я протянул руку и, коснувшись его головы, ощутил под пальцами мягкую, густую шерсть, куда гуще и длиннее, чем была у Мяу. И тут же отдёрнул руку, не позволив себе больше никаких вольностей. Потом доел остатки собранных водорослей и смазал свою всё ещё зудящую кожу.

Ночь прошла быстро. Я не смыкал глаз, ожидая следующего хода со стороны врагов. В кармашке на поясе, завёрнутые в кусочек ткани, лежали несколько самоцветов, которые я подобрал, пока искал камни для своей пращи. Два куска бирюзы, которые напомнили мне о Куре — пусть даже цвет у них был неважный, и сестра, без сомнения, ни за что не взялась бы работать с ними. Несколько агатов, вот эти я как раз отобрал из-за цвета, они были яркими и полосатыми, как скалы вокруг. А я видел похожие камни, в которых рука умелого резчика открывала картины песка и скал.

На рынке за эти камни вполне можно получить пищу. На рынке… Я что, собираюсь вернуться в Мелоа, где меня знают? Слухи летят от острова к острову, от рынка к рынку. У слуг моего отца длинные языки, и я нисколько не сомневался, что всё, происходящее у нас, становилось для любопытных предметом обсуждения. И то, что я ушёл в соло тайком, тоже вызовет множество пересудов, которые разнесутся далеко намного раньше, чем мне посчастливится найти какую-нибудь хоженую тропу. И если я приду в Мелоа, то от меня будут ждать и возвращения в отцовский дом.

В дом, где мне нет больше места!

У нас родичи настолько тесно связаны друг с другом, что такое казалось неслыханным. Даже когда я просто подумал об этом, к горлу подкатило, словно я вот-вот вытошню наружу всё, что только что съел. Но в самом деле, разве есть там для меня место?

Я перебирал подобранные камешки, перекладывал их из руки в руку. Что же мне делать? Моим единственным даром было умение обращаться с домашним скотом да обучать ориксов так, что даже отец без всяких вопросов садился на них.

В Мелоа я видел однажды объездчицу животных. Её прислали из Вапалы, чтобы выбрать породистых ориксов для одного из приближённых Императора. Тогда я смотрел на неё с уважением и завистью — как мне хотелось занять такое же положение.

Согласно обычаю, младшего сына семьи как правило отдавали в учение какому-нибудь ремеслу. Во всяком случае, в тех семьях, которые не принадлежали к древнему роду воителей. Может быть, я сам смог бы наняться в ученики к какому-нибудь животноводу? Хотя это значило бы оставить позади всё, к чему я привык, оставить саму эту землю — в Вапале такая возможность выпадает куда быстрее, чем в Каулаве. К горлу снова подкатило, во рту появился горький привкус. Бросить всё… оставить позади всё, что было частью меня… неужели… Неужели я не смогу найти другой способ выжить?

Выжить! Если я хочу выжить в ближайшем будущем, то лучше подумать о том, что окружает меня сейчас, а не стараться заглянуть в будущее, как это делают некоторые женщины, одарённые, говорят, таким умением.

Наконец наступил рассвет. Я осмотрел рану кота и увидел, что он выздоравливает. Опухоль спала, и рваная рана начала зарастать. Я снова наложил мазь.

Потом вышел из пещеры и снова принялся сооружать навес от солнца из плаща и посоха, и вдруг услышал за спиной угрожающий рык, каким кот встретил приближение крыс… вот только рычал не тот кот, за которым я ухаживал!




Глава шестая


Я замер, зная, что любое резкое движение может повести за собой немедленную атаку. Почему я так легко поверил в то, что зверь, которого я лечил, — единственный кот на острове? Ведь всем известно, что песчаные коты живут семьями.

Очень медленно я обернулся, напевая ту же убаюкивающую мелодию, как в тот раз, когда наткнулся на раненого кота.

Да, на высоком уступе скалы настороженно припал к камню другой песчаный кот. Я слышал его ворчание, видел, как напряглись лапы, он был готов броситься на меня. А я только что воткнул свой посох в землю между валунами, чтобы соорудить импровизированный навес, так что у меня оставался только нож — противник подошёл слишком близко для пращи.

Это была самка. Более округлое тело, янтарная шкура, на которой резко выделялись светлые пятна, белая полоса вдоль всего тела, начиная от широкого носа и до самого хвоста, и белая шерсть на брюхе. Широкий, не очень длинный хвост вытянут, как стрела, большие глаза пристально следят за мной. Она была лишь немного меньше своего супруга.

Прошла, казалось, бесконечность, пока мы смотрели друг другу в глаза. Я заметил, что её поза становится менее напряжённой. Если она и хотела броситься на меня, то не сейчас.

По-прежнему напевая, я бочком-бочком, не сводя с нес глаз, пятился к тому камню, где разложил провяливать крысиное мясо. Нащупав несколько кусочков, я осторожно приблизился к ней.

— О Великая, — я изо всех сил старался, чтобы голос не дрожал, — я не желаю зла ни твоему повелителю, ни тебе. Прими от меня этот дар гостя.

Сдерживая страх, я подкрался к самому подножию уступа, на котором она сидела, положил мясо и тут же попятился назад. Кошка предупреждающе заворчала, когда я подошёл ближе, но не прыгнула.

Не сводя с меня настороженных глаз, она легко соскочила вниз и обнюхала моё приношение. Нюхала долго, словно всё ещё не веря в мои добрые намерения. Затем, очевидно, удостоверившись, что мой дар — действительно всего лишь мясо, без всяких подвохов, она ухватила два кусочка и одним прыжком оказалась рядом со своим самцом.

Тот потянулся к мясу, понюхал и тут же схватил его, а кошка, в свою очередь, принюхалась к его ране, а затем лизнула слой мази, которым я покрыл рану. Осмотрев больную лапу, она принялась вылизывать кота за ушами. Я снова услышал его хриплое мурлыканье.

Мне всё сильнее казалось, что они как-то разговаривают друг с другом. Но когда я шагнул к ним, кошка мгновенно вскочила на ноги и угрожающе оскалилась.

Хорошо ещё, что спуск к озеру с водорослями лежал в другой стороне, мне хотелось собрать побольше водорослей, налепить из них лепёшек и провялить на солнце, как мясо. Ведь куда безопаснее иметь запас еды под рукой вместо того, чтобы каждый раз спускаться за ней. Мы перебили далеко не всю крысиную стаю, и пока они знают, что мы ещё здесь, они снова нападут на нас. В этом я не сомневался.

Кошка не спускала с меня глаз, пока я шёл к спуску. Она не сдвинулась со своего места рядом с котом, и всё же я чувствовал себя так, словно стараюсь проскользнуть мимо орикса с необрезанными рогами или настороженной ловушки.

Я сделал две ходки вверх-вниз, возвращаясь с целыми охапками водорослей. Когда я поднялся в наш лагерь второй раз, то увидел, что кошка уже улеглась рядом со своим самцом. Всё равно, кажется, она смотрела на меня с неслабеющим подозрением.

Я принялся лепить из водорослей лепёшки, откладывая отдельно те, что принёс для раненой лапы. Отыскав плоский камень побольше, я разложил на нём наши запасы, оставив кое-что на сегодня.

Когда я, наклонившись вперёд, заканчивал последнюю лепёшку, мой медальон выскользнул из складок одежды и закачался под лучами солнца. Блестящая точка, солнечный зайчик, отражённый от золота, заплясал на скале у входа в пещеру.

Обе кошки повернули головы, наблюдая за танцем искорки. Самка издала странный звук, не ворчание, скорее удивлённое мяуканье. Она уселась и теперь смотрела прямо на меня, вернее, на то, что висело у меня на груди.

Потом она поднялась на ноги. Я заставил себя оставаться на месте, словно я нисколько её не боюсь. Большие лапы, один удар которых мог размозжить мне голову — такое не раз случалось с неосторожными охотниками — мягко ступали по камням.

Однако она направлялась не ко мне, а к камню, на котором было разложено мясо, уже провялившееся до твёрдости подмётки. Ухватив за самый кончик полоску мяса, она повернулась ко мне. Подойдя на расстояние, достаточное, чтобы раздавить меня ударом передней лапы, она снова уселась и, мотнув головой, бросила этот кусочек мяса мне под ноги. Он упал мне прямо на сапог.

Вот так…

Я не верил своим глазам. Я слышал множество историй о песчаных котах, я знал, что они — коварные противники и порой превосходили человека хитроумием, так что старики начинали шептаться о демонах и тому подобном. В течение многих поколений мы, люди, и эти прекрасные животные были смертельными врагами. И вот она сама, по доброй воле, предлагает мне мир, так же, как я предложил ей чуть раньше.

Я поднял мясо и впился в него зубами, пытаясь оторвать кусок. У меня это еле получилось, кусок был жёстким, как засохшая дынная лоза. Всё-таки я упрямо разжевал и проглотил его, надеясь, что жёсткие волокна не оцарапают мне горло.

— Благодарю, о Великая, теперь мы делим одну долю… — кошка, конечно, не понимала меня, но я надеялся, что по тону моего голоса станет ясно — между нами мир. Повинуясь какому-то импульсу, я снял с шеи цепочку с кошачьей маской и протянул ей. Медальон коснулся камня рядом с хищницей.

Всё её внимание мгновенно обратилось к маске, теперь сиявшей под прямыми лучами солнца. Она наклонила голову, осторожно высунула языки легонько коснулась медальона кончиком языка.

В моей памяти возник тот сон — девушка, которая ходила по пятам за Равингой, так же коснулась языком куклы, которую держала её хозяйка. Та стройная девушка и эта могучая кошка вовсе не походили друг на друга — разве что обе были одного пола, — но в моих мыслях они почему-то соединились.

Кошка отступила назад, к своему коту. Она лизнула его, а затем, без всякого предупреждения, прыгнула из пещеры наружу, пронеслась мимо меня бронзовой молнией, вскочила на тот самый уступ скалы, на котором я впервые увидел её, — и пропала.

Я подобрал медальон и повесил его на место. Приближалась полуденная жара, пора было прятаться под мой убогий навес. Песчаный кот тоже отполз подальше в пещеру и, кажется, устроился спать. Я последовал его примеру.

Сны мне не снились, и едва услышав рык моего спутника, я сразу проснулся. Объяснений не потребовалось — наступил вечер, и в воздухе снова висел тяжёлый запах крыс. Однако враг не спешил наброситься на нас всей стаей, как я ожидал. Они рассыпались по сторонам, я видел, как чёрные тени перебегают с места на место. Мне потребовалось всего несколько мгновений, чтобы разобрать навес и высвободить посох для боя.

Я быстро отступил ко входу в пещеру. Для нас обоих было лучше отражать натиск вместе. И то, что крысы до сих пор не атаковали нас, беспокоило меня всё сильнее и сильнее. Под сомнением оказалось всё, что я знал об этих тварях, и все тактические приемы, которым я был обучен, теперь могли оказаться бесполезными.

Неужели где-то рядом прячется ещё одна из этих гигантских крыс, украшенная такой же печатью зла, как и та, которую я убил? Крысы, подчиняющиеся командам, — это противоестественно, а значит, вдвойне опасно.

Теперь я слышал их негромкое взвизгивание, эхом отражавшееся от камней вокруг нас. Трудно было сказать, насколько велика эта стая. Та, другая кошка — если бы она осталась с нами, нам пригодилась бы и её сила, и умение сражаться.

Я вытащил из-под рубашки медальон, и он мгновенно засиял своим собственным светом. Чуть позади мой спутник торжествующе рыкнул, несомненно, это был вызов врагам. И крысы ответили на этот вызов. Из-за камней на нас покатилась зловещая, чёрная волна смерти.

Мы приняли бой, и на сей раз кот бился рядом со мной, бился здоровой лапой, отбрасывая мерзких тварей в стороны, их тела шлёпались о скалы под глухой хруст ломающихся костей. А я работал своим посохом, сражаясь с неведомо откуда взявшейся уверенностью и силой. К тому же крысы больше не решались нападать на меня спереди; как только я поворачивался и свет медальона падал на одну из них, та тут же с визгом отскакивала в темноту.

Спустя некоторое время, к моему глубочайшему изумлению, крысы неожиданно отступили — что было совсем не в их натуре. Я остался настороже, внимательно прислушиваясь к звукам ночи. Сначала до нас доносился лишь тихий монотонный шорох песка, но вскоре на его фоне я уловил странный, прерывистый визг, словно кто-то переговаривался. Затем я снова услышал скрежет крысиных когтей по камням и приготовился к следующей атаке.

В комнате царил полумрак. Этим вечером Равинга приказала мне задёрнуть шторы. Теперь внутрь не проникали не только ночные огни вапаланского города, но и свежий воздух, полный запаха цветущих в саду деревьев куатта. Зато с жаровни, стоящей на треножнике в самом центре наглухо занавешенной комнаты, поднимались вверх колечки ароматного дыма.

Я сидела на табурете, на который указала моя хозяйка, выпрямив спину, сжимая в руках ларец, который она перед тем выдала мне. Не в первый раз я помогала Равинге в таком обряде и не в последний, если я хочу достичь своей цели и овладеть вожделенным знанием, ибо именно такое желание давно уже снедало меня.

Равинга сидела на полу, положив перед собой кусок раскрашенной кожи орикса. На этот рисунок у неё ушло много ночей, она подолгу задумывалась, прежде чем в очередной раз коснуться кожи смоченной в краске кисточкой. Должно быть, она извлекала этот узор из самых потаённых глубин памяти.

На коже теперь стояли маленькие фигурки. Не такие куклы, каких мы продавали на рынке, чтобы заработать на хлеб, гораздо сложнее. Крошечное личико каждой из них раз за разом переделывалось, пока хозяйка с удовлетворением не кивнёт и отложит в группу готовых. Некоторые лица были мне хорошо знакомы…

Здесь блистала Алмазная Королева Вапалы, в своей драгоценной короне и парадных одеждах. И Топазовая Королева Аженгира, самой бесплодной и пугающей земли. Нашлось место и Великому Канцлеру Внешних Земель и Сапфировой Королеве Каулаве.

Все они были вылеплены из глиняной смеси, секрет которой Равинга хранила в строгой тайне. Именно эта смесь делала руки и головы кукол неотличимыми от живой плоти. Все они были одеты в миниатюрные платья и украшены столь искусно сделанными крошечными украшениями, что можно было только подивиться умению мастера.

Рядом с каждой королевой стоял её Министр Равновесия, с суровым, словно высеченным из камня лицом. Казалось, именно сейчас перед ними стоит тяжёлая задача избавиться от лишнего скота, а может быть, даже и от людей.

Здесь был и Шанк-дзи, хотя он и не занимал никакого поста, чтобы оказаться в такой высокопоставленной компании. Да, пусть он и сын императора, но у нашего повелителя не может быть законной жены, и любой из его отпрысков не более чем малозначительный вельможа. Я задержалась на Шанк-дзи взглядом, но вспомнила — мои мысли не должны отклоняться в сторону от того, что мне приказано делать. Однако старая ненависть не утихает, и не всякий может сдержать её в узде — если только он не следует ритуалам высшей Плоскости.

Равинга сердито покосилась на меня. Она и такие, как она, могут читать если не мысли, то чувства. Я решительно перевела взгляд с Шанк-дзи. Следующей куклой был император. Не тот император, который появлялся на последних собраниях двора, — сгорбленная фигура, как слишком тяжёлую ношу сжимающая леопардовый посох в трясущихся руках. Нет, здесь стоял тот Император, каким он был много лет назад. И рядом — его Канцлер.

Остальные четыре фигурки представляли собой не людей, а животных. Первый страж Императора, Голубой Леопард, во всём своём величии, и двое поменьше из его свиты. Но последняя кукла… Ей не нашлось бы места в любой компании, разве что в обществе самой Смерти, это была точная копия пустынной крысы.

И это тоже имело значение, крыса была символом не только смерти, но и зла, соприкасаться с которым, повелевать которым не могли даже хранители древнего знания, такие, как Равинга.

А хозяйка проползла тем временем на коленях по другую сторону жаровни, где её ожидали, словно три тени, Ва, Виу и Вайна, три чёрные котти, которые жили в доме Равинги, сколько я помню, с того самого момента, как и я нашла здесь своё укрытие. Они сидели, выпрямив спины, не сводя глаз с Равинги, которая тем временем расставляла куклы на полу, так, словно они действительно могли вот-вот ожить и пойти по своим делам.

По бокам Императора стали две Королевы, рядом с ними — Канцлер и Министры Равновесия, перед Императором — голубой Леопард и его стража.

Изготовленная с таким старанием фигура крысы осталась лежать на коже, на символе, нарисованном ярко-красной краской, словно свежепролитая кровь. Не глядя на неё, Равинга щёлкнула пальцами. Я тут же подчинилась этому сигналу.

Из поднесённого мною ларца она вынула ещё две фигурки, завёрнутые в тонкий шёлк. Одна — в золотистую, как чистый цитрин, ткань с красными прожилками, как скалы Каулаве. Я видела такие, когда мы путешествовали там. Равинга развернула ткань, открыв моим глазам ту куклу, которую она уже показывала, когда начинала этот ритуал несколько дней назад.

Юноша, я даже вспомнила его имя — Хинккель. И о нём я тоже слышала и не только от моей хозяйки. Она одобряла то, к чему все остальные относились с пренебрежением. Младший сын доблестного воина, отказавшийся следовать путём отца. Он стал слугой в своей собственной семье, и гордиться тут было нечем, ведь он занял это положение вовсе не ценой собственных усилий, как другие низкорожденные.

Он смотрел за скотом, занимался хозяйством, торговал на рынке, а благородные родичи делали вид, что просто не замечают его.

И всё же Равинга нарядила его воплощение в богатые одежды благородного вельможи, и благодаря волшебству её рук он выглядел так, словно носит эти одежды по праву.

Сейчас она поставила его прямо перед Императором. В его маленькой ручке тоже был посох власти, но с навершием в виде песчаного кота. Увидев это, мне захотелось возразить хозяйке. Этот юноша не имел никакой власти над людьми, в его жилах не текла древняя кровь Вапалы, нет, он был варвар, и даже его собственная семья считала его полным ничтожеством. Равинга… какая причуда толкнула её сделать этого пастуха таким важным?

А Равинга уже взялась за вторую фигурку. Завёрнутую в шёлк грязно-белого цвета, как земля Бесплодных Равнин, с вышитыми чёрными черепами людей и животных. Эту фигуру она не разворачивала, и я знала почему.

Внутри этого свёртка лежало не тело, не точно сделанная копия живого существа. Равинга ещё не знала, кто это, она могла лишь чувствовать его существование. Незнакомец окружил себя таким барьером, через который не мог прорваться ни один взгляд из плоскости теней. Хотя мы даже пробовали сделать это вдвоем, я присоединяла свои скромные возможности к силе Равинги, и мы пытались отыскать врага, выяснить кто или что это есть.

Равинга поставила закутанную куклу рядом с крысой, на багровом пятне. Усевшись на пятки, моя повелительница запела. Я опустилась на колени напротив нес, и с моего языка тоже стали слетать слова, значения которых не знали ни она, ни я — вот каким древним было это заклинание. Только тот, кто владеет истинным даром, может выговорить эти слова, настолько непривычными и чужими они были для обычного языка.

И куклы отозвались — отозвались все, кроме крысы и того, что стояло рядом с ней. Королевы подняли руки и протянули перед собой скипетры, Император сделал шаг вперёд, но лишь один шаг: Шанк-дзи загородил ему дорогу, заносчиво вскинув голову. С одной стороны к ним подошёл Канцлер, с другой — Министры, и все они глядели на Хинккеля и на сына императора.

Голос Равинги взмывал всё выше, слова становились вес быстрее, и я уже с трудом поспевала за нею. Она склонилась к своему маленькому театру, руки сжались, стиснули складки платья, словно она пыталась заставить маленькие фигурки двигаться по-своему. Но люди замерли на месте.

Зато зашевелилась крыса. Вначале она лежала на боку, зато теперь заворочалась, поднялась на ноги и, оскалив клыки, двинулась к Хинккелю. Шанк-дзи отступил в сторону, словно уступая ей дорогу. Кукла Хинккеля взмахнула посохом с навершием в виде песчаного кота, и крыса медленно попятилась. Затем закутанная фигура, стоявшая рядом с крысой, неуклюже шарахнулась в сторону, крыса подползла к ней и свернулась у её ног (если под этой тканью скрывались ноги). После чего закутанный и крыса больше не шевелились, и иллюзия жизни на моих глазах покинула кукол.

Лицо Равинги мгновенно покрыла кисея усталости. Её руки бессильно лежали на коленях.

— Быть посему, — её голос переполняла печаль. — Человек может сделать лишь то, что в его силах. Теперь всё в руках этой страны и людей, которые в ней обитают. Мы должны собрать все силы, чтобы противостоять грядущему. Но сила может проснуться только сама, и я не могу помочь этому.

Она отвела взгляд от кукол. Те задрожали, словно их маленькие тела лишились всяких сил, а затем повалились — кто вбок, кто на спину.

— Ты видела, Алитта?

— Я видела, о Зовущая Тени, — ответила я, согласно ритуалу.

— В своё время увидишь и больше, — как и много раз до этого, она завершила ритуал одними и теми же словами.

А хочу ли я увидеть больше? Хочу ли я испить до конца чашу тех знаний, что может предложить эта женщина? Да — ибо у меня есть собственная цель. И несмотря на все предупреждения Равинги, я буду стремиться именно к ней — в этом у меня не было ни малейшего сомнения.

Жаровня почти погасла, но Равинга и не думала собирать кукол. Я знала, что сейчас её силы упали до нижней грани возможного, но ничего не могла сделать — этих кукол могли касаться только её руки. Я подошла к ближнему окну и отдёрнула в сторону плотные шторы, чтобы свежий воздух вынес прочь последние следы запаха благовонного дерева.

В этот момент сверху послышался звон колокольчика. Кто-то в лавке? В такой час? Я отодвинула занавес и увидела, что снаружи уже светит солнце. То, что началось, как и положено, в темноте, которая благоприятствует силе, закончилось с наступлением дня.

Равинга не обратила на этот звонок внимания, но я торопливо побежала в лавку.

Наш слуга, Манкол, сам открывал лавку по утрам, и всю будничную торговлю мы оставляли на него. Для своего весьма почтенного возраста он управлялся с делами весьма проворно, куклы были предметов его страсти, и он с наслаждением расхваливал перед покупателями изящные, тонкие фигурки.

Войдя в лавку на этот раз, я увидела там не простого покупателя, а важного заказчика, вернее заказчицу, важничающую настолько, что она не снизошла даже до разговора со слугой. До меня-то ей придётся снизойти, ради этой заказчицы я не стану беспокоить Равингу.

Первая фрейлина Леди Йевены нетерпеливо выбивала чечётку ножкой, обутой в сандалию, и так же нетерпеливо барабанила пальцами. Длинные коготки Цокали по прилавку. На стене за прилавком висели полки с куклами, на средней — новые, недавно сделанные. Манкол торопливо тащил из-за прилавка мягкое кресло, предназначавшееся для самых выгодных заказчиков, но фрейлина даже не глянула в его сторону.

В дверях переминались двое стражников с щитами. Вести за собой такую охрану не было никакой необходимости, кроме желания продемонстрировать свою значимость.

Я вежливо поклонилась, как поклонилась бы любому, кроме Равинги — её я приветствовала бы, преклонив колени, но она не разрешала мне делать этого. Я знала, что фрейлине не понравился краткий поклон. Она нахмурила брови, негодующе вспыхнула и еле заметно кивнула головой в ответ. Еле слышно звякнули длинные подвески, украшавшие её головную повязку.

— Где Равинга? — бесцеремонно бросила она.

— Она нездорова. Госпожа желает украсить свою коллекцию чем-нибудь новым?

Я встала за прилавок вместо Манкола и указала на застеклённую витрину.

— Взгляните, вот новая. Это Топазная Королева, та, что правила в дни Императора Тампора и считалась красивейшей из всех женщин, носивших в то время корону. Или вот забавная вещица, Равинга сама придумала её… — я указала на миниатюрную фигурку песчаного кота, почти как живую, с изумрудными глазами и ожерельем из рубинов и опаловых агатов. Кот сидел на задних лапах, а в передних держал арфу-кифонг. Я открыла футляр, вынула это создание, прельстившее бы любого знатока, и коснулась крошечной кнопки у него на спине. Кот тут же заиграл, зазвучала негромкая, но приятная мелодия.

Фрейлина завороженно уставилась на куклу. Когда я поставила это чудо на прилавок, она потрогала пальцем его голову. Кукла была покрыта настоящей шёрсткой и от этого казалась ещё живее.

Затем она отдёрнула руку, словно спохватившись, и лицо её снова скрылось под сердитой маской.

— Полюбуйся, — фыркнула она, вытряхивая из свёртка на прилавок куклу с отломленной головой. Голова выкатилась вместе с туловищем.

Хотя эта кукла была далеко не столь совершенным повторением Шанк-дзи, как та, которую я только что видела в руках Равинги, она достаточно верно изображала этого высокомерного молодого воина в парадном облачении, начиная от пышного серебристого парика и заканчивая крошечной, искусно сделанной саблей.

— Сломалась. Всего три дня, как моя леди получила куклу, и когда она пожелала представить игрушку его светлости, она нашла её сломанной! Дурное знамение, а если его светлость узнает об этом… — фрейлина глубоко вздохнула. — Моя леди не из тех, кто позволяет выставлять себя на посмешище… или того хуже. И Шесть Семей знают, как решать такие вопросы.

Тут она покосилась на сопровождавших её стражников.

Эти слова были открытым намёком. Те, кто помнят кое-какие события прошлого, могли бы догадаться, на что способны такие, как Леди Йевена. Родовитые семейства, уходящие корнями в старину, ревностно оберегали своё достоинство и власть, которой они обладали в городе. Иногда они почитали себя — за древность и благородство рода — даже выше императора, которого, как ни крути, выбирал случай.

— Фрейлина, я немедленно отнесу это моей хозяйке и попрошу её…

— Попроси эту кукольницу выйти ко мне! — фрейлина чуть не сорвалась на крик. В ней тоже поселилось это с трудом скрываемое, почти болезненное желание хоть чем-то выделяться над другими, рождавшееся почти у каждого приближённого к Шести Семьям.

— Я здесь, — Равинга не стала утруждать себя приветствиями и изъявлениями почтения. Внешне она выглядела как обычно, и я надеялась, что и внутренне она тоже оправилась после ритуала.

Я отодвинулась, чтобы показать ей лежавшую на прилавке куклу. Я знала Равингу давно, чутко следила за малейшими изменениями её лица, замечала мельчайшие движения рук, когда она была чем-то взволнована. Только благодаря этому сейчас я заметила, насколько та удивлена.

Она коснулась головы куклы, взяла её в руку и внимательно осмотрела место излома. Затем так же тщательно осмотрела туловище.

— Леди Йевена знала, что с ней нужно обращаться осторожно. Это не детская игрушка, — тут Равинга показала на футляр с котом. — Каждое из этих созданий — единственное в своём роде, и к ним следует относиться с уважением. Я не могу исправить эту куклу — однажды сломанное сокровище навсегда теряет свою ценность. Леди Йевена знает в этом толк и не пожелает держать в своём собрании чиненую куклу. Мы можем сделать для неё другую…

— Она желает лично поговорить с вами! Она приказала, чтобы вы явились к ней в четвертый час!

И притопнув ножкой, насколько позволяли её сандалии, фрейлина удалилась.

Равинга кивнула Манколу, и тот поспешил захлопнуть дверь. А хозяйка уже склонилась над куклой, провела пальцем по обломанным краям шеи, затем подхватила куклу с прилавка и заторопилась в мастерскую.

Я хотела пойти вслед за ней, помочь, чем смогу, может быть, даже утешить — для Равинги куклы всегда были драгоценными созданиями. Однако она быстрым жестом приказала мне остаться.

В самом деле, у нас никогда не бывало двух одинаковых кукол-портретов. Некоторые из них изображали умерших членов семьи. Во дворце даже были выставлены несколько кукол старых Императоров. А некоторые заказывались как любовный дар. Может быть, леди Йевена заказала куклу как раз для этого?

Они почти все делались на заказ, за исключением знаменитых личностей, как эти Королевы на полке, или просто выдуманных фигурок, вроде песчаного кота, играющего на арфе.

Я спрятала его в футляр и захлопнула крышку. Я думала о Равинге и понимала, что история случилась неприятная. Такие мелочи могут закончиться ужасным горем, как это случилось со мной, когда я ещё была такой маленькой, что не дотянулась бы до этого прилавка. Тогда меня спасла Равинга. Но будет ли кому заступиться за нас, если Леди Дома решит разделаться с нами? Вряд ли где найдётся место для торговца, о котором пройдёт слух, что он торгует фальшивым товаром.




Глава седьмая


Над камнями мелькнуло вытянувшееся в прыжке мохнатое тело, и кошка приземлилась прямо рядом со мной. Очередная атака, которой я всё это время ждал, так и не наступила. Кошка не ушла в темноту в поисках врага, она вернулась к своему коту, ещё немного поворчала и затихла. Шороха её лап по камню больше не было слышно. Зато раздался ещё один кошачий боевой клич — и кричали не «мои» коты.

Отдалённый шум схватки… и клич стих. Самка заворчала и принялась вылизывать самца за ушами, словно успокаивая. Тот рычал гортанным басом, выглядывал наружу и всё хотел встать на ноги, но самка протянула свою огромную лапу и лёгким толчком уложила его на место, как какого-нибудь непослушного котёнка. Она негромко замяукала, похоже на то, как «переговариваются» котти, будто утихомиривая непоседу.

Затем сама посмотрела наружу. Наверное, я ошибся, решив, что на сегодня наши испытания закончены, потому что и кот и кошка явно насторожились. Я потянулся за пращой и камнями, решив уложить одну или Двух крыс, пока они не подойдут достаточно близко, чтобы достать их посохом.

Но из-за камней перед нами появилась вовсе не лавина крыс. Ещё один песчаный кот. Самец, открытая пасть, один из клыков сломан, шерсть песчаного цвета висит клочьями. На боку кровоточащая рана, должно быть, одна из крыс укусила его.

Самец рядом со мной вызывающе взревел и попытался встать на ноги. Теперь я понял, что перед нами стоит «бродяга», изгнанный из своих собственных владений и теперь собирающийся драться за этот остров и за самку. В бою против моего спутника он вполне мог оказаться победителем, потому что хотя бы твёрдо стоял на всех четырёх лапах, а владелец острова ещё не оправился от раны.

Кот рядом со мной снова зарычал. Ему ответил глубокий рёв, полный истинной ярости. Я взмахнул пращой и послал в чужака камень, нацелившись, как мог, точно.

Мой снаряд попал не совсем туда, куда я целился, потому что бродяга присел, собираясь прыгнуть. Камень ударил зверя в плечо, тот взревел и укусил себя там, куда пришёлся удар.

А потом бросился вперёд. Самка двинулась ему навстречу, спина дугой, громкое шипение, переходящее в угрожающий вопль. Чужак зашипел в ответ. И тут самка, прыгнув, опрокинула его на спину и отбросила к скале. Грохнувшись о камни, чужак взвыл от боли и ярости. Должно быть, для него это было большой неожиданностью, ведь у котов самки обычно не дерутся с самцами. Но эта, кажется, всерьёз собиралась сражаться вместо своего раненого самца.

Бродяга заскулил и, кажется, собрался покинуть поле боя. Самка снова кинулась на него, рванула когтями, он вырвался и бросился бежать, самка за ним. Её кот рычал, не переставая, и всё-таки поднялся на ноги, словно собираясь броситься следом. Повязка, которую я наложил на лапу, сдвинулась.

— О Великий, о Могучий Воин, — я опустился рядом со своим подопечным на одно колено, — твои раны ещё не исцелились настолько, чтобы сражаться. Позволь, я перевяжу твою лапу.

Кот, словно понимая всё, что я ему сказал, улёгся и вытянул раненую лапу, так что я тут же принялся за дело.

Остаток ночи я провёл в карауле. Оттащил в сторону крысиные туши, валявшиеся рядом. Воздух изрядно портил неприятный запах, запах крови, смешанный с присущей этим тварям вонью. Однако я не решался убрать их с глаз долой, опасаясь, что кто-нибудь из их сородичей притаился меж камней, выжидая минуту, когда мы ослабим бдительность.

Самка никак не возвращалась, и я начал беспокоиться. Не могло ли случиться так, что бродяга, опомнившись от потрясения, накинулся на неё со всей свирепостью, на которую был способен? Оставалось только надеяться, что она вернётся, и вернётся скоро.

Уже светало. Я снова спустился к озеру, набрал еды на день и стал устанавливать свою палатку. Примочки, которыми я пользовал собственную ободранную песком кожу, сделали своё дело. Напоследок я накормил кота и приволок ему ещё две туши, оставшиеся от ночной битвы, мясо гораздо быстрее восстановит его силы. Но перед этим снял и выскоблил шкуры.

Я, конечно, не собирался поселиться на этом острове, но не мог и уйти просто так, пока не увижу, что кот в состоянии сам о себе позаботиться. Хорошо, что рядом с ним оказалась самка — но сейчас поблизости бродил ещё и бездомный чужак.

Большую часть дня я проспал. А прежде чем проснулся на закате солнца, мне снова приснился сон. Говорят, что в глубокой древности, ещё до того, как пять королевств объединились под властью императора, рождались люди, обладавшие странными силами и умениями. На таких охотились, и в последней великой битве и они сами, и кланы, из которых они вышли, были стёрты с лица земли, чтобы дар — или проклятие — этих родов не мог больше служить ничьим целям.

Последний и самый могучий из них был изгнан на Бесплодные Равнины, и было это так много поколений назад, что только хранители архивов могут сосчитать это. Записи же об этих древних событиях хранятся за семью печатями, и никому не разрешают даже взглянуть на них.

Сохранились только неясные предания об этих событиях, о странных силах и странных снах, но даже об этих преданиях не смели упоминать ни наставники, ни барды.

И всё-таки в эту ночь мне приснился такой сон.

Тёмная комната, единственная лампа освещает стол. Из сумрака комнаты в яркий круг света, отбрасываемый лампой, протянулись руки. В ярком свете было прекрасно видно, что за предмет осторожно сжимают пальцы. Кукла, сломанная кукла, голова отломлена с плеч.

Руки отложили туловище куклы в сторону и взялись за голову. Крошечным ножом, едва ли толще обыкновенной большой иголки, пышный серебристый парик был снят, обнажив аккуратно уложенные волосы. Под нажимом лезвия поддались и они, и верх черепа — если это можно было так назвать — отделился.

Теперь нож был отложен в сторону, и в ход пошёл крошечный пинцет, такой, каким пользовалась моя сестра, работая с самыми мелкими камнями. Пинцет скользнул внутрь головы и вернулся с малюсеньким шариком, блестевшим под светом, как бриллиант. Одна из рук исчезла, чтобы через мгновение вернуться с небольшой металлической коробочкой, бусинка света упала туда, и крышка коробочки захлопнулась так плотно, словно эта бусинка была очень ценной вещью, которую следовало хранить в глубокой тайне.

Голова куклы была быстро собрана, как прежде, и руки исчезли, оставив в круге света только обезглавленное туловище воина.

Когда же я открыл глаза и обнаружил, что лежу под моим навесом, то был несказанно удивлён — это странное видение было настолько ярким, что всё ещё стояло передо мной. Что это значило? Я никогда не имел дел с куклами — этим занималась Равинга. Но среди тех, что она привозила на рынок, я никогда не видел столь искусно сделанной куклы, как эта, даже разбитая. Когда пальцы повернули крошечную голову, и я увидел её лицо — это было вовсе не безжизненное лицо куклы. Нет, на меня смотрело маленькое живое существо. Тут я припомнил другой, недавний сон, с Равингой, её ученицей и ещё одной куклой.

Я обхватил голову руками и попытался сосредоточиться. Несомненно, я был втянут в нечто, чего не мог понять. Чего стоило одно то, что я смог поладить с песчаным котом и его подругой! Я ни разу о таком не слышал, а на рынках всегда с охотой рассказывают и с охотой слушают подобные небылицы. Коты всегда были нашими смертельными врагами — но я так больше не считал. В прошлую ночь я испытал даже нечто вроде сожаления к тому бродяге — ведь он, как и я, был изгнан из своих родных мест и тосковал по старой жизни. А я? Стоит ли мне возвращаться домой, если я выберусь отсюда? Я тут же отбросил прочь раздумья об этом и полез из-под навеса наружу, вдохнуть долгожданную ночную прохладу и заняться делами.

Меня приветствовал короткий рык кота, который, видимо, проснулся раньше. Самка до сих пор не появилась, хотя я ожидал, что она уже вернётся. Мне стало не по себе. Обычно самцы не нападают на самок, но здесь-то она сама набросилась на бродягу… Очень может быть, что он всё-таки собрался с силами, и теперь она лежит где-то там, на камнях, мучаясь от боли, как несколько дней назад её самец.

— О Великий, — я подошёл к своему соседу, чтобы проверить повязку. — Не случилось ли беды там, куда ушла твоя госпожа?

Я попробовал раскрыть свой разум, попытался уловить, не беспокоится ли он. Я делал так раньше, когда приходилось пасти стада и нужно было узнать, не случилось ли среди скотины какой беды.

Но в нём не чувствовалось никакой тревоги. Когда я снял повязку с закрывшейся, но всё ещё болезненной раны, он принялся вылизывать лапу, как это принято у котов. Я оставил его, а сам в который уже раз спустился к озеру.

По берегу скользила чья-то тень. Не крыса. Бродяга, одно ухо наполовину оторвано, кровоточащая рана на плече. Он спускался к озеру с другой стороны. Я заметил, как он оскалился, услышал раскатистое ворчание. Затем он умолк и, не глядя на меня, подполз к озеру. Он набросился на водоросли так, словно не ел несколько дней.

Увидев это, я понял, что он нам не страшен. Он приполз сюда, несомненно, с трудом, за тем пропитанием, которое можно было найти в озере, он не станет оспаривать его у нас и постарается держаться подальше.

Он наелся и двинулся прочь, но ушёл недалеко. Он еле передвигал ноги, и я решил, что он тяжело ранен. Втащив наверх копну водорослей, я подхватил две крысиных туши, отволок их к тому месту, где пряталось животное, и сбросил их вниз с обрыва. Туши упали недалеко от его убежища, он поднял испачканную в крови морду и посмотрел на меня. В его глазах я не смог прочесть ничего.

Я снова взялся свежевать крыс и раскладывать вялиться мясо. Соскребаемые с кожи ошмётки я бросал в узкую и, казалось, бездонную расщелину в скале. Те куски кожи, которые я разложил сушиться раньше, обветрились и заскорузли, и я неумело попытался залатать сапоги.

Опустились сумерки. За работой я разговаривал вслух, в этой безлюдной тишине мне очень важно было слышать хоть чей-то голос, пусть даже свой.

— О Великий, в этом мире много такого, что недоступно нашему пониманию. Почему это обрушилось на меня, почему именно я стал частью того, что… — тут я отложил нож, которым прокалывал дырки в шкуре, и прислушался.

Что-то шевельнулось среди камней. Я рванулся к посоху, который лежал под рукой. Из сумрака выскользнула кошка, и я облегчённо вздохнул, узнав нашу.

— О Великая, твой господин почти здоров, — приветствовал я её. Она улеглась рядом с супругом, обнюхала и лизнула рану, которую я просто закрыл примочкой из водорослей и не стал завязывать.

Потом подняла голову, на мгновение пристально посмотрела на меня и снова принялась за рану. Самец мурлыкал, и мне показалось, что это довольное урчание звучит в удивительном согласии с ночным покоем, каким бы обманчивым и кратким он ни оказался.

Вероятно, в эту ночь мы показались крысам чересчур крепким орешком. Они напали не на нас; их визг донёсся с другой стороны котловины, вместе с рёвом отбивающегося бродяги.

Самка мгновенно вскочила на ноги, её кот попытался встать рядом. Я с посохом и пращой в руках бросился к тому месту, с которого сбросил бродяге мясо. На закате небо ещё светилось, и я разглядел больше, чем ожидал. Я дважды взмахнул пращой и увидел, как две из тварей упали. Затем я принялся просто сбрасывать на них камни.

Я немного побаивался, что они повернут против нас, но не мог и оставить им на растерзание чужого кота, каким бы он нам ни был врагом. Быстрая смерть от ножа или копья охотника — это другое дело, а глядеть, как беспомощного зверя поедают заживо, было выше моих сил. Теперь я бросал камни руками, наземь покатилась третья из нападавших. Рядом со мной что-то прошуршало, и в бой бросилась самка. Одним прыжком она соскочила вниз, приземлившись прямо в гущу стаи и закружила там смертоносным ураганом клыков и когтей.

Визг крыс достиг своей высшей точки, и сквозь это верещание внезапно прорезался тот же самый странный вой, который я услышал, когда убил ту огромную крысу со скалы.

Бродяга катился по земле, стиснув челюсти на загривке крысы, почти не уступавшей ему размером.

Я поднял большой камень обеими руками и, подбежав к самому краю скалы, нависшей над местом сражения, метнул мой примитивный снаряд вниз. Каким-то чудом он действительно угодил в крысу, как раз вырвавшуюся из зубов бродяги, угодил вскользь, но этого вполне хватило, чтобы отвратительное существо зашаталось. В этот самый момент бродяга прыгнул на неё сзади, сомкнул свои могучие челюсти на шее и встряхнул. За визгом стаи щелчка ломающейся шеи не расслышишь, но я увидел, как обмякла эта страшная тварь.

И опять после смерти предводителя стая отступила, крысы бросились наутёк, кто куда, даже вброд через озеро. Наступила тишина, словно опустившаяся ночь бесследно поглотила всех этих тварей.

Бродяга тяжело дышал, почти стонал от боли. Он попытался выползти из водорослей, куда скатился, и даже сумел сделать это, но бой стоил ему таких усилий, что он тут же рухнул на берегу.

Теперь он не обращал никакого внимания на самку, которая сидела рядом, вылизываясь. Насколько мне было видно в этом слабом свете, она не понесла тяжёлых ран, и это предположение подтвердилось, когда она вскарабкалась к нам обратно по склону.

Я прислушался, не слышно ли возвращающихся крыс. Меня беспокоил израненный бродяга. Я прекрасно понимал, что он, скорее всего, оторвёт руку любому, кто попытается его коснуться. Но и не мог оставить его без помощи. Кроме того, я должен был осмотреть ту тварь, которую он убил последней, чтобы узнать, похожа ли она на мою первую жертву.

Потому я спустился к озеру и со всей осторожностью приблизился к животному. Слабое ворчание, он приподнял голову, оскалив единственный клык, красный от крови.

— О Великий, — я протянул ему руки. В дрожащем свете медальона он должен был разглядеть, что в них нет оружия.

Его глаза на мгновение замерли, уловив сияние маски.

— О Великий, в этой битве тебе не было равных. Но сейчас ты ранен, потерпи же немного, и я исцелю тебя.

Оставшееся ухо прижалось к голове. Он пошевелился в безнадёжной попытке встать на ноги. Затем снова обмяк, и я увидел у него на спине огромную рану. Он не мог двигать задними ногами.

Я услышал слабый вздох, и его голова опустилась на лапу, словно, устав от дневных хлопот, он решил отдохнуть. Его глаза сомкнулись, и в этот миг я почувствовал, что дух его наконец обрёл долгожданную свободу. После всех одиноких скитаний, после множества битв, он, наконец, стал одним целым с нашей землёй и со всем, что нас окружает. Не такой ли участи желаем все мы?

Я огляделся по сторонам. В своё время он был храбрым воином… и пришёл сюда в поисках дома. Не подобало мне бросать его тело на съедение этим гнусным чудовищам, когда они возвратятся — а в том, что они возвратятся, я не сомневался.

На северном склоне котловины зияла глубокая расщелина. Не пещера, потому что вверху она была открыта. Достойное место для того, кто заслужил быть погребённым с честью.

Тело кота оказалось очень тяжёлым. Каким бы истощённым он ни был, всё же такая ноша больше подходила Для яка, поэтому мне пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать. Но в конце концов я всё-таки втащил тело в расщелину. Оставалось только набрать камней и похоронить под ними тело, я сделал и это, хотя плечи мои уже сильно болели. Установив последний камень, я долго не мог отдышаться, жадно хватая воздух, у меня даже не хватило сил, чтобы взобраться обратно наверх.

Подняв взгляд, я заметил блеск двух пар глаз, следивших за мной, и понял, что «мои» коты видели всё, что я сделал, правда, вряд ли поняли, зачем. Если я умру здесь, от клыков крыс или от голода, воздвигнуть памятник надо мной будет некому. Отдыхая под ночным небом, я думал об этом и о том, как избежать подобной участи.

И опять я стал искать на небе знакомые звёзды. Оставаться здесь не было смысла. Песчаный кот уже почти выздоровел, и вместе со своей подругой они снова станут полноправными хозяевами этого острова и защитят его от крыс.

Что же остаётся мне?

Я устало поднялся на ноги, надеясь, что теперь-то у меня хватит сил взобраться наверх. Ночь скоро кончится, а завтра… завтра я постараюсь завершить подготовку к походу через пески. Не всякий поверит, что мне пришлось пережить на этом острове, я даже не смогу об этом рассказать, чтобы не прослыть лгуном или хвастуном.

Шагнув вперёд, я чуть не упал, споткнувшись о скорченную тушу — тушу гигантской крысы. Я заставил себя проделать над ней отталкивающую операцию и снова обнаружил металлическую бляху, доказательство того, что это — не просто обычная тварь из пустыни.

Выковырнув и бросив распадаться под воздействием воздуха перепачканный кровью амулет, я вспомнил во всех подробностях руки из сна, которые извлекли из головы куклы похожий предмет. Только тот блестел, как алмаз, и был окружён радужным ореолом, — а этот — тусклый и недобрый, я избегал даже касаться его руками.

Что за тайна кроется за всем этим, я не знал и к тому же слишком устал, чтобы хоть что-то придумать.




Глава восьмая


Толчок тяжёлого тела, приземлившегося рядом со мной. Я вскинул голову и увидел самку, рассматривающую меня любопытными сузившимися глазами.

В этом взгляде было что-то оценивающее. Я забеспокоился, насторожился… словно ниточка доверия, возникшая между нами, вот-вот может лопнуть.

Не успел я ни двинуться с места, ни как-то защититься, как она прыгнула вперёд, и огромные челюсти сомкнулись на моём левом запястье с такой силой, что я заорал во всю глотку. Сейчас она вцепится мне в горло, пронеслось в голове. Но почему?..

Кровь брызнула из разорванной руки. Кошка отступила в сторону, и я пополз к озеру, чтобы остановить кровь, если удастся. Мучительная боль застилала глаза, я весь съёжился, ожидая, что зверь снова бросится на меня, прижмёт к земле своим огромным весом, клыки вцепятся в шею и вытряхнут из меня жизнь, как из гигантской крысы.

Стоя на коленях, я погрузил свою искалеченную руку в колючую воду, прямо в густые заросли водорослей. Казалось бы, за всю свою бестолковую жизнь я научился переносить боль, но этот, нанесённый без какой-либо причины, удар каким-то образом за несколько мгновений вытянул из меня все силы. Мягкая масса водорослей уткнулась мне в лицо, и больше я ничего не помнил.

Сколько времени я так пролежал, не знаю. Сознание стало понемногу возвращаться, и я снова пополз. Всё было, как в тумане. Как я дополз до подножия скалы, не знаю, но оказавшись там, я понял, что дальше не выдержу. Кошка почему-то до сих пор не прикончила меня. Даже повернуть голову и поглядеть на неё было выше моих сил.

Камни с красными прожилками вокруг сильно раскалились, жар неумолимо проникал в моё тело, я оказался в огне, который вот-вот сожжёт меня. И я не мог укрыться от этого, даже провалившись в пустоту, в небытие, как раньше.

Моя голова упала набок, камень разодрал щеку, и даже от такой незначительной боли сделалось ещё хуже. Когда я открыл глаза, то не увидел ни озера, ни оранжево-зелёных водорослей, только огромную красную равнину, необъятную, как Бесплодные Равнины.

И по этой равнине ко мне гигантскими прыжками неслось какое-то животное. Кот! Я попытался приподнять руку, в слабой и бесполезной попытке защититься.

Но это оказался не песчаный кот. Ко мне на колени прыгнула Мяу, сжимая в зубах цепочку с медальоном. Её лапки как тяжёлый груз придавили раненую руку, и я снова закричал. Она уронила медальон мне на грудь, и я почувствовал, как шероховатый язычок коснулся моей щеки. Она утешала меня, вылизывая, как котёнка.

Я говорил с ней, и она мне что-то отвечала, потом я так и не смог вспомнить, что мы сказали друг другу. Но после этого на меня снизошёл покой, и боль казалась уже не такой невыносимой.

Затем на этой равнине красного песка показался ещё кто-то. Всадник, за которым тянулось облачко тонкой песчаной пыли. Подскакав поближе, мой брат остановил орикса. Животное, как обычно, забрыкалось, замотало головой, пока брат не успокоил его, тяжело хлестнув по нежному уху.

Брат хлестнул скакуна словно между делом, ибо все его внимание было приковано ко мне, и я заметил, как губы его складываются в издевательской усмешке.

— Недоносок! — он чуть наклонился вперёд, словно чтобы лучше разглядеть меня и поглумиться над тем, что от меня осталось. — Не мужчина — вечный ребёнок! Смирись, оставь настоящую жизнь достойным!

Его оглушительный хохот напоминал рычание песчаного кота, вызывающего на бой.

Теперь я не способен был ответить ни на чей вызов. Он был прав. Я слаб, и даже моё тело отказывается мне повиноваться.

А брат снова захохотал, подъехал на своём ориксе поближе, спешился и теперь шёл ко мне с копьём в руке. Я подумал, что он решился на поступок, неслыханный даже среди самых грубых варваров — убить своего родича.

Нет, он всего лишь пытался подцепить острием копья медальон, чтобы окончательно и бесповоротно завладеть им. Мяу вскочила на ноги. Она зашипела, её тело раздулось почти вдвое, она ударила металлический наконечник лапой, но брат только махнул копьём, и она кубарем полетела в сторону с криком, полным боли и ярости. Тогда и я попытался встать, и мой брат, всё ещё посмеиваясь, вскочил в седло и ускакал прочь. И всё же знак кота остался у меня.

Потом я увидел, как медальон поднимается в воздух, хотя по-прежнему чувствовал, что он лежит у меня на груди, а в воздухе он стал навершием посоха, как святыня Дома. Хотя ни один Дом не сделает своим гербом такой знак.

Наступил час после полудня. Даже здесь, в Вапале, где природа благосклонней всего отнеслась к людям, эти несколько часов представляли собой время, когда торговцы опускали ставни на окнах лавок и прятались в их тени от полуденной жары.

Манкол клевал носом за прилавком, то и дело всхрапывая, просыпался, глядел по сторонам осоловелыми глазами и снова соскальзывал в неодолимую дрёму, от которой некуда спрятаться.

В нашем доме имелся внутренний дворик, полный зелени. Здесь росли и такие растения, каких нет нигде в пяти землях. Это была настоящая сокровищница, здесь попадались и вовсе невиданные травы, которые можно найти разве что в садах Императора, где заботливо ухаживали за подарками, привезёнными из восточных земель.

Маленькие крылатые насекомые перелетали с одного яркого цветка на другой, другие ползали или прыгали по земле. Эти насекомые тоже встречались только здесь, на плоскогорье. Растения источали острый, дурманящий аромат. Усевшись на подушечку, моя хозяйка методично оглядывала своё зелёное царство, но в её взгляде не чувствовалось удовлетворения. Казалось, что она вспоминает свои старые промахи и ошибки, за которые рано или поздно придётся расплачиваться.

Перед ней стоял маленький низкий столик, не больше обеденного подноса. На столике лежало несколько свитков, один из них — открытый. Его загибающиеся края удерживала на месте пара тонких инструментов. У ног Равинги стояла пожелтевшая от старости картонная коробка, из-под откинутой крышки виднелись мотки ниток для вышивания всех цветов радуги.

Мне была задана своя работа, я старательно занималась шитьём. Когда я впервые пришла к Равинге, то не очень ловко обращалась с иголкой, потому что в те времена привыкла скакать верхом, охотиться и пользовалась куда большей свободой, чем большинство девочек моего возраста. Однако я с готовностью принялась учиться тому, что с этого времени составляло часть моего ремесла, и, приложив настойчивые усилия, в конце концов овладела даже самыми затейливыми стежками, которым учила меня наставница — быстрая разумом и иногда нетерпеливая Равинга, которой приходилось иногда напоминать себе, что не все бывают такими же сообразительными, как она, — даже если очень постараются.

В тот день, старательно выбирая нужные цвета и верные стежки, я корпела над гербовой эмблемой, которая могла бы украсить заплечный мешок какого-нибудь старшего слуги одного из Шести Домов. Но этот герб не имел никакого отношения ни к одному из Домов, о которых я слышала, — это была голова песчаного кота, столь точно повторённая, что казалась настоящей, только уменьшенной до крошечных размеров.

И хотя такие геральдические звери на гербах обычно выражают гордую непокорность, этот кот был спокойным, каким-то всезнающим и невозмутимо наблюдающим, что происходит вокруг, ещё не решаясь принять в этом участие.

Вместо глаз поблескивали великолепно отшлифованные драгоценные камни — мы называем их цитринами. Но не гранёные, какими обычно бывают, а гладкие, и когда я повнимательнее приглядывалась к ним, я была почти уверена, что разглядела глубоко-глубоко тончайшую, тоньше волоса, полоску зрачка.

Я уже закончила почти всю голову и теперь занималась обрамлением из солнечных камней и золотой филиграни, сделанной из настолько чистого и тонкого золота, что пришивать её нужно было очень осторожно, чтобы не погнуть ненароком. Но даже такое роскошное обрамление, каким бы затейливым и искусным оно ни было, не умаляло того впечатления, которое производила не столь изукрашенная кошачья голова.

Отложив в сторону одну иголку с нитью и потянувшись за другой, я заметила, что глаза моей хозяйки закрыты. Её дыхание становилось всё медленнее и медленнее, паузы между вздохами — всё больше и больше. Это были безошибочные признаки. Равинга шла сейчас тропою теней, на которую я сама ступала лишь раз или два, надолго запомнив, какого огромного напряжения тела и разума это требует.

Она ещё раз вздохнула, а затем замерла, не подавая никаких внешних признаков жизни. Я беспокойно пошевелилась. Когда смотришь на человека в таком состоянии и знаешь, с какой опасностью это сопряжено, непросто оставаться спокойным. Моё рукоделие выскользнуло из рук и упало на колени.

Настало время выполнять свою роль, роль охранительницы. Обычно Равинга удалялась к себе в спальню и запирала дверь, прежде чем отправиться в дальнее странствие. Поэтому то, что сейчас она не сделала ничего подобного, тоже заставило меня забеспокоиться. Я медленно протянула руку к кармашку на поясе, стараясь, чтобы неловкий жест или неосторожный звук не нарушили волшебной дороги, по которой она уходила всё дальше и дальше. Мои пальцы коснулись гладкой, отполированной временем поверхности, и я достала из футляра пастушескую флейту.

Я начала плести свою тропку из негромких звуков, не сводя глаз с Равинги. Уже не в первый раз я принимала участие в этом ритуале и знала, что нужно делать, и всё же — каждый может ошибиться. В сердцах тех, кто владеет силой, понимание этого отзывается страхом и осторожностью, а тот, кто не боится этого — безмозглый глупец, сующийся в запретные вещи.

Кожа у Равинги была темнее, чем у большинства вапаланцев, мне кажется, благодаря многим путешествиям по пяти землям. Она не была неженкой, чтобы прятать лицо от солнца. Теперь я заметила, как к коричневой коже приливает кровь. Губы приоткрылись, она со свистом, словно задыхаясь, втянула воздух. Я очень внимательно следила за хозяйкой. Нет, ещё не время пробуждать её. Если я сделаю это чересчур рано, то по праву заслужу наказание.

Черты её лица тоже чуть изменились. Щёки ввалились, лицо сузилось, над верхней губой появилась тёмная полоска, кольцом охватившая рот и заскользившая по подбородку, — и я едва не испугалась, наконец сообразив, что происходит. У меня на глазах, так, как другие меняют дорожный плащ, моя хозяйка меняла личность, перевоплощаясь в мужчину!

Хинккель! Но почему? Мои руки сжались так, что чуть не переломили флейту. Я уже видела, как Равинга надевает такие маски теней, погружаясь в видения, — но что такого важного в этом отлучённом от дома сыне старого служаки, из семьи, которая давно потеряла своё значение, да и сам этот сын (если слухи говорили правду) бесславно потерял собственную жизнь?

Теперь я ощущала не только дневную жару. Жар исходил от тела моей хозяйки, словно её пожирал огонь болезни. Её руки, до того неподвижно покоившиеся на столике, приподнялись, задвигались, хозяйка как будто пыталась притянуть к себе что-то очень важное. Словно знахарь…

Я поднесла флейту у губам, хотя слать призыв блуждающему духу хозяйки время ещё не наступило. Значит, Хинккель чем-то болен, и моя хозяйка пытается отвести от него эту болезнь!

Равинга закашлялась, немного наклонилась, и это движение явно далось ей с большим трудом, она протянула руку, пытаясь что-то отыскать на ощупь. Я подхватила кубок, стоящий рядом, от моего быстрого движения немного жидкости выплеснулось, распространяя сильный запах трав. Я вложила кубок в руку хозяйки, она неуверенным слепым движением поднесла его к губам и, не отрываясь, выпила почти всё.

Я знала, что это предназначалось не для неё, зелье из кубка должно было перейти посредством внутреннего исцеления от неё к Хинккелю.

На зелёном хитоне — её единственном облачении — не возникло никаких следов крови. Иногда у настоящих, истинных целителей на теле появляются те же раны, как и на теле того, кто нуждается в помощи. Но сейчас крови не было… только… только — она уронила левую руку на колено ладонью вниз, и на запястье я увидела две тёмные, опухшие раны, может быть, загноившиеся.

Теперь мне не требовалась подсказка. Я делала такое дважды, когда училась, как обуздать силу Равинги. Я отобрала у неё кубок, там на дне ещё оставалось около глотка.

Моё рукоделие упало наземь, я схватила небольшой кусочек мягкой ткани, намочила его в остатках жидкости из кубка, а затем, прижав руку Равинги к её колену, провела мокрой тканью по ранам, нанесённым другому.

Дважды Равинга шипела от боли и пыталась вырвать руку, но я крепко держала её. Вздувшиеся раны, как рубцы от удара кнутом, уродовали кожу. Я ощущала под пальцами воспалённую плоть.

В моём горле зародился напев, который был частью такого лечения. Однако я не могла держать флейту, пока прижимала ткань к руке хозяйки.

Во мне боролись две мысли: первая, что исцеляю во благо, вторая, что я напрасно продлеваю мучения. Теперь рубцы съёживались, темнели, опасная краснота спадала.

Неизвестно откуда пришли слова, я произносила их, не понимая смысла. Странная рана на руке Равинги исчезла. Вряд ли она и дальше будет беспокоить мою хозяйку.

На её коже остался только шрам. Я отложила в сторону мокрую ткань, тонкая трубочка сама скользнула мне в пальцы. Я подняла флейту к губам и снова заиграла.

По мере игры напряжение, которое я чувствовала в Равинге, постепенно ослабевало. Голова Равинги упала на грудь, словно она истратила всю себя при решении этой непосильной задачи.

Флейта смолкла. На правой руке Равинги не было никаких отметин, но на левой — широкий браслет, который она носила на левой руке, чуть-чуть сдвинулся, и под ним я заметила старый шрам, очень похожий на тот, что я только что видела. Её глаза были всё ещё закрыты, но дышала она теперь ровно, как в спокойном сне.

Я посмотрела на эмблему, которую вышивала, на кошачью голову. Цитриновые глаза — я готова была поклясться, что они живые! Мне было непонятно, что мы вдвоём только что сделали, я лишь сознавала, что Равинга довела до конца какой-то могучий ритуал.

Жара и боль. Только боль была не такой сильной, она лишь слегка подстегнула меня, приводя в чувство. Я лежал на спине, и надо мной мерцало звёздное небо. Шершавый язык прошёлся по моей щеке, и я увидел свернувшуюся справа кошку. В темноте отчётливо были видны только её глаза, и я, не отрывая от них взгляда, попытался поднять руку.

— О Великая… — из горла вырывался лишь хриплый шепот.

— Друг…

Я с удивлением вскрикнул. Я был уверен, что это не сон, я действительно разобрал в этом рычании понятные звуки. Только на сей раз я не вскочил в удивлении. Я всё ещё был в плену — в плену всего, что обрушилось на меня с того момента, когда кошачьи клыки сомкнулись на моём запястье.

Но теперь я слышал ещё и музыку. Еле слышная мелодия, знакомая так давно, что стала частью меня.

Звуки взлетали, звуки падали, и музыка текла с серебристым звоном тонкой струйки, льющейся из кувшина в таз.

А затем наступила тишина, и я заснул.




Глава девятая


Я лежал на спине, укрытый небрежно наброшенным плащом. Боль в руке куда-то пропала. Мне было хорошо, я чувствовал себя необыкновенно легко. Ещё один сон? Нет, я был уверен, что это не сон. Несколько мгновений назад, перед тем, как самка ушла, оставив самца караулить, я слышал и понимал их разговор. В этом не было никаких сомнений.

Клаверель-ва-Хинккель… да, это моё имя. Веки отяжелели. Всё вокруг, как в тумане, ничего не видно… Моей высушенной пустыней кожи коснулся ветер. Лёгкие порывы ветра несли облачка песчаной пыли мимо тёмных камней. Какое безлюдное бесплодное одинокое место, подумал я…

— Мирурр… — как мог старательно выговорил я непривычные звуки этого имени.

Мне ответил неспешный вопросительный звук. Большая голова, лежавшая на передних лапах, приподнялась, золотые глаза оценивающе уставились на меня. Я почувствовал себя, словно на площадке для упражнений с оружием на моём родном острове, а это массивное тело, покрытое золотисто-серой шерстью, можно было сравнить с широкоплечим корпусом оружейника моего отца. Я мог говорить, меня понимали, мне отвечали. Казалось, я нахожусь в компании людей. Где-то ниже таилась смерть — с крысами было далеко ещё не покончено. Но пока я отгонял мысли об этом.

— …и Меткин-бродяга… — я отчётливо разобрал эти слова. Кот сделал паузу, словно перебирая старые воспоминания.

— Этот был герой, дрался во многих битвах. В дни поминовения вспоминают его имя, рассказами об его подвигах гордится его клан, — его утробное ворчание чем-то напоминало мурлыканье.

— А до него Мяарт из рода Пяти, кто сражался за многих…

Большой кот провёл лапой по камню, оставляя на его поверхности длинные царапины.

— А до этого Мяслазар, и другие… много других… Мярое… Мяестер… — тут он зевнул, словно эти воспоминания вгоняли его в дремоту.

— А эти герои объединялись с моим племенем? — я говорил на ощупь, слово за словом, неуверенно выговаривая непривычные звуки.

Мирурр отрицательно мотнул головой, сонно полуприкрыв глаза.

— Наш клан далёк от дорог чужаков. Мяффор встретил смерть там, где дуют великие страшные ветры. Он говорил с человеком, живущим в одиночестве, искал знаний. Помнил лишь малую часть того, что рассказал тот. Но каким было начало, таким будет и конец.

Теперь его глаза с узкой прорезью зрачков совсем закрылись. Мои тоже. Его обрывочные фразы влетали мне в одно ухо и вылетали из другого, не складываясь ни во что осмысленное. И у меня не было желания выпытывать что-либо дальше.

Во сне я попадал в какие-то незнакомые места, где рядом со мной всегда оказывался кто-то, заставлявший меня делать какую-то непонятную работу, а я с легкостью увиливал от его понуканий.

Меня разбудил ещё один звук, шорох когтей по камню. Я приподнялся, опираясь на локоть, и осмотрелся. Невдалеке стояла самка. И не одна. Подражая её величественной осанке, рядом с ней стоял кот-подросток, уставившийся на меня круглыми от детского любопытства глазами. Он тяжело дышал, приоткрыв рот.

Он был такой же масти, как и его родители, но белые пятна выделялись не так сильно, мех был не такой густой, и с большими широкими лапами, как у любого котёнка. Но сразу было заметно, что со временем он вырастет таким же, как его родитель.

Марайя, самка, подтолкнула его лапой вперёд.

— Мурри… — её голос не понимался громче мурлыканья. — Это наш сын, гладкокожий. Как это принято и у твоего народа, наши юные тоже уходят узнавать мир, когда наступает их время. Мурри будет тебе младшим братом, твоими клыками и когтями.

Она замолкла, а я снова заговорил, спотыкаясь о странные звуки чужого языка.

— О Леди, вы доверяете своего котёнка мне, одному из тех, кто охотится за вами?

Может быть, Великие Коты не умеют смеяться, но они знают, что это такое, и смех слышался в её ответе:

— Доверяем его тебе, юноша? Нет, скорее мы доверяем ему тебя.

— Но…

— Так уж случилось, юноша, — заговорил Мирурр, — что здесь произошли удивительные вещи. Я лежал беспомощный перед твоим ножом, однако ты не отнял Жизнь, а напротив, сохранил её. И мы плечом к плечу сражались против мерзких тварей из внутренней тьмы.

— И тот старик, — напомнила Марайя. — Ты пожалел его и не бросил его тело на съедение тварям.

— И ты больше не тот, кем был, — продолжал Мирурр. — Теперь в тебе течёт наша кровь. Для нашего рода ты неприкосновенен.

Я взглянул на своё запястье. Рана начисто затянулась, остался только шрам. Я слышал от путешественников рассказы о том, что некоторые племена скрепляют таким образом узы кровного родства, принимая в свой род чужаков. Но никто не слышал, чтобы в такое родство вступали не с людьми, а с другими существами.

Мирурр и Марайя обменялись долгими взглядами. Может быть, они беззвучно говорили друг с другом, не знаю. Кот встал, потянулся. Он был по-настоящему огромным, размером с самца яка. Затем он прыгнул, легко, как зёрнышко песка, несомое ветром, и взлетел на вершину скалы. Там он замер, обводя взглядом океан песка вокруг острова, неподвижный, словно высеченная из камня статуя. Его голова поднялась, и он взревел так, что заглушил бы яростный грохот песчаной бури. Один раз, три раза и ещё один, каждый раз немного поворачиваясь и глядя в другом направлении.

Я скоро узнал, кого он звал. Со всех сторон через пески хлынуло неисчислимое множество песчаных котов, иногда совершенно сливающихся по цвету с песком, так что только движение выдавало их.

Шли большие коты, не уступающие по размерам Мирурру, гордо вышагивали кошки со своим потомством. Все они поднимались на остров, туда, где с достоинством правителей своего рода их ожидали Мирурр и Марайя. Поднявшись, пришедшие приветствовали их, легко касаясь носами, и по семьям рассаживались вокруг, ожидая…

А когда наступил закат, они запели. Мой народ любит песни, и барды занимают среди нас высокое положение. Но эта неистовая музыка была непохожа ни на что, слышанное мной раньше. Чем дольше она звучала, тем более правильной и гармоничной она казалась мне, и вскоре я присоединил свой голос к их завывающим воплям, сначала робко, потом смелее. В этом хоре я различал ведущие голоса, возможно, они выбирали и цесню. Марайя была одной из них, и дважды все голоса умолкали, позволяя её одинокой песне гордым вызовом взлетать к небесам.

Пение было только началом. Потом они затанцевали. Сначала один, за ним остальные подпрыгнули в воздух. Каким-то странным образом коты могли заглатывать воздух, раздуваясь, пока не становились похожими на большие пушистые мячи. Они подпрыгивали и долго плыли по воздуху, прежде чем снова опуститься на землю. Ни за что бы не подумал, что такое возможно, если бы не видел это собственными глазами. Они кувыркались, как резвящиеся котята, — в воздухе, над скалами острова.

Распушённая шерсть поднявшихся в воздух котов потрескивала крошечными искорками. Глядя на них, мне и самому очень захотелось взлететь. Конечно, я мог подпрыгивать, немного кувыркаться, но моё тело не могло освободиться от земного притяжения, и мне оставалось только с завистью смотреть за хороводом танца, переводя дух после тщетных усилий. А эти, летающие, теперь разделились на пары и кружились, то всплывая над партнёром, то подныривая под него. И ещё раз они запели. Котята тоже пытались подняться в небо, но добились не большего успеха, чем я. Дважды ко мне подбегал Мурри, возбуждённо дёргавший коротким толстым хвостиком, пытаясь втянуть меня в центр безумного хоровода подростков на земле.

Я старался, как мог. Я ещё не совсем забыл те несколько трюков, которым научился в детстве у циркачей, выступавших на рынке, кувырки и сальто. Мои неуклюжие попытки, кажется, только подзадорили Мурри, и он надувался до тех пор, пока, наконец, не всплыл Почти на высоту моего роста и не облетел кругом меня, Увы, прикованного к земле.

Скоро я попал в окружение кольца котят, которые Уставились на меня своими немигающими глазами так, словно я был каким-то невиданным чудом. Жалко, что я слишком быстро выбился из сил, и тяжело отдуваясь, уселся на землю.

Я был не единственным, кого утомило это дикое празднество. Один за другим взрослые коты тоже опускались наземь, усаживаясь совсем, как котти перед очагом, разве что их пушистые хвосты были слишком короткими, чтобы обмахнуть их вокруг ног, как это делают наши домашние спутники.

Мирурр и Марайя прошли сквозь ряды своих отдыхающих сородичей и уселись по бокам рядом со мной. Мирурр попросил меня показать собравшимся медальон.

Только я вытащил его наружу, как он вспыхнул, словно воспламенившись от искр, стекающих с кошачьей шерсти. Он сиял не хуже факела, только что не грел. Я поднял медальон вверх, чтобы его увидели все.

На мгновение наступила полная тишина. Ни вздоха, ни шороха когтей. А потом коты все разом громко замурлыкали — и этот звук потряс меня. Они двигались ко мне, выстроившись, как воины на параде перед Королевой. На мгновение каждый из них останавливался прямо передо мной, слегка вытянув вперёд голову, словно принюхиваясь ко мне и к знаку в моих руках. Мне стало жутковато, хотя я только что и пел, и танцевал с ними в меру своих скромных возможностей. Быть окружённым котятами — одно дело, но когда тебя окружают те, кого ты с детства приучен считать главными врагами своего рода, — тут поневоле оробеешь. А они всё шли и шли.

Может быть, они хотели запомнить запах, чтобы вспомнить его в будущем. Теперь они считали меня своим, а о таком не слышал ни один из моих соплеменников, и даже в самых старых песнях бардов не встречалось такого.

Коты оставались на острове, пока трижды не взошло солнце. Озера с водорослями хватало на всех, а по ночам наступало время общей охоты на крыс. В первый раз я увидел, как песчаные коты выслеживают их прямо в норах под землёй. Они сосредоточенно рыли, раскаливали подземные проходы, открывали гнёзда этих тварей и быстро разделывались с теми, кто прятался внутри.

На третью ночь собравшиеся стали расходиться. Никто из них не прощался ни с хозяином и хозяйкой острова, ни со мной.

Во время встречи котята устраивали свои собственные детские потасовки, шипя, фыркая и даже пуская по ветру клочки шерсти. Мурри славно отличился в двух таких битвах, и когда возвращался с поля боя, вышагивал особенно гордо, вразвалочку подходил ко мне, а я гладил его и величал воином.

Как только коты ушли, и на острове снова наступила тишина, я принялся помогать семье сметать оставшийся после праздника мусор в глубокие трещины и расщелины. А потом снова взялся за куски крысиной кожи, разминая засохшие на солнце куски, протягивая их через острое ребро камня.

Больше задерживаться здесь я не мог. Настала пора взглянуть в лицо будущему, которого я так страшился. Я понятия не имел, куда идти после того, как я покину этот безопасный островок. Насколько я понимал, мы были недалеко от несущих смерть земель — Бесплодных Равнин. Но в какую сторону идти — я не знал.

Мирурр подошёл ко мне, когда я укладывал в мешок высушенные на солнце лепёшки из водорослей, полоски крысиного мяса и всё, от чего, на мой взгляд, могла зависеть моя жизнь в дальнейшем.

— Есть дорога, — чем больше я его слушал, тем проще понимал речь. — Маска Сломанный Зуб говорит, что она лежит там… — тут кот приподнял голову и кивнул в сторону от острова.

— Куда она ведёт?

— Кто знает? — он недвусмысленно дал понять, что тропы моего народа очень мало заботят песчаных котов. — Но кое-кто по ней ходит. Дважды Маска удачно охотился на их скот. Мурри!

Он подозвал своего сына, который послушно уселся перед ним. Я уловил непонятный для меня поток мыс лей и понял, что отец наставляет своего котёнка. Песчаные коты — странники пустыни, и несомненно, умеют определять направления куда лучше, чем наши дальние патрули.

Когда Мирурр замолк, подоспела Марайя со своими наставлениями и предостережениями. Закончила она тем, что её сын должен теперь быть товарищем и защитником другого, кого в своё время не научили уму разуму,

Я понятия не имел, сколько времени может пройти, пока мы не найдём другое прибежище, навроде этого острова, сослужившего мне такую добрую службу. Чем больше я смогу унести с собой припасов, тем будет лучше.

Я соорудил два тюка, один — мой мешок, на дне скромные пожитки, и доверху набитый сушёной едой, а второй — полегче, ведь и лепёшки из водорослей, и вяленое мясо весили немного. Я обернул второй тюк выделанными на скорую руку шкурами и поманил к себе Мурри.

Тот попятился, с неохотой глядя на меня, и недовольно заворчал.

— Чтобы путешествовать, — начал я, призвав на помощь всю внушительность, какую только мог, — нужно есть. Нам лучше нести много еды, на случай, если мы будем странствовать много дней. Но я не могу тащить оба тюка. В дороге товарищи делят поклажу между собой.

Выжидающий взгляд Мурри переместился с меня на двух взрослых котов, словно в надежде, что они поддержат его гордый отказ нести на спине поклажу, словно як. Но те даже не пошевелились. Он снова посмотрел на меня, и я кивнул.

Демонстрируя каждым движением своего худенького тела отвращение к тому, чего я от него хочу, Мурри прыгнул ко мне и покорно стоял всё время, пока я привязывал мешок ему на спину, изо всех сил стараясь, чтобы ремни не мешали его движениям. Я поднял посох, теперь настала моя очередь прощаться. Прощания даются нелегко. Мы народ замкнутый, тесно объединённый рамками кланов или семей, и рвать такие узы для нас непросто. Это угнетало меня даже здесь, хотя я стоял перед песчаными котами, а не перед своими кровными родичами.

Я склонил голову, как сделал бы это перед главой дома, и произнёс слова прощания — которых не смог сказать своей семье в ту ночь, когда покинул свой дом.

— Мирурр и Марайя, гостивший в ваших владениях благодарит вас за права очага и крова. Да пребудет с вами Великий Дух, и да будет конец пути вашего таким, как вы пожелаете.

Мирурр ответил мне:

— Гладкокожий, я принял из твоих рук дар жизни, чего ещё не бывало в нашем роду. Теперь между нами нет клыка и когтя, ножа и копья. Оставим это тем, кто не понимает. Иди же с миром по тропе, назначенной тебе, — ибо ведёт тебя больше, чем просто случай.

Итак, Мурри уверенно затрусил вперёд, словно двигаясь по видимым следам ног и копыт, и мы покинули остров Мирурра и Марайи. Когда мы немного отошли, я оглянулся через плечо, но их шкуры настолько сливались с цветом скал, что я так и не разглядел, то ли они всё ещё смотрят нам вслед, то ли занялись своими делами.

Мурри бежал вперед совершенно уверенно, и мне оставалось только разделить эту уверенность в надежде, что он хорошо знает, куда идти. Рассвет застал нас на границе песчаных волн и голой белой земли, покрытой только крупной острой галькой. Здесь идти пришлось медленней, каждый шаг давался с трудом, острые камни чувствовались даже через сапоги, обмотанные высушенной на солнце шкурой. Мурри начал прихрамывать задолго до того, как рассвело.

Не разглядев никаких признаков какого-нибудь острова, где мы могли бы найти убежище или еду, я соорудил из наших тюков, моего плаща и посоха плохонькую палатку, защитившую нас от лучей поднимавшегося солнца, и занялся сбитыми, ободранными лапами Мурри, смазывая их мазью из водорослей. Потом «обул» его, обмотав подушечки лап крысиной шкурой, старательно привязав каждую, чтобы обмотки не сползли. Мурри помогал мне, как мог, старательно вытягивая лапы.

Мы немножко подкрепились, а потом забились под навес. Прежде чем идти дальше, нам придётся переждать палящую дневную жару.




Глава десятая


— Алитта!

Я аккуратно отложила на стол квадрат чёрной крашеной кожи, стараясь не стряхнуть бусинки с линий узора, по которым их нужно было пришить. В комнате пахло благовониями, и я убавила огонь под чашей, в которой кипела смола с далёкого востока. Мои движения были нарочито медленными, ибо я давно поняла, что торопливость — враг вещей, которыми мне приходится заниматься.

Я вышла из мастерской в лавку. Манкол ушёл, получив список дел, которые ему поручили сделать сегодня утром, и ставни лавки были ещё захлопнуты, так что внутри царил полумрак.

Хотя я наизусть знала всё, что находилось вокруг, в полутьме мне стало не по себе. Здесь, в доме Равинги, если в комнате было темно, меня всегда преследовало беспокойство. Я знала, что на полках стоят ряды кукол, я видела, как для пущего правдоподобия в глазницы кукол вкладывались крошечные бисеринки-глаза. И всё-таки умелые пальцы моей госпожи каким-то образом пробуждали их к жизни, так что эти фигурки смотрели на меня, оценивали… Зачастую я была готова поверить, что мастерство Равинги чересчур велико, — когда эти куклы, выходившие из её рук, были настолько схожи с живущими ныне людьми, что казались их волшебным отражением, сотворенным из той же плоти и крови.

В последние четыре сезона среди вапаланцев возникла новая, жутковатая мода, обеспечившая Равинге много работы, — мода на изображения недавно умерших. Эти куклы в фут ростом, точные до последней мелочи — их одежда шилась из лоскутков от любимых одеяний покойного, — служили памятью о друзьях или родичах, о потере которых скорбили Дома. Эту моду ввела не Ра-вин га, я так даже была уверена, что она с неохотой бралась за подобные заказы. Но она никогда не отказывалась от работы, от кого бы ни поступали просьбы — от скорбящего супруга, сестры или брата.

Я хорошо помню первую такую куклу — это был Вефолан-дзи, один из старейшин Дома, который ныне достойно представляла Джаррибари, Великий Канцлер, а заказывал куклу, как сказали Равинге, некто из далёких внутренних земель на востоке, краёв, знакомых нам лишь по легендам.

С тех пор Равинга сделала уже дюжину таких, и я слышала, что теперь такие куклы выставляют в залах, в которых при жизни блистали оригиналы.

А с совсем недавних пор так стали почитать не только усопших, но и тех, кто занял при дворе важное положение или чем-то прославился, их Дом заказывал куклу, одетую в парадные дворцовые одежды.

На полке за спиной Равинги сейчас лежали две таких куклы, аккуратно завёрнутые, защищенные от случайных Ударов. Она озабоченно перебирала стопу листов из высушенных и спрессованных вместе листьев тав, с цветными рисунками, несомненно, портретами ещё одной важной персоны, ещё живой или уже мёртвой.

Я подошла поближе, но она даже не подняла глаз, только бросила на прилавок, под тусклый свет прикрученной лампы, последний из рисунков.

— Хабан-дзи, — сказала она почти шёпотом.

Я поёжилась. Её голос, вся сё напряжённая фигура несли предостережение.

— Кто принёс этот заказ? — я старалась говорить негромко, как и хозяйка. — И зачем?

— Кто? Доверенный чиновник Джаррибари. Зачем?..

Великий Канцлер была не таким человеком, чтобы досаждать своему повелителю с помощью сил Равинги. Никто не обманывался относительно Джаррибари: проницательная, в чём-то расчётливая, властолюбивая, она не была такой уж преданной слугой Хабан-дзи, но воплощала собой лояльного сановника, преданного своему долгу. Для Джаррибари законы, обычаи, сама жизнь Империи значили несравненно больше, чем один отдельный человек.

— Она не желает вредить… — высказала я свою первую мысль вслух.

— Ей нет нужды в этом. Она знает, чего стоит сама по себе, и прекрасно понимает, чего стоит тот, кому она служит…

— Хабан-дзи на троне уже тридцать с лишним сезонов бурь. И не слышно голосов против него.

Равинга кивнула.

— Но не слышно и голосов за. Он так и не прошёл настоящего испытания.

— Испытание было, воистину! Как же иначе он взял в руки леопардовый посох? — возразила я.

— Верно… он прошёл испытания короны. Однако годы идут, времена меняются. Тот, кто был бесстрашным молодым охотником, облачённый властью становится другим. В последнее время на дорогах из Вапалы во внутренние земли на дальнем востоке стало многолюдно. В последнее время их купцы едут сюда всё чаще и больше. И каждый из них платит налог дважды.

Сейчас она повторяла то, о чём сплетничали на рынке. Шесть Домов занимались торговлей давно и контролировали между собой большую часть торговых операций; может быть, именно поэтому они не слишком обращали внимания на слухи о том, что кому-то удалось заполучить доступ к предметам роскоши, невиданным во внешних землях.

Но — Император! Прошедший величайшие испытания, чтобы взойти на трон — что могли ему предложить иноземные купцы? Какие богатства могли перевесить его положение?

— В прошлом всё было по-другому, — продолжала Равинга. — Тогда взошедший на трон не мог не думать о том, что трон придётся удерживать силой. Он знал, что через положенное число сезонов может появиться претендент. Мы, вапалане, теперь говорим о тех обычаях, как о варварских и недостойных. А когда-то существовал закон, по которому Император должен был быть кормильцем народа — и отдавать своей земле всего себя, укреплять Дух, по доброй воле слившись с ним. А теперь, вместо того, чтобы жертвовать собой, он совершает жертвоприношение подобием, и с этим мирятся.

Приношение подобием! Я посмотрела на рисунки, которые Равинга всё ещё перебирала в руках, как на послание с дурными вестями — рада бы выбросить, да нельзя.

Мне не понадобилось говорить вслух возникший вопрос — хозяйка и так уловила его.

— Подобие для жертвоприношения? Может быть. Но если так… — она покачала головой. — Это разумное допущение. И всё же странно. Тут и Шанк-дзи.

Наши правители, пять Королев и Император, не имеют супругов. Хотя это не значит, что они соблюдают обет безбрачия. Но дети, рождённые от них, вовсе не считаются благороднее других, более того, положение при дворе они могут получить только благодаря своим собственным усилиям. В последние три сезона мы много слышали о Шанк-дзи, сыне Императора по всем статьям — кроме формального титула наследника.

Говорили, что он открыто поклялся перед вельможами двора, что когда его отец умрёт, он примет участие в состязаниях за звание Императора, и что он всерьёз намерен добиться короны.

— Вот это, — тут рука Равинги сжалась в кулачок, и она стукнула им по листам с рисунками, — почётная кукла для того, кто не заслужил таких почестей. И она с лёгкостью может превратиться…

— …в посмертную куклу! — я испуганно прикрыла рот рукой. — Но ведь ещё никто не слышал, чтобы император болел… только старость.

— Именно так, — согласилась Равинга. — И всё-таки — сейчас сезон лихорадок. А Хабан-дзи любит всевозможные редкости с востока. Пограничная стража докладывала, что за границей распространилась тяжёлая болезнь. Был найден один караван, в котором все купцы лежали мёртвыми рядом со своей вьючной скотиной. И они умерли не от сабли или от удара ножа — их убили невидимые создания. Стоит Хабан-дзи взять в руки какую-нибудь занятную безделушку, которую прислали из заражённого лагеря, — вот и повод запасаться посмертными куклами.

— И Великий Канцлер?..

— Кто мы такие, чтобы знать дворцовые интриги? Может быть, им нечем заняться, этим вельможам, и от скуки они играют в такие странные игры, что нам, простым людям, и в голову не придёт. Да, наступают перемены. А разве ты не предвидела этого?

— Да если бы и так? Говорю вам, хозяйка, я не стану вмешиваться в такие дела! Или я мало натерпелась в жизни? И не по своей вине, а потому, что у кого-то руки слишком загребущие? Дом Вуропов всё равно не вернёшь.

Я разозлилась. Равинга подталкивала меня в тот утолок памяти, куда я не хотела возвращаться… но за многие сезоны я протопала к этим воспоминаниям такую тропинку, что мысли сами сворачивали туда.

Равинга сложила листы с рисунками вместе и спрятала их в конверт, но не стала класть конверт в выдвижной ящик с рисунками, а спрятала в карман платья.

— Значит, ты их сделаешь?

— А чем я смогу оправдать свой отказ? — возразила она. — Я просто не стану торопиться. Я попросила их достать мне нужные камни для государственной короны. Для посторонних глаз, Алитта, к этому заказу нужно отнестись так же, как и к любому другому. Но вот ещё кое-что…

Она повернулась и сняла с полки за своей спиной коробочку из тусклого чёрного материала. Поверхность футляра выглядела необычно, она словно поглощала свет, даже тёплый свет лампы потускнел с ним рядом.

Равинга выдернула из тряпок, которыми Манкол каждое утро смахивал пыль с прилавка, кусочек, перепачканный чёрными мазками, как будто какой-нибудь художник вытирал о него кисточку, и расстелила эту тряпочку под коробочкой, стараясь прикасаться к ней только через ткань. К нам в лавку часто приносили необычно упакованные материалы, и не в первый раз моей хозяйке приходилось с такой осторожностью открывать их.

Равинга нажала на края плотно закрытой крышки. Потянуло отвратительным запахом, как из помойной ямы в жару. Она сняла крышку, зажав её между большими пальцами.

Изнутри футляр был заляпан чем-то красным, кое-где сгустившимся в пузыри. И там лежала… нет, не человеческая кукла, как я больше чем наполовину была уверена, а по-настоящему мерзкая тварь.

Здесь, в Вапале, пустынные крысы не представляют для нас угрозы, но я видела достаточно их трупов, чтобы сразу понять, что это такое. Всё ещё прикрывая пальцы тряпкой, Равинга перевернула футляр и вывалила крысу на прилавок.

Она была сделана из какого-то незнакомого мне материала — поначалу мне показалось, что из настоящей Шкуры, набитой чем-то изнутри, но для этого она оказалась чересчур тяжёлой, потому что упала на стол с глухим ударом. Если не считать размеров, она была совсем как настоящая, вплоть до мельчайших деталей, вплоть до кровавых пятен, точно её только что убили.

И голова этой твари зашевелилась! Оранжевые искорки зажглись в глазницах, эти глаза видели меня и Равингу, мне показалось, что я слышу цокот по камню когтистых лап, множества лап.

Моя хозяйка стиснула ткань, расстеленную под этой чудовищной куклой. Она вцепилась в ткань так, что костяшки пальцев побелели.

— Это… это… — начала я. А затем бросилась вперёд. По дороге выхватила из своего пояса короткую палочку, вырезанную из огненного камня, который вытекает из горных трещин в Сноссисе, взмахнула — и конец палочки врезался этой твари прямо в висок, как раз, когда она угрожающе оскалила зубы.

В тот же миг, как я нанесла удар, Равинга отдёрнула руки. Под ударом палочки крыса покачнулась и упала на тряпку. И тогда вслед за первым ударом я нанесла второй. Тело зверюги содрогнулось, точно живое, и рассыпалось на мелкие кусочки.

Я замерла, готовая ударить в третий раз, не сводя глаз со сломанной куклы.

— Я была права! Я была права! — прошипела я сквозь зубы. — Это был не сон — это была правда!

Во мне снова всплеснулась старая злость, горячая, как лава, которой когда-то была моя палочка. Снова за моей спиной зазвучали чужие голоса, одни сердитые, другие терпеливо-ласковые, повторявшие одно и то же: я увидела дурной сон и вбила себе в голову, что это реальность.

Ложь многих сильнее, чем правда одного. Эту истину я узнала через страдания тела и души.

И опять перед глазами появилась женщина, лежащая на матрасе, корчащаяся в родовых муках. А на эту сцену наложилось полускрытое лицо, жутко ухмыляющееся, но не тем ртом, который даровала природа, а вторым, широко раскрытым, несколькими дюймами ниже. И опять жуткий блеск этих глаз, которые видела только я одна. Я услышала свой собственный голос, детский голос, плачущий и умоляющий, меня держали мёртвой хваткой, чуть не до крови раздирая кожу, я чувствовала, как обжигающее пламя снова и снова хлещет меня по плечам!

Меня избили так, что жизнь во мне едва-едва теплилась, и бросили во тьму, и я знала, что эта боль — только начало.

И всё-таки я не умерла. Я так и не узнала, кого благодарить за это. Упрямый огонёк, семя, из которого вырастет потом желание отомстить, заставил меня двигаться, заставил ползти сквозь тьму. И я знала, что следом за мной сквозь тьму ползёт что-то ужасное, куда ужаснее тех, что напали на меня.

Я посмотрела на Равингу, встретилась с ней взглядом.

— Что и кто?

Мой отец, отнюдь не отличавшийся кротким нравом, имел надо мной два права — право жизни, которую он мне дал, и право смерти, которой он мог в любой момент от меня потребовать. У него было множество врагов — но кто из них мог додуматься до такого, чтобы непрестанно преследовать меня, не оставляя ни надежды, ни веры? Нет, это была не кровная вражда. Я сражалась сама за себя, и мой гнев не утихал, я просто научилась искусно прятать его.

— Кто… и зачем? — в горле так пересохло, что слова походили на хрип.

— Кто и зачем? — эхом откликнулась Равинга. — Кто-то хочет сыграть старую, как мир, игру. Мы получаем заказ на церемониальную фигуру Хабан-дзи, и кто-то тайно подбрасывает нам эту гадость. Манкол нашёл её сегодня утром в лавке, на верхней полке. Болтают разное… Император стареет… может быть, умирает. И вот, если стража придёт сюда с обыском, они найдут не только эскиз для куклы Императора, но и кое-что похуже. Разве подобное не случалось прежде, Девочка?

Я была не настолько угнетена воспоминаниями о прошлом, чтобы не увидеть в сказанном устрашающей логики. Плетётся мерзкая паутина.

— Кто-то боится, — медленно проговорила я. — Но почему я? Сила в твоих руках, зачем кому-то бояться меня?

Равинга сгребла со стола тряпку с ужасным содержимым, запихнула всё это в коробку из-под крысы. Потом подвинула к себе чашу для курения благовоний. На дне ещё тлели угольки, и Равинга вытряхнула туда содержимое, а пустую коробку бросила следом.

Сверкнула ослепительная вспышка, по ушам резанул хлопок. Взвившееся пламя тут же скрыло от наших глаз коробку.

— Игроков может оказаться двое… Один — кто ищет утерянные знания и хочет превратить разрозненные обрывки в грозное оружие. А второй… он тоже, может быть, ищет… — но другое. А нам пока не остаётся ничего другого, как следить… Прислушиваться… быть начеку. Мы должны защищать наши жизни и свободу.




Глава одиннадцатая


Сколько себя помню, я слушал сказки о Бесплодных Равнинах, выжженных землях, закрытых для всего живого, кроме крыс. Только крысы смогли привыкнуть к почти полному отсутствию воды — за исключением немногих озёр с водой, просоленной настолько, что первый же глоток убил бы любого другого.

Даже самые отчаянные грабители не отваживались отправляться туда, и поговаривали, что иногда уходившие от погони бандиты у границы Равнин поворачивали навстречу преследователям, предпочитая мучительной смерти на Равнинах быструю смерть от сабель. Купцы обходили эти смертоносные земли десятой дорогой.

Я и Мурри теперь шли по самому краю этой пользующейся недоброй славой пустоши. Шли не быстро, острая галька под ногами замедляла ход. Я растягивал наши запасы еды, как мог. Мурри было полегче, как все крупные хищники он привык подолгу обходиться без еды. Однако рано или поздно запасы придётся пополнять, иначе нашим силам быстро настанет конец.

Тюк на спине Мурри опустел первым, и у него хватило здравого смысла, чтобы не радоваться этому. Он Прекрасно понимал, как дорога нам каждая лепёшка, каждый кусок крысиного мяса, которые день изо дня Приходилось делить на всё более и более маленькие порции.

Я уже начинал сомневаться в его способностях проводника. Конечно, коты забредают далеко от своих островов и хорошо знают пустыню, но мы шли и шли, а конца пропечённым солнцем Равнинам не наблюдалось, да и никаких островов впереди не было видно. Мы путешествовали по ночам, и Мурри уверенно вёл меня вперёд. Тянувшаяся перед нами белая земля блестела, как прокаленная кость, и хотя здесь не было песка, который бы светился по ночам, с наступлением вечера покрытая галькой почва испускала призрачное сияние.

Прошло пять дней, как мы покинули остров, когда впереди, на горизонте, показались многообещающие знаки. Час спустя после наступления пятой ночи мы наткнулись на следы тех, кто отважился пройти этой тропой прежде нас. Перед нами валялись кости людей и вьючных животных, носившие следы зубов.

Три повозки остались невредимыми, останки яков ещё лежали в изорванной упряжи. Чей-то купеческий караван нашёл здесь свой конец. Я прошёл среди костей. Невозможно было сказать, кому они принадлежат, так они были обглоданы.

Без особой надежды я вытащил из повозок развязанные тюки. Почти везде уже прошлись чьи-то зубы, вероятно, здесь хранилась еда. Но два тюка остались Невредимыми, и когда я развернул их, то обнаружил внутри несколько мешочков с необработанными самоцветами. Они казались тусклыми и непривлекательными но уроки Куры не прошли даром, и я сразу понял настоящую стоимость найденного. Там же лежала и стопка листиков с какими-то торговыми расчётами, и это я тоже забрал с собой. Если мне удастся выбраться с этой дороги смерти, найденное мною, может быть, вернётся к наследникам тех, кто погиб здесь.

Вдобавок к этому под колёсами пылились два ножа и сабля — вещи, которые можно дорого продать, — и я подобрал их, поздравив себя с удачей. Те несколько приёмов, которым я в своё время научился, и сравнить было нельзя с искусством моего отца и брата, и всё-таки добрый клинок в руке поднял мой дух, и я был весьма доволен своей находкой.

Мурри, шнырявший вокруг, подбежал ко мне.

— Кот… гладкокожий… другие…

— Другие?

Он привёл меня к пяти лежавшим одной группой скелетам. Меж разбитых костей поблескивали украшения, но моё внимание привлекло не это. Два черепа рядом уставились пустыми глазницами в небо, и точно посередине лба у каждого из них зияло чёрное отверстие с обугленными, крошащимися краями.

Я присел, чтобы получше рассмотреть их, стараясь не коснуться костей ни рукой, ни посохом. Кости были дочиста обглоданы, и я, кажется, начал догадываться, что могло послужить причиной смерти…

Это вполне могли быть песчаные коты, хотя я не видел поблизости ни одного кошачьего скелета.

— Вот один! — Мурри в два больших прыжка подскочил к останкам, несомненно, одного из своих сородичей. Массивный череп этого был прожжён сзади, словно зверя убили, когда он убегал прочь.

Но кто мог убивать огнём? Да, люди старались усмирить огонь, мы прятали его в лампах, даже в светильниках, установленных вдоль торговых дорог, — огонь заключался в полой голове каменного кота, а свет сиял наружу через глазницы.

Может быть, отчаявшийся путешественник решил использовать факел, как последнее оружие. Может быть, кот был убит именно так. Но ведь рядом лежали и скелеты людей со следами той же жуткой раны.

— Другие коты? — спросил я Мурри.

— Мы уважаем мёртвых, — кратко ответил он.

— Тогда почему?.. — и я кивнул на найденный скелет.

Даже в темноте я увидел, как встала дыбом шерсть у него на загривке. Он зарычал.

— Это злая смерть… — Мурри наклонился, схватил в зубы ошмёток кожаного мешка и, мотнув головой, бросил его на кошачьи кости. Краешек изодранной кожи прикрыл обугленное отверстие.

Огонь бывает красным, рыжим, жёлтым — любой, кто любит наблюдать за танцующими язычками пламени, назовёт вам множество оттенков этих цветов.

Но кожа вспыхнула другим огнём. Серым, начисто лишённым жизни, как вся окружавшая нас земля. Кожа над отверстием почернела, стала заворачиваться и вдруг запылала этим странным пламенем, распространяя вокруг неприятный запах. А когда клочок кожи превратился в пепел и рассыпался, то снова осталась только эта обугленная дыра в черепе — и никаких признаков того, что всё ещё могло поджидать внутри. Я видел это собственными глазами. Ни о чём подобном не упоминал ни один из путешественников, рассказы которых я слушал — а слушал я их немало — с жадностью человека, желающего узнать, но побаивающегося испытать что-либо на собственном опыте.

Я вернулся к первым двум черепам, носившим этот странный след огня. На этот раз я сам подцепил посохом тряпку и осторожно стряхнул её на человеческий Череп.

Снова вспыхнул огонь — на этот раз отвратительного зеленоватого оттенка — быстро поглотивший брошенную тряпку. Два разных огня? Или один, по-своему реагирующий на разные жертвы?

Что здесь могло произойти?..

Я попятился, споткнулся о разбросанные кости яка, упал на спину и какое-то время чувствовал себя таким же беспомощным, как те яркие жуки на верёвочках, что время от времени привозили на продажу купцы из Вапалы.

И тут…

Звук, странный тихий всхлипывающий звук… затем мелодия… казалось, кто-то, заблудившийся в этом безлюдном краю, сам себе поёт песню смерти.

Мурри быстро развернулся, мягко переставляя лапы. Он настороженно замер, вглядываясь в сторону от побоища.

Вот опять… какое-то удалённое жужжание. Но потом я различил мелодию и даже, кажется, повторявшийся раз за разом припев. Как только первое потрясение прошло, я понял, что это такое. Кто-то там вдалеке играл на арфе-кифонге и пел печальную траурную песнь, только и подобавшую этой земле.

— Жизнь! — Мурри весь напрягся.

Неужели кто-то избежал резни? Закон прост: моим долгом было найти уцелевшего.

Или… я опять оглянулся на прожжённые черепа… или это ловушка?

Мурри уловил эту мысль. А может быть, он и сам подумал о том же.

— Не ловушка… жизнь, пещера, еда… — в его голосе слышалось нетерпение.

Я сложил мои находки в мешок. Теперь, если доберусь до жилых мест, до лиц, облечённых властью, тем более я буду обязан сообщить им о находке. Опираясь на посох, я двинулся в ночь, вслед за Мурри. Под ногами привычно хрустел гравий.

Унылая песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Предательская почва под ногами закончилась, и перед нами снова поднялись сияющие волны песчаных дюн. Здесь широкие, покрытые шерстью лапы Мурри справлялись лучше, и я начал отставать. С гребня одной из дюн я увидел впереди огонёк. Он горел так высоко, что сначала я принял его за звезду, но он бы гораздо ярче всех этих тусклых небесных маячков, которые пока ещё не сослужили мне никакой службы.

А потом мы подошли к первому встреченному на пути камню. Я сразу понял, что тут потрудились человеческие руки. Это был расколотый дорожный знак в виде кота-хранителя. Отбитые голова и плечи валялись рядом.

Вскоре показался и второй дорожный знак, на этот раз не только целый, но и с теплящимся в голове фонариком — два тонких лучика выходило из глаз. Изумительно искусная работа, шею украшало ожерелье из потускневших, должно быть, источенных песчаными бурями камней, кольца с такими же тусклыми камнями красовались в ушах. Его очертания скорее напоминали песчаного кота, а не безобидных когти, которым мы с радостью давали крышу над головой.

Статуя смотрела немного в сторону, поэтому я отчётливо видел только один глаз. Пройдя мимо> мы вышли на склон, здесь пришлось спускаться по скользящему вниз песку, мои ноги увязали по колено, а Мурри просто ехал на брюхе. Однако спуск был не очень крутой, и это, да ещё темнота, помешали нам заметить, что мы спускаемся в большую котловину. Кот с горящими глазами оказался не единственным стражем. На пути нам попалось ещё три, и у второго из них также светились глаза.

Поднявшись по склону на более ровное место, мы наткнулись на целый кошачий клан, вытянувшийся цепочкой. Одни были помечены печатью времени и эрозии, другие — новенькие, будто только что установленные. И не очень далеко виднелась полоска темноты, закрывавшая светящиеся пески — без сомнения, берег острова!

Мурри навострил уши, высоко поднял голову, раздувая ноздри. Моё чутьё было далеко не столь острым, как У него, но даже до меня донёсся запах, слишком знакомый, чтобы я мог ошибиться — там были яки! Это правда, ещё не означало, что мы подошли к обитаемом, острову на окраине чьих-нибудь владений — эти покрытые толстой шкурой вьючные животные во множестве бродили дикими.

Мы подошли к подножию острова, и Мурри довольно мурлыкал. Вода! Где-то там, неподалёку, пряталось озеро с водорослями, то, в чём мы сейчас нуждались больше всего.

Впрочем, мы ещё не совсем обессилели. Мурри побежал вперёд, вспрыгнул на каменный выступ, я вскарабкался следом.

Я услышал, как захрапел бычок, должно быть, учуяв наш запах. Мурри понемногу продвигался по поднимающемуся вверх выступу, цепляясь выпущенными когтями за малейшие выступы и трещины в камне.

— Сааааааааааа!

Кот взревел от неожиданности. В каких-то дюймах от моей незащищённой головы по скале вниз прогрохотал камень размером в добрых два кулака. Я распластался по скале, прижавшись щекой к камню.

Всё сильнее чувствовался мускусный запах яков. Кажется, ещё чуть-чуть и я услышал бы стук копыт пл скалам.

— Саааааааааа! — вновь послышался крик пастуха. Сколько раз я кричал так и сам, охраняя стада?

— Мы не причиним зла, — чтобы выговорить эта слова, мне пришлось дважды облизнуть пересохшие губы. — Право путешественника, пастух! Мы требуем прав путешественника!

Права путешественника для песчаного кота? Они, наверное, подумают, что я сошёл с ума.

— Саааааааа! — несомненно, голос удалился. Пастух оказался верным своему долгу и отгонял скот подальше.

Моя рука взметнулась вверх, нащупывая опору, нашла достаточно надёжный выступ, я подтянулся и выло; на ровную поверхность. Потом поднялся на одно колено и встал, чувствуя, как трясутся ноги. Огляделся по сторонам.

Пять яков, двое из них ещё телята, уходили прочь. В полутьме я различал только их размытые, беспокойно колышущиеся очертания.

— Путешественник приветствует вас, — поспешил поздороваться я, и чтобы доказать моё право считаться таковым, добавил:

— Я Хинккель из Дома Клаверель. Я прохожу соло.

— Ты носишь оружие, — голос был тонким, дрожащим, словно его хозяин долго ни с кем не разговаривал.

— Только то… — начал я и тут вспомнил об оружии, которое подобрал в разорённом лагере, — только то, что может понадобиться в здешних краях.

— Ты пришёл с тем, кто несёт смерть… — обвиняюще ответил голос, теперь напомнивший мне жалобный плач.

— Я пришёл с другом, — твёрдо заявил я. — Это мой кровный брат. Мурри, — окликнул я песчаного кота, — это друг.

— У песчаных котов нет друзей среди гладкокожих, — фыркнул кот.

— А кто тогда я? — спросил я его.

Я не знал, понял ли что-нибудь из нашего разговора неизвестный, так умело прячущийся в тени, да мне было и всё равно. Мы слишком долго шли бок о бок со смертью, и я не собирался отказываться от открывшейся перед нами дороги к жизни.

— Именем кровных уз, объединяющих нас, — теперь я обращался только к Мурри, — поклянись, что мы пришли с миром, согласно обычаям этой земли.

Ответом мне было молчание, и я почувствовал острое разочарование. Если Мурри собирался разлучить меня с моими сородичами, после того, как удача наконец-то Улыбнулась нам…

— Я жду, Мурри!

— И умереть? — услышал я в ответ.

— Смерть! С меня довольно смертей! — повысил я голос.

Мимо моей головы вновь просвистел брошенный рукой камень.

— Я пришёл с миром, — проворчал Мурри. — Он наверняка не понимает кошачьего языка.

Наступило молчание, прерываемое только стуком копыт. Маленькое стадо уходило прочь.

— Тогда оставайтесь, — конец фразы был заглушён тяжёлым кашлем. Я услышал шорох, наверное, говоривший с нами ушёл. Всё напряжение сразу же улетучилось, и я с облегчением сел — нет, осел на камни. Судя по наступившей тишине, атак сегодня больше ждать не придётся.




Глава двенадцатая


Звёзды растворялись в предрассветном небе. Я дважды окликнул Мурри, но кот не отзывался. Ну конечно, он отправился на охоту. Охотиться на яков — не простое дело, особенно, если их много. Их защищает толстая шкура да ещё тяжёлые, грозные рога; отбиваясь от нападения, они собираются в круг, и быки, и коровы, окружая телят, и опускают рога. А Мурри, хоть он и был здоровый по сравнению с обычными котами, всё же далеко отставал от своих родителей и по росту, и по силе.

Говоривший с нами неизвестный ушёл вместе со стадом, запах которого так притягивал Мурри. После того, как стихли звуки его шагов, наступила полная тишина. Где-то неподалеку лежало озеро с водорослями, я хорошо чувствовал его запах. Моё тело всё настойчивее требовало благ, которые сулила эта находка, и я больше не мог сопротивляться.

Я принялся искать дорогу среди высоких острых скал. Уже светало, и я разглядел, что многих из скал коснулись резец и молоток скульптора. Больше половины из них превратились в котов-хранителей, с мордами, обращёнными в сторону равнины смерти, с которой мы пришли.

Первые фигуры огорчали своей грубостью и неестественностью, но по мере того, как я углублялся, фигуры становились всё лучше, словно скульптор учился на собственных ошибках. Сходство в их позах говорило о том, что их вырезала одна и та же рука.

Наконец я наткнулся на целую стену из статуй, перегораживавшую проход между двух скал. Было очевидно, что вырезанные где-то в другом месте фигуры просто принесли сюда и сложили из них стену.

Я сбросил мешок, привязал к нему верёвку и полез вверх. Камни обдирали мне кожу, но всё-таки я вскарабкался на голову самого здорового кота и посмотрел вниз.

Да, здесь и в самом деле пряталось озеро, но сильно запущенное. Сорные, бесполезные водоросли давно никто не пропалывал, кое-где водоросли были вообще выедены начисто, словно кто-то не углядел за стадом.

По берегам бродили яки, и в разгоравшемся свете утра я сразу заметил, что и за ними тоже давно не ухаживали, хотя это были крупные, домашние яки, а не дикие. Их густая шерсть свалялась, а у некоторых даже волочилась по земле, обрастая прилипшими водорослями, песком и мелкой галькой. Они не могли очиститься от этой дряни сами; время от времени кто-нибудь из них с жалобным мычанием тянулся к особо тяжёлому наросту, тщетно пытаясь счистить зубами с шерсти налипшую грязь.

Людей не было видно. Правда, на другой стороне озера стояло некое подобие хижины. Ни один уважающий себя человек не назвал бы это своим домом: стены, кое-как сложенные из разнокалиберных камней, то тут, то там выпирали наружу. Только крыша была относительно ровным местом, резко выделяясь своим сине-зелёным цветом на фоне красно-рыжих, испещрённых прожилками камней.

Такой ковёр могли соткать только в Вапале, где, говорят, есть растения, которые растут не в озёрах, которые выпускают длинные побеги, радующие глаз необычным цветом.

Мурри до сих пор было не видно и не слышно, но яки сгрудились вместе. Иногда какой-нибудь молодой бычок мотал головой и мычал, скорее беспокойно, чем вызывающе.

За дверью лоскутной хижины что-то завозилось, и наружу выбрался человек с корзиной для водорослей в руках. Очень старый и тощий, что сразу бросалось в глаза, потому что он был одет только в юбку, невероятно драную и заношенную.

Взлохмаченные волосы торчали во все стороны, грязными космами падали на обтянутые кожей плечи, придавая ему вид песчаного дьявола из сказок. В другой руке он держал посох, короче, чем у меня, и без стальных лезвий. Он нуждался в посохе для опоры, это стало очевидно, когда он заковылял к озеру.

— О Древний… — несмотря на скрипучий голос, его акцент выдавал в нём потомка благородных кровей, а не простого торговца, и я не знал, как его полагается величать. — О Великий, я не враг тебе.

Старик склонил голову набок, словно прислушиваясь к моим словам.

— Не вапаланец, нет. Наверняка кауланин. Купцы? А ты вышел вперёд остальных? Это всеми забытое место, и вы не найдёте здесь подкрепления. С тобой… — тут он замолчал и нахмурился. Брови у него были очень густые, торчащие, и я заметил, что один глаз обезображивала пелена бельма. — С тобой пришёл песчаный кот.

— Он… он мне почти как брат. Его народ оказал мне помощь, когда я нуждался в ней. Они приняли меня как друга.

— Дааааааааа… — он тянул слово, пока не зашипел, как Мурри. — А теперь ты, наверное, скажешь, что ты — будущий император? Если трудно оставаться человеком, то насколько же труднее оставаться правителем? Много времени прошло. Древние… Карсавка… говорят, даже Закан, наверное, уже просыпаются. Но ты не найдёшь здесь ничего, хоть у тебя на шее и висит знак. Оставь меня в покое. Мне нечем помочь героям, какими бы могучими они ни были в своё время.

— У тебя есть то, что может предложить каждый, о Древний. Я не герой, но мне тоже нужно есть и пить…

— Если ты и в самом деле сын Духа, тот самый Карсавка, который придёт снова, как гласят древнейшие сказания, — тут он снова задумался, судя по лицу, что-то вспоминая, — то кто сможет отказать тебе? Множество песен сложено о твоих деяниях.

И тут он выкинул штуку, которой я никак не ожидал от такого старика. Он откинул назад голову и запел. Куда пропала шершавая хриплость, он запел легко, не срываясь. Если закрыть глаза, можно было подумать, что я слушаю настоящего барда, достойного сидеть за императорским столом.
		«Песок его одарит светом,



		А скалы силой наградят,



		Навстречу буре он шагнет без страха,



		И будут в нём две жизни.



		Он придёт, когда наступит время.



		Ушедшему вернуться суждено,



		Пройти ему назначенной дорогой,



		Во время сумерек. Лишь тот,



		Кто дарит жизнь, его переживёт».








Я догадался, что это за песня — не как она называется, а что это такое по сути своей — это головоломка. Вапаланцы, считающие себя единственным цивилизованным народом из всех пяти королевств, обожают такие загадки, вкладывая в слова скрытый смысл, понять который способны только те немногие, кто знают, о чём речь. В некоторых Домах эта традиция доходила до такой крайности, что догадаться о смысле загадки мог от силы десяток людей — а живущим за пределами плоскогорья и надеяться на это не стоило.

Когда последние слова песни эхом замерли вдалеке, бард опёрся на посох. Изумительное пение, по-видимому, утомило его. Он пристально поглядел на меня, ему, очевидно, казалось, что я достаточно просвещённый человек, чтобы распутать его загадку.

— Воистину, ты даровитый бард, — начал я искренне. — Никогда ещё я не слыхал…

— Никогда, это верно, — ехидно перебил он голосом, задребезжавшим после такого усилия ещё сильнее. — Есть барды и барды, незнакомец. И из всех бардов самые лучшие — это барды из Вапалы.

Он по-прежнему не сводил с меня глаз, словно надеясь, что я возражу, хоть жестом.

— Я согласен, о Повелитель Бардов. И клянусь, что не хочу причинять зла ни тебе, ни твоему имуществу. Я не могу потребовать у тебя прав гостя. Но этот остров лежит в границах моей земли, а значит, здесь действуют законы моего народа…

— Права гостя, — он произносил слова медленно, словно тщательно обдумывая. — Ты странствуешь в компании пустынного убийцы. Он тоже потребует прав гостя?

— Мурри! — я повысил голос, старательно, насколько позволяли человеческое горло и губы, выговаривая слово на языке Великих Котов.

Он, казалось, вырос прямо из камней, настолько его шкура сливалась с шершавой поверхностью. Подбежав ко мне, он обернулся к барду. Я положил руку ему на голову. А затем, к моему удивлению, Мурри открыл пасть, и потекла мелодия кошачьей песни, которую я уже слышал однажды на празднике кошачьего народа.

— Не ночь… а силы… зла… покроют небо… — я переводил отрывистое ворчание и фырканье. Бард ещё сильнее наклонился вперёд, по его морщинистому лицу пробежала тень недоверия.
		«Рубить и исцелять клинок не в силах.



		И вновь бок о бок будут биться двое,



		Как это раньше было.



		Вот лапою грозит проснувшийся Закан,



		А где ж тогда закон?»








Слушая, бард выбивал пальцами ритм по посоху. Не успело стихнуть эхо песни Мурри, как он заговорил:

— Я уже стар, котёнок, а когда-то был известен многим, потому что охотился за самыми древними песнями и вновь представлял их свету. Пустое занятие… а многие ш загадок мы просто не могли решить. Но среди нас это стало чертой настоящего барда — знать, или пытаться понять. А что… кто такой этот Закан? Никто не помнит, — он покачал головой, космы скользнули по плечам. — Но те, кто изучал древние предания, говорят, что ничто не забывается — оно может быть скрыто, но пройдёт время, и оно снова появится на свет, пусть даже по воле случая. Достаточно того, что бард всегда поймёт барда, человек он или покрытый шерстью.

Старик сделал шаг назад.

— О пришедшие из пустыни, свободно вступайте в пределы Дома Кинрр.

Затем он подцепил стёртым концом посоха из озера большой ком водорослей и протянул нам дар хозяина. Теперь мы могли прожить здесь по крайней мере десять дней.

Старик, впрочем, почти ничего не потерял, потому что, приняв дар, я сразу же занялся делом. Я прополол водоросли, пересадил их, чтобы лучше росли, я ухаживал за яками, вычистил их, срезал вонючие комки с Шерсти, расчесал и помыл.

Хижина Кинрра тоже нуждалась в уборке, и я, должно быть, был первым, кто занялся этим за много лет. А хозяин хижины взобрался на вершину скалы и долго сидел там, вглядываясь в ту сторону, откуда я пришёл. Он так пристально вглядывался, что я тоже несколько раз смотрел туда, но не увидел ничего, кроме песка и скал. Старик так и не объяснил мне, что он высматривал.

Мурри уходил охотиться. Он проявлял достаточно такта и не приволакивал свою добычу сюда. Он рассказал, что на острове хватает и своих опасностей: ещё одно озерцо на другом конце острова привлекало к себе крыс.

Убирая хижину, я нашёл арфу-кифонг. В дни своей молодости это явно был великолепный инструмент, инструмент настоящего мастера. Кинрр заметил, с каким уважением я разглядываю арфу, и поманил к себе. И дал мне первый из множества последовавших уроков.

Как и всех детей, меня в своё время учили игре на кифонге, но я так и не научился играть как следует, поэтому мой отец не стал беспокоиться насчёт продолжения занятий. А сейчас я оказался в компании настоящего музыканта, причём такого, который нуждался не только во внимательной аудитории, но и в учениках.

Скованность пальцев куда-то ушла, я час за часом усердно перебирал струны. И, может быть, потому, что Кинрр не спускал с меня глаз, я добился таких успехов, о которых даже и не мечтал.

Кинрр слишком много времени прожил здесь в одиночестве, общество человека стало для него, как вода для стада, которое торопится к озеру, как только откроются ворота загона. В перерывах между занятиями музыкой мой учитель рассказывал о чудесах Вапалы и славном Алмазном Дворе королевства, хотя так и не раскрыл, что заставило его покинуть эту роскошь и отправиться в изгнание. Я старался не спрашивать об этом. Одно было ясно — когда-то он занимал высокое положение при дворе и был на короткой ноге с теми, кто вершил судьбы государства.

После стольких лет он с удовольствием, в подробностях, пересказывал мне дворцовые церемонии, перемещая их дворцовыми же сплетнями. Я слушал его, и мне всё больше и больше казалось, что Верховный Двор ничем не лучше какого-то вечного маскарада, где очень трудно оставаться самим собой, где за невозмутимыми масками лиц таятся странные мысли…

В основном политику королевства определяли шесть великих Домов, которые сохраняли своё положение в течение многих поколений. Были там и другие Дома, новые, на которые шестёрка смотрела с чувствами, колеблющимися от слабой подозрительности до откровенной ненависти, не останавливаясь в последнем случае ни перед какими интригами, чтобы уничтожить соперника.

У меня почему-то сложилось впечатление, что Кинрр попал именно в такую стычку между Домами, и именно поэтому ему пришлось бежать из Вапалы.

Снаружи казалось, что основным занятием двору служили бесконечные и утомительные церемонии, о которых Кинрр рассказывал вплоть до мельчайших деталей. Платье, движения, даже пол участников таких церемоний играли огромную роль. Чтобы позабавить старика, я, как марионетка, начал разыгрывать перед ним кусочки этих бесполезных сцен. Он, однако, отнёсся к этому со всей серьёзностью и так возмущался, видя мои многочисленные оговорки или неправильные жесты, что мне пришлось стараться изо всех сил.

Мурри это казалось страшно скучным. Немного поглядев на нас для вежливости, устроившись где-нибудь повыше на камнях, он бесшумно исчезал и отправлялся охотиться на крыс.

Так проходили дни. Я часто думал о том, чтобы снова отправиться в путь, но зрение Кинрра с каждым днём становилось всё хуже, ему всё труднее становилось заботиться даже о себе, не говоря уже о дюжине яков, которые под моим присмотром набрали вес и стали куда более послушными.

Однажды вечером мы сидели на гребне скалы и любовались звёздами. Вернее, любовался один я, а Кинрр старался показать мне путеводные звёздочки, которых его глаза уже не различали. Неожиданно он спросил, тем резким тоном, которым обычно старался вколотить в мою тупую башку какое-нибудь правило дворцового этикета:

— Ты не рождён отшельником, Хинккель. Куда ты пойдёшь потом?

Я ответил то, что думал.

— У меня, кажется, талант обращаться с животными, Кинрр. Наверное, пойду в Вапалу, как ты мне советовал, и попробую устроиться в ученики к какому-нибудь объездчику или укротителю.

— Укротителю! — он прищёлкнул языком и хлопнул в ладоши, как ребёнок, смеющийся какой-нибудь шутке. — Да, ты будешь ещё тем укротителем, таких укротителей как ты, надо будет ещё поискать!

Затем он неожиданно сменил тему.

— Император болен. Незадолго до тебя сюда заглянул купеческий караван. Они сбились с пути во время бури. Они принесли с собой новости… много новостей. Когда Император умрёт… состоится избрание…

Настала моя очередь смеяться.

— О Древний, если ты намекаешь, что я должен принять участие в испытаниях, скверного же ты мнения о моём рассудке. В своём Доме я самый ничтожный, я был таким плохим сыном, что мой отец вряд ли станет горевать, если я вообще не вернусь. Я не боец и не гожусь для геройских деяний, о которых любят вспоминать барды. Я слеплен из другой глины, и это меня вполне устраивает.

Я поднялся и отправился присматривать за стадом, чтобы в темноте не подобрались крысы. И улыбнулся на ходу, представив себе физиономию моего брата, если бы он увидел меня среди кандидатов на Имперские испытания.




Глава тринадцатая


Я никак не мог заставить себя покинуть старика. Когда я напрямик спрашивал его, не сможет ли позаботиться о нем кто-нибудь из его Дома, он отмалчивался, а иногда просто вставал и уходил или закрывал глаза, притворяясь, что неожиданно задремал, как это бывает у пожилых.

Обо всём остальном он разговаривал охотно и чем дальше, тем больше. Песчаный кот всё больше беспокоился. По обычаям своего народа он не мог вернуться на остров, где был рождён, и ему не терпелось идти дальше в поисках собственной охотничьей территории.

Он часто устраивался где-нибудь в тени, иногда даже ре замечаемый нами, слушал и, кажется, понимал многое из того, что рассказывал Кинрр. Но больше всего, по-моему, его привлекало пение барда, его игра на кифонге.

Конечно, я не претендовал на место барда у ног главы какого-нибудь Дома, но я научился играть лучше, чем большинство тех, кого я слышал, и это не хвастовство. Все мы, живущие во Внешних Землях, любим музыку — от раскатов сторожевых барабанов, предвещающих наступление бури, до тихих колыбельных, которыми успокаивают капризного ребёнка; музыка окружает нас с самого рождения. Я сам назубок знал с полсотни песен, начиная от родословного древа, которое обязан был выучить каждый член Дома, и кончая непременными считалочками.

Но то, что я знал, оказалось лишь малой толикой по сравнению с песенным богатством Кинрра, и я перенял у него многое, хотя песни-загадки казались мне всё такими же бессмысленными — а может быть, и в самом деле были бессмысленными.

Иногда я экспериментировал с кифонгом, подбирая аккорд за аккордом, старался сыграть песни котов, которые запомнил во время того праздника. Заслышав мои упражнения, Кинрр качал головой и закрывал глаза, но его пальцы продолжали отстукивать размер, без труда справляясь с ритмом мелодий, которые я пытался воссоздать.

— Да-а-а-а-а, — сказал он однажды утром, — так вот что кроется за Плачем Ласре. Слушай.

Он проткнул руку за инструментом и начал перебирать струны, сначала нерешительно, потом всё с большей уверенностью, сплетая звуки в осмысленную мелодию.

— А что такое Плач Ласре? — спросил я, когда он закончил играть и перевёл взгляд на камни за моей спиной, окрашенные в плавно перетекающие друг в друга цвета.

— Это сказка, — он резко выпрямился и стал заворачивать кифонг в шёлковую ткань. Сам Кинрр мог ходить в обносках, но свой любимый инструмент он хорошо берёг.

— Сказка… — снова повторил он, словно убеждая себя в этом. — С древних времён осталось много сказок, мальчик мой. Почти всё ерунда. Говорят, что тогда встречались люди, владеющие знанием, теперь уже навсегда позабытым. Что были времена тьмы, страшнее и темнее любой ночи. И тогда некий Ласре отправился к самому сердцу тьмы и пел там. И Дух всей земли и всего, что обитало на земле, снизошёл к нему, и он сорвал покрывало тьмы. И наступило время, когда все живущие на земле были братьями — точно так же, как ты зовёшь братом эту твою зверюгу. Кстати, что будет с ним, когда вы пойдёте дальше? За котами охотятся и где ни найдут, убивают.

Меня тоже беспокоила эта мысль. Если я доберусь до караванной тропы и пойду в Вапалу, вряд ли Мурри сможет идти со мной. Он послужит мишенью для любого стражника, который его заметит.

Я всё ещё размышлял над этим, когда возвратилось стадо яков. Они кормились то у озера, на берегу которого стояла хижина Кинрра, то у другого озера, лежавшего у подножия неприступной каменной гряды. Одного телёнка не хватало, его матка плелась позади, протяжно и жалобно мыча, то и дело оглядываясь.

Я вскочил, посох сам собой оказался у меня в руке, подхватил сумку с камнями и пращу. Хотя только-только наступило утро, камни уже нагрелись. Я свистнул Мурри, и он выскочил из-за скалы, готовый к бою. Несмотря на то, что на голых камнях не оставалось следов, я знал, что узкая тропа, по которой ходило стадо, была здесь единственной. Далеко идти не пришлось — часть узкой тропы обрушилась и путь нам преградила пропасть.

Из расщелины не доносилось ни звука. Я подполз к самому краю и заглянул вниз. Потом, обвязавшись верёвкой и привязав другой конец к выступу скалы, начал осторожно спускаться.

Не успел я ступить на дно расщелины, как раздался дикий визг. Земля вокруг полузасыпанного телёнка вспучилась и наружу посыпались крысята. Они бросились на свою жертву, увязая зубами в длинной шерсти, стараясь дорваться до долгожданного мяса. Я попал в ловушку — судя по всему, крысиная матка устроила где-то рядом под землёй своё гнездо, и теперь её оголтелое потомство бросалось на всё, чем можно было поживиться.

Сверху донёсся рык Мурри. Он готов был броситься в бой, но я крикнул, чтобы он не лез. В этом узком, полузасыпанном обвалом пространстве ему нелегко было бы развернуться, мы бы только мешали друг другу.

Я попятился к стене расщелины и взмахнул посохом. К счастью, теснота мешала и крысятам, но ко мне уже подбиралась, расталкивая деток, крыса-мамаша.

Хорошо рассчитанный удар посохом опрокинул её, и Двое крысят тут же впились ей в глотку. Тут я почувствовал, как дёрнулась обвязанная вокруг пояса верёвка, Но не решился лезть наверх, чтобы не подставлять спину остаткам стаи.

Раздался новый крик, и сверху, между мной и крысятами, ударил камень. Второй камень был нацелен не так тщательно, он чуть не попал в меня самого, но я понял что помощь близка.

Я последний раз ударил посохом, засунул его за пояс и полез наверх. Подъём давался нелегко. Мне было за что ухватиться, но выдержат ли эти трещины и выступы вес моего тела? А стоило сорваться, как падение неминуемо привело бы прямо в самую гущу этих тварей.

Мимо пролетел ещё один камень. Я заставил себя не торопиться и проверять, за что хватаюсь. Верёвка вдруг натянулась, и я понял, что меня тянут наверх.

По ноге что-то ударило, и острая боль пронизала меня. Крысиные зубки разорвали мой сапог, обмотанный сверху ещё несколькими слоями шкуры, как лист пергамента. Это подстегнуло меня, и я полез наверх с удивившей меня самого резвостью.

Я уже ухватился одной рукой за край провала, когда верёвка ослабла. К счастью, я сумел выбраться сам.

Кинрр лежал на камнях рядом с Мурри, который отплёвывался от волокон верёвки. Они тащили меня из этой ловушки вдвоём. Я на четвереньках подполз к Кинрру.

Старик судорожно глотал воздух, его голая грудь судорожно вздымалась и опускалась. Мурри потянул зубами разодранный сапог, снимая его с окровавленной ноги.

Я кое-как приостановил кровь, и пока Мурри вылизывал рану, занялся Кинрром. Казалось, что каждый новый вдох, с таким трудом дававшийся старику, будет последним. Какое-то время я просто обессиленно лежал рядом с ним. Мурри стоял на страже у провала Громкий визг, доносившийся снизу, затих. Должно быть, крысята обратили свою алчность друг на друга, как это у них водится, и если так, то их не приходилось больше опасаться.

Дотащить Кинрра до хижины было непросто, да ещё под дневным солнцем. Хотя старик и выглядел худым он оказался нелёгкой ношей. Я кое-как перекинул его через спину Мурри. Подросток был не столь силён, как его отец, но всё-таки принял на свои плечи большую часть веса, да и нога моя к тому времени перестала кровоточить. А может быть, подействовало вылизывание.

Но всё равно, пока мы добрались до хижины, то совершенно вымотались. К счастью, озеро с водорослями плескалось совсем рядом, и к нему не требовалось ЛИ спускаться, ни карабкаться наверх. Немного собравшись с силами, я дополз до озера и забинтовал свою рану, а потом вернулся с целебными водорослями для Кинрра.

Ближе к вечеру старик очнулся от беспокойного забытья. Я накормил его с рук, как младенца. Он лежал, прикрыв глаза и бредил, разговаривая с невидимыми собеседниками, жившими в его памяти.

Он говорил о Вапале и говорил о родной стране, как о бесценной, единственной любимой. Эти осколки воспоминаний складывались в край, ничем непохожий на нашу землю скалистых островов и всепоглощающих песков. Он говорил о щедрой земле, покрытой зеленью, о душистом лесном воздухе, о тучных пастбищах, где мирно пасутся яки и ориксы, земле, где не нужно бояться ни голода, ни бурь, где твоя жизнь не зависит от того, дошёл ты до озера или нет.

Потом он запел, и его голос снова стал сильным и крепким. И мелодия принесла с собой неведомый мне доселе покой.

Должно быть, от звуков собственного голоса он очнулся вновь, его глаза открылись и остановились на мне.

— Окажи мне, о рождённый в пустыне… позволь мне Последний раз увидеть, как загораются звёзды.

С этими словами он выпрямился. Откуда берутся силы в этом измождённом теле, удивился я, бросаясь на Помощь. Мы поднялись на его излюбленное место, на Крышу хижины, и я прихватил с собой кифонг, потому Что он всегда брал его туда.

Он провёл ладонями по изогнутым бокам инструмента. Затем со всем старанием настроил, а настроив, опустил на тощие колени.

Со своего любимого места старик мог видеть всё вокруг до самого горизонта, если бы не слабые глаза. В тот вечер он снова стал показывать мне звёзды.

— Вот это — Ожерелье Гурпана, и оно указывает на Древо Эйвора. А чуть пониже — Сосуд Раздоров. Запомни их, — он снова заговорил, как строгий учитель.

— Иди, куда указывает Меч, рождённый в пустыне… там лежит твоя судьба, — он помолчал и неожиданно рассыпался мелким смешком, сменившимся кашлем.

— Твоя судьба, да. Там Вапала. Тебе придётся пересечь пустыню, это суровое испытание, но его не сравнить с теми испытаниями, которые выпадут на твою долю потом.

Его взгляд снова опустился на меня. В сумерках мне показалось, что его глаза сверкнули ну совсем, как кошачьи, пусть даже всего на мгновение.

— Я не собираюсь в Вапалу, — его слова пробудили во мне непонятное, жутковатое беспокойство.

— От своей судьбы не убежать, мальчик, она сама найдёт тебя. Как ни старайся, сын пустыни, как ни петляй, твой путь закончится в Вапале.

И он снова запел. Отдельные слова были понятны, но стоило сложить их вместе, получалось что-то невразумительное:
		«Сияет злато, точно в зените солнце.



		Черно дыханье смерти в крысином обличье.



		То знак кота, то крысиный оскал… Быть по сему.



		Двое соединят вместе свои усилья,



		Путь им один и возврата к старому нет…»








Его голос ослабел… затих. Затем он заговорил снова:

— Когда возвращаешься к великому Духу, с собой уносишь лишь то, что создано твоим талантом, сомнениями и страхами, силой и слабостью, с которыми появился на свет. Уносишь здесь… и здесь, — он коснулся сначала лба, а потом груди.

Затем старик поднял с колен кифонг. Он держал инструмент, как своё дитя, любимое и дорогое. И он протянул арфу мне.

— Возьми её, сын пустыни, возьми и верни туда, где ей должно быть. И скажи той, что ждёт, — игра началась, и назад пути нет.

Я взял арфу у него из рук, отложил её в сторону и подхватил старика. Кинрр согнулся в приступе кашля, на губах выступили кровавые пузыри, из уголка рта потекла струйка крови. Наконец он выпрямился и снова посмотрел на звёзды.

— Некоторые думают, что звёзды — это другие миры. Мальквин говорил об этом. Если так, то и на них люди тоже живут и умирают, их помнят, потом забывают. Кто был Каланд? — его голос усилился.

— Ни разу не слышал о таком.

— Ни разу не слышал о таком, — передразнил он. — С прошествием сезонов забывать всё легче. Тот, кто встал против Великой Тьмы, забыт, и так же забудут про неё, и может быть, даже ещё быстрее, и я заклинаю тебя, о сын пустыни, заклинаю Заканом и Державой, Алмазом и Саблей…

Я не мог прервать его речь, по коже пробежал мороз, я понял, что происходит — он налагает на меня заклятие, которое не будет снято до тех пор, пока я не выполню его просьбу. А если верить старым сказкам, последняя просьба умирающего — ноша, которую возьмёт на себя не всякий.

— Отправляйся в Вапалу, — его голос снова ослаб. — Скажи… скажи моей повелительнице, что я сдержал свою клятву… так пусть она сдержит свою…

Его голова откинулась мне на плечо, и с губ сорвался высокий, чистый звук. Последняя нота недопетой песни.

И я остался с мёртвым на руках и тяжёлой ношей на душе, сбросить которую никак не мог. Делать нечего придётся идти в Вапалу.




Глава четырнадцатая


Звон, наполнявший город, проникал повсюду. Пение маленьких мобилей давно стало неотъемлемой частью нашей жизни, и мы не обращали на них внимания. От могучих ударов Императорского Мобиля тряслись даже стены вокруг. В ту ночь уснуть было невозможно, и когда такое случалось, то Равинга использовала это время для работы.

Тяжёлые занавеси надёжно укрывали комнату и наружу не вырывалось ни малейшего лучика света. А внутри горело шесть ламп, по три на каждом конце стола, и их яркий свет не позволял ни малейшей детали нашей работы ускользнуть от наших глаз.

Пальцы Равинги порхали над столом с иголками, маленьким паяльником, с какими-то крошечными инструментами, которые и в руках-то удержать почти невозможно, и кукла под её руками принимала всё более определённую форму. Согласно заказу последнего клиента, она делала посмертную куклу — куклу Императора.

Мне она поручила другую работу. Я ещё не знала когда надо сказать нужное заклинание, или какой пасч сделать, прежде чем взяться за маленькие инструменты Поэтому я делала фигуру не человека, а песчаного кота. Наши домашние котти устроились сбоку, не сводя с меня внимательных глаз.

На столе передо мной лежал эскиз, каждый его уголок прижимала резная статуэтка. Статуэтки тоже были символами силы. Одна — копия Голубого Леопарда, верно служащего Императору, вторая — як, самка-вожак стада, гордая и сильная, избранная по праву. Третьей была котти, вырезанная из какого-то очень плотного черного камня, гладкая, точно стеклянная на ощупь, и необычно тяжёлая для своих размеров; а четвёртой фигурой являлся человек, лицо которого было очерчено так уверенно, что не могло быть ничем иным, как портретом. Портретом человека, которого я знала, о котором втихомолку шептались на рынке, о котором говорили, что даже в собственной семье ему не нашлось места, таким он был малодушным, этот Хинккель из Каулаве.

Самостоятельную работу такой сложности Равинга доверила мне впервые, потому я работала вдвое медленнее её. В замкнутой комнате было жарко, я сбросила блузу и, склонившись над крошечной фигуркой, всё чаще стирала рукой пот со лба.

Равинга вставила в корону куклы последний почти невидимый драгоценный камешек. Затем повернула куклу в руках, критически оглядывая её.

Трижды я видела Императора достаточно близко, чтобы рассмотреть его лицо. Это могла быть кукла, но искусство Равинги отразило в ней столько жизни, что я ни капли не удивилась бы, если бы крошечный император вдруг выскользнул бы у неё из пальцев и зашагал по столу сам по себе.

Она аккуратно поставила его на подставку из чёрного камня и нетерпеливым движением повернула ко мне лицом.

— Хорош? — хозяйка ждала правдивого ответа. За все годы, что я наблюдала за её работой, она в первый раз спрашивала моего мнения.

— Клянусь всем, что знаю, хозяйка, — поспешила ответить я, — воистину это сам Хабан-дзи.

Ревниво придерживая одной рукой своё творение, Другой она подала мне знак.

Опустив глаза, я посмотрела на свою куклу. Она тоже была окружена ореолом жизни. Казалось, ещё немного — и она оценивающе взглянет на меня, словно настоящий кот, гроза пустыни.

— Говори! — скомандовала моя хозяйка. Я облизнула пересохшие губы и присела так, что мои глаза оказались на одном уровне с глазами куклы.

— Хинккель, — назвала я имя куклы, прижимавшей справа ткань с рисунком. — Воин пустыни…

Жёлтые глаза не дрогнули. В ответ не пришло ни звука — да и ожидала ли я ответа? Я указала маленьким инструментом, который всё ещё сжимала в руке, и снова заговорила негромким, но не допускающим возражений голосом:

— Ступай!

Песчаный кот потянулся, словно котти — вытянув передние лапы, напружинив задние, ну точно котти, собирающийся крадучись выйти в ночь. Он сошёл с центра ткани, его шкура переливчато светилась, чем-то странно напоминая древний рисунок на коже, на которой только что лежал.

Равинга ещё раз повернула фигурку Хабан-дзи, теперь лицом к сделанной мною кукле.

Откуда-то из-за спины она выдернула кусок тонкого шёлка, вышитого серебряными леопардами, взмахнула тканью и окутала ею куклу Императора. Теперь кукла казалась мне самой обыкновенной, ореол жизни вокруг неё совершенно исчез.

С котом же такого не случилось. Он повернул голову и посмотрел на куклу Хинккеля. Можно было подумать, что между ними проскользнула искра общения. Равинга протянула руку и подхватила фигурку кауланина.

Она поставила его рядом с котом и оглядела эту парочку, придирчиво прищурившись, словно высматривая упущения в работе.

А затем снова односложно скомандовала:

— Зови!

Я повиновалась:

— Хинккель!

И напряженно застыла. Мне не нравился этот обряд, проходивший помимо моей воли. Все эти годы я понимала, что она использует меня, подавляет мою волю своей волей. Внутри шевельнулись старые обиды. И всё же она никогда не считала меня просто одним из инструментов, которые можно отложить в сторону, когда вздумается, и взять снова, когда понадобится.

Слабая тень улыбки скользнула по её губам. Какую бы игру Равинга ни вела, она была твёрдо уверена, что держит её под контролем.

За годы, проведённые у Равинги, я давным-давно поняла, что бывают минуты, когда нельзя задавать вопросов. То, чем она занималась в одиночестве в мастерской за лавкой, представляло собой тайну, и иногда даже я не знала, что она там делает. Теперь, когда она колдовала над куклой-Хинккелем и сделанным мною котом, я следила за ней с толикой всё того же юного интереса. Духота становилась всё сильнее, но она, по-моему, даже не замечала этого.

Поставив фигурки человека и кота в центр стола, Равинга подвинула к ним закутанную копию Императора.

Открыв небольшую шкатулочку с крошечными самоцветами, с помощью которых она повторяла в миниатюре сокровища короны, Равинга пошевелила кончиком самого тонкого из своих инструментов разноцветную россыпь и подцепила цепочку волосяной толщины. На цепочке покачивался крохотный брат того самого медальона с кошачьей маской, который она почти четверть сезона назад подарила на рыночной площади бестолковому юноше.

Она набросила эту почти невидимую цепочку на шею куклы и повернула украшенного таким образом человечка лицом к Императору, с которого потом сдёрнула ткань. Игра — это была какая-то игра. Фигурки, принимавшие участие в игре, стоявшие передо мной, подслушанные то тут, то там обрывки слов… всё это складывалось в моем мозгу воедино.

А в основе всего лежал знакомый вопрос. Кто такая — или что такое Равинга? Она не выставляла напоказ своих умений, кроме тех, без которых не обойтись кукольнице. Но она могла многое. Очень многое.

Меня привели в её дом вовсе не какие-то надежды или желания. То были ночи, полные демонов, и кошмарные дни. За мной охотились. И я знала, какую ценность представляю для любого, достаточно проницательного, чтобы выследить меня.

Ещё когда я была маленькой, я открыла для себя удивительную вещь. Оказывается, когда я считала себя незаметной, невидимой, так получалось и на самом деле. Сначала моя нянька, а потом старая Вастар, учившая меня всему, что положено знать благородной девице, проходили мимо меня на расстоянии вытянутой руки — и ничего не замечали.

Я была ребёнком в доме, где всем заправляли взрослые, отягощенные годами люди — глава Дома приходилась мне прапрабабушкой, — и потому я часто делала, что вздумается.

Шесть Домов правили Ban алой. Будучи опорой Императора, они правили и всем нашим миром. Не в открытую, конечно, окольными путями. Я была уверена, что именно хитроумная изощрённость их действий доставляет им огромное наслаждение.

Вслед за шестью шли двенадцать. Эти были более честолюбивы и зачастую действовали открыто, стремясь к тому, чтобы знамя их Дома развевалось как можно ближе к площади перед дворцом правителей. У них были все основания надеяться на это — за неторопливо текущую историю нашей страны такое случалось трижды.

Далее шли двадцать и пять. Это были деятельные Дома, открыто сражавшиеся за высокое положение. Среди них случалось, что глава Дома бросал вызов равному, зная, что победителями в этой тайной войне будут те, кто выживет. Они охотились за новыми, доселе неведомыми умениями и искали древних, давно забытых знаний.

В моём роду оказалась одна такая искательница, и она восстала против правительницы собственного Дома, обрекая Дом на погибель. Я потеряла свой клан и своё имя. Ещё никому во всей Вапале не удавалось прежде до основания разрушить столь древний и могущественный Дом.

На плече Равинги до сих пор остался кривой шрам, который она скрывает под платком. Я у нес в долгу, и не только за эту метку.

Прежде всего она помогла мне вновь обрести почву под ногами. Объявив перед советом, что я — её избранная ученица, она спасла меня из-под обломков моего Дома; мне, правда, пришлось лишиться и благородного титула, но это меня нисколько не расстроило.

Ученье было строгим, я узнавала о таких вещах, в которые ни за что бы не поверила ещё за год до этого. Я обнаружила, что интриги завязываются не только в Домах — тайные вещи вершатся везде, не только в Вапале, во всех королевствах. И было очень важно не полагаться на лежащее снаружи, но знать то, что таится в глубине.

И казалось, сейчас мне предстоял ещё один урок. Равинга упёрлась локтями в стол, обхватив подбородок ладонями, всё её внимание теперь было приковано к человеку и коту.

— Ты помнишь, — неожиданно начала она, — ту торговку солью из Аженгира? Я ещё сказала тебе — запомни её хорошенько?

Я сразу вспомнила женщину, о которой она говорила. Твёрдую, как мешок с солью, с сухой, обветренной кожей; глаза, скрытые за складками капюшона, защищающими от тонкой, обжигающей пыли её страны. Она вошла в лавку Равинги с уверенностью человека, которого здесь ждут, хотя раньше я её никогда не видела.

Оказавшись внутри, она первым делом подперла дверь своим тяжёлым дорожным посохом, чтобы не впускать никого, кто мог бы идти следом.

Затем сняла с плеч мешок и, хрипло закашлявшись, поставила его наземь.

А затем заговорила так, словно они с Равингой расстались всего час назад.

— Вот и я. С ожиданием покончено, — и она махнула рукой, словно начертав перед собой какой-то знак. Затем дёрнула верёвку, связывавшую рюкзак. Заскорузлый кожаный клапан, блестящий от соли, откинулся.

Моя рука скользнула к ножу, и лишь мгновение спустя я сообразила, что это уже не нужно. Тварь, скрючившаяся в мешке, давным-давно была мертва и окоченела.

Половины туши как ни бывало, торчали ошмётки костей, но застывшая в оскале голова уцелела. Я много раз видела убитых пустынных крыс, и даже несколько раз сама сражалась с ними, и капли их тёмной, смердящей крови въедались в мою кожу. Но это чудище в несколько раз превосходило тех крыс, что я видела.

Череп крысы был неправильной формы, а лоб таким высоким, словно за ним скрывался мозг размером с человеческий.

— Вижу, — Равинга не сдвинулась с места. — Откуда пришла эта тварь?

— Они напали на наш караван на самой границе Равнин. И четыре таких, как эта, до последней гнали своих товарищей в бой. Со времён Огненного Рассвета не встречали ни изменённых людей, ни изменённых зверей, хотя раньше, говорят, такое случалось. Дуют ветры, проходят бури, пропадают караваны, умирают люди. Ради чего же ещё нам издавна поручено сторожить пустыню, как не из-за этих тварей?

Равинга покачала головой, развела руками.

— Что я знаю, Бисса?

Женщина оскалила в улыбке кривые зубы.

— Спроси лучше, чего ты не знаешь, Голос. По-моему, у нас мало времени. Я слышала, что Император болеет.

Равинга кивнула.

— Когда в последний раз устраивали Надзор за выбором? Может быть, попросить этого?

— Мы не можем влиять на избрание.

— Они сами говорят, что Император должен обладать пухом всех пяти стран, если мы хотим выстоять несломленными. У людей тоже есть права…

Равинга прищурилась и холодно ответила:

— С меня не могут требовать ответа. Я всего лишь наблюдатель.

— Посмотрим, сможешь ли ты стать чем-то большим, когда придёт час, — отозвалась женщина и принялась завязывать мешок.

— Пока нам не к кому обратиться, — снова заговорила Равинга. — Да, я наблюдатель. И может быть, когда придёт время, смогу быть чем-то большим.

Но женщина, даже не взглянув на кукольницу, вскинула свою ношу на плечо и быстро вышла. Насколько я знаю, больше она не возвращалась. И Равинга с тех пор ни разу о ней не вспоминала.

— А что она уговаривала тебя сделать? — отважилась спросить я.

Равинга пожала плечами.

— Может быть, она и сама того не знает. Стальной нож или копьё не совладают с призраками и тенями. Однако время прошло, и вот Хабан-дзи умер, а мы должны ждать следующего. И он грядёт, да-да, он грядёт! Многое переменится.

Она подхватила кусок пурпурного шёлка, рывком разодрала его пополам и завернула в одну половинку человека, в другую — песчаного кота. Мне не понадобилось слов, чтобы понять — я могу идти.




Глава пятнадцатая


Я и Мурри по мере сил готовились двигаться дальше. Всё моё естество рвалось на родину, к земле, на которой я родился, как это от рождения заложено в душу любого из моих сородичей. Но разумом я всё яснее и яснее понимал, что Кинрр был прав. Мне лучше всего было отсечь себя от прошлого, в котором для меня больше ничего не осталось, а проще всего разорвать эти цепи, отправившись в Вапалу, которую, нравится вам это, согласны вы с этим или нет, мы, живущие во Внешних Землях, считаем центром нашего бытия.

По крайней мере, благодаря наставлениям Кинрра я теперь знал, как достичь ближайшей караванной тропы, так что нам не придётся блуждать вслепую. Правда, я не знал, насколько долгой будет лежащая перед нами дорога.

Склепом для Кинрра стала его хижина, которую я, как мог, постарался защитить от бури и от крцр. Я не взял там ничего, кроме двух фляг для воды и арфы, которую подарил мне сам бард. Я хотел сберечь её не только из-за тонкой, изящной работы, но и потому, что стоило взять её в руки, как она напоминала о своём хозяине и моём близком товарище. Я сохранил в памяти его рассказы, и хотя мой голос никогда не сравнится с таким великолепным, как у него, я запомнил и множество баллад, которым он учил меня. Правда, без рекомендаций и без поручителя трудно будет надеяться на большее, чем на место скромного барда в тавернах Вапалы.

Напоследок я занялся шестью яками, составлявшими маленькое стадо Кинрра. Проверил, не потрескались ли копыта, как следует смазал их жиром, расчесал и почистил шерсть. Тамошнее озеро было маленькое, но когда мы уйдём, весь урожай останется только им. Мурри позаботился об этом, вычистив с острова всех крыс, порадовав меня своей охотничьей сноровкой. Жилистое крысиное мясо мы провяливали на солнце, а шкурами латали обувку.

В качестве вьючной скотины я выбрал Биалле, самую старую из коров. У неё не было телят, наверное, она уже слишком постарела для этого, но чутьё у неё оставалось по-прежнему острым, к тому же она показала себя опытным охранником стада.

И она ещё должна была помнить, как ходить под вьюками. Вьючная скотина, хоть раз побывавшая в караване, без труда вернётся к дорожной жизни. А на её широкой спине мы сможем унести гораздо больше запасов.

Я давно потерял счёт времени — пока я отлёживался у песчаных котов, могло пройти много дней. Но всё равно скоро должен был наступить сезон бурь.

Вдоль отмеченных торговых путей для защиты путешественников издревле ставились укрытия. И если достичь одной из этих дорог, то вполне можно рассчитывать на то немногое, что в нашей земле обеспечивает безопасность. Но я каждый день выдумывал то одну, то другую причину, чтобы отложить дорогу ещё на денёк.

Но в конце концов всё наше снаряжение было собрано. И тем же вечером, последний раз заглянув к якам, я приласкал каждого из них, и хотя не знал их языка, попрощался с ними. А может быть, я говорил с ними, потому что меня успокаивал звук собственного голоса. Мурри не было, он ушёл с острова на свой кошачий промысел.

Его нетерпение переросло все границы, и я знал, что больше задерживаться здесь не получится. Итак, мы покинули наше убежище. Мурри бежал впереди, я плёлся сзади, вместе с неторопливо бредущей Биалле.

Время от времени я поглядывал на звёзды, стараясь не сбиться с направления, которое мне указывал Кинрр. Его кифонг в мягком футляре ехал поверх тюков на спине Биалле. Мы быстро пересекли узкую полоску леска, и нам снова пришлось шагать по острому гравию. Копыта Биалле мы тоже затянули в кожу, но оказалось, что под её большим весом обмотки и изнашиваются быстрее. Когда первая ночь пути подошла к концу и мы стали лагерем, соорудив навес из моего до Дыр заношенного плаща и лоскутного полотнища, сшитого из крысиных шкур, я проверил нашу обувь и обнаружил, что корову придётся переобувать.

Эта совершенно открытая равнина под отвесными Лучами солнца с каждым днём становилась для нас всё более тяжёлым испытанием. Мне казалось, что караванная тропа, о которой говорил Кинрр, пролегает недалеко — но сколько я ни сверялся по звёздам, сколько Мурри ни прочёсывал широкую полосу пустыни впереди, мы не нашли и намёка на тропу. Если бы мы с Мурри были одни, мы шли бы побыстрее. Я уже начал беспокоиться, не сделал ли ошибку, взяв с собой Биалле, несмотря на то, что она несла на себе столько припасов. Её копыта начинали выглядывать из-под кожаной обувки уже через полперехода, и те запасы кожи, что мы взяли с собой, чтобы не остаться босыми, быстро таяли.

Иногда я задумывался: а не обманываю ли себя? Может быть, и Мурри поддался некому наваждению этой земли, которое заставляет нас ходить по кругу? Может быть, на самом деле мы вовсе не движемся вперёд? Хотя… остров Кинрра давно скрылся из виду.

Чтобы идти дальше, требовалось всё больше и больше усилий. Мы таяли на глазах, и порой самое незначительное действие казалось почти неодолимой ношей.

На шестой день после того, как мы покинули остров Кинрра — шестой или около того, я мог и сбиться со счёта, — случилось несчастье. Оно обрушилось на нас, словно устало глядеть на наши усилия и решило одним ударом положить этому конец.

Поступь Биалле давно сбилась с размеренного ритма, теперь она тяжело переваливалась с боку на бок, не в силах приподнять голову выше, чем на две ладони от земли. Она то и дело издавала страдальческие вздохи, совсем как человек, только в сто раз сильнее. Ей всё чаще приходилось отдыхать, и я останавливался рядом, тоже переводя дух. Мурри я не видел с самого начала ночи.

Поэтому услышав испуганный, воющий крик, я вздрогнул. Мурри попал в беду, в этом не приходилось сомневаться. Но где? И что могло заставить его так завопить? Если бы он был готов к бою, в его голосе не прозвучал бы этот отчаянный призыв на помощь.

Биалле замотала своей массивной головой и заковыляла вперёд, а я уже бежал, оставив старушку позади, хотя предательский гравий под ногами и замедлял мои шаги. Мы оказались на краю небольшой впадины, формой и глубиной напоминавшей озеро с водорослями. Там, внизу, бился Мурри. Он попал в одну из самых страшных ловушек этой земли — незаметную с первого взгляда зыбучую топь, жадно заглатывавшую всё, что, на свою беду, попало в её границы.

Оттуда, где барахтался, пытаясь найти твёрдую землю, Мурри, доносилось отвратительное зловоние, словно и в самом деле его затягивало в глотку живого существа, а не под землю.

Я сбросил свой мешок и размотал верёвку.

— Мурри, — я выговаривал звуки кошачьей речи так старательно, насколько позволяло моё человеческое горло, — не шевелись — ты ещё больше разобьёшь корку. Приготовься и хватай верёвку, когда я брошу.

Я торопливо привязал один конец к упряжи Биалле и развернул её прочь от замаскированной ловушки. Затем лёг и, оглядывая землю в поисках любых следов, способных направить меня, пополз вперёд, вытягивая перед собой посох с верёвочной петлёй на конце. Мои руки дрожали от натуги, а ведь посох приходилось держать над поверхностью топи, но не слишком высоко, чтобы Мурри смог дотянуться.

Молодой кот перестал барахтаться, но его страх чувствовался так же ясно, как и вонь, от которой мы оба постоянно кашляли. Мои глаза слезились и горели от испарений, я часто моргал, чтобы стряхнуть слёзы, от которых в глазах всё расплывалось.

— Биалле! Вар! — яки были приучены повиноваться крику погонщика. Она снова замычала, но послушно пошла вперёд, хотя и медленно, то и дело спотыкаясь.

Теперь всё зависело от меня. Я видел однажды, как спасают из такой ловушки. Вот только времени было очень мало. Песчаный кот погрузился уже почти по горло. Я чуть наклонил посох, и он закачался у меня в руке, хотя я прилагал все усилия, чтобы держать его ровно.

Мурри отчаянно извернулся, дёрнул головой, и мгновение спустя верёвка натянулась вдоль посоха. Я потянул посох на себя, верёвка соскользнула с него, но осталась всё так же туго натянутой.

Я бросил посох и развернулся на брюхе так, что верёвка легла мне на плечо. Встать на ноги, не выпуская из рук верёвки, оказалось нелегко, но всё-таки я поднялся. Топь засасывала так сильно, будто хотела вместе с Мурри затянуть и меня.

— Вар! Вар! — с трудом вырывающееся из глотки сипение меньше всего походило на крик погонщика. Но верёвка натянулась сильнее, и теперь мы с яком тянули вместе.

Хотя Мурри был чуть ли не в два раза легче взрослого кота, он всё же перевешивал меня. Один я ни за что не смог бы вытащить на волю его поджарое тело, хоть он и похудел от недоедания. Оставалось надеяться только на Биалле. Только сила яка, вырабатывавшаяся поколение за поколением тащивших повозки по торговым путям, могла помочь нам.

Я поскользнулся и упал на колени, оцарапав ноги об острые камешки, но, к счастью, не выпустил верёвку из рук. Мне не хватало дыхания даже для того, чтобы подгонять яка криком.

Назад! Меня тянуло назад! Я не решился тратить ни времени, ни усилий, чтобы оглянуться и посмотреть, как далеко край ловушки.

— Вар! — на этот раз прозвучал просто хрип из пересохшего горла. Но Биалле как будто услышала его, она рванула вперёд, и я тоже налёг.

Нас хватило лишь на несколько вздохов. Потом верёвка впереди ослабла. Казалось, конец, она больше не может тянуть с той силой, которая пока выручала нас.

Вонь из зыбучей топи стала сильнее, сзади до меня донёсся мучительный кашель. Если Мурри, как я думал, держал верёвку в зубах, этот кашель мог свести на нет все наши усилия. Но верёвка у меня на плече всё ещё трепетала, впиваясь сквозь ткань одежды в кожу.

— Биалле… — взмолился я. Я чувствовал, что последним остаткам сил приходит конец. Мы все заплатили слишком большую цену за эти несколько дней тяжёлого пути.

Верёвка впереди натянулась последний раз, я почувствовал сильный рывок и приналег ещё, уже падая с ног. И тут верёвка сзади резко ослабла.

— Мурри! — мой крик больше походил на стон. Когда верёвка подалась, я снова рухнул на колени. И не мог заставить себя оглянуться, смириться с тем, что всех наших усилий оказалось недостаточно, что сила, красота, вольный дух моего товарища — всё это поглощено смрадной ямой.

Всё-таки я как-то заставил себя — обернуться и посмотреть.

На фоне слабого свечения земли еле-еле шевелилось чёрное пятно. Затем, как путеводные огни, вспыхнули глаза.

— Мурри! — я бросился к нему, мои обожжённые верёвкой руки нащупали мех, сплошь покрытый вонючей грязью из ловушки.

— Брат мой… — еле слышное ворчание. Кот все еще не мог встать на ноги, мы соединили наши усилия, и я кое-как приподнял его. Пошатываясь, мы побрели прочь и только отойдя на достаточное расстояние от смертельной западни рухнули на землю.

Низкий стон яка вновь поднял меня на ноги, как крик Мурри о помощи до того. В голосе слышалась бесконечная боль — неужели же вся эта земля утыкана такими ловушками, и на этот раз в неё попала корова? Освободить её будет невозможно.

Я дополз до края котловины и увидел яка, упавшего на колени чуть ниже. Благодарение Духу, она не попалась в одну из этих внушающих ужас ям.

Она не попала в плен топи, но это коварное место Всё же нанесло ей смертельный удар. Когда я подошёл к корове, она ещё пыталась встать на ноги, но это было невозможно — стало ясно, что у неё сломана передняя нога, она, очевидно, неосторожно наступила на один из этих чёртовых камней.

Она повернула голову и посмотрела на меня. Глаза яков не горят в темноте так, как кошачьи, и всё-таки я почувствовал её боль и понял её отчаяние. Не стоило и надеяться, что мы сможем вылечить её здесь.

— Биалле, — я опустился на колени рядом с яком, поглаживая и почесывая густую гриву так же, как когда чистил её. Это всегда успокаивает крупных животных.

— Биалле, о могучая, сильная… Ты достойна гордости. О великая, отвори своё сердце, и пусть войдёт в тебя Дух земли и Дух духов, и будь воедино с землёй и со всем живущим. Боль отступит, и истинная Биалле освободится, как освобождается всё живое, когда приходит время…

Говоря так, я вынул свой нож. Да пребудет со мной Дух всей земли, и да не дрогнет моя рука, но ударит точно. Хотя я не видел блеск её глаз, я знал, что она смотрит на меня и понимает, что я собираюсь сделать, и принимает это, как милость из рук того, кто никогда не желал ей ничего, кроме добра.

Мне уже приходилось делать такое в прошлом, когда я был пастухом, и всегда мне казалось, что такой же удар пронзает и меня.

— Биалле, — я старался, чтобы голос звучал ровно и уверенно, словно я веду её к полному озеру и сочным водорослям, — ступай с миром!

И ударил, со всей силой, которую только мог собрать, в надежде, что потребуется только один удар, чтобы освободить нашего доблестного товарища. По счастью, этого хватило.

Я долго сидел рядом с ней на коленях, перебирая вывалявшуюся в песке шерсть. Свободна, да, ото всех тягот жизни… может быть, лучше взглянуть на это именно так. Я навсегда сохраню её в памяти, её терпение и её последний дар.

Зашуршала галька, и я оглянулся. Мурри полз ко мне на брюхе, толкаясь всеми лапами. А когда подполз к телу, запрокинул голову и жалобно вскрикнул.




Глава шестнадцатая


Я стараюсь выбросить из памяти тот последний дар, который оставила нам Биалле. Дар, который, согласно суровым законам путешественников, можно принять с лёгким сердцем, о котором не принято говорить среди странствующих дальними тропами. Мы приучены верить в то, что все мы связаны не только с жизнью вокруг нас, но и с землёй, на которой мы живём. И если жизнь или тело одного могут послужить другому, то так и подобает поступить, в зависимости от того, что от нас требуется. Потому я снова взялся за нож, но на этот раз с таким тяжёлым сердцем, что с трудом подавлял отвращение, пока делал своё дело. Хотя Мурри, кажется, этого не чувствовал.

Биалле была одной из нас, но кот, как и все его сородичи, верил, что её внутренняя часть покинула тело, а то, что осталось, уже не является нашим товарищем. Он посчитает мою привязанность слабостью, я знал это.

По крайней мере, мы могли не бояться, что запах смерти и мяса притянет сюда крыс. Эта земля была слишком голой и бесплодной, даже песчаные коты не забредали так далеко.

Я разобрал наши припасы и увязал два тюка, самые большие, какие мы только могли унести. Мурри, несмотря на всё его отвращение, пришлось снова тащить один из них.

Когда мы снова поплелись вперёд, мы несли с собой последние запасы пищи и влаги, на которые могли Рассчитывать, — если только я не найду дорогу, о которой говорил Кинрр. Я не бросил его кифонг, хотя с Моей стороны, возможно, было глупостью тащить арфу с собой. Теперь я отгонял демонов отчаяния, напевая песни и вспоминая все те знания, которые открыл мне старый бард. Если — и когда — я достигну Вапалы, то его знания сослужат мне добрую службу, пока я не найду себе какую-нибудь работу.

Но как мог я, который был лишь слугой, пастухом, семейным торговцем среди людей, которых обитатели плоскогорья считают примитивными варварами, как мог я надеяться на какое-то будущее? Гильдии купцов будут закрыты для меня, как для одиночки, не связанного ни с одним Домом. Если всё, что рассказывают о Вапале, — правда, то её обитатели ещё теснее связаны с кланами Домов, и иноземца там примут очень неприветливо.

Я ощутил на губах пыль с привкусом растущего отчаяния. Впрочем, я ещё не дошёл до такой степени, чтобы просто упасть здесь, среди этой отвратительной пустыни, и покорно ждать, пока не придёт смерть. Я осознал, что пока я смогу хоть немного двигаться, я буду упорно переставлять одну ногу за другой — и идти вперед.

Звёзды, по которым я шёл, сияли каждая на своём месте, но я не мог быть уверенным, что иду правильным курсом — мне всё время приходилось бороться с приступами головокружения. От этого постоянного шороха песка…

Песка?! Какого песка? Я остановился и огляделся по сторонам, очнувшись от застилавшей глаза полудрёмы усталости и жалости к себе.

Острая галька под ногами исчезла. Мы снова шагали по мягкому песчаному ковру. Я настороженно огляделся вокруг, окончательно придя в себя.

И увидел свет, немного к востоку. До меня донёсся и далёкий крик непослушного орикса, и прозвучавший следом строгий окрик. Я повернул на огонь и нашёл в себе силы идти быстрее, хотя в кровь исцарапанные ноги порой утопали в благословенном песке по щиколотку. Это мог быть только лагерь…

Торговцы? Я надеялся на это. На самом деле на границах Бесплодных Земель можно было встретить не только торговцев, но и кое-кого пострашнее. Хотя вряд ли они отважатся приближаться к дорогам, которые постоянно охраняет стража из Каулаве. Если только это дорога.

Мурри вернулся ко мне и теперь бежал рядом вместо того, чтобы рыскать впереди, и тут я сообразил, что если меня, может быть, и ждёт тёплый приём и безопасность, то песчаного кота встретят по-другому. Наши два племени слишком долго враждовали друг с другом. Мурри заворчал, и я догадался, что он разделяет мои мысли.

Сначала огонёк, а теперь и звук! Я расслышал пение. Я ещё не различал слов, но прекрасно знал эту мелодию. Это была народная песня, весьма любимая торговцами, и в каждом караване, кажется, её пели по-разному, добавляя куплеты о собственных приключениях и всякой невидали, встреченной по пути.

Неожиданно песню заглушили удары барабана. Буря? Я бросился вперёд, помогая себе посохом, в надежде достичь лагеря прежде, чем на нас обрушится стихия. И только тут сообразил, что далёкий ритм барабанов какой-то другой, непохожий на предупреждение. Но что же это может быть за важная весть, что её передают барабаны, оповещающие только о серьёзных бедствиях?

Пение оборвалось. Но далёкий барабан всё гудел и гудел. Теперь его ритм подхватил и походный барабан купцов, чтобы эта весть разносилась в ночи ещё дальше.

— Сссиииииии! — раздалось традиционное приветствие торговцев, как только барабан стих. Кто-то из часовых заметил меня.

Хотя мой опыт путешественника ограничивался лишь короткими поездками, я хорошо знал, какой ответ нужно дать. Однако в горле так пересохло, что я не смог выдавить из себя больше, чем сдавленный хрип:

— Каалавааа… — клич моего народа. Я знал, что за мной будут пристально наблюдать, пока я не выйду в свет костров и они не убедятся, что я дал правдивый ответ.

И опять вдалеке ритмично зарокотали барабаны. Не штормовое предупреждение и не прошлое сообщение новое. Я не мог понять, может быть, это предупреждение о какой-нибудь шайке?

Меня коснулись отсветы огней. Две женщины с обнажёнными саблями и поднятыми вверх факелами. Обе мои соплеменницы, и одну из них я узнал.

— Кинша-ва-Гуара! — прохрипел я ломающимся голосом.

— Кто ты, пришедший из ночи и зовущий меня по имени? — её рука крепче стиснула рукоять. Она смотрела на меня, не узнавая, и мне пришло в голову, что я должно быть, представляю собой странное, скорее всего, даже пугающее зрелище — в своём драном одеянии, согнувшийся под весом мешка, со следами перенесённых испытаний на лице. И Мурри, идущий рядом со мной.

— Клаверель-ва-Хинккель… и Мурри, — я назвал имя кота, словно он был одним из нас. — Я возвращаюсь из своего соло…

— И ведёшь за собой смерть на четырёх лапах? Что-то мы о таком не слыхали… — она не изменила свою настороженную позу, а её товарка переступила чуть правее, чтобы в случае атаки отразить нападение с другого фланга.

— Я привёл с собой товарища, с которым мы смотрели смерти в лицо и которому я обязан жизнью. Наше братство скреплено кровными узами, — ещё бы, ритуал, который проделала надо мной Марайя, был очень похож на ритуал обмена крови между кровными братьями. — Мы не несём с собой смерти, о хозяйка дорог.

Она ещё немного посмотрела на нас обоих, а потом махнула факелом в сторону лагеря, по-прежнему держа саблю на виду. Я пошёл вперёд, Мурри тоже, очень близко ко мне. Я чувствовал, что песчаный кот нисколько не боится нападения и полностью уверен в своих силах. Однако осторожность была врожденной чертой его народа.

— Долой это! — прошипел он, изо всех сил стараясь бросить со спины свой рюкзачок. Я прекрасно знал, как он ненавидит эту обязанность, а уж появляться с таким вьюком перед незнакомцами было в высшей степени оскорбительно для его гордости. Я не видел никаких причин испытывать таким образом его гордость, а потому нагнулся и перерезал лямки, чтобы он смог сбросить вьюк на песок.

Рокот сторожевого барабана снова затих вдалеке, но походный барабан уже передавал его сообщение дальше. Из-за этого грохота нельзя было и словечком перекинуться. Так мы и дошли до центра лагеря.

Сюда со всех сторон собирались торговцы. По обычаям моего народа, в основном это были женщины. Они хорошо управлялись со своим ремеслом и занимались им сызмальства. На цветных шатрах, украшенных бахромой, лежали пятна яркого света, отбрасываемые светящимися шарами. Видно, караван был богатый, раз они позволяли себе такую роскошь. И пусть они носили скромную дорожную одежду, в изукрашенных самоцветами поясах, наголовных повязках и браслетах они выглядели не хуже любой вапаланки.

Та, что разговаривала со мной, махнула в сторону центрального шатра, рядом с которым я заметил барабанщицу. Её руки так и порхали, звонко ударяя в барабан ладонями. Рядом с ней сидела другая женщина, постарше. Судя по величественной осанке и богатым украшениям, подобранным с большим вкусом, это была старшая каравана, обычно состоящего из нескольких небольших групп, каждую из которых возглавляет наиболее опытный купец.

Я узнал и эту женщину. Мы повстречали Эльвен Карафу, воистину хозяйку дальних дорог, сезон за сезоном объезжавшую все пять королевств, скупая по пути Местные товары, чтобы к концу года привезти их на большую ярмарку Вапалы.

Я опустил руки, позволив мешку свободно соскользнуть с моих истерзанных плеч, и воткнул посох глубоко в землю, опёршись о него обоими руками. Мурри повёл головой по сторонам и, придя к выводу, что в настоящее время нам нечего бояться, уселся рядом со мной

— Клаверель-ва-Хинккель, — назвал я себя. — И Мурри из мохнатого народа. — Барабан умолк, и в наступившей тишине я добавил: — Да пребудет с Эльвен Карафой добрая удача, да будет её торговля выгодной а дорога лёгкой, да не пересекут ей путь ни бури, ни напасти.

Я без смущения встретил её взгляд. Потом она опустила глаза на Мурри, и они слегка расширились, встретившись с золотом его глаз. Потом снова посмотрела на меня.

— Что ты делаешь здесь, не-воин?

Не-воин. Вместо того, чтобы смутиться, в этот раз я сумел сдержать свои чувства. Ведь это было правдой, разве нет? Я родом из дома воинов, но сабля не для моих рук. Я прекрасно знал, что в этих судах-пересудах за праздничными столами опозорившему свой Дом давно был вынесен неоспоримый приговор.

— Я вернулся из моего соло, леди.

Она продолжала изучать меня, потом резко повернула голову и заговорила со старшей из двух женщин, что привели меня.

— Он пришёл из Бесплодных Земель?

— Да, это так.

Я снова попал под клинок её взгляда.

— Удивительной должна быть история твоих странствий. Согласно обычаям дорог, добро пожаловать тебе, Хинккель, тебе и твоему спутнику. Да, воистину удивительной должна быть твоя история. Сегодняшняя ночь полна изумлений. Сначала мы услышали, что наш Император ушёл от нас, а правил он долго. Затем всех известили о том, что назначено испытание. Настоящая ночь чудес. Что ж, пользуйтесь всеми правами гостей, а потом мы послушаем и вашу историю.

И как только они приняли нас, всё пошло так, словно я всю жизнь путешествовал с этим караваном. Передо мной как по волшебству возникли настоящие яства, наилучшего качества, на какие только можно рассчитывать в пути, и вдоволь, а для Мурри — не крысиное мясо, которым он довольствовался до сих пор, а вкусное, отлично провяленное мясо орикса. Сначала хозяйки опасались подходить к песчаному коту близко, и я сам протянул ему огромный таз, который они поставили наземь, прежде чем удалиться на почтительное расстояние. Но когда женщины увидели, что кот может ещё и разговаривать со мной, они подошли поближе, окружив нас, словно проезжих циркачей, направляющихся на какой-нибудь праздник.

Сама же старшая, всем своим видом демонстрировавшая, что это — самый обычный приём, на который может рассчитывать любой путник, встретившийся им на пути, уселась рядом со мной и как радушная хозяйка протянула мне в конце трапезы блюдо с сушёными фруктами, которые были такой редкостью, что одно только предложение показывало, насколько высокое положение я занял в её глазах.

Я поискал тему, с которой начать разговор; начинать с рассказа о моих приключениях напрямик, без приглашения, выходило за все границы хороших манер.

— Император умер… — начал я, подумав о Кинрре, об его рассказах о императорском дворе Вапалы, об ослепительной толпе придворных, бросающихся выполнять малейшее пожелание человека, достигшего высшей власти лишь благодаря собственному устремлению. А путь к трону Леопарда лежит сквозь такие испытания, что призадумались бы даже такие испытанные воины, как мой отец. Лишения и опасности соло — ничто по сравнению с тем, что ждёт человека, желающего достичь власти над нашим миром.

Покойный Император был ещё юношей, когда он встал в центре Великого Мобиля и с триумфом завоевал свою награду. Он начал править ещё до моего рождения, и я слышал о нём и его деяниях лишь то немногое, Что бесконечно повторялось и повторялось у нас, каждый раз преподносясь, как последние новости из Вапалы.

Родом он был из Дома Варе, второстепенного Дома не из Великих Домов Вапалы. Согласно обычаям, у него не было законной супруги, но много говорили об его связях с женщинами из Великих Домов Вапалы, а когда он был в самом расцвете сил, то даже с Рубиновой Королевой. У него имелось потомство, одним лишь книгам записи известно, какое обширное, но Кинрр вспоминая о блистательном прошлом, несколько раз упоминал, что почти все его отпрыски — девочки, а из сыновей зрелости достиг только один — Шанк-дзи. И если верить Кинрру, то этот сын, вопреки всем канонам, не раз открыто заявлял, что вступит в испытания.

— Да, император мёртв, — согласилась Эльвен. Она взяла двумя пальцами щепотку песка и бросила её через плечо. — Он был стар, но в своё время он был неплохим правителем.

Скромная похвала для владыки Внешних Земель. Хотя даже Кинрр, с его неисчерпаемой и подробной памятью, ни разу не вспомнил ни об одном выдающемся подвиге… разве что Хабан-дзи сумел охладить борьбу за обладание могуществом, не раз сотрясавшую Вапалу в прошлом. Великие Дома больше не прокладывали себе путь наверх копьём и мечом и наёмными армиями. Что, впрочем, не мешало им интриговать по-прежнему.

Хотя состязания за Трон Леопарда считались открытыми для любого из всех пяти королевств, уже несколько поколений победитель происходил родом из Вапалы, и вапалане привыкли думать, что только они обладают первоочередным правом на трон.

Я не раз слышал, как об этом говорили товарищи моего братца, а иногда даже в палатах моего отца, когда его посещали старые товарищи по оружию. За эти годы вопрос о превосходстве Вапалы вырос из мелкой обиды в большую. Несомненно, из каждого королевства придёт свой соискатель, и если победит Шанк-дзи, то среди неумных, охочих до власти юношей начнётся брожение.

Мы слишком долго жили в мире и покое, когда для воинов не осталось ничего, кроме охраны торговых путей, и этому воинственному сословию стало некуда тратить свои силы.

— Интересно будет посмотреть на испытания, — Эльвен разгладила на коленях богато расшитый плащ. — Многие считают, что Леопард слишком часто стоял на стороне Вапалы. Я слышала, что сын Хабан-дзи хочет вообще изменить старый обычай. Что ж, поживём — увидим. А теперь, брат по дорогам, расскажи нам свою историю, она должна быть необычной…

Итак, я начал свой рассказ… Кажется, уроки Кинрра пошли мне на пользу, временами я переходил от обычной речи к распевному говору барда — а моя история была и в самом деле достойна любой баллады, пусть даже в ней говорилось о приключениях человека, признанного всеми неудачником.

Уже рассветало, когда я подошёл к концу. Весь караван собрался послушать мой рассказ. Только часовые время от времени уходили от шатра в темноту, сменяя вернувшихся с постов, которые тоже усаживались рядом и внимательно слушали, отрываясь лишь, чтобы перекусить.

Когда я закончил рассказывать, Эльвен кивнула.

— Воистину удивительная, неслыханная доселе история. Быть может, кауланин, именно ты достоин встать за нашу землю в Имперских испытаниях. Мне кажется, что удача не раз была благосклонна к тебе.

— Благосклонность удачи не длится долго, — покачал я головой. — Да у меня нет и никакого желания бороться за корону.

Действительно, в это мгновение я не мог представить себе вещи бесполезнее. Правда, где-то в глубине промелькнула забавная мысль: я и в самом деле словно император — без дела, без постоянного занятия…

— По крайней мере, если ты идёшь в Вапалу, — Продолжила Эльвен, — ты будешь нам желанным спутником.

Это предложение я принял с охотой.




Глава семнадцатая


На столе перед моей хозяйкой лежало около сотни кукол — точные, копии Императора Хабан-дзи в коронационном одеянии — и всё это были спешные заказы со срочной доставкой. Великие Дома Вапалы отдают почести покойному властителю подобающим, церемонным образом: выставляя такую куклу на обозрение в своих парадных залах. При вступлении на престол каждого нового Императора такие куклы делаются впрок и ждут своего часа. Эти ждали больше лет, чем насчитываю я сама. Хабан-дзи правил долго…

Равинга дотошно осмотрела каждую, проверив, не истрепались ли они за те годы, что пролежали в сундуке. Я обратила внимание, что четыре куклы она забрала с собой обратно в мастерскую, даже не показав мне, что в них нужно поправить, как делала это обычно.

Сейчас она принесла их обратно и уложила каждую на своё место. Когда зазвонят, слуги Домов явятся за ними и с должным почтением унесут, чтобы они заняли подобающие места во дворцах заказчиков.

Равинга озабоченно нахмурилась, пощипывая нижнюю губу. Это значило, что она чем-то серьёзно обеспокоена. Затем покосилась на меня и, согнув палец, указала, чтобы я стала по другую сторону стола.

— Ну как, девочка, они готовы? Не нужно ли чего переделать?

Я чуть не раскрыла рот от удивления. Только прошлой ночью, вынимая куклы из сундуков, мы вместе проверяли их, и мне они казались совершенно целыми. Даже те маленькие огрехи, которые она исправляла сегодня утром, были совершенно незаметны для меня. Я послушно подвинула стул, уселась и самым старательнейшим образом осмотрела каждую куклу. Затем подумала, взяла две куклы сразу и, держа их рядом друг с другом, стала сравнивать, глядя то на одну, то на другую.

Эти куклы изображали Хабан-дзи не старцем, каким он умер, а полным сил юношей, каким он впервые взошёл на Трон Леопарда. Он был тогда прославленным охотником и офицером стражи, родом из Вапалы, сын Дома, занимавшего не очень высокое положение. Вот каким его изображали две куклы в моих руках. И всё ясе… я всё яснее видела, что эти две куклы отличаются друг от друга.

Позы, великолепные одеяния, короны обоих — всё совпадало до последнего стежка, до самого крошечного самоцвета.

Но всё дело в выражении лиц, вдруг поняла я. У первой было обыкновенное безмятежное кукольное личико, в точности повторявшее все черты настоящего человека и не более того. А вот вторая — в глубине её глаз играли искорки! Мне казалось, что она рассматривает меня так же пристально, как я — её!

Я положила первую куклу на место и стала сравнивать со второй куклой остальные. В конце концов у меня в руках остались как раз те куклы, которые Равинга уносила с собой в мастерскую, и каждую из них отличала одна и та же особенность — живые глаза!

Я отстранилась от стола и подняла взгляд на мою хозяйку. В голове роились вопросы, но я не знала, как высказать их. Замеченное мною имеет очень важное значение, я была уверена в этом. Но я заставила себя, промолчать, ибо давно поняла — Равинга делится своими знаниями лишь тогда, когда пожелает, и так, как сочтёт нужным.

Но она тоже молчала, и тогда любопытство (не она ли сама подсказала мне это открытие) заставило меня спросить:

— Глаза, хозяйка. Словно всё видят…

— Именно так, дитя моё, именно так. И неспроста!

Кажется, больше добавлять к этому она не собиралась. Она повернулась и сняла с полки за спиной две других куклы. Протянула куклы мне, но не для того, чтобы я взяла их, а для того, чтобы просто посмотрела. Я знала эти куклы.

Песчаный кот и юноша из Каулаве. Те самые, что участвовали в ритуале несколько дней назад. Эти, кажется, тоже имели всевидящие глаза.

— Идём, нам ещё многое нужно успеть.

Я прошла вслед за ней в мастерскую. Там Равинга уселась на свой высокий стул с подушечкой, на котором проводила столько времени, погрузившись в себя. Поставив две фигурки перед собой, она открыла маленькую шкатулочку, стоящую сбоку. В таких шкатулках хранились инструменты, и почти все эти инструменты я знала и умела ими пользоваться. Но сейчас она вынула незнакомые, толщиной с иголку, совершенно не похожие на те, какими мы пользовались обычно. Они были молочно-белыми, пока мастерица не коснулась их, а когда коснулась — белизну прорезали тончайшие кроваво-красные жилки, разбежавшиеся по ручке и по жалу.

Взяв песчаного кота, Равинга закрепила фигурку в маленьком зажиме, обитом мягкой тканью. А потом, сжав в руке пропитанное кровью жало, уколола кота в затылок. Жало снова побелело, словно краска каким-то образом впиталась в голову кота.

При этом она шептала слова, которые были мне знакомы, хоть я и не понимала их значения. Свои тайны есть в каждом ремесле, и каждый мастер завершает свою работу особым ритуалом. Словно желаешь своему творению доброй удачи. Я давно свыклась с этим обычаем.

Когда инструмент в руке Равинги снова стал совершенно белым, она освободила песчаного кота и отставила его в сторону. Затем, к моему удивлению, поднялась и указала мне на своё место. Стоя за моей спиной и закрепляя передо мной фигуру Хинккеля, она заговорила:

— Скоро завертится многое. Надвигаются беды, Алитта. Я — не выжившая из ума старуха, которая бормочет невесть что. И ты не совсем та, за кого себя принимаешь. Порой Дух бытия сам выбирает тех, кто лучше всего послужит его замыслам. И как бы ни повернулась твоя судьба, ты всё равно бы пришла в мой дом, ибо я видела в тебе нужные задатки. Но есть и другие умения — их нужно шлифовать и оттачивать, как оттачивают оружие или инструмент. Ты обладаешь и такими.

Уже близко то время, когда загрохочут охотничьи барабаны, и первыми жертвами станут беспечные. Мы должны готовиться к таким битвам, о которых наш народ уже успел позабыть. Интриги между Домами, сколь коварными и страшными они ни кажутся, — ничто по сравнению с грядущими бедами.

Вот, — она протянула мне инструмент, которым колола песчаного кота. — Сделай с ним то, что сделала я. Будь осторожна, словно ты вставляешь невесомый камешек — твои руки достаточно точны для этого. Делай то, что сделала я!

Я поняла — сейчас не время задавать вопросы. Я ощутила прилив вдохновения, так бывало, когда я делала особо тонкую и изящную работу и мне казалось, что только я могу сделать её, как должно.

Я рассмотрела куклу, склонившись над ней. Волосы были собраны в узел, как у всех, не носивших парадных париков, а маленькая шейка, которую я могла бы легко переломить пальцами, оголена. Я посмотрела на жало: оно снова покраснело, как в руках Равинги. Пальцы защекотало. Казалось, что-то перетекает по моим пальцам в инструмент, будто в него вливается некая сила, о существовании которой внутри себя я и не подозревала.

Я коснулась жалом крошечного затылка. Оно легко скользнуло внутрь, немного углубившись, и я почувствовала, как странный ток в моих пальцах становится сильнее. А затем — я поняла, что сделала всё, что от меня требовалось — потому что жало стало чистым и безжизненным, и выглядело теперь просто инструментом, никак не связанным со мной. Я выпустила его из рук.

Равинга освободила куклу и поставила её рядом с котом. Я соскользнула со стула, и хозяйка вновь заняла своё место. Она коснулась кончиком пальца головы каждой фигуры, закрыла глаза и замерла. Потом кивнула.

— Пока всё идёт, как должно. Мы должны приготовиться к гостям и к тому, что они с собой принесут.

Глубоко вздохнув, она откинулась на спинку стула. Теперь она смотрела прямо перед собой, сцепив руки и подняв их к подбородку.

— Начинается, начинается… наконец-то!

В её голосе прозвучало желание действовать, и действовать немедля. Словно она могла подчинить себе время и ваять его так же, как свои куклы.

Досыта накормленный, согретый приёмом если не родичей, то земляков, я улёгся спать. Нас ещё ожидала долгая дорога в Вапалу, но волнение, охватившее караван при мысли о предстоящих торжествах в столице, казалось, передалось и мне. Вапала столько лет была для меня каким-то легендарным местом, а теперь наконец-то представился долгожданный случай увидеть это богатейшее и знаменитейшее королевство.

Однако во сне мне явилась не Вапала и даже не лежащий перед нами путь. Я снова оказался в странной, не похожей ни на что комнате. Стены тянулись вверх, в темноту, так высоко, что потолка в этом сумраке и не разглядишь. И стены были далеко, очень далеко от того места, где я стоял. Меня окружали огромные ящики и сундуки, с меня ростом, а некоторые даже больше моей маленькой хижины на родном острове.

И я был здесь не один. Рядом со мной стоял Мурри, замерший, словно прислушивавшийся к неслышному шороху, готовый броситься на любой звук. А над собой я увидел два огромных шара, сиявших серебряным светом, а между ними…

Это же лицо! Такое огромное, что сразу и не поймёшь. Будто некий резчик превратил в статую целый каменный островок, только вырезал не кота-хранителя, а человеческую голову. Глаза задвигались, мигнули.

Стало очевидно, что предметом изучения был именно я. Я попытался сдвинуться с места — в этом взгляде я почувствовал тень неприязни. Увы, я оказался скованным по рукам и ногам, словно тоже представлял собой изваяние, а не живого человека из плоти и крови.

Я попробовал хотя бы окликнуть Мурри, но выяснилось, что я лишен ещё и дара речи. Мне остался только мой разум, моё сознание, замкнутое в неподвижной оболочке.

— Ты придёшь… — я предполагал, что любые слова из этого огромного рта прогремят не хуже грома, но никаких слов не раздалось. Это приказание само собой вспыхнуло в моём сознании. «Ты придёшь», — снова услышал я, а затем ещё: «Равинга ждёт…»

Лицо исчезло, поверхность, на которой я стоял, стены — всё растаяло, теперь моё зрение словно отделилось от тела, я смотрел с небес на землю и видел внизу очертания раскинувшегося подо мной города, по сравнению с которым хорошо знакомый мне Мелоа казался селением, во сто крат меньшим.

Я опускался ниже, и очертания становились всё яснее и яснее. Вскоре я уже различал стены, окружавшие город, широкие ворота. У ворот стояли стражники, их воинские парики были мраморно-белыми, а кожа — светлее, чем у нас. А входящие в город (я различал лишь их силуэты) останавливались перед воинами, словно показывая привратникам, что они пришли в город с добрыми намерениями.

От городских-то ворот и началось моё странное путешествие. Мой взгляд проскользил вдоль улицы, замер над приметным зданием, стоящим посреди большого двора, где на привязи ожидали хозяев множество ориксов — мне показалось, что это гостиница, — на секунду задержался там, а потом полетел дальше. Короткий переулок, ещё переулок, и ещё, подальше от главных улиц, по которым постоянно двигались фигурки людей, пока я не попал в тупик и не остановился (пока мой взгляд не остановился) перед домом, отмеченным печатью времени — а может быть, и не только времени, потому что верхний этаж нёс следы сильных разрушений.

Этот глухой переулок был очень узким, в него выходили ещё два здания, одно из них совсем разрушенное, крыша давно провалилась и лишь часть стен уцелела.

Здесь не было ни души. И только теперь я понял (или мне подсказали), что должен хорошенько запомнить это место, чтобы потом найти его.

После этого мой взгляд понесло обратно, теми же проходами, что и сюда, и оказалось, что я прекрасно помню все повороты и улочки по пути.

Я уже пролетал над гостиницей, когда раздался чрезвычайно громкий звук, потрясший, казалось, весь город, лежавший передо мной, как ветерок колеблет занавес.

А потом город исчез. Осталась только тьма…

— Вставай! — эти слова я услышал уже на самом деле. Я открыл глаза.

Надо мной наклонилась одна из тех, что я запомнил по прошлой ночи, — та, что стояла на карауле. Солнце уже почти зашло, и весь лагерь ожил.

Запряжённые в повозки яки терпеливо переминались с ноги на ногу, пока их навьючивали.

— Мы выступаем, — нетерпеливо сообщила караванщица, пробудившая меня от этого странного сна. — В котле осталось немного, но поторапливайся, если хочешь успеть.

Я ещё помнил свою скованность во сне и опасался, что не смогу сдвинуться с места. Но это был уже не сон, а действительность, пришлось подниматься. Я скатал одолженное мне одеяло и засунул его в свой мешок, постаравшись, чтобы подарок Кинрра, кифонг, был как следует защищен от любых случайностей.

У котла я оказался не последним — вместе со мной ели часовые, сменившиеся на закате. Мурри держался рядом и принял из моих рук вторую миску. Я побаивался, что появившись рядом с яками — и двумя или тремя ориксами, на которых ехали старшие каравана, — он перепугает животных, стоит только тем почуять запах своего исконного врага.

Но по-видимому они заключили между собой какое-то перемирие. Кот не подходил к скоту слишком близко, а они, хоть и косились на него с опаской, не брыкались. За что я им был весьма благодарен. Если бы мне пришлось выбирать между Мурри и караваном, нашим единственным шансом на спасение, боюсь, что выбор бы оказался очень непростым.

Мы заняли место в хвосте каравана. Солнце село, и сумерки приветствовали двинувшихся в путь. Где-то в растянувшейся линии всадников, навьюченных яков и повозок затянули песню, которую сразу подхватили, и размеренный ритм песни понёс нас вперёд.

Время от времени мы делали маленькие остановки, чтобы дать отдохнуть животным. С повозки с провиантом нам передали по пригоршне сушёных фруктов. Такое угощение могли позволить себе только самые богатые караваны, потому что фрукты входили в ряд очень дорогих лакомств. В моей родной стране фрукты появлялись только на праздничных пирах. Оказалось, что эти вязкие, упругие кусочки можно долго-долго жевать, они прекрасно утоляли и жажду, и голод. Даже плотоядный хищник Мурри с удовольствием поедал эти сладости.

Попутчики много говорили о будущем, рассуждали о выборах Императора. На испытаниях каждое королевство должен представлять один претендент, прошедший предварительные испытания в своей земле.

Покойный Император правил долго, очень долго. Так долго, что сверстники моего отца были ещё детьми или юношами, когда он победил в испытаниях. И с самого начала он показал свою силу. Это он прекратил обычай поединков между Домами. Соотечественники-вапалане недолюбливали его за это — они считали, что он покусился на столь дорогое их сердцу понятие «чести».

Открытые стычки, конечно, прекратились, но старая вражда и закулисная борьба между Домами остались. Впрочем, против чужаков и выскочек, желающих пробиться наверх, они зачастую объединялись. В разговоре мои спутники не раз повторяли, что пора уже взять власть человеку родом не из Вапалы, и что человек со стороны, из других земель, принесёт с собой долгожданные перемены, к немалой пользе остальных королевств. Вапаланам же с их пресловутой надменностью и высокомерием перемены к новому, кажется, придутся явно не по вкусу.

Поскольку почти все караванщики происходили родом из Каулаве, заходила речь и о том, что на трон может взойти и один из наших соотечественников. Но ни одно имя возможного претендента не упоминалось больше, чем дважды.

— Если Шанк-дзи продолжит гнуть своё, — заметила Лара Муза, одна из часовых, шагавшая рядом со мной, — то на троне снова окажется вапаланин. Говорят, что он могущественный человек. И если он победит, то Многое может перемениться не в лучшую сторону. Никогда у нас не случалось такого, чтобы правление переходило от отца к сыну. Если такое случится, тогда один Дом и одно королевство возьмут в руки власть над остальными. Может быть, в Вапале такую перемену обычаев примут с радостью, но в наших краях этому отнюдь не обрадуются. Только благодаря испытаниям, испытаниям Духом каждой из земель, на Трон Леопарда поднимается человек, стоящий выше верности своему Дому, свободный от всяких связей и относящийся ко всем одинаково.

— А сколько времени осталось до испытаний? — спросил я. Множество людей изо всех королевств соберётся в столицу, чтобы попасть на торжество, какое случается лишь раз в жизни. Я был уверен, что среди них окажутся и мои родичи.

— Сначала должен быть погребён старый император, _- ответила она, — Верховный Канцлер и Голоса Духов растянут это надолго. Они должны дождаться, пока не соберутся Королевы. И перед погребением ещё состоится смотр тех, кто решился подвергнуться испытаниям.

Она кивнула на тянущиеся впереди повозки.

— У нас хороший товар, и в столице, где полно гостей, мы продадим его с прибылью. Цены поднимутся, — она довольно покачала головой. — К тому же, — добавила она, немного помолчав, — мы придём заранее, и у нашей хозяйки будет возможность занять на рынке место побойчее.

Если в Вапалу съедется столько народу изо всех королевств, подумал я, мне наверняка удастся найти какую-то работу, пусть даже временную, и заработать на жизнь. Я поправил мешок, чтобы плечи не так уставали. А потом, у меня ещё был кифонг. Я, конечно, не настоящий бард, но и место собирался искать не в благородном Доме. Пусть придётся петь в какой-нибудь гостиниц© или даже на рынке, на жизнь нам с Мурри хватит и этого. А там, глядишь, подвернётся и лучшая возможность.




Глава восемнадцатая


Караван шёл очень быстро, между привалами мы держали хорошую скорость, и на второй день пути на горизонте замаячило что-то вроде полоски облаков — так мне поначалу показалось. Полоска выросла и превратилась в очертания огромного плоскогорья, высоко поднимающегося над песками. Алмазное Королевство. Сколько раз я слышал о нём, но никакие слова не могут описать тех огромных склонов, над которыми лежит Вапала.

Наши каменные острова бывают разных форм и размеров, попадаются и очень большие, но то, что открылось перед нами, разительно отличалось от всего, что я видел раньше. Теперь каменные островки моей родины казались мне просто камешками, небрежно разбросанными чьей-то рукой по песчаным волнам Каулаве.

Чем ближе мы подходили (а здесь можно было двигаться и днём), тем величественнее возвышались над нами эти горы. Вскоре мы расслышали и хрустальный перезвон мобилей, поющих свои неумолкающие песни там наверху, на плоскогорье.

И ещё, впервые в своей жизни, я увидел живую зелень. Жизнь Вапалы не зависит от озёр водорослей. Там растут настоящие растения и даже легендарные деревья. Эта страна богата такими чудесами, о которых и не слышали во внешних землях.

У дороги, извивавшейся как лента, поднимаясь вверх по склону, стоял пост стражников. Уже само существование дороги производило ошеломляющее впечатление. Сколько же времени понадобилось этим решительным людям с гор, чтобы вырубить в скалах такой путь? Наверное, несколько поколений сменилось, пока она строилась.

Эта дорога служила единственным путём в Вапалу, превращая Алмазное Королевство из просто страны в хорошо защищенную крепость. Воины играючи смогут оборонять этот путь. Хватит нескольких лучников наверху, чтобы смести с дороги целую армию захватчиков.

Пост с часовыми был ещё далеко, когда к нам подъехала предводительница каравана.

— Этого зверя, — она указала плетью на Мурри, — здесь не примут с распростёртыми объятиями. Тебе лучше отпустить его.

— Отпустить? — перебил я. — Мурри такой же свободный, как и я — это мой товарищ, а не домашняя скотина. Вам приходит на ум отпускать котти? Их ведь немало в вашем караване? Или вы держите их на привязи?

Женщина оценивающе посмотрела на Мурри, тот ответил ей таким же прямым взглядом.

— Для вапалан кот — желанная добыча. Благородные вапалане охотятся на них из любви к охоте, а те, кто пасут скот, видят в них бич своих стад. Не успеет он показаться стражникам, как в него полетят стрелы.

Караванщица была права. Но я понимал и другое. Нас двоих, меня и Мурри, связывало уже очень многое, и от этого нельзя было просто так отвернуться. Я заговорил с ним на языке Пушистого Народа, и он кивнул в ответ.

— Правда, — проворчал он, — и неправда. Нет гладкокожий командовать Свободный Народ. Скажи ей, что она хочет услышать. А там увидишь.

— Впереди стража и город. Безопасно только для таких, как я. На тебя набросятся, не успеешь ты показаться.

Он мигнул.

— Показаться — может быть. Если я покажусь. Я сам справлюсь, брат по клыку.

Мне ничего не оставалось сделать, как ответить:

— Я сделаю так, как ты просишь, но будь очень осторожен.

А Эльвен я ответил:

— Мы поняли твоё предупреждение.

Она кивнула в ответ и поскакала на своё место в голове каравана, готовая ответить на окрик стражи. Мурри проводил её взглядом и затрусил к последней повозке, той, на которой везли съестное и которая сейчас ехала налегке, потому что припасы уже почти кончились. На повозке путешествовала пара котти, со своим обычным любопытством выглядывавшая наружу из-под полога.

Их взгляды остановились на Мурри, а затем парочка раздвинулась в стороны, освободив между собой место. Песчаный кот, в несколько раз больше, чем они, одним прыжком вскочил в повозку и исчез. Котти снова сдвинулись вместе, одарив меня безразличным взглядом. Мурри пропал, словно его и не было.

Но ведь стража, наверное, будет проверять все повозки до одной. Я странствовал с Мурри столько времени, что уже не обращал внимания на запах его шкуры, слегка отдающий мускусом. Хватит ли присутствия этих двух котти, чтобы замаскировать их куда более рослого сородича? По счастью, Мурри был ещё подростком, не то его вообще не удалось бы спрятать.

Я пристроился рядом с этой неторопливо ползущей повозкой, не представляя себе, что буду делать, если его обнаружат. Оставалось только надеяться, что я смогу отвлечь стражу на себя, пока проворный песчаный кот будет удирать в дюны.

Караван остановился. Кое-кто впереди даже уселся, словно собираясь долго ждать. Очевидно, при въезде строго соблюдались какие-то правила. Сверху доносился чистый перезвон колеблемых ветром мобилей. Мобили составляют гордость Алмазного народа. А величайший из мобилей — символ этой земли. Он звенит только во время величайших бедствий, и хотя сейчас он молчал, он звенел и когда умер Хабан-дзи.

Его звон был музыкой, но его звон нёс и смерть, неумолимую, жестокую смерть. Тех, кто преступил закон, совершив особо тяжкое преступление, бросали в самый центр мобиля, между острых, украшенных алмазами пластин, и раскачивавшиеся пластины рассекали преступников на части, когда стражники начинали вращать висящий на цепях мобиль.

А ещё — это было последнее испытание для того, кто желал стать императором. Он должен был пройти между свободно качавшихся пластин невредимым и завладеть короной, ожидавшей претендента в центре мобиля. Я дивился умению и отваге тех, кто решался на такое. Чтобы пройти такой путь, требовалось обладать гибкостью многоопытного фехтовальщика или отличного танцора. Мимолётное колебание, неверный расчёт — и человек умирает мучительной смертью, разрубленный на куски, словно чучело, на котором учатся рубке неопытные воины.

Впереди ударил барабан — сигнал двигаться дальше. Интересно, мрачно подумал я, каким определят наказание за попытку провести в Вапалу песчаного кота? Уж не обрекут ли этого несчастного на танец в мобиле? Но повозка уже катилась вперёд, и мне ничего не оставалось, как идти следом.

Чем ближе мы приближались к выстроившимся у крутой дороги, ведущей вверх, стражникам, тем труднее мне было сделать следующий шаг. Это оказалось испытанием ничуть не легче того, когда я вытаскивал Мурри из песчаной западни.

Я повёл глазами по сторонам, оценивая великолепие стражников. Блестящее снаряжение, наручи, кирасы, пояса, украшенные самоцветами… у нас даже глава Дома одевается не так богато.

Волосы были упрятаны под большими париками серебристо-белого цвета, не иначе посыпанные алмазной пылью, так они сверкали под солнцем. Каждый был вооружён копьём, а за спиной висел ненатянутый лук; умение, с которым стражи владели и тем и другим, было хорошо известно во всех королевствах.

Отряд был разбит на две группы — по обе стороны въезда, а справа от меня стоял офицер с навощенной дощечкой в руке. Судя по всему, он пересчитывал проходившие мимо него повозки и людей. Когда я подошёл поближе, он посмотрел прямо на меня и щёлкнул пальцами. Так подзывают не очень радивых слуг. Я прикусил губу. Всё пропало? Моим единственным оружием был посох и, может быть, нож, но они и сравниться не могли со стальным клинком в руках умелого воина.

— Ты — как звать? — он говорил, странно обрубая слова, и уж, конечно, не так, как обращался бы к равному.

— Клаверель-ва-Хинккель, о Владыка Мечей.

— Караванщица сказала, что ты возвращался из своего соло.

— Это так.

— Что нужно здесь, иноземец?

— Увидеть Вапалу, о красоте которой наслышаны все королевства, — ответил я.

Я уже встречал прежде этот пренебрежительный тон — друзья моего брата, старые соратники отца… А смог бы офицер выдержать то, сквозь что пришлось пройти мне? Со всей его алмазной пылью, воинским искусством и высокой должностью привратника у дороги в Вапалу? В первый раз я не почувствовал обычного виноватого смущения. Пусть я не ношу саблю, но я выжил, и в этом мы с ним наравне. Мои пальцы коснулись рубца, зажившего следа клыка на запястье. Нет, мы с ним даже не наравне, я выше!

Он мог охотиться за песчаными котами, а я участвовал в их совете, я плясал вместе с ними под звёздным светом, я был их кровным братом. Никто в Вапале не может похвастать тем же!

Уже вечерело, когда весь караван взошёл, наконец, на плоскогорье. Дорога оказалась нелёгкой, по такой ночью не пройдёшь. Опоздавшим придётся ночевать внизу, вместе с часовыми, дожидаясь следующего утра. К моему облегчению, стражники не стали обыскивать последнюю повозку. Парочка котти так и сидела там, невозмутимо глядя вокруг и закрывая проход, который они освободили для Мурри. Как же, интересно, они смогли общаться с этим своим дальним родственником, подумал я.

Говорили, что врагами народа Мурри являются дикие леопарды, не примкнувшие ни к Императорской страже, ни к королевским гвардиям. Правда, я ни разу не слышал, чтобы они нападали друг на друга. Леопарды и мой народ всегда жили в союзе, хотя, наверное, и не столь тесном и дружественном, как между котти и человеком.

Мне казалось, что я готов к тому, что увижу, поднявшись на плоскогорье, ибо не раз слышал рассказы о землях, покрытых зеленью. Грозовые бури, сотрясавшие время от времени наши королевства (без всякой пользы для нас, потому что вода тут же впитывалась в песок), проносились и здесь, только вода не утекала. Люди Алмазного королевства трудились над этим с незапамятных времён и научились собирать осадки так, что они не уходили в песок, а скапливались в хранилищах, вырубленных в глубине гор. Оттуда они брали влагу для орошения ровных участков, на которых сажали растения и даже деревья, такие высокие, что они возвышались над человеком, как скалистые пики. Это было чудо из чудес. По дороге к городу нас окружали ряды этих чудесных деревьев, ухоженных, с ветвями, сгибающимися под тяжестью плодов. А между деревьев росли кусты, испускавшие запах дорогих приправ, за которые в провинции платят большую цену.

На широких, огороженных участках земли паслись роскошные стада яков, а когда мы проходили мимо загона, несколько породистых ориксов, стоявших возле ограды, даже вызывающе заревели, увидев ориксов из нашего каравана.

Мой собственный Дом считался процветающим и богатым, у нас было хорошее стадо яков и даже несколько отличных породистых ориксов (мой отец, хоть и не любил выставлять это напоказ, жил ничуть не хуже любого вельможи), но такого свидетельства богатства, как эти животные, я не видел ни у нас, ни у наших соседей.

Странно, но эти раскинувшиеся передо мной растения казались мне чужими. Мне хотелось домой, на скалистые островки, к озёрам с водорослями моей родины. Мы все связаны с нашими домами, и когда оторваны от своих родных мест, нас всегда преследуют боль и чувство утраты.

Это ощущение ошеломило меня, и я сильнее, чем прежде, задумался: а тот ли путь себе выбрал? Пусть дома меня ожидают разочарования и сердечные потери, но всё-таки я кауланин. Алмазное Королевство любому может вскружить голову (мне уже вскружило) своим богатством, но всё равно, чужеземец будет чувствовать себя здесь чужим ещё больше, чем где бы то ни было. Люди Вапалы считают окружающие их земли слишком суровыми и пустынными, они думают, что там могут выжить только варвары. Слишком долго они жили в благоденствии, чтобы представить себе иной образ жизни.

До города оставался ещё день пути, город располагался в самой глуби страны. В эту ночь наш караван стал кругом в месте, отведённым для ночевки караванов — здесь мы и разбили лагерь. Эльвен собрала всех своих людей (здесь можно было не выставлять часовых), и они долго советовались о предстоящей ярмарке, о ценах, о том, кто будет торговать за прилавками, а кому придётся присматривать за скотом и за пожитками караванщиков.

— Раффан держит для нас комнаты в «Трёх Леопардах», — подытожила она, — Вара заверила, что он сдержит своё слово. Своего он никогда не упускает, и если не держать ухо востро, сдерёт втридорога, но со мной он никогда нос не задирает. Он и так знает, что к концу ярмарки положит в карман приличную кучу денег. Зато у него чистые постели, раз в неделю комната омовения, а еда, хоть и скромная, но вкусная.

Комната омовения! Эти два слова потрясли меня. Да, такое чудо можно было увидать только в Алмазном Королевстве. Во дворцах Великих Домов есть, говорят, собственные комнаты омовения. Вообще-то, мы, живущие во Внешних Землях, очень чистоплотные люди, хотя и не можем умываться языком, так, как это делают котти. Но, когда это возможно, мы каждый день растираемся мочалками из несъедобных водорослей, а перед этим ещё и оттираемся песком. А уж опустить тело в большой чан, полный влажных, очень влажных водорослей, — я давно мечтал испробовать такую роскошь… особенно, если вспомнить, сколько времени я даже не менял одежду.

Однако прежде чем появляться на постоялый двор, нужно было как следует подумать. Я не мог позволить Мурри показываться снаружи, а постоялый двор, как известно, очень людное место. И хотя у меня с собой имелись несколько хороших кусков бирюзы, что я подобрал по дороге, а также драгоценные камни, что я нашёл в разграбленном караване (хоть они мне и не принадлежали), я не мог расплатиться ими за жильё, не зная их истинной стоимости здесь. Здесь, в столице империи, наверняка должны найтись ювелиры, хотя больше всего ими славится, конечно, моя страна. Я постараюсь продать свои камни, а зная — спасибо сестрице — их приблизительную цену, я вдобавок смогу быть уверенным, что ювелир-камнерез не надует меня. И потом, я ведь не был членом каравана и не мог рассчитывать на место в комнатах, которые были оставлены для них.

В своих размышлениях о ближайшем будущем я дошёл как раз до этого места, когда в голове вспыхнула карта улиц и переулочков из недавнего сна. Если посчитать его не простым сном, а видением, то, может быть, это и послужит ответом на вопрос, где искать совета о ночлеге и о самом городе.

Подумав так, я куда увереннее стал ожидать въезда в город. К счастью, уже смеркалось. Главные улицы, по которым мы проходили, освещались шарами, сиявшими, как тысяча бриллиантов. Дома здесь были белого цвета, не выше двух этажей: предосторожность от сильных бурь, идущая из глубокой древности. Чем дальше мы углублялись в город, тем больше и красивее становились здания. Кое-где светящиеся шары сжимали в лапах статуи чёрных леопардов, стены больших домов украшали мозаики из маленьких самоцветов.

Нашим домам на каменных островах, конечно, далеко до такого великолепия, которое наверняка должно было поражать приезжающих сюда иноземцев. Я подошёл поближе к повозке, в которой до сих пор прятался Мурри. Для него высунуться наружу в этом ярко освещенном месте значило тут же выдать себя, потому что с приближением к центру города людей на улицах становилось всё больше.

Этим утром я поблагодарил хозяйку каравана за приют и предложил ей выбрать что-нибудь из камней, которые нёс с собой. Кроме того, я передал ей записи, найденные вместе с камнями на месте резни, с просьбой отыскать, если возможно, их нового владельца. Судя по её виду, она сильно сомневалась, что такое возможно. Что до моих камней, Эльвен отказалась от них с большим тактом и деликатностью, так что я не почувствовал себя облагодетельствованным. Помочь возвращающемуся из соло, сказала она, это долг любого путешественника, как, впрочем, оно и было. Так что я не спешил расставаться с моими спутниками, но только до постоялого двора, к которому, судя по всему, мы направлялись, а там мне придётся как-то заставить Мурри идти вслед за мной по лабиринту, запёчатлённому в моей голове, и не просто идти за мной, а незаметно пробираться, используя свои охотничьи таланты.

Котти вежливо отодвинулись в сторону так, что я смог просунуть голову в повозку, но не успел я и слова сказать, как Мурри перебил меня:

— Знать дорога. Буду готов.

Так Мурри тоже посетило видение? А если мы примем то, что предлагается нам таким изощрённым способом, — что от нас потребуют взамен? Я чувствовал себя очень неуверенно — мне начинало казаться, что мной управляют, что я двигаюсь не по собственной воле, а силой некого неведомого мне духа.

За оградой постоялого двора горел свет. Караван вполз внутрь, и начались привычные хлопоты — распрячь и развьючить скотину, поставить в сторону пустые повозки, проследить, чтобы скот провели в оставленное для них стойло. Я следил за своей повозкой, болтаясь в тени у ворот, и старался выглядеть как можно менее подозрительно. Котти, по-прежнему выглядывавшие из-за полога, вдруг расступились в сторону, Мурри выскочил наружу и был таков. Я вскинул мешок на плечо и тоже вышел наружу. Снаружи горели фонари, проходили пешие и конные, но Мурри как-то ухитрился незамеченным скользить из тени в тень, пока я шёл к узкому переулочку, откуда начинался наш путь.

Прежде чем пересечь следующую широкую улицу, пришлось долго ждать, пока там не будет прохожих. А немного спустя я услышал, как он зовёт меня, перехватил посох покрепче и поспешил, если потребуется, прикрыть наше бегство.

И тут только заметил, что Мурри выбрал путь у меня над головой, в два прыжка вскочив на крышу одноэтажного дома, а потом ещё выше.

За нами никто не следил. В этой части города фонарей было поменьше, и светились они не так ярко. И дома здесь были похуже: на стенах не видать изящной мозаики, резные наличники на дверях и окнах кое-где разбиты. Узкий тупичок вообще полностью скрывался в тени, словно уже совсем стемнело. Только над дверью того дома, на который мне указывали в видении, горел тусклый огонёк.

Возникший как из-под земли Мурри уже поджидал меня у двери. Я поднял руку, чтобы постучать; на двери висел маленький мобиль, он качнулся и тихонько зазвенел. Дверь открылась немедленно, словно меня ждали с нетерпением, и я увидел ту самую девушку, ученицу Равинги.

— Значит, ты пришёл… — если это было приветствие, то в её устах оно прозвучало довольно прохладно. Она открыла дверь пошире, для меня и для Мурри. Песчаный кот вошёл внутрь, не задумываясь, столь же уверенно, как вошёл бы в логово своих сородичей.




Глава девятнадцатая


Комната, куда мы попали, оказалась обыкновенной лавкой. У дверей горел обыкновенный светильник, свет которого еле достигал полок на стенах. Девушка держала в руках круглый фонарь, и под его светом фигурки на полках замигали искорками глаз, словно наблюдая за нами.

Я ощутил беспокойство, словно эту комнату переполняли тайны. Куклы, которые Равинга продавала на рынке у меня на родине, всегда были очень хороши, и каждый раз среди них находились одна-две с таким совершенным лицом и фигурой, словно их с великим мастерством слепили с живого человека. Такие куклы стоили очень-очень дорого, и покупали их обычно собиратели всякой невидали. У нас любят подобные безделушки и часто покупают их, кому какая по карману. Потому такие мастера, как моя сестра, пользуются большим уважением, а к их палаткам на рынке часто заглядывают и повелители Домов и их подруги.

Я остановился, чтобы получше разглядеть несколько фигурок, которые задержали моё внимание. Вот на полочке сидит песчаный кот, выпрямившись, он положил передние лапки на барабан, словно собираясь подыгрывать воздушным пляскам своего племени.

Я так и не рассмотрел его как следует. Моя проводница уже откинула в сторону занавесь над дверью, ведущей в глубь дома, и Мурри уже шмыгнул туда. Занавесь была сшита из лёгких шкурок, а за дверью открывалась большая комната, в которой, судя по всему, жили, а не торговали. Из этой комнаты вела ещё одна дверь, она была приотворена, за ней горел свет, и в проёме виднелся рабочий стол, заваленный, кажется, сырьём для работы.

Сама кукольница возникла в дверях мгновением позже и протянула вперед обе руки ладонями вверх. Так встречают желанного гостя. К моему полному изумлению, Мурри поднял переднюю лапу, полностью спрятав свои жуткие когти, и положил её на ладонь кукольницы. Так его лапа показалась очень большой, шириной чуть не в две ладони. Он издал глубокий горловой звук, каким его родичи приветствуют друг друга.

Равинга склонила голову в ответ.

Затем она так же протянула руки мне, и я поспешил коснуться её ладоней своими. Хотя я знал, что Равинга приближается к преклонным годам, она осталась такой же, какой я всегда помнил её — начиная с того дня много сезонов назад, когда впервые увидал её куклы на рынке и замер перед фигуркой воина в полном снаряжении, с дышавшей достоинством осанкой, совсем, как мой отец, когда он отправлялся с ежегодным визитом ко двору.

Тогда она приветствовала меня, не как ребенка, которого положено одернуть, чтобы тот не сломал изящную безделицу, а почти как своего коллегу-ремесленника, найдя время, чтобы ответить на все мои вопросы о воине и об его доспехах, незнакомых мне: фигурка изображала воина из Аженгира, страны, женщины которой в своё время тоже ходили на войну.

И с того времени я всегда был рад видеть кукольницу, хотя в последние два сезона наши встречи проходили немного неловко, она стала брать с собой свою ученицу, и Алитта сразу же дала мне понять, что не собирается якшаться с иноземцами, как её хозяйка. Она всегда находила какую-нибудь отговорку, чтобы улизнуть или хотя бы повернуться ко мне спиной, переставляя куклы на прилавке или усевшись в уголке и починяя сломанную куклу. К ним часто приносили такие, с просьбой вернуть к жизни покорёженное сокровище.

Вот и сейчас она уже исчезла, выскользнув через другую дверь. Дурно воспитана, подумал я. Впрочем… я никогда не искал ничьего общества, кроме моей сестры. Мне не имело смысла посещать праздник зрелости, где девушки выбирали себе супруга. Мне нечего было предложить даже самой завалящей девушке, ищущей партнера, а сейчас, в своих изорванных лохмотьях, я, наверное, представлял ещё менее привлекательное зрелище.

— Будь моим гостем, Хинккель, — приветствовала меня Равинга, и в этих словах было больше тепла, чем я когда-либо слышал от своих близких.

— Вы слишком добры к такому, как я, повелительница… я…

— Ты был призван, и теперь твоё место здесь, — её голос прозвучал столь властно, что сразу напомнил моего отца. Так властно, что у меня пропала охота отвечать на вопросы.

Не спрашивая о моих странствиях, она сразу провела меня в дверь, за которой исчезла Алитта, сквозь коридор мимо кухни. Вкусный запах из кухни заставил меня вспомнить о пустом желудке. Мурри уже сидел там, глядя на девушку, хлопотавшую у стола и плиты. Он пошевелил усами и облизнулся в предвкушении ужина.

Не задерживаясь там, хозяйка провела меня в одну из маленьких комнаток, очевидно, спальню. Такого обращения удостаиваются лишь почётные гости. Одну из стен украшала резьба, изображающая пляски песчаных котов, и эта картина немедленно приковала к себе мой взгляд, ибо лишь тот, кто был свидетелем этого зрелища, мог изобразить такое. Но этим гостеприимство не ограничилось. В углу меня поджидал большой чан — может быть, не такой роскошный, как в дворцовых банях, но по мне, так лучшего и не пожелаешь, — и по запаху я сразу понял, что к губчатым водорослям примешаны ещё и такие, которые очистят и ублажат даже самого утомлённого путешественника.

Вдобавок через палку для одежды были перекинуты красно-жёлтая юбка и сине-зелёный кафтан, расшитый по воротнику и краям крошечными хрустальными бусинами. А на полу, носок к носку, пятка к пятке, стояла пара мягких сапожек из шкуры орикса. Уронив свой заплечный мешок, я тупо уставился на все это великолепие.

Ночлег и пища — да, предложить их гостю вполне естественно, но вся эта городская роскошь — зачем? Опять возникло ощущение, что мною управляет что-то непонятное, и мне стало не по себе. Я был уверен только в одном — отказаться от предложенного таким образом значило нанести оскорбление. Вообще-то, в таком приёме вернувшегося из соло не было ничего необычного, если бы… если бы это были подарки твоих родных. А не женщины, с которой тебя не связывают кровные узы.

Я стащил с себя остатки дорожного платья и связал их в узел. Да, больше это уже не надеть. Так что первым делом мне придётся побеспокоиться о пополнении своего гардероба.

Затем я встал на ванный коврик и принялся растираться водорослями. Их предварительно подогрели, и моя исцарапанная, высушенная солнцем кожа жадно впитывала влагу. Я чувствовал, как расслабляется тело, как исчезает напряжение. Теперь я уже не раздумывал, почему мне оказали такой приём. Я просто погрузился в блаженную истому, и вообще ни о чём не задумывался.

Одежда оказалась по мне. Что стало очередным сюрпризом — если только Равинга не наловчилась на одежде для своих кукол до такой степени, что смогла по памяти подсчитать мой размер. И то — она не видела меня уже почти сезон. Сапоги только были чуть-чуть великоваты, ну и ладно, зато они не натирали кожу, как те латаные-перелатаные, которые я только что сбросил.

Облачившись, я полюбовался на себя в зеркало. И хотя видел себя не целиком, всё равно — на какое-то мгновение мне показалось, что я гляжу на одну из кукол Равинги, только увеличенную до человеческих размеров. Моё лицо стало худым и загорелым, волосы отросли ещё сильнее, так что даже когда я скрепил их кольцом, они всё равно спускались на спину. Прощальный дар моей сестры ярко горел на запястье, и что-то толкнуло меня выпустить наружу ещё и медальон, который я прятал почти всё время своего путешествия. Он сверкнул у меня на груди, в открытом воротнике кафтана, и я с гордостью подумал, что не каждое украшение в славной своим богатством Вапале сравнится с этим.

Я чувствовал себя так, словно в комнату вошёл одним человеком, а выхожу совершенно другим. И отправился на поиски хозяйки.

Когда я вошёл в столовую, Мурри уже налегал на содержимое большого таза. Перед котом торжественно восседали три чёрных котти, уже очистившие свои блюдца, и смотрели на гостя во все глаза.

Равинга указала мне на мягкую циновку рядом с собой, перед нами стояли отполированные низкие столики. Третий столик расположился чуть сбоку, и за ним уселась Алитта, после того, как поставила перед нами накрытые блюда.

Привыкшему к скромной, неприхотливой жизни в глуши такое угощенье воистину могло показаться праздничным пиром у Императора. Я наслаждался яствами, привычными здесь, растущими на полях Вапалы, но невиданными в пустыне, потому что они не перенесли бы долгой дороги в мою страну. А на десерт подали свежие фрукты и нежный на вкус напиток, согревший не только желудок, но и сердце. Этот вечер начинал казаться мне сном.

Моя хозяйка ела молча, и, следуя хорошим манерам, я тоже отдал должное еде, дважды опустошив свою чашу, что, должно быть, казалось верхом жадности. Однако Алитта без всяких слов дважды поднималась, чтобы принести ещё.

Мурри уже отполировал свой тазик до блеска и теперь умывался лапой. Он пересёк комнату — котти хвостиком плелись за ним — и растянулся у меня за спиной, хотя там было тесно, и он еле уместился. Я хорошо слышал, как он мурлычет и похрапывает.

Когда с ужином было наконец-то покончено, я отважился нарушить молчание:

— Да пребудет ваш Дом в гордости, о повелительница. Столь богатые дары страннику превосходят все ожидания. Теперь же… — я мучительно подыскивал подобающие слова, а не те грубые и обыденные, что уже толклись у меня на языке.

Она чуть отодвинула столик и опустила руки на колени — Алитта проворно собрала остатки пиршества, оставив на столике лишь три кубка искусной работы и сосуд с освежающим напитком.

— Теперь же… — продолжила Равинга, когда девушка наконец вернулась на место, и две котти тут же вскочили на излюбленное место у неё на коленях, — теперь ты хочешь задать мне множество вопросов. Да и кто на твоём месте не захотел бы?

Она снова сделала паузу, глядя не на меня, а на противоположную стену, словно заметив там что-то очень важное.

— Наш народ позабыл очень многое, и может быть, такое забвение было наложено на нас извне — как наказание, как урок… кто знает? Древнейшие из песен бардов полны намёков. Обрывочных намёков, которые относятся ещё ко временам тех войн, после которых началось объединение внешних земель. Наши земли — суровые земли, и жизнь, которой мы жили, сделала нас такими, каковы мы есть сейчас.

Единство распадается, когда народы начинают воевать друг с другом, а война прокладывает путь и другим бедствиям. Если мы — осколки некогда могучей империи, то похоже на то, что сейчас мы медленно собираемся вместе, поднимаемся вновь, очень медленно, словно к вершинам нового и незнакомого каменного острова. Но пока мы больше похожи на путешественников, попавших в песчаную яму и прячущих глаза, не желая взглянуть в лицо тому, что нас ждёт — или будет ждать в будущем.

Мы стали самодовольны и благодушны. Нет, конечно, мы ещё сохранили кое-какие старые обычаи — то же соло, закаляющее молодёжь, — она бросила на меня острый взгляд. — Верно, Хинккель, ты ведь стал теперь другим?

— Думаю, да… — моя рука нащупала медальон, и я обратил внимание на шрам на запястье. Да, я стал другим, передо мной открылось совершенно новое измерение жизни. Я танцевал с теми, кто считался исконными врагами моего народа, я внимал песням Кинрра, я оторвался от своих корней и — только сейчас я понял это — я расколол скорлупу, в которой томился и вырвался наружу.

— Мой Дом, — Равинга неожиданно сменила тему, необычный дом. У меня осталось лишь двое родичей, и один из них… не принадлежит к моему племени.

Она вытянула вперёд руку и сдвинула широкий браслет, прикрывавший запястье, и я увидел на покрытой еле заметными морщинками коже такой же шрам, какой оставили на моей руке зубы Марайи.

— Уже много сезонов назад у нас появились знаки беды, знамения столь скрытые, что их можно было прочесть лишь в Великом Духе, и лишь тем, кто владеет прирождённым даром чувствовать малейший знак беды. Но сейчас опасность приближается к нам широкими шагами. На Бесплодных Равнинах появился властелин.

Казалось, у меня отвисла челюсть. В Великом Бесплодии не может существовать никакой жизни — никакому властелину нечем там повелевать.

За спиной послышалось ворчание, Мурри зашевелился.

— Слушай, — проворчал он. — Речь мудрости.

Даже котти, те, что устроились на коленях у Алитты, и третья, лежавшая у её ног, вытаращив глаза, уставились на Равингу немигающими взорами.

— Так те большие крысы… — неожиданно я вспомнил о чудовищах, с которыми мы сражались, о том, как они были непохожи на своих товарищей. И я слышал рассказы о том, что такие твари приходят с Равнин… хотя как они могут жить там…

— Да, эти крысы. Это проба, разведка, чтобы узнать, ждём ли мы нападения, готовы ли мы.

Она сунула руку в карман и извлекла оттуда шар из совершенно чёрного вещества. Настолько чёрный, что казалось, он впитывает в себя свет, и когда она положила его на стол перед собой, в комнате словно потемнело.

Я вытянул шею, чтобы получше рассмотреть шар, но рука Равинга тут же накрыла его, спрятав от моих глаз.

— Нельзя! Я не знаю, какова его истинная сила. У тебя есть щит, — она кивнула на мой медальон, — но ты ещё не обучен. Мы не можем рисковать тобой сейчас.

— Рисковать мной?

— С того дня, как ты нашёл, что навело порчу на мой скот, я знала — в тебе заложено то, что нам нужно, — опять она заговорила о другом. — Котти, другие животные — они чуют это в тебе, ибо во многом их чувства гораздо острее наших.

Алитта, — она кивнула на свою ученицу, — тоже обладает внутренним зрением. Она немного научилась этому по-своему, ты научился по-своему. Нам понадобятся все, кто смогут выстоять перед опасностями куда страшнее тех, к которым наш народ привык за многие поколения.

— Но я же не воин! — запротестовал я. Не все ли беды в моей жизни происходили именно от того, что я не родился воином?

— Есть разные сражения, и не всегда бой можно выиграть саблей, копьём или другим оружием. Сейчас нам нужны не воины, но другие, хотя вполне может быть, что и воины пойдут за ними следом.

Нам нужны те, кто могут ступать тайными тропами, кто готов воспринять самые незаметные знамения Великого Духа. И прежде всего нам нужен новый Император. Последние два Императора происходили родом из Вапалы. И сейчас здесь объявился один претендент, который горит желанием изменить древний обычай, — ибо всегда запрещалось вручать бразды правления в руки одного Дома.

Хотя ныне мы живём в мире, тёмные дела творятся между Домами, — рука Равинги коснулась лежащей на столике руки Алитты. Лицо ученицы странно заострилось, тело напряглось, словно на несколько мгновений ею овладели жуткие воспоминания. — Да, под гладью безмятежной жизни хватает чёрных пятен. И не стоит Добавлять к грядущим опасностям ещё и заговоры Дома против Дома. На сей раз Император не должен быть связан с Вапалой.

Теперь она говорила, словно отдавая приказ, и глядела на меня так, как командир смотрит на своего солдата.

— Нет! — подскочил я. — Я не Император и не могу им быть! И пробовать не стану…

Девушка наклонилась ко мне, и в это мгновение её голос стал таким же резким, как черты лица:

— Делай, что должно — или ты — ничто! — и тяжело опустила ладони на свой маленький столик, да так, что кубок подскочил и чуть не опрокинулся. Её глаза стали холодными, как у моего отца, когда он, бывало, глядел на меня, а в изгибе губ я прочёл немалую долю презрения.

— Я не Император, — твёрдо повторил я. Мысль о том, что эти две женщины видят во мне кандидата, неожиданно заставила меня с подозрением припомнить все эти двусмысленные намёки из уст Равинги. Да стоит мне только выйти для участия в испытаниях — как меня заслуженно высмеют и посчитают лишённым разума.

Но Равингу это, казалось, вовсе не беспокоило. Её рука, скрывшая чёрный шар, приподнялась, и шар покатился ко мне.

— Давай посмотрим, — предложила она.

И как в тот раз, давным-давно, когда её хозяйка дала мне знак кота, Алитта выразила жестом своё несогласие, но промолчала.

Шар прокатился по столику Равинги и перескочил на мой столик. Я так и не понял, как он преодолел промежуток между двумя столешницами. А потом он застыл передо мной. И хотя Равинга не сказала ни слова — она и не стала возражать, когда я заглянул в него.

Он походил на кристалл. Ни глянца, ни блеска. Он отталкивал взгляд, как ком высушенных ядовитых водорослей. Я не чувствовал желания коснуться его, он сам изменялся у меня на глазах. Очертания шара заколебались, он изменил форму. На мгновение передо мной появилась кошачья голова — но не котти и не одного из собратьев Мурри, а гладкая голова леопарда — голубого леопарда, символа власти.

Но леопардом ком пробыл недолго, затем форма сменилась, и теперь я увидел крысу — одну из тех странных, гнусных тварей с огромным лбом.

Леопард, символ власти — этот символ крепко врезался мне в память, — и крыса, крыса, несущая смерть всему живому.




Глава двадцатая


Привыкшему к тишине и спокойствию окраин империи Вапала кажется невероятно шумным местом — хотя не скажу, чтобы мои уши болели от грохота. Открытые всем ветрам музыкальные мобили, бывшие неотделимой частью внутреннего города, названивали свои мелодии с утра, когда их отвязывали, и до самого вечера. На улицах бурлила жизнь, что ни день прибывало всё больше торговых караванов и путешественников, и порой на улицах толкалось столько народу, сколько обычный обитатель из провинции не видел даже на праздничных пирах.

Я надеялся, что Равинга просветит меня ещё о многом, и в то же время мне не хотелось ввязываться в спор на эту нелепую тему о том, чтобы я стал одним из претендентов на Трон Леопарда. Кукольница словно околдовала меня в тот вечер своими намёками и недомолвками. Но на следующее утро она ни о чём таком не напоминала, и мне тоже не хотелось говорить об этом.

В лавке толклось полно людей. Куклы Императора пользовались огромным спросом — даже самые дешёвые глиняные фигурки, которые шли всего за пару фруктов, за связку хвороста, если уж кошелёк был совсем пуст. Обычай велел каждому выставить такую фигурку над дверью своего жилища — пусть даже над дверью полуразвалившейся хибары. А тем, кто совсем не мог заплатить и кому только оставалось с завистью смотреть на счастливчиков, Равинга с Алиттой давали куклу просто так, даром. Пусть Император слился с Великим Духом, всё равно частица его силы останется с теми, кто почитает его.

В такое время другие куклы почти никто не покупал, и поэтому я смог не торопясь рассмотреть их. Здесь были мужчины, женщины, дети, жители всех королевств, всех сословий, начиная от Королев, придворных и гвардии и заканчивая слугами и рабами — вес, буквально все были представлены здесь.

Вот целая группа пустынных разведчиков, верхом, в полном снаряжении, даже со смертоносными засапожными ножами — хотя смертельные поединки на таких ножах уже ушли в прошлое и теперь их носили больше для красоты. По верхней полке шагал целый торговый караван. Здесь были собиратели соли из Аженгира, с ветками, поблескивавшими от кристаллов, и проводники песчаных саней из Тваихик, со своими лёгкими повозками. Не забыли и про шахтёров Сноссиса, и про моих земляков. Но, конечно, впереди стояли господа и госпожи народа Вапалы, от последнего уличного уборщика и до Королевы с её двором.

Воплотив в своих куклах примеры всех двуногих обитателей пяти королевств Равинга не забыла и о четырёхногих. Здесь резвились котти, играющие и вышедшие на охоту, ориксы с неподрезанными рогами, терпеливые и выносливые яки, свободные и в упряжи, и целый уголок песчаных котов.

Зная, что в Вапале песчаных котов считают сущим наказанием и лучшей добычей на охоте, я был изрядно удивлён, насколько подробной и жизненной оказалась коллекция Равинги. Настоящие, свободные песчаные коты, живущие свободной жизнью, как Мирурр и те, что собирались на праздник. Такие куклы никогда не смог бы создать тот, что видел котов только издали или убитых на охоте.

Я часто задумывался о шрамах на руке моей хозяйки, спрятанных под браслетом. Она не сказала о них ничего, просто показала мне и всё. Когда Равинга вошла в этот другой мир и почему? Я присмотрелся к рукам Алитты — у неё такой метки не было.

Я с детства был приучен к терпению, но иногда мне хотелось встать перед Равингой и потребовать от неё ответов, и не отговорок, а прямых ответов. С того самого вечера, когда она показала мне чёрный шар — я даже не заметил, как она его убрала, так был ошеломлён увиденным, — с того вечера она почти не уделяла мне внимания, почти всё время проводя в лавке или в мастерской.

На второй день я принялся помогать им — первый день я провёл на рынке, у лавок ювелиров и камнерезов. Дважды я видел украшения, несомненно, вышедшие из-под рук моей сестры, их продавали по такой цене, что Кура, по-моему, просто онемела бы. Я даже начал прикидывать, как бы привозить её работу напрямик в Вапалу, где её изящные изделия нашли бы настоящих ценителей, да и сырья, необработанных камней, таких, как здесь, на наших ярмарках не сыщешь.

Равинга торговала не только в своей лавке, она ещё держала место на рынке, и в торговые дни её слуга Манкол носил туда дешёвые куклы. Я помогал ему донести и поставить прилавок, прежде чем отправиться по своим делам.

Бирюзу, что принёс с собой из пустыни, я продал за несколько серебряных пластинок, и это показалось мне славной сделкой, хотя уверен, знай я местный рынок чуть получше, то продал бы их ещё выгодней. Но мне было не до того — кругом открывалось столько необычного!

По улицам текли неторопливые процессии. Бегущие слуги хриплыми голосами разгоняли толпу перед вельможей, должно быть, из Великих Домов. Везде слонялось множество юношей, разряженных в пух и прах, — вряд ли они приехали на испытания, скорее просто посоревноваться в скачках за городом, гульнуть, как следует, попробовать столичных вин, в общем, на людей посмотреть и себя показать, показать свою молодецкую удаль, иногда приятно оттеняемую неимоверной тупостью.

Однажды я увидел Шанк-дзи, окружённого толпой приверженцев. Он был светлокожий, как большинство вапаланцев, и не носил пышного воинского парика, хотя на боку висела великолепная сабля с украшенной драгоценными камнями рукоятью. Его белые волосы были просто завязаны в хвост, как у меня, только кольцо, скреплявшее их, сверкало бриллиантами.

А его узкое, гладко выбритое лицо — хотя большинство его поклонников отращивали узкие усики или такую же узкую бородку — странно напоминало маску, на нём совершенно ничего не отражалось. Из-под тяжёлых век глаз было почти не видно. Его фигура сразу привлекала к себе внимание, в нём чувствовалась с трудом сдерживаемая энергия, неутолимая жажда действия.

Он тоже был молод, хотя вряд ли кто-нибудь мог про него сказать, что он похож на окружавшую его молодёжь. В нем несомненно ощущалось что-то от той ауры власти, которой для меня всегда был окутан мой отец. Правда, даже будучи сыном Императора, он, согласно обычаям Вапалы, не обладал здесь никакой властью и по занимаемому положению считался ниже, чем глава любого Дома.

Однако люди расступались перед ним. Я обратил внимание, что многие странно оглядывались, когда он проходил мимо. Одна женщина быстро сделала пальцами жест, которым в моей стране принято отгонять злую судьбу. С другой стороны, встречалось и множество таких, которые выкрикивали его имя, хотя он не отвечал приветствующим ни взглядом, ни жестом.

Пока я бродил по рынку, Мурри укрывался в разрушенном доме по соседству или в маленьком дворике за лавкой Равинги. Когда я побеспокоился об его безопасности, Алитта ответила мне с тем нарочито торопливым видом, с каким всегда разговаривала со мной, что эта развалина тоже принадлежит кукольнице, и никто не войдёт туда без спросу.

Мой рождённый в пустыне товарищ скучал. Если бы не котти, постоянно сновавшие в его укрытие и не возможность по вечерам возвращаться под крышу дома Равинги, то думаю, он снова вскарабкался бы на крыши и отправился бы в город на разведку. По вечерам я рассказывал ему, что видел в городе. Не знаю, много ли значили для Мурри человеческие дела, никак не касавшиеся непосредственно его жизни, но слушал он внимательно, а иногда даже удивлял меня вопросами.

Особенно его заинтересовал мой рассказ о Шанк-дзи, пока я говорил, он несколько раз перебивал меня рычанием, а под конец подвёл черту:

— Этот убивать… убивать не есть… — он подыскивал способ выразить важную для него мысль с помощью того ограниченного словаря, которым мы с ним пользовались. — Он убивать… носить зубы… снимать шкуру… показать другим.

Охотник ради охоты. Но это же можно было сказать больше, чем о половине тех, кто так гордо разъезжал по городским улицам. Шанк-дзи отличался от них другим. Кинрр, когда мы встретились впервые, был неприветливым и враждебным, но я понимал его. Даже моего братца я мог понять — после определённых усилий. А этот будущий Император…

— Не один… — прервал мои мысли Мурри, — два…

— Что два? — не понял я.

Кот моргнул. Ему, казалось, снова не хватало слов. Наконец он ответил:

— Вот стоит один, — он положил лапу на пол, рядом с моим коленом. Затем положил вторую лапу, в нескольких пальцах позади первой.

— Вот… второй…

— Второй человек?

Мурри снова заморгал.

— Другой…

Я почти ощутил его озадаченность, словно он не знал точного ответа.

Некто, стоящий за Шанк-дзи? Это означает, что вапаланин, стремящийся занять трон своего отца, имеет какую-то скрытую поддержку. Здесь, в городе, я подслушал достаточно замечаний «в сторону», чтобы понять, что за внешним покоем кроются какие-то интриги, что Алмазный город уже не тот, каким был раньше, свят о следующим строгим традициям.

Больше вытянуть из моего пустынного друга ничего не удалось. Мне оставалось только надеяться, что он поделится со мной всем, о чём узнает — или догадается — в будущем.

Над городом сгустились сумерки. Лавка закрылась, и хотя мобили ещё названивали, в том уголке дома, где сидели мы с котом, было относительно тихо. В первый раз с тех пор, как пришёл в Вапалу, я достал кифонг, любимый кифонг Кинрра, и стал настраивать его, с удовольствием заметив, что тяжёлый путь нимало не повредил арфе.

Бока инструмента до блеска отполировали тысячи прикосновений, узор, когда-то украшавший арфу, был еле виден. Может быть, когда-то это были строки музыкальной вязи, церемониального письма, которым в Вапале записывали музыку.

Я пошевелил пальцами, чтобы размять их, затем отважился взять аккорды одной из песен, как учил меня Кинрр. Алитта куда-то исчезла, куда, я не знал. Дом был довольно большим, а я придерживался лишь той его части, куда мне разрешила заглядывать сама хозяйка. Услышав звон струн, кукольница вошла к нам и уселась на кучку циновок, со вздохом потирая спину рукой, словно провела много часов, согнувшись за рабочим столом.

А я уже нащупал нужные струны, и следующая песня Кинрра вышла получше. Мурри ворчливо замурлыкал, а три котти собрались рядом с Равингой, расхаживая вокруг, тёрлись ей об ноги и поглядывали на меня. Все, как одна, чёрные и всегда ходили вместе, словно связанные невидимой цепочкой. Они удостаивали меня определённого внимания, но было совершенно ясно, что в этом доме лишь Равинга и её ученица заслуживают их полную любовь и преданность.

Я запел песню, которую сочинил в изгнании сам Кинрр, песню, в которой говорилось о звёздах, на которые он любил смотреть, о тишине ночи, о палящей жаре, приходившей с наступлением дня, но больше всего — об одиночестве, рвущем душу на части.

Почему из всех его песен сейчас мне вспомнилась именно эта, я не знал. Просто она казалась самой подходящей и подобающей для этого дня, для этих сумерек.

— Кто научил тебя этой песне? — не успели затихнуть последние ноты, как рядом со мной оказалась Алитта. Куда девалось пренебрежительное выражение лица, с которым она всегда смотрела на меня? Глаза пылали, кулачки были стиснуты, словно она собиралась сейчас же броситься на меня.

— Тот, кто её сочинил. Человек, называвший себя Кинрр…

— Мертвецы не поют! — словно котти, прошипела она.

— Верно. Но когда он учил меня, он был ещё жив. Великий Дух взял его к себе позже.

Она поднесла сжатую в кулак руку к губам и пронзила меня взглядом так, как будто хотела проникнуть в мои мысли и прочесть все воспоминания.

— Но это не… Никто не слышал такой песни Кинрра!

— Я слышал, — и тут я рассказал об отшельнике и об островке, на котором он жил в изгнании. Как он говорил о Вапале, и как он умер, отдав последние силы, чтобы спасти мою жизнь.

Девушка слушала, и глаза её влажно блестели в свете лампы.

— Кинрр, — повторила она имя, когда я умолк. — Да, вне всяких сомнений, эта песня принадлежит ему. Я думала, он погиб в резне той ночью. Неужели ему удалось сбежать…

Она медленно покачала головой.

— Он был последним из присягнувших, и вот как завершились его дни.

Опустившись на подушки напротив меня, Алитта явно говорила сама с собой. Казалось, силы покинули её, в глазах и в голосе отражалось отчаяние. Она потрогала кифонг пальцем, касаясь его так, словно это было величайшее сокровище.

— Верно, верно… это инструмент Кинрра… которым так восхищался Китикар. Если бы кто-то и сохранил арфу, так это он. Я много раз слушала, как он играл, — и он был одним из лучших, как Кинрр в своё время, хотя и скромничал, говоря, что ему далеко до Кинрра.

Она взяла кифонг и положила его на колени. Пальцы коснулись струн, но потекла не заунывная мелодия, какую играл я, а негромкий хрустальный перезвон, поющий о цветущих садах, о весёлых плясках, о биении молодых сердец. Я никогда не слышал такой песни от человека, который звал себя Кинрр, и всё же догадался, что это — тоже его песня, только сочинённая в иные, счастливые времена.

Я откинулся назад, опёршись о спину Мурри, который, как обычно, свернулся позади меня, чтобы послушать. От этой мелодии на сердце становилось легко, словно кто-то нашёптывал на ухо: «Все беды пройдут, и наступит покой и красота».

До конца она не доиграла. Снаружи ворвались другие звуки, хрустально-чистые, но совсем не ласковые. Они проникли даже сквозь стены. Пальцы Алитты замерли, очнувшись от воспоминаний, она вновь посуровела лицом. Равинга выпрямилась.

— Хабан-дзи отправляется к месту погребения, — сказал она. — Одни времена закончились, другие начинаются.

Какие таинства вершатся сейчас в вапаланском Дворце

Ушедших, подумал я. И долго ли люди будут помнить того, кто станет сейчас одним из обитателей Дворца? Нет, конечно, любой ребёнок может перечислить имена всех Императоров, начиная с незапамятных времён. Я хоть сейчас мог бы отбарабанить эту считалочку назубок. Но многие ли из этих правителей оставили в памяти людей какой-либо другой след, кроме имени?

— Завтра, — Равинге пришлось повысить голос, чтобы перекричать погребальный звон, — завтра они выберут.

Я заёрзал. Опять спорить с её уверенностью в том, что буду избран именно я? Так и не дождавшись моего ответа, она поднялась и ушла к себе. Алитта бережно положила кифонг на пол и тоже выскользнула, не сказав ни слова. Мне оставалось только улечься спать. В эту ночь, однако, я спал не один — Мурри улёгся рядом со мной, как во время того изнурительного путешествия, через которое нам с ним пришлось пройти.

Поутру снова зазвонили во все колокола, и от этого трезвона, после тишины пустыни, голова просто раскалывалась. Но всё равно пришлось идти вместе с Равингой и Алиттой на площадь перед Дворцом Ушедших, куда, по-моему, собралась вся Вапала.

Высокая лестница, как волна, подымавшаяся к широким вратам дворца, была увенчана яркой пеной парадных одежд. В одном ряду стояли королевы, с ног до головы усыпанные сияющими камнями, позади почтительно замерли придворные. А впереди всех стояли Герольд и глава старшего из Высочайших Домов Вапалы. Между ними дремал на солнышке огромный зверь, украшенный алмазной сеткой между ушей — Голубой Леопард, символ власти, как преданный страж, вечно следующий за Императором.

Герольд выступил вперёд, и Великий Мобиль, сверкавший у нас над головами всеми цветами радуги, прозвенел в последний раз и умолк. Проникновенный голос Герольда, подобающий его сану, разнёсся над стихшей внизу толпой.

— Великий Хабан-дзи навечно слился с Духом нашей земли. На его место должен стать другой. Слушайте асе о храбрейшие и искуснейшие! Слушайте хорошенько, прежде чем отважитесь встать на путь испытаний, ведущий к короне!

Тут он указал на Великую Корону, подвешенную в сердце мобиля.

— С древнейших времен заведено, что желающий взойти на престол должен показать себя перед каждым из королевств, чтобы все увидели, что он знает жизнь тех, кем будет править. Итак…

В королевствах: в Сноссисе он должен достигнуть потока вечнотекущей лавы и принести из храма, стоящего над огнём, одну из рубиновых кошек Куарра.

В Аженгире он должен добыть кристаллы соли, дабы показать живущим там людям, что не уступит им в силе и умении.

В Тваихик он должен вынести плод из проклятого сада.

В Каулаве он должен отыскать Леопарда-хранителя вечного знания и предстать перед ним, чтобы коснуться талисмана, быть испытанным и получить высшую власть судить по делам добрым и злым.

А вернувшись сюда, он должен завладеть короной, висящей в воздухе.

Тот же, кто пройдёт с победой сквозь все эти испытания, — да будет он Императором!

Скорее всего, мелькнуло у меня в голове, он сольётся с Духом. Кто из смертных в силах вынести такое? Всем известно, что каждое из этих препятствий почти невозможно преодолеть. Но я понимал также и то, что послаблений не будет, что всё названное Герольдом должно быть преодолено и будет преодолено. Где-то здесь, в толпе, замершей у подножия лестницы, стоит человек, который в конце концов поднимется по этим ступеням наверх с короной в руках. Сколько бы людей ни погибло прежде него.




Глава двадцать первая


Перед ступеньками лестницы, на самом верху которой стояли вельможи, собрались те, кто пожелал принять участие в испытаниях. Я знал, что многие из них отправились в столицу, не дожидаясь смерти Хабан-дзи, как только разнеслись первые слухи об его тяжкой болезни. Теперь они стояли здесь, каждый рядом со своими земляками, разодетые, увешанные оружием, красуясь перед товарищами.

Отсюда, из глубины толпы, была видна лишь сплошная полоса воинских париков. Вокруг называли их имена, но ни одного знакомого мне, кроме Шанк-дзи.

Леопард поднялся на ноги, и шум толпы разом стих. Раздавался лишь негромкий звон маленьких мобилей, а Великий Мобиль теперь будет молчать до самого последнего испытания.

Грациозное животное поплыло вниз по ступеням. Под солнечными лучами его шкура отливала лазурью, глаза горели холодным, молочно-серым огнём. Он направился к кандидатам. Толпа отшатнулась назад, и меня оттеснило к одной из улиц, выходивших на площадь. Я уже не видел происходящего, но знал, что леопард ищет.

Гомон усилился. Тесные ряды пришедших из Сноссиса расступились, и на ступеньки поднялся один из них. Он стал перед своей Королевой, которая приветствовала его как героя, вручив ему эмблему соискателя. С этого момента он был свободен ото всех обязательств, кроме лежавшей перед ним цели.

Вскоре к нему присоединились избранные из Аженгира и Тваихик, потом Шанк-дзи, которого нельзя было спутать с другими соискателями. Затем в толпе снова зашептались. Пока ещё вперёд не вышел кандидат, представляющий мою землю, — а ведь я видел там довольно много желающих из Каулаве.

Стоявшая за спинами выбранных толпа снова зашевелилась, и опять меня оттеснили назад. Я уже давно потерял и Равингу, и Алитту. Сейчас меня окружали горожане Вапалы, люди средних сословий, обменивавшиеся замечаниями на своём отрывистом языке. Новости из передних рядов распространялись быстро, и, судя по обрывкам фраз, леопард просто прошёл мимо посланцев Каулаве, словно их не существовало, и теперь углубляется в толпу.

Я увидел в людской массе разрыв, отмечающий путь леопарда, люди расступались в стороны, освобождая путь воплощению имперской власти. И казалось, воплощение идёт в мою сторону.

Мужчины и женщины теснились, уступая дорогу могучему зверю, словно самому Императору. Он остановился — передо мной!

Серебристые, как луна, глаза смерили меня с ног до головы. Затем взгляд замер на медальоне, который я решился надеть для такого дня. Леопарды и песчаные коты не связаны кровными узами. Многие поколения леопардов вместе с вапаланскими воинами охотились на котов. Леопард оскалил зубы, клыки угрожающе блеснули. Он стоял так всего мгновение, а затем подошёл прямо ко мне и хищно раскрыл пасть, словно увидев желанную добычу. Он не рычал, как делал это, выбирая других.

Кругом шарахнулись прочь, и я остался с леопардом один на один. Он ещё раз взглянул мне в глаза, и теперь, как бы мне ни хотелось улизнуть в ближайшую улочку, удрать от этого зверя, я понимал, что пути к отступлению нет. Между мной и лестницей, на которой стояло четверо уже выбранных, образовалась свободная дорожка, леопард повернулся и зашагал по ней. Я поплёлся следом, расставшись с надеждами обмануть судьбу.

Толпа вокруг взорвалась возбуждённым гомоном с акцентами всех королевств. Я гадал, не случалось ли такое прежде, и досадовал, что это случилось со мной. Я не был добрым молодцем, закалённым пустынными патрулями, уважаемым в своём клане или Доме. Те, с кем мне придётся соперничать, отличались от меня так лее, как небо от земли.

Я приближался к своим землякам, кауланам, и хотя почти все они уступали мне дорогу, нашёлся такой, что твёрдо загородил мне путь. Он стоял ко мне лицом и, посмотрев на него, я понял, что в этот миг мой братец питал ко мне уже не презрение, а чувство, весьма близкое к ненависти. Я заметил, как он стискивает кулаки, словно жалея, что в них нет оружия. Сузившиеся глаза затянуло непроницаемой пеленой. Словно мы были не родными братьями, а закоренелыми, заклятыми врагами.

Леопард, пройдя мимо, снова уселся на ступенях и застыл, как изваяние. Однако Каликку вовсе не собирался пропускать меня. Стало совершенно ясно, что он преисполнен решимости не допустить меня к тем четверым, выбранным судьбой — или капризом зверя.

— Это простой прислужник! — взметнулся его вопль, и все кругом притихли, прислушиваясь. — Этот человек — простой пастух, носильщик! Он недостоин…

Теперь он повернулся и обращался к нашей Королеве, которая спустилась на пару ступенек ниже, тоже удивлённая странным выбором леопарда.

— О Великая Госпожа, этот человек — позор для народа Каулавс! Его нельзя избирать, он опозорит наше королевство! Неужели он будет избран?

Но рядом с Королевой Аломпрой Заканной встал Герольд. И он ответил моему брату:

— Молчать! Не нам судить, кто должен бороться за корону, — рука глашатая качнулась в сторону, почти касаясь головы леопарда. — Издревле это право отдано его роду, выбирать, кто должен пройти испытания. Или ты осмеливаешься оспаривать волю слуги Великого Духа? Пусть будет избран даже аженгирский невольник — даже ему будет дарована возможность испытать судьбу!

Мой брат не смел более возражать, но в глазах Каликку я прочёл охватившее его бешенство. Один из товарищей дёрнул его за плечо и оттащил в сторону, наконец освободив дорогу. В этот момент мне больше всего хотелось крикнуть, что Каликку прав, что я не воин, что даже в доме своего отца я был всего лить слугой. Но я знал, что этим ничего не добьюсь. Моя судьба решилась, когда леопард взглянул в мои глаза.

Вот так получилось, что я вернулся в дом Равинги, чтобы забрать свой мешок, под охраной личной гвардии королевы Аломпры. Мурри не показывался, и я надеялся, что он хорошенько спрятался. Я был уверен, что кукольница сумеет вывести его из Вапалы.

Равинга сама собрала для меня мешок, добавив к нему отличное новое одеяло и дорожную одежду — крепкие сапоги, куртку и толстые штаны, всё отличного качества. Я переоделся, оставив богатый костюм, который она подарила мне раньше, и взял в руки кифонг. Этот инструмент будет лучше оставить здесь, в безопасности. Я нашёл Алитту в лавке и протянул кифонг ей:

— Теперь его место — в твоих руках, девушка.

— Как пожелаешь, — холодно ответила она, а потом добавила: — Да пребудет с тобою Дух, о искатель трона.

Гвардейцы привели для меня орикса. Он заупрямился, не желая нести тюк, пока я не успокоил его, припомнив навыки, которым научился со скаковыми животными отца.

У меня не было времени, чтобы как положено проститься с Равингой, но я знал, что она желает мне удачи. Когда я вскочил в седло, то заметил, как сложились её пальцы в почти незаметном знаке, призывающем благоволение Великого Духа. Но ещё удивительнее было то, что Алитта, стоявшая в тени за спиной хозяйки, сделала тот же знак.

Согласно обычаю каждый из испытуемых начинал путь со своей родины, и потому мы двинулись к границам Каулаве. В первую же ночь, как мы остановились на ночлег, я почувствовал себя очень и очень одиноким. Сопровождавшие меня воины говорили со мной отстранённо вежливыми голосами, в которых не находилось ни крупинки тепла. Чаще всего они просто сторонились меня, хотя я чувствовал, что ни одно мое движение не остаётся незамеченным.

Мой брат отслужил в гвардии положенный срок — не его ли мнение обо мне связывало этих людей? Может быть. Они предложили мне выбрать оружие по вкусу, и хотя я чувствовал, что они посмеиваются про себя, я выбрал лишь то, что было мне хорошо знакомо — дорожный посох (самый лучший из всех, что я видел, с длинными лезвиями из отличной стали) и нож. Пращу мне не предложили. Несомненно, это считалось настолько неблагородным оружием, что воины даже не носили их. Впрочем, на поясе у меня висела моя собственная старая праща.

На дорогу ушло три дня быстрой езды, со сменой скаковых на остановках вдоль торгового пути. Затем мы пересекли границу, и дух моей родины обнял меня, согрев вернее, чем самое толстое одеяло.

Оказавшись в Каулаве, я понял, что Мурри всё время шёл за нами следом, хотя ни я, ни те, что ехали вместе со мной, ни разу не видели его. Узнав об этом, я вздохнул с облегчением. Меня ожидало тяжкое испытание, на которое я шёл не по своей воле, и которого мне было не избежать. Дважды мне снилось, что я снова сижу за столом в доме Равинги и гляжу на тускло-чёрный камень, который превращается сначала в голову леопарда, а затем в морду крысы.

О крысах говорили и вечерами у костра. Постоянно приходили всё новые и новые вести, о целых стаях этих тварей, более крупных и действующих более разумно, чем когда бы то ни было. Говорили, что они чуть не врасплох захватили один из укрытых хрустальным куполом городов Тваихик, ворвавшись туда через прорытые в земле туннели и погубив людей больше, чем десять раз по десять рук — и это было неслыханное бедствие.

А утром в лагерь приехала Канцлер Каулаве и сразу Же направилась ко мне. В её голосе не прозвучало и намёка на доброжелательность.

— Ты отправишься туда, — она махнула рукой на запад. — Дальше ты должен идти один, Клаверель-ва-Хинккель.

И Канцлер неприязненно поджала губы.

В её глазах я совершенно ясно видел, что недостоин представлять свою страну. Но её презрение уже не тронуло меня так сильно, как раньше: может быть, я и не воин, но — тут моя рука коснулась запястья другой, коснулась шрама, — я танцевал с песчаными котами, и там, за дюнами, меня ждал тот, с которым ни один из этих воинов не осмелился бы встретиться безоружным.

Я вежливо склонил голову:

— О Великая, я вступаю на этот путь.

Её губы снова искривились, словно она набрала полный рот какой-то гадости:

— Да направит тебя Дух…

Тон её слов оставлял желать много лучшего.

Я распаковал свой тюк, чтобы оставить в лагере ненужное снаряжение и не отягощать себя зря. Где-то впереди лежал овеянный легендами остров. Я не знал с чем придётся там встретиться. Оставалось только надеяться, что на своей родной земле я не оплошаю.

Я ушёл в сумерках, провожаемый недовольными взглядами. Ни слов поддержки, ни пожеланий удачи. Их неверие в меня липло к коже, как мокрая одежда. Только сейчас это не пугало, а подталкивало.

Я уже был далеко от освещенного факелами лагеря, когда заметил на фоне светящихся песков тёмную точку, и навстречу мне выбежал Мурри. Он потёрся об мои ноги, а я опустился на одно колено и принялся гладить его мохнатую шею, голову, почёсывать за ухом. Наша встреча согрела меня. Вот так же, как сейчас, под восходящими звёздами, я глядел, как танцуют его родичи, и не успел я подумать об этом, как песчаный кот закружил на месте, певуче замурлыкав от радости — ни дать ни взять котти, что ловит сам себя за хвост.

Мои ноги сами понесли меня к нему, не широкими шагами, а короткими церемонными шажочками, а потом я запрыгал вместе с ним, как на празднике его клана.

Наш танец длился всего несколько мгновений, прежде чем я, опьянённый этим кратким глотком свободы, вспомнил лежавшую передо мной цель. Мурри тоже перестал скакать и подбежал ко мне.

— Что дальше? — спросил он. Я покачал головой.

— Знаю лишь одно — я должен достичь самого сердца Каулаве и встать перед стражем, охраняющим его. Они сказали мне, что дорога лежит туда.

И мы отправились в указанном Канцлером направлении. Вскоре из песка перед нами выросли два кота-хранителя, возвышавшиеся по обе стороны пути.

В отличие от других дорожных столбов, каждая из этих статуй стояла, предостерегающе подняв лапу, а глазницы светились оранжево-красным огнём, словно у разъярённого кота, готового растерзать любого, кто осмелится пройти рядом. Впрочем, когда мы прошли мимо них, они даже не пошевелились.

Остров вырастал перед нами тенью, чернее чёрного на фоне светящихся песков. Мурри скользнул вперёд и ждал меня у подножия скал. Когда я подошёл к скалам, то чуть не задохнулся от вони, источаемой, казалось, самими камнями.

Вонь была знакомой. Где-то рядом, совсем недалеко, лежало осквернённое озеро с водорослями. Осквернённое кем — крысами?

Если придётся взбираться наверх, посох я закину за плечи. Нож? Я расстегнул ремешок ножен. Мурри проворчал:

— Злые были здесь…

Его чутьё гораздо острее моего. Теперь ему приходилось быть моим проводником.

— Они умерли?

— Кто знает?

Мало проку в таком ответе. Но кот уже пополз наверх. Я сбросил с плеч свой тюк, обвязал его верёвкой, а другой конец привязал к поясу. Только потом, надёжно укрепив за спиной посох, тоже полез наверх. Взбираться оказалось нелегко — опору для голых рук и ног (сапоги я оставил вместе с тюком) найти было не так-то просто. Если бы мне не приходилось встречаться с подобными препятствиями в бытность мою пастухом, то подъём дался бы куда труднее ночного марша.

Карабкаться пришлось долго, а когда я наконец поднялся на гребень, то обнаружил, что вылез на край котловины совершенно правильных очертаний, как внутренности ритуальной чаши. И со дна этой чаши поднимался просто одуряющий запах. В жару, под солнцем, любой, кто осмелился бы подойти к источнику этой вони поближе, упал бы замертво.

Я втащил свой тюк наверх. Внутренний склон котловины был совершенно непроходимым, что мне пришлось перебираться к противоположной, ещё более высокой части острова, чуть ли не на четвереньках.

Я прошёл совсем немного, когда Мурри, по-прежнему шедший впереди, резко остановился и заглянул в неимоверно вонючую тьму. Я схватил посох и кое-как повернулся спиной к острой скале, чтобы приготовиться к внезапному нападению.

— То, что ты ищешь… там… — Мурри мотнул головой вниз и закашлялся, словно запах разъедал ему грудь. Я заглянул в чашу.

Здесь стены казались ещё круче, чем снаружи. Но спускаться в такую вонищу? Я слышал, что оказавшись рядом с гниющими водорослями, даже бывалые пастухи и охотники, случалось, теряли сознание. Если у меня закружится голова, когда я буду спускаться…

Мурри всё ещё вглядывался вниз. Половина чаши лежала в полной тьме, в тени, отбрасываемой стеной. Вторая половина была видна чуть получше, её освещал звёздный свет, отражавшийся от камней. И на той стене виднелся какой-то барельеф.

На дне котловины сидел огромный кот, словно выступавший из скалы. И меж его передних лап темнело мрачное отверстие, очевидно, ведущее в глубь скал.

Голова Мурри качнулась ко мне, в темноте его глаза светились, как два фонаря.

— Я туда не ходить. Здесь место только для гладкокожих.

Я опять заглянул в лежавшую передо мной котловину. От невероятной вони гниющих водорослей мутило. Хватит ли у меня духу на такой спуск?

Тюк лежал под ногами, и я нагнулся, чтобы поискать в нём. В маленьком сосуде лежал ком влажных водорослей, лекарственный аромат которых пробивался даже сквозь этот непреодолимый смрад. Я отрезал от края плаща полоску ткани, завернул в неё водоросли и закрыл этой повязкой нос и рот. Конечно, это помешает мне дышать полной грудью, но по крайней мере, я не задохнусь от вони.

Надёжно привязав посох за спиной и обвязав один конец верёвки вокруг подходящего камня, я начал спускаться, оставив Мурри одного.

Спуск отнял гораздо меньше сил, чем подъём по внешней стороне. Вскоре мои сапоги ударились о землю в тени, отбрасываемой стеной котловины, но я прекрасно видел вход, охраняемый котом.

Путь к нему придётся выбирать очень осторожно: отравленные водоросли, плескавшиеся под подошвами, коснувшись кожи, могли оставить на ней болезненные ожоги. И оказывается, не только водоросли превратили это место в выгребную яму. Вокруг во множестве валялись останки крыс. Я не заметил на них ни одного следа крысиных клыков, а значит, их прикончили не собратья, которые — как это в обычаях крыс — в поисках пищи набрасываться даже на своих самых слабых товарищей.

Приближаясь к тёмному проходу в стене, лежащему в тени огромных, как дворцовые колонны, лап кота, я замечал всё больше и больше крысиных трупов, и все они, кажется, рвались в этом же направлении.

Среди них я заметил по крайней мере трёх из этих большущих крыс, а последняя из них сумела добраться почти до самых ног кота.

Я обошёл вокруг её огромной туши и, сжав в руках посох — на тот случай, если кому-то из стаи посчастливилось проникнуть дальше и спрятаться в темноте, — шагнул в эти тёмные врата.




Глава двадцать вторая


Меня окутала кромешная тьма, настолько густая, что пришлось нащупывать путь посохом, постукивая по стенам и полу, чтобы не свалиться в какую-нибудь расщелину. Темнота настолько удушала, что я стянул маску. К счастью, оказалось, что воняет здесь не так сильно, и чем дальше я шёл, тем слабее становилась вонь.

Я настороженно прислушивался к каждому звуку — здесь вполне могли прятаться крысы, — но до меня доносился только приглушённый стук моих сапог да шорох посоха.

До сих пор не знаю, насколько глубоко уходит этот коридор в скалы острова. Сначала я пробовал считать шаги, но вскоре сбился, и даже теперь он кажется мне бесконечным.

Неожиданно охватившая меня тьма так же неожиданно и расступилась, и со всех сторон хлынул свет.

Я стоял в круглом зале, и его каменные стены были не похожи ни на что, виденное мною прежде. Их пронизывали сияющие ручейки — золотистые, серебряные, медно-красные. Эти ручейки двигались, сплетались, извивались, то медленно, то быстро, освещая всё вокруг ярким светом.

В самом центре зала возвышался пьедестал, шириной с рабочий стол Равинги, а на нём покоился большой шар, прозрачный, как стекло.

И внутри него порхали яркие огненные мотыльки. Они казались легче воздуха и постоянно двигались, на мгновение слетаясь вместе и снова рассыпаясь спиралями и искрами. Стоило лишь взглянуть на этот танец, и он очаровывал, притягивал, и уже нельзя было отвести от него глаз.

Пока позади шара что-то не пошевелилось… То был леопард — и его тень накрыла и шар, и мотыльков. Не голубой леопард, символ империи, а чёрный, как тьма в коридоре, приведшем меня сюда. И он был больше любого леопарда, что я видел в своей жизни, и даже больше песчаного кота.

Гигантская лапа с выпущенными когтями легла на вершину шара. Уши прижались к голове, в угрожающем оскале обнажились клыки, блестевшие сами по себе, словно покрытые алмазной пылью.

— Ворррр!

Это рычание прозвучало для меня понятным словом, я понял его так же, как понимал язык песчаных котов.

— Это не так! — я пытался произнести фразу правильно, но не приспособленные для таких звуков язык и губы с трудом повиновались мне.

Я положил посох наземь, как сделал бы это, говоря с незнакомым соплеменником, и протянул руки перед собой, пустыми ладонями вверх — знак мира. Рукава соскользнули к локтям, и обнажился шрам, знак моего кровного родства с песчаными котами.

Леопард оглядел меня с головы до ног и обратно.

— Гладкокожий… что… что тебе здесь нужно?

— Я ищу власти… чтобы вести мой народ…

— Ты не нашей крови… но ты говоришь… — его уши снова поднялись, но лапа по-прежнему покоилась на шаре.

Я сунул руку за пазуху и вынул то, что скрывал на теле от глаз людей, приведших меня к этому святилищу, — медальон с кошачьей головой. Он сразу же засиял, так же ярко, как и разноцветные прожилки в стенах.

Большие глаза леопарда остановились на нём.

— Я танцевал с мохнатым народом, — медленно начал я. — Я ношу это и… вот.

Я вытянул вперёд руку так, чтобы ясно был виден след зубов на запястье.

— Я не подниму руку на брата, — горловые, рычащие слова с трудом удавалось выговаривать, и я не знал, всё ли поймёт хранитель.

Он всё ещё смотрел на меня, но, казалось, уже не так, как на возможную добычу. А затем отступил, сняв лапу с шара. Мне не дали никаких указаний касательно того, что сделать в этом тайном храме, и как доказать свою «достойность», но в тот миг, по-видимому, меня вёл сам Дух.

Я переступил через посох и шагнул к пьедесталу. Мои руки сами собой протянулись вперёд и легли по бокам на поверхность шара.

Цветные искорки внутри завертелись в лихорадочной пляске. Стайки огненных мотыльков слетелись вместе, повторив форму моих ладоней, — теперь руки словно отбрасывали внутрь шара тень. Прохладная поверхность шара стала медленно нагреваться, и чем ярче разгорались цветные пятна, тем горячее становился шар.

Сначала мне казалось, что мои руки лежат на поверхности камня, накалённого полуденным солнцем, затем — что их обжигает огонь. Сама кожа стала прозрачной, и я видел сквозь неё кости.

Огонь, меня охватил огонь, но я всё равно не мог оторвать своих рук от шара. И я уже не осознавал ничего вокруг, не видел ничего, кроме своих прозрачных рук и танцующих огней в глубине шара.

Это походило на пытку, которой я подвергся, когда Марайя нанесла мне рану, связавшую меня с её родом. А что принесёт мне это испытание?

У меня уже совсем не оставалось сил, чтобы противостоять пронизывающей всё тело боли. И всё же я держался.

Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что боль уменьшается, отступает. Кости больше не проступали сквозь кожу. Мотыльки внутри рассыпали свои стройные ряды и снова начинали кружиться в танце, сплетаясь странными закорючками и кружочками, напоминающими письмена на каком-то древнем языке. Казалось, если я приложу ещё хоть чуть-чуть сил, то смогу даже прочесть, что там написано.

Но боль вытянула из моего тела все силы до последней капли. Я повалился на колени, руки мои соскользнули с поверхности шара и бессильно повисли по бокам. Я дышал тяжело, словно человек, долго мчавшийся изо всех сил или взобравшийся на вершину высокой скалы.

Игра огоньков внутри шара всё ещё приковывала мой взгляд, но они теперь лишь слабо мерцали, словно и им была знакома усталость. Я не знал, что означало это испытание. Я даже не знал, выдержал ли его.

С усилием оторвав глаза от шара, я поискал взглядом его хранителя. Но леопарда нигде не было. Я немного испуганно покрутил головой по сторонам в поисках зверя. Но чёрная фигура куда-то исчезла из зала. Можно было подумать, что он привиделся мне, не будь я непоколебимо уверен в обратном.

Присев на пятки, я поднял руки к глазам. Если судить по тому, что я перенёс, они должны были превратиться в обугленные, почерневшие обрубки. Ан нет, руки остались невредимыми. Я повернул их ладонями вверх. В центре каждой из ладоней чернело пятно. Голова всё ещё кружилась от боли, и я с трудом сфокусировал на них взгляд.

Кожа вовсе не обуглилась — как можно было бы подумать по цвету. Скорее это напоминало печать — голова леопарда, очень похожая на стража этого места.

Я нерешительно потрогал печать на правой ладони пальцами левой руки. Боли не последовало; кожа просто отвердела, словно толстая мозоль, заработанная тяжким трудом.

Мотыльки внутри шара сложились в линию, спиралью опускавшуюся сверху вниз. Теперь они больше не двигались.

Я поднялся на ноги. Прожилки в стенах зала тоже прямо на глазах тускнели. Мне подумалось, что то, за чем я пришёл сюда, — теперь часть меня, которая всегда будет со мной. Почему-то я был совершенно уверен в этом.

Наклонясь за посохом, я вдруг ощутил себя таким усталым, словно прошёл долгий пеший ночной переход и без остановок.

Спрятав медальон, я опять шагнул в темноту коридора, ведущего во внешний мир. Несмотря на всю усталость, внутри теплилась искорка уверенности, может быть, даже гордости. Я выдержал испытание моей родной земли и вышел из него целым и невредимым. Одно испытание осталось позади.

Когда я вышел наружу между лап кота, на небе уже появились первые вестники рассвета. В более ярком свете передо мною ещё полнее открылась ужасная картина запустения. Теперь мне хотелось только одного — убраться прочь от этой вони, от угрозы яда.

Тем не менее усталость не покидала меня. Даже с помощью верёвки было очень непросто подняться на гребень над отравленным озером. Один из камней зашевелился, превратившись в Мурри, — по цвету его шерсть настолько не отличалась от окружавших нас скал, что он был совсем не видим, пока не задвигался. Одним прыжком он подлетел ко мне, лизнул протянутые навстречу руки. Его язык коснулся и ладоней, отмеченных печатью, которую теперь — я был уверен в этом — я буду носить до тех пор, пока меня не поглотит Последний Дух.

— Хорошо… — сказал он. — Кровный брат — великий воин?

— Ещё нет… — я сел рядом со своим тюком. — Впереди ещё многое…

— Кровный брат сможет легко, как убить орикса, — убеждённо отозвался он.

Я был слишком утомлён, чтобы возразить. Ликование куда-то улетучилось. Всё, чего мне сейчас хотелось — это отдохнуть. Я вполз в тень скалы и почти мгновенно заснул.

Мне приснился сон — и это был сон без забот и без Равинги. Я просто шёл, куда глаза глядят, не отягощенный ничем. Мурри прыгал вокруг меня, и казалось, что перед нами лежит весь мир, что он наш, и что так будет всегда. Блаженное чувство благополучия не покидало меня, даже когда я проснулся.

Солнце уже светило с запада. Внутри что-то зудело, и спросонок я долго моргал, пока не сообразил, что это голод. Сушёные лепешки из водорослей не доставили никакого удовольствия, но я неторопливо сжевал несколько, поделившись и с Мурри. Возвращаться в лагерь, к моим стражникам, не хотелось, но чувство долга всё-таки взяло своё.

Они ожидали меня. Мурри благоразумно исчез ещё до того, как часовой окликнул меня. У огня меня встретила Канцлер Каулаве. В её приветствии не промелькнуло и искры поддержки, и старые раны человека, сочтённого обузой для Дома, вновь напомнили о себе.

Не сказав ни слова в ответ, я воткнул посох в песок и протянул руки так, чтобы и она, и суровые стражники за её спиной увидели знак, который я теперь носил.

— Быть по сему, — в её голосе вновь не прозвучало одобрения. Остальные тихо зашептались. Я подумал, сперва с усталым равнодушием, но потом со всё возрастающей злостью: «Неужели они так желали мне неудачи, что даже успех сородича встречают теперь сквозь зубы?»

Быть по сему, ответил я сам себе. Только теперь во мне родилась решимость — теперь я не желал быть просто невольным участником, втянутым в испытания по воле обычаев. Нет, настанет день — и я протяну свои руки к короне и овладею ей! И вот тогда, тогда все они, считающие меня ничтожеством, — они ещё увидят!

Мы были в пяти ночах пути от границы земли, где меня ожидало следующее испытание, но лишь однажды мы останавливались лагерем под открытым небом. В прочие же дни мы пользовались гостеприимством различных Домов-кланов, а в последнюю ночь вышли к острову, которым владела моя родственница, сестра моего отца.

Она была старше его и ещё в детстве казалась мне древней старухой; я старался держаться от неё подальше. В её резких замечаниях, пронзительных взглядах читалось лишь одно — разочарование мною. По крайней мере, так мне казалось. Но когда на рассвете мы вошли в её дом, одна из служанок уже ожидала меня с приглашением немедленно посетить её.

У меня не было парадного платья, да и одет я был куда хуже, чем её слуги. И всё же испытываемое к ней уважение было достаточно велико, чтобы я явился на зов сразу, как только отчистил от дорожной пыли лицо и руки.

Женщина, которую я помнил величественной, как сама Королева, теперь сидела в кресле, обложенная подушками. У ног её сидела серая котти — такого же цвета, как хозяйка дома, ибо не только её волосы выцвели, но и кожа побледнела. Но в глазах, устремлённых на меня, по-прежнему играли искорки жизни.

— Итак, Хинккель, после стольких лет… ты приходишь, как незнакомец. И как человек, дерзающий достичь многого.

Эти слова требовали ответа. Прежде чем она вновь заговорила, я успел только пробормотать положенные слова приветствия. Она немного подалась вперёд среди своих подушек. Из сумрака из-за спины главы Дома проворно выскользнула служанка, протягивая хозяйке чашу. Тётушка обхватила её своими скрюченными, похожими на когти пальцами, а потом, к моему полнейшему изумлению, протянула её мне, жестом, означающим, что я должен принять её.

Ни разу в жизни мне ещё не предлагали чашу гостя, которой равный приветствует равного. Чтобы она сделала такое сейчас…

Часть меня хотела спрятать руки за спину, отказавшись принять то, чего я никогда не удостаивался ранее. Вторая, и более сильная — приняла кубок.

— За Дом, за клан, за правительницу этого Дома, да пребудет с ними всегда добрая удача! И да пребудет с ней Дух… — произнёс я.

Потом сделал ритуальный глоток и вернул чашу хозяйке; она приняла её одной рукой, а второй быстрым движением поймала меня за запястье. Скрюченные пальцы охватили мою руку, повернув ладонь так, чтобы стал виден знак, оставленный шаром.

— За того, на ком благоволение Духа, — не отпуская моей руки, она отпила, и служанка приняла кубок. Потом тетя ещё раз пристально посмотрела на меня.

— Иногда суждения бывают чересчур поспешны, — заметила она. — Ты оказался куда большим, чем когда-то о тебе думали, сын брата. Да преуспеешь ты в делах грядущих.

Её взгляд упал с моего лица на знак на ладони, а потом она провела пальцами по шраму, опоясывающему запястье.

Несколько долгих мгновений она изумлённо смотрела на него. Котти у её ног неожиданно встала на задние лапы, словно её поманили лакомым кусочком. Она даже облизнулась.

— Ты танцевал, ты пел, — в её голосе прозвучала благоговейная нота. — Такого не случалось вот уже десять поколений и никогда — в нашем Доме. Воистину, странный путь предначертан тебе.

Услышав это, я спросил:

— А другие знали Великих Котов?

Она кивнула.

— Есть такие сказания. Но кто отделит зерно от столь древних легенд? Ступай, сын моего брата, ступай навстречу своей судьбе, и пусть будет она похожа на судьбы Старейших, что жили задолго до тебя.

Она откинулась на подушки, и служанка торопливо бросилась вперёд, взмахом руки, столь же властным, как у её хозяйки, отсылая меня прочь.

Что ж, мне было над чем поразмыслить. Итак, один из моих родичей знал о песчаных котах и добавил ещё, что в прошлом другие тоже танцевали под звёздами и видели, как эти могучие звери взмывают в воздух, и слышали, как сплетаются в песне их голоса. Снова вспомнились уклончивые намёки Равинги, никогда не заходившие слишком далеко. И сё вера в то, что я — часть предначертанного… А мне больше всего хотелось свободы, как в том сне.

На следующий вечер мне уже не терпелось выступить в путь, отправиться к дальнейшим испытаниям. Теперь мне казалось — чем больше я углублюсь в лежащий передо мной лабиринт, тем быстрее узнаю — для чего это всё.

На границе мы встретились с другой группой. Это была стража из Сноссиса и с ними один из кандидатов, родом из этой страны. Мы не разговаривали друг с другом, но сама наша встреча служила доказательством того, что он выполнил свою задачу и был готов взяться за следующую.

Сноссис представлял собой землю необузданных сил, по крайней мере, таким он показался мне после покоя нашей песчаной пустыни и каменных островков. Здесь тоже кругом торчали скалы, но скалы смятые, с причудливыми очертаниями, а кое-где на вершинах перед нами курились дымки. Эта земля не знала покоя. В недрах этого мира всё ещё полыхал огонь, иногда вырывавшийся наружу, и тогда по склонам гор тяжело ползли вниз потоки расплавленного камня. Небо здесь почти всегда затянуто тучами, сквозь которые тускло теплится солнце. Воздух же, которым приходилось дышать, нёс с собой едкий запах, от которого сразу же хотелось закашлять.

Народ Сноссиса с давних пор овладел искусством подчинять себе как этот негасимый огонь, так и металлы, добываемые в горах, под которыми этот огонь пылает. И столь искусно было их ремесло, что ни один народ не мог равняться с ними. Именно здесь был сделал мой посох с его умело откованными смертоносными лезвиями. Слитки золота, серебра и меди, без которых Кура не смогла бы изготовить изящные украшения, отливались там же, среди гор, лежащих перед нами.

Воистину то была суровая земля, как и жившие в ней люди — решительные и скорые на руку, куда воинственней моих соплеменников. Церемонные ритуалы среди них не в чести, и о человеке здесь судят прежде всего по силе и по отваге.

Три дня мы двигались к подножию гор. Мне с трудом удавалось отлучаться из лагеря с едой для Мурри, он даже похудел, такая дорога нелегко даётся. Теперь мы шли по камням, и их острые грани запросто рассекали мои сапоги — а каково же доставалось лапам Мурри? Однако когда я предложил коту остаться и подождать, он наотрез отказался — словно и перед ним тоже стояло испытание, которое он должен выдержать.

Наконец мы встали лагерем на предгорье, у склонов одной из гор, выдыхавшей клубы дыма. Здесь нас ждал Канцлер этой страны и его личная гвардия. Он был суров лицом, и ничто в нём не говорило, что он желает мне хоть малой толики удачи.

Мой путь лежал прямо на гору впереди, где почти у вершины громоздились ветхие развалины — всё, что осталось от древнего святилища духа огня. Дважды потоки лавы чуть не поглотили его, и дорогу туда во множестве прорезали расселины, выплёвывавшие удушающие пары, и огненные провалы. Мне позволили взять с собой снаряжение здешних горных разведчиков, тех, кто ищет новые рудные жилы или залежи самоцветов. Я надел толстые и очень прочные сапоги, натянул плотный плащ с капюшоном, который, если опустить его на голову, защитит от ядовитых паров, источаемых землёй. Один из горных мастеров коротко объяснил, как проходить самые опасные участки пути. И наконец я узнал, что должен сделать: в разрушенном святилище хранились несколько кошачьих фигурок, вырезанных из большого цельного рубина каждая. Я должен был добыть и принести одну из них.

Хотя я был теперь оснащён не хуже, чем любой, кто отважился бы на такой подъём, о Мурри сказать этого было нельзя. Когда я оставил лагерь, он за первым же отрогом присоединился ко мне, и тут я ещё раз повторил, что подъём не для него.

— Не так, — проворчал он в ответ. — Родичи ходить в Сноссис. Огненные ящерицы… вкусно есть… — и его язык скользнул по усам.

Взрослые и опытные песчаные коты, может быть, и отважились бы охотиться здесь, но у Мурри-то подобного опыта не было, и я обеспокоился, хотя и понимал, что мне никак не сбить его с выбранного пути.

Итак, мы отправились по указанной мне тропе. Под ногами хрустели не только острые, но и хрупкие камни. Однажды я оказался на волосок от смерти, когда из расщелины совсем рядом со мной вырвался огромный клуб жёлтого дыма. Я еле успел опустить капюшон.

Мурри! Я поискал его взглядом сквозь отверстия в капюшоне, в полной уверенности, что он лишился чувств. Но кот уже бежал далеко впереди. Теперь он не шёл, а летел вперёд, длинными и высокими прыжками, почти как в танце. По-видимому, у него обнаружилось безошибочное чутьё на каждую опасную расщелину или огнедышащую яму.

Мне пришлось дважды обходить такие. Внутри костюма стало жарко; казалось, я иду под полуденным пустынным солнцем. Временами приходилось останавливаться, чтоб перевести дух и справиться с головокружением. Меня поташнивало, и я стал опасаться, уж не проникли ли сквозь защиту ядовитые пары.

Подумать только, а ведь для людей Сноссиса такие вылазки — повседневная жизнь. Тропу передо мной перерезала широченная трещина, над которой клубились смертоносные испарения. Но эти клубы не скрыли от меня Мурри, который взлетел в воздух в могучем прыжке, пронёсшем его сквозь этот смертельный туман. Так что, хоть мой защитный костюм и отягощал меня, мне не оставалось ничего другого, как прыгнуть вслед за котом.

Я попятился, не отрывая глаз с места, откуда оттолкнулся Мурри, а затем разогнался и прыгнул, не смея даже думать о том, что лежит внизу. И растянулся по ту сторону, проехавшись по камням, словно скользкий ком водорослей.

Мурри повернул ко мне голову, и тут я увидел, чем наградила его природа, чтобы защитить в этой стране негаснущих огней. Большие глаза сузились, превратившись в настоящие щёлки, а широкий нос встопорщился складками кожи, прикрывшими ноздри. Похоже, что Мурри и его сородичи действительно вполне приспособились охотиться здесь.

А кот уже снова бежал к вершине. Я решил двигаться след в след за ним. Прыгать через провалы больше не пришлось, и в конце концов сквозь туман раздирающих горло паров я увидел то, что было нашей целью.

Приземистое здание, один край которого висел над самым краем провала, над широкой рекой медленно текущей лавы. Рано или поздно лава поглотит его, а пока — часть входа ещё уцелела.

Вход… скорее дыра, предназначенная для ящериц, о которых говорил Мурри. Чтобы войти внутрь, придётся ползти на четвереньках, но других дверей не было видно… И что, если я застряну внутри, когда здание погрузится в расплавленные камни?

Мурри припал к земле и медленно пополз вперёд ко входу, словно на охоте. Я тоже опустился на все четыре, с неохотой, но что поделаешь.

Так, на четвереньках, я и протиснулся внутрь. Там было совсем темно, ни один отблеск подземного огня не проникал сюда. Я ощутил мягкое прикосновение Мурри, протянул руку на ощупь и больно ударился ей о стену.

Я поспешил включить маленький фонарик на своём капюшоне, и только тогда стал хоть немного видеть. Под ногами лежал камень и какое-то вещество, напоминавшее разбитое стекло, но блестевшее ярче, чем может блестеть любое стекло.




Глава двадцать третья


Разбитые осколки тянулись почти непреодолимой преградой между мной и полкой, проходившей вдоль одной стены. Именно на ней стояли три кошачьих фигурки. Судя по осколкам, когда-то их было гораздо больше, но катастрофа (или чья-то злая рука) уничтожила остальные. Все три оставшиеся находились в дальнем углу зала. В той части строения, которая нависала над рекой лавы.

Осколки на полу угрожали проткнуть даже прочные горные сапоги, выданные мне. Мурри попятился к двери. Стало ясно, что кот не отважится подвергнуть свои лапы такому испытанию.

В донельзя слабом свете фонарика я попытался выбрать наиболее безопасный путь, но всё равно стекловидная масса неприятно хрустела под ногами и острые края опасно впивались в подошвы. Всё же я добрался до полки. Теперь оставалось пройти вдоль неё до левого края, чтобы дотянуться до первой из фигурок.

Рубиновый кот оказался в мой локоть высотой, но когда я попытался приподнять его, выяснилось, что он так прочно укреплён на каменной полке, как будто составляет с ней одно целое. Раз статуэтка не поднималась вверх, я попытался отвернуть её. Но она и в этом случае не сдвинулась с места.

С собой у меня не нашлось ничего, что можно было бы применить, как рычаг. Пришлось нагнуться и поискать на полу — не валяется ли среди мусора что-нибудь подходящее. Теперь стало понятно, откуда взялись осколки статуэток. Их, должно быть, тоже пытались снять, только неудачно.

Мурри пошевелился, и я бросил взгляд на него.

— Подожди… — я уловил это слово даже сквозь ткань капюшона.

Он опустил голову, выпустил когти и принялся выкусывать один из них. Я часто видел, как котти таким образом снимают с когтя внешний, старый слой, освобождая место для роста нового. То же самое сделал и Мурри. Он выплюнул старый коготь, кривой, размером почти с мою ладонь.

В перчатках пальцы работали слишком неуклюже. Я стряхнул перчатку и подобрал коготь. Если он похож на когти, сбрасываемые котти, он должен быть таким же ломким. Я не знал, пригодится ли он мне, но попробовать стоило.

Так что я вернулся к полке и без особой надежды осмотрел основание статуэтки. Она примыкала к камню так плотно, что я не заметил даже следов зазора. Но не могла же она вырасти из полки сама по себе. Я вспомнил, что один кандидат уже вернулся отсюда с успехом. Значит, это было возможно сделать.

Острием когтя я обвёл основание скульптуры точно по линии соединения с полкой. Мои усилия не увенчались ни единой царапиной. Тогда, глубоко вздохнув, я решился подковырнуть одну из лап кота.

Неужели поддалась? Я поспешил очертить другую лапу. Потом прошёлся таким же образом по всему основанию. С осторожностью, с какой моя сестра укрепляла камни в украшениях, я обхватил рубинового кота обеими руками и медленно повернул вправо — не получилось, тогда попробовал в левую сторону.

И она поддалась, медленно, со скрипом, понемногу проворачиваясь. Статуэтка проворачивалась, но я всё равно не мог поднять её. Я успел вспотеть, тяжело дышал. В этом углу зала было очень жарко, моя защита, неуклюжий костюм, сковывал движения, плечи болели от напряжения.

Хотелось дёрнуть посильнее, рвануть — и может быть тут же сломать статуэтку. Нет, нетерпение следовало сдержать, подавить.

Я снова вставил коготь в щёлку и, удерживая его на месте, стал медленно-медленно поворачивать фигурку. И вскоре почувствовал, как он наткнулся на какую-то помеху. Неожиданно сопротивление исчезло, я чуть не потерял равновесие и попятился назад, захрустев по осколкам, — но уже с красным котом в руках.

Обернувшись, я заметил, что Мурри исчез, и только теперь почувствовал укол страха. Неужели эта вылазка потребовала от него слишком многого, вопреки его похвальбе об охоте в здешних местах?

Бережно прижимая статуэтку к груди, я полез в дверной проём, и полз, как только мог быстро, пока не выбрался наружу. Неподалёку из земли бил фонтан огня. Ядовитый туман сгустился, и тут я сообразил, что не запомнил пути, по которому пришёл сюда. Я слишком понадеялся на Мурри и его чутьё и не позаботился отметить ни одного ориентира.

Сквозь разрывы в клубящемся дыму удалось рассмотреть, что справа земля понижается. Добираясь до этого места, я всё время шёл вверх, теперь естественно было спускаться.

Невзирая на дым и жар, я решился развязать свой горный костюм и сунул статуэтку за пазуху. А потом начал медленно и осторожно спускаться.

Приходилось всё время старательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться об острые камни и не попасть в плюющиеся огнём и дымом скважины. Вскоре у меня затряслись все поджилки, и не только от усталости, но и от страха сделать неверный шаг. И ещё я постоянно искал глазами Мурри…

Может быть, Великий Кот потерял сознание? А если так, то как я снесу его вниз? Хотя ему было ещё далеко до своих родителей, я просто не смогу завершить путь с такой тяжёлой ношей.

Я решил остановиться, приподнял край капюшона и Громко позвал:

— Мурри!

В тумане обозначилось смутное движение, и я повернул туда. Мой мохнатый товарищ стоял на месте, мотая головой вверх-вниз, его огромное тело заметно дрожало. Я подбежал к нему и запустил пальцы в стоящую дыбом шерсть на загривке. Голова поднялась, повернулась ко мне, и я увидел, что его большие глаза плотно зажмурены.

— Не вижу…

В его словах послышался панический ужас, и теперь я испугался по-настоящему. Неужели едкие испарения ослепили Мурри? Как теперь нам спуститься вниз? Но и бросить его сейчас было невозможно.

Я потянул кота за загривок, и он, неуверенно ступая, зашагал рядом со мной. Я объяснял ему, куда ставить лапы, и только когда мы дошли до провала, через который на пути сюда нам пришлось перепрыгивать, я сообразил, что тут Мурри не помочь ничем…

— Иди… зови… много раз зови…

Надеяться на такое было полным безумием. Но кот снова толкнул меня головой.

— Иди… зови… — и он тяжело закашлялся.

— Ты же не сможешь…

— Иди… зови! — на этот раз он ощерился, слова перешли в рык.

В конце концов я решился, понимая, что это — единственный шанс для нас обоих.

Я выбрал самое подходящее место для прыжка — где дым клубился не так плотно, и сквозь едкие газы временами проглядывал другой край. Потом разбежался, прыгнул… и растянулся на той стороне, бережно прикрывая обеими руками сокровище, которое нёс. Каким-то чудом с ним ничего не случилось. После чего отступил чуть-чуть от того места, где приземлился, приподнял капюшон и принялся звать и звать, и звать: «Мурри!».

И он тоже прыгнул, хотя не очень удачно: задние лапы соскользнули с края расселины. Я отчаянно вцепился коту в загривок и затащил его к себе.

Так мы преодолели последнее серьёзное препятствие на спуске. Остальные ловушки мы были в состоянии просто обойти. И в конце концов достигли последнего поворота тропы. От лагеря нас отделял только холм. Я задумался, как же быть с Мурри… Я не мог оставить его здесь, а стража в лагере наверняка немедленно набросится на кота с оружием.

Похоже, настал тот час, когда Мурри должен быть признан моим товарищем. Моё положение претендента, без сомнения, придаст вес требованию излечить песчаного кота. Как бы низко я ни стоял в глазах моего эскорта, должен же произвести на них какое-то впечатление тот факт, что сам Голубой Леопард отправил меня в это крайне рискованное путешествие.

Мурри не сопротивлялся, когда я повёл его в лагерь, придерживая за загривок. Во мне всё сильнее крепла жуткая уверенность, что он ослеп. Для песчаного кота это хуже самой мучительной смерти. Правда, в наших обычаях было отпускать навстречу Великому Духу тех, у кого не осталось никакой надежды на исцеление, — я сам поступил так с Биалле.

И хотя от меня ещё ни разу не требовалось даровать быстрый исход своему сородичу, я знал, что такое случалось. И если бы я сам оказался в таком положении, как Мурри, то не колеблясь принял бы милосердный клинок.

И всё же у нас ещё оставалась надежда. Никто не отважится углубляться в этот край огня и ядовитых испарений без какого-нибудь снадобья от ожогов и тому подобного. Поэтому я надеялся, что у приведших меня сюда найдётся такое лекарство.

Мы поднялись на холм и там остановились. Я отбросил капюшон, мешавший глядеть, и только теперь рассмотрел Мурри как следует. Его глаза были всё так же плотно закрыты, а на веках, кажется, образовалась желтая короста.

— Тебе больно… брат? — спросил я.

— Не болит… сейчас, — он высоко поднял голову, словно мог видеть. Я отметил, что закрывавшие ноздри складки сейчас подобрались, и что он принюхивается.

— Они ждут… — проворчал он.

Я и сам это заметил. Люди из лагеря собирались у подножия холма. Двое держали луки с наложенными стрелами. Все они глядели на Мурри.

Я крепче сжал загривок кота и встал так, чтобы прикрыть его собой от любого, кто решит выстрелить.

— Его нельзя убивать! — мне пришлось кричать, чтобы перекрыть грохот горы, содрогавшейся у меня за спиной. — Он под моей защитой.

Значат ли для них что-нибудь мои слова? Я не знал. Однако стоявший во главе отряда стражник махнул рукой, и воины опустили оружие.

Мы спустились по склону. К счастью, здесь путь был достаточно прямой, и Мурри, даже ничего не видя, уверенно ставил лапы на землю. Наконец мы спустились на ровную землю — или то, что здесь считали ровной землёй.

Я остановился на расстоянии взмаха сабли от стражи. Запустив руку за пазаху защитного костюма, вынул рубинового кота. Канцлер даже не подумал пошевелиться, чтобы взять у меня статуэтку, и тогда я поставил её на землю.

— У вас есть снадобья от ран, — сказал я. — Дайте мне. Я выполнил задачу, и потому Сноссис не властен надо мной.

Канцлер сделал жест рукой, и один из его гвардейцев подхватил рубинового кота. Но обнажённые клинки не исчезли, и стража поглядывала на Мурри так, словно ожидала молниеносной атаки.

Я поднял руку и, закатав рукав, показал им запястье, опоясанное шрамом.

— Это мой кровный брат по закону, известному каждому воину. Вот знак нашего родства. Дайте мне лекарство, чтобы я облегчил страдания моего брата.

У меня в голове прочно сидели две мысли: первая — что особу претендента положено охранять между испытаниями и не отказывать, если он будет нуждаться в помощи во время путешествия; и вторая — узы кровного братства, скрепленные обменом жизненной влаги, хорошо знакомы всем волнам. И пусть даже в их глазах я не был воином, никто не смог бы отрицать, что Мурри принадлежит к народу, прославленному своими бойцами.

А потому я действовал так, словно всё это в порядке вещей. Я шагнул вперёд, по-прежнему направляя Мурри рукой, и они расступились передо мной без лишних слов. Хотя Канцлер и кое-кто из стражи глядели весьма мрачно.

Я привёл кота в лагерь и получил сумочку, принесённую тем, кто выполнял обязанности лекаря. Этот лекарь ограничился тем, что положил сумку наземь и отступил назад, не дав мне ни одного совета. Пришлось лечить Мурри так, как я в своё время много раз лечил скот или котти. В крепко закрытом горшочке нашлось немного пасты, я узнал её по запаху — первейшее средство при ранах. Но вылечит ли она глаза песчаного кота, я не знал. Оставалось только попробовать и поглядеть.

Подцепив пальцем пасту, я помазал ею покрытые жёлтой коростой веки. Затем взял маленький кусочек мягкой ткани из соседнего пакетика и самыми лёгкими касаниями, на какие только были способны мои пальцы, стал снимать коросту, начиная с краёв. Эта дрянь отделялась маленькими хлопьями, которые приходилось старательно убирать с век, чтобы они не попали в глаза, дело было непростое. Но наконец я снял с глаз Мурри последний кусочек отравы.

Кот по-прежнему держал глаза закрытыми. Я снова порылся в содержимом лекарской сумки и в конце концов нашёл там мягкий кулёчек. Отщипнул оттуда несколько кусочков пропитанных водой водорослей и дважды промыл глаза. Потом сел на пятки, всё ещё ощущая страх за своего больного. Сможет ли Мурри видеть? Если моё лечение не привело ни к чему…

— Брат, — мои губы с трудом выговорили эти слова, — открой глаза!

И глаза открылись. Мне они показались такими же, как обычно, — круглые жёлтые самоцветы, и лишь тонкие, с волос толщиной, линии в центре говорили о том, что это не камни.

Мурри дважды моргнул. Он поднял лапу, словно собираясь умываться, и чуть не коснулся ей носа.

— Вижу… плохо…

Я не мог взглянуть его полуослепшими глазами и потому понятия не имел, насколько хуже он видит, и останется ли это навсегда. Я набрал ещё немного влажной пасты и размазал её по полосе ткани, явно предназначенной для повязок. Мурри снова закрыл глаза, и я перевязал их как можно крепче, чтобы целебный состав попал куда следует.

И только потом сбросил выданный мне костюм. Наконец-то… На мне остались только дорожные штаны, а на груди покачивался медальон с маской кота.

За спиной у меня что-то зашуршало. Один из слуг Канцлера принёс мою одежду и положил её поодаль. Я огляделся и увидел, что стою в кругу воинов эскорта, следящих за каждым нашим действием. Лучники убрали свои сабли, мечи тоже были спрятаны в ножны, но я чувствовал их внимательные взгляды, чувствовал их беспокойство, и не только потому, что в лагере находился песчаный кот, пусть даже и искалеченный, но и из-за меня, объявившего кровное братство с их исконным врагом.

Я натянул на себя одежду и посмотрел на Канцлера.

— Я сделал то, что должен был сделать, Голос Власти, — сказал я сухо. — Так ли это?

— Это так, — его ответ был короток, он повернулся и зашагал прочь. С его уходом рассеялось и кольцо зрителей вокруг. Я обратил внимание, что двое стражников с саблями всё-таки остались, хотя и на почтительном расстоянии.

Принесли еду, и я разделил свою долю с Мурри, прежде чем отвести его в маленькую палатку, служившую мне ночлегом.

В эту ночь мы спали с ним вместе. Ночь, потому что в Сноссисе путешествуют днём, места здесь слишком предательские, чтобы пытаться пересечь страну иначе, чем при ярком свете дня, как бы мучительно тяжко это ни было.

Уснуть удалось не сразу. Я не стал делиться своими сомнениями с Мурри. А он свернулся, положив забинтованную голову на лапы, и сразу заснул. Если наутро он не сможет видеть…

Наутро я должен был отправиться в Аженгир, в эту пустыню бесплодных солончаков, безжизненный и опасный край. Наверное, лишь обитатели этого наисуровейшего из королевств видят свою страну иначе. Ни один песчаный кот не смеет забредать туда. Ни одно животное, кроме вездесущих крыс, пожалуй. И я не посмею взять туда Мурри, как не посмею доверить его своим спутникам, чтобы они позаботились о нём, если я погибну. Но я не мог оставить его и здесь, слепым и беспомощным.

Теперь всё будет зависеть от того, помогут ли коту снадобья.

Тело моё ныло от утомления, и сон всё-таки одолел меня, несмотря на мысли, роившиеся в голове, и заботы, осаждавшие разум.

Во сне пришёл свет, но не жёсткие, бьющие в глаза лучи солнца. Свет лампы, мягкий, мерцающий, приятный и утешающий после жестокого поединка с огненной горой. Я снова стоял на полу, сделанном из полированного дерева и не мог пошевелиться. Сверху в свет лампы погрузились руки, огромные руки, они легко могли бы обхватить меня всего целиком.

Руки принесли нечто, отливавшее золотистым блеском меха. Рядом со мной опустился Мурри. На глазах не было повязки, они горели тем самым живым огнём, который я всегда видел в них. Однако когда его поставили рядом со мной, он даже не шевельнулся. Он был неподвижен, как статуя, как тот рубиновый кот, которого я вырвал из тесных объятий камня, там, на вершине горы.

Теперь руки легли передо мной, прямо на полированную поверхность, и я смог рассмотреть их. Пальцы украшали многочисленные перстни, каждый из которых мог бы послужить мне поясом. И все эти перстни были разными. На одной руке красовались перстни в виде голов: мужская голова в парике воина, женская в изукрашенной короне, голова орикса с грозными рогами, блестевшими серебром, морда яка, а так же непринуждённо свернувшаяся котти, стройное тельце которой обвивало палец. А на второй — чётко прорисованные черты кошачьей головы, наподобие той, что носил я сам, ещё одна коронованная женщина, затем не голова, не лицо, а какой-то причудливо переплетённый символ, потом кинжал, выступающий по обе стороны ободка перстня, и наконец последний, который не мог быть ничем иным, как хранящим высшие знания свитком, из тех, какие каждый род старательно стережёт в своих сокровищницах.

Руки несколько мгновений покоились неподвижно, а потом приподнялись, и пальцы зашевелились, не касаясь друг друга, словно связанные невидимой цепочкой, которую покачивают вверх-вниз. После этого темнота окутала и меня и всё вокруг, и я услышал шум пробуждающегося лагеря и рокот барабанов, всё ещё разносившийся в воздухе.

Мурри сидел у входа в нашу маленькую палатку. Его повязка по-прежнему лежала на месте. Он чуть повернул голову:

— Хочу посмотреть…

Если сможешь, подумал я, но не стал говорить этого вслух. Я потянул узел, и полоска ткани упала. Его глаза снова выглядели, как обычно, но вот сможет ли он что-нибудь увидеть…

Мурри, не мигая, глядел на меня долгим-долгим взглядом, как это делают кошки, а затем я услышал шумный вздох облегчения.

— Вижу!

Я обнял его за плечи и на мгновение зарылся лицом в шерсть. Это было для меня куда важнее, чем добыть рубинового кота из осаждаемого пламенем храма!

— Ухожу. Здесь неприветливое место… — Мурри встал на ноги и потянулся, как только что проснувшийся котти.

С его словами трудно было спорить. Но полностью ли он излечился? Может быть, наступило лишь временное облегчение, и слепота снова поразит его, как только он покинет лагерь? Тогда ему уже никто не сможет помочь. Но не успел я возразить, как он заговорил снова:

— Не пойду… в солёное место…

— А если ты… твои глаза…

— Увидимся потом… после солёного места.

И Мурри метнулся прочь. По всему лагерю копошились люди, но он в два огромных прыжка оказался за его пределами. Я ещё успел заметить, как он летит по воздуху — как могло бы показаться тем, кто не знает песчаных котов, — летит прочь. По его уверенным прыжкам я понял, что сейчас он действительно всё видит. Оставалось только надеяться, что это исцеление навсегда.

Шесть дней мы ехали через этот край неспокойной земли и огнедышащих гор. Как обычно, моя охрана молчала, разговаривая со мной только по необходимости. Однако в первое утро после ухода Мурри, к моему полному изумлению, со мной поравнялся на своём ориксе сам Канцлер.

— Кровный брат котов, — начал он без обиняков, — как ты удостоился такой награды?

В его словах проскользнула небольшая доля формальности. Они больше напоминали приказ, и я тут же почувствовал неприязнь, хотя и заставил себя не показывать виду. В конце концов, у советника Королевы Сноссиса могли быть причины считать меня низшим.

Поэтому я рассказал ему всю свою историю, стараясь не тратить слов напрасно, и она получилась достаточно сжатой. Я видел, что он слушает с не меньшим вниманием, чем выслушивал бы какое-нибудь важное донесение.

Закончив рассказ, я снова повернул запястье так, чтобы он ещё раз увидел шрам, который стал для меня ключом к существам, бывшим давними врагами людей.

Сановник слегка нахмурился.

— Я счёл бы это сказкой барда, — заметил он, — если бы ты не показал нам, на что способен. Странная, странная история, ведь между нами и Великими Котами всегда была война.

— Всегда? — мне вспомнились те полулегенды, о которых говорила Равинга, о временах, когда люди и песчаные коты бились бок о бок против когда-то великого, а ныне позабытого зла.

Канцлер нахмурился ещё сильнее.

— Ты говоришь о вещах, которые предназначены не для каждого уха, — и он послал своего орикса вперёд, снова оставив меня ломать голову над невидимой паутиной, каким-то образом плотно опутавшей меня.

Больше он со мной не разговаривал. На пятый день мы вышли к границе Аженгира и встретили там ожидающих нас Канцлера этой земли и новую стражу. Однако на этот раз между ними не было удачливого кандидата, и мне оставалось только догадываться, какая того постигла участь.




Глава двадцать четвёртая


Все мы носим в душе глубокую привязанность к земле, в которой родились. Её дух пропитывает нас настолько, что ни одна другая страна не может значить для нас столько же. Я одолел грозный, опалённый огнём Сноссис, но даже там мне не было так жутко, как в Аженгире, где меня поджидало следующее испытание.

В моей стране скалистых островов не водилось никаких насекомых, не досаждали они мне ни в Вапале, ни в Сноссисс. Но здесь на каждого путника сразу налетали тучи мошкары с солончаков. Они кусались, они облепляли незащищенную кожу, впивались в краешки глаз, уголки рта, просто сводили с ума.

И даже самый дух этой страны почему-то производил отталкивающее впечатление. Я чувствовал, как день за днём нашего путешествия по Аженгиру во мне растёт ощущение того, что я чужак, чужак, которого необходимо отпугнуть, что окружающий нас бесплодный мир отторгает меня.

Однако же для стражников, встретивших меня на границе, эта земля являлась родиной, пускай даже суровой и пустынной.

Солончаки сами по себе были ловушкой. Единственный товар, который вывозят из Аженгира, — это соль, но и её не так-то просто вырвать из объятий солончаков, сбор соли был весьма опасным делом. В солончаках часто встречались термальные озера, но в них не росли водоросли, а если что-то и укоренялось, то проку от этого было мало — ни для еды, ни для исцеления там ничего не годилось.

Местные жители погружали в воды этих широко раскинувшихся озёр шесты со множеством перекладин, напоминавшие ветви деревьев Вапалы. Проходило совсем немного времени, и на ветвях вырастали прозрачные кристаллы соли. Этот урожай и был тем товаром, за который его сборщики покупали самые необходимые для жизни вещи.

Но «посадить» эти ветви и потом собрать их вместе с плодами было делом очень опасным. Сборщики брали с собой длинные шесты, чтобы нащупывать впереди безопасный путь: под пористой поверхностью солончака зачастую скрывались топкие омуты, быстро поглощавшие любого, кто проваливался сквозь корку над бездной.

Всецело полагаться на ориентиры и вешки, обозначавшие безопасный путь к озеру, тоже не стоило, сколько бы раз ты ни прошел по этому пути. Ловушки под корой солончака постоянно перемещались, подтачивая её во всё новых местах. Каждая вылазка за урожаем была и испытанием всех умений сборщика, и просто делом случая.

На четвёртый день после того, как пересекли границу, мы вошли в одно из небольших селений, ютившихся на краю каменной гряды, служившей здесь единственной дорогой.

Селение было убогое — всего лишь россыпь домишек, которые и домишками-то не назовёшь, скорее хижинами, и насколько я видел вокруг, никто даже не задумался о том, чтобы хоть как-то украсить их. У порогов не сидели статуи котов-хранителей, даже у порога самой большой хижины, которую занимал старейшина этой деревни. Ни единого яркого пятна не украшало грязно-серые стены, ни одного знамени. Только высокий шест, увенчанный кристаллами соли, возвышался перед жильём правителя.

Нас вышли встречать. Я постоянно отгонял от себя облака насекомых, а обитатели солёных земель, кажется, даже не замечали, как мошкара ползает по ним, лишь изредка поднимая руку, чтобы отогнать особо назойливую тварь. Местные жители были довольно темнокожими, но без того красноватого оттенка, который отличал меня или горняков и железоделов Сноссиса, нет, скорее их кожа напоминала тёмно-тёмно-серый пепел, что отталкивало не хуже вида их домов. Их худые лица обрамляли длинные пряди прямых волос того же цвета, что и кожа. Никто не завязывал волос сзади, не перехватывал обручем, и даже женщины не носили ярких металлических гребней или зажимов, к которым я с детства привык. Вообще к металлам здесь явно относились без почтения.

Собравшиеся глядели на нас безо всякого выражения, и соскочив с седла на землю, я понял, что рассматривают они в основном меня. Затем один, стоявший перед хижиной старейшины, такой же тощий и бесцветный, как и все остальные, не сходя с места, поманил меня к себе. Казалось, в этой стране не знают даже, как принимать гостей.

Итак, меня представили пред очи Дар-Фор-Ит, Голоса этого селения. Он был очень стар — настоящий скелет, скрючившийся на табуретке. Один глаз у него был затянут плёнкой такого же серого цвета, как и его редкие волосы.

Позади него толпилась, должно быть, его личная охрана, единственным оружием которым (если это вообще было оружие) служили длинные шесты, концы которых покачивались над их неухоженными головами. Рядом стояли мужчины и женщины, должно быть, главы местных Домов. Но никто из них не отличался лучшим убранством от толпы простолюдинов снаружи.

В центре хижины горел огонь — вернее, тлела пригоршня угольков. Над огнём на треноге подогревалась металлическая чаша неопределённого цвета, над которой клубился лёгкий парок.

— Ты проделал долгий путь, чтобы умереть, — слова, ни в коей мере не ободрившие меня. — Первым испытание проходил наш соплеменник, и даже он погиб.

Вряд ли можно было что-то ответить на эти слова. Старик взглянул на меня сквозь чёлку.

— Тому, кто будет носить Великую Корону, приличествует сначала разделить тяготы жизни с теми, кем он будет править, не так ли?

— Так, — коротко ответил я. Всем известна цель этих испытаний — будущий император должен знать жизнь своих подданных.

Старейшина кивнул. Затем поднял руку и те, что стояли у него за спиной, рассыпались, окружив нас. Я почувствовал себя не очень-то приятно. А он снова махнул рукой.

Женщина, казавшаяся столь же серой, как и он сам, и носившая первое увиденное мною здесь украшение (если это можно так назвать) — ожерелье из крысиных зубов, нанизанных вперемешку с зёрнами соли, — опустилась на колени рядом с неторопливо булькающей чашей и погрузила туда бесформенный кубок. Когда она протянула его мне, до краёв наполненным жидкостью тошнотворного зелёного цвета, я увидел, что это огромный крысиный череп.

— Если ты хочешь быть одним из нас, сборщиком соли, — заговорил старейшина, — то должен, подобно нам, приготовиться к покорению вечно меняющейся тропы. Пей, чужестранец!

Последние два слова были сказаны тоном приказа — приказа, которому невозможно возразить.

Снадобье испускало жуткий запах, а вкус у него, казалось, будет ещё хуже. Но выбора у меня не было. Каким-то образом я ухитрился проглотить это, а потом — подавить рвоту. Уверен, они ожидали, что я изблюю эту дрянь. Но я не собирался доставлять им такое удовольствие.

Тошнота не утихла, но теперь к ней добавилась грызущая боль внутри. Яд? Нет, вряд ли они осмелятся так избавиться от участника испытаний. Отставленный мной кубок женщины наполнили ещё дважды, протягивая его двум другим.

Это частично ответите на мой вопрос. Должно быть, мы проходили обязательный ритуал для отправляющихся к соляным озерам.

Я выбрался из хижины, сражаясь с охватившей меня дурнотой. В руки мне всунули посох, и я схватился за него, призвав все свои силы.

По крайней мере полселения сопровождало нас, когда мы спустились с надёжной каменной гряды к кромке солончаков. Старейшина не пошёл с нами, а вот проводница, напротив, шагала впереди, поглядывая на меня с мрачной ухмылкой.

Те двое, которые пили эликсир вместе со мной, уже скользили вперёд по корке солончака, нащупывая и проверяя шестами путь перед собой. Удалившись от кромки довольно далеко, они остановились, оглянулись и издали странный крик. Проводница появилась рядом со мной.

— Иди, чужестранец. Наши мужчины показали тебе искусство соляного пути, и теперь ты должен попробовать сам. Там, прямо впереди — соляное озеро, кристаллы созрели и готовы к сбору. Мы специально готовили их к испытанию. Но чтобы добыть их, ты должен смотреть, куда ступаешь.

Мой желудок всё ещё корчился от напитка. Однако я осторожно двинулся вперёд по корке, простукивая шестом путь. Я не мог следовать путём, которым шли те двое, — они стояли на дороге и не давали пройти. Приходилось отыскивать свой собственный путь.

Я старался сосредоточить всё внимание на корке под ногами. Хотя очень трудно было не замечать боль, выворачивавшую все внутренности, и жужжавшую вокруг мошкару. Дважды мой шест проламывал корку, и замерев на безопасном месте, я осторожно искал по сторонам надёжную опору для ног.

В конце концов я миновал обоих сборщиков, и теперь передо мной лежал лишь голый солончак. Ни один из этих двух опытных сборщиков не двинулся следом за мной. Холодно кольнуло сознание: они не пошевелят и пальцем, чтобы спасти меня, если я оступлюсь. С этого мгновения следовало полагаться только на себя.

Я не оглядывался. Всё моё внимание теперь сосредоточилось на том, что у меня под ногами. Вернее, перед ногами. Плечи ныли от постоянных взмахов шестом влево-вправо. Вот опять шест провалился сквозь предательски тонкую кору, и в этот раз я чуть не потерял равновесие и не упал следом. Мне повезло, я удержался на ногах, но не стоило рассчитывать на удачу до бесконечности. Я заставил себя идти ещё медленнее, старательно вглядываясь под ноги слезящимися от назойливой мошкары глазами.

Наконец передо мной открылось соляное озеро. Над поверхностью воды выступали концы шестов, на которых оседала соль. Их вид придал мне новых сил, и я бодро шагнул вперёд.

Но уже следующий взмах шеста показал, что передо мной ловушка. Я не сдавался и искал и искал дальше, пытаясь найти проход, но тщетно. Но ведь проход должен был существовать, иначе как же местные жители собирают свой урожай? Теперь он казался мне старательно охраняемым секретом, секретом, который специально скрыли от меня. Я опёрся о шест и пригляделся.

Ветви торчали у самого берега. Очевидно, дальше в озеро их «посадить» не удавалось. Попробовать самую ближнюю? Я мог бы дотянуться до неё кончиком шеста, если вытянуть его до предела, напрягая все силы, чтобы удержать за другой конец. Но шест был гладкий, и ветку им не подцепишь, а сидели они там наверняка крепко.

На мне была обычная дорожная одежда. Не хватало только верёвки, такой, какую я брал с собой в соло. Зато имелся пояс, правда, отягощенный красивыми металлическими бляхами. Я снял эту полоску кожи и принялся отдирать медные и золотые кругляши, чтобы убрать лишний вес. Наконец, изодрав и расцарапав пальцы, я получил в своё распоряжение полоску кожи орикса, ставшую гораздо легче и гибче без всех этих украшений.

Теперь всё зависело от умения и ловкости. А не пригодится ли мне та сноровка, которую я выказывал с пращой?

Я сделал из пояса петлю и прикрепил её к концу шеста с помощью двух золотых медальонов, украшавших пояс на концах, потом испытал свою работу, как следует дёрнув.

И принялся забрасывать петлю на ближайшую из ветвей у берега. Я сделал четыре попытки, останавливаясь перед каждой, чтобы унять дрожь в руках и дать плечам отдохнуть.

Долго так было не выдержать. Но не стоило и суетиться, лихорадочно забрасывая петлю, — это могло привести только к излишней потере сил, которые так нужны мне были сейчас.

Я перевёл дух, с ненавистью глядя на ветку. Она немного наклонялась в мою сторону. И снова моя импровизированная петля скользнула по ней, но не захватила.

Я ещё раз прикинул расстояние, перехватил шест свободным концом вниз и прощупал корку справа. К моему облегчению, поверхность там оказалась прочной, и я шагнул вбок. Так я чуть-чуть ближе подходил к ветке. Там я снова перевернул шест и сделал бросок.

Пояс ударился о ветку, охватил её и скользнул вниз, когда я начал осторожно опускать шест. Потом я медленно-медленно провернул его несколько раз, пытаясь перекрутить пояс, которого теперь почти не было видно за боковыми веточками этой ловушки для соли.

И наконец, глубоко вздохнув, отважился потянуть.

К моей несказанной радости, руки почувствовали сопротивление! Пояс надёжно зацепился. Оставалось только посмотреть, выдержит ли он рывок, достаточно сильный, чтобы вытащить ветку.

Я потянул — никакого ответа. Однако, по крайней мере, пояс не отцепился. Теперь мне оставалось одно. Я не знал, как сборщики соли выдёргивают свои ветви из озера, но вряд ли их погружают очень глубоко, слишком велик риск потерять равновесие и упасть, возможно, прямиком в одну из покрытых тонкой корочкой ловушек.

Ухватившись за шест обеими руками, я наконец решился и рванул.

Ветвь неожиданно поддалась, я пошатнулся, качнулся назад, и одна нога соскользнула с твёрдого места, на котором я стоял. Я поспешно упал на колени, стараясь выпрямиться. Над моей головой на конце шеста раскачивалась усыпанная кристаллами соли ветвь, а другой конец шеста я воткнул глубоко, как только мог, в соляную кору, судорожно вцепившись в него, как в единственную надёжную поддержку.

На мгновение мне показалось, что уже не хватит сил, чтобы вытянуть себя на безопасное место. А потом я лежал, обнимая воткнутый в кору шест, а ветвь качалась у меня над головой. Только сейчас я заметил, что день уже клонится к закату.

Удастся ли добраться до гряды в сумерках? Я с трудом поднялся на ноги, всё ещё цепляясь за шест. Затем отцепил ветвь, и прямо на ремне перебросил её за спину. И направился в ту сторону, откуда пришёл.

Двое сборщиков, мимо которых я проходил, отправляясь в эту трясину, уже ушли, но на гряде виднелись фигуры людей. У меня тряслись ноги, не только от страха перед опасностью, которой я только что избежал, но и от напряжения, не покидавшего меня с того момента, как я ступил на эту зыбкую почву.

Наступавшая ночь вполне могла застать меня здесь, но я вовсе не желал допустить этого. Даже если отдохнуть до рассвета, то вряд ли я буду в большей готовности вернуться, скорее даже в меньшей.

Мой шест качнулся, ударил, нащупывая очередное твёрдое место, и я заставил себя двигаться дальше. Дважды я чуть не терял равновесие, когда корка поначалу выдерживала, а затем неожиданно проламывалась. Все тело болело от приложенных усилий. Единственным облегчением было то, что с сумерками эти несносные насекомые исчезли.

Всё, о чём я теперь думал, — следующий шаг и ничего больше, ещё шаг, и ещё, а потом, когда я уже решил, что больше не смогу сделать ни шагу, мой шест ударился обо что-то такое жёсткое, что отдача дрожью пробежала по всему моему телу. Я никак не мог поверить, что вернулся, когда один из сборщиков холи подошёл ко мне, и я впервые увидел у него на лице следы эмоций.

Он протянул мне руку, но я собрался с последними силами и не принял поддержки. Спотыкаясь и пошатываясь, я поднялся наверх, на гряду, и очутился лицом к лицу с женщиной в ожерелье из крысьих клыков и соли. Судя по всему, судьёй здесь была именно она. Сорвав с плеча ветку с солью, я бросил её к ногам ожидавшей.




Глава двадцать пятая


Я оказался не единственным чужестранцем, нашедшим в ту ночь прибежище в селении сборщиков соли. Там же остановился передохнуть купец, прибывший как раз с той дороги, которой нам предстояло пересекать эту страну завтра. Его причитания громко разносились из хижины вождя. На купца дерзко напали крысы, погубив двух яков, и он был вынужден отступить, бросив весь свой товар. Один из его людей нуждался в лечении, ему покалечили руку, причём настолько сильно, что он, может быть, уже не оправится от раны.

Однако же и купец привёз с собой тушу одной из нападавших, уложенную мастерским броском копья, чтобы показать, что их атаковал не обычный враг. Обмякшая туша, которую приволок за собой орикс купца, была такой же огромной, как и те, что уложил я сам в ходе схваток на каменном острове песчаных котов, — и кажется, даже ещё больше. Она была размером с Мурри, а то и больше.

Жители собрались вокруг, рассматривая трофей, несомненно, очнувшись от бесстрастности, с которой встречали меня и мою охрану. По обрывкам разговоров я догадался, что твари, похожие на эту, уже попадались им раньше, и что одна из них прикончила опытного сборщика соли. Они, как оказалось, могли выслеживать человека даже на солончаках, пользуясь своим безошибочным чутьём.

— Там полно этих гадов, — воскликнул купец, выйдя из хижины. — Они… Если они возьмутся за дело всерьёз, то смогут вырезать целый караван. Что тогда будет?

Он медленно повернулся, обводя взором окруживших его сборщиков соли.

— Какой путник сможет противостоять такой стае? Ваше селение сможет противостоять им? Говорю вам, надвигаются беды, и будьте готовы к тому, что эти твари скоро появятся у вашего порога.

Напоследок он пнул крысиную тушу и уехал.

Но я в тот момент был гораздо больше озабочен тем, чтобы добраться наконец до матраса. Желудок всё ещё болел, и занимать своё место у костра, на котором моя охрана готовила пищу, что-то не хотелось. В мыслях у меня сейчас крутилось только одно — я выдержал три из пяти испытаний. Перед сном пришло в голову, что я никак не ожидал от себя такого.

Лишь на следующее утро я нашёл в себе силы позавтракать. Мне так и не объяснили, зачем заставили проглотить то пойло, можно было только догадываться, что это проделали нарочно, чтобы сделать мою задачу ещё труднее. Я не пылал особо тёплыми чувствами к этому селению и был рад наконец убраться отсюда подальше.

Охрана держалась начеку, и вперёд выслали дозор. Все ожидали такой же атаки, как на купца. Однако мы прошли весь шестидневный путь через эту жуткую, отталкивающую землю, так и не встретившись с врагом. Дважды мы останавливались в селениях, и начальник стражи подробно расспрашивал обитателей о подобных нападениях. Новости были нерадостные.

Купец, привезший с собой свидетельство о враге, был не первым торговцем, на которого напали по пути. Другим повезло меньше. Двое местных жителей, шедших вдоль гряды, наткнулись на останки небольшого каравана, от которого остались только дочиста обглоданные кости людей и животных. Даже тюки были прогрызены, а их содержимое пожрано, испорчено или растащено.

Последнее немало озадачило и самих жителей, и мою охрану. Понятно, что крысы поедали всё съестное, что им удавалось найти, но зачем им уволакивать с собой другие товары? Очевидным ответом казалось, что место побоища позднее посетили разбойники, которые и унесли с собой большую часть найденного. Хотя сам факт, что какой-то разбойник отважится промышлять в этой стране, был выше моего понимания. В селениях рассчитывать на особую добычу не приходилось, а у местных жителей, уверен, имелись свои собственные смертоносные средства защиты. Даже я, сколь мне ни понравились эти люди, должен был согласиться с этим.

Когда мы приблизились к границам Тваихик, посланный вперёд дозорный вернулся с известием, что нас уже ждёт тамошняя охрана с удачливым кандидатом на попечении. Мы достигли границы как раз на закате и заночевали общим лагерем.

Отношение другого эскорта к их кандидату разительно отличалось от того, с каким встретился я. Но едва увидев его, я понял, почему. Это был Шанк-дзи. Вместо скромных дорожных одежд он вырядился в полное облачение воина. Он смеялся и оживлённо беседовал со своими спутниками.

Интересно, подумал я, как-то он пройдёт по зыбучим солончакам, по огненным горным тропам и, наконец, как встретится с леопардом, чей знак навеки останется со мной.

Обычай держал нас порознь. Возможно, считалось, что мы расскажем друг другу, что за испытания ждут нас впереди. Хотя на мой взгляд, чувство соперничества между кандидатами не позволило бы сделать этого. Всё же мы посмотрели друг на друга издали. В его глазах читалось презрение и тень кое-чего ещё… возможно, злое изумление тому, что я протянул так долго.

Должно быть, он считает, что ему повезло. Испытание в Вапале будет последним и состоится лишь тогда, когда в столице соберутся все уцелевшие. Я знал, что по крайней мере один кандидат прошёл несколько испытаний успешно, а другой провалился и, вероятно, погиб. Итого его соперников осталось лишь трое.

В эту ночь стражники что-то праздновали, и Шанк-дзи принимал весьма активное участие в этих торжествах. Несколько человек, сопровождавших его, принялись биться об заклад, что он победит, и не нашли ни одного, кто поставил бы против. Я следил за ними издали, а потом улёгся на свой матрас смотреть на звёзды.

То, что у меня не нашлось ни одного доброжелателя, неожиданно отозвалось горечью в сердце. Я переезжал из страны в страну, каждая из Королев посылала со мной охрану, и ни один из них не выказал ни малейшего дружелюбия, ни разу не пожелал мне удачи и ни разу не улыбнулся, когда я выполнял поставленные задания. А Шанк-дзи, прошедший пока всего лишь одно испытание, вёл себя так, словно уже вышел победителем, и его спутники, кажется, тоже считали его таковым.

Столкнувшись с расслабляющим тело и душу приступом самосожаления, я попытался распахнуть свой разум навстречу Духу, в надежде, что он прогонит прочь гнетущие чувства. И тут обнаружил, что не раз слышанное мною о Тваихик — полная правда. Когда лагерь затих, нас окутала непроницаемая тишина.

Не было слышно даже шороха песка, хотя впереди, подобно горам, возвышались песчаные дюны, служащие местным жителям источником вечного дохода. Ибо единственным назначением этой бесплодной пустыни было развлекать — развлекать обитателей других земель, привлечённых сюда гонками по дюнам и тому подобным. В здешних городах, каждый из которых был накрыт куполом из зелёного стекла, росли фрукты, известные разве что в Вапале. В каждом городе посетителей развлекали своими, особенными увеселениями. Это могли быть соревнования музыкантов, танцовщики, разыгрывавшие древние легенды всех земель, или гостиницы, в которых подавали самые изысканные яства и устраивали в пышных залах азартные игры. Здесь проживали мужчины и женщины, готовые предложить самые изысканные увеселения, какие только могли себе представить гости. И благородные юноши, соперничавшие друг с другом в опасных состязаниях, в катании по дюнам, утоляли под куполами городов и все свои иные желания.

И всё же — сейчас я ощутил лишь скудость духа. Да был ли здесь хоть один, что, удалившись в укромный уголок, отворял свой разум и сердце навстречу Духу, желая ощутить на себе благословение, которое может дать лишь усердный и долгий поиск? Я не почувствовал ничего… словно закрытая дверь отделила меня от придающего уверенность единства с землёй и со всем, живущим на ней.

Наутро мы двинулись дальше. Охранники, так сердечно улыбавшиеся Шанк-дзи, держались от меня поодаль. Они обменивались со мной лишь несколькими вежливыми словами и лишь в рамках необходимости. Мы неторопливо ехали вперёд, и пустота, которую я ощутил в первую ночь на границе, всё нарастала, утомляя мой дух, как я ни боролся с ней.

Как мне не хватало Мурри! Перенёс ли он то испытание огненной горой? Идёт ли он по нашим следам? Я принялся искать с ним связи, мысленно представляя его себе и пытаясь направить ему свой зов.

И на вторую ночь я услышал ответ!

«Брат мой…» — словно издалека донёсся еле слышный ответ.

«Мурри!» — значит, у меня нашлась своя сила, может быть, если я позову его, мы сблизимся ещё.

«Я… здесь…» — сформировался у меня в голове ответ. Но где было это «здесь»? Я не думал, что он сможет выжить в этой абсолютно голой земле, среди возвышающихся дюн, ничуть не более гостеприимных, чем солончаки.

«Я жду…»

Я попытался достичь его ещё раз, но ответов больше не приходило. Ждёт — где? И чего? В эту ночь сон мой был неспокойным.

Мы упорно двигались вперёд, пока четыре дня пути не остались позади. Один раз мы заночевали в городе под стеклянным пузырём. Я поел, как Император, и выспался на мягчайшей кровати, но незримая стена по-прежнему окружала меня. И вновь я задумался над тем, а не специально ли это устроено? Чтобы запретить мне общаться с любым, кто может помочь мне в прохождении испытания?

На второй день после этой роскошной ночёвки к нам присоединилась Канцлер этого королевства. Она немедленно вызвала меня к себе, смерила взглядом с ног до головы, словно паршивого орикса, которого ей обманом пытаются всучить на рынке, а затем резко заговорила:

— За этими дюнами, — она указала налево, на возвышавшиеся песчаные горы, — лежит твоя цель, человек из Каулаве. Там город, в котором не живёт никто, ибо внутри его таится неведомое зло. И почти все, дерзнувшие войти туда, пропадают. Однако же известно, что в садах этого города растут дыни.

Природа этих фруктов такова, что они созревают быстро и неожиданно, и поэтому за ними следует следить со всей тщательностью. И срывать их нужно сразу, как только они созреют. А иначе, если их оставить на лозе слишком долго, они гниют столь же быстро, как созревают.

Кто хочет выдержать испытание нашей земли, должен войти в этот обезлюдевший город, сорвать две дыни и принести их, нетронутые гниением. Никто не знает, какая участь ожидает неудачника, но лучше бы тебе не испытывать судьбу.

Можно было подумать, что она хочет запугать меня. Однако я понимал, что опасность смерти неразрывно связана с любым из испытаний, и над этим местом несомненно витает какое-то зло.

Она не собиралась вести меня к месту испытания, и охрана тоже. Я решил обойти дюну, на которую она указала. Неужели они настолько боятся этого безлюдного купола, что не смеют даже взглянуть на него? Впрочем, другие — по меньшей мере Шанк-дзи и кандидат этого королевства — сделали это, и чужак Шанк-дзи явно преуспел.

Я крутнул своим посохом и поглядел, как блестят под солнцем выдвинувшиеся по бокам лезвия. Может быть, Шанк-дзи и вошёл внутрь лучше вооружённым… но какой прок в сабле мне, с юных лет показавшему неспособность обращаться с таким оружием?

Поскальзываясь и съезжая, я обогнул дюну. Там, как и обещала Канцлер, поднимался зелёный пузырь купола. Он был меньше размером, чем я ожидал. Возможно, его население не превышало числом один клан или Дом моего народа. Зелёное стекло снаружи было непрозрачным, но я уже знал из первого посещения местного города, что оно не мешает солнечному свету, лишь слегка ослабляя жару и яркий свет внешнего мира.

— Брат… — навстречу мне поднялся Мурри, шкура которого почти не отличалась по цвету от окружающего песка.

Золотистые глаза, внимательно глядевшие на меня, были чистыми и незамутнёнными. Да, это был он, такой же, как обычно, разве что подрос ещё — он всегда казался мне подросшим, когда мы встречались после разлуки. Я выронил посох и протянул ему навстречу руки, погрузил пальцы в его шерсть, обнял его. Шершавый язык лизнул мою щеку. Вся внутренняя пустота, не отпускавшая меня с того самого мгновения, как я ступил на эту немую землю, исчезла. Каких ещё мне нужно товарищей, кроме того, что я обнимал сейчас?

Он поднял огромную лапу и, словно играя с одним из своих сородичей, опрокинул меня на спину, притворно зарычав, а я со смехом рявкнул в ответ. Как мне в эту минуту не хватало способности взлететь в воздух высоким прыжком, словно танцующий кот! Вот как легко было у меня на сердце!

Наконец Мурри успокоился и вопросительно посмотрел на меня.

— Куда идём?

— Туда, — кивнул я на зелёный купол. Потом объяснил, как мог, используя свои ограниченные познания в его языке, что должен там сделать.

— Не трудно, — заметил он.

— Должно быть трудно, — возразил я, — иначе они не отправили бы меня туда.

— Если ждать, легче не будет, — из сложной серии звуков я разобрал только это. Он был совершенно прав.

Я подобрал свой посох и решительно зашагал к куполу. Теперь, когда со мной снова был Мурри, я мог схватиться с любой опасностью, что поджидала меня.

Этот город не имел большого парадного входа. Там были лишь простые ворота, через которые могли пройти двое пеших или один верхом. Ворота запирал широкий металлический засов, словно предупреждающий, что внутри таится нечто, превышающее человеческие силы.

И засов этот никак не желал сдвигаться с места. Он прочно сидел в своих петлях, как будто его уже давным-давно не трогали. Разве что претенденты, приходившие сюда до меня. Всё-таки я вытащил его и бросил на песок. Вверх поднялось облако пыли. Я толкнул дверь, но пришлось приложить немало усилий, прежде чем створки приоткрылись достаточно, чтобы впустить Мурри и меня.

Первое, что я обнаружил, — густые заросли, почти скрывшие немногие здания. Кое-где побеги дотягивались почти до внутренней поверхности купола. В воздухе стоял сильный запах, но не от водорослей — к этому-то я привык, а другой, напомнивший о запахах полей в Вапале.

В том городе, где мы останавливались на ночлег, меня встретило целое царство запахов — пряности, благовония, зазывавшие и манившие гостей. Здесь же царил только один запах. Прогорклый и неприятный.

И нигде ни следа этих дынь. Зато нашлись другие следы, уже почти скрывшиеся под новыми побегами, словно здешние растения очень быстро заращивают нанесённые раны. Под свежими ростками виднелся путь вперёд, прорубленный кем-то сквозь густые заросли. Те, по следам которых я шёл, по крайней мере в этом облегчили мою задачу.

Мурри ударил лапой по зарослям, его когти рассекли ветви и листву. Недавно прорубленный проход открылся ещё больше, и тут уж я пустил в дело свой посох, прорубая себе дорогу до отказа выдвинутыми лезвиями.

Мурри замер, поглядел налево, и я заметил, как раздуваются, втягивая воздух, его широкие ноздри. Затем он взмахнул лапой и выдрал с корнями широкий клок зарослей. И я увидел, что они скрывали, — кучку костей и череп, уставившийся на меня пустыми глазницами. Несомненно, это были останки человека.

Хотя рядом не было видно никаких следов оружия и одежды, мне показалось, что смерть прошла здесь не очень давно, какими бы истлевшими ни казались эти кости. Неужели это один из претендентов, вроде меня, павший по вине прячущегося здесь зла?

Мурри всё ещё принюхивался. Казалось, он ищет след, но когда он заговорил, то сказал лишь:

— Плохо… опасность…

— Какая? — настойчиво переспросил я. А сам призвал на помощь всю свою бдительность, которой научился ещё пастухом. Я осматривался вокруг, пытаясь найти хоть малейший признак, который подскажет мне природу заключённого здесь зла, и откуда оно ударит, нежданное, в следующий раз.

Среди тесно переплетённых побегов, окружавших нас со всех сторон, кроме прорубленного пути, я не видел никаких дынь. Похоже, нам придётся углубляться ещё дальше.

Мурри так и не ответил на мой вопрос, и я заключил, что он тоже не представляет, что может ждать нас впереди. Однако он, по-видимому, не собирался и поворачивать назад, напротив, рвал заросли перед нами с ещё большей свирепостью.

Мы прошли мимо первого здания, обросшего так, что виднелись лишь маленькие кусочки стены, ни окон и ни дверей. Неожиданно Мурри вскрикнул, и в его голосе прозвучало не только удивление, но и страх. Лапа, которой он только что расчищал путь вперёд, была оплетена чем-то вроде толстого серого каната, и пока он пытался перекусить его, второй такой же, как змея, обвился вокруг его тела.

Кинувшись к нему, я взмахнул посохом. Сначала лезвия отскочили от пут, всё плотнее связывающих Мурри, но второй удар в зарубку, оставшуюся после первого, отсёк щупальце, что сжималось вокруг его тела. Обрубок развернулся и, извиваясь, упал на землю. На срезе выступило густое желтоватое вещество, издававшее дурной запах.

Это было не животное, скорее побег растений, окружавших нас. На спине у Мурри, там, где щупальце обхватило его, мокрую шкуру покрывала слизь, кое-где была вырвана шерсть.

Мурри выплюнул кусок побега, обтирая лапами морду, с клыков текла жёлтая слюна. Мне стало не по себе: а вдруг в перекушенном побеге протекал яд? Мурри стошнило водянистой жидкостью, как котти, проглотившего клок шерсти.

Однако за всем этим я наблюдал вполглаза, настороженно ожидая атаки какого-нибудь ещё одного побега. Этот буквально выпрыгнул из земли, очищенной нами, несомненно, это было растение, побег у меня на глазах выпускал листочки такого же отвратительно жёлтого цвета с красными прожилками.

Я ударил, замахнулся и ударил снова, ещё и ещё, пока тянувшиеся из сырой земли побеги окончательно не исчезли. Наконец мы смогли перевести дух. Я прижимал к груди руку, которую задело одно из этих сдирающих кожу живьём щупалец. Из раны сочилась кровь, а боль от прикосновения была пыткой похуже, чем все мучения, доставленные насекомыми в солончаках.

А этих дынь по-прежнему не было видно. Углубляться в заросли дальше — значило приманивать к себе ползучий ужас, кроющийся под землёй. Но что приманило их? Сотрясение от наших шагов? Или они выслеживают свои жертвы как-то иначе? А может быть, листья, окружавшие нас со всех сторон, действовали как глаза, уши, или подобные органы чувств для того, что пряталось под поверхностью?

Судя по знакам, быстро скрываемым свежей листвой, кто-то всё-таки решился идти дальше. Кроме того, я знал, что по крайней мере Шанк-дзи добыл свой приз в этом заколдованном месте.

Объединёнными усилиями мы миновали первое из опутанных зеленью зданий и здесь были награждены минутой относительной безопасности: мы вышли из этих густых зарослей в круг чистого песка, такого же, что окружал купол.

Я осмотрел спину Мурри, но присоски лозы не причинили ему никакого особенного вреда за исключением того, что кое-где выдрали шерсть. Его больше не шатало. Моя собственная ссадина оказалась небольшой, и насколько я видел, яда туда не попало. По крайней мере, я на это надеялся.

— Брат… — я опустил руку на затылок Мурри.

— Я жив… но здесь плохо…

Вот с этим я с готовностью согласился. Я обошёл по кругу песчаный пятачок, в котором, очевидно, эти растения не смогли укорениться. Справа от того места, где мы вышли, ещё виднелись следы прохода, проделанного чужими руками. Словно подтверждая, что там что-то скрывается, в воздухе висел тошнотворный запах. Мне говорили, что так пахнут испорченные и гниющие дыни. Значит, сад, который мы искали, лежал в том направлении.

Пока же мы с облегчением сидели на нашем маленьком островке безопасности и с тревогой думали, что нас ждёт впереди. Ещё одна битва и, может быть, куда более трудная, чем предыдущая.




Глава двадцать шестая


Ближняя стена здания, мимо которого мы пробрались на этот островок безопасности, была свободна от зарослей. И всю её сплошь украшал орнамент, похожий на те, что я видел в городе, где мы останавливались, только здесь вместо ярких цветов красок остались невзрачные тусклые пятна, словно ползучие побеги съели всю штукатурку.

Я перебросил посох за плечо, подошёл к стене и провел ладонями по барельефу. Мои подозрения оправдались — здесь было за что уцепиться, чтобы взобраться наверх. Стащив сапоги, я начал подниматься, надеясь разглядеть сверху, что лежит впереди. Крыша здания была округлой, и кое-где на неё уже взобрались побеги. Я обходил их стороной, стараясь держаться на чистом пространстве.

Впереди лежал участок густых зарослей, но за ним виднелась ещё одна полоска песка. Сквозь разрывы растительности я наконец-то разглядел ряды дынных плетей, обвивавшихся вокруг решёток. И круглые плоды, некоторые уже созревшие, тёмно-лилового цвета.

Я поделился увиденным с Мурри. Тот всё ещё умывался, стараясь очиститься от малейших следов нападения ползучих лоз. С рёвом, недвусмысленно выражавшим его отношение ко всему этому делу, он вскочил на ноги, готовый пробиваться к увиденному мной саду.

Однако как мы ни приглядывались, этих мерзких корней, выползающих из сырой почвы, больше не заметили. Выйдя на участок с дынями, мы увидели, что здесь чередуются квадраты песка и земли, и в каждом квадрате с землёй посажена одна плеть дыни.

Сильно воняло гнилыми плодами. У корней каждой плети валялись целые кучи гниющих, расползающихся дынь. Ещё не опавшие, но уже созревшие дыни были мне тоже бесполезны, срывать их следовало в тог самый миг, когда бронзовый неспелый плод стремительно покрывался фиолетовым налётом.

На ближайшей плети я приметил три таких многообещающих дыни. Но я не Знал, сколько времени придётся ждать, пока они созреют. Пока я стоял так, две перезрелых дыни отвалились от черешков и шлёпнулись в кучу гнили.

Мы предусмотрительно стояли на песке, поодаль от гниющих плодов. Мурри улёгся и закрыл нос лапами. Мне захотелось сделать так же, потому что здешний запах мог свалить с ног так же легко, как испарения огненной горы.

Не сводя глаз с плода на конце плети, который, как мне казалось, я смогу притянуть к себе посохом, я подошел поближе, стараясь не наступить в месиво у корней.

И в последний момент заметил, как испорченные плоды зашевелились. Три плода, упавших последними, откатились в стороны, подтолкнутые снизу, и на мгновение там показался заострённый кончик щупальца. Должно быть, дыни служили ему обычной пищей. Это напомнило мне об опасности.

Природа этих дынь была такова, что созревание наступало очень быстро, и плод темнел прямо на глазах. Я уже стоял наготове с посохом, зацепил концом ветвь с плодом и подтянул к себе. От этого движения дыня полетела вниз, но я вовремя подхватил её, уронив посох в кучу гнилья.

Положив свой приз в безопасности, я очистил посох песком и попробовал ещё раз, и вновь успешно. Теперь нам оставалось только отыскать выход из этого места, полного скрытых опасностей.

Мы благополучно добрались до песчаного острова рядом со зданием. Прорубленная нами тропа уже зарастала, скрываясь под переплетениями молодых побегов. Однако мы хорошо запомнили урок и стремительно прорубились вперёд, мимо скорбных останков неудачника, к двери наружу, и наконец достигли песчаных дюн, где нам уже ничего не угрожало. Дыни всё это время были надёжно укрыты у меня за пазухой.

Если бы я ожидал поздравлений, то наверняка был бы разочарован. Командир моего эскорта подозрительно покрутил в руках принесённые мной дыни, словно отыскивая, к чему придраться. Однако главное недовольство вызвало то, что я пришёл в лагерь вместе с Мурри, и на этот раз прямо потребовал, опираясь на немногие права кандидата, что с этого момента кот будет сопровождать меня в путешествии.

Сколько же возмущённого ропота и косых взглядов это вызвало! Их удержала только традиция. Личность кандидата между испытаниями была священна, и ему нельзя было возражать, если он успешно выдержал испытания.

Возможно, будь я Шанк-дзи, для меня бы устроили пир в каком-нибудь из крупных городов Тваихик, представили бы меня Королеве и вообще осыпали бы добрыми напутствиями перед последним испытанием. Но ничуть не меньше я был рад тому, что немедленно возвращаюсь в Вапалу.

Несколько дней спустя, когда местных стражников сменила охрана из Вапалы, я повторил своё требование насчёт Мурри. И на этот раз песчаный кот вошёл в Алмазное Королевство открыто, а не тайком.

Оказалось, что я возвращаюсь первым, что уже пришли вести о смерти двух кандидатов. То, что среди неудачников не оказалось Шанк-дзи, весьма радовало моих спутников, и они открыто говорили, что корону завоюет именно он.

Судя по разговорам, услышанным мной, пока мы ехали к городу, все молодые стражники отдавали свои симпатии сыну Императора. Лишь члены самых старых и консервативных Домов возражали против такого нарушения обычаев. Кроме того, я узнал, что он человек весьма честолюбивый и обладающий властной натурой, которая и послужила фундаментом его устремлениям. То, что он был земляком моих стражников, делало его вдвойне желаннее, в то время как восшествие на трон «варвара» из провинции будет наверняка встречено с неодобрением.

Мы достигли города Вапала вскоре после полудня. Мурри бежал рядом с моим ориксом. Удивительно, но орикс смирился с присутствием песчаного кота, хотя в других условиях они были бы охотником и его жертвой. Мурри не отходил от меня ни на шаг, пока мы ехали по запруженным толпой улицам. Люди глядели на меня так, словно я был врагом империи, а не возможным правителем.

После тишины пустынь звон колеблемых ветром мобилей был невыносим. Когда мы въехали на площадь перед Дворцом, Великий Мобиль над головой почти оглушил меня. Я поднял глаза и увидал украшенную драгоценными камнями корону, покачивавшуюся в центре мобиля, меж огромных пластин, которые раскачивала за привязанные к ним канаты целая команда слуг.

Это и будет моё последнее испытание. Я должен буду пробраться между этих, острых как бритвы, раскачивающихся из стороны в сторону пластин, и завладеть короной. И хотя я успешно выдержал предыдущие испытания, сейчас, глядя на беспорядочно сталкивающиеся пластины, подумал — это невозможно. Казалось невозможным пробраться между этими ножами и уцелеть, не быть искромсанным на кусочки в буквальном смысле слова! Однако такое проделывали в прошлом, и такое должно быть совершено и теперь.

Шанк-дзи лучше других знал этот мобиль, может быть, он единственный, кто знал, как пройти сквозь него и дотянуться до императорского трофея. Тем не менее и я был избранным, и мне тоже придётся пройти сквозь это. Бессознательно желая найти опору, поддержку, я коснулся головы Мурри, и от этого прикосновения в меня потекли силы, позволившие мне — по крайней мере, внешне — сохранить присутствие духа.

Последнее испытание все кандидаты проходят вместе. Я должен был ждать, пока не вернутся остальные уцелевшие претенденты. Меня чуть не силком заталкивали в дворцовые палаты, но я вновь настоял на своём праве выбора. Я хотел отправиться в единственный дом в этом городе, где мог найти по крайней мере иллюзию дружбы. Поскольку кандидатам было позволено останавливаться у родных или близких друзей, я решил ожидать последнее испытание у Равинги, хотя и не знал, примет ли меня кукольница.

Толпа расступилась передо мной и Мурри без понуканий стражников, хотя охрана по-прежнему сопровождала меня. В конце переулка, упиравшегося в двери дома кукольницы, я спешился, передал орикса офицеру и зашагал к двери, которая, как я надеялся, гостеприимно распахнётся передо мной.

Уже много часов Равинга не поднималась из-за своего рабочего стола. Она поставила две лампы так, чтобы те получше освещали квадратную дощечку, отполированную временем, и всё её внимание было приковано к этой дощечке. Когда рассвело, она задула огонь, но всё ещё вглядывалась… Что она там выглядывала, я не знала, даже мне, своей ученице, она открывала далеко не все секреты.

Я принесла завтрак, но он остыл нетронутым, она лишь дважды отпила из сосуда с дынным соком, который я специально поставила поближе к лампе. И даже в эти мгновения её глаза не отрывались от кусочка дерева. Впервые с того времени, как я попала к ней, я видела свою хозяйку в таком состоянии.

Вскоре после рассвета она вновь протянула руку, но не за чашкой. Она что-то нащупывала среди разбросанных материалов, нащупывала вслепую, по-прежнему не сводя глаз с деревянной дощечки. Она нащупала блюдо и взяла с него золотую отливку. Отливка была ещё необработанной, но, судя по всему, должна была стать фигуркой песчаного кота.

Она поставила её в центр дощечки. И в первый раз заговорила:

— Принеси шкатулку с камнями.

Слова прозвучали резко и отрывисто, и мне неожиданно передалось от неё ощущение спешки. Следовало поторопиться, чтобы поскорее закончить какое-то очень важное дело.

Подгоняемая этим чувством, я поспешила в конец комнаты, торопливо открыла именной замок шкафа, в котором хранились наши ценности. Шкатулка была тяжёлой, вырезанной из камня огненных гор, отполированная и украшенная резьбой. Резными изображениями песчаных котов.

Когда я поставила её на стол перед Равингой, откуда ни возьмись появились наши домашние котти — Ва, Виу и Вина. Они вспрыгнули на стол, который всегда был для них запретной территорией. Я хотела было прогнать их, но Равинга, не сказав ни слова, покачала головой, и я поняла, что им разрешено остаться.

Они уселись рядком, неподвижные, как статуэтки, обмахнувшись вокруг себя хвостами, не сводя немигающих глаз с того, что делала Равинга.

А она выбрала среди инструментов узкий резец и быстро обрабатывала им грубую отливку. С резца падали стружки волосяной толщины. Наконец фигурка была завершена. Тогда кукольница нагнулась к маленькой тумбочке в столе. Там был ещё один замок, открывавшийся касанием пальца, и его она открыла сама, ибо меня эта тумбочка не слушалась.

Она сняла с маленькой полочки внутри небольшой металлический флакончик и опустила в узкое горлышко тоненькую кисточку. Затем стала с огромным старанием окрашивать фигуру. Жидкость была бесцветной, но хозяйка трижды покрыла этой жидкостью созданного ей кота.

Потом открыла шкатулку с драгоценными камнями. Сначала вынула оттуда кусочек тёмной ткани, затем принялась выуживать камешки. Сверкнула великолепная желтизна лучших цитринов. Она старательно перебирала и подбирала эти камни, пока не нашла два совершенно одинаковых близнеца. Они и стали глазами фигурки.

Покончив с этим, Равинга снова порылась в материалах и достала закопчённую металлическую пластину. Такую прокопчённую, что невозможно было определить, из какого металла та сделана. Она поставила песчаного кота на середину этой пластины и осыпала его тонкими, как пыль, кристалликами из другого флакона. Порошок сыпался и сыпался, пока, наконец, не скрыл под собой всю фигуру.

— Свечку… — ещё один приказ.

Я чиркнула кресалом и зажгла стоявшую на столе свечку. Взяв свечу в руки она поднесла пламя к порошку. По поверхности порошка поползли искорки пламени. Котти попятились. В первый раз они подали голос — нечто среднее между мурлыканьем и мяуканьем — словно запели. Сверкнула вспышка, и к потолку взвился клуб дыма.

Равинга со вздохом выпрямилась, руки бессильно опустились на колени. Я заметила, как осунулось её лицо, и схватила свою хозяйку за плечо:

— Вы должны отдохнуть…

Она медленно усмехнулась.

— Мы ждём гостей, двух гостей, девочка. Да, я должна отдохнуть, ибо должно быть сделано многое.

Над пластиной спиралью поднимались последние струйки дыма. Порошок исчез, осталась только фигурка песчаного кота. Песенка котти стихла. Одна за другой они вытягивали шеи, громко обнюхивали мордочку статуэтки и странно вскрикивали. Ни разу не слышала, чтобы котти так мяукали. Равинга кивнула головой.

— Хорошо получилось, а? Надеюсь, кот пригодится нам в будущем.

Наставница ухватилась руками за стол и с трудом, словно все силы покинули её, поднялась со своего старого стула.

— Вот, — она указала на золотого кота, — спрячь его, как следует. Его нужно беречь.

Тут Равинга покачнулась, и я бросилась, чтобы подхватить её, но она отстранила меня одной рукой.

— Мне нужно просто отдохнуть. Отдохнуть, прежде чем прибудут гости.

Гости прибыли с такой охраной, какую нечасто видели в нашем квартале. Разве что, когда случались стычки между Домами, и какой-нибудь наёмный убийца решался спрятаться где-нибудь здесь. Отряд личной гвардии Королевы сопровождал Хинккеля до самых дверей. А рядом с ним, не скрываясь, шёл Мурри, песчаный кот. Странно, мне казалось, что его песенка будет спета, как только он покажется на глаза любому из здешних отважных охотников.

Воины не стали входить вслед за Хинккелем в наш маленький дворик. Но мне не понравилось даже то, что они вообще появились в нашем переулке.

Я не знаю многих тайн Равинги, может быть, не знаю даже ни одной, но среди них есть такие, которые нельзя открывать людям, обладающим государственной властью. Что она вовлечена в большой и сложный план, ниточки которого тянутся и вверх, в благородные Дома, и вниз, к тем, кто избегает дневного света, — об этом я знала, знала уже много сезонов назад. И что я сама являюсь частью этого плана — об этом я тоже знала и не возражала.

Я всегда ощущала в себе жажду знаний, а Равинга, представлявшая в моих глазах фигуру, внушающую уважение и страх, вместе с тем была и учителем, готовым поделиться знаниями. И пусть даже первое зачастую преобладало над вторым, тем богаче я чувствовала себя, будучи допущенной хотя бы и к самым поверхностным частям плана.

Я наблюдала за прибытием Хинккеля из слухового оконца и сразу заторопилась вниз, открыть прежде, чем он постучит. Манкол застыл за прилавком. Я в очередной раз задумалась над тем, что знает этот старик, о чём догадывается. С первых шагов в этом доме я поняла, что он безгранично предан Равинге.

Вошёл Хинккель, следом — Мурри. Задев подол моей юбки, вперёд выбежали наши три котти. Я подняла руку, приветствуя человека, они же обнюхали песчаного кота, касаясь его носами.

На ладони, поднятой в ответном приветствии, я заметила чёрное пятно, почти полностью покрывавшее ладонь. Клеймо, пометившее плоть. Он переменился и в другом. На узком лице появились новые морщины, от него исходило странное ощущение силы, силы, которую он познал и которой овладел. Я уже встречала такое в моей жизни с Равингой. Этот юноша побывал в очень необычных местах и там его отковали заново.

— В этом Доме ты желанный гость. У очага садись без опаски. Знай, что под этой крышей все — твои друзья, — механически произнесла я формулу приветствия.

Он улыбнулся, и улыбка стёрла с его лица это новое выражение силы.

— Да славится этот Дом. Принимаю предложенное от всего сердца, — последние слова ответа показались мне больше, чем простой формальностью. В них прозвучала теплота, говорившая, что он в самом деле нашел здесь добро и уют.

Дверь уже укрыла нас ото всех любопытных глаз… не знаю, почему мне пришла в голову именно эта мысль. Сколь невинной ни была наша встреча, мне казалось, что стражники не должны видеть этого.

И снова, как в прошлый раз, я отвела его в приготовленную комнату. Когда он отложил в сторону посох, я лучше рассмотрела этот знак у него на ладони — голова леопарда. Я не знала, что это означает, — может быть, это был знак того, что пока он с триумфом преодолел все поставленные перед ним препятствия.

Его кифонг стоял у стены, он нагнулся за инструментом, провёл пальцами по струнам.

— Хорошо и искусно настроено, — он снова с улыбкой посмотрел на меня. — Благодарю тебя, Алитта.

Я пожала плечами. Как всегда, рядом с этим человеком я чувствовала себя скованно и неуютно и не понимала, зачем Равинга так тесно вплетает его в свою паутину. Хотя его и не сравнишь с молодыми воинами из Великих Домов, он выглядел довольно симпатичным. Но какое мне было до него дело? Я уже по горло наелась всеми этими высшими мира сего, блестящими юношами, не то что он, и под своей сверкающей мишурой все они оказывались совершенными пустышками.

— Хороший инструмент заслуживает внимания, — ответила я со всем безразличием, на которое была способна. — Моя хозяйка выйдет к нам позднее, она работала допоздна.

Он кивнул, и я попятилась из дверей, пропустив внутрь Мурри, и поспешила на кухню, решив приготовить такие блюда, что как следует подкрепят Равингу после её долгой работы и насытят наших гостей, о значении которых в нашей жизни я никак не могла догадаться.




Глава двадцать седьмая


Лучи света от лампы падали на поверхность стола. Забавно, но казалось, что даже они радуются мне. В этой комнате я чувствовал себя как дома — хотя девушка, сидящая у очага, по-прежнему смотрела на меня весьма холодно. Зато всё остальное радовалось мне, и я ощущал тепло, идущее не снаружи, а изнутри.

Если Алитта встретила меня с прохладцей, то Равинга, напротив, очень душевно, и, рассказывая историю своих приключений, я обращался больше к ней. На скамье за другим концом стола сидели три чёрные котти, с таким видом, как будто они понимают каждое сказанное мной слово, а может быть, они каким-то образом разузнали всё у Мурри, который привольно растянулся на полу.

Кифонг покоился у меня на коленях. Время от времени мои пальцы касались струн, извлекая из них одинокие звуки. Не сразу я догадался, что подражаю барду, рассказывающему какую-то историю.

Мой рассказ затянулся до глубокой ночи. Кукольница накормила меня сытным ужином, и рядом со мной стоял сосуд с соком фексы, чтобы смачивать горло, пересохшее от долгих речей. Я обратил внимание, что Алитта покинула своё место у огня и села на скамью, рядом с котти.

— Итак, я прошёл все эти испытания и прошёл удачно, — завершил я.

— Прошёл, — эхом откликнулась Равинга. — Осталось только завоевать корону.

Я всё время пытался не думать об этом, потому что прекрасно знал — последнее испытание будет самым изощрённым и тяжёлым. Я не представлял даже, как вообще можно дотянуться до короны среди этих качающихся, острых, как сабли, пластин, висящих на разной высоте. И теперь у меня по коже пробежал холодок, хотя в комнате было тепло.

Каждое из испытаний грозило смертью. Я думал, что давно уже свыкся с этим. Сейчас же обнаружил, что страх снова ходит за мной по пятам. Я опустил арфу на стол и взглянул на ладони, на которых оставил свой знак Страж. А потом меня словно подтолкнуло нечто, лежащее вне моего понимания, и я обеими руками стиснул медальон, висевший у меня на груди.

Равинга поднялась и, не проронив ни слова, вышла, оставив меня наедине с тем, что я весь вечер пытался отогнать от себя, — с подтачивающим душу, ослабляющим тело страхом. Шанк-дзи и остальные, кто уцелел, ещё не вернулись. Мне придётся ждать их, и если всё это время меня будет сопровождать страх…

Кукольница вновь возникла из полумрака, окружавшего стол, освещенный лампой. Она положила на стол посох, но не такой, как тот, что сопровождал меня во время странствий. Не верный товарищ и грозное оружие пастуха. Этот посох служил символом власти, власти…

Посох был выкован из золота, и почти во всю длину его обвивал узор из драгоценных камней. Рубины Сноссиса, топазы Аженгира, сапфиры моего народа, отличительные символы всех пяти королевств сплетались в этих завитушках и спиралях. А венчала посох фигурка сидящего песчаного кота, тоже из золота, и сияние кошачьих глаз затмевало блеск всех других камней. Такой посох подобал Императору, это был императорский посох!

Я ошеломленно уставился на него. Посох был выполнен столь искусно, словно над ним трудились руки моей сестры — а до сих пор я думал, что никто не в силах превзойти её искусство. Я протянул к нему руку, но почему-то не осмеливался коснуться его — он, должно быть, предназначался не мне.

Равинга словно прочитала мои мысли.

— Он твой, Клаверел-ва-Хинккель. Или скоро станет твоим.

— Почему? — страх, леденивший мне кожу, вдруг усилился во стократ. — Кто я такой, чтобы стать Императором? Я даже не воин, я всего лишь пастух, слуга в доме своего отца.

Я не хотел заглядывать вперёд. Я не смел опираться на то, что, как мне казалось сейчас, было всего лишь выдумкой.

Для жителей Вапалы я был всего лишь варваром Среди моих земляков меня считали неудачником. Я был всего лишь…

— Ты, — сейчас слова кукольницы больше напоминали приказание, — тот человек, в какого сам поверишь! Разве ты не стал братом повелителям пустыни? — её глаза скользнули в сторону Мурри, а потом на меня. — Кто другой с незапамятных поколений мог похвастаться этим?

Мой взгляд словно устремился внутрь себя, и я увидел не эту комнату, не сияющий посох, а камни скалистого острова и танцующих котов. Мне даже послышались далёкие звуки их пения. Я снова увидел эти невероятные прыжки и кувыркание, эти невозможные полеты с распушённым мехом, когда заглоченный ими воздух держал их на лету.

Когда я глядел на них впервые, это было как чудо, сейчас же — таинственное наслаждение. Их грациозные тела, поглощённые выражением чувств. Я вспомнил и собственные попытки подражать им, принять участие в этом общем ликующем выражении любви к жизни.

— Да, — голос Равинги прорвался сквозь эту волшебную картину, вернув меня к действительности. — Не забывай об этом, брат мохнатых.

Что до того, почему избран именно ты, — тут она замолкла, словно подбирая нужные слова, как взрослый, объясняющий ребёнку что-то непонятное, — не жди от меня ответа на этот вопрос, Хинккель. Я знаю только, что много сезонов на мне лежала ноша. Я должна была найти нужного человека. И когда ты отыскал то дьявольское ухищрение, запутавшееся в гриве моего яка, я поняла, что нашла, кого искала.

Я вскочил и перегнулся через стол, не спуская с неё глаз.

— Кто ты, Равинга? Что заставило тебя искать?

Она помолчала, потом соскользнула на свой стул, на котором сидела раньше, и жестом попросила сесть и меня.

— Я Равинга, та, что делает куклы…

— И кое-что ещё? Случайно не Императоров, кукольница? Но людей нельзя сделать — только сами, своими собственными усилиями, они могут вылепить себя.

— В каждом из нас — дух нашей земли и Великий Дух. Но вновь зашевелилась сила, желающая разорвать связь между людьми и миром, в котором они живут. Зашевелилась чужая Воля, почитающая себя превыше целого мира. Я — одна из немногих, кого называют Дозорными, Стражами.

Она протянула в свет руку, чтобы лучше было видно шрам, похожий на тот, что и у меня опоясывал запястье.

— В своё время и я танцевала с мохнатым народом, ибо и они сыграют свою роль в грядущих событиях, так же, как это было давным-давно. Я не знаю, когда надвинется Тень. Сейчас она только пробует… примеривается. И править сейчас должен такой Император, который сможет в час невзгоды призвать на помощь Дух — и не только Дух своей страны, но Дух всех королевств, всех людей и зверей. Дух самой земли.

— И ты думаешь, что я смогу?

Она коснулась пальцами лежавшего на столе посоха.

— Если нет, разве был бы он сделан?

— Но я… я не тот, кого ты ищешь! — все прожитые мной годы восставали против этого.

— Ты будешь тем, кем сделаешь себя, Хинккель. Поразмысли над этим. А теперь — тебе пора отдохнуть. Скоро наступит утро.

Как резко она оборвала разговор. На её лицо как-то сразу опустилась усталость, словно этот разговор потребовал большого усилия. Я преодолел множество испытаний… может быть, для неё таким испытанием был я? Я взял со стола арфу, пожелал всем доброй ночи и ушёл, оставив хозяйку у стола, глядящую на посох власти.

Да, мне пришлось поразмыслить над тем, что она сказала, и в эту ночь сон никак не приходил. Мурри не стал прятаться, а улёгся рядом со мной.

— Брат… — я провёл пальцами по струнам кифонга, стараясь, чтобы он звенел потише, — что ждёт нас впереди?

Кот поднял голову, перестав вылизывать лапу.

— Многое, — кратко ответил он.

В этот миг я изо всех сил желал снова оказаться в моей маленькой хижине, там, где я жил до того, как начались все эти приключения. Я был лишь тем, кем был… и как мог такой, как я, осмелиться стать Императором? Мне не нужна была власть для того, чтобы пасти скот, чтобы собирать водоросли, ездить за покупками в город. Это составляло всю мою жизнь, я не знал больше ничего и не был способен на большее.

— Не так… — проворчал Мурри.

Моя рука опустилась на колено, я взглянул на знак на ладони. В памяти возникло яркое, живое воспоминание. Я слышал сквозь стены дома, видел сквозь дом, сквозь город…

Песчаные коты, во всей своей красе и изяществе танцевали под ночным небом. Они пели свои песни, мурлыкающие и рычащие напевы. И была свобода, и было единение с Духом. Мои мышцы непроизвольно сократились. Мне хотелось снова броситься туда и снова быть вместе с ними, с их миром.

Я снова стоял перед чёрным леопардом и ревниво охраняемой им сферой. Я снова потирал свои руки, глядя на чёрные знаки. Я снова шёл по огненной горе, по корке солончака, сквозь густые заросли…

И мне очень хотелось оказаться в своём любимом месте, на крыше моего домика, откуда я взглянул бы на звёзды, открывая разум и сердце Духу, в котором был рождён. Ибо только соприкасаясь с ним, я понимал, кто я такой.

Все эти подробные рассказы Кинрра о Вапале, о дворе… закулисная борьба одного Дома против другого, жизнь, полная интриг. Как мне будет совладать с этим?

Впрочем, я даже не мог быть уверенным, что это потребуется от меня. Я вспомнил Шанк-дзи. Эта страна была его родиной, а значит, первым она испытает его.

Я отложил в сторону инструмент Кинрра и улёгся на матрас, где уже устроился Мурри. Должно быть, мурлыканье моего товарища нагнало на меня сон, потому что уснул я быстро, хотя в голове вертелось множество мыслей, способных отогнать прочь любую дремоту.

Ва, Виу и Вина сидели у очага, в котором теплились угли. Я помешивала в кружке питьё для Равинги, а они глядели на меня зелёными круглыми глазами. Сама того не замечая, я так взбалтывала смесь, что чуть не расплескала её. Меня грыз страх.

Допустим, что Равинга говорит правду, и этот пастух из варварских краёв в конце концов победит. Тогда он окажется перед лабиринтом куда страшнее, чем всё, что он повидал прежде. Да, он может стать Императором, но он быстро поймёт, что против него могут решительно выступить другие силы. А когда Тень набирает мощь, нам не нужен раскол при дворе.

Шанк-дзи имеет влиятельных последователей, даже старики, не одобряющие нарушения традиции, поддержат его, если он выиграет. Его мать — родом из Дома Юран, одного из самых старых и самых могущественных. И те, кто носят это имя, будут только рады поддержать родича. А если ему не удастся победить, то и злость их будет велика…

Я прикусила губу. У них в Вапале множество глаз и ушей, у этих Юран. Связь Равинги с этим чужестранцем скрывать удастся недолго. И как только они что-то заподозрят… что последует тогда?

Тогда смерть покажется неизбежным и желанным концом. Да, Равинга обладает определёнными силами. Я сама видела это… но они остаются силами до тех пор, пока никто не обращает на нас внимания. А когда этот Хинккель решил отправиться к нам… прийти сюда под охраной гвардии… и привести с собой этого зверя, воплощённый ужас древних сказаний… слишком много глаз будет смотреть теперь в нашу сторону.

Я что, трушу? Нет, я просто получила в прошлом жуткий урок. Где теперь мой Дом? А ведь когда-то наш флаг гордо стоял в зале, где пировал Император. Нет, не думать об этом. Не думать. И всё-таки эта мысль изводила меня, не давала заснуть, пока, наконец, я не выдержала и не отправилась в лавку.

Серый свет раннего утра никогда не бывает ярким в нашем переулке. Я отодвинула засов и вышла наружу. Манкол ещё не пришёл, котти тоже не пошли за мной следом. Я была совершенно одна. И в этот миг я услышала, как зазвонили мобили на главных перекрёстках. С наступлением утра их отвязывали, один за другим. И перекрывая их все, громко загудел Императорский Мобиль.

Сегодня или завтра? Когда вернутся остальные, те, кто прошёл все испытания? Пока тот, кто спит под нашей крышей…

— Славный денёк.

Я быстро обернулась. Человек, о котором я думала, стоял у меня за спиной, слегка наклонив голову, словно прислушиваясь к непрерывному звону, стараясь отличить один мобиль от другого.

— Славный, — механически ответила я.

Он заговорил с прямотой провинциала, так отличающейся от нашей речи, пересыпанной вежливостями:

— Я не друг тебе, Алитта, верно?

— Я не знаю тебя… — ответила я.

— Ты знаешь меня настолько же, как и Равинга, но для тебя этого мало…

Я не могла понять, зачем он вытягивает из меня ответ.

Может быть, он думает, что я хочу повернуть мою хозяйку против него? Да я бы давным-давно сделала это, если бы могла. Но в этом деле моё мнение не имело для неё веса.

— Я боюсь тебя, — ответила я неожиданно для самой себя.

— Ты боишься меня? — он сделал ударение на последнем слове, словно не веря. — Но почему?

— Из-за того, что может случиться, — и я выплеснула на него всё, о чём думала ночью у огня, о том, что принимая его, моя хозяйка заигрывает с опасностью, привлекая внимание тех, кто настроен против неё.

— Понятно, — медленно ответил он. — Кинрр рассказывал о таком, о том, как злопамятны Великие Дома, и о тайных путях расправы с теми, кто попал им в немилость. И ты думаешь, значит, что такая расправа неминуемо ждёт ту, о которой ты печёшься, если по странной прихоти случая я обрету корону?

Я кивнула.

— Но Император обладает высшей властью, так ведь?

— И должен прислушиваться к советам Канцлера, — поправила я.

— Но он может принять под свою защиту любого, кого пожелает?..

— Если ему будет угодно.

— Вот как, — теперь он нахмурился и одарил меня странной усмешкой. — Мне кажется, что ты видишь в будущем лишь плохое, Алитта. Сначала мне ещё нужно завоевать корону. Не то чтобы я думал, что у меня много шансов на это. Но вот что я скажу: твоя хозяйка знает больше, чем любой из нас. И я бы пошёл с ней против целого полка воинов, даже без копья в руке, и она всё равно победила бы. Она куда больше, чем кажется.




Глава двадцать восьмая


Равинга не вышла к нам завтракать, и Алитта тоже не оказала мне такой чести. Мы с Мурри позавтракали в одиночестве. Кусок не лез в горло. Ведь я ожидал последнего испытания, а ожидание всегда было для меня самым трудным. Ожидание легко даётся лишь тому, кто наперёд знает все опасности, таящиеся в будущем. А я не мог сказать даже, сколько продлится это ожидание.

Алитта набила две больших корзины дешёвыми поделками Равинги, а может быть, и самой Алитты, и я погрузил эти корзины на ручную тележку. Я с радостью бы сам отвёз эту тележку на рынок, но девушка без обиняков заявила мне, что я должен оставаться здесь, и что я и так уже достаточно нарушил обычай, решив остановиться у кукольницы. Моё появление на рынке рядом с торговцами лишь привлечёт ко мне нежелательное внимание.

Передо мной лежал долгий день, и делать было совершенно нечего. После деятельных дней испытаний это показалось самым утомительным. В лавке возился старик, переставляя на полках туда-сюда кукольный народ Равинги. Он что-то бормотал себе под нос, недовольно поглядывая на меня исподлобья. В конце концов я ушёл в большую комнату, которая служила Равинге мастерской.

Я походил вокруг стола, стараясь ничего не трогать, как ребёнок, которому строго-настрого запретили. Я рассматривал её работы, начиная от материалов и заканчивая почти готовыми куклами. Как у неё получается, что ни одно лицо не похоже на другое? Казалось, она относилась к своему искусству так же, как моя сестра, не желая повторять однажды сделанное.

Перед одной полкой я остановился надолго, желая получше разглядеть то, что стояло там. Меня пробрал невесть откуда взявшийся озноб. Передо мной были две женщины и один мужчина, а рядом с ними — оскалившаяся фигура крысы! Я не мог представить себе, зачем Равинге потребовалось расходовать свой талант на создание такого чудища.

Женщины отличались серебряными волосами, как у большинства вапаланок, но кожа была темнее, чем у тех, что я видел на улицах. И одеты они были не в обычные плащи или пышные одежды придворных, а скорее в полупрозрачные одеяния танцовщиц. Лица раскрашены, а ногти на маленьких, изящных ручках длинные, как когти. И они стояли так, словно вот-вот бросятся, закружатся в охотничьей пляске.

Их спутник представлял собой куда более мрачную фигуру. Его голову скрывал капюшон, так туго обтягивавший череп, что казалось, что под тканью не пробиться ни волосинке. Он был одет в рясу с длинными рукавами, на груди распахнутую, где на теле виднелся какой-то странный знак, по-видимому, вытатуированный на коже.

Ещё на нём были широкие кауланские штаны и высокие сапоги, отороченные по верху чёрным мехом орикса. Но он не носил ни пояса с саблей, ни держал копья в руке. Его пальцы стискивали посох власти, украшенный подобием некой твари, о которой я никогда не слышал, и которой никогда не видел. Чем бы это ни было, выглядело оно очень неприятно.

А крыса, крыса по сравнению с тремя фигурками людей казалась огромной, больше походившей на те чудища, что появились совсем недавно, и с которыми я сам бился на скалистом острове.

— Любуешься моими человечками, Хинккель?

Я забыл обо всём, кроме кукол, и потому испугался.

— Эти танцовщицы… я видел однажды такую труппу. Но этот мужчина… И крыса?..

— Этого мужчину ты никогда не видел и ничего о нём не слышал. У вас на окраинах о нём не знают. У вас нет хранителей древних знаний…

— У нас есть Воспоминатели, — обиженно перебил я. Такое необоснованное мнение о нас, как о варварах, сильно укололо меня.

— Да, есть, и они отлично научены… истории вашего народа. Но до вас были и другие, и о них в ваших знаниях нет ни слова. Он, — тут Равинга указала на мужчину, — охотился за странными знаниями и однажды пересёк Бесплодные Равнины. Давно, ещё до того, как был коронован первый Император.

— Но ни человек, ни зверь… не осмелится проникнуть в сердце Равнин!

— Крысы проникают, — ответила кукольница. — Многие знания утеряны, Хинюсель. Кое-какие утеряны намеренно. Говорят, что если из-за простого любопытства пытаться раскрыть тёмные тайны, то можно открыть несколько больше, чем ожидаешь. Да… этот человек был повелителем многих сил, не имеющих ничего общего ни с саблей, ни с копьём. И крыса была его символом!

При одной мысли о том, что человек может выбрать это отвратительное создание как эмблему своего Дома, мне стало дурно. Но действительно, теперь я разобрал, что знак, вытатуированный на голой груди, — очертания крысиной головы. Вроде того знака леопарда у меня на ладонях.

— А откуда вы о нём узнали? — возможно, вопрос был неуместным, но я не смог удержаться.

— Я — Страж, Хинккель. Из поколения в поколение, из царствования в царствование избранные женщины передавали старые знания. Не без ошибок, не без изменений. Знания, передающиеся от разума к разуму, могут быть бессознательно изменены самой личностью того — или той — кто хранит их. Я не знаю, насколько истинно то, что храню я сама, — но этого достаточно, чтобы предупредить меня.

Это Илантилин, из Дома Боре, — она снова указала на фигурку. — В своё время уже одно его имя было проклятием. Он замахнулся на многое, кое-чего достиг и отрывал Дом от Дома, землю от земли, чтобы достичь большего. Даже звери — кроме тех тварей, которых он считал своим символом, — покорились ему. И в результате тоже переменились.

Хинккель, — теперь её внимание переместилось с кукол на меня, а её поза напомнила моего отца, когда он собирался отчитать нерадивого за что-нибудь, — жизнь каждого из нас движется по кругу. Мы рождаемся, мы трудимся, чтобы исполнить наши желания или заработать на пропитание, потом умираем. Великий Дух принимает нас, отливает заново, и всё начинается сначала. Только мы не сохраняем память о том, что было в прошлом, хотя часто повторяем одни и те же ошибки. Точно так же и жизнь наших королевств движется по кругу. Но иногда этому движению могут помешать.

Уже давно нас окружает видимость мирной жизни. Мы обучаем воинов, но им не на кого поднять копье, разве что против разбойников или животных на охоте. Наши земли суровы, песчаные бури, огненные горы, зыбкая поверхность солончаков. Да, все они грозят опасностью, и многие из нас умирают по вине земли, окружающей нас.

Однако в прошлом случались войны куда страшнее, и нашу жизнь сформировали именно они. Если такие войны придут вновь, и мы не подготовимся к ним, то станем похожи на яков, когда за ними охотятся родичи Мурри, станем такими же беспомощными.

Она действительно верила в это. Но откуда могла прийти подобная опасность? Неужели распри Великих Домов нарушат столь долгий мир? Или эта опасность, о которой она намекала, придёт извне? А что прикажете мне, не воину, делать с войной?

Алитта вернулась в полдень, когда рынок закрылся. Её корзины опустели, но гораздо важнее этого были принесённые новости, и я сообразил, что именно за ними она и отправлялась на рынок.

— Люди из Дома Трелек выехали, — она держала чашку с тушёным мясом одной рукой, не притрагиваясь к еде. — Пришла весть, что Шанк-дзи прошёл назначенные испытания.

— Остальные? — спросила Равинга, не успела Алитта взяться за ложку.

— Остальных нет и не будет, — девушка покачала головой. — Гонец принёс эту весть, и на рынке сейчас только об этом и говорят.

Мне неожиданно расхотелось есть. Остальных нет? На последнем испытании нас будет только двое?

— В будке Хавиффа пробовали принимать ставки. Не получилось — все считают, что Шанк-дзи достаточно только протянуть руку — и Императорский посох будет его, — теперь девушка глядела прямо на меня, и в её голосе явно слышался вызов. — Все эти пять дней сюда съезжались воины. Ещё четыре отряда Домов вступили в город этим утром, а также многие из внешних земель. И среди них — Клаверель-ва-Каликку.

Она повторила имя ещё раз, не торопясь, словно желая убедиться, что я его расслышал и понял.

То, что мой брат вернулся, не удивляло меня. Посмотреть на будущее событие съезжались многие из всех пяти королевств. Все Королевы приехали в Вапалу, чтобы засвидетельствовать своё почтение новому Императору, а в свитах их сопровождают члены самых могущественных Домов их королевств.

— И ещё говорят… — Алитта замолчала, чтобы прожевать очередной кусок.

— Говорят… — нетерпеливо повторила Равинга. — Кто говорит и о чём?

— О нарушении обычаев…

— Ну, так на это должен отвечать Шанк-дзи.

Алитта покачала головой.

— Нет, говорят, что обычаи нарушает он, — и она снова кивнула на меня.

— Говорят, что его брат клянётся, что он не смог бы выдержать всех испытаний без чужой помощи, что он водится со зверями больше, чем с людьми, что его изгнали из собственного Дома…

Я лениво поковырял ложкой в чашке. Могли я ожидать меньшего? Но кто же, по их утверждениям, мог мне помогать? Меня повсюду сопровождали воины. Каждый мой уход и возвращение проходили под их пристальным наблюдением. Что я вожусь со зверьми — да. То, что меня изгнали, — может быть. Да, я не вернулся к себе домой, в дом моего отца, но уже одно то, как меня отправили в соло, могло отбить у меня всякую охоту возвращаться. Смогут ли такие сплетни удержать меня от последнего испытания, освободив путь Шанк-дзи? Ему ведь всё равно придётся доставать корону, висящую среди непрестанно качающихся и острых, как лезвие ножа, пластин.

— И к чему клонят, — не унималась Равинга, — те, что так говорят?

Алитта опустила ложку и принялась загибать пальцы.

— Первое, торговцы. Эти прежде всего хотят спокойно торговать — и чтоб Император держал Дома в узде. Хабан-дзи был родом из Вапалы и мог рассчитывать на добрую волю Домов. Варвары для купцов значат немного, потому что крупные купцы не ведут с ними прямой торговли. И они считают, что Император с окраин обуздает Дома не лучше, чем ребёнок — необъезженного орикса.

Второе, — и она загнула второй палец, — сами Дома. Они склонятся, пусть и с ворчанием, перед чужестранцем — и будут интриговать у него за спиной. Они считают, что на человека из их среды будет проще влиять, он быстрее поймёт, что к чему. Может быть, они даже смогут изменить обычаи так, что в будущем только старший сын Дома сможет претендовать на участие в Императорских испытаниях. У Шанк-дзи множество сторонников среди юношей Домов. Пока Хабан-дзи благоволил к нему и ни в чём ему не отказывал, Шанк-дзи тоже был щедр со своими друзьями.

Третье, — ещё один палец, — народ вообще. Как и торговцы, они хотят спокойствия, а это означает — сильного Императора. Они не примут чужестранца, особенно подозреваемого в близости со странными силами. То, что ты, — сейчас она обращалась непосредственно ко мне, — не скрываешь своей связи с песчаными котами, даёт пищу множеству слухов, и не в твою пользу.

Четвёртое — люди других королевств. Вот ещё один слух, касающийся тебя, Хинккель, и исходящий от людей, которые, казалось бы, должны желать тебе только добра. Твой брат присоединился к последователям Шанк-дзи. Он долго и упорно поносил тебя, и никто из твоего клана не сказал ни слова в твою защиту. Мы слышали, что лишь твоя сестра Кура питает к тебе какие-то добрые чувства. Но она одна против многих, и её считают слишком мягкосердечной.

Я поморщился. Чего ещё можно было ждать от отца? Даже если бы я вернулся из соло домой… нет, даже тогда он не встретил бы меня как зрелого сына.

— Да, говорят многое, — подвела итог Равинга. — Этого стоило ожидать. На рынке всегда полно слухов и слухов. Когда возвращается Шанк-дзи?

— Говорят, через два дня, — Алитта взяла ложку и снова принялась за мясо.

Я отодвинул свою чашку. Хотя мне удалось пройти все прочие испытания, теперь у меня перед глазами стояли только острые пластины мобиля, раскачиваемые могучими стражниками, и корона, висящая посередине. И у меня не было пути назад.

— Можно ли взглянуть на мобиль, не отправляясь на дворцовую площадь? — спросил я.

— Конечно, — и Равинга повысила голос, чтобы её было слышно в лавке. — Манкол, принеси сюда мобиль с короной.

— Мы делаем их в миниатюре, — продолжала она. — В это время они отлично расходятся. Их раскупают жители окраин, приехавшие сюда, чтобы посмотреть на последнее испытание. Таких соберётся множество, каждая из Королев прибудет со своей гвардией и придворными, другие приедут сами. Такое событие бывает лишь раз в поколение.

Старик внёс мобиль, поблескивающие качающиеся пластинки. Равинга поднялась и прицепила его к свисавшей с потолка верёвке, на которой раньше сушились фрукты и мясо. Я откинулся на спинку стула и глядел, как она приводит его в движение, раскачав пальцем. Во время испытания пластины будут раскачивать за привязанные верёвки.

Между пластин даже поблескивала миниатюрная корона, но сейчас мне вовсе не хотелось коснуться её руками. Возможно ли войти в мобиль и выйти оттуда невредимым? Я знал, что именно эта участь уготована преступникам, совершившим самые тяжкие преступления. Но этих несчастных бросали туда силой, и с самого начали они считали, что обречены.

Отблески света плясали на кружащихся пластинах. Они мелодично позванивали, хотя и не столь громко, как оригинал, столь точно воспроизведённый.

Пляска… Я не сводил глаз с пластин, покачивавшихся туда-сюда. Настоящие были остры, как нож, с алмазными лезвиями, чего вполне достаточно, чтобы разорвать несчастного в клочья. И всё же люди проходили сквозь это. Императоры правили в течение несчитанных поколений, и каждый из них завоёвывал корону, пройдя сквозь эти лезвия. Такое уже делалось.

Пляска… Я закрыл веки, погасив мерцающие блики в глазах, и снова вспомнил о другом времени и другом месте, о танцорах, только не гладкокожих, а покрытых шерстью. За спиной послышалось мурлыканье — там устраивался Мурри.

— Тот дом, в котором Мурри прятался, когда мы впервые пришли к вам… он разрушен, но там, кажется, есть большой зал?

Равинга кивнула. Алитта не поднимала глаз от чашки, словно сыграв свою роль до конца. Она, кажется, даже не слушала.

— Вы разрешите мне побыть там? — продолжал я. — Мне нужно подумать…

— Он твой. Никто не потревожит тебя там, — ответила кукольница. Она не стала интересоваться, чего я хочу. Возможно, она подумала, что я собираюсь в молчаливой медитации просить помощи у Духа. Я действительно собирался сделать и это — но позднее.

Вместе с Мурри я направился в развалины. Изнутри они выглядели куда лучше, чем снаружи. Возможно, когда-то здесь располагалась резиденция какого-нибудь малозначительного Дома. Я разбросал в стороны мусор с середины зала и повесил на панели, которую наполовину отодрал от стены, императорский мобиль.

Потом начал напевать мелодию, стараясь подражать горловым звукам языка котов, и мгновение спустя услышал мурлыкающий ответ своего товарища. Хотя моё пение на кошачьем языке выглядело, должно быть, довольно жалко, я хорошо помнил ритмы, под которые кошачье племя плясало на острове.

Мурри начал танец первым. Он набрал внутрь воздуха побольше, распушил шерсть и заскользил в воздухе, взлетая так же высоко и надолго, как и катающиеся на песчаных кораблях Тваихик. У меня не было этого преимущества, но я мог просто прыгать и кувыркаться и обнаружил, что с практикой эти мои способности улучшились. Мы чертили в воздухе фигуры — он изящные и грациозные, а я неловкие и простенькие. Но я не отступал и всё время пел, ибо в звуках пения поддерживался ритм, словно подбрасывающий меня вверх.

Когда я устал, то уселся на пол, скрестив ноги, и постарался очистить ум от посторонних мыслей, думать только о котах, о кошачьем празднике и ещё попробовал ощутить дух этих воспоминаний и овладеть им.

И второй день я провёл там же, прилагая все свои силы, чтобы овладеть умением кошачьего танца. Я не знал, поможет мне это или нет, но это было всё, на что я мог рассчитывать.

Вечером второго дня мобиль у дверей звякнул, и Алитта впустила внутрь офицера из личной охраны Канцлера. Бесстрастно глядя на меня, он известил:

— Два сигнала до завтрашнего полудня — Избранные предстанут перед задачей.

В его словах не слышалось ни одной ободряющей нотки. Мне показалось даже, что он с неохотой принёс эту весть. Однако это заключало вызов, и отложить его было нельзя.

Когда он ушёл, я прежде всего заговорил с Мурри. Его защищало здесь только то, что я был кандидатом. В случае же моей неудачи эта ненадёжная защита могла в любой момент исчезнуть.

— С тобой ничего не случится, брат. Сейчас… но скоро я, возможно, не смогу поднять за тебя клинок.

Потом я посмотрел на Равингу.

— Я могу быть уверенным, что с Мурри всё будет в порядке?

Её ответный взгляд пронзил холодом.

— Ты так не уверен в себе, Хинккель? Не об этом ты должен сейчас думать.

— Удача изменяет любому, — ответил я. — Если она изменит мне, то я хочу, чтобы Мурри был в безопасности.

Она поджала губы.

— Да, у меня есть связи, которыми я могу воспользоваться.

Я сделал глубокий вдох. Мои пальцы зарылись глубоко в шерсть на загривке Мурри.

— Так тому и быть. Лишь этой малости я прошу у тебя.




Глава двадцать девятая


Как и во время выбора претендентов, на площади перед дворцом толпилось множество людей, и стражники сдерживали толпу, стоя кольцом вокруг мобиля. На ступенях за мобилем возвышался Императорский трон, а ступенькой ниже стояла Верховный Канцлер, у ног которой свернулся Голубой Леопард.

Мобиль был опущен к самой земле, и те, в чью задачу входило поддерживать его движение, уже раскачивали пластины, от которых яркими бликами отражалось солнце. А подвешенная в центре алмазная корона с кошачьими головами, украшенная рубином, топазом, изумрудом и сапфиром, камнями, означавшими Крайние Земли, сияла разноцветными огнями.

Корона висела на цепи. Тот, кто доберётся до неё, должен будет снять её и выйти наружу невредимым. Но чтобы пройти между этими непрерывно качавшимися пластинами, одного звона которых было достаточно, чтобы оглохнуть, потребуется такая ловкость и гибкость, что даже подумать об этом вызывало страх.

Однако же мы стояли там, готовые попробовать силы в этом деянии, стояли по разные стороны мобиля. Шанк-дзи вытянул жребий, который первым отправил его навстречу смертоносному хороводу лезвий.

На нём были только матерчатые штаны, и он привлекал взгляды своей великолепной фигурой, фигурой, достойной восседать на троне. Это было тело, закалённое многими годами упражнений, тело фехтовальщика и отличного стрелка. Сейчас он прятал своё лицо под маской человека, абсолютно уверенного в себе.

Те, что сопровождали его сюда и теперь стояли у него за спиной, выглядели не менее уверенно. Сыновья и главы Великих Домов, дочери именитых кланов, согласно обычаю, они поддерживали человека, ставшего их героем. И в этой группе я разглядел своего брата, он тоже посмотрел на меня, но в его взгляде и пренебрежительной ухмылке никакой поддержки, конечно, не ощущалось.

А у меня за спиной… да, там стоял кое-кто с эмблемами окраинных кланов, а ближе всех ко мне сидел Мурри. Эти люди стояли там не потому, что я был их избранником. Только Мурри пришёл сюда по доброй воле. Перед ним расступились, и он сел, гордо выпрямившись, кончик хвоста подёргивался от возбуждения, и он следил за калейдоскопом пластин, как будто за лакомой добычей, песчаной ящерицей.

Где-то там, ещё дальше, должны были следить за испытанием и Равинга с Алиттой, но они старались не привлекать к себе внимания. И всё же я знал, что по крайней мере кукольница разделяет добрые пожелания Мурри. Что до Алитты, то в ней я не был так уверен.

Верховный жрец Вапалы повернулся к нам. Один из его помощников держал в руках гонг, и жрец взмахнул своим жезлом. Звон гонга разнесся даже сквозь грохот мобиля. Шанк-дзи напрягся.

Жрец подал второй сигнал, и воин прыгнул вперёд. Он выгибался и уворачивался, однажды неожиданный поворот пластины чуть было не снёс ему голову, не увернись он вовремя. Вот он уже во внутреннем круге, вот поднимает руки к короне…

В звон мобиля вплёлся посторонний звук. Одна из пластин крутнулась, словно в неё ударил жезл, наподобие жезла в руках у жреца. И раздался крик. Шанк-дзи покатился по земле, разбрасывая вокруг кровь, схватившись за правое запястье. Правая кисть была срезана так точно и аккуратно, словно удар преднамеренно должен был помешать коснуться короны.

Раздались крики, воины из его отряда бросились вперёд. Но Канцлер уже подала знак, и мобиль приподняли, как раз настолько, чтобы двое её гвардейцев проползли под ним и вытащили раненого.

Толпа его последователей расступилась, и его понесли куда-то по этому проходу. Судя по тому, как безвольно свисало его тело, я решил, что он потерял сознание. Там, где он упал, на каменной брусчатке осталась только лужа крови — и кисть руки. Я почувствовал, как к горлу подкатила тошнота. По мне, так лучше умереть, чем жить искалеченным.

Трое, в украшенных каменьями одеждах верховной знати, проталкивались сквозь толпу к ступеням, где стояла Канцлер. Старший из них, горячась, прокричал ей что-то. Рокот толпы и перезвон мобиля заглушали его слова. Он повернулся и указал на окровавленную брусчатку.

Рядом с рукой там лежало что-то ещё, похоже, камень такого размера, что уместился бы в ладони. И он не мог попасть туда раньше, потому что площадка для испытания была тщательно осмотрена, прежде чем опустить мобиль.

Камень, лежавший в луже крови… и пластина, дёрнувшаяся как раз в тот момент, когда Шанк-дзи протянул руку к короне. И вместе всё это складывалось во…

Вмешательство! Предательское вмешательство! Но я тут был ни при чём, здесь у меня никак не могло найтись сторонников, кто отважился бы на такое. Тот, кто метнул этот камень, обладал умением опытного пращника.

Мобиль рывками поднялся ещё выше, и тогда вельможи, выразившие протест, и сама Канцлер спустились туда. По знаку Канцлера один из её гвардейцев поднял камень и повернул его в руках под её внимательным взглядом.

В тот же миг один из вельмож, с изуродованным ненавистью лицом, указал на меня. Я почувствовал, как колыхнулась у меня за спиной толпа. Среди них, конечно, найдутся такие, что будут только рады выволочь меня отсюда, как недостойного и опозорившего честь Крайних Земель.

Но Канцлер отдала приказ, и её гвардия стала у меня за спиной, стеной отгородив меня от толпы. А может быть, они просто готовились схватить меня, как нарушителя обычаев и, может быть, даже убийцу? Мурри! Они набросятся и на моего мохнатого брата! Лишь очень тонкая черта удерживала их от того, чтобы пронзить его копьями.

Однако Канцлер указала на пластину, качавшуюся у неё над головой, а потом наружу, в толпу на противоположной стороне площади, откуда Шанк-дзи вошёл в мобиль. Сначала трое вельмож, казалось, не понимали, о чём она говорит. Они по-прежнему смотрели в мою сторону. Тогда её собственный посох качнулся в решительном приказе, и я увидел, как несколько стражников пробираются сквозь толпу на другой стороне. Я даже не предполагал, как они собираются искать виновника в такой толчее.

Интриги Великих Домов всем известны, и этот камень мог быть брошен в Шанк-дзи из ненависти или зависти. Несомненно, у него, как и у любого из нас, имелись недоброжелатели. Одному Духу известно, сколько сегодня на этой площади собралось его врагов, подумалось мне. Кто-то опасался того, что Шанк-дзи получит высшую власть, и того, что может означать власть в руках Шанк-дзи для него или его Дома. Я не видел другого ответа.

Потом мои мысли вернулись к словам Алитты, когда она перечисляла тех, кто не желает моей победы. А не стоит ли за всеми этими событиями одна и та же рука? Перед глазами вспыхнула кукла в доме Равинги — человек, избравший своей эмблемой вонючую крысу! Но он давным-давно умер. Нет, это, должно быть, результат интриг между Домами.

Стоявшие под мобилем отошли в сторону, и Канцлер снова взмахнула посохом. Мобиль, поскрипывая, вновь опустился. Я облизнул неожиданно пересохшие губы. Испытание продолжалось, и теперь наступала моя очередь. Трудно же мне будет сейчас сосредоточиться только на этом.

Я не слышал ничего, да просто и не мог из-за непрекращающегося грохота мобиля и рёва толпы за спиной, но почувствовал это — я почувствовал пение Мурри. И песня заставила меня ответить, и когда её звуки пронизали всё моё тело, когда она овладела мной, я шагнул вперёд.

Блистающие пластины ослепляли. Правая рука бессознательно потянулась к медальону, висевшему на груди, и, стиснув его, я сделал первый шаг. Камни под ногами, металлические грани — всё исчезло, перед моими глазами теперь кувыркались и взлетали кошачьи тела, поглощённые неведомой тайной, в которую я оказался втянут.

Шаг — ещё шаг — влево — вправо — я прыгал, оборачивался, выгибался, замирал и снова прыгал. И старался не упускать эту картину кошачьей пляски, понимая, что сейчас — это моя единственная надежда.

Сколько продолжался этот танец? Время для меня пропало. Только сполохи света впереди, и их я должен был достичь. Неожиданно иллюзия танцоров пропала. Я достиг центра мобиля, а над моей головой покачивалась корона, камни которой блистали так ярко, что могли ослепить неосторожного.

Я вдохнул поглубже и прыгнул. Сокровище, которым я должен был завладеть, было прикреплено к цепи. Моя левая рука схватилась за цепь, а пальцами правой я попытался отцепить трофей, только сейчас ощутив угрожающую близость пластин. Ни одна из них ещё не ударилась о цепь, за которую я так отчаянно цеплялся, хотя одно лезвие пронеслось пугающе близко.

Но теперь корона была моей — по крайней мере у меня в руках, освобождённая от державшего её крюка. Я упал на брусчатку, нога поскользнулась, и я грохнулся на камни лицом вниз. Выброшенная вперёд рука не помогла, тоже скользнув по липкой поверхности. В ноздри ударил запах крови, и я понял, что упал в том самом месте, где закончилось испытание Шанк-дзи.

Что-то просвистело над самой головой, и я прижался к камням. Теперь я понял, что настоящая буря только начинается. Моё теперешнее положение было почти смертельно. Я не мог проползти вперёд на брюхе, потому что две панели качались лишь в нескольких пальцах от поверхности камней, угрожая располосовать на куски каждого, кто отважится проползти под ними.

С другой стороны, я больше не мог вновь вызвать перед глазами видение танцующих котов. Взор притягивали только эти острые пластины. Но корона уже лежала в сгибе руки, и я всё-таки решился приподнять голову и взглянуть в лицо пляшущей смерти.

Я встал на четвереньки, наудачу решив, что между двумя ближайшими пластинами достаточно места. И уже с четверенек вскочил на ноги. Прямо передо мной раскачивалась панель, описывавшая круг вокруг самого внутреннего кольца, преграждавшего мне путь. Чтобы пройти мимо неё, мне придётся прыгнуть и одновременно повернуться. Я приготовился и прыгнул.

Поток воздуха от свистнувшей рядом пластины чуть не свалил меня с ног, прямо во внешний и самый опасный круг. Голова дернулась от рывка за хвост волос на макушке. Я не мог стоять на месте, меня рассекло бы следующим ударом. И я снова прыгнул, имея в запасе лишь секунду, чтобы рассчитать движение, которое пронесёт меня мимо.

Прыжок завершился тем, что я растянулся на камнях лицом вниз. Звон мобиля всё ещё оглушал меня. Или это был не только звон? Да, я слышал что-то ещё, растущий рёв голосов, перекрывающий грохот металла. Волосы из рассыпавшегося хвоста упали мне на лицо. Я немного прополз вперёд, в любое мгновение ожидая ощутить удар острой панели, рассекающей тело. А затем, ещё не веря в это, я понял, что выбрался из дьявольского механизма, и неуверенно поднялся на нога. Потом наклонился, чтобы подобрать корону.

Шершавый язык лизнул меня в бок, мягкая шерсть коснулась кожи. Я схватил Мурри за плечо, покрытое густой шерстью, словно лишь это прикосновение могло убедить меня в том, что я в самом деле победил.

Наконец я обернулся, как раз вовремя, чтобы увидеть, как поднимается мобиль. А за ним ждали Канцлер и жрец, и рядом с ними — Голубой Леопард императора. Но я не торопился бросаться навстречу им. Я провёл рукой по широкой голове Мурри. И сказал ему:

— Только благодаря тебе, брат.

И я знал, что говорю правду. Здесь не было никого — если не говорить о Равинге, — кто желал бы мне удачи. Кроме Мурри.

— Благодаря твоей воле… — ответил он.

Я повернул корону в руках, словно желая удостовериться, что в самом деле держу её. Камни короны сияли чистейшим блеском, резко выделяясь на фоне моего перепачканного кровью тела. И пожалуй, самой большой удачей было то, что ни капли этой красной жидкости не принадлежало мне.

Мобиль к тому времени высоко подняли, и я мог пересечь этот круг без всякого страха. Напряжение схлынуло, и теперь я чувствовал только слабость. Голова кружилась, и фигуры Канцлера и жреца расплывались.

Я уже сделал первый шаг, когда неожиданно понял, что Мурри нет рядом со мной. Какое-то упрямство не позволяло мне идти к ступеням без него. Рёв толпы стал ещё громче. Они кричат от злобы, что я одержал победу, или радуются моему успеху? Я не знал этого.

Я огляделся вокруг в поисках Мурри, но увидел только машущие руки да разинутые рты. Стража держала копья поперёк груди, отгораживая этот участок площади.

Я больше не мог медлить, несмотря на всё своё беспокойство о Мурри. Если толпа действительно объединилась против меня, то для него опасность может быть велика. И всё-таки, если я — Император, то я должен заявить о своей победе и показать всем им, что «варвар» добился своей цели, гордо, не смущаясь.

Я подошёл к ступеням. Корону я протянул жрецу. Хотя я честно завоевал её, она станет моей только после коронации. Хотя в этот момент я уже являлся Императором — и к этому было очень трудно привыкнуть.

Канцлер протянул мне императорский посох, леопард припал к ступеням и, по-моему, мурлыкнул. Я понял, что теперь должен обернуться к разношерстной массе своих подданных с этим посохом в руке.

Я поднялся на ступеньку, потом на вторую. Пустой трон у меня за спиной ждал, но я не торопился взойти на него. Где-то в толпе, а может быть, на крышах, прятался пращник, который посчитался с Шанк-дзи. Возможно, к этому привела интрига, нацеленная на то, чтобы избавиться от того, кого они считали выскочкой, и добиться новых испытаний — с новыми претендентами. Такое тоже было возможно.

И тут я увидел, как толпа заволновалась, расступилась. Над барьером из копий взвился Мурри, взвился и завис на мгновение, словно в танце. И в зубах он держал посох, блеснувший под солнцем.

Жрец попятился назад, стискивая в руках корону, на его лице отразился страх. Но Верховный Канцлер не подала виду, и её рука даже метнулась к церемониальной сабле на поясе, хотя это парадное оружие не помогло бы против грозы Крайних Земель.

Одним прыжком Мурри оказался рядом со мной, и я взял у него из зубов посох с навершием в виде песчаного кота, сделанный Равингой. Но не выпустил из рук и другого посоха, с леопардом.

Лежавший по левую руку Голубой Леопард прижал уши к голове и зашипел. Но Мурри решительно встал справа, ответив недовольному зверю бесстрашным взглядом своих круглых жёлтых глаз, бесстрашным, но не вызывающим.

С двумя посохами в руках, с двумя зверями по бокам, я обернулся к народу. Крики утихли, и теперь они глядели на меня, словно онемев от изумления. Одна эпоха кончалась, начиналась новая. В одной руке я держал символ древнего прошлого, в другой — то, что было завоёвано моими собственными усилиями. Что Великий Дух потребует от меня в будущем, я не мог предсказать. Но я должен был оставаться самим собой. Это я знал твёрдо. И подумав об этом, я, полуголый, выпачканный кровью, с рассыпавшимися по плечам волосами, развеваемыми ветром, я заявил свои права на то, что мне принадлежит, и чем я буду владеть. Так же, как мои мохнатые братья потребовали и получили то, что завоевали своими силами.




Эпилог


Равинга зажгла лишь одну лампу, но даже в этом свете я увидела её лицо и прочла в нём только целеустремлённость.

— Он победил, — сказала я. Его победа просто-напросто ошеломила меня — по-другому моих чувств сейчас было не передать. Этот Хинккель, да что же в нём такое было? Я никак не могла привыкнуть к тому, что теперь мне придётся думать о нём по-другому.

— Он только начинает, — поправила меня Равинга.

— Но они должны признать его — таков обычай… — я поняла, к чему она клонит.

— И ты говоришь об этом, зная всё, что ты знаешь, что ты перенесла? Не разыгрывай дурочку, девочка моя. Шанк-дзи потерял руку, но не голову. Прежде всего ему придётся рассчитаться с пращником — в первую очередь. А потом наступит очередь других…

Её взгляд скользнул мимо меня, на полку, где стояла фигура Илантилина.

— И потому, — она заговорила бодро, словно закончив одну работу и принимаясь за другую, — мы снова переезжаем. Теперь, Алитта, у тебя есть право на своё наследство. Обычай гласит — что сделал старый император, новый может отменить. Последняя из твоего Дома должна поклониться новому Императору наравне со всеми Домами и потребовать восстановления всех полагающихся ей прав и привилегий. Всех.

Она повторила последнее слово голосом, не допускавшим возражений.

Горечь прошлого плеснулась во мне так сильно, что я почти ощутила её на губах.

— Нет!

Но следующая мысль — не об этом ли я мечтала когда-то? И если по странному стечению обстоятельств мне представилась такая возможность — зачем отметать её?

— Да!

Я не могла сопротивляться искушению. Я не могла совладать даже с самой собой, с частью меня, желавшей, чтобы то, что Равинга приняла так легко, оказалось правдой. Новая жизнь — и может быть, опасная, — но я жила бок о бок с опасностью много сезонов — так что это не будет для меня ни новым, ни страшным.

— Поэтому мы должны собираться, — повторила Равинга. — Когда мобили стихнут, мы выступаем.


notes



Примечания





1


Андрэ Нортон создавала «Знак кота» под впечатлением от работ аризонской художницы (и писательницы) Карен Кьюкендалл (Karen Kuykendall), придумавшей мир Внешних областей (The Outer Regions). Большинство ее работ посвящено кошкам, многие из ее картин собраны в книге «Cat People And Other Inhabitants Of The Outer Regions: The Fantasy Art of Karen Kuykendall» (1979). Также Кьюкендалл нарисовала 78 карт для особой колоды Таро — «Cat People». К этой колоде прилагалось 192-страничное описание придуманной страны и населяющих ее народов.

© http://www.svenlib.sandy.ru