Тихий городок
Андрей Иванович Серба

Евгений Петрович Федоровский

Сергей Иванович Дёмкин


Сборник включает остросюжетные повести «Секретные имперские дела» Е. Федоровского, «Взрыв на рассвете» и «Тихий городок» А. Сербы, «Бумеранг» С. Демкина. Герои произведений — люди разных военных профессий. Это и казаки-пластуны, предотвращающие вместе с контрразведкой создание гитлеровцами агентурной антисоветской сети, и разведчики, сумевшие значительно оттянуть сроки создания фаустпатронов, и чекисты, содействовавшие срыву плана превратить Турцию в открытого союзника фашистской Германки. Всех их объединяет верность долгу перед Родиной, высокий профессионализм, мужество и героизм.


Редактор М.М. Журавлев

Художник М.В. Банишевский


Евгений Федоровский

СЕКРЕТНЫЕ ИМПЕРСКИЕ ДЕЛА


1


Военинженера 2 ранга Павла Клевцова посыльный поднял среди ночи. Профессор Ростовский срочно вызывал его в академию.

Время было крайне тревожным. Немцы прорвали Юго-Западный фронт, лавиной устремились на восток. В руках врага оказались богатейшие области Донбасса и Дона. Нависла угроза потерять Кубань и пути сообщения с Кавказом, снабжавшего нефтью армию и промышленность. В этих чрезвычайных условиях Сталин подписал приказ № 227. В силу вступил железный закон: «Ни шагу назад!»

Чтобы облегчить положение войск, сражавшихся на Дону, командование Воронежского фронта решило предпринять на фланге наступавшей армии Паулюса отвлекающий удар. Готовя этот удар, разведка заметила, что фашисты усиленно минируют ничейное пространство перед своими позициями. Действовали они нагло, чуть ли не вплотную приближаясь к ячейкам охранения.

Пытаясь выяснить причину этих поспешных действий противника, командование приказало взять «языка». Полковые разведчики подловили его ночью на поле во ржи, приволокли в березовую рощу, вытащили изо рта пилотку, поставили на ноги. Из документов узнали фамилию, звание, должность: Оттомар Мантей, фенрих военно-инженерного училища в Карлсхорсте, оберфельдфебель.[1 - Фенрих — в военных училищах Германии курсант. Оберфельдфебель — старшее унтер-офицерское звание.] Курсант в таком звании в боевых порядках — это было необычным и еще больше озадачило разведчиков.

Мантей поначалу молчал. Он не желал опускаться до разговора с красными варварами. Но один из русских, насмешливо прищурив раскосые глаза, грохнул огромными кулачищами по столу, проговорил на сносном немецком: «Отвечай, иначе я вышибу из тебя дух». Мантей мог бы пожертвовать жизнью, умер бы в открытом бою и на глазах сверстников, но мысль о том, что придется погибнуть здесь, в чужом березовом лесу, где никто не узнает о его смерти, героя или клятвоотступника, развязала язык. И тогда он заговорил: подробно рассказал о своем училище, срочной стажировке на фронте. Затем указал проход к господствующей над местностью высоте, которую якобы не успели заминировать…

По указанному Мантеем пути саперы пробрались почти до подножия высоты и мин действительно не обнаружили. Пленного отправили в тыл.

Стрелковый полк пошел в атаку. Для поддержки наступления выдвинулись четыре танка. Они дошли почти до окопов немцев. И здесь-то произошло непонятное… Сначала заполыхал один танк. Он загорелся без видимой причины. Другой танк попытался обойти его — и вдруг замер на развороте, а через секунду — не более — рванул боекомплект. Башня, кувыркаясь и дымя, отлетела метров на десять в сторону. Из-за дыма никто не увидел, что произошло с третьей машиной. Однако и она занялась точно так же огнем, как и первая. Странно, что никто из наступавших не слышал выстрелов противотанковых пушек.

В четвертом танке, видимо, поняли, что опасность таится в кустарнике, который пересекал линию немецких траншей. На большой скорости, опережая пехоту, машина устремилась туда. Но неожиданно вместо того, чтобы двигаться вперед и прокладывать путь в проволочных заграждениях, она попятилась назад. Пехота, прижатая пулеметным огнем к земле, стала отходить. Атака сорвалась.

Взбешенный командир танкового батальона едва не совершил самосуд. Он хотел тут же расстрелять механика-водителя, когда тот, черный от копоти, вылез из люка. Но боец испуганно кивнул в сторону люка машины. Оттуда танкисты вытащили обгоревшие трупы командира экипажа, стрелка и заряжающего. Стали осматривать повреждения. Какой-то странный снаряд как автогеном прожег танк от борта к борту, зацепив опорный каток и гусеницу. Такого еще никогда не бывало.

Чтобы разобраться в этом, решили срочно вызвать из Москвы специалиста.

2


Павлу шел двадцать седьмой год. Но жизнь уже успела его многому научить. Родителей он помнил смутно. Ему было шесть лет, когда они погибли от голода в Поволжье после гражданской войны. Приютил малыша немец-колонист Вольфштадт, чьи предки попали в Россию еще при Екатерине II. Звали приемного отца Карл, а мать — Эла. В семье не было детей. Дома говорили только по-немецки. Мальчик быстро овладел языком, учиться пошел в немецкую школу. Карл слесарничал, прекрасно владел токарным делом. Из обычней болванки он мог изготовлять разные детали, начиная от велосипедных втулок и кончая выточкой коленчатых валов к автомобильному мотору — огромный по тем временам дефицит. Старик приучал Павла к своему ремеслу, надеялся, что он станет продолжателей его дела.

Но жизнь распорядилась по-иному. Страна поднимала Сталинградский и Челябинский тракторные, осваивала Магнитку и Кузбасс, строила Уралмаш и Комсомольск-на-Амуре. И Павел после школы объявил о желании поступать в Бауманское техническое училище. Вольфштадт с беспокойством выслушал его, но отговаривать не стал. Он знал: пришли новые времена, и юноше надо идти своим путем. Карл вытащил гроссбух, куда аккуратно вписывал расходы на содержание Павла и его заработки. К удивлению юноши, заработки скатались неизмеримо больше расходов. Как потом понял Павел, добрый старик умышленно завышал ему расценки, чтобы он не чувствовал себя должником. Но в то время Клевцов, не обремененный чуткостью и раскаянием, схватил деньги и умчался за билетами. Лишь когда уходил поезд, встрепенулось сердце при виде двух старых людей. Шел тихий летний дождь. Распустив большой зонт и прислонившись друг к другу, они стояли на перроне, точно две подбитые птицы, пока не растаяли в туманной пелене…

Студенческую практику Павел проходил на Коломенском паровозостроительном заводе. Завод в ту пору расстраивался, менялся на глазах. Много оборудования поступало из Германии. Здесь-то и пригодилось Павлу знание немецкого. Правда, усвоенный с детства язык устарел. Однако для Павла не составило больших усилий догнать в языке свое время. К тому же на монтаже и наладке работало много немцев из Германии. Среди них были саксонцы, мекленбуржцы, баварцы, силезцы, Павел быстро овладел и их диалектами. Иностранцы носили добротные шерстяные костюмы, перед началом смены надевали халаты и комбинезоны, легкие и прочные, с множеством карманов. Смотрели они на русских и никак не могли взять в толк — куда же эти русские так торопятся?..

А торопиться заставляло время. В мире как снежный ком нарастала тревога. В Испании поднял мятеж Франко. Япония развернула военные действия против Китая. Над Европой нависла тень фашистской свастики. Эта тревога заставляла спешить с планами, тратить на оборону огромные средства.

После защиты диплома Павла призвали в армию. Для молодых людей с высшим образованием был сокращенный срок службы — один год. Но Павла не уволили в запас, оставили в Вооруженных Силах, зачислив адъюнктом военно-инженерной академии. Пришлось изучать тактику, фортификацию, уставы, саперное и взрывное дело, строительство и другие военные дисциплины. В общетехнических же вопросах Павел и без того разбирался прекрасно.

Однажды… Да, такое всегда случается однажды. Пришла в аудиторию светленькая, похожая на подростка девушка в глухом синем платье со значком коммунистического интернационала молодежи, с бледным личиком и большими голубыми глазами.

— Гутен таг, фройнде! — произнесла она звонким от волнения голосом. — Их бин ире нойе доцентин ин дер дойчен шпрахе.

Да, да, новый преподаватель немецкого языка… У Павла дрогнуло сердце от какого-то счастливого предчувствия. Видно, и для него, и для нее пришло время любить. Чистые, цельные души нашли друг друга.

Родители Нины были профессиональными немецкими революционерами, сподвижниками Тельмана и Пика. Они жили в Штутгарте. Мать вела пропаганду против нацистов среди работниц швейной фабрики «Траутлофт». Гестаповцам ее выдала фашистка из «Союза немецких девушек». Спасаясь от шпиков, отец с Ниной через Польшу и Литву перебрались в Советский Союз. Коминтерн выделил небольшую комнату в Доме интернационалистов на Полянке. Густав поступил на работу на завод «Каучук».

Вскоре начались события в Испании. Как-то раз отец пришел с работы не один, а с товарищем в черной сатиновой рубахе и дешевом суконном пиджаке. Его живые и добрые глаза располагали к доверию.

— Сколько ж тебе лет? — поздоровавшись за руку, спросил гость глуховатым, отбивающим каждое слово голосом.

Нина жила в России недавно, но она вопрос поняла и ответила по-русски:

— Уже тринадцать.

— О-о! Так вот слушай, Нина… Твой папа отбывает в командировку. Надолго… Ты сможешь жить одна или хочешь жить с другими ребятами?

— Хочу одна, — сдержанно кивнула Нина. Глаза наполнились слезами. Маленькая, узкогрудая, с тоненькими бледными руками, она опускала голову все ниже и ниже. И вдруг бросилась к отцу, умоляя его не уезжать. Отец долго гладил девочку по голове, потом тихо сказал:

— Ты помнишь маму? Она стыдилась слез, как бы горько ей не было. Слезы не для нашей породы. Учись, работай, живи… Тогда и ты станешь бойцом и будешь полезной для нашего дела.

Нина быстро вытерла слезы. Отец и дядя Алеша, как отрекомендовался гость, проговорили всю ночь. Рано утром они выехали на Брянский вокзал к поезду «Москва — Одесса».

Позже девочка узнала, что из Одессы отец уехал в Испанию, там сражался в бригаде Тельмана… Дядя Алеша относился к Нине как к родной. Она все время чувствовала его заботу. Если он исчезал надолго, то какие-то люди приносили ей деньги и короткие записки от него.

Нина окончила школу, поступила на филологический факультет университета. Но ей не хотелось жить на чьем-то иждивении. По рекомендации дяди Алеши она стала преподавать немецкий язык в инженерной академии. Здесь-то и встретила Павла Клевцова. Через год они поженились.

3


Павлу повезло и в том, что в академии он встретил самобытного и ярко одаренного человека — профессора Георгия Иосифовича Ростовского. Дружба началась с курьеза. Комбриг читал вводную лекцию новичкам и обратил внимание на белобрысого, розовенького, круглолицего мальчика-лейтенанта, который улыбался неизвестно чему. Георгий Иосифович говорил о серьезных вещах — и вдруг такая веселость. Это возмутило его.

— Повторите сказанное мной! — потребовал он.

Покраснев, лейтенант проговорил:

— …Есть дисциплина особого рода. Она присуща только саперу. Даже самая идеальная организация работ по расчистке минных полей не может гарантировать стопроцентную безопасность. Работа не всяким нервам под силу. Командир должен знать характер бойцов. И не для того чтобы выяснить, кто смелый, а кто трус. Смелыми могут быть все. Но не каждый сумеет ювелирно обезвредить заряд. Справится только знающий, уверенный в себе и своих нервах. В нервах, а не в храбрости…

Почти все точка в точку. Ростовский всмотрелся с любопытством в лицо Клевцова. Две врожденные морщинки как бы подтягивали уголки рта вверх, придавая его лицу выражение беззаботное и смешливое.

— Извините, — сказал профессор, кивком приказывая сесть.

Георгию Иосифовичу не было пятидесяти, однако слушателям и адъюнктам он казался старше. С гордо посаженной головой, стриженный под старомодный «ежик», в длинной гимнастерке с черными петлицами, на которых поблескивал малиновый ромбик, Ростовский производил впечатление педанта. Он жил почти рядом с академией — в Подколокольном переулке. Квартира состояла из трех комнат на втором этаже особняка, сплошь забитых книгами. Большая часть этой библиотеки принадлежала отцу — известному фортификатору, погибшему под Мукденом в 1904 году. Лишь один уголок в кабинете не был заставлен книгами. Здесь стоял мольберт и висела виолончель в футляре. Профессор увлекался живописью и музыкой, посвящая искусству выходные дни.

Удивительно, но все бури, когда ничего не стоила человеческая жизнь и любой ретивый придурок мог поставить к стенке бывшего начальника кафедры академии Генерального штаба, благополучно пронеслись мимо Георгия Иосифовича. Он не приспосабливался к новой власти, не жалел утерянного, приняв революцию как социально оправданную и справедливую. Русская армия, считал он, состояла из народа, и его обязанность как инженера заключалась в том, чтобы она была хорошо вооружена и защищена от смертоносных средств противника. И когда на фронте он увидел, что солдатские массы пошли за большевиками, то спокойно избрал новый путь, как это сделали Брусилов, Зайончковский, Корк, Игнатьев, Каменев, Карбышев и другие честные люди из русского офицерского корпуса.

В гражданскую войну Георгий Иосифович служил в отделе вооружения Красной Армии. Молодая республика испытывала острейшую нужду не только в хлебе, топливе, одежде, но и в пушках, винтовках, боеприпасах. Ружейным приемам обучали на палках. С палками новобранцы шли на передовую, чтобы со временем обзавестись винтовкой убитого товарища. Другой специалист по взрывчатым веществам пришел бы в ужас от работы, за которую брался генерал Ростовский.

Но что было делать, если не хватало даже обычной серы для производства простейшего пороха?! Приходилось искать суррогаты, вычислять пропорции, испытывать новые взрывчатые вещества, которые заменили бы, скажем, нитротолуол, тетразен. Имя профессора не вошло в историю гражданской войны, не попало в число отличившихся и награжденных. Но трудно представить, какой ценой была бы оплачена победа без патронов, снарядов, гранат, начиненных взрывчаткой Ростовского.

После войны Георгий Иосифович перешел на преподавательскую работу. На желторотую настырную молодежь — «кухаркиных детей» — он смотрел с некоторой долей удивления. Однако с фатальным предвидением угадывал самородков и уже не выпускал их из поля зрения, требуя от каждого из них спартанской самоотдачи военной науке. Так попал в поле его зрения и Павел Клевцов. Комбриг сразу отметил, что молодой адъюнкт мыслит смело, первородно, ищет оригинальные решения.

К примеру, у него родилась идея создания противоминного танкового трала. У этого трала должен был быть каток, подобный тем, что у дорожных машин. Укрепленный впереди танка, он будет давить и взрывать мины, оставляя экипаж невредимым, и главное, без остановок, не сбавляя темпа, не давая опомниться врагу. Идею требовалось воплотить в металл. По его чертежам сделали несколько тралов… Но тут началась война. Работу над тралами пришлось отложить.

Лаборатория Ростовского, где работал Павел, помимо других обязанностей, стала изучать вопросы вооружения противника. Сюда свозилось трофейное оружие, а сотрудники анализировали его конструкторские особенности, исследовали сильные и слабые стороны.

Когда Павел узнал, что в ставку Гитлера полетели панические отзывы немецких генералов о русском танке Т-34, он подумал: немцы начнут лихорадочно искать противодействие, работать над эффективными противотанковыми средствами. Так и случилось.

И вот в августе 1942 года ночью профессор Ростовский прислал к Павлу посыльного с приказом срочно явиться к нему. Клевцов быстро оделся и сел в дежурную машину. Георгий Иосифович сказал:

— Извините за ночной вызов, но мне позвонил главинж Воробьев[2 - Воробьев М. П. (1896–1957) — в Великую Отечественную войну — начальник инженерных войск Западного фронта, одновременно командующий 1-й саперной армией, затем начальник инженерных войск Красной Армии.] и попросил немедленно разобраться в деле, не терпящем отлагательства. На Воронежском фронте одна из наших бригад столкнулась с неизвестным оружием. Без видимых причин горят танки. Может быть, немцы применили какие-то особые снаряды? Или это мины? Короче, задача со многими неизвестными. Вам надлежит решить ее как можно скорее. Поезжайте в штаб инженерных войск, получайте документы, и в путь.

…Последний участок пришлось преодолевать на связном У-2. Самолет выделил командующий фронтом, как бы подчеркнув этим важность миссии Клевцова. Пилот до расположения танкового батальона долетел, но найти подходящего для посадки места не смог. Он сбросил танкистам вымпел, чтобы встречали пассажира у деревни Верхушки — раньше там была площадка.

4


Из березняка показалась пятнистая «эмка», промчалась проселком, огибая поле, на котором уже золотилась рожь. Из кабины вышел невысокий капитан в танковом шлеме, небрежно кинул руку к виску:

— Замкомбата Боровой. Прошу!

Шофер незамедлительно погнал обратно к перелеску. Как только «эмка» выскочила из березняка на пригорок, впереди открылись холмистые поля с рыжими изломами оврагов.

— Во-о-он наши коробочки-могилки, — показал Боровой рукой.

На склоне холма чернели остовы сгоревших танков. Они замерли впритык друг к другу, словно наткнулись на одну и ту же преграду.

— Вижу три танка, где же четвертый?

— Уполз четвертый. Водитель, паразит, выжил, а командира, стрелка и заряжающего привез мертвыми.

— Его что, в расход пустили?

— А то! — восклицанием, видно означавшим «само собой разумеется», ответил Боровой. — Приказ 227 — с ним не шутят. Впрочем, — он взглянул на часы, — может, еще и не расстреляли, только повели…

— Значит, водитель жив?! Слушай, друг! — Клевцов вцепился в рукав Борового. — Это же единственный, кто видел, как горели танки!

— Его допрашивали и мы, и особисты, и прокурор… Одно долдонит: «Виноват, дал тягу». А ведь это в бою!

— Да при чем тут прокурор?! — воскликнул Павел. — Я должен знать!

Властное «я» поколебало Борового. Не давая ни секунды на раздумье, Клевцов закричал:

— Гони туда, куда его повели! Во всю мочь гони! Тебя как зовут? — перейдя на «ты», спросил Клевцов замкомбата.

— Федя, а что? — Боровой озадаченно уставился на приезжего.

— Вот что, Федя… С этим механиком я обязательно должен поговорить. Обязательно, понял, Федя?

— А то, — слабо шевельнул губами Боровой.

— Меня оставишь там на месте, а сам гони в штаб, передай мою просьбу слово в слово. От него, единственного свидетеля, в данный момент, может быть, зависит не только моя или твоя голова…

Ни Клевцов, ни Боровой не замечали, как их бросало из стороны в сторону, больно било о бока машины, как стонали и звенели заклепки расшатанного кузова, как ревел, взвывая и охая, мотор. Шофер уже гнал «эмку» по кочковатой земле, изрытой кротами, куда медленно двигалась цепочка людей, а потом встала.

…Павел никак не мог разглядеть лица смертника. Он видел худые ноги без обмоток в растоптанных ботинках, изодранные брюки в мазутных пятнах, гимнастерку с оторванными пуговицами, из-под нее высовывалась серая от грязи нижняя рубаха, видел тощую синеватую шею, а вот лица будто и не было. Сплошной размыв — без глаз, бровей, без волос и морщин.

Место для расстрела выбрали глухое, неветреное — и плотная туча комаров висела над человеком. Смертник не отмахивался от них, как это делали бойцы из комендантского взвода. В ожидании команды те стояли в сторонке, тяжело дымили махоркой, пряча глаза друг от друга.

У Клевцова возникло какое-то неодолимое желание подойти ближе к осужденному, рассмотреть, запомнить его лицо. Он сделал несколько шагов вперед, но тут жесткая рука опустилась на плечо, и он услышал глуховатый голос. Старший из комендантских сказал:

— Вам, майор, это видеть ни к чему…

Старший не знал, почему вдруг Боровой устроил задержку с исполнением приговора, недавно зачитанного перед строем танкового батальона. Именно в те минуты военные юристы связывались с начальством: как-никак об отмене расстрела ходатайствовал человек из Москвы, прибывший с немалыми полномочиями. Смертник же стоял неподвижно, точно деревянный. Старший комендантского взвода ждал приказа.

Вдруг невдалеке хлопнул выстрел. Разгребая руками кустарник, так и забыв засунуть пистолет в кобуру, к месту казни подошел Боровой. Он отдал старшему пакет, стягивая с головы шлем и вытирая пот тыльноы стороной ладони, сказал Павлу:

— Подвела-таки, проклятущая…

— «Эмка»? — спросил Клевцоз, уже поняв, что Боровой принес хорошую весть.

— А то! — Федя озорно подмигнул. — Ну и задали мы шороху по всем проводам. Приостановили действие под твою, так сказать, ответственность.

Вообще Павел легко сходился с людьми, а с этим простодушным танкистом нашел контакт сразу, угадав в нем надежного товарища.

«Эмку» вытащили из грязи повеселевшие бойцы комендантского взвода. Она и довезла Клевцова и Борового до расположения танкового батальона.

5


Комбат майор Самвелян угощал гостя с кавказской щедростью. Однако Клевцову не терпелось осмотреть машину, расспросить механика-водителя. А Самвелян и Боровой словно забыли о цели его приезда. Перебивая друг друга, они задавали вопросы о жизни в Москве, о планах командования, будто Клевцов их знал, раз находился рядом с большим начальством. Лишь когда встали из-за стола, Самвелян произнес:

— Хорошо, что не успели расстрелять… На душе кошки скребли — погорячился я. Черт знает от чего сгорели танки!..

— Поглядим, подумаем, — проговорил Клевцов.

Танк стоял под навесом в походной мастерской. Павел сразу рассмотрел в боку небольшое отверстие с оплавленными краями и сизой окалиной. Такой след оставлял кумулятивный снаряд. Пущен он был с близкого расстояния. Развив адскую температуру, прожег броню, пролетел сквозь нее, как через воск, и поразил трех членов экипажа.

Клевцов попросил привести водителя. Только увидев механика вблизи, он догадался, почему не сумел рассмотреть его лицо при расстреле. Мало того, что парнишка тогда был страшно напуган и потому побелел как смерть, он и от природы выглядел чистым альбиносом — и брови, и стриженая голова, и ресницы, и глаза были светлей выбеленной на солнце кости.

Павел достал портсигар, предложил закурить, но механик отрицательно качнул головой, покосившись на Самвеляна и Борового.

— Успокойся, — тихо проговорил Самвелян. — Объясни товарищу все, как было.

Командиры вышли из-под навеса, решив, что могут помешать откровенному разговору.

— Как звать? — спросил Павел.

— Леша Петренко, — по-школьному ответил механик.

— Ну, рассказывай, Леша, как ты в мандраж ударился?

Водитель почувствовал в голосе военинженера теплые нотки, ожил:

— Ей-богу, ничего заметить не успел… Командир увидел, как полыхнули соседние танки, крикнул: «Жми на кустарник!» Я подумал — там фрицевская пушка. Дал по газам. А пушки нет! Черт дернул меня крутануть на пол-оборота, и вдруг блеснуло, как сварка! Оглянулся, ребята на днище — обожженные и в крови. Ну, тут руки-ноги сами назад понесли…

— Ты слышал выстрел?

— В том-то и дело — не слышал! Хоть мотор и ревет, но на близком расстоянии я бы пушку услыхал. Но не было выстрела! Точно, не было!

Клевцов задумался. Сколько уже было этих гитлеровских новинок: то бетонные гранаты, то телетанкетка. Теперь же выпала загадка посложней. Петренко все еще стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу в старых солдатских ботинках без шнурков.

— Ну, если не выстрел, то, может быть, слышал хлопок или какой-нибудь другой звук?

— Нет, товарищ майор, — виновато моргнул белесыми ресницами Леша.

«Хочешь — не хочешь, а надо самому посмотреть, где и как наши сгорели», — подумал Павел, а вслух спросил:

— Если снова пошлют на тот же участок, танк поведешь?

— Да я уж, считайте, на тот свет кандидат…

— Я тоже не к куме в гости зову, а почти на смерть.

— На такую смерть я готов, — смятенно прошептал Петренко, стараясь смахнуть набежавшую слезу.

…О своем замысле Павел рассказал Самвеляну и Боровому. Вместе подготовили рапорт с просьбой выделить два танка для разведки и послали в штаб бригады. Клевцов надеялся на понимание командования. Он исходил из того, что тревожные слухи о появлении у немцев не известного ранее оружия отрицательно скажутся на моральном состоянии экипажей. Значит, причину гибели танков надо выяснить как можно скорей, поскольку в целях обеспечения секретности гитлеровцы могли в любой момент перебросить свою новинку на другой участок фронта и там доставить немало хлопот. Ответ пришел положительный.

Павел предложил нехитрый план. В первой машине пойдет Боровой, он вызовет огонь на себя. Во вторую сядет Павел. Он попытается с близкого расстояния осмотреть пробоины на сожженных танках, затем станет наблюдать, из чего немцы будут стрелять по первой машине.

— Когда начнем? — спросил Боровой.

— Хорошо бы завтра на рассвете, — ответил Клевцов. — И еще прошу в мой танк назначить водителем Петренко.

— Пожалел? — прищурился Самвелян.

— Спасать надо парнишку. Повоюет еще.

Боровой порывисто сжал руку Клевцова:

— Вот за это спасибо от всего батальона! Чуял, Алешку к себе возьмешь!

— Вечером собирай экипажи на инструктаж.

…Танкисты пришли в командирскую землянку. Они с любопытством посматривали на коренастого майора с округлым, полноватым лицом и дерзким, лукавым взглядом.

— О важности нашей разведки много говорить не буду, — негромко начал Павел. — Гитлеровцы применили не известное нам оружие. Танки, возможно, сгорели от кумулятивных снарядов. Ударившись о металл, такой снаряд концентрирует, кумулирует взрыв в одной точке, развивая температуру свыше трех тысяч градусов. Броня прожигается, огненная струя попадает в боекомплект или мотор… Возникает вопрос: из какого орудия его выпустили? Если из пушки, то танкисты и пехотинцы слышали бы выстрелы, но их не было.

Павел оглядел добровольцев своего экипажа. Ближе к нему сидел Леша Петренко, уже обмундированный по форме — в шлеме, комбинезоне, сапогах. Чуть поодаль — лейтенант Овчинников, командир танка, опрятный, чернобровый парень с рассеченной нижней губой. На одной скамье рядом сидели светловолосый заряжающий Нетудыхата и черный как ворон туркмен Муралиев — стрелок-радист. Все принимали участие в тяжелых боях под Жиздрой, считались обстрелянными бойцами. Экипаж Борового тоже сомнений не вызывал. Танкисты побывали в сражениях прошлого, сорок первого, сменили третью машину после боев под Смоленском и Калугой.

— Машина Борового пойдет первой, — пояснил задачу Павел. — Мы же будем вести наблюдение. В случае чего рискнем и сами: подставим себя под огонь. Поэтому возьмем мало горючего и пойдем без снарядов, чтобы не взорваться на собственном боекомплекте.

— Разрешите хоть один снаряд в ствол! — не выдержал Овчинников.

— В ствол можно. И побольше патронов к пулеметам. — Клевцов выдержал паузу. — Не исключено, кто-то из нас погибнет или будет тяжело ранен. Но тот, кто останется в живых, обязан любой ценой добраться до своих и подробно, во всех деталях, рассказать о том, что видел и слышал.

Танкисты разошлись на отдых. Затих и Федя на соседнем топчане. А Павел заснуть никак не мог. Долго ворочался с боку на бок, наконец забылся в коротком тревожном сне.

6


Клевцов занял место в башенном отделении. Заряжающий Нетудыхата спустился вниз, примостился на брезентовом чехле между водителем Петренко и радистом Муралиевым.

Светало. Синевой наливалось чистое, без единого перышка, небо. Впереди желтело поле спеющей ржи. Оно полого поднималось к холму, заросшему на вершине кустарником. Где-то там стояли сгоревшие танки, пока невидимые из-за утреннего тумана.

Петренко прибавил скорость. Мягко раскачиваясь на вспаханной земле, машина помчалась к подошве холма. Вскоре Клевцов заметил черные оплешины от огня, а чуть дальше буро-сизые корпуса тридцатьчетверок без башен. Танк Борового шел впереди справа. И надо же так случиться, что не он, а Овчинников первым заметил немецкую самоходку. Притаившись, она стояла за корпусами сгоревших машин.

Работая поворотным и подъемным механизмами, Овчинников развернул пушку в ее сторону, однако выстрелить не успел: сильный удар в правую половину лобового листа развернул танк. Хорошо еще, что немцы ударили болванкой. Но все же она задела бак с маслом. Машина задымилась. Петренко сообразил закрыть бортовые и кормовые жалюзи, перекрыл доступ воздуха в моторное отделение, переключился на заднюю скорость. Это спасло от второго снаряда — он взорвался перед самым носом. К тому времени танк Борового развернулся и завязал бой с самоходкой.

Масло перестало дымить. Леша открыл жалюзи, впустил воздух, чтобы мотор не перегрелся, и, петляя, выбрался к подбитым танкам с другой стороны. Павел прижался к триплексу. У всех наших танков были целы ходовая часть, опорные катки и днища. «Нет, мины здесь ни при чем», — подумал он.

В небо рванулось облако буро-красного дыма. Из-за остовов машин не было видно, кто загорелся Но скоро Павел понял — это дымился Боровой. Пятясь, отходила немецкая самоходка.

— Овчинников! Бей!

Лейтенант выстрелил. Промахнуться он права не имел — в стволе был единственный снаряд. Самоходка качнулась, как бы осела на корму и тут же полыхнула костром. Клевцов откинул люк, приподнялся над башней и увидел горящий танк Борового. Надо бы идти на помощь, но тогда оставалась бы невыполненной главная задача…

— Вперед! — скомандовал он.

Вдруг на темном фоне кустарника колюче блеснул огонь. Он был похож на тот, что возникает, когда сварщик пробует электрод. Левая гусеница тут же омертвела. Отказала, видимо, бортовая передача. Заглох мотор Леша нажал на стартер, мотор не заводился — не было тока от аккумулятора. Петренко сменил предохранитель — безрезультатно Механик вытащил из кармана дюралевую расческу, переломил её надвое, сунул вместо предохранителя, но двигатель продолжал молчать.

Павел спустился к водителю:

— Скорее всего, перебило центральный электропровод Заводи от баллонов со сжатым воздухом!

Резервная система запуска сработала. Танк сдвинулся с места. Слева оказалась канава — слабое, но все же укрытие. На одной гусенице, словно раненый с перебитой ногой, танк подтащился к канаве, спустился в нее. Петренко, заглушив мотор, стал ремонтировать тягу.

Второй удар обрушился на башню, но срикошетил. Мелкие, не больше патефонной иголки, кусочки с тыльной стороны брони хлестнули по лицу. Пролаял немецкий пулемет, и его пули застучали по броне.

Павел повернулся к стрелку-радисту, ожидая, что он начнет стрелять в ответ. Однако тот молчал. Павел толкнул его в бок. Муралиев не подавал признаков жизни. Клевцов подхватил его под мышки, стащил с сиденья, сам занял место у лобового пулемета. Через прицельное отверстие осмотрел кустарник, помятую рожь, но ни пушки, ни людей не увидел.

Третий удар пришелся по лобовому листу.

Не успел Клевцов оторваться от прицела, как снова ощутил вспышку огня. На этот раз заметил, что стреляли из кустов. Жаром обдало лицо, со лба потекла кровь, залила глаза.

— По кустам огонь! По кустам! — закричал он Овчинникову, который мог стрелять из башенного пулемета.

Павел вытер шлемом кровь.

— Леша, открывай нижний люк, посмотри, что с гусеницей?

Петренко нырнул вниз, вскоре из-под днища подал голос:

— Пусть Нетудыхата притащит из багажника «хитрый палец», попробуем поставить гусеницу на место.

Показались серые каски немецких автоматчиков. Пригибаясь, гитлеровцы бежали к кустарнику. Клевцов и Овчинников открыли огонь. Автоматчики залегли. В проеме люка показалось измазанное лицо Петренко:

— Попытаюсь рывком натянуть гусеницу на каток.

Он запустил двигатель, стал дергать машину взад-вперед.

— Порядок! — крикнул Нетудыхата, втискиваясь в люк.

Стерев с лица пот и грязь, Петренко вопросительно посмотрел на Павла. Тот сменил у пулемета диск, передернул затвор:

— Вперед, Леша! Только вперед!

Машина выкатилась из канавы и двинулась к кустарнику, разгоняя затаившихся автоматчиков.

И тут — новая вспышка. Она запечатлелась как замедленный кадр кинохроники. Вращающаяся желто-красная струя, искрясь, проткнув броню, ударила в моторную переборку. Танк наполнился рыжим дымом.

— Горим! — Овчинников откинул башенный люк, его рука оказалась выброшенной вверх, пуля сразу сбила ее. Охнув, лейтенант опустился на сиденье.

Павел пытался рассмотреть пробоину. Он надеялся увидеть дыру, какую обычно делает снаряд. Но перед ним было маленькое, диаметром в два пальца, отверстие.

С сиплым свистом красную полутьму прорезало крутящееся штопором огненное жало. Оно впилось в казенник, рассыпалось искрами. Вскрикнул от боли Нетудыхата. Овчинников попытался помочь заряжающему, но что он мог сделать с перебитой рукой?!

— Всем вниз, прижаться к днищу! — скомандовал Павел. — Леша, открой лобовой!

С глухим лязгом откинулась тяжелая лобовая створка. Свежий воздух ворвался в машину, оттеснил дым и огонь, но ненадолго. Скоро пожар окреп, стало жарче. Задыхаясь, кашляя, обжигая окровавленные руки о раскаленный металл, Павел переместился к левому борту — там было немного прохладней. Голова работала четко и трезво, как всегда в критических ситуациях. Все его действия теперь подчинялись одной цели — рассмотреть таинственные огненные струи, прожигающие броню как воск. В моторном отделении гудело пламя. В надежде, что его услышат, Павел крикнул:

— Приказываю всем покинуть машину! И немедленно добираться до штаба. Каждый, кто сумеет вернуться к своим, обязан доложить — наши танки гибнут не от мин! Они горят от кумулятивных гранат. Посылает их какое-то легкое приспособление, управляемое, кажется, одним пехотинцем.

Павел решил уходить последним. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на действие дьявольского огня. Вращающиеся ослепляющие жала пронзали броню, рассекали дымную темень. Тот, кто бил по танку, теперь не торопился, наслаждался стрельбой, как по удобной мишени в тире. Павел лег на спину, не мигая смотрел на яркие вспышки металла. В горячке он не заметил, когда его ранило. Боли он не ощущал, хотя из груди со свистом вырывался воздух.

Леша вынул лобовой пулемет, взял сошки к нему, сумку с дисками, сказал Павлу:

— Ползите к люку, я помогу!

Но Клевцов молчал. Он неожиданно потерял сознание. Леша опустился в узкое отверстие, ухватил его за плечи, подтянул к люку. Голова повисла над землей. От прохладного воздуха Павел пришел в себя, разжал веки, огляделся. Прижавшись к опорным каткам, отстреливался из автомата Овчинников. С другой стороны стрелял Нетудыхата.

«Мне надо выжить и рассказать, а там…» — Павел подтянулся на руках, вывалился из танка.

Леша Петренко с пулеметом хотел было тоже занять оборону, но Овчинников свирепо крикнул:

— Оставь пулемет и в рожь! Оба!

Водитель поволок Павла в рожь. Внимание немецких автоматчиков было приковано к танку. Они не заметили двух русских, которые пересекли голую выгоревшую полосу и скрылись в густых хлебах. Овчинников стрелял редко, экономно. Еще реже постреливал Нетудыхата. Потом тупой автоматный стук сменил более частый и громкий треск пулемета…

Павел обессилел. Не двигались ни руки, ни ноги. От жажды пересохло в горле, одеревенел рот, красная пелена застилала глаза. Не раз он впадал в беспамятство. Тогда Петренко подбирался под него, обхватив одной рукой, подтягивался на другой, тащил дальше. Но и он выдыхался.

Неожиданно послышался шепот. Павел вытащил пистолет, сдвинул планку предохранителя. В колосьях мелькнул матовый овал русской каски. Свои! Это были разведчики, посланные Самвеляном к погибшим танкам…

В медсанбате Павел потребовал немедленно отправить его в Москву.

— У вас раны забиты землей! Мы сделали укол, чтобы предотвратить шок, а вам, видите ли, столица понадобилась!

Мучительно дыша, Павел потянул врача за полу халата:

— Очень важное дело, доктор. Мне надо о нем доложить…

Военврач промыл открытые раны, наложил повязки, сделал еще один укол. Потом, отводя глаза, сказал:

— Если к утру обойдется, эвакуируем… Но советую доклад для командования продиктовать санитарке…

— Хорошо, зовите санитарку.

В палатку бурей ворвался Самвелян, сразу заполнив пространство своей могучей фигурой. Он и сказал, что самоходка, или, как ее принято называть у немцев, штурмовое орудие, перебила почти всех членов экипажа Борового. Самого Федю едва спасли разведчики, он лежит в соседней палатке, только без памяти, отвоевался, видать, парень…

— Мне в Москву надо. Помоги!

На другой день прилетел санитарный У-2. Из опасения встретиться с «мессерами» пилот летел на бреющем, садился на полевых аэродромах для дозаправки и только к вечеру добрался до Центрального аэродрома в Москве.

Не успели Павла поместить в палату, как к нему приехал профессор Ростовский. Малиновые ромбы произвели на главного врача впечатление. Для тяжелораненого нашлась маленькая, но отдельная палата. Ему сделали обезболивающий укол, натерли виски нашатырным спиртом. Голова наконец-то прояснилась.

— Теперь рассказывайте, — попросил Георгий Иосифович, когда все вышли, и комбриг сел на стул рядом с кроватью.

Павел как бы вновь очутился в душном полумраке танка. Он увидел искрящуюся желто-красную струю, похожую на витой пеньковый канат, колючие звездочки расплавленного металла…

Профессор слушал, время от времени протирая пенсне. Когда Павел умолк, он спросил:

— Значит, струя вращалась?

— Будто ввинчивалась штопором.

— Ну что ж, выздоравливайте. Потом вместе поломаем голову над этой штукой…

Врачи в госпитале обнаружили то, чего не рассмотрел военврач в полевом санбате. В позвоночнике, в сантиметре от центрального нерва, засел осколок. Он напомнил о себе свирепой режущей болью в спине. Она стала настолько невыносимой, что Павла положили на операционный стол.

Клевцов не знал, сколько времени продолжалась операция, ее делали под общим наркозом. Когда он очнулся, ребра обтягивал жесткий кожаный корсет, а сестры, смущенно улыбаясь, собирали инструмент. Одна из них отдернула в окне штору. Операционную залил солнечный свет.

Хирург, увидев, что раненый очнулся, скрипуче произнес:

— Вы матерились как настоящий биндюжник. Где научились? На Привозе?

Павел был еще пьян от хлороформа, его тошнило, ответил раздраженно:

— Оставьте меня в покое!

Хирург с деланным возмущением всплеснул руками:

— Чтоб вам дожить до моих лет! Я сделал отчаянно сложную операцию, и нате вам — благодарность!

Бесшумно скользящие сестры фыркнули. Хирург снял очки с толстыми стеклами. Как у всяких людей с плохим зрением, его глаза стали беспомощными. Он поморгал, будто в веко попала соринка, спросил, заговорщицки перейдя на полушепот:

— Хотите, покажу осколок?

Павла удивила несоизмеримость страданий с микроскопической величиной стального комочка. Павел взял его здоровой рукой, повертел в пальцах:

— Я думал, в меня влетела по крайней мере пудовая болванка…

7


Через неделю Павла снова навестил Ростовский. Он привез на этот раз портативный кинопроектор, загадочно произнес:

— Я вам покажу прообраз смерти, которая едва не коснулась вас.

Комбриг опустил черную маскировочную штору, включил проектор. По белой стене запрыгали кадры, снятые при сильном замедлении. Показалась толстая броневая плита. Вращаясь, к ней приблизился тупоносый снаряд, сплющился, стал быстро раскаляться. Игольно-тонкая струя проникла через металл, рассеяв массу осколков и искр.

— Похоже?

— В точности! Как вам такое удалось воссоздать?!

— Ну, в лаборатории это просто. По вашему докладу я составил примерное описание нового кумулятивного оружия. Генерал Воробьев поручил поднять все справочники и другие источники. Мы перебрали заводы в рейхе и оккупированных странах, где немцы могли наладить его производство. Генерал вошел с ходатайством в Генштаб. Бойцам и командирам, партизанским отрядам и разведчикам в тылу врага послана ориентировка. Как видите, — улыбнулся Ростовский, — поиск начался. Вплотную новым оружием придется заняться и вам, дорогой Павел Михайлович.

— Разве я могу сейчас? — проговорил Павел с досадой.

— Э-э, друг мой, расхолаживаться не советую. Помните, Вольтер сказал: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды». Пока, в частности, вам надо потренироваться в немецком языке, освежить знания. Возможно, это вам скоро понадобится.

— Но я не могу сейчас писать.

— И не надо. Набирайтесь сил. А заниматься с вами станет одна милейшая женщина. Она придет завтра.

«Все равно лучше Ниночки не найти», — подумал о жене Павел.

Незадолго до отъезда на Воронежский фронт Нина сказала ему, что ее берут в разведывательное управление Красной Армии. Вскоре она куда-то уехала. Павел получил от нее коротенькую записку без обратного адреса.

Появившись в палате на другой день, Георгий Иосифович приложил палец к губам и выглянул в коридор. Дверь распахнулась, на пороге появилась… Нина! В халате, наброшенном поверх армейской формы, она вымученно улыбнулась и опустилась перед ним на колени:

— Как же тебя изувечили?!

— Поправлюсь. Вон Георгий Иосифович меня уже к делу пристраивает, — вытирая ее слезы, дрогнувшим голосом проговорил Павел.

Нина подняла стриженую голову, взглянула на комбрига:

— Значит, это вы вернули меня в академию?

— Только в интересах дела. И не я один, — Ростовский одернул халат, церемонно поклонился и направился к дверям.

8


В большом особняке на южной окраине баварского городка Розенхайм жил Ноель Хохмайстер — неутомимый работник и один из беспокойных чудаков, которые ворвались в XX век вместе с проектами летательных аппаратов, кинематографом, машинами на электрической тяге, жаждой разбогатеть.

По примеру удачливого земляка Эрнста Хейнкеля Ноель занялся авиацией. На проектирование и строительство аэроплана у него не было денег, но он устроился механиком на завод «Байерише моторенверке» и стал собирать летательный аппарат по частям — деталь за деталью. Фирма БМВ в те времена еще мало походила на могущественный картель, моторы которого позднее двинут по полям войны танки, грузовики и бронетранспортеры, понесут армады бомбардировщиков и истребителей, вспенят моря, колотясь в стальных трюмах броненосцев. Тогда БМВ напоминала больше городок мастерских. И Ноель еще не был втиснут в колесницу конвейера, не чувствовал себя ничтожной шестеренкой в отрегулированном механизме громадного производства. Со старательностью скарабея он подгребал под себя бросовую мелочь, точил из нее разные детали, собирал узлы креплений, клеил нервюры и лонжероны, обтягивал каркас крыльев и фюзеляжа перкалиевой тканью. Потратиться пришлось лишь на покупку мотора у доктора Юнкерса, который устойчиво плыл на гребне авиационного бума.

Аэроплан с названием «Пилигрим» взлетел метров на тридцать. Дальше в воздух он упрямо лезть не хотел. Незадачливому пилоту надо бы поскорей идти на посадку, но он хотел вознестись над своим городом, доказать, что прекрасна жизнь тех, кто жаждет приключений, что в сладкое мгновение полета он живет так, как никогда не жил!

«Пилигрим» запутался в телеграфных проводах… Ноелю будто обрезали крылья. Он начал жить, как и прочие розенхаймцы. Вскоре встретил Эльзу Беккер — наследницу маленькой фабрики детских игрушек. Через год пришло полное успокоение — родился мальчик. Самостоятельная, деловая и расторопная Эльза назвала его Маркусом и полностью взяла на себя воспитание сына. С ранних лет она приучала его к спартанской жизни, часто возила в Альпы, заставляла ходить на лыжах, спускаться с высоких гор. К шестнадцати годам Маркус превратился в красивого, голубоглазого, крепкого парня, настоящего арийца.

Здесь на его пути встретился Макс Шмеллинг[3 - Шмеллинг М. одно время был чемпионом мира. К нему благоволили фюреры рейха, особенно военный министр Бломберг. Фельдмаршал часто просил Макса сопровождать его в поездках, предложил пост начальника личной охраны. Когда Бломберг, попав в опалу, был убит, эсэсовцы из-за угла пристрелили и Шмеллинга, но похоронили его как национального героя.] — руководитель спортивного союза. Молодой Хохмайстер полюбил терпкий запах здоровых тел, тугие маслянистые звуки перчаток, когда работал на «лапах» и «груше». Он почти физически ощущал, как мышцы наливаются тяжелым свинцом, рождается звериная подвижность, резкость и эластичность движений.

Под руководством Шмеллинга Маркус за три года завоевал все титулы — чемпион Розенхайма, чемпион Мюнхена, первая перчатка Баварии… Такого успеха давно не видели ветераны спорта. О молодом боксере заговорили. Оценивая бои, спортивные комментаторы отмечали чисто «шмеллинговские» приемы в защите и нападении. Появились поклонники и поклонницы. Тренер решительно и не слишком вежливо избавил от них нового чемпиона. Макс решил готовить Хохмайстера к международным встречам.

Приближалась Олимпиада. Вероятным соперником в полутяжелом весе мог оказаться француз Поль Сюже. Долго, основательно Хохмайстер изучал коронные приемы идола Франции, молчаливый язык боя.

От отца Маркус унаследовал и страсть к технике. После гимназии Ноель хотел послать сына в Швейцарию в Цюрихскую высшую техническую школу, которую в свое время окончил сам. Однако Макс Шмеллинг уезжал в Берлин и потянул за собой Маркуса. Хохмайстер поступил в университет Фридриха-Вильгельма. Среди преподавателей этого самого престижного учебного заведения рейха был доктор Карл Эмиль Беккер, брат матери, дядя Маркуса. Во время первой мировой войны он командовал батареей 420-миллиметровых орудий и обстреливал Париж, позднее написал труд «Внешняя баллистика и теория движения снаряда от дула орудия до попадания в цель». В рейхсвере Веймарской республики Беккер получил чин полковника и должность начальника армейской инспекции по вооружению. В университете он читал курс общей военной техники.

9


XI Олимпийские игры в Берлине летом 1936 года были самыми громкими и пышными перед большой войной. Эту Олимпиаду нацисты назвали «рабочей». Стадионы, улицы, парки заполнили многотысячные толпы. Зрители со всех земель Германии, дети с флажками со свастикой, батальоны «гитлерюгенд» с полотнищами знамен. Украшенная цветами правительственная трибуна. В ложах — Гитлер, Гесс, Геббельс, Геринг, Розенберг… На беговых дорожках и футбольных полях, в гимнастических залах и на водных стадионах оспаривали первенство французы и англичане, поляки и американцы, болгары и шведы… Здесь, на ринге, и встретился Маркус с французом Сюже.

Первым, не поднимая головы, вступил на освещенный квадрат похожий на жука брюнет Сюже. Зал, только что сотрясавшийся от неистового рева трибун, смолк, словно вырубили звук. Сюже отошел в свой угол, хмуро оглядел первые ряды. Их сплошь занимали штурмовики и эсэсовцы. Выше, в ложе, обитой бордовым бархатом, он увидел Гитлера и молодежного вождя рейхсюгендфюрера Шираха.

Шмеллинг задерживал Маркуса. Это была психологическая уловка. Пусть постоит француз наедине с враждебным залом, почувствует, какая сила стоит за его соперником, немцем Хохмайстером…

Но вот зрители увидели Маркуса. Потолок будто рухнул — зал зашелся в экстазе. Хохмайстер нырнул под канаты, резким движением плеч сбросил халат, вскинул руки в перчатках, приветствуя болельщиков.

Ударил гонг. Сюже прыжком пересек ринг и бросился в атаку. Однако долго держать бешеный темп не смог. Маркус скользил по рингу свободно и плавко, точно балерина. Он не был сильней Сюже, но за его спиной орали тысячи поклонников, он дрался на своем, немецком, ринге и обязан был победить. Француз собрался провести удар правой и сразу левой. Маркус ушел. Перчатки протаранили воздух. Финт левой, правая достает челюсть. Подбородок подскакивает вверх. Огни на какое-то время гаснут, только плывут круги, как искрящиеся колеса фейерверка.

Злость ударяет в голову. И хотя Маркус знает, что выдержка, а не злость — его союзница, он ничего не может с собой поделать. На мгновение пригибает голову, стараясь закрыть подбородок. Этой доли секунды хватает, чтобы предметы обрели четкие очертания. Очень близко он видит черные гневные глаза врага. И чувствует на себе скользящий справа удар противника. Больно, но терпеть можно. От левой Маркус уходит, быстро переменив стойку. И тут же сам наносит удар в корпус. «Так, защита у тебя неважная…»

Маркус делает нырок под руку. Перчатка, подобно молоту, проносится над ним. «А теперь удар в печень левой, правой крюком в голову!» Соперник отлетает к канатам. «Атаковать!» Маркус бьет ниже осоловевших глаз — в нос и скулу. Автоматически комбинируя приемы, он бьет и бьет в наиболее чувствительные места. И ничего не видит, кроме свирепых глаз несдающегося француза. Может быть, удары соперника тоже сильны, но Маркус не слышит, не чувствует их. Напряженные мышцы не воспринимают боли.

Сюже пытается отдышаться, но тяжелый удар снизу отбрасывает его назад. Канаты мягко пружинят. Француз делает шаг, заносит ногу для второго шага и, покачнувшись, падает…

Зал взревел в едином порыве. Победителя подхватили и понесли на руках. Любители автографов забили коридор. Служителям с большим трудом удалось отстоять двери душевой. Через вопящую толпу, уверенно работая локтями, протиснулись вперед двое эсэсовцев. Служители пропустили их. Они подошли к кушетке, на которой перед массажистом лежал Маркус. Отрекомендовавшись Антоном Гизе, один из них воскликнул:

— Здорово вы задали этому лягушатнику!

Все еще возбужденный боем Хохмайстер не без бахвальства ответил:

— Я должен был победить и победил.

— Завтра в десять вас приглашает к себе рейхсюгендфюрер, — сказал второй.

10


Когда дежурный адъютант доложил о Хохмайстере, Бальдур фон Щирах порывисто встал и направился навстречу восходящей звезде германского бокса.

— Поздравляю с победой, дорогой Маркус! — произнес он, пожимая Хохмайстеру обе руки. — После окончания Олимпиады будет устроен грандиозный прием, вы будете представлены фюреру.

Ширах, усадив гостя, занял место за столом. Позади него было высокое стрельчатое окно. За стеклом тяжело колыхался нацистский флаг. В простенке висел большой портрет Гитлера, нарисованного на фоне белоснежных Альп. Ниже поблескивала стеклом длинная витрина с кубками, вымпелами, статуэтками, макетами самолетов и танков — подарками гитлерюгенду.

Дежурный офицер положил перед Ширахом папку из черной кожи с белым германским орлом. Лицо рейхсюгендфюрера окаменело. Маркус поднялся со стула, почувствовав важность наступающего мгновения.

— По приказу фюрера в виде особого исключения вам присваивается звание унтерштурмфюрера СС,[4 - Унтерштурмфюрер — первое офицерское звание в СС, соответствует званию лейтенанта в вермахте.] — с волнением проговорил Ширах и протянул диплом.

Кровь застучала в висках Маркуса. «Уж не сон ли?» — подумал он.

— Не сомневаюсь, вы оправдаете доверие фюрера.

— Оправдаю, рейхсюгендфюрер, — как клятву произнес Маркус.

Ширах пристально посмотрел ему в глаза. Потом достал из стола папку, пробежал несколько страниц. То были «объективки» на каждого спортсмена немецкой олимпийской команды. С минуту рейхсюгендфюрер молчал, обдумывая какой-то план. Маркус по-прежнему стоял не шевелясь. Наконец Ширах нарушил тишину:

— В университете вы закончили первый курс технического факультета. Кем хотите стать в дальнейшем?

— Изобретателем нового оружия, — вспомнив о дяде, ответил Маркус.

— Похвально. Однако университет дает хотя и глубокие, но слишком общие знания. А нам надо торопиться Пора выходить из области бесплодных фантазий. Новое оружие понадобится уже завтра.

— Я не утопист.

— Хотите совет?

— Я исполню его как приказ, рейхсюгендфюрер.

— Нет-нет. Просто совет старшего товарища. Что вы скажете, если я посодействую вашему переходу из университета в высшее инженерное училище в Карлсхорсте? Там есть хорошие возможности для поисков. Лаборатории военных гораздо богаче университетских.

— Готов принять ваше предложение, — прижав руки к бедрам, по-солдатски ответил Маркус.

— После соревнований явитесь к начальнику училища Лешу. Я скажу ему о вас, — Ширах склонил голову, давая понять, что аудиенция окончена.

О совете Шираха Маркус рассказал дяде Карлу Беккеру. Тот ожил:

— Прекрасно! Ширах быстрее приведет тебя к цели! Я знаком с Лешем, со своей стороны тоже готов посодействовать, — дядя закурил сигару и, отмахиваясь от дыма, добавил: — Хотя моя поддержка, пожалуй, излишня, если такой человек рейха соблаговолил заинтересоваться твоим будущим.

…Училище в Карлсхорсте Маркус нашел быстро. Оно было единственным в северо-восточном районе Берлина. Первый встречный подробно объяснил дорогу на Цвизелерштрассе. В проходной уже был выписан пропуск. Сдерживая трепет, Хохмайстер легко взбежал по гранитным ступеням штаба.

Адъютант распахнул широкую дубовую дверь. Из-за стола выкатился толстячок, похожий на гнома. Раскинув руки, точно собираясь обнять Маркуса, он выбежал на середину кабинета и, не дав произнести слова, воскликнул:

— Какая честь для моих воспитанников! Спасибо Шираху за заботу!

Суетясь, Леш предложил коньяк. Маркус отказался. С начальником училища он решил держаться паинькой. Он все еще находился во власти какого-то пугающего ощущения счастья, так неожиданно свалившегося на него.

Генерал был проинструктирован о том, как использовать Маркуса. После панегириков Леш уселся в кресло, нацепил очки:

— Итак, здесь вы будете носить армейскую форму и знаки отличия лейтенанта. Предлагаем вести секцию бокса. В остальное время вам придется изучать те дисциплины, какие преподаются у нас. Офицер инженерных войск должен быть на голову выше коллег из пехоты. И еще скажу по секрету: рейхсюгендфюрер намерен использовать вас для каких-то особых дел… — Леш пригладил клок волос на большом черепе. — Рано или поздно нам придется решать спор с русскими. Поэтому основной прицел нашего училища — Россия, большевистская Россия. А она не так уж слаба.

Леш сделал упор на последних словах. Мгновение подумав, добавил:

— Мы готовим кадры для войны умов и должны трезво оценивать своего вероятного противника. Среди фенрихов много знающих русский язык или тех, кто прилежно учит его. В России с ее необъятными запасами полезных ископаемых инженер найдет много дел.

— Вполне согласен с вами, — проговорил Маркус, чтобы не молчать.

— Прекрасно! — О чем-то подумав, Леш снова оживился: — Но русских придется покорять силой. Сколотите группу, скажем, из пяти — десяти человек, подготовленную к самым неожиданным и опасным операциям. Отряд отчаянных парней, которых можно послать хоть в ад, нисколько не сомневаясь, что и оттуда они выберутся с честью. Пусть ими руководит лозунг Ницше: «Живи опасно!» Романтики из разбойничьей стаи, воины, не защищенные никакими законами!.. Ах, как это здорово! Их оружие — рукопашная схватка, их страсть — безрассудная храбрость, их божество — великая Германия!

«Ему бы на митинг», — подумал Маркус, с восхищением глядя на «Орден крови» на лацкане френча.

Наконец Леш нажал кнопку звонка. Появился адъютант.

— Распорядитесь приготовить комнату для лейтенанта…

Хохмайстер спустился на плац, поправил портупею и пошел к казармам. Новые, начищенные до зеркального блеска сапоги поскрипывали на брусчатке, широкую спину ладно облегал хорошо сшитый мундир, козырек фуражки с высокой тульей закрывал глаза от полуденного солнца. Маркус представил себя со стороны. О, если бы сейчас его увидели родители!

Казарма, казалось, вымерла. Как по линейке стояли койки. На пластмассовых вешалках висели мундиры. Окна были зашторены. Фенрихи спали после обеда, накрывшись одними простынями. Мягкий полусумрак закрывал лица будущих офицеров инженерных войск.

11


В каком-то сладостном ослеплении жил Хохмайстер первое время. В училище все было ново, загадочно. Даже обычная гусарская дудка, будившая фенрихов по утрам, приобретала для него особый смысл. Она несла в себе традицию, а традиция для чистокровного немца — это много. Позолота давно стерлась от многих рук. Первым ее взял семнадцатилетний корнет из охранного эскадрона короля Фридриха, и более двухсот лет своим пронзительным серебряным горлом она поднимала бойцов, бросала в седла коней, играла отбой. Ветры многих войн трепали ее черный флажок с острым тевтонским крестом. Не раз она падала из мертвых рук горниста в пыль, грязь и кровь под широкие копыта лошадей и сапоги солдат. Помялись ее бока, остались зазубрины от стальных подков. Но дудка возвращалась в строй, как старый воин, передавая из поколения в поколение славу воинственных предков.

Дудка в мгновение поднимала с постели, подобно фельдфебельскому окрику. Не одеваясь, Маркус мчался в гимнастический зал. Потом умывался, завтракал, шел на занятия. В строгом и хладнокровно продуманном методе воспитания заключался главный смысл порядка третьей империи: «Слушай и повинуйся!» Лозунги заучивались с такой же старательностью, с какой унтер добивается блеска своих пуговиц. «Нам не нужен ум, нам нужна преданность», «Рейх требует дисциплины, чувства долга и способности идти на жертвы», «Не сила разума возвышает империю, а героическая убежденность, самообуздание, вопреки протестам мудрствующего разума» — все эти лаконичные, понятные и безнадежному тупице каноны озаряло сияние вождя, заменившего идола и богов.

В училище Маркус близко сошелся с двумя фенрихами — Вилли Айнбиндером и Иоганном Радловым. Оба были физически крепче остальных, умнее и преданнее ему. Они хорошо знали русский язык и помогали ему в учебе. Сын секретаря посольства Вилли Айнбиндер долго жил в Москве. А нянькой и первым учителем Иоганна Радлова, сына юнкера из Восточной Пруссии, был русский офицер, пожелавший после плена остаться в Германии.

Фенрихи изучали подрывное дело и способы поджогов, военную инженерию и радио, топографию и огневую подготовку. На поле, скрытом от посторонних глаз лесами и озерами, базировались учебные «шторхи». На этих легких самолетах фенрихи учились летать, прыгать с парашютом, чтобы далеко в тылу противника взрывать мосты и железные дороги, разрушать линии связи, нападать на штабы.

Наряду с занятиями в классах они часто по тревоге совершали ночные переходы, учились ориентировке на местности, стрельбе боевыми патронами, захвату цели. И все это по двенадцать часов ежедневно! Даже такой выносливый человек, как Маркус, и тот изрядно уставал.

На старших курсах стало легче. Теперь представилась возможность приступить к теме, которую выбрали все трое. В планах дипломных работ ее обозначили четырьмя буквами — ПСББ, что означало: противотанковые средства ближнего боя. Убедившись в слабых возможностях прежних противотанковых ружей, Маркус, Вилли и Иоганн стали искать выход в другом — в боеприпасах. Обычная противотанковая граната поражала цель только на расстоянии броска. В грохоте боя, свисте пуль, суматохе и страхе солдат не всегда точно бросал гранату и погибал под гусеницами. А что, если гранату приспособить к винтовке? Специальное устройство в виде мортирки метало бы ее гораздо дальше, чем человеческая рука, и граната точнее попадала бы в цель.

За основу взяли пехотный карабин. К нему они приспособили мортирку, куда закладывалась граната и с помощью холостого винтовочного патрона выстреливалась.

Изобретением заинтересовался отдел вооружений вермахта. Мортирка с блеском оправдала себя в боях против польских танкеток, французских «рено» и английских «матильд». Хохмайстера повысили в чине, а его помощникам Айнбиндеру и Радлову при окончании училища выдали дипломы с отличием и сразу присвоили лейтенантские звания. Всех троих оставили работать в училище на кафедре новейшего оружия.

12


В октябре 1941 года началась операция «Тайфун». Танковые клинья Гепнера и Гудериана соединились в Вязьме. В окружение попали части пяти советских армий Западного и Резервного фронтов. 7 октября главнокомандующий группой армий «Центр» Федор фон Бок получил краткий приказ Гитлера: «Преследовать в направлении Москвы».

Успех под Вязьмой вызвал взрыв ликования в Германии. Гитлер приехал из «Вольфшанце» в Берлин и выступил в громадном зале Спортпаласа.

— В эти часы на нашем Восточном фронте, — вещал он, — вновь происходят великие события. Уже сорок восемь часов ведется новая операция гигантских масштабов!.. Я говорю об этом сегодня потому, что могу определенно сказать: враг на востоке разгромлен и больше никогда не поднимется!

Из динамиков неслась песня «Барабаны гремят по всей земле». Мелькали заголовки на первых страницах газет: «Прорыв центра Восточного фронта!», «Исход похода на восток решен!», «Последние боеспособные дивизии Советов принесены в жертву!». Для удобства читателей печатались большие, в четверть полосы, карты Московской области.

Лично Хохмайстеру Ширах поручил сформировать особую команду саперов-подрывников, которая бы после парада германских войск на Красной площади взорвала бы Кремль как символ всего русского и большевистского. Формируя команду, Маркус конечно же прихватил с собой Вилли Айнбиндера и Иоганна Радлова. Остальных добрали на месте — в полку «Гитлерюгенд».

4 декабря 1941 года еще казалось: последний нажим — и танки, бронетранспортеры с пехотой, австрийские егеря, поставленные на лыжи, «голубая дивизия» испанцев, бельгийские, французские, голландские полки СС из коллаборационистов прорвутся через оборонительную линию русских, лавиной обрушатся на улицы столицы. Они не могли окопаться перед наступлением зимы в какой-то сотне километров от русской столицы, не желали отказаться от теплых квартир. Механики сливали горючее с пришедших в негодность машин, экипажи танков добирали комплект снарядов до полуторной нормы. Считалось, что завтра предстоит совершить последнее усилие…

Иоганн Радлов проявил поистине героические способности, чтобы утеплить вездеход. Откуда-то он с солдатами натаскал ватных стеганых одеял и пуховых перин, раздобыл железную печку с трубой, дрова и ящик с углем — и теперь можно было ночевать не в вонючих, битком набитых избах, а спать в машине, пустив к себе шофера и еще двух саперов-фельдфебелей. Хохмайстер с удовольствием отметил в поведении Радлова и еще одну прекрасную черту: когда было трудно, у того будто прибавлялось сил. Подвижный, румяный, с кнопкой веснушчатого носа, Иоганн в шерстяном подшлемнике походил на бодрого поросенка, которого ничто не выводило из себя.

Айнбиндер же, наоборот, раздражался по пустякам. Свое неудовольствие выражал тем, что демонстративно отворачивался к стенке вездехода, заиндевевшей от мороза, напяливал на себя одеяла и сердито сопел в своем углу. Его большое сильное тело требовало много пищи. Но в последние дни нормы катастрофически сокращались.

На рассвете 5 декабря загудели моторы. Машины полка «Гитлерюгенд» вытянулись в колонны. Однако приказ начать движение почему-то запаздывал.

Прошел час. Продрогшие в своих стальных коробках танкисты выбрались из машин, стали приплясывать на скрипучем грязном снегу. За ними повылезали из транспортеров и грузовиков пехотинцы. Несмотря на запрет, там и здесь запылали костры. Солдаты валили заборы, сдирали с крыш доски, растаскивали бревна и бросали в огонь. По черным дымам авиация противника легко бы вышла на цели. Но в советскую авиацию не верили, как и в то, что у русских оставалось хоть сколько-нибудь сил, чтобы противостоять натиску железных колонн.

Вдруг словно легкий ветерок перед надвигающейся бурей прошелестел слушок: где-то в районе Калинина русские перешли в наступление. Эта весть казалась немцам нелепой. Но вскоре слух подтвердился. Первая ударная армия русских через обнаженные фланги вышла в тылы выдвинутых вперед частей вермахта. Третья танковая армия Рейнгардта стала спешно оттягивать свои войска от Яхромы. Атаковали русские и на других направлениях. В немецких штабах пришли в замешательство: откуда у большевиков взялись силы? Что делать передовым частям — начинать ли движение вперед или переходить к обороне?..

Потоптавшись почти сутки у деревни Белавино и полностью ее разорив, колонна, к которой пристроились Маркус со своими подрывниками, начала откатываться назад. В это время русские танки появились западнее Ямуги и создали угрозу крупному узлу сообщений — городу Клину. Немецкие войска охватила паника. Колонна полка «Гитлерюгенд» ускорила отступление. Она выбралась на забитую войсками дорогу на Тыряево, чтобы оттуда быстрее отойти к Волоколамску.

И вот тут-то на закате короткого зимнего дня колонна напоролась на кинжальный огонь русских лыжников. Немецкие танки скатывались с тракта, пытаясь отогнать наступавших, но сразу застревали в глубоком снегу. Бросились было в бой обозленные стрелки полка СС. Но из черного леса выползли два тяжелых танка КВ и стали давить их своими широкими, в полметра, гусеницами.

Хохмайстер, Айнбиндер и Радлов кинулись к артиллеристам. Обмирая от страха, лишившись способности соображать, те разбегались в разные стороны. Размахивая пистолетом, Маркус заставил их отцепить орудия от тягачей, выдвинуть на прямую наводку. Почти на руках перетащили пушки через кювет.

Оттолкнув наводчика, Маркус припал к резиновому надглазнику прицела, поймал в перекрестие лобастую башню тяжелого танка, выстрелил. Снаряд разорвался вблизи машины. Хладнокровно рассчитав поправку, Хохмайстер подработал механизмами наводки. В окуляре хорошо было видно, как снаряд ткнулся в лобовую плиту, высек искру и срикошетил. Снова выстрелить Маркус не успел. Его опередил русский канонир. Пушка взлетела в воздух, развалившись на две половины. Тугая волна отшвырнула Маркуса в сугроб. Оглушенный, утративший в горячке чувствительность к боли, он выбрался из снега и скачками понесся к другой пушке.

Тут кто-то сбил его с ног. Близко он увидел искаженное от страха веснушчатое лицо Радлова. Иоганн что-то кричал, показывая в сторону. Маркус повернулся на бок и понял: он все равно не успел бы добежать до пушки. Танк уже подмял ее, перевалился через кювет и начал крушить колонну, расшвыривая грузовики и бронетранспортеры, словно они были картонными. Солдаты, выпучив глаза и разинув беззвучные рты, барахтались в снегу, палили из винтовок и автоматов, бросали гранаты. Но камуфлированная под зиму грязно-белая громада как ни в чем не бывало раскидывала по сторонам машины, давила орудия и прицепы, брызгала пулеметным огнем. Другой КВ тем временем бил в упор по немецким танкам. Они не могли ни сманеврировать на забитой дороге, ни сойти на обочину, ни вступить в бой — их снаряды не пробивали русскую броню.

Советские лыжники в маскхалатах уже приблизились настолько, что Хохмайстер видел их темные лица. Враз затормозив, они бросили на палки самозарядные винтовки и, как на учениях, залпами открыли стрельбу.

Радлов затолкал Маркуса в вездеход, завел мотор. Айнбиндер, обвешанный патронными лентами, подбежал тоже, вскочил на подножку и стал стрелять из ручного пулемета через открытую дверцу. Иоганну удалось преодолеть кювет, вырваться на открытое поле. В русском танке уезжающий вездеход приняли за штабной, командирский. КВ легко настиг бронетранспортер, гусеницей ударил его в борт. Хохмайстер с Айнбиндером вывалились в сугроб. Танк, крутнувшись на месте, раздавил вездеход как консервную банку.

Последнее, что увидел Маркус, было обезумевшее лицо Радлова, зажатого в станине кабины. Из его рта фонтаном ударила темная кровь. Выброшенные вперед руки конвульсивно скребли воздух, как бы взывая к милосердию. КВ развернулся еще раз, разбросал вездеход с его перинами, одеялами и печкой на куски. Обдав жирной вонью сгоревшей солярки оцепеневших в снегу Хохмайстера и Айнбиндера, танк выкатил на дорогу.

Хохмайстер затрясся от бессилия. Когда тяжелая махина показала корму, ее поразила бы обычная связка гранат, а еще надежней — простейшее метательное устройство, не карабин с мортиркой, а именно устройство с гранатой, лучше кумулятивной, существуй оно и окажись под рукой. В миг сильного нервного возбуждения Маркус вдруг осязаемо представил себе это устройство — от ствола до плотно всаженной гранаты, которая выбрасывалась бы реактивной струей. Но у него пока еще не было такого оружия. Он испытал нечто подобное, когда еще в июне встретился с русской тридцатьчетверкой и понял, что нет ничего более страшного, чем бой с противником, у которого лучше техника.

Тогда он давал полный газ, но танк T-III, которым управлял Маркус, слишком медленно набирал скорость. Быстрые и маневренные русские танки успели взлететь на холм, прежде чем он смог развернуть башню. И в ту же минуту он услышал удар снаряда о броню. Выбросившись на землю, Маркус видел, как гибли хваленые «тройки». Когда в них попадали русские снаряды, раздавался глубокий затяжной взрыв, а затем ревущий гул вспыхнувшего бензина, гул, слава богу, такой громкий, что он не слышал воплей экипажа…

Глядя вслед тяжелому русскому танку, шедшему к дороге и разбрасывавшему снег фонтанами, похожими на белые усы, Маркус вдруг взвыл. От ярости, от звона в ушах, разрывающего перепонки, от пронзившей все тело боли он забился в истерике, захлебываясь злыми слезами.

— Бог мой! — завопил он. — Помоги уцелеть! Я сделаю такое, от чего станет тошно всем живым!

А вокруг гремели выстрелы, скрежетал металл, рыдали и кричали раненые, горели моторы, взрывался бензин. И чем быстрее сгущалась тьма, тем ярче полыхало пламя, расползаясь огненной змеей по длинной зимней дороге, где погибал отборный полк «Гитлерюгенд».

13


Вернувшись в лабораторию училища, Хохмайстер лихорадочно стал работать над новым оружием. Его мортирки и гранаты оказались маломощными перед броней средних и тяжелых русских танков. Противотанковое ружье 13-миллиметрового калибра, над усовершенствованием которого можно было бы ломать голову, тоже не удовлетворило его. Оно было громоздким, тяжелым, с низкой скорострельностью и сильной отдачей. После трех-четырех выстрелов солдат не мог стрелять из-за болей в плече.

Размышляя о том, как избежать этой энергии отдачи, Хохмайстер пришел к мысли о создании оружия, в корне отличавшегося от обычных артиллерийских систем. В нем он вознамерился воплотить реактивный принцип.

Маркус тогда уже знал, что реактивные метательные аппараты, начиненные порохом, применяли китайцы против монгольских полчищ Хубилая в XIII столетии; магараджа Майсура использовал ракеты против англичан в 1780 году; реактивные снаряды с успехом применял Уильям Конгрев при бомбардировке Булони и Копенгагена; артиллерийский генерал Константинов разработал теоретические основы, его ракеты и пусковые станки использовались в Крымской войне 1853–1856 годов; профессор Граве в 1916 году впервые изготовил из пироксилиновой массы цилиндрические шашки с продольными каналами, положив начало тому самому «твердому топливу», которое стало применяться в ракетном заряде из бездымного пороха.

Хохмайстеру попадались на глаза работы Германа Оберта, бывшего санитарного фельдфебеля в армии австрийского императора, и кайзеровского офицера Рудольфа Небеля. Свою докторскую диссертацию «Ракета в межпланетном пространстве» Оберт чуть ли не списал с книг русского изобретателя Циолковского. Однако в теорию космических полетов добавил и своё, разработав проект боевой ракеты, которая могла бы пролететь несколько сот километров и взорваться в таких городах, как Лондон и Париж. О ракетодроме в Рейникендорфе, недалеко от Берлина, Маркус читал в газетах. Именно там Небель испытывал малые ракеты. Когда эти ракеты были еще в младенческом возрасте, о них много писали и спорили в научных кругах. Но появились легкие металлы и жаростойкие сплавы для двигателей, электронные и гироскопические приборы — и открылись новые возможности. Тогда работу над перспективным оружием взяла на себя армия и сразу засекретила ее. Немалую роль в этом сыграли и Карл Беккер, его протеже Вальтер Дорнбергер, и недавний выпускник университета Фридриха-Вильгельма Вернер фон Браун.[5 - Браун В. (1912–1977) — создатель первых ракет «Фау-1» и «Фау-2», которыми гитлеровцы обстреливали Лондон. После разгрома фашистской Германии предложил свое сотрудничество США. По словам американского ракетчика X. Тофтоя, «фау» сэкономили американской военной технике 50 миллионов долларов и 5 лет, которые ушли бы на исследовательскую работу.]

Хохмайстера смущало только то обстоятельство, что ракеты, падая на города, могли убивать не только солдат. Об этом он, помнится, и высказался перед Беккером. «Ха! — саркастически воскликнул Карл. — Техника — это прикладной ум, но не прикладная мораль. Тысячи лет люди жили во взаимной вражде и чего ради они вдруг одумаются?!»

Теперь же Маркуса, перенесшего московскую катастрофу, интересовала не глобальная ракетная техника, а вполне конкретная — оружие малого калибра и веса.

О своем замысле Маркус рассказал Карлу Беккеру. Тот, выслушав племянника, достал с верхней полки своей богатой библиотеки небольшую книгу в мягкой обложке. Это были изданные на русском языке труды Аэродинамического института в Петрограде. Некий М. Д. Рябушинский сообщал о конструкции своей пушки. Она представляла собой открытую трубу, закрепленную на треноге. Заряд из дымного пороха помещался в герметичный футляр, воспламенялся от электрозапала. Он выбрасывал из дульной части снаряд на расстояние до трехсот метров. Эту установку автор назвал реактивной пушкой.

— Любопытно, русские успели применить ее в бою? — спросил Маркус.

— Вряд ли, — ответил Беккер. — Ее сделали в шестнадцатом году в одном экземпляре, а там началась революция, затем гражданская война…

— Но русские могли продолжить работу позднее.

— Не исключено. До нас доходили слухи о безоткатных орудиях Курчевского…[6 - Курчевский Л В (1891–1937) — советский конструктор, создал в 1923 году динамореактивную пушку.]

Уже собираясь в Карлсхорст, Маркус, поколебавшись, спросил:

— Когда-то вы говорили о больших ракетах, может, мне вернуться к ним, а не заниматься малым оружием?

— Нет, — отрезал дядя. — Ракеты еще далеки от совершенства, хотя над ними работают сотни людей. Ты бы затерялся в этой толпе.

…Как бы ни был Маркус одержим своей идеей, неудачи сыпались одна за другой.

Кумулятивная противотанковая граната, которую он хотел приспособить к стволу, не поддавалась перегрузкам. Она взрывалась при выстреле. Чрезвычайно чуткий механизм взрывателя Хохмайстер пытался заменить менее чувствительным. Тогда взрыва вовсе не было или он происходил с большим опозданием.

Если все гранаты, использованные тогда на полигоне, применить на фронте, они бы выбили у противника не меньше сотни танков. Однако Леш, начальник училища, безропотно подписывал многочисленные счета, хотя сам не уверен был в успехе противотанкового средства Хохмайстера. Маркус назвал его панцерфауст — «бронированный бронебойный кулак». В другом обозначении употребил название более точное — фаустпатрон. В глазах Леша проектируемое оружие выглядело больно уж хрупким, ненадежным, игрушечным. Впрочем, не только он, но и чины повыше скептически смотрели на работу Хохмайстера. Фаустпатрон казался гадким утенком. Он как бы выпадал из времени, господствующего в рейхе. Скульпторы ваяли гигантские статуи мускулистых кроманьонцев — предков арийской расы. Архитекторы воздвигали дворцы и спортпаласы, украшенные многотонными символами нацизма — германским орлом и свастикой. Художники писали огромные полотна в духе Рейсдала,[7 - Рейсдал С. (1603–1670) — голландский живописец, писал пейзажи с речными далями, высоким облачным небом.] которого считали предтечей фашистского реализма. Оружейники ломали головы над сверхмощными «Дорами» с семитонными снарядами. Авиаконструкторы разрабатывали проекты летающих супергигантов, способных бомбить Нью-Йорк и Сингапур. «Отец танков» Фердинанд Порше воплощал замысел сверхгиганта «Маус» («Мышонок») с 350-миллиметровой броней и весом чуть ли не в двести тонн.

Пристрастие к гигантомании, «чудо-оружию», способному сразу изменить ход войны, раздражало Маркуса. Однако проекты, один нелепее другого, неизменно находили поддержку, несмотря на то, что не увязывались ни с боевой эффективностью, ни с производственными возможностями заводов.

На испытаниях случалось, что патрон разрывал ствол. Маркус долго искал причину. Однажды он вооружился лупой и стал разглядывать пороховую шашку. При сильном увеличении он заметил тонкие трещинки.

— Вилли, кажется, я нашел разгадку, — не очень уверенно сказал он Айнбиндеру. — Смотри! Эти трещины быстро разваливают шашку, резко увеличивают площадь горения. Возникает непропорционально большое количество газов — и ствол не выдерживает резкого изменения давления.

Айнбиндер предложил использовать бездымный пироксилиновый порох. Однако и тут последовала неудача: ровного и постоянного горения не получилось.

Пришлось продолжать эксперименты. Наконец остановились на патроне из бездымного пироксилинового пороха на нелетучем растворителе. Этот патрон представлял собой коричневый цилиндр со сквозным отверстием. Порох горел в нем устойчиво, равномерно увеличивая давление на днище выстреливаемой гранаты.

Вскоре возникла новая проблема. Хохмайстера не удовлетворяла дальность полета гранаты. Движущийся танк поражался лишь с 20–30 метров. Для любого пехотинца это не расстояние, и нечего было огород городить. Кроме того, далеко не все ладилось с точностью попадания. Мина в полете вела себя неустойчиво. Попробовали увеличить размеры стабилизатора — результат оказался неутешительным. Тогда попытались придать мине вращательное движение. Для этого просверлили несколько боковых отверстий в корпусе патрона. Часть пороховых газов, прорываясь через них, заставляла гранату проворачиваться вокруг продольной оси. Это улучшило ее стабилизацию. Эффект вращающейся струи несколько возрастал и при ударе о корпус танка.

Но особенно большие затруднения испытывали Хохмайстер и Айнбиндер в получении необходимой для ствола стали. Нужная марка считалась важным стратегическим металлом. Ее не хватало даже для изготовления давно запущенных в серию авиа- и танковых моторов, шарикоподшипников, реактивных двигателей, которые делались на заводах Юнкерса и БМВ.

Хохмайстер решил снова встретиться с дядей Карлом Беккером. Как-никак, генерал работает в отделе вооружений вермахта и должен поддержать «фауст».

— Может, мы ищем не там, где надо, — потупив глаза, проговорил Айнбиндер.

— Там, — тяжелым кулаком Маркус придавил стол, на котором лежали чертежи и расчеты. — Судьба новой истины такова — в начале своего существования она всегда кажется ересью. Так и наш панцерфауст.

Всю дорогу Хохмайстера не покидало беспокойство. Он вспомнил гибнущих под гусеницами молодых солдат «Гитлерюгенда», смерть преданного ему Радлова, которого так не хватало сейчас, свою мстительную клятву. И вдруг почему-то впервые подумал: «А кто нас звал в Россию? Кто вопил об арийской расе, о жизненном пространстве?»

Мысли показались настолько кощунственными, что Маркус с опаской покосился на шофера — уж не прочитал ли их солдат? «Нет, лучше не думать обо всем этом. Иначе во имя чего работать, чем жить, кому верить?»

…Жена Беккера фрау Ута отодвинула засов. В ее блеклых старческих глазах стояли слезы.

— Извините, я без предупреждения, — смешавшись, пробормотал Хохмайстер.

— Снимайте шинель. Очевидно, генерал примет вас. — Кутаясь в белую козью шаль, фрау Ута прошла в кабинет и пригласила Маркуса.

Карл сидел перед камином в глубоком кресле. Остекленевший взгляд был устремлен на пылающие дрова. Из приемника неслись рыдающие звуки похоронного марша. Не предложив сесть, не удостоив племянника даже взглядом, он кивнул в сторону радиоприемника:

— Тебе известно об этом?

— О чем? Я ехал из Карлсхорста и не слушал радио.

— Восьмого февраля погиб Фриц Тодт. Я хорошо его знал. Когда-то мы вместе работали в университете. Острый инженерный ум, практицизм, смелость — все было у него. Жаль, в последние годы он увлекся политикой. Я виделся с ним в январе. Он прибыл с Восточного фронта. Я спросил: «Как быстро мы выиграем войну?» Тодт весьма скептически отнесся к моему вопросу. «Мы никогда не победим русских», — вот что услышал я в ответ. Он собирался предложить фюреру искать выход из войны путем мирных переговоров.

— И предложил?

— Самолет Тодта загадочно взорвался в воздухе недалеко от ставки Гитлера в Восточной Пруссии… Сдается, о своем намерении Тодт сказал не только мне.

Беккер выпил коньяк, налил еще. Глаза его помутнели, движения стали нервознее. Он протянул к огню тощие ноги в меховых туфлях, повернулся к Хохмайстеру.

— С чем ты пришел? Я вижу в твоих руках чертежи.

— Может быть, я поговорю с вами в другой раз?

— Другого раза может и не быть…

Маркус развернул листы:

— Не скрою, я использовал динамореактивный принцип русского инженера Рябушинского. Помните, вы показывали мне проект его пушки? В сорокачетырехмиллиметровой трубе я расположил детонирующее устройство, вышибной заряд из дымного пороха, снаружи приспособил прицельную рамку, ударный механизм… Граната впрессовывается в ствол, в войска может поступать в заряженном виде. Ее начинка — флегматизированный гексоген.

Генерал с ходу оценил повое оружие:

— Это то, что нужно! Сколько весит граната?

— Два и восемь десятых килограмма.

— Зачем так много?

— Лишь такая граната способна пробить броню русского танка КВ.

— У русских больше средних танков Т-34.

— Из большего легче сделать меньшее, чем наоборот.

— Как ты назвал это ружье?

— Фаустпатрон, можно и панцерфауст.

— Ты уже подал заявку в отдел вооружений?

— У меня не все ладится, — Маркус понял, что именно сейчас надо подходить к главному, но умышленно затянул паузу.

— Что именно? — нетерпеливо спросил Беккер.

— Мне не дают стали марки ОС-33. Обычная сталь не выдерживает перегрузок, а утяжелять ружье я не хочу.

Генерал на мгновение задумался.

— А почему бы тебе не обратиться к отцу?

— Отец занимается детскими игрушками.

— У него есть сырье. Нетрудно отыскать и сплав — легче и крепче стали. Ведь ствол, как я понял, нужен для разового выстрела. Пусть он деформируется, лишь бы не разрывался, не поражал стрелка.

«Как же мне раньше не пришло это в голову?!»

— Если у отца не окажется нужных металлов, пусть их найдут специалисты.

— Вы подали хорошую мысль…

— И еще, — остановил его генерал. — В свое время к тебе благоволил Бальдур фон Ширах. Сейчас он гауляйтер в Вене. Прежде чем обращаться в министерство вооружений, где с гибелью Тодта сейчас нет шефа, советую заручиться поддержкой этого человека.

— Мне как раз напоминал об отпуске генерал Леш.

— Вот и воспользуйся добрым советом.

Леш настолько обрадовался просьбе Хохмайстера, что предложил оформить не отпуск, а командировку в Баварию вместе с Вилли Айнбиндером и необходимым лабораторным имуществом.

— На родине и хлеб слаще, и вода вкусней. Надеюсь, там в спокойной обстановке вам повезет с «фаустом», — проговорил он на прощание.

За войну Розенхайм нисколько не изменился. Домохозяйки с огромными сумками через плечо толкались у магазинов. Под липами на голубых скамейках сидели те же опрятные старички, что и прежде. Старушки в чепцах с кружевными оборками торопились в костел или кирху. В комендатуре Маркус и Вилли отметили командировочные удостоверения, чемоданы погрузили в такси и поехали на окраину города. Там, в сухом редколесье, покрытом зеленью рано наступившей весны, стоял особняк Ноеля Хохмайстера.

Отец постарел и стал сентиментальным. Уткнув птичью голову в тугое плечо Маркуса, он всплакнул. Мать с трудом оторвала его от сына, дала валерьяновых капель. Она хоть и стала седеть, но держалась молодцом — строго и прямо. Поцеловав сына в щеку, спросила:

— Ты приехал надолго? И что это за товарищ с тобой?

— Это Вилли Айнбиндер. Мы вместе работаем над одним изобретением и пробудем здесь до тех пор, пока не доведем его до конца.

Фрау Эльза сдержанно улыбнулась, но дальше расспрашивать не стала. Дела она оставляла мужчинам.

После ужина утомившийся за день Вилли ушел в отведенную ему комнату на втором этаже. Ноель и Маркус уединились в кабинете для серьезного разговора. Не вдаваясь в детали, младший Хохмайстер рассказал о своей работе и той помощи, какую он хотел бы получить от отца.

— Ты уверен в успехе? — быстро спросил Ноель.

Маркуса смутил сухо-деловой тон, в миг преобразивший доброго и слезливого отца в старого ворона, почуявшего добычу.

— Убежден. В него верит и Карл Беккер.

— Я не альтруист, Маркус, — после некоторого раздумья проговорил отец. — У меня нет свободных денег, чтобы ухлопать их в твою затею.

— Это не затея! Через пару месяцев оружие будет готово. Тогда поступит заказ на тысячи «фаустов», и ты утонешь в золоте!

— Ну-ну, не горячись, — проворчал Ноель. — Мне понадобится точный список всего необходимого и примерная стоимость. Я готов оплатить расходы. — И тут голос его неожиданно окреп: — Разумеется, потребую возмещения убытков с процентами. Пятнадцать процентов тебя не разорят?

— «Нет, ты не овца, папенька, а настоящий живоглот», — с неприязнью подумал Маркус, глядя в сероватое, тонкогубое, как бы голое лицо бывшего флибустьера и мечтателя. Но сын был настолько уверен в успехе, что лишь молча кивнул.

— Тогда заготовим контракт, — оживился отец.

— У тебя есть хороший специалист по сплавам?

— На моей фабрике такого нет. Я пользуюсь услугами старого приятеля доктора Хельда из «Байерише моторенверке». Тоже не бесплатно.

— Я могу ему дать техническое задание?

— Тебе придется съездить в Мюнхен.

— На днях сюда придет кое-какое оборудование из училища. Нам с Вилли потребуется помещение для лаборатории.

— Лаборатория есть у меня на заводе.

— Не подойдет. Связано со стрельбой. Можно ли где-нибудь поблизости найти заброшенный фольварк?

— Думаю, это не составит затруднений.

Покончив с деловой частью, Маркус ожидал расспросов о жизни, о фронте, о политике вообще. К его удивлению, ничто это не интересовало отца. Ноель жил в другом мире, время как бы сыпалось сквозь него, как в песочных часах, не затрагивая, не волнуя, не будоража. Он был озабочен только одним — содержимым своего кошелька. «Боже, неужели я к старости стану таким? — мысленно ужаснулся Маркус. — Впрочем, до старости еще надо дожить…»

Сдержанно он пожелал отцу спокойной ночи и удалился в свою комнату. Она выходила окнами в сад, белевший в ночи своим пышным цветением. Здесь прошли его детство и юность. Когда-то комната казалась большой, до подоконника можно было достать, только поднявшись на цыпочки. Теперь она словно усохла, сделалась уже и ниже. Голова немного не доставала до потолка. В кровати со старомодными медными набалдашниками, где мог спать даже поперек постели, сейчас он едва поместился.

Одна стена была занята полками с книгами и учебниками, на другой багровел ковер с вытканной схваткой крестоносцев с янычарами. На нем булавкой были пристегнуты боксерские перчатки, первые, в каких он вышел на ринг. В простенках между окнами висели фотографии в рамках из мореного дуба. Приличный немецкий мальчик в Альпах с рюкзаком и лыжами. Мальчик с ранцем на фоне гимназии. Юноша спортивного типа. А вот он на ринге с Максом Шмеллингом. «Как же рано ты ушел от меня…» Фотографию, присланную из училища, мать увеличила по заказу в ателье. На Маркусе была та же фуражка с высокой тульей и черным инженерным околышем, какую он носил сейчас, только на погонах еще не серебрились капитанские кубики.

Но среди этих фотографий не было той, на которую он не мог смотреть равнодушно. Пришлось ее снять и спрятать. На ней была изображена Эмма в коротенькой юбочке-шотландке, блузке в полоску и белых туфлях-лодочках. В руках она держала ракетку и с каким-то озорным вызовом смотрела в объектив. Это была первая любовь. И первая потеря. Эмма училась в женской гимназии двумя классами старше. Ее мать умерла в инфляцию. Отец был биологом, придерживался свободных взглядов. Свободолюбие передалось и дочери. Она ненавидела восторженных юнцов-нацистиков. Маркуса хотела тоже воспитать по-своему. С ней он становился совсем другим: добрым и нежным. Но когда ее не было рядом, его захватывало другое — ринг, грохот барабанов и яркость знамен. Хмель юношеской стадности оглушал, горячил кровь. Эмму арестовала тайная полиция. Вскоре и ее отец пропал. Опустевшую квартиру занял какой-то нацистский функционер.

После Эммы у Маркуса никого не было. Потрясение оказалось настолько сильным, что он вообще стал избегать женщин. Да и другие наступали времена. Народ ждал от фюрера чуда, и каждый искал лазейку, чтобы выжить и преуспеть. Ожидание удачи захватило и Маркуса, когда он был молод. И только сейчас, после фронта, он понял невозвратимость того счастья, какое приходило лишь однажды и ушло навсегда.

Закинув руки на затылок, лежа на своей мягкой и тесной теперь кровати, он думал, что, в сущности, уже давно потерял свою цель. «Фауст» доводит из жалкого упрямства, не зная, добром или злом обернется это оружие для его родины.

14


Визит к доктору Хельду из «Байерише моторенверке» оказался для Маркуса полезным. Предварительно отец договорился, и тот назначил время приема. Когда младший Хохмайстер нашел в Мюнхене завод БМВ и появился в кабинете начальника исследовательского отдела, ему показалось, что там никого не было. Лишь пройдя вперед, он разглядел за массивным столом белобрысую голову старичка в черной шапочке, в очках с золотой оправой. Маркус едва сдержался от смеха. Доктор, фамилия которого на другие языки переводилась как «Герой», «Богатырь», был до неприличия мал. Не поднявшись навстречу и не подав руки, Хельд сразу же заговорил о деле. Хохмайстер протянул папку с техническим заданием и чертежом, уместившихся на двух страницах. Доктор пробежал глазами текст и, приподняв белесые брови, уставился в чертеж, изображавший обычную трубу диаметром 44 миллиметра и длиной один метр.

— И этот обрезок канализационный трубы может иметь какое-то касательство к оружию? — хмыкнул карлик.

— И вес ее не должен превышать полутора килограммов, — хладнокровно проговорил Маркус, удивившись, что усмешку Хельда воспринял совсем без раздражения, не так, как, случалось в разговорах с Лешем и другими оружейниками. — И чтобы она выдерживала давление порядка тысячи атмосфер.

Маркус с наслаждением отметил, как на квадратный лоб гномика набежали мелкие морщинки.

— Вы поняли, что идет речь о замене высоколегированной стали ОС-33 более дешевым и доступным нам сплавом, обладающим сходными свойствами?

— Хорошо, — согласился наконец Хельд. — Я знаю вашего отца и готов помочь. Однако у нас громадное предприятие, мы все работаем на поток. Договор с вами нужно согласовать с администрацией, гаулейтером Баварии и арбайтсфюрером завода.[8 - Арбайтсфюрер — должностное лицо нацистской партии на крупных предприятиях Германии.]

— Делайте, как знаете.

Хельд просеменил к боковой двери, ведущей в лабораторию, приказал прислать какого-то Бера.

— Я поручу эту работу русскому.

— Русскому?! Не пойдет!

— Я тоже так думал, как и вы сейчас. Однако лучшего специалиста по сплавам из немцев у меня нет.

— А ему можно доверять?

— Перепроверен дважды и трижды. За ним следит лично арбайтсфюрер Лютц.

В кабинет вошел сухопарый длинный человек в круглых очках, серой тройке под распахнутым халатом. Ничего славянского в его лице Хохмайстер не нашел. Волосы темные, залысины обнажали высокий лоб. Взгляд нервный, быстрый. Он слегла поклонился Маркусу, остановился перед Хельдом. Доктор молча пододвинул листки технического задания. Бер не спеша прочитал текст, посмотрел на чертеж.

— Это крайне срочная работа, — повысил голос Хельд, непонятно отчего раздражаясь. — Сосредоточьте свои усилия только на этом задании.

Хохмайстер решился свозить Бера в Розенхайм в свою лабораторию.

— Если доктор не возражает, я готов на практике объяснить вам суть проблемы, — сказал он.

— Не возражаю. В Розенхайме господина Бера поселит арбайтсфюрер Лютц. Вы же займитесь формальностями.

«Придется обращаться к Шираху», — подумал Маркус.

Прямо из Мюнхена в тот же день он выехал в Вену, предварительно отбив телеграмму. На вокзале его встретил адъютант гаулейтера, что-то было в нем неуловимо знакомое, такой же голубоглазый, смазливый молодой человек, как и его шеф.

— Граф Антон Гизе, — отрекомендовался адъютант. — Я ваш давний поклонник. На Олимпийских играх после боя с Сюже я передавал вам приглашение рейхсюгендфюрера.

— Все это в прошлом, — грустно произнес Хохмайстер.

— Вы остановитесь в «Олимпии». Это самый приличный отель. Прием у гаулейтера завтра в десять. Я заеду за вами.

Гизе оказался точным: без четверти десять утра машина стояла у подъезда отеля. Ширококрылый «хорх» с площади нырнул в лабиринт узких улиц и переулков. Хохмайстер удивился, как эта тяжелая машина расходится со встречными легковушками. Шофер вел машину, нигде не снижая скорости, но и не нажимая на газ. Через несколько минут «хорх» выскочил на площадь Святого Стефана. За чугунными ажурными воротами, увенчанными крестом и короной, в глубине просторного плаца открылся Бельведерский дворец. По затейливой лепке, колоннам, множеству скульптур, овальным зеркальным окнам, по какой-то воздушной красоте — он не знал себе равных. Это была резиденция гаулейтера Австрии.

— Здесь жил Франц-Иосиф, тот самый старичок, который в четырнадцатом году никак не мог понять разницы между автомобилем и кавалерийской лошадью. — Гизе, болтая, вел Хохмайстера по золоченым залам дворца с цветным паркетом, старинными гобеленами, мраморными колоннами и лестницами, то и дело сообщал: — Здесь заседал Венский конгресс… Здесь жил сын Бонапарта… Тут выступали Штраус и Лист… Между прочим, гаулейтер работает в том же кабинете, где некогда канцлер Меттерних вершил судьбами народов, — с этими словами Гизе открыл доходящую до потолка белую дверь в приемную Шираха.

Мелодичным звоном где-то в глубине кабинета-зала часы пробили десять. Вдали стоял огромный стол. «И за ним сидел Меттерних», — некстати подумал Хохмайстер. Не гнущимся в коленях, напряженным шагом он прошел вперед. Ширах оторвал голову от бумаг, по привычке прищурился, рассматривая давнего любимца. Наконец тяжело поднялся из кресла, как это делают обремененные заботами люди.

— Здравствуйте, Маркус, — растягивая слова, проговорил он. — Служба в Вене не позволяет мне часто встречаться с вами. Садитесь, рассказывайте.

Хохмайстер опустился на краешек кресла, Ширах расположился напротив. Маркус поразился разнице между Ширахом — рейхсюгендфюрером и Ширахом — гаулейтером. Теперь перед ним сидел постаревший, обрюзгший, начинавший полнеть человек с потухшим взглядом, а не уверенный в себе молодой красавец, которому безропотно покорялись юные сердца.

— Гаулейтер, мне удалось создать невиданное по простоте и эффективности противотанковое оружие, — дрогнувшим голосом проговорил Маркус и развернул выполненный в красках рисунок. — С фаустпатроном нашим пехотинцам не страшны никакие танки!

Хохмайстер торопливо стал объяснять принцип действия, показывать расчеты, опасаясь, что Ширах не дослушает до конца. Но гаулейтер, не проронив ни слова, слушал его. Лишь когда Маркус умолк, с какой-то поспешностью спросил:

— Так в чем же задержка?

Хохмайстер без утайки рассказал о трудностях, возникших на пути нового оружия.

— Скажите откровенно, Маркус, — Ширах помедлил. — Вы сами верите, что этот фаустпатрон принесет нам победу?

Хохмайстер помялся:

— Я не могу утверждать столь решительно. Для победы потребуется ряд благоприятных факторов. Но убежден, «фауст» выполнит свое предназначение точно так же, как в свое время пулемет Максима и скорострельная пушка Эрликона.

— Вы слышали об американце Фултоне? — вдруг повеселел Ширах.

— Изобретателе парохода?

— Да. Так вот он принес Наполеону проект корабля с паровой машиной. Бонапарт как раз собирался напасть на Британские острова. Однако он не понял идеи. Прояви Наполеон больше ума и воображения, история могла бы повернуться иначе.

— Поэтому, — улыбнулся Маркус, — я прошу у вас помощи. Кроме вас, мне ждать ее неоткуда.

— А Леш?

— Генерал оказывает некоторые милости, но, как всегда, остается в глухой обороне.

Ширах едва уловимым взглядом скользнул по старинным, похожим на комод, часам:

— Вот что, Маркус… После смерти Тодта министром вооружений фюрер назначил Альберта Шпеера. Это благородный, умеренный человек, он не любит бюрократов и всегда трезво берется за дело. Попробую с ним связаться. Возвращайтесь к себе. Через несколько дней, думаю, придет положительный ответ.

Хохмайстер вышел. Он подумал, что это последняя встреча. Предчувствие не обманет. Пять лет спустя он увидит гаулейтера в кинохронике с Нюрнбергского процесса.

…Телеграмма от Леша не застала врасплох. Вмешательство Шираха ускорило дело. Генерал требовал выехать в Карлсхорст с фаустпатронами. Хохмайстер ехал без Айнбиндера. Опломбированный вагон с пятью опытными образцами нового оружия был прицеплен к тому же поезду, где ехал Маркус.

— Вы счастливчик, — встретил его Леш. — Новый рейхсминистр заинтересовался вашим изобретением, хочет посмотреть его на полигоне.

Тут же генерал позвонил в приемную министерства вооружений, узнал, что Шпеер готов прибыть в Карлсхорст завтра. В ожидании рейхсминистра Леш проявил завидную расторопность. В трофейном управлении он раздобыл исправный русский тяжелый танк. Его перегнали на полигон училища, набили внутренности ветошью, смоченной в солярке.

На следующий день к вечеру в густой тени зазеленевших кленов остановилось несколько легковых машин. В сопровождении военных, среди которых находился Карл Беккер, приехал рейхсминистр Шпеер — высокий поджарый молодой человек с длинными, зачесанными назад черными волосами и густыми бровями кисточкой. Леш представил Хохмайстера. Шпеер благосклонно пожал руку Маркусу, спросил:

— Вы были первым боксером на Играх. Что вас заставило бросить спорт?

— Война, — отозвался Маркус.

В серых с зеленью глазах министра мелькнуло любопытство. Он задержал взгляд на широкой, ладной фигуре Хохмайстера, быстро изрек:

— Вы правы. Война оторвала нас от любимых дел. Я, архитектор, мечтал строить, а пришлось чаще заниматься разрушениями.

На большом столе лежали «фаусты» с тупорылыми гранатами. Маркус объяснил назначение каждой детали. Шпеер попробовал на вес, усомнился.

— В самом деле ваш «фауст» поразит тяжелый танк?

— Прошу в бункер.

И вот КВ, из которого только что выпрыгнул водитель, продолжает двигаться на малом ходу. Он сминает проволочные заграждения и бетонные столбы, выставленные перед окопом. Двигатель выбрасывает жирные клубы дыма. Тяжело громыхают траки. Чудилось, танк вот-вот сомнет фенриха, спрятавшегося в траншее с фаустпатроном.

Хохмайстер покосился на рейхсминистра. Лицо Шпеера побледнело, нервные руки на ребристых рукоятках стереотрубы стали вздрагивать. В этот момент из-за бруствера выплеснулась желто-белая струя и вонзилась в лоб танка, рассыпавшись веером искр. Мотор взвыл, как в смертельном крике, пламя рванулось из щелей и люков. Танк по инерции прополз несколько метров вперед и, завалившись одной гусеницей в окоп, замер, разгораясь все больше и больше.

Потрясенный Шпеер обернулся к Беккеру:

— Ваше мнение, генерал?

— Хохмайстер — мой племянник. Я воздержусь высказывать свое отношение к фаустпатрону.

— Но вы еще сотрудник отдела вооружений вермахта, — голос Шпеера стал строже.

— Это лучшее средство пехотинца в оборонительном бою.

— Оборонительном… — чуть ли не по складам повторил Шпеер. Мысль о том, что сейчас, когда армии юга перешли в наступление и вряд ли фюреру понравится это прилагательное, озадачила его.

— На фронте случается всякое, — заторопился Беккер, почувствовав скользкость «оборонительной» приставки.

— Только не с нашей армией! Теперь она уже никогда не станет отступать!

— Дай-то бог…

Шпеер повернулся к Хохмайстеру:

— Мне понравился ваш «фауст». Впечатление производит. Однако как поведет он себя в настоящем бою?

— Не сомневаюсь, сокрушающе.

— Хорошо, что вы верите. Я дам ход «фаусту». Но пока в малой серии.

Садясь в машину, Шпеер приказал Лешу подготовить документацию на новое оружие, определить стоимость и составить проект заказа на его производство.

…В августе 1942 года с группой фенрихов-практикантов Хохмайстер выехал на фронт для испытания фаустпатронов в боевых условиях. В штабе ему предложили участок против русского Воронежского фронта на левом крыле наступавшей 6-й армии. Ожидалось, что здесь русские могли ударить танками во фланг, чтобы помочь своим под Сталинградом. Командир полка Циглер развернул карту, нашел небольшую высотку на передовой перед ржаным полем. Дальше шли березовые рощи, где могли скрываться неприятельские танки.

— На эту высоту русские давно зарятся. Не исключено, первую атаку они предпримут здесь, — сказал Циглер.

— Она нам подойдет, — ответил Хохмайстер.

Прошло несколько дней. Погода стояла безветренная, жаркая. Над поспевающей рожью по вечерам полыхали зарницы. Не стреляли ни с той, ни с другой стороны. Только небо оглашалось гулом. Это самолеты вели разведку.

Фенрихи изнывали от духоты и ожидания. Чтобы они не закисли совсем, Хохмайстер приказал старшему из них — оберфельдфебелю Оттомару Мантею вести занятия по саперному и взрывному делу. Свободные от караульной службы фенрихи разрабатывали систему минирования, но так, чтобы оставался довольно широкий проход к высоте. Мантей рьяно взялся за дело.

Отрочество Оттомар провел иначе, чем его сверстники. Перед поступлением в училище ему не понадобилась справка о двухлетнем пребывании в трудовых лагерях. Отличник и истабсфюрер[9 - Истабсфюрер — чин в первичной организации «гитлерюгенда».] имел право на зачисление в высшее учебное заведение без вступительных экзаменов. Коренастый парень с небрежно брошенным на лоб клочком волос, высокомерный и наглый, в училище заставлял робеть даже историка Вебера, прозванного Библейским вором, и культурфюрера Шмуца, которого попросту звали Собакой. Обладая прекрасной памятью, он сражал их длинными цитатами из книг предшественников нацизма и речей здравствующих вождей.

В одну из ночей оберфельдфебель вывел отделение на минирование. В темноте он, очевидно, слишком близко подошел к постам русских или заблудился, так или иначе, но в окопы он не вернулся. Исчезновение Мантея встревожило Хохмайстера. Если его захватили русские разведчики, фенрих расскажет о «фаустах», в чем Маркус почти не сомневался. Нужно перебираться на другой участок и побыстрей.

Вдруг русские, точно по заказу, начали атаку на высотку перед ржаным полем. Впереди пехоты шли четыре тридцатьчетверки. Двигались они как раз по проходу, оставленному на заминированном поле. Танки приближались к кустарнику на высоте. Находившийся на наблюдательном пункте Хохмайстер не выдержал, схватил три «фауста» и побежал к окопам. Встававшее солнце высветлило зеленые бока танков. Маркус пробирался навстречу, прячась за кустарник. Фенрихи хотели было двинуться за ним, но возбужденный окрик остановил их:

— Назад! Прикройте меня!

Передняя машина шла наискось ракурсом в три четверти. Из круглой пулеметной турели скупо выплескивался огонь. Стрелок в танке пока не видел цели, бил наугад экономными очередями.

Выверенными движениями Маркус откинул прицельную рамку, подал головку винта вперед до отказа. С щелчком выскочила спусковая кнопка. В прицельную рамку он поймал движущийся танк, совместил красную черту визира с верхним кантом гранаты, повел стволом вслед за целью. С каждой секундой танк увеличивался в размерах. Явственно долетел душный смрад топлива, горячего металла и пресноватой пыли, поднятой гусеницами. Пора! На мгновение он закрыл глаза, плавно надавил на кнопку. Маркус ощутил толчок в плече. В лицо тут же ударил жаркий воздух.

Когда он разжал веки, танк горел, выбрасывая из щелей красное пламя.

Другая машина, идущая следом, повернула в сторону, пытаясь обойти первую. Хохмайстер схватил второй «фауст», тренированными движениями приготовил его к бою и выстрелил почти не целясь. Граната ударила в бок башни, угодила в боеукладку. С чудовищным треском взрыв расколол пространство, швырнул Хохмайстера в колючий боярышник.

Он не успел рассмотреть лица фенриха, который с фаустпатроном в руке, не таясь, выскочил из окопа, побежал к третьему танку. Кажется, это был Лебер.

Четвертый танк, расшвыривая кустарник и колючую проволоку, устремился к окопам. Фенрихи побежали в разные стороны. Но тут, прочертив дымную дугу, ударил по нему «фауст». Танк, словно оглушенный, замер на месте, постоял минуту-другую и медленно попятился назад. Приободрившиеся фенрихи подняли стрельбу по русской пехоте. Злее зашелся МГ на левом фланге. Вскоре к его тупому перестуку присоединилась дробь ручных пулеметов. Русские перебежками стали откатываться к исходным позициям. Хохмайстер вернулся на наблюдательный пункт.

Коротко гуднул зуммер. На проводе был командир полка Циглер. Он наблюдал за боем из своего командного пункта. Заикающимся от волнения голосом полковник произнес:

— Я не видел ничего подобного, капитан. Готов ходатайствовать перед своим командованием о награде для вас и ваших людей.

— Спасибо, — с трудом проговорил Хохмайстер. От контузии язык ворочался тяжело.

Странно, Маркус смотрел на догоравшие танки, но никакой радости при виде поверженных машин не испытывал. Был угар, выплеск азарта, теперь все прошло. Он опустился на ящик из-под «фаустов». Поламывало голову. В ушах раздавался звон, похожий на погребальный. Фельдшер сделал противостолбнячный укол, промазал йодом царапины на лице и руках, залепил лейкопластырем.

«Пожалуй, сейчас самое время уносить отсюда ноги», — пришла вялая мысль.

Но пока Циглер готовил рапорт в дивизию, пока составлялся отчет об испытаниях «фауста» в боевых условиях, произошло еще одно событие, которое задержало отъезд.

Маркус не сомневался в том, что появление нового оружия встревожит русских. Через какое-то время они непременно вышлют к своим подбитым танкам разведку. На всякий случай Циглер выделил штурмовое орудие, которое заняло позицию рядом с русскими тридцатьчетверками.

Через неделю у высотки появились два танка Т-34. Определить, в каком находился специалист, было нетрудно. Ясно, первая машина должна вызвать огонь на себя, а вторая — вести наблюдение за действием нового оружия. Значит, нужно было не упустить живым экипаж заднего танка.

Приказав отделению Лебера поохотиться за передовым танком, сам он по ходу сообщения стал пробираться к кустарникам с намерением выйти во фланг русской тридцатьчетверке-разведчику. Он нес два «фауста» да фенрих сзади тащил три. Пока Хохмайстер выбирал позицию поудобней, танки уже дошли до своих сгоревших машин. Штурмовое орудие открыло стрельбу. Крутясь, маневрируя, танки подняли такую густую пыль, что трудно было рассмотреть происходящее. Штурмовому орудию, кажется, удалось поджечь русского. Но второй зашел ему в тыл и ударил с близкого расстояния. Снаряд буквально развалил самоходку. Над люком приподнялся русский танкист, пытаясь разглядеть танк напарника, который горел за подбитыми машинами. Кто-то из фенрихов выстрелил из пистолета-пулемета, но не попал. Танк ответил пулеметным огнем.

С «фаустом» Хохмайстер кинулся к тридцатьчетверке. Граната что-то повредила внутри, но не зажгла машину. Маркус побежал за другим «фаустом». Пока он бегал, танкистам удалось завести двигатель. Дергаясь, танк добрался до канавы и застрял в ней. Мотор снова заглох. Хохмайстер прицелился в башню, где должен находиться боезапас. Однако выстрел получился неудачным — граната срикошетила.

На четвереньках по кустарнику Маркус подобрался к танку ближе, выстрелил по лобовому листу. Он не успел сомкнуть веки — луч огня от гранаты полоснул по глазам. Показалось, вспыхнул мозг. Зажав лицо руками, он уткнулся в землю, забил ногами от боли. Он слышал вопли поднявшихся в атаку фенрихов, пулеметные очереди из танка, чувствовал, как его тащили в укрытие.

— Не дайте танку уйти! — крикнул он, растирая слезящиеся глаза.

Когда его положили на пол дзота, он попросил прислать к нему Лебера. Приказание исполнили быстро.

— Слушаю вас, господин капитан! — раздался возбужденный голос старшего фенриха.

— Принимайте командование, Лебер. Только ради всех святых уничтожьте танк и никого из русских не выпускайте живым.

— Мы дырявим танк «фаустами», но он как заговоренный — не горит и не взрывается.

— Наверняка русские не взяли снарядов, а в баках мало топлива.

— Они отчаянно сопротивляются!

— Сколько осталось «фаустов»?

— Четыре.

— Расстреляйте все!

— Танки! Танки! — закричал фенрих, наблюдавший за полем в стереотрубу.

— Свяжитесь со штабом полка, — потребовал Хохмайстер.

На связи оказался Циглер.

— Господин полковник! Идут русские танки! У нас почти не осталось фаустпатронов. Отбиваться нечем!

В голосе Хохмайстера Циглер уловил отчаяние.

— Что с вами? Вы ранены?

— Я ослеп…

— Высылаю врача. А против русских бросаю трофейные «Матильды». Ничего другого у меня нет.

Врач промыл и осмотрел глаза, наложил черную повязку.

— Я буду видеть? — спросил Маркус.

— Мы немедленно эвакуируем вас в тыл. Это все, что могу сделать для вас, — проговорил врач. — В Германии, надеюсь, еще найдутся опытные окулисты…

В тот же день Циглер отправил Хохмайстера в Берлин. Его поместили в глазную клинику доктора Боле. Но ему не помогло искусство знаменитого окулиста. Сильное повреждение сетчатки глаз требовало длительного лечения и покоя. А покоя как раз и не мог обрести Маркус. Менялись страдальцы по палате — одних отправляли на фронт, другие выписывались слепцами, а он лежал в затемненном углу палаты с туго завязанными глазами и с внешним миром общался лишь через эбонитовый кружок наушника. В трескучих обзорах рейхсминистра Геббельса и доктора Дитриха он научился угадывать истинное положение на фронтах. Все чаще звучали грустные нотки о милой земле, за которую проливают кровь отважные сыны фатерлянда в горах Боснии, в песках Туниса, в холодной Атлантике, в снегах России.

Прошла слякотная зима.

В начале февраля 1943 года Маркуса навестил генерал-лейтенант Беккер. Поскольку лица дяди он видеть не мог, то взял в свои его костлявые, в распухших венозных жилах старческие руки. Этот жест тронул Карла. Прерывающимся голосом он произнес:

— Мне очень жаль тебя, Маркус… Ты так молод… Жизнь только открывалась перед тобой… Хотя…

Хохмайстер долго ждал продолжения, но дядя молчал:

— Что значит «хотя»?

— В несчастное время ты родился. Ваше поколение пролило и еще прольет столько крови, сколько не выпадет ни одному другому. Всю жизнь я работал на войну. Стрелял из «Берт» по Парижу, изобретал новые орудия… И вот теперь понял: бог не пустит меня даже до ворот чистилища.

Неожиданно в наушниках зазвучала щемящая музыка. Маркус прибавил громкость. Стало слышно всей палате. Оберлейтенант-сапер на дальней койке оттянул с уха повязку.

— Это Сталинград, — прошептал Беккер. Маркус почувствовал, как дрогнула в его руке рука генерала.

Диктор Мартин Зелле, знакомый по победным сводкам с фронтов, надтреснутым голосом объявил:

— Передаем правительственное сообщение. Слушайте все!.. В Сталинграде, в городе, где в течение полугода решалась судьба Европы, героически погибла шестая армия вермахта. Ее солдаты дрались до конца. Они знали: от них зависела судьба всего фронта, безопасность их родины… Третье, четвертое и пятое февраля объявляются в Германии днями траура…»

— Насмешка судьбы! — с опасным злорадством изрек Беккер. — Тридцатого января тридцать третьего года нацисты пришли к власти. Ровно через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…

— Но сегодня второе февраля, — проговорил Маркус, чтобы прервать рискованно нависшую тишину.

— Она погибла тридцатого января! — громко произнес Беккер, как будто эта дата имела какое-то роковое значение. — Просто фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме. Дольше скрывать не имело смысла.

— Это тяжелое поражение? — глухо спросил Маркус.

Беккер наклонился к его уху:

— Это начало конца. Больше Германия никогда уже не поднимется. Она покатится к бесславной смерти.

— А новое оружие? А мой «фауст»?

— Прости за откровенность, но твой «фауст» может оказаться мальчишеской рогаткой против танковых лавин русских. — Беккер осторожно высвободил свою руку из рук Маркуса. — Я слышал, твой помощник Айнбиндер продолжает работу над усовершенствованием фаустпатрона?

— Тешу себя надеждой.

— Врачи обещают вернуть зрение?

— Полагаюсь и здесь на талант доктора Боле.

Беккер глубоко вздохнул, распрямил занемевшую спину:

— Мне пора. Прощай, Маркус…

На другой день в госпиталь приехала фрау Ута. Сдержанно она объявила, что вечером в своем домашнем кабинете генерал застрелился. Прибежавшие гестаповцы опечатали все его бумаги, в том числе письмо, адресованное ему, Маркусу.

— Кажется, я понял дядю Карла, — проговорил Хохмайстер и порывисто отвернулся к стене.

15


Особенно тяжело было по ночам. Ослабевало действие морфия, откуда-то изнутри, из глубин живых клеток приходила боль. Стонал, метался не один Павел. Казалось, не только люди, но и само огромное многоэтажное здание мучилось тоже. Клевцов боролся с искушением позвать сестру. Сердобольная сестра, замученная от непосильной работы, недоедания, своих домашних забот, наверное, уступила бы, сделала укол вопреки строгому запрету врача. Но Павел не смог бы простить себе своей слабости. Стиснув зубы, вытирая здоровой рукой холодный пот со лба, он молча боролся с изнуряющей болью.

Он пытался думать о чем-то светлом, легком, отвлекающем от мучений. И тогда перед глазами вставала Нина — стриженная под мальчика, с большими доверчивыми светлыми глазами, крылатыми бровями, округлым, как у ребенка, лицом. Она приходила ровно в одиннадцать каждый день после врачебного обхода и занималась с ним два часа. Уроки немецкого отвлекали от болей и нерадостных мыслей. Однажды Павел спросил, чем она занята в другое время? Нина удивилась:

— Я же преподаю в академии и еще веду спецкурс. Разве не знаешь?

— Какой спецкурс?

Нина промолчала. Значит, она делала нечто такое, о чем лучше не говорить.

На какое-то время образ жены размывался, терялись ее лицо, легкая маленькая фигурка. А боль все сильней, яростней рвала тело… Павла охватывала тревога, чуть ли не паника. Неужели бодрые слова врачей, визиты Ростовского, Нины — всего лишь дань той деликатности, какая возникает у людей, когда они видят изуродованное лицо и делают вид, что не замечают уродства? Неужели раны настолько серьезны, что его комиссуют и он никогда не вернется к боевой работе?..

Слово «инвалид» было ему ненавистно. После первой мировой и гражданской войн мальчишкой он насмотрелся на инвалидов. Это была целая армия хромых, обожженных, безруких, истеричных, драчливых, озлобленных людей. Одни мастерили незатейливые свистульки, тачали сапоги. Другие ничего не делали. Слонялись по пивным, толкались на базарах, шельмовали с игральными картами, спекулировали иголками, спичками, табаком. Увечья украли их надежды. И они норовили обокрасть других, думая этим возместить свою главную пропажу…

В здании захлопали форточки, послышались голоса, в уборную потянулись ходячие раненые. Кто-то зашелся в кашле — не удержался, закурил на голодный желудок. В окружавшем госпиталь парке устроили перекличку воробьи. Прошла еще одна ночь, начинался день, и можно жить дальше.

После врачебного обхода в палату вошел незнакомый человек, поставил на тумбочку объемистый портфель и выпрямился. На вид ему было лет пятьдесят. Широкий нос, крупное лицо, волевой подбородок выдавали истинного славянина. Помолчав, проговорил голосом ржавым, отрывистым:

— Волков Алексей Владимирович.

Опять помолчал. Затем из портфеля достал бутылку минеральной воды, разлил по стаканам:

— Пей — не болей.

Пододвинул стул, сел, долго разглядывал Павла с непонятной улыбкой и вдруг спросил с той долей простодушной хитринки, которая звала к откровенности:

— Твои старики, Вольфштадты, где?

— Там же, где жили, — не успев удивиться, ответил Павел.

— Так и не навестил?

— Некогда было.

— А вот жениться успел, — словно с упреком проговорил Волков.

— Вы меня рентгеном просвечивали? — Павел сердито засопел. — Не люблю, когда лезут в личную жизнь.

— Ладно, я ведь по-свойски. Знаю, и работал много, и воевал. Все-то я о тебе знаю, Клевцоз!.. Разве Нина тебе о дяде Леше не рассказывала? Вот я и есть для нее дядя Леша.

Павел приподнялся на локте:

— Извините за тон, Алексей Владимирович!

— Да что уж там! — махнул рукой Волков и стал серьезным. — Я с врачами говорил. Туго тебе сейчас. Но думают, еще повоюешь.

— Так и сказали?!

— Прямо не сказали, но дали понять. Не такие мы, чтобы раньше времени дуба давать. Правильно говорю? — спросил Волков. И, увидев подтверждение в глазах Павла, посмотрел на него долгим испытывающим взглядом. — Дорогой ты мой Павел, не исключено, придется тебе в Германию пробираться и там поработать недолго. Пока же, как говорится, не начавши — думай, а начавши — делай.

— Стало быть, Нина учит меня с вашего ведома?

— А ты разве против? Отныне Нина станет приходить вечерами, я же буду с тобой беседовать по утрам.

Теперь Павел понял, что и Волков, и Ростовский, и Нина между собой связаны делом важным и секретным. В свою орбиту включили и его. Новое оружие, появившееся у немцев, всерьез заинтересовало командование, если уж даже Волков, при должности далеко не рядовой, решил лично заняться Павлом.

— Поговорить придется о многом, — Волков достал папиросу, спохватившись, сунул ее обратно в пачку. — Ты инженер, знаешь техническую сторону дела. Теперь придется тебе усвоить философию, немецкую историю, фашистское мышление и многое другое. Создавая дисциплинированную, жестокую армию, гитлеровцы придавали особое значение воспитанию воли и характера солдат.

Волков раскрыл портфель, вытащил несколько книг:

— Не удивляйся, здесь и геополитик Хаусхофер,[10 - Хаусхофер К. (1869–1946) — немецкий социолог, обосновывавший агрессивную политику фашистов. Его сын писатель Альбрехт был близок к антигитлеровской оппозиции, расстрелян гестаповцами.] и генерал Драгомиров,[11 - Драгомиров М.И. (1830–1905) — русский военный теоретик, последователь А.В. Суворова в вопросах воспитания и обучения войск.] кстати, умнейший специалист по военной психологии, хоть и царский… Читай. Одна рука у тебя действует, книгу держать сможешь. Читай и думай. Думай за германца.

— Алексей Владимирович, разрешите высказать одно соображение.

— Слушаю.

— Я вспоминал разное из того, что произошло на фронте. Всплыла одна деталь. Перед тем как мне приехать в батальон Самвеляна, разведчики захватили «языка». Его звали Оттомар Мантей. Он оказался фенрихом инженерного училища в Карлсхорсте.

— Так-так, — заинтересованно произнес Волков.

— Я читал протокол. Мантей на допросе сказал, что на фронте проходил практику, минировал позиции перед своими окопами. По-моему, тут не сходятся концы с концами. Мантей был в звании оберфельдфебеля. Без пяти минут офицер. Не могли немцы использовать его как простого сапера!

— Но ведь гоняют же они фенрихов на своем полигоне до седьмого пота?

— Полигон — не фронт. Здесь они рисковать не станут. Сдается, Мантей знал об оружии, на которое напоролись наши танки. Знал да не сказал.

— Что ж, можно поискать Мантея в наших лагерях военнопленных. Вдруг ты и прав.

…Вечером пришла Нина, и они стали практиковаться в интонации вопросительных предложений, где, на первый взгляд несущественная, мелочь играла большую роль. Ну, кажется, чего проще вопрос: «Вас ист дас?» Такое предложение произносит учитель, держа книгу в руке, спрашивая учеников: «Что это?» Отсюда спокойная интонация. Но вот тот же вопрос, однако с существенной приставкой: «Вас ист денн дас?» Эта так называемая модальная[12 - Модальность — грамматическая категория, обозначающая отношение содержания предложения к действительности и выражающаяся формами наклонения глагола, интонацией, вводными словами и т. п.] частица внесла в вопрос тревогу, раздражение, иными словами, выразила чувства, переводимые на русский язык как возмущенное: «Что такое?!»

Так Павел постигал глубины языка. Нина вела уроки старательно, как ведут их студенты-практиканты в присутствии строгого методиста. Свой предмет она знала настолько досконально, что не представляла себе объема знаний, который может понадобиться обыкновенному немцу. Павел смотрел на ее носик с узкими раскрылками, на глаза, прикрытые загнутыми ресницами, на нежные просвечивающие пальцы, которыми она перебирала страницы учебника, — и глубокая жалость с безмерной любовью охватывала его…

Проносилось время, отпущенное на занятия. Она совала в портфельчик книги, поцеловав, исчезала. Павел оставался один. Он надевал наушники, слушал сводки Информбюро. В Сталинграде шли напряженные бои, в нескольких местах гитлеровцы прорвались к Волге. Павел думал о бойцах, заброшенных в окопы, землянки, развалины домов, замерших в ожидании атаки, расстрелявших последнюю обойму, бросившихся на пулеметы… Представлял их такими же, как те танкисты, с которыми он оказался под обстрелом новым оружием. Может, и не лежал бы сейчас Павел на госпитальной койке, если бы его не прикрыл огнем лейтенант Овчинников, не притащил на себе механик-водитель Леша Петренко… Вот и сталинградцы держатся даже в тех случаях, когда остаются в одиночку, веря, что товарищи постараются спасти…

В полночь радио выключалось. Павел тянул за шнурок, поднимал штору затемнения. Какие-то всполохи скользили по потолку. Откуда в затемненной Москве такие мирные, похожие на августовские зарницы огни? «Да это же прожектора!» — вспоминал он. Их стрельчатые лучи то вспыхивали, то гасли, зажигались вновь, тревожно обшаривали небо, вглядываясь в притаившуюся мглу.

16


Наконец сняли гипс и повязки, ослабили шнурки на корсете. После этого быстрее стали затягиваться раны, уходили боли. Клевцов уже мог двигаться по палате, с каждым днем увеличивая время прогулки.

— Этак через месячишко совсем побежишь, — обрадовался Волков, увидевший его на ногах.

На этот раз Алексей Владимирович вытащил из портфеля не книги, а бутылку шампанского и пять яблок:

— Что смотришь? Главврач разрешил.

— Откуда яблоки?

— Подарки из братского Узбекистана.

— По какому случаю?

— Ты что, считать разучился?

— Я и вправду счет дням потерял. Новый же год сегодня!

— Поскольку в полночь меня не будет, отметим его сейчас.

В дверь кто-то постучал. Алексей Владимирович, пряча улыбку, отвернулся к заиндевелому окну.

— Нина?! Ну, сегодня прямо-таки день сюрпризов!

Жена была в том же темно-синем платье, в каком впервые ее увидел Павел в аудитории, как оказалось, единственном праздничном. Но на этот раз Нина пришила к нему кружевной воротничок, надела туфли, короткую стрижку украсила завивкой. Конечно же, Павел догадался, что этот неожиданный визит подстроил Волков, и кинул благодарный взгляд в его сторону. Но тот, загадочно улыбаясь, изучал морозную вязь на стекле.

— С Новым годом! — произнесла Нина, прижавшись холодными с мороза губами к щеке мужа.

Отвернувшись от окна, Алексей Владимирович сказал:

— Под Сталинградом немцев взяли за глотку. Теперь им там не сладко.

Он разлил шампанское, протянул Нине самое крупное яблоко.

— Я не видела яблок целую вечность!

— Целую вечность… — задумчиво повторил Волков, его простоватое, заостренное лицо опечалилось. — Это счастье, Клевцов, что у тебя есть Нина.

Волков тут же поднялся, обратился к обоим:

— Хотелось бы с вами побыть, да дел много. Не хочу на будущий год хвосты оставлять. Завтра обещал Ростовский зайти, а я буду, как только вернусь.

— Вы уезжаете?

— Улетаю.

— Куда? — невольно вырвалось у Павла.

— К партизанам, — ответил Волков, показав этим ответом, что полностью доверяет Клевцову.

Он быстро направился к дверям.

На другой день Павла навестил профессор Ростовский. Он сел на стул, достал из кармана гимнастерки записную книжку.

— Все-таки кое-что мы добыли о новом оружии! Сведения, правда, обрывочные, но могут навести на размышления… Химический концерн «ИГ Фарбениндустри» приступил к разработке новых горючих смесей, способных развивать температуру свыше трех тысяч градусов. Это как раз та температура, что прожигает броню… Сталелитейный завод в Эссене получил заказ на железную окалину. Ну, это еще не говорит о том, что окалина понадобилась для кумулятивного оружия. Ее используют и в зажигательных бомбах в смеси с порошкообразным алюминием и магнием… А вот тут прямо сказано: «Фаустпатрон». Видите, что пишут в немецком журнале «Атака»: «Фаустпатрон — грозное противотанковое оружие даже в руках одного человека. Он пробивает самую прочную броню и производит внутри танка уничтожающий взрыв». Не от этой ли штуки вы пострадали?

— Фауст — герой немецких легенд, вроде искателя истины, символ человеческой тяги к знанию, — в раздумье проговорил Павел.

Ростовский добавил:

— Который к тому же заключил союз с дьяволом. Конструктору фаустпатрона, наверное, понравилось это объединение с чертом…

— А может быть, название происходит от другого понятия? По-немецки «фауст» — это кулак, то, чем мы наносим удар. Не могут фашисты обойтись без патетики!

Георгий Иосифович снова углубился в свой блокнот:

— Любопытным мне представляется вот это сообщение: «…Некто Ахим Фехнер проговорился, что завод детских игрушек в Розенхайме, где он работает мастером, теперь выпускает боевую технику: трубку со спусковым механизмом и прицелом». Не вел ли он речь о фаустпатроне?

— Похоже. А известен источник этих сведений?

— Его знает Волков.

— Но «фауст» могут делать и в других городах.

— Нам важно увидеть и оценить это оружие. Потом решим, что предпринять дальше.

Через неделю вернулся Волков и возобновил свои беседы с Павлом. Наконец-то он завел речь о предстоящей операции. Волков обдумывал детали, все больше и больше убеждался в целесообразности засылки группы. Его вывод получил одобрение. Волков предложил послать в Германию троих: Павла, Нину и своего давнего надежного товарища — чеха Йошку Слухая, в случае чего он прикроет и выручит. Кроме того, помимо поисков фаустпатрона предстояло выполнить еще одно задание: найти подпольщика Анатолия Березенко, работавшего на БМВ, и взять у него сведения для Центра, которые было невозможно переслать по другим каналам. Один в короткий срок со всем этим бы не справился.

Вскоре Павла выписали из госпиталя. Алексей Владимирович прислал за ним машину, но отвезла она его не на Полянку, где раньше он жил с Ниной, а на дачу в Серебряном бору. Две комнаты, глухо отделенные от остального дома, отдавались в распоряжение Павла. В окна заглядывали только запорошенные сосны. Невдалеке спала, укрывшись льдом, Москва-река.

Осматриваясь, Клевцов не заметил, как на пороге появился человек, сказал: «Здравствуйте». Первое, что бросилось в глаза, была кудрявая шапка волос, закрывшая покатый лоб. Маленькие карие глаза смотрели весело и озорно. Прямой нос, длинные тонкие губы, весь контур лица не походил на распространенный русский тип.

— Разрешите представиться: Йошка Слухай. Волков приказал заботиться о вас. Вы не голодны?

«Еще и няньку приставил», — подумал Павел, но вслух сказал:

— Смотря чем станете кормить.

— Предлагаю омлет с салом.

— От такой еды грех отказываться, — Павел прошел во вторую комнату, где рядом стояли две кровати, застеленные ворсистыми одеялами.

— Ваша с супругой спальня, — проговорил Йошка.

— А вы где живете?

— По соседству, в доме напротив.

Павел снял шинель, остался в гимнастерке — новой, шевиотовой, довоенного образца.

— Нина просила передать: приедет вечером, — сказал Йошка, появляясь в дверях с подносом.

По тому, как запросто он устроился за столом, расставил тарелки для себя и Павла, было видно, что чувствовал он себя на равных и для него, очевидно, тоже была отведена какая-то роль в планах Волкова.

— Кто вы и откуда? — спросил Павел. — Конечно, если это не секрет.

— Ну почему же? — Йошка, видимо, на этот счет получил соответствующее указание и охотно рассказал о себе.

Мать — украинка, отец — чех, работал лесорубом фирмы «Моторица» в Закарпатье, рано умер, и Йошке пришлось с отроческих лет идти по его стопам. Вступил в молодежный Союз коммунистов, вел революционную работу.

— Меня выследил мастер и сдал жандармам. Но от тюрьмы спасла армия. Призывались мои одногодки… Облачили в мундир из зеленого английского сукна, дали бельгийскую винтовку, обули в желтые ботинки фирмы «Батя» — и загремел раб божий охранять границу в Судетах. Там выучился на радиста, шофера… После мюнхенского предательства меня демобилизовали. Вернулся в Закарпатье. Здесь уже хозяйничали венгерские фашисты. В их черных списках мое имя стояло одним из первых. Был вынужден уехать в Прагу. Однако и здесь гестаповцы скоро напали на мой след. За организацию подпольной радиостанции приговорили к каторге. Но удалось бежать. Чешские коммунисты нелегально переправили меня в Россию.

— Вы какого года рождения?

— Мы одногодки, с пятнадцатого. Только вы родились в феврале, а я в мае.

— Значит, вы и мою биографию изучили? — рассмеялся Клевцов.

— Волков рассказывал, — серьезно проговорил Йошка. — Надо же знать, с кем придется работать… У нас есть такая поговорка: друга ищи, а нашел — береги. Надеюсь, мы будем беречь друг друга.

— Да, конечно, — улыбнулся Павел.

Вечером вместе с Ниной приехал Волков. Алексей Владимирович посчитал, что пора всех участников посвятить в свой план.

— Вся семейка в сборе, могу сообщить мнение командования, — сказал он. — Вам троим предстоит разгадать, как пишется в книгах, тайну фаустпатрона. Теоретически вы к заданию готовы, теперь начнем готовиться практически. В Киеве до войны жил и работал некий Анатолий Фомич Березенко. Он считался одним из лучших специалистов по сплавам. Эвакуироваться не успел. Подпольщики, с которыми была связана его мать, уговорили Березенко пойти на работу к немцам. Те отправили его в Германию. Мать осталась в Киеве. Так вот через нее подпольщики узнали, что сын работает в Мюнхене на заводе «Байерише моторенверке», попросту БМВ. Усекаешь, Клевцов?

— Это недалеко от Розенхайма, завода детских игрушек болтунишки Ахима Фехнера? — спросил Павел.

— Там. О Фехнере Березенко и сообщил. Где он живет точно — мы не знаем. Письма от матери получает «до востребования» на 17-е отделение имперской почты. — Волков помолчал. — Конечно, не исключена и возможность провокации. Но, с другой стороны, у нас нет оснований не доверять Березенко. Окончил политехнический институт, защитил кандидатскую, написал несколько монографий по сплавам и особенностям их кристаллической решетки. Эти книги заинтересовали немцев, в какой-то мере предопределили дальнейшую судьбу Березенко.

Волков положил на стол папку, показал фотографию Березенко. Высокий, в длиннополом плаще, в очках и шляпе человек был снят на Владимирской горке. Лицо размыто, без деталей, но все же понять можно: худощав, носат, с острым длинным подбородком.

— У матери мы постараемся узнать такие подробности его жизни, которых не знают немцы. Чтобы не подумал, что вы подосланы гестапо.

— Нам бы только добраться до него, — проговорил Павел.

— Добираться будете втроем. Документы подготовим надежные. Ты, Клевцов, бывший фронтовик, майор Пауль Виц, представитель фирмы «Демаг» в Донбассе и Ростове-на-Дону. Не беспокойся, твое непосредственное «начальство» у нас в плену со всей канцелярией, бланками и печатями. Ты по командировочному удостоверению был в Донбассе — ворон из стаи, что слеталась его грабить. Заготовим мы и справки из госпиталя, «зольдатенбух», требования на железнодорожные билеты и другие документы.

— А это твоя жена, — Алексей Владимирович перевел взгляд на Нину. — Уроженка Штутгарта, была сиделкой в госпитале, где ты, Клевцов, якобы находился на излечении. Это в Макеевке. Между прочим, в протестантской церкви Штутгарта должна быть подлинная запись о рождении и крещении Нины Цаддах — 10 февраля 1923 года…

Волков повернулся к Йошке:

— Ефрейтор Слухай, участник Московской зимней кампании и кавалер Железного креста второй степени, контужен, страдаешь эпилепсией, от военной службы освобожден. Пристроился денщиком к Паулю Вицу… Будешь в группе и за няню, и за радиста, и за все, что судьбе понадобится.

Волков оглядел всех:

— С завтрашнего дня начнем проработку деталей. Отныне приказываю думать только об одном задании. Вживайтесь в свои роли. Распорядок установите боевой. Йошка, подавай ужин, и отбой!

Перекусив, Волков уехал. Йошка убрал со стола и тоже ушел.

Ранний звонок поднял Клевцова с постели. Уже поднося к уху телефонную трубку, Павел догадался — звонил Волков. «Когда же он спит?»

— Нашелся Мантей, — сказал Алексей Владимирович. — Помнишь, ты говорил о фенрихе из училища в Карлсхорсте? Одевайся и выходи.

Позавтракав, Павел по занесенной тропинке прошел по саду, открыл калитку. Ни одного огонька не светилось в темноте. Сосны в сугробах стояли неподвижно, как будто в почетном карауле. Рокот мотора послышался в тишине издалека. Освещая дорогу синими подфарниками, из-за поворота вынеслась знакомая «эмка». Волков открыл дверцу. Павел вскочил в машину чуть ли не на ходу.

Миновав несколько контрольно-пропускных пунктов на шоссе, машина въехала в Красногорск. Лагерь военнопленных был устроен на многогектарной окраине. На этой территории работали заводы строительных материалов, механические мастерские. У проходной «эмку» встретил сотрудник особого отдела. В одноэтажном, барачного типа здании штаба он предоставил гостям свой кабинет и выложил на стол личное дело Оттомара Мантея. Надев очки, Волков стал просматривать протоколы допросов, характеристики, автобиографию. Ни в одном из документов ни разу не упоминалось о новом оружии.

Привели Мантея. Фенрих заученно вытянул руки по швам, отрапортовал о прибытии. Алексей Владимирович показал на стул. Мантей послушно сел. Павел приготовился к переводу. Стриженный наголо, с бледно-рыхлым лицом, фенрих производил жалкое впечатление. Хотя его мундир и сапоги были вычищены, однако что-то неуловимо неряшливое было во всем облике пленного. На просьбу рассказать о себе он без запинки выпалил все, что уже писал в автобиографии, и с выражением услужливой готовности стал ждать новых вопросов.

— Кто руководил вашей практикой на фронте? — задал прямой вопрос Волков. Мантей с удивлением взглянул на русского, по его мнению, большого человека из разведки или контрразведки, заискивающе ответил:

— Капитан Хохмайстер.

— Значит, была целая группа?

— Мы прибыли в составе отделения.

— Чтобы провести боевые испытания противотанкового оружия, — не то вопросительно, не то утвердительно проговорил Волков.

Фенрих заволновался, но Волков и на этот раз сделал вид, что ничего не заметил:

— Как назвали это оружие?

Мантей сглотнул слюну:

— Фаустпатрон…

— Хохмайстер… Это не тот Маркус Хохмайстер, который стал чемпионом на Олимпийских играх в Берлине?

— Тот.

— Отчего он забросил бокс?

— Он целиком отдался изобретательству.

— Работал над «фаустом»?

— Да. Но, признаться, я не был близок к капитану. У него была отдельная лаборатория. Допуск туда был далеко не у всех.

— Лично вы там бывали?

— Да. Однако не во всем разобрался. Мы изготовляли лишь отдельные узлы.

— После нашей беседы опишите их во всех подробностях. Где собираются наладить массовое производство «фаустов»?

— Я не в курсе. Правда, перед тем как отправиться на фронт, Хохмайстер ненадолго ездил в Баварию.

— В Мюнхен? Розенхайм?

— Кажется, в Розенхайм. Я слышал, он несколько раз упоминал этот город. Там живут его родители.

— А чем они занимаются?

— По-моему, связаны с детскими игрушками.

— Откуда у вас такое предположение?

— Случайно я видел в лаборатории на столе отцовскую записку Хохмайстеру… Она была написана на фирменном бланке «Клейне»…

Последнее слово Павел перевел как: «Малыш».

— Что было написано в ней?

Мантей покраснел.

— Ну-ну! Вы же настоящий немец и обязаны интересоваться другими!

— Там шла речь о сроках платежей. Отец угрожал отказом в кредите.

Волков неожиданно переменил тему разговора.

— Как вам живется в лагере?

Мантей испуганно взглянул на офицера особого отдела, пожал плечами. Алексей Владимирович едва заметным кивком головы попросил того выйти.

— Что думают ваши товарищи о положении на фронте?

На влажном лбу Мантея собрались морщинки. Он взглянул на Волкова и Клевцова, как бы решая, быть или не быть до конца чистосердечным. Что-то подсказало ему, что русских устроит только прямой ответ.

— Многие верят в победу Германии, но есть и такие, кто разочарован.

— Вам известно, что армия Паулюса погибает в Сталинграде?

— Нам говорил об этом политический информатор…

— Благодарите своего бога, что вам уже не придется воевать и вы уцелеете.

Мантей вдруг сгорбился, в глазах показались слезы:

— Мне очень тяжело здесь… Ефрейтор Бумгольц заставляет чистить нужники! Он ненавидит меня.

— Почему ненавидит?

— Я имел неосторожность сказать о том, что мой папа — советник в министерстве внутренних дел. Так он назвал его «душегубом».

В кабинет неслышно вошел сотрудник лагеря, показал на часы. Подходило время обеда. Алексей Владимирович сказал Мантею:

— Идите в столовую, потом возвращайтесь сюда.

Фенрих бросился к двери.

— Кто такой Бумгольц? — спросил Волков сотрудника.

— Командир взвода, куда зачислен Мантей. Его подчиненные ходят по струнке.

— Мантей жалуется.

— Такие всегда скулят. Это он сейчас пообтерся, а когда сюда попал, держался павлином, Женевскую конвенцию вспоминал. Свои же ему быстро сбили спесь.

— Попрошу вас еще об одном одолжении… Распорядитесь прислать к нам побольше земляков из Мюнхена и Розенхайма…

По мнению Волкова, наибольшую опасность для группы Павла кроме гестапо представляли сотрудники третьего отдела абвера. Они боролись с разведкой противника. Ими командовал полковник Франц Эккард фон Бентивеньи.[13 - Дальнейшая судьба Бентивеньи такова. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 года перед повышением в чине проверялась политическая благонадежность каждого офицера вермахта. В отношении Бентивеньи у фашистов никаких сомнений не было. Уже в августе 1944 года он стал генерал-майором. Позднее командовал пехотной дивизией в составе оперативной группы армий «Курляндия». Весной 1945 года «Курляндия» была разбита войсками Прибалтийского фронта. Генерал-лейтенант Бентивеньи попал в советский плен. Был приговорен к 25 годам заключения. В октябре 1955 года передан в ФРГ, где его сразу же выпустили на свободу. Умер в Висбадене в 1958 году в возрасте 61 года.]

За этим человеком Волков следил с пристальным вниманием. Бентивеньи был опытным и коварным противником. Родился он в Потсдаме в семье кайзеровского офицера. В 20-летнем возрасте в гвардейском артиллерийском полку получил первый офицерский чин. Отдел Абвер III принял в 1939 году будучи полковником генерального штаба. Канариса, мало обращавшего внимание на происхождение, привлекли в Бентивеньи главные черты — изобретательность в провокациях и маниакальная жестокость к «врагам рейха». Работая в тесном контакте с гестапо и службой безопасности СД, Бентивеньи создал плотную сеть контроля, хитрую систему мер по сохранению военных секретов.

Определенную опасность представляли личные документы. Они постоянно видоизменялись, разнилась система цифр и индексов, в каждом районе существовал особый код, опять-таки меняющийся чуть ли не каждый месяц. Верно, нашим шифровальщикам удалось эту систему разгадать, однако полной гарантии в надежности всех документов, положенных каждому члену группы, не было. К тому же в ужесточившихся условиях проверки документов нужно было получить соответствующие отметки у местного сотрудника Абвера III и в полицейском управлении, назвать причину переезда и задержек, чтобы не вызвать подозрений.

От Павла, Нины и Йошки требовалось не только безупречное владение языком, знание местных диалектов, оборотов речи и выражений, но и безукоризненность одежды и содержимого карманов, вплоть до продовольственных карточек самой последней серии, поскольку цвет их тоже непрерывно менялся, а старые сдавались в обмен на новые, до талонов на промышленные товары, личных писем, фотографий, с которыми должна совпадать легенда.

В лагере военнопленных нашлось немало баварцев. Они обстоятельно рассказали о Мюнхене и Розенхайме, о нравах, праздниках и любимых развлечениях жителей. Павла заинтересовал один из пленных — Артур Штефи. Его мать содержала в Розенхайме пансионат. Брат Франц был художником, имел некоторые связи с нацистскими властями города. У Артура оказалось много снимков особняка, возле которого фотографировалась семья. Поскольку Штефи попал в плен недавно вместе со штабом полка, ни мать, ни брат не могли еще знать о его участи.

По настоянию Волкова Павел провел с Артуром два дня. У них возникло даже нечто вроде симпатии друг к другу. Пленный рассказал о своем детстве, воспитании, увлечениях, горько сожалел, что после гимназии решил избрать военную карьеру.

Павел попросил Штефи написать письмо матери: мол, пока жив и здоров, посылает со своим другом небольшой подарок, просит принять и обласкать его, он приедет с женой и денщиком. Другое письмо Артур адресовал брату, где жаловался на тяготы фронтовой жизни и тоже просил оказать поддержку другу, с помощью которого надеется облегчить свою судьбу.

После посещения лагеря военнопленных Волков начал вести более усиленную подготовку. Он же обеспечил группу крупной суммой денег, а также золотыми изделиями и бриллиантами.

— На «лапу» давать придется, — сказал он. — Немцы при нынешнем скромном пайке на взятку непременно клюнут.

Алексей Владимирович познакомил также с методами вербовки. Он призывал к осторожности. Нацисты сумели вселить в немца животный страх перед гестапо и полицией. Он советовал искать помощников среди тех, кто недоволен существующими порядками, обижен на начальство, бедствует с большой семьей. Другое дело, если придется говорить с Березенко. Правда, еще неизвестно, сможет ли он помочь в отношении «фауста», но раз сообщил о Фехнере, то, видимо, имеет какое-то отношение к этому оружию.

Для записи формул и чертежей группу снабдили особыми химическими чернилами в таблетках аспирина. Их не мог выявить никакой анализ. Если текста и чертежей будет много, то придется закамуфлировать их в какой-либо книге. Для дубляжа следует воспользоваться микропленкой в трофейном «Миноксе» величиной с зажигалку. В свое время такой фотоаппарат изъяли у немецкого агента.

Предусмотрел Волков и пути отхода в случае провала. Один из них намечался через «зеленую границу» в Швейцарии мимо пограничной охраны. Там был человек, который в случае необходимости мог укрыть от преследования. Дал Алексей Владимирович и адрес в Германии: Гейдельберг, Блауштрассе, 6/8, Макс Ульмайер. Им следовало пользоваться для связи с Центром.

Хотя группе, имеющей ограниченную задачу, придется иметь дело с людьми невысокого общественного положения, тем не менее Волков от всех требовал неослабной бдительности. Как бы ни пытался он все предугадать, элементы неожиданности и риска исключить было нельзя. Провал мог случиться в любое время, в любом пункте маршрута.

К началу марта 1943 года Волков посчитал подготовку группы законченной. Были проиграны разные варианты действий, опробованы средства связи, проверены документы, снаряжение, одежда, обувь. Оставалось выбрать, каким путем перейти линию фронта. Алексей Владимирович сразу же отверг предложение сбросить группу на парашютах. Разумней воспользоваться наземным путем, тем более, что благоприятствовала общая обстановка. После разгрома под Сталинградом немцы покатились на запад. Они в панике бросали обмороженных и раненых, тяжелую технику, танки и грузовики, оставшиеся без горючего. Вместе с войсками ударились в бег советники по экономическим вопросам и оккупированным территориям, чиновники нацистских министерств угля и стали, хлеба и труда, расовой политики и финансов, разные «референты» по части грабежа природных богатств России. С этой оравой и предстояло смешаться Павлу, Нине, Йошке.

Волков связался с работниками Генерального штаба. Те указали наиболее удобный участок для перехода линии фронта. Армейские разведчики под командованием специального сотрудника разведуправления провели группу к хутору Ясному. Здесь в укромном месте закопали «северок» на тот случай, чтобы вызвать помощь, когда группа пойдет обратно, раздобыли лошадей с бричкой. Перед рассветом выехали на большак и пристроились к колонне отступающих румын. В Славянске Йошка оставил лошадей у одного инвалида, заплатив за содержание немалую сумму. От этого города уже ехали в поезде до Лейпцига. Документы действовали безупречно.

В Лейпциге купили чемоданы и вещи, которые могла иметь состоятельная немецкая семья. Павел достал билеты в вагон первого класса. Экспресс Берлин — Вена шел через Розенхайм.

Если весна 1943 года в России затянулась, там долго лежал снег, то в южной Германии уже распустились деревья, белым цветом покрылись вишневые и яблоневые сады, было тепло, солнечно, люди ходили в летней одежде.

В Розенхайм поезд прибывал на рассвете. Он замедлил скорость задолго до вокзала и двигался на малом ходу, перескакивая с одной колеи на другую. Мимо плыли товарные склады, водозаборники, открытые грузовые платформы с коричневыми брикетами малокалорийного бельгийского угля, на котором работали локомотивы в рейхе. Наконец состав вполз под стеклянную крышу вокзала. Паровоз с шумным выдохом выпустил пары. Здесь не было привокзальной суеты, издерганных пассажиров, но и носильщиков не оказалось. Полицейский у выхода на городскую площадь удивленно вскинул выцветшие брови, когда Павел спросил, где находится стоянка такси.

— Боюсь, что в этот ранний час вы вряд ли найдете машину, — проговорил он и тут же осведомился: — Как далеко вам ехать?

— На Максимилианштрассе.

— О, вы быстрее доедете на трамвае. Шестая остановка.

Позванивая колокольчиком, скоро подкатил игрушечный бело-голубой трамвайчик на колесиках. Пожилой вагоновожатый в черной суконной форме дождался, когда зайдут пассажиры, дал сигнал и сдвинул рукоятку реостата. Трамвайчик, мягко покачиваясь на стыках узких рельс, покатил по дремавшим улицам.

Чтобы не приезжать слишком рано, Павел решил протянуть время в трамвае. Отдавая деньги за новые билеты, он сказал кондуктору:

— Поверьте, мы так давно не были здесь, что хотим подышать розенхаймовским воздухом.

Кондуктора позабавила расточительность пассажиров, но он промолчал. Еще не наступило время «пика», не встало солнце, какое ему дело до того, что троим чудакам вдруг взбрело тащиться по опостылевшему городу.

Трамвай пересекал и дубовые рощи с горками компостов из прошлогодних листьев и вязанками сучьев, изрубленных на мелкие чурочки величиной с карандаш, и районы с виллами, прибранными парками и сквериками, где жили богатые розенхаймцы. Потом он снова подкатил к вокзалу. Отсчитав от него пять остановок, Павел, Йошка и Нина сошли на шестой. Максимилианштрассе оказалась довольно тихой улицей с зеленым бульваром посередине и голубыми скамьями, возле которых стояли урны для мусора и окурков. Прошли несколько вилл и наткнулись на калитку с надписью на стандартной бронзовой доске: «Пансионат И. Штефи».

Павел нажал на кнопку звонка. Тут же появилась девушка в белом переднике с кружевной наколкой на пепельных кудряшках. Она любезно осведомилась, что нужно господам.

— Доложите фрау Штефи, приехал друг Артура с письмом и подарком для нее, — сказал он, незаметно оглядев большой сад, в центре которого желтела двухэтажная вилла.

Не прошло и минуты, как на дорожке из мелкого гравия и битого кирпича показалась высокая женщина лет шестидесяти. Большие влажные глаза уставились на Павла.

— Это вы? — спросила она, оглядывая его, словно отыскивая одинаковые с сыном черты.

— Это я, — произнес Павел. — Позвольте войти.

— О, простите. Я так растерялась. От Артура давно не было вестей.

Фрау Штефи распахнула калитку, попыталась взять у Нины кофр, но та учтиво отказалась от помощи. Когда вещи внесли в просторную прихожую на первом этаже, Павел подал письмо. Фрау Штефи читала долго, то и дело вытирая глаза кончиком кружевного платка. Вскоре глаза ее высохли, и она с необъяснимым вдохновением вдруг произнесла фразу, которая смутила не только Павла, но и привыкшего ко всему Йошку:

— Я горжусь моим мальчиком. Он сражается за фюрера!

Позднее, когда будет пылать Берлин, крысиным ядом отравится в своей норе Гитлер, Павел еще увидит таких матерей, с фанатичной страстью посылавших своих незрелых четырнадцатилетних сыновей на смерть «в жертву фюреру» — и не удивится. Но сейчас такая женщина предстала перед ним впервые, и он на какое-то мгновение лишился дара речи. Йошка, кашлянув, стал открывать чемодан, где лежал заранее приготовленный подарок — небольшой медальон русской ручной работы. Павел же, очнувшись, достал из бумажника фотоснимок, сделанный немецкой камерой и отпечатанный на трофейной бумаге. Гордо вскинув голову и улыбаясь, в егерском мундире и эдельвейсовском кепи стоял Артур посреди сугроба. Возбудившись от подарка, письма и снимка, фрау Штефи решила отблагодарить нежданных гостей по-своему:

— Артур просит предоставить вам квартиру на некоторое время, я велю приготовить прекрасный домик в саду. Три комнаты вас устроят?

— Конечно, если это будет стоить не дорого.

— Пустяки! Зато будете чувствовать себя свободно и можете готовить пищу сами. У меня, к сожалению, еда по нынешним временам весьма скромна.

— Какие требуются формальности для прописки?

— Вы должны сделать отметку о жительстве в полицейском управлении. С блокфюрером я договорюсь сама.

Пока шел разговор с хозяйкой, служанка успела прибраться во флигеле, проветрить комнаты, застелить постели. Некоторое время спустя Йошка с ней познакомился. Она оказалась его соотечественницей из села Глены в Моравии. Звали ее Франтишкой. Йошка быстро нашел с ней общий язык, сказал, что ему тоже приходится прислуживать, но хозяин, по крайней мере, не так строг и бессердечен, как другие. Проникшись доверием к земляку, Франтишка рассказала об обитателях пансионата. Здесь жили инвалиды, которые обморозились у Нарвика еще до русской кампании, сын фрау Штефи Франц с женой Кларой, а наверху в мансарде какой-то бука-инженер.

Эти сведения Йошка передал Павлу. На распаковку вещей и устройство ушло мало времени. Павел сказал Йошке:

— Сейчас же поезжай в Мюнхен, ищи Березенко, наведайся в семнадцатое отделение почты, куда мать шлет ему письма. Вечером Нина постарается познакомиться с обитателями пансиона. Мне же предстоит идти в полицейское управление…

— Может, лучше тебя подстраховать?

— Не надо. И меня не выручишь, и себя подведешь… По возвращении из Мюнхена ищи завод детских игрушек Хохмайстера и Ахима Фехнера.

В саду появился толстозадый человек с мольбертом и красками, уселся на раскладной стульчик. Нетрудно было понять, что это Франц — брат Артура Штефи. Павел взял письмо и деревянную коробку с красками, подошел сзади, некоторое время молча рассматривал картину какого-то сражения.

— Прекрасно! — негромко, но с чувством произнес Павел.

Франц испуганно обернулся, отчего едва не свалился с хрупкого стульчика:

— Откуда вы взялись?!

— Пауль Виц. Утром я поселился вместе с женой и денщиком в вашем флигеле… Клянусь вам, вы гений!

Франц мало походил на Артура. Это был разжиревший субъект с рыхлым угреватым лицом. Белесые глаза навыкате обрамляли жесткие и прямые, как у поросенка, ресницы. Художник неопределенно махнул рукой с кистью.

— Так себе, — поскромничал он, не поняв иронии. — Пишу «Битву под Смоленском» для Дома инвалидов в монастыре святой Агнии. Старые вояки любят аллегории.

— Я вам привез письмо от Артура.

— Мой брат как был идиотом, так им и остался.

— Не скажите, Артур ведет себя геройски. — Павел придал голосу жесткие нотки.

Франц, взяв письмо Артура, быстро пробежал по строчкам мутными глазами, дернул плечом:

— Довоевался…

— Я узнал от вашего брата, что вы прекрасный художник, и добыл в России эту штуку…

Франц скомкал письмо, сунул в карман куртки, откинул крышку деревянной коробки и взвизгнул от восторга:

— Да это же чудо, господин Виц! В мире не найдешь лучше русских красок! Они делаются из настоящих масел и красителей.

Франц проворно вскочил, забежал вперед:

— Как я узнал, Артур — ваш друг. Извините, я опрометчиво высказался о нем. Я люблю Артура, хотя не одобрял, что он избрал военную карьеру. Но сейчас война, место настоящего немца в окопах, а у меня гипертония, артрит и всякие немощи…

В это время появилась его жена Клара с газетами и конвертом. Павел коснулся губами ее руки.

— Дорогая, это Пауль Виц — фронтовой товарищ нашего Артура. С женой и денщиком его поместила маменька во флигеле, — притворно ласково заверещал Франц.

— Одну минуту, — прервал его Павел, быстро сходил к себе и вернулся с плоским флакончиком «Коти». — Хорошенькая женщина, надеюсь, не откажется от этого скромного презента?

Клара, как девочка, сделала книксен и поправила высоко взбитую спереди и пышно рассыпавшуюся сзади по плечам прическу, схожую с той, какая была у Клары Доннер из нашумевшего фильма «Большой вальс».

Франц распечатал конверт, прочитал несколько строк на узкой полоске бумаги.

— Какая-нибудь повестка? — тревожным тоном спросил Павел.

— Наоборот! Йозеф Шрайэдер назначает время сеанса.

— Кто такой этот Шрайэдер?

— Важный чиновник в полиции. Эти господа хотят увековечить себя в истории, хотя папа Йозефа был простым писарем в магистрате. Кстати, я скажу ему о вас. Ведь вам нужно разрешение на проживание.

— Буду очень признателен, — Павел еще раз взглянул на картину — черное небо, багровый пожар в городе с типично немецкими крышами, даже церковью, которая напоминала мюнхенскую Фрауэнкирхе; — очевидно, таким представлял Смоленск Штефи. На переднем плане были изображены идущие в атаку танки и прижатые к броне солдаты с яростными лицами. — Нет, что вы ни говорите, у вас несомненный талант!

Вечером Нина взяла термос и пошла к фрау Штефи за кипятком. Она появилась в столовой в тот момент, когда обитатели пансионата собрались на ужин. Нина познакомилась с Францем и ветеранами из Нарвика. За столом не было лишь жильца с мансарды.

17


Поиски Березенко Йошка начал с 17-го отделения имперской почты. Оно оказалось напротив проходной завода «Байерише моторенверке». Молодой чех не предполагал, что будет иметь немалый успех у почтовых работниц. Смазливая девица за окошечком на вопрос, знает ли она господина Бера (так подписывался на обратном адресе Березенко), ответила игриво:

— А зачем вам понадобился этот сухарь?

Йошка поведал трогательную историю о больной матери, от которой привез благословение и посылку.

— Из Киева? — удивленно воскликнула девица.

— Откуда же еще! Я лежал там в госпитале.

В разговор вмешалась подружка из соседнего окошечка.

— Он теперь на почте бывает редко. А искать ею надо на БМВ. Однажды я видела его выходящим из проходной.

— В котором часу?

— После первой смены. В семнадцать.

— Как он выглядит?

— Длинный, дистрофичный… в очках… утиный носи… губы поджаты так… нет, так! Одет в серую тройку и реглан до пят.

Их наблюдательности можно было позавидовать.

До пяти вечера он ходил по Мюнхену, потом вернулся на почту и занял позицию у окна, откуда хорошо просматривались ворота БМВ. Кончилась смена. Из проходной повалил народ. На почте сразу стало многолюдно.

Йошка так и не увидел Бера, хотя проторчал у окна целый час. После закрытия почты ему ничего не оставалось, как пригласить подружек в кафе, угостить их пирожными и легким яблочным вином. Более серьезной девушке, видимо начальнице, по имени Ингрид он сказал:

— Если вдруг объявится Бер, передайте, что в воскресенье буду ждать его в сквере у Новой ратуши с восемнадцати до девятнадцати.

— Выходит, и я не увижу вас до воскресенья?

— Я живу далеко отсюда, но вас постараюсь увидеть раньше…

В Розенхайм он вернулся поздно.

— Почта — пока единственное место, только через нее мы сможем выйти на Березенко, — заключил Павел. — А до воскресенья постарайся разыскать Ахима Фехнера.

На следующий день с утра Йошка поехал искать фабрику детских игрушек Ноеля Хохмайстера. Она оказалась на западной окраине города. За высоким кирпичным забором виднелись три цеха, складские помещения и контора. Инспектор по найму — лысый старик, страдающий подагрой, просмотрел солдатскую книжку, справку из госпиталя об увольнении из вермахта и проговорил:

— Для устройства на работу нужна еще рекомендация от гауарбайтсфюрера.[14 - Должностное лицо нацистской партии на крупных предприятиях края.]

— Не знал, что детские игрушки тоже представляют для рейха военную тайну, — удивленно воскликнул Йошка.

— Мы теперь занимаемся другим делом, — шепнул старик.

— А какую работу мне дадут?

— У нас нет вакансий шофера. Пойдете разнорабочим. Паек и 80 марок в неделю.

— Я подумаю, — Йошка забрал документы и вышел.

Пивная «Альтказе», занимавшая подвал одного из стандартных четырехэтажных домов неподалеку от проходной, обслуживала рабочих этой же фабрики. Едва Йошка сел и закурил, как к нему приковылял кельнер. Под его халатом он заметил солдатский френч и синие кавалерийские галифе с рыжими леями.

— Видать, оттуда, — мотнул головой куда-то в сторону кельнер.

— А ты уже свое получил?

— С добавкой. Вместо ноги протез, а где взять вторую половину ягодицы?

— Без этого прожить можно, а вот без шнапса и пива… — Йошка извлек из бумажника продуктовую карточку и деньги. — Пусть побегает напарник, а мы хлопнем за мой счет по рюмочке за наши фронтовые дела.

Кельнер воровато оглянулся, понизил голос!

— С этим сейчас строго, но сообразим.

Он прохромал к стойке, что-то шепнул толстяку, тот скрылся в подсобке. Йошка стал разглядывать людей в пивной — старики, малолетки непризывного возраста, которые либо учились в гимназии, либо числились в командах «трудового фронта». В дальнем углу обосновалась компания отпускников в черных танкистских куртках.

Подошел кельнер с подносом, опустил на стол две литровые фаянсовые кружки крепкого портера, тарелку с зельцем, ломтиками ржаного хлеба и темной бутылкой рейнвейна. С ловкостью фокусника он выдернул рюмки из-под фартука, пододвинул стул и, скособочившись, сел. В бутылке оказался шнапс. Выпили за жизнь, за конец войны. Через полчаса Йошка знал о кельнере все — и что зовут его Хуго, и получает он пенсию по ранению, но приходится подрабатывать, так как толстяк за стойкой, чтоб у него лопнули потроха, его тесть и жмот, и откуда начал войну и где кончил — в деревне Чуриково под Малоярославцем…

— А я ведь был каменотесом! — всхлипнул Хуго и потянулся к бутылке.

— Слушай, приятель. Ты знаешь здесь всех выпивох?

— Назову каждого, — похвастался кельнер. От выпитого он побледнел, но глаза оставались трезвыми, язык не заплетался.

— Не знаешь ли ты Фехнера?..

— Ахима? Как же! Ровно в семь он пропускает здесь не меньше двух литров пива.

— У него отец… — Йошка наморщил лоб, как бы пытаясь вспомнить имя.

— Вальтер? Так он погиб под Истрой в ноябре сорок первого.

— А где он служил?

— Как где? Сначала в нашем восьмом Баварском округе, потом его услали в Россию, оттуда пришел «постэнгель»[15 - «Почтовый ангел» — извещение о смерти, похоронка.] — геройски погиб за великую Германию и ее фюрера… Ну, ты знаешь такие штучки.

— Еще бы!.. Письма от товарищей он не получал?

— Нет.

— Как же так? Мы писали всем отделением. Вальтер погиб на наших глазах, когда мы попали под огонь «русских органов», — растерянно пробормотал Йошка.

— Вы, наверное, так красиво расписали его смерть, что цензура просто-напросто выбросила письмо в корзину? В общем, приходи в семь. Я оставлю столик, — Хуго отсчитал сдачу.

Тут Йошку осенила мысль попросить еще об одном одолжении:

— Нет ли у тебя на примете порядочного ювелира?

— Сейчас золото и всякие штучки упали в цене, — не то с осуждением, не то с завистью проговорил Хуго. — Запомни адрес одного кровососа. Его зовут Карл Зейштейн.

В мастерской ювелира оказалось несколько инвалидов, продававших дешевенькие поделки. Йошка протянул ювелиру золотое кольцо с бриллиантом. Брезгливо оттопырив нижнюю губу, толстяк повертел кольцо в пальцах, похожих на шпикачки, воткнул в глаз увеличительное стекло, ковырнул пинцетом:

— Стеклышко… Пятьдесят марок.

Недолго думая, Йошка ухватил ювелира за воротник, притянул к себе, свирепо зарычал:

— Ах ты, рыло тыловое! Фронтовиков грабишь!

Сзади ободряюще загалдели инвалиды. Кто-то уже протянул костыль, намереваясь долбануть толстяка по лысине.

— Кажется, я ошибся, — придушенно бормотнул толстяк.

Йошка разжал кулак. Ювелир плюхнулся на стул, долго одышливо хрипел, всасывая воздух и водя жирной шеей из стороны в сторону. Фронтовики примолкли. Наступила тяжелая тишина. В конторке у ювелира не было таких денег, чтобы рассчитаться за высокопробное золото и алмаз, но он не хотел расстаться с кольцом. Отдышавшись, сказал:

— Мне нужно сходить за деньгами.

— Сходим вместе, — Йошка решительно отодвинул барьерный засов.

— Как же я оставлю свое место?!

— Заприте кассу и успокойтесь. Никто не тронет вашего барахла. Верно, говорю?

— Валяй, — сказал один из калек. У него не было левой руки, зато кулак правой походил на тыкву среднего размера. — У нас еще не завелись мародеры на своей земле.

— Сколько вы хотите за кольцо? — спросил толстяк, с остановками поднимаясь по винтовой лестнице в свой кабинет.

— Десять тысяч.

Такую стоимость назвали специалисты в Москве со скидкой на падение курса, поскольку арийцы тащили в Германию все награбленное. Учитывалось и еще одно немаловажное обстоятельство: после Сталинграда кое-кто из дальновидных немцев понял, что скоро наступит пора, когда марки ничего не будут стоить, а цена золота и драгоценных камней поднимется еще выше. Они помнили времена после первой мировой войны, когда тысячными купюрами разжигали примуса. Понимал это и Карл Зейштейн. Однако, услышав названную сумму, простонал:

— Дайте и мне заработать…

— Молите бога, что не забрали в армию. Попадись, ко мне в отделение, через месяц бы сделал вас тростиночкой, бегали бы вы по плацу, как юноша.

— У меня сердце!

— Да уж понятно — не мешок с требухой. — Йошка ласково потрепал ювелира по тучному боку и заговорщицки подмигнул: — Но сердце-то… золотое. А?

Ювелир намек понял. Немалых денег стоило ему откупиться не только от призыва в армию, но и от трудовой повинности, обязательной для каждого немца. Он машинально открыл массивный сейф, позабыв об осторожности. Окажись клиент грабителем, то легко бы овладел всем состоянием. Но Йошка деликатно отвернулся, будто его заинтересовала крыша соседнего дома.

— Давайте вашу вещь и берите деньги, здесь ровно десять тысяч, — заторопился ювелир. Только сейчас до него дошел ужас происходящего: при открытом сейфе, без свидетелей, с фронтовиком, судя по всему не из тихонь и простаков…

Йошка не спеша пересчитал пачки, рассовал деньги по карманам, с пристальным вниманием поглядел в водянистые глаза ювелира:

— У меня есть еще несколько подобных штучек. Обращаться к вам или поискать другого ювелира?

— Только ко мне! — воскликнул Зейштейн.

— Согласен, и еще один дельный совет: постарайтесь учтивей обращаться с увечными — они сейчас страшно сердитые.

Толстяк закивал, сверкая плешью, как китайский божок.

В семь с четвертью Йошка вернулся в погребок «Альтказе» и сразу же увидел узкогрудого молодого человека в потертом твидовом пиджаке и вигоневой фуфайке, хотя в пивной было жарко и душно.

— Ахим, вы должны получить от нас письмо, писали всем отделением сразу после боя, — сказал Йошка.

— Ничего не получал, кроме официального уведомления о смерти.

— Отец погиб на моих глазах.

Ахим вцепился в рукав Йошки, закашлялся, выхватил платок и привычно прижал ко рту.

«Да у тебя, парень, туберкулез, и долго, видать, ты не протянешь», — подумал Йошка.

По желтому лицу Фехнера пошли красные пятна, на сморщенной шее вздулись вены. С трудом подавив кашель, Ахим проговорил:

— Не надо рассказывать. Все равно отца не воскресишь.

Из заднего кармана брюк Йошка вытащил несколько бумажек разного достоинства, положил на стол:

— Вот что, парень. Купи жиров, масла… Ты должен поправиться.

Глаза Фехнера вдруг гневно заблестели:

— Ишь, фронтовое братство! Верните мне отца! Не надо ваших денег!

Такого оборота Йошка не ожидал, сурово одернул Ахима:

— Уймись! Если бы не цыплячья шкура, я бы сделал из тебя отбивную.

Парня вновь стал душить кашель. Он выкрикивал бессвязные слова, мучительно пытаясь построить какую-то фразу. Йошка жестко произнес:

— Черт с тобой! Ты не достоин своего отца.

Фехнер сделал попытку удержать Йошку.

— Прочь руки!

Он подошел к Хуго у стойки, который вместе с тестем не без интереса следил за перепалкой.

— Парень явно перепил, — сказал Йошка.

— Не знаю, какая блоха укусила его сегодня… Надеюсь, ты не останешься в обиде на наш погребок? — спросил Хуго.

Йошка подмигнул ему:

— Налей-ка нашего «рейнвейна» всем троим.

Тесть, благодушно расплывшись, выпил рюмку. Йошка не поскупился на чаевые. Покинув погребок, он доехал до пансионата, осторожно стал приближаться к флигелю. Дважды прошел мимо освещенных окон, увидел Нину за вязанием. От сердца отлегло.

— …Я правильно сделал, что не стал связываться с неврастеником? — закончил свой рассказ Йошка.

— Да. Тем более, что он был пьян, — согласился Павел.

— Уверен, Фехнер сам станет разыскивать меня.

Утром к Павлу прибежал Франц:

— Господин Шрайэдер требует вас к себе.

Павел выслушал Франца спокойно, на его лице не дрогнул ни один мускул.

Йозеф Шрайэдер жил на небольшой вилле с колоннами, лепным карнизом и высокими узкими окнами в стиле древнегерманской готики. Он стоял у парадной лестницы, широко расставив ноги и закинув руки за спину. Франц прибавил прыти и, тормознув в нескольких шагах, выкинул вперед руку. Шрайэдер, глядя мимо него, спросил:

— Это и есть друг вашего Артура?

— Так точно! Майор и представитель фирмы «Демаг» в Донбассе Пауль Виц.

Павел выступил вперед, отдал честь по-армейски:

— Великодушно простите меня, я отвлеку саше внимание на несколько минут, вот мои документы… Осмелюсь просить вашего содействия в прописке, чтобы выкроить несколько дней для отдыха.

Пока Франц устанавливал мольберт, пока раскладывал кисти и краски, Павел подавал одну бумагу за другой. Натренированным взглядом Шрайэдер просматривал их, остановился перед прошением и щелкнул пальцами. Павел догадался: ему понадобилась авторучка. В углу листа появилась надпись: «Капитану полиции Каппе. Оформить немедленно».

В полицейском управлении Павел нашел Каппе. Магическое «немедленно» сделало капитана расторопным. Документы пробежали по конвейеру с десятками других с той лишь разницей, что проверялись «немедленно», и их обладателю не пришлось потратить много времени на ожидание. Вместе со штампом на жительство были выданы продовольственные карточки на хлеб, мясо, маргарин, сахар, мыло и табак, распределяемые в рейхе по строгим нормам.

18


В воскресенье Йошка снова появился на почте. Ингрид сказала, что передала Беру все, о чем он просил. По ее словам, тот страшно заволновался, однако обещал быть. В шесть вечера Йошка сел на лавочку в сквере напротив Новой ратуши, развернул газету «Дойче иллюстрирте». Вдруг к нему подошли двое в шляпах. Йошка похолодел. Неужели девицы на почте на него донесли?! Как же он не учел, что служащие почты, несомненно, связаны с полицией!

— Документы! — рявкнул один из полицейских.

— Нельзя ли повежливей? — пробормотал Йошка, чтобы выиграть время и прийти в себя.

— Проверка, — снизил тон верзила, увидев на отвороте френча бело-красную ленточку Железного креста.

Слухай подал солдатскую книжку со штампом остановки в Розенхайме.

— А зачем приехали в Мюнхен?

— Да мало ли какие у меня тут дела?! — возмущенно воскликнул Йошка. — Может, встреча с подружкой! Может, на родину поглядеть!

— Ладно-ладно, — успокоил его полицейский, возвращая документ. — У нас тоже хоть и не фронт, а служба не приведи господь.

Полицейские ушли. Минут через двадцать Йошка увидел Березенко, прошел мимо, шепнув: «идите за мной!» Еще в прошлый раз, осматривая город, он облюбовал один тихий погребок и сейчас направился туда. Березенко пошел следом. В погребке Йошка заказал кофе на двоих.

Без лишних слов Слухай достал из бумажника письмо матери, пододвинул Березенко. Тот стал читать, то и дело протирая очки. Наконец медленно свернул листок, вложил в конверт, сунул его в карман:

— Как к вам попало это письмо?

— Долго рассказывать. Да и ни к чему.

— Неужели мама пошла в услужение… — Березенко замялся.

— Нет, к немцам она не пошла.

— А вы кто?

— Я чех. Для нас немцы те же завоеватели, что и для вас, — Йошка решил играть в открытую.

— У мамы довольно-таки странная просьба: полностью доверять человеку со шрамом на правой руке. Это вы?

— С тем человеком я скоро вас сведу, — Йошка понял, что Березенко ему не верит. — Хотите, я расскажу о вас то, чего не могут знать немцы и не скажет мать ни под какими пытками? Ну, например, как ухаживали в институте за Оксаной Полищук?..

Березенко почувствовал себя свободней:

— Кстати, где она сейчас?

— На одном из заводов в Нижнем Тагиле… Вам ничего не говорит имя Грач? — Йошка назвал кличку подпольщика, который давал задание Березенко, когда его отправляли в Германию.

— Говорит, — после паузы проговорил Березенко.

— Тогда ответьте на мой вопрос: где вы живете?

— В Мюнхене, в общежитии для иностранных рабочих.

— В лагере?

— Нет, мы, специалисты, пользуемся относительной свободой. С некоторых пор я живу в Розенхайме.

— В Розенхайме?! — удивился Йошка.

— Да. В пансионе фрау Штефи.

Йошка взволновался:

— В мансарде?

Этот вопрос в свою очередь удивил Березенко, но он не подал вида.

— Кто за вами приглядывает?

— Здесь — арбайтсфюрер Лютц, а там капитан Вилли Айнбиндер и, по-моему, Франц Штефи.

— Он же художник!

— И соглядатай по велению долга. Они с Лютцем друзья с давних лет.

Йошка допил кофе:

— Мне пора. Если встретимся в Розенхайме, мы не знакомы.

Ему не терпелось быстрей сообщить Павлу, что Березенко, на поиски которого они потратили несколько дней, оказывается, проживает под боком в мансарде пансионата фрау Штефи. Вести разговор дальше не решился. Березенко и так открылся достаточно полно. Теперь ему нужно доказать, что именно он и Павел связаны с матерью и Грачом, стало быть, с Родиной.

…Известие о том, что жилец в мансарде не кто иной, как Березенко, заставило Павла задуматься. Получалось как в сказке, а это настораживало. Но поразмыслив, он пришел к выводу — ничего страшного пока нет. Йошка расспросил служанку более подробно, и Франтишка припомнила, что жильца поселял щеголеватый человек лет тридцати, потребовал поставить в мансарде письменный стол, затем спустился к Францу. Жилец питается отдельно, в столовую спускается редко, ни с кем из обитателей пансиона не общается. По утрам за ним приезжает на «опеле» капитан спортивного склада. Он же привозит его вечером. Павел дал Йошке задание — любыми путями сблизиться с капитаном, который, по-видимому, имел какое-то отношение к фаустпатрону.

Когда к подъезду подкатил «опель» и в дом вошел статный, широкоплечий капитан, Йошка находился неподалеку в кустах. Немец видеть его не мог. Из окон дома тоже никто не смотрел. Из наборного складного ножа он открыл острое шило, прошел мимо «опеля». Несколько мгновений хватило ему, чтобы всадить шило в резину заднего и запасного колеса, что крепилось у левого крыла.

Он исчез так же быстро, как и появился. Прошел во флигель и стал из окна наблюдать за машиной у парадного. Капитан и Березенко появились минут через пять. Едва «опель» тронулся, как спустило заднее колесо. Офицер открыл багажник, достал ключи и домкрат, заменил старое колесо запасным, но и это тут же спустило.

Йошка вышел на дорожку. Он шагал неторопливо, будто прогуливался. Капитан рассмотрел на рукаве ефрейторский угольник, крикнул:

— Эй, ефрейтор!

Йошка прибавил ходу. Краем глаза заметил вытянувшееся лицо Березенко, тот вылезал из кабины.

— Как ты попал в этот пансион?

— Я живу во флигеле с хозяином.

— Кто он такой?

— Бывший майор вермахта, сейчас сотрудник фирмы «Демаг» — в отпуске. Фрау Штефи сама предложила флигель, поскольку господин Виц друг ее сына Артура.

— Того, кто на фронте?

— Да. Того.

Капитан наморщил лоб, обдумывая, как поступить дальше.

— Разбираешься в машинах?

— Как в самом себе. На фронте был шофером, а водить «татры» и «бюссинги» по русским дорогам — это надо уметь.

— Почини колесо.

Йошка подошел к заднему колесу, осевшему на обод, быстро приподнял домкратом задок, отвинтил гайки, извлек камеру, нашел прокол:

— Вы напоролись на гвоздь, господин капитан!

— Работай и не болтай!

Йошка вырезал заплату, зачистил резину. В аптечке нашел кусок сырого каучука и с помощью того же домкрата и небольшой паяльной лампы завулканизировал камеру. Оставалось вставить ее в покрышку, накачать и поставить колесо на место. Тут до него донеслись слова капитана, сказанные по-русски:

— Вы переутомляетесь, Бер. Работаете даже по ночам.

— Я никак не могу найти сплав, не применив те же дефицитные никель и марганец, господин Айнбиндер.

— Я не о том. Почему вы, русские, не цените свободное время? Или это в вашем характере?

— У нас все было не так, — ответил Березенко и замолчал.

— Господин капитан, может, вам залатать и вторую камеру? — крикнул Йошка, завинчивая гайки на заднем колесе.

Айнбиндер посмотрел на часы:

— Давай! Мы все равно опоздали.

— Как здоровье господина Хохмайстера? — через некоторое время спросил Березенко.

— С глаз повязку сняли. Но пока неясно, будет ли он видеть… Хотелось бы доделать нашу работу до его приезда.

— Беда в том, что мы стремимся совместить несовместимое. Мы с вами пытаемся найти такой металл, где уживались бы абсолютно противоположные качества — легкость, дешевизна, прочность.

— Последние испытания меня не привели в восторг, — произнес Айнбиндер. — Если три «фауста» из десяти будут взрываться в руках стрелков, нас объявят врагами Германии.

— Вам сделают снисхождение. Вы немец. Меня же посчитают агентом русских и вздернут на виселицу, — Березенко выдавил нервный смешок.

Йошка завулканизировал камеру запасного колеса:

— Готово, господин капитан!

Айнбиндер протянул ефрейтору пачку дорогих сигарет «Данвин», но Йошка отвел руку:

— Извините, курю сигареты попроще. Если хотите отблагодарить, позвольте отвезти вас, куда прикажете. Давно не держался за баранку.

— Хорошо, только за ворота, — разрешил Айнбиндер.

Йошка завел мотор, плавно тронулся с места. Выехав на шоссе, нажал на тормоз. Айнбиндер открыл дверцу:

— Дальше поведу сам, а ты топай обратно.

— Если понадоблюсь, готов услужить, — Йошка скользнул взглядом по каменному лицу Березенко-Бера. — Знаете ли, пропадаю со скуки. Не отдых, а одно томление.

— Ладно, иди! — Айнбиндер занял место за рулем и рванул «опель» вперед,

Йошка с прыгающим сердцем устремился к флигелю. На дорожке в саду его встретил Павел. Они вошли во флигель и Йошка передал весь разговор Айнбиндера с Березенко. Значит, они оба где-то в лаборатории ведут доводку сплава для ствола, а конструктор Хохмайстер отсутствует, неизвестно, отчего ослеп, но скоро должен приехать сюда.

…Франц между тем соображал — ехать или не ехать ему в Мюнхен к Лютцу? Арбайтсфюрер строго наказал сообщать обо всех изменениях, которые могут случиться в окружении постояльца пансионата Бера. Изменений, собственно, не было, но Францу не терпелось показать свое рвение. Как-никак именно Лютц давал ему выгодные заказы.

Поколебавшись, Франц все же поехал в Мюнхен. Там на вокзале набрал служебный номер арбайтсфюрера.

— Здесь Лютц.

— Добрый день, беспокоит Штефи.

— Где вы находитесь?

— На вокзале.

— Приезжайте в кафе на Лейбахштрассе.

Пока Штефи добирался до кафе, Лютц успел заказать вино и кролика с брусничным вареньем. Художник скорчил озабоченную гримасу:

— У нас во флигеле поселился некто Пауль Виц с женой и денщиком. Он привез маменьке и мне письма от брата Артура.

— Письма при вас?

— Только адресованное мне, — Франц достал из бумажника разглаженный листок. Лютц пробежал глазами по строчкам, побарабанил по столу:

— Очевидно, Виц имеет большие связи, если может облегчить участь Артура даже на фронте…

— У меня сложилось точно такое же впечатление. Он богат, независим.

— Он сделал отметку о прибытии?

— По приказанию Шрайэдера этим занимался капитан полиции Каппе.

— Я позвоню ему и попрошу о тщательной проверке. А чем, собственно, вызвана ваша тревога?

— Ничем, но вы приказали регулярно сообщать об укладе нашего дома.

«Усердный дурак не лучше лентяя», — подумал Лютц и спросил:

— Они видели Бера?

— Видели, но никакого интереса не проявили. А вот их денщик ремонтировал машину Айнбиндера.

— Вы правильно поступили, Франц. — Арбайтсфюрер разрезал кролика на две неравных части, большую положил Штефи. — Проследите, чем занимается семья. Не сделает ли кто попытку сблизиться с Бером. Можете высказывать отдельные критические замечания в адрес руководства партии и государства. Это свойственно людям вашего круга.

Штефи моргнул бесцветными веками.

— Возможно, все они — истинные немцы. Однако предосторожность не помешает, — Лютц стал расплачиваться. — На днях навещу вас. Я приеду к вам, как к старому другу. Запомните мое имя — Герман. И не вздумайте брякнуть: «Арбайтсфюрер»!

В тот же день Лютц созвонился с капитаном полиции Каппе, попросил срочно разослать запросы по всем адресам, где ранее проживали Вицы.

— Документы были в полном порядке. У вас есть какие-то подозрения? — насторожился Каппе.

— Никаких. Но они поселились там же, где живет мой ценный специалист. Хочу подстраховаться.

— Я выполню вашу просьбу, — пообещал Каппе.

Лютц положил трубку. На него как арбайтсфюрера было возложено много обязанностей. Помимо основной продукции — моторов — БМВ выполнял ряд заказов, поступивших в последнее время, исследовательский отдел доктора Хельда проектировал реактивные двигатели для таинственных перехватчиков Мессершмитта, работал над радикальными сплавами, которые пойдут на оснащение «тигров», «фердинандов». Лютц мог лишь догадываться о боевых качествах новых машин, но сердце и шкура, то есть мотор и броня, создавались на его глазах, представляли тайну тайн рейха, которую он должен был обеспечивать.

Через его руки проходило много бумаг. Они чаще всего помечались грифом «Гехейме рейхсзахен» — «Секретные имперские дела». На бумаги, выходящие из-под его пера, он тоже ставил точно такой же гриф. Империя, как и всякое другое авторитарное государство, любила тайну. Она, эта тайна, не подлежала контролю, рождала страх, держала в повиновении народ. Нарушение ее подрывало основу имперского могущества. И Герман Лютц как доверенный охранник созданной фашизмом системы больше всего страшился, как бы с «секретных имперских дел» не спал покров тайны. Ведь тогда в отлаженном механизме государственной машины произойдет сбой, равный урагану или кораблекрушению. А причиной тому могли стать болтливость, излишнее доверие, нерадивость, любая другая оплошность. Поэтому арбайтсфюрер с особой ревностью следил за соблюдением священного нацистского закона полного молчания и безукоризненного исполнения долга.

С появлением русского специалиста по сплавам ему прибавилось забот. Уже несколько месяцев Бер по заданию Хельда ищет новый сплав для еще одного чудооружия. Значит, о каждом шаге Бера должен знать он, Лютц. А тут в поле зрения появились незнакомые люди. Это вызывало тревогу.

19


Вскоре после того, как Ноель Хохмайстер узнал о тяжелом ранении сына, он резко сократил смету расходов лаборатории. Опытные «фаусты» отныне собирались на одном из участков завода поштучно. Это делалось под руководством Ахима Фехнера. Айнбиндер и Бер впрессовывали кумулятивную гранату и испытывали ствол на прочность в подвале лаборатории.

После очередной неудачи Айнбиндер завопил:

— Хватит! Мы не лошади!

Он вышел во двор, свистком вызвал старшего караула, вместе с ним опечатал двери, сдал ключи на хранение. «Опель» опять сидел на ободе. Резина истерлась вконец, а новую Ноель не давал. Никто из караульных не умел обращаться ни с ключами, ни с домкратом. Солдат призвали из далеких альпийских деревень, куда не забирались машины. Айнбиндер подумал о расторопном ефрейторе, поселившемся во флигеле у фрау Штефи. Тот ведь изнывал без дела. У него окончательно созрела мысль пригласить парня на работу. Для этого нужно переговорить с Паулем Вицем. Была и еще одна причина, чтобы иметь шофера. Вилли нашел в Розенхайме подружку, иногда у нее напивался так, что не мог вести машину, не рискуя попасть в аварию.

Покончив с ремонтом, Айнбиндер отвез Бера в пансионат, а сам направился к флигелю, надеясь встретиться с Вицем, этим самым майором-фронтовиком, у которого служил ефрейтор. На пороге его встретила большеглазая блондинка в шелковом халате, красиво облегавшем маленькую стройную фигуру. Вилли поцеловал ей руку:

— Фрау, мне нужен ваш муж.

— Может быть, я смогу вам помочь?

— Ваш денщик, как я заметил, болтается без дела, а мне на некоторое время понадобился шофер. Занят он будет очень мало.

— Йошка! — позвала Нина.

Из кухни выскочил ефрейтор. Увидев капитана, отдал честь.

— Помогите господину…

— Айнбиндеру, — подсказал Вилли.

— …Айнбиндеру во всем, в чем он нуждается, — сдержанно приказала Нина, повернулась к Вилли, пояснила: — Мужа нет дома. Окончательный ответ может дать только он.

Айнбиндер и Йошка пошли к «опелю».

— Почини пока запасное колесо, — сказал Вилли. — Я зайду на минуту к Беру, потом уеду на трамвае. Ты пригонишь машину по адресу… У тебя есть блокнот?

Йошка показал книжечку в дерматиновом переплете — такие выдавались каждому солдату и офицеру в вермахте. На отдельных страничках были напечатаны патриотические стихи, популярные армейские песни, знаки различия военнослужащих родов войск от рядового до фельдмаршала. На чистой странице Вилли записал: «Людендорфштрассе, 33. Квартира 9. Фрейлейн Антье Гот».

— Меня найдешь там. Держи ключи!

Бер уже успел переодеться в пижаму, сидел за словарем Обергоффера по допускам и посадкам металлов.

— Сделайте одолжение, Бер. Поговорите с майором из флигеля насчет денщика. Хочу взять его шофером на время. Я заходил во флигель, но майора нет дома.

Когда стемнело и Франц с Кларой после ужина заперлись на своей половине, Березенко пошел к флигелю.

— Гутен абенд! — произнес он, старательно выговаривая немецкие слова.

Павел и Нина поднялись навстречу гостю. Павел показал на кресло:

— Зетцен зи!

Немецкий Березенко понять было можно, хотя он проглатывал некоторые артикли, ставил неправильные ударения. Он передал просьбу Айнбиндера, добавив:

— У нас шофер будет занят самую малость. Отвезет меня и капитана к месту работы и до вечера весь день будет свободным. Правда, иногда может понадобиться среди дня. Капитан уезжает на завод за продукцией. Но такое случается не чаще раза в неделю.

Подумав, Павел сказал:

— Пожалуй, соглашусь. Надеюсь, жена не станет возражать?

— Делай как знаешь, — произнесла Нина.

Спустя минуту она возвратилась с кофейником, чашками и ломтиками хлеба с салом, остро пахнущим чесноком и перцем. Сало раздобыл Йошка на рынке в Славянске, зная о бедственном положении в рейхе.

Березенко молча оглядел стол, непривычно щедрый для немцев. Натуральный сахар и сало стоили в Германии больших денег.

— Ешьте, Анатолий Фомич, — чуть слышно проговорил Павел по-русски. — Немецкий, гляжу, вы еще не совсем усвоили, нам легче будет вести речь на родном языке…

Павел встал, подошел к полке, достал папку с бумагами, в одном из отделений нашел открытку и протянул Березенко. У того дрогнула рука. Он узнал репродукцию с картины Куинджи «Днепр при луне». Когда-то мать купила чуть ли не десяток таких открыток.

— Как видите, здесь нет почтовых штемпелей. Передаю из рук в руки.

— Я уже получил письмо…

— Это сделано по моему приказанию, — Павел отошел к окну, пока Березенко читал. В открытке не было ничего такого, чтобы вызвать подозрение у немцев. Были материнская любовь и надежда увидеть сына. В конце Марина Васильевна приписала: «Тот, кто передаст открытку, наш друг». Когда Павел обернулся, Березенко, вцепившись в подлокотники, пытался сдержать слезы. Наконец он спросил:

— Вы видели мать?

— Я — нет. Видел Грач. А живет, думаю, как и все в оккупации. Товарищи помогают, чем могут.

Березенко заставил себя поесть. Павел спросил:

— Это вы сообщили Грачу, когда узнали от Фехнера о трубе с прицелом?

— О ней я узнал раньше от доктора Хельда — начальника исследовательского отдела БМВ, и конструктора Маркуса Хохмайстера. Мне показалась важной эта новость.

— В письме, что передал вам мой товарищ, были такие строки: «Это будет человек с ужасным шрамом на левой руке», — Павел засучил рукав пижамы и показал на рану, одну из тех, что причинил ему фаустпатрон.

— Я уже догадался. Мне нужно передать вам много сведений о БМВ.

— За этим нас и послали. Однако сейчас нас больше интересует «фауст». Вы можете добыть чертежи и расчеты?

— Абсолютно невозможно! Айнбиндер держит их за семью печатями. У меня есть лишь расчеты по надежности стволов. Оружие и принцип его работы могу объяснить только в общих чертах.

— Когда вы это сделаете? В моем распоряжении не больше трех дней.

— Но там будет много условных обозначений, терминов…

— Как-нибудь разберемся, — улыбнулся Павел.

— Да, это, пожалуй так, — опустив голову, Березенко вздохнул: — Если бы вы знали, как мне здесь трудно. Гитлеровцы пока еще надеются заполучить что-то ценное от меня. Они следят за мной, всячески подстегивают, ждут. Я, как могу, пытаюсь затянуть исследования. Но долго так продолжаться не может. Среди инженеров много умных людей. Каждому из них нетрудно разоблачить меня. И каждый, узнав хотя бы частично правду обо мне, с радостью донесет арбайтсфюреру Лютцу. Тогда мне не сносить головы…

— Что поделаешь, Анатолий Фомич, — как мог, попытался успокоить инженера Клевцов. — Время сейчас такое. Миллионы людей, в том числе и ваша мать, сейчас борются. Надо вынести и это… Только будьте предельно осторожны.

Березенко отвел взгляд в сторону:

— Поначалу я думал, что мои исследования далеки от политики.

— Любое дело — это политика, во время войны — особенно. Фашисты могут отдалить час своей гибели, совершенствуя оружие. Нам важно знать, что производит БМВ в данный момент, какие новые модели пойдут в серию, какие разработки ведутся у Хельда… Связного вы знаете, действуйте через него.

Проводив Березенко, Павел позвал Йошку:

— Чертежи «фауста» Березенко достать не сможет. Попробуй опытный образец добыть через Фехнера. Ну, если не весь «фауст», то хотя бы детали, узлы…

20


Как только Йошка отвез Айнбиндера к его подружке, то сразу поехал в «Альтказе». Он припарковал машину у окон так, чтобы ее увидели содержатели погребка и зауважали Йошку еще больше. Едва он вошел в зал, как сразу заметил Фехнера. Тот вскочил с места. На столике стояла нетронутая кружка пива. Йошка заказал выпивку и уселся рядом.

— Я ждал вас несколько дней, — потупившись, проговорил Фехнер. — Простите меня, тогда я был пьян и молол вздор.

Помедлив, Йошка проговорил:

— Ладно, прощаю, только за то, что ты сын Вальтера Фехнера… Фу, как здесь душно. Может, я прихвачу бутылочку и пойдем к тебе?

Ахим согласился. Он подошел к «опелю» и сразу определил:

— Эта лайба Ноеля Хохмайстера, моего хозяина. На ней приезжает на завод капитан Айнбиндер.

— Вы же делаете детские игрушки, — ухмыльнулся Йошка, усаживаясь за руль.

— Когда-то и вправду из жести клепали игрушечные танки, броневички и машинки. Сейчас изготовляем детали к пистолетам-автоматам, противогазные коробки, ложки-вилки из дюраля и всякую другую дребедень для армии.

Фехнер, выпив шнапса, разговорился. Оказывается, его отец был с матерью в разводе. Она служила надзирательницей в женской тюрьме под Аугсбургом и мало интересовалась сыном. С десяти лет его воспитывал Вальтер. До призыва в армию отец тоже работал у Ноеля Хохмайстера, свою должность передал как бы по наследству.

— Послушай, вы же делаете для армии пустяки, а при чем здесь капитан Айнбиндер? — спросил Йошка.

— Разве он сам тебе не сказал?

— Я же недавно работаю у него…

Фехнер промолчал. Йошка не торопил.

На другой день Йошка снова был в гостях у Ахима. Одинокий, болезненный парень стал проникаться доверием к другу отца.

— Капитан все не в духе, — сказал Йошка об Айнбиндере.

— У него, очевидно, не все получается.

— Что должно получаться? Ты мне недоговариваешь, — рассердился Йошка.

На третий день Фехнер, быстро взглянув на него, решился:

— Мы бьемся над какой-то трубой с прицельной рамкой и кнопками. На трубе пишем надпись: «Внимание! Луч огня!»

— Что-то не встречал на фронте такой ерунды…

— В том-то и дело, эту «ерунду» мы выпускаем штуками — не больше десяти в неделю. Каждую партию — из нового сплава. Стволы нужны сыну Ноеля — Маркусу. Он изобрел их, испытал на русских танках…

— Испытал? Когда?

Ахим наморщил плоский лоб, покусал синеватые губы:

— Кажется, в августе прошлого года. Там его здорово ослепило, сейчас лечится в Берлине. Теперь вместо его Айнбиндер и какой-то штатский…

Как выяснилось, Ахима глодали две заботы: болезнь и горячее желание раздобыть денег, чтобы вылечиться. В разговорах Йошка исподволь начал проводить мысль, что если пораскинуть мозгами, то найти деньги можно. Только об этом надо помалкивать.

Однажды Ахим предложил поехать на природу. Остановились в тихом местечке неподалеку от Мюнхенского шоссе. Прохладный туман стлался над равниной. Ушедшее солнце еще золотило горы вдали. Ахим вздохнул:

— Забыл, когда и выбирался на воздух.

Они уселись на пригорке. Йошка, положив руку на плечо Ахима, проговорил:

— Мне жаль тебя и позволь высказать напрямик: у тебя туберкулез, нужны свежий воздух, естественная жирная еда, хорошие лекарства…

— Для этого надо много денег…

— Есть у меня на примете одна солидная фирма в Берлине… Тоже занимается оружием… А что, если ей предложить эту самую трубу?

— Не возьмут. Труба еще дерьмо.

— Это не наша забота. Штука в том, что у фирмы, где мы раздобудем деньги, тоже ничего не получится, мы же внакладе не останемся…

Еще через день Йошка сообщил, что фирму «фауст» заинтересовал. Сюда приехал ее представитель, который тоже работает над подобным оружием.

Спустя еще день поздно вечером Йошка вызвал Фехнера на улицу, посадил в машину рядом с каким-то военным, лица которого в темноте Ахим рассмотреть не смог. С явным берлинским выговором незнакомец (это был Павел) стал расспрашивать о фаустпатроне. Ахим выложил все, что знал.

— Мне нужен образец, — тоном, не терпящим возражений и привыкшим только приказывать, проговорил берлинец. — В мелочах разбирайтесь сами. Десять тысяч вас устроят?

— Вполне, — взволнованно пролепетал Ахим.

Йошка высадил незнакомца в центре Розенхайма и повез Фехнера домой. Прощаясь, Ахим упавшим голосом сказал:

— Трубу мне не вынести…

— Вас обыскивают в проходной?

— Случается.

— А если по одной детальке?

— Тоже опасно. На заводе мне легче. Я забракую по детали из партии — и делу конец. А как пронести через проходную — это вопрос.

— Когда Айнбиндер забирает у вас партию труб, куда он их кладет?

— На заднее сиденье.

— Сделаем так… Постарайся улучить момент, сунь детали в багажник. Я набью его всякими железками. Держи ключ от багажника!

Фехнер подошел к машине. Багажник открылся легко:

— Но как ты заберешь их отсюда?

— Это уж моя забота.

— Слушай, а не попахивает ли это уголовкой или, чего доброго, гестапо? — тихо спросил Фехнер.

Йошка беспечно рассмеялся:

— Десять тысяч за так не дают. Надо сработать чисто. Я и не такое делал, и все сходило, а это пустяк!

— Мы давали подписку…

— По-моему, ты не испытываешь нежных чувств к тем, кому ее давал? Когда вы должны сдавать партию Айнбиндеру?

— Послезавтра.

— Как только обтяпаем это дельце, ты у дорожного указателя двадцать седьмого километра найдешь деньги. Сразу увольняйся и уезжай в Альпы. Там горный воздух, здоровая еда… А пока возьми то, что собрали для тебя мы, фронтовые друзья отца… — Йошка высадил Ахима у дома, где жили одинокие или малосемейные рабочие фабрики Хохмайстера.

На сердце оставался тревожный осадок. Как поведет себя Фехнер, когда останется один и начнет обдумывать предложение? Доносить вряд ли станет. Но вдруг струсит?

21


Капитан полиции Каппе получил ответы на запросы о Пауле и Нине Виц. Бывший майор вермахта, уволенный из армии по тяжелому ранению, действительно являлся представителем фирмы «Демаг» в Донбассе. Нина, урожденная Цаддах, засвидетельствована в протестантской церкви Штутгарта 10 февраля 1923 года. Работала сестрой милосердия в госпитале № 942, где и познакомилась с находившимся на излечении будущим мужем. Не вызывавшие подозрений объективки порадовали Каппе. Супругам Виц, по-видимому, благоволил его непосредственный начальник Йозеф Шрайэдер, и капитану не хотелось доставлять начальству неприятностей.

А тут еще явился собственной персоной Пауль Виц. Он попросил сделать отметку об убытии и выдать требование на проезд в Славянск.

— Недавно приехали и вдруг уезжаете? — удивился Каппе.

— Вы же знаете, на юге России для нас сложилась неблагоприятная обстановка. Нужно срочно заняться эвакуацией в рейх хотя бы того, что уцелело после наступления русских.

— Весьма сожалею, что вам не удалось как следует отдохнуть, — Каппе еще раз придирчиво просмотрел все документы. Оформлены они были правильно. Вздохнув, он поставил дату, печати и требования коменданту на билеты.

Когда Виц ушел, Каппе с некоторой долей злорадства позвонил в Мюнхен Лютцу и сообщил о результатах проверки. Лютц поблагодарил, решив все же навестить Бера, подстегнуть этого русского к усердию своим методом. Он читал его переписку с матерью, искал потаенный смысл, проверял, нет ли в ней шифра. В письмах не обнаруживалось даже намека на тайнопись или иносказание. Но его одолевало беспокойство. Разделавшись со срочными делами, арбайтсфюрер поехал в Розенхайм. Здесь он появился поздно вечером, сразу прошел в мансарду к Беру.

— Как работается? — спросил он, поздоровавшись.

— Пока плохо, — отозвался Березенко, удивившись позднему гостю.

— Вас не устраивает пансионат? Или нет денег на удовольствия?

Бер нахмурился:

— Я к удовольствиям не привык… Уж не подозреваете ли вы меня в недостаточном усердии?

— Но почему же нет результатов?! — взорвался Лютц. — Может быть, в концлагере вы станете работать успешней?

— Я не привык к кнуту, арбайтсфюрер! — Бер встал, нижняя челюсть его задрожала от гнева. — В таком случае я вообще отказываюсь работать.

— Вы будете работать, — поджав губы, проговорил Лютц. — Пути в Россию для вас нет. То, что вы делаете, выйдет далеко за границы рейха. Ваша работа так же интернациональна, как открытие любого народа. Поэтому не считайте, что вы служите только нам, немцам.

«Э нет, арбайтсфюрер, — мысленно возразил Березенко. — Сейчас промышленная идея — это пуля, бомба, снаряд. Нет голой науки. У нее должно быть сердце».

Уходя, Лютц проговорил мягче:

— Я и Хельд надеемся на вас, Бер. Не посрамите нашу фирму.

Березенко проследил, куда пойдет Лютц. Тот подошел было к флигелю, но увидев, что нет света, повернул к воротам. Анатолий Фомич сел за стол и взялся за перо. Еще никогда в жизни он не испытывал такого подъема, как в этот раз. Березенко даже не представлял, как могло удержаться в памяти столько информации — цифр, названий, расчетов, рецептов, имен, марок металлов, характеристик, проблем.

Он закончил работу к утру. В доме все спали. Останавливаясь и прислушиваясь, Анатолий Фомич бесшумно спустился вниз, тихо открыл дверь в парадном и быстро пошел по тропинке к флигелю.

22


Настал день, когда должна была завершиться операция, которую Йошка договорился провести вместе с Ахимом Фехнером. Айнбиндер тяжело опустился на сиденье и приказал ехать на завод Ноеля Хохмайстера. Йошка подкатил к железным воротам. Поскольку у него пропуска не было, он вышел, уступив место за рулем капитану. Если бы в этот момент к его сердцу врач приложил стетоскоп, он услышал бы бешеный стук.

Вдруг точно током его пронзила мысль: нельзя оставаться сторонним наблюдателем, надо каким-то образом отвлечь капитана от машины, чтобы Ахим успел открыть багажник… Схватившись за живот, Йошка кинулся через проходную. Недалеко он увидел «опель» с раскрытой дверцей. Ахим носил упакованные в прорезиненную ткань «фаусты». Айнбиндер, помахивая ключами, наблюдал за погрузкой.

— Куда?! — бросился охранник к Йошке, загораживая проход.

— Прошу вас! Немедленно позовите вон того капитана!

— Что с вами? — дюжий охранник подтащил Йошку к топчану.

— Скорей же зовите! — закричал, корчась, Йошка.

Растерянный охранник оглянулся, не зная, что предпринять. Решившись оставить пост, он потрусил к Айнбиндеру. От натуги у Йошки побагровело лицо, на лбу выступил пот. Вбежал Айнбиндер.

— Что стряслось? — Вилли задрал мундир и рубашку, стал ощупывать живот. Надавил на правое предбрюшье, Йошка вскрикнул. — Приступ аппендицита! У тебя случалось такое?

— В первый раз… Все горит!

— Нужна «скорая помощь»! — Вилли взглянул на охранника.

— Нынче «скорая» приезжает уже к покойнику, — отозвался тот.

— Здесь можно достать лед?

— Пожалуй, в «Альтказе».

— Так сбегайте!

— Господин капитан, я на посту.

— Я никого не впущу и не выпущу! — заорал Вилли.

Охранник притащил завернутую в клеенку глыбу льда. Айнбиндер приложил к правой стороне живота. Йошка перестал стонать, проговорил, морщась:

— Простите меня. Вы же торопитесь.

— Чего уж, лежи!

Пока добирались до фольварка, Йошка совсем ожил:

— Надо же так скрутить… А сейчас будто ничего и не было. Разрешите сесть за руль.

— Попробуй.

Йошка обошел машину. В багажнике должны лежать детали «фауста». Теперь надо их оттуда достать. Как? Перед фермой-лабораторией Айнбиндер его высадит и сам сядет за руль. А вдруг ему вздумается заглянуть в багажник? «А что, если?..» Как утопающий за соломинку Йошка ухватился за внезапно осенившую его мысль.

— Черт побери! Совсем забыл о просьбе моей хозяйки к вам, господин капитан, — проговорил он с огорчением.

— О чем просила фрау Виц?

— Она сегодня уезжает, хотела, чтобы я отвез на вокзал ее вещи.

— Куда же она едет?

— Меня не посвящают в свои планы. Но мне показалось, в Берлин к родственникам.

— Когда экспресс?

— Через три часа.

— Ладно. Услуга за услугу. Подожди, пока разгружусь, и поедем.

Больше получаса находился Йошка у ворот лаборатории, кусая в волнении губы. Наконец машина выехала, Айнбиндер распахнул дверцу:

— Отвези к Антье, отдохну.

Высадив капитана на Людендорфштрассе, 33, Йошка помчался к пансионату фрау Штефи. Поставив «опель» на площадке перед виллой, он открыл багажник и нащупал завернутые в мешковину железки. В саду за мольбертом, как всегда, сидел Франц Штефи. Йошка остановился у картины, польстил баталисту:

— Будь я богачом, господин Штефи, я бы никому не уступил вашей картины.

Франц узнал голос денщика, однако не обернулся: ему и самому казалось, что картина удалась, и работа шла к концу.

Когда Йошка положил груз в углу своей каморки, ноги уже не держали его. Павел и Нина с тревогой посмотрели на него. Глазами Йошка показал на мешковину. Павел разорвал бумажную бечеву и увидел промасленные детали «фауста»… Он поглядел на осунувшегося Йошку, поняв, каких нервов стоило ему добыть эти железки.

— Придется пожертвовать еще одним кольцом с бриллиантом, — проговорил Йошка, отдышавшись. — Мне нужно десять тысяч марок.

— Ты сегодня вымотался.

— Именно сегодня на двадцать седьмом километре шоссе в Мюнхен я должен оставить эти деньги. Когда отправляется берлинский экспресс?

— В двадцать тридцать.

— Нина, ты должна уехать именно с этим поездом.

Нина замотала головой, но Йошку поддержал Павел:

— Так надо. Все, что могла, ты выполнила. Остановишься в Дрездене, увезешь те сведения, что уже удалось добыть. Мы задержимся на день. Ты, Йошка, заканчивай все свои дела, я разберусь с «фаустом», зафиксирую на микропленку и провожу Нину на вокзал.

Йошка сел за руль.

Спустя минуту машина мчала его к скупщику Карлу Зейнштейну. Он встретил Йошку приветливо, но за кольцо и медальон дал всего 12 тысяч. Торговаться не было времени. В галантерейном магазине Йошка купил бумажник, вложил в него деньги, завернул в клеенку. У дорожного указателя 27-го километра он зарыл сверток, прикрыл прошлогодним сором.

В вечерние часы в предвкушении сытного ужина и неизменной кружки пива служащие бензоколонок становились добрее. Около одной из них Йошка заметил проворного малого с черной повязкой на глазу. Не вылезая из кабины, он проговорил:

— Послушай, землячок. Залей по горлышко. Плачу по таксе.

Парень огляделся — нет ли поблизости полицейских — и сунул пистолет шланга в бензобак.

В десять вечера, в глубоких сумерках, у столба с отметкой «27» Йошка заметил Ахима Фехнера. Тот «голосовал» у дороги. «Опель» встал.

— Порядок?

— Я не считал.

— Разверни и сосчитай.

— Я тебе верю. Не сегодня-завтра приезжает Маркус Хохмайстер.

— Не жди его. Увольняйся и уезжай в горы.

23


— Вы со своим здоровьем могли бы прожить сто лет. К несчастью, судьба нашла самое слабое в организме — глаза. Вы уже не сможете прочитать книгу, не увидите разнообразия красок. Все окружающее будете воспринимать через темно-зеленый цвет очков. Только они пощадят разрушающуюся сетчатку… — Боле не преувеличивал и не преуменьшал трагичности положения. За восемь месяцев лечения доктор успел подружиться с пациентом, убедился в силе духа бывшего олимпийского чемпиона.

— У меня не остается надежды? — спросил Маркус.

— Я не знаю светила, который бы вернул вам прежнее зрение, — ответил старый окулист. — Попробуйте увлечься другим делом, избавьтесь от волнений.

— Я умею делать лишь оружие.

— Неужели вы не испытывали угрызений совести, не задумывались над противоестественностью таких словосочетаний, как «красавец-бомбовоз» или «красавица-пушка»?

— Меня увлекал сам процесс творчества, поиск… Хотя вот Зигмунд Фрейд видел в военно-техническом прогрессе единственную возможность устранить войну. Он полагал, что страх перед всеубийственной войной будущего остановит человечество.

— Альфред Нобель тоже считал, что запатентованный им динамит обеспечит мир. Так же думал Генри Шрапнель и Хайрем Максим. Однако шрапнельные снаряды и пулеметы «максим» убили миллионы людей, а войны не прекратились. — Старик снял очки и старательно стал протирать стекла. — Тут поневоле станешь пацифистом, хотя такое слово у нас употребляют как ругательство.

Хохмайстер простился с Боле, вышел, ощупывая тростью дорогу. В канцелярии клиники он получил заключение о полной непригодности к военной службе, но с правом ношения мундира. Генерал Леш прислал за ним машину. С бьющимся сердцем он поднялся в кабинет своего начальника. Адъютант подхватил под локоть, подумав, что майор совсем слеп. Но Маркус узнал Леша, выкатившегося навстречу.

— Поздравляю! — жизнерадостно завизжал генерал, позволив себе дотянуться до плеча воспитанника и по-отечески потрепать по витым погонам.

— С тем, что я почти ослеп?

— Разве вас не наградили Крестом первой степени?

— Для меня важнее прочитать оригинал отчета о фронтовых испытаниях фаустпатрона.

— О, полковник Циглер настолько вдохновенно расписал боеспособность нового оружия и ваши геройские деяния, что командование сочло возможным высоко оценить вас.

— Вы докладывали рейхсминистру Шпееру об испытаниях в боевой обстановке?

Леш помялся:

— К сожалению, мы еще не получили ответа…

— Через восемь-то месяцев?!

— Возможно, рапорт задержался в какой-то инстанции и не попал на глаза рейхсминистру.

— А вы пробовали узнать?

— Было столько дел! — Леш всплеснул руками. — Теперь курс училища сокращен. Мы просто задыхаемся от перегрузки.

— Господин генерал, я никогда не считал вас поклонником «фауста», но вы же умный человек! И вы знаете, что он обладает большой мощью!

— Ну зачем же раздражаться, Маркус? — обидчиво произнес Леш. — Я надеялся, что вы со своими связями…

— Связями? Прекрасно! Дайте мне отчет Циглера, я добьюсь приема у рейхсминистра.

— Тогда и мне нужно присутствовать на нем. Как-никак из фондов нашего училища субсидируются работы над «фаустом» и у нас капитан Айнбиндер получает жалованье.

— Да вашими жалкими крохами мы не можем покрыть и четверти расходов. Знаете ли вы, отец требует возмещения убытков с процентами?!

От нервного перенапряжения у Хохмайстера потемнело в глазах. Он перестал видеть даже то немногое, что видел, когда входил в кабинет Леша. Он пошатнулся, беспомощно ища руками опору. Подскочил адъютант и усадил в кресло. У генерала колыхнулось нечто вроде жалости к могучему когда-то красавцу. На цыпочках Леш обошел Хохмайстера, сел за стол:

— Бросьте дела, Маркус. Поезжайте в санаторий. Воспоминания о былой славе сожгут ваше сердце. Будем же реалистами! Любое новшество требует борьбы и упорства. Вы уже не боец. Не думаю, что Шпеер поймет вас. Сейчас он полностью ушел в заботы о «пантерах», «фердинандах» и «тиграх». Этим летом у Орла и Курска они наконец переломят хребет русскому медведю.

— И все же попытаюсь, — обессилено вымолвил Хохмайстер.

Леш кивнул адъютанту. Тот принес папку с отчетом Циглера.

— Сейчас адъютант прочтет то, что написал с фронта полковник…

— «Командиру дивизии СС «Великая Германия», начальнику инженерного училища в Карлсхорсте… Выполняя ваше поручение по испытаниям противотанкового ружья «фаустпатрон» в боевых условиях, докладываю: на танкоопасное направление, занимаемое полком, был поставлен инженер Хохмайстер с группой практикантов училища. 2 августа 1942 года русские предприняли наступление, поддержав пехоту четырьмя «Т-34». Три из них в течение 8 минут были сожжены фаустпатронами с поразительной точностью попадания. Поврежденному четвертому танку удалось уйти вместе с пехотой, рассеянной стрелковым огнем. Через неделю на рассвете противник выслал еще два танка. Предположительно с целью разведки. С одним танком в бой вступило штурмовое орудие. Оно разбило русский танк, но было уничтожено с кормы второй тридцатьчетверкой. Бесстрашный Хохмайстер вступил с ней в бой, обстреляв фаустпатронами. Но сам он получил тяжелое ранение от своего же оружия. Сноп огня, вырвавшийся из гранаты, поразил сетчатку глаз. Пострадавший был немедленно отправлен в госпиталь… Исходя из вышеизложенного, считаю: фаустпатрон является самым надежным из всего, что имеется в распоряжении стрелка в борьбе против танков противника. Оружие должно быть выпущено в таких количествах, которое бы обеспечило потребности всех наземных частей вплоть до пехотного отделения. Учитывая ранение конструктора, следует в дальнейших модификациях исключить случаи ослепления солдат, вооруженных фаустпатронами.

Адъютант захлопнул папку, взглянул на Леша:

— Дальше подпись, печать и резолюция командира дивизии: «Ходатайствую о награждении Хохмайстера Железным крестом первой степени».

— Циглер сделал, что мог, — сдержанно сказал Маркус. — В технической стороне он понадеялся на вас, господин генерал. Могу я снова просить уж если не о поддержке, то хотя бы о молчаливом согласии не мешать «фаусту»?

Леш раздраженно забарабанил пальцами по столу, но сдержал свой гнев:

— Хорошо, продиктуйте просьбу Шпееру об аудиенции. Попробуем попасть к рейхсинистру.

Хохмайстер забрал у адъютанта папку и, обшаривая рукой пространство, двинулся к выходу.

— Отвезите майора в отель, — приказал Леш.

Его поселили в «Адлоне». Все дни он лежал с открытыми глазами и ничего не видел. Шорохи в коридоре, приглушенные разговоры, перепалки служанок не задевали его. Он заказывал обеды и ужины, но почти не притрагивался к еде. Навещать его было некому. После самоубийства Карла Беккера фрау Ута уехала в Швеннинген, где у нее было имение. Больше никто из родных в Берлине не жил. Не осталось и друзей — Иоганн Радлов погиб, Вилли Айнбиндер застрял в Розенхайме, шлет обнадеживающие письма. Но он-то, Хохмайстер, догадывался, что без него мельница впустую машет крыльями. Вызывала недоумение позиция Леша. Генерал явно затягивал работы над «фаустом», отдавая предпочтение тяжелым противотанковым пушкам. Казалось бы, ему выгодней продвигать фаустпатрон. Как-никак этот младенец родился в его училище. Но ребенок явно пребывал в положении пасынка. Если что и делал Леш ради него, то по указанию свыше: сначала Шираха, потом Шпеера…

Зазвенело в ушах. Новый звук насторожил Маркуса, он напряг слух. Это звонил телефон. Маркус снял трубку.

— Господин майор? Вас беспокоит адъютант генерала Леша. Рейхсминистр ждет сегодня в три. В половине третьего мы заедем за вами.

— Жду, — Маркус положил трубку и обнаружил, что кое-что видит. Он бросился к зеркалу, с трудом узнал себя — обросшего, с ввалившимися щеками, обострившимся носом и лысеющим лбом. По телефону он попросил прислать парикмахера.

…За те месяцы, что прошли с момента первого знакомства, Альберт Шпеер кроме поста министра вооружений и боеприпасов получил должности генерального уполномоченного по вооружению в управлении четырехлетнего плана, председателя имперского совета, генерального инспектора шоссейных дорог и водной энергии. К прежнему званию Главного архитектора рейха он прибавил себе чин руководителя отдела эстетики труда в нацистской организации «Сила через радость».

Как всегда перед встречей с людьми столь высокого ранга, Леш робел и нервничал. Генерал знал, что, еще не занимая никаких официальных постов, рейхсминистр был задушевным собеседником и другом фюрера. Шпеер построил в Нюрнберге громадный «партейтаггеленде» с трибунами, рассчитанными на тысячи лет, за что был удостоен «Гран-при». По его проектам возводились имперская канцелярия в Берлине, здание германского посольства в Лондоне, немецкий павильон на Всемирной выставке в Париже. То и дело вытирая потеющую лысину клетчатым платком, Леш призывал:

— Сумейте же перед таким человеком подняться выше собственных интересов!

— У меня нет своих интересов, все мои помыслы направлены на благо Германии! — высокопарно ответил Хохмайстер, которого забавляло непритворное заискивание Леша.

«Майбах» остановился у главного подъезда четырехэтажного гранитного здания. Дежурный проверил документы и пригласил следовать за ним. Леш и Хохмайстер поднялись по широкой мраморной лестнице наверх. Здесь снова подверглись проверке, после чего другой офицер провел их в приемную. Чернявый секретарь с большой головой кивнул на стулья, выстроившиеся вдоль стен, сказал чуть ли не шепотом:

— Рейхсминистр просит извинения. У него сейчас собрались немецкие архитекторы. Вас он примет через пять минут.

Не успел Леш вытереть лицо и руки свежим платком, как на конторке загорелась зеленая лампочка, что означало приглашение войти. Из дверей по одному вышло несколько человек в штатских костюмах с нацистскими повязками на рукавах.

— Посмотрите, какой будет город! — не ответив на приветствие и еще не остыв от возбуждения, воскликнул Шпеер.

Он стоял возле стола в углу кабинета, на котором был выполнен макет из белого гипса. Лицо его выглядело похудевшим. Да и сам он, кажется, вытянулся еще больше. На высоком, шишковатом от бородавок лбу блестели капельки пота.

Макет походил на мифическое поселение будущей цивилизации с триумфальными арками, пантеонами, звездным разбегом проспектов, станций метрополитена, стадионами, площадями и парками, разбитыми по всем законам архитектуры в стиле эпохи третьего рейха с его тягой к величию и грандиозности.

— Еще в тридцать шестом году у фюрера возникла мысль создать такой Берлин — центр гигантской империи от Ла-Манша до Урала. — Шпеер горящими глазами смотрел на макет. — Вот на этой арке, перед которой парижская Триумфальная кажется малюткой, мы увековечим имена всех павших… Унтер-ден-Линден сделаем на двадцать метров шире Елисейских полей. А здесь соорудим «Гросс-халле», увенчаем его куполом с изображением земного шара и воспарившим германским орлом.

38-летний министр, с именем которого связывалась новая эра тотального вооружения рейха, сейчас, как мальчишка, любовался своим игрушечным городом-сказкой, совершенно забыв о посетителях.

Только теперь, как бы очнувшись, он развернулся на длинных ногах к Лешу и Хохмайстеру, проговорил дежурную фразу:

— Рад видеть вас.

Леш сделал шаг вперед:

— Господин министр, восемь месяцев назад на полигоне нашего инженерного училища в Карлсхорсте вы изволили наблюдать действие нового противотанкового ружья…

— Припоминаю. Кажется, я просил испытать его в бою.

— Так вот майор Хохмайстер…

— Стойте! — прервал Леша Шпеер и подошел к Маркусу. — Так это вы?! Что с вами случилось? Я не узнал вас.

— При испытаниях я не закрыл глаза и меня обожгло огнем, вылетевшим из гранаты… Как мне сказал генерал Леш, вам был направлен отчет полковника СС Циглера. На его участке фронта проходили испытания.

— Когда это было?

— В августе прошлого года.

— Я не получал никакого отчета, — Шпеер нажал на кнопку звонка, в дверях моментально возник большеголовый секретарь. — Выясните, где застрял отчет полковника Циглера, посланный на мое имя.

— Извините, господин министр, — Леш покраснел, как провинившийся школьник. — Чтобы не отрывать вас от более важных дел, отчет я послал в отдел вооружений вермахта…

— Все равно меня должны были поставить в известность.

— Вот копия! — Хохмайстер будто знал, что отчет может понадобиться, когда забирал у адъютанта папку.

— Вы совсем не видите? — спросил Шпеер.

— Немного вижу.

Шпеер быстро пробежал глазами письмо Циглера и неожиданно обратился к Лешу:

— Фриц Леш — это ваш брат?

— Так точно! — вытянулся генерал, пытаясь поджать жирный живот.

Рейхсминистр провел рукой по узкому аскетическому лицу. Это было его давней привычкой, признаком размышлений или волнения.

— В какой стадии доработок находится «фауст»?

— В Розенхайме на полувоенном заводике отца Маркуса изготовляются опытные образцы. В испытательной лаборатории там работает наш сотрудник, — отрапортовал Леш.

— Работы ведутся на уровне самодеятельного деревенского хора, — добавил Хохмайстер.

— Не понял, — встрепенулся Шпеер.

— Я попросил у отца кредит. Субсидий училища не хватает. Много месяцев я лежал в клинике и понятия не имею, что делается в Розенхайме.

— Какая разболтанность! — воскликнул Шпеер. — Леш, завтра же, повторяю, завтра в это же время представьте смету расходов, включая то, что задолжал майор Хохмайстер отцу. Вы же, майор, поезжайте в Розенхайм и узнайте реальную обстановку. Если в чем-то возникнет нужда, обращайтесь лично ко мне. Все работы над «фаустом» немедленно засекретить!

Вернувшись в училище, Леш и Хохмайстер набросали приблизительную сумму расходов и подготовили документ на имя Шпеера. Генерал перенервничал и сильно устал. Он уехал домой. Хохмайстер же почувствовал прилив энергии. По дороге в «Адлон» он спросил ничего не подозревавшего адъютанта:

— Чем занимается брат генерала — Фриц?

— Он директор одного из заводов Альфреда Круппа, выпускает противотанковые пушки 75-го калибра.

«Ах ты пройдоха, генерал Леш!» — подумал Маркус беззлобно, засыпая в отеле под шум весеннего дождя, навалившегося на Берлин.

…Утром Леш проводил его на Потсдамский вокзал, а в пятнадцать часов снова очутился в кабинете у Шпеера. Рейхсминистр просмотрел смету, отложил бумаги в сторону.

— Я помню Маркуса с Олимпийских игр, — задумчиво проговорил он. — Фюрер в то время сказал мне, что в сороковом году игры состоятся в Токио. Но это не страшно. Это будут последние игры на чужой земле. А уж потом до конца времен они будут проходить только в Германии. Состав участников станем определять мы, немцы.

— Маркус уже никогда не вернется на ринг, — притворно вздохнул Леш.

Однако Шпеер не обратил внимания на реплику генерала. Он еще находился во власти впечатлений от встречи с Маркусом.

— Даже не позвони мне Ширах, я бы все равно поддержал Хохмайстера. Но опасаясь огорчить больного человека, я не стал говорить, что в конце весны или начале лета мы начнем еще одно великое наступление. На этот раз войска будут предельно насыщены техникой. Мы централизовали всю военную промышленность, подчинили военной индустрии материальные резервы страны, увеличили рабочий день до четырнадцати часов, загнали на заводы, в шахты, рудники всех иностранных рабочих, военнопленных, узников концлагерей… Теперь прямо с конвейера идут в Россию новейшие танки и штурмовые орудия, самолеты и пушки. Если эта операция удастся, фаустпатрон Хохмайстера, как оружие оборонительное, может и не понадобиться нам.

— Я так и думал! — воскликнул Леш, но тут же осекся, увидев на худом лице Шпеера гримасу неудовольствия.

— Пусть Хохмайстер занимается своей хлопушкой, выпускает малые серии, а мы подождем развития событий на Восточном фронте.

— Простите, а смета? — Леш кивнул на папку, лежавшую на столе.

— Пока мы дадим ему возможность расплатиться с кредитором, чтобы отец мог открыть для него дополнительный кредит.

Шпеер взглянул на часы и нажал на кнопку, зажигавшую в приемной зеленую лампочку. Леш понял — аудиенция окончена. Как нацист-ветеран он вытянул руку и, пятясь, скрылся за дверью.

24


Нина увезла с собой микропленку, которая зафиксировала все бумаги Березенко и детали фаустпатрона. Второй экземпляр будет у Йошки в патроне от маузера. В случае чего при выстреле пленка полностью сгорит. Третий экземпляр поедет в тайнике под ручкой чемодана. Оставалось все, что принес Березенко, переписать невидимыми чернилами в книгу «Путеводитель по городу Галле» и переслать ее в Гейдельберг Максу Ульмайеру. Этот адрес давал Алексей Владимирович Волков для связи с Центром. От первого адресата бандероль с соответствующим паролем пойдет к другому, может быть, к третьему, подвергнется неизбежной проверке, но пока существует имперская почта, цепочка доведет до того лица, которое переправит книгу через линию фронта, и она окажется у Волкова.

Не вдумываясь в содержание, Павел взялся за переписку. Он старался лишь точно скопировать текст, воспроизвести цифры, чертежи, формулы, рецепты сплавов и сталей. Затем он сжег бумаги Березенко в печке, передал путеводитель Йошке.

— Запечатай и отправь срочной почтой.

Затем они раскидали разобранные до винтика детали опытного «фауста» по мусорным ящикам, содержимое которых регулярно вывозилось на городскую свалку. Таким же путем исчезла микрокамера «Минокс». Все дела были закончены.

Утром следующего дня Павел, встретив Йошку, сказал ему:

— Вечером мы должны во что бы то ни стало уехать из Розенхайма. Я еду на вокзал за билетами, тебе пора к Айнбиндеру.

Однако на Людендорфштрассе Вилли не оказалось. Антье торопилась на работу, стирала ночной крем. Она раздраженно сообщила, что капитан еще вечером уехал к Хохмайстерам. «Его стащил с постели какой-то срочный звонок».

Йошка поехал к особняку Ноеля. В холле его встретил Айнбиндер:

— Горючее есть?

— Далеко ехать?

— На вокзал.

— Тогда хватит. Есть полбака.

По лестнице спускались Ноель и Эльза. Оба были в выходных костюмах и сильно взволнованы.

— Ах, я забыла нарвать цветов! — воскликнула Эльза.

— Если позволите? — выскочил Йошка.

— Возьмите садовые ножницы, в теплице за домом настригите нарциссов.

— Куда торопиться? В нашем распоряжении больше часа, — успокаивал супругу Ноель, хотя сам заметно нервничал.

— Ты мне сегодня не понадобишься, — сказал Айнбиндер, когда Йошка принес цветы.

— Мы на днях уезжаем. Не сможете ли в последний раз подвезти к пансионату фрау Штефи?

Вилли посмотрел на супругов:

— Мы едем мимо. Не возражаете?

Эльза милостиво разрешила.

У дома фрау Штефи Айнбиндер притормозил. Йошка забрал свою сумку, в которой обычно держал термос с кофе и бутерброды, захлопнул дверцу. «Опель» понесся дальше.

По дорожке с хозяйственной сумкой навстречу шла Франтишка.

— Где ты пропадал все дни?

— Я же работал! А сегодня у меня есть свободных часа три. Поедем за город, погуляем?

Франтишка остановилась. Ей давно хотелось вырваться куда-нибудь, чтобы не видеть лица надменной фрау Штефи, крикливой Клары, блудливого Франца.

— Попробую отпроситься, — сказала она.

— Вот и прекрасно! Ты пока иди в магазин, а я заскочу на почту.

На почте, к счастью, никого не было. Грудастая, белокурая немка запечатала книгу о Галле в серую оберточную бумагу, перетянула шпагатом, намазала концы разогретым сургучом и приложила штемпель.

— Не будете ли столь милы написать адрес? — попросил Йошка.

— У вас нет рук?

— У меня отвратительный почерк и мало времени.

— Вы всегда торопитесь?

— Вечером я свободен.

Толстушка оценивающим взглядом посмотрела на добродушное крестьянское лицо Йошки, застывшее с глуповато-выжидательной улыбкой, усмехнулась:

— Что ж, посмотрим. Говорите адрес.

— Гейдельберг, Блауштрассе шесть дробь восемь. Максу Ульмайеру, — продиктовал Йошка.

Выйдя на улицу, он увидел старую коробку «мерседеса» двадцатых годов. На козырьке кабины горел зеленый огонек.

— Свободен, землячок? — спросил он паренька лет пятнадцати, сидевшего за рулем.

— Так точно, господин ефрейтор! — мальчик-шофер проворно выскочил из кабины и распахнул вторую дверцу.

— Тогда включай счетчик, подождем подружку. Она скоро придет.

Появилась Франтишка с полной сумкой продуктов. Йошка отвез девушку в пансионат.

— Ты знаешь «Фортхауз Мюльталь»? — спросил он шофера.

— А у вас хватит денег расплатиться?

— Более того, ты приедешь за нами через два часа и привезешь обратно. Я оплачу проезд с чаевыми, если ты не окажешься лгунишкой.

— Вы обижаете фирму «Алоис Кранц и сын», — надул губы мальчик.

В это время подошла Франтишка:

— Фрау Штефи страдала бессонницей, теперь спит. Я свободна.

Лесной ресторан «Фортхауз Мюльталь» у Штарнбергского озера славился блюдами из форели. Йошка заказал рыбу, запеченную на костре. Когда кельнер отошел, он дотронулся до прохладной руки девушки:

— Я должен сообщить тебе не очень приятную весть. Сегодня мы уедем. Когда встретимся — одному богу известно. Но ты помни обо мне. Я дам адрес своего приятеля, он будет пересылать твои письма. Пиши обо всех новостях. Адрес не записывай, а запомни. И никому не говори о нем…

— Гейдельберг, Блауштрассе шесть дробь восемь, Макс Ульмайер, — повторила Франтишка шепотом.

Хотя Волков говорил, что Ульмайер ни при каких обстоятельствах не провалится и не попадет под «колпак» гестапо, тем не менее Йошка шел на определенный риск. Франтишка могла назвать этот адрес, если вдруг полиция займется ею. Но она девушка сообразительная и не из робких. А Йошке, и, разумеется, Павлу, и конечно же Волкову важно было знать, как воспримут внезапный отъезд Штефи, что произойдет в Розенхайме дальше и, главное, как сложится судьба жильца в мансарде господина Бера. И еще до боли в сердце Йошке захотелось, чтобы Франтишка уцелела в этой проклятой войне.

По сосновому лесу они вышли к ручью, шумевшему среди камней. Оба молчали, понимая, что это их последняя встреча, и неизвестно, что случится с ними в будущем.

— Я люблю тебя, Франтишка, — сказал вдруг Йошка. — И когда-нибудь найду, чего бы это мне ни стоило.

Потом они вышли на смотровую площадку перед озером, где уже поджидал их старенький «мерседес».

Дома Павел уложил последние вещи.

— Поезд отправляется в полночь, — обратился Клевцов к Йошке. — Но нам, пожалуй, будет лучше, если сейчас пойти к фрау Штефи и заказать по телефону такси на двадцать часов. Пусть думает, что уехали раньше.

Фрау Штефи была огорчена внезапным отъездом выгодных и щедрых жильцов. Она повторила уже высказанное Павлу сожаление, разрешила вызвать такси. Пока Йошка дозванивался до станции, старуха не отходила ни на шаг.

Франтишку он больше не встретил. Даже когда приехал таксист и они стали прощаться, девушка не вышла. Скорее всего, она наблюдала за ними издали. «Молодец, девочка», — мысленно похвалил Йошка, хотя ему очень хотелось еще раз взглянуть на нее.

На вокзале они сдали вещи в камеру хранения, нашли небольшой кинотеатр поблизости. Шел идиотский фильм «Штукас» о приключениях немецкого летчика-штурмовика во время войны с Францией. Доблестный сын рейха настолько преуспел в своих подвигах, что, попав в плен, уговорил французских солдат сдаться на милость победителя.

За минуту до отхода поезда они сели в вагон. Перрон опустел. Остались дежурный по станции, несколько провожающих да полицейский. Проплыли станционные постройки, потянулись серые, коричневые, сизые дома, давно погрузившиеся в сон… Спали сварливые супруги Франц с Кларой, утомившаяся за день Франтишка, Ноель, Эльза и Маркус Хохмайстеры, «рабочий вождь» Герман Лютц и Березенко, Вилли Айнбиндер и Антье Гот, Йозеф Шрайэдер и капитан Каппе… Только Хуго, наверное, выпроваживал из своего заведения последних выпивох да глотала люминал, страдая от бессонницы, фрау Штефи.

Павел облегченно вздохнул. К этому заданию он отнесся старательно и осмотрительно, по-саперному, когда имеешь дело с оружием, миной ли новой конструкции, хитроумной ловушкой или неизвестным взрывателем. Помогли и характер, и советы Волкова, и сознание, что рядом находится друг, которому пришлось выполнять роль расторопного денщика, помогли и сообразительность Нины, и документы, сделанные мастерски, и знание чужого языка и обычаев, и просто везение.

Йошку как человека практичного занимали сейчас более прозаические вещи: как добраться до хутора Ясного, где спрятан «северок» для связи с командованием, которое должно определить способ перехода через линию фронта? Вспомнив старую чешскую поговорку «Черт утром кажется светлей, нежели ночью», что соответствовало русской пословице «Утро вечера мудренее», он залез на верхнюю полку и скоро заснул.

В Дрезден экспресс прибыл в одиннадцать часов. Здесь предстояла пересадка. Нина уже поджидала их. Павлу удалось закомпостировать билеты на поезд, который шел в Россию. Если в Германии и Венгрии он выдерживал расписание, то на Украине из графика выбился — застревал в тупиках, ждал, когда прогрохочут мимо большегрузные, многовагонные составы с военной техникой, с гренадерами, успевшими загореть на жарких пляжах Ла-Манша, в Греции и на Балканах. Продукты, припасенные в дорогу, кончились. Пришлось довольствоваться жидким гороховым или бобовым супом на армейских пунктах питания и тем, что удавалось купить в крайне бедных маркитантских лавках.

Оголодавшие и грязные, они все же добрались до Славянска. Здесь разжились пропусками в прифронтовую зону. Ночью они уже были в Ясном. Йошка нашел место, где был спрятан «северок», и передал шифровку о своем местонахождении. Из штаба попросили выйти на связь через час.

25


Майор Боровой, заменивший убывшего в бригаду Самвеляна, был неприятно удивлен приказом: силами танкового батальона вместе с пехотой предпринять ночную атаку на немецкие позиции в районе станицы Роговка и бывшего совхоза «Коммунар» с направлением на хутор Ясный. В его распоряжение передавалась рота саперов — они сделают проходы в минных полях. Но еще больше озадачил взвод армейской разведки, прибывший на машинах. Им командовал капитан из разведуправления. Для чего собиралась такая сила и почему так срочно — Боровой не знал.

— Посылают как бобиков: иди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что, — пожаловался он молчаливому заместителю и приказал собрать взводных и ротных, чтобы поставить перед ними боевую задачу.

Когда танки прорвали передний край и завязали бой на холмах, прикрывавших второй эшелон, разведчики на трех машинах скрылись в неизвестном направлении. Боровой из переднего танка стрелял из ракетницы, указывая цели в немецких окопах.

Комбат уже не раз убеждался в том, что немцы неохотно ведут ночные бои, но сопротивляются отчаянно. И на этот раз они сумели отойти к третьей линии окопов и пытались остановить прорвавшиеся танки. Боровой первым почувствовал, что атака вот-вот сорвется. По рации он открытым текстом ругал командиров рот и взводов. Тридцатьчетверки обтекали наиболее упорно сопротивляющиеся узлы и останавливались перед новой преградой. К утру немцы могли закрыть образовавшуюся в их обороне брешь — и прощай батальон. «Всем за мной!» — едва не сорвался с губ Борового крик, зовущий на верную смерть, но тут стрелок-радист потянул его снизу за сапог:

— Командир! Первый зовет!

Трясущимися руками Боровой нащупал гнездо, воткнул вырвавшийся штепсель в розетку, отозвался.

— Отходи! — услышал он голос Самвеляна.

— Не понял!

— Сажай людей на броню и на всех скоростях назад!

Боровой переключился на экипажи:

— Передаю приказ: всем назад! Пехоту на себя! Роте Иконникова взять на буксир подбитые танки!

Через секунду наклонился к механику-водителю:

— Леха! Попридержи чуток, еще пошухарю!

Вместе с заряжающим он вступил в артиллерийскую дуэль, пока не расстрелял весь боезапас. Потом, огрызаясь пулеметами, командирский танк пополз назад.

Стало светать. Около своего командного пункта Боровой увидел «восьмерку» Самвеляна. Командир бригады сидел на башне и… улыбался. Комбат спрыгнул с бортика, закинул шлем за спину, вытер мокрое лицо и подошел к машине Самвеляна.

— Молодцом, Федя! Задачу, считай, выполнил. Сколько потерял?

— Кажется, пару танков, — зачумленно озираясь, ответил Боровой. — Прости меня, Ашот, но я ничего не понимаю… Прошу в землянку.

— Туда нельзя, — остановил Самвелян, загадочно улыбаясь.

— Это же мой КП! — возмутился Боровой.

— Нэ спэши, дорогой, — нарочно с акцентом проговорил Самвелян.

Боровой увидел разведчиков у бронетранспортеров и, кажется, начал понимать, что не его танки были главными в ночном бою. Главными, из-за кого и разгорелся сыр-бор, оказались трое людей, вышедшие из землянки вслед за капитаном из разведуправления. Двое в немецких мундирах коренастых мужчин и пигалица в берете и клетчатом плаще. Пока Боровой в потемках вел бой, завязая в третьей линии немецких окопов, бронетранспортеры с фронтовыми разведчиками под шумок проскочили к хутору Ясному и забрали находившихся там людей. Один из них — плотный, коротконогий крепыш с круглым лицом — напомнил Боровому инженер-майора Клевцова.

— Узнал? — хитро сощурился Самвелян.

— Павел?! — Боровой несмело шагнул вперед.

— Федя! — Клевцов тоже сделал шаг навстречу.

— Друг ты мой кровный! — не сдержавшись, Боровой кинулся к Павлу и обнял его. — Видишь, батальон уже дали. А это кто с тобой?

— Мой товарищ Йошка Слухай и Нина — жена моя…

— И вы всем семейством были там? — Боровой дернул за отворот немецкого мундира.

— Пришлось.

— Готовь стол, комбат! — приказал Самвелян.

— Мигом! — Боровой по-мальчишески свистнул, вызывая ординарца.

— В другой раз, товарищи, — вмешался капитан из разведуправления. — Я должен немедленно отправить группу в Москву. Там ждут.

Наступила неловкая пауза. Протестовать было бессмысленно, хотя и отпускать просто так человека, с кем вместе кровь проливал в памятном августе прошлого года и чудом выжил, Боровой не хотел. Федя выхватил из комбинезона трофейный вальтер, протянул Павлу:

— Держи на память!

Павел достал точно такой же пистолет. Они поменялись оружием и снова обнялись. Вдруг Павел увидел механика Петренко, не решавшегося подойти к командирам.

— Иди, иди, поздоровайся! — заметив взгляд Павла, разрешил Самвелян.

Леша Петренко подошел к Павлу, отдал честь. Павел пожал ему руку:

— Здравствуй, мой спаситель!

— А вы мой…

26


Невиданный был удар по флангам Курской дуги. Всю сталь, выплавленную за год и обращенную в броню для танковых дивизий, весь алюминий, добытый из бокситов и нефелинов Тюрингии, Силезии и Альпийского нагорья, ушедший на постройку самолетов и брошенный в небо между Курском и Белгородом, все оружие, собранное с заводов Европы, 80 процентов кадрового состава вермахта довоенного призыва, обученного и опытного, участвовавшего в победоносных кампаниях на Западе, — все швырнул Гитлер в пекло разгоревшейся битвы.

Кое-где русских удалось потеснить. Однако после танкового сражения под Прохоровкой фронт стал разваливаться, как глина под дождем. Пылали «фердинанды» и «тигры», «пантеры» и «леопарды». Солдаты бросали оружие и бежали из ада. В штабы непрерывным потоком поступали донесения об истреблении целых батальонов. И ничто не могло остановить бегства.

В это время Шпеер вспомнил о фаустпатроне Хохмайстера. Он вызвал генерала Леша. Тот приехал немедленно. Рассеянно глядя на карту, рейхсминистр проронил:

— Не кажется ли вам, что отныне нам придется только обороняться?

Леш тактично промолчал. То, о чем решается говорить высший чин, не следует повторять низшему.

— Да, это так, генерал, — долговязый Шпеер в упор посмотрел на смутившегося Леша. — Мы реалисты, люди технического склада ума. Ресурсы исчерпаны. За двадцать дней под Орлом, Курском и Белгородом мы потеряли столько металла, сколько не выплавим и за четырехлетку. Нам приходится с ужасом осознавать бесперспективность этой войны…

Шпеер сел за стол, повертел массивный чернильный прибор из бронзы в виде танка — подарок «панцерфатера» Фердинанда Порше.

— Поскольку отныне нам придется обороняться, пора выпускать «фаусты», — задумчиво проговорил рейхсминистр.

У Леша перехватило дыхание. Шпеер опять может уличить его в корысти. Безопасней было бы промолчать, но министр все равно узнает об этом. Лучше от него, чем от кого-либо другого. Вздрагивающими пальцами он расстегнул замок портфеля и извлек небольшую книжку в мягком переплете.

— Что это? — рейхсминистр брезгливо взглянул на славянские буквы.

— Советский журнал «Военное обозрение», июльский номер. — Леш раскрыл страницу в том месте, где было напечатано сообщение о фаустпатроне.

Достаточно было взглянуть Шпееру на точно воспроизведенный чертеж, чтобы понять, о чем идет речь.

— А это перевод статьи, — Леш положил на стол немецкий текст.

Побелевшими от гнева глазами Шпеер впился в бумагу: «На вооружение гитлеровской армии стало поступать новое противотанковое реактивное оружие без отдачи при выстреле с плеч… Фаустпатроны первого и второго образцов отличаются своими размерами и формой головной части корпуса мины. Первый образец с гранатой диаметром 540 мм предназначен для борьбы с нашими танками КВ. 300-мм патрон второго образца — для борьбы с Т-34… Состоит из основных частей: мины кумулятивного действия с хвостовым оперением и трубы-ствола с пороховым зарядом и стреляющим механизмом…»

Буквы запрыгали перед глазами. Шпеер рванул узел галстука:

— Как… Как русские узнали о «фаусте»? Я же приказывал засекретить это оружие!..

— Боюсь, приказ пришел поздней вездесущих русских агентов… Утечка могла произойти только в Розенхайме, но никак не в Карлсхорсте.

— Не хочется обращаться к склочнику Гиммлеру, но придется, — хрипло произнес Шпеер. — Вы же назначьте свою комиссию!

Вобрав в себя воздух, словно собираясь нырнуть, Леш сдавленно ответил:

— Господин министр, тогда позволю сообщить еще одну неприятную весть. Карл Беккер, дядя Хохмайстера, перед тем как покончить с собой, оставил племяннику нечто вроде завещания. Это письмо передали мне из гестапо. Разумеется, о содержании' Маркус не знает.

Леш выхватил из портфеля еще одну бумагу, положил ее перед Шпеером. Рейхсминистр стал читать:

«Дорогой Маркус! Всю жизнь прожив с иллюзиями, трудно с ними расставаться перед встречей с богом. Из наших бесед ты знал о моих воззрениях. Но постарайся понять то, что я не сумел высказать тебе до конца. Другие народы считают нас, немцев, самой воинственной нацией.

Это не так. Народ Германии больше труженик, чем воин. Его беда в том, что в разные периоды истории он позволял одурачивать себя людям, страдающим от чудовищной тяги господствовать и повелевать.

Нацисты тоже обманули его. Но прежде чем погнать на войну, они уничтожили свободу совести, слова, печати, тайну голосования, лишили народ возможности узнавать правду, навязав массовую систему дезинформации. Вопреки здравому смыслу нам стало казаться, что фюрер осчастливил Германию. «Немец — самый счастливый человек в мире», «Чем скорее мы уничтожим низшие расы, тем быстрее добьемся сытого благополучия», «Мы больше, чем просто люди, ибо мы — германцы, мы — немцы!» — разве ты и я не верили этому?

Я сознаю, что своим оружием нес горе другим народам. Но ответственность хочу нести не перед нацистскими судьями, а перед своей совестью. Поэтому добровольно ухожу из этого мира. Не желаю, чтобы и твой «фауст», и ракеты Брауна, и танки Порше, и реактивные самолеты Мессершмитта несли нацистам победу.

Прощай, Маркус. Когда-нибудь и ты поймешь, что истинный прогресс создают не титанические фигуры, не вожди и не партия, не армия и гестаповцы, а простые труженики.

Это они работают, кормят и добавляют в сокровищницу человечества крупицы знаний, мыслей, идей. Именно эти миллионы безвестных тружеников продолжают человеческий род».

Шпеер отодвинул бумагу, долго глядел перед собой в пространство. Потом тяжело поднялся, достал из шкафа коньяк, налил полную рюмку и выпил.

— Письмо я оставлю у себя, — сказал он, поморщившись.

— Но комиссия…

— Комиссии не следует совать нос туда, куда ее не просят!.. Впрочем, выявит или нет она виновных в утечке информации, все равно я не смогу отстоять перед фюрером фаустпатрон Хохмайстера. Отныне секрет лопнул. Скорее я увлеку его идеей ракет «возмездия» Вернера фон Брауна. Это будет главный козырь нашей тотальной войны…

Эпилог


Фаустпатрон — предшественник современных гранатомётов — все же поступил на вооружение. Но поступил он слишком поздно, когда фашистская Германия уже агонизировала. С ним будут умирать в последних безнадежных боях солдаты — старики и мальчики из «фольксштурма».

Странно, но чем больше бед обрушивалось на Маркуса Хохмайстера, тем лучше становилось зрение. В последние месяцы он расстался с зелеными очками. После запрета работ над «фаустом», отправки Аннбиндера на фронт, где он и погиб, после ареста Бера, которого гестапо заподозрило в шпионаже, ферму-лабораторию пришлось продать. Маркус расплатился с долгами отцу и уехал в Альпы на отдых.

Когда осенью 1944 года Шпеер отдал распоряжение о массовом выпуске фаустпатронов и многие заводы получили срочный заказ, Маркус расчетливо и жестоко отказался принимать в этом участие. Придумывать выгодную версию, представляя себя лишь рабом техники, он не хотел. К чему? «Раб техники» не желал превращать технику в рабыню нацизма.

Зато львиную долю заказов отхватил Ноель Хохмайстер. Он быстро реконструировал свой завод. Как в годы былой молодости, он кинулся в изобретательство, рационализацию. Он и умер скоропостижно — за книгой приходов и расходов. Не выдержало беспокойное сердце, источенное заботой о свалившемся богатстве.

В начале 1945 года Хохмайстера вызвали на медицинскую комиссию и признали ограниченно годным к строевой службе. Его направили в Тельтов под Берлин. В это время Германия бросала в бой самых младших своих сыновей — подростков 1929 года рождения. Хохмайстера назначили начальником механических мастерских, где работали такие юнцы. Они чинили подбитые танки и штурмовые орудия, с внутренних стенок и кресел отмывали карболкой кровь убитых танкистов, заваривали швы, меняли моторы, устанавливали огнеметы — последнее новшество для борьбы с пехотой противника.

По радио все чаще и чаще раздавались призывы героически погибнуть. Снова и снова поминался освященный нацистами Вотан — бог войны и победы. В свои небесные чертоги, в свою Валгаллу он принимал лишь тех, кто пал в битве. Сидя перед приемником у себя в конторке, Хохмайстер пытался угадать истинное положение на фронтах. Но вместо этого в динамике грохотали истеричные голоса то Геббельса, то Дитриха, призывавшие к самопожертвованию. Тупость обожествлялась, провидение оказывалось холодным расчетом — вожди рейха хотели уцелеть, даже если погибнет немецкий народ.

Потом наступил день, когда не пришло в ремонт ни одной машины. Тягачи куда-то запропастились. Приближался грохот канонады. Солдатики сняли комбинезоны и разлеглись на траве у бараков, подставив хилые белые спины горячему весеннему солнцу. Вдруг прибежал фельдфебель:

— Майор! Русские танки зашли к нам в тыл!

— За мной на склад! — закричал Хохмайстер, услышав мерный рокот танковых дизелей.

Ребята сорвали замок с оружейного склада. Кто хватал гранаты, кто — карабины. К удивлению Хохмайстера, никто не брал фаустпатроны.

— «Лучшее оружие лучшим солдатам», — фыркнул фельдфебель. — Ну и надули же нас с этим «фаустом»!

Маркус со злостью выхватил у него из рук фаустпатрон и бросился к ограде, окружавшей мастерские. Он спрятался за грудой кирпича. Подобно отбойному молотку, стучало сердце. Маркус ни о чем не думал, ничего не соображал. Им владело только одно — выстрелить в русский танк и умереть.

Гул приближался. Теперь он различал лязг металла. Опытным ухом отметил, что гусеницы ослабли, надо давно сменить траки, что один из цилиндров работает неровно, потому, будто вздрагивая, толкается дизель в стальной утробе танка. Маркус приподнял голову, увидел облако густой желтой пыли. В нем темнела овальная, не похожая на немецкую, литая башня с длинной пушкой. Русский танк отшвырнул створки железных ворот, как картонки, и остановился посередине двора. Пыль осела. Теперь Хохмайстер рассмотрел танкиста на башне с черным от грязи лицом и рафинадно-ослепительными белками, серо-зеленый бок машины в масляных потеках, сильно провисшие гусеницы на больших катках. Русский спрыгнул на землю, взял поданный из люка автомат и пошел к мастерским. Там прятались ребятишки с фельдфебелем во главе. Фельдфебель, видно, и выстрелил первым.

А ему, Хохмайстеру, не хотелось уже ни стрелять, ни тем более убивать. Кому нужна лишняя кровь? Но увидев, как взмахнул руками и повалился на землю танкист, он прижался щекой к гладкому стволу «фауста», поймал в рамку прицела танк, нажал кнопку спуска. Голубая струя рванулась вперед, взвихрилась на броне фонтаном искр. Черное облако окутало русский танк. Больше у Хохмайстера не было никакого оружия, кроме пистолета. Он упал на кирпичи, зажал уши. Только теперь пришел страх. Подошли две тридцатьчетверки и самоходка «ИС». Воздух как стекло стал колоться на осколки, впиваясь в барабанные перепонки, лицо и тело. Хохмайстер хотел вскочить, бежать сломя голову от адского грохота, но не смог даже пошевельнуться. Что-то сильно и тупо ударило в голову, в глазах взвился скоп разноцветных огней и в мгновение все погасло.

Придя в сознание, Маркус перевернулся на бок, ощупал себя. Никаких ранений не обнаружил, только на затылке наткнулся на большую шишку. Недалеко от нею стоял сгоревший танк, над мастерскими ветер гонял пепел… Хохмайстер встал, покачнулся на ослабевших ногах и побрел не зная куда. По шоссе бежали люди с чемоданами, ранцами, велосипедами, детскими колясками. То обгоняя, то отставая, проходили танки, брички, грузовики с солдатами. Горели фольварки, подожженные убегавшими хозяевами.

Вечером Маркуса остановил патруль полевой жандармерии. У него не оказалось документов, были сорваны погоны. Его о чем-то спрашивали, он что-то отвечал. Так и не добившись ничего вразумительного, старший патруля кивнул на стену дома дорожного мастера. Его подвели к холодной каменной кладке. Изможденный солдат с эсэсовскими знаками, в петлицах поднял автомат и стал стрелять по нему. Хохмайстер упал, удивившись, что не чувствует боли. Он лежал и лежал, с безразличным спокойствием думая о себе. Наконец он услышал, как из дома кто-то вышел.

— Надо похоронить его, не может же он здесь валяться вечно, — донесся старческий мужской голос.

— Лучше оттащить куда-нибудь подальше, — посоветовала женщина.

— Нынче тепло, от трупа будет нести, — не согласился старик.

Шумно вздохнув, он взялся за лопату и начал копать рядом яму. Маркус не мог сообразить, что это говорили о нем как о мертвом. Он уснул под убаюкивающее звяканье лопаты и пугливое покашливание женщины.

— Надо позвать пастора, — неуверенно сказал старик.

— Мы даже не знаем его имени, — ответила женщина.

— Но он немец.

— Теперь немцев никто не согласится отпевать…

Его приподняли за ноги и голову, спихнули в яму. Больно ударившись головой о стенку, он издал громкий стон. «Я не мертвый!» — хотелось крикнуть ему, но из груди вырвался лишь кроткий всхлип. Старик стал вытаскивать его из ямы, повторяя с суеверным страхом:

— Господи, кто бы мог подумать…

— Мы же видели своими глазами, как в вас стреляли! — воскликнула женщина.

Хохмайстер смахнул фуражкой грязь с мундира, хотел было пойти к дороге, но старик потянул за рукав.

— Мы копали яму, — напомнил он.

Маркус потянулся к карману, где лежали деньги. Бумажника не оказалось. Тогда он снял часы и отдал соотечественнику.

Через день он снова наткнулся на жандармов. Они отвели его на ферму, где набралось с полсотни таких же, как он, горемык, потерявших свои части. Всем вручили винтовки и приказали пробиваться к Берлину. Ввязываться в бой никому не хотелось. Шли малыми дорогами, запасались едой в брошенных складах или отбирали хлеб у крестьян.

Ночью увидели зарево. Это горел Берлин. Город уже нельзя было ни объехать, ни обойти. Обосновались вместе с беженцами на ночлег во дворе покинутой дачи. Долго не могли уснуть — мешал шум с автомагистрали: с надрывом шли крытые армейские грузовики, бронетранспортеры, текла на запад непрерывная река людей.

Проснувшись утром, Маркус с удивлением заметил, что шоссе опустело. Он выскочил на лужайку. Напряженная тишина была такой глубокой, что в ушах зазвенело само собой. Маркус вздохнул всей грудью, как узник, который только что вышел на свободу. Но скоро он услышал гул, инстинктивно втянув голову в плечи, нырнул в кусты цветущей сирени. Из-за деревьев выскочил зеленый самолет с красными звездами на крыльях, пронесся над крутой крышей виллы, дал очередь из пулеметов. Где-то вдали истребитель развернулся, сильно накренившись на крыло, снова пролетел над головами людей, махавших белыми полотенцами и простынями.

Через час-полтора на шоссе показался танк. На его борту алела звезда, как у самолета. Он юрко вбежал во двор, откинулся люк, на башне появился танкист, крикнул:

— Гитлер капут?

Немцы согласно закивали.

— Тогда по домам! Цурюк нах хауз!

Они шарахнулись в разные стороны, как вспугнутые воробьи.

В Берлине шли уличные бои, а некоторые части 3-й гвардейской танковой армии, в том числе и полк минных тральщиков Павла Клевцова, обтекали город с юга. Они наступали на Потсдам, чтобы скорее замкнуть кольцо окружения и выйти к Эльбе на соединение с войсками союзников.

Одну из танковых бригад задержал сильно укрепленный рубеж. Командующий армией не хотел лишних жертв в эти майские солнечные дни, когда в самом воздухе ощущалась победа, поэтому вызвал «пожарную команду» — тральщики. Павел выехал в танковую бригаду. Он хотел выяснить, сколько потребуется машин для прорыва через минные поля.

После операции «Фауст» прошло два года. В академии Павел взялся за свое дело, которое считал главным, — конструирование легкого, прочного и надежного трала, того самого, над которым начал работать еще до войны. После Курской битвы немцы перешли к обороне, устилая поля и дороги минами, и эти тралы оказались крайне необходимыми. Их начал делать специализированный завод.

Начальник инженерных войск Михаил Петрович Воробьев приказал Клевцову организовать отдельный инженерно-танковый полк.

За основу этого нового полка Павел избрал батальон Борового из бригады Самвеляна. Командование утвердило штатное расписание. Боровой назначался командиром, Клевцов — его заместителем по инженерной части. Месяц ушел на обучение экипажей работе на тральщиках. Потом полк вступил в бои. Его перебрасывали с одного фронта на другой как самое секретное оружие.

Лишь немногие наши командиры знали тогда об этой «пожарной команде», которая всегда прибывала туда, где намечался прорыв. Полк тральщиков форсировал Днепр, таранил укрепления на Правобережной Украине и в Яссах, штурмовал Карпаты. Он же освобождал Словакию, где за полгода до этого погиб товарищ Павла по операции «Фауст» Йошка Слухай. Противоминные тральщики действовали в Польше, участвовали в Висло-Одерской операции, прорывались через Зееловские высоты…

В дни битвы за Берлин, когда приходилось брать дом за домом, а немцы были вооружены таким опасным для танков оружием, как фаустпатрон, Павел предложил ввести простое, но эффективное средство защиты танков: навешивать поверх брони листы железа вроде экранов.

Такая экранировка снижала пробивную силу фаустпатрона, провоцировала его действие. «Почему, возникает вопрос, мы применили экранировку сравнительно поздно? — спросил в своих воспоминаниях маршал И.С. Конев. — Видимо, потому, что до этого практически не сталкивались с таким широким применением фаустпатронов против танков в уличных боях. В полевых условиях мы с ними не очень считались. Особенно обильно фаустпатронами были снабжены батальоны «фольксштурма», в которых преобладали пожилые люди и подростки.

Немецкий фаустпатрон — одно из тех средств, которое может породить у необученных, физически неподготовленных к войне людей чувство психологической уверенности в том, что, лишь вчера став солдатами, они сегодня могут реально что-то сделать на поле боя, даже убить наступающего противника. И, надо сказать, фаустники, как правило, дрались до конца; на последнем этапе войны они проявляли значительно большую стойкость, чем видавшие виды, но надломленные поражениями и многолетней усталостью немецкие солдаты».

Прибыв в танковую бригаду, остановленную перед Потсдамом, Павел вызвал роту тральщиков. Ею командовал лейтенант Алексей Петренко. Рота прорвалась через минные поля, помогла танкистам выполнить боевую задачу.

Вскоре пал Берлин. Бои стали затухать. Вдруг 4 мая 1945 года Боровой получил приказ: срочно направить Клевцова в распоряжение штаба 1-го Белорусского фронта.

По дороге в Берлин Павла не покидала тревога. Вызов к большому начальству обычно ничего хорошего не сулил.

Однако отлегло, когда его провели в кабинет и он увидел… Волкова.

— Алексей Владимирович! — воскликнул он, но, заметив генеральские погоны, осекся.

— Ладно, ладно, — Волков подошел ближе, долго, как бы изучая, рассматривал его и вдруг рывком прижал к своей груди. — Здравствуй, вояка! Рад, что выжил.

Алексей Владимирович вернулся к столу, спросил:

— Карлсхорст знаешь?

— Где Хохмайстер начал делать «фаусты»? Знаю.

— Так вот даю тебе, Клевцов, еще одно важное поручение…

Маркус Хохмайстер остановился у проходной училища. Он думал застать здесь кого-нибудь из знакомых. Но его задержал солдат в новой гимнастерке с медалями на груди, с приплюснутым носом и узкими карими глазами.

Майор Хохмайстер замер, вытянув руки по швам. Солдат бросил взгляд на измученное, обросшее лицо, грязный, потрепанный мундир, показал на скамью:

— Зетцен зи!

— Я понимаю, — не очень уверенно проговорил по-русски Хохмайстер, разглядывая паренька, занявшего место фенрихов, дежуривших здесь когда-то.

Солдат свистком вызвал начальника караула, бойко доложил:

— Товарищ сержант, докладывает рядовой Джумбулаев. Задержан человек, по-моему, офицер.

— Проверим, — сержант снял трубку, крутнул ручку. — Товарищ полковник, докладывает сержант Лыкарь. В проходной задержан неизвестный. Утверждает, раньше служил тут. Фамилия?

— Майор Хохмайстер. Маркус Хохмайстер.

В трубке прозвучал какой-то приказ. Знакомым плацем сержант повел Хохмайстера в штаб. Во дворе разгружали машины с мебелью и коврами, привезенными, как понял он из реплик русских солдат, из самой рейхканцелярии Гитлера.

По кабинетам и коридорам безмолвно ходили бойцы с миноискателями, прощупывали стены, подоконники, пол, осматривали электрическую проводку… «Саперы», — догадался Хохмайстер, оглядываясь, словно впервые попал сюда.

В глубине длинного коридора он увидел невысокого крепыша с овальным, улыбчивым лицом. Заметив сержанта и Хохмайстера, тот пошел навстречу, остановился в двух шагах, с интересом поглядел на Маркуса. Наконец тихо, с каким-то скрытым значением, проговорил:

— Вот и встретились…

Хохмайстер не знал, что с этим коренастым русским встречался в жаркий день августа 1942 года на Воронежском фронте и мог столкнуться в конце апреля 43-го на вокзале в Розенхайме.

Не догадывался майор Хохмайстер и о том, что этот человек сыграл роковую роль в истории фаустпатрона.

Переборов волнение, Маркус спросил:

— Вижу, вы хотите убедиться, не заложены ли здесь заряды?

— Вы не ошиблись, — Клевцов все еще не отрываясь глядел в светлые глаза немца.

— Мне знаком здесь каждый метр, — выдержав взгляд, дрогнувшим голосом проговорил Маркус. — Если не возражаете, готов помочь…

— Не возражаю.

Не ведал Хохмайстер и о том, что Алексей Владимирович Волков, один из руководителей фронтовой контрразведки, поручил Павлу Клевцову навести порядок в уцелевших зданиях, казармах и столовой Карлсхорста.

Через несколько дней здесь предполагалось подписывать Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

В истерзанную Европу вступал мир.


Андрей Серба

ВЗРЫВ НА РАССВЕТЕ


1


— Пришли.

Сержант остановился первым. Прислонился спиной к дереву, вытер рукавом маскхалата мокрое от пота лицо. Только сейчас, добравшись до пункта, где его группе было разрешено организовать дневку, он ощутил, как устал. И немудрено. Разведгруппа была заброшена в тыл условного противника еще неделю назад, и за это время прошла по лесам и болотам не одну сотню километров.

Вначале десантники совершали рейд в составе взвода. Затем, после нападения на пункт управления ракетной батареи, разбились на отдельные группы и уже действовали самостоятельно, получая задания по рации непосредственно из Центра. Вчера днем они выполнили последний приказ: взорвали железнодорожный мост, и прошло не больше трех часов, как оторвались от преследующего их с собаками «противника». За этот выматывающий рейд устал даже он, участвовавший и раньше не в одном подобном учении и со дня на день ожидающий увольнения в запас. Об остальных солдатах, среди которых двое были первогодками, и говорить не приходится: они едва держались на ногах.

Десантники выходили из камышей, прислонялись к стволам деревьев и друг к другу. Вот появился и замыкающий, ефрейтор Власов.

— Что, командир, перекур с дремотой? — весело спросил он.

Вопрос был задан не без фамильярности, но ефрейтору это было простительно. Он являлся не только заместителем сержанта в группе, но также его земляком и приятелем, вместе с ним завершал службу.

— Угадал, ефрейтор, — в тон ему ответил сержант. Он взглянул на светящийся циферблат часов, обвел взглядом солдат. — Всем отдыхать. Подъем через два часа. Если не поступит другого приказа, утром будем организовывать дневку.

Сержант присел возле ствола дерева на корточки, разложил на коленях карту. Набросив на голову плащ-палатку и скрывшись под ней до пят, он достал электрический фонарик, направил луч света на карту. Квадрат, где находилась группа, был почти посредине огромного массива болот, стиснутых со всех сторон непроходимой чащей белорусских лесов. Никаких населенных пунктов поблизости не было, а ближайший домик лесника обозначен в добром десятке километров от их квадрата. Что ж, место для дневки идеальное.

Сержант выключил фонарик, сложил карту. Прикрыв глаза, задумался. Неоднократно участвуя в различного рода учениях и маневрах, он приобрел немалый опыт. Поэтому с известной долей вероятности сержант мог сейчас представить дальнейший ход действий его группы. Вероятнее всего, после недели интенсивнейшей работы во «вражеском» тылу им дадут несколько часов отдыха, а затем снова бросят в дело. Возможно, самостоятельно, а может, прикажут опять примкнуть к взводу. Но лично для него первостепенное значение имело в настоящее время другое. Прежде чем включиться в дальнейший напряженный ритм учений, выдержать предельную нагрузку, необходимо было как можно разумнее использовать время, предоставленное группе для отдыха.

Сержант сбросил с головы плащ-палатку, поднялся на ноги и огляделся по сторонам. Десантники, выбрав места посуше и закутавшись от комаров в плащ-палатки, улеглись под деревьями. Лишь ефрейтор Власов находился в секрете на тропе, которую они протоптали во время своего движения среди камышей. В лесу было еще темно, над болотом висел густой рыхлый туман. Лишь на востоке просматривалась полоска серой, мутноватой пелены — приближался рассвет.

Сержант взглянул на часы. До подъема группы оставалось чуть больше часа, и ложиться спать самому уже не имело смысла. Лучшее, что он мог сейчас сделать, это обследовать окрестности в поисках наиболее удобного для дневки места. Сержант снял из-за спины рюкзак и прислонил его к дереву. Повесив на грудь автомат, поднял с земли длинную палку, с которой не расставался во время ходьбы по болотам. Стараясь не шуметь, осторожно направился по границе воды и суши.

Болото лежало слева от него. Бескрайнее, густо заросшее камышом, оно словно опрокинулось в гигантскую чашу с высокими, обрывистыми берегами. Крутой откос уже через несколько метров снова полого спускался в низину, переходящую в топкий, залитый водой торфяник, часто поросший тальником и низкорослыми, чахлыми березками. В нос бил резкий запах тухлой воды, гниющих водорослей. Над головой вилось нудно звенящее облако комаров. Ничего не скажешь, приятненькое место…

Тихое, еле слышное журчание воды заставило сержанта остановиться и прислушаться. Нагнувшись, он концом своей палки-слеги раздвинул кусты, растущие по береговому склону, вытянул шею. Ручей оказался рядом с ним.

Присев, сержант набрал воды в ладонь, отпил глоток. Вода была холодной, чистой, без всяких запахов. Совсем не той, что пили разведчики всю последнюю неделю: ржавую, с болотным привкусом, в которую они из предосторожности бросали сразу по две дезинфицирующие таблетки. Напившись и наполнив водой фляжку, сержант выпрямился и бросил взгляд по сторонам. Именно здесь, рядом с родником, и следовало искать место для предстоящего отдыха. Но поскольку этот источник пресной воды мог быть известен и здешним жителям, место для дневки требовалось выбирать поглуше, чтобы даже ненароком не дать себя никому обнаружить. Был же на прошлых учениях случай, когда лесник, заметивший одну из их групп, заподозрил невесть что и поднял на ноги всю округу.

Торфяник для выбора расположения дневки отпадал: насколько хватало глаз, вся его поверхность была залита коричневого цвета водой. Значит, поиски следовало вести в болоте среди камышей. Из курса военной топографии, а также из собственного опыта сержант знал, что в подобного рода местах иногда встречались небольшие, едва возвышающиеся над водой клочки суши, вполне пригодные для временного обитания.

Старательно ощупывая впереди себя дно слегой, сержант медленно двинулся среди камышей. Болото у берега было мелким. Он не мог идти дальше, чем позволяла высота сапог, и все же иногда ему удавалось углубляться в камыши до двух-трех десятков метров. Вдруг конец палки, опущенной в воду, уткнулся во что-то твердое. Остановившись, сержант обследовал неизвестную находку слегой и лишь после этого поднял из воды. Не надеясь только на свет луны, включил фонарик и поднес его к обнаруженному предмету. Им оказался старый, изъеденный ржавчиной наспинный термос непривычной формы, на боках которого кое-где сохранилась защитная краска. Он уже собирался отбросить находку в сторону, как в свете фонарика возле самой горловины промелькнуло фабричное клеймо со свастикой. Сержант еще раз осмотрел термос. И только сейчас заметил, что тот в одном месте насквозь пробит чем-то узким: судя по форме отверстия, ножом или штыком. Повертев находку еще некоторое время в руках, сержант снова опустил ее в воду.

Не успел он сделать еще шаг, как слега опять уткнулась во что-то твердое. На этот раз препятствие было длинным и сравнительно широким, со множеством небольших отверстий, сквозь которые свободно проходил конец палки. Верхний край неизвестного предмета не доходил до поверхности воды сантиметров на десять, и когда сержант осторожно ощупал его руками, он сразу определил, что это. Перед ним были сплетенные из ветвей пешеходные мостки, идущие от берега в глубину болота. В топкое илистое дно оказались вбиты колья, на них положены толстые жерди, поверх которых и был устроен наполовину уже сгнивший настил.

Погасив в себе желание взобраться на мостки и узнать, куда они ведут, сержант вытер ладонью вспотевший лоб и задумался. Неприметный, видимо, единственный на всю округу родничок с идеальной питьевой водой… Уводящие куда-то в глубь болот, спрятанные от постороннего глаза под водой мостки… Немецкий термос, пробитый насквозь… Что это: случайное стечение не связанных между собой обстоятельств или отдельные звенья одной и той же цепи?

До подъема группы оставалось совсем немного времени. Развернувшись, он двинулся назад, стараясь как можно точнее придерживаться своего старого маршрута. Слегу он оставил, прочно воткнув ее у самого начала таинственных мостков.

Именно к этому «маяку» он и привел через полчаса всю группу. Остановившись на краю болота, сержант подозвал к себе сапера-подрывника.

— Шест видишь?

— Так точно.

— Пойдешь первым. Сначала до шеста, а дальше по настилу, который будет под водой. И помни: ты не на учебном поле.

— Все ясно, товарищ сержант.

Ни болото, ни сами мостки не преподнесли группе никаких неожиданностей. Подводная тропа оказалась сравнительно короткой, примерно сто — сто двадцать метров, и обрывалась так же внезапно, как и начиналась. Шедший впереди группы сапер с миноискателем остановился, подозвал к себе сержанта:

— Смотрите!

Примерно в метре от места, где исчезала тропа, заканчивался камыш. Сразу за ним виднелась неширокая, метров в тридцать — сорок, полоска чистой воды, стиснутая с боков зарослями верболаза и тальника, за которыми снова сплошной стеной поднимались камыши. А в самом конце заводи открывался небольшой островок: едва поднимающийся над водой, с пологими, заросшими кустарником берегами, с группой невысоких березок с тонкими искривленными стволами.

Замерев на месте, сержант пристально всматривался в открывшуюся перед ним картину. Уже наступило утро. Лучи встающего солнца быстро съедали остатки тумана, оставляя в отдельных местах лишь небольшие белесые хлопья. И хотя островок располагался рядом, он просматривался плохо: вся его береговая часть была скрыта клочьями еще нерастаявшего тумана.

Вот это и настораживало сержанта: что там, впереди, на островке? Пустынен он в данный момент или обитаем? Если на нем сейчас люди, кто они: охотники, рыбаки из местных жителей или обслуживающий персонал какого-либо объекта противостоящей им на учениях стороны? Но наполовину затянутый клубящимся туманом островок не давал ответа ни на один из мучивших сержанта вопросов.

Рука подошедшего сзади ефрейтора Власова легла сержанту на плечо, заставив резко повернуться. Отвечая на немой вопрос командира, тот указал глазами в камыши слева от кладки. Там, в паре шагов от них, темнел на воде какой-то широкий продолговатый предмет. Присмотревшись, сержант разглядел грубо сколоченный из древесных стволов плот. Старое дерево почернело, покрылось плесенью. Плот был засыпан сверху толстым слоем листьев и опавших метелок камыша, отчего по цвету почти ничем не отличался от мутной болотной жижи, расстилающейся вокруг. Не удивительно, что они сперва прошли мимо, не обратив внимания на черневшую рядом массу.

Итак, к незаметному лесному роднику, проткнутому насквозь немецкому термосу и подводной тропе прибавились еще две загадки: скрытый в камышах среди болот островок и старый плот. Вряд ли все это простое нагромождение случайностей. Скорее всего, перед ними отдельные фрагменты одной, не понятой еще им картины. Но что за всем этим кроется? А впрочем, какое ему до этого дело? Он что, Шерлок Холмс, Нат Пинкертон, майор Пронин? Ему сейчас важно одно: найти безопасное место для отдыха своей вконец уставшей и измотанной группы. И лежащий передним клочок суши представлял собой как раз то, что требуется. Рядом питьевая вода, сам островок затерян среди болот. На нем можно спокойно отоспаться, высушить мокрую одежду, приготовить горячую пищу. Можно даже спастись от надоевших комаров, бросив в костер побольше сырых веток и влажной травы, не боясь, что дым привлечет к себе ненужное внимание. А поэтому его сейчас должен интересовать только один вопрос: есть ли кто на острове? А если да, то кто?

Сержант взглянул на уже подтянутый ефрейтором к настилу плот, качнул его ногой.

— Власов и сапер — на плот. Двигаться мимо заводи через камыши, — тихо приказал он. — Обследовать остров и о результатах немедленно доложить мне.

Ефрейтор вернулся через несколько минут один.

— Все в порядке, товарищ сержант. На островке ни единой живой души.

— Всем на плот! — скомандовал сержант.

— А может… — предложил один из солдат, кивая на конец мостков.

Солнце уже поднялось над болотами, и его лучи ярко освещали неподвижную заводь. Под этими ослепительными лучами был отчетливо виден скрытый под водой толстый ствол дерева-топляка, ведущий от мостков к островку. Но сержант отрицательно качнул головой.

— Нет. Плот должен быть у нас. Тогда всякий идущий к острову пойдет по топляку через заводь у нас на виду…

Островок был невелик, метров пятьдесят на сорок, почти овальной формы. Сапер, поджидая их, лежал на невысоком пригорке и лениво отмахивался веткой от висевшей над ним мошкары. Сержант сбросил с плеч рюкзак, положил его на пригорок и осмотрел подчиненных.

— Власов и сапер, проверьте северную часть островка. Я с Астаховым — южную. Радисту готовиться к связи. А вы, — повернулся он к двум оставшимся без задания разведчикам, — займитесь костром.

Осматривать, по существу, было нечего. Дважды пройдя сквозь кустарник, которым зарос весь южный берег острова, сержант хотел было вернуться на пригорок, как вдруг замер. Он увидел чуть приметный холмик, поросший чахлыми березками, под корни которых уходил черный провал. Подойдя ближе, сержант понял, что перед ним старый, с обсыпавшимися от времени и непогоды стенками вход в землянку. Остатки ступеней и стенки густо поросли травой, сам вход и видневшаяся в его конце деревянная дверь оказались чуть ли не доверху заваленными старой прелой листвой. Дверь была плотно прикрыта, вместо ручки в ней виднелась обыкновенная ржавая скоба. С нее сержант и не спускал глаз. Кто знает, может, за этой дверью и скрыта тайна островка.

— Сапера! Быстро! — приказал он Астахову.

И когда оба явились, сержант кивком головы указал саперу на вход в землянку.

— Проверь!

Сапер, знавший о существовании целой системы мин-сюрпризов и скрытого размещения подрывных зарядов, вначале проверил лаз и дверь с помощью миноискателя. Затем привязал к скобе конец длинного капронового шнура и, отведя всех на безопасное расстояние, дернул его. Дверь медленно, со скрипом отворилась, и за ней открылся черный прямоугольник землянки. Сержант почувствовал, как у него от нетерпения зачесались ладони.

— Внутрь пойдем вдвоем, — сказал он саперу. — А ты, — взглянул сержант на Астахова, — останешься на всякий случай снаружи. Произойдет что-либо непредвиденное — действуй по обстановке.

В дверях землянки оба разведчика остановились. Сержант не спеша обвел помещение лучом фонарика. Обыкновенная землянка с обшитыми досками стенами, с низким неровным потолком-накатом. Слева в стенку вбито несколько гвоздей, на которых висело полуистлевшее, покрытое плесенью тряпье. Дальний правый угол был затянут брезентом, полностью скрывавшим эту часть помещения.

— Туда, — указал сержант лучом света на прикрытый брезентом угол.

Выставив впереди себя миноискатель, сапер осторожно двинулся в указанном направлении. Вот и брезентовый полог. Отыскав возле стены его край, сапер, не выпуская из рук опущенного к земле миноискателя, ударом ноги отбросил полог в сторону, а сержант тотчас же направил в открывшуюся щель луч фонаря. Он не успел еще ничего разглядеть, как сапер, резко отпрыгнув назад, едва не сбил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, сержант инстинктивно оперся свободной от фонаря рукой о стену. Но пальцы, не найдя опоры, лишь скользнули по влажным заплесневевшим доскам, и он рухнул на брезент. На землю сержант не упал только потому, что наткнулся грудью на что-то твердое.

Желая поскорее выпрямиться, он стал отталкиваться от неизвестного предмета рукой, натыкаясь пальцами на какие-то продолговатые коробки, рычаги, кнопки, путаясь в проводах.

— Ты чего? — выпрямившись, недовольно спросил он сапера.

— А вы сами посмотрите, — тихо отозвался тот.

— За тем и пришел. Отойди…

Сержант занял место сапера у конца полога, откинул его в сторону. И едва сам не отпрянул назад.

Прямо у ног лежал скелет, в шаге от него — еще один, а в самом углу землянки, возле маленькой железной печки-бочонка — третий. На костях кое-где виднелись остатки мундирного сукна, там, где раньше были талии, валялись форменные ремни с потускневшими пряжками. На одном из черепов держался околыш эсэсовской офицерской фуражки, кости ног ниже коленей были спрятаны в истлевших, бесформенных, съежившихся сапогах.

У самого брезента возле стены стоял грубо сколоченный деревянный стол. На нем был установлен пульт управления со множеством кнопок и сигнальных лампочек, две из которых тускло горели. Рядом стояла полевая рация с выброшенной вверх антенной, перед столом — две самодельные табуретки. У печки лежал немецкий автомат с примкнутым магазином, еще один шмайссер висел на стене. Рядом со скелетом с офицерской фуражкой валялась запыленная пистолетная кобура.

Но не вид скелетов и не оружие в землянке привлекли внимание сержанта. Он как зачарованный смотрел на уставленный аппаратурой стол, на пульт управления с прошитой автоматной очередью панелью, на два светящихся огонька сигнальных лампочек.

— Товарищ сержант, а ведь вначале ни одна лампочка не горела, — раздался у него над ухом голос сапера. — Наверное, их включили вы, когда упали на стол.

— Ты и столб свалишь, — зло, не скрывая досады, буркнул сержант.

— Дело не в этом. Смотрите… — Сапер прислонил к стене миноискатель, достал электрический фонарик, направил его луч на один из стоявших на столе приборов. — Это немецкая подрывная машинка. А это, — луч фонаря скользнул дальше, — система для подрыва радиофугасов. Все это, — пучок света остановился на панели с лампочками, — пульт управления дистанционного подрыва узлов минных заграждений. У нас в учебном центре подобным старьем целый класс заставлен. И если горят эти две лампочки, значит…

Сапер замолчал и посмотрел на сержанта.

— Согласно инструкции, мы обязаны немедленно сообщить об этом в штаб, — твердо закончил он.

— Знаю, — сухо ответил сержант. — Но как командиру группы мне известно и другое: выходить в эфир раньше назначенного срока мы не можем — «противник» рядом. Так что приходится ждать…

2


Заложив руки за спину, капитан неторопливо шел по верху дамбы. В принципе, ему уже было ясно все, что случилось сегодня утром на бегущей внизу дороге. Взрыв, прогрохотавший в полукилометре южнее и превративший бетонное полотно на стометровом участке в трехметровой глубины траншею, по замыслу подготовивших его минеров являлся вспомогательным и мог иметь два назначения. Прогремев вместе с основным, он мог отрезать путь наступающим назад, отдав их во власть хлынувшей на дорогу воды. Прозвучав после основного, он мог уничтожить первые спешащие к месту главного взрыва аварийно-восстановительные группы и затруднить движение к взорванной дамбе последующих. Но какое бы он ни имел назначение в действительности, капитану было важно совсем другое: главная часть узла заграждения находилась здесь, на лежавших вдоль дороги дамбах, и основной взрыв должен был прогреметь в этом месте. Определить это помог прозвучавший сегодня утром взрыв. Воздушная волна, ураганом пронесшаяся над дамбой, снесла в одном месте на значительном расстоянии слой земли, обнажив порыжевшие ящики со взрывчаткой, авиабомбы в фабричной обрешетке, огромные полутонные фугасы и соединяющие все это в единое целое провода.

Капитан остановился, еще раз огляделся вокруг. Да, участок для узла заграждений выбран расчетливо и со знанием дела.

Хватаясь руками за ветви орешника, которым густо заросли склоны дамбы, капитан спустился на дорогу и быстрым шагом двинулся назад, к трем грузовикам. Возле них суетились солдаты, сгружая саперное имущество. Подтянутый старший лейтенант в ладно подогнанной полевой форме четко доложил, что группа разминирования готова приступить к работе.

Прищурив глаза от солнца, капитан внимательно посмотрел на двух стоявших перед ним офицеров: рапортовавшего старшего лейтенанта и совсем еще молоденького лейтенанта. Непосредственно на разминирование, или, как они говорили, на «живое дело», с ним пойдет кто-то один, другой будет обеспечивать техническую и хозяйственную сторону работ. Конечно, у старшего лейтенанта более солидный опыт, но… Всего лишь неделя, как он вернулся из отпуска. А это в их деле значит много.

Пальцы минера часто сравнивают с пальцами хирурга, пианиста, часового мастера. Это так. Минеру, так же, как и им, необходимы непревзойденная тонкость и чувствительность осязания, ювелирная точность движений, безошибочная мгновенная реакция. Но как ему еще нужны внутренняя собранность, постоянная настороженность, воля и хладнокровие. Все это не приходит само, а вырабатывается и закрепляется только в процессе настойчивых тренировок и опасной, кропотливой работы. Стоит на короткое время потерять контакт с «живым делом», позволить рукам не браться за инструмент, утратить чувство неотступно находящейся рядом с тобой смертельной опасности — и может случиться непоправимое.

И капитан сделал свой выбор.

— Лейтенант, готовьте группу разминирования, — тоном, не терпящим возражений, приказал он. — Инструктировать буду лично. А вы, старший лейтенант, займитесь оцеплением.

Райвоенком не первый раз встречался с директором школы и давно привык к его манере разговора: неторопливой, обстоятельной, где было тщательно взвешено и выверено каждое слово. Но сейчас, когда на территории района шло сложное разминирование и была дорога каждая минута, директорская медлительность раздражала его.

— Армейскому командованию стало известно, что фашисты, стремясь любой ценой сбить темп ожидаемого наступления наших войск, приступили в Белоруссии к созданию ряда узлов минных заграждений. Чаще всего это делалось в лесах, на болотах, на труднопроходимых участках местности — там, где, разрушив коммуникации, можно было на сравнительно длительный срок приостановить и задержать продвижение наших войск. Один из таких узлов заграждений, по данным войсковой разведки, создавался в зоне действий нашего партизанского отряда. И однажды в наш штаб пришла с Большой земли радиограмма. Нам приказывалось обнаружить и разведать возводимый фашистами узел заграждений. Время для выполнения этого задания было отпущено самое жесткое…

Голос директора звучал тихо, спокойно. Речь лилась медленно, плавно, и военком еле сдерживался, чтобы не поторопить его.

— Я являлся начальником отрядной разведки, и выполнение полученного приказа было поручено мне. Определив несколько наиболее подходящих для узлов заграждений мест, я отправил к ним две разведгруппы. Все выбранные мной участки находились на единственной во всей округе шоссейной дороге. Гитлеровцы охраняли ее как зеницу ока. Словом, наши разведчики шли в самое пекло. Немудрено, что одна группа погибла целиком, а вторая вернулась в половинном составе. Сведения, доставленные уцелевшими разведчиками, были неутешительными: узла, как такового, обнаружить не удалось. Но, по данным нашей местной агентуры, в северном районе дамб, который было приказано этой группе тщательно обследовать, производились какие-то земляные работы. Причем только немцами, без привлечения военнопленных или местного населения. Сам район дамб усиленно охранялся, и как раз при попытке проверить полученные от агентуры сведения группа и наткнулась на засаду, из которой едва вырвалась.

Дав вернувшимся разведчикам день отдыха, я снова отправил их к дамбам, приказав любой ценой определить точное место и характер производимых немцами работ. А на следующее утро фашисты начали операцию по прочесыванию нашей партизанской зоны, стремясь обезопасить свой тыл перед ожидаемым наступлением советских войск. Против отряда был брошен кадровый полк. Немцы вчетверо превосходили нас в силах, и по приказу командования бригады мы стали отступать в болота. Уже в дороге нас догнали посланные мной повторно к дамбам партизаны. Отправлял в разведку семерых, а вернулись двое и те раненые. К дамбам они не дошли, также угодив в начатые немцами по всей округе облавы и прочесы. В бою с карателями и легли пятеро моих ребят, а оставшиеся двое, едва держась на ногах от полученных ран, уже были не в состоянии выполнять задание. Этой же ночью на наши сигнальные костры была сброшена армейская разведывательно-диверсионная группа, которой наш отряд, согласно полученному ранее приказу Центра, должен был оказать помощь в уничтожении узла заграждения.

Директор замолчал, провел рукой по подбородку. Его взгляд был направлен мимо военкома. Казалось, что сейчас не только его мысли, но и он сам находится не здесь, в мирном школьном кабинете, а где-то далеко за этими стенами, в боевом прошлом бывшего партизана.

— Группой командовал молоденький лейтенант, с ним было шестеро солдат. Задание они имели одно — к моменту выхода наших войск к дороге парализовать узел заграждения и не дать фашистам задержать бросок наших танков к Минску. А места узла заграждения, расположения основных его зарядов, план скрытых подходов к ним должны были предоставить группе мы, разведка нашего отряда. Должны, но не смогли этого сделать.

Я сразу ввел лейтенанта в курс дела, объяснил без прикрас наше положение. Но что ему было до моих объяснений? Он имел приказ, который обязан был выполнить независимо от сложившихся обстоятельств. Помочь ему я не мог уже ничем. Отряд был почти окружен, немцы старались загнать нас поглубже в болота и там уничтожить. Нашу маневренность сковывали раненые, семьи, беженцы, обоз. Словом, положение складывалось весьма незавидное. И не только для нашего отряда, но и для всей бригады. Поэтому штаб приказал мне оказать лейтенанту посильную помощь и заняться выполнением своих прямых обязанностей по выводу отряда из кольца окружения. Я так и поступил. Что произошло с лейтенантом и его группой дальше, мне не известно. А об узле заграждения могу сказать следующее. Я, конечно, допускал возможность его создания, но каких-либо конкретных данных об этом не имел. Могу даже признаться, что только сейчас, после вашего сообщения о взрыве на шоссе у дамб, я окончательно поверил в реальность его существования.

— Каковы были планы лейтенанта, куда он ушел? — быстро спросил военком, когда директор замолчал.

— Не помню, — виновато развел тот руками. — Положение в отряде в ту пору сложилось тяжелое, своих дел невпроворот. Так что было не до любопытства. Припоминаю, что лейтенант разговаривал с одним из моих раненых партизан, которые ходили в разведку на дамбы, а потом попросил у меня проводника, хорошо знающего окрестные болота. Такого человека я ему дал.

— Кто он? Жив сейчас или нет?

— Кто знает. Наверное, нет. Потому что был он из местных и, останься в живых, обязательно хоть раз наведался бы после войны сюда. В отряде его звали Студентом. До войны он учился в консерватории, а в наши края, в свое родное село, приехал на каникулы. У него было что-то с легкими, он вечно кашлял, и мы держали его при штабе. Тем более что он неплохо говорил по-немецки и вел у нас все допросы. Вот его-то я и дал лейтенанту в проводники.

— О группе лейтенанта больше ничего не слышали?

— Ничего. Правда, был один случай. Наши части сразу ушли на запад за немцами, а меня назначили комендантом района. Милиции еще не было, и мои хлопцы сами добивали в лесах немцев, полицаев, прочую нечисть. И однажды ко мне доставили неизвестного. Он был ранен, без сознания, а одет так, что его можно было принять за кого угодно: за нашего и за немца, за полицая и власовца. И кто-то из моих хлопцев сказал, что раненый похож на одного из тех солдат, что были с лейтенантом. Лично у меня такой уверенности не имелось, и поэтому, отправив его в госпиталь, я на всякий случай сообщил о нем в «Смерш».

— Как могли бы вы объяснить факт, что узел заграждения, созданный немцами четыре десятка лет назад, оставался невредимым до наших дней? Что помешало фашистам воспользоваться им?

Директор неопределенно пожал плечами.

— Не имею представления. Война есть война, и на ней могут случаться самые неожиданные вещи.

— И последний вопрос. Не могли бы вы помочь нам установить фамилии участников заброшенной в ваш отряд армейской разведгруппы?

— Помогу с удовольствием. Сразу после войны я писал что-то вроде воспоминаний для нашей областной газеты. Напечатать не напечатал, но черновики сохранил до сих пор. Фамилий тех солдат и лейтенанта я, естественно, не знаю, но, располагая данными о времени и цели их заброски, вы по своим каналам можете их установить.

Машина легко и бесшумно неслась по автостраде. Шофер был опытен, так что скорость почти не ощущалась. Откинувшись на спинку сиденья и полузакрыв глаза, генерал целиком ушел в свои мысли. Еще вчера вечером у нею были совершенно другие планы…

Служебный телефон зазвонил поздно ночью, но генерал настолько привык к подобным звонкам, что нисколько этому не удивился. Голос, прозвучавший в трубке, был ему незнаком.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант…

И дальше последовал разговор, порядком удививший даже его, человека военного, издавна привыкшего ко всяким случайностям. Неизвестный ему полковник из штаба округа на западе нашей страны сообщал, что у них обнаружен немецкий узел минных заграждений времен войны и сейчас идет его разминирование. Но работа усложняется тем, что саперам неизвестны ни план узла, ни система его подрыва. Не обнаружен также и пункт управления узлом. И поскольку это тот самый узел заграждения, который в 1944 году должен был вывести из строя он, теперь генерал, а тогда лейтенант, руководство области и командование округа просят его прибыть к месту разминирования для ускорения работ. Передавая просьбу, полковник подчеркнул, что если сорок лет назад руководимой им группе удалось парализовать этот узел, то и сейчас его знания помогут в разминировании.

У генерала, привыкшего ценить каждую минуту своего времени, уже вертелся на языке отказ. Действительно, чем он мог помочь в разминировании, если и в глаза не видел узла заграждений, о котором говорил полковник? Более того, он не знал даже приблизительного места его расположения и не обладал какими-либо конкретными данными о нем. Так что вся информация, которой он располагал по интересующему полковника вопросу, могла быть сообщена им сейчас по телефону. Однако последние слова собеседника заставили его изменить решение.

— Товарищ генерал, мы потревожили не только вас. Нами приглашен еще один участник вашей тогдашней группы.

Генерал почувствовал, как сразу пересохло во рту и гулко застучало сердце.

— Кто именно? — спросил он.

— Лейтенант запаса Вовк, — спокойно прозвучал ответ.

— Вовк? Неужели… — голос генерала осекся.

— Так точно, товарищ генерал, ваш бывший старшина жив. И завтра прибудет в район разминирования.

— Хорошо, ждите и меня.

Опустив трубку на рычаг, он еще некоторое время стоял у аппарата. Вовк, старшина Вовк, так ты, оказывается, жив? Тот, которого он знал всего неделю, но который остался в памяти на всю жизнь…

Он принимал свой первый в жизни взвод утром. Ярко светило солнце, тихо шумел в кронах деревьев ветерок. Пахло свежей травой, от бегущего рядом ручья несло прохладой. Настроение было прекрасным, внутри все пело, улыбка сама просилась на лицо. В новеньком офицерском обмундировании, с туго перетянутой ремнем талией, в ярко начищенных сапогах он медленно шагал вдоль строя своих первых подчиненных. На фронт он пошел добровольцем, за плечами было полгода боев в полковой разведке, ранение, курсы лейтенантов. И вот он уже офицер и принимает свой первый взвод, причем не какой-нибудь пехотный, а взвод десантников-разведчиков.

Солдаты были как на подбор: молодые, крепкие, не раз побывавшие в боях, о чем свидетельствовали их многочисленные награды и нашивки за ранения. У него на груди тоже орден Красной Звезды и золотистая нашивка-полоска за ранение, так что в этом отношении все было в порядке. Но чем ближе подходил он к правому флангу, тем медленнее становились его шаги, все больше тускнела залитая солнцем поляна, где был построен взвод. Наверное, потому, что крайним справа стоял его предшественник старшина Вовк.

Лейтенант прибыл в батальон немногим больше суток назад, но был уже порядком наслышан о своем предшественнике. Сам комбат аттестовал его как нельзя лучше, а адъютант батальона прямо заявил, что будь у старшины на погонах не лычки, а хотя бы одна офицерская звездочка, его и заменять не надо было бы. Уже тогда лейтенант решил, что именно от того, как сложатся их отношения со старшиной, будут во многом зависеть его командирское становление и психологический климат в коллективе.

Еще знакомясь со взводом, он не раз замечал у разведчиков нарушения формы одежды: хромовые сапоги вместо кирзовых, широченные офицерские галифе взамен солдатских шаровар, габардиновые комсоставские гимнастерки вместо солдатских. За подобные вещи в пехоте «снимали стружку», но разведчикам это обычно прощали — недаром им первый орден и первая пуля.

Лейтенант, наконец, подошел к правому флангу. Перед ним стоял старшина. Скуластое, с острым подбородком лицо, рыжеватые усы подковой, глубокие складки на лбу и переносице. Средний рост, широкие плечи, кривоватые по-кавалерийски ноги, на вид лет тридцать. Одет он был необычно. Синяя черкеска с газырями, коричневый бешмет, узкий наборный пояс с огромным кинжалом в отделанных серебром ножнах, высокие хромовые сапоги с мягкими кавказскими подошвами, надвинутая на самые глаза кубанка с алым верхом.

Поймав взгляд своего нового начальства, старшина резко принял стойку «смирно», распрямил плечи.

— Помощник командира взвода старшина Вовк, — глухо произнес он.

От его движений зазвенели висящие на груди награды. Слева три ордена — два Славы и Красного Знамени. Рядом — три медали «За отвагу». На правой стороне тоже три ордена — Красной Звезды и два Отечественной войны. Выше наград две красные и одна золотистая нашивки за ранения. Да, старшине было чем гордиться.

Вовк смотрел на лейтенанта в упор. Тяжел и неприветлив был взгляд серых прищуренных глаз. Холодным и бесстрастным было и лицо старшины.

— Значит, служить будем вместе, — отводя взгляд в сторону, проговорил лейтенант.

— Так точно, — тем же глухим, без всякой интонации голосом ответил старшина.

После обеда к лейтенанту подошел адъютант батальона.

— Как взвод? Довольны?

— Чтобы ответить, необходимо побывать с ним в деле. Ну, а что касается внешнего вида… — лейтенант махнул рукой.

Адъютант усмехнулся.

— Первый камень, конечно, в огород старшины Вовка?

— Так точно. Не старшина, а какой-то опереточный герой. Я подобное убранство только в кинофильмах о гражданской войне видал. Как будто у нас в армии перестала существовать форма одежды.

Адъютант тихо рассмеялся.

— Когда я увидел его первый раз, глаза вытаращил. А он мне под нос свои документы. Из них следует, что Вовк является старшиной кубанской пластунской дивизии, обладающей целым рядом привилегий. В том числе и правом ношения старинной казачьей формы. Вот так-то, лейтенант.

— Пластунская дивизия? Никогда не слышал о такой.

— Я раньше тоже. На то она и армия, чтобы каждый знал ровно столько, сколько ему положено.

— Но как он очутился у вас в батальоне?

— У нас в батальоне, лейтенант, — поправил его адъютант. — А взяли мы его из госпиталя, прямо из команды выздоравливающих. Батальон только формировался, разведчики с боевым опытом нужны были позарез. А старшина как раз из таких. Вначале он встал было на дыбы — существует, мол, приказ, согласно которому все раненые пластуны обязаны возвращаться обратно в свою дивизию. Но у меня на руках тоже был приказ — брать в батальон всех, кого сочту нужным. Вот так и стал пластун нашим братом — глубинным разведчиком…

Адъютант говорил правду: в ту пору о единственной в Красной Армии казачьей пластунской дивизии знали очень немногие. В 1943 году Краснодарский крайком ВКП(б) и крайисполком обратились в ЦК ВКП(б) и Ставку Верховного Главнокомандования с просьбой о формировании из кубанского казачества добровольческой пластунской дивизии. Эта просьба была одобрена.

Осенью того же года дивизия была готова к боевым действиям. Перед выступлением на фронт ее командир полковник Метальников был вызван в Ставку и принят Сталиным. В результате этой беседы личный состав дивизии получил право ношения старинной казачьей формы. Пополняться она должна была только уроженцами Кубани, а всем раненым пластунам надлежало возвращаться из госпиталей снова в свои части. Однако комдив мог не только просить, но и стоять на своем. Когда Сталин предложил включить в состав дивизии танковый полк, Метальников, не колеблясь, возразил ему и доказал, что пластунам более необходимы самоходки. Видимо, эти смелость и настойчивость казачьего полковника понравились Верховному, потому что он тут же, в своем кабинете, произвел Метальникова в генерал-майоры.

И вскоре немцы на своей шкуре почувствовали, что такое десять тысяч сведенных воедино казачьих добровольцев, давших клятву мстить за свои дотла сожженные станицы и хутора, за расстрелянных или повешенных родных и близких. В Красной Армии было немало героических соединений, но даже из их числа фашисты выделили казаков-пластунов, дав только им одним страшное для себя название «сталинских головорезов». Одним из таких казаков и был старшина Вовк, военная судьба которого на время разошлась с путями-дорогами его родной пластунской разведсотни…

На следующий день после знакомства со взводом лейтенант получил в штабе боевую задачу. Группа из семи человек под его командованием должна была десантироваться в расположении одного из отрядов белорусских партизан. Получив от них сведения о созданном немцами узле минно-взрывных заграждений, разведчикам следовало вывести его из строя к моменту выхода к этому району наших войск.

Обычно задача ставилась командиру группы, а он доводил ее до сведения подчиненных. На сей раз это неписаное правило было нарушено. Боевой приказ ставился сразу двоим: ему и старшине Вовку, назначенному его заместителем. Остальной личный состав группы — пять человек — также был подобран заранее. Настроение лейтенанта сразу омрачилось: неужели его, кавалера боевого ордена, считают в штабе мальчишкой, раз приставляют для надзора няньку — этого угрюмого казачьего старшину?

Плохое настроение не оставляло его вплоть до вечера, когда взвод в полном составе собрался в одной из землянок, чтобы по традиции проводить улетающих на задание. На столе стоял котелок с разбавленным спиртом, была разложена нехитрая снедь. Некоторая натянутость, возникшая поначалу в отношениях между лейтенантом и подчиненными, быстро исчезла, и вскоре за столом сложилась вполне непринужденная обстановка. Один из разведчиков, сержант Свиридов, включенный в состав улетающей группы, взял гитару, тронул струны. За столом сразу воцарилась тишина.

Птицы вьют надо мною круги.

Возвратившись из дальних краев,

Мой братишка, ты мать береги:

Так нужна ей сыновья любовь.

Некоторые из солдат оставили свои места, сгрудились вокруг сержанта, стали потихоньку ему подпевать:

И тебя я, невеста, прошу,

Всех дороже ты мне и милей,

Если голову здесь я сложу,

Ты о матери помни моей.

Старшина Вовк, примостившийся в начале вечера в углу землянки, пересел к взводному.

— Прости, лейтенант, один вопрос, — своим тусклым голосом произнес он.

— Я вас слушаю, товарищ старшина, — стараясь говорить как можно официальнее, отозвался командир взвода.

— К партизанам впервые летишь?

Лейтенант удивленно приподнял бровь, взглянул на старшину. То же неподвижное, застывшее, как и при вчерашнем знакомстве со взводом, лицо. Ничего не выражающие, смотрящие сквозь собеседника глаза. Почему он спросил о партизанах? Хочет показать свою опытность и превосходство над новым командиром? Пожалуй, так.

— К партизанам лечу впервые, — сухо ответил он. — Но в тылу у немцев бывал уже не раз.

В лице старшины ничего не изменилось, он словно не слышал ответа.

— А я к ним в шестой раз лечу. И ни разу, понимаешь, оно так не складывалось, как в нашем штабе планировали или я сам на Большой земле замысливал. А потому, лейтенант, давай-ка отсядем в сторонку и еще разок прикинем, что за дела-чудеса могут с нами в чужом тылу приключиться.

Ходят рядом в солдатской судьбе

Жизнь и смерть по дорожке одной.

Мама, жди — сын вернется к тебе,

Ничего не случится со мной.

Звенела в землянке гитара, звучали голоса. Но лейтенант ничего этого не слышал: он и старшина склонились над картой…

Бывший пластун оказался прав. Неожиданности начались сразу после приземления. Едва группа собралась у сигнальных костров, к ним подошли несколько партизанских командиров. Один из них отрекомендовался начальником отрядной разведки. Его сообщение было кратким. В силу ряда обстоятельств, не зависящих от партизанского командования, немецкий узел заграждений не обнаружен, сведения о нем лишь ориентировочные и непроверенные. Поскольку отряд сейчас полуокружен фашистами и положение ухудшается с каждым часом, дальнейшую разведку узла заграждений он вести не может и, согласно приказу штаба бригады, уходит из данного района. На имя командира армейской разведгруппы получена из Центра радиограмма с подтверждением ранее отданного ему приказа и указанием о самостоятельных действиях.

— Так что, дружище, желаю удачи. Не кляни, что подвел, не моя вина, — закончил начальник разведки.

Лейтенант зло ковырнул землю носком сапога. Сообщение партизанского коллеги сразу поставило крест на все разработанные на Большой земле планы. Конечно, не ему разбираться в том, все ли сделала партизанская разведка для выполнения полученного приказа Центра. Главное, что не выполненная ею часть общей задачи ложилась сейчас на плечи его группы, усложняя и без того нелегкое задание. В ту минуту он мысленно поблагодарил старшину, с которым в ночь перед вылетом обсудил несколько запасных вариантов на случай непредвиденных обстоятельств. Еще тогда он сразу внес поправки в намеченный ранее план действий. Стараясь не показать своего раздражения, лейтенант глянул на начальника разведки.

— Значит, в поиске было две группы. Одна из них вернулась с данными, что где-то на дамбах немцы ведут земляные работы. Есть ли из тех разведчиков кто-нибудь сейчас рядом?

— Да. Один из тех двух, что вернулись из поиска, в обозе с ранеными.

— Я хотел бы поговорить с ним.

Начальник разведки в раздумье сморщил лоб.

— Дел по горло. Да ладно, пошли.

Лейтенант повернулся к костру, возле которого тесной группой расположились партизаны и его разведчики.

— Старшина, пойдете со мной! — крикнул он стоявшему к нему вполоборота пластуну.

Раненый не рассказал ничего нового. Сообщение о земляных работах на дамбах они получили от своего человека, внедренного в полицию. Точного места работ он не знал. Вместе с другими полицаями охранял участок шоссе, по которому в сторону дамб шли машины со взрывчаткой и стройматериалами. Возвращались они порожняком. По времени, которое грузовики находились в пути, он прикинул, что разгружались машины в районе дамб. Получив это известие, группа решила самым тщательным образом разведать указанное им подозрительное место, особенно два-три участка, наиболее подходящих для устройства узла заграждений. Но при подходе к дамбам разведчики напоролись на засаду.

Лейтенант достал из планшетки карту, расстелил на дне телеги перед раненым.

— Покажи эти участки. А заодно место, где вы попали в засаду.

Раненый, приподнявшись на локте, обвел карандашом на ленточке шоссе три маленьких кружочка.

— Здесь болота впритык подходят к самой дороге, и от проезжей части отделены только дамбами. Порушь их хоть в одном месте, болота сразу хлынут в брешь. Мигом размоют ее дальше и зальют всю дорогу.

Всмотревшись в карту, партизан ткнул кончиком карандаша в точку посреди болот.

— А вот здесь мы влопались в засаду. Да так, что половина хлопцев полегла прежде, чем успела за оружие схватиться. Только тех судьба и сохранила, которые сзади шли. Успели залечь, занять оборону. Поначалу от немчуры огнем отбились, а затем и от погони ускользнули… Одним из них был я.

Раненый облизал потрескавшиеся губы, откинулся в телеге навзничь, прикрыл глаза. Но по его расскажу чувствовалось: он сказал еще не все, что хотел, и лейтенант со старшиной, стоя у телеги, терпеливо ждали. Вот партизан снова приоткрыл глаза, скривив от боли лицо, поочередно глянул на разведчиков.

— Бились мы в засаде недолго, всего пару минут. Немцы срезали у нас пятерых, а мы, когда они бросились за нами следом, завалили не меньше трех. Вроде бы бой как бой, чего в нем особенного? Да только сейчас, когда есть у меня время все вспомнить и представить, как оно случилось, запала мне в голову одна думка. Вряд ли то была засада. И вот почему. Засады зачем устраивают? Чтобы заманить противника в ловушку, поставить его в невыгодные по отношению к себе условия. А затем по возможности полностью уничтожить. Немцы же ничего такого в голове не имели. Не таились, покуда мы все из леса не выйдем, не выжидали, чтобы перещелкать нас на открытом, пристрелянном заранее месте, как цыплят. Они открыли огонь сразу, как только показались первые из нас. Да и уцелевших гнали как-то вяло, будто нехотя, словно просто подальше от себя отшвырнуть хотели.

Раненый умолк, нервно облизал губы. Немного помолчав, заговорил снова:

— Теперь о месте, где мы наткнулись на немцев. Наш командир группы был из местных, знал всю округу и решил идти на разведку дамб через болота. Он хотел сперва выйти к мало кому известному лесному родничку, рядом с которым располагались три болотных островка-проплешины. От родника к островкам вела подводная деревянная кладка, такими же мостками островки соединялись и между собой. От крайнего из них по одному ему известным кабаньим тропам командир и собирался провести нас к дамбам. Возле этого родника немцы и встретили нас огнем.

Лейтенант удивленно взглянул на партизана.

— Но почему это не могло быть засадой? В здешних лесах, не говоря уже о болотах, очень мало хорошей питьевой воды. Поэтому рано или поздно к роднику могли прийти партизаны. Вот немцы и поджидали их. Элементарная логика…

Раненый, выражая свое несогласие, слабо мотнул головой.

— Нет, у немцев в лесной войне тактика иная. Они нас от болот не отпугивают, а наоборот, стараются загнать в них поглубже. В болотах мы лишены маневренности, скованы по рукам и ногам обозом и ранеными. Связи с Большой землей по воздуху тоже нет. Значит, сиди без боеприпасов и продовольствия. Среди топей даже костра не разведешь, чтобы отогреться или сготовить пищу: дым сразу обнаружат немецкие летчики и либо сами забросают нас бомбами, либо огонь своей артиллерии на нас вызовут. Так что фашист лес прочесывает, чтобы нас в болота загнать, а не отрезать от них, — с уверенностью закончил партизан.

— В таком случае, почему немцы оказались у родника? — спросил лейтенант.

— Не знаю. Может, тропу перекрыли, что ведет к дамбам от родника. Возможно, взяли под контроль дорогу к самим островкам, где у них что-то есть. Только что там может быть? В дремучей лесной глуши, среди торфяников и болот? Штаб, склад, пункт управления, база снабжения? Вряд ли. Потому что ближайший их гарнизон располагается в двух десятках верст от этого места и состоит из эсэсовской зондеркоманды. Значит, дело заключается в чем-то другом.

После минутного размышления раненый высказал догадку:

— А вдруг что-либо связанное с теми земляными работами, которые немцы вели на дамбах?

— А точнее? — спросил лейтенант, слушавший раненого.

— Я сам из саперных сержантов. В сорок персом был ранен, прибился в этих местах к одной солдатке на лечение да и остался у нее в примаках. А когда здесь партизаны объявились, к ним подался. Это я к тому, что в минном деле тоже кое-что смыслю. Так вот, дамбу одной миной или ящиком тола не возьмешь. Чтобы ее в воздух поднять, не одна тонна взрывчатки нужна. А потому и зарядов в теле дамб и самой дороге должно быть несколько, и взрываться они обязаны не абы как, а по системе. И чтобы сделать все это по науке, с наибольшим результатом и отдачей, необходим пульт управления. Так, может, он в болотах у родника и устроен? На одном из тех островков, от которых нас немцы отогнали?

Лейтенант быстро кинул взгляд на карту.

— От этих островков к дамбам по прямой не меньше шести километров. Не далековато?

— Нисколько. Им что, траншеи для кабеля копать? Бросил его в болото, притоптал, где сам на дно не ложится, и ни один черт его не сыщет. Не работа, а плевое дело. И что в результате получается? Дамбы и дорога заминированы, вокруг никого нет, следов проводов или траншей тоже не видно. А нажал в этой глухомани среди болот на кнопку — и все взлетит на воздух.

— Да, в твоих словах что-то есть, — задумчиво сказал лейтенант, сворачивая карту. — Будет время — обязательно присмотрюсь к тем островкам у родничка.

— А еще лучше — начни с этого, — посоветовал раненый. — Я все больше убеждаюсь, что неспроста пуганули нас немцы от тех мест. Даже если на островках ничего нет, оттуда кратчайший путь к дамбам.

— Там видно будет, — неопределенно сказал лейтенант. — Выздоравливай поскорее… Счастливо оставаться.

Он хотел уже отойти от телеги, но старшина, все время стоявший с ним рядом и не проронивший в течение разговора ни слова, остановил его. Наклонившись над раненым, он легонько тронул его за плечо.

— Сержант, а как тот родник сыскать?

— Я отметил его на вашей карте.

Старшина фыркнул.

— Знаю я эти отметки на глазок. Да и цену довоенным картам тоже. Лучше расскажи человеческим языком, как выйти к роднику?

— Ты где родился? — спросил раненый, глядя на пластуна.

— На Кубани.

— А ты? — перевел он взгляд на лейтенанта.

— В Москве.

— Значит, болот не знаете и не понимаете оба, — подытожил услышанное раненый. — А потому нечего вам и объяснять, все равно ничего не поймете. Проводник вам нужен. Причем из таких, который здесь каждую кочку и камышинку знает. Иначе ничего путного из вашего похода не выйдет. Пойдете по шерсть, а вернетесь стрижеными… если вообще вернетесь.

— Не назовешь такого проводника?

— Знал нескольких, все со мной в разведке служили. Вот только не скажу, кто из них еще в живых числится. Слышишь, какая стрельба кругом? А если кто и жив, вряд ли вам отдадут: такие люди отряду сейчас позарез нужны. А впрочем, есть один на примете… Его вам как пить дать уступят.

— Кто он?

— Леший знает, все его Студентом величают. Сам из местных, до войны в консерватории учился. Приехал на лето к старикам отдохнуть, а тут вскоре и фрицы пожаловали. В первую же зиму явился в отряд, с тех пор при штабе и состоит.

— При штабе? Кто же его нам отдаст, такую важную птаху?

— Отдадут, — уверенно произнес раненый. — Он там писарчуком-переводчиком числится. Сейчас такое времечко, что не до писанины и разговоров, а на иное он не пригоден, квелый какой-то. Внутрях у него что-то жжет, да и кашляет без удержу. В нестроевых он у нас ходит. Но здешние места хорошо знает, вырос тут. Так что для ваших нужд его наверняка отдадут. Только нажмите на кого следует покрепче.

— Нажмем, сержант, — пообещал пластун. — Ну, бывай сто лет и гони от себя хворобу.

Старшина распрямился над раненым, шагнул к лейтенанту.

— Что, взводный, пойдем за проводником? И коли не дадут стоящего, захватим хоть этого музыканта…

Как и следовало ожидать, опытного проводника из отрядных разведчиков им дать отказались, но откомандировать Студента согласились. Тот оказался невысоким тщедушным пареньком с залитыми пятнистым румянцем щеками, узкими, как у подростка, плечами, с впалой грудью. Но в карте он разбирался неплохо, знал и нужный разведчикам родничок среди болот. Идти проводником Студент согласился без раздумий. Уже через несколько минут он сидел вместе с лейтенантом и старшиной над картой, намечая предстоящий маршрут.

Парень действительно оказался хорошим проводником. Выросший в этих местах, он прекрасно разбирался в сложной паутине извилистых, едва заметных в лунном свете болотных тропинок и звериных троп. Не заглядывая в карту и забыв о компасе, ориентируясь по звездам и с детства знакомым ему приметам, он уверенно вел маленький отряд в нужном направлении. Лейтенант вначале пытался контролировать маршрут движения группы по карте, но, убедившись, что в данных условиях это практически невозможно, всецело доверился проводнику.

Выступив в путь в сумерках, они двигались по болотам всю ночь. Едва начало светать и лес, высившийся до этого по берегам болота сплошной черной стеной, стал распадаться на отдельные деревья и кусты, партизан остановился.

— Сейчас лучше выйти на сушу, — тихо сказал он подошедшему к нему лейтенанту. — Стоит взойти солнцу, и мы станем видны с берега как на ладони. А уйти глубже в камыши нельзя — начинается трясина. Здесь же для выхода самое удобное место: сразу у берега овраг, который доведет нас почти к роднику.

— Найдешь на карте, где мы находимся?

— Конечно. Этот овраг один на всю округу.

Проводник всмотрелся в протянутую ему лейтенантом карту, уверенно ткнул в нее пальцем.

— Мы тут. А вот овраг, о котором я говорил. Если мы не выйдем на берег здесь, следующее подходящее место будет лишь через час ходьбы.

Лейтенант еще раз взглянул на карту, посмотрел на темнеющий впереди берег. Камыши подступали к нему почти вплотную и сразу переходили в густой десной кустарник. И если проводник не ошибся и они действительно там, где он указал на карте, недалеко от берега должен начинаться длинный, глубокий овраг, идущий к нужному им роднику. Но даже если партизан что-то напутал, им все равно необходимо выходить на берег. Не только потому, что скоро будет светать, но и чтобы сделать на суше точную привязку к местности. Лейтенант сунул карту в планшетку, поудобнее взял в руки автомат, снял его с предохранителя. Повернувшись к идущему за ним в затылок старшине, коротко приказал:

— Идем на берег. Передай по цепи — быть начеку.

Он хотел уже сделать первый шаг к суше, но пластун осторожно взял его под локоть.

— Подожди, лейтенант. В таком деле спешка ни к чему.

Он вытащил из воды палку, с которой шел по болоту, размахнувшись, далеко швырнул ее над верхушками камышей в сторону. Описав полукруг, палка с огромным всплеском упала в воду. И тотчас с берега взмыло в небо несколько ракет, и тишину ночи прорезала длинная пулеметная очередь. Струя трассирующих пуль хлестнула как раз по тому месту, где упала брошенная старшиной палка. А с суши уже поливал свинцом камыши и другой пулемет, наперегонки строчило несколько автоматов.

— Пригнись!

Тяжелая рука старшины легла лейтенанту на плечо и с силой надавила вниз. Он низко присел в воде. Пули, выпущенные наугад, шлепались вокруг, забрызгивая лицо водой, срезали над ним стебли камыша. Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Немного выждав, лейтенант выпрямился, глянул на проводника.

— Дальше. Туда, где следующий выход на берег.

Теперь им пришлось забираться в глубь болота, потому что участок, по которому предстояло идти, был чист от растительности. Там, где болото снова зарастало камышом, а к самому урезу воды спускался береговой кустарник, партизан остановился.

— Здесь.

И опять повторилось старое: брошенная в сторону палка, серия взлетевших в воздух ракет, стрельба с берега. А рассвет неумолимо приближался. Обволакивавший разведчиков туман начинал редеть, камыши у берега становились все менее надежным убежищем. У них было два выхода: либо уйти на день как можно дальше в болото, чтобы затаиться там до ночи, либо попытаться все-таки выбраться на берег. Лейтенант никак не мог принять нужное решение, и тут ему помог старшина.

— Послушай, музыкант, — обратился он к проводнику, — следующий лаз из этой вони далеко?

— Полчаса ходьбы. Но думаю, что он тоже перекрыт. Вместе с немцами действуют и местные полицаи, а они болота не хуже нашего знают. Поэтому все мелководье, где можно выйти на сушу, перехвачено дозорами, а нам оставлены лишь трясины да открытые участки. Покуда не поздно, надо уходить от берега.

— Хватит, находились уже всласть, — буркнул пластун. — За день тут сгниешь заживо. И вообще бог троицу любит — попытаем счастья еще раз. Верно говорю, взводный?

И столько уверенности и решимости было в голосе старшины, что эти его несколько фраз разрешили все лейтенантские сомнения. Тем более, что он хорошо понимал: потеря дня может иметь для группы самые роковые последствия.

— Вперед, к следующему выходу! — приказал он проводнику.

Спустя полчаса партизан остановился. Старшина отодвинул лейтенанта плечом в сторону, встал на его место рядом с проводником. Вытянув шею, некоторое время Вовк пристально всматривался в высокий, скрытый кустарником берег, к которому почти вплотную подступали камыши.

— Чую, что и здесь нас поджидают, — тихо, словно самому себе, сказал он. — Ничего, дождались, — со зловещей интонацией в голосе добавил Вовк и, обернувшись, глянул на лейтенанта. — Кому-то надобно идти на берег первым и расчистить дорогу. Разреши мне и Свиридову.

— Идите.

Лейтенант уже знал, что сержант Свиридов был единственным в батальоне человеком, к которому старшина проявлял симпатию и брал на все свои операции в немецком тылу. Сейчас он смотрел, как оба разведчика отдали товарищам свои автоматы и вещмешки, оставив при себе лишь кинжалы, гранаты и поставленные на боевой взвод пистолеты в расстегнутых кобурах. Повертев плечами, покачав из стороны в сторону туловищем и убедившись, что снаряжение и оружие не издают ни единого звука, старшина нагнулся к уху лейтенанта.

— Два раза по три уханья филина — путь свободен. Ну, а коли начнется фейерверк, уходите сразу: здесь больше делать нечего.

Не дожидаясь ответа и не простившись, он шагнул в камыши и тотчас слился с ними. Замерев на месте, с тревожно бьющимся сердцем, намертво вцепившись пальцами в приклад автомата, взводный напряженно вслушивался в тишину. Но расстилающиеся вокруг них болота и обступившие группу камыши, и все более отчетливо просматривающийся берег молчали. Ему показалось, что прошла целая вечность, пока откуда-то с берега трижды прокричал филин. Через непродолжительное время уханье повторилось. И хотя лейтенант ждал этих звуков, они прозвучали так неожиданно, что еще несколько секунд он продолжал стоять без движения.

— Это старшина, — негромко произнес кто-то из разведчиков.

Лишь теперь взводный окончательно поверил, что не ослышался и уханье филина являлось сигналом пластуна.

— К берегу, — бросил он стоявшему рядом проводнику.

Старшина и сержант встретили их в густом низкорослом кустарнике, у высокой стройной сосны. В руках у пластуна был немецкий автомат с отброшенным прикладом, сержант держал на изготовку трофейный пулемет МГ. На небольшом пригорке возле березы был вырыт окоп, искусно замаскированный травой и болотными кочками. Проходя мимо, лейтенант заглянул внутрь и увидел трех немцев, неподвижно лежавших у пулеметной амбразуры. Прямо на них сверху было брошено еще четыре трупа в мышиного цвета шинелях. Все трупы и стены окопа были густо забрызганы кровью, и с невольно пробежавшим по телу холодным ознобом лейтенант быстро отвел взгляд в сторону. Старшина, заметивший это, расценил его реакцию по-своему.

— Не волнуйся, взводный, все тут лежат. Сам проверил, ни один живым не ушел. Но нам отсюда надобно исчезать скорее — погони не миновать.

И он указал глазами на аккуратно выдолбленную в стенке окопа нишу, где стояла разбитая ударом приклада полевая рация…

Разведчики отошли от окопа на несколько километров, когда услышали собачий лай. Что ж, этого и следовало ожидать. Не выйдя на связь по рации с одним из постов охраны, немцы должны были явиться туда сами и, увидев результаты работы старшины и сержанта, организовать погоню.

Десантников преследовало сразу несколько групп, и они уже были взяты в полукольцо. Свободным оставался лишь один путь — к болоту, но и там вряд ли можно было надеяться, что фашисты оставят их в покое. Решение напрашивалось одно: частью сил задержать немцев на месте и позволить остальным разведчикам ускользнуть от погони.

Десантники так и поступили. Около получаса они слышали позади себя очереди двух ППШ и сплошную трескотню нескольких десятков шмайссеров, гулкие хлопки гранатных разрывов. Потом все стихло. Лейтенант уже думал, что им удалось оторваться от преследования, как вдруг собачий лай возник снова, причем теперь сразу с трех сторон. Очевидно, увидев трупы двух разведчиков, оставленных для прикрытия отхода группы, и поняв, с кем имеют дело, немцы с еще большей настойчивостью продолжили погоню.

Лейтенант прислонился спиной к прохладному, шершавому стволу граба, шумно перевел дыхание. Внимательно осмотрел сгрудившихся вокруг него разведчиков. Ни на одном лице признаков страха или растерянности — лишь нетерпение и тревожное ожидание. А лай приближался, торопя принимать решение. Взводный, оценивая местность, огляделся. Болото начиналось уже в сотне шагов от них, его зловонное дыхание отчетливо ощущалось и здесь, в лесу. Вниз по склону пригорка, на котором они остановились, уходили частые кусты орешника и заросли лещины. В направлении болота змеились несколько глубоких промоин, по которым в период таяния снегов и дождей стекала в него вода. Да, позиция казалась неплохой, и он правильно сделал, остановив группу именно здесь.

Теперь главное — верно распределить силы. Ведь сейчас требуется не просто задержать немцев, их необходимо отвлечь от той части группы, которая направится через болото к роднику, чтобы продолжить выполнение задания. Поэтому нужно в первую очередь уничтожить преследующих собак, а если не удастся, то дать им хотя бы два ложных следа, уводя от тех, кто пойдет к дамбам. Но чтобы осуществить задуманное, необходимо задействовать, как минимум, две пары разведчиков. То есть четырех из пяти, что сейчас оставались в группе, считая и его самого. Но кого выбрать пятым? Тем, кто вместе с проводником сможет пройти через болота, пробиться через возможные засады, обойти вражеские секреты и выполнить задание? Одному сделать то, что пока оказалось не по силам всей группе.

Лейтенант посмотрел на старшину Вовка. Опустив голову и прикрыв глаза, пластун, казалось, дремал. Его лицо было спокойно и неподвижно, рука с зажатым в ней автоматом опущена вдоль бедра. Почувствовав на себе взгляд лейтенанта, казак встрепенулся. И такая скрытая сила почувствовалась в его сразу подобравшейся и напрягшейся плотной фигуре, таким внимательным и цепким был взгляд скользнувших по взводному глаз, что у того сразу пропали всякие сомнения. В группе был только один человек, которому он мог смело и без колебаний доверить выполнение любой задачи, какой бы опасной и даже, на первый взгляд, нереальной она ни казалась.

Лейтенант оттолкнулся от дерева, набрал в грудь побольше воздуха. Проглотил застрявший в горле комок.

— Группа, слушай боевой приказ…

3


Немцы появились через двадцать минут после ухода старшины и проводника. Вначале почти рядом с пригорком раздался хриплый, злобный лай, затем из-за кустов орешника метнулось поджарое, с желтизной на боках тело овчарки с опущенной к земле мордой. За собакой показались два первых немца, один из которых держал в руке поводок. И сразу слева и справа от них замелькали среди деревьев полусогнутые, с автоматами в руках фигуры в пятнистых маскхалатах и касках. По их оружию и снаряжению, по сноровке и легкому бесшумного бегу, по умению даже во время движения прятаться за стволы деревьев, избегая открытых мест, лейтенант понял, что перед ним не обыкновенная пехота, снятая с фронта, а солдаты «охотничьих команд», специально натасканные для борьбы с партизанами.

Об этом он догадывался и раньше, как только почувствовал за собой погоню. Уж больно знаком ему был почерк преследователей! Охват противника сразу с нескольких направлений и ведение погони одновременно тремя-четырьмя группами, отсечение беглецам всех возможных путей к отступлению и стремление загнать их в нужное для себя место — это были любимые способы действий эсэсовских «ягдкоманд». Значит, он оказался трижды прав, давая старшине и проводнику возможность как можно дальше оторваться от столь опасного врага.

Лейтенант удобнее устроился на дне промоины, взглянул на лежавшего рядом с ним сержанта Свиридова.

— Бей по овчарке, что идет по следу. А я поищу других. И помни — стрелять будешь только после меня.

Но немецкие «охотники» прекрасно знали цену своим собакам. Все соединившиеся в районе пригорка вражеские группы вела одна овчарка, остальные находились в резерве и бежали где-то сзади. И сколько лейтенант ни всматривался в лес, больше ни одной собаки не обнаружил. Тогда, тщательно прицелившись в мелькнувшую перед ним фигуру немца, он плавно нажал спусковой крючок автомата. Фашист покачнулся и рухнул. Тотчас рядом ударил длинными очередями МГ, который сержант тащил на себе от окопа с уничтоженной немецкой засадой. Застрочили и два ППШ слева, где в такой же промоине лежала вторая пара разведчиков. Оставив на земле убитую собаку и несколько трупов в пятнистых маскхалатах, «охотники» исчезли за стволами деревьев, и сразу в зарослях кустарника над пригорком и промоинами густо засвистели чужие пули.

Ведя огонь короткими очередями, лейтенант внимательно следил за складывающейся обстановкой. Немцы, наткнувшись на кинжальный огонь, быстро пришли в себя и, будучи не новичками в лесной войне, стали окружать разведчиков. Одни, оставаясь на месте, открыли интенсивную стрельбу из-за укрытий, стараясь превратить пригорок в огневой мешок и отрезать его ливнем пуль от обступившего леса. Остальные, растекаясь вправо и влево от пригорка, стремились зайти обороняющимся во фланги и в тыл, полностью замкнув этим кольцо окружения. Немцы действовали именно так, как он предполагал и в предвидении чего заранее разбил оставшуюся с ним четверку разведчиков на две пары.

Лейтенант взглянул на часы: с момента ухода старшины и проводника прошло около часа. Неплохо. Теперь прикрытию предстояло выполнить вторую часть задачи: не дав себя окружить на пригорке, выскользнуть парами в разные стороны, из вражеского полукольца и увести погоню от следа пластуна и партизана.

Достреляв оставшиеся в диске патроны и заменив его новым, лейтенант пронзительно свистнул. Это был сигнал к отходу для второй пары разведчиков.

— Уходим! — сползая на дно промоины, крикнул он Свиридову.

Но пулемет сержанта, как и прежде, продолжал методично посыпать очередь за очередью. Приподнявшись на корточках, лейтенант взглянул на Свиридова. Скривившись от боли и закусив губу, тот лежал в луже крови.

— Что с тобой, сержант? — тревожно спросил взводный.

На мгновение оторвавшись от приклада пулемета, Свиридов повернул к нему побелевшее лицо.

— Не то говоришь, лейтенант, — прохрипел он. — Уходи, не теряй напрасно время.

— А ты?

— У меня своя дорога… А ты спеши, покуда я тебя огоньком могу прикрыть. Счастливо, лейтенант…

Сержант знал, что говорил: автоматная очередь прошлась по его плечу и груди в самом начале боя, и сейчас, потеряв много крови, он доживал последние минуты. Считая разговор законченным, Свиридов отвернулся и снова припал к пулемету.

— Прощай, сержант, — глухо проговорил лейтенант, опять опускаясь на дно промоины.

Где ползком, где на четвереньках, он быстро добрался до ее конца, осторожно приподнял голову над гребнем. Немцы были уже на краю болота, полностью отрезав пригорок от воды и леса. Двое из них, спрятавшись за толстым деревом, склонились над пулеметом, собираясь открыть огонь по разведчикам с фланга. Став на колено, лейтенант швырнул в них гранату и метнулся в поднятое взрывом облако пыли и опавших на землю листьев. Еще раньше, лежа на пригорке в ожидании фашистов, он наметил себе путь отхода и сейчас не терял ни секунды. Упав на землю, он скатился на дно высохшего ручья и пополз по нему в сторону леса. Прежде чем вскочить на ноги, приподнял стволом автомата пилотку, и рой пуль, пронесшихся над ней, развеял надежды, что ему удалось уйти с пригорка незамеченным.

Несколько немцев уже бежали наперерез, стремясь отсечь беглецу дорогу к лесу. Короткими прицельными очередями он свалил двоих в траву, заставив остальных остановиться и спрятаться за деревья. Но, будучи теперь в безопасности от огня лейтенанта, фашисты подставили свои левые бока Свиридову. И тот не замедлил этим воспользоваться. Серией длинных очередей он заставил «охотников» вначале попадать на землю, а затем в поисках спасения расползтись в разные стороны.

— Спасибо, сержант, — прошептал лейтенант, поднимаясь со дна ручья.

Несколькими прыжками он достиг спасительного леса, юркнул за ствол дерева и выглянул из-за него. Окружив пригорок, немцы лезли к вершине со всех направлений, и пулемет сержанта бил по ним почти в упор. Пуля, просвистевшая рядом, заставила лейтенанта спрятать голову, но боковым зрением он все же успел заметить три фигуры в маскхалатах, поднявшихся с земли и бросившихся в сторону его дерева. Выхватив из-за пояса две гранаты, он одну за другой швырнул их в немцев и исчез в лесу.

Лейтенант бежал до тех пор, пока не стали подкашиваться ноги. Остановившись, он вытер пилоткой залитое потом лицо, расстегнул под маскхалатом гимнастерку и в изнеможении опустился на траву. Сердце колотилось, колени трясло мелкой дрожью. Положив автомат рядом, вытянул ноги и, опершись на локти, откинулся назад, подставил влажное лицо легкому и прохладному лесному ветерку.

Так он отдыхал несколько минут. Неясные, отрывистые звуки, донесшиеся со стороны, откуда он прибежал, заставили его насторожиться. Звуки повторились, и теперь отчетливо слышался раскатистый, усиливаемый эхом собачий лай. Это лейтенанта не удивило: ведь немцы для того и берегли овчарок, чтобы иметь возможность продолжить погоню. Но приближающийся лай — это не только предупреждение об опасности. Он также говорил о том, что замысел разведчиков удался полностью: «охотники» не только потеряли драгоценное время в бою у пригорка, но и распылили свои силы.

Лейтенант не спеша поднялся, взял автомат, с трудом сделал первый шаг. Теперь он не бежал, даже не торопился, а спокойно шел на своих словно ватных от усталости ногах и внимательно осматривался по сторонам. Он знал, что от собак ему не уйти и немцы рано или поздно настигнут его, что новый бой с ними неизбежен. Поэтому сейчас выбирал позицию, которая помогла бы одержать верх в схватке, где ему приходилось надеяться только на самого себя да на удачу. И вскоре лейтенант нашел то, что искал…

«Охотники» высыпали из-за кустов неширокой густой цепью, впереди бежал проводник с собакой. Чувствуя, что преследуемый рядом, овчарка рвала поводок из рук, теряла от злобы голос. Лейтенант, взявший вначале на мушку собаку, после мгновенного раздумья прицелился в грудь ее хозяина и нажал на спуск. Прежде чем проводник с разбега грохнулся на землю, а остальные немцы попадали в траву, он успел свалить очередью еще одного «охотника».

Теперь пришло время заняться и собакой. Предчувствуя свою гибель, та бешено рвала из рук мертвого проводника намотанный вокруг его запястья повод, тщетно пытаясь перегрызть его и забрызгивая все вокруг желтой пеной. Уложив ее короткой очередью рядом с хозяином, лейтенант пополз среди кустов к толстому дубу, за которым начиналась широкая поляна, поросшая высокой, в половину человеческого роста, травой.

Приподнявшись за деревом, он выглянул из-за ствола. Немцы, не стреляя, пытались взять его в «клещи», заходя одновременно справа и слева. Хотят захватить живьем? Что ж, пусть попробуют… Достав из-за пояса две гранаты, он бросил их в ближайших к нему «охотников». Снова упав на землю, ужом заскользил в траве. На середине поляны он остановился, развернулся в сторону преследователей и осмотрелся.

Немцы уже достигли начала поляны и начали брать ее в кольцо. Они делали именно то, на что рассчитывал лейтенант, навязывая им в этом месте бой. Теперь все зависело от его находчивости и умения. Наскоро целясь, он произвел несколько коротких очередей по немцам, перебегавшим слева от него. Затем отполз немного в сторону и выпустил последние в магазине патроны но тем, что виднелись справа. И тотчас от дуба, который он только что оставил, застучал вражеский пулемет.

Первая длинная очередь легла позади лейтенанта, следующие справа и слева от места, откуда он стрелял. Заговорили также немецкие автоматы с флангов, отрезая ему пути отступления с поляны. Вогнав в автомат последний диск, взводный выпустил еще две-три очереди и пополз. Но не назад или куда-нибудь в сторону, а прямо на огонь пулемета. Именно на этом безрассудном маневре он и строил план своего спасения: «охотники» могли ждать от него прорыва из их кольца в любом направлении, но только не обратно, к ним.

Он подполз к дубу на расстояние гранатного броска и внимательно огляделся. Возле пулемета лежали трое, и сколько он ни всматривался в растущие рядом кусты и деревья, не обнаружил больше никого. Лейтенант достал последнюю гранату, пристроил поудобнее под рукой автомат. Приподнявшись на левом локте, швырнул на лающий звук пулемета гранату и, едва просвистели над головой осколки, вскочил с прижатым к бедру автоматом, бросился к дубу. Все три немца были мертвы, пулемет разбит и перевернут. Отбросив свой ППШ с опустевшим диском, он поднял с земли шмайссер, осмотрел его: не поврежден ли осколками? Сорвал с фашистов магазинные сумки, одну повесил на себя, а содержимое второй разложил по карманам и рассовал за голенища. Сунув за пояс несколько трофейных гранат с длинными деревянными ручками, он, часто оглядываясь и держа палец на спусковом крючке автомата, бросился что было сил от поляны…

Место сбора разведчиков, оставленных в прикрытии на пригорке, было назначено у родника, где их должны были ждать старшина с проводником. И здесь судьба снова преподнесла ему сюрприз, лишний раз подтвердив предусмотрительность пластуна. Имея на руках карту с отметкой раненого партизанского разведчика, отлично ориентируясь на незнакомой местности, лейтенант так и не смог найти родник. Ни в эту ночь, ни на следующий день. А вечером он наткнулся на партизан, сообщивших, что район полностью освобожден от немцев. И единственный вопрос, который он задал первому же встречному армейскому офицеру, был о том, взорвано ли где в округе шоссе? Услышав в ответ, что дорога свободна до самого Минска, он так широко и счастливо улыбнулся, что офицер только недоуменно пожал плечами…

С тех пор прошло много лет. И хотя он воевал до последнего дня войны, участвовал в десятках других не менее рискованных операций, заслужив Золотую Звезду Героя, те несколько суток в белорусских лесах врезались ему в память на всю жизнь. И вовсе не потому, что задание было первым в его офицерской биографии, а оттого, что тогда вместе с ним оказался старшина Вовк. Точнее, из-за тех нескольких секунд, когда выполнение порученной ему операции висело на волоске, и чтобы не провалить ее, следовало из ряда имеющихся в его распоряжении кандидатур выбрать одну. Ту, которой по плечу будет все, в том числе трудности и преграды, едва ли одолимые другими. И тогда, первый и последний раз в жизни, он, в котором еще было столько возрастного самолюбия и гордости за свои новенькие офицерские погоны, остановил выбор на другом человеке, безоговорочно признав его превосходство разведчика даже над самим собой, командиром.

Завтра он увидит старшину! Человека, которого так часто вспоминал и которого давно исключил из списка живых. В том, что теперь их встреча обязательно состоится, генерал не сомневался нисколько. Выезжая из Москвы, он приказал одному из своих сотрудников лично проконтролировать прибытие бывшего старшины в район разминирования. А приказы, отданные им, начальником одного из отделов Главного разведывательного управления, во всех случаях выполнялись строго по уставу: беспрекословно, точно и в срок.

Слегка наклонив голову и стараясь спрятать лицо от холодного ветра, порывами налетающего со стороны болот, капитан стоял перед группой людей в форме и в штатском.

— Я прекрасно понимаю значение дороги для нужд области и всей республики, — тихо и спокойно звучал его голос, — но сказать ничего определенного не могу. Мы столкнулись с тщательно продуманным и умело построенным узлом минно-взрывных заграждений. Узлом, понимаете? Сейчас нами выявлены лишь отдельные его элементы, а вся система размещения зарядов и устройство их дистанционного подрыва нам совершенно неизвестны. Мало того. Многие заряды не имеют металлической упаковки, поэтому их обнаружение крайне затруднено. Они почти все поставлены на неизвлекаемость, а земля вокруг них утыкана противопехотными минами-сюрпризами. В найденных нами зарядах электродетонаторы разъедены, и к ним опасно даже притрагиваться. И все-таки главное совсем не в этом…

Капитан откашлялся, поправил на голове фуражку.

— Дело в том, что мы до сих пор не обнаружили источника электрического тока, который должен привести в действие электродетонаторы. А поэтому ток может поступить в сеть в любой момент, как это случилось с вспомогательными зарядами ниже по шоссе. Результат этого вы уже видели…

Двое мужчин в штатском, стоявшие против капитана, удивленно переглянулись. И офицер решил ответить на не заданный ему вопрос.

— Аккумуляторные батареи, применяемые для подрыва подобных узлов заграждений, имеют влагозащитные оболочки и могут сохраняться весьма длительный срок. А для взрыва электродетонаторов вполне достаточно даже слабой силы и полузаряженного гальванического элемента. Но фашисты, исключая всякого рода случайности, создали и вторую, дублирующую систему подрыва узла — несколько звеньев радиоуправляемых мин, размещенных рядом с телами основных зарядов.

Главное для нас сейчас — разыскать пункт управления узлом. Тогда мы сможем не только проникнуть в его секрет, но и отключить от системы подрыва питающие ее источники тока, а также обезопасить себя от возможных взрывов радиомин. Пока мы этого не сделаем, мне трудно сказать что-либо конкретное о возможных сроках окончания работ.

— Благодарим за информацию, товарищ капитан, — проговорил один из мужчин в штатском. — Извините, что оторвали вас от дела. Если потребуется какая-либо помощь — звоните сразу в обком. Желаю успеха.

Развернувшись, мужчина направился к стоявшей невдалеке черной «Волге». Глядя в его широкую, обтянутую кожаным пальто спину, капитан облегченно вздохнул. Он был благодарен своему собеседнику за такт и понимание, с которыми тот отнесся к предстоящей минерам работе. Капитан занимался саперным делом уже полтора десятка лет, начав его рядовым срочной службы и став со временем командиром лучшего в округе подразделения по разминированию. И пуще всего раздражали его иногда получаемые советы и рекомендации людей, наделенных высокой военной или гражданской властью, но имеющих весьма отдаленное представление о его профессии. Некоторым из них казалось, что стоит лишь увеличить число солдат и количество техники, задействованных на разминировании, заставить саперов трудиться по двадцать часов в сутки или обратиться к ним с патетической речью — и весь ход работ пойдет именно так и с той скоростью, как им того хотелось бы. Такие люди просто упускали из виду, что в специальности минера, как в никакой другой, в первую очередь все решали ум, знание, опыт.

Над «образцами продукции», с которой им приходилось иметь дело, работали целые лаборатории и конструкторские бюро. Она неоднократно испытывалась на заводских стендах и армейских полигонах, а разгадывать ее секреты приходилось совершенно другим людям, таким, как сам капитан и его товарищи. И минер вначале должен был проникнуть своей пытливой мыслью сквозь толщу металла, предугадав в целом и представив в деталях все то, чего раньше никогда не видел. А в результате одержать верх над тем, что создавалось как не подлежащее разгадке, обезвредить и превратить в обыкновенный металл то, что по замыслу его создателей должно было нести смерть и разрушение. Минер всегда имел дело не с бездушным железом, а с человеческим умом и мыслью, воплощенными в этом металле. И в этой сложнейшей работе он не имел права даже на одну-единственную неточность или ошибку…

Вертолет летел низко, казалось, что он лишь по чистой случайности не задевает верхушки деревьев. Прильнув к иллюминатору, бывший старшина Вовк с интересом всматривался в расстилающееся под ним безбрежное лесное море, в огромные пятна желтоватых болот, в ровные ниточки шоссейных дорог. За последнее время он привык к станичной тишине и покою, все в его жизни устоялось и было незыблемо, и он сам никогда не думал, что прошлое может так взбудоражить его.

Телеграмму о событиях в далекой Белоруссии ему принесли из стансовета под утро, попросили быть готовым к выезду в райцентр как можно скорее. А сколько времени требуется на сборы старому солдату? Он был готов через несколько минут. Спустя два часа армейский газик, на котором его доставили из станицы, уже тормозил на полевом аэродроме райцентра. В Краснодаре Вовка ждал высокий, немногословный мужчина в штатском, который сразу провел его на посадку в самолет до Москвы. Он же без всяких промедлений устроил бывшего пластуна в столице на рейс Москва — Минск. В Белоруссии Вовка встречал уже другой провожатый — помоложе. Через полчаса после встречи они вместе летели в один из областных центров республики, где на краю летного поля их поджидал этот вертолет.

Бывший старшина знал, зачем его ждут в белорусском райцентре, ему уже рассказали о проводящемся разминировании, и поэтому он с таким напряжением и вниманием всматривался в иллюминатор. Ему все казалось, что еще одна минута, последний разворот, и он увидит то болото и островок: память воскрешала давно забытое и исчезнувшее в дымке времени с такой отчетливостью, словно это происходило вчера.

…Группа осталась на берегу, оседлав пригорок, а они с проводником ушли в болота. Задача, поставленная перед ними, была ясна: оторвавшись от погони, выйти к роднику и ждать там тех, кто уцелеет после боя на пригорке. Ждать до полуночи, а затем действовать по обстоятельствам. Главное — сделать все, чтобы узел немецких заграждений ни в коем случае не остановил движения наших войск на Минск.

Зловонная, чавкающая под ногами жижа доходила местами до колен. Они отчетливо слышали начавшуюся за их спинами стрельбу, разрывы гранат, затем отголоски боя стали стихать, удаляться. Они находились в пути уже третий час, когда до слуха старшины донесся далекий, приглушенный толщей камыша собачий лай. Он по инерции сделал еще пару шагов за проводником, протянул руку, коснулся его плеча.

— Стой.

Партизан остановился, вопросительно глянул на старшину. Его лицо было мертвенно бледным, под глазами лежали огромные синие тени, щеки глубоко ввалились. Он тяжело дышал, острый кадык на тонкой шее судорожно дергался.

— Слышишь? — тихо спросил пластун. — Собаки!

У проводника не было сил ответить, и он лишь кивнул.

— А может, уйдем? — еле ворочая губами, с придыханием и свистом спросил он, переведя дыхание.

— Нет, не уйдем, — резко и четко ответил пластун. — Повстречаться с ними все равно придется, и дальше уже кто-то один пойдет. Они или мы — вот какое дело!

Старшина еще раз взглянул на проводника и отвел глаза в сторону. «Какой из него помощник…»

— Останешься здесь, — приказал он партизану. — А я встречу немцев на тропе. Если пройдут мимо меня — вступай в бой ты. А до этого сам никуда не суйся. Уразумел?

— Понятно.

— Ну и добре. А сейчас позволь…

Старшина протянул руку к поясу проводника, вытащил две немецкие гранаты на деревянных ручках, сунул их себе за голенища сапог. Но когда хотел взять у партизана и третью, последнюю, тот перехватил его руку.

— Не дам. Это… на всякий случай.

Но пластун отобрал и ее.

— Не пори чепухи. Выпустить из себя дух — великого ума не надобно. Ты лучше в бою дерись до последнего и свались от чужой пули — больше проку будет. — Он наклонился, заглянул проводнику в глаза. — Помни, что первым погоню встречаю я. А потому сиди здесь, покуда не вернусь я или не полезут немцы. Бувай…

Взяв автомат на изготовку, старшина двинулся вдоль тропы, по которой они прошли от берега, навстречу преследователям. Возле одного из поворотов узкой тропинки он остановился, огляделся по сторонам, прислушался. Конечно, место для засады не ахти какое, но времени искать лучшего уже нет — лай почти рядом. Пластун достал из кармана обрывок лески, быстро привязал его поперек тропы между двумя крепкими камышинами. Вытянув голову, проверил, хорошо ли заметна леска со стороны, откуда приближалась погоня. Не надеясь на внимание увлеченных преследованием «охотников», он для страховки бросил рядом с леской еще и свою пилотку. Теперь, кажется, все. Отойдя от тропы на два десятка шагов, он присел в камышах за высокой большой кочкой, опустил на нее автомат, положил четыре гранаты.

Немцев было человек пятнадцать. Впереди проводник, еле сдерживающий на поводке рвущуюся вперед овчарку. За ним в затылок двигались двое с ручными пулеметами, а уж потом, гуськом, автоматчики. Возле брошенной на тропе пилотки проводник остановился, сдержал собаку и укоротил поводок. Присев на корточки, он подозвал к себе фельдфебеля, шедшего первым за пулеметчиками. И пока на требовательный крик фельдфебеля к нему пробирался немец с миноискателем в руках, старшина с удовлетворением наблюдал, как растянутая до этого цепочка преследователей сжималась теснее, сбиваясь в одну компактную группу возле брошенной им пилотки и натянутой поперек тропы лески. Теперь все «охотники» оказались у пластуна на виду, и всякие неожиданности с их стороны в предстоящем бою были сведены к минимуму.

Не спуская глаз с видневшихся сквозь камыши немцев, старшина медленно протянул руку к гранатам, осторожно взял одну из них, подкинул на ладони. «Що, швабы, явились по душу кубанского казака Степана Вовка? Що, «охотнички»-добровольцы, думаете, отхватите за его голову кресты на грудь да отпуска к своим фрау? Считайте, вам повезло. Сейчас получите от кубанского казака и кресты и отпуска. Ну, кто первый?»

Тщательно рассчитывая траекторию полета гранат, чтобы они рвались в воздухе на уровне голов фашистов, Вовк одну за другой метнул все четыре гранаты. Две первые он направил по одной в голову и хвост немецкой группы, вторую пару швырнул в самую ее середину. И тотчас упал за кочкой в болотную жижу, прикрыв голову со стороны тропы поднятым над водой автоматом. Четыре взрыва грянули почти одновременно, и в тот же миг до старшины донесся свист осколков. Положив автомат на кочку, он неторопливо достал из-за пояса еще четыре гранаты, аккуратно разложил их возле ППШ. Степан не спешил и не суетился, все его движения были расчетливы, ни одно не было лишним. Приподняв голову над кочкой, стал ждать дальнейшего развития событий.

Дымную пелену прорезал крик раненого, за ним вопль другого. Перекрывая их, раздалась громкая и властная команда, заставив пластуна опять плюхнуться грудью в грязь, укрыть голову за кочку. И вовремя. С тропы ударили два пулемета, тут же застрочило несколько автоматов, во все стороны, срезая камыш, понеслись пули.

После двух-трех минут беспорядочной стрельбы огонь стих, и пластун весь превратился во внимание. Он слышал чавкающие по грязи шаги уцелевших врагов, до него доносились протяжные стоны раненых, отрывистые, злые команды. И тогда старшина метнул на звук чужого командирского голоса первую пару гранат, затем — оставшиеся. Теперь он бросал их так, чтобы гранаты рвались в болоте, доставая в воде и выковыривая из-за кочек спрятавшихся от невидимого противника немцев.

После этой серии разрывов на тропе какое-то время стояла мертвая тишина, с нее не прозвучало ни одного выстрела. То ли гранаты пластуна сделали свое дело, то ли оставшиеся в живых «охотники», изменив тактику, решили не демаскировать себя звуками.

Что ж, посмотрим, у кого нервы крепче… Разложив перед собой три последние гранаты, старшина спокойно ждал. И вот на тропе снова раздалось хлюпанье воды под сапогами, в просветах камыша мелькнули две согнутые фигуры, бегущие обратно, к берегу. И тогда тишину болота опять разорвали три гранатных взрыва, и снова, замерев за кочкой, сидел весь превратившийся в слух пластун. Но с тропы больше не доносилось ни звука, и он, словно подброшенный пружиной, резко поднялся над болотом, до боли вдавив в плечо приклад автомата.

С высоты своего роста пластун видел тропу как на ладони. Собственно, тропы как таковой больше не существовало: гранатные взрывы разметали все вокруг, среди развороченных болотных кочек и вывернутых корневищ камыша валялись трупы. Некоторые из них были уже наполовину поглощены трясиной, и над поверхностью воды вздувались их пятнистые маскхалаты.

Старшина недобро усмехнулся. «Що, швабы, получили от кубанского казака все, за чем явились? Всех оделил сполна и деревянными крестами и бессрочными отпусками? А может, кто-то из вас еще жив и только прикинулся мертвяком, чтобы улучить удобный момент, всадить пластуну в спину очередь или достать его гранатой, когда он двинется обратно? Но нет, подобному не бывать, не на такого напали. Ваших хитрых штучек я уже насмотрелся вдоволь…»

Он согнулся чуть ли не пополам, постарался охватить взглядом как можно большее пространство, на котором были разбросаны трупы «охотников». Изготовился к стрельбе и сделал первый короткий, осторожный шаг от тропы. Но никто из немцев не шевелился, и он уже смелее попятился в направлении, где оставил партизана…

Возле проводника пластун остановился, устало опустился на кочку, положил на колени автомат. Намочив в воде ладони, протер ими лицо, виски, шею. И только после этого глянул на Студента.

— Отдыхай, музыкант. А через два часа держи курс прямо на родник.

4


Студент, остановившись в гуще невысоких елочек, протянул вперед руку.

— Вон береза со сломанной верхушкой, а за ней одинокий дуб. В ста метрах от него будет обрыв, отделяющий болото от лесного торфяника. И за этим обрывом — родник. Прямо в кустах, среди травы. Его даже из местных мало кто знает.

— Добро.

Подойдя к краю ельника, старшина стал внимательно осматривать окрестность. Со стороны казалось, что его прищуренные глаза пронизывают лесную темноту насквозь, уши вбирают все шорохи, а от его широко раздутых ноздрей не ускользнет ни один подозрительный запах. Вернувшись к проводнику, пластун бросил ему под ноги свой вещмешок, протянул автомат.

— Держи, а я прогуляюсь до родника. Из ельника не вылазь. Сиди тут, как мышь. И не спи, немцы рядом — можешь и не проснуться.

Он расстегнул кобуру пистолета, передвинул ее ближе к пряжке ремня. Набросил на голову капюшон маскхалата.

— Пока, музыкант. И держи ушки на макушке.

Старшина сделал несколько шагов к краю ельника — и пропал. Напрасно вслушивался Студент в обступившую его со всех сторон ночь — пластун словно растворился в темноте. В этом не было ничего удивительного. Казаки пластунских батальонов всегда славились умением бесшумно передвигаться и незаметно подкрадываться к самому чуткому и осторожному противнику. Никто не мог сравниться с ними в мастерстве чтения чужих и запутывания своих следов. Их ум был неистощим по части устройства самых хитрых засад и ловушек. Недаром наиболее удобный и надежный способ передвижения под огнем противника получил в русской армии название «ползание по-пластунски». Свою громкую и грозную боевую славу пластуны приобрели уже в период крымской кампании при обороне Севастополя и закрепили во время русско-турецкой войны при освобождении Болгарии. Новые славные страницы они вписали в нее в боях с японцами на холмистых равнинах Маньчжурии и в последних сражениях первой мировой войны, на фронтах которой наряду с тридцатью семью конными кубанскими полками дрались двадцать четыре пластунских батальона и один отдельный дивизион.

В полках и сотнях вновь сформированной в Красной Армии пластунской дивизии было немало ветеранов последнего поколения казачьей пехоты: героев боев в ущельях Кавказа и под стенами Карса и Эрзерума, участников славных дел во времена Брусиловского прорыва, когда на острие наступающих русских войск действовало двадцать два кубанских пластунских батальона. Именно они, спасая от разгрома деморализованную румынскую королевскую армию, в смертельных схватках с врагом отстояли карпатские теснины. Именно они — живое воплощение традиций пластунов, носящие на своих черкесках в одном ряду с советскими наградами и георгиевские кресты, — были для старшины Вовка заботливыми и строгими учителями в нелегкой службе разведчика.

Старшина отсутствовал около часа и появился так же внезапно, как и исчез. Беззвучно вынырнув из темноты рядом с проводником, сдавил у плеча его руку, рванувшуюся к спусковому крючку автомата.

— Спокойно. Лучше скажи, ничего не приметил, покуда меня здесь не было?

— Все тихо.

— И то ладно.

Пластун опустился на землю, привалился спиной к стволу молоденькой елочки. Указал проводнику на место рядом.

— Садись, совет держать будем. — И когда партизан сел, тихо зашептал ему в самое ухо: — Сыскал я таки немцев, которые родник и островки на замке держат. Двое их, при одном станкаче. Сидят в окопе полного профиля, выкопали его под трухлявым пнем. Замаскировались неплохо, но я их вонючий дух за версту нутром чую. Коли потребуется — я их мигом на тот свет спроважу. Но пока рано, не пришло время. Ясно, что эта пара — только секрет или дозор, а большинство фашистов на самих островках. Так что нечего раньше срока их будоражить и выдавать себя. Сейчас нам своих ждать надобно, может, кто-то и ушел живым с того пригорка. И потому сделаем так. Заляжем рядышком с окопом — я уже для этого местечко подходящее присмотрел. Одним махом два дела справим: и немцев под надзором держать будем, и своим не дадим на них нарваться. Пошли…

Они ждали. Но никто из оставшихся на пригорке разведчиков на пункт сбора не явился. Ни в полночь, ни после. Не подавали признаков жизни в своем окопчике под пнем и немцы, хотя старшина с проводником лежали от них буквально в трех десятках метров.

Время близилось к рассвету, от болота тянуло промозглой сыростью. Партизан все чаще и чаще клевал носом, как вдруг пластун ткнул его в бок кулаком.

— Глянь-ка, — и кивком головы указал на пень.

Присмотревшись, проводник заметил рядом с пнем две черные тени, словно выросшие прямо из-под корней. Тени медленно двинулись вдоль болота в направлении родника, почти сливаясь цветом с береговым обрывом и пропадая иногда из виду. Старшина тоже поднялся за ними следом, успев бросить партизану:

— Лежи. И никакой самодеятельности.

И немцы и старшина вернулись через несколько минут. Фашисты спустились в свой окоп, а пластун снова примостился рядом с проводником.

— Немцы сейчас, — быстро заговорил он, — до родника по воду ходили. Значит, они вот-вот ждут смены и не хотят терять из предстоящего отдыха ни минуты. Нам эту пересмену проморгать никак нельзя: надобно самим все увидеть и узнать, как они ее производят.

Проводник разжал пальцы, занемевшие на прикладе винтовки, постарался уяснить смысл быстро произносимых старшиной слов.

— Ходили за водой? А зачем оба?

— Боязно одному в окопе оставаться, идти в одиночку к роднику тоже страшно. Вот и шастают по двое: один воду набирает, а другой рядом с автоматом стоит.

Пластун внезапно умолк и вытянул голову в сторону камышей.

— Слышал? — тихо спросил он у проводника.

— Выпь. Их здесь всегда полно было.

— Нет, не выпь. Этого птаха я за войну наслушался — край! Да и сам под нее сколько раз подделывался. И потому говорю: не выпь то, а человек.

Едва он договорил, как из-за пня, где сидели немецкие пулеметчики, тоже трижды прокричала выпь. Старшина с силой сдавил плечо партизана.

— А сейчас начнется самое главное.

Сплошная стена камышей, до этого неподвижная, зашевелилась и вытолкнула две черные фигуры с автоматами в руках. Согнувшись, они в шаге друг от друга двинулись к берегу. Выйдя из болота, фигуры направились к пню, под которым был окоп, и тут же исчезли. А через минуту у пня снова появились две тени, двинулись в камыши.

— Пять ноль-ноль, — проговорил пластун, глядя на часы, — время их смены. Только на такой горячей точке не будет одна пара круглые сутки торчать. Вот и выходит, что этих тоже сменят и обязательно в темноте, значит, вечером. И эта свеженькая пара нам как раз и понадобится. А теперь давай-ка спать. Ищи самый глухой буерак, куда ворон костей не затаскивал, и забиваемся туда до заката.

С наступлением темноты они снова были на старом месте, недалеко от пня. Но старшина, поползший на разведку к окопу, вернулся оттуда встревоженным.

— Поганые дела, музыкант. Я мыслил отвинтить швабам головы прямо возле пулемета, но… У самого окопа чуть не наткнулся на мину, ладно еще при месяце разглядел в траве бечевку. А если другую не замечу? А вдруг они там не только натяжного, но и нажимного действия? Теперь ясно, почему немцы из секрета вдвоем за водой ходят. Уверены, что никто чужой мимо их мин не проберется и в окопе поджидать не будет. Разумеешь обстановку? Словом, придется брать эту пару иным макаром, у родника.

Оставив проводника вверху на перемычке между болотом и торфяником, старшина спустился к источнику, долго ползал вокруг него, рыскал в кустах. Затем вернулся на перемычку.

— Все в порядке. Я им устрою водопой…

И когда через некоторое время на изгибе берега мелькнули две неясные тени, пластун потянул к себе винтовку партизана.

— Давай и штык. Сам возьми мой автомат, оставайся тут. В случае чего — бей немцев по головам прямо сверху, не жалей приклада. Это в крайнем случае, а так — ни звука.

Старшина примкнул к трофейной маузеровской винтовке широкий штык, сполз по склону перемычки к роднику, пропал в кустарнике. Лишь сверху было видно, что пластун, похожий в своем измазанном болотной жижей маскхалате на огромную кочку, сидел на корточках всего в шаге от тихо журчащей струйки воды. Его правая ладонь была положена на торчавшую из расстегнутой кобуры рукоять пистолета, винтовка лежала перед ним на земле.

Гитлеровцы из окопа подходили к роднику осторожно, бесшумно, ничем не выделяясь в своих маскхалатах на фоне берегового кустарника. У источника оба остановились. Передний, сдвинув автомат с груди на левый бок, наклонился над родником, стал наполнять флягу. Затем выпрямился, повернулся к напарнику, что-то тихо сказал. Тот, выпустив из рук шмайссер, потянулся к своему поясу, начал отвинчивать крышку фляги.

В тот же миг перед ним вырос старшина. Он не бросился на «охотника», не прыгнул на него, а просто оттолкнул спиной от склона перемычки и, поднимаясь в рост, со страшной силой выбросил вперед винтовку. Пластун еще полностью не распрямил спину, а штык уже сидел в груди фашиста. Но «ягдкоманды» комплектовались не из пугливых, неопытных новобранцев, а из бывалых солдат, и реакция другого немца была молниеносной. Отшатнувшись от старшины в сторону, он потянулся к висящему на боку автомату, но уже было поздно. Сильным ударом ноги пластун сбросил труп со штыка и вогнал лезвие в живот второго фашиста.

Проводник, рванувшийся с земли вслед за старшиной, не успел еще толком встать на ноги, а схватка у родника была закончена. Оба фашиста колодами лежали подле источника, а пластун пучком сорванной травы очищал свой забрызганный чужой кровью маскхалат. Он взглянул на спрыгнувшего к нему сверху партизана, кивнул на трупы.

— Оттащи в воду. Ни к чему им на виду лежать.

Проводник нагнулся над одним из убитых, и от запаха крови его чуть не вырвало.

— Эх ты, Аника-воин, — с укором сказал старшина, заметивший это. Он подошел к трупам сам, схватил их за штанины, потащил к воде. Вернувшись к роднику, вымыл руки и подошел к партизану.

— А теперь готовься, — тихо сказал он. — Покуда были так, игрушки, а сейчас приспело настоящее дело. — Он взглянул на часы. — Без семи десять. Думаю, что через семь минут немцы явятся менять свой пост. Нехай приходят, а вот заместо них дальше пойдем мы. Дабы своими очами увидеть, что они там, на островках, творят. Уловил мою задумку, музыкант?

— Так точно, — откликнулся проводник.

— А сперва набодно сыскать кладку, которая ведет от родника к островкам. Как раз по ней немцы и ходят, ее-то и прикрывают своим пулеметом. Ты готов?

— Так точно, — снова, как эхо, повторил партизан…

Подводную тропу они нашли сравнительно быстро — старшина постарался как можно точнее запомнить место в камышах, откуда утром появились немцы. Пройдя по мосткам несколько шагов в глубь болота, пластун соскочил снова в воду и подозвал к себе проводника.

— Вот тут и подождем «охотничков». Двух первых возьму на себя я, а третьего коли ты.

— Третьего? — удивился партизан. — Но разве…

Старшина смерил его таким взглядом, что проводник съежился.

— Их трое, музыкант. Двое — смена, а третий — разводящий, который прикрывает пересмену. Поэтому и будем брать их здесь, на тропе, всех сразу. Твоя задача — снять последнего. Первым начну я, а ты вслед за мной тоже бей своего штыком в бок или спину. А сейчас — молчок…

Старшина не ошибся — смена появилась ровно в десять. Сначала до слуха донеслось глухое чавканье болотной жижи под ногами, затем слабый шорох стеблей камыша, которые гитлеровцы раздвигали перед собой. И вот в нескольких шагах мелькнули три тени. Пластун правильно рассчитал место засады: фашисты остановились прямо против них — там, где кончался камыш и начиналась полоска чистой воды. Все трое были в касках, маскхалатах, с автоматами в руках. На спине у последнего виднелся металлический термос, с которым он, по всей видимости, явился за водой к роднику. И этот термос едва не погубил все дело.

Старшина, стоявший до этого с автоматом, осторожно положил его на заранее облюбованную рядом с собой кочку, беззвучно вытащил из ножен кинжал. Взмах руки, свист клинка в воздухе — и передний фашист рухнул с мостков в воду. В тот же миг пластун очутился на подводном настиле и мертвой хваткой сжал свои пальцы на горле второго немца. Тот, хрипя, старался разжать руки казака. Казалось, еще мгновенье и все будет кончено, но тут до слуха старшины донесся слабый, полный ужаса и боли вскрик проводника и звук свалившегося в воду тела. Невольно разжав пальцы на горле противника, пластун заглянул через его плечо и похолодел: партизан, нелепо разбросав руки, лежал безоружный лицом вверх поперек кладки, а высокий немец яростно колол проводника в грудь штыком его же винтовки…

Партизан, находившийся в трех шагах от старшины, нанес удар штыком в замыкающего вражескую цепочку фашиста сразу же, как только пластун метнул свой кинжал. Но то ли в его действиях не было расчета, которым в полной мере обладал старшина, то ли замыкающий немец раньше своих подручных почувствовал грозящую ему опасность, но он успел увернуться от удара. Штык проводника, направленный врагу под ребра, вонзился в висевший на спине термос, пробив его насквозь. Второго удара партизан нанести не смог. Фашист, круто развернувшись на мостках и выпустив из рук автомат, схватился за дуло винтовки и что было сил рванул ее на себя. Рывок был настолько резким, что вместе с винтовкой на мостках оказался и партизан, пытавшийся удержать оружие в руках. Сильным ударом ноги немец свалил его на настил и вырвал винтовку. Перехватив ее поудобней, нанес проводнику удар штыком в грудь, а затем еще и еще. Разделавшись с ним, «охотник» сбросил из-за спины в воду термос и с винтовкой наперевес шагнул вперед.

Старшина сразу оценил изменение ситуации. Тем более, что немец, схваченный им за горло и уже почти прекративший сопротивление, воспользовался полученной на мгновение передышкой и сам обхватил пластуна поперек туловища. Сопя и хрипя, вихляя из стороны в сторону бедрами, он старался выбрать удобный момент, чтобы бросить противника через себя. А сразу за ним, набычившись и выставив окровавленный штык винтовки, стоял в боевой позе второй фашист, готовый при первой же возможности нанести удар старшине. И будь вместо пластуна их противником кто-либо другой, исход схватки был бы предрешен.

Был бы… Старшина схватил обеими руками немца за пояс, сильно и резко рванул на себя. Увидел его налитые кровью и горящие злобой глаза, ощутил на своем лице запах тушенки, которой несло из широко открытого рта фашиста. Мгновенно и резко склонившись, Вовк головой ударил противника в лицо. От боли и неожиданности тот вскрикнул, его руки на теле пластуна ослабли. Тогда, оторвав врага от мостков, старшина подкинул гитлеровца на руках и как мешок швырнул на штык второго фашиста. И в то же мгновение прыгнул на вооруженного солдата. Однако тот успел вытащить штык из тела своего напарника, выставил его навстречу пластуну. Уже в броске старшина оттолкнул направленное в грудь лезвие, но штык все же пронзил ему бедро. Отпрянув назад, «охотник» занес над головой для удара приклад, но опустить его не успел. В невероятном прыжке вниз пластун дотянулся руками до ног немца, ухватил его за щиколотки, с силой рванул на себя. Фашист выронил винтовку, грохнулся на настил, и в следующее мгновение старшина уже оказался на нем. Схватив солдата правой рукой за волосы, а левой за штанины маскхалата, он поднял его над собой и изо всех сил ударил спиной о край мостков. Не давая опомниться, пластун столкнул гитлеровца в болото и держал под водой до тех пор, пока тот не перестал шевелиться. Покончив с ним, старшина нагнулся над проводником, приложил ухо к его груди. Убедившись, что он мертв, вздохнул — отныне ему приходилось рассчитывать только на себя.

Присев на настил, Вовк наложил себе на бедро повязку, потуже перебинтовал его. Нашел свой кинжал, повесил на грудь поднятый с кочки автомат. Затолкал трупы немцев под настил, туда же сунул и плававшую каску. Отнес тело партизана подальше в камыши, прощаясь с ним, минуту посидел рядом. Затем, хромая, двинулся к мосткам.

Подводная тропа вывела старшину к неширокой, чистой от камышей заводи, в конце которой виднелся маленький островок. Лунный свет лишь слегка освещал его заросшие кустарником берега, оставляя в темноте большую часть суши. Остановившись на краю оборвавшихся мостков, пластун долго всматривался и вслушивался в обступившие его со всех сторон камыши и болота. Но все было спокойно, вокруг царила мертвая тишина. Весь островок, за исключением узкой береговой черты, был погружен во мрак, из которого не доносилось ни звука.

Но вот тихий шорох, раздавшийся сбоку, заставил пластуна резко повернуть голову, вскинуть автомат. В шаге от него, почти вплотную к тропе, был привязан длинный плот. Видимо, он под легким ветром повернулся, задел камыши. За плотом виднелся неширокий коридор, пробитый в камышовой стене. Итак, смена прибыла на плоту к островку. Значит, маршрут по дну заводи исключен и для него, равно как и плавание на плоту. Кто знает, возможно, по ходу движения в растительном коридоре он должен проследовать мимо еще одного вражеского поста, не известного старшине. В таком случае ему оставался один путь к островку — через камыши вокруг заводи.

Пластун вылез на сушу с противоположного мосткам направления, присел под густым кустом. Огляделся по сторонам, прислушался. Нигде ни огонька, ни подозрительного звука. Положив палец на спусковой крючок автомата, он двинулся вдоль берега, стараясь все время держаться в тени кустов и редких деревьев. Пусто! Тогда, постепенно приближаясь к середине островка и готовый в любой момент вступить в бой, он сделал вокруг него несколько кругов. Никого! И вдруг возле небольшого пригорка, на вершине которого темнела группа чахлых березок, пластун почувствовал горьковатый запах дыма и разогреваемых мясных консервов. Выставив ствол автомата и осторожно волоча раненую ногу, старшина на локтях пополз по склону пригорка. Вначале он увидел выкопанный в земле вход в землянку, а затем и дверь, сквозь щелку которой вверху пробивалась слабая полоска света. Он подполз почти к самому входу, пристроился сбоку под низким, опустившим до самой земли свои ветви кустом.

И только сейчас со всей остротой ощутил, как мучительно беспокоит пробитое штыком бедро. Оно все пылало, боль доходила до самой пятки, отдавалась где-то в паху. Еще недавно пластун, до предела собранный и поглощенный только одной мыслью — увидеть врага первым и не опоздать его уничтожить, — гнал от себя боль и не чувствовал ее. Сейчас же, стоило ему лишь на несколько мгновений расслабиться, она нахлынула на него, поглотив собой все остальные чувства.

Старшина попытался подняться и тут же, едва сдержав стон, опустился на землю. На ногу трудно было ступить, резкая, пронизывающая боль отдалась в висках гулкими частыми ударами молоточков. Вытерев со лба холодный пот, пластун привалился к кусту плечом, вытянул раненую ногу, прикрыл глаза. Он знал только один способ, который мог бы заглушить терзающую тело боль и помочь вернуть так необходимые ему в данный момент силы…

Чисто выбеленная хатка под соломенной крышей, раскидистая старая яблоня посреди двора у колодца. Под ней вбит в землю длинный деревянный стол, за которым собиралась на ужин вся семья кубанского казака Миколы Вовка. На одном конце стола восседал сам ее глава, слева и справа от него сидели младшие сыновья — Михаил и Виктор. Против отца, по другую сторону стола, было его место, Степана, старшего сына, уже имевшего собственную семью. Суетилась и хлопотала вокруг стола их мать, помогала ей Степанова жена Оксана, льнули к нему их маленькие дочери-двойняшки. И так было каждый вечер до того памятного июньского воскресного дня, после которого в первую же неделю разлетелись по разным фронтам все три брата…

Первой пришла похоронка на младшего — Михаила. Под Москвой, в лихой сабельной атаке доваторской конницы был поднят снарядом в воздух вместе с верным гнедым отважный казачий сержант, даже в то суровое, скупое на награды время ставший уже дважды орденоносцем…

Потом погиб отец. Когда фашисты вышли на границу Дона и Кубани, он в числе первых явился на станичный сборный пункт, где формировались добровольческие казачьи сотни. И под станицей Кущевской, в атакующих лавах добровольческой кубанской дивизии из казачьего корпуса генерала Кириченко сложил свою голову Микола Вовк. В первую мировую царский сотник, в гражданскую командир эскадрона Второй Конной, он стал в смертельную для Родины годину рядовым казаком. В этой беспримерной по храбрости и самоотверженности атаке, когда под казачьими шашками навсегда легли в кубанскую землю пять тысяч незваных пришельцев, выпал из рук перерезанного пулеметной очередью старого рубаки именной георгиевский клинок, которым он успел до этого уничтожить шесть фашистов…

За отцом пришла очередь среднего брата, Виктора. В кавказских предгорьях, заслоняя собой Туапсе и дорогу вдоль моря в сердце Кавказа и к бакинской нефти, намертво вросли в землю спешенные казачьи сотни и матросские батальоны. И когда немцы захватили одну из господствующих высот, первым поднялся в контратаку казачий лейтенант Виктор Вовк. Рванув на груди черкеску, он с шашкой наголо повел за собой врукопашную остатки своих кубанцев и матросов соседней роты. Его, всего исколотого широкими немецкими штыками, нашли после боя в отбитой у фашистов траншее под грудой вражеских тел…

А потом был полученный Степаном Вовком отпуск по ранению. Недавно освобожденная родная станица, черное пепелище на месте своего подворья. Рыжая груда размытых дождями остатков саманных кирпичей вместо хаты, в которой карателями из зондеркоманды заживо были сожжены его мать и жена. Скорбно опущенные к земле обгорелые ветви старой яблони и рядом с ней колодец, куда были сброшены поднятые на штыки его дочери-двойняшки…

Ни единого звука не вырвалось из уст казака, лишь скрипнули зубы да свело злой гримасой лицо. Он и без лишних слов знал, что теперь ни один фашист, очутившийся в бою рядом с ним, уже больше никогда не станет топтать его землю. С этой минуты враги перестали существовать для Степана как люди, превратившись в безликих двуногих хищников-людоедов, подлежащих поголовному уничтожению без малейшей к ним жалости и сострадания…

Когда старшина открыл глаза, боль действительно ушла куда-то внутрь, оставив в душе лишь ненависть и жажду мести. Медленно, экономя силы, он подполз к двери землянки. Опираясь на автомат, как на палку, встал на ноги. Дверь была от него в полушаге, и он чувствовал на своем лице теплый воздух, идущий сквозь щели между досок, ощущал запах разогреваемого супа из концентратов. «Що, швабы, устроились с комфортом? Небось, не ждете в гости кубанского казака Степана Вовка? Ничего, придется встретить!»

Сильным ударом плеча пластун распахнул дверь, сделал шаг внутрь и, вскинув автомат, прислонился к стене. Землянка была погружена в полутьму. В дальнем правом углу, отгороженном брезентом, ярко горела керосиновая лампа и виднелись две согнутые фигуры, сидевшие за столом на табуретах. Вместе со старшиной в землянку ворвались ночной холод и болотная слякоть. Было видно, как в открытую настежь дверь заползал белесый туман и, растекаясь по полу, быстро приближался к брезенту. Один из немцев поднял от стола голову, повернулся в сторону дверей.

— Курт? — раздался голос из-за брезента.

И тогда старшина нажал спусковой крючок. Не жалея патронов, он стрелял до тех пор, пока не повалились с табуретов на пол обе фигуры и не разлетелось вдребезги стекло лампы. Он уже опустил было ствол, как вдруг сработало появившееся у него на войне обостренное ощущение приближающейся опасности. Вскидывая снова автомат, он мгновенно отскочил в сторону. Инстинкт самосохранения не подвел его и на этот раз: из-за брезента прямо с пола брызнула автоматная очередь. Пули ударили как раз туда, где он только что стоял, а одна даже зацепила его плечо. Но прежде чем пластун почувствовал боль, он уже стрелял на звук чужой очереди. Он слышал, как его пули рикошетили от встречающихся на их пути металлических предметов, как трещало и звенело разлетающееся во все стороны от их попаданий стекло за брезентом. Он стрелял, пока не опустел диск. И тогда, перезарядив автомат и включив электрический фонарик, он, держась левой рукой за стену, а в правой сжимая оружие, не спеша двинулся к брезентовому пологу.

Отбросив его в сторону, пластун увидел длинный, грубо сколоченный из досок стол, сплошь заставленный аппаратурой, большой пульт управления со множеством датчиков и контрольных лампочек. У самых его ног лежали два немца, силуэты которых он видел на фоне освещенного лампой брезента. В углу землянки находилась приземистая печь-буржуйка с выведенной наружу жестяной коленчатой трубой, на печи разогревалось несколько котелков с супом и банок с консервами. Перед печкой, выронив из рук автомат, валялся и третий фашист, тот, что открыл ответный огонь. По всей видимости, в момент появления в землянке старшины, он, сидя перед печкой на корточках, подбрасывал в топку дрова, а поэтому и не был сражен первыми очередями. Дрова были сырыми, тяга в дымоходе слабой, и пластун догадался, что, отгораживая свой угол от остальной части землянки, немцы стремились как можно экономнее расходовать то ничтожное количество тепла, которое они получали от печки.

Опустившись на табурет и пристроив на столе фонарик, старшина осмотрел плечо. Рана оказалась неопасной. Сделав одной рукой кое-как перевязку, пластун поднялся с табурета и едва не упал. Голова кружилась, перед глазами плыли черные и багровые круги, к горлу подступала тошнота.

Ему захотелось снова сесть на табурет, придвинуться поближе к печке, протянуть к огню свои мокрые сапоги и хоть немного посидеть в тишине и тепле, не прислушиваясь к каждому раздававшемуся поблизости звуку. Но нельзя! Кто знает, что творится вокруг на болотах и соседних островках, кого могла привлечь к этой землянке стрельба. А поэтому скорей отсюда!

Стиснув зубы, старшина проковылял через землянку к двери, прикрыл ее за собой и спустился с пригорка. На берегу, откуда по подводной тропе лежал прямой путь к роднику, остановился. Кладка начиналась метрах в тридцати от островка, и в мелкой прибрежной воде под ярким лунным светом виднелся лежавший на дне ствол толстого дерева, который своим вторым концом выводил прямо к настилу тропы. Между началом дерева и берегом оставалось три-четыре метра свободной воды, и в нее было брошено три больших камня-валуна, по которым можно было, не замочив даже сапог, пройти к стволу дерева. Пластун скривил губы. «Що, швабы, дурней ищите? Сами добираетесь до настила на плоту, а другим предлагаете эти камни и дерево? Как бы не так…»

Тщательно ощупывая перед собой дно сломанной веткой, он пошел прямо через заводь. Приблизился к подводной тропе. Но не смог даже поднять ногу, чтобы ступить на нее. Пришлось лечь на край настила грудью и, кусая от боли губы, попеременно забрасывать на мостки каждую ногу. Отдышавшись, он поднялся и с трудом, делая остановки через каждый десяток шагов, направился к роднику. Вышел, наконец, из болота, упал в ближайших кустах на мох и долго лежал лицом вниз, надеясь хоть немного притупить рвущую плечо и бедро острую боль.

В этих кустах и застал его рассвет. И хотя боль нисколько не утихла, а наоборот, бушевала уже во всём теле и порой затмевала сознание, старшина пополз. Он был не в состоянии привстать, но твердо знал одно: родник и болотные островки — это смерть, и ему необходимо уйти от них как можно дальше. Не выпуская из рук автомата, обливаясь потом и оставляя за собой кровавый след, он метр за метром удалялся от берега в лес. Вскоре он потерял сознание, а когда открыл глаза, солнце стояло высоко над головой. И снова, хрипя и ругаясь, дыша, как загнанная лошадь, пластун упорно полз вперед. Он уже не отдавал себе отчета, зачем и в какую сторону ему следует двигаться, но понимал: стоит смириться, целиком отдаться во власть боли — и это конец. Теперь он часто терял сознание, но, как только приходил в себя, продолжал ползти.

Тащить автомат ему стало не под силу. Оставив его, старшина продолжал движение с пистолетом в руке. Перед глазами плыл густой туман, и он даже не видел, куда ползет. Очнувшись в очередной раз после потери сознания, он понял, что уже вечер. Забившись под густой куст, в полубреду, поминутно впадая в беспамятство, но не выпуская из рук пистолета, он провел здесь ночь. А с первыми лучами солнца пополз дальше.

У него хватило сил только выбраться из-под нависающих над ним ветвей, проползти несколько метров в сторону соседней сосны. И тут, посреди маленькой поляны, на склоне небольшого пригорка, он остановился. Напрасно пытался напрячь сильное когда-то тело, тщетно старался напряжением воли хотя бы ослабить овладевшую всем существом боль. «Вперед, казаче, вперед, — стучало в его воспаленном мозгу, — ползи, пластун, ползи. Смерть рядом, но разве впервой тебе побеждать ее? И потому вперед, казаче, только вперед».

Обессилевшему, в полузабытьи, ему казалось, что он еще продолжает двигаться, но его пальцы лишь царапали траву и загребали пыль, а здоровая нога, которой он все пытался оттолкнуться от земли, только слабо вздрагивала. В один из моментов, когда прояснилось сознание, ему показалось, будто он слышит чьи-то голоса, а впереди, возле кудрявой осинки, мелькнула фигура с немецким автоматом. Швабы! Собрав последние силы, он поднял руку с пистолетом, прицелился и попытался нажать на спусковой крючок. Но чья-то нога в тяжелом кирзовом сапоге наступила на запястье, чьи-то руки вырвали из пальцев оружие. И, теряя сознание, он еще некоторое время, словно во сне, слышал вокруг себя голоса:

— Наверное, полицай… Сколько их сейчас по лесам да болотам хоронится.

— Нет, власовец. Их фрицы в наше трофейное обмундирование одевают. И обличье нашенское, волынско-русское… Но бандит явный — одни усищи чего стоят…

— А вдруг птица поважнее? Недаром уже дохлый за пистолет хватается. Такой должен много интересного знать…

Очнулся он в госпитале, где провалялся после операций почти два месяца. Боясь снова очутиться в чужой части, он, не долечившись, в одну из ночей вылез в окно и отправился на поиски родной казачьей дивизии. В рядах кубанцев он и воевал до последних дней войны, пройдя с ними дорогами Польши, Германии, Чехословакии и закончив боевой путь под Прагой.

Прошедший через сотни смертей, он остался жив. И сейчас, спустя более четырех десятилетий, все реже и реже возвращался в воспоминаниях к тем давно минувшим военным годам. А вот теперь сама судьба заставила его опять окунуться и заново пережить в памяти несколько боевых суток, после которых у него до сих пор перед непогодой ноет кость задетого штыком бедра и не совсем слушается плечо…

К приземлившемуся вертолету подкатил армейский газик, и молоденький солдат-шофер распахнул дверцы:

— Прошу.

— В военкомат, — приказал ему сопровождающий бывшего старшину мужчина.

И тут молчавший всю дорогу пластун впервые подал голос.

— А скажи, хлопче, магазин поблизости есть?

— Так точно. И продовольственный, и промтоварный. Вас какой интересует?

— Самый нужный, — усмехнулся бывший старшина и пояснил: — Может, повстречаю кого из своих старых фронтовых дружков, так негоже приходить с пустыми руками. А из дому захватить некогда было. Все понял, хлопче?

— Так точно.

— Вначале в военкомат, затем — все остальное, — обращаясь к шоферу, сухо произнес сопровождающий.

И тут же удивился происшедшей с его попутчиком перемене. Молчаливый добродушный старик, спокойно дремавший рядом с ним всю дорогу, моментально преобразился. На его лице не осталось ни добродушия, ни следов усталости. Оно все напряглось и словно помолодело, на нем четче обозначились скулы, резче выделились желваки, а пристальный, немигающий взгляд прищуренных глаз был настолько тяжел и пронизывающ, что сопровождающий тотчас отвел глаза.

— В магазин, — медленно и глухо произнес бывший старшина.

И сопровождающий, отвернувшись к боковому стеклу, не стал возражать.

Настроение у сержанта было отличное. Его группе дали на отдых тринадцать часов, и за это время разведчики успели не только отдохнуть и выспаться, но даже побриться, привести в порядок и высушить свое изрядно потрепавшееся и промокшее обмундирование и обувь. Но полчаса назад этому раю на болотном островке пришел конец. Согласно полученной радиограмме группе требовалось выступить в указанный ей район, осмотреть по пути одну подозрительную лесную поляну, на которой, по косвенным признакам, должна находиться ракетная батарея «противника», и в условленном месте соединиться со своим взводом.

Как он и обещал подрывнику, во время очередного радиосеанса сержант сообщил в штаб о найденной группой землянке и находящейся в ней системе дистанционного подрыва узлов минных заграждений. В ответ был получен приказ: оставить для охраны островка двух человек, а с остальными продолжать выполнение учебно-боевой задачи.

Сержант поправил на плечах лямки рюкзака, устроил поудобнее на груди автомат:

— Группа, за мной!

Он первым спустился к берегу, направился к месту, где они оставили плот. Но на полпути остановился. Всего в нескольких шагах в лучах заходящего солнца блестели в воде три камня-валуна, ведущие прямо к положенному на дно болота стволу дерева. Тому самому, что своим противоположным концом выводило к подводной тропе. Этот путь был намного короче и легче, чем утреннее плавание на плоту. И сержант свернул к камням, на секунду задержался, примериваясь, как удобнее прыгнуть на ближний. Перед ним искрилась под лучами солнца мелкая рябь воды, ленивый неподвижный покой висел над островком и болотом, а камни словно сами приглашали ступить на них. На плечо ему легла рука минера-подрывника.

— Не спешите, товарищ сержант. Береженого и бог бережет.

Сержант уступил место минеру, рассеянно стал следить за его действиями у камней. Вот подрывник неподвижно замер с миноискателем в руках, повернул к нему встревоженное лицо.

— Товарищ сержант, все камни заминированы. Наступил — и играй отходную.

— На берег! — скомандовал минеру сержант. — И без тебя будет кому заняться этими подарками.

Он с сожалением взглянул на свои высушенные и густо смазанные ваксой сапоги, на очищенные от грязи штанины маскхалата.

— К плоту, — приказал он выжидающе смотрящим на него разведчикам. — Идти за мной только след в след, а впереди пойдет минер…

— Разрешите, товарищ генерал?

— Я вас слушаю.

Генерал, сидевший в тени военкоматовской курилки с сигаретой в руках, поднял голову, глянул на стоявшего против него райвоенкома.

— На территории округа сейчас идут большие маневры, ими охвачен и наш район. Полчаса назад в штаб одного из разведподразделений поступила радиограмма от группы, действующей в болотах недалеко от участка проводимого нами разминирования. На одном из болотных островков разведчики обнаружили немецкую землянку с минно-взрывной и радиотехнической аппаратурой — частично она в рабочем состоянии. Может, эта землянка и есть тот пункт управления узлом заграждения, который так необходим саперам?

Генерал бросил в закопанную посреди курилки бочку с водой окурок, протянул майору руку.

— Карту. И присаживайтесь, чего стоите?

Майор присел на скамейку рядом с генералом, разложил на коленях карту.

— Разведчики дали точные координаты островка, на котором находятся сами и обнаруженная ими землянка. Возможно, это как раз то место, что указал вам раненый партизан из отрядной разведки?

— Может быть. Он говорил тогда о роднике среди болот и нескольких островках, к которым вела от него подводная тропа. Даже отметил это место на моей карте. Но прошло столько лет…

Генерал замолчал. Райвоенком снова сложил карту, сунул ее в планшетку.

— Товарищ генерал, сейчас на тот островок вылетает вертолет. Он доставит туда группу саперов. Я приказал выделить одно место для вас… Если хотите, конечно.

Генерал пожал плечами.

— К чему это? Толку от меня при разминировании никакого, любой знающий дело сапер принесет пользы гораздо больше. Ну, а праздным любопытством я давно не страдаю. Так что отправляйте вертолет без меня,

— Слушаюсь.

Майор встал, козырнул и четким строевым шагом покинул курилку…

Генерал сказал военкому не всю правду. Была еще одна причина, и, пожалуй, самая главная, почему он не хотел покидать двор военкомата. Именно сюда должен был с минуты на минуту прибыть бывший старшина Вовк.

И он дождался. К решетчатым металлическим воротам военкомата подкатил защитного цвета газик. Из него выскочил спортивного склада мужчина, помог спуститься на землю коренастому человеку с полиэтиленовым пакетом в руке. Рассмотреть их лица не было возможности из-за густой высокой стены аккуратно подстриженного кустарника, которым был обсажен забор военкомата. Но знакома, слишком знакома была генералу эта невысокая фигура. Когда оба приехавших прошли в калитку и двинулись по дорожке к дверям военкомата, генерал встал и с тревожно забившимся сердцем шагнул им навстречу.

Он не ошибся, один из приехавших был его бывший старшина. Такой же плотно сбитый, с широкими покатыми плечами, с немного искривленными, как у кавалеристов, ногами. Те же усы подковой и чуть прищуренные, слегка настороженные, немигающие глаза. Но согнулась под грузом прошедших лет спина бывшего пластуна, поседели усы и волосы, заметно волочилась по земле нога.

Увидев шагнувшего к нему из боковой аллейки человека, бывший старшина остановился. В полиэтиленовом пакете чуть звякнули две бутылки с головками из металлической фольги. Какие-то доли секунды лицо пластуна оставалось неподвижным и бесстрастным, но затем что-то дрогнуло в нем, широко открылись и словно оттаяли его глаза. И генерал почувствовал, что бывший старшина узнал его. Все заранее приготовленные для встречи слова вылетели из памяти. Он сразу понял главное: прежде чем взгляд пластуна скользнет по его широким погонам, по Золотой Звезде Героя, он должен сделать все, чтобы разница в их теперешнем положении не смогла помешать сердечности и откровенности. Чтобы и сейчас они остались между собой теми, кем были в грозном сорок четвертом — простыми русскими солдатами, одинаково несущими во имя Родины на своих плечах тяжелую ратную ношу.

Он первым сделал шаг к бывшему старшине, крепко обнял за плечи, прижался щекой к его жестким усам. И невольно почувствовал, как оборвалось что-то в груди, как судорожно дернулся на шее кадык, как пересохло во рту, как затем предательски дрогнул голос.

— Здравствуй, пластун…


Андрей Серба

ТИХИЙ ГОРОДОК


1


На маленькой площади городка гремела музыка — польский оркестр играл русский марш «Прощание славянки». Старательно выводил мелодию баритон, взлетали на самые высокие ноты трубы. Плыл бархатистый звук флейты, четко прослушивалась сухая дробь барабана. Оркестр был хорошо сыгран.

Марш узнавался сразу. И все-таки в музыке чего-то не хватало. Нет, не для рядового слушателя, как те многие сотни поляков, что плотной толпой запрудили площадь и прилегающие к ней улицы. А именно для него, Николая Николаевича, столько раз слышавшего этот марш прежде в исполнении лучших русских военных оркестров.

Может, исчезло из мелодии ощущение легкой, щемящей сердце грусти, что присуща этому маршу. Или, возможно, музыкантам не дано было слить воедино спокойный эпический размах и неуемную, рвущуюся наружу удаль, что порой звучали в музыке одновременно. А может, они не до конца выдерживали торжественность ритма, свойственную «Прощанию славянки». Вероятно также, что для исполнения подобной вещи требовалось нечто более важное, чем простое умение хорошо играть — нужно было понимать музыку сердцем и вкладывать в игру душу… А может, просто следовало быть русским.

Первыми вступили на площадь танки и самоходки, за ними — артиллерия. Но и грохочущие траками стальные коробки, и сложные артиллерийские системы оставили Николая Николаевича равнодушным. Во-первых, будучи до мозга костей пехотинцем старой школы, он слабо разбирался в технике, особенно в образцах, появившихся в последнее время. Во-вторых, участник трех войн, он до сих пор был твердо убежден, что окончательную точку в войне и поныне ставит штык пехотинца.

Но вот на площадь вступила столь милая его сердцу матушка-пехота. Выгоревшие на солнце пилотки и фуражки, серые скатки, пыльные сапоги, застиранные, видавшие виды гимнастерки… Мерная тяжелая поступь, спокойствие на лицах. Эти воины пришли сюда освободителями, но не было в них присущей солдатам других армий-победительниц спеси и кичливости. Зато сколько скрытой силы и уверенности в себе улавливалось в их внешней невозмутимости!

Николай Николаевич смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Мимо него шли солдаты страны, которую он до сих пор продолжал считать своей родиной! Давно покинул ее пределы, имел гражданство другого государства, однако своей отчизной по-прежнему считал только ее одну.

Вступившая на площадь очередная пехотная колонна заставила Николая Николаевича отвлечься от мыслей, напрячь зрение. Сегодняшний день преподнес ему немало сюрпризов, но увидеть такое… По площади шел батальон кубанцев-пластунов. Черкески с газырями, широкие казацкие шаровары… Надвинутые на глаза, либо сбитые на затылок кубанки, кинжалы на поясах. Сколько подобных лихих казаков видел Николай Николаевич на своем веку! И на японской, и в мировую, и на гражданской. Так что поразил его вовсе не их внешний вид, а другое. На груди пластуна, шагавшего в первом ряду казачьей колонны, висел Георгиевский крест. Может, какое-то недоразумение? Вряд ли. Вон блеснул еще один Георгий, затем сразу два, а вскоре Николай Николаевич увидел пожилого бородатого крепыша с полным бантом Георгиевского кавалера.

Георгиевские кресты в одном ряду с советскими наградами! Это было настолько непостижимо, что затмило все другие впечатления.

Пластунская колонна была последней, прошедшей по площади. Повинуясь команде высокого молодцеватого офицера, шагавшего сбоку казачьего строя, кубанцы направились не за проследовавшими раньше их войсками, а свернули в узкую боковую улочку.

Оркестр смолк, народ стал расходиться. Опираясь на трость, отправился домой и Николай Николаевич. Погода стояла прекрасная, спешить было некуда, и он медленно шел по улице. Когда-то он жил в центре, возле площади, но с приходом в городок немцев, занявших лучшие дома, был вынужден перебраться на окраину. Сейчас Николай Николаевич обитал в маленьком одноэтажном домике у подножия одной из гор, обступивших городок. До его жилья оставался десяток метров, когда рядом раздался визг тормозов. Отпрянув от неожиданности в сторону, он остановился, повернул голову на шум. В шаге от него виднелся «джип», въехавший передними колесами на тротуар. В кабине машины сидел только шофер. Офицер и два автоматчика, соскочившие через низкие борта на землю, уже стояли напротив Николая Николаевича.

— Бывший генерал-лейтенант бывшей деникинской армии Дубов? — прозвучал вопрос офицера.

На плечах защитные погоны с одним просветом и тремя маленькими звездочками, лоб скрывает тень от козырька фуражки… Выбритые до синевы щеки, волевой подбородок, тонкие, в ниточку, некрасивые губы… Голос сух и официален, в глазах — настороженность. В невысокой поджарой фигуре чувствуется собранность, ладонь правой руки прижата к бедру с кобурой пистолета. Как он сказал? «Бывший генерал-лейтенант бывшей деникинской армии?» Вот то качество, в котором Николай Николаевич существует для новой России. А впрочем, чего можно ожидать иного? Разве его не предупреждали, что все случится именно так?

— Да, это я. Генерал-лейтенант русской армии Дубов, — спокойно ответил Николай Николаевич.

— Прошу, — и офицер жестом указал на место в машине рядом с шофером.

Особняк, куда привезли Николая Николаевича, был ему знаком. Двухэтажный, старинной кирпичной кладки, он стоял в центре городка на улочке, куда совсем недавно свернула с площади колонна пластунов. До 1939 года в нем проживала семья богатого еврея-адвоката, а при немцах размещалось одно из учреждений оккупационных властей. Сейчас возле фигурных решетчатых ворот, отделявших бывшее адвокатское владение от городской улицы, расхаживали двое казаков с карабинами. Еще один пластун приколачивал на стену у парадного входа большую вывеску. «Советская военная комендатура», — прочитал на ней Николай Николаевич. Машина, завернув за угол особняка, притормозила возле двери черного хода. На ней не было никакой вывески, однако, как и у ворот, здесь находились двое вооруженных пластунов.

Автоматчики остались в «джипе», а офицер провел Николая Николаевича на второй этаж дома, остановился у дверей. Поправив на голове фуражку, одернул гимнастерку и только после этого постучал. Услышав изнутри: «Войдите!», пропустил вперед Николая Николаевича и шагнул в помещение сам.

— Товарищ подполковник, бывший белогвардейский генерал-лейтенант Дубов по вашему приказанию доставлен, — четко доложил он.

Мужчина в форме, стоявший у открытого окна спиной к двери, даже не пошевелился.

— Благодарю, старший лейтенант, — раздался его голос. — Оставьте нас.

— Слушаюсь.

Старший лейтенант исчез за дверью. Находившийся в комнате мужчина поднес ко рту руку с папиросой, сделал глубокую затяжку. Медленно выпустил через ноздри табачный дым, щелчком отправил окурок в окно и повернулся к Николаю Николаевичу. Их взгляды встретились, и поскольку ни один не отвел его в сторону, они какое-то время почти в упор смотрели друг на друга.

Стоявший у окна был среднего роста, плотен, на вид ему можно было дать лет сорок — сорок пять. Крупная голова, широкое с резко очерченными скулами лицо… Коротко стриженные волосы, светлые, с опущенными концами усы… Во взгляде ни враждебности, ни высокомерия, ни той показной, с оттенком пренебрежения к окружающим невозмутимости, когда людишки с мелкой, тщеславной душонкой хотят подчеркнуть свою значимость. Так вот ты какой, чекист сорок четвертого года.

Застывший у двери бывший белогвардейский генерал был высок, сухощав, чуть сутуловат. Кадровый военный, отдавший всю жизнь армии, он и сейчас не утратил былой выправки и офицерского щегольства в одежде. Мундир, сшитый два с половиной десятка лет тому назад, и теперь сидел на нем как влитой. Седые, зачесанные назад волосы, гладко выбритые щеки и подбородок, длинные усы с пышными подусниками… Под глазами мешки, кожа на лице дрябловата, на лбу даже сквозь загар просвечивает старческая желтизна… Парадная форма генерал-лейтенанта русской армии, на груди добрый десяток наград. Что ж, для своих шестидесяти пяти лет бывший командир корпуса Добровольческой армии сохранился весьма неплохо. Однако куда важнее, что у него после четверти века эмиграции творится в душе…

Хозяин кабинета первым нарушил молчание.

— Добрый день, Николай Николаевич. Позвольте представиться: подполковник военной контрразведки Шевчук. Сразу прошу прощения за то, что мне придется отнять у вас несколько минут времени.

— Здравствуйте, господин подполковник, — склонил голову в полупоклоне Николай Николаевич. — Благодарю за любезное начало допроса, но можете не утруждать себя ненужными извинениями. Я прекрасно знаю, где нахожусь и что меня ожидает.

— Думаю, что это не совсем так, — усмехнулся Шевчук. — И чтобы сразу положить конец всяким недоразумениям, скажу следующее. Да, вы бывший белогвардейский генерал и когда-то сражались против Советской власти с оружием в руках. Мы этого не забыли… Но знаем и то, что с двадцатого года вы отошли от антисоветской борьбы, не состояли ни в одной эмигрантской организации, чья деятельность была направлена против СССР, и выступали против союза бывших белогвардейских офицеров с напавшей на Советскую Россию Германией. Как видите, мы знаем о вас не только плохое.

Подполковник отошел от окна, приблизился к Николаю Николаевичу. Указал ему на большое мягкое кресло у придвинутого к стене журнального столика. Как определил бывший генерал, в кабинете полностью сохранилась обстановка, существовавшая при его старых хозяевах.

— Присаживайтесь.

— Благодарю, однако вначале хотел бы выслушать ваши рассуждения обо мне до конца. Признаюсь, они весьма занимательны.

— Вы перестали быть нашим врагом. За прошлое Советская власть не мстит, тем более что вы всегда были честным офицером. За время службы у белых вы не запятнали свое имя ни расправами над пленными, ни злодеяниями против мирного населения. Поэтому Советская Россия видит в вас не своего противника, а обыкновенного гражданина Польской республики русского происхождения. И сейчас вы не арестованы, не «доставлены» ко мне, как выразился только что покинувший нас сотрудник, а приглашены для разговора.

Шевчук сделал паузу. Наклонился над столом, передвинул от края ближе к середине большой чернильный прибор, качнул вверх-вниз массивное мраморное пресс-папье. День подполковника был расписан буквально по минутам, неотложной работы по горло, и все-таки он счел нужным дать сейчас Дубову какое-то время для размышлений. Судя по имеющимся у Шевчука данным, Николай Николаевич — человек умный, лишенный страха, не признающий компромиссов с совестью. По крайней мере, таким он был четверть века назад. А теперь?

«…Приглашены для разговора…» Шевчук недаром закончил свою речь этой фразой. Обычно человек лучше всего запоминает последние слова собеседника и чаще всего реагирует именно на них. В данном случае подполковник сознательно вложил в свою заключительную фразу самую важную для бывшего генерала информацию: «вы не арестованы». Как отнесся он к этому известию?

Шевчук поднял голову. Бывший генерал продолжал стоять у двери в прежней позе, его лицо оставалось таким же непроницаемым, как и в начале разговора.

— Разрешите воспользоваться вашей любезностью и сесть? — спросил он, почувствовав на себе взгляд Шевчука.

— Конечно.

Николай Николаевич сел в указанное ему ранее кресло, снял с головы фуражку, положил на колени. Не спеша вытер носовым платком шею, залысины на лбу и только после этого посмотрел на собеседника.

— Господин подполковник, я не думаю, чтобы у вас было лишнее время. Ну а в моем возрасте вообще дорожат каждой минутой. Так что давайте приступим к делу, из-за которого я понадобился вашему ведомству. Итак, чем вы интересуетесь?

— Вопрос один. Но прежде чем его задать, прошу вас хорошенько подумать. И если по каким-либо причинам вы решите утаить от меня правду, лучше не отвечайте вовсе. Договорились?

— Задавайте свой вопрос.

Шевчук открыл верхний ящик стола, достал оттуда несколько фотографий. Подошел к Дубову и опустился в кресло по другую сторону журнального столика. Сложив фотографии веером, положил их перед Николаем Николаевичем.

— Здесь снимки пяти разных мужчин. Возможно, среди них вы увидите своих знакомых. В таком случае просил бы рассказать мне о них и припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы в последний раз с ними встречались.

Дубов взял веер из фотографий в левую руку, двумя пальцами правой вытащил из него одну. Поднес ее почти к глазам и какое-то время пристально всматривался в изображение. Затем осторожно положил снимок на стол и вытащил из веера новый. Вот на столе очутилась последняя фотография. Николай Николаевич аккуратно сложил снимки в стопку и придвинул ее к Шевчуку. Откинулся на спинку кресла, устало провел ладонью по глазам.

— Господин подполковник, почему вы решили, что я захочу оказывать помощь вашему ведомству? В конкретном случае вам?

— Уверенность в том, что вы не считаете сейчас Советскую власть своим врагом.

— Не слишком ли смелое заключение?

— Почему же? Человек, и по сей день верящий в правоту «белого дела», никогда не будет ждать прихода Красной Армии. Тем более, что у вас имелась реальная возможность покинуть город задолго до нашего прихода. И потом, русский генерал ни за что не станет встречать вражеские войска в парадной форме и отдавать честь их знамени… Вы же сделали это. А такие поступки не бывают случайными. Если я в чем-то ошибаюсь, поправьте меня.

— Нет, вы правы. Я действительно мог бы сейчас находиться далеко от этих мест. К примеру, в Чехословакии или Австрии… И не поступил так по той единственной причине, о которой вы упомянули: с некоторых пор я перестал считать Красную Армию своим врагом. Больше того, я стал симпатизировать ей. Забавно, не правда ли?

— Отчего же? Насколько мне известно, даже бывший главком белых армий Деникин призвал всех честных русских офицеров-белоэмигрантов в случае возможного военного конфликта между фашистской Германией и Советской Россией встать на сторону своей бывшей родины. И сам явил в этом пример.

— Бывшей родины не бывает, подполковник. Родина только одна. Одна-единственная во всех случаях жизни, даже если ты далеко от нее и лишен возможности ступать по ее земле. Но вас вряд ли интересуют мои рассуждения. Поэтому вернемся к тому, что заставило меня пересмотреть свое отношение к новой России. Надеюсь, вам известно, что я с детства связал свою судьбу с русской армией и с тех пор всегда дорожил ее честью и славой. И сражался я не за родовое поместье или счет в банке, которых не имел, не за право кого-то эксплуатировать, чем никогда не занимался, а за Россию, за ее честь и достоинство, за надлежащее ей место в ряду великих цивилизованных держав.

Николай Николаевич смолк, с интересом глянул на Шевчука.

— Почему молчите, подполковник? Сейчас как раз время сказать, что я не понял вашей революции и не смог подняться выше своих сословных и кастовых предрассудков.

— Зачем повторять прописные истины? Ведь нам обоим известны такие генералы, как Брусилов, Самойло, Бонч-Бруевич, Николаев, которые также отдали свою жизнь и талант русской армии и не мыслили себя без нее. Думаю, что им не меньше, чем вам или вождям «белого движения», были присущи чувство патриотизма и любви к русскому оружию. Однако эти чувства привели их в ряды Красной Армии, а не ее противников. И время показало, что правы были именно они, а не вы и ваши единомышленники.

— Да, подполковник, к сожалению, правда истории оказалась не на нашей стороне. И понять это мне помогла последняя война… По крайней мере вы, большевики, доказали, что Россия поверила в вас и вручила в ваши руки свою судьбу.

Я не политик, не экономист, а поэтому никогда не пытался анализировать и судить об этих сферах жизни новой России. Да и зачем пытаться объять необъятное? Ведь визитная карточка любого государства — его армия. Ее состояние и боеготовность — синтез политики и экономики, самое точное отражение внутреннего положения дел и крепости государственного строя. И я, профессиональный солдат, старался, насколько это представлялось возможным, быть в курсе дел Красной Армии. Когда вы, большевики, отказавшись от ряда своих прежних ошибочных принципов военной политики, стали создавать сильную кадровую армию, я впервые пожалел, что нахожусь не вместе с вами. А когда вы воевали в Испании, на Халхин-Голе, в Финляндии, я был уже на вашей стороне. И в сорок первом моим врагом была не Красная Армия, а напавшая на СССР Германия. Я ни на миг не сомневался, что победителем в этой войне будете вы, и желал лишь одного — дожить до дня, когда смогу собственными глазами увидеть непобедимую, как и прежде, русскую армию… Я увидел ее такой, о которой всегда мечтал и за которую в гражданскую сражался против вас, большевиков: сильную и дисциплинированную, с единоначалием и гвардией. И как обидно сознавать, что для этой армии я чужой! Хуже того, когда-то был ее врагом.

Николай Николаевич сделал паузу, побарабанил костяшками пальцев по крышке стола.

— Я вас не утомил? Если да, прошу быть снисходительным к моему многословию. Просто хочу, чтобы между нами не осталось никаких недомолвок. А сейчас резюме всему мной сказанному. Вам, большевикам, удалось доказать, что России, дабы иметь теперешнюю армию-победительницу, требовалось сломать ту, прежнюю, столь милую моему сердцу. А вместе с ней и все то, чьим порождением и детищем она являлась. Посему мой выбор в семнадцатом между красными и белыми был ошибкой… Вот почему, подполковник, перед вами сегодня не враг, а человек, осознавший свои заблуждения, готовый платить за них.

Теперь о том, что вас интересует. Но прежде вопрос. Скажите, к вам никогда не обращались «ваше благородие»? Если такая постановка вопроса для вас неприятна, могу сформулировать свою просьбу по-другому: «Знаком ли вам кодекс чести офицеров армии его императорского величества?»

— Да, я когда-то был офицером императорской армии… но не русской, а австро-венгерской. Так что кодекс чести офицеров царя Николая мне знаком плохо.

— Еще юнкером будущий русский офицер усваивал, что люди в голубых мундирах занимаются гнусным ремеслом. Иметь среди них знакомых, даже просто обменяться с жандармом приветствием считалось признаком плохого тона и бросало тень на репутацию армейского офицера. Правда, слово жандарм сейчас вышло из моды и почти во всех странах заменено более благозвучными словосочетаниями. Но разве от этого изменилась сущность самого ремесла? Вы как полагаете, подполковник?

— Вы хотите сказать, что имеете предубеждение против людей моей профессии? Что ж, это ваше личное дело, и я не собираюсь вас разубеждать… Но, прежде всего, я не считаю себя жандармом. Потом, деятельность всякой спецслужбы в первую очередь определяется тем, чьим интересам она служит и против кого направлена. А как она именуется — не самое главное.

— Пусть будет так. Но все же. Вы предъявили мне несколько фотографий офицеров старой русской армии, предложили охарактеризовать тех, кого я знаю. Другими словами, вы хотите с моей помощью покопаться в их грязном белье. Подобный интерес простителен жандарму, но никак не старшему офицеру военной контрразведки. Неужели у вас нет в прифронтовой зоне других, более важных дел, нежели рыться в прошлом бывших соотечественников?

— А вам не приходило в голову, что некоторые из них до сих пор остались врагами новой России? И сейчас действуют заодно с немцами, этими, как вы сами изволили выразиться, «извечными врагами России»? И я, контрразведчик, обязан пресечь эту деятельность… тем более в прифронтовой зоне?

— Мы смотрим на эту проблему разными глазами, подполковник. Возможно, те люди действительно ваши враги… Ваши, но не мои. Согласитесь, что каждый человек волен иметь собственные убеждения и поступать согласно им. Да, лично меня жизнь заставила пересмотреть часть прежних краеугольных принципов и признать их ошибочными… Но не всякому дано перечеркнуть прошлое и порвать с тем, что доселе казалось ему самым главным в жизни. Каждый идет к познанию правды своей дорогой, и не мне взвешивать грехи и быть судьей своих бывших коллег по «белому делу». Уверен, что интерес вашего ведомства к особам, чьи фотографии я видел, вызван отнюдь не благими намерениями и не трогательной заботой об их скорейшем перевоспитании… В вашем деле, подполковник, я не помощник. Мои принципы не позволяют предавать своих бывших единомышленников и друзей, даже если теперь я расхожусь с ними во взглядах.

Николай Николаевич надел фуражку, встал. Глядя поверх головы Шевчука, подчеркнуто официально произнес:

— Надеюсь, я ответил на ваш ответ исчерпывающе? Если ко мне ничего больше нет, я хотел бы проститься.

— У меня к вам ничего больше нет. Вы свободны. Не сочтите это назойливостью, однако я намерен вас проводить.

— Что ж, если у вас так принято.

Шевчук легко поднялся с кресла, запер фотографии в ящик стола. Подошел к двери, распахнул ее. Жестом радушного хозяина указал на лестницу, ведущую на первый этаж.

— Прошу.

Не доходя нескольких шагов до часовых у выхода из особняка, Шевчук остановился у неприметной, обитой потертым дерматином двери. Открыл ее, шагнул в полутемную комнату. Поманил к себе Николая Николаевича.

— На минутку.

По-видимому, это помещение служило когда-то кладовкой. Вдоль стен были сделаны длинные деревянные полки, до сих пор загроможденные всевозможными банками, покрытыми пылью бутылями, заплесневевшими коробками и ящичками. В углу у двери в беспорядке был свален садовый инвентарь: лопаты, косы, тяпки, складные металлические лестницы-стремянки. Все это Николай Николаевич успел заметить мельком, потому что его внимание сразу оказалось прикованным к середине комнаты, где на подстилке из соломы лежали окровавленные трупы. Два, пять, семь… Все босиком, без гимнастерок и нательных рубах, в одних форменных красноармейских брюках. Лица обезображены ударами тупых предметов, по всей видимости, прикладами винтовок или каблуками сапог, на груди у всех вырезаны пятиконечные звезды. У двух выколоты глаза и обрезаны носы, у крайнего слева обрублены руки. Над телами с громким жужжанием вился рой мух. Чувствуя, что к горлу подкатывает тошнота, Николай Николаевич отвел взгляд в угол комнаты.

— Эти красноармейцы были убиты минувшей ночью, — раздался голос Шевчука. — Не на фронте, а рядом с нами, в лесу под городком… И не в бою, а подло в спину. Причем сделали это не немцы, а их местные прихвостни. Возможно, боевики из ОУН, может, террористы из Армии Крайовой.[16 - Армия Крайова — часть польского Сопротивления, руководимая буржуазным эмигрантским правительством из Лондона.] Не исключено, что и те, кого вы именуете нашими бывшими соотечественниками. В отличие от вас, они занимаются не поисками правды, а принялись за старое — с оружием в руках выступили против Красной Армии. И каждый, чью фотографию вы видели, вполне мог быть или убийцей этих красноармейцев, или иметь отношение к их смерти…

Минуту помолчав, Шевчук вновь обратился к генералу:

— Николай Николаевич, вы распинались в любви к возрожденной большевиками непобедимой русской армии. Я предоставил вам возможность по мере ваших сил помочь Красной Армии. Но вы, по сути дела, встали на защиту бандитов, убивающих из-за угла русских солдат. Перед этим фактом бессильны все наши красивые рассуждения и о кодексе офицерской чести, и о ваших принципах по отношению к своим бывшим единомышленникам. Вот итог нашей встречи.

Николай Николаевич оперся ладонями на трость, медленно заговорил. Его слова звучали тихо и монотонно, без каких-либо пауз между предложениями.

— Из моего отказа отвечать на ваш вопрос, подполковник, вовсе не следует, что я защищаю убийц этих солдат, — кивнул он на трупы. — Во-первых, вы не убедили меня, что в их смерти повинны офицеры, чьи фотографии вы имели честь мне показать. Кстати, вы и сами не уверены в этом, называя возможными убийцами красноармейцев также украинских националистов и польских шовинистов. Во-вторых… Видите ли, я признал правоту ваших идеалов и дел разумом, но вовсе не сердцем. Мне стали понятны и близки лишь ваши принципы и убеждения, но никак не люди, являющиеся их конкретными носителями. Поэтому, подполковник, лично вы, равно как и любой ваш сотрудник, сегодня так же чужды мне, как и четверть века назад. И мне все еще остаются дороги те, с кем вместе я когда-то служил «белой идее», а затем столько лет мыкал горе вдали от Родины. Я не намерен вступать в гонения против них. Как вы изволили выразиться в начале нашего разговора, хочу остаться для вас просто «гражданином Польской республики русской национальности». И только… Это мое последнее слово.

— Жаль. Уверен, что когда-нибудь вы убедитесь в неразумности своей позиции: Точно так, как признали ошибкой былую приверженность «белой идее».

— Не надо пророчествовать, подполковник. Лучше ответьте, могу ли я покинуть эту комнату?

— Конечно.

Они вышли в коридор, Шевчук провел Николая Николаевича мимо часовых у входной двери. У начала посыпанной песком дорожки, ведущей к воротам, контрразведчик придержал спутника за локоть.

— Здесь мы расстанемся. Но прежде попрошу вас об одном: подумайте еще раз о нашем сегодняшнем разговоре. Если окажется, что вам все-таки есть что мне сказать, буду рад вас снова видеть. Счастливого пути, Николай Николаевич.

— Прощайте, подполковник.

— Как настроение, сотник? — весело спросил майор, глядя на вошедшего в комнату офицера.

— С утра было неплохое.

— А почему было? Что испортило?

— Одна мыслишка… Що навряд ли начальство покличет меня за три десятка верст в штаб по пустякам або для приятного разговора.

— Ошибаешься, сотник. Или забыл, для чего начальство существует? Тогда напомню… Чтобы заботиться о подчиненных. Разве не так?

Командир разведсотни незаметно покосил глазом на разложенную на столе майора карту, буркнул что-то нечленораздельное себе под нос. Он и начальник разведки служили бок о бок с момента формирования дивизии и прекрасно изучили друг друга. Сотник понимал, что и веселость, и шутливый тон майора всего лишь игра, на самом деле у того на душе скребут кошки. Были на то причины… Последние две недели их армия наступала, и пластуны, действуя на острие главного удара, вели напряженные кровопролитные бои. В полках вышло из строя до четверти личного состава, а в разведсотне потери были еще больше. Теперь, когда дивизия выведена во второй эшелон, сотню следовало доукомплектовать, дать ей хоть немного отдохнуть, привести себя в порядок, заняться сколачиванием отделений и взводов в единый безотказный организм. Вместо этого уже на второй день отдыха сотне предстояло получить какое-то задание. А они у разведчиков еще никогда не бывали легкими.

— Что бурчишь? — улыбнулся майор. — Не веришь? Суди сам… Где сейчас квартируют твои хлопцы? В каком-то задрипанном полуразрушенном местечке. Хат на всех не хватает, на базаре даже голодному кобелю поживиться нечем. Полно беженцев, круглые сутки патрули. Ну какой для казака отдых! А теперь посмотри сюда.

Начальник разведки поманил сотника к столу, и когда тот приблизился, ткнул в карту кончиком карандаша.

— Карпаты… Горы, свежий воздух, зеленая травка, цветики-семицветики. А городок… Санатории да курорты, чистота, порядок, гарнизона кот наплакал. Не жизнь, а рай господний.

— Ну и що из того? — полюбопытствовал сотник, насмешливо прищуривая левый глаз. — Треба усилить гарнизон моими казачками?

— Вот-вот… В целях лучшего отдыха героев-разведчиков. Словом, имею приказ отправить в город взвод твоих хлопцев. Сегодня, без всякого промедления и в полной боевой готовности.

На лице сотника появилось плутоватое выражение. Он почесал за ухом, ниже склонился над картой.

— Значит, санатории да курорты? Цветики-семицветики? Дюже добре… Нехай мои хлопчики отдохнут по-людски. А як там насчет горилки? А баб по дороге прихватить або там свои будут?

Уловив на лице майора выражение неудовольствия, все так же плутовски улыбаясь, продолжил:

— А чего? Гулять так гулять… Особливо що зараз бабье лето. Как говорится у нас под Анапой, бархатный сезон.

Майор нахмурился, бросил на стол карандаш.

— А теперь, товарищ старший лейтенант, прибаутки побоку. Поговорим о том, что минувшей ночью в наших тылах приключилось. Слышал, пожалуй?

— Нападение на склад с горючкой?

— Ляд с ней, той горючкой. Двоих казаков навсегда потеряли… А еще троих в госпиталь отправили. Аковцы действуют.

— Значит, пора им хребты ломать, а не гнилую дипломатию разводить. Тоже нашли кого в союзники зазывать.

— Это не нашего ума дело, сотник, — строго заметил начальник разведки. — Для подобных дел большое начальство имеется. Из тех, кто академии оканчивает и штаны с лампасами носит. А лично нам с тобой надлежит узнать о бандитах, что орудуют в наших тылах. Они как раз и нашли пристанище в районе городка, куда нам велено отправить взвод. Публика там самая пестрая: оуновцы, аковцы, вервольфовцы из местных фольксдойчей. Словом, всякой твари по паре… Операцию проводит армейская контрразведка, на подмогу ей дивизии приказано выделить батальон пластунов и наш взвод. Батальон уже в городке, комбат Серенко назначен его комендантом. Вместе со взводом отправляется старший уполномоченный «Смерша» дивизии капитан Дробот, в чье непосредственное подчинение твои хлопцы и поступают. Кого мыслишь отправить?

— Взвод Нестерчука.

— Что ж, верно. Лейтенант бывалый хлопец, и его помкомвзвода Вовк в разведке не одну собаку съел. Подбрось Нестерчуку казаков из других взводов, дай пару часов отдохнуть — и в путь-дороженьку.

Старший лейтенант снял с головы кубанку, погладил пальцами ее алый верх, поправил звезду. Не поднимая головы, сказал:

— Может, и мне заодно с хлопцами отдохнуть? Горы, санатории, цветочки… И бархатный сезон к тому же. А, майор? Ведь начальство должно заботиться о своих подчиненных.

Начальник разведки громко рассмеялся.

— Не выйдет, сотник. Кто мне все уши прожужжал, что разведсотня обескровлена, нуждается в срочном пополнении? Ты? Вот и займемся сообща этим делом. Небось уже присмотрел в батальонах нужных хлопцев? Знаю тебя…

Старший лейтенант широко улыбнулся.

— А як же? В разведсотне каждый казак должен десятка полковых стоить. Сюда абы кого не возьмешь. Заранее думать о добрых хлопцах из батальонов надобно. Они у меня завсегда на примете имеются. Що ни казак — то конь-огонь!

— Таких нам, — сдержанно заметил майор, — ни один комполка по доброй воле не отдаст. Из-за каждого придется себе кровушку портить и горло драть, а то и к комдиву обращаться. Так что, сотник, засучивай рукава и готовься со своими дружками-комбатами грызться.

— Коли надобно — погрызусь, для нужного дела не грешно. Иное меня тревожит — як бы пополнения маловато не оказалось по причине предстоящего отдыха взвода Нестерчука. Конечно, оно все хорошо-красиво. И тихий городок, и Карпаты, и солнышко, и травка. Я уж не говорю про бархатный сезон… Только боюсь, що год для такого отдыха не слишком подходящий — сорок четвертый.

2


Скакавший впереди генерал резко натянул поводья, заставив своего серого жеребца взвиться свечой. Остановил его, повернулся в седле к отставшему Шевчуку.

— Поторопись, друже.

Подполковник на миг залюбовался генералом. Чуть выше среднего роста, с широкими покатыми плечами, с тонкой по-юношески талией он по-прежнему ловко, по-казачьи лихо держался в седле. Ничуть не хуже, чем тогда, в далеком девятнадцатом, когда они впервые встретились и на плечах сегодняшнего генерала красовались погоны кубанского есаула.

Сколько времени минуло с той поры, сколько воды утекло! Да и как изменился он сам, бывший сотник корпуса галицийских стрельцов Зенон Шевчук! Ему удалось избежать незавидной судьбы большинства дружков-офицеров по украинской галицийской армии. Громадная заслуга в этом двух людей — есаула Григория Заброды и полковника российского Генштаба Николая Какурина. Возникшая в ноябре 1918 года на землях Восточной Галиции, Буковины и Закарпатья Западно-Украинская Народная Республика провозгласила в манифесте Национальной Рады ряд демократических принципов. Этим она привлекла в ряды своих вооруженных сил немало честных русских офицеров бывшей царской армии, в силу тех или иных обстоятельств оказавшихся на ее территории и решивших сражаться за независимость так долго изнывавшего под ярмом иноземцев братского народа. Ничем не уступая в культуре штабной работы офицерам из местных уроженцев, ранее служивших в австрийской армии, они намного превосходили их как строевики и обладали гораздо большими знаниями и боевым опытом, поскольку в австрийской армии украинец редко поднимался в должности выше ротного командира.

Это позволило русским офицерам быстро выдвинуться по службе и занять ряд высоких командных постов, став заодно образцом и предметом подражания для части офицеров из галицийцев и закарпатцев. Именно от русских офицеров бывший обер-лейтенант австро-венгерской армии, а ныне сотник-сичевик Зенон Шевчук впервые услышал правду о Ленине и большевиках, а Заброда и Какурин помогли ему разобраться в причинах бушевавшей по всей огромной России гражданской войны.

В рядах сичевых стрельцов Шевчук проделал путаный и полный драматизма путь галицийской армии. Вначале участвовал в отражении натиска белопольских и румынских войск, наступавших на ЗУНР. Затем оказался втянутым в вооруженные столкновения из-за Ужгорода и Мукачево с Красной Армией Советской Венгрии. Летом 1919 года вместе с петлюровцами двинулся на «Большую Украину» очищать ее от «москалей». И тогда-то началось труднообъяснимое… В августе 1919 года сичевики выбили из Киева большевиков. В сентябре того же года они, нарушив договор с Петлюрой, перешли на сторону Деникина. Еще непродолжительный срок, и галицийцы влились в состав Красной Армии Советской Украины.

Для Зенона не прошло бесследно это время, оно помогло ему на многое открыть глаза. Принесла свои плоды и его дружба с Какуриным и Забродой; вместо послушного орудия в руках продажных политиканов, он стал верным помощником бывшего царского контрразведчика есаула Заброды, который еще в ноябре 1917 года по примеру своего начальника генерала Бонч-Бруевича[17 - Бонч-Бруевич М. Д. — старший брат видного партийного и государственного деятеля СССР, ближайшего соратника Ленина Бонч-Бруевича В. Д. Генерал-лейтенант царской армии, выпускник Академии Генштаба, один из лучших руководителей русской контрразведки. В числе первых царских генералов перешел на сторону Советской власти, занимал ряд высших должностей в Красной Армии.] принял Советскую власть и по его рекомендации весной 1918 года стал контрразведчиком Красной Армии.

Николая Какурина Зенон больше не встречал. Знал, что тот командовал рядом крупных соединений советских войск, был помощником командующего Западным фронтом и закончил гражданскую войну в Средней Азии командующим Бухаро-Ферганской группой войск по борьбе с басмачеством. Слышал, что за заслуги перед Советской властью он был награжден орденами, вступил в 1921 году в большевистскую партию.[18 - Какурин Н. Е. — бывший полковник, выпускник Академии Генштаба. После окончания гражданской войны находился на военно-преподавательской работе, стал видным историком гражданской войны. В 1936 г. расстрелян как «враг народа», После смерти Сталина реабилитирован.] Зато с сотрудником Особого отдела ВЧК Забродой судьба связала его крепко и надолго…

Когда Шевчук подскакал к генералу, тот уже стоял возле жеребца и обтирал его потные бока пучком сорванной травы. Полевое обмундирование, левый пустой рукав гимнастерки аккуратно засунут за ремень, справа на боку кобура с именным пистолетом, полученным от Фрунзе, на голове неразлучная папаха. На скуластом лице добродушная улыбка, глаза влюбленно смотрят на красавца-жеребца. Сейчас он ничем не напоминал суховатого, неулыбчивого, внешне начисто лишенного эмоций начальника фронтового управления «Смерш», в отношениях с которым даже его ближайшие сотрудники соблюдали субординацию.

Увидев соскочившего с коня Шевчука, генерал отбросил в сторону травяной пучок, ласково похлопал жеребца по холке.

— Эх, Зенон, сколько времени прошло, как расстался я с черкеской, а в душе так и остался казаком. Замашек генеральских не приобрел, а сохранил прежние, есаульские. Не сидится мне в кабинете, не лежит душа и к этим «железным коням», — кивнул он в сторону дороги, где в сотне метров от них остановился генеральский «джип» и два бронетранспортера с автоматчиками охраны. — Чуть представится случай — на жеребца и вперед, наперегонки с ветром. Кончится война, уступлю свое место такому, как ты, а сам — на Кубань. В станицу, к землякам, в степь.

Он мечтательно прикрыл глаза, подставил лицо теплому, напоенному горным осенним разнотравьем ветерку. Какое-то время стоял неподвижно, затем тряхнул головой, согнал с лица улыбку.

— Ладно, подполковник, немного отвлеклись от дел — и хватит. Подведем итог нашему разговору. Что неясно? Дополнения? Предложения?

Шевчук давно привык к этой манере разговора генерала с ним: то приятельски-доверительной, то подчеркнуто официальной. Подполковник поправил сбившийся при скачке пистолет, застегнул две верхние пуговицы гимнастерки.

— Все ясно, товарищ генерал-лейтенант. Дополнений и предложений нет. Разрешите вопрос?

— Слушаю.

— По плану управления операция по ликвидации бандформирований в районе урочище Глыбчаны — гора Орыка подразделяется на ряд самостоятельных частей. Больше того, руководство каждой частью операции передано в разные руки. Но ведь вся разведывательная и диверсионная деятельность противника в наших тылах разрабатывается и направляется из одного центра. Разве не рациональнее и нам сосредоточить руководство по ее пресечению также в одном месте?

Генерал снял с головы папаху, отбросил пятерней со лба к правому виску густой, с заметной проседью чуб. С папахой он не разлучался ни зимой, ни летом, надевая ее и с полевой, и с парадной формой. Возможно, папаха напоминала ему кубанку, которую он столько лет носил до этого, а может, он просто не любил фуражку.

— Что, Зенон, хочется всю власть в свои руки заполучить? — рассмеялся Заброда. — На этот раз не получится. И вот почему… Уж больно публика сегодня перед нами разношерстная, и одной гребенкой ее не причешешь. И еще. Не забывай, что сейчас мы не у себя дома, а за кордоном. А здесь каждая акция нашей армии, затрагивающая местное население, носит не только военный, но и политический характер. В первую очередь это относится к нам, контрразведке… Кто орудует в наших тылах? Вооруженные отряды польской реакции, банды оуновцев из УПА,[19 - УПА — Украинская повстанческая армия, созданная организацией украинских националистов (ОУН).] боевые группы созданной немцами сети «Вервольф», а также недобитые в гражданскую войну белогвардейцы, осевшие в этих местах еще при Пилсудском.

Генерал умолк, словно размышляя о чем-то. Но тут же продолжил:

— Да, все они наши враги, но враги разные. У каждого из наших противников свои сильные и слабые стороны, их лагерь раздираем рядом противоречий. Наша задача — сыграть на этих слабостях. Больше того, из некоторых наших сегодняшних врагов мы можем и обязаны сделать своих завтрашних союзников.

Генерал ударил ребром ладони по верху папахи, оценил взглядом образовавшуюся складку. Привычным движением надел папаху: два пальца над бровями, правый край чуть сдвинут к уху.

— О положении в Польше ты знаешь не меньше моего и понимаешь, что наши отношения с местным населением требуют осторожности и еще раз осторожности. Эмигрантское правительство из Лондона давно внушает полякам, что у них два исторических врага — Германия и Россия. И поэтому, мол, советские войска являются такими же оккупантами, как и гитлеровские.

Дальше речь пошла о том, что отряды Армии Крайовой, руководимые из Англии, получили приказ развернуть против Красной Армии партизанскую войну. Часть из них приступила к ней. В результате этого уже потеряны сотни советских солдат, немалое количество техники, отвлекаются значительные силы на охрану линий связи и коммуникаций. Ответные советские меры преподносятся здешней подпольной и правой зарубежной прессой как борьба Красной Армии против честных патриотов с целью «советизации» Польши и подготовки ее к предстоящему присоединению к Советскому Союзу. Демократическое правительство — Крайова Рада Народова, — действующее на освобожденных от гитлеровцев землях Польши, признало своей вооруженной силой Войско Польское, начавшее боевой путь с территории Советского Союза, и объявило о роспуске всех подпольных воинских формирований. Их солдатам и офицерам предложено вступать в Войско Польское, где им гарантировано сохранение прежних званий. Подразделения Армии Людовой, созданной и руководимой демократическими силами, почти целиком влились в Войско Польское. Этому последовала и часть Батальонов хлопских.[20 - Батальоны хлопские — крестьянские батальоны.] Большинство формирований Армии Крайовой пока выжидает: понимая всю бесперспективность борьбы с Радой Народовой, а тем более с Красной Армией, они, тем не менее, продолжают сохранять послушание Лондону.

Такая колеблющаяся бригада Армии Крайовой располагается в урочище Глыбчаны. Представители Рады Народовой ведут переговоры со штабом бригады о ее вступлении в Войско Польское. Поэтому участие советских войск в действиях против здешних аковцев является преждевременным и неоправданным… Короче, польские товарищи попросили предоставить им возможность самим разрядить здешнюю обстановку. Командование Красной Армии пошло им навстречу.

Генерал смолк. Прищурив глаза, глянул поверх головы собеседника туда, где дорога, вырвавшись из объятий леса, начинала виться по склону горы. Причудливые нагромождения скал, заросли кустарника, расцвеченные всеми красками осени. Серебристая ниточка ручья, блестящая под солнцем, черные провалы ущелий, зеленые пятна лужаек… И небо. Едва голубоватое, почти бесцветное, без единого облачка, оно будто служило фоном, на котором еще отчетливее и ярче выделялись вершины хребтов, наползающих с двух сторон на долину. Потомственный кубанец, генерал был глубоко влюблен в степь, но окружающая сейчас природа не могла оставить его равнодушным.

— Красота-то какая, Зенон! Только жить да жить… А вместо этого! Сколько крови пролито в Карпатах, особенно в здешних краях! И все потому, что ни польским панам, ни австро-венгерским чиновникам не было выгодно, чтобы поляк и украинец, венгр и словак, немец и румын жили здесь рядом, как добрые соседи. Сколько ненависти, подозрительности, недоверия накопилось за века среди этих гор! Как умело пользовались этим фашисты, настраивая здешних украинцев против поляков, немцев и венгров, униатов против католиков, христиан, иудеев… Первую скрипку в этой междоусобице играли при гитлеровцах украинские националисты. Сегодня большую угрозу они представляют нашим тылам. Однако с ними вполне справятся части войск охраны тыла фронта и наши коллеги из дивизионного и армейского звена. Тем более, что по моему требованию казачья дивизия выделила им в помощь батальон пластунов и взвод разведчиков. Вот почему, Зенон, не стоит тебе размениваться на заурядных бандитов, хотя и с политическим колером.

Генерал взглянул на часы, нахмурился. Тихонько свистнул отошедшему от него жеребцу, и тот моментально оказался подле хозяина. Положив ладонь на луку седла, Заброда продолжал:

— А тебе, друже, придется потягаться с выкормышами Вальтера Шелленберга. Да-да, с учениками этого «самого молодого и блестящего» генерала СС, как его рекламирует нацистская пресса. Помнишь, в свое время он лично разработал «Нахрихтенпул геген Русланд» — план тотального шпионажа против СССР. Причем не только разработал теоретически, но, как руководитель 6-го управления РСХА «СД-Аусланд», поставил его осуществление на практические рельсы, и на участие в нем дали свое согласие разведслужбы Болгарии, Венгрии, Сербии, Румынии, Турции, Хорватии и Финляндии.

Генерал окинул взглядом Шевчука, словно еще раз прикидывая, вполне ли годится он для предстоящих действий.

— Так вот, — заключил Заброда, — тебе сейчас предстоит иметь дело с подобием «Черного интернационала». «Вервольф» — это не только кадровые немецкие разведчики и их информаторы из числа местных фольксдойчей. Это также некоторые главари бандформирований УПА и Армии Крайовой, разведсеть белогвардейцев-эмигрантов, связавших свою судьбу с фашистами. А вкупе с ними местные агенты из среды национальных меньшинств, переданные разведками Венгрии и Словакии в распоряжение германских спецслужб… Вот чем, Зенон, тебе придется заняться. Задача не из легких, но, как говорится, большому кораблю… Кстати, готов ли к участию в операции капитан Грызлов?

— Да.

— Включай его в дело. Удачи тебе, Зенон.

Генерал вдел левую ногу в стремя, взмахнул правой, стремительно взлетел в седло, поднял руку с нагайкой.

— Жаль расставаться, Зенон, но — служба. Если не возражаешь, провожу тебя до машины. Помнишь, как в девятнадцатом на Збруче…

Вернувшись от генерала поздно вечером, Шевчук сразу прошел в свой кабинет. Не зажигая света, опустился в кресло, откинулся на спинку, прикрыл глаза.

«Вервольф» — «Оборотень»… Несмотря на свой немалый опыт контрразведчика, с этим детищем нацистских спецслужб подполковник столкнулся впервые. Что ж, вполне естественно: подобная организация могла возникнуть лишь тогда, когда вал наступающих советских армий вплотную приблизился к Государственной границе СССР и не сегодня-завтра должен был перекатиться через нее. Это заставляло обе воюющие стороны искать новые формы и методы вооруженной борьбы в изменившихся условиях. Фашистские главари решили использовать против Красной Армии оружие, перед которым оказались бессильны сами — партизанское движение. Создать подпольную, тщательно законспирированную армию было поручено одному из лучших разведчиков рейха — генерал-лейтенанту фон Гелену, начальнику отдела ОКХ[21 - ОКХ — главное командование сухопутных сил фашистской Германии.] «Иностранные армии Востока». Поскольку после казни Канариса все разведслужбы Германии были практически поглощены ведомством Гиммлера и находились под его контролем, Гелену пришлось действовать в тесном контакте с людьми Шелленберга и Мюллера.

В первую очередь перед ним встал вопрос о подборе людей, которые должны вначале создать, а затем руководить партизанскими группами в сельской местности и подпольной сетью в городах. Выход был найден: несколько десятков кадровых офицеров абвера и гестапо были генералом «похоронены»: их семьям были направлены фиктивные похоронки о том, что они погибли «за фюрера, народ и родину». На самом деле эти люди по фальшивым документам легализовались в нужных Гелену местах и немедленно приступали к порученной им работе.

Столь же быстро генералом была решена и проблема форм будущей борьбы. Человек трезвого расчета и огромного практического опыта, он, не пытаясь заново открывать Америку, стал «просто» обобщать и систематизировать накопленный до него опыт, искать себе достойный образец для подражания. Он был найден в лице Армии Крайовой, той части польского движения Сопротивления, которая управлялась из Лондона. Ее руководители были такими же противниками СССР, как он сам. Конечно, перед Геленом были и иные примеры для подражания. Намного эффективнее действовала в той же Польше другая часть Сопротивления — Армия Людова. Но ее руководство, как и движение на оккупированной территории СССР, осуществлялось коммунистами, из чего следовало, что оно имело и опиралось совершенно на другую социальную базу, чем будущий «Вервольф».

Гелен, сделав свой выбор, с головой окунулся в работу. Его личный офицер связи подполковник Горачек устанавливает контакты непосредственно с высшими руководителями Армии Крайовой: графом Тадеушем Кемеровским (подпольная кличка Бур) и генералом Соснковским. Специально выделенная рота фронтовой разведки под командованием Поппенбергера изучает в Бреславле польский опыт и разрабатывает рекомендации для его использования немцами. Спустя два месяца Гелен лично докладывает свой план организации движения «Вервольф» Гиммлеру, и тот его утверждает. План состоит из следующего: пропаганда и дезинформация, подготовка саботажников, диверсантов и шпионских кадров, создание тайных складов оружия и средств радиосвязи, а также организация небольших, отлично подготовленных диверсионных и разведывательных групп, которые в дальнейшем должны стать костяком широкого подпольного и партизанского движения. Основное внимание уделялось созданию информационных, поисковых и подрывных групп.

К созданию «Вервольфа» Гелен привлек не только известных ему лично людей, но и тех, кто ранее участвовал в деятельности сколоченного Шелленбергом «Черного интернационала». Кроме того, генерал позаботился о налаживании контактов с теми, кто являлся надежным союзником «Вервольфа» по борьбе с Красной Армией. В Карпатах ими были банды украинских националистов и формирования польской реакции. Для более эффективного ведения разведки в группы «Вервольфа» были включены агенты из числа русских белоэмигрантов. Их колония в здешних местах была весьма значительной…

Шевчук открыл глаза, рывком поднялся с кресла. Щелкнув выключателем, он подошел к стене, половину которой занимала карта окрестностей городка. Ничего удивительного, что именно здесь свил свое гнездо оберштурмбанфюрер СС Генрих Штольце, один из организаторов «Вервольфа» на юге Польши. Во-первых, городок являлся конечным пунктом железной дороги, идущей из центральной Польши к чешской границе. Во-вторых, в нем пересекались три автомагистрали, бегущие через горы в направлении Кракова, Новы-Тарга и Дукельского перевала. Так что куда ни задумай наступать Красная Армия, ей никак не миновать ни железнодорожной станции, ни какой-либо из этих шоссейных дорог. К тому же в городке имелось несколько авторемонтных мастерских и ряд небольших заводиков, на базе которых можно было организовать обслуживание и ремонт боевой техники. А благодатный горный климат, живописные окрестности и наличие в округе лечебных источников являлись причиной того, что здесь был довольно высок процент неславянского населения, особенно немцев.

Шевчук снова выключил свет, подошел к окну. Распахнул его, присел на подоконник…

Значит, отрядами Армии Крайовой, в том числе и бригадой «Еще Польска не сгинела», займутся польские товарищи. Логично. Они лучше знают местные условия, потому им и карты в руки… Бандформирования УПА, действующие на наших тыловых коммуникациях, предстоит уничтожить подразделениям войск охраны тыла фронта и батальону казаков-пластунов, расквартированному в городке. И это тоже логично. Нечего дергать контрразведку по пустякам.

Оберштурмбанфюрер СС Генрих Штольце и бывший деникинский полковник Николай Иванович Сухов. Что знает он о них? Почти ничего. О первом известно лишь, что он и гестаповец Курт Хейнемейер являются организаторами и руководителями сети «Вервольф» в районе четырехугольника: Краков — Катовице — Лодзь — Радом… Кадровый сотрудник СД, имеет опыт борьбы с партизанами и коммунистическим подпольем в Белоруссии и Польше. О Сухове известно примерно столько же. Офицер-контрразведчик царской и деникинской армии, в эмиграции связник воинствующей белой офицерщины вначале с польской оффензивой, затем со спецслужбами нацистов. С 1939 года штатный сотрудник абвера, выполнял ряд заданий в тылу Красной Армии. В настоящее время командует группой агентов русской национальности, подчиняющихся непосредственно Штольце. Не густо…

И все-таки придется начинать с него, Сухова. Хотя бы потому, что у «Смерша» есть на примете несколько адресов в самом городке и его окрестностях, где могут проживать возможные информаторы и связники бывшего полковника. Потом, именно к нему сегодняшней ночью отправится с заданием капитан Грызлов. Жаль, что генерал Дубов отказался опознать по фотографиям знакомых ему людей. Ведь среди предъявленных ему был и снимок Сухова, которого Дубов непременно знает. Не мог же он начисто забыть начальника контрразведки своего корпуса! А как важно Шевчуку знать, когда видел его в последний раз Дубов, с кем Сухов был, о чем говорил…

Шевчук докурил папиросу, соскочил с подоконника, прислонился плечом к стене.

«…Все взаимосвязано и потому важна каждая деталь…» Вот с этого хорошо известного контрразведке требования и нужно начинать. Пусть аковцами занимается польская Служба информации,[22 - Служба информации — название в годы войны контрразведки Войска Польского.] а борьба с оуновцами поручена казачьему батальону, он должен быть в курсе всего, что происходит в городке и вокруг него. Уж больно спутано все здесь в один клубок, и кто знает, кому первому удастся ухватиться за ту ниточку, что может его распутать. А раз так, необходимо завтра же установить контакты с пластунским «смершевцем» и польским коллегой.

3


Заложив руки за спину, поручник не спеша шел по улице. Солнце уже село, и со склонов окрестных гор в долину, где располагался городок, наползали сумерки. Еще пятнадцать — двадцать минут, самое большее полчаса — и городок утонет в темноте. Точно так наступала ночь в маленьком польско-украинском местечке по ту сторону Карпат, где он родился. Правда, в окрестностях родного местечка были не источники целебных грязей, как здесь, а нефть. И нефтепромыслы, на которых с пятнадцати лет начал работать он, Юзеф Возняк. Там впервые понял, что людей сближает и разделяет вовсе не то, на каком языке они говорят и с какого плеча начинают класть при молитве крест,[23 - Православные начинали класть крест с правого плеча на левое, католики — с левого на правое.] а то, своими ли руками зарабатывают на хлеб или живут за счет чужого труда… На нефтепромыслах он стал коммунистом, здесь же его дважды арестовывали. Первый раз в двадцать лет, второй — в двадцать пять, ровно через полгода после выхода из тюрьмы. Спасаясь от третьего ареста, он по приказу партии перешел польско-чехословацкую границу.

В эмиграции Юзеф узнал о мятеже генерала Франко и угрозе, нависшей над Испанской республикой. И вскоре стал одним из первых поляков, с оружием в руках выступивших против фашизма. Интербригада, ранение, польский батальон имени Ярослава Домбровского… Радость побед, горечь поражений — и последний марш по многострадальной испанской земле за Пиренеи… Вначале французский концлагерь для интернированных республиканцев в Туре, затем в Аржель-сюр-мере. Незабываемый морской переход 1941 года в Северную Африку: переполненный трюм грузового парохода, питьевая вода на вес золота, 120 граммов хлеба в сутки… И захлестнувшее сердце ликование: поляки-интербригадовцы, уроженцы мест, вошедших в 1939 году в состав Советских Украины и Белоруссии, признаны гражданами СССР и имеют право уехать на новую родину. Длительный путь из Африки в Красноводск, а оттуда до Рязани. Он стремился в Красную Армию, на фронт, а партия направила его в формируемую на территории СССР польскую дивизию имени Костюшко. Юзеф встал на дыбы: «Тыл? Белый орел на конфедератке? Полковые капелланы и полевые алтари, как в панской армии? Или ничему не научил Андерс?» Ему ответили: «Нет, научил. А потому ты и нужен здесь, в новой польской армии. Ты и другие домбровчаки должны сделать все, чтобы эта армия стала служить своему народу, а не политиканам, что в сентябре тридцать девятого, бросив Польшу на произвол судьбы, сбежали за границу, а теперь снова мечтают встать у кормила власти». Слово партии всегда было для него законом, и Юзеф стал офицером-политработником.

И когда 11 октября 1943 года в Белоруссии под Ленино прозвучал призыв: «Вперед в бой, солдаты 1-й дивизии! Перед вами великая, священная цель, а на пути к ней смертельный враг! Вперед к победе! Да здравствует Польша!» — он считал себя уже настоящим костюшковцем, гордился этим званием, не мыслил себя сне дивизии… Потом был долгожданный Буг и новое задание партии: «Победа не за горами, и необходимо уже сейчас думать о послевоенном устройстве Польши. Внутренняя реакция, поощряемая эмиграцией из Лондона, не признает народное правительство — Раду Народову — и стремится разжечь в стране гражданскую войну. Для этого она использует все: саботаж и убийства, бойкот и диверсии, клевету и ярый национализм. Всячески препятствует деятельности органов народной власти, пытается сорвать проводимую мобилизацию в Войско Польское, провоцирует открытые столкновения своих воинских формирований с Красной Армией. Партия решила положить конец анархии в стране и намерена поручить это таким людям, как ты, Юзеф…»

Так он стал сотрудником Службы информации и очутился в этом крохотном карпатском городке, в окрестностях которого дислоцировалась одна из бригад Армии Крайовой «Еще Польска не сгинела». Девятьсот человек, неплохо вооружена и экипирована в результате поставок из Англии, имеет отлаженные связи с местным населением и пользуется его симпатиями. В вооруженных выступлениях против фашистов не участвовала, всю войну пробыла «с прикладом у ноги», по отношению к Раде Народовой и Красной Армии объявила нейтралитет. К сожалению, в ее расположении нашли приют несколько диверсионных групп, подчиняющихся непосредственно лондонской «Делегатуре» и ведущих борьбу с Красной Армией и органами власти новой демократической Польши. Помимо этого, Службе информации было известно, что «Делегатура» предпринимает массу усилий, чтобы заставить бригаду тоже выступить против Рады Народовой. И он, поручник Возник, должен был помешать этому, больше того, склонить аковцев влиться в ряды Войска Польского…

Поручник замедлил шаг, свернул с тротуара на узенькую дорожку, что вела к калитке дома, где он квартировал. Тотчас откуда-то из темноты перед ним возникли двое. В одинаковых кожаных мотоциклетных куртках и надвинутых на глаза «полювках», в бриджах и крагах. Ноги широко расставлены, руки в карманах, глаза сверлят лицо Юзефа.

— Поручник Возняк? — спросил один из незнакомцев.

Сердце Юзефа сжалось, во рту моментально пересохло. Эх ты, горе-контрразведчик! Ну, прямо довоенный пан-курортник на променаже: руки на заднице, пистолет в застегнутой кобуре, дальше собственного носа ничего не видит. Однако для чего он нужен этим людям? Всадить в него обойму? Но для этого вовсе не обязательно интересоваться его фамилией, поскольку он единственный в городке польский офицер. Разумеется, Войска Польского, а не какой-нибудь самозваной подпольной армии.

— Вы не ошиблись, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Юзеф. — С кем имею честь?

Незнакомец, задавший Юзефу вопрос, бросил два пальца к «полювке», вскинул гладко выбритый подбородок.

— Хорунжий Армии Крайовой Струбчиньский.

— Слушаю вас, пан хорунжий.

Краем глаза Юзеф увидел, что сбоку выросли еще два человека. Серые плащи с поднятыми воротниками, шляпы, скрывающие верхнюю часть лица. Руки тоже в карманах.

— Гражданин поручник, вы передали командиру бригады «Еще Польска не сгинела» предложение своего… гм… правительства. В связи с этим пан майор Хлобуч хотел бы сегодня встретиться с вами.

— Благодарю пана майора за любезность, — усмехнулся Юзеф. — Хотя, признаюсь, у меня на сегодняшний вечер были совершенно другие планы. Но, думаю, из уважения к пану майору мне придется отказаться от них.

Положение Юзефа было не из завидных, но первоначальная растерянность уже прошла, и он полностью контролировал свое поведение. Никогда не слывший трусом и славившийся среди друзей острым язычком, он и сейчас не видел причины изменять своим привычкам. Оказалось, что его собеседник тоже не был лишен чувства юмора.

— Мне тоже кажется, что гражданину поручнику не стоит отклонять просьбу пана майора, — насмешливо сказал он. — Поэтому прошу следовать с нами. Уверен, что гражданин поручник догадывается, как ему необходимо вести себя в пути, однако… Прошу извинить, но во избежание всяческих недоразумений…

Он расстегнул кобуру на поясе Юзефа, вытащил из нее пистолет, опустил в свой карман. Кивком головы указал направление.

— Туда! Вперед!

Сам хорунжий занял место рядом с Юзефом, остальные аковцы пристроились в шаге за ними. Теперь поручник шел не по тротуару, а по мостовой. Городок был уже полностью окутан мраком, фонари уличною освещения не горели, вокруг не было ни души. Лишь однажды, когда пересекали центральную улицу, встретился патруль: двое жовнежей и капрал прятались от ветра за тумбой для объявлений. Увидев поручника, они приняли стойку «смирно».

Отдав честь патрульным, поручник спокойно прошел мимо них. Ни слова, ни лишнего движения, тот же мерный шаг, которым двигался до этого. Через несколько секунд он услышал сзади буханье тяжелых солдатских сапог: потревоженный в своем затишье начальством, патруль направился по улице в противоположную от Юзефа сторону.

— О, гражданин поручник уже организовал гарнизонную службу, — тихо рассмеялся хорунжий, когда шаги патрульных замерли вдали. — Поздравляю: у вас на диво бравые солдаты. А какие бдительные…

Хорунжий явно издевался над Юзефом. Патрульные действительно показали себя не с лучшей стороны. Впрочем, чего можно было ожидать от крестьянских парней, месяц назад призванных в армию? Их товарищи по запасному полку проходили боевую подготовку в полусотне километров от городка, а этот взвод поступил в распоряжение Юзефа. «На всякий случай», — как объяснили ему. Но даже будь вместо этих новобранцев бывалые обстрелянные солдаты, что они могли бы сделать? Трое с винтовками на ремне против четырех головорезов, в любую минуту готовых к немедленному открытию огня? И все-таки язвительный тон акозца задел за живое.

Улочка, по которой они шли, круто побежала вниз, асфальтированное полотно дороги сменилось накатанной щебенкой. Еще сотня метров, несколько последних домов — и они за пределами городской черты. Там он всецело окажется во власти своих конвоиров.

Вот и крайняя городская постройка, конец невысокого каменного заборчика, густые заросли терновника, вплотную подступившие к дороге. С лица хорунжего исчезло выражение озабоченности, его шаги стали шире, увереннее. И вдруг…

— Стой! Ни с места! — резанул по ушам откуда-то справа негромкий повелительный окрик по-русски.

Хорунжий вздрогнул, сбился с шага, его рука в правом кармане дернулась.

— Руки! Не шевелиться! — отрывисто скомандовал ют же голос. Тотчас в кустах по обе стороны дороги защелкали затворы.

Хорунжий остановился, не вынимая рук из карманов, замер. Перестала греметь щебенка и под ногами аковцев, идущих позади Юзефа. Из кустов выступили трое. Посредине — высокий стройный казак в маскхалате. На голове — кубанка, на поясе — кинжал, гранаты, пистолет в расстегнутой кобуре, за голенищем правого сапога два запасных автоматных рожка. В руках готовый к бою ППШ, черный зрачок автомата смотрит в грудь хорунжего. По бокам казака в маскхалате — двое в черкесках. Кинжалы, подсумки с патронами, гранатные сумки… Тускло отсвечивающие штыки положенных на руку карабинов, пальцы, застывшие на спусковых крючках.

Когда казаки приблизились на три-четыре шага, поручник узнал автоматчика. Это был сержант из прибывшего вчера в городок разведвзвода, поступившего в распоряжение коллеги Юзефа, капитана-контрразведчика пластунской дивизии. На этого казака поручник обратил внимание из-за его мастерской игры на трофейном аккордеоне. Потом ему врезалось в память лицо сержанта: румяное, с нежной гладкой кожей, красивыми нагловатыми глазами и узенькими, прямыми, словно приклеенными к верхней губе усиками. «Не казак, а какой-то дешевый провинциальный соблазнитель», — с неприязнью подумал тогда о нем Юзеф.

Остановившись против поручника, сержант, не снимая рук с автомата, щелкнул каблуками сапог.

— Здравия желаю! Прошу прощения, но… По приказу коменданта с восемнадцати ноль-ноль выход из города цивильным запрещен. Ежели, конечно, у них не имеется при себе специального пропуска.

Сержант обращался к Юзефу, а глаза его не отрывались от лица хорунжего. У самой груди аковца замерли и штыки казачьих карабинов. От Юзефа не ускользнуло, как хорунжий весь напрягся, его руки в карманах куртки чуть шевельнулись.

— Пропуск! — протянул разведчик ладонь к хорунжему.

Над дорогой повисла гнетущая тишина. И в ней отчетливо прозвучало легкое покашливание, раздавшееся одновременно справа и слева у придорожных кустов. Едва не упираясь стволами автоматов в спины аковцев, у обочин дороги виднелись еще две пары казаков в маскхалатах.

— Пропуск! — нетерпеливо повторил сержант, и его глаза недобро сузились.

Лицо хорунжего пошло пятнами, кадык судорожно дернулся. И тогда Юзеф шагнул вперед, с улыбкой положил ладонь на плечо разведчика. Тихо, спокойно сказал:

— Отставить, сержант. Это мои люди. Идем на задание.

По губам разведчика пробежала непонятная Юзефу гримаса, он убрал руку от аковца.

— Тогда другое дело. Виноват, гражданин поручник. Желаю удачи.

Он сделал шаг в сторону, освобождая дорогу. Его примеру последовали казаки с карабинами. Не оглядываясь на хорунжего, Юзеф снова заложил руки за спину и прежним размеренным шагом продолжил путь. За первым же поворотом дороги он протянул ладонь к догнавшему его хорунжему.

— Пистолет. Или все еще опасаетесь недоразумений?

Какое-то мгновение аковец раздумывал, затем молча протянул Юзефу его ТТ…

Встреча состоялась в лесу в получасе ходьбы от городка. У крохотного костерка на поваленном дереве сидело несколько человек, которые при появлении Юзефа поднялись и направились к нему. Трое из них были в офицерской форме, двое — в штатском. Остановившись, поручник спокойно ждал их приближения. Служба информации располагала не только биографическими данными, но и словесными портретами всего командного состава аковской бригады, и он без труда отыскал среди идущих ее командира. Когда тот оказался в паре шагов от Юзефа, он четко развернулся в его сторону и бросил два пальца к конфедератке.

— Поручник Войска Польского Возняк.

Высокий представительный мужчина с надменным лицом разгладил пушистые усы и небрежно козырнул Юзефу.

— Майор Армии Крайовой Хлобуч. Командир бригады «Еще Польска не сгинела».

Он перевел взгляд на виднеющихся за Юзефом хорунжего с его людьми, махнул им рукой, и те исчезли среди обступивших поляну с костерком деревьев. После этого майор снова обратился к Юзефу.

— Рад видеть вас, поручник. Мы ознакомились с предложением, которое вы передали нам от имени своего командования. В результате у нас имеется к вам несколько вопросов.

— Постараюсь ответить на них, пан майор… Естественно, по мере своих возможностей.

— Не кажется ли вам, что положение вашего правительства, так называемой Крайовой Рады Народовой, весьма… как бы это поделикатнее выразиться… забавно. Я имею в виду его положение на международной арене. Насколько мне известно, оно признано только Россией, имеет дружеские контакты с чешским эмигрантским правительством и находит понимание у военной миссии Югославии в Москве. И тем не менее, оно считает себя вправе представлять в своем лице всю польскую государственность и единолично направлять военную политику страны. Не абсурд ли это, поручник?

— Почему? Внутри страны Рада Народова имеет свои легально функционирующие органы власти, ей подчиняется современная боеспособная армия, ее политика находит понимание в народе. Кроме того, на внешнеполитической арене ее поддерживает могучий и надежный союзник — Советский Союз. Может, вы назовете силу, которая обладала бы в Польше большей реальной властью, чем Рада Народова?

— В Польше три миллиона русских солдат. На их штыках и держится ваше правительство, — скороговоркой выпалил стоявший рядом с командиром бригады майор.

Полное одутловатое лицо, на носу и щеках прожилки, ничего не, выражающие глазки. Жидкие обвислые усы, выпяченный живот. Плохо вычищенные сапоги, помятый мундир… Это — заместитель командира бригады майор Бучинский. Бывший интендант старой армии, он четыре года скрывался от немцев на хуторе дальних родственников жены, в 1943 году мобилизован аковцами. Трус и пьяница, сплетник и любитель пустить пыль в глаза. Реальной властью в бригаде не обладает. Так стоит ли серьезно воспринимать его недружелюбный и явно провокационный выпад?

Юзеф улыбнулся.

— Но правильный выбор союзника, пан майор, свидетельствует как раз о мудрости и дальновидности того или иного правительства. И наоборот… Это же относится и к поведению каждого из нас. Например, стоит вам сейчас верно оценить положение в стране и…

— Поручник, не надо пропаганды, — резко оборвал Юзефа Хлобуч, — вы не на митинге. Давайте сразу договоримся так: мы задаем вопросы — вы отвечаете… Коротко, только по существу дела, без своих выводов и комментариев. Вы готовы к такому разговору?

— Да.

— Панове, прошу задавать вопросы, — обратился Хлобуч к своим спутникам. — И, прохаю маткой бозкой, не надо политики… никакой политики. — Он страдальчески скривил лицо. — Поймите, она делается не нами и совсем не в этом лесу. Давайте говорить о том, что касается непосредственно нас. Начинайте, панове.

Третий офицер, не проронивший до сих пор ни слова, сделал шаг к Юзефу.

— Разрешите начать мне, гражданин поручник. Как я понимаю, Польша имеет сейчас два правительства: «лондонское» и «люблинское». Каждое из них располагает своими союзниками и друзьями, собственной армией, опирается на определенные общественные силы внутри страны. Сегодня сильнее вы, люблинцы.

Стараясь убедительнее подтвердить этот вывод, аковец поставил риторический вопрос:

— Почему? Вы — в Польше, ваша партия едина и дисциплинирована, за вашей спиной победоносная русская армия. Под ее защитой вы можете привлекать на свою сторону колеблющихся, проводить мобилизацию в Войско Польское, а также воздействовать на политических противников не только словом… Ваши соперники в Лондоне не имеют единой идейной платформы, армия Андерса в Италии, воздействие пропаганды из Англии на население страны гораздо слабее, чем ваше… Ho так, — он вскинул руку вверх, — будет не вечно. Войне придет конец, Англия и Америка перестанут нуждаться в военной мощи России и займут в вопросе о Польше жесткую позицию. Надеюсь, вы согласитесь со мной, что в планы Запада никак не входит большевизация Польши? Тогда свое слово о судьбе страны скажет польский народ. На чем основана уверенность, что он остановит свой выбор на вас, теперешних люблинцах?

Удлиненное лицо, волевой подбородок, рыжеватые ухоженные усы. Взгляд холоден, голос звучит без всякого выражения, на одной ноте. Мундир ладно подогнан, на левой стороне груди орденская планка. Судя по портрету, это начальник штаба бригады капитан Вильк… Кадровый военный, в сентябре 1939 года он со своей ротой до последней возможности защищал Варшаву. Был ранен, скрывался от немцев, смог перебраться в Англию. В 1941–1942 годах в составе польской Карпатской бригады сражался против итало-германских войск в Северной Африке. Награжден польским крестом и двумя медалями, а также английским и австралийским орденами. В боях под Тобруком тяжело ранен, лечился в Англии. По личной просьбе нелегально заброшен в Польшу, командовал вначале батальоном Армии Крайовой, затем назначен начальником штаба бригады… Службист, отличный тактик, лично храбр, в бригаде пользуется непререкаемым авторитетом. Необщителен, друзей не имеет, политическая платформа не ясна. Темная лошадка… Да и вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд.

Юзеф выжидающе посмотрел на командира бригады.

— Можно отвечать? Или пан майор усматривает в вопросе политику?

— Здесь нет политики, поручник. Пан капитан хочет узнать, каким видите послевоенное будущее Польши вы, коммунисты. Его нисколько не интересуют ваши партийные лозунги и декларации. Ответьте, во имя чего вы, коммунисты, готовы перевернуть в стране все вверх дном? Объясните это сжато и ясно, как положено офицеру.

— Какой хотят видеть послевоенную Польшу коммунисты? — переспросил Юзеф. — Сильной, независимой, счастливой… Однако такую же Польшу обещают полякам и паны-министры из «лондонского» правительства. Точно о такой Польше вещали и те, кто привел страну к позору тридцать девятого года. Поэтому я лучше скажу, какой мы не хотим видеть новую Польшу…

Юзеф перевел дыхание, набрал побольше в легкие воздуха и заговорил. Громко, отчетливо, делая короткие паузы после каждой фразы.

— Мы не хотим, чтобы новая Польша, пресмыкаясь перед Францией и Англией, враждовала, как прежде, со всеми своими соседями: Советским Союзом и Германией, Чехословакией и Литвой. Польша — неотъемлемая часть славянства, и нашими союзниками будут могучий Советский Союз и дружественная нам Чехословакия. Мы против санационной Польши, в которой каждый третий не был поляком, каждый четвертый был неграмотен и из которой ежегодно эмигрировало двести тысяч крестьян. Мы за Польшу, жизнь в которой будет основана на принципах демократической конституции 1921 года, и решительно отвергаем полуфашистскую санационную конституцию 1935 года. Мы…

— Вы уже ответили, поручник, — остановил Юзефа командир бригады. — Довольно об этом.

— Нет, пан майор, не довольно.

Голос принадлежал одному из двух людей в штатском, что стояли чуть в стороне от офицеров. Юзеф, пользуясь возможностью, внимательно оглядел заговорившего. Длинный дождевик, высокие хромовые сапоги, охотничья шляпа с пером… Бледное лицо, тонкий нос с горбинкой, тяжелый подбородок, разделенный надвое ямочкой… Глаза умные, цепкие, в голосе чувствуется едва сдерживаемое раздражение. Этого человека поручник не знал, но его присутствие на встрече свидетельствовало, что власть незнакомца среди местных аковцев была весьма значительной.

— Пан коммунист нарисовал привлекательную картину того, чего его рабочая партия не желает повторять из прошлого, — продолжал между тем человек в шляпе с пером. — Особенно заманчивым выглядит стремление «люблинского» правительства присоединиться к выдвинутому в 1943 году Бенешем и поддержанному Сталиным славянскому «Трипаритетному союзу» в составе СССР, Чехословакии и Польши. Как хорошо звучит его цель… — Человеке шляпе прикрыл глаза и с издевкой начал цитировать: — «Дружба и солидарность славянских народов должны стать важным творческим фактором в формировании политических отношений в Европе, реальной гарантией и одним из существеннейших факторов коллективной безопасности». Может, пан коммунист объяснит, чем намерена Польша заслужить «дружбу» своих славянских соседей? Уж не тем ли, что уступит их территориальным притязаниям и отдаст им спорные восточные и карпатские земли? Впрочем, ваше «люблинское» правительство уже приступило к распродаже Польши. Где наши стародавние Кресы всходни?[24 - Кресы всходни — официальное название в довоенной Польше западных областей Украины и Белоруссии.] Зато как красиво рассуждаете о сильной и независимой послевоенной Польше. Так можно ли верить после этого вашим словам, пан коммунист?

Человек в шляпе с пером замолчал, и Юзеф почти физически ощутил тревожное ожидание, воцарившееся на поляне.

— Пан говорит, что «люблинское» правительство приступило к распродаже Польши? Как я понимаю, пан шутит… Ни для кого не секрет, что новая граница на востоке проходит по линии, утвержденной еще в 1919 году Верховным Советом Антанты, и была установлена английским министром иностранных дел лордом Керзоном, а не Радой Народовой или правительством СССР. Причем в спорных случаях советская сторона идет навстречу Польше и делает уступки в ее пользу. Например, СССР передал нам Белостокскую область, Пшемышль, ряд районов Львовской области, которые по праву должны принадлежать ему. Так что ваша шутка оказалась явно неудачной, пан, — с иронией закончил Юзеф.

Лицо человека в шляпе с пером побелело еще больше.

— А известно ли пану коммунисту, что согласно линии Керзона Польша лишается Дрогобычской нефти? Или ему на это наплевать? — тотчас спросил он.

— А знает ли пан, что Рада Народова уже обратилась к Советскому правительству с просьбой произвести обмен частями государственной территории? И что Украинская республика не возражает в передаче Польше после окончания войны некоторых нефтеносных районов Дрогобычской области в обмен на равные по площади земли Люблинского воеводства?[25 - Указанный обмен был произведен. Население этих районов было «взаимно отселено».]

— Панове, зачем эта ненужная перепалка? — раздался голос командира бригады. — Разве нет проблем, которые касаются непосредственно нас?

Человек в шляпе с пером зло раздул ноздри и смолк. Юзеф улыбнулся.

— Извините, пан майор, но первым начал не я. Я только защищался от обвинений.

— А сейчас, гражданин поручник, попрошу вас ответить на следующий вопрос, — произнес Хлобуч. — В документе, полученном штабом бригады, Рада Народова сообщает, что она взяла верховную власть над польской армией, созданной в России, и объединила ее с Армией Людовой в единое Войско Польское. Все остальные воинские формирования на территории страны Рада Народова объявляет распущенными и предлагает их участникам вступать в Войско Польское с сохранением прежних званий. Я что-нибудь путаю?

— Нисколько.

— В таком случае каковы гарантии? Может, это лишь уловка, чтобы мы сложили оружие?

— В Войске Польском уже тысячи бывших аковцев и солдат Батальонов хлопских. Можете убедиться в этом сами.

Юзеф сунул руку в карман мундира, достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги. Протянул его командиру бригады.

— Что это? — полюбопытствовал тот, беря лист.

— Надеюсь, пан майор еще не забыл своего старого приятеля пана Ковальского? Того самого, с которым вместе оканчивал военное училище, начинал службу в Белостоке и последний раз встречался перед войной на маневрах под Лодзью?

Хлобуч наморщил лоб, забарабанил пальцами по кобуре пистолета.

— Пан Ковальский, пан Ковальский… — дважды повторил он. — Да, припоминаю такого. Но при чем здесь он?

— Он, как и вы, командовал бригадой Армии Крайовой. Когда Хелмщина, где дислоцировалась его бригада, была освобождена, Ковальский вместе со своими солдатами вступил в Войско Польское и сражался против немцев. Сейчас он назначен начальником штаба одной из дивизий второй польской армии и находится недалеко отсюда. Узнав, что я могу встретиться с вами, попросил напомнить о себе и передать это письмо. А заодно сказать, что с удовольствием встретился бы с вами. Тем более, что у пана Ковальского есть к вам предложение: в дивизии вакантна должность командира полка, и он хотел бы предложить ее вам, своему старому товарищу.

Говоря, Юзеф не спускал взгляда с Хлобуча. От него не ускользнуло, что лицо майора сразу оживилось, глаза засветились, пальцы перестали выбивать дробь по кобуре.

— Должность командира полка? Гм… Но ведь я уже почти год командую бригадой.

Чувствовалось, что Хлобуч пытался говорить прежним спокойным тоном. Однако это ему не удавалось: в голосе ощущалось возбуждение, речь стала торопливой.

«…Типичный офицер среднего звена старой польской армии, — вспомнил Юзеф слова полковника Ковальского о Хлобуче. — Лично смел, исполнителен, в меру инициативен. В 1939 году в боевой обстановке неплохо справлялся с ротой, в подполье — с батальоном. Тщеславен, по службе звезд с неба не хватал. Любит поволочиться за юбками, к политике равнодушен… Словом, после надлежащей переподготовки на должности командира полка его можно попробовать смело».

И тут же всплыли в памяти слова начальника своего отдела: «Бригаду необходимо нейтрализовать и разоружить во что бы то ни стало. Сложность положения в том, что большинство ее солдат — местные уроженцы, и всякие насильственные действия в их отношении вызовут крайне нежелательный для нас резонанс среди жителей. Точно так же открытое выступление бригады на стороне «лондонцев» заставит население принять сторону аковцев, а не законной власти. Бригада «Еще Польска не сгинела» должна закончить существование без выстрелов…»

Юзеф улыбнулся.

— Пан майор, вам предлагают полк кадровой польской армии, а вы вспоминаете объявленную вне закона бригаду численностью в батальон. Несерьезно… Потом, как я слышал от полковника Ковальского, вам по выслуге лет пора быть подполковником. А подполковник — это далеко не майор.

— Я должен подумать над предложением полковника Ковальского, — проговорил Хлобуч, пряча письмо в карман. — Возможно, я смогу даже найти время, чтобы встретиться с ним и обсудить…

Он не договорил. Человек в охотничьей шляпе с пером порывисто шагнул вперед и встал против Юзефа.

— Гражданин коммунист обещает пану майору полк в своей армии? — громко спросил он. — Надолго ли? Куда вы денете тысячи советских офицеров, которые командуют Войском Польским? Разве есть в вашей армии место честному польскому офицеру, если она сверху донизу контролируется Москвой и действует по ее указке?

Хлобуч, оборванный на полуслове, побагровел, недовольно закусил губу. Осуждающий взгляд в сторону человека в шляпе с пером бросил и капитан Вильк.

— Откуда пану так хорошо известно о контроле Москвы над Войском Польским? — насмешливо спросил Юзеф. — Уж не из тех ли прокламаций, что появляются ночью на городской рыночной площади? Для справки могу сообщить, что Войско Польское подчиняется советскому командованию только в оперативном отношении, а в делах организации, личного состава, разработки уставов и принятии воинских законов обладает полнейшим суверенитетом. Так-то, пан…

Охотничья шляпа дернулась, видимо, ее обладатель хотел что-то возразить. Но Юзеф опередил его, предупреждающе поднял руку.

— Теперь относительно советских офицеров, которые служат в Войске Польском по просьбе его командования. Чем вызвана эта просьба? Отвечу… — Юзеф перестал говорить, глянул вначале на Хлобуча, перевел глаза на Бучинского, затем на Вилька. — Я вижу перед собой трех польских офицеров, которые в то время, когда польские солдаты сражаются на фронте, отсиживаются в тылу. Конечно, куда безопаснее рассуждать в лесу об утраченных на востоке украинских и белорусских территориях, чем с оружием в руках завоевывать право на возвращение Польше ее исконных западных и балтийских земель. И разве вы одни такие? Вот и получается, что в запасных полках ротами командуют сержанты, а батальонами — хорунжие. В боевых частях этого нет лишь потому, что в окопах вместе с офицерами Войска Польского находятся их советские товарищи. Это во-первых, — подчеркнул Юзеф. — А во-вторых… Многое ли вы, пан майор, знаете о современной войне? И вы, пан Бучинский? Или даже вы, капитан Вильк? Что вы понимаете в современной тактике? Можете ли грамотно организовать взаимодействие с приданной артиллерией или авиацией? Кстати, кто из вас хоть раз видел ползущий на окоп «тигр» или был под настоящей бомбежкой? Молчите? Вы помните войну и фронт пятилетней давности. Это незнание обернется в бою либо вашей гибелью, либо кровью подчиненных. Чтобы этого не случилось, к вам пришли на помощь советские офицеры. И сколько их уже погибло в боях! На передовой, рядом сжовнежем в конфедератке с пястовским орлом или под красно-белым польским флагом. За такую помощь Красной Армии нужно низко в ноги кланяться, а не поливать ее грязью!

— Германия уже проиграла войну, гражданин коммунист, и потому жертвы польских солдат напрасны, — парировал человек в шляпе с пером.

— Вот как? А кто, по-вашему, будет сражаться за возвращение Польше Поморья и Опольской Силезии? Кто завоюет право на польские пограничные столбы на Одере? Красная Армия? А вы за это будете стрелять ее солдатам в спину?

Кто ты, оппонент Юзефа? Почему позволяешь себе перебивать даже командира бригады? Службе информации известен только один человек, который по влиянию среди здешних аковцев может сравниться с Хлобучем и столь явно демонстрировать по отношению к нему свою независимость. Неужели это он? Рискнуть и проверить свое предположение? Почему бы и нет?

Когда человек в шляпе с пером открыл рот, чтобы ответить Юзефу, тот остановил его.

— Не хватит ли пустых разговоров, капитан Матушинський? Вам польские солдаты нужны не для борьбы с нацистами, а для войны с собственным народом! И ваша задача — спровоцировать бригаду на выступление против законного демократического правительства! Вам мало жертв оккупации, вам нужна еще и гражданская война!

— Панове, перестаньте спорить о политике! — раздался рассерженный голос Хлобуча. — Слышите, поручник? Это касается и вас, капитан!

Значит, Юзеф не ошибся. Теперь становится ясным и причина сегодняшней встречи, и поведение каждого из ее участников. Раз так, командование бригады уже услышало все, что хотело, а тратить время на препирательство с Матушинським он не намерен.

Юзеф отвернулся от обозленного капитана, глянул на Хлобуча.

— Согласен с вами, пан майор. Все, что нужно, сказано, остальное — напрасный перевод времени. Надеюсь, встреча хоть чем-то была для вас полезной?

— Да, поручник.

— Перед тем как расстаться, я хотел бы сказать присутствующим еще несколько слов. Разрешите?

— Конечно. Только без политики и агитации. Прошу..

Хлобуч ободряюще кивнул Юзефу и встал рядом со своими офицерами. Но если раньше он занимал место посреди аковской пятерки, то сейчас оказался крайним справа, и между командованием бригады и капитаном Матушинським с его спутником образовалось пустое пространство шага в три-четыре. Что это? Случайность или Хлобуч сознательно подчеркнул, что между ним и его подчиненными мало общего с представителями лондонской «Делегатуры»?

— Панове, — начал Юзеф, глядя на тройку офицеров, — предложение командования Войска Польского, сделанное майору Хлобучу, касается всех солдат и офицеров вашей бригады. Добавлю, что полк, который предложено принять пану майору, находится в процессе формирования, и в его рядах найдется место каждому из вас. Разумеется, согласно его званию и теперешнему служебному положению. Понимаю, что решение, которое вам предстоит принять, весьма ответственное. Поэтому, с согласия полковника Ковальского, предлагаю любому из вас побывать в его дивизии и на месте разрешить сомнения… Однако, панове, прошу не затягивать с ответом. Как вам известно, в городе размещена советская военная комендатура, а у комендантов имеются обязанности.

Юзеф смолк, то ли проверяя реакцию на сказанное, то ли обдумывая, чем еще можно убедить командира бригады и его офицеров. Что-то решив про себя, махнул рукой.

— Открою небольшой секрет: советское командование мирится с существованием в своем тылу вашей бригады, лишь уступая просьбе местных польских властей, которые верят в ваше благоразумие и дают вам шанс сделать правильный выбор. Но терпение командования Красной Армии не бесконечно. Тем более, что ваше положение крайне осложняют диверсионные группы капитана Матушинського. Эти группы уже неоднократно совершали вооруженные акции против Красной Армии. Эта игра с огнем может привести к серьезному конфликту. Словом, думайте и решайте, панове. Но, повторяю, не медлите с ответом. Иначе судьба бригады и каждого из вас может решиться без вашего участия. До свидания.

Юзеф козырнул и направился к месту, где в начале разговора скрылись аковцы, сопровождавшие его из города. Интересно, что приказано хорунжему: доставить его снова в город или прикончить по пути? Наверное, это зависит от того, кому он подчинен — Хлобучу или Матушинському.

Вот они уже видны: Струбчиньский с сигаретой в зубах и его люди, прислонившиеся к деревьям вокруг хорунжего. Но что это? Из кустов справа и слева от аковцев одновременно появились две группы вооруженных людей. Часть из них направилась навстречу Юзефу, остальные стали окружать четверку аковцев. Поручник замедлил шаги, напрягая зрение, всмотрелся в приближающихся людей. Маскхалаты, кубанки, в руках взятые на изготовку автоматы и ручные пулеметы. Впереди уже знакомый Юзефу сержант-разведчик с нагловатыми глазами. На красивом лице довольная усмешка, тонкие усики вытянулись ровной ниточкой над наполовину открытым ртом.

— Еще раз здравия желаю, гражданин поручник! — весело приветствовал он Юзефа. — Разрешите составить компанию?

— Разрешаю, сержант, — так же шутливо ответил Юзеф, быстро расстегивая кобуру своего ТТ и не сводя глаз с аковцев.

Но те вели себя благоразумно. Хорунжий, дернувшийся было в сторону, остановился и сунул руку в карман куртки. Его люди, не тронувшись с места, только непонимающе смотрели на хорунжего. Проходя мимо Струбчиньского, сержант выдернул у него изо рта сигарету, сунул ее ему за ухо:

— Закрой рот — кишки простудишь.

Углубляясь с казаками в лес, Юзеф обернулся. Все три офицера-аковца стояли на прежнем месте и смотрели ему вслед, Матушинський со спутником, сжимая в руках пистолеты, пятились в кусты.

— Держи, — прозвучал сбоку голос сержанта. Достав из-за пояса две гранаты, он сунул их Юзефу. — Мои хлопцы обшарили лес вокруг поляны и обнаружили три аковских дозора. Так що дело может обернуться по-всякому.

Но смерть Юзефа то ли не входила в планы аковцев, то ли они не осмелились завязать бой с казаками, и разведчики с поручником добрались к городку без всяких неприятностей. На окраине, где Юзеф сегодня впервые встретил сержанта, урчали моторами пять или шесть грузовиков, возле них расположились на земле группы вооруженных пластунов. У передней машины расхаживал высокий сутуловатый казачий офицер. Увидев Юзефа, он поспешил ему навстречу.

— Ну, слава богу! — облегченно вздохнул он, обнимая поручника. — Жив-здоров! Ну и штуковину отмочил ты, друже… Предупреждал тебя — не красуйся один по городу. Твое счастье, що я своим казачкам велел на тебе глаз держать. Они и углядели, як тебя аковцы возле хаты прищучили. Сразу отправили одного хлопца с вестью ко мне, а сами с пластунским патрулем перехватили тебя у околицы. А когда ты все-таки вздумал прогуляться до леса, попрямиковали за тобой. Я тоже времечко понапрасну не терял: поднял по тревоге дежурную комендантскую сотню и поспешил хлопцам на подмогу. Ну и кутерьму ты поднял, друже любый.

Выговаривавший Юзефу офицер был контрразведчиком пластунской дивизии, батальон которой разместился в гарнизоне. Поручник уже несколько раз встречался с ним, и у них сложились неплохие отношения.

— Ладно, капитан, не шуми, — улыбнулся Юзеф. — За беспокойство и хлопоты прости, но… Понимаешь, командование аковской бригады пригласило меня к себе на разговор. Не отказываться же.

Казачий контрразведчик положил Юзефу руки на плечи, заглянул в глаза.

— Ну якого биса ты возишься с ними? Бандюги они и есть бандюги, под какой личиной не ховались бы. Що недобитые окрестные беляки, що лисовики-оуновцы, що твои паны-аковцы. Дай по своим инстанциям команду — и наши казаченьки разнесут их логово в пух и прах. И все дела… Раз, два — и в дамках.

— Зачем лить кровь, капитан, если можно решить дело миром? — ответил Юзеф. — Разве плохо, если аковцы станут батальоном Войска Польского?

— Неплохо, — согласился капитан. — Ладно, занимайся своими земляками сам, я в эти дела нос не сую. Плохо то, що по окрестным лесам да горам не одни аковцы кочуют. Ни беглые из России беляки, ни оуновцы, ни вервольфовцы тебя для беседы не пригласят. Вгонят в спину пулю або накинут на горло удавку — и весь разговор. А ты у них на примете первый. Ни я, ни комендант им не нужны — мы чужие, пришлые. Убери нас, тотчас заменят другими офицерами, и вряд ли кто это заметит или о нас вспомнит… А ты для поляков свой, кровный, больше того — новая власть, ты у всего города на виду. И потому для недругов — главная мишень. Так що побереги себя.

— Капитан, какая буду я власть, если стану всего бояться и прятаться? Нет уж, пусть прячутся наши враги.

…В маленькой, чистенькой комнатушке, которую Юзеф облюбовал себе для жилья, он первым делом выпил с жадностью кружку холодной воды, повесил на крючок вешалки конфедератку и, сбросив сапоги, повалился на кровать. Расстегнув воротник мундира, взъерошил волосы и уставился отсутствующим взглядом в потолок.

Так вот ты какой, капитан Армии Крайовой Збигнев Матушинський. Впервые о тебе Юзеф услышал еще до вступления частей Войска Польского на родную землю. Когда реакционным силам внутри Польши стало ясно, что страну будет освобождать Красная Армия, но никак не западные союзники, они спешно изменили свою прежнюю тактику. Вместо лозунга: «Оружие к ноге!» был выдвинут новый: «Сражаться с любым оккупантом», который может ступить на землю Польши. Так, подпольные реакционные газетенки «Глос Польски» и «Пшегленд политычны» объявили Советский Союз врагом Европы и мира «по крайней мере в равной степени, что и Германия». А главное командование Армии Крайовой в конце 1943 года разработало план «Бужа» — «Буря». Согласно ему по мере продвижения Красной Армии к границам Польши подразделения Армии Крайовой должны атаковывать отступающие немецкие части и, опережая советские войска и польскую армию, захватывать отдельные районы страны и устанавливать там власть «Делегатуры».

Составной частью этого плана была так называемая акция «Вахляж» — «Веер». Ее смысл заключался в том, чтобы в момент, когда «лондонцы» будут брать в Польше власть в свои руки, прервать железнодорожное сообщение на территории СССР до линии границы 1939 года и отсрочить этим вступление Красной Армии и Войска Польского в Польшу. Подготовка к акции «Вахляж» началась заблаговременно, еще до вступления в силу плана «Бужа». Так, из имевшихся в этот период в подчинении у «Делегатуры» 3140 боевиков 2150 были направлены на оккупированные немцами земли западных районов Украины и Белоруссии.

Одним из доверенных лиц, непосредственно руководивших проведением в жизнь акции «Вахляж», был Матушинський. Именно он наладил первые деловые контакты Армии Крайовой с немецкими спецслужбами и оуновской СБ.[26 - СБ (служба безпеки) — служба безопасности ОУН.]

Когда Красная Армия форсировала Буг, план «Бужа» вступил в действие. Однако наступательный порыв советских войск нельзя было остановить никакими «Вахляжами», да и демократические силы внутри Польши тоже не сидели сложа руки. Поэтому замыслы реакции потерпели провал. Правда, в Замостье, Люблине, Томашове, Любартове и Грубешове «Делегатуре» удалось захватить власть и сформировать собственные органы управления. Но Красная Армия и Войско Польское платили кровью и жизнями тысяч своих солдат не для того, чтобы в Польшу возвратились старые порядки. В результате решительных действий советской военной администрации и Рады Народовой уже в начале августа 1944 года власть «лондонцев» в указанных районах была ликвидирована. С тех пор Матушинський обосновался в южных Карпатах, стал руководить вооруженными выступлениями Армии Крайовой против советских войск и органов власти новой демократической Польши.

Теперь необходимо проанализировать все, связанное со встречей. Пожалуй, можно выделить два основных момента. Первый: командование бригады объективно оценивает сложившуюся в стране обстановку и вполне серьезно восприняло предложение «люблинского» правительства вступить в ряды Войска Польского. Что ж, так поступают не они первые: многие честные офицеры-аковцы, не оболваненные пропагандой «лондонцев» и не запятнавшие себя личным участием в расправах над представителями демократических сил, уже порвали с внутренней реакцией и сражаются против фашистов.

Конечно, смешно верить, что Хлобуч и его офицеры разделяют политическую платформу Рады Народовой. Дело, скорее всего, в другом. Кадровые военные, они придерживались незыблемого положения довоенной польской действительности: власть в руках того, на чьей стороне сила. А сила сейчас никак не на стороне «лондонцев»: многочисленное, боеспособное Войско Польское, союзником которого является Красная Армия, делает несбыточными любые попытки установить в стране какую-либо власть взамен уже существующей. А пример формирований Армии Крайовой, выступивших с оружием в руках против законной власти и наголову разгромленных, красноречиво подтверждал этот тезис. Не нужно также сбрасывать со счетов и настроение рядовых солдат-аковцев, пришедших в бригаду для борьбы с немцами, а вовсе не с Войском Польским или с Красной Армией.

Второй вывод заключался в том, что ненадежность бригады не являлась тайной для эмигрантской «Делегатуры». Наверняка Матушинський был против встречи офицеров-аковцев с Юзефом, но оказался не в силах помешать ей. Отсюда его раздражительность и та агрессивность, которую он продемонстрировал во время встречи. По сути дела, командование бригады интересовали лишь детали вступления в Войско Польское и желание поточней узнать, как может сложиться в его рядах их личная офицерская карьера. Что же касается попыток Матушинського настроить офицеров против демократического правительства и Красной Армии, то они явно не находили среди командования бригады ни понимания, ни тем более поддержки.

Однако Матушинський не тот человек, который может так легко сдаться. Наоборот, сложившаяся в бригаде ситуация заставит его действовать более изощренно и решительно. Значит, необходимо принять все меры, чтобы командование бригады не затягивало с принятием нужного Юзефу решения.

4


Шевчук попросил шофера остановить машину за сотню метров от заводика. Приказав ждать его, не спеша направился к наполовину разрушенной будке бывшей проходной. Возле нее маячила фигура пластуна с карабином на плече. До войны здесь делали кирпич, и поскольку оккупантам эта продукция оказалась ненужной, заводик был закрыт. Хозяева предприятия, и раньше проявлявшие к нему мало интереса, с приходом немцев перебрались в Краков и забыли о нем вовсе. Заводик, по сути, оказался бесхозным. Это было жалкое зрелище: все, что могло гореть или пригодиться для каких-либо хозяйственных нужд, было растащено местными жителями.

Сейчас территорию заводика облюбовал для постоя батальон казаков. Здесь же при штабе находился и капитан-контрразведчик пластунской дивизии. Приказом Управления «Смерш» он был прикомандирован к группе Шевчука и действовал под его началом. Подполковник сегодня хотел с ним познакомиться и дать первое задание. Конечно, он мог вызвать капитана к себе, однако за время службы у него выработалась своя система знакомства. Так, иногда он предпочитал впервые встретиться с человеком без предварительной о том договоренности и желательно в привычной для того обстановке. Тогда еще до разговора с человеком о нем расскажут окружающие его предметы, каждое движение и жест, любая реакция, вызванная неожиданным появлением Шевчука.

В каждом человеке он больше всего любил «натуральность». Особенно не имел он права ошибаться в человеческих и профессиональных качествах коллег, с которыми вместе, пусть даже временно делал одно дело. Поскольку казачьему капитану отводилась в задуманной Шевчуком операции далеко не последняя роль, подполковник хотел иметь о нем объективное мнение…

Заводик располагался на окраине городка посреди большого пустыря, заросшего травой и окруженного с трех сторон кустарником. Сразу за пустырем начинались обступившие городок горы, между ними и заводиком был выстроен забор. В его тени Шевчук увидел длинную шеренгу пластунов с карабинами у ноги, перед которыми медленно расхаживал пожилой старший лейтенант. Круглое, с висячими усами лицо, выцветшие брови, к нижней губе прилипла незажженная самокрутка. На левой половине груди в алой шелковой розетке, столь распространенной в гражданскую войну, орден Красного Знамени, под ним — три Георгиевских креста и ряд советских медалей. С правой стороны над газырями — ордена Отечественной войны и Красной Звезды, чуть выше их — три нашивки за ранения. В руке офицера была длинная хворостина, которой он время от времени хлопал себя по голенищу сапога.

— Кто скажет, що делает солдат на войне? — долетел до Шевчука его голос. — Никто? Тогда скажу я… Солдат на войне делает то, чему научился в мирное времечко. Только в пять раз хуже. Понятно?.. Какой из этого следует вывод? Учиться, учиться и еще раз учиться.

Шевчук, направившийся было через пустырь к часовому у проходной будки, остановился. Отвлекся от своих мыслей, усмехнулся. Ай да старший лейтенант! До чего безбожно переврал старика Мольтке! Как тот говорил на самом деле: «Войска делают в военное время то, чему их учили в мирное. Только в десять раз хуже». А впрочем, смысл высказывания казачий офицер передал весьма точно.

Словно почувствовав, что привлек внимание незнакомого офицера, старший лейтенант равнодушно скользнул по Шевчуку взглядом. Вытянул себя очередной раз по сапогу хворостиной, поправил на ремне ножны кинжала и снова двинулся вдоль строя.

— А потому зараз приступим к науке, — продолжал он свои поучения. — Що главное для пластуна? Уничтожить врага — воткнуть ему штык в брюхо або кинжал в глотку. А для этого надобно незаметно и неслышно подкрасться к противнику. Так, щоб не тилько он, но даже собака тебя не учуяла. Ясно? Вот и займемся этим…

Старший лейтенант остановился у середины казачьей шеренги, принял строевую стойку.

— Сотня, слушай мою команду! Ложи-и-ись! — громко приказал он. — По-пластунски, направление — левый угол леса — вперед!

Только что у забора стояло несколько десятков людей — и в мгновение ока они исчезли. Напрасно всматривался Шевчук в траву, она, как прежде, высилась неподвижно, в ее зарослях не раздавалось ни шороха, ни треска, над ней не поднималось ни облачка пыли. Только фигура старшего лейтенанта, шагавшего среди травы с хворостиной в поднятой руке, служила ориентиром, где в этот миг находились ползущие. Вот старший лейтенант резко опустил хворостину, недовольно заговорил:

— Ближе к земле, хлопче, еще ближе! Що ты вскинул зад? Ты ж пластун, а не пушкарь! Ниже его, еще ниже! — офицер повторно вытянул недобросовестного подчиненного хворостиной по упомянутому им месту и снова зашагал к углу леса.

Шевчук с интересом наблюдал за происходящим. О казаках единственной в Красной Армии пластунской дивизии он слышал немало, однако лично встречаться с ними ему пришлось впервые.

— Сотня, приготовиться к атаке! — прогремел у края пустыря голос старшего лейтенанта. — Вперед!

Из травы в паре десятков метров от леса поднялась пластунская цепь. Имитируя бросок гранаты, казаки взмахивали над головой рукой и с карабинами наперевес мчались к кустарнику. Бежали без криков, без «ура!», огромными прыжками, пригнувшись к земле. Делали по стремительному уколу штыком влево-вправо, с разбега грудью пробивали кусты и исчезали среди деревьев и густого подлеска.

— Сотня, стой! — прозвучал голос старшего лейтенанта. — На исходный рубеж — марш!

Из леса стали возвращаться казаки, не спеша брели по пустырю к месту у забора, откуда совсем недавно начинали на животах свой путь к лесу. Старший лейтенант встал к забору спиной, указал рукой направление построения и зычно скомандовал:

— Сотня! Повзводно в одну шеренгу — становись!

Казаки быстро выстроились, и он с неразлучной хворостиной в руке двинулся вдоль строя.

— Погано! Дюже погано! Ползете так, що вас под Тихорецкой слышно. Покуда к противнику подберетесь, он из вас сито сделает. Як же с вами Гитлера победить? У него половина Европы союзников и тьма солдат, а вас тилько неполная сотня… У него танки, пушки, самолеты, а у вас, тилько карабин, кинжал да гранаты. Значит, ваша сила — это умение и еще раз умение.

Старший лейтенант развернулся и двинулся в обратном направлении. И в это время мельком взглянул на Шевчука. Взгляд был мгновенным, но подполковник по достоинству оценил его: пытливый, настороженный, вряд ли он мог быть случайным. Шевчук моментально потерял к старшему лейтенанту интерес. «Ишь, говорун-нравоучитель… Увидел старшего офицера и красуется перед ним. Тоже мне, знаток Мольтке и победитель Гитлера. Что без тебя и твоей неполной сотни Красная Армия только делала бы?»

Подполковник хотел продолжить путь к будке с часовым, и тут ему под ребра уткнулись два штыка. Повернувшись, он увидел позади себя пару пластунов с нахмуренными, не сулящими ему в случае сопротивления ничего хорошего лицами. Тотчас старший лейтенант, перестав ходить перед строем, отбросил в сторону хворостину. Положил правую ладонь на кобуру пистолета и в сопровождении трех казаков с карабинами на изготовку быстро направился к Шевчуку.

— Документы! — отрывисто бросил он, останавливаясь против подполковника и протягивая к нему руку.

У Шевчука при себе было три разных документа с его фотографиями: стандартное офицерское удостоверение личности, удостоверение сотрудника Люблинской этапно-заградительной комендатуры с командировочным предписанием, объясняющим его появление в городке, и красная книжечка с надписью «Контрразведка «Смерш». Последнюю он показывал крайне редко, однако сейчас предъявил именно ее. Кто знает, что еще может выкинуть этот сверх меры подозрительный казачий офицер? Вдруг документов обычного армейского офицера ему покажется недостаточно, и он прикажет обыскать Шевчука, в результате чего обнаружит при нем целую «библиотеку» удостоверений и примет неизвестно за кого со всеми вытекающими из этого последствиями? Уж тогда остряки из Управления по адресу Шевчука языки почешут…

Казачий офицер спокойно взглянул на удостоверение и не проявил к нему ни малейшего интереса.

— Ну и що? — лениво спросил он, едва уловимым движением языка перебрасывая самокрутку из одного угла рта в другой.

— К капитану Дроботу. Он у себя? — вопросом на вопрос ответил Шевчук, догадываясь, чем закончится его разговор с сотником.

— Зараз узнаете, — безразлично ответил тот. — Сержант, проводишь его к капитану, — приказал он одному из пришедших с ним пластунов. — И гляди в оба… Щоб наш гость нигде не заблудился.

— Слушаюсь! — ответил сержант. Щелкнул затвором карабина и, указывая штыком в направлении будки с часовым, скомандовал Шевчуку: — Туда! И без шуток…

«Вот тебе и нагрянул как снег на голову, — усмехнулся подполковник, шагая к заводику. — Ничего, буду знать, как пялить глаза куда не следует. А казаки народ серьезный. С такими можно смело работать».

Капитана они застали в его кабинете, маленькой, с обшарпанными стенами и обсыпавшейся с потолка штукатуркой комнатенке. В углу — самодельный топчан, у окна — канцелярский стол, рядом с ним — две табуретки. На стене у стола — офицерская сумка, автомат, шинель.

— Благодарю, сержант, — сказал капитан, мельком взглянув на Шевчука и его конвоира, остановившихся у двери. — Можешь быть свободен.

Когда за сержантом захлопнулась дверь, он приложил ладонь к кубанке.

— Здравия желаю, товарищ подполковник. Рад, что навестили… После обеда сам собирался заскочить к вам.

— Поскольку меня знаете, капитан, представляться не буду. Перейдем сразу к делу.

Шевчук подошел к столу, без приглашения сел на табурет, снял и повесил рядом с хозяйской шинелью свою пилотку. Капитан, стоя у окна, молча за ним наблюдал. Шевчук тоже окинул его взглядом снизу вверх. Дробот был высок, худощав, заметно горбился. Глубоко запавшие глаза, нездоровая, с пергаментным отливом кожа на лице, ввалившиеся щеки… Густые усы, бледные губы, искривленные в углах то ли постоянно испытываемой Дроботом болью, то ли усмешкой, которую он не считал нужным скрывать от гостя.

— Поставленную задачу уяснили, капитан?

— Так точно… Ликвидация окопавшихся в окрестностях городка бандформирований УПА и оказание помощи оперативно-розыскным группам «Смерш», задействованным в этом районе. Подчиненный мне взвод разведки уже приступил к боевой работе.

— Конкретнее, капитан.

— Взвод разбит на шесть групп во главе с лучшими разведчиками, имеющими опыт боевых операций в горно-лесистой местности и знакомыми с тактикой действий подразделений УПА. Каждая группа усилена полувзводом пластунов, ручными пулеметами и занимается поисками схронов, бункеров, землянок и других бандукрытий…

Шевчук поморщился: разговор с капитаном явно не клеился. Одни общие слова, повторение азбучных истин, и ничего конкретного, нужного для дела. Сам виноват — тоже мне, начальник выискался: «Перейдем сразу к делу…», «Поставленную задачу уяснили?»

Неужели забыл, что главное в твоих взаимоотношениях с подчиненными — психологический контакт с ними? Даже если они прикомандированы к тебе на время… Посему, подполковник, срочно меняй климат в кабинете.

— Прости, капитан, что перебью, — тихо сказал Шевчук. — Все, что ты говоришь и делаешь, — правильно. Хочу лишь заострить внимание на следующем. Как думаешь, могли бы справиться с оуновцами и прочими бандитами войска охраны тыла фронта?

— Вполне. У них для этого достаточно и сил, и опыта.

— Я тоже уверен в этом. Значит, тебя и разведчиков привлекли к операции не просто как «чистильщиков» здешних окрестностей. Главное для нас с тобой — пресечь деятельность вражеской разведки, в первую очередь передачу добытых ею сведений за линию фронта… Догадываешься, о чем хочу тебя просить?

— Примерно. Многие оуновцы орудуют в наших тылах не сами по себе, а напрямую связаны со швабами… с теми, що за линией фронта, и с теми, що у нас под боком. Отсюда возникает цепочка: ОУН — «Вервольф», который не упустит шанса использовать в своих целях оуновских информаторов и их систему связи: населенный пункт — лес. И для нас эта система — сущий клад… Из сказанного напрашивается вывод: поменьше трупов, побольше пленных. Так?

— Так, капитан. Ну как, поможешь мне с «языками»?

— Почему бы и нет? Тем более, что я еще вчера отдал разведчикам приказ: из леса без пленных не возвращаться.

— Спасибо, капитан. Моя помощь тебе в чем-нибудь требуется?

— Пока нет. Хотя… По моим сведениям, УПА располагает в данном районе пятью полнокровными сотнями, не считая отдельных боёвок и резидентур СБ. В сотнях по 120–140 человек. На дняхдумаю навязать всей лесной своре открытый бой. Для этого мне потребуется весь комендантский батальон. Весь, вместе с дежурной сотней… — Дробот с хитрецой взглянул на подполковника. — Да только комендант не может оставить город без гарнизона. Как-никак, в горах, помимо оуновцев, аковская бригада стоит и всякое способна выкинуть Может, вы могли бы своей властью провернуть такую комбинацию: комендант отдает мне на 2–3 суток целиком свой батальон, а взамен дежурной сотни получает на это время роту из инженерной бригады, что восстанавливает вокзал и ремонтирует под городом железнодорожную колею?

— Постараюсь помочь тебе, капитан. Кстати, сегодня по своим делам я встречаюсь с комендантом и мог бы с ним переговорить по твоему вопросу.

— Сегодня не стоит, рановато. «Квочка» еще не готова.

— «Квочка»? Это что — «Наседка»?

— Она. А точнее, название операции по разгрому бандитов. Заманю их, як цыплаков к квочке, в нужное место и разнесу в пух и прах. Понимаешь, от боя на равных они уклоняются, прочесы местности ничего не дают, поскольку у них целая сеть заранее оборудованных убежищ. Вот и задумал я кинуть им лакомую приманку, а когда они в нее вцепятся — сделаю им секирбашка… Если, конечно, вы, товарищ подполковник, поможете мне заполучить полностью комендантский батальон. Ох и «языков» я вам после этого обещаю — тьму, на любой вкус и на все случаи жизни.

Шевчук улыбнулся, поднялся с табуретки.

— Будет тебе батальон, капитан, будет полностью. Обещаю… А теперь прощай. В случае чего — всегда к твоим услугам…

Шевчук поразился числу людей, находившихся в приемной советского военного коменданта. Кого здесь только не было! Холеные господа в безукоризненных костюмах и с золотыми пенсне на носу… Чопорные старушки в допотопных соломенных шляпках с кружевами и при пуделях или болонках на поводках… Зажиточные хозяйчики-хуторяне с неистребимым запахом навоза и все почему-то с пухлыми кожаными портфелями в руках… Две группы скромно одетых мужчин с крупными мозолистыми руками: наверное, депутации от местных рабочих. А ведь инструкция советского командования военным комендантам предписывала им «не вмешиваться в административные функции местных органов власти и в дела гражданского управления, а все вызванные военной необходимостью мероприятия, в которых затрагиваются интересы гражданского населения, проводить только через местные органы власти, созданные Польским Комитетом Национального Освобождения».[27 - Польский Комитет Национального Освобождения — исполнительный орган КРН.] Как видно, инструкция инструкцией, а жизнь жизнью.

Шевчук бочком протиснулся в угол приемной, где у двери, ведущей в кабинет коменданта, стоял массивный письменный стол. За ним сидели двое: у пишущей машинки и регистрационного журнала — молодой симпатичный лейтенант, напротив двух телефонов — городского и внутреннего — мрачноватый сержант.

— У себя? — осведомился подполковник, пожимая руку лейтенанту и кивая на дверь кабинета.

— С самого утра. Продыху от клиента нема, — доверительно ответил лейтенант.

— Кто у него сейчас?

— Начальство с «железки». Второй час заседают… Ничего не поделаешь: сами знаете, як зараз вопрос о коммуникациях стоит.

Шевчук это знал. Участившиеся на польских железных дорогах акты саботажа и диверсий лихорадили снабжение фронта. Поэтому между польским правительством и советским командованием шли переговоры о временном предоставлении польских железных дорог и обслуживающего их персонала в полное распоряжение советских военных властей. Официальное соглашение об этом подписано еще не было,[28 - Соответствующее соглашение было подписано 5 ноября 1944 года и находилось в силе до августа 1945 года.] однако на местах польские железнодорожники уже работали в тесном контакте с советскими комендантами.

Дело, с которым пришел Шевчук, было не менее важным.

— А нельзя… того, — подмигнул подполковник лейтенанту. Фраза была весьма неопределенной, но он так выразительно щелкнул перед носом офицера пальцами, что тот его понял без дальнейших объяснений.

— Почему нельзя? Как говорится в толстых умных книгах: наше щастя в нашей власти. Секундочку…

Лейтенант исчез за дверью кабинета и вскоре появился обратно.

— Полный ажур, — с улыбкой сообщил он Шевчуку. — Паны решили сделать на десять минут перекур. Успеете?

— Постараюсь. Благодарю, лейтенант.

Когда из кабинета тесной кучкой вышли несколько польских железнодорожников, Шевчук сразу прошел к коменданту. Тот, предупрежденный лейтенантом, ждал его.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — приветствовал он Шевчука, поднимаясь со стула.

Среднего роста, стройный, на вид года 23–24. Красивое, по-мужски грубоватое, обветренное лицо, прямой нос, массивный подбородок… Черные усы, ровно подстриженные вдоль линии губ, гладко зачесанные на прямой пробор волосы… Тщательно выглаженная, плотно облегающая фигуру черкеска, золотые майорские погоны, хромовые сапоги. И блеск на груди: справа в два ряда ордена — внизу три Красной Звезды, за ними — Александра Невского и Отечественной войны, слева — несколько медалей. Ничего не скажешь, внешне комендант являл собой впечатляющее зрелище.

— Здравствуйте, майор, — ответил Шевчук, проходя к столу, за которым стоял комендант. — Слышал, что приходится нелегко? Ничего, со временем привыкнете.

— Так точно, товарищ подполковник, — бесцветным голосом ответил майор и указал на стул у длинного приставного стола: — Прошу.

Шевчук выдвинул стул, сел. Только после этого занял свое место за столом и майор.

— Слушаю вас, товарищ подполковник.

— Знаю, что времени у вас в обрез, поэтому буду краток. Я прибыл по поводу недоразумения, случившегося между вами и моим польским коллегой поручником Возняком.

— Между мной и поручником не было никаких недоразумений. Правда, он обратился ко мне с личной просьбой, однако я не счел нужным ее удовлетворить.

— Вы имеете в виду просьбу поручника освободить шестерых поляков-аковцев, задержанных вашим патрулем в городе?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Меня зовут Зенон Иванович, — улыбнулся Шевчук. — А разве поручник не сказал вам, что эти аковцы из бригады «Еще Польска не сгинела» и пришли в город на свадьбу сестры одного из них?

— Он информировал меня об этом.

— И вы, Виктор Лукич, тем не менее не пошли ему навстречу?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Меня зовут Зенон Иванович, — еще раз напомнил Шевчук.

Губы майора дрогнули в едва заметной усмешке, он отвел глаза в сторону.

— Дисциплина кончается там, — прозвучал его голос, — где вместо предусмотренных уставом майоров появляются Викторы Лукичи, а подполковники превращаются в Зенонов Ивановичей. Между тем сотрудники контрразведки и комендатур, в первую очередь, отвечают за состояние дисциплины в армии. Не так ли, товарищ подполковник?

Шевчук на какой-то миг лишился дара речи. Кто он, этот комендант? Не унтер ли Пришибеев, каким-то образом очутившийся в майорах? Но самое забавное, что возразить ему нечего: действительно, ни один устав Красной Армии не предусматривает обращения военнослужащих друг к другу по делам службы по имени-отчеству.

— Вижу, что вы большой знаток уставов и по праву занимаете место коменданта, — сухо заметил Шевчук. — Однако давайте закончим разговор о поручнике и аковцах. Вы указание «Смерша» армии о том, что бригадой «Еще Польска не сгинела» занимаются польские товарищи, а военная комендатура обязана оказывать им в этом содействие, получали?

— Так точно, получал и знакомился.

— Тогда почему не выполнили его?

Комендант щелкнул замком сейфа. Достал с полки папку, раскрыл ее. Медленно начал читать:

«…В случае появления в повяте и гмине вооруженных отрядов и групп Армии Крайовой или других организаций, враждебных ПКНО,[29 - ПКНО — Польский Комитет Национального Освобождения.] коменданту надлежит принять немедленные меры к их разоружению. В случае сопротивления враждебных элементов и при исчерпывании против них всех других средств комендант обязан как крайнюю меру применить военную силу…» — Майор захлопнул папку, положил ее на прежнее место в сейф. — Это абзац из инструкции для военных комендантов, подписанной Военным советом фронта. Считаю инструкцию более серьезным документом, чем указание — телефонограмму армейского «Смерша». В соответствии с требованиями инструкции были разоружены и задержаны аковцы, проникшие в город и отказавшиеся сдать оружие добровольно.

Шевчуку захотелось выругаться. Легко живешь, комендант! Эх, если бы то, что происходило в Польше за последнюю четверть века, можно было расписать по инструкциям и разложить по полочкам! Не удастся это! Уж он, Шевчук, это знает как никто другой… Помнит, как в двадцатом году большие московские чины от политики делали ставку на революционность польского пролетариата и гнали Красную Армию без пополнения и боеприпасов на Варшаву и Львов. А они, чекисты Заброда и Шевчук, доказывали, что реальная обстановка в Польше такова, что шовинизм и антирусизм возьмут верх над классовым сознанием. Так и случилось… Не забыл и то, как в двадцать шестом году после заговора Пилсудского против правительства Витоса кое-кто из важных кремлевских политиков хлопал от радости в ладоши: «Ура! Наконец-то в Польше революция!» А контрразведчики Заброда и Шевчук вылили на них ушат холодной воды: не революция это, а правый переворот. И опять оказались правы… А под каким соусом припомнили все это Шевчуку в тридцать седьмом году после ареста и обвинения в работе на польскую разведку! До сих пор удивительно, как ему разрешили вернуться в армию «по списку Рокоссовского»[30 - Составленный в 1941 году генералом Рокоссовским список репрессированных в тридцатые годы офицеров и генералов, которых можно было вновь вернуть в ряды Красной Армии.]… Так что не все в Польше так просто, как в твоих инструкциях, комендант.

— Вы рано закрыли свой сейф, товарищ майор.

Шевчук достал из офицерской сумки официальный бланк «Смерша» с несколькими машинописными строчками и печатью, положил на стол перед комендантом. Тот внимательно прочитал документ.

— Можете получить задержанных аковцев в любое удобное для вас время, товарищ подполковник, — сказал комендант и встал. — Полагаю, наш разговор подошел к концу?

— Так точно, товарищ майор. До свиданья…

«Ну и наградил господь комендантом, — подумал Шевчук. — А я еще собирался говорить с ним о дежурной сотне. Нет уж, капитан, поступим так: я выколачиваю тебе на трое суток роту солдат-железнодорожников, а с майором ты разбирайся сам».

В приемной он не удержался, чтобы снова не подойти к дежурному офицеру.

— Благодарю за услугу, лейтенант. Давно с майором служишь?

— Второй год. Начинал сержантом в его сотне.

— Как, притерся к нему? Сдается мне, что характерец у майора далеко не подарок.

— Это для тех, кто его не знает. А на самом деле — командир что надо… Правда, за дело взгреет по всем правилам, зато своих казаков и офицеров никакому начальству в обиду не даст.

— А как он с дивизионными особистами живет? К примеру, с капитаном Дроботом?

— Да они дружки — не разлей вода. Капитан в особистах всего полгода, а раньше, до последнего ранения, у нас в полку тоже батальоном командовал.

— Все ясно, лейтенант. Еще раз спасибо.

Прежде чем отправиться на свой этаж, Шевчук закурил, прислонился спиной к перилам лестницы. А ты не так прост, капитан Дробот, о своей дружбе с комендантом не обмолвился и словом. Все равно нужно иметь этот факт в виду, кто знает, может, ваша дружба еще пригодится…

Способность дикого зверя — чувствовать опасность нутром — Шершень приобрел в горах Италии. Там вместе с усташами Анте Павелича отборные боевики ОУН во главе со Степаном Бандерой и Романом Шукевичем обучались разведывательной и диверсионной деятельности у лучших специалистов этого дела во всей тогдашней Европе: офицеров немецкого абвера и агентов ОВРА.[31 - ОВРА — тайная полиция фашистской Италии.] И когда позже, перед вторжением вермахта в Польшу, он был направлен в «Центральную академию для членов ОУН» по адресу: Берлин, Мекленбургишештрассе, 75, ему, по сути дела, нечего было делать: в живописнейших горах Тироля Шершень уже был в совершенстве обучен владению холодным и огнестрельным оружием, пользованию взрывчатыми веществами и средствами радиосвязи, подделыванию документов, правилам конспирации и налаживанию подпольной деятельности.

Сейчас он чувствовал опасность. Впервые этот неприятный, ничем не объяснимый холодок в груди появился у него часа два назад, когда их тройка перебиралась вброд через бурную горную речушку. После этого он несколько раз пытался обнаружить причину поселившейся в душе тревоги, но все его старания и самые хитроумные уловки оказались безрезультатными. Будь у него больше людей, он давно применил бы уже не раз оправдавший себя способ: разбил их на три-четыре группы, прикрылся ими с тыла и флангов, а сам молниеносным броском ушел далеко вперед или в сторону. Однако сейчас их всего трое, а опасность рядом. И вряд ли исходит она от зверя — война научила всё живое в лесу и горах держаться подальше от человека.

— Привал, хлопцы, — проговорил Шершень, останавливаясь на краю маленькой прогалины посреди густого орешника.

Пока два его боевика-телохранителя раскладывали небольшой бездымный костерок и разогревали на нем консервы, Шершень, стараясь делать это незаметно, внимательно огляделся по сторонам. Ничего подозрительного… Заросли кустарника, отдельные могучие грабы, россыпи камней и обломки скал. И все-таки опасность притаилась рядом, буквально в двух шагах. Ею был насыщен воздух, она давила на виски, жгла кожу на лице, заставляла колотиться сердце. А Шершень верил своим ощущениям: он был слишком опытен и умудрен жизнью, чтобы ошибиться.

Что же делать? Может, потихоньку предупредить обо всем боевиков и одновременно всем ударить по сторонам из автоматов? Смысл? Неизвестный противник, без сомнения, держит их на прицеле и, пресекая попытку уйти из-под его контроля, ответит огнем на огонь. А погибать Шершню никак нельзя… Где же выход? Думай, друже эсбист, хорошенько думай. И не пори горячки.

Телохранители позвали его перекусить, и он, ничем внешне не проявляя своей тревоги, вместе с ними поел, хлебнул из фляжки несколько глотков самогона. Но когда все трое были готовы выступить в путь, сказал:

— Теперь, хлопчики, расстанемся. Временно… Так надобно… Встретимся вечером у Зеленой криницы. С богом.

Боевики направились по склону горы влево, а он двинулся по неглубокому каменному распадку вправо. Шел медленно, осторожно, бесшумно, выбирая направление так, чтобы солнце постоянно светило ему в спину. Все надеялся, что сзади или сбоку раздастся треск или шорох, а может, скользнет впереди отброшенная фигурой зазевавшегося преследователя тень. Однако ничего этого не происходило. А чувство тревоги между тем не исчезало.

Он привел незримого врага к большой поляне. Посреди нее располагался лесной хуторок. Три-четыре крепких бревенчатых дома, россыпь хозяйственных построек, загоны для скота… Высокие изгороди, журавель над колодцем, поленницы дров под тесовыми навесами.

Остановившись на границе леса и поляны, Шершень затаился за деревом и какое-то время наблюдал за хутором. Затем приблизился к старому трухлявому пню, присел возле него. Подозрительно огляделся вокруг, достал из-за пазухи свернутый в трубочку листок бумаги и быстро сунул его в едва приметное отверстие под пнем. Засыпал отверстие опавшими листьями и, пригнувшись, не спеша потрусил от поляны в лес.

«Сейчас, хлопчики, вам надобно меня брать, — спокойно рассуждал он. — Куда и зачем я шел, вы уже выведали и установите за мнимым пнем-тайником наблюдение. Теперь требуется не упустить меня, по вашей прикидке, связника. Так поспешайте, хлопчики, поспешайте!»

Неизвестные преследователи словно услышали слова Шершня. Он только собрался прошмыгнуть мимо раскидистого куста лещины, как из-за него навстречу выступили трое. Пятнистые маскхалаты, кубанки со звездами, кинжалы и пистолеты на поясах. У того, что посредине, в руках автомат, у двух других — дегтяревские пулеметы, у всех пальцы на спусковых крючках… Казаки-пластуны! Те, что за несколько дней обжили эти леса и горы как собственное подворье и уже уничтожили не одну группу боевиков, привыкших чувствовать себя в здешних местах хозяевами. Значит, чутье не подвело Шершня.

Эсбист, изобразив на лице страх, отпрянул назад, и тогда из-за деревьев справа и слева от куста появились еще двое. Такие же маскхалаты и кубанки, в руках ППШ.

— Перестань стрибать, дядько! — весело проговорил автоматчик, преградивший вместе с пулеметчиками ему дорогу. — Лучше скажи, що в лесу делаешь?

Молодое красивое лицо, правда, больше смахивающее на девичье, чем на мужское… Тонкие черные усики-ниточки над верхней губой… Губы расплылись в довольной ухмылке.

— Чего молчишь, друже? Небось, задумал поохотиться? Доброе дело, — балагурил усатый, подходя к Шершню вплотную. — Только знаешь, отдай-ка эту штуковину мне… — короткий, резкий рывок — и автомат эсбиста оказался у казака. — Да и парабеллум, полагаю, тебе ни к чему. А гранаты зачем? Рыбу глушить и каменюкой можно… ежели, конечно, наловчиться добре. А кинжал у тебя острый? Как бритва.

Разоружив Шершня, усатый приказал ему вывернуть карманы и расстегнуть ремень, снять сапоги и размотать портянки, задрать до коленей штанины. Затем он тщательно обыскал задержанного со всех сторон и, пока тот обувался и приводил себя в порядок, продолжил расспросы.

— Так куда собрался, дядько? Опять молчишь? А оружие где взял? Наверное, нашел? Ты немой, что ли? А может, от радости, що нас повстречал, язык отнялся? Тогда признавайся, где живешь?

— В Крышталевичах, — с заиканием выдавил Шершень.

— Да ну? — притворно удивился усатый. — Знаешь, друже, а ты прямо-таки везунчик! Мы тоже как раз в Крышталевичи собрались. Может, по старой дружбе пустишь переночевать?

У Шершня внутри все запело. Выходит, он не ошибся, приведя казаков за собой к этому хутору. Что они сейчас еще могут сделать, если не отвести его в Крышталевичи? Пристрелить на месте? Однако он, судя по всему, нужен им живым… Таскать с собой по лесу? Опасно и обременительно… Доставить в город? Но туда без малого сорок верст, а впереди ночь.

Казак окинул сжавшегося в комок задержанного критическим взглядом, поправил на его голове шапку, одернул сзади пиджак.

— Значит, ты из Крышталевичей. Тогда подскажи, як туда побыстрей попасть.

— С поляны, где хутор стоит, в село прямая стежка ведет, — угрюмо ответил Шершень. — Полторы версты — и наша околица.

— Верно, — согласился усатый. — А потому шагай поначалу до хутора, а оттуда по стежке до Крышталевичей. Ступай…

Уловив на себе непонимающий взгляд Шершня, он подтолкнул его стволом автомата.

— Чего стоишь? Наша компашка приглянулась? Расставаться не хочется? Ничего, до Крышталевичей один дотопаешь, а у околицы снова встретимся. Поспеши, а то бабка, небось, тебя уже заждалась.

Пробираясь через лес до хутора, а затем шагая по узкой тропке до Крышталевичей, Шершень, как и прежде, не видел вокруг себя ни единого живого существа и не слышал ни одного подозрительного звука. Но теперь уже не чувствовал, а знал наверняка, что враги рядом, а сам он постоянно на мушке. «Хитры, сволочуги, — с невольным уважением к казакам думал эсбист. — Мало того, что меня одного пустили как приманку при возможной встрече с моими дружками, так и сами будто сквозь землю провалились. Битые хлопцы… Останусь жив, обязательно займусь ими».

Казаки опять появились рядом с ним в сотне метров от села. Было их уже не пятеро, а семеро. «Хитры, хлопчики, ох хитры, даже передо мной, безоружным, страховались. Ловкачи!.. А потому надобно гнать вас из леса как можно скорее, — еще раз подумал эсбист. — Дай бог лишь уцелеть, а уж вами я займусь по-настоящему».

— Не притомился, дядько? — насмешливо спросил все тот же усатый казак, по-видимому старший группы. — Может, зайдем передохнуть куда-нибудь? К примеру, в комитет?

— Воля ваша, — безразлично ответил Шершень.

Переселенческий комитет вместе со штабом местного отряда самообороны обосновался в крепком кирпичном здании бывшей управы. Над крышей плескался по ветру красно-голубой флаг,[32 - Национальный флаг УССР.] перед крыльцом расхаживали двое молодых парней с красными повязками на рукавах и с немецкими винтовками в руках. Казаков здесь, по-видимому, хорошо знали, потому что пропустили в здание без всяких расспросов.

— День добрый, друже сержант, — приветствовал усатого казака дежурный. — Бандита из норы выволокли?

— Похоже, что да. Говорит, из вашего села. Признаешь землячка?

Дежурный внимательно осмотрел Шершня с головы до ног, не поленился дважды обойти его кругом.

— Никогда не было у нас такого. И сейчас нет… Ежели, конечно, его пришлая сучка только что не ощенила.

— Ошибиться не можешь?

— Шуткуешь, казаче? — обиделся дежурный. — Я туточки родился и свои тридцать два года день в день прожил. Всех сельских петухов по крику различаю. Не наш он, это тебе любой сельчанин скажет.

— Я тоже так думаю. А Василь здесь?

— На заднем дворе. Ночью в лес со своими хлопцами собирается, вот и муштрует их.

— Будь ласка, покличь его.

Через минуту дежурный появился вместе с огромного роста детиной в польских офицерских брюках и меховой безрукавке поверх советской гимнастерки. Высокие, густо смазанные дегтем сапоги, смушковая шапка с красной звездой, через грудь крест-накрест пулеметные ленты, на левом плече стволом вниз МГ с примкнутым магазином-кругляшом. На боку парабеллум, за поясом несколько немецких гранат с длинными деревянными ручками.

— Рад видеть, друже! — улыбнулся он, встряхивая сержанта за плечи. — С чем явился?

— Не с чем, а с кем, — поправил его казак. — Изловил в лесу занятного птаха, а кто такой — и я не знаю, и он не говорит. Может, тебе знаком.

Детина, не сходя с места, протянул к Шершню руку, ухватил за борта пиджака и притянул к себе, пристально всмотрелся в лицо.

«Смотри, смотри, только вряд ли что высмотришь. Крейцер цена была бы мне, референту службы безпеки, если бы меня мог узнать в лицо каждый встречный. А вот я тебя, Василь Горобец, хорошо знаю».

Бывший малоземельный крестьянин, подрабатывавший на жизнь кузнечным ремеслом. Весной 1942 года его хутор был сожжен аковцами, и Василь Горобец с тремя сыновьями ушел в лес. Однако в отличие от большинства подобных украинских беженцев, искавших спасения от оккупантов и польских шовинистов в ближайших сотнях ОУН, он создал свою боёвку. Провел несколько смелых, результативных операций против немцев и аковцев, что способствовало росту его личной популярности и быстрому увеличению численности боевки. К концу года он уже командовал крупным, хорошо вооруженным отрядом, в районе дислокации которого не было житья ни фашистам, ни аковцам.

Бывший кузнец проводил политику, в корне расходящуюся с приказами, которые спускала оуновская служба безпеки формированиям УПА. Так, он не уничтожал советских военнопленных, сбежавших из немецких концлагерей, и принимал в свой отряд, доверяя им даже командные должности. Он установил контакт с командованием расположенных поблизости подразделений Армии Людовой и участвовал вместе с ними в разгроме нескольких фашистских гарнизонов. В его отряде нашла приют часть партизан-ковпаковцев, рассеянных карателями в нефтеносных районах восточных Карпат. Не найдя общего языка со строптивым кузнецом, главари местных сотен УПА дважды пытались уничтожить его отряд, но безуспешно.

С приходом Красной Армии Василь Горобец стал одним из инициаторов переселения «польских» украинцев на землю предков — в пределы Советской Украины. Когда же бандформирования УПА начали террор против переселенцев, он был назначен командиром отряда самообороны в Крышталевичи, крупное украинское село. Прекрасно зная местность, имея в составе отряда самообороны немало своих бывших партизан, обладающих опытом ведения лесной войны, он стал грозой для здешних оуновцев…

— Не знаю такого, — произнес Горобец, ставя Шершня на пол, но не выпуская из рук. — Наверное, мелкота какая-то, простой боевик. Всю тутошнюю бандитскую верхушку я до одного в обличье знаю.

— Возможно, — сказал сержант. — Хотя… — в его голосе прозвучало сомнение. — По моему разумению, в тройке, с которой он шел, старшим был именно он. Ну да ладно, що тут гадать… Его дружкам от моих хлопцев никуда не деться, наверное, их тоже уже стреножили. Соберем всю троицу вместе, тогда и поговорим.

— Зачем ждать? — возразил бывший кузнец. — У него что, языка нет? Есть. Сейчас все нам и расскажет.

Горобец легонько отодвинул Шершня на расстояние своей вытянутой руки, после чего с такой силой рванул к себе, что у того потемнело в глазах, а голова закачалась из стороны в сторону, как маятник.

— Из чьей сотни? Хрына? Стаха? Бира?

— Хрына… — пролепетал Шершень.

— Куда и зачем шел?

— В сотню Стаха. Зачем — не знаю. Пан сотник велел сопровождать связника с пакетом.

— Врет, — раздался насмешливый голос сержанта. — Насчет связника не знаю, а у него имелось свое задание.

— Выходит, брешешь? — угрожающе процедил сквозь зубы Горобец, нахмурив брови. — Или меня за дурня принимаешь? А может, забыл обо всем? Ничего, сейчас вспомнишь… С моей и божьей помощью.

Он коротко размахнулся свободной рукой, но ударить не успел.

— У меня было свое задание, — быстро заговорил Шершень, выражением лица и всем видом желая показать якобы охвативший его ужас. — Оставить под пнем записку. Но кто и когда должен ее забрать — не знаю. Христом-богом клянусь.

— Вот теперь больше похоже на правду, — с удовлетворением проговорил сержант. — А кто явится за посланием — без тебя доведаемся. Да и твои дружки кое-що подскажут.

Тряся головой, Шершень вдруг, громко вскрикнув, повалился навзничь, принялся кататься по полу. Краем глаза успел заметить, что сержант и Горобец недоуменно переглянулись, а у дежурного от изумления отвисла челюсть

— Эй ты? Сказился, что ли? — раздался над Шершнем голос сержанта, и сильные руки прижали его к полу.

Вырвавшись, эсбист схватился обеими руками за живот и, громко подвывая, пополз в угол комнаты. Но тут на помощь сержанту подоспели Горобец с дежурным, и втроем им удалось удержать Шершня на месте. Брыкнув напоследок ногой, он жалобно заскулил и, распластав руки, замер. Глаза его закатились под лоб, язык наполовину вывалился изо рта, в уголках губ появилась густая пена.

— Неужто сдох? — испуганно спросил дежурный.

— Не верещи! — оборвал его Горобец. — Лучше тащи ведро с водой!

Поскольку перспектива быть облитым на ночь глядя водой Шершня не устраивала, он жалобно застонал и пошевелился. Приподнял голову, повел по сторонам отсутствующим взглядом.

Сержант похлопал Шершня ладонью по щекам, ухватил пальцами за подбородок, несколько раз открыл и закрыл ему рот. С силой ткнул ему кулаком в раздутый живот.

— Как каменюка, — сообщил он. — Ну прямо баба на сносях. С чего бы это? На неделю вперед нажрался? Причем на двоих с солитером? Ну прямо чудо чудное.

Никакого чуда здесь не было. Напрасно совсем недавно Шершень с пренебрежением вспоминал о «Центральной академии для членов ОУН» в Берлине: именно там его обучали симулировать внешние признаки ряда болезней, в том числе и разного рода припадки. Как кстати это пригодилось сегодня!

Шершень приподнялся на локтях, его взгляд остановился на дежурном. Будучи неплохим психологом, он уже определил, что самое сильное впечатление разыгрываемая им комедия оказывает на этого, возможно храброго, но явно излишне доверчивого человека.

— Врача… врача, — еле слышно, словно через силу, прошептал эсбист. — Христом-богом молю.

— Может, на самом деле лекаря покликать? — спросил дежурный, глядя попеременно на Горобца и сержанта. — А то как бы ненароком лиха не приключилось.

— Коли имеется — позовите, — равнодушно сказал сержант. — Пускай глянет на него. Может, чем-либо поможет.

— Врача, врача, — продолжал настойчиво повторять Шершень. — Врача…

— Ладно, пошли кого-нибудь из хлопцев за фельдшером, — приказал Горобец дежурному. — Кто знает, что он еще вытворить можег.

Наконец-то! Именно из-за этих слов Шершень и отдался в руки казаков возле Крышталевичей, из-за них так старательно разыгрывал представление с припадком.

Он поманил к себе пальцем дежурного, и когда тот склонился над ним, громко зашептал:

— Спасибочки. Не дал пропасть душе христианской… Припадок это у меня, уже не впервой. С младенчества я такой. Медицина говорит — нервы плохие, — он перевел дыхание, с мольбой заглянул в глаза дежурного. — А лекарю передайте, чтоб обязательно захватил с собой шприц, что-нибудь обезболивающее и стрептоцид.

— Что он там бормочет? — поинтересовался Горобец.

— Говорит, что припадочный… с детства. Укол ему надобен. Просит, чтобы лекарь прихватил с собой шприц и… — дежурный запнулся, глянул на Шершня. — Что еще потребно?

— И любое обезболивающее, — подсказал эсбист. — Вы лучше запишите…

Дежурный достал из ящика стола лист бумаги, карандаш, начал медленно писать. «Шприц, любое о-без-бо-ли-ва-ю-щее, — бормотал он себе под нос. — Ст-реп-то-цид…»

— Добавьте «белый», — заметил Шершень. — Стрептоцид бывает белый и красный… Мне нужен только белый.

Дежурный поманил к себе одного из вооруженных парней, выглядывавших из соседней комнаты, по-видимому, караульного помещения.

— Держи записку и мигом к лекарю. Скажешь, пускай немедля поспешит к нам. И прихватит с собой все, что мной написано. Бегом…

Парень исчез, и Шершень облегченно вздохнул. Главное сделано: его человек в Крышталевичах получит записку с паролем и условным текстом и придет к нему на выручку. Обязательно придет, ибо это не простой боевик, а надежный, не раз проверенный человек СБ, знающий Шершня.

— Счастливо оставаться, хлопцы, — проговорил сержант, поднимаясь с лавки. — Навестил вас — пора снова в лес. Небось, мои казачки уже прихватили его дружков, — кивнул он на Шершня, — и меня заждались.

Вслед за сержантом ушел Горобец. Однако вместо него из караульного помещения появились два парня с немецкими автоматами в руках. Один уселся на лавке у входной двери, второй — в паре шагов от лежащего на полу Шершня.

— Бандит, казаки из лесу доставили. Обещают привести еще пару его дружков, — объяснил им ситуацию дежурный. — Утром на машине отправим их с охраной в город. А покуда не спускайте с него очей.

Посыльный возвратился минут через десять, вместе с ним был щупленький, юркий человечишко лет пятидесяти. Вытянутое лисье личико, редкая бороденка, бесцветные глазки… Не первой свежести белый халат, в руке саквояж из толстой кожи.

— Юлий Остапович, — обратился к нему дежурный, — будьте ласка, займитесь им, — указал он на Шершня. — Говорит, что припадочный, укола просит. А может, придуривается.

— Сейчас все узнаем, — писклявым голосом проговорил фельдшер, опускаясь возле пациента на корточки и беря его за запястье. — Ого, как пульс бьется. На что пан жалуется? — спросил он у Шершня.

— Голова болит, живот режет и распирает. Тошнит — мочи нет, — скривившись, ответил тот. — И припадки с младенчества… Помогите, доктор. Век не забуду.

Фельдшер заставил Шершня показать кончик языка, заглянул ему в рот, измерил температуру. После всего этого сокрушенно покачал головой и торжественно изрек:

— Необходимо серьезно лечиться. В стационаре… Я могу помочь только одним — сделать укол.

Он раскрыл саквояж, достал шприц, ампулу. К фельдшеру приблизился дежурный. Расстегнул кобуру пистолета, положил ладонь на его рукоять.

— Осторожней с ним, Юлий Остапович, — предупредил он. — Бандит это, лесовик. А они народ отчаянный. Схватит ножницы — и по горлу… себя или вас.

Пока фельдшер делал укол, дежурный не спускал с Шершня глаз. Это было совсем некстати: напрочь летел вариант, согласно которому фельдшер должен был передать Шершню оружие во время его осмотра или при оказании помощи. Значит, оставался другой вариант, более сложный и потому рискованный.

Юлий Остапович убрал шприц в саквояж, достал оттуда бумажный пакетик с каким-то порошком. Попросил одного из караульных принести стакан воды и велел пациенту выпить порошок.

— Это слабительное, — объяснил он. — Наверное, съели что-нибудь несвежее или ядовитое. Плохие грибы, к примеру… Пустяки, сбегаете несколько раз по нужде — и все будет в порядке.

Фельдшер щелкнул замком саквояжа, поднялся с корточек, глянул на дежурного.

— Я сделал все, что в моих силах. Припадок не повторится. Верно, больной принял слабительное и ему придется… сами понимаете. Начнется это примерно через полчаса. Ничего, нужник у вас под боком, так что это не проблема.

— Пускай сидит там хоть всю ночь, — ухмыльнулся дежурный. — Лишь бы к утру был на ногах.

Шершень понимал, что слова фельдшера адресованы ему. «Нужник у вас под боком…» Значит, оружие будет оставлено там. «Примерно через полчаса…» Тоже ясно: столько времени необходимо Юлию Остаповичу, чтобы раздобыть лошадей и организовать огневое прикрытие для бегства своего начальника.

Когда фельдшер, простившись, покинул помещение, Шершень немного постонал и затих. Но вот большие часы в деревянном футляре, висящие над столом дежурного, показали, что с момента ухода Юлия Остаповича прошло полчаса. Пора!

Шершень протяжно взвыл, схватился руками за низ живота. Вначале какое-то время сидел на полу, затем вскочил на ноги.

— Началось? — с любопытством спросил дежурный и посмотрел на часы. — Как раз через полчаса. Все, как говорил лекарь. — Он перевел взгляд на караульных. — В нужник его. Иначе он туточки дух устроит…

Один из хлопцев ткнул Шершня стволом автомата в бок, указал на дверь.

— Топай. Да поживей.

Согнувшись и держась руками за живот, эсбист засеменил к выходу из помещения, оба караульных с автоматами навскидку последовали за ним.

— Не спускать с него глаз, — раздался вдогонку голос дежурного. — Один пускай сторожит у двери нужника, а другой ходит вокруг. В случае чего — строчите по ногам.

Очутившись в туалете, Шершень торопливо забегал глазами по сторонам. Итак, где может быть пистолет? У самой земли в узкой щели между двумя отошедшими друг от друга досками? Пусто… В темном отверстии под крышей, где одно из бревен чуть скособочилось влево и отошло от потолочного перекрытия? Тоже ничего нет… На нешироком деревянном уступе-карнизике, служащем основанием для квадратного затянутого паутиной оконца? Наконец-то угадал!

Он подбросил на ладони небольшой дамский браунинг с отделанной перламутром рукоятью, быстро осмотрел его. Н-да, не боевое оружие, а театральная хлопушка, но… дареному коню в зубы не смотрят. Ничего, стрелять первым будет он и притом в упор.

Когда конвоир, ходивший вокруг нужника, оказался рядом со своим напарником, топтавшимся у двери, Шершень ударом ноги распахнул дверь и выпрыгнул наружу. Первый выстрел он сделал в лицо комитетчику, стоявшему у двери, два следующих — в спину его товарища, собравшегося завернуть за угол нужника. Как ни заманчиво было завладеть оружием убитых, обстановка диктовала другое: часовые у крыльца уже срывали с плеч винтовки, а до леса, где Шершень мог найти спасение, было никак не меньше двухсот — двухсот пятидесяти метров. И петляя из стороны в сторону как испуганный заяц, он что есть сил припустил к опушке.

Шершень успел пробежать всего несколько шагов, как сзади затрещали винтовочные выстрелы, пули взвизгнули над головой. Это являлось грозным предупреждением, и он сразу повалился в траву. Работая локтями, отполз подальше от места падения, осторожно приподнял голову, оглянулся. Один из часовых продолжал стоять у крыльца, зато второй находился на полпути к нужнику. А со стороны заднего двора на звуки стрельбы уже спешили еще несколько вооруженных комитетчиков во главе с Горобцом.

Но тут из леса длинными очередями зачастил МГ, ему вторили два шмайссера. Бежавший за Шершнем часовой юркнул за нужник, комитетчики залегли и открыли ответную стрельбу по лесу. Воспользовавшись этим, Шершень быстро пополз к опушке.

В кустах за пулеметом он увидел Юлия Остаповича, справа и слева от него вели огонь из автоматов два незнакомых Шершню хлопца в селянской одежде. Еще один виднелся дальше за деревьями с парой лошадей

— Уходишь со мной! — крикнул Шершень на бегу фельдшеру. — В селе тебе делать больше нечего.

Подбежав к лошадям, он вырвал у парня поводья, раздраженно бросил:

— Чего стоишь? К пулемету! А поскачем — уводите погоню в другую сторону.

Шершень вскочил в седло, и тут пуля ударила его в плечо. Выругавшись и не дожидаясь Юлия Остаповича, погнал коня в лес.

5


Стоявший у дверей кабинета парень ничем не напоминал бандита. Обыкновенная крестьянская одежда, грубые сапоги, старенькая шапка с потертым местами мехом… Круглое глуповатое лицо, испуганные глаза, взъерошенные волосы… Голова понуро опущена, длинные руки вытянуты по швам. Этот оуновец разительно отличался от своего напарника, захваченного вместе с ним вчера в лесу казачьей разведгруппой. Тот, едва очутившись в кабинете, сразу заявил, что ничего не скажет, и сдержал свое обещание.

— Проходи и садись, — проговорил Дробот, указывая оуновцу на табурет против своего стола.

Парень, опасливо косясь на капитана, опустился на краешек табурета.

Да, хлопчик, вряд ли такому, как ты, многое известно. Ничего, ему, Дроботу, пригодится все, что ты наверняка должен знать.

— Из чьей банды? — спокойно спросил Дробот.

— Пана сотника Хрына, — незамедлительно последовал ответ.

— Давно у него?

— С лета. После того, как аковцы спалили наше село.

— Чем занимался в банде?

— Что велели. У пана, Хрына дисциплина — ого-го. Слово против вымолвил — и удавка на горле. По струнке все перед ним ходят. Пан сотник из кадровых офицеров… И при поляках им был, и при германе.

Врешь, хлопчик! «Что велели»… Сопровождать такого птаха, что выпорхнул из Крышталевичей, кому попало не доверят. Ведь всех, кто вызывает у оуновских главарей хоть малейшее подозрение, они держат под надзором СБ в бандах и никогда не посылают в разведку или связниками… Так что тебе есть что рассказать. Вот только как вызвать тебя на откровенность?

По низу живота полоснуло словно ножом, боль рванулась вверх, отозвалась в груди. Капитана, как обычно в таких случаях, бросило в пот, в голове зашумело. Как некстати! Неужели придется прервать допрос? А может, приступа не последует?

Дробот опустил левую руку, прикрываясь крышкой стола, начал легонько массажировать живот. Бесполезно! Внутри живота будто разложили костер, боль волнами распространялась по всему телу, в голове уже не щумело, а гудело. Наверное, от боли он на какой-то миг прикрыл глаза, потому что не успел заметить, когда оуновец толкнул на него стол. Он почувствовал сильный удар в грудь, чтобы не повалиться на пол, ухватился правой рукой за край подоконника и краем глаза увидел, как через наклонившийся стол к нему стремительно метнулся допрашиваемый. Как отличался он сейчас от того глуповатого сельского хлопца, каким выглядел всего несколько минут назад! Лицо потеряло добродушие и стало жестким, рот искривился в злобном оскале, глаза полны ненависти.

Дробот выпрямился, но резкий толчок головой в бок повалил его на пол, и тотчас оуновец навалился сверху. Его руки потянулись к горлу капитана. Однако тот пере хватил их в воздухе, и некоторое время они катались по полу, попеременно оказываясь то вверху, то внизу.

Внезапно живот резануло снова, да так, что капитан от боли разжал свои пальцы на руках оуновца. И тот не замедлил воспользоваться этим. Схватив Дробота за волосы, он дважды ударил его головой о пол и вцепился в казачью кобуру. Мгновение — и бандит прыжками уже мчался к окну, на ходу передергивая затвор пистолета. Шустрый хлопчик! Да уж больно самонадеянный, коли осмелился оставить за собственной спиной живого казака! Приподнявшись на левом локте, капитан выхватил из ножен кинжал и метнул его в оуновца. Клинок вошел туда, куда и был послан: под левую лопатку на расстояние трех пальцев от позвоночного столба.

Поднявшись с пола, Дробот доковылял до стула и несколько минут, бессильно опустив руки, сидел с закрытыми глазами. Когда боль в животе исчезла, он постарался дать оценку случившемуся.

Итак, разведчики выполнили его приказ и захватили живыми трех бандитов. Результат этого оказался равен нулю: один пленник смог сбежать из-под стражи, второй наотрез отказался давать какие-либо показания, третий без малого не отправил на тот свет самого капитана. Веселенькая троица! А кто поручится, что и другие захваченные в плен оуновцы станут вести себя по-иному? Ведь те, кто их посылает на задание, вовсе не дураки и хорошо знают, кому и что можно доверять… Пожалуй, нужно изменить тактику: установить тесный контакт с командиром Крышталевичского отряда самообороны Горобцом и с его помощью ускорить подготовку к операции «Квочка». Разгром же банд даст иной контингент пленных: не фанатиков из службы безпеки и их людей, а рядовых оуновцев. А это должен быть совсем другой человеческий материал.

Николай Николаевич вытер салфеткой усы, отставил от себя стакан с недопитым чаем.

— И все-таки, Игорь, я с вами в корне не согласен, — сказал он. — То, что хочу донести до вашего сознания, вовсе не измена моим прежним принципам. Это, если желаете, переоценка ценностей с точки зрения реалий сегодняшнего дня.

Мужчина лет тридцати, сидевший за столом напротив бывшего генерала, иронически усмехнулся.

— Уважаемый Николай Николаевич, вас трудно понять. Три года вооруженной борьбы с диктатурой большевиков, почти четверть века пребывания по их вине в эмиграции — и на тебе… Они создали новую Россию, возродили непобедимую русскую армию, на их стороне правда истории, будущее человечества. Если бы я сам не слышал этих слов из ваших уст, никогда не поверил бы в подобное. Просто уму непостижимо.

— А вы попытайтесь постичь, для этого внимательно следите за моей мыслью. Мы, белые генералы, прежде всего воевали за что-то. За великую Россию, какой мы хотели ее видеть… И уже потом против кого-то, против тех, кто нес России зло. Как воевали до этого против японцев и немцев, как сражались бы против любого другого врага, несущего уничтожение нашей Родине. За свой идеал России мы не щадили жизни. Погибли в боях генералы Корнилов и Марков, Дроздовский и Каппель, умер в тифозном бараке генерал Мамонтов. Однако жертвы оказались напрасны — мы потерпели поражение.

Казалось бы, теперь должен наступить закономерный финал российской драмы — гибель самой России. Но случилось обратное — Россия возродилась из крови и пепла более могущественной, нежели была прежде. А подвиги Красной Армии в этой войне затмили воинские деяния старой русской армии, на смену которой она пришла. Как прикажете понимать сей исторический парадокс? Выходит, и мы, и большевики сражались за одно и то же? За славу и величие России?.. Только находились под разными стягами и торили пути к своей цели с разных сторон. Горе таких, как я, в том, что в пыли разрушаемой большевиками Российской империи мы не замечали фундамента новой державы, которую они возводили на развалинах старой. Так почему я не могу признать свои былые ошибки и примириться с существованием новой России? Отчего должен и поныне оставаться ее врагом?

— Потому, Николай Николаевич, что в своих философских мудрствованиях вы перемешали грешное с праведным, — с раздражением ответил Игорь. — Поймите главное: величие большевистской России основано на горе и лишениях таких, как вы. А теперешняя красная Россия так же чужда и враждебна вам, бывшему белогвардейскому генералу, затем политэмигранту, как и четверть века назад. Вам нет в ней места, ваш удел — прозябание на чужбине. А вы говорите о каком-то примирении с большевиками, поете хвалу их армии.

Бывший генерал снисходительно улыбнулся.

— Игорь, вы путаете трагедию отдельной личности или даже крах целого общественного класса с поступью истории, с ее правдой. Да, я потерпел поражение как индивидуум, зато победило то, что во сто крат важнее, — новое начало в судьбе России. По сравнению с этим фактом горе или счастье любого из нас ничего не стоит.

— Об этом предоставьте судить мне самому, — скривил губы Игорь. — О трагедии личности и о поступи истории хорошо рассуждать в семьдесят лет, а не в двадцать восемь. — Он нервным движением руки отбросив назад упавшую на лоб прядь волос. — Впрочем, это ваше дело, прощать большевиков или нет, приветствовать их вторжение в Европу или преградить ему путь. Но я потомок князей Мещерских, не простил им ничего. Большевики исковеркали всю мою жизнь, и я не прощу им этого никогда! Особенно своих ран, полученных в сорок первом под Смоленском и в сорок втором на Кавказе! — выкрикнул Игорь. — Для меня нет новой России, а есть Совдепия, которая всегда будет оставаться моим врагом!

— В таком случае мне вас просто жаль, князь, — спокойно проговорил Николай Николаевич. — Я, конечно, сочувствую вашему горю, однако нельзя возводить его в абсолют. Тем более допускать, чтобы чувство мести брало верх над разумом и заглушало в душе все остальные чувства, в том числе такое святое, как любовь к Родине.

— Позвольте с вами не согласиться, Николай Николаевич, — вступил в разговор сидевший рядом с бывшим генералом мужчина с благообразным лицом. — Почему вы считаете, что в наше время продолжение борьбы с большевизмом является бесперспективным делом? Только потому, что они победили в войне с Германией? Да-да, победили… — твердо повторил он, заметив, что Игорь намерен возразить ему. — Но этот результат говорит опять-таки не о силе большевизма, а о том, что Германия допустила в ходе подготовки к войне ряд весьма существенных просчетов и была за это надлежащим образом наказана.

Откинувшись на спинку кресла, Николай Николаевич рассмеялся. Громко, весело, заразительно, как чаще всего смеются дети.

— Побойтесь бога, Николай Иванович! Подумайте, что говорите! Рассуждать подобным образом простительно князю, но никак не вам, кадровому русскому офицеру, полковнику, умудренному опытом контрразведчику! Конечно, всякая битая сторона и оказывается битой, что была или слабее победившей, или допустила в ходе борьбы непростительные ошибки. Дабы понять сию элементарную истину, не нужно иметь ни большого ума, ни являться военным авторитетом. А вот чтобы подойти к себе и противнику объективно и правильно разобраться в причинах своей и его слабости и силы, в допущенных обеими сторонами ошибках и просчетах, для этого действительно нужны незаурядный ум и гражданское мужество. Всё то, чего когда-то не хватало мне, а вам не хватает и поныне. Однако простите, что перебил вас.

— Ничего страшного, Николай Николаевич. Куда страшней то, что в последнее время мы перестали понимать друг друга… Но вернемся к теме нашего разговора. Да, мы и Германия каждый в свое время потерпели крах в битве с большевизмом. Ну и что? Разве у него не осталось других врагов? Как бы не так! Англия и американские Соединенные Штаты — вот наши главные союзники в завтрашней борьбе с Советами. Они уже не повторят ни наших ошибок, ни тех, что допустила Германия.

— Вот еще одна ваша ошибка, Николай Иванович. Рассудите сами, кто или что может угрожать стране, одержавшей верх в такой войне? Англия и Соединенные Штаты, о которых вы упомянули? Не думаю. Скажу больше, убежден, что вскоре после окончательного поражения Германии та или иная форма большевизма восторжествует в значительной части европейских государств.

— Отчасти согласен с вами, Николай Николаевич. Сейчас в Европе некому воевать против большевизма. Но это реалии сегодняшнего дня, а не завтрашнего.

— Господа, вы совсем забыли о времени, — раздался голос еще одного мужчины, находящегося за столом. — Через сорок минут наступает комендантский час, а вашей полемике не видно конца. Стоит ли из-за таких пустяков ломать копья и отвлекаться от чаепития?

— Это вовсе не пустяки, господин войсковой старшина,[33 - Войсковой старшина — казачье офицерское звание, соответствующее армейскому подполковнику.] — строго сказал Игорь, с заметной неприязнью глядя на мужчину. — Так что ваша ирония по данному поводу неуместна.

Войсковой старшина не спеша повернулся в кресле, с подчеркнутым любопытством, словно видел его впервые, посмотрел на Игоря.

— Да ну? — насмешливо спросил он. — А впрочем, ваше сиятельство, вы правы. Мне не дождаться краха большевизма, а вы, конечно же, надеетесь до него дожить. И не просто дожить, но и вернуть себе все, чего вас лишили красные. Только вот маленькая неувязка: как вы собираетесь доказать свое отношение к князьям Мещерским? Согласно распускаемым вами слухам, после гибели родителей вас из России вывезла какая-то дальняя родственница, ныне покойная. Никаких документов о рождении у вас нет, иных свидетельств вашего сиятельного происхождения тоже, статью и обличьем на князя вы не смахиваете…

— Как вы смеете? — крикнул Игорь, вскакивая на ноги. — Да я…

— Что — я? — грубо оборвал его войсковой старшина. — Потребуешь сатисфакции? Валяй… На чем будем биться: на винтовках со штыками или на саблях? Только учти, что в подобного рода забавах я преуспел еще в Галлиполи.[34 - На турецком полуострове Галлиполи были размещены лагеря для русских белогвардейских войск, отступивших с территории Советской России. Для «поддержания воинского духа» Врангель разрешил в них офицерские дуэли на холодном оружии.] Так что подожми хвост, щеня.

Побледнев, Игорь сунул руку во внутренний карман пиджака, но Николай Иванович ухватил его за запястье.

— Образумьтесь, капитан! — И когда Игорь опустил руку, полковник повернулся к войсковому старшине. — А вы, Яков Филимонович, держите себя в рамках.

Войсковой старшина лениво зевнул, удобнее устроился в кресле. Был он чуть грузноват, широкоплеч, с короткой крепкой шеей… Крупный нос, усы с лихо закрученными концами, густой чуб, нависший над левым глазом. Если перед тремя его сотрапезниками стояли стаканы с чаем и розетки с вареньем, то перед ним хрустальный графинчик с водкой и тарелка с квашеной капустой и солеными огурчиками.

— А ведь Яков Филимонович прав, гостям пора уходить, — сказал Николай Николаевич, посмотрев на часы. — Если, конечно, они не пожелают остаться ночевать у меня.

— Увы, это исключено, — ответил Николай Иванович. — Так что, господа, надо прощаться.

Он поднялся из-за стола, подошел к вешалке. Снял с нее свое легкое осеннее пальто и вдруг, словно что-то неожиданно вспомнив, хлопнул себя ладонью по лбу и обернулся к бывшему генералу.

— Николай Николаевич, вы полагаете, что ЧК на самом деле решила оставить вас в покое?

— Думаю, что так. Иначе зачем им потребовалось отпускать меня?

— Возможно, хотят узнать, кто и зачем ходит к вам. Между прочим, чекисты не интересовались кругом ваших знакомых?

— Вы уже спрашивали об этом и получили ответ. Повторю еще раз. Можете быть спокойны, Николай Иванович: мое пребывание в ЧК нисколько не грозит вашей безопасности.

— Верю вам. Однако поймите, что это выглядит несколько странно: вначале арестовать вас, а затем отпустить. Не похоже на ЧК.

— А уж об этом судить не мне. Чекисты — ваши коллеги, так что в правилах подобных игр вы должны разбираться лучше меня. Между прочим, я сейчас вспомнил одну деталь, связанную с моим посещением ЧК. Совершенно случайно мне удалось увидеть несколько зверски убитых красноармейцев и услышать, что это могли сделать наши здешние соотечественники. Неужели такое возможно?

Николай Иванович с удивлением посмотрел на бывшего генерала.

— Почему бы и нет? Большевики сначала заставили нас покинуть Родину, а теперь явились к нам и сюда. А русские никогда не приветствовали своих врагов цветами.

— Я тоже русский, однако отчетливо провожу границу между вооруженным сопротивлением и бессмысленной жестокостью. Посему считаю, что подобные террористические акты свидетельствуют лишь о непонимании их организаторами сложившейся в Польше и во всей Европе ситуации.

— Мы опять не сходимся с вами во взглядах, Николай Николаевич. Я не столь легко изменяю своим принципам, как вы, и до сих пор убежден, что борьба с большевиками не должна прерываться или ослабевать ни на миг. У нас, русских противников большевизма, должен быть единственный принцип: борьба с ними всегда, везде и всеми доступными способами.

— Другими словами, вы на стороне убийц тех красноармейцев?

— Я на стороне всякого, кто считает большевиков своим врагом и сражается против них.

— Исчерпывающий ответ… Разрешите вопрос иного плана: вам не приходилось на днях встречаться с супругой генерала Ковалева?

На лице Николая Ивановича мелькнуло удивление.

— С Марьей Карловной? Но ведь она с их превосходительством генералом Ковалевым еще месяц назад покинула эти места. Как мне известно, их путь лежал в Лозанну.

— Об этом наслышан и я. Но представьте, вчера утром я встретил ее. И где бы вы думали? Шел с рынка мимо комендатуры, а она выходила оттуда. Когда я поздоровался с ней, она изменилась в лице и сделала вид, что не знает меня. Затем отвернулась и быстро прошла мимо.

— Вы не могли ошибиться?

— Это исключено. Правда, Марья Карловна была одета без присущей ей изысканности, но это была она. Дело в том, что я вначале услышал ее голос, а потом уже увидел. А голос Марьи Карловны нельзя спутать ни с чем.

— Так вы разговаривали с ней?

— Нет. С ней было еще несколько дам, и они беседовали между собой.

— И все-таки я склонен думать, что вы стали жертвой какого-то недоразумения. Посудите сами. Генеральша Ковалева и большевистская комендатура… Ваша случайная встреча и нежелание Марьи Карловны вас узнать. Прямо-таки фантасмагория.

— Это была она. Поэтому, Николай Иванович, у меня к вам будет просьба. Не знаю, в силу каких обстоятельств госпожа Ковалева сочла нужным скрыть наше знакомство, однако уверен, что они должны быть вескими. Ведь время сейчас такое тревожное и сложное, особенно для нас, людей без родины. Если встретите Марью Карловну, скажите ей, что ее положение я понимаю, на проявленную по отношению ко мне неучтивость не обижен и по мере своих возможностей готов оказать ей помощь. Обещаете?

— Конечно. Хотя признаюсь, что до сих пор считаю, что вы спутали госпожу Ковалеву с кем-то другим, внешне на нее похожим. — Николай Иванович надел пальто, взял в руки шляпу. Игорь и войсковой старшина уже стояли рядом с ним одетые. — Благодарим за ужин и беседу, ваше превосходительство.

— До свидания, господа. Всегда рад встрече с вами. Не забывайте старика и при случае заходите. Милости прошу…

Очутившись за калиткой и услышав, как сзади хлопнула дверь, за которой исчез провожавший их Николай Николаевич, войсковой старшина остановился.

— Деловой разговор, господин полковник.

— Весь внимание. Говорите…

— Наше посещение генерала ничего не дало. Мы не смогли установить, ни зачем он понадобился чекистам, ни ту информацию, которую они от него получили. Не так ли?

— Хуже того, Его неискренность с нами укрепила меня в самых мрачных предположениях.

— А с кем он мог быть искренним, господин полковник? С вами? Отлично зная вас как матерого белогвардейского контрразведчика и непримиримого врага большевизма? Или с нашим князюшкой? Этим господином без роду-племени, не имеющим в душе ничего святого и несколько лет лизавшим немецкие задницы?

— Как вы смеете? — срывающимся от ярости голосом воскликнул Игорь. — Предупреждаю вас…

— Помолчите, капитан, — оборвал его Николай Иванович. — А вы, Яков Филимонович, продолжайте.

— Зато меня он видит второй раз в жизни и не знает обо мне ничего. Вот я и ударю себя кулаком в грудь, признаюсь, что полностью разделяю его взгляды. Гляди, их превосходительство расчувствуется и сболтнет от избытка чувств что-либо лишнее. Не сболтнет — что я теряю?

— Мысль достойна внимания, но… У нас всего полчаса времени.

— К месту вашей ночевки минут двенадцать — пятнадцать ходьбы. Значит, я смело могу располагать пятью — семью минутами. Больше и не нужно.

— Идите, Яков Филимонович. Ждем вас через десять минут…

Открыв дверь и увидев войскового старшину, бывший генерал удивился.

— Яков Филимонович? Забыли что-нибудь или решили скоротать у меня ночь?

— Ни то и ни другое, ваше превосходительство. Просто весь вечер слушал чужие разговоры, а теперь решил сам поговорить с вами. Естественно, если вы тоже расположены к беседе.

— О чем говорите, Яков Филимонович?! Проходите в гостиную. Лизонька, водки и чаю! — крикнул бывший генерал в сторону приоткрытой двери в кухоньку, где у плиты хлопотала его жена.

— Николай Николаевич, ничего этого не нужно. Я крайне ограничен во времени. Разрешите сразу приступить к делу, из-за которого осмелился вас побеспокоить?

— Конечно, голубчик. Конечно…

— Ваше превосходительство, мы могли бы разговаривать как соотечественники, как бывшие товарищи по оружию, на худой конец, как знакомые. Но я хочу говорить с вами как честный человек с честным человеком. Поэтому прошу верить в мою искренность по отношению к вам и быть таким же ко мне.

Бывший генерал нахмурился.

— Итак, перехожу к делу. Я пришел с двумя целями. Первая: убедить, что разделяю вашу точку зрения в отношении Советской России, спекулируя на этом, попытаться войти к вам в доверие и выведать как можно больше сведений, относящихся к вашему пребыванию в ЧК. Как понимаете, эту информацию я обязан затем передать полковнику Сухову.

Николай Николаевич сложил на груди руки, с вызовом посмотрел на гостя.

— Понимаю, войсковой старшина, понимаю. Считайте, что вы уже втерлись ко мне в доверие… Итак, что вас с полковником Суховым интересует? Постараюсь сполна удовлетворить ваше любопытство.

— Господина полковника интересует многое, но все это нисколько не интересует меня. Поэтому лучше будем считать, что мне не удалось втереться к вам в доверие, — усмехнулся Яков Филимонович. — Давайте перейдем ко второй цели моего визита, которая интересует уже меня, а не господина Сухова. Ваше превосходительство, почему чекисты не применили к вам никаких репрессий? К вам, дворянину и генералу, командиру белогвардейского корпуса и личному другу таких врагов большевизма, как генералы Корнилов и Деникин? Наконец, одному из лидеров русской политической эмиграции в Польше?

— В вашем присутствии я уже отвечал на подобный вопрос, заданный мне полковником Суховым. Ничего к своим прежним словам добавить не могу.

— То есть большевики не сочли нужным мстить вам за прошлые заблуждения? Благородный жест с их стороны.

— Именно так, войсковой старшина. И никакая ирония по этому поводу неуместна.

— Я всецело доверяюсь вашему впечатлению и готов считать сегодняшних большевиков умными людьми. Ответьте, как, по-вашему, они могут отнестись к человеку, который начинал службу в Красной Армии, а затем перешел к белым. К человеку, который, очутившись в эмиграции, подавлял Болгарскую революцию двадцать третьего года и почти два года находился с вермахтом в России. Но который в конце концов понял всю гнусность совершенных им деяний и готов кровью искупить свою вину перед Россией… новой Россией. Могут ли они поверить такому человеку?

— На подобные вопросы трудно ответить однозначно. Лично я думаю, что только на слово они ему не поверят. Поймите, войсковой старшина, большевики — не добренькие дяди-всепрощенцы, а реалисты. Человеку, о котором вы говорили, прежде чем рассчитывать на снисхождение к себе, нужно будет доказать, что он на самом деле порвал с прошлым. А это доказывается не словами, а поступками.

— Мне тоже кажется, что дело обстоит именно так. Рад, что ваше превосходительство укрепили меня в этом мнении. А сейчас, Николай Николаевич, позвольте откланяться…

Сухов и Игорь, укрывшись в тени забора, ждали войскового старшину недалеко от калитки.

— Чем порадуете, Яков Филимонович? — сразу спросил бывший полковник.

— Думаю, что ничем. То ли я никуда не годный актер, то ли господину генералу действительно нечего добавить к уже сказанному, но моя миссия не увенчалась успехом. Тем не менее интерес чекистов к его превосходительству меня, мягко говоря, настораживает.

— Не их интерес к нему, а его неискренность с нами, своими друзьями, — поправил войскового старшину Сухов. — Но об этом, господа, поговорим в другой раз, когда будем располагать временем. А теперь прощаемся. Счастливого пути, Яков Филимонович.

Проводив взглядом войскового старшину, исчезнувшего в боковом переулке, Сухов и Игорь направились к центру городка.

— Николай Иванович, вы уверены, что господин Гурко сказал сейчас всю правду? — спросил Игорь.

— Да. Потому что ему нет смысла что-либо от нас скрывать.

— Вас не удивляет его желание встретиться с генералом Дубовым без свидетелей?

— Нисколько. В делах разведки он новичок, а такие люди зачастую или переоценивают свои возможности, или хотят попробовать в новом ремесле все собственными руками. Преувеличенное мнение о личных способностях и забота о своей шкуре — вот что погнало Гурко к генералу.

— Что это вообще за человек? Вы называете его новичком в нашем деле и, в то же время, назначили своим заместителем.

— Хотя оберштурмбанфюрер Штольце настоятельно рекомендовал на это место вас, — в тон Игорю продолжил Сухов. — Знаете, почему я остановил свой выбор на нем? Да потому что для войскового старшины русской армии Гурко спасение России от большевизма — главное дело всей жизни, а для вас, капитана абвера русского происхождения, — всего лишь временное явление. Поэтому, капитан, отдавая дань вашему профессионализму, я отношусь к вам как к случайному попутчику, но не как к убежденному борцу с большевизмом.

— Спасибо за откровенность, господин полковник, — холодно сказал Игорь. — Вы правы, я действительно привык считать себя вначале европейцем, а потом уже русским. Ну, а у Гурко руки действительно в крови. Вначале — верный сподвижник красного главкома Северного Кавказа бывшего казачьего офицера Сорокина, после его трагической смерти от рук большевиков — командир личной конвойной сотни Шкуро, командир полка в сводном корпусе Барбовича. В двадцать третьем — один из командиров группы казачьих войск генерала Покровского, подавлявших Болгарскую революцию. В сорок втором — эмиссар генералов Шкуро и Улагая на Кубани, с весны сорок четвертого связан по линии абвера с вами.

— Поэтому ему нет дороги к красным, даже если он вздумает «прозреть», как их превосходительство генерал Дубов. Так что, капитан, оставьте свою неприязнь к нему и постарайтесь сработаться.

— Как вы намерены поступить с генералом Дубовым? — спросил Игорь.

— Я профессиональный контрразведчик, и мое мнение по этому поводу может быть только одно. Вчера генерал был нашим другом, сегодня он нейтрален, а завтра может стать врагом. Зачем ждать этого? Тем более, что он знает очень многое… даже из того, что ему и не следовало бы. К примеру, о Марье Карловне Ковалевой. Однако, к сожалению, вопрос о его судьбе придется решать не мне одному.

— Вы имеете в виду его влияние среди местных русских?

— Да. И то, что среди моих начальников много его бывших друзей и товарищей по белой армии. Которые, к моему огорчению, помнят их превосходительство таким, каким он был четверть века назад, и не догадываются о его духовном перерождении. Но я знаю, как открыть им глаза.

6


Капитан Грызлов напряг остаток сил, подтянулся на руках и упал грудью на край скального выступа. Какое-то время неподвижно лежал, уткнувшись лицом в холодный каменный монолит, затем вскарабкался на выступ и втиснулся спиной в узкую расщелину. Поднял воротник пальто, втянул голову в плечи, сжался в комок. Поднес руки ко рту, стал дышать на пальцы. Главное, отогреть их, чтобы снова обрели цепкость и мертвую хватку, без которых немыслимо его дальнейшее продвижение к вершине этой почти отвесной скалы.

Однако руки руками, а голова головой. Итак, капитан, почему ты не там, где должен находиться согласно плану операции?

Оказался ты прав, когда решил не обходить горный массив перед урочищем Глыбчаны, а штурмовать его в лоб. А ведь карта свидетельствовала, что там будут почти неприступные, лишенные какой-либо растительности склоны. Но ты, проанализировав данные польских метеосводок прошлых лет, точно рассчитал «розу ветров» тех мест и сделал свой вывод. Раз осенние ветры достигают интересующих тебя скал, они обязательно заносят в трещины и разломы дождевую влагу, которая с наступлением морозов превращается в лед и рвет камень. Эти же ветры, но уже летом, наполняют трещины частицами земли и пылью, создавая там постепенно слой плодородной почвы. Они же, ветры, и осеменяют эту почву. Конечно, в подобных местах настоящему дереву не вырасти, однако кустарник и подлесок врастают в камень намертво и порой представляют с ним едва ли не одно целое. Значит, в действительности массив не так уж неприступен, как обозначен на карте. Так и оказалось на самом деле, в результате чего ты сократил свой путь почти на два десятка километров…

Нет, капитан, с картой ты поработал серьезно и не греши на себя напрасно. Но ты знаешь, что вчера после полудня все пошло не так, как было задумано. С того самого момента, когда, спустившись в небольшую долину, увидел, что она представляет собой поле сравнительно недавнего ожесточенного боя. Траншеи и пулеметные гнезда на склонах, ячейки снайперов под камнями… Воронки от мин и снарядов, подбитая и сгоревшая техника, обрывки колючей проволоки и золотистые россыпи стреляных гильз. Но, главное, десятка три приткнувшихся у края леса поврежденных тридцатьчетверок и просматривающиеся сквозь деревья и кустарник машины и палатки полевого танкоремонтного хозяйства. Следовательно, где-то поблизости располагались и обязательные в таких случаях часовые и секреты, встреча с которыми тебе сейчас была совершенно ни к чему. Обходя по горам вначале долину, затем непроходимое ущелье с взорванным через него мостом, ты и «намотал» эти полтора десятка лишних километров.

Капитан почувствовал, что начинает согреваться. Сразу навалилась усталость, налились свинцом ноги, стали смыкаться веки. Нет, спать нельзя! Не только спать, но и терять хотя бы минуту. Ведь сложность его положения в том, что сейчас он находится в месте, которое они с подполковником условно называли «границей» между районом дислокации аковской бригады «Еще Польска не сгинела» и оуновскими сотнями Хрына и Бира. А с легендой, по которой сегодня живет капитан контрразведки Красной Армии Сергей Грызлов, ему нежелательна встреча ни с польскими шовинистами, ни с украинскими националистами.

Значит, нужно как можно скорее уходить из этого района. Но не теперь, когда с минуты на минуту должен забрезжить рассвет, а позже, вечером, когда снова наступит темнота. А сейчас необходимо подыскать место предстоящей дневки.

Капитан с усилием поднялся на ноги, шагнул из расщелины. Проверил, надежно ли держатся предохранительные чеки на двух мильсовских гранатах-лимонках, провел рукой по большой булавке, которой был застегнут внутренний карман пиджака, где лежали три запасные обоймы к его «Борхард-Люгеру». И снова полез по скале вверх.

Достигнув вершины и не задерживаясь на ней, он стал спускаться. Этот склон был менее отвесным, чем тот, по которому он поднимался, и через треть часа капитан был у подножия утеса. Присел за большим камнем, всмотрелся в редкий ельник, начинавшийся в полусотне метров перед ним. Разглядел узенькую стежку, вьющуюся среди деревьев, и решил из предосторожности обойти ее стороной. Принял влево, сделал несколько шагов и услышал журчание воды. Обогнул мохнатую елочку и увидел ручеек, бегущий среди камней. Неплохо! Чем не удача!

Присев у ручья на корточки, он сначала напился, затем достал из чехла фляжку, опустил ее в воду.

— Как водичка, друже? — прозвучало за спиной.

Капитан даже не вздрогнул. Подождал, когда фляжка наполнится доверху, завинтил крышку и лишь после этого повернул голову на звук голоса. Оцепив его полукругом, среди ельника стояли трое. Он не рассмотрел ни их одежды, ни лиц, ни поз. Потому что взгляд опытного контрразведчика сразу остановился на самом важном для себя: немецких автоматах, направленных на него, и оуновских трезубах на мазепинках незнакомцев.

Поручник ждал капитана Дробота. Знал, что тот с минуты на минуту должен прибыть от коменданта, чтобы лично проинструктировать очередную поисковую группу, отправляющуюся в горы. Коротая время, Юзеф сидел в десятке шагов от разведчиков и от нечего делать прислушивался к их разговору. Говорил, собственно, один: тот самый красивый, с нагловатыми глазами сержант, что сопровождал поручника к аковцам.

— До войны я жил припеваючи, особливо когда освоил интеллигентскую профессию — парикмахерское дело. Кто самый уважаемый человек в станице? Шофер и парикмахер. А ежели парикмахер к тому же дамский — цены ему нет. Может, поначалу был я мастером неважнецким, зато сразу усвоил главное: волосы у бабы длинные, а ум короткий. Неважно, що ты ей на голове сварганишь: скирду, воронье гнездо, болотную кочку або Вавилонскую башню, важно убедить ее, що уходит она от тебя писаной-расписаной красавицей, а потому ей теперь от чужих мужиков отбою не будет. Поскольку язык у меня с детства был подвешен на своем месте, то заливать своим клиенткам мозги патокой для меня особого труда не составляло. А ежели бабенку еще будто ненароком погладить, где требуется, або ущипнуть, где ей хочется, слыть тебе первостатейным умельцем-парикмахером. Словом, вскорости преуспел я в своем деле, як никто другой. И слава о моих талантах гуляла по всем хуторам от Петропавловской до Курганной. — Глаза сержанта масляно заблестели, он облизал губы. — Ах, каким уважаемым человеком я был!

— А жениться так и не женился? — полюбопытствовал один из слушателей.

Выговор местного карпатского уроженца заставил Юзефа глянуть в его сторону. Василий Горобец, начальник отряда самообороны из крупного украинского села Крышталевичи! Рядом с ним несколько его хлопцев-боевиков. В маскхалатах, с немецкими автоматами и гранатами, с длинными ножами в самодельных ножнах из сыромятной кожи. На голове у Горобца казачья кубанка с красноармейской звездой, у его подчиненных — высокие меховые шапки с красно-голубыми ленточками. Ай да капитан! С такими проводниками его разведчикам сам черт не брат!

Сержант весело подмигнул Горобцу.

— А как сам мыслишь? Имел ли я на женитьбу гражданское право? Человек, он кто? Существо общественное… Так мог ли я обидеть женское общество целого района и уделять внимание лишь своей жене?

— Как это ты при таких талантах в строю очутился? — спросил Горобец. — Добрые парикмахеры и на войне на вес золота…

— Я казак, друже. А у нас стародавний закон: кем бы ты ни был в мирной жизни: швец, жнец, хлебороб або парикмахер, в военное лихолетье садись на коня и с шашкой в руках защищай Родину от ворога. Потому я и оказался на вторую неделю войны добровольцем в боевом строю. В кавалерию не попал, а в артиллерии местечко для меня нашлось. Угодил я в противотанкисты, наводчиком к пушке-сорокапятке. Не слыхивал о такой? Неказистая на вид, но дюже злая для танка штуковина… Ее у нас звали «Смерть врагу, конец расчету». Дрался я, как исстари подобает казаку, вскоре стал ефрейтором и командиром расчета. А между боями не забывал о былом ремесле: почитай, вся батарея моими клиентами была…

— А как, сержант, ты в разведке очутился? — снова подал голос Горобец. — Был пушкарем-противотанкистом, стал пластуном-разведчиком.

— После боя под Сталинградом я полгода провалялся по госпиталям, потом получил отпуск на родину, и в первый же день явился в штаб ближайшего пластунского полка. «Так, мол, и так, потомственный кубанский казак Юрко, по трагическому недоразумению очутившийся в пушкарях, просит принять его добровольцем в милую его казачьему сердцу пластунскую дивизию». Начштаба, простецкий казачина из бывших старорежимных хорунжих, полистал мои справки-бумажки и говорит: «Уж больно у тебя, ефрейтор, глазищи наглые и довоенная квалификация серьезная, щоб в артиллерии свой талант губить. Разведка — вот твое настоящее место… Станичных баб и девок обманывал? Обманывал. А немца обмануть куда легче, чем иную нашу молодуху… Бритвой владеешь как ложкой? Значит, кинжалом и штыком будешь действовать не хуже… В противотанкистах при сорокапятке танк на пистолетный выстрел подпускать научился? С такими нервами и выдержкой в разведке шваба смело к себе на шаг подпустишь и живьем его возьмешь. Быть тебе, ефрейтор, разведчиком и героем, каких Кубань еще не видывала»… Мудрым человеком тот начштаба оказался, как в воду тогда глядел, ничуть во мне не ошибся…

— Встать! Смирно! — прервала рассказ сержанта команда.

Выскочив из подъехавшего «джипа», к разведчикам и самооборонцам Горобца шел капитан Дробот.

— День добрый, — приветствовал его поручник. — Тебя на минутку можно?

— Здравствуй, Юзеф. Какое-нибудь дело?

— Скорее, просьба. Понимаю, что тебе сейчас не до меня, но… Не в службу, а в дружбу.

— Бросай свою дипломатию и говори, что от меня требуется.

— Помоги попасть в аковскую бригаду одному человеку. Так, чтобы он скрытно оказался за линией их секретов недалеко от штаба Хлобуча. Причем не один, а со мной и подразделением казаков. Сможешь?

— Не раньше, чем завтра. Устраивает?

— Вполне.

Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, войсковой старшина Гурко не спеша шел по центральной улице городка. Он только что встретился на явке с агентом полковника Сухова и обязан был доставить полученную шифровку в пункт назначения. Поскольку Яков Филимонович располагал небольшим запасом времени, он решил прогуляться по предвечерним улицам. Лес и горы, не говоря уже о подземных убежищах, где ему теперь приходилось частенько обитать, порядком осточертели, и войсковому старшине хотелось побыть на людях, потолкаться у витрин вновь открывшихся магазинов, поглазеть на рекламу начавшего работать кинотеатра, улыбнуться встречающимся на пути хорошеньким женщинам. И на досуге, в спокойной обстановке подумать над тем, что в последнее время все чаще занимало его мысли.

Неясный глухой шум, возникший в боковом переулке, заставил его вначале напрячь слух, а затем вовсе остановиться. Так и есть, совсем рядом двигалась воинская колонна. Поступь воинского строя звучала все громче, и вот у перекрестка, в каких-то трех десятках метров от войскового старшины, показались передние шеренги. Черкески с газырями, кубанки со звездочками, кинжалы на поясах и карабины с примкнутыми штыками на плечах… Молодые и пожилые лица, усы и бороды, советские ордена и медали в одном ряду с Георгиевскими крестами. Сбоку от строя шагали двое: пожилой младший офицер с тремя звездочками и здоровенный широкогрудый пластун с нашивками в виде буквы «Т» на погонах. Сотник и старшина.

Поляки, только что беспечно фланировавшие по улице или спешившие куда-то по делам, при виде казачьей колонны стали останавливаться, скучиваться на тротуаре. Прошло всего несколько секунд, как пластуны появились из переулка, а на центральной улице, наполненной до этого шумом шагов, звуками голосов, смехом и гамом, воцарилась тишина.

Стоя на бровке тротуара, Яков Филимонович не сводил глаз с казаков. Кубанцы! Земляки! Сколько раз он сам шагал в вашем литом строю, сколько раз водил ваши конные лавы и пешие цепи в атаки. Сколько раз валялся рядом с вами по госпитальным палатам и тифозным баракам! Всегда считал себя частицей всех вас, именуемых Кубанским казачьим войском, и не отделял своей судьбы от вашей. А сейчас он и вы не просто чужие, а враги, и нет ничего, что роднило или хотя бы сближало вас. Так уж и нет? Тогда почему замер он у этого польского перекрестка, почему першит в горле и заволакивает влажной пеленой глаза? Отчего так гулко колотится сердце и дрожат в кармане пальцы, обхватившие рукоять пистолета?

Сотник поправил на ремне кобуру, глянул на старшину.

— Писняка!

Старшина рванулся к строю, остановился у его середины, взмахнул над головой рукой.

— Сотня-я-я, слухай мою команду! — проревел он густым басом. — Первый взвод, дать шаг!

По пластунским рядам пробежала дрожь, щетина штыков колыхнулась, шеренги начали смыкаться теснее. Казачьи подбородки вскинулись кверху, груди расправились, отставленные вправо локти уткнулись в бок товарища. Перестали двигаться вразнобой головы, выровнялись по одной невидимой линии штыки, свободные от ремней карабинов руки замерли вдоль туловища. Не десятки людей, разных по возрасту и внешнему виду, по характеру и жизненному опыту, каждый со своим норовом и привычками двигались теперь по улице, а единое целое, послушное и подвластное приказу того, кому была вручена его судьба.

— Сотня-я-я, ногу! — прозвучала новая команда. И когда казаки начали печатать шаг, да так, что от грохота их тяжелых, подкованных сапог стало звенеть в ушах, он снова рубанул рукой воздух: — Запевай!

Тотчас из середины колонны взметнулся высокий, сильный голос:

Помню городок провинциальный.

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и вокзал, городской бульвар…

Эту песню войсковой старшина слышал впервые. Была она сентиментальна и чуть глуповата, если не сказать пошловата. Но зато… Ах, как пели ее пластуны! Едва запевала кончил начальную фразу куплета-запева, как ему на помощь пришел тенор-подголосок. Чистым звонким голосом подхватил он песню и вместе с запевалой допел первый куплет. Только секунду после этого над улицей висела тишина — вся сотня огромным, в несколько десятков глоток хором грянула припев. С заливистым веселым посвистом, лихим пронзительным гиком, громким прихлопыванием в ладоши, удалым разбойничьим свистом.

Таня, Танюша, Татьяна моя!

Помнишь ли знойное лето

это?..

Качались в такт песне казачьи головы, колыхались в лад шагу штыки, кто-то из пластунов, давая ритм мелодии, застучал, словно в барабан, ножнами кинжала по прикладу карабина. И снова, когда в дело вступили запевала и тенор-подголосок, зазвучал чеканный и резкий, будто щелчок бича, шаг. А когда припев подхватила вся сотня, на смену ему опять пришла мерная, спокойная поступь.

Помню знакомый родной силуэт,

Синий жакет, синий берет,

Белую блузку, девичий стан,

Мой мимолетный роман…

Войсковому старшине уже казалось, что он давно, чуть ли не с пеленок знает эту песню. Столько же, сколько и знаменитую казачью «Розпрягайте, хлопци, коней», привезенную его далекими предками-запорожцами на Кубань с Украины. Ту, с которой он, молодой бравый подъесаул, вступал в далеком четырнадцатом во главе своей сотни в отбитый у австрийцев Львов. Точно так же заливался тогда голосистый запевала, глухо рокотали под ударами рукояток нагаек бубны, заглушал все окрест казачий хор. И, подчиняясь переменчивому ладу песни, кони то еле переставляли ноги, то начинали плясать под седоками. И тогда вдоль дороги, точно так же, как сейчас поляки, толпились в праздничных нарядах галичане, приветствуя освободителей. А теперь, тридцать лет спустя, он сам стоит на обочине. Посторонний, чужой, враг… Конечно, в этом виноват он сам. Но разве есть в мире что-либо сильнее и непреодолимее, нежели зов матери-земли и голос родной крови?

— Пану плохо? — раздался над ухом незнакомый встревоженный женский голос.

Войсковой старшина открыл глаза, возвращая себя к действительности, тряхнул головой. Казачья колонна уже исчезла за поворотом.

— У пана болит сердце? — участливо спросила пожилая полька, окидывая Якова Филимоновича взглядом.

— Да, сердце, — буркнул он.

Войсковой старшина сказал неправду. С сердцем у него все было в полном порядке. Болела и разрывалась на части душа.

Пятый час разведчики шли по следу. Впереди — командир группы старшина Вовк, его заместитель сержант Кондра и трое боевиков из Крышталевичского отряда самообороны. В десятке метров за ними — двое разведчиков с ручными пулеметами на груди, дальше — полувзвод пластунов, и замыкала движение еще четверка разведчиков. Два парных казачьих дозора двигались справа и слева от ядра группы в пределах зрительной видимости товарищей.

След был обнаружен рано утром у горного родничка, точнее, тоненькой струйки воды, вытекающей из-под большого, покрытого мхом валуна. Район был глухим, далеким от человеческого жилья, по словам самооборонцев, он никогда не славился ни грибами, ни ягодами, а поэтому наличие вокруг источника отпечатков сапог сразу нескольких человек насторожило разведчиков. Подозрительным было и то, что непосредственно у родника побывал лишь один человек, а остальные — еще четверо или пятеро — поджидали его в ближайших кустах. Не вызывало сомнений, что неизвестные пополняли здесь носимые с собой запасы воды, причем стремились оставить у источника как можно меньше следов. Когда Вовк, облазивший и обнюхавший вокруг источника и валуна буквально каждую травинку, обнаружил на земле свежую вмятину, напоминающую очертаниями приклад МГ, а на коре одного из деревьев едва заметное пятно ружейной смазки, было решено отправиться за неизвестными.

Неожиданно следы пропали. Случилось это у спуска в мрачное, с крутыми склонами ущелье, на длинной галечной осыпи. Приказав группе остановиться, Вовк внимательно осмотрелся по сторонам. Справа — подошва невысокой безлесой горы, слева — непроницаемая для глаз стена бурелома, перевитая колючими зарослями ежевики. Впереди — неширокая, метров тридцать — сорок осыпь, за ней — спуск в ущелье. Дальше, за ущельем, взметнулась в небо остроконечная скала с изъеденным временем и непогодой склоном. Даже невооруженным глазом на ее поверхности можно было разглядеть глубокие трещины, небольшие пещерки, ведущие внутрь скалы, каменные терраски и балкончики.

Не спуская глаз с остроконечной скалы, старшина задумался. Что заставило его остановиться перед осыпью, а не приказать группе преодолеть ее стремительным броском, прикрывшись на всякий случай пулеметами? Ведь ясно, что если следы невозможно обнаружить на сухой, гладкой гальке, то они обязательно должны быть на покрытых травой и кустарником склонах ущелья. Отчего же он медлит спускаться в него? Почему теряет драгоценное время?

Больше пяти часов его группа шла по обнаруженному у родника следу. За все это время неизвестные не сделали ни одного привала, ни разу не остановились даже на кратковременный отдых. Почему? Наверное, приближались к концу своего маршрута либо к месту, которое больше всего подходит для привала или дневки. Судя по следам, преследуемые были изрядно измотаны и двигались на пределе сил. А место, где сейчас оказались казаки, как нельзя лучше соответствует не только организации дневки, но и дислокации крупной банды. Глухое, лесистое ущелье, открытые, хорошо просматриваемые и простреливаемые подступы к нему, господствующая над местностью остроконечная скала…

— Кто знает ущелье? — повернулся старшина к самооборонцам.

— Я, — отозвался один из них.

— Тогда, Семен, двигайся ближе… пошепчемся.

Вовк достал карту, разложил ее на земле, протянул самооборонцу травинку.

— Рассказывай, що знаешь об ущелье. Покажи, куда из него можно податься. Карта — одно, а живей глаз — другое.

Семен взял травинку, крутнул в руках.

— Ломаешь голову, казаче, зачем чужаки в ущелье сунулись? Отвечу… На дневку.

— А ежели возвратились на свою постоянную базу?

— Для постоянной базы ущелье не годится. Ни в нем, ни окрест нет питьевой воды.

— А это? — ткнул Вовк в карту. — На дне ущелья — речка. По ту сторону скалы — ручей.

— Верно. Только в округе якась вредная руда имеется, и от нее земля и вода зараженные. Не то что люди, лесная тварь ее духу не переносит. Попьет тутошней водицы або пощиплет травки — и полезла у нее поначалу шерсть, а потом и вовсе дохнет. Оттого это место и зовется Мертвая падь.

— Может, питьевая вода имеется внутри горы, что на другой стороне ущелья? — предположил Вовк. — Посмотри, сколько в ней всяческих ходов и лазов. Глядишь, там родничок какой-нибудь пробивается.

Семен насупился.

— Коли сказал, что нет там гожей для питья воды, значит, так оно и есть. До меня люди ее туточки шукали, сам этим делом занимался, недавно немчуки-спецы с той же целью по ущелью да пещерам лазили. И никто ничего не отыскал.

— Немцы лазили? — насторожился Вовк. — Откуда знаешь?

— Долгая это история. Не к месту она сейчас.

— А ты покороче. Только главное.

— Главное? Тогда так… Сам я из хуторян. Не из каких-нибудь завалящих, что едва концы с концами сводили, а из тех, что крепко на ногах стояли и ни перед кем шапку не ломали. Привык всю жизнь сам себе хозяином быть и вершить все дела собственным умом. Когда в сорок втором аковцы разграбили хутор и пришлось подаваться в лес, мы с братом не пошли ни к бандерам, ни к коммунистам, а сколотили свою боёвку. Брат, поскольку был офицером, стал командиром, а я занялся разведкой. Лагерь наш располагался недалече отсюда, верстах в двадцати… Так что тутошние места я знаю, как добрая хозяйка свою кухню.

Вовк хлопнул самооборонца по плечу.

— Семен, да тебя мне сам господь послал. Говори, как лучше в ущелье спуститься.

— Лучше туда вовсе не соваться. Беглецов мы вряд ли найдем, а себя выдадим наверняка.

— Не выдадим. Думаешь, не понимаю, для чего беглецы у осыпи свой след обрубили? Затаились сейчас где-то рядом и проверяют, не висит ли кто у них на хвосте… А мы обогнем осыпь по лесу, незаметно спустимся в ущелье, отыщем утерянный след. А он выведет нас на дневку.

— Не на дневку, а под пули. Одно верно говоришь: беглецы вывели нас к осыпи для проверки своего хвоста. Только затаились они не у осыпи, а на остроконечной скале. Может, не все, а двое-трое. Я знаю на скале три места, откуда наш склон просматривается вправо и влево от осыпи на полверсты.

— Наш склон просматривается на полверсты? Ну и что?.. Сделаем крюк длиннее. К примеру, в версту.

— Можно и в десять. Только все едино придется возвращаться к осыпи, дабы след отыскать. А беглецы, не будучи дурнями, специально проложат его по местам, что отлично просматриваются их дозорными со скалы. Желаешь держать след — выходи на «пристрелянные» чужим биноклем участки, не выйдешь на них — прощайся со следом… Фокус нехитрый, сам, когда был в партизанах, так поступал.

— Тогда, Семен, остается одно: перекрыть выходы из ущелья и ждать, когда беглецы снимутся с дневки.

— Верно, казаче. А я подскажу, где краще всего расположить секреты…

Хлобуч придержал коня, замер в седле. Еще раз потянул носом воздух. Нет, он не ошибся нисколько! Ветер действительно приносил откуда-то слева запах дыма и аромат поджариваемого на открытом огне мяса.

— Что скажете, капитан? — повернулся Хлобуч к ехавшему вместе с ним начальнику штаба бригады.

— Здесь должен находиться наш дозор, — ответил Вильк, тоже придерживая лошадь. — Но дозорным категорически запрещено разводить костры или выдавать свое присутствие каким-либо другим образом. Об этом им напоминается постоянно, в том числе и мной лично.

— Напоминать мало, капитан. Только подумать: жечь костры во внутреннем охранении, всего в километре от штаба бригады! Не охранять его, а демаскировать! Да это же преступление!

У Хлобуча второй день было плохое настроение. Точнее, с того вечера, когда он расстался с поручником, представителем Войска Польского. Только подумать, ему предлагают полк! Полк настоящей кадровой армии, а не этого сброда, громко именуемого бригадой Армии Крайовой. Хороша армия, боящаяся высунуть нос из лесных чащоб и каменных теснин! А каков дурак он сам. Не сумел понять раньше, что карта «лондонцев» бита, не плюнул на свою громкую должность! Зато как быстро сориентировались в обстановке другие! Хоть бы тот же его бывший товарищ по военному училищу Ковальский. Сразу разобрался, что к чему, и переметнулся с бригадой на сторону «люблинцев». И вот результат — Ковальский уже полковник, начальник штаба дивизии. Дивизии! От зависти к чужой удачливости и злости на самого себя Хлобучу хотелось взвыть.

— Согласен с вами, пан майор, — донесся до него голос начальника штаба бригады. — Обещаю, что виновные будут строго наказаны. Сегодня же и лично мной.

Но Хлобуча уже понесло.

— Нет, капитан! Они будут наказаны не сегодня, а сейчас же! И не вами, а мной! Учитесь, как нужно наводить дисциплину!

Он ударил коня в бока каблуками сапог и направил его с тропы в сторону, откуда ветер приносил запахи дыма и жареного мяса. Смирная крестьянская коняга, реквизированная недавно на одном из лесных хуторов и не привыкшая к подобного рода обращению, закусила от страха удила, прижала уши и с храпом понеслась среди деревьев. Запахи все усиливались, а вскоре впереди стали заметны клубы дыма. Матка бозка, да там не один костер, а несколько. Ничего, он сейчас наведет порядок!

Конь с разбега вынесся на широкую, изогнутую дугой поляну и остановился в десятке шагов от ближайшего костра. Но Хлобуч не почувствовал этого. Пожалуй, в этот миг он не почувствовал бы ничего, даже если на него вылили бы ведро ледяной воды. Потому что зрелище, открывшееся перед ним на поляне, было настолько неправдоподобно, что ему захотелось протереть глаза или ущипнуть себя — не сон ли это? На поляне были казаки-пластуны! Да-да, те самые, которые уже причинили столько бед соседям бригады — оуновским сотням Хрына и Бира.

У костра, перед которым замер его конь, находились шесть-семь казаков. Один подбрасывал в огонь дрова, двое, засучив рукава черкесок, медленно вращали над жаром бараний бок, насаженный на гладко обструганную жердь. Остальные казаки лежали на траве рядом с костром, дымили самокрутками и о чем-то мирно беседовали. Карабины пластунов были составлены в козлы, возле прикладов лежали вещмешки.

В полутора десятках метров от этого костра горел второй, чуть правее — еще один. За ними, где поляна расширялась, пылали сразу два, немного в стороне взлетали искры над следующим. Майор насчитал восемь костров. А сколько на поляне казаков? Рота? Никак не меньше, если учесть, что часть их обязательно должна находиться в охранении. Почему должна? Может, они уже не нуждаются в охранении? Если эта рота устроилась на пикник всего в километре от штаба бригады, почему их товарищи не могут сейчас проделывать то же самое в ее расположении? Кто или что может помешать им? Однако что бы ни случилось, скорей отсюда!

Хлобуч глянул через плечо, ища глазами место, где можно было бы развернуться и незаметно покинуть поляну. Поздно! С обеих сторон седла стояло по казаку, третий, привалившись плечом к крупу коня, скручивал цигарку. Еще двое пластунов с автоматами на груди держали под уздцы лошадь начальника штаба, а четверо или пятеро окружили трех автоматчиков охраны Хлобуча и Вилька. Конец! Конец ему самому и всем его надеждам! А ведь совсем недавно он мог стать подполковником и командиром полка кадровой польской армии!

— Добрый день, пан майор! — прозвучал сбоку знакомый голос.

Обходя костер, к Хлобучу приближался поручник Возняк. Без конфедератки, воротник мундира расстегнут, поясной ремень ослаблен… На лице — улыбка, в правой руке — веточка, которой он отмахивался от комаров. В шаге от майора поручник остановился, и казаки, обступившие майорского коня, распрямили плечи, вскинули подбородки, стали «есть» польского офицера глазами. Несмотря на трагизм собственного положения, у Хлобуча сладко заныло сердце. Дисциплина! Не то что у него в бригаде!

— Вольно! — скомандовал казакам поручник. — Отдыхайте.

Пластуны направилсь к костру, а Возняк обратился к аковцам-охранникам, что боялись пошевелиться в седлах под направленными на них стволами казачьих карабинов.

— Приехали! Слезайте! И возьмите у панов офицеров лошадей. Живо!

— Что я должен делать, пан поручник? — отрешенно спросил Хлобуч, спрыгивая с коня. — Считать себя вашим пленником и сдать оружие?

Возняк округлил глаза.

— О чем говорите, пан майор? Какой плен, какое оружие? Просто я помню, что вы собирались встретиться с полковником Ковальским. Вчера по делам службы он оказался в нашем городе, и я предложил ему повидаться с вами. Сказал, что сегодня между тринадцатью и четырнадцатью часами вы будете ехать по этой тропе, и он решил сам навестить вас. Так что, пан майор, полковник Ковальский ваш гость и предлагает сейчас вместе пообедать. Тем более, что и время сейчас обеденное, и мясо у казаков готово… Вы приглашены тоже, капитан Вильк, — повернулся Возняк к начальнику штаба, подошедшему к ним и слышавшему разговор. — Прошу, панове.

Он дружелюбно улыбнулся, жестом радушного хозяина указал на один из костров и, помахивая веточкой, зашагал к нему первым. Не проронив ни слова, аковские офицеры последовали за поручником. Хлобуч прекрасно понимал нелепость и условность своего положения «хозяина», находящегося в полной власти незваного гостя.

Но, как ни странно, настроение майора заметно улучшилось. Выходит, он еще нужен, раз сам полковник Ковальский счел нужным встретиться с ним. Значит, возможность получить подполковничьи погоны и должность командира полка Войска Польского еще реальна!

7


С жадностью уплетая яичницу с салом, Грызлов время от времени незаметно косился на хозяина схрона. Широкое обветренное лицо с грубоватыми чертами, сильно развитые надбровные дуги… Редкие волосы, зачесанные на прямой пробор, в усах с загнутыми книзу концами — седина… Морщины на лбу и холодные, с мутновато-серым отливом глаза. Встретишь его где-нибудь на Украине или здесь, на карпатском порубежье, и спокойно пройдешь мимо, не обратив на него внимания. Нет, совсем не таким представлял себе капитан референта оуновской службы безпеки в южных Карпатах Шершня. Почему-то думал, что грязное ремесло, в котором тот изрядно поднабил руку, и звериная жестокость, в которой с ним не могли сравниться даже его коллеги по СБ, должны были наложить отпечаток и на его внешний облик. А тут обыкновенный мужчина с неторопливой спокойной речью и чуть ли не доброжелательностью в глазах.

Допустим, не совсем обыкновенный. Уже в начале допроса капитан оценил, как Шершень быстро и безошибочно нащупывал самые уязвимые места его легенды и как точно и умело ставил контрольные вопросы. Как психологически тонко и с мастерством, присущим истинному профессионалу, расставлял следственные ловушки, пытался проникнуть во внутренний мир противника, дать оценку его интеллекту, понять логику его мышления. Чувствовалось, что Шершень не напрасно протирал штаны в берлинской оуновской академии и на варшавских курсах переподготовки старших офицеров СД.

Капитан доел яичницу, старательно вымазал дно сковородки куском хлеба, отправил его в рот.

— Как, приморил червячка? — поинтересовался Шершень, не спускавший с капитана глаз. — Вижу, что ложкой работать ты мастак. Давно не ел, что ли?

— Как сказать… — неопределенно пожал плечами капитан. — В пути был неделю, последний сухарь съел три дня назад. С тех пор питался, что господь бог да лес пошлют.

Он говорил почти правду. Почти — потому что в дороге находился не неделю, как гласила легенда, а всего трое суток. И все это время довольствовался тем, что удавалось отыскать в лесу. За плечами у капитана были два с половиной фронтовых года службы в контрразведке, и он не с чужих слов, а на собственном опыте знал, что представляют в его профессии так называемые детали. Еще был свеж в памяти случай, когда пару месяцев назад угодил в руки гестапо его дружок-лейтенант, внедренный в абверовскую группу из бывших советских военнопленных. Являясь согласно легенде сыном униатского попа с Тернопольщины, он, оказавшись на постое у поляка-ксендза, в беседе с ним ошибся в каких-то мелких различиях между православием, католицизмом и их симбиозом — униатством. Эта «мелочевка» стоила ему жизни… Или взять пример разоблачения матерого фашистского агента. Он показал, что последние три дня питался только сухарями и грибами. Однако его кровь и кал, отправленные на лабораторный анализ, свидетельствовали, что всего сутки назад он ел шоколад и употреблял алкоголь.

Так что можно придумать любую легенду, можно самым тщательным образом «сработать» необходимые документы, можно предпринять все мыслимые и даже немыслимые меры предосторожности, но нельзя переделать и полностью подчинить себе человеческий организм, нельзя управлять его законами и естественными реакциями, в первую очередь вазомоторикой и рефлексами. В его теперешнем положении многие смогли бы самым правдоподобным образом сыграть роль очень голодного человека, но никакое уменье или сильная воля не заставили бы появиться в глазах сытого человека голодному блеску.

— Выходит, повезло, что на моих хлопцев наткнулся, — проговорил Шершень. — Сейчас в лесу и горах на подножном корму долго не протянешь. Да и голову сложить немудрено: Красная Армия и Войско Польское нашего брата не жалуют.

— Знаю, друже. Может, поможешь мне попасть к тем, к кому иду? Или хотя бы подскажешь, где и как отыскать их?

— А у нас остаться не желаешь? — поинтересовался Шершень. — Разве не все едино, с кем супротив Советов драться?

— Думаю, что нет. Почему, к примеру, не пошел ты к аковцам или немцам, а решил быть среди земляков-украинцев? Вот и я хочу очутиться у русских.

— Вольному воля. Но дело в том, что твои земляки-москали мне о своих пристанищах не докладывают. Ну да ладно, подумаю, как помочь твоей беде. Может, смогу чем удружить.

— Подумай, очень прошу. Кто знает, возможно, когда-нибудь и я тебе сгожусь.

— Пути господни неисповедимы, всяко может статься, — согласился Шершень. — Чего есть перестал? Бери картошку, сало, капусту. Скоро и кипяток поспеет. Вы, русские, чаевничать любите… Коли желаешь, могу кофе предложить. Эрзац, конечно.

Капитан положил на ломоть хлеба шмат сала, подвинул ближе к себе миску с квашеной капустой. Пока он ел, Шершень не задал ему ни единого вопроса. Пристроив на противоположном конце стола карту, он склонился над ней и не обращал на Грызлова ни малейшего внимания. Почему? Неужели так быстро и легко поверил тому, что услышал от задержанного? Вряд ли…

Спокойно, капитан, не драматизируй обстановку. Рассказанная тобой легенда неплоха и раскусить тебя после одного поверхностного допроса не так легко. Ну чем ты не Александр Чумарзин? Сын бывшего врангелевского полковника, обосновавшегося с 1922 года в этих краях… До 1939 года — студент Ягеллонского университета, связавший после оккупации Польши свою судьбу с движением Сопротивления… Из-за угрозы ареста был вынужден покинуть Краков и вернуться в отцовский дом… Установил контакты с местными антифашистами и продолжал борьбу с немцами. Был выслежен гестапо и вместе с тремя товарищами-партизанами принял бой в собственной усадьбе. Раненый, сумел выбраться из кольца окружения и перебрался под Варшаву… Там вступил в Армию Крайову и принимал участие в операциях вначале против фашистов, затем против Красной Армии. Поняв, что ему, русскому, нет дела до того, что сейчас происходит в Польше, дезертировал из отряда и направился в родные места, где у его семьи было много влиятельных знакомых… Он на распутье: продолжить дело отца и сражаться против Красной Армии или с помощью друзей семьи перебраться в Швейцарию и вернуться к прерванной войной учебе.

Козырем легенды была ее достоверность. Капитан лично видел в привисленском лесу труп убитого при ликвидации банды Александра Чумарзина, тщательно ознакомился с материалами, имевшимися на него в захваченном штабе. Сам, не жалея времени, изучил свои и трофейные документы, касающиеся деятельности движения Сопротивления в родных краях Чумарзина. В форме красноармейца побывал на месте, где когда-то располагалась усадьба его отца. Словом, к своей сегодняшней роли капитан готовился всесторонне и со знанием дела.

Однако он никогда не забывал одной вещи: какой бы правдоподобной ни была легенда, всего в ней предусмотреть нельзя. Поэтому в каждый миг нужно быть готовым к любой неожиданности, к самому непредвиденному повороту событий. Вот и сейчас, возможно, что-то в самой легенде или ответах капитана насторожило эсбиста, и он обдумывал, как усложнить для допрашиваемого ситуацию и неожиданно подтолкнуть его к расставленной ловушке. Но это еще полбеды. Самое страшное, если Шершень вообще не заинтересуется им и, страхуясь от всяких случайностей, прикажет пустить в расход. А такая вещь вполне в его вкусе…

В своих рассуждениях капитан был недалек от истины. Задержанный оуновским секретом незнакомец не пробудил в Шершне особого профессионального интереса. Подумаешь, сын белогвардейского офицера, студент-недоучка, человек, не способный разобраться в сложностях политической ситуации в Польше. Мало ли подобных людей встречал эсбист в здешних краях? Допрашивал незнакомца Шершень вовсе не потому, что подозревал в чем-то, а оттого, что давно и твердо усвоил правило: каждый человек обязательно располагает той или иной информацией, а для сотрудника службы безопасности любое дополнительное знание никогда не лишне. Однако задержанный не сообщил ничего нужного или заслуживающего внимания.

Закрыть глаза на его неукраинское происхождение и зачислить боевиком в одну из поредевших в боях сотен? Но это можно сделать только после надлежащей проверки, а на нее потребуется немало времени… Как следует припугнуть и, проведя вербовку, отправить его своим агентом к полковнику Сухову, к которому рвется задержанный? Для этого опять-таки нужно время, а у Шершня его не хватает даже для самых неотложных дел!.. Может, приказать незнакомца шлепнуть и всему делу конец? Кто знает, так ли уж случайно оказался он в расположении самой боеспособной оуновской сотни, которую Шершень к тому же избрал местом своей личной резиденции? Словом, подумать есть над чем.

Появившийся на пороге схрона часовой отвлек Шершня от мыслей.

— Друже, лекарь явился.

— Пропусти.

Спустившийся по ступенькам в схрон Юлий Остапович поставил на табурет свой саквояж, наскоро сполоснул под рукомойником руки, вытер их вышитым рушником. Когда он с бинтом приблизился к Шершню, тот остановил его.

— Не торопись, дай поначалу с делом покончить. — Эсбист снова взглянул на задержанного. — Значит, ты сын русского полковника Михаила Чумарзина. Больше года не был дома, а сейчас тебе желательна встреча с генералом Ковалевым или Дубовым, а краще всего с полковником Суховым. Я ничего не перепутал?

— Ничего. Названные вами господа хорошо знали моего отца и всю нашу семью и легко могут рассеять ваши вполне оправданные подозрения относительно меня. Со своей стороны, буду весьма признателен, если вы поможете мне связаться с любым из них.

— Сделаю все, что в моих силах, — пообещал Шершень. — А покуда отдохни с дорожки…

Когда часовой вывел задержанного из помещения, эсбист разделся по пояс и повернулся раненым плечом к Юлию Остаповичу. Однако тот, словно оцепенев, застыл на месте и уставился на закрывшуюся дверь схрона.

— Проснись, — легонько толкнул фельдшера локтем в бок Шершень.

Юлий Остапович встрепенулся, провел ладонью по глазам, начал нервно теребить пальцами бинт.

— Дозволь вопрос, друже, — обратился он к эсбисту. — Коли я верно понял, у тебя только что был сын полковника Чумарзина.

— Он самый. Знаешь его?

— Знать не знаю, но единожды господь сводил нас. И мне казалось, что после той встречи мы вряд ли еще свидимся.

— Загадками говоришь. Яснее не можешь?

— Могу, но тогда потребуется время.

— Говори, а заодно дело делай. Так сказать, работай языком и руками. По силам такое?

— Постараюсь. — Юлий Остапович принялся разматывать на плече Шершня бинт с проступившими на нем пятнами крови. — Места вокруг наших Крышталевичей издавна красотой и лечебными грязями славились, а потому вокруг них было полно господских усадеб. В двадцать втором году у нас появилось много бывших русских знатных особ и офицеров, что нашли у Пилсудского приют от большевиков. Один из них, полковник Чумарзин Михаил Львович, купил у разорившегося польского панка его усадьбу в десятке верст от Крышталевичей.

Казалось бы, стали мы с ним соседями, да только полковник есть полковник, а фельдшер есть фельдшер, так что об этом Чумарзине я только слыхивал, а в глаза не видывал. А вот единственного сынка его привелось и лицезреть…

Дело было осенью сорок второго года. Только собрался я спать ложиться, как вваливаются ко мне три германца из СС, велят брать инструмент и ехать с ними. Доставили меня прямым ходом в усадьбу полковника Чумарзина и приказали заняться ранеными польскими полицейскими. Из разговоров я понял, что сынок полковника спутался с коммунистами, а гестапо удалось их выследить. Вместе с тремя дружками его хотели без лишнего шума арестовать прямо на дому, да не тут-то было. Партизаны стали отстреливаться, и немцы, как у них водится, пустили впереди себя под огонь польских полицаев. Партизаны и всыпали им по первое число. А у германцев из СС такой закон: немецкий врач может оказывать помощь только немцам и прочим арийцам, но не славянам-недочеловекам. Поскольку ближе меня к усадьбе никого из местного медперсонала не имелось, я при раненых поляках-полицейских и оказался.

Бинт кончился, показалась пропитанная гноем и кровью марлевая повязка. Сняв ее, Юлий Остапович занялся раной. В бункере наступило молчание. Хотя рассказ фельдшера интересовал Шершня куда больше, чем даже собственная рана, он ничем не выдал своего нетерпения.

Юлий Остапович закончил обработку раны, наложил на нее новую повязку, стал перевязывать свежим бинтом.

— На чем я остановился? — вернулся он к прерванному разговору. — Да, на том, что полковник Чумарзин отстреливался вместе с сыном и его дружками-поляками. Занятнейший случай! Русские большевики вышвырнули полковника из России, а он с сыном снюхался с польскими коммунистами! Они и лежали перед усадьбой рядышком: три поляка и все чумарзинское семейство: полковник с женой и их сынок.

— Неужто никто не пробился? — равнодушно, словно от нечего делать, спросил Шершень. — Знаю я польских полицаев: великие мастаки бимбер жрать да баб щупать, а не с партизанами воевать.

— Когда в спину германский пулемет смотрит, хочешь не хочешь, а в атаку побежишь, — ухмыльнулся Юлий Остапович.

— А гестапо как такого дурня сваляло: ни одного партизана в плен не захватило, — тихо, будто самому себе проговорил Шершень. — Или был живой улов?

— Нет, одни мертвяки. Шесть тел рядышком: три поляка и столько же москалей.

— Так уж все и мертвяки? — усомнился эсбист. — Может, кто-то был ранен или контужен и валялся в беспамятстве?

— Все до единого были покойники, — убежденно повторил фельдшер. — Их при мне на сей предмет врач-германец осматривал. На моих глазах их всех и в одну яму закопали. Там же, возле пепелища от усадьбы. А перед этим каждому, как это водится в гестапо, за левое ухо контрольный выстрел сделали. Вот почему я никак не уразумею, как покойничек мог сызнова на этом свете объявиться. Воскрес, что ли?

— Не думаю. Просто я позабыл сказать, что тот хлопец не родной сын Чумарзина, а приемный, — соврал Шершень. — С его отцом полковник то ли близкими дружками, то ли дальними родичами были.

— Тогда другое дело. А у меня, признаюсь, уже поганая думка об этом хлопце в голове шевельнулась.

— Родной или приемный, а проверить его все равно надобно, — строго сказал Шершень. И давая понять, что разговор на эту тему закончен, спросил: — Как рана?

— Еще малость гноится, но самое страшное позади. Дело на поправку пошло.

— Ну и добренько. Спасибо за лечение и заботу друже, и до следующей перевязки…

Выпроводив Юлия Остаповича, Шершень прикрыл глаза, задумался.

Ничего не скажешь, веселенькая получается картина! Выражаясь языком Юлия Остаповича, час назад он беседовал с воскресшим из мертвых сыном полковника Чумарзина. А вдруг фельдшер что-то перепутал или попросту домыслил некоторые детали? Как в таком случае перепроверить рассказ Юлия Остаповича? Партизаны и семья Чумарзина мертвы, польских полицейских, участвовавших в том бою, вряд ли теперь установишь и тем более разыщешь, а поскольку операцию проводило гестапо, о ней нет упоминаний ни в местных, ни в центральных архивах польской полиции. Остаются немцы: у этих бумажных душ каждая справка обязательно найдет свое место в надлежащей папке или сейфе. Обратиться за помощью к оберштурмбанфюреру Штольце? Тому ничего не стоит сделать по своим каналам соответствующий запрос в гестаповские архивы, и все сразу прояснится, встанет на свои места.

Нет, не на свои… Конечно, субъект, выдающий себя за сына полковника Чумарзина, может быть обыкновенным мошенником или проходимцем, по тем или иным причинам вынужденным скрывать свое настоящее лицо. Но если незнакомец окажется советским контрразведчиком, его в первую очередь постарается использовать в своих целях Штольце. А этот так неожиданно очутившийся в руках Шершня чекист мог бы весьма и весьма пригодиться ему в собственной игре!

Значит, нужно поступить по-другому. Оуновская СБ всегда действовала в контакте со спецслужбами Германии, теснейшие связи между ними существуют и сейчас. Поэтому интересующие Шершня сведения он может получить и минуя Штольце, правда, затратив на это больше времени. Ничего, он подождет… Появившаяся возможность затеять выгодную для себя игру с советской контрразведкой стоит этого. А нужную радиограмму своему начальству он прикажет отправить сегодня же. Причем с грифом: «Исполнить немедленно». А покуда нужно срочно послать верных хлопцев на место бывшей усадьбы Чумарзиных: пускай проверят, сколько трупов в свое время было закопано возле нее.

Оберштурмбанфюрер почти не слушал Матушинського. То, о чем сейчас говорил капитан, для Штольце давно не являлось тайной, а поэтому он был подготовлен к подобному развитию событий.

— …Еще полковник Ковальский сказал, что «люблинцы» договорились с Россией о создании самостоятельного фронта Войска Польского в составе трех армий. Для формирования новых польских дивизий Советы направили в Польшу со своей территории шестьдесят тысяч призывников, из которых двадцать тысяч — западные украинцы, — доносился до оберштурмбанфюрера голос Матушинського. — Неужели может быть такое? Отдавать своих солдат в чужую армию…

Аковский капитан раздражал Штольце, и он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и не крикнуть ему в лицо: «Как же иначе, капитан? Советские украинцы укрепят польскую армию не только количественно, но и идейно, что позволит «люблинцам» снять с фронта и направить в тыл на государственную и хозяйственную работу сотни и сотни польских коммунистов. Немало из них придет в корпус государственной безопасности и милицию, и тогда дело таких, как ты, мечтающих о власти «лондонцев», будет проиграно окончательно… Только с куриными мозгами можно не понимать этой элементарной истины».

— Считаю, что после встречи с полковником Ковальским майор Хлобуч принял твердое решение перейти на сторону коммунистов, — закончил свое сообщение Матушинський.

— Каковы основания для такого вывода?

— Все время батальоны бригады были рассредоточены и имели самостоятельные базы. Это позволяло нам контролировать большую территорию, делало менее уязвимыми от налетов с воздуха. После встречи с полковником Ковальским майор Хлобуч приказал всем подразделениям бригады стянуться к штабу, прекратить все виды деятельности против Красной Армии и органов новой власти, нести только службу боевого охранения.

— Действительно тревожные симптомы, — согласился Штольце. — Сколько времени, по-вашему, может понадобиться Хлобучу для сдачи бригады «люблинцам»? — поинтересовался он.

— Приказ в батальоны о перемене места дислокации отправлен с нарочными два часа назад. Срок исполнения приказа — к двадцати часам завтрашнего дня. Ночью, естественно, Хлобуч ничего не предпримет, так что все события должны начаться не раньше чем через двое суток.

— Двое суток… — в раздумье повторил Штольце. — Срок немалый. Если, конечно, не терять время напрасно, а действовать быстро и решительно.

Он встал из-за стола, опустив голову, сделал несколько мелких шажков к двери землянки. Развернулся, двинулся обратно. Капитан, не меняя позы, следил за ним. Он привык видеть оберштурмбанфюрера в черной эсэсовской форме, и цивильное платье, в которое Штольце недавно облачился, Матушинського забавляло. Коричневая рубашка с расстегнутым воротом, серый спортивного покроя пиджак, бриджи из грубого сукна, высокие сапоги… Круглое одутловатое лицо с мешками под глазами, редкие светлые волосы, большие залысины… Толстые губы, маленькие глазки под бесцветными ресницами, короткий мясистый нос. Чем не типичный немецкий бюргер или дремучий польский хуторянин с далекой карпатской полонины?

— Что, на ваш взгляд, может воспрепятствовать переходу бригады на сторону «люблинцев»? — спросил Штольце, снова занимая место за столом.

— Только одно — серьезный конфликт между бригадой и новой властью, а еще лучше, с командованием Красной Армии. Желательно, чтобы этот конфликт вылился в вооруженное столкновение со значительными обоюдными потерями.

— Но майор Хлобуч, приказав всем батальонам бригады передислоцироваться к своему штабу, постарался обезопасить себя от подобных инцидентов.

— Бригада — это не только майор Хлобуч, но и я, — заметил Матушинський. — Диверсионные группы подчиняются только мне и выполнят все, что я им прикажу.

— Что же в таком случае вы намерены им приказать?

— Поднять мятеж в одном из запасных полков той самой дивизии, где начальником штаба полковник Ковальский.

— Насколько это реально?

— В одном из батальонов дивизии действуют несколько моих людей, проникших в Войско Польское под видом добровольцев. Они проводят среди новобранцев пропаганду и уже смогли сплотить вокруг себя шесть-семь десятков жовнежей, недовольных политикой новой власти. Понимаю, что для крупного выступления этих сил явно недостаточно. Однако перебить в своем батальоне офицеров и коммунистов они могут, особенно если получат помощь со стороны. А я постараюсь обыграть события так, чтобы следы мятежа привели в бригаду Хлобуча.

— Неплохо, капитан. Думаю, что после этого акции Хлобуча у коммунистов окажутся весьма подмоченными. А как полагаете вы, господин полковник?

Сухов, перебиравший кипу газет и журналов, лежавших у него на коленях, даже не поднял головы.

— Вот именно, лишь подмоченными. Затем Хлобуч и коммунисты во всем разберутся, и бригада замарширует в дивизию Ковальского. В своем плане, пан капитан, вы упустили один существенный момент — в полку, где находятся ваши люди, обязательно должны быть советские офицеры-инструкторы. Вот их в первую очередь и необходимо ликвидировать. А когда мятежники станут уходить в горы, пусть по пути обстреляют или нападут на какой-нибудь красноармейский пост или автоколонну.

Штольце глянул на Матушинського.

— Мне кажется, капитан, над словами господина полковника стоит подумать.

Матушинський обиженно поджал губы.

— Давать советы легко, выполнять — гораздо труднее. Допустим, уничтожить советских офицеров будет не так уж сложно, но обстрел поста или подразделения Красной Армии… — Он покачал головой. — После мятежа мои люди станут отходить в горы по бездорожью, минуя в целях безопасности какие бы то ни было населенные пункты и транспортные магистрали. Чтобы напасть на советскую автоколонну или пост, я должен провести самостоятельную операцию.

— Кто или что мешает вам сделать это?

— Отсутствие верных людей. Под моим непосредственным командованием всего шесть групп, и четыре из них привлечены к операции с мятежом. У меня нет сил на две акции.

— Почему вы не задействовали все шесть групп?

На губах Матушинського мелькнула снисходительная усмешка.

— Видите ли, господин оберштурмбанфюрер, задачи, которые стоят передо мной и вами, не совсем одинаковы. Ваши усилия сосредоточены на одном — борьбе с Красной Армией. А у польского правительства в Лондоне, которое я здесь представляю, существуют и другие проблемы, которые оно вынуждено решать одновременно с организацией сопротивления Красной Армии. Одна из них — непризнание новой государственной границы на востоке и срыв кампании по переселению украинских поляков в Великопольшу.

— Сложность вашего положения мне понятна, капитан. Как ваш союзник и старший товарищ, хотел бы помочь вам. Как говорит в таких случаях наш общий друг полковник Сухов, один ум хорошо, а два лучше.

— Моему руководству стало известно, что в одно из сел послезавтра прибывают шестьдесят семей поляков, ранее живших на Станиславщине. В связи с этим мне приказано организовать и провести акцию по их встрече. Такую, чтобы этим изменникам и тем, кто намерен последовать их примеру, было неповадно отдавать украинским схизматам землю, отвоеванную нашими предками на востоке.

— Тоже считаю, что подобная акция необходима. От моих друзей в УПА я уже информирован о поляках-переселенцах и знаю, что командование УПА воспринимает появление этих поляков крайне болезненно. Причина в том, что село, где должны обосноваться переселенцы, украинское, и его жители всего неделю назад отправлены на Украину. Поэтому мои друзья из УПА не намерены спокойно смотреть на то, как на их земле собираются жить поляки.

— Это польская земля! — воскликнул Матушинський. — И не украинскому быдлу решать, кому на ней жить!

— Я не знаю всех тонкостей ваших взаимоотношений с украинцами, однако рискнул бы предложить один план, — сказал Штольце. — Что, если мне поговорить с моими друзьями из УПА и посоветовать им заняться переселенцами? Уверен, что они встретят их ничуть не хуже, чем ваши люди. В случае, если вы отнесетесь к этому предложению благосклонно, все ваши группы могли бы участвовать в акции с мятежом в дивизии Ковальского.

— Буду только благодарен за подобную услугу. УПА берет на себя акцию с переселенцами, а одна из моих групп совершит нападение на советский пост при въезде в город. Причем все будет обставлено так, словно это сделали восставшие жовнежи.

— Тогда будем считать, что мы договорились. Забудьте о станиславских переселенцах и занимайтесь только подготовкой мятежа. Желаю удачи, господин капитан.

— Спасибо, господин оберштурмбанфюрер. До свидания.

Матушинський щелкнул каблуками, направился к выходу. Оставшись вдвоем с Суховым, Штольце подошел к нему, заглянул через его плечо в газету.

— Что-нибудь интересное?

— Увы, обычная говорильня… как в прессе легально существующего правительства, так и в подпольной. «Лондонцы» именуют здешних лидеров собранием преступников и бандитов; «люблинцы» называют своих заморских противников сборищем предателей и изменников… Забавный народ эти поляки! От их внутренних склок и непомерных претензий к соседям уже триста лет у всей Европы зуд как от чесотки.

— Чему удивляться, если Польшей пытались править одновременно восемьдесят тысяч шляхтичей? Таких, как Матушинський… тщеславных, самовлюбленных, недалеких.

— Герр оберштурмбанфюрер, вы льстите Матушинському, называя его шляхтичем. В Польше всего 877 старинных дворянских родов, а вся остальная шляхта — это нищие беспородные дети восемнадцатого века, когда разорившиеся магнаты предпочитали награждать своих любимых лакеев не золотом или землей, а возводили их в шляхетское достоинство. Поэтому от типов, подобных Матушинському, пахнет не благородством и честью, а кухней, псарней или конюшней… В этом отношении Польшу можно сравнить лишь с Грузией, где на семь крестьянских дворов приходились один князь, двое дворян и три бродячих пса.

— Не спорю с вами, господин полковник, вам лучше известна славянская и кавказская история. Но мы несколько отвлеклись от дел, и я предлагаю вернуться к ним.

— Хорошо. Давайте вначале закончим разговор о бригаде Хлобуча. Неужели вы всерьез восприняли план Матушинсьского?

— Почему бы и нет? Мятеж в полку правительственных войск, обставленный как результат происков подчиненных Хлобуча, лишит его доверия «люблинцев». А уничтожение советских офицеров-инструкторов и нападение на красноармейцев в городе может повлечь за собой ответные вооруженные действия русского командования.

— Ничего этого не будет: ни потери доверия к Хлобучу, ни карательных акций советских войск против здешних аковцев, — уверенно сказал Сухов. — «Люблинцы» и Советы не настолько глупы, чтобы не понять истинных причин мятежа. Самое большее, чего вы добьетесь в результате проделок Матушинського, — это затянете переход бригады к коммунистам на двое-трое суток.

— У вас имеется лучшее решение этой проблемы?

— Да. Мы, русские, считаем, что рыба всегда тухнет с головы. Точно так обстоит дело и в польской бригаде. Ее командир уже полностью настроился на переход к коммунистам, направил всю жизнь бригады по этому руслу. Чтобы пресечь вредное для нас развитие событий, необходимо убрать Хлобуча и поставить на его место послушного нам человека.

— К сожалению, я не в силах смещать и назначать командиров польских частей. Даже аковских, — язвительно заметил Штольце.

— Знаю об этом. Как и о том, что среди ваших агентов в аковской бригаде нет человека, способного ликвидировать Хлобуча. Не потому, что это невозможно, а из-за того, что все они трусы и не осмелятся рисковать собственной шкурой… Лишен возможности убрать Хлобуча и я. Однако это могут сделать ваши друзья из УПА.

— Я подумаю над вашим предложением.

— Думать уже поздно. Завтра станция должна принять первый воинский эшелон, а еще через сутки-двое она будет действовать с предельной нагрузкой. Это значит, что тогда в полную силу заработают все наши информаторы и рации. Раз так, в лес и горы двинутся советские поисковые и истребительные группы. Оказать им сопротивление должны не только мы и подразделения УПА, но и аковская бригада. Но чтобы получить в помощь себе ее тысячу штыков, нужно убрать Хлобуча. Решайтесь, герр оберштурмбанфюрер.

— Кто может занять место Хлобуча?

— Только начальник штаба бригады капитан Вильк. Помните его досье? Прибыл в Польшу из Англии, стоит вне политики… Если уже не Хлобуч, а Вильк получит из Лондона очередной приказ выступить против «люблинцев», он выполнит его без раздумий.

— Вы убедили меня. Постараюсь в ближайшее время переговорить о Хлобуче с моими друзьями из УПА.

— И еще один вопрос, герр Штольце, — после минутного раздумья, сказал Сухов. — Какое решение вы и их превосходительство господин Ковалев приняли в отношении генерала Дубова?

— Можете действовать согласно предложенному вами плану.

— Благодарю за доверие, герр оберштурмбанфюрер. Разрешите быть свободным?

— Да. До свидания, господин полковник.

— До новой встречи, герр оберштурмбанфюрер…

Когда за Суховым захлопнулась дверь, Штольце облегченно вздохнул. Легкими прикосновениями пальцев прилизал на висках волосы, пренебрежительно усмехнулся.

«Не рано ли задрали нос, славянские недочеловеки? Решили, что Германии пришел конец, и вздумали играть с ним на равных? Раньше трепетали при одном виде черного эсэсовского мундира, а теперь осмелились высказывать собственные мнения и даже давать советы? Знаете, что здесь, в Карпатах, деятельность «Вервольфа» без вашей помощи практически будет сведена к нулю, и пользуетесь этим… Плевать на вас! Сейчас важно другое: чтобы как можно дольше вы оставались с нами в одной упряжке. Каждый день приближает фатерланд к созданию секретного чудо-оружия, которое совершит переворот в войне и поставит на колени врагов национал-социализма. Если же этого не случится, фюрер всегда сможет договориться с англичанами и американцами о сепаратном мире. Однако для всего этого нужно время, и его для Германии выигрываем мы, солдаты Восточного фронта».

Штольце громко постучал карандашом по стакану с водой, и на пороге появился высокий длинноносый эсэсовский офицер в полевой форме.

— Heil, Wolf! — выкрикнул он, выбрасывая правую руку в фашистском приветствии.

— Und die Freiheit![35 - — Привет, волк!— И свобода! — официальное приветствие членов «Вервольфа».] — отозвался Штольце. — Оберштурмфюрер, завтра в восемь тридцать я отправляюсь в сотню УПА «Хрын». Позаботьтесь, чтобы к этому времени была готова моя охрана.

8


Семен шагнул в кабинет, остановился у порога. Снял с головы лохматую шапку с красной ленточкой, поправил на плече ремень немецкого автомата. Разгладил усы и спокойно посмотрел на Шевчука и Дробота, сидевших за столом у окна.

— День добрый, товарищи.

— Здравствуйте, Семен Гаврилович, — ответил подполковник, поднимаясь ему навстречу. — Проходите ближе. Садитесь.

Семен неторопливо направился к столу, выдвинул из-под него стул. Окинул его придирчивым взглядом, смахнул шапкой с сиденья что-то ему не понравившееся и лишь после этого сел. Поставил возле себя автомат, положил на колени шапку, отбросил со лба к уху чуб. Квадратное лицо, низкий лоб с глубокими продольными морщинами, широкие усы, изрядно посеребренные сединой виски. Уверенный взгляд, на лице ни тени подобострастия или угодливости, держится с достоинством.

До войны он — один из богатейших в округе украинских кулаков, был запанибрата с местной оуновской верхушкой. По непонятной причине вначале порвал с националистами, затем выступил против них с оружием в руках… «Странный тип, не верю таким. Советовал бы и вам присмотреться к нему внимательнее», — пришли на ум Шевчуку слова, сказанные о Семене офицером-поляком городского отдела госбезопасности. И тут же он вспомнил краткую характеристику, данную своему подчиненному командиром Крышталевичского отряда самообороны Горобцом: «Голова, каких мало. Потому и плюнул на Бандеру, що свой ум имеет. Верю ему как себе и положиться могу во всем». Что ж, посмотрим, кто из вас двоих ближе к истине.

— Семен Гаврилович, — сказал подполковник, — расскажите, пожалуйста, что вам известно о Мертвой пади. Все, с чем сталкивались лично или слышали от других.

— Знаю и рассказать о Мертвой пади могу много, да не все из этого вам сгодиться может. Потому сразу начну с того, что для дела прямой интерес имеет. Мертвым то место кличут оттого, что там какая-то редкая руда лежит. Может, для науки она и полезная, а вот для живой твари — сущая погибель. Из-за нее ни зверье в той округе не водится, ни птица гнездовья не вьет. И вода, стало быть, для питья никак не пригодна.

По той же причине Мертвая падь и в войну пустовала. Была она як граница промеж нашим отрядом и бандеровской сотней Бира. Конечно, и наши хлопцы, и бандиты туда время от времени захаживали. Однако подолгу не задерживались: не станешь же на себе бочку воды тащить?.. Однажды наткнулась на наш секрет группа бандер из семи человек. Шестерых хлопцы уложили из пулемета, а одного живьем взяли. После боя, само собой, проверили их поклажу и у старшого нашли фляжку с самогоном. А фляжка непростая, впервой в жизни привелось мне такую диковинку в руках держать. Из синего крепкого стекла, с делениями по всей высоте, с крышкой-защелкой на резиновой прокладке. Занятная штуковина… Пленник объяснил, что этой фляжкой их старшой разжился у немчуков. Они Мертвую падь и пещеры обследовали. Из каждого ручейка и родника в такие фляжки воду брали и на анализ отправляли. Он и стащил одну себе… Только не нашла та экспедиция нужной ей воды и убралась восвояси.

— Чем объяснили немцы свой интерес к Мертвой пади? Сколько их было и как долго они там находились? Вы, наверное, тоже задавались этими вопросами, не так ли?

— Конечно. Немчуков было десятка два. Привели их в ущелье боевики Бира, которые потом несли охрану своих гостей. Оставались немчуки в пади дней восемь — десять. Вода им потребовалась для того, щоб строить поблизости завод. Может, для добычи той самой руды, что кругом все живое травила. Поскольку нужной воды не оказалось, да и фронт приближался, никакого строительства не получилось.

— Ничего больше ни о немцах-водоискателях, ни о предполагаемом строительстве не слышали?

— Не привелось.

— Теперь давайте поговорим о вашем последнем посещении Мертвой пади. Как мне известно, группу, которую вы преследовали от родника, в ущелье обнаружить не удалось?

— Не нашли мы ее, хотя шукали на совесть. Как оборвались следы у ручья, что по дну ущелья течет, так и не встречали мы их больше.

— А если преследуемые и не собирались устраивать в ущелье дневку? Спустились в него, зашли в ручей, чтобы скрыть следы, и покинули его где-нибудь уже за пределами ущелья. Возможно такое?

— В том-то и дело, что нет. В ручье даже у берега глубина по грудь, течение такое, что с ног сшибает, а дно сплошь в каменьях. Словом, по нему не ходьба, а мука. Отправься чужаки по ручью в любую сторону, наши группы, посланные к выходам из ущелья, обогнали бы их посуху в два счета. Тем паче, что чужаки к тому часу изрядно выбились из сил и оторвались от нас самое большее минут на тридцать — сорок.

— То есть упустить преследуемых вы из ущелья не могли, — подытожил сказанное подполковник. — В таком случае куда они исчезли?

— Давайте вместе помозгуем над этим. Начнем вот с чего. Я уже говорил, что в Мертвую падь иногда заглядывали наши хлопцы — партизаны. Поначалу это были случайные заходы, а вот месяца за два до прихода Красной Армии нам довелось обживать ущелье уже по-настоящему. Началось это с поры, когда наш отряд стал действовать в паре с отрядом Горобца. Поскольку тот был связан с советским командованием и выполнял его задания, нам тоже пришлось помогать в этом деле. Чаще всего нам велели охранять советских разведчиков. Мы, украинцы-партизаны и поляки-людовцы, помогали им на маршрутах. Снабжали провизией и питьем, обеспечивали безопасный отдых, делились боезапасом и оставляли у себя их раненых. А главное — служили разведчикам проводниками и брали на себя их охрану в пути… В зоне, где хозяином был наш отряд, эти заботы лежали на моих плечах, начальника разведки…

Шевчук старался не пропустить ни одного слова бывшего партизана. Он знал, что с Семеном уже беседовал Дробот, в результате чего пришел к весьма интересному выводу. Однако у подполковника было правило: по возможности иметь дело с первоисточниками, а не с заключениями и предложениями, полученными в итоге работы с ними. Это объяснялось его желанием личного, непосредственного контакта с фактами или людьми. Это давало возможность взглянуть на исследуемый вопрос с разных точек зрения.

— Маршрут, на котором наш отряд отвечал за разведчиков, был невелик — два ночных перехода, — продолжал звучать голос Семена. — Примерно посреди пути располагалась Мертвая падь, которую я и приспособил для дневок. Дело обстояло так: мои хлопцы встречали разведчиков в условленном месте, совершали с ними ночной марш и к утру приводили в падь. Там день отдыхали, а с темнотой делали еще переход и передавали разведчиков соседям, батальону Армии Людовой. Самым важным, а заодно и самым уязвимым местом в этой цепочке было ущелье в Мертвой пади: туда приходили и оттуда уходили разведчики, там они целый день скрывались. А потому стеречь его следовало пуще собственного ока. Взять под надежную охрану все ущелье мне было не под силу, а вот участок у остроконечной скалы, где устраивались дневки, был заперт на крепкий замок…

Первым делом я установил постоянный наблюдательный пост-секрет на остроконечной скале, во-вторых, велел своим хлопцам все разведгруппы, откуда и когда они не явились бы, приводить в ущелье только засветло и только через осыпь, что напротив скалы. В результате дневка и подходы к ней оказались под нашим присмотром. И хотя стычки с бандеровцами и аковцами приключались на маршрутах частенько, в ущелье на разведчиков не было совершено ни единого нападения.

Семен замолчал, подался со стулом к Шевчуку.

— Вот я и подумал, а не повторяется ли сейчас в ущелье прежняя история? Уж больно все смахивает на то, как мы в свое время встречали и провожали разведчиков, — медленно проговорил он.

— Конкретнее…

— Чужаки шли от родника именно к осыпи, хотя могли попасть в ущелье другими, более короткими и скрытными путями. У них заранее имелось на примете место, где можно на день надежно укрыться, а ночью незаметно покинуть его… А главное, их прикрывал пост на остроконечной скале.

— Откуда предположение относительно поста?

— До ущелья чужаки шли со всеми мерами предосторожности. А рядом с местом, где надлежит залечь на отдых, они ни с того ни с сего вздумали выставить себя напоказ и двинулись напрямик через открытый участок. Причина этому одна: осыпь и обходы вокруг нее — контрольная зона, которая под наблюдением их дружков и куда они должны вывести погоню, коли она следует за ними… Все, как было при встрече разведчиков у нас.

— Убедительно, — заметил Шевчук. — Семен Гаврилович, так что же произошло с неизвестными в ущелье?

— Ничего особенного. Отдохнули там сколько нужно, и незаметно исчезли. Возможно, через запасной выход в лес. Ведь даже зверь себе из норы второй лаз роет… Так и у нас было. Заходили разведчики в пещеру на дне ущелья, а покидали ее наверху в лесном овраге. Вся премудрость — сотня метров подземного хода.

— Сто метров? Скального грунта? Это же титаническая работа!

— Для человека, а не для природы. Вода — штука особенная: завсегда себе щель сыщет. А коли сыщет, то ничто перед ней не устоит. Сегодня сочилась в трещинку-крохотульку, через пяток лет уже бьет ручьем, через десяток-другой годков подземной речкой хлещет… Так що из любой пещеры можно отыскать или устроить выход в лес помимо ущелья. Конечно, и самому придется при этом кое-где ломом да кайлом поработать: подправить или расширить лаз, соединить их друг с дружкой.

— Вы уверены, что появление у ущелья вашей группы удалось сохранить в тайне?

— Да. Когда я увидел, что чужаки спустились днем в ущелье через осыпь, то сразу понял, що они там не случайные гости. А раз так, шукать их наобум лазаря толку нет. Здесь совсем иную игру затевать надобно. А чтоб ее затеять, следует ничем не насторожить чужаков.

— Какую иную игру вы имеете в виду?

— Ту, что сама собой на ум приходит. Побывали в ущелье одни чужаки, появятся там и другие. И ежели на них окажется наше око, можно будет обнаружить их тайное пристанище.

— Мысль заманчивая, Семен Гаврилович, — после некоторого молчания проговорил подполковник. — Что, по-вашему, нужно для ее осуществления?

— Снова направить в Мертвую падь наших людей и взять под надзор осыпь и скалу. Но вместе с казаками послать моих бывших партизан, что в свое время стерегли в ущелье дневку для разведчиков-маршрутников.

— Сколько человек понадобится в группу?

— Десяток моих хлопцев и взвод казаков с рацией и пулеметами. Меньше нельзя — уж больно далече в логово бандер и аковцев забираемся.

— Договоримся так, Семен Гаврилович. Подбирайте себе сколько нужно человек из отряда Горобца и будьте готовы завтра выступить в Мертвую падь. Вместе с вами туда будет послан взвод пластунов. Желаю удачи.

Семен понял, что разговор окончен, и поднялся со стула. Надел шапку, бросил на плечо ремень автомата.

— Не люблю бахвалиться, однако скажу, что чутье меня подводит редко. А потому ждите из ущелья добрых вестей. До встречи…

— Теперь, капитан, предоставляю слово тебе, — сказал подполковник Дроботу, когда Семен вышел из кабинета. — Знаю, что Мертвая падь не дает тебе покоя. Почему?

— Понимаешь, не нравится мне бесследно сгинувшая в ущелье неизвестная группа. Что, если между немецкой экспедицией, якобы искавшей воду в Мертвой пади, и этой группой существует прямая связь?

— Именно?

— Сейчас объясню. Договоримся так: вначале я выстраиваю свою версию, потом ты стараешься ее разрушить. Хорошо?

— Начинай.

— Заблаговременно готовя свою разведывательно-диверсионную сеть для работы в нашем тылу, немцы нуждались в надежных убежищах. Но лучшие места для баз и тайников захвачены до «Вервольфа». Причем в районах расположения будущих убежищ находятся не только те, с кем можно найти общий язык и действовать сообща — оуновцы и аковцы, но также украинские партизаны и поляки-людовцы. Однако, как бы ни складывались обстоятельства, убежища для людей и укромные места для тайников с оружием и снаряжением «Вервольфу» нужны позарез.

И вот в Мертвой пади появляется группа немцев и боевиков Бира. Почему в Мертвой пади? Потому что там нет питьевой воды и она никого всерьез не интересует. Почему с боевиками Бира? Они не только охрана, но и те, кто распространит слух о цели, с которой немцы якобы прибыли в ущелье. А официальная версия такова, что они явились взять на анализ воду, поскольку собираются строить поблизости военный завод. На самом же деле «Вервольф» готовит себе будущее тайное убежище. А двадцать человек за десяток дней могут натворить многое… Дело сделано, немцы и оуновцы покидают ущелье, и оно до поры до времени пустует. Затем фронт катится на запад, появляемся мы, и ущелье в Мертвой пади начинает выполнять функции, для которых заранее было приспособлено: служит местом отдыха для маршрутных групп «Вервольфа».

— Тогда вопросы. Когда ущелье посетили немцы и когда там была дневка для наших войсковых разведчиков, базирующихся на отряд Горобца?

— База для разведчиков была организована спустя полтора месяца после посещения ущелья немцами. Свое существование база прекратила за неделю до освобождения района нашими войсками. Таким образом, деятельность «Вервольфа» в ущелье и пребывание там разведчиков и партизан имели солидный разрыв во времени и нисколько не мешали друг другу.

— Откуда уверенность, что немцы только «якобы» искали питьевую воду? Почему это не могло быть их истинной целью?

— Чтобы получить сведения о химическом составе воды из всех источников, имеющихся в Мертвой пади, не нужно было посылать туда специальную экспедицию. Все эти данные имелись в городе, в архиве при ратуше. — Дробот раскрыл свою папку, достал из нее и положил перед подполковником лист бумаги со штампом в углу и машинописным текстом на польском языке. — Это заключение группы специалистов-химиков, нанятых в 1937 году неким паном Тышкевичем для работ в Мертвой пади. Предприимчивый панок хотел заняться разведением овец и интересовался, нельзя ли устроить кошары близ ущелья. Мнение специалистов: вода в Мертвой пади непригодна для питья. — Капитан вытащил из цапки еще один документ, положил его на первый. — А это — заключение о геологических работах смешанной польско-немецкой экспедиции 1938 года. Цель исследований: возможно ли использование воды и грязей Мертвой пади для лечебных процедур. Ответ категоричен: нет.

Шевчук мельком взглянул на бумаги из папки Дробота, отодвинул их от себя.

— Допустим, в ущелье чья-то база. Как решается на ней проблема питьевой воды?

— Примерно так, как в бывшем отряде братьев Гамузов. Перед тем как идти в ущелье, разведгруппа делала последний привал возле ручья или родника и полностью наполняла водой все имеющиеся емкости. Почему подобным образом не может поступить «Вервольф»?

— Последний вопрос. Были ли немцы на самом деле когда-нибудь в Мертвой пади? Вдруг все разговоры о тайном убежище в ущелье — фикция?

— Иными словами, можно ли верить рассказу Семена Гамуза? Понимаю. Кулак, до войны якшался с оуновцами, неизвестно почему порвал с ними… Действительно, почему такому субъекту не стать тайным фашистским агентом и не попытаться водить за нос доверчивых «смершевцев»? — В голосе капитана звучала ирония. — Не извольте беспокоиться, товарищ подполковник, бдительность проявлена и зафиксирована. — Дробот снова полез в папку, и перед Шевчуком лег на стол очередной лист. — Показания Ивана Градчана, бывшего партизана отряда Захара Гамуза и сегодняшнего бойца-самооборонца из Крышталевичей. Это тот пулеметчик, что уничтожил напоровшихся на партизанский секрет бандеровцев. Градчан подтверждает слова пленного о посещении немцами Мертвой пади. А это, — капитан достал из папки новый документ, — протокол беседы с Захаром Гамузом, которую провел наш польский коллега согласно моей записке по ВЧ. Кто такой Захар Гамуз? Родной брат Семена Гамуза, бывший капитан старой польской армии, ставший в сорок втором году командиром партизанского отряда. Когда наши войска вступили в Карпаты, он с группой своих партизан-добровольцев двинулся им навстречу. Прорвался через линию фронта и обратился к нашему командованию с просьбой зачислить его и прибывших партизан в Красную Армию. Но… Вы ведь знаете соответствующее соглашение с польскими товарищами. Сейчас майор Захар Гамуз командует батальоном Войска Польского, в боях был ранен, награжден крестом и медалью. Он подтверждает все, что мы слышали от его брата.

И снова Шевчук не проявил ни малейшего интереса к содержимому папки Дробота.

— В заключение разговора объясни, почему группа, обнаруженная разведчиками в Мертвой пади, должна относиться именно к «Вервольфу».

— Если немцы на самом деле подготовили в ущелье тайное убежище, то сделали это не для чужого дяди, а для себя. Потом, оуновцам и аковцам-террористам Матушинського в той глухомани делать нечего. Конечно, у них могут быть там запасные схроны или склады, но деятельность их групп сейчас сосредоточена на наших тыловых коммуникациях и у населенных пунктов, откуда либо переселяются украинцы, либо куда прибывают и расселяются поляки с Украины… А вот «Вервольфу» укромные уголки и безлюдье нужны позарез. К примеру, чтобы выходить на радиосвязь, не страшась, что тебя тут же запеленгуют и выведут на след наших розыскников.

— Все логично, капитан. Поэтому командиром группы, что займется Мертвой падью, назначь толкового офицера. Хотя бы взводного своих разведчиков. Растолкуй ему, что Семен Гамуз не просто самооборонец, выделенный ему в помощь, а наш с тобой человек.

Шершень еще раз перечитал расшифрованную радиограмму, скомкал ее и бросил в пустую консервную банку, заменявшую ему пепельницу. Поджег радиограмму и растолок пепел вместе с несколькими оказавшимися в банке окурками.

Как предусмотрительно поступил он, решив самостоятельно заняться сыном полковника Чумарзина и навести о нем справки в гестаповских архивах по своим каналам, минуя оберштурмбанфюрера Штольце! И результат налицо: настоящий сын Чумарзина, связанный с польскими партизанами-людовцами, был убит во время неудачной попытки его ареста, а под его личиной стал действовать агент гестапо русского происхождения. Поскольку в местах, где жители и партизаны знали настоящего Владимира Чумарзина, агент постоянно находился бы на грани провала, его отправили под Варшаву и внедрили в отряд Гвардии Людовой… «В итоге работы агента было ликвидировано несколько подразделении Гвардии Людовой и Армии Крайовой, два батальона Хлопских. Связь с агентом по невыясненным причинам прервана с 16 августа 1944 года. Пароль для выхода с агентом на связь: «Это правда, что ваш отец вывез из России большую библиотеку?» Ответ: «Нет, ему удалось захватить лишь собрание сочинений Державина».

Может, задержанный и есть агент, действующий под именем Владимира Чумарзина? Однако согласно его рассказу он явился сюда из лесов правобережья Вислы, а его отряд дислоцировался всего в полусотне километров от восставшей Варшавы. Поэтому самый безопасный путь перехода к немцам был именно там: в случае задержания русскими можно было сказать, что он, партизан-аковец, стремится на помощь своим братьям-повстанцам в Варшаву.

Скорее всего, дело обстоит по-другому. Мнимый Владимир Чумарзин был убит или захвачен в плен русскими, и его документы оказались в руках их контрразведки. Если агент был убит, его тайна ушла вместе с ним на тот свет, если очутился в плену, ему был прямой смысл скрывать свою связь с гестапо: пленные аковцы содержались под арестом, а судьбе провокатора, способствовавшему разгрому фашистами нескольких отрядов польского Сопротивления, вряд ли можно было позавидовать. Вот почему чекисты смогли узнать о сыне русского полковника все, кроме самого важного.

Конечно, он задаст ему контрольный вопрос о библиотеке, вывезенной полковником Чумарзиным из России, но сделает это не в надежде услышать отзыв, а лишь для очистки совести. Поэтому нечего переводить время на бесплодные размышления, а пора подумать, какую партию и как разыграть с разоблаченным чекистом. Ясно, что если его цель внедриться в окружение полковника Сухова, то и подбор связников, и система связи, и явки в операции спланированы и разработаны соответственно этому заданию. Казалось бы, что может быть здесь интересного и полезного для него, оуновского зсбиста?

Очень и очень многое… Прежде всего связники и явки, используемые советской контрразведкой в этом районе. Да, сегодня для Красной Армии самый опасный враг — это агентура Штольце и Сухова, добывающая разведданные для германского командования. Поэтому удар чекистов и направлен в сердце здешнего «Вервольфа». Но кто станет их главным противником завтра, после разгрома групп «Вервольфа»: оуновцы или аковцы? В чей схрон будет направлен с безупречной легендой очередной чекист, дружок или сослуживец мнимого сына полковника Чумарзина? Может, его, Шершня. И вряд ли повторится теперешний случай, когда чекист случайно саморазоблачился на неизвестном для него факте биографии реально существовавшего человека.

Как пригодятся тогда Шершню связники и явки советской контрразведки, которые поможет ему вскрыть мнимый Владимир Чумарзин. Ясно, что у чекистов не так много проверенных надежных людей, чтобы при каждой новой операции вводить в нее ранее не использовавшихся в этом районе связников или содержателей явок. Агентуру из других мест здесь не используешь: всякий новый человек сразу окажется на виду и вся его жизнь длительный срок будет проходить под неусыпным наблюдением десятков любопытствующих, зачастую неблагожелательных глаз. Вот поэтому, товарищи чекисты, вам придется постоянно прибегать к услугам своих местных помощников. И если с помощью мнимого сына полковника Чумарзина ваш связник или содержатель явки попадет в поле зрения Шершня, никуда ему после этого от глаз СБ не скрыться. Тогда, товарищи чекисты, слетайтесь, как глупые мотыльки на огонь, к нему сами или шлите своих помощничков!

А на своих людей ты, неудавшийся Владимир Чумарзин, Шершня выведешь. Обязательно выведешь! Причем он уже знает, как заставить тебя сделать это! Нет, он не прикажет ни тянуть из тебя жилы, ни срезать до костей пластинами мясо, ни жарить тебя на медленном огне. Не прикажет потому, что не первый раз встречается с вашей чекистской породой и знает, что ничего этим не добьется. Он придет к своей цели совсем другим путем… Вот почему с таким нетерпением ждет он сейчас оберштурмбанфюрера Штольце, который обещал быть у него сегодня в четырнадцать часов. А до его прихода он еще раз побеседует с тобой и окончательно убедится, кто ты есть…

Поздоровавшись и предложив мнимому Владимиру Чумарзину табурет, Шершень тяжело вздохнул, скривил лицо.

— Завидую тебе, друже. Молодой, красивый, здоровый… А тут без малого пять десятков и хвороб полно, да еще из-за чужих хлопот спать не всегда приходится. — Он улыбнулся, подмигнул собеседнику. — О тебе говорю, о твоих хлопотах. Или не ты просил меня помочь тебе связаться с полковником Суховым? А?

На лице задержанного расплылась радостная улыбка.

— Помню, что просил. Однако не думал, что сможешь так быстро помочь. Неужто разыскал полковника?

— Разыскал, друже, разыскал, покуда ты сладкие сны глядел. Ох и любите вы, молодые, поспать. Может, признаешься, что снилось? Небось батько с матерью, спаленная немцами родная усадьба?.. Эх, не то сказал. Какая же она тебе родная? Так, купленная по случаю. Родной, мыслю, до сей поры считаешь ту, в России, где родился и которую у вас большевички отобрали? Говорят, твой батько в своих краях большим человеком был? Грамотным, ученым, с положением… Между прочим, это правда, что ваш отец вывез из России большую библиотеку?

С последней фразой Шершень впился глазами в лицо собеседника. Произнесенная им часть пароля, однако, не произвела на того никакого впечатления. А может, гестаповский агент просто хорошо владеет собой?

— Библиотеку? — невозмутимо спросил задержанный. — Враки это, друже. Не до библиотеки было тогда отцу, едва семью сумел от красных спасти. Лишь фамильные драгоценности успели с собой захватить, причем это заслуга матери, а не отца.

Вот и поставлена точка в нашем знакомстве, товарищ чекист! А раз так, пора приступать к делу.

Шершень медленно снял с запястья часы, положил их между собой и чекистом. До прихода Штольце оставалось двадцать минут, и за это время он должен был успеть закончить подготовительную часть задуманной им операции.

— Теперь, друже, поговорим начистоту, — тихо заговорил эсбист. — Как мыслишь, из-за чего я стал тратить свое времечко на тебя и какого-то полковника Сухова?

С лица задержанного сбежала улыбка, взгляд из беспечного стал напряженным. Молодец чекист, сразу понял, что игра закончилась и начинается серьезный разговор.

— Из-за чего же? — прозвучал его вопрос.

— Оттого что полковник сейчас заправляет большими делами в наших лесах. И не один, а вкупе с немцами, что тыл Красной Армии тревожат. О «Вервольфе» слышал?

— Немного.

— Многого о нем никто не знает, — усмехнулся Шершень. — Так вот, полковник Сухов из этой компании. Занятная компания, не правда ли? Германец и москаль обосновались на украинской земле, вершат на ней свои тайные делишки. А меня, хозяина этой земли, ни во что не ставят, к своим секретам не допускают. Обидно это мне, друже, ох как обидно! Вот и хочу знать об этом «Вервольфе» побольше. И ты можешь и должен мне подмогу оказать. Понимаешь, к чему клоню?

— Покуда не очень.

— Все очень просто. Полковник Сухов не только тебе, но и мне потребен. За то, что я тебя с ним сведу, ты станешь при нем мой интерес блюсти. Теперь понятно?

— Понятно. Только не совсем, друже: ты и Сухов оба боретесь с большевиками, и ты же предлагаешь мне шпионить против своего союзника.

— Это уже не твоего ума дело, хлопче. Тебе надобно запомнить одно: все, что узнаешь от полковника Сухова или его дружков, передавай мне. И только.

— А не рановато ли ты начал командовать, друже? — с ехидцей спросил чекист. — В твои шпионы я еще не записался.

Справедливое замечание: уж слишком быстро начал он брать быка за рога. Почему быстро? Это при обычной вербовке будущего агента нужно обхаживать как дивчину-недотрогу, умело играть на его слабостях и применять к нему политику кнута и пряника. А в данном случае вербовкой и не пахнет: он предлагает советскому контрразведчику сделать то, от чего тот не может никак отказаться. Не может никак, ибо тогда не выполнит порученного ему задания проникнуть в «Вервольф».

Шершень поманил собеседника к себе согнутым пальцем, и когда тот приблизил к нему лицо, заговорил громким шепотом:

— Нет, хлопче, не рановато. Понимаешь, нет у тебя иного выхода? Почему? Очень просто… Кто ты для меня? Клятый москаль, который вкупе с ляхами и австрияками столько веков измывался над ненькой-Украиной. Твой батько, царский полковник, небось до своей кончины звал нас не иначе как малороссиянами, не знал, кто такие Котляревский и Шевченко, и причислял Гоголя и Короленко к русским писателям. Одна дорожка тебе за это, любый хлопче, — на тот свет. Коли не пожелаешь искупить провину своих сородичей-москалей перед Украиной, сегодня же отправишься к господу.

Шершень взглянул на часы, подвинул их ближе к собеседнику.

— Значит, так. Через двенадцать минут у меня будет начальник Сухова — офицер от СС Штольце, который верховодит здешним «Вервольфом». Не думай, что открываю тебе по своей дурости великую тайну: станешь работать на меня — узнаешь об этом и сам, откажешься — унесешь мои слова в могилу. С этим Штольце тебе надлежит отправиться сегодня вечером к Сухову со своими делами и моим заданием. А чтоб тебе не казалось, что я дюже тороплю тебя, даю пять минут на раздумье…

Грызлов опустил на грудь голову, сделал вид, что задумался. Смотри, дело оборачивается не так уж плохо! Прямо удача, что его угораздило попасть в руки главаря здешних эсбистов, любителя иметь свой глаз где только можно. Не верь после этого в слепой случай!.. А знаменитый Шершень сегодня что-то подкачал: не вербовка, а примитив и дилетантщина или, как выражается один из друзей капитана, сплошная порнография».

Но так ли это, если хорошенько подумать? Пожалуй, нет, скорее, это работа специалиста экстра-класса. Десять минут, столько же фраз, и вербуемый загнан в угол, откуда единственный выход — туда, куда его толкают. Теперь Шершню осталось лишь припугнуть нового агента карами, которые падут на его голову в случае, если он попытается даже в мыслях обмануть хозяина, — и дело сделано.

Шершень протянул руку, взял с крышки стола часы, стал надевать их на руку. Сгорбившегося на табурете собеседника он даже не удостоил взглядом.

— Пять минут пролетели, хлопче. Что мне делать: считать тебя моим человеком или кликнуть боевиков с лопатами?

— А если полковник Сухов не введет меня в курс своих дел? — не поднимая головы, тихо спросил Грызлов.

— Всеми «если» предоставь заниматься мне, — сказал Шершень. — Привыкай сразу: от тебя требуются не рассуждения, а выполнение приказов.

9


Штольце прибыл в схрон Шершня, как и обещал через предварительно присланного им посыльного, ровно в четырнадцать часов. Вернее, с символическим опозданием в две минуты, как это было принято до войны среди родовитой европейской аристократии. Повесил на гвоздь у входа автомат, крупными шагами направился к столу, за которым поджидал его вставший с табурета хозяин схрона. Они молча обменялись рукопожатиями, и Штольце без приглашения уселся напротив эсбиста.

— С делом к тебе, друже.

— Знаю. Поскольку не те сейчас времена, чтоб друг к дружке в гости на чарку или по пустякам ходить. Верно, по старой дружбе и причаститься не грех.

Шершень отодвинул на край стола подставку с торчащими из нее двумя маленькими флажками: желто-голубой олицетворял «державное» знамя «суверенной, соборной, незалежной и самостийной Украины», а черно-красный — знамя ОУН. Достал из ящика стола бутылку французского коньяка, плоскую жестяную банку с красочной этикеткой, на которой была изображена смуглая полуобнаженная красавица в окружении засахаренных лимонных долек. Вскрыл банку ножом, раскупорил бутылку и разлил коньяк по двум стаканам.

— Для тебя этого француза берег, друже, — сообщил он, протягивая один из стаканов Штольце. — За нашу встречу и все хорошее. Будьмо!

Он залпом выпил содержимое своего стакана, сморщил нос, понюхал крышку от банки с лимонными дольками. Поставил на стол локти, подпер ладонями голову и уставился на гостя. Но тот не спешил. Медленно сделал из стакана несколько маленьких глотков, блаженно прикрыл глаза, стал неторопливо жевать засахаренную дольку. Отпил еще пару глотков, потянулся снова к коробке… Оберштурмбанфюрер решил позволить себе несколько минут безмятежного покоя. Тем белее, что был твердо убежден: вопросы, с которыми он прибыл к этому украинскому мужику, ему удастся разрешить куда проще и быстрей, чем имей он дело с умным, прекрасно подготовленным в профессиональном отношении русским полковником Суховым или недалеким, сверх всякой меры заносчивым аковским капитаном Матушинським.

Штольце знал Шершня уже больше двух лет. Сообразительный, исполнительный, а главное, фанатично ненавидящий коммунистов эсбист обратил на себя внимание Штольце. Они совместно провели несколько операций против партизан и заброшенных на Львовщину и Станиславщину советских армейских разведгрупп. Позже их дорожки пересекались еще не раз, а теперь свело общее задание — организация борьбы в тылу Красной Армии и Войска Польского.

Оберштурмбанфюрер поставил наполовину опустевший стакан на стол, поднял глаза.

— Поговорим о деле. Первое: командир аковской бригады Хлобуч намерен перейти на сторону коммунистов из Люблина. В случае ухода поляков из леса подходы к Глыбчанам с севера окажутся никем не защищенными, и русские смогут нанести оттуда удар в тыл твоих сотен. Необходимо навести в бригаде порядок. От тебя, друже, требуется убрать Хлобуча, все остальное я беру на себя.

— Допустим, что на порядки и измены в польской бригаде мне начхать — от своих забот голова пухнет. А русские пускай нападают на меня откуда хотят — милости прошу. Нужно будет — дам им бой, а потребуется, забьюсь под землю так, что меня там сам леший не сыщет. Солонины и консервов хватит до второго пришествия… Но коли, друже, Хлобуч тебе чем-то не угодил или встал поперек дорожки, я, по старой дружбе, велю спровадить его к матке бозке.

— Это нужно сделать в ближайшие два дня. Сможешь?

— Для тебя — конечно. Что будет во-вторых?

— Ты должен знать о прибытии в Зелены Ланы семей польских переселенцев с Украины. Было бы неплохо устроить им надлежащую встречу.

— У каждого попа свой приход. Польскими переселенцами, друже, занимается твой новый дружок Матушинський, а я с детства не люблю лазить по чужим огородам.

— Матушинському сейчас не до переселенцев. А украинские поляки не только его враги, но и твои. Думаешь, они пошлют своих хлопцев в твои сотни или поделятся с ними провизией? Как бы не так! А вот отряд самообороны против твоих боевиков они организуют наверняка.

— Чего не сделаешь ради нашей дружбы, — осклабился Шершень. — Ладно, займусь и переселенцами.

Штольце не ошибся; вопросы, с которыми он прибыл к оуновскому коллеге, были разрешены без всяких осложнений. Но что-то сегодня Шершень уж слишком податлив и сговорчив. Это неспроста: значит, у него к оберштурмбанфюреру тоже есть какое-то дело, и он своей уступчивостью просто задабривает его, надеясь на обоюдную полюбовную сделку. Интересно, что задумал на этот раз хитрый украинский мужик? С ним ухо нужно держать востро — иначе обведет в два счета.

— Теперь, друже, признавайся: чего хочешь от меня? Или ошибаюсь?

Шершень вздохнул.

— Нет, ты не ошибся — имеется и у меня маленькое дельце. Есть один хлопец, сын покойного русского офицера Чумарзина, бывшего дружка твоего полковника Сухова. Видно, что-то не нравится ему у нас, поскольку просится к своим землякам-москалям, что сгуртовались вокруг Сухова. А насильно, сам знаешь, мил не будешь. Вот и хочу просить тебя помочь пристроить хлопца к полковнику.

Штольце округлил глаза.

— Не пойму, зачем тебе шпионить за Суховым? Все сведения о нем или его делах можешь получить у меня. Или считаешь, что Сухов работает еще на кого-то?

Шершень виновато опустил голову.

— От тебя ничего не скроешь, друже, все видишь насквозь. Скажу правду: этот сын русского полковника станет при Сухове моим человеком. Хочу заранее подобраться к его секретам. Узнать, что он на будущее замышляет, каких себе новых покупателей ищет. Чего здесь плохого? Никакого ущерба нашему общему делу. — Шершень вскинул голову, посмотрел в глаза Штольце. — Открыл тебе всю правду, выложил все как на духу. Как, поможешь с хлопцем?

— Сухов — старый стреляный волк. Его перехитрить не так просто.

— Знаю, но… Чем черт не шутит? Тебе нужно только порекомендовать моего человека Сухову и поручиться за его полную надежность. Забираешь хлопца с собой?

— Пусть собирается. Только предупреждаю: в случае каких-либо недоразумений между Суховым и твоим человеком из скандала будешь выкручиваться сам.

— Само собой. Как же иначе? — Шершень взглянул на часы. — Ого, что-то мы заговорились. Скоро тебе, друже, в обратную дороженьку выступать. Может, поспишь перед этим? А я покуда займусь нашими делами — Хлобучем и поляками-переселенцами. Не возражаешь?

Этот украинский мужик давал понять ему, Штольце, что разговор подошел к концу и его дальнейшее пребывание в схроне нежелательно. Вот до чего он, оберштурмбанфюрер СС, дожил: капитан-поляк задирает перед ним нос, русский полковник поучает в истории, украинский националист чуть ли не указывает на дверь. Давно ли все они трепетали при одних звуках его голоса и пресмыкались перед ним? Вот что значат неудачи на фронте… временные неудачи. Ничего, гений и воля фюрера скоро изменят ход войны, и тогда славянские недочеловеки снова займут свое место. А покуда необходимо сцепить зубы и терпеть.

— Ты прав, мне нужно отдохнуть. — Штольце, словно горький пьяница, двумя огромными глотками допил оставшийся в стакане коньяк, вытащил из банки лимонную дольку. Встал. — Твой человек должен быть готов к двадцати часам. До вечера…

Шершень не напрасно поторопил Штольце с уходом: едва тот покинул схрон, в нем появился новый гость. Молодой, высокий, с прекрасной военной выправкой… Красивое, с тонкими чертами лицо, повелительный взгляд, аккуратно причесанные волосы, опущенные вдоль кончиков губ усы… Хорошо подогнанная форма офицера СС с желто-голубой ленточкой на левом плече, лохматая шапка с оуновским трезубом, через плечо офицерская сумка… На поясе вальтер и широкий эсэсовский кинжал, на груди три креста: два железных немецких и высший оуновский, дающий право его обладателю именоваться «героем самостийной Украины»… До войны офицер-украинец бывшей польской буржуазной армии, в годы оккупации гауптштурмфюрер СС[36 - Гауптштурмфюрер — офицерское звание СС, равное армейскому капитану.] и комендант немецко-украинской полиции города Санок, сейчас командир лучшей сотни УПА в южных Карпатах и правая рука Шершня… Настоящая фамилия Воловец, псевдо Хрын.

— Что нового у Бира, сотник? — встретил его вопросом Шершень.

Хрын молча приблизился к хозяину схрона, достал из сумки и разложил на столе карту.

— Советам стали известны все три схрона сотни, — раздраженно начал он, склоняясь над картой с карандашом в руках. — Три дня назад хлопцы Бира обнаружили на подходах к одному из схронов чужие следы Вчера на секрет сотни нарвалась казачья разведгруппа, а сегодня утром мне донесли, что его база со всех сторон окружена.

— Со всех сторон? Как такое могло случиться?

— Казаков заметил ночью наш дозор, когда они еще только выдвигались тайком к базе. Боевиков было пятеро, казаков — полусотня, и дозорные пропустили их без боя. Пропустили, и двое наших двинулись за казаками проверить, попали они в эти края мимоходом или явились специально. Когда дозорные увидели, что казаки замаскировались напротив одного схрона и стали готовиться к бою, они произвели разведку у других схронов и обнаружили, что база полностью окружена. Причем так грамотно, что в кольцо окружения попали все запасные выходы из схронов… Не сумев пробраться к Биру, дозорные сообщили обо всём мне.

Сотник начертил на карте три маленьких квадратика, обозначающих схроны Бира, нарисовал вокруг них по окружности шесть треугольничков помельче — казачьи засады. Соединил квадратики пунктиром и провел от них четыре линии в разные места карты, туда, где располагались базы оуновцев. Сотник не сказал о своих пометках на карте ничего, а Шершню многое стало ясно.

Он оторвал глаза от карты, перевел их на сотника. Тот, положив ладонь левой руки на кобуру пистолета и вытянув правую вдоль бедра, выпрямился во весь рост, торопливо заговорил:

— Наши силы, оказавшиеся в окружении: сто восемнадцать боевиков при десяти пулеметах, — быстро и отрывисто бросал слова сотник. — Силы противника примерно равны нашим и расчленены на шесть групп, одинаковых по численности. Все они расположились по периметру базы Бира, тщательно замаскированы, казаками отрыты окопы для стрельбы лежа. Каждая группа прикрыта на флангах парными секретами. Противник располагает тремя рациями дальней связи и двумя-тремя боекомплектами патронов.

Сотник сделал паузу, глянул на Шершня.

— Для чего, друже, казаки окружили базу Бира?

Вопрос был настолько странным, что эсбист на какой-то миг опешил.

— Для чего? Уничтожить!

— Верно, уничтожить, — согласился сотник. — Как же, по-твоему, они собираются это сделать?

— База уже окружена. Атака — и сотне конец.

— Тогда почему этой атаки нет уже девять часов? С шести утра, когда казаки вышли к схронам, и до настоящего времени?

— Наверное, хотят, чтобы в схронах к ночи собралось больше людей. А может, ждут себе подмоги.

— Кто мешал им сразу явиться всей силой? — фыркнул Хрын. — Нагрянуть не сотней, как сейчас, а, к примеру, двумя и с ходу навалиться на боевиков, покуда они утренние сны досматривают? Разве казачьи командиры не понимают, что время работает против них? Что их засады каждую минуту могут быть обнаружены, особенно днем? Понимают, оттого и окопы для обороны отрыли… Так зачем Советы к нам пожаловали, друже надрайонный проводник?[37 - Проводник — руководитель определенного структурного звена ОУН.] — повторил сотник свой уже не кажущийся Шершню странным вопрос.

Не зная, что сказать, эсбист уткнулся в карту. Ничто не могло подсказать правильный ответ, и он решил подыграть сотнику, открыто признав его полное превосходство над собой. Шершень глубоко вздохнул, запустил пятерню в волосы, отодвинул от себя карту.

— Не томи душу, друже. Знаешь же, что я в военных вопросах, как таракан в катехизисе. А ты у нас первейший стратег… Так какую пакость желают преподнести нам Советы?

— Смотри, — потеплел Хрын. Он рванул лист карты к себе, нацелился в него кончиком карандаша. — Откуда явились к базе Бира казаки? Думаешь, из Крышталевичей или Мазурков, где уже четверо суток стоят их полусотни? Нет, оба этих гарнизона на своих местах. Значит, казаки пожаловали в наши края прямиком из города. Доехали по шоссе к месту, где их поджидали проводники из оборонцев, и те вывели их к схронам Бира. К чему такие хитрости? Советы знают, что в каждом селе и хуторе наши люди, и выступи Крышталевичский или Мазурковский гарнизоны в лес, нам сразу станет об этом известно, и тогда ни о каких засадах и скрытности нападения на нас не может быть речи… Что получается сейчас? И база Бира обложена, и в резерве у Советов полная казачья сотня, которую они в любой миг могут бросить в лес своим на подмогу. Или перерезать дорогу другим нашим сотням, коли те выступят на выручку Бира.

Кончик карандаша уткнулся в нагромождение квадратиков, обозначающих Крышталевичи и, оставляя за собой толстую черту, пополз к середине линии, соединяющей базу Бира с расположением лагеря самого Хрына.

— Знаешь этот брод? Никак не минуть мне его, если вздумаю идти к Биру. Уверен, что Советы уже взяли этот брод под свой контроль. Только мы там появимся, они по рации тук-тук-тук своим в Крышталевичи. А оттуда к базе Бира столько же ходьбы, сколько мне от брода. И получится, что не к Биру я на подмогу приду, а ввяжусь в бой с казаками из Крышталевичей, которые меня перехватят. То же самое приключится и с сотней Стаха, только сцепится она с Мазурковским гарнизоном. А открытый бой, друже, нам не нужен.

— Если прикрыться от Крышталевичей и Мазурков твоей и Стаховой сотнями? А хлопцев Щура и Рудого направить к базе Бира? Покуда ты и Стах будете сдерживать казачью подмогу из сел, три другие сотни сообща разгромят гостей, пожаловавших к нам из города, — предложил Шершень.

— Не получится, — отрезал Хрын. — Допустим, моей сотне по силам удержать казаков из Крышталевичей. Потому что все мои боевики — бывшие полицаи или стрельцы из «Галичина-СС», им на прощенье от коммунистов надеяться нельзя… А сможет ли остановить казаков Стах? Что такое его сотня? Семь десятков опытных верных боевиков и столько же молодых необстрелянных хлопцев, насильно мобилизованных нами в селах. Каждый из них только и мечтает, как бы удрать от нас! Такое положение и у Щура с Рудым. Казаки такое воинство за пять минут по кустам да буеракам разгонят! Повторяю, друже: бой лицом к лицу выгоден казакам, а не нам. Иной, совсем иной выход должны мы с тобой найти.

— Какой же?

— Такой, чтобы вражий план полетел ко всем чертям! И он полетит, потому что я разгадал их план. Он таков. Казаки специально обнаружили себя у нашего секрета, точно так же умышленно позволили доставить мне весть об окружении базы Бира. Зачем? Дабы мы зажглись думкой их самих окружить и уничтожить. Больше того, они нам даже время дают, чтобы мы успели собрать силы для нападения на них. Когда мы ввяжемся в бой, подоспеют гарнизоны из Крышталевичей и Мазурков, да не одни, а с самооборонцами. И тогда от нас полетят шерсть да перья.

— Если с казаками нельзя вступать в бой, значит, придется ни за что ни про что отдать им сотню Бира? Так получается?

— Нет. Если мы сегодня одну сотню без подмоги оставим и позволим ее уничтожить, Советам это понравится, и они завтра разыграют точно такую комбинацию с другой нашей базой. Нет, друже, какую хитрость не придумали бы они, мы не должны позволять бить себя поодиночке. А потому сегодня нужно отучить их ходить к нам в гости. Сделаем это так…

Хрын принял свою любимую позу: левая рука на кобуре, правая прижата к боку, взгляд направлен в никуда. Но Шершень даже не обратил на это внимания: все его мысли были полностью заняты тем, о чем говорил сотник. Вот тебе и четыре карандашные линии на карте, которыми Хрын соединил базу Бира с местами дислокации других сотен! А он решил, что это направление ударов, которые одновременно будут нанесены по окружившим Бира казакам! Да, друже Шершень, эсбист ты неплохой, однако до настоящего кадрового армейского офицера тебе еще далеко. А потому слушай и набирайся ума-разума.

— Советы надеются, что мы соберем свои силы в кулак и ударим по казакам, что обложили Бира. Мы так и поступим — ударим по ним. Но не всеми силами, а единственной сотней. И не по всем шести засадам, а по одной. Отрежем ее пулеметным огнем от соседей и навалимся сразу всей сотней. Сомнем, прорвемся к Биру, соединимся с ним. А после этого по ходу дела можно решать, продолжать бой дальше или подобру-поздорову уходить в горы… Теперь о казаках из Крышталевичей и Мазурков, которые с началом боя поспешат в лес. Они понимают, что внезапности нападения им не добиться, а к своим нужно успеть как можно быстрее, поэтому двинутся к базе Бира кратчайшим путем. Вот тут мы подарочек им и преподнесем. Устроим засаду в низинке между хребтами, где весной партизаны Горобца моим полицейским крепко по потылице надавали. Поскольку долг платежом красен, мы за весну расплатимся осенью. Повстречаем казаков в низинке и устроим им то, что партизаны Горобца моим бывшим полицейским.

Хрын четко повернулся на пол-оборота к Шершню, оказался с ним лицом к лицу. Вытянул обе руки по швам, щелкнул каблуками сапог и громко, подчеркнуто официально заговорил:

— Друже надрайонный проводник, предлагаю следующий план. Сотня Стаха пробивает брешь во вражеском окружении вокруг базы Бира, соединяется с ним и отступает в горы. Сотни Щура и Рудого устраивают засаду на отряд казаков и самооборонцев из села Мазурки, уничтожают его и уходят в запасные схроны. В резерве остается моя сотня. Приказ о выдвижении сотен в назначенные им районы необходимо отправить немедленно. Начало операции завтра в шесть ноль-ноль. Помимо сказанного, рекомендовал бы усилить нашу разведку за шоссе и за селами Крышталевичи и Мазурки.

— Значит, свою сотню, нашу лучшую сотню, — многозначительно подчеркнул Шершень, — предлагаешь оставить в резерве? А не лучше бросить ее в бой, к примеру, вкупе с сотней Стаха. Тогда, может, нам удалось бы крепко пощипать не только казаков из Мазурков, но и тех, что обложили базу Бира. А?

— Это будет крайне опасно. У казачьих командиров есть какая-то хитрость. Предлагая нам в качестве приманки свою сотню у базы Бира, они вовлекают этим нас в игру, а сами делают ставку на что-то совсем другое. Чтобы иметь возможность предпринять контрдействия, нам и нужно иметь сильный резерв.

— Думаешь, Советы могут обвести нас вокруг пальца? — насторожился Шершень. — Но как? Хоть приблизительно.

— Пожалуйста. В самый ответственный момент разгоревшегося боя неожиданно для нас введут в дело новые свежие силы. Появившись на важнейшем участке, они решат судьбу всей операции в свою пользу.

— Откуда этим новым силам взяться? Все воинские части, которые квартируют в наших местах, нам известны, как свои сотни.

— Так ли? В городе в распоряжении коменданта осталась полная казачья сотня и при поляке-люблинце взвод жовнежей. Пять минут на погрузку в машины, полтора-два часа езды по шоссе — и мы имеем дело с полутора сотнями стволов. Разве такого не может быть?

— Нет. Начнем с того, что Советы ни за что не оставят без присмотра город и особенно станцию. Она для них сейчас дороже всего на свете: на Дукле Красная Армия завязла крепко,[38 - По плану советское командование отводило на Дукельскую операцию 5–7 суток. В действительности операция продолжалась свыше 3 месяцев.] и подмога ей нужна позарез. Направь Советы в лес комендантскую сотню, кто знает, может, в городе власть сразу захватят «лондонцы». Их вон целая бригада рядом с городом затаилась. А аковцы на станции наведут такой порядок, что во всей нашей округе еще долго-долго паровозного гудка не услышишь… Так что комендантскую сотню Советы не тронут в любом случае. Словом, с этого боку ты можешь быть целиком спокоен.

— А с других? В нашем деле не об одном боке нужно думать. Откуда еще может исходить угроза?

— Ни к чему это, — поморщился Шершень. — Насчет своей сотни ты прав: крепкий надежный резерв всегда под рукой нужен. Короче, твой план я принимаю целиком… Теперь давай поговорим о польских переселенцах с Украины, что прибывают в Зелены Ланы. Следует устроить им такую встречу, чтобы навсегда отбить охоту любому «пшеку» селиться на наших землях. Операцию необходимо провести сегодняшней или завтрашней ночью.

— Зелены Ланы всего в трех часах ходьбы от моей базы. Пошлю туда одну чету[39 - Чета — взвод.] и… Мои боевики дело знают.

— Не сомневаюсь. Однако акцией в Зеленых Ланах мы должны убить двух зайцев. Первый — поляки, второй… — Шершень с хитрецой глянул на Хрына. — Говоришь, в сотнях немало новобранцев, которые только и думают, как задать стрекача к Советам? Вот мы и сделаем так, что после нашей акции многим из них дорожка от нас будет заказана навсегда… По пути к Зеленым Ланам заскочи к Стаху и прихвати с собой на акцию половину его мобилизованных. Головы полякам пускай рубят они. Кто откажется, ставь как предателя рядом с переселенцами и тоже под топор. Те, кто замарается в крови, будет повязан с нами одной веревочкой до конца.

— Так и сделаю. Больше не нужен?

— Покуда нет. Вечером доложишь, как вели себя днем гостюшки, пожаловавшие к Биру, и тогда окончательно, во всех деталях обмозгуем твой план.

Шершень поднялся с табурета, нахлобучил на голову шапку, снял с гвоздя автомат, с которым не расставался никогда.

— Провожу тебя, сотник. А то от подземного духа голова трещит почище, чем от самогонки…

Распростившись с сотником, Шершень быстро направился к едва приметной двери в небольшую землянку, расположенную рядом со штабным схроном. Вход в эту землянку был запрещен всем обитателям базы, кроме Шершня: при посещении сотни в землянке размещались те, о чьем существовании не должен был знать ни один посторонний — курьеры Головного провода ОУН, связники и информаторы, люди СБ из других формирований УПА и городского подполья.

Остановившись у входа, эсбист дал знать о себе условленным стуком и, услышав изнутри хриплое: «Заходь!» — рванул дверь на себя. Свет в землянку проникал только через маленькое, серое от слоя пыли оконце, потому в ней обычно горела керосиновая лампа. Сейчас она была погашена, в помещении царил полумрак. Под оконцем стоял небольшой столик, напротив него низенький топчан.

— Собственной персоной, друже? — проговорил лежавший на топчане мужчина, суя под подушку парабеллум, только что наставленный на дверь. — Не иначе, важное дело?

Промолчав, Шершень подошел к столу, вытащил из-под него дубовый обрубок, заменяющий стул, уселся лицом к топчану. Лежавший сбросил босые ноги на земляной пол, тоже сел, согнувшись пополам, чтобы не удариться головой о нары. Почти двухметровый рост, длинные жилистые руки, кулаки величиной с детскую голову… По-бабьи безусое лицо, вздернутый конопатый нос, толстые губы, пустые, лишенные осмысленного выражения глаза.

Это был один из довереннейших людей Шершня эсбист-террорист Махоматский, теперешнее псевдо Бугай. Полнейшее умственное ничтожество, не прочитавший в жизни ни единой печатной строчки, он обладал двумя высоко ценимыми при его ремесле качествами: редким даром перевоплощения и отсутствием жалости. К жертвам, указанным ему СБ, Махоматский, в зависимости от обстоятельств, являлся в самых различных обличьях: придурковатым хуторским дядькой с мешком на одном плече и с кошелкой, полной гогочущих гусаков, на другом; крикливой сельской бабой с выводком хнычущих детей на руках и вокруг себя; раненым капралом Войска Польского, ищущим свою потерянную в вихре войны семью.

— Когда и кого? — без всяких предисловий спросил террорист, притягивая руку к бутыли с самогоном, высящейся на столе.

— Завтра. Командира аковской бригады Хлобуча.

Махоматский поднял бутыль над головой, задрал кверху лицо, открыл рот. Самогон тонкой струйкой полился ему в горло.

— Где? — поинтересовался он, ставя посудину у ног на пол.

— У командира батальона той же бригады поручника Сивицкого. Хлобуч приказал ему передислоцировать батальон к штабу бригады, а поручник сообщит ему, что жовнежи отказываются повиноваться этому приказу. Хлобуч, естественно, явится в батальон наводить порядок. А тут уже дело за тобой.

— Этого… Сивицкого… тоже? — Махоматский провел ребром ладони по горлу.

— Нет. Наоборот, сработаешь с ним в паре. Сивицкий в бригаде — это мои глаза и уши. Кто или что требуется тебе для выполнения акции?

— Пара пулеметов. Прикрыть отход в случае шума.

Махоматский снова протянул руку к бутыли, однако Шершень придержал его за запястье.

— Передохни малость. — Шершень шумно нюхнул воздух землянки, брезгливо сморщил нос. — Знаешь, друже, тебе надобно проветриться… В лес на пару часиков сходить.

— Кого? — коротко осведомился Махоматский.

На миг Шершень замешкался с ответом. Может, не стоит? Все-таки свой человек и к тому же неплохой фельдшер… Нет, никакой сентиментальности! Кто знает, кому и при каких обстоятельствах может еще проболтаться Юлий Остапович о смерти сына полковника Чумарзина, поставив этим начатую Шершнем операцию на грань провала? А заставить человека молчать есть лишь один верный способ.

— Нашего лекаря знаешь?

— Угу.

— Сейчас пойду к нему на перевязку и заодно скажу, что его ждут в сотне Щура к раненому. Проводником назначу тебя… Можешь его далеко не заводить. Но тело спрячь так, чтобы никто из своих случайно не наткнулся.

Шершень отпустил руку Махоматского, и тот без промедления приложился к горлышку бутыли…

10


Николай Николаевич пропустил гостей мимо себя в прихожую, указал им рукой на вешалку.

— Раздевайтесь, господа.

Но вошедшие, словно не слыша его слов, остановились посреди прихожей и молча ждали, пока генерал закроет дверь на засов.

— Чего стоите, господа? Раздевайтесь, — повторил свое приглашение Николай Николаевич, заканчивая возню с засовом и поворачиваясь к гостям.

— Простите, ваше превосходительство, но мы пришли по делу, — сказал Сухов, доставая из кармана плаща небольшой опечатанный пакет и делая шаг к Николаю Николаевичу. — Нам велено передать вам официальное послание от генерала Колобова. Прошу принять, — и полковник с легким поклоном протянул пакет Дубову.

— От Еремея Владимировича? — оживился Николай Николаевич, беря пакет и не торопясь его распечатывать. — Давненько его не видывал! Как он себя чувствует, а?

— Ваше превосходительство, прошу извинить меня еще раз, но мы присланы по делу, — повышая голос, проговорил Сухов. — Нам велено ознакомить вас с письмом, направленным генералом Колобовым в ваш адрес. Дело в том, что генерал обращается к вам как председатель суда офицерской чести.

Николай Николаевич застыл с наполовину открытым ртом, правая рука с пакетом, который он собирался сунуть в карман, повисла в воздухе. Его обычно бледное лицо стало покрываться румянцем, он перевел взгляд с Сухова вначале на уставившегося себе под ноги войскового старшину Гурко, затем на стоящего со строгим, непроницаемым лицом Игоря Мещерского. Однако те молчали.

— Та-а-ак, господа, та-а-ак, — нараспев заговорил Николай Николаевич, порывистыми движениями пальцев вскрывая пакет. — Вот что, значит, привело вас ко мне. — Он достал из разорванного пакета сложенный вдвое лист бумаги, развернул, пробежал по нему глазами. — Итак, уважаемый господин председатель желает лицезреть меня на предмет получения объяснений… Любопытно, каких же?.. — Он снова заглянул в полученное письмо. — Ах да, порочащих честь российского офицера! Что ж, мне самому будет интересно поговорить на сию тему с господином председателем суда.

Сухов приблизился к вешалке, снял с нее шинель с золотыми генеральскими погонами, протянул ее Николаю Николаевичу.

— Ваше превосходительство, нам приказано проводить вас на заседание суда. Оно назначено на девятнадцать часов. Рискую показаться неучтивым, однако вынужден поторопить вас.

— Приказано проводить меня? — Николай Николаевич насмешливо взглянул на Сухова. — Так сказать, явиться под конвоем… — Он оттолкнул руку полковника с протянутой ему шинелью. — Извольте обождать, покуда я переоденусь.

Развернувшись, Дубов направился в маленькую комнатушку, служившую ему кабинетом, и через несколько минут появился оттуда в парадной генеральской форме при всех регалиях.

— Я готов, господа.

Сухов было шагнул к двери, но остановился и, не глядя на Дубова, сказал:

— Ваше превосходительство, я не председатель и даже не член суда, однако… На вашем месте я простился бы с Елизаветой Федоровной. На всякий случай…

Николай Николаевич внимательно посмотрел на Сухова, поправил на голове папаху. Рука его при этом заметно дрожала.

— Искренне благодарен за совет, полковник. Представьте, мне, старому глупцу, даже не пришло в голову, что… Впрочем, чему удивляться? Нас, русских офицеров, после девятьсот пятого года учили, что внутренний враг намного опаснее врага внешнего. А насколько я смог понять по тону письма господина председателя суда, мне как раз предстоит держать ответ в качестве этого страшного внутреннего врага.

Дубов подошел к двери, ведущей в кухню, тихо позвал:

— Лизонька! — Когда на пороге с вязанием в руках появилась его жена, он, надевая шинель, спокойным будничным голосом сказал: — Лизонька, голубчик, мне надобно отлучиться с господами по важному делу. Возможно, даже придется у них заночевать… Сама понимаешь, комендантский час. Так что не волнуйся. Хорошо? — Николай Николаевич притянул жену к себе, хотел поцеловать, но в последний момент что-то его удержало. Губы генерала сжались, брови сошлись на переносице. Было видно, что он пытается разрешить какой-то важный для себя вопрос. Но вот его лицо приняло прежнее ласковое выражение, он осторожно погладил жену по голове.

— Лизонька, у меня к тебе будет просьба. Если я до завтрака… гм… не вернусь, сходи, пожалуйста, к одному из моих знакомых. У меня завтра утром назначена с ним встреча, и если я не приду, это может плохо сказаться на его делах. А мне очень не хотелось бы этого. Голубчик, сходи к нему вместо меня. Обязательно. Обещаешь?

— Конечно, Николенька. Раз ты просишь.

— Запомни фамилию — Шевчук. Ты его ни разу не видела и не знаешь, но я недавно тебе много о нем рассказывал. Помнишь?

— Шевчук, Шевчук, — дважды повторила жена и виновато посмотрела на мужа: — Николенька, я не представляю, о ком ты говоришь.

— Вспомни, Лизонька, вспомни тот день, когда я последний раз надевал свой парадный мундир. Ты еще спросила, почему я так поздно возвратился. Я стал тебе рассказывать о Шевчуке. Вспомнила? — с надеждой в голосе спросил Николай Николаевич.

— В тот день, в тот день… — напрягла память старушка. — Да, Николенька, вспомнила. Конечно, вспомнила. Шевчук… именно Шевчук. Но почему… — она удивленно взглянула на мужа.

— Я рад, голубчик, что ты вспомнила, — поспешно перебил ее Николай Николаевич. — Ты ведь умница, Лизонька. Ты хорошо поняла меня? Не правда ли?

— Да, Николенька, я правильно поняла тебя. И сделаю все, как ты мне сейчас посоветуешь.

— Придешь к Шевчуку и скажешь, что я его должник и ты пришла вернуть мой долг. Запомни… Я его должник и ты пришла вернуть ему мой долг.

— Твой долг, Николенька? Тогда я, по-видимому, должна знать, в чем он…

— Ты ничего не должна, Лизонька, — с едва сдерживаемым раздражением оборвал ее генерал. — Вернее, ты должна сделать лишь то, о чем я тебе уже сказал. Будь умницей, голубчик, и… — Николай Николаевич не договорил, быстро поцеловал жену, решительно направился к заранее распахнутой Суховым двери на улицу…

Возле калитки в тени забора их поджидали трое мужчин. Еще двое виднелись в конце улицы.

— Поручик, препоручаю их превосходительство вам, — сказал Сухов одному из стоявших у калитки мужчин. Заметив его недоуменный взгляд, недовольно добавил: — Пока, поручик, пока. Ступайте, а мы через несколько минут вас догоним.

Полковник подождал, когда генерал с тройкой сопровождающих отойдут на расстояние, исключающее возможность слышать его, и сказал:

— Господа, нам предстоит еще одно дело. Не столько сложное или опасное, сколько неприятное. Надеюсь, вы помните поручение, данное их превосходительством своей супруге?

— Вернуть одному из знакомых свой долг? — спросил войсковой старшина. — Ну и что? Вполне естественно, что человек с таким понятием о чести, как генерал Дубов, поручил жене расплатиться с его долгами. Ведь не кто иной, как вы сами, господин полковник, дали понять ему, что заседание суда чести может закончиться для него весьма плачевно.

— Долги бывают разными, Яков Филимонович, как и люди, которым их возвращают, — назидательным тоном произнес Сухов. — Вы знаете, кто тот Шевчук, к которому так настойчиво посылал Елизавету Федоровну генерал?

— Понятия не имею. Да и какое это имеет значение: долг есть долг.

— А я знаю этого Шевчука, Яков Филимонович, — торжествующе посмотрел на войскового старшину Сухов. — Это подполковник Красной Армии Шевчук Зенон Иванович, начальник чекистов, охотящихся за Штольце и нами. Вот вам и генерал Дубов с его понятием о чести.

— Вы не ошибаетесь? — недоверчиво глянул на Сухова войсковой старшина. — О контрразведчике Шевчуке наслышан и я, однако… Шевчук — весьма распространенная фамилия.

— Не будьте наивны, Яков Филимонович… Этого Шевчука не видела и не знает супруга генерала, от которой у него никогда не было тайн. И все же Дубов был вынужден отправить ее к нему, догадываясь, что после вызова на суд офицерской чести его личная встреча с чекистами уже вряд ли состоится.

— Отчего он сделал это в нашем присутствии? — с недоумением спросил Игорь. — Неужели не мог догадаться, что в подобных делах любые свидетели, особенно такие, как мы, нежелательны? Признаюсь, мне тоже кажется, что Шевчук генерала и глава местных «смершевцев» просто однофамильцы.

— Зря кажется, — усмехнулся Сухов. — Почему давал жене задание при нас? А как он мог поступить иначе? Шептаться с ней в темном углу или за дверями? И последнее. Откуда ему знать, что у аковцев в здешней польской госбезопасности есть свой человек, который поставляет сведения и о советских коллегах?.. Мое решение — немедленно убрать госпожу Дубову. Это сделает…

Сухов скользнул глазами по нахмуренному лицу войскового старшины, наткнулся на его тяжелый, неприязненный взгляд и повернулся к Игорю.

— Это сделаете вы. Сейчас… А мы с Яковом Филимоновичем обезопасим вас от возможных неожиданностей. — Не давая времени капитану на размышления или отказ, Сухов сдернул с его головы шляпу. — Возвращайтесь к дому и скажите госпоже Дубовой, что забыли там шляпу и перчатки. И не вздумайте стрелять, слышите?..

«Джип» вырвался из облака поднятой им пыли, остановился посреди небольшой сельской площади-майданчика. Бронетранспортер и две полуторки с пластунами, ехавшие за «джипом», затормозили поблизости, и соскочившие через борта грузовиков казаки тотчас рассыпались в цепь и залегли у плетней, окружавших площадь. В «джипе» позади шофера сидели Шевчук и пожилой грузный майор в общевойсковой форме.

— Я не собираюсь заниматься агитацией, майор, а просто предлагаю пройтись со мной, — сказал Шевчук, спрыгивая на землю и протягивая руку спутнику. — После этого мы закончим начатый у меня разговор. Прошу за мной.

Майор надел очки, заложил за спину руки и пристроился сбоку подполковника, уже шагавшего в сторону большого кирпичного дома, что одиноко стоял на краю площади. Это было здание сельской управы. Может, именно потому оно и было избрано местом, где произошли события минувшей ночи.

Перед высоким крыльцом управы длинный ряд трупов. Женщины, дети, старики: видимо, без всякого разбора расстреливались целиком семьи… Колодец, что рядом с домом, тоже доверху забит обезглавленными человеческими телами. На нижних ветвях четырех тенистых каштанов ветер раскачивал десятка полтора повешенных мужчин… По обе стороны посыпанной желтым песком дорожки, ведущей через площадь к управе, торчат ноги закопанных по пояс в землю головами вниз людей. К доске приказов приколота двумя немецкими штыками-ножами белая простыня с начертанной на ней кровью надписью: «Клятые ляхи! Захотели украинского неба, украинской земли, украинской воды? Так берите наше небо, ешьте нашу землю, пейте нашу воду! Сотник УПА Хрын».

— Жители этого села неделю назад были отправлены на Украину, а здесь должны были обосноваться поляки-переселенцы со Станиславщины, — медленно, без всякой интонации в голосе заговорил Шевчук. — Первая их группа прибыла в село вчера вечером, а ночью нагрянула оуновская банда. Результат ее визита перед вами…

Майор, казалось, не слушал спутника: сцепив за спиной пальцы рук в замок и закаменев лицом, он смотрел куда-то в конец площади. Шевчук встал рядом, повысил голос:

— Таких банд вокруг города несколько. И каждая убивает, грабит, сжигает, разоряет. Это не только дезорганизует наш тыл, но и подрывает авторитет Красной Армии в глазах местного населения. Чтобы уничтожить эту нечисть, нужны силы, немалые силы… Вот почему, майор, контрразведка была вынуждена обратиться к командованию вашей бригады за помощью. Ответьте мне как офицер офицеру, как коммунист коммунисту: разве не одно общее дело мы делаем?

— Хватит, подполковник, — тихо сказал майор и, опустив голову, медленно направился обратно к «джипу».

Не спалось. В бывшей партизанской землянке было сыро, душно, накурено. Сюда их привел командир Крышталевичского отряда самообороны Горобец. И вот уже почти сутки капитан со своими людьми находился здесь. Взвод пластунов, отделение разведчиков сержанта Юрко, два десятка самооборонцев во главе с Горобцом… Одна из четырех ударных групп, что с надежными проводниками были отправлены в лес вскоре после того, как была окружена база Бира. Эти группы, скрытно затаившиеся невдалеке от места предполагаемого боя, являлись сюрпризом, который капитан собирался преподнести оуновцам. Его не тревожило, на какую приманку клюнут бандиты: на окружившую базу Бира сотню или на один из казачьих отрядов, что выступят позже на помощь сотне из Крышталевичей и Мазурков. Главное, чтобы оуновцы стянули свои силы в одно место и ввязались в бой. Тогда ударные группы, о которых бандитские главари не подозревали и поэтому в своих планах не приняли в расчет, скажут свое слово.

От пола и стен землянки тянуло холодом, однако топить железную печку капитан категорически запретил. Сбоку от Дробота посапывал во сне сержант Юрко, рядом с ним ворочался с боку на бок Горобец, из противоположного угла землянки доносился чей-то густой с присвистом храп. Капитан знал, что бой, скорее всего, начнется с рассветом, поэтому ему тоже требовалось хоть немного поспать. Но вот уже третий час, как у него болел живот. Вначале Дробот терпел, но с четверть часа назад рези стали настолько сильными, что он был вынужден хлебнуть из фляжки спирту. Боль стихла, отступила, и сейчас, привалившись плечом к стене, он старался заставить себя думать о чем-то постороннем, чтобы легче перенести головокружение и тошноту, которые обычно появлялись после приступов. И на память пришло далекое-далекое, настолько отступившее в прошлое, что воспринималось уже так, словно случилось не с ним, а с кем-то другим…

Ранняя весна 1943 года, их Кубанский гвардейский добровольческий корпус на границе родной Кубани. Полгода назад казаки защищали ее, теперь ее предстояло освобождать.

Дробота вызвали к командиру полка утром, после очередной неудачной атаки. Полковник был в блиндажа вместе с начальником штаба, на столе перед ними лежала карта. Не дав Дроботу доложить о своем прибытии, полковник хмуро сказал:

— Знаю, що и эта атака отбита… Третья за ночь. Надо отбросить вражий заслон. Ежели сбить его, можно выйти точнесенько в спину швабам, що не пускают нас в долину.

Полковник бросил карандаш на карту, глянул на Дробота.

— Правильно молчишь, сотник. Не говорить сейчас надобно, а сбивать замок с той тропки. Сделает это твоя сотня.

Проводник вывел их к вражьему заслону, как и обещал, в четыре утра. Измученная трудным переходом по бездорожью, сотня остановилась в защищенном от холодного ветра ущелье, а Дробот с проводником спешились и как можно ближе подобрались к фашистам. Горный склон, полого спускающийся в долину, весь огражден. Несколько рядов переносных рогаток и немыслимая путаница колючей проволоки, спускающаяся вниз на добрых три десятка метров.

Немцы чувствовали себя в безопасности за рядами колючей проволоки и минным полем, которое, вне всякого сомнения, располагалось за проволочным заграждением. Вот оно, главное препятствие для тех трех сотен, что идут за казаками Дробота и должны ринуться в долину! Значит, нужно расчистить путь для удара в тыл немцам. В предвидении подобного рода неожиданностей и направил полковник его сотню раньше основных сил отряда.

Через несколько минут замысел предстоящего боя был у Дробота в голове. Два спешенных взвода под его командованием двинулись по скалам в тыл немецким пулеметам, уставившимся с гряды на тропу и проволочное заграждение. На обходной маневр по обледенелым кручам казаки затратили больше часа, зато, когда спустились на склон позади гряды, пулеметы были от них в трех сотнях метрах и на пути к ним не наблюдалось никаких препятствий.

— Кукуруза видишь? — спросил у Дробота проводник, указывая пальцем в направлении гряды.

— Вижу.

— Подсолнух видишь?

— Подсолнуха не вижу, — ответил Дробот, больше наблюдая за рассыпающимися в цепь казаками, чем за пальцем горца.

— Слева — наш аул, колхоз, наш кукуруза. Справа, казак, твой хутор, твой колхоз, твой подсолнух… Вот и думай теперь, — хитро прищурился проводник.

— Спасибо, отец, — сказал Дробот и повернулся к цепи: — Казаки, высотка со швабами — уже кубанская земля. Полгода мы ждали минуты, когда снова ступим на нее. Вперед, на родную землю!

Обнажив шашку, он первым побежал в атаку, и тотчас, обгоняя его, к гряде бегом ринулись казаки. Они не приблизились к немцам и на сотню метров, как из окопов началась стрельба. В ответ со скал ударили два дегтяревских ручных пулемета и захлопали выстрелы казачьих снайперов. Поддерживая атаку, застрочили пулеметы от проволочного заграждения, где остался третий взвод сотни. Пуля ударила Дроботу в голень ноги всего в сорока — пятидесяти метрах от гряды, он опустился на колено.

— Друже, помоги, — донеслось сбоку.

Оглянувшись, сотник увидел невдалеке от себя казака. Раненный в грудь и голову, с залитым кровью лицом, он медленно полз к гряде на звуки выстрелов. Прыгая на здоровой ноге, Дробот подскочил к нему, приподнял голову, стер с лица кровь.

— Не туда ползешь, земляче. К санитарам тебе надобно, а они позади нас.

— Нет, сотник, ползу я куда следует, — еле слышно ответил казак, узнавший Дробота по голосу. — Не санитары мне нужны, а родная земля. На ней помереть хочу. — Он ухватил Дробота за плечо. — Помоги, друже, до кубанской земли добраться. Помоги, рядом она.

Язык казака заплетался, рука, ухватившая за плечо сотника, дрожала, у него уже не было сил самостоятельно передвигаться. Раненый был прав: санитары ему были ни к чему. Дробот, обхватив казака поперек туловища рукой, пополз вместе с ним и остановился лишь у неширокой межи, разделяющей два поля, — кукурузное и подсолнечное.

— Кубанская земля, друже, — проговорил он, осторожно укладывая раненого среди подсолнухов.

Тот, не открывая глаз, ощупал рукой одно подсолнечное будылье, второе, провел ладонью по шероховатой поверхности третьего. Облегченно вздохнул и из последних сил подтянул тело к ним. Видимо, казаки тоже знали, что не с гряды, а именно с этого подсолнечного поля начинается в долине родная Кубань. Раненый приник к земле лицом и не поднял больше головы.

Опираясь на шашку, Дробот поспешил к гряде. Там все уже было кончено. Разворочены мелкие, с выложенными из камней брустверами окопы и пулеметные гнезда, два блиндажа с сорванными с петель гранатными разрывами дверями… Десятка четыре перебитых в окопах и при бегстве с гряды гитлеровцев.

Из показаний захваченного в плен ефрейтора казаки узнали, что на гряде согласно заведенному порядку ночное дежурство нес только один взвод, а остальные солдаты караульной роты располагались на ночлег в ауле. Оттуда и нужно было ждать нападения.

Когда гитлеровцы приблизились к подножию гряды, и артиллерия, боясь поразить своих, прекратила стрельбу, казаки открыли кинжальный огонь. Четыре их пулемета, три МГ и трофейные автоматы, захваченные с большим запасом патронов, строчили не переставая, и фашисты откатились назад. Опять загремели орудия.

После первых залпов вражеской артиллерии Дробот обнаружил в бинокль ее позиции и определил, что назначение батареи — держать под прицелом проход, через который рвался в долину их полк, а гряда — запасная цель. Чтобы накрыть огнем тропу и проволочное заграждение, которые с теперешних позиций были недосягаемы для снарядов батареи, ей нужно было переместиться на другое место. На это требовалось время и, учитывая рельеф местности, немалое. Зато вполне реальной угрозой для казаков у тропы могли стать легкие немецкие минометы, стрелявшие откуда-то из-за скал гряды. Но для этого им требовалось также сменить позиции и приблизиться к тропе на дистанцию огня, а пулеметы сверху не позволили бы им этого сделать. Словом, отряд Дробота, оседлавший гряду, был для противника костью в горле. Вот почему нужно было держаться и держаться.

В стороне, где наступал их полк, гремела канонада, и та часть долины заполнялась дымом и пылью. Участили огонь немецкие минометы, отдельные вражеские солдаты подползли к гряде на расстояние гранатного броска. Зато на тропе уже не было проволочного заграждения, и несколько казаков, пригнувшись к земле, в шаге друг от друга медленно двигались по склону. Так и есть, за колючей проволокой оказалось минное поле! Ничего, они в штабе предусмотрели и такой случай, а поэтому в составе сотни находилось отделение полковых саперов. Половина дела уже сделана! Держаться, держаться!

Расстреляв патроны, Дробот потянулся к гранатам, разложенным сбоку от пулемета. Он швырнул их все одну за другой — шесть или семь штук, и пока не осела земля после взрывов, выскользнул из воронки и быстро пополз вверх по склону. Но, как он ни спешил, одна пуля все-таки отыскала его плечо. Кубарем скатившись в окоп, точнее в широкую, неглубокую яму, в которую его превратил разорвавшийся поблизости снаряд, Дробот обнаружил в нем трех раненых казаков. Один лежал за МГ, второй рядом с ним стрелял из автомата, а третий, с исшматованными минными осколками ногами, привалился спиной к обрушившейся стенке окопа и набивал патронами запасные диски.

— Сотник?.. Живой? — повернулся к Дроботу пулеметчик.

Рядом с автоматчиком лежал еще один раненый. Белое, как мел, лицо, по щеке стекает струйка крови… Бедро разворочено осколком, и из длинной рваной раны под казака натекла лужа крови… Утренний мартовский морозец уже схватил ее по краям тонким льдом, и раненый постепенно вмерзал в лужу собственной крови.

— Куда глядишь? — обрушился Дробот на автоматчика. — Бери его и быстрее в тыл, к нашим, что остались у скал.

— Не шуми, сотник, — проговорил тот. — Никуда я отсюда не уйду. Не для того полгода к родной кубанской земле через смерть рвался, щоб снова ее ворогу отдать. Хватит, в сорок втором раз уже отдали… Краще обнимемся, друже, на прощание.

Они обнялись, трижды, по старорусскому обычаю, расцеловались, и Дробот, схватив автомат раненого, лег сбоку от пулемета. Немцы были у подножия гряды, полусогнутые фигурки самых смелых мелькали уже на склоне. Из трех, всего из трех мест звучали по ним ответные выстрелы. Не поддержи защитников гряды огонь пулеметов и снайперов, предусмотрительно оставленных за спиной обороняющихся на скалах, возможно, и эти очаги сопротивления были бы подавлены. Строча из автомата, Дробот время от времени косил глазом на тропу. Саперы уже исчезли, и там, где они перед этим двигались, виднелись две жиденькие цепочки казаков. Значит, разминирование закончено, и по свободному от мин коридору, обозначенному цепочками, сейчас хлынут в долину конные сотни… Держаться, держаться, иначе немецкие пулеметы, окажись на гряде, закупорят этот коридор не хуже, чем колючая проволока и мины.

Граната рванула в полуметре от него, между МГ и казаком-автоматчиком. Взрыв оглушил Дробота, ударил по глазам яркой вспышкой, швырнул на дно окопа. Он не успел прийти в себя, как вторая граната разорвалась в том месте, откуда он только что вел огонь. Теперь его не только бросило на землю, но и резануло болью по низу живота. Когда он хотел подняться на ноги, сил не оказалось. А чужие голоса слышались рядом с окопом. Кое-как встав на четвереньки, он принялся лихорадочно хватать с земли гранаты и расшвыривать их из окопа во все стороны. Своих лимонок было с десяток, зато трофейных гранат с длинными деревянными ручками оказалось два полных ящика, и чужие голоса и звуки стрельбы вскоре потонули в сплошном грохоте гранатных разрывов. Когда гранат не осталось, он выхватил из кобуры пистолет и, работая локтями, подтянул одеревеневшее тело к бровке окопа. Перевернутый МГ, мертвый пулеметчик, казак-автоматчик с наполовину снесенным гранатным взрывом лицом… И ни одного немца не только возле окопа, но даже поблизости. Неужели?..

Да, наконец! Между цепочками пеших казаков, указывавших проход в минном поле, мчались полным наметом всадники в бурках. Часть из них — автоматы и карабины поперек седел — спешила в долину, другие — шашки наголо — разворачивались на скаку в лаву и устремлялись вдогонку за немцами, бегущими от гряды.

— Рубай!

Это было последнее, что видел и слышал Дробот в тот день…

Потом были две операции, горсть извлеченных из тела гранатных осколков, четыре месяца госпиталей… Документы об инвалидности и о полнейшей его непригодности к военной службе, возвращение в родную станицу… Рассказ соседки о расправах зондеркоманд над семьями казаков-фронтовиков, особенно тех, кто сражался в «банде Кириченко»,[40 - «Банда Кириченко» (немецкая терминология) — казачий кавалерийский добровольческий корпус генерал-лейтенанта Кириченко. Вначале состоял из четырех дивизий: двух донских и двух кубанских. В 1942 году все дивизии стали гвардейскими. Позже корпус был переформирован в два — Донской и Кубанский добровольческие.] сообщение, что на Кубани формируется добровольческая пластунская дивизия… Военкомат, где он был на следующее утро, и полученный там отказ.

— Лейтенант, ведь вы… инвалид. О какой службе может идти речь? Тем более в пластунах.

Штаб пластунского полка, где он появился вечером того же дня, и новый отказ.

— Ничем не можем помочь, друже. Только советом — сходи к комдиву.

Он добился приема у командира пластунской дивизии Метальникова.

— Товарищ полковник… — громко начал Дробот, приложив ладонь к кубанке и вытягиваясь в струнку.

— Вольно, лейтенант, — махнул рукой комдив. Он окинул Дробота внимательным взглядом, задержал глаза на наградах. — Молодцом выглядишь, казак! Офицер, трижды орденоносец… и с характерцем, видать, коли смог ко мне в кабинет пробиться. Только напрасно все это… — Он строго посмотрел на Дробота. — У меня дивизия Красной Армии, а не прибежище для всяких перекати-поле. Признавайся, как попал ко мне: сбежал из госпиталя, не желаешь возвращаться в свою часть после отпуска?

— Никак нет, товарищ полковник. Прошу… — и Дробот протянул комдиву свои документы.

— Посмотрим, лейтенант, посмотрим. — Пока Метальников знакомился с документами Дробота, выражение его лица несколько раз менялось. Вот он закончил чтение, побарабанил пальцами по столу. — Чем могу быть тебе полезен, казак? Ведь ты… — он запнулся в поисках подходящего слова.

Дробот протянул руку к своим документам, вытащил из них две справки. Порвал их на мелкие кусочки, швырнул в открытое окно. Снова замер перед столом Метальникова по стойке «смирно».

— Товарищ полковник, я — боевой офицер Красной Армии и прошу зачислить меня добровольцем во вверенную вам дивизию.

Встав из-за стола, Метальников подошел к окну, какое-то время молча смотрел вниз.

— Последняя должность, лейтенант? — спросил он, не оборачиваясь.

— Командир сабельной сотни.

— У меня сотни не получишь. Примешь взвод. — Он повернулся к Дроботу. — Сколько времени тебе нужно для прощания с семьей?

— Семьи не имею, товарищ полковник. Не имею после оккупации.

— Ясно, лейтенант. Тогда сколько времени необходимо для приведения в порядок твоих личных дел?

— Все мои личные дела уже в вещмешке, товарищ полковник. Разрешите принять взвод сегодня?

— Принимайте, товарищ лейтенант…

Через два месяца после прибытия на фронт Дробот был командиром сотни, еще через три — комбатом. А вскоре тяжелая контузия, после которой о службе в строю не могло быть и речи. Новая должность в отделе контрразведки «Смерш» родной дивизии…

Сбоку раздался шорох, чья-то рука легонько тряхнула его за плечо.

— Товарищ капитан, — зашептал Дроботу в ухо радист, — началось. Бандиты только что атаковали нашу сотню у базы Бира…

11


Оуновцы стояли на поляне ровной шеренгой, было их не меньше взвода. Застывшие лица, внимательные глаза, уставившиеся на Шевчука… Перед шеренгой бандитов, боком к ним, замер их командир.

— Чета-а-а! — скомандовал он, когда Шевчук приблизился к строю. — Положить оружие!

Бандиты одновременно сделали левой ногой шаг вперед, сбрасывая оружие с плеч, согнули ее в колене. Когда они выпрямились, перед шеренгой лежал ряд автоматов и винтовок, слева от них виднелись подсумки с патронами или запасными рожками, справа — гранаты. Оуновский командир расстегнул пряжку ремня, снял с него кобуру с пистолетом и кинжал в ножнах, бросил их себе под ноги. Сорвал с головы высокую шапку со шлыком, выдернул из нее металлический трезуб и швырнул его в кусты. Снова надел шапку, приложил к виску два пальца и строевым шагом двинулся к остановившемуся Шевчуку.

— Гражданин подполковник, бывшая чета Украинской Повстанческой Армии принимает гражданство Украинской Советской Республики и вступает в Красную Армию. Рапортует четовой Догура.

Когда несколько минут назад казаки-разведчики привели к Шевчуку оуновца, вышедшего к ним из кустов с поднятыми руками и сообщившего, что их четовой «прохает» о встрече с «главным советским офицером», он подумал, что разговор пойдет о сдаче в плен какого-нибудь десятка бандитов-дезертиров или группы сельских хлопцев, насильно угнанных в банду. Но увидеть перед собой полнокровный оуновский взвод, прекрасно вооруженный, послушный своему главарю, без единого выстрела сложивший оружие, он не ожидал.

Выигрывая время для обдумывания ответа, Шевчук спросил:

— Бывший офицер?

— Так точно. Поручник старой польской армии.

— Давно в ОУН?

— С осени тридцать седьмого года.

— А в банд… в УПА?

— Второй год… Сотня Щура.

— Почему решили перейти к нам?

— Я украинец, гражданин подполковник, и знал, как тяжко украинцу в Польше и Мадьярщине, Чехословакии и Румынии. Думал, что и под властью московских коммунистов им тоже, небось, не легче. А референты ОУН сулили нам Украину без чужаков. Я пришел к ним, чтобы мои дети были не польскими или чьими-то другими украинцами, а просто украинцами.

Если на предыдущие вопросы четовой отвечал нисколько не задумываясь, быстро и четко, то теперь говорил медленно, с запинками, чувствовалось, что он обдумывает каждое свое слово. И Шевчуку хотелось поторопить его, подстегнуть приказным: «Говори, говори! Ведь то, о чем рассказываешь, касается не только тебя одного, это — трагедия тысяч украинцев. Тех, что стоят сейчас позади тебя, тех, что уже сложили свои наивные, одурманенные националистической пропагандой головы во славу «самостийной неньки-Украйны». Разве не таким два с половиной десятка лет назад был он сам, тогдашний сотник сичевых стрельцов Зенон Шевчук?.. Ему помогли понять правду бывшие русские офицеры Заброда и Какурин. Говори, говори!..

— Когда в тридцать девятом явились немцы, референты сказали: вот та сила, что поможет нам создать самостийную Украину. Служите честно фюреру, и он подарит нам Великую Украину без жидов, поляков, русских, Украину только для украинцев. И мы служили фюреру во имя будущей самостийной Украины: помогали ему очищать Польшу от жидов и поляков, чтобы он потом помог нам очистить Украину от жидов и русских… Но у человека есть не только уши, чтобы слушать, но и глаза, чтобы видеть, и голова, чтобы думать. В сорок первом мы впервые увидели наших братов из-за Карпат: украинцев-красноармейцев, сбежавших из германских концлагерей. Услышали от них об Украине, о том, как они там жили. После этого мы стали меньше верить своим референтам и проводникам… А в сорок четвертом пришла Красная Армия и принесла нам голос Советской Украины, которая кличет всех закордонных украинцев к себе, в единую украинскую державу. И мы поняли: великую Украину не нужно создавать, она уже есть. Есть там, на востоке, за Карпатами. Там родина всех честных украинцев.

На поляне стояла тишина, и слова четового доносились и к замершему строю оуновцев, и к десятку казаков-автоматчиков, сопровождавших Шевчука, и к самооборонцам, которые были посланы окружить на всякий случай место предстоящей встречи с бандитами. Четовой смолк и застыл в ожидании ответа Шевчука. Ответа, к которому тот до сих пор не был готов. Опять выигрывая время, он спросил:

— Сколько человек в чете?

— Тридцать два.

— Все пришли добровольно?

— Так точно… — Четовой на миг замялся. — Было четверо несговорчивых: эсбист и трое его прихвостней. Сейчас они все в соседнем овражке лежат. Хочу добавить еще одно: ни один мой боевик ни разу не стрелял в солдат Красной Армии, зато все мы просим позволить нам идти с вами против… бандер.

— Показывай свое воинство.

В сопровождении четового, продолжавшего держать руку у виска, Шевчук двинулся вдоль строя оуновцев. Со скоростью, с которой он шел, наверное, передвигаются черепахи, но ему нужно было время. Очень нужно.

Как поступить? Самый простой способ — это отправить националистов под надежным конвоем в комендатуру. Однако дорогу в комендатуру знает и четовой, а он туда не пошел. Почему? Потому что он со взводом явился не сдаваться, то есть выходить из борьбы, а продолжать ее, но уже на стороне своих вчерашних противников. Искупать свою вину они намерены не когда-то, а немедленно, и не словесными раскаяниями и клятвенными обещаниями, а личным участием в бою, который с минуты на минуту может начаться рядом. Как сейчас поступят с ними: доверят оружие или, не поверив в искренность их поступка, отнесутся как к обыкновенным пленным бандитам, будет знать вся округа, в том числе и националисты. Вы — первые из здешних оуновцев, столь смело и открыто бросившие вызов своим главарям, но разве нет в бандах других людей, готовых последовать вашему примеру? Конечно, есть. Ваша судьба явится важным доводом в принятии ими решения: оставаться в банде или прекратить бессмысленное сопротивление и явиться с повинной. Вот как обстоит дело, подполковник.

Шевчук остановился у оконечности строя, повернулся к четовому, сопровождавшему его с ладонью у шапки.

— Вольно. Возьмите свое оружие сами и прикажите сделать это взводу.

Чековой поднял свой пистолет, кинжал, укрепил их на ремне.

— Взвод! — прозвучала его команда. — Трезубы долой! Оружие на ремень! — Когда это распоряжение было выполнено, он спросил у Шевчука: — Кому прикажете сдать взвод?

— Это будет решено после боя. В случае, если вы не справитесь с командованием или взвод пожелает иметь другого командира. А пока прикажите людям разойтись и приготовиться к маршу.

— Взвод, разойдись! Быть готовым к построению!

Строй бывших оуновцев рассыпался, однако их командир остался на прежнем месте.

— Жду ваших вопросов, гражданин подполковник.

— Их два. Первый: что решили предпринять ваши бывшие главари, узнав об окружении базы Бира?

— Мне об этом неизвестно. В сотнях существует строгое правило: каждый посвящается лишь в то, что ему непосредственно предстоит сделать.

— Второй вопрос: какое задание было поставлено перед вами?

— Задержать ваш отряд, когда он поспешит на помощь тому, что выступил из Мазурков.

— Почему мы должны спешить ему на помощь?

— Точно не знаю. Но имею по этому поводу свои предположения.

— Слушаю их.

— Задачу мне ставили сотники Щур и Рудый. Вывод: они выполняют какое-то общее задание. Их объединенные сотни имеют задание устроить засаду на ваш отряд из Мазурков. Место засады выбрано примерно в полутора часах ходьбы от села. Задача моей четы — помешать взаимодействию ваших двух отрядов. Согласно сообщениям моих разведчиков ваш отряд в пути уже час пятнадцать минут. Другими словами… — бывший четовой замолчал и выжидающе посмотрел на Шевчука.

— Другими словами, примерно через четверть часа мы сможем проверить, насколько верны ваши предположения, — спокойно договорил Шевчук. — Даже если они ошибочны, как говорится, береженого бог бережет… Радиста ко мне! — приказал подполковник стоящему невдалеке казачьему сержанту. — Быстро!

— Идут! — раздался голос наблюдателя.

На крохотной скальной площадке возникло оживление. Наводчик МГ приник к прицелу, его напарник поправил коробку с патронами, выровнял ползущую из нее ленту. Щур приложил к глазам бинокль. Казачий головной дозор появился именно там, откуда его ждали: из-за невысокой выветренной каменной глыбы на склоне горы. Дозорных было пятеро: двое с ручными пулемётами, трое с автоматами, все в маскхалатах. По тому, что у троих на головах были кубанки, а у двоих лохматые шапки, Щур определил, что казаков ведут проводники из местных самооборонцев. Пускай ведут: места на горных склонах и в низине, вокруг которой затаились боевики Щура и Рудого, хватит на всех гостей в кубанках и шапках. Пуль тоже…

Двое дозорных, пулеметчик в кубанке и автоматчик в лохматой шапке, метнулись от выветренной глыбы к толстому дереву, залегли за ним. Трое других, пригнувшись и держа оружие на изготовку, заскользили между кустов по склону в низину. Оставили за спиной широкую каменную проплешину и замерли за деревьями, выставив из-за них оружейные стволы.

Не отнимая бинокля от глаз, Щур довольно усмехнулся. Всё, казаченьки и самооборонцы, закончилась ваша прогулка в горы. Вернее, закончится через несколько минут, когда произойдет то, что должно случиться в этой низине между двумя горными хребтами. Здесь, где устроена засада, самое широкое ее место, там, куда вы направляетесь, самое узкое: длинная щель-тропа среди отвесных скал. Участок прохода, где должен произойти бой, не может внушить вам подозрений: ровная, шириной в километр низина, на ней кое-где отдельные кусты и деревья. Справа — почти неприступные горные склоны, слева — глубокое ущелье, за которым высятся скалы… Зато впереди идеальное для засады место: открытая для наблюдения, петляющая среди скал тропа, легко простреливаемая сверху и с боков. Лучшего для засады места не сыскать!

Щуру было хорошо видно, как казачьи дозорные приблизились к началу низины, залегли в траве. Один из тех, что были в кубанках, начал осматривать окрестности в бинокль. Не обнаружив ничего подозрительного, он и пулеметчик побежали по низине к ближайшему кусту, присели за ним. Когда у куста оказалась и тройка их товарищей, эта же пара переместилась к следующему кусту. А вскоре дозорные достигли противоположного конца низины, скрылись среди камней и деревьев. Теперь под прикрытием пулеметов головного дозора должны появиться в низине главные силы казачьего отряда.

— К бою! — скомандовал Щур пулеметчикам, доставая из-за пояса ракетницу.

Первые казаки из ядра отряда вступили в низину. Держась на шаг друг от друга, они быстро направились к своим дозорным. Казаков десяток, два, три. Идут в полный рост, не прикрываясь кустами и деревьями, как это делали дозорные. Посреди низины казаки разделились на три группы и перебежками двинулись в разные стороны: одна группа к началу тропы, другие — к подножию скал справа и слева от нее. Что ж, вражеским командирам в осторожности не откажешь: не полагаясь на два пулемета дозорных, они усилили их еще тремя.

Однако почему через низину идет только этот взвод? Где остальные казаки? Что это они выдумали? Казаки, находившиеся у выветренного камня, растекались от него вправо и влево, обходя низину по периметру. Одна казачья цепь появилась у края ущелья, за которым на скальной площадке устроился Щур, вторая огибала низину в противоположном конце, там, где начинался один из хребтов. Почему казаки так поступили? Ведь только что низину спокойно пересек их головной дозор и передовой взвод, почему не проследовать их маршрутом основным силам отряда? Вместо этого казачьи командиры поступили так, словно знали об устроенной засаде и избегали ее. Что за чушь лезет в голову. Откуда им знать о засаде? Откуда их сверхподозрительность именно в этой низине, где мало-мальски сведущий в военном деле человек никогда не устроит засады? Неужели все-таки что-то пронюхали? Но от кого и как? Чушь, чушь!

Однако вовсе не чушь то, что казаки предпочли обойти низину… А ведь именно там сосредоточены основные огневые силы. Восемь валунов в низине, восемь МГ с расчетами в норах между ними. Шесть запасных лент-коробок на пулемет, секторы обстрела спланированы и выверены так, что во всей низине не оставалось ни одного непростреливаемого клочка земли… Внезапный огонь этих пулеметов должен был смести в низине все живое, а последующая одновременная атака обеих оуновских сотен довершила бы полный разгром казаков и самооборонцев. Этот прекрасный план сейчас летел к черту!

Но приказ остался приказом: противник не должен очутиться у базы Бира. Не удалось покончить с казаками моментальным ударом из засады, придется ввязываться с ними в затяжной бой.

Щур поднял ракетницу, нажал пальцем на спуск.

Местом своего пребывания Хрын избрал заросший мелколесьем овраг на полпути между базой Бира и засадой на казачий отряд из Мазурков. Боевики его сотни в полной боевой готовности лежали и сидели среди кустов и деревьев, а он и Шершень обосновались под натянутой на колья плащ-палаткой. Согласно приказу Шершня, Стах, проводивший деблокирование базы Бира, и Щур, командовавший засадой, должны были каждый час присылать в «штаб» своих гонцов о положении дел. Первое тревожное сообщение поступило от Щура. Прочитав присланную сотником «штафету», Шершень передал ее Хрыну, а сам указал гонцу на камень рядом с навесом.

— Присядь и отдышись. — Когда гонец унял сбившееся во время быстрой ходьбы дыхание, Шершень предложил: — Теперь расскажи, что у вас приключилось.

— Будто бы ничего. Они в нас стреляют, мы — в них.

— Вот и расскажи, кто и откуда стреляет, — вступил в разговор Хрын. — Начни с того, как вы повстречались с казаками.

— Повстречались как повстречались, они шли от Мазурков. Перед засадой разделились на четыре части: одна сразу переметнулась на другой бок низины, другая двинулась следом за первой, а две четы охватили низину с пулеметами справа и слева. Когда начался бой…

— Почему казаки разделились? Может, кто-то из ваших их вспугнул раньше времени или чем-то себя выдал? — поинтересовался Шершень.

Гонец какое-то время молчал, затем облизал губы, зыркнул по сторонам и единым духом выпалил:

— Зрада[41 - Зрада — измена.]… Полная зрада.

— Дойдем и до зрады, — остановил гонца Хрын. — Давай-ка по порядку. Значит, казаки разделились… Что дальше?

— Пан сотник Щур пустил ракету, и мы врезали по Советам изо всех стволов. Казаков, что шли через низину, скосили в миг. Правда, они успели три ближайших к ним пулемета гранатами забросать… Крепко досталось и вражьей группе, что первой низину пересекла: то место у нас також заранее пристреляно было… И если бы не казаки, что охватили низину с боков… — Боясь, что наговорит лишнего, гонец смолк. Потом выпалил: — Зрада, друже сотник, продали нас.

— Теперь можно о зраде, — разрешил Хрын.

— Уцелевшие казаки заняли оборону, началась перестрелка. Все, как обычно: они — в нас, мы — в них, каждый стремится оказаться повыше над противником. Поначалу бой складывался в нашу пользу, а потом нам в спину ударили казаки из Крышталевичей. Незаметно подкрались почти вплотную, смели огнем и гранатами наши пулеметы на скалах и пошли в штыки. А промеж тех казаков была наша чета с самим четовым Догурой!.. Вместе с казаками боевики Догуры ходили в атаки и стреляли в нас. Зрада, подлая зрада! Как тут можно было устоять? Вот почему пан сотник Рудый просит подмоги.

— Может, сами справитесь? — спросил Хрын. — Разбить казаков — одно, а уйти от них — другое.

Гонец отрицательно затряс головой.

— Какое уйти? Сотник Щур убит, Рудый ранен, в строю осталось всего восемьдесят боевиков. Вся надежда на твою подмогу, друже сотник, — умоляюще глянул гонец на Хрына.

— Иди отдохни, — проговорил Шершень. — А сотнику Рудому мы поможем, обязательно поможем. — Когда гонец заковылял от навеса, он спросил у Хрына: — Сам пойдешь с сотней или останешься при мне?

— Пойдешь? Куда? — насмешливо посмотрел Хрын на Шершня. — Уж не к Рудому ли?

— К нему. Или хочешь позволить Советам добить его?

— Позволить? К сожалению, моего позволения им на это не требуется. Четовой Догура свое подлое дело сделал умеючи, и на сотнях Щура и Рудого можно ставить крест.

Шершень, сдерживая себя, сцепил зубы. Проклятый Догура! Хрын фактом перехода четового к Советам может объяснить неудачу операции. Какие доводы он, Шершень, сможет привести в свое оправдание? Никаких… Значит, не нужно обострять отношений с сотником. Черт с ними, Рудым и его боевиками. Собственная шкура куда дороже.

— Неужто дело Рудого так плохо? — беря себя в руки, спокойно спросил Шершень. — Восемьдесят человек при пяти станкачах могут продержаться долго.

— Могут, но не в их ситуации. Казаки уничтожили три пулемета и нарушили систему огня, значит, в низине образовались непростреливаемые участки. А казаки вояки опытные, обнаружить эти «мертвые» зоны для них труда не составит. Обнаружат хоть одну — всем пулеметам конец.

— Пулеметчики могут сменить позиции.

— Конечно… на могилу. Поверь моим словам, друже, и давай забудем о Щуре и Рудом. Тем более, что у нас имеется действительно важное и неотложное дело — спасать сотни Бира и Стаха.

— Спасать? От кого или чего?

— Этого не скажу, поскольку точно и сам не знаю. Однако чую, что хлопцев Бира и Стаха скоро может постигнуть та же участь, что боевиков Щура и Рудого. Помнишь, я говорил, что Советы вряд ли сунутся в лес просто так, на авось, а наверняка постараются подготовить нам какую-нибудь ловушку?

— Помню. Но разве не угодили в ловушку Щур и Рудой? Может, на измену Догуры, который запродался Советам еще до боя, казаки и делали свою ставку?

— Нет. Откуда они могли знать, какой план боя мы примем и что именно Догуру выставим на прикрытие своей засады. Действуй чета Догуры в составе сотни, его переход к Советам был бы невозможен. Уверен, что Догура — это лишь счастливая для Советов случайность, а не заранее подготовленный в их операции козырь.

— Существует ли этот козырь вообще? — усомнился Шершень. — Когда они собираются использовать его? Уж не стращаем ли мы сами себя придуманной угрозой?

— Не думаю. Козырь Советов должен сыграть в самый ответственный момент боя, а он покуда не наступил. Что происходит у базы Бира? Сотня Стаха смяла один из обложивших базу вражьих заслонов, соединилась с хлопцами Бира и вкупе с ними ведет бой с казаками. Ничего опасного ни для нас, ни для них… Каковы дела в низине? Наша засада не удалась, обе стороны понесли ощутимые потери, бой продолжается. Однако его исход не решен окончательно ни в одном месте… Советы сейчас ждут, когда мы введем в дело наш резерв, мою сотню. Где это случится — у базы Бира или в низине — там и будет решаться судьба их операции. Там они и преподнесут нам свой сюрприз. И никак не раньше.

— Выходит, нужно как можно дольше не вводить в бой наш резерв? А сделать это лишь после того, как Советы раскроют свои козыри?

— Так нужно сделать, но уже нельзя. Бира и Стаха мы можем спасти, покуда держатся хлопцы Рудого и силы казаков разъединены. Мы должны поспеть к базе Бира раньше, чем там окажутся казаки из низины. В путь нужно выступать немедля! Жду приказа, друже надрайонный проводник.

Шершень раздумывал недолго. Конечно, лично для него было бы предпочтительнее спасти не сотни Бира и Стаха, а уцелевших в низине боевиков Щура и Рудого: тогда результат измены четового Догуры выглядел бы не столь устрашающе. Но вдруг Хрын прав, и судьба обороняющихся в низине боевиков уже предрешена? В этом случае обстановка действительно диктует одно: пока не поздно, спешить на помощь Биру и Стаху.

— Командуй выступление, сотник…

Назначив в головной дозор трех лучших разведчиков, Хрын приказал им вести сотню к базе Бира кратчайшей дорогой. Хорошо отдохнувшие боевики были полны сил, шли налегке — только оружие, боеприпасы и ничего лишнего. Поэтому сотня двигалась довольно быстро. Они оставили за спиной уже добрую половину пути, когда слуха Хрына достигло шепотом передаваемое по цепочке:

— Сотника к дозорным.

— Я с тобой, — сказал Хрыну сразу насторожившийся Шершень, понимая, что подобное приглашение должно быть вызвано какой-то неприятностью или непредвиденными обстоятельствами.

Дозорные поджидали Хрына у невысокого, метра три — три с половиной скального выступа, нависшего над узенькой горной тропкой, по которой спешила сотня. Старший из дозорных, не говоря ни слова, подвел Хрына к оконечности выступа, указал глазами на трухлявый пень, торчащий на склоне горы рядом с выступом. Пень как пень: неровный верхний край, начавшая гнить сердцевина, мох с северной стороны, узловатые корневища, наполовину вылезшие из земли. Чем он мог привлечь внимание дозора? Может, двумя извилистыми светловатыми линиями, что тянулись от середины пня до самого верха и не гармонировали по цвету с его грязновато-бурым окрасом? Наверное, так оно и есть, потому что сколько Хрын ни всматривался в пень, ничего подозрительного в нем он больше не замечал. На всякий случай он провел по одной из линий пальцем, ковырнул ее поверхность ногтем и с недоумением посмотрел на дозорного.

— Ну и что?

Дозорный ухватился пальцами за верхний край пня между светлыми линиями, потянул руку к себе. И большой кусок пня, заключенный между линиями, легко и без всякого шума очутился у него в руке. Поверхность пня, прикрытая до этого вытащенным куском, оказалась смазанной тонким слоем уже высохшей земли, ею был покрыт с внутренней стороны и находившийся в руке дозорного кусок.

— Ну и что? — повторил свой вопрос Хрын, глядя на дозорного.

— За пень хватались рукой, когда забирались на выступ. Прошло здесь таким макаром не меньше четы. На выступ поднимались, потому что от него начинается скальный пласт, на котором не остается следов, как на траве или земле. По этому пласту можно незаметно выйти к вершине горы и спуститься в Голые овраги, что на другом ее склоне, — сказал дозорный, аккуратно вставляя кусок пня на старое место. — Все случилось не позже суток тому назад.

— Почему так думаешь? — прозвучал голос Шершня.

— Следы о том говорят. Смотрите сами.

— Все ясно, друже, — остановил ударившегося в излишние рассуждения дозорного Хрын. — Спускайся на тропу и объяви сотне привал. Предупреди: никому никуда не разбредаться, быть готовым к бою. Четовым через пять минут явиться ко мне.

— Считаешь, это серьезно? — кивнул Шершень на след у камня, когда дозорный отправился выполнять приказ сотника.

— Посуди сам. Кем были эти сорок или больше человек? Вряд ли нашими боевиками: им незачем здесь шляться и бояться собственных следов на пнях. Селян или кого другого из цивильных здесь быть не могло. Кто остается? Вот именно: казаки или самооборонцы. Кой леший и зачем занес их сюда? Может, оказались тут проходом, а может… — Хрын испытующе глянул на Шершня. — Вдруг мы наткнулись на сюрприз, что приготовили нам Советы?

— Разве мы с тобой не пришли вчера к выводу, что Советам негде взять взвод, который может сейчас поблизости скрываться?

— Рассуждения — одно, а реальная действительность — другое. Потом, осторожность еще никому и никогда не мешала. Предлагаю поступить так. Если противник где-то рядом, он, скорее всего, в Голых оврагах, что на противоположном склоне нашей горы. Наведаемся туда и с чистой совестью двинемся дальше.

— Уговорил…

Противоположный склон горы был каменистым, безлесым, с редкой травянистой растительностью. Овраги начинались примерно в полукилометре от вершины и спускались к подножию тремя узкими лентами-щелями.

Пристроившись на вершине горы, Хрын и Шершень в бинокли наблюдали, как сотня окружала овраги. Одна чета, растянувшись цепью, шла на них в лоб, две другие заходили с флангов. Четверка МГ, установленных на станки-треноги, была готова в любой момент поддержать атаку огнем. Вот чета, наступавшая с фронта, в двухстах метрах от ближайшего к ней оврага, вот в полутораста. И тогда ударили чужие пулеметы: один из-под скального обломка, что виднелся в десятке шагов перед оврагом, еще два из самих оврагов. Атакующие в тот же миг повалились наземь, в поисках укрытий от пуль стали расползаться в разные стороны. Отвечая на стрельбу противника, застучали оуновские МГ, из оврагов и со склона горы затрещали автоматы и зачастили винтовочные выстрелы. Огневой бой разгорался с каждой минутой.

— Примерно полусотня стволов, из них пять дегтяревских ручников, — подсчитал силы противника Хрын. — Крепко непоздоровилось бы Биру и Стаху, навались на них с тыла эти казаки.

— Откуда здесь взялись Советы? — недоумевал Шершень. — Откуда? Ума не приложу.

— Из города они взялись, друже референт СБ, из города, — откликнулся Хрын. — А ум сейчас прикладывать поздно, раньше это нужно было делать. Проморгала твоя разведка этих казачков, проморгала. Подучил бы ты своих пинкертонов уму-разуму.

— Обязательно подучу, — пообещал Шершень. — Они у меня эти овраги надолго запомнят.

Вдруг он вспомнил: сутки назад связник, прибывший со «штафетой» от городского подполья, в разговоре с ним обмолвился, что при выходе из города документы у него проверял обычный советский солдатский патруль, хотя раньше этим всегда занимались казаки. Он, Шершень, пропустил тогда этот факт мимо ушей, не придал ему должного значения. Подумаешь, солдаты вместо казаков! Легко объяснимая вещь: Советы решили усилить комендантскую службу и привлекли на помощь казакам солдат из железнодорожной бригады.

О том сообщении связника Хрыну ни слова. Хватит, что на совести Шершня уже имеется четовой Догура. Однако лично для себя сделать выводы он должен обязательно. И как можно скорее! Значит, в оврагах находится полусотня солдат противника, причем в бинокль видно, что вместе с казаками там и местные самооборонцы.

Но если Советы задумали как следует проучить оуновцев, они не ограничатся единственной ловушкой вроде этой, случайно обнаруженной Хрыном в Голых оврагах. А раз так, поход на выручку Бира и Стаха становится весьма опасным предприятием. Зачем ему, Шершню, рисковать собственной головой? Отказаться продолжать путь с Хрыном? Недоброжелатели обвинят его в трусости. Нет, нужно поступить умнее: например, сделать так, чтобы сотник сам предложил Шершню не идти с ним к базе Бира. Добиться этого, зная вспыльчивый характер Хрына, не так уж сложно…

— Что думаешь предпринять, друже? — громко спросил у Хрына Шершень, стараясь, чтобы его слова долетали до слуха начальника штаба сотни и телохранителей Шершня, лежавших невдалеке от главарей.

— Одна чета при двух станковых МГ свяжет казаков в оврагах боем, а главные силы сотни продолжат выполнение прежней задачи.

— Не опасно со столь малыми силами забираться в самую пасть к Советам? Может, лучше идти на выручку к хлопцам Щура и Рудого?

Хрын оторвался от окуляров бинокля, с раздражением глянул на эсбиста.

— Опять начинаем толочь воду в ступе? Повторяю, сотен Щура и Рудого уже нет. Понимаешь? Нужно, пока не поздно, оказать помощь Биру и Стаху.

Шершень заметил, что начальник штаба и боевики-телохранители перестали перебрасываться между собой словами и начали прислушиваться к их разговору.

— А я считаю, что необходимо выручать наши сотни в низине, — как можно громче сказал Шершень. — Идти к базе Бира — слишком большой риск.

Лицо Хрына побледнело, глаза превратились в узенькие щелочки, голос налился металлом.

— Друже надрайонный проводник, руководить боем может только один командир. Выбирайте, кто этим будет заниматься: я или вы. Если я — прошу мне не мешать, если вы — жду приказаний и готов к немедленному их исполнению.

Шершень постарался придать лицу растерянное выражение.

— Зачем так, друже? Военный комендант сектора — ты, и я вовсе не собираюсь брать на себя твои обязанности. Но могу же я поделиться с тобой своими опасениями?

— Решение уже принято — спешить на выручку сотням Бира и Стаха. Я не вижу причин менять его.

— А казаки в Голых оврагах? — заметил Шершень

— Одной четы и пары станковых МГ достаточно, чтобы сковать их боем и не позволить высунуть носа из оврагов. Командовать этой четой хочу предложить тебе. Тогда каждый из нас окажется при своем деле и не станет… отвлекать другого. Согласен?

Какое-то время Шершень, приняв задумчивый вид, молчал.

— Коли считаешь, что для дела так будет лучше, подчиняюсь. Но еще раз прошу тебя — помни об осторожности.

— Принимай командование четой, друже надрайонный проводник, — ответил Хрын и крикнул начальнику штаба: — Выводи обе фланговые четы из боя. Сбор на тропе.

Эсбист едва сдержал улыбку. Пускай Хрын один лезет в уготованную Советами ловушку, а он, Шершень, останется в стороне от этого. Если Хрыну удастся спасти сотни Бира и Стаха, о только что состоявшемся разговоре никто не вспомнит. А если авантюра Хрына закончится плачевно, Шершень всегда сможет доказать, что он всячески пытался отговорить сотника от задуманной им глупости, но… увы!

— Удачи тебе, сотник. Не забывай об осторожности, — еще раз напомнил Шершень Хрыну, вернее не ему, а свидетелям их разговора.

12


Боль в животе то ли прошла, то ли ее заглушило тревожное ожидание скорого боя, но Дробот чувствовал себя сейчас намного лучше, чем утром. Уткнувшись в разложенную на коленях карту, капитан не видел и не слышал вокруг себя ничего. Минуту назад он получил сообщение, что один из взводов, который находился в засаде и должен был вступить в бой на завершающем этапе, был обнаружен и атакован оуновцами. Атака была отбита, повторной не последовало, разгорелась перестрелка. В атаке принимало участие примерно сто двадцать бандитов, которые вскоре оставили против казаков огневое прикрытие, а основными силами ушли в неизвестном направлении.

Весть была плохой: из четырех казачьих групп, на неожиданные удары которых по бандитам делали ставку Шевчук и Дробот, к настоящему времени незадействованными оставались две. Одна группа вступила в бой час назад, создав второе кольцо окружения вокруг остатков оуновских сотен в низине, группу в Голых оврагах каким-то образом обнаружил и нейтрализовал сам противник. А ведь бандиты до сих пор не ввели в дело резерв — свою лучшую сотню Хрына. Наверное, это она наткнулась на пластунский взвод в Голых оврагах и заперла его там огнем пулеметов. Куда направились ее основные силы: на помощь Щуру и Рудому или к базе Бира?

Где бы сотня ни появилась, она усложнит обстановку. Особенно у базы Бира: казакам, уже который час сдерживающим напор превосходящих сил бандитов, и так приходится несладко. Зато возможность нанести здесь казакам поражение должна заставить оуновских главарей сконцентрировать у базы все их наличные силы, в том числе резерв. Вот тогда наступит черед сказать свое слово казачьим группам, ждущим в засадах кульминационной точки боя.

— Товарищ капитан, радиограмма от подполковника, — прозвучал над плечом приглушенный голос радиста.

Шевчук сообщал, что полчаса назад сотня у базы Бира была атакована подошедшим резервом противника. Потери казаков убитыми и ранеными доходят до пятидесяти процентов. Бандиты, выйдя из боя и прикрываясь сильным огневым заслоном, ускоренным маршем двинулись на юго-восток в сторону урочища Добеле. Силы отступающих составляют ориентировочно двести двадцать — двести пятьдесят штыков при пятнадцати — восемнадцати пулеметах. Оставив с ранеными охранение, остатки сотни в количестве сорока семи казаков и восьми самооборонцев начали преследование бандитов, неотступно висят у них на хвосте. Группе капитана приказано немедленно выступить наперерез противнику и навязать ему бой, не позволяя безнаказанно уйти. Такое же задание получила и вторая еще не участвовавшая в сегодняшнем бою резервная группа.

Назначив в головной дозор сержанта Юрко с парой его разведчиков и тройкой хлопцев Горобца, отряд капитана устремился к урочищу Добеле. В пути радисту Дробота удалось наладить устойчивую связь со своим коллегой из преследовавшей отступающих бандитов сотни, что позволило вывести отряд точно наперерез бандитам.

— Занять оборону! — приказал Дробот, когда из соседнего ущелья донеслись звуки стрельбы. — Полная маскировка! Огонь только по моей команде!

Казаки и самооборонцы моментально исчезли среди камней и деревьев, а капитан с пластунским взводным и Горобцом склонились над картой.

— Место для засады не ахти какое, но другого искать некогда, — сказал Дробот. — Куда скорее всего могут податься бандиты, наткнувшись на нас? — спросил он у Горобца.

— Куда пожелают, — ответил тот. — Они все время идут там, где их ни в угол не загонишь, ни к стенке не прижмешь. Великие спецы по драпманевру.

— Верно, Василий Свиридович, уходят они мастерски, — согласился Дробот. — Хитрые бестии!

— Чую, что банду сам Хрын ведет — знаком с его повадками, — сказал Горобец. — Только не господь бог он, чтобы всегда сухим из воды выходить. Неужто, капитан, не обхитрим мы этого польского улана и германского полицая? А, друже?

— Нужно постараться. Но как?

— Имеется выход, — ответил пластунский взводный. — Не занимать оборону, а нападать самим, не отдавать инициативу противнику, а брать ее в свои руки. Дюже все просто… Только как сделать это, коли неприятеля вчетверо или впятеро больше?

— А откуда бандитам знать, сколько нас, ежели мы не позволим им провести разведку? Ударим внезапно из засады шквальным огнем и сразу пойдем с двух сторон в атаку. Что получится? С тыла у Хрына — наши, с фронта и слева — мы. Что ему остается делать? Отступать туда, где спокойно. А спокойно будет там, откуда поспешает наша вторая резервная группа. Вот и нехай бандюги, спасаясь от нас, бегут ей навстречу.

— А если не побегут, а ринутся всем скопом в контратаку? Четверо или пятеро на одного? Що тогда? Наша геройская гибель?

— Не зная наших сил, Хрын не пойдет в контратаку, — уверенно заявил Горобец. — Откуда ему известно, что мы его на испуг берем? Вдруг мы нарочно в поддавки играем и его банду в бой втягиваем, дабы затем окружить и до последнего человека прихлопнуть? Хрын — человек осторожный и скорее выйдет из боя, нежели кинется в него с завязанными очами.

Капитан внимательно прислушивался к разговору. Он и сам ломал голову над тем, как поступить: попытаться выиграть так нужный час жесткой обороной или неожиданной решительной атакой вынудить противника отступить в нужном ему, Дроботу, направлении? А вдруг на его атаку Хрын ответит своей не менее решительной контратакой? Тогда дело может принять трагический для казаков оборот. Но ведь и оборона, как только что доказал пластунский взводный, не сулит достижения цели: опытный и неглупый Хрын зайдет обороняющимся на фланги и разгромит их. После этого никто уже не помешает бандитам прорваться в спасительное для них урочище, а рано наступающая в осеннем лесу темнота надежно укроет их от любого преследования… Нет, только не это. Значит, нужно рисковать.

— Хватит спорить, — сказал капитан, убирая карту. — Мы пришли сюда не осторожничать, а бить бандитов. А самый лучший способ разбить врага — наступление. Ясно? — Казачий взводный и Горобец промолчали, а Дробот продолжал: — Мой план боя следующий: пластуны преграждают дорогу бандитам в урочище, а разведчики Юрко и самооборонцы перекрывают им путь из распадка влево. С появлением бандитов наносим по ним пятиминутный огневой налет и идем в атаку…

Дробот облюбовал себе наблюдательный пункт невдалеке от сержанта Юрко. Устроив бруствер из камней, командир разведчиков лежал за ним рядом с пулеметчиком. Отделение сержанта и два десятка самооборонцев Горобца были рассыпаны по горному склону, подступающему слева к распадку. Узенькая тропка, бегущая по его дну, виднелась метрах в сорока ниже капитана. Пластунский взвод, поджидающий бандитов на тропе, затаился в сотне метров правее. Судя по приближающимся звукам стрельбы, встреча с противником могла состояться в любой миг.

Оуновцы появились одновременно двумя группами, и не на тропе, а слева и справа от нее на склонах распадка. Расстегнутые на груди черные эсэсовские мундиры, лохматые шапки с трезубами, в руках немецкие автоматы МП-40 с откинутыми металлическими прикладами, в каждой группе по МГ. Шли в полный рост, не таясь, широким шагом, нисколько не заботясь о маскировке. Да и о какой маскировке или скрытности передвижения могла идти речь, если позади постоянно гремели выстрелы? Главное — скорость, чтобы поскорее очутиться в своей вотчине, урочище Добеле. А оно рядом, в конце распадка.

Пятерка оуновцев-дозорных прошла в паре десятков метров ниже пулеметного гнезда разведчиков, и ствол казачьего «Дегтярева» медленно последовал за ними.

— Не суетись, — положил пулеметчику на плечо руку сержант. — Этими займутся пластуны. А наши еще на подходе.

За дозорными показались отступающие бандиты, двигавшиеся уже не по склонам распадка, а более легким маршрутом — по тропе. То редкой цепочкой, то группками в пять-шесть человек текли они мимо разведчиков и самооборонцев. «Десять, двадцать пять, сорок…» — считал мелькающих внизу врагов Юрко.

— К бою! — приползла к пулемету команда Дробота.

— Готовсь, — шепнул пулеметчику на ухо сержант. — Бей не по тем, что прошли мимо, а по тем, что только показались. Брей их наголо, стриги на косой и прямой пробор. А я из автомата причесывать стану… густыми ножницами.

За деревом, где затаился капитан, раздался щелчок, и в небо с шипением поднялась ракета. Тотчас застучал ручной пулемет разведчиков, длинными очередями ударили два МГ самооборонцев Горобца. Началась стрельба и на дне распадка, где засел в засаде пластунский взвод. Оуновцы, оказавшиеся перед разведчиками и самооборонцами, были сметены свинцом в считанные мгновения, и группа Дробота перенесла огонь вдоль распадка. Бандитов, пропущенных к пластунской засаде, первым огневым налетом полностью уничтожить не удалось, и в трели советских пулеметов и ППШ, хлопки карабинов вплелись очереди МГ и немецких автоматов. По команде Дробота один из пулеметов Горобца ударил уцелевшим перед пластунами оуновцам в спину, и их ответный огонь заметно поубавился. Зато началась сильная стрельба с правого склона распадка, оттуда показалась жиденькая вражеская цепь.

Маловато бросил Хрын в атаку боевиков, маловато. Значит, это разведка боем. Сумятица и неразбериха первых минут внезапно разгоревшегося боя прошли, и бандитский главарь хотел прощупать силы тех, кто встал на его пути. Однако мало ли кто чего хочет…

Дробот пустил в направлении атакующих оуновцев две красные ракеты, шагнул из-за дерева с автоматом в руках.

— Вперед! Ура!

— Ура! — подхватили разведчики и самооборонцы, бросаясь вниз по склону во фланг наступающей бандитской цепи.

— Ура! — донеслось со дна распадка, где среди камней замелькали черкески контратакующих врага в лоб пластунов.

Бандиты, видимо, не ожидали такого поворота событий. Их цепь смешалась, затанцевала на месте, а потом и вовсе залегла. Оуновские пулеметы, поддерживавшие атаку, застрочили не переставая, и под прикрытием их огня боевики стали отползать назад.

А штыки контратакующих по дну распадка пластунов сверкали уже в полусотне метров от них, группа Дробота заходила по левому склону бандитам в тыл. И оуновцы, беспорядочно отстреливаясь, бросились наутек к своим пулеметам.

— Ура! — Две цепи — разведчики и самооборонцы по левому склону распадка, а пластуны по его дну — с каждой перебежкой приближались к чужим пулеметам.

Поддержит ли Хрын свою захлебнувшуюся атаку новыми силами? Постарается ли окружить вставшего на его пути противника? Казачьи дозоры, выставленные на скалах справа и слева от распадка, пока не подавали сигнала о появлении оуновских обходящих отрядов. Значит, Хрын не уверен, что сможет пробиться в этом месте к урочищу, иначе он уже предпринял бы решительные действия в самом распадке или на флангах засады. Причина медлительности оуновского главаря может быть одна — отсутствие точных данных о силах противостоящего ему противника. Значит, необходимо и дальше вести активные действия, ничем не наталкивая бандитов на мысль о своей малочисленности. Атаковать, только атаковать!

Над распадком взлетела желтая ракета, за ней две зеленые. Это был сигнал дозорных, что противник начал отступление. Значит, Хрын не рискнул ввязываться в неизвестно что сулящий ему бой и предпочел обойти казачью засаду стороной… Именно то, чего добивался Дробот! А чтобы бандиты не передумали, их уход нужно ускорить.

Капитан вскинул автомат, выпустил пару очередей, метнулся вперед, на чужие пулеметы.

— Ура-а-а!

— Разрешите, господин подполковник?

Посетитель, так настойчиво добивавшийся встречи с Шевчуком, был коренаст, широкоплеч, по-военному подтянут. Из-под большой клетчатой кепки, низко надвинутой на глаза, торчал кончик носа, еще ниже виднелись острые скулы и пышные усы. По выговору чувствовалось, что русский язык для посетителя родной.

— Добрый день, — приветствовал незнакомца Шевчук. — С кем имею честь?

— Это не столь важно, подполковник. Считайте меня просто своим соотечественником. Куда важнее то, с чем я пришел, — спокойно ответил посетитель. — Разрешите присесть?

Не дожидаясь ответа, он подошел к креслу, сел, вытянул ноги.

— Это не бесцеремонность, подполковник, — объяснил он, устраиваясь в кресле поудобнее. — Дело в том, что я с утра в бегах и порядком устал… возраст все-таки. Да и ваш дежурный офицер заставил меня битый час проторчать на ногах.

— Уважаемый соотечественник, у меня мало времени, — сухо сказал Шевчук. — Что привело вас ко мне? Не просто в контрразведку, а именно ко мне?

Пышные усы незнакомца дрогнули, поползли вверх, под ними показалась ровная белая полоска зубов. Он негромко рассмеялся.

— Подполковник, не нужно напоминать мне о вашей занятости. Поверьте, что я прекрасно знаком со спецификой вашей службы. Давайте условимся так: когда сочтете мое пребывание в кабинете излишним или утомительным для себя, попросите меня за дверь. Однако мне кажется, что нам предстоит длительная беседа.

«Кадровый русский офицер, скорее всего бывший белогвардеец. Судя по мягкому произношению согласных, уроженец южной России. Что привело его ко мне?» — размышлял Шевчук, краем глаза следя за посетителем.

— Слушаю вас, уважаемый соотечественник.

— Когда был обнаружен труп госпожи Дубовой? Что вы считаете причиной ее убийства? Что известно вашему ведомству о судьбе генерала Дубова? Что вас, подполковник, связывало с ним? — резко прозвучали вопросы незнакомца.

«Ого! Их бывшее благородие, мягко выражаясь, не совсем правильно представляет ход разговора, возможного между нами. А он, судя по первым вопросам, может быть интересным».

— Уважаемый соотечественник, вы сказали, что знакомы со спецификой моей службы. В таком случае вам не кажется, что вы пытаетесь поменяться со мной местами?

— Другими словами, в этом кабинете вопросы привыкли задавать вы. Но из всякого правила есть исключения. Например, о чем вы можете меня спрашивать, ничего не зная ни обо мне, ни о причинах, побудивших меня встретиться с вами.

«Да нет, ваше благородие, спросить мне есть о чем. Но вот получить откровенный ответ на свои вопросы — дело другое. Кстати, у меня создается впечатление, что вам хочется чувствовать себя со мной на равных. Пожалуйста… Я манией величия не страдаю и готов в этом пустячке вам подыграть».

— Кажется, вы правы. Мне действительно не о чем вас спрашивать. Поэтому принимаю ваше предложение поговорить о генерале Дубове. Почему вы избрали эту тему?

Посетитель ослабил узел галстука, подтянул к креслу ноги, согнул их, наклонился корпусом к Шевчуку.

— А вы мне нравитесь, подполковник, — сказал он. — Правда, до нашей встречи мне характеризовали вас генерал Дубов и полковник Сухов, а также знакомил со справкой СД на вашу персону оберштурмбанфюрер СС Штольце. И все-таки личное впечатление заменить ничем нельзя. Я рад, что вы действительно оказались умны, лишены дешевого чиновничьего чванства и обладаете даром устанавливать психологический контакт с людьми. Поэтому давайте считать, что наше знакомство состоялось, и пора переходить к делу.

— Не возражаю.

«А вы мне тоже начинаете нравиться, ваше благородие, — добавил про себя Шевчук. — Особенно после того, как упомянули своих дружков Сухова и Штольце. Об этой компании я готов говорить сколько угодно».

— Вначале предлагаю закончить разговор о Дубове. Давайте отдадим дань уважения памяти покойного генерала.

— Вам известны какие-либо подробности смерти Дубова? Среди здешних русских эмигрантов распространился слух, что генерал якобы казнен по приговору белогвардейского трибунала.

— Этот слух недалек от истины. Генерал действительно был обвинен в измене «белому делу» и расстрелян согласно решению суда офицерской чести.

— С каких это пор суд офицерской чести имеет право расстреливать генералов? Таких полномочий ему не предоставлено ни в одной армии мира.

— О каких правах военнослужащих бывшей русской армии, подполковник, вы изволили упомянуть? Разве революция и гражданская война не установили свои собственные законы, которые в самом страшном сне не снились ни одной армии мира? Разве обе воевавшие в России стороны в накале своего ожесточения придерживались каких-либо правил или соглашений?.. Я видел в Пятигорске тела генералов Рузского и Радко-Дмитриева, общепризнанных русских военных талантов первой мировой войны, расстрелянных по решению местного ревкома. Как думаете, за какие грехи постигло их столь грозное возмездие? А ни за какие. Они попросту были расстреляны в назидание «золотопогонникам», которые могут вздумать примкнуть к Добровольческой армии Деникина. Так сказать, всего лишь мера профилактики, рожденная новым революционным правосознанием… Я был свидетелем гибели захваченного в плен на Маныче начальника 28-й дивизии Красной Армии Азина. Латыш, сын портного, он для авторитета среди подчиненных выдавал себя за бывшего донского есаула. И в роли такового предстал перед судом чести казачьих офицеров, который приговорил его за измену Всевеликому Войску Донскому к старинной казачьей казни. Азина привязали к хвосту жеребца, исхлестали того нагайками и полным наметом пустили в степь… В обоих случаях была соблюдена полнейшая для того времени законность: имелось решение ревкома или приговор суда казачьей офицерской чести. Но если сейчас, подполковник, в Советской России уже живут по нормальным человеческим законам, то среди тех, кто судил генерала Дубова, до сих пор в ранг закона возведено беззаконие.

«Значит, милый собеседничек, вы присутствовали при казни начдива Азина? Это уже что-то… Стрелковая дивизия Азина и Кавказская кавалерийская дивизия Гая были разгромлены на Дону под станцией Целина в феврале 1920 года. Удар по ним нанесла группа белоказачьих войск генерала Павлова. Так что, ваше благородие, скорее всего, вы из станичников».

— Если генерал дал повод подозревать его в измене, зачем потребовалось разыгрывать спектакль с судом чести? Не проще было бы разделаться с ним потихоньку? Выстрел в спину или якобы случайный наезд автомашины. Ничего сложного для Штольце и Сухова.

— Ничего сложного, но не столь назидательно, как расстрел по приговору суда офицерской чести. Если бывшие белогвардейцы беспощадны даже к генералам с такой биографией, как у Дубова, то что для них какие-то там ротмистры или полковники, вздумай они отказаться от прежних идеалов и установить контакт с властями новой России. По логике членов суда чести, казнь генерала Дубова должна охладить многие горячие головы и не допустить в них «красной» крамолы.

— Это все, что вы хотели сообщить мне о генерале? — спросил Шевчук.

— Нет. Последняя просьба генерала к жене заключалась в том, чтобы та пришла к вам и вернула какой-то его долг. Какой именно, вы должны знать сами. В силу известной причины госпожа Дубова не смогла выполнить просьбу мужа, и вместо нее к вам прибыл я. Анекдотично? Ничуть… Видите ли, у меня сложилось впечатление, что госпожа Дубова о долге своего супруга знала ничуть не больше меня. Я ошибаюсь?

— Прежде чем ответить, я хотел бы как можно подробнее и точнее узнать о последнем разговоре супругов Дубовых.

— Извольте. Я был одним из немногих свидетелей этого разговора и могу воспроизвести его почти дословно.

И Шевчук услышал обо всем, что произошло в домике Дубовых в тот вечер, когда генералу было передано приглашение явиться на суд офицерской чести.

— У генерала действительно был долг передо мной… вернее, перед собственной совестью, — произнес Шевчук, выдвигая верхний ящик своего стола. — Во время нашей встречи я предложил ему рассказать о некоторых из его знакомых и сообщить, где в настоящее время они могут находиться и чем заниматься. Прежде всего меня интересовал старый друг Дубова, бывший начальник контрразведки его корпуса полковник Сухов. Однако генерал ответил мне отказом, мотивировав его нежеланием нарушать кодекс чести офицера русской армии. По-видимому, в последнее время его отношение к Сухову или к упомянутому кодексу в корне изменилось, раз он был вынужден направить ко мне свою жену. Жаль, что нам не удалось встретиться.

— Вместо нее перед вами я.

— Это заставляет меня вести с вами совершенно другой разговор, чем тот, который мог бы состояться с женой генерала. Например, я не стану расспрашивать вас о полковнике Сухове и его окружении, а попрошу поделиться со мной сведениями об этих людях.

Шевчук встал из-за стола, подошел к посетителю, разложил перед ним на журнальном столике веер фотографий. Придвинул от стены к столику еще одно кресло, уселся в него напротив незнакомца.

— Эти люди известны нам обоим, — сказал Шевчук, глядя в глаза посетителя. — Однако вы можете знать о них то, чего, возможно, не знаю я… а знать очень хотелось бы. Надеюсь, вам не нужно объяснять причины моего интереса к этим особам.

— Это излишне. — Собеседник взял фотографии, окинул их беглым взглядом, снова бросил на стол. — Поздравляю, подполковник, у вас почти полная коллекция физиономий чинов местного руководства «Вервольфа». Начиная от штандартенфюрера СС Хейнемейера, одного из основателей «Вервольфа» в Польше и непосредственного куратора его сети в Карпатах, и кончая оберштурмфюрером СС Ланге, офицером-порученцем при оберштурмбанфюрере СС Штольце, начальнике здешнего «Вервольфа». Вы правы, мне на самом деле есть что рассказать интересное об этих швабах и их делишках.

— С удовольствием вас послушаю.

— Вначале давайте закончим разговор о Дубове. Хочу обратить ваше внимание на один факт, о котором мне стало известно из разговора генерала с Суховым. Речь шла о некой Марье Карловне, жене генерала Ковалева, связанного с семьей Дубовых дружбой. С приближением Красной Армии Ковалевы объявили, что уезжают отсюда, а несколько дней назад Дубов случайно встретил Марью Карловну в городе. Когда генерал поздоровался с ней, та сделала вид, что они совершенно незнакомы. Хотя Марья Карловна изменила свою внешность, генерал твердо убежден, что это была она.

— Вы говорите о жене генерала Ковалева, что был одним из членов суда офицерской чести, вынесшего смертный приговор Дубову?

— Да. Получается, что эта якобы уехавшая на Запад семейка опять здесь в полном сборе: генерал в лесу среди вервольфовцев, а его супруга, изменив внешность, и, по-видимому, фамилию, околачивается у советской комендатуры.

— Комендатуры?

— Вот именно. Странный маршрут для прогулок жены белогвардейского генерала, ведущего вместе со швабами войну с Красной Армией.

— Как реагировал на сообщение Дубова полковник Сухов?

— Он всячески старался убедить генерала, что тот принял за Марью Карловну кого-то другого, внешне на нее похожего. Казалось бы, какое дело Сухову до чужой жены и ее случайной встречи с Дубовым? Ан нет…

— Ваш рассказ вызвал у меня желание тоже познакомиться с госпожой Ковалевой. Не посоветуете, как сто можно сделать побыстрее и без лишних хлопот?

— Постараюсь. Разговор о Марье Карловне произошел в среду на прошлой неделе, а встретил ее Дубов у комендатуры сутками раньше. Она утром выходила из се ворот вместе с несколькими женщинами. Еще одна существенная деталь: у госпожи Ковалевой своеобразный голос, по которому ее и узнал генерал. Может, громкий или резкий, грубый или шепелявый… словом, обращающий на себя внимание. К тому же у нее явно выраженное прибалтийское произношение… остзейское, как выразился по этому поводу Дубов.

— Благодарю за информацию. В комендатуре ведется учет всех посетителей, так что приметы госпожи Ковалевой позволят нам отыскать ее.

— В связи с этим позволю одно замечание. Насколько мне известно, свою деятельность вы строите в тесном контакте с польской военной контрразведкой и службой безопасности. Постарайтесь не привлекать их к поискам госпожи Ковалевой… Причина в том, что о ваших совместных с польскими коллегами мероприятиях быстро становится известно капитану Матушинському, а от него Штольце. Если не хотите провалить «игру» с госпожой Ковалевой в самом начале — а «игра» обещает быть весьма перспективной, — постарайтесь обойтись собственными силами.

— Приму ваш совет к сведению, — пообещал Шевчук.

— Теперь можно приступить к разговору о швабах, — сказал посетитель, беря из веера фотографий одну и поднося ее ближе к глазам. — Начнем с герра Курта Хейнемейера. Штандартенфюрер СС, кавалер Рыцарского креста, последнее место службы перед назначением в «Вервольф» — краковское гестапо…

«Он дважды назвал немцев швабами, — отметил Шевчук, — значит, это слово в его лексиконе не случайно. В нашей армии немцев чаще всего именуют фрицами или гансами, а швабы — я впервые услышал совсем недавно, в этом городке, от кубанских пластунов. Оказывается, кубанские казачьи части в 1914 году в своих первых боях на Западном фронте имели дело с кайзеровскими дивизиями, сформированными на территории Швабии, и с тех пор слово «шваб» стало для кубанцев равнозначно понятию «немец». Наверное, вы тоже из кубанцев, ваше благородие? А с учетом казачьего происхождения и возраста вы, пожалуй, войсковой старшина».

— Владимир Чумарзин, сын белогвардейского полковника, бывшего сослуживца Сухова по деникинсксй армии, — говорил посетитель, держа перед собой последнюю фотографию. — До войны студент Ягеллонского университета, затем партизан-людовец, потом боевик-аховец, в настоящее время состоит при Сухове в роли офицера без определенной должности. Доверием полковника не пользуется, поскольку рекомендован ему из ОУН лично Штольце; и Сухов подозревает, что Владимир Чумарзин является человеком немецкого СД или бандеровского СБ. Обычно используется Суховым как личный курьер, иногда выполняет его отдельные мелкие поручения при штабе аковской бригады и референте оуновской службы безпеки Шершне.

Посетитель бросил фотографию Чумарзина на стол поверх других, сложил их все в стопку. Перетасовал, словно карты в колоде, разложил, как они были первоначально, веером и подвинул к Шевчуку.

— Довольны состоявшимся заочным знакомством, подполковник? Если кто-либо из этих субъектов заслуживает особого внимания, готов ответить на ваши вопросы.

— Спасибо, войсковой старшина, — спокойно сказал Шевчук, — все ваши характеристики были исчерпывающими. Разрешите сделать одно предложение. Я — украинец, вы — кубанец, потомок запорожских казаков, то есть мы с вами почти земляки. Какие-либо служебные отношения нас не связывают. Может, нам лучше обращаться друг к другу по имени-отчеству.

Посетитель, не скрывая своего изумления, посмотрел на Шевчука, усмехнулся, трижды легонько хлопнул в ладоши.

— Браво, Зенон Иванович! Для вас прямо-таки не существует секретов. Принимаю ваше предложение. Называйте меня Яковом Филимоновичем… Хотите, могу тоже продемонстрировать свою проницательность?

— Ничего не имею против.

Войсковой старшина протянул руку к фотографиям, выбрал одну.

— Этот человек является вашим сотрудником или работает на вас. Правда?

Шевчук глянул на фотографию. Да, в умении преподносить сюрпризы войсковой старшина не уступал подполковнику нисколько: с фотографии на Шевчука смотрело лицо капитана Грызлова.

— Почему вы так думаете?

— Его разоблачили вы сами, Зенон Иванович. Из всей русской группы «Вервольфа» вы предъявили мне фотографии всего двух человек: полковника Сухова и Владимира Чумарзина. Откуда у вас фотография Сухова, удивления не вызывает — он слишком заметная фигура. Его фотографию вы могли получить благодаря своим связям в здешней русской колонии или через ваших людей в рядах ОУН и поляков-«лондонцев». Но кто такой Чумарзин? Никому не известный мальчишка, вошедший в состав русской группы несколько дней назад, и вдруг у вас появилась его фотография? Ответ один: фотографию Чумарзина или человека, работающего под его именем, вы показали мне сейчас для того, чтобы узнать, насколько удачно ему удалось внедриться в окружение полковника Сухова. Не так ли?

— У каждого факта может быть несколько объяснений.

— Конечно. Однако, Зенон Иванович, вы так и не ответили на мой вопрос: ваш человек Чумарзин или нет? Спрашиваю об этом не из праздного любопытства. Сухов считает Чумарзина соглядатаем Штольце или Шершня, и поэтому при первой возможности постарается от него избавиться. Что это значит, вам объяснять не требуется. Вполне возможно, приказ ликвидировать Чумарзина будет отдан мне лично или через меня. Согласитесь, что мои и ваши отношения вряд ли выиграют, если я отправлю на тот свет вашего сотрудника. И это вместо того, чтобы в случае опасности спасти его.

— Спасти?

Шевчук оторвал глаза от фотографии Грызлова и встретил холодный, внимательный взгляд войскового старшины.

— Что вас удивило, Зенон Иванович? Моя уверенность, что я снова скажусь рядом с Чумарзиным, то есть в компании полковника Сухова? Конечно, существует и другой способ обезопасить вашего человека: не выпустить меня из этого кабинета. Какой вариант вас больше устраивает: иметь меня как заместителя Сухова возле вашего человека или как арестанта возле себя?

Мысли Шевчука убыстрили бег, как совсем недавно в лесу перед строем боевиков четового Догуры. До разговора о Грызлове он даже не задумывался над тем, нужно ли арестовывать бывшего войскового старшину. Заместитель Сухова, добровольно явившийся в советскую контрразведку и, по сути дела, изъявивший желание сотрудничать с ней, мог принести гораздо больше пользы в логове «Вервольфа», чем в арестантской камере. Но имел ли Шевчук право отпустить его сейчас, когда под угрозу поставлена жизнь капитана? Где гарантия, что войсковой старшина, вернувшись к Сухову, не захочет выслужиться перед ним и не выдаст Грызлова? Не обязательно сегодня или завтра, а в момент, когда это будет для него выгодно? Но разве враг тот, кто по собственной воле пришел к тебе, чтобы предложить свою помощь в твоей работе? Однако если этот человек не враг, то кто он? Друг, единомышленник? Тоже нет…

А кем был для тебя генерал Дубов, когда ты встретился с ним в этом кабинете? А четовой Догура, когда вчера утром шагнул к тебе в лесу с рапортом? Они оба были бывшими врагами, понявшими правоту твоего дела и решившими начать новую жизнь, завоевав право на нее в борьбе с тем, чему вчера служили. Обманулся ли ты в них? Нет. Генерал, открыто признавший прежние заблуждения, расстрелян по приговору своих бывших товарищей. Четовой Догура, честно сражавшийся против своих вчерашних дружков по банде, лежит в госпитале, а восемь его боевиков навсегда остались в низине. Однако можно поверить и не ошибиться в ста человеках, а на сто первом… Ведь ты контрразведчик, подполковник, и твое первейшее оружие — бдительность и осторожность. Но кто скажет, где кончается бдительность и начинается перестраховка, кто объяснит, за какой чертой осторожность перерастает в трусость и желание избежать любого риска? И потом, разве твоё оружие только бдительность и осторожность? А профессиональное чутье, а доверие к человеку?

…Да, подполковник, тебе сейчас придется пойти на риск, но поступаешь ты так ради интересов дела. Точно так, как рискует на передовой солдат, поднимаясь в атаку.

— Я задал вам неразрешимую задачу, Зенон Иванович? — раздался насмешливый голос войскового старшины.

— Неразрешимых задач не бывает, Яков Филимонович, — спокойно ответил Шевчук. — Запомните пароль для связи с тем, кто известен вам как Владимир Чумарзин. «Не были ли вы знакомы с Виктором Яншиным»? Отзыв: «Был, но последний раз видел его полгода назад». Прошу вас, выходите на связь с Чумарзиным лишь при крайних обстоятельствах.

— Я сделаю это в одном из двух случаев: если получу важные сведения и буду лишен возможности передать их вам самостоятельно и в случае угрозы самому Чумарзину.

— Теперь, Яков Филимонович, я хотел бы вернуться к разговору о вашей деятельности как заместителя полковника Сухова. Какие основные задачи стоят сейчас перед здешним «Вервольфом»?

— Те, для чего и создается всякая разведывательно-диверсионная сеть: ведение разведки в ближайших тылах Красной Армии и нарушение ее транспортных перевозок в направлении Кракова и перевала Дукла. Это, Зенон Иванович, вы, надеюсь, знаете и без меня. А вот сведения, которые вряд ли могут быть вам известны. Хейнемейер и Штольце считают, что охранные части Красной Армии смогут организовать надежное и эффективное прикрытие здешней железнодорожной ветки. Поэтому большинство боевых групп «Вервольфа» нацелено на совершение диверсий на автомагистралях в районах мостов, тоннелей, виадуков. Войска же и техника, которые из-за горного рельефа не смогут рассредоточиться в местах диверсий вокруг дорог и скопятся на них будут подвергаться ударам авиации. Помимо этого, дороги на Краков и Дуклу на ряде участков заранее заминированы мощными фугасами с радиовзрывателями, а время их подрыва зависит от Штольце. Я располагаю копией карты-схемы этих заминированных участков.

— Недурно, Зенон Иванович. А что вы можете сказать о радиосвязи местного «Вервольфа» с его центром?

— Я предвидел этот вопрос. Потому что ваши розыскники, охотящиеся за радиопередатчиками «Вервольфа», до сих пор ни одной рации не обезвредили, а две свои группы потеряли. Я могу значительно облегчить их работу… В горах устойчивая радиосвязь крайне затруднена. Но радисты Штольце нашли ряд мест, где экранирующее действие гор и искажение радиосигналов из-за влияния металлосодержащих пород сведено к нулю. Из этих точек и выходят сейчас радисты «Вервольфа» на связь со своим Краковским центром. — Войсковой старшина подкрутил кончики усов, улыбнулся. — Полагаю, Зенон Иванович, что нам пора уже сделать кое-какие отметки на вашей карте…

13


Лейтенант, командир пластунского разведвзвода, приподнял голову, всмотрелся в заросли кустарника, что подступали к галечной осыпи со стороны леса. В просвете между кустами мелькнула согнутая человеческая фигура в зеленовато-сером маскхалате, за ней — вторая. Еще одна, еще… Жаль, что нельзя воспользоваться биноклем: отраженные от стекол солнечные лучи могут выдать присутствие наблюдателя. Впрочем, бинокль и не нужен: сегодняшние немцы подкрадываются к осыпи тем же маршрутом, что и позавчерашняя группа. Теперь от куста, где их обнаружил лейтенант, они должны подобраться к продолговатому валуну, откуда прекрасно просматривается вершина остроконечной скалы на противоположной стороне ущелья.

Так и есть: фигуры в маскхалатах мелькнули у валуна, залегли в траве вокруг него. Один из немцев, направив пулеметный ствол в направлении только что покинутых кустов, остался на земле, остальные друг за другом бросились вперед. Двое, четверо, шестеро, семеро… Ручной МГ, шесть автоматов, рация. Всё, как в предыдущей группе, если не считать, что тогда один из прибывших был в офицерском эсэсовском мундире.

Немцы залегли рядышком, в руках у одного появился бинокль. Но что можно оттуда увидеть? Пожалуй, только остроконечную скалу за ущельем. Наверное, она тебе и нужна, шваб с биноклем? Позавчерашний эсэсовец тоже высматривал что-то в бинокль. И только после своих наблюдений повел группу через осыпь в ущелье. По-видимому, вы неспроста делаете эту остановку и шарите биноклем. Ничего, скоро все ваши действия перестанут быть тайной: в эти минуты Семён Гамуз со своими хлопцами тоже ведет наблюдение. Но не за осыпью или появившимися из леса фашистами, а за вершиной остроконечной скалы. Потом он и лейтенант обобщат и проанализируют свои наблюдения, сделают из них выводы. Но это будет позже, а сейчас нужно держать ушки на макушке, не спускать глаз с пожаловавших в ущелье гостей.

Гитлеровец-наблюдатель опустил бинокль, сунул его в чехол. Тут же он взял в руки лежавший сбоку автомат, поднялся в полный рост и направился через осыпь к ущелью. За ним последовали остальные, и только пулеметчик остался у валуна. Когда шедший первым гитлеровец исчез в ущелье, пулеметчик подхватил свой МГ, бегом бросился догонять группу. Вскоре вся группа цепочкой двигалась по склону ущелья.

И опять она шла маршрутом, которым спускалась на дно их позавчерашняя семерка. Вот обломок скалы, где предыдущая группа резко повернула вправо, вот поваленное дерево, перебираясь через которое, позавчера шлепнулся наземь один из фашистов, а вот изгиб бегущего по дну ущелья ручья, где немцы входили в воду… Снова старая картина: медленно бредущие против течения вооруженные мужчины, их остановка в небольшом затончике у правого берега. Один из них опустил в ручей руки, пошарил ими по дну, достал из воды продолговатый сверток… Если последующие события и дальше станут развиваться, как в прошлый раз, то через несколько минут немцы окажутся вне видимости лейтенанта. Пока этого не случилось, необходимо перебраться на новое место, специально подготовленное ночью именно для такого случая.

— Ефрейтор, за мной! Остальным выполнять прежнюю задачу! — приказал лейтенант, готовясь к перебежке.

Новый наблюдательный пункт был устроен в глубокой норе под скальным обломом. В дыре было сыро, пахло гнилью, откуда-то сверху капала вода. Зато сюда не проникал ни один луч света, а поэтому можно было без всякой опаски пользоваться биноклем. Лейтенант приник к окулярам, и фигурки в затончике сразу приблизились, стали чётче.

Двое гитлеровцев быстро разворачивали вытащенный из ручья сверток. Вот в их руках оказалась бухта тонкого каната с якорем-кошкой на конце. Тот, что повыше ростом, раскрутил якорь-кошку над головой и бросил вверх. Туда, где прямо из ручья поднималась к небу отвесная гладкая скала. Нет, не совсем гладкая: метрах в двенадцати—пятнадцати от поверхности воды на скале в бинокль были заметны неглубокие трещины, крошечные уступы, узкие карнизы. Первый бросок якоря был неудачным: он скользнул по каменной глади и, ни за что не зацепившись, упал к ногам. Вторая попытка — та же неудача.

Еще бросок, еще — и, наконец, якорь остался на скале. Немец, проверяя надежность зацепа, несколько раз сильно дернул за канат и, перебирая его руками, полез наверх. Благополучно добрался к якорю-кошке, устроился на маленьком каменном балкончике, обмотал конец каната вокруг левой руки. После этого к нему один за другим поднялись остальные солдаты. Канат опять был свернут в бухту, вместе с якорем-кошкой завернут в прежний кусок ткани, по-видимому брезента, обвязан веревкой и полетел в затончик. Взметнулись кверху брызги, разошлись по воде круги — и сверток снова покоился на дне ручья.

Не позволяя себе передышки, гитлеровцы стали взбираться по скале вверх. Очутившись у широкой трещины, влезли в нее и на четвереньках направились к большому камню-монолиту, который словно рог торчал из скалы. Помогая друг другу, взобрались на него и спрыгнули в другую трещину. Через десяток метров трещина круто вильнула влево и исчезла за выступом скалы…

Скала поднималась над карнизом еще метров на пятнадцать — двадцать. Но что это? Вдруг в скале появился черный квадратный провал, из него, разматываясь в воздухе, на карниз упала веревочная лестница. Первым в провале исчез гитлеровец с рацией за спиной, за ним по лестнице поднялись автоматчики. Последний из группы — пулеметчик с МГ в руках — был втянут в провал вместе с лестницей. Тотчас черный квадрат на сером фоне скалы пропал, и сколько ни шарил лейтенант в том месте биноклем, никаких следов входа в каменное убежище ему обнаружить не удалось: «Хитро устроились, вражины!»

К дыре в скале можно попасть двумя путями: снизу от ручья и сверху от края ущелья. В светлое время оба маршрута прекрасно просматриваются с остроконечной скалы, а ночью из-за сложности они недоступны для впервые отправившегося по ним человека. Ничего, швабы, раз ваше пристанище обнаружено, будет найден и способ, как вас там накрыть. Он и Семен Гамуз не глупее вас!

С Гамузом лейтенант встретился вечером, когда дно и склоны ущелья затянулись мглой и наблюдение с остроконечной скалы стало невозможным.

— Группа появилась в четырнадцать двадцать шесть, — без предисловий начал лейтенант, — у валуна затаилась в четырнадцать двадцать восемь. Через осыпь двинулась в четырнадцать двадцать девять, в ручей вошла в четырнадцать тридцать одну. Оказалась у себя в скальном лазе в четырнадцать тридцать девять. Что у тебя?

— Скала с острой вершиной служит чужакам не только наблюдательным пунктом, но и маяком, — ответил Гамуз, доставая из кармана лист бумаги с карандашными пометками. — Когда гости выбрались к валуну? В два двадцать восемь? — он заглянул в свою бумажку. — Так вот, в два двадцать восемь дозорные со скалы дали им сигнал, что можно спокойно идти на базу. Только после этого сигнала гости объявились на осыпи.

— Что за сигнал?

— Вершину остроконечной скалы я в свое времечко облазил вдоль и поперек и знаю на ней все потайные места. Имеется там среди схоронок небольшая пещерка, а перед ней большой камень, что вход прикрывает. Сколько помню, всегда он был каменюка как каменюка, а сейчас на нем невесть откуда появились три голыша: один, побольше, стоит посредине, два, поменьше, у него по бокам. Свалиться на камень им неоткуда, а потому о голышах я сразу у себя в голове зарубку сделал и частенько на них в бинокль поглядывал… Уже позавчера мне показалось, что те голыши шустрые больно. Поначалу средний был повернут ко мне ребром, а два других — широкой частью. Гляжу через время — всё наоборот: широкой частью смотрит на меня средний, а ребрами те, что у него по бокам. Сразу я не придал этому особого значения: думал, что с перемещением солнца по небу меняются тени голышей. Тем более, что вскоре голыши вновь стояли по-прежнему: средний показывал мне ребро, а его соседи — широкие части… Лишь когда вечером ты рассказал, что днем в ущелье побывали гости, я на всю эту чертовщину с голышами-перевёртышами взглянул с иного бока. Потому и попросил тебя при следующем появлении чужаков следить за ними с часами в руках.

— Значит, картина получается такая: маршрутные группы «Вервольфа» выдвигаются к ущелью строго определенным путем и только в светлое время суток. Заметив своих, швабы с остроконечной скалы дают им сигнал, что в ущелье все спокойно и можно без опаски идти на базу. Прибывшие швабы сначала следят за сигналом со скалы в бинокль. Дальше все просто: осыпь, ручей, скала, дырка — вход в логово… Настолько просто, що нам, Семен, надобно шукать другие подходы к вервольфовской базе.

— Верно, друже, не для нашего брата эта дырка в скале. Лакомая она приманка, завлекательная, только жареным от нее за версту несет. Чтоб в ту дырку под видом пришлых немчуков сунуться, нужно досконально знать всю систему сигнализации маршрутников с их дружками на скале и у лаза на базу.

— А для чего пост на скале? — спросил лейтенант. — Нагрянем туда ночью, спеленаем швабов и предложим: или ваши секреты становятся наши или… Все выложат как на духу.

— Возможно. Но лишь то, что знают. А с какой стати они будут знать то, что их не касается? На скале — свое дело, у поста в ходе-лазе — свое. Думаешь, вервольфовское начальство не предусмотрело, что дозорные на скале могут в чужие руки угодить? Не дурни же у них делами заправляют?..

— Возьмем в полон командира маршрутной группы, — не сдавался лейтенант. — Уж он должен все знать.

— Должен. Допустим, он уже у тебя в руках и ответил на все, что тебя интересовало. А дальше что? Лезть в дырку? Да, может, он нам напакостить желает и специально под монастырь подводит? Думаешь, фашисты кого попало у нас в тылу оставили?

— Короче, ничего нам дырка в скале не дает, — с сожалением произнес лейтенант. — Штурмовать ее — потерь не оберешься, дуриком попасть тоже нельзя. Ну и ляд с ней!

— Верно, друже. Ежели этот лаз нам не приглянулся, надобно искать другой. А он обязательно должен быть. Мы встретили и проводили в логово две вервольфовские радиогруппы. Они что, отдыхать сюда приходят? Конечно, нет. Вышли где-то на связь, отстучали радиограммы и как можно скорее мчатся в Мертвую падь. Отсидятся здесь, передохнут и снова на маршрут. Однако при нас через лаз в скале не вышел ни один человек. Выходит, из логова есть другой ход, покуда нам неизвестный. Поисками его и следует заняться.

— Нужно — значит, займёмся.

— Непростое это дело, казаче. Разве можно уследить за каждой щелью в горах и за каждым кустом в лесу? Шагнет ночью семерка в маскхалатах из какой-нибудь трещины в скале або выползет из норы под деревом — и поминай ее как звали… Есть способ проще: устроить наши засады у двух-трех ближайших к Мёртвой пади родников. Без питьевой воды на базе не обойтись никак. Вот и сядем у родников на хвост их водоносам, выйдем за ними к другому лазу внутрь скалы. По-моему, самое стоящее дело.

— По-моему, тоже. Займешься им сегодня ночью.

Шевчук с трудом узнал по телефону голос Возняка. Громкий, возбужденный, порой срывающийся на крик, он никак не вязался с обликом обычно невозмутимого польского контрразведчика.

— Спокойней, поручник, спокойней, — проговорил подполковник, не дослушав сбивчивую речь Возняка до конца. — Тебя понял… Аковская агентура спровоцировала мятеж в полку дивизии Ковальского. Подробности сообщишь позже. Говори, что требуется от меня.

— Аковцы и примкнувшие к ним жовнежи после боя с оставшимися верными правительству подразделениями полка ушли в лес и сейчас находятся в квадрате 36–83, — донеслось из трубки. — Дальнейший маршрут их движения — горный массив Красные Скалы. Карта перед вами?

— Да. Говори внятней.

— Люди Матушинського ведут мятежников в лагерь бригады «Еще Польска не сгинела». Если это им удастся, продолжение мирных переговоров с командованием бригады станет невозможным и останется одно — разоружать бригаду силой со всеми вытекающими отсюда нежелательными последствиями.

— Все ясно, поручник. Чем могу помочь?

— Силы аковцев Матушинського и мятежников оцениваются примерно в сто пятьдесят — сто восемьдесят человек. Я организовал их преследование двумя группами, каждая примерно той же численности. Одна идет непосредственно за беглецами, вторая перерезала им кратчайший путь в расположение аковской бригады. Поэтому мятежники направились к Хлобучу кружным маршрутом через Красные Скалы. Там есть два горных прохода, миновав которые…

— Все вижу по карте, — перебил Возняка Шевчук. — Твою мысль понял и одобряю. Занимайся своими делами, а оба прохода в Красных Скалах я беру на себя.

— Спасибо, — прозвучал в трубке обрадованный голос поручника.

Положив трубку, Шевчук взял курвиметр, склонился над картой. Молодец Возняк, что сразу перекрыл мятежникам кратчайший маршрут в аковскую бригаду. Обходной путь через Красные Скалы — это лишние два десятка километров труднопроходимых горных троп, причем скалы расположены сравнительно недалеко от автострады. А сейчас необходимо оценить ситуацию… Курвиметр быстро заскользил по карте — из квадрата 36–83, где находятся мятежники, до Красных Скал километров шесть-семь. От места, где автострада ближе всего подходит к Красным Скалам, километров девять-десять. Плюс к этому месту из города еще примерно полчаса езды на автомашине. Ситуация явно не в пользу тех, кто пойдет к проходам наперерез мятежникам. Не в пользу, но и далеко не проигрышная… Большинство мятежников — обыкновенные пехотные жовнежи, плохо знакомые с горами, порядком уставшие; им ли меряться в скорости и сноровке с отлично подготовленными к передвижению по любой местности отборными пластунами-разведчиками? Нет, в этом отношении волноваться не стоит, сложность его, Шевчука, положения совсем в ином.

Мятежников не менее полутора сотен человек, и для их разгрома требуется примерно такое же количество людей. Поскольку проходов в Красных Скалах два и расстояние между ними около трех километров, необходимо высылать к каждому из них самостоятельный отряд. Чем он, Шевчук, располагает? Точнее, даже не он, а временно подчиненный ему пластунский капитан-контрразведчик? Только разведвзводом, часть казаков которого к тому же сейчас находится с заданием в Мёртвой пади. А для получения в свое распоряжение пластунского батальона вначале потребуется добиться, чтобы комендант располагал соответствующим указанием от своего командования либо от руководства Управления «Смерш». Но это напрасно потерянное время. А оно сейчас на вес золота…

Капитан Дробот все понял с полуслова.

— Беспорядки в польском полку? Верховоды ведут мятежников в аковскую бригаду, дабы вызвать нас на конфликт с ней? Ну и мерзота!.. Ты решил выпустить из беглецов дух прежде, нежели они доберутся к Хлобучу? Правильно! Нужны мои разведчики? Какой разговор! Момент — и хлопчики при саблях и на конях.

— Сколько их в городе?

— Все орёлики при мне: старшина помкомвзвода, два сержанта — отделенных и шестнадцать казаков. Девятнадцать кинжалов — сила! Всех берешь?

— Да. Может, поможешь отправить взвод на задание? Все-таки ты для них свой брат-кубанец, а я так, сбоку-припеку. А, капитан?

— Почему не помочь? С удовольствием. Это ты правильно рассудил, что вкупе со мной тебе действовать будет легче. Наш брат казак, чего греха таить, зачастую с норовом и чужого дядю своей любовью не жалует…

Несмотря на первый час ночи, никто из разведчиков не спал. Посреди большого дровяного сарая, служившего им казармой, стоял стол, на котором ярко горела керосиновая лампа. На краешке стола с трофейным аккордеоном в руках сидел сержант Юрко, вокруг него сгрудился десяток казаков. Остальные разведчики, слушая игру и пение сержанта, расположились на нарах.

Я иду не по нашей земле,

Просыпается хмурое утро.

Вспоминаешь ли ты обо мне…

Дробот приложил палец к губам дежурного, подскочившего с рапортом к появившимся в сарае офицерам, придержал за локоть шагнувшего от двери к столу Шевчука.

— Погоди. Нехай допоет.

Пусть другой вернется из огня,

Сбросит с плеч военные ремни.

Обними его ты, как меня,

Крепко, нежно полюби…

Сержант закончил петь, оторвал взгляд от сияющего перламутром аккордеона. Заметил стоящих у двери сарая офицеров, соскочил со стола.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — весело обратился он к Дроботу, не удостаивая своим вниманием незнакомого офицера. — Зашли на огонек? Или тоже желаете приобщиться душой к искусству? Могу предложить мировую классику. К примеру, «Чардаш» знаменитого маэстро Монти.

— В следующий раз, сержант, а сейчас нам придётся заняться другой музыкой. — Дробот отыскал глазами помощника командира взвода. — Боевая тревога, старшина!..

Через несколько минут от сарая уносились в ночь две полуторки. В кузове одной находились разведчики, которым под командованием старшины Вовка предстояло выйти наперерез мятежникам и своими активными действиями замедлить их продвижение к Красным Скалам. В другом грузовике отправлялась на задание группа Юрко, которой в случае необходимости следовало вступить в бой с противником в самих проходах и задержать его до прибытия пластунских сотен.

— Что теперь? — поинтересовался Дробот, когда гул автомобильных моторов растаял в темноте.

— Нужно немедленно поднимать комендантский батальон и высылать к проходам. Посоветуй, как лучше поступить: сразу начать трезвон по инстанциям, чтоб оттуда спустили коменданту необходимую директиву, или с ним можно договориться без лишней шумихи?

Говоря откровенно, Шевчук и попросил капитана сопровождать его к разведчикам, чтобы в нужный момент задать этот вопрос. Кто, как не Дробот, ближайший друг коменданта, мог дать ему правильный совет? Ход мыслей Шевчука, по-видимому, оказался понятным капитану, потому что он улыбнулся и подмигнул подполковнику:

— Здесь, друже, я ничем тебе помочь не могу. А совет мой таков: звонить по инстанциям никогда не поздно. Так що поначалу постарайся договориться с Серенко по-хорошему. Ступай в комендатуру, а я зараз шепну Серенко кое-що по телефону…

— Твоя взяла, Виктор, — сказал капитан, отодвигая доску с шашками на середину стола. — Общий счет: три-три. Ничья.

— Может, еще одну? — предложил Серенко. — Контровую.

Капитан глянул на часы.

— Не поздновато?

— Последнюю.

— Придется, — с улыбкой вздохнул капитан. — Если начальник чего-то хочет, удел его заместителя подчиняться. Кстати, Виктор, почему ты в последнее время забросил шахматы и увлекся шашками? Ведь шахматы куда более умная игра.

— Так раньше думал и я. А недавно прочитал, что подобное мнение не что иное, как самое широко распространенное среди игроков-дилетантов заблуждение. Игра в шахматы из-за обилия и разной значимости фигур всего лишь сложнее, нежели игра в шашки, но нисколько не умнее. Недаром Ласкер говорил, что шашки — мать шахмат…

Раздавшийся звонок заставил Серенко замолчать и поднять трубку телефона.

— Комендант Серенко.

По мере того как майор слушал, его лицо все больше темнело. Вот он бросил в трубку отрывистое «да», положил ее на рычаг и посмотрел на капитана, начавшего расставлять на доске шашки.

— Отставить, замполит.

— Кто звонил? Что-нибудь стряслось?

— Полковник Ковальский. В одном из батальонов его дивизии аковскими агентами спровоцирован мятеж. Убиты все офицеры батальона, отказавшиеся примкнуть к мятежу, расстреляны восемнадцать схваченных жовнежей-коммунистов и два наших офицера-инструктора. Силами других батальонов полка мятеж подавлен, остатки мятежников около ста восьмидесяти человек прорвались в горы. Штабом дивизии и отделом службы информации организовано их преследование. Сейчас мятежники направляются в район Красных Скал, откуда через горные проходы намерены попасть в расположение аковской бригады Хлобуча. Полковник Ковальский просит меня оказать ему помощь. Более точные сведения о мятежниках он передаст чуть позже. Я ответил — да.

— Не рановато ответил?

Серенко внимательно посмотрел на замполита. Растягивая слова, чуть ли не по слогам сказал:

— Думаю, что нет. Мятежники всего в нескольких километрах от Красных Скал. И если мы не закупорим быстро тамошние горные проходы, они уйдут к Хлобучу. Это поставит крест на мирных переговорах, которые народное правительство ведет со здешними аковцами. То, что мятежники найдут убежище в бригаде Хлобуча — с согласия ее командования или вопреки ему, — автоматически поставит бригаду в ряды врагов новой власти. Значит, и наших… А моя обязанность — не позволить спровоцировать конфликт между бригадой Хлобуча и Красной Армией. Для этого мятежники не должны дойти до расположения бригады.

Замполит подошел к Серенко, положил ему на плечи ладони, с силой усадил в кресло. Придвинул к креслу стоявший у стены стул, сел на него, наклонился, заглянул в лицо майора.

— Виктор, я у тебя в батальоне уже полгода. По-моему, мы всегда понимали друг друга и находили общий язык. Причем в любых ситуациях, а они иногда бывали ой какие! Почему сейчас не хочешь быть со мной откровенным?

— Не понял.

— Нет, понял, — жестко сказал замполит. — А не понял, сейчас растолкую. Зачем ты начал распространяться о мятежниках и Хлобуче? Ведь я имел в виду совсем другое. Именно, твоё положение как коменданта. А ты ушел от ответа.

— И ты решил сделать это вместо меня?

— Я хочу взглянуть правде в лицо. Зачем валяешь дурака и лезешь под трибунал? Скажи, кто такой Ковальский? Умнейший мужик! Он что, не знает отданного тебе приказа: без распоряжения свыше не совать свой комендантский нос в польские дела? Знает не хуже твоего! Так какого черта он зовет тебя содействовать разжиганию нового очага гражданской войны? Не догадывается, что ты имеешь право помочь ему только с разрешения своего начальства?

Серенко расстегнул верхние пуговицы бешмета, провел рукой по шее и груди.

— За то, что говоришь правду в глаза, я тебя уважаю, Петро. Да и нам есть смысл потолковать начистоту. Ковальский сказал, что звонил моему начальству и ему ответили, что «сначала разберутся в обстановке, а потом примут надлежащие меры». Но когда там разберутся в обстановке, когда примут меры? Когда эти меры никому нужны не будут. И Ковальский обратился ко мне как к своей последней надежде… как к боевому товарищу, который должен его понять. Сама жизнь заставила Ковальского увидеть близкого и верного союзника Польши именно в Красной Армии, в нас с тобой, Петро. И я не откажусь помочь ему в нашем общем деле лишь потому, что этого не позволяет какая-то бумажка-инструкция.

— Это не бумажка, а приказ, который тебе следует выполнять.

— Знаю это. Однако краем уха наслышан о том, что дисциплина в Красной Армии, а сюда входит и дисциплина исполнения приказов, сознательная. Сознательная… Повторяю — сознательная, когда приказ, человеческая совесть и партийный долг слиты воедино.

— Красиво звучит, Виктор. Человеческая совесть, партийный долг, — передразнил коменданта замполит. — Это говоришь ты, потомственный казак, прирожденная военная косточка, кадровый офицер. Тебе ли объяснять, что на войне один бог, один закон, один ключ к победе — дисциплина. А дисциплина — это прежде всего исполнение приказов.

— А я, кстати, никогда не нарушал дисциплины. И совесть моя всегда требовала того же, что и мой солдатский долг. А сейчас долг обязывает меня оказать помощь полковнику Ковальскому, своему боевому товарищу.

— Не путай грешное с праведным. Сегодня ты не просто командир батальона, а в какой-то мере политик. А политика — это осторожность и еще раз осторожность, особенно в той неразберихе, что творится в Польше.

— Значит, я, комендант, в какой-то мере политик. А в полной мере политик это, конечно, ты — мой замполит. Пусть будет так. Вот и растолкуй мне, как должен я, советский военный комендант, отнестись к тому, что на территории моей комендатуры расстреливают советских офицеров? Сидеть, все видеть и ждать приказов свыше?

— Офицеры-инструкторы находятся на войне. Конечно, этих ребят очень жаль, но нельзя из-за смерти двух офицеров вызывать политические осложнения.

— Не криви душой, Петро. Сложи офицеры головы на фронте — это одно дело. Но они не просто погибли, а были расстреляны, и не швабами, а поляками, за освобождение которых от фашистской нечисти проливали свою кровь. Я знал обоих: и капитана Дмитро Иванченко и лейтенанта Игоря Фролова. Боевые заслуженные офицеры! И эти люди расстреляны аковцами как офицеры армии, якобы оккупировавшей Польшу! Ты только вникни в эти слова! Да неужели я буду смотреть на подобные вещи сквозь пальцы, ждать указаний!

Речь майора прервал телефонный звонок.

— Комендант Серенко.

С минуту майор молча слушал невидимого собеседника, затем отрывисто и зло стал бросать в трубку:

— Дежурную сотню в ружье! Немедленно усилить людьми все патрули и КПП! Повысить бдительность! Отвечать огнем на огонь! Во всех случаях неповиновения органам советской военной администрации или польским законным властям быстро и решительно наводить порядок! Всё! Исполнять!

— Опять какое-то ЧП? — встревоженно спросил замполит, когда Серенко швырнул трубку на рычаг.

— В районе станционной водокачки неизвестными обстреляны из пулемета и автоматов солдаты железнодорожной бригады. Четверо убиты, семеро ранены. Одновременно совершено нападение на контрольно-пропускной пункт у северного въезда в город. Один казак убит, двое ранены. Ответным огнем уничтожено трое нападавших, их трупы остались на месте перестрелки. Все убитые в форме жовнежей Войска Польского, в качестве трофеев при них взято три автомата ППС.

— Тебе не кажется, что убитых у КПП могли специально оставить на месте нападения? Уж больно кому-то хочется любой ценой, не мытьем, так катаньем, втянуть нас в польские междоусобицы. А затем на весь мир раструбить, что советские войска уничтожают польских патриотов и силой оружия насаждают в Польше социализм. Но мы не должны поддаться на эту провокацию.

Серенко порывисто вскочил с кресла, несколько раз быстро прошелся взад-вперед по кабинету. Остановился перед собеседником.

— Учишь меня политграмоте, замполит? Полезное дело. Только ты выпустил из виду, что мы пришли на помощь братьям по классу. Так где же наша помощь?

Снова зазвонил телефон, и майор торопливо снял трубку.

— Комендант Серенко.

На этот раз он слушал собеседника и повторял вслух его слова.

— В аковскую бригаду направляется сто шестьдесят — сто восемьдесят мятежников. Кратчайший путь в бригаду им надежно перекрыт. Теперь они могут попасть к аковцам лишь через горные проходы в Красных Скалах… Все ясно, друже. Выступаю на помощь немедленно.

— Значит, решил все-таки наломать дров? — поинтересовался замполит, когда майор опустил трубку.

— Угадал, капитан. Поскольку я комендант, а не хрен с бубенчиками, то намерен полностью использовать предоставленную мне Военным советом фронта власть. Военным советом, а не всякими там инструкциями и циркулярами.

Капитан поднялся со стула, оперся ладонями на крышку стола, наклонился к Серенко.

— Хочешь показать свою смелость и принципиальность, комбат? Не выйдет! Ничего, кроме глупости, ты своим поступком не покажешь, потому что хочешь лбом прошибить каменную стену. Ты хоть понимаешь, против чего идешь? Против линии, спущенной сверху!

— Бог не выдаст, свинья не съест. Видел и вещи пострашнее твоей линии.

— Нет, комбат, не видел. Думаешь, если оставил за спиной три года войны, так ничего страшнее этого уже быть не может? Ошибаешься и крепко! Погибнуть геройски в бою от врага — это одно, а подохнуть от своих, оплеванному до этого с головы до ног, — это другое. Не встречался с таким? Значит, покуда бог миловал. А мне пришлось. Послушай для интереса, как я впервые с ней познакомился… с линией, что сверху спускают.

Приключилось это в тридцатом, в разгар коллективизации. Был я в ту пору в своей станице комсомольским вожаком, и собрали всех нас, партийный и комсомольский актив, в райцентре. Речь перед нами держал особоуполномоченный по коллективизации из самого Краснодара. Долго говорили, с огоньком и в красках, с надрывом и пафосом, а свелось все к двум лозунгам: «Даешь полную коллективизацию!» и «Поголовно уничтожим кулачество как класс!» А наш секретарь райкома возьми да и выступи со своими взглядами. Дескать, в стране уже тринадцать лет Советская власть и эксплуатации чужого труда положен конец. А потому прежде чем зажиточных казаков огульно зачислять в недруги Советской власти, надобно сначала хорошенько с каждым разобраться.

…Разобрались с самим секретарем. Уже через день катил он под конвоем в края, куда и Хабаров с Поярковым не хаживали. А вместе с ним те, кто его на районном активе поддержал. Катили как враги народа, фракционеры, скрытая «контра» и еще с целым развесистым букетом ярлыков. Две войны человек прошел, кочубеевец, краснознаменец, в двадцать первом банды в плавнях уничтожал, а против «линии свыше» слаб оказался… С той поры я этой «линии свыше» пуще, чем черт ладана, страшусь. Смотри, комбат, не раздели судьбу того секретаря райкома. Предупреждаю от чистого сердца, как товарища.

— За предупреждение спасибо. Но я, приняв решение, не отступаю от него.

— Желаешь накликать беду на свою голову, поступай, как решил. Только знай, в твоем самодурстве я не помощник.

Замполит направился к двери кабинета, но уже через пару шагов его догнала резкая, повелительная команда:

— Смирно, капитан! — И когда замполит, от неожиданности вздрогнув, остановился, прозвучала новая команда: — Кру-гом!

Капитан по-уставному, как на строевом плацу, повернулся, глянул на Серенко.

— Слушаю вас, товарищ майор.

Комендант уже стоял за столом: воротник бешмета застегнут до единой пуговицы, лицо непроницаемо, глаза смотрят холодно.

— Отвыкайте от комиссарских замашек, товарищ замполит. Надеюсь, вы не забыли, что с октября сорок второго года в Красной Армии восстановлено полное единоначалие? Ваш непосредственный начальник — я, и вы обязаны безоговорочно выполнять все мои приказы…

— Слушаю приказ, товарищ майор, — подчеркнул официально капитан.

— Через несколько минут на боевое задание уходит сотня младшего лейтенанта Ивченко и взвод дежурной сотни. Ивченко — сотник без году неделя, а задание непростое. Я решил поручить командование сводным отрядом более опытному и лучше знающему военное дело офицеру — вам, товарищ капитан. Прошу подойти к карте…

Телефон внутренней связи зазвонил сразу, как только замполит вышел из кабинета.

— Комендант Серенко.

— Зачем так строго, Витюша? — майор узнал голос Дробота. — Чего не спится в ночь глухую? Бессонница мучает или дела одолели?

— Скорее, второе.

— О мятеже в дивизии Ковальского, конечно, уже слышал? Что делают, гады… У меня только что был Шевчук. Забрал моих разведчиков и на машинах бросил их наперерез мятежникам к Красным Скалам. Сказал, что ему нужны и твои казачки. Правда, опасается, что без приказа свыше ты не осмелишься ему помочь. Неужто тебя на самом деле повязали по рукам и ногам всякими циркулярами?

— Если бы только по рукам да ногам, — невесело усмехнулся Серенко, сразу настораживаясь. — Дыхнуть без согласования с начальством не дают.

— Поганое дело, — посочувствовал Дробот. — Но ты, Витюша, неглупый хлопец. Неужто нельзя помочь Шевчуку? Помозгуй об этом. Только поторопись, Шевчук уже выехал к тебе. Покуда, земляче…

— Постой, постой! — закричал в трубку Серенко. — У меня к тебе тоже дело есть. Сам звонить собирался.

— Так какого лешего молчишь? Выкладывай свое дело.

— Что-то в последнее время старые раны разболелись. То ли от перемены климата, то ли к непогоде. А вчера одна вообще открылась. Договорился днем заскочить в здешний госпиталь, да разве за делами вырвешься? Сегодня с утра забот опять невпроворот, а перепоручить их некому. Может, раз не спишь, подменишь меня сейчас? А я мигом в госпиталь и обратно. Выручишь, друже?

— Спрашиваешь! Посидеть в комендантском кресле! Да я после такой чести полгода шаровары стирать не буду.

— Тогда жду у себя…

Майор потрогал кончики усов, задумался. По-товарищески ли он поступает, впутывая в события сегодняшней ночи Дробота? Но что может грозить капитану за то, что он на несколько часов подменит уехавшего в госпиталь коменданта? Тем более ночью… Да ничего. За все ответит он, Серенко: и за нарушение спущенных ему директив, и за обман Дробота.

Майор набрал номер телефона.

— Говорит комендант. Третьей сотне боевая тревога. Ждать меня. Всё…

Серенко нетерпеливо глянул на часы. Куда они обa запропастились, этот подполковник и Дробот? Скорее явился бы кто-нибудь! Ага, в приемной раздались чьи-то шаги. Майор прислушался. Нет, не капитан. Значит, подполковник.

Шевчука удивил вид коменданта. Коричневое сукно черкески, серебряный блеск газырей, сияние орденов, на поясе кинжал и кобура с пистолетом. Застывшее красивое лицо, безукоризненный пробор на голове.

— Здравствуйте, товарищ майор.

— Здравия желаю, товарищ подполковник.

— Прошу извинить за поздний визит, но, вам уже докладывали о событиях в польской дивизии?

— Так точно.

— Если не секрет, что вы намерены предпринять против отряда мятежников?

— Красная Армия не воюет с гражданами союзной нам Польши.

— Это не граждане, а сборище бандитов и дезертиров, с оружием в руках выступивших против законных органов власти Польской республики. Союзной нам республики, как вы совершенно справедливо изволили заметить.

— Советские военные комендатуры не вмешиваются во внутренние польские дела. Красная Армия несет народам Европы освобождение от фашизма, а не рецепты угодного ей государственного устройства.

— Известно ли вам, что мятежниками расстреляны два советских офицера-инструктора?

— Так точно. Уверен, что командование Красной Армии даст случившемуся надлежащую оценку.

— Вам, товарищ майор, не кажется, что случившееся в какой-то мере касается и вас, военного коменданта?

— В какой-то мере меня, коменданта, касается все. Однако это никак не дает мне права поступать, как удельному князю. Наоборот, вся моя деятельность в том числе применение воинской силы против польских вооруженных формирований, строго регламентирована соответствующими документами. Вы, как контрразведчик, с ними знакомы.

Шевчуку захотелось выругаться. Да разве существует в мире сила, способная заставить этого майора отступить от буквы инструкции! А ведь Дробот должен был позвонить ему и замолвить за Шевчука словечко. Наверное, звонил, да разве такого чем-либо прошибёшь!

Серенко незаметно скосил глаза на часы. Сотня уже наверняка построена и ждет его, а он выдает афоризмы, после которых самому себя хочется обозвать идиотом. Может, выложить подполковнику всю правду? Мужик он вроде неплохой и должен его правильно понять. А если нет? Больше того, Дробот, узнав об обмане с госпиталем, обидится и откажется остаться вместо него? Он же, комендант, не имеет права покинуть город, не оставив вместо себя квалифицированной замены… А с сотней к Красным Скалам должен идти только он. Не этот подполковник или Дробот, которые, он уверен, предложат свои кандидатуры, а он, лучший в дивизии командир батальона, которому дважды предлагали принять должность заместителя командира полка. В сотне сейчас всего девяносто шесть штыков, а мятежников нужно разгромить, иначе не избежать большой беды.

В тишине кабинета было слышно, как хлопнула на первом этаже входная дверь и загремели по лестнице шаги. Наконец-то Дробот! Пора заканчивать ненужную дискуссию.

— Товарищ подполковник, по состоянию здоровья я вынужден оставить вас. Во время моего отсутствия обязанности коменданта будет исполнять капитан Дробот. Можете продолжить разговор с ним или ждать моего возвращения. До свидания.

Серенко снял с вешалки кубанку и вышел из кабинета. Быстрым шагом миновал приемную, небрежно кивнул поднимающемуся по лестнице Дроботу и хотел прошмыгнуть мимо, но тот успел ухватить его за локоть.

— Не вздумай зарываться, друже. Бандюг вдвое больше, а ты хлопец рисковый. Будь осторожен.

— Ты о чем? — притворно удивился майор.

— О тебе и сотне, что в полном боевом поджидает тебя. Ты що, комендант, за дурня меня принимаешь? Как только ты мне про госпиталь и подмену запел, я сразу догадался, что к чему. Но на всякий случай позвонил дежурному по батальону, и тот подтвердил мою догадку… Правильно делаешь, комендант. Удачи тебе, друже…

14


Старшина Вовк отвел от лица ветку, окинул взглядом местность. Горная тропа, по которой шли жовнежи, была рядом, в двух-трех метрах. Крошечная полянка по другую сторону куста, за которым затаился старшина, была залита желтоватым лунным светом, и пересекавшие ее люди были хорошо ему видны. Польские конфедератки с пястовским орлом, мундиры с погонами и знаками различия на них, советские винтовки и автоматы… Опущенные головы и усталые лица, тяжелое дыхание и спотыкающаяся походка. Кто они: спешащие в бригаду Хлобуча мятежники или преследующие их жовнежи полковника Ковальского? Те и другие направляются к Красным Скалам, те и другие одеты в форму Войска Польского. Окликнуть идущих нельзя: если это мятежники и выдашь свое присутствие, получишь в ответ очередь. Остается одно — определить самому, кто перед тобой: друзья или враги.

Среди мундиров мелькнул маскхалат, и Вовк сконцентрировал свое внимание на этой фигуре. Высокие офицерские сапоги, командирская сумка на боку, бинокль на груди, пистолетная кобура на поясе. И английский «стен» на правом плече. Аковец? А если офицер Службы информации, прихвативший вдобавок к своему пистолету трофейный автомат? Продолжай наблюдение, старшина.

…Маскхалат, мундир, еще мундир, пятнистый немецкий десантный комбинезон. И МП-40[42 - МП-40 — самый распространенный автомат вермахта в годы войны.] поперек груди. Хорошо, автомат опять-таки может быть трофеем, захваченным у аковцев. Но откуда у жовнежей Войска Польского взяться немецким десантным комбинезонам? Откуда, откуда?.. Да у иного старшины сотни в каптерке можно и не такие вещи сыскать. Не отвлекайся от дела, старшина.

Один из идущих остановился, провел ладонью по лицу, видимо, вытирая пот, сдвинул повыше на лоб козырек конфедератки… Серебряное шитье на воротнике мундира, офицерский погон, белый орел на конфедератке. И такого же цвета корона над орлом.[43 - В Войске Польском корона над орлом была упразднена.] Теперь никаких сомнений нет — перед казаками мятежники и ведущие их к Хлобучу аковцы.

— Видел? — тихо спросил старшина у притаившегося рядом с ним за кустом сержанта Кондры.

— Угу. Те, кто нам нужен.

— Тогда за дело. Первый удар наносим по голове колонны.

И оба разведчика метнулись от куста к скальному выступу, за которым их поджидали товарищи…

В головном дозоре мятежников было пять человек: пулеметчик и четверо автоматчиков. Все в маскхалатах, без вещмешков, в конфедератках с орлом и короной. Шли уверенно, без карты и компаса. Чувствовалось, что этот маршрут дозорным хорошо известен. А раз так, ощущение опасности у них в какой-то мере притуплено.

Засаду разведчики устроили в месте, где тропа, попетляв среди камней на безлесном горном склоне, исчезала в зарослях лещины.

Все случилось так, как рассчитывал старшина. Не доходя до зарослей лещины, аковский дозор разделился на две части. Трое автоматчиков, держа «стены» на изготовку, направились к зарослям. Пулеметчик и пятый аковец сошли с тропы к валуну, у которого лежали старшина с казаком, и приготовились прикрыть своих товарищей огнем в случае опасности. Едва тройка дозорных приблизилась к зарослям, сбоку от валуна поднялись из травы две фигуры, и в воздухе просвистели брошенные в аковцев кинжалы. В следующее мгновение разведчики подхватили сраженных врагов на руки, чтобы их оружие и металлические части снаряжения не наделали шума при падении на землю, осторожно опустили трупы в траву. После этого старшина поднес ладони ко рту, и от валуна в направлении зарослей лещины поплыл протяжный заунывный звук, напоминающий не то вой ветра в камнях, не то скрип дерева-сухостоя. Не успел звук стихнуть, как в зарослях у тропы раздался треск сучьев, шум борьбы, чей-то сдавленный вскрик.

— Полный порядок! — сообщил Кондра, появляясь из зарослей.

— Все трупы на тропу. Самим в кусты! — приказал Вовк.

На этот раз предположение старшины не оправдалось. Он надеялся, что мятежники, увидев убитых дозорных, столпятся возле них и станут для разведчиков удобной мишенью. Однако, повинуясь команде высокого аковца в офицерском мундире, мятежники попросту обошли трупы стороной и короткой густой цепью двинулись к зарослям лещины. Сам офицер с расчетами двух МГ залег возле тропы. Да, перед казаками был опытный противник.

— Огонь! — скомандовал Вовк, когда цепь оказалась у зарослей.

В ответ на первые же очереди разведчиков с тропы ударили МГ мятежников. Тонкие стволы лещины и невысокие брустверы из камней, которые казаки успели наскоро соорудить перед собой, были плохой защитой от пуль, и старшина приказал отступить.

— Выиграно двадцать три минуты, — подытожил Вовк результат стычки с противником.

— Наши потери — двое раненых, — хмуро добавил отделенный Кондра.

Следующее нападение на мятежников было совершено на дне ущелья, когда те переправлялись вброд через ручей. Взобравшись на каменный карниз, нависший над ручьем, казаки швырнули вниз по гранате, а затем открыли дружную стрельбу по чернеющим у воды фигуркам. И тотчас попали под ответный прицельный огонь со склона соседней горы, а через минуту над карнизом засвистели пули, летящие откуда-то из-за камней слева.

— Вниз! Быстро! — скомандовал старшина, когда вражеские пули стали вышибать каменную крошку над самыми головами разведчиков.

На этот раз мятежников удалось задержать на десять минут. За успех заплатили дорогой ценой: был убит один разведчик и легко ранен в плечо Кондра.

— Даю тебе двух казаков и оставляю с ранеными, — сказал Вовк сержанту. — Сховайтесь на ночь где-нибудь поблизости от брода, а утром ждите меня. Не приду, выбирайтесь к шоссе сами.

— Все будет горазд, старшина, — обнадежил Вовка Кондра. — Смотри, сам не угоди под пулю. Аковцы теперь начеку и куда лучше нас знают округу.

— Учел это и я. Буду менять тактику…

Хорунжий Струбчиньский шел в голове колонны. Это он был тем офицером, что приказал обойти трупы дозорных и затем командовал боем против казачьей засады. Способ, которым был уничтожен головной дозор, сразу подсказал хорунжему, что за противник появился у его отряда. Казаки-пластуны! Это тебе не новобранцы полковника Ковальского, а умелый и опасный враг. Первейшей задачей было определить число казаков. Бой на тропе, а потом короткая стычка у брода показали, что их не больше полутора десятков. Почему так мало? Если наперерез отряду могла выйти эта группа, что мешало появиться здесь более значительным силам? Ответ напрашивался один: казачье командование считало неразумным начинать бой в месте, где противника невозможно окружить, а собиралось преградить путь отряду в Красных Скалах, чтобы зажать его между своим заслоном и жовнежами, идущими за аковцами. Казачьим командирам был нужен не просто бой, а бой на уничтожение!

Однако казачьи командиры вряд ли учли, что за операцию с мятежом отвечает он, хорунжий Струбчиньский, который предусмотрел многое, в том числе и вариант, когда кратчайший путь в бригаду Хлобуча окажется блокированным и туда придется добираться обходным маршрутом. Учел он и то, что на разгром отряда из города могут быть брошены на автомашинах квартирующие там казаки, и потому заблаговременно выслал на шоссе, ведущее из города, группу подрывников.

Недалекий взрыв отвлек хорунжего от размышлений. Впереди, где двигался головной дозор, раздался крик раненого, над головой Струбчиньского просвистел осколок. Очередная вражеская ловушка-сюрприз!

Вынужденные теперь держаться на почтительном расстоянии от отряда, казаки переменили тактику — перешли на минную войну. Прятали среди камней возле тропы или закрепляли рядом на дереве связку гранат, привязывали к предохранительной чеке одной из них леску и натягивали ее в траве поперек тропы. Задел ногой леску — и получай подарок! Казаки рассчитывали, что дозорные получат приказ тщательно осматривать тропу или передвигаться по бездорожью, отчего скорость движения отряда замедлится.

Но он, Струбчиньский, понял другое. Раз казаки изо всех сил стремятся задержать отряд, значит, Красные Скалы еще свободны. А эта малочисленная группа выигрывает время, чтобы главные силы казаков смогли достичь и запереть проходы в Красных Скалах!.. Поэтому Струбчиньскому плевать на потери! Пусть он потеряет половину отряда, даже три четверти, пусть приведет в бригаду десяток мятежных жовнежей, он свое дело сделал — столкнул лбами Хлобуча и новую власть. Поэтому со всей возможной скоростью вперед, не обращая внимания ни на снующих вокруг отряда казаков, ни на какие потери.

Снова взрывы и татаканье казачьего ручного пулемета. Крики раненых, ответная стрельба, замена выбывших из строя дозорных. Двое убитых, трое раненых, Чепуха! Куда важнее, каким маршрутом двигаться дальше. Пожалуй, казачьи командиры перекроют в первую очередь ближайший к бригаде проход. И наверняка постараются сделать это как можно надежнее. Значит, благоразумнее идти к другому проходу…

Взобравшись на дерево, старшина хорошо видел залитый лунным светом каменный пятачок, на котором тропа раздваивалась. Куда направятся мятежники? Направо, где в ближайшем к шоссе горном проходе их должен поджидать сержант Юрко, или налево, куда сейчас будут отходить разведчики Вовка?

На пятачке у развилки тропы возникла фигура в маскхалате, за ней еще несколько. Не задерживаясь, свернули вправо и растаяли в темноте. На их месте стали появляться новые фигуры и исчезать в том же направлении, что и дозорные. Десяток, второй, третий… полусотня, сотня. Сомнений не было: мятежники направлялись к проходу, где их было приказано встретить группе Юрко.

Противник появился перед горным проходом одновременно с трех направлений. Маскируясь среди камней и кустов, мятежники короткими перебежками с трех сторон бросились к горловине. Пулеметчики вскоре залегли, а автоматчики продолжали стремительно приближаться к проходу.

— Гранатами — огонь! — скомандовал Юрко, когда мятежники оказались на расстоянии гранатного броска.

Стена разрывов преградила путь к проходу. Рикошетя от камней, завизжали осколки, заметалось между скал эхо, раздались стоны и крики раненых. Заглушая все, ударили пулеметы противника, к ним вскоре присоединились автоматы уцелевших мятежников. Горловина была неширока — метров двенадцать — пятнадцать — и вражеские пули летели в ней густо, не позволяя разведчикам высунуть головы из-за камней и из расщелин, где они затаились.

Под прикрытием огня приближалась новая группа мятежников. Не желая демаскировать себя вспышками выстрелов, разведчики снова подпустили противника почти вплотную к горловине и забросали его гранатами. Мятежники залегли и больше в атаку не поднимались, зато их пулеметы строчили не переставая.

Но сержанта беспокоило другое. Ясно, что командир мятежников затеял демонстративную атаку горловины в лоб неспроста. По-видимому, этим он надеялся отвлечь внимание обороняющихся от своих обходных групп, которые по скалам должны выйти им в тыл. В эти группы отобраны наиболее подготовленные для подобной цели люди. Идут они налегке, местность, скорее всего, им знакома, так что угодить под их удар можно в любой миг. Как ни выгодна позиция в горловине прохода, рисковать не стоит.

— Отходим! — крикнул Юрко.

Едва семерка разведчиков успела занять заранее подготовленные укрытия, как со склонов, стиснувших горловину скал, раздались выстрелы, и в просвете горловины замелькали фигурки мятежников. Не появляясь на тропе, где ползком, где перебежками, они приближались к разведчикам.

— Гранаты! — скомандовал Юрко. — И сразу назад!

Одну за другой он швырнул в мятежников три гранаты и помчался к следующему оборонительному рубежу. Слева и справа от него в темноте раздавалось шумное дыхание — это меняли позицию другие пластуны. А к камням, откуда они только что бросали гранаты, уже тянулись от горловины и сверху со скал нити трассирующих пуль.

Сержант взглянул на часы. С момента, когда у горловины появились мятежники, прошло девятнадцать минут. Неплохо! Группе было приказано задержать противника в проходе минут на тридцать — сорок, и почти половина этого времени уже выиграна. Правда, дальше вести бой будет намного сложней, поскольку разведчики охвачены с трех сторон и по мере продвижения по скалам обходных групп противника придется отступать и казакам. Однако, как бы ни сложились обстоятельства, ни один из разведчиков не оставит прохода до тех пор, покуда на помощь не подойдут свои.

— Чуешь, комбат? Кажись, у Красных Скал.

Командир сотни тронул за локоть идущего рядом майора, остановился. Серенко замедлил шаг, прислушался. Издалека едва слышно доносилась стрельба. Отрывистая, глуховатая дробь немецких МГ, торопливая, непривычная для слуха майора скороговорка автоматов, наверное, английских «стенов». Сквозь эту трескотню изредка прорывались так знакомые очереди дегтярёвского ручного пулемета и автоматов ППШ. Сколько их? Один «дегтярь» и три ППШ. Держатся, разведчики! Держатся! Какие молодцы!

— Ускорить движение! — приказал майор сотнику.

Ноги подламывались, дыхание распирало грудь, в горле пересохло и першило. Да, майор, побыл ты всего ничего в комендантах и превратился в кабинетного вояку.

Нет, майор Серенко, ты всего лишь обыкновенный комбат и прежде всего обязан служить во всем примером для своих подчиненных. Примером! Возьми себя в руки, казак! Реже выдохи, реже! Не волоки ноги, как брюхатая мокрица, а выбрасывай их вперед!

Что это? Кажется, один ППШ смолк? Так и есть, стрельбу ведут один «Дегтярев» и два советских автомата… Рядом люди умирают, а он занялся самобичеванием. Тяжело? А там, в проходе, где на одного разведчика приходится взвод противника, легче? Ничуть, однако люди делают невозможное. Нет, майор, на войне невозможного нет, на ней есть лишь до конца исполненный долг, порой для его выполнения необходимо переступить предел того, что в мирной жизни кажется немыслимым.

— Сотник, передать головному дозору мой приказ. Вперед, направление на стрельбу… Бего-о-ом, ма-а-арш!

Минуту назад их было четверо. Но грянул за спиной гранатный разрыв, и пулеметчик, отступавший последним, без звука повалился на тропу. Юрко склонился над ним, приложил ухо к груди. Мертв! Забросив за спину свой автомат и схватив пулемет с запасным диском, сержант поспешил за товарищами. Догнал их, отскочил к большому камню, залег. Выставил из-за него ствол пулемета, направил на склон утеса, подступившего вплотную к тропе. Почти тотчас на склоне засверкали вспышки выстрелов, и Юрко быстро подвел к тому месту прорезь прицела. Положил палец на спусковой крючок, медленно выбрал его свободный ход, затаил дыхание. Ну, стрелок-скалолаз, вжарь-ка из своего «стена» еще разок!

Вспышки чужого автомата появились снова, и сержант плавно нажал на спуск. Короткая очередь, крик на скале и шум покатившегося по склону тела. Теперь те, что наверху, на время станут осторожней, и можно заняться мятежниками в проходе. А они рядом, в каких-то тридцати — сорока метрах. Юрко переместил пулеметный ствол в новом направлении, прицелился в мелькающие по обе стороны тропы юркие фигурки, открыл по ним частый огонь. Что, паны, не нравится? Расползлись в стороны, как тараканы.

Меняя опустевший диск на новый, сержант мельком взглянул на часы. Бой в проходе длился уже час двадцать четыре минуты. Вдвое больше максимального срока, на который его группе было приказано задержать противника. Почему так долго нет своих? Почему?

Серенко прислонился плечом к дереву, вытер дном кубанки залитое потом лицо. Проход, в котором продолжала греметь стрельба, виднелся рядом. Выбегающая из него тропа, ущелье справа от нее, нагромождение скальных обломков слева… Небольшая каменистая площадка, на которой майор остановил сотню, утесы, стиснувшие с трех сторон площадку.

Как поступить? Немедленно, пока проход еще удерживают разведчики, занять горловину за их спинами и с ходу атаковать противника? А дальше? Мятежники прикроются парой-тройкой пулеметов и покинут проход через противоположную горловину. Покуда казаки уничтожат оставленное прикрытие, противника и след простынет. А с обеих сторон прохода — горы, лес, ущелья, которые аковцы знают как свои пять пальцев. О каком успешном преследовании в таком случае может идти речь, тем более с уступающей противнику в численности сотней? Правда, путь к Хлобучу через Красные Скалы для мятежников будет закрыт, но существуют же другие пути в бригаду. Пусть более длинные и сложные, пусть отнимающие больше времени и сил, однако все равно приводящие мятежников в вожделенное для их главарей место — аковскую бригаду… Нет, атака противника в проходе — далеко не лучший способ действий. Для предстоящего боя необходимо искать более подходящее место.

Стрельба в горловине начала стихать. Были слышны очереди МГ и нескольких «стенов», которым отвечал единственный ППШ. Серенко уловил на себе тревожный взгляд командира сотни, понял его невысказанный вопрос.

— Нет, — отрезал майор. — Разведчики, пожалуй, сделали свою часть дела, остальное — за нами. Так-то, сотник. А сейчас всем по тропке вниз. Я иду с головным дозором.

Ущелье слева, широкая лужайка справа, тропа вьется по краю ущелья. Наконец, перестав петлять среди скал и черных провалов, она вырвалась на простор долины. Речушка, которую казаки незадолго до этого легко преодолели вброд, здесь широко разлилась, далеко заболотив берега. Чтобы попасть в долину, речушку нужно было перейти по длинной деревянной кладке. Майор бегом проскочил кладку, быстро зашагал вдоль речушки, бросая внимательные взгляды по сторонам. Здесь, пожалуй, мятежники могут позволить себе если не привал, то хотя бы несколько минут передышки… Могут, однако почему обязательно в этой долине? Вдруг у них на примете имеется поблизости другое, более удобное и безопасное для остановки и отдыха место? Все может быть. Но во всех случаях мятежникам не минуть ни кладки через речушку, ни ее топких берегов. И плевать на их дальнейшие планы — конец мятежникам и всем их планам должен наступить здесь, в этой долине.

— Жалко разведчиков, — бросил Серенко подошедшему командиру сотни. — Наш святой долг — сполна расквитаться с врагом за погибших товарищей. Сделаем это здесь, в долине.

Очередь ударила Юрко по ногам, и он с размаху упал грудью на камни. Сдерживая стон, попытался отползти подальше от тропы, но боль в раненом до этого плече не позволяла действовать левой рукой, и он, с трудом одолев пару метров, остановился.

— Тихон! — окликнул отстреливающегося по другую сторону тропы казака. — Помоги!

Разведчик подбежал к сержанту, присел возле него.

— Крепко задело, — сказал он, осмотрев ноги Юрко, — не ходок ты теперь, обнимай меня здоровой рукой и держись. Поползем вместе.

— Некуда мне ползти, — ответил Юрко. — Смотри, вражьи скалолазы перегнали нас по кручам и спускаются в ущелье, чтоб отрезать нам дорогу к отступлению. Оттащи меня в укрытие, и я придержу их. Торопись.

— А ты?

— Я не попутчик тебе, а камень на шее. Свяжешься со мной — погибнем оба. И твоя бессмысленная смерть будет только на радость вражинам. Подтащи меня вон к той расщелине, а сам поспешай к горловине, покуда ее не перехватили мятежники. Это приказ, ефрейтор. Выполняй.

Казак подхватил Юрко под мышки, ползком доставил к указанной расщелине, над которой нависал каменный козырек. Осторожно опустил сержанта на дно расщелины, помог ему поудобнее там устроиться, расчистил от камней сектор обстрела для его автомата.

— Бей, друже, по ближним целям… кого достанешь из расщелины. А дальними целями займусь я.

— Я приказал тебе пробиваться в горы! — громко, насколько позволяли силы, выкрикнул Юрко. — Или не слышал?

— Это слышал, зато не слышал другого, как после бегства мне товарищам по сотне в глаза смотреть? Все отделение полегло в бою, а я единственный шкуру спас. А что скажу при встрече матерям и вдовам своих побратимов, що навсегда остались в проходе?.. Нет, друже, таким счастливцем я не буду. Коли выпала нам судьба сложить головы посреди этих круч, сложим их туточки до единого. Это мое последнее слово, сержант. Давай не спорить перед смертью, а простимся по стародавнему казачьему обычаю. Прощевай, друже.

— Прощевай, земляче.

Они обнялись, трижды расцеловались и казак, подхватив с земли свой автомат, метнулся через тропу и пропал в темноте среди каменных глыб.

Юрко высунул голову из расщелины, осмотрелся. Аковцы из обходных групп, закрепив на скалах веревки, спускались по ним в горловину, две или три неясные фигуры уже мельтешили на земле. Мятежники, наступавшие вдоль тропы, воспользовались прекращением огня разведчиков, приблизились на расстояние гранатного броска. Сержант достал оставшиеся две гранаты, присмотрелся к камню, за который только что юркнула тройка мятежников с МГ. Завалившись на левый бок, бросил одну гранату справа от камня, вторую — слева. Взрывы, визг осколков — и сразу же рой пуль над расщелиной.

Обнаружили, гады! Ничего, он тоже приметил несколько мест, откуда по нему вели огонь. Держитесь, паны! Сейчас причешу вас на косой и на прямой пробор! А кой-кого и обрею наголо! Припав к автомату, Юрко расстрелял оставшиеся в диске патроны, вставил новый. Достал из-за голенища и положил перед собой последний запасной магазин. Небогато, а поэтому нужно быть поэкономнее и стрелять только наверняка.

Аковцы, не обращая внимания на потери, подползали к нему от тропы, заходили среди камней с флангов. Какой-то прыткий автоматчик, взобравшись с помощью товарищей на скальный выступ, пытался достать Юрко пулями своего «стена» сверху, однако каменный козырек над расщелиной сводил его усилия на нет.

Что ж, аковских главарей можно понять: хотя вход и выход из прохода были в их руках, казаки, перерезавшие своим огнем тропу, не позволяли мятежникам воспользоваться плодами достигнутого успеха. Вот почему им любой ценой требовалось как можно скорей разделаться с оставшимися в живых разведчиками.

Юрко примкнул к автомату последний магазин, прислушался к скудным очередям ППШ, доносившимся с противоположной стороны тропы, где отстреливался ефрейтор. Жив, казаче, держишься! Внезапно треск автомата потонул в гулком грохоте гранатного разрыва, и когда наступила тишина, ППШ не подал больше голоса. Неужели?.. Выпустив пару очередей, сержант вновь прислушался к звукам боя. Автомата ефрейтора не было слышно. Прощай, кубанский казак Тихон Савченко! Никогда не вернуться тебе к родному подворью на краю станицы, к которому вплотную подступает разлив золотого пшеничного поля.

Граната рванула в шаге позади расщелины, один осколок зацепил щеку, второй впился в руку. Краем глаза сержант успел заметить голову и плечо аковца, высунувшегося из-за камня при гранатном броске. Удобное местечко выбрал, вражина! Два десятка метров от расщелины и чуть выше ее по склону. Позволь тебе еще раз бросить гранату, ты уже вряд ли промахнешься! Юрко взял камень на прицел, и когда аковец снова показался из-за него с гранатой в руке, дал длинную очередь. Аковец упал, однако гранату все-таки успел швырнуть. Она взорвалась с недолетом, и хотя осколки пронеслись над головой сержанта, взрывная волна ударила Юрко в лицо, иссекла его мелкой каменной крошкой. Кровь моментально залила глаза, и все застлала непроницаемая черная пелена. Сержант торопливо смахнул кровь с лица рукавом маскхалата, но ничего не увидел. Значит, дело не в крови, повреждены глаза! Теперь он совершенно беззащитен и его можно брать голыми руками! Плен? Ни за что!

Сержант напряг силы, подтянул тело вверх и высунулся из расщелины по грудь. Вскинул к плечу автомат и, по-прежнему ничего не видя, стал стрелять во все стороны. Влево, перед собой, вправо… Опять влево, прямо, вправо… Очередь, выпущенная аковцем со скального выступа, вошла Юрко в бок, и он выронил автомат, качнулся. «Стен» застрочил снова, и вторая очередь прошлась наискось по казачьей груди. Не вскрикнув, сержант рухнул лицом на землю.

Струбчиньский остановился у мостика через раздавшуюся вширь речушку, всмотрелся в подернутый утренним туманом противоположный берег. Только что в долину к тропе, по которой хорунжий собирался вести отряд дальше, ушла разведка. Десяток отборных, проверенных не в одном опасном деле боевиков, родившихся в здешних краях и прекрасно знающих окрестности. Будь у Струбчиньского только его люди, он уже давно находился бы в бригаде, махнув туда напрямик через горы и ущелья, а не держался как привязанный троп. Но нельзя, никак нельзя оставить на произвол судьбы быдло в мундирах Войска Польского, что сейчас едва волочит ноги и мечтает об отдыхе и жратве. Вдобавок ко всему, это стадо с нетерпением поджидают корреспондент и фоторепортер подпольной аковской газеты. Оба из тех, что порядком набили руку в своем ремесле и знают, как делаются сенсации! Но документальную основу будущих разоблачительных для польских коммунистов публикаций должен доставить представителям аковской прессы он, хорунжий Струбчиньский.

Из темноты противоположного берега появилась фигура в маскхалате, в которой Струбчиньский узнал командира посланных в долину разведчиков.

— Все в порядке, пан хорунжий, — доложил разведчик, перебегая мостик и замирая перед Струбчиньским. — Ни в долине, ни на тропе противника нет.

— Где ваши люди?

— Шестеро остались у тропы, остальные со мной.

— Возвращайтесь к началу тропы, замаскируйтесь там и ждите отряд. Сигнал опасности — красная ракета. Задача ясна?

— Так есть, пан хорунжий! — вытянулся капрал.

Отослав разведчика, Струбчиньский присел у мостика на камень, задумался. Неужели казаки, так досаждавшие ему на тропе и пытавшиеся не пропустить через Красные Скалы, были группой, случайно наткнувшейся на его отряд? Не похоже. Кто ни с того ни с сего станет нападать на противника, в полтора десятка раз превосходящего тебя в силах и ничем тебе не угрожающему? Кто без приказа, по собственной инициативе, будет до последнего человека защищать какой-то горный проход, обозначенный далеко не на всех картах? Подобные действия казаков вряд ли могут носить случайный характер… Но тогда напрашивается вывод, что казаки знали об отряде и, стараясь замедлить его движение, специально навязали ему бой вначале на тропе, а затем с таким упорством дрались в проходе. Судя по всему, им требовалось выиграть время, чтобы дать возможность подойти своим главным силам и разгромить отряд в наиболее удобном для этого месте — у Красных Скал. Почему этого не случилось? Что-то задержало выезд вражеского подкрепления из города? Сыграл свою роль мост, взорванный по приказу хорунжего на шоссе?

Как важно знать, кем была эта группа противника! Если встреча с ней была случайной, можно без всяких опасений сделать в долине так нужный отряду привал. Немного отдохнуть, подсчитать потери, заняться в спокойной обстановке ранеными, наскоро переформировать сбившийся в неуправляемую толпу отряд в организованное воинское подразделение. Но если встреча с казаками не случайна? Не зря же они погибли в Красных Скалах! Ясно, что они сделали что-то очень важное для противника. Но что, что? Не знаешь и даже не догадываешься, хорунжий? Тогда никакого привала и быстрее от Красных Скал!

— Не останавливаться! Вперед, вперед! — торопил Струбчиньский подходящих к мостику своих боевиков и бывших жовнежей. — Скорей на ту сторону, скорей!

Он дождался прибытия тыльного дозора и вместе с ним вступил в долину. Растянувшись нестройной колонной по берегу речушки, повторяя ее изгибы, отряд приближался к двугорбой горе, на левом склоне которой начиналась нужная хорунжему тропа.

Но что это? Ошибка капрала, перепутавшего ракеты? Обман зрения или игра цвета в предрассветном горном воздухе? Ракета, взлетевшая в месте, куда спешил отряд, была не красного, а зеленого цвета. Струбчиньский не успел додумать мысль до конца, а сам уже бросился плашмя на землю, снимая свой «стен» с предохранителя. Как вовремя он это сделал! Ракета еще не достигла пика высоты, как заговорили чужие пулеметы. Длинными очередями, одновременно с двух сторон: преграждая путь вперед, к двугорбой горе, и отрезая дорогу назад, к мостику через речушку. Басовито, размеренно строчили станкачи, звонкоголосо заливались ручники. Два «максима» и четыре «Дегтяревых»! Для внезапного удара почти в упор по его беспечно бредущему в полный рост отряду — страшная сила!

Передние и задние шеренги мятежников были моментально выкошены, уцелевшие кинулись врассыпную. Часть людей сразу залегла, большинство бросились в долину, откуда не прозвучало ни одного выстрела. Глупцы! Разве не ясно, что противник специально заманивает вас туда? Струбчиньский не ошибся: бегущие удалились от берега не больше чем на полусотню метров, как были встречены из долины огнем, а в спину им ударили пулеметы с противоположного берега речушки. Еще один «максим» и четыре ручника! И дружные, через равные промежутки времени залпы из карабинов с трех сторон: от головы и хвоста бывшей аковской колонны и из долины. Огневой мешок!

Как унести отсюда ноги? Выход один: сколотить небольшую группу из надежных боевиков и ползком подобраться к ближайшему казачьему пулемету. Заглушить его гранатами и рвануться всем одновременно в разные стороны на прорыв. Вокруг еще полумрак, трава в долине по пояс, из 32 патронов в магазине «стена» не израсходован ни один. Немного удачи — и он выскользнет из казачьей западни!

Над долиной взлетели две желтые ракеты, и залпы из карабинов смолкли. А из травы поднялась казачья цепь и со штыками наперевес быстрым шагом двинулась в атаку. Оба фланга цепи упирались в берега речушки, замыкая мятежников в полукруг между щетиной штыков и водой. В нескольких местах цепи были разрывы, и через них обороняющихся продолжали поливать огнем станковые пулеметы. Ответная стрельба мятежников участилась, и один из казаков поднял карабин над головой. Цепь остановилась, приклады карабинов легли к плечам, и по обороняющимся хлестнул залп. Второй, третий, еще и еще. Затем казаки снова пошли в атаку. Сейчас они перейдут с шага на бег и с ходу сомнут остатки отряда. Тогда то, что не удалось сделать до конца казачьим пулям, довершат их штыки. Казаки-пластуны возьмут полную цену за своих погибших в Красных Скалах товарищей.

Струбчиньский проверил автомат, расстегнул кобуру кольта. Никакой паники! Не произошло ничего, что могло бы изменить его план. Минуту назад он собирался ползти навстречу казакам, сейчас они сами жалуют к нему. Только и всего… Когда цепь приблизится, он огнем в упор уничтожит ближайших к себе казаков и через образовавшуюся брешь ускользнет в долину. А пока не нужно привлекать к себе внимания, иначе можно угодить под пули вражеских пулеметов, что стригут траву над головой. Выдержка и быстрота — вот слагаемые успеха его действий!

Один из тех, что шли прямо на Струбчиньского, повернулся боком, и на его груди словно полыхнуло пламя. Хорунжий присмотрелся. Да это же советский комендант, которого Струбчиньский несколько раз видел в городе. Он, точно он! Красивое усатое лицо, надвинутая на брови кубанка, дрожащее у правого бока тонкое жало штыка. Майор, да ты послан Струбчиньскому небом! На что ты годен с карабином в руках! Твое место в кабинете у телефона, а не в цепи, идущей в штыковую атаку! Ты в ней — пустое место! Поэтому он, хорунжий, поступит так: первой очередью свалит шагающего рядом с тобой казака с ручным пулеметом, который представляет для него наибольшую угрозу, а затем уже без опаски разделается с тобой.

До цепи осталось пять-шесть метров, и Струбчиньский рывком поднялся на колено. Корпус наклонен вперед, правая ладонь на металлическом прикладе-скобе «стена», левая — на торчащем вбок магазине. Длинная очередь, и казак с пулеметом споткнулся, зашатался. Теперь твой черед, красавец комендант! Вскакивая на ноги, хорунжий развернул автомат в сторону майора, нажал на спусковой крючок. Но пули прошили пустоту, а в следующий миг перед глазами Струбчиньского молнией сверкнуло жало штыка.

Заметив появившегося из травы противника, Серенко в тот же миг отпрыгнул вправо, а затем стремительно метнулся к аковцу. В паре шагов от него присел на левое колено и с силой выбросил карабин вперед и вверх. Точно так, как когда-то учили его в пехотном училище и как не раз делал он за годы войны в десятках атак, в которых ему довелось участвовать. И штык вошел точно туда, куда был направлен, — в горло врага… Серенко рванул карабин обратно к себе, поднялся с колена в полный рост, огляделся. По краю долины, на заболоченном берегу, в мелководной речушке кипел рукопашный бой.

15


Опустив голову на грудь, прикрыв глаза и поклевывая носом, Шершень то прислушивался к болтовне своих собутыльников, сотников Хрына и Стаха, то начинал думать о своем новом назначении.

— Снимай, друже, свой черный мундир, — тыкал Хрына пальцем в грудь Стах. — Отшиковался в нем! Нема твоей Ниметчины! Прихлопнули ее Советы!.. Не можешь жить без формы? Не журысь! Скоро новую наденешь. Носил польскую и немецкую, напялишь ангглийскую или американскую. Какая разница? Новый хозяин — новая форма!

Хрын брезгливо оттолкнул от себя руку Стаха.

— Ты, — неожиданно и резко повернулся он к Стаху, — подбирай слова. Знай, что украинский патриот Хрын никогда не имел хозяина. У него были только союзники, с которыми он вместе боролся за самостийность неньки-Украйны!

— Союзники? Нехай будут союзники, — заплетающимся языком бормотал Стах. — Был бы только этот союзник пощедрей. А какого цвета у него форма — черного или хаки — дело десятое…

Шершень, являясь одновременно референтом службы безпеки и надрайонным проводником ОУН, имел доступ ко многим секретам националистов по двум каналам и был неплохо осведомлен. Он знал, что оуновцы, несмотря на свой тесный союз с фашистской Германией, никогда не порывали своих тайных связей с Англией и Америкой, особенно с США. Ведь вовсе не потому, что Степан Бандера сверх всякой меры заворовался или раньше времени, не согласовав сроков с немцами, громогласно объявил 30 июня 1941 года о создании «Украинской державы», был он вскоре арестован гестапо и с рядом приверженцев отправлен в концлагерь. Это случилось потому, что Бандера всю жизнь являлся слугой нескольких господ и попеременно, а зачастую и сразу ставил на двух лошадок — Германию и Англию, а немцам, опьяненным в сорок первом году первоначальными военными успехами на Восточном фронте, нужны были слепо преданные люди, такие, как соперник Бандеры по руководству ОУН Андрей Мельник, безоговорочно слушавший своих берлинских хозяев. Теперь же, когда события на Восточном фронте заставили немцев поумнеть, они сами стали заигрывать с союзниками и искать каналы связи с ними, и ОУН в этом деле им очень могла пригодиться. Недаром в последнее время к Бандере в его комфортабельную «камеру-квартиру» на территории концлагеря зачастили из Берлина высокопоставленные визитеры и ползут слухи о его скором освобождении…

Как он нужен ОУН на свободе! Мелышк и его клика полностью себя дискредитировали, заслужив у народа презрительное прозвище «фашистские холуи», и для ОУН они теперь потеряны. Зато Бандера и его люди, три года находившиеся в немецких «концлагерях»,[44 - С. Бандера был «освобожден» из немецкого «концлагеря» вместе со своими ближайшими подручными в начале октября 1944 года.] должны стать знаменем ОУН в ее завтрашней борьбе с коммунистами!

Но служа старым хозяевам, нельзя не слушаться и новых. А они свои требования сформулировали четко: создание надежной разветвленной разведсети ОУН в Восточной Польше и Западной Украине. Между тем положение ОУН не из легких. Правительства СССР и новой Польши решили навсегда положить конец национальной вражде, выбив почву из-под ног и у украинских националистов, и у польских великодержавных шовинистов. Ни для поляков из Лондона, ни для «центрального провода» ОУН не тайна, что с этой целью в июне 1944 года было проведено урегулирование ранее спорных участков советско-польской границы по принципу: украинские земли — Украине, польские — Польше. А совсем недавно, в сентябре, между Радой Народовой и правительством Советской Украины было заключено соглашение об обмене населением. Согласно ему, только в течение сентября — ноября этого года из Польши на Украину должно быть репатриировано не менее 50 тысяч украинцев, а с Украины должно быть переселено в Польшу 100 тысяч поляков. И как ни противодействуют выполнению этого соглашения подразделения УПА в Польше и отряды польской реакции в Западной Украине, оно идет полным ходом.[45 - За сентябрь — ноябрь 1944 г. из Польши на Украину было переселено 70 тысяч украинцев, а с Украины в Польшу 117 тысяч поляков.] Украинские переселенческие комитеты сегодня для ОУН страшнее Красной Армии и Войска Польского вместе взятых!

Вот и приходится вертеться как белке в колесе: в угоду немцам тревожить тылы Красной Армии, заслуживая благосклонность новых хозяев, создавать для них разведсеть, заботясь о собственном самосохранении, вести борьбу с украинцами-переселенцами. И все-таки «центральный провод» ОУН счел нужным незамедлительно заняться самым важным — готовить почву для будущей тайной войны против Советской Украины и новых правительств в Польше и Чехословакии. Для этого лучшим кадрам ОУН поставлена задача восстанавливать старое и создавать новое подполье. Этим теперь придется заняться и ему, Шершню, причем в наиболее вожделенном и заманчивом для западных разведслужб месте, в районе самых западных в СССР нефтеразработок — под Дрогобычем…

— А я до сих пор считаю, что лучшим союзником самостийной Украины может быть только Германия, — ворвался в уши голос Хрына. — Почему? Очень просто: у Украины и Германии схожие истории, а потому и общая судьба… Где только нет нашего брата-украинца: в России и Белоруссии, в Польше и Чехословакии, в Румынии и Мадьярщине. Точно так, как и немцы: они во Франции и Швейцарии, Австрии и Польше, Прибалтике и Чехии. Мы и немцы рассеяны на половине территории Европы. И Гитлер показал, как решается такая проблема: не болтовней и всякими договорами, а штыком и кровью! Где звучит немецкая речь — там Германия! Так должны поступать и мы, украинские националисты: где живут украинцы — там Украина!.. Германия провозгласила: «Германия для немцев!» — и показала на деле, как всякая великая нация должна бороться за свою чистоту и моральное здоровье: жидов — в крематории, всех прочих инородцев — за кордон или в концлагеря! Так надлежит и нам поступить в нашей будущей украинской державе: жидов и их паскудных прихвостней — в петлю и под топор, москалей — в Россию, бульбашей — в Белоруссию, пшеков — за решетку и в концлагеря! Вот тогда Украина действительно была бы для украинцев!..

Вконец опьяневший Стах размазал по лицу слезы, от избытка чувств полез к Хрыну целоваться.

— Хорошо говоришь, друже! Верно говоришь! Но что делать, коли фюреру конец пришел? Поневоле любому союзничку рад будешь!

Шершень отпил из стакана еще несколько глотков, незаметно отодвинулся от Стаха. Не приведи господь, к нему полезет целоваться! Пил бы последний стакан да заваливался бы дрыхнуть!

«Теперь необходимо решить вопрос с чекистом, мнимым сыном полковника Чумарзина. Конечно, полковник Сухов — осторожная лисица и влезть к нему в доверие не так просто. Поэтому у чекиста пока нет ничего, чем он мог бы порадовать свое начальство, и его цепочка связи с Центром полностью не вступила в действие, отчего нащупать ее весьма сложно. Время и терпение — вот что нужно в игре, которую задумал было сыграть Шершень с советской контрразведкой. Однако времени уже нет: вчера ему сообщили, что его место надрайонного проводника займет Шусь, теперешний эсбист сотни Хрына. Молодой, хваткий, пробивной хлопец… пожалуй, даже слишком пробивной. Передать разоблаченного чекиста для дальнейшей работы ему? Смысл? Чтобы Шуеь сделал себе на этом карьеру? Как бы не так! Лучше самому без лишнего шума арестовать чекиста и взять в оборот. Будет успех, слава ему, Шершню, не будет успеха — свернуть чекисту шею и не вспоминать о нем, словно никогда его и не существовало. Пожалуй, так и нужно поступить. Причем как можно скорее, желательно завтра. Значит, нужно расставаться с Хрыном[46 - Сотня Хрына просуществует до весны 1947 года. 28 марта 1947 года сто отборных боевиков из сотен Хрына и Стаха под личным командованием Хрына устроят засаду на шоссе Санок — Цисна на заместителя министра обороны народной Польши генерала брони Кароля Сверчевского (известного всему миру по событиям гражданской войны в Испании как генерал Вальтер). В бою недалеко от города Яблонски К. Сверчевский будет убит, после чего оуновцы попадут в кольцо польских специальных армейских маневренных групп. Банда Стаха будет разгромлена, но Хрын выведет свою сотню из-под удара и прорвется через польско-советскую границу в украинские Карпаты. В бою с советским истребительным батальоном его сотня будет полностью уничтожена, Хрын ранен и взят в плен. Расстрелян.] и Стахом и отправляться спать…»

Неужели вечером так припекает солнце? Нижняя рубашка прилипла к телу, лицо в бисеринках пота, взмокли даже волосы под конфедераткой. И это в середине сентября! Ну и погодка! Настоящее бабье лето!.. А если не лицемерить, майор? Хотя бы перед самим собой! При чем здесь солнце и бабье лето? Сейчас почти семь вечера, несет холодом. Вон капитан Вильк нахохлился, как птенец-слеток в гнезде, а майор Бучинский своим посиневшим лицом вообще смахивает на утопленника. Так что тебя бросает в пот вовсе не от жары, майор Хлобуч! Признайся, что тебе не по себе от предстоящей встречи с русским военным комендантом, которая должна состояться через несколько минут у моста.

Интересно, о чем намерен говорить с ним комендант? Потребует разоружения бригады? Начнет переговоры наподобие тех, что ведет с Хлобучем поручник Возник, представляющий командование Войска Польского? А может, захочет получить объяснения в связи с восстанием в дивизии полковника Ковальского, поднятого вчера ночью людьми Матушинського? Проклятый Матушинський! Сообщил ему о восстании только сегодня утром, поставил перед уже свершившимся фактом. И комендант сейчас потребует, чтобы Хлобуч отказал агентам Матушинського и мятежникам в убежище или принял к ним репрессивные меры, например — разоружил или выдал зачинщиков восстания. По-своему он будет прав.

Да, положение не из завидных… И все из-за Матушинського! Нет, пожалуй, из-за поручника Сивицкого, чей батальон отказался сняться с насиженного места и прибыть в лагерь бригады. Если бы этот батальон выполнил приказ о передислокации, Хлобуч еще вчера увел бы бригаду в расположение дивизии полковника Ковальского и сегодня плевал бы на все козни Матушинського. Но, увы… Кстати, почему комендант велел ему прибыть на место встречи с полутора-двумя десятками пустых телег? Занятно…

Издалека донесся натужный гул моторов, и вскоре из-за поворота показалась небольшая автоколонна. Четыре грузовика с наглухо затянутыми брезентом бортами, на подножках каждого по казаку с автоматом. У въезда на мост машины затормозили и остановились. Из кабины переднего грузовика вышли двое в таких же черкесках и кубанках, как и автоматчики, но в хромовых сапогах и с пистолетными кобурами на поясах. Вступили на мост, неторопливо направились к поджидавшей их тройке аковских офицеров.

— Панове, прошу за мной, — сказал Хлобуч Бучинскому и Вильку.

Двое приехавших дошли до середины моста, остановились. Аковцы остановились в двух-трех шагах от них.

— Советский военный комендант майор Серенко, — приложил ладонь к кубанке один из приехавших.

Ровный глуховатый голос, красивое мужественное лицо, холодный спокойный взгляд… Ладно сидящая казачья форма, начищенные до зеркального блеска сапоги, сдвинутая к правому уху кубанка… Золотые погоны, справа на груди два ряда орденов, слева — медали. «Ишь, франт! — с раздражением подумал Хлобуч. — Все вычищено, выглажено, сияет! Небось, из штабников, за всю войну не нюхавших пороху и не видевших окопной грязи. Тебя бы, как меня, хотя бы на недельку в бункер под землю к быдлу и вшам! Вот тогда я посмотрел бы на тебя, кабинетный красавец…»

— Заместитель коменданта по политической части капитан Кибкало, — козырнув, проговорил второй казачий офицер.

Выше коменданта ростом, старше возрастом… Ничем не примечательное лицо, льняные волосы, редковатые усы, внимательные глаза под выгоревшими до белизны ресницами… Черкеска кое-где помята, шаровары на коленях заметно пузырятся, сапоги явно рассчитаны на зимнюю теплую портянку. Да, капитан, рядом с комендантом ты не смотришься! Ты, комиссар, наверное, будешь играть первую скрипку в предстоящем разговоре. Красавчик-комендант не иначе обыкновенное прикрытие, блестящая балаганная игрушка, ниточки управления которой всецело в твоих комиссарских руках. Ну-с, послушаем, с чем вы явились…

Хлобуч притронулся двумя пальцами к краю конфедератки.

— Командир бригады Армии Крайовой майор Хлобуч. — Повернулся вполоборота, представил своих спутников. — Заместитель командира бригады майор Бучинский… Начальник штаба бригады капитан Вильк.

Не оборачиваясь, комендант поднял руку, и грузовики тронулись с места, покатили по мосту. Казачьи автоматчики на ходу вскочили на подножки. Поравнявшись с комендантом, передний грузовик сбавил ход, осторожно развернулся так, чтобы задний борт оказался против аковских офицеров. Автоматчики спрыгнули с подножек и застыли по бокам грузовика.

— Панове, как вам известно, прошедшей ночью агенты капитана Матушинського пытались спровоцировать мятеж в полку Войска Польского. Он был подавлен, однако часть агентов и группа мятежников скрылась. Как военный комендант, я был вынужден принять необходимые меры, в результате которых беглецы полностью уничтожены. Трупы агентов и обманутых ими жовнежей я доставил капитану Матушинському, чтобы он собственными глазами увидел, чем закончилась эта и впредь будут заканчиваться другие его авантюры. Надеюсь, бригадный капеллан простит меня за хлопоты, связанные с погребением этих людей.

Комендант махнул рукой, и казаки-автоматчики опустили задний борт грузовика, отбросили в сторону брезент. Кузов был заполнен трупами. Польские мундиры и немецкие десантные комбинезоны, пятнистые маскхалаты и цивильная одежда… Самые немыслимые позы, искаженные застывшими гримасами боли лица, разодранные в предсмертном крике рты… Изуродованные гранатными разрывами, изрезанные пулеметными и автоматными очередями, искромсанные гранатными осколками тела…

— Более ста шестидесяти трупов, — доносился до Хлобуча бесстрастный голос коменданта. — Это бывший отряд хорунжего Струбчиньского, который руководил мятежом. Труп самого хорунжего в последней машине.

Комендант взглянул на Хлобуча, обратился к нему.

— Пан майор, распорядитесь разгрузкой машин. Пусть ваши люди поторопятся — у меня нет лишнего времени.

Хлобуч оторвал взгляд от грузовиков, посмотрел на Бучинского.

— Пан майор, организуйте перегрузку трупов в подводы. Да очнитесь наконец! — раздраженно крикнул он на стоявшего словно в столбняке Бучинского. — Возьмите себя в руки!

Тот вздрогнул, провел ладонью по лицу, его глаза приняли осмысленное выражение. Козырнув Хлобучу, майор мелкими шажками засеменил к подводам.

— Теперь, пан майор, о деле, — прежним невозмутимо-спокойным голосом заговорил комендант. — От имени своей бригады вы гарантировали Красной Армии и законному польскому правительству нейтралитет, и мы вам поверили. Покуда бригада соблюдала нейтралитет, советская военная администрация мирилась с существованием в тылу Красной Армии враждебно настроенного к ней крупного вооруженного формирования. Сегодняшней ночью ситуация в корне изменилась. Агентами капитана Матушинського, чья база расположена в лагере вашей бригады, спровоцирован мятеж в полку Войска Польского, союзника Красной Армии. Мятежниками расстреляны два офицера Красной Армии, являвшихся инструкторами в Войске Польском. Ими совершены также нападения на ряд военных объектов Красной Армии, в результате чего среди советских военнослужащих имеются убитые и раненые. Это уже не нейтралитет, пан майор…

Как военный комендант, — все тем же строгим тоном продолжил Серенко, — я обязан приступить к немедленному разоружению бригады, а в случае необходимости применить вооруженную силу. Однако мне известно, что командование бригады ведет переговоры с Войском Польским о вступлении в его ряды. Советская военная администрация с пониманием и одобрением относится к этим переговорам. Только поэтому она решила временно воздержаться от принятия мер, диктуемых обстановкой, сложившейся после событий сегодняшней ночи. Но если в срок бригада не прибудет для переформирования в назначенное ей место, советская военная администрация будет вынуждена приступить к ее разоружению. Тогда я, панове, как военный комендант, вам спокойной жизни не обещаю.

Комендант сделал короткую паузу, посмотрел в лицо вначале Хлобучу, затем Вильку.

— Хотелось бы, панове, чтобы вы меня правильно поняли. В противном случае я не желал бы оказаться на вашем месте. — Он приложил ладонь к кубанке. — Прощайте, панове. Надеюсь на ваш здравый смысл.

Развернувшись, комендант быстро зашагал к противоположной стороне моста, за ним последовал его спутник капитан. Построившись в колонну по двое, туда же зашагала и восьмерка казаков-автоматчиков.

«А ты не так уж глуп, комендант, — подумал Хлобуч, оставшись на мосту вдвоем с Вильком. — Додумался приволочь мне эту гору трупов. «Надеюсь, бригадный капеллан простит меня за хлопоты, связанные с погребением этих людей». Ловкий ход! Сегодня же вся бригада и округа будут знать, чем закончилась авантюра Матушинського. А какой удачный момент тобой выбран для предъявления ультиматума! Попробуй теперь кто-нибудь в бригаде лишь заикнуться о выступлении против новой власти или Красной Армии, ему сразу напомнят эти подводы с трупами. Крепко ты разделал восставших, ничего не скажешь. Такого коменданта своим противником лучше не иметь!»

Пока аковцы, прибывшие с Хлобучем, перегружали трупы из грузовиков в подводы и пока казаки-шоферы мыли затем свои машины в реке, Хлобуч и Вильк не обмолвились ни словом. Лишь когда грузовики скрылись за поворотом шоссе и среди гор растаял гул их моторов, майор нарушил молчание:

— Каково ваше мнение о коменданте, пан капитан?

— Может, спрашивая о коменданте, вы имели в виду мое отношение к его ультиматуму? Отвечу и на этот вопрос: если мы не примем предложения полковника Ковальского и разоружением бригады займется советский комендант, мне очень не хотелось бы оказаться на нашем с вами месте, пан майор.

— Вы сегодня откровенны как никогда, пан капитан. Рад, что наши точки зрения совпадают. Если бы не батальон поручника Сивицкого, отказавшийся выполнить мой приказ о передислокации, бригада уже вчера была бы в расположении дивизии полковника Ковальского.

— Разрешите мне немедленно отправиться в батальон Сивицкого и навести там порядок.

— Я сделаю это сам завтра утром. А вы, пан капитан, останетесь вместо меня в бригаде и проследите, чтобы Матушинський не смог совершить еще какую-нибудь пакость.

— Я имею право арестовать этого проходимца?

Хлобуч поморщился.

— Зачем такие крайности? Матушинський — политик, а мы, польские офицеры, никогда не вмешиваемся в политику. Никто и никогда не поставит нам в вину переход в Войско Польское: как честные офицеры, мы обязаны повиноваться законному правительству и выполнить свой воинский долг в борьбе с тевтонами, извечными врагами Польши. Но вмешиваться в политику…

Махоматский лежал на краю поляны, посреди которой располагалась штабная землянка батальона. В полной форме аковца, в конфедератке с орлом и короной, на погонах по два капральских басона. В левой руке — надкусанное яблоко, в правой — пучок травы, которым он отмахивался от комаров. Облегчая эсбисту выполнение «акции», Сивицкий, якобы с целью пресечения в батальоне возможных беспорядков, с вечера приказал никому из жовнежей не покидать землянок и шалашей, в своих подразделениях неотлучно находились и офицеры. Поэтому возле штабной землянки не было никого из праздношатающихся, кто мог бы от нечего делать заинтересоваться личностью неизвестного капрала.

Начинало припекать солнце, после бессонной ночи клонило в дрему. Но вот на тропе, что вела к землянке из леса, раздался стук копыт, и на поляну вылетел всадник. Промчался к штабу, остановил коня у часового, спрыгнул на землю. Бросил несколько слов появившемуся у входа дежурному и снова вскочил в седло. Дробный стук копыт — и всадник исчез в лесу. Через минуту из землянки выскочил дежурный и быстро зашагал в сторону батальонных землянок.

— Готовься, — прошептал он, проходя мимо Махоматсксго и не глядя на него. — Их пятеро.

Итак, Хлобуч в расположении батальона, и всадник, прискакавший, по-видимому, от одного из постов охранения, только что сообщил об этом Сивицкому. С Хлобучем четверо сопровождающих, скорее всего, кто-то из офицеров штаба бригады и трое охранников. Все примерно так, как предполагал Махоматский.

Пятерка всадников появилась минут через десять. Двое офицеров — майор и подпоручник, и трое жовнежей с итальянскими двухствольными автоматами «виллар-пероза» поперек седел. Едва они въехали на опушку, Махоматский спокойно поднялся с земли и двинулся к штабной землянке. Сейчас у него на поясе был лишь подсумок с запасными рожками. Конечно, не считая спрятанных во внутренних карманах мундира парабеллума и браунинга и лежавших в брючных карманах четырех круглых мильсовских гранат, прикрытых сверху яблоками. Но об этом знал только Махоматский, для всех остальных он выглядел безоружным. Часовой, увидев направившегося к нему капрала, впился в него взглядом, но из дверей землянки появился дежурный, что-то сказал часовому, и тот вытянулся в струнку, уставился немигающим взглядом на подъезжающих к штабу всадников. Поравнявшись с часовым, эсбист оглянулся. Прибывшие офицеры, соскочив на землю, шагали к землянке, жовнежи охраны остались у лошадей. Махоматский прошел мимо застывшего как истукан часового, рванул на себя дверь землянки, прислонился к стене, замер в ожидании.

Дверь приоткрылась, и в помещение первым шагнул Хлобуч, за ним — подпоручник. В тот же миг Махоматский левой рукой захлопнул за вошедшими дверь и одновременно с этим опустил кулак на голову Хлобуча. Молниеносный взмах — и кулак-кувалда эсбиста обрушился на голову подпоручника. Не вскрикнув, оба офицера свалились у ног Махоматского. Эсбист знал надежность своего удара. Прошлой осенью на Львовщине он выиграл пари у немецкого штурмфюрера из зондеркоманды, похвалявшегося своей силой. Перед каждым из них выстроили по два десятка пленных итальянцев из бывшего львовского гарнизона «Ретрови итальяно», который после капитуляции Италии отказался воевать на Восточном фронте и потребовал отправки на родину. Штурмфюрер, наносивший удары бывшим союзникам в висок, лишил сознания восемнадцать из них. Махоматский, который бил сверху и вгонял голову жертвы чуть ли не в грудную клетку, вышиб сознание у всех поставленных перед ним итальянцев. Сейчас он тоже вложил в удары всю силу и теперь мог спокойно и без всякой опаски творить с оглушенными аковцами все, что ему заблагорассудится. Эсбист опустился возле Хлобуча на корточки, схватил его обеими руками за голову и крутнул ее влево-вправо так, что у майора затрещали шейные позвонки. Вот теперь полная гарантия, что первая половина задания выполнена успешно — Хлобуч больше не будет мешать никому и никогда. Пора приступать ко второй половине задания, в успехе которой заинтересован больше всего именно он, Махоматский, — уносить с места «акции» ноги.

Подоткнув под ремень выбившуюся полу мундира и поправив на голове конфедератку, Махоматский приоткрыл дверь и вышел наружу. Дежурный о чем-то весело разговаривал с часовым, и эсбист чуть заметно подмигнул ему. Получил в ответ понимающий кивок, сунул руки в карманы брюк и не спеша направился к своему «стену». На ходу достал из левого кармана яблоко, надкусил его, скривил губы. Отшвырнул яблоко в сторону, вытащил из того же кармана второе и тоже бросил в траву. Теперь в кармане остались лишь гранаты, и Махоматский нащупал пальцами предохранительную чеку одной из них. Надвинул правой рукой на лоб козырек конфедератки и задержал руку у внутреннего кармана, где находился парабеллум. Сейчас, как только он поравняется с тем кустом бузины, дежурный, отводя от себя всякие подозрения в причастности к убийству Хлобуча, должен поднять тревогу. Вот и куст…

— Убит! Командир бригады убит! — раздался за спиной испуганный крик хорунжего.

Махоматский пригнулся, метнулся к кусту. Присел, оглянулся по сторонам. В его правой руке уже был парабеллум, в левой — граната с выдернутой чекой. Дежурный, распахнув дверь землянки, стоял в ее проеме и рвал из кобуры пистолет. Часовой ловил на мушку Махоматского.

— Стой! Стрелять буду! — истошно вопил он.

Махоматский дважды выстрелил в часового и швырнул гранату в охранников Хлобуча, сбрасывавших с плечей свои «виллар-перозы». Часовой упал, гранатный разрыв разметал в стороны прибывших аковцев. Тотчас из кустов, обступивших поляну, заговорили два МГ. Длинными очередями они строчили по облаку пыли у бьющихся на земле лошадей, откуда трещал один «виллар-пероза», по штабной землянке…

Махоматский вскочил на ноги, добежал до оставленного «стена», схватил его. И бросился в лес, но не к пулеметчикам, а вправо от них. «Нет, хлопчики-пулеметчики, разные у нас с вами дороженьки! Через минуту-другую вам придется иметь дело с целым батальоном, и какими меткими стрелками и шустрыми бегунами вы не были бы, ваша песенка спета. Однако покуда хоть один из вас жив, аковская погоня будет вестись по вашим следам. Только по вашим. Об этом позаботятся дежурный по батальону и лично Сивицкий, головой отвечающие за безопасность Махоматского[47 - После 1945 года Махоматский станет действовать на территории западных областей Украины. За свои новые злодеяния получит третий оуновский крест «Героя самостийной Украины». Будет захвачен в плен разведывательно-поисковой группой войск госбезопасности под командованием капитана Кочкина. Расстрелян.] перед проводником надрайонного провода ОУН Шершнем».

16


Женщина остановилась у порога кабинета, придержала за плечо невысокого худенького паренька лет четырнадцати-пятнадцати, державшего в руках большой букет цветов. Приветливо, не без доли кокетства улыбнулась поднявшемуся из-за стола Серенко.

— Здравствуйте, Виктор Лукич.

— Добрый день, Анна Ильинична. Рад видеть вас снова.

Женщина взяла из рук мальчика букет, подошла к Серенко и протянула ему цветы.

— Вам, Виктор Лукич. Как напоминание о далекой, но столь близкой нам обоим родине. Посмотрите внимательнее на букет. Я старалась подобрать цветы, которые должны расти у вас, на Кубани. Мне это удалось?

— Вы волшебница, Анна Ильинична, — улыбнулся Серенко, принимая букет и любуясь им. — Представляете, я даже не помню, когда последний раз видел подобное чудо. Огромнейшее спасибо.

— Не за что, Виктор Лукич.

— Знаете, Анна Ильинична, у меня для вас тоже есть приятный сюрприз. Прошлый раз вы интересовались, каким образом русская женщина в вашем положении может принести пользу Красной Армии. Я обещал дать вам ответ, и сегодня делаю это. Прошу познакомиться.

С кресла, стоявшего сбоку от стола коменданта, поднялся офицер. Мешковатый китель с единственной медалью, золотые погоны с капитанскими звездочками, широкие синие галифе. Светлые редкие волосы, зачесанные на косой пробор, пенсне на длинном носу.

— Капитан Лаптев Иван Львович из политуправления фронта, — представился он. — Командирован в ваши края для налаживания связей с местным населением.

— Петрова Анна Ильинична, вдова. Бывшая русская дворянка, волею судьбы оказавшаяся вдали от родины, но желающая по мере сил своих служить ей.

— Присаживайтесь, Анна Ильинична, — указал капитан на соседнее кресло. — Почему скучает ваш сын? У меня с собой свежий номер «Крокодила», пусть полистает его.

— Спасибо вам, Иван Львович, — растроганно проговорила женщина, прикладывая к глазам кружевной платочек. — Только не сын он мне, а круглый сиротинушка. Родителей его немцы на Украине за связь с партизанами расстреляли, а самого угнали на работу в Германию. Он из лагеря сбежал, пошел на восток и в пути занемог. Пропал бы, да добрые люди его в лесу подобрали и ко мне привели. Вылечила его, выходила, на ноги поставила. Уже почти год он при мне, матерью зовет… Ну да ладно, чего это я с вами разоткровенничалась. — Анна Ильинична спрятала платочек, позвала подростка. — Слава, Иван Львович хочет дать тебе интересный журнал. Почитай, пока я буду занята.

Взяв журнал, юноша уселся у противоположной стены кабинета на диван, зашелестел страницами. Капитан достал из портфеля папку, раскрыл ее, поправил на носу пенсне.

— Уважаемая Анна Ильинична, — тягучим, монотонным голосом начал он, не отрывая глаз от папки, — органы военной администрации Красной Армии оказывают посильную помощь населению освобождаемых территорий продовольствием и топливом, в налаживании работы промышленности и транспорта, в медицинском обслуживании. В свою очередь, Красная Армия с благодарностью принимает ту помощь, которую получает от местного населения. В налаживании добрососедских отношений между Красной Армией и польским населением большую роль можете сыграть вы, бывшие подданные Российской империи. Естественно, если вы желаете в меру сил быть полезными своей отчизне.

— Для вас, Анна Ильинична, — капитан окинул взглядом женщину, словно взвешивал ее возможности, — открывается много интересных и увлекательных дел, начиная от помощи медперсоналу советских госпиталей и кончая участием в проведении культурной и отчасти идеологической работы, призванной содействовать более тесному сближению советского и польского народов. Ведь вы, образованная русская женщина, прожившая столько лет в Польше и знакомая с культурой и обычаями обоих народов, можете быстрее найти доступ к сердцам поляков, чем большинство наших офицеров, впервые вступивших на польскую землю.

— Иван Львович, я не нахожу слов! Наконец-то смогу хоть что-то сделать для России! Мы, русские женщины в Польше, готовы сегодня же помогать Красной Армии. Виктор Лукич уже знает, что этим желанием горю не только я, но и другие ваши соотечественницы. В моем лице вы видите больше двадцати таких патриоток!

Женщина захлебывалась словами, на глазах выступили слезы. Серенко с интересом наблюдал за ней.

«Кто ты такая, Анна Ильинична? — думал он. — Высокая, крепкая, с милым русским лицом. Из дворянок, воспитанница Смольного института, вдова надворного советника, сбежавшего в восемнадцатом из Питера в панскую Польшу… Вражды к Советской власти не имеешь, за границей очутилась из-за мужа, готова добровольно сотрудничать с Красной Армией, мечтаешь возвратиться в Россию. Это сообщила о себе ты сама, когда несколько дней назад впервые явилась на прием к советскому военному коменданту. А что представляешь на самом деле? Выдаешь себя за другую? Или действительно Петрова, но своим приходом в комендатуру преследуешь совершенно не те цели, о которых говоришь? Ведь неспроста твоей персоной заинтересовались в «Смерше» и попросили Серенко познакомить с тобой под видом офицера Политуправления фронта своего сотрудника старшего лейтенанта Пушкова».

Майор встал из-за стола, подошел к разговаривающим, тихонько кашлянул, привлекая к себе внимание.

— Прошу извинить, что прервал беседу, но… Через несколько минут у меня начинается прием населения, и ваше присутствие в кабинете будет не совсем уместно. Можете продолжить разговор в соседней комнате или в саду при комендатуре… Вам, Анна Ильинична, еще раз большое спасибо за цветы. Я ваш должник…

— Анна Ильинична, а если нам действительно спуститься в сад? — предложил контрразведчик. — У меня там на примете есть прекрасная беседка. Уединенный уголок, аромат цветов, никого посторонних.

— Охотно принимаю ваше предложение, Иван Львович…

Шершень и на этот раз подивился аккуратизму немцев: упрятали свой штаб черт знает в какую глухомань, а порядок словно на берлинских улицах поддерживается. Четыре небольших, едва возвышающихся над землей бункера отстоят друг от друга на одинаковом расстоянии и выровнены строго по линеечке, соединяющие их узенькие тропинки посыпаны мелким песком. Возле двери каждого бункера висит противопожарный инвентарь: топор, багор, пара брезентовых ведер. Между вторым и третьим бункерами лежит выдолбленная из древесного ствола колода, наполненная водой, и подле нее стоит грубо сколоченная низенькая скамейка — это курилка, позади бункеров — яма для мусора и кухонных отходов.

Шершень остановился у одного из бункеров, положенным у двери веником из прутьев смахнул пыль с сапог, вошел внутрь.

— День добрый, друже, — приветствовал он лежавшего на топчане Гурко. — Принимай гостей.

Войсковой старшина приподнял с грязной подушки голову, узнал эсбиста.

— Скорее, добрый вечер, — буркнул он. — Все равно здравствуй. С чем пожаловал?

Шершень стрельнул глазами по бункеру, заметил у стола табурет, уселся на него.

— Дело у меня к тебе, Яков Филимонович. Потому и пришлось побеспокоить.

— Говори, коли разбудил.

— Понимаешь, дружок у меня среди ваших имеется, сынок покойного полковника Чумарзина. Повидать его хотел. А ваши порядки ты знаешь: хоть одно дело делаем, а для вас я чужой. Даже чтоб перекинуться парой слов с дружком, надобно разрешение Штольце или Сухова. Разве так поступают добрые соседи?

— Не мной эти порядки придуманы и не мне их отменять. Полковник Сухов сейчас отсутствует, так что обратись к Штольце.

— Оберштурмфюрер Ланге сказал, что его тоже нет. А мой дружок должен отправиться куда-то на задание. Вот и хотел попросить тебя, чтоб отсрочил ему выход до появления Штольце. Сделай одолжение.

— С удовольствием. Могу даже разрешить тебе повидаться с Чумарзиным. Заместитель я Сухова или нет?

— Не стоит, друже. Зачем нарываться из-за меня на неприятность? Сам знаешь, какие немцы буквоеды. Лучше придержи моего дружка до прихода Штольце. Ланге сказал, что это в твоей власти.

— Точно, в моей.

Минуту назад Гурко крепко спал, сейчас же его мозг работал с лихорадочной быстротой. «Хитришь, приятель. Уж я то знаю, что Штольце приказал Сухову ничем не мешать любым твоим контактам с Чумарзиным. Да и я тебе только что предложил встречу с ним. Так что не для разговора с Чумарзиным ты сегодня явился. Но для чего?.. Возможно, с Ланге ты был откровеннее и ляпнул ему что-либо лишнее. Придется наведаться к оберштурмфюреру».

Войсковой старшина натянул сапоги, нахлобучил на голову кепку с длинным козырьком, страдальчески скривил лицо.

— Голова что-то с утра трещит. Наверное, вчера вечером хватил лишнего. У тебя с собой ничего нет, соседушка?

— Имеется кое-что. — Шершень щелкнул пальцем по висевшей на поясе фляжке. — Могу подлечить.

— Сделай милость, — обрадовался Гурко. — Кстати, где ты намерен ждать прихода Штольце?

— Если не возражаешь, у тебя. Не хочется лишний раз с немчурой одним воздухом дышать. Ведь с тобой мы все-таки не чужие, а братья славяне.

— Тогда поступим так. Я сейчас наведаюсь к твоему дружку и задержу его выход до утра, а ты покуда располагайся в бункере. Будь как дома, дорогой соседушка.

Ланге, как и положено дисциплинированному немецкому офицеру-порученцу, даже в отсутствие Штольце находился в его бункере.

— Герр оберштурмфюрер, — почтительно обратился к нему Гурко, — разрешите получить у вас совет. Если, конечно, у вас есть время.

— Слушаю вас, господин подполковник, — доброжелательно ответил обычно чопорный Ланге, которому явно польстили слегка заискивающий тон войскового старшины и его выражение «получить у вас совет».

— Ко мне только что явился эсбист Шершень и попросил, чтобы я задержал выход на задание одного из своих подчиненных, Владимира Чумарзина. Говорит, что это его близкий друг и им необходимо встретиться. Обычно разрешение на подобные свидания дают лично оберштурмбанфюрер Штольце или полковник Сухов, но, зная особый характер отношений между нашей организацией и секретной службой Шершня, я осмелился дать согласие на встречу от своего имени. Однако Шершень от встречи сразу отказался и выразил желание, чтобы я не отправлял Чумарзина на задание до прихода оберштурмбанфюрера Штольце. Поэтому мне кажется, что Шершня интересует вовсе не встреча с Чумарзиным, а нечто иное. Посоветуйте, как мне поступить, герр оберштурмфюрер.

— Постараюсь выручить вас, господин подполковник. Шершень был у меня. Когда он узнал, что оберштурмбанфюрера нет на месте и его появления можно ожидать не раньше утра, он спросил, в лагере ли сейчас Чумарзин. Я ответил, что да, но вечером у него выход на задание. Тогда Шершень поинтересовался, кто может задержать Чумарзина до утра, и я назвал ему себя и вас. Свой выбор он почему-то остановил на вас. Как видите, мне известно не больше вашего… Признаюсь, мне тоже кажется, что Шершень пришел к Чумарзину с чем-то серьезным, но для этого ему предварительно необходимо получить согласие лично оберштурмбанфюрера. А задание Чумарзина может спокойно обождать до утра — это обыкновенная плановая проверка наших запасных тайников.

— Не повредит ли моей репутации, если я разрешу Шершню остаться в моем бункере до прихода Штольце? Кто знает, с чем он к нам в действительности явился?

— Вы чересчур осторожны, господин подполковник: со службой Шершня у нас прекрасные отношения. Но на вашем месте я постарался бы избавиться от его компании совсем по другой причине: эта четверка хамоватых украинских мужланов обязательно напьется, учинит скандал и не даст вам спать всю ночь.

— Четверка? Шершень пришел ко мне один.

— Значит, оставшаяся где-то троица заявится к вам позже. Сегодня Шершень почему-то попросил впустить с ним на территорию лагеря и своих охранников. Будьте уверены: все они обязательно пожалуют к вам.

— Благодарю за советы, господин оберштурмфюрер. Я поступлю именно так, как вы сказали.

Выйдя из бункера Штольце, войсковой старшина задумался. Не оставалось сомнений, что Шершень явился к Чумарзину вовсе не для разговора. Причем Ланге правильно заметил, что предварительная встреча эсбиста со Штольце нужна для того, чтобы оберштурмбанфюрер санкционировал ему какие-то действия в отношении Чумарзина. Возможно, это его арест. Да, пожалуй, так. Именно для предстоящего ареста эсбист захватил с собой своих подручных, чего раньше никогда не делал. Дождется возвращения Штольце, получит его санкцию на арест — и прощай единственная близкая Гурко душа в этом ненавистном логове! Но нет, друже эсбист, он постарается внести свои поправки в твой план.

Арестовать Чумарзина Шершень сможет лишь после возвращения в штаб Штольце, значит, до этого времени советского контрразведчика здесь уже не должно быть. Гурко, естественно, предупредит Чумарзина об опасности, но этого мало — тому нужно будет еще выскользнуть из лап Шершня. Опытный эсбист, конечно же, не просто так привел с собой трех своих коллег по ремеслу: они, по логике вещей, должны держать под контролем каждый шаг Чумарзина, чтобы пресечь его возможную попытку к бегству. Отсюда следует, что первым делом необходимо обнаружить подручных Шершня, а потом уже строить план спасения чекиста.

Гурко, заложив руки за спину и демонстративно позевывая, медленно двинулся вдоль бункеров. Вот и «спальня», как называли в лагере самый маленький бункер, где вервольфовцы отдыхали перед выходом на задания и где сейчас находился Чумарзин. Оуновцы где-то возле бункера, причем в месте, откуда в наступающей темноте хорошо видна его дверь. Таких мест два: группа елочек в трех десятках метров напротив двери и густой подлесок в десятке шагов справа от нее. Однако зачем гадать, если это можно проверить?

Гурко смачно зевнул, воровато оглянулся по сторонам и, расстегивая на ходу ширинку штанов, быстро направился к подлеску. Так и есть: на земле лежали два человека. Немецкие пятнистые плащ-накидки, автоматы, на головах шапки с трезубом. Один, повернувшись на бок, грыз морковку, другой, подставив лицо последним лучам солнца, делал вид, что спит. Все ясно: те, кто ему нужен.

— Греетесь, хлопчики? — поинтересовался войсковой старшина, останавливаясь возле оуновцев.

— Разве нельзя? — вопросом на вопрос ответил тот, что лежал с морковкой в руке.

— Отчего нельзя? Можно… А вот курить где попало — нельзя, — строго сказал Гурко, заметив сбоку от детины окурок. — Кругом лес, чуть что — и пожар. Желаешь побаловаться махорочкой, иди в курилку. Специально для того построена.

— А тебе, дядько, нечего по кустам шляться, — насмешливо ответил оуновец. — Приспичило пожурчать — ступай в нужник. Кстати, тоже специально для этого построен.

— Теперь так и придется сделать, — согласился Гурко, застегивая ширинку. — А вы все-таки где попало не смолите. Увидит комендант, в шею выставит из лагеря, а пан Шершень вас за это по головке не погладит.

— Ладно, спасибочки за заботу. Может, займешься своими делами? А?..

«Двое обнаружены, — думал войсковой старшина, покидая подлесок, — где третий, догадаться нетрудно. Шершень знает, что бункера должны иметь запасные выходы, вот третий оуновец и держит под наблюдением тылы «спальни». Однако Шершень вряд ли догадывается, что все бункеры соединены подземными ходами между собой. Так что Чумарзин может покинуть «спальню» не обязательно через дверь или запасной выход… Поскольку ситуация полностью прояснилась, можно начинать с тобой игру, друже Шершень»…

«Спальня» освещена керосиновой лампой, и разыскать среди лежащих Чумарзина не составило особого труда. Едва Гурко прикоснулся к плечу контрразведчика, тот моментально открыл глаза.

— Я вам нужен, господин войсковой старшина? — шепотом спросил он.

— Да. Следуйте за мной.

Гурко переступил порог пустой кухоньки, через минуту туда зашел Чумарзин.

— Я к вашим услугам, господин войсковой старшина.

— Выход на задание переносится с вечера на утро.

— Слушаюсь, господин войсковой старшина.

Разговаривая, Гурко наблюдал через приоткрытую дверь перегородки за четырьмя вервольфовцами, оставшимися лежать на нарах. Кажется, его приход никого из них не потревожил: храпят, как прежде.

— Вас не интересует, чем вызвано это изменение?

— Нисколько. Я привык исполнять приказы, а не обсуждать их.

— Похвально. В таком случае я посвящу вас в подоплеку этого приказа. Отсрочки потребовал шеф местной оуновской службы безопасности Шершень. Это необходимо ему для вашего ареста. Однако поскольку санкцию на арест сотрудника «Вервольфа» может дать только оберштурмбанфюрер Штольце, а он сейчас отсутствует, мне приказано задержать вас при штабе до его прихода. Как вам нравится моя откровенность, господин Чумарзин?

— Я расцениваю ваши слова как неудачную шутку, господин войсковой старшина, — спокойно ответил контрразведчик. — Во-первых, у названного вами Шершня нет причин для моего ареста. Во-вторых, я не могу понять, почему вы решили сделать свое признание. Если это сообщение не провокация, оно очень смахивает на плохую шутку.

Гурко нагнулся, достал из-за большого плоского камня, на котором стояли спиртовые горелки и громоздилась куча металлических тарелок с остатками пищи, две пустые пол-литровые банки из-под спирта.

— Их работа? — кивнул он на спящих вервольфовцев.

— Да.

— Значит, их теперь из пушки не добудишься.

Войсковой старшина поставил банки на прежнее место, наклонился к Чумарзину.

— Не были ли вы знакомы с Виктором Яншиным?

Контрразведчик отпрянул назад, положил ладонь на кобуру пистолета.

— Был, но последний раз видел его полгода назад, — медленно, не спуская глаз с собеседника, ответил он.

— Ничего, скоро увидишь Зенона Ивановича, — улыбнулся войсковой старшина. — Повторяю сказанное: за тобой явился Шершень и тебе нужно немедленно уходить.

— Вы уверены, что мне грозит арест?

— Да. Точнее, ты уже под арестом: двое оуновцев охраняют выход из бункера, еще один перекрыл запасной выход из него. Шершню, по сути дела, нужно согласие Штольце лишь на то, чтобы забрать тебя отсюда в свою костоломку.

— Я не давал СБ никаких поводов для подозрений, — задумчиво проговорил контрразведчик. — Потом, Шершень мог бы захватить меня где-нибудь тайком в другом месте, а не являться за мной к Штольце.

— У Шершня нет времени затевать тайную охоту за тобой. Двое суток назад он получил приказ «центрального провода» о своем переводе на Украину и потому спешит.

— Спешит, а является за мной в отсутствие Штольце. По-моему, эта парочка прекрасно осведомлена о каждом шаге друг друга.

— Не о каждом. Сегодня утром Штольце отправился на встречу со своим начальником штандартенфюрером Хейнемейером, и об этом знает строго ограниченный круг лиц.

— Допустим, вы правы, господин… Яков Филимонович. Однако я не имею приказа руководства на уход из «Вервольфа». А покинуть свой боевой пост — значит дезертировать.

— Считай, что этот приказ ты получил. Я имею право командовать тобой в двух случаях: когда понадобишься мне для передачи сведений в Центр или если тебе будет угрожать опасность.

Контрразведчик прислонился бедром к камню с горелками, задумался.

— Напрасно теряешь время, — нарушил тишину Гурко. — Штольце — великий импровизатор и может возвратиться гораздо раньше, чем обещал. Чем скорее ты отсюда исчезнешь, тем больше получишь шансов уйти от погони. А она будет обязательно.

Контрразведчик выпрямился, начал торопливо застегивать верхние пуговицы немецкого офицерского мундира.

— Куда намерен податься? — спросил войсковой старшина.

— Думаю идти к автостраде.

— Не стоит. Возле нее клубком вьется всякая нечисть: аковцы, оуновцы, вервольфовцы. Тебя обнаружат еще на подходе к ней.

— Что посоветуете?

— Кривой овраг знаешь?

— Бывал там несколько раз.

— Отыщешь на его северном склоне разбитый молнией дуб, станешь к нему спиной. Отсчитаешь триста шестьдесят восемь шагов по оврагу вправо, найдешь в траве родничок и свернешь от него строго на восток, увидишь у скалы три больших камня. Сдвинешь средний и попадешь в пещеру. Ступай в нее смело — подготовил ее для себя… на всякий случай. Там полушубок, одеяло, питья и еды на неделю. Посидишь в пещере пару-тройку дней, покуда самое опасное для тебя времечко не минет, а потом я постараюсь к тебе наведаться. Передам кое-что для Шевчука, заодно решим, как тебе лучше попасть к нему. Принимаешь мой план?

— Принимаю, Яков Филимонович.

— Тогда собирайся и через три минуты будь в моем бункере. Проберешься туда через подземный лаз и таким же способом уйдешь из него в лес. С богом.

— До встречи в пещере, Яков Филимонович…

Возвратившись в свой бункер, Гурко застал Шершня хлопочущим у стола. На нем уже стояла фляжка с самогоном, лежали аккуратно нарезанные хлеб и сало, пара соленых огурцов и несколько луковиц.

— Как дела, друже? — встретил эсбист вопросом Гурко.

— Все в порядке, Чумарзин снова спать завалился. А вот хлопцы твои маленько распустились. Валяются в кустах и цигарки вовсю смолят.

Он не договорил, потому что Шершень с перекосившимся от ярости лицом перебил его.

— Где валяются? Как это смолят?

— Валяются в кустах напротив бункеров и смолят…

Шершень вскочил с топчана и очутился у двери.

— Прости, я мигом.

Войсковой старшина усмехнулся. Не хотел бы он оказаться сейчас на вашем месте, хлопчики с трезубами. Однако самое неприятное ждет вас позже, когда Шершень узнает об исчезновении Чумарзина и обвинит вас в том, что вы демаскировкой провалили операцию по его аресту.

Гурко взглянул на часы — мнимый Чумарзин должен быть у него в бункере через полминуты. Поэтому необходимо выйти наружу: может, понадобится на пару минут задержать у двери разговором возвращающегося из подлеска Шершня или другого непрошеного гостя.

17


— Слушаю вас, пан капитан.

Вильк, ставший после гибели Хлобуча командиром бригады и сейчас принимавший его дела, посмотрел на застывшего у входа поручника, коменданта штаба бригады.

— Я хотел бы иметь информацию об офицерах и жовнежах, содержащихся под стражей.

— Вам представить полный список арестованных?

— Нет. Меня интересует, имеются ли среди них арестованные по политическим мотивам?

— Да. Сержант Пославский. Числится за капитаном Матушинським.

— В чем обвиняется?

— Капитан подозревает, что сержант связан с местными «люблинцами».

— На чем основаны подозрения?

— Как вам должно быть известно, среди жовнежей и части офицеров бригады в последнее время получили распространение… как бы это точнее выразиться? — симпатии к Красной Армии. Как считает капитан Матушинський, сержант осуществлял тайную связь между бригадной прокоммунистической оппозицией и новыми польскими властями.

— Сержант коммунист?

Поручник иронически усмехнулся.

— Если бы это удалось установить, он уже не числился бы среди арестованных.

— Мне необходимо поговорить с сержантом. Сейчас, здесь.

— Так есть, пан капитан. Он будет у вас через несколько минут.

Сержант был высокого роста, с типично крестьянским лицом, с выправкой кадрового жовнежа. Густая щетина, длинные усы, крепко сжатые губы… Сержант как сержант. «Что ты за человек, — размышлял Вильк. — Можно ли тебе довериться в деле, которое задумал? На этот вопрос не ответит, кроме тебя, никто, и поэтому нужно рисковать».

— Сержант, вам известно, что теперь командир бригады — я?

— Так есть, пан капитан.

— Откуда? Как мне сообщили, вы содержитесь в одиночном заключении.

Сержант пожал плечами.

— Меня охраняют жовнежи. Такие же, как я.

— Такие в чём? По политическим убеждениям?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Капитан Матушинський считает, что вы коммунист или сочувствуете им. Больше того, он убежден, что вы являетесь связником коммунистов. Это так?

— Нет не так, пан капитан.

— Если вы сказали правду, это очень плохо. Знайте, я пригласил вас не для допроса, а чтобы вы оказали мне помощь в одном важном деле. Наш дальнейший разговор возможен лишь в случае, если вы коммунист или можете меня с ними связать. Я могу приступить к изложению существа моего дела?

— Пан капитан, повторяю: пан Матушинський и вы принимаете меня не за того человека.

— Жаль, сержант, очень жаль. Но, может, вам все-таки будет интересно услышать, с чем я собирался к вам обратиться?

— Почему не послушать? С удовольствием послушаю.

— Если вам известно о смене командования бригады, вы должны знать и о смерти майора Хлобуча?

— Так есть, пан капитан.

— Как вы думаете, почему он убит?

— Майор Хлобуч собирался признать правительство в Люблине и вступить в Войско Польское. И такие, как капитан Матушинський, уничтожили майора руками своих дружков-оуновцев.

— Как вы считаете, что случится со мной, новым командиром бригады, если я, как и майор Хлобуч, захочу порвать с Лондоном и воевать не с русскими и своими соотечественниками-коммунистами, а с нацистами?

— Вы разделите судьбу предшественника.

— Вы прозорливы, сержант. Чтобы ваше предсказание не оправдалось, я должен опереться на силу, с которой мне не будут страшны ни Матушинськие, ни их дружки — украинские националисты.

Сержант на цыпочках приблизился к двери, рывком распахнул ее. Маленькая комнатка-приемная перед кабинетом командира бригады была пуста. В ней отсутствовал даже дежурный офицер.

— Пан капитан, где гарантия, что вы говорите правду? — спросил сержант, возвращаясь к Вильку.

— Слово чести шляхтича и польского офицера.

— Я предпочитаю другие гарантии. Например, такую.

Сержант протянул руку к поясу капитана, расстегнул кобуру. Достал кольт, вытащил из него обойму, проверил её и вставил снова в рукоять. Передернув затвор, сунул пистолет себе в карман.

— Если я вас правильно понял, пан капитан, вам нужен руководитель коммунистов, находящихся в бригаде?

— Да. Причем в ближайшее время.

— Где вы намерены встретиться?

— Безразлично.

— Ждите его в этом кабинете. Но если вы действуете заодно с Матушинським, ваша затея закончится плохо…

В тревожном ожидании прошло четверть часа, сорок минут, час. Наконец в дверь постучали.

— Войдите.

На пороге стоял капитан, начальник разведки бригады. Кадровый офицер довоенной армии, хороший знакомый Вилька, никогда не интересовавшийся политикой. Как не вовремя он явился!

— Разрешите, пан капитан?

— Я не вызывал вас, — сухо ответил Вильк.

— Знаю. Я пришел вернуть вам это.

Начальник разведки протянул Вильку ладонь, на которой лежал его кольт, унесенный сержантом.

— Значит, вы… — неуверенно начал Вильк.

— Да, я тот, с кем вы хотели встретиться, — закончил за Вилька начальник разведки. — Как видите, мы поверили вам.

— Никогда не предполагал, что вы коммунист.

— Вы правы, я никогда им не был. Я просто честный польский офицер, который не желает быть дезертиром, когда польская армия сражается против тевтонов.

— Мне кажется, мы поймем друг друга. Подходите ближе, — сказал Вильк.

Впереди, где находился головной дозор, раздался пронзительный стрекот сойки, дважды прокуковала кукушка. Сигнал опасности! Кондра положил палец на спусковой крючок автомата, заскользил между стволами деревьев к дозорным.

Они лежали среди камней на краю маленькой галереи, нависшей над узким ущельем. По его дну, в десятке метров ниже казаков, двигалась цепочка людей в маскхалатах. За спинами рюкзаки, на головах немецкие каски, в руках автоматы. Швабы! Точнее, вервольфовцы, орудующие в наших тылах. Опасное зверье! Что-то их многовато для обычной разведгруппы. Сержант уже насчитал десяток врагов, а они все продолжали появляться из-за большого скального обломка, наполовину загородившего проход по дну ущелья. Пятнадцать швабов! Но что это? Вместо привычного пятнистого цвета маскхалатов перед глазами возник серый цвет цивильных плащей. Гражданские? Здесь, в горах, в одной компании с вервольфовцами? Интересно, что за птахи?

Кондра достал бинокль, навел на людей в плащах. Ничего особенного. Пожилые, оба среднего роста, грузноватые, с усталыми лицами. Эти двое и вервольфовцы… Любопытная компанейка!

Плащи исчезли в неширокой полосе кустарника на дне ущелья, и в глазах снова зарябило от маскхалатов. Один, второй… еще дюжина швабов. А вот и тыльный дозор при одном МГ и двух шмайссерах.

Люди в плащах встали друг к другу лицом, обменялись рукопожатием и одновременно вскинули руки в фашистском приветствии. Затем один развернулся и зашагал назад, за ним последовала часть автоматчиков. Итак, вражеский отряд разделился на две неравные группы: один из гражданских с шестью спутниками отправился по ущелью обратно, другой с оставшимися швабами продолжил путь вперед.

Сержант отнял от глаз бинокль, поскреб пальцами заросший щетиной подбородок. Вот тебе и цивильные плащи! Под ними такие же вервольфовцы, как и те, что в маскхалатах. Нет, не такие, а чином повыше. Не иначе, в плащах — главари, а в маскхалатах — их охрана. Поэтому те, что в плащах, постарше автоматчиков возрастом, идут налегке, только они при расставании обменялись друг с другом рукопожатием и фашистским приветствием… Вот это да — сразу два вервольфовских главаря! Как они нужны нашей контрразведке! Упустить такую добычу, саму идущую в руки? Какой он в таком случае разведчик!

Попытаться захватить одного из цивильных в плен? Того, с кем поменьше охраны. Как? А главное, с кем? Старшина Вовк оставил ему ночью для охраны раненых двух разведчиков, утром для их транспортировки прислал ещё пятерых. Казалось бы, о чем ломать голову: с ним семеро стволов, с человеком в плаще шестеро. Но дело в том, что сержант направлен для спасения своих раненых. И он обязан любой ценой вывести их. Разве может быть что-либо дороже жизни боевых товарищей?

Но тогда выходит, что можно позволить спокойно уйти одному из главарей «Вервольфа»? Кондра опустил голову, прислонился лбом к камню. Думай, сержант, думай! Шевели мозгами, разведчик, шевели!

Кажется, придумал. Кондра поднял голову, толкнул локтем в бок лежавшего рядом рыжеусого разведчика.

— Кузьма! Знаешь, кого мы только что видели?

— Якусь черномундирную сволоцюгу, — равнодушно прозвучал ответ.

— Верно. В маскхалатах — простые эсэсманы, в плащах — их командиры. Не иначе, офицеры и в немалых чинах.

— Да ну? — усомнился разведчик.

— Командиру нужно верить, ефрейтор. Особисты, шукаючи вервольфовцев, ноги до колен посбивали, а нам они сами в руки лезут. Верно говорят, что на ловца и зверь бежит.

— Будем брать? — сразу оживился Кузьма.

— Надо! Обязательно надо! Однако нельзя и раненых без охраны оставить. Как мыслишь, сколько хлопцев надобно, щоб шваба в плаще живьем взять? Того, что ушел с меньшей группой.

— Один казак на трех швабов — бой на равных. Согласно сей арифметике и веди подсчет. Думаю, що трех хлопцев хватит вполне.

— По моей прикидке тоже так получается. Этой тройкой будем я, ты и Макар. Остальные казаки, покуда мы не вернемся, будут находиться при раненых. Выступать за швабами надобно немедля, иначе можем утерять след. Я сейчас приведу сюда группу, а ты тем часом хорошенько осмотри ущелье. Нужно найти надежное пристанище для раненых.

Когда Кондра возвратился с ранеными и ядром группы, Кузьма поджидал его с напарником на галерее.

— Приказ выполнен, сержант. Нашли пещеру — лучше не надо.

Пещера Кондре понравилась: просторная, сухая, с хорошо просматривающимися подходами. Сержант подозвал одного из разведчиков.

— Останешься за меня. Перенесете раненых в пещеру, замаскируетесь и станете ждать нас. Уходим часа на три-четыре. Никакой отсебятины, береги раненых. Надеюсь на тебя, Андрей.

— За нас не волнуйся, сержант. Будь поосторожней с вервольфовцами: их берлога может быть где-то поблизости.

— Потому и хочу напасть на них поскорее, покуда они в свое логово не забились…

Вражескую семерку разведчики настигли в конце ущелья. Покинув его, вервольфовцы какое-то время шли по течению неглубокой речушки, после чего углубились в заросли лещины на ее правом берегу. Выбрались из них и по узкой звериной тропе направились к вершине ближайшей горы.

— Какого лешего они туда карабкаются? — удивился Кондра, всматриваясь в карту. — Неужто у них здесь прибежище? Тогда прощай наш «язык»! Ох, олухи! Раньше нужно было брать его, раньше!

— Не журись раньше сроку, сержант, — проговорил Кузьма, закрывая карту своей ладонью. — Смотри! — он протянул Кондре бинокль.

Вервольфовцы виднелись у вершины, и было их не семеро, а пятеро. Где еще пара? Вот и она, полусотней метров ниже своей пятерки. Чем это они занимаются? Нагнулись, повозились в траве, разошлись в стороны. Снова сблизились, уткнулись головами в землю, зашагали друг от друга. Опять та же операция. Все ясно! Отставшая от ядра группы пара минирует подходы к вершине горы минами натяжного действия. Задел натянутую в траве по обе стороны от мины леску или тонкую проволочку — и получай несколько горстей осколков. Известный прием!

— Что скажешь теперь, сержант? — прищурился Кузьма.

— Лезть тебе на дерево и не спускать глаз со швабов. Может, приметишь, где они залягут на дневку.

Однако наблюдение за немцами с дерева ничего не дало.

— Дохлый номер, сержант, — сказал Кузьма, спустившись на землю. — Вервольфовцы снова сбились гуртом и пропали у вершины. Сдается, що они эту горушку знают как облупленную.

— Иначе и быть не может. Днем надежное убежище непросто сыскать. Иное дело, когда для этой цели имеется постоянное, не единожды проверенное местечко. Кстати, ты добре приметил, где швабы свои мины поставили?

— А тут и примечать нечего. Вервольфовцам самим не улыбается по ошибке взлететь на своих же минах, поэтому они расположили их промеж видных ориентиров. Крайняя справа — вон у того бурого камня, крайняя слева — у тех двух дубков.

— Значит, тебе и карты в руки. Поведешь нас к вершине в обход минной ловушки.

Когда тройка разведчиков, крадучись, двинулась к вершине горы, на их пути не шелохнулась ни одна ветка, не треснул под ногой сучок. Достигнув ровной каменистой площадки, куда Кузьме было приказано вывести группу, разведчики распластались рядом с ней в траве и несколько минут отдыхали.

— Теперь за дело, — сказал Кондра, глянув на часы. — Приступаем к главному — поиску швабов. Обнаружив их, станем действовать по обстановке. А сейчас, Кузьма, приторочь мне левую руку к телу, нечего ей висеть, как плеть. Толку от нее из-за раненого плеча никакого, лишь в бою будет мешать.

Кузьма разорвал индивидуальный пакет, накрепко привязал бинтом левую руку сержанта к туловищу.

— Вперед, хлопчики, — скомандовал Кондра. — Ушки — на макушке, глаза — впереди носа.

Вервольфовцы были обнаружены недалеко от вершины на маленькой, защищенной от ветра лужайке между скальным выступом и группой молоденьких сосенок. Посреди лужайки горел крошечный костер, и поднимающийся дым иногда прикрывал двух картежников, игравших у огня. Двух вервольфовцев возле костра не было: по всей видимости, они находились в охранении. Сколько разведчики ни шарили биноклями по склону, пытаясь отыскать эту пару, их поиски успехом не увенчались.

— Секрет за теми камнями або в тех кустах, — вытянул руку Кузьма. — Самые удобные для наблюдения и потому самые подозрительные для нас места.

— Бери эти подозрительные места на себя, — сказал Кондра, — а мы с Макаром займемся костром. Действовать будем так. По моей команде Макар снимает из автомата картежников, я бью из пистолета швабов у огня, и оба бросаемся на главаря в плаще… Ты, Кузьма, после наших выстрелов швыряй гранату в подозрительные камни и прочеши огоньком кусты, что тебе не нравятся. Приступаем…

Вначале все развивалось по плану. Длинной автоматной очередью Макар свалил на землю обоих картежников, а Кондра двумя прицельными выстрелами из пистолета уложил повара и немца, поддерживавшего огонь. Тут же сбоку от них громыхнул гранатный разрыв, раздался вопль и часто-часто, словно наперегонки, застрочили шмайссер и ППШ. Однако когда Макар и Кондра вскочили и бросились к врагу в плаще, случилось неожиданное. Отшвырнув карту, немец схватил лежавший на плащ-палатке вальтер, прикрытый до этого картой, и выбросил руку с оружием навстречу казакам. Высокий, атлетического сложения Макар, вооруженный автоматом, показался ему куда более опасным противником, нежели худощавый, среднего роста Кондра, к тому же с окровавленным плечом и прибинтованной к туловищу рукой. Выстрел из вальтера, второй — и Макар, не добежав до врага трех-четырех шагов, повалился наземь. Но загремели ответные выстрелы Кондры, и рука немца с пистолетом бессильно обвисла.

— Хенде хох! — крикнул сержант, наставляя на противника ТТ.

С быстротой, которой разведчик не ожидал от пожилого, грузного человека, тот вскочил с плащ-палатки и сильным ударом ноги выбил пистолет из руки Кондры. Немец хотел тут же перехватить вальтер из раненой правой руки в здоровую, левую, но Кондра, стремительно бросившись вперед, сбил его с ног. И тут же приставил к горлу врага казачий кинжал.

— Встать! Хенде хох!

— А Макара того… наповал, — сообщил подбежавший с автоматом в руках Кузьма. — Две пули в голову.

— Что с охранением? — спросил Кондра, тревожно оглядываясь по сторонам.

— Швабы прятались в камнях, о которых я говорил. Одного я уложил гранатой, а второй дал стрекача. Сколько ни палил ему вслед — все мимо. Уж больно прыток и увертлив, гад, и из шмайссера метко огрызается. Едва меня самого не завалил.

— Думаю, что ему сейчас не до нас. Пять минут перекур, хороним Макара и скорей отсюда.

Матушинський стоял сбоку от невысокого деревянного помоста, заменявшего трибуну для выступлений. Помост располагался возле штабной землянки на краю широкой поляны, служившей одновременно строевым плацем и местом для всевозможных построений. Пространство перед помостом было заполнено взводными колоннами с офицерами на правом фланге. На краю помоста лицом к бригаде стоял капитан Вильк, за его спиной — майор Бучинский и командиры батальонов.

Справа от помоста двумя рядами расположился бригадный оркестрик. Над поляной громко неслись так знакомые каждому поляку звуки знаменитой мазурки Юзефа Вибитицкого «Еще Польска не сгинела». Написанная в 1797 году мазурка вначале стала походной песней легионеров генерала Яна Домбровского, сражавшихся в Италии в составе французской армии, затем, с 1831 года, общепризнанным национальным гимном тех поляков, что не признавали раздела своей родины между Австрией, Пруссией и Россией, а позже, с 1926 года, — официальным государственным гимном Польской республики.

«Удачно начал, Вильк! — комментировал про себя Матушинський происходящее на поляне. — Знаешь, как настроить польского жовнежа на ту торжественно-патриотическую ноту, когда он готов сражаться с любым врагом».

— Поляки! Братья! Жовнежи и офицеры! — раздался с помоста голос Вилька. — К вам обращаюсь я, поляк и ваш командир. Обращаюсь как к соотечественникам и товарищам по оружию…

«Весьма недурно, капитан. Быдло вообще любит, когда с ним заигрывают. Так почему бы для пользы дела не поиграть с ним в демократию?..»

— …С первых лет существования Польша боролась за свою государственность и самостоятельность. Боролась, но не смогла их отстоять. Почему? Разве не были мы храбры и отважны? Разве жалели за свободу Отчизны свою кровь и жизни? Так в чем же дело?..

«Тоже ловкий пассаж, Вильк. Выжми из глаз этих невеж слезу по несчастной судьбе бывшей Речи Посполитой, настрой их против стародавних врагов Польской державы: немцев и русских. А дальше все просто, с немецкой оккупацией мы боролись до лета 1944 года, теперь пора повернуть оружие против нового захватчика — Красной Армии, несущей на своих штыках Польше новое порабощение. Все закономерно…»

— …Мы утратили на западе польскую Силезию, а шли на восток отнимать у славян-украинцев Киев, у нас захватили на севере польское Поморье, а мы лили на востоке кровь в сражениях за Смоленск со славянами-русскими. Что это? Государственная и политическая близорукость? Или роль слепого, послушного орудия в руках враждебных Польше и всему славянству сил? Не довольно ли исторических ошибок?

«Что-то тебя не туда заносит, капитан. Вздумал читать лекции по истории невежественному быдлу? Да наш долг — указать этому вооруженному стаду, против каких врагов Польши необходимо в первую очередь сражаться. Указать, а не совершать с ним экскурсы в историю…»

— …Зато когда мы, славяне, вставали против общих врагов в едином боевом строю, мы были непобедимы. Вспомните нашу совместную борьбу с татарским нашествием, поле Грюнвальда, холмы под Хотином, битвы против шведов, несших порабощение славянам…

«Что-то ты совсем не то плетешь, капитан. О славянской общности можно было распространяться до семнадцатого года, а теперь не только Европа, но и весь мир делятся гораздо проще: красные и их противники».

— …Сейчас, когда Красная Армия приступила к освобождению Польши от нацистов и ее союзником в этом святом деле выступает возрожденное Войско Польское, ни один честный поляк не может оставаться в стороне.

«Вон ты куда загнул, мерзавец! Вот ты кто! Вздумал пойти по дорожке Хлобуча? Может, забыл, как он кончил? Сейчас вспомнишь!»

— …Судьба новой послевоенной Польши решается в эти дни на полях сражений с фашизмом, в совместных атаках русского солдата и польского жовнежа под Варшавой и польском Поморье… Там и наше с вами место! В едином строю с Красной Армией и Войском Польским — вперед, на Запад!

Матушинський перевел взгляд с Вилька на строй бригады. Неужели среди сотен жовнежей и десятков офицеров нет ни одного, кто пулей заткнул бы глотку Вильку? Ах, вот оно что! По бокам у многих офицеров стоят жовнежи с автоматами на изготовку, у некоторых офицеров в расстегнутых кобурах отсутствуют пистолеты, двух или трех жовнежи крепко держат за руки. А спиной к помосту, заслоняя собой Вилька и командование бригады, стоят две шеренги жовнежей разведроты с автоматами на груди.

Громкий шум справа привлек внимание Матушинсьского. Какой-то верзила сержант с тремя жовнежами пробирался к нему сквозь строй бригадных музыкантов. Не Пославский ли? Точно, он! Теперь нетрудно догадаться, зачем он с пистолетом в руке и с тремя дружками-автоматчиками так стремится к Матушинському. Но нет, милый сержант, встреча с тобой в сегодняшние планы никак не входит.

Матушинський попятился от помоста, и когда его спина уткнулась в обступившие поляну кусты, он резко повернулся и бросился в лес. Бежал до тех пор, покуда не услышал невдалеке от себя чьи-то шаги и голоса. Остановившись и выглянув из-за дерева, он увидел в нескольких метрах поручника Сивицкого, молоденького черноусого хорунжего из его батальона, и четырех жовнежей. Мундир на поручнике был разорван, один погон выдран с мясом, на щеке большая ссадина. Не лучшим образом выглядели и его спутники.

Увидев появившегося из-за дерева Матушинського, Сивицкий зло осклабился.

— Проморгал бригаду, капитан? Подарил ее коммунистам?

— А куда в своем батальоне смотрел ты, поручник? — не остался в долгу Матушинський.

— Никуда, потому что мне наплевать и на батальон, и на бригаду. И прошу впредь не обращаться ко мне «пан поручник». — Сивицкий сорвал с плеча оставшийся погон, зашвырнул в кусты конфедератку. — Честь имею — сотник Украинской Повстанческой Армии Сивицкий!

Вот тебе и надежные попутчики! Нет уж, лучше продолжать путь одному! И Матушинський снова шагнул за дерево.

Грызлов, навалившись плечом на камень, закрыл им изнутри вход в пещеру, указал гостю на угол, где в полутьме виднелись полушубок и одеяло.

— Устраивайтесь, Яков Филимонович.

— Некогда, я на пару минут. Так сказать, прибыл сообщить последние местные новости.

— Я весь внимание.

— То, что утром Шершень обнаружил ваше отсутствие, ясно и без рассказа. За этим последовало обычное расследование обстоятельств побега, проверка высказанного мной предположения, что вас вспугнули курившие в засаде эсбисты, отправка погони по предполагаемым маршрутам… А вот вечером грянули настоящие события. В лагерь на пределе сил добрался раненым один из телохранителей Штольце, сопровождавших его на встречу с Хейнемейером. Он рассказал, что их группа попала в казачью засаду, из которой после жаркого боя и героической гибели Штольце удалось вырваться только ему. Каково сообщеньице?

— Свежо предание да верится с трудом. Все поисковые группы, направляющиеся на задание в горы, тщательно инструктируются сотрудниками «Смерша», их участники знакомятся с фотографиями Штольце и Хейнемейера и получают строжайший приказ брать их только живыми. Не думаю, чтобы кто-то из поисковиков нарушил этот приказ. Уверен, что спасшийся эсэсман крепко привирает.

— У меня точно такое же мнение. Как, впрочем, и у гауптштурмфюрера Берга, заместителя Штольце, взявшего командование «Вервольфом» в свои руки. Берг связывает ваше исчезновение и казачью засаду на Штольце воедино: разоблаченный, но избежавший ареста чекист нанес свой первый удар. Первый, но не последний…

— Какие практические шаги он предпринял, чтобы избежать новых неприятностей?

— Переносится в новое место штаб, изменены пункты явок агентов и осведомителей, тайники и «почтовые ящики» для передачи информации начали работать по запасному варианту, люди «Вервольфа» вне леса и штаба, с которыми вы контактировали или о существовании которых могли тем или иным образом узнать, заменены другими. — Гурко глянул на светящийся циферблат часов. — Через два с половиной часа Берг, Ланге и штаб выступят к новому месту дислокации.

— Зашевелился змеиный клубок. Зато мне теперь бояться нечего и можно расстаться с этим подземельем.

— Совершенно верно. Берг считает, что вы ускользнули от погони и приказал прекратить ваши поиски. Шершню тоже не до вас. Подождите часов пять-шесть и действуйте по своему усмотрению.

— Не нужно что-либо передать подполковнику?

— Где будет новый штаб «Вервольфа», я не знаю. Но место, где Сухов намерен пересидеть тревожные деньки, находится в населенном пункте. Если представится возможность, постараюсь захватить полковника либо в пути, либо в самом убежище. Попросите подполковника в ближайшие пять-шесть суток усилить патрульную службу в городе и близлежащих селах: возможно, мне потребуется помощь.

— Это будет сделано обязательно.

— Желаю удачи. Надеюсь, это не последняя наша встреча.

— Не сомневаюсь. Удачи и вам, Яков Филимонович.

Гурко взял в руки автомат, направился к выходу из пещеры. На миг замедлил шаг, повернул голову в сторону Грызлова, и тому показалось, что губы войскового старшины шевельнулись.

— Что-то хотели сказать, Яков Филимонович?

— Нет. Хотя… помогите отодвинуть камень.

Когда пещера скрылась из глаз, Гурко остановился, прислонился спиной к дереву. «Что, войсковой старшина, — упрекнул себя, — не смог перешагнуть через свой гонор, обратиться с просьбой к младшему по возрасту и по воинскому званию? Считаешь это унизительным для себя? Ах, какая щепетильность! Станичник с замашками сиятельного князя! Видите ли, гордость не позволяет принимать одолжений! Подумаешь, одолжение: передать Шевчуку, что Гурко просит помочь ему получить сведения о своей семье, с которой расстался в девятнадцатом году и не смог встретиться в сорок втором: по рассказам соседей, жена эвакуировалась на восток, а сыновья — еще в сорок первом ушли добровольцами в Красную Армию. Не криви душой, войсковой старшина! Разве дело в том, с какой именно просьбой ты обращаешься к этому человеку? Дело в том, какими глазами он на тебя посмотрит и как расценит твое обращение к Шевчуку? А впрочем, тебе нужно обыкновенное человеческое участие. И его Гурко может получить пока только у Шевчука, человека с такой же сложной и изломанной судьбой, как у самого войскового старшины. Значит, нужно немного подождать…»

18


Как всегда, рабочий стол был чист: кадровый контрразведчик почти с тридцатилетним стажем, генерал Заброда пользовался ручкой и бумагой лишь в крайних случаях, предпочитая основную массу текущей информации держать в голове.

— А мой землячок, бывший войсковой старшина, молодец, — говорил Заброда. — В указанных им квадратах оперативно-розыскные группы ликвидировали уже четыре радиоточки «Вервольфа». Девятнадцать вражеских агентов уничтожены, восемь взяты в плен, захвачены четыре приемопередающие рации «Эри». Среди пленных два радиста, один из которых дал согласие на ведение радиоигры в наших интересах. Богатый улов… А каковы результаты твоей работы со Штольце?

— Нулевые. «Хайль Гитлер!» при появлении в кабинете и «Хайль Гитлер!» перед уходом. В промежутках — молчание. То ли набивает себе цену, то ли решил, что ему во всех случаях терять нечего.

— Как твое предположение относительно прямой цепочки Штольце — Хейнемейер?

— Подтвердилось. Сержант Кондра, захвативший Штольце, был свидетелем его встречи со штандартенфюрером Хейнемейером.

— Удалось ли напасть на его след?

— Пока нет. Однако несколько наших и польских розыскных групп брошены на путях возможного движения отряда Хейнемейера. Наготове еще несколько групп и подразделений войск охраны тыла. Стоит лишь обнаружить след Хейнемейера, и мы обложим его со всех сторон.[48 - Штандартенфюрер СС Хейнемейер будет арестован службой информации Войска Польского. Желая облегчить свою участь, даст ценные показания об организации и дислокации групп «Вервольфа» и подразделений УПА в польских Карпатах.]

— Что дала твоя работа по мадам с остзейским произношением?

— По легенде — Петрова Анна Ильинична, на самом деле — жена бывшего белогвардейского генерала Николаева, который подвизается ныне на вторых ролях в карпатском «Вервольфе». Оставлена руководителем разведгруппы по сбору информации в нашем оперативном тылу. В процессе наблюдения установлены три ее сообщницы, все из числа жен или дочерей русских белоэмигрантов. Еще один выявленный агент — ее несовершеннолетний племянник, которого она выдает за усыновленного ею украинского сироту, вывезенного на работу в Германию и бежавшего оттуда. Арест известных нам агентов считаю пока преждевременным.

— Согласен. Однако контроль над всеми участниками группы должен быть самый тщательный.

— Необходимые распоряжения по этому поводу мной уже сделаны. Полагаю, что пришло время положить юнец существованию базы «Вервольфа» в урочище Мёртвая падь.

— Разделяю это мнение. Захват Штольце, уничтожение четырех радиогрупп «Вервольфа» и выход на его городскую агентурную сеть Петровой-Николаевой вполне могут служить началом разгрома и ликвидации всего здешнего фашистского подполья.

— Разрешите вопрос личного плана, товарищ генерал-лейтенант?

— Разрешаю, Зенон.

— Слышал, что у коменданта Серенко крупные неприятности: превышение власти, непонимание текущего политического момента… Дело пахнет чуть ли не трибуналом. Неужели все так серьезно?

— У тебя, догадываюсь, иная точка зрения на деятельность коменданта?

— Да. Признаюсь, я поначалу тоже недолюбливал Серенко: эдакий ничем не прошибаемый сухарь-службист. Однако комендант показывает свое настоящее лицо не в спокойной кабинетной обстановке, а в конкретном живом деле. Когда такая возможность представилась, Серенко показал себя умным, инициативным офицером, пошедшим на риск единолично принять в сложной, чреватой непредсказуемыми последствиями обстановке единственно правильнее решение. И не только принять, но и блестяще осуществить его… Побольше бы таких комендантов!

— Задам тебе вопрос на несколько отвлеченную тему. Ты никогда не задумывался, что является главным для военного человека?

— Главное для военного — преданность Родине и высочайший профессионализм, — не задумываясь, ответил Шевчук. — Проверить это может лишь война, когда за убеждения платят собственной кровью, а мерилом таланта служат победы или поражения вверенных тебе войск. Разве не было у нас до сорок первого года генералов, достигших высоких званий и должностей с помощью протекционизма, угодничества, умения создать видимость работы? А какой поток серости и посредственности хлынул в верхний эшелон комсостава армии взамен уничтоженных военных талантов после 1937 года. И лишь война продемонстрировала их профессиональную никчемность и умственное убожество, выдвинув таких умниц, как Рокоссовский, Ватутин, Черняховский, Говоров, Горбатов.

— Верно, война избавила Красную Армию от многого. В том числе и от некоторых таких начальников, которых природа сотворила по принципу: где жевать — широко, где думать — узко. К слову, что тебе известно о начальнике Серенко, с подачи которого разгорелся весь сыр-бор вокруг майора?

— Знаю, что до войны он в звании бригадного комиссара служил у Мехлиса.

— Мне по должности положено знать больше. Так вот, ему — назовем его наш герой — не совсем повезло в жизни. С одной стороны, все отлично: родители архирабоче-крестьянского происхождения, сам из пролетариев, в партии с восемнадцатого года, в гражданскую комиссарил… правда, по состоянию здоровья — это при косой сажени в плечах и бычьей шее — в Москве в запасном полку. Не повезло в одном — умишком господь не наградил. Зато других достоинств — Ванька Каин позавидует! До тридцать седьмого года наш герой выше батальонного комиссара не выслужился, однако потом… Какая бдительность и партийная щепетильность в нем проснулись… Особенно по отношению к своим начальникам и более перспективным, чем он, сослуживцам. Его доносы кормили многих. В результате он за три года прыгнул из батальонных комиссаров в бригадные и безбедно сидел в них до тех пор, покуда политсоставу не ввели обычные армейские звания. Помнишь, как поступали тогда с бригадными комиссарами?

— Кто поумнее, присваивали звание генерал-майора, остальным — полковника.

— Его отнесли к остальным. Сидел он спокойно в Москве полковником до лета сорок четвертого года и вдруг ринулся на фронт… на генеральскую должность. Вот и рвется сейчас с пеной у рта к звезде на волнистом погоне.

— Выходит, исправился человек? Решил лично приблизить желанный миг победы?

— Далеко не так. Все мысли и дела его, как и ему подобных, направлены к одному — устройству своей послевоенной карьеры. Они уже не воюют, а делают себе «нужную объективку» и набирают плюсовые очки дли возможной схватки за теплые местечки в армии мирного времени. Для этого наш герой и прибыл сюда… Теперь скажи, нужен ли человеку, делающему карьеру, инициативный подчиненный, нарушающий инструкции и могущий навлечь на него гнев вышестоящего начальства?

— Думаю, что нет. Инициатива, особенно чужая, — штука опасная. За нее не всегда ордена дают, иногда и солдатскими погонами взамен офицерских награждают. Куда проще тянуться в струнку и слепо выполнять спущенную сверху инструкцию: и своего ума не надо, и ответственности никакой. Отсюда, думается, сверхосторожность и стремление преподать на Серенко урок остальным своим подчиненным.

— Урока не будет, Зенон. Во-первых, пластунский комдив Метальников горой встал за своего комбата и дважды звонил военному прокурору фронта, требуя повторного расследования обстоятельств дела. Во-вторых, я тоже высказал свое мнение о случившемся члену Военного совета, и он согласился со мной. Новое расследование обязательно состоится, но его результатом должно стать не просто снятие вины с коменданта, а нечто гораздо большее.

Полковник Сухов мило улыбнулся проходившей мимо красивой нарядной женщине, прикоснулся правой рукой к краю своей франтоватой шляпы.

— Внимание, господа, сейчас самый опасный участок пути, — выпрямляясь, прошептал он идущим в паре шагов за ним Гурко и капитану Мещерскому. — Осторожность и еще раз осторожность.

«Это кому как, — подумал войсковой старшина, сжимая в правом кармане плаща снятый с предохранителя вальтер. — Тебе и этой сволочи — да, поскольку вам патрули не по нутру. А вот мне — наоборот».

Полчаса назад они вошли в город и теперь двигались по его центральной улице за полковником Суховым, зная только одно: он должен привести их на конспиративную квартиру, где они переждут, пока советская контрразведка будет ликвидировать в окрестных горах и лесах немецкую разведывательную сеть. Они шли пятеро: впереди Сухов, за ним Гурко и самозваный обладатель имени князей Мещерских, замыкали шествие двое агентов Сухова. Занятная компанейка! Четверо торопились поскорее укрыться в тайном убежище, а один только ждал удобного случая, чтобы помешать им сделать это. И не просто помешать, а умудриться захватить при этом в плен Сухова.

Вот и удобный момент. Небольшой кинотеатрик, красочные афиши на фасаде, пестрая толпа у кассы и входа. И патруль — трое жовнежей в новеньких мундирах и с винтовками на плечах. Эх, сюда бы вместо вас, новобранцев, бывалых казачков! Но в его положении не выбирают. А потому, дорогие хлопчики в конфедератках, как хочется надеяться, что он не напрасно так ждал встречи с вами!

Гурко скосил глаза в стеклянную витрину галантерейного магазина, мимо которого они проходили. Выбор товаров скудноват, зато улица видна, как на ладони. Люди Сухова, идущие последними, виднелись в десятке шагов за войсковым старшиной. Сволочи, забрались в толпу у кинотеатра. Придется подождать, когда вы оттуда выберетесь, иначе, промахнувшись, можно попасть в кого-нибудь из поляков. А теперь можно начинать: толпа за спиной, и люди Сухова в стороне от нее одни на тротуаре. Жаль, конечно, что и патруль остался у кинотеатра, в трех десятках метров позади.

Войсковой старшина остановился, выхватил из кармана руку с вальтером и резко повернулся назад. Несколько частых, почти без перерыва выстрелов в людей Сухова, и Гурко лицом к лицу с полковником и самозваным князем Мещерским. Ну и реакция у бывшего деникинского контрразведчика! Капитан еще вертел головой по сторонам, оценивая обстановку, а Сухов уже отпрянул к стене дома, рядом с которым они шли, вытаскивая руку из кармана дождевика, где у него лежал пистолет. Стремительный прыжок Гурко, взмах рукой — и на голову Сухова обрушился удар пистолетной рукояти. Эх, незадача! Полковник успел дернуть головой, и удар получился скользящим. А рядом, в пяти-шести шагах от них, темнела полукруглая каменная брама-подворотня, ведущая куда-то в глубину двора. Черт побрал бы вертлявого полковника-юлу и эту некстати подвернувшуюся браму! Как ни опасно оставлять позади себя капитана Мещерского, обстоятельства вынуждают сделать это. Новый взмах руки войскового старшины, еще удар рукояти вальтера — но теперь не сверху вниз, а справа налево — и полковник с залитым кровью лицом начал медленно сползать по стене.

Сзади грянул выстрел, и спину под правой лопаткой обожгло. Опережая следующий выстрел, войсковой старшина бросился на мостовую, развернулся лицом в сторону, где должен был находиться капитан. Прижав к бедру руку с парабеллумом и не сводя глаз с Гурко, Мещерский пятился к противоположному тротуару. Они выстрелили одновременно, и оба не промахнулись: на груди вервольфовца появилось красное пятно, а Гурко ощутил толчок в плечо. Его пальцы, сжимавшие пистолет, разжались, и оружие оказалось на мостовой. Почему этот подонок не добивает его? Ах да, патруль! Двое жовнежей с винтовками наперевес бежали к капитану, один к войсковому старшине.

— Не стрелять, хлопчики, не стрелять! Брать живьем! — хотел крикнуть Гурко, но изо рта вырвался лишь слабый стон.

Перед глазами поплыли багровые круги, в висках зашумело, и он уронил голову на мостовую. С трудом приподнял ее и, словно в тумане, увидел перед собой сапоги подбежавшего жовнежа. Глаза застилала мутная пелена, в ушах, будто накрепко заложенных ватой, стояла тишина.

— В русскую комендатуру… — еле слышно прошептал войсковой старшина. — Всех… К подполковнику Шевчуку… Шевчу… — И потерял сознание.

По склонам ущелья полз густой туман, оседая мельчайшими капельками влаги на лице и шинели, от ручья, шумевшего невдалеке справа, несло пронизывающим холодом. Шевчук уже который раз принимался растирать закоченевшие на ветру руки и шевелить замерзшими в сапогах пальцами ног. Ну и рассветики в этой Мёртвой пади! А ведь он устроился, как король: в глубокой расщелине, дно которой казаки выложили для него пушистым мхом, на плечах шинель с поднятым воротником, на голове натянутая до ушей пилотка. А каково пятерке пластунов-разведчиков, что вместе с Гамузом час назад в одних маскхалатах поверх черкесок отправились вверх по остроконечной скале к вервольфовскому наблюдательному пункту?

— Задание выполнено, — раздался над расщелиной приглушенный голос лейтенанта, командира разведчиков.

— Результат? — встрепенулся Шевчук.

— Тройку швабов сграбастали живьем. А одного того… уж дюже брыкливым оказался. Наверное, их старшой.

— Проводи меня к ним.

Вервольфовцы находились в небольшой пещере, где их спящими захватили разведчики. Неровные стены с выступающими острыми гранями камней, теряющийся в темноте потолок, узкий вход. В противоположных от входа углах пещеры были рассажены на полу пленные: в правом — двое крепких, рослых эсэсмана в разодранных маскнакидках, в левом — щуплый паренек лет пятнадцати, у которого из-под расстегнутой у горла маскировочной куртки виднелась форменная рубашка члена гитлерюгенда. Молодцы разведчики, уже и рассортировали пленных. Такие помощнички, что могут оставить его без работы! Однако шутки в сторону, нужно внимательнее присмотреться к пленным.

Сначала пара эсэсманов в правом углу. Хмурые, застывшие лица-маски, опущенные на грудь головы, потухшие глаза. Полнейшая покорность судьбе! Знакомое зрелище! Эта парочка, одурманенная пропагандой доктора Геббельса, непоколебимо убеждена, что в ближайшие минуты будет прикончена, и уже простилась с жизнью. Допрашивать их сейчас бессмысленно. Вот когда они попадут в лагерь военнопленных и поймут, что никто не жаждет их крови, то будут на редкость словоохотливы. К сожалению, Шевчуку их показания нужны сейчас, сию минуту. Но это мечта, химера…

Теперь подросток из гитлерюгенда. Какой заморыш! А поза-то, поза! Подбородок вскинут, в глазах чуть ли не огонь сверкает, ноздри, как у породистого рысака, нервно дрожат. Ну чем не юный Зигфрид или, на худой конец, герой помельче из того же могучего племени нибелунгов? Только, дружок, своей демонстративно-картинной позой тебе вряд ли удастся ввести кого-либо из присутствующих в заблуждение. Ведь ты обыкновенный жалкий трус!

— Слюнтяй, — прошептал Шевчуку в ухо казачий взводный. — Нажать как следует, поначалу обгадится с переляку, а потом заговорит. Разрешите приступить? Мои хлопчики на подобных фокусах собаку съели. Разыграют театр как по нотам.

— Приступай, лейтенант.

Взводный, привлекая к себе внимание, щелкнул пальцами и указал часовым глазами на эсэсовцев. Часовые встали сбоку пленных, приставили к их спинам стволы автоматов.

— Вэг! Хинаус!

Эсэсовцы послушно встали, сгорбившись и понурив головы, направились к выходу из пещеры. Оставшись один, гитлерюгендовец сжался в комок, уткнулся глазами в пол. Что, нибелунг, не по себе? Небось, дрожишь, как овечий хвост? А как ты думал? Знал, куда впрягался и в какие игры играть собрался!

— Гаврило, сеанс! — скомандовал взводный, кивая одному из разведчиков на пленного.

Высоченный, широкоплечий казак с длинными усами и обезображенным багровым шрамом лицом сбросил с себя маскхалат, прислонил к стене пещеры автомат. Приблизился к пленному и встал напротив с таким расчетом, чтобы его сапоги оказались в месте, куда был направлен взгляд уставившегося в пол вервольфовца. В то же мгновение в его глазах мелькнул ужас, рот приоткрылся, губы что-то беззвучно зашептали.

— Русс… Казак-пластун… — расслышал Шевчук его лепет.

— Отвечай! — рявкнул густым и свирепым басом казак.

— А-а-а! — разнесся под сводами пещеры пронзительный вопль вервольфовца.

Не переставая кричать, он упал на четвереньки и попятился от разведчика в другой угол пещеры. Одна штанина у него задралась, и Шевчук увидел на ноге пропитанный кровью бинт. Интересно, во время свершения каких подвигов ты заработал пулю или осколок? Ладно, во всех деталях разберемся позже, а пока от тебя требуется не так уж много.

Подполковник преградил дорогу пленному, ухватил за шиворот, поставил на ноги. Несколько раз сильно встряхнул.

— Молчать! — И когда вервольфовец перестал кричать, Шевчук, четко выговаривая каждое слово, сказал по-немецки: — Твоя судьба в твоих руках. Честно ответишь на заданные вопросы — гарантирую жизнь. Решай…

— Жить! Жить! — пронзительно выкрикнул пленный, размазывая по лицу слёзы.

— Разрешите, товарищ подполковник? — рядом с Шевчуком вырос один из разведчиков. — Самый час ковать железо, покуда оно горячо. Дозвольте приступить к допросу?

Шевчук знал этого разведчика, во взводе он исполнял обязанности нештатного переводчика и носил кличку Фенстер. Когда-то давно, еще в период формирования дивизии, он чрезмерно расхваливал свои невероятные успехи в изучении немецкого языка, вследствие чего добился желаемого — был зачислен в разведсотню. Однако оказалось, что он, как истинный кубанский казак, потомок запорожцев, любил крепко прихвастнуть, а в действительности его знания немецкого находились на уровне: «Вас ист дас?», «Дас ист фенстер»,[49 - «Что это такое?», «Это окно».] отчего за ним утвердилась эта кличка. Правда, с тех пор разведчик многому подучился и «шпрехал» довольно сносно, но куда ему было до бывшего офицера австро-венгерской армии Шевчука.

— Отставить, пленным займусь я сам, — ответил подполковник.

Вервольфовец знал очень мало, практически ничего из нужного Шевчуку. На базу в Мертвой пади он попал всего неделю назад после ранения и постоянно находился в дозоре на остроконечной скале. В его обязанности входило убирать в пещере, готовить пищу, а также наблюдать в бинокль за ущельем и галечной осыпью с десяти до семнадцати часов, когда тройка эсэсовцев, бывших с ним, отсыпалась. Наблюдение утром, когда на базу прибывали маршрутные группы, и с семнадцати часов до наступления темноты вели эсэсовцы, они же несли ночью и охрану подходов к своей пещере. Общаясь с эсэсовцами и слыша обрывки их разговоров, он в общих чертах представляет, как осуществлялся на базе прием «гостей». Вначале условным зрительным сигналом прибывшие сообщали о себе на пост и после получения ответного сигнала двигались установленным маршрутом на подземную базу. О появлении «гостей» старший из эсэсовцев немедленно сообщал, опять-таки посредством зрительной сигнализации, на базу. Но как конкретно осуществлялась связь с «маршрутниками» и базой, пленному неизвестно…

Казалось бы, допрос ничего не дал: все, что сообщил вервольфовец, Шевчук уже знал от Гамуза или из доклада командира разведчиков. Однако подобный вывод был бы ошибочен: Шевчук сейчас получил ответ на важный для себя вопрос: каким образом приступать к ликвидации вервольфовского гнезда. Самый заманчивый способ — проникнуть на базу под видом прибывшей маршрутной группы — отпадал. Организатор базы совершенно справедливо рассудил, что ее ахиллесова пята — прием маршрутных групп, каждая из которых могла привести за собой противника. Чтобы обезопаситься от внезапного нападения, он дважды подстраховался: помимо того что группы прибывали в ущелье только в назначенное время и двигались на базу по строго определенному маршруту, они еще предъявляли условными сигналами свою «визитную карточку» вначале посту на остроконечной скале, затем часовым у входа на базу. Таким образом, обнаружение базы мало что противнику давало; чтобы проникнуть на нее, требовалось знать всю цепочку сигнализации «я свой», а состыковать цепочку воедино можно было лишь в результате показаний старшего поста на остроконечной скале и командира маршрутной группы. Эта возможность отпадала даже теоретически — старший поста лежал мертвым перед входом в пещеру.

Может, попытаться проникнуть на базу на авось: переодеть семерку казаков в немецкие маскхалаты, экипировать под «маршрутников» и пустить по их тропе в ущелье к входу-лазу в подземный лагерь? Чем черт не шутит?.. Нет, это не годится, нельзя рисковать жизнями казаков.

Попробовать незаметно проникнуть на базу через лаз, обнаруженный Гамузом с помощью вервольфовцев, что прошлой ночью ходили к роднику за водой? Но если противник так обезопасил базу со стороны ущелья, неужели он позволит беспечность в другом месте? Вряд ли. Однако как заманчиво захватить вервольфовцев врасплох! Нужно, обязательно нужно рискнуть! И лучше не в ущелье, а наверху, у второго лаза.

— Прогуляемся-ка в лес, — предложил Шевчук командиру разведчиков. — Хочу еще раз взглянуть на гамузов ход…

Вот и место, откуда прошлой ночью появились вервольфовцы и где они исчезли, вернувшись от родника. Большая глыба-выворотень, узкая продолговатая щель под ней, массивный камень, одним концом завалившийся в щель. Если его вытолкнуть из щели, в освободившееся отверстие вполне может пролезть взрослый человек. По-видимому, так поступают вервольфовцы, когда пользуются этим выходом.

Значит, точно так придется действовать и разведчикам, которым предстоит отправиться в гости на вражескую базу. Но не может быть, чтобы их не поджидал здесь какой-нибудь сюрприз! Что это будет? Фугас, который сработает при изменении положения камня? Мина-ловушка, что рванет под ногами непрошеных гостей в самом лазе? Пулеметная очередь, которая хлестнет по разведчикам из подземной темени? Есть над чем поломать голову!

— Будем атаковать базу отсюда, — и Шевчук указал командиру разведчиков на глыбу-выворотень. — Начало операции в шесть ноль-ноль. Будь другом, пригласи ко мне обоих сотников. Сядем в кружок и прикинем, как меньшей кровью получше свое дело сделать…

Они разошлись за час до начала операции. Одна пластунская сотня в полном составе должна была со всех сторон окружить ущелье: возможно, база имела неизвестные казакам выходы, через которые вервольфовцы постараются незаметно ускользнуть. Другая сотня, оставив один свой взвод у глыбы-выворотня, отправилась на дно ущелья. Разведчики, рассыпавшись цепью, залегли вокруг поляны с лазом.

И вот шесть утра.

— Вперед! — негромко скомандовал Шевчук. Двое разведчиков с автоматами в руках поползли к выворотню. У глыбы замерли слева и справа, настороженно озираются по сторонам. Все спокойно. Положив автоматы перед собой, разведчики достали из чехлов малые саперные лопаты, начали быстро расширять щель сбоку от завалившегося в нее камня. Мелькали отполированные до блеска лезвия лопат, росли горки выброшенной земли. И вдруг…

Та-та-та! Та-та-та! — прозвучали две короткие очереди из пулемета.

Один из разведчиков сразу ткнулся лбом в землю, второй выпустил из рук лопату и схватился за автомат. Раздалась еще очередь, и он вытянулся рядом с товарищем. Оба раза стреляли из едва заметной трещины в скальном пласте, что выступал из земли невдалеке от глыбы-выворотня.

— Огонь! — крикнул Шевчук.

Затрещали казачьи автоматы и пулеметы, к скальному пласту метнулось несколько фигур в маскхалатах, и на нем выросли шапки гранатных разрывов. Когда подполковник подбежал к пулеметному гнезду, с ним было покончено. Трещина-амбразура была разворочена влетевшей в нее гранатой, из-под земли в образовавшуюся дыру валил дым. Выстрелив в дыру пару раз из пистолета, Шевчук направил в нее луч карманного фонарика, заглянул внутрь. Разбитый МГ-34, два трупа в эсэсовской форме, перевернутый полевой телефон с оборванным проводом. Узкая каменная нора, ведущая в сторону глыбы-выворотня…

— Дороженька в логово? — спросил лейтенант-разведчик, подходя к Шевчуку и тоже заглядывая в дыру. — Не нравится мне она: преисподняя и только. Немало кровушки придется здесь пролить, щоб пробиться к базе.

— Можешь предложить что-нибудь другое?

— Могу. Какого лешего тащили с собой взрывчатку? Не обратно же ее волочь?

— Верно мыслишь, лейтенант. Организуй-ка сюда десятка два ящиков.

Пожалуй, это будет самым разумным решением. На внезапность нападения рассчитывать не приходится: вражеский секрет, конечно же, успел сообщить на базу о появлении казаков. Поэтому в подземном лабиринте их встретят и хитро установленные мины, и пулеметный огонь, и летящие неизвестно откуда из темноты гранаты.

Разведчики, ухватившись по двое за ящик, бегом принесли из леса взрывчатку, уложили на выворотень четыре ящика. Один разведчик остался у огнепроводного шнура с зажигалкой, остальные отбежали на безопасное расстояние, залегли.

— Можно начинать? — спросил у Шевчука взводный.

— Давай.

Взрыв глухо отозвался в ущелье, эхом пронесся по горам. Когда дым и пыль рассеялись, на месте глыбы-выворотня зияла внушительных размеров воронка. Из нее в двух направлениях разбегались подземные ходы: один к ущелью, другой — к скальному пласту с уничтоженным пулеметным гнездом. В свете фонариков, направленных в начало ходов, были видны матово блестящие, покрытые плесенью и наростами лишайников каменные стены, на которых кое-где можно было заметить следы работы лома. Из хода, что шел к ущелью, доносилось слабое журчание воды.

— Пробиваться к логову под землей — гиблое дело, — проговорил лейтенант. — В лазе можно двигаться лишь друг за дружкой, и один стрелок без труда перещелкает батальон. Сколько выстрелов — столько трупов. Поэтому нору надобно продолжать рвать сверху толом.

— Все-таки не лишним будет проверить, чем хозяева думают встретить нас в своих подземных владениях.

— Это мы мигом. Хлопцы, гранаты и чучела!

В ход, что вел к ущелью, полетели гранаты, и пока не перестала клубиться в нем пыль, казаки швырнули в ход три маскхалата, набитых травой и привязанных к веревкам. В тот же миг из-под земли донеслось приглушенное татаканье пулемета, и от стен воронки начали рикошетить пули.

— Н-да-а-а, лейтенант, встречают нас горячо. Полагаю, что и нам нельзя остаться в долгу. Рви ход дальше.

— Есть рвать!

Новый взрыв, очереди МГ и ППШ… Еще взрыв и стрельба… Еще…

Шевчук присел на камень, глянул на часы. С момента начала боя прошло сорок минут, за которые казаки разрушили взрывами пятьдесят метров подземного хода. Еще такое же расстояние, и они окажутся над скалой, через лаз в которой со дна ущелья попадают на базу вервольфовские маршрутные группы. Однако почему противник так вяло реагирует на действия казаков? Обстрелял их у выворотня, выставил в подземном ходе пару заслонов — и все… А вдруг база уже покинута через неизвестный атакующим выход, и они сейчас ломятся в открытую дверь? К черту гадания! Необходимо срочно пробиваться на базу всеми доступными способами!

Подполковник выстрелил из ракетницы, и к ущелью устремился оставленный с разведчиками пластунский взвод. Часть казаков сгибалась под тяжестью ящиков с толом, у других в руках были бухты толстого каната. Сейчас по скале будет спущен и взорван у входа на базу мощный заряд, после чего пластуны начнут штурм базы со стороны ущелья.

Сильный взрыв, хлопки казачьих карабинов, треск немецких автоматов. Прекрасно! Значит, противник еще в логове! Возле Шевчука появился командир пластунского взвода.

— Вход разворочен в пух и прах! Ведем ближний бой.

— Что внутри скалы? Каковы силы противника?

— В скале лаз, габаритами на крупного кобеля. Ведет наверх, к лесу. Из лаза швабы хлещут из пулемета и автоматов.

— Наступать по лазу сможешь?

— Трудно, но… приказ будет — смогу. Стану шестами толкать перед собой ящики с толом и разносить впереди в клочья все подряд…

— Приказ: наступать. Береги людей и не жалей взрывчатки.

— Слушаюсь.

Пластунский офицер не успел добежать до края ущелья, как в лесу, поблизости от полянки, раздалась стрельба.

— За мной! Бегом! — скомандовал Шевчук трем разведчикам-связным, неотлучно находящимся с ним, и прыжками понесся в сторону отгремевших выстрелов.

За длинным камнем лежали пятеро мертвых немцев в маскхалатах и касках с эсэсовскими молниями, чуть дальше — два убитых казака.

— Что произошло? — спросил Шевчук у сотника, поджидавшего его у камня.

— Вон из-под той каменюки, — указал сотник на большой валун, — вылезли швабы, пять голов. Вылезли, оглянулись по сторонам и бегом в лес. Мы подождали, не будет ли их еще. Нет. Тогда скомандовали беглецам: «Стой! Руки вверх!» По-ихнему, само собой. А они по нас из автоматов. Поневоле пришлось ответить. Ни один не ушел.

— А мой приказ помнишь? Брать противника в плен. В плен, понимаешь?

— Понимаю, товарищ подполковник. Но… — сотник виновато развел руками. — Що делать, ежели они не захотели сдаться? Им добром и по-ихнему…

— Брось валять дурака, старший лейтенант! — взорвался Шевчук. — Приказано брать в плен, значит, надо брать!

Сотник оглянулся на стоявших невдалеке разведчиков, прибежавших с Шевчуком, шагнул вплотную к подполковнику. Прищурил глаза, зло, приглушив голос, заговорил:

— Ты на меня не кричи, подполковник! Я от старорежимного обращения отвык с семнадцатого года. Так-то… Тебе живехонькие швабы надобны? Ну и бери их, кто тебе мешает? У каждого из нас свое дело: мое — сотню на фронте в атаку водить да оборону держать, твое и прочих особистов — в моем тылу порядок наводить. Вот и занимайся этим… Я тебя на передовой рядом с собой в окопе не примечал, а вот моих хлопцев заместо своих особистов ты под пули подставляешь за милую душу. Где они, твои помощнички, спецы смершевского дела?

Шевчуку была понятна раздражительность сотника. Дивизия выведена во второй эшелон на отдых, батальон попал в гарнизон мало тронутого войной тылового городка — и вдруг снова война, убитые. Пару дней назад в бою с оуновцами сотня потеряла убитыми и ранеными до трети своего состава, сейчас, в самом начале новой операции, опять двое убитых. Никому это не понравится. Тем более офицеру добровольческой дивизии, где большинство казаков знали друг дружку с детства, были закадычными приятелями, целые сотни состояли сплошь из одностаничников, а взводы даже из родственников. В этом отчасти были корни воинской спайки и монолитности, организованности и железной дисциплины казачьих подразделений. Нелегко терять боевых товарищей, но куда тяжелей мириться с гибелью земляка, соседа, родственника. Однако война есть война, сотник.

Поверь, что вовсе не от хорошей жизни привлекла контрразведка себе на помощь ваш батальон. Кончилось на Буге время, когда в тылу Красной Армии находились родные советские люди, помогавшие ей всем, чем могли. Теперь наша армия на чужой земле, а здесь пока все наоборот: свой тыл нашпигован вражеской агентурой и кишит всевозможными бандами, а разведсведения из-за линии фронта добывать во много крат сложнее. Нет на чужой земле для Красной Армии фронта и тыла в общепринятом смысле этого слова, и это ты ощутил на себе, сотник. Так что где-где, а здесь особо нужны твои казачки с их боевым опытом и непревзойденным умением действовать на любой местности.

А вот относительно того, что у Шевчука в последнее время частенько сдают нервы, ты совершенно прав. Возьми себя в руки, подполковник, и будь терпимее к тем, кто в силу приказа вынужден заниматься одним с тобой делом.

— Извини, старший лейтенант, погорячился, — уже спокойно сказал Шевчук. — Нервы, понимаешь.

— Забудем об этом, — миролюбиво ответил сотник. — С кем не бывает? У самого никаких нервов не хватает. Потерять двух казаков, таких хлопцев! И как! По дурости… Этих вервольфовцев надобно было сразу поднять на штыки, а не «Хальт!» да «Хенде хох!» кричать. Ничего, теперь умнее будем.

«Вот и поняли друг друга, — невесело подумал Шевчук. — Как в байке — один: «Здоров, кум!», а другой: «Чоботы жмут!». Ладно, орудуй тут, как хочешь. Главное начнется, когда подберемся непосредственно к базе. Первым туда обязательно нужно попасть мне с разведчиками. Иначе штыковых дел мастера там такое натворят».

— Как думаешь действовать дальше, старший лейтенант?

— Чего туточки голову ломать? Слышишь, мои дружки скалы рвут? Зараз и я займусь тем же. Я этих клятых вервольфовцев живо из-под земли на небо спроважу! Одобряешь, подполковник?

— Одобряю…

19


Разведчиков Шевчук застал у большой воронки. Ее сторона, обращенная к ущелью, обвалилась, открыв глазам край обширной подземной полости. Пещера! Возможно, долгожданная база «Вервольфа»! Один из разведчиков надел на автоматный ствол кубанку, сунул ее в пещеру. Оттуда немедленно ударил МГ и несколько автоматов, от кубанки полетели клочья. Ого, там целый гарнизон!

— Закладывай заряды у пещеры! — скомандовал Шевчук. — По одному влево и вправо от воронки.

Два взрыва — две новые воронки. И у обеих края, подступающие к обнаруженной подземной полости, заметно просели. Недурно! Размеры пещеры вполне позволяют устроить в ней лагерь для людей или склад для имущества.

— Продолжай! Заряды располагать по окружности! — давал распоряжения Шевчук казакам-подрывникам.

Взрывы… Один за другим… И полукруг воронок, опоясывающих пещеру справа и слева от разрушенного подземного хода.

— Есть! — раздался радостный крик.

Очередной взрыв не оставил оспину-воронку, а обнажил русло высохшего подземного ручья. Вервольфовский потайной ход! Одним концом он вел в сторону пещеры, вторым — в лес, откуда доносились взрывы.

— Заряд! — приказал подполковник. — Сюда! — И указал место, где ход должен был соединяться с пещерой.

Спустя несколько минут перед Шевчуком предстала широкая дыра, ведущая в пещеру. Из нее тотчас понеслись трассеры пулеметных очередей.

— Бегом к сотнику, — обратился Шевчук к одному из посыльных. — Пусть присылает к пещере подрывников и рушит ход с двух сторон. А ты, — повернулся он к другому посыльному, — отыщи взводного, что штурмует базу от ущелья. Прикажи от моего имени вывести всех казаков из хода наружу. Но глаз с него ни на миг не спускать.

Когда приказания подполковника были исполнены, взрывы загремели снова. Прежде чем вокруг пещеры полностью замкнулось кольцо воронок, надежно изолирующих ее гарнизон от связи с внешним миром, был обнаружен еще один подземный ход. Поскольку пластунов здесь не было, с ним поступили как с двумя другими: разрушили по всей длине, а в месте его соединения с пещерой разворотили взрывом большую дыру. Шевчук лично измерил пещеру: тридцать один шаг в длину, двадцать три в ширину. Целые подземные апартаменты!

— Все выходы из пещеры взять под наблюдение! — приказал подполковник пластунскому сотнику. — А ты, лейтенант, через десять минут построишь взвод, — обратился он к командиру разведчиков.

Присев на камень, Шевчук задумался. Конечно, уничтожить вервольфовцев труда не составляет: стоит взорвать поверх пещеры два-три мощных заряда, и ее гарнизон окажется погребенным под обломками рухнувшей кровли. Но не это нужно Шевчуку: ему нужны пленные, чтобы вывести советскую контрразведку на другие объекты «Вервольфа». Но как их захватить? Отдать об этом приказ разведчикам легче всего, однако какой ценой он будет выполнен!

Поэтому важно убедить людей, что смертельный риск, на который ты их посылаешь, необходим и оправдан. Но разве найдут отклик в казачьих сердцах слова человека, посылающего на смерть других и боящегося вместе и наравне с ними сделать то, к чему их только что призвал?

В сложившейся ситуации, подполковник, нужен только личный пример. И только тогда люди смогут поверить тебе, пойти за тобой! «Делай, как я!» — вот тот единственно верный принцип, которым должен руководствоваться командир в обстоятельствах, подобных сегодняшним.

— Взвод! Приготовиться к построению! — раздалась команда лейтенанта-разведчика.

Шевчук поднялся с камня, одернул гимнастерку. Разведчики, услышавшие команду взводного, спешили закончить перед построением дела, которыми до этого занимались. Одни, наводившие на подходящем камне жало кинжала, совали его в ножны, другие, проверявшие автомат или пистолет, вешали оружие на плечо или убирали в кобуру. Как положено бывалым солдатам, разведчики и в минуты отдыха готовились к предстоящему бою.

— Взвод, в одну шеренгу… становись!

Разведчики быстро построились в шеренгу. Взводный, подав команду «Смирно!» и приложив ладонь к кубанке, направился навстречу подполковнику.

— Вольно, лейтенант, — сказал Шевчук, останавливаясь перед строем и окидывая его взглядом.

Перед ним стояло два десятка людей, готовых пойти в бой. Впрочем, почему должно быть по-иному: для этих прошедших огонь и воду солдат сегодня не происходило ничего необычного. Бой как бой… Сейчас получат очередной приказ, как получали его вчера и позавчера, неделю и месяц назад, и пойдут добивать засевших в пещере врагов. В руках — автомат, на бедре — пистолет, на поясе — кинжал и гранаты. Рядом — верные, не раз испытанные в боях товарищи. Какие вервольфовцы, будь они на земле или под землей, смогут перед ними устоять?.. Только нет, хлопчики, вы услышите вовсе не то, что ожидаете.

— Казаки-разведчики! — начал Шевчук. — Вы не хуже моего знаете, кто в пещере и чем они занимаются в нашем тылу. Вы загнали эту свору в нору и можете там легко добить. Это так. А дальше? Будет ликвидирована эта база — уцелеют другие, будут уничтожены эти бандиты — останутся десятки их сообщников. Моя задача в том, чтобы с вашей помощью раз и навсегда покончить со всем фашистским сбродом, орудующим в нашем тылу. Для этого мне нужны сведения о «Вервольфе», численность и районы действий его групп, расположение их баз и тайников. Самый верный способ получить нужные сведения — пленные, а их можно взять там, — Шевчук указал на ближайшую дыру в пещере. — По имеющимся данным, на этой базе может находиться руководитель местной сети «Вервольфа» гауптштурмфюрер Берг со своим штабом. — Шевчук перевел дыхание, шагнул ближе к строю. — Разведчики! Для захвата пленных мне нужны одиннадцать добровольцев. Кто идет со мной — три шага вперед.

Подполковник подчеркнуто неторопливо расстегнул кобуру ТТ, достал пистолет, положил у своих ног. Вытащил из кармана галифе две гранаты Ф-1,и они заняли место сбоку от пистолета. Когда Шевчук выпрямился, рядом с ним стоял лейтенант-разведчик.

— Посторонись, подполковник.

Раз! И на земле уже два ТТ. Два! И из травы торчит рукоять казачьего кинжала. Три! И гранат не две, а шесть. И лейтенант стоит лицом к шеренге подчиненных.

— Казаченьки! — раздается его хрипловатый голос. — Родина велела нам покончить со зверюгами-вервольфовцами! Первый шаг к этому — полонить их главного здешнего бандюгу гаупта Берга. Он перед нами, в пещере. Брать его пойдут лучшие из лучших — десять добровольцев. Кто возьмет «языка» — орден Красной Звезды, остальным добровольцам — медаль «За отвагу». Операцией будет командовать лично подполковник Шевчук… — Лейтенант на миг смолк, затем громко выпалил: — Второй заместитель начальника управления контрразведки фронта. А зараз три минуты на перекур. Полюбоваться фоткой любимой дивчины або верной женки, присмотреть место на черкеске для нового ордена или медали. Раз-зойдись!

«Ну и арап ты, лейтенант! Какие ордена, какие медали? Какой он, Шевчук, второй заместитель начальника управления контрразведки фронта? Заливать умеешь мастерски, взводный! Только чего добьешься этим? Хотя своих разведчиков ты должен знать лучше, чем кто-либо другой».

Старшина Вовк стоял в строю крайним справа, как и положено по уставу помкомвзвода. Речь подполковника-смершевца он воспринимал равнодушно. Однако когда услышал о Берге, от его равнодушия не осталось и следа. Гауптштурмфюрер в пересчете на обычные звания — это капитан СС! А раз так, засевшие в пещере вервольфовцы становились не просто солдатами противника, а его личными врагами. Личными и злейшими, потому что у кубанского казака Степана Вовка были свои счеты с СС.

И сейчас старшина не собирался упустить представившуюся возможность рассчитаться с теми, кто обездолил не только его, но и сотни казаков-однополчан, миллионы других его соотечественников. Не страшило Вовка и то, что смершевец предлагал идти на засевших в пещере вервольфовцев без оружия. Подполковник не выдумал ничего нового: среди разведчиков русской армии издавна существовало правило: в случаях, когда пленный требовался позарез, на его захват шли с голыми руками добровольцы — жизнь врага становилась дороже собственной, и разведчик даже в целях самообороны не имел права уничтожить будущего «языка». Старшина уже трижды брал пленных таким образом: два раза любой ценой нужны были сведения о вражеской обороне, которую предстояло прорывать дивизии, и один, когда надлежало установить направление главного удара контратакующего пластунов врага. Ходил три раза, пойдет и четвертый, но зверью из СС покоя от него не будет нигде: ни на земле, ни под ней.

Старшина Вовк остановился у разложенного на земле оружия, положил рядом свой автомат и пистолет, воткнул кинжал, опорожнил от гранат карманы и гранатную сумку. Сел невдалеке в траву, обхватил руками колени. А возле офицеров уже стоял Фенстер. В ряд с чужим оружием — свой ППШ и трофейный парабеллум, клинком в землю — кинжал, горкой — гранаты. Сзади ему в затылок дышал и торопил Гаврило:

— Шевелись, не один…

— Взвод добровольцев в вашем распоряжении, товарищ подполковник, — сказал лейтенант, кивая на безоружных разведчиков, рассевшихся вокруг старшины Вовка. — Между прочим, отчего вам потребовалось двенадцать человек?

— В пещеру ведут три хода. Каждый будет атакован взводом пластунов и группой из четырех разведчиков. Задача пластунов — отвлечь на себя внимание противника, задача разведчиков — проникнуть в пещеру и захватить пленных.

— Товарищ подполковник, вы когда-нибудь штурмовали пещеры? — поинтересовался лейтенант.

— Не приходилось.

— Тогда, может, послухаемся совета умного дидугана Крылова? Насчет того, щоб сапожник тачал сапоги, а пирожник пек пирожки? То есть вы будете заниматься своими смершевскими делами, а в пещеру за «языками» отправлюсь я с хлопцами.

— Лейтенант, я обязательно пойду с разведчиками, — твердо сказал Шевчук. — Не для того я вызвал добровольцев и первым причислил к ним себя, чтобы затем увильнуть от боя. Это было бы элементарной подлостью… А вот Крылова ты вспомнил кстати: действительно, каждый должен заниматься своим делом. Как я понял, мой план тебя чем-то не устраивает?

— Зараз нужно действовать по-иному. Як диктует боевой опыт, который я нажил в первую мировую на Кавказе. С моим прежним командиром Андреем Григорьевичем Шкуро.

— Генералом Шкуро?

— Генералом он стал потом, в гражданскую, когда на Кубани началось то, що мы позже деликатненько назвали «расказачиванием», и он перешел от красных к белым. А я начинал служить с ним в пятнадцатом, когда он ходил в есаулах и слыл самым удачливейшим командиром казачьих партизанских отрядов, що громили на Кавказском фронте турецкие тылы. Мой батько был у него хорунжим и погиб, и тогда я, четырнадцатилетний малец, сбежал из дому и явился к Шкуро заместо батьки добровольцем. Стал сыном сотни и воевал под началом Андрея Григорьевича до конца семнадцатого, дослужился до младшего урядника и заработал два Георгия. Так вот, у полковника Шкуро, каковым он стал к концу войны, было много чему поучиться. В том числе як самому обороняться в пещерах и як уничтожать в них башибузуков, що в наших тылах пошаливали. Кое-шо из того опыта я хочу зараз использовать.

— Не буду тебе мешать, лейтенант.

По команде взводного двое разведчиков стали рыть кинжалами на ближайшем взгорке сухую землю, еще трое разминали ее пальцами в пыль и насыпали в пустые вещмешки. Остальные разведчики таскали наполненные вещмешки к пещере и ссыпали пыль у входов в нее. Пластуны в это время занимались другим, тоже непонятным Шевчуку занятием: снимали с гранат их рубчатые металлические рубашки, служащие для образования осколков. Новая команда лейтенанта — и разведчики с обычными боевыми гранатами замерли по сторонам одного из входов, у двух других с гранатами без рубашек изготовились пластуны.

— Задумка ясна? — спросил взводный у Шевчука.

— Да. А не опасаешься, что после твоей бомбардировки некого в плен будет брать?

— Швабов в пещере, судя по стрельбе, не меньше двух десятков. Щоб легче взять «языка» и понести меньше потерь, вервольфовцев надобно уполовинить. Выбьем их там, где будем прорываться в пещеру, и оставим у лазов, где пластуны станут лишь обозначать атаку. А насчет гаупта Берга не волнуйтесь: он не из тех, кто будет у дыры за пулеметом лежать.

— Логично, лейтенант.

Раздался свист лейтенанта, и у всех входов в пещеру тут же загремели гранатные разрывы. Пыль, сброшенная разведчиками, заволокла входы непроницаемой пеленой. Настоящая дымзавеса! У входов, где разорвались пластунские гранаты без металлических оболочек, вспыхнула бешеная стрельба и раздалось громкое «Ура!».

Повторный свист лейтенанта — и опять у входов громыхнули разрывы. Пыль теперь заволокла даже подходы к пещере, сквозняками стала втягиваться внутрь нее. От пыли стало нечем дышать, зато из дыры, возле которой находились разведчики, строчил лишь один автомат.

— Вперед!

Старшина Вовк и Фенстер, стоявшие перед Шевчуком, молниями метнулись в пещеру, с другой стороны входа то же сделали Гаврило с напарником. Вражеский автомат строчил взахлеб, и кто-то из разведчиков рухнул на камни. Но раздался яростный крик Гаврилы: «У-у-у-у! Бога-мать нехай!» — и автомат смолк. В тот же миг из глубины пещеры заговорил длинными очередями МГ, и светлячки трассирующих пуль понеслись мимо Шевчука.

— Вперед!

Подполковник сцепил зубы, пригнулся и двумя огромными прыжками очутился в пещере. Сзади кто-то вскрикнул, справа часто захлопали выстрелы из вальтера, перед Шевчуком, ударив в лицо горячим воздухом, пронеслась автоматная или пулеметная очередь. Вход за спиной, теперь налево! Налево и с тыла на вервольфовцев у ближайшего входа! Проклятая темень — хоть глаза коли!

Зацепившись за что-то ногой, Шевчук с размаху рухнул на пол пещеры. А когда вскочил на ноги, стрельбы уже не было, зато в разных углах слышались крики сошедшихся врукопашную людей. На помощь своим! И тут из противоположного конца пещеры ударил МГ. Строчил длинными, почти без интервалов очередями туда, где раздавались человеческие голоса или шум борьбы. Пещера сразу наполнилась стонами, хрипами. А пулемет продолжал прошивать темноту во всех направлениях пунктиром своих трассеров. Уж не сошел ли с ума пулеметчик, палящий без разбору в своих и чужих?.. МГ смолк, и в месте, откуда он только что строчил, прозвучал одинокий пистолетный выстрел.

У входов в пещеру вспыхнул свет электрических фонариков, их лучи, пронзая мрак, заметались под сводами, по углам, по полу. Группы пластунов с карабинами наперевес ворвались внутрь пещеры, рассыпались по ней, казаки наставили во все стороны штыки.

— Хенде хох!

В ответ ни выстрелов, ни гранатных разрывов, смолк даже шум борьбы. Все, дело сделано!

Шевчук вышел из пещеры, остановился у входа. Пластуны несли мимо него раненых и убитых разведчиков. Раненых уже поджидали санинструкторы из обеих сотен, мертвых укладывали в ряд на земле. Волокли из пещеры и убитых вервольфовцев, бросали в кучу. Один из трупов в черном эсэсовском мундире со знаками различия оберштурмфюрера положили отдельно.

— Ишь, в мундире. Як на парад вырядился!

— Знал, що от нас никуда не денется, ось и захотел покрасоваться напоследок.

— Тоже сказал — покрасоваться. Да без царя в башке он. Свихнулся от страха — и все тут.

— Чепуха! Самый натуральный эсэс-фанат! Коль самому подыхать, так захвачу с собой в могилу всех, кого смогу. Зверюга!

Шевчук всмотрелся в убитого офицера-эсэсовца. Лицо овальное, на правой щеке родинка. Лоб низкий, прямой… Брови дуговые, широкие, светлые. Нос длинный, тонкий, с опущенным основанием… Выступающий кадык, уши с вогнутым противокозелком. Оберштурмфюрер Ланге… Что ж, предположение пластуна недалеко от истины.

Показались оставшиеся в живых разведчики. Великан Гаврило с исцарапанным лицом и в разорванном, окровавленном маскхалате. На его спине — головой вниз, обе ноги в ручищах казака — висит пленный вервольфовец. Хрипит, дергает головой, колотит разведчика кулаками по ногам, пытается вцепиться ему зубами в ляжку. Молодчина, Гаврило! Одного «языка» уже имеем!

За Гаврилой появился старшина Вовк. Прихрамывая и подбрасывая на правой ладони увесистый камень, он шел позади высокого эсэсовского офицера. Погоны гауптштурмфюрера, красивое надменное лицо, тонкие черные усики. Гауптштурмфюрер Берг собственной персоной! Ай да старшина!

Вовк подвел пленного к Шевчуку, отшвырнул в сторону камень. Хотел что-то сказать, однако его опередил вервольфовец.

— Господин подполковник Шевчук? Я узнал вас, поскольку мы знакомы… заочно. Гауптштурмфюрер СС Берг. Смею надеяться, что вам известно мое имя?

Чем не встреча на великосветском рауте! Выходит, любезнейший Берг, ты вовсе не собираешься следовать примеру своего бывшего шефа Штольце и играть в молчанку? Поэтому, значит, и не пустил себе пулю в лоб, как сделал твой приятель Ланге. Прекрасно! Тебе есть что рассказать «Смершу»!

— Рад нашей встрече, герр Гауптштурмфюрер. — И не смог удержаться от иронии. — Надеюсь, вы верите в искренность моего признания?..

Хорунжий, принесший шифровку, уже минут десять стоял у порога кабинета, однако Жубрит не торопился отпускать его. Обдумать, еще раз без эмоций и всесторонне обдумать все, прежде чем принять решение. Решение, от которого может очень и очень многое зависеть.

А ведь еще вчера он испытывал удовлетворение, что поручник Возняк, получив назначение в отдел службы информации в дивизии полковника Ковальского, покинул город. Опасная личность! Поляк, а в своей работе сделал ставку на помощь не местной службы госбезопасности, а русской контрразведки, которая за неделю уничтожила здешнюю сеть «Вервольфа» и заставила уйти далеко в горы остатки разгромленных сотен УПА. А между тем руководитель «Вервольфа» Штольце и глава оуновской СБ Шершень были далеко не новичками в своем деле и к схватке со «Смершем» готовились заблаговременно и основательно. Однако верх взяли русские, приступившие к работе практически с нуля. Спецы, ничего не скажешь!

Только исчезла одна опасность — Возняк, появилась новая — Матушинський. Благополучно унесший ноги из бригады «Еще Польска не сгинела», он объявился в окрестностях городка и оставил в лесном «почтовом ящике» шифровку, в которой просит Жубрита предоставить ему в городе «надежную крышу» и дать связь с лондонским центром. Обе просьбы вызваны обстоятельствами и разумны, и Жубрит немедленно оказал бы помощь попавшему в тяжелое положение коллеге, если бы не одно «но»… Это «но» опять-таки связано с поручником Возняком. В своей борьбе с лондонской «Делегатурой» за аковскую бригаду он имел тесный контакт и получал помощь от русской контрразведки, поэтому вполне возможно, что начатое Службой информации дело сейчас заканчивает «Смерш». И первое, что предприняли русские, начали «игру» с Матушинським: позволили ему уйти из бригады, дали возможность добраться до города и отправить записку-шифровку, а теперь следят, куда и к кому потянется ниточка от лесного «почтового ящика». И она их уже повела. А куда сможет довести язык самого Матушинського, когда он очутится в руках «Смерша»? Страшно даже подумать…

— Яцек, тебе предстоит важное дело, — обратился Жубрит к хорунжему. — Немедленно отправляйся с дежурной опергруппой в Холодный овраг. Бывал в нем? Тем лучше. Там, у родника, прячется… один человек. Он должен быть уничтожен. Обязательно и любой ценой. Несмотря ни на какие обстоятельства. Ты понял меня?

— А если…

— Если исключается: он обязательно окажет вам вооруженное сопротивление. Даже если не окажет, мой приказ остается в силе: этот человек должен быть уничтожен во всех случаях.

— Так есть, гражданин капитан.

— Надеюсь на тебя, Яцек. Храни тебя святая Мария…

Едва хорунжий покинул кабинет, Жубрит потянулся к телефону. Если русская контрразведка «пасла» Матушинського, она уже вышла на хорунжего. На хорунжего, но еще не на Жубрита. А поэтому живой хорунжий сейчас опасен не меньше, чем Матушинський. Пусть хорунжий отправит на тот свет неудачника капитана, а о самом хорунжем позаботится лично Жубрит. Точнее, человек, которого он только что вызвал к себе в кабинет…

Жубрит сидел за столом дежурного по отделу и разговаривал с ним, когда под окнами остановился грузовик и в помещение вбежал возбужденный сержант. Козырнул дежурному, затем, увидев Жубрита, начал докладывать ему:

— Гражданин капитан, неизвестного в Холодном овраге арестовать не удалось. На приказ сдаться он открыл огонь и был застрелен. В бою погиб и хорунжий Левицкий. Когда мы возвращались обратно, кто-то выстрелил в него из кустов. По-видимому, это был сообщник человека из оврага. Труп неизвестного доставлен в отдел для опознания…

— О чем вы говорите, сержант? — спросил Жубрит. — Какой овраг? Что за неизвестный? Какое отношение ко всему этому имеет хорунжий Левицкий? Вы что-нибудь понимаете, подпоручник? — обратился Жубрит к дежурному.

— Хорунжий Левицкий передал мне ваш приказ выслать опергруппу в Холодный овраг для ареста какого-то субъекта.

— Мой приказ арестовать кого-то? — удивился Жубрит. — Он передал вам якобы от моего имени подобный приказ? Я вообще сегодня не давал хорунжему распоряжений. Никаких! Свои приказы я отдаю лично, а не через кого-то! Запомните это, гражданин подпоручник!.. Будьте добры изложить мне письменно все, что вам известно об этой афере Левицкого. Это касается и вас, сержант. Жду вас обоих у себя через полчаса.

Жубрит[50 - Жубрит дослужился до должности начальника Санокского управления госбезопасности. В начале 1947 года, оказавшись на грани провала, ушел в лес, где сколотил отряд «Пылающее сердце божьей матери». Стал одним из руководителей бандгрупп польской реакции «Народные вооруженные силы» (НСЗ), будет действовать в тесном контакте с местными подразделениями ОУН (в частности, сотнями Хрына и Стаха).] поднялся из-за стола и направился к выходу из дежурного помещения.

Шевчук придвинул стул к койке, на которой лежал Гурко, сел. Положил на тумбочку у изголовья раненого два толстых тома в истрепанных переплетах.

— Добрый день, Яков Филимонович. Принес то, о чем вы меня прошлый раз просили. Должен признаться, что даже мне достать «Тихий Дон» было не просто.

— Чему удивляться, Зенон Иванович? По моему убеждению, этот роман — лучшее, что создано в мировой литературе нашего века. Честнейшая и талантливейшая книга! Я прочитал роман сразу, как только его выпустило наше эмигрантское издательство «Петрополис». Он буквально оглушил меня. Мы, бывшие белые казачьи офицеры, рвали его друг у друга из рук и спорили о прочитанном до хрипоты. Перед нами был слепок жизни, анатомия и психология самой страшной из войн — гражданской. В той или иной степени это была судьба каждого из нас… Если бы мне, не дай бог, пришлось ограничить свое чтение томиком стихов и романом прозы, из всемирной литературы я, без раздумий, выбрал бы лирику Лермонтова, а вот относительно прозы… Мне пришлось бы крепко поразмыслить, на чем остановить выбор: на «Войне и мире» графа Толстого или на «Тихом Доне» донского казака Шолохова.

— Рад, что угодил. Теперь о второй вашей просьбе. Ваша жена, Гурко Ирина Ивановна, погибла во время эвакуации. Похоронена под Армавиром, точное место ее погребения установить не удалось… Ваш старший сын сержант Гурко Петр Яковлевич, командир расчета станкового пулемета, погиб в декабре 1942 года под Ленинградом, похоронен в братской могиле в Пискарево… Младший сын гвардии лейтенант Гурко Дмитрий Яковлевич, кавалер четырех боевых орденов, командует сабельным эскадроном в 3-м гвардейском казачьем корпусе генерала Осликовского. Вот номер его полевой почты.

Шевчук достал из кармана гимнастерки лист бумаги, положил на тумбочку рядом с книгами. Гурко даже не взглянул на адрес.

— Искренне благодарен вам, Зенон Иванович. Однако писать сыну мне еще рано… Рано и не о чем.

— И ответ на вашу последнюю просьбу. Увы, ускорить ход следствия по вашему делу я не в силах. Видите ли, проверка обстоятельств вашей прошлой жизни является функцией не военной контрразведки. Однако мы имеем полное право заняться теми страницами вашей биографии, которые имеют отношение к Красной Армии. Факты, собранные и проверенные нами, а также выводы, сделанные на их основании, будут приняты во внимание следствием и сыграют свою роль в вашем деле. Естественно, это ускорит и ход разбирательства. Но врачи категорически против ваших допросов… по причине состояния здоровья.

— Какая трогательная забота! Они бы лучше распорядились убрать из коридора часового… Эта сверхбдительность портит мне крови больше, чем раны и допросы… Я готов на все, что может ускорить ход следствия.

— С вашими следователями имел беседу начальник фронтового управления контрразведки. Они будут только благодарны «Смершу», если тот по своим каналам проверит самое «темное пятно» вашей биографии: каким образом вы, якобы участник войны против фашистов во Франции, оказались с немецкими войсками на оккупированной территории СССР. Как понимаете, ответ на этот вопрос будет играть не последнюю роль в вашем деле.

— Понимаю.

— С вашим прошлым я только собираюсь знакомиться, а ваше настоящее меня вполне устраивает. Итак, я слушаю.

— Я ненавижу швабов с прошлой войны, и когда они вступили во Францию и двинулись на Париж, я с моим товарищем, гвардейским полковником графом Орловым, вступили волонтерами во французскую армию. Нам, старшим офицерам, имеющим огромный боевой опыт, присвоили, как безусым мальчишкам, звания младших лейтенантов и назначили пехотными «взводными Ваньками». И сразу в самое пекло — направили туда, где через час после нашего прибытия на передовую последовала немецкая атака. Кое-как ее отбили, но половина нашей роты разбежалась, из офицеров остались лишь мы с Орловым. Граф принял на себя командование. Когда швабы нас снова атаковали, он повел роту в штыки. По традициям русской армии, я и он шли впереди цепи, и вдруг нам в спину ударил свой же пулемет. Граф был убит наповал, я тяжело ранен. Последнее, что я слышал, были слова одного из убегающих французских солдат: «Эти сумасшедшие русские хотели заставить нас умирать!» Меня подобрали крестьяне, спрятали от швабов, поставили на ноги…

— И после этого вы сменили себе друзей, стали эмиссаром генерала Шкуро на Кубани?

— Немножко не так, Зенон Иванович. Официально я, действительно, должен был заниматься вербовкой казаков во вспомогательные части вермахта. А на самом деле выполнял тайную миссию Антона Ивановича Деникина.

— 3-з-з-занятно. На упомянутой миссии попрошу остановиться подробнее.

— Как известно, еще перед войной генерал Деникин был против союза бывших белогвардейских офицеров с фашистской Германией. Когда вермахт вторгся в Россию, генерал поступил согласно своему призыву: он не только отверг предложение гитлеровцев занять крупную должность в их армии, но и предпринял еще кое-что… Зенон Иванович, вы не обратили внимания на такую закономерность: после завершения войны бывшие противники в первую очередь стараются ознакомиться с военными и политическими доктринами враждебной стороны.

— Считаю это вполне естественным интересом.

— Помимо работ советских военных историков, у Деникина было полное собрание сочинений Ленина и подшивка газеты «Правда» с речами и статьями Ста… вождя и учителя советского народа товарища Сталина. Изучение их работ привело генерала к выводу о том, что вскоре в России должна произойти смена политического и государственного руководства.

— Ну и ну. Из чего же исходил этот исследователь марксизма?

— Вождь и учитель советского народа товарищ Сталин сделал заключение, что по мере строительства социализма растет сопротивление классовых врагов внутри страны. Примеры: саботаж в промышленности в период индустриализации, крестьянские волнения в годы коллективизации, военная оппозиция во главе с маршалами Тухачевским и Блюхером в конце тридцатых годов. Постоянное наличие внутреннего врага внутри СССР — первая посылка Деникина в его рассуждениях… Поражение СССР на фронте и недовольство народа властью, приведшей страну к этим поражениям, — вторая посылка Антона Ивановича… На основании этого он делает логический вывод о том, что обстановка в СССР будет развиваться примерно так, как в России перед революционным взрывом семнадцатого года. Одинаковые посылки — одинаковый результат.

— Экс-главком белых армий в своей логической цепочке упустил одну «небольшую» деталь: коренное отличие царской России от Советского Союза. А если неверна хоть одна из посылок, неверным будет и вывод… Но оставим генерала-теоретика в покое. Почему об этих «теоретических изысканиях» Деникина вы решили мне поведать?

— Антон Иванович считал, что в СССР существует единственная реальная сила, способная по воле народа сменить в Кремле показавшее свою несостоятельность прежнее правительство. Эта сила — новый генералитет Красной Армии, пришедший через горнило сражений на смену довоенным бездарным угодникам и краснобаям, по чьей вине Россия за несколько недель войны потеряла свою кадровую армию… Когда, согласно рассуждениям Антона Ивановича, власть в СССР окажется в руках нового правительства, он был намерен немедленно установить с ним контакт и предложить союз с патриотическими силами белой эмиграции в общей борьбе с Германией.

— Но разве нельзя было предложить этот союз раньше, допустим, в сорок первом году?

— Во всяком союзе каждая из сторон преследует, помимо общих, свои собственные цели. Имелись таковые и у Антона Ивановича. Например, право возвращения белоэмигрантов, участников будущей совместной борьбы против Германии, в Советскую Россию, забвение их прошлых грехов. На подобные уступки эмиграции со стороны прежнего кремлевского правительства Антон Иванович не рассчитывал, поэтому мечтал о появлении нового.

— Своеобразный патриотизм у экс-главкома!

— Чтобы скорее наладить связь с предполагаемым новым правительством в СССР, Антон Иванович направил на советско-германский фронт несколько верных ему людей. Одним из них, имея прикрытием должность эмиссара генерала Шкуро, был я.

— Чем практически вы занимались?

— Практически ничем. Я сразу избрал себе роль стороннего наблюдателя. Самая активная моя деятельность против Красной Армии в этот период — дежурная антисоветская фразеология в кругу новых сослуживцев. Меня интересовал один вопрос: устоит ли моя Родина в той смертельной схватке, которую ей навязала Германия. От исхода этой схватки зависела и моя судьба.

— Как вы ответили на свой вопрос?

— На него ответил не я, а Красная Армия. Я — старый солдат, мне пришлось многое видеть и пережить. Я наступал в четырнадцатом году с генералом Рузским на Львов и отступал в пятнадцатом году под Горлицей. Я шагал в шестнадцатом году с генералом Брусиловым победителем по Галиции и плакал в семнадцатом, видя развал некогда доблестной русской армии. Я начинал мировую войну подъесаулом, а закончил полковником, за службу у Сорокина был разжалован белыми в восемнадцатом году до хорунжего, а в двадцатом стал войсковым старшиной. Поверьте, я знаю, что такое война, и безошибочно могу определить боевой дух армии.

Героизм и самоотверженность, с которыми сражалась Красная Армия в эту войну, не имели аналогов в мировой военной истории. Механизированные корпуса Рокоссовского и Рябышева, пошедшие на второй день войны в контратаку с полупустыми баками: победить или погибнуть… Казачьи лавы добровольческого корпуса Кириченко, атакующие немецкие танки с шашками наголо… Цвет русской интеллигенции, вступивший в дивизии народного ополчения и оставшийся в братских могилах на полях Подмосковья… Советские армии, оказавшиеся в окружении и штыками пробивающиеся на восток по колено в чужой и собственной крови. Таких героических армий еще не имела ни одна страна в мире!.. Танкисты, идущие на таран неприятельских машин, летчики, направляющие подбитые самолеты на колонны вражеской техники… Солдаты, закрывающие своими телами неприятельские амбразуры или бросающиеся с гранатами под чужие танки… Таких солдат еще не имела ни одна армия в мире!.. Такая армия не могла не победить! И она совершенно не нуждалась в помощи не столь давно битых ею белогвардейцев!

— Вы оказались большим реалистом, чем генерал Деникин. Почему же продолжали оставаться среди врагов своей Родины?

— Впервые мысль перейти на сторону Красной Армии мелькнула у меня осенью сорок второго года. Однако чем мог закончиться тогда подобный поступок? Что могло ждать меня, вчерашнего белогвардейского офицера и сегодняшнего эмиссара генерала Шкуро на Кубани, прибывшего создавать казачьи части для вермахта? Только одно — пуля. Это меня не устраивало, и я решил прибыть к вам не с пустыми руками. Мне удалось получить копии с ряда важных немецких документов, представляющих интерес для командования Красной Армии, но… В сентябре под Усть-Лабинской мою машину обстреляли партизаны, я был тяжело ранен. Краснодарский и Ростовский госпитали, затем дом отдыха для выздоравливающих офицеров вермахта в Карпатах… Встреча во Львове с полковником Суховым, мое согласие на службу в абвере. Так у меня появилась вторая возможность исполнить свой долг перед покинутой некогда Родиной.

— Все вами рассказанное необходимо изложить письменно и желательно быстрее. Сможете сделать это за ночь?

— Да.

— Не обидитесь, если дам вам два дружеских совета?

— Буду только благодарен.

— Во-первых, воздержитесь от каких бы то ни было оценок советского строя, наших партийных и государственных деятелей, а также хода военных действий на советско-германском фронте. Даже если они не ваши собственные, а генерала Деникина. Еще лучше, если вы вообще не будете давать никому и ничему никаких оценок.

— Понял вас.

— Во-вторых, не называйте на людях, особенно при своих следователях, товарища Сталина вождем и учителем советского народа.

— Не понял. Именно этим титулом пестрят все советские газеты, начиная от передовиц, речей награждаемых академиков и кончая выступлениями знатных рабочих и передовых колхозниц.

— Совершенно верно. Рабочий и колхозница, автор газетной статьи или академик — это одно дело, а вы — другое. Белогвардейский офицер, агент абвера, подследственный — и вдруг такая любовь и уважение к товарищу Сталину. Подозрительно! А вдруг это?.. Вы, Яков Филимонович, можете быть прощены за службу у белых, за пребывание в абвере, но никакого прощения не будет тому, кто осмелится иронизировать даже с именем товарища Сталина. Удивлены? Тогда ответьте, как вы чувствовали себя в первое время в эмиграции?

— После России это был новый мир.

— Сейчас вы снова попали в новый мир… новый и непростой для непосвященного. Я хотел бы, чтобы вы в нем выжили.

— При первом посещении церкви поставлю свечу за ваше здравие, Зенон Иванович.

— Согласен. А покуда молитесь за свое выздоровление и… не пренебрегайте моими советами.

Утро выдалось еще по-летнему теплым, но уже по-осеннему сырым. На листьях деревьев, на сосновых иглах, на траве висели тяжелые, прозрачные капли росы. Когда пробились первые солнечные лучи, лес моментально возвратил себе богатство ярких осенних красок. Ослепительно сияли капли росы, они искрились и сверкали под солнцем, будто драгоценные камни.

Ничего этого не замечали ни начальник разведки пластунской дивизии, ни командир разведывательной сотни. Стоя у мотоцикла на развилке шоссе и лесной дороги, они напряженно вслушивались в гул приближающейся автомашины.

— Наша, Петра Никитюка полуторка, — сказал сотник. — Я ее завсегда по мотору узнаю.

— По-моему, тоже она, — согласился начальник разведки. — Но почему одна?

На шоссе показался грузовик, не доезжая метров пятидесяти до мотоцикла, затормозил. Из кабины вышел казачий офицер с забинтованной головой и рукой на перевязи, через борта машины стали спрыгивать на землю пластуны и выстраиваться в шеренгу на обочине шоссе.

— Мои, мои, — радостно встрепенулся командир сотни. — Вон взводный Нестерчук, старшина Вовк. Айда встречать хлопцев.

— Иди один, сотник. Я подойду позже, когда взвод будет целиком.

Честно говоря, майор с удовольствием принял бы предложение старшего лейтенанта, но понимал, что его присутствие привнесет во встречу определенную официальность и натянутость, и не хотел этого.

Широко улыбаясь, сотник поспешил к строю разведчиков и стоящему перед ним лейтенанту.

— Взвод, смирно-о-о! — раздалось при его приближении. — Равне…

— Вольно, — махнул рукой сотник. — Здорово, хлопцы!

— Здравжелам, тов старлей! — раздалось в ответ.

А сотник уже целовал взводного в пыльные усы.

— Здорово, друже! Эх, и соскучился по тебе! Что же это не поберег себя?!

— Так уж пришлось, — хмуро ответил взводный.

— Главное, живым вернулся, — проговорил командир сотни, окидывая взглядом казачий строй. — А где остальные хлопцы? Юрко, Кондра?

— Сержант Юрко убит, Кондра в госпитале, — ответил взводный, опуская глаза.

Лицо командира сотни помрачнело.

— Жаль хлопцев, особливо Юрко. Однако постой… Кто же тогда старший второй машины? Ты и старшина здесь, сержант Хрыстя тоже, Юрко и Кондра не в счет.

Взводный поднял голову, без всякого выражения посмотрел на командира сотни.

— Второй машины нет, товарищ старший лейтенант, — бесстрастно прозвучал его голос. — И не будет никогда.

Сотник вздрогнул, словно его обожгли ударом нагайки, отшатнулся от взводного. Внимательно всмотрелся в его неприветливое окаменевшее лицо, еще раз окинул взглядом строй разведчиков. Ни одной улыбки, ни единого слова с момента прибытия. А ведь вернулись в родную сотню после выполнения боевого задания. Боевого… Только сейчас до командира сотни дошел смысл услышанного от взводного ответа на свой вопрос. И он, забыв о забинтованной голове и раненой руке лейтенанта, сжал его за плечи.

— Где взвод, лейтенант? Где казаки? Уходило тридцать один, вернулись девять. Где хлопцы, лейтенант? Чего молчишь?

Взводный резко передернул плечами, сбросил в них руки сотника, принял стойку «смирно».

— Остались там, куда вы их послали, товарищ старший лейтенант. Севернее Дуклы, у тихого городка… Где санатории и курорты, горы и свежий воздух, зелёная травка и цветики-семицветики…


Сергей Дёмкин

БУМЕРАНГ


1


Дипломаты, аккредитованные в Анкаре зимой 1942 года, находили турецкую столицу на редкость скучным городом. Собственно, для них Анкара ограничивалась площадью Улус Мейданы да пятикилометровым бульваром Ататюрка, протянувшимся от старого города до президентского дворца. О светской жизни — балах, раутах, приемах — нечего было и говорить: три изрядно опостылевших ресторана — «Сория», «Карпика» и «Файя» на самом бульваре, сомнительное заведение на вокзале, которое дипломатам посещать не рекомендовалось, редкие официальные приемы, устраивавшиеся в основном турками, — вот и все, что могла предложить Анкара. Впрочем, большинству посольств было не до развлечений.

Не составляла исключение в этом отношении и «Алман кёй» — «Немецкая деревня». Так окрестили в Анкаре здания посольства «третьего рейха», выстроившиеся в ряду других дипломатических представительств все на том же бульваре Ататюрка. Возглавлял посольство Франц фон Папен, шестидесятилетний седой старик с ярко-голубыми глазами и аристократически надменным лицом. Два года назад он прибыл в Анкару с особым поручением самого фюрера: любой ценой добиться, чтобы Турция стала союзником Германии. Вскоре цена была уточнена Берлином — пять миллионов марок золотом «для поддержки немецких друзей в Турции при их стесненном экономическом положении». Кроме того, Риббентроп обещал Анкаре «значительные территориальные приобретения» за счет Сирии, Ирака и Советского Союза.

Германский посол для достижения этой цели прибегал к таким средствам, о которых дипломаты предпочитают умалчивать даже в своих мемуарах. После переговоров Идена в Москве в декабре 1941 года фон Папен конфиденциально сообщил турецкому президенту, что на них якобы шла речь о передаче Советскому Союзу Босфора и Персидского залива. А чтобы придать видимость правдоподобия этому вымыслу, он убедил японского коллегу тоже открыть турецкому правительству эту «тайну». В газетах то и дело появлялись слухи о высадке советских десантов на черноморском побережье Турции, налетах русских бомбардировщиков на северные вилайеты и потоплении турецких судов в нейтральных водах. Факты разбоя действительно были, только занимались морским пиратством не советские, а фашистские подводные лодки.

Посол фон Папен не ограничился этими фальсификациями. В феврале 1942 года он организовал в Анкаре псевдопокушение на самого себя. На основании показаний нескольких подкупленных «свидетелей» по обвинению в подготовке покушения были арестованы и осуждены советские работники в Турции Корнилов и Павлов.[51 - В августе 1944 года Корнилов и Павлов были освобождены и вернулись на Родину.] Однако самому фон Папену горе-процесс не доставил торжества: турецкая общественность упорно отказывалась верить в виновность русских. Пришедшая вскоре после этого шифровка из Берлина от министра иностранных дел «третьего рейха» Риббентропа всю ответственность за провал далеко нацеленной политической акции возлагала на самого посла фон Папена.

2


Вот уже почти полгода штаб-квартирой и одновременно жилищем майору Илье Ильичу Гаранину служила крохотная землянка в болотистых лесах Псковщины. Всё её нехитрое убранство состояло из приткнувшегося в угол топчана, над которым из жердей обшивки торчал круглый бок серого валуна, двух лавок да сколоченного из досок грубого стола. Конечно, землянка ничем не напоминала прежний кабинет на Литейном проспекте или уютную комнату на Потемкинской улице неподалеку от Таврического сада, где в редкие свободные часы он гулял с Ксюшей и маленьким Валеркой.

Здесь, в тылу врага, за многие километры от фронта Илья Ильич не раз вспоминал напутственную беседу в кабинете начальника отдела перед отправкой к партизанам. Гаранин пришел к полковнику Ояавере сразу же после советско-финляндской войны. Хотя майору пришлось поработать с ним сравнительно немного, он успел по достоинству оценить этого сдержанного, чуть угрюмого человека, умевшего сохранять спокойствие даже в самые трудные минуты. Сын неграмотной прачки, эстонец по национальности, Дмитрий Ояавере провёл детство в сыром подвале на одной из петербургских окраин. Об этом человеке можно без преувеличения сказать, что его вырастила Советская власть: поставила на ноги, открыла путь к образованию. Совсем еще юным он вступил в партию, окончил вуз и был направлен в чекистские органы. Работал самозабвенно, не считаясь ни с временем, ни с трудностями.

Гаранин многое перенял от Дмитрия Константиновича. Подобно ему, он не напускал на себя загадочно-таинственный вид, но и не болтал об оперативных делах даже с друзьями-сослуживцами, относился к людям просто и доброжелательно. Партизаны в отряде считали его смелым и толковым командиром. Лишь немногие знали настоящий характер его работы. Большинство считало Гаранина офицером штаба бригады, прикомандированным к отряду Щорса.

Перед отправкой в тыл врага Дмитрий Константинович напутствовал Гаранина в своей обычной суховатой манере. Из сейфа появилась крупномасштабная карта огромного района: от Балтийского побережья Эстонии и Латвии на западе до глубоких тылов Ленинградского и Волховского фронтов на востоке. Она вся была испещрена условными знаками, непонятными для непосвященного. Илья Ильич сразу же разобрался, что на карте помечены разведывательные и карательные органы немцев, шпионско-диверсионные школы, конспиративные квартиры, переправочные пункты и маршруты проникновения гитлеровских агентов в нашу страну.

— Эта карта, — спокойно продолжал пояснения Дмитрий Константинович, — не чудом выкрадена одним героем-смельчаком из какого-то сейфа. Она заполнена по крупицам. И сотрудники особых отделов, и следователи, и особенно наши разведчики за линией фронта — все добывали для нее данные. И подчас ценой собственной жизни. Поэтому запомните: какой бы заманчивой и эффективной сама по себе не казалась операция, грош ей цена, если она не добавляет или не подтверждает хоть что-то в отношении замыслов и планов противника. И второе: контрразведчик должен не просто разоблачать шпионов и диверсантов. Он обязан знать, кто ему противостоит, его сильные и слабые стороны, уметь предвидеть действия противника. А для этого опять-таки важно все время активно собирать информацию, анализировать и обобщать ее. Словом, надо смелее внедряться в абверовскую паутину…

…В дверь землянки Гаранина постучали и почти тут же в проеме появилось курносое, усыпанное веснушками лицо посыльного командира отряда Андрея Карловича.

— Товарищ Илья, командир отряда просил вас прибыть к нему, — одним духом выпалил паренек, прозванный партизанами за непоседливость Чижиком. Мало кто из них знал, что его настоящее имя — Петр.

Гаранин поднялся, накинул ватник.

— Нет, нет, товарищ Илья, командир не в штабе, — затараторил Чижик, — он там, за Лосиным островом, вас ждет…

Илья Ильич молча снял с колышка у двери автомат и привычно надел его на правое плечо дулом вниз.

Весна в этом году выдалась поздняя, пришла, как говорили местные жители, ветрами с юга и востока. И хотя почва была еще мерзлая и твердая, снега на полях почти не осталось — он серел узкими полосками только в оврагах. Зато в лесу все было покрыто жидкой кашицей таявших снегов, которая сделала этот и без того болотистый край почти непроходимым. Приходилось рассчитывать каждый шаг, чтобы не оступиться с узкой тропинки, петлявшей по кочкам между деревьев, и не ухнуть в студеную жижу.

Чижик словно не замечал трудности пути и всю дорогу болтал без умолку. Оказалось, Андрей Карлович с Петькой — втайне паренек очень гордился, когда командир обращался к нему по-чапаевски, — провожали группу подрывников, отправившихся под Лугу, и стали свидетелями того, как наш «Як» повредил немецкий «мессер» и заставил его приземлиться. «Мессер», по словам Чижика, «так плюхнулся на ту мокрую поляну за Лосиным островом, что грязь выше деревьев полетела». Командир отряда с бойцами быстро нашли немецкий самолет, а в нем — убитого стрелка-радиста и раненого летчика, который, как это ни странно, сдался без всякого сопротивления.

Первое, что увидел Гаранин, когда они вышли на болотистую прогалину, был увязший чуть ли не до половины фюзеляжа двухмоторный истребитель «Мессершмитт-110». В стороне, ближе к опушке, где было посуше, на охапке веток лежал человек в летном комбинезоне, над которым склонился Андрей Карлович. Он не стал дожидаться, пока Гаранин подойдет к нему, а сам заспешил навстречу.

— Извини, Илья Ильич, что заставил тебя семь верст киселя хлебать. Уж больно интересный тип попался. Я его кое-как допросил, но он по-русски ни бум-бум, а все что-то несуразное бормочет: «Камрад, Тельман коммунистише, Карл Маркс», — раздраженно передразнил он немца. — Видно, от страха в товарищи набивается. Вот его офицерская книжка. Обер-лейтенант Вилли Шнель.

Гаранин и командир отряда подошли к раненому. Летчик лежал, закрыв глаза. Его лоб пересекала сочившаяся кровью ссадина — видимо, ударился о приборную доску при посадке. На белом, как мел, лице синела тонкая полоска губ. Из-под съехавшего набок шлема торчала прядь светло-русых волос.

— Как бы сознание не потерял, — озабоченно сказал Андрей Карлович. — Петька, быстро снега или воды…

Когда ко лбу и вискам немца приложили мокрую снежную кашицу, он, вздрогнув, открыл глаза. Увидев склонившихся над ним людей, летчик неожиданно улыбнулся и с запинкой произнес:

— Вы есть русиш партизанен?.. Я ошень радовался… — Он замолчал, хотя губы его продолжали шевелиться. Видимо, немец тщетно пытался найти нужные русские слова.

Андрей Карлович и Илья Ильич недоуменно переглянулись: явная радость сбитого гитлеровского летчика от встречи с советскими партизанами казалась необъяснимой.

— Я говорю по-немецки, — прервал паузу Гаранин.

— О, тогда все будет хорошо… — облегченно вздохнул раненый.

— Что с вами произошло?

— Я не фашист… Мой брат Фридрих — коммунист… — летчик словно не слышал вопроса. — Его арестовали… Сейчас фашисты мучают Фридриха в тюрьме… Амалия, его жена, живет с детьми у вас, в Новосибирске.

По лицу немца пробежала гримаса боли. Он опять закрыл глаза.

— Почему вы сели? — спросил Илья Ильич.

— Меня послали разведать, где сейчас расположена партизанская база. Мы осмотрели сверху весь лес и ничего не обнаружили… Вы хорошо замаскировались… Неожиданно встретились с русским истребителем… Стрелок-радист убит. Меня ранило. Стал давать перебои мотор, и я решил сесть, пока не поздно. Как раз снизу была удобная поляна, — летчик попытался привстать и тут же сморщился от боли.

— Куда вас ранило?

— Правую голень ему зацепило, но кость, по-моему, цела. Пока Петька за тобой ходил, я ему ногу ремнем перетянул, — вмешался в разговор Андрей Карлович, уловивший, о чем идет речь.

— У вас есть чем перевязать? — спросил Илья Ильич летчика.

— Там у стрелка-радиста должен быть индивидуальный пакет.

Летчика перевязали. Гаранин поднес ко рту раненого флягу, которую обнаружил в кабине. Немец сделал несколько глотков, глубоко вздохнул и благодарно улыбнулся. Лицо его стало розоветь.

— Герр Шнель, какие части сосредоточены вблизи вашего аэродрома? — спросил Илья Ильич.

— Наш аэродром находится возле станции Порхов. Крупных частей там нет. Охрана аэродрома — мотопехотный батальон. На станции отдельная рота, охраняет мост, по которому идет переброска воинских частей и техники в сторону Старой Руссы. Сам с самолета не раз наблюдал…

Гаранин записал все, что рассказал пленный, и спрятал блокнот в карман. Потом позвал Андрея Карловича, и они отошли в сторону. Понимая, что сейчас решается его судьба, Вилли Шнель даже приподнялся на локте, с надеждой глядя им вслед.

Раненый немецкий летчик оказался весьма необычен.

«Может быть, Шнель действительно антифашист и искренне хочет перейти на нашу сторону?» — думал Гаранин.

— Вот задал нам задачу. Что с ним будем делать? — прервал его размышления Андрей Карлович. — Мне он в отряде не нужен. Вечером снимаемся. Тащить с собой — лишняя обуза. Потом, мало ли что он о себе плетет. Сказать можно все, что угодно. Пока будем проверять, наворочает дел.

— Но ведь все, что он сообщил, сходится с нашими данными, а кое-что мы вообще не знали.

Они вернулись к раненому.

— Возьмите меня в ваш отряд, — дрожащим от волнения голосом опять попросил он партизан. — Поверьте, я больше не могу быть с наци, — Шнель умоляюще посмотрел в глаза Гаранину.

Илья Ильич успокаивающе поднял руку.

— Я понимаю, всё, что произошло, свалилось на вас как снег на голову. Да и рана наверняка здорово дает себя знать. Вот, глотните, будет легче, больше помочь, к сожалению, ничем не можем, — Гаранин протянул летчику его флягу, но тот отстранил ее.

— Я прошу вас взять меня к себе не потому, что боюсь за свою жизнь. Я на самом деле больше не могу оставаться с наци.

Шнель сказал это с такой силой отчаяния, что Гаранину стало ясно: это решение давно выношено им.

— Мы верим в вашу искренность, в то, что, как и ваш брат, вы хотите бороться с Гитлером и наци. Но для этого вовсе не обязательно идти в партизанский отряд. Наоборот. В интересах борьбы с фашизмом гораздо целесообразнее остаться в люфтваффе. Сами понимаете, какую огромную пользу вы можете принести именно там. Согласны?

Шнель растерялся. Он давно уже пришел к выводу, что родина, Германия — это одно, а правившие в ней наци — совсем другое. С наци у него нет и не может быть ничего общего. А когда Вилли узнал об аресте брата, чувство неприязни к нацистам переросло в страстное желание отомстить его мучителям в черных мундирах. Но как это сделать, Вилли не знал. Ему приходила мысль перелететь к русским, возможно, он так бы и поступил, подвернись удобный случай. Но сейчас речь шла о другом.

— Вы предлагаете мне стать…

— Нет, антифашистом и бороться против нашего общего врага, — не дал договорить ему Гаранин. — Или, если хотите, человеком, который стремится помочь как можно быстрее положить конец войне. Чтобы больше не гибли люди. Ни русские, ни немцы. Времени на раздумья нет. Решайте.

«Фридрих в тюрьме. Значит, я должен заменить его. Правильно говорит этот русский: нужно скорее кончать эту проклятую войну, чтобы не было больше ненужных жертв…»

— Конечно, если вы боитесь… — продолжал Гаранин.

— Нет, нет, я согласен, — поспешно ответил Вилли. — Но я не представляю, чем смогу помочь. Ведь я только простой летчик, и никаких особых военных тайн мне не доверяют.

— Об этом не беспокойтесь. Там видно будет, что и как. Кто-нибудь знает, что вы брат коммуниста?

— Только несколько близких друзей брата в Германии, оставшихся на свободе, да старушка тетя по отцу, у которой я останавливался в Берлине после призыва в армию. Мои родители постоянно живут в Турции. Мы с Фридрихом родились там. Я учился в английском колледже в Стамбуле, а Фридриха взял в Германию брат матери. Он считал, что каждый немец должен получить образование у себя на родине. Незадолго до этого у дяди умерла жена. Он очень страдал от одиночества и долго убеждал моих родителей отпустить к нему Фридриха, пока те не согласились. Дядя усыновил брата, дал ему свою фамилию, а через год умер. Фридрих, оказавшись без средств, — у дяди кроме пенсии ничего не было, — бросил учебу и пошел работать на завод. Там вступил в Коммунистическую партию. Когда к власти в Германии пришли наци, Фридрих стал скрывать, что в Турции у него есть отец с матерью и младший брат, чтобы не навлечь на нас неприятности.

— Как фамилия вашего брата?

— Ульштейн, Фридрих Ульштейн. Под этой же фамилией живет в Новосибирске и его жена Амалия. Вы сможете связаться с ней, и она все подтвердит.

— Хорошо, хорошо, Вилли, — остановил Илья Ильич летчика. — Давайте лучше подумаем, как установить с вами контакт в будущем. Ведь никто не знает, куда вы попадете после госпиталя. Нельзя ли это сделать через кого-нибудь из ваших родственников в Германии? Например, через вашу тетю?

— Через Эдит Шнель?

— Да, да. Вы говорили, что жили у нее в Берлине. Напишите ей, когда получите новое назначение, и предупредите, что, возможно, о вас будут справляться товарищи по эскадрилье.

— О, тетя Эдит с радостью примет их и все передаст.

— Лучше будет, если вы заранее сообщите ей, кто именно скорее всего будет разыскивать вас.

— Хорошо, геноссе…

— Называйте меня именем вашего брата. Фридрихом. Боюсь, что мое русское имя вам не выговорить, — улыбнулся Илья Ильич. — А вот для вашего друга имя нужно подобрать сейчас и такое, чтобы вы потом не забыли. Как зовут ваших племянников в Новосибирске?

— Зигфрид, Гретхен и Пауль.

— Гретхен исключается, остается Зигфрид и Пауль. Так вот, к вашей тете обратится Пауль. Её адрес?

— Лангештрассе, 15, квартира 21. Это у Силезского вокзала.

— Решим так, Вилли. Если к вам придет человек от меня, он скажет, что Пауль интересуется здоровьем тети Эдит. Это будет пароль.

Морщась от боли, Шнель вынул из кармана бумажник, достал фотографию, на которой был снят с пожилой женщиной:

— Моя мать, — коротко сказал он Гаранину и написал на обороте: «Амалия! Фридрих жив и здоров. Целую тебя и детишек. Верю, что скоро увидимся. Вилли».

— Прошу вас, геноссе Фридрих, переправьте фотографию Амалии. Она наверняка беспокоится о брате.

Гаранин спрятал снимок в карман.

— Итак, обо всем договорились. Теперь нужно дать знать на аэродром о вашем ранении и вынужденной посадке. Рация цела?

— По-моему, да, а вот самолет вышел из строя окончательно.

Поддерживаемый Гараниным и Андреем Карловичем Шнель кое-как забрался в кабину. Рация, к счастью, оказалась в исправности.

— Как ориентир можете упомянуть о проходящей в двух километрах проселочной дороге и сгоревшем селе с уцелевшей кирпичной церковью. Пешком оттуда пробраться сюда можно. Думаю, что часа через два за вами придут. Продержитесь?

Летчик устало кивнул и, откинувшись на спинку кресла, стал вызывать аэродром.

— Отвечают… Обещают выслать помощь с ближайшего поста полевой жандармерии. Они позвонят туда по телефону.

— Ну, геноссе Вилли, мы пошли. Не забудьте: Пауль и Эдит. Желаю вам успеха.

Вилли лишь вымученно улыбнулся и помахал рукой Андрею Карловичу и Петьке, которые в последний раз проверяли, не осталось ли следов пребывания людей на раскисшей поляне.

Вилли Шнель сидел в кабине, время от времени вызывая аэродром. Ответ был один и тот же: «Помощь выслана». Однако прошло не меньше трех часов, прежде чем у самолета появился взвод во главе с летчиком обер-лейтенантом. Шнель не поверил своим глазам, когда над ним склонился его товарищ по эскадрилье Ганс Эрхард.

— Вилли, ты серьезно ранен? — в голосе обер-лейтенанта прозвучала неподдельная тревога.

— Не знаю, боль чертовская. У меня едва хватило сил перевязать ногу, — ответил тот, морщась. — Как ты оказался с ними? — кивнул он на солдат.

— Случайно был на посту, когда позвонили с аэродрома. Их лейтенант был откровенно рад, что я вызвался поехать вместо него. Потерпи. Сейчас мы отнесём тебя на дорогу, туда придет санитарная машина с врачом.

— Не повезло мне, Ганс.

— Кто знает, Вилли, может быть, наоборот, ты счастливый человек: поедешь в тыл, а там, смотришь, демобилизуют.

— Ты что, Ганс, как можно этому завидовать? Уйти из авиации?! Да еще накануне победы… Вы скоро будете разгуливать по Ленинграду, а я — валяться на госпитальной койке в какой-нибудь захолустной дыре…

— Ну, до финала, положим, еще не близко. Я бы на твоем месте беспокоился о том, как попасть в берлинский госпиталь.

Подошли солдаты с носилками, и летчики замолчали.

В один из солнечных июньских дней обер-лейтенант Вилли Шнель выписался из берлинского госпиталя. Предстояла еще врачебная комиссия, от которой зависела его дальнейшая служба. Он отказался от офицерского пансионата, предпочтя провести несколько дней в квартирке на Лангештрассе, тем более, что тетушка Эдит была несказанно рада появлению племянника. Она не знала, куда усадить его, чем угостить, и чуть ли не сдувала пылинки с «дорогого мальчика».

На врачебной комиссии ее председатель — хирург, которому уже перевалило за восемьдесят, — осматривал Вилли одним из первых. Он бросил одобрительный взгляд на могучую мускулатуру:

— Занимались спортом?

— Да, герр председатель, жил у моря. Плавание, гребля с детства были моими любимыми занятиями.

— Хорошо, хорошо, — приговаривал председатель, продолжая осматривать его. Потом помял синий узловатый шрам и безаппеляционно изрек: — В интендантское управление для дальнейшего прохождения службы в тылу. Желательно по месту жительства до призыва в армию. Предстоит еще амбулаторное лечение.

— Но у меня в рейхе нет близких родственников, мои родители живут в Турции. Я бы предпочел вернуться в эскадрилью.

Вилли вовсе не стремился обратно на свой аэродром, затерянный в псковских лесах, но он считал не лишним продемонстрировать желание попасть на фронт.

— Вы долго прожили в Турции? — спросил один из членов комиссии в чине гауптмана.

— Я там родился и вырос.

— Подождите в коридоре, — коротко приказал председатель, обменявшись с гауптманом понимающим взглядом.

Вилли смешался с толпой офицеров, ожидавших вызова на комиссию. Вслед за ним появился капитан, который тут же скрылся в соседней комнате. Через несколько минут оттуда выглянул молодой, пышущий здоровьем лейтенант в щегольски сшитой форме.

— Вилли Шнель! — выкрикнул лейтенант писклявым голосом.

Вилли подошел к нему.

— Пройдите сюда, — лейтенант пропустил вперед Шнеля и закрыл за ним дверь.

За столом в пустом просторном кабинете сидел гауптман, задавший Вилли вопрос на врачебной комиссии.

— Расскажите о себе подробнее, — тоном приказа сказал он.

Когда обер-лейтенант закончил, посыпались вопросы. Гауптмана интересовало буквально все, начиная от успехов в английском колледже в Стамбуле и кончая числом боевых вылетов и обстоятельствами ранения. Вилли терялся в догадках относительно цели беседы, больше похожей на дотошный допрос. Ясно было одно: к медицине гауптман имеет весьма отдаленное отношение.

— Что ж, ваше стремление вернуться в авиацию, чтобы сражаться с врагами рейха, весьма похвально, — Шнелю показалось, что в голосе гауптмана прозвучала едва уловимая ирония. — Думаю, что мы вам поможем в этом. — И уже официально закончил: — Завтра в десять ноль-ноль явитесь по адресу Тирпицуфер, семьдесят четыре, комната четыреста семь. Хайль Гитлер! — лениво вскинул он мясистую ладонь, не вставая из-за стола.

3


В Стамбуле на улице Истикляль находились консульства СССР, Англии, США и — чуть ниже — нацистской Германии. Поэтому на официальных приемах и празднествах протокол выдерживался с невиданной скрупулезностью, чтобы представители воюющих государств ненароком не столкнулись друг с другом. Это, впрочем, не мешало сотрудникам германского консульства пить шотландское виски и приправлять блюда индийским кари. И никто из преданных своему фюреру душой и телом наци не усматривал в этом ничего предосудительного: в конце концов они покупали и виски, и кари, и многое другое не у врагов-англосаксов, а у собственных слуг.

Последние составляли весьма своеобразную и не менее замкнутую группу. В Турции каждый, кто служит у иностранца, называется кавасом, независимо от того, убирает ли он комнаты, возит хозяина на машине, бегает с мелкими поручениями или ухаживает за самим послом. Для хозяина-иностранца кавас — никто и ничто, неслышная тень, делающая жизнь приятной и удобной.

Не составлял исключения и кавас Эриха Штендера. С полгода назад немецкий журналист приехал в Стамбул, снял особняк грека Караянидиса на улице Независимости, а сам целый месяц жил в гостинице, подыскивал надежного слугу. Фуад-джан,[52 - Джан — «милый друг» — вежливое обращение среди турок.] как звали соседи каваса Штендера, невысокого толстяка с нездоровым цветом лица и маленьким бесформенным носом-пуговкой, был подвижен, исполнителен и молчалив. Словом, идеальный вариант камердинера для холостяка, любящего порядок в доме, если бы не его вечно настороженные глаза, цепко ощупывающие любого посетителя. Поэтому с некоторых пор Штендер взял за правило отпускать каваса на целый вечер, если ожидались люди, беседы с которыми не предназначались для посторонних ушей.

В этот день журналист осматривал комнаты, залы и коридоры особняка с особой тщательностью. Все было в образцовом порядке. Однако хозяин немного нервничал. В конце концов не каждый день послы да еще такие, как фон Папен, жалуют своим посещением заурядного нацистского журналиста.

Штендер ни на минуту не забывал, кто такой фон Папен: не просто опытный дипломат и старый разведчик, но еще и бывший рейхсканцлер. Ходили туманные разговоры о том, что фюрер не слишком доверяет аристократу и поэтому не разрешает никому из членов его семьи выезжать за пределы Германии. Но слухи слухами, а фактом оставалось то, что именно фон Папен помог Гитлеру стать рейхсканцлером 30 января 1933 года, а сам довольствовался постом вице-канцлера. Правда, предшественник фюрера генерал фон Шлейхер обозвал за это своего бывшего друга «предателем, перед которым Иуда Искариотский кажется святым». Но какое до этого дело Эриху Штендеру, когда вся его карьера могла быть решена одним росчерком зеленого карандаша посла.

Интересный голубоглазый блондин с курчавой бородкой, лет сорока пяти, как описывали Штендера знакомые, числился представителем германского информационного агентства ДНБ. Но получал приказы не от заместителя шефа отдела прессы МИД Брауна фон Штумма или начальника отдела в министерстве пропаганды Карла Бемера. И даже не от полковника фон Веделя в отделе печати вермахта. Нет. Непосредственным шефом гауптмана Штендера судьба сделала образованного юриста, знатока мусульманских стран доктора Готлиба Зауэра. Он имел скромное звание майора абвера, но пользовался особым расположением адмирала Канариса.

Ни сам Штендер, ни его начальник Зауэр не знали, что в кабинете главы абвера на Тирпицуфер в сейфе-тайнике хранится необычный атлас мира в черном кожаном переплете. Туда Канарис собственноручно заносит условные знаки: красные треугольники, это КО — «кригсорганизационен», центры германской военной разведки за границей; кружки того же цвета — их филиалы; синие треугольники — резидентуры; синие кружки — районы действия главных резидентов абвера и сотни флажков обоих цветов — простые агенты. И если фамилия Зауэр была заключена в синий треугольник, а Штендера — в кружок, то фон Папен и Анкара находились внутри жирного красного треугольника, одного из шести наряду с Мадридом, Лиссабоном, Берном, Стокгольмом и Будапештом, который означал, что нацистский посол координирует всю работу нацистских разведок против целого ряда соседних стран, и прежде всего России. Но и не зная этого, оба абверовца отлично понимали, что главные усилия им следует направлять против русских и что от успеха на этом участке зависит их дальнейшая судьба.

Раздался резкий звонок, известивший о прибытии гостя. Штендер заторопился навстречу и почтительно замер у двери, пропуская посла.

— Здравствуйте, Эрих, — кивнул фон Папен, оглядывая вылизанный холл. Штендер вытянулся и щелкнул каблуками, но старик лишь досадливо поморщился. — Бросьте, гауптман, вы не на плацу, — как и его бывший протеже Канарис, фон Папен пренебрежительно относился к воинским условностям.

— Прошу, экселенц, на второй этаж в кабинет, — пригласил Штендер, указывая на лестницу в глубине холла.

Они расположились в креслах. Папен немного помолчал, давая этим понять, что, наконец, переходит к главному, ради чего не поленился сам приехать в Стамбул.

— У нас сейчас две основные задачи: во-первых, добиться, чтобы турки выставили отсюда русских и всерьез пошли на военный союз с нами. Второе — активизировать работу по заброске агентуры к Советам.

— Простите, экселенц, но в турецких редакциях охотно печатают наши разоблачения о кознях русских против Турции. Я специально…

— Все эти инспирированные «сенсации» мало что дают. Нужны факты, конкретные и неопровержимые. Скажем, если турки сами вскроют какие-нибудь происки русских и убедятся в их недоброжелательности…

— Извините, экселенц, я предлагал вам план операции…

— Помню, поэтому и заехал сегодня к вам. Сумели найти для нее подходящего исполнителя? Учтите, он должен быть абсолютно предан нам и смел.

— Подходящая кандидатура есть.

— Кто такой?

— Некий Шамиль Мирзоев. Его отец — эмигрант из азербайджанских националистов. Умер в Стамбуле. Мать скончалась в России. Юношей Шамиль уехал учиться в Германию. Здесь его никто не знает.

— Что ж, на первый взгляд, он может подойти. Кстати, отец Мирзоева был состоятельным человеком? На какие средства Шамиль учился в Германии? — заинтересовался Папен.

— После смерти отца Шамиль остался практически нищим. Но парню повезло — он привлёк внимание одного азербайджанца-эмигранта. У того было большое поместье в Анатолии. Ему пришло в голову выучить Шамиля на агронома, а потом использовать благодарного специалиста в своем имении. На его деньги и учился Шамиль, пока доброжелатель не погиб в автомобильной катастрофе.

— Что же стало с парнем?

— Бросил учиться, начал воровать. Как-то в Берлине вместе с криминальной полицией мне пришлось заниматься поисками воров, похитивших чемодан у итальянского дипломата. Задержали несколько человек. Среди них оказался и Шамиль. Чувствовалось, что в шайке он тяготился своим положением. К тому же Шамиль был смел, сообразителен, честолюбив. В общем, он-то и помог нам разыскать содержимое чемодана. Я решил, что такой парень может пригодиться. Мы помогли ему вместо тюрьмы вернуться в университет, а потом направили в разведывательную школу. В прошлом году он ее окончил. Сейчас инструктор на курсах диверсантов при абвер-II.

— Хорошо, посылайте свой план Лахузену.[53 - Генерал Лахузен — начальник абвер-II (диверсии и саботаж).] Напишите, что я согласен. Только учтите, что если дело провалится, мне придется примерно наказать вас, ибо я, естественно, не знал о вашей затее. Да, кстати, я получил от Лахузена личное письмо. Просит ускорить комплектование и подготовку группы диверсантов.

— Уже завербовано три человека, экселенц.

— Этого мало.

— Мы продолжаем подыскивать людей, но подходящих кандидатов здесь не так уж много.

— Займитесь в первую очередь эмигрантами, — коротко бросил фон Папен, поднимаясь с кресла.

— Так точно, экселенц, я вообще подбираю курсантов только из эмигрантов.

4


В здании наркомата, где Гаранин бывал до войны, было непривычно тихо. Срочный вызов оказался для майора совершенно неожиданным. А после встречи с начальником отдела полковником Ояавере Гаранин и вовсе терялся в догадках. Коротко расспросив его об обстановке в тылу у немцев, Дмитрий Константинович вручил командировочное предписание и приказал немедленно вылететь в Москву на попутном Ли-2.

— Явишься в наркомат к полковнику Орлову. Там все узнаешь, — прервал начальник отдела недоуменные вопросы Гаранина. — Я на тебя надеюсь, не подкачай, — крепко обнял он Илью Ильича. — Желаю успеха.

В пустом коридоре пятого этажа торопливые шаги Гаранина рождали гулкое эхо. У кабинета 515-6 он остановился. Постучал и, подождав ответа, нажал на ручку двери. В небольшой комнате с зашторенным окном за столом, заставленным телефонными аппаратами, сидела девушка лет двадцати трех.

— Товарищ Гаранин? — приветливо спросила она. — Здравствуйте, меня зовут Настя, я секретарь отдела. А мы ожидали вас позже. Кабинет полковника Орлова — пятая дверь направо, по этой же стороне. Он у себя.

…Из-за стола, отодвинув в сторону блокнот, поднялся высокий брюнет. Его можно было принять за азербайджанца или армянина.

— Товарищ полковник, майор Гаранин прибыл…

Орлов не дослушал уставной рапорт:

— Здравствуйте, Илья Ильич, — протянул руку. — Меня зовут Семен Игнатьевич. Прошу садиться. Заочно я вас уже знаю. Последнюю операцию против абвер-команды-204 в Пскове вы подготовили отлично.

Немного смущенный неожиданной похвалой, Гаранин снял фуражку, присел на придвинутый к столу жесткий стул.

Орлов молчал.

— Возникло одно дело, из-за которого пришлось отозвать вас с фронта. Нужно вплотную заняться абверовским «КА-О» в Турции. Вас по моей просьбе прислали мне в помощь. Удивлены?

— Откровенно говоря, да.

— Тем не менее, — продолжал Семен Игнатьевич, — нам нужны именно вы.

Гаранин тщетно пытался вспомнить что-нибудь из своей практики, что имело бы отношение к Турции.

«Да, не зря говорят, что внешность часто бывает обманчивой», — подумал Орлов, сравнивая на первый взгляд неброскую фигуру Гаранина с запомнившимися словами характеристики: «Волевой, энергичный, смелый, решительный».

— Помните вашего крестника обер-лейтенанта, для которого вы были Фридрихом?

— Вилли Шнель! Значит, все-таки дал о себе знать? — Теперь майору кое-что стало понятно.

— Да. После госпиталя его откомандировали из боевой части летчиком немецкого консульства в Стамбуле. Вероятнее всего, он обслуживает какую-нибудь из нацистских разведслужб. Сами понимаете, как важно наладить с ним постоянную связь.

— Семен Игнатьевич, а что еще известно о Вилли Шнеле?

— К сожалению, очень мало. На Лангештрассе его тетка передала нашему товарищу лишь коротенькую записку. Посмотрите, — полковник Орлов вынул из сейфа папку и достал оттуда бланк расшифрованной телеграммы.

«Дорогой Пауль! Посылают туда, где кончал колледж. Опять буду летать, хотя жаль, что драться больше не придется. Напиши моим старикам. Думаю жить у них. Вилли». — Гаранин еще раз перечитал лаконичный текст и вернул телеграмму.

— Мы установили, что в немецкой колонии в Стамбуле действительно есть некий Шнель, а в нацистское консульство там прибыл новый командир самолета. Ваш ли это крестник Вилли или нет, сказать трудно. Мы обсудили все и пришли к выводу, что если он тот самый Шнель, с ним следует связаться и целесообразно сделать это вам, товарищ Гаранин, — полковник пристально взглянул в глаза Илье Ильичу. — Хочу сразу же предупредить, что задание весьма трудное и опасное. Правда, Амалия Ульштейн, жена его брата, утверждает, что Вилли антифашист и порядочный человек. Взвесьте всё и решайте сами, согласны ли поехать в Стамбул.

— В качестве кого я там появлюсь? — деловито, как о чем-то само собой разумеющемся, спросил Гаранин.

— На днях одно военное учреждение попросило у нас человека, чтобы послать его в качестве офицера связи с секретным поручением в Каир в штаб английских войск, — продолжал Орлов. — Порекомендуем использовать для этой поездки вас. На обратном пути задержитесь в Стамбуле в ожидании нашего самолета. У вас будет два-три дня, чтобы найти Шнеля и встретиться с ним.

5


В четырехэтажный дом на маленькой Клюкштрассе, почти в центре Берлина, вошел тощий почтальон. Несмотря на преклонный возраст, он резво переходил с этажа на этаж, проворно раскладывал в почтовые ящики корреспонденцию, иногда нажимал кнопку звонка. По установившейся традиции его звонок многим жильцам заменял будильник. У квартиры № 32 с давно нечищенной табличкой «Герр Мирзоев» почтальон задержался чуть дольше. Толстая пачка газет не влезала в почтовый ящик. Кое-как засунув ее, почтальон позвонил и пошел дальше.

Мирзоев спал крепко, и пронзительная трель в передней не сразу дошла до сознания. Он медленно открыл глаза, приподнялся, обвел комнату удивленным взглядом: повсюду царил разгром. Стулья опрокинуты, будто сбитые фигуры городков, на полу валяются сорванные с карнизов оконные шторы. Стол, вплотную придвинутый к кровати, на которой лежал Мирзоев, загроможден грязной посудой с остатками закусок и пустыми бутылками.

Мирзоев потянулся, расправляя широкие плечи, встал и направился в соседнюю комнату. Открыв дверь, он невольно задержался на пороге. Здесь был такой же беспорядок. На широком диване храпел бородач в черкеске. На груди у него лежала тара.[54 - Тара — азербайджанский музыкальный инструмент.] Мирзоев с трудом вспомнил, что это бакинец из восточного легиона, недавно зачисленный на курсы, где он уже несколько месяцев преподавал дисциплину под названием «Флюстерпропаганда» — «пропаганда шепотом», а проще — искусство распускания слухов. Шамиль пригласил бородача, чтобы не пить в одиночестве.

Мирзоев подошел к спящему и потряс его за плечо. Тот испуганно вскочил и, отшвырнув тару, вытянулся по стойке «смирно». Потом, сообразив, где находится, улыбнулся и сел на диван.

Как его зовут, черт возьми? Нахмурившись, Мирзоев машинально потер лоб.

— Вы, наверное, не помните, кто я, — пришел на выручку бородач. — Тофик Рагимов. Мы познакомились в Тиргартене, — заискивающе напомнил он.

— Да, да, знаю, — поморщился Шамиль.

…В тот вечер Мирзоев, как всегда, в одиночестве вышел побродить по улицам. Такие прогулки стали привычкой. Иногда, если не было срочной работы, он часами вышагивал по улицам, чтобы, вернувшись, бездумно броситься в кровать и забыться тяжелым сном. Мирзоев уже не первый год жил в Берлине, но так и не сумел привыкнуть к этому холодному, каменному городу. Да и к берлинцам тоже. Во всяком случае у него не было здесь друзей или близких знакомых. После офицерской школы, когда он работал референтом в штабе абвера, переводя всевозможные документы с турецкого и фарси, и позже, став преподавателем специальных курсов, Мирзоев ощущал со стороны сослуживцев полуфамильярную снисходительность высших к низшему. Осознав это, Мирзоев не пытался сблизиться с абверовцами: бездумно плыл по течению, старательно выполнял задания, мечтая в душе о том времени, когда наконец он вернется на Родину и заживет настоящей жизнью.

Он невольно замедлил шаги, услышав азербайджанскую речь. Разговаривали два солдата в форме восточного легиона. Они обсуждали какие-то свои дела. Одного из них Мирзоев, кажется, видел у себя на курсах. Хотя в абвере не было принято общаться с подчиненными во внеслужебное время, он, повинуясь внезапному порыву, подошел к солдатам.

…Из Баку Шамиля увезли, когда мальчику не было и десяти, но в мыслях он часто возвращался в родной город. Любить Баку научил его отец. Все годы, когда они жили в Турции, отец не уставал вспоминать Азербайджан, много рассказывал о нем сыну. И Мирзоев заговорил с земляками, которые еще недавно были там, дома. Он расспрашивал о Баку так, будто речь шла о какой-то диковинной стране: какая там погода, какого цвета море, как выглядят дома, много ли зелени… Но Тофик и его товарищ были начисто лишены воображения и не могли удовлетворить любопытство странного обер-лейтенанта. Вот песни Тофик пел хорошо и сам аккомпанировал себе на таре. В этом Мирзоев убедился, заглянув как-то вечером в общежитие курсантов.

Требовательно зазвонил телефон. Говорил полковник Макс Хейнкель, начальник разведывательной школы, которую окончил Мирзоев.

— Сегодня к четырнадцати ноль-ноль будьте на Тирпицуфер. Пропуск у дежурного. — Не дожидаясь ответа, полковник положил трубку.

В школе Мирзоев считался одним из лучших. Сказалось университетское образование и врожденная смекалка. Правда, предметы, которые приходилось изучать, — история разведывательного дела, шифры, вербовка и работа с агентурой — не увлекали его, так же, как оставляли равнодушными рассказы о подвигах разведчиков «третьего рейха». Но Шамиль умел неплохо скрывать свои истинные чувства. К этому вынуждало и то, что несмотря на внешнюю непринужденность, в абвере все было проникнуто безжалостной подозрительностью и строжайшей дисциплиной, любое отклонение от пресловутой «грюндлихкайт» — безукоризненно пунктуальной исполнительности — сурово каралось. И Мирзоев почтительно выслушивал приказы и скрупулезно выполнял их.

От беседы с полковником Хейнкелем у обер-лейтенанта осталось двойственное чувство. Начальник разведшколы расспрашивал, нравится ли ему работать преподавателем, интересовался его мнением о «восточном контингенте», с которым сталкивался на курсах, а в заключение спросил, не скучает ли он по родному Баку. Намек был достаточно прозрачен, и Мирзоев поспешил ввернуть стереотипную фразу о том, что готов выполнить любой приказ, если этого требуют интересы рейха.

Ответ, видимо, пришелся полковнику по вкусу. Угостив Мирзоева настоящей «гаваной», шеф коротко сказал, что ему предстоит срочно выехать в Стамбул. Там, на месте, он получит полный инструктаж от своего знакомого гауптмана Штендера. И последнее, что хотел выяснить полковник Хейнкель, кого из слушателей курсов мог бы рекомендовать Мирзоев на длительное оседание в России. После недолгих колебаний обер-лейтенант назвал имя курсанта Тофика Рагимова. Не то, что бы он вызывал у него какие-то особые симпатии, просто остальных земляков он знал еще меньше.

6


Самолет из Каира приземлился на стамбульском аэродроме Ешилькее ранним утром. Во время полета Гаранин ломал голову над тем, как он будет добираться до города в такую рань. Поэтому, когда Илья Ильич вышел на асфальтированный пятачок перед зданием аэровокзала и увидел с десяток такси, поджидающих пассажиров, то с облегчением вздохнул: его опасения оказались напрасными. Объяснив шоферу с помощью мимики и жестов, что ему нужна недорогая гостиница, майор, откинувшись на сиденье, еще раз мысленно повторил детали разработанного вместе с полковником Орловым плана. Судя по адресу, который передала «другу по эскадрилье» Эдит Шнель, родители Вилли жили на набережной в Бешикташ, неподалеку от бывшего султанского дворца Долмабахче. Было решено, что в первый день Гаранин найдет их дом и постарается издалека увидеть самого Вилли Шнеля, чтобы убедиться, действительно ли это тот самый летчик, с которым он познакомился в псковских лесах. На следующий день предстояло самое трудное: выбрать удобный момент и встретиться с обер-лейтенантом где-нибудь на улице. Если окажется, что у Вилли есть машина, Гаранин решил с самого утра нанять на целый день такси, благо недостатка в них в Стамбуле, кажется, не было. Дальнейшее зависело от того, как поведет себя обер-лейтенант Шнель. Начальник отдела категорически приказал майору не рисковать и при малейшем подозрении отказаться от встречи.

Еще в Москве майор выучил план Стамбула и теперь безошибочно узнавал большинство улиц, по которым проезжал. Таксист привез его к гостинице в узком переулке рядом с площадью Таксим в центре европейской части города. Это было весьма кстати, так как отсюда к Бешикташ можно добраться пешком.

Приведя себя в порядок после дороги, Гаранин пошел знакомиться с городом. Как и подобает иностранцу, впервые попавшему в Стамбул, прежде всего он направился на улицу Истикляль. Поход вдоль роскошных витрин ее магазинов занял почти два часа. Пришлось даже купить кое-какую мелочь, чтобы не привлекать излишнего внимания. После этого можно было искать дом Вилли. Гаранин свернул налево и вышел на улицу Неджети-бей. Около порта он остановился поглазеть на крошечную литейную в полуподвале, отделался от назойливого лотошника, предлагавшего по дешевке «личные вещи» султана, и не спеша двинулся вдоль берега Босфора. Миновав резные ворота и ажурную решетку дворца Долмабахче, Гаранин замедлил шаги. Он делал вид, что любуется панорамой пролива, усеянного десятками судов, катеров, лодок. Наконец, в ряду других домов на набережной мелькнул нужный ему номер. Это был старый, давно некрашенный дом с двумя истертыми ступеньками перед входом и выступающим над тротуаром деревянным вторым этажом.

Гаранин безразлично взглянул на него, постаравшись запечатлеть в памяти мельчайшие детали, и пошел дальше в сторону дворца Чераган. И только после того, как осталась осмотренной и эта архитектурная нелепица, в которой перемешались стили разных эпох и народов, он повернул обратно. Вдруг у майора появилось неприятное ощущение, что за ним следят. Гаранин едва удержался, чтобы не обернуться. Поравнявшись с большой зеркальной витриной магазина, он со скучающим выражением задержался перед ней и успел рассмотреть, что с него не спускает глаз коренастый человек в серой каракулевой папахе. Стоило Гаранину остановиться, как застыл на месте и он. «Ну и физиономия, видно, свиреп, как настоящий потомок янычара, — подумал Илья Ильич. — А вот работает топорно». Чуть поодаль от Янычара топтался невысокого роста рябоватый парень в такой же серой папахе, из-под которой торчали огромные уши.

Неожиданное наблюдение могло означать только одно: Гараниным по какой-то причине заинтересовалась турецкая полиция. Иного объяснения, учитывая, что он всего несколько часов находится в Стамбуле и здесь его никто не знает, майор просто не находил. Сам по себе этот факт не играл бы никакой роли, — ведь в паспорте имелись все необходимые визы и отметки, — если бы не встреча со Шнелем.

Главное — нужно во что бы то ни стало избавиться от наблюдения. После этого придется рискнуть и пойти на контакт с Вилли без предварительной разведки. Ведь завтра за Гараниным могут увязаться более опытные «топтуны», избавиться от которых будет куда труднее.

Илья Ильич спокойно спустился на набережную к причалу Кабаташ. Туда как раз пришвартовался паром, перевозивший людей и автомашины через Босфор в Ускюдар, азиатскую часть Стамбула. С парома стекала шумная людская река, медленно сползали машины. Не успели последние пассажиры сойти на берег, как хлынула встречная толпа. Вслед за людьми потянулась вереница машин. Гаранин с интересом наблюдал за этим зрелищем. «Пожалуй, паром вполне годится для того, чтобы избавиться от наблюдения», — подумал майор. Он быстро взбежал по трапу, но не стал проходить внутрь, а облокотился на поручни у борта. Это выглядело вполне естественно: приезжий иностранец желает полюбоваться панорамой живописного холма со стадионом «Мидхат-паша», которая открывается между Морским музеем и дворцом султана. Вслед за ним на паром проскочил Янычар, а затем и Ушастый. Когда паромщики уже начали убирать сходни, Илья Ильич обратился к одному из них и, показывая на часы, спросил:

— Сумею ли я вернуться обратно через час?

Тот, конечно, не понял Гаранина, говорившего по-немецки. В разговор вмешался один из пассажиров и перевел вопрос. Паромщик замахал руками, засуетился и стал объяснять, что на переправу уйдет куда больше времени. Паром уже отчаливал.

— Но я обязательно должен быть здесь через час, а то опоздаю на самолет, — взволнованно воскликнул Илья Ильич. Добровольный переводчик что-то сердито втолковывал паромщику. Тот с досадой плюнул, обругав всех этих «мунтаров»,[55 - Мунтар — нечистый (тур.).] схватил какую-то доску и перекинул ее на причал. Гаранин едва успел сбежать на берег. Янычар и Ушастый засуетились, пытаясь пробиться сквозь толпу к борту, но когда это им удалось, было уже поздно: причал и паром разделяла пятиметровая полоса воды.

В доме Шнелей дверь Гаранину открыла сухонькая старушка с седыми буклями. В первый момент он даже не сообразил, почему ему знакомо ее лицо. И только потом вспомнил, что видел старушку вместе с Вилли на фотографии, которую тот попросил передать жене брата в Новосибирск. На вопрос Гаранина, дома ли Вилли и не помешает ли он ему своим визитом, может быть, он занят с гостями, старушка замахала руками: какие, мол, могут быть у сына гости, когда он стал таким нелюдимым?

Когда старушка открыла дверь кабинета, пропуская Гаранина вперед, Вилли мастерил модель самолета. Он поднял голову и удивленно посмотрел на вошедшего.

— Здравствуйте, Вилли, — радостно шагнул к нему Илья Ильич. — Не узнаете? Помните ваше ранение, лес под Псковом, — продолжал он, убедившись, что они в комнате одни.

— Геноссе… Фридрих… — хозяин словно бы никак не мог поверить своим глазам. Но главное, как безошибочно определил Гаранин, в лице его не было ни страха, ни недовольства неожиданным визитом.

— Вы правы. Можете по-прежнему называть меня именем вашего брата. Только пока лучше без «геноссе». Рад, что вы меня узнали, хотя и в этом наряде, — Илья Ильич специально говорил полушутливым тоном, давая хозяину возможность прийти в себя после своего столь внезапного появления.

— Геноссе Фридрих, если бы вы знали… — все никак не мог успокоиться потрясенный его приходом Вилли.

— Мы же договорились, — укоризненно прервал его Гаранин.

— Простите… Фридрих… Если бы вы знали, как я мучился, что ничего не успел сделать в Берлине. Пытался проситься обратно на фронт, только из этого ничего не вышло. Кое-как связался с одним из друзей брата, оставшимся на свободе, но в абвере, куда меня направили после госпиталя, срочно командировали сюда… Постойте, Фридрих, но как вы-то попали в Стамбул? Ведь вы же были с партизанами?

— Я вам привез весточку от Амалии, — уклонился от прямого ответа Гаранин и, вынув из лацкана пиджака свернутый тоненькой трубочкой листок бумаги, протянул его Вилли.

Тот развернул записку и прочел вслух:

«Дорогой Вилли! Кажется, не видела тебя целую вечность. Зигфрид, Гретхен и Пауль так выросли, что ты их не узнаешь. Я не теряю надежды, что мы все и Фридрих еще обнимем друг друга. А сейчас, чтобы это сбылось быстрее, ради нашего общего дела, прошу тебя, помоги товарищу, который к тебе обратится. Я знаю, это не расходится с твоими убеждениями. Верю тебе. Сообщи через него, что слышно о Фридрихе. Я и дети целуем тебя. Амалия».

— Бедная Амалия, — сказал Вилли, юношески румяное лицо которого вдруг сразу осунулось, постарело.

Он встал, достал из ящика отвертку и принялся отвинчивать большую старинную ручку на двери кабинета. Из-под нее вытащил сложенный в несколько раз какой-то бланк и протянул Гаранину.

— Город Берлин, отдел записи актов гражданского состояния, номер тысяча двести пять, — прочитал майор первую строчку и вопросительно взглянул на Шнеля.

— Читайте дальше, — глухо попросил тот.

— Фамилия: Фридрих Ульштейн; национальность — немец; вероисповедание — неверующий; год рождения — 1895. Дата: 18 марта 1942 года; время: 4 часа 15 минут; место: городская тюрьма… — Теперь ему все стало ясно. — Причина смерти: отсечение головы, — дочитал Гаранин зловещий акт.

— Вам кажется это диким? Но в нашем благословенном рейхе во всем любят порядок. Такие извещения получают родные казненных. Этот акт прислала мне тетя Эдит с оказией. Я должен рассчитаться с фашистами и за Фридриха.

— Мужайтесь, Вилли, за все преступления нацисты ответят, — Гаранин понимал, что никакие слова не утешат молодого немца, и все же не мог удержаться, чтобы не сказать их. Сейчас он окончательно поверил Вилли Шнелю.

— Я в этом не сомневаюсь, только бедного Фридриха уже нет. Родители ничего не знают. Каждый день спрашивают о нем, приходится что-то выдумывать, чтобы успокоить их.

— Ваш отец не работает? — поспешил переменить тему Илья Ильич.

— Он совсем старый. Состоял когда-то при дворе султана. В шефы «тюфяка» или «молитвенного коврика», конечно, не вышел, он же «гяур» — неверный. Был чем-то вроде камердинера, получил в награду вот этот домик, кое-что скопил, на жизнь более или менее хватает.

— А чем вы занимаетесь в Стамбуле?

— Официально я числюсь пилотом германского посольства в Анкаре. На самом деле нахожусь в распоряжении здешней резидентуры абвера. Самолет постоянно базируется на эскишехирском аэродроме, хотя летать приходится редко. В Анкаре моим начальником является майор Крюге, но я о нем почти ничего не знаю, видел всего два раза. В Стамбуле я подчиняюсь майору Зауэру и его заместителю гауптману Штендеру. Оба они из абвера, правда, первый считается помощником военного атташе, а второй — корреспондентом агентства ДНБ…

Кто такой Готлиб Зауэр, бывший германский «консул» в Тебризе, Гаранину было известно из документов, с которыми он познакомился в Москве в отделе полковника Орлова. А вот фамилия Штендера Илье Ильичу была совершенно неизвестна. Он попросил обер-лейтенанта рассказать о «журналисте» как можно подробнее. Вилли пожал плечами и смущенно сказал, что постарается специально побольше разузнать о Штендере, раз он интересует Фридриха. Для себя Гаранин сделал вывод: этот голубоглазый блондин с курчавой бородкой без сомнения был «фигурой». Достаточно того, что именно он занимался вербовкой агентов и отправлял их под видом паломников в Иран. Причем маршруты поездок проходили через Кербалу, южнее Багдада, и кончались в Мешхеде, на крайнем севере Ирана, то есть вели через районы, где находились советские и английские войска.

— Да, — вдруг встрепенулся Вилли. — Недавно мы летали со Штендером вдоль советско-турецкой границы, и он намекнул, что, возможно, мне вскоре придется побывать и над вашей территорией. Думаю, что мой шеф намеревается забрасывать к вам агентов по воздуху.

— Послушайте, Вилли, мне кажется, что нет необходимости говорить вам, как важно для нас своевременно знать об этом. Хотя бы внешность тех, кого посылает Штендер на нашу сторону, и район их выброски. Это вы сможете установить без опасных расспросов: ведь полетная карта у вас будет, а человека постарайтесь повнимательнее рассмотреть.

— А как мне поддерживать связь с вами? Вы останетесь здесь?

— Нет, я в Стамбуле проездом. Связь будете вести по радио. У вас в самолете есть передатчик?

— Конечно. И еще две запасные рации на аэродроме в Эскишехире. Недавно специально привезли из Берлина, а то здесь с радиоаппаратурой плохо.

— Что ж, тогда вы сможете выходить в эфир, когда один совершаете пробные полеты. Движущийся передатчик запеленговать практически невозможно. Вторую рацию хорошо бы установить в машине, если она у вас есть, и вести передачи, выехав из города.

— С машиной дело сложнее, но я постараюсь, что-нибудь придумать.

— Хорошо, Вилли, только еще раз предупреждаю: будьте предельно осторожны. В любых мелочах. Не исключено, что шефы могут установить за вами негласное наблюдение. Да и сами они достаточно опытные разведчики. Один неосторожный вопрос, даже простое любопытство, и вы попадете под подозрение. Теперь второе. Вот вам расписание радиосвязи. — Гаранин достал из кармана листок и протянул Шнелю. Потом взглянул на часы. — А теперь давайте прощаться, мне пора уходить. Надеюсь, мы еще встретимся. Желаю вам успеха.

По дороге в гостиницу майор несколько раз проверял, нет ли за ним наблюдения, но ничего подозрительного не заметил. Никто не ожидал его и вблизи гостиницы.

В номере Гаранин включил приемник и поймал Москву. Как раз передавали сводку Совинформбюро для периферийных газет, и диктор отчетливо повторял по два раза встречавшиеся в ней цифры немецких потерь и названия населенных пунктов. Неожиданно распахнулась дверь и в номер торопливо протиснулись трое мужчин. Двоих из них Гаранин узнал сразу — Янычар и Ушастый. Третий блондин с небольшой бородкой был в европейском костюме, но в каракулевой папахе.

— Кто вы такие? Что вам надо? — вскочил со стула Илья Ильич. «Видно, решили устроить провокацию. Обозлились, что потеряли днем», — почти спокойно подумал он.

— Не стоит поднимать шум, господин Гаранин, — по-русски обратился к нему блондин. — Давайте сядем. Предстоит длинный и серьезный разговор.

— Я категорически протестую! Ваше вторжение незаконно. Требую, чтобы вы покинули номер. Иначе я вызову полицию, — Илья Ильич направился к двери.

— Свяжите его! — рявкнул незнакомец своим подручным.

В руках Янычара свистнула веревочная петля и, словно лассо, обвилась вокруг Гаранина, намертво прижав его руки к туловищу. Все произошло настолько быстро и внезапно, что он на мгновение растерялся. Янычар и Ушастый рывком бросили его в кресло и затянули еще одну веревку на ногах.

— Теперь мы побеседуем в спокойной обстановке, — сказал человек с бородой.

Илья Ильич пристально разглядывал непрошеного гостя, силясь вспомнить, где он мог его видеть. И вдруг Гаранина осенило: «Да это же Штендер!» Темные очки закрывали глаза, но все остальное сходилось с описанием Вилли: курчавая бородка, нос с горбинкой. Итак, это не полиция, а абверовцы. Майор решил проверить свою догадку.

— Что вам угодно, герр Штендер? Я вас слушаю, — спокойно спросил Гаранин, наблюдая, какое впечатление произведет это на «журналиста».

— Откуда вы меня знаете?! — дернулся Штендер, словно получил удар хлыстом.

— Видел вашу фотографию в турецком журнале.

Немец недоверчиво уставился на Гаранина, потом продолжал с откровенной угрозой.

— Тогда буду с вами откровенен. Нам необходимо знать, с каким поручением вы ездили в Каир. С Египтом у вас дипломатических отношений нет. Совершенно очевидно, что целью вашей поездки был штаб английских войск. Если хотите вернуться домой, вам придется полностью ввести нас в курс дела. Решайте, даю вам десять минут. Запомните, вы покинете Стамбул только после того, как расскажете нам все. Мы вас хорошо отблагодарим, и никто не узнает о нашем разговоре. В противном случае…

— Догадываюсь, — усмехнулся Гаранин.

— Вряд ли. Но я не скрою от вас, что в противном случае через час вас найдут задавленным грузовиком у салона мадам Фифи — так здесь называют самый фешенебельный публичный дом. Не совсем подходящее место для русского офицера, посланного с ответственной миссией за границу. Не правда ли?

— У вас фантазии ни на грош, Штендер, слишком грубо работаете. Как и ваши подчиненные, — Гаранин кивнул в сторону Янычара и Ушастого.

— Опять ошибаетесь, господин, или, если угодно, то-ва-рищ, — это слово Штендер произнес с расстановкой, — Гаранин. В карманах у вас будет крупная сумма в английских фунтах, а вскрытие покажет, что вы попали под машину в состоянии алкогольного опьянения. Укол диамина, и через пять минут вы будете пьяны до потери сознания, а через десять уснете мертвым сном. Навсегда. Мы позаботимся, чтобы газеты не преминули обыграть это как следует. Чтобы никто не заподозрил инсценировку, — продолжал Штендер, — шофер, — немец показал на Янычара, — сам явится в полицию с повинной. Два свидетеля, один из них перед вами, второй дежурит в коридоре, подтвердят, что пьяный угодил под машину по неосторожности. Шофер отделается небольшим наказанием. Что вы на это скажете?

— Ничего. Больше вы от меня не услышите ни слова, — Гаранин закусил губу.

— Не будьте идиотом, — Штендер заметно нервничал. — Неужели вам безразлично, что подумают на Родине, когда станет известно об обнаруженной при вас крупной сумме в английских фунтах? В том, что вас завербовали англичане, не будет сомнений.

Штендер еще пытался убеждать Гаранина, но тот уже не слушал.

Штендер поднялся и сказал:

— Действуйте, как наметили. Они выведут вас через служебный ход, — с мстительной улыбкой пояснил он Гаранину, — через него обычно выпроваживают опьяневших посетителей ресторана. Укол, и вас примут за пьяного. Германия здесь ни при чем… — последние слова Штендер произнес уже в дверях.

Ушастый достал шприц и прямо через пиджак с силой вонзил иглу в спину Гаранину. Через несколько минут его развязали. Илья Ильич чувствовал, как голова наполняется каким-то вязким туманом. Мысли путались. Он еле держался на ногах и почти ничего не соображал. Его вывели из гостиницы и втолкнули в машину. В кабину влез рослый парень и уселся рядом с Гараниным на заднее сиденье, придерживая его за плечи. Ушастый сел за руль.

— Езжайте к салону мадам Фифи и ждите меня там, — приказал Янычар. — Я забегу в гараж Дадашева и возьму грузовик.

Ушастый кивнул и нажал на акселератор. Старенький «форд» медленно двинулся по переулку.

Очнулся майор на пустынной улочке. То ли подействовал свежий воздух, то ли сказалось нервное напряжение, когда организм мобилизует последние силы, чтобы не сдаться. Ушастый и третий молодчик, которого звали Гуго, держали его под руки, прижав к стене какого-то дома. Гаранин не сразу сообразил, где он и что с ним. Во рту был отвратительный вкус спиртного, словно он пьянствовал весь день.

Усилием воли Илья Ильич попытался заставить себя выпрямиться, но ставшее вдруг ватным тело не слушалось его. «Только бы опять не впасть в беспамятство», — мысленно твердил он, до крови кусая губы, чтобы удержать меркнущее сознание. Ушастый и Гуго старались приподнять Гаранина и не обратили внимание, что из особняка, стоявшего в глубине густого парка, вышла компания молодежи, человек семь, двое — в военной форме. Они были уже близко, когда бандиты заметили их. Подхватив русского под руки, они потащили его за угол, где остался «форд».

Гаранин никак не мог разомкнуть налитые свинцом веки, но отчетливо слышал смех и голоса.

— Хильфе, хильфе![56 - Помогите, помогите! (нем.).] — прохрипел он.

В следующую секунду от сильного удара в солнечное сплетение Гаранин потерял сознание.

— Быстрей, вытащи у него из кармана бумажник с деньгами! В случае чего мы ведем нашего друга домой, — прошипел Гуго Ушастому.

Тот поспешно выдернул из кармана Гаранина бумажник и не обратил внимания, что выпал лежавший отдельно паспорт. Один из военных, привлеченный непонятной возней, заметил, как в блеклом свете уличных фонарей что-то упало на тротуар. Он опередил остальную компанию и поднял небольшую книжицу в твердых корочках.

— Что случилось с господином? — строго спросил он.

— Ничего особенного, эфиндим, этот ахмах[57 - Ахмах — дурак (тур.).] хватил лишнего, вот хотим отвезти его домой, — угодливо залебезил Ушастый, торопясь оттащить Гаранина в сторону.

— Э нет, постой-ка. Это, кажется, иностранец, — вмешался второй военный, разглядев в темноте, что в руках у его товарища иностранный паспорт. — Гасан, ты же без пяти минут врач, посмотри, что с этим господином…

Вся компания моментально очутилась у лежавшего на тротуаре Гаранина. Гасан с озабоченным видом опустился на колени и стал осматривать Гаранина, стараясь прощупать пульс.

— Это не опьянение, — поднял голову Гасан. — Больше всего похоже на обморок. По-моему, он нуждается в медицинской помощи.

Они подняли Гаранина и понесли к автомобилю.

— А где его спутники? — спохватился кто-то.

Но Ушастого и Гуго поблизости уже не было. Офицер бросился за угол, но увидел только, как рванулся с места «форд».

В больнице Гаранин пробыл лишь до утра. Правда, дежурный врач, толстый, обрюзгший турок с черными, как смоль, усами убеждал на ломаном немецком языке, что последствия инъекции, сделанной бандитами, могут оказаться серьезными. Но Илья Ильич отказался остаться. Его с нетерпением ждали в Москве, и он не имел права отлеживаться в Стамбуле, заставлять товарищей волноваться и гадать, что произошло. Гаранин даже не стал заявлять о нападении в полицию, объяснив врачу, что на него набросились на улице, ударили чем-то по голове, и больше он ничего не помнит. Это почти соответствовало действительности. Без конкретных, неопровержимых улик Штендер недосягаем.

7


Москва встретила Гаранина душным августовским зноем, пропитанным запахом нагретого асфальта. И даже упругий ветер, рвавшийся в опущенное стекло «эмки», которую прислал на аэродром полковник Орлов, не освежал. Вот уже почти сутки Илья Ильич упорно старался понять: каким образом агенты абвера вышли на него в Стамбуле. Обер-лейтенант Вилли Шнель отпадал. Слежка началась еще до встречи с ним. Следовательно, он сам допустил где-то ошибку. Но где и в чем?

Полковник Орлов был неподдельно рад видеть майора. Крепко обнял, усадил в мягкое кресло, которое появилось в кабинете начальника отдела в отсутствие Гаранина, налил крепчайшего чаю.

— Смотрю, вы стали настоящим иностранцем, — пошутил он, кивнув на серый в елочку щеголеватый костюм.

— Товарищ полковник, разрешите сначала доложить, как прошла операция, — Гаранин решительно отставил стакан на маленький столик.

— А вы, Илья Ильич, попробуйте сочетать оба этих дела, одно другому не помешает. А в такую жару, — Орлов кивнул в сторону открытого окна, откуда струился раскаленный воздух, — чай — первое дело. Поверьте народной мудрости Востока и моему собственному опыту.

Гаранин неохотно взял стакан и, машинально поворачивая его на блюдце, начал рассказывать о своей поездке. Хотя Орлов в течение почти двух часов не произнес ни слова и даже полуприкрыл веки, чувствовалось, что он не просто внимательно слушает, но и успевает по ходу дела анализировать сказанное Гараниным. Когда тот дошел до происшествия со Штендером, по лицу полковника пробежала тень. Он что-то быстро записал в лежавшем перед ним блокноте.

— К вашей поездке, Илья Ильич, мы еще вернемся. А сейчас немедленно в санчасть.

— Но, товарищ полковник, я же хорошо себя чувствую, — вытянулся Гаранин. У него мелькнула мысль, что Орлов устраняет его от работы как не справившегося с заданием.

— Во-первых, не полковник, а Семен Игнатьевич, мы же договорились, а во-вторых, это приказ, товарищ майор. Вы мне нужны в отделе здоровым. — Орлов слегка подтолкнул его к двери.

В санчасти все обошлось благополучно. Продержав майора двое суток в постели, врачи пришли к выводу, что никаких отрицательных последствий отравления у него не наблюдается.

По возвращении из санчасти Илья Ильич засел за подробный отчет о командировке. Потом вместе с Орловым они несколько раз перечитывали отчет, уточняли отдельные детали, обсуждали их с другими сотрудниками своего и смежных отделов. Главное, что волновало Гаранина, — каким образом немецкой разведке стало известно о его приезде в Стамбул, — все же оставалось не совсем ясным. По общему мнению, сам он не допустил никаких ошибок. Скорее всего, абвер получил информацию от своей агентуры в стамбульском аэропорту Ешилькее. Лишь позднее, после одного из донесений Вилли Шнеля, возникла вторая, более вероятная версия. Оказалось, что весной 1942 года шеф стамбульской резидентуры абвера майор Зауэр завербовал нескольких египтян-эмигрантов, через которых установил связь с молодым королем Египта Фаруком, внезапно воспылавшим любовью к «великому фюреру». Видно, кто-то из окружения Фарука и засек пребывание советского офицера в штабе английских войск в Каире, а затем его отъезд в Стамбул.

…В тот вечер определилась судьба Гаранина. После длинной, неторопливой беседы начальник отдела сделал короткое и совершенно неожиданное резюме:

— Я включил вас в группу Шарифова, будете заниматься стамбульским отделением абверовской «КА-О» в Турции. Возражения есть? — И, опережая их, тут же добавил: — Немецкий и польский вы знаете хорошо, с турецким помогут товарищи. Ну, а отоспитесь после войны, в Усть-Лабинской.

С новыми обязанностями Гаранин освоился быстро. В архиве нашлось и дело гауптмана Эриха Штендера, знакомство с которым чуть не стало роковым для Ильи Ильича. Это была действительно «фигура» на фоне абверовской агентуры не только в Стамбуле, но и вообще в Турции. В его послужном списке значились Испания, Австрия, Чехословакия, Турция. Сейчас, по сообщениям Вилли, Штендер не только сам энергично занялся вербовкой людей среди эмигрантов, выходцев из Закавказья и Средней Азии, но и привлек к этому Шнеля, часто сидевшего без дела.

«Крестник» майора регулярно выходил на связь, и почти все его сообщения представляли несомненный интерес. Но сегодняшняя телеграмма заставила Гаранина отложить все дела и поспешить к начальнику отдела.

«Вчера в два часа ночи произведена выброска агента на территории Азербайджана в районе Норашен. Приметы: тридцать — тридцать пять лет, высокий, плотный, крупная голова, брюнет, волосы густые, карие глаза, широкие брови, лицо смуглое. От волнения подергиваются мышцы левого глаза. Провожая агента, Штендер сказал ему: «Баку, Москва и обратно. Не задерживайтесь». Груза у агента нет, только рюкзак».

Прочитав телеграмму, полковник вернул ее Гаранину. Пауза затянулась.

— Семен Игнатьевич, нужно срочно перекрыть возможные пути выхода агента из района высадки, — предложил Гаранин.

— Боюсь, что мы уже опоздали. Посланец Штендера имеет слишком большую фору во времени. В Норашене ничего интересного для Штендера нет, скорее, это лишь исходный рубеж для вывода агента на цель. А вот какую — это вопрос. И пока мы не ответим на него, будем действовать вслепую. Сообщите в Баку и согласуйте с ними план розыска. Не забудьте оповестить военных комендантов. Немцы любят шаблон, а сейчас у них считается, что военная форма — надежнейший способ маскировки в нашем тылу.

— А как же с Москвой?

Начальник отдела секунду помедлил.

— Включите и Москву в план розыска парашютиста.

8


— Удачного приземления! — крикнул Штендер.

В реве моторов Мирзоев не расслышал прощального напутствия. Самолет развернулся на месте и медленно двинулся по рулежной дорожке к взлетной полосе. Обер-лейтенант даже не заметил, как они оторвались от земли и легли на курс. Мысли были заняты одним: что ждет впереди. Нельзя сказать, чтобы он панически боялся возможного провала там, в России, или позднее, в Турции. Конечно, задание трудное и опасное. Как разведчик, он понимал это. Но его куда больше волновала предстоящая встреча с почти забытой родиной: какой окажется она в действительности…

Дорога от места приземления до Баку заняла почти три дня. На маленьком полустанке среди голой степи Мирзоев сел в переполненный поезд, а потом всю ночь прислушивался к разговорам пассажиров. Его поразило, что простые люди — крестьяне, рабочие — беспокоились о государственных делах так, будто на них лежала личная ответственность за все происходящее. Говорили в основном о положении на фронте, причем делались очень толковые анализы и прогнозы, увы, не в пользу гитлеровской Германии.

В разведшколе, а затем в абвере Мирзоев прочитал немало советских книг и газет, особенно в последние недели, когда готовился к заданию. В них он часто сталкивался с совершенно непонятными вещами, например, с патриотизмом советских людей, их героизмом в боях с гитлеровскими захватчиками. Мирзоев привычно не верил всему этому, как, впрочем, и громким фразам доктора Геббельса. Теперь же у Шамиля невольно возникло сомнение: слишком не похожи оказались советские люди на запуганных роботов, какими он привык представлять их.

В Баку он приехал рано утром. Прежде чем искать пристанище, на всякий случай решил побродить по городу. Обычная вещь: лейтенант-фронтовик возвращается из госпиталя, соскучился по Баку, который давно не видел. Если даже на вокзале он привлек чье-то внимание, это послужит хорошей маскировкой. Мирзоев ожидал увидеть полуразрушенный, мрачный город, придавленный военными невзгодами. Ведь ему не раз встречались в немецких газетах сообщения о жестоких бомбежках Баку германской авиацией. А тут — оживление, красивые улицы без малейших следов разрушений. Да, достоверностью сводки отдела печати вермахта явно не отличались. Единственное, что напоминало о войне, — то и дело попадавшиеся военные да бумажные наклейки на окнах, чтобы осколки стекол не ранили людей при взрывах бомб. Впрочем, и они были лишь мерой предосторожности: Баку, к счастью, не пришлось испытать, что такое налёты.

Мирзоев остановился у афишной тумбы: «Летний театр имени Ордубады — «Марица», кинотеатр «Художественный» — «Поколение победителей». Жизнь текла обычно. Его охватило неприятное чувство, похожее на то, какое испытывает человек, внезапно открывший, что обманут друзьями. Там, в Германии, немцы были вполне приемлемы для Шамиля, пожалуй, даже ближе, чем азербайджанцы-эмигранты. Мирзоев искренне желал немцам победы, считая, что она вернет ему родину. Другого пути обрести ее он не представлял.

Сейчас стало возникать нечто иное, пока еще смутное, неосознанное. Подойдя к щитам с расклеенными на них свежими газетами, лейтенант в застиранной гимнастерке с любопытством принялся читать их. И тут он сделал для себя открытие: объявления о защите диссертаций по различным проблемам науки и техники, причем, как правило, фамилии соискателей ученых степеней были азербайджанские. Шамилю невольно вспомнились разговоры отца с другими мусаватистами о том, что большевики погубили азербайджанскую интеллигенцию. Тогда он им верил. Но здесь, в Баку, самые обыкновенные объявления и афиши поставили все с ног на голову.

Мирзоев зашел в сквер и сел на первую попавшуюся скамейку. Расслабился, опустил веки. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Вскочив, он непонимающе уставился на старушку, стоявшую перед ним. Та жалостливо смотрела на лейтенанта маленькими слезящимися глазками.

— Очень болит? — указала она на забинтованную руку, и, поставив на скамейку хозяйственную сумку, тяжело опустилась рядом.

Мирзоев продолжал стоять.

— Садись, сынок, садись.

Он опять сел на скамью, украдкой рассматривая женщину. Ей было далеко за шестьдесят. Все лицо в морщинах, редкие волосы выкрашены хной. На худеньком теле болталось ситцевое платье, перенесшее бесчисленное количество стирок.

— Нет, ханум, теперь уже не так сильно, — ответил с некоторым опозданием Мирзоев, поправляя перевязь, в которой покоилась левая рука, — просто устал. Никак не могу снять комнату.

— Ай, ай, — разжалобилась старушка. — А документы у тебя в порядке? — перешла она на деловой тон. — Теперь с пропиской строго.

— Конечно, анам.[58 - Анам — мать (азерб.).] Могу показать, в полном порядке. Я ведь после госпиталя получил отпуск для поправки.

— Пойдем. Соседям скажу, что знакомый, а то ворчать будут, что сдаю комнату, да еще раненому.

На углу Сураханской они свернули налево, и Месьма-ханум остановилась перед двухэтажным серым домом.

— Вот мы и пришли, — сказала она, входя в подъезд, похожий на туннель. Он кончался лестницей на второй этаж и дверью во двор.

Двор был небольшой, весь асфальтированный. В углу — колодец. Правда, после того как провели водопровод, мало кто брал оттуда воду, и колодец служил жильцам вместо холодильника: опущенные в него бутылки пива или кувшин с водой через час были холодными, словно со льда. Мирзоев и Месьма-ханум поднялись на второй этаж, где перед квартирами шел открытый балкон вокруг всего двора.

— Как тебя звать, сынок? — спросила Месьма-ханум.

— Газанфар, Курбанов Газанфар.

Они вошли в квартиру.

— Посиди, Газанфар, я приведу в порядок комнату, где ты будешь жить. Там спокойно. Детей у соседей нет, все взрослые. Та молодая женщина, что попалась навстречу, да ее отец, еле-еле видит, почти слепой, никуда не выходит…

…Прошел почти месяц с того дня, как Мирзоев, а по документам долечивающийся после ранения лейтенант Газанфар Курбанов, поселился у Месьмы-ханум. За эго время он освоился и с Баку, и с новой, такой не похожей на прежнюю, обстановкой. Как раз она-то частенько и не давала спать по ночам, и тогда Шамиль до рассвета ворочался в своей комнатушке. В таких случаях по утрам старушка была с ним особенно заботлива, считая, что лейтенанта мучает никак не заживающая рана.

Вот и сегодня, едва Мирзоев переступил порог, она участливо поднялась навстречу.

— Садись отдыхай, сынок. Сейчас ужинать соберу. Был сегодня в госпитале?

— Надоел мне этот госпиталь, Месьма-ханум. Скорее бы уж залечили и на фронт.

Мирзоев направился к себе. Не успела за ним закрыться дверь, как в комнату вошли две женщины.

— А, Марьям-хала, Ширин-баджи, давно не заходили.

— Куда ты своего постояльца прячешь? Никак не застану. Хочу поговорить, вдруг видел на фронте моего Алума, — начала первая.

— Тише, тише, — замахала на них хозяйка. — Он в соседней комнате отдыхает, там все слышно.

Только что начавшийся разговор прервал стук в дверь.

— Марьям-хала, Ширин-баджи, идите, идите, — стала бесцеремонно подталкивать их к двери Месьма-ханум. — Это, наверное, Голям-даи. Не любит он женских сборищ.

Соседки неохотно отступили и, как только гость вошел, поспешно юркнули в дверь.

Голям-даи, старик лет семидесяти в изрядно вылинявшей милицейской форме, снял фуражку, обнажив лысую голову.

— Мир этому дому. Все ли благополучно, Месьма-ханум? — осведомился он и, не дожидаясь приглашения, устало опустился на стул.

Месьма-ханум что-то зашептала гостю. Старик, видимо, был туг на ухо. Мирзоеву было слышно, как он все время приговаривал: «Громче, громче». Но Месьма-ханум продолжала шептать. Постоялец так ничего и не смог разобрать. Но сердце его беспокойно забилось. Сегодня утром, когда он что-то искал в вещевом мешке, то машинально стал перебирать вещи забинтованной рукой. В комнату случайно вошла хозяйка. Перехватив ее удивленный взгляд, Шамиль смутился. А Месьма-ханум сделала вид, будто ничего не заметила. Не иначе старуха все же что-то заподозрила и теперь позвала отставного милиционера, чтобы показать своего квартиранта.

Не успел Мирзоев собраться с мыслями, как хозяйка позвала его. Пришлось выйти: не мог же он уснуть как убитый за десять минут.

— Знакомься, Голям-даи. Это — Газанфар Курбанов, из госпиталя выписался, скоро на фронт поедет.

Милиционер, не вставая, пожал руку лейтенанту, указал на стоявший рядом стул. Месьма-ханум ушла греть чай.

— Много у меня было знакомых по фамилии Курбанов… — неторопливо начал старик.

— Что ж, распространенная фамилия, — пожал плечами Мирзоев. — А вы на пенсии? — пытаясь увести разговор подальше от опасной темы, спросил он.

— Столько лет в милиции служил, теперь здоровье не позволяет. А вы, простите, где до войны работали?

— В Мингечаурском совхозе. Я — агроном по специальности. Мать там у меня оставалась. Приехал из госпиталя, а ее уже нет. Поэтому там и не остался. Вот подлечу руку и снова на фронт.

Хозяйка подала чай.

— Нет, Месьма-ханум, я не буду пить, — вдруг засуетился старик. — На минутку забежал проведать тебя. Спешить надо, внучка заболела, за врачом пойду.

Голям-даи встал, торопливо попрощался и неожиданно бодрой походкой вышел из комнаты.

Мирзоев тоже отказался от чая и ушел в свою комнату. Вынул из вещмешка штатский костюм, кепку, туфли, завернул аккуратно в бумагу. Засунул сзади за брючный ремень пачку денег в резиновом кисете. Потом тщательно причесался перед зеркалом.

— Ты куда это, сынок? — удивилась старушка, увидев, что лейтенант уходит.

— Видно, все равно не засну. Вот хочу кое-что отнести товарищу. Нашелся здесь у меня земляк. Я скоро, Месьма-ханум.

Прошло не больше пятнадцати минут, как вновь появился Голям-даи. За ним в комнату осторожно вошел милиционер.

— Где он? — выпалил старик, тяжело дыша.

— Ушел вслед за тобой.

— Сбежал! — в отчаянии крикнул Голям-даи, бросаясь к двери. — Скорее за ним! Нужно догнать, пока далеко не ушел!

Мирзоев покинул квартиру Месьмы-ханум с единственной мыслью: как избежать встречи с Голям-даи? Ясно, что тот пошел за чекистами или милиционерами. Они могли появиться каждую секунду. Вдруг Шамиль увидел, что двое жильцов — пожилой и подросток, дежурные по группе местной противовоздушной обороны, поднимаются на крышу дома.

— На пост? — окликнул их лейтенант.

— Да, сегодня наша очередь.

— Поднимусь с вами, интересно посмотреть, как вы дежурите.

Вслед за ними Мирзоев полез по пожарной лестнице на крышу, предварительно передав сверток с одеждой пареньку, который специально спустился вниз помочь лейтенанту.

Встреча с отставным милиционером означала полный провал. Следовало как можно быстрее покинуть опаснее место, постараться замести следы.

Поднявшись, те стали проверять, на месте ли песок, рукавицы, а Мирзоев осмотрелся. В глаза сразу же бросилась небольшая лесенка, по которой можно было спуститься на крышу соседнего, вплотную приткнувшегося дома, а оттуда выйти на параллельную улицу. Все складывалось как нельзя лучше.

9


В утренней оперативной сводке внимание Гаранина привлекло коротенькое сообщение из Баку о подозрительном поведении лейтенанта Курбанова, поселившегося на квартире у некой Месьмы-ханум, и его внезапном исчезновении. На него незамедлительно был объявлен розыск.

Перечитав сообщение еще раз, майор написал запрос местным органам Баку с просьбой срочно сообщить время появления лейтенанта в городе, а также не замечалось ли у него непроизвольного подергивания мышц левого глаза.

Весь день Илья Ильич упорно отгонял от себя мысль, что наконец-то удалось выйти на след агента, о котором известил Вилли Шнель месяц назад. Он еле дождался утра и сам отправился к дежурному по управлению, чтобы сразу же, как только поступит почта, подтвердить или опровергнуть свою догадку. Наконец прибыл фельдъегерь, вываливший из портфеля на стол дежурному целую груду пакетов и конвертов. Где-то среди них был и ответ на его запрос. Гаранину казалось, что дежурный нарочито медленно сортирует почту. Он было хотел поторопить его, как тот сам назвал майора и протянул журнал регистрации: «Распишитесь, товарищ Гаранин». Отойдя к столику у двери, Илья Ильич вскрыл конверт. В глазах запрыгали блеклые телеграфные строчки. Так, шестого или седьмого августа… азербайджанец… последствия ранения или контузии.

Через несколько минут Гаранин докладывал начальнику отдела:

— Приметы парашютиста, о которых сообщил Вилли Шнель, совпадают с установочными данными на лейтенанта Курбанова. Они приведены во вчерашней…

— Да, да, я помню, — прервал Орлов. — Но под такой словесный портрет можно подогнать кого угодно.

— Семен Игнатьевич, но Курбанов появился в Баку как раз через два или три дня после заброски агента. А главное — тик. Хозяйка квартиры заметила, что у него иногда подергивались мышцы у левого глаза. Он даже сказал ей, что это после контузии. Вот ответ из Баку на мой запрос.

— Тогда дело другое, — полковник несколько раз перечитал полученную телеграмму. — Действительно, скорее всего, это он.

— Семен Игнатьевич, я считаю, что в Баку Курбанов не останется. Его теперь нужно ждать в Москве.

— Вы по-прежнему думаете, что конечная цель агента — Москва? Что ж, не исключено. Составьте подробную ориентировку по уточненным данным для милиции, комендантской службы и оперативных подразделений…

— Вы не смущайтесь, Наташа, рассказывайте подробно, — подбодрил Гаранин сидевшую перед ним девушку.

Ее только что проводили к нему в кабинет из бюро пропусков. Уже многих выслушал Гаранин, но ничего, хотя бы косвенно относящегося к агенту Штендера, о котором сообщил Вилли, пока не было. Не надеялся майор услышать о нем и от новой заявительницы. Дежурному она рассказала о каком-то подозрительном кавказце и о том, что надо проверить, не враг ли это, пробравшийся в Москву. Поэтому ее и направили к Гаранину.

— Познакомилась я с этим лейтенантом у нас в кинотеатре «Родина», — рассказывала розовощекая девушка в роговых очках. — Он сказал, что приехал в командировку с фронта, совсем не знает Москвы, а ребята, мол, в части обязательно будут допытываться, какая она, военная столица. Мы договорились в воскресенье погулять по городу. Лейтенант назвался Суреном, сказал, что по национальности армянин. Я сразу увидела, что он говорит неправду. Я родилась в Ереване, училась там и, уж кого-кого, а армянина всегда узнаю. Сурен думал, что раз я москвичка, то не могу отличить азербайджанца от армянина. Но я-то сразу поняла, что на самом деле Сурен азербайджанец.

— Нет ли у этого Сурена каких-либо особых примет?

— Нет, пожалуй, нет… Хотя вот что… Когда он рассказывал, что его ранило на фронте, у него под левым глазом вдруг жилка задергалась, быстро так. Потом прошло.

— Не говорил ли Сурен, где остановился в Москве? — с надеждой спросил Гаранин.

— Где он живет, я не знаю. Но сегодня в пять часов вечера мы встретимся у гостиницы «Москва».

— Вы не выдали ему своих подозрений?

— Нет, но произошел такой случай. Вчера Сурен провожал меня домой, и когда мы стояли у наших ворот, вышел мой сосед и крикнул мне по-армянски: «Бареф!» — «Здравствуйте!». Он сам армянин. Сурен насторожился и стал спрашивать, не говорю ли я по-армянски. Я сказала, что языка не знаю, а сосед со всеми так здоровается, он армянин. Только мне показалось, Сурен все равно забеспокоился.

— Да, это уж совсем некстати, — заметил Гаранин. — Спасибо вам, Наташа. Сегодня обязательно пойдите на свидание. О том, что были у нас, никому ни слова. Договорились?

Только Гаранин снял трубку, чтобы доложить начальнику отдела об этом разговоре, как Орлов сам зашел к нему в кабинет.

— Что рассказала девушка?

— Похоже, Семен Игнатьевич, снова вышли на след Курбанова. Скудные приметы, которые она назвала, сходятся с характеристикой агента. Например, у него такой же тик, как и у Курбанова.

— Вполне может быть, что это он.

— Сегодня у них свидание у гостиницы «Москва».

— Надо подготовиться к встрече. Если ее кавалер окажется Курбановым, его следует брать.

— Он может не прийти.

— Почему?

Гаранин рассказал об армянском приветствии.

— Человек он, судя по всему, осторожный. Не исключено, этот случай может даже заставить его уехать из Москвы. Особенно после происшедшего в Баку.

Вечером Гаранин огорченно докладывал: Курбанов, а они были уверены, что это он, на встречу с Наташей не пришел.

— Значит, испугался подозрения, решил исчезнуть, — задумчиво сказал Орлов. — Нервничает. Теперь начнет метаться, следы путать.

— А вы не допускаете, что Курбанов, наоборот, забьется в нору, чтобы пересидеть какое-то время, пока все не затихнет?

— Маловероятно. Ведь его сроки поджимают, не гулять же он сюда послан. Скорее, Курбанов может начать искать обратные пути за кордон.

— Так и не выполнив задания?

— А может быть, он его уже выполнил! Судя по поведению, Курбанов послан к кому-то на связь в Баку и Москву. Рации с ним нет. Везет, наверное, деньги резидентам, а взамен возьмет разведданные.

— В таком случае, Семен Игнатьевич, нужно перекрыть Курбанову пути отступления. Через линию фронта он вряд ли рискнет пробиваться, слишком сложно и опасно, в любой момент подстрелят. В Иран тоже не пойдет, там наши войска. Границу в Афганистан нет смысла переходить, оттуда два пути: в Индию к англичанам или же в Иран. Скорее всего, Курбанов будет пробираться к советско-турецкой границе.

— Что ж, Илья Ильич, логично, — согласился Орлов. — Больше того, в Азербайджан Курбанов вряд ли вернется. Зачем самому лезть в петлю? Знает, что там его усиленно ищут. В Армению тоже, пожалуй, не рискнёт. Там на границе такие горы, что без альпинистского снаряжения не перейти. Скорее всего, будет прорываться в район Батуми, — подытожил полковник. — Придется вам, Илья Ильич, самому выехать туда. На другие участки границы дадим указания. На всякий случай поставим в известность и фронтовые органы контрразведки.

— Я готов к поездке хоть сейчас, Семен Игнатьевич.

— Чтобы опередить Курбанова и подготовить все на месте, придется лететь. Разыщите в Батуми в наркомате Шалву Георгиевича Горцелидзе. Я телеграфирую, попрошу подключить его к вам. Очень дельный работник. Москвой на время вашего отсутствия я займусь сам.

Несколько часов непрерывной болтанки вконец измотали Гаранина. Он с облегчением вздохнул, когда внизу показалась знакомая панорама: сначала синяя гладь моря, уходящего к горизонту, а потом зелень батумских окраин. Самолет сделал круг над аэродромом, заходя на посадку.

Прямо с аэродрома майор Гаранин направился в здание наркомата. В просторном и уютном кабинете, куда Илья Ильич зашел представиться руководству, его познакомили с Шалвой Георгиевичем Горцелидзе, выделенным в помощь для розыска Газанфара Курбанова.

Потянулись тревожные дни ожидания. Гаранин буквально не находил себе места. Появится или нет Курбанов? Правильно ли они рассчитали действия немецкого шпиона? А если он сойдет где-нибудь на полустанке, не доезжая до Батуми, обойдет его горами? Десятки подобных предположений не давали покоя. Шалва Георгиевич, напротив, был абсолютно уверен в успехе.

И все-таки Гаранин волновался. Задолго до прихода любого поезда он уже сидел в кабинете Горцелидзе, настораживаясь при каждом телефонном звонке. И вот наконец ожидание кончилось. Из Кобулети сообщили, что похожий на интересующего их человека пассажир замечен в тбилисском поезде.

…К камере хранения на батумском вокзале подошел железнодорожник. Залихватски сдвинув форменную фуражку, он просунул голову в окошко и начал весело болтать с курносенькой миловидной девушкой Олей.

В это время у окошка камеры появился лейтенант в форме пограничника. Железнодорожник отступил в сторону.

— Гражданочка, можно оставить у вас на день шинель и чемодан? — спросил пограничник.

— Конечно, — ответила Оля и взяла вещи. — Сейчас квитанцию оформлю. Два рубля с вас.

Пограничник достал из кармана деньги.

— В отпуск собрались, генацвали? — поинтересовался общительный железнодорожник.

— Наоборот, приехал служить сюда в погранотряд…

— Желаю не пропустить ни одного нарушителя границы, дорогой.

Пограничник взял квитанцию, аккуратно спрятал ее в карман гимнастерки и молча козырнул неожиданному собеседнику. С любопытством оглянувшись по сторонам, он не спеша зашагал через привокзальную площадь…

Вслед за Горцелидзе в кабинет начальника вокзала, где обосновалась оперативная группа, вошел одетый в штатское Гаранин.

— Никогда бы не сказал, что вы такой галантный кавалер, Шалва Георгиевич, — рассмеялся он.

— Что поделаешь, Илья Ильич, надо же было дождаться Курбанова, чтобы рассмотреть поближе. А стоять у окна и молчать неудобно.

— Шалва Георгиевич, — голос Гаранина прозвучал немного озабоченно, — не совершили ли мы все-таки ошибку, решив не брать Курбанова на вокзале? Если он уйдет от наблюдения, снова засечь его будет трудно.

— Не волнуйтесь, Илья Ильич, его опекают наши самые опытные сотрудники. Не подведут. Арестовать Курбанова мы сможем в любой момент. Пусть даже не даст нам никаких интересных связей, все равно посмотреть, как он будет вести себя, не мешает. Так сказать, в порядке уточнения его психологического портрета…

Вернувшись с вокзала в наркомат, Гаранин и Горцелидзе засели за прикидку возможных действий Курбанова и ответных контрмер. Их прервал торопливый стук в дверь. В кабинет почти вбежал один из сотрудников, наблюдавших за приезжим пограничником.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — прямо с порога начал он, — «Пограничник», отойдя от вокзала на три квартала, зашел в сквер, сел на скамейку и долго сидел. Видимо, нервничал. Курил папиросу за папиросой, — пояснил он. — Потом пешком пошел на проспект Ленина и спросил у постового милиционера, где находится наркомат. Сейчас, наверно, стоит у бюро пропусков. За время наблюдения встреч или хотя бы разговоров с прохожими у него не было.

— Если обратится за пропуском, немедленно ко мне. Если уйдет, продолжайте наблюдение, — переглянувшись с Гараниным, приказал Горцелидзе.

10


Кабинет Орлова заливало неяркое октябрьское солнце. Склонившись над столом, полковник в сильную лупу миллиметр за миллиметром изучал пожелтевшую семейную фотографию, изъятую у Курбанова. Наколок или записей на ней не обнаруживалось.

— Удалось выяснить, кто снят на фотографии? — спросил Семен Игнатьевич, не поднимая головы.

— Об этом я спросил у Курбанова в первый же день, когда он явился в Батуми с повинной, но он отказался отвечать. Твердил одно: показания дам только в Москве. Горцелидзе, — вы же знаете, до работы в органах он плавал на торговых судах и бывал в Турции, — лицо одного из мужчин показалось знакомым, вот этого, второго справа. Вы представляете, Семен Игнатьевич, он целый день не находил себе места, пытаясь вспомнить, где видел этого человека. Мне просто жаль смотреть было, как бедняга мучился. Помните, у Чехова, в «Лошадиной фамилии»? Вот и у нас нечто похожее было. И все-таки вспомнил! «Родственник» Курбанова оказался похож на отставного турецкого генерала Осман-пашу. Мы с Горцелидзе собрали все турецкие журналы и газеты, какие только нашлись в Батуми, и стали их листать. И что вы думаете? Через час наткнулись на фото Осман-паши. Вот посмотрите, — Гаранин протянул Орлову раскрытый журнал. — Кстати, любопытный момент. Этот Осман-паша с пеной у рта ратует за вступление Турции в войну на стороне Германии.

— Действительно, этот тип на курбановской фотографии и Осман-паша — одно и то же лицо. Но почему его вырядили как бедного горожанина?

Майор промолчал. Он и сам давно уже думал над этим, но ответа не находил.

Начальник отдела отложил фотографию и взял лежавший на столе пистолет.

— Тоже изъят у Курбанова?

— Да, экспериментальный, стреляет бесшумно.

— Вы полагаете, что он диверсант-террорист?

— Едва ли. Зачем ему в таком случае фотография генерала Осман-паши? Да и чем мог бы Курбанов совершить диверсию? Если бы у него была взрывчатка, Вилли заметил бы. Теракт? Тоже маловероятно… У меня, Семен Игнатьевич, есть другое предположение. Помните сообщение Вилли о том, что при вылете Курбанова Штендер назвал Баку и Москву, после чего сказал: «И обратно, не задерживайтесь»? Прибавьте к этому фотографию Осман-паши и пистолет. Картина становится более похожей на какую-то провокацию.

— Вызывайте арестованного. Послушаем, что он сам расскажет.

Гаранин поднял трубку телефона и набрал номер.

Конвоир ввел высокого человека в гимнастерке со споротыми петлицами. За несколько дней Курбаноз заметно осунулся, смуглая кожа приобрела землистый оттенок.

— Садитесь, — сказал Орлов, всматриваясь в его лицо.

Арестованный осторожно сел на краешек стула.

— Назовите вашу настоящую фамилию и расскажите о себе.

— Я понимаю, что по законам военного времени меня не помилуют. Улик хватает. Бегство из Баку, оружие, — начал он с надрывом, — поддельные документы. Я себе жизнь выторговывать не собираюсь…

Внезапно Курбанов схватился за сердце. Лицо его побледнело.

— Вам плохо? — вскочил с места Гаранин и успел поддержать готового упасть Курбанова.

— Воды, — еле слышно прошептал тот.

Вставший из-за стола Орлов подал ему воды

— Я слишком много пережил за последние дни, — словно оправдываясь за свою слабость, с запинкой произнес Курбанов.

Полковник вызвал конвоиров.

— Заберите арестованного. Немедленно врача.

Через несколько дней Курбанова снова привели на допрос.

— По национальности я — азербайджанец, родился в Баку, но рос в Турции. Отец эмигрировал туда вместе с муссаватистами. Да, простите, в прошлый раз я так и не назвал своего настоящего имени. На самом деле моя фамилия Мирзоев. К сожалению, доказать этого не смогу. Родственников ни здесь, ни там, в Турции, у меня нет.

Мирзоев умолк, глядя отсутствующим взглядом куда-то в угол кабинета. Гаранин не торопил его, понимая, как нелегко дается человеку, пусть даже сделавшему выбор и теперь готовому нести суровое наказание за прошлое, эта исповедь.

— Да, — вздрогнул Мирзоев, — простите, вспомнился отец. Как он тосковал перед смертью, что приходится умирать на турецкой земле. Вы даже себе не можете представить, что такое оказаться в одиночестве…

— Но ведь у отца были друзья, — мягко напомнил Гаранин.

Он специально не стал задавать обычных в подобных случаях вопросов, правильно рассчитав: агент, явившийся с повинной, надеется, что встретит не только кару — к ней он готов, — но и человеческое понимание.

Словно прочитав его мысли, Мирзоев с горечью сказал:

— Не подумайте только, что я питаю какую-то надежду откровенностью сохранить себе жизнь. Я уже переступил грань между жизнью и смертью. Мне все равно, но, поверьте, я любил и люблю мою родину, которой не знал, — Азербайджан. Это, наверное, кажется смешным, когда такие слова говорит кадровый офицер абвера… Да, да, я действительно из абвера, но, честное слово, даже в Германии я мечтал о Баку. Может быть, я слишком рано стал циником. Мой отец умирал, а его друзья-муссаватисты хлопали перед моим носом дверью, когда я мчался к ним занять несколько несчастных лир на лекарство. Впрочем, вас эта семейная хроника не интересует.

В кабинете Гаранина, выходившем окном на теневую сторону, было прохладно, но на лбу допрашиваемого выступили капли пота.

Илья Ильич встал из-за стола, налил стакан воды и молча подал Мирзоеву. Тот в два судорожных глотка выпил его.

— Так вот, мои настоящие имя и фамилия — Шамиль Мирзоев, — для абверовца в этом повторении, видимо, был своеобразный якорь спасения, позволявший собраться с мыслями. — Сейчас не стану отнимать ваше время. Если вас интересует, потом могу рассказать, как, оказавшись волей судеб в Германии, не только выучил немецкий, но и полюбил немецкую культуру, немецкий народ. Позднее, когда к власти пришли наци, я, как и многие другие, искренне поверил, что Гитлер даст Германии счастливую жизнь.

— А за счет кого и чего, вы не задумывались?

— Нет. Все познается в сравнении. Мне казалось, что немцам при фюрере стало жить неплохо. А вот мой народ, азербайджанцы, да и русские, страдают и бедствуют… Я начал прозревать, когда, наконец, попал на родину. Сразу же бросилось в глаза, что россказни об угнетенном положении азербайджанского народа не стоят и выеденного яйца. Я слышал много всяких разговоров, и меня поразил, как вы говорите, патриотизм ваших людей. Возможно, это покажется странным, но именно у вас я впервые подумал, что немецкий народ, немецкая культура — одно, а наци — другое… Впрочем, вам это не интересно. Пишите, — Мирзоев выпрямился и жесткими, короткими фразами начал излагать свое задание. — Я должен познакомиться с Баку, затем с Москвой и нелегально вернуться в Турцию. Вы ведь сами понимаете, что убедительную легенду по одним фото и книгам не создашь. Особенно при моем задании. А я должен был точно знать, что такое сейчас и Баку, и Москва, даже какой цвет ворот в вашем учреждении, здесь, на Лубянке. Иначе могли быть накладки. Ведь Турция — нейтральная страна, и корреспонденты, которые будут присутствовать на процессе…

— Когда и по какому поводу должен начаться процесс?

— Простите, я не сказал главного. Моя задача — при обратном переходе границы попасть в руки турецких пограничников. На допросе после недолгого запирательства я должен сказать, что являюсь советским агентом, послан якобы убить генерала Осман-пашу, потому что тот добивается вступления Турции в Союз оси. Ну, а потом процесс, возмущение турецкой общественности. Последствия ясны. Если бы возникли сомнения в достоверности моей истории, то доказательством послужила бы фотография с Осман-пашой, якобы данная мне в Москве. Плюс пистолет.

— Но в таком случае турецкий суд не помиловал бы вас…

— Этот вариант отработан. По турецким законам смертная казнь мне не угрожает, а из тюрьмы Штендер обещал быстро освободить.

— Кто такой Штендер?

— Резидент абвера в Стамбуле. Операцию готовил он, я — исполнитель.

— Что вам было обещано за операцию?

Мирзоев явно не слышал вопроса.

— Когда пришло время возвращаться в Турцию, я спросил себя: «Почему я должен быть врагом моей родины?» Это трудно выразить словами, но я вдруг понял, что всего лишь пешка, что наци не считают нас полноценными людьми. Я мечтал обрести родину. Теперь я задумался: а какой она будет? В последний момент, может быть, как раз это и решило всё.

Рассказ Курбанова длился много часов. На последних допросах Гаранин уточнил детали.

— Сохранились ли у вас знакомые где-либо, кроме Германии?

— Нет, на это и рассчитывал Штендер, собираясь инспирировать процесс. Правда, есть один человек, о котором он не знает. В Швейцарии живет некая мадам Ибрагимова, жена моего бывшего покровителя. Она француженка. После смерти мужа поселилась в Берне.

— Когда она видела вас в последний раз?

— Примерно два года назад. Узнав в своем банке, что мне перестали переводить деньги, она отыскала меня, когда приехала по делам в Берлин. Впрочем, мадам Ибрагимова поняла, что я уже устроен: на мне была офицерская форма. Вплоть до моего отъезда из Берлина мы с ней переписывались, хотя и не очень регулярно.

— Есть еще знакомые?

— И да, и нет. По пути из Берлина в Стамбул я познакомился с одним человеком. Он оказался азербайджанцем из Тебриза, и мы почти всю дорогу проговорили с ним на нашем языке. Опрометчивость? Нет. Знаете, на чужбине, когда давно не слышишь родной речи, бываешь рад любой встрече с земляком. Я ему назвал свою настоящую фамилию, а его зовут — Муталиб Мирза-заде, он поставляет в Германию сухие фрукты. Мирза-заде довольно состоятельный человек, как я понял из его рассказов. Расстались мы с ним в Стамбуле. Он поехал в Иран. Больше, пожалуй, знакомых нет.

— Не поручали ли вам связаться с кем-нибудь в Советском Союзе.

— Специально — нет. Но в случае необходимости я мог разыскать Тофика Рагимова, бывшего солдата восточного легиона, которого должны были заслать сюда, под Москву, вскоре вслед за мной. У него должна быть рация

— Каким образом вы могли бы связаться с ним?

— Каждый второй и четвертый вторник, в 7 часов вечера у входа на Центральный почтамт.

— Пароль обусловлен?

— Нет. Я его знаю по Берлину. Но связь ни со Стамбулом, ни с Берлином мне не понадобилась…

Гаранин сидел над показаниями Мирзоева, когда в кабинет вошел полковник Орлов.

— Как подопечный?

— По-моему, совершенно откровенен.

— Что намерены предпринять в отношении вашего «старого знакомого», я имею в виду Штендера?

— Семен Игнатьевич, мне пришла мысль о бумеранге — дадим Мирзоеву выполнить задание: освободим его, он перейдет границу, сдастся турецким пограничникам, доведет дело до процесса и выступит с разоблачением немецкой провокации.

— Идея-то неплохая. А вы считаете сам Мирзоев решится? Да и какие у нас гарантии?

— Во-первых, то, что он сообщил нам об абвере, разведшколе и курсах. Во-вторых, Мирзоев дал нам Тофика Рагимова, который действительно существует. Мы ведем за ним наблюдение и можем взять в любое время. А ведь он вполне мог умолчать о Рагимове. Наконец, если Мирзоев подведет и выступит на процессе так, как его инструктировал Штендер, то Ибрагимова и Мирза-заде опознают его. Вчера Мирзоев сказал, что по дороге в Стамбул положил все свои сбережения в банк в Берне. Там есть образец его подписи и документ, написанный собственноручно. Это он тоже мог скрыть и не скрыл.

— Ну что же, я доложу ваши соображения руководству.

11


По скрипучему полу обшарпанного кабинета неторопливо прохаживался турецкий майор в тщательно отутюженной парадной форме. На его холеном лице, которое он старательно прятал от солнца, предпочитая лишний раз не выходить на улицу, а тем более не показываться на своем пограничном участке, выступили красные пятна. И без того выпученные глаза, казалось, готовы выскочить из орбит, черные усики смешно подергивались. Майор совсем уже собрался в гости к местному купцу Сулейману Хасаноглу. Конечно, не такая уж честь для блестящего офицера, каким считал себя майор. Но что поделаешь, если городок невелик, всего четыре тысячи жителей, а Хасаноглу один из самых богатых людей Артвина. Этот центр провинции, непосредственно прилегающей к Советскому Союзу, до первой мировой войны входил в состав России. Теперь же через городок проходили стратегические пути к советской границе.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — крикнул майор, поспешно садясь за стол.

В узенькую дверь протиснулись три здоровенных солдата, между ними едва передвигал ноги Мирзоев. Его нельзя было узнать: обросший, в мятом пиджаке и грязных обтрепанных брюках. По дороге его, видно, основательно избили.

По телефону сообщили, что задержанный — азербайджанец. Поэтому переводчик не требовался — майор свободно владел азербайджанским языком, очень сходным с турецким. Отпустив конвоиров, он указал арестованному на стул.

— С какой целью вы перешли границу?

Мирзоев ответил не сразу, словно собирался с мыслями.

— Может быть, эфендим,[59 - Эфендим — господин (тур.).] сначала позволите мне хоть немного привести себя в порядок и отдохнуть. Если бы вы знали, сколько я натерпелся, пока пробрался на вашу сторону, — после небольшой паузы сказал он.

— У меня нет времени ждать.

Майор не сомневался, что задержанный перешел границу по политическим мотивам, и ему не терпелось побыстрее выяснить, что толкнуло его на это.

Арестованный опять помедлил, посидел несколько минут с закрытыми глазами, потом резко поднял голову, как бы стряхивая с себя усталость.

— Видите ли, по образованию я агроном, не хотел идти в Советскую Армию, на фронт. С год мне кое-как удавалось уклоняться от призыва. Но когда возникла угроза ареста, я решил бежать, покинуть родину. Вот и вся моя история.

Майор вскочил с места. Такого ответа он никак не ожидал.

— Вы шли к нам с оружием. Говорите, кто вас снабдил им? — угрожающе потребовал он.

— Оружие я взял, чтобы в случае чего пробиться силой. В стране, где идет война, достать пистолет нетрудно.

Надежды и радужные перспективы рушились, зря пропал и вечер у купца: в такой час идти туда уже поздно.

— Но пистолет твой стреляет бесшумно! Это оружие шпиона! — заорал майор.

— Откуда мне знать, если ни разу не пользовался им? Тот человек, что раздобыл его, тоже ничего не сказал.

— Врешь, собачий сын! — сорвался на крик майор, его стек с силой опустился на спину задержанного.

Шамиль хотел было вскочить, но увидев, что пограничник схватился за кобуру, прижался к спинке стула.

— Я заставляю тебя, бездомный осел, говорить правду!

— Я сказал все, эфендим.

Сразу признаться, что он заслан русскими для проведения террористического акта, не входило в его расчеты. Это признание турки должны были вытянуть из него. И не сейчас, а потом, в Анкаре, куда его обязательно отправят из заштатного Артвина. В этом Шамиль Мирзоев не сомневался…

…Полковник Тиритоглу, один из видных турецких контрразведчиков, был сравнительно молод для своего чина. В тридцать восемь лет он успел сделать неплохую карьеру. Этому в немалой степени помогло то, что Тиритоглу считался непоколебимым приверженцем основных принципов, провозглашенных Ататюрком. Он рьяно осуждал многих теперешних политических деятелей за отказ от этих принципов, хотя сам отдавал им дань больше на словах, чем на деле.

Среди сослуживцев он слыл сторонником гуманных и честных методов работы, хотя и здесь не всегда отличался последовательностью. Недавно Тиритоглу получил небольшое наследство, увлекся постройкой собственного дома и поэтому большую часть дня проводил не на службе, а на строительной площадке, присматривал за подрядчиком и подгонял рабочих. Он только что вернулся оттуда и делал подсчеты.

Отложив с довольным видом листок с цифрами, полковник вынул из сейфа отобранную у Курбанова фотографию и в сотый раз стал изучать ее, стараясь до конца проникнуть в скрытую в ней тайну. Взглянув на снимок впервые, он сразу узнал генерала Осман-пашу, с которым часто встречался в обществе. Тиритоглу был доволен, что затребовал в Анкару перебежчика из России, интуитивно почувствовав интересное дело. Он долго обдумывал, как подойти к арестованному, назвавшему себя Курбановым и упорно настаивавшему на показаниях, в которые полковник не верил. Наконец Тиритоглу снял трубку и приказал привести Курбанова на допрос.

В тюрьме Мирзоев сильно похудел. Глаза глубоко запали. За время пребывания под стражей у турок он ни разу не брился и не стригся. Борода и усы закрыли почти половину лица.

— Садитесь, — пригласил полковник, когда конвоиры вышли из кабинета.

Мирзоев, стоявший рядом с креслом, нерешительно посмотрел на свои грязные лохмотья.

— Ничего, садитесь, — повторил полковник.

В этом кабинете арестованный был впервые и с удивлением разглядывал роскошную обстановку: хрусталь, плюш, атлас, блеск лака… Тиритоглу с неменьшим интересом рассматривал Шамиля.

— Расскажите, господин Курбанов, что побудило вас покинуть родину и нарушить нашу границу?

Словно очнувшись, арестованный с любопытством взглянул на контрразведчика. Он был первым, кто назвал его по фамилии, да еще господином. Мирзоев повторил показания, которые давал майору на границе.

Полковник, не перебивая, выслушал его, выложил на стол «семейную» фотографию.

— Кто здесь снят?

— Мой отец с братьями.

Тиритоглу положил рядом фотокарточку важного генерала.

— Чем объяснить такое поразительное сходство высокоуважаемого генерала Осман-паши с вашим отцом? — вкрадчиво поинтересовался он у Мирзоева.

— Случайностью, — пожал тот плечами.

— Мне показалось, что вы отнесетесь к своему положению с большей серьезностью. Говорю с вами как мусульманин с мусульманином: если вы не прекратите запираться, вашей судьбе не позавидует и бездомная собака. Видит аллах, это не угроза. Вы должны рассказать, с каким заданием вас послали большевики сюда, в страну ваших братьев по религии, языку, обычаям. Подумайте как следует. Через сорок восемь часов будет поздно.

Ровно через два дня Мирзоева снова вызвали на допрос.

— Надеюсь, мой совет пошел на пользу? — встретил его вопросом полковник, едва тот вошел в кабинет.

— Да, эфендим.

— Тогда рассказывайте по порядку. Пока в общих чертах, детали потом.

Мирзоев тяжело вздохнул, облизал вдруг пересохшие губы. Когда в Москве они с чекистами разыгрывали этот момент, все казалось куда проще.

— Я послан русскими, чтобы убить генерала Осман-пашу, который хочет заставить Турцию вступить в войну на стороне Германии, — он заметил, что голос у него дрожит: «Что ж, пожалуй, это даже лучше». — Чтобы не произошло ошибки, его портрет впечатали на отобранную у меня семейную фотографию. Раньше в Турции я никогда не был и Осман-пашу в лицо не видел. После его ликвидации я должен был перейти через границу в Советский Союз в том же самом месте. Если выполню задание, как надо, мне обещали освободить отца. Его посадили за растрату. Вот и всё, эфендим.

— А с кем из советских агентов вы должны были связаться?

— О них ничего не говорили. Покушение было поручено мне в одиночку. Тем более, что адрес Осман-паши я знал. Оставалось проследить, когда он уезжает из дома и когда возвращается. После этого решить, как лучше провести дело. Если за то время, что я добираюсь до Анкары, что-нибудь изменится, в тайнике на кладбище за мечетью оставят вместе с деньгами сообщение.

Тиритоглу не поверил, что этому испуганному оборванцу действительно могли поручить одному столь серьезную акцию. Скорее всего, кто-то должен был руководить им на месте. Впрочем, к этому он еще вернется позже. Главное, что удалось добиться признания русского террориста

— Что ж, запишем ваши показания. Прошу рассказать все как можно подробнее и точнее.

Однако Тиритоглу был не только опытным контрразведчиком, но и осторожным человеком. Поэтому всеми возможными способами он постарался проверить показания Мирзоева. К его облегчению, первое испытание арестованный выдержал. И хотя у задержанного советского агента так и не выявились связи в Турции, дело все же было значительным и сулило укрепить репутацию полковника.

После этого Мирзоева целую неделю не вызывали на допросы.

А в понедельник Тиритоглу посетил неожиданный гость — видный журналист Джемальоглу, который поддерживал тесные связи с немцами.

— Господин полковник, я к вам за известиями. До меля дошли слухи, что вы задержали русского террориста, который намеревался убить генерала Осман-пашу. Прямо страшно подумать, до чего доходят люди в своей ненависти…

Контрразведчик от неожиданности чуть не вскочил со стула.

— Кто это вам сказал? — злобно прошипел он. Ведь арест Курбанова и его показания пока держались в тайне. Откуда мог разнюхать об этом журналист?

— Так, случайные источники… — увильнул Джемальоглу.

— В таком случае пока ограничьтесь кратким сообщением, что задержан иностранный агент, нелегально проникший через границу из сопредельного государства. Ведется следствие. И все. Никаких подробностей.

Джемальоглу забегал ручкой по блокноту.

— Прочтите, что вы записали, — Тиритоглу не хотел рисковать даже в мелочах.

Джемальоглу рассыпался в благодарностях и быстро ушел. Оба остались довольны: журналист тем, что первым официально известит о деле, которое, как он был уверен, взбудоражит общественность, полковник тем, что в печати будет названа его фамилия в связи с расследованием, которое в итоге может в какой-то мере повлиять даже на внешнюю политику Турции.

12


Майор Гаранин не раз вспоминал тот весенний день, когда на болотистой прогалине за Лосиным островом увидел сбитый «мессер» и раненого немецкого летчика Вилли Шнеля. Тогда Илья Ильич не мог и предположить, каким ценным человеком окажется пленный обер-лейтенант. Сейчас Гаранин шел к начальнику отдела с очередной радиограммой Шнеля.

В сообщении было всего несколько строк: «В предместье Бебек Штендером организована тайная школа, в которой ускоренно готовится группа диверсантов. Заброска их в Закавказье, видимо, будет проводиться морем. Состав группы выяснить пока не удалось».

Полковник Орлов встретил Гаранина вопросом:

— Есть что-нибудь новое относительно Мирзоева? Непонятно, почему в газетах появилось только сообщение о его задержании. Что-то турки не торопятся с процессом. Шнелю ничего не удалось выяснить?

— Нет, Семен Игнатьевич. Но от него поступило интересное сообщение по другому вопросу.

Пока начальник отдела читал телеграмму, Гаранин еще раз мысленно проанализировал свои предложения. Да, другого варианта, пожалуй, не было.

— Обстановка складывается явно не в нашу пользу, Илья Ильич, — нахмурился Орлов. — Допустить бесконтрольную засылку агентов Штендера на нашу территорию мы не имеем права. Шнель, видимо, не будет знать место и время заброски, если они проведут ее морем. Нужно продумать, нельзя ли обезвредить всю группу еще там, в Турции.

— Семен Игнатьевич, я как раз хотел предложить такой вариант. Мы подскажем Шнелю способ выявить курсантов школы…

— Это, конечно, важно, но целиком задачи не решает.

— Я не кончил, Семен Игнатьевич. Выявление агентов Штендера только первый шаг. Когда мы будем располагать данными на всех обучающихся, то сможем поставить турецкие власти перед конкретным фактом. Достаточно передать материалы о школе в газеты. После этого турецким властям придется вмешаться. Не исключено, что они даже вышлют Штендера из страны. Мне думается, Семен Игнатьевич, в таком случае задача будет решена.

Полковник встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету. Гаранин молчал, чтобы не мешать ему обдумать этот вариант.

— Хорошо, Илья Ильич, в принципе я согласен с вашим предложением. Готовьте соответствующие указания Шнелю и не забудьте напомнить, чтобы постарался выяснить судьбу Мирзоева.

Сведения, поступившие от Шнеля, были весьма интересными. Штендер поручил ему восстановить довоенные знакомства и осторожно подобрать несколько молодых людей, прежде всего из числа эмигрантов, годных для засылки в Россию со специальным заданием. Советуя, как это лучше сделать, шеф предупредил, что они должны быть смелыми и сообразительными, а главное — ненавидеть большевиков. Вербовку он проводил сам, считая Шнеля недостаточно опытным для этого. И все же летчику удалось подставить абверовцу одного парня по имени Энвер, сына умерших азербайджанских эмигрантов. Вилли сообщил, что ручается за этого человека, с которым когда-то вместе учился.

— Неужели он рассказал Энверу, что связан с советской разведкой? — прервал Гаранина начальник отдела, не на шутку обеспокоенный неосторожностью Крестника — этот псевдоним для обер-лейтенанта Вилли Шнеля предложил Илья Ильич.

— Нет, Семен Игнатьевич, Шнель работает очень осмотрительно, как прирожденный разведчик. Он просто поделился с Энвером своими подозрениями, что нацистский журналист Штендер, скорее всего, не тот, за кого себя выдает. Крестник убедил азербайджанцу согласиться на вербовку, если к нему обратится Штендер или его люди, чтобы помочь потом вывести их на чистую воду. Парень оказался толковым. Он установил, что преподавателями в школе работают два абверовских инструктора, приехавшие из Берлина под видом представителей концерна «Сименс». Но дальнейшему выяснению состава обучаемых мешает то, что курсанты занимаются группами по три человека в разное время. Поэтому Энвер пока смог сообщить приметы только двух агентов. Но он уверен, есть и другие, по крайней мере еще восемь — десять человек.

— Откуда ему это стало известно?

— По шкафчикам, — Гаранин специально запрашивал Крестника об этой детали. — У каждого из курсантов собственный шкафчик на вилле. В них они хранят свои записи, советское обмундирование и кое-какие личные вещи. Таких шкафчиков пятнадцать, все заперты. Но у трех краска на дверцах без единого пятнышка, а у остальных уже захватана. И еще одна важная деталь. Добираются курсанты до школы и возвращаются самостоятельно. Думаю, Семен Игнатьевич, это поможет установить их всех. Поскольку Шнелю или Энверу постоянно находиться поблизости от объекта опасно, да практически и невозможно, нужно, чтобы они подыскали надежного человека и поручили ему наблюдение за школой. Таким путем мы быстрее сможем получить словесные портреты, а если удастся, то и фотографии проходящих подготовку агентов. Даже если вариант с их компрометацией в Стамбуле почему-либо сорвется, постараемся взять всех на границе. Приблизительное время и место заброски подскажут поездки самого Штендера. Не сомневаюсь, что сей «журналист» лично будет провожать группу, а о своих отлучках он обычно предупреждает Шнеля.

— Что ж, резонно. И все же подчеркните в телеграмме, чтобы особое внимание обратили именно на выяснение времени и места заброски агентов.

После того как в Картале поезд вырвался к берегу Мраморного моря, Игнац Цвиклинский не отходил от окна. Последние три года он жил в Измире после побега из лагеря, где содержались бывшие интербригадовцы, сражавшиеся против Франко. Вернуться на родину Игнац не мог — в панской Польше его ждала тюрьма. Хорошо, что товарищи во Франции помогли уехать в трюме старого греческого сухогруза в Турцию, где он и осел до лучших времён. Но они никак не наступали. Фашизм, с которым он дрался в Испании, полонил не только его родину, но и всю Европу, напал на Советский Союз. Поляк прекрасно понимал, что от того, выстоит ли государство рабочих и крестьян в смертельной битве с гитлеровцами, зависит, быть или не быть народам рабами «нового порядка».

Увы, ему самому приходилось оставаться лишь сторонним наблюдателем: негнущаяся в колене после ранения нога сделала его инвалидом. Поэтому Цвиклинский лишь несколько раз выезжал из Измира по поручению хозяина Мирза-оглы, который ценил поляка как опытного механика. А ведь когда-то в молодости Игнац мечтал стать матросом, объехать весь земной шар, посмотреть разные страны. Но судьба распорядилась иначе: дальше портовых причалов — сначала польских, теперь турецких — он так и не пошел.

Переправившись на пароме через Босфор, пассажир попросил отвезти его в гостиницу «Истикляль» на улице Диван Иолу. Несмотря на громкое название — «Независимость», это была тесная и обшарпанная ночлежка. Он выбрал ее не случайно. Еще в Измире, обсуждая с Энзером детали предстоящей поездки в Стамбул, они решили, что на первое время, пока Цвиклинский не подыщет дом в Бебеке, «Истикляль» вполне подойдет для мелкого спекулянта. Гостиница находилась недалеко от знаменитого Капалы чарши — Крытого рынка. Там под общей крышей сгрудилось тысяч пять лавочек и магазинов, разделенных множеством улиц-щелей. Это было идеальное место, если вдруг потребуется уйти от наблюдения.

Уже к вечеру постояльцы гостиницы, преимущественно приезжие торговцы, предпочитавшие «Истикляль» из-за близости к рынку, знали, что поляк собирается приобрести партию табака, которую намерен потом переправить в Швейцарию. «Ясновельможный пан» получил через маклеров приглашения навестить кое-кого из оптовых стамбульских купцов. Какие-то юркие личности с бегающими глазами предлагали показать достопримечательности Стамбула, намекая, что помимо дворцов и мечетей могли бы познакомить приезжего и с прекрасными турецкими гуриями. Последнее вовсе не входило в планы Цвиклинского, и он сразу дал понять, что это его не интересует.

Встреча со Шнелем была назначена на воскресенье у касс ипподрома. Оставшиеся два дня Игнац хотел посвятить изучению Стамбула, который почти не знал, и особенно Крытого рынка. Кроме того, следовало подыскать место для срочных, внеплановых встреч, где бы он, Энвер и Шнель могли появляться в определенные часы хоть каждый день, не привлекая постороннего внимания.

После многочасовых странствий по городу, что при его ноге изматывало до предела, Цвиклинский остановил свой выбор на Галатском мосту, перекинутом через залив Золотой Рог между Эминеню и Бейоглу. Каракёй кёпрюсю, как называли турки этот мост, был одним из самых оживленных мест Стамбула.

Поскольку Цвиклинский и Шнель не знали друг друга в лицо, у касс ипподрома их должен был познакомить Энвер. В случае если кто-нибудь не сможет прийти, встреча автоматически переносилась на среду, когда устраивались вечерние скачки. Не спеша направляясь по Диван йолу к ипподрому, поляк часто останавливался. Он давал отдых больной ноге и внимательно приглядывался, нет ли кого-нибудь подозрительного. Правила конспирации были усвоены еще дома, до Испании, когда от него, профсоюзного активиста, требовалось немало ловкости, чтобы обмануть дефензиву — польскую охранку. Однако Игнац немного нервничал и старался преодолеть это невольное волнение.

В Измире единственным близким другом Цвиклинского был отец Энвера, работавший вместе с ним в порту. Их дружба началась с того, что старик-азербайджанец стал помогать поляку учить турецкий язык. Оба немного говорили по-русски, и на первых порах это было большим подспорьем и учителю, и ученику. Надир-даи, как звали азербайджанца, оставшись вдовцом, один вырастил сына. Старик мечтал дать Энверу образование и отказывал себе во всем, чтобы послать его учиться в Стамбул — в английский колледж — вернейшее средство выбиться в люди. Тогда мальчику не придется, как отцу, с утра до вечера за гроши гнуть спину на других. Поэтому Надир-даи очень расстроился, когда сын бросил колледж, решительно заявив, что плату за обучение повысили, а он не хочет отнимать у отца последний кусок хлеба, и устроился работать в типографию.

Последний раз Цвиклинский видел Энвера в начале весны, когда тот приезжал в Измир на похороны своего старика. Игнац сразу даже не узнал прежнего веселого юношу со смеющимися черными глазами-маслинами. Перед поляком стоял жилистый смуглый мужчина с усталым лицом, на которое легли уже первые морщины. Лишь глаза остались все такими же темными, глубокими, только теперь в них таилась неподдельная грусть и какая-то настороженность. Сначала Игнац решил, что на Энвера так подействовала смерть отца. Потом, когда после похорон они до утра проговорили в убогой комнатенке Цвиклинского, понял, что ошибся. Причина была другая: гитлеровцы грозятся разгромить Советский Союз, который молодой азербайджанец считал своей настоящей родиной и куда надеялся вернуться. Он все советовался, как бы ему попасть на фронт. И вот сейчас этот неожиданный приезд.

Энвер рассказал Игнацу, что в пригороде Стамбула шпионы из германского консульства устроили тайную школу, где обучают агентов для засылки в Советский Союз. Один из его друзей, некий Вилли, — он хоть и немец по национальности, но вырос в Турции, терпеть не может нацистов, — намерен разоблачить их темные делишки. Если Цвиклинский не боится, то мог бы здорово помочь. Тем более, что гитлеровцы терзают и его родину. Надо поехать в Стамбул, снять дом или квартиру неподалеку от этой школы и постараться засечь тех, кто ее посещает. Деньги на поездку дает Вилли. Игнац, не раздумывая, согласился.

Возле касс ипподрома Цвиклинский осторожно огляделся и, не увидев Энвера, отошел в сторону, сделал вид, что изучает купленную афишу. В голове назойливо вертелась мысль: а вдруг друзья по неопытности чем-нибудь выдали себя, и фашисты их убрали? Как поступить в этом случае?

Кто-то легонько тронул Игнаца за плечо. Он резко обернулся и тут же расплылся в радостной улыбке. Перед ним стоял Энвер и, видимо, Вилли, если судить по тому, как описал его азербайджанец.

— О, Энвер! Какой приятный сюрприз! А это Вилли, если не ошибаюсь?

Немец молча кивнул, внимательно разглядывая поляка. Сохраняя на лицах беззаботное выражение и оживленно беседуя, они покинули площадку перед ипподромом. Неспешная прогулка по тихим улочкам в стороне от центра продолжалась больше часа. Пока Шнель советовался с Цвиклинским, как тому лучше появиться в Бебеке и подыскать удобное для наблюдения за школой жилье, Энвер приглядывался к редким прохожим. Несколько раз они внезапно поворачивали и шли в обратном направлении, останавливались, будто бы поглощенные беседой, присаживались к столикам крохотных уличных кафе выпить стакан лимонада. Перед тем как расстаться, условились, что ежедневно в семь вечера Игнац будет приходить к Галатскому мосту со стороны Бейоглу. Если у него появятся срочные новости, то в руке он должен держать свернутую в трубку газету.

13


Мирзоева, как только он признался, что является русским агентом, перевели в довольно сносную камеру с койкой и тюфяком, набитым соломой. Он тут же повалился на постель и, испытывая настоящее блаженство, заснул. Проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. «Еще чего доброго отправит в карцер за нарушение распорядка», — с опаской подумал Шамиль, увидев сердитое лицо надзирателя.

— Вставай на прогулку, — хмуро приказал тот.

На тюремном дворе Мирзоев вклинился в цепочку заключенных, ходивших вокруг колодца, едва волоча ноги. Появление новичка вызвало общий интерес. В монотонной скуке тюремной жизни это было хоть каким-то событием. Во всяком случае можно послушать, за что человек попал в тюрьму, а главное — поделиться собственной историей, посетовать на несправедливость судьбы, бездушие судей.

— Не разговаривать! Не разговаривать! — изредка покрикивали надзиратели, но заключенные не обращали на них внимания.

Впрочем, сам Мирзоев упорно отмалчивался, делая вид, будто боится лишиться прогулки за нарушение режима. Жадно вдыхая холодный, свежий воздух, он рассматривал заключенных. Даже одетые в одинаковые серые куртки и штаны они были не похожи один на другого.

— Возьми, друг, завтра отдашь соседу, — шепнул арестант, шедший позади Шамиля, и сунул ему в заложенные за спину руки газету, сложенную до размера пачки сигарет.

«Провокация? Но зачем?» — Чуть поколебавшись, Мирзоев незаметно спрятал газету в рукав. Что ж, возможно, он сглупил и отправится за это в карцер, но с самого ареста на турецкой границе Шамиль не знал, что творится на белом свете. Неизвестность, да еще в такой момент, как сейчас, действовала на нервы.

В камере он развернул газету и с жадностью стал читать сводку о положении на фронтах. В ней сообщалось о разгроме германских армий под Сталинградом, мимоходом упоминалось о пленении фельдмаршала Паулюса. Мирзоев взглянул на название газеты — «Тасвири эфкляр», та самая, что год назад торжественно оповестила читателей, что «Советская Россия окончательно рухнет в ближайшее время и перестанет существовать как государство». Да, видно, дела у «тысячелетнего рейха» идут неважно, если даже эта турецкая газета пишет о его поражениях. Шамиль прочитал весь номер от корки до корки, сунул газету под тюфяк. Завтра на прогулке нужно обязательно передать ее дальше по цепочке.

В этот день полковник Тиритоглу пришел на службу в хорошем настроении. Последние сомнения по делу Курбанова остались позади. Он доложил результаты следствия начальству и выслушал лестную похвалу в свой адрес. Его работой остались довольны и разрешили выводить арестованного на процесс. В исходе полковник не сомневался: улики в деле русского шпиона были неопровержимы.

Негромко насвистывая себе под нос, Тиритоглу взялся было разбирать накопившуюся за последнее время служебную почту, но адъютант доложил, что в приемной давно ждет капитан из отдела, занимающегося наблюдением за иностранными представительствами.

Полковник недовольно поморщился, однако распорядился пригласить неожиданного посетителя. Капитан, уже немолодой, бесцветный, в потертом мундире, как-то нерешительно опустился на жесткий стул у письменного стола, вынул из папки лист бумаги и протянул контрразведчику.

— Недавно мы арестовали некоего Фуада, бывшего каваса германского корреспондента Штендера. Слишком уж зарвался, спекулируя валютой. Во время прогулки в тюремном дворе этот Фуад опознал среди заключенных человека, который несколько месяцев назад приехал в Стамбул откуда-то из-за границы и некоторое время гостил у Штендера. Фуад утверждает, что этим человеком был Курбанов, — виноватым тоном закончил капитан. И тут же поспешил добавить: — На всякий случай я решил принести заявление Фуада вам, господин полковник…

Тиритоглу мельком пробежал заявление и, поморщившись, бросил на стол.

— Что за чепуха! Какое отношение Штендер имеет к Курбанову?

— Этого я не знаю, но, судя по заявлению, он жил в особняке Штендера. Это было в прошлом году, дата проставлена на обороте, — пробормотал озадаченный капитан.

— Не может быть! — полковник взял заявление и еще раз, теперь внимательно, прочитал его. — Да, клянусь аллахом, не похоже, чтобы этот Фуад врал, — признал он.

— Совершенно верно, господин полковник, — поспешил поддакнуть капитан, который так и не понял причины неудовольствия контрразведчика.

— Можете идти. Заявление останется у меня.

Неподвижным взглядом Тиритоглу уставился на дверь, закрывшуюся за капитаном, словно мог прочитать там ответы на мучившие его вопросы. Дело принимало неожиданный и весьма неприятный оборот. Ясно, что показания Курбанова — ложь. Во всяком случае, о страдальце-отце, томившемся в тюрьме в Баку, и его сыновнем самопожертвовании. Он утверждает, что никогда не был в Турции… А что, если Курбанов не русский, а немецкий агент и все это хитроумная провокация, затеянная Штендером? В этот момент Тиритоглу готов был растерзать германского журналиста, сорвавшего все его грандиозные планы. Не зря полковник давно уже заподозрил, что Штендер — разведчик, и приказал установить за ним наблюдение. Пока есть хоть малейшее сомнение в отношении Курбанова, ни начальство, ни МИД не захотят предавать огласке дело русского шпиона. Но каков мерзавец этот «корреспондент ДНБ»!

Две недели Мирзоева не водили на допросы: его судьба решалась в высших сферах. Наконец после команды сверху изнервничавшийся полковник Тиритоглу вызвал арестованного.

— Скажите, давно ли вы знакомы с герром Штендером? — вкрадчиво спросил полковник и, предвосхищая возможные возражения, протянул ему заявление Фуада.

Мирзоев растерялся. Машинально взяв заявление, в первую минуту он никак не мог решить, как вести себя в столь неожиданной ситуации. Итак, ясно: процесса не будет. Значит, нужно пытаться воспользоваться хотя бы этим допросом, чтобы раскрыть провокацию Штендера. Сейчас главное — убедительно сыграть роль перепугавшегося абверовца. В конце концов, он согласился вернуться в Турцию именно для этого. Что ж, с легендой покончено, а о его встрече с чекистами никто никогда не узнает. Конечно, Штендер будет вне себя, но теперь это не играет роли. Нужно было знать, кого брать в кавасы… И Мирзоев решился.

— Я не советский агент, а офицер германской разведки… — постаравшись придать себе высокомерный вид, начал он, без приглашения придвинув себе стул.

Тиритоглу не стал даже вызывать стенографистку и сам записывал показания. Потом поторопился отправить арестованного обратно в камеру. Ему было по-настоящему страшно. Он уже не думал о том, чтобы прибавить дело — все равно русского или немецкого — шпиона к числу успешно проведенных расследований в своем послужном списке. Кто знает, как все может обернуться на суде. Провал же процесса сулит крупные неприятности. Поэтому лучше вообще не доводить до него. Нужно благодарить аллаха, что сумел хотя бы вовремя разобраться…

Неожиданный телефонный вызов в Анкару к послу фон Папену не на шутку встревожил Штендера. Тон, которым говорил с ним шеф турецкой резидентуры абвера майор Зауэр, не предвещал ничего хорошего. Корреспондент агентства ДНБ терялся в догадках. Что произошло? Судя по информации, регулярно поступавшей к Штендеру из тюрьмы, Мирзоев вел себя на следствии точно по инструкции. Скоро ожидалось начало процесса — завершение удачно разработанной и проведенной операции.

После визита в министерство иностранных дел Турции фон Папен пребывал в весьма скверном настроении. Он едва кивнул вошедшему Штендеру, а сидевший в углу майор Зауэр вообще демонстративно отвернулся к окну.

— Вы утверждали, что для акции с генералом Осман-пашой подобрали надежного исполнителя, — без предисловия начал посол.

— Так точно, экселенц. Я докладывал вам, что…

— Ваш хваленый Мирзоев оказался жалким слюнтяем! — визгливым старческим голосом вдруг закричал Папен. — Он все выложил туркам, не забыв упомянуть и вас.

— Исключено, экселенц, это какое-то недоразумение. По моим сведениям, он точно выполняет инструкцию…

— Исключено? — посол смерил абверовца уничтожающим взглядом. — Исключено, чтобы вам впредь хоть раз доверили ответственное задание. Турки предъявили азербайджанцу показания вашего бывшего каваса, и этот идиот тут же во всем признался. Они его сгноят в тюрьме, и поделом, но операция сорвана бесповоротно.

Штендер даже не пытался оправдаться. Для него в Турции все кончено. Но хитрый дипломат, оказывается, был намерен заставить его расхлебывать заварившуюся кашу.

— Используйте ваши связи, чтобы в газеты больше не проникло ни слова о Мирзоеве. Турки не исключают этого, поскольку кое-какие слухи уже поползли по городу.

— К сожалению, экселенц, слухи на Востоке расползаются быстрее, чем публикуются газетные опровержения, — с горькой иронией ответил Штендер.

И без того длинное лицо Папена вытянулось. Глаза под нависшими бровями грозно сверкнули:

— Меня это не касается. Азербайджанец должен быть обезврежен. Или надо учить, как это сделать? И ещё учтите: за неделю до вашего отъезда майор Зауэр лично проинструктирует группу диверсантов, которую вы готовите. Если они окажутся обыкновенным дерьмом, боюсь, что вами займется оберштурмбанфюрер Мойзиш…

14


Результаты рекогносцировки, проведенной Цвиклинским в Бебеке на следующий день после встречи со Шнелем, оказались малоутешительными. Фактически это был даже не пригород, а бывшая деревня, застроенная богатыми загородными домами. Чуть в стороне, на вершине холма, белели здания Роберт-колледжа, который открыли американцы лет восемьдесят назад. Дальше на берегу Босфора вздымались огромные башни и толстенные стены крепости Румелихисары. До войны сюда охотно ездили туристы, но теперь каждый новый человек сразу же бросался в глаза. Сама вилла, где разместилась школа диверсантов, стояла в глубине густого сада. Ее одноэтажное здание почти не было видно с улицы, лишь кое-где сквозь густую листву просвечивали белые стены, да поблескивали стекла больших венецианских окон.

Чтобы поддержать свое коммерческое реноме, Цвиклинский с утра отправлялся на Крытый рынок в поисках подходящей по цене и качеству партии табака. Увы, или одно, или другое обязательно не устраивало привередливого поляка. Тамошние маклеры даже прониклись к пану Цвиклинскому уважением: их первоначальный расчет облапошить приезжего не оправдался, он ничуть не уступал им в деловой хватке.

Не удавалось Шнелю выяснить судьбу и перебежчика Курбанова. Через знакомых журналистов Энвер тоже ничего не смог узнать. Власти же по непонятной причине хранили молчание в отношении «террориста». Вилли начал уже подумывать, не поехать ли в Анкару самому, но туда неожиданно отправился Штендер. Вероятнее всего, это означало, что он хотел быть на месте, когда начнется задуманный им провокационный спектакль.

Подходя вечером к Галатскому мосту, Энвер еще издали увидел в руках шедшего навстречу Шнеля свернутую газету. Не останавливаясь, он прошел мимо и свернул на набережную. Вскоре его догнал Вилли. Вид у обер-лейтенанта был явно встревоженный.

— Что случилось? — взволнованно спросил Энвер.

— Курбанов погиб.

— Что?! Откуда это стало известно?

— У Штендера появился новый кавас по имени Мамед. Его лицо показалось мне знакомым. А сегодня я зашел к шефу…

— Когда он вернулся?

— Вчера. Так вот, Штендер позвонил мне сегодня утром и приказал быть у него к двенадцати. Когда я пришел, оказалось, что шеф задерживается в пресс-клубе. Кавас проводил меня в гостиную. Сам встал у окна и все поглядывал во двор. Потом повернулся и говорит: «Пусть эфендим простит меня, но наш хозяин очень нехороший человек». Я, конечно, удивился, спросил, с чего это он взял. Мамед стоит и только головой качает. Я было подумал, что это какой-то трюк Штендера, и хотел как следует отругать нахала каваса, но тот всё объяснил мне. Оказывается, мой отец однажды выручил его из беды, помог откупиться от полиции после какой-то аферы. Вот кавас и решил из благодарности предостеречь меня.

— Но при чем здесь перебежчик?

— Вчера поздно вечером у Штендера был Зауэр, и кавас подслушал их разговор. Турецкая разведка каким-то образом узнала о знакомстве перебежчика с моим шефом. Этого человека, видимо, взяли в оборот, и тот признался, что является офицером германской разведки. У Штендера могли быть большие неприятности. Поэтому он устроил, чтобы перебежчика в тюрьме отравили.

— Ты веришь этому кавасу, Вилли? А вдруг вся история с отравлением просто проверка, насколько тебе можно доверять в подобных делах? В конце концов, ты же не профессионал-абверовец…

— Да нет, я спрашивал о кавасе у отца. По его словам, Мамед хоть и продувная бестия, но умеет ценить добро. К тому же историю с перебежчиком мне пришлось чуть ли не клещами вытягивать. Кавас что-то недоговаривает, хотя в целом, по-моему, не врет.

— Жаль Курбанова. Ну, а Штендеру мы это еще припомним. Я приготовил тебе приятный сюрприз. Завтра сам убедишься, что кое-чему в этой школе я научился. Ты говорил, что Цвиклинский сообщил приметы нескольких человек, заходивших на виллу. Так вот я сфотографировал нашу группу во время занятий. Пленка проявлена, получилось хорошо, осталось только напечатать. Ночью займусь этим.

В этот вечер Вилли был в хорошем настроении. Негромко напевая, он мастерил очередную модель самолёта. Сегодня сеанс по расписанию был односторонний, предстояло лишь принять сообщение, а для этого вполне подходил и его собственный кабинет. Он посмотрел на часы: время еще есть, встреча с Энвером назначена на десять. Молодец, ловко придумал с микроаппаратом, которым их учат пользоваться. Стоит передать в газеты снимок, где перед курсантами на столе лежит мина, и школе Штендера конец.

В комнату вошла двоюродная сестра Анна. У нее недавно умер муж, детей не было, и она, страшась одиночества, переселилась к его родителям. Прекрасная хозяйка, Анна взяла на себя все заботы по дому, что было большим облегчением для Вилли.

— Опять возишься со своими игрушками, — неодобрительно вздохнула она. — Лучше бы спустился, поговорил со стариками. Они переживают, что долго нет вестей от Фридриха.

При упоминании о брате лицо Шнеля помрачнело.

Как только сестра вышла, он запер дверь и снял боковую стенку шкафа. Эта громоздкая уродина много лет пылилась в кладовой — родителям было жалко выбрасывать свадебный подарок покойного дяди. После возвращения из госпиталя Вилли подновил реликвию и поставил к себе. Между двойными боковинами он устроил тайник и прятал там чемоданчик, в котором смонтировал рацию. Вилли привычно растянул под потолком антенну, включил приемник. Настроившись на нужную волну, стал медленно поворачивать верньер. Сквозь треск и шорох разрядов донесся негромкий писк морзянки. Вилли подождал, пока Центр кончит вызывать его и перейдет к передаче сообщения. Записывать приходилось быстро. Хорошо, что в училище до войны их научили принимать на слух.

Убрав рацию в тайник, Вилли приступил к расшифровке. На листке слово за словом появлялся текст радиограммы о том, что в Берлине задержан человек, который привозил письмо с извещением о казни Фридриха. Позавчера арестована родственница Эдит Шнель. Вероятно, гестапо раскрыло, что Ульштейн ваш брат…

Внезапно раздался стук в дверь. Обежав комнату глазами, Вилли поспешно сунул листок с наполовину расшифрованной радиограммой под ковер.

Стук повторился.

— Вилли, открой! — Анна явно была чем-то встревожена. — Тебя внизу спрашивает какой-то господин от твоего шефа. Говорит, очень срочное дело.

— Ох, уж эти дела, даже по ночам не дают покоя, — недовольно ворчал Вилли, спускаясь в гостиную.

Там, переминаясь с ноги на ногу, ждал доверенный Штендера, здоровенный верзила по имени Гуго. Низко поклонившись, он сказал, что эфендим Штендер срочно просит приехать к нему.

— Сейчас спущусь, только переоденусь, — Шнель бросил это через плечо, когда поднялся уже до половины лестницы. — Анна, зайди потом ко мне.

Необычный вызов Штендера в сочетании с тревожной телеграммой не на шутку обеспокоили Вилли. Неужели между ними есть связь? Об этом не хотелось даже думать. Конечно, следовало немедленно убрать из дома рацию, но для этого не было времени. Достав из-под ковра листок, он сжег его и набросал короткую записку Энверу: «Вызвали к шефу. Есть основания предполагать, что это — провал. Если к утру не вернусь, значит, опасение подтвердилось. Снимки передай в газеты».

Когда сестра вошла в кабинет, Шнель заклеивал какой-то маленький конверт.

— Слушай внимательно, Анна. Если меня долго не будет, не волнуйся. Успокой стариков. Без меня не пускай в кабинет никого из посторонних, скажи, что не знаешь, где ключ. Возьми его и спрячь получше. Если придет мой знакомый Энвер или кто-нибудь от него, передай им этот конверт. Если же через две недели никого не будет, сожги его, — и видя, что сестра встревожена и расстроена, ласково обнял ее. — Дай я тебя поцелую на прощание, все будет хорошо.

Срочная депеша из Берлина повергла гауптмана Эриха Штендера в ужас. Ему предписывалось немедленно задержать пилота посольства обер-лейтенанта Шнеля, приходившегося родным братом казненному коммунисту Фридриху Ульштейну. Шнеля нужно было на два дня надежно изолировать от внешнего мира, а по приходе в Стамбул «Валькирии» сдать под расписку капитану судна. Конечно, «корреспондент» агентства ДНБ не виноват, что с Тирпицуфер ему прислали предателя, но гестапо не вникает в подобные мелочи. В конце концов, он, Штендер, совершил должностное преступление, не сумев вовремя раскрыть врага рейха.

Когда обер-лейтенант Шнель вошел в кабинет шефа, сопровождаемый Гуго, хозяин поспешил навстречу, картинно протянув для приветствия обе руки.

— Дорогой Вилли, надеюсь, вы позволите так вас называть, я счастлив…

«О чем это он? — с недоумением подумал Шнель. — Может быть, пришел, наконец, приказ о награждении за тот «подвиг» в русских лесах?» Машинально он поднял тоже обе руки, чтобы ответить крепким рукопожатием, достойным солдата фюрера, сияющему Штендеру.

В то же мгновение на запястьях обер-лейтенанта щёлкнули наручники. Только сейчас он разглядел, что улыбка на лице гауптмана была не сияющей, а издевательской.

— Так вот, дорогой Вилли, я счастлив сообщить, что вам предстоит в скором времени поездка в Берлин, — продолжал тот. — Но я полагаю, что вы умный человек и все расскажете мне, не дожидаясь, пока вас заставят сделать это в гестапо на Принцальбрехтштрассе. Итог будет тот же самый, зато избавитесь от ненужных мучений.

— Это какое-то недоразумение, — запротестовал Шнель.

Штендер жестом остановил его.

— Не спешите, молодой человек, отрицать неотрицаемое. Еще раз повторяю, у вас только один выход: рассказать мне всю правду. Сейчас вас отвезут в один уютный домик. До утра вы подумаете, а потом мы поговорим.

«Это конец. Может быть, попытаться бежать? Но как?»

Словно прочитав мысли Шнеля, гауптман коротко приказал Гуго и вошедшему в кабинет второму громиле с лицом дегенерата и торчащими ушами:

— Если по дороге вздумает поднять шум, утихомирьте.

Ушастый осклабился и вытащил из рукава изогнутый кинжал.

— Будьте спокойны, эфендим, все сделаем, как надо, — ответил за обоих Гуго.

Шнеля вывели во двор особняка, где стоял старенький «форд» с опущенными занавесками. Обер-лейтенанту связали ноги и втиснули на пол перед задним сиденьем. В грудь больно уперлись грязные подошвы ботинок Ушастого. Вилли не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно. Впереди целая ночь, значит, есть и надежда.

Энвер прождал Шнеля больше часа. Но тот не пришел, хотя встреча была очень важной. Ведь сегодня он просил принести фотографии диверсантов. Видимо, что-то случилось. Внезапный полет? Едва ли, Вилли нашел бы способ отложить его, сославшись на неисправность мотора или еще чего-нибудь. Совещается со Штендером? Уже двенадцатый час, слишком поздно, «корреспондент» предпочитает ложиться спать вовремя.

Так ничего и не решив, Энвер направился в Бешин-таш к дому Шнелей. Внимательно осмотревшись, он не заметил ничего подозрительного. Наверху в кабинете Вилли горел свет, сквозь шторы был виден женский силуэт: наверное, его сестра убирала комнату. Вскоре свет погас, но тут же зажегся внизу. И опять появился тот же силуэт. Скорее всего, самого Вилли нет дома, а старики спят. Энвер решительно шагнул к двери, позвонил. Дверь открыла Анна, с тревогой вглядываясь в позднего гостя.

— Разрешите пройти в гостиную, ваш брат просил меня заглянуть к нему, но я, к сожалению, задержался. Он, наверное, уже спит?

— Нет, он ушел, — с запинкой ответила женщина.

— Надолго?

— Не… знаю.

— Простите, Вилли ничего не просил передать Энверу?

— Энверу? Подождите минуточку, — женщина вышла на кухню и принесла помятый конверт.

Извинившись, Энвер поспешно вскрыл его и прочитал записку. «Нужно срочно выручать Вилли. Только где его искать?»

По логике вещей Штендер не станет держать Шнеля у себя в особняке на улице Истикляль. Это может случайно стать известно соседям и в конце концов дойти до родителей Вилли. Скорее всего, он отправит летчика на виллу в Бебеке, где есть подходящее помещение в подвале, рядом с фотолабораторией. Настоящая подземная темница: даже когда курсанты стреляют там из пистолетов, рядом, в саду, ничего не слышно. Если уж «корреспондент» решил арестовать Шнеля, его наверняка спрятали именно там. Нужно немедленно ехать в Бебек, ночью на вилле дежурит один Али, а по пути взять и Цвиклинского…

Найти такси в такой поздний час было немыслимо. Энвер вышел переулками на Джумхуриет, внимательно огляделся и направился к стоявшему у тротуара «мерседесу». Немного повозившись с замком, он распахнул дверцу. Ключа зажигания в гнезде не было, но это не имело значения: на занятиях инструктор досконально объяснил, как поступать в подобных случаях. Энвер вставил в гнездо маленькую рифленую пластинку, нажал на стартер. Мотор приглушенно зарокотал, и машина плавно тронулась с места. Цвиклинский, за которым заехал Энвер, одобрил его план.

…Энвер надавил кнопку звонка в ограде и стал ждать. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем появился Али, сутулый верзила с длинными, как у обезьяны, руками, охранявший виллу.

— Что стряслось, Энвер, ты почему здесь? — удивленно уставился он на явившегося в неурочный час курсанта.

— Шеф послал кое-что узнать у того типа, которого привезли вечером, — Энвер внимательно наблюдал за реакцией Али. Если тот ответит, что на вилле никого нет, придется сослаться, что не так понял Штендера, наверное, нужно было ехать на конспиративную квартиру. Но Али ничего не возразил, лишь настороженно рассматривал стоящего сзади Цвиклинского. — Давай шевелись. Ты что думаешь, эфендим специально приехал из Анкары, чтобы торчать здесь до утра? — перешел Энвер в наступление.

Конечно, ход был рискованный. Стоило охраннику позвонить шефу, и дело могло принять весьма неприятный оборот. К счастью, Али не отличался сообразительностью. Без всяких вопросов он открыл калитку и заспешил впереди приехавших к вилле.

— Дай ключи от подвала, — потребовал Энвер, когда они вошли в холл. — Сам оставайся здесь.

— Но эфендим Гуго приказал, чтобы…

— Делай, что тебе говорят, — сердито оборвал его Энвер.

— Я провожу вас вниз, — предложил Али, только сейчас начавший испытывать тревогу в связи с этим неожиданным ночным визитом.

— Ладно, только пошевеливайся, — нехотя согласился Энвер.

Связанный Шнель лежал на полу. На его лице были видны следы побоев. Узнав вошедших, Вилли дернулся, порываясь встать.

— Дай пистолет, — Энвер протянул руку к Али. — Развяжи ему ноги и поставь вон туда, — он показал на бревенчатый щит у дальней стены подвала, где висели изрешеченные пулями мишени. — Сейчас мы с ним побеседуем.

Когда охранник нагнулся, чтобы распутать веревки, Энвер изо всех сил ударил его рукояткой пистолета по затылку. Али кулём беззвучно свалился на пол рядом с пленником. Вдвоем с Цвиклинским они подняли Шнеля и усадили на стул. Потом его же веревками связали охранника.

— Как быть с наручниками? — озабоченно спросил Игнац.

— С этим потом. Сейчас нужно побыстрее исчезнуть отсюда, — вмешался бледный от пережитого волнения летчик.

— Зачем? — возразил Энвер. — На несколько часов мы здесь в безопасности. Подождите меня, я сейчас, — метнулся он к двери.

Минут через десять Энвер вернулся с металлической пилкой и целой пачкой запасных полотен. Поляк принялся за работу, и вскоре уже можно было покинуть виллу.

— Входную дверь запирать не будем. Зачем доставлять лишние хлопоты репортерам, когда они примчатся сюда, — пошутил Энвер, направляясь к выходу. — Куда поедем? Может быть, ко мне? Теперь опасаться нечего, мы ведь не в Германии. Здесь, в Стамбуле, Штендер особенно не разойдется. Как, Вилли?

— Я считаю, вам обоим все-таки лучше куда-нибудь скрыться, — озабоченно сказал Цвиклинский.

— Что ж, может, вы и правы, — согласился Шнель. — Вопрос только куда.

— Вилли, ты сможешь управлять самолетом? — Энвер с надеждой посмотрел на летчика.

— Конечно. А что ты задумал?

— Слушай, почему бы нам не махнуть к русским на твоем самолете?

— Пожалуй, это мысль… Фотографии и письма в редакции газет при тебе?

— Конечно, — Энвер достал из кармана три конверта. — Вся подноготная школы в Бебеке. Вместе с физиономиями агентов. Мои ребятишки через час доставят их в редакции газет. Так что, когда Штендер приёдет на виллу, его здесь уже будут поджидать репортеры. Это будет для него хорошим сюрпризом…

Оставив калитку слегка приоткрытой, они вышли на улицу и сели в «мерседес». Энвер нажал на акселератор, и машина помчалась к центру города.

— Есть одна мысль, — сказал Энвер. — Помнишь, Вилли, ты рассказывал, что у твоего отца был однокашник, который теперь занимает высокий пост в полиции?

— Это Надыр-даи,[60 - Даи — дядя.] так мы называли его, когда он еще не служил в полиции и запросто приходил к нам в гости. Теперь его величают Надыр-пашой.

— Он приличный человек?

— Говорят, взяток не берет. Его политические убеждения мне неизвестны. Знаю только, что он против того, чтобы иностранцы командовали в Турции.

— Это уже хорошо. А что, если позвонить этому полицейскому и рассказать о школе Штендера?

— Можно попробовать.

— Тогда отвезем Игнаца в гостиницу, а потом заедем в кафе «Юлдуз»: я там передам пакеты, а ты позвонишь Надыр-паше.

Вскоре «мерседес» остановился у кафе «Юлдуз». Толкнув вертящуюся дверь, они прошли в пустой полутемный зал. Энвер растолкал спавшего официанта и попросил позвать своего знакомого, вихрастого парнишку по имени Юсуф. Тот работал в кафе посыльным, а на ночь оставался чистить котлы. Юсуф не заставил себя ждать. Объяснив парнишке, куда доставить конверты, Энвер сунул ему деньги и подтолкнул к дверям. Тем временем Вилли, оставшийся у входа в зал, где на стене висел телефон, снял трубку, набрал номер. Услышав знакомый голос, представился и сказал:

— Надыр-даи, очень важное дело. Вы знаете виллу Давуд-хана в Бебеке?

— Ну и что?

— В ней помещается тайная германская школа диверсантов.

— Что за чепуху ты мелешь!

— Это правда. Школу организовал немец Штендер. Вы должны его знать, официально он считается корреспондентом ДНБ, а на самом деле офицер абвера. Диверсантов Штендер собирается заслать в Россию. В подвале виллы сидел в заключении один человек, который не захотел участвовать в этом грязном деле. Друзья освободили его, а сторожа связали. Дверь оставлена открытой. Если вы сейчас же, не теряя времени, отправитесь на виллу или пошлете кого-нибудь, то найдете там снаряжение диверсантов и запас взрывчатки…

Небо на востоке уже начало светлеть, когда Вилли с Энвером приехали на эскишехирский аэродром, где стоял самолет германского посольства. Заспанный дежурный, знавший Шнеля в лицо, вяло поинтересовался, куда это тот собрался в такую рань.

— Срочно нужно доставить в Измир герра Гросса, — кивнул летчик в сторону Энвера.

Кроме самолета Шнеля на пустом аэродроме стояли лишь два потрепанных «Дугласа». Присланный дежурный механик, ворча, помог Вилли подготовить машину к полету, после чего отправился досыпать к себе в ангар. Самолет запрыгал по кочковатому полю к взлетной полосе, развернулся и, ускоряя бег, помчался по ней…

Когда утром майор Гаранин пришел на службу, его сразу же вызвал к себе начальник отдела.

— Готовься встречать гостя. Твой Крестник прилетел, — улыбаясь, сообщил полковник Орлов.


СОДЕРЖАНИЕ


Евгений Федоровский

СЕКРЕТНЫЕ ИМПЕРСКИЕ ДЕЛА

Андрей Серба

ВЗРЫВ НА РАССВЕТЕ

ТИХИЙ ГОРОДОК

Сергей Дёмкин

БУМЕРАНГ


notes


1


Фенрих — в военных училищах Германии курсант. Оберфельдфебель — старшее унтер-офицерское звание.


2


Воробьев М. П. (1896–1957) — в Великую Отечественную войну — начальник инженерных войск Западного фронта, одновременно командующий 1-й саперной армией, затем начальник инженерных войск Красной Армии.


3


Шмеллинг М. одно время был чемпионом мира. К нему благоволили фюреры рейха, особенно военный министр Бломберг. Фельдмаршал часто просил Макса сопровождать его в поездках, предложил пост начальника личной охраны. Когда Бломберг, попав в опалу, был убит, эсэсовцы из-за угла пристрелили и Шмеллинга, но похоронили его как национального героя.


4


Унтерштурмфюрер — первое офицерское звание в СС, соответствует званию лейтенанта в вермахте.


5


Браун В. (1912–1977) — создатель первых ракет «Фау-1» и «Фау-2», которыми гитлеровцы обстреливали Лондон. После разгрома фашистской Германии предложил свое сотрудничество США. По словам американского ракетчика X. Тофтоя, «фау» сэкономили американской военной технике 50 миллионов долларов и 5 лет, которые ушли бы на исследовательскую работу.


6


Курчевский Л В (1891–1937) — советский конструктор, создал в 1923 году динамореактивную пушку.


7


Рейсдал С. (1603–1670) — голландский живописец, писал пейзажи с речными далями, высоким облачным небом.


8


Арбайтсфюрер — должностное лицо нацистской партии на крупных предприятиях Германии.


9


Истабсфюрер — чин в первичной организации «гитлерюгенда».


10


Хаусхофер К. (1869–1946) — немецкий социолог, обосновывавший агрессивную политику фашистов. Его сын писатель Альбрехт был близок к антигитлеровской оппозиции, расстрелян гестаповцами.


11


Драгомиров М.И. (1830–1905) — русский военный теоретик, последователь А.В. Суворова в вопросах воспитания и обучения войск.


12


Модальность — грамматическая категория, обозначающая отношение содержания предложения к действительности и выражающаяся формами наклонения глагола, интонацией, вводными словами и т. п.


13


Дальнейшая судьба Бентивеньи такова. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 года перед повышением в чине проверялась политическая благонадежность каждого офицера вермахта. В отношении Бентивеньи у фашистов никаких сомнений не было. Уже в августе 1944 года он стал генерал-майором. Позднее командовал пехотной дивизией в составе оперативной группы армий «Курляндия». Весной 1945 года «Курляндия» была разбита войсками Прибалтийского фронта. Генерал-лейтенант Бентивеньи попал в советский плен. Был приговорен к 25 годам заключения. В октябре 1955 года передан в ФРГ, где его сразу же выпустили на свободу. Умер в Висбадене в 1958 году в возрасте 61 года.


14


Должностное лицо нацистской партии на крупных предприятиях края.


15


«Почтовый ангел» — извещение о смерти, похоронка.


16


Армия Крайова — часть польского Сопротивления, руководимая буржуазным эмигрантским правительством из Лондона.


17


Бонч-Бруевич М. Д. — старший брат видного партийного и государственного деятеля СССР, ближайшего соратника Ленина Бонч-Бруевича В. Д. Генерал-лейтенант царской армии, выпускник Академии Генштаба, один из лучших руководителей русской контрразведки. В числе первых царских генералов перешел на сторону Советской власти, занимал ряд высших должностей в Красной Армии.


18


Какурин Н. Е. — бывший полковник, выпускник Академии Генштаба. После окончания гражданской войны находился на военно-преподавательской работе, стал видным историком гражданской войны. В 1936 г. расстрелян как «враг народа», После смерти Сталина реабилитирован.


19


УПА — Украинская повстанческая армия, созданная организацией украинских националистов (ОУН).


20


Батальоны хлопские — крестьянские батальоны.


21


ОКХ — главное командование сухопутных сил фашистской Германии.


22


Служба информации — название в годы войны контрразведки Войска Польского.


23


Православные начинали класть крест с правого плеча на левое, католики — с левого на правое.


24


Кресы всходни — официальное название в довоенной Польше западных областей Украины и Белоруссии.


25


Указанный обмен был произведен. Население этих районов было «взаимно отселено».


26


СБ (служба безпеки) — служба безопасности ОУН.


27


Польский Комитет Национального Освобождения — исполнительный орган КРН.


28


Соответствующее соглашение было подписано 5 ноября 1944 года и находилось в силе до августа 1945 года.


29


ПКНО — Польский Комитет Национального Освобождения.


30


Составленный в 1941 году генералом Рокоссовским список репрессированных в тридцатые годы офицеров и генералов, которых можно было вновь вернуть в ряды Красной Армии.


31


ОВРА — тайная полиция фашистской Италии.


32


Национальный флаг УССР.


33


Войсковой старшина — казачье офицерское звание, соответствующее армейскому подполковнику.


34


На турецком полуострове Галлиполи были размещены лагеря для русских белогвардейских войск, отступивших с территории Советской России. Для «поддержания воинского духа» Врангель разрешил в них офицерские дуэли на холодном оружии.


35


— Привет, волк!

— И свобода! — официальное приветствие членов «Вервольфа».


36


Гауптштурмфюрер — офицерское звание СС, равное армейскому капитану.


37


Проводник — руководитель определенного структурного звена ОУН.


38


По плану советское командование отводило на Дукельскую операцию 5–7 суток. В действительности операция продолжалась свыше 3 месяцев.


39


Чета — взвод.


40


«Банда Кириченко» (немецкая терминология) — казачий кавалерийский добровольческий корпус генерал-лейтенанта Кириченко. Вначале состоял из четырех дивизий: двух донских и двух кубанских. В 1942 году все дивизии стали гвардейскими. Позже корпус был переформирован в два — Донской и Кубанский добровольческие.


41


Зрада — измена.


42


МП-40 — самый распространенный автомат вермахта в годы войны.


43


В Войске Польском корона над орлом была упразднена.


44


С. Бандера был «освобожден» из немецкого «концлагеря» вместе со своими ближайшими подручными в начале октября 1944 года.


45


За сентябрь — ноябрь 1944 г. из Польши на Украину было переселено 70 тысяч украинцев, а с Украины в Польшу 117 тысяч поляков.


46


Сотня Хрына просуществует до весны 1947 года. 28 марта 1947 года сто отборных боевиков из сотен Хрына и Стаха под личным командованием Хрына устроят засаду на шоссе Санок — Цисна на заместителя министра обороны народной Польши генерала брони Кароля Сверчевского (известного всему миру по событиям гражданской войны в Испании как генерал Вальтер). В бою недалеко от города Яблонски К. Сверчевский будет убит, после чего оуновцы попадут в кольцо польских специальных армейских маневренных групп. Банда Стаха будет разгромлена, но Хрын выведет свою сотню из-под удара и прорвется через польско-советскую границу в украинские Карпаты. В бою с советским истребительным батальоном его сотня будет полностью уничтожена, Хрын ранен и взят в плен. Расстрелян.


47


После 1945 года Махоматский станет действовать на территории западных областей Украины. За свои новые злодеяния получит третий оуновский крест «Героя самостийной Украины». Будет захвачен в плен разведывательно-поисковой группой войск госбезопасности под командованием капитана Кочкина. Расстрелян.


48


Штандартенфюрер СС Хейнемейер будет арестован службой информации Войска Польского. Желая облегчить свою участь, даст ценные показания об организации и дислокации групп «Вервольфа» и подразделений УПА в польских Карпатах.


49


«Что это такое?», «Это окно».


50


Жубрит дослужился до должности начальника Санокского управления госбезопасности. В начале 1947 года, оказавшись на грани провала, ушел в лес, где сколотил отряд «Пылающее сердце божьей матери». Стал одним из руководителей бандгрупп польской реакции «Народные вооруженные силы» (НСЗ), будет действовать в тесном контакте с местными подразделениями ОУН (в частности, сотнями Хрына и Стаха).


51


В августе 1944 года Корнилов и Павлов были освобождены и вернулись на Родину.


52


Джан — «милый друг» — вежливое обращение среди турок.


53


Генерал Лахузен — начальник абвер-II (диверсии и саботаж).


54


Тара — азербайджанский музыкальный инструмент.


55


Мунтар — нечистый (тур.).


56


Помогите, помогите! (нем.).


57


Ахмах — дурак (тур.).


58


Анам — мать (азерб.).


59


Эфендим — господин (тур.).


60


Даи — дядя.