Секретная битва Андрей Семенов На невидимом фронте бои не затихают даже в мирные годы. Что говорить о страшном 1942-ом, когда полыхает огонь Мировой войны! Советский разведчик Николай Осипов, благополучно осевший в Стокгольме, передает денную информацию в Москву. Его противник оберст-лейтенант фон Гетц невольно становится сотрудником в деликатном процессе переговоров по сепаратному мирному соглашению между СССР и Рейхом. Высокие стороны должны подкрепить свои слова делом, чтобы у резидентов не возникло подозрений в нечистой игре. Державы легко идут на размен. Сталин распускает Коминтерн, Гитлер освобождает из Освенцима обреченных на уничтожение евреев. Но война и интриги разведслужб вносят в деятельность миротворцев свои коррективы. Секретные переговоры оказываются на грани провала, а их участники — под угрозой ликвидации. Тем временем Сталин одобряет «Оперативный план обороны Курского выступа». Грядет решающая битва. Андрей Семенов Секретная битва В книге использованы дневниковые записи члена-корреспондента АН СССР Леонида Ивановича Тимофеева. Автор выражает признательность своему меньшому брату — Александру Вячеславовичу Семенову («Би-Лайн», Украина) и доктору педагогических наук Татьяне Викторовне Майстрович (Российская государственная библиотека, Москва) за помощь во время работы над книгой. Так встречаются кольца спирали. Выбрав самый прямолинейный путь, мы сошли с пути наименьшего сопротивления, то есть постепенного перерождения. На это нам Запад ответил тем, что выкормил для нас пса. По пути нам пришлось порастрясти людишек, которые должны были бы с ним справиться. Потом мы блестяще маневрировали в 1939 год. Но оказалось, что из-за людишек у нас хромает тактика и из-за этого приходится идти на уступки, которые могут привести к первоначальному варианту. «Рима Третьего венец» теперь уж не раздобыть. «Мы — европейские слова и азиатские поступки». Это наша вечная болезнь.      Л. И. Тимофеев В мирное время сыновья хоронят отцов, на войне отцы хоронят сыновей.      Геродот ЧАСТЬ ПЕРВАЯ I Сообщение Совинформбюро. Оперативная сводка за 2 июня Утреннее сообщение 2 июня В течение ночи на 2 июня на фронте существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 2 июня В течение 2 июня на фронте ничего существенного не произошло. На некоторых участках фронта происходили бои местного значения и поиски разведчиков. За 1 июня частями нашей авиации на разных участках фронта уничтожено или повреждено 11 немецких танков, 150 автомашин с войсками и грузами, автоцистерна с горючим, 195 повозок с боеприпасами, 16 полевых и зенитных орудий, 12 пулеметов, 3 прожектора, взорван склад с боеприпасами, повреждено 2 сторожевых корабля и транспорт, рассеяно и частью уничтожено до пяти рот пехоты противника. Гибель на море Вчера, 1 июня в 19 часов 42 минуты по Гринвичу, двумя самолетами-торпедоносцами был затоплен паром «Лапландия», приписанный к порту Мальме и совершавший свой обычный рейс Мальме — Копенгаген. По свидетельствам очевидцев, находившихся в тот момент в море в районе катастрофы, самолеты не имели опознавательных знаков. Они зашли на цель с курса норд-норд-вест, выпустили каждый по торпеде, которые обе попали в паром. Паром раскололся пополам и стал стремительно тонуть. Торпедоносцы совершили боевой разворот и сбросили на место крушения до восьми авиабомб. Как сообщили нам в порту Мальме, паром не перевозил военных грузов. Все пассажиры, прошедшие регистрацию перед посадкой, являлись гражданскими лицами — подданными Его Величества короля Швеции и гражданами Рейха. Подоспевшим на место затопления парома судам спасти не удалось никого. По предварительным данным, на борту было свыше двухсот пассажиров и членов экипажа. Точное количество жертв уточняется. Эта варварская, необъяснимая с точки зрения человеческого разума атака гражданского судна… Правительство Его Величества выражает соболезнование семьям погибших.      «Aftonbladeb» от 2 июня 1942 года, Стокгольм Главное командование Сухопутных войск Генеральный штаб Люфтваффе Выражают свои глубокие соболезнования полковнику Карлу фон Гетцу по поводу трагической гибели его сына Конрада — кавалера Рыцарского Железного Креста, оберст-лейтенанта Люфтваффе. Генерал-полковник Ф. Гальдер, генерал-майор Г. Ешонек, «Фёлькишер Беобахтер» от 4 июня 1942 года, Берлин 5 июня 1942 года. Особняк американского посольства в Швеции, Стокгольм Почти неделя прошла, как подполковник Генерального штаба РККА Олег Николаевич Штейн укрылся в американском посольстве от карающей десницы своего бывшего шефа и старшего товарища — генерала Головина. Больше десяти лет они служили вместе и вот теперь в один миг стали врагами. Самое досадное в положении Олега Николаевича было то, что Головин для него не был врагом. Не Штейн объявил охоту на Головина, а наоборот — Головин сейчас охотился на Штейна, и тому не оставалось ничего иного, как искать спасения своей жизни на территории союзно-враждебного государства САСШ. Никакие муки совести не мучили сейчас Штейна. Его против желания поставили перед выбором: либо смерть, либо побег. Смерть его ничего в этом мире не изменила бы и никому, кроме Головина, облегчения бы не принесла. Так, зачем понапрасну приносить такую жертву? Это глупо. Поэтому неделю назад, проходя в калитку под звездно-полосатым, матрасной расцветки флагом, он ни на секунду не задумывался над тем, что становится предателем. Как раз он-то никого и не предавал! Это его предали. Уже посылая его в Стокгольм, Головин знал, что в случае чего предаст Штейна. Так что не вина Штейна в том, что он выбрал жизнь. Он не стал предателем. Это его пытаются сделать предателем. Ну а раз так, то пусть каждый выполняет свой долг перед Родиной так, как сам его для себя понимает. За неполную неделю пребывания под гостеприимными сводами американского посольства Штейн нашел, что это скучнейшее место из всех тех, где ему приходилось бывать. В тюрьме и то веселее. Там хоть есть с кем поговорить о том о сем. А тут… Тишина. Нет, его положение мало напоминало содержание под стражей. Ему отвели небольшую, но вполне хорошую комнату, в которой кроме кровати и письменного стола стояли пара мягких кресел, радиола, торшер и мини-бар с напитками. Окошко с зелеными занавесками выходило во внутренний дворик посольства, беспорядочно обсаженный деревьями. Ему разрешали выходить в этот дворик, чем Штейн с удовольствием пользовался. Но скука стояла такая, что на лету дохли мухи. Трудно было поверить, что за пределами этого милого особнячка вся планета охвачена войной. Ежесекундно в различных частях мира — в Атлантике, в Северной Африке, на Тихом океане, в Китае — гибнут люди, а его родина, Советский Союз, превратилась в огромную кровавую рваную рану, концы которой упирались в Баренцево и Черное моря. Разочарования в «самой свободной стране мира» начались, чуть ли не с первых шагов. Да, его разместили хорошо, едва ли не с комфортом, но на этом дело, можно сказать, и закончилось. Утром следующего дня к нему в комнату пришел какой-то мистер лет двадцати трех и устроил ему допрос. Впрочем, «допрос» — это громко сказано. Вот если бы дело происходило в Москве, а не в Стокгольме, то Штейн этому мистеру устроил бы допрос. Всего бы наизнанку выпотрошил. А про их беседу нужно сказать шепотом: опрос. Юноша задавал Штейну вопросы, то и дело, сверяясь с какой-то брошюрой, которую Штейн идентифицировал как пособие для начинающих дебилов. Юноша, преисполненный важности возложенной на него миссии, делал проницательное лицо и, в очередной раз, заглянув в брошюру, выпытывал у Штейна, к какой именно концессии тот принадлежит и не был ли он в Тибете. После того как Штейн ответил, что в Тибете он никогда не бывал и вообще восточнее Казани в жизни своей никуда не выезжал, юноша снова сделал «специальное» лицо, призванное выудить из Штейна всю подноготную, глянул на страницу, заложенную в брошюре наманикюренным пальцем, и уточнил: в каком году Штейн был в Тибете в последний раз, при каких обстоятельствах и какова была цель командировки? Примерно в таком ключе и проходил его двухчасовой допрос, будто не нашлось других, более умных вопросов к нему — подполковнику Генерального штаба Штейну. Воспользовавшись кратковременным ротозейством допрашивающего, Штейн прочитал название брошюры. Это была методичка для допроса японских военнопленных, предназначенная для использования на тихоокеанском ТВД. Штейн только вздохнул. За время своей службы в ГРУ Штейн сам неоднократно отрабатывал перебежчиков и прекрасно понимал, что те листки, в которые напыщенный американский дебилоид в посольской расфасовке заносит его показания, если только их можно назвать таковыми, являются отправной точкой для работы многих людей по ту и по эту сторону Атлантики. Каждое его слово будет проверяться и перепроверяться, прежде чем старшие коллеги этого хлыща найдут в них золотые россыпи истины. Штейн хотел помочь тем неизвестным господам, которым поручат его отрабатывать в поисках этой россыпи. Ему нужно было создать устойчивый интерес к своей персоне, но как тут его создашь, если тебя спрашивают про Тибет?! Лучше бы про Луну спросили. Ее-то Штейн видел много раз своими собственными глазами и мог про нее рассказать хоть что-то. Про кратеры, вулканы, фазы и затмения. Совсем измучил Олега Николаевича тот малец. Штейн весь избился с ним, пытаясь донести хоть малые крохи живой информации. Да только вряд ли в толк. Ежедневно ему приносили пачку свежих газет, даже на тех языках, которых он не понимал, — французском, испанском, итальянском и португальском. Это было хорошо. Штейн всегда очень внимательно все прочитывал. Разумеется, только на тех языках, которые понимал. Это позволяло ему не отставать от хода событий. Сейчас он как раз закончил просмотр вчерашних вечерних и сегодняшних утренних газет. В мире происходили удивительные события. Штейн еще раз посмотрел на портрет фон Гетца, помещенный в немецкой газете в траурной рамке, и отложил прессу. «Похож», — мысленно сравнил он портрет с живым оберст-лейтенантом. С портрета смотрел смеющийся летчик в парадной форме без фуражки. Из-под воротника рубашки на трехцветной ленте свисал Рыцарский Железный Крест. Фотографировали, очевидно, в день награждения. «Очень похож, — еще раз оценил Штейн фотографию. — А чего ему, собственно, было не смеяться? Рыцарским Крестом наградили, с Восточного фронта отозвали. От смерти в бою или от шального осколка он был избавлен. Что ж ему было не радоваться? Кто же мог знать, что все так обернется? Какая гадалка еще неделю назад решилась бы нагадать немецкому военному атташе внезапную и лютую смерть от неизвестно чьей торпеды недалеко от берега? Когда мы с ним виделись в последний раз? В конце апреля, кажется? Каких-то полтора месяца назад. Кто же мог предугадать, что оберст-лейтенанту внезапно и скоропостижно понадобится совершить морской круиз?» Еще Штейн вспомнил, что ни разу не видел фон Гетца улыбавшимся. Если бы не эта посмертная фотография, то ему трудно было бы представить себе оберст-лейтенанта не официально-сдержанным, а сердечным и открытым человеком. «Интересно, а что он был за человек? Что любил? Чем восхищался? Кто был ему дорог? Вероятно, он был кому-то хорошим и надежным другом. Вот именно из таких, сдержанных и немногословных, и получаются самые близкие друзья на долгие годы. Теперь я уже никогда не узнаю, каким он парнем был», — Штейн сам удивился тому, что думал о немецком офицере с грустью. По своей укоренившейся привычке, давно уже ставшей потребностью, он принялся анализировать ситуацию. Собственно, анализировать тут было нечего. Информации к размышлению хватало с избытком, и выводы напрашивались сами собой. Достаточно было сопоставить даты событий. 1. 26 мая — Подписание Черчиллем и Сталиным договора о союзе против Германии. 2. 30 мая — Телеграмма Головина о прекращении миссии в Стокгольме и отзыве Штейна и Саранцева (для вывода из игры?). 3. 31 мая — Арест фон Гетца. 4. 31 мая — (предположительно, с максимальной вероятностью) Похищение Валленштейна в немецком посольстве. 5. 1 июня — Гибель парома «Лапландия» со всеми пассажирами и экипажем в результате авианалета торпедоносцев без опознавательных знаков. 6. 2 июня — Публикация о гибели «Лапландии» в газете Aftonbladeb. 7. 4 июня — Соболезнования германского военного и военно-воздушного командования по поводу гибели оберет-лейтенанта фон Гетца. Для Штейна было очевидно, что все эти события между собой связаны. Они вытекали одно из другого. Все четверо — сам Штейн, фон Гетц, Коля и Валленштейн — стали не нужны своему командованию, выполняя приказ которого они и собрались все вместе в Стокгольме для обсуждения вопросов глобальной важности. Именно они вчетвером могли реально повлиять на дальнейший ход всей войны. Они стали не нужны, потому что после подписания Черчиллем и Сталиным договора в их миссии отпал всякий смысл. Они остались при пиковом интересе, никчемными свидетелями закулисной политики своих правительств. Никчемными и бесполезными. И не просто бесполезными, а смертельно опасными для тех своих командиров, которые послали их в Стокгольм и отдали приказ о подготовке переговоров о заключении сепаратного мира между СССР и Германией. «А евреи, отпущенные из Освенцима, и роспуск Коминтерна — это, в сущности, детские игрушки, — размышлял Штейн. — Наверняка за строчками официального текста договора стояло нечто такое, что оба — Черчилль и Сталин, смертельно ненавидящие друг друга, — не раздумывая поставили свои подписи рядом, как жених с невестой в ЗАГСе. Черчилль и Сталин поделили мир! Всю политическую карту. Какой к черту Коминтерн?! Какие к дьяволу евреи? Кому они интересны, когда игра шла по таким крупным ставкам? Только игра-то велась, а нас четверых не то что за стол не пригласили и карт не сдали. Даже в замочную скважину не дали посмотреть на эту игру. Самих заиграли на этом кону, как блатные заигрывают фраеров. Шулер передернул колоду, сдали карты — и нет фраера». Штейн вспомнил лихие двадцатые, «угар нэпа» и свое беспризорное детство: рваный картуз, засаленный клифт и замусоленную колоду карт в камере детприемника. Председателем Комиссии по борьбе с беспризорностью Совнарком назначил товарища Дзержинского Феликса Эдмундовича, и тот повел борьбу с этим социальным пороком бесхитростными чекистскими методами — «хватать и не пущать». Вот беспризорников и хватали пачками, толпами препровождали в детприемники, откуда их уже распределяли — о, словесный блуд советской власти! — по трудовым колониям. Это только такая красивая вывеска: «тру-до-ва-я ко-ло-ни-я». На самом деле такая же тюрьма, только для детей. Такой же тюремный режим, такой же карцер для нарушителей, тот же подневольный труд и та же норма выработки, за невыполнение которой били нещадно и лишали пайки. Только надзиратели назывались культурно — «воспитатели». В тот день, когда их шайку отловили чекисты облавой и поместили в детприемник, в камере не нашлось свободных мест на нарах. В просторное помещение натолкали несколько сотен беспризорников, как килек в банку, и даже на полу негде было прилечь. Можно было только стоять. Маленький Олежка Штейн, свято чтивший блатной кодекс чести, по которому арестант для хорошей жизни в тюрьме должен был иметь при себе только ложку и колоду карт, тогда же и предложил своим таким же малолетним соседям сыграть на свободное место на нарах. Он достал из кармана свою колоду, «собрал» ее, ловко стасовав привычными пальцами, и так удачно сдал, что нужные карты попали к Паше Рукомойникову. Паша был на год старше Штейна и заметно крепче, поэтому сообразительный Олежка рассудил здраво, что для Паши легче всего будет освободить место на нарах, если он вдруг случайно проиграет. Паша и проиграл, раз должен был проиграть. Его место на нарах досталось другому пацану. Разумеется, случайно, и никому бы и в голову не пришло упрекнуть Штейна в мухлеже. Не пойман — не вор. А Олежку до сих пор еще никто не умел поймать за руку, когда он «собирал» колоду перед сдачей карт. Срок для Паши оговорили — до утра. Среди ночи он растолкал спящего стоя Олежку: — Пойдем, места освободились. В самом деле, на нарах освободилось сразу два места. Для Олежки и для Паши. Два прежних владельца были бездыханными сброшены на загаженный пол, удавленные Пашиными крепкими руками на шнурках своих же нательных крестиков. В ту ночь, укладываясь на свободное место рядом с Пашей и распрямляя ноги, гудевшие от долгого стояния, Штейн сделал для себя вывод на всю жизнь: если тебе нужно место — займи его сам. Или пусть тебе его проиграют. В этой жизни жалеть некого. «Ах, Паша, Паша! Дружок ты мой закадычный! — подумал Штейн о друге своего беспризорного детства, с которым вместе прошел и детприемник, и колонию. Да и первые шаги во взрослую жизнь они сделали почти одновременно и почти по одной дорожке. — Знал бы ты, в какую передрягу я попал!» Штейн поставил на свое место Пашу Рукомойникова и представил, как бы он поступил в его положении. Прикинув в уме так и эдак, он решил, что пусть все остается на своих местах. Паша на свое месте, он, Штейн, — на своем. Паша с детства привык помогать голове руками и был решителен до дерзости в своих действиях. Он бы, пожалуй, одной пилкой для маникюра перерезал половину немецкого посольства, но добрался бы до фон Гетца и Валленштейна, вытащил бы их оттуда. А тут тоньше надо работать. Деликатнее. Штейн вернулся к своим размышлениям. «Но раз есть начальники, для которых мы стали опасными свидетелями, то, значит, должны быть и другие начальники, для которых мы — свидетели нужные и желанные. Которые ищут нас и в нас нуждаются. Которые будут нас охранять и прятать. Волосу не дадут с головы упасть. Укроют от посторонних глаз и укутают от самого легкого сквозняка. До тех пор, пока в нас не отпадет надобность и мы снова не станем бесполезными и ненужными». Штейн подвел промежуточный итог спокойно, как бухгалтер подбивает баланс. Да, идет на них охота. Ну и что? Сам Штейн спрятался в американском посольстве, считай, на территории Северо-Американских Соединенных Штатов. Достать его здесь не смогут, если, конечно, не предположить невероятное. Например, на крышу посольства сбросят десант. «Главное — самому не упоминать о переговорах, — предупредил сам себя Штейн. — Я прибыл с заданием ликвидировать Синяева. Вот от этой версии и будем плясать. О смерти Синяева известно всем, об этом сообщали в газетах. Если америкосы не полные придурки, то они не станут шантажировать меня этим убийством. Зачем? Я и без того пришел добровольно и заявил о готовности к сотрудничеству. Так зачем же меня дожимать? Пойдем дальше. Фон Гетца арестовали. Кто — неважно. Пусть это пока останется тайной. Судя по тому, что евреев отпустили, — ниточка тянется к Гиммлеру или к его окружению. Значит, Гиммлер или кто-то из высокопоставленных эсэсовцев знали о самом факте переговоров и решили нам немного подыграть. Возникает вопрос: а с какой целью? И для чего тогда Гиммлеру сначала выпускать евреев, а потом арестовывать фон Гетца? Нелогично. А логично то, что переговоры шли под контролем СС. И Гиммлер знал об этих переговорах или мог знать. Хреново. Что еще? Фон Гетца арестовали, и он под давлением заманил Валленштейна в немецкое посольство. Об этом я узнал в штаб-квартире Международного Красного Креста, и вряд ли им нужно было врать мне по такому пустяку. Итак, пять дней назад, тридцать первого мая, у тех ребят в немецком посольстве, чей бы приказ они тогда ни выполняли, были в распоряжении фон Гетц и Валленштейн. Двое из четверых доступных свидетелей. За мной и Колей они гоняться не станут, но встречаться с теми ребятами мне ни к чему, если хочу дожить до старости и понянчить своих внуков. Ситуация простая. Одни ребята арестовали фон Гетца и Валленштейна, а другие ребята не дали им попасть на территорию Рейха. Вопрос: кто послал первых и чей приказ выполняли вторые? И главное: чьи это были торпедоносцы?! Англичане? Вряд ли. Англичанам ничего не было известно о переговорах, которые вел фон Гетц. Даже если бы они об этом знали, то зачем им понадобилось бы топить паром? Америкосы? Тем более нет! У них не налажена служба разведки и контрразведки ни в Европе, ни в Азии. У них вообще нет серьезной секретной службы. Да и в Южной Англии у них базируются всего две эскадрильи. Ни один самолет из их состава не может даже просто долететь до пролива Эресунн. Ни с торпедой, ни без нее. Немцы? Вполне возможно. Но тогда об этом узнал бы Геринг. Через Ешонека, Кессельринга или еще кого-нибудь, но обязательно узнал бы. Трудно предположить, что авиация работала по цели возле берегов Рейха, а рейхсмаршал об этом ни сном ни духом… А может, он сам и послал эти самолеты топить паром? Вот только зачем ему это надо? Соболезнования отцу фон Гетца выразили и вермахт, и люфтваффе — значит, не немцы? Хотя они могли сначала утопить его как крысу в бочке, а потом красиво повздыхать над ненайденным телом. Наши? В самом деле, если в августе сорок первого наша авиация бомбила Берлин, то сталинские соколы вполне могли долететь и до Эресунна. Нет, не могли. Одно дело — метать бомбы по неподвижной мишени, тем более по многомиллионному городу, с высоты десять тысяч метров, другое — зайти на движущийся паром. Торпедоносцы атакуют корабли с высоты нескольких десятков метров, иначе торпеду о поверхность воды разобьешь всмятку. А на такой высоте их перехватили бы истребители ПВО или накрыли зенитки. Да и возможности такой у Головина нет — посылать авиацию в любую точку Европы по своему желанию. Он, конечно, большой начальник, и возможности у него весьма широкие, но, в конце концов, он не Верховный главнокомандующий. И даже не Главком ВВС. Это точно не наши. Тогда кто? Немцы? Остаются только немцы. Значит — Геринг». Штейн прервал свои размышления, споткнувшись о слово «наши». Кто они — «наши»? Для наших Штейн — военный преступник, подлежащий суду военного трибунала. Еще совсем недавно, восемь месяцев назад, в Москве он вместе с Головиным анализировал перспективы военной кампании. Тогда их анализ и прогноз развития событий, данный на его основе, оказался верным. Всех сопричастных к сбору материалов и даче заключения наградили боевыми орденами, а Колю еще и повысили в звании. А теперь нет для него человека опаснее Головина. Головин не успокоится до тех пор, пока Штейн еще дышит. Штейн это хорошо понимал. — Доброе утро, мистер Штейн. В его комнату вошел высокий мужчина лет тридцати в цивильном костюме, с неприветливой улыбкой на невыразительном лице. — How do you do? — How do you do, — машинально ответил Штейн. — На каком языке вам удобнее беседовать? — поинтересовался вошедший. — На каком удобней вам. Я одинаково хорошо говорю по-шведски, по-немецки и по-английски. Вот только выговаривать «ар» как вы, американцы, я еще не научился. — Это ничего, — успокоил гость. — Я думаю, мы с вами прекрасно поймем друг друга. — Для начала я хотел бы понять, кто вы и чем я могу быть вам полезен. — Капитан Смит, военная контрразведка, — отрекомендовался мужчина. «Ага, Смит, — подумал Штейн. — А зовут тебя наверняка Джон». — Как ваше имя? — Джон, — подтвердил его догадку Смит. «Джон Смит! — думал Штейн, разглядывая американца. — Это все равно как если бы я представился Ваней Сидоровым. Господи! Какие дураки. У них что, во всех Штатах не нашлось никого поумнее, чтобы тащиться сюда и потрошить меня? В хорошенькое место я попал! Если начальник Смита прислал сюда этого дурака, то этот начальник и сам дурак не меньший». — Мистер Штейн, мне необходимо задать вам несколько вопросов. — Меня уже допрашивали. Прочитайте протоколы. — Я читал их. Мне их давало для ознакомления мое руководство в Вашингтоне. У моего руководства возникли некоторые вопросы к вам. Поэтому я здесь и беседую с вами. — Хорошо, — согласился Штейн. — Спрашивайте. Постараюсь быть вам максимально полезным. — Well. Итак, начнем. На своем допросе вы заявили, что являлись не просто кадровым командиром Красной армии, но и сотрудником Генерального штаба. Почему вы решили дезертировать из Красной армии? — Я не дезертировал из армии, а бежал от политического режима, который установился у меня на родине и с которым я не могу мириться. — Хорошо. Тогда что вам мешало бежать до войны, когда вы работали в советском торгпредстве в Стокгольме? — Тогда я еще не видел всю преступность политического режима, установленного Сталиным. Да и не мог этого видеть и понимать отсюда, из Стокгольма. Например, мне была недоступна информация о чистках — командного состава РККА в 1936–1939 годах. — Нам бы очень хотелось поверить в искренность ваших убеждений. «Поверишь, лось ты сохатый, куда ты денешься», — подумал Штейн, а вслух ответил: — Я приложу все усилия, чтобы заслужить ваше доверие и расположение. — Тогда скажите, мистер Штейн, а почему вы решили обратиться за политическим убежищем в посольство именно Северо-Американских Соединенных Штатов? — Все очень просто, мистер Смит. Из всех европейских стран, не попавших в сферу влияния Гитлера или Сталина, осталось только Соединенное Королевство. Но оно само испытывает большие трудности и огромное напряжение, связанное с ведением войны. А Америка, являясь одной из ведущих мировых держав, отделена от Европы Атлантикой, а от СССР — Тихим океаном. Мне казалось, что Штаты могут обеспечить мою личную безопасность, так как я боюсь мести со стороны своих бывших коллег. — То есть вы рассчитывали отсидеться на территории самих Штатов, пока Америка и ее союзники ведут борьбу против фашизма в Европе и Азии? «Вот оно! Проболтался мистер Смит. Меня не собираются вывозить в Штаты, а намереваются использовать здесь, в Европе. Смит об этом знает от своего руководства. Могут, конечно, выдать Советскому Союзу, и это будет не самый лучший для меня вариант, но не настолько же они дураки. Хотя ясно, что полные придурки. Этот Смит совсем не умеет строить беседу. Подождем, что он ляпнет дальше». — Если Северо-Американские Соединенные Штаты будут готовы стать моей новой родиной, то я готов встать в строй борцов против гитлеризма и сталинизма и выполнять свой долг в любой точке мира, которую определит для меня командование. — Хорошо, мистер Штейн. Штаты, вероятно, будут готовы стать вашей новой родиной, если вы поясните суть вашего задания в Стокгольме. — Я уже показывал на допросе, что целью моего задания было устранение белого генерала Синяева. — И вы выполнили это задание? — уточнил Смит. — Да. Я ликвидировал генерала. «Лопух. Безнадежный лопух. Он думает, что поставил мне ловушку, а я в нее попался. Я даже знаю твой следующий вопрос и все, что ты скажешь дальше». — Мистер Штейн, а вы не боитесь, что, получив американское гражданство и оказавшись на территории САСШ, вы попадете под уголовный суд за умышленное убийство и вам будет грозить двадцатилетнее тюремное заключение? Смит сделал небольшую паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведет его угроза на Штейна. Эффекта не было. Штейн спокойно сидел и ждал продолжения. — Мы, разумеется, могли бы вам помочь, мистер Штейн, и примирить вас с законом, если вы, в свою очередь… — Вам, наверное, уже пора идти, — оборвал его Штейн. — What's wrong?! В чем дело?! Что случилось?! — изумился, даже испугался Смит. «Да. Лапоть — он лапоть и есть. Сажал бы фасоль и кукурузу в своем Арканзасе или Оклахоме. Какого черта ты полез в контрразведку? Смыслишь ты в ней так же хорошо, как конь Буденного в балете. Даже челюсти у тебя как у коня. Твоими лошадиными зубами только орехи грызть на спор. Мог бы быть чемпионом Америки по разгрызанию грецких орехов. Да что там грецких! Тебе и кокос в пасть сунь — не подавишься. Только скорлупки выплюнешь. Нашел на чем меня ловить — убийство Синяева. Дилетант». — Вам, наверное, уже пора идти, — повторил Штейн. — Мы только зря отнимаем друг у друга время. Или, скорее всего, это мне пора идти. Насколько я понимаю, правительство Северо-Американских Соединенных Штатов не заинтересовано в сотрудничестве с бывшим подполковником Генштаба РККА. Иначе оно не прислало бы ко мне такого олуха, как вы. До свидания. Пойду поищу себе защиты в другом месте. Штейн встал и решительно двинулся к двери. — Погодите, погодите, — вскочил и заюлил Смит. — Вы будете удерживать меня в посольстве силой? — усмехнулся Штейн. — Нет, но мы можем выдать вас шведским властям, а еще лучше — доставить вас на территорию САСШ и судить как уголовника. Вы еще не знаете, что паспорт на ваше имя готов, ваше заявление о предоставлении политического убежища и гражданства удовлетворено и подписано президентом Рузвельтом. Вы — гражданин САСШ! Вы — убийца! Мы будем добиваться для вас пожизненного заключения! — Смит сыпал скороговоркой, в волнении едва не срываясь на вопль. «Ну, вот ты и проговорился, — удовлетворенно отметил Штейн. — Я же сразу понял, что ты, friend of main, дурак и дилетант. Даже вербовочную беседу продумать как следует не способен. Ну, слушай тогда». — Мистер Смит, — Штейн предвкушал свою победу и старался насладиться ею, поэтому говорил медленно и четко, представляя, как его голос сейчас ложится на магнитную ленту «прослушки». — Мистер Смит, когда я убивал генерала Синяева, я находился на службе в рядах Красной армии и, выполняя задание своего бывшего командования, приводил в исполнение приговор советского суда в отношении преступника, виновного в совершении особо тяжких преступлений против советской власти. С точки зрения закона я виновен ничуть не больше, чем палач, приводящий в исполнение смертный приговор в тюрьме. Есть приговор суда, подлежащий исполнению. Военная коллегия Верховного суда СССР поручила исполнение приговора Генеральному штабу. Мое командование приказало мне исполнить приговор. Так в чем же моя вина, позвольте спросить? Мне приказали — я исполнил. И даже не волю своего командования, а приговор советского суда. — Постойте, мистер Штейн… — продолжал лепетать Смит. Он был жалок. — Во-первых, — тоном старшего по званию приказал Штейн, — отдайте мой паспорт. — Вот он, — Смит с готовностью вынул из внутреннего кармана пиджака синюю книжечку с тисненым золотым американским орлом и протянул его Штейну. — Во-вторых, я не имею больше охоты разговаривать с вами. Пусть ваше руководство пришлет для работы со мной более подготовленного агента. Я не задерживаю вас более. В том, что их разговор писался на магнитофон, Штейн не сомневался ни минуты. Он действительно писался, а через сутки в пригороде Вашингтона один джентльмен очень внимательно слушал эту пленку. «Стоп! — осенило Штейна. — Валленштейн! Он не проста волонтер Международного Красного Креста и сотрудник ряда крупнейших газет Европы. Он, кроме того, консультант шведского правительства, сын и наследник главы банкирского дома „Валленштейн и сын“. А ведь не было ни некролога, ни соболезнований! Ни от правительства Швеции, ни от деловых кругов!» II Сообщение Совинформбюро Утреннее сообщение 31 мая В течение ночи на 31 мая на Изюм-Барвенковском направлении наши войска вели оборонительные бои с танками и пехотой противника. На других участках фронта существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 31 мая В течение 31 мая на фронте ничего существенного не произошло. По уточненным данным, за 29 мая уничтожено не 94 немецких самолета, как об этом сообщалось ранее, а 143. Нашими кораблями и авиацией в Черном море потоплен транспорт противника водоизмещением в 8000 тонн и в Финском заливе потоплены тральщик и транспорт противника. За 30 мая частями нашей авиации на разных участках фронта уничтожено или повреждено 11 немецких танков, 70 автомашин с войсками и грузами, 45 повозок с боеприпасами, 12 автоцистерн с горючим, радиостанция, 16 полевых и зенитных орудий, 11 зенитно-пулеметных точек, разбито 32 железнодорожных вагона и паровоз, взорвано 2 склада с боеприпасами, рассеяно и частью уничтожено до восьми рот пехоты противника. 31 мая 1942 года. Кабинет немецкого военного атташе. Стокгольм, Швеция — Ну, вот! Видите, господин оберет-лейтенант, с нами вполне можно работать. Если, конечно, не капризничать, а выполнять все, о чем вас просят. Хотите еще кофе? Идиллическая картина. Марта Фишер с самой любезной улыбкой угощает кофе своего шефа — оберст-лейтенанта фот Гетца. Слезы умиления накатывают при виде того, как в порыве служебного взаимопонимания и единодушия с горячо любимым начальником Марта заботливо размешивает в чашечке сахар, подливает сливки и ставит чашечку перед фон Гетцем. Но этим самым слезам мешают навернуться на глаза какие-то сбивающие с толку мелочи. Сущие пустяки разрушают всю талантливо задуманную композицию под названием «Секретарша на досуге ублажает своего шефа». Цельную картину смазывают некоторые детали, ненужные и неуместные в данной обстановке. Горячо любимый шеф тянется за кофе двумя руками сразу. Иначе он не может. Его руки соединены между собой красивыми никелированными «браслетами». Фон Гетц, всегда такой аккуратный в одежде, сидит сейчас в грязном от пыли и пятен крови мундире, разорванном под мышками, без погон, орденов и нашивок, на месте которых небрежно и некрасиво торчат нитки и лоскутки. Лицо и голова фон Гетца разбиты в кровь до безобразия, один глаз совсем затек. Чувствуется, что ему невесело и он вовсе не польщен той любезностью, с которой за ним ухаживает красивая девушка. Когда зазвонил телефон, Марта двумя пальчиками сняла трубку и промурлыкала в нее: — Уже пришел? Пусть обождет, за ним придут. Положив трубку, она обратилась к Бехеру: — Ханни, друг мой, внизу ожидает некий Валленштейн. Будет нехорошо, если господин фон Гетц заставит его ждать слишком долго. Пожалуйста, пригласите его составить нам компанию и проводите его поскорее сюда. Бехер вышел и через пару минут пропустил в кабинет Валленштейна. Валленштейн мгновенно понял ситуацию. Его друг крепко влил и арестован за измену родине, а вся эта троица во главе с веселой девицей — эсэсовцы, которым приказано арестовать фон Гетца и доставить его в Берлин. Пусть он, Рауль Валленштейн, и не гражданин Рейха, а подданный его величества и они находятся в самом центре Стокгольма, но из посольства он уже вряд ли выйдет. Угрюмый вид парней не обещал ему ничего хорошего, нечего было и думать о том, чтобы попытаться силой вырваться из кабинета. На силу всегда найдется другая сила, а, судя по кулакам этих удальцов, на Валленштейна сил у них достанет в избытке. Разбитое вдребезги лицо и весь жалкий вид фон Гетца подтверждали правильность умозаключений неосторожного волонтера МКК, на свою беду так опрометчиво пришедшего в посольство. — Добрый день, господин Валленштейн, — повторила Марта все так же приветливо. — Проходите, пожалуйста. Садитесь вот сюда. Чай? Кофе? Сигареты? Кользиг подтолкнул Валленштейна в спину по направлению к столу, за которым уже сидели Марта и фон Гетц. Валленштейн успел сделать пару шагов, как Бехер сделал ему подсечку, и он шлепнулся на стул, ловко подставленный Кользигом. Что говорить, ребята знали свое дело. Шелленберг кого попало в своем аппарате не держал. Бехер и Кользиг по недостатку ума и способностей к выполнению более тонкой работы были костоломами, но они были костоломами высочайшего класса. Эти ребята отделали фон Гетца с ног до головы, расписав ее как пасхальное яйцо, но при всем при том они не нанесли ему ни одной более-менее значительной раны и не поставили ни одного лишнего синяка. Им было дано указание — сломить у фон Гетца волю к сопротивлению. Научно выражаясь, посредством применения физической силы. Они умело ее применили и начисто вышибли у оберст-лейтенанта желание возражать и перечить, сделали то самое, для чего и были направлены в распоряжение гауптштурмфюрера СС Фишер. Они грамотно и умело сломили волю арестованного. Так же умело, как ломали ее у десятков других людей до него, рассчитывая каждый удар, как аптекарь взвешивает порошки для горького лекарства. Им не приказывали покалечить оберст-лейтенанта, они его и не калечили. Если бы сейчас фон Гетцу позволили умыться, то он выглядел бы вполне прилично, а через неделю на его лице не осталось бы никаких следов знакомства с подчиненными Шелленберга. Если бы им приказали изувечить арестованного, то они бы без наркоза за минуту поменяли своему «пациенту» верхнюю челюсть на нижнюю и обошлись бы с ним не так гуманно, как сегодня. Относительно же Валленштейна они не получали никаких указаний. Кроме одного — привести его в кабинет. Но своими черепашьими тугими мозгами они понимали, что, для того чтобы его беседа с гауптштурм-фюрером прошла в духе полного взаимопонимания и не затянулась бы за полночь, Валленштейна нужно поставить в зависимое и унизительное для него положение. Поэтому они и продемонстрировали свой великолепный фокус со стулом. Один подсекает клиента, а второй ловит его на стул, придавливая руками за плечи. Эффектно, унизительно и без телесных повреждений. Извольте, клиент к беседе готов. Они ошибались. Рауль не был «готов». Он был спокоен, и сам удивлялся своему спокойствию и выдержке. К тому, что время отсчитывает последние часы, а возможно, и минуты его жизни, он отнесся без душевного содрогания. — Простите, фройлен, чем обязан такому вниманию с вашей стороны и со стороны ваших друзей? Марта улыбнулась ему как старому другу. — Как же, господин Валленштейн! Все мы, — Марта повела рукой, показывая на костоломов. — Все мы — ваши самые горячие поклонники. Мы всегда с пристальным интересом читаем ваши глубокие статьи и с нетерпением ждем следующих публикаций. И, заметив недоверие в глазах собеседника, обратилась к эсэсовцам: — Вы читаете? Те издали звук «кхм» и откашлялись в кулак. — Вот видите, — продолжила Марта. — Они читают. Не обращайте внимания на то, что они так лаконично выражают свои мысли. Это они от смущения. Они впервые видят вот так вот, рядом, человека вашего ума и масштаба и ужасно вас стесняются. Даже робеют в вашем присутствии. Не снимая лучезарной улыбки, она перевела взгляд на костоломов: — Вы ведь робеете, не так ли? Костоломы снова издали звук «кхм» и на этот раз не только покашляли, но и высморкались. Если они и робели от присутствия кого-то, то исключительно самой Марты. Это было совершенно ясно. — Вот видите — робеют, — снова улыбнулась Марта. — В сущности, они безобидней котенка, только мурлыкать не умеют и молоко пить разучились. И если их не выводить из себя, то они никого и пальцем не тронут. Ведь верно, ребята? Ребята печально вздохнули. — А что вас может вывести из себя? А, мальчики? Сообразив, что нужно подыграть, Кользиг промычал: — Не знаю, как кого, а меня бесит, когда кто-то не понимает, о чем идет речь и что от него хотят. В подтверждение своих слов он припечатал кулаком о ладонь, как бы желая показать, насколько сильно его расстраивает чужая непонятливость. Звук получился громким. — А что от меня хотят? — Принимая игру, Валленштейн улыбнулся Марте не менее приятной улыбкой. Казалось, Валленштейна совсем не смущало, что совсем близко от него, так близко, что их колени соприкасались, сидит его друг и выглядит не совсем обычно для своего служебного положения. Будто так и надо. — О, сущие пустяки, господин Валленштейн. Нас попросили передать вам приглашение посетить Берлин с визитом. Разумеется, неофициальным. Поэтому, в свою очередь, я и мои друзья предлагаем вам совершить увлекательное путешествие в Тысячелетний рейх, а мы составим вам компанию и постараемся, чтобы вам не было скучно в пути. — А если я откажусь, сославшись на занятость? — Валленштейн продолжал обмениваться с Мартой улыбками. — Не советую вам это делать, мой господин. Ваш друг попытался было изобразить из себя большого начальника, и что из этого получилось? Он только вывел моих слабонервных друзей из себя и сам пострадал понапрасну. Да вы посмотрите на него. Неужели вы хотите такой же участи для себя? Вы же благоразумный человек. Валленштейн перевел взгляд на фон Гетца. Тот сидел, стараясь нагнуть голову как можно ниже к полу, и сейчас она у него находилась почти на одном уровне с коленями. — Что вы, фройлен, — запротестовал Валленштейн. — Я и сам давно мечтал посетить Берлин. Чудесный город. Надеюсь, Унтер-ден-Линден все так же красива? — Красива, — успокоила его фройлен. — Только вам вряд ли удастся ее рассмотреть. — Что так? Визит будет насыщен культурной программой и протокольными мероприятиями? — Насчет культурной программы ничего не могу сказать определенного, а вот протокольных мероприятий будет достаточно. Боюсь, у наших следователей не хватит бланков протоколов, чтобы записать ваши правдивые показания. Вы ведь не собираетесь врать следователям? — Конечно, нет. А что их интересует? — А вы не догадываетесь? — Честно — нет. Я в сильнейшем недоумении. Каким образом, находясь на территории нейтрального и дружественного Германии Шведского Королевства, я смог преступить законы Рейха? — Обыкновенно, — терпеливо пояснила Марта. — Вы прибыли на территорию Рейха и на ней нарушили его законы. — Вот как? Интересно. — Посмотрите, — Марта положила перед Валленштейном лист бумаги. — Видите, это копия справки из пункта пограничного контроля в Копенгагене. Смотрите, тут написано, что тринадцатого марта сего года вы прибыли через порт Копенгагена на территорию Рейха, а семнадцатого марта через тот же порт покинули ее. Припоминаете? — А-а-а, — потянул Валленштейн. — Да-да. Что-то такое действительно было. И что же, позвольте спросить, я нарушил? Официально, в установленном месте, пройдя пограничный контроль и таможенный досмотр, я пересек границу. Так же официально пересек ее в обратном направлении. Я не болтался по морю на катере контрабандистов, не подплывал к берегам на подводной лодке и не покидал борт самолета с парашютом, для того чтобы попасть в Рейх. В этом самом посольстве менее двух месяцев назад мне дали въездную визу, по которой я приехал в Рейх совершенно легально. — А с какой целью? — С какой целью? — переспросил Валленштейн. — Да бросьте вы дурака-то валять! Ваш немецкий знакомый… — Это какой же? — Штурмбанфюрер Бек. — Ах, этот ублюдок из Освенцима… — Господин Валленштейн, — Марта подняла пальчик. — Я вас убедительно прошу быть сдержанней в оценке людей. Штурмбанфюрер Бек принадлежит к той же организации, что и мы… — СС, как я догадываюсь? — СС, — кивнула Марта. — А его дядя… — Против его дяди я ничего не имею. Итак, если я вас правильно понял, вы хотите меня похитить и доставить к Гиммлеру? — Вы нас поняли почти правильно. Только не к Гиммлеру, а к бригаденфюреру Шелленбергу. Он очень интересуется ходом ваших переговоров с русскими. — А если я откажусь?.. — Ай-яй-яй, господин Валленштейн, — укоризненно покачала головой Марта. — А мне показалось, что мы с вами почти договорились. Вы даже сами выразили желание поехать в Берлин. — Да-да, извините, я забыл. И как будет проходить наше путешествие? — Обыкновенно. Мы все дружно сядем в посольскую машину и поедем в Мальме. Посольский флажок на радиаторе защитит нас от проверок документов, а вы пообещаете вести себя в пути, особенно на пароме, прилично. Тогда вам не будет причинено никаких неудобств, ручаюсь вам за это. — Вам трудно отказать, настолько вы убедительны. — Вот и отлично. Уверена, что ваше пребывание в Рейхе будет не только приятным, но и весьма полезным для вас и вашей дальнейшей карьеры журналиста. — Так что вы там говорили насчет кофе? Он у вас настоящий или эрзац из моркови и картофельной ботвы? Когда стало темнеть, Бехер подогнал машину вплотную к парадному, а Кользиг позаботился о том, чтобы в посольских коридорах не было посторонних и любопытных. Фон Гетцу так и не дали переодеться и привести себя в порядок. Вместо этого его сковали одними наручниками с Валленштейном и едва ли не грубо запихнули обоих в салон. Марта села на переднее сиденье рядом с водителем, Бехер — за руль, а Кользиг, закрыв дверцы, сел последним на заднее сиденье, рядом с фон Гетцем и Валленштейном. — Стреляю без предупреждения, — угрюмо предостерег он. — Сидеть тихо, окошко не опускать. Машина тронулась и покатила по улицам красивого города, будто сошедшего со страниц старинных волшебных сказок. За стеклами темнело. Зажигались первые фонари. Прохожих было немного. Наступил тот самый час, когда дневная жизнь закончилась, а ночная еще не началась. И тем немногим прохожим, которых машина пропускала на перекрестках, не было никакого дела до оберст-лейтенанта и до волонтера Международного Красного Креста, так легко арестованных службой СД в самом центре столицы нейтрального государства. До Берлина оставалось около двух суток пути, им надлежало остаться последними спокойными сутками в их жизни. Фон Гетца ждал конвейер допросов с устрашением, военный трибунал и смертная казнь, а что ждало Валленштейна, не знал никто: ни Марта, ни Бехер с Кользигом, ни даже Шелленберг. Если фон Гетц для Шелленберга был отработанный материал, который оставалось только выпотрошить и получить от него улики на Канариса и на Геринга, после чего скинуть в кювет, то с Валленштейном дело обстояло сложнее. Если Валленштейн откажется от сотрудничества, то после применения допроса с устрашением можно будет заставить его продиктовать по телефону статью в английские и американские газеты, с которыми он сотрудничал. Статья станет сенсацией немедленно после публикации. Шутка ли?! Русские снюхались с гитлеровцами за спиной доверчивых англичан и американцев и ведут переговоры о заключении сепаратного мира! Сталин на весь мир объявил о роспуске Коминтерна, и это станет прямым подтверждением тому, что переговоры имели место быть и русские выполнили предварительное условие, которое выдвинули немцы. А то, что статья появится за подписью человека, известного своими антифашистскими взглядами, придаст ей еще больший вес и правдивость в глазах общественности. Это будет бомба. Но одна бомба хорошо, а вагон бомб — еще лучше. Если Шелленбергу удалось бы склонить Валленштейна к сотрудничеству с VI Управлением РСХА, то мог бы получиться очень красивый вальс. Еврей-полукровка, известный журналист, волонтер МКК да вдобавок еще отпрыск главы банкирского дома с широкими связями не только на Уолл-стрит, но и во всем мире, где имеют хождение деньги. Такой человек поистине бесценен на службе у политической разведки. Шелленберг мог бы завалить его интереснейшими фактами — только успевай писать свои статьи и рассылать их по газетам. Не будь дураком, и VI Управление позаботится о твоей карьере. Только дай согласие на сотрудничество, и самые жареные факты из современной закулисной политики в твоем распоряжении. С именами, датами и суммами. С указанием когда, кто, сколько, за что и кому передал или пообещал. Если бы Валленштейн согласился работать с Шелленбергом, то бригаденфюрер не пожалел бы никаких сил и средств, но вывел бы Валленштейна в первую десятку имен мировой журналистики. Этой десятке, кстати, и деньги платят совсем другие. И не только редакторы платят, но и заинтересованные лица «стимулируют». Так что сотрудничество обещало быть взаимовыгодным. Валленштейну — слава и деньги, а Шелленбергу — возможность время от времени будоражить мировую общественность сенсационными бомбами. Если десять раз подряд дать в печать достоверную, тридцать три раза проверенную информацию, то никто и не усомнится в правдивости той «утки», которая пойдет как тема дня на одиннадцатый раз. Только бы Валленштейн не свалял дурака и не встал бы в позу борца с гитлеровским режимом. Между тем машина выехала за город. Ее мерный ход навевал бы дрему, отправляйся они на пикник. Но ехали они отнюдь не на прогулку, поэтому сон не шел ни к кому. Бехер вел машину, и ему нельзя было отвлекаться от дороги. Кользиг охранял арестованных, и ему нельзя было ослаблять бдительность. Он и не ослаблял, ожидая от фон Гетца и Валленштейна попыток освободиться или подать знак кому-нибудь случайному, и был готов немедленно и жестко пресечь эти попытки. Марта думала о приятном. О том, что после выполнения задания, после того как она доставит обоих арестованных в Берлин и представит их Шелленбергу, ее наверняка наградят. Может быть, даже повысят в звании. А может быть, даже выпишут небольшую премию. Деньги сейчас очень пригодились бы. Еще она думала о том, кого пришлют на место фон Гетца и за кем она теперь будет присматривать. Фон Гетц был вояка, совершенно неискушенный в дипломатии, хоть и хороший начальник. Он не мучил ее придирками, не гонял по магазинам, не оставлял на сверхурочную и не заставлял спать с собой. Ну и дурак, что не заставлял. Марта могла бы ему многое показать в постели. Фон Гетц беззвучно плакал. Сегодня его унизили так, как никто и никогда в жизни его не унижал. Ему наглядно показали, что никакой он не оберст-лейтенант, а ничтожный червяк, пыль на ботинках эсэсовцев, которые к тому же намного ниже его по званию. Ничего хорошего в Берлине он для себя не ждал, и падение с высоты служебного положения казалось ему стремительным и катастрофическим. Жизнь его кончена. Он сам для себя так решил. Он сам для себя решил, что не вынесет унижения военного трибунала и, не дожидаясь мучительных допросов, повесится в камере, едва только его оставят одного. Или вскроет вены, если найдет чем. Самые сложные мысли были у Валленштейна. Под мерное покачивание мягких рессор он прокручивал в голове события последних часов и уходил в своих умозаключениях все дальше. «Обидно, — думалось ему. — Дал так глупо заманить себя в ловушку. И Конрад тоже хорош. Не мог подать знак по телефону. Хоть бы кашлянул в трубку или заикнулся. Нет, звонил, приглашал, говорил ровным голосом. Не стоит судить его строго. По всему видно, что эти два мордоворота над ним усердно потрудились. А как бы я себя повел на его месте? Смог бы я предупредить или подать знак? Вряд ли. Поэтому не стоит обижаться на фон Гетца. Его просто сломали. По телефону со мной говорил не он, а его страх и его боль». Валленштейн посмотрел на фон Гетца. Тот задремал под убаюкивающий ход машины. «Не жалко умирать, — продолжил свои мысли Валленштейн. — Даже почему-то не страшно. Вот уж не думал, что окажусь таким героем. Жалко, что так глупо и неожиданно. Много ли я успел сделать за свои тридцать четыре года? Пожалуй, всего одно настоящее дело. Нет, даже два. Черт с ними, с переговорами, и с тем, что они провалились, но зато мы вчетвером — я, фон Гетц, Штейн и Тиму — ближе всех в Европе и во всем мире подошли к возможности заключения мира между Рейхом и СССР. Еще неделю назад этот мир был реальностью. Не просто фантастическим прожектом, а вполне вероятной и даже необходимой для обеих стран возможностью прекратить чудовищное кровопролитие и сохранить жизни миллионам здоровых мужчин. И Сталин, и немцы выполнили предварительные условия перед началом переговоров и тем самым показали и подтвердили свою заинтересованность в заключении такого мира. Пусть сам мир не был заключен, но мы четверо сделали все от нас зависящее для его заключения. И не на нас лежит вина за прекращение переговоров и продолжение войны. Пусть это лежит на совести правителей. Зато мы спасли от смерти сорок семь евреев. А это уже немало. Это не просто сорок семь жизней. Каждый из них сможет дать новую жизнь или воспитать уже рожденных детей. Если бы каждый человек в Германии, СССР, Великобритании, Франции спас бы сорок семь себе подобных, то никакой войны никогда не могло бы произойти! А если бы она началась, то через пять минут была бы прекращена, потому что все бросились бы спасать друг друга и воевать было бы некому. И тогда никакой Сталин и никакой Гитлер не смогли бы удержаться у власти». Мысль эта увлекла и воодушевила Валленштейна. Он почувствовал себя едва ли не Джордано Бруно, кладущим свою жизнь на алтарь грядущего счастья человечества. Настроение его переключилось на возвышенный и поэтический лад, но вскоре снова вошло в русло привычной рассудительности. Умирать, исполнив свой долг перед человечеством, было не страшно, но как-то не хотелось. Внезапно его осенило — его не убьют! Не для того его похищали, чтобы прикончить в Берлине. Лишить его жизни можно было бы и в Стокгольме без лишних хлопот, связанных с доставкой в столицу Третьего рейха. Прокрутив в голове ситуацию, он решил, что его везут для того, чтобы предложить сделку. Какую? Чем он мог быть интересен для СД? Версию о похищении с целью выкупа он откинул сразу же. От отца он знал, что СС в глубочайшей тайне печатает фальшивые доллары, фунты и рубли, восполняя потребность в валюте. Поэтому все банковские отделения Валленштейна-старшего с большой осторожностью относились к операциям с немецкими фирмами, опасаясь зачисления на счета поддельных купюр. «Переговоры с русскими? Маловероятно, что о них мог кто-нибудь узнать. Даже если бы и узнали, то что интересного я могу сообщить о них? Что немцы освободили евреев из Освенцима, а Сталин распустил Коминтерн? Так это уже ни для кого не секрет. О роспуске Коминтерна было объявлено на весь мир, а евреев отпустили вполне официально и даже помогли переправить их в Швецию. Вряд ли такое могло произойти без помощи СС. Моя деятельность в качестве волонтера Международного Красного Креста? Это вообще смешно. МКК оказывал посильную помощь всем воюющим странам. Глупо предъявлять обвинение в сотрудничестве с англичанами, если в вопросе о военнопленных с германскими властями Международный Красный Крест сотрудничал намного интенсивнее. Хотя бы потому, что немцы захватывали больше пленных. С этой стороны опасности ждать tie приходится. Тогда что? Что может интересовать бригаденфюрера Шелленберга? Мои связи в Англии и Швейцарии? Возможно, но при хорошей работе политической разведки у немцев там должно быть полно своих людей. Зачем я-то мог понадобиться? Ясно только одно — то, что меня везут для беседы, а не для расправы и жизни моей ничего не угрожает. По крайней мере, пока. И эти трое будут пылинки с меня сдувать до тех пор, пока не доставят в Берлин». Валленштейн успокоился, откинулся на спинку сиденья, свободной рукой надвинул шляпу на глаза и начал засыпать. «Силы мне еще понадобятся», — рассудил он. Кользиг странно посмотрел на него, удивляясь выдержке, которую он никак не ожидал увидеть в изнеженном отпрыске банкиров, тем более в еврее, но ничего не сказал. Из-под шляпы Валленштейна послышалось ровное и глубокое дыхание. Рауль спал. Наступившая северная летняя ночь была светлой. Солнце, закатившись за горизонт, продолжало освещать небо, отражаясь от облаков. Бехер даже не стал включать фары, дорогу было прекрасно видно. Наступило то время суток, которое древние славяне называли «морок», когда краски не ярки и звуки не резки. Вокруг, насколько хватало взгляда, никого не было. Только черная лакированная машина с красным флажком на радиаторе на предельной скорости неслась на юго-запад по Королевской дороге. Никто ее не обгонял, и никто не попадался навстречу. Дорога была пуста. Фон Гетц дремал, потрясенный и раздавленный арестом и подчеркнуто грубым обхождением. Валленштейн спал, сохраняя силы для предстоящей беседы с Шелленбергом. Беседа не обещала быть ни легкой, ни приятной, поэтому силы были очень нужны Раулю. Бехер следил за дорогой, удерживая руль одной рукой. Кользиг время от времени подозрительно поглядывал на арестованных, но не замечал в них ни малейшей попытки освободиться. Они вели себя смирно. Марта, повернув зеркало заднего вида к себе, то и дело смотрелась в него, представляя, какие туфли ей надеть и какую прическу сделать, чтобы локон как бы невзначай выбился из-под пилотки, когда ее будет поздравлять рейхсфюрер. Она представила, как руки рейхсфюрера приколют ей на грудь Железный крест, невольно поправила бюстгальтер и нашла, что это будет эротично. Мужские руки, женская грудь под черным мундиром, и красивый такой крестик. А красно-бело-черная ленточка будет очень идти к черному мундиру СД. Жаль, что так редко его приходится надевать. Он ей так идет, особенно с черными туфлями на высокой шпильке, запрещенной уставом. Путешествие протекало спокойно и буднично. За всю дорогу никто не сказал ни одного слова. В Линдчепинге Бехер заправил машину. Выехав за город, эсэсовцы сделали остановку, чтобы размять ноги и оправиться. Кользиг из соображений безопасности не стал разлучать арестованных. Фон Гетц с Валленштейном, прикованные друг к другу, подойдя к кусту для облегчения, старательно смотрели в разные стороны, делая каждый свое дело. Размявшись, все продолжили движение к Рейху, занятые каждый своими мыслями. Через несколько часов, подъезжая к Лунду, Бехер сказал первую фразу за всю ночь: — Как-то все это подозрительно. — Что — «это»? — повернулась к нему Марта. — Как-то все спокойно прошло. Без срывов. — Постучи по дереву. Бехер стукнул костяшками пальцев по приборному щитку. — Подозрительно все это, — не унимался он. — И эти ведут себя подозрительно. Не кричат, не уговаривают, не пытаются нас подкупить. Сидят себе… Спят. — Постучи по дереву, — повторила Марта. Бехер снова стукнул по щитку. Они проехали и Лунд, в котором Бехер снова заправил машину, только уже никому из нее выйти было не позволено. Ночь, так и не давшая темноты, переходила в утро. Серый сумрак окрашивался цветами. Начинали щебетать птицы. Стали просыпаться обыватели. Не стоило привлекать к себе внимание, да и до Мальме было уже рукой подать, считаные минуты езды. Предстоял самый ответственный и опасный участок — пересечение границы на пароме. За прибытие в Копенгаген можно было не беспокоиться. Датчане, ошеломленные тем, что их крохотное королевство было оккупировано Германией в течение суток, вели себя тише мышей. Жетон СД мог нагнать страху на целое пароходство. Вдобавок в порту Копенгагена постоянно находились немецкие военные патрули и агенты СД в штатском. Если бы возникла непредвиденная заминка при въезде в Рейх, Марта просто арестовала бы все руководство порта, таможни и пограничной стражи, посадив их в местную тюрьму до выяснения обстоятельств. То есть навсегда. Выполняя приказ самого Шелленберга, она имела на это все полномочия, и местное отделение гестапо ей только помогло бы в этом. Но вот Мальме… Это — Швеция. Хоть и дружественное Германии, но нейтральное государство. Напролом тут действовать нельзя. Нужно быть предельно вежливыми и максимально корректными с нейтралами, чтобы своими необдуманными действиями не спровоцировать дипломатический скандал. Тогда — прощай, карьера. Железный крест и туфли на высокой шпильке. Хорошо еще, если Шелленберг разрешит вернуться рядовой проституткой в салон Китти. А если нет, то придется идти на фабрику шить парашюты, чтобы заработать себе на пропитание и на кров. III 1 июня 1942 года. Москва — Сукин сын! Сукин сын! Сукин сын! — повторял Головин, сидя в своем кабинете. Известие об отказе Штейна возвратиться в СССР огорошило его. Подобно сфинксу, он положил обе руки на свой рабочий стол и бессмысленными глазами смотрел в пустой лист бумаги, будто надеялся прочесть на нем подсказку, выход из того щекотливого положения, в котором он теперь оказался. Почти физически Головин почувствовал сейчас холодное и страшное дыхание СМЕРШа на своем голом затылке, представил лицо Аббакумова, и ему стало совсем нехорошо. Уж кто-кто, а Аббакумов-то допрашивать умеет, и уж Филиппа-то Ильича он будет допрашивать с особым рвением и удовольствием. Как же! Конкурент. На одном поле топчутся. Сколько раз Филипп Ильич наступал на ноги «аббакумовцам»? То-то. Жаловаться не на кого и некому. Дознается Аббакумов до истины. Как Бог свят дознается. И уж тогда… Даже представить страшно. Застрелиться, что ли? Навсегда унести с собой государственную тайну в могилу. И все тогда будет шито-крыто. Только какой от этого толк? Этот сукин сын Штейн останется разгуливать по белу свету. Еще и посмеется над генералом. Застрелился, мол, как влюбленный гимназист. «Сукин сын! Сукин сын! — стучало в голове. — Это же надо! Какую моду взяли — от командиров бегать! Получил приказ вернуться — вернись. И умри по приказу старшего начальника. Воспитал подлеца! Вырастил погибель на свою голову! Еще неизвестно, где он вынырнет. Нет, вы полюбуйтесь, какой подлец! Взял и сбежал. Драпанул. Дал тягу». Тут Головин остановил сам себя. «А чего это, собственно, я на него накинулся? Ну, сбежал. Ну и что? А я сам разве не сбежал бы? Не зря я его больше десяти лет натаскивал. Научился думать подполковник. Сумел меня просчитать. Понял, что не жилец он на этом свете по возвращении, вот и сиганул. Вот только куда? К кому? Тут даже думать нечего. Либо к америкосам, либо к англичашкам. Не в Бразилию же он подался. В Бразилии ему делать нечего, разве что кофе на плантациях собирать. Вместе с неграми. Никому он там не нужен. Его связи, знания и опыт нужны тут, в Европе. Только тут он сможет их продать с выгодой для себя. Вот только интересно, кому именно он предложил свои услуги? Я лично побежал бы к англичанам. Они знают толк в разведке. Хотя это может быть опасно. Черчилль со Сталиным приходят во все больший восторг друг от друга. Англичане могут выдать, если советская сторона невзначай этого потребует. Значит, к америкосам? У них вообще нет никакой разведки. Кому он там нужен? Кого он там может заинтересовать? Ладно, к кому бы он ни ушел — объявится. Не так уж много в Европе места, чтобы можно было затеряться. Непременно объявится. Так или иначе проявит себя. Вот только как его выкурить из посольства? Не штурмом же его брать? Союзники все-таки. Послать чистильщика? А что чистильщик сможет сделать? Под видом бакалейщика прокрасться в посольство и ликвидировать там Штейна? Утопия. Мечты идиота. Если он мотанул к союзникам и назвал свою должность, то его сейчас охраняют как главу государства. Нечего и думать, чтобы чужой человек смог к нему подобраться. Хотя добрался же Рамон Меркадер до Троцкого. Чуть ли не на глазах у полицейских пристукнул дедушку. А того ведь тоже охраняли. Тройным кольцом! Проворонили… Только Троцкого кто охранял? Латиносы. Глупая, хвастливая, горячая, любвеобильная, никчемная раса. Бабуины. Англосаксы не прохлопают. Но ничего, ничего… Где-нибудь, товарищ Штейн, ты обязательно всплывешь. Отныне, товарищ мой дорогой Штейн, нам с тобой двоим тесно в этом мире. Слишком много ты знаешь, голубь мой сизокрылый. Плачет по тебе чистильщик. Только приступи к активным действиям, только высуни свой нос из норы…» Размышления генерала прервал телефонный звонок. Черный аппарат с блестящим диском разливался пронзительным звонком. — Головин, — генерал снял трубку. — Филипп Ильич? — обрадовался кто-то. — Головин слушает. — Филипп Ильич не разделял радости собеседника, чей голос показался ему неприятно знакомым. — Рукомойников тебя отвлекает от работы. Встретиться бы. Павел Сергеевич Рукомойников служил совсем в другом ведомстве — НКВД СССР, — и чем его мог заинтересовать армейский генерал, было не совсем понятно. Рукомойников никогда не сделал ни Филиппу Ильичу, ни его подчиненным ни одной подлости, ни разу не доставил беспокойства, но Головин не любил его. Сам не сторонник политесов, фраков и белых лайковых перчаток, Головин считал рукомойниковские методы работы излишне дерзкими и слишком прямолинейными. У него были все основания для такого мнения. Старший майор госбезопасности Рукомойников служил начальником отдела в Первом главном управлении НКВД СССР. Это был не просто лучший диверсант Советского Союза, но и первейший головорез в Европе. Отто Скорцени и английские прославленные коммандос по сравнению с Пашей Рукомойниковым — просто агнцы. Известность свою они приобрели в результате ряда неудачных операций, когда их деятельность невозможно было скрыть. Паша, как его за глаза звали в центральном аппарате НКВД СССР, проколов не допускал и следов своей работы не оставлял. Про таких говорят: «Ему человека убить — как муху зарезать». Уж сколько кровушки врагов советской власти пролил Павел Сергеевич — то тайна между ним и Богом. Даже его начальство не знало хотя бы приблизительного количества приговоров, приведенных им в исполнение во время зарубежных командировок. Вдобавок Рукомойников был энтузиастом своего дела и работу свою старался выполнять ударно, по-стахановски. Если можно так сказать, из командировок он обязательно возвращался с выполненным заданием и перевыполненным планом, оставляя в Европе еще немного покойников сверх нормы. Просто из любви к искусству. Поэтому в послужной список Рукомойникова вошли не все задания, выполненные им. Головин не без оснований полагал, что Рамон Меркадер каким-то образом связан с Рукомойниковым. И он был прав, потому что именно Рукомойников разыскал этого испанского коммуниста и больше года, шаг за шагом готовил его к вербовке и к выполнению своей великой миссии. За выполнение задания тот станет Героем Советского Союза. Но не сразу, а в 1960 году. После отбытия двадцатилетнего заключения за убийство. Встречаться с Рукомойниковым: было неприятно, уклоняться от встречи — опасно и глупо. Неизвестно, где, в какой подворотне Павел Сергеевич подловит тебя, чтобы побеседовать, раз уж ему так припекло. — Когда? Где? — уточнил Головин. — Через час. На Цветном. — Добро. Номер моей машины… — Я знаю. До встречи. Головин нажал на рычаг аппарата и набрал номер гаража. В машине он размышлял, как ему лучше прихлопнуть Штейна, как наверняка разыскать его в Европе, потому что жить, зная, что носитель важной и опасной для тебя информации не просто где-то дышит, но живет бесконтрольно и непредсказуемо, было никак невозможно. В условленное время со стороны Трубной площади показался Рукомойников в синих галифе, заправленных в начищенные яловые сапоги, в форменной фуражке с синим околышем и в новенькой гимнастерке с ромбиками старшего майора государственной безопасности в петлицах. Своей широкоплечей фигурой он скорее походил на циркового атлета, нежели на диверсанта. Лицо его можно было назвать красивым, даже породистым. Высокий лоб, густые брови вразлет, умные глаза, прямой нос, мягко очерченный подбородок делали Рукомойникова похожим на избалованного славой и поклонницами оперного баритона или киноартиста, но никак не на беспощадного и хладнокровного исполнителя приговоров. Главным украшением, главным козырем Павла Сергеевича была широкая, открытая улыбка, располагавшая к нему людей и вводящая их в заблуждение относительно характера и наклонностей старшего майора госбезопасности. «Не зря он все-таки бабам нравится, — подумал Головин, идя навстречу Рукомойникову. — Прямо млеют от него». Они поздоровались и не торопясь двинулись по бульвару. Головин не знал, чем он мог заинтересовать госбезопасность, а Рукомойников хотел подойти к делу мягко и деликатно, но заготовленные заранее слова сейчас не годились. Улыбчивый Рукомойников готовил их для улыбчивого же Головина. А сейчас у генерала был такой вид, будто он только что вернулся с похорон близкого родственника. Шутки и прибаутки сейчас были неуместны. Наконец, после того как они неспешно прошлись метров двести по бульвару, храня молчание, Головин не выдержал: — Ты меня сюда вытащил, чтобы просто погулять по летней Москве? Рукомойников на секунду смешался, но тут же ответил: — Что ты, Филипп Ильич! Разве ж я по пустякам стал бы тебя отвлекать от государственных дел?! — Тогда вываливай, что у тебя ко мне. Времени нет на пешие прогулки. — Я слышал, Филипп Ильич, у тебя неприятности? Головин повернул голову в сторону Рукомойникова. Тот улыбался своей приятной улыбкой и говорил, казалось, без всякого подвоха и задней мысли, будто не он нанес сейчас сильный удар в самое чувствительное место Филиппа Ильича. — Нет, — хмуро ответил Головин. — У меня все в порядке. А про себя подумал: «Дурные вести быстро летят, черт возьми! Но как этот проходимец мог что-то пронюхать?! Морда чекистская. Интересно, что же именно он знает?» — И служба нравится? И с работой справляешься?.. — все так же улыбаясь, ворковал Рукомойников. — …и у начальства на хорошем счету, — в тон ему закончил фразу Головин. — И никто из твоих людей никуда не убегал позавчера? — ласково уточнил Павел Сергеевич, не меняя интонации. Головин встал, поднял тяжелый взгляд и пристально посмотрел в глаза Рукомойникову. — Не твое собачье дело, — вполголоса с угрозой процедил он. — Ну-ну-ну, Филипп Ильич. Зачем так грубо и эмоционально? Все хорошо. Ничего страшного не случилось. Во всем Советском Союзе никто, кроме нас двоих, не знает о том, что у тебя произошел прокол и от тебя сбежал агент. Как молодой альфонс от потасканной любовницы. Пусть и дальше никто ничего не знает. Зачем зря шухер поднимать? Я не стал регистрировать сообщение о бегстве Штейна. Вдобавок сообщение это пришло от моего агента на мое имя и зашифровано было моим личным шифром, ключа от которого у шифровальщиков НКВД нет. Так что все в порядке. Череп Головина покрылся испариной. Этот палач в энкавэдэшной форме, кажется, посадил его, генерала, на крючок. И если он знает хоть что-то о подлинной миссии Штейна в Стокгольме, то в скором времени Филиппу Ильичу точно предстоит близкое и неприятное знакомство с Аббакумовым и его ребятами. — Чего ты хочешь? — все так же глядя в глаза Рукомойникову, но уже спокойно спросил он. — Немногого. Я не стану тебя склонять к сотрудничеству с органами, пользуясь тем, что ты попал впросак. Не стану плясать на твоих костях и злорадствовать по поводу твоей неудачи. Работа есть работа. С кем не бывает. Но я хочу, чтобы ты передал мне этого агента и навсегда забыл о нем. — Штейна? — Именно его. — Это очень хороший агент. — Тем более. Дураков не держим-с. — Это невозможно. Штейн был в большой игре. — Об этом я догадываюсь. — Он не может больше оставаться на свободе и без контроля. Он опасен. — Для кого? Для тебя, Филипп Ильич? — Рукомойников снова очаровательно улыбнулся. — Для СССР. Для Сталина. Для его отношений с Черчиллем и Рузвельтом. Пока Штейн жив, нельзя быть спокойным за эти отношения. — И ты собираешься его зачистить? — Разумеется. — И не жалко парня? — Жалко. Как родного жалко. Больше десяти лет мы с ним в одной упряжке прослужили. У меня второго такого нет. Но и выбора тоже нет. — Есть, — возразил Рукомойников. — Всегда есть выбор. — Это какой же? — Я предлагаю тебе, Филипп Ильич, заключить со мной сделку. — Сделку? — Ну да. Сделку. — И что же ты можешь мне предложить? — Многое. Во-первых, я уже сказал, что не склоняю тебя к сотрудничеству с нашей организацией. Во-вторых, могу дать тебе слово, что ни Берия, ни Аббакумов, ни Меркулов, ни Кобулов не узнают ни о нашем с тобой разговоре, ни о том неприятном происшествии, которое произошло позавчера в Стокгольме. В-третьих, сообщение о бегстве Штейна не будет зарегистрировано ни в одном журнале НКВД. Будем считать, что он погиб по неосторожности при исполнении приговора в отношении Синяева. Таким образом, мы просто выводим Штейна за скобки, и ты можешь продолжать и дальше работать, спокойно заниматься своими служебными обязанностями. — Это невозможно. Штейн опасен. Это был мой лучший сотрудник. Самый умный. Самый опытный. Он сумел просчитать даже меня. Сумел понять ход моих мыслей. — Тем больше причин оставить его в покое. Пусть живет. — Ты не представляешь, сколько вреда он может нам принести! — А сколько пользы? Сам же признал, что это твой лучший сотрудник. Чтобы воспитать второго такого же, десять лет надо. А мы таким временем не располагаем. Не дело это — зачищать толковых агентов. Отдай его мне. Я лично буду его курировать. — Тебе-то какой интерес? Или он твой паренек? На двух хозяев работал? Поняв, куда клонит Головин, Рукомойников тут же успокоил его: — Зачем же так плохо думать о своих ближайших помощниках? Не думай о нем так плохо. Штейн, насколько мне известно, никогда не сотрудничал с госбезопасностью, хотя наш человек в Стокгольме еще до войны пытался его вербануть. Но Штейн не поддался ни на угрозы, ни на сладкие посулы. Успокойся, Филипп Ильич. Штейн никогда не таскал информацию от тебя ни мне, ни моим коллегам. — Как же ты узнал о том, что он сбежал? — Ну, у нас свои возможности. В Стокгольме не только твои люди сидят. Они не спеша продолжали прогуливаться по Цветному. К стенам домов то тут, то там жались герои битвы за Москву — калеки-инвалиды, демобилизованные из госпиталей по ранению. Кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих, они пытались заработать на продление своего бесполезного и беспросветного бытия. Кто-то торговал махоркой и папиросами в россыпь. Кто-то предлагал купить у него с рук обрез и две обоймы патронов к нему. Одноногий инвалид, поигрывая сапожными щетками, приглашал граждан почистить обувь. Ослепший матрос с обгорелым страшным лицом, подыгрывая себе на визгливой тальянке, пел жалостливые песни, собирая с прохожих мелочь в пыльную и засаленную бескозырку, лежавшую подле него прямо на асфальте. Безногий инвалид с медалью на линялой гимнастерке, пьяненький с самого утра, ничем не торговал и ничего не предлагал. Он молча собирал дань в мятую пилотку без звездочки. Голубые, васильковые глаза обезноженного солдата смотрели на мир с грязного, заросшего жесткой щетиной лица с пронзительной тоской по своей загубленной жизни. Эти недавние солдаты, выброшенные из смертельных боев в мирную жизнь беспомощными обрубками человеческой плоти, еще никак не могли осознать всю глубину той пропасти, в которую они летели и все не могли достичь дна. Они никак не могли понять всего ужаса своего положения и не могли смириться с ним, найти самих себя в новом своем состоянии. Отработанный материал, неизбежные отходы войны, они стали не нужны своему государству. Неспособные больше к ударному труду ни в колхозе, ни на производстве, они стали обузой для той власти, чьей волей были брошены в огонь и дым сражения. Для той самой власти, засевшей в Кремле, которую они защитили минувшей студеной зимой сорок первого года. Защитили ценой своей отныне и навсегда проклятой жизни. Еще долгих три года будут приходить они с той стороны, где заходит солнце, страшные, увечные, беспомощные, чаще всего пьяные, вызывающие жалость и омерзение. Лишние. Лишние, от слова «лихо», с лихвой доставшегося каждому из них, навалившегося тяжким грузом и подмявшего их под себя. Они заполнят собой рынки, перекрестки и электрички, станут живым и ненужным укором для всех — взрослых и детей, воевавших и не воевавших, но уцелевших. Миллионами они рассеются по огромной и счастливой Стране Советов, приводя в смятение выживших и переждавших и доставляя неприятные хлопоты милиции. Из миллионов солдат-инвалидов смерть выкосит одну треть в первые же пять лет после Победы. Еще одну треть — во вторые пять лет. Они будут умирать тихо и незаметно, как осенью умирает полевая трава, не срезанная косой и не полегшая под градом летом. Часто от старых ран, но чаще от дрянной сивухи. До благополучных и сытых семидесятых из миллионов дотянут лишь тысячи. Постовой милиционер, поставленный наблюдать за порядком, деликатно отводил начальственный взор от отребья в ношеной солдатской форме. Не положено им было тут стоять, и все приказы, законы и наставления говорили постовому, что он должен тут же схватить их за шиворот и доставить в отделение для выяснения личности и принятия решения. Но совесть говорила другое. Совесть напоминала милиционеру, что если бы не эти человеческие обрубки, торгующие и просящие милостыню у сытых москвичей, то и он сам не красовался бы сейчас, в военное время, в самом центре столицы в ремнях и при портупее с планшетом. Возможно, он разделил бы участь своих менее счастливых ростовских коллег и болтался бы на березе, высунув язык, с петлей на шее. Именно эти уродливые останки тел человеческих, еще полгода, назад бывшие полноценными мужчинами и солдатами, спасли Москву и паникеров-москвичей от уничтожения беспощадной немецкой военной машиной. Спасли Мавзолей, Красную площадь, и Кремль с засевшим в нем Сталиным и всей его бездарной камарильей. Спасли, в конечном счете, самого постового и его сытую жизнь вдали от фронта. Закон не предусматривал существования этих обрубков на московских улицах, но совесть мешала милиционеру даже посмотреть в их сторону. За разговором они не заметили, как сделали целый круг по бульвару и снова оказались возле машины Головина. Нужно было что-то решать. Стоять на своем до конца генералу больше не было никакого смысла: Рукомойников уже знал достаточно для того, чтобы отправить дело Головина в военный трибунал. Предварительное следствие по делу будет вести СМЕРШ, а значит, до самого трибунала Филипп Ильич может и не дожить. Взвесив все обстоятельства, Головин решил выторговать для себя максимум возможного. — Хорошо, Павел Сергеевич. Убедил. Пусть живет. — Вот и отлично! — искренне обрадовался Рукомойников. — Только, сам понимаешь, подарить такого ценного сотрудника я тебе не могу. Уловил? — Нет, еще не уловил. — Не хочу тебе отказывать, да и Штейна, по совести сказать, жалко. Поэтому я дам тебе его, так сказать, напрокат. Уловил? — Улавливаю, Филипп Ильич. А подробней? — Я подаю на Штейна документы в военный трибунал. В закрытом заседании его приговорят к расстрелу, и приговор этот может быть приведен в исполнение в любой момент. Сам приговор я положу под сукно до поры, а все остальные, особенно твои коллеги-чекисты, пусть считают, как ты и предложил, что сам Штейн погиб при исполнении. Как он воскреснет из мертвых, так я у тебя его обратно и перехвачу. Договорились? — А если он?.. — А если он заартачится или поведет себя странно, то у меня под сукном будет лежать приговор, и это будет достаточным основанием для того, чтобы послать за ним группу товарищей. — Тогда договорились. По рукам? — Погоди. У меня есть два условия. Рукомойников посмотрел вопросительно, а Головин продолжил: — Во-первых, ты его ведешь лично, лично его контролируешь. Все его перемещения по миру осуществляются только под твоим контролем. — Это само собой. Он уже под моим контролем. — Во-вторых, чтобы нам больше не возвращаться к этому вопросу, ты мне сейчас расскажешь, когда, как и при каких обстоятельствах ты у меня этого Штейна перехватил. Чтоб на будущее мне этот случай был уроком. — Ну, это совсем просто, Филипп Ильич. После этого ты отдашь мне Штейна? — Обещаю. — Так вот, — начал Рукомойников. — К большому счастью для самого Штейна, я знаком с Олегом Николаевичем намного дольше, чем ты. Мы с ним еще в детприемнике вместе были. Потом в колонии на соседних кроватях спали. А после колонии каждый пошел своим путем. Он в РККА, я — в ОГПУ. Но занимались-то мы, в сущности, одним делом. Теряли, конечно, связь, выпускали друг друга из виду, особенно на время заграничных командировок, но отношений не прекращали. Остались такими же друзьями, какими были в колонии. Дня за четыре до того, как ты его направил в Стокгольм, Олег позвонил мне и попросил совета, как ему быть. Мы встретились тут же, на Цветном, где с тобой сейчас гуляем. Он тебя не в Стокгольме просчитал. Он тебя еще здесь просчитал. Еще в Москве он понял, что живым ты его из игры не выпустишь. — Он тебе открыл, что это за игра? — встревоженно спросил Головин. — Нет, Филипп Ильич, не открыл. Даже не намекнул. Хорошего ты себе помощника воспитал. И голова работает, и мысли твои, будто рентген, видит насквозь, и тайны служебные хранить умеет. Он мне сказал только, что едет в краткосрочную командировку в Стокгольм и ликвидация генерала Синяева служит лишь прикрытием для его настоящей миссии. Есть еще и второе, главное задание. Куда опасней первого. И что за выполнение или невыполнение этого задания ты его в любом случае… — Рукомойников сделал жест, будто стрелял себе в висок из пистолета. — Да-а, — протянул Головин. — Умен Олег Николаевич, ничего не скажешь. Трудно мне теперь без него будет. Многое самому делать придется. — Ну, вот! — снова улыбнулся Рукомойников. — А ты его хотел зачистить. Всегда найдется тонкая работа, которую можно доверить только самым-самым… — Это все? — Все, Филипп Ильич. Как на исповеди. — А в Стокгольме кто за ним смотрит? — Мой агент Амин. Один из самых лучших. — С какого момента он взял Штейна под контроль? — С прибытия в Стокгольм. — Они знакомы? — Нет. Даже в глаза никогда друг друга не видели. — Как же ваш Амин его контролирует? — Обыкновенно. Амин знает явку Штейна. Недалеко от явки есть табачный киоск. По-прибытии в Стокгольм Штейн нарисовал углем свастику сзади киоска. Никто не обратил внимания, а Амин прочитал: «Прибыл и приступил к выполнению задания». А перед тем как уйти к союзникам, Штейн надломил ветку дерева напротив киоска. Амин понял, что Штейн ушел. Судя по тому, что Штейн до сих пор ни разу не вызывал Амина на личную связь и не запрашивал помощи, дела у Олега Николаевича идут неплохо. Он жив, здоров, и ему ничего не угрожает… кроме тебя и твоих орлов. — Да уж. Обхитрил меня Олег Николаевич. Со всех сторон обштопал. Всюду подстраховался. — Так мы договорились? Отпустишь Олега? — Не отпущу. Самому нужен. Сказал же — передам во временное пользование. До тех пор, пока не воскреснет. А у себя в управлении пусть пока походит предателем. Из партии мы его, конечно, выгоним, отдадим под трибунал, вынесем заочно приговор… Пусть будет. Как только он рыпнется, то к нему поедет чистильщик. А пока пускай живет спокойно. По рукам. Вернувшись в кабинет, Головин стал размышлять над ситуацией, которая сложилась после вмешательства Рукомойникова. То, что Штейн далеко не прост, для Головина не было великим открытием. Конечно, он никак не ожидал, что Штейн сбежит, но какой-то неожиданный финт предугадывал. Не стал бы Олег Николаевич свою жизнь за просто так отдавать. Начал бы искать лазейки и увертки. Но то, что он начал подстраховывать себя еще тут, в Москве, до отправки в Стокгольм, было полнейшей неожиданностью для Головина. Он больше не сердился на Штейна. Он им восхищался. Его привели в восторг проницательность и изворотливость этого человека. «Молодец, Олег Николаевич, все правильно сделал, — думал он. — Удавить бы тебя, мерзавца, но, видно, не судьба тебе пока умирать. Ты еще поживешь. Ты еще послужишь. Не только Родине, не только головорезу Рукомойникову. Ты еще и мне послужишь и ох как пригодишься. Если вдуматься, то все сложилось не так уж и плохо. Да что там скромничать. Отлично все сложилось». Штейн, заручившись поддержкой Рукомойникова и перейдя под его покровительство, тем самым переложил всю ответственность за свои действия на Павла Сергеевича. Теперь именно Рукомойников непосредственно отвечал за Штейна и за все то, что тот предпримет в дальнейшем. Приговор военного трибунала в отношении Штейна навсегда отсечет его от Головина. Никому в голову не придет увязывать активность Штейна в Европе с указаниями самого Головина. Штейн больше не являлся сотрудником Генерального штаба, и тонкий волосок, еще связывающий его с СССР, держал в руке старший майор госбезопасности. Прокрутив в голове эту цепочку, Головин успокоился. Даже если бы Штейн теперь решился рассказать о том, зачем Головин посылал его в Стокгольм на самом деле, то его слова выглядели бы как бред сумасшедшего. Да и какая цена словам предателя? Если бы у Головина потребовали официального отчета о целях командировки Штейна в Стокгольм, то у него в руках был козырной туз — приведение в исполнение приговора в отношении белогвардейского генерала Синяева. Приговор исполнен. Какие еще вопросы лично к Головину? И тут генерал вспомнил о Саранцеве-Осипове-Неминене. «А с мордвиненком этим что делать? Он тоже много знает. С одной стороны, не мешало бы его… нейтрализовать. С другой стороны — парень таскает ценные сведения о шведской руде. Какой смысл убирать его одного, если все равно останется Штейн? Пусть лучше и дальше сообщает об объемах поставок руды из Нарвика. По крайней мере, это направление в разведработе будет давать результаты. Может быть, это и неправильно — оставлять его в Стокгольме, но уж очень ценный агент Тиму Неминен. Пусть живет». Головин тут же набросал телеграмму с приказом капитану Саранцеву оставаться в Стокгольме для выполнения прежнего задания, вызвал шифровальщика и передал ее ему для шифровки и передачи. Он уже собирался спуститься в буфет, чтобы перекусить, как на столе затарахтел зуммер телефона правительственной связи. «Кто бы это мог быть?» — удивился Головин. Для Сталина — слишком рано. Сталин мог позвонить только ночью. Да и генерал Головин не того полета птица, чтобы Верховный главнокомандующий звонил ему лично. Жуков? Тоже вряд ли. Тот вообще редко звонил к ним в управление, а Головину и совсем ни разу не удосужился. С некоторым недоумением генерал снял трубку с аппарата цвета слоновой кости. — Головин, — отрекомендовался он. — Филипп Ильич, — послышался в трубке ровный властный голос. — Он самый. — Власик у аппарата. Генеральские брови невольно поползли вверх. Вот уж кого совсем не ожидал услышать, так это начальника личной охраны Сталина генерала Власика. Интересно, чему это мы обязаны таким вниманием персоны из ближайшего окружения Вождя? — Здравствуйте, Николай Сидорович. — Сообщаю тебе, Филипп Ильич, что ты временно поступаешь в мое оперативное подчинение без отстранения тебя от основной службы. — Это как?! — опешил Головин. — Так. В Москву прилетает Черчилль. Вопрос уже решенный. Нужно обеспечить безопасность. — А я тут… — начал было генерал. — Раз нужно, значит, нужно, — отрезал Власик. — Персонально по твоей кандидатуре не я решение принимал и даже не Сам. Есть постановление Политбюро ЦК ВКП(б). Ты же у нас за Северную Европу отвечаешь? Так вот, ты по своей линии обеспечиваешь прилет-отлет, а встречу в Москве, размещение и организацию НКВД берет на себя. Создан оперативный штаб по проведению переговоров СССР — Великобритания. Ответственным назначен я. Завтра жду тебя в семь ноль-ноль на совещание. Вопросы? — Никак нет, Николай Сидорович, — отчеканил Головин. — Тогда отбой. До завтра. В трубке запищали гудки. — Твою мать! — Головин едва не сломал аппарат, хлопая трубку обратно на рычаг. IV 1 июня 1942 года. Мальме, Швеция Для Бехера и Кользига проведение ареста было привычным делом. Обыденной работой. Арест фон Гетца и Валленштейна был у них не первым и не двадцатым. Их нисколько не смутило высокое звание оберст-лейтенанта. Бывало, они и не таким гусям шеи сворачивали. Но как они ни готовились, как ни пытались предусмотреть все мелочи, связанные с хлопотами по доставке арестованных в Рейх, главное из виду все-таки упустили. Ничто не предвещало никаких сюрпризов. Сначала они благополучно добрались до Мальме поздним утром, спокойно и быстро преодолев сотни километров от Стокгольма. Потом через военного коменданта порта, предъявив жетон СД, Марта легко приобрела пять билетов первого класса до Копенгагена на вечерний паром «Лапландия». На дополнительные расходы пришлось пойти потому, что комфортабельные каюты первого класса располагались на самой верхней палубе, на которую не пускали пассажиров второго и третьего класса, а люди, привыкшие путешествовать со всеми удобствами и могущие себе позволить приобрести дорогие билеты, как правило, не были любопытны. В первом классе никто не обратит внимания на то, что четыре каюты весь рейс оставались пустыми, а их обитатели скучились в пятой. Дорога от Копенгагена до Берлина тоже была тщательно рассчитана. Казалось, никаких неожиданных осложнений за остаток пути произойти не должно, но… Дело внезапно осложнилось тем обстоятельством, что в организме человека происходит обмен веществ. Непрерывно. Даже во сне и под наркозом. Даже если человек порой напивается до бесчувствия, то процесс — этот все равно происходить не перестает, сколько ни выпей. А продукты обмена веществ из организма необходимо время от времени выводить, чтобы не загнуться от токсикоза. Проще сказать, человек устроен так, что в течение дня вынужден несколько раз посещать туалетную комнату и возвращать окружающей среде все ненужное и лишнее. Последний раз арестованных выводили на оправку за несколько сотен километров от Мальме, а туалет в автомобиле почему-то не был предусмотрен. Возникла проблема на ровном месте. В самом деле — не под себя же им ходить. Рауль и Конрад настойчиво просились до ветру. По их страдальческим лицам было понятно, что они не шутят и терпение их небезгранично. — А, черт! — выругался Бехер, стукнув обоими кулаками по рулю. — Говорил же я, что все идет слишком гладко. — Но мы не можем повести их на паром в мокрых штанах, — растерялась Марта. — Сколько у нас времени до отплытия? — Паром отходит в четыре, посадка начинается в два. — Марта посмотрела на часы. — У нас впереди добрых три часа. Нужно что-нибудь придумать. — А что тут придумаешь? — Бехер завел мотор. — Повезем их за город. Черная посольская машина отъехала от порта и покатилась в сторону окраин. Все пятеро слишком заняты были решением возникшей проблемы, и никто из них не обратил внимания на то, как в хвост им пристроилась такая же дорогая и красивая машина, только со шведскими номерами. Повисев минут пять на хвосте, она отстала на шоссе за городом. — Куда мы их везем? — спросила Марта. — Откуда я знаю? — огрызнулся Бехер. — Это вы, геноссе гауптштурмфюрер, работаете в Швеции, а я первый раз в этих местах. Командуйте, куда их везти. Щечки Марты покрыл легкий румянец. Она опустила глазки и, смущенно подбирая слова, попросила: — А нельзя ли привести их в такое место, чтобы и я?.. Мне тоже надо… «Черт бы побрал этих баб!» — Бехер переключил передачу и прибавил газу, а вслух процедил: — Сейчас посмотрим что-нибудь подходящее. Дорога была с обеих сторон обсажена живой изгородью, и свернуть с нее не было никакой возможности. Наконец через пару километров в колючем кустарнике показался разрыв. — Сворачивай! — едва ли не криком скомандовал с заднего сиденья Кользиг. Он всерьез беспокоился, что арестованные не успеют покинуть машину и сделают все свои дела на ходу, испортив обивку сидений. Покрасневшие, натужные лица фон Гетца и Валленштейна давали все основания полагать, что так и будет, повремени Бехер с остановкой. В разрыв между живой изгородью с асфальтированного шоссе сползала грунтовая дорога и обрывалась метров через пятьдесят возле маленькой кирхи. Сама немногим больше сортира, она стояла посреди пшеничного поля, неизвестно зачем тут построенная. Вправо и влево от нее шло поле, скрывавшееся раньше за изгородью, расчищенное от валунов и засеянное пшеницей, перерезанное межами на неравные участки неправильной формы. Кирха, поставленная прямо на ниве трудовым шведским крестьянством, вероятно, для празднования Первого урожая или Первого снопа, показалась сейчас всем пятерым пассажирам очаровательным символом избавления от нужды и страданий. Не успел Бехер затормозить возле нее, как все пятеро бросились опрометью к ней, на ходу расстегивая брючные ремни. Марта, побежавшая было за всеми, опомнилась и, всполошившись, сообразила, что ей нужно зайти с другого бока строения. Валленштейн и фон Гетц, не обращая внимания на наручники, пристегнувшие их друг к другу, испытывали сейчас то необыкновенное состояние счастливого восторга, которое знакомо любителям пива и бедолагам, надолго застрявшим в лифте. Да, это было святотатственно запруживать храм для отправления культовых обрядов одновременно с трех сторон, но животная природа человека устроена таким образом, что в чистом поле ему никак не получить облегчения. Не верите? Попробуйте сами. И непременно убедитесь, что вам чего-то не хватает для начала процесса, недостает того, на чем можно сосредоточить внимание, — дерева, стенки или хотя бы куста. Определенно, собаки не дурнее нас с вами. Ни одному псу не придет в голову глупая фантазия поднять лапу посреди улицы. Все пятеро подмывали устои религии молча, не отвлекаясь на слова. Минуты две слышались только сладострастные вздохи и довольное кряхтенье. — Мой бог! Хорошо-то как! — воскликнул Бехер, управившийся первым. — Колоссально! — подтвердил Кользиг. — Геноссе гауптштурмфюрер, вы позволите нам выйти из укрытия? Марта, скрытая от них за углом строения, не откликнулась. — У нее уши залило, — доверительно шепнул Кользигу Бехер. — Геноссе гауптштурмфюрер! — снова окликнул Кользиг. И снова не получил никакого ответа. Удивленный молчанием начальственной персоны, Кользиг сделал пару шагов назад, чтобы открыть себе обзор. Марта сидела на корточках, задрав юбку, и молча смотрела куда-то в сторону. Руки она подняла к волосам, будто хотела поправить прическу, но забыла, отвлекшись чем-то интересным. Тем самым, на что она сейчас молча внимательно смотрела. Выражение ее лица и направление взгляда были не видны Кользигу. Он перевел взгляд поверх головы Марты, увидел то же самое, что видела она, и остолбенел. Все еще хихикая, Бехер посмотрел на Кользига, и его смех застыл от мороза, пробежавшего по спине: Кользиг не спеша и даже как-то растерянно поднимал руки. В нескольких метрах от Марты стоял мужчина лет сорока, одетый в свитер и брюки, заправленные в короткие сапоги. Автомат «стэн», которым обычно пользовались английские десантники, в его руках плавал то вверх, то вниз, переводя мушку с головы девушки на Кользига и обратно. Бехер обернулся на шум шагов. Обойдя кирху с другой стороны, еще двое мужчин, ровесники первого, тоже одетые в похожие свитера и со «стэнами» в руках, зашли эсэсовцам в тыл. Игривая девочка Фортуна по своей прихоти в который уже раз крутанула крылатое колесо, изменив положение эсэсовцев. Из охранников и конвоиров они сами превратились в охраняемых и подконвойных. — Господа, пожалуйста, подумайте, прежде чем со вершить какую-нибудь глупость, — негромко сказал первый мужчина. Он говорил с сильным французским акцентом, но удивляло в нем другое. Высокий, поджарый, он никак не походил на француза. Седеющий бобрик и усики щеточкой выдавали в нем отставного военного, а смуглая кожа говорила о южных темпераментных предках. Можно было поклясться, что его родичи веками грабили караваны на Пиренеях или нападали на торговые суда возле Мальорки. Обладатель такой серьезной родословной рассусоливать не станет — убьет, не раздумывая. Эсэсовцы всем своим видом постарались дать понять, что о глупостях даже и не думают. Боже сохрани. Двое мужчин разошлись у них за спиной таким образом, что все пятеро будущих пассажиров парома «Лапландия» оказались в треугольнике, вершины которого образовывали три наведенных на них «стэна». В такой ситуации в головах даже у самых мужественных людей, к которым нельзя было отнести ни Марту, ни костоломов Шелленберга, остаются только самые умные и светлые мысли, например о старушке маме или о детстве. Одно дело — шпионить за шефом или избивать беззащитного арестованного, для верности сковав ему руки за спиной, другое — твердо и мужественно смотреть на тупой дульный срез английского пистолета-пулемета. Не нужно быть великим снайпером, чтобы с дистанции в десять метров скосить их не целясь, от живота. У Кользига достало хладнокровия, чтобы осмотреться и оценить обстановку. Обстановка была неутешительной и безнадежной. Ровное пшеничное поле с незрелой, еще зеленой пшеницей на десятки метров вокруг кирхи. Только безумец мог бы сейчас броситься невысокую растительность и попытаться убежать. Злаки, недостаточно высокие для того, чтобы укрыть спрятать беглеца, были достаточно частыми, чтобы затруднить его бег. Кользиг перевел взгляд на живую изгородь. Выезд на шоссе был блокирован машиной, на которой приехали эти трое, держащие сейчас их по, прицелом. Марта дольше своих коллег служила в СД под Шелленбергом, поэтому быстрее их сообразила, что рейхсфюрер, красивый крестик и денежное вознаграждение откладываются на неопределенный срок. И нет толку думать о том, какие туфли ей обуть на прием к Гиммлеру. Не скоро ей представится возможность надеть форменный черный мундир с рунами на воротнике и с красной повязкой на рукаве. Скорее всего, даже никогда… Такая досада! Как глупо. — Господа, — продолжил первый мужчина все тем же спокойным голосом. — Пожалуйста, совершайте только те движения, о которых вам будет сказано. Bcе движения совершайте медленно. Если вы меня поняли, медленно кивните. Все медленно, как их и просили, кивнули, подтверждая свою понятливость. Не закивал только Валленштейн, который радостно воскликнул, обращаясь к первому мужчине, очевидно старшему: — Мааруф! — Да, хозяин, — отозвался тот. — Идите сюда и встаньте у меня за спиной. Валленштейн направился было к нему, но в кисти впились наручники, причинив ему боль. Он оставался прикованным к фон Гетцу, а того никто никуда не приглашал. Вот он и остался стоять на месте. — Это со мной! — сообщил Валленштейн Мааруфу и потянул за собой Конрада. Трое эсэсовцев остались стоять с поднятыми руками, растерянно косясь на оружие, направленное на них с трех сторон, и не решаясь пошевелиться. — У кого ключи от наручников? — спросил Мааруф. Кользиг и Бехер переглянулись. — У меня, — признался Кользиг. — Тогда, пожалуйста, медленно опуститесь на колени. Кользиг выполнил это требование, не понимая, зачем ему пачкать брюки о землю. Не молиться же его хотят заставить. — Хорошо, — одобрил Мааруф. — Теперь лягте, пожалуйста, на живот и вытяните руки вперед так, чтобы я их все время мог видеть. Кользиг все так же послушно лег и вытянул руки перед собой. — Отлично, — Мааруф следил за действиями Кользига и не спускал того с линии прицела. — Теперь медленно ползите ко мне. Кользиг пополз, неловко опираясь на локти и пачкая землей колени. Когда он подполз, ему в брюки через ремень набился добрый сноп подмятых им пшеничных колосьев, которые больно кололи живот. — В каком кармане ключи? — уточнил Мааруф. — В левом кармане брюк, — ответил Кользиг, не поднимаясь с земли. — Пожалуйста, мой господин, — обратился Мааруф к фон Гетцу. — Возьмите у него ключи и откройте наручники. Фон Гетц залез в левый брючный карман лежащего Кользига. Для удобства того пришлось повернуть на правый бок, и через минуту фон Гетц и Валленштейн были свободны друг от друга. Мааруф приказал Кользигу, не поднимаясь с земли, завести руки за спину и попросил Конрада надеть на него наручники. После этого Кользигу разрешили встать, и он неловко поднялся. Двигаться со сцепленными за спиной руками ему было явно непривычно. Похлопав костолома по груди и бокам, Мааруф вытащил у него из-под пиджака полицейский револьвер-«бульдог» и сунул его себе в карман. Конрад подошел к Бехеру, который продолжал стоять с поднятыми руками рядом с Мартой. Обыскав его, он обнаружил вторую пару наручников, висевшую сзади на брючном ремне. Этими наручниками фон Гетц сковал руки Бехера за спиной так же, как чуть раньше он проделал это с Кользигом. Обидно, когда твое же оружие направляется против тебя самого. Унизительно, когда человека одевают в наручники. Унизительней втройне, когда эти наручники — твои собственные, выданные тебе для служебного пользования. Ты сам десятки раз защелкивал их на чужих запястьях, не ожидая, что когда-нибудь они свяжут твою собственную свободу движений. Бехер унылым взглядом проводил свой «бульдог», который фон Гетц выудил у него из-под пиджака и положил себе в карман. Что теперь с ними будет? — Мааруф! Как вы здесь оказались? — продолжал приставать Валленштейн. — Все позже, хозяин. Идите к машине. Мы вас догоним. Видя, что Валленштейн уже повернулся, чтобы идти к машине, и что Мааруф сейчас окончательно решит вопрос с конвоирами из СД таким же образом, каким их коллеги из СС окончательно решали еврейский вопрос на континенте, фон Гетц бросился на защиту немцев. — Погодите, Рауль! Валленштейн остановился. — Что вы собираетесь с ними делать? — спросил фон Гетц Мааруфа, показывая на двоих мужчин и девушку. Мааруф пожал плечами. — Они ни в чем не виноваты! — доказывал фон Гетц. К нему подошел Валленштейн, положил руку на плечо: — Послушайте, Конрад, эти двое еще вчера отрабатывали удары по вашей физиономии. Вы посмотрите на себя. Видели бы вы себя со стороны. И вот теперь вы встаете на защиту этих… этих животных из СС. — Да поймите же вы, Рауль! Они ни в чем не виноваты! Они только выполняли приказ Шелленберга. Если бы не они приехали за мной, то на их месте мог оказаться любой сотрудник СД. Приехал бы кто-то другой. Кроме того, они немцы. И они военные люди, как и я, — фон Гетц посмотрел на Мааруфа. — И как вы, вероятно, тоже. Поэтому я прошу вас, отпустите их. Валленштейн был удивлен таким поведением друга не меньше, чем своим счастливым и внезапным освобождением. Он спросил Мааруфа: — Вам обязательно необходимо их убить? — Нам обязательно доставить вас, хозяин, в Стокгольм. Такое распоряжение мы имеем от вашего отца. Относительно этих, — Мааруф презрительно кивнул на троих эсэсовцев. — У нас нет четких указаний. Но я полагаю, что жить им дальше незачем. Идите к машине. — Рауль!.. — В глазах, во всем облике фон Гетца читалась одна отчаянная, беспомощная просьба. — Хорошо, — согласился Валленштейн. — Мааруф, не трогайте их. Проводите нас к машине. Мааруф закинул «стэн» за спину, то же самое проделали его товарищи. По знаку Мааруфа они сбили с ног Кользига и Бехера и уткнули их носами в стерню. Мааруф подошел к Марте и с видимым удовольствием обыскал ее, нажимая на самые нежные и мягкие места соблазнительной девушки. — Уходим, — отдал он команду, не обнаружив, по-видимому, у Марты ничего ценного и интересного кроме ее девичьих прелестей. Проходя мимо машины немецкого посольства, Мааруф достал из-за пояса нож и проколол все четыре колеса, с философским спокойствием глядя, как машина оседает под сип воздуха, выходящего из проткнутых баллонов. Мааруф сел за руль, Валленштейн на правах наследника банкирского дома и хозяина устроился рядом с ним. Конрад сел сзади, вместе с молчаливыми спутниками Мааруфа, которые догадались положить свои «стэны» в багажник. На заднем сиденье и без того было тесно для троих взрослых и крепких мужчин. Тесно! Да что такое теснота?! Никогда еще фон Гетц не чувствовал себя так свободно! Не чувствуя ни локтя соседа, мешавшего усесться поудобней, ни ручки на дверце, довольно чувствительно коловшей бок, Конрад посмотрел через окошко в сторону кирхи. Кользиг и Бехер продолжали лежать, уткнувшись носами в смятые колосья, а возле них стояла ошеломленная и растерянная Марта, от перенесенного потрясения забывшая опустить руки. Страшно подумать, что с ней теперь сделает бригаденфюрер Шелленберг, такой беспощадный к врагам Рейха. Во всяком случае, возврат в бордель Китти рядовой проституткой-осведомительницей станет для нее возможным лишь как повышение по службе. А в каких грязных притонах Марта будет добиваться этого самого повышения — об этом нельзя было и думать без содрогания и омерзения. Машина тронулась, оставляя эсэсовцев возле кирхи и поручая их судьбу беспощадному бригаденфюреру. Освобожденным людям предстояло проделать тот же неблизкий путь до Стокгольма, который они только что совершили, но уже в обратном направлении. Они снова проехали Мальме, выехали на Большую Королевскую дорогу. Мааруф прибавил газу, стрелка спидометра доползла до отметки «140», и только за городом Валленштейн не выдержал: — Мааруф, объясните наконец, в чем дело! — В чем дело? — переспросил невозмутимый Мааруф. — Ну да, черт возьми! Что происходит? Откуда вы взялись? Как вы нас нашли? — Мы вас и не теряли. — Что значит — «не теряли»? Мааруф, не отвлекаясь от дороги, пояснил: — Мы подцепили вас еще в Стокгольме. — Возле посольства? — Раньше. Как только вы вышли из штаб-квартиры Международного Красного Креста и направились в это посольство. — Погодите, — перебил его Валленштейн. — А как вы оказались возле штаб-квартиры МКК? — А за что мы получаем деньги от вашего отца? — вопросом на вопрос ответил Мааруф. — Я не знаю, — признался Валленштейн. — Я принципиально не лезу в дела отца. — Ваш отец поручил нам охранять вас, куда бы вы ни пошли. — Когда? — удивился Валленштейн. — Вчера? Позавчера? Месяц назад? — Почти три. Мы вас взяли под охрану после вашей поездки в Польшу, в марте этого года. Вильгельм Валленштейн не может допустить, чтобы его сын и наследник банкирского дома подвергался опасности, а вы, Рауль, очень часто вели себя неосторожно. Вот он и поручил нам охранять вас. Как видите, ваш отец предусмотрительно предпринял меры предосторожности в отношении вас. — Так вы уже?.. — Да, — подтвердил Мааруф. — Мы охраняем вас третий месяц. И если вы нас ни разу раньше не заметили, значит, мы делаем свою работу хорошо. — И вы втроем охраняете меня негласно и круглосуточно? Мааруф усмехнулся. — Втроем! — удивился он такой простоте. — Нам тоже надо иногда поспать, чтобы восстановить силы. Вас охраняют две группы из трех человек каждая. Через сутки мы меняемся. Просто вчера была наша очередь вас охранять. — Тогда почему вы не освободили меня раньше? — Это не так просто было сделать, хозяин. Мы не имели права подвергать вашу жизнь никакому риску. Мы не могли штурмовать машину немцев, пока вы были внутри, чтобы избежать неприятных случайностей. Мы могли вас отбить, только когда вас выведут из машины, и обязаны были действовать наверняка. Со вчерашнего вечера вас выводили из машины всего только два раза. В Лунде и Мальме вас из машины не выводили, а за Линдчепингом у нас не было полной уверенности в том, что все пройдет как надо, попытайся мы вас освободить. И вот только теперь, возле той кирхи, подвернулся очень удобный случай, который мы использовали. — Понятно, — подвел итог Валленштейн. Он мысленно поблагодарил отца за заботу. Скорая встреча с Шелленбергом отнюдь не воодушевляла его. Он почему-то не хотел встречаться с бригаденфюрером. Вряд ли тот сказал бы ему хоть что-то хорошее. Наверняка предложил бы какую-нибудь пакость. Хорошо, что Мааруф подоспел как раз вовремя. Как славно, что отец взял этого человека к себе на службу. На пути в Стокгольм хутора и маленькие городки, которые они проехали минувшей ночью, мелькали в обратном порядке, будто киномеханик запустил ленту в проекторе задом наперед. В небольшом приморском городке Вестервик они решили сделать остановку, чтобы перекусить. Все пятеро не ели и не спали уже вторые сутки. Хозяин кафе был несколько удивлен внешним видом фон Гетца и даже не скрывал своего удивления, но там, где платят деньги, вопросов задавать не принято. Жареная рыба, которую он подал гостям, была необыкновенно вкусной. Густое темное пиво смывало жир с гортани. Опасность осталась далеко, за несколько сотен километров. У этой опасности руки были скованы наручниками, а у машины проколоты баллоны. Теперь можно было и расслабиться. V Мааруф вел машину уверенно, удерживая руль одной рукой. За стеклами плыл тот же летний полусумрак, что и вчера. Солнце никак не хотело уходить на покой и продолжало из-за горизонта освещать небо. Валленштейн спал на заднем сиденье между двух коллег Мааруфа. Беспокойные сутки, жареная рыба и, главным образом, темное пиво сморили и его, и охранников. Мааруф не пил пива. Ему еще нужно было довезти всех до Стокгольма живыми и здоровыми, а путь этот неблизкий. Да и Коран воспрещает. Фон Гетц не пил пива вообще. Он не любил этот пенный напиток, что, в общем-то, было странным для немца. Оберст-лейтенант перебрался на переднее сиденье, чтобы уступить место для отдыха Раулю, и теперь уже который час безразлично смотрел, как нескончаемая серая лента дороги ползет под решетку радиатора. До Стокгольма оставалось часа три езды по Большой Королевской дороге. Мааруф вдавил педаль газа в пол, и машина летела черной молнией по пустому шоссе. — Скажите, Мааруф, — прервал наконец многочасовое молчание фон Гетц. — Как вы оказались у Валленштейнов? Вопрос этот нисколько не занимал его. Этого Мааруфа Конрад сегодня видел в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни. Завтра жизнь снова разведет, разбросает их. Но думать об этом «завтра» было тяжело. Если бы не Мааруф и его ребята, то через несколько дней «завтра» наступило бы для оберст-лейтенанта в последний раз. Фон Гетц уже несколько часов думал, что же ему теперь делать, куда идти, что предпринять, и ничего не мог придумать. К нему так и не пришло ни одной дельной мысли. Напротив, чем дольше он думал над своим положением и над своим «завтра», тем более мрачными и беспросветными становились его думы. Мааруф минуты две вел машину молча, будто не слышал адресованного ему вопроса. Потом вместо ответа он спросил фон Гетца: — Вы никогда не были в Северной Африке? — Нет. — Ваше счастье. Снова несколько минут ехали молча. Как видно, Мааруф не отличался разговорчивостью. Кроме того, если судить по французскому акценту, немецкий язык давался этому человеку нелегко. — Это ваше первое счастье, что вы никогда не были в Северной Африке, — продолжил Мааруф через несколько минут. — Второе ваше счастье — это то, что вы не родились в Северной Африке, а третье — что вы не родились арабом. Фон Гетц перевел взгляд с дороги на Мааруфа. Слева от оберст-лейтенанта за рулем с невозмутимым лицом сидел араб лет сорока, с армейской выправкой, армейской прической, армейскими усиками и спокойно гнал машину, выжимая из нее максимум возможного. — Вы служили в армии? — спросил он Мааруфа. — А как же, мой господин, — подтвердил Мааруф. Через несколько минут он пояснил: — Как по-вашему, чем может араб, родившийся во французском Алжире, заработать себе на жизнь? — Не знаю, — признался фон Гетц. Мааруф снова помолчал, прежде чем продолжить. Вероятно, он подбирал немецкие слова и составлял из них предложение. — Есть несколько способов. Все они один хуже другого. И только один хороший и верный, если не трус и не боишься трудностей. Это французский Иностранный легион. — Вы служили в Иностранном легионе? — Девять лет. Дослужился до капитана. Не только служил, но и воевал в нем. — А почему ушли в отставку? От такого вопроса Мааруф усмехнулся, и фон Гетцу стало неловко. Зря он задал его. — А кому служить, мой господин? Два года назад Франция капитулировала. Армии не стало. Что мне оставалось? Плыть вместе с де Голлем в Англию? Кто меня, араба, там ждал? Бежать на юг Франции или в ту же Северную Африку, где собрался всякий сброд? Я собрал свой рюкзак и ушел из легиона. — Так вы дезертир?! Мааруф снова усмехнулся. — Нельзя дезертировать из армии, которой нет, мой господин, — терпеливо объяснил он Конраду. — А как вы попали к Валленштейну? — После того как воевать с вами стало некому во всей Европе, мне нечего стало делать на материке. Нужно было выбирать, чем зарабатывать на жизнь. Я ведь, в сущности, ничего не умею. Только убивать. А кому продашь такое умение, если нет армии? Во Франции я стал персоной нон-грата. Вне закона. Вся остальная Европа оказалась под вами, немцами. Можно было бы поехать в Швейцарию, стать там инструктором по горным лыжам или спасателем. Но Швейцария слишком близко расположена к границам Рейха. Да и горы я не люблю. На последние деньги я поехал в Швецию. На первых порах нанимался поденщиком. Языка не знал, на более чистую и денежную работу устроиться не было возможности. Когда немного выучил язык, совершенно случайно узнал, что одно из отделений банка Валленштейна ищет охранника. Я пошел туда договариваться насчет работы, и меня приняли. Много языка там знать не требовалось. Потом я стал инкассатором. Ездил с деньгами из отделения в отделение. Несколько раз даже в Европу и Англию. В скором времени мое усердие и безупречную службу заметили, и я стал личным курьером Валленштейна. Я стал иногда бывать в его доме, забирал корреспонденцию, возил его письма, доставлял их адресатам в собственные руки. А полгода назад, после того как Япония напала на Америку, была создана служба безопасности. Меня перевели туда начальником бригады. С весны мы охраняем Валленштейна-младшего. — Не жалеете? — О чем? — О том, что ушли из армии. Сейчас идет война. Если бы вы не ушли из армии два года назад, а продолжали служить, то сейчас были бы майором или подполковником. Мааруф вздохнул: — Клянусь Аллахом, мой господин, я не держу на вас зла. Я часто видел вас с Валленштейном, когда вы гуляли по городу, а мы вас сопровождали. Наверное, вы Друг моего молодого хозяина. Но если бы я сейчас продолжал свою службу в Иностранном легионе, то, клянусь головой Пророка, сегодня днем я перерезал бы глотки и вам, мой господин, и вашим друзьям из СС вместе с белокурой гурией. Вознесите хвалу Всевышнему и возблагодарите Его за то, что я не служу в армии. Все это Мааруф произнес спокойно и буднично, таким тоном, будто рассказывал путнику, как найти нужную дорогу в незнакомой местности. Фон Гетцу сделалось нехорошо. Он невольно дотронулся ладонью до кадыка. «Этот зарежет, — подумал он. — Фанатик. Готов, как собака, преданно служить своему хозяину. Неважно какому — Франции или банкиру Валленштейну. Загрызет любого без команды „фас!“. Если бы в вермахте было несколько исламских дивизий — мы были бы непобедимы. Все они — фанатики». Он снова повернулся лицом вперед и продолжил смотреть на дорогу. В Стокгольм прибыли глубокой ночью. Мааруф, не получив никаких указаний от молодого хозяина и не зная, куда именно ехать в такой поздний час, остановил машину на узкой тихой улочке неподалеку от набережной. Охранники, почувствовав, что движение прекратилось и машина не баюкает их больше на мягких рессорах, проснулись и стали потягиваться. От их упругих движений встрепенулся и Валленштейн. Несколько секунд он глупо озирался по сторонам, глядел на потолок, пытался рассмотреть в темноте лица охранников, но никак не мог понять, где и с кем он находится. Он потер лицо ладонями, и сознание, кажется, начало возвращаться к нему. — Где мы? Вместо ответа фон Гетц открыл дверцу и вышел на воздух. Больше суток с короткими перерывами он провел в сидячем положении в машине. Даже в двух машинах. От долгого сидения ужасно затекли ноги и сильно ныла поясница. Осторожно переставляя непослушные ступни, Конрад проковылял мимо машины, пересек набережную, с которой они только что свернули, и, облокотившись на парапет, стал смотреть на залив. Ночь была по-летнему светлая и теплая, но с моря поддувал зябкий бриз. От неприятного холода фон Гетц поднял воротник порванного кителя. Идти ему было некуда. Сорок часов назад он был герой Рейха, кавалер Рыцарского Железного Креста, оберст-лейтенант люфтваффе, немецкий военный атташе в Швеции, любимец Геринга и доверенное лицо Канариса. А теперь он никто. Даже меньше, чем никто. Он — военный преступник, которого ищет СД. Милая девушка Марта руками Кользига и Бехера перечеркнула всю его предыдущую жизнь, скомкала ее, как неудавшийся черновик, и выбросила в корзину для мусора. Кто он теперь? Мусор и есть. Бехер и Кользиг это ему вразумительно доказали своими кулаками и ботинками. На память о них остался потрепанный китель без погон, крестов и нашивок. Неизвестно еще, к лучшему ли вышло так, что Мааруф оказался так вовремя возле кирхи. Это большой вопрос. Шелленберг, может быть, его и не расстрелял бы, а направил, например, в штрафную роту на Восточный фронт. Хоть минимальный, но шанс выжить и обрести вновь свое звание и регалии. А теперь что? А теперь куда? Хоть в воду. Фон Гетц посмотрел вниз, туда, где в нескольких метрах от него мерно плескал прибой. Сзади тихо подошел Валленштейн, положил руку на плечо. — Ну-ну! Не унывайте, Конрад. Мы живы, а это главное. Все не так уж плохо. Валленштейн не успел договорить, как фон Гетц, резко развернувшись, схватил его за лацканы пиджака и стал бешено трясти, рыча сквозь зубы какую-то несуразицу: — Живы?! Жи-вы-ы?!! А зачем?! Кому я теперь нужен?! Это все вы!.. Это все ваши еврейские штучки!.. Па-ци-фис-ты!.. Заключить мир с Советами!.. Только когда мы их за Урал!.. Только когда камня на камне!.. Он рычал еще какую-то ерунду. Все свое потрясение, весь свой страх и гнев, всю жалость к своей собственной судьбе, так хладнокровно сломанной позавчера, и свою растерянность перед завтрашним днем фон Гетц выплескивал сейчас, брызгая слюной, на ни в чем не повинного Валленштейна. Тот послушно и безвольно шатался под крепкими руками оберст-лейтенанта вперед-назад и даже не поднял рук, чтобы защититься. От машины к ним бежали Мааруф и двое охранников. Опомнившись, фон Гетц отпустил Валленштейна и, обессиленный, опустился на корточки возле парапета. Три телохранителя Валленштейна нависли над ним. — Мой господин, если вы еще раз… — начал было Мааруф. — Все в порядке, — мягко прервал его Рауль. — У него нервный срыв. Идите к машине, Мааруф. И, видя его нерешительность, добавил: — Идите, мы сейчас придем. Мааруф нехотя и с большим сомнением, то и дело оглядываясь, пошел к машине. За ним потянулись его молчаливые товарищи. Валленштейн наклонился к фон Гетцу, положил руку ему на плечо и легонько потряс: — Ну же! Полноте! Вставайте, Конрад. Вы простудитесь, если будете продолжать сидеть на сырых камнях. Фон Гетц смахнул его руку со своего плеча. — Вставайте, — мягко настаивал Валленштейн. — Нам нужно решить, как быть дальше. — А что тут решать?.. — вздохнул оберст-лейтенант. — Жизнь не кончилась. Нужно подумать, как жить дальше. — Что тут придумаешь? — Фон Гетц с видимым усилием поднялся на ноги. Видя, что его друг мало-помалу приходит в себя, Валленштейн продолжил увещевать его: — Вот и хорошо. Вот вы уже и успокаиваетесь. Для начала нам нужно придумать, куда вас поместить. Эти ублюдки из СС скоро придут в себя, освободятся от наручников, починят свою машину и через несколько часов приедут в Стокгольм за вами. Если они получили приказ арестовать вас, то без вас они Швецию не покинут, иначе их самих арестуют. Поэтому я предлагаю вам укрыться у меня и прошу вас воспользоваться моим гостеприимством. Фон Гетц посмотрел в лицо Валленштейну. Столько искреннего участия, столько горячего желания помочь было написано на этом интеллигентном лице, что фон Гетц невольно улыбнулся. — Вы говорите хорошие вещи, Рауль. Спасибо вам. Я верю, что вы хотите мне помочь. Но вы говорите глупость. — Почему? — не понял Валленштейн. — Рассудите сами, — стал излагать свои соображения фон Гетц. — Вся заварушка произошла тринадцать часов назад. Допустим, Бехер и Кользиг освободились через два часа после нашего отъезда от кирхи. Прикинем время на починку машины. Допустим, пять часов. Итого мы имеем семь часов форы по времени. Если они решат добираться до Стокгольма не машиной, а поездом, то добавим еще десять часов. Итого: меньше чем через сутки вся эта троица снова явится сюда за мной. Первым, кого они навестят, переодевшись в посольстве, будете вы, Рауль. — Мы живем в нейтральной стране, и я подданный его величества короля Швеции, — возразил Валленштейн. — Что с того? Как подданный его величества вы обязаны соблюдать законы Шведского Королевства. К вам домой заявятся с обыском представители королевской полиции, а в качестве понятых у них будут Бехер и Кользиг. Неужели вы думаете, что ищейки не смогут снюхаться между собой? Будьте уверены, они легко найдут общий язык. Если меня найдут в вашем доме, то большой скандал гарантирован и репутация банкирского дома Валленштейна будет подорвана. Подумайте, Рауль, своим предложением вы обесцените ваши акции раза в три. Разве вам нужен такой гость? Подумайте об отце. Валленштейн задумался. — Пожалуй, вы правы, Конрад. Банкиры иногда должны гасить в себе добродетель и лучшие человеческие качества, чтобы не вызвать панику на бирже. Но ведь вам некуда больше пойти! — Почему? Разве Швеция настолько мала? — Конрад! У вас нет документов. — Нет. — И в немецком посольстве вам вряд ли выдадут дубликаты. — И что из того? — Конрад, вы совсем не знаете гражданской жизни. Без документов вы не сможете поселиться ни в гостинице, ни в частном пансионате. — Я знаю это. — И где вы теперь собираетесь жить, если не у меня? Я вам найму квартиру на свое имя. Отсидитесь пока там. — Простите, Рауль, вы квартиру прямо сейчас, посреди ночи собрались нанимать? Валленштейн опомнился и вздохнул: — Простите, Конрад, я, кажется, несу полный бред. Но мы должны что-то предпринять. Есть идея! Мааруф — араб. Он бежал сначала из Алжира во Францию, а потом из Франции в Швецию. У него могут быть единоверцы в Стокгольме. Такие же несчастные беглецы, как и он. — И вы предлагаете мне воспользоваться услугами господина Мааруфа? — Ну конечно! Он предан нашей семье, не раз доказал это на деле. Уверен, что он не проболтается. Да вы сами посмотрите на него. Не человек — кремень. — Он не проболтается. А его единоверцы? Кто может поручиться за то, что в надежде получить вид на жительство они не сотрудничают с полицией? Вид на жительство, как известно, выдает министерство внутренних дел, и любой бесправный иммигрант — это потенциальный осведомитель. — Вы всего боитесь, — подосадовал Валленштейн. — А вы забываете, что речь идет не только о моей свободе, но и о самой жизни. Если бы за вами сейчас гнались эти головорезы, то вы, Рауль, были бы сдержанней в оценках и осторожнее в предложениях. — Извините меня. Я и в самом деле никак не могу поставить себя на ваше место. — Нужно выбираться из города, — подытожил фон Гетц. — Куда? — Неважно. Главное — начать действовать, а потом уже вести себя по обстоятельствам. — Конрад, без документов вы не сможете пересечь границу, если вдруг это понадобится для вашей безопасности. Вы будете «действовать» до первого полицейского участка или до первой проверки документов. — Это неважно. Поехали. Видя, что фон Гетц двинулся к машине, Валленштейн последовал за ним. Фон Гетц снова сел на переднее сиденье и скомандовал Мааруфу: — Вперед. — Впереди тупик, мой господин. Конраду было неприятно, что ему напомнили про «тупик впереди». Он без Мааруфа знал, что впереди у него действительно тупик и никакого просвета, но ему нужно было куда-то двигаться, чтобы уйти от самого себя и оставить свои страхи на том месте, которое только что покинул. — Разверни машину, выезжай на набережную и — вперед. — Я, кажется, придумал! — подал с заднего сиденья голос Валленштейн. — Что придумали? — Где вы можете остановиться и некоторое время находиться в безопасности. — Так что же вы молчите?! Едем, черт побери! — воскликнул фон Гетц. Валленштейн рассмотрел какую-то известную улицу и потряс Мааруфа за плечо, указывая на нее: — Сворачивай, Мааруф. VI Тиму Неминен, состоящий на учете в Управлении кадров Генерального штаба РККА как Николай Федорович Саранцев и хорошо известный генералу Головину и сбежавшему к америкосам подполковнику Генштаба Штейну как капитан Рабоче-крестьянской Красной Армии Осипов, спал тихим и спокойным сном законопослушного налогоплательщика. Его разбудил звонок, а затем последовали негромкие, но настойчивые стуки в дверь. Не зная еще, кого черт принес к его дверям ни свет ни заря, раздосадованный, что эти гады прервали сон, в котором он обходился с красивой и милой девушкой Анной не так деликатно, как при личных свиданиях, Коля скинул ноги с кровати, поймал тапочки и, пройдя через пустую и темную мастерскую, открыл дверь. На пороге стояли двое подвыпивших, как показалось Коле, оборванцев. Один — со следами былой интеллигентности на опухшем, должно быть от пьянки, лице и в мятом костюме из дорогой ткани, наверное купленном в лучшие времена или подобранном с чужого плеча. Другой еще хуже. У него не нашлось ни денег, ни сноровки для того, чтобы приобрести в свой гардероб что-нибудь поприличнее рваного немецкого кителя. И как он его только достал?! На какой барахолке? Эти двое стояли сейчас на приступке Колиной мастерской в своем жалком обличье. Один в мятом костюме, второй в рваном немецком мундире. Первый снял шляпу и вежливо поклонился: — Господин Неминен, нам необходимо срочно увидеть Олега Николаевича. — Кого? Какого Олега Николаевича, господа?! Это частная мастерская, а если вам нужно в полицейский участок, то я сейчас… — Ну, ну, ну, — прервал его интеллигентный. — Не трудитесь. Не в ваших интересах. Вслед за полицией сюда придет контрразведка, и уж тогда… — Заходите, — Коля едва не силой затащил их обоих внутрь мастерской. — Кто вы такие? Вы пришли меня шантажировать? У меня нет денег. — Да успокойтесь же, Тиму, и не надо включать свет. Пойдемте в вашу комнату. Все трое вслед за Колей прошли на его половину. Коля сел на свою кровать, Валленштейн нашел для себя табурет, а фон Гетц остался стоять в дверях, предварительно прикрыв их за собой. — В чем дело и что вам от меня надо? Коля не боялся ночных визитеров. Физически он был крепче их обоих и смог бы совладать с ними в одиночку. Но слова о контрразведке заставили его быть осмотрительнее. Кто знает — если эти двое что-то пронюхали про его вторую жизнь, то что известно тому, кто их послал к нему? В любом случае настала пора сматывать удочки. — Мы встречались с вами раньше, господин Неминен, — стал пояснять «интеллигент». — Просто наш не совсем обычный вид и темнота мешают вам нас узнать. Моя фамилия Валленштейн. Нас знакомил с вами Олег Николаевич Штейн. А это — немецкий военный атташе оберет-лейтенант фон Гетц. У Коли отлегло от сердца. Уж кто-кто, а Валленштейн с фон Гетцем не побегут в контрразведку. Попасть в ее поле зрения Коля мог только из-за своих необдуманных действий. Все по-прежнему оставалось тихо и спокойно, Тиму Неминен ни у кого не вызывал подозрений. Штейн не стал бы приводить к нему на квартиру кого попало. Даже после того как Штейн сбежал, Коля продолжал верить ему, как ученики верят своему учителю. — Хотите чаю? Вы голодны? Коле захотелось сделать что-нибудь хорошее для этих двоих, которые, судя по их внешнему виду, попали в неприятную и неожиданную ситуацию. Он представил их при дневном свете, такими, какими видел во время переговоров со Штейном. Оба были весьма аккуратны, даже франтоваты. Если они сейчас в таком убогом виде, значит, действительно стряслось что-то из ряда вон выходящее. — Не трудитесь, Тиму, мы не голодны, — остановил его Валленштейн. — Тогда чем могу служить вам? — Во-первых, нам необходимо встретиться и переговорить с нашим общим другом господином Штейном, чтобы выяснить до конца события последних двух суток. Мы можем его видеть? Коля растерялся: — А его нет. — То есть как нет?! — Валленштейн с фон Гетцем переглянулись. По их удивлению и тревоге в голосе Коля уловил, что велась большая игра. Вел ее Штейн, и с его исчезновением порвалась какая-то важная нить. Настолько важная, что затронула его, обвила петлей и связала с фон Гетцем и Валленштейном в один пучок. — Он ушел, — пояснил Коля. — Насовсем. — Когда? — упавшим голосом спросил Валленштейн. — Вчера. Вернее, уже позавчера. Звал меня с собой, но я не пошел с ним. А что случилось? — Поставьте чайник, Тиму, — вздохнул Валленштейн. — Мы вам сейчас все объясним. Коля пошел на свою кухоньку, чиркнул в темноте спичкой, открыл газ на плите и поставил чайник. — Что все-таки случилось? — снова спросил он, вернувшись. — Сталин подписал договор с Черчиллем, — ответил Валленштейн со своего табурета. — Это я знаю, — кивнул Коля. — Олег Николаевич переводил мне английское радио. — Тиму, — повернулся к нему Валленштейн. — Вы поняли, зачем мы у вас собирались? — Ну конечно! Вы хотели заключить мир между Германией и Советским Союзом, — просто объяснил Коля. — Вы не поняли, — вздохнул Валленштейн. — Еще неделю назад заключение такого мира было возможно, а шесть дней назад даже разговоры о таком мире потеряли всякий смысл, и он остался несбывшейся мечтой. А коли так, то Штейн и фон Гетц стали больше никому не нужны. Штейн, вероятно, понял это раньше нас, потому и сбежал, а фон Гетц был позавчера арестован. Только по счастливой случайности мы сейчас имеем удовольствие беседовать с вами в ожидании хорошего чая. Кстати, у вас уже кипит чайник. Коля все так же в темноте сходил на кухню и через несколько минут вернулся с подносом, на котором стояли три чашки, дымящиеся изумительным ароматом. Швеция, не вступая ни с кем в войну, имела возможность импортировать чудесный чай из Англии. — Когда он ушел? — Тридцать первого, в обед. — Смотрите, Конрад, как все сходится! — Валленштейн и фон Гетц повернулись друг к другу. — Утром вас арестовывают, днем уходит в неизвестном направлении Штейн, а вечером эсэсовские ублюдки хватают меня. И все в один день! Значит, у русских такой же переполох, как и у немцев! — Если за мной так быстро прислали этих мордоворотов Кользига и Бехера, то, значит, сейчас русские будут ловить Штейна? — предположил фон Гетц. — Не так все просто, — усомнился Валленштейн. — Штейн долго жил в Стокгольме, хорошо знает сам город и всю Швецию. Выследить его будет нелегко. А если он решит попросить политического убежища у англичан или американцев, то русские его вообще не смогут достать. Скорее всего, сейчас Олег Николаевич на пути в Вашингтон или Лондон, если уже не там. — Тиму, — обратился к Коле фон Гетц. — Вы уже знаете слишком много, чтобы вам нельзя было доверять. Мы полностью доверяемся вам. Помогите нам, пожалуйста. — Чем смогу — помогу, — пожал плечами Коля. — У меня нет никаких документов. У меня нет денег. Меня ищут. Я очень опасный гость, но все равно прошу вашего гостеприимства. Разрешите мне пожить у вас несколько дней, пока все не уляжется и не появится хоть какая-то ясность во всем этом деле. — Живите, — пожал плечами Коля. Он ожидал, что от него потребуют каких-то нечеловеческих усилий, возможно даже связанных с риском для жизни. А тут — только пожить несколько дней. Штейн жил у него три месяца, и никто не заметил его присутствия, даже работники мастерской. Поживет и фон Гетц. Ничего страшного. Расход не велик. — Спасибо вам! — Валленштейн и фон Гетц растроганно и с большим облегчением пожали Колину руку. — Если честно, то я валюсь с ног от усталости, — признался фон Гетц. — Мы не спали почти двое суток. Фон Гетц и Валленштейн, утомленные событиями последних двух суток до полного изнеможения, спали долго. Шутка ли! Арест, внезапное и невероятное освобождение, да еще и поездка на автомобиле в оба конца Шведского Королевства. По тысяче километров каждый! Для этого нужно иметь железное здоровье и железные же нервы. Не каждому человеку под силу выдержать такие испытания и не свалиться в постель с тяжелым нервным расстройством. По холостяцкому Колиному закутку раскатывался такой храп, такой мощный звериный рык, что, услышь его тигры в джунглях, они, жалобно поджав хвосты, забились бы в самые дебри и не смели бы мяукнуть при звуке двух иерихонских труб — фон Гетца и Валленштейна. Измотанные дальней дорогой, переполненные впечатлениями и смертельно уставшие, найдя наконец постель и приняв горизонтальное положение, они не могли уже контролировать себя, как не контролирует себя человек, заснувший после обильного возлияния или после долгой тяжелой работы. Сначала Коля прикрыл дверь, ведущую из мастерской в спальню. Это помогло ненадолго, потому что звуки нарастали и постепенно переходили в крещендо. Тонкая филенка двери, сама являясь проводником звука, не могла сколько-нибудь сдержать ударную волну храпа и лишь тонко вибрировала под натиском очередного прилива. Так же медленно и мерно, с сатанинским шумом и грохотом накатывает на берег свои волны седой океан при шторме средней силы. Храп звучал торжественно и распевно, как протодиакон с амвона на Пасху. Коля пробовал было повернуть храпунов на другой бок, но это мало помогало. Через минуту храп вновь раздавался, оглушительный и трубный. Причем оба — и фон Гетц, и Валленштейн — храпели в любом положении так же, как из любого положения стреляет хорошо обученный снайпер. Бороться с этим было бесполезно. Светало, и скоро в мастерскую должны были прийти Колины работники. Положение становилось щекотливым, так как трудно было бы объяснить рабочим присутствие в своей комнате двух мужиков, спящих мертвецким сном и храпящих во всю носоглотку. Коля плотнее прикрыл дверь в спальню и включил радио. Оно немного заглушило звуки храпа, но те все равно продолжали пробиваться сквозь музыку и новости, пойманные в эфире. Нечего было и думать о том, чтобы пускать сегодня работников в мастерскую. Придется найти им срочную работу на судах, стоящих в порту. Коля включил приемник на полную громкость и пошел готовить себе завтрак. Из-за двери раздавалось мощное фортиссимо баховской фуги, исполняемое в унисон двумя кафедральными органами. Только много после полудня, когда солнце давно уже миновало точку зенита и начинало клониться к закату, рев за дверью стих. В Колиной квартире стало уютно и тихо, если не считать того, что вовсю орал радиоприемник, чередуя новости и музыку. Первым проснулся фон Гетц. Сквозь сон, как будто издалека, до него донеслись два слова: паром «Лапландия». Он проснулся быстро, как будто вынырнул из удушливой и темной глубины на переливающуюся под солнцем поверхность теплого моря. Паром «Лапландия». Это были не совсем незнакомые слова. Фон Гетц мог поклясться, что уже где-то слышал их, причем совсем недавно. Он встряхнул головой, отгоняя сон. В комнату вошел хозяин, вероятно озадаченный внезапно наступившей тишиной. — Скажите, Тиму, — обратился к нему фон Гетц. — Мне приснилось, или я действительно слышал, как кто-то сказал сейчас: паром «Лапландия»? — А… — беспечно махнул рукой Коля. — Сейчас в новостях про него передавали. Как отдохнули, господин оберет-лейтенант? — Благодарю вас. Прекрасно. А что именно передавали? — нетерпеливо выпытывал Конрад у медлительного финского иммигранта. — Его вчера вечером потопили. В мозгу фон Гетца будто вспыхнула яркая лампочка. «Ну конечно! — вспомнил он. — Это тот самый паром, на котором эсэсовцы собирались перевозить нас через пролив!» — Как потопили?! — вырвалось у него. — Натурально. В щепки. Никто не выжил. Передали, что самолеты выпустили по нему торпеды, а потом сделали разворот и сбросили на место крушения несколько бомб. Никого не спасли с того парома. — Рауль! Рауль! Просыпайтесь! Да просыпайтесь же! — фон Гетц стал энергично тормошить Валленштейна, который спал, повернувшись лицом к стене, и, вероятно обиженный на то, что такой талантливый дуэт распался, не издавал никаких звуков — ни храпа, ни сопения. — В чем дело? — Валленштейн нехотя перевернулся на спину и открыл глаза. — Который час? — Половина четвертого, — сообщил Коля. — Вы проспали почти двенадцать часов. — Рауль! Вы слышали, потоплен паром «Лапландия»! — Ну и что? Каждый день кого-то топят. То немцы англичан, то англичане немцев. Зачем было меня будить из-за такого пустяка? — Рауль! Проснитесь же вы наконец! Это тот самый паром, на котором нас должны были переправить на материк. По-вашему, такое совпадение — случайность? Сон мигом слетел с Валленштейна, как минуту назад слетел он с фон Гетца. — Когда? — спросил он у Конрада. — Когда? — переспросил фон Гетц у Коли. — Вчера вечером. Сегодня уже два раза про тот паром в новостях передавали. Это такая трагедия. — Это большое счастье! — волнуясь, возразил Валленштейн. — Боже мой, Конрад! Мы живы! Это не может быть простым совпадением. Это нужно срочно обсудить. — Давайте обсудим это за обедом. Я здорово проголодался со вчерашнего дня. Вспомните, после Вестервика мы ничего не ели, а это было сутки назад. Тиму, у вас найдется что-нибудь поесть? — Найдется, — гостеприимно улыбнулся Коля. — Прошу за стол. Целиком захваченные новостью про затонувший паром, ни Валленштейн, ни фон Гетц не заметили, что на столе уже нарезаны хлеб, сыр и колбаса, а из горшочка исходит изумительный запах овощного рагу. Оба набросились на пищу и продолжали говорить с набитыми ртами. — Как по-вашему, Рауль, чьи это были самолеты? — Тут и думать нечего, — пробурчал Валленштейн, дожевывая кусок колбасы. — Самолеты были ваши, немецкие. Больше никто не отважится летать над Эресцином. — Тогда кто их мог послать? — Тоже очень простой вопрос. Пойдем методом исключения. Кользига и Бехера за вами прислал Шелленберг. Следовательно, Гиммлер не мог дать приказ на уничтожение парома и СС к этому отношения не имеет. Остаются два человека: Геринг и Канарис. — А зачем рейхсмаршалу убивать нас? — Верно, — поддакнул Валленштейн. — Незачем. Следовательно, остается адмирал. Это он хотел вас утопить вместе с паромом и конвоем, как крыс в бочке. СС ему любить особо не за что, а с Шелленбергом они конкуренты, так как оба занимаются одним делом — разведкой. Бехер и Кользиг просто оказались в ненужное время в ненужном месте. Их гибель — простая случайность. А вас, друг мой, теперь с Германией больше ничего не связывает. Мало того что вас разыскивает СД, так вас хотело убить ваше собственное начальство. Покровителей в Рейхе у вас теперь никаких нет. — Ну и в передрягу я попал! — Вам и в самом деле не позавидуешь. — Что же теперь делать? Валленштейн закончил трапезу и с вальяжной сытостью откинулся на спинку стула. — Я попробую переговорить с отцом. Может быть, он сможет раздобыть для вас новые документы. Ясно одно. Фон Гетцем вам оставаться больше нельзя. Вам необходимо переменить имя. Советую также изменить внешность. — Купить парик? — Зачем? — удивился Валленштейн. — Вам же не в цирке выступать. Отпустите усы и бороду и смените прическу. — Хорошо. Я подумаю. — В Германию вам возвращаться нельзя, а в Стокгольме оставаться — тоже опасно. Рано или поздно вас здесь найдут. Вы вчера правильно решили. Вам нужно выбраться из города и осесть где-нибудь в провинции. Лучше даже не в Швеции, а в Норвегии или Финляндии. Тиму, у вас остались дома родственники? Вы откуда родом? Коля до сих пор не мог толком уяснить, отчего гибель какого-то парома так взволновала его гостей. Он строил догадки относительно причин, побудивших Валленштейна и фон Гетца одеться так небрежно, и участия в разговоре не принимал. Кроме того, его мнением до сих пор никто не интересовался. — Из Петсамо. — Как вы высоко забрались! За Полярный круг! Как это вы там не мерзли? Этот город русские переименовали в Печенгу, после того как он отошел к ним два года назад. Пожалуй, этот вариант не подойдет. Может, попробовать укрыться в Норвегии? — Этот вариант еще хуже, — вздохнул фон Гетц. — Как немецкий военный атташе я знаю дислокацию немецких частей в Скандинавии. В Норвегии расквартирована стрелковая дивизия и бригада из горного корпуса ваффен-СС. Кроме того, в Норвегии много осведомителей и провокаторов. Я там не буду в безопасности. — Что же тогда делать? — растерялся Валленштейн. — Что делать?! Что делать?! — вспылил фон Гетц. — Рауль, мы задаем этот вопрос друг другу уже вторые сутки и ни шаг не приблизились к ответу. Я не знаю, что делать, и прямо говорю вам об этом. Может быть, спросим совета у нашего дорогого хозяина? Тиму, что вы могли бы посоветовать? Коля забыл, что он находится не в родном колхозе и даже не в родной дивизии. Что перед ним сейчас сидят не мордвины и даже не русские, а цивилизованные европейцы, у которых свой, европейский стереотип поведения. В нестандартных ситуациях, легко разрешимых нашим человеком, привыкшим преодолевать трудности ежедневного выживания на одной шестой части суши, эти дети урбанизации пасуют и теряются. Единственная оценка ситуации, которую от него ожидали и которую он был в состоянии дать, звучала бы так: «Тут без бутылки не разберешься». — Действительно, Тиму, — поддержал фон Гетца Валленштейн. — Как бы вы поступили? Что нам сейчас делать? — Давайте выпьем, — просто ответил Коля и, видя неполное понимание своего предложения, уточнил: — По чуть-чуть. — Что?! — в один голос переспросили его гости. — Давайте выпьем, — повторил Коля, не понимая, что говорит глупость. — Давайте выпьем, и все встанет на свои места. Фон Гетц и Валленштейн какое-то время молча смотрели на Колю. — Он прав! — радостно воскликнул фон Гетц. — Ге-ни-аль-но! — протянул Валленштейн. — В самом деле, господа, давайте нахлещемся, — с энтузиазмом поддержал идею фон Гетц. — Пожалуй, дорогой Конрад, мы с вами столько пережили, что небольшая разрядка пойдет нам только на пользу. — Я знаю лавку, где продают отличную финскую водку. Могу сбегать, — из Коли вовсю пер советский человек. — Ну что вы, Тиму, — с некоторым осуждением возразил Валленштейн. — Я слышал, что распивать на троих — это русский национальный обычай. Давайте все вместе пойдем в какое-нибудь кабаре, посмотрим программу, полюбуемся ножками кордебалета. — В гаштет, — поправил фон Гетц. — В гаштет, — согласно кивнул Валленштейн. — А может, вы сначала переоденетесь? — подал голос рассудка Коля. Решено было пить так, как это позволено делать только высшей, арийской расе. По пути к гаштету выяснилось, что у них троих в этом плане много общего. Фон Гетц был несомненным арийцем, Валленштейн, можно сказать, принадлежал к нордической расе как швед (его еврейская составляющая была деликатно выведена за скобки), а Тиму Неминен был признан типом, приближающимся к нордическому, на правах уроженца страны Суоми. Поэтому в предстоящем распитии горячительных напитков всем надлежало руководствоваться древнегерманской традицией, как к тому призывали доктор Геббельс и сам великий фюрер германской нации. Знаток истории Валленштейн попробовал было напомнить, что эти самые тевтонские рыцари, бывало, набирались до такой степени, что шесть оруженосцев не могли водрузить их на боевого коня, не говоря уже о том, что копье падало на землю, щит сползал с руки, а сам рыцарь, не попадая в стремена, все норовил соскользнуть вниз. Но фон Гетц — сам потомок славных тевтонцев — ничего подобного не мог припомнить за своими предками. Семейное предание, подробно живописавшее доблестные бранные подвиги рыцарей-предков, наглухо молчало об их поведении в быту, если не считать того, кто на ком был женат и сколько дал потомства женская и мужеская полу. Впрочем, это уже несущественно. Подвальчик, в который они ввалились, приняв его за гаштет, спустившись по крутым ступеням, внизу переходил в неожиданно просторный зал, который был бы хорошо освещен, если бы не темная обивка стен и потолка. Из-за темного цвета панелей в зале установился полумрак. Свет слабел по мере отдаления от центра, и возле стен царила уже уютная темнота, не раздражающая глаз посетителя. Вдоль стен стояли столики, разделенные между собой ажурными перегородками. Таким образом, соседи не могли видеть друг друга, а видеть посетителей за столиком у противоположной стены им мешал свет, бьющий в середину зала. Торцовая стена была завешана темно-синей кулисой, из-под которой выбегал низкий подиум, примыкавший к крохотной круглой сцене посреди зала. Молодой кельнер в белой рубашке и с большим белым же полотенцем, заткнутым вокруг черных брюк, любезно встретил их и проводил за столик. — Если господа побудут у нас, то через час начнется вечернее представление, — сообщил он, приняв заказ. — За счастливое спасение! — поднял тост Валленштейн, когда кельнер принес и расставил выпивку и закуски. — За Мааруфа! — фон Гетц поднял свою рюмку. — За Мааруфа, — согласился с ним Валленштейн и залпом выпил. Фон Гетц повторил его движение. Коля, посмотрев сначала на Валленштейна, потом на фон Гетца и оценив их настрой, поднял свою рюмку, подержал ее некоторое время в руке и… поставил обратно. «Кто-то из нас должен быть трезвым, — решил он. — Немец со шведом, кажется, попали в какую-то историю, из которой чудом выбрались. Настрой у них боевой. У нас в деревне мужики так пьют, перед тем как драться село на село. Если и я буду пить вместе с ними, то через пару часов мы не то что не найдем дорогу домой, но и через губу не переплюнем». — За нашего гостеприимного хозяина! — Фон Гетц налил по второй, едва выпив первую. — За Тиму! — Валленштейн опять поддержал друга. — Ей-богу, Тиму! Вы славный парень! С вами можно иметь дело! Вы мне понравились еще во время нашей с вами поездки в Польшу. Не знаю, что бы я тогда без вас делал. Да вы совсем не пьете. — Я пью, — успокоил его Коля. — Пью. Вы закусывайте, пожалуйста. На сцену из-за кулисы тем временем выскочил маленький живчик лет пятидесяти с апоплексическим пунцовым лицом и туповатой добрейшей улыбкой. Блестки, нашитые на не по размеру большой фрак, при каждом его движении пускали зайчиков, отражая верхний свет. — Дорогие господа и дамы! Медам эт месью! — обратился он к сидящей за столиками, одному ему видимой публике, сложив свои красные ручки на аккуратном животике. — Мы начинаем вечернее представление. Честь имею предложить вашему вниманию первый номер нашей программы — французские комические акробаты «Три-Жюно-Три». Попросим! Аплодируя сам себе, кафешантанный конферансье удалился за кулису, а на сцене возникли три малорослых, но крепких паренька в облегающих трико, которые, кривляясь и дурачась, стали подбрасывать и ронять друг друга. Без смеха смотреть на них было невозможно. Зрелище ненадолго отвлекло честную компанию от выпивки, но Валленштейн скоро опомнился и налил по третьей. — За что пьем? — осведомился Коля, поднимая свою рюмку так, будто и в самом деле был залихватский выпивоха. — За победу! — уверенно сказал фон Гетц. — За скорейшее окончание войны! — поправил его Валленштейн. Две рюмки, описав в воздухе полуокружность, опрокинулись в немецкий и еврейский желудки. Коля опять не пил. «А ведь вот он — Интернационал! — подумал он. — Все так, как нас учили на политзанятиях. Немец, швед и мордвин сидят и льют за одним столом». Акробатов сменила томная грудастая девица с глубоким декольте, позволявшим нескромным взглядам любоваться ее прелестями, и гораздо более глубоким вырезом на спине, из которого акульими плавниками выпячивали лопатки. Низким прокуренным голосом под аккомпанемент гитары и скрипки девица затянула французский романс, сильно отдающий цыганским «Очи черные». Фон Гетц вспомнил Париж и загрустил. Девица была отвратительной и вульгарной. Песня — безобразно пошлой. Визгливая скрипка не поспевала за гитарой, и оба инструмента не могли догнать певицу. Но воспоминания о Париже, об офицерских забавах, о Французской кампании сорокового года и апогее Третьего рейха были настолько острыми, что фон Гетц сам не заметил, что наливает себе четвертую рюмку. Если сравнивать события последних пятидесяти часов, то воспоминания о Париже были сейчас мучительны. Никого не приглашая, фон Гетц выпил. Он начал хмелеть. Девица скрылась в кулисе, а на ее месте появился фокусник в хламиде, перешитой из шелкового банного халата. — Еще по одной? — спросил Валленштейн. — Валяйте, — кивнул фон Гетц. Начал хмелеть и Валленштейн. — Смотрите, Конрад, — толкнул он фон Гетца локтем. — Да не туда! Левее. Еще левее. Вам не видно с вашего места. — Что там такое? — Ну как же вы не видите?! — сокрушался Валленштейн. — Летчик! — Какой летчик? — Фон Гетц повернул голову в ту сторону, в которую указывал Валленштейн, но никакого летчика не увидел. Мешал свет над сценой. — Немецкий. Из люфтваффе. Ваш коллега. И как это он оказался в Стокгольме? — Из люфтваффе, говорите? Давайте сделаем для него что-нибудь приятное. Как у нас с деньгами? — Порядок, — успокоил Валленштейн, похлопав себя по карману, в котором лежал бумажник. — Тогда, Рауль, давайте пошлем ему бутылку шампанского. — Замечательная идея! — Валленштейн с энтузиазмом щелкнул пальцами. — Кельнер! Однако произошло непредвиденное. Кельнер принял заказ и с бутылкой шампанского на подносе заскользил к столику, за которым сидел пилот, очевидно тоже не совсем уже трезвый. Кельнер поставил шампанское на стол пилота, но не ушел, а задержался, вероятно остановленный расспросами. Он сначала показал рукой на столик, за которым сидели Коля, фон Гетц и Валленштейн, а потом стремительно исчез. Опираясь на стол обеими руками, поднялся летчик в расстегнутом кителе, в петлицах которого несли в своих когтях свастику орлы люфтваффе. Не совсем твердой походкой он направился к столику, за которым сидел наш «интернационал». Бутылку шампанского пилот держал в руке так, как пехотинец держит гранату. — Ну, что? — навис он над столиком, покачивая бутылкой. — Простите?.. — интеллигентно улыбнулся Валленштейн. — Ну, что?! — свирепел летчик. Попахивало скандалом и дракой. Коля тут же прикинул в уме, что если он резко встанет и заедет летчику с левой в челюсть, то тот, пожалуй, не успеет среагировать. — Это вы мне?! — пилот яростно потряс бутылкой. — В чем дело, геноссе? — пока еще миролюбиво спросил фон Гетц. — Геноссе?! — пуще прежнего взвился пилот. — Какой я тебе «геноссе», рожа нейтральная?! Пока мы там, на Восточном фронте, льем свою кровь, вы, нейтралы, сибаритствуете в своей Швеции в тишине и покое! А мне, — он постучал себя в грудь кулаком. — Мне, обер-лейтенанту Смолински, вы суете это пойло, которым поите ваших шлюх?! Да я вас сейчас за это!.. Обер-лейтенант никому не успел сообщить, чем именно он здесь и сейчас собрался заняться, потому что Коля таки выполнил задуманное. Он резко вскочил и левым кулаком, как это не раз бывало у них в деревне, въехал разъяренному летчику в ухо. Тот рухнул как подкошенный. И не пикнул. Тут же у столика возникли двое вышибал, которых привел кельнер, трусливо прятавшийся за их спинами. — Ничего страшного, — спокойно объяснил ситуацию Коля. — Наш друг выпил лишнего, вот и поскользнулся. Помогите мне, пожалуйста, господин оберст-лейтенант. Услышав магическое «господин оберст-лейтенант», вышибалы переглянулись между собой, посмотрели на кельнера и молча ушли. А Коля с помощью фон Гетца усадил поверженного буяна на четвертый, незанятый стул, положив его руки и голову на стол. Со стороны вполне могло показаться, что гуляет компания четырех старых друзей. Один из них устал, чуток превысив свою норму. VII Мы как-то выпустили из поля зрения четырех весьма серьезных, влиятельных и уважаемых людей, которые не играют в нашем рассказе первых ролей, но оказывают на судьбы наших героев — Коли, фон Гетца, Штейна — такое же влияние, какое оказывают магнитные бури на стрелку компаса. Интересно посмотреть, чем занимались Гиммлер, Шелленберг, Канарис и Головин в эти первые дни лета 1942 года. Пожалуй, наименьшее влияние на Колю и фон Гетца сейчас мог оказывать Гиммлер, рейхсфюрер СС и министр внутренних дел. В начале лета сорок второго года у него хватало других забот, потоки которых можно разделить на три главных направления. Во-первых, СС оставались ответственными за «окончательное решение еврейского вопроса». Пять месяцев назад в Ванзее высшее гитлеровское руководство приняло решение очистить для немцев ряд областей внутри Германии и на захваченных территориях Восточной Европы от «расово неполноценных» — евреев, цыган, славян, литовцев. Работа предстояла титаническая: выявить, задержать, переместить на сотни километров и изолировать для дальнейшего планомерного уничтожения миллионы человек. При всей немецкой педантичности, аккуратности и исполнительности, при всей широте полномочий рейхсфюрера задача эта была не так проста, как это могло показаться человеку, далекому от системы исполнения наказаний. Вторым направлением деятельности рейхсфюрера было постоянное и неуклонное усиление роли СС в государстве и обществе. В частности, он много внимания уделял созданию новых и укреплению старых частей ваффен-СС. Наконец, третье, самое неприятное, что занимало мысли Гиммлера в начале лета 1942 года. В конце мая был подписан пакт Черчилля — Сталина. Две взаимоисключающие системы — капиталистическая и коммунистическая — нашли точки соприкосновения. Страх перед фашизмом и желание уничтожить его во что бы то ни стало оказались настолько велики, что легко перевесили все противоречия между двумя полярными мировоззрениями. Оба государства взяли на себя обязательства не прекращать войну до окончательной победы над Германией, а это ничего хорошего Третьему рейху не сулило. Это было похоже на клятву на крови. Не было сомнений, что в скором времени к этому парадоксальному союзу присоединятся Северо-Американские Соединенные Штаты, и тогда развитие событий станет совсем уже предсказуемым. Третьей и главной задачей СС рейхсфюрера Гиммлера стал развал антифашистского союза трех великих, но очень разных держав. Необходимо было точно и тонко сыграть на внутренних противоречиях, которых было предостаточно, расширяя трещины между платформами, как вода, замерзая, исподволь разрушает скалы. У начальника политической разведки Рейха бригаденфюрера СС Шелленберга, подчиненного Гиммлеру по службе, тоже хватало забот в эти летние дни. Вальтер Шелленберг не мог бы назвать сорок второй год самым удачным в своей карьере. Провалов в его работе было больше, чем успехов. Шелленберг не только не смог сорвать заключение союзного договора между СССР и Великобританией, но даже не предупредил свое руководство о самой возможности его заключения. Этот договор Шелленберг попросту прохлопал. Проспал. Проморгал. Оправданий его головотяпству не могло быть никаких. Были и неприятности помельче. Вот только совсем недавно совместно с Гейдрихом и шефом гестапо Мюллером они разгромили «Красную капеллу» — важнейший источник сведений для русской разведки, вот только что был разоблачен как русский агент Шульце-Бойзен… Так нет! Тут же заработали еще два стратегических радиопередатчика. И где? В Швейцарии! Под самым носом! Охота за этими двумя передатчиками осложнялась тем, что Швейцария была нейтральной страной и президент Швейцарской Конфедерации не состоял на службе у бригаденфюрера. Мало того, служба пеленгации и перехвата доложила о том, что в Швеции, в районе Стокгольма, регулярно выходит в эфир мощная радиостанция, которая работает уже несколько месяцев и, судя по прочности кодов, не поддающихся дешифровке, является еще одним источником стратегической информации английской или русской разведки. Швеция! Ничего хорошего от этой страны Шелленберг не ждал. Во-первых, Швеция в его сознании связывалась с отказом графа Бернадотта стать посредником в германо-британских переговорах о заключении сепаратного мира. Во-вторых, в самом начале июня его сотрудники не смогли арестовать и доставить в Рейх изменника родины фон Гетца. Как они смогли его упустить — уму непостижимо! В-третьих, этот передатчик, который, оказывается, работает уже почти десять месяцев. Одному Богу ведомо, какую именно информацию он передает противнику. В середине июня сорок второго года Марта Фишер получила депешу Шелленберга. Шведская резидентура СС штурмбанфюреру Фишер Строго секретно. Срочно Геноссе штурмбанфюрер Приказываю вам в возможно короткий срок подготовить справку о Королевстве Швеция по прилагаемой форме: 1. Цели внешней политики данного государства. 2. Политические отношения с другими государствами. 3. Посольства, миссии и консульства данного государства за рубежом. 4. Посольства, миссии и консульства, аккредитованные в данном государстве. 5. Деятельность зарубежной пропаганды в данной стране. 6. Пропагандистская деятельность данной страны за рубежом. 7. Международные организации. 8. Разведывательные службы. 9. Работа зарубежных разведывательных служб на территории данной страны. 10. Принципы общей внутренней политики государства и политическая ситуация. 11. Позиция правящих кругов. 12. Позиция верховной власти (президент, король и т. д.). 13. Внутренняя политика правительства и местной администрации. Одновременно выражаю вам свое недовольство результатами вашей работы за последнее время. Вы не оправдываете того отличия, которым отметил вас СС рейхсфюрер, присвоив очередной чин досрочно, и совершенно не заслуживаете той награды, которой наградил вас фюрер. Ставлю вас в известность, что в районе Стокгольма отмечается регулярный выход в эфир передатчика с позывными «МТК» и «CLO». Судя по мощности сигнала, передатчик является стационарным и запитан от сети. Имеются основания полагать, что передатчик является источником стратегической информации противника. Приказываю, не дожидаясь данных дешифровки, установить местонахождение передатчика и личности людей, причастных к его работе. Для выполнения задания разрешаю оставить при себе сотрудников VI Управления Кользига и Бехера. Кроме того, начальник Департамента Королевской тайной полиции Швеции бригадный генерал Сандстрем ориентирован на оказание вам возможной помощи при выполнении этого задания. Жду результатов. Хайль Гитлер!      СС бригаденфюрер В. Шелленберг Примерно с этого времени Шелленберг под прикрытием поисков сепаратного мира с Западом решительно перешел на сторону англичан. Пожалуй, из «Большой четверки» больше других делами был завален генерал Головин. Начиналась летняя кампания 1942 года. Большое наступление Красной Армии захлебнулось в собственной крови под Харьковом, а немцы еще не начали наносить свой главный удар. Следующий ход был за ними. Надо было определить участок фронта, по которому Гитлер нанесет свой концентрированный удар. Головин собирал и анализировал донесения своей агентуры, и вывод напрашивался сам собой — Ростов-на-Дону и Кавказ. Вот они — цели кампании сорок второго года. Продолжая работать с агентурой, Головин составил аналитическую записку на имя Василевского. Если его правота со временем подтвердится, то это поставит его еще ближе к Александру Михайловичу, а если нет, то-то такого быть не могло, потому что Головин никогда не ошибался в своих прогнозах. Слишком большой объем информации он переваривал, прежде чем сделать выводы. Черчилль этот еще как заноза в заднице. Черт его дернул прилетать в Москву. Мог бы кого помельче послать. У Филиппа Ильича своей работы было невпроворот, а тут надо еще выполнять распоряжения Власика. Ходить на заседания оперативного штаба по подготовке переговоров, подстраиваться, подлаживаться, отвлекаться от своей работы и сосредоточиваться на сиюминутных вопросах. Головин, и без того спавший неполных шесть часов в сутки, урезал свой сон еще на два часа. И Штейн… Вот кто мешал жить Филиппу Ильичу. Олег Николаевич Штейн. Бывший лучший оперативный сотрудник Северо-Западного направления ГРУ Генштаба РККА. Прихлопнуть бы их обоих, и Штейна, и выкормыша его — Тиму Неминена. Да руки коротки. Поэтому в Стокгольм ушла шифротелеграмма, зашифрованная кодом, который использовался для связи с Колей Осиповым. До конца войны немцы не смогут раскрыть этот код. Немецкие криптографы все зубы свои сломают об него, но не добьются успеха. Ключ к шифру для Осипова-Неминена был основан не на русской, не на финской, и уж тем более не на немецкой или английской лексике. Готовя Колю к внедрению в Стокгольм, Головин предложил построить ключ на мокшанском языке, на котором в Рейхе не разговаривал никто. Мершанту По данным, полученным из надежных источников, в германских конструкторских бюро ведутся работы по созданию тяжелого танка с бронированием, способным выдержать прямое попадание снаряда любого орудия противотанковой артиллерии. Приказываю в кратчайший срок добыть и доложить технологию изготовления броневой стали для данного танка.      Глобус «Мершантом» теперь становился Коля. Штейн подготовил его для выполнения одного задания, сбора сведений о поставках в Германию шведской руды. Своим уходом к американцам Олег Николаевич открыл Коле дорогу к самостоятельной деятельности. Генерал Головин, до поры выведя Штейна за скобки, замкнул капитана Саранцева-Осипова непосредственно на себя, имея на него свои, особые виды. Для тех, кто не понял, поясню. Бои сорок первого года показали лучшие боевые качества советских танков. Средний танк Т-34, признанный лучшим танком Второй мировой войны, превосходил по своим качествам немецкие Pz-II, Pz-III, Pz-IV и мог противостоять «Пантерам». Еще шли бои под Москвой, а в немецких КБ уже шла работа по созданию танка нового поколения, который отвечал бы условиям современной войны и мог бы решать любые боевые задачи. Проанализировав эпизоды сражений с обоюдным применением танков, Главное командование Сухопутных войск поставило перед конструкторами задачу создать танк — «истребитель танков». 20 апреля 1942 года, в день рождения Гитлера, две фирмы — «Порше» и «Хейншель» представили ему свои прототипы танков Pz-VI. Гитлер одобрил обе конструкции, но остановился на модели фирмы «Хейншель». Он только распорядился поработать над усилением броневой защиты и артиллерийского вооружения. На показе присутствовало много народу, и известие о том, что скоро у немцев на вооружении появится танк, неуязвимый для советских танков и артиллерии, достигло слуха Филиппа Ильича Головина. Ему во что бы го ни стало захотелось заиметь хоть один образец такого танка. А пока его агентура поручила задание добывать все сведения, относящиеся к этому чудо-танку. И последний из «Большой четверки» — Вильгельм Канарис. У адмирала тоже было хлопотное и беспокойное лето. Военно-экономический потенциал Советского Союза рос и креп вопреки всем довоенным прогнозам немецких аналитиков. На фронт во все большем количестве поступали новые образцы вооружений. Сколько бы у русских ни горело танков и самолетов, с востока бесперебойно поступали новые эшелоны с техникой и людьми. Красная Армия не только стремительно восстанавливала потери, сколь огромны они бы ни были, но и увеличивала свою численность и оснащенность. За Уралом наладилось производство вооружений и боеприпасов всех видов в невиданных до войны масштабах. Два года назад никто и предположить не мог, что Советский Союз способен производить оружие в таких количествах и такого качества. Но сильнее советских заводов Канариса беспокоил оберст-лейтенант фон Гетц. Если бы стокгольмские переговоры с русскими прошли успешно, то его можно было бы и в звании повысить, и дубовые листья к Рыцарскому Кресту присовокупить, сделать героем и только потом растворить в пространстве и времени. А теперь, когда переговоры окончились провалом и едва ли не скандалом, оберет-лейтенант становился ненужным и опасным свидетелем против него самого, Вильгельма Канариса. Шелленберг выжмет из фон Гетца все, до последней капли. Не просто для того, чтобы выслужиться перед Гиммлером, — это-то как раз нормально, это само собой, — а для того, чтобы свалить адмирала с должности, объединить две разведки — военную и политическую — и самому возглавить новую мощную разведслужбу. Причем у Шелленберга сейчас развязаны руки. Он может провести расследование по-тихому, только для рейхсфюрера, и тогда Канарис гарантированно идет под суд. Это можно сделать с помпой, торжественно, на весь Рейх. Так, чтобы весь мир услышал, что Германия ведет переговоры с Советским Союзом и Советский Союз не уклонился от этих переговоров. Доказательства? Пожалуйста! Вот они — целый адмирал и целый оберст-лейтенант. Попробуй не поверить! Черчилль и Рузвельт поверят непременно. Раскол антигитлеровского блока большевиков и западных демократий от этого станет неизбежным. Вот только сам Канарис может не увидеть, как он будет разлетаться на куски. Его чуть раньше расстреляют за измену родине по приговору военного трибунала. Неплохо, конечно, принять мученическую смерть во имя Великой Германии. Но — для фанатика. Роль искупительной жертвы адмирал не спешил примерять на себя, и поэтому «героем» предстояло стать фон Гетцу. Едва узнав от Шелленберга, что переговоры с русскими велись под контролем СД, и поняв из разговора, что фон Гетц арестован и скоро будет доставлен в Рейх, Канарис поспешил к Герингу. Герингу тоже был не нужен живой фон Гетц. Оберст-лейтенант, объявленный изменником родины, бросал тень на все люфтваффе, следовательно, на самого Геринга. Но объяснять это Канарис посчитал излишним, иначе ему пришлось бы рассказывать о переговорах и о том, какую роль на этих переговорах играл фон Гетц. Неизбежно возник бы вопрос: а кто был инициатором этих переговоров с немецкой стороны? Геринг, пожалуй, не потерпел бы того, что кто-то из высших офицеров Рейха за спиной верховного командования и фюрера ведет самостоятельную игру, вступая в несанкционированный контакт с противником. Поэтому Канарис просто попросил рейхсмаршала отрядить два трофейных самолета для проведения совершенно секретной диверсионной операции, не объясняя ее деталей. Геринг не удивился такой просьбе. Канарис и Шелленберг не раз уже обращались к нему с подобными вопросами., и адмирал получил в свое распоряжение два трофейных Ил-4 с экипажами. Закрасить опознавательные знаки шаровой краской было нетрудно. Судьба фон Гетца, таким образом, была решена. Он должен был погибнуть, после смерти стать героем и воодушевлять немецкую молодежь на подвиги во славу фюрера и рейха. Ну и… концы в воду. ЧАСТЬ ВТОРАЯ Война — это по преимуществу список ошибок, но история вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустили Сталин и коммунистические вожди, когда они отбросили все возможности на Балканах и лениво выжидали надвигавшегося на Россию страшного нападения или были неспособны понять, что их ждет. До тех пор мы их считали расчетливыми эгоистами. В этот период они оказались к тому же простаками. Сила, масса, мужество и выносливость матушки России еще должны были быть брошены на весы. Но если брать за критерий стратегию, политику, дальновидность и компетентность, то Сталин и его комиссары показали себя в тот момент Второй мировой войны полностью растяпами.      У. Черчилль. Канун и начало войны.      Документы и материалы. Л., 1991. С. 32. VIII Оперативная сводка за 14 июня Утреннее сообщение 14 июня В течение ночи на 14 июня на Харьковском и Севастопольском участках фронта продолжались бои. На других участках фронта существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 14 июня В течение 14 июня на Харьковском направлении наши войска вели бои с танками и пехотой противника. На Севастопольском участке фронта продолжаются ожесточенные бои, в ходе которых наши войска отражали атаки противника. На других участках фронта происходили бои местного значения. За истекшую неделю с 7 по 13 июня включительно в воздушных боях, на аэродромах противника и огнем зенитной артиллерии уничтожено 377 немецких самолетов. Наши потери за это же время — 135 самолетов. Наш корабль в Баренцевом море потопил два транспорта противника общим водоизмещением в 15 000 тонн. За 13 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено до 90 немецких танков, 280 автомашин с войсками и грузами, 2 автоцистерны с горючим, подавлен огонь 30 орудий и минометов, взорвано 3 склада с боеприпасами и склад с горючим, сожжен железнодорожный эшелон, рассеяно и частью уничтожено до четырех рот пехоты противника. 14 июня 1942 года. Особняк американского посольства в Швеции, Стокгольм Прошло ровно две недели с того дня, как Штейн сбежал от расправы генерала Головина и запросил «политического убежища» в американском посольстве, и девять дней после того, как его в последний раз допрашивал этот остолоп Джон Смит, или как там его. Был, конечно, риск. Американцы могли его выдать Советскому Союзу, чтобы продемонстрировать верность союзническим обязательствам и сделать приятное лично товарищу Сталину. Что значит какой-то подполковник в большой политической игре, когда сотни таких же подполковников ежедневно гибнут на многотысячном пространстве от южного берега Белого моря до северного берега Черного? Невелика потеря для страны, но назидание всем колеблющимся. Смотрите, трусы, бежать вам некуда. Советская власть вас из-под земли достанет. И в приказе по Красной Армии объявили бы, что подполковник Генерального штаба РККА Штейн за трусость и дезертирство приговорен судом военного трибунала к высшей мере социальной защиты. Боевой дух армии необходимо укреплять. Боевой дух армии, терпящей поражение за поражением, четырежды необходимо укреплять! А что может лучше укрепить дух живых, но трусливых, чем публичная казнь подобных же бедолаг?! Еще в Древнем Риме придумали децимацию, когда после поражения выстраивали легион и по жребию казнили каждого десятого. Никто из римских полководцев не смотрел, бежал ли приговоренный с поля боя или дрался до последней возможности. Зато под страхом грядущей неминуемой и несправедливой казни легионеры в следующей битве совершали чудеса героизма, разбивая в пух и перья могучих германцев или храбрых галлов. В действующей армии всегда полезно расстрелять сотню-другую бойцов и командиров. Желательно — перед строем. Был такой риск сыграть роль очередной искупительной жертвы во имя победы. Но Штейн и Рукомойников, разрабатывая еще в Москве этот вариант ухода, сделали ставку на то, что САСШ не имеют сколько-нибудь серьезной разведывательной службы ни в Европе, ни в остальных частях света. Штейн, безусловно, мог заинтересовать американскую сторону как крупный специалист по Скандинавии. А Скандинавия — это не только шведская руда. Скандинавия — это еще и финские редкоземельные металлы. Это еще и норвежские северные аэродромы, с которых взлетали торпедоносцы и самолеты-разведчики немцев, выискивая караваны PQ, идущие из Англии в Мурманск, и наводя на них подводные лодки. Скандинавия, кроме того, еще и огромный научный потенциал, возросший после того, как нацисты, придя к власти, повели откровенно антисемитскую внутреннюю политику. Многие немецкие ученые иудейского вероисповедания после 1933 года стали покидать Германию и, не желая перебираться в Западное полушарие, оседали в скандинавских странах, особенно в Дании и Норвегии. Штейн, работавший перед войной в Швеции целых четыре года и занимавшийся Северной Европой последние лет восемь, безусловно, представлял большую ценность в плане владения информацией по скандинавским странам. Сотни географических наименований, тысячи имен, динамика развития экономики Норвегии, Швеции, Финляндии, Дании — все это умещалось в его голове, как в амбарной книге, и все эти многочисленные интересные и полезные сведения готовы были в любую минуту к услугам грамотного резидента-профессионала. Взять хотя бы оперативную комбинацию с Колей… Отыскать в огромной Красной Армии никому не известного, но перспективного мордвиненка — старшего лейтенанта, разработать план его использования и программу подготовки, доложить все это Головину, увлечь и заинтересовать генерала перспективой, натаскать этого мордвиненка за каких-то восемь месяцев на выполнение задания, залегендировать его под Тиму Неминена и получить готовый результат — сведения о поставках шведской руды в Германию, следовательно, и прогноз действий вермахта. Чтобы выполнить такое, нужно самому быть незаурядным человеком. Не зря, ох не зря опасался генерал Головин живого Штейна. Высококвалифицированный агент детдомовской закваски подполковник Штейн один стоил трех дивизий. Все то время, пока Штейн без дела сидел в американском посольстве, он нимало не беспокоился о собственной участи. Если его не выдали советской стороне в первые три дня, значит, он попал в оперативную разработку как объект, представляющий интерес для американских спецслужб. Поэтому он продолжал следить за публикациями в европейской прессе, стараясь оставаться в курсе событий, слушал передачи шведского и английского радио, ел все, что подадут, гулял во внутреннем дворике и спал, стараясь выспаться впрок. Словом, он предоставил своим американским коллегам самостоятельно решать проблему под названием «подполковник Генерального штаба РККА Олег Николаевич Штейн». И он был прав! Потому что через две недели его пребывания под гостеприимной крышей американского посольства к нему в комнату вошел клерк и сообщил, что его ожидают в кабинете посла. Штейн надел пиджак, поправил галстук и легкой походкой последовал за клерком, прекрасно себе представляя смысл и важность предстоящей беседы. Он был готов к ней и ждал ее. За столом посла сидел хорошо одетый мужчина с зачесанными назад густыми седеющими волосами, в очках и с усами а-ля Молотов. В его взгляде и осанке, во всем его обличье не было ничего властного, однако посол, мявшийся тут же, суетливой подобострастной скороговоркой отпросился у него по своим неотложным дипломатическим делам, едва только Штейн зашел в кабинет. — Вы поговорите тут без меня. Не стану вам мешать, — смущенно улыбнулся посол уже из дверей и поклонился, закрывая их за собой. Штейн осмотрел джентльмена за столом, но решительно ничего выдающегося в нем не обнаружил. Американец достал уже набитую табаком трубку и, поджигая ее одной рукой, другой указал на мягкое кресло напротив стола. — Прошу вас, садитесь, мистер Штейн. — Благодарю вас, мистер… — Даллес, — отрекомендовался джентльмен. — Называйте меня Ален. Так мы с вами быстрее найдем общий язык. — That's well, Ален. Ваши предки были французами? Даллес улыбнулся. Этот русский подполковник провел под американским флагом всего две недели, но уже усвоил американскую непосредственность. — Мистер Штейн, я перелетел океан совсем не для того, чтобы беседовать с вами о моей родословной. Я ознакомился с протоколами ваших допросов… — Это когда ваш дебильный Смит проходил со мной тест для олигофренов? Ну и помощнички у вас, Ален. И, опираясь на сведения, собранные и предоставленные такими придурками, как Смит, вы планируете открыть Второй фронт в Европе? Помилуйте, Ален! Ваших солдат перебьют при высадке, как в тире. Штейн намеренно шел сейчас на обострение. Если он был действительно интересен Даллесу, то тот пропустит его язвительность мимо ушей, а если серьезного интереса у американцев к персоне подполковника Генштаба РККА — увы! — не возникло, то надо вызывать Амина, с его помощью уходить из Швеции и разрабатывать другие варианты игры. — Легко вам давать оценки, мистер Штейн… — Олег, — поправил Даллеса Штейн. — Олег, мистер Даллес, коль скоро мы договорились называть друг друга по именам. — Легко вам давать оценки, Олег. У вас в России самая лучшая секретная служба в мире. Вы переплюнули даже англичан. И все это за каких-то двадцать лет существования советской власти. Признаюсь, что в Америке сейчас нет серьезной организации, про которую можно было бы сказать: «государственная тайная полиция» или «секретная служба». Приходится брать в помощники таких вот Смитов. Я не хуже вас понимаю, что он не самый ценный и полезный сотрудник, но за него просили весьма влиятельные люди из госдепа. Мальчику нужно делать карьеру. — Так вы представляете Государственный департамент? — уточнил Штейн. — Нет, Олег. Берите выше. Я представляю президента Северо-Американских Соединенных Штатов Делано Франклина Рузвельта в Европе и уполномочен говорить с кем бы то ни было от его имени. В пределах моей компетенции, разумеется, — поспешил оговориться Даллес. — Ого! — показал удивление Штейн. — Значит, я представляю интерес для самого президента? — Не обольщайтесь. Скорее всего, он даже не помнит вашего имени. Документы на предоставление вам гражданства САСШ ему положили на стол вкупе с такими же документами на сотни иммигрантов из Европы. Даллес затянулся трубкой и продолжил: — Вы не представляете интереса для президента, но вы представляете интерес для меня. Это по моему указанию в столь короткий срок был подготовлен паспорт с американским орлом, позволяющий нашему послу принимать и охранять вас на законных основаниях. Америка своих граждан не выдает. Не благодарите меня. Это всего лишь аванс, который вам предстоит отработать. — Что от меня потребуется? — Штейн сразу стал серьезным, настроившись на деловой и предметный разговор. Даллес снова пыхнул трубкой. Штейн подметил, что этот американский джентльмен предпочитал сначала как следует обдумать свои слова. Как Сталин. Усы, трубка и минутное молчание перед тем, как дать ответ или задать вопрос. — Как я уже говорил, у Америки нет серьезной секретной службы, способной добывать необходимые сведения о противнике, организовывать и реализовывать крупные диверсионно-подрывные операции на территории, оккупированной немцами, и в самом Рейхе. А без данных о противнике, о количественном составе его войск, о системе обороны того или иного участка побережья вести речь об открытии Второго фронта было бы преждевременно и легкомысленно. Президента беспокоит такое положение вещей. Провозглашая и отстаивая демократические ценности, прежде всего права человека, в том числе его право на неприкосновенность частной жизни, Америка не создала такой службы. Даллес снова сделал паузу, выпустив из трубки струйку дыма. Штейн не стал поторапливать его. — Президент поручил мне не позднее осени сего года создать в Европе такую службу. Такая служба, созданная не на территории самих Соединенных Штатов, с одной стороны, позволит военному командованию эффективней планировать операции против немцев, а с другой стороны, не заставит президента нарушать американскую конституцию и не подставит его под огонь критики оппозиции, пацифистов и правозащитных организаций. И снова, прежде чем продолжить, Даллес затянулся дымом из трубки, обдумывая фразу: — Признаюсь вам, что я не имею опыта в организации разведывательной работы такого масштаба. Скажу более. Сейчас, находясь тут, в Стокгольме, и разговаривая с вами, я ума не приложу, за что браться и с чего мне следует начинать. Для меня было бы полезно выслушать ваши советы по данному вопросу. — Мои? — удивился Штейн. — Ваши, — кивнул Даллес. — За эти две недели мы собрали кое-какое досье на вас. Знаете, это даже любопытно. Нам не удалось установить ни вашего места рождения, ни того, кто ваши родители. Вы словно появились из ниоткуда. Раз! И уже в разведуправлении Красной Армии. До этого момента ваша биография не прослеживается. Но после начала вашей работы в разведке вас невозможно было не заметить. Вы четыре года являлись резидентом русских в Швеции под прикрытием советского торгпредства, и вам удалось сплести неплохую агентурную сеть из прогрессивно мыслящей части шведской интеллигенции. И не только шведской. Несколько месяцев назад вы, не покидая Москвы, были награждены боевым орденом. За что, позвольте уточнить? — За службу, — скромно пояснил Штейн. — Не покидая Москвы, вы были награждены боевым орденом, а три месяца назад явились в Стокгольм. Вероятно, еще за одним. Вскоре после вашего прибытия скоропостижно умер очень популярный в белоэмигрантской среде генерал Синяев. — Простите, Ален, — перебил Штейн. — Вы, как и Смит, хотите увязать смерть Синяева с моим прибытием в Стокгольм? — Ну что вы! Мне это и в голову не приходило. Проведенное вскрытие подтвердило смерть от естественных причин. На теле нет следов насилия. Так что вы тут ни при чем. Кроме того, имелся приговор советского суда в отношении Синяева. Мне удобней думать, что генерал умер сам, исполняя приговор военного трибунала. — Извините, я перебил вас, Ален. Продолжайте, пожалуйста, — извинился Штейн, успокоенный тем, что собеседник оказался умнее и тоньше, чем он рассчитывал, беседуя накануне со Смитом. — Ваше бегство… — Даллес запнулся. — Простите, ваш визит в наше посольство совпал по времени еще с одним замечательным событием. На затонувшем пароме «Лапландия» погиб немецкий военный атташе фон Гетц. С ним вместе должен был погибнуть и крупный журналист и наследник солидного банкирского дома Валленштейн. Но, видимо, ему повезло. Может быть, он хорошо умеет плавать. — Так Рауль жив?! — вырвалось у Штейна. Даллес снова потянул трубку ко рту. — Не волнуйтесь, — сказал он через минуту, очевидно, получая удовольствие от того, что ему удалось вывести собеседника из равновесия. — Ваш друг жив и здоров. Вероятно, скоро он снова начнет публиковать свои замечательные статьи. Во всяком случае, мистер Валленштейн уже приступил к своей прежней работе в штаб-квартире Международного Красного Креста. И, заметив явное облегчение, даже радость, которую Штейн и не думал скрывать, Даллес переменил тему разговора, направив его в нужное для него русло: — Какого вы мнения о немецкой разведке и контрразведке? Штейн снова стал собранным. С него слетели человеческие эмоции, и он опять превратился в агента-профессионала. — Крайне невысокого. — Почему? Поясните. — Охотно. Будем считать, что я уже начал отрабатывать ваш аванс. Даллес утвердительно кивнул. — Эффективность работы любой разведки определяется в первую очередь объемом и достоверностью сведений о противнике, добываемой ее агентами. Не берусь судить об успехах военной и политической разведок немцев в противостоянии с Великобританией и Америкой, но своих задач ведомства Канариса и Шелленберга в войне с Советским Союзом явно не выполнили. — Что позволяет вам делать такие выводы? — Разведка немцев недооценила военный и экономический потенциал Советского Союза и его способность к воспроизводству. План «Барбаросса» был рассчитан на то, что через несколько недель после начала немецкого вторжения в СССР, когда Красная Армия будет разбита, у Советского Союза не останется боеспособных войск. Но их разведка допустила грубый просчет. Она учла только те части Красной Армии, которые располагались в европейской части Советского Союза, не принимая во внимание войска, расквартированные во внутренних военных округах. Безусловно, в европейской части Советского Союза находились самые боеспособные и наиболее хорошо вооруженные части Красной Армии, и их уничтожение в первые же месяцы войны — это тяжелый удар по Советскому Союзу. Тяжелый! Но не смертельный. Войска внутренних военных округов, уступая в качестве вооружения, были сопоставимы по своей численности с теми войсками, который были уничтожены вермахтом в ходе реализации плана «Барбаросса». И немцы в этом очень скоро вынуждены были убедиться. Когда они вышли к Москве, их там встретили новенькие, совсем свежие армии, только что сформированные из войск, переброшенных из внутренних округов. Один только Дальний Восток выставил под Москву свыше десяти дивизий. А Дальний Восток — это не самый густонаселенный район Советского Союза. Поэтому я считаю, что в поражении немцев под Москвой и в том, что война на Восточном фронте приобрела для немцев затяжной характер, виноваты прежде всего разведывательные службы Рейха. Я уже не говорю о том, что немецкой разведкой был совершенно недооценен экономический потенциал Советского Союза. Немцы оккупировали территорию, на которой до войны размещалась треть предприятий социалистической экономики. Они и теперь еще воспринимают это как свое огромное достижение. — А разве это не так? — удивился Даллес такому ходу мысли. — Разумеется, нет! Немцы за деревьями не увидели леса! Неужели никто из руководителей Рейха не прикинул с карандашом в руке, что на оккупированной территории, на которой до войны проживало свыше половины всего населения страны, расположена всего только треть промышленных предприятий! — А где же остальные две трети? — Да очень просто! Для того чтобы установить их местонахождение, вовсе необязательно засылать в Советский Союз сотни нелегальных агентов с биноклями и «лейками». Достаточно просто посмотреть материалы партийных съездов и пленумов, которые публиковались в открытой печати. Если внимательно прочитать эти материалы, то можно сделать вывод, что в последнее десятилетие перед войной в европейской части СССР было, по сути, только три великих стройки: Днепрогэс, Харьковский тракторный и Беломорканал. Все остальное строилось за Волгой и Уралом! Магнитка, «Уралвагонзавод», «Уралтяжмаш», Челябинский тракторный, Комсомольск-на-Амуре и десятки других! Все они были построены с таким расчетом, чтобы даже при самом неудачном для Красной Армии ходе войны не оказаться в пределах досягаемости немецких бомбардировщиков. И вот результат такого просчета. Уже сейчас советская военная промышленность, потерявшая одну треть довоенных мощностей, вышла по объемам производства на довоенный уровень и продолжает наращивать темпы. Советский Союз уже превосходит Германию по объемам производства вооружений и боеприпасов, и он еще не исчерпал всех своих резервов. Прибавьте к этому поставки из Англии и Америки. Канарис и Шелленберг просчитались, собирая перед войной сведения о Советском Союзе, и ввели в заблуждение руководство Рейха и Генеральный штаб. Какую, по-вашему, оценку заслуживает немецкая служба разведки после таких промахов, сделанных еще в предвоенный период? — Звучит убедительно, — согласился Даллес, — А контрразведка? — Тут еще проще. Я четвертый месяц нахожусь в Швеции. В дружественном Германии государстве. Ни я, ни моя агентура до сих пор не попали в поле зрения гестапо. Меж тем я все это время поддерживал активную радиосвязь с центром. Вам это ни о чем не говорит? — Благодарю вас, Олег, — Даллес оторвал ладонь от стола и снова положил ее на место. — Я убедился в том, что вы действительно тот, за кого себя выдаете. Мне бы хотелось, чтобы вы работали у меня. Я нуждаюсь в таких людях. У меня их, право, не так много. Поэтому я вам делаю предложение. — От которого мне будет трудно отказаться? — пошутил Штейн. — От которого отказываться в вашем положении глупо. У вас нет ни знакомых в Америке, ни средств к существованию, ни профессии, не считая профессии шпиона. Мне поручено создать мощную и разветвленную разведсеть в Европе. Я хочу вам предложить должность моего резидента в Скандинавии. Что вы на это ответите? — Вы предлагаете мне должность резидента?! Вот так?! Сразу?! — изумился Штейн. — А что вас смущает? — не понял Даллес. — Ну как же! Я же только совсем недавно… — Только совсем недавно перешли на нашу сторону, никого не знаете в нашем госаппарате, и никто не знает вас. Это вы хотите сказать? — Ну да. — Тем лучше. Вы не будете связаны в работе подковерными интригами, и вам не на кого будет ориентироваться кроме меня. — Боюсь, Ален, у вас будут неприятности из-за меня. Не лучше ли поставить во главе скандинавской резидентуры, пусть формально, для отчета, кого-нибудь из проверенных ваших сотрудников? Я готов помогать ему во всем и исполнять все его распоряжения. — Вы предлагаете поставить над вами Смита? — Даллес улыбнулся такой мысли. — Вы хотите, чтобы вам отдавал распоряжения некомпетентный и напыщенный чурбан? Нет. Мне нужен результат, и в Европу я прибыл не для того, чтобы устраивать карьеру чужих протеже. Если вы встанете во главе скандинавской резидентуры, то я буду спокоен за наши дела в Северной Европе и смогу уделять больше внимания другим участкам работы. Даллес подумал немного, затянувшись трубкой, и окончил: — Хорошо. Чтобы придать вам немного решительности, я скажу вам, что не потребую от вас в обязательном порядке раскрывать имена агентов, завербованных лично вами до прихода в наше посольство и во время работы у нас, а также имена агентов, ставших вам известными в связи с вашей прежней службой в Генеральном штабе Красной Армии. Если вы принимаете мое предложение, то я обрисую вам круг наших интересов и связанных с ними задач. Итак, ваш ответ? — Я согласен, — улыбнулся Штейн. На этот раз Даллес вздохнул с видимым облегчением. — В Скандинавии наших английских союзников интересует прежде всего безопасность конвоев PQ и QP. В вашу задачу будет входить сбор сведений о немецкой эскадре, дивизионе подводных лодок и самолетах противника, которые немцы используют для охоты за судами конвоя. Во-вторых, вы должны немедленно начать антифашистскую агитацию и пропаганду. В перспективе, если на фронте сложится благоприятная обстановка, возможен переход к вооруженному восстанию и насильственному свержению режима Квислинга. Поэтому начинайте уже сейчас подбор людей, которые войдут в будущем в правительство. Это должны быть уважаемые, компетентные люди, не замаранные сотрудничеством с нацистами и, главное, настроенные лояльно по отношению к Соединенным Штатам. — Какими средствами я располагаю? — Хороший вопрос. Деньги будете получать у посла. Отчеты о расходах направлять на мое имя. Для начала я устанавливаю вам лимит на оперативные нужды — тридцать тысяч в месяц. — Крон? — Долларов, дорогой Олег! Долларов. Расчеты в Соединенных Штатах осуществляются исключительно в долларах, а не в конфетных фантиках третьих стран валюты. Как, по-вашему, я стану отчитываться в тратах? Израсходовал столько-то шведских крон? Боюсь, что парни из казначейства не знают о такой валюте и затруднятся пересчитать по курсу. — Теперь все ясно, — кивнул Штейн. — Могу ли я считать, что в скандинавских делах у меня полностью развязаны руки и я подотчетен только вам и никому больше? — Это так и есть. Я рад, что мы с вами поняли друг друга. IX 14 июня 1942 года. Дувр, Англия Вскоре после того, как судовые склянки пробили полдень, Коля, шатаясь и балансируя, сошел по зыбкому трапу на благословенную землю Лондонщины. God, save the Queen! За три дня увлекательного путешествия от Стокгольма до Дувра у Коли вывернулось наружу все нутро от жестокой морской болезни. Оказалось, что он совсем не переносит качки. Согбенный, поддерживаемый за плечи заботливым Юргеном, с трясущимися конечностями и лицом цвета вурдалачьей зелени, ступил он наконец на нешаткий причал. Больше всего на свете ему сейчас хотелось прилечь на твердую землю где-нибудь между готовых к погрузке тюков и ящиков и дождаться, пока его перестанет укачивать. За три дня он отдал Северному морю всего себя. «Как же мне хреново!» — оценивал свое состояние Коля, пока Юрген метался в поисках такси или попутки. До Лондона было добрых шестьдесят миль. Колю мутило. В глазах плыли надоедливые зеленые и лиловые шары, живот корчила судорога, в голове плыло, и хотелось почему-то ядреного соленого огурца. Коля представил, как вытаскивает его, спрятавшегося меж листьев хрена, из бочки, с хрустом откусывает упругий кусок, пахнущий укропом и вишневым листом, и его снова стошнило. Рядом засуетился Юрген. — Тиму, тебе плохо? — Юрген обмахивал Колю своей шляпой. — Ну скажи, тебе плохо? Может, доктора? Он даст тебе что-нибудь от живота. «Черт бы побрал этого Юргена. — У Коли не было сил отмахнуться от докучливого спутника. — Черт бы побрал эту поездку и эту Англию со всеми ее потрохами! И зачем я только согласился сюда плыть?» — А как было сюда не плыть? Неделю назад этот чертов Юрген заявился в Колину мастерскую и прямо с порога заявил: — Мы плывем в Англию! Вообще-то ни в какую Англию Коля плыть не собирался. Он еще не успел прийти в себя от последних событий, которые стремительно сменяли одно другое. Сначала их со Штейном из Стокгольма отзывал Головин. Потом Олег Николаевич ушел навсегда в неизвестном направлении. Не успел он уйти, как его стали искать Валленштейн и этот немец из посольства, фон Гетц. Почти сутки они продрыхли в его комнате, а отоспавшись, устроили такую пьянку, какую не каждый день увидишь даже в самом дальнем гарнизоне. Пьянка закончилась уже и вовсе неожиданно — фон Гетц улетел на Восточный фронт! В самом начале вечера на Восточный фронт должен был лететь другой немец, Смолински, кажется. Едва только все участники весенних сепаратных переговоров рассосались, как Головин назначил Колю Мершантом вместо Штейна и приказал ему раздобыть то, не знаю что. Коля еще не успел толком обдумать свое новое положение и то, с какого бока он возьмется за выполнение задания командования, как вваливается Юрген и сообщает ему, что они плывут в Англию. «Да какого черта?!» — хотелось возмутиться Коле. Но Юрген не дал ему уйти в глухую оборону: — Тиму, не спорьте! Я все продумал. Колю сразу насторожило то, что Юрген все продумал. Всякий раз, когда он начинал думать, Коля лез в бумажник и отслюнявливал купюры. — В Англии сейчас кризис! — радостно констатировал Юрген. — Англичане нуждаются буквально во всем! Наши немцы топят их корабли, и на Острове нехватка самого необходимого. Такой шанс упускать нельзя! Колю резануло по уху вот это «наши немцы», и он внимательно посмотрел на Юргена. Кажется, подданный шведской короны и в самом деле чувствовал себя соратником героев Рейха. «Не хватало еще, чтобы он вступил в какую-нибудь нацистскую организацию. Это сейчас так модно. Но мода модой, а потом с ним хлопот не оберешься», — подумал Коля. — Тиму, бросайте все дела. Мы плывем в Англию! Коле было совершенно понятно, что их предполагаемая поездка на Остров — это результат очередного озарения Юргена. Его вообще озаряло еженедельно. По роду деятельности скромный клерк, зажатый и придавленный скучнейшей бумажной работой, Юрген фонтанировал самыми невероятными прожектами вроде покупки ипподрома. Как-то он в очередной раз проигрался на скачках и на следующее утро предложил Коле продать дело, выкупить ипподром и взять под контроль тотализатор. Целую неделю он донимал Колю своей гениальной идеей, расписывая все выгоды и преимущества предстоящей сделки. Только после того как Коля с карандашом в руке доказал Юргену, что всех его денег не хватит, чтобы выкупить на этом ипподроме даже один денник, Юрген отстал. Но только на неделю. Через неделю он предложил заняться изготовлением черепаховых пепельниц, расчесок и оправ для очков. Если бы Остапу Бендеру для его конторы «Рога и Копыта» потребовался коммерческий директор, то лучшей кандидатуры, чем Юрген, он не смог бы найти. Вот теперь он пристал к Коле, как с ножом к горлу: «Плывем в Англию, и все тут». И ведь не откажешь! Не отмахнешься от него, как от назойливой мухи. Юрген не только кузен девушки, за которой Коля имеет честь ухаживать, и наглец, который упрямо навязывается в компаньоны. Для генерала Головина и для всего советского командования Юрген — источник ценнейшей информации. Через Юргена генерал Головин узнает об объемах и сроках поставки Рейху шведской руды, сопоставляет их с другими данными и опирается на Юргена при составлении своих аналитических записок. Если Коля, не дай бог, поссорится с Юргеном, тот перестанет таскать реестры договоров фрахта, и тогда капитан Осипов, кадровый сотрудник Главного разведывательного управления, поимеет большие неприятности. Очень большие. Пришлось плыть, чтобы не портить отношения. Куда плыть? Зачем плыть? Это не имело значения. Хоть в Англию, хоть в Бразилию. Юргену вступило в голову, значит, Тиму Неминен должен составить ему компанию, если капитан Осипов хочет сохранить для себя этот источник информации. Поэтому все три дня пути до Острова Коля переносил стойко и мужественно и сегодня вывалился на берег уже совершенно без сил. Если бы Коля в своей жизни читал что-либо еще кроме уставов, инструкций и наставлений, то он, вероятно, вспомнил бы, как за триста лет до него в этом же самом порту высаживался на берег другой искатель приключений из провинции. Некий юноша, родом из Гаскони, с армянской фамилией д'Артаньян, за триста лет до него прибыл в Англию для реэкспорта драгоценных камней и изделий из них во имя спасения чести своей королевы. То есть, в принципе, с той же самой целью, с какой сейчас на Остров прибыл Коля. Сжать урожай там, где его не сеял. Но Коля не читал Дюма. Согнувшись в три погибели, продолжая испытывать позывы на рвоту, он двинулся на таможенный и паспортный контроль. Юрген услужливо поддерживал шатающегося Колю за плечи, но никакого чувства благодарности в нем не вызвал, одно только усталое раздражение. За три дня плавания Юрген до смерти надоел Коле. Теперь советский разведчик старался не думать о том, что ему предстоит провести в обществе этого кретина весь обратный путь, да еще неизвестно, сколько они промыкаются по Англии в поисках не знаю чего. Кстати, попасть на корабль было делом гораздо более простым, чем переплыть море. Юрген в своей конторе узнал, в какой день из стокгольмского порта идет судно с грузом для Англии, и сообщил Коле. Коля, используя свои связи на кораблях, переговорил со старшим помощником. Ну а какой старпом откажет такому уважаемому человеку, как генеральный подрядчик на ремонт и обслуживание судовых радиостанций? Их с Юргеном зачислили в команду и даже выделили каюту на двоих. Маленькую, зато отдельную. Не общий кубрик. Не успел еще Стокгольм исчезнуть за горизонтом, как Коля уже перевесился через леер. Пусть это было не по-моряцки и оскверняло океан, но Коля был человек исключительно сухопутный и легко извинил сам себя. Собственно, на этом леере Коля и провел трое суток плавания от Стокгольма до Дувра. Всякий раз, как он отпускал стальной поручень и шел в каюту в надежде лечь на койку и впасть хоть в короткое забытье, новый мучительный позыв тянул его к лееру. Изматывающая морская болезнь усугублялась докучливыми заботами Юргена, который не отходил от него ни на шаг. Он то прикладывал на Колин лоб мокрое полотенце, то наливал в ложку какую-то микстуру, от одного вида которой возникал новый позыв, а самое неприятное было то, что Юрген не умолкал ни на минуту и беспрестанно давал дурацкие советы. Останься у Коли хоть капля сил, он бы выбросил Юргена за борт, когда тот заметил подводные лодки. К вечеру второго дня пути, когда их судно вышло в Северное море, примерно в километре от них из воды показались шесть перископов. Юрген заметил их первым и стал тормошить Колю: — Смотрите, смотрите, Тиму! Видите, субмарины. Да не там же! Смотрите левее. Не туда! Чуть дальше! — Наблюдаю шесть перископов в шести кабельтовых справа по борту, — подтвердил с мостика вахтенный. В той стороне, куда показывал Юрген, Коля не увидел ничего. Мешала рябь. Он только подивился такой необыкновенной зоркости Юргена. Его бы на «Санта Марию» — и Колумб открыл бы Америку на три часа раньше. Впрочем, вроде бы и в самом деле из воды торчали какие-то тонкие штрихи. Перископы или не перископы — не поймешь. А Юрген радовался как ребенок и тормошил Колю, заставляя смотреть в сторону субмарин. Коля устало подметил, что, пожалуй, радоваться-то не стоит. Если эти штрихи пойдут в сторону их корабля, а потом от этих штрихов по воде протянутся белые буруны, значит, началась торпедная атака. Через несколько секунд и корабль, и их с Юргеном разнесет в щепки, и никто не выловит на этом месте даже тряпочки. От них не останется ничего, как не осталось ничего от парома «Лапландия» двумя неделями раньше. На счастье, субмарины не стали их атаковать. Несколько часов они шли параллельным курсом, а потом наступила ночь. Это была вторая ночь, которую не спал Коля. И вот в компании такого безмозглого идиота Коле и предстояло прожить неизвестное количество дней. Впрочем, толк от Юргена все-таки был: Коля не знал английского, а Юрген лопотал на нем довольно бойко, по крайней мере англичане его понимали. Пока Коля корчился на причале, Юрген уже успел выяснить, где находится пункт таможенного контроля. На таможне их шведские документы ни у кого не вызвали восторга. На них посмотрели скорее неприязненно, нежели приветливо, но это нисколько не омрачило радостного настроения Юргена. — Одна таможня — это еще не вся Англия, — пояснил он Коле. От Юргена исходил такой оптимизм, будто он уже породнился с английской королевой. — Подумать только, мы в двух шагах от Лондона! — то и дело восклицал он, хлопая измученного Колю по плечу. — Мы в центре мира! Коля морщился от хлопков, с недоверием смотрел на Юргена и боялся спросить, есть ли у него какой-нибудь план. Ради чего они плыли сюда, где их никто не ждет? Никакого плана, разумеется, у Юргена не было и быть не могло. У него, как правило, действие опережало мысль. Все его расчеты сводились к одному-единственному знакомству. Работая в Baltic Transit, он по роду своей деятельности вел деловую переписку с такой же фирмой в Англии. Некий Джек Нортон, клерк, который уже несколько лет получал письма, написанные Юргеном, и отвечал на них, и был той самой надеждой, на которой были основаны все радужные мечты Юргена. По его планам выходило, что стоит только свести своего дорогого родственника и компаньона с этим Нортоном, как оборотистый Тиму сразу же станет грести деньгу лопатой. Юрген нисколько не сомневался в том, что деловых качеств цепкого финского иммигранта хватит на то, чтобы за две недели оплести весь Лондон своей паутиной, в которую будут косяками попадать доверчивые обладатели фунтов стерлингов. Он уже почти явственно представлял десятки выгоднейших контрактов, подписанных Тиму. В фирменном конверте «Baltic Transit — только для международной переписки» Юрген отправил этому незнакомому Нортону частное письмо, в котором, витиевато рассуждая об укреплении дружеских отношений между двумя фирмами-партнерами, выражал желание посетить туманный Альбион с неофициальным визитом, дабы лично засвидетельствовать свое почтение глубокоуважаемому коллеге. В ответном послании Джек Нортон написал одно лишь слово «Welcome» и приписал номер служебного телефона. Вот, собственно, и вся степень родства и дружбы легкомысленного подданного шведской короны со всеми подданными Соединенного Королевства. Иных знакомств и связей Юрген в Англии не имел. Всю эту диспозицию Юрген объяснил Коле перед отплытием, только в его изложении выходило, что их обоих с радушием истинного джентльмена ждет очень важный человек и крупный бизнесмен Джек Нортон. Коля глубоко усомнился в подлинности этой версии, но опровергать ее достоверность не стал. Мало ли с кем Юрген ведет переписку по долгу службы. То, что Юрген — человек весьма осведомленный в вопросах судовых фрахтов, уже успел оценить не только Коля, но и его руководители в Москве. Черт его знает, может, у него и в самом деле крепкие и хорошо налаженные контакты в Лондоне? Немного подумав, Коля нашел в этой поездке казенный интерес. Пусть он не добудет здесь секрет немецкой броневой стали, но, по крайней мере, сможет уяснить для себя хотя бы азы технологии ее изготовления. В Англии была мощная сталелитейная промышленность, и существовала вероятность, что этот Нортон имеет выходы на какой-нибудь стальной трест. В этом не было бы ничего удивительного. Сам Коля за год с небольшим своего пребывания в Швеции обзавелся знакомствами среди коммерсантов даже в сферах, весьма отдаленно связанных с радиотехникой. До Лондона было добрых семьдесят миль, но Юрген довольно быстро разыскал попутную легковушку и махнул Коле, услужливо открывая для него дверцу авто. Коля опешил. Юрген открывал ему дверцу со стороны водителя! «Неужели он хочет, чтобы машину вел я?» — удивленно подумал наивный мордовский парень, не решаясь сесть. — «Ну, добро бы, дело было в Швеции. Я в этой Англии первый раз и даже не смогу ни у кого спросить, где у них тут Лондон и как к нему проехать?!» Юрген, видя такую нежелательную заминку и поняв, в чем дело, поспешил успокоить Колю: — Садитесь, садитесь. Это место для пассажира. Руль справа. Коля удивился еще больше такой причуде — устанавливать руль с правой стороны. «Где же тогда у них педали? Может, у этих странных англичан так заведено, что один рулит, второй — газует и тормозит.» Не без любопытства он сел на переднее левое сиденье и с удовлетворением обнаружил, что место водителя оборудовано не только рулем, но и педалями тоже. Рычаг переключения скоростей располагался на привычном месте, в середине, между сиденьями. Коля вспомнил единственное знакомое ему английское слово и, желая блеснуть знанием языка, спросил водителя: — London? — Ya, — кинул водитель. — We'll get'im for an hour. Коля не понял этой фразы, но сделал вывод, что раз водитель ответил, значит, он его понял и вопрос был им задан по делу и к месту. Однако, когда машина тронулась и стала набирать скорость, Коля сначала испугался, а потом едва не впал в панику. Машина неслась по встречной полосе движения! Коля сначала подумал, что ненормальный водитель ищет смерти на оживленном лондонском шоссе, но, присмотревшись, понял, что проблемы с головой здесь у всех. «Ну и страна! — покачал головой секретный представитель советского командования. — Руль в машине справа, едут по левой стороне… Интересно, а что у них еще не так, как у всех добрых людей?» Машина въехала на возвышенность. С высоты открылся прощальный вид на коричневую песчаную косу и высокие меловые скалы, обрывавшиеся к морю. Коля впервые увидел эти скалы сказочной красоты несколько часов назад, когда их корабль подходил к порту. Воспоминание о плавании отозвалось тошнотой, и Коля отвернулся в другую сторону, лишь бы не видеть ни ненавистного моря, ни этих скал. Минут через десять показалась угрюмая громада Кентерберийского аббатства, и Коля подивился огромным размерам сооружения. Главный собор был такой огромный и такой унылый, будто его возводили не люди, а циклопы. По укоренившейся в нем за последние два года привычке незаметно подмечать все вокруг себя, Коля отметил, что пейзаж справа и слева от дороги до Лондона не был ни однообразным, ни скучным. За несколько километров пути он увидел два полевых аэродрома, на одном из которых стояли самолеты с американскими опознавательными знаками на фюзеляжах. Попалась пара складов горючего, которым, вероятно, и заправлялись самолеты, базировавшиеся на аэродромах. Еще было несколько зенитных батарей, но из-за скорости Коля не успел определить количество орудий, прикрытых маскировочными сетями. Но не это впечатлило Колю. На возвышенностях он увидел несколько металлических ажурных вышек, которые походили на те, что использовались для антенн большой мощности. Опытным взглядом радийщика Коля оценил вышки и совершенно справедливо решил, что они, скорей всего, тут поставлены не только для приема передач Би-би-си. X То, что Лондон — самый настоящий прифронтовой город, Коля понял с первых же минут. Он увидел разрушенные дома и много людей в военной форме, но не только это говорило об осадном положении. Люди гражданские имели при себе противогазы в брезентовых сумках на широком ремне. Даже дети. Еще Коля заметил, что прохожие время от времени поднимают, лица и смотрят в небо. Так поступают либо в ожидании дождя, либо в ожидании скорого воздушного налета. Серьезные и сосредоточенные лица лондонцев Коля тоже заметил. За полтора года жизни в тихой и уютной Швеции он уже привык, что ему улыбается любой человек, с которым он вступает в случайный разговор, будь то киоскер, бакалейщик или девушка-официантка. Простейший вопрос «Извините, который час?» начинается с улыбки, которая возвращается ответной улыбкой: «Четверть одиннадцатого, мой господин». А в Лондоне лица серьезные, сосредоточенные, неулыбчивые. Колю осенило. Последний раз он видел такие лица в Советском Союзе! У наших граждан тоже сосредоточенные, серьезные, почти угрюмые лица, будто их обладатели познали всю вселенскую скорбь или размышляют над эпохальными проблемами глобального масштаба. Простая улыбка у нас считается едва ли не признаком легкомыслия и полного отсутствия ума. Водитель оказался воспитанным и любезным человеком и без всякой дополнительной платы подвез их в Сити, к самому дому, в котором располагалась контора Нортона. Время было далеко за полдень. На окнах красивых и строгих зданий Сити крест-накрест были приклеены бумажные и матерчатые полоски, чтобы стекла не выдавило взрывной волной. Лондон принял на себя много больше бомб, чем Москва в сорок первом году, и все его жители, даже маленькие дети, знали и неукоснительно соблюдали правила гражданской обороны. При воздушном налете пожилые и дети немедленно организованно отправлялись в ближайшее бомбоубежище, а молодежь и люди среднего возраста, приписанные к санитарной или противопожарной команде, занимали свои места в соответствии с боевым расчетом. На удивление Коли, Джека Нортона удалось разыскать очень быстро. Юрген обратился к портье на входе в здание, назвал фамилии, свою и Нортона, и портье вежливо И подробно рассказал, на какой этаж подняться, в какую сторону коридора пойти и в какую дверь постучать. — Вот только лифт не работает, джентльмены, — посетовал портье. — Не хватает электричества. Нортон встретил их без суеты, по-деловому. Будто ему о прибытии шведской делегации позвонили еще из порта и он спокойно ожидал их приезда. Юрген, скорее туманно, нежели сбивчиво, рассказал ему о целях их визита в Англию. Нортон, разумеется, ничего не понял, да и вряд ли кто-то другой смог бы понять полет мысли предприимчивого Юргена, но, будучи человеком воспитанным, сказал: — Бизнес есть бизнес, джентльмены. Можете рассчитывать на мою помощь. Помощь помощью, но тут выяснилось, что Нортон уже заканчивает свой рабочий день в Лондоне и по делам службы выезжает в пригород. Юрген еще не успел расстроиться от такого неудачного поворота, как Нортон спросил: — Вы ведь только прибыли и еще не успели устроиться? Отлично! Поедемте со мной. Это будет безопаснее, чем ночевать в Лондоне. Подождите меня внизу, пожалуйста. Я скоро. Коля с Юргеном спустились вниз и вышли на улицу. Юрген перевел предложение Нортона. — Их, наверное, часто бомбят, — высказал предположение Коля и посмотрел на небо, перенимая привычку лондонцев задирать голову. Нортон спустился минут через десять, но не в цивильном костюме, а в форме лейтенанта английских ВВС. Заметив вопросительные взгляды своих гостей, он пояснил: — Я сейчас нахожусь на службе в армии. Но так как моя служба не требует постоянного присутствия в части, а дел в конторе действительно много, мое руководство договорилось с командованием о том, что свободное от дежурств время я буду посвящать делам фирмы, а в урочное время буду нести службу, как все остальные. Юрген перевел. — Извините, — задал вопрос Коля. — А как это вообще возможно, чтобы гражданский человек нес службу на военном объекте, а военный работал в гражданской конторе? Нортон улыбнулся такому непониманию: — Давайте поспешим. Электричка через сорок минут. — Я попробую вам объяснить, — продолжил Нортон, когда они вошли в подошедший омнибус. У нас в Англии не так много людей, как в России или Китае, поэтому мы не можем себе позволить разбрасываться людскими ресурсами. Я сменный начальник. Дежурю двенадцать часов через полтора суток. У меня остается два дня и одна ночь свободного времени, во время которого службу несут другие расчеты. У фирмы, напротив, очень много дел. Если «Балтика Транзит» занимается фрахтом судов в интересах Швеции, то моя фирма занимается тем же самым, но в интересах Англии. У нас сейчас очень большой грузопоток из Америки. Сотни тысяч тонн грузов нужно доставить в Англию. Немцы топят грузовые суда и танкеры. Мы с американцами спускаем на воду новые суда, чтобы грузы для Англии попали по назначению как можно скорее. Постоянно меняются названия судов и порты их приписки. Мне еще как-то удается ориентироваться в этом потоке дат, названий, грузов, портов отправлений и назначений. А если посадить нового человека на мое место, то он, скорее всего, запутается, и тогда наступит полная неразбериха. Кроме того, наша фирма работает по заказам правительства и тоже переведена на военное положение. Глава фирмы получил чин майора. Омнибус проехал по Гауэр-стрит мимо разрушенного дома из красного кирпича. Целыми остались только две стены, а крыша провалилась внутрь. На неровных краях стен сидели несколько важных воронов и изучающее смотрели на людей сверху вниз. — Посмотрите, — Нортон показал на скелет дома. — Знаете, чей этот дом? Это дом Диккенса, а теперь… — Карр, — согласился с ним важный ворон, подтверждая, что хозяева дома поменялись. Коля не читал «Оливера Твиста» и «Домби и сын», но пожалел про себя, что мистер Диккенс потерял такой хороший дом, вынужден сейчас жить в бомбоубежище. Вероятно, старик сильно нуждается. Не прошло и сорока минут, как электричка доставила их на маленький вокзальчик маленького городка, точнее сказать, деревни. Насколько Коля сумел сориентироваться, они по железной дороге ехали в обратном направлении, в ту сторону, откуда приехали в Лондон на автомобиле. «Newington» — прочел Коля на вокзальной вывеске. Это был Ньюингтон, место военной службы лейтенанта Нортона. Осмотр города не входил в культурную программу, поэтому Коля и Юрген не увидели миленькую привокзальную площадь, которая, кажется, являлась единственной достопримечательностью Ньюингтона. Городок был настолько мал и вытянут в длину, что единственная улица перечеркивала его весь, а уже от нее расходилась дюжина переулков. Улица эта была одновременно частью дороги, которая связывала Лондон с графством Кент. Если бы Коля и Юрген вышли из вокзала на площадь и прошли пешком пару сотен метров, то они смогли бы убедиться в том, что это была та самая дорога, по которой они проехали из Дувра в Лондон всего несколько часов назад. Нортон выходить в город не собирался. Наоборот, он пересек пути в сторону поля, которое открылось сразу же за железной дорогой. Пройдя вдоль путей метров пятьдесят по ходу движения поезда, все трое вышли на улочку, которая под прямым углом уходила влево от железной дороги. Улочка не представляла из себя ничего интересного, если не считать двухэтажных домиков, поставленных довольно плотно друг к другу. В просветы между домами Коля заметил, что справа и слева — поля и больше ничего. Словом, провинция и глушь. Но выбирать не приходилось. У высокой шведской стороны в Англии, кроме Нортона, не было других знакомых, в самом Лондоне было небезопасно оставаться из-за немецких бомбежек, а в этой деревне им был обещан по крайней мере ночлег. Отмахав по этой улочке добрую милю, все трое вышли на треугольную площадь, и Коля решил, что они уже пришли на место. На самом большом доме развивался британский флаг, а по брусчатке прогуливался солдат с автоматом. Это было очень похоже на штаб какой-то части, и Коля подумал, что Нортон в нем и служит. Но действительность оказалась интереснее. От штаба они повернули направо и, пройдя совсем немного, вышли на другую площадь, размером поменьше первой, но тоже треугольную, как и большинство площадей старинных городов. Влево отходила мощеная дорожка, и вела она прямиком к ферме, а вторая дорога, уходя от площади прямо, превращалась в шоссе и вела в поля. В этих полях кое-где виднелись редкие постройки, но не было ничего похожего на воинскую часть. Пройдя по этой дороге значительное расстояние, они вышли на какой-то хутор, состоящий всего из трех кирпичных домов, если не считать хозяйственных построек. Осмотревшись на местности, Коля вспомнил народного героя земли русской Ивана Сусанина и с подозрением посмотрел на Нортона. От хутора дорога забирала влево, в той стороне совсем близко виднелась небольшая роща. Когда через пять минут они достигли крайних деревьев, Коля убедился, что никакая это не роща, а самый настоящий парк, один из тех английских парков, в которых так любят бродить поэты. Деревья были посажены вокруг двух полян с низко скошенной травой. На первой, меньшей, поляне местные жители наверняка устраивали пикники, а на второй, большой, было удобно играть в крокет. Несмотря на хорошую летнюю погоду, в крокет на поляне никто не играл, потому что посреди нее стояло невиданное доселе техническое сооружение, рассмотреть которое получше Коле помешал патруль. Сержант и двое солдат, вооруженные автоматами. Они что-то сказали Нортону, тот ответил, показал взглядом на Юргена и Колю. Сержант кивнул, дал дорогу, и они продолжили движение по парку. Через несколько метров деревья расступились и открыли ровное пространство с полгектара, на котором стоял дом. Если посмотреть на такой английский дом хоть с тына, хоть с фасада, то в голову не придет ничего другого кроме: «Мой дом — моя крепость». Так же как птица-тройка могла появиться только у русских, поговорку про дом-крепость мог родить только народ, строящий такие дома. Трехэтажный домина, построенный из красного крепкого кирпича в форме буквы «Т», мог выдержать натиск целого танкового батальона. Узкие окна походили скорее на бойницы и смотровые щели. Казалось, уже при проектировании они были предназначены скорее для ведения огня по противнику, нежели для освещения внутренних помещений. Высокая двускатная крыша была утыкана большим количеством печных труб. Наверное, в каждой комнате была либо печь, либо камин. Насколько можно было оценить ширину стен в оконных проемах, она составляла никак не меньше метра и позволяла выдерживать прямые попадания фугасных снарядов без вреда для обороняющихся. Было ясно, что семье, в которой есть мужчины и охотничьи ружья, жить в таком доме не страшно, даже если бы вся окрестность кишмя кишела разбойничками. В этом могучем доме и был самый настоящий штаб. Это было видно по нескольким машинам и мотоциклам, стоящим на площадке, расположенной сбоку от дома. Это было видно по множеству проводов, подведенных к дому. Это было видно по дежурному сержанту, который встретил их в холле первого этажа. Нортон переговорил с ним. Юрген воздержался от перевода, и Коля ничего не смог понять, но дежурный пожал плечами и, видимо, что-то разрешил, потому что Нортон пригласил их подняться по лестнице на третий этаж и сам пошел первый, показывая дорогу. Небольшая комната, в которую он их привел, была обставлена скудновато: диван, кресло, письменный стол и торшер. На окне были подняты плотные шторы светомаскировки, в боковую стену был встроен камин. — Располагайтесь, джентльмены, — Нортон обвел рукой помещение. — Это моя комната. Затем, догадавшись, что на одном диване двое мужчин вряд ли улягутся, добавил: — Раскладушку вам принесут. Вещей у Коли и Юргена не было при себе никаких, если не считать двух саквояжей с самым необходимым. День клонился к вечеру, но до темноты было еще далеко, поэтому они спустились вниз вместе с Нортоном. — А вы вот тут вот… — Коля неопределенно повертел в воздухе рукой, обращаясь к Нортону. — Тут и служите? Юрген перевел вопрос. — Да, — кивнул Джек. — Если вам интересно, могу показать. Заняться было нечем, развлечений никаких не предвиделось, поэтому Коля и Юрген согласились осмотреть место службы Нортона, чтобы не помереть со скуки прямо на крыльце. Нортон привел их на большую лужайку, мимо которой они уже проходили и где стояло непонятное и загадочное техническое сооружение. На двух больших тракторных тележках были установлены брезентовые фургоны. Тележки были поставлены одна к другой таким образом, чтобы из одного фургона можно было пройти во второй, не выходя наружу. Рядом с фургонами прямо на постриженном газоне была установлена круглая антенна диаметром побольше трех метров с коническим диполем посредине. Диполь был нацелен на зюйд-зюйд-ост. Рядом с антенной тихо рокотал дизель-генератор, а чуть поодаль на треноге стояла подзорная труба. Нортон по дюралевой лесенке забрался в один из фургонов и пригласил обоих спутников подниматься за ним. Под брезентом не было ничего выдающегося. Вдоль брезентовой стенки стояли два железных шкафа, один шкаф из металлической сетки, возле них на складном стуле скучал рядовой с эмблемами связи, который даже не дал себе труда встать при появлении старшего по званию, к тому же офицера. — Это передатчик, — Нортон хлопнул ладонью по одному из шкафов. — А это — приемник. Все просто. Назначение сетчатого шкафа он посчитал объяснять излишним. Вероятно, тот не представлял из себя ничего ценного или интересного. Коля же начал догадываться о назначении фургонов и большой круглой антенны. — Это радиостанция? — спросил он у Нортона. — Не совсем, — улыбнулся англичанин. — Пожалуйста, сюда. Нортон раздвинул полог в задней стенке фургона и перешел в следующий фургон. Там находились приборы посложнее, которые Коле еще не случалось видеть. У задней стенки вертикально стоял какой-то маховик с рукояткой. Судя по всему, за эту рукоятку его и вращали. Рядом с этим маховиком был другой, такой же, только установленный горизонтально. Судя по блестевшей рукоятке, этот второй маховик вращали не реже первого. Посреди фургона стоял пульт с множеством лампочек и десятком тумблеров и кнопок. В центре пульта было прорезано большое круглое окошко, в него вставлен экран круглой формы. От центра экрана к краю шла зеленая светящаяся полоска, обозначая радиус. Два солдата сидели и смотрели на этот радиус. Рядом с ними был установлен телефон. — Это мой боевой расчет, — Нортон показал на солдат за пультом. Солдаты встали и довольно фамильярно поздоровались с командиром. — А что это? — Коля с любопытством посмотрел на круглый экран в центре пульта. — Это? — Нортон помедлил, подыскивая нужное слово. — Это — RADAR. — Ну и зачем он нужен? — усмехнулся Коля, разочарованный тем, что вместо хорошей радиостанции ему показали пустую и бесполезную игрушку вроде карусели. — Сейчас я вам попробую объяснить, — воодушевился Нортон и показал в центр экрана, из которого исходил зеленый луч. — Центр экрана — это наша антенна. Та самая, которую вы видели на лужайке. Зеленая светящаяся полоска — это луч, который излучает диполь антенны. — И какой в этом луче прок? — все еще не мог понять Коля. — А вот смотрите. Нортон приказал одному из солдат, и тот стал вращать горизонтальный маховик. Зеленый луч на экране пополз по часовой стрелке, оставляя за собой рваный мутный шлейф. Солдат повернул маховик в другую сторону, и луч вместе со шлейфом пополз против часовой. — Видите? — восторгался Нортон. — Ну, — мыкнул Коля, все еще не понимая, какой практический смысл в том, что луч ползает по экрану. Нортон поднялся с места и ткнул в карту, приколотую к брезентовому пологу над пультом. — Смотрите, очертания на экране совпадают с очертаниями береговой линии. Видите? Шлейф, идущий за лучом, оставил на экране четко различимую густо-зеленую дугу. Выше дуги зелень была гораздо бледнее, на ней виднелись крохотные густо-зеленые пятнышки, напоминающие по форме семечки. Коля посмотрел на карту, потом снова на экран, но ничего не понял. Солдат продолжал крутить маховик, водя лучом на экране вправо и влево. Нортон показал на карту: — Видите, это береговая линия от Фолстоуна до Дила! Коля присмотрелся. Дуга на экране поразительно совпадала с дугой побережья Южной Англии. — А вот тут находится Дувр? — ткнул он пальцем в экран. — Верно! — обрадовался Нортон. — А что это за семечки насыпаны? — Коля показал пальцем на экран повыше дуги. — Это суда, который находятся сейчас в море. — И мы их можем видеть? — Разумеется! Для этого и существует наш пост, чтобы видеть цели и сообщать о них по команде. — А вот это?.. — Коля показал в самый верх экрана, где тоже дугой шла густая зелень и хорошо было видно, как мыс вдавался в море. — Это Кап-Гринэ, Франция. У немцев там стоит такой же RADAR, как наш, но не столь мощный и точный. Наша техника позволяет сообщать сведения о целях и дальности до них с точностью до двадцати метров, а немцы не могут указать удаление с погрешностью менее двухсот метров. Кроме того, мы можем просматривать территорию противника раза в три дальше, чем он просматривает нашу собственную. — А почему так вышло? — Потому что мы работу над созданием системы дальнего обнаружения целей начали на два года раньше немцев. Когда Германия вступила в войну, у нее не было ничего, подобного нашему RADAR. Только столкнувшись в воздушных боях с системой RADAR, немцы стали срочно изобретать что-то подобное. Как известно, быстро — хорошо не бывает. Они всегда будут отставать от нас в этом вопросе. Колю заинтересовал RADAR. Еще бы! Он же своими собственными глазами видел контуры английского и французского берегов, и контуры эти совпадали с теми, что были показаны на карте. Ему захотелось узнать о радаре все. — А как это устройство работает? — пряча жгучее любопытство, спросил он у Нортона. — Да очень просто. Давайте выйдем, и я покажу. Все трое вышли из фургонов и подошли к антенне. — Вот этот диполь, — Нортон показал на конус в центре антенны, — посылает электромагнитный сигнал. Этот сигнал отражается от металлической поверхности и летит обратно. Приемный контур улавливает этот сигнал. По времени возникновения и возвращения импульса определяется дальность. Данные подаются на экран. Вот и все. — Так этот RADAR может показывать не только берега и корабли, но и самолеты? — высказал предположение Коля. — Конечно! — подтвердил Нортон. — Он может показывать направление полета и дальность до летящих самолетов. Для этого, собственно, наш пост и существует. Мы обязаны предупреждать командование о подлете немецких бомбардировщиков, чтобы наши истребители успели заблаговременно подняться в воздух и атаковать немцев. — А что, сильно бомбят? — посочувствовал Коля. Нортон посерьезнел. — Знаете, когда они прилетели первый раз, двадцать девятого декабря сорокового, это было воскресенье. Я думал, что наступил апокалипсис. Вообразите себе, их были тысячи! И эта стальная армада, заслоняя солнце и небо, надвигалась на Лондон. Мы до последнего момента были уверены, что они не решатся нас бомбить. Мы думали, что они все-таки европейцы, а они оказались хуже монголов и славян. Во время первой бомбежки погибло несколько тысяч человек, в основном гражданских. Наших летчиков, пытавшихся атаковать немецкие бомберы, сбивали «мессершмитты» сопровождения. — А что было дальше? — спросил Коля. — Дальше? Дальше был Ковентри. Вы об этом могли читать в газетах. У вас в Стокгольме продают английские газеты? — Sure, — вставил Юрген. — Дальше бомбежки стали ежедневными, а иногда они прилетали и по нескольку раз в день. Королевские ВВС первое время не могли защитить Англию, но постепенно наши пилоты приобретали опыт и стали сбивать бомберы все чаще и чаще. — И что? Бомбежки прекратились? — В вопросе Коли мелькнула надежда. — Нет, — покачал головой Нортон. — Они перестали прилетать днем и стали бомбить нас по ночам. — Как это — по ночам? Ничего же не видно! — А вот тут уже начинается самое интересное! — В Нортоне проснулся энтузиаст радиоэлектронной борьбы. — Действительно непросто ночью с воздуха найти наземную цель и попасть в нее. Это непросто даже днем. Представьте себе, с аэродрома во Франции взлетает немецкий бомбардировщик. Ему нужно выйти на цель, которая лежит за несколько сотен километров от точки взлета. На борту должен быть очень хороший штурман, чтобы навести пилота на цель с первого захода. Ночью ситуация усугубляется. Если днем штурман может свериться с картой, на которую заранее нанесены ориентиры, то ночью у него такой возможности нет. — Так это… — В Коле тоже проснулся военный специалист. — Можно же и по-другому! Допустим, самолет взлетает в известной точке. Штурману известно расстояние до цели и направление на нее. Направление можно выдержать по гирокомпасу. Скорость самолета известна. Сообразуясь со временем и скоростью, штурман сможет высчитать точное время, когда необходимо открыть бомболюки. — Верно, — похвалил Нортон. — Но это только в расчетах. На бумаге. В реальной обстановке в чистые расчеты вмешиваются внешние факторы. Например, приборы показывают не истинную скорость самолета, а, так сказать, математическую. Ветер может быть попутным, а может быть и встречным. В обоих случаях приборы покажут одинаковое значение, но истинная скорость будут различной. Кроме того, летательный аппарат подвержен влиянию ветра и турбулентности. Самолет будет сносить с курса боковым ветром, хотя компас будет честно показывать верное направление. Отклонение от цели в точке бомбометания в этом случае может достигнуть нескольких километров. — Как же тогда поступить? Нортон сходил в фургон и принес оттуда листок бумаги и карандаш. Он присел на корточки возле антенны и прямо на коленке стал чертить схему для наглядности объяснения. — Немцы изобрели гениальную штуку. Они наставили вдоль французского побережья свои радиомаяки и с помощью этих маяков безошибочно наводят свои бомберы на наши города. — Это как? — Да очень просто! Штурманы эскадрильи или авиаполка на земле рассчитывают курс до цели. Затем эти данные передаются в радиослужбу. Там специалисты строят луч от точки взлета до цели, а маяки служат для корректировки курса. Если самолет лежит на верном курсе, то маяки молчат. Если пилот начинает отклоняться влево, то у него в наушниках идут тире Морзе и он добирает вправо. Если он отклоняется влево, то в наушниках у него идут точки Морзе — пик-пик-пик-пик-пик. Эти точки прекращаются, когда пилот положит самолет на верный курс. А радары вроде того, что стоит в Кап-Гринэ, указывают удаление до цели. Когда самолеты выходят непосредственно на цель, это видно на экранах немецких радаров. Дается сигнал штурману, и он начинает бомбометание. — Но ведь таким образом они безнаказанно сметут половину Англии! — возмутился Коля. — Не беспокойтесь, — улыбнулся Нортон. — Талантливые инженеры, к счастью, есть не только у немцев. Наше командование быстро раскрыло систему наведения немецких бомберов и смогло принять адекватные и эффективные меры защиты. — Это какие же? — Да очень простые. Вдоль побережья было построено несколько десятков ложных маяков, работающих на немецкой чистоте. Они не только глушили немецкие маяки, но и уводили их бомберы в сторону от цели. Если пилот лежал на верном курсе, то маяки давали ему в наушники точки и он доворачивал самолет влево, пока не смолкал сигнал. Немцы благополучно бомбили леса и поля в стороне от населенных пунктов и военных объектов. Чтобы успокоить немецкую разведку, в английской печати печатались статьи с фотографиями об очередной безжалостной бомбардировке. — Ловко придумано, — одобрил Коля и вспомнил про странные вышки возле Кентербери. — А эти маяки стоят на таких необычных вышках? — Ну да, — подтвердил Нортон. — Так это еще не все. На наши ночные истребители была поставлена система RADAR, и теперь наши пилоты могут определять местонахождение немецких самолетов даже в полной темноте. Немцы уже давно не летают над Англией безнаказанно. XI Раскладушка не понадобилась. Юрген ночевал один, а Коля и Нортон провели всю ночь возле фургонов и антенны. Коля оценил всю практическую пользу системы RADAR и решил непременно узнать о ней как можно больше. Помощь Юргена не понадобилась. Объясняя устройство и принцип действия RADAR, Нортон стал чертить схемы и формулы, которые Коля понимал. Полтавское командное училище связи дало Коле хорошую квалификацию инженера-связиста. Страна Советов не могла себе позволить швырять деньги на обучение «чему-нибудь и как-нибудь», а потому учила основательно и с курсантов спрашивала строго. Время от времени Коля перехватывал у Нортона карандаш, быстро чертил какие-то загадочные закорючки и ставил знак вопроса. Нортон кивал, брал карандаш и чертил новые схемы и формулы. К утру Коля знал о RADAR достаточно, чтобы, вернувшись в Швецию, своими руками построить такой же. Дежурство Нортона закончилось, и ему нужно было возвращаться в Лондон. Они пошли будить Юргена, который проспал всю ночь. Небритый и хмурый Юрген начал ворчать, выспрашивая про завтрак или хотя бы чашечку кофе с булочкой, но Коля и Нортон, каждый по своим соображениям, стали торопить Юргена с утренним туалетом, убеждая его, что уже давно пора выдвигаться, а путь до станции неблизкий. Всю дорогу до станции недовольный и насупившийся Юрген брел позади Коли и Нортона, которые, казалось, не замечали его присутствия. Продолжая ночной разговор, Коля говорил по-шведски и строил различные фигуры из пальцев. Внимательно выслушав Колю и рассмотрев построенные фигуры, Нортон говорил «well» и в свою очередь принимался жестикулировать и объяснять на английском. Несколько раз они присаживались сбоку дороги, Коля доставал листок, Нортон — карандаш, и снова чертились схемы и формулы. Они измучили друг друга, но остались довольны знакомством. Нортон понял, что перед ним инженер-энтузиаст, а Коля оценил, что Нортон — еще один источник информации. На станции Коля огорошил Юргена. — Когда ближайший поезд до Дувра? — спросил он. — Какой Дувр, Тиму, — забеспокоился Юрген. — Нам нужно в Лондон! Там — контракты! Там — деньги! — Да погодите вы, — отмахнулся от него Коля. — Лучше помогите с переводом. У Коли в глазах появилась искра внезапно осенившей его идеи. Он потянул Нортона за рукав: — Скажите, Джек. — Коля делал паузы между словами, чтобы Юрген успевал переводить. — RADAR, установленный далеко на берегу, видит корабли, находящиеся в море, так? Значит, если установить этот самый RADAR на корабле, то с его помощью корабль будет видеть берег? — Конечно! — подтвердил Нортон. — Я же вам говорил, что RADAR установлен даже на наших ночных истребителях. Правда, он не такой мощный и точный, как стационарные, и позволяет обнаруживать бомберы всего за несколько сотен метров… Коля, увлеченный своей идеей, не дал Нортону закончить мысль: — А если такой же RADAR, как ваш, установить на корабле, то и другие корабли можно будет видеть? — Не только корабли, но и самолеты, — успокоил Колю Нортон. — Днем, ночью, в туман, при любой погоде. Я же вам объяснял, что электромагнитные волны… — Огромное вам спасибо, — Коля с чувством пожал руку Нортона двумя своими. Немного подумав, он предложил: — А вы приезжайте к нам в Стокгольм, как только вам позволит служба и дела фирмы. В самом деле, приезжайте. Я хочу вам кое-что показать у себя в мастерской. — Что за шлея попала вам под хвост, Тиму? — обиженным тоном спросил Юрген, когда Нортон укатил на электричке и они остались на перроне вдвоем. — Нам нужно как можно скорее попасть в Стокгольм! — Коля был заметно возбужден. — Чего я там не видел в вашем Стокгольме? Тут — Англия, Лондон. Тут крутятся все деньги, только успевай подбирать, а вы не успели приехать, как уже снова вас тянет домой. Никуда ваша мастерская от вас не убежит. Надо пользоваться моментом и делать деньги. — Во-первых, — рассудительно заметил Коля. — Стокгольм не мой, а ваш. Это вы в нем родились, а не я. Во-вторых, я уже сделал деньги, как вы выражаетесь. — Где?! На чем?! — изумился Юрген. В самом деле, последние дни они не расставались ни на минуту, не считая последней ночи, и никакого намека на большие деньги Юрген пока не видел. — Да вы поймите, — Коля наконец решил поделиться своей идеей. — Если мы изготовим рабочий образец RADAR, испытаем его на берегу и на воде, а потом предложим судовладельцам, то мы станем людьми, обеспеченными на всю жизнь. Ведь из-за какого-то несложного прибора сократится число столкновений кораблей друг с другом и с берегом по причине плохой видимости. Судовладельцы, заинтересованные в повышении безопасности мореходства, будут платить нам хорошие деньги. В Швеции этой игрушки пока ни у кого нет. Мы — первые. Нам нужно как можно скорее оказаться дома, изготовить действующую модель, запатентовать идею, продать RADAR и потом спокойно пожинать плоды на правах монополистов. Ясно вам теперь? — Ну, Тиму! Ну, голова! — Юрген не находил слов, чтобы выразить свое восхищение. — Как все просто! Раз — и дело в шляпе. И всего за одни сутки! Скорее, скорее в Дувр! — Так а я вам о чем говорю? — рассмеялся Коля. — Тогда чего же вы стоите? — Я жду… Поезда или электрички. — Вы его до вечера собираетесь ждать в этой дыре? — А что делать? — растерялся Коля. — Идти пешком! — решительно заявил Юрген. — Пешком? — Да! — Решительность Юргена подогревалась предчувствием верной и скорой наживы. — Вон, видите, за деревьями, совсем близко — деревня Кейкол. За ней — Ситтингборн. Его даже отсюда видно. Тут не более двух километров хода. Через двадцать минут мы будем в Ситтингборне и там, на месте, что-нибудь придумаем. Объявив диспозицию, Юрген первым зашел с перрона в здание вокзала и двинулся на привокзальную площадь. — Быстрее, Тиму, быстрее! Ну что вы все время копаетесь?! — то и дело подгонял он Колю. «Что с людьми способна сделать жадность к деньгам!» — удивлялся Коля, еле поспевая за Юргеном. Вскоре они оставили Ньюингтон позади и вышли на шоссе, справа и слева от которого лежали засеянные поля. До Кейкола было рукой подать, но Юрген не унимался и тормозил все попутные машины. Наконец он остановил пикап, который ехал в Кентербери. Сев вместе с Колей в кузов, Юрген никак не мог унять нервное возбуждение. Он то и дело постукивал ладонью по борту, будто подгоняя неспешного водителя, никак не мог дождаться, когда же они проедут Тейнхэм. Удаленность Файвершема причинила ему видимое страдание, а расстояние от Файвершема до Кентербери вогнало в печаль. Попавшаяся на пути деревушка Данкирк разозлила его своим неуместным появлением на пути, и он зло сплюнул в ее сторону. В Кентербери водитель высадил их возле аббатства, и Юрген соскочил на землю, уже совершенно расстроенный медлительной неповоротливостью английских шоферов. Если бы ему сейчас сказали, что на вокзале Ньюингтона они находились всего-то меньше часа назад, он бы не поверил. От Кентербери до Дувра наши туристы добрались на обычном рейсовом автобусе, и, несмотря на то что не было еще и полудня, у Юргена был такой несчастный вид, будто их ограбили придорожные разбойники. Он чистосердечно считал, что каждый лишний час, проведенный ими на английской земле, увеличивает шансы проклятых конкурентов, любая минута промедления — это фунты и кроны, утекающие из их карманов. Жирную точку в его английских страданиях поставил капитан корабля, на котором они прибыли в Дувр. Он сказал, что очередь на разгрузку их судна подойдет только завтра и разгружаться они будут никак не меньше двух суток. Этого Юрген перенести не мог. Он сел прямо на причал, но через минуту вскочил и убежал, не сказав, куда именно. Иногда и низкие чувства, такие как жадность, зависть и корысть, способны сослужить добрую службу. Хлопотами Юргена они через два часа были зачислены матросами на другое шведское судно, а к вечеру вышли в Английский канал, держа курс на Стокгольм. В Стокгольме Юрген не дал Коле даже переодеться, а прямо с корабля потащил его в дирекцию пароходства. Технический директор, молодой еще человек, немногим старше самого Коли и, видимо, так же страстно влюбленный в радиотехнику, быстро ухватил суть проблемы. К Колиному удивлению, он не принял его за сумасшедшего изобретателя вечного двигателя, а сразу же задал прямой вопрос: — Вы утверждаете, что система RADAR может показывать очертания береговой линии и контуры кораблей при любой погоде? — Ну да, — Колю потрясло, что человек так быстро ухватил суть. — Если мы установим RADAR на наши суда, то это повысит безопасность морского судоходства? — Конечно? — И вы беретесь за свой счет в короткий срок изготовить действующую модель? Коля замялся. — Не совсем за свой счет… У меня нет некоторых необходимых деталей. Были бы детали, я бы эту штуку за день собрал бы. — Пишите заявку-спецификацию. Все необходимое получите уже сегодня, а через два дня проведем испытание. В самом деле, на складе технической дирекции Коля получил все необходимое и даже кое-что сверх того. Вместе со своими работниками он аккуратно и бережно погрузил все детали в свой пикап, привез к себе в мастерскую и засел за работу. Работа осложнилась тем, что нетерпеливый Юрген крутился тут же, лез с советами и выгнать его не было никакой возможности. Работники, занятые созданием антенны, двух маховиков и центрального пульта, смеялись над тем, как Юрген то и дело отвлекает их хозяина от работы, но из уважения ничего не говорили. Все-таки Коля набрал себе в работники настоящих мастеров. Работая почти круглосуточно, ударно и по-стахановски, они за полтора суток собрали этот RADAR! Юрген, потирая вспотевшие ладони, подсчитывал в уме возможную прибыль, а Коля последний раз перед испытанием проверял все соединения и разъемы. Конструкция должна была заработать. Время пути от Дувра до Стокгольма он не терял даром, а работал над черновиками, которые они набросали вдвоем с Нортоном еще в Ньюингтоне. Не замечая качки, игнорируя морскую болезнь и почти без сна, Коля три дня и три ночи рисовал эскиз за эскизом. На берег он сошел с почти готовыми чертежами и теперь строил RADAR не по наитию, а по науке. И все-таки волнение было. Юрген, беспрестанно подсчитывая в голове навар от массового производства RADAR, дошел уже до совершенно астрономических цифр. По его подсчетам выходило, что не пройдет и полгода, как их совместный капитал переплюнет все активы Уолл-стрит и Лондонской биржи. Коля волновался за творение рук своих. Нет, он не боялся за то, что, возможно, неверно понял принцип действия. Научная сторона вопроса была остроумной, но не сложной. Однако одно дело — крутить маховик работающего аппарата, который построил не ты и который уже зарекомендовал себя, и совсем другое — проводить испытания собственной машины. Для испытаний Коля собрал слабенький RADAR с диаметром антенны около метра. По его прикидкам, мощности должно было хватить километров на двенадцать. Еще раз тщательно все проверив, Коля направил антенну на запад. Щелкнула кнопка включения, и… на экране пульта появился такой же зеленый луч, какой они с Юргеном наблюдали несколько дней назад в Ньюингтоне. Юрген следил за этим лучом еще внимательней Коли. По сигналу хозяина один из работников стал вращать рукоятку маховика горизонтальной наводки, и луч пошел по экрану, оставляя за собой неровный шлейф. — Он работает, Тиму! Смотрите, он работает! — возликовал Юрген, мысленно умножив «свой» и без того огромный денежный счет на два. — Честное слово, вот это пятно — Лидинге! RADAR действительно работал. Луч ходил по экрану, а шлейф за ним открывал ломаную береговую линию, портовые причалы и остров напротив порта. Это была действующая модель, и Юрген был прав, рассчитывая на хорошие деньги от подряда на строительство системы RADAR для каждого шведского корабля. Но… Комиссия, пришедшая принимать работу, посмотрела на луч и на шлейф, который он оставляет на экране, сравнила ломаные линии на экране с принесенной картой и верно оценила назначение и сферу применения RADAR. У комиссии не было ни одного вопроса, а технический директор так вообще пришел в восторг и все просил «посветить» то туда, то сюда. Больше часа они вертели антенну, просвечивая окрестности шведской столицы. Прощаясь, члены комиссии цокали языками, с уважением пожимали Колину руку, долго раскланивались в дверях, бросая взгляды на антенну и на пульт с экраном. А через два часа пришли полицейские и два тайных агента и конфисковали все устройство. У Коли отобрали не только готовый RADAR, но и все чертежи и эскизы, дотошно обыскали мастерскую и унесли все, до последнего листочка. С хозяина мастерской, его работников и, разумеется, с Юргена взяли подписки о неразглашении государственной тайны. У Юргена дрожала рука и в глазах стояли слезы, когда он подписывал полицейские бумаги. Полиция не учла Колиной предусмотрительности. Он не просто заранее сделал копии чертежей, по которым собирал RADAR, но и со склада получил деталей раза в три больше, чем требовалось. При желании и необходимости он мог бы собрать второй такой же всего за сутки. Глобусу Прошу указать канал связи для передачи принципиальной схемы, рабочей документации и рабочего образца системы дальнего обнаружения целей RADAR.      Мершант XII Оперативная сводка за 18 июня Утреннее сообщение 18 июня В течение ночи на 18 июня на фронте существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 18 июня В течение 18 июня на Севастопольском участке фронта наши войска отбили несколько ожесточенных атак противника и нанесли ему крупные потери. На других участках фронта существенных изменений не произошло. За 17 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 12 немецких танков, 20 автомашин с войсками и грузами, подавлен огонь 7 артиллерийских батарей и 20 зенитно-пулеметных точек, взорваны 3 склада с боеприпасами и склад с горючим, потоплены транспорт противника и сторожевой катер, повреждены 5 тральщиков и сторожевой корабль, рассеяно и частью уничтожено до двух рот пехоты противника.      Совинформбюро 18 июня 1942 года. Поезд «Таллин — Ровно» «Так пить нельзя! Нельзя так пить! Даже когда снимаешь стресс и нервное напряжение — так пить нельзя. Так пьют только русские», — осуждал себя фон Гетц, расположившись в поезде в купе второго класса. Дорогу, которая в мирное время отнимала около суток, теперь предстояло преодолеть за целых три дня. Состав шел не торопясь, на поворотах фон Гетцу была хорошо видна платформа со щебнем, прицепленная впереди локомотива. Партизан в этих местах, еще три года назад принадлежавших Польше, можно было не бояться, но вот русские диверсанты… «Кто первый предложил выпить? Кажется, Тиму. Он же порывался бежать за выпивкой. А кто первый предложил пойти в гаштет? Неужели я?! Вот позор-то! Видел бы меня мой отец. Лучше бы Тиму и в самом деле сбегал за бутылкой. Принес бы одну, выпили бы ее втроем и поехали бы из Стокгольма куда-нибудь на север. Тем более что Мааруф с машиной все равно был неподалеку. Зачем же нужно было так напиваться?» Вечер, начавшийся две недели назад в квартире Тиму Неминена невинным предложением выпить «по чуть-чуть», закончился совершенно неожиданно. Фон Гетцу события того вечера представлялись в виде лоскутного одеяла с большими дырами от провалов в памяти. Те куски событий, которые сумели зацепиться за память оберст-лейтенанта, не шли последовательно друг за другом, а были перемешаны между собой, как колода карт перед сдачей, и наезжали своими краями друг на друга. Как все втроем выходили из дома Тину Неминена — это фон Гетц помнил хорошо. Он тогда еще был трезвый и выспавшийся. Очень хорошо просматривался в памяти подвальчик, в который они спустились, арка входной двери и какая-то забавная вывеска из медной чеканки. Но что именно было изображено на той вывеске и на какой улице находился сам подвал — этого фон Гетц вспомнить не мог. Дальше следовали еще твердые воспоминания о том, как, спустившись в подвал, они заняли столик, уютно пристроенный возле стенки, где не так раздражал свет. Это, помнится, понравилось фон Гетцу. Кельнер принял заказ. Первый тост поднял Валленштейн, а второй — сам фон Гетц почти сразу же за первым. Господи! Зачем он это сделал?! С этого-то все и начало неудержимо катиться под откос. Потом началась вечерняя программа. Какие-то люди выходили на сцену, но какие именно и что они показывали на этой сцене, Конрад вспоминал уже с трудом. Все правильно — они с Валленштейном наливали и пили, пока к их столику не пришли двое здоровенных молодцов с бычьими шеями и тупыми рожами. Кажется, они хотели вышвырнуть их из кабачка на улицу, но потом передумали. Было только странно — за что? И Валленштейн, и Тиму, и сам фон Гетц вели себя пристойно и ни к кому не приставали. Потом Тиму резко встал, а когда сел обратно, то рядом с ними уже сидел и спал обер-лейтенант люфтваффе, которого, вероятно, принесли те самые молодчики с красными рожами. Фон Гетц готов был поклясться, что обер-лейтенант был именно пьян, и пьян мертвецки, потому что трезвые пилоты люфтваффе никогда не роняют честь и не опускают голову. Тем более на стол к незнакомым людям. Свинья. А вот дальнейший разговор фон Гетц помнил плохо. Едва очухавшись, летчик попросил выпить, и его немедленно снова развезло. Он тряс какой-то бутылкой в руке, обзывал их троих вонючими нейтралами и тыловыми крысами, грозился лично прилететь и разбомбить весь Стокгольм. Обер-лейтенант то плакал, размазывая пьяные слезы, то принимался стучать себя кулаком в грудь, то снова начинал им грозить. Словом, вел себя отвратительно и непристойно. Умный Валленштейн, которому, вероятно, надоело выслушивать незаслуженные гадости, поинтересовался у обер-лейтенанта, каким ветром в нейтральную страну занесло красу и гордость воздушного флота? Тогда наконец пилот догадался представиться и рассказал, что зовут его Курт Смолински, он воевал на Восточном фронте, был ранен в начале мая, впрочем, легко. Две недели он пролежал в госпитале, врачебная комиссия отпустила ему еще две недели на поправку здоровья. Десять дней он отдыхал в Оре у своего деда, который служит там смотрителем канатной дороги, и вот теперь возвращается в свою часть. Стыдно признаваться в этом самому себе, но, кажется, именно фон Гетц предложил немедленно поехать в Оре — навестить дедушку. Эта мысль сразу же воодушевила всех, кроме, пожалуй, одного Тиму, который начал отнекиваться, ссылаясь на работу и пытаясь отговорить всех остальных от ночных безумств. Но такая отличная мысль срочно нуждалась в реализации, и поэтому, расплатившись, они вышли на улицу. Уже вчетвером. Валленштейн отыскал Мааруфа и доложил ему, что сейчас они все едут в Оре, а Мааруф должен их туда доставить. «Нас ждет дедушка!» — мотивировал Валленштейн. Мааруф, видя состояние молодого хозяина и его окружения, не стал спорить, а только мягко возразил, что до Оре, пожалуй, даже дальше, чем до Мальме. Если они выедут туда завтра утром, то поспеют к дедушке намного быстрее, чем если бы они тронулись в путь немедленно. Это прозвучало убедительно, потому что ни в какой Оре они не поехали. Следующая картинка из лоскутков воспоминаний фон Гетца была про то, как они пили на набережной и бросали бутылки в залив. На том самом месте, где они с Валленштейном еще сутки назад стояли, не зная, что им следует предпринять. Сутки назад фон Гетц был живым олицетворением аллегорий на тему «Отчаяние» и «Бездеятельность», а сейчас нашел себе увлекательнейшее в мире занятие — пить прямо из горлышка и бросать пустую бутылку вводу, где ее мягко подхватывали и топили волны. Это было, конечно, безобразие, они понимали, что ведут себя совершенно непотребно, но остановиться не могли. Воистину, ночь помогает влюбленным, а пьяных ведет по жизни Бог. Кто бы мог две недели назад подумать, что пьяный разговор четверых едва знакомых между собой мужчин так повернет жизнь Конрада и приведет его из благополучной, но опасной Швеции снова на Восточный фронт! В Риге в купе подсел человечек неопределенного возраста, преисполненный несказанной гордости самим собой. Поглощенный любованием собственной персоной, он совершенно не замечал, что его блестящий на рукавах и лацканах костюм и несвежая сорочка как-то не вяжутся с тем апломбом, который он напускал на себя. Человечек представился: — Пауль Штоффер. Вероятно, он был неприятно удивлен, что такое громкое и всемирно известное в Деловом мире имя не произвело на попутчика должного впечатления, поэтому добавил: — Предприниматель и коммерсант. Глава торгового дома «Пауль Штоффер GmbH». Но и этот высокий титул не вызвал в Конраде ни пиетета, ни преклонения к заоблачному статусу многоуважаемого коммерсанта. Дело в том, что с началом германского вторжения в Советский Союз вслед за наступающими немецкими частями хлынули многие сотни вновь созданных немецких обществ с ограниченной ответственностью — GmbH. Опьяненные обещаниями Геббельса и заверениями Розенберга, с надеждой на скорейшую и верную наживу, желая немедленного обогащения и не стесняясь в способах стяжательства, такие вот штофферы тысячами расползались по Прибалтике, Белоруссии, Украине и западным областям России. Это были даже не кровопийцы по своей сути. Не кровососы. По нашей земле суетливо сновали пауки-трупоеды, И само название GmbH даже в Германии немцы расшифровывали как «Greift mit beiden Hünden», то есть «Хапай обеими руками». Еще в прошлом, сорок первом году фон Гетц насмотрелся на эту братию, и уважения у него они не вызывали никакого. Отвращения, впрочем, тоже. Сам профессиональный военный, Конрад понимал, что за любой победоносной армией неизбежно идут маркитанты и шлюхи. Но, понимая всю необходимость и, может быть, даже полезность торгашеской гильдии, он не мог преодолеть в себе презрения к этим дельцам от войны, паразитирующим на чужих победах и поражениях. В его сознании эти штофферы представлялись чем-то вроде мародеров, которых, к сожалению, нельзя пока ни расстрелять, ни повесить по законам военного времени. Он нехотя мирился с деятельностью коммерсантов в районах базирования аэродромов, с которых взлетал, но никогда не старался помочь в их неутомимой и кипучей деятельности по растаскиванию чужой страны. Препятствий, впрочем, тоже не чинил. — Вы не были в Париже? — желая непременно произвести впечатление важной птицы, пошел в атаку Штоффер. — Нет. Не привелось, — равнодушно ответил фон Гетц. — Зря, — не одобрил коммерсант. — Чудесный город! Город любви. Вам непременно следует побывать в нем! Штоффер закатил глаза и, неприятно брызгая слюной, начал восторженный рассказ о вечном городе любви, о его поездках туда, об успешных коммерческих предприятиях по импорту французских вин и о бесчисленных победах над парижанками, которые все, как одна, лежали у его ног и ждали лишь движения броней, чтобы упасть в его объятия. Пересев в дальний угол купе, чтобы слюна изо рта, увлекшегося рассказчика не долетала до него, фон Гетц вспомнил Париж: «Бог мой! Прошло всего-то два года. Только два! А как все поменялось в этом мире. Я тогда был майором… Это были мои первые серьезные бои с настоящими, хорошо подготовленными летчиками, а не с испанскими любителями авиации и воздушных полетов. Первые победы… Как это все теперь далеко. „О, Пари! Комон сава!“ Это уже никогда не вернется. Тогда все мы были молоды…» От воспоминаний о поверженном Париже фон Гетца отвлекла какая-то несуразность в хвастливом рассказе Штоффера. — Простите, — перебил он его. — Но денежной единицей во Франции являются вовсе не песо, а франки. — Франки?! — Штоффер посмотрел на Конрада так, как смотрит школьный учитель на безнадежного двоечника, в очередной раз не выучившего урок. — Франки! Вы только полюбуйтесь на этого невежду! Раз вы не вылезали никуда дальше Потсдама, то не перебивайте, по крайней мере, людей осведомленных, повидавших мир. Его возмущению не было предела. — Нет, вы только подумайте! — не унимался он. — Франки! Да будет вам известно, милейший, что франки — это валюта Испании. В честь друга нашего дорогого фюрера, испанского диктатора генерала Франко. А во Франции — песо. От сокращенного старофранцузского «Париж». Старые парижане до сих пор ласково называют свой город Песо. — Ну да. Ну да, — поспешил согласиться фон Гетц, чтобы не выслушивать чушь еще более дикую. Штоффер, впрочем, сам предпочел переменить тему: — Звонит мне тут недавно Розенберг… — Простите, кто? — не расслышал Конрад. — Старина Альфред. Ну, Розенберг. Мой старый приятель. Такой, знаете ли, рейхсминистр… Нашел-таки меня в Риге. Нигде от него нет спасения. Так вот, звонит он мне и просит… — И что же у вас просит рейхсминистр Розенберг? — Раздражение фон Гетца стало уже нестерпимым. Штоффер ничего не замечал. Он ни на чем не мог сосредоточиться, кроме как на самом себе и собственной значимости. Мысли его, наталкиваясь на препятствия, перепрыгивали одна через другую. — Англичане, по-моему, совершенно несносны! — снова переменил он тему. — А как вам нравится их Лондон? Чудовищный город. Всюду смог, грязь, полисмены, омнибусы. Кэбмены так и снуют. А какой дрянной поезд ходит из Германии до Лондона?! — Простите, откуда докуда ходит поезд? — заинтересовался фон Гетц. — До Лондона. Ах, этот лондонский экспресс. Да-ЯСС в Индии я не ездил ни на чем подобном. — А вы и в Индии были? — Конечно! — всплеснул руками Штоффер. — Удивительная страна! Всюду пальмы, джунгли, бананы, индусы. Вы не поверите, у них там йоги — на каждом шагу. Сидят. У них такие мудрые глаза… В Гродно Штоффер слез с поезда, напоследок напыщенно простился с фон Гетцем и даже попытался пожать его руку двумя своими. Фон Гетц руки не подал, словно боялся измазаться чем-то слизистым и неприятно-вонючим, что отнюдь не помешало многоуважаемому коммерсанту и предпринимателю, главе торгового дома «Пауль Штоффер GmbH» пригласить своего дорогого друга без обиняков посетить его особняк на Унтер-ден-Линден, если тот невзначай проездом окажется в Берлине. Как видно, вранье у торгашей в крови, оно является потребностью души, а может, и профзаболеванием. До Ровно оставались еще сутки пути. Паровоз, толкая впереди себя платформу с гравием, не мчал на всех парах, а будто нащупывал себе дорогу. Осторожный машинист хорошо знал, что на небольшой скорости в случае подрыва полотна сойдет с рельсов только одна платформа, а если разогнаться, то полетит под откос весь состав. Фон Гетц вздохнул с облегчением, когда Штоффер сошел с поезда. Напыщенность этого болвана в лоснящемся костюме, раздувавшегося от любви к самому себе, была невыносима. Его хотелось застрелить. Мешали воспитание и привычка к воинской дисциплине. Новая картинка из обрывков воспоминаний о той грандиозной пьянке всплыла в сознании Конрада. Они вчетвером стоят на набережной у парапета. Невменяемо пьяный Смолински рыдает хмельными слезами, размазывая по лицу обильные слезы, перемешанные с соплями. Валленштейн утешает обер-лейтенанта, Тиму смотрит на летчика отстраненно, без всяких эмоций, а фон Гетц смеется над великовозрастным плаксой, который несколько часов назад в кабачке хотел огреть их бутылкой. — Вам хорошо! — медвежьим рыком ревет Смолински. — Вы остаетесь здесь, в Швеции. Вы не знаете, что такое бомбежка. Вы не знаете, что такое зенитки. Это не вас пошлют в бой против красных самолетов. Вы тут будете шляться по кабакам, знакомиться с девушками, а я… а меня… А меня, может, завтра уже убьют! И мой самолет будет догорать в какой-нибудь канаве, пока вы тут… — и Смолински захлебнулся в очередной волне соплей и слез. — Ничего, ничего, — пытался успокоить обер-лейтенанта Валленштейн и даже гладил того по спине, но Смолински продолжал реветь как бык, которого ведут на бойню. А вот дальнейшее вспомнилось совершенно ясно и четко. — Я не хочу на фронт! — бушевал Смолински. — Я хочу назад, в Оре! Я не хочу умирать! Я хочу кататься на лыжах и сидеть вечерами в баре. С девушками. Фон Гетцу вдруг стало смешно до истерики. Интересно, чего уж такого страшного навидался сопливый обер-лейтенант на Восточном фронте, чего не видел сам Конрад? Пусть фон Гетц был на Восточном фронте только пять месяцев, но он сражался над Смоленском и над Москвой и видел, как советские летчики без раздумий шли на таран. Самые беспощадные, самые горячие и жестокие воздушные схватки шли на направлении главного удара тогда, когда Москва казалась такой близкой и достижимой. Где этот обер-лейтенант мог увидеть такие бои? Зимой почти не летали по погодным условиям. До середины весны — наверняка тоже не летали. Полевые аэродромы развезло весенней распутицей, и с них невозможно было взлететь. Самолеты вязли в грязи по фюзеляж. Следовательно, этот Смолински летал-то всего месяц. И где? Над Харьковом, когда у люфтваффе было полное господство в воздухе. Он с русскими, может, всего пару раз и встречался в воздухе, а ревет и стонет, как перепуганная роженица. А если ему рассказать, как они осенью совершали по шесть вылетов в день? — Не хочу на фронт! — не унимался Смолински. — Я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Мне всего двадцать девять. Мне рано еще умирать. Я боюсь русских. И тут пьяный Валленштейн решил дальнейшую судьбу Смолински и фон Гетца. — А вы не возвращайтесь, — вдруг решительно заявил он. — Куда? — выпучил глаза обер-лейтенант. — А вы не возвращайтесь в свою часть на Восточном фронте, и вам не придется умирать. Смолински отрицательно замотал головой: — Это невозможно. Меня расстреляют как дезертира. — Не расстреляют, — спокойно и рассудительно возразил Валленштейн. — Как это? — не понял Смолински. Тиму, фон Гетц и обер-лейтенант разом повернулись к Валленштейну, ожидая пояснений. — Не расстреляют, — продолжил Валленштейн. — Обер-лейтенант Смолински снова поедет воевать на Восточный фронт, но это будете не вы. — Как не я?! — удивился Смолински. — Вместо вас поедет вот он, — Валленштейн хотел ткнуть пальцем в сторону фон Гетца, но нетвердая рука дрогнула и указала на Тиму. — Я? — изумился тот. — Тиму?! — в один голос хором переспросили фон Гетц и Смолински. — Он, — уточнил Валленштейн. — Мой друг Конрад. Все посмотрели на фон Гетца, который стоял сейчас в полной растерянности. Валленштейн даже в сильно нетрезвом состоянии соображал быстро, и уследить за полетом его мысли было непросто. — Объясните, — потребовал Смолински. — Пожалуйста, — легко согласился Валленштейн. — Вы же не хотите возвращаться на фронт? — Не хочу, — подтвердил обер-лейтенант. — Потому что вас там могут убить? — Меня там непременно убьют. Я и сон такой видел. — Вот видите. Все одно к одному. Тогда, пожалуй, вам незачем туда возвращаться. — Но меня же расстреляют! — воскликнул Смолински. — Меня поймают и будут судить как дезертира! — Кто это вас станет ловить, если обер-лейтенант Смолински вернется в свою часть и будет вылетать на боевые задания или куда вы там еще летаете? — Но я не могу разорваться и быть одновременно и там и тут! — Это и не потребуется. Вы поменяетесь документами с Конрадом, и он полетит вместо вас. — А я? — А вы вернетесь к дедушке в Оре и продолжите ваши катания на лыжах. — Это невозможно! — Это решительно невозможно! — поддержал летчика фон Гетц. — Почему? — не понял Валленштейн. — Он не умеет летать, — брякнул первое, что пришло в голову, обер-лейтенант. — Конрад? — переспросил Валленштейн. — Ничего, научится. Кроме того, он уже умеет самостоятельно взлетать и сажать самолет, а это уже немало. Конрад, вы ведь умеете взлетать? — Ну, в общем, немного умею, — подтвердил фон Гетц. — И посадить самолет вы тоже, полагаю, будете в состоянии? — И посадить — тоже, — кивнул Конрад. — Так чего вам еще надо? — Валленштейн повернулся к Смолински. — Он с вашими документами прибудет в часть, сядет на самолет и будет летать вместо вас. — Но ведь это же истребитель! Это не какой-то там одномоторный спортивный самолетик, на которых летают для развлечения любители. Это же «мессершмитт»! Вы знаете, что такое «мессершмитт»? — Смолински разошелся не на шутку и теперь орал на Валленштейна, не замечая собственного крика. — Конечно, — утвердительно ответил Валленштейн. — Это такой самолет. С двумя крыльями и одним пропеллером. — Самолет! — задохнулся от возмущения обер-лейтенант и передразнил: — «Такой самолет!» «Мессершмитт» — это скорость пятьсот километров в час. Это скорострельная пушка и два пулемета. Это мощь. Это напор. Это маневр. Это — сила! Вот что такое «мессершмитт». — Ничего, — махнул рукой Валленштейн. — Он освоится. — Послушайте, Рауль, — вступил в разговор фон Гетц. — И слушать ничего не желаю, — с пьяным упрямством покачал головой Валленштейн. — Завтра же вы летите на Восточный фронт вместо обер-лейтенанта Смолински. — Но это же невозможно! — стал доказывать фон Гетц. — Меня разоблачат в первой же комендатуре! Мы с обер-лейтенантом совершенно не похожи! — Мы не похожи, — подтвердил Смолински. — Они нисколько не похожи, — подал голос Тиму. Валленштейн глубоко вздохнул. Ему уже надоело растолковывать элементарные вещи людям, которые не хотят его понимать. — Вы, Тиму, вообще молчите, — Валленштейн положил руку Коле на плечо. — Вас это дело не касается. В конце концов, не вам же лететь на Восточный фронт? И даже не по вашим документам. А вам двоим я скажу вот что… Валленштейн перевел дух, перехватил у Конрада бутылку с вином и отпил из горлышка. Все молча смотрели на него, дожидаясь, пока Валленштейн соберется с мыслями. — Вы не похожи, — продолжил он. — Конрад, у вас есть сигареты? — Я не курю, — ответил фон Гетц. — Я тоже. Но сегодня такой дивный, такой удивительный вечер! Я никогда в жизни так не напивался. Вы славные собутыльники. Мой бог! Как же хорошо!.. — Пожалуйста, возьмите мои, только продолжайте ради бога! — Смолински протянул Валленштейну пачку сигарет. — Вы не похожи на лицо, — Валленштейн взял сигарету и неумело прикурил. — Но по фигуре вы почти одинаковы. Вот поменяйтесь. Конрад, примерьте на себя мундир обер-лейтенанта. Смолински стянул с себя китель и протянул его фон Гетцу. Фон Гетц без восторга надел китель со знаками различия На три ступеньки ниже, чем его собственное звание. — Смолински, дайте ваше удостоверение. Вот видите, тут летчик в форме, — он ткнул пальцем на фотокарточку в удостоверении и перевел палец на фон Гетца. — И тут летчик в форме. Смолински и Коля из-за спины Валленштейн посмотрели на фотокарточку и перевели взгляд на фон Гетца, сравнивая его с оригиналом. — Действительно, — согласился Смолински. — Сходства как будто прибавилось. — Вот видите! — радостно воскликнул Валленштейн. — Прибавилось. Сейчас еще добавим сходства. Сколько лет этой фотографии? — Два года, — ответил Смолински. — Вам сейчас двадцать девять. Следовательно, когда вы фотографировались, вам было двадцать семь. Так? — подсчитал Валленштейн. — Так, — согласно кивнул Смолински. — А вам, Конрад, если не ошибаюсь, сейчас тридцать два? — Тридцать три, — уточнил фон Гетц. — Прекрасный возраст! — умилился Валленштейн. — Возраст Христа. Но согласитесь, господа, между двадцатисемилетним молодым человеком и тридцатитрехлетним мужчиной некоторая разница существовать все-таки должна? Шесть лег — большой срок. Все согласились с Валленштейном, потому что это было очевидно и спорить тут было не о чем. — Если бы вы, Конрад, были на шесть лет моложе, то разница между вами и фотографией на удостоверении была бы еще меньше. Смотрите сами. У вас светлые волосы — и у Смолински тоже светлые волосы. У вас у обоих продолговатое лицо и прямые брови. У вас одинаково тонкие носы и поджатые губы. Вы не похожи внешне, но вы похожи по приметам! Если бы кому-нибудь вздумалось сделать ваши словесные портреты, то он описал бы одного и того же человека! А если сказать, что это фото — ваше, дорогой Конрад, только сделано давно, еще до войны, то у любого отпадут всякие сомнения. Вы со мной согласны, Тиму? Ну, скажите ваше мнение. Вы же человек не заинтересованный. Коля взял удостоверение, посмотрел на фотографию, потом на фон Гетца. Не говоря ни слова, он отдал удостоверение Валленштейну. — Ну?! — Они не похожи… — начал Коля. — Ну! Что я вам говорил! — воскликнул фон Гетц едва ли не радостно. — Они не похожи на первый взгляд, — все так же неторопливо, растягивая слова, продолжил Коля. — Но если присмотреться повнимательнее и если при этом знать, что фотография сделана давно, а все это время ее обладатель воевал, то можно сказать, что эта фотография фон Гетца. — Правильно, — согласился Смолински. — На войне люди взрослеют быстрее. Вот я, к примеру… — Да погодите вы! — перебил его Валленштейн. — Что вы теперь скажете, Конрад? — Я не знаю, — растерялся фон Гетц. — То есть как это вы не знаете?! — Да ну вас! — отвернулся фон Гетц и бросил через плечо: — Несерьезно все это. Авантюра какая-то. — Нет, позвольте, — Валленштейн обошел фон Гетца и встал перед ним. — Что значит — «авантюра»? В конце концов, вам нужно покинуть Швецию или мне? — Мне, — подтвердил фон Гетц. — Вы согласны, что с вашими документами вы это сделать не сможете? — Полностью согласен. — Так чего же вам еще нужно?! Вот вам документы. Забирайте их и поезжайте себе на Восточный фронт. Там вас точно никто искать не додумается. — А Смолински? — А что Смолински? — не понял Валленштейн. — Куда девать обер-лейтенанта? — Да никуда его девать не надо. Он тихо вернется к своему деду в Оре, а Оре — это не только горнолыжный курорт, но и такая глухомань… Он тихо-тихо отсидится там до конца войны, помогая своему деду чинить подъемник и флиртуя с отдыхающими девицами. Полноте, Конрад! Решайтесь! Мне кажется, это единственный выход и для вас, и для обер-лейтенанта. Ведь вы же хотите снова на фронт? — Разумеется, хочу, но мне кажется… Валленштейн не дал ему договорить. Он вернулся к Смолински и Коле. — Господин обер-лейтенант, — торжественно обратился он к Смолински. — Я имею честь сделать вам официальное предложение заключить со мной сделку. — Какую? — тупо вытаращился Смолински. — Я покупаю у вас вашу форму и ваши документы. Назовите цену. Смолински пьяно выкатил глаза, но произнести ничего не смог. — Что вас так ошарашило? — настаивал Валленштейн. — Не верите собственному счастью? Повторяю, я хочу купить вашу форму и документы и гарантирую вам, что обер-лейтенант Смолински будет воевать на Восточном фронте до тех пор, пока не погибнет смертью храбрых или не вернется оттуда с победой. Назовите вашу цену и езжайте обратно в Оре. — Вы хотите, чтобы вместо меня поехал вот этот господин? — Смолински мотнул головой в сторону фон Гетца. — Лично я ничего не хочу, — рассудительно объяснил Валленштейн. — У меня в жизни все хорошо, и мне ничего менять не нужно. Вы хотите вернуться в Оре так, чтобы вам за это ничего не было, а мой друг хочет отправиться на Восточный фронт. Я просто предлагаю сделку, в которой я лишь посредник. — Но он же не умеет летать! — Это уже не ваше дело. Сорок тысяч крон вас устроит? — Сколько?! — не поверил Смолински, — Со-рок ты-сяч?! — Сорок тысяч, — подтвердил Валленштейн. — За вашу форму и документы и за то, чтобы вы до окончания войны носа не высовывали из своего Оре. — Да вы что! — радостно залопотал Смолински. — Да за такие деньги!.. Да мне их на всю жизнь!.. Да я шагу не ступлю из Оре… Вот мои документы. Вот форма. Вот справка из госпиталя, вот… — Погодите, — остановил его Валленштейн. — Вы галифе прямо здесь будете снимать? Может быть, вам удобнее будет переодеться в машине? Валленштейн посмотрел по сторонам и метрах в ста обнаружил машину Мааруфа. Он махнул ему рукой, чтобы тот подъехал. — Мааруф, друг мой, — обратился Валленштейн к охраннику, протягивая ему связку ключей. — Вот этот ключ — от моего личного сейфа в моем кабинете. Пожалуйста, поезжайте к нам домой, покажите отцу ключи, объясните, что мне срочно понадобились деньги, и привезите сорок тысяч крон. — Хорошо, хозяин, — кивнул Мааруф и уехал выполнять приказание. — Так когда вы должны отправляться? — спросил Валленштейн Смолински, не дожидаясь, пока рассеется облачко дыма за машиной. — Сегодня в четыре утра улетает мой самолет до Таллина. — А сколько сейчас? Все посмотрели на часы. — Половина второго ночи, — первым сказал Коля. — Так чего же мы медлим?! — воскликнул Валленштейн. — Еще немного шампанского, чтобы обмыть сделку, — и на аэродром! XIII 21 июня 1942 года. Ровно, Украина Фон Гетц до сих пор, почти через три недели после бессвязного пьяного торга на Набережной, не мог поверить в реальность всего происходящего с ним. Когда они со Смолински в машине Валленштейна обменялись одеждой и поехали на аэродром, это все еще казалось ему безобидной забавой, такой же, как закидывание пустых бутылок из-за парапета набережной в набегающие волны. Было совершенно ясно, что после того как пьяная компания прикатит на аэродром и начнется посадка на самолет до Таллина, его сразу же обязательно разоблачат, потому что ни возрастом своим, ни внешностью фон Гетц нимало не был похож на обер-лейтенанта Смолински. Если бы это произошло, то фон Гетц тут же радостно объявил бы, что это был веселый розыгрыш, никакой он не обер-лейтенант, а настоящий Смолински — вот он, пожалуйста! Но на аэродроме хмурый и невыспавшийся обер-фельдфебель люфтваффе, едва глянув в документы фон Гетца, сердито проворчал: — Пожалуйста, поскорее, господин обер-лейтенант. До отлета осталось семь минут. Самолет вас ждать не будет. Конрад растеряно оглянулся на Валленштейна, Мааруфа, Смолински и Тиму, приехавших вместе с ним. Неужели это не сон и не игра? Неужели он вот так легко поднимется сейчас по откидному трапу на борт самолета и полетит на восток? Как все просто!.. — Пожалуйста, поскорее, — торопил в спину обер-фельдфебель. Фон Гетц из проема двери в последний раз посмотрел на провожающих. Увидит ли он их еще когда-нибудь? Бортмеханик довольно бесцеремонно оттер его внутрь, поднял трап и захлопнул дверь. Самолет в утренней сизой дымке взревел моторами и стал выруливать на старт. Сидя на лавке между шпангоутами транспортного «Ю-52», фон Гетц все три часа полета до Таллина терзал себя мыслями о том, как на таллинском аэродроме выявится подлог, а если не на аэродроме, то уж в комендатуре, где работают опытные офицеры-тыловики, его наверняка разоблачат и немедленно арестуют. Его просто не могут не арестовать — какой он обер-лейтенант? Его все люфтваффе знает! Даже страшная болтанка над Балтикой, когда трехмоторный «юнкере» кидало то вверх, то вниз, не могла развеять ужас фон Гетца и отвлечь его от ожидания неминуемой и страшной развязки той авантюры, которую выдумал Валленштейн. Выдумка с переодеванием больше не казалась ему остроумным выходом из того тупика, в который его поставили СД и Абвер. Наоборот, теперь он с ясностью понимал, что это была глупая, безнадежно глупая затея, которая могла родиться только в мозгах, взбудораженных изрядной порцией алкоголя. Он сидел на лавке, пригнув голову к коленям и обхватив ее обеими руками, будто ожидая, что немногочисленные попутчики начнут его разоблачать прямо сейчас и выведут его на чистую воду, что они прямо в самолете узнают в нем беглого изменника Родины и по прилету в Таллин немедленно передадут его в руки гестапо. Однако все его страхи оказались напрасными. На аэродроме в Таллине на него никто не обратил внимания. Его попутчики, сойдя с трапа, быстро покинули аэродром, торопясь каждый по своим делам. Он некоторое время покрутился возле самолета, а потом уточнил у бортмеханика: — Это Таллин? — Таллин, Таллин, — подтвердил бортмеханик. — Город в той стороне. Через двадцать минут туда пойдет наш автобус. Он как раз проедет мимо комендатуры, Торопитесь занять место, господин обер-лейтенант. Это «обер-лейтенант» больно резануло слух Конрада. По своему подлинному званию он был оберст-лейтенант, что приравнивалось к армейскому подполковнику. Он уже успел привыкнуть к тому, что он — старший офицер люфтваффе, и был им не только по званию, но и по внутреннему самоощущению. Он привык, что к нему почтительно относятся не только сослуживцы по эскадрилье, но и незнакомые военнослужащие. Через несколько минут ему пришлось проглотить еще одну горькую пилюлю. — Почему не приветствуете? — остановил его неподалеку от комендатуры пехотный капитан с медной бляхой на цепочке, перекинутой через шею. Возле него маячили два автоматчика с такими же бляхами — патруль полевой жандармерии. Фон Гетц задохнулся от такой наглости. Капитан делает замечание оберст-лейтенанту! В представлении фон Гетца «капитан» — это было не звание, а нечто вроде клички, и вот этот молокосос позволяет себе делать ему, оберст-лейтенанту люфтваффе, замечание! Фон Гетц уже приготовился было отчитать наглеца в присутствии его же подчиненных, но благоразумие, к счастью, вовремя проснулось и подоспело на выручку. Он опомнился и сжался в своих амбициях до обер-лейтенанта, как то и полагалось ему в соответствии с документами и знаками различия. — Виноват, господин капитан, — козырнул Конрад. — Засмотрелся по сторонам. Очень красивый город. — Влепить бы вам часа два строевой подготовки в комендатуре, так в другой раз были бы внимательнее, — беззлобно пожурил его капитан. — Идите. Только в следующий раз не забывайте приветствовать старших по званию и не зевайте по сторонам. Мы все-таки в чужой стране. Почти на фронте. — Так точно! — снова козырнул фон Гетц. «В другой раз надо быть осторожнее, — сказал он сам себе. — Глупо вляпаться вот так, из-за своей офицерской спеси. Надо привыкать к тому, что я больше не старший офицер, а всего лишь обер-лейтенант. В комендатуре надо собраться и изобразить обер-лейтенанта как положено. Ничего, если война через полгода не кончится, то я свое наверстаю и, пожалуй, выведу Смолински в оберст-лейтенанты». И тут же с горьким философским сожалением докончил мысль: «Хотя сам мог бы выйти в генералы, сложись все иначе!» В комендатуре, куда он пришел становиться на учет, все прошло на удивление гладко. Капитан, принимавший его, мельком бросил взгляд на его офицерскую книжку, больше заинтересовавшись справкой из госпиталя. — Как нога? Не болит? — участливо поинтересовался он. — Никак нет, господин капитан. Хоть завтра в бой. — Вот и отлично. Ваш полк… — У фон Гетца похолодело сердце от такого начала. В полку знают подлинного обер-лейтенанта Смолински, не надо бы ему в этот полк! — Ваш полк, — продолжил капитан, — сейчас находится где-то на Южном направлении. У меня нет сведений о его местонахождении. Я вас зачислю в офицерский резерв. Как будут вакансии, я вам сразу же выпишу направление на первое же свободное место. А пока отдыхайте. Посмотрите город. Не забывайте через день отмечаться в комендатуре. Всего доброго. У фон Гетца отлегло от сердца. Он не попадет служить в «свой» полк! Значит, однополчане настоящего Смолински не разоблачат его как самозванца. Можно воевать спокойно. Риск, конечно, существовал, но у люфтваффе не один-единственный истребительный полк. Надо верить в лучшее, и все обойдется. Две недели Конрад прожил в Таллине, наслаждаясь спокойной мирной жизнью вдали от Шелленберга. Он каждый день выходил на прогулки, старательно отдавая честь встречным офицерам и отвечая на приветствия солдат и полицейских. Он старался так спланировать свой маршрут, чтобы пройти мимо Старого Томаса, охраняющего свой древний город с высоты своего шпиля на ратуше. Впрочем, в Таллине хватало охранников и без Старого Томаса. Фон Гетц не знал, что Эстония пополнила ряды ваффен-СС целой дивизией своих «лучших сыновей», но обратил внимание на то, что полицейские — почти сплошь эстонцы. Немцам не пришлось даже тратить собственные силы и средства на обеспечение общественного порядка. Аборигены прекрасно все сами организовали и обеспечили. По улицам Таллина не шли, а плыли, раздуваясь от гордости за свой суверенитет и привилегии, эстонские полицейские с мужественными, но какими-то сонными лицами. На них была та самая форма, которую они носили до 6 июля 1940 года, то есть до того самого дня, когда Эстония «добровольно влилась в братскую семью народов СССР». За эти две недели беспечной жизни в Таллине, красивейшем городе Прибалтики, Конрад несколько попривык к своему новому званию, но чувство ирреальности всего происходящего не покидало его. Как-то все легко и просто получилось. Два пьяных идиота поменялись одеждой, да и по документам он теперь Смолински. Ни на аэродроме в Стокгольме, ни в комендатуре в Таллине никто не заметил подмены. Но фон Гетц чувствовал себя так, будто у него на лбу красными буквами было написано «самозванец», и в любую минуту ждал разоблачения. Впрочем, он хладнокровно заставлял себя не уклоняться от редких патрулей и идти им навстречу, отдавать честь за шесть шагов. Свои кресты и нашивки, полученные за Испанию, Францию, Польшу и Смоленск, Конрад заботливо завернул в чистый платок и положил во внутренний карман кителя, не понимая наивным своим умом, что если его вдруг подвергнут унизительной процедуре личного досмотра, то ему трудно будет объяснить происхождение этих наград. Откуда, например, у обер-лейтенанта со скромным послужным списком и почти чистой книжкой пилота может взяться Рыцарский Железный Крест? Тут уж ничего не объяснишь. Ответ легко найдет гестапо. Через день фон Гетц исправно ходил отмечаться в комендатуру, каждый раз обмирая от страха, что вместо уже знакомого капитана там будет другой офицер или самому капитану потребуется еще раз взглянуть на его документы. Наконец, через две недели после прибытия в Таллин, капитан сказал: — Вы направляетесь в распоряжение командования Четвертого флота люфтваффе. Вот ваши проездные до Ровно. Отметитесь в комендатуре и будете следовать дальнейшим распоряжениям. Всего доброго. Хайль Гитлер! — Хайль Гитлер! — рявкнул Конрад, забирая со стола проездные документы и предписание. После обеда на таллинском вокзале он сел в поезд до Ровно. Выйдя на перрон вокзала в Ровно, Конрад был поражен той разницей в обстановке, которая обнаруживалась с первых же его шагов по украинской земле. Перрон был обнесен забором таким образом, чтобы выйти в город можно было только через небольшие ворота, возле которых находилось несколько солдат и офицеров с бляхами полевой жандармерии на груди. Два патруля по три человека в каждом неторопливо шагали вдоль перрона, высматривая замешкавшихся. К тем, кто, по мнению патрульных, вел себя подозрительно, они подходили, требовали предъявить документы, расспрашивали про цель приезда, уточняли детали. Если такой растяпа не мог развеять подозрения в отношении себя тут же на месте, то его препровождали к коменданту вокзала, а оттуда еще дальше — в городскую комендатуру или местное отделение гестапо. Конрад поспешил к воротам, ведущим в город. Впереди него важно шагал генерал. Четверо солдат несли за ним его пожитки. Конрад пристроился им в кильватер, наивно надеясь выдать себя за члена свиты генерала. То ли ему это и в самом деле удалось, то ли он не показался жандармам ни интересным, ни подозрительным, но его беспрепятственно пропустили в город, небрежно глянув на документы. В городе контраст между «прифронтовым» Таллином и «тыловым» Ровно был еще ярче, чем на вокзале. Улицы были нашпигованы патрулями, как рождественская индейка трюфелями. Армейские, жандармские, эсэсовские и даже гестаповские патрули ходили по городу. Диверсанту, появись он тут на свою беду, нечего было и думать о том, чтобы проскочить мимо них незамеченным. Фон Гетц был удивлен таким невероятным количеством патрулей. До фронта была добрая тысяча километров, и таких мер безопасности он не видел не то что в Таллине, но и в самом Берлине. Будучи долгое время оторванным от войны, просидев несколько спокойных месяцев в тихом Стокгольме, фон Гетц не знал, что именно в Ровно, а не в Киеве немцами была сосредоточена вся военная и гражданская власть на Украине. После того как в 1941 году немцы взяли Киев, через несколько недель в столице Украины прогремела серия мощных взрывов в самых красивых зданиях, которые облюбовали для себя важные немецкие чины. Это был привет оккупантам от красных минеров Сталина. Тогда же Гитлер распорядился перенести все значимые учреждения из Киева в маленький городок, областной центр Ровно. К лету 1942 года в Ровно располагался не только рейхскомиссариат «Украина», но и все руководящие органы немецкой оккупационной администрации, штаб войск СС, центр зондер-группы, аппарат гестапо по Украине, верховный суд, комендатуры, множество штабов и складов. За две недели в Таллине фон Гетц обзавелся кое-какими вещами, необходимыми немецкому офицеру в полевых условиях, и поэтому шагал сейчас по городу в поисках комендатуры, держа в правой руке приличный кожаный чемодан с бельем и туалетными принадлежностями. На самолет в Стокгольме фон Гетц сел в том, что дал ему Смолински, — в полном мундире обер-лейтенанта люфтваффе и с пустыми карманами. Хорошо еще, что практичный Рауль сунул ему еще в машине тонкую пачку рейхсмарок. Предусмотрительность Валленштейна позволила Конраду две недели сносно прожить в незнакомом городе, да еще и обзавестись обновами. Первой его покупкой была бритва «Золлинген». Фон Гетц не стал расспрашивать дорогу до комендатуры, рассудив, что она должна находиться где-то в центре, поэтому, выйдя с вокзала, он постарался разыскать центральную улицу. Вскоре он увидел большой двухэтажный белый дом с колоннами у входа, построенный в псевдогреческом стиле. Перед домом росло два ряда елочек, стояли машины и мотоциклы, между которыми деловито сновали люди в военной форме и в штатском. Это была резиденция рейхскомиссара. Через дорогу, наискосок от резиденции, на кирпичном здании висел красный флаг со свастикой и табличка черным по белому: «Комендатура». Конрад уверенно отправился туда. Проверки, успешно пройденные в Таллине и тут, на вокзале, придали ему веры в свои силы. Как и следовало ожидать, в комендатуре прибытие обер-лейтенанта не наделало никакого переполоха. Ему даже пришлось отстоять очередь минут на сорок, состоящую из таких же младших офицеров, как и он сам. Помощник военного коменданта, изучив документы Конрада, выдал ему пропуск в офицерское общежитие и напутствовал: — За новым назначением явитесь завтра с утра в отдел комплектования. — А это где? — уточнил фон Гетц. — В Управлении тыла. Четвертый дом от комендатуры. Хайль Гитлер. Не мешайте работать. В офицерском общежитии была спартанская обстановка. На всех армейских пересыльных пунктах люди не только не успевают обрасти бытом, но и норовят еще прихватить с собой в войска что-нибудь на память из казенного имущества или личных вещей соседа. Конрад с некоторым сомнением, даже с жалостью посмотрел на свой кожаный чемодан, который мог стать хорошим сувениром для какого-нибудь танкиста, и со вздохом засунул его подальше под кровать. Кроватей в комнате было четыре. Если судить по примятым подушкам и покрывалам, две были уже заняты, третью занял фон Гетц, четвертая пока пустовала. Кроме самого фон Гетца, в комнате никого не было. Вынув из чемодана и разложив в тумбочке туалетные принадлежности, Конрад решил пойти в город. Просто так, прогуляться. Сидеть в помещении в такой жаркий день и в самом деле было глупо. Хорошо бы было искупаться, но кто знает, небезопасно ли это? И где тут вообще можно искупаться? Подъезжая к Ровно, их поезд переехал через какую-то реку. В самом городе текла какая-то мелкая речушка, но вот можно ли в ней купаться? Не загадили ли ее гуси и утки, которых держали местные хозяева? Фон Гетц прошел по главной улице, свернул на улицу поменьше, затем снова повернул и вышел на берег речки. Недалеко от берега в ней барахтались чумазые ребятишки, которые плескались и визжали, выражая свой поросячий восторг на варварском славянском наречии. Конрад, прожив в России почти два года, сносно знал русский язык, но тут не мог разобрать ни слова. Вроде и похоже на русский, но непонятно. Раз только глянув в воду, он решил, что купаться в ней не будет ни за что. В такой грязи могут купаться только славяне и свиньи. Сделав небольшой крюк и разомлев от жары, фон Гетц решил вернуться в общежитие и освежиться под душем, прежде чем пойти на обед. Зайдя в свою комнату, он обнаружил в ней двух офицеров, которые вернулись с вылазки в город и расставляли на столе провизию из двух плетеных корзинок. Один из них был коренастый, начинающий полнеть майор с Железным Крестом на левом кармане черной тужурки, которую носят танкисты, другой — капитан-связист, с ленточкой Железного Креста в петлице. — А-а! Наш новый сосед! — радушно поприветствовал Конрада майор, продолжая доставать из корзинки припасы и раскладывать их на столе. — Добро пожаловать в Россию! Давно из Рейха? — Полгода… — вырвалось у Конрада, но он осекся, вспомнив, что он больше не оберст-лейтенант фон Гетц, который воюет уже седьмой год, а обер-лейтенант Смолински, у которого послужной список скромнее. — Проходите, обер-лейтенант, — так же радушно пригласил капитан. — Присоединяйтесь к нашей скромной трапезе. — Я хотел в столовой… — пытался отвертеться Конрад. — Да будет вам! — стал разубеждать его майор. — Нет ничего лучше и полезней домашней еды. А тем, что подают в здешней столовой, вы еще успеете вдоволь наесться на фронте. — А что там сегодня на обед? — поинтересовался фон Гетц. — А! — махнул рукой капитан. — То же, что и всегда. Тушеная капуста с сосисками. Мы тут уже почти неделю, но не видели никакого разнообразия. Хотя повара могли бы и расстараться. В Ровно сосредоточены крупнейшие продовольственные склады. — Давайте, обер-лейтенант, присоединяйтесь к нам, — снова пригласил майор. — Хорошо, — согласился Конрад. — Я только сполоснусь. Адская жара. Пока фон Гетц мылся под импровизированным душем, собранным из пустого бензобака, отчего вода несколько припахивала бензином, майор и капитан ловко готовились к обеду. Все, чем щедра и богата Украина, лежало сейчас на столе, поверх белого вышитого рушника. Капитан-связист был не лишен эстетства и приобрел по случаю этот рушник на память о своей командировке в удивительную страну. Ему, впервые очутившемуся восточнее Польши, сейчас все было в диво. И то, что крестьяне ездят на волах, и белые мазанки, и мягкий певучий южнославянский говор, и послушная угодливость в глазах у местного населения. Он с видимым удовольствием смотрел сейчас на продукты, купленные на пару с майором на рынке, и аппетит его разгорался не от голода, а от экзотики. Ну в каком берлинском кафе вам подадут жареную утку, вареный в кожуре картофель, перья лука и восхитительно пахнущий чесноком добрый пласт сала с тонкими розовыми прожилками мяса? А еще здесь было то, что способно поднять настроение и укрепить боевой дух любого немецкого офицера — настоящий шнапс. Вернее, как его тут все называли, горилка. В трехлитровой банке мутнела желтоватая жидкость, в которой плавала пара стручков красного жгучего перца. Фон Гетц, вернувшийся из душа, был немедленно приглашен разделить трапезу своих новых товарищей, которые, облизываясь, глядели на снедь и ждали только его. Конрад был несколько смущен тем, что ему нечего поставить на стол, и еще больше тем, что от его волос шел резкий запах бензина. — Вольф Майер, — представился майор, разлив по рюмкам. — Гуго Лейбниц, — в свою очередь представился капитан. — Курт Смолински, — отрекомендовался фон Гетц. — За знакомство! — майор поднял свою рюмку. Конрад, еще совсем недавно ругавший себя за неумеренное возлияние в Стокгольме и давший себе торжественную клятву до конца войны не прикасаться к алкоголю, не желая обидеть товарищей и показаться гордецом в их глазах, вслед за майором опрокинул свою рюмку… и тут же пожалел об этом. Пламя, вырывавшееся из желудка через весь пищевод, перехватило ему дыхание. Из глаз потекли слезы. Несколько секунд он, беспомощно выкатив глаза, махал руками, пытаясь начать дышать, но это удалось ему не сразу. Сам себе он казался огнедышащим драконом, из пасти которого факелом вырывается струя огня, которую нельзя залить ни водой, ни пивом. — Добрый шнапс, — подтвердил майор, заметив реакцию Конрада на горилку. — В Германии сейчас такого не найдешь. Капитан Лейбниц, посмотрев на фон Гетца и на то, как его лицо налилось пунцовой краской, не решился повторить его опыт и лишь пригубил из своей рюмки. По-видимому, ему и этого оказалось достаточно, потому что он стал закусывать, пихая в рот все подряд: куски утки, сало, хлеб, лук. Горилка и в самом деле была хороша. — Градусов шестьдесят. Не меньше, — Майер стукнул ногтем по бутыли. — Славяне, славяне, а какой замечательный делают шнапс. Даже под Москвой я не пил такого. — А вы были под Москвой? — Конраду было интересно встретить человека, с которым они, возможно, воевали в одних местах. — Был. Как же! — Майор налил всем по второй. — Я ведь, знаете ли, с самого начала Восточной кампании на фронте. И все время в наступающих порядках. Мы танкисты… Вы почему не пьете? Майор заметил, что Лейбниц с Конрадом не проявляют больше желания дегустировать напиток, приведший самого Майера в такое восхищение. — Обидеть хотите? Привыкайте к фронту, господа. Уверен, что, когда мы снова пойдем в наступление, а мы пойдем в наступление весьма скоро, вы будете вспоминать этот шнапс как божественный нектар. Прошу вас, господа. Капитан и Конрад нехотя подняли свои рюмки, ожидая наступления нового пожара во рту. — За победу! — провозгласил майор. — За победу! — поддержали его капитан и фон Гетц. За победу полагалось пить по полной. Фон Гетц внутренне весь съежился, но ничего страшного не произошло. Пожар уже не был таким испепеляющим. Уже не вылезали глаза из орбит, и факел, бьющий изо рта, не был таким сильным. Все приступили непосредственно к обеду, ломая утку прямо руками и накладывая на хлеб претолстые куски сала. Горилка обладала лучшими свойствами аперитива и прекрасно возбуждала аппетит, и без того не подавленный войной. Майор тем временем налил по третьей. — За нашего фюрера! При этом тосте все прервали трапезу и поднялись, застыв с рюмками по стойке «смирно». — Хайль Гитлер! — Зиг Хайль! Третья рюмка уже не показалась Конраду чем-то смертельным. Она приятно обожгла пищевод и мягко улеглась в желудке. В прохладной комнате общежития, затененной с улицы кронами деревьев, растущих возле окон, стало жарко. Все трое расстегнули свои мундиры. Обстановка сделалась непринужденной и по-братски теплой. Все они были офицерами самой доблестной и непобедимой армии мира, следовательно — братьями. Все прибыли служить на Восточный фронт. Всем предстояла летняя кампания, всех их сейчас, несмотря на принадлежность к различным родам войск, объединяла общность судьбы. Сейчас они живы, это нужно ценить и этим нужно пользоваться, а что будет дальше — знают только Бог и фюрер. И то, скорее всего, не про каждого… Как же хорошо было оказаться снова среди фронтовиков. Жизнь сразу сделалась проста и понятна. Никаких шпионских хитростей и дипломатических уловок. Скоро он получит свой самолет, и тогда — вот мы, вот они. Тогда он покажет, что не разучился летать. Ему захотелось что-нибудь рассказать, вспомнить какой-нибудь боевой эпизод. — А вот у нас под Смоленском… — начал фон Гетц. — А вы были под Смоленском?! — удивленно вскинул брови Майер. Конрад моментально вспомнил, что летная книжка Курта Смолински гораздо скромней и чище его собственной, что воевать под Смоленском тот никак не мог, и прикусил язык: — Мы там были в запасном полку, дожидаясь распределения на конкретные аэродромы, — промямлил он. Хорошо еще, что фон Гетц и без того был в поту от горилки и никто не заметил, как он сейчас покраснел. Его лицо покраснело от стыда и унижения. Он был под этим чертовым Смоленском, почти два месяца не вылезал из боев, совершая по четыре-пять вылетов за день, терял там товарищей по эскадрилье, сам сбил несколько русских самолетов, получил за это сражение Рыцарский крест и погоны оберст-лейтенанта и не мог рассказать об этом кому бы то ни было! — Ваше счастье, обер-лейтенант, что вы были под Смоленском только в запасном полку, когда там уже все кончилось, — назидательно поднял палец майор. — А там был ад! Эти русские погибали тысячами, но не сдавали город! Вы не поверите, иногда мне делалось страшно. Мою роту бросали в атаку иногда по девять раз в день! Мы расстреливали по русским по пять-шесть боекомплектов в сутки! Мы разрушали их позиции в щепки, но русские не бежали! Они только отходили и снова оборонялись. Это был настоящий кошмар! У меня под Смоленском выбило половину машин и личного состава! После того сражения мы три недели зализывали раны. Фон Гетцу было больно слышать это. Ведь он был там! А теперь, как последний щенок, вынужден заткнуть рот и выслушивать про то, что он знал лучше этого майора и уж тем более капитана, который, кажется, из штабных. — А вы где служили? — спросил он Лейбница, желая проверить свою догадку. Капитан не успел ответить, потому что разошедшийся майор тут же потребовал выпить в память о погибших под Смоленском. Отказывать ему в этом было никак нельзя, и они выпили. Молча и стоя. — А в самом деле, капитан, — заинтересовался Майер. — Вы где служили до того, как попали на Восточный фронт? — Я? — переспросил капитан. — Я служил в Берлине адъютантом генерал-полковника… — Не продолжайте, — перебил его Майер. — И так понятно, что вы — штабная крыса. — Господин майор! — вспылил штабной. — Я бы попросил вас!.. — Ты? — уточнил «господин майор». — Меня? О чем ты меня можешь просить?! Имеешь ли ты моральное право просить фронтовика? — Погодите, погодите, господа, — вмешался фон Гетц. — Зачем же ссориться! Разве мы для этого здесь собрались? Скажите, господин майор, имеете ли вы какие-нибудь конкретные претензии к капитану? — Претензии? — протянул Майер. — У меня есть только одна претензия. Почему война продолжается второй год, когда нам обещали победу через восемь-двенадцать недель?! — А при чем тут капитан? — не понял фон Гетц. — При том! Это они, — Майер ткнул пальцем в сторону обескураженного Лейбница. — Они планируют кампании. Какого черта, скажите вы мне, мы повернули на юг в прошлом году, когда мои танки были уже в сорока километрах от Кремля?! Я его уже видел в свой полевой бинокль! И каково мне было отдавать приказ своим солдатам и офицерам: «Мы поворачиваем на Тулу»? — Но вы же сами отдали такой приказ, — фон Гетц хотел призвать майора к логике. — Правильно, — соглашаясь, кивнул Майер. — Приказ отдавал я. Потому что получил его от Гота. Но и Гот не мог отдать такой приказ сам. Гот мог отдать приказ о том, сколько именно танков швырнуть в бой против русских в том или ином случае. Но он бы никогда сам не додумался повернуть на юг. Кроме того, над ним стоял генерал-фельдмаршал фон Бок, командующий группой армий «Центр». Но и он не мог самостоятельно отдать такого приказа, потому что уполномочен решать оперативные вопросы только в пределах полосы наступления. Значит, такой приказ отдал фюрер. Но фюрер не военный. В принятии такого решения он опирался на штаб и на штабных, следовательно, само решение готовили они! — Майер снова ткнул пальцем в Лейбница. — Прекратите, господин майор! — почти закричал Лейбниц, возмущенный безосновательным обвинением в затягивании войны. — Так вы до чего угодно можете договориться. Чего доброго, к ночи за мной придут из гестапо. Послушать вас, так я чуть ли не в сговоре с этими русскими! — С русскими? — Лицо майора сделалось злым. — О, да! Уж вы бы с ними договорились. Как же! Майер снова налил всем горилки, хотя хмель и без того уже изрядно мутил головы офицерам. — За штабных! — произнес он торжественно. — Пейте, капитан! Неужели вы не поддержите мой тост? — Я не хочу пить только за штабных, — возразил Лейбниц. — Я хочу выпить за всех доблестных солдат фюрера, за силу немецкого оружия, за несгибаемый боевой дух германской нации! — Зиг Хайль! — Конрад и майор встали и одновременно вскинули руки, салютуя партийным приветствием. — Браво, капитан, — похвалил немного поостывший Майер. — А за что вас, собственно, сослали сюда, на Восток? Здесь, видите ли, иногда стреляют. — У меня вышла маленькая интрижка с племянницей генерала… — начал было Лейбниц, и глаза его мечтательно заблестели. — Не продолжайте, — остановил его фон Гетц. — Поберегите честь дамы. И куда вас направили теперь? — В пятьдесят первый корпус. К какому-то Зейдлицу. — Вот видите! — обратился к фон Гетцу Майер, снова показывая пальцем на капитана. — Из штаба в штаб. «К какому-то Зейдлицу!» — передразнил он. — Любезнейший господин капитан, хочу вам сообщить, что генерал Зейдлиц — настоящий солдат, толковый генерал и один из храбрейших людей Рейха, а вы позволяете себе называть его «каким-то»! Я же сразу сказал, что вы — штабная… — Господин майор, — теперь фон Гетц остановил Майера, чтобы явная нелюбовь танкиста к штабным крысам не привела к ссоре и возможной потасовке. Лейбниц уже с трудом сдерживал себя, то и дело сжимая и разжимая кулаки. Фон Гетц поймал это его движение. — Мы же договорились. Вы не смогли четко сформулировать свои претензии к капитану, так оставьте его в покое. Я сам не восторге от штабных, но кто-то должен служить и при штабе. Не всем же в пекло лезть. — Послушайте, обер-лейтенант, — доверительно повернулся к фон Гетцу Майер. — Я хочу вам рассказать один случай, который произошел со мной под Москвой в ноябре прошлого года. Вы помните, какие чудовищные морозы стояли тогда? — Конечно, я отлично это помню, — подтвердил фон Гетц и тут же, опомнившись, поправился: — Впрочем, я тогда был еще в Германии и об этих морозах знаю лишь понаслышке. — Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету и плюхался на землю кусочком льда! Вот какие были морозы, — объяснил Майер. — Мы с моей ротой двигались колонной, в походном порядке, когда у нас заглох танк командира второго взвода лейтенанта Ганса Ульриха. При воспоминании об этом случае у майора снова сделалось злое лицо, а в глазах появился тусклый маниакальный блеск. — Скоро должно было стемнеть, нам нужно было пройти маршем еще километров двадцать до места назначения, оттуда мы намеревались выслать утром «техничку» на помощь бедняге лейтенанту. В том месте, где заглох танк, где-то в километре от дороги была деревня, и я принял решение оставить экипаж на ночь в танке для охраны, чтобы местные дикари не растащили его по винтику. Чтобы они не замерзли, мы оставили им паяльную лампу и целую кучу одеял. С таким запасом, находясь внутри танка, можно было переждать и тридцатиградусный мороз. Майор налил горилку по рюмкам, сделал приглашающий жест и, не дожидаясь, пока к нему присоединятся, выпил один. — А эти дикари! — Голос майора задрожал, на глаза навернулись слезы. Он уже не говорил, а рычал сквозь зубы, заново переживая все то, что произошло семь месяцев назад. — А эти дикари!.. Отгадайте-ка, какую они выкинули штуку?! Фон Гетц и Лейбниц молчали, не решаясь разозлить майора неверным ответом. У них не было никаких догадок насчет зимних развлечений дикарей. — Они обложили танк Ульриха соломой и подожгли ее! — плача, простонал майор. — Клянусь вам! Они, наверное, трудились всей деревней и натаскали целый стог. Когда парни почуяли опасность, над ними уже бушевал целый ураган огня. Русские крестьяне просто поджарили моих парней в танке, как рождественского поросенка в духовке! А нам-то еще говорили, что в этом районе нет партизанских отрядов! Конечно, нет! Зачем они там нужны, если все жители — партизаны! Фон Гетц и Лейбниц, ошеломленные страшным рассказом, молча, почти не мигая, смотрели на Майера, который, уже не стесняясь, плакал, смахивая кулаком слезы. — Бедный Ульрих! — сквозь слезы сказал майор. — Мальчишке было всего двадцать. Он только весной выпустился из училища. — Но что же было дальше? — спросил Лейбниц. Майор вынул носовой платок, промокнул им глаза, громко высморкался и закончил рассказ: — Утром мы вытащили из люков четыре хорошо прожаренных куска мяса — наших боевых товарищей. Вся рота стояла и смотрела, как их вытаскивают из танка, укладывают на носилки и укрывают простынями. Все видели, что красавец-танк превратился в бесполезную гору обгоревшего металла. Сплошная окалина, годная только на переплавку. Когда наших товарищей, вернее, то, что от них осталось, увезли, я дал команду «по машинам», мы взяли деревню в кольцо и, пока остальные машины роты стояли в оцеплении, тремя танками раскатали эту деревню. Ни камня на камне не оставили, ни бревна на бревне. Все! Все пошло под гусеницы. Мы оставили за собой идеально ровное пространство черной земли вперемешку со снегом, битым кирпичом и щепками. Майор снова налил себе в рюмку, выпил, никого не приглашая составить себе компанию, и уставшим голосом тихо сказал: — Я хочу спать, господа. Не раздеваясь и не сняв сапог, он рухнул на постель. Горилка и в самом деле была очень крепкой. XIV Оперативная сводка за 22 июня Утреннее сообщение 22 июня В течение ночи на 22 июня на фронте существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 22 июня В течение 22 июня наши войска на Харьковском направлении вели бои с наступающими войсками противника. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои. На остальных участках фронта существенных изменений не произошло. За 21 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 20 немецких танков, 100 автомашин с войсками и грузами, 15 повозок с боеприпасами, подавлен огонь 10 батарей зенитной и полевой артиллерии, рассеяно и частью уничтожено до трех рот пехоты противника.      Совинформбюро Нет ничего проще, чем отыскать вражеский стратегический радиопередатчик в нейтральной стране. Особенно если об этом убедительно просит шеф. Собственно, выбор у Марты Фишер был небольшой. Либо она в самом ближайшем будущем находит этот передатчик, который так внезапно обеспокоил Шелленберга, либо ее ждет суд чести СС, лишение званий и наград, исключение из рядов НСДАП. Дальше уже сама система без постороннего вмешательства проедется по ней своими катками. Изгнанная из СС, без партбилета, наверняка без работы, лишенная всякого покровительства и защиты, она сама скатится до маргинального существования. Ее не возьмут даже в содержанки. Все сколько-нибудь серьезные и состоятельные люди в Рейхе непременно являлись членами партии, и никто никогда не рискнет своей карьерой и благополучием ради сомнительной связи. Надо ли объяснять, что за розыск этого передатчика с симпатичными позывными «МТК» и «СЬО» Марта взялась с агрессивной энергией волчицы, загнанной в угол, обреченной на смерть. Она была готова, не считаясь ни с какими издержками, перевернуть вверх дном всю Швецию, но раздобыть искомый передатчик. Кользиг и Бехер выслушали телеграмму Шелленберга с видом близкой родни на похоронах главы семейства. Скорбь их была искренней. Хорошо зная крутой нрав своего улыбчивого шефа и отлично представляя себе свою грустную перспективу, они целиком и полностью разделяли энтузиазм новопроизведенного СС штурмбанфюрера с аппетитной попкой и стройными ногами. Не замечая соблазнительных округлостей своей начальницы, они ловили каждый ее жест и каждое слово поумневшими глазами служебных овчарок. Костоломы надеялись, что ее осенит гениальная идея, способная помочь если не выполнить задание, то хотя бы смягчить наказание. После афронта в Мальме, когда их, как пушистых цыплят, унизительно и уверенно оставили в дураках, эсэсовцы горели единым желанием как можно скорее вновь обрести благосклонность всемогущего Шелленберга. Выпивка, женщины и развлечения были ими забыты. Сейчас в их скудноватых мыслительных аппаратах не виляла хвостом ни одна мысль кроме одной — как можно быстрее разыскать этот клятый передатчик. Сходное желание «сгореть на работе» наблюдается у чинуш, обладателей безмятежной синекуры, перед полным закрытием бесполезной конторы. Годами люди, тупея от безделья, получают зарплату за никому не нужную деятельность, которую они обозначают одним своим присутствием на работе. Когда, как гром среди ясного неба, повеет тихий слушок о возможном крупном сокращении штатов, а то и полной ликвидации учреждения, весь нетрудовой коллектив под руководством растерянного начальника начинает буквально дневать и ночевать в любимых кабинетах, судорожно и бестолково пытаясь вспомнить суть своих служебных обязанностей. Бригадный генерал Сандстрем, чьей помощью предлагал воспользоваться Шелленберг, оказался милейшим человеком, расточавшим любезности хорошенькой девушке. Он наотрез отказался от встречи в скучном казенном доме и пригласил Марту в свой загородный коттедж, желая придать беседе неофициальный характер. Они поняли друг друга за пять минут и добрых два часа говорили о чем угодно, только не о том деле, которому генерал был обязан счастьем знакомства с очаровательной Мартой. Они перешли на «ты» чуть ли не сразу же после того, как генерал поцеловал ручку дамы, приветствуя ее в своем доме, и вскоре Марта звала его уже просто Юхан. Он показал ей своих собак, экстерьером которых необыкновенно гордился. Марту едва не вытошнило возле вольеров от неперебиваемого запаха псины, но она улыбалась гостеприимному и словоохотливому хозяину что было мочи. Принимая комплименты и умело кокетничая, госпожа штурмбанфюрер в момент поняла, что генерал — набитый болван, которого ничего в этой жизни не интересует, кроме собственной псарни и великолепного розария. У него под носом активно работали разведки десятка стран, а он, расслабленный столетним нейтралитетом Швеции, неспособен был да и не желал пресечь их деятельность или хотя бы заставить обнаглевших иностранных шпионов считаться с тем, что у его величества короля тоже есть своя спецслужба. Как и следовало ожидать, ни одной пеленгаторной установки не было во всей Швеции, ближайшая находилась на южном берегу Балтийского моря, в Польше. Специальных агентов в подкрепление генерал тоже дать не мог. Все люди были наперечет. Чем мог быть полезен столь любезный и галантный бригадный генерал, Марте было решительно непонятно. После двух часов политеса с Юханом Сандстремом проницательная девица поняла, что единственное, на что он способен, кроме разведения собак и роз, так это тайком разглядывать ее коленки да бросать нескромные взгляды в разрез ее блузки. Поддерживая в потасканном бонвиване сладкое сексуальное томление, Марта иногда, будто ненароком, поправляла бусы. При этом ворот блузки распахивался несколько более того, чем это позволяли приличия и скромность. На прощание обольстительница выдала генералу щедрый и недвусмысленный аванс на продолжение приятного знакомства и оставила его в особняке совершенно очарованного, если не сказать — влюбленного. Просто так, на всякий случай. Чтобы хоть не мешал, если ничем не может помочь. В этот же вечер Марта отправила Шелленбергу телеграмму, в которой подробно передала разговор с генералом, не опустив даже некоторых деликатных подробностей встречи, подчеркнув особо, что генерал, как старый боевой конь, полон решимости ринуться в постельное сражение; но совершенно бесполезен с точки зрения практического использования. В той же телеграмме Марта честно указала шефу на отсутствие пеленгаторов и просила дальнейших инструкций. Через несколько часов пришла ответная шифрованная телеграмма от Шелленберга. Бригаденфюрер, будучи человеком беспощадным к тем своим подчиненным, которые не исполняли или исполняли небрежно его приказы, в работе никогда не гнушался вникать в мелочи и немедленно оказывал испрашиваемую помощь. Это золотое для любого руководителя качество, но, к сожалению, чрезвычайно редкое. Большинство руководителей предпочитают повелевать. Шелленберг сообщал, что в распоряжение Марты поступят два эсминца, радисты которых будут слушать эфир специально для нее. Вместе с тем шеф напомнил Марте, что он пока еще не гросс-адмирал, а всего-навсего бригаденфюрер СС, и поэтому не может держать возле берегов Швеции два эсминца до конца войны. Поэтому срок, в который штурмбанфюрер Фишер обязана была сообщить все необходимые сведения о разыскиваемом передатчике, устанавливался в две недели. О трибунале и иных негативных последствиях для Марты в случае провала задания Шелленберг не писал ни слова. Не девочка — сама должна понимать. Пеленгаторщики с эсминцев без груда установили частоту и время выхода в эфир радиостанции с позывными «МТК» и «CLO». Каждую среду и субботу в девятнадцать ноль-ноль местного времени указанный передатчик пускал в эфир устойчивый и хорошо разбираемый сигнал. Длительность сеанса связи не превышала трех-четырех минут. Вывод напрашивался сам собой. Если судить по силе и четкости сигнала, а также по почти абсолютной точности времени начала передач, передатчик, безусловно, был стационарный, запитанный от электросети, а не от промокших батареек. С такого передатчика выходит на связь не радиолюбитель, не экзальтированные деятели оппозиции, если таковые имелись, а самый что ни на есть настоящий резидент вражеской разведки — русской или английской. На этом, собственно, все дело стало. Площадь «треугольника ошибок», который начертили пеленгаторщики, составляла несколько гектаров. В этом районе, примыкавшем к порту, находилось несколько десятков, если не сотен, домов и проживали тысячи человек. Если бы Марта, Кользиг и Бехер немедленно начали бы слежку за каждым из этих тысяч горожан и тратили на отработку одного человека только один день, то они, несомненно, нашли бы передатчик… лет через двадцать. Розыск встал. 22 июня 1942 года. Стокгольм, Швеция Всякий ли может представить, что, живя в одной из красивейших столиц мира и не испытывая проблем с деньгами, можно не получать никакого удовольствия от жизни? Если бы какой-нибудь сбрендивший на почве филантропии миллионер за свой счет повез обычного нашего человека, живущего от получки до получки, в Стокгольм, то этот наш человек подумал бы, что попал в сказку. А миллионер не остановился бы на простом приглашении посетить страну и поглазеть на город, а повел бы его по тихим узким улицам, меж домов старинной постройки под островерхими крышами, показал бы королевский дворец, утопающий в зелени, вывел на набережную, провел в парк. Наконец, дал бы просто отдохнуть нашему человеку от прогулки и впечатлений в открытом кафе за чашкой кофе. И этот человек, привыкший откладывать деньги не на зарубежные турне и покупку яхт, а на оплату счетов за детский сад и коммунальные услуги, не поверил бы ни за что и никогда, что посреди всей этой красоты и великолепия можно кукситься и клясть судьбу, жалуясь на жизнь. Это наш человек, впервые попавший в налаженную и обеспеченную жизнь, вздохнул бы: «Увидеть Париж — и умереть». По доброй воле из парижей в Россию не возвращаются. Наш человек в Стокгольме — Коля Осипов был очень недоволен жизнью и проклинал тот день и час, когда он дал согласие ехать за границу вообще и в Швецию в частности. Третью неделю Коля вертел в голове приказ, полученный от Головина. Раздобыть технологию изготовления какой-то сверхпрочной, непробиваемой брони для какого-то немецкого чудо-танка, которого еще и в природе нет вовсе, только в чертежах и макетах. Не выполнить приказ он не мог, а как выполнить — не знал. В голове его этот танк рисовался в виде огромной огнедышащей черепахи, ползущей по полю боя, подминая под себя все на своем пути, и чем больше Коля думал о нем, тем больше он увеличивался в размерах. Через две недели размышлений танк уже перерос своими масштабами бронепоезд. Нет, конечно, здорово, что теперь «Мершантом» Головин назначил Колю. Это безусловный карьерный рост, полковничья должность, самостоятельная, замкнутая непосредственно на Москву резидентура. Но где взять эту технологию? Хотя бы образец, кусок этой брони! Этого Коля не знал, и спросить было не у кого. Штейн сбежал. Сейчас он как-то подзабыл, что ровно год назад терзал себя вопросами о том, как раздобыть сведения о поставках в Германию шведской руды. Как год назад ругал себя последними словами за собственную бестолковость и непригодность к оперативной, добывающей работе. Что год назад ему казалось, будто он никогда не подберется к этой чертовой руде, а всего через несколько недель у него появился нужный контакт, и радиограммы из Стокгольма о сроках и объемах этих поставок уже много месяцев регулярно, дважды в неделю получает лично генерал Головин. «Легко вам, товарищ генерал, приказы из Москвы рассылать! — вздыхал про себя Коля — А где я вам раздобуду эту броню?! И ведь вам, Филипп Ильич, не кусок железной руды нужен, вам целую технологию подавай! А это технологические карты, это несколько килограммов документации, которые хранятся под грифом „секретно“ в сейфах крупповских заводов. Под надежной охраной и наверняка под надзором гестапо. Для того чтобы просто посмотреть на обложки этих документов, необходимо иметь специальный допуск, который дают далеко не каждому инженеру и руководителю на заводе-производителе. Мне что, теперь устраиваться туда на работу? И кем меня примут? Чернорабочим? Электромонтером? Даже если предположить, что мне удастся установить контакт со специалистом, имеющим допуск к нужным документам, то как их получить на руки? Никто не сможет вынести их с завода хотя бы потому, что такие документы не пропадают бесследно. Их выдают для работы под роспись и под роспись же получают в конце рабочего дня, кладут в сейф и опечатывают его сургучной печатью. Даже если случится самое невероятное — мне удастся завладеть всей интересующей Москву документацией по броне, хотя это такая же фантастика, как открытие Второго фронта, то как мне ее переправить вам, Филипп Ильич? Азбукой Морзе? Эх! Мне бы ваши проблемы, товарищ генерал!..» Добыча сведений о поставках в Германию шведской железной руды омрачалась тем, что была неизбежно связана со встречами с пройдохой Юргеном, который воровал нужные данные в своей фирме, и эти встречи тоже требовали времени. Да ладно, если бы только одного времени. Юрген тянул из Колиных карманов хорошие денежки для своих незадачливых финансовых махинаций и все чаще и настойчивей просился в компаньоны. Пускать такого олуха в дело значило бы похоронить фирму, которая, будучи созданной с нуля год назад, давала неплохой доход, а не пускать его и кормить неопределенными и бесконечными обещаниями тоже было невозможно. Следовательно, Коле предстояло искать свежий источник информации по руде. Денежки для Юргена тоже нужно было зарабатывать, уделять внимание своей фирме, искать и находить заказы, обеспечивать своих мастеров работой и следить, чтобы не обошли конкуренты. Все это требовало времени и сил. Думать еще о какой-то там броне было решительно некогда. Да и потом, если рассудить спокойно и здраво, он, Коля, находится в Швеции, а броню делают в Германии, пусть и из шведского металла. В Колином положении было все едино, что в Германии ее делают, что на Мадагаскаре. Попасть и туда и туда было одинаково нереально, как верблюду пролезть через игольное ушко! Никто не разрешит ему въезд на территорию Рейха, а если вспомнить, что сам Коля, точнее, Тиму Неминен не был подданным Швеции, а имел только вид на жительство, то разумнее всего было бы сидеть и не рыпаться. Но наглец Юрген, текучка дел в фирме, поставки руды в Германию и даже задание раздобыть сведения о неведомой броне невиданного танка — это были проблемы, так сказать, разрешимые. Коля знал или обязательно придумал бы, как с ними разобраться. Мысли его занимали не эти мелочи, как ему казалось, а предмет иного свойства. Его «предмет» был белокур, свеж, умен, хорошо воспитан. Эта особа имела норвежский паспорт, и ему было очень хорошо с ней. Вот уже год он встречался с замечательной девушкой Анной, помыслы о которой часто отвлекали его от выполнения заданий партии и правительства. Коля прекрасно понимал, что Генеральный штаб РККА посылал его в Швецию не шашни со скандинавками разводить, а заниматься делом, но поделать с собой ничего не мог. Он был влюблен. Нет, их отношения не перешли еще той зыбкой грани, после которой порядочный мужчина женится на честной женщине, в которую он превратил невинную девушку, но дело к тому шло. Беря его под руку, Анна невзначай прислонялась к ней самыми соблазнительными своими прелестями. Прощальные поцелуи раз от раза становились все жарче и призывнее, и несколько раз после таких поцелуев в парадном Анна даже бессильно повисала у него на руках, утомленная желанием, которое все никак не могло найти выход. Коля возвращался домой взбудораженный, не раздеваясь кидался на кровать и смотрел невидящими глазами в темный потолок, минута за минутой вновь переживая волнения их последнего свидания. С этим нужно было что-то делать. Нужно было решаться на что-то серьезное. Самым честным решением было бы взять и жениться на Анне, тем более что девушка ему очень нравилась, а он, без сомнения, нравился ей. Но что он ей скажет? «Анна, будь моей женой, только учти, что я красный шпион». Так, да? Два раза в неделю он регулярно выходит на связь с Москвой, прекратить передачи не может, потому что даже малейшая заминка неизбежно вызовет беспокойство Головина и, как следствие, поставит под сомнение достоверность всей передаваемой им информации. Следовательно, после женитьбы он так и будет выходить в эфир, а скрывать эти выходы от жены сколько-нибудь длительное время невозможно. Ну, раз. Ну, два. Но на третий раз жена спросит: «Милый, а чем это ты занимаешься без меня?» И что ей ответить? «Дорогая, я передаю своему начальнику в Москву информацию, которую раздобыл через твоего жадного и глупого кузена Юргена»? Хорошо, если, открыв Колину истинную сущность, Анна просто соберет чемодан и переберется на прежнюю квартиру или укатит в свою Норвегию. А если она пойдет и заявит как законопослушная подданная? Вот то-то и оно, что но… К тому же Головин никогда не разрешит ему жениться во время «зарубежной командировки». Самым глупым было бы рассказать Анне о бесперспективности их отношений и немедленно объявить ей о разрыве. Во-первых, это показалось бы странным. Вот так вот — ба-бах! — на ровном месте. Это могло бы вызвать подозрения. Еще Олег Николаевич учил, что любой его поступок должен быть мотивирован. А какая может быть мотивация разрыва с девушкой при взаимной симпатии, особенно когда их отношения идут к своему логическому апофеозу? Во-вторых, за этим разрывом неизбежно последовало бы бурное объяснение с милым шурином Юргеном, и неизвестно еще, станет ли он в дальнейшем таскать информацию по руде или нет. А без этой информации само нахождение капитана РККА Осипова в нейтральной стране во время войны становилось бессмысленным. Самым сложным было оставить все как есть, ничего не меняя. Человеческие отношения должны как-то развиваться. Развитие отношений с Анной могло быть только таким — либо женись, либо не морочь девушке голову, но ни то ни другое Коле не подходило. Вот был бы рядом Штейн, так он доступно и основательно объяснил бы Коле, как жить дальше. Коля сидел в своей мастерской, ковырялся в сломанном патефоне, починить который у него целых два дня не доходили руки. Завтра срок сдачи работы, придет клиент, заплативший деньги за ремонт, а работа еще не была выполнена. При капитализме так не принято, поэтому, несмотря на окончание рабочего дня, Коля возился с чужой вещью как со своей собственной. Он думал об Анне и ничего не мог придумать. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить внутрь помещения пятидесятилетнего господина, печальные глаза которого и несколько висловатый нос не оставляли никакого сомнения в его национальности. Коля поднял глаза на посетителя: — Лоткин! Гость снял шляпу и учтиво поклонился: — Собственной персоной. Здравствуйте, господин красный шпион. На нем был тот же костюм и та же шляпа, что и год назад, когда они только познакомились, и можно поклясться в том, что его наряд за истекший год не стал старее. Он был по-прежнему не новый, но чистый и отутюженный. По-видимому, Лоткин носил свои костюмы крайне аккуратно. Лет по двадцать. — Боже мой, Герц! — вскочил со своего места Коля, встречая дорогого гостя. — Проходите, пожалуйста! Хотите чаю? Как я вам рад! — Очень хочу, — признался Лоткин. — Вам не трудно заварить его мне по-английски, с лимоном? — Конечно, нет! У меня есть лимоны. Странно, я слышал, что сами англичане чай с лимоном называют «русский чай». — Это вопрос терминологии. А вы мне и сахару туда положите? — Непременно, — утешил Коля гостя. — Столько, сколько вам самому будет угодно. Коля поставил чайник и, пока он закипал, расставил на столе чашки, сахарницу и нарезал на тарелочке лимон толстыми кольцами. — Прошу вас, Герц, — Коля разлил кипяток по чашкам и придвинул одну из них гостю. — Кстати, а почему вы меня называете «красным шпионом», а не, скажем, английским или американским? Неужели я так похож на русского? — А вы себя в зеркале видели? — лукаво улыбнулся Лоткин. — Конечно. Каждый день во время бритья. — Вы не похожи на русского. Вашу финскую физиономию ни с какой другой не перепутаешь даже в темноте. Слишком хорошо я вас, финнов, знаю. Но только русские стали бы вести бизнес так, как вы. Американец постарался бы открыть филиалы по всей Швеции. Англичанин стал бы завсегдатаем в клубе. Немец стал бы бывать в посольстве. Француз очаровал бы весь квартал, и в него влюбились бы все домохозяйки, которым нет еще шестидесяти. Итальянец не сидел бы взаперти, а отирался бы у крыльца и кричал бы целыми днями на всю улицу, что у него лучшая мастерская в городе. Испанец перво-наперво поведал бы всем соседям о своей благородной родословной и, в конце концов, перессорился бы со всеми до конца жизни. — А я? — А вы, — Герц отхлебнул из чашки. — А вы либо сидите целыми днями в мастерской, либо трудитесь в порту. Бурных романов вы себе не позволяете. Соседи о вас хорошего мнения, но вовсе не очарованы вами. В ресторанах и клубах вы не бываете. Отделений вашей фирмы нигде нет, кроме Стокгольма. Вы не кичитесь ни своей родословной, ни своей женой. Впрочем, вы и на русского не тянете. Вы не пьете. Вы как были финном, так и остались им. Вы, финны, вообще какие-то вялые, если не сказать — сонные. — А евреи? — А что евреи? — переспросил Лоткин. — А как бы себя повел на моем месте еврей? — А еврей на своем месте. Он пришел к вам, чтобы предложить новый гешефт. — Ой! — спохватился Коля. — Простите меня ради бога, я сейчас. Он встал и побежал в свою спальню. — Куда вы? — встревожился Лоткин. — Вернитесь сейчас же. — Вот! — Коля радостно показывал на тонкую пачку денег, которую вынес из спальни. — Это ваша доля за последние три месяца. — А разве прошло уже три месяца? — удивился Лоткин. — Герц, мы не виделись с вами целых три месяца, и это ваша доля за ту концессию в порту, которую вы устроили мне год назад. Коля решительно пододвинул деньги к гешефтмахеру, но тот не обратил на них никакого внимания. — По-вашему, я позволил себе отвлечь вас от дел и заставил распивать с собой чаи только потому, что мне так интересно было получить свою долю? — А что же еще? — опешил Коля. — Нет, — горестно качнул носом Лоткин. — Вы не русский шпион. Я в вас ошибся. Вы таки румынский шпион, и в этом не может быть никакого сомнения. — Помилуйте, Герц! Что я вам сделал, что вы меня сравниваете с румынами? — Я скажу вам, — Лоткин снова отхлебнул из своей чашки. — Я скажу вам то же, что уже сказал год назад. Вы таки отвратительно ведете ваш бизнес. — А как надо? — Коля поправил сам себя. — Что не так? — Не так — все. — А что именно? — Вот именно — все. У вас нет филиалов, — Лоткин стал загибать пальцы. — Вы не расширяете дело, вы не бываете в клубах, вы не имеете роскошной любовницы, вы не имеете зарубежных партнеров. Вы не видите, что ваше дело валится набок и скоро совсем рухнет. Ажиотаж на ваши будильники прошел, теперь их берут меньше, чем год назад, хотя вы и уронили цену. Ваша концессия в порту и частные заказы в мастерской позволяют вам держаться на плаву, оплачивать аренду этой мастерской и труд своих работников, но вы не развиваетесь! У вас нет гигантского скачка! — Какого скачка? — Гигантского. Вы уже год сидите на этом самом месте и так же, как и год назад, чините чужие патефоны. Вы не вышли на другой уровень. У вас нет собственного авто. У вас нет собственного дома. У вас даже жены нет. — А у вас? — У меня есть жена и уже взрослые дети. Но я пришел сюда говорить не о них. Я хочу предложить вам новый гешефт. — Очень интересно. Какой же? — В Европе идет война… — Я что-то слышал об этом, — улыбнулся Коля. — Не перебивайте, пожалуйста. Имейте терпение. Так вот, в Европе идет война. И на океане идет война, и в Африке тоже война. Везде идет война. Мир сошел с ума и охвачен войной. — И это то потрясающее сообщение, которое вы хотели мне сделать? — Молодой человек, — Лоткин укоризненно покачал головой и сильно погрустневшим голосом продолжил: — Я скажу вам то же, что сказал еще год назад. Вы очень молоды и неопытны. Вы не имеете терпения выслушивать старших. — Извините меня, пожалуйста, Герц. Продолжайте. Я не буду вас больше перебивать. Мне всегда интересно и полезно вас послушать. — Европа охвачена войной. Это значит, что миллионы людей не работают, а только стреляют друг в друга. Это значит, что миллионы здоровых и молодых мужчин не сеют хлеб, не варят пива, не ловят рыбу, не делают сосисок, а все это только потребляют. Это значит, что в Европе сейчас прибавилось несколько миллионов дармоедов, которых надо кормить и одевать. — Вы предлагаете мне накормить Европу? Помилуйте, Герц, я не Христос! — Вы опять? — Ой! Извините, — осекся Коля. — Эти руки, — Лоткин посмотрел на Колины ладони, — никогда не сварят пива и не сделают колбасы. Поэтому вам глупо заниматься продовольствием. Я не жду от вас, что вы накормите кого-то еще, кроме себя самого. Но есть кое-что еще. Как вы думаете, где сейчас больше всего людей убивают друг друга? — Я думаю, на Восточном фронте. — Верно! — возликовал Лоткин. — И эти миллионы еще нужно одеть и накормить. Вы читали зимние сообщения из-под Москвы? Как по-вашему, почему немцы были разбиты? — Наверное, потому, что красных было больше, — Коля заученно повторил сообщения шведской печати. — Красных было больше с самого начала. А еще почему? — Ах, да! Забыл. Знаменитые русские морозы… Лоткин посмотрел на своего молодого собеседника почти осуждающе: — Знаменитые русские морозы не помешали маршалу Маннергейму в считанные дни вернуть все захваченные Советами финские территории и выйти на прежние границы Финляндии. Полагаю, что в Карелии морозы стояли не менее сильные, чем под Москвой. Как вы думаете? Вы же родом из тех мест. — Да, у нас бывает очень холодно зимой. — Впрочем, и из-за морозов тоже. У немцев не было хороших теплых вещей, чтобы одеть свою армию. Вот этим я и предлагаю вам заняться. — Одевать немецкую армию?! — изумился Коля. — А чем вам плох такой гешефт? Представляете, несколько миллионов покупателей… Если с каждого из них нам удастся получить хотя бы по одной рейхсмарке прибыли, это же будет несколько миллионов рейхсмарок! — Лоткин мечтательно прищурил глаза. — Это хороший дом, машина с водителем, красивая жена для вас и обеспеченная старость для меня. Я не сидел сложа руки эти три месяца, что мы с вами не виделись. Я расспросил своих знакомых, а те расспросили знакомых своих знакомых. Так вот, в Исфахане… — Где-где? — изумленно перебил Коля. — В Исфахане, — терпеливо повторил Лоткин не слишком довольным тоном. — А где это? — Это в Иране, — Лоткин как будто не прерывался, настолько он был увлечен предстоящим гешефтом. — Так вот, в этом самом Исфахане русские заготавливают овчинные шкуры на шубы для своих солдат. — А мы тут при чем? — Вот и плохо, что мы пока тут не при делах. А если нам удастся заготовить несколько сотен тысяч овечьих шкур, которые иранцам даром не нужны, потому что в Иране круглый год тепло и никто никогда там не ходил зимой в шубах… — Вы предлагаете мне поехать в Иран?! — воскликнул Коля. — Разумеется, вам! Кому же еще!? — всплеснул руками Лоткин. — Вы представляете, какой колоссальный гешефт может получиться, если мы с вами… — Нет! — Коля сделал отрицающий жест. — Ни в какой Иран я не поеду. — Но почему?! Там такие деньги! — Во-первых, это очень далеко. Во-вторых, там русские и англичане. Ни с теми ни с другими мне встречаться ни к чему. В-третьих, это займет много времени, а мне не на кого оставить фирму. — Это все? — тихо спросил разочарованный гешефтмахер. — А вам мало? С минуту Лоткин глядел в потолок, по-видимому комбинируя в уме новый гешефт. Он не знал ни покоя, ни отдыха, когда речь заходила о деньгах. — А если я вам предложу новый гешефт? Но он не будет таким фантастически выгодным, как исфаханские овчины. — Предлагайте, — махнул рукой Коля и направился чинить надоевший патефон. — Если я предложу вам не такое далекое путешествие, как в Иран, если там, куда вы поедете, не будет ни русских, ни англичан, и если это не займет у вас много времени, тогда вы согласитесь на мое предложение? — Тогда, может быть, и соглашусь, — Коля откусил что-то кусачками в недрах патефона, крутанул где-то отверткой и стал заводить пружину. — Отлично! Тогда вы поедете в Россию! Отвертка выпала из Колиных рук. — Куда?! — В Россию. Там сейчас тоже можно сделать неплохие деньги. — Да вы что, Герц! Зачем? Какие деньги? — Не такие большие, как в Исфахане, но все же вполне сносные. За пару месяцев в России вы сколотите себе такой же капиталец, как за год работы в Стокгольме. Ну же, соглашайтесь! — Герц, да вы в своем уме?! По-вашему, я должен бросить налаженное дело, своих работников только ради того, чтобы отправиться неизвестно куда и неизвестно зачем? — Нет, — горестно вздохнул Лоткин. — Все-таки вы не деловой человек. Вы вот так и будете до скончания дней ваших ковыряться отвертками в чужих патефонах. Лоткин встал, потянулся за шляпой и, согнувшись под бременем разочарования в своем молодом компаньоне, пошаркал к выходу. «Черт его знает! — подумал Коля. — Может, находясь в России, но по другую сторону линии фронта, вблизи немецких войск, мне удастся разузнать хоть что-то об этой броне? Ну, если не о самой броне, то, может, удастся хотя бы увидеть этот „тигр“. Хотя бы фару у него открутить. Сидя в Стокгольме, я точно ничего не узнаю, а вот если…» — Погодите, Герц, — окликнул он Лоткина. — Так дела не делаются. Вы даже не объяснили мне толком, как я попаду в Россию, с какими документами и что я там буду делать. — Так вы согласны? — с надеждой обернулся Лоткин. — Я еще не согласен, но мне интересно вас послушать. Может, и действительно, дело того стоит. Мастерская не рухнет, если меня не будет месяц-другой. Что я должен делать? — Вот это другой разговор, — гешефтмахер потер ладони, как бы извлекая из них прибыль. — Я вам так скажу. Сейчас из этой России тащат все кому не лень. Кстати, вы говорите по-русски? — Немного. Финляндия входила в состав Российской империи, и в моей семье все умеют сносно изъясняться на этом языке. — Еще лучше! Вам даже не придется тратиться на переводчика. Мы регистрируем в Германии фирму, какое-нибудь общество GmbH на подставных лиц. Прибыль — учредителям, а деньги — нам. — Но ни вы, ни я не сможем зарегистрировать в Германии не то что фирму, а вообще ничего! — А нам и не надо будет ничего регистрировать. За нас все сделают немцы, самые настоящие граждане Рейха. По-вашему, все немецкие офицеры горят только одним желанием — как бы им побыстрей разбить русских и англичан? Уверяю вас, вы очень ошибаетесь. В Берлине полно штабистов, которые ничего не видят, кроме своих карт и сводок. Они наделены большими полномочиями, но, не бывая на полях сражений, лишены возможности принять участие в дележе военной добычи. Они не могут покинуть Берлин, чтобы отхватить свой кусок восточного пирога. Вот мы им и поможем. — Знаете что, Герц? — Коля поджал губы. — Не ожидал от вас. Мне стыдно за вас. И стыдно, что вы мой компаньон. Вы собираетесь вести дела с немцами, возможно, даже с СС. Они истребляют поляков и евреев. И вы, еврей, готовы сотрудничать с немцами?! — А что такого? — невозмутимо переспросил Лоткин. — А кто нам может помешать? Это всего-навсего небольшой гешефт. Национальности и национальные разногласия придумали бедные и для бедных. Деловые люди всегда, при любых режимах смогут договориться друг с другом. У меня есть один знакомый в немецком Главном штабе Сухопутных войск… Так он чуть ли не сам, первый предложил мне это маленькое дельце. Ему нужен свой человек на Востоке. Немцам, а тем более военным, он доверять боится, а вот иностранцу, да еще и коммерсанту… — Вот и поезжайте сами! — отрезал Коля. — Но я же все-таки еврей… — жалобно признался Лоткин. Нет, не зря все-таки Шелленберг занимал должность начальника политической разведки Рейха. Гиммлер знал, кого назначать. Прочитав донесение штурмбанфюрера СС Фишер о том, что розыск передатчика в Стокгольме грозит затянуться, он не стал рвать и метать, устраивать нахлобучки подчиненным, а принялся спокойно анализировать ситуацию. Подключение станции перехвата, расположенной на острове Рюген, значительных результатов не дало. Слишком велико было расстояние до объекта, и, как следствие, велика погрешность. «Треугольник ошибок» уменьшился в размерах, но незначительно. Сопоставив данные с эсминцев и с Рюгена, а также сообщения самой Фишер, Шелленберг, потоптавшись минут пять по ковру в своем кабинете и в рассеянности роняя пепел с сигареты прямо на ворс, нашел простое и гениальное решение. Собственно, оно лежало на поверхности. Несколько недель назад, весной сорок второго года, VI Управление РСХА совместно с гестапо накрыло в соседней Швейцарии передатчик, вещавший на Москву. Он тоже был стационарный и располагался в маленьком городке на границе с Рейхом. Пеленгация с территории Германии позволила вычертить «треугольник ошибок», который тоже был довольно большим. Тогда полиция кантона по просьбе Шелленберга в момент выхода в эфир передатчика стала отключать электричество в домах, попавших внутрь «треугольника». Розыск напоминал разрезание свадебного торта. Это только кажется, что он большой, но первый взмах ножа делит его пополам, второй отделяет четвертинку, третий — осьмушку, а после четвертого взмаха выделяется тот самый искомый кусок. Когда круг поисков сузился до нескольких домов, после отключения электричества в одном из них передача внезапно прервалась. В этот дом немедленно нагрянули стоявшие наготове немецкие агенты и застукали радиста с поличным. Он даже не успел свернуть антенну и спрятать радиостанцию. Таким же образом Шелленберг предложил штурмбанфюреру Фишер действовать и в Стокгольме, опираясь на помощь изнемогавшего от любви генерала Сандстрема. Пять отключений, как пять взмахов ножа, отсекли все лишнее. Поле розыска сузилось до четырех домов на улице, ведущей в порт. Знакомая мастерская Тиму Неминена располагалась в одном из них. В субботу, сразу после окончания выхода передатчика в эфир, Марта отправила Шелленбергу шифротелеграмму с отчетом о поисках, в котором высказала предположение, что передатчик находится в этой самой мастерской. Марта также напомнила шефу, что именно в этой мастерской военный атташе фон Гетц вел переговоры с представителем советского командования. Шелленберг дал команду на немедленный захват хозяина мастерской — наверняка радиста, а может быть, даже и резидента русских. В понедельник Бехер, переодетый электромонтером, под предлогом проведения профилактических работ наведался в мастерскую, чтобы разведать обстановку. В мастерской его встретили трое работников, занимавшихся сборкой «говорящих будильников», которые, показав ему распределительный щиток, заодно и пояснили, что сам хозяин — Тиму Неминен — два дня тому назад выехал по делам в Берлин. Больше передатчик с позывными «МТК» и «CLO» в эфир не выходил. Ориентировка, направленная Шелленбергом в порт Копенгагена, пришла с запозданием. Агенты в порту, сверившись с журналами регистрации пассажиров, только подтвердили, что финский гражданин Тиму Неминен действительно накануне въехал на территорию Рейха. Дальше след Тиму Неминена терялся. Все наличные агенты VI Управления были брошены на чрезвычайный розыск. От Варшавы до Парижа и от Копенгагена до Рима сотрудники Шелленберга совместно с агентами гестапо искали советского резидента. XV Оперативная сводка за 23 июня Утреннее сообщение 23 июня В течение ночи на 23 июня на фронте существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 23 июня В течение 23 июня на Харьковском направлении наши войска вели бои с наступающими войсками противника. Наши войска несколько отошли на новые позиции. На Севастопольском участке фронта наши части отбивали ожесточенные атаки превосходящих сил противника. На других участках фронта существенных изменений не произошло. За 22 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 20 немецких танков, до 100 автомашин с войсками и грузами, 38 полевых и зенитных орудий, 13 минометов, подавлен огонь 30 зенитно-пулеметных точек, разбито 80 железнодорожных вагонов, взорван склад с боеприпасами, рассеяно и частью уничтожено до 2 батальонов пехоты и эскадрон конницы противника.      Совинформбюро Фон Гетц еще через иллюминатор транспортного «Ю-52» смог разглядеть, что аэродром, на котором базируется его полк, очень большой. Прямо по грунту были проложены две взлетно-посадочные полосы, и еще одна — аварийная — лежала в стороне от аэродрома под прямым углом к двум основным. Между взлетками через равное расстояние стояли зенитки, нацелившись своими длинными стволами в чистое, словно умытое росой, небо. Справа и слева от взлеток можно было разглядеть вереницу капониров, накрытых маскировочными сетями, и совсем далеко — склады, оружейные и ГСМ. Транспортник заложил вираж над аэродромом и стал заходить на глиссаду. Земля в иллюминаторе сначала уплыла вниз, уступая место безбрежной синеве летнего неба, затем, когда пилот выровнял самолет по горизонту и убрал газ, она снова появилась и стала подниматься по мере того, как самолет приближался к началу ВПП. Несильный толчок, и самолет, снижая скорость, побежал по грунту взлетки. Через минуту он остановился на другом конце аэродрома, возле группы наспех возведенных строений. Борттехник скинул трап и отстранился от люка. Дескать, милости прошу на гостеприимную украинскую землю. Фон Гетц спросил у первого попавшегося солдата: — Где штаб полка? — Какого именно? — уточнил солдат, косясь на щегольской кожаный чемодан в руке офицера. — А их тут много? — удивился фон Гетц. — Есть несколько. Есть бомбардировочный, есть истребительный, есть… — Мне нужен штаб истребительного полка. — А! — воскликнул тот. — Тогда вам надо в село. В самом центре. Увидите сами. Там еще флаг такой развевается. Солдат убежал по своим делам, а фон Гетц остался в недоумении относительно того, куда же ему идти. Село начиналось тут же, возле взлетки, только фон Гетц с непривычки принял его за аэродромные и хозяйственные постройки. Он двинулся туда, где, по его разумению, должен был находиться центр, но остановился в недоумении. Флагштоков с красными флагами было шесть. Где именно располагался штаб истребительного полка, понять было нельзя, так как на домах отсутствовали таблички. И сами эти постройки домами можно было назвать с некоторой натяжкой. Впервые увидев такие дома в Ровно, фон Гетц принял их за курятники. Ему и в голову не могло прийти, что люди могут жить в том, что строилось Для скота. Но какие они люди? Славяне. Скот и есть. Наугад он направился в самый большой «курятник» и… угадал. Это действительно был штаб именно того полка, в который он был направлен для продолжения службы. Он предъявил свои документы дежурному по полку, и тот указал ему на закуток начальника штаба. Едва фон Гетц подошел к указанной двери, как та распахнулась, и из нее едва не выбежал молодой румяный капитан. Он чуть не налетел на фон Гетца. Конрад вовремя успел выставить перед собой свободную от чемодана руку и амортизировать наскок капитана. Тот ничуть не был обескуражен, напротив, обрадовался фон Гетцу как старому знакомому. — Новенький?! — восхитился он, лучезарно улыбаясь. — Так точно, — признался фон Гетц. — Прибыл для дальнейшего прохождения службы. — Вот здорово! — еще больше обрадовался капитан и подтолкнул Конрада в кабинет начальника штаба. — Сейчас уладим формальности и пойдем в эскадрилью. — Господин оберст-лейтенант!.. Фон Гетц вздрогнул — разоблачили! Этот румяный капитан со светлыми, зачесанными назад волосами, в пилотке набекрень — наверняка армейский контрразведчик, получивший ориентировку о том, что обер-лейтенант Курт Смолински и изменник родины оберст-лейтенант Конрад фон Гетц — одно лицо, которое надлежит арестовать и под надежной охраной доставить в Рейх. Как все глупо. Могли бы не играть с ним в кошки-мышки, а арестовать в Ровно или даже в Таллине. — Господин оберст-лейтенант! Зачислите, пожалуйста, новенького в нашу эскадрилью. У нас недокомплект. — У всех недокомплект, — проскрипел голос из глубины кабинета. Комнатка оказалась почти темной. Маленькое квадратное окошко в центре боковой стены давало немного света. Из-за полумрака в каморке, которую никак нельзя было назвать кабинетом, фон Гетц не сразу разглядел за столом самого начальника штаба — маленького пожилого оберст-лейтенанта, чья голова едва возвышалась над столешницей. — Но, господин оберст-лейтенант! Вы же обещали. — Капитан вышел вперед и навис над столом начальника штаба. — Никому я ничего не обещал, — ворчливо скрипел голос. — Не нависайте тут. Ваши документы, господин э-э-э… — Обер-лейтенант Смолински, — фон Гетц сделал четкий шаг вперед и оказался возле стола. — Черт с вами, Гессер. Забирайте новенького, — скрипнул начальник штаба и кивнул фон Гетцу: — На довольствие вы будете поставлены с обеда. Смотрите, много не пейте. А то эти летуны пристрастились к местной горилке и по утрам у них с похмелья головы не влезают в шлемофоны. Увижу вас пьяным — сдам в фельджандармерию. Идите устраивайтесь. Козырнув, оба вышли на улицу. — Вы где устроились? Нигде? Отлично! В моей мазанке как раз есть свободная койка. Капитан Вильгельм Гессер. Можно просто Вилли, — представился капитан. — Обер-лейтенант Смолински. Можно просто Курт, — фон Гетц улыбнулся. Сразу видно, что этот капитан — парень неплохой. Наверняка он окажется хорошим товарищем. — Давайте бросим ваш гардероб и пойдем представляться командиру эскадрильи. Пилоты жили в таких же курятниках, как и тот, в котором располагался штаб. Размером они были поменьше, но такие же темные. Назывались курятники mazanka. В мазанке Гессера была только одна комната, в которой стояли четыре кровати и печка. Фон Гетц оставил здесь свой роскошный чемодан, и они пошли на аэродром. Ходьбы тут было минут пять — аэродром большой, а село маленькое. По пути Гессер вводил Конрада в курс дела. — …На нашем аэродроме базируются два полка. Наш и бомбардировочный. Мы чаще всего сопровождаем «юнкерсы» на бомбежку. Еще есть полк пехоты для охраны, батальон СС, зенитный полк, фельд-жандармы, отделение гестапо, словом, народу куча. — А где местное население? — Фон Гетц заметил, что в селе практически нет гражданских. — Ах, аборигены? Их отселили еще до нашего прибытия на аэродром в целях сохранения военной тайны. — Куда отселили? — А я знаю? Куда-то в тыл. Мы пришли. Они подошли к капониру. Из-под маскировочной сети вылез майор в кожаной куртке, несмотря на чудовищную жару. Лицо майора было злым. Тонкие усики на верхней губе топорщились, взгляд был колючий и неприязненный. — Вот, господин майор, — радостно сообщил Гессер. — Привел пополнение. Майор не разделил радости румяного капитана. — Где вы шляетесь целый день, Гессер? — Я был в штабе… — опешив, начал оправдываться капитан. — Вам там нечего делать без моего разрешения. Ясно? — Так точно, господин майор! — вытянулся Гессер. — Вы где бродите целое утро, я вас спрашиваю? — Я… — Молчать! Вы, мой заместитель, должны подавать пример дисциплины и трудолюбия! Это еще кто? — злой майор соизволил наконец заметить фон Гетца. — Обер-лейтенант Смолински. Прибыл в ваше распоряжение. — Я распоряжусь, — пообещал майор. — Не волнуйтесь, я вами хорошо распоряжусь. Что-то лицо мне ваше знакомо. Вы не бывали в Берлине? — Каждый немец по крайней мере раз в жизни бывал в Берлине, — заметил фон Гетц. — Да нет. Полтора года назад я был на курсах доподготовки под Берлином. Мы не могли там с вами видеться? Вы в каком корпусе жили? Фон Гетцу стало нехорошо. Струйка пота потекла из-под фуражки по виску. Он не жил на этих курсах ни в каком корпусе к не мог в нем жить. Он был начальником этих курсов и жил в отдельном коттедже. За несколько месяцев через его руки прошли сотни офицеров, всех запомнить он никак не мог даже при желании, но все офицеры, разумеется, хорошо запомнили его. — Виноват, господин майор! Я не был на этих курсах. — Ну да, ну да, — согласился с ним майор. — Не были. Да вы и не могли там быть! Курсы были организованы для командиров, а не для рядовых летчиков. Вы, судя по всему, год назад были простым лейтенантом? — Так точно, господин майор! — Но мне определенно знакомо ваше лицо. У вас нет родственников, которые служат в авиации? — Никак нет. — Что-то вы староваты для обер-лейтенанта. Летать умеете? Фон Гетцу вопрос показался обидным, а майор — так просто пренеприятнейшим типом. — Не знаю, не пробовал, — улыбнулся он с наглецой. — Ну так попробуйте, черт бы вас побрал! — заорал майор. — Вон ваш «мессершмитт». Номер семь! Через минуту вы в кабине. — Есть. Фон Гетц с помощью Гессера отыскал нужный капонир, Гессер приказал механикам откинуть маскировочную сеть и выкатить самолет. — Ничего, ничего, — успокаивал он фон Гетца. — Майор вспыльчив, но быстро отходит. Зато пилот первоклассный. Наша эскадрилья несет потерь меньше, чем другие. Вы когда-нибудь летали на «мессершмитте»? — Да, случалось пару раз. — Это очень хороший самолет, уверяю вас. Он прекрасно слушается пилота. Ничего страшного. Вы просто взлетите, сделаете круг и сядете. Даже испугаться не успеете. — Спасибо вам, Вилли. Я думаю, что справлюсь. От винта! Фон Гетц вырулил на старт и подключился к связи. В наушниках немедленно заскрежетал противный голос майора: — Седьмой, черт вас возьми! — Седьмой на старте, — произнес фон Гетц, стараясь не выходить из себя. — Разрешите взлет. — Седьмой! Взлет разрешаю. Даю установку на полет. Взлет, набор высоты, эшелон тысяча, горка, затем бочка, перевод в горизонтальный полет, заход на глиссаду, посадка. Ясно? — Так точно. Больше полугода фон Гетц не сидел в кабине «мессершмитта». Он любовно осматривал приборную доску, тумблеры и вентили. Руки его с нежностью гладили рукоятку управления, как руки скрипача-виртуоза гладят раритетную скрипку. Он вспомнил, как шесть лет назад впервые сел в кабину «мессершмитта» самой ранней серии. Конечно, самолет модернизировали, добавили мощности двигателю и поставили более мощное вооружение, но это оставался все тот же трудяга «мессершмитт», верный боевой конь рыцаря воздушной войны. Всему, чего добился в этой жизни оберст-лейтенант фон Гетц, он был обязан «мессершмитту». В руках и ногах несильно закололи тысячи маленьких иголочек — это привычно пошел по венам адреналин. Конрад посмотрел вбок. На параллельной взлетке на старте стояла тревожная пара, которой надлежало взлетать первой при приближении русских штурмовиков или бомбардировщиков. «Мессершмитты» стояли с работающими моторами, колпаки остекления были сдвинуты назад. Пилоты, сняв шлемофоны, сидели в кабине и, не скрывая презрения, смотрели на «мессершмитт» фон Гетца. «Сейчас этот инкубаторный цыпленок покажет нам, как он умеет летать… с крыши сарая на птичий двор». — Седьмой! Старт, дьявол тебя побери! — снова рявкнуло в шлемофоне. Фон Гетц привычно выровнял самолет по взлетке, выпустил закрылки, нажал на тормоз и перевел сектор газа вперед до упора. Мотор увеличил обороты, лопасти пропеллера, вращаясь все быстрее, гнали потоки воздуха под крылья и фюзеляж, «мессершмитт» забился в крупной дрожи. Фон Гетц еще раз посмотрел на наглых сопляков из тревожной пары, усмехнулся их глупой самоуверенности и отпустил тормоз. Самолет дернулся, побежал по взлетке, набирая скорость. Конрад кинул взгляд на спидометр и на отметке «150» потянул рукоятку на себя. Отрыв — и сразу прекратилась дрожь. Самолет просел под своей массой. Фон Гетц убрал шасси и закрылки и стал закладывать вираж с набором высоты. Разворот он закончил как раз на заданном эшелоне — тысяча метров. Мастер. Ас. Нажав педали, Конрад проверил рули направления, покачав крыльями, убедился, что самолет откликается на малейшее отклонение рукоятки управления, сделал глубокий вдох, готовясь к перегрузкам, и начал… Горки, бочки, две «мертвых петли» подряд, вертикальное пике и вывод из него. Наконец, подняв самолет повыше, фон Гетц исполнил свой коронный номер — горизонтальный штопор, во время которого самолет падает, вращаясь как кленовый лист осенью. Метрах в шестистах над землей он, включив форсаж, уверенно вывел самолет в горизонтальный полет и, сделав боевой разворот по минимальному радиусу, стал заходить на посадку. Его встречали полсотни пилотов и механиков — все, кто был сейчас на аэродроме. Никто из них не видел до этого и не мог даже предполагать, что истребитель можно заставить выделывать такие пируэты. От толпы отделился майор, командир первой эскадрильи. Фон Гетц, весь потный, соскочил на землю, окруженный восхищенными взглядами сотни глаз. — Обер-лейтенант, ко мне! — приказал майор. Фон Гетц сделал несколько шагов строевым и доложил: — Господин майор… — Вы почему не выполнили летное задание? — без всякого восторга спросил майор. — Виноват, господин майор, но я… — Никаких «но»! — отрезал комэск. — Впредь за подобные импровизации буду подвергать вас аресту, а пока… Вне службы можете называть меня Отто. Но по службе извольте выполнять приказы в точности так, как они были отданы, иначе узнаете, что такое гнев Железного Мюллера. Майор Мюллер, к вашим услугам. Двадцать две победы в воздухе. Фон Гетц наконец-то опомнился и снова стал обер-лейтенантом. — Обер-лейтенант Смолински. Счастлив, что буду служить под началом такого опытного пилота, как вы. — Вы прекрасно пилотируете машину, Смолински. Мне всего лишь раз доводилось видеть нечто подобное. Как раз на тех самых курсах до подготовки, год назад. Начальник курсов майор фон Гетц точно так же владел истребителем. Вам до него, конечно, далековато, но в перспективе вы можете стать очень похожим на него. Кстати, он не ваш родственник? Фон Гетц похолодел, несмотря на жару: — Никак нет. Я сирота. Меня воспитал фюрер. — Ладно. Для начала зачисляю вас в эскадрилью. — Майор подумал немного. — Ведомым капитана Гессера. Капитан, ваш ведомый, кажется, сейчас в госпитале? — Так точно, господин майор, — обрадованно подтвердил Гессер, которому уже неимоверно захотелось иметь такого ведомого. — Вот и отлично. Завтра же начинайте отрабатывать слетанность в паре, и чтобы через три дня вы понимали друг друга без радио. У русских тоже слушают эфир люди, сведущие в немецком. Незачем подсказывать русским приемы нашей тактики боя. — Есть! — Фон Гетц и капитан Гессер козырнули. — Все свободны, — майор оглядел любопытных. — Вам что, нечем заняться? Занимайтесь по плану работ. Нечего тут таращиться. Вы, обер-лейтенант, тоже на сегодня свободны. Располагайтесь. Отдыхайте. С завтрашнего дня для вас начинается работа. Гессер, останьтесь еще на пару слов. Фон Гетц отдал честь и нехотя побрел с аэродрома в тесную мазанку. Он соскучился по полетам, и ему сейчас очень хотелось летать. До изнеможения. До звона в ушах. Только бы летать. — Ну и как он вам? — спросил Мюллер Гессера, когда фон Гетц отошел на приличное расстояние. — Это было великолепно, господин майор! — не скрывал своего восторга Гессер. — Такой пилот! Настоящий мастер! Иметь такого ведомого!.. — И вы верите, что обер-лейтенанты умеют так пилотировать «мессершмитт»? — А почему бы нет? Мы же с вами сами сейчас видели, как он… — Ни один обер-лейтенант не может так виртуозно владеть машиной, как этот Смолински. — Вы полагаете?.. — Я полагаю, что обер-лейтенант не тот, за кого себя выдает. Уж больно он похож на нашего начальника курсов. Впрочем, настоящий фон Гетц летал лучше. Сейчас он наверняка уже полковник. — А кто же тогда этот? Русский шпион? Может, стоит сообщить о нем в гестапо? — Вы с ума сошли, Гессер?! Какое, к черту, гестапо?! Вы ополоумели от безделья! Какой дурак будет специально обучать шпиона пилотированию? Никакой он не шпион. И чтобы я от вас более не слышал подобной ерунды! И упаси вас Бог привлекать внимание гестапо к первой эскадрилье, пока ею командую я! Завтра же начинайте отрабатывать слетанность с обер-лейтенантом! — Есть, господин майор! Такой ведомый, как Смолински… — Вы что же, полагаете, что такой пилот, как Смолински, надолго засидится в ведомых? Мюллер впервые за все утро улыбнулся. XVI Дневник 10 июля 1942 года Жаркие дни. Немцы у Воронежа. Москвичи в расстройстве. Но я не вижу даже при их предельном успехе победы для них. Они слишком спешат, и призрак Амьена идет за ними. Англичане ничего не делают. Мне нравится эта самоуверенность. И мысль о том, что где-то люди умирают и из жизни человек за человеком уходят быстрее, чем я успею выписать букву на этой страничке, стала настолько привычной, что уже не рвет за сердце, может быть, потому, что и я внутренне готов к этому. Мехлиса сделали корпусным комиссаром за провал Керчи, а начальником ПУР РККА сделан Щербаков. Я уверен, что он был бы у меня денщиком… Странный подбор людей, и потом, если снимать Мехлиса за Керчь, то кого же снимать за Украину, Белоруссию и т. п. Мобилизация всех до 50 лет и комсостава до 60 лет. Берут одноглазых, заик. Боюсь, что скоро и я буду командовать эскадроном. В этот день Коля Осипов пересек границу СССР с запада на восток, то есть в том самом направлении, в котором вот уже второй год с небольшими перекурами двигалась героическая Красная Армия. Ровно две недели назад, 3 июля, после восьми месяцев изнурительной обороны советскими войсками был оставлен город славы русских моряков — Севастополь. Легендарный маршал Буденный и «главный комиссар РККА» Мехлис, изо всех сил помогавший ему, ничего не накомандовали. Талантов не хватило. Только благодаря самоотверженной до отчаяния храбрости рядовых защитников — красноармейцев, краснофлотцев, самих горожан — город смог продержаться так долго. Если бы таланты наших генералов равнялись доблести солдат!.. Не обманул Лоткин. Гешефтмахер действительно знал жизнь и понимал людей. Люди одинаково любили деньги и в Швеции, и в Германии. И штатские, и военные. В военное и мирное время. Все люди всегда любили деньги. В Берлине, куда Коля прибыл на поезде из Копенгагена, его встретил майор с лампасами Генерального штаба и отвез в гостиницу, где был заранее снят и оплачен на одни сутки не шикарный, но все же довольно приличный номер. Майор сразу же разложил перед Колей какие-то деловые бумаги, в которых тот ничего не понял и мысленно благодарил Бога за то, что бумаг этих было немного. Собственного умения понимать и разговаривать по-немецки было достаточно, чтобы до Коли дошло, что он теперь не простой финский иммигрант, а уполномоченный представитель общества с ограниченной ответственностью «Ресурсы Востока GmbH». Его полномочия распространяются на рейхскомиссариаты «Москва» и «Украина», с каковых ему поручается тянуть все ценное, что попадется ему на глаза, в Германию. В интересах учредителей — родственников жены майора. Майор кроме доверенностей, пропусков и прочих карточек снабдил его рекомендательными письмами к офицерам службы тыла группы армий «Юг» и группы армий «Центр», которые должны были оказывать ему содействие, если сами не хотели поиметь неприятности с Берлином. Наутро, едва дождавшись, когда Коля позавтракает, майор отвез его на своей машине на вокзал и посадил на поезд до Минска. Штабной майор хотел денег. Немедленно и много. Обольщенный сказочными обещаниями, похожими 1 на правду хотя бы потому, что с Восточного фронта шли посылки с подарками и в Берлин возвращались люди, в полгода, сколотившие себе состояние, он искренне верил, что финский иммигрант не будет ни спать, ни есть, а только верой и правдой собирать богатства Востока для берлинского штабного майора, которого видел единственный раз в жизни. Вновь назначенному уполномоченному немецкой фирмы надлежало действовать по своему разумению, на свой страх и риск. Коля воспринял свое назначение и рекомендательные письма как карт-бланш для проведения широкомасштабных разведывательных действий на территории, временно оккупированной противником, под прикрытием уполномоченного немецкой фирмы. Где-то там впереди его ждал необыкновенный танк «Тигр» со своей сказочной броней. 3 августа 1942 года. Деревня Иринины Ключи. Временно оккупированная территория РСФСР Для своего местожительства Коля выбрал этот райцентр сразу по трем причинам. Во-первых, это был не областной центр, а глухомань, в которой на сто верст вокруг не сыщешь ни гестапо, ни фельд-жандармерии, следовательно, никто лишний раз не станет требовать у него документы, которые, впрочем, были в идеальном порядке — самые подлинные. Во-вторых, недалеко от Ирининых Ключей находился железнодорожный разъезд, и Коля мудро рассудил, что колея не рокадная, а прямая до Москвы, стало быть, по ней непременно должны проследовать к фронту эшелоны, в которых могут находиться те самые «Тигры». А в-третьих, он очень соскучился по деревне. Сельский парень, знавший и любивший всю крестьянскую работу и вырванный из деревни силою случая и обстоятельств, Коля хотел снова оказаться поближе к земле. «У земли и люди чище, и отношения проще», — думал он. Подумать только, каких-то шесть лет назад был он никому не известным пастухом, и если бы не случайность, то никогда бы в жизни не попал бы в РККА, Вернее, попал бы, но только не на командирскую должность и уж тем более не в Генеральный штаб, а простым рядовым, мобилизованным, чтобы закрыть бреши в прорывах немецких клиньев. И пал бы тогда Колька Осипов смертью храбрых где-нибудь под Москвой или под Ржевом, как уже пали до него и вместо него миллионы таких же молодых мужиков и как предстояло пасть еще большим миллионам. Но радости от возвращения на Родину, пусть и не под своим именем, у него почему-то не возникало. Напротив, вместо ожидаемой радости родилось и все росло недоумение: «Куда я попал и кто из нас сошел с ума?!» Это была та же страна и даже то же село, когда-то советское, но изменились люди. Или ему только показалось, что они изменились? Может, они и не менялись никогда? Только прикидывались, что любят советскую власть и товарища Сталина, а на самом деле все эти годы только и ждали прихода Гитлера? Начать с того, что колхоз, который был в Ирининых Ключах, немцы не разогнали, а преобразовали в кооператив. Колхозники так же ежедневно выходили на работу, получали задания у тех же бригадиров, а бригадиры закрывали наряды у тех же начальников, что и при советской власти. Председателем кооператива стал бывший председатель колхоза. Милиционеры, которые не удрали, сменили форму и стали полицаями. Сменился только начальник, и почему-то на работу в полицию пришло много бывших агрономов. Так же работала школа. В областном центре — Коля сам видел афиши! — в театре шли спектакли на русском языке, в которых были заняты русские артисты. В афишах ниже некоторых фамилий даже было напечатано: «нар. арт. СССР», «засл. арт. респ.». Словом, культурная жизнь продолжалась. В области выходили газеты на русском языке, только они, понятное дело, не хвалили товарища Сталина, не восхищались его провидческим умом, а писали о повседневном. О том, как обустроить Россию, когда немцы прогонят большевиков. Некоторые лица, глядевшие на него с газетных фотографий, были знакомы Коле. До войны эти же портреты публиковали «Правда» и «Известия». Странно было видеть этих же людей тут, за линией фронта. Неужели все они перешли на сторону врага? А сам Коля по какую линию фронта? По ту или по эту? Куда ни глянь, везде одно предательство. В день приезда Коли в областной центр ему попалась навстречу свадебная процессия. Из церкви под звон колоколов выходили счастливые жених с невестой. Вокруг молодых вились нарядно одетые гости. За молодыми чинно вышагивал отец невесты, ее мать смахивала с глаз слезы счастья и гордости за дочку. Добросердечный Коля искренне порадовался бы за молодых и про себя непременно пожелал бы им счастья и детишек побольше, если бы не одно обстоятельство. Половина гостей была одета в немецкую военную форму, и сам жених щеголял шевроном роттенфюрера на рукаве эсэсовского мундира. Коля оторопел. Он было подумал, что фашистские палачи хотят поглумиться над мирными советскими людьми и обесчестить советскую девушку, патриотку и комсомолку. Но по виду девушки было как-то незаметно, что ей выворачивали руки, загоняя под венец. Родители невесты тоже выглядели чрезвычайно довольными. Да и само освящение церковью союза немецкого солдата и русской девушки никак не говорило в пользу гнусного намерения оккупантов. Напротив, порядочный человек, пусть и немец, честь по чести сделал девушке предложение, заручился согласием ее родителей и повел ее не в овин, а в храм Божий. Что-то тут не складывалось. Коля давно был оторван от Родины, но за событиями на Восточном фронте старался всегда следить. В те часы, когда в мастерской не было ни работников, ни клиентов, он настраивался на московскую волну и внимательно слушал последние известия. Из них и сводок Совинформбюро выходило, что ежедневно и ежечасно Красная Армия уничтожает тысячи солдат и офицеров, десятки танков и самолетов. И вообще непонятно было, откуда Гитлер берет силы, чтобы продолжать войну. Из сообщений московского радио было ясно, что в тылу у немцев растет и ширится партизанское движение, что все те, кто не ушел в лес по старости или болезни, всеми силами помогают храбрым партизанам, а у проклятых захватчиков земля горит под ногами, и вот… Свадьба! Средь бела дня. И нигде не треснул выстрел, не ухнул взрыв, не рухнула крыша и не упал кирпич на головы молодоженам. Гости в штатском как-то мало походили на партизан. Они отвечали улыбками на улыбки немцев, что-то объясняли им на пальцах, и те то и дело удовлетворенно и радостно восклицали: «Gut! Das ist sehr gut!» Все это как-то не совпадало с теми представлениями, которые Коля составил себе из газет и радио. Он никогда не терзался сомнениями в прочности и справедливости советской власти. Все было просто и понятно. Царь был плохой, его свергли. Установили власть рабочих и крестьян. Самую лучшую и справедливую. Оказывается, он совсем не знал ни своего народа, ни своей страны. И теперь, столкнувшись с явным и грубым несоответствием реальной жизни ее газетноплакатным отображениям, Коля растерялся и оторопел. В этот же день он, не задерживаясь в областном центре, отъехал в Иринины Ключи. В селе Коля, как и полагается немецкому уполномоченному, поселился в самом лучшем доме — у председателя, который отвел ему единственную просторную и светлую комнату, а сам с женой перебрался в большую кухню с русской печью. Других комнат в доме не было, только чулан. Поездив по району и внимательно осмотрев заботливым хозяйским глазом экономическую базу будущих заготовок, а проще сказать — что и где можно стянуть, Коля нашел, что стянуть еще можно много чего. Работа предстоит большая. Война почти не тронула этот край. Больших боев в этих местах не было. Красная Армия, не задержавшись тут, ушла на восток, поближе к Москве, поэтому хозяйства не были разорены героической обороной. Для военных район не представлял ни оперативной, ни тем более стратегической ценности, поэтому жители района до сих пор были избавлены от близкого знакомства с вермахтом. Осенью сорок первого, правда, приехали какие-то люди из области в сопровождении эсэсовцев. Эсэсовцы через репродуктор пустили Русланову и Лемешева, а областное начальство созвало сход. На сходе кое-кого из начальства сняли, тут же поставили новое, попросили не волноваться, не саботировать, а жить как жили, слушаясь новых начальников. На вопрос из толпы: «А как теперь жить?», ответили просто: «Живите, как раньше жили. Только без коммунистов». И уехали, прихватив с собой секретаря райкома, начальника милиции и еще человек шесть. Никого не повесили и не расстреляли. Не задержались. Даже не пообедали. Не имея рядом умного советника, разлученный со Штейном и Лоткиным, которые, каждый по-своему, учили ему уму-разуму, Коля нуждался в ком-то более опытном, кто смог бы разъяснить ему нестыковки между тем, что слышат его уши, и тем, что видят глаза. А вопрос продолжал его жечь: «Как же это так получилось, что советские люди пошли в услужение к врагу?» Сам себе Коля ничего убедительного сказать не мог, поэтому он решил подсыпаться с разговором к председателю бывшего колхоза, который так и остался на своей должности. Поговорить с председателем было тем легче, что для Коли русский язык был вторым родным, после мордовского. Ему даже не пришлось придуриваться и нарочно коверкать речь. Он и без того говорил с заметным мордовским акцентом. Ничего удивительного. Деревенская мордва по сорок лет в городе живет, и от них все так же шибает бардой и луком, будто и не выезжали никуда из деревни. Что уж тут говорить об акценте. Он неистребим. Степан Митрофанович Огарков был мужчина замечательной и редкой судьбы. В сорок втором году ему уже валило к полтиннику. Он был невысок и не широкоплеч, но мало кто из молодых решался на масленой вставать в стенке напротив него. Фигурой он был не худ, скорее сухощав, даже свилист, как дубовый пень, что нередко можно увидеть в человеке, который с малых лет много и трудно работал и не всегда сытно ел. Дубленая, зимой и летом коричневая кожа делала его лицо суровым, хотя на самом-то деле оно было просто спокойным. Такое спокойствие бывает у людей, много и многих переживших. Если бы его сызмальства приучали к туалетному мылу, лосьонам и золлингеновским лезвиям, то его лицо и руки не затвердели бы от непогоды и тяжелой работы, но — не судьба. Кому-то гувернантки и гимназия, а кому-то и работать надо. Коля не знал, как подступиться с вопросом. Не спросишь же, в самом деле, в лоб: «А почему столько советских людей оказались предателями?», «А что же вы молчали год назад? Даже не молчали, а слушали и рукоплескали». В лучшем случае председатель вежливо ответил бы немецкому уполномоченному, мол, не твое собачье дело, не лезь к нам, русским, в душу. В худшем — в неглупой голове Степана Митрофановича могли зародиться кое-какие мыслишки насчет личности Тиму Неминена. А уж о том, поделится он ими с кем-то или запрячет в тайники своей памяти, лучше было не гадать. Коля решил заехать издалека, по-мордовски тонко. В один чудесный теплый и тихий вечер за чаепитием, когда они уселись за столом на кухне, он спросил председателя: — Степан Митрофанович, а почему это ваше село так странно называется — Иринины Ключи? Что это была за Ирина и от какого комода она потеряла тут ключи? Степан Митрофанович не вдруг ответил на этот глупый вопрос. Он не торопясь подлил в блюдце кипяточку, отколол сахар, макнул его в чай, пососал и нехотя обронил: — Царицу везли здешней дорогой. — Царицу? — оживился Коля. — Какую? — Бог ее знает. Давно дело было. Лет триста, а то и побольше тому. Да. — Это кто ж тогда правил-то в Москве? — Да знамо кто — Годунов Бориска. Когда его свергли, то евонную то ли жену, то ли сестру, то ли дочь упекли в монастырь. Да. Степан Митрофанович говорил не спеша, с паузами. По всему было видно, что рассказчик он не искусный, но знает дену каждому своему слову и тратит их аккуратно, по делу и к месту. — Вот, — продолжил Степан Митрофанович. — Ее, царицу-то, как раз Ириной и звали. Да. — Так это она ключи потеряла? — Не теряла она ничего, — хозяин досадливо, как на глупую муху, махнул на него рукой. — У ней, поди, и вещей-то с собой никаких не было. Да. Сказано же — в монастырь ее везли. Чай, не по доброй воле. Да. Даже собраться не дали. — А при чем тут ключи? — не понял Коля. — А при том. Она ехала на телеге. Со стрельцами, которым, значит, поручили ее в монастырь тот доставить в целости. Да. Ну и плакала, конечно, по-бабски. Знамо дело, где бабы, там и слезы. А тут самая что ни на есть причина поплакать. То ли братана, то ли мужа порешили, а ее в монастырь законопатили. Да. До веселья ли? — А ключи? — настаивал Коля. — Вот, — будто и не прерывался хозяин. — А где слеза падала на землю, там вдоль дороги ключ начинал бить. Да. По дороге-то по нашей ездил? Видел, поди, те ключи-то? Действительно, дорога из области до райцентра шла под крутым косогором, и с обратного откоса дороги между камней било поразительно много, десятка два ключей, больших и маленьких. То ли дорогу специально вели вдоль них, то ли сами ключи пробились из-под земли от тряски бесчисленных телег и стука копыт. А может, и в самом деле везли той дорогой царицу Ирину и слезы ее стали родниками. Красивая легенда понравилась Коле. — А вы, Степан Митрофанович, до войны кем были? Коля, как ему показалось, задал вопрос с подковыркой, надеясь раскрыть в хозяине добротного дома кулака-мироеда, обиженного советской властью, или какого-нибудь еще врага народа. Вопрос, однако, ничуть не обескуражил хозяина. Он не торопясь помакал сахарок в чай, отправил его в рот и ответил: — Кем и сейчас, тем и был — председателем. Да. — Как?! — Коля едва не подпрыгнул на табурете от изумления. — И вас немцы оставили? — Ну а кого поставишь? — рассудил Степан Митрофанович. — Кого попало не поставишь. Тут надо и голову иметь, и руки. Да. Не воровать. Не пить. Не озоровать. — И давно вы в председателях? — С самого начала, с тридцать первого года. Да. Как только колхоз организовался. Да чего он организовался-то? Сам я его и организовал. С активистами из района. Да. Приехали, значит, с наганами, сказали, что будет колхоз. Ну и куда ты против наганов попрешь? Да. И стал у нас тут колхоз. — А вы? — А я председателем в нем, — с достоинством кивнул Степан Митрофанович. — Да. — И у вас с прежней властью никогда не было неприятностей? — С коммунистами, что ли? — Хозяин глянул обиженно. — Откуда у меня с ними будут неприятности? Земля хорошая, не ленись, работай. Никаких неприятностей не будет. Да. Вероятно, подумав, что он не убедил своего любопытствующего гостя, хозяин встал из-за стола, подхватил табурет, поставил его в угол и, встав на него, достал из-за божницы пачку каких-то листов и маленькую картонную коробочку. Любовно сдув пыль с верхнего листа, Степан Митрофанович положил всю стопку перед Колей: — Вот, удостоверься — грамоты почетные. Коля стал с интересом перебирать листы плотной бумаги. — Вот районные, вот областные, а вот из Москвы две штуки. Да. Есть еще знамя переходящее, но оно в правлении. Потом покажу. — И немцы не забрали Красное знамя? — А на кой ляд оно им? Им продукты подавай. Да. «Матка, млеко! Матка, яйки! Матка, шнапс!» — передразнил немцев хозяин. — Да. Коля раскрыл коробочку. Внутри на синей бархатной подушечке лежал овальный орден. Мужчина и женщина несли красные эмалевые знамена, на которых было написано: «Пролетарии всех стран — соединяйтесь!» В самом низу овала неровным шрифтом было оттиснуто: «Знак Почета». У Коли округлились глаза. Перед ним сидел не враг, не предатель, а заслуженный человек, председатель колхоза и его создатель. Он не просто не враг народа, не враг советской власти, но и наоборот. Его заслуги были еще до войны замечены и оценены этой властью. Сталин кому попало орденов не давал. — Так это ваш орден?! — Коля почтительно вернул коробочку хозяину. — «Веселые ребята»? Мой, — кивнул хозяин. — Да. Аккурат перед войной вручили. Сам Михаил Иванович Калинин. Да. В Кремле. На самый Первомай. Да. У Коли появилось нехорошее предчувствие. Хозяин не заметил, как напрягся его гость, и продолжил приятные воспоминания: — Как раз перед войной, в сороковом году, мне его Михаил Иванович и вручил. А на следующий день была демонстрация и парад на Красной площади. Да. Ворошилов речь говорил. Сам Сталин был. Да. На трибуне вот так вот стоял. Степан Митрофанович показал, как стоял на трибуне Сталин. Коля почувствовал себя нехорошо. Два года назад, под самый Первомай, в Кремле всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин вручал орден ему, тогда еще старшему лейтенанту Осипову. Среди награждаемых были военные и штатские, свинарки и пастухи. Среди колхозников наверняка сидел Степан Митрофанович, и если он поднапряжется, то может и вспомнить его в военной форме. Хотя разница между Тиму Неминеном и старшим лейтенантом Осиповым огромна. Тиму Неминен — откормленный и малость вяловатый представитель Германии в покоренной России, наделенный самыми широкими полномочиями по растаскиванию неспрятанного имущества, а старший лейтенант Осипов был худым, стриженным наголо военным с оловянными глазами тупого исполнителя приказов вышестоящих командиров. — Мы ведь не абы какой колхоз, — похвастался председатель. — У нас и другие орденоносцы есть. Да. До войны мы по всей области гремели. В газетах про нас пропечатано. — А где же теперь те орденоносцы? — Как где? — удивился хозяин. — Да на своих местах же! Где же им быть-то? — Как это на своих местах? — А на чьих же? Или ты думал, что сами немцы на земле работать станут? Коля был поражен такими откровениями. — И вы все стали работать на немцев? — А какая разница? — в свою очередь удивился председатель. — До войны план по урожаю из области спускали в район, из района — нам. Да. Не выполнишь — вредительство и саботаж. Пять лет лагерей. Да. Теперь из области спускают бургомистру, бургомистр — нам. Не выполнишь — саботаж, расстрел. — А кто у вас бургомистр? Коля все еще надеялся набрести на настоящего врага народа. — Да Тихонов! Кто же еще? Бывший зампредпредрика наш. — Кто? — не понял Коля. — Бывший заместитель председателя райисполкома. Тихонов его фамилия. — Да. — Вы хотите сказать, что немцы поставили во главе района бывшего партийного работника? — Зачем партийного? Он беспартийный был. Кто партийный — те удрали, а кто не удрал, того расстреляли. — По-вашему выходит, что вы, ваши орденоносцы и бургомистр, все вы перешли на сторону противника? — Кто к нему переходил-то? — обиделся хозяин. — Я как сидел в Ирининых Ключах, так и сижу в них. Никуда я не ходил. Да. И остальные тоже. — Но вы же работаете на немцев! — И что? Кто при Советах жил, тот и при немцах живет. Да. А кто работать ленится, для того любая власть плоха будет. — А почему вы, лично вы не пошли воевать? — А кто меня звал воевать-то? Сунулся было в военкомат, сказали, что возраст не призывной. А когда возраст стал призывной, то тут уже немцы были. Да и отвоевал я свое. Еще в Гражданскую. Да. — А в Гражданскую вы за кого воевали? — Да понятно за кого. За наших, за красных. — Но вы же могли уйти в партизаны?! Степан Митрофанович посмотрел на Колю как на глупого ребенка, из одного упрямства донимающего взрослых вопросами. — В какие партизаны? — Ну, есть же у вас тут где-то партизанский отряд? — А-а, — будто вспомнив, протянул хозяин. — Эти… Ну да. В соседнем районе несколько мужиков решили, что не будут работать ни на немцев, ни на коммунистов, и ушли в лес. Да. — И что? Воюют? — Пока тепло было, зверя стреляли, грибы с ягодами собирали, а по снегу озорничать стали. Да. Придут в какую-нибудь деревню, наставят на хозяина дробовики: «Режь корову или поросенка». Да. Ну, хозяин, куда деваться, режет для дорогих гостей. А кто отказывается, у того силой заберут, да еще подожгут то сарай, то баню. Да. Спасибо, что не избу. — И что?.. — Надоело людям. Сообщили бургомистру, тот доложил куда следует. Мол, так и так, людям нет житья от разбойников. Приехало две машины солдат и отловили тех мужиков в тот же день. Да. Прямо в районе и повесили. Народ смотреть ходил. — И вы смотрели? — Что я, висельников не видел? Это уже не лезло ни в какие рамки! Все без исключения люди, которых встретил Коля за последние дни, были предателями, врагами народа и изменниками Родины. Вместо того чтобы вместе с доблестной и героической Красной Армией бить ненавистных фашистов, они окопались в немецком тылу и наладили мирную жизнь. План получили, выполнили, сдали немцам урожай, остатки — себе. Будто для них вовсе и нет никакой войны. Неужели все они год назад только притворялись советскими людьми? Аплодировали на собраниях, получали ордена и грамоты, славили вождей, носили их портреты на демонстрациях? Хотя, с другой стороны, не похож Степан Митрофанович на изменника и предателя. Орденом-то его наградила именно советская власть. По молодости Коля еще никак не мог вместить в своей голове, что не может быть миллионов предателей. Тысяча-другая подлецов найдется у любого народа. Руками этой подлой тысячи оккупанты будут творить самые гнусные дела — казни, расстрелы, карательные экспедиции. Но миллионов подлецов быть не может! Не рождает земля Иуд в таком количестве. Хоть грамм совести, но заронит она в душу любого, кого произвела на свет. И если государство объявило миллионы своих граждан предателями, то это не вина этих граждан. Что-то не так в самом государстве. Бывшие советские граждане не покидали своих насиженных и обжитых мест. Это государство рабочих и крестьян не сумело их защитить. Это Красная Армия, которая сильнее всех «от тайги до британских морей», драпала от немцев до Москвы и до Волги. А люди оставались. Они просто хотели жить. Степан Митрофанович допил чай, поставил чашку на блюдце донышком вверх, как бы показывая, что он напился и чаевничать больше не желает. Не обращаясь к Коле, даже не глядя на него, будто бы размышляя сам с собой, хозяин отчетливо проговорил: — Я так думаю, парень, что тебе у нас тут неинтересно будет. Да. Тебе ведь чего поценнее надо, да на дармовщинку. Ну так чего поценнее уже нашло своих хозяев. Да. У нас ведь немцы второй год гостюют. Кому чего надо — все уже давно разобрали. Одно ненужное осталось. Так что ты, мил человек, поищи себе другую волость для кормления. В голосе Степана Митрофановича не было ничего сурового. Он не пугал, он вроде бы и не к Коле обращался. Все то время, пока Коля жил у него, хозяин был неизменно обходителен. Он не просто не повысил голоса, но даже ни разу не показал своего неудовольствия тем, что в его доме живет человек, приехавший грабить его хозяйство. Будто так и надо было, что Коля поселился именно у него, как представитель власти у представителя власти. Однако Коле неизвестно с чего и непонятно откуда пришла в голову мысль, что ему, пожалуй, лучше уехать из Ирининых Ключей. Он только что совершенно отчетливо понял, что Степан Митрофанович не тот человек, который позволит тащить все, что попалось на глаза, и худо будет тому молодцу, который унесет с его земли хотя бы гвоздь. Он не станет обращаться к озорникам-партизанам и уж тем более не станет кликать в деревню немцев, но своими собственными руками уложит в землю любого, кто позарится на добро его деревни. Коля вспомнил, как задолго до войны, когда он был совсем еще мальцом, мужики поймали двух цыган-конокрадов. Накануне из табуна пропали две кобылы. Цыганам крепко скрутили за спиной руки и куда-то повели мимо сопливого Кольки. Больше о тех цыганах никто не слышал, и таборы обходили их село десятой дорогой. От такого воспоминания у Коли стало нехорошо в животе, и он спросил: — А где же лучше? У меня же тоже план! Степан Митрофанович посмотрел на Колю и, будто знал, ответил: — А ты головой-то подумай. В тех местах, где немцы второй год хозяйничают, уже все налажено. Там и администрация, и план поставок. Все добро, которое не утащено, переписано. Все на учете. Серьезная нация — немцы. Хозяйственная. Да. Тебе надо подаваться в те места, где немцы прошли, не задержавшись, и где еще нет гражданской администрации, а только военные комендатуры. С твоими документами — хоть на передний край. Тебя всюду пустят. Вот и найди себе такое местечко, которое только что от красных освободили. Да. Только не мешкай. А то поставят местную администрацию, тогда все. Да. У них тогда свой план будет, и тебе никто не обрадуется. Да. Сами же немцы и воспретят добро увозить. — А где же я найду такие места? — Коля был мастак задавать глупые вопросы. — Во дает! — удивился хозяин. — Или ты газет не читаешь и радио не слушаешь? Из всех репродукторов немцы орут, что взяли Сталинград. Вот в те края тебе и надо. В самом Сталинграде тебе делать нечего, а вот километров за двести до него тебе будет самое то. Через день Коля покинул Иринины Ключи. Уже когда село скрылось за холмом, Коля наконец вспомнил, для чего он приехал в Россию. «А как же танк? — спросил он сам себя. — Ничего, под Сталинградом я точно найду что-нибудь интересное». XVII Оперативная сводка за 12 августа Утреннее сообщение 12 августа В течение ночи на 12 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Черкесск, Майкоп и Краснодар. На других участках фронта никаких изменений не произошло. Вечернее сообщение 12 августа В течение 12 августа наши войска вели бои в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Черкесск, Майкоп и Краснодар. На других участках фронта существенных изменений не произошло. За 11 августа частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 20 немецких танков, до 100 автомашин с войсками и грузами, 5 автоцистерн с горючим, взорваны 4 склада боеприпасов и склад горючего, подавлен огонь 7 артиллерийских батарей, разбит железнодорожный эшелон, рассеяно и частью уничтожено до батальона пехоты противника.      Совинформбюро Военно-транспортный самолет подрулил к ковровой дорожке. Пилот убрал газ, два пропеллера с шумом рассекали воздух на малых оборотах. Четыре сержанта в летных фуражках с голубыми околышами подкатили заранее подготовленный трап к открывшемуся люку. Через секунду из люка на трап шагнул тот человек, ради встречи которого был приготовлен трап, постелена ковровая дорожка и выставлен почетный караул — премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Спенсер Черчилль. Необъятных размеров брюхо, мясистые щеки, неизменная сигара в уголке рта и привычка прищуривать один глаз делали его похожим на карикатуру буржуина, какими их совсем недавно рисовал «Агитпроп». Неловко цепляясь за перила и опираясь на щегольскую трость, Черчилль сполз с трапа на ковровую дорожку. У него было недовольное выражение лица. Будто все встречающие давно должны ему по сотне фунтов стерлингов, и он уже устал ждать возврата долга. — На кра-ул! — послышалось с правого фланга. Две шеренги солдат одновременно, выверенным и хорошо отработанным движением вскинули карабины от ноги вертикально вверх. С левого фланга оркестр вдарил марш. Начальник караула, держа в правой руке саблю клинком к земле, рубанул строевым приветствовать высокого гостя. Черчилль не обратил на начальника караула и его саблю никакого внимания. Он пошел вдоль шеренг караула, придирчиво вглядываясь в лицо каждого бойца, как бы ища в их глазах ответ на самый главный вопрос: «Ну что, сынки? Сдержите немца? Не пустите его на Кавказ? Стоит ли Британии вкладывать в вас деньги? Или вся военная техника, которая идет к вам с северными конвоями, попав на фронт, скоро станет грудой искореженного и бесполезного металлолома?» Караульные сжимали карабины и, задрав подбородки, уважительно поедали придирчивого старика глазами. Головин был в числе тех, кто встречал Черчилля. Он никак не мог понять, для чего он нужен тут, на аэродроме. Если бы Черчилль летел в Москву напрямую из Лондона, то это было бы хоть как-то понятно. Головин отвечал за Северо-Западное направление. Как говорится, мало ли что может случиться по дороге. Но неугомонный Черчилль летел в Москву через Каир и Тегеран, где он наверняка тоже улаживал свои дела и укреплял позиции Соединенного Королевства. Черчилль поразительно шустро передвигался по миру. Совсем не как отяжелевший политик, а как молодой фельдъегерь. Сталин такой прыти себе не позволял. Головин сопоставил Черчилля и Сталина. Насколько эти два безусловно великих человека не похожи между собой! Взять хотя бы охрану. Если бы Сталин решил выехать куда-нибудь из Кремля помимо Кунцевской дачи, например в Ялту, то уже за два месяца местные органы НКВД совместно с прикомандированными сотрудниками из Москвы отсеяли бы весь неблагонадежный элемент в радиусе двухсот километров. На дальних подступах к сталинской даче развернулись бы два батальона войск НКВД, и еще рота заняла бы позиции на ближних. За каждым кустиком на дачном участке сидел бы сотрудник в штатском, ведя непрерывное наблюдение и будучи готовым решительно отразить покушение на любимого вождя. Везде был бы введен пропускной режим. Территорию поделили бы на зоны, и каждый пропуск давал бы право прохода в какую-то одну зону. А Черчилль к своей охране относился едва ли не легкомысленно. Совсем не за два месяца до его прилета, а только вчера после обеда прибыли шесть человек из личной охраны премьер-министра во главе с майором Грейвсом. Несмотря на свою мрачную фамилию Graves, майор оказался не занудливым служакой, а веселым и улыбчивым человеком. Едва оглядев помещения, предназначенные для отдыха британского премьера, вверенного ему под охрану, он мельком зашел на кухню, познакомился с поварами, после этого осмотрел подъездные дороги и всем остался доволен. Замечаний и пожеланий он никаких не высказал. Советская сторона все сделала в высшей степени предупредительно, просто по-царски. Майор почувствовал себя совершенно свободным до прилета патрона, поинтересовался, где отведено место для охраны, и вместе со своей командой завалился с вечера спать, наверстывая каирско-тегеранский недосып. Головин проводил его с откровенной завистью. Сейчас этот Грейвс стоял вместе с Головиным возле машин кортежа и рассказывал ему лондонские анекдоты, не жалея при этом самого премьер-министра. Головин вполуха слушал майорские байки, то и дело угрюмо поглядывая на лицо своего английского коллеги, гладко выбритое и освеженное французским одеколоном. Сам Головин не спал уже вторые сутки. Сталин, страдая ночной бессонницей, отправлялся на отдых только под утро, и вся работа государственного аппарата была подогнана под этот его график. Рабочий день в наркоматах и Генштабе начинался в восемь утра и заканчивался далеко за полночь, часто под утро, так как никому не было известно, какую справку, какой документ и из какой именно инстанции потребует Хозяин в ту или иную минуту. Поэтому все оставались на своих местах, ожидая распоряжений сверху. Цепочка бодрствующей ночами власти начиналась в кремлевском кабинете вождя и, пробежав по наркоматам и главкам, через обкомы, обрывалась где-то в безымянных глухих райкомах и райисполкомах на самом краю империи. Миллионы людей не смыкали ночами глаз, готовые немедленно действовать в соответствии с волей Хозяина. Головин закончил свои дела в управлении около четырех часов утра, когда дежурный получил звонок из Кремля, что Хозяин отбыл на дачу и всем можно расслабиться. Он успел подремать на диване около часа, потому что в шесть ноль-ноль Власик устраивал последнюю планерку для всех ответственных лиц, обеспечивавших встречу Сталина и Черчилля. Делать ему на той планерке было нечего. Черчилль подлетал с южного направления, где был свой ответственный. Вопросов к Головину возникнуть не могло, но от посещения планерки его никто не освобождал и не мог освободить. Решение о персональном составе оргкомитета принималось на Политбюро, а его членов мало волновали трудности каждого отдельно взятого генерала. Наконец Черчилль закончил буравить взглядом красноармейцев и двинулся к машине. Головин, думая, что он тут совершенно лишний, не тронулся с места даже тогда, когда Грейвс пригласил его в свой автомобиль. Он дождался, пока к кортежу подойдет Власик, и спросил своего временного начальника: — Николай Сидорович, разрешите убыть по делам службы? Власик обернулся. — Куда убыть?! Какой службы?! — Он показал глазами на машину Черчилля: — Вон она — твоя служба. В Кремль! Головин, проклиная про себя и Власика, и Черчилля, и Грейвса, сел в машину и отправился вслед за всеми. Он хотел спать. Когда кортеж переехал Каменный мост и сбавил скорость возле Боровицких ворот, Власик остановил машину Головина. — Филипп Ильич, свои дела у тебя какие-нибудь есть на сегодня? Умный вопрос. Тем более что от непосредственных обязанностей Головина никакое Политбюро не освобождало. — Полно. — Тогда вот что. Ты поезжай, а к двадцати одному — ко мне за получением задачи. Ясно? — Так точно, Николай Сидорович. Разрешите убыть? — Давай, Ильич. Не до тебя пока. Жду вечером. Уже третий год живя в напряженном ритме бесконечного цейтнота, Черчилль думал, что его с аэродрома немедленно повезут прямо к Сталину и переговоры начнутся сей же час. Сталин же дал гостю передохнуть с дороги и пригласил его к себе только около одиннадцати вечера. На Кунцевскую дачу. Ровно в двадцать один ноль-ноль генерал Головин и майор Грейвс доложили Власику о прибытии. — Вот и хорошо, — одобрил начальник личной охраны. — Хозяин сейчас будет разговаривать с премьером, а ты, Филипп Ильич, проводи пока майорa на кухню и покажи ему, что блюда готовятся по утвержденной технологии и с соблюдением необходимых мер безопасности. На кухне Головин и Грейвс взаимно изумили друг друга. На длинном кухонном столе стояли готовые к подаче салаты, закуски, напитки, вина и две бутылки любимого Черчиллем армянского коньяка. Капитан, начальник столовой, открыл перед Головиным дверцу холодильника и показал два небольших серебряных ведерка с красной и черной икрой, которую подадут к столу холодной. Повариха в форме НКВД под белой поварской курткой сажала в духовку молочного поросенка на противне. Поросенку предстояло добрый час прожариваться, поливаясь набегающим соком и сухим вином, чтобы образовалась румяная и хрустящая корочка, отломив и попробовав которую самый взыскательный гурман потерял бы дар речи. Но дар речи потерял не гурман, а Грейвс. Несколько минут он смотрел на приготовляемые яства, вылупив зенки, и безвольно шлепал губами, с которых на пол сочилась обильная слюна. Повара перепугались. Уж не напутали ли они чего? Черт его знает, как там, в этих заграницах, едят и чего пьют? Еще поднимет иностранец скандал, тогда товарищ Берия всем вязы посворачивает и загонит за Полярный круг. И хорошо еще, если в конвой, а не под конвоем. Наконец минуты через три Грейвс, все так же выпучивая глаза, обвел кухню рукой и спросил: — What's this? Головин пришел на помощь поварам, не изучавшим языков: — Обед товарища Сталина и господина Черчилля. Что-то не так? Грейвс повернул к Головину ошарашенный взгляд и переспросил: — И они это будут есть? — Ну да, — не понял сути претензий Головин. — А что же, нам премьер-министров нечищеной картошкой кормить? — Извините меня, мистер Головин, — начал понемногу приходить в себя Грейвс. — Мне в самом деле нужно это понять. Господин Сталин так ест каждый день? Головин не знал, что именно ест Сталин, и перевел вопрос начальнику столовой. — Ну, да — подтвердил тот, испуганно кивая. — И не извольте беспокоиться, не он один. И из Ставки генералы бывают приглашены, и из Политбюро, и из наркоматов. Никто никогда не жаловался. Никто, упаси Бог, не отравился. У нас все самое свежее. Головин перевел все это Грейвсу. — Я понимаю, что все свежее, — не унимался тот. — Но я слышал, что в России сейчас очень голодно! Даже в Москве хлеб по карточкам. — Ну и что? Москва тут не показатель, — ответил Головин. — Людей у нас много, а товарищ Сталин — один! И, решив подкузьмить коллегу, он спросил его с ехидцей: — А что ест господин Черчилль? — Как что? Что и все! — Кто — «все»? — не понял Головин. — Вся нация. Никто для него специально не готовит. — Это что же, — не поверил Головин, — у вас премьер-министр в общей очереди в столовой стоит? — Разумеется, нет! Но специально для него никто не готовит. На Даунинг-стрит нет своей кухни. Он ест то же, что и клерки, что и министры, что каждый день едят простые рабочие. Например, он очень любит овсяную кашу. Головин и Грейвс не поверили друг другу. Головин подумал, что англичанин заливает. Не может человек, находящийся на вершине власти, питаться так же, как простые смертные. Даже если эти смертные начнут жрать друг друга от голода, на столе товарища Сталина должно быть все самое свежее и в изобилии. А Грейвс был воспитан в свободной стране. Он воспринимал своего премьер-министра не как Бога, сошедшего на землю, а как обыкновенного чиновника, который пришел из небытия и в небытие уйдет. Он не мог понять, почему один человек может устраивать для себя гастрономический разврат, когда все остальные голодают! Пусть этот человек — глава правительства. Так он тем более должен подавать своим соотечественникам пример стойкости и выдержки, а не набивать брюхо деликатесами. Грейвс решил, что русские просто пускают пыль в глаза, выставляя на стол, возможно, последние в стране продукты. Они и не могли понять друг друга. В русском народе все-таки есть много от быдла. Та же тоска по сильной руке и надежда на доброго барина, что и у крепостных. Те же фантазии, что кто-то за нас решит все наши проблемы. Мы уважаем того, кто сильнее или богаче, но не любим тех, кто талантливее или умнее. Беседа Сталина с Черчиллем началась в 23:00 и оборвалась в 00:30. Ни Головин, ни Грейвс не могли слышать, о чем идет речь, потому что не были допущены даже в коридор, за которым находился кабинет. В этом коридоре время от времени бесшумно передвигались крепкие кавказские парни из ведомства товарища Берии — непосредственная охрана Вождя. Наконец переговоры были прерваны, и Сталин, Молотов и Черчилль прошли в столовую. Дверь за ними прикрыла бдительная охрана-прислуга. Ее только изредка открывали, когда подавальщицы заносили новые блюда или выносили пустые тарелки и бокалы. Судя по лицам всех троих руководителей, они не поняли друг друга даже сильнее, чем Грейвс с Головиным. Сталин шел, мягко переступая ногами в бурках и глядя в половик. Черчилль сильнее обычного опирался на свою трость. Его сигара вся была обмусолена, как это делает злостный курильщик во время нелегких раздумий. Молотов, как всегда, держался незаметно и шел последним, на некотором удалении от глав государств. Столовая располагалась как раз в том месте, где обосновались Грейвс и Головин, и вожди прошли мимо них. Сталин обычно здоровался со всеми, кого знал лично, но на этот раз он прошел мимо Головина, не отрывая взгляда от половиков. Генерал сделал вывод, что переговоры прошли отвратительно. Но застолье, кажется, отнюдь не было омрачено неудачными переговорами. Сталин, который был по-кавказски гостеприимным человеком, радушно принимал своего английского гостя. В те мгновения, когда дверь открывалась перед подавальщицами, из столовой доносились общий смех и голоса оживленной дружеской беседы. Со стороны могло показаться, что за столом за бутылочкой беседуют старинные друзья, встретившиеся после долгой разлуки. Подавальщицы все носили и носили бутылки и закуски и выносили пустую посуду. Гости явно хмелели. Головин посчитал — подавальщица вынесла уже третью опустошенную бутылку коньяка, не считая винных. Кажется, Сталин, сам крепкий к алкоголю, но пьющий умеренно, решил напоить Черчилля допьяна. Около пяти часов утра дверь в столовую распахнулась нараспашку, и в проеме, держась руками за косяки, показался Черчилль. Он пьяно осмотрел коридор и попытался поставить ногу впереди себя, чтобы выйти из столовой. Это ему не удалось. Он выронил трость, попытался ее поднять и стал заваливаться под массой грузного тела, отяжелевшего от сталинской гостеприимной и щедрой попойки. Двадцатилетней выдержки коньяк свалил британского премьера. Грейвс тут же подскочил к патрону и подставил ему свое плечо. Сэр Уинстон пьяно посмотрел на своего охранника, промычал что-то нечленораздельное и икнул. Из-за его спины в коридор вышли Сталин и Молотов. Молотов немного раскис, а Сталин держался как обычно, даже улыбался. Только по блеску глаз можно было определить, что он выпивал. Повиснув тушей на Грейвсе, Черчилль стал перебирать ногами на выход, к машине. Сталин, все так же улыбаясь, посмотрел ему вслед и увидел Головина. — А, это ты, товарищ Головин, — Сталин подошел к Филиппу Ильичу и положил свою ладонь повыше генеральского локтя. — Не смотри на меня так. Не бойся, Россию я не пропью. А этот гусь у меня завтра будет вертеться, как карась на сковородке. Езжай домой. Отдыхай. Когда Черчилль улетел в Лондон, Головин вернулся к своей основной работе и принялся снова разгребать завалы. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ XVIII Дневник 24 августа, 1942 год Пошел 15-й месяц войны. Он, очевидно, будет решающим. Он скажет — будет ли Второй фронт и возьмут ли немцы Грозный. Если они его не возьмут, можно будет считать южное сражение окончившимся в нашу пользу. Если возьмут — мировая порфира будет у Гитлера почти в руках. Он сможет спокойно зимовать, удушит нас холодом и голодом и продиктует англичанам мир. Но я думаю, что угроза нефти, прилет Черчилля и высадка в Диоппе — признаки того, что Второй фронт будет. Говорят об огромных перевозках наших войск и о приближающемся нашем контрударе, во всяком случае, все это дело ближайших нескольких недель. Как будто — на юге немцы сильно заторможены нами в последние дни. Но зима будет очень тяжелая. Моссовет отказался дать мне бензин. Осталось еще на один рейд в Пушкино. Послал просьбу о бензине Молотову. Впрочем, это не мешает замнаркомам ездить на ЗИСах, на которые отпускают 600 литров в месяц. А в Генеральном штабе на поездку по городу в машине требуется подпись генерала. У нас уже поспела картошка, и мы ею усиленно питаемся. Это существенное подспорье, экономящее вдобавок на зиму крупу. Как будто наших запасов при стержне карточек и столовой нам хватит до следующего лета. Соня справила свое 43-летие. Лютик завтра снова сдает русский. Оля в колхозе и будет получать 5 килограммов картофеля на трудодень. Волгу бомбят, пароходы ходят до Сталинграда. По Волге разбросаны мины. Сводки Информбюро стали осмысленнее. В «Правде» сегодня напечатано начало пьесы Корнейчука «Фронт», в которой, очевидно, будут иронически изображены генералы, не умеющие воевать. Вообще мы стали самокритичнее. Но ругать генералов во время войны нерационально. Это другая крайность. Простые умы сделают выводы, которые пойдут дальше, чем задано. Итак, развязка как будто приближается, как будто на финише вперед выходит Англия, которая сумела сберечь главное — людей. Есть еще шансы на выигрыш у Гитлера. У нас их уже нет при любом исходе войны. Победа наша, по-видимому, будет абстрактная, а не конкретная, если, впрочем, по Европе не пройдет ветер гражданской войны, которая вообще спутает все карты и в которой мы снова сможем получить козыри, перекрестив их, как у Гоголя, под столом. Духота стояла такая, что невозможно было заснуть. Под яростным солнцем за день раскалялись стены, камышовая крыша, железные койки, подушки. Ночью они отдавали тепло, набранное за день. Темнота не приносила облегчения. Фон Гетц, целый день проведший в раскаленной кабине истребителя, лежал на горячей простыне и не мог уснуть. Огромная нервная и физическая усталость, навалившаяся на него за последние недели боев, требовала сна, а его все не было. В такой духоте можно было только истекать потом и мечтать о зиме или хотя бы о дожде. На соседней койке ворочался и вздыхал Гессер. — Вилли, вы не спите? — обратился к приятелю Конрад. — Какой, к черту, сон?! — Гессер закинул руки за голову. — Мне хочется содрать с себя кожу, до чего жарко! — Это ваше единственное желание? — Нет! У меня есть гораздо более сильное желание. — Какое? — Зарыться голышом в сугроб! Эта жара выматывает больше, чем вся русская авиация вместе с их зенитными орудиями. — А что вы думаете о русской авиации? — О русской авиации я думаю, что хорошо бы ей всей сгореть к чертовой матери! О, мой Бог! Хотя бы три часа сна! С таким же комфортом можно выспаться в духовке. — Вилли, а вам не кажется странным, что сколько мы ни сбиваем русских, их не становится меньше? — Это оттого, что русские перебрасывают на наш участок фронта все резервы их ВВС. Послушайте, Курт! Вам больше не о чем поговорить? Тут за день налетаешься так, что не можешь потом уснуть, а ночью, вместо здорового и освежающего сна, приходится, лежа на этой сковородке, слушать ваши размышления об авиации. Провались она пропадом! Как же мне все это надоело. — Разве вы не гордитесь тем, что служите в люфтваффе? Гессер устало вздохнул: — Курт, я горжусь тем, что я служу в люфтваффе. Летать куда приятнее, чем по такой жаре проезжать на танке по полсотни километров в день. Но я устал делать по шесть боевых вылетов, сидя в кабине, как в жаровне с углями. И никакого отпуска впереди! — Может, вам следует поставить в кабину холодильник? — Я согласен на автомат с газировкой. Оба рассмеялись. Гессер продолжил разговор: — Я завидую вам, Курт. У вас еще хватает сил шутить. А мне сейчас больше всего хочется отоспаться в прохладе. Если бы мне разрешили, то я спал бы двое суток подряд. — Да. Не мешало бы, — подтвердил фон Гетц. — А вы неплохо начали в нашей эскадрилье. Прибыли к нам полтора месяца назад и уже успели выйти из ведомых и сбить трех русских. — В этом нет ничего удивительного, — рассудительно заметил фон Гетц. — Этих русских тут — как стрекоз над осокой. — Да, — согласился с ним Гессер. — Только не каждый сбивает их. Наш Мюллер сумел сбить только двоих, я — так вообще одного. — Это оттого, что вы неправильно ведете бой. — Да-а?! А как, по-вашему, его следует вести? — изумился Гессер и повернулся к фон Гетцу с живейшим интересом. — Я долго думал об этом, — стал рассуждать фон Гетц. — У русских появились хорошие истребители — «яки». Пожалуй, они превосходят наши «мессершмитты» в маневре на горизонтали. — И что из того? — Я долго думал, как можно подловить русские «яки». — Придумали? — Кажется, да. — Вываливайте! — Гессер приподнялся на кровати. — Вот, смотрите. Русские ненамного уступают нам в скорости. Когда завязывается бой и закручивается «карусель», то русские получают преимущество перед нашими «мессершмиттами» именно из-за хорошей маневренности своих «яков». Это свойство русских машин необходимо нивелировать. — Каким образом? — Не давать русским закрутить «карусель». Не доводить до этого, а сбивать русских еще до того, как они нас обнаружат. — Хорошенькое дело! — Гессер снова рухнул головой на подушку и разочарованно протянул: — Я-то думал, у вас действительно родилась идея! А вы… Все это я знаю и без вас. Если рассуждать по-вашему, то неплохо было бы, чтобы русские механики завязывали своим пилотам глаза перед вылетом. Как же они нас могут просмотреть в чистом небе? — А вот в этом и состоит суть моей идеи! — В чем? — Вы только не перебивайте. Представьте себе, что мы идем не плотным строем, а тремя группами, эшелонированными по высоте. Первая группа — приманка. Она летит впереди двух остальных и значительно ниже. Примерно на километр-полтора. Две других группы — охотники. Они летят выше приманки, на удалении до пяти километров. — И что из этого выйдет? — Русские истребители замечают приманку и начинают пристраиваться ей в хвост для атаки… — А в это время мы… — перебил его Гессер. — А в это время охотники подныривают под русских и атакуют их сзади — снизу. — Ге-ни-аль-но! — потрясенно воскликнул Гессе. — Это гениально! Русские, увлеченные азартом легкой победы, начинают заходить в хвост приманке, на вираже они теряют скорость, а в это время… — А в это время охотники, имея преимущество по высоте и по скорости, в два счета настигают русских, сначала снижаясь и набирая скорость, а потом атакуя их снизу. — И русские не сумеют их даже увидеть! Гениально! Как все просто. — Вилли, я не понял. По-вашему, все гениальное просто или все простое — гениально? — Не скромничайте, Курт. Вы и в самом деле родили неплохую идею. — Не скромничаю. Идея и в самом деле неплоха. Но у нее есть два недостатка. — Какие? — Во-первых, охотникам придется сбивать русских с первого захода. Когда русские выйдут из виража и станут пристраиваться приманке в хвост, скорость у них не будет превышать триста — триста пятьдесят километров в час. А у охотников, когда они сверху поднырнут под «яки», а потом возьмут рукоятку на себя, скорость будет никак не меньше пятисот. Поэтому каждый охотник должен атаковать какой-то конкретный «як», чтобы одного русского не атаковали двое сразу. Он должен сбить его с одного захода. Это не совсем просто будет сделать, если учесть разницу в скорости. «Як» появится в прицеле охотника всего на несколько секунд, после чего «мессершмитт» просто пронесется над ним с огромной скоростью и сам станет мишенью. Вот за эти несколько секунд охотники должны поймать противника в прицел и успеть нажать на гашетки. — Ну, это несложно отработать, — успокоил фон Гетца Гессер. — Согласен. Но остается вторая сложность — приманка. — А что приманка? — Приманка останется под прицелом «яков». Хуже всего, что приманке нельзя будет набирать скорость, иначе охотники не сумеют догнать «яки» и вся затея вообще потеряет всякий смысл. — Ну, я не знаю. Мне кажется, идея отличная! Пилоты, которые будут назначены в приманку, уж как-нибудь потерпят несколько неприятных минут. В конце концов, охотники могут предупредить их по рации, что русские начинают заходить к ним в хвост. Пусть порыскают, не увеличивая скорость. Поманеврируют по высоте, что ли… — Все это надо очень тщательно отработать, Вилли. Да мало ли возникнет вопросов. — Но послушайте, Курт! Если нам удастся воплотить вашу задумку в жизнь!.. — Лучше, если нам удастся сегодня поспать. Спокойной ночи, Вилли. Уже светает. Капитан Гессер, разумеется, никому ничего не сказал об их ночном разговоре. Вот только два дня Железный Мюллер избегал встреч с фон Гетцем. Видно было, что он занят какими-то своими размышлениями. Держался он как-то отстраненно и возложил командование эскадрильей на Гессера. На третье утро Мюллер построил всю эскадрилью перед капонирами. — Эскадрилья — смирно! Слушай боевой приказ! Вылет через десять минут. Старт по зеленой ракете. Цель — свободная охота. Боевой порядок — три группы. Группа «А» — Седьмой и Двенадцатый. Курс — девяносто, эшелон — две тысячи, скорость — триста. Группа «В» — Первый, Третий, Пятый, Одиннадцатый. Курс — девяносто, эшелон — три пятьсот, скорость — триста. Группа «С» — Второй, Четвертый, Шестой, Девятый. Курс — девяносто, эшелон — четыре тысячи, скорость — триста. При обнаружении самолетов противника группа «А» продолжает движение по заданному курсу с прежней скоростью. Старший группы «А» — обер-лейтенант Смолински. — Есть! — отозвался Конрад, который, выслушав первые слова приказа, уже понял, откуда ветер дует. Гессер рассказал комэску об их ночном разговоре, майор все тщательно обдумал и вот теперь выдает его мысль за свою собственную тактическую находку. А ему, фон Гетцу, отводится роль приманки. — Старший группы «В» — я, — продолжал Мюллер. — Старший группы «С» — капитан Гессер. Группа «С» атакует только после группы «В». Во время полета хранить радиомолчание. При обнаружении самолетов противника сообщить об этом командиру группы. По машинам! Все то время, пока Мюллер отдавал приказ, он старался не смотреть ни на фон Гетца, ни на Гессера. Строй распался. Пилоты пошли к своим машинам. Фон Гетц хотел посмотреть в глаза своему соседу Вилли, но тот уже забирался в кабину. Фон Гетц поманил к себе лейтенанта Хайнца. — Руди, — фон Гетц в спешке попытался объяснить своему молодому ведомому, как выжить в сегодняшнем вылете. — У нас с вами роль подставных уток. Идите уступом правее меня метрах в двадцати. По моей команде разлетаемся. Я — вправо, вы — влево. Не перепутайте, иначе столкнемся. Я — вправо, вы — влево. И только по моей команде. Если вы хотите сегодня приземлиться, то делайте так, как я вам говорю. Хайнц кивнул. «Нет! — подумал фон Гетц, глядя ему вслед. — Ничего он не понял. Глуповат он все-таки. Не пилот. Все сделает по-своему. Как в приказе. Так и полетит по прямой. Собьют мальчишку. Ну что ж, сам виноват». Через двадцать минут эскадрилья, разбившись на три группы, лежала на курсе. «Хорош Железный Мюллер! — думал фон Гетц, выискивая самолеты русских. — Прикарманил мою мысль и даже не посоветовался со мной. Отдал такой приказ, не отработав предварительно слетанность в новом боевом порядке. Либо он болван, либо лихач». Конрад глянул вниз. Ничего интересного там не было. Земля, выжженная солнцем и людьми, выщербленная воронками и окопами, неубранные трупы и подбитая техника. Через полчаса полета километрах в двадцати блеснула узенькая яркая лента — Волга. «Хотя, нет, — продолжал думать фон Гетц, — никакой он не болван и не лихач. Он просто меня подставляет. Если я выживу, то он себе повесит крест, а если меня собьют, то и концы в воду. А идея останется. И автором ее будет майор Мюллер, а не обер-лейтенант Смолински». — Командир, впереди наблюдаю группу русских, — раздался в шлемофоне голос Хайнца. — Вас понял, Двенадцатый, группа русских справа. «А, черт! — выругал сам себя фон Гетц. — Из-за этого Мюллера проморгал русских». Конрад посмотрел вправо, действительно увидел там русские «яки» и доложил комэску: — Первый, я — Седьмой. Справа наблюдаю группу русских. Четыре «яка». Идут курсом двести наперерез мне. Удаление — четыре километра. Черт, там уже восемь «яков»! Фон Гетц только теперь разглядел, что у русских было две группы по четыре самолета. — Вас понял, Седьмой, — донесся по рации спокойный голос Мюллера. — Продолжайте следовать заданным курсом. — Есть! «Убийца! Сейчас эти восемь русских изрешетят меня и Руди, а Мюллер будет выбирать удобный момент для атаки». — Командир! Русские нас заметили! Они ложатся на наш курс! — Я вижу, Руди, спасибо. Летите спокойно. У нас есть еще две минуты жизни. — Вас понял, командир. «Яки» заложили вираж и стали деловито пристраиваться в хвост двум «мессершмиттам». — Командир! Восемь «яков» на хвосте! Выше — сзади! Удаление — километр! — проорал ведомый. «Что ж ты так рано ножками-то сучить начал? — усмехнулся фон Гетц. — Как же тебе жить-то хочется!» — Все в порядке, Двенадцатый, — фон Гетц попытался успокоить ведомого своим ровным голосом. — Дайте им подойти поближе. Первый! Русские у нас на хвосте. — По-вашему, мы их не видим? — насмешливо переспросил Мюллер. — Летите прямо, не виляйте хвостом. Фон Гетц обернулся. Сзади справа за ним висел самолет Хайнца. Ведомый сократил дистанцию и вместо двадцати метров держался в шести, едва не царапая своим пропеллером правую плоскость машины ведущего. «Как же тебе сейчас должно быть страшно, мой мальчик», — подумал он о ведомом. «Яки» приближались. Они заходили сверху и, набирая скорость, сокращали расстояние. Сейчас до них уже было метров шестьсот. — Двенадцатый! — фон Гетц окликнул ведомого. — Встань справа впереди меня. «Может, хоть так тебе не будет жутко? А то у тебя, наверное, сейчас в кабине стоит отвратительный запах». Фон Гетц надавил педаль, чуть отворачивая самолет, из опасения, чтобы перетрусивший ведомый и в самом деле не снес ему плоскость. Он проводил ведомого взглядом, убедился, что тот продолжает лежать на курсе, пристроился к нему сзади слева и оглянулся. «Яки» были метрах в четырехстах и продолжали приближаться. «Мессершмиттов» эскадрильи видно не было. «Наверное, наши уже пошли в атаку и сейчас подныривают под русских», — подумал фон Гетц. Он был прав. Пилоты «яков», обнаружив пару «мессершмиттов» и приняв ее за авиаразведку, увлеклись возможностью легкой добычи и не посмотрели налево, где в пяти километрах от них висело восемь точек — группа «В» и группа «С» первой эскадрильи майора Мюллера. Комэск понял, что остался незамеченным, и качнул крыльями, командуя своей группе: «Делай, как я!» Когда он убедился в том, что «яки» зашли в хвост фон Гетцу и его ведомому и сейчас будут их атаковать, он передвинул сектор газа до упора вперед и взял ручку управления от себя, бросая свой «мессершмитт» в атаку. С набором скорости четыре самолета его группы пошли вниз, на «яки». — Второй! За мной! — раздалась в эфире команда комэска. Фон Гетц услышал эту команду и понял, что его расчет был верен. Сейчас восемь «мессершмиттов», разобрав цели по одному на каждого, пошли в атаку из самой выгодной позиции — сзади — сверху, и расстояние между охотниками и добычей сокращается быстрее, чем между «яками» и его самолетом. Примерно через полторы минуты парни выйдут на дистанцию, с которой без проблем распотрошат эти «яки». Остается пустяк — выжить самому и увести ведомого. Фон Гетц чуть потянул рукоятку управления на себя и добавил газ. «Мессершмитт» стал понемногу набирать высоту, но одновременно терять скорость. Через пять секунд самолет Хайнца был метров на сто впереди и метров на сорок ниже его. Он вдруг явственно почувствовал себя в шкуре зайца, за которым гонится свора гончих. — Пора! До «яков» метров двести! — Руди! Влево! Психологический расчет был на то, что пилот инстинктивно уходит с курса, повернув рукоятку влево. Поэтому сам фон Гетц плавно отклонил свой самолет вправо. И в этом тоже был расчет. Охотник, увидев на полянке прямо перед собой двух зайцев и вскинув ружье, чтобы прихлопнуть их одним выстрелом, бывает обескуражен, когда зайцы разбегаются в разные стороны. Перед ним сразу же возникает вопрос: в которого целиться? Пусть охотник озадачен только на секунду, но на скорости триста шестьдесят километров в час за эту секунду истребитель пролетает сотню метров! Эта сотня метров может стать для них спасительной, так как позволит им отклониться от оси прицеливания «яков». Русские имеют преимущество в скорости, но будут вынуждены догонять их по большему радиусу. Вот только надо найти золотую середину. Если заложить слишком крутой вираж, то самолет потеряет скорость и станет отличной мишенью. Восемь «яков» расстреляют его как в тире, почти в упор. В клочья разнесут. Даже хоронить будет нечего. А если войти в вираж по пологой траектории, то «яки», используя свое преимущество в скорости, все равно зайдут тебе в хвост, сбросят газ и секунды четыре будут всаживать в тебя очереди из пулеметов и пушек. Фон Гетц пошел на вираж со снижением. Потеря высоты компенсировалась сохранением скорости. Он не увидел, но почувствовал, как под фюзеляжем прошли дымные нити, пущенные пулеметами и пушками «яков». — Все — огонь! — заорал в наушниках голос Мюллера. «Угадал! Я угадал маневр русских и время подлета Мюллера! — похвалил себя Конрад. — Награда — жизнь! Вот только интересно, ушел ли Хайнц?» — Я — Первый! Один горит! — Я — Пятый. Я подбил одного! — Я — Второй. Один готов! — пошли доклады через короткие промежутки. Три «яка», распушив длинные дымные шлейфы, устремились к земле. — Седьмой! Держись, у тебя на хвосте двое. Двенадцатый! Куда тебя черт понес?! — орал Мюллер. — Я — Второй. Атакую тройку «яков» за Хайнцем. Держись, Руди! — Я — Одиннадцатый! Отцепил одного от «Семерки»! — Я — Первый! Седьмой, за тобой всего один «як»! Держись! Мы идем на помощь Хайнцу. Черт! Он уже горит! Не выводя свой «мессершмитт» из виража, все так же продолжая снижаться, фон Гетц посмотрел туда, где, по его расчетам, должен был находиться сейчас ведомый. «Мессершмитт» с номером 12 на фюзеляже с оторванными крыльями кувыркался в воздухе. Колпак у него был плотно закрыт. Над местом падения ведомого вертелась карусель из трех «яков» и восьми «мессершмиттов». — Руди! Прыгай! Руди! Прыгай! — орал не своим голосом фон Гетц. Ларингофоны подхватывали его крик и отправляли сквозь эфир в шлемофон убитого лейтенанта Рудольфа Хайнца. Девять «мессершмиттов» один за другим садились на аэродром. Последним, покружив, как вожак, охраняющий свою стаю, сел командир эскадрильи. Его истребитель подрулил к своему капониру. Не дожидаясь, пока командир вылезет из кабины, на плоскость вскочил Гессер, помог отодвинуть колпак и восторженно стал кричать в лицо Мюллеру: — Вы видели, господин майор?! Нет, вы видели?! Это же была настоящая охота! Только двоим русским удалось уйти! Шесть — один в нашу пользу! Если бы Хайнц стал уходить от «яков» так же, как обер-лейтенант Смолински, то мы обошлись бы вообще без потерь! — Чему вы радуетесь, Вилли? — Да как же, господин майор?! Ведь это же «яки»! И мы их как в тире. Хлоп, и готов! Нащелкали аж шесть штук за один вылет! Такого еще не было! А вы видели, как Смолински разделался со своим преследователем?! Сманеврировал, сам зашел ему в хвост и с одной очереди пустил его носом в землю! Смолински — настоящий ас! Это большая удача для нас, что он попал служить именно в нашу эскадрилью! — Это большое несчастье для нас, Вилли. Вы просто этого не понимаете. Истребитель окружили пилоты эскадрильи, успевшие передать свои самолеты механикам. Их еще переполнял азарт недавнего боя и восторг от одержанной победы. — Поговорим позже, Вилли, — прервал разговор Мюллер. — Командуйте. Гессер понял его и повернулся к пилотам: — Эскадрилья! Семь пилотов встали в одну линию. Мюллер спрыгнул на землю, отцепил парашют и повернулся к подчиненным. — Обер-лейтенант Смолински! — Я! — фон Гетц сделал два шага вперед. — Вы почему бросили в бою своего ведомого?! Конрад оторопел от такого неприкрытого нахальства. Сначала этот майор украл его тактическую задумку, а теперь при всех открыто обвиняет его в трусости! — Господин майор, я… — Молчать, обер-лейтенант! Вам нет и не может быть оправдания! Мы все были в этом бою и все видели своими собственными глазами. Вы бросили Хайнца на растерзание четверке «яков», а сами бросились улепетывать от русских, насколько позволяла мощность мотора! Вы трус, обер-лейтенант, и вам не место в нашей эскадрилье. Мюллер оглянулся, переводя дух. — Капитан Гессер! — Я, — отозвался из-за его спины опешивший заместитель. — В полк пришел запрос из пятьдесят первого армейского корпуса. Пехота просит нас направить к ним пилота для ведения воздушной разведки. Сегодня же подготовьте приказ об откомандировании обер-лейтенанта Смолински в распоряжение штаба пятьдесят первого корпуса. — Есть, — упавшим голосом ответил Гессер. Несправедливость обвинения обер-лейтенанта в трусости, да еще и перед строем, была очевидна для всех, а для него и подавно. Вся эскадрилья видела, как Смолински и Хайнц подставляли свои самолеты под атаку восьмерки «яков». Другое дело, что Хайнцу не хватило мастерства или просто не повезло. И все видели, как Смолински, уходя на вираже, все ниже и ниже тащил за собой преследовавший его «як». Все видели, что, когда до земли оставалось меньше двухсот метров, Смолински вдруг круто пошел в набор высоты и тут обнаружилось преимущество «мессершмитта» в маневре по вертикали. «Як» отстал. Его пилот просто провалился и потерял Смолински из виду, а когда тот, сделав мертвую петлю, обрушился сверху и повис на хвосте советского летчика, то было уже поздно спасаться. Одна очередь в упор — и русский загорелся. Кроме того, как ни крути, а тактическая схема с двумя подставными самолетами и двумя группами охотников — это целиком изобретение обер-лейтенанта. Вместо того чтобы стыдить его перед всеми и топтать его человеческое достоинство и честь офицера, Железный Мюллер должен был бы писать представление на Железный Крест. Остальные шесть пилотов молчали, отводя взгляд от своего командира. — Эскадрилья, разойдись! — скомандовал Мюллер. Никто не шелохнулся. Все стояли на своих местах. Шесть пилотов в ряд, и фон Гетц на два шага впереди. Вдруг в тишине за его спиной раздался хлопок. Через короткое время второй, третий. Вот уже две пары рук бьют в ладоши. Мгновение, и к ним присоединились все остальные. Эскадрилья открыто рукоплескала настоящему асу! Мюллер обернулся. Гессер вытянулся и прижал руки к бедрам. Мюллер двинулся в сторону штаба — докладывать результаты вылета. — Все на сегодня свободны, — буркнул он через спину. После обеда фон Гетц, ни с кем не попрощавшись, вылетел в Песковатку, в штаб пятьдесят первого армейского корпуса. XIX После отъезда Даллеса в американском посольстве все вдруг стали очень вежливы и предупредительны со Штейном. Будто он, а не Даллес был личным другом президента Рузвельта. Это устраивало Штейна. Он постепенно оценил умение американцев решать технические вопросы. Пусть они не в состоянии были придумать ни одной хитроумной многоходовой оперативной комбинации, но великолепно могли обеспечить ее техническую сторону. Установив контакты с норвежским Движением Сопротивления, Штейн стал оказывать ему помощь и у него никогда не случалось заминки с деньгами, оружием или документами. В разумный срок по его заявке из Америки в установленное место переправлялось все необходимое. Наивно было бы полагать, что несколько десятков норвежских патриотов, противников прогерманского режима Квислинга, сумеют совершить переворот и прогнать с территории Норвегии немецкие войска. Им не под силу было даже захватить и удержать Нарвик. Они были бы в считанные часы уничтожены регулярными немецкими частями, попав под артиллерийский и минометный огонь. Перерезать снабжение Германии шведской рудой было очень соблазнительно, но совершенно неосуществимо. Горная бригада СС надежно прикрывала северную часть Норвегии, а агенты в штатском отслеживали ситуацию. Невозможно было представить, что большая группа вооруженных людей смогла бы незамеченной появиться возле Нарвика и развернуться для атаки. Немцы очень хорошо охраняли город и порт, каждый посторонний вызывал подозрение у гестапо и полевой жандармерии. Агентурная сеть, развернутая ими в городе и его окрестностях, не давала никому никакого шанса остаться незамеченным. Да, норвежские патриоты в качестве военной силы не могли представлять сколько-нибудь серьезного интереса. Проведение ими даже ничтожной диверсии или теракта только всколыхнуло бы службы безопасности и ничем, кроме массовых арестов, не окончилось бы. Зато норвежцы могли быть использованы в целях военной разведки. Хорошо зная свою собственную страну, они могли вести наблюдение за передвижениями немецких войск, следить за аэродромами, отмечая прилеты транспортных самолетов, а главное — подыскивать места, подходящие для высадки десанта, если таковой когда-нибудь будет высажен на норвежские берега. Береговая линия норвежского побережья была изрезана заливчиками и бухточками, и Штейну как генштабисту было чертовски соблазнительно подготовить данные, необходимые для проведения большой десантной операции. Но как генштабист Штейн понимал и другое. Норвегия, находясь на периферии Европы, не представляла никакого интереса для открытия здесь нового театра военных действий. Войска союзников, завязнув в стране со сложным горным рельефом, потратив много времени и сил, не решили бы ни одной геополитической задачи. От Норвегии едва ли не дальше до Берлина, чем от Лондона. Берлин, Лондон и Осло составляют равносторонний треугольник, и Черчилль с Рузвельтом никогда не пошлют сюда свои войска, если действительно хотят сокрушить фашизм, а не обозначить свою борьбу с ним. Все норвежское Движение Сопротивления — игра в казаки-разбойники. Но оно могло сыграть свою роль после окончания большой войны в Европе. В Движение вовлекались не только рабочие и фермеры. Основной упор делался на работу среди интеллигенции, самостоятельно мыслящей части общества. После войны все эти ученые, журналисты, адвокаты, инженеры сформируют свое новое демократическое правительство. Нужно уже сейчас подумать о его персональном составе и не допустить в него коммунистов. Коммунистическое влияние во всем мире растет, так как весь мир видит в Советском Союзе основной противовес фашизму. Сопротивление Красной Армии, стойкость красноармейцев лучше всего работают на коммунистическую пропаганду. Поэтому не может быть сомнений в том, что, после того как смолкнут орудия и настанет очередь заняться восстановлением Европы, левые идеи захватят миллионы умов. Необходимо уже сейчас, именно во время немецкой оккупации, находить влиятельных людей, чтобы в будущем, уже привыкнув получать помощь от Америки и Англии, они смогли сами, без постороннего вмешательства создать в Норвегии политический режим, построенный на западных ценностях и лояльный к САСШ и Великобритании. Незачем делать из Норвегии большого друга Советского Союза. Штейн, проинструктированный Даллесом на этот счет, вел свою работу главным образом среди норвежской интеллигенции. Он довольно легко установил контакт с представителями Движения Сопротивления и оказывал им посильную помощь, чтобы иметь влияние на его лидеров и быть в курсе событий, не допустить каких-либо неосторожных и преждевременных выступлений и не подставить само Движение и его членов под удар тайной полиции. Как-то по осени один из членов Движения между делом рассказал Штейну, что его друг, профессор Гейдельбергского университета Гвидо Ричард разочаровался в нацизме, ему надоело жить при карточной системе и он был бы рад уехать из Германии куда-нибудь, где из репродукторов не звучат целыми днями бравурные марши. Штейн сначала не придал значения тому, что очередной яйцеголовый очкарик хочет эмигрировать из Рейха, но когда собеседник уточнил, что предметом научных изысканий Рикарда является ядерная физика и что из-за существенного сокращения ассигнований на теоретическую науку сама работа профессора находится под большим вопросом, Штейн заинтересовался. Он вспомнил, что в тридцатые годы на страницах научных и научно-популярных изданий шла серьезная дискуссия по проблемам атомного ядра. Часть ученых доказывала, что атом может служить неиссякаемым источником дешевой энергии. Еще большая часть не менее убедительно заявляла, что все это полная чушь и профанация. Человеку никогда не удастся понять процессы, происходящие на ядерном уровне, тем более — управлять ими. Признанный корифей науки сэр Резерфорд прямо сказал, что человеку никогда не удастся проникнуть внутрь ядра, и тема, казалось, была закрыта. Штейн эту область науки знал очень слабо и просматривал научные журналы лишь потому, что, находясь до войны на работе в Стокгольме, он по долгу службы прочитывал вообще всю прессу, которую можно было купить в киосках, в том числе и бульварные, откровенно желтые издания. Его интерес был тем живее, — что, улетая в Берн, Даллес напутствовал его: — В Европе сейчас очень неуютно. Никто на континенте не может чувствовать себя в полной безопасности. Фашизм не приспособлен для удовлетворения нужд отдельной личности. Фашизм оперирует только такими категориями, как «масса», оставляя отдельную личность вне своего внимания, если только это не личность фюрера. В этом его сила, так как при фашизме легко рекрутировать многомиллионные армии и держать общество в напряженном, мобилизованном состоянии. Но в этом и его слабость. «Масса» хороша только тогда, когда необходимо идти прямо и в ногу. А проводниками прогресса являются личности. Творчески мыслящие одиночки. Путь к открытию в науке или к созданию художественного шедевра извилист и непредсказуем. К вершине в науке или в искусстве нельзя прийти по прямой. Тем более строем. Поэтому при фашизме неуютно прежде всего людям творческим, которым тесно в униформе и которые не желают укладываться в рамки фашистской унификации. Эти люди уезжали к нам в начале тридцатых и принесли немалую пользу нашей стране. Сейчас, после начала войны в Европе, количество желающих уехать возросло. Америке нужны все эти ученые, инженеры, художники, музыканты. Именно они в конечном счете своим трудом и талантом вооружили нашу армию. Поэтому мы готовы их принять. Помните, Олег, о том, что Америка готова стать второй родиной для этих людей, так же как она стала ею для вас. Война окончится тем, что в Европу въедут русские на своих танках. Помните, сто тридцать лет назад казаки уже вступали в Париж? И сейчас никто не помешает Сталину войти в него. Когда он туда войдет, то будет принят как освободитель и избавитель Европы от фашизма. И когда это произойдет, НКВД начнет искать на развалинах Европы тех, кто нужен нам. Поэтому ваша главная задача — поиск и переправка в Америку тех, кто нам нужен. В первую очередь специалистов в области разработки и производства вооружений всех видов, беспроводной связи, кибернетики, биологии. Именно они в скором времени будут определять пути развития человечества. Мы не можем позволить, чтобы они делали это, находясь по ту сторону железного занавеса. Это будет безответственно по отношению к нашей цивилизации. Знаете, Олег, мы скоро станем свидетелями того, как отпадет надобность в самой армии в ее нынешнем виде. Если эти умники создадут сверхсильную бомбу и изобретут ракету для ее доставки в любую точку мира, то многочисленная армия будет не нужна и даже вредна, как хорошая цель для таких ракет. Все войны будут вестись и выигрываться нажатием кнопки в Овальном кабинете Белого дома. Видимо, для того чтобы настроить Штейна на нужную волну, уже прощаясь, Даллес добавил: — Вам нужно начинать новую жизнь, Олег. Жизнь в Америке. Я верю в вас и кое-что буду для вас делать. Вы в Красной Армии имели звание подполковника? Пожалуй, я поговорю с президентом, чтобы он восстановил вас в этом же звании в армии САСШ. Это вам будет полезно. Когда вы решите выйти в отставку, вам будет начислена приличная пенсия. Но решение президента, повторяю, будет зависеть от результатов вашей работы тут, в Норвегии. С тем Даллес и улетел в Швейцарию. Штейн перевел пространный монолог своего нового шефа и покровителя с английского на русский. «Во-первых, под лозунгом войны с фашизмом подберите достойных людей, которые могли бы после ухода немцев из Норвегии и падения режима Квислинга образовать новое правительство и удержать страну в повиновении. Они должны ненавидеть коммунизм и ориентироваться на Запад. Во-вторых, всеми силами отыскивайте ученых, специалистов, видных деятелей искусств для их дальнейшей отправки в Америку. Если вы справитесь с обеими задачами, то ваше будущее в Штатах можно будет считать обеспеченным». Штейн немедленно информировал Даллеса о страданиях перспективного профессора Рикарда, которого фашисты вот-вот лишат кафедры в Гейдельберге. Даллес дал санкцию на проведение вербовочной беседы с профессором, и в конце ноября Штейн отправился из Норвегии в Рейх в качестве ловца человеческих душ. XX Оперативная сводка за 12 декабря В последний час ТРОФЕИ НАШИХ ВОЙСК И ПОТЕРИ ПРОТИВНИКА I. ПОД СТАЛИНГРАДОМ За время наступления наших войск под СТАЛИНГРАДОМ с 19 ноября по 11 декабря захвачено у противника: самолетов — 105, танков — 1510, орудий разных калибров — 2134, минометов — 1714, счетверенных зенитных установок — 28, пулеметов — 4175, противотанковых ружей — 311, автоматов — свыше 2000, снарядов — 4 196 000, патронов — свыше 20 000 000, автомашин — 7306, мотоциклов — 1385, радиостанций — 62, кабеля телефонного — 522 километра и другое военное имущество. К исходу 11 декабря количество пленных увеличилось на 6400 человек. Всего за время боев с 19 ноября по 11 декабря взято в плен 72 400 солдат и офицеров противника. За время боев с 19 ноября по 11 декабря нашими войсками уничтожено 632 самолета противника, из них 353 транспортных самолета, 548 танков, 934 орудия разных калибров, 1946 пулеметов, 1386 автомашин. За это же время под Сталинградом противник потерял только убитыми более 94 000 солдат и офицеров, из них четыре пятых — немцы, остальные румыны. II. НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ФРОНТЕ За время боев с 25 ноября по 11 декабря на ЦЕНТРАЛЬНОМ фронте нашими войсками захвачено: танков — 194, орудий разных калибров — 550, пулеметов — 1053, винтовок — около 7000, снарядов — до 300 000, патронов — 7 126 000, автомашин — 920, радиостанций — 58, складов разных — 43. За это же время захвачено в плен 2100 немецких солдат и офицеров. Нашими войсками уничтожено более 200 самолетов противника, 416 танков, 541 орудие, более 1000 минометов, 1230 пулеметов, 850 автомашин. По неполным данным, за время боев на Центральном фронте немцы потеряли только убитыми свыше 75 000 солдат и офицеров.      Совинформбюро Все-таки американцев не зря называют технической нацией. Документы, по которым Штейн попал в Рейх, были высочайшего качества. Никакая экспертиза не смогла бы выявить подделку. Ксивы были аутентичны оригиналам. В техническом отделе ГРУ ГШ РККА тоже служили хорошие специалисты по изготовлению документов, но оборудование было хуже американского, и это сказывалось на качестве. В бытность свою кадровым сотрудником разведупра Штейн мало полагался на мастерство отечественных искусников подделки. Он старался разрабатывать легенды так, чтобы фальшивыми документами пользоваться только самое первое время. А теперь в Рейх предстояло въехать представителю норвежской нефтяной компании, имеющему официальной целью командировки переговоры с немецкими властями о предоставлении норвежской стороне концессии на разработку нефтяных месторождений Грозного и Баку. Такая легенда была логически мотивирована. Вермахт стоял на Кавказе, норвежские нефтяные фирмы не уступали английской «Бритиш Петролеум» и американской «Стандарт Ойл». Норвегия была оккупирована, но ее жители были признаны Гитлером расово близкой нацией. Допуск норвежцев к разработке кавказских нефтяных месторождений был выгоден и Рейху, и Норвегии. Рейх получал дешевое топливо, произведенное чужими руками, а Норвегия — нефть, не ею завоеванную. Поэтому сейчас, осенью сорок второго, норвежский нефтяник воспринимался в Рейхе как желанный гость. Профессор Рикард поколебал представления Штейна о профессуре. Он ожидал увидеть эдакого ученого сухаря в очках и с бородкой клинышком, книжного червя, засушенного между стеллажей с фолиантами. Но на кафедре в университете агент американской разведки застал красавца-атлета лет сорока в модном спортивном пиджаке с ватными плечами, с ослепительной белозубой улыбкой и лихо зачесанными назад смоляными волосами. Рукопожатие профессора было крепким, как у штангиста, да и сама манера говорить громко и раскатисто выдавала в нем человека успешного и уверенного в завтрашнем дне. — Вы профессор Рикард? — спросил Штейн, не затворяя двери кафедры и все еще надеясь, что ошибся. — Я, — подтвердил атлет. — Вы за рецензией? Она еще не готова. Зайдите через недельку. — Я не за рецензией, — виновато промямлил Штейн. — Тогда какого дьявола вы морочите мне голову? У меня дел по горло! Любой другой на месте Штейна закрыл бы за собой дверь и, краснея от досады, быстрым шагом направился бы на вокзал за обратным билетом. Но Олег Николаевич проводил уже не первую беседу с заданным результатом и по опыту знал, что не важно, как началась беседа, важно то, чем она закончилась. — Я прибыл из-за границы, чтобы познакомиться и переговорить с вами. Если вы сейчас заняты, то мы можем перенести нашу беседу на более удобное для вас время. — Из-за границы? — Атлет-профессор сбавил тон и смущенно улыбнулся. — Извините меня, пожалуйста. Я спутал вас с одним диссертантом. Друзья попросили меня написать рецензию на его работу, а мне, честно говоря, не до рецензии. С этого учебного года курс, который я читал в университете, исключен из программы. Я остался без студентов, а мои научные труды не публикуют в Германии. Их вообще нигде не публикуют. — Почему? — недоуменно спросил Штейн. — Потому что Германии стала не нужна фундаментальная наука. Теоретики сейчас в загоне. Рейху нужны не отвлеченные теоретические исследования, а гарантированный результат, который можно отлить из стали или построить из бетона. Вот только никто из бонз, стоящих у власти, не хочет понимать того, что для развития прикладной науки необходим прорыв в науке фундаментальной. Скажем, изобрел бы Александр Белл свой телефон, если бы не было теории электричества? Или сумел бы Эдисон создать свой фонограф без волновой теории? Штейну не было никакого дела до этих двух упомянутых господ, равно как и до теории электричества, но он из благоразумия сочувственно покашлял в кулак. — Вот, изволите видеть? Упаковываю свои вещи и книги. Перед вами — высококвалифицированный дипломированный немецкий безработный с докторской ученой степенью и бывший профессор. Я уже подумываю, а не переквалифицироваться ли мне в конные полицейские. Я чемпион Вюртенберга по скачкам и конкуру, и мне наверняка пойдет форма с латунными пуговицами. — Ну, зачем же так грустно? Вы могли бы преподавать, например, в Берне. Это совсем недалеко отсюда, каких-то триста километров. — В Берне?! — насмешливо переспросил Рикард. — После Гейдельберга мне преподавать в Берне? Скажите уж лучше — учительствовать в школе. По крайней мере, мои ученики будут хорошо знать никому не нужную физику. Берите вот эти книги и помогите мне донести их до машины. Штейн с готовностью подхватил две довольно объемистые пачки книг, перевязанных тесьмой, и последовал за профессором к его машине. — Вы знаете, что такое Гейдельберг? — спросил профессор через пять минут, захлопывая багажник, куда они уложили все эвакуированное имущество. Не дожидаясь ответа, он продолжил: — Гейдельберг — это сильнейшая научная школа в Европе, а может, и в мире! Сорбонна и Оксфорд — просто подготовительные классы по сравнению с Гейдельбергом! С четырнадцатого века на этом самом месте трудились и мыслили лучшие умы тогдашней науки! Какие имена! Это же люди, двинувшие нашу цивилизацию вперед, от мрака невежества к высокой культуре. Вы только представьте себе, целых шестьсот лет ушло на становление гейдельбергской научной школы, и вот теперь, при Гитлере, эта школа разваливается. — А вы не любите Гитлера? — Это провокационный вопрос, молодой человек! Откуда я знаю, что вы не из гестапо? Я просто обожаю нашего дорогого фюрера. Я не устаю им восторгаться! Я все ладони отбил, аплодируя ему! Так и передайте тем, кто вас ко мне подослал. — А если я не из гестапо? — Да? А откуда же вы? Из соседней организации? — Я же сказал вам, что приехал из-за границы. Из Норвегии. — Ну, сказали тоже, — разочарованно протянул профессор. — Какая же Норвегия «заграница»? — Действительно, я приехал из Норвегии, но разыскать вас меня просили мои американские друзья. — Американские? — насторожился Рикард. — А что вас удивляет? Ваши работы опубликованы во всем мире. Ваше имя известно не только в Германии, но и за океаном. Мне кажется, я прибыл как раз вовремя, чтобы успеть первым сделать вам предложение. — Какое? — Если вам так претит преподавание в Берне, то что вы скажете, допустим, о Гарварде? — Не знаю. Я ни разу не был в Америке, хотя лет десять назад встречался с американскими коллегами на симпозиумах по моей тематике. — По ядерной физике? — Именно по ней. И американцы не произвели на меня хорошего впечатления. Они совсем не понимают того, над чем работают и что является предметом их исследования. — Я не берусь с вами спорить, профессор, но за десять лет американцы сильно ушли вперед. Недаром же именно к ним уехал Эйнштейн. — Эйнштейн для меня не авторитет. Да, он создал замечательную теорию относительности, опираясь на которую можно рассматривать процессы, происходящие в ядре, но он не объяснил сути самих этих процессов! — А кто-нибудь объяснил? — Послушайте, молодой человек, вы хотя бы представляете, о чем ведете речь? Ведь познание тайн атомного ядра можно сравнить с сотворением мира. В нашем мире все создано из атомов, и человек, который сможет управлять процессами на ядерном уровне, станет подобен Богу, сотворившему этот мир. Он станет владеть миром. — И вы в это верите? — А почему нет? — А какое прикладное значение это может иметь? Что смогут изобрести новые Эдисоны и Беллы, зная, тайны ядра? Выражение слабой догадки промелькнуло на лице профессора. — Послушайте, молодой человек! Я не ошибусь, если предположу, что по образованию вы не физик и в вопросах физики вообще и ядерной физики в частности вы полный профан? — Абсолютный! — с готовностью признал Штейн. — Поэтому мне так и интересна эта тема. Именно как дилетанту. — Тогда как дилетанту я вам в двух словах попробую объяснить то, на что ученым требуются целые тома. Все дело в том, что при распаде атома выделяется сумасшедшее количество энергии. Энергии от распада одного атома, разумеется, не хватит даже для того, чтобы обжечь вам руки, но если одновременно в одном месте распадаются миллиарды миллиардов атомов, то получается Солнце. Садитесь в машину. — Солнце? — Штейн сел рядом с Рикардом на переднее сиденье. — Солнце, — подтвердил профессор и завел мотор. — Заурядная звезда пятой астрономической величины. Штейну стало неловко за Солнце. — А вы, профессор, следует полагать, звезда первой величины? Рикард не отреагировал на колкость. — Сравните для примера Солнце с Фомальгаутом из созвездия Южной Рыбы или со звездой Ахернар — альфой Эридана. У них светимость в шестнадцать раз ярче солнечной, они вдвое тяжелее солнца и вдвое шире его в диаметре. К счастью для нашей цивилизации, эти звезды находятся на расстоянии миллионов световых лет от нашей галактики, иначе они выжгли бы на Земле все живое. Машина плавно тронулась. — А что касается вашего ядовитого замечания относительно моей звездной величины… — Извините меня, профессор, — Штейну стало неловко за вырвавшуюся у него резкость. — Так вот что я вам скажу, — Рикард не обратил на извинение никакого внимания. — До войны и до того, как мне пришлось свернуть свои исследования, я считался одним из ведущих мировых специалистов по атомной тематике. Я не знаю, кто вас прислал ко мне. Но я видел американцев и разговаривал с ними. Если сказать вам, что я о них невысокого мнения как об ученых, — это ничего не сказать. Любой студент, который писал у меня дипломную работу, разбирается в ядерной физике лучше десятка американских докторов и профессоров. Меня семь лет не выпускали за рубеж. Семь лет я варился в собственном соку. Допускаю, что за это время американцы могли дойти до понимания кое-каких вещей, но настоящих прорывов ожидать от них трудно. — Почему? — Я же объяснял вам. Американцы — слишком молодая нация. Нет устоявшихся традиций. Гейдельбергской научной школе — шестьсот лет. Гейдельбергский университет был основан за сто лет до открытия Америки Колумбом. Да будет вам известно, молодой человек, что до прихода Гитлера к власти и даже после его прихода больше половины всех серьезных публикаций на атомную тематику во всем мире приходилось на долю ученых именно нашего университета. Мы дальше всех в мире продвинулись в исследованиях атомного ядра. Еще совсем недавно, каких-то лет шесть-семь назад, мы опережали Америку лет на двадцать в этом вопросе. — И что же отбросило вас назад? Рикард убрал одну руку с руля и потер подбородок, обдумывая ответ. — Непонимание руководителей партии и государства сути наших исследований и полное их невежество относительно перспектив, которые открывает перед человечеством ядерная физика. Если архитектор построит ДОТ, то им понятно — вот стоит ДОТ. В нем можно укрыть пехоту и отражать атаки противника. Если инженер изобретет танк или подводную лодку, то им снова все понятно. Танк ползет по полю боя и стреляет из пушки, подводная лодка скрытно подбирается к вражескому кораблю на дальность выстрела торпеды и топит этот корабль. Но это — понимание младшего школьника! Ведь ни у кого из руководителей Рейха нет высшего образования! Ни у Гитлера, ни у Геринга, ни у Гиммлера. У них у всех кругозор питекантропов. Питекантроп пользуется силой своих мышц. Он в состоянии убить мамонта и принести мясо в пещеру, чтобы накормить своих детенышей и самку. Но ему в голову не может прийти, что животных можно одомашнить и тогда у него постоянно будет молоко и мясо. — Простите, профессор, но я тоже не понимаю. Какое счастье будет для человечества, если кто-то раскроет тайну атомного ядра и повесит в небе второе Солнце? Рикард улыбнулся: — У вас тоже мышление первобытного человека. Совершенно незачем вешать в небе второе Солнце, но наука в состоянии дать человечеству практически неисчерпаемый источник дешевой энергии, устроенный по принципу работы Солнца. В Солнце же никто не заливает бензин или мазут. Оно работает само по себе, без постороннего вмешательства уже миллиарды лет и проработает еще столько же! Оно всегда будет светить и греть. Рикарда увлекла увиденная им перспектива. — Возьмем для примера подводную лодку. Сейчас лодки работают на дизельном топливе. Каждые несколько часов они вынуждены всплывать, чтобы пополнить запасы воздуха и подзарядить аккумуляторные батареи. Кроме того, запас хода лодок ограничен вместимостью топливных баков. А теперь представьте, что гребной вал лодки вращает не дизельный двигатель, а турбина, приводимая в действие с помощью атомной энергии. Атомного топлива потребуется совсем немного. Мы облегчаем вес лодки за счет топливных баков, ставших ненужными. Это значит, что возрастет ее скорость. Источник энергии размером со спичечный коробок позволит вырабатывать сколько угодно электричества, а с помощью электричества кислород можно будет получать прямо из забортной воды. Подводная лодка, оснащенная атомным двигателем, будет мощнее и быстрее дизельной, ей практически незачем будет всплывать. Пока не закончился уран в реакторе, всем необходимым — кислородом, электричеством — лодка обеспечит себя сама. — Фантастика! — хмыкнул Штейн. — Или представьте, например, электростанцию, в которой источником энергии служит не масса речной воды, не сжигаемый уголь, а уран. Его поставки, кстати, легко организовать из Южной Африки в любых необходимых количествах. В реактор такой электростанции закладывается урановое топливо, на котором она работает десятки лет. Две таких электростанции полностью обеспечат потребности Германии в электричестве и наполовину — в тепле. И все это будет стоить считанные пфенниги, почти даром! Кстати, мы приехали. Помогите, пожалуйста, перенести вещи из машины в дом. Машина и в самом деле подъехала к двухэтажному особнячку, увитому засохшим плющом. Рикард открыл ворота в низенькой загородке и поставил машину прямо перед домом. Штейн внес книги в дом вслед за хозяином и положил две перевязанные стопки на журнальный столик, стоявший в холле. — Вот, кажется, и все, — подвел итог профессор, оглядываясь в своем собственном доме, будто впервые его видел. — Теперь я никому ничего не должен. Штейн тоже осмотрелся. Из холла вели три двери. Наверное, в кабинет, спальню и на кухню. Сбоку шла лесенка на второй этаж. На стене холла охотничьи трофеи висели вперемешку со спортивными. Видно было, что хозяин — спортсмен и охотник. — Может быть, нам удобнее будет продолжить беседу в кабинете? Проходите смелее, молодой человек, я сейчас приготовлю кофе и принесу туда. Штейн зашел в кабинет. Средних размеров письменный стол был поставлен боком к окну, так, чтобы дневной свет удобно падал с левой стороны. За столом стоял стеллаж, от пола до потолка забитый книгами. Стена напротив стола была увешана дипломами различных университетов и научных обществ. Штейн бегло осмотрел их и нашел, что Рикард — действительно крупный ученый. Если удастся его грамотно разработать и переправить в Штаты, то этот человек будет означать для него открытый счет в американском банке, офицерское звание в армии САСШ, доверие и покровительство Даллеса, словом, полное материальное благополучие и финансовую независимость до конца дней. — Пожалуйста, — вернувшись, профессор поставил кофе на письменный стол. — Сахара у меня, правда, нет — талоны кончились. Но есть сливовый мармелад и маргарин. Угощайтесь. Штейн из вежливости намазал ломтик хлеба маргарином и отхлебнул кофе. — Итак, молодой человек, вы хотели сделать мне какое-то предложение? — Да, профессор, если вы готовы его выслушать. — Я весь обратился в слух. Вы что-то говорили о ваших американских друзьях? — Вы меня извините за прямоту, профессор, но мне кажется, вам не из чего выбирать. Вам нужно уезжать из страны. Необязательно в Америку, но других предложений, как я понимаю, вам пока не поступало. — А чем для меня будет хороша Америка, если я, как вы сами заметили, могу сесть в свой автомобиль и через три часа быть в Берне? — Берн находится слишком близко к границам Рейха. Вы сами понимаете, что нейтралитет Швейцарии — вещь относительная. Гитлер ведет войну со всем миром. Если ему придет в голову, что для блага Рейха необходимо оккупировать Швейцарию, то он ее оккупирует. Поэтому, уезжая в Берн, вы не уезжаете из Германии. Я не берусь доказывать, что Америка — рай на земле, тем более что сам я в ней никогда не был. Но американский бюджет пухнет от военных заказов, война в Европе идет на пользу американской экономике, доллар крепнет день ото дня. У администрации президента Рузвельта есть понимание того, что излишки денег необходимо вкладывать в науку. Прежде всего — в науку фундаментальную, как вы выразились, ту, которая даст практическую отдачу через несколько лет. Десятки европейских ученых, которые не хотят ввязываться в политику и которым война только мешает работать, уехали в Штаты и нашли там хорошо оплачиваемую работу. Знаете, у меня лично сложилось такое мнение об американцах. Сами они — народ, обделенный искрой Божьей, но хорошо умеют создавать условия для работы человеку талантливому. Крупному ученому там дают дом с прислугой, которая избавляет его от повседневных бытовых мелочей, машину и лабораторию с обученным персоналом. Только работай! Я интереса ради посмотрел список нобелевских лауреатов — граждан САСШ. Так что вы думаете? Уроженцев этой страны среди них меньшинство. Больше половины — недавние эмигранты. Как тот же Эйнштейн. — И вы мне предлагаете отдельный домик с прислугой в Штатах? — Не так все просто. Я уполномочен от имени американского правительства сделать вам предложение переселиться в Америку и продолжить свои исследования там. Но решение о вашем материальном обеспечении буду принимать не я. Вы сами сказали, что семь лет не выезжали из Германии и варились в собственном соку. Ваше имя, безусловно, известно в научном мире, но о ваших работах за последние годы не известно никому, потому что они нигде не были опубликованы. — Они и не могли нигде быть опубликованы из-за цензуры. — Вот видите. Я предлагаю поступить следующим образом. Вы даете мне какую-нибудь оконченную серьезную работу, я переправляю ее в Штаты, где с ней смогут ознакомиться специалисты. Они дадут заключение относительно научной ценности вашей работы, и тогда правительству САСШ будет легче принять решение. Рикард покопался в ящике стола и вынул из него пачку исписанных листов: — Хорошо. Возьмите вот это. Я и написал эту статью больше года назад, но не смог ее опубликовать даже в нашем университете. И все из-за этой цензуры! Кажется, в Германии эта статья никому уже не интересна. Немецкое государство не поощряет фундаментальную науку. Штейн полез во внутренний карман пиджака, вынул бумажник и отсчитал банкноты. — Профессор, прошу вас понять меня правильно. Вот две тысячи долларов. Давайте будем считать это вашим гонораром за эту статью. Пожалуйста, не отказывайтесь. Вы теперь остались без средств к существованию, а вам необходимо хорошо питаться и поддерживать себя в добром здравии. — Ого! Доллары?! — удивился Рикард, принимая и пересчитывая деньги. — На эти деньги в Германии я смогу прожить несколько лет. — Извините меня, профессор, если я задам вам глупый вопрос. Я слышал, что на основании исследований в области ядерной физики можно построить какую-то сверхмощную бомбу? — Теоретически — да, такое возможно. Но только зачем ее строить? Представьте себе, что несколько тысяч вагонов с динамитом взорвались в одной точке и создали в эпицентре взрыва температуру в несколько миллионов градусов, почти как на Солнце. Какой прок от такого взрыва? Кому нужно, чтобы в радиусе нескольких километров от эпицентра взрыва такой бомбы выгорело все живое? Такая бомба не будет иметь практического применения именно из-за своей мощности. — Так, значит, ее действительно можно создать? — Эх, молодой человек! — вздохнул Рикард. — В тридцатых годах мы были очень близки к созданию атомной бомбы. Если бы Гитлер не свернул финансирование теоретической науки, то уже сегодня мы имели бы пробные образцы мощностью до пятидесяти килотонн. Но оружие уничтожения, которое можно создать, не самое лучше применение человеческого разума. Повторю вам, что проку в такой бомбе нет никакого, потому что сбрасывать ее даже на противника — бесчеловечно и негуманно. Одной такой бомбой можно стереть с лица земли целый город. Поэтому гораздо целесообразней применять ядерное топливо для производства дешевой энергии. У Штейна было свое мнение относительно использования бомбы, но он не стал его высказывать, чтобы не насторожить профессора. — Извините меня еще раз, но почему вы все время называете меня молодым человеком? Вы, конечно, старше меня, но не настолько же, чтобы… — Как вы думаете, сколько мне лет? — перебил Рикард. — Ну, не знаю. Лет около сорока, — неуверенно прикинул Штейн. — Мне пятьдесят восемь, молодой человек! Я почти вдвое старше вас! Вот что значат занятия спортом и любимая работа. Штейн уже откланивался, когда, смущаясь и подбирая слова, Рикард спросил его: — Мы тут, в Германии, почти лишены информации и вынуждены довольствоваться только тем, что выливает на наши уши доктор Геббельс. Вы в Норвегии имеете больше источников. Я слышал, что там продают даже американские и английские газеты. — Да. Это так. — Тогда ответьте… Как в действительности обстоят дела под Сталинградом? XXI Дневник 18 января 1943 г. Дни нового подъема на фронте. Сейчас дали сообщение о прорыве у Ладоги и соединении с Ленинградом!.. Блокада закончена. Это очень эффектно, хотя и не воскресит миллионов ленинградцев. Удар по немцам под Воронежем подтверждает мое предположение, что мы играем на выигрыш, на разгром немецкой армии. Сумеет ли Гитлер нас остановить или нет — его дело проиграно. Если он нас и остановит, то только «для английского короля». У нас дни неожиданных встреч. Вдруг вчера утром пришел Гуторов. Он вечером вылетел из Брянского леса и утром оказался в Москве. Странное сочетание цивилизации XX века — мораль дикарей и новейшая техника. В Брянском лесу он жил, окруженный немцами, которые называют партизан «лесные звери», убивал немцев и жег старост, а вчера мирно пил у меня чай. Он очень надломлен пережитым — своей и немецкой жестокостью. Говорит, что немцы убивают даже детей. Спрятавшись в овине, он слушал вопли жертв, мучимых немцами, и, очевидно, щедро им «платил». Говорит, что полиция, установленная немцами, набрана из наших милиционеров и что почему-то среди полицейских много агрономов. Приезд его говорит о том, что мы готовим удар под Брянском. Он говорит о том, что партизаны сами могут взять Брянск. У них есть и танки, и 70-мм орудия, полковые минометы и множество автоматов. Под Сталинградом дела у немцев шли все хуже и хуже. Очевидность катастрофы холодила кровь окруженных солдат и офицеров страшнее лютых морозов. Все лето немцы катались, теперь для них наступало время возить саночки. Для фон Гетца служба в пятьдесят первом армейском корпусе началась с неожиданных приятностей. Первым, кого Конрад встретил в штабе корпуса, был… капитан Лейбниц. Тот самый, вместе с которым и с майором Майером он угощался горилкой в Ровно. Лейбниц отрекомендовался в качестве адъютанта командира корпуса генерала Зейдлица. Черт его знает, как у них получается пролезать на самые лучшие должности. Или штабные и в самом деле чуют штабных за версту? Почему из сотен офицеров корпуса на должность адъютанта назначили именно его? То ли погоны как-то по-другому пришиты, то ли галифе иначе отглажено, то ли подворотничок подшит каким-то невероятным фасоном, но ведь надо же — именно Лейбница! Был адъютантом в Берлине, его отправили на перевоспитание на Восточный фронт, в самое пекло, а он пролез туда, где попрохладней. Капитан искренне обрадовался фон Гетцу. — Курт! Какими судьбами?! Черт! Не могу поверить своим глазам, — Лейбниц тискал Конрада в своих объятиях, иногда отрываясь, чтобы посмотреть на неулыбчивое лицо своего былого собутыльника. — Вот, — фон Гетц протянул направление, командировочное удостоверение и запечатанный сургучом пакет с личным делом. Лейбниц бегло прочел бумаги, затем, не стесняясь, сломал печать на пакете, достал оттуда личное дело и летную книжку. — Черт возьми, Курт! — воскликнул он через пару минут, ознакомившись со всеми документами фон Гетца. — Что у вас там в самом деле происходит?! Вы за полтора месяца сбили четыре русских самолета, а вас командируют в распоряжение нашего штаба! Вашему полку не нужны хорошие пилоты? — В распоряжение командира корпуса, — уточнил фон Гетц. — Какая разница! Не придирайтесь к словам, — беспечно махнул рукой Лейбниц. — Признайтесь, плут вы эдакий, — вы не поделили женщину с кем-либо из старших офицеров? Фон Гетц уже хотел было поддакнуть. Мол, да, все произошло именно из-за женщины, но неожиданно для самого себя он рассказал все. Про ночной разговор с Гессером, про то, как Железный Мюллер воспользовался его планом для охоты на русских, про гибель лейтенанта Хайнца, про то, как Мюллер перед всей эскадрильей назвал его трусом. Про все, что накипело на душе. Лейбниц слушал его очень внимательно, не перебивая. Когда фон Гетц закончил рассказ, от веселости капитана не осталось и следа. С обер-лейтенантом Смолински разговаривал адъютант, хорошо знающий штабные законы. — Вот что, Курт, — задумчиво протянул Лейбниц. — Пожалуй, вам не следует сегодня представляться Зейдлицу. Если вы мне доверите вашу дальнейшую судьбу, то я сначала подготовлю генерала. Давайте ваши бумаги. Что-то не заладилось у вас со службой в этом полку… За четыре сбитых самолета и за тот бой, в котором так трагически погиб ваш ведомый, вам явно полагается Железный Крест второго класса. Да и по срокам вам уже пора в капитанах ходить. Сейчас я позвоню, и вас устроят на ночлег, а завтра представитесь генералу. На следующий день командир корпуса, по-видимому уже подготовленный толковым адъютантом должным образом, принял фон Гетца чрезвычайно любезно. — Ну что же, проходите, обер-лейтенант, — генерал мягко пожал Конраду руку. — Все очень удачно получилось. Я просил лучшего летчика, и, кажется, именно его мне и прислали. Мой адъютант рассказал мне про ваш последний бой. Мне нужны именно такие храбрые пилоты. Фон Гетц смотрел на Зейдлица во все глаза. Несколько месяцев назад генерал вывел из котла армию, окруженную под Демянском. Это казалось невероятным, но воля и огромное оперативное мастерство генерала спасли жизнь десяткам тысяч немецких солдат и офицеров. В Рейхе всех тех, кто дрался под Демянском и прорвался с боями на запад, считали героями. В качестве почетной награды они получили нашивку «Демянский щит», которую носили на рукаве, а генерал стал легендой Рейха и считался лучшим специалистом по действиям в окружении. Генерал был невысок, подтянут, даже худ, густые волосы, зачесанные назад, уже покрыло благородное серебро седины. Голос был приятный, но властный, он заставлял собеседника повиноваться. — Мы ведем жестокие бои за Сталинград. Войска действуют практически вслепую. Пилоты, которые до вас находились в моем распоряжении, боялись летать над городом. А мне нужны самые достоверные данные о противнике. Господин обер-лейтенант, если ваша храбрость солдата и мастерство пилота обеспечат меня этими сведениями, то обещаю вам, что вы не будете обойдены ни чинами, ни наградами. Этим же днем фон Гетц принял «Фокке-Вульф-189» — самолет-разведчик, похожий на катамаран. От крыльев к хвосту фюзеляж раздваивался, оставляя за кабиной пилота и стрелка квадратную пустоту, за что самолет имел прозвище «Рама». Конрад оценил этот самолет в первом же боевом вылете. При своей относительной тихоходности «Рама» отлично слушалась рулей. Она была довольно маневренна, могла легко уйти с линии прицеливания преследующего противника, а два двигателя добавляли ей живучести. На втором или третьем вылете разрывом зенитного снаряда был выведен из строя левый двигатель, но фон Гетц легко дотянул и посадил свой самолет на одном правом. Это был не истребитель и не тяжелый бомбардировщик, но «Раму» никак нельзя было считать легкой добычей. Пусть скорость у нее была почти вдвое ниже, чем у «яков», но заднюю полусферу защищали два стрелка-наблюдателя с четырьмя пулеметами. А с турели прицеливаться гораздо быстрее и удобнее, нежели педалями и рукоятками доводить истребитель на цель, маневрирующую по курсу и высоте. Конрад не давал советским летчикам сбить свою «Раму». Сам первоклассный летчик-истребитель, он прекрасно представлял себе, как надо сбивать самолеты, и предугадывал действия советских летчиков. При попытке зайти ему в хвост он закладывал небольшой вираж, уводя «Раму» с оси прицеливания «яка», подставляя его самого под огонь четырех турельных пулеметов. С приходом фон Гетца в штаб пятьдесят первого корпуса у Зейдлица появилась самая свежая и достоверная информация о расположении и численности советских войск. Генерал сдержал свое слово. В октябре «Раму» поднимал в небо уже капитан Смолински, в петлицу мундира которого была продета ленточка Железного Креста. Настоящий Курт Смолински безмятежно чинил подъемники в далеком Оре, а Конрад фон Гетц вписывал в его биографию новые героические страницы. И все равно это было лучше, чем торчать в Стокгольме и заниматься какими-то не совсем понятными интригами! В конце того же октября Зейдлиц стал ставить перед Конрадом все более сложные задачи. Летать над передним краем войск, ведущих бои за Сталинград, уже само по себе было смертельно опасно, а генерал стал требовать сведения о русских тылах. Особенно о железнодорожных станциях и разъездах. Теперь фон Гетц летал на север от Сталинграда, и наблюдатели фотографировали станции Михайловку и Ольховку. Генерал смотрел фотографии, мрачнел и молчал. Однажды Зейдлиц вызвал фон Гетца для уточнения деталей. Оторвав взгляд от последних аэрофотоснимков, он спросил: — Скажите, господин капитан, что вы наблюдали лично? Фон Гетц короткое время обдумывал ответ. Генерала не было там, куда он летал сегодня. Он не видел то, что наблюдал Конрад. От его ответа, от того, насколько корректно он его сейчас сформулирует, зависит, возможно, судьба корпуса. Но раз генерал, не доверяя четким фотоснимкам, задает такой вопрос, значит, у него те же сомнения, что и у пилота. — Я не знаю, как это объяснить, господин генерал. Станции забиты вагонами, но я нигде не обнаружил технику и живую силу противника. — Да-да, — генерал в задумчивости стал перебирать фотографии. — Ни техники, ни живой силы не обнаружено. — Однако дороги, ведущие к линии фронта, сильно разбиты. Это видно даже с высоты. Очевидно, что русские проводят по ним переброску крупных войсковых соединений. — Проводят, — все так же в задумчивости, сам для себя подтвердил генерал. — Разгружают ночью на станциях, подводят по шоссейным и грунтовым дорогам ближе к фронту, располагают и маскируют. Они не успевают убрать с путей составы, потому что разгрузка заканчивается только под утро. Вот снимки станции Ольховка за сегодня, вчера и позавчерашний день. Конфигурация стоящих на ней составов различна. Каждую ночь на станцию приходят новые составы со свежими частями и не бывшей в боях техникой. Очевидно, русские сосредоточивают на этом участке фронта крупные силы для нанесения контрудара. Это будет катастрофа для всех нас. Наши войска измотаны летним наступлением. Мы не сможем сдержать натиск свежих русских дивизий. Конрад не знал, что ему говорить. Чего от него ждал генерал? — Грядет катастрофа, капитан, — Зейдлиц сказал это спокойно, как синоптик излагает прогноз погоды. — Грядет катастрофа. Еще месяц назад надо было отводить войска, спрямлять линию фронта и закрепляться на зиму. Еще месяц назад не поздно было выправить положение. Русские с присущим им фанатизмом колотились бы об наши оборонительные рубежи, оставляя сотни тысяч убитых, как они умеют, но фюрер требует от нас продолжать наступление! Его некуда уже больше продолжать, а скоро станет некем и нечем наступать. Вот что, господин капитан, возьмите у Лейбница пакет и доставьте его в станицу Голубинскую. Отдать его вы имеете право лично генералу Паулюсу либо начальнику штаба армии. Это наш последний шанс на спасение. Если Паулюс не сумеет утвердить в ставке фюрера план отвода наших войск, то нам всем крышка. Выполняйте. Генерал оказался прав. XXII К вечеру двадцатого ноября в Песковатку, где располагался штаб корпуса, стали стягиваться офицеры и солдаты разбитых частей. Они выглядели отрешенными, не понимающими, на каком свете находятся — все еще на этом или уже на том. К войне они были не годны. Они даже не могли есть, тем более — доложить обстановку. В штабных землянках началась тихая паника и бестолковая суета. Зейдлиц дважды поднимал Конрада в воздух, и дважды фон Гетц докладывал генералу одно и то же: — Из района Серафимовича и станицы Клетской густой лавой, как муравьи в лесу, в юго-восточном направлении идут колонны пехоты и танков противника. Точное количество установить не удалось. Визуально — до трех армий. Двадцать первого ноября кольцо окружения было замкнуто. Зейдлиц отправил Паулюсу радиограмму, в которой уведомлял командующего, что его корпус будет пробиваться с боями на запад, пока не поздно. Тут же генерал созвал весь свой штаб и объявил приказ о прорыве. По его замыслу, корпус должен сыграть роль тарана, который выведет за собой из капкана всю Шестую армию. Для большей мобильности он приказал бросить и сжечь все лишнее, и сам подал пример, бросив в костер даже свои личные вещи. Штабные сразу же воодушевились и помчались отдавать распоряжения и жечь документы. Корпус едва успел сосредоточиться для прорыва на запад, как Паулюс передал приказ ставки. Пятьдесят первому корпусу надлежало отходить на восток и закрепиться в Сталинграде. Сложность отхода с северной части Сталинграда заключалась в первую очередь в том, что армейские тылы стали теперь передним краем. Писари, медики, интенданты — какие они солдаты? Сражаться с перевернутым фронтом — дело трудное. Это верный признак скорого и неминуемого разгрома. Как бы то ни было, корпус выполнил приказ и занял оборону. Моральный дух в штабе корпуса и в частях был на удивление высок! Никто не сомневался в том, что «фюрер нам поможет». По умам людей гуляла неизвестно кем пущенная мысль, что окружение Шестой армии — это часть некоего стратегического замысла ставки и что скоро вся Красная Армия на южном крыле Восточного фронта будет истреблена или взята в плен. Но дух духом, а неплохо было бы получить и нечто материальное, к примеру боеприпасы, продовольствие, горючее, медикаменты. Наконец в середине декабря наступил тот день, когда нечем уже было заправлять «Раму». Зейдлиц остался «без глаз». Офицеры, оставшиеся в штабе, были наперечет, и капитана Смолински откомандировали на аэродром Питомник, где ему надлежало вести контроль за прибытием и распределением грузов для корпуса. Геринг пообещал фюреру, что организует воздушный мост для Шестой армии и окруженные войска не будут ни в чем знать недостатка. Педантичный Лейбниц тут же подсчитал, что для снабжения всей армии необходимо семьсот тонн грузов в день. Транспортный «Ю-52» мог поднять две тонны. Бомбардировщик «Хейнкель-111» — полторы. Следовательно, необходимо было 350–500 самолетовылетов транспортной авиации в день или 10 500—15 000 в месяц. А еще нужны истребители прикрытия. Такого количества самолетов у Геринга просто не было! Люфтваффе обеспечивали не только Сталинград или Восточный фронт. Люфтваффе продолжали бомбить ненавистную Англию. В Северной Африке англо-американцы, пользуясь напряжением на Восточном фронте, которое создала Красная Армия, перешли в широкое и решительное наступление, и люфтваффе были остро необходимы именно там и на Средиземном море. Все это Лейбниц на пальцах объяснил фон Гетцу, и оба помрачнели. Конрад вскоре убедился в том, насколько прав его новый товарищ. Редкий день Питомник принимал триста тонн грузов, а чаще всего вообще сто! Приказом по армии норма выдачи хлеба урезалась до двухсот граммов в сутки в частях, действующих на передовой, и до ста — всем остальным. Наступил голод. Лучше всех приходилось румынским кавалерийским частям — у них был мясной приварок. Шестая армия таяла… В конце января фон Гетц, продрогший на аэродроме, зашел погреться в землянку комендантской роты. Тепло еще не успело пройти под расстегнутую меховую куртку, как трое солдат ввели в землянку грязного человека неопределенного возраста. — Кто это? — спросил командир роты. — Вот, господин лейтенант, — один из солдат толкнул пойманного на середину землянки. — Обнаружили в районе аэродрома. Наверное, партизан или русский разведчик. — А зачем он нам? — удивился офицер. — Нам самим есть нечего, еще его кормить! Вы что, не могли расстрелять его на месте? — Но, господин лейтенант… — Ничего, — встрял в разговор какой-то ефрейтор, спрыгивая с нар и пытаясь рассмотреть лицо пленника. — Если он разведчик, он будет нашим пропуском в русский плен. — Лучше бы обменять его у русских на хлеб и колбасу, — сказал кто-то, и все рассмеялись. Не первый день людям очень хотелось есть. — Эй, рус Иван! — ефрейтор весело толкнул пойманного в плечо. — Гитлер капут! — Я не рус и не Иван, — человек неприязненно повел грязным плечом. Это была правда. Он был мордвин, и звали его Колей. Услыхав знакомый голос, фон Гетц повернулся от печки: — Тиму?! Боже мой! Вы откуда? Коля тоже узнал его и удивился не меньше. До сих пор они оба думали, что семь месяцев назад в Стокгольме попрощались друг с другом навсегда, и вот… Такая встреча! — Господа, — объявил фон Гетц. — Это не русский разведчик. — Вы знаете его, господин капитан? — уточнил комендантский лейтенант. — Знаю, — подтвердил фон Гетц. — И довольно давно. Это не русский разведчик, и колбасы на нем вы не заработаете. Пойдемте со мной, Тиму. Фон Гетц повел его в свою землянку, и Коля пошел за ним, не спрашивая, куда и зачем. Любая перемена места и декораций сейчас была для него лучше, чем нахождение в землянке комендантского взвода. Еще и в самом деле расстреляют, чтоб не возиться. — Но как вы здесь оказались? — спросил фон Гетц, когда они пришли. — Извините, у меня нет дров и мне нечего предложить вам поесть, но я сейчас что-нибудь придумаю. Вероятно, у Лейбница есть что-нибудь съестное. Но рассказывайте же! — Да что рассказывать? — Как что?! — изумился фон Гетц. — Я вас оставил в Стокгольме в завидном положении хозяина радиомастерской. Кой черт понес вас на эти галеры?! — Бизнес, — вздохнул Коля. — Бизнес?! — Ну да. Мой компаньон Лоткин предложил мне сорвать в России легкие деньги. Вот я и приехал. — Сорвали? — саркастически спросил фон Гетц. — Да уж с голоду не умер, — в тон ему ответил Коля. — Кое-что за душой имею. — Хорошо, — согласился Конрад. — Допустим, в Россию вы приехали для банального грабежа. Не вы первый, не вы последний. Но, черт возьми, как вы оказались вместе с нами в окружении?! — Да очень просто! — чуть не закричал Коля. — Я приехал в Россию. Все уже разделено. Везде свои администрации, управы, бургомистры. Мне посоветовали идти вслед за наступающими войсками. Я и пошел! А потом, в ноябре, оно все бах!., и повалилось! Коля стукнул кулаком по ящику, который был тут вместо стола, показывая, как все «бух и повалилось». — Я не виноват, что вашу оборону прорвали! Кто ж знал, что ее прорвут? Вы наступали, наступали, и вот!.. Коля развел руками и высунул язык, показывая, что он сам больше самих немцев удручен тем, что «и вот…». Фон Гетц задумчиво и даже с некоторой жалостью посмотрел на Колю. — Вы, знаете, Тиму, — с легкой грустью в голосе, но уверенно, как о само собой разумеющемся, сказал он. — А ведь вас расстреляют. — Спасибо. Меня уже чуть не расстреляли. — Нет, вы не поняли. Вас расстреляют русские. — Это за что же? — За то, что вы — партизан. — Я партизан?! — подпрыгнул Коля. — Ну не я же, — усмехнулся фон Гетц. — С чего это я — партизан? — А вы подумайте. Скажите, кто может находиться в районе боевых действий? — Как — кто? Солдаты. — Правильно. Солдаты враждующих армий. Одетые в форму своих армий. А еще — мирное население, проживающее в данной местности. Вы себя к какой категории относите? На вас нет формы, и вы не местный. Вы не просто не военный — вы даже не немец! Вас непременно расстреляют русские как партизана. — Да как же? — Да просто так! Чтобы не возиться с вами и не устанавливать вашу личность. Кто, откуда? Только лишняя морока. Скоро у русских будут десятки тысяч пленных. Они будут смотреть только солдатские книжки и направлять пленных в лагеря. А с теми, у кого их нет, церемониться не станут, чтобы не замедлять ход всей машины. Согласитесь, вас-то никак нельзя причислить к военнопленным. — Нельзя, — печально согласился Коля. — Ну, то-то. Сейчас я посмотрю что-нибудь поесть. У запасливого Лейбница действительно нашлись продукты, которые тот берег для генерала. Фон Гетц в двух словах обрисовал обстановку, и Лейбниц выделил ему кусок сыра и полбуханки хлеба. Цены ему не было! Лейбницу. Ну и хлебу с сыром — в особенности. — Тиму, ешьте скорее, — Конрад положил на ящик сыр и хлеб. — Подкрепитесь. Вас ждет трудная и долгая дорога. — Куда? — Коля разломал хлеб напополам, одну половину протянул фон Гетцу, от второй отхватил солидный кусок. Он был голоднее немцев. — Вам повезло. Пока я ходил за хлебом, на свежем воздухе мне пришла в голову мысль. — Какая? — Да не перебивайте вы! — фон Гетц поморщился от досады. — Через сорок минут прилетит «хейнкель» с грузом для нашего корпуса. Обратно он повезет раненых. Я понимаю, конечно, что бомболюк не самое комфортное место, но это лучше, чем расстрел. Я вас пристрою на этот самолет, и через час вы совершите посадку через две линии фронта. — Как же вы меня пристроите? Я же не немец! — Ну, это уж мои проблемы, — улыбнулся фон Гетц. — Один раз в жизни можно и воспользоваться своим служебным положением. Они молча доели хлеб и сыр и поспешили на аэродром. Пока самолет садился, пока солдаты выгружали ящики, мешки и бочки, пока грузили раненых, фон Гетц и Коля не сказали друг другу ни слова. В сущности, им не о чем было говорить. Они были врагами, и оба знали это. Фон Гетц сам удивился тому, что решил помочь спастись этому человеку. Но когда в Стокгольме СД прижала хвост самому фон Гетцу и Валленштейн привез его в дом к Тиму, разве он не предоставил им обоим и кров, и стол? Разве он стал задавать какие-нибудь вопросы? Врага надо превосходить и в благородстве! Когда все раненые были погружены и пропеллеры начали рассекать воздух, набирая обороты, фон Гетц приказал пилоту: — Откройте бомболюки. У вас будет еще один пассажир. Пилот, не задавая вопросов, нажал на тумблер. В брюхе самолета распахнулись две створки. — Залезайте, — подтолкнул фон Гетц Колю. — А вы? Нет! Все-таки Коля был непревзойденный мастер задавать глупые вопросы в неподходящие моменты. — Что — я? — не понял его фон Гетц. — А вы как же? — А я остаюсь. — Полетели вместе, — простодушно предложил Коля. — Да вы шутите! — Нет. Тут как раз хватит места на двоих, — Коля посмотрел внутрь самолета. — Только валетом лечь придется. — Что? — зашелся от негодования фон Гетц. — Каким валетом?! Я ради вас задержал вылет самолета с ранеными. Это, возможно, последний или предпоследний самолет! Лезьте, вам говорят! — А вы? — опять завел Коля. — Послушайте, юноша! Мне некогда с вами расшаркиваться в реверансах. Один раз жизнь спасли мне вы, один раз вам — я. Мы квиты. Полезайте скорее! — Но вы же попадете в плен! — Не ваше дело! Я давал присягу на верность фюреру и германскому народу. На все воля Божья. Он помог Коле закинуть ноги, подоткнул под ним лохмотья, похожие на ветошь. — Закрывай! — махнул фон Гетц пилоту. Пока закрывались створки бомболюка, они смотрели в глаза друг друга, будто искали там свою собственную судьбу. Створки сомкнулись, самолет выруливал на старт. После отлета «хейнкеля» с Колей дела у остатков Шестой армии пошли еще хуже. Скоро уже не было ни одного самолета за день. Голод начал переходить в мор. Фюрер мог сколько угодно посылать свои заклинания, но от них не прибавлялось в желудке и не становилось теплей. Надо было сдаваться в плен. Утром 1 февраля 1943 года Зейдлиц вызвал к себе капитанов Лейбница и Смолински. Генерал сидел на снарядном ящике в холодной землянке, у входа в которую стояли на посту три автоматчика. — Садитесь, господа, — указывая на такие же ящики, глухим голосом предложил генерал. — Видит Бог, мы сделали все, что в наших силах, и даже сверх того. Два месяца назад я хотел вести корпус на прорыв, и мы непременно прорвались бы. Но у меня был другой приказ от командующего, а приказы я привык выполнять. Радиосвязь не работает из-за севших аккумуляторов. Проводная связь не работает из-за перебитых проводов. Не приказываю, а прошу. Проберитесь в город. Там, в развалинах универмага, располагается штаб Шестой армии. Передайте командующему, что командир корпуса генерал Зейдлиц желает знать, какой будет приказ. Зейдлиц откашлялся сухим кашлем. Видно было, что он болен. — Мне нужна ясность. Я не могу командовать людьми, не зная настроений и намерений вышестоящего командования. Идите. Лейбниц и фон Гетц вышли из землянки. — Давайте автоматы, что ли, возьмем, — предложил Лейбниц. — Зачем? Не все ли равно, как вас убьют — с автоматом или без? Так зачем нести на себе лишнее? — Разумно. Так пойдемте. День выдался солнечный и не морозный. Стояла удивительная тишина, от которой все уже отвыкли за последние недели. Все вокруг них как будто вымерло. Солдаты забились в щели и блиндажи, пытаясь отыскать хоть немного тепла. Отощавшие, заросшие щетиной, с впалыми глазами, они походили сейчас на выходцев с того света. Было удивительно, как эти люди больше двух месяцев сдерживают русских. От Городища, в развалинах которого располагался штаб корпуса, до Сталинграда было рукой подать. Город произвел на них еще более гнетущее впечатление. Он был чужой, до основания разрушенный. Здесь не было ни одного целого стекла, ни одного не разрушенного дома. Жуткие руины, воплощенная безысходность. Самое страшное, что все это — все эти руины, улицы, заваленные битым кирпичом, иссеченные до корня обрубки деревьев — все это сделали они, Лейбниц и фон Гетц. Пусть они не ходили непосредственно на приступ, не находились в передовых линиях наступающих войск, но они служили в этих войсках и они хотели наступления таких вот последствий — страшный, тихий, мертвый город и пронзительный вой и свист ветра, гуляющего среди скелетов домов. Штаб армии являл собой трагическое зрелище. В разбитом подвале разрушенного универмага, в который они не сразу разыскали вход, находилось сотни две солдат и офицеров, расползшихся по закуткам и кладовкам. Некоторые были заметно навеселе, хотя веселого в их положении было мало. Они не сразу смогли найти хоть кого-то, кто мог бы им внятно объяснить, где сейчас находится командующий. Наконец кто-то обмотанный бабьим платком махнул им рукой по направлению к одному из коридоров: — Там поищите. Метров через пятнадцать коридор расширялся, образуя что-то вроде площадки перед несколькими складами. Какой-то майор, выбритый и даже пахнущий одеколоном, распоряжался десятком солдат: — Вот сюда. Вот сюда кладите. А этот вон туда. Живее! Солдаты перетаскивали на своих плечах тяжеленные кожаные чемоданы. — Эти шесть отдельно. Это вещи фельдмаршала. Шесть объемистых чемоданов были отставлены отдельно от остальных. Солдаты продолжали сортировать чемоданы под руководством штабного майора. — Пойдем отсюда, — Конрад решительно повернулся и пошел к выходу. Они вышли и отправились в расположение штаба корпуса. — Нет, вы видели! От него еще и одеколоном пахнет! — возмущался фон Гетц. — Учитесь, Гуго, как надо устраиваться в жизни. Не сегодня-завтра в плен, а он с вещичками, благоухающий туда пойдет. Как в санаторий. Лейбниц всю дорогу до штаба корпуса шел молча. Вернувшись, они доложили Зейдлицу, что никого из командования армии им увидеть не удалось, в штабе армии все заняты подготовкой к сдаче в плен. На генерала это известие не произвело никакого впечатления. Неделей раньше, неделей позже, но это неизбежно должно было произойти. Шестая армия была обречена еще до начала советского контрнаступления, и обрек ее фюрер, а не Паулюс и уж тем более не Зейдлиц. — Лейбниц, — позвал он. — Я, господин генерал, — вытянулся тот. — Готовьте приказ по корпусу. Сегодня ночью, с ноля часов, на всех позициях вывесить белые флаги. Кто решит сражаться до конца, тем — да поможет Господь. — Есть! — Погодите. Подойдите оба сюда. Присядьте. Зейдлиц полез в какой-то ящик, достал оттуда непочатую бутылку коньяка и две картонных коробочки. — Господа! — Генерал встал, одернул мундир и заговорил тихо и торжественно: — Я горжусь тем, что командовал такими доблестными офицерами, как вы, горжусь тем, что командовал пятьдесят первым корпусом. Не наша вина, что все сложилось так печально. Я хотел отложить награждение до того дня, когда мы воссоединимся с нашими основными силами, но откладывать дальше некуда. Господа офицеры! Объявляю вам, что вы оба месяц назад награждены Железными Крестами первого класса. Генерал левой рукой протянул Лейбницу коробочку с крестом, а правой с чувством пожал ему руку. — Хайль Гитлер! — Лейбниц вскинул руку в партийном приветствии. — Поздравляю вас, господин капитан, — Зейдлиц протянул вторую коробочку фон Гетцу. — Благодарю вас, господин генерал. Я не приму эту награду. Разрешите мне потратить оставшееся до плена время на то, чтобы закончить свои дела и подготовиться к сдаче. — Как вам угодно, господин капитан, — генерал положил коробочку обратно в ящик. — Я вам больше не командир. Надеюсь, вы не откажетесь выпить с нами по рюмочке коньяка? Поздравив Лейбница, фон Гетц отправился спать в свою землянку. Проснулся он ранним утром и долго приводил себя в порядок. Из своего дорогого кожаного чемодана, малость пообтрепавшегося за последние месяцы, он извлек чистый комплект белья, переоделся, натянул сверху форму, летную куртку, осмотрел себя в зеркало и решил не бриться. И так хорош. К девяти утра он подошел к землянке генерала, куда, тужась от натуги, Лейбниц тянул пухлый узел и толстый чемодан. — Вы куда-то уезжаете, дружище? Лейбниц поднял потное лицо. — Зря шутите, Смолински. Еще неизвестно, как там — в плену. Вы видели вчера, как готовились к плену в штабе армии? — Не берите пример с перетрусивших болванов, — хмуро посоветовал фон Гетц и спустился к генералу. — Доброе утро, господин генерал! — приветствовал он Зейдлица. — А знаете, — генерал был бодр, почти весел. — Оно и в самом деле доброе. Я не припомню уже, когда так хорошо и крепко спал. Даже холода не чувствовал. Проходите, господа. Располагайтесь. У меня такое ощущение, будто я уже умер. Все земные дела сделаны, и сейчас великий судия подведет итог моей земной жизни. — Полноте, господин генерал, — улыбнулся фон Гетц. — Мы еще повоюем. — Вы так думаете? Как бы то ни было, у нас есть бутылка прекрасного коньяка, хоть и початая. Лейбниц, принесите, пожалуйста, рюмки. В веселой и непринужденной беседе они провели часа два, пока в землянку не спустился советский автоматчик в фуфайке. — Здорово, мужики! — весело поздоровался он с офицерами и заметил почти пустую бутылку. — Отдыхаете? Товарищ младший лейтенант! Тут еще трое! Это он прокричал кому-то наверху. Сверху спустился офицер в шинели и еще двое автоматчиков. В землянке сразу стало тесно. Офицер, по-видимому переводчик или контрразведчик, поочередно обращался к каждому со стандартными вопросами. Прежде всего он подошел к генералу и сделал движение руками, приказывая распахнуть шинель. Зейдлиц повиновался. — Namen? Rang? — подойдя вплотную к генералу, спросил младший лейтенант. — Генерал от артиллерии вермахта Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах. — Ого! — удивился младший лейтенант. — Важная птица. Один из автоматчиков тем временем сноровисто обыскивал генерала. Лейбниц был следующий. Он ногой пытался отодвинуть тюк и чемодан с глаз долой, чтобы их не отобрали немедленно. — Namen? Rang? — не меняя интонации, спросил младший лейтенант. — Капитан Гуго Лейбниц, — Лейбниц распахнул шинель, давая себя обыскать. Фон Гетцу сделалось смешно. То ли это была истерика, результат многих недель, проведенных в нечеловеческом напряжении, то ли и в самом деле ситуация была нелепой и комичной. Надо же! Самый младший офицерский чин по-свойски беседует со старшими по званию, один из которых — генерал. Конрад не выдержал и засмеялся. — Namen? Rang? — сердито подскочил к нему младший лейтенант и рывком распахнул на Конраде летную куртку. Из-под воротника мундира на груди фон Гетца блеснул черной эмалью Рыцарский Железный Крест. Гоголь. «Ревизор». Немая сцена. Все смотрели на фон Гетца, и трудно было определить, кто сильнее изумлен и ошарашен — русские или немцы? — Оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц. XXIII Оперативная сводка за 2 апреля ИТОГИ ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ КРАСНОЙ АРМИИ (с 10 ноября 1942 года по 31 марта 1943 года) 31 марта с. г. Красная Армия завершила зимнюю кампанию против немецко-фашистских войск. За время зимней кампании советские войска нанесли вражеским армиям тяжелые военные поражения. Красная Армия нанесла немецко-фашистским войскам крупнейшее в истории войн поражение под Сталинградом, разгромила немецкие войска на Северном Кавказе и Кубани, нанесла ряд тяжелых поражений врагу в районе Среднего Дона и Воронежа, ликвидировала вражеские плацдармы на Центральном фронте (Ржев — Гжатск — Вязьма) и в районе Демянска, прорвала блокаду Ленинграда. За 4 месяца и 20 дней наступления Красная Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на запад на некоторых участках до 600–700 километров. Советские войска освободили от немецких захватчиков огромную территорию в 480 000 квадратных километров. В результате наступления Красной Армии были очищены от врага районы страны, имеющие важное экономическое и военно-стратегическое значение. Полностью освобождены Воронежская и Сталинградская области, Чечено-Ингушская, Северо-Осетинская, Кабардино-Балкарская и Калмыцкая автономные республики, Ставропольский край, Черкесская, Карачаевская и Адыгейская автономные области, почти целиком Краснодарский край, Ростовская и Курская области, значительная часть Ворошиловградской, Смоленской и Орловской областей с десятками крупных городов и многими тысячами сел и деревень. Красная Армия, отбросив врага на запад, освободила важнейшие водные и железнодорожные коммуникации страны, в том числе восстановила прерванный врагом осенью 1942 года волжский путь, очистила от вражеских войск все течение Дона. Освобождены от врага и пущены в эксплуатацию железнодорожные магистрали: Сталинград — Поворино, Сталинград — Лихая — Ворошиловград, Сталинград — Краснодар, Владикавказ — Ростов-на-Дону, Лиски — Миллерово — Шахты — Ростов-на-Дону, Елец — Касторная — Валуйки — Ворошиловград, Москва — Вязьма, Москва — Ржев — Великие Луки и многие другие. За время наступления Красной Армии с 10 ноября 1942 года по 31 марта 1943 года нашими войсками захвачены следующие трофеи: самолетов — 1490, танков — 4670, орудий разного калибра — 15 860, минометов — 9836, пулеметов — 30 705, винтовок — свыше 500 000, снарядов — 17 миллионов, патронов — 128 миллионов, автомашин — 123 000, паровозов — 890, вагонов — 22 000, складов с разным военным имуществом — 1825, а также большое количество радиостанций, мотоциклов и много другого военного имущества. За это же время нашими войсками уничтожено 3600 самолетов противника, 4520 танков, 4500 орудий. Всего противник за время нашего зимнего наступления потерял: самолетов — 5090, танков — 9190, орудий — 20 360. С 10 ноября 1942 года по 31 марта 1943 года захвачено в плен 343 525 вражеских солдат и офицеров. За это же время противник потерял только убитыми более 850 000 солдат и офицеров. Утреннее сообщение 2 апреля 2 апреля 1943 года. Москва Два месяца назад была одержана оглушительная победа под Сталинградом. Победа всесокрушающая и бесспорная. Теперь немецким генералам не на кого было перелагать вину за свое поражение — ни на русский мороз, ни на превратности войны, ни на вмешательство фюрера в вопросы руководства войсками. Во главе лучшей в вермахте армии стоял лучший немецкий генерал Паулюс. И вот теперь эта армия частью уничтожена, частью взята в плен, а этот самый лучший генерал вкушает казенные харчи в советском плену. Летнее наступление немцев, начавшееся натиском на Воронеж и взятием Ростова-на-Дону, наступление, отразить которое, казалось, было не в силах человеческих, то самое наступление, которое распахнуло перед немцами ворота на Кавказ, закончилось полным, безоговорочным и очевидным разгромом немецких, румынских и итальянских войск. Мир ахнул. Полгода американцы и европейцы, особенно англичане, самым пристальным образом следили за событиями на южном участке советско-германского фронта. С испугом и надеждой они ждали последних известий с Волги. Если бы в конвульсирующую германскую экономику влилась живительная струя кавказской нефти, то судьбу Англии и Соединенного Королевства в целом можно было бы считать решенной. Вторая мировая война неизбежно закончилась бы в пользу Гитлера. Целых полгода весь мир, включая радиоприемники или разворачивая свежий номер газеты, первым делом искал новости из-под Сталинграда. Не было темы важнее, и любой разговор между людьми по всему Северному полушарию обязательно сворачивал на тему Сталинграда. И вот теперь, когда трудная, но грандиозная победа была одержана, мир ахнул и вздохнул облегченно — Советы выстояли! Советы выстояли, а значит, война на уничтожение немцев и русских продолжается. Можно не торопиться открывать второй фронт. Пусть эти парни еще немного поубивают друг друга. У Головина не было никаких иллюзий в оценке военной помощи союзников — Великобритании и Северо-Американских Соединенных Штатов. Генерал прекрасно понимал, что открытие второго фронта невыгодно для них ни с военной точки зрения, ни с точки зрения большой политики. Чем дольше Советский Союз и Германия истощают свои силы в борьбе друг с другом, тем выше курс доллара и фунта стерлингов. Зачем англосаксам колыхать биржу, играя на понижение? Зачем поступаться своими интересами? Второй фронт будет открыт ими только тогда, когда советские танки пойдут на штурм Берлина. Или немецкие — на приступ Кремля. Головин был недоволен собой. Да, под Сталинградом была одержана грандиозная, невероятная победа. Впервые советский Генеральный штаб спланировал и осуществил удачную операцию такого масштаба — девяносто одна тысяча пленных. Не шутка. А сколько немцев и румын погибло в котле? Тысяч двести, не меньше. Только неугомонный генерал никак не мог заставить себя радоваться одержанной победе. Во всей своей работе и работе своих сотрудников он видел сплошные недочеты. Во-первых, до сих пор группа армий «Север» блокирует Ленинград. Пусть Головин не командует непосредственно войсками, но он отвечает за Северо-Западное направление, за организацию здесь диверсионной и разведывательной работы. Раз Ленинград до сих пор еще в кольце блокады, значит, сам Головин и его подчиненные недорабатывают. Они поставляют недостаточно информации для деблокады города, мало взрывают и убивают в тылу противника. Во-вторых, не удалось собрать достаточной информации по танку «Тигр» до того, как первые его образцы появились на передовой. Да, сейчас советские инженеры изучают образцы танка, которые были подбиты и захвачены красноармейцами на переднем крае, но это заслуга не Головина. Вот если бы он смог дать исчерпывающие сведения об этом танке хотя бы за месяц до их появлении в войсках, скажем, в ноябре или, еще лучше, в сентябре прошлого года… Тогда у инженеров было бы время для разработки эффективного оружия против этой грозной немецкой техники. Такое оружие, несомненно, будет разработано, причем в самое короткое время — не зря же в стране организованы десятки закрытых «шарашек» за колючей проволокой. Вот только лично он, генерал Генштаба Головин, будет тут ни при чем. Его заслуги в борьбе с «Тиграми» нет никакой. В-третьих, у него нет достоверных сведений о планах немцев на летнюю кампанию сорок третьего года. Есть отрывочные и недостоверные данные о том, что вроде бы немцы планируют нанести свой удар в районе Курского выступа. Анализ обстановки и конфигурация линии фронта говорили в пользу такого решения. На месте Гитлера Головин нанес бы свой удар именно там, одновременно с севера и юга по направлению восточнее Курска. Но возникал вопрос: какими силами и когда именно? В какой конкретно день? К какой дате привязывать организацию обороны на данном Участке фронта? Никакими достоверными сведениями на сей счет Головин не располагал и вразумительного Доклада Василевскому сделать не мог. Эта беспомощная слепота в раскрытии планов противника выводила Головина из себя. Вдобавок он никак не мог привыкнуть к новому мундиру — и это тоже раздражало и мешало сосредоточиться на работе. Три месяца назад он сменил удобную гимнастерку на красивый шерстяной китель с золотыми погонами и пуговицами с гербом Советского Союза. Китель был слов нет как красив, но стеснял движения и до мелочей напоминал мундир старших офицеров разбитой царской армии. Головин сам принимал деятельное участие в разгроме белогвардейцев, и последнюю четверть века все его мировоззрение укладывалось в два слова: «Бей золотопогонников!» Он и бил их. Бил в Гражданскую рядовым кавалеристом. Бил в Туркестане командиром взвода. Бил на Тамбовщине под командованием Тухачевского. Бил тогда, когда его перевели в разведупра Генштаба, организовывая акции против видных деятелей белого движения в эмигрантской среде. Бил тогда, когда налаживал агентурную сеть в Скандинавии и Германии. Бил тогда, когда в тридцатых вместе со всеми разоблачал врагов народа, засевших в Генштабе. Бил тогда, когда требовал расстрела «группы Тухачевского». Он искренне видел в этих людях переодетых белогвардейцев, перекупленных фашистами. Бил тогда, когда отправлял Штейна в Стокгольм. Бил тогда, когда осенью сорок первого докладывал Шапошникову свой прогноз развития военных событий на советско-германском фронте. Словом, всю свою сознательную жизнь, целиком, без остатка отданную Красной Армии и советскому государству, генерал Головин беспощадно бил и изничтожал золотопогонную сволочь. И вот теперь империя облачила своих командиров в форму царской армии и для отличия достойных ввела ордена, перекликавшиеся с наградной системой старой России. Командиры стали называться по-старому, как при свергнутом царе, — офицерами, а армия из «красной» превратилась в «советскую». Это действительно было так. Из-под облетевшей шелухи революционной фразеологии проглянуло чистое золото могучей империи со всеми атрибутами великой державы. Сталин распустил Коминтерн и навсегда отрекся от химеры мировой революции. Введена новая военная форма, учреждены новые ордена. Ежедневно по радио звучал новый гимн Советского Союза на величественную музыку Александрова взамен устаревшего «Интернационала». Наконец, Русская православная церковь была легально допущена к участию в общественной жизни страны. После четверти века гонений и репрессий церковь возглавил Патриарх. В церквах, отобранных, большевиками и активистами-коллективизаторами, вновь начались открытые богослужения. Девиз «За веру, царя и отечество!» вернулся в Страну Советов заново переосмысленный. Веру возродили и разрешили верить, усатый царь, любимый и превозносимый всем народом, сидел в Кремле, а Отечество, оскверняемое теперь иноземцами, напоминало о своем былом величии золотом шитья и орденов, кроем мундиров, торжественным гимном. Это Отечество ждало и требовало отмщения. Так начинался 1943 год. Головин повернул шею, зажатую тесным и жестким воротником, недовольно посмотрел на золотой погон на плече и скосил глаза дальше — туда, где на стене висел портрет Вождя, которого Головин перестал понимать год назад. Год назад Сталин подписал договор с Черчиллем. По этому договору Советский Союз не мог уже прекратить войну в удобное для себя время и обязан был драться до полного разгрома Германии. Несколько месяцев назад в войсках была введена красивая белогвардейская форма, принять которую Головин не мог сердцем. Романтика революции, которая погнала молодого Филиппа в Красную Армию в надежде построить светлое будущее, умерла раз и навсегда. Место пылких говорунов-революционеров заняли напыщенные изворотливые чиновники в форме и без, с партбилетами в карманах — новое дворянство Империи, безоглядно преданное царю, их породившему, призвавшему их в столицу из безвестности глухих провинций. Филипп Ильич начинал чувствовать себя лишним винтиком в государственном механизме. Посоветоваться бы с кем-нибудь, поделиться бы сомнениями, одолевающими генеральскую голову, выслушать бы умные слова и получить наконец-то ответ на вопрос, как жить дальше. Да только с кем посоветоваться? Кому можно довериться без опаски? Аббакумов через полчаса узнает о твоих сомнениях. Остается только Паша Рукомойников. Забавный парадокс. Сотрудник и любимец Аббакумова совершенно точно не будет доносить на генерала Головина своему шефу, чего нельзя гарантированно сказать о работниках Генштаба, даже о собственных ближайших сотрудниках. Каждый второй после доверительного разговора побежит в кабинет набирать номер аббакумовской приемной, а оставшаяся половина непременно доложит либо Антонову, либо самому Василевскому. Головин вспомнил Штейна и вздохнул. Тесный ворот и вообще весь китель, сковывающий движения, раздражали его и портили настроение. Каждый раз мимоходом видя свои золотые погоны в зеркале, генерал говорил сам себе: «Продал ты, Филька Головин, идеалы Революции. Продал ты тех ребят, что погибли под Петроградом в восемнадцатом, под Омском в девятнадцатом и на Перекопе в двадцатом. За золотые сталинские побрякушки продал. Хуже павлина вырядился, аж глазам от золотого твоего блеска больно. И ты, Филька, не только ребят, своих погибших товарищей, продал. Ты молодость свою товарищу Сталину продал». Головин вздохнул еще глубже и заставил себя вернуться к служебным делам. Настроения у него не было никакого, работать не хотелось и не получалось сосредоточиться на служебных вопросах. Чтобы хоть чем-то себя занять, он пододвинул к себе стопку листков — поименный список немецких генералов и офицеров, попавших в советский плен под Сталинградом. Вооружившись красным карандашом, он привычно стал помечать заинтересовавшие его фамилии. Первым делом генерал заглянул в самый конец списка на последнем листе и удовлетворенно сделал первую запись: «2500». Именно столько немецких офицеров сдалось в плен. Затем он снова вернулся к началу и поставил галочки напротив фамилий фельдмаршала Паулюса и генерала Зейдлица. Головин объединил эти две галочки общей фигурной скобкой и приписал на полях: «Привлечь к сотрудничеству». Его карандаш заскользил вниз по списку, иногда останавливаясь на той или иной фамилии, судьбу обладателя которой решал сейчас генерал. Если карандаш ставил напротив этой фамилии галочку, то пленному немцу в скором времени предстояло повторить путь советского генерала Власова с точностью до наоборот. Если Власов вербовал военнопленных в свою Русскую освободительную армию, то немцам предстояло стать агентами влияния в мощнейшей советской пропагандистской машине, имеющего целью подрыв боевого духа противника. Вскоре эти офицеры и генералы, чьи имена знала вся Германия, станут подписывать пацифистские прокламации, составленные в Генеральном штабе и НКВД СССР. Именно эти генералы и офицеры по подсказке советских кураторов создадут комитет «Свободная Германия». Внезапно генеральская рука, занесенная над пачкой листов с фамилиями пленных, дрогнула, карандаш, ползущий по строчкам, споткнулся. На втором листе рукой советской машинистки было впечатано: «подполковник Гетц Конрад фон». Если бы Вельзевул со всей своей свитой, пробив паркетный пол, восстал из преисподней посреди генеральского кабинета, Филипп Ильич не испугался и не удивился бы сильнее, чем сейчас, прочитав черным по белому четыре слова. Последним, на кого столь короткое предложение производило столь же сильное впечатление, был библейский царь, прочитавший на стене огненные слова: «Мене, мене, текел, фарес». Головин, учивший закон Божий еще в дореволюционные времена, вспомнил, что того царя убили в ближайшую же ночь после прочтения этих роковых слов. Лысина его взмокла. Перед ним уже не черным по белому были напечатаны, а потусторонним огнем пламенели страшные слова: «подполковник Гетц Конрад фон». Как смертный приговор за измену родине. «Надо же, выжил! Уцелел, сукин сын! — Генерал отер платком лысину. — А может, однофамилец? Как тот фон Гетц из Стокгольма мог оказаться в действующей армии, под Сталинградом? Его должны были арестовать и наверняка арестовали. И не просто арестовали, но и для пущего спокойствия потопили паром, на котором его должны были переправить в Германию. Я своими глазами год назад читал некрологи. Не может быть, чтобы Канарис или Шелленберг задумывали какую-то дьявольскую провокацию. Да какой им смысл сначала объявлять оберст-лейтенанта погибшим, а потом сдавать его в советский плен? Ради чего? Ради каких целей? Какую задачу он может выполнять в нашем плену? Нелепость какая-то!» Головин отложил отдельно листок с фамилией фон Гетца. «А если он тот самый „Гетц Конрад фон“? Чего не бывает на войне? Взял и выжил, стервец, назло всем?» Генерал пару минут смотрел на лист бумаги, отложенный в сторону от других документов, и в крупной голове его отдельные цепочки отрывочных сведений и логических посылок вертелись с невероятной скоростью, соединяясь воедино и вновь распадаясь на составляющие, складываясь в конечном счете в ажурный замысел элегантной оперативной комбинации. Будучи человеком волевым и деятельным, Филипп Ильич искал и находил выход из самого безнадежного положения, когда, казалось, не оставалось ничего другого, кроме как поднять руки и сдаться. Весь его большой, действительно незаурядный ум, способный вмещать и оперировать колоссальными массивами информации, как всегда, был в его полном распоряжении. Именно за способность решительно добиваться успеха там, где кроме него никто не видел никаких шансов, Головина и уважали не только подчиненные, но и весь Генеральный штаб. Не зря же к нему прилепилась кличка Голова. Не просто болванка для форменной фуражки, а Голова. Золотая и светлая. «А если это тот самый фон Гетц, то это еще лучше! — Разобщенные обрывки цепочек в Голове сложились в единую прочную цепь. — Мы ж его знаем, считай, как облупленного! Мы знаем его достоинства и недостатки. Он нам как родной, этот фон Гетц. Мы знаем, что он храбрый человек, великолепный летчик, никудышный дипломат и слабый разведчик. Даже не слабый, а вообще никакой. Чего ж нам еще от парня надо? Его легко можно использовать втемную, точно так же, как его использовал умница Канарис, посылая в Стокгольм с весьма пикантным поручением. Если незаметно и ловко поставить этого немецкого аса в определенные условия, то его вполне можно использовать в своих интересах. Фон Гетц не ослепленный пропагандой фанатик-наци. Он профессиональный военный с впечатляющим послужным списком. Такие люди, как он, верны долгу и присяге до последнего дыхания. Даже если мы захватим Берлин и разгромим весь вермахт и все люфтваффе, он будет летать, пока не кончится бензин. Этот фон Гетц в лепешку расшибется, но выполнит свой долг до конца. Главное для меня сейчас — это правильно объяснить оберст-лейтенанту, в чем на текущий момент состоит его долг перед родиной, и грамотно создать условия для его выполнения. Но сначала надо убедиться, что это тот самый фон Гетц». Оперативная сводка за 12 апреля Утреннее сообщение 12 апреля В течение ночи на 12 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 12 апреля В течение 12 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. 11 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 30 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 4 артиллерийских и минометных батарей противника.      Совинформбюро 12 апреля 1942 года. Лагерь № 48 УПВИ НКВД СССР. Село Чернцы, Ивановская область Просторный двухэтажный дом с полукруглой колоннадой перед центральным входом — то ли бывшее графское поместье, то ли усадьба большого барина — был обнесен дощатым забором с вышками по периметру. Новые хозяева, видно, старались отрезать для своих нужд как можно больше земли, поэтому внутри забора можно было смело уложить пару футбольных полей и еще осталось бы место для зрительских трибун. Пространство внутри огороженного периметра было поделено почти поровну на две части. В одной находились непосредственно усадьба и хозяйственные постройки, в другой — несколько бараков и пищеблок. Похожие бараки стояли и по другую сторону забора, на воле. В бараках разместилось два батальона солдат. Внутри забора — в зоне — батальон пленных немецких солдат для лагерной обслуги, снаружи — батальон охраны НКВД. Оба батальона были призваны обеспечить содержание под стражей нескольких десятков старших и высших офицеров германской армии, попавших недавно в плен под Сталинградом. Разумеется, не все две с половиной тысячи человек из того списка, что недавно просматривал Филипп Ильич, попали в усадьбу. Только немногие счастливцы с плетеными погонами на плечах, среди которых не было ни одного майора. Узники, если их можно назвать таковыми, содержались в мягких тепличных условиях, не снившихся заключенным — гражданам родной Страны Советов. В их рационе присутствовали мясо, рыба, фрукты и овощи. Иногда подавали даже колбасу. Генералам разрешалось иметь при себе денщиков из числа немцев, расквартированных во второй половине зоны. Офицерам разрешалось пользоваться хорошей библиотекой, которую чекисты составили из книг, конфискованных у врагов народа. А так как враги народа в массе своей были не работягами или колхозниками, а людьми умственного труда, очень часто — хорошими специалистами, то и книги были не про Иванушку-дурачка. Если книг в усадьбе оказывалось недостаточно, чтобы осветить тот или иной вопрос, возникший в пытливых умах узников, то они без ограничений могли выписывать необходимые книги из Центральной библиотеки имени В. И. Ленина. Прямо из Москвы. Занятия русским языком приветствовались и поощрялись. Имелась даже хорошенькая преподавательница. Еще Байрон заметил, что «приятно изучать чужой язык посредством женских губ и глаз». Лишение свободы для генералов заключалось главным образом в категорическом запрете покидать периметр и наложении абсолютного табу на алкоголь. Ордена, нашивки и знаки различия у заключенных лагеря № 48 не отбирали. Они ходили по огороженной забором территории, словно по военному городку вермахта в родной Германии. Если бы нашего, отечественного зека, отбывающего наказание в Мордовии, Казахстане или на Колыме, поместили в спецлагерь НКВД № 48, то он, скорее всего, не поверил бы глазам своим. Такого лишения свободы в СССР не бывает! Малость оклемавшись, этот зек попросил бы не освобождать его из этого санатория никогда. Среди примерно сотни узников, заключенных в усадьбе, находился и оберст-лейтенант люфтваффе Конрад фон Гетц. Званием своим он малость недотягивал до генеральских полосатых штанов, позволявших занять отдельную комнату в графской усадьбе, но Рыцарский Железный Крест и должность заместителя командира лейб-эскадрильи «Рихтгофен», которую он некогда занимал, добавили ему веса в глазах энкавэдэшных тюремщиков, отбиравших постояльцев для своего «отеля». Попав в советский плен, фон Гетц неожиданно для самого себя заметил, что он не только не испытывает ни малейшего страха, но и нисколько не волнуется за свое будущее. Принужденный обстоятельствами почти год скрывать свое настоящее имя и открывший его только в момент сдачи в плен, он теперь совершенно успокоился. Русский он знал с довоенных времен, когда еще лейтенантом проходил летную стажировку под Горьким, к алкоголю относился более чем спокойно, поэтому нимало не тяготился настоящим своим положением. По крайней мере, у него не было ощущения личной несвободы. Подумаешь, нельзя выходить за ворота! А что ему там делать — врагу во враждебной стране? Ради собственной безопасности ему сейчас стоило отсидеться под охраной чекистских конвоиров. А в остальном… Кормят хорошо, соседи подобрались обходительные и учтивые, библиотека роскошная. Надо только на досуге подтянуть подзабытый русский, и тогда можно будет читать в свое удовольствие, благо времени предостаточно. С подъема в 6:30 и до отбоя в 22:30 пленные офицеры были практически предоставлены сами себе. На физических работах их не использовали, и каждый планировал свой день как ему заблагорассудится. От нечего делать Конрад решил выучиться столярному ремеслу. Администрация лагеря возражать не стала, справедливо полагая, что ничего страшного не случится, если пленный оберст-лейтенант пройдет перековку трудом. Напротив, уже одно то, что он сам напросился на работу, говорило о том, что немец встает на путь исправления и перевоспитания. В столярной мастерский он под руководством бывшего ефрейтора, работавшего до службы в армии столяром на мебельной фабрике в Гамбурге, самостоятельно изготовил табуретку, которую к вящей зависти своих товарищей по плену ему разрешили поставить в своей комнате. Так Конрад начал обживаться и обзаводиться мебелью. С бывшим ефрейтором его сближало и то, что свою службу после выпуска из летной школы фон Гетц начал именно в Гамбурге. Они теперь вспоминали места, в которых любили бывать до того как… С утра фон Гетц трудился в мастерской, неумело орудуя рубанком. Теперь он хотел сделать себе полочку для книг. Пусть завидуют! Не успел он посадить на ладони и полдюжины заноз, как примчался вестовой — тоже пленный — и доложил, что оберст-лейтенанта фон Гетца срочно ждут в штабе лагеря. Раздосадованный тем, что его отвлекают от такой увлекательной забавы, как снятие стружки, и находясь в некотором недоумении от ненужного внимания администрации к своей персоне, Конрад отложил рубанок и нехотя пошел за вестовым. В штабе ему указали на обитую дерматином дверь замполита лагеря. В кабинете за столом замполита удобно расположился военный в генеральской форме с крупной совершенно лысой головой. Когда Конрад зашел в кабинет, генерал читал какую-то папку, скорее всего его личное дело. Видно было, что в чужом кабинете он чувствует себя свободно и уверенно. Кроме генерала, здесь никого не было. Военный оторвался от папки: — Оберст-лейтенант фон Гетц? — Так точно, господин генерал! — щелкнув каблуками, вытянулся пленный. Генерал поморщился: — Да не кричите вы так. Не в армии. Присаживайтесь, пожалуйста. Чаю хотите? Конрад присел на стул напротив стола, на который указал генерал. — Эй, дневальный! — зычно крикнул генерал и, дождавшись, когда в дверь просунется голова в пилотке со звездочкой, приказал: — Два чая нам. Только горячего, крепкого и с лимоном. Живо! С минуту генерал молча изучал фон Гетца, потом спросил: — Вы почему в чужом мундире? — Виноват, господин генерал, — вскочил с места фон Гетц, который еще не привык беседовать со старшими по званию сидя. — Это мой мундир. — Да? — удивился генерал. — Вот как? В вашем личном деле записано, что вы подполковник. Этот факт подтверждают четыре свидетеля из числа пленных, знавших вас в этом звании. В деле есть их письменные показания. А на вас, извините, мундир с погонами капитана. Вас что, разжаловали в окружении? Да садитесь же вы. Не мельтешите. — Никак нет, господин генерал. Просто в окружении я был под другим именем. — Курт Смолински? — Курт Смолински, — подтвердил Конрад. — Интересно… — протянул генерал, захлопывая папку. — И что же вас заставило сменить мундир старшего офицера люфтваффе на капитанский? Впрочем, можете не отвечать. Я вам скажу только одно слово, а вы скажите, прав я или нет. Генерал сделал паузу и, не меняя интонации, тихо произнес: — Стокгольм. Фон Гетц вздрогнул, и это не укрылось от взгляда Головина. — И довольно об этом, — подытожил Головин. — Будем считать, что эта страница вашей жизни закрыта навсегда. Ни к чему вклеивать ее в ваше личное дело. НКВД — это другое ведомство, я в нем не служу. Администрации лагеря совершенно не обязательно знать о том, чем вы занимались год назад, с кем встречались и что обсуждали. Фон Гетц снова вздрогнул. Год назад он по поручению Канариса и от его лица вел с представителем Генерального штаба Красной Армии Штейном переговоры о заключении сепаратного мира между СССР и Германией. Это могло обернуться смертным приговором. — Вот и я не хочу об этом больше говорить, — успокоил его Головин. — Кто вы? Откуда вам известно?.. — Про Стокгольм? — перебил Головин. — Работа у меня, знаете ли, такая. Все знать обо всех. — Мне неприятно беседовать с анонимом, пусть даже в звании генерала. Вы можете представиться? — Конечно. Я ваш друг. Зовите меня Филипп Ильич. — Друг? — не поверил фон Гетц и повторил вопрос: — Кто вы? — Ну, дорогой мой, если я вам назову свою должность, то меня, пожалуй, со службы турнут. Как вы думаете, в ваш тихий монастырь, который охраняет от справедливого возмездия советского народа целый батальон войск НКВД, пускают всякого генерала или через одного? Вам в вашем сегодняшнем положении достаточно знать то, что я не желаю вам зла и, может быть, желаю вам помочь. А если судить по тому, что я сейчас имею удовольствие видеть вас в добром здравии и беседовать с вами, то вы должны понять, что власти и полномочий у меня достаточно для того, чтобы определить всю вашу дальнейшую судьбу в советском плену. Уловили? — Да, — кивнул Конрад. — Чем обязан вашему посещению? — Вот это другой разговор, — удовлетворенно констатировал генерал. — Я хочу облегчить вашу участь. — Мою участь? — не понял фон Гетц. — Вашу. Поэтому, господин оберст-лейтенант, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем что-либо отвечать мне, тем более отвергать мои предложения. В этом лагере для вас, немцев, созданы курортные условия. Надеюсь, вы не думаете, что все пленные солдаты Германии и ее союзников содержатся у нас в таких же тепличных условиях? — Нет, не думаю. — Не забывайте также, что Советский Союз не подписывал Конвенцию о гуманном обращении с военнопленными. Поэтому если наша беседа закончится не так, как я планирую ее закончить, то в моей власти определить вас в такое место, где ваше выживание не будет являться обязательным. В конце концов, вы тоже не церемонитесь с пленными красноармейцами в Аушвице и Маутхаузене. — Я понимаю вас, — обреченно вздохнул Конрад. — Я готов выслушать вас. — Вот и отлично. Кстати, вот и наш чай. Свободен, — Головин глазами показал на дверь дневальному, принесшему два стакана горячего чая в мельхиоровых подстаканниках. — Угощайтесь, пожалуйста, господин оберст-лейтенант. — Благодарю вас, — фон Гетц притянул к себе предложенный стакан. — Чем я могу быть вам полезен? — Не напрягайтесь так. Я же сказал, что не желаю вам зла, — помягчел голосом Головин. — Я хотел только напомнить вам о том, что у меня в руках достаточно инструментов, чтобы принудить вас к сотрудничеству со мной, но я не хочу вас ни к чему принуждать. — А чего же вы хотите? — Я хочу вам предельно откровенно рассказать о том, чего жду от вас. — И чего же вы от меня ждете? — усмехнулся фон Гетц. — Что я стану подслушивать разговоры своих товарищей и доносить вам о настроениях среди пленных? — Зачем? — улыбнулся Головин. — Во-первых, мне это совершенно неинтересно, пусть этим занимается администрация лагеря, а во-вторых, у администрации и без вас среди ваших товарищей, как вы их называете, достаточно добровольных помощников. — Вы хотите настроить меня против моих соотечественников, посеяв зерна подозрения? — Напротив. Я хочу уберечь вас от неосторожных высказываний, которые могут впоследствии сильно повредить вам. Примите во внимание, что суда над вами еще не было. Сроки наказания никому из вас еще не определены. Пленные, признанные виновными в совершении военных преступлений, получат на полную катушку, а по советским законам это двадцать пять лет. Не думаю, что вам было бы в радость целых четверть века пользоваться гостеприимством советского правительства. — Я не совершал воинских преступлений, — отрезал фон Гетц. — Я воевал, выполняя приказ. — Вот как? — неподдельно изумился Головин. — А Герника? Вы ведь, кажется, свой боевой счет открыли в Испании. — Гернику бомбили «юнкерсы», а я летал на «мессершмитте». — Ага, — согласно кивнул Головин. — В «мессершмиттах» сидели доблестные пилоты люфтваффе, эдакие рыцари без страха и упрека, а «юнкерсами» управляли головорезы из СС. Нет уж, дружок, за Гернику тебе придется ответить. И за Смоленск. И за Москву. Уловил? Фон Гетц опустил голову. Беседа, насторожившая его с самого начала, нравилась ему чем дальше, тем меньше. От этого лысого генерала можно ожидать любой пакости, впрочем, как и от всех русских вообще. — Есть, правда, другой вариант, — голос Головина снова стал мягким. — Продолжайте, — не поднимая головы, откликнулся фон Гетц. — Вам незачем выходить на трибунал. И в моей власти сделать так, что вас не осудят. — Не осудят? Вы что, меня в рукав спрячете?! — Зачем? Просто вы растворитесь точно так же, как растворились в Стокгольме. В наших лагерях умирает довольно немцев. Одного из них, самого подходящего, похоронят по вашим документам, а вы продолжите жить под другим именем. Вам оно уже как-то не впервой. Головин хитро подмигнул оберст-лейтенанту как старому приятелю, чьи маленькие грешки ему известны. — Так что, господин оберст-лейтенант, вам самому решать, сотрудничать со мной и избежать заслуженного наказания, которое вам непременно назначит суровый советский суд, или честно пойти под трибунал вместе со своими товарищами и получить полновесный четвертак. Я только не гарантирую, что после приговора вы будете продолжать сибаритствовать в этой усадьбе, а не поедете на урановые рудники. — Что я должен делать? — обреченно вздохнул Конрад. — Вот это другое дело, — похвалил Головин. — И не надо так скорбеть. Уловили? Ничего страшного или того, что противоречит вашим убеждениям, я вам не предложу. — А чем я могу быть для вас полезен тут, в лагере? — Успокойтесь, я не предложу вам стать моим осведомителем. Их и без вас хватает. Кроме того, вы же не хотите всю жизнь оставаться в этом лагере, как бы хорошо вас тут ни кормили, ведь так? — Так, но я не вижу иного способа выбраться отсюда, кроме побега. А куда мне бежать? Лагерь находится в самом центре чужой и враждебной страны. — А кто говорил о побеге? Выкиньте эту глупую мысль из головы. Не хватало еще, чтобы вас застрелил конвой, когда вы станете перелезать через забор. Для начала я предлагаю вам договориться о том, что вы, во-первых, не станете совершать глупости и не предпримете ничего, не посоветовавшись со мной, а во-вторых, будете слепо доверять мне. Даю вам честное слово, что не желаю вам зла. И уж тем более я не заинтересован в вашей героической гибели. — Мне ничего другого не остается, как положиться на ваше честное слово и полностью довериться вам. — Правильно, — утвердительно кивнул Головин. — А я постараюсь, чтобы ваше здоровье не стало хуже, пока вы находитесь по эту сторону фронта. Фон Гетц уловил слова «по эту сторону фронта». Робкая и пока еще шаткая надежда на лучший исход затлела у него в душе. Случайно — если случайно? — оговорившись, генерал ясно дал ему понять, что он может оказаться по другую сторону фронта. — Что вы хотите мне предложить, господин генерал? — Для начала я хочу сохранить вашу репутацию. Наши люди ведут работу среди пленных генералов и офицеров германской армии, склоняя их к открытому переходу на сторону Советской Армии. Такая работа ведется и в вашем лагере. Многие из пленных немцев уже выразили свое согласие открыто сотрудничать с советской властью. В скором времени будет объявлено о создании Национального комитета «Свободная Германия». Поэтому мое первое предложение будет таким. Отклоните приглашение принять участие в деятельности этого комитета, от кого бы оно ни исходило. От наших или от немцев. Даже от таких уважаемых генералов, как Паулюс и Зейдлиц. Не спешите продавать родину. Родина вам еще пригодится. — Хорошо, — кивнул фон Гетц. — Что еще? — А еще я хочу предложить вам вспомнить, что вы летчик. — Вы хотите, чтобы я воевал на стороне русских? Головин от души рассмеялся: — Ну что вы, господин оберст-лейтенант! Я пока еще не сошел с ума, чтобы сажать вас в кабину «Лавочкина» или «Яковлева». Я трезво смотрю на вещи. Посади я вас в кабину истребителя, вы в первый же вылет рванетесь через линию фронта, к своим. Так зачем же я буду делать гитлеровцам такой подарок — легендарный оберст-лейтенант и новейший советский истребитель в придачу? Так с вами, чего доброго, и самому под трибунал недолго загреметь. — Тогда какую я пользу могу вам принести именно как летчик, если я не буду летать? — не понял фон Гетц. — Огромную, господин оберст-лейтенант. Неоценимую. — Объяснитесь. — Пожалуйста. За этим сюда и приехал. Я хочу предложить вам выступить с курсом лекций по теории пилотирования и по тактике воздушного боя перед советскими летчиками. На вашем личном счету порядка семидесяти сбитых самолетов. Вот вы и разберете по косточкам каждую свою победу вместе с нашими летчиками, расскажете им, как вы сбили тот или иной самолет и почему не удалось сбить другие. Полагаю, в этом моем предложении не содержится ничего, что противоречило бы вашим взглядам и убеждениям? Я же не предлагаю вам действовать против своих войск на поле боя. Вам даже не придется нарушать присягу. Курс лекций, не более. — Пожалуй, если я приму ваше предложение, господин генерал, то это не будет прямым нарушением присяги, — заколебался фон Гетц. — А если вы его примете, то я смогу вас вытащить из лагеря. Это не будет полным вашим освобождением, но вы будете гораздо меньше ограничены в свободе передвижений. Если вы согласитесь поделиться своими знаниями и опытом, то взамен я дам вам возможность досконально изучить материальную часть советских самолетов, на которых летают ваши будущие «ученики». Согласитесь, мое предложение заманчивое и обоюдовыгодное. — Заманчивое, — согласился фон Гетц. — Вы предлагаете мне стать внештатным инструктором в одной из ваших летных школ? — Берите выше. В академии! — В академии?! — Конрад был ошеломлен таким размахом. — Вы шутите! — Нисколько. Эта военная тайна скоро перестанет быть военной тайной, поэтому я думаю, что не возьму большого греха на душу, если раскрою ее вам. Тем более что мы с вами условились о доверии друг к другу, а я люблю играть в открытую. За время войны наши конструкторы создали модели истребителей, которые по своим тактико-техническим характеристикам не только не уступают «мессершмиттам» новейших модификаций, но и превосходят их. Однако потери среди советских летчиков-истребителей по-прежнему остаются чрезвычайно высокими, особенно среди ведомых. — Это обычное дело, — перебил фон Гетц, в котором уже проснулся пилот. — Ведомые подвергаются большему риску быть сбитыми, потому что… — Не перебивайте, пожалуйста, — осадил его Головин. — Соотнося размеры потерь с количеством и качеством истребителей СССР и Германии, можно прийти к определенным выводам. СССР производит больше истребителей, они поступают к нам и по ленд-лизу. Своими характеристиками наши новейшие истребители превосходят германские. А потери в летном составе все равно выше, чем в люфтваффе. Значит, проблема упирается в низкое качество подготовки пилотов. Впереди летняя кампания сорок третьего года. В этом году нам необходимо добиться безусловного господства в воздухе если не на всем протяжении советско-германского фронта, то хотя бы на наиболее значимых его участках. Так вот, советским командованием принято решение о сформировании Отдельной истребительной эскадрильи из числа летчиков — Героев Советского Союза. В состав эскадрильи будут зачислены только лучшие пилоты, отобранные со всех фронтов. Штучный, так сказать, товар. Каждый — на вес золота. Эскадрилья будет иметь задачей установление господства в воздухе на заданном участке фронта в заданное время. Потери в личном составе эскадрильи исключены как по военным соображениям, так и по политическим. Во-первых, мы не можем позволить, чтобы сбивали Героев, а во-вторых, гибель даже одного пилота из Отдельной эскадрильи может негативно отразиться на боевом духе пилотов во всех ВВС. Если от огня «мессершмиттов» горят даже Герои, то что тогда требовать от рядовых летчиков? Задача ясна? — Так точно, господин генерал. — Итак, вы должны ликвидировать у пилотов Отдельной эскадрильи пробелы в теории пилотирования и довести до совершенства тактику ведения воздушного боя в различных условиях до начала летней кампании. Вы принимаете мое предложение? XXIV Оперативная сводка за 16 апреля ГНУСНЫЕ ИЗМЫШЛЕНИЯ НЕМЕЦКО-ФАШИСТСКИХ ПАЛАЧЕЙ Геббельсовские клеветники в течение последних двух-трех дней распространяют гнусные клеветнические измышления о якобы имевшем место весной 1940 г. в районе Смоленска массовом расстреле советскими органами польских офицеров. Немецко-фашистские мерзавцы в этой своей новой чудовищной выдумке не останавливаются перед самой беззастенчивой и подлой ложью, которой они пытаются прикрыть неслыханные преступления, совершенные, как это теперь очевидно, ими самими. Немецко-фашистские сообщения по этому поводу не оставляют никакого сомнения в трагической судьбе бывших польских военнопленных, находившихся в 1941 году в районах западнее Смоленска на строительных работах и попавших вместе со многими советскими людьми, жителями Смоленской области, в руки немецко-фашистских палачей летом 1941 года после отхода советских войск из района Смоленска. Не подлежит никакому сомнению, что геббельсовские клеветники ложью и клеветой пытаются теперь замазать кровавые преступления гитлеровских разбойников. В своей неуклюже состряпанной брехне о многочисленных могилах, якобы открытых немцами около Смоленска, геббельсовские лжецы упоминают деревню Гнездовую, но они жульнически умалчивают о том, что именно близ деревни Гнездовой находятся археологические раскопки исторического «Гнездовского могильника». Гитлеровские сих дел мастера пускаются на самую грубую подделку и подтасовку фактов, распространяя клеветнические вымыслы о каких-то советских зверствах весной 1940 г. и стараясь таким образом отвести от себя ответственность за совершенные гитлеровцами зверские преступления. Патентованным немецко-фашистским убийцам, обагрившим свои руки в крови сотен тысяч невинных жертв, систематически истребляющим население оккупированных ими стран, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков, истребившим в самой Польше многие сотни тысяч польских граждан, никого не удастся обмануть своей подлой ложью и клеветой. Гитлеровские убийцы не уйдут от справедливого и неминуемого возмездия за свои кровавые преступления. Утреннее сообщение 16 апреля В течение ночи на 16 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 16 апреля В течение 16 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. 15 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 6 немецких танков, 30 автомашин с войсками и грузами, подавлен огонь зенитной батареи противника.      Совинформбюро 16 апреля 1943 года. Н-ский аэродром, Московская область Возле КПП прогуливался солдат с винтовкой. Мятая шинель на нем нашла своего владельца, предварительно побывав на нескольких покойниках. От полы был отхвачен клок, один рукав обгорел, а на спине грубо и неумело были заштопаны четыре дырки — память о свидании шинели с немецким пулеметом. Шапка третьего срока была слишком мала, чтобы уместиться на умной голове часового, и норовила съехать набок или на затылок. Боец тот то и дело поправлял ее, водружая на определенное Уставом место. Вправо и влево от часового на сотни метров уходили два ряда колючей проволоки, между которыми была протоптана широкая тропинка. Наметанный взгляд диверсанта враз бы определил, что это «зона», а по периметру через равные интервалы времени ходит патруль, проверяя его крепость и нерушимость. За бойцом в ветхой шинели были врыты в землю непременные атрибуты и спутники часового — одноногий навес-грибок и полосатый шлагбаум. За колючей проволокой справа от шлагбаума стояла деревянная изба караулки, над которой на деревянном шесте не развевался и уж тем более не реял гордо, а по случаю полного штиля уныло свисал «жовто-блакитный» полосатый флаг ВВС. На крылечке караулки лениво курил младший сержант и, как мог, подбадривал часового: — Ничего, Бердымухаммедкулиев, через двадцать минут пойду смену разводить. Сменишься, отдохнешь. Бердымухаммедкулиев нисколько не обрадовался такой новости. Он уже целых два месяца служил в армии, но сколько ему еще осталось — не знает ни Аллах, ни товарищ Сталин. Пускай он даже и сменится через двадцать минут, но положения вещей это не изменит. К родным баранам, коих у его семьи аж пятьдесят четыре головы, он вернется не скоро. Часовой, убивая время действительной военной службы, побрел от одного конца шлагбаума к другому, повернувшись к доброму младшему командиру спиной. Идиллическую тишину апрельского утра нарушила «эмка» — убогая дочь отечественного автопрома. Она возникла из ниоткуда и остановилась метрах в трех от шлагбаума. Дверцы машины не открылись. В голове часового включилось сложное счетно-решающее устройство, которое после предварительной обработки информации послало в конечности импульс к действию. Бердымухаммедкулиев неуклюже сдернул винтовку и направил ее штыком в сторону радиатора. Выговаривать положенное в таких случаях приветствие «Стой! Кто идет?» на чужом и пока еще не освоенном в совершенстве языке сообразительный часовой посчитал излишним, рассчитывая на младшего сержанта как на сурдопереводчика. Так несколько минут, не тратя запас воздуха на разговоры, и стоял Бердымухаммедкулиев, как матадор перед быком, вперив штык в радиатор машины. Наконец левая дверца раскрылась настолько, что на подножку машины вальяжно легла нога в яловом сапоге. Скрипнув сильнее, дверца распахнулась шире, позволив сползти на подножку второй ноге. Теперь оба сапога составляли пару. В третьем действии первого акта дверь с драматической таинственностью распахнулась настежь, и на пороге «эмки» возник солидный сержант с красными погонами из того самого материала, который в мирной жизни шел на одеяла. Поправив, не слезая с подножки, ремень, сержант, брезгливо не обращая внимания на штык с приделанным к нему часовым, посмотрел поверх его головы и обнаружил разводящего возле караулки. — Товарищ младший сержант! — хорошо поставленным голосом миланского бельканто обратился водитель. Младший сержант, солдатским чутьем уловивший прилет незримой пока большой птицы, встрепенулся и прошмыгнул под шлагбаумом за периметр колючки. — Подойдите сюда! — пригласил важный сержант, не покидая своего места. Младший сержант на полусогнутых, придерживая планшет, подбежал к машине. — Товарищ младший сержант, — окликнул его изнутри тихий властный голос. — Нам нужно проехать. Пригласите начальника караула, а еще лучше — коменданта аэродрома. — Есть! — козырнул младшой. Минут через пятнадцать перед шлагбаумом показался полный, начинающий лысеть подполковник в кожаном реглане, но без фуражки — комендант аэродрома. Сын крестьянина явно гордился своими новенькими золотыми погонами с голубыми просветами, которые до революции носили одни только баре. Он даже фуражку манерно держал в руке на отлете, как Онегин цилиндр, и не прошел, а прошествовал к шлагбауму. Всем своим видом этот человек давал понять, что он один тут занят делами, на нем одном только и держится большое и неугомонное аэродромное хозяйство. Все остальные только и делают, что ничего не делают, отлынивают и норовят получить водку по фронтовому довольствию, хотя был приказ Сталина о том, что водку давать только частям, находящимся на передовой. А с некоторыми прохожими, которые позволяют себе гордо подкатывать к режимному объекту на своих лимузинах, вообще неплохо было бы разобраться построже и уж, во всяком случае, необходимо проверить у них документы. Не успел комендант озвучить свои мысли и приказать разводящему выяснить, кто и по какому делу решился его беспокоить, как из другой дверцы бодро вышел немецкий оберст-лейтенант при всех крестах и нашивках. Несколько секунд вальяжный подполковник таращил глаза на немца и хватал ртом воздух, не в силах соотнести появление немецкого офицера с режимностью объекта и положением на фронте. — Это здесь? — спросил немец у кого-то в машине. Услышав произнесенные пусть с акцентом, но русские слова, комендант струхнул. Он уже наслышался о зверствах немцев и их вероломстве. Раз этот немец прибыл на советской машине и расхаживает в глубоком тылу совершенно свободно при полном параде, то произошло что-то невероятное. Возможно, фашисты сбросили десант с целью захвата аэродрома, а возможно… переворот в Москве! Об этом было страшно даже подумать. Коменданту не дали додумать его тревожную думу, потому что следом за немцем из машины вылез генерал в шинели, но без папахи. Полированная лысина генерала пускала веселые зайчики в ответ солнечным лучам. — Вы комендант аэродрома? — уточнил генерал. — Комендант аэродрома подполковник Волокушин, — оробев и вконец запутавшись, отрапортовал комендант. — За время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось! — Вот и славно, что не случилось, — одобрил генерал и протянул какие-то бумаги. — Ознакомьтесь. — Что это? — трясущимися от волнения руками комендант Волокушин не сразу смог принять документы. — Это приказ начальника Генерального штаба о создании Н-ской отдельной эскадрильи, о временном базировании ее на вашем аэродроме и о прикреплении к Н-ской эскадрилье оберст-лейтенанта фон Гетца в качестве внештатного пилота-инструктора. — Вопросы? — Нет-нет! — залопотал комендант, так и не прочитав бумаг, но хорошо разглядев печать Генштаба. — Все в порядке! Прошу вас. Часовой! Шлагбаум! Шлагбаум — родной брат колодезного журавля — поднялся не менее лениво, чем часовой Бердымухаммедкулиев нес при нем свою нелегкую службу. Приезжий генерал, узнав, что до штаба никак не более трехсот метров, отказался от машины и предпочел размять затекшие от долгой езды ноги пешей прогулкой. Генерал с немцем прошли за шлагбаум, направляясь к штабу. Комендант, не зная, как поступить, последовал за ними, держа такую дистанцию, чтобы одновременно и не попасться на глаза, и быть все время готовым к услугам. «Эмка», шелестя гравием, обогнала всех троих. Прогуливаясь по дорожке, ведущей к штабу, Головин негромко беседовал со своим спутником в немецком мундире: — Скажите, господин оберст-лейтенант, почему вы в лагере отказались сотрудничать с нашими коллегами? — Я давал присягу, господин генерал. На верность родине и фюреру, — спокойно ответил фон Гетц. — И вы, неглупый человек и опытный солдат, верите в этот бред — идею национал-социализма? — А вы в свой? Вы же верите в окончательную победу коммунизма и мировой революции? — парировал собеседник. — Ну, от химеры мировой революции мы уже отказались. Товарищ Сталин открыто объявил об этом на весь мир. Но ведь присягу давали не вы один. Ваши старшие и весьма уважаемые в Рейхе товарищи, прежде всего фельдмаршал Паулюс и генерал Зейдлиц, охотно пошли на сотрудничество. Мы, если честно, даже не могли ожидать от них такого рвения. — Это дело их совести и убеждений. Я не живу чужой головой. — Хорошо. Тогда почему вы не встали на путь борьбы, если вы такой пламенный патриот? — Борьбы? — удивился Конрад. — С кем? С администрацией лагеря? — Ну, хотя бы с ней, — развил свою мысль Головин. — Начали бы сколачивать боевые группы, потом подготовили бы вооруженное восстание. Там же находится целый батальон ваших пленных солдат. И этот батальон повели бы в бой лучшие командиры Германии. — Это утопия, — покачал головой фон Гетц. — Солдаты должны воевать на фронте. В тылу воюют партизаны и диверсанты, которых вешают при поимке. Не нужно было попадать в плен, а раз попали, то надо подчиняться правилам. — Но сами-то вы сдались в плен? — подцепил его Головин. — Я получил приказ сдаться в плен. У меня была возможность спастись. — Так почему же вы ею не воспользовались? — Я уже ответил вам на этот вопрос. Я давал присягу. Господин генерал, наша беседа пошла по кругу. С присяги начали и к присяге вернулись. — Тогда почему вы согласились сотрудничать со мной? — А разве у меня был выбор? Вы приперли меня к стенке, не оставив мне иного выхода, кроме сотрудничества с вами. — Ну да. Припер, — согласился Головин. — Но у меня были на то причины. Если говорить начистоту, то от вас, господин оберст-лейтенант, от результатов вашей работы здесь зависит очень многое, в том числе и моя дальнейшая судьба. Мы собрали тут наших лучших летчиков. Если они не проявят себя после доподготовки, если хоть один из них будет сбит, то я не позавидую ни вам, ни себе. Так что старайтесь, господин оберст-лейтенант. Пожалуйста, старайтесь. Всю душу из них вытряхните, а еще лучше — вложите свою, но сделайте их непобедимыми. — Я все понял, господин генерал. Мы с вами обо всем договорились еще в лагере, когда я давал свое согласие на приезд сюда. Я научу их всему, что знаю и умею сам. Головин посмотрел на фон Гетца долгим изучающим взглядом, положил ему руку на плечо и совершенно неофициально пожелал: — Удачи тебе. Всем нам удачи. Они подошли к штабу — такой же деревянной избе, как и караулка, только просторнее. Возле крыльца курили и травили байки полтора десятка офицеров-летчиков. На груди каждого сверкала золотая звездочка на красной ленточке, прикрепленная поверх остальных орденов. В сорок третьем году люди еще не стеснялись открыто носить боевые награды. То и дело слышалось ржание молодых здоровых жеребцов, избавленных на время от тяжелой и опасной ежедневной пахоты высоко в небе. Проворный комендант обежал генерала и фон Гетца и подал команду: — Товарищи офицеры! Паче чаяния товарищи офицеры никак не отреагировали на уставное словосочетание. Никто не выбросил окурок, никто не прекратил болтать и смеяться. Хуже того, никто даже не пошевелился, чтобы поправить ремень или одернуть гимнастерку. Там, где начинается авиация, кончается дисциплина. А за месяцы, проведенные в боевой обстановке, где от них требовались совсем другие качества, нежели умение тянуть ножку на плацу и вставать во фрунт, они начисто растеряли не только понятие о субординации, но и всякий страх перед начальством. От толпы отделился капитан неопределенного возраста. Его лицо было в шрамах от ожогов. Передвинув папиросу в угол рта, не обращая внимания на присутствие общевойскового генерала и немецкого летчика, будто ежедневно сталкивался с ними в полковой столовой и умывальнике, он посоветовал коменданту: — Вы бы, товарищ подполковник, автобус к обеду организовали. А то ведь смешно сказать. Третий день живем возле Москвы, а саму любимую столицу, которую своей грудью защитили от ненавистного врага, видели только с воздуха и то — год назад. Надо бы музеи посетить. Театр, например, Большой или там филармонию какую… — Знаю я ваши театры, — буркнул комендант. — Достанете водки и пойдете по девкам шляться, да еще по дороге патрули задирать станете. — А что? И по девкам тоже… — начал было капитан, но его остановил Головин: — Представьтесь, пожалуйста, товарищ капитан. В негромком голосе и во взгляде генерала читалось столько власти, что офицеры побросали окурки, будто невзначай поправили ремни и портупеи. Только капитан никак не решался дать задний ход. — Ну, допустим, капитан Дьяконов, — с ухмылочкой представился он. — Эскадрилья, становись. Смирно! — Головин скомандовал негромко, но его услышали все и почли за благо подчиниться. Генерал заметил, что и Дьяконов, выплюнув папиросу и вынув руки из кармана, двинулся в строй. — А вы куда, товарищ капитан? — остановил он. — Я вас не отпускал и разрешения встать в строй не давал. — А мне не требуется особое разрешение, чтобы занять свое место в строю, — задиристо и с вызовом огрызнулся капитан. — Товарищ капитан, — все так же спокойно, не меняя интонации генерал расставил все точки над «Е». — Если вы позволите себе ослушаться меня хоть раз, то сегодня же вечером из Генерального штаба в Президиум Верховного Совета СССР уйдет представление о лишении вас звания Героя Советского Союза. Я прослежу, чтобы вы не попали обратно на фронт, в родную часть, а продолжили свою службу на Курильской гряде. Кстати, это касается всех. Уловили? Капитан «уловил» и замер между строем и генералом, не решаясь встать в строй, но и не желая показывать свою полную покорность, возвращаясь на исходное место. Головин молча осмотрел строй. Под его взглядом сами собой выравнивались носки сапог, распрямлялись плечи и молодцевато поднимались подбородки. Не прошло и минуты, как перед Филиппом Ильичом стояла бравая и дисциплинированная эскадрилья, имеющая предельно четкое представление о воинской субординации. — Представляюсь, — начал Головин. — Я — представитель Генерального штаба генерал-майор Головин. Я отвечаю за ваше надлежащее обучение и доподготовку. Вы — лучшие пилоты ВВС, гордость нашей авиации. Мы собирали вас со всех фронтов в эту эскадрилью, в составе которой вы в скором времени вступите в бой на самых напряженных участках фронта. Перед вашей эскадрильей стоит задача обеспечить полное, безоговорочное господство в воздухе на заданном участке фронта в максимально короткий срок. Лето будет жарким. Вы будете действовать на важнейших направлениях, как гастролеры, перелетая с аэродрома на аэродром. Задача усложняется тем, что ни один из вас не должен быть сбитым. Вы уже умеете немного летать, и Родина отметила ваше умение золотыми звездами Героев. Уточняю. Задача — не геройски погибнуть за Родину, а скинуть немецких стервятников с неба и остаться при этом живыми. Для выполнения этой задачи в качестве пилота-инструктора вам придается военнопленный немецкий летчик оберст-лейтенант фон Гетц. Заметив скептически-неприязненные взгляды, которыми эскадрилья смотрела на фон Гетца, Головин предупредил: — Оберст-лейтенант наравне со мной отвечает за качество вашей доподготовки. И нечего на него так пялиться и зубами клацать, будто он у вас из постели увел продавщицу военторга. Все его распоряжения во время занятий являются обязательными для исполнения. Кроме того, у оберст-лейтенанта семьдесят четыре победы в воздухе. Вы рядом с ним — чижики желторотые. Он любых пятерых из вас будет полчаса за собой по воздуху таскать, пока весь боекомплект не расстреляете. Поэтому по-хорошему советую слушать и впитывать все, что будет показывать и чему будет учить вас оберст-лейтенант. Упоминание о победах фон Гетца произвели впечатление на офицеров. Некоторые из них получили Героя за десять сбитых самолетов. По числу побед с этим фрицем не могли сравниться даже пятеро самых лучших — никто из них не дотягивал до двух десятков сбитых. Взгляды из неприязненных сделались уважительно-изучающими. — Ну и наконец, — подытожил генерал. — На время доподготовки все ваши звания считаются недействительными. Всех вас я объявляю курсантами. Командира эскадрильи я подберу из числа курсантов по результатам учебы вне зависимости от звания. Звезды на погоны командира упадут в свой срок. Пилоты, которые будут признаны не прошедшими доподготовку, в состав эскадрильи зачислены не будут. С соответствующей характеристикой и нужной записью в личном деле они отправятся в свои прежние части. Вопросы? Вопросов не было ни у кого, кроме Дьяконова. — Разрешите, товарищ генерал-майор? — Что у вас? — Головин с неудовольствием повернул голову в сторону капитана. — Разрешите встать в строй. XXV Оперативная сводка за 18 апреля Утреннее сообщение 18 апреля В течение ночи на 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 18 апреля В течение 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. За истекшую неделю, с 11 по 17 апреля включительно, в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожено 302 немецких самолета. Наши потери за это же время: 103 самолета. 17 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 20 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 10 артиллерийских и минометных батарей, разбит железнодорожный эшелон противника.      Совинформбюро 18 апреля 1943 года. Н-ский аэродром, Московская область Весь час, который заняла у Головина дорога до Н-ского аэродрома, он потратил на размышления о судьбах отечества. Вообще, занятие это еще со времен приснопамятного Васисуалия Лоханкина было присуще скорее интеллигенции, нежели военным, причем размышлять полагалось непременно на кухне, непременно с включенным радио, под плеск пущенной из крана воды, чтобы сбить с толку «прослушку», и обязательно под водочку. Почему-то всегда выходило, что чем мельче был масштаб личностей дискутирующих, чем меньше в них было этой самой интеллигентности, тем глобальней брались проблемы, безапелляционней делались выводы, становились глупее рекомендации и мрачней прогнозы. Филиппа Ильича к этой слюнявой интеллигенции отнести никак было нельзя. Дело было даже не в форме, которую он носил, не в недостатке образования, которого у него, кстати, вполне хватало для блестящего выполнения своих служебных обязанностей. Головин был человеком действия. Он принимал решения и добивался их исполнения. Возможные жертвы принимались им во внимание лишь на стадии планирования, но никогда не смущали его во время выполнения той или иной оперативной комбинации. Но тем не менее, может быть, впервые за много месяцев он не использовал время поездки для восполнения хронического недосыпа. «Почему у нас так? — думалось ему. — Почему у нас, в России, все и всегда через тернии к звездам? Per aspera ad astra. Стоило ли в семнадцатом году скидывать царя, чтобы через четверть века снова прийти к империи. Для чего тогда в Гражданскую расстреливали золотопогонников? Для чего уничтожили цвет русской армии? Только затем, чтобы в золото и бархат обрядить тупоголовое быдло? На места Брусилова, Алексеева, Деникина, Колчака привести и расставить генералов от сохи? Тех, кто едва успел переобуть лапти? Пусть я сам не „из графьев“. Пусть не из дворянской семьи и не заканчивал Пажеский корпус. Но, находясь на службе, я все время работаю над собой. Я поочередно окончил курсы „Выстрел“, Академию имени Фрунзе, дал себе труд выучить три европейских языка. То есть никто не может мне ткнуть в лицо, мол, ты, товарищ генерал, не на своем месте сидишь. Как раз на своем. Скандинавия, Англия, Германия „прошиты“ моей агентурой. Мы ее десять лет создавали почти с нуля. А что могут предъявить генералы строевые? Наши, с позволения сказать, великие полководцы? Вся эта замечательная плеяда сталинского выводка, больше половины из которых пять лет назад были капитанами! Если капитану кинуть на плечи генеральские звезды, от этого он не сделается генералом. Он по инерции так и будет мыслить на уровне батальона. Как был комбатом в душе и по уму, так комбатом и останется. Нельзя такому недоделку доверять даже полк, не то что бригаду или дивизию. А у нас в сорок первом такие ставились на корпуса!» Головин вспомнил сорок первый год и помрачнел. «Идиотизм! Полнейший идиотизм в начальной стадии войны. В первые же дни свыше двух миллионов человек потеряли. Из-за кого? Да вот из-за таких вот конников с генеральскими звездами. Не отходили даже — драпали. Больно и страшно было слушать командиров, которые прибывали в те дни в Генштаб с переднего края. Мосты не разрушали, сдавали невзорванными доты и заводы. Потом поступил приказ оставлять за собой выжженную землю, и стали жечь дома и избы, нисколько не заботясь о том, как люди, наши советские люди, будут зимовать в чистом поле, оставшись без продовольствия, одежды и крыши над головой. А потом еще удивлялись: почему это колхозники встречают немцев с хлебом-солью?! Почему это бывшие советские граждане, оказавшись на оккупированной территории, очень быстро забывали о том, что они „советские“, и шли на службу к противнику? Идиоты. Прежде чем жечь, необходимо было организовать эвакуацию. Это же наши люди, советские! А „капитаны“ ограничились тем, что выставили заслоны. — От своих же заслонялись. До Москвы немца допустили. Да и с обороной Москвы, которую сейчас уже начали называть героической, тоже обосрались кругом. Когда немцы подошли к окраинам, то первыми драпанули члены правительства и ЦК. Некоторые пешком отправлялись в Горький. Возле Горького на обочине стояли сотни брошенных машин с московскими номерами. Полный крах системы. Партия проявила все свое скудоумие, показала народу, что думает только о спасении собственной шкуры, а народ — гори он синим пламенем, этот народ! Вернее, обосралась не партия. Обосралась верхушка партии. Рядовым коммунистам никто никаких указаний не давал. И они все оставались на своих местах, терпеливо и обреченно дожидаясь, когда придут немцы и станут развешивать их на столбах. Энкавэдэшники — те поумней оказались. Некоторые сами с присущей органам предусмотрительностью стреляться стали. И как после всего этого объяснять и доказывать народу, что „ВКП(б) — руководящая и направляющая сила советского общества“?! Народ наш, конечно, в массе своей трусливый и глупый. Настолько трусливый, что боится НКВД больше, чем Гитлера, и настолько глупый, что терпит советскую власть. Но не слепой же! Народ же видел, как все эти трибунные горлопаны и кабинетные деятели рванули из Москвы, едва только немцы замаячили на горизонте. Осенью сорок первого года всей стране было ясно, что оборона Москвы — дело кого угодно, только не самих москвичей! Москвичи расползались как тараканы: в Горький, Самару, Сызрань, Ташкент, Алма-Ату. По всему Союзу прославились, раззвонили о своем „мужестве и готовности защищать столицу до последней капли крови“. А эти сводки Совинформбюро? В народе их называют охотничьими рассказами. Я понимаю, конечно, что Щербаков и Лозовский, стоящие во главе этого рупора, люди малокультурные и ограниченные, но зачем же так беззастенчиво врать? Всякий, у кого под рукой есть карандаш, уже давно подсчитал, что если верить этим сводкам, сведя их воедино, то мы убили фашистов вдвое больше, чем на самом деле существует взрослого населения в Германии. Идиоты! Идиотизм. Везде идиотизм! В Ставке, в штабах, в наркоматах. Когда немцы осенью повели свое последнее наступление на Москву, они разбомбили штаб Западного фронта. В том числе оперативное управление. Командующий Западным фронтом — а кто там у нас тогда им командовал? — остался без связи с войсками, не имея ни малейшего представления об их местонахождении, а войска остались без командования и были предоставлены сами себе. При этом штаб фронта два месяца сидел на одном месте, и никто не удосужился дать команду отрыть блиндажи! Воистину, наша российская глупость безгранична. Безалаберность наша нескончаема и всепроникающа! И так во всем, чего ни коснись! В сорок первом под Киевом шестьсот тысяч попало в плен, хотя даже Буденному и его коню было ясно, что город не удержать и войска надо заблаговременно отводить на левый берег Днепра. Жителям объявили за несколько часов, что армия оставляет город. Началась давка. Снова тысячи неоправданных жертв. Под Брянском — полмиллиона в окружении. Под Вязьмой — столько же. За четыре месяца войны два миллиона красноармейцев попали в плен! Что у нас, люди лишние?! Ну ладно, пусть поражения наши всегда грандиозны, как грандиозны наши потери во время наших поражений. Но почему мы и победы свои оплачиваем сотнями тысяч жизней?! Под Москвой — миллион убитых. Под Ржевом — еще миллион. Даже стих появился: „Я убит подо Ржевом“. Зачем нужен был тот Ржев?! Под Харьковом — снова шестьсот тысяч положил дурак Тимошенко. Сталинград — еще больше миллиона! Харьков то берем, то отдаем. По шесть раз из рук в руки переходит. Уже и жители, наверное, запутались, не знают, какая там у них сегодня власть. А Ленинград? По радио, в газетах каждый день: „Город стоит, город держится“. И нигде не мелькнуло, что миллион вымерло, вымерзло, околело от голода и мороза только в первую военную зиму! Что ежедневно умирали десятки тысяч мирных граждан в первую зиму. Столько же — в следующую. Что на Невском пятачке уже погибло несколько десятков тысяч красноармейцев и краснофлотцев, и их снова гонят на этот пятачок, как скотину на убой. Зачем оборонять город? Находясь на самом северо-западе страны, на самой границе с Финляндией, никакого стратегического значения он не имеет и иметь не может! Неужели сокровища Эрмитажа и купол Исаакиевского собора стоят такой оплаты?! Не можете оборонять город — сдайте его немцам к чертовой матери, пусть подавятся! Пусть растащат Эрмитаж, раскатают по камушку Петропавловскую крепость, увезут в Берлин Александрийскую колонну, но миллионы ленинградцев останутся живы! Никакие сокровища мира не стоят самого главного сокровища — жизни человеческой. А там — миллионы жизней». Филипп Ильич не был брюзгой и критиканом. Но то, что он видел вокруг себя ежедневно и ежечасно, вот уже почти два года, своей непроходимой тупостью и бесталанной некомпетентностью разрывало его душу. Хотелось собственноручно, из табельного пристрелить этих буденных, Ворошиловых, Жуковых, тимошенко, куликов. Сдерживало его только одно —: понимание системы. Той самой системы, которой верой и правдой служил Филипп Ильич вот уже двадцать пять лет, как солдат при Петре. Зная досконально эту систему, Головин ясно отдавал себе отчет в том, что сама по себе смерть десятка головозадых генералов и маршалов ничего не изменит. На место Ворошилова поставят какого-нибудь Порошилова, а вместо Буденного придет Бубенный. «Почему у немцев нет такой неразберихи и бардака, как у нас? Почему они могут наладить и быт, и подвоз снаряжения? Почему они не бегут, а отходят? И позиции для отхода у них всегда заблаговременно подготовлены на самых выгодных рубежах? Я понимаю, конечно, что чем больше народа, тем больше несогласованности. Невозможно совсем без сбоев и проколов скоординировать деятельность сотен тысяч человек при подготовке наступления. Но почему у немцев вся эта ненужная и мешающая общему делу придурь сведена до минимума?! Почему мы не можем так же?! Может, и в самом деле: расстреливать надо больше? Как только на каком-либо участке бывший унтер Жуков прикажет расстрелять несколько десятков командиров, так сразу же восстанавливается порядок по всему фронту! Все службы работают согласованно и слаженно. Стойкость войск возрастает многократно! Неужели мы, русские, не можем жить без розог?! Азиатчина. Нам именно так и надо — чтобы нами непременно правил хан!» Затронув в своих размышлениях немцев, Головин вспомнил Штейна. «Вот ведь — умница! И тоже немец. Немец Поволжья. Крутовато с ними обошелся товарищ Сталин. В работе и у Олега Николаевича, разумеется, тоже был брак. А куда без него, без брака? Но почему у Штейна этого брака было в разы меньше, чем у наших, русских сотрудников? Выросли в одной стране, учились в одних школах, заканчивали одни командные училища, служили в одной и той же армии. Так почему такой разный, черт возьми, результат?! И этот фон Гетц ведет себя в плену спокойно и с достоинством. Даже согласие на сотрудничество дал так, будто сделал мне огромное одолжение. Интересно, а как бы я сам повел себя, окажись в плену? Хватило бы у меня силы духа, чтобы вот так, едва ли не надменно, разговаривать с немецкими чинами? Рубаху на груди рвать и кричать „Да здравствует товарищ Сталин!“ я бы точно не стал. А этот фон Гетц держит себя волне достойно и к обязанностям своим относится добросовестно. За те два дня, что он под моим присмотром обучает наших летчиков, отношения между нами определенно потеплели. Он и сам рад до смерти вместо лагеря, пусть и комфортабельного, окунуться в привычную для себя среду. Какая, в сущности, разница, свой летчик или чужой? Под комбинезонами форму не видать. Все равны. Кажется, этот парень скоро дозреет до того, чтобы сыграть свою партию в моей игре». На КПП его как будто ждали. Часовой не успел проверить пропуск, как возле шлагбаума, лебезя и заискивающе улыбаясь, замаячил подполковник Волокушин — комендант аэродрома. — Товарищ генерал! — подлетел Волокушин к машине, неся правую ладонь возле фуражки с голубым околышем. — За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Комендант аэродрома подполковник Волокушин. — Здорово, Волокушин, — подмигнул коменданту Головин, не вставая с сиденья. — Где мой подопечный? — Докладываю, товарищ генерал! Военнопленный фон Гетц проводит плановые занятия с летным составом Отдельной эскадрильи. — Ну, поехали, проводишь, — едва ли не ласково пригласил Головин. Подполковник, поскромничав, не решился сесть в машину. В «эмке» нет правого переднего сиденья, левое предназначено, естественно, для водителя, а садиться рядом с генералом Генштаба?.. Скорее Волокушин зашел бы в клетку с голодным тигром! Указывая дорогу, комендант встал на подножку, благо она была широкая. На кромке летного поля, возле капониров, прячась от яркого весеннего солнца под плоскостями самолета, сидели восемнадцать пилотов. Каждый примостился как мог: кто скрестив ноги по-турецки, кто поджав их под себя, а кто и просто на пятой точке. Под комбинезонами не просвечивали звезды Героев, а планшеты, развернутые перед каждым из них, и вовсе делали этих парней похожими на учеников, внимательно слушающих урок природоведения. Светловолосый летчик без пилотки, в таком же комбинезоне, как у всех, стоял перед самолетом, под которым расселись его ученики, и своим видом и жестами напоминал доброго учителя, который для пущей наглядности решил провести урок прямо на пленэре. — Товарищи офицеры! — рявкнул Волокушин, соскочив с подножки. Пилоты бодро стали подниматься, но Головин остановил их движением руки: — Сидите, сидите, товарищи. Разрешите присутствовать на занятии, Конрад Карлович? Одним жестом генерал прихлопнул сейчас трех зайчиков сразу. Он показал, что боевая подготовка для него все-таки выше, нежели формальная субординация; испросив разрешения присутствовать и подчеркнув тем самым, что главный тут — пилот-инструктор, поддержал авторитет фон Гетца и наконец нашел форму вежливого обращения к нему. Пилоты терялись, не зная, как обращаться к своему инструктору! Господин? Господа все в Париже, это знал каждый школьник. У нас бар и господ нет с семнадцатого года. Товарищ? Гусь свинье не товарищ. На нем форма враждебной армии, хоть и скрыта она летным комбинезоном. Оберст-лейтенант? Нет такого звания в Советской Армии. Военнопленный? Еще хуже и даже оскорбительно. Конрад Карлович! Гениально! Просто, нейтрально, уважительно и немного даже по-домашнему. — Разумеется, господин генерал! — фон Гетц по привычке щелкнул каблуками. Головин скинул шинель, бросил ее под пропеллер и сел, прижавшись головой к лопасти. — Разрешите продолжать? — спросил фон Гетц. — Да, да. Конечно, — кивнул Головин. — Есть! Головин краем глаза незаметно обвел пилотов. Все слушали очень внимательно и заинтересованно. Должно быть, пленный немец и в самом деле рассказывал интересные вещи. — Я с земли внимательно наблюдал за вашими полетами, — продолжил лекцию фон Гетц. «Господи! Какая удача, что этот немец знает русский! — подумал Головин, слушая урок. — Этот фон Гетц — просто находка! Мне его будет определенно не хватать. Второго такого я не найду, но и случая такого до конца войны может не представиться. Надо его использовать как можно скорее — времени остается совсем мало». — Вам, господин обер-лейтенант, — обратился фон Гетц к кому-то из Героев, — следует уверенней держать планер при заходе в вираж. — Есть, Конрад Карлович, — отозвался щупленький паренек лет двадцати. — А вы, господин капитан, — фон Гетц смотрел теперь на соседа генерала, — боитесь работать на вертикали. — Учту, — буркнул капитан. Головин посмотрел на него и узнал Дьяконова. «Не любит критики. Самолюбив, как кошка», — подумал он про капитана. — Учтите, — заявил фон Гетц. — «Лa-5ФН», на которых вы летаете, очень хороший самолет. У него очень мощный двигатель. Если бы в люфтваффе имелся на вооружении такой самолет… Фон Гетц поперхнулся и, бросив взгляд на Головина, поправился: — Смело уходите на вертикаль, если к тому подталкивают обстоятельства. Мотор выдержит. Планер вынесет вас из-под огня атакующего. В целом все вы хорошо и уверенно пилотируете. У каждого из вас уже есть победы в воздухе. С вашего позволения, господа, я порассуждаю о теории воздушного боя. Чем отличается воздушный бой от любого другого вида боя, например танкового, морского? — Понятно чем! — вырвалось у Дьяконова. — Самолеты все время находятся в движении, а не стоят на месте. — Верно, господин капитан, — подхватил фон Гетц. — Главной особенностью воздушного боя, отличающей его от всех других видов вооруженной борьбы, является его динамика. Противники непрестанно на высокой скорости перемещаются в пространстве. В этих условиях ключевыми факторами достижения победы в воздухе являются скорость, маневр и навыки прицельной стрельбы на поражение на различных курсах. Особенно трудно вести прицельную стрельбу на пересекающихся курсах. Понятно, что поразить цель, летящую под большим курсовым углом, невероятно сложно и для опытного воздушного бойца, поэтому суть воздушного боя сводится к тому… — Зайти ему в хвост и нажать на гашетку! — выкрикнул кто-то. — Верно, только не надо перебивать, пожалуйста. Для достижения победы необходимо сблизиться с противником на малых курсовых углах. Оптимальное расстояние для открытия огня — примерно пятьдесят метров. Вот вы, господин лейтенант, — обратился фон Гетц к кому-то из летчиков, — сегодня во время имитации воздушного боя успешно зашли в хвост господину майору и целых три секунды держали его в прицеле, пока он не отвернул. Как вы думаете, каково было расстояние между вашими машинами? — Да метров десять! Если бы он не отвернул, я бы его пропеллером мог в щепки порубить! — с горячностью отозвался лейтенант. — Обращаюсь к тем, кто вместе со мной наблюдал этот бой с земли. Каково было расстояние между планерами господина лейтенанта и господина майора? — Метров двести, не меньше, — определил Дьяконов. — Просто в горячке глаза округляются, и все воспринимается острее. «Мессер» от тебя за два километра, а тебе кажется, что ты уже и кресты у него на фюзеляже рассмотрел. — Верно! — поднял палец фон Гетц. — Основная трудность, с которой сталкиваются молодые летчики, — это определение точного расстояния до планера противника. У вас, господин лейтенант, расстояние было примерно двести тридцать метров. В бою пилот испытывает сильнейшее эмоциональное напряжение, которое мешает ему правильно оценивать обстановку. Поэтому необходимо путем тренировок научиться определять точное расстояние до планера на различных высотах и курсах. Тут кто-то правильно заметил, что суть воздушного боя сводится к тому, чтобы зайти противнику в хвост, сблизиться с ним, поймать в прицел и открыть по нему огонь. Это верно. Скажу больше. По статистике Главного штаба люфтваффе, около семидесяти процентов воздушных побед были одержаны с первого захода. То есть пилот, не обнаруживая себя, не попадая в зону обзора противника, заходил ему в хвост, сближался и уничтожал его первой же очередью. Если у него это не получалось, то противник, заметив по следам трассирующих снарядов, что он находится на линии огня, отворачивал с этой линии и начиналась «карусель». Вероятность победы в «карусели» очень мала, так как противники непрестанно меняют курс и высоту, поэтому пилотам постоянно приходится делать поправки в прицеле на дальность, угловую скорость и перепад высот. Чаще всего они расстреливают боекомплект, не сумев поразить противника. Вот поэтому так важно уметь точно определять расстояние до планера, который вы намереваетесь атаковать. И непременно надо сделать это с первого же захода. — Разрешите перебить? — поднял руку Головин. — Да, пожалуйста, господин генерал, — фон Гетц был несколько удивлен. Головин встал с шинели и подошел к фон Гетцу: — Хочу внести предложение, Конрад Карлович. Почему бы вам не показать вашим ученикам, как надо вести воздушный бой? — Мне?! — изумился фон Гетц. — Ну да. Вам. Я-то летать не умею, — улыбнулся Головин. — Преподайте наглядно. Чтобы они увидели. Теория — это, конечно, хорошо, но критерий истины, как известно, практика. Ну что, герои? Кто из вас решится бросить вызов прославленному немецкому асу? Летчики смотрели молча. — Разрешите, товарищ генерал? — Дьяконов? Отлично. Вылет через двадцать минут, — скомандовал Головин. — Волокушин! — Я! — подбежал комендант. — Дайте команду зенитчикам: «Воздух!» Машину оберст-лейтенанта заправить горючим на пятнадцать минут полета. Четверка перехватчиков на полосе. Пилоты в кабинах, моторы запущены. — Есть! — Предупреждаю, Конрад Карлович, — Головин повернулся к фон Гетцу. — Воздушный бой — и ничего более. Как только вы выйдете за квадрат, зенитки откроют огонь на поражение и будет поднята четверка истребителей на ваш перехват. Обе ваши пушки разряжены, самолет Дьяконова имеет полный боекомплект. Поймите меня правильно. Уловили? Горючего у вас в обрез, дальше чем на шестьдесят километров вы все равно не улетите. — Разрешите выполнять, господин генерал? — Нескрываемое презрение сквозануло сейчас в усмешке Конрада. — Выполняйте. И покажите этим соплякам класс! Головин искренне болел сейчас за немца. Если фон Гетц сумеет победить в этой имитации боя, значит, все расчеты Головина были правильны. Немец натаскает наших летчиков и передаст им те знания, которые они добывали на войне своей кровью и жизнями товарищей. Если фон Гетц победит, значит, он не сломлен, не смирился с пленом, не вышел из войны, а продолжает осознавать себя солдатом и внутренне готов к борьбе. Это-то как раз и нужно было Головину, и он желал в этом убедиться. Вот только твердой уверенности в победе своего подопечного у него не было: Дьяконов не пацан, не желторотый птенец, только что выпустившийся из училища, а опытный летчик, на счету у которого шестнадцать сбитых немцев. Фон Гетц взял у кого-то краги и шлемофон и пошел к машине под номером 17, на которую ему указал Волокушин. Дьяконов уже запустил мотор и выруливал на старт. Конрад влез в кабину, сел на сиденье. Ему показалось, что сидит он низко и неудобно, и он вспомнил, что никто не предложил ему надеть парашют. Напоминать об этом он не стал, опасаясь, как бы не отменили вылет. Все-таки существует разница между Героем Советского Союза и немецким военнопленным. Фон Гетц защелкнул фонарь остекления, запустил двигатель и включил подсветку приборов. В принципе, ничего страшного. Те же приборы, что и на «мессершмитте». Спидометр также слева, вот только высотомер и компас сдвинуты правее от рукоятки управления. Слева на топливомере уже мигала красная лампочка — горючее на исходе. Мимо с ревом пошел на разбег «Лавочкин» Дьяконова. Конрад воткнул гарнитуру шлемофона в разъем, передвинул сектор газа вперед и тоже стал выруливать на старт. — Семнадцатый, взлет разрешаю, — раздался в наушниках металлический голос. — Есть взлет, — заученно ответил Конрад. «Дьяконов имеет преимущество по высоте, — фон Гетц дождался, когда пропеллер наберет обороты, и отпустил тормоз. Самолет дернулся и тронулся по полосе. — Закрылки выпущены, скорость — сорок. Когда я стану взлетать, он будет где-то на высоте тысяча — тысяча сто. Я стану делать боевой разворот, а он в это время будет кружить над аэродромом и как раз пролетит надо мной. Когда я наберу равную высоту, у него будет преимущество по скорости. У меня — где-то двести тридцать километров в час, а он успеет разогнать машину до четырехсот, следовательно, и преимущество в пространстве тоже будет за ним. Если он не дурак, то зайдет от солнца, чтобы ослепить меня, пропустит меня под собой, сделает резкий разворот и попытается пристроиться мне в хвост». Фон Гетц бросил взгляд на спидометр. «Скорость сто тридцать, рукоятку на себя. Есть отрыв. — Стрелка высотомера медленно двинулась по часовой. — Убрать шасси, убрать закрылки, боевой разворот с набором высоты влево. Высота — двести. Он зайдет от солнца, пропустит меня, развернется и встанет мне в хвост. Разворот погасит его скорость, но у него будет преимущество по высоте. Из разворота он выйдет где-то на скорости триста тридцать. Я к тому времени не успею разогнаться и до трехсот. Все равно он меня догонит. „Карусель“ с ним крутить — у меня не хватит горючего. Высота шестьсот». «Лавочкин» Дьяконова в подтверждение внутреннего монолога фон Гетца прошел на хорошей скорости над его головой. Конрад поднял глаза и определил: «Он выше примерно метров на пятьсот. Скорость у него где-то четыреста двадцать. Следовательно, когда я встану на одну высоту с ним, он как раз подгадает, чтобы быть на противоположной стороне диаметра. Руководитель полетов даст команду „к бою“. Дьяконов как раз будет на той стороне, где солнце. Ну что ж! Посмотрим. Высота — тысяча сто». — К бою! — щелкнуло в шлемофоне. — Есть к бою! — бодро доложил Дьяконов. По голосу русского летчика было понятно, что он ждал этой команды. — Есть к бою, — не так весело откликнулся Конрад. Самолеты стали сближаться. С земли на них смотрели не только Головин, Герои и четверка перехватчиков. Зенитчики, бомбардировщики, заправщики, оружейники, механики и даже работники столовой стояли сейчас, задрав головы к зениту, и смотрели на настоящую схватку Героя Советского Союза с фашистским стервятником. Все, как один, сжимали кулаки и переживали за Дьяконова, желая, чтоб он всыпал немцу перца как следует. Единственный, кто болел за фон Гетца, был генерал Головин. «Лавочкин» Дьяконова и в самом деле был метров на двести повыше фон Гетца. «Пока все сходится, — продолжал говорить сам с собой Конрад. — Молодец капитан — все делает грамотно, как на уроке отвечает». Самолеты на мгновение встретились в одной точке. Вверху — Дьяконов, метрах в ста под ним — фон Гетц. Встретившись, они стремительно разлетелись. Фон Гетц продолжил движение по прямой, стараясь набрать скорость, Дьяконов перевернул свой самолет брюхом вверх и, сбросив газ, взял ручку на себя. Через несколько секунд его самолет лежал на одной прямой с самолетом фон Гетца, догоняя его. Фон Гетц посмотрел на спидометр. Тот показывал 290 километров в час. «Значит, истинная скорость у меня где-то триста тридцать — триста сорок. — Фон Гетц обернулся. Дьяконов шел за ним, но выше, со снижением и медленно сокращал расстояние. — До него метров шестьсот. Секунд через сорок он выйдет на дистанцию огня. Вот тогда-то я ему и покажу свой фокус». Фон Гетц улыбнулся. Он представил, как капитан, предвкушая свою победу, ловит его в прицел и тут же теряет. Русские, которые стоят внизу, разочарованно ахают, не ожидая такого финта. И гордый Дьяконов приземляется на полосу совсем не победителем. «Шестнадцать сбитых, геноссе капитан, — это еще очень мало, чтобы разговаривать со мной в воздухе на равных. Очень мало! Вам еще года два как минимум надо повоевать. Вы еще очень многого не знаете о воздушном бое, геноссе, и сколько бы я вам ни рассказывал о нем, вы никогда не станете равными мне. Никто из вас!» Фон Гетц оглянулся, контролируя дистанцию. «Двести метров… Сто шестьдесят…» На земле возле Головина волновался Волокушин. — Смотрите, товарищ генерал! Смотрите! — приплясывал он от волнения, задрав голову, как голодный волк зимой на луну. — Сейчас он его! Сейчас!.. Головин отстраненно посмотрел на коменданта. Он не верил, что фон Гетц не придумал какой-нибудь штуки. Это «сейчас», которого ждет нетерпеливый комендант, в самом деле произойдет. Не может летчик, получивший Рыцарский Железный Крест, быть такой же легкой добычей, как булка с маслом. Фон Гетц теперь оборачивался все чаще, едва ли не ежесекундно. «Сто сорок метров… Сто двадцать… Как это удобно, что на „Ла-5ФН“ конструкторы догадались поставить каплеобразный фонарь. Превосходный обзор. А на „мессершмитте“ задняя полусфера почти не просматривается. Мне приходилось ставить в кабину зеркала… Сто метров, сейчас начнется». Капитан Дьяконов спокойно и уверенно пилотировал свой истребитель, держась за фон Гетцем. Машина нравилась ему. «Як», конечно, тоже очень хороший истребитель, но у «Лавочкина» мощнее мотор и сильнее вооружение — целых две пушки. Кроме того, самолет прекрасно слушался управления и имел великолепные данные для маневра. За считанные секунды Дьяконов поменял направление полета на противоположное. Расстояние медленно сокращалось. Дьяконов припал к прицелу и смог уже различить заклепки на плоскостях переднего самолета. Большой палец правой руки по привычке откинул колпачок предохранителя с гашетки. Фон Гетц набрал в грудь воздух, шумно выдохнул его, снова вздохнул, в последний раз оглянулся назад и сам себе скомандовал: «Восемьдесят метров… Семьдесят… Шестьдесят… Ein… Zwei… Drei!» Фон Гетц двинул сектор газа к себе, сбрасывая обороты двигателя, выдвинул закрылки в позицию посадки, открыл заслонку радиатора, чтобы еще сильнее погасить скорость, и одновременно, потянув рукоятку управления на себя, отвел ее резко влево, помогая педалями удерживать самолет на курсе. Истребитель, как круто взнузданный конь, задрал нос, рванул было что есть силы в зенит, но, внезапно ослабев от нехватки оборотов и погасив скорость мощной струей встречного воздуха, хлынувшей через открытую заслонку в радиатор, ненамного взмыв вверх, устало перевернулся, как сытый кит при тихом закате, и стал опускать нос. В ту же секунду пространство, где только что находился самолет фон Гетца, было прошито парой параллельных стежков — дымный след от очереди, пущенной пушками преследователя по истребителю фон Гетца, ушел в пустое пространство. Конрад хорошо видел эти дымные следы через фонарь остекления совсем рядом, в нескольких метрах от себя, и удовлетворенно улыбнулся. В то же мгновение в перекрестье его прицела, совсем рядом, только руку протяни, попал самолет Дьяконова. Весь! Он промелькнул в нем от пропеллера до хвостового оперения. Фон Гетц рефлекторно нажал на гашетку, но услышал только сухой щелчок электроспуска. Пушки были предусмотрительно разряжены еще на земле. Конрад только сжал зубы от досады — семьдесят пятый! У него украли эту победу. Дьяконов не поверил своим глазам. Только что этот чертов самолет очень четко просматривался через прицел! Настолько хорошо, что его плоскости как раз лежали на горизонтальных рисках прицельной сетки. Капитан отпрянул от прицела, не обнаружил фон Гетца перед собой и, поняв, что давит на гашетку впустую, моментально, как от горячей сковородки, отнял от нее палец. В то же мгновение он увидел, как сверху наваливается на него перевернутый самолет немца. Его пушки сейчас находятся как раз на той самой оси, которую по инерции неизбежно пересечет он сам. Он все понял. Немец его купил! Он специально подставлял ему свой хвост, чтобы потом, как сопливого мальчишку, подловить и сбить наверняка. Если бы пушки у немца были заряжены, то самолет Дьяконова сейчас падал бы на землю, разрезанный на части кинжальной очередью, выпущенной в упор, а сам капитан не успел бы даже дернуть за кольцо парашюта. На сотую долю секунды их взгляды встретились, прежде чем самолеты проскользнули мимо друг друга. Взгляд у обоих был злой и разочарованный. У одного оттого, что у него по-жульнически вырвали победу, малодушно не зарядив пушки, у другого — оттого, что этой победой опытный и хладнокровной немец покрутил у него под носом и на глазах всего аэродрома спрятал ее себе в карман. Дьяконов почувствовал себя глупым щенком, которого только что носом сунули в свое собственное дерьмо. Приземляться ему не хотелось. Люди, разочарованно опустив головы, стали расходиться по своим делам. Летчики вернулись под плоскость самолета, дожидаясь приземления Дьяконова и фон Гетца. А тот, зайдя на глиссаду, вместо того чтобы посадить самолет, с ревом пронесся метрах в тридцати над полосой, покачивая крыльями в знак победы. Победа фон Гетца над Дьяконовым была красивой и бесспорной. Это видели все. Головин с превосходством посмотрел на Героев: — На сегодня занятия окончены. Всем отдыхать. Кому делать нечего — учите матчасть. Волокушин! — Я, товарищ генерал! — подбежал комендант. — Ты где этого фон Гетца содержишь? — спросил Головин вполголоса, отводя его в сторонку. — Обыкновенно, товарищ генерал, в караулке. — В кордегардии, значит. Он что же, вместе с отдыхающей сменой живет? — Никак нет, товарищ генерал. Бойцы сколотили ему выгородку. Вот в ней, стало быть, он и живет. А при нем два часовых, как вы и приказывали. С утра, значит, как Конрад Карлович пойдут на завтрак, они его сопровождают, а после ужина — снова под замок и особый пост при нем. — При замке? — Никак нет! При Конрад Карловиче. — Ну, добре, — согласился Головин. — Содержи Конрада Карловича отменно хорошо. Вольностей особых не позволяй, не забывай, что он все-таки военнопленный. Но и не лютуй. В чем у него нужда будет — обеспечь. А в остальном… Головин пристально посмотрел на коменданта. Тот похолодел и притих. — А в остальном, если ты мне этого немца упустишь или, не дай бог, он у тебя споткнется не в том месте или насморком заболеет, я тебя, Волокушин, на фарш прокручу. Уловил? — Уловил, — еле выдохнул комендант. — Свободен. Отпустив коменданта, Головин направился к своей «эмке» и уже хотел было садиться, как незнакомый голос за спиной остановил его: — Товарищ генерал, разрешите обратиться? Головин обернулся. Перед ним стоял летчик в комбинезоне, один из Героев. Из-за комбинезона знаков различия было не видно. — Обращайтесь, — разрешил генерал. — Майор Чиркунов, — представился летчик. — Что у вас, майор Чиркунов? Головин был мыслями уже совсем далеко от этого аэродрома и от всех аэродромных дел. Он увидел сегодня главное, то, что успокоило его и подтвердило правильность его расчетов. Остальное его не волновало. Поэтому майор Чиркунов не обрадовал генерала, задержав его отъезд. — Вот, товарищ генерал, — Чиркунов вынул из планшета несколько исписанных страниц. — Что это? — Головин глазами показал на листы бумаги в руках у майора. — Говори своими словами. Некогда читать. — Рапорты, — просто объяснил Чиркунов. — Рапорты? — удивился Головин. — О чем? — Это я, так сказать, в порядке личной инициативы, — скороговоркой стал разворачивать свою мысль майор. — Так сказать, для укрепления дисциплины. Вот, например, капитан Дьяконов. Он еще до вашего первого приезда загнал повара в котел и завинтил крышку. — Зачем? — изумился Головин. — Капитану показалось, что повар готовит не по летной норме, а большую часть продуктов утаивает и потом тайком продает буфетчику на станции. — А он продает? — Товарищ генерал! — подивился майор непрозорливости начальства. — А где у нас в армии повара не воруют? — Ну-ну, — кивнул генерал. — Что дальше? — А вчера этот самый Дьяконов, несмотря на строжайший запрет, вместе со своим механиком соорудил самогонный аппарат. Теперь почти все члены эскадрильи, включая механиков, просятся в долю и сдают ему пайковой сахар. — А вы? — Что я? — не понял майор. — Вы сдаете сахар Дьяконову? — Никак нет, товарищ генерал. Я устав никогда не нарушаю. — Уставной, значит, — одобрил Головин. — Молодец! Что еще? — Лейтенант Свиридов и старший лейтенант Родимцев после отбоя тайком бегают к девкам в деревню. Расшатали колючую проволоку в ограждении и теперь подпирают ее колышками, чтобы форму не порвать. Я их выследил. — После отбоя? — уточнил Головин. — Так точно! — воодушевился Чиркунов, радуясь, что все его фискальные потуги и вылазки не пропали втуне, а нашли благодарного слушателя в лице старшего начальника. — А старшина Мусаэльян списанные парашюты режет на лоскуты и продает в ту же деревню или меняет на самогон. — А зачем в деревне списанные парашюты? Сараи крыть? — Никак нет, товарищ генерал. Бабы из этих лоскутов шьют себе трусы и, пардон, бюстгальтеры. — Понятно, — кивнул Головин. — А почему вы решили, что мне это все интересно? — Как же, товарищ генерал, — опешил майор. — Вы же сами говорили… — Что я говорил? — Что командира эскадрильи назначите по результатам доподготовки. Я, как самый старший по званию… — И я говорил, чтобы ко мне обращались вот с такими рапортами? Не припомню такого. Ладно, майор, бывай. Давай сюда свои рапорта, не выбрасывать же. У вас какая была последняя должность до зачисления в эскадрилью? — Заместитель командира полка по политической подготовке, — не без гордости назвал Чиркунов свою прежнюю должность. — Понятно, — вздохнул Головин. Головин открыл дверцу «эмки» и уже поставил ногу на подножку, как какая-то мысль остановила его. Он обернулся и пальцем поманил майора: — А в воздухе своих товарищей вы превзойти не пробовали, товарищ майор? — Обижаете, товарищ генерал. У меня двенадцать сбитых, — протянул Чиркунов. — Меня самого три раза сбивали над Москвой… — Значит, летать не умеешь, раз сбивали, — отрезал Головин. — Когда собьешь этого, — рука Головина показала на подруливающий к капониру истребитель фон Гетца, — тогда с тобой и разговаривать будем. Уловил? Генерал громко хлопнул дверцей, «эмка», хрюкнув, тронулась. Майор остался один. — Да разве его собьешь?.. — грустно спросил он сам у себя. XXVI Оперативная сводка за 25 апреля Утреннее сообщение 25 апреля В течение ночи на 25 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 25 апреля В течение 25 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Нашими кораблями в Черном море потоплена подводная лодка противника. За истекшую неделю, с 18 по 24 апреля включительно, в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожен 381 немецкий самолет. Наши потери за это же время — 134 самолета. 24 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 30 немецких автомашин с войсками и грузами, взорван склад боеприпасов, разбит железнодорожный состав, потоплены два торпедных катера и до 40 шлюпок противника.      Совинформбюро 25 апреля 1943 года. Москва — Все свободны, товарищи, — Василевский закончил оперативное совещание Генерального штаба. — Филипп Ильич, прошу вас остаться. — Есть, — буднично откликнулся Головин. Ему нравился новый начальник Генерального штаба. Очень толковый штабной работник. Шапошников тоже был штабист до мозга костей, но с ним не было таких отношений. Все по службе, все четко, по уставу. Вопрос — доклад. Ни вправо, ни влево. А Василевский, он… человечней, что ли? Хотя тоже строг и педантичен. Умеет и задачу поставить, и спросить по всей строгости военного времени. Генералы и полковники, зашумев передвигаемыми стульями, потянулись к выходу из просторного кабинета начальника Генерального штаба. Головин был не сильно удивлен тем, что Василевский попросил остаться именно его, а не начальника Главного разведуправления. Вероятно, Александра Михайловича заботит какой-либо вопрос, о котором он много думал, и теперь ему нужен не доклад или справка по интересующему кругу проблем, а свежий взгляд на предмет. Головин и сам пользовался этим методом. Когда анализ той или иной ситуации затягивался и не давал определенных результатов, он вызывал одного-двоих своих подчиненных, давал вводную и они устраивали что-то вроде войны в миниатюре, поочередно играя то за вермахт, то за Красную Армию, то за Гиммлера, то за Канариса. Очень часто это давало положительные результаты, во всяком случае, позволяло посмотреть на вещи с новой, порой неожиданной стороны. Василевский встал со своего места и подошел к стене, туда, где, загороженная зеленой гардиной от нескромных взоров непосвященных, висела большая карта Европейской части СССР. Полковники направленны из Оперативного управления несколько раз в сутки наносили на нее последние изменения в конфигурации линии фронта, отмечали прибывавшие и убывавшие дивизии, корпуса и армии по обе линии фронта. Карта эта была живая, так как отражала реальное положение дел на фронте по состоянию на текущий момент. Василевский несколько минут молча в задумчивости смотрел на эту карту, давая Головину возможность ознакомиться с ней. У Головина была похожая карта. Разумеется, не такая подробная, но в целом все на ней совпадало с тем, что было нанесено на карту начальника Генштаба. — Ну, Филипп Ильич, — прервал молчание Василевский. — Что вы думаете о положении дел на фронте? Головин откашлялся и начал осторожно: — После весеннего наступления Манштейна фронт стабилизировался. Пожалуй, зря он вспомнил про Манштейна. В феврале-марте 1943 года Манштейн, поставленный во главе группы армий «Юг», провел едва ли не самую блестящую операцию немцев за всю Вторую мировую войну. Располагая относительно небольшими силами, он наголову разнес несколько советских армий, захватил сперва Харьков, а потом и Белгород. Действия его были настолько грамотны, молниеносны и точны, что советское командование не успевало с ответными мерами. Назвать это реваншем за Сталинград было нельзя. Красной Армии было не привыкать терпеть поражения. Никого уже не шокировало, что сто, двести, пятьсот тысяч солдат попали в окружение или плен, а вот немцы до Сталинграда вообще никогда ни от кого не терпели поражений! Сталинград — это не только военная победа, но и удар по престижу Германии и гению фюрера. Василевский недовольно поморщился: — А конкретней? — Я полагаю, что в ближайшее время, по крайней мере еще месяц, немцы не смогут предпринять никаких решительных действий. Им необходимо провести перегруппировку войск и пополнение их техникой и личным составом. На это требуется время. — Согласен с вами. А какова, по-вашему, будет цель Гитлера на летнюю капанию сорок третьего года? — А тут и думать нечего, Александр Михайлович, — Головин ткнул тупым концом карандаша в карту. — Гитлер будет наносить удар в районе Курского выступа. — Почему вы так в этом уверены? — Очень просто. Ленинград не имеет никакого стратегического значения, и немцам смысла нет бросать свои лучшие части на его штурм. Взятие Ленинграда не даст немцам ничего, кроме политического престижа и огромных неоправданных потерь. — Согласен с вами. Дальше. — На юге немцы могут попытаться снова пробиться к Грозному и Баку, но у них уже нет таких ресурсов, какими они располагали в сорок первом и в сорок втором году. Силы Гитлера тают. У него недостаток буквально во всем, от продовольствия до резины и горючего. Полагаю, что проведение широкомасштабной операции для него сейчас задача непосильная. Гонять сотни единиц техники на многокилометровом пространстве?.. У него может не хватить для этого бензина. — Дальше. — Курский выступ представляет собой для немцев заманчивую цель. На относительно небольшом участке фронта сконцентрировано большое количество советских войск. Если концентрическими ударами с севера и юга, из районов Орла и Белгорода прорвать наш фронт и окружить нашу группировку, то открывается дорога на Москву через Тулу. Кроме того, в окружение попадает сразу несколько наших армий. Я думаю, что Гитлер не станет упускать такой шанс поквитаться с нами за Сталинград. — Как вы полагаете, Филипп Ильич, — переменил тему Василевский. — В германском Генеральном штабе сидят дураки или все-таки профессиональные военные? — Я никогда не считал немцев за дураков, Александр Михайлович. — Тогда допускаете ли вы, что кому-то из немцев придет в голову та же мысль, что и нам? Тот же Манштейн или Цейтлер могут предупредить Гитлера: «Мой фюрер, русские думают точно так же, как мы, и готовятся встретить наш удар». — Не берусь судить за Цейтлера, но Манштейн наверняка скажет что-нибудь подобное. Он вообще мыслит нестандартно и принимает самые неожиданные решения. — Вот и я о том же. Вы представляете себе, Филипп Ильич, мы готовим глубоко эшелонированную оборону в районе Курска. На шестьдесят километров в глубину выкапываем сеть окопов, блиндажей и ходов сообщения. Расставляем сотни противотанковых батарей на направлениях вероятного удара немецких танковых клиньев, выкладываем на грунт миллионы противотанковых и противопехотных мин, разматываем тысячи километров колючей проволоки — а Гитлер возьмет и не ударит?! Вы представляете, какие расходы понесет Советский Союз? Это же сотни миллионов рублей будут выброшены на ветер. Товарищ Сталин не одобрит такой расточительности. Вы понимаете меня? — Вполне, Александр Михайлович. Гитлер может не начать наступление на курском направлении, если будет знать, что наша оборона на этом участке фронта непреодолима для его войск. — Понимаете правильно, — одобрил Василевский. — Необходимо убедить Гитлера в том, что особого риска для него нет. Что оборона наша слаба и не выдержит серьезного натиска. Вот только кто в состоянии это сделать? Впору хоть самому ехать в Берлин и на стол Гитлеру фальшивые документы подбрасывать. Головин подумал немного и озарился идеей. Нет, не зря он, генерал Головин, ел свой хлеб. Не зря кружил вальсы с этим фон Гетцем. Не зря вытаскивал его из лагеря. — Александр Михайлович, у меня есть такой человек. — Какой человек? — Который положит нужные документы на стол Гитлеру. — Вы что, Филипп Ильич, имеете близкие связи в его окружении? Головин улыбнулся: — Было бы неплохо, если бы я имел такие связи. Еще лучше, если бы ко мне там прислушивались. Но как вы думаете, если бы к немцам в руки через надежный канал попали бы оперативные карты Курского выступа с нанесенными на них подлинными номерами частей и соединений, планы инженерных оборонительных мероприятий, то неужели немцы отмахнулись бы от таких документов? — Продолжайте, — заинтересованно сказал Василевский. — Я думаю, что они не отмахнулись бы от таких документов, особенно если на них стояли бы подписи — ваша и Верховного главнокомандующего. Попади к немцам такие документы, они встали бы перед необходимостью дать им оценку. — Это верно. Но тогда встанет вопрос о надежности канала, по которому документы попали к немцам. — Безусловно. Канал не должен вызывать никаких подозрений. — И у вас есть такой канал? — Думаю, что да. — Поподробней, пожалуйста, — Василевский заинтересовался всерьез. — Несколько недель назад я провел вербовочную беседу с неким фон Гетцем, оберст-лейтенантом люфтваффе, попавшим к нам в плен под Сталинградом. Он дал свое согласие на сотрудничество с нами. — А зачем нам нужен оберст-лейтенант, скомпрометированный в глазах своего командования сотрудничеством с нами? — Он дал свое согласие только на ведение курсов доподготовки нашего командного летного состава, а не на переход на нашу сторону. Он не скомпрометирован сотрудничеством со «Свободной Германией». — Ну и?.. — В настоящее время он проживает под стражей на нашем аэродроме. То есть соприкасается с нашими пилотами и их самолетами. Если бы вы подготовили комплект документов, которые желательно было бы посмотреть Гитлеру, то я берусь создать оперативную ситуацию, при которой этот фон Гетц улетит на нашем самолете, предварительно похитив эти документы. — Но не прямиком же к Гитлеру он прилетит! — Конечно нет. Он прилетит прямиком в гестапо, где его подвергнут строжайшей обработке. Но документы, обнаруженные при нем, отправятся по инстанции. Сопоставив содержание документов с обстоятельствами их хищения, немцы неизбежно должны поверить в их подлинность. Они придут к ошибочному выводу о ненадежности нашей обороны, и им тем легче будет принять решение о наступлении именно на этом участке фронта. — Понял вас, — Василевский кивнул. — Когда вы будете готовы переправить документы и оберст-лейтенанта? — Как только вы их подготовите. — Послезавтра утром. — Один вопрос, Александр Михайлович. — Да. — Дайте, пожалуйста, указание ПВО создать для нашего немца «зеленый коридор». Чтоб без случайностей… — Это само собой. Тот же день. Стокгольм Олег Николаевич Штейн здраво рассудил, что налаживать норвежское Движение Сопротивления сподручней всего будет из Стокгольма. Тому было несколько резонов. Во-первых, Норвегия находилась под немецкой оккупацией. Местные власти были несвободны в своих симпатиях. Скажут немцы «фас», значит, лови-хватай. Во-вторых, правительство Швеции хотя и симпатизировало Гитлеру, однако свято чтило экстерриториальность иностранных посольств и представительств. Значит, по крайней мере в американском посольстве в Стокгольме можно было спать спокойно, не опасаясь, что в твою дверь начнут колотить полицейские. В-третьих, от Стокгольма до Осло — всего около полусуток на поезде, следовательно, незачем мельтешить лишний раз в оккупированной стране, привлекая к себе внимание. В-четвертых, у американцев полиграфия действительно была поставлена на необыкновенную высоту. Это было очень удобно. Если бы Штейн попросил изготовить ему документы СС рейхсфюрера, то они были бы сделаны так, что никакая экспертиза не различила бы подделки. Следовательно, Олег Николаевич был свободен в выборе легенды прикрытия для проникновения на территорию сопредельного государства. В-пятых, он не первый год жил в Скандинавии, знал ее культуру и языки, любил эти северные страны и просто посчитал, что в Стокгольме ему будет удобнее. Даллес возражать не стал. Но если официально правительство Швеции соблюдало принцип экстерриториальности, то есть его представители не вторгались на территорию посольств, то никто не стал бы мешать СД частным образом похитить любого человека прямо на улице. Чтобы подстраховаться от нелепых случайностей, за Штейном пустили двух морских пехотинцев из охраны посольства, переодетых в цивильное платье. Штейн тоже не стал возражать. Он смекнул, что его новые американские друзья опасаются не столько похищений коварными немецкими спецслужбами, сколько того, что их новый соотечественник, так прытко перебежавший к ним из Генштаба РККА, вновь выкинет какой-нибудь свежий фортель. Он только попросил, чтобы они держались на расстоянии и чтобы назначали кого-нибудь посветлее. Демократия демократией, но тут вам не Алабама. Негры привлекают нежелательное внимание. В те редкие дни, когда Штейн выбирался в город, они так и ходили. Впереди сам Олег Николаевич, а чуть поодаль — двое рослых блондинов в одинаковых костюмах. Блондины эти, пожалуй, ничем бы не выделялись из массы местного населения, в большинстве своем — светловолосого, если бы не выражение глупого, но абсолютного превосходства на лицах. Такое сочетание пустых глаз и дикого апломба можно было видеть только у немцев и у американцев. Ну, немцы — это понятно. Раса господ! Им сказали — они поверили. А у америкосов-то откуда это взялось?! Последние недели Штейн пребывал в отвратительнейшем состоянии духа, и с каждым днем его тоска только увеличивалась. Десять месяцев назад он, спасаясь от зачистки, рванул в американское посольство. И правильно сделал, как он считал тогда. Этот вариант ухода они обсуждали с Пашей Рукомойниковым еще в Москве. Он не тратил это время зря. Наоборот, ему очень многое удалось сделать. Он вошел в доверие к самому Даллесу. Он получил американское гражданство. Он сколотил в Норвегии обширную агентурную сеть под видом Движения Сопротивления. Это была хорошо законспирированная разведывательная организация, включающая в себя четыре вооруженных диверсионных группы. Он наконец вышел на профессора Рикарда, и тот папку за папкой передает ему научные наработки Гейдельбергского университета в области применения ядерной энергии. Но сам-то он является лишь пустым носителем важнейшей информации! У него, у Олега Николаевича Штейна, нет никакой связи с Москвой. Чего стоят все его наработки тут, в Стокгольме, если о них ничего не известно ни в Генеральном штабе, ни в НКВД СССР?! Его даже не наградят. Ни посмертно, ни прижизненно. Без связи с центром он не агент, а коллекционер. Частный собиратель чужих секретов и тайн. И где теперь тот Паша? От грустных мыслей Штейна отвлек хриплый бас, неожиданно прорычавший ему в самое ухо по-русски: — Папаша! Огоньку не найдется? Штейн вздрогнул и обернулся. Перед ним, довольно осклабившись, стоял Паша. Собственной персоной. В костюме, шляпе, штиблетах. Все дорогое, заграничное, тщательно и со вкусом подобранное. — Не курю. Нога болит, — ответил Штейн и посмотрел Паше за спину. Атлетов из морской пехоты в штатском за ним не было, и было непохоже, чтобы они отстали. Может, притаились и наблюдают сейчас за контактом Штейна, чтобы вечером донести в посольстве? — А где?.. — Штейн показал рукой за спину Паше, не зная, как назвать своих провожатых. — А! — догадался Рукомойников. — Эти-то? Зачем они нам? Только разговору бы помешали. Здорово, что ли? — И ты их… того?.. — не одобрил Штейн, но протянутую руку пожал с радостью. — Что ты! Что ты! — дурашливо замахал руками Рукомойников. — Господь с тобой! Экий ты, право, кровожадный! Все бы тебе «того»… Отдыхают они. Успокойся. Хочешь, покажу тебе их? — Как отдыхают?! — изумился Штейн. — Натурально, в отключке. Минут через сорок в себя придут. — Как же ты их? Средь бела дня. Посреди города! — У нас свои методы. В первый раз, что ли? Бог с ними. Как ты? Как твои дела? — Да что мои дела? — переспросил Штейн. — Пойдем куда-нибудь, а то на нас станут обращать внимание. Они уже вдвоем продолжили прогулку, начатую Штейном в одиночестве. — Докладываю по порядку, — продолжил Штейн. — Мое внедрение прошло успешно. Теперь я — натурализованный американец. Гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов. Особа, приближенная к личному представителю президента Рузвельта в Европе Алену Даллесу. — Да ты что?! — восхитился Рукомойников. — Как же ты к нему пробрался, проныра? — Вот-вот! — поддакнул Штейн. — Умеем, когда захотим. Между прочим, я у них главный специалист по Скандинавии. — Да ты что?! И к тебе вот так сразу, с порога, безграничное доверие? — снова восхитился Рукомойников. — Это нужно отметить! — У тебя только пьянка на уме. Ты только за этим приехал в Стокгольм? Меня еще проверяют и перепроверяют, но постепенно допускают к очень интересной работе. — Нет, конечно. Зубы подлечить. Говорят, в Швеции лучшие в мире стоматологи. — Прекрати дурачиться. Времени мало, а поговорить нужно о многом. Слушай, Паша, и запоминай. Запоминай хорошенько и передай там, в Москве… С Рукомойникова слетала вся напускная придурковатость. Теперь он снова был агент и диверсант, направленный в заграничную командировку. — В Европе англичане и американцы сколачивают Движение Сопротивления в оккупированных странах. Цели: а) разведывательная и диверсионная деятельность в интересах англо-американского блока; б) англо-американская пропаганда в оккупированных странах; в) создание оптимальных условий для открытия второго фронта в заданном месте и в заданное время; г) подбор влиятельных лиц для создания прозападных правительств после завершения войны и недопущение в эти правительства политиков, исповедующих левые идеи, особенно коммунистов; д) научно-технический и военно-промышленный шпионаж. Паша, они сотнями отправляют талантливых ученых и инженеров за океан! — Это не новость, — вздохнул Рукомойников. — Мы у себя, в НКВД, делали анализ развития ситуации после войны. Проигрывали различные сценарии. — И что?.. — Ничего хорошего у нас не получалось. Самый оптимистичный сценарий — новая мировая война с «союзниками» через пять лет после окончания этой. — А самый пессимистичный? — Немедленно после капитуляции. Утром Гитлер капитулирует, а вечером вчерашние союзники объявляют нам войну, чтобы не дать СССР восстановить силы. Знаешь, где и когда они будут высаживаться со своим вторым фронтом? — Где и когда? — На Балканах. Как только Красная Армия выйдет к государственным границам Союза ССР. Они договорятся с Гитлером. Тот отведет свои войска, а «союзники» войдут в коридор между Красной Армией и вермахтом. Все! — И тогда Советский Союз останется в своих довоенных границах. — Правильно! — Рукомойников радостно хлопнул товарища по плечу. — Соображаешь! — Для чего же мы тогда воевали? — Позволь этот вопрос оставить без ответа. Пусть руководство думает. — А что думаешь ты? — Какая разница? От меня мало что зависит. Мне приказывают — я исполняю. А думать — не моя работа. Ладно, пойдем дальше. Что там по ученым? — Паша, американцы работают над созданием какой-то сверхмощной бомбы на ядерной энергии! Рукомойников некоторое время молча смотрел на Штейна, как бы оценивая, говорить или нет. Придя к выводу о целесообразности откровенного разговора, он решил немного приоткрыть государственную тайну. — Вот что, Олег, — Рукомойников подбирал слова. — Советский Союз тоже работает над созданием такой бомбы. — Так это не фантастика? Не бред спятивших ученых?! — Нет, Олег. Тут все серьезно. Атомный проект курирует лично Лаврентий Павлович Берия. Он отбирает лучших ученых, выбивает в Совнаркоме любые средства и фонды, лишь бы эта бомба была создана как можно скорее. В этом деле нельзя пренебрегать никакими средствами. Кто первый ее взорвет, тот и будет управлять миром. Вот такие дела. — Паша! — Штейн затряс Рукомойникова за рукав. — Паша, у меня есть материалы по атомному проекту! — У тебя?! — Рукомойников снова напустил на себя дурашливый вид и даже сдвинул шляпу набекрень. — Откуда? Вы что, с американским послом на пару ночами формулы чертите? — Ты не смейся. Ты послушай! — Ну?.. — Полгода назад я вышел на некоего профессора Рикарда. — И что дальше? — До войны он считался одним из ведущих специалистов в мире по ядерной тематике. — Так, — Рукомойников снова стал серьезным. — Он передал мне несколько документов, которые я переслал в Вашингтон. Так там, в Америке, их спецы взвыли от восторга! Это как раз то, что им надо. — У тебя с ним хороший контакт? — Вполне. Он передает мне информацию и думает, что работает на американцев. Самое интересное, конечно, оставляет до своего приезда в Америку, но то, что он уже представил, было оценено нашими американскими друзьями очень высоко. Контакт с Рикардом на личном контроле Даллеса. — И у тебя остались копии? — догадался Рукомойников. — Ну конечно! Техника у американцев действительно на высоте. Я сделал микрофильмы. У меня есть целых четыре катушки с пленками. — Отлично! — воодушевился чекист. — Великолепно! Превосходно! Готовь дырочки на погонах и для ордена. Лаврентий Павлович умеет ценить людей. — Так ты у меня их заберешь? — Зачем? — не понял Рукомойников. — Куда они мне? — Ну не до конца же войны ты здесь. Рано или поздно вернешься домой. Во всяком случае — раньше меня. — Не все так просто, Олег. Меня не за материалами по атомному проекту сюда посылали. У меня тут свои дела, и мне еще нужно будет проехать четыре страны, прежде чем я попаду домой. Поэтому пленки твои я не возьму. Доставляй их сам и получай награду. — Ты что, спятил? Какую награду? Мне удалось так близко подобраться к самому Даллесу! Мне поручают проведение специальных операций! Ты что? Не понимаешь, что я очень высоко внедрился? Разве можно упускать такой шанс ради какой-то атомной бомбы? — Ну, не какой-то, — сбавил тон Рукомойников. — Атомная бомба — это скипетр будущего владыки мира. — Ты еще стихами заговори, — хмыкнул Штейн. — Но и терять такой источник информации, как ты, мы не можем. — А я о чем!.. — Олег, пойми, я в самом деле не могу забрать у тебя эти пленки. Хотя бы по соображениям безопасности. Мы не можем подвергать их случайностям, а со мной тут всякое может произойти. Поэтому ищи другой канал для переправки. — Красный Крест? — Лучше на почту отнеси и бандеролью отправь: «Москва. НКВД СССР. Тов. Берия Л. П.». У тебя тут паренек такой шустрый работал… — Неминен? — Помнишь! Где он теперь? — Откуда я знаю? Наверное, все там же. — Вот и попробуй через него. — А если через наше торгпредство? — Не выдумывай. Ни ты, ни я к нему подходить на километр не имеем права. Давай, переправляй через твоего бывшего подопечного. Только предупреди его, чтобы сам шел в СМЕРШ и сдавался. Никаких армейских и дивизионных разведотделов! А то его, чего доброго, свои кокнут. Главная его задача — сдаться именно СМЕРШу и попасть на Лубянку. Оттуда я его вытащу, как вернусь. — Как же он попадет на Лубянку? Его хлопнут. Если не при переходе линии фронта, то в прифронтовой полосе! Никто не станет с ним возиться и переправлять его в тыл. — Единственно, что ему нужно знать, это — «НКВД СССР, Четвертое управление». Будет доставлен как миленький. И он, и твои микрофильмы. У нас система налажена. — А его не расстреляют? — обеспокоился Штейн. — Вообще-то могут, — согласился Рукомойников. — Зато пленки будут доставлены по назначению. Ладно, давай заканчивать. Сейчас твои орлы очухаются. — Что ты с ними сделал? — Не переживай. Живы они, здоровы. Вот только будут чувствовать себя как с глубокого похмелья. Ступай, тебе пора возвращаться в посольство, мистер Штейн. — Паша, у меня к тебе последнее дело. — Говори. — Раз все так серьезно и работы по созданию атомной бомбы ведутся и у нас, и у них, го этот Рикард не должен попасть за океан. Рукомойников улыбнулся: — Я понял. — Нет, ты не понял. У меня на руках документы на него. Ему уже два месяца назад предоставили гражданство, и Даллес настойчиво требует от меня его переправки в Штаты. — Я понял, не волнуйся. Забудь про Рикарда. — Как — «забудь»? — Навсегда. Считай, что его больше нет. — Тогда последний вопрос, — замялся Штейн. — Давай, — кивнул Рукомойников. — Но только последний. — Как там Головин? Рукомойников понимающе улыбнулся: — Старая любовь не ржавеет? — Не в этом дело… — Да в порядке твой Головин, в порядке. Что ему, черту лысому, сделается? — А как он?.. — И это в порядке, — понял его Паша. — Не бойся его. Живи и работай спокойно. Он не пустит погоню за тобой. Занимайся Даллесом. Интересный дядечка. Перспективный. XXVII 27 апреля 1942 года. Н-ский аэродром, Московская область Головин ехал на аэродром, держа на коленях толстую папку с «Оперативным планом обороны Курского выступа». План был самый подлинный — девяносто шестой пробы. На нем была точно отражена конфигурация линии фронта, были верно указаны номера немецких частей и соединений и номера частей и соединений Красной Армии. Больше того, были даже указаны точные районы развертывания советских войск и фамилии командиров. Авиаразведка немцев могла подтвердить точное совпадение линий окопов, траншей, противотанковых рвов и надолбов с теми, что указаны в плане. Войсковая разведка немцев, опираясь на показания захваченных «языков» и данные визуального наблюдения, подтвердила бы совпадение номеров частей, стоящих на фронте, и фамилий командиров с теми, которые были указаны в Оперативном плане. Весь план был составлен так, чтобы в нем все было точно и достоверно. Одна только небольшая неточность была в этом плане, которую невозможно было перепроверить ни с воздуха, ни с земли. Количество мин, которое предполагалось установить на грунт, было указано в тридцать раз меньше того, что было реально запланировано, и места установки, а значит, и направления вероятного удара противника были указаны совсем не те, что наметило советское командование. То, что общая протяженность траншей и ходов сообщения была приуменьшена на три тысячи километров и количество размотанной колючей проволоки указывалось раза в четыре меньше реального, — это уже были мелочи. Поди проверь. В целом весь план со всеми приложениями неизбежно должен был создать у немцев твердое убеждение в том, что им в очередной раз удастся провести успешную операцию на окружение советских войск. Несколько неприятных и тревожных минут пришлось пережить Головину час назад при утверждении этого «плана». Когда в назначенный час Головин явился к Василевскому, выяснилось, что не хватает самого главного — подписи Сталина на плане. — Пойдете вместе со мной, — сказал Василевский. — Я докладывал Иосифу Виссарионовичу ваше предложение. Товарищ Сталин хочет лично уточнить детали. Они были последними, кого принял Сталин до того, как поехал в Кунцево отдыхать. Светало. Ранние лучи играли на зубцах кремлевской стены. В приемной уже никого не было, кроме Поскребышева и двух адъютантов. Все наркомы и генералы, побывав на приеме у товарища Сталина, разъехались по своим штабам и наркоматам, чтобы неукоснительно выполнить предначертанное мудростью вождя. В кабинете был полумрак. Наглухо закрытые плотные шторы не пропускали свет. Неяркая лампа с зеленым абажуром на столе Верховного освещала лишь небольшое пространство вокруг себя. Когда они вошли, Иосиф Виссарионович поднял голову от бумаг. Освещенными остались только блестящие пуговицы на кителе и маленькая звездочка Героя Социалистического Труда на красной ленточке. На погоны и лицо вождя падала тень, и нельзя было увидеть, как сильно устал Сталин за последние сутки. Головин поймал себя на мысли, что, пожалуй, никто в целой стране не подумал о том, что товарищ Сталин — это не только вождь и учитель, не только светоч мысли, организатор и вдохновитель наших побед, но, прежде всего, шестидесятитрехлетний старик, которому невероятно тяжело работать сутками напролет, решая тысячи и десятки тысяч больших и мелких вопросов. Головин подумал так и… по-человечески пожалел этого старого человека в кителе. — Проходите, товарищи, — Сталин показал рукой на стулья, стоящие рядом с его столом. — Докладывайте, товарищ Василевский. Василевский кратко, даже скупо, видимо, не в первый раз, доложил о том, что Генеральный штаб считает, что наиболее вероятным местом нанесения удара немцами на летнюю кампанию сорок третьего года станет Орловско-Курский выступ. Генеральный штаб планирует меры по организации обороны в районе выступа, отражению наступления немцев и переходу в крупномасштабное контрнаступление на большую глубину с решающими последствиями. Сталин слушал молча и, казалось, был согласен с начальником Генерального штаба. — А что, если немцы не нанесут свой удар, а приготовятся к активной обороне? — спросил он. — Мы в Генеральном штабе рассматривали такой вариант и отклонили его. Данные войсковой и агентурной разведки также подтверждают наше предположение о планах Гитлера на летнюю кампанию — нанесение удара в Орловско-Курский выступ. — Откуда такая уверенность? — Сталин поморщился. — Вы думаете, у немцев нет разведки? Они обнаружат нашу мощную линию обороны и три раза подумают, атаковать ее или нет. — На этот случай, товарищ Сталин… — начал Василевский, но Верховный перебил его: — Знаю. Докладывайте, товарищ Головин. Головин встал, подробно и дельно доложил Верховному свой план дезинформации немцев. Сталин не перебивал. Когда Головин закончил, он уточнил: — И вы, товарищ Головин, предлагаете мне поставить свою подпись под этой филькиной грамотой? Он небрежно щелкнул ногтем по толстой папке. Филипп Ильич ничуть не оскорбился за «филькину грамоту», хотя намек был куда уж ясней. — Так точно, товарищ Сталин. — И вы ручаетесь за то, что эти документы, — Сталин снова щелкнул ногтем по папке, — будут доложены Гитлеру? — Ручаюсь, товарищ Сталин. — А вы, товарищ Василевский, — Сталин перевел взгляд на начальника Генерального штаба. — Вы гарантируете, что наша оборона выдержит натиск немцев? Василевский встал и твердо сказал: — Гарантирую, товарищ Сталин. — Хорошо, — уже мягче согласился Верховный. Сталин взял красный толстый карандаш и на первом листе в углу крупными буквами вывел: «Утверждаю. И. Сталин». — Довольны? Сталин хитро посмотрел на двух генералов, стоящих сейчас перед ним навытяжку. — Вы свободны, товарищи. — Есть! — в один голос ответили оба генерала. Они направились к выходу, но возле самой двери были остановлены голосом Сталина: — В сорок первом году похожая ситуация была с армией генерала Павлова, которая располагалась на «Львовском балконе». Тогда погибли или попали в плен двести пятьдесят тысяч красноармейцев и командиров, а генерал был нами расстрелян. В этом году в районе Курска в шесть раз больше наших войск — полтора миллиона человек. Если вы оба ошибаетесь в своих расчетах, то они тоже могут попасть в плен. Может быть, чтобы потом никого не пришлось расстреливать, нам следует отвести наши войска из опасного выступа, пока не поздно? Ни Головин, ни даже Василевский не знали, что у Сталина уже был разговор с генералом Рокоссовским о планах на предстоящую летнюю кампанию. Рокоссовский был твердо убежден в том, что летом немцы ударят именно на Курском выступе. Уж слишком удобной для немецкого наступления была конфигурация этого участка фронта. В подтверждение своей правоты Рокоссовский приводил данные войсковой, воздушной и агентурной разведок. Немцы начали подтягивать в районы Орла и Белгорода невероятное количество войск и техники. Сталин знал мнение большинства членов Ставки — атаковать самим. За это особенно усердно ратовал Жуков. Рокоссовский убедительно доказал, что преимущество при примерном равенстве сил, которое сейчас сложилось в районе Курского выступа, будет иметь обороняющаяся сторона. Обороняться всегда проще, если заблаговременно подготовлены инженерные сооружения. Потери обороняющейся стороны при равенстве сил будут многократно меньше, чем у наступающей. Сталин выразил сомнение. Мол, немцы тоже это знают и сами захотят обороняться. Рокоссовский на это возразил, что немцы не будут обороняться, так как у них растянуты коммуникации и все необходимое для питания войск они вынуждены подвозить из глубины, тогда как наши войска снабжаются по самым коротким путям. Долго выдерживать такое напряжение немцы просто не смогут, поэтому они неизбежно перейдут в наступление в ближайшие месяц-два. Сталин встал на сторону Рокоссовского и принял его план — оборонять Курский выступ. Рокоссовский поставил на кон свою жизнь. Если теперь, после того как удалось убедить Сталина начать подготовку к обороне, немцы не перейдут в наступление… Сейчас, сидя в машине, Головин время от времени бросал взгляд на папку у себя на коленях и бережно, почти нежно поглаживал плотную бумагу пакета, в который она была упакована. «Липа, — с любовью думал генерал о папке, любуясь пятнами сургуча с оттиском генштабовских печатей. — Высшего качества липа. Хоть мед с нее собирай. „Филькина грамота“. Подумаешь, обозвал Сталин. Для него, для Хозяина, я, Филипп Ильич Головин, — Филька и есть. Даром что генерал. Зато главное сделано. Сталин дал добро на проведение оперативной комбинации. Теперь только бы не подвел фон Гетц. Только бы он не оплошал». Машина остановилась у шлагбаума на въезде на аэродром. Водитель предъявил пропуск, разводящий кивнул, часовой поднял полосатую перекладину. У штаба уже суетился в ожидании комендант аэродрома Волокушин. — Товарищ генерал! За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Личный состав эскадрильи находится на плановых занятиях, — подскочил он с рапортом, выпячивая глаза от восторга. — Вольно, — принял рапорт Головин. — Соберите пилотов. Фон Гетца ко мне. Через пять минут восемнадцать Героев Советского Союза стояли в линейку. На левом фланге, чуть особняком от остальных встал оберст-лейтенант фон Гетц. — Здравствуйте, товарищи пилоты! — обратился к ним Головин. — Здравия желаю, товарищ генерал-майор! — дружно гаркнул строй, будто всю ночь накануне пилоты только и репетировали слаженный и громкий ответ начальнику. — Ну что? — Головин прошелся вдоль строя. — Подходит конец учебе. Скоро на фронт. Строй обрадованно загудел. — Но перед этим мне бы хотелось посмотреть, чему вы научились за эти одиннадцать дней. Волокушин! — Я! — выскочил из-за спины генерала комендант. — Подготовить шестнадцать истребителей к бою. Пушки и пулеметы разрядить. — Есть! — комендант побежал отдавать распоряжение. — Оберст-лейтенант фон Гетц! — Я! — Ко мне. — Есть. Конрад строевым подошел к генералу и приложил руку к пилотке, чтобы отдать рапорт, но Головин перебил его: — Встаньте сюда, — он указал на место рядом с собой. — Капитан Дьяконов! — Я! — откликнулся из строя капитан с обгорелым лицом. — Назначаетесь руководителем полетов. — Есть! — Майор Чиркунов! — Я! — подал голос майор. — Выйти из строя. — Есть! — Чиркунов сделал два уставных шага из строя и остановился. — Остальные, — Головин осмотрел строй. — Разыграют имитацию воздушного боя восемь на восемь. Дьяконов! — Я! — Разбейте пилотов на две группы, определите ведомых и ведущих. Вылет через двадцать минут. Можете идти готовиться к вылету. — Есть! Эскадрилья, напра-во! К самолетам шагом марш! — скомандовал Дьяконов и пошел сбоку колонны. — Товарищ майор, — обратился Головин к Чиркунову, когда летчики ушли. — Я хочу поручить вам задание огромной важности. — Есть! — В глазах Чиркунова появилось выражение пса, преданного своему хозяину, готового, не жалея своей жизни, броситься на того, на кого он укажет. — Идите готовьтесь. Ваш вылет через полчаса. Лететь вам предстоит далеко и долго, поэтому советую посетить туалет. Головин краем глаза перехватил взгляд фон Гетца, который смотрел то на Чиркунова, то на пакет с сургучными печатями в руках у генерала. Генерал перехватил этот заинтересованный взгляд и остался доволен. К ним подошел Волокушин. — Товарищ генерал! — Комендант поднес руку к козырьку. — Ваше приказание выполнено. Через восемь минут самолеты будут готовы к вылету. — Отлично! — похвалил Головин. — Старт — по команде руководителя полетов капитана Дьяконова. Подготовьте «Петлякова» к вылету. Горючего — полные баки. Под крышку. Штурмана не надо. Стрелка не надо. Полетит один майор Чиркунов. Парашют не выдавать. — Товарищ генерал… — растерялся комендант. — А как же он полетит? Ему же неудобно сидеть будет. Низко. — Ничего, — успокоил Головин. — Фуфайку подложит. Пойдемте, господин оберст-лейтенант, поглядим, чему вы научили наших сталинских соколов. Ну что? Умеют летать? — Умеют, господин генерал. Взлет-посадку отработали, — пошутил Конрад. — А кто из них лучше всех летает? Кого бы вы поставили командиром эскадрильи? Фон Гетц ответил без паузы, будто ожидал вопроса и знал ответ на него: — Капитана Дьяконова. — Это того обгорелого грубияна, которого вы как птенца заклевали? — Неважно, господин генерал. В следующий раз, возможно, он меня заклюет. Но Дьяконов — это пилот. Поверьте мне. Он себя еще проявит. Он в небе — как рыба в воде. И летает нестандартно, и бой ведет не по шаблону, а по вдохновению. Вы еще будете им гордиться. — Ну что ж, — вслух подумал Головин. — Дьяконов так Дьяконов. Люблю зубастых. Они с фон Гетцем направились в сторону старта. Пока все шло так, как задумал Головин. На аэродроме базировались бомбардировщики «Пе-2». Хорошие бомбардировщики. Скоростные. То, что надо. Герои летали на истребителях, их было ровно восемнадцать штук, по числу летчиков Отдельной эскадрильи. Шестнадцать из них сейчас выруливали на старт с пустыми пулеметными и снарядными лентами. Два оставшихся стояли с порожними баками. Даже если предположить, что эти два истребителя заправлены и заряжены, то лететь на них все равно некому: Дьяконов руководит полетами и будет заводить истребители на посадку, а майор Чиркунов… Филипп Ильич не любил доносчиков. Если Головин рассчитал все правильно, а фон Гетц не полный обалдуй… Нет. Фон Гетц не обалдуй. Он солдат, а значит, все должно получиться. — Господин генерал, — почтительно окликнул Головина немец. — Прошу вас, не ходите на старт. — А в чем дело? — не понял Головин. — Понимаете, примета плохая — начальство на старте. Давайте лучше отсюда посмотрим за боем. — Хорошо. Они расположились в тени под березами в сотне метров от взлетной полосы и стали смотреть, как истребители один за другим взмывали в воздух и по спирали набирали высоту, собирая строй. Ну, ровно журавли. Минуты через четыре разбившись на две группы по восемь самолетов, истребители разлетелись для изготовки к атаке. Подбежал Волокушин: — Товарищ генерал, бомбардировщик к вылету готов. — Где он? — уточнил Головин. — На старте. — Моторы прогреты? — Так точно. Работают на холостых оборотах. — Отлично! — одобрил генерал. — Проследите, чтобы в радиусе ста метров от самолета не было никого. Ни техников, ни оружейников. Даже часовых. Уловили? — Есть! — Майора Чиркунова ко мне. Через несколько минут быстрым шагом подошел майор Чиркунов. На нем уже был шлемофон и краги, но не было обычного при вылете парашюта. Видимо, это обстоятельство смущало майора, он хотел объяснений, но не решался задать вопрос генералу. — Товарищ генерал! Майор Чиркунов по вашему приказанию прибыл. — Товарищ майор, — Головин встал по стойке «смирно» и придал голосу торжественность. — Приказываю вам совершить перелет по маршруту Москва — Курск — местечко Свобода — штаб Центрального фронта. Этот пакет вы передадите лично в руки генерала армии Рокоссовского. При попытке завладения пакетом кем бы то ни было независимо от звания приказываю без предупреждения открывать огонь на поражение из табельного оружия. Вылет через пять минут. Вопросы? — Товарищ генерал… — Чиркунов принял пакет и хотел что-то спросить. — Я вижу, что вы меня поняли правильно. Выполняйте. Уловили? Головин повернулся к Волокушину, давая Чиркунову понять, что нечего тут мямлить. Лезь в кабину и лети к Рокоссовскому. — Товарищ подполковник, разрешите вас на минуточку? — подозвал он Волокушина. Фон Гетц остался один: Чиркунов направился к «Петлякову», а генерал с комендантом ушли в штаб. Сейчас, в теперешнем своем положении фон Гетц не боялся русского плена. Не зная всех ужасов русской неволи, всей омерзительности ГУЛАГа, не сталкиваясь ежедневно и ежечасно с грубостью конвоя, он представлял себе, что где-то, возможно, нижние чины и содержатся в худших условиях, а он… Он попал в спецлагерь НКВД для высших офицеров германской армии. Там было вежливое обращение, относительная свобода перемещения внутри зоны и полная свобода в выборе занятий. Генералы к работам не привлекались и страдали скорее от избытка досуга, нежели от изнурения. Да и кормили там, в общем-то, сносно. На аэродроме же фон Гетц вообще почти не ощущал на себе каких-либо существенных неудобств, которые испытывает человек, лишенный свободы. Он был тут в своей привычной среде, среди самолетов, пилотов и механиков. Подопечные летчики уважительно обращались к нему «гражданин подполковник», а вне службы звали Конрадом Карловичем. Комендант тоже не докучал придирками. Его даже кормили вместе со всеми — в летной столовой и по летной норме. Даже выдавали черный горький шоколад, как летчику. Он носил свои награды, заработанные в боях во имя Германии, и никого это, казалось, не смущало. За ним если и был надзор, то Конрад не ощущал его на себе. Бежать он не думал. Периметр, укрепленный колючей проволокой, охранялся с собаками. Да и куда бежать в чужой враждебной стране? Местные жители, повстречавшись с ним, вряд ли стали бы сообщать властям. Скорее всего, они просто устроили бы над ним самосуд. Быть подвергнутым линчеванию фон Гетцу не хотелось. После ужина его запирали на ночь в комнатке в караульном помещении, но Конрад так выматывался за день, а кормили так сытно, что он засыпал сразу же. Фон Гетц внезапно пришел в сильное смятение. Все его подопечные были в небе, а в нескольких десятках метров от него стоял скоростной бомбардировщик с включенными двигателями. Если вот сейчас сделать короткий рывок, вскочить в кабину, двинуть сектор газа до упора вперед, а когда самолет наберет скорость, потянуть рукоятку на себя… Нет, его не собьют. Зенитчики не будут знать, что в кабине бомбардировщика сидит немецкий пилот, а истребители, которые сейчас кружатся в воздухе, не имеют снарядов. Даже если они получат команду с земли кинуться за ним в погоню, то принудить его к посадке не смогут. Разве что идти на таран, но фон Гетц сумеет отвести машину от удара. Есть опасность быть сбитым в прифронтовой полосе зенитной артиллерией, но если километров за двадцать до линии фронта снизиться до ста — двухсот метров, то зениток можно не опасаться. Они его просто не увидят. «Решай, Конрад, решай! — стучало сердце. — Около самолета — никого. Там будет только Чиркунов». Сейчас у него есть все, о чем может мечтать солдат, попавший в плен. Относительная свобода передвижения, хороший паек и почтительное обращение. Если что-то сорвется, если произойдет какая-то заминка, если он споткнется о внезапно возникшую досадную и непредвиденную мелочь, то… Его не только изолируют от аэродрома, но и переведут в такой лагерь, где, как сказал генерал, «выживание не является обязательным». «Не забывай, Конрад, что ты тут пленный, — носилось в мозгу фон Гетца. — Твое место не здесь, а на фронте. Довольно учить большевиков. Пора их сбивать. Решайся!» Головин дал Волокушину какое-то поручение, лишь бы тот смылся с глаз долой, а сам встал за грязной цистерной метрах в пятидесяти от «Петлякова» и из этого укрытия наблюдал за стартом. Вот, придерживая пакет, к самолету приближается майор Чиркунов. Вот он подходит к люку в днище фюзеляжа. Вот он поправляет шлемофон и ставит ногу на ступеньку люка. «Где же этот чертов фон Гетц?! — У Головина от напряжения сжались кулаки. — Ну же, лопух!» Вот Чиркунов уцепился за поручень и оттолкнулся ногой, забрасывая тело внутрь бомбардировщика. Снаружи оставался виден только сапог на ступеньке люка. И тут Головин увидел фон Гетца. Быстрее зайца немец пересек летное поле, поднырнул под фюзеляж «Петлякова» и оказался у люка. Он что было сил дернул за торчащий сапог, и Чиркунов, как мешок картошки, неуклюже вывалился на землю. Следом за ним на землю шлепнулся драгоценный пакет. «Ну же, ну!» — мысленно подбадривал фон Гетца Головин. Генерал во все глаза смотрел на происходящее под днищем бомбардировщика. Его лысина взмокла. Майор еще не успел понять, что происходит, как фон Гетц поднял его с земли за шиворот. Чиркунов было трепыхнулся, пытаясь нащупать почву и твердо встать на ноги, но немец не дал ему этого сделать. Одной рукой продолжая удерживать майора за шиворот, а другой подталкивая в спину, Конрад направил майора туда, где со свистом рассекали воздух металлические лопасти пропеллера. Глухой удар, фонтанчик крови — и пропеллер отбросил рассеченное тело майора на траву. Фон Гетц, не оглядываясь, подобрал с земли пакет и стремительней дикой кошки вскарабкался в люк. Через секунду тот за ним захлопнулся. Еще через пару секунд взревели оба мотора, «Петляков» качнул крыльями, дернулся и побежал по взлетке. Головин облегченно вздохнул. Пусть теперь Гитлер попробует не поверить в подлинность документов! На генерала навалилась какая-то непонятная усталость и полное равнодушие ко всему происходящему. Главное было сделано — фон Гетц повез «липу» немецкому командованию. До всего остального генералу сейчас не было дела. Он посмотрел в сторону берез, где несколько минут назад они стояли с фон Гетцем. — Господи! Хорошо-то как! — вслух произнес Филипп Ильич. — И березки уже выпустили листочки. Весна! Пахнет-то как! Даже в Москву неохота возвращаться! Прилечь бы сейчас на травушку… Как же мы многое забыли за время войны! — Товарищ генерал! Товарищ генерал! — Волокушин бежал на него с бешеными глазами, за ним едва поспевали шесть караульных с винтовками с примкнутыми штыками. — Убег! Убег немец-то! «Да, хватит лирики. О хорошем помечтать не дадут», — подумал генерал, а вслух сказал, обращаясь к Волокушину и наигрывая удивление: — Да ну? — Ей-богу, товарищ генерал! Как есть убег! Еще и Чиркунова убил, — жаловался комендант. — Он еще, кажется, и самолет с собой прихватил? — заметил генерал. — Вот и я говорю. Убил Чиркунова и улетел на самолете, — Волокушин верещал так, будто искал управы на распоясавшегося фашиста. Генерал на глазах у коменданта и караульных из человека превратился в монумент. Лицо его сделалось будто отлитым из чугуна, взгляд — каменным, глаза метнули пару молний. — А вы, товарищ подполковник куда смотрели, так вашу мать?! Вы что, вашу мать, сюда поставлены паек летный жрать или службу нести?! — Так вы же, товарищ генерал, сами приказали… — попытался оправдаться несчастный подполковник. — Вы! Я! Головка от ружья! — перебил его Головин. — Вы что же, гражданин подполковник, всем пленным немцам будете бомбардировщики на память раздаривать?! — Я… — открыл рот Волокушин. — Молчать! — заткнул его Головин. — Караул! Арестовать. Волокушин непослушными руками стал расстегивать ремень с кобурой и портупею. Караул, подчиненный ему еще минуту назад, стал теперь его конвоем. Головин отвернулся от арестованного коменданта, посмотрел в весеннее чистое небо, услышал хлопотливый щебет невидимой пичуги и подумал: «А все-таки он улетел! Я не ошибся в нем. Хорошо-то как!» Генерал потянулся, расправляя могучие плечи, развел руки в стороны, широко и сладко зевнул и повернулся к Волокушину. — Слушай, Волокушин, у тебя закурить есть? Начальнику *** Отдела Главного разведывательного управления Генерального штаба Советской Армии Генерал-майору Головину Ф. И. СПРАВКА Настоящим сообщаю, что 27 апреля с. г. в 11 час. 37 мин. в четырех километрах севернее деревни Просекино пресек линию фронта бомбардировщик «Пе-2», бортовой **, летевший со стороны Н-ского аэродрома. В соответствии с полученным ранее приказом за № 0***/**** от 26.04.42 г. зенитный огонь по указанному бомбардировщику не открывался, истребители на перехват не высылались.      Начальник службы ВНОС Западного фронта полковник Пантелеев Головин садился в машину в отличном расположении духа. Все у него сегодня получилось как нельзя лучше. Надо немедленно ехать в Москву и информировать Василевского о том, что все прошло по плану. Не могут немцы не поверить в «липу». Весь побег фон Гетца был обставлен так, будто это решение он принял самостоятельно и внезапно. В жертву успеха оперативной комбинации были принесены Герой Советского Союза майор Чиркунов и подполковник ВВС Волокушин, который теперь пойдет под трибунал и погибнет где-нибудь в штрафном батальоне. Даже бомбардировщик пришлось подарить немцам, лишь бы документы с подлинной подписью Сталина легли прямиком на стол Гитлеру. Головин даже что-то напевал себе под нос, чем очень удивил своего сержанта-водителя. Сегодня впервые за два года генерал вспомнил, как пахнет трава, и испытывал сейчас такое чувство, какое испытывает старшеклассник, впервые «по-взрослому» поцеловавшийся с девчонкой. Внезапно хорошее настроение куда-то исчезло. Так посреди тишины на безоблачное минуту назад небо злой хулиган-ветер из-за горизонта приносит чернильно-черную тучу. И непонятно еще, откуда она тут взялась, а уже нарастают раскаты грома и первые молнии, приближаясь, вонзаются в землю. Головин вспомнил о танке. Около года назад он поручал своим агентам за рубежом собрать сведения о нем. Они были собраны, но не полностью. Цельного представления о новейшем немецком танке «Тигр» не получалось. Докладывать было не о чем, хвастаться и гордиться нечем. Можно было сказать, что у Головина не было точных сведений о «Тигре». Ну, например, знал Головин, что на него будет установлена 88-миллиметровая пушка. Эка невидаль! Эта пушка — наверняка модифицированная немецкая зенитка. А как устроена башня, на которую установят пушку? Ответа не было. Кое-какие неточные и обрывочные сведения имелись о ходовой части. Но где чертежи двигателя и трансмиссии? Их тоже не было. У «Тигра» какая-то чудесная, непробиваемая броня. Где формула этой брони? Какой у нее состав? Какова технология ее изготовления? Опять нет ответа. А кто отвечает за сведения по броне? Тиму Неминен? Он же капитан Саранцев. Он же Николай Осипов. С танком ситуация случилась не то что некрасивая, а неприятная, ударившая по профессиональному самолюбию Филиппа Ильича. 16 января 1943 года на Волховском фронте был подбит один «Тигр». У него была перебита гусеница, и он стоял на нейтральной полосе, огрызаясь огнем. Немцы пытались отбить этот танк. Жуков, как только узнал об этом, немедленно вылетел на этот участок фронта, как всегда, положил роту бойцов, но танк вытянули на нашу сторону. И он, новенький, пахнущий заводской краской, совсем целый был отдан в распоряжение наших ученых и конструкторов. Вот только генерал Головин и его сотрудники тут были ни при чем. Это не они заблаговременно доложили командованию полные и достоверные сведения о танке, а простая пехота подбила и вытянула его с поля боя. То, что можно было бы поставить в заслугу Жукову, шло в минус при оценке работы Головина. Зачем тогда вообще нужна разведка, если все необходимые сведения может добыть пехота в открытом бою? Головин очень тяжело переживал эту свою неудачу. «Ну что ж, Коля, — подумал Головин, — второго прокола я тебе не прощу. Черт с ней, с этой рудой. Война все равно идет к нашей победе. Засиделся ты, дружок, в Стокгольме». Оперативная сводка за 1 мая Утреннее сообщение 1 мая В течение ночи на 1 мая на фронтах существенных изменений не произошло. Вечернее сообщение 1 мая В течение 1 мая на фронтах существенных изменений не произошло. 30 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 20 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 6 артиллерийских батарей, рассеяно и частью уничтожено до роты пехоты противника.      Совинформбюро 1 мая 1943 года. Стокгольм, Швеция Коля тосковал. Три месяца назад он снова соприкоснулся с настоящей войной. Не той, что велась в высоких кабинетах на картах и за дипломатической перепиской, а «в поле», то есть в самом откровенном и мерзком ее проявлении. С трупным смрадом, гноем ран и стонами угасающих людей. Одно дело — стоять возле своих артбатарейг посылающих снаряды за горизонт, когда каждый залп восторгом отдается в груди. «Еще один шаг к победе!» Совсем другое — наблюдать, какое действие производят эти снаряды за горизонтом. Коля был там, под Сталинградом. Больше того, он был окружен вместе с Шестой армией. Видел голодающих, слабеющих немцев, сам голодал и слабел вместе с ними, но хотел он и сейчас и тогда только одного. Он хотел идти в составе танковой колонны на Калач. Хотел быть в группе прорыва. Ну, пусть его не пустили бы на танк. Он был согласен тянуть связь вслед за наступающими войсками, лишь бы не сидеть тут, в тишине и уюте, а своими руками приближать разгром немцев. Его товарищи по дивизии, наверное, уже полками командуют. Сарафанов — тот вообще поди целой армией, а он, капитан Осипов, в Стокгольме бока пролеживает. Кому вообще нужна эта руда? Не сегодня-завтра наши танки войдут в Берлин, а он остается на обочине глотать пыль, поднимаемую гусеницами танков и сапогами пехоты. Тоска. И никакой надежды на перемены. «Глобус» дважды в неделю подтверждает прием информации по руде, значит, Москве нужна эта информация. А значит, сидеть Коле Осипову в Стокгольме до нашей победы, а может, и того дольше. Кто знает? Бизнес хирел. «Говорящие будильники Неминена» уже не вызывали ажиотаж своей новизной. Их перестали покупать. Постепенно конкуренты оттерли Тиму Неминена и от подрядов в порту. Коля спокойно посмотрел и на это. Заказов становилось все меньше, работники стали один за другим увольняться. Колю и это не огорчило. Он тосковал. Анна была забыта. Наивная девушка вряд ли могла понять чувства советского офицера, а посему и встречаться с ней не имело смысла. Стали кончаться деньги, но и это мало тревожило беспечную мордовскую душу. Первое мая Коля решил отметить тем, что не стал вставать с постели. Время шло к полудню, а Коля лежал, глядя в потолок, и ему лень было даже вскипятить чай. Ровно семь лет тому назад лежал он на широком брезентовом плаще посреди Среднерусской возвышенности, окруженный коровами и ранними шмелями, и в голове его шумела самогонка. До чего же хорошо было до войны! — Come on, come on! Bring it in! — звякнула колокольчиком входная дверь, и властный голос загудел в его мастерской. Коля выглянул из спальни. В мастерскую входили три крепких элегантно одетых господина. Двое волокли какой-то тяжелый ящик, третий, очевидно старший, подошел к просторному рабочему столу, отодвинул паяльники, детальки и пружины и скомандовал: — Put on, gentlemen. Thanks. You may have a rest. Wait for me outside. Двое закинули ящик на расчищенное посреди стола место и вышли на улицу. Оставшийся джентльмен снял шляпу и повернулся к Коле. Штейн! Коля обрадовался, но лишь на секунду. Следующей его мыслью было арестовать изменника родины Штейна, но он вспомнил, что оружия у него нет никакого, кроме молотков и отверток, а на улице Штейна ждут двое крепких ребят, которые будут волноваться… — Олег Николаевич! — только и сказал Коля. — Он! — радостно подтвердил Штейн и обнял Колю. — Как ты тут без меня? Рассказывай. — А что рассказывать? — Все. Начиная с того дня, как я ушел от тебя. Коле очень хотелось рассказать именно все. Про задание Головина открыть секрет немецкой танковой брони, про то, как он провалил это задание и сейчас ничего хорошего для себя не ждал, про то, что дела в фирме с каждым днем идут все хуже, что ему не хочется заниматься бизнесом, а хочется на фронт, бить немцев. Особенно Коле хотелось рассказать про свою недавнюю поездку в Россию под видом немецкого коммерсанта, про свадьбу русской девушки и немецкого солдата и про разговор с председателем колхоза в Ирининых Ключах. Хотелось спросить того, кому он доверял и кого уважал: «Что же это, Олег Николаевич, сделалось с нашими советскими людьми? То ли наваждение на них нашло, то ли они дурманом опились, но никто не хочет защищать советскую власть, а если и есть такие люди, то я не встречал их. Полгода прожил на оккупированной территории, но ни одного партизана или подпольщика не встретил. Где же они все прячутся? Почему никак себя не проявляют?» Коля хотел о многом рассказать Штейну и получить ответы на множество вопросов, но в его голове щелкнул тумблер «Бдительность», и он ответил: — А мне с изменниками родины разговаривать не о чем! — Ух ты! — восхитился Штейн. — Прямо как на партсобрании. Будто дома побывал. — Дома вам делать нечего. У вас, Олег Николаевич, нет больше дома! — По-твоему, я живу на улице? — Вы исключены из партии, в отношении вас имеется приговор суда, и за вами охотится чистильщик. — Да ну?! — притворно испугался Штейн. — Так-таки по следам и идет? В затылок дышит? Боже мой! Как страшно жить! — Нам не о чем с вами разговаривать, Олег Николаевич. Прошу вас очистить помещение. Штейн грустно вздохнул, неторопливо прошелся по мастерской туда-сюда и снова обернулся к Коле. — А ну, сынок, — посуровел он. — Выпусти-ка воздух. А то ишь — надулся! Смотри не лопни. Штейн подошел к ящику, который двое его провожатых водрузили на стол. Ящик при рассмотрении оказался американской радиолой. Штейн откинул крышку, взял со стола отвертку и стал выкручивать начинку. — Мне все равно, что лично ты думаешь обо мне, но я пришел к тебе не как к радиомонтеру, а как к представителю Генерального штаба в Швеции, — сказал Штейн, вытаскивая из ящика проигрыватель. — В этом ящике содержатся документы огромной государственной важности. Они должны быть переправлены в Москву. Как ты это будешь делать — меня не интересует, но как резидент ты обязан доложить о них Головину. Штейн достал большую пачку бумаг, перетянутых бечевкой, и опустил ее рядом с ящиком. — Вот, — хлопнул он ладонью по пачке. — Это документы по атомной бомбе. Самые свежие теоретические работы по атомной энергии. Ни ты, ни я в этом ничего не понимаем, но в Москве будут очень рады этим документам и ждут их. Если атомная бомба появится у американцев раньше, чем у нас, хотя бы на один день… — Что я должен делать, Олег Николаевич? Глобусу Сбежавший подполковник Штейн прячется в посольстве САСШ. Он передал мне материалы, как он уверяет, связанные с каким-то «атомным проектом», полученные от профессора Рикарда и его коллег по Гейдельбергскому университету. Объем материалов — килограммов шесть весу. Жду ваших указаний.      Мершант Мершанту Немедленно со всеми материалами возвращайтесь домой!      Глобус