МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1976 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов) Евгений Татаренко Евгений Гуляковский Юрий Папоров Андрей Никитин Владимир Михановский Игорь Скорин Редьярд Киплинг Всеволод Александрович Ревич Альманах Мир Приключений #1976 Сборник приключенческих и научно-фантастических повестей и рассказов советских и зарубежных писателей (Е. Титиренко, Е. Гуляковский, Р. Киплинг и др.). Ежегодные сборники приключенческих и научно-фантастических повестей и рассказов советских и зарубежных писателей выпускались издательством «Детская литература» с 1955 г. Альманах МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1976 Рисунки О.Коровина Евгений Татаренко ПО ЗАКОНАМ ВОЙНЫ Повесть У МЕРТВОЙ БУХТЫ Отец не вернулся. Четыре раза его «охотник» уходил от причала и скрывался за Каменным мысом, чтобы через двое суток опять войти в бухту, принять горючее, пополнить боезапас. И дважды он возвращался раньше срока. Это случилось, когда «БО-327», или «большой охотник» с бортовым номером триста двадцать седьмым, или просто «Штормовой», под таким именем «охотник» значился в реестрах флота, атаковал в открытом море и уничтожил вражескую подводную лодку. Тогда весь экипаж отца встречали на базе, как именинников. Впервые «БО» не вернулся, хотя пошли уже четвертые сутки… До начала войны, то есть вплоть до 22 июня, городок, где жил Тимка, не имел никакого отношения к военно-морскому флоту. В неглубокой Оранжевой бухте теснились у деревянных причалов рыболовные сейнеры, а вдоль берега терлись бортами друг о друга многочисленные шлюпки, баркасы, ялики. В первых числах июля сейнеры уступили место дивизиону торпедных катеров, а у главного причала, близ фарватера, ошвартовались «БО-327» и «ТТЦ-18», или минный тральщик «Осмотрительный». Тимка думал тогда, что ему повезло. Раньше отец «наскакивал домой», как выражалась мама, раз в неделю — две, когда на сутки, когда и всего на ночь, а теперь он, думалось, будет всегда рядом. Потом все оказалось сложнее. Первой, оставив Тимку на попечение своей подруги, тети Розы, ушла из дому хирургом полевого госпиталя мать… А Тимка не согласился жить у тети Розы. Четыре раза он провожал корабль отца в открытое море, на свободный поиск, и четыре раза «охотник» возвращался вовремя. Теперь пошли уже четвертые сутки. И если днем еще Тимка не отрывал глаз от полосы фарватера близ Каменного мыса, ожидая, что с минуты на минуту появится у входа в бухту знакомый стремительный силуэт, ближе к вечеру надежды его почти рухнули. Но у Тимки не оставалось ничего другого, как ждать: а вдруг «Штормовой» вернется? Весь день в городке, то у самого берега, то ближе к центру и дальше — к окраинам, рвались снаряды. На случай эвакуации отец велел быть дома или, захватив уже собранный чемодан, бежать к причалу. Наверное, Тимка так бы и сделал, начнись эвакуация раньше, чем прошло двое суток. Теперь он видел, как поднимались на тральщик и на сейнеры женщины, ребятишки, знал, что это и есть эвакуация, но ни домой, ни ближе к причалу не пошел, потому что никто из моряков не мог сказать ему, куда пропал «Штормовой», и он думал: «А вдруг отец вернется?..» Видел, как матросы-катерники подожгли береговые сооружения, отойдя всей «разношерстной» эскадрой на середину бухты, взорвали главный причал, и, ощутив удар воздушной волны в лицо, думал, что не зря остался, что, если городок займут немцы, он любыми средствами предупредит об этом «БО-327», когда тот войдет в бухту… Потом видел, как под охраной торпедных катеров эскадра вышла в открытое море, а на фарватере, близ Каменного мыса, затопили две баржи и бело-голубой пассажирский дебаркадер. Теперь «Штормовой» не мог войти в бухту… И, чувствуя непривычную пустоту в груди, от которой предательски закружилась голова, Тимка вышел из своего укрытия… Это были развалины рыбоконсервного комбината, уничтоженного еще при первой бомбежке, почти месяц назад. Без малого сутки просидел здесь Тимка, вперив глаза в пустынный горизонт за скалистым Каменным мысом. Он не слышал, когда стихла канонада за городом, — там, где на дальних подступах к Оранжевой бухте вытянулись неровной линией Семеновские холмы. Тимка долго в одиночестве стоял у развалин бывшего рыбоконсервного комбината, по одну сторону которого лежало море, вдруг ставшее чужим, неприветливым, а по другую дымились пожарища опустевшего, уже незнакомого города… Впрочем, и городом-то его назвали, должно быть, сами жители. Десятка два кирпичных домов располагались в центре и ближе к морю, а у берега и дальше, к Семеновским холмам, теснились вдоль улиц деревянные домики частных владений и склонялись низко над тротуарами ветви по-летнему зеленых садов. При первых бомбежках пожары вспыхивали то там, то здесь. Теперь городок дымился весь, и заволакивала небо густая, едкая туча, Тимка знал, что Каменный мыс называется Каменным из-за скалистых уступов на берегу, Семеновские холмы получили свое название в честь кирасиров Семеновского полка, которые в давние-давние времена, как говорят, стояли здесь насмерть то ли против шведов, то ли против поляков. Но Тимка не знал, почему называется Оранжевой то зеленоватая, то серая, в ветреную погоду, бухта, и замер, когда вечернее солнце окунулось в дымовую тучу над городом: бухта вдруг засверкала мертвым оранжевым пламенем, пустынная и холодная. Ф.Н.КРАВЦОВ Берег стал неузнаваем. Груды битого кирпича, искореженные остовы понтонов, тлеющие бревна, что недавно еще служили опорами настила, по которому въезжали на причал грузовые трехтонки. Клубки перепутанных проводов, стекло, телефонная трубка с разбитой чашечкой микрофона. Тимка оглянулся и увидел, как, надсадно проскулив над головой, пролетел в сторону моря и, взметнув огненный столб воды, разорвался посреди бухты случайный снаряд. Оранжевая гладь воды всколыхнулась разноцветными огнями и, плеснув накатной волной в берега, опять улеглась, холодная в своей мрачной яркости. Тимка перебрался через разрушенную стену бывшего такелажного склада и, машинально отряхнув брюки, вельветовую куртку, зашагал туда, где раньше был центр города. Ни растерянности, ни страха Тимка не испытывал: в трудных обстоятельствах он привык ставить на свое место отца, командира «БО-327», — как поступил бы тот в его положении?.. Отец наверняка не поддался бы панике. Но тишина в районе Семеновских холмов не предвещала ничего доброго. И что-то сжималось в Тимкиной груди, когда он представлял себе пустые окопы на холмах с брошенным как попало оружием, изуродованных солдат, каких за последнюю неделю много понавезли в госпиталь на Садовую. Госпиталь эвакуировался еще накануне, и тоже морем, потому что сухопутные дороги были отрезаны. Страха Тимка не испытывал, но, когда исчезли за Каменным мысом торпедные катера и выставился над поверхностью воды пустой короткий флагшток дебаркадера, когда стало ясно, что «БО-327» не войдет в бухту, Тимку охватило одиночество. Он еще не знал, что предпримет, шагая по усыпанной обломками кирпича улице к площади Свердлова, где утром еще возвышался их дом, но три первостепенные задачи он уже поставил перед собой. Прежде всего ему надо раздобыть какое-то оружие, чтобы не оказаться беззащитным, когда в город войдут ОНИ. Во вторых, необходимо подыскать убежище, где бы можно прятаться от НИХ. И наконец, в-третьих, следовало выяснить, остался ли в городе хоть один знакомый человек… Люди появлялись на улице только для того, чтобы, перебежав с одного тротуара на другой или из одной подворотни в другую, тут же скрыться. Это были в основном женщины, и никогда прежде не видел их Тимка такими испуганными. Со стороны холмов лишь время от времени доносились то короткая очередь, то, вразнобой, несколько винтовочных выстрелов, а на улице слышался чей-то сдавленный плач, кто-то встревоженно звал: «Катя!.. Катери-на!..», а из полуподвального окошка у самых ног Тимки, как из-под земли, вырвалось вдруг безнадежное, горестное: «Батюшки!.. Что творит-ся-то, ба-тюш-ки-и!..» — и потом стон, долгий, тоскливый. Двое пожилых мужчин пронесли на больничных носилках девушку. Глаза ее были закрыты, черные волосы растрепались, а бледное, без кровинки, лицо выглядело неживым. Но какая-то старушка бежала рядом с носилками и уговаривала девушку: «Потерпи, Лидушенька!.. Потерпи, родненькая!..» Тимка посторонился, пропуская их. Темно-красное солнце коснулось холмистого, в березовых лесах горизонта, и в пропахшем гарью воздухе словно бы сгустилось напряжение. Тимка не сразу узнал свой дом. Третьего этажа фактически не было — вместо него торчали неровные зубья кирпичной кладки с одинаковыми промежутками пустот в местах, где были оконные проемы. Угол, что одной стороной выходил на улицу Разина, другой — на площадь Свердлова, обвалился. На тротуаре, у запасного выхода из кинотеатра «Луч», догорала опрокинутая полуторка. Тимкина квартира на втором этаже была как раз угловая. Он вскочил в подъезд, чтобы с ходу взбежать по лестнице, и чуть не врезался головой в грудь своего соседа Федора Николаевича Кравцова… Кравцов работал мастером на рыбокомбинате. Было ему уже лет сорок, но жил он одиноко, с матерью-пенсионеркой. Поначалу, когда Нефедовы только поселились здесь, Тимке сосед нравился тем, что угощал его мороженым, конфетами. А однажды принес Тимкиной матери целую корзину винограда и отказался взять за него деньги. Мать велела Тимке отнести виноград Кравцовым, сказала, что это «скользкий человек». И в следующий раз, когда Федор Николаевич вдруг предложил ей «в подарок» заграничную кофточку, которую он «случайно» достал у моряков, мать попросту выгнала его. С тех пор Кравцов больше ничего не предлагал ни матери, ни Тимке. — Здорово, орел! — Он ухватил Тимку за голову и, слегка отодвинув, поставил перед собой. — Здравствуйте… — пробормотал Тимка. Кравцов держал под мышкой две пустые авоськи и слегка покачивался, глядя на Тимку из-под отяжелевших век. В нос ударило водочным перегаром, и Тимка невольно посмотрел в дверь, на улицу, где чернели выбитыми витринами окна магазина гастрономия-бакалея. — Ты почему в городе? — пьяно ухмыльнулся Кравцов, загораживая своим широченным телом проход на лестницу. — А вы?.. — невольно вопросом на вопрос ответил Тимка. Кравцов пригладил темные волосы на висках. Говорят, он красил их и смазывал подсолнечным маслом, поэтому они были гладкие и всегда блестели. — За нами курьеров не присылали… — нараспев ответил Кравцов. — А за нами еще пришлют! — зло сказал Тимка, догадываясь, что тот имеет в виду краснофлотцев-посыльных. Кравцов, глядя на него сверху вниз, громко, от души расхохотался: — За тобой пришлют, мальчик, но не тех, кого ты ждешь! Сними вот это! — Он ухватил Тимку за тельняшку, что выглядывала в отворотах куртки. — Это теперь будет не в моде! В другое время Тимка сдержался бы, но пьяный смех Кравцова в день, когда не вернулся к причалу «Штормовой» и легла на Семеновские холмы тишина, звучал издевательски. Ударив кулаком по его руке, Тимка отскочил к стене. — Только троньте! Кравцов перестал смеяться и, глянув на дверь, сделал рукой движение, чтобы поймать его. — Только троньте! — повторил Тимка. — Моряки еще в городе! — Щенок… — прошипел Кравцов. — Ну, погоди у меня… — И, круто повернувшись, зашагал прочь из подъезда, на выход. КОМАНДИР «БО-327» НЕФЕДОВ Шаря в кармане ключ, Тимка взбежал по лестнице на второй этаж. Но ключ был не нужен, так как дверной замок был взломан. Тимка вошел в квартиру неуверенно, как в чужую, медленно прикрыл за собой дверь. Было жутковато и странно видеть рваный проем там, где прежде был угол, и стояла набитая книгами этажерка с его, Тимкиной, фотографией в рамке наверху. Этажерка и круглый, с инкрустацией столик провалились вниз, куда свисала теперь и никелированная кровать. На вещах, на полу лежал слой тяжелой цементной пыли, и вперемешку с разбросанными по комнате вещами валялись обломки кирпича, целые пласты штукатурки, осколки битой посуды. Сначала Тимка подумал, что дверь была взломана, когда разыскивали его, но без труда убедился, что в квартире побывали чужие, недобрые люди. Исчезли верблюжьи одеяла с кроватей, шелковое белье матери из шифоньера, ее беличья шуба, туфли. Тимка не стал проверять распахнутых чемоданов, но сразу обнаружил, что пропала голубая шкатулка, в которой мать хранила фотографии, деньги, старые лотерейные билеты и облигации. Он поднял одну за другой несколько валявшихся на полу фотографий, пока наконец не отыскал групповой снимок шести — семилетней давности, на котором была мать, но не было отца, потому что отец фотографировал своей «лейкой». Мать сидела в большой компании за столом и, совсем еще молодая, казалась не похожей на себя. Зато, наверно, здесь она больше чем где-нибудь походила на Тимку, который с головы до пят уродился в нее. Отец говорил: «Это к счастью». Но Тимка всеми силами старался, чтобы у него легла между бровями такая же, как у отца, складка, потихоньку ото всех трогал пальцем губу в ожидании усиков и очень досадовал, что его голубые глаза никогда не потемнеют, чтобы стать похожими на черные, живые и проницательные, то веселые, то жесткие, — отцовские. Чем был встревожен Виктор Сергеевич Нефедов перед последним выходом в море? Тогда Тимка не обратил на это внимания. Но, прячась в развалинах рыбокомбината, вспомнил и думал об этом, глядя на полосу горизонта за Каменным мысом, думал по дороге домой, думал сейчас… Он сидел тогда на стуле как раз около этажерки, а отец, повторив Тимке обычную инструкцию по поводу осторожности и послушания, одетый к походу, в застегнутой наглухо тужурке, с пистолетом на ремне, нервно ходил из угла в угол, опустив голову и время от времени кусая губы, словно был уже в каюте и мог не замечать сына. — Чего ты, пап? — спросил Тимка. Отец остановился и, вскинув голову, долго смотрел на него, как бы туго соображая, что сказал Тимка. — Ах, ты про меня!.. — И снова зашагал по комнате. — Есть одна неприятная загадка, Тимка… Третий раз мы меняем засаду и третий раз налетаем на крестоносца! — А вы смените еще раз! — посоветовал Тимка. — В том-то и дело, что сменим… — Отец посмотрел на часы. — Однако нынче у нас, Тимофей, особое задание — ошибиться нам нельзя… Ну! — И, пододвинув себе табурет, он присел, как садился перед каждым новым походом, чтобы рейс оказался удачным. — Какое задание, пап? — спросил Тимка, но отец лишь похлопал его по плечу и поднялся. — Пора, Тимка. Если будет письмо от мамы… Впрочем, ладно. — И, видя, что Тимка помрачнел, так как писем от мамы не было с того самого дня, когда она ушла на передовую, отец вздохнул, усмехнулся: — Задание это, Тимофей, касается главным образом не нас, не меня — я должен доставить по назначению одних людей… А потом, как всегда, затаимся где-нибудь под бережком… На ловца, ты это знаешь, зверь сам бежит! Они расстались у проходной. Отец, надвинув до бровей фуражку, зашагал по дощатому настилу к «БО-327» у причала, а Тимка остался у ворот проходной вместе с тетей Розой, женой штурмана Вагина с «БО-327», и ее дочкой Асей. Вагины, как и семья Нефедовых, жили в городке уже больше года. Отец каждый раз просил тетю Розу следить за беспризорным Тимкой, но той хватало своих забот, и Тимка благополучно избегал ее опеки. Тетя Роза была подругой Тимкиной матери, а вместе с Асей он проучился весь седьмой класс, но откровенно презирал ее за многие нетерпимые качества. Взбежав по трапу на корабль, отец приостановился и глянул в сторону проходной. Потом «охотник» привычно, без лишней суеты, как это делалось много раз, отошел, и тетя Роза, баюкая на руках шестимесячную Асину сестренку, увела Асю домой. А Тимка, по обыкновению, остался у ворот — ждать, пока «БО-327» не скроется вдалеке. И, хотя близ Каменного мыса он не мог разглядеть людей на палубе «охотника», ему казалось, что отец видит его до последней минуты. С тех пор пошли уже четвертые сутки. Задерживаться в своей квартире было теперь опасно. Тимка быстро оглядел вещи, которые, наверное, были дороги родителям, например бронзовая башенка, что хранилась матерью еще со дня ее свадьбы с отцом, но взять с собой эти вещи Тимка не мог. Он разыскал под кроватью рыболовные принадлежности отца, сунул в карман острый охотничий нож в отделанных чеканкой ножнах. Потом вытряхнул прямо на пол из чемодана, который готовился «на случай эвакуации», белье, носки, рубашки, свой праздничный костюм. Жуликам нечем было поживиться в этом чемодане. Чтобы скрыть тельняшку, расставаться с которой Тимка не собирался, надел вместо белой рубашки черный свитер. В кухне нашел кусок домашней колбасы, хлеб, завернул их в газету, сунул за пазуху под куртку. Взял с собой отцовский фонарик, натянул кепку и, больше не медля, шагнул к выходу. Солнце тем временем уже опустилось за горизонт, выставив над холмом неяркий багровый серпик, и сумерки в подъезде стали гуще. Веселый, шумный, когда-то наполненный голосами детей, перекличкою патефонов, дом казался неживым. МИЛЛИМЕТР Беленькая, румяненькая, пухленькая Ася Вагина была на целую голову ниже Тимки. За этот игрушечный рост ей придумывали десятки прозвищ: и Молекула, и Кнопка, и Кара-пешка, и Миллиметр… Но Карапешка относилась к своим прозвищам совершенно равнодушно и, кажется, была страшно счастлива, что уродилась такой маленькой, словно это давало ей особые преимущества перед одноклассницами. Мало того, если другие, нормального роста девчонки вели себя, как положено девчонкам в четырнадцать лет, — Карапешка переняла у матери взрослые манеры, и, в то время как случайные люди принимали ее за второклассницу, она считала себя чуть ли не дамой. Даже косы Карапешка не носила, а подбирала волосы по-взрослому, валиком, что позаимствовала у Тимкиной матери. У нее была просто болезнь — перенимать все, что увидит или услышит. Одна эта взрослость ее при кукольной внешности была невыносима. Но Миллиметр ухитрилась нажить столько отрицательных привычек и качеств, что их с избытком хватило бы на три седьмых — «А», «Б» и «В» — класса. Тетя Роза была учительницей, преподавала старшеклассникам немецкий язык. А Карапешку свою начала обучать языку лет с шести, чем Кнопка, или Миллиметр, ужасно гордилась и никогда при встречах не говорила «здравствуй», а «гутен морген» или «гутен таг». Если ее спросишь, где Аня и Вера, не скажет по-человечески, что пошли купаться, а ответит буквально по учебнику немецкого языка: «Анна унд Вера баден». И к ее многочисленным прозвищам прибавилось еще три: Немка, Ундвера и Аннабаден. В одном подъезде с Аннабаден жила портниха Ангелина Васильевна. Ее всегда было слышно за квартал — Ангелина Васильевна вмешивалась в любое дело, касалось оно ее или не касалось: метет ли дворник улицу, везет ли мимо свою тележку мороженщица или кто-то вывесил для просушки белье во дворе. Начинала Ангелина Васильевна с того, что грозилась вырвать руки простофиле, который «так делает». Выяснялось, что делать все нужно наоборот… Особенно доставалось мужчинам. И когда скандал разгорался в полную силу, по мнению Ангелины Васильевны, зачинщиком скандала всегда был кто-то, а уж никак не она, и все всегда завершалось тем, что портниха грозилась привлечь своего соперника к ответственности, кричала: «Я тебе не жена! Ты свою жену иди называй так, а на меня не имеешь права!..» Муж у Ангелины Васильевны был, но жил он отдельно от нее, где-то в другом конце города. Раз в одну — две недели он с небольшим фибровым чемоданом возвращался к Ангелине Васильевне, — как правило, под вечер, после работы. Но с тем же самым чемоданом убегал на следующее утро под неуемные крики Ангелины Васильевны. Мужу она не могла сказать, что не жена ему, поэтому кричала немножко иначе: «Я тебе не какая-нибудь!.. Ты иди других называй так, а я тебе не какая-нибудь!..» Вот эта самая Ангелина почему-то влюбилась в Аннабаден, и в то время, как тетя Роза, отучив первую смену, задерживалась в школе на вторую, Ангелина Васильевна и Аннабаден вместе готовили себе ужин, вместе ходили в кино и на море купаться… Вполне естественно, что Аннабаден переняла вскоре ее самые худшие привычки и обзавелась еще одним прозвищем: «Я-тебе-не-жена». Тимка имел к Миллиметру особые претензии. Их отцы служили на одном корабле — хорошо, их матери были подругами еще до того, как родились Тимка и Миллиметр, — ладно… Зачем она подчеркивала в разговорах: «Мы с Тимой… У меня и Тимы…»? Или звала на весь класс: «Тимоша!» — все равно что «Тимулечка». Игорь Надеин, с которым сидел Тимка, дважды за эту зиму переболел гриппом, и оба раза Карапешка, взяв свой портфель, как ни в чем не бывало пересаживалась к Тимке, после чего за Тимкиной спиной ее называли Нефедовой. Отколотить Аннабаден было не то что боязно — перед родителями, например, — но как-то не солидно. Раз Тимка не выдержал и замахнулся на нее кулаком, а потом сам же и мучался: глаза у Миллиметра сделались при этом такие испуганные и так она сжалась вся, что Тимке показалось, он замахнулся не на взрослую девчонку, а на младенца. Вдобавок Миллиметр заплакала. Тимка шел к Вагиным без надежды увидеть кого-нибудь. Но это было последнее звено, которое так или иначе связывало его со «Штормовым». И, зная наверняка, что Вагины эвакуировались, Тимка не мог не заглянуть на улицу Челюскинцев, где они жили. Он издалека еще заметил непривычную брешь с той стороны улицы Челюскинцев, где недавно стоял красивый, с полукруглыми окнами и решетчатой аркой дом Вагиных. От развалин тянуло едким запахом гари. Багровый солнечный диск полностью скрылся за горизонтом, и быстро гасла робкая полоска зари над Семеновскими холмами. Тимка в полном одиночестве обошел развалины вагинского дома. Постоял на заваленной грудами кирпича и камня площадке, что служила когда-то внутренним двориком, прислушался, уловив откуда-то из темноты соседнего дома слабый, похожий на мяуканье писк. Подумал, что сейчас не время отыскивать заблудившегося в развалинах котенка. Но сделал шаг по направлению улицы и тут же снова остановился, потому что едва слышное мяуканье сразу перешло в неудержный, громкий плач. Тимка прошел назад и в углу, между полуразрушенной стеной соседнего дома и кирпичной оградой, увидел сидящую на кусках цемента Асю. Обратив к нему мокрое лицо и вздрагивая всем телом, она заплакала еще громче. Руки и ноги ее были в кровавых ссадинах. — Ты что… — Он чуть не сказал: Карапешка. — Ты что, Ася?! Хотел поднять ее. Она шевельнула губами, пытаясь что-то сказать, но у нее получалось только прерывистое, громкое: — А!.. а!.. а!.. — Ася! Перестань, Ася! Слышишь?! — прикрикнул Тимка и наконец поставил ее на ноги. — Пойдем! Нельзя нам тут оставаться! — Не пойду!.. — ответила она сквозь слезы. И перестала плакать в голос, но долго еще всхлипывала, судорожно глотая воздух. Тимка достал из кармана носовой платок, и сам, потому что руки ее не слушались, кое-как утер ей лицо. Потом с трудом выяснил, почему она осталась в городе, не уехала. Когда им сказали, что нужно бежать к причалу, тетя Роза сунула Асе хозяйственную сумку, сама в одну руку подхватила чемодан, на другую — шестимесячную Олю, и они побежали к площади Свердлова, чтобы захватить с собой Тимку. Но у самой площади тетя Роза вспомнила, что позабыла дома узелок с молоком и фруктовыми соками для ребенка. Оставила чемодан Асе, велела ждать, а сама побежала опять на улицу Челюскинцев. Ася ждала ее в чьем-то подъезде час, другой, а потом, бросив сумку и чемодан, побежала следом. И увидела вместо дома эти развалины… — Хорошо… — забормотал Тимка. — Может, вы разошлись… А где ты вся так ободралась? — Я копала!.. — Ася снова заплакала в голос. — Копала вот ту-у-т! — протяжно выкрикнула она, показывая на развалины своего дома. И Тимке сделалось жутко. Она своими слабыми руками пыталась разобрать завал, что не просто даже для взрослых спасателей. Сколько она провозилась тут? — Дурочка! — сказал Тимка. — Может, она забыла, где оставила тебя, и побежала к причалу другой улицей! Я видел, как уходили корабли, там были женщины с детьми, и тетя Роза уехала! Конечно, уехала! — повторил Тимка, хотя знал, что этого быть не может. Но слова его подействовали. Ася стала всхлипывать реже. — Пойдем, — сказал Тимка. — Скоро ночь, и надо торопиться. — А куда?! — спросила Ася. — Куда я теперь пойду?! — Ну, куда-нибудь! Поживешь пока у нас! — предложил Тимка. Сначала предложил, а потом спохватился, что его дома тоже больше не существует, что ему, как и Асе, ночевать негде. — Что-нибудь придумаем! — добавил он. — Пошли! — И, схватив ее за руку, потащил в обход развалин, на улицу. Быстрые сумерки черной тенью заволакивали развалины домов, улицу, и они с трудом узнали в набежавшей на них женщине Ангелину Васильевну. — Господи! Мармышка ты моя! — воскликнула та, прижимая к себе Асю. Этого прозвища Тимка еще не слышал. Видно, такой уж был Асин удел, что ей всегда давали прозвища. — Где мама?! Почему ты не уехала?! Тимка стоял в стороне, пока тетя Геля, как называла ее Ася, расспрашивала и охала, горестно зажимая ладонью рот. Ася повторила ей, что уже знал Тимка, и Ангелина Васильевна, как он, сказала, что Асина мать впопыхах могла забыть подъезд, где оставила ее. Потом ухватила обоих за руки. — Где же вам ночевать-то теперь?! Айдате со мной, к Ивану! (Так звали ее мужа). Нас там душ пятнадцать уже, но как-нибудь! Тимка уперся, когда она потащила его за собой, высвободил свою руку. — Вы Асю возьмите… а я не пойду, — сказал Тимка. — Я с тобой! — сразу испуганно перешла на его сторону Ася. — Да вы что?! — Портниха растерялась, — Чего это вы удумали?! — Ася пускай пойдет к вам, а мне нельзя, — сказал Тимка. — Я сын командира. — А я, Тим, дочь командира. — упрямо возразила ему Ася. — Мне тоже нельзя. Тетка Ангелина смотрела, смотрела на них и вдруг, обхватив ладонями лицо, заплакала: — Гос-по-ди! Гос-по-ди!.. Все видел Тимка: как она кричит, как ругается, как хохочет, а как плачет — увидел впервые. Кинулся утешать: — Не плачьте, тетя Геля! Мы найдем, где ночевать! У нас есть где! А вас там много, все из-за нас могут… — Он не договорил, потому что тетка Ангелина не слышала его сквозь плач. Повторил, когда она немножко успокоилась: — У нас есть где, мы найдем комнату! — Найдем, тетя Геля! — как эхо, повторила Ася, словно и вправду она была взрослой, а тетка Ангелина маленькой. — Ага! Вот где ты! — неожиданно раздалось над их головами. Тимка глянул через плечо тетки Ангелины и, схватив за руки ее, Асю, потащил их с улицы в чей-то двор. Но портниха удержала его. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВРАГАМИ Это был Кравцов. Непонятно радостный, он перехватил тяжелые авоськи в левую руку, а правой потянулся к Тимкиному воротнику. — Вот где ты попался мне, щенок! Тетка Ангелина вдруг оттолкнула его, так что он с трудом удержался на ногах, и, наступая грудью вперед, поднесла к его лицу хищно растопыренные пальцы. — А ты кто такой, паразит?! Кто ты такой, жлоб несчастный?! Высказать ему все, что она могла, тетка Ангелина не успела. Со стороны площади Свердлова послышался нарастающий треск мотоциклетных моторов. Кравцов захохотал. Тимка опять схватил Асю за руку, тетку Ангелину за джемпер и увлек их под арку. — Бежим! В темноте узкого прохода они повернули направо, потом налево и с разбегу налетели на решетчатые чугунные воротя. Концы толстых пик упирались почти в самую арку, а на щеколде висел тяжелый амбарный замок. Тимка в злости рванул ворота на себя, но при этом лишь слабо звякнула щеколда. До войны здесь были какие-то склады. И наверное, Кравцов знал об этом тупике, неторопливо следуя за ними. — Куда вы от меня?! Самое время покалякать! — Уходи, пьяная морда! — выкрикнула тетка Ангелина, делая шаг навстречу Кравцову. — Уходи, а то сейчас буркалы выдеру! Тимка сжал в кармане рукоятку охотничьего ножа, плечом оттесняя тетку Ангелину в сторону. — Спекулянт! — крикнул он пьяному Кравцову. — Это вы нашу квартиру обокрали?! Вы! Еще ответите за воровство! Жулик! Где-то неподалеку смолк мотоциклетный мотор, послышались чужие, резкие голоса. — Ах, ты вот как закукарекал?! — процедил сквозь зубы Кравцов и вдруг круто повернул назад, к выходу. — Ну, погоди у меня! На каких-нибудь несколько секунд Тимка растерялся. А портниха бросилась выламывать чугунные ворота, потом — к Асе: — Что же это такое?! Что же это такое будет, голубушка ты моя?! — Солдаты! Эй, солдаты! Хайль Гитлер! Солдаты! — послышался голос Кравцова от входа под арку. Тимка больно ухватил Асю за плечо: — Как сказать по-немецки «он коммунист»? (Ася растерялась.) Быстро! — дернул ее Тимка. — Эр ист коммунист… — отрапортовала Ася. — А бандит?! — Бандит! — испуганно выдохнула Ася; Тимка бросился к выходу. Приставив к стене авоськи, Кравцов орал во все горло: — Сюда! Солдаты, сюда! Немцы! Похоже, что его заметили. Когда Тимка вылетел из-под арки, он, призывно взмахивая руками, бросился кому-то навстречу: — Сюда! Хайль Гитлер! Тимка с ходу подставил ему ножку, и Кравцов, от неожиданности вскинув руки, всей тяжестью грохнулся на мостовую. — Эр ист коммунист! — крикнул Тимка. От перекрестка бежали два немецких солдата с короткими черными автоматами в руках. Кравцов вскочил на ноги, ругнулся, и в то время когда он схватил Тимку за плечо, мальчик вцепился в его пиджак. — Стоять! Стоять! — закричали немцы. От удара в грудь Тимка выпустил пиджак Кравцова и отлетел к стене, но тут же снова бросился на противника, не переставая кричать немцам: — Эр ист коммунист! Эр ист коммунист! Кравцов занес кулак, чтобы на этот раз ударить в лицо. Но передний немец уже взмахнул автоматом, и звука удара Тимка не слышал, но Кравцов опять грохнулся на мостовую. — Эр ист коммунист! — снова повторил Тимка. — Бандит! — Поганое отродье! — выкрикнул Кравцов, пытаясь вскочить на ноги. Подбежавший вторым немец пнул его сапогом в лицо, ловко подхватил под руку и бегом поволок по мостовой назад, к перекрестку. — Эр ист коммунист! — на всякий случай еще раз повторил Тимка первому солдату; тот одобрительно засмеялся, оглядывая его из-под надвинутой до бровей каски. — Гутен кнабе! — Он погладил Тимку по голове. — Зер гутен! — И, грохоча тяжелыми сапогами, побежал догонять своего приятеля. На перекрестке опять взревел мотоциклетный мотор. Тимка вгляделся в темноту арки. Почти у выхода на тротуар стояли, испуганно прижавшись к стене, Ася и Ангелина Васильевна. Тимка подобрал сбитую Кравцовым кепку. — Чего это он сказал, Ася? — Хороший мальчик, очень хороший, — перевела Ася. — Вот гад! — выругался Тимка, очищая кепкой брюки и куртку. — Чего ты ругаешься? — грустно упрекнула Ася. — На гадов можно, — успокоил ее Тимка. Они думали, что Ангелина Васильевна опять заплакала, но, когда хотели отнять ее руки от лица, увидели, что она беззвучно смеется. — Как его, сударика нашего, приласкали! «Хайль Гитлер»! Ася тоже неуверенно заулыбалась в ответ. — Тетя Геля, вы идите, пока еще можно, — сказал Тимка. — А мы с Асей придумаем что-нибудь. Звук мотоциклетных моторов раздавался уже где-то в другом конце города. Ангелина Васильевна перестала смеяться и неожиданно всхлипнула: — Ох, господи! Нервушки мои… Пацаны вы мои несчастные… — Бегите, тетя Геля, мы тоже, — повторил Тимка. — Погоди! — Ангелина Васильевна быстро схватила кравцовские авоськи. — А ну, идемте куда-нибудь, посмотрим, что он тут… Они забежали в соседний подъезд, где был проход на параллельную улицу. В авоськах оказались рыбные консервы. Ангелина Васильевна хотела все их оставить Асе и Тимке — они воспротивились. Набили ей через верх одну авоську и заставили взять еще несколько банок в руки. — Вас там, теть Геля, много! — приговаривала Ася, стараясь втиснуть в карманы ее джемпера еще две банки. — А нам хватит… Ангелина Васильевна опять заплакала и поцеловала обоих, что Тимка, в общем-то, впервые стерпел от чужого человека. — Улица лейтенанта Шмидта, четырнадцать! — сказала Ангелина Васильевна на прощанье. — Вы, если что, приходите: Шмидта, четырнадцать! Горе мое, деточки!.. — Ладно, теть Геля, придем! — пообещал Тимка. И Ася повторила, как эхо: — Придем, теть Геля… В СТАРОМ УБЕЖИЩЕ Тимка огляделся, когда они остались вдвоем. Он мог предложить Асе только одно: пробираться к морю, в развалины рыбокомбината, где сам уже провел почти сутки. — Больно, Тимош! — пожаловалась Ася, когда он хотел увлечь ее вниз по улице Челюскинцев, к бухте. Пока делили консервы, он дал ей подержать авоську и только теперь спохватился, что кожаные ремешки тяжелой сумки режут и без того в кровь изодранные ладони Аси. Взял у нее сумку. Ася подула на ладонь, успокаивая боль. Надо было чем-то помочь ей. К тому же в одних сандалиях на босу ногу, в ситцевой кофточке без рукавов и короткой юбке ей не согреться в развалинах, особенно перед рассветом, когда выпадает роса. — Иди за мной! — Тимка шагнул в подъезд и через внутренний двор, через две сорванные с петель двери зашагал на параллельную улицу. Ася молча семенила сзади. У выхода на улицу Разина Тимка жестом велел ей остановиться. В проеме входной двери, опершись грудью на тяжелую, толстую палку и глядя куда-то вверх по-над разрушенными зданиями, стоял бородатый, седой и недвижный, как статуя, старик. Должно быть, он вышел из дому впервые за много месяцев: раньше Тимка никогда не видел его на своей улице. — Дедушка… — позвал он. (Тот медленно, тяжело оглянулся.) — Немцев там не видно? — спросил Тимка. — Не видать… — глухим, дрожащим голосом ответил старик. — Должно, разведка была… Ночью они не войдут… Ждите утром, внучата… Дожили!.. — сказал старик, и голова его затряслась. Никогда не видел Тимка, чтобы взрослые так вдруг, так открыто плакали. И Ася невольно прижалась к нему сбоку. Тимка не знал, что можно сказать этому седому, старому человеку. Что еще не все кончено? Что наши вернутся?.. Тот и без него наверняка знал это. — Ты подожди меня здесь, — шепотом предупредил он Асю, но та сразу крепко ухватилась за его рукав. — Не буду, Тима! Я уже раз осталась!.. — Из глаз ее опять могли брызнуть слезы, и Тимка понял, что оставлять ее одну нельзя. Старик опять глядел в неприветливое, темное небо над развалинами. Тимка незаметно положил на кирпичный приступок две банки консервов, чтобы, когда тот оглянется, увидел их, — больше он ничего не мог сделать для старика. В подъезде своего дома Тимка снова передал сумку Асе, правой рукой стиснул в кармане рукоять ножа, левой включил фонарик и чуть не попятился, увидев перед собой мать Кравцова. В черной монашеской юбке до пят, в черной кофте и черном платке, повязанном низко на глаза, она выглядела колдуньей. — Идем! — приободрил Асю Тимка, верно полагая, что Кравцов домой вернется не скоро. Если вернется. — Федора не видел? — спросила старуха, когда они уже ступили на лестницу и отвели от нее луч фонарика. Тимка остановился. — Видели! — Он осветил ее. — Федор там с немцами целовался, «Хайль!» кричал! Он что у вас — подлец? Лицо старухи перекосилось от злости. Что она хотела сказать — осталось тайной! Старуха увидела свою авоську. — А это у вас откуда, а?! — А это нам Федор Николаевич одолжил, — нахально соврал Тимка. — Его там фашисты на мотоцикле раскатывают — зачем она ему? — И они побежали вверх, на второй этаж. — Ироды! — выкрикнула Кравцова. — А ваш Федор — жлоб! — ответила ей сверху Ася, уже переняв у тетки Ангелины это новое выражение. Кравцова что-то забормотала в ответ и побежала на улицу, искать сына. Тимка заторопился. Дразнить Кравцову ему, конечно, не следовало. Но Тимка просто не удержался. Время от времени подсвечивая себе фонариком, он вытряхнул из рюкзака рыболовные принадлежности, скомкав, сунул туда габардиновый плащ отца, вышитую подушечку с дивана. Верблюжьи одеяла украли, но два байковых сохранились. Тимка бросил их Асе, чтобы втолкала в рюкзак. Миллиметр слушалась беспрекословно. Надо было одеть ее как-то потеплей. Но о материных платьях думать не приходилось. Даже Тимкины брюки волочились бы за ней по земле… Представив себе эту картину, Тимка спохватился, что брюки можно подвернуть. Бросил ей свои лучшие, от праздничного костюма, нашел клетчатую рубаху, серую шерстяную безрукавку. — Переодевайся! Миллиметр, сидя на корточках у рюкзака, боязливо съежилась. — Чего ты, Тим?.. — Я сказал: переодевайся! — прикрикнул Тимка. Ася взяла рубаху и стала натягивать поверх грязной кофточки. — Кофту можно бы скинуть! — заметил Тимка. — Я потом… — виновато всхлипнула Ася, запихивая брюки и шерстяную безрукавку в рюкзак. Тимка хотел высказаться по поводу ее неуместной стыдливости, но нельзя было тратить время. Он отыскал в кухне аптечку: вату, бинты, йод — и, вскинув большой отцовский рюкзак за плечи, подхватил авоську с консервами. — Идем! Ася, нырнув за его спину, затолкала подол рубахи под юбку. На лестнице и в подъезде никого не было. А на улице уже темнела глухая, тревожная ночь. Ниточка догоревшей зари едва просматривалась над Семеновскими холмами, и где-то далеко-далеко мерцали над горизонтом неяркие всполохи. Слух улавливал чуть слышные отзвуки канонады с той стороны. До самой бухты шли молча. Тимка вышагивал впереди. Ася, то чуть отставая, то бегом догоняя его, едва поспевала следом. Около развалин рыбокомбината Тимка сбросил рюкзак на землю, немножко передохнул. Хорошо, что он отыскал это убежище… Предупредив Асю, чтобы не разгибалась и не делала лишних движений, он втолкнул ее в низенький лаз под каменной плитой, сунул к ее ногам рюкзак, авоську с консервами, влез сам и передвинул деревянную балку над головой так, что она прикрыла вход. Дальше передвигался, переставляя сначала рюкзак, потом авоську, потом за руку уводил вперед на полтора — два метра Асю. Наконец они оказались под косо лежащей плитой, где хоть и нельзя было разогнуться, но хватало места, чтобы сесть и даже вытянуться на земле, когда придет время спать. Зажгли фонарик. — Не обвалится?.. — тихо спросила Ася, тронув каменную плиту над головой. Тимка пожал плечами: — С какой стати… — Он вытащил из рюкзака плащ, одеяло, подушечку, велел расстелить на земле плащ и одно одеяло поверх него. Потом уселся лицом к темному проходу в развалинах. — Надень брюки, подверни. И надень безрукавку. Будет холодно. Грязное свое сними. Минуту — другую не слышал за спиной никакого движения. Потом, что-то такое сглотнув, Ася зашуршала одеждой. Потом сказала: — Все… Когда он обернулся, она сидела в его широченных брюках, затянув кожаный ремень узлом на боку. И, обняв колени руками, глядела исподлобья, словно бы выжидая, как он воспримет ее новый наряд. Но с началом бомбежек многое переменилось, и то, отчего раньше он, может, хохотал бы до слез, теперь почти не вызывало веселья. — Давай помажу… — отводя глаза в сторону, чтобы она не заподозрила насмешки, предложил Тимка и вытащил из рюкзака йод, бинты, вату. Ася отказалась от его помощи. Тихо ойкая, сама прижгла ссадины, бинтовать, чтобы скорей зажило, не стала. Пока шли сюда, пока устраивались, пока Миллиметр занималась царапинами — все так или иначе отвлекало обоих. Но когда Ася отдала Тимке йод и, обхватив руками колени, уставилась в каменную плиту перед собой, откуда-то навалилась гнетущая тишина. Тимка подумал, что надо бы экономить энергию… Но выключить фонарик не решился. Окликнул: — Ася… Она посмотрела на него. И глаза у нее были мокрыми. — Ты сегодня ела что-нибудь? Она покачала головой: — Я не хочу, Тима… — Да ты через не хочу! — оживился Тимка. Сидеть и молчать в этом каменном мешке было тягостно. — Я тоже не хочу, но давай поедим. Еще неизвестно, что завтра, а нам нужны силы… — Он выложил из-за пазухи сверток с колбасой, хлебом, достал нож и принялся энергично вскрывать щуку в томате. Утерев тыльной стороной ладони глаза, Ася развернула газету, вытряхнула из нее крошки и разложила на одеяле, так что получился вполне аккуратный стол. Этого у девчонок не отнимешь: хоть в походе, хоть на каком-нибудь пикнике в лесу, хоть даже в такой вот каменной западне — они все устраивают аккуратно. Нарезав кружочками колбасу, Тимка вспомнил, что вовремя не подумал о ложках, обстругал для Аси какую-то щепку. Сам, чтобы подать пример, зачерпнул щуку ножом. Ася неприметно вздохнула, глядя на него. — Не ешь с ножа. — Подала ему щепку. — Злой будешь… — А ты? — удивился Тимка, увидев, что она, забрав у него нож, сама не следует своему правилу. — Я не умею злиться, — сказала Ася. И добавила после паузы: — Даже когда меня обижают… — Я тебя не обижаю… — зачем-то оправдался Тимка. — Ты нет… — согласилась Ася. — Но раз ты хотел меня ударить. Тимка заерзал на одеяле. — Это я так, нечаянно, Ася… Я не хотел… — А я ничего… — тихо сказала Ася. Теперь в свою очередь неприметно вздохнул Тимка: оказывается, рано или поздно за все, в чем ты виноват, приходится отвечать. Поели сколько смогли. Тимка объяснил Асе насчет фонарика. Ася уложила в головах подушку и свернутый вчетверо рюкзак, предварительно засунув его в свою вывернутую наизнанку кофточку. Когда легли и укрылись, Тимка пристроил возле себя нож и выключил фонарик. НОЧЬ Он здорово устал за последние двое суток, но сон к нему не приходил. Мрак над головой сначала казался непроглядным, потом замерцал какими-то желтыми вытянутыми кругами и задвигался, то как бы удаляясь от него, то снова приближаясь вплотную. Когда грянула война, первый день ее показался Тимке радостным. Мать тогда заплакала. А Тимка завидовал отцу, что тот будет громить немецкие субмарины, добывая победу на море. И жалел, что сам будет вынужден глядеть на войну со стороны… Потом ушла на фронт мать, появились в госпитале раненые, появились первые красноармейские могилы на кладбище, и война как-то сразу, в несколько дней, приблизилась, Он думал, что Ася уже спит. А она вдруг спросила: — Кто такой крестоносец, Тимоша?.. Так отец называл немецкий эсминец, с которым ему. приходилось встречаться на заданиях. «Штормовой» не мог противостоять эсминцу и не искал боя с крестоносцем. И это про него говорил отец, что появляется он именно в тех местах, где выходит на поиск «Штормовой». Тимка объяснил в двух словах. — А где ты про него слышала? — Твой папа с моим разговаривали. — Когда? — Перед этим разом… Вот сейчас, когда не вернулись… — Мало ли что не вернулись! — возразил Тимка. — Может, ушли на другую базу. А что они еще говорили? — Они спорили, — рассказывала Ася. — Твой папа говорит: «Крестоносец появляется и уходит, как будто ему надо только увидеть нас…» Говорит: «Может, он этого рейса ждет?» — А дальше? — Тимка насторожился. — Папа говорит: «Не пойму». А твой папа: «Но ведь груз мы доставили раньше!» А мой папа тогда подумал и сказал: «Но ведь после этого мы сменили половину экипажа…» Так я говорю? — спросила Ася. — Так, так! — поспешил заверить ее Тимка. — А твой папа тогда, — продолжала Ася, — прямо вспылил, говорит: «Фантазия, бред! Чтобы из нашего экипажа?! Не может быть, не укладывается в голове, даже подумать стыдно!» — Так… — рассеянно повторил Тимка. — А мой папа отвечает: «У меня тоже не укладывается…» Они помолчали, и все. Тимке показалось, что в темноте слышно, как он думает. Чего боялся отец?.. Груз, который они доставили раньше, — об этом Тимка слышал впервые. Но тогда люди, которых они должны были, по словам отца, доставить на место в этом последнем рейсе, и тот груз имели какую-то связь между собой. А при чем тут был крестоносец и экипаж «охотника»?.. — Тимоша… — позвала Ася. Тимка шевельнул рукой, давая знать, что слушает. — Ты не зови меня Немкой… — жалобно попросила Ася. — Мне стыдно, что я учила немецкий. — Вот еще! — возразил Тимка. — Нам уже раз помогло, что ты учила! — Все равно, — сказала Ася. — И никак не зови, ладно? Зови Асей. — Ну вот… — Тимка заворочался. — Я тебя и не звал почти… Несколько раз, может. Но тогда и ты меня не зови Тимошей. — Почему? — удивилась Ася. — Ну, Тимка, да и все. Что я — маленький? Ася долго молчала, раздумывая над этим. И вдруг стала вздрагивать, потому что заплакала. — Чего ты, Ася? — У меня, Тима, теперь никого нет… — сказала Ася. — Ну вот! — Тимка рассердился. — Отцы у нас вместе! — А мама? — Ася плакала горестно, как плачут маленькие дети. — Ничего ты еще не знаешь про маму! — грубо сказал Тимка. — Она теперь где-нибудь в тылу! У нее же еще Оля. А моя мама на фронте и не написала ни разу… — Тимка не выдержал тона и закончил уже сорвавшимся голосом, чуть слышно. Ася уловила это и мало-помалу успокоилась. Потом сказала: — Мы теперь только вдвоем, Тима… Я тебя буду звать Тимой, ладно? Ты не бросай меня, хорошо? — Ладно, — сказал Тимка, — хорошо… Ты спи, Ася. И она вскоре уснула, время от времени вздрагивая спросонок. А Тимка долго еще думал, глядя в мерцающий, подвижный мрак над головой. Ася обхватила во сне его руку, и он старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее. Планы, что складывались в его голове днем, рухнули. Он думал: где-нибудь раздобудет винтовку или автомат, патроны — стрелять отец его научил, — полоснет очередью по какому-нибудь главному их штабу в городе, потом отступит сюда, в развалины, и будет биться до последнего патрона… чтобы отец или мать, если они живы, услышали когда-нибудь, что Тимка их погиб с достоинством… Теперь на его ответственности была Ася, девчонка… Вдобавок, Миллиметр, хотя прозвище это, оказывается, обижало ее… ПЕРЕМЕНА СОБЫТИЙ Он не заметил, когда уснул. А проснулся перед рассветом. Возможно, что его напряженные чувства уловили нечаянный всплеск весла или сказанное вслух слово… Но проснулся он от какого-то смутного беспокойства. Осторожно высвободил у Аси руку, вылез, чтобы не потревожить ее, из-под одеяла и, прихватив с собой нож, на ощупь пробрался к выходу. Неслышно передвинул деревянную балку над входом, выбрался наружу и сел, вглядываясь в темноту. Городок будто вымер — до того тихо было кругом. Легкий туман над бухтой он видеть не мог, но чувствовал его характерную влажную прохладу. Узенький лунный серп в небе трудно было отыскать, но вода близ правого берега бухты фосфорилась. И в этом едва уловимом свечении было что-то непонятное, что заставило Тимку до предела напрячь зрение. Минуту или чуть больше он не дышал, вглядываясь в прибрежную полосу бухты, и вздрогнул, различив на воде овальную, правильной формы тень. Сомнений быть не могло — это она привлекла его внимание. Тень медленно двигалась вдоль берега! Тимка нырнул в убежище. Ударяясь то плечом, то коленкой, прошмыгнул по лабиринту завала к Асе. Потряс ее за плечи. — Ася! Проснись, Ася! — И удержал ее, когда она, ойкнув, хотела вскочить на ноги. — Осторожно! Не шуми! — предупредил Тимка. — Там кто-то идет с моря! Вдоль берега! Ты поняла?.. Поняла Ася или нет, но уже торопливо, на ощупь сматывала одеяла, подушку, плащ. — Зачем?! — попытался удержать ее Тимка. — Я пойду посмотрю кто, и вернусь! — Я с тобой! — дрожа спросонок, пробормотала Ася, и Тимка подумал, что, в общем-то, ей будет страшно здесь одной… Подхватив одежду, постель, консервы, не зажигая фонаря, выбрались наружу. Тень приблизилась к самому берегу и стала едва различимой. Тимка усадил Асю на камень рядом с убежищем, откуда сам вглядывался в светящуюся полосу воды, шепнул, чтоб укуталась одеялом, и скользнул между развалин по направлению к бухте. Кто мог так осторожно красться в оставленный город? Немцы ворвались накануне, оглушая треском мотоциклетных моторов, криками. А если свои? Кто? Откуда? Зачем? Тимка оказался рядом с водой в ту минуту, когда нос шлюпки ткнулся в прибрежную гальку и кто-то неслышно спрыгнул на берег. Тимка замер. И те, что остались в шлюпке, и тот, что с концом фалиня[1 - Фалинь — конец троса.] выскочил на прибрежную гальку, затаились на минуту, вглядываясь в темноту, словно чувствуя присутствие Тимки. Это были наши. Во всяком случае, если судить по форме… Тимка шагнул вперед. — Стой! — приглушенно окликнули его из шлюпки, и сразу щелкнул курок нагана. — Кто идет?! — Это я! — Тимка остановился. — Свой! — Один? А кто рядом?! Тимка невольно оглянулся по сторонам. — Я один, рядом никого нет! — Пацан! — удивленно проговорил кто-то на шлюпке. — А ну подойди ближе! — строго скомандовал первый голос. Тимка ступил на гальку, — Кто такой? Откуда? Почему здесь? — Тимка я! Нефедов! — Ба! Да это пацан командира! — опять удивленно вмешался второй голос. И только теперь Тимка спохватился, что голос первого принадлежал боцману со «Штормового», дядьке Василю. И в человеке, стоящем на берегу, он узнал краснофлотца, которого два или три раза видел на «охотнике». — Почему ты здесь? — не дал ему опомниться боцман. — Мне больше негде. Я прячусь… — сказал Тимка. — В городе гитлеровцы? — Кажется, нет. Залетали вечером на мотоциклах — разведка, ушли. Наверно, войдут утром… — А где наши? — Были на холмах. К вечеру там все стихло… — Так… В шлюпке тревожно замолчали. Кто-то выругался сквозь зубы. — Катера ушли? — Да, после обеда… — ответил Тимка. — Город окружен? — Наверно… — Тимка помедлил. — Берегом никто не эвакуировался. В шлюпке опять воцарилось короткое молчание. Краснофлотец на берегу переступил с ноги на ногу. — Что собираешься делать? — спросил боцман. — Не знаю… Возьмите меня с собой, — негромко попросил Тимка. Краснофлотец, что стоял, держа в руках фалинь, показал головой в сторону шлюпки: мол, забирайся… — Давай! — сказал боцман. — А я не один… — Тимка запнулся. — Как это?! Только что говорил… — Ася со мной! Она там, в развалинах! — Он показал в темноту за спиной. — Ася Вагина. Штурмана дочка! — А почему ее не увезли? Мать где? — Мама ее… Побежала с младшей за молоком… А дом разбомбили… Не вернулась… — Ясно… — угрюмо проговорил боцман. Кто-то опять выругался сквозь зубы. — Давай тащи свою Асю… — проворчал боцман. И, не сдержав раздражения, приказал: — Быстро! Тимка метнулся вверх по берегу. Ася, держа в руках пожитки, сразу пошла навстречу. Краснофлотец помог им забраться в шлюпку и, оттолкнув ее, впрыгнул сам. Вещи запихали под носовое сиденье. Боцман велел ребятам пройти на корму. На сиденьях, между краснофлотцами, лежал расчехленный рангоут: мачта и парус. — Весла! — негромко скомандовал боцман. — Обе табань![2 - Табань — греби назад.] Кормой вперед отошли на глубину. — Обе — на воду! — скомандовал боцман. И, на секунду приостановив движение, шлюпка пошла носом вперед. Ася и Тимка устроились на кормовом сиденье, у ног боцмана. Тимка оглянулся. — Близко к берегу не держите, дядя Василь, вода светится, и шлюпку видно. — Ясно… — коротко ответил боцман и, переложив руль влево, круто взял прочь от берега, на середину бухты. Гребли четверо. Один краснофлотец остался впередсмотрящим, боцман командовал на руле. Два весла лежали вдоль бортов без применения. Тимка понимал, о чем хотела спросить, глядя на него, Ася. Но отводил глаза в сторону и сам не спрашивал ни о чем. Во-первых, потому, что не время было затевать посторонние разговоры. А во-вторых, потому, что краснофлотцы, будто сговорившись, ни одним словом не обмолвились об их отцах и сосредоточенно смотрели за борт, когда Ася пыталась поймать их взгляды… Весла опускались и выходили из воды без всплеска. Не звякнула на гребке ни одна уключина. Только негромко и однообразно журчала под форштевнем вода. БОЦМАН ГОВОРИТ Когда прошли Каменный мыс, ощутимо потянул ветер. Боцман держал курс прямо — в открытое море. Скомандовал: — Грести ровней! Р-раз!.. Р-раз!.. — И надолго замолчал, глядя из-под нахмуренных бровей в грязно-серую мешанину предутреннего тумана. Мятая бескозырка его была натянута глубоко на лоб и затылок, обветренные губы потрескались, небритое лицо заросло жесткой рыжеватой щетиной. Он да еще краснофлотец, что был впередсмотрящим, сидели в теплых фланелевках. Гребцы побросали их на рангоут и, засучив рукава тельняшек, почти касались грудью колен, когда заносили весла, потом откидывались на спину. Небо заметно серело над головой. Звезды пропали, и крепчавший ветерок должен был вот-вот разогнать остатки тумана. — Грести ровно! — повторил боцман. — Я буду говорить. Он помолчал, шевельнув сдвинутыми к переносице бровями, и стало слышно, как журчит вода под форштевнем и вдоль бортов шлюпки. — Сначала я буду говорить для вас, пацаны! — глядя вперед, поверх голов Аси и Тимки, сказал боцман. Остальные, даже впередсмотрящий, как по команде, посмотрели на них. — Было это еще вчера… к закату… — начал боцман. И, втянув через нос воздух, продолжал отрывистыми, короткими фразами: — Прижал нас крестоносец под бережок! Словно из-под земли выскочил. И был бой… «Штормового», пацаны, уже нет. Погиб «Штормовой». — Боцман опять помолчал. — Штурман Павел Алексеевич Вагин был уже ранен, когда мы высаживались на берег… А там нас встретили снова. Оттерли к воде. Мы дрались, но у нас кончились патроны. И как стемнело, командир Виктор Сергеевич Нефедов приказал нам уходить. Сам и еще Гриша Макеев остались прикрыть нас… Вот. — Боцман, совсем как это делал Тимкин отец, куснул губы. — Не хочу обманывать, пацаны. Считаю: отцы ваши пали смертью храбрых в бою с захватчиками. — И он спросил у остальных: — Так я говорю? — Так… — глухо ответили краснофлотцы. Ася, белая как полотно, медленно сползла с сиденья на ребристое дно шлюпки и, уткнувшись лицом в кулаки, тихонько застонала, потом заплакала. — Это, сестренка, уже ни к чему! — резко сказал правый загребной, коричневый от загара, с выцветшими, почти белыми волосами. — Пусть поплачет! — возразил ему усатый левый загребной, шевельнув желваками на бугристых, туго обтянутых скулах. Тимка посмотрел в сторону горизонта, и хорошо, что с весла правого загребного сорвалась вода, плеснула Тимке в лицо. Он утер ее рукавом. — Помоги ей, — сказал боцман Тимке. Тимка поднял Асю и усадил рядом. Она ткнулась в его плечо и, задержав дыхание, судорожно проглотила слезы. — Я сейчас… — кривя непослушные губы, сказала она всем. — Я сейчас… перестану… — Ничего… — сказал боцман. — Твой батька был настоящим человеком… Как и Виктор Сергеевич, командир. Они оба были настоящими. Ася глотнула воздуха и снова задержала дыхание. Работая веслами, то наклоняясь вперед, почти до колен, то Откидываясь назад, на спины, краснофлотцы опять сосредоточенно глядели в воду. — Теперь слушайте все! — предупредил боцман. — Буду говорить еще. Оружия у нас, можно сказать, нет. — Он кивнул на дно шлюпки, где лежали четыре винтовки без патронов. — Догонять своих морем — нельзя. Верная крышка. Чем ближе мы будем к своим, тем больше шансов налететь на немецкие катера или попасть под пулемет «мессера». Считаю более верным идти в тыл к немцам. Земля все равно наша. Вернемся к Летучим скалам… Где погиб «Штормовой». Там близко лес, болота. Будем пробиваться через лес. Оружие, патроны добудем. Летучие скалы… Отец любил это место. Прошлым летом несколько раз уезжали туда на воскресенье: автобусом, попутными машинами… А однажды, когда к ним присоединились Вагины, и Ася тоже, — на глиссере… — Так я говорю?! — спросил боцман. И краснофлотцы ответили ему: — Так. — Тогда шабаш! — скомандовал боцман. Весла легли на сиденья, гребцы закрепили их вдоль бортов. — Поставить рангоут! Краснофлотцы впятером установили мачту. Боцман убрал кормовой флаг и сменил румпель.[3 - Румпель — рукоятка руля.] Когда подняли паруса и уселись на дне шлюпки, как это положено, лицом к парусу, боцман скомандовал: — К повороту!.. Фок[4 - Фок — основной парус.] заполоскал, потеряв ветер. Зато выброшенный влево кливер[5 - Кливер — вспомогательный парус.] напрягся, как тугой барабан, и, слегка кренясь на левый борт, шлюпка понеслась к далеким Летучим скалам… Краснофлотцы натянули фланелевки. Ася и Тимка пересели на дно шлюпки. Ася уже не плакала. Но глядела куда-то мимо Тимкиного плеча и время от времени судорожно поджимала губы, чтобы сдержать всхлип. — Боцман! — позвал костлявый и горбоносый, стриженный наголо краснофлотец, который сидел до этого на веслах справа. Из-под тельняшки на груди его выбивались черные волосы. — Плесни воды. Боцман вытащил из-под сиденья небольшой анкерок.[6 - Анкерок — бочонок.] Тимка помог ему налить воды в черпак. — Жратвы нет — хоть попить, — сказал горбоносый. Ася всхлипнула: — А у нас есть жратва… — Что же ты скрывала, сестренка?! — уставился на нее черный, как негр, с белыми волосами краснофлотец, который был, пока шли на веслах, правым загребным. — Утаить хотела? Не по-флотски! — Она хотела от тебя утаить, а с нами поделиться, — сказал усатый. Ася улыбнулась непослушными губами, потом заплакала, потом обмахнула слезы и то ли тихонько засмеялась, то ли всхлипнула. — У нас много! — похвалилась она. Тимка показал: — Под сиденьем, в сумке! Выяснилось, что у них было пять банок щуки в томате, восемь банок сазана, четыре куска хлеба и несколько пластиков колбасы. — Тут и взаправду пировать можно! — обрадовался впередсмотрящий. Боцман кашлянул. — Пировать будем после. Два хлеба пацанам, два поделить. Открой четыре банки сазана, остальные спрячь, Нехода. Путь долгий. — Мы не будем! — сразу вмешалась Ася. — Мы не хотим есть. Тимка поддержал ее. В конце концов боцман велел два куска хлеба и четыре пластика колбасы спрятать для них. Впередсмотрящий Нехода аккуратно завернул еду в газету и велел открыть не четыре, а три банки сазана. — Перекусите потом, — сказал он Тимке и Асе. — Мы, признаться, вторые сутки без крохи во рту… Тимка и Ася хотели протестовать: было очень стыдно, что им оставили половину хлеба, но чернокожий правый загребной, подняв кверху указательный палец, напомнил: — В шлюпке командует боцман. — Ладно, вы хоть это захватили! — похвалил Нехода. — А это не мы, — сказала Ася. Плакать она уже не плакала, но спотыкалась на каждом слове и, глотая спазмы, делала неожиданные паузы. — Это один Кравцов там грабил для немцев, а Тима отнял… И все одобрительно посмотрели на Тимку. — Зря мы повернули! — сказал пятый краснофлотец, который был на веслах слева, самый молодой, улыбчивый, похожий на юнгу. — Надо было сходить в город! Там сейчас все эти кравцовы повылазили! Шлепнуть бы одного — двух, а уж тогда — в море! Боцман хмуро вздохнул и не ответил, глядя в светящийся горизонт. Когда разделили хлеб, колбасу (горбоносый отвернулся при этом, а Нехода, накрыв пайку ладонью, спрашивал его: «Кому?»), до блеска вычистили и выкинули за борт жестянки из-под сазана, боцман сказал: — Если нас перехватят в море — нам крышка, но если будем жаться к земле — засекут береговые посты, и крышка наверняка. Потому, решаю, будем двигаться открытым морем. Других предложении нет? Других предложений не было. Ветер туго напряг паруса, и шлюпка в стремительном крене ощутимо прибавила ходу, когда боцман переложил руль, забирая глубже в море. КРЕСТОНОСЕЦ Взошло солнце, и длинные, пологие волны засверкали в его лучах переливчатыми холодными бликами. Ветер с рассветом ослабел, но шли в почти полный бейдевинд, то есть при попутном ветре, почти с кормы, и шлюпка ходко резала волну за волной, оставляя позади широкую полосу водоворотного следа, хотя, если смотреть в сторону горизонта или на кого-нибудь в шлюпке, она казалась недвижной. К этому времени Тимка уже как следует разглядел всех и знал, что фамилия усатого левого загребного — Корякин; правый, с белыми, выгоревшими волосами, — Леваев, горбоносый был по национальности азербайджанец, и его звали Сабиром. Тот, что сидел за спиной Корякина — Шавырин, — оказался не моложе других в шлюпке, но редкая светлая борода его была почти незаметной. А впередсмотрящий Нехода, с густым, темно-русым чубом из-под бескозырки, обрастал почему-то красной, даже розовой щетиной. Все отдыхали, перекусив консервами, молчали под мерное покачивание шлюпки. А боцман долго, тревожно вглядывался в горизонт и наконец объяснил причину своего беспокойства: — Нас видно миль за пятнадцать. Под парусами идти опасно. Враг обнаружит нас раньше, чем обнаружим его мы. Так я считаю? — Да, — сказали краснофлотцы. И боцман решительно скомандовал: — Паруса долой, руби рангоут! Краснофлотцы уложили мачту и паруса на середину шлюпки. Боцмац опять установил кормовой флаг, который убирал на время, пока шли под парусом, потому что был флаг на фоке. Опять сменил румпель, но не пересел выше, на сиденье рулевого, как должен был сделать, а спросил Тимку: — Править умеешь? — Д-да… — запнувшись, ответил Тимка. — Садись и командуй! — приказал боцман. — Дочь штурмана Вагина, смени краснофлотца Неходу, будешь впередсмотрящей. — Есть… — сглотнув комок, ответила Ася и пробралась в нос шлюпки. Тимка занял сиденье рулевого. Нехода и чернокожий Леваев устроились на средних сиденьях. А боцман занял место правого загребного. — Командуй, — повторил он. — Ориентироваться будешь по солнцу, чтобы оставалось за кормой слева. И Тимка негромко, но отчетливо, как много раз командовал при нем отец, сказал: — Уключины вставить, весла разобрать! — Потом: — Весла! На воду!.. И уже потерявшая ход шлюпка опять начала резать волны. Править шлюпкой в открытом море не так уж трудно. Краснофлотцы гребли размеренно, сильно, и прошли без передышек уже около часа, когда молчание нарушил звонкий, встревоженный голос Аси: — Вижу крест на горизонте! — Суши весла! — скомандовал Тимка. Краснофлотцы перестали грести, установив весла перпендикулярно бортам шлюпки и развернув лопасти параллельно воде. Взгляды всех обратились прямо по курсу шлюпки. Но даже боцману не сразу удалось разглядеть верхушку мачты на горизонте с короткой поперечной реей — Глаза у тебя штурманские… — похвалил Асю левый баковый Шавырин. — Крестоносец… — сказал усатый Корякин. — Идет прямо на нас… — добавил левый средний Нехода. Боцман молча, хмуро глядел на горизонт. И Тимка скомандовал: — Весла! Краснофлотцы сразу передвинули руки на ребристых валиках весел, как их положено держать при гребле. — На воду! — скомандовал Тимка. Весла, занесенные к носу шлюпки, одновременно забрали воду. Тимка привстал, переложив руль влево, чтобы уйти ближе к невидимому берегу. Пот градом катил по лицам краснофлотцев, и шлюпка летела, как на гонках, но эсминец, постепенно вырастая на глазах, скоро оказался уже в нескольких кабельтовых[7 - Кабельтов — морская мера длины, равная 185,2 м.] от нее. Стало ясно, что от преследования не уйти. Над палубой крестоносца взвилось облачко орудийного выстрела, и одиночный снаряд взметнул прямо по курсу шлюпки столб воды. — Суши весла! — приказал Тимка, и не успел он вспомнить, какой должна быть команда, чтобы краснофлотцы приготовились к бою, как левый баковый Шавырин рванулся к винтовке у своих ног, и боцман взял командование шлюпкой на себя. — Отставить! — приказал он. Усатый левый загребной напомнил: — У нас нет патронов. — С нами дети… — сказал боцман и, не обращая внимания на возглас протеста, который вырвался у Тимки, приказал: — Оружие — за борт! Винтовки полетели в воду. И сразу над головами, взбив за кормой фонтанчики воды, просвистела пулеметная очередь. — Хэнде хох! — потребовал с эсминца усиленный мегафоном голос. — Весла по борту! — машинально скомандовал Тимка. Весла заболтались вдоль бортов шлюпки. — Руки вверх! — повторили с эсминца по-русски. Боцман незаметно выдернул из кармана каган и, приподняв ногой кормовой решетчатый люк, бросил под него оружие. Тимка хотел закричать на боцмана от обиды и злости, но тот рявкнул: — Поднять руки! Краснофлотцы подняли над головами тяжелые, натруженные веслами руки. Душный спазм перехватил горло Тимки, и скорее машинально, чем сознательно, он крутнул руль вправо, Когда нос эсминца готов был перерезать шлюпку надвое. Борт ее затрещал, ударившись о скулу эсминца. Крестоносец дал задний ход, гася скорость. Сверху, с палубы его, на шлюпку уставились автоматы. В черном, расстегнутом на груди кителе офицер что-то сказал по-немецки. Краснофлотцы его не поняли, но брошенный сверху штормтрап без слов говорил, что требуется от бывших краснофлотцев «Штормового». — Поднимайся… — приказал боцман. Никто из краснофлотцев не шевельнулся. Офицер, выхватив из кобуры пистолет, негодующе повторил команду. Тогда боцман поднялся и первым полез по штормтрапу на палубу эсминца. Тимку душили слезы. Но он не плакал, потому что с носа, тревожно распахнув глаза, смотрела на него Ася. Вторым к штормтрапу подошел усатый Корякин, за ним — Нехода, потом Шавырин, Леваев и горбоносый Сабир… Поторапливая его, офицер сунул пистолетом в скулу азербайджанца. Тимка рванулся к нагану под решеткой, но сверху прозвучал яростный, как удар кнута, возглас: — Краснофлотец Нефедов! Ты не один! Тимка выпрямился. И когда офицер заорал на него, тыча пистолетом! «Циэн флагге айн!» — Тимка понял, чего он требует, но не шелохнулся, чтобы спустить бело-голубой флаг за спиной, на флагштоке. — Циэн флагге айн! — повторил офицер и, подняв пистолет на уровень глаз, прицелился. На палубе эсминца замерли, ожидая развязки этой неравной и непредвиденной схватки: замерли краснофлотцы со «Штормового» под наведенными на них дулами автоматов, замер экипаж крестоносца. Первая пуля просвистела справа от Тимки, вторая над самой его головой, шевельнув русые Тимкины волосы. Флагшток треснул и упал на воду после третьего выстрела… Тимка не понял, кто крикнул вдруг: «Молодец, Тимоша! Отомсти за нас!» — потому что разъяренные фашисты кинулись на краснофлотцев, и под ударами прикладов первым упал правый баковый Сабир. Ася зарыдала в голос. Офицер выстрелил еще дважды, почти не целясь, и тоненькая струйка воды забила из анкерка на дно шлюпки. Одна за другой послышались какие-то команды. Тимка не сразу догадался, что их оставляют на свободе, когда, взбурлив за кормой, эсминец дал полный вперед. Шлюпку, едва не перевернув, отбросило на сторону. Затрещали сломанные по правому борту весла. Не шелохнулся Тимка и не сказал ни слова, но глядел и глядел вослед крестоносцу, навсегда запоминая силуэты его мачт, башен, корпуса, потому что клялся отомстить… ШЛЮПКА ИДЕТ ПРЕЖНИМ КУРСОМ Когда крестоносец скрылся за горизонтом, Ася уже не плакала. — Что они кричали? — спросил Тимка. — Сначала: спустить флаг… Долой флаг! А потом, когда стали драться… Я таких слов не учила. Тимка кивнул. — Возьми черпак, Ася, и отливай воду, — приказал он. Ася сразу взялась за черпак. Тимка вытащил из-под кормовой деревянной решетки боцманский наган. В барабане оставалось еще целых четыре патрона. — Он должен был стрелять, Ася, — сказал Тимка. — Почему он не стрелял? Ася подняла на него глаза. — Да. И первым полез по трапу… Тимка согласно кивнул ей. — Я тебе не хотел говорить, Ася… Моего отца и твоего что-то беспокоило перед походом… Крестоносец все время ждал этого, последнего их рейса… Почему он ждал? Откуда он мог знать, что этот рейс ответственный? Кто предупреждал немцев?.. Ты меня поняла? Ася побледнела как мел. Она всегда бледнела, когда очень волновалась. — Да, Тима… — Мы должны добраться до Летучих скал и посмотреть, что произошло там… — Хорошо… — сказала Ася. И вдруг добавила: — Я обещаю, Тима, что больше не буду плакать. Ты командуй. — Потом глянула под ноги и сказала: — Смотри, Тима, вода прибывает… — Я знаю, — сказал Тимка. — Вычерпывай. Он убрал кормовую решетку. Пуля, что пробила анкерок, ушла в воду через днище. Тимка сунул наган за пазуху. Вынул пробку из анкерка, обстругал ее ножом и, пользуясь бочонком с остатками воды как тяжестью, законопатил пулевое отверстие. Вода перестала прибывать. В четыре руки быстро осушили шлюпку. Тимка выбросил за борт обломки правых весел, одно левое убрал в шлюпку. Убрал самое тяжелое, но, когда попробовал два других, распределив по бортам, понял, что Асе не справиться с этой работой. Грести шлюпочным веслом — это особое искусство, которое требует не только силы, но и умения, сноровки. Осторожно спросил: — Тебе когда-нибудь приходилось грести, Ася?.. — Нет, Тима, — сказала она. — Я тебя просила раз, чтоб ты научил, а ты сказал: некогда… Тимка посмотрел на воду, как смотрели, избегая Асиного взгляда, краснофлотцы. Он вспомнил случай, о котором говорила Ася. Он соврал ей тогда: у него было предостаточно времени, но он посчитал стыдным у всех на виду обучать серьезному искусству девчонку… — Ладно, — сказал Тимка, — давай попробуем установить мачту. Это удалось им довольно быстро. Но, когда Тимка поднимал фок, парус крутнуло ветром, и углом реи Асю ударило в бок, под ребра. Она согнулась, охнув от боли. — Это ничего… — сказала она Тимке. Он оглядел горизонт и принял новое решение: — Садись к рулю, Ася. Будешь держать так, чтобы солнце оставалось справа, немного за тобой. — Хорошо… — Ася прошла на корму и закрепила в гнезде руля на время убранный румпель. Обманчивая пустынность моря не успокаивала, а тревожила. Тимка достал нож, одним движением срезал с тяжелого паруса военно-морской флаг, ибо судно без флага — ничье судно, а шлюпка должна была принадлежать флоту, в рядах которого служили штурман Вагин — отец Аси и командир «БО-327» — Тимкин отец. Двумя шкертиками от уключин закрепил флаг в верхнем углу кливера, с помощью ножа освободил рею от основного паруса и поднял на мачту один кливер… Шлюпку накренило, потом ощутимо рвануло вперед. — Движемся, Тима! — неуверенно и радостно сообщила Ася. — Конечно, — ответил Тимка. — Держи, чтобы солнце было за тобой… — повторил он. И добавил: — Нам нельзя не двигаться, Ася… Раза два шлюпка рыскнула носом вправо, потом влево, но затем выровнялась и, заметно прибавляя ходу, опять начала резать волны. Тимка тщательно закрепил шкот[8 - Шкот — снасть для управления парусами.] паруса, чтобы кливер не потерял ветра. — Пожалуйста, научи меня стрелять, — вдруг попросила Ася. Тимка подошел и опустился на сиденье рядом с нею. — У нас всего четыре патрона, Ася… — Я умею целиться, — предупредила она. — Ты только покажи, что мне делать, когда надо. Тимка вынул из-за пазухи наган. — Вот так взводишь курок, вот так проворачивается барабан после каждого выстрела… Ася взяла у него и подержала в руке оружие. — Хорошо, Тима. Если что — ты надейся на меня, ладно? Тимка кивнул. — Я ведь только кажусь такой маленькой, — сказала Ася. — И плаксивой кажусь, да? А я, Тим, сильная. Попробуй… — Она согнула руку, чтобы Тимка потрогал бицепс. Но Тимка сказал: — Я знаю, Ася, что ты сильная. Я ведь ничего… — Знай, — кивнула Ася. И показалось ему ужасной нелепостью, что кто-то мог называть Асю Карапешкой, Молекулой… Она была просто невысокого роста. Ниже других девчонок в классе, но зато и добрей, и умнее, и симпатичнее других… Она была даже очень красивой — Ася Вагина, и всегда хорошо относилась к Тимке. У ЛЕТУЧИХ СКАЛ Весь день шли морем, вдоль невидимого за горизонтом берега. В одном боцман оказался прав: этот путь был наименее опасен. После крестоносца состоялись еще две встречи. Раз впереди, на курсе, показалось норвежское торговое судно, но, разглядев бело-голубой флаг, ушло мористей. В полдень шлюпку заметил самолет: наш, с алыми звездами на крыльях. Трижды низко прошел над шлюпкой, стараясь понять, куда идет ее странными экипаж. Ася и Тимка помахали ему руками, давая знать летчику, что все обстоит как надо, шлюпка держит правильное направление. Истребитель набрал высоту и, прежде чем уйти на восток, покачал крыльями, то ли прощаясь, то ли недоумевая. Когда солнце стало клониться к вечеру, открыли на двоих банку сазана и разделили пополам кусок хлеба, оставив другой на будущее. Запили этот нехитрый ужин сладковатой водой из анкерка. Можно было идти на сближение с берегом. Тимка велел Асе переложить руль влево, сам вытащил из-за пазухи наган и, проверив патроны, сунул его за пояс. В пяти — шести кабельтовых от полосы прибоя, настороженно вглядываясь в пустынную гористую местность, опять взяли курс параллельно береговой линии. Район Летучих скал оба могли узнать по четырем соснам, видимым далеко с моря; они выстроились рядышком на краю утеса, как четыре сестры-одногодки. Но Тимкин отец говорил, что это не сестры, а подруги-рыбачки. Их мужья ушли когда-то в море и не вернулись. А рыбачки превратились в стройные сосны и будут ждать их на берегу еще много десятков лет… Ася увидела сосны первой. Тимка перенял у нее румпель, велел для большей безопасности пересесть на дно шлюпки и взял курс на берег, около мили не доходя Летучих скал. Тимка не знал, что ждет их близ четырех сосен, решил высадиться на берег здесь, около скалистых уступов, где пока ни он сам, ни глазастая Ася не замечали признаков опасности. Шлюпка с ходу вылетела носом на прибрежную гальку. Тимка убрал кливер и, держа руку на холодной рукояти нагана, минуту — другую внимательно, метр за метром, оглядывал берег. Потом велел Асе собрать рюкзак. Вдвоем срубили мачту. Тимка переместил на середину шлюпки, ближе к рангоуту, весла, уложил на них руль, парусными шкотами надежно закрепил все это на сиденьях, выбросил рюкзак на берег и велел Асе подносить ему камни. Сам остался в шлюпке и, принимая у Аси булыжники, устлал ими все днище… Затем выбил пробку из пулевого отверстия, соскочил на берег и, спустив шлюпку на воду, отвел ее к двум выступающим из глубины камням. Подтолкнул ее вплотную к ним. И оба молча стояли на берегу, пока шлюпка не затонула, как-то горестно всхлипнув напоследок. Вскинул за плечи полупустой рюкзак — Ася туго скатала одеяла, плащ, и они стали занимать гораздо меньше места, — вытащил из кармана отцовский нож, протянул Асе. — Надень на пояс… Ася отвернулась, чтобы вдеть ремень в петлю ножен, и опять завязала его узлом на боку. — Пойдешь сзади, — сказал Тимка. — Оглядывайся. Я буду смотреть вперед и по сторонам. Шаг за шагом, то спускаясь к самой воде, то опять взбираясь по заросшим густым кустарником кручам, они осторожно приблизились к Летучим скалам. Около сосен Тимка сбросил рюкзак на землю. Ребята подошли к обрыву и остановились, глядя вниз, на воду. Море вдавалось в берег узким, но глубоким заливчиком. Скалы образовывали его ворота. Слегка наклоненные одна к другой, со стороны моря они казались легкими, стремительными, за что и были названы когда-то Летучими… Море сверкало под вечерним солнцем, а в заливчике между скал царили сумрак и тишина… До войны отца привлекали сюда многочисленные гроты на склоне вдоль берега, хороший клев на всегда спокойной воде залива, простор, тишина… А теперь нельзя было придумать более удобного места для засады: «Штормовой» мог войти в заливчик, выставить наблюдателя у сосен-рыбачек и, невидимый с моря, ждать появления лодок… — Пойдем? — тихо спросила Ася. Тимка кивнул, опять вскидывая рюкзак. Они еще не осмотрели берег по ту сторону залива, где в седловине сохранилась почерневшая от времени, но довольно крепкая избушка. Когда-то, говорят, близ каменистой гряды, что неподалеку от Летучих скал, были сигнальные буи с ацетиленовыми горелками, в избушке жил одинокий старик смотритель. Буи впоследствии ликвидировали, а избушка осталась. Осмотрев пустую хижину, спустились по крутому откосу к морю. Тимка резко наклонился, увидев желтую блестку в траве. — Наши, Ася… Тут были наши… — проговорил он, сжимая в руке еще пахнущую порохом винтовочную гильзу. Они присели на корточки и отыскали много таких гильз. Если экипаж отца окружили на этом плоском пятачке, где лишь несколько валунов могли служить укрытием, — судьба экипажа была решена заранее. Осмотрели иссеченные пулями валуны. Тимке хотелось еще раз напомнить Асе, что здесь всего двое суток назад, по существу обреченные, сражались их отцы… Ася вдруг громко вскрикнула за его спиной. Тимка одним движением рванул из-за пояса наган и щелкнул курком. Но Ася стояла одна на взгорке и, зажав ладонями рот, смотрела куда-то вниз, в землю перед собой. Тимка подошел к ней и замер на краю неглубокой ямы. — Отвернись… — сказал Тимка, но Ася будто одеревенела, бледная, с широко открытыми глазами. Трава по кромке ямы выгорела. На дне лежали останки сожженных трупов. Их было около пятнадцати-двадцати или даже больше — неузнаваемые. И валялась рядом пустая канистра из-под горючего. Тимка снял рюкзак, вынул из него одеяло, осторожно спустился в яму и накрыл одеялом трупы. Ася при этом стояла в той же позе и на том же месте, откуда разглядела свою жуткую находку. — Носи камни, Ася… — велел Тимка. Это вывело ее из оцепенения. Но движения ее долго еще оставались деревянными, когда она, точно манекен, стала подбирать и носить к яме разбросанные по склону камни. Тимка осторожно укладывал их поверх одеяла. Потом вылез наружу, и они вместе носили булыжники до тех пор, пока над ямой не вырос тяжелый каменный холм. Постояли рядом у могилы, притихшие, одинокие. Ветер улегся к вечеру, и желтое солнце опустилось на сверкающую кромку горизонта, обливая мягкими, желтыми лучами последнее пристанище моряков… Тимка вытащил из кармана и надел кепку, натянув козырек до бровей, когда Ася вдруг схватила его за локоть: — Крест, Тима! Смотри, опять крест! НА СКЛОНЕ Над восточным горизонтом снова показалась верхушка мачты с короткой поперечиной реи. Настороженное чутье подсказало Тимке, что крестоносец держит курс именно сюда, на Летучие скалы. Что-то влекло фашиста в этот удобный, почти невидимый с моря залив. Надо было укрыться, пока их не разглядели с эсминца. Увлекая за собой Асю, Тимка побежал в обход залива. По ту сторону Летучих скал, на крутом, обращенном к морю откосе, в какие-то давние времена подземные воды намыли глубокие норы в скальном грунте. Склон густо зарос кустарником, подземные русла давно обрушились, но остались их выходы на поверхность, которые отец называл иногда пещерами, а чаще — гротами, не без основания утверждая, что слово «грот» звучит загадочней. Через кустарник на откосе шли низко пригнувшись, так как Летучие скалы уже просматривались с эсминца. Тимка без труда нашел одну из нор. Ася первой нырнула в этот подземный мешок и задержалась, присев на корточки у входа, чтобы глаза привыкли к сумраку. Их новое убежище очень напоминало то, в котором они скрывались в предыдущую ночь. Только и всего, что над головой вместо бетонной плиты нависала вся тысячетонная громада склона. Тимка показал ей на рюкзак. — Расстели одеяло. А я погляжу сверху. — Я с тобой, — решительно возразила Ася. — Ползком, — предупредил Тимка, чтобы не спорить, и, передвинув наган за спину, вышмыгнул на поверхность. Через несколько метров оглянулся. Ася уверенно пробиралась между кустами следом. Выбрались почти на гребень откоса. И залегли рядышком в кустах. Уже стали различимы люди на крестоносце. На юте[9 - Ют — кормовая часть.] и вдоль бортов выстроились наготове матросы с кранцами.[10 - Кранец — парусиновый мешок, набитый кусками старых, расплетенных тросов. Служит для предохранения судна от ударов.] Корабль круто развернулся в кабельтове от берега и задним ходом пошел в каменные ворота залива. Эсминец вел опытный моряк, так что заготовленные на случай удара о скалы кранцы не понадобились. Корабль прошел точно между Летучих скал, вплотную к склоненным над водой громадам. Орудийные расчеты на мостике даже невольно приспустили стволы пушек, чтобы случайно не врезаться ими в скалы, хотя опасности такой практически не существовало. Гася скорость, отработали на «полный вперед» машины, и загремела якорная цепь. Потом слышно было, как заводили на берег сходни. Ася время от времени шепотом переводила команды: — Выставить охрану… Или охранение?.. Подготовить операцию… — Какую операцию? — встревоженно спросил Тимка. Ася виновато пожала плечами. Оба уткнулись носами в землю, когда послышались приближающиеся шаги. Мимо них по гребню откоса прошли четверо вооруженных автоматами немцев. Один остался на берегу, рядом с откосом, остальные пошли прочь от моря, оцепляя залив со стороны берега. Тимка и Ася таким образом оказались внутри оцепления. Чтобы уйти подальше от часового, Тимка велел Асе двигаться за ним и уполз ближе к скалам. Послышался встревоженный возглас на палубе крестоносца. Ася, прильнув к Самому уху Тимки, перевела: — Здесь кто-то был! — Резкие голоса звучали несколько минут подряд. Ася переводила с пятого на десятое: — Убитые заложены камнями… Что слышно из тыла?.. Со стороны леса никакого движения… Черт… Черт побери, — поправилась Ася: вмешался третий голос — Нашли детские следы на берегу… Неужели эти?.. Выходит, что… ну, выкарабкались… А куда могли деться?.. Сбежали, конечно. Впрочем, это не так важно… Продолжайте действовать по плану… Тимка многое бы отдал за возможность узнать, о какой операции шла речь и что это значит: действовать по плану… Однако пришлось пролежать в кустах без движения еще минут двадцать, в течение которых не было слышно ничего нового. Потом, когда солнце скрылось за горизонтом и начали быстро густеть сумерки, на палубе эсминца опять зазвучали резкие голоса команд. — Выходи!.. Быстро!.. Ну, быстро!.. — переводила Ася. Тимка сжал ее руку, и она ответила тем же, давая понять, что догадалась о происходящем: на палубу эсминца выводили пленных краснофлотцев со «Штормового». Тимка вытащил из-за пояса наган. Как он смел плохо думать об этих людях?! Если их выводят, чтобы… Ася смотрела на него выжидающе: она поняла, о чем он думает. И не протестовала, хотя знала не хуже Тимки, что любая их попытка вмешаться в события ни к чему хорошему не приведет. Ну, убьет Тимка одного фашиста… Если еще успеет подобраться и выстрелить… — Запереть как следует! — торопливо перевела она команду с эсминца. — Поставить часового!.. За каждого отвечаете головой, ефрейтор!.. Ася радостно встряхнула Тимкину руку. Он понял ее. Краснофлотцев хотят запереть в избушке смотрителя. Это возрождало какую-то надежду: впереди была ночь. По трапу застучали шаги охранников, потом, вразнобой, — шаги пленных, и опять четкие шаги немцев. Тимка скользнул ближе к скалам. Ася догнала его. И они увидели, как по тропинке от залива к избушке прошагал вооруженный автоматом солдат, затем, опустив головы, со связанными за спиной руками все шесть краснофлотцев со «Штормового». Тимка показал головой Асе, чтобы ползла назад. И, вплотную припадая к земле, они медленно спустились к укрытию: ждать ночи. ПЕРЕПОЛОХ Взяв у Аси нож, Тимка открыл, пока еще можно было разглядеть, две банки консервов, разделил хлеб и велел есть как следует: им понадобится ночью много сил… Потом, глядя сквозь кусты на сиреневый закат, он стал думать. Позвал шепотом: — Ася… — Что, Тима? — чуть слышно отозвалась она и, подсев к нему, поглядела тревожно: она обо всем догадывалась сразу. — Я попробую один, Ася, ладно?.. — спросил Тимка. — Ты останься тут… Вдвоем нам все равно делать там нечего… Ася медленно покачала головой и ответила с укором: — Пойдем вместе, Тима… Нам же будет легче, если что-нибудь случится с одним. Понимаешь? — Ладно… — сказал Тимка, возвращая ей нож. — Там, за избушкой, кусты, пойдем через них. Забинтуй руки, будем пробираться ползком. — Ничего, — сказала Ася. — Почти все зажило. Вдвоем оглядели свое нехитрое хозяйство. Взять с собой, кроме оружия, стоило разве только фонарик. Тимка сунул его в карман. Объяснил Асе: — Если нам удастся что-нибудь, дальше, за кустами, — сосняк, потом поле. Видела прошлый раз?.. Потом хлеба. Через восемь километров — лес. Если что — за ночь можно спокойно добраться до леса. Ася кивнула. Она отрезала угол байкового одеяла и сделала из него платок для себя, чтоб не мешали волосы. С эсминца долго не доносилось ни звука. Потом опять отстучали шаги по трапу. И слышно было, как фашисты прошли по гребню над их убежищем, сменяя посты. Тимка удовлетворенно отметил про себя, что теперь до новой смены часа на полтора не предвидится никаких перемещений внутри кольца охраны. Тишина обволокла землю, и загустела над морем короткая безлунная ночь. Тимка тронул Асю за локоть. Она кивнула ему в темноте. Осторожно выбрались наружу. Время остановилось, пока они добирались до вершины склона. Тимка уползал на два — три метра вперед и ждал, когда его догонит Ася. Потом уползал снова. И снова ждал, напряженно вслушиваясь в темноту. На звездном небе четко вырисовывался силуэт часового с автоматом, когда они перевалили гребень. Дальше, на пологом спуске в низину, кустарник постепенно редел. Зато попадалось много валунов, и темнота в низине была надежней, гуще. Отдышались как следует, уже почти обогнув бухту, возле кустарника, что неширокой полосой тянулся до самой избушки. Теперь было бы очень важно знать время. Знать, когда сменятся часовые. Но приходилось рассчитывать на удачу. Ася тихонько дула в ладони. Тимка зря не настоял, чтобы она забинтовала их. Движением руки дал ей понять, что надо двигаться дальше. Первым нырнул глубже в кустарник… и больно пнул ногой Асю, когда она догнала его. С этой минуты перевернулись все их дальнейшие планы, которые пусть во многом и рассчитывались на случай, но были хоть сколько-то логичными. А тут события приняли неожиданный и совершенно непонятный для них оборот… Тимка рывком подтянул к себе Асю и прижал ее к земле, чтобы она не вскрикнула, разглядев перед собой человеческое тело. Заметил его Тимка несколько минут назад или ему почудилось движение в этой стороне?.. Скользнув ладонью по груди человека, по небритому лицу, он ощутил под рукой что-то густое, липкое. Догадался: «Кровь!» — Он дышит! — шепотом проговорила над его ухом Ася. И вдруг ночную тишину распорола автоматная очередь со стороны избушки. Затем послышался непонятный возглас, и снова очередь. Тимка ухватил раненого за ремень, Ася уцепилась за фланелевку краснофлотца, под мышками, и, разбивая в кровь локти, колени, они поволокли его прочь от кустов назад, в низину. Упали между валунами. Подхватили и поволокли опять. А тишины уже не существовало. Под множеством ног загрохотала палуба крестоносца. Заработали автоматы часовых. Теперь надо было как можно быстрей попасть на склон, где гроты, уже не обращая внимания на треск ломаемых кустов, на стук осыпающихся под ногами булыжников. Услышать их не могли. На них могли наткнуться и увидеть… Когда перетаскивали раненого через гребень, часовой палил короткими очередями в сторону моря. Где-то за кустарником, что тянулся от избушки, взвилась над полем ракета. Потом еще одна. И автоматы захлебывались в той стороне, полосуя небо, ночь, хлеба за полем. Тимка задыхался, припав лицом к траве на склоне, обессиленный, разбитый. И можно представить, что испытывала при этом Ася. Минут пятнадцать — двадцать лежали они, скрытые кустарником. И, не подавая признаков жизни, раскинув руки по сторонам, как они бросили его, лежал раненый краснофлотец. Теперь их уже не могли заметить. Ракеты взмывали несколько раз. И, то удаляясь от моря, то приближаясь опять, долго еще тревожили тишину автоматы. — Двигаемся?.. — шепотом спросил Тимка. И Ася ответила ему неслышно, кивком, сглотнув комок в горле. Автоматы умолкли, но еще долго, после того когда ребята втащили раненого в свое укрытие и более или менее пришли в себя, перекликались гитлеровцы. Пользуясь где комьями земли, где камнями, обломками сухого хвороста, Тимка задрапировал выход из убежища сложенным вдвое одеялом, а сверху еще и черным плащом отца. Только после этого, сев спиной к выходу, включил фонарик. ТИМКИНЫ ДОГАДКИ ПОДТВЕРЖДАЮТСЯ На земляном полу грота, босой, со слипшимися от крови волосами лежал перед ними боцман Василий. Тимка сунул фонарик Асе: «Держи!» Она хотела взять фонарь, но трясущиеся пальцы не слушались ее. Кое-как удержала его обеими руками. В пепельно-сером лице ее не было ни кровинки, а ссохшиеся губы кривились, точно от боли. — Потерпи, Ася! — сказал Тимка, хотя и у самого гудело от напряжения все тело, а руки и ноги слушались плохо. Ася благодарно кивнула в отвеет. Тимка вытряхнул из рюкзака бинты, йод, вату, У боцмана оказался пробитым затылок. Тимка слышал от матери, что прижигать йодом открытые раны нельзя. Кое-как продезинфицировал волосы вокруг пролома. Сделал мягкий тампон из ваты, как делала мать, и, приложив его к ране, туго забинтовал голову боцмана, потом опустил ее на согнутую пополам подушку. Надо было сделать что-то еще для Аси… Взял у нее нож и аккуратно, почти бесшумно вскрыл банку «Щука в томате». Руки у Аси продолжали трястись. Поднес банку к ее губам. — Пей! Не обрежься. Она сделала несколько жадных глотков. — Спасибо, Тима… — поперхнулась. Тимка высосал остатки томата, прибрал банку в сторону и открыл еще одну. Опять осушили ее вдвоем. Сладковатый томатный соус не мог заменить воды, и все же обоим стало легче. Выключив ненужный пока фонарь, отдышались, сидя бок о бок у ног боцмана. — Что случилось, Тима? — спросила Ася. Тот пожал плечами: — Не знаю… Не пойму, Ася. — Немцы кричали разные команды: прочесать поле… окружить… ракеты… тревога… Ну, и все такое… Почему он один? Может, там был еще кто-нибудь? — спросила Ася. Тимка щелкнул фонариком, потому что дядька Василь застонал. — Тише! — громким шепотом предупредил его Тимка. (Боцман медленно открыл глаза). — Тише, дядя Василь! — прижимая палец ко рту, повторил Тимка. Боцман шевельнул губами: — Тимофей?.. — Да! — радостно кивнул Тимка. Ася взяла банку, чтобы выцедить на губы раненого остатки влаги. Он движением руки остановил ее: — Где это я? Откуда вы? Почему я здесь? — Мы в пещере! Кругом немцы. Мы думали, они закрыли вас в избушке, и пробирались помочь. А нашли вас в кустах, — объяснил Тимка. — Так… — Боцман скользнул взглядом по своему телу и вдруг напрягся: — Где мои корочки?! — И хотел привстать. Подскочив к нему, Ася с трудом удержала его голову на подушке. Тимка тоже присел на корточках у самого его лица. «Корочками» моряки называли свои легкие парадные ботинки. — Вы были босиком, дядя Василь! На вас ничего не было! — объяснил Тимка. — Та-ак… — медленно, с непонятно изменившимся лицом повторил боцман. — Как вы подобрали меня? — Когда ползли к избушке. А вы лежали в кустах, — повторил Тимка. — Потом началась стрельба, и мы потащили вас сюда. — А до этого было тихо, когда вы меня нашли? — удивленно переспросил боцман. — Да… — кивнула, стараясь его понять, Ася. — Значит, меня трахнули по голове и разули без шума?! Стрельба, по-вашему, началась позже?! — Да, дядя Василь. Тревога поднялась потом, — подтвердил Тимка. Дядька Василь обхватил их за плечи, приблизил к себе: — Вы представляете, что вы говорите, пацаны?! Или не представляете?! Нет, Ася и Тимка ничего не представляли пока. Боцман отпустил их плечи: — Загаси фонарь, Тимоша, слепит… — Голос его прозвучал слабо, откуда-то издалека. — Вы отдохните, дядя Василь, — попросила Ася. — Вам сейчас надо лежать и не разговаривать. — Нельзя мне не разговаривать, пацаны… — ответил после паузы дядька Василь и, отыскав их плечи, опять обнял обоих. — Я буду говорить, а вы слушайте. И постарайтесь что-нибудь понять в этом! Нас держали весь день в румпельном отсеке. По одному водили на допрос к какому-то типу. Спрашивали: зачем «Штормовой» шел к Летучим скалам? Этого даже я не знаю. Да и спрашивали нас так, не очень, для порядка разве… Но было вот что: когда «Штормовой» потерял ход, когда мы открыли кингстоны и вместе с вашими батьками высадились сюда на шлюпке, с крестоносца тоже высадили человек пятьдесят. Они прижали нас к морю. Твой батька, Ася, был крепко ранен… Мы лежали за валунами, и, когда командир окликнул его, он уже не мог отозваться… Не плачь! — Боцман встряхнул Асю. — Я не плачу… — тихо ответила она. — Командир позвал меня. Я перескочил за его камень. Он выдернул из-за пазухи блокнот, ручку одной рукой, потому как в другой — винтовка, и черканул мне какую-то схему. Сунул этот листок, сказал: «Возьми всех, кто остался живой, и вдоль берега, по мелководью, уходите на шлюпке. Эту бумагу, сказал, если город наши уже сдали, как хочешь, живой или мертвый, доставь людям в Сорочьем лесу. Все, что им надо, сказал, — здесь!» Это я вам долго объясняю, пацаны. А под огнем говорилось короче. Бумага эта была у меня под стелькой. Ни одна живая душа не знала, кроме меня… — Боцман помолчал. — До сегодняшнего вечера, пацаны. Понимаете? До сегодняшнего, когда нас отвели в эту халупу и заперли, как телят. Это вы правильно прикинули. Нас посадили на ночь в избушку. Ну, зубастый Левай перегрыз веревку Неходе, тот распутал нас всех. Действуем, конечно, шепотком. Тыр-пыр — стены крепкие, за дверью — часовой. Тогда я признаюсь ребятам: в корочке у меня бумага, которую надо — тому, кто останется жив, — доставить своим, в лес. И тут, слушайте меня внимательно, кто-то нашел железку вроде ломика за стропилом. Хоп! Мы вскрыли одну половицу. Потом другую. И ну шуровать этим ломиком под стеной… Договорились пробираться через хлеба к лесу. Я, пацаны, уходил последним. Вы понимаете это?! Последним! И было тихо! Уходил по кустам. И тут меня что-то трахнуло по голове. Больше ничего не помню. А вы говорите, что, когда нашли меня, тоже было тихо. А корочек уже нет! Ты что-нибудь понимаешь, Тимофей?! — Да… — сказав Тимка. — Говори! — Боцман сжал его плечо. — С вами был на «Штормовом» кто-нибудь незнакомый? — Трое, из сухопутных! Все трое полегли — я видел своими глазами. — Папа хотел высадить их здесь, у Летучих… — Наверное! — согласился боцман. — Если бы не крестоносец. — Да, — сказал Тимка. — И папа говорил, что крестоносец будто следит за «Штормовым», будто ждет этого рейса… — Точно, Тимоша, точно! — Боцман слегка встряхнул его и Асю. — Он появлялся и уходил. А тут вылетел как из-под земли и сразу отрезал нам дорогу назад, к морю. — Папе казалось… — продолжал Тимка, — что крестоносец, ну… словно дожидается какого-то сигнала со «Штормового»… Так ему казалось в последнее время. Боцман заскрипел сомкнутыми зубами. — То-то и оно, ребятки! — Он вздохнул. — То-то и оно… Я еще тогда удивился: почему он бьет нас так осторожно — лишь бы не выпустить. И потом, когда мы уходили с «БО» на шлюпках, он обстреливал нас, как салага после пьянки: снаряд по курсу, снаряд за кормой, снаряд где-то сбоку. Он, значит, не хотел нас топить, пацаны! И на берегу они волынили, когда прижали нас. Три раза предлагали сдаться. Им нужен был живой командир или те трое! Ближе к делу, Тимоша. Что произошло сегодня ночью, ты понял? — Да, дядя Василь… — Говори! — Когда вам удалось бежать… — Нет, кажется, ты уже ошибся! Если все так, значит: не когда нам удалось, а когда нам разрешили бежать! Ты понял? Раз-ре-ши-ли! — по слогам повторил боцман. — Им не удалось взять живыми тех трех ребят, сухопутных, и что-то такое осталось для них невыясненным. Поэтому они решили дать нам уйти в лес. Понятно?! — Я так и хотел сказать, — подтвердил Тимка. — Перед тем как отвести вас в избушку, немцы командовали: подготовить операцию… Это Ася переводила, она понимает по-немецки. — Вот именно, ребятки: подготовить, — горестно согласился боцман. — Им надо было, чтобы мы разыскали своих в лесу. А я проболтался ночью об этой бумаге! Думал, перед смертью говорю! — Кто же он, дядя Василь?.. — тревожно спросила Ася. — Вся беда как раз в том, что мы не знаем! Эта падаль ела с нами из одного котелка, а потом наводила на нас крестоносец. И когда с этим ничего не получилось, дрянь эта, опять же в нашей компании, решила пробраться к лесу. В последний момент я ляпнул про бумагу! Оставалось еще много неясностей во всей этой странной истории. Но боцман вдруг застонал, руки его ослабли и соскользнули с плеч Аси и Тимки. Нужно было срочно достать воды или хотя бы вскрыть еще одну банку. Тимка включил фонарик, хотел передать его Асе. Боцман движением бровей остановил обоих. — Это сейчас… Сейчас пройдет… — сказал он чуть слышно. Потом, отдохнув, коротко подытожил их путаную беседу: — Если все так, пацаны, как у нас получается: бумага твоего батьки, Тимофей, попала к фашистам. Но спрашивается: почему этот сукин сын, который трахнул меня по голове, почему он тут же не поднял шум? Не решился? Ждал указаний? Или ему все же надо попасть в лес? Где он сейчас? Где другие ребята?! — А кто железку нашел, дядя Василь? — спросил Тимка. — Не помню. Да это и неважно. Тот, кто действовал среди нас, не такой глупый, чтобы лезть на глаза: вот, мол, я… Теперь слушайте дальше! Я с вами разбирался в этом деле, чтобы вы знали все не хуже меня! — Боцман сморщился, трогая рукой голову. — А выяснилось — вы даже кое-что добавили. Ну, так вот вам приказ… Пока ночь, пока еще не поздно… Сможете пробраться к лесу? — Да… — сказал Тимка. — Мы знаем эти места. — Значит, двигайте! И — немедленно! — Боцман приподнялся на локтях. — Вы должны разыскать в лесу наших и передать им все, о чем говорили только что! Пока тот, кто-то, кого мы еще не знаем, не натворил еще каких-нибудь пакостей! Вы поняли меня?! — яростно спросил боцман, видя, что они ждут, не двигаясь. Тимка невольно отстранился под его взглядом. — Дядя Василь… А как же вы? — спросила Ася. — Обо мне не думать! Приказываю не думать, понятно?! — Лицо дядьки Василя перекосилось от боли, и закончил он тихо: — Моя песенка, кажется, спета… Трогайте, пацаны… И живее… Оставь себе! — приказал он, видя, что Тимка хочет вернуть ему наган. — Уходите! Не поминайте меня лихом, ребятки… Прощайте… — Боцман обмяк, медленно закрывая глаза. Дыхание его стало чуть слышным. А губы нетерпеливо дрогнули: мол, вы еще здесь?! Чего вы медлите?! ДОРОГА К СВОИМ Решили миновать часового низом, по склону. Но Тимка остановился раньше, чем должен был оказаться над ними часовой. Ася подползла к нему и тоже остановилась. Оба помолчали, не глядя друг на друга. Потом Ася позвала: — Тима… — Что, Ася? — спросил Тимка, словно не догадываясь, о чем она. — Ты иди, Тима… Ты быстрее меня… А я останусь около дяди Василя. Тимка не знал, что ей ответить. Нашел в темноте и сжал ее руку. Она осторожно высвободила ее: — Иди, Тимоша… Не обижайся: дядя Василь тебя тоже так звал… Иди, а я буду тебя ждать… — Ася… — Не умел Тимка говорить слова благодарности. И хвалить не умел: как-то не научился еще за свою жизнь. Выдернул из-за пояса наган и вложил его в раскрытую Асину ладонь: — Возьми! С ним не так страшно. — Тебе будет нужней!.. — запротестовала Ася. — Возьми, возьми, — сказал Тимка. — Если меня поймают — может, лучше безо всего. А вам будет спокойней. Жди меня, Ася, ладно? — Я буду ждать хоть сколько… — ответила Ася. — Пока придешь. — И она решительно повернула назад, к убежищу, чтобы Тимка не видел ее лица, потому что она обещала не плакать. Тимка куснул губы. Куснул, не думая, чтобы вышло, как у отца. Это получилось само собой, когда он провожал глазами Асю. Затянул потуже ремень и, уже не оглядываясь, пополз между кустами прочь от неприветливых Летучих скал, с которыми для него связывалось теперь слишком много утрат. Откос тянулся почти на километр вдоль береговой полосы. Но, отдалясь от часового на каких-нибудь сто, сто пятьдесят метров, Тимка выбрался наверх, огляделся, вслушиваясь в мерное шуршание волн внизу. Где-то уже начал просыпаться ветер, а Тимка должен был сделать много трудных километров до утра. Где пригибаясь, где ползком спустился в низину и зашагал вдоль моря, подальше от крестоносца, от Летучих скал, от холодных гротов на откосе. Решил на всякий случай не идти по следам бежавших краснофлотцев. Он не знал ни того, что произошло там во время тревоги, ни того, что задумали немцы в связи с операцией… Шагал быстро. Но когда пришло и установилось второе дыхание, еще прибавил шагу. Потом свернул вправо, оставив берег у себя за спиной. Лес длинным языком выдавался к морю, и самое короткое расстояние к нему было по прямой от Летучих скал. Тимка решил преодолеть два-четыре липших километра, чтобы войти в лес как бы из деревни, что лежала дальше, влево от него, а не со стороны моря. Эта деревня да еще широкое асфальтовое шоссе, что тянулось параллельно морю, по его расчетам, представляли главную опасность. И Тимка не ошибся, удвоив осторожность на подходе к шоссе. Чуткий слух его уловил гудение автомобильного мотора. Тимка припал к земле и видел, как, скользнув желтым светом по траве вдоль шоссе, в сторону деревни проехал автомобиль. Некоторое время Тимка выждал для верности и хотел подняться, но автомобиль появился опять и проехал в обратном направлении. Сообразив, что это может оказаться какой-нибудь дорожный патруль, которому ничего не стоит мотаться туда — обратно всю ночь, Тимка вскочил, едва машина проехала мимо, и, перебежав шоссе, упал на землю далеко с той стороны, где должно было начинаться хлебное поле. Как раз этим шоссе они ездили с отцом к заливу у Летучих скал, чтобы отдохнуть, половить рыбу… И только упав на землю, чтобы пропустить автомобиль в сторону деревни, Тимка понял, что хлебного поля нет, что запах гари, который он давно улавливал на подходе к шоссе, — это все, что осталось от хлебов. Неожиданное открытие это подстегнуло его: едва автомобиль проехал к деревне, Тимка вскочил на ноги и пошел, пошел мерять горелое поле, не оглядываясь, не останавливаясь, чтобы передохнуть… Когда забрезжила на востоке заря, он пересек жиденькую березовую рощу, что просматривалась из любой точки во всех направлениях, прошагал через поле с множеством воронок от бомб, с неглубокими окопчиками то там, то здесь, перебрался через овраг, на дне которого бежал тоненький ручеек. Припав к нему губами, Тимка долго, с перерывами, чтобы глотнуть воздуха, пил и пил, пока его не замутило от воды. Первый луч солнца застал его уже на опушке леса. Теперь он был вдвойне удовлетворен тем, что Ася не пошла с ним. Ей бы не выдержать этой дороги. Раньше Тимка не понимал поговорки: «Голова гудит как котел». Именно так, наверно, гудела она теперь у него, доводя до отупения. И глаза, которыми он смотрел перед собой, почти ничего не видели. И уши отказывали ему, оглушенные каким-то сумасшедшим звоном со всех сторон… Но Тимка все шел и шел, забираясь как можно глубже в лес. Краешком сознания отметил про себя, что солнце уже взошло… Потом — что уже, наверно, около семи часов утра… Но только в самой гуще леса, где корявые осины смыкались кронами над головой, не пропуская солнечных лучей на устланную прелыми листьями землю, Тимка решил, что теперь ему не угрожает преследование, блаженно улыбнулся и, раскинув руки, упал под кустом боярышника… Упал и мгновенно отключился, будто умер с того самого момента, как позволил расслабиться мускулам, нервам… И ничего не слышал, не видел, не знал, сколько часов прошло, когда в осиннике появился незнакомый человек. Неслышно ступая между деревьями, подошел и остановился над ним. ДЯДЯ ВЕЛОСИПЕД Проснулся Тимка от сильной тряски. Неизвестный перевернул его на спину и, держа за плечи, встряхивал так, что голова Тимки болталась из стороны в сторону как у неживого. — Эй, парень! Эй! — повторял мужчина. — Заснул или окочурился?! Век не видел, чтобы человек так дрых! Эй! Тимка ошарашенно распахнул глаза и, забыв, что наган оставил Асе, первым делом рванулся к поясу. Незнакомец выпрямился: — Хорошие сны снились? Тимка сел, огляделся. Человек был один. В сапогах, в серой полотняной рубахе, подпоясанной широким командирским ремнем. Из-под засученных до локтей рукавов на тяжелых волосатых руках проглядывала татуировка. Мужчина был в кепке и насмешливо смотрел из-под козырька. Но при всем этом во взгляде его было что-то настороженное, пристальное. — Кто вы? — спросил Тимка. — Дед Пихто, — ответил незнакомец. — Как вас зовут? — Дядя Катя. — Я серьезно спрашиваю! — рассердился Тимка. — А я серьезно отвечаю. Не нравится дядя Катя — зови дядя Феня или дядя Велосипед, как понравится! — сказал мужчина. — Откуда вы?.. — спросил Тимка после паузы. — Оттуда! — мужчина усмехнулся. Оба помолчали, выжидающе разглядывая друг друга. — Если вы, дядя Велосипед, ничего мне не скажете — я ведь вам тоже ничего не скажу, — предупредил Тимка. — Резонно! — Неизвестный присел на корточки перед ним. — Однако договоримся так: первым вопросы задаю я, а уж потом ты. Хотя бы потому, что не я, а ты пришел ко мне в гости. И еще потому, что я старше. Тимка помедлил. — Хорошо. Задавайте. — Кто ты? — Меня зовут Тимка. — Это все? — Да. — Когда прибыл сюда? — Утром. В семь или восемь. — Тимка глянул на солнце вверху: было уже около двенадцати. — Откуда?.. — спросил дядька Велосипед. — Этого я вам не скажу. — Почему? — Потому что не скажу. — Так… Из деревни? Деревенский сам? — Нет, городской. — Случайно прибыл или по делу? Тимка долго вглядывался в лицо мужчины. — По делу… — По какому? К кому? — Этого я вам не скажу. Я не знаю, кто вы. — Резонно, — повторил мужчина. — Ты мне начинаешь нравиться. Но как я могу доказать тебе, кто я? И кого тебе надо? Тимка опять подумал, глядя на незнакомца. — Мне надо советских людей… Настоящих, — добавил он. Велосипед перестал усмехаться. Глаза его стали суровыми. — Считаю себя настоящим. Но это все, что я могу привести тебе в доказательство. — Он вынул из кармана пистолет «ТТ». — Я здесь, чтобы бороться, а не прохлаждаться, малыш. — Мне нужен самый главный из вас. Незнакомец выпрямился над ним, спрятал пистолет в карман. — Ты уверен, что только главный? — Да! — сказал Тимка. — Срочное дело? — Очень! Я уснул, потому что бежал всю ночь. И утром. А дело очень важное, — повторил он. — Ну, что ж… — Неизвестный пошевелил желваками на скулах. — Тогда идем. И вот что… — Он положил руку на Тимкино плечо, когда тот поднялся. — Держись точно за мной. Не слишком запоминай дорогу. Он сделал движение, чтобы тронуться в путь, но снова задержался. — Между нами… Не зови меня Велосипедом. А то услышат ребята, чего доброго, — так Велосипедом и останусь на всю жизнь. Тимка невольно засмеялся. И дядька Феня тоже. — Зови меня попроще. Дядькой Григорием. Лады? Тронулись. БОЛЬШОЙ Шли около двух часов, пробираясь то напрямик через чашу, то желтыми от лютиков полянами, то глухими, прелыми балками, скользя на многолетних завалах гнилого валежника. Наконец, предупредив Тимку, чтобы ступал след в след, дядька Григорий повел его незримой для постороннего глаза тропинкой, вправо и влево от которой, затянутая зеленой ряской, лежала в зыбких островках камышей трясина. За болотом опять начинался лес, едва ступив под прикрытие которого дядька Григорий и Тимка были остановлены окриком: — Стой! Кто идет? — Выборг! — ответил дядька Григорий. — Проходи, — сказали из гущи тальника впереди. Навстречу вышел боец в гимнастерке, галифе, с винтовкой. — Пусть малый подождет здесь, — сказал ему дядька Григорий. — Я доложу. Боец кивнул, разглядывая Тимку: — Ладно… Дядька Григорий не оглядываясь ушел дальше. Тимка от нечего делать переступил с ноги на ногу. — Сядь здесь, — показал ему красноармеец на пенек в стороне, — чтоб я тебя видел. Тимка не стал перечить, присел. Эта строгость ему нравилась. Боец опять отшагнул к тальнику и, невидимый со стороны, продолжал наблюдать за тропинкой через болото, время от времени поглядывая на Тимку. Ждать пришлось минут десять. Снова появился дядька Григорий и показал Тимке головой: — Идем. Метров через двести опять увидели часового. Это был гражданский, но зато с автоматом. Вышли на небольшую поляну, с правой стороны которой пылал костер и дымилось ведро на перекладине. Несколько человек с оружием — кто сидел, кто лежал возле костра. Дядька Григорий повел Тимку прямо, где под двумя липами была, судя по всему, недавно вырытая землянка и опять стоял часовой. Ничего не сказав ему, дядька Григорий провел Тимку вниз по ступеням. На дощатом столе посреди землянки горела семилинейка. Два топчана — направо и налево от входа — были застланы байковыми одеялами. В углу, прикладами в землю, стояло несколько винтовок и автомат. За столом сидел в накинутой на плечи телогрейке мужчина лет сорока с глубокими, жесткими складками у рта, с проседью в темных волосах. Второй, бородатый, глазастый, со сросшимися у переносицы бровями, стоял у стены, за его спиной. — Вот. Этот самый, — сказал Григорий, адресуясь к сидящему за столом, видимо старшему здесь. — Хорошо, — сказал тот. — Можешь быть свободен. Поешь как следует, отдохни, если вдруг не понадобишься срочно… — Есть! — ответил Григорий и, повернувшись на каблуках, вышел. Тимка остался у входа. Бородатый своими чернющими глазами, казалось, просматривал его насквозь. Тот, что сидел за столом, кивнул Тимке на скамейку: — Проходи, садись. Говори, с чем пожаловал. Тимка сел напротив него, немного помедлил, собираясь с мыслями. Двое молча ждали, что он им скажет. — Кроме вас, в лесу еще есть кто-нибудь?.. — спросил Тимка. — Возможно, — коротко ответил сидящий за столом. — А вы кто? — спросил Тимка. — Григорий точно его обрисовал! — усмехнулся бородатый. Сидящий за столом не улыбнулся. А складки в уголках его губ даже стали как будто жестче. — Меня зовут Большой. Товарищ Большой. Это Николай Николаевич, — показал он через плечо на бородатого. — Если тебе нужен главный — это я. Но можно говорить при нем. Только сначала назовись: кто, откуда — как положено. Тимка кивнул. — Моя фамилия Нефедов. Тимофей. Я сын командира «БО-327» «Штормового». — Двое в землянке насторожились, когда он добавил: — Сейчас я от Летучих скал. Вы чего-нибудь ждете оттуда? Мне нужны люди, которые ждут оттуда сообщений. Николай Николаевич подошел и сел рядом с Большим. Теперь они оба строго уставились на Тимку. Заговорил Большой: — Ты осторожен — это хорошо… Мы не можем тебе сказать наверняка, что ждем вестей именно оттуда. Наша связь с городом оборвалась две недели назад, когда нас отрезали немцы. Четверо связных, посланные в город, не вернулись. Мы оказались отрезанными совершенно неожиданно. И ждем не столько вестей, сколько… — Он помедлил, ища нужное слово. — Короче говоря, мы не можем начать работу, не имея посылки, которую должны были нам передать, не зная даже о ее судьбе… — То, что вы ждете, — у Летучих скал! — неожиданно для себя сказал Тимка, припомнив слова отца, которые тот говорил боцману. Николай Николаевич и товарищ Большой слегка придвинулись к нему, так что огонек лампы заколебался в глазах обоих. — Ты принес радостную весть, малыш! — сказал Николай Николаевич. — Нет… — возразил Тимка, сразу ошеломив обоих. — Я принес вам плохие вести… И он рассказал им обо всем, что произошло за последние двое суток, об отце, о гибели «Штормового», о боцмане Василии, об Асе, о том, что на «БО-327», судя по всему, был предатель… Большой во время его рассказа поднялся и нервно заходил по землянке. Круто остановился возле стола, когда Тимка кончил. — Да, ты пришел по адресу, Тимофей. И принес нам, возможно, страшную весть. — Глянул на бородатого: — По-моему, ошибки быть не может. Так охотиться фашисты могли только за нашим грузом… Тимка невольно съежился, чувствуя себя в чем-то виноватым. Николай Николаевич встал и шагнул к двери. — Позовите Григория! — приказал он часовому наверху. И пока ждали Григория, в землянке царила тревожная тишина. — Товарищ Большой… — войдя в землянку, начал громко докладывать Григорий. Но Большой остановил его, и тот закончил скороговоркой: — Явился по вашему приказанию… — Есть какие-нибудь сообщения с постов? — Так точно. Прибыл посыльный с первого. На посту задержаны пять краснофлотцев. Тимка весь вытянулся от напряжения. Большой метнул на него короткий, выразительный взгляд. — Кто такие? Откуда? Как появились? Знали что-нибудь о нас? — Все пятеро служили на «БО-327» «Штромовом». Двое суток назад «охотник» был потоплен эсминцем, который они условно называют крестоносцем. Команда «охотника» высадилась на берег и приняла бой на берегу, у Летучих скал. Командир охотника Нефедов приказал оставшимся в живых уходить с темнотой на шлюпке. Сам решил прикрывать отход. Были взяты в плен тем же крестоносцем, когда возвращались из города под командой боцмана, ибо город наши уже оставили. Вчера их заперли на ночь в бывшей избе смотрителя, там же, у Летучих скал. Ночью удалось бежать. О нас им рассказал боцман. Он должен был доставить сюда какую-то бумагу. Какую — им неизвестно, потому что боцман подробностей не говорил. Из всех бежавших нет как раз его. Он должен был уходить последним. Все пятеро считают, что это ему удалось. Тревога была поднята немцами значительно позже. Но поиск в лесу пока не дал результатов. — Григорий выжидающе замолчал, взглядывая то на Большого, то на Николая Николаевича, то на Тимку. — Они явились все вместе? — спросил Большой. — Нет. Уходили вчера по одному и, чтобы не шуметь возле скал, договорились найти друг друга в лесу. Двое сегодня случайно встретились, трое других так по одному и были задержаны. — Понятно… — сказал Большой и повернулся так, чтобы Григорий обратил особое внимание на Тимку. — Отдыхать нам, Григорий, наверно, никому не придется сегодня… Отправьте посыльного назад. Пусть передаст, что краснофлотцев можно использовать для внутренних служб на посту. Боцмана во что бы то ни стало разыскать! Об этом юноше, — Большой повел глазами на Тимку, — никому ни слова. Посыльный его не мог видеть? — Никак нет, товарищ Большой. — Иди выполняй. Через двадцать минут зайдешь. — Есть. — Григорий круто повернулся на каблуках и вышел. Большой прошагал по землянке из угла в угол. Раз, потом еще. Остановился. — Как самочувствие, Тимофей? Тимка хотел вскочить. Почему они медлят?! Почему не велели доставить всех пятерых сюда для проверки?! — Товарищ Большой!.. Тот неожиданно засмеялся, удерживая Тимку на скамейке, и впервые лицо его стало добрым, как у школьного учителя. Но, едва оборвав смех, он опять стал самим собой: глаза похолодели, в уголках рта залегли жесткие складки. — Выходит, здесь твой приятель? — Почему вы не велели их арестовать?! Почему?! — не выдержал Тимка. — Их? — переспросил Большой. — Но ведь он, скорее всего, один. — Проверить! — подсказал Тимка. — Не спеши… — ответил Большой и опять заходил по землянке. — Очень странно все это… — проговорил Николай Николаевич. — Не очень… — возразил ему Большой. — Предатель, завладев чертежом, кинулся, конечно, к хозяевам… И что, если предположить… — Он задумался, глядя на лампу. — Если предположить, что посылки нашей у них еще нет пока!.. Почему? — спросил он у самого себя. — Например, план командира «БО-327» оказался неточным… Или неполным! Ведь он делался второпях, под пулями! Наконец, план мог быть рассчитан на человека, хорошо знающего район Летучих скал… — И они направляют своего агента к нам — проконсультироваться, — докончил за него Николай Николаевич. — Они здорово ошиблись при этом… — Он вздохнул. — Не совсем ошиблись. — Большой обернулся к Тимке: — У нас было два человека, которые хорошо знали местность. Но мы их одного за другим посылали в город, оба не вернулись. Вполне возможно, что кто-то из них был на «Штормовом», когда «охотнику» навязали бой… Тимка согласно кивнул, потому что Большой в раздумье долго, внимательно глядел на него. — С собой этого плана агенту, конечно, не дали… — медленно проговорил Большой. — Но то, что сам агент здесь, мы обязаны как-то использовать… Как? — А ты, говоришь, не раз бывал у Летучих скал? — вмешался, обращаясь к Тимке, Николай Николаевич. — Да, — подтвердил Тимка. — Папа любил эти места. — И ты уверен, что немцы решили, будто вы с Асей ушли от скал? — в свою очередь вмешался Большой. — Уверен, — подтвердил Тимка. — Ася слышала, они это говорили… — А она там никаких глупостей не натворит? Тимка резко поднялся: — Товарищ Большой, я ручаюсь за нее, как за самого себя! — Сядь! — успокоил его Большой. — И не обижайся. Мы в тылу врага. Когда ты проверял Григория, мы считали это справедливым. — Я не обижаюсь, — виновато сказал Тимка, опять усаживаясь на свое место. — Просто я хорошо знаю Асю… — А ты мог бы пойти на опасное задание?.. Один! — Взгляды обоих, Большого и Николая Николаевича, скрестились на Тимке. Он снова поднялся: — Приказывайте… Я готов. — Подожди. Я сказал: опасное задание… А надо бы сказать: очень опасное! — поправился Большой, сделав ударение на слове «очень». — Мой папа погиб у Летучих скал… — напомнил Тимка. Большой и Николай Николаевич переглянулись. — Вот что, Тимофей… — проговорил Большой и опять заходил из угла в угол. — Чтобы тебе ясней было положение, в котором мы находимся… — Он помедлил. — Мы неожиданно оказались отрезанными от Центра, без каких-либо возможностей связи… Короче говоря, в посылке, которую хотел доставить нам твой отец, должна быть рация. Но главное, от чего зависят многие судьбы, — посылка твоего отца, или груз, как он его называл, должна содержать адреса настоящих, честных людей, которые остались работать в тылу врага. Тебе понятна ценность этого груза? Тимка кивнул: «Да…» — Есть три выхода из положения. — Большой остановился над Тимкой, лицом к лицу с ним. — Идеальный выход: мы должны иметь этот груз у себя. Если такая возможность исключается — груз необходимо любой ценой уничтожить. Наконец, если и это исключено — мы должны хотя бы знать о судьбе груза… — Он помедлил, шевеля сомкнутыми губами. — Действовать придется самостоятельно: ты будешь ходить по лезвию ножа, одна ошибка — и провал со всеми вытекающими последствиями, по законам войны… — Я готов… — повторил Тимка. Большой кивнул: — Хорошо. Подождем Григория и вместе будем думать, как нам лучше сориентироваться в обстановке. Она такова: груз наш где-то в районе Летучих скал. План, сделанный рукой твоего отца, — наверняка у немцев. В расположении нашей группы пять краснофлотцев со «Штормового», один из которых — враг. Как можно использовать все эти обстоятельства? ПО ЗАКОНАМ ВОЙНЫ Первый пост прикрывал основную базу отряда со стороны моря. Здесь постоянно находилось двенадцать красноармейцев и были отрыты две небольшие землянки. В черном от копоти ведре дымился над костром подернутый пеплом кипяток. Когда появился Большой в сопровождении Николая Николаевича, красноармейцы и задержанные на посту моряки встали. Командир поста, невысокий рябой красноармеец, доложил, что шестеро отсутствующих бойцов разыскивают в лесу пропавшего боцмана. — Почему не все?! — удивился Большой. — Отправьте на поиск остальных! И предупредите, что живой или мертвый — боцман должен быть найден! Ясно?! — Так точно! — ответил рябой красноармеец. — Но у меня… — он замялся, — никого не останется здесь… — Здесь используйте моряков. — Большой показал головой на краснофлотцев. — Мы проверили их показания. Они действительно были взяты в плен со шлюпки. — И он обернулся к удивленным краснофлотцам: — Странно для меня только то, что они как по заказу теряют своих командиров — именно тех, кто нам больше всего нужен! Сначала потеряли командира корабля, потом боцмана! Не так? Краснофлотцы понурились. — Товарищ Большой! — не выдержал усатый Корякин. — Сначала мы выполняли приказ командира, а потом — приказ боцмана… — Слышал! — не глядя ни на кого, ответил Большой. И, делая шаг в сторону землянки, раздраженно повторил: — Все слышал… Рябой командир поста, чтобы не докучать начальству, шепотом отдавал приказания красноармейцам, когда из лесу на территорию поста вышел Григорий, ведя перед собой Тимку. При этом он крепко держал его за отведенную за спину руку. Глаза Тимки были красными, лицо — мокрым от слез. Увидев краснофлотцев на поляне, он рванулся. — Га-ады! — закричал он сквозь слезы. — Предатели! Григорий дернул его за руку. Прикрикнул: — Хватит! Псих несчастный! Они действовали по плану. И заплакал Тимка — тоже по плану. — Не крутите ему руки, Григорий! — потребовал Большой. — Отпустите его! Я же предупреждал: обращаться осторожней! — Не получается осторожно, товарищ командир… — оправдался Григорий, в то время как изумленные краснофлотцы, не веря своим глазам, наблюдали за происходящей сценой. Едва разведчик отпустил Тимкину руку — тот прыжком отскочил в сторону от него и бросился бежать в лес. Краснофлотцы растерялись, а Григорий, чертыхнувшись, рванул следом за Тимкой. Через две — три минуты после непродолжительной возни, вскриков, ругани Григорий опять выволок Тимку на поляну. Из носа его сочилась кровь, нижняя губа припухла. — Я же запрещал бить его! — прикрикнул на Григория Большой. — Не бил я его! — огрызнулся Григорий. — Сам в ольху врезался! А у меня вот! — Он показал укушенное запястье. Тимка рвался и аж стонал от бессилия. — Ты посмотри на краснофлотцев! Кого ты считаешь врагами: их, его, нас?! — негодующе спросил Большой, показывая ему то на краснофлотцев, то на Григория, то на себя и Николая Николаевича. — Все вы предатели и убийцы! — выкрикнул ему Тимка. — Тимоша… — позвал горбоносый азербайджанец. — Предатели! — яростно повторил Тимка. — Трусы! Николай Николаевич показал Григорию на землянку. — Давайте его сюда… — Григорий стащил Тимку вниз по жердяным ступеням. Большой и Николай Николаевич молча вошли следом. А краснофлотцы и рябой командир постатаки стояли, недоумевающе приоткрыв рты, пока к ним не присоединился Григорий. — Ну, звереныш… — мрачно проговорил он, затирая носовым платком укус на руке. — Что с ним такое, корешок?.. — осторожно поинтересовался Нехода. Григорий тихонько выругался сквозь зубы. — Йод у вас есть? — спросил он рябого командира поста. Тот нырнул во вторую землянку. — Что с ним? — переспросил Григорий, смазав йодом запястье. — А ты спроси его — что? С утра вот такая петрушка. Чуть старшого нынче не хлопнул… — Григорий вздохнул, показывая у виска. — Не выдержало у парня… Дайте закурить кто-нибудь. У краснофлотцев табака не было. Пустили по кругу кисет командира поста. Григорий присел на пенек в стороне от пышущего жаром огня. — Слишком много перепало вчера на долю парня… — объяснил он. — Вы вчера на крестоносце говорили ему — патронов нет. А он потом хапнул боцманский наган — там четыре заряда. Решил, что и винтовки вы побросали вчера с патронами… — А ты б ему объяснил, — вмешался левый баковый Шавырин, чья щетина подросла за сутки и сразу прибавила ему несколько лет, — что не мог боцман рисковать — нельзя ему было! — Иди попробуй объясни. — Григорий показал через плечо на землянку, откуда слышались Тимкины выкрики. — Сами думали, вас увидит — очухается. А он еще хуже. Считает, отца его все угробили. — Чокнутый — не иначе! — выругался загорелый до черноты Леваев. — Ну, пусть мы, а к вам-то он что? — удивился Корякин, грустно поглаживая усы. — То-то и оно, что к нам у него еще больше, чем к вам… — мрачно вздохнул Григорий и надолго замолчал, пыхая самокруткой. Все выжидающе курили, поглядывая на него. — Вы вчера на эсминец, — рассказал Григорий, — а он со штурманской дочкой поднял кливер — и дуй не стой на место вашего боя, к Летучим скалам. Район этот малый вдоль и поперек знает — рыбачить с отцом ездили. Ну и ну… — Григорий опять вздохнул. — Нашли они там сожженные трупы в яме… Представляете самочувствие? — Он оглядел краснофлотцев. — Н-да… — проговорил Сабир. — Закидали они яму булыжником, а у малого, видно, какое-то колесико уже соскочило. Подружку свою отправил в город, а сам — боцманский наган за пояс и к нам. Батька его, видать, неосторожный был… Рассказал перед рейсом, какая задача у него… Вот малый и взбеленился. Вы, говорит, сами в лесу отсиживаетесь, а отца предали?! Глазом никто не успел моргнуть, как он пушку из-за пояса — хап, и не шарахни я его по руке — влепил бы старшому как пить дать! — Отчаянный малый! — похвалил чернокожий Леваев. — Да, тут уж ничего не скажешь… — согласился Григорий. — Когда нас подгребли, — вспомнил Сабир, — фашист кричит: флаг убери, а он хоть бы глазом моргнул! И под выстрелами держался что надо… Отца его вы зря, отец у него правильный. — Может, и правильный, да нам-то от этого не легче. Теперь валандайся вот с мальчишкой. — Уши б нарвали да отпустили! — подсказал Нехода. Григорий посмотрел на него осуждающе: — Уже воевал ты вроде, а воевать не научился… Где наш груз? Боцмана вы прохлопали? Если боцмана не отыщем, только этот малый может помочь нам, а он и слушать ничего не хочет… Придавив каблуком недокуренную самокрутку, Григорий поднялся навстречу вышедшему из дальней землянки Большому. — Григорий, — окликнул тот, — останешься здесь. Пусть мальчонка отдохнет — может, образумится. Организуйте дежурство: одного его не оставляйте. Я с командиром поста пойду по секретам. Появится боцман со «Штормового» — немедленно ко мне! Пацана тогда отпустишь, — добавил он вполголоса, кивнув на землянку. А потом громко сказал в сторону двери: — По законам войны, Тимофей, я бы должен судить тебя за отказ помочь Родине! Я не хочу этого делать, ты подумай. — Мне нечего думать! — крикнул из-за двери Тимка. — Я не боюсь вас! Отца вы убили, теперь давайте меня! — Будьте с ним поласковей, — велел Большой краснофлотцам. — Не выдержали нервы у парня, я думаю — пройдет… И глаз с него не спускайте! Мальчишка нам очень нужен. ЕДИНОМЫШЛЕННИК С Григорием Тимка не разговаривал. Забился в угол самодельного топчана и смотрел с ненавистью. А разведчик пытался его урезонить: — Взрослый парень, но смотрю я на тебя — мальчишка! Ты хотел командиру пулю всадить — он на тебя не злится. Меня всего вымотал, даже укусил вот, как барбос какой, — я тебе прощаю. А ты выдумал себе какую-то чепуху и глядишь зверем! Ребята вот за твоего отца умирать шли! А ты… Тимка молчал, упрямо кусая губы. Вконец расстроенные краснофлотцы тоже пытались как-то повлиять на него. Тимка угрюмо отмалчивался в ответ, потом лег, демонстративно отвернувшись к стене. И, утомленный переживаниями, скоро заснул. Григорий и краснофлотцы допоздна сидели возле него, шепотом переговариваясь о том о сем. Зажгли керосиновую лампу, и она уютно мерцала под потолком, бросая на них зыбкие черные тени. Наконец, когда вернулся с обхода секретов рябой командир поста, Григорий поднялся. — Спать нам тут малый не даст ночью. Я посижу с ним часов до двенадцати. А с двенадцати, — велел он рябому красноармейцу, — разбросьте на остальных до утра. — С двенадцати до часу Корякин, — сразу распорядился командир поста, — с часу до двух Сабир, потом Шавырин, Нехода, Леваев. Краснофлотцы ушли вместе с ним в другую землянку, а Григорий, устало опустив голову, просидел без движения до двенадцати часов ночи, глядя на спящего Тимку. Без пяти двенадцать подошел и тронул его за плечо. Тимка сразу вскинулся на топчане, сел. За дверью послышались шаги сменщика. Разглаживая перепутанные усы, Корякин глянул из-под бровей на Тимку, на Григория. Кивнул разведчику. — Все в порядке, я посижу… Григорий ушел. Корякин сел на его место и хмуро крякнул, разглядывая Тимку. Когда за разведчиком закрылась дверь противоположной землянки, Тимка заерзал на топчане. — Отпустите меня… — негромко попросил он. — Как же я тебя отпущу, если мне приказано не отпускать? — удивился Корякин. — Я человек военный. Тимка помедлил, исподлобья наблюдая за своим охранником. — Отпустите… — Гляжу я на тебя и не понимаю, — сказал Корякин. — Смелый парень, сын командира — и учудил такое. — А вы предали отца, вы сбежали, потом говорите — он приказал! — взъярился Тимка. — Настоящие бойцы в лесу не отсиживаются! — Ерунду говоришь, Тимофей… Оплошали мы, конечно, что попались так, не моя вина это… А если наша, то — общая… — Отпустите… — Тимка куснул губы. — Не могу, — ответил Корякин. И опять хмуро крякнул. — Меня охраняете, а фашистов боитесь! — выкрикнул ему Тимка. Корякин не ответил. — Отпустите… — снова повторил Тимка. — Нет, Тимофей, нет… — покачал головой Корякин. — Чего не могу — того не могу. Я приказы выполняю, как положено по уставу. Примерно в таком духе они говорили весь час. К приходу Сабира Тимку душили злые слезы, и на азербайджанца он глядел загнанным волком, хотя тот сам пытался наладить беседу. — Чего же ты, — говорил Сабир, почти повторяя Корякина, — подружку свою где-то бросил… Отца — такого отца! — позоришь? Боевого командира, моряка?.. — Отпустите меня… — процедил Тимка. — Не буду я с вами! — Да ты будь, как знаешь! — обозлился горбоносый Сабир. — Ты мне про отца отвечай: зачем позоришь отца?! — Это вы себя позорите, а не я! — в тон ему ответил Тимка. — Я знаю, зачем отец шел к Летучим скалам, кто его туда заманил — знаю! И вы его погубили там! — Ну, прямо дурной малый! — всплеснул руками азербайджанец. — Дурной и бестолковый прямо! — Отпустите меня, — повторил Тимка. — Все равно убегу. Сабир поднялся и закрыл дверь на крюк. — Не убежишь. У меня не убежишь! Командир говорит: будь ласковый… А какой тут будь ласковый, когда надо ремня всыпать!.. — Отпустите… — монотонно повторил Тимка. К двум часам ночи измотался он сам, но измотался и нервный азербайджанец, бегая по землянке так, что колебалась лампа под потолком. Негодовал он то по-русски, то по-азербайджански, так что Тимка не всегда понимал его. — Сиди, дежурь! — крикнул Сабир вошедшему сменить его Шавырину. — Тут бешеный станешь от такого человека! — И он пулей выскочил наружу. Шавырин усмехнулся, занимая его место на ящике из-под снарядов. — Бунтуешь мало-помалу? — Карие глаза левого бакового смотрели весело, на небритых щеках играли улыбчивые ямочки. — Отпустите меня… — как заведенный повторил Тимка. — Чудак человек, куда ты пойдешь? Радуйся, что к своим попал! — Отца погубили — это свои?! — взорвался Тимка. — По-твоему я погубил его? Тимка подумал. — Вы, может, и нет… Вы тогда один схватились за винтовку, а остальные — предатели! — Зря горячишься… — покачал головой Шавырин. — От тебя и требуется всего: сказать, что от тебя просят. Давно бы отпустили. — Ничего я вам не скажу! — выкрикнул Тимка. — Ну вот, опять горячишься… Не хочешь — обойдутся без тебя… — Без меня вы не обойдетесь! — зло поддел Тимка. — Один я могу все, что вам надо! Но хоть режьте меня — ничего не сделаю! — Резать тебя не собираются… Да и ничего ты, видно, не знаешь! — А вы не выпытывайте! — ответил Тимка. — Никто тебя не выпытывает… Помолчали. — Отпустите меня… — передохнув, опять начал Тимка. — Ну, выпушу я тебя — куда побежишь? — усмехнулся Шавырин. — Найду куда… — буркнул Тимка. — К немцам? — Что я — дурак? — Куда ж тебе тогда бежать? — засмеялся Шавырин. — Отпустите… — повторил Тимка. — Ну, скажи вот ты мне: куда побежишь, если я тебя отпущу?.. А может, и отпущу, если дело стоит того! Тимка недоверчиво помедлил, разглядывая его. — Отпустите… — Заладил одно и то же! — Я уеду! Совсем уеду от вас! Отпустите? Я за границу уеду! — Куда-куда? — по-настоящему удивился Шавырин. — На остров Пасхи уеду! Подальше от вас! — не выдержал Тимка. — Это где же такой? — В Тихом океане! Вы там не плавали! — Так… — Шавырин оглянулся на дверь. — Тебя я, допустим, отпущу, а сам — вместо тебя к стенке? Тимка не нашел что ответить на этот резонный вопрос. Повторил: — Отпустите… — Ну, а со мной-то что, как ты решишь? — А если вы не заодно с ними — уходите тоже! — объявил Тимка. Улыбка промелькнула и тут же погасла на губах Шавырина. — Вместе с тобой на остров Пасхи? — Если захотите! Шавырин встал, подошел к нему, вгляделся в лицо. Черты его заострились и уже не казались улыбчивыми. — Ты знаешь, на какое преступление меня толкаешь? — Если боитесь — не уходите! Сидите вот так, сторожите меня, пока вас самого не угробили! Шавырин отошел к двери. — Подожди! Не кричи ты!.. — Он выглянул за дверь, прислушался, а Тимка уже встал и пристроился рядышком, за его спиной. — Здесь все кругом — предатель на предателе! — шепотом сказал ему левый баковый. — И отцу твоему, я знаю, в спину пулю всадили! Ты понял? — Га-ды! — Тимка судорожно куснул губы. — Пасха там твоя или рождество — придумаем что-нибудь, а уходить нам надо! — тревожным шепотом сказал Шавырин. — Малый ты правильный. А этот, бородатый, так и приглядывается ко всем! Не заметил? В общем — ходу! Держаться будешь за мной. Чтобы — ни шороха! — Он приложил палец к губам и стал осторожно подниматься по жердяным ступеням на поверхность. Тимка двинулся с теми же предосторожностями следом. БЕГСТВО Если бы не тянул над головой ветер, поляна и лес вокруг казались бы вымершими. К ночи небо заволокло бегучими облаками. И серпик луны продирался в них, как пловец в штормовом море: то исчезал, то ненадолго опять выскакивал на поверхность. Шавырин двигался впереди, придерживая Тимку за руку, чтобы не очень торопился и не мешкал. Бесшумно пересекли поляну. В их распоряжении до смены оставалось не менее сорока минут, когда в подземный Тимкин каземат явится дежурить Нехода. Этого времени было вполне достаточно, чтобы уйти от землянки на безопасное расстояние. Но Тимке казалось, что Шавырин идет слишком медленно. И сначала он дергал его за руку, поторапливая без слов, потом не выдержал: — Идемте быстрей! — Ты что — хочешь нарваться на пулю?! — прикрикнул на него Шавырин, стискивая Тимкину руку. Но шагу все-таки прибавил. Первые десять — пятнадцать минут он шел, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь в каждый шорох, потом удостоверился, что главная опасность позади, и зашагал спокойней, уверенней. — Вам надо переодеться, дядя Шавырин! — Тимка подергал его за краснофлотскую фланелевку. — Тихо ты! Нашел о чем беспокоиться… — Так ведь попадемся! — Ну, где я переоденусь?! — разозлился Шавырин. — В магазин зайдем? Где тут магазин? Да у нас и денег нет… Украсть разве? Помолчали несколько минут. — А куда мы, дядя Шавырин? — шепотом спросил Тимка. — Здоров! То сам тянул меня на какие-то острова, а то спрашивает — куда? — Так ведь сразу туда не попадешь! — объяснил Тимка. — Значит, надо попасть хотя бы в город! — ответил Шавырин. — Ты не вертись и помолчи, ради бога! А то влипну с тобой, как этот… Тимка помолчал. — А папу вы видели, как убили? Шавырин дернул его за руку. Тимка обиделся и больше ни о чем не спрашивал. На выходе из леса остановились. Выждали, чтобы удостовериться, что на опушке и впереди никого нет. Близился, а может, уже настал час пересмены в землянке. Когда лунный серп надолго зарылся в облака, быстрым шагом двинулись через поле. Тимка почти бежал рядом с Шавыриным, представляя, что сейчас творится в землянках, на первом посту, если Нехода пришел и обнаружил его исчезновение. Двигались перпендикулярно шоссе. И почти выбрались на него, когда из-за поворота вылетел автомобиль. Ударили в лицо яркие фары. Беглецы разом упали в траву. Но тут же коротко взревел автомобильный мотор, и машина остановилась где-то рядом. ПЛЕН — Ауфштэйн! — скомандовали над самыми их головами. Яркий свет фар слепил обоих, когда они поднимались. Привстав на колено, Тимка неожиданно бросился в сторону от машины. Но за одну руку его держал Шавырин, за другую — больно ухватил немец. — Убьют! — прикрикнул на него Шавырин. Один из гитлеровцев ткнул Шавырина в бок автоматом: «Хенде хох!» — Дяденьки! Отпустите меня, дяденьки! — заканючил Тимка. Что сказал немец — Тимка не понял. Но тот при этом встряхнул его за плечо так, что Тимка прикусил язык, сплюнул и замолчал. — Мы с мальцом по своим делам… Мы не военные… — бормотал Шавырин, подняв над головой руки. Немец пощупал его под мышками, хлопнул по груди, проверяя, нет ли чего за пазухой, тронул карманы брюк и подтолкнул прикладом к машине. Тимку втолкнули на заднее сиденье, рядом с ним, так что по бокам у них оказались два солдата. А с переднего сиденья, что было рядом с шоферским, уставился на обоих еще один автомат. — Я не военный, камрады… — несколько раз еще прогнусавил Шавырин. — Дяденьки… — опять начал Тимка. — Замолчать! — судя по тону, прикрикнул на обоих автоматчик. Машина круто развернулась на обочине шоссе и понеслась в деревню. — Вот ведь как бывает… — грустно сказал Шавырин. Тимка всхлипнул. На них опять прикрикнули, и вплоть до деревни больше никто не проронил ни слова. Замелькали в свете фар поваленные изгороди, черные пальцы труб над пепелищами сожженных изб, темные, будто неживые окошки уцелевших домов. У здания бывшей деревенской школы машина остановилась. Автоматчик что-то сказал остальным и вышел, оставив пленников между конвоирами дожидаться решения своей судьбы. Все гитлеровцы — может, из-за формы, из-за манеры нахально держать себя, из-за надвинутых на глаза касок — казались Тимке похожими друг на друга. На всякий случай поскулил еще немного: — Дяденьки… Отпустите меня… Но Шавырин подтолкнул его в бок локтем, что могло означать лишь: «Молчи! Не зли их!» И Тимка замолчал. Автоматчик отсутствовал всего несколько минут. И вернулся не один, а с кем-то — видимо, старше себя по чину. Тот заглянул в машину, посветил на Тимку и Шавырина фонариком, что-то приказал, махнув рукой вдоль шоссе. Автоматчик опять влез на свое место, шофер дал газ, и в молчании понеслись на большой скорости, почти не притормаживая на поворотах, в сторону темного города, — по дороге, которой не один и не два, а много раз Тимка проезжал вместе с отцом. Фары теперь не включали. И желтый свет подфарников освещал лишь небольшой пятачок в непосредственной близости от машины. Тимка скорее чувствовал, нежели видел, как проехали сады, что находились в двадцати километрах от города. Потом начало заметно светлеть. И первые городские окраины уже без труда можно было видеть через ветровое стекло. Проехали ипподром, стадион… Город уже не горел. Но пепелища тянулись иногда чуть ли не по всей длине улиц. Тимка невольно съежился, подумав, что нет у него теперь в этом городе ни матери, ни отца… И чувство одиночества удесятерилось, когда он подумал, что Аси здесь тоже нет… Ася ждала его у Летучих скал с тремя банками консервов на двоих, без капли пресной воды под рукой… А у него впереди была неизвестность. И, когда остановились у здания тюрьмы, Тимку охватила апатия. Он больше не просил отпустить его. Насупившись, мрачно молчал, всем своим видом подчеркивая, что если захочет — из него нельзя будет выдавить ни слова. «Выходи!» — жестом скомандовал один из автоматчиков. Вышли. Первым Шавырин, за ним — Тимка. Так, друг за другом, прошли под охраной автоматчиков через ворота, потом по крутой лестнице на второй этаж, потом по узкому коридору без окон….. Тюрьма была, пожалуй, единственным местом в городе, где Тимка ни разу не бывал до войны. Перед железной дверью с круглым смотровым окошком их остановили. Немец без оружия, надзиратель или кто там еще, громадным ключом открыл замок и втолкнул за дверь сначала Тимку, потом Шавырина. Свет в камеру проникал через высокое окошко под потолком. Справа и слева были привинчены к полу две железные кровати без матрасов. Никакой другой мебели в камере не было… УЗНИКИ Дверь недолго оставалась закрытой. Но минут десять они пробыли в камере наедине. Тимка попытался дотянуться до решетки. Это ему не удалось. Шавырин лег на одну из железных коек и мрачно напомнил: — Второй этаж… Тимка зло поглядел на дверь и, отойдя от стены, под потолком которой светилось наружное окошко, сел напротив Шавырина. — Все равно убегу! — Отсюда не убегают… — вздохнул Шавырин. Тимка обозлился: — Говорил вам: надо переодеть форму! — А где бы я взял одежду? — в тон ему ответил Шавырин. — Лучше бы совсем без одежды… — проворчал Тимка, понимая, что довод Шавырина справедлив. — Или отсидеться в лесу! А теперь — хуже землянки! — Да ты не спеши. Везде есть люди… — «Люди»! — хмыкнул Тимка. — За папой моим не они охотились?! — Война есть война… — возразил Шавырин. — Они ж не из-за спины, как те? — Для меня теперь все одинаковы! — яростно отрубил Тимка, считая разговор на эту тему оконченным. — Но ты не зли их на допросе… — попросил Шавырин. — Мало ли… — Бить будут — перекусаю всех гадов! — пообещал Тимка. — Ну, зачем бить… Себе только хуже сделаешь… Ты и в лесу бы раньше сбежал — не начни скандалить… — Если хоть раз тронут, — пообещал Тимка, — язык проглочу, а говорить не буду! Я упрямый. — Это я знаю, — кивнул Шавырин. — А вы что — пыток боитесь? — вдруг спросил Тимка. — Это ты брось! — негодующе ответил Шавырин. — Одно дело тебе, мальцу, другое дело мне, краснофлотцу! Договорить они не успели. Загремел замок, дверь открылась, и надзиратель что-то коротко приказал, ткнув пальцем в Шавырина, потом прямо перед собой, вдоль коридора. Этот был не в каске и толстый, а все же чем-то очень походил на остальных гитлеровцев. Глянув на Тимку, Шавырин медленно побрел к двери. Тимка пристроился было следом, но жирный надзиратель затолкнул его назад, в камеру, и опять закрыл дверь. Тимка побарабанил в нее кулаками. Надзиратель прикрикнул из-за волчка. Тогда Тимка попытался опять добраться до решетки… Потом сел на койку и угрюмо ждал в одиночестве около часа. Он поднялся навстречу Шавырину, когда тот вошел и остановился перед ним, спиной к двери. Хорошо, что Тимка выспался накануне и голова его работала, как никогда, четко: ему нельзя было ошибаться. И, проверив свои предыдущие действия, пока сидел один, он не нашел в них ошибок. — Пытали?! — спросил Шавырина. Тот удивленно пожал плечами: — Сговорились они все, что ли?! — Он опять сел на койку, хмыкнул, и на щеках его появились улыбчивые ямочки. — Как в сказке! — Что такое? — нетерпеливо спросил Тимка, усаживаясь рядом. — Да опять эти проклятые скалы! — воскликнул Шавырин. — Летучие?! — изумился Тимка. — Ну! С ума они посходили, что ли?! — Они, может, посходили… А папа был при чем? — строго возразил Тимка. — Вот потому и отец твой погиб, что его зажали: отсюда эти, оттуда другие! Ничего не понимаю. Шавырин рассказал по порядку, как его привели в кабинет, как там оказался немец, который говорит по-русски, предложил сесть, дал сигарету… Ну, сначала: кто, откуда? Не поверил, что убежал от своих, что надоела война… — А мне не надоела! — вмешался в его рассказ Тимка. — Если бы у меня были силы, я бы всех перестрелял! — Ну вот… — обиделся Шавырин. — Это все ребячество твое… Лично мне сейчас, где бы поспокойней, потише… Ты гляди не рыпайся там! Тебе, может, и ничего, как мальцу, а меня в два счета спишут! — Ну, ладно… Что там еще они? — примирительно спросил Тимка. В конце концов немец поверил Шавырину и даже обещал отпустить при одном условии: что он покажет какой-то склад, или тайник, или что-то похожее — ну, в общем, что-то у Летучих скал. — Может, боцман им рассказал? — спросил Тимку Шавырин. — Ведь в лес он не явился… — Вчера не явился, а сегодня мог явиться, — возразил Тимка. — А может, и рассказал… Наган с патронами он тогда бросил. — Тимка взвинтился: — Если бы отец знал все это, сам бы перестрелял всех! — Ладно, ладно… — успокоил его Шавырин. — Так вот ведь я ничего не знаю об этих скалах! — А я знаю, что ли?! — огрызнулся Тимка. — Как… не знаешь?.. — Шавырин даже в лице переменился при этом. — Я район знаю! На десять километров кругом! — выкрикнул Тимка. — Все там облазил. А что им надо, откуда я… Это вчера меня из-за того и не расстреляли, что я проболтался: район знаю… Мы там с папой раз двадцать по целым суткам жили!.. — Голос Тимки сорвался. — А в землянках никого нет, кто места знает… Шавырин утер ладонью пот со лба и висков. — Ну, может, им как раз это и надо… А то прямо ты напугал меня… Ведь нам хана, если… — И пусть хана! — яростно ответил Тимка. — Мне теперь все равно. — Он пересел на другую койку и уставился в небо за решеткой. Над городом плыли серые облака. Недолгую тишину прервал звук открываемой двери. ДОПРОС Его провели по каменному коридору, потом, через лестничную площадку, — в другой коридор, где стены были выкрашены, потолок белый, а полукруглые окна — как в любом другом учреждении, если не замечать, что и здесь на них были крепкие железные решетки. У большой двустворчатой двери надзиратель остановился и пропустил Тимку первым. В просторном кабинете стояли полупустые книжные шкафы вдоль стен, сейф в углу. От двери к черному письменному столу вела ковровая дорожка. А за столом в мягком кожаном кресле сидел офицер в черной форме, про которого говорил Шавырин. В ярко начищенных сапогах и с гладко прилизанными — не то серыми, не то седыми — волосами он казался молодым, хотя было ему наверняка за сорок. На столе тульей вниз лежала рядом с кожаными перчатками его фуражка. Офицер поднялся и что-то сказал надзирателю. Тот вышел. А Тимка сразу метнул взгляд на зарешеченные окна. — О! Мальчик опять хочет бежать! — заспешил к нему офицер. — Но здесь тюрьма! — Он взял Тимку под руку. — Здесь решетки, как в камере! Тимка выдернул у него руку, слегка отстранился. — Тебе странно, откуда я знаю про камеру? — весело рассмеялся офицер. — Там есть окошечко в двери! И те, кому положено, наблюдают! Тимка промолчал, переступив с ноги на ногу. — Будем вести мирную беседу или будем ссориться? — Офицер улыбнулся. Тимка подумал и буркнул, косясь на него исподлобья: — А я не знаю, какую беседу… — Это мы сейчас выясним между собой! — Офицер прошел за стол и указал ему на мягкое кресло. — Садись! Может, мы еще окажемся друзьями! Тимка медленно, спокойно подошел к столу и, прежде чем сесть, предупредил: — Друзьями мы не окажемся… Офицер опять засмеялся. И все время потом он то делался очень серьезным, то громко, весело хохотал вдруг. Оба сели. — Пусть не окажемся друзьями, но и враждовать нам с тобой не из-за чего! Тимка долго смотрел на него, но не ответил. — Давай будем говорить по порядку. — Офицер сделался серьезным. — Твой взрослый напарник рассказал, как вы с ним познакомились на шлюпке, как встретились опять в лесу, у этих… ну, бандитов. Решили вместе бежать от службы, от всего… Он что-нибудь наврал мне? — Откуда я знаю? — ответил Тимка. — Если наврал, значит, и мне наврал. Я ведь предавать его не буду. Офицер засмеялся: — Ты молодец! Давай не будем говорить о нем, будем говорить о тебе. Твой папа был командиром «охотника» и погиб, да? Тимка задержал дыхание и не мигая уставился на него так, что пришлось утереть ладонью защипавшие от слез глаза. — Ну, не волнуйся, не волнуйся! — успокоил его офицер. — Если разбираться в подробностях войны, виноваты бывают не всегда те, кто кажется… Командир «БО-327» был храбрым офицером — это тебе говорю я, свидетель его действий. Я был на эсминце, который у вас называют крестоносцем, когда он вступил в бой с «охотником». Твой папа — настоящий моряк. И его похоронили бы, как принято у нас хоронить отважных воинов, — с почестями. То, что ты видел у Летучих скал, по рассказам твоего старшего товарища, сделали бандиты из леса, а не немцы… Судорожно куснув губы, Тимка ответил сквозь слезы: — А я давно догадался! — Догадался?! Ну откуда ты мог догадаться… — засомневался офицер. — А от папы! — яростно ответил Тимка. — Когда папа уходил последний раз!.. Он сказал!.. — задыхаясь, отрывистыми фразами поведал Тимка. — Сказал: пойдет к Летучим! Что там будут из леса! Если не вернусь, сказал… значит, подвели меня! Его подвели, понятно?! Обойдя вокруг стола, офицер осторожно погладил Тимку по голове: — Успокойся. Его погубили твои враги. — А вы мне тоже не друзья! — выкрикнул Тимка, отодвигая от себя его руку. Офицер отошел на свое место. — Я и не говорю, что друзья. Ты очень нервный мальчик… Но мы умеем уважать храбрость в противнике. Мы были честными противниками с твоим папой и, если бы пришлось, встретились бы честно, как положено солдатам… Выпей! — Он протянул Тимке стакан воды. — Успокойся… Тимка отхлебнул воды. Всхлипнул, задержав дыхание. Потом успокоился, глядя на офицера. — Давай говорить по-деловому… — начал тот. — Другом ты меня признать не хочешь, враждовать нам не из-за чего. Попробуем извлечь из нашего знакомства какую-то выгоду для тебя и для меня… Твой старший товарищ сказал, что ты хочешь уехать на остров Пасхи… — А я ему не разрешал говорить за меня! — вспылил Тимка. — Но ведь он сказал правду, что здесь такого? — Ничего такого! — ответил Тимка. — Я не хочу, чтобы все знали, куда я, что… — Почему? — удивился офицер. — Потому… — сказал Тимка. И помедлил, торопливо раздумывая. — Я вырасту, узнаю, кто погубил папу, и всем отомщу потом! Эта его версия, кажется, понравилась офицеру. — Хорошо! — воскликнул он. — Но почему обязательно Пасхи? — А чтобы далеко! — сказал Тимка. — Есть острова дальше… Вся Антарктида, например! — Там холодно! — отрезал Тимка. — И мне надо, где одни негры! Чтобы меня не знал никто. — Хорошо… — Офицер кашлянул, сгоняя усмешку. — Если я помогу тебе уехать на этот остров, ты мне поможешь в одном деле? Тимка заколебался: — Я не могу помогать врагам… — Мы не враги! — возразил офицер. — Враждуют наши страны. — А вы были на крестоносце… — сказал Тимка. — Был! — согласился офицер. — И, возможно, буду снова. Но мы с твоим папой встречались в честном бою! Погубили его другие! — А зачем вы меня заперли в камеру? — придрался Тимка. Офицер нахмурился: — Вы были взяты в плен… К тому же ты не один. Служба есть служба, но, если мы договоримся, я похлопочу, чтоб вас поместили не здесь, а в нормальных комнатах… — Часового тоже не надо! — потребовал Тимка. — Я не люблю, когда меня охраняют. — Послушай… А впрочем, если мы договоримся и ты дашь слово… — А вы дадите слово, — перебил Тимка, — что отправите меня на остров? — Да. Но ты еще не слышал, что я хочу от тебя… — А я знаю что! — сказал Тимка. — Мне Шавырин говорил! Да и все пристают с этими скалами! Офицер наклонился к нему через стол. — Что тебе известно об этом деле? — Что в районе Летучих скал находится посылка, которая всем нужна! — раздраженно ответил Тимка. — Почему — посылка? — Откуда я знаю? — вопросом на вопрос ответил Тимка. — Так ее те называют, — он кивнул за стены кабинета, — бородатый там и еще один… Только я о них больше ничего не скажу. Я не доносчик, хоть они и трусы и предатели! — И ты знаешь, где эта посылка?.. — спросил после паузы офицер. — Откуда? Я же не волшебник! — удивился Тимка. — Если бы я был волшебником… Я только район тот знаю! И они пристали ко мне. Теперь, как недавно Шавырин, чуточку растерялся офицер. — Как же ты можешь помочь нам, если не знаешь, где эта посылка? Тимка уставился на него голубыми глазами, поморгал. — Н-не знаю… И вы… вы не поможете мне уехать? — встревоженно спросил он. Офицер откинулся в кресле, нервно повел бровями, как бы не слыша Тимкиного вопроса. Потом опять навалился на стол. — Но хоть где она может быть спрятана — ты предполагаешь? Тимка покачал головой: — Нет… Там тысяча мест… Я шлюпку свою спрятал — никому не найти! — обрадовался он. — А посылку там… — Какую шлюпку? Где спрятал? — уточнил офицер. — А ту, на которой мы с крестоносцем встретились. Там я, у Летучих, и спрятал ее. Наложил камней побольше, открыл дырку… — Где? — Да в море, у Летучих! — повторил Тимка. Офицер долго молчал, в раздумье глядя куда-то сквозь него, в противоположную стену. — А район тот, говоришь, тебе известен? — Да мы его тысячу раз с папой исходили весь, излазили! Снова пошевелив бровями, офицер встал. — Хорошо… Попробуем искать вместе… — Глаза его теперь так и смотрели сквозь Тимку. — Но учти, как говорят по-русски: уговор дороже денег. Так? Найдем посылку — я тебя посажу на корабль, не найдем… Сам понимаешь! — Он развел руками. Тимка насупился. Тоже встал и, не дожидаясь указания, медленно побрел к двери. — Да, насчет временной комнаты — я похлопочу для вас! — утешил, видя его растерянность, офицер. — И погулять нам будет можно?.. — осторожно спросил Тимка. — Не желательно, — ответил офицер. — Да скорее всего, и времени у вас не будет. В распахнувшейся двери, как злой дух, появился, чтобы сопровождать Тимку, надзиратель. ТИМКА УКРЕПЛЯЕТ АВТОРИТЕТ Шавырин волновался и в ожидании Тимки расхаживал по камере из угла в угол. Тимку встретил нетерпеливым возгласом: — Н-ну! — Что «ну»? — буркнул Тимка. — Если бы я знал, где эта посылка дурацкая… А вы зачем передаете все, что я вам говорю? — напустился он на Шавырина. — Что я такое передал там? — неуверенно проговорил Шавырин. — Куда я собираюсь, как! Может, я не хочу, чтобы это знали? — Тимка отошел от него и демонстративно вытянулся на Железной кровати, лицом вверх. — Ты психованный. Я так и предупредил их, что ты психованный! — разозлился Шавырин. — Если я психованный — все вообще психи! — глядя в потолок, ответил Тимка. Шавырин подошел, остановился над ним. — Дурак, видно, я, что связался с тобой. Ведь добра тебе желал — бежать согласился… — А лучше б я один убежал, — не поворачивая головы, сказал Тимка. — Без вас не попался бы… Чего хорошего? — Он вдруг сел. — Знаете, нас обещают поселить в городе, а слова я так и не дал им, что буду сидеть… Удерем? Шавырин махнул на него рукой: — Глупость мелешь! Пока нас не отпустят, ни за что не удрать! — С вами, конечно… — отозвался Тимка, опять вытягиваясь на койке. — Так и будем попадаться от одних к другим… Пока надоест. Отругать его Шавырину не удалось. Появился надзиратель и, снова показав пальцем туда-сюда, увел Тимкиного сообщника. А Тимка остался лежать, припоминая весь разговор с офицером: реплику за репликой, вопрос за вопросом… Немец явно насторожился, когда узнал, что помощник из Тимки не очень надежный… Хорошо, что его оставили на время одного в камере. К возвращению Шавырина Тимке удалось привести свои чувства в порядок и даже отдохнуть немного. Дверь за Шавыриным прихлопнули, но на замок не закрыли. — Квартиры никакой не будет, — предупредил Шавырин. — Нас поведут пожрать куда-то, не вздумай чудить. Пока к нам по-человечески… Тимка не ответил, разглядывая потолок. Шавырин прошелся мимо него по камере раз, другой. — Неужели ты эту паршивую посылку найти не можешь?! — А вы можете? — приподнялся Тимка. — Ищите. Вон, под кроватью у меня. — Он показал ему под кровать. — Я, когда меня притесняют, даже если могу — и то ничего не сделаю! Из-под ружья я никогда ничего не делал! Так меня папа научил, — добавил он. — И я привык так. — Думаешь, будут с нами канителиться? — подступил Шавырин. — А пусть как хотят! — ответил Тимка, снова разглядывая потолок. — Мне это все равно. Я смерти не боюсь. — Хвастун ты!.. — фыркнул Шавырин. Однако отошел и больше не трогал его, пока обоих не окликнул все тот же надзиратель. Их опять провели по каменному коридору, потом вниз, на первый этаж. И через небольшую калитку — во двор. — Шнелль! — Немец показал автоматом в сторону ворот. И в эту минуту Тимка увидел, как в нескольких метрах слева от него Кравцов — тот самый Кравцов, его сосед по дому, — одетый в какую-то черную, с серыми выпушками форму, заломив Ангелине Васильевне руки, тащит через двор, Асину соседку, по прозвищу «Я-тебе-не-жена». Волосы ее растрепались, и она вскрикивала, изогнувшись, чтобы ослабить боль в руках, едва поспевая за широким шагом Кравцова. Всего на одно мгновение приостановился Тимка. Молнией промелькнула мысль в голове, что разведчик с особым заданием не имеет права рисковать, отвлекаясь на что-то второстепенное. И только мелькнула эта мысль, как в следующее мгновение Тимка бросился влево, наперерез Кравцову, не обращая внимания на окрик часового за спиной, и ударил с ходу головой в живот предателя, отчего тот, ухнув, сразу выпустил из рук Ангелину Васильевну и грохнулся на булыжную мостовую двора. С двух сторон бежали охранники. Но Тимка успел еще и заехать кулаком по губам Кравцова, которыми тот хватал воздух. «Разведчик с особым заданием не имеет права рисковать, отвлекаясь на что-то второстепенное… Но точно так будет рассуждать и враг, если он проверяет, наблюдая со стороны». Его схватили, кто-то что-то кричал. Шавырина Тимка не заметил, потому что его сразу поволокли назад: по лестнице на второй этаж, потом в коридор, где был знакомый кабинет с книжными шкафами у стен. От окна шагнул навстречу ему офицер. — Ты что это вытворяешь, а, негодник?! Было похоже, что он сейчас ударит. Тимка рванулся, но его крепко держали за руки. — А вы за что людей мучаете?! — крикнул он в лицо офицеру. — А говорили: воюете честно! Честные люди женщинам руки не ломают! — Замолчи! — рявкнул офицер над самой Тимкиной головой. — Я посажу тебя в карцер! Я буду держать тебя без воды, пока не высохнешь! Тимка все время пытался высвободиться, и лицо его, естественно, перекосилось от боли. — Сажайте! — ответил он со слезами на глазах. — Сажайте, мучайте! Все вы одинаковые, ненавижу всех! — А ну отпустите его! — приказал офицер. Тимку отпустили, он шевельнул затекшими кистями рук. — Ненавидишь, значит?! — почти вплотную приблизив к нему лицо, яростно переспросил офицер. — Да! — сказал Тимка. — А откуда ты знаешь эту женщину? — процедил офицер сквозь зубы, в упор глядя на Тимку. — Знаю! — вызывающе ответил Тимка. — Это Ангелина Васильевна, с улицы Челюскинцев! — И ты знаешь, на кого она работает? — На всех! — зло ответил Тимка. — Кто платья заказывает! Она на женщин работает! — Не мели чепуху! — Офицер выпрямился, отошел к окну. — Не прикидывайся дурачком. При чем здесь платья? — При том, что она портниха! — не снижая голоса, выкрикнул Тимка. — И ты не знаешь, что она шпионка?! — Офицер опять шагнул ближе к Тимке. — На одну разведку работаете?! — Ч-что?.. — Тимка даже рот приоткрыл, изобразив удивление. — Тетя Геля шпионка?! Это вы мелете чепуху! Тетю Гелю вся улица знает! Полгорода знает! Она любит поругаться, у нее даже прозвище есть: «Я-тебе-не-жена»! Но все равно она добрая! Офицер минуту — другую смотрел на него сверху вниз, потом по-немецки что-то приказал одному из автоматчиков. Солдат выбежал и явился в сопровождении другого офицера, который сразу вытянулся в струнку перед Тимкиным знакомым, будто хотел достать подбородком люстру, что свисала между ними с потолка, над ковровой дорожкой. Тимка мрачно ждал, переводя взгляд с одного на другого. Его знакомый о чем-то спросил подчиненного. Тот ответил несколькими словами, из которых Тимка отчетливо разобрал фамилию Кравцова. Знакомый Тимки что-то приказал вызванному офицеру. Тот, щелкнув каблуками, исчез. А несколько минут спустя, в течение которых допрашивающий Тимку офицер, глядя из-под сомкнутых бровей на Тимку, нервно барабанил пальцами по кожаной спинке кресла, в дверь вбежал и тоже вытянулся перед Тимкиным знакомым Кравцов. — Явился по вашему приказанию, господин штурмбанфюрер! — Полицай, кто та женщина, что вы привели только что? — Шпионка, господин штурмбанфюрер! — Врет он, врет! — крикнул Тимка. — Замолчи! — потребовал офицер. Автоматчики опять ухватили Тимку за руки, но он продолжал во весь голос: — Врет этот гад! Она не дала ему утащить консервы, когда он грабил, — вот он и злится! Нашу квартиру он тоже ограбил! Это вор! Вор! — Замолчи! — Офицер снова подступил к нему вплотную. — Я приказываю тебе молчать! Понимаешь? Тимка перестал вырываться и замолчал. — Отпустите его! — приказал офицер автоматчикам. Вторично приказал по-русски, но те, видимо, догадались и отпустили Тимку. Штурмбанфюрер отошел и остановился перед стоявшим навытяжку Кравцовым. — У вас есть доказательства, что она шпионка? Кравцов замялся, тараща глаза на офицера. — Я спрашиваю: у вас есть доказательства?! — повторил тот. — Она… — Кравцов оглянулся на Тимку. — Она коммунистам шила… и… защищала их… Нападала на меня… — Негодяй! — Офицер замахнулся, чтобы ударить, но не ударил. — Ты используешь немецкую армию, новый порядок, чтобы свести личные счеты?! Я прикажу тебя расстрелять, если узнаю, что это не первый случай! Пошел вон, свинья! — И, глянув на Тимку, добавил: — Немедленно отпустить эту женщину! Отпустить и извиниться перед ней! Задержавшись при последних словах у двери, Кравцов бормотнул скороговоркой: — Слушаюсь, господин штурмбанфюрер! — выскочил за дверь и бегом протопал по коридору на выход. Движением руки штурмбанфюрер велел автоматчикам удалиться. — Ты заставил меня нервничать, мальчик… — медленно проговорил он, когда они остались один на один с Тимкой. — Но ты слишком горяч… Разве ты не мог сказать мне, когда увидел эту женщину, что знаешь ее, что она простая портниха? Зачем ты кинулся на полицая? — Я люблю справедливость, — ответил Тимка, недоверчиво глядя на офицера. — А он ломал ей руки! Разве можно женщинам ломать руки? Офицер пригладил обеими ладонями и без того гладкие волосы. — С этим негодяем я еще разберусь! Это я тебе обещаю. Проходи, садись. Вы, кажется, еще не ели? (Тимка подошел и сел на краешек кресла). Будем считать все это досадным недоразумением! — сказал офицер. — Ты понимаешь, что такое недоразумение? (Тимка кивнул.) Ну, вот… Произошла ошибка, я накричал на тебя. Зато теперь ты нравишься мне даже больше, чем раньше. Ты отчаянный мальчик! Тимка шмыгнул носом. Офицер достал из ящика стола коробку конфет, открыл перед ним. — Угощайся! А пообедаешь — займемся делами. — Повторил: — Угощайся! Тимка встал, чтобы идти, неуверенно протянул руку за конфетами, взял одну, в синей обертке, и, подумав, спрятал ее в карман. Офицер засмеялся. Ловко захлопнув коробку, сунул ее под мышку Тимке целиком. — Бери все, Тима! Главное, не обижайся на меня. Служба есть служба, а ты кинулся выручать женщину, которая, мне сказали, разведчица! Не обижаешься? — А в камеру нас больше не посадят?.. — спросил Тимка, прижимая к себе тяжелую коробку незнакомых конфет. — В камеру — никогда! — весело заверил его офицер. — А ты даешь слово, что не будешь убегать? Тимка подумал. — Даю… А уговор остается? — Остров Пасхи?.. Конечно! Конечно, мальчик!.. — опять весело заверил офицер. — Много негров, старинные клады!.. Мы все-таки будем с тобой друзьями, Тима! — заключил он и, провожая Тимку до двери, похлопал его по плечу. ЕЩЕ ОДНА ПРОВОКАЦИЯ Ветер гнал со стороны моря низкие, рваные облака. И хоть солнце не проглядывало за ними, Тимка определил, что было уже часов десять — одиннадцать утра… Их посадили в легковую машину и на этот раз без охраны, с одним сопровождающим повезли в город. На улицах в одиночку, по двое, по трое, небольшими отрядами сновали гитлеровцы. Тимка припал к окну, когда выехали на улицу Челюскинцев. — Чего ты? — спросил Шавырин. — Ничего… — буркнул Тимка. — Асин дом здесь… — Показал, когда ехали мимо развалин: — Вот! — Какой Аси? — Которая со мной была, в шлюпке! Шавырин шевельнул губами, но промолчал. С улицы Челюскинцев повернули на Пионерскую, и когда выехали на площадь Свердлова, Тимка не узнал ее. Асфальтовое покрытие было изуродовано воронками, здания вокруг разрушены почти до фундамента, а над уцелевшим зданием госбанка трепетал на ветру флаг со свастикой. — Остановитесь, тут мой дом! — воскликнул Тимка, тронув за плечо сопровождающего, когда проезжали угол площади и улицы Разина. Нарочно или случайно везли его по этим местам? Сопровождающий что-то приказал шоферу, тот остановил машину. — Нельзя, — ответил он Тимке, глянув по направлению его руки. И с трудом выговорил еще одно русское слово: — За-прес-чша-этся… Тимка надулся, откидываясь на сиденье. — Ты брось это… — проворчал Шавырин, когда машина тронулась. — Чего ты командуешь? Тимка отодвинулся от него и не ответил. Все-все в городе было чужим, незнакомым. Трудно было поверить, что не так уж давно шли по этим улицам всей школой, под барабан, под звуки горна, в красных галстуках, и Тимка по очереди с Игорем Надеиным нес на демонстрации знамя дружины… Вдруг захотелось плакать, как малолетке. Он прислонился лбом к стеклу дверцы. — Чего ты? — опять проворчал Шавырин. — Ничего, — ответил Тимка. — Тут мы с папой гуляли. Они остановились у деревянного домика, сад вокруг которого не был вырублен, хотя во всех соседних оградах торчали одни пеньки вместо яблонь. Эту улицу Тимка знал плохо: центр города враждовал со здешними пацанами. — Идем! — пригласил их сопровождающий, широким жестом показывая на дверь. В горнице, когда они вошли, суетилась незнакомая женщина. — Домой! — приказал ей сопровождающий с короткими, как у Гитлера, усиками под носом. Женщина торопливо выскочила на улицу. Немец длинно объяснил что-то про господина штурмбанфюрера и тоже вышел наружу. Загудел отъезжающий от крыльца автомобиль. Шавырин и Тимка остались одни. Выдвинутый на середину горницы стол был в изобилии уставлен пищей. А два обеденных прибора и два кресла, придвинутые к столу, как бы свидетельствовали, что хозяйничать в доме предоставляется Шавырину и Тимке. Шавырин первым делом сунулся разглядывать салаты в продолговатых фарфоровых салатницах, куриное жаркое под соусом в тяжелой эмалированной жаровне, какие-то напитки в пузатых, не наших бутылках. А Тимка выглянул в окно на улицу, потом в другое, что выходило в сад, потом заглянул в кухню, где тоже никого не было, в пустую спальню и наконец осторожно высунулся на улицу. — Хочешь рвануть? — усмехнулся Шавырин, закончив первое знакомство с обедом. — Рвать мне пока незачем, — буркнул Тимка, в свою очередь подходя к столу, от которого тянуло аппетитным ароматом жаркого. — Думаешь, следят? — спросил Шавырин. — Мне плевать, что следят, — ответил Тимка. — Но я слово дал. — Я же говорил тебе: везде люди… — А мне что — люди? — сказал Тимка, нюхнув бутылку и сморщившись от запаха спиртного. — Мне главное — на пароход сесть. Чихал я потом на всех! Запах второй бутылки был приятным, и Тимка налил из нее в бокал. Напиток по вкусу напоминал крем-соду. — Ты смотри! — Шавырин вдруг отошел от стола и, слегка отодвинув гардину, что прикрывала темную, прямоугольной формы тумбочку, показал Тимке фотографию: — Наш знакомый! Выходит, это его изба? В резной рамке был портрет штурмбанфюрера с аккуратно приглаженными волосами и орденским крестом на груди. — Выходит, его! — ответил Тимка, усаживаясь в кресло, и решительно придвинул к себе жаркое. — Я хочу есть. Это ж для нас? Шавырин не ответил, разглядывая тумбочку, на которой стояла фотография. — Ты смотри: сейф! — удивился он и, ковырнув ногтями железную дверцу, чуть приоткрыл ее. Оглянулся на дверь, на окна. — Пошарим?.. — Я не вор — по сейфам лазить! — зло сказал Тимка. — И вы не лезьте в чужом доме! Как что, так боитесь, а как деньги… — Иди ты!.. — сказал Шавырин. Но тумбочку оставил в покое, подошел к столу. — Может, там не деньги, может, там получше что? — Все равно чужое! — заявил Тимка. — А пистолета он там не положит… Я попрошу у них пистолет! — решил он и, принялся с аппетитом уничтожать жаркое. — Бешеный ты какой-то парень! — раздраженно проговорил Шавырин, пинком отодвинув кресло и усаживаясь напротив Тимки. — Никогда не узнаешь: друг ты или нет? — Это вы насчет сейфа? — уточнил Тимка. — Ну, хотя бы! — Лезьте! — сказал Тимка и отодвинул от себя жаркое. — Доносить я на вас не пойду, но обедать вместе с вором не стану! — Такой уж ты прямо чистенький… — проворчал Шавырин и, нюхнув бутылку со спиртным, налил себе полный бокал вина. — Попробуешь? — Нет, — сказал Тимка. — Папа запретил. — И он опять придвинул к себе жаркое. — Чистенький ты, благородный… — поддразнил Шавырин, утерев губы после вина. — А девчонку, дочку штурманскую, где-то бросил! — Не бросил, — поправил его Тимка. («Что, если они схватили Асю?..») — Не бросил, а отправил в город, потому что идти со мной было опасно. — А что ей в городе?! — изумился Шавырин. — В развалинах жить? — В каких развалинах? — Тимка налил себе немецкой крем-соды. — Один город в стране, что ли? Тут у нее никого, а в Уфе бабушка. — Чего-чего? — Шавырин заморгал на него от удивления. — Отправил ее в Уфу?! — А что такого? — разозлился Тимка. — Думаете, не доберется? Вы ее не знаете! Она маленькая, будет говорить, что ей семь лет, — и никто не тронет. Придет к бабушке, а я потом найду ее. Аппетит у Шавырина был как будто плохой, зато жажда мучила, и он опять налил себе вина. Пожал плечами. — То ты на остров Пасхи собираешься, то ее искать!.. — Что вам объяснять? Вы хуже ребенка… — заявил Тимка. Потом растолковал: — Искать можно и через сто лет, если кто ждет тебя! Шавырин хмыкнул, хотел что-то сказать. — Не хмыкайте! — еще больше распалился Тимка. — Такой вы заботливый! За Асю переживаете! А когда там женщине руки крутили, я что-то не видел, чтоб вы вступились за нее! Шавырину нечего было сказать на это, и он снова мрачно выпил. Налил еще. Некоторое время ели молча. Тимкин «сообщник» внешне сильно изменился за эти несколько часов, что прошли с момента их побега. Теперь уж он вовсе не походил на молодого смешливого юнгу, каким выглядел на шлюпке: постарел, осунулся. И не только потому, что гуще стала его неопределенного цвета борода. Даже не потому, что он изголодался, изнервничался. Но каким-то усталым, а иногда тяжелым сделался взгляд Шавырина, и стали медленней движения. А в голосе, который был у него по-мальчишески звонким, появилась хрипота. — За ту бабу, что ты говоришь… — начал было он. — Не бабу, а женщину! — перебил его Тимка. — Ладно, женщину! — зло согласился Шавырин. — Что тебе до нее? — Все! — ответил Тимка. — Я не могу, когда зря обижают! — Обижают… — повторил Шавырин и, еще раз ковырнув салат, отбросил вилку. — Вот погоди, не найдешь эту посыпку проклятую, посмотришь, как тебя самого обидят! Ты о себе лучше подумай! — А может, я найду ее, — сказал Тимка. — Ты что — знаешь, где она? — Откуда! Будем вместе искать. Может, и найдем, — сказал Тимка. — Надо еще прикинуть, какая она… Как тарелка? Или как дом? Никто ничего не говорит, а если искать — надо знать, что ищешь. Шавырин резко поднялся, заходил по комнате. — Вот что… Если ты ее не найдешь… Я не знаю, как они, а я сам… вот этими руками… — он показал Тимке ладони, — удавлю тебя, как собачонку паршивую! — Вон вы какой… — удивленно проговорил Тимка и тоже поднялся. — Я не знал, что вы такой… — Он стал за кресло и, перегнувшись через него, заявил Шавырину: — Тогда я хлопотать за вас больше не буду! Если найду посылку, так один я, а не вы! И уеду, как задумал! Скажу им, что больше не хочу с вами! Пускай вас от меня заберут! — Подожди, подожди… — испуганно заговорил Шавырин, стараясь взять дружеский тон, хотя по лицу его ходили красные пятна злости. — Ты молодой, ты не понимаешь… Но если не будет этой посылки проклятой — нас обоих убьют! Повесят! Понимаешь?! Вот так! За горло! — Он показал. — Я не хочу умирать! А ты хочешь? — Меня там уже грозились расстрелять — я не испугался! — Тимка показал головой в сторону, где, по его мнению, должен был находиться лес. А вы трус, выходит! Я думал, вы со мной принципиально бежали, а вы из трусости! — Ты псих! Самый настоящий псих! — закричал Шавырин, схватившись руками за голову. — Я не был психом! — в тон ему ответил Тимка. — Это с Вами я стал психом! С вами станешь, со всеми! Пока у меня был папа… — Голос Тимки сорвался. Они так раскричались, что не заметили, как появился в дверях штурмбанфюрер. — Что здесь происходит?! И СНОВА — В МОРЕ Офицер появился внезапно, хотя дверь Тимка нарочно оставлял приоткрытой, чтобы услышать звук автомобильного мотора. — Мы тут… — замялся Шавырин, поскольку офицер глядел на него. — Выпили малость! Штурмбанфюрер глянул на Тимку. — Это я папу вспомнил и расстроился, — объяснил Тимка, выразительно поглядев на Шавырина. — Да, я что-то не так сказал ему… — промямлил Шавырин. Замешательство его выглядело так искренне, будто и сейф, и вопрос про Асю, и угрозы его не были заранее обговорены со штурмбанфюрером. — Напрасно, — сухо ответил офицер, оглядывая стол, стены, тумбочку. — Я думал, вы ему — старший товарищ… — Да он нечаянно, — вступился за Шавырина Тимка. — Он выпил… — Хорошо. — Офицер подошел к столу, отвернул рукав, посмотрел на часы. — Почему ты так мало ел? — спросил он Тимку, словно Шавырин больше не интересовал его. — Не мало! — возразил Тимка. — И у меня еще конфеты ваши! — Он показал на коробку конфет, которые оставил на серванте у входа. Подошел, взял их. И сделал вид, что не заметил взглядов, которыми обменялись за его спиной Шавырин с господином штурмбанфюрером. А в лакированной стенке серванта их было хорошо видно. — Значит, можно заниматься делами? — спросил его офицер. — Конечно! — с готовностью ответил Тимка. — И так полдня пропало! Все же хорошо, что глаза у него были мамины: голубые, чистые. По глазам отца можно было в любую минуту увидеть, как меняется его настроение. А у мамы были всегда одинаковые: спокойные, ровные. — Тогда идемте… — Офицер тронул козырек фуражки, проверяя, как она сидит на голове, и первым шагнул к двери. Тимка на законных правах следом. А Шавырин замыкал выход. Кепку Тимка потерял во время бегства, и ветер свободно трепал его мягкие русые, тоже мамины, волосы. Отец говорил: быть похожим на мать — к счастью… Машины у дома не было. Она стояла на углу, через несколько дворов. Шофер возился в моторе. Однако, едва появились из дому офицер, Шавырин и Тимка, он захлопнул капот, сел в кабину, подъехал и остановился, подчиняясь движению руки штурмбанфюрера. Перчаток офицер не надевал, но держал их в руке, и это придавало ему какой-то особый франтоватый вид. — Садитесь… — Он кивнул на заднее сиденье. Тимка с готовностью влез первым. За ним — Шавырин. Офицер сел рядом с шофером, что-то сказал ему. Тимка думал, что их повезут назад, той же дорогой. Но машина двинулась дальше от центра, по пустынным улицам окраины. — Хороший был город? — обернувшись и взглядывая из-под черного лакированного козырька на Тимку, спросил офицер. Тимка утвердительно кивнул в ответ: — Хороший… — Война? — не сказал, а почему-то спросил офицер. Тимка шевельнул плечом и не ответил ему, глядя через ветровое стекло на улицу. — Жалко будет расставаться, а? — Офицер усмехнулся. — Чего жалко… — Тимка заерзал на сиденье. — У меня тут никого теперь… — Я понимаю, — согласился офицер. — А кем думаешь стать, когда вырастешь: летчиком или моряком, как отец? Тимка заколебался: — Я сначала, как решил… Сделаю все, а дальше — видно будет… Офицер одобрительно хлопнул его перчатками по плечу, отвернулся и стал глядеть на дорогу. Начался район, почти дотла сожженный артобстрелом, бомбежками, и по сторонам, над пепелищами, возвышались лишь печи, да и те были в основном разрушены. Пахнуло знакомым уже запахом гари. Сколько еще продержится он над городом? Шавырин тихо сидел в углу, привалясь боком к дверце, и, полузакрыв глаза, думал какую-то свою шавыринскую думу. Еще в тюрьме, лежа в одиночестве на койке, Тимка прикидывал про себя, легче или труднее было бы ему теперь, если бы Шавырин открылся вдруг и стал тем, что он есть на самом деле, не мыкался бы вместе с ним, прикидываясь то дурачком, то еще кем… Но трудно предугадать, что может оказаться легче, что сложнее… Надо использовать обстоятельства такими, какие они есть. Штурмбанфюрер повернул зеркальце над ветровым стеклом так, чтобы видеть Тимку, ободряюще кивнул ему. Тимка моргнул в ответ. Улыбки у него не получилось, да она и не нужна была. Он давно понял, что их везут к морю, и когда появился краешек бухты, приподнялся на сиденье, чтобы лучше разглядеть ее. Подъехали к ней со стороны, противоположной развалинам рыбокомбината, и увидеть убежище, где они прятались с Асей, Тимка не мог. К берегу одна за другой подъезжали машины: везли бревна, доски; и под перестук тяжестей, которыми загоняли в дно бухты сваи, топоров, молотов немецкие саперы начинали возводить причалы. Кораблей в Оранжевой бухте пока не было. Но у одинокого понтона покачивался на волне катер, и машина, лавируя между прибрежными развалинами, направилась к нему. Тимка не мог бы сказать, приближается он к цели или удаляется от нее. Ибо все пока оставалось предельно неясным… Под низкими, темными облаками Оранжевая бухта перестала быть оранжевой, но без шлюпок, баркасов, яликов она выглядела мрачной. На катере было всего два человека: рулевой и моторист. — Прошу! — сказал Тимке штурмбанфюрер, делая жест в сторону катера, когда машина остановилась. — Пойдем в море? — спросил Тимка, изобразив не то радость, не то удивление, и открыл дверцу. — А тебе хочется в море? — вопросом на вопрос ответил штурмбанфюрер, когда все трое вышли из машины. — Я люблю море… — сказал Тимка. — Я даже на яхте ходить умею. Офицер кивнул, показывая ему на трапы, что были перекинуты с берега на понтон и с понтона на катер. Тимка ступил на них первым. Двое на катере вытянулись, приветствуя офицера, когда он вслед за Шавыриным спустился по трапу. Штурмбанфюрер сказал им что-то. Матросы втолкнули трап на понтон и, запустив мотор, в медленном развороте отошли от берега. Офицер показал Шавырину и Тимке на скамеечку за спиной рулевого. Шавырин сел. А Тимка, тряхнув головой, остался стоять, держась за невысокие бортовые леера.[11 - Леер — ограждение вдоль борта.] И штурмбанфюрер не сел, хотя была еще другая скамеечка. Матросы, будто невзначай, поглядывали на Шавырина, удивляясь странным попутчикам штурмбанфюрера… Катер быстро набрал ход. И, когда вылетели за Каменный мыс, Тимка увидел справа, у горизонта, крестоносец. Он дрейфовал в каких-нибудь двух-трех милях от Оранжевой бухты. Он будто вырос из грязных облаков, что ползли вплотную над его мачтой, такой же мрачный, холодный, серый… — Крестоносец! — воскликнул Тимка, тронув офицера за локоть. — Да, мы идем на него! — громко, чтобы перекричать мотор, ответил штурмбанфюрер. Тимка замолчал. Покосился на офицера и больше ничего не сказал. — Тебе не нравится корабль?! — спросил, наклонясь к нему, штурмбанфюрер. — Один из лучших кораблей в мире! Тимка помедлил, исподлобья разглядывая эсминец. — А мне можно будет походить, посмотреть?.. — Конечно! — пообещал тот и одобрительно похлопал его по плечу. — У папы я везде перелазил! — сообщил ему Тимка. СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ Крестоносец дрейфовал носом к волне, и потому его лишь слегка покачивало, хотя ветер усилился и рвал пенные барашки с гребней волн, что, как помнил Тимка, бывало при ветре в шесть — семь баллов. Они обошли крестоносец и развернулись, чтобы пришвартоваться к его правому борту. Тимка думал, что предстоит избираться по штормтрапу, и не знал, куда деть злополучную коробку конфет, чтобы продемонстрировать немцам, как легко умеет взлетать по ненадежному, юркому трапу сын русского моряка. Но увидел, что на эсминце отдают парадный трап, подниматься по которому — все разно что подниматься по домашней лестнице… Впрочем, теперь ему не надо было заботиться о коробке, а то хоть выкинь ее, хоть бери в зубы… Подошли и пришвартовались довольно ловко. Первым на этот раз взошел по трапу немец. Шавырин и Тимка остались в катере. Штурмбанфюрера встречал тот самый офицер, что брал в плен краснофлотцев со «Штормового», а потом стрелял из пистолета, чтобы сбить военно-морской флаг за Тимкиной спиной. Только на этот раз китель его был застегнут доверху. После взаимных приветствий они минуты две о чем-то говорили между собой, при этом офицер поглядывал через плечо штурмбанфюрера вниз, на катер. Матросы находились по боевым постам, но тоже с любопытством таращились на катер от пушек, с прожекторного мостика, из рубки. Наконец штурмбанфюрер повернулся лицом к трапу и движением руки показал в сторону палубы. Тимка поднялся первым, глядя на морского офицера не то что вызывающе, но спокойно, даже безразлично. Шавырин поднялся и остановился у трапа, а Тимку штурмбанфюрер, дружески обняв за плечи, подвел к офицеру. — Тимофей Нефедов, — представил он Тимку. Затем представил офицера: — Командир корабля, наш хозяин. Тимка слегка наклонил голову, как это делал его отец, когда его знакомили с кем-нибудь, офицер двумя пальцами тронул козырек фуражки. Это было первое в жизни светское знакомство Тимки. Глядя на него, офицер о чем-то заговорил, может, на все лады проклинал Тимку, но прерывался время от времени, чтобы дать возможность штурмбанфюреру перевести его слова. — Командир говорит, что ты можешь чувствовать себя на его корабле как дома, — переводил штурмбанфюрер. — Говорит, что в первую вашу встречу ты держал себя с честью, как подобает моряку… говорит, что ты достойный сын своего отца. — Благодарю вас… — серьезно ответил Тимка и опять слегка наклонил голову. Штурмбанфюрер перевел его ответ. Морской офицер опять что-то сказал, глядя на Тимку. — Командир говорит, что, поскольку его корабль будет сейчас принимать груз, нельзя пока выходить на ют, чтобы не мешать работе, — перевел штурмбанфюрер. — Ты разбираешься в морской терминологии? — Да, конечно, — ответил Тимка. — Тогда все в порядке! — бодро сказал штурмбанфюрер и жестом подозвал к себе какого-то сержанта или капрала — немецких званий Тимка не знал. — Сейчас вам покажут вашу каюту. Можешь любоваться морем, можешь отдыхать, можешь есть конфеты — словом, можешь заниматься чем угодно. — И он отошел, предоставив Шавырина и Тимку в распоряжение моряка. Тот показал им вдоль шкафута,[12 - Шкафут — часть верхней палубы между фок и грот-мачтами.] предлагая следовать за ним. У этого немца на верхней губе, под носом, было черное родимое пятно, как блямба. Со стороны это делало его очень похожим на Гитлера. Катер тем временем отчалил, и матросы убрали трап. ПЛЕННЫЕ ИЛИ ГОСТИ! Тимка боялся, что их поселят в одном из матросских кубриков. Но сопровождающий лишь провел их через носовой, матросский, люк и двинулся по коридору к офицерским каютам. Встречные матросы удивленно приостанавливались, увидев Шавырина, о чем-то спрашивали сопровождающего, тот отвечал сдержанно. Асина мать правильно говорила, что надо изучать язык с детства. Насколько легче было бы Тимке, знай он, что говорят немцы. Теперь он все внимание сосредоточил на окружающей обстановке, запоминая на всякий случай, как его наставляли, каждую мелочь, каждый поворот, каждую дверь. Не угадаешь, что тебе пригодится в дальнейшем. И он присматривался ко всем уже в машине, когда их забрали немцы, потом в тюрьме, в кабинете штурмбанфюрера, на его мнимой квартире… Фотографию хозяина он, между прочим, заметил раньше, чем Шавырин надумал показать ее. И что тумбочка — это сейф, заметил… На верхнюю палубу со средней было четыре выхода: носовой, иногда называемый в русском флоте матросским, кормовой, что вел на палубу где-то за орудийной башней, и, кроме того, было два выхода на шкафуты — один против другого. Оба оказались задраенными, но изнутри, так что при необходимости их можно было открыть. Сопровождающий с черной блямбой под носом распахнул для них дверь каюты слева, за поворотом, в подозрительной близости от выхода на левый шкафут. Тимка сразу определил это как приглашение воспользоваться левым выходом и решил, что пользоваться им, конечно, нельзя… Ему продолжали подсовывать открытые сейфы. Немец что-то лопотнул по-своему и удалился. В каюте было два удобных рундука, на которых предстояло спать, два шкафчика для одежды в переборке, что отделяла каюту от коридора, между рундуками — небольшой столик с настольной лампой. За круглым иллюминатором под грязно-серыми облаками шумело серое море. Тимка уселся на рундук и подпрыгнул на нем для пробы. Шавырин тяжело опустился напротив. Через иллюминатор можно было протиснуться наружу, но, когда Тимка попробовал открыть его, иллюминатор не поддался. — Опять хочешь бежать? — спросил Шавырин. — Пока нет, — сказал Тимка. — Вы бегайте, если хочется… Он открыл рундук, в котором был аккуратно свернутый матрац, постельное белье, одеяло, подушка. А кроме того, спасательный жилет и пробковый пояс. В шкафчике висело чистое полотенце. Каюта Тимке понравилась. Водрузив на стол коробку конфет, он открыл ее и одну конфету сунул в рот, а две, на запас, в карман. Кажется, они были с ромом. Это немножко портило вкус шоколада. — Угощайтесь, — предложил Тимка Шавырину. — А я пойду наверх. Шавырин поймал его, когда он хотел шмыгнуть за дверь. — Погоди! Куда ты? — На палубу! Вы что, не слышали? — удивленно ответил Тимка. Шавырин поморщился! — Мало ли что я слышал… Но мы все-таки пленные, а не гости. — Что?! — оскорбился Тимка. — Пленным я был только раз, когда с вами попал! А теперь в жизни не буду! В случае чего — сразу убегу! А нет — так махну головой в море: вы не знаете, как я плаваю! — Ладно, ладно… — опять настраиваясь на дружеский тон, проговорил Шавырин. — Плавать ты, может, и хорошо плаваешь… да не в открытом море, не при шторме. Я говорю: если к нам хорошо относятся — чего нарываться лишний раз? — А я не нарываюсь! — возразил Тимка. — Мне сказали, что везде можно лазить, кроме юта; пойду на мостик! — А я что — за тобой буду шлендать?! — не выдержал Шавырин. — А вам зачем? — опять удивился Тимка. — Сидите здесь! Что вы за мной, как маленький! Вон, угощайтесь конфетами! — И, не дожидаясь, что ответит Шавырин, Тимка вышел за дверь. Похоже, — что Шавырин негромко выругался при этом. Из четырех выходов Тимка решил пользоваться пока лишь носовым, сделав вид, что считает его единственно законным. АРТИЛЛЕРИСТ МАКС В коридоре никого не было. На палубе матросы не только не задерживали Тимку, но даже улыбались, приветливо подмигивали ему или занимались своим делом, как будто его нет поблизости. Так, видимо, проинструктировали их, пока Тимка выяснял с Шавыриным, кто они: пленные или гости. Он полюбовался торпедными аппаратами, развернутыми по-походному вдоль бортов, и уже хотел взобраться по вертикальному трапу фок-мачты наверх, когда его догнал сопровождающий с блямбой. Он удержал Тимку за плечо и, показывая в улыбке все тридцать два зуба, протянул ему черную куртку. Где словами, где жестами объяснил, что это ему от офицера, с которым он прибыл на катере. Тимка поблагодарил. Облака еще больше потемнели к этому времени, и холодный ветер усилился, так что кожаная куртка-реглан была сейчас очень кстати. Правда, она оказалась великоватой Тимке, но сопровождающий одобрительно хохотнул, похлопав его по спине: мол, ничего, сойдет! И опять убежал куда-то. А Тимка полез наверх мимо бронированной рубки. Что-то влекло его на пулеметный мостик, где размещались три орудия, хотя мысль, которая появилась у него при взгляде на этот мостик, ускользала. Надо было прояснить ее. Стальную платформу вокруг мачты Тимка назвал «пулеметным мостиком» по аналогии. Однажды ему довелось побывать вместе с отцом на линкоре. А там мостик с очень похожими орудиями почему-то именовали пулеметным. Никто не препятствовал его вторжению на боевые посты. А Тимка даже говорил всем «гутен таг» и шел дальше. С тем же приветствием он появился и возле кормового орудия на мостике. Отозвался ему длинный, как мачта, немец с хитрыми зеленоватыми глазами, един из которых был постоянно прищурен, будто длинный все время целился во что-то. — Гутен таг! — отозвался он. И добавил еще много слов, которых Тимка ни понять, ни запомнить не мог. Другие матросы, что были у орудия, лишь поглядели на Тимку и криво усмехнулись при этом. Он сделал вид, что не заметил усмешек. Длинный, похоже, исполнял обязанности командира орудия. Кроме него, здесь было еще четыре человека: два наводчика, горизонтальный и вертикальный, заряжающий и, наверное, стрелок, или стреляющий, — как он там называется, который выполняет команду «Огонь!». А может, пятый был здесь случайно. Артиллеристов прикрывал высокий бронированный щит. Длинный поманил Тимку пальцем и что-то сказал, показывая на орудие. Потом ткнул себя кулаком в грудь: — Макс! — Тимка! — сказал Тимка и тоже ткнул себя кулаком в грудь. Немец протянул ему большущую ручищу со следами йода на мизинце. Тимка протянул свою, и знакомство состоялось. Артиллерист повел его вокруг орудия, к стволу, что высовывался из прорези в щите. Только набрав ход, эсминец опять сбавил его, чтобы встретить военный транспорт, идущий навстречу под фашистским флагом. Транспорт походил на самоходную баржу и шел, очевидно, с тем самым грузом на борту, который должен был принять эсминец. Длинный показал Тимке на море по правому борту и стал радостно объяснять что-то, показывая то на орудие, то на воду… Тимка понял его. Там, по правому борту, шло недавно какое-то судно. Макс развернул орудие и — бах! — недолет, бах! — перелет, когда Макс бахнул в третий раз — бу-бу-бу-бах! — осколки полетели аж до облаков, и судно, которое Макс назвал «русом», кувыркнулось носом в воду. Задрав голову, он даже показал, как это происходило: — Буль-буль-буль-буль!.. — А ты по-русски шурумбурумишь? — спросил Тимка. — Вас? — не понял его Макс. — Русский язык — шурумбурум? — повторил Тимка. — Найн! Руссиш нихт ферштейн! — Ну, и остолоп, значит, — сказал Тимка, чтобы его не слышно было за щитом. Хотел еще добавить, что Ася, например, запросто объясняется по-немецки, но в следующую секунду спохватился, что теряет контроль над собой, говорит глупости… — Вас? — опять переспросил немец. И Тимка показал ему на море, будто хотел сказать про самоходку, что она, мол, приближается, что будет швартоваться, и эсминец идет уже самым малым ходом. Макс радостно закивал в ответ: — Я! Я! Ферштейн! В эту минуту его окликнули из-за орудия. Тронув Тимку за локоть, что означало: «Я сейчас!» или «Подожди здесь!» — он убежал. Тимка облокотился на леера и стал наблюдать за швартовкой. Ничего не скажешь: оба экипажа действовали четко. Несмотря на ветер, волну, самоходка с первого захода подвалила вплотную к борту эсминца, концевые бросили на его палубу швартовы,[13 - Швартовы — тросы.] здесь их мгновенно приняли, и, сплющив кранцы по правому борту, самоходка оказалась как бы спаянной воедино с эсминцем. Развернулись ее крановые стрелы, и матросы начали принимать на крестоносец мины — тот самый груз, о котором говорил, со слов командира, штурмбанфюрер. Когда поднятая стрелой мина оказывалась над палубными рельсами крестоносца, один из матросов командовал на баржу «стоп» и, очевидно, «майна». Мину опускали, отсоединяли стропы и бегом откатывали по рельсам на левый борт и к корме, там их крепили чуть не вплотную одна к другой, стараясь вместить как можно больше. Мины были странные, каких Тимка еще не видел: якорные, но без рожек, и громоздкие, почти в рост Макса, по лицу которого Тимка догадался, зачем его отзывали: вернулся он, улыбаясь противной, ласковой улыбочкой. Должно быть, ему разъяснили заново, что с этим русским парнишкой надо быть осторожным. По крайней мере сейчас, сегодня, пока он еще нужен… Показывая на баржу, на мины, Макс что-то залопотал опять. Затем потащил Тимку внутрь щита, на металлический поворотный круг, что служил основанием лафета, стал показывать, как открывается орудийный замок, как берутся снаряды из специального снарядного ящика, как загоняются в ствол, как после этого закрывается замок; он, Макс, командует что-то вроде «огонь!» или «пли!», затем достаточно дернуть за этот стальной тросик, и — ба-бах! — снаряд летит далеко-далеко, так далеко, что отсюда даже не увидеть. Врал, конечно. Его орудие так далеко не могло стрелять. Но Макс увлекся и попросил вертикального наводчика уступить свое место Тимке, принялся объяснять ему, как берется прицел, как поворачивается орудие… Тимка видел в оптическом прицеле те же грязно-серые облака и, хотя отлично знал, как разворачивается орудие при наводке, делал вид, что слушает очень внимательно, с интересом. Встал и перешел на место горизонтального наводчика, когда его потащил туда Макс. И наконец поймал мысль, что промелькнула в его голове, когда он поднимался на эсминец. А родилась эта мысль почти двое суток назад, когда Тимка и Лея наблюдали заход крестоносца в бухту между Летучими скалами. Тогда орудийные расчеты опустили стволы вниз, чтобы случайно не задеть скалы, хотя угрозы такой фактически не было. Артиллеристы сделали это, руководствуясь убеждением, что береженого бог бережет. И тогда палуба эсминца была загружена, как теперь, минами… Существует вокруг корабля так называемая «мертвая зона», где орудия бессильны, потому что не могут склоняться ниже установленного для них предела. Но крестоносец набивал рельсы юта высоченными якорными минами так, что крайние из них крепились к рельсам чуть не у самого среза кормы… Теперь Тимка больше глядел не в прицелы, не на жестикуляцию Макса, а на зубчатый сектор подъема и спуска ствола, на градусную сетку его возвышения, пытаясь определить максимальный угол наклона… Восседая на месте горизонтального наводчика и наблюдая за перемещением ствола, он несколько раз, чтобы рука запомнила это движение, попробовал отводить ствол на три — четыре градуса в сторону… Если убрать ограничительные стопора, опустить ствол вниз до предела, а потом на три — четыре градуса отвести его вправо, в черных крестиках прицелов должна оказаться последняя или предпоследняя мина… Макс устал говорить. Это надоело и ему и его напарникам. Да и Тимке, между прочим, тоже. Поблагодарив кивком своего добровольного учителя, он опять ушел за щит и здесь еще раз прикинул направление ствола при максимальном спуске… Бронированные снарядные ящики внутри орудия закрывались на обыкновенный болтик… Погрузка тем временем приблизилась к завершению. Тимка прошел по мостику вокруг мачты, мимоходом полюбовался на бортовое орудие и отправился дальше, к площадке, где располагался пост сигнальщиков. Белобрысый матрос-сигнальщик единственный из экипажа не скрыл своей ненависти к Тимке. Сказать или сделать что-нибудь он не мог, зато поглядел так, что любой другой на Тимкином месте повернул бы обратно. Сам по себе матрос был никудышный, плюгавенький, но столько откровенной злости было во взгляде его, что хватило бы на три орудийных расчета. Похоже, что он надеялся на сообразительность Тимки: мол, только гляну — уйдет. А Тимка подошел, сказал «гутен таг» и стал ждать ответа. Матрос круто повернулся и куда-то исчез, шагнув за мачту. Тимка принципиально остался. Оглядел ячейки с сигнальными флажками, приоткрыл рундук, где лежали бухты запасных тросов, — крохотные блоки, разноцветные знаки флажковой азбуки. В переговорной трубке, когда он открыл ее, слышалась немецкая речь. Тимка снова пожалел, что не знает языка, и поставил пробку на место. Хотел подняться выше, на прожекторный мостик, но прибежал Макс и встревоженным голосом затараторил о чем-то, показывая на палубу. Тимка понял, что его зовут. И еще понял, что все самое ответственное начинается только теперь… СВИДАНИЕ С ОТЦОМ Внизу его поджидал тот же сопровождающий с блямбой под носом. Жестами объяснил Тимке, что его ждут. Но Тимка, готовя себя к любым неожиданностям, не спешил, следуя за ним. Разгруженная самоходка отошла от борта эсминца и дрейфовала в сторонке, предоставляя эсминцу право уйти первым. Палуба ритмично подрагивала под ногами от работы машин. Крестоносец брал курс на Летучие скалы — в этом Тимка почти не сомневался. А может, ему только хотелось так… По-прежнему неслись над морем грязно-серые облака. Шел приблизительно второй час дня… Сопровождающий провел Тимку через кормовой люк на среднюю палубу и остановился перед дверью, за которой Тимка угадал кают-компанию. Он вошел и остался, а сопровождающий тут же исчез. В кают-компании сидели двое. За большим обеденным столом, напротив двери, — штурмбанфюрер, а в углу, — за маленьким столиком, — командир корабля. Перед обоими стояли бутылки с напитком. Командир курил и глядел без приязни. То ли ему не нравилась предоставленная Тимке свобода, то ли не нравилось это задание в целом, при котором он как бы переставал быть хозяином на корабле, уступая это законное право штурмбанфюреру. Китель его был опять расстегнут на горле. Тимка вошел и остановился у входа. — Вы меня звали? Штурмбанфюрер скользнул взглядом по его обновке, раздумывая, предложить мальчишке раздеться или обойдется без этого. — Нравится тебе куртка? — Немного великовата, но да, — сказал Тимка, показывая длинные полы. — Наверху сейчас прохладно. Спасибо. — Ничего, ничего. Пусть великовата, лишь бы не жала, так, что ли? — Он засмеялся своей неожиданной пословице и, чуть касаясь, провел рукой по гладким волосам. — Подойди ближе, Тима… Тимка подошел и остановился напротив. Левая рука штурмбанфюрера ладонью вниз небрежно лежала на столе. И Тимка не глядел на эту руку, глядел своими честными мамиными глазами в лицо штурмбанфюрера, но уже знал, догадывался, что находится под его рукой. — Мы с тобой говорили о посылке, Тима… — начал тот и спохватился: — Ты сядь, так тебе будет удобней. (Тимка сел, поблагодарил его.) Так вот, мы говорили об этой посылке… — продолжал штурмбанфюрер, глядя из-под приспущенных век на Тимку; тот слушал его, не вмешиваясь. — Многое зависит от того, найдем мы ее или не найдем… В частности, судьба твоего старшего товарища. Ты потерял отца и, наверное, успел привязаться к этому матросу? (Тимка не ответил, выжидая.) С другой стороны, как мы условились, — продолжал штурмбанфюрер, — от этого зависит твоя судьба. Если мы ее найдем — я выполняю любое твое желание. Хочешь, провожу на остров Пасхи, хочешь, другое что… Может, тебе понравилось здесь? Тимка ерзнул на стуле: — Я все равно… как решил… — Хорошо!.. — Штурмбанфюрер хотел что-то сказать еще, но Тимка невольно перебил его. Получилось это довольно естественно: — Вы вот говорите мне про посылку. Там меня вообще затуркали с ней! — Он показал через плечо в неопределенном направлении. — А я не знаю даже, какая она! Как танк или, ну… как бутылка?! Штурмбанфюрер усмехнулся: — Это небольшая посылка. Как обыкновенные почтовые. А искать ее… — Он помедлил, придвигая левую руку к Тимке. И тот впервые взглянул на стол. — Искать ее надо вот здесь! — Он убрал руку, и перед Тимкой оказался крохотный листок из карманного блокнота. Время теперь исчезло. Свои ответы, свои поступки, свои мысли Тимка должен был соизмерять с ударами сердца, чтобы, действуя незамедлительно, ни в чем не допустить ошибки… Он сразу понял, что означает скупая схема на листке перед ним. Теперь было бы проще всего сказать штурмбанфюреру: «Не знаю…» И может, сутки, может, неделю, месяц тот не найдет заветной посылки. Ну, а после?.. И будет ли у Тимки возможность предпринять хоть что-нибудь еще, когда он скажет: «Не знаю…» Тимка медленно поднялся со стула, не отрывая глаз от лежащего перед ним листка. Он давно был убежден, что, скорее всего, посылка спрятана в одном из гротов, но до последней минуты это было всего лишь предположение. К тому же на километровом склоне у моря их было много, похожих на стрижовые норы гротов… Вот что скрывал офицер на блокнотном листке под ладонью: — Кто это рисовал? — спросил Тимка. — А почему это тебя взволновало? — вопросом на вопрос ответил штурмбанфюрер. — Потому что так рисовал только мой папа! — дрожащим голосом ответил Тимка. — Но это он и сделал, Тима… Он сам, понимаешь? — ответил штурмбанфюрер, стараясь говорить как можно мягче. — Да! — воскликнул Тимка. — Но папа — моряк, и если бы он чертил план — он сообщил бы два пеленга, а здесь один! — К тому же на одинокое дерево, каких тут много, — согласился штурмбанфюрер. — И все-таки это сделал он, мальчик. — Тогда он не доделал его до конца! — заупрямился Тимка. — Он не мог так ошибиться! — Ты опять прав, — кивнул ему штурмбанфюрер. — Успокойся. Он делал это под огнем, в бою. Понимаешь? И мог не дорисовать… Тимка сник. — Тогда… откуда это у вас? — Он сел. — Это… — штурмбанфюрер неприметно вздохнул, — это нам передал один человек… — Боцман?! — сразу напрягся Тимка. — Откуда ты это знаешь? — удивился его покровитель. — Там, — Тимка мотнул головой в сторону берега, — все говорили, что у него должно быть письмо! Шавырин знает — спросите! Но я думал, что это настоящее письмо… — растерянно проговорил Тимка, переводя взгляд на чертеж. И снова повысил голос: — Он предатель и трус, этот боцман! Его надо расстрелять, а вы его взяли к себе! По лицу штурмбанфюрера скользнула досада. — Нет… Мы думаем, что он погиб… Эта бумажка попала ко мне через десятые руки… Но почему ты сразу догадался, что это делал твой папа? Что здесь изображено? — Грот! — воскликнул Тимка так неожиданно и решительно, что штурмбанфюрер невольно приподнялся, а командир крестоносца, который до этого мрачно курил в своем углу сигарету за сигаретой, встал и подошел ближе. — Какой грот?.. Что за грот?.. — осторожно спросил штурмбанфюрер. — Когда мы играли с папой в войну… — начал Тимка и зашарил глазами по столу в поисках карандаша, бумаги: он все обдумал, чтобы врать правдоподобно. Командир эсминца догадался, что ему надо, сразу достал и положил перед Тимкой блокнот, а рядом — красивую, черную с позолотой авторучку, которой Тимка невольно залюбовался. — Когда мы с папой играли в войну, — опять начал он, вооружившись пером и блокнотом, — мы искали друг друга. И папа придумывал разные обозначения! Ну, к примеру, кусты, отдельные кусты, которые выше других, мы обозначали треугольником. — И Тимка нарисовал треугольник. — А камни в воде — кружочком. — Он продемонстрировал, как это делалось. — Летучие скалы — буквой П: они ж как ворота. — И Тимка нарисовал букву П. — А ромбик — это значило грот! Но папа всегда сообщал два пеленга. И если дерево, то как-нибудь указывалось, какое дерево. Ну, что под ним, например, два куста рядом! — Тимка изобразил кусты. Штурмбанфюрер заметно разволновался, наблюдая за его рисунками, и несколько раз без надобности пригладил волосы. Что ромбик на схеме действительно изображал грот, Тимка не сомневался и сказал правду. Но не потому, что отец обозначал гроты ромбиком; они никогда здесь не играли в войну: разве станет ползать по колючим кустам мама? Зато отец любил давать названия гротам, и где-то были на склоне грот «Пирамида», грот «Запятая», грот «Кристалл» и даже грот «Штанишки» — названия давались в зависимости от формы пещеры или от формы входа в нее. И прошлым летом отец разыскал грот, который внутри был правильной ромбической формы. Кажется, он показал его в тот раз, когда они отдыхали вместе с Вагиными. Но этого Тимка не запомнил, как не запоминал он и названия гротов, потому что во всем полагался на отца… А теперь мучительно пытался восстановить в памяти местонахождение «Ромба». Успех всего дела зависел теперь оттого, сумеет ли он найти его раньше немцев. — Хорошо, ты молодец, Тима… — похвалил штурмбанфюрер. — Ну, а где он, этот грот, ты знаешь? — Там! У Летучих скал! — с готовностью пояснил Тимка. — Но только их много, я не знаю какой! Штурмбанфюрер волновался и не скрывал этого. Но привычка наблюдать за собеседником не оставляла его, и пристальные зеленоватые глаза неотрывно следили за Тимкой. А Тимке хотелось взять с собой бумажку с чертежом, аккуратно разгладить ее… И хранить всю жизнь! Потому что это было завещание отца ему, Тимке, сыну. Отец незримо присутствовал в кают-компании. И покусывал губы, когда сын готов был сорваться. И ободряюще, весело смеялся глазами, когда Тимка находил выход из положения. — Что значит — много? Пять, десять? — спросил штурмбанфюрер. — Бо-ольше… — поведя головой, озадаченно сказал Тимка. И тут же приободрил штурмбанфюрера: — Но мы найдем! Мы их все найдем! Мне надо только посмотреть, вспомнить! С прошлого года мы там уже не были… — добавил он в свое оправдание. Он знал, что может растянуть поиск на целый день, он растянет его до ночи, чтобы попытаться найти грот самому. А если это не удастся, у него ведь уже был один вариант в запасе, чтобы поставить точку… — Ничего, вспомнишь! И мы займемся этим сегодня? — весело воскликнул штурмбанфюрер, откидываясь на спинку стула, что можно было понять как сигнал к тому, что разговор окончен. Тимка встал. — Мы идем к Летучим скалам?.. — Да! — сказал штурмбанфюрер. — Тебя это не радует? Тимка потупился. — Там… Там погиб мой папа, — сказал он, исподлобья взглядывая на штурмбанфюрера. Тот в свою очередь тоже поднялся. — Мы, Тима… Мы положим венок на его могилу! — нашелся он. И все же добавил: — После того, как найдем, хорошо? — Хорошо… — сказал Тимка. — Благодарю вас. А это… — он показал головой на листок, — можно мне будет… после того, как найдем, — уточнил он, — взять это?.. — Разумеется, разумеется! — оживился штурмбанфюрер. Тимка еще раз серьезно поблагодарил и направился к двери. — Я могу уйти? Штурмбанфюрер о чем-то быстро переговорил с командиром крестоносца. Тот взял блокнот и шелестнул страницами, проверяя, нет ли в нем каких записей. — Подожди, Тима! — штурмбанфюрер поманил его к столу. — Командир корабля дарит тебе эту ручку и этот блокнот! Он видел, что они тебе понравились! Тимка взял ручку и блокнот, сказал командиру эсминца «спасибо». Тот что-то хмуро ответил. Ему определенно не нравилось все это дело. — Не за что! Не за что! — весело ответил Тимке за хозяина авторучки штурмбанфюрер и махнул рукой на выход. — Сейчас вам принесут в каюту поесть, подзаправься — так у вас говорят? — и скоро приступим к делу! Тимка вышел, прикидывая, что лучше, конечно, «подзаправиться» в каюте с Шавыриным, чем, например, здесь, под наблюдением ловкого, расчетливого штурмбанфюрера. «ПОКРОВИТЕЛИ» Обед на двоих принес в каюту все тот же сопровождающий. Какой-то жиденький суп на первое, на второе — биточки. Опять появилась бутылка воды и полбутылки вина для Шавырина. Вода была запечатана, а вино открыто, и Тимка брезгливо подумал, что напарнику его собрали какие-нибудь ополоски с офицерского стола… Невольно отодвинулся от Шавырина. А чтобы тот не заметил его движения, занялся бутылкой с напитком. Шавырин ел неторопливо и приставал с разговорами. А Тимка думал об Асе, о боцмане Василе — что сейчас едят и пьют они?.. Время ожиданий кончилось, и ему надо было вообще о многом подумать, чтобы потом уж только действовать… Обстоятельства сложились так: он находится на крестоносце, имеет здесь относительную свободу передвижения, эсминец направляется к Летучим скалам, где в одном из гротов прячутся Ася и раненый дядька Василь. Где-то там же, в гроте, имеющем форму ромба, находится посылка… Тимка не знает, где искать грот, но должен использовать все эти обстоятельства. — Значит, ты думаешь, что вы найдете эту штуку? — в который раз переспросил Шавырин. Тимка в общих чертах рассказал ему, о чем шла речь в кают-компании, и Шавырин заметно повеселел. Вино еще больше подняло его настроение, опять он улыбался Тимке, опять играли ямочки на его щеках, и Тимка не собирался его разочаровывать. — Конечно, найдем! — Ну, тогда я вместе с тобой на Пасху закачусь! — радостно обещал Шавырин. — Если я вам рассказал свои планы, так вы не смейтесь, — строго предупредил Тимка. — И мне не надо, чтобы вы со мной ехали! Сидите тут, как этот… да пьянствуете еще! — Ладно, ладно! — дружески увещевал его Шавырин. — Я пошутил. Я и без тебя найду, куда податься. Было б на что! — Вот и подавайтесь! — раздраженно посоветовал Тимка. — А что ты так со мной разговариваешь? — обиделся Шавырин. — Отец тебя так учил? — Нет, как разговаривать с пьяными, он меня не учил! — отпарировал Тимка. — Он же не знал, что я с вами познакомлюсь. — Ну и зверюга ты! — выругался Шавырин. — Будете оскорблять — я на вас пожалуюсь, — предупредил Тимка и, пока тот не успел ответить, схватив подаренную ему кожанку, выскочил за дверь. Шавырин озадаченно ругнулся ему вслед. В коридоре Тимка надел кожанку и неторопливо двинулся к носовому люку, напряженно раздумывая, как, что получится у него. Постоял возле огнетушителей, заглянул в открытый кубрик, но заходить туда не стал; обнаружил большой железный ящик с боцманским хозяйством: новенькими швабрами, запасными кранцами, ветошью, с разнокалиберными кусками и целыми бухтами пенькового троса, поднялся через матросский люк наверх. Он хорошо понимал, почему схему, что набросал отец, ему дали посмотреть только здесь, на корабле: он лишался малейшей возможности передать ее кому-нибудь… На верхней палубе задерживаться не стал, а сразу полез на мостик, к своим новым знакомым. Длинный встретил его приветливо, похлопал по плечу, как бы поощряя Тимкино любопытство, проговорил несколько одобрительных по тону фраз, но рассказывать о том, как он «бабахнул руса» и как тот забулькал с третьего выстрела, не стал. А Тимка в ответ покивал ему, что должно было означать: «Все понял, все хорошо!» И молча постоял, разглядывая орудие. Память его должна была точно зафиксировать местонахождение рукоятей, предохранителя, стопоров, расстояние от снарядного ящика до замка… И когда он, проверяя себя, ненадолго закрыл глаза, в памяти сохранилась фотография орудия. Он открыл глаза, и детали этой зрительной фотографии совпали с действительными деталями. Он отошел к леерам. Где-то впереди по курсу ждали его Летучие скалы, и он сердцем чувствовал их приближение. Потому что в море он был один, а там находились его друзья, и тоненькая ниточка близости уже протянулась между ними через море. Это было какое-то странное щемящее чувство. Нельзя сказать, больше радостное или тревожное. Тимка не знал, что принесет серим друзьям. Если от них во многом зависела судьба операции, их личные судьбы зависели теперь от Тимки… А еще у Летучих скал была могила… Он думал о предстоящих событиях, когда внизу появился из рубки его высокий «покровитель». Штурмбанфюрер увидел на шкафуте сопровождающего, подозвал его к себе и, что-то приказав, опять скрылся в рубке. Сопровождающий побежал на ют, нырнул через люк вниз. Тимка решил, что его разыскивают, и отошел от лееров, чтобы стать невидимым снизу. А когда сопровождающий опять выскочил на палубу, Тимка, двигаясь вокруг мачты, проводил его вдоль борта на бак, злорадствуя в душе, что тому приходится бегать. Черная блямба скрылась за носовым орудием, а сигнальщика на месте не оказалось, к великому Тимкиному сожалению: он бы с удовольствием посмотрел еще раз, как молча бесится этот плюгавый фашистик. Но тот, видимо, ушел к правому орудию, поболтать с артиллеристами, куда убегал от Тимки в прошлый раз. Сопровождающий, однако, искал не его. И Тимка еще дальше отодвинулся от лееров, когда тот появился рядом с Шавыриным — еще одним Тимкиным «покровителем». Подвел его к рубке и показал на вход. Шавырин легко, почти не держась за поручни, взбежал по низенькому трапу наверх. Тимка метнул взгляд направо, налево, подскочил и выглянул из-за мачты в сторону одного бортового орудия, потом в сторону другого. Никакой мгновенной опасности не заметил. И хотя это было рискованно с его стороны — не удержался: подбежал к выходам переговорных труб на сигнальном посту. Взял в руки для отвода глаз, если его застанут, первый попавшийся флажок, выхватил заглушку из одной переговорной трубы, из другой… А Летучие скалы уже вырастали впереди, и крестоносец готовился к развороту. Есть! Тимка развернул набок заглушку в раструбе и отодвинулся чуть в сторону, чтобы только слышать долетавшие до него голоса. Расправил перед собой флажок… Штурмбанфюрер. Тревожит меня во всем этом одно: куда делся боцман… Ну, а на что он может надеяться, если лжет? Шавырин. Да рвануть — чего еще?! У него это первая мысль всегда: рвануть! Штурмбанфюрер. Я говорю не о том… А впрочем — да, о том. Вы полагаете, он может фальшивить? Шавырин. Выкобенивается он! Все время! Штурмбанфюрер. Что такое «выкобенивается»?.. Ах, да… Но если он выкобенивается, то это получается у него, надо признать, здорово! Шавырин. Нянькаетесь вы с ним! Штурмбанфюрер. А вы что предлагаете? Шавырин. Да ведь он голову мне скрутит, если так баловать! С ним не знаешь, как вести себя. Захочет — то, захочет — это! Штурмбанфюрер. Уметь вести себя — это и есть искусство разведчика. Тренируйтесь. Учитесь этому. Шавырин. Хорошо учиться с нормальными людьми. А это — псих! Самый настоящий псих! Ей-богу! Штурмбанфюрер. Лучше — дай бог, чтобы это было так… Мальчишка чрезвычайно умен… Шавырин. Не знаю. Ума его я не видел. Просто возомнил о себе, что он пуп земли, вот и все! Штурмбанфюрер. Он вас просто не уважает. Дети чувствуют ограниченность… Шавырин. Я бы не нянькался с ним, я бы — за горло… Штурмбанфюрер. Если он лжет — чем меньше выкажете вы подозрений к нему, то тем раньше он выдаст себя. На берегу оцепим район. Но вы приглядывайте за ним. Помните, что эта посылка прежде всего — ваша судьба. А если он зачем-то выдумал все эти гроты… Фальшивит он или нет — заставим работать на нас… Вечером, как освободитесь от него, зайдите. Придумаем новую систему воздействия… Тимка развернул заглушку в нормальное положение, сунул на место флажок, выглянул из-за рубки — никто не обратил на него внимания. И, только подходя к орудию Макса, он испытал тяжелое волнение. Вторично за время своего пребывания на корабле он сделал глупость: этот подслушанный разговор, как и его ребяческая шутка с Максом, ничего ему не давали, а потому не следовало рисковать… От напряжения, от запоздалой тревоги глаза его замутилисъ влагой, и он как бы ослеп на время: глядел через леера и не замечал, как эсминец разворачивается, как дает задний ход… И вдруг увидел, что они уже вошли в бухту между Летучими скалами. ПЛАН СКЛАДЫВАЕТСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО Впервые Тимка смотрел на Летучие скалы изнутри и так близко. В тот раз, когда заходили сюда на глиссере, впечатление было не таким сильным. Скалы тяжело нависали над самой головой, и не зря артиллеристы опять непроизвольно опустили стволы. Тимка проверил для себя: орудие Макса было развернуто точно в диаметральной плоскости корабля. Да и какой артиллерист бросит его развернутым как попало! Если теперь опустить ствол ниже, до упора, а затем развернуть на три — четыре градуса влево или вправо — все должно получиться как надо… Гремела якорная цепь. И где-то поблизости этот грохот слушали дядя Василь, Ася… Тимка опять глянул вверх, на скалы. В порыве неощутимого здесь, в затишье, ветра мелькнула на фоне серого неба зеленая ветвь сосны… И новая неожиданная идея осенила Тимкину голову. Будто невзначай, то задирая голову кверху, то поглядывая вниз, на палубу, он скользнул на мачту, к хозяйству сигнальщика. Но тот оказался на месте. И встретил его таким взглядом, что, не познакомься Тимка с ним раньше, подумал бы теперь, что сигнальщик видел, как он подслушивает у переговорных труб. Но сейчас Тимке было не до этого. Пока не дали отбой, пока весь экипаж находился на боевых постах, он метнулся по трапу вниз. Матросы взглядывали на него удивленно, когда он пробегал мимо. Но ему было все равно, как они смотрят. Пусть злятся, думая, что он разбаловался. На юте уже отдавали трап. Тимке во всех отношениях было удобней попасть на среднюю палубу через носовой люк. Там, почти под люком, находился ящик с боцманским хозяйством. И когда Тимка соскочил на среднюю палубу, возле ящика никого не было. Одно мгновение — чтобы оглянуться, одно — чтобы открыть ящик, два-три мгновения — на выбор из десятка тросовых бухт одной, компактной, но чтобы в ней было не менее двадцати — двадцати пяти метров, потом еще мгновение — чтобы сунуть трос под кожанку, и одно, последнее мгновение — чтобы закрыть ящик. Тимка огляделся. Никто не видел его во время операции. Стучали на палубе шаги, раздавались голоса команд. Теперь скорее в каюту, пока не вернулся Шавырин. У двери чуть не налетел на сопровождающего с блямбой. Извинился, огибая его. В каюте пока никого не было. Изнутри она не запиралась. Тимка заметил это еще при самом первом ознакомлении со своим новым жильем. Надо было действовать, не теряя ни секунды. Вытряхнув трос на рундук, Тимка бросил на него кожанку. Завернул куртку на животе, выдернул из-под брюк тельняшку… Уложив трос на левом боку и на животе так, чтобы не очень выпирал из-под одежды, одним движением заправил тельняшку под ремень, а когда набросил кожанку, уловил шорох за дверью. Распахнул коробку конфет и загреб их всей горстью. Штурмбанфюрер открыл дверь без стука. — Вот ты где, Тима! — Я только что пришел! — А почему запыхался? — Хочу артиллеристов угостить! Я там познакомился с одним — Максом зовут! — Тимка показал штурмбанфюреру конфеты. — Веселый… Штурмбанфюрер махнул рукой, опускаясь на рундук Шавырина, и закинул ногу на ногу. — Конфеты потом, Тима… Потом угостишь. Артиллеристы — взрослые люди, обойдутся… Тимка высыпал конфеты назад, в коробку. — Присядь… — штурмбанфюрер указал на противоположный рундук. Тимка сел, выжидающе глядя на него, и не спеша застегнул кожанку. — Что, ты считаешь, может понадобиться нам? — спросил штурмбанфюрер. — Люди? Инструмент? — Инструмент? — повторил Тимка и задумался. — Конечно! Ведь, наверно же, если что-нибудь прячут — зарывают, наверно? Лопаты и все, чем роют! Люди, конечно! Вы же не будете сами копать? — А как долго, по-твоему, нам придется искать? — перебил его штурмбанфюрер. Тимка замялся. — А я… н-не знаю… Может, сразу, а может… Ведь это и вы не знаете. А гроты мы найдем быстро!.. — заверил он. — Главное, найти их все! Я даже так помню некоторые! Это тут справа сейчас от вас, на склоне! И по всему склону! Если не найдем сегодня… — Тимка засомневался: — Если не сегодня, так завтра! Это ж как повезет! А может, повезет сразу! — Он радостно улыбнулся. И похоже, что убежденность его понравилась штурмбанфюреру. В ответ на улыбку он тоже улыбнулся и, дружески хлопнув Тимку по плечу, поднялся. — Разыщи своего товарища… Где он? Собирайтесь и выходите на ют, к трапу. Кстати, я разрешал тебе одному ходить по кораблю, о товарище твоем уговора не было… Ты напомни ему об этом. — Да он, наверно, где-нибудь здесь! — сказал Тимка, поднимаясь вслед за офицером. — Он выпил немножко, а так он не выходит! Штурмбанфюрер одобрительно кивнул, приоткрыв дверь на выход. — Нравится тебе каюта? — Удобная! Только иллюминатор не открывается. — Я поговорю насчет иллюминатора, — пообещал штурмбанфюрер и, еще раз кивнув на прощание, вышел. Шавырину, когда он вернулся, Тимка дал нагоняй: — Вы вот меня удерживали здесь, а сами ходите! Вам же не разрешали ходить! Мне сейчас из-за вас попало! Выпьете, а потом начинаете всякое! Вас еще заметят, а мне запретят! И я должен буду вот так сидеть здесь сложа руки! — Тимка показал, как сидеть. — Ладно, ладно… — ворчал Шавырин, не зная, что ему ответить на это. — Разрешили тебе, — значит, никто не запретит… — Никто! — повторил Тимка. — Я еще за вас вступился: здесь он, говорю! А вы, может, надумаете удрать без меня! А я вступайся! — Ну, ладно! Спасибо, что вступился, хватит! — не выдержал и взмолился Шавырин. — Собирайтесь, и выходим… — сбавив тон, приказал Тимка. Но поскольку собирать ни тому, ни другому было нечего, оглядели пустую каюту и друг за другом вышли на палубу. Летучие скалы ждали чего-то, склонясь над Тимкой, словно им очень нужно было что-то сказать или передать ему, их старому-старому другу, но они не могли наклониться ниже, чтобы шепнуть на ухо, а говорить громко было нельзя. НА ЛЕЗВИИ НОЖА В распоряжении Тимки было очень мало времени. Сегодня ему еще удастся поводить за нос штурмбанфюрера в оставшиеся три — четыре часа до темноты. Но завтра все обернется против него, и Тимка не заблуждался на этот счет. По топоту ног на палубе во время его беседы со штурмбанфюрером он понял, что вокруг Летучих скал выставили охранение. На развернутых шлюпбалках правого борта уже покачивалась над водой приготовленная к спуску шлюпка, хотя при таком ветре даже отличному пловцу не уйти морем. Но если Тимка отважится на это — в шлюпку прыгнут гребцы, и через две-три минуты его вытащат на борт, как нашкодившего кутенка… Впрочем, там, на склоне, ему предоставят, конечно, видимость свободы; ни шлюпки, ни часовых… Только это ему и нужно. Шестеро матросов, вооруженных небольшими саперными лопаточками, уже поджидали на берегу, когда появился штурмбанфюрер. Кивнул Шавырину и Тимке в сторону трапа: «Прошу…» Тимка сошел на землю первым и, как воспитанный мальчик, подождал штурмбанфюрера. — Командуй, Тима… — разрешил тот. И Тимка двинулся по тропинке в обход залива. Следом за ним пошел, мягко ступая по гравийной дорожке, штурмбанфюрер, потом — Шавырин и, цепочкой, вооруженные лопатками матросы. Теперь каждое движение Тимки должно было стать предельно точным и рассчитанным заранее: он ступил на лезвие ножа… Нельзя допустить, чтобы немцы приблизились к укрытию боцмана Василя и Аси, но в то же время нельзя было уходить далеко, чтобы самому переговорить с друзьями. Шагая по гребню склона, Тимка будто чувствовал на себе их непонимающие, встревоженные взгляды. — Начнем оттуда, с середины, — развивал он свой план, оглядываясь на офицера. — Там я знаю самый большой грот. Они есть и дальше, по всему спуску, но ведь если что-то прятали, наверно, скорее где-то здесь? Штурмбанфюрер одобрительно улыбнулся ему, предоставляя полную свободу действий. И, отойдя метров на двести пятьдесят от убежища дядьки Василя с Асей, Тимка повел всех вниз. Район Летучих скал был мало известен по той причине, что люди избирали для отдыха, как правило, уютные песчаные пляжи, которых было в достатке на побережье, и никого не привлекал этот заросший колючим кустарником склон. Только отец в молодости открыл для себя его тайну. — Вот, — сказал Тимка, подводя свою разношерстную команду ко входу в самый большой изо всех гротов. Он был вместительный, как хорошая комната, и входить в него можно было почти не сгибаясь. Однако замаскированный кустарником зев грота даже вблизи оставался невидимым. Штурмбанфюрер кивнул, по достоинству оценивая удобство открывшегося перед ним убежища. — Да, Тима. Если б я стал что-нибудь прятать — я избрал бы что-то похожее… Так? — И он глянул на деревья по гребню склона: какое из них могло служить ориентиром? — Конечно! — подтвердил Тимка. И хорошо понял взгляд штурмбанфюрера, потому что сам давно уже лихорадочно отыскивал среди сосен ту, единственную, которую отец избрал для пеленга. Штурмбанфюрер отдал команду матросам, те включили фонарики и начали планомерно вскапывать дно грота от самых стен, выворачивая из-под ног целые каменные плиты. Тимка вышел наружу. Шавырин молча последовал за ним. Игра началась. Что-то похожее на кошки-мышки. К сожалению, силы были слишком неравны, и вся добрая сотня кошек с крестоносца охотилась на одну мышь — Тимку. Он должен был уйти от них на минуту, на две, на три, чтобы приблизиться к убежищу Аси. Но до этого еще он должен был найти «Ромб», иначе победа его оборачивалась половиной победы… Только половиной! Тимка сразу взял удобный для него быстрый темп. На его стороне было умение карабкаться по склону и знание гротов, поэтому он мог не тратить время на их розыск. Но с видом ищущего рыскал между кустами, поднимаясь наискосок по склону, чем уже сокращал расстояние между собой и Асей. — Еще есть! — Он подозвал Шавырина. В эту нору мог влезть только один человек, ползком. — Господин штурмбанфюрер! — окликнул Шавырин. (Не долго он усваивал это — «господин»…) Тот быстрым шагом приблизился, одобрительно улыбнулся Тимке: — Молодец! Очень похвально, Тима! — И что-то прокричал в сторону большого грота. Один из матросов отделился от группы. А Тимка, опять наискосок, уже спускался к морю (еще на два десятка метров ближе к Асе), опять зарыскал между кустами, оттягивая время, чтобы вспомнить, где же находится он, этот до зарезу необходимый ему «Ромб». Отец не мог так просто дать пеленг, даже под пулями, даже в бою. Но где было то странное дерево? И Тимка в бессилии кусал губы, начиная сознавать, что «Ромба» ему не найти, что вид заросшего кустарником склона не вызвал в его памяти никаких ассоциаций, хотя он сильно надеялся на это. С находкой «Ромба» в их последний или предпоследний приезд сюда было что-то связано. А что — он забыл и даже приблизительно не мог вспомнить… — Идите сюда! — махнул он рукой Шавырину, «отыскав» тот самый грот, что за свою странную форму получил неромантическое название «Штанишки». — Господин штурмбанфюрер! — опять подхватил его сигнал Шавырин, и они подошли вместе. Тимка понял вдруг, что игра, которую он затеял, которую надеялся завершить в сумерках, разворачивается в гораздо более быстром темпе и, если он хочет победить в ней, сбавлять скорость нельзя. Нельзя, пока радостно ухмыляется Шавырин, нельзя, пока одобрительно и доверчиво смотрит на него, Тимку, штурмбанфюрер. — Молодец, молодец, Тима! — Он похлопал его рукой с перчатками по плечу и отозвал из большого грота еще двух матросов. — А там, я знаю, еще один! — обрадованно воскликнул Тимка, указывая наискосок, вверх по склону. Теперь Шавырин и офицер последовали за ним сразу. Согнувшись пополам, Тимка вошел в новое убежище первым, штурмбанфюрер и Шавырин — за ним. Штурмбанфюрер осветил фонариком длинную, около шести метров, пещеру, похвалил, когда выбрались наружу: — Действуй, Тима! Я вижу, ты правда знаешь этот район! — Он оглянулся в сторону трех других нор, отзывать людей оттуда было уже нельзя. — Действуй, а я заберу еще матросов. — И, глянув на Шавырина, он стал карабкаться вверх. Именно теперь в распоряжении Тимки появились те несколько нужных ему минут. Он знал, что сможет без труда оторваться от Шавырина, который многое бы дал, чтобы отыскать загадочную посылку самостоятельно, без участия матросов. И Тимка повел его сначала параллельно берегу моря. Показал вниз: — Тут, я знаю, есть ямка, но неглубокая, а вон там — три, самые надежные! Вы запомните или стойте около них! — И он стал карабкаться, обдирая ладони, вверх, к трем узким, но длинным норам. Карабкался яростно, потому что горло душила обида: ему не найти «Ромба» уже потому, что в его распоряжении слишком мало времени! — Вот! — издалека показал он Шавырину. — Одна, вторая, третья! Эти особенно запомните! — И почти напрямую двинулся через кусты к убежищу Аси. Шавырин всего несколько минут колебался, глядя ему вслед. Но, во-первых, Шавырину было не угнаться за Тимкой на крутом склоне: он скользил и срывался уже несколько раз. Во-вторых, Тимка не уходил от крестоносца, а приближался к нему. В-третьих, Шавырину очень хотелось вытянуть счастливый билет… И, подобрав из-под ног обломок сухой жерди, он полез на четвереньках в нору. Возможно, Тимка ошибся, дав поискам сразу высокий темп. Но эти минуты могли исчерпать доверие штурмбанфюрера… Ведь стоило ему послать на корабль кого-нибудь из матросов, а самому остаться рядом с Тимкой — и все бы сразу намного осложнилось. Быстрота, с какой Тимка отыскивал грот за гротом, и ослабила бдительность шефа. — Ася! — громким шепотом позвал Тимка, обойдя ее убежище снизу. — Дядя Василь! Ася! — И холодок прошел по спине Тимки, потому что ни шороха не раздалось в ответ. У него не было времени на раздумья. Минуты, что отвоевал он у обстоятельств, истекали. Поскользнувшись, что было не так уж трудно здесь, на крутом склоне, Тимка упал и почти сразу вскочил на ноги. Но то, что он увидел при этом, сразило его надежней пули из автомата. Задыхаясь от обиды и горя, он стал карабкаться вверх по склону, чтобы случайно не навести немцев на это печальное убежище. Аси в нем не было: он увидел накрытое плащом и обложенное камнями тело боцмана. Дядька Василь умер, Ася ушла… Тимка доведет свое дело до конца, но некому будет рассказать об этом, и никто никогда не найдет посылку… — Тима! Он резко оглянулся и вздрогнул. Его окликнула Ася. Она скрывалась в каких-нибудь полутора — двух шагах от него. Но Тимку ошеломило еще и другое: Ася пряталась в «Ромбе»! Услышав ее оклик, он бросил взгляд в сторону Летучих скал и мгновенно вспомнил, что было связано с этим гротом, что означал странный пеленг отца. Именно с этого места, как ниоткуда больше, четыре сосны-рыбачки сливались в одну. И очертания ее сильно напоминали фигуру молодой женщины с развевающимся на ветру подолом юбки! Отец говорил: «Слабые не выдержали, ушли. Но одна, самая преданная, осталась…» Отец был страшным выдумщиком! Жаль, что Тимка частенько слушал его лишь краем уха… Все это молнией промелькнуло в его голове, пока он переводил взгляд сначала в сторону откоса, где рыли немцы, потом на Шавырина, который вылез наружу из первой щели и, удостоверившись, что Тимка здесь, уже вползал на четвереньках в следующую… — Молчи, Ася! Слушай внимательно и молчи! — приказал Тимка, не выпуская из-под наблюдения весь гребень склона, где вот-вот мог появиться штурмбанфюрер с матросами. Дернул тельняшку из-под ремня, чтобы веревка упала на землю. Ногой затолкнул ее под куст. — Слушай, Ася! Запоминай все до слова, повторить я не смогу! Как только стемнеет, привяжешь эту веревку к самой крайней сосне и спустишь на корабль! Если сможешь, Ася! Повторяю: если будет можно! А теперь главное! В левом углу этого грота… — Для отвода глаз он рвал и пихал в рот горькие волчьи ягоды. Выплевывал и рвал снова. — В левом углу твоего грота зарыт ящичек-рация и еще, наверно, пакет! Ночью, Ася, — ты слышишь меня? — возьми это все и пробирайся в лес, ты должна пробраться! Уходи сначала по склону, потом напрямую! Будь осторожна у шоссе! Тебя остановят в лесу: «Кто идет?» Спросишь: «Вы ждете кого-нибудь?» Тебе ответят: «Мы ждем Асю со «Штормового». Тогда скажешь: «Ее зовут Ася Вагина». Тебя проведут, куда надо. Запомни, Ася, это главное для тебя: уходи сразу! Если не увидимся, прощай!.. — Он сделал шаг прочь от Асиного убежища, но задержался, когда что-то слабо пискнуло в кустах. — Еще, Ася… Я тогда не хотел тебя ударить, честное слово!.. Это нечаянно… Прощай! И Тимка полез напропалую в сторону от Летучих скал. Глаза его заволокли слезы, оглушающе колотилось сердце и, ослепленный, полубезумный от хмельного счастья свершения, он рвался через кусты, полосуя на клочья брюки, обдирая кожанку, — подальше от Аси, в сторону от Шавырина. И яростно свистел в ушах ветер: «Все!» И ударяло о берег море внизу: «Все!» И стонали сосны на гребне: «Все!» А может, это его беззвучный крик — тот крик, что наполнял душу, мозг, сердце, — воплотился в свист ветра, в грохот прибоя, в пение сосен на гребне: «Все!» «Все, папа! Ты слышишь меня?! Я сделал то, что не успел доделать ты! Теперь я только отомщу за тебя! Ты слы-шишь?! Я люблю тебя, па-па!» Он видел уголком зрения, что появился на гребне в сопровождении двух десятков новых помощников штурмбанфюрер, знал, что его поведение может показаться странным, но знал и то, что уже вечерело, что скоро-скоро окутает Летучие скалы ночь… а кроме того, на ресницах его сверкали слезы — и он не мог остановиться. Ворвался в первый, самый большой грот и, чтобы скрыть возбуждение, забрал у одного из матросов лопатку, сказал по-русски: «Отдыхай!», а сам стал рыть, чтобы физическим напряжением ослабить, приглушить свою шальную детскую радость. И когда в пещеру заглянул штурмбанфюрер, Тимка готов был к продолжению уже выигранной им игры. — Зачем ты, Тима? — недовольно поморщился штурмбанфюрер, указывая на лопатку. — Оставь! (Тимка передал лопатку матросу.) Ты нашел что-нибудь? — Да, много! — Тимка повел его наружу. — Штук пятнадцать уже нашел! В одном там Шавырин копает палкой! — показал Тимка, а в глазах штурмбанфюрера мелькнули жесткие огоньки: Шавырину следовало бы внимательней исполнять свои главные обязанности. — Пошлите людей, я буду показывать, а вы их направляйте! — распорядился Тимка. — Если мы сегодня не найдем, завтра — ручаюсь! Тимка разыскал по гроту на каждого из матросов, предоставив каждому сделать открытие в одиночку. Шавырина Тимкин покровитель наградил весьма выразительным взглядом и заставил тоже копать, справедливо полагая, что его собственного наблюдения за Тимкой будет достаточно. А Тимка старался держаться ближе к нему, но, как и тот, наведывался то к одному, то к другому из матросов, то к Шавырину, проверяя, как идут дела. Попадались жестяные банки из-под консервов, пустые бутылки, попался даже старинный рубль, но все это не только не радовало, но, кажется, даже разочаровывало подтянутого штурмбанфюрера. В поздних сумерках, когда наблюдать за Тимкой со стороны стало трудно, он разыскал его в первом большом гроте, где энергичные землекопы углубились уже по грудь в глинистое, щедро напичканное камнями дно пещеры. Поманил Тимку за собой. — Что это ты ел такое? — поморщился штурмбанфюрер. — Накрасился, да? — уточнил Тимка, вытирая ладошкой губы. — Волчьи ягоды пробовал! — Эту гадость? — Я знаю, что гадость, а попробовать хочется! — Их тут, как стрижовых нор, я гляжу… — останавливаясь, проговорил штурмбанфюрер, — этих гротов. Не сосчитаешь. — А папа так и называл их: «Стрижовые норы»! — согласился Тимка. Штурмбанфюрер помедлил, глядя ему в глаза. — А что, Тима, если ромбик в плане означает форму грота? Они же тут все разные… Тимка не отвел от него голубых маминых глаз. Переспросил: — Форму?.. Я такого не помню… Ну да, разные! Папа даже названия им давал. Но человеческие! Есть мамин грот, есть мой, а этот, большой, папа называл семейным! Секунду — другую штурмбанфюрер думал о чем-то, не отрывая от его лица холодного, немигающего взгляда. И Тимка тоже смотрел на него, выжидая. — Ладно, — заключил офицер. — Завтра как-нибудь планомерней займемся этим… Копались почти до темноты. Штурмбанфюрер велел прекратить работу, когда совсем стемнело и свет в пещерах мог привлечь со стороны моря ненужное внимание. На корабль возвращались молча, занятые каждый своими думами. Один Тимка был не прочь поболтать, но у его приятелей явно испортилось настроение. Тимка предпочел не трогать их. РАСПЛАТА Оцепление было снято, когда они поднимались на крестоносец, либо его сделали менее плотным, потому что вслед за матросами-рабочими на корабль вернулись шестнадцать матросов-автоматчиков. Зато у трапа поставили на ночь двух часовых, и по одному- на баке, на корме. Уйти с корабля нормальным путем было практически невозможно. Да Тимка и не рассчитывал на это. В лице штурмбанфюрера не мелькнуло даже следов приветливости при расставании. Он скользнул взглядом по Тимке, а на Шавырине задержал его. Тимка понял этот взгляд и уже не каялся, что подслушивал их разговор с мостика. Если Шавырин должен встретиться со своим покровителем, для Тимки это будет первая и последняя возможность привести к завершению дерзко задуманное дело. Уже завтра отношение к нему на корабле будет иным… — Ужинайте и спать… — сухо приказал штурмбанфюрер. — Вы же не спали прошлой ночью… — Спасибо, — поблагодарил Тимка, хотя этого и не требовалось. В каюте их ждал ужин. Ели без удовольствия, в натянутом молчании. Шавырин был мрачен и не выдержал в конце концов: — Тут пока облазишь все твои норы — месяца не хватит! — Месяца хватит, — возразил Тимка. — Даже меньше. Почему вы решили? Шавырин проворчал что-то невразумительное и принялся за чай. Вина ему на этот раз не дали. Тимка хотел съязвить по такому случаю, но вовремя одумался. А когда сопровождающий унес приборы, Тимка сообразил, что его одолевает дремота. — Будем ложиться? — спросил Шавырина. Ночь за иллюминатором, когда он глянул, на секунду отодвинув шторку, чернела такая, про какую говорят: «хоть глаз выколи» — хорошая, настоящая ночь. В ответ на его предложение Шавырин замялся. — В гальюн сходить, что ли… — Давайте сходим! — поддержал Тимка. Сходили и возвратились вместе. Шавырин понял, что ему не улизнуть от Тимки, пока тот не уснет, и, открыв рундук, стал первым готовить постель. Тимка последовал его примеру. Легли и погасили настольную лампу. Под потолком каюты замерцал синий плафон ночного освещения. — Спокойной ночи! — пожелал Тимка, натягивая на себя одеяло, и повернулся лицом к переборке. — Спокойной ночи… — глухо отозвался Шавырин. Теперь главное было не уснуть. Штурмбанфюрер прав: они провели на ногах без малого сутки. Но Тимка не случайно провалялся весь вечер накануне. Ощутимо бежали минуты. Одна, другая, пятая… Никто не мог бы сказать, сколько их прошло всего, когда наконец Шавырин негромко позвал: — Тимоха… Слышь?.. Тимка невнятно замычал в ответ, давая знать, что уснул не совсем, что надо еще подождать… Он выгадывал время для Аси. Удастся или не удастся ей сделать первое из того, о чем просил он, — она должна уйти. Ей нельзя находиться рядом со скалами, когда начнет действовать он… Только бы она ушла… И опять ощутимо побежали минуты… Наконец, когда, по всем Тимкиным расчетам, истекло достаточно много времени, он решил изобразить, что спит. Даже попробовал храпеть, как взрослые, но поперхнулся: храпеть ему еще ни разу не удавалось. Потом он думал уже, что Шавырин отказался от своего намерения, и утешал себя лишь мыслью, что сможет или не сможет он сделать свое — Ася в любом случае уйдет, как он велел ей… Должна уйти! На корабле воцарилась общая тишина, какая бывает после отбоя. И Тимка хотел оглянуться на Шавырина, когда тот позвал его: — Тимка… — Потом опять: — Слышь, Тимоха?.. — И осторожно тронул его за плечо. Тимка не шелохнулся. Тогда Шавырин, отогнув одеяло, осторожно спустил ноги на пол, быстренько натянул брюки, фланелевку, неслышно зашнуровал ботинки и, чуть помедлив, чтобы удостовериться в Тимкином сне, выскользнул за дверь. Тимка все свои дальнейшие действия рассчитал заранее. Он знал, что в его распоряжении, возможно, всего одна минута, какая нужна Шавырину, чтобы добраться до верхней палубы. И действовал с четкостью автомата. Главное теперь — чтобы успела уйти Ася! А ему почти все равно даже, поймают его или не поймают… Лишь бы Ася ушла! Одеяло полетело на сторону, и, едва соскочив босыми ногами на пол, Тимка натянул брюки, вельветовую куртку, затем выхватил из шкафчика кожанку, полотенце и, смяв их, чтобы придать форму тела, накрыл одеялом. В следующую секунду он уже был за дверью и метнулся по коридору к носовому люку, где был гальюн, чтобы при случае сослаться на эту необходимость, когда носовой трап заскрипел под чьим-то тяжелым телом. Тимка прыгнул за большой медный бак с питьевой водой, весь втиснулся между ним и переборкой. Если его обнаружат здесь — это, можно сказать, конец… А его нетрудно было разглядеть даже при синем ночном освещении… Но сопровождающий с черной блямбой под носом, а это был он, прокрался мимо бачка к каюте. Тимка рассчитал верно: его не оставили без присмотра, и на смену Шавырину явился этот… Осторожно приоткрыл каюту, глянул на Тимкину постель… Все пока шло, как надо: он так же осторожно закрыл дверь и (судьба шла навстречу Тимке!) не пошел назад, мимо бака с питьевой водой, а поднялся по трапу к выходу на левый шкафут. Либо он решил дежурить на шкафуте, либо остался на трапе — это было на руку Тимке в любом случае. Мимо открытого матросского кубрика внизу, где так же ровно горела синяя лампочка, он проскользнул тенью и взлетел по трапу на верхнюю палубу. Держался края ступеней, чтобы трап не скрипнул под ним. На палубе распластался и, пользуясь тем, что носовое орудие прикрывало его от часового на баке, ужом скользнул к надстройкам фок-мачты. Теперь море штормило где-то близко от него. И свистел над Летучими скалами ветер. Пролежал не дыша две или три минуты у самого трапа, что вел на мостик, когда мимо прошел, взглядывая то на торпедные аппараты, то на воду за бортом, вахтенный офицер… Тимка испугался, что замысел его рухнул, когда возле бортового орудия ему почудился в кромешной темноте лежащий человек… По боевой готовности могли часть экипажа оставить на постах. Но, к Тимкиной удаче, матросы, видимо, перетрудились на ненужных им земляных работах, поэтому в открытых надстройках никого не было, а испугался он обыкновенной кипы брезента… Ни возгласа тревоги не раздалось внизу, пока он добирался до цели своего путешествия. Напрягая обостренные чувства, метнулся вокруг мачты по пулеметному мостику… Все его действия были рассчитаны заранее. Все было рассчитано, кроме одного: он не мог приводить в исполнение свой замысел, не зная наверняка, где Ася… Если она у сосен — это будет гибелью для нее… Веревки над мостиком не оказалось. Значит, Ася могла вязать ее сейчас прямо над эсминцем!.. Мысли Тимки, быстрые, четкие, казались выпуклыми, словно бы их можно видеть или даже тронуть ладонью. Не теряя драгоценных мгновений, взбежал по трапу на прожекторный мостик и, перегнувшись через леера и щупая руками темноту, обежал по кругу чуть не весь его пятачок… Молодец, Ася! Он поймал в кулак жесткую плетку троса и, заметив его местонахождение, почти тут же выпустил. Теперь только бы одно — только бы Ася ушла, не ждала Тимку у сосен! Шансов подняться наверх у него было мало, и он уже каялся, что заставил ее оборудовать трос… Однако волнение, что испытал он, когда обнаружил веревку, быстро улеглось, к Тимке вернулась прежняя точность движений. Соскользнув опять на пулеметный мостик, он обогнул мачту и захватил в рундуке сигнальщика две бухты тонкого сигнального фала, метров по сорок каждая, затем вернулся к орудию Макса и, приподняв заднюю стенку парусинового чехла, нырнул к пушке. Здесь приходилось работать абсолютно вслепую. Присев на место вертикального наводчика, Тимка неслышно убрал стопор и мягко, даже, казалось бы, неторопливо опустил ствол орудия до упора. Чувствовал, как загудели при этом натянутые леера мостика. Пересел на место горизонтального наводчика… и коротким движением перевел орудие на три — четыре градуса вправо. Почти физически ощущал, что все правильно, что ствол лег, как надо… Теперь снять предохранитель, открыть казенную часть… Болт зарядного ящика оказался даже без гайки. Снаряд плотно занял свое место в стволе. Закрыв мягко щелкнувший при этом замок, Тимка привязал конец сигнального фала к тросику (за который «достаточно дернуть», как показывал Макс), надел бухту через плечо, сунул под ремень запасную и, отбрасывая через голову виток за витком, выбрался из-под чехла наружу. Осторожно, как было задумано днем, пропустил фал через рым в палубе мостика, чтобы рывок получился в нужном направлении, и взбежал опять на прожекторный мостик… Он понял, что переоценил свои возможности, лишь тогда, когда, зажав обеими руками сброшенный со скалы трос, оттолкнулся и, утратив опору, закачался, подобно маятнику, над черной бездной внизу… Четырежды он подтягивался и перехватывал руками, но тонкий трос нельзя было сравнить с тем, по которому лазают на уроках физкультуры в школе… Руки сразу же занемели от бесплодного напряжения, и Тимка понял, что на раз ему еще хватит сил, а если потом он сделает хоть малейшую попытку приподнять свое тело — руки его соскользнут с троса, и он грохнется мешком на палубу крестоносца… Сразу пришло спокойное решение: он подтянется еще раз, чтобы обхватить трос ногами, высвободит одну руку и потянет за фал… Ему оставалось только это, чтобы не погибнуть глупо, бессмысленно, не доведя своего замысла до конца. Все. Мелькнуло последнее желание, чтобы Ася оказалась далеко от скал. Тимка напряг мускулы… и, ошеломленный, не сразу понял, что за опору получила его вытянутая вверх рука. Он сжимал в кулаке узел! Настоящий узел, какие делают лазание по канату почти детским занятием. Не веря своей удаче, подтянулся еще раз и опять нащупал узел. Потом опять!.. Славная Ася! Она была настоящей дочерью моряка и знала, что такое лазание по канату, что такое морской шкентель: в тесноте своего убежища она разрезала на полоски последнее одеяло и вплела их узелками через каждые тридцать — сорок сантиметров троса! Это было спасение. Уже не чувствуя боли в горящих ладонях, Тимка сбросил через голову сразу несколько витков сигнального фала и легко вскарабкался по натянутому струной тросу до самого верха, до скалы. Теперь важно было упереться в отвесный камень ногами, перехватывая прижатый к скале трос. Но и это, благодаря узелкам, получилось у Тимки довольно просто. И когда он, быстро перебирая руками трос, уже почти перевалил гребень скалы, то скорее почувствовал, а не услышал чей-то встревоженный голос на эсминце. Его исчезновение обнаружилось. Но теперь Тимка и не думал спешить. Чтобы сориентироваться, найти верное решение, тем, что внизу, на крестоносце, нужны хоть две-три минуты, а Тимке хватит одной! И новый уже, громкий возглас раздался на палубе эсминца, когда Ася подхватила Тимку под мышки, помогая ему вскарабкаться наверх. — Бежим, Тима! Будто знал он, что не уйдет вредная девчонка! — Подожди! — Тимка бросил на землю остатки фала, выдернул из-за пояса вторую бухту, соединил их и, выбирая слабину, увлек Асю через кустарник вниз, к «Ромбу». — Где часовой? — Далеко! — Ася дышала так, словно бы не он, а она вскарабкалась на пятнадцатиметровую высоту. Впрочем, у нее был тяжелый рюкзак за плечами — с посылкой, как догадался Тимка. А внизу, под скалой, уже грохотала железная палуба топотом множества бегущих ног: объявили тревогу. Тимка втолкнул Асю в пещеру, заскочил сам и рванул фал на себя. Теперь секунды значили все. Но взрыва не последовало. Фал зацепился за куст или дал слишком большую слабину. Тимка навалился на него всей тяжестью, выбирая сантиметр за сантиметром. И Ася ухватилась руками рядом… Земля качнулась под ними и вокруг них, осыпалась тяжелыми комьями сверху. Они упали, оглушенные, и целая серия мощных взрывов слилась для них в один долгий, все нарастающий грохот… Оттолкнув загородившую проход породу, Тимка выскочил наружу и, отобрав у Аси рюкзак, вскинул его себе за спину. Летучих скал больше не существовало. Они рухнули, и, сослужив последнюю службу, погибли с ними четыре сосны-рыбачки. Огненный столб медленно опускался над заливом, окрашивая землю окрест горячим, трепещуще-алым цветом. — За мной! — крикнул Тимка. Но задержался в рывке, услышав позади выстрел, мгновенно обернулся. Длинный Макс, уронив вдоль тела раненую левую руку, правой пытался взвести затвор автомата. Ася, присев на корточки, испуганно глядела на него. Наган, вылетев при отдаче из ее руки, валялся рядом. Тимка подхватил его… И выстрел из нагана опередил автоматную очередь на долю секунды. — За мной, Ася! — повторил Тимка. И они выскочили на гребень склона, чтобы лицом к лицу столкнуться с Шавыриным, который, видимо, первым кинулся на берег в поисках Тимки. Вид его был страшен: грудь и лицо в крови, одежда тлела. — Тимошка?! — в ужасе воскликнул он. Тимка спустил курок и промахнулся. А Шавырин бросился в сторону от него. Но там, дальше, был обрыв… — Тимох… Тимошка!.. Я свой! Свой! Наш я, русский! — взмолился Шавырин, протягивая вперед и вверх руки. — Не убивай, Тимошка! Наш я, слышишь?! Тимка многое хотел бы сказать в ответ: «За папу! За Асиного папу! За дядю Василя! За других краснофлотцев со «Штормового»!» Но у него не было времени, и оставался всего один патрон в барабане. Поэтому он сделал два быстрых шага и выстрелил в упор, не целясь. Откуда-то с противоположной стороны залива раздавались автоматные очереди. Пули засвистели над Тимкиной головой. — Бежим, Ася! — опять позвал Тимка, и они кубарем скатились в низину. Зарево угасало над остывающим заливом. Сначала Тимка увлек Асю дорогой вдоль моря, как бежал в прошлый раз, потом одумался: пока не улеглась паника, можно было воспользоваться кратчайшей дорогой к лесу… И, когда они выбежали в поле, автоматы по-прежнему строчили у моря, за их спиной. ВОЗВРАЩЕНИЕ Тимка очень каялся теперь, что мало ходил босиком: ноги его горели. Но по-настоящему давали знать о себе лишь первые ссадины, потом боль притупилась и стала как бы чужой, не его болью. Бежали прямиком, без передышек. Упали в невысокую траву и залегли уже близко от шоссе. Ася не жаловалась, но, лихорадочно дыша, то и дело облизывала пересохшие губы. Вылетели на шоссе и промчались по направлению к Летучим скалам десятка два грузовых автомобилей с солдатами. Крепко держа Асю за руку, Тимка заставил ее снова бежать: через шоссе, через выжженное хлебное поле… До леса добрались затемно. Разыскали какое-то озерцо, напились, отдышались немного. Тимка стал искать место для дневки, справедливо прикидывая, что с рассветом двигаться будет опасно. Хорошо, что Ася не ушла одна… Нашли неглубокую выемку под нависшим берегом влажной, пахнущей гнилью балки. Натаскали к выемке прелого хвороста и, едва небо посерело настолько, что стали видимы дальние, по ту сторону балки деревья, замаскировались хворостом в своем неуютном убежище… Обстоятельства меняли кровлю над ними, но всякий раз она чем-то была похожа на ту, первую, что в развалинах рыбокомбината. Ася достала из рюкзака и разорвала свою кофточку, чтобы Тимка обмотал ноги. Саднящая боль как будто немножко улеглась при этом. У них не оставалось ни одного патрона, и обоих окружал чужой пока, незнакомый лес… Тимкины предположения оправдались: едва над балкой забрезжил рассвет, где-то неподалеку раздались первые выстрелы — фашисты прочесывали Сорочий лес… И до обеда пальба уходила все дальше от опушки, потом начала стихать. Ася сберегла одну банку щуки в томате, и они немножко поели. Потом уснули, прижавшись плечом к плечу. А когда загустели поздние сумерки, вылезли из укрытия, продрогшие до костей, и шли всю ночь по прямой, удаляясь от шоссе, от Летучих скал, от моря… И с рассветом не остановились. По Тимкиным расчетам, они углубились в лес гораздо дальше территории первого поста, дальше центральной базы, прошли мимо одного болота, другого — лес будто вымер после прочесывания. И, лишь когда солнце поднялось над верхушками осин, их остановил короткий суровый окрик: — Стой! Кто идет? Тимка выхватил бесполезный наган и на всякий случай прикрыл Асю. — Вы ждете кого-нибудь? — спросил Тимка. — Мы ждем Асю со «Штормового»! — ответил изумленный мужской голос из глубины ивняка. — Ее зовут Ася Вагина, — сказал Тимка. На поляну перед ними выскочил незнакомый красноармеец с перевязанной головой. — Батюшки мои! — воскликнул он, ставя затвор винтовки на предохранитель. — Пацаны?! Такой кавардак немцы задали — я думал, фельдмаршал прибывает! А это — из-за вас?! — Красноармеец негромко, протяжно свистнул, обернувшись назад. — Идемте! — И он повел их неприметной тропкой между деревьями, не переставая удивляться: — Надо же! По всему лесу дежурим! А это, значит, вы?! — Все живы? — осторожно спросил Тимка. — Не… — сразу приумолк разговорчивый красноармеец. — Полегли некоторые… — А из краснофлотцев со «Штормового»?.. — Из этих?.. Двое полегли: горбоносый такой, кавказец, и еще один — коричневый, как чума, — эти полегли… Да ты не унывай! — вдруг утешил он Тимку. — Нас теперь все боле становится! Сам, пока вас ждал, двух задержал! — И он похвалился: — Меня, вишь, тоже опять задело вчера! — показал располосованную на плече гимнастерку. — Как в ефрейторы произвели! Это везучее у меня плечо, второй раз так: гимнастерку заденет, а кожу — нет! Я теперь, случай чего, буду левым вперед двигать! Тимка не успел улыбнуться в ответ, потому что вылетел из лесу Григорий, обнял его, потом вдруг схватил на руки Асю и стал целовать, как маленькую. А она спросила, когда вырвалась: — Почему вы плачете? — Да это я так… — сказал Григорий. — Бежал очень… Слышали мы салют вчера… ну, и всякое передумали… — Он утер глаза и не дал Тимке говорить: взяв у него рюкзак, повел быстрым шагом дальше. — Потом все, потом. Доложишь Большому… Поляна в глубине болот, на которой обосновался отряд после прочесывания, еще не была обжита. Сиротливо жался в сторонке единственный шалаш. Красноармейцы и краснофлотцы отдыхали на траве: курили, тихонько переговаривались между собой, бинтовали вчерашние раны. Леваева и Сабира среди них уже не было… Первыми, увидев на краю поляны Асю и Тимку, вскочили на ноги Нехода и усатый Корякин. За ними, как один, повскакивали остальные. Тимка был для них изменником, беглецом… Появился из шалаша и замер у входа, словно бы не веря своим глазам, Николай Николаевич, потом — Большой… Григорий вытащил из рюкзака и передал Тимке рацию. Асе — пакет. Сопровождаемые удивленным молчанием, они прошагали рядом через поляну: босой, оборванный Тимка и Ася в закатанных Тимкиных брюках. Остановились против командиров. — Товарищ Большой! — доложил Тимка. — Задание выполнено: посылка доставлена по назначению, эсминец под условным названием «крестоносец» уничтожен, предатель расстрелян по законам войны… — Тимка помедлил, сглотнув сухоту в горле, добавил после паузы: — Рядовые: Нефедов и Вагина. Ася протянула командиру пакет. Большой оглянулся на красноармейцев. — Построить отряд! Красноармейцы и краснофлотцы заняли свои места в шеренгах. Большой велел Асе и Тимке стать перед строем. И когда раздалась команда «Смирно!» — объявил: — За отличное выполнение особо важного боевого задания рядовым Тимофею Нефедову и Асе Вагиной объявляю благодарность! Комиссару, — он обернулся к Николаю Николаевичу, — представить обоих к правительственным наградам. Полагалось как-то ответить на благодарность, но Тимка замешкался от растерянности. А Большой сказал: — Вольно! Разойдись! — Потом обратился к Тимке и Асе: — Поедите, отдохнете как следует — тогда доложите все по порядку… И сразу зашуршали котомки, несколько красноармейцев побежали с котелками к костру. Асю и Тимку усадили на березовый обрубок и окружили со всех сторон, ни о чем не спрашивая — как положено, только глядя на них во все глаза. — А у нас еще немножко консервов есть… — похвалилась сквозь слезы Ася. — Щука!.. В томате… Но им уже сунули в руки по котелку дымящейся, залитой маслом каши, дали по алюминиевой ложке, и кто-то переливал чай из кружки в кружку, чтобы остудить, кто-то колол в широкой ладони сахар, пока они, обжигаясь, глотали пшенную кашу. Ася согнутым указательным пальцем смахивала при этом слезы то с одной щеки, то с другой, чтобы не падали в кашу. Она очень изголодалась там, в гроте, у летучих скал… А когда они наелись и вернули хозяевам пустые котелки, тихо-тихо стало на поляне… И тогда усатый Корякин присел рядом с Тимкой, вытащил из кармана кисет, пачку нарезанной для самокруток газеты и осторожно спросил: — Закурим, Тимофей Викторович?.. И то ли потому, что его впервые в жизни назвали по имени-отчеству, как называли отца, Тимка потянулся к листку бумаги. Но Ася вдруг заявила голосом тети Розы: — А я ему не разрешаю курить! И Тимка невольно отдернул руку. Штурман Вагин каждую неделю бросал курить, каждую неделю начинал снова, и тетя Роза все время «запрещала» ему… — Ну… Ну, если не разрешаешь… — проговорил Корякин. И растерянно спросил: — А после победы можно? — Одну? — уточнила Ася. — Одну… после победы… можно! — И она вдруг негромко засмеялась, размазывая по вискам слезы. И заулыбались, глядя на нее, потом стали смеяться красноармейцы. И засмеялся усатый Корякин. И засмеялся Тимка. Выскочили из шалаша, ничего не поняли, но тоже стали смеяться Николай Николаевич и товарищ Большой. Очень хорошо умела смеяться Ася; открыто, радостно — как никто не умел. …Был знойный август лета военного тысяча девятьсот сорок первого года. Солдаты войны уже знали о грядущей победе. Евгений Гуляковский ПЛАНЕТА ДЛЯ КОНТАКТА Фантастическая повесть ГЛАВА 1 Исследовательский звездолет второго класса шел в надпространстве. Экипаж спал в глубоком анабиозе, и кораблем управлял центральный автомат. Только его, лишенный эмоций мозг мог не замечать полную пустоту за бортом, которая, казалось, просачивалась сквозь стены корабля и наполняла его невидимым туманом. Ничто материальное не могло возникнуть в шестимерном надпространстве, отделенном от корабля мощными защитными полями. Там не было ни частиц, ни квантов энергии, ни магнитных полей. И когда в недрах корабля родился посторонний звук, вызванный внешними причинами, центральный автомат не сумел правильно оценить полученную информацию. Вибрация возникла в машинном отсеке звездолета в семь часов двадцать минут по корабельному времени. Захватив вначале ограниченный участок четвертого генератора, она быстро распространилась на все машинное отделение. Центральный автомат дважды запросил данные от всех приборов слежения и контроля. Проанализировав весь огромный объем информации за считанные доли секунды, автомат отключил датчики вибрации как неисправные и направил к ним ремонтные автоматы. На корабле не было обнаружено ни малейшей причины возникновения вибрации. Внешнее воздействие среды невозможно, так как она попросту не существовала для кусочка обычного пространства, которым был корабль с его защитными полями. Следствие не бывает без причины. Значит, вибрации нет. Значит, просто отказали приборы. Их надо исправить. Во всей этой стройной логической цепи не могло быть ошибки. До пробуждения экипажа по программе оставалось еще четверо суток. Автомат следовал программе. Программа никогда не нарушалась. Она была основным законом долгие месяцы полета. Программа предписывала в непредвиденных ею ситуациях выйти из надпространства и включить аппаратуру пробуждения для дежурного навигатора. Срочное пробуждение всему экипажу давалось лишь в случае опасности. Опасности не было. Непредвиденной ситуации тоже. Просто из строя вышли датчики машинного отсека. Ремонтный робот разобрал их, доложил о полной исправности центральному автомату и собрал вновь. Вибрация между тем захватила три соседних отсека и вошла в резонанс с плитами крепления генераторов. По всем отсекам корабля завыли сирены тревоги, вспыхнуло панно особой опасности. Аварийные блокираторы мгновенного единичного действия заблокировали и отключили двигатели. Вибрация продолжала расти. Она уже трясла лихорадкой весь огромный корабль. Лопались стекла приборов. Титаническая сила скручивала и рвала лестницы, корежила переборки. Центральный автомат боролся с неожиданной бедой как мог. Но он был всего лишь машиной. И слишком поздно вступил в борьбу. Никаких средств для подавления вибрации, возникшей без всяких причин, в программе не было. Центральный автомат, в исключительных случаях, имел возможность использовать резервные блоки для самопроизвольного программирования и дополнительного анализа. Огромная память машины хранила аналоги бесчисленных аварий всей истории звездоплавания. Тысячные доли секунды понадобились автомату для использования дополнительных блоков и выдачи готового решения. — Немедленно снизить скорость! Включить центральные двигатели на торможение! Но приборы не ответили подтверждением. Блокираторы мгновенного действия срабатывали в том случае, если дальнейшая работа двигателей грозила взрывом и гибелью всему кораблю. Их системы не подчинялись центральному автомату. Двигатели не включились. Вибрация гнула переборки, сдвигала с места многотонные блоки с ядерным топливом, рвала бесчисленные сети коммуникаций. Все ремонтные автоматы работали на пределе своих возможностей. Шла борьба за жизненно важные центры корабля, за жилые отсеки, где в анабиозных ваннах лежали неподвижные тела людей. Включились аварийные двигатели резерва с небольшим автономным запасом топлива. Но они не могли погасить чудовищную скорость звездолета. Отработав все топливо, двигатели встали и были сейчас же катапультированы в пространство. Вибрация несколько уменьшила амплитуду колебаний. Она теперь не сминала переборки и не корежила обшивку, зато разрушала микроструктуру кристаллов. Лопались и взрывались сегменты внутри самого центрального автомата, почти мгновенно отказали все приборы информации. Это был конец. Потеряв связь и управление, ремонтные роботы, обладающие дополнительным запасом прочности, метались по кораблю, все разрушая на своем пути. Наконец и они затихли. Хрипели разорванные магистрали. Из трещин внутреннего слоя обшивки кое-где сочился жидкий гелий. В желтом свете аварийных ламп с потолка падали хлопья снега, но вскоре и они исчезли. Мигнув в последний раз, отказало аварийное освещение. Практикант Райков видел сон. Это был странный сон, потому что в анабиозе не бывает никаких снов, а он точно знал, что находится в глубоком анабиозе. Тем не менее сон продолжался. Временами Практиканту казалось, что на полу отсека свернулся огромный белый удав. Он приподнимал свое свернутое пружиной тело и со страшным грохотом бил хвостом в переборки. Райков дернулся, стараясь освободиться от кошмара. Удав разлетелся по всему отсеку сотнями блестящих осколков. — Ну что он? — Приходит в себя. — Слишком долго. Мне нужен весь экипаж. Сделайте ему еще укол! — Не могу, Навигатор. Придется подождать или начать без него. Очень не хотелось открывать глаза. Лежать было удобно, почти приятно. Но сознание включилось в реальность помимо его воли, и он уже понимал, что Навигатор не станет говорить так о втором уколе без серьезной причины. Без причины, которая не сулила ничего хорошего. И рывком, словно прыгая с вышки в ледяную воду, Райков приказал себе открыть глаза. — Ну вот. Теперь все в сборе. У тебя были неполадки с автоматом пробуждения. Навигатор сказал это так, словно Практикант был виноват в плохой работе автомата. — Осталось тридцать минут, потом поздно будет начинать торможение. Если проскочим орбиту, нам уже не повернуть. — Какую орбиту? — одними губами спросил Практикант. Разгром, царящий в анабиозном отсеке, заставил его снова на секунду закрыть глаза. — Придется ему объяснить, — твердо сказал Физик. — Ты думаешь? Но время… — Он должен все знать. Он имеет на это право, так же как и каждый из нас. — Хорошо, — сдался Навигатор, — тогда объясняй сам. — Плохи наши дела. Физик взял руку Райкова и крепко сжал ее. Практикант обрадовался, что в отсеке горит тусклый аварийный свет и никто не может заметить, как ему сейчас нужна эта рука. Физик продолжал очень тихо, почти вплотную приблизив свое лицо к Практиканту: — От центрального автомата ничего не осталось, но он успел вывести корабль в обычное пространство. Не могу понять: как ему это удалось с резервными двигателями? Очевидно, главные вышли из строя раньше. Мы не знаем причины аварии и не знаем, в какой точке пространства вышел корабль. При незавершенном скачке координаты выхода неизвестны… Может быть, по рисунку созвездий? — вдруг спросил он, с надеждой посмотрев на Навигатора. Тот отрицательно покачал головой: — Слишком далеко. Десять светолет, расстояние можно установить почти точно по времени прокола… А координаты без приборов не вычислить. — Зачем вообще вам эти координаты? — зло спросил Энергетик. — Ну мне, например, приятно было бы знать, в какой стороне находится солнце, — ответил Доктор, осторожно укладывая в аптечку осколки разбитых ампул. — Вы так об этом говорите, как будто собираетесь… — Ничего я не собираюсь! — резко ответил Доктор. — Просто уточняю обстановку. И давайте, наконец, решать, садимся мы на эту планету или нет! — На какую планету? — спросил Практикант. ГЛАВА 2 Трудно сказать, что именно помогло им сесть: бешеная работа или везенье. То, что в пределах досягаемости искалеченного звездолета оказалась звезда с планетной системой, было, наверно, результатом слепого случая. Правда, потом, на планете, они уже не очень верили в случай. Обычные представления о вещах здесь просто теряли всякий смысл. Но это они узнали много позже, а сначала; была посадка. Если только можно назвать посадкой беспорядочное падение потерявшего ориентацию корабля. Четыре раза Навигатору удавалось его выпрямить, и тогда из кормовых дюз вырывался ослепительный синий луч. Все шестеро сидели за пультом в предохранительных скафандрах, туго перетянутые ремнями. Не работала антигравитация, локаторы обзора. Пульт представлял собой нелепое сооружение из наспех собранных панелей и рычагов управления генератором. Два месяца они гасили скорость и потом ползли к планете на этом единственном, восстановленном из обломков генераторе. По сравнению с теми перегрузками, сейчас от него требовалось совсем немного. Каждый раз, когда Навигатору удавалось направить ось кормовых дюз к центру планеты, скорость скачком падала до нуля, и корабль почти сразу начинал валиться набок. Сверхсветовые двигатели не были приспособлены для посадки на планеты, а планетарные восстановить не удалось. Как только Навигатор включал двигатели, Энергетик хриплым голосом отсчитывал количество билиэргов мощности, оставшейся в конденсаторах. Где-то образовалась утечка, а генератор еле тянул. Если конденсаторы разрядятся полностью, антипротонная плазма прорвет магнитную рубашку, вырвется на свободу и превратит корабль в облако радиоактивного газа. Последний раз Навигатору удалось совместить линию вертикали с указателем направления гравитационного поля планеты на высоте сорока тысяч метров. Кажется, он немного перестарался, и корабль подпрыгнул вверх от мощного толчка двигателей. Стиснув зубы, Навигатор вращал верньеры боковых рулей, стараясь выровнять валившийся набок корабль. Пол рубки вибрировал вместе со всем искалеченным корпусом от чудовищных перегрузок. Неожиданно раздался жалобный и какой-то сдавленный вой сирены. Энергетик сказал негромко, наклонившись к самому микрофону: — Капризничает рубашка. — Всем в шлюпку! — отрывисто приказал Навигатор. Позже Практикант уже не мог представить себе дальнейшие события как единое целое. Осталось только ощущение неизбежности катастрофы и отдельные детали, поразившие его больше всего. Энергетик почему-то не выполнил общей для всех команды. Он достал платок и стал вытирать руки, как будто совсем не спешил, как будто спешить ему теперь уже было некуда… Они бежали к люку. Обернувшись, Практикант увидел пустой коридор. Навигатор и Энергетик остались в рубке, он закричал об этом Физику. Но тот, ничего не ответив, втолкнул Райкова в раскрытый люк, и Доктор уже в шлюпке стал подробно объяснять про вторую шлюпку, забыв, что они сняли с нее все оставшиеся целыми детали. Практикант хотел ему возразить и не успел. Сердито рявкнули двигатели, их швырнуло в пространство, и когда он наконец пришел в себя от удара перегрузок, до корабля было не меньше сорока миль. Он закричал, отчаянно рванулся из кресла, но его никто не слушал. На кормовом обзорном экране распухал ослепительно белый шар. Потом шар лопнул как мыльный пузырь. Экраны погасли сразу все, и шлюпка затряслась так, как будто попала под паровой молот. Практиканту показалось, что они ударились о скалы и что теперь все кончилось, но шлюпка все-таки выровнялась, стало неожиданно тихо, и тогда Физик сказал, что Алексей с самого начала был против этой посадки. Практикант не сразу понял, что Алексей — это Навигатор, сухой и неразговорчивый человек, которого он так и не успел узнать как следует перед полетом и теперь уже не узнает никогда. — Сорок миль от эпицентра… Не понимаю, как им удалось? — мрачно сказал Кибернетик. — Когда включилась сирена, от рубашки уже ничего не осталось… — Вдвоем это было возможно, они отключили автоматику и вручную держали магнитные генераторы, отдав им всю энергию… Я даже думал, им удастся заглушить двигатель… — Вместе с мощностью падал энергетический поток, на магнитах долго это не могло продолжаться… Сели они очень спокойно. Даже парашютные двигатели, смягчающие толчок, сработали вовремя. Казалось, ничего особенного не случилось. Казалось, это рядовая разведочная экспедиция на поверхности новой планеты. Вот только не светились экраны кругового обзора, да на том месте, где всегда рубиновым огоньком тлела лампочка постоянной связи с кораблем, теперь ничего не было. — Сразу будем выходить? — спросил Кибернетик. Физик пожал плечами: — Собственно, это не имеет значения. Выбора у нас нет. — Подождите хотя бы, пока я закончу анализы, — ворчливо возразил Доктор. Больше всего Райкова поражала будничность происшедшего. То, как они об этом говорят; то, что Доктор, покраснев от натуги, ворочает тубус пробоотборника и никто не выражает желания ему помочь; то, что все они избегают говорить о происшедшем, как будто уже примирились с безнадежностью ситуации, только не хотят в этом признаться и поэтому продолжают бессмысленные и бесполезные автоматические действия по анализу проб, натягиванию скафандров, разборке планетного комплекса… Зачем все это? Что они собираются искать на планете? Что они собираются делать дальше? Почему-то неловко было задавать сейчас вопросы, и он молча включился в общую суету. Разрушая относительную тишину, установившуюся в рубке, в уши настойчиво лез непонятный шелест и шорох — первые звуки чужой планеты. Если раньше Райкову казалось, что планета ласково поглаживает шлюпку, снимая напряжение с остывающей обшивки, то сейчас, когда обшивка уже остыла, этот звук больше всего походил на шум трущейся о стекло наждачной бумаги. Физик приложил к переборке ухо. — Песок и ветер. По крайней мере, здесь есть атмосфера. — Двадцать процентов кислорода! — сразу же откликнулся Доктор. — И, кажется, нет вредных примесей! — А бактерии, вирусы? — Еще не знаю. Я же только начал анализы! Нужно ждать, пока прорастут культуры. — Ну уж нет! — сказал Кибернетик. — В этом железном гробу я ждать не намерен. — Если бы не шлюпка, ты бы сейчас не разговаривал, — спокойно возразил Физик. — Ждать действительно не имеет смысла. Анализы закончим снаружи. Люк открылся неожиданно легко, и они как-то сразу, вдруг, оказались за порогом переходного тамбура. Райков не помнил, кто из них первый шагнул на шероховатую, изъеденную рыжими пятнами окислов поверхность чужой планеты. Оттого что люк распахнулся так неожиданно, в первую минуту окружающий пейзаж показался им будничным. Невысокие серые холмы, освещенные ярким зеленоватым светом чужого солнца, не скрывали линии горизонта, так как шлюпка стояла на кургузой вершине одного из таких холмов. Постепенно понижаясь, цепочки холмов переходили в серую равнину. А еще дальше, у самого горизонта, цвет равнины менялся. Там смутно угадывалось какое-то движение, но с такого расстояния уже ничего нельзя было рассмотреть. Теперь они знали, откуда взялось поразившее их в первую минуту ощущение будничности. Виновником был ветер. Они чувствовали даже сквозь скафандры его упругое давление. Задумчиво, совсем по-земному ветер свистел в микрофонах. — Так и будем здесь торчать? — проворчал Кибернетик. Они послушно двинулись вниз, к подножию холма. Физик нагнулся и подобрал серый камень, попавшийся ему под ноги. Практикант напряженно следил за выражением его лица. Размахнувшись, Физик зашвырнул камень далеко в сторону. Практикант почувствовал, как этот простой жест отозвался в нем болезненным толчком. Он все же спросил, еще на что-то надеясь: — Базальты? — Место низкое. Дальше могут быть другие породы. Райков не принял его объяснения. Он знал, что выходы базальтов на равнине означали молодость планеты и вероятное отсутствие жизни. Рано делать выводы, слишком рано. Ведь есть же здесь кислород… Откуда он взялся?.. Но перед глазами упрямо вставали десятки отчетов экспедиций на чужие, мертвые планеты, где каждый раз знакомство начиналось с таких вот базальтов. Мертвая планета… Мертвая планета… Если так, то они проиграли и не нужна была эта посадка. Проще было там, всем вместе. Сорок мегатонн и один шар плазмы, общий для всех. Наверно, Физик понял, о чем он думает. — Видишь эти размывы? Эрозия. Значит, есть вода и атмосфера — это уже кое-что. — А где ее нет? На всех планетах этого типа есть атмосфера… — Да. Но не кислородная. Нам чудовищно повезло, просто чудовищно! Ты же знаешь: из десяти тысяч звезд только одна несет в своей системе планеты земного типа. И вот мы ее нашли. Я немного фаталист. Такой случай редко выпадает лишь для того… Ну, в общем, здесь что-то должно быть… А базальты… базальты и на Земле бывают… Доктор остановился и начал разворачивать треногу полевого экспресс-анализатора. Люди устало опустились на песок и стали ждать, пока будут закончены анализы. Физик, задрав голову, смотрел в небо. Что он там искал — облака или птиц? Там не было ни того, ни другого. Пустое, ослепительно изумрудного цвета небо. Солнце, казалось, замерло над горизонтом, словно приклеенное. Медленно вращается планета. Все можно объяснить, вот только ничего не изменяют самые подробные объяснения… Неделю они продержатся. Если воздух не пригоден для дыхания, они продержатся неделю. Земную неделю. Наверно, здесь это не больше четырех суток… — Сорок рентген в час! — Доктор, нахмурившись, смотрел на стрелки прибора. — Ничего не понимаю, откуда такая радиация? — Ты забываешь о нашем фоне. Сначала двигатели, потом… Наверняка это фон. — Нет. Какой-то радиоактивный изотоп аргона. Один из компонентов атмосферы. — Физик рывком встал и подошел к анализатору. — Никогда не слышал, чтобы у аргона был излучающий изотоп с такой активностью. — Это опасно? — Ну, в скафандрах, разумеется, нет, но если это действительно компонент атмосферы, а не результат нашего прибытия, скафандры снять не удастся. Здесь везде должна быть наведенная радиация… В атмосфере двадцать процентов кислорода, а остальное, почти целиком, этот странный аргон. После этого сообщения все, не сговариваясь, повернули обратно к шлюпке. Она была кусочком дома. Вот только, пожалуй, слишком маленьким… — Зачем нам шлюпка? — спросил Практикант. — Попробуем взять анализы в другом месте. Все-таки это может быть наведенная радиация. Это не было наведенной радиацией. Они отлетели километров на двадцать. На большее Физик не решился, потому что в аккумуляторах осталось очень мало анизатрона для гравидвигателей. Зарядить их снова им уже не удастся. Пейзаж планеты в этом месте почти не изменился, и результат анализов в точности соответствовал предыдущему. Атмосфера планеты оказалась радиоактивной. Шлюпка стояла чуть накренившись. Практикант сел в тени ее нависающей носовой части. Все разбрелись в разные стороны. Доктор соскабливал с камней серый налет. Физик бесцельно вертел ручки настройки экспресс-анализатора. Один Кибернетик, казалось, был занят делом. Он вытащил из шлюпки пластиковый ящик из планетного комплекта и теперь сдирал с него обшивку. Почему-то он начал с ящика под номером десять. Дышать становилось трудно, хотя чистый и свежий воздух по-прежнему поступал в трубопроводы скафандра. Сетрилоновая пленка казалась непомерно тяжелой, как доспехи древних воинов. Конечно, это просто психологические эффекты, но от этого не легче. Нельзя снять скафандр. Его вообще не удастся снять. Во всяком случае, в течение оставшегося у них времени нельзя будет снять скафандры… А почему, собственно? Практикант еще не успел додумать эту мысль до конца, как заговорил Доктор: — Мы можем сделать фильтры из актана. Они полностью погасят радиацию. — А воду ты тоже пропустишь через эти фильтры? — насмешливо спросил Физик. — Воду?.. Я об этом не подумал. Кибернетик наконец распаковал свой ящик и теперь пытался включить планетного робота. Райков никак не мог понять, для чего ему понадобился сейчас этот робот, и Кибернетик, словно угадав его мысли, вдруг сказал: — Ему, по крайней мере, не нужно будет воды, — и замолчал, словно эта фраза что-нибудь объясняла. Что-то у него не ладилось, робот дергался и корчился под высоковольтными разрядами, как живое существо. Да он и был, собственно, почти живым существом. У планетного робота не было самоуправляющегося крионового мозга, как у сложных корабельных автоматов, но зато был поразительный запас живучести, способность регенерировать собственные вышедшие из строя части, если только частями можно было назвать клубки синтетических мышц. Вдруг робот рванулся и стремительно пронесся мимо них, подняв целую тучу пыли. — Куда это он? — растерянно спросил Доктор. — Пусть побегает. Дополнительная информация нам сейчас не помешает. — Между прочим, воду мы могли бы синтезировать из атмосферы, — неожиданно сказал Физик. — Как это? — не понял Доктор. — Очень просто. Пропустить воздух через актановый фильтр, а потом через синтезатор. Если использовать всю оставшуюся в аккумуляторах энергию, получится около двух тысяч литров чистой воды. Кибернетик и Физик стали обсуждать детали этого проекта, чертили на песке какие-то формулы, но Райков их уже не слушал. Можно бороться с планетой до конца. Дышать через тряпку, а воду по капле цедить из синтезатора, с боем брать каждую лишнюю минуту отсрочки… Только сейчас все это не имело смысла. Не будет в этот район никаких экспедиций… Самое большое — запустят автоматический зонд, он принесет данные о мертвой планете. Не хватит и тысячи лет, чтобы дождаться… Кто станет их здесь искать… Корабль вышел в неизвестной точке пространства. Может быть, Навигатор смог бы определить их местонахождение? Но только зачем оно им без корабля? Почему здесь зеленое солнце? Какие-то испарения в атмосфере?.. Может быть, соли стронция?.. Смертоносная планета — и такой ласковый ветер, яркое солнце. Чуть ниже подножия холма совсем прозрачный ручей словно приглашает напиться… Отравленная радиацией вода течет вниз к реке… Сразу перед посадкой шлюпки на новом месте, километрах, в четырех отсюда, Райков заметил что-то очень похожее на береговую линию. Может быть, здесь даже есть море… Им некогда заниматься морем. Им надо готовить фильтры и делать десятки других бессмысленных, в сущности, дел, собирая, словно крошки со стола, остатки жизни, минуты, секунды, часы… Физик отбросил обломок, которым рисовал формулы, и решительно поднялся. — Мы долго не продержимся в таком пекле. Нужно искать укрытое место для постоянного лагеря. — А для чего, — лениво спросил Кибернетик, — какая разница? — Слишком дорогая цена заплачена за то, чтобы мы сейчас валялись на этом песочке. Хватит! — И что же ты предлагаешь? — все так же лениво спросил Кибернетик, но Практикант заметил, как под стеклом скафандра у него сердито сошлись брови. — Будем собирать данные о планете, искать выход. — Какой выход? — Когда я буду знать — я тебе скажу. А сейчас вы с Доктором отведете шлюпку к западной гряде, найдете укрытое место и обозначите его дымовой шашкой, а мы с Райковым исследуем восточный сектор, береговую линию, дождемся робота и к вечеру выйдем к лагерю. — Не слишком ли рискованно разделяться? — спросил Доктор. — А что не рискованно? У нас слишком мало времени. Разделившись, охватим больший район. — Да что ты собираешься искать? — почти закричал Кибернетик. — Что?! — Я не знаю. Какую-нибудь зацепку, шанс или хотя бы разгадку. Слишком уж странная планета. Откуда здесь кислород, если нет биосферы? Почему такая радиация? С чем мы столкнулись в надпространстве? А может быть, биосфера все-таки есть? Как там твои культуры? Доктор пожал плечами: — Ничего нет, даже вирусов. — Ну вот видишь. А кислород есть. В нашем положении не стоит пренебрегать противоречиями. И потом, я чувствую, что-то здесь не так… Мы ведь не вышли на круговую орбиту, нет снимков, абсолютно ничего не знаем о планете! Райков не стал дослушивать до конца. Он забрался в шлюпку и стал складывать в рюкзак необходимые для похода вещи. Под руку попался бластер с антипротоновыми капсулами, он задумчиво повертел его в руках и отложил в сторону. У него еще не пропала юношеская привязанность к оружию, но он знал, что Физик не одобрит лишний груз. Мелкие неприятности им здесь, по-видимому, не грозили, а от крупных эта игрушка не спасет. Когда все было наконец готово, он замешкался, привинчивая к скафандру запасной баллон, и догнал Физика только минуты через две. Отсюда, из-за вершины холма, уже не было видно шлюпки, но они услышали мягкое урчание ее двигателей, и оба одновременно повернулись. На фоне изумрудного неба диск шлюпки казался слишком чужеродным, даже грубым. И только когда окончательно затерялся, словно растворился в зеленой краске неба, ее силуэт, смолк последний отголосок металлического хриплого рокота двигателей, они по-настоящему почувствовали себя наедине с планетой. Похожее чувство охватывает человека в поле или в лесу, в те редкие минуты, когда он один, когда нет ни одной мысли, только ощущение запахов, красок и какого-то общего ритма жизни… Но здесь не было никакого ритма. Тишина, нарушаемая мертвыми звуками, мертвые краски… Тонкий слой песка под ногами иногда перемежался прослойками серой пыли, сквозь которую там и здесь торчали рыжеватые камни, покрытые желтыми пятнами пустынного загара. Жара становилась невыносимой. От нее уже не спасали и кондиционеры скафандров. Оба, не сговариваясь, свернули к ручью. — Слишком мелкое русло. На открытой местности при такой температуре… Почему он не пересыхает? — Может быть, подземные источники? — Сколько же их должно быть? К самому горизонту влево и вправо убегала серебристая змейка воды, словно клинком рассекая пустыню. Физик нагнулся, опустил в воду воронку полевого анализатора, внимательно посмотрел на выскочившие в окошечке символы элементов и цифры процентного содержания. — Почти земная вода. Чуть больше солей стронция и железа. — Радиация?.. — Меньше, чем в воздухе. Всего двести рентген. Физик зачерпнул полные пригоршни воды и плеснул ее на смотровое стекло шлема. Вода темным масляным пятном растеклась по скафандру. Что-то странное в этом пятне на секунду задержало внимание Практиканта. Какое-то необычное отражение света, словно скафандр под влажным пятном посыпали тонким слоем муки. И тут же нашлось объяснение — соли… Слишком много солей. Вода высыхает, и остается пленка этих солей. Вслед за Физиком он вошел по колено в ручей, отключил терморегуляторы и сразу почувствовал ледяное прикосновение воды к топкой коже скафандра. — Всего пятнадцать градусов! Действительно похоже на глубинные источники. Смотри! Что это? — Практикант опустил в воду перчатку скафандра, на которой за минуту до этого образовалась уже знакомая мучнистая пленка солей, но теперь, под водой, пленка не исчезла! Она как будто становилась толще. Практикант усиленно тер перчатку, сдирая со скрипучего синтрилона тонкие лохматые чешуйки. — Выйди из воды! — крикнул Физик. Но было уже поздно. Практикант услышал свист выходящего из скафандра воздуха. Прямо на глазах пленка синтрилона, которая могла выдержать прямой удар лазерного луча, превращалась в грязноватые лохмотья, расползалась и исчезала. Практикант инстинктивно задержал дыхание, но, взглянув на Физика и увидев, как тот сдирает с себя остатки скафандра, почти сразу же захлебнулся воздухом планеты. Вначале он закашлялся, скорее от неожиданности. Воздух был очень резким, но уже через минуту казался приятным, с каким-то едва уловимым ароматом сухой земли. От каждого вздоха изнутри по телу разливалось тепло, словно он пил очень горячий чай. Физик подошел и встал с ним рядом. Без скафандра он казался меньше ростом. — Что это было? — почему-то очень тихо, почти шепотом спросил Практикант. — Бактерии? — В воде не было никакой органики. Ее анализатор показал бы в первую очередь. — Внезапно ожесточившись, Физик швырнул на землю башмак от скафандра, который машинально держал в руках. — Здесь вообще ничего не было! Ничего подозрительного! Ничего необычного! Ничего такого, что могло бы разрушить синтрилон. — Последнюю фразу он произнес очень спокойно, задумчиво, словно нащупал важную мысль. — Сколько у нас теперь времени? — все так же тихо спросил Практикант. — А?.. Ты о радиации… Часов шесть мы ничего не будем чувствовать. — А потом? — Потом у нас есть анестезин. — Физик нагнулся, пошарил в груде лохмотьев, оставшихся от скафандров, и достал из-под них совершенно целый рюкзак. — Материя не разрушается. Вот, значит, как… Дальше они пошли молча, каждый углубившись в свои мысли. Не хотелось спрашивать, почему Физик не повернул на запад, туда, где теперь находилась шлюпка. Наверно, он был прав. За шесть часов туда не добраться, да и незачем. Даже Доктор им уже не поможет. От этого просто нет средств. Медленно и неумолимо разрушаются клетки с каждым вздохом, с каждой секундой… Почти физически ощущалось жаркое прикосновение зеленого солнца. Все его сорок градусов обрушились на незащищенную, отвыкшую от жары кожу людей. Через полчаса они немного привыкли к новым ощущениям. Дышалось легко. Только кружилась голова да резало глаза от непривычно яркого света. Местность постепенно выравнивалась, холмы мельчали по мере того, как они приближались к морю. Обнаженная раньше базальтовая кость планеты теперь совершенно исчезла под плащом дресвы и песка. За ними тянулись две цепочки следов — первые человеческие следы на этой планете. Практикант старался ставить ноги потверже, чтобы след отпечатывался как можно четче. Дышать он тоже старался глубже, хоть и не мог не думать о том, что с каждым вздохом в его легкие врываются новые миллионы радиоактивных атомов. Они уже начали свою незаметную пока работу… Можно заставить себя не думать об этом, но нельзя забыть совсем. Физик предложил устроить небольшой привал, и Практикант подумал о том, как хорошо, что они сейчас не спешат. Расстелили на плоском валуне бумажную салфетку, распечатали коробки с завтраком. Есть совсем не хотелось, наверно, от жары. Все же они пожевали немного, скорей по привычке, и сунули коробки с остатками завтрака обратно в рюкзак. Практиканту казалось, что Физик все время молчит оттого, что не может простить себе ошибки с этой сумасшедшей водой, которая питалась скафандрами случайно забравшихся в нее космонавтов… Что могло быть нелепее ситуации, в которой они оказались? И кто, собственно, смог бы предвидеть последствия, окажись он на месте Физика? Неужели здесь так везде? Неведомая опасность за каждым камнем? В каждом глотке воздуха и воды? Что же это за планета? Даже закрыв глаза, он смог бы определить ее тип, сопоставив данные анализов и тех немногих, уже известных им фактов. Кроме, пожалуй, радиации да вот этой истории с разъеденными скафандрами… Но может быть, как раз в этих фактах и кроется разгадка? Чтобы как-то разбить тягостное молчание, он стал многословно и путано уверять Физика в том, что случившееся пошло им на пользу, что все равно в скафандрах долго не выдержать и что теперь они по крайней мере могут чувствовать этот ветер и близкое дыхание моря. Физик ничего не ответил, только посмотрел на него, иронически прищурившись, и пошел дальше. Стало заметно свежее. Иногда перед ними, теперь уже совсем близко, мелькали за холмами синие пятна водной поверхности, и Райков старался не смотреть в ту сторону, словно боялся что-нибудь испортить в предстоящей встрече. Когда наконец за последним холмом открылась линия далекого горизонта, море буквально оглушило их. Нет, не шумом. Оно очень тихо лежало у самых ног, ослепительно синее в серых шершавых берегах, под ярко-зеленым небом. И даже не простором, от которого они отвыкли за долгие месяцы полета. Наверно, все-таки тем, что, пролетев миллионы километров, потеряв корабль и товарищей, в этот свой последний час они стояли на берегу обыкновенного, по-земному синего моря… Нет, все же не совсем обыкновенного. Поражали невысокие, необычно толстые валики волн, словно это была не вода, а ртуть, и еще прибой. Он не шипел, не набрасывался на берег, как на Земле, а осторожно, ласково лизал серые камни берега. Практикант медленно пошел навстречу волне, вытянул вперед руки, но все же секунду помедлил, обернулся и вопросительно посмотрел на Физика. Тот молчал. Тогда Райков зачерпнул полные пригоршни синей воды и поднес их к самому лицу. Ничего не случилось. Не было ни ожога, ни боли. Вода как вода. Правда, она не стала прозрачней, эта частица моря у него в ладонях, не потеряла своего цвета. Казалось даже, потемнела еще больше, пропиталась синевой, словно кто-то растворил в ней хорошую порцию ультрамарина. — Похоже на солевой расплав или пересыщенный раствор. Он оглянулся на Физика. Тот наблюдал за ним с интересом, в котором по-прежнему чувствовалась неуместная сейчас ирония. Больше всего Практиканта поразила эта ирония. Что-то в ней было. Какая-то мысль, уже понятная Физику, но ускользнувшая от него. И, словно протестуя против иронического молчания Физика, он осторожно поднес ладони с синей водой к губам. «Не надо! — мелькнула мысль. — Это же глупо, в конце концов! — И тут же он возразил себе: — А что сейчас не глупо? Ждать, пока пройдет шесть часов, и потом глотать анестезин?» Вода отдавала свежестью горного ручья, и она не была соленой… Странный привкус, словно шершавый комок, прокатился по горлу… Может быть, именно этого ждала от них планета? Доверия? — Ну как, вкусно? — спросил Физик. — Не знаю. Не соленая, немного похожа на… ни на что это не похоже. Физик стянул через голову рубашку. Он тяжело дышал, по спине сбегали капли пота. Неуклюже разбежавшись, прыгнул в воду: Не было даже брызг. Просто волны чуть разошлись, как податливая резина, и вытолкнули человека наружу. Синяя пленка прогибалась под тяжестью его тела. Словно Физик был иголкой в школьном опыте по поверхностному натяжению жидкостей. Физик зачерпнул воды и плеснул себе на грудь. Она разбежалась блестящими шариками. — Странная жидкость, а? Похоже, не искупаться. Жаль. Но все равно лежать приятно, как в гамаке, а рука свободно проходит почти без сопротивления. Какая-то избирательная плотность, разная для разных предметов. Жалко, нет экспресс-анализатора, с полевым тут не разобраться. Ну ладно, лезь сюда. Лежать на поверхности моря и в самом деле было приятно. Для того чтобы смочить голову и грудь, приходилось черпать воду пригоршнями. Потом они попробовали сесть. Это удалось не сразу. Зато теперь вода доходила им почти до пояса. Правда, она все равно не везде касалась тела. Под ними образовалась довольно глубокая воронка, стены которой, казалось, были выстланы резиной. Наконец им надоело это странное купание, и оба вылезли на берег. Вытираться не пришлось: жидкость каким-то образом ухитрилась не пристать к телу. Физик выбрал камень полегче и бросил его в воду. Камень скрылся без всплеска. На гладкой поверхности моря не было видно ни единого пятнышка или морщинки. Часа два они молча брели по берегу без всякой видимой цели. От жары или от радиации кружилась голова, обоих клонило в сон. Наконец Физик остановился в тенистом месте под большим валуном. Разгребли мелкий сухой песок. Прежде чем лечь, Физик достал коробочку с красной полоской. — Если станет плохо, прими одну таблетку. — Как будто не все равно, сколько я их приму! — Нет. Не все равно. Мы все время спешили, а теперь давай не будем этого делать. …Все можно довести до абсурда. Даже это желание не спешить, показное, в сущности, желание… «Неужели он сможет уснуть? — подумал Райков. — Прошло не меньше четырех часов. Значит, осталось всего два». Физик отвернулся и дышит ровно и тихо… Наверно, так и нужно. Просто эти последние два часа человек должен быть наедине с собой. В этом что-то есть, в том, что они все последнее время слишком спешили, так, словно кто-то их подгонял, так подстраивал события, наслаивал их друг на друга, что не оставалось времени подумать, разобраться толком в том, что же, в сущности, произошло, почему все кончилось так нелепо в этой хорошо спланированной и безупречно организованной экспедиции к звездам… В последние десятилетия процент гибели экспедиций измерялся сотыми долями процента. Какое-то фатальное невезение необходимо для того, чтобы попасть в число невозвратившихся, пропавших без вести… С чего же, собственно, началось? Автомат вел корабль строго по курсу — не мог не вести… Корабль отклонился… или нет, скорее, наткнулся на что-то… Но на что можно наткнуться в надпространстве, если нет материальной среды? Странность номер один. Бывает. Разладился автомат, допустим, хоть это и маловероятно. Авария по неизвестным причинам. Почти все аварии бывают по неизвестным причинам. В этом, во всяком случае, нет ничего странного. Хотя сам факт аварии, приведшей к катастрофе на современном корабле, обладающем почти неограниченным запасом живучести, сличай из ряда вон выходящий. Автомат не сумел справиться с аварией. Не сумел или не захотел? Нет, это опять абсурд, он не мог нарушить основную программу. Итак, странность номер два. Современный звездолет, набитый до предела самовосстанавливающейся автоматикой, получает необратимые разрушения. Отметим, кстати, что при этом он все-таки не гибнет, экипаж не получает ни малейшей царапины, зато полностью разрушен центральный автомат. От вибрации. Допустим. По крайней мере, теперь из игры выбывает один из важнейших элементов. Нет больше центрального автомата, некому выполнять программу. Зато теперь на сцене наконец появляется экипаж. В точке выхода из надпространства, в пределах досягаемости искалеченного звездолета, обнаружена неизвестная звезда… Получается довольно длинная, но все еще приемлемая цепочка совпадений и случайностей. Посмотрим, что будет дальше. Во время посадки выходит из строя магнитная рубашка генератора… Пожалуй, это уже следствие предыдущего. Звездолет так разбит, что в этой последней аварии нет уже ничего странного. Странно, правда, что они успели выброситься на шлюпке, обычно такие взрывы происходят мгновенно… Но, правда, выбрались не все… Кое-что Навигатор и Энергетик все-таки могли сделать… Теперь планета. Давление, гравитация, состав атмосферы, кислород, диапазон температур, отсутствие враждебной биосферы, наконец, — все в пределах того узкого островка условий, в которых может существовать ничем не защищенный человек… Ничем не защищенный… Может быть, поэтому они лишились скафандров? И только радиация… Райков облизнул мгновенно пересохшие губы. Он боялся думать… Он понимал, что подошел к той самой черте, за которой вот сейчас, сию минуту поймет что-то очень важное, имеющее для них решающее значение…, А что, если предположить, только предположить, что все это не случайно? Не может быть так много совпадающих случайностей, тогда только эта радиация выпадает из общей схемы. Ну, а если и она не выпадает? Если они просто чего-то еще не понимают в ней? Короче, если он прав, радиация для них безвредна. Он вскочил на ноги и секунду смотрел на расплавленную синеву моря. Красиво? Да, пожалуй, даже слишком красиво для дикой планеты. Нужно разбудить Физика. Вот только сказать ему будет нечего. Разве можно передать это глубокое убеждение, что все, что их окружает, и все, что с ними было до этого, все это не напрасно, не может быть напрасно. И значит, во всех событиях есть смысл. Смысл, которого они не заметили, события, которыми кто-то управляет? Но это же бред. «Ты принимаешь желаемое за действительное. У тебя же нет доказательств…» — вот что ему ответит Физик. Да, у него нет доказательств. Но они будут. Через два часа, через десять и через двадцать. Надо подождать. Совсем немного подождать… По крайней мере, если он ошибается и проснуться не удастся, некому будет жалеть об этой последней ошибке. Веки отяжелели от яркого непривычного света. Практикант все еще пытался бороться со сном. Но недолго. Сказалось нервное напряжение последних часов. Снились ему сосны. Ласковые, земные, с длинными иглами, в которых свистит ветер. Смутно, сквозь сон он понимал, что здесь не может быть никаких сосен, и от этого даже во сне чувствовал невыносимую тоску и горечь. Он видел траву, растушую у их корней, гладил шершавую кору, на которой блестели смоляные слезы… Проснулся он от того, что Физик тряс его за плечо. Сел, открыл глаза. Вокруг плотной стеной стоял сосновый лес. На коричневой коре деревьев блестели капли прозрачной смолы. Свет едва пробивался сквозь могучие кроны деревьев. В двух шагах от их песчаной постели цвели одуванчики. В густой зеленой траве они казались вспышками земного солнца… ГЛАВА 3 Если можно было доверять показаниям курсографа, шлюпка шла вверх почти вертикально. Не работал ни один обзорный экран. Кибернетик сердито передвигал рукоятки горизонтальных рулей. — Высота подходящая, и все-таки я не могу вести шлюпку вслепую. Кому-то придется корректировать. Ты сможешь заменить меня? — Я сдавал экзамены, но я мог бы… — Лучше не надо. Садись на мое место. Отдраить люк на ходу было не просто. Зато потом Кибернетик сразу увидел под собой рыжеватую поверхность планеты. Пропало ощущение слепоты в этой несущейся неизвестно куда железной клетке. Доктор вел шлюпку неровно, рывками, иногда он заваливал ее набок, и тогда Кибернетику приходилось изо всех сил держаться за поручни, чтобы не вывалиться. Он отключил рацию скафандра и теперь мог себе позволить громко проклинать Доктора, планету, шлюпку, жару и все остальное. Пейзаж внизу постепенно менялся. Холмистая пустыня превратилась в предгорье. Все чаще попадались острые пики отдельно стоящих скал. Наконец одна из них появилась прямо по курсу. Пришлось включить рацию и вежливо попросить Доктора снизить скорость и отвернуть в сторону. Вместо этого Доктор повысил скорость, и они просто чудом не врезались в скалу. На этот раз Кибернетик забыл выключить рацию. Доктор обиделся и отказался дальше вести шлюпку. Все равно нужно было садиться. В конденсаторах почти не осталось энергии. Кибернетик выбрал небольшое ущелье, и по его командам Доктор посадил шлюпку у самой стены. Место для лагеря оказалось очень удачным. Узкие стены ущелья закрывали шлюпку с трех сторон. По расчетам Кибернетика, солнце могло заглядывать сюда только на рассвете, и это означало, что теперь они избавлены от удушающей жары. Кроме того, стены ущелья представляли собой неплохую естественную преграду. В случае обороны защищать пришлось бы только одну сторону. Почему-то Кибернетик не очень верил в «полное отсутствие биосферы». Слишком поспешен был вывод Доктора, он по опыту знал, как много сюрпризов таят в себе новые, недостаточно исследованные планеты. Разбивку лагеря решили отложить до возвращения Физика и Практиканта. Точно в условленное время зажгли дымовую шашку. Истек первый контрольный срок. Постепенно тревога за товарищей вытеснила все другие мысли. Захватив бинокли, Кибернетик и Доктор пошли к выходу из ущелья. Метров через сто оно кончалось, открывая широкую панораму равнины, над которой совсем недавно летела шлюпка. Солнце плыло над самым горизонтом. Ветер стих, и теперь во всем этом мертвом пространстве не было даже намека на движение. Они прождали в полном молчании четыре часа. Становилось заметно темнее. Несмотря на медленное вращение планеты, солнце почти скрылось за горизонтом. Необходимо было дождаться второго контрольного срока, установленного Физиком через сутки. Начинать поиски до утра было бессмысленно. Пришлось вернуться в лагерь. Поужинали питательной пастой. Все тело зудело под толстой броней скафандров, капризничали регуляторы температуры. — Я чувствую, что постепенно превращаюсь в черепаху, — жалобно сказал Доктор. — Давай выйдем наружу, — попросил он. Ночь оказалась светлой и туманной. Наверное, в этом было виновато фиолетовое свечение атмосферы. Не просматривались даже звезды. Контуры скал казались нерезкими. Их тени над головой то и дело меняли очертания. Чудилось какое-то движение, слышались шорохи… Часа два оба честно пытались уснуть, потом Доктор предложил снова перейти в кабину шлюпки, но Кибернетик ему ничего на это не ответил. Неприятно было даже вспоминать тесное пространство рубки, набитое угловатыми приборами, пропахшее горелой резиной и пластмассой. Прошло еще несколько часов. Рассвет все не наступал. Кибернетик предложил начать разбивку лагеря. Несмотря на необходимость экономить энергию, решили зажечь прожектор. Голубой конус света выхватил из темноты зазубренную стену ущелья. Ночью в свете прожектора ущелье казалось совершенно незнакомым. Изменились тени скал, их очертания. Доктору показалось, что в момент, когда вспыхнул луч, в стороне от светового конуса у входа в ущелье что-то двинулось. Какая-то большая, едва различимая в боковом рассеянном свете масса. — Посвети-ка вон туда, к выходу, — попросил он Кибернетика. Едва луч скользнул в сторону, как Доктор сам схватился за рукоятку прожектора и довернул его еще больше. Прямо посреди ровного дна ущелья стояла какая-то странная гладкая скала. Доктор мог бы поклясться, что вчера здесь ничего не было. Никакой скалы. И тут оба заметили, что между дном ущелья и скалой проходит широкая, в полметра, полоса света… Скала словно бы неподвижно висела в воздухе. Они не успели прийти в себя от изумления, как вдруг скала вся заколыхалась сверху донизу, словно была целиком вырезана из огромного куска желе, и медленно, очень плавно двинулась к ним. — Вот оно, твое отсутствие биосферы! Прежде чем Доктор успел ответить, прежде чем он успел предотвратить несчастье, темноту вспорол малиновый луч бластера. Голубое облако шумно вздохнуло на том месте, где только что двигалось неизвестное, и вокруг них сомкнулась ночь. Прожектор почему-то погас. — Давай прожектор! — крикнул Кибернетик, не опуская бластера, но Доктор не ответил ему. Он лихорадочно шарил по поясу скафандра, наугад нажимая кнопки и уже понимая, что это бессмысленно: все энергетическое оборудование вышло из строя, не загорался даже аварийный нашлемный фонарь, и только рация почему-то продолжала работать. Он отчетливо слышал шумное дыхание Кибернетика, щелчки тумблеров и его проклятия. Кибернетик рванул затвор бластера, развернулся в сторону стены и, уже не надеясь ни на что, нажал спуск. Но бластер не подвел. Видимо, его автоматический реактор продолжал действовать, и хотя разряд оказался намного ниже нормы, в его желтоватой вспышке они успели увидеть, что вокруг уже ничего не было. Никаких движущихся скал. — Перестань, — сказал Доктор. — Вернемся в шлюпку. Может быть, там что-нибудь уцелело. Они повернулись и молча пошли к шлюпке. Тьма стояла такая, что хоть глаз выколи. Наверное, оттого, что их ослепила вспышка бластера. Они прошли десять шагов, пятнадцать — шлюпки не было. — Ты уверен, что мы идем правильно? — спросил Доктор. — Сейчас посмотрим! Кибернетик снова щелкнул затвором, но Доктор перехватил его руку. — По-моему, довольно. Твоя иллюминация только привлекает внимание к нам. В спину им ударил порыв ветра. Доктору показалось, что в воздухе пляшут какие-то огненные искорки. — У меня что-то с глазами… Ты видишь этих светляков? — Возможно, это разряды. Здесь чертова уйма энергии от радиации и от этого сумасшедшего зеленого солнца. Но где шлюпка? — Может, повернем обратно? — Тогда вообще потеряем направление. Почему они не нападают? Сейчас самый удобный случай, на открытом месте мы беззащитны, а ночные животные отлично видят в темноте. Если попробуют еще раз… я ударю протонными… — Что «еще раз»? — Ну, напасть на нас! — С чего ты взял, что они нападали? — А что же они, играли в пятнашки? Зачем им бежать прямо на нас? Мало здесь места? — Ты хоть знаешь, в кого стрелял? — В кого? Почему «в кого»? Это был какой-то зверь. Очень крупный зверь! — Хорошо, если так. А если нет? — Ну, знаешь… Было видно, что вопрос Доктора все же смутил Кибернетика. Доктору совсем не хотелось продолжать этот разговор, но надо было его продолжить, не было иного выхода. — Объявлять войну целой планете с нашими силами не очень-то разумно. А, как думаешь? — Очень ты любишь все преувеличивать, Петр Семенович. О какой войне идет речь? При чем здесь война? На нас напало неизвестное существо, я в него выстрелил, вот и все! — А если не просто существо? — Ты говоришь так, словно уже открыл на этой планете целую цивилизацию! Да еще не гуманоидную. Поделись, если это так! — Ничего я не открыл! Но я предпочитаю вести себя так, словно здесь может быть такая цивилизация, и по крайней мере не забывать, что здесь мы гости! Мне хочется, чтобы люди всегда были добрыми гостями. Достаточно зла мы успели натворить на собственной планете. Не надо хвататься за бластер без крайней необходимости. Я почти уверен, что у этой штуки не было никаких враждебных намерений. Иначе от нас ничего бы уже не осталось. Это нас здесь только двое, а разум и вообще жизнь, даже самая примитивная, способны к объединению в случае опасности. — Вот-вот! Ты говорил, что на этой планете отсутствует биосфера, ты делал анализы и не нашел даже вирусов! Доктор усмехнулся: — Так уж мы устроены. Всегда приятней обвинить в ошибке другого, особенно если чувствуешь, что виноват сам. А биосфера… Что ж, согласен. Слишком поспешный вывод. Хотя все это странно, Миша. Очень странно… Может быть, наши найдут что-нибудь новое? — Они даже не взяли оружие! — Оружие здесь не поможет. — Ну, это мы еще посмотрим! Лучше с самого начала показать не слабость, а силу. Доктор надолго замолчал. Ветер постепенно усиливался, стало трудно держаться на ногах, и было отчетливо слышно, как скрипит оболочка скафандра под хлещущими ударами песчаных струй. — Надо сесть и подождать, пока стихнет ветер, — предложил Доктор. — Верх стены непрочен. Если ветер усилится, начнутся обвалы. Нельзя останавливаться. Нужно найти шлюпку или хотя бы какое-нибудь укрытие. Подожди! Ветер дует вдоль ущелья, повернем так, чтобы он бил в бок, и дойдем до стены, там наверняка найдется какая-нибудь трещина. Если повезет, дождемся рассвета. Черт с ней, со шлюпкой! Сейчас неизвестно, где безопасней. Им повезло. Это была не трещина, а овальный вход в какую-то пещеру. — Я осматривал вчера всю местность — не было здесь никакой пещеры, — раздраженно сказал Кибернетик. — Не могли же мы уйти так далеко! Остановились у самого входа, с трудом переводя дыхание. Под сводами пещеры ветер сразу же стих. Глаза понемногу привыкали к темноте, и они уже различали смутные, уходящие вглубь своды каменного потолка и светлое пятно входа, перечеркнутое мелкой сеточкой пляшущих в воздухе огненных точек. — Из-за этой свистопляски совсем ничего не видно. — А ты вынь батарею бластера. Подключим ее к прожектору скафандра. — Тогда мы останемся безоружны. — Это глупо. Если бы там был хищник, мы не успели бы пройти и двух шагов. Хищники, тем более ночные, редко охотятся в одиночку. — Их распугал выстрел. — Ну да, такие пугливые звери. Гасят прожектора, переносят с места на место шлюпки, подсовывают пещеры… Что еще они умеют делать? Кибернетик ощупью нашел в темноте плечо Доктора. — Не надо, Петр Семенович. И без того тошно. — Хорошо, не буду. Но ты все же разряди бластер и зажги свет. Надоело сидеть в темноте. Неплохо было бы осмотреть помещение, в которое нас пригласили. Ты заметил? Стены как будто теплые. Даже сквозь перчатку. — Нагрелись за день. Сейчас я попробую подключить фонарь прямо к бластеру, не вынимая батареи. Синий конус света упал на стену пещеры. — Не пережечь бы излучатель, он не рассчитан на такое напряжение, — пробормотал Кибернетик, что-то подкручивая в коробке бластера. — Посвети в разные стороны. Я хочу посмотреть. — Пещера как пещера. Не на что тут смотреть. — Ну, ты не совсем прав… — Доктор подошел к стене. — Стены как будто оплавлены и теплые. Внутри они не могли так нагреться только от дневного тепла. И эти натеки… вот, посмотри, как будто пещеру выжгли в скале… — Ну да, специально к нашему приходу. С минуту Кибернетик молча ковырялся в поясе скафандра, а Доктор, держа на вытянутых руках бластер с мотком провода, все никак не мог оторвать глаз от стен пещеры. — А знаешь, она довольно глубокая. Надо будет посмотреть, что там дальше. — Днем посмотрим. Если со шлюпкой ничего не случилось… Очень странно. Сели только наружные батареи скафандров. Направленное излучение? Может, оно ионизировало узкий участок, как раз там, где были батареи? Но тогда почему ничего нет на дозиметрах? Тут одному не разобраться, вот вернутся наши… — Тихо! — прошептал Доктор. — Что-то мелькнуло в дальнем углу пещеры, что-то темное и не очень большое. Дай-ка мне бластер, — сказал он как мог спокойней. — Зачем? — Еще раз хочу осмотреть стены. Переключи его, пожалуйста, на мой фонарь. — Надо было свой брать! — проворчал Кибернетик, но батарею все же переключил. Поставив оружие на холостой взвод, Доктор осторожно повернул шлем в сторону, где только что видел движение, и резко нажал выключатель. Ярко блеснули желтым агатовым светом два глаза. Существо величиной с ягненка сидело, ослепленное светом. — Стой! — крикнул Кибернетик. — Не подходи к нему! Но Доктор даже не обернулся. — Наши скафандры выдерживают удар лазера. Чего ты, собственно, боишься? Есть все-таки биосфера! Есть… Нет, это потрясающе — у него же нет рта! И ног не видно! Как оно движется? Какой обмен веществ? Доктор сделал еще один шаг, чтобы лучше рассмотреть представителя этого неизвестного мира, и в ту же секунду раздался глухой, чавкающий звук, словно ударили ладонью по круто замешанному тесту. Существо съежилось, вжалось в стену и стало медленно исчезать. Сначала исчезла его задняя половина. С секунду оно казалось барельефом, высеченным в скале каким-то древним художником. Но барельеф становился все тоньше, линии постепенно стирались, и вот уже перед потрясенным Доктором не было ничего, кроме гладкой поверхности камня. — Ты видел? — все еще не отрывая глаз от того места, где только что сидело существо, спросил Доктор. — Видел… — почему-то шепотом ответил Кибернетик. — Похоже, оно нырнуло. Нырнуло прямо в камень… Чтобы проверить себя, Доктор прикоснулся перчаткой к тому месту, где исчезло существо. Камень оказался в этом месте мягким, податливым, как глина, и очень горячим. — Может, оно его расплавило? Какая-то высокотемпературная форма жизни? — Нет. У меня такое предчувствие, что здесь что-то совсем другое, что-то гораздо более сложное… Предчувствие не обмануло Доктора. Секунд через десять или пятнадцать после того, как исчезло неизвестное существо, снова раздался знакомый чавкающий звук. Стена вздрогнула и стала медленно уходить куда-то вглубь, словно ее всасывал изнутри огромный каменный рот. Сначала образовалась небольшая, но стремительно расширявшаяся воронка, или, скорее, неправильное, сферическое углубление. Оно вогнулось внутрь скалы, расширилось и, наконец, замерло, образовав длинный узкий коридор, отделенный от пола пещеры невысокой, в полметра, каменной ступенькой. Проход был таким, что в него свободно, не сгибаясь, мог пройти человек. Направленный внутрь луч фонаря ничего не объяснил им. Свет терялся в стенах длинного, ровного туннеля, конца которого нельзя было рассмотреть. — Кажется, нас приглашают войти… — И не подумаем! При таком энергетическом вооружении, как у них, нужна силовая защита, а мы… — А мы уже не экспедиция, Миша. Кажется, ты это забыл, так что войдем как есть и даже эту игрушку оставим. — Доктор выключил бластер. — Терять нам нечего, а доверие можно заслужить только доверием. Больше они не спорили. Даже когда Доктор повернулся и положил у порога бластер, предварительно вынув из него батарею, Кибернетик не стал возражать. Прошли метров двести, а может, больше. Очень трудно определялось расстояние в этом совершенно гладком коридоре, с тускло поблескивающими, словно лакированными, стенами. Идти было легко. Пол мягко пружинил под ногами. Чтобы скомпенсировать внешнюю температуру, пришлось включить охлаждение скафандров на полную мощность. — Ты заметил, перед тем как образовался проход, камень даже не светился, температура совсем небольшая, иначе никакое охлаждение не помогло бы. Если это не плавление, то что же? — Может, ослаблено сцепление между молекулами? — Молекулярное сцепление? Ну не знаю… Для этого нужна такая прорва энергии… — Меня другое беспокоит; этот проход что-то уж слишком длинный. Не понимаю, зачем им это понадобилось? — Вот, кажется, и конец. Но это был не конец. Просто коридор раздваивался на два одинаковых рукава. С минуту они стояли молча, раздумывая, куда повернуть. А метров через пятьдесят коридор снова раздвоился. Они вернулись и отметили первый поворот. Потом Кибернетик предложил более рациональный способ. — Будем все время поворачивать налево, чтобы не запутаться. Они еще раз повернули налево, и почти сразу же луч фонаря осветил новую развилку. — Не слишком прямая дорога, а? — Честно говоря, мне это не нравится, — сказал Доктор. — Может быть, попробуем разок повернуть направо? — Правые туннели должны заканчиваться тупиком. — Откуда ты знаешь? — Да уж знаю… Можно, конечно, проверить, только снова пометь поворот. Они проверили. Доктор оказался прав. Почему-то это открытие заставило его помрачнеть. Они вернулись к помеченной развилке и снова свернули налево. Доктор теперь почти не разговаривал. Его шаркающие шаги доносились все глуше. Прислушавшись к его затрудненному дыханию, Кибернетик остановился. — Барахлит фильтр? Чего ты все время отстаешь? — Просто забыл привернуть свежий баллон, когда выскакивали из шлюпки. — Интересно, как тебе удалось сдать экзамены в школе третьей ступени… — сказал Кибернетик, внимательно изучая свой распределитель. — Значит, воздуха у нас всего на полчаса. Придется поторопиться. — Он отвинтил запасной баллон и протянул Доктору. — Держите, Медицинский работник. Жаль, что я не Навигатор. Ты бы у меня одним нарядом не отделался за такие штучки! — Спасибо, — просто сказал Доктор. И Кибернетик почувствовал, как от этого знакомого земного слова улетучивается все его раздражение. Прошло минут десять, прежде чем они поняли — что-то изменилось. Появилось едва заметное движение воздуха. — Погаси свет, — попросил Кибернетик. В наступившей темноте увидели впереди светлое пятно. — Кажется, там выход! — Конечно, выход. Лабиринт всегда заканчивается выходом, если применить правило левой руки. — О чем ты? — не понял Кибернетик. — О земных лабиринтах. — Но здесь не Земля! — В том-то и дело! Это мне и не нравится. Слишком знакомый лабиринт. И слишком простой… Проход теперь расширился, перешел в длинный зал. Впереди тускло поблескивала какая-то лужа. А еще дальше за ней скала раздвигалась в стороны, и можно было увидеть знакомое дно ущелья. — Смотри-ка, уже рассвет, — сказал Кибернетик. — Долго мы проплутали. Доктор ему не ответил. Он остановился и стоял теперь, сжав кулаки, с ненавистью глядя на лужу, преградившую им путь. — Ну, чего ты застрял? Пойдем! Хорошо, что вышли в наше ущелье, успеем добраться до шлюпки. — Понимаешь, Миша… А ведь мы здесь не пойдем. — Не пройдем? — Нет. Я сказал, не пойдем. Сейчас я тебе все объясню. — Да что тут объяснять! Объяснишь, когда сменим баллоны! — Тогда уже будет поздно. Послушай, этот лабиринт… А теперь этот… этот… бассейн, доска… Вон там, видишь? — Какая доска? Я вижу каменную плиту, и прекрасно. С ее конца легко перепрыгнуть через лужу! — Вот именно. Именно перепрыгнуть… В этом все дело. — Да говори ты толком, наконец! — Помнишь, там, в лабиринте, я знал, что все время нужно поворачивать налево?.. И этот зал мне знаком. — Ну это ты, брат, загнул! Не мог ты этот зал видеть! — А я и не видел. Здесь не видел. Я его на Земле видел… У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват, как будто я эти опыты выдумал… — Какие опыты?! — Теперь уже Кибернетик окончательно вышел из себя. Он повернулся к Доктору, и его лицо покраснело от гнева. — Будешь ты говорить толком или мне тащить тебя к выходу?! Кислорода осталось на пятнадцать минут, хватит лирику разводить! — Ну так слушай. В таком зале мы показываем студентам опыты на крысах, ну… на простейшие инстинкты, понимаешь? Вон там — лабиринт. Здесь прыжковый стенд. В конце — приманка. Кусок сала или выход — разница небольшая. Конечно, все соответственно увеличено в масштабе. — Ты хочешь сказать, что теперь в роли крыс мы? Доктор молча кивнул и сел на пол. Он выбрал камень поудобнее и располагался основательно и совершенно спокойно. Видно было, что он уже принял окончательное решение и теперь никуда не спешил. Чтобы все время видеть его лицо, Кибернетику пришлось сесть рядом. — Значит, они простейшие инстинкты проверяют… А зря ты оставил бластер! Доктор ничего не ответил, только пристально посмотрел на него, и почему-то Кибернетик смутился, отвел взгляд. Но почти сразу жерновая мысль заставила его вскочить на ноги. — Черт возьми, но это нелепо! Не могли они не видеть шлюпки! — Конечно, они видели шлюпку и понимают, что мы не крысы. Вряд ли они вообще знают, что такое крысы, но наверняка знают, как мы к ним относимся. — Откуда? — Оттуда, откуда они узнали об этом стенде. Из моей памяти. Кибернетику показалось, что после этих слов дышать стало труднее, словно уже истекли оставшиеся у них пятнадцать минут… — Думаешь, они читают мысли?.. — Мысли — вряд ли. Человек мыслит символами, словами. А эта условная система не может быть сразу понята никаким другим разумом, тем более что не только способ информации, но и ее кодировка, как правило, всегда отличны. Помнишь бету Ориона? Сколько там бились над расшифровкой языка запахов? Нет. Не мысли, но вот память, пожалуй, им доступна. Память, прежде всего зрительные образы. Ну, и эмоциональная окраска какого-то определенного образа, наверное, им понятна… Впрочем, все это только догадки. Фактов пока очень мало. Не успели мы собрать достаточно фактов. — Еще успеем, — машинально сказал Кибернетик и вдруг понял все, что имел в виду Доктор. — То есть ты хочешь сказать, что у нас нет другого выхода, только отказ от участия во всем этом? — Кибернетик обвел рукой каменный мешок, в котором они сидели. — Я рад, что ты понял. Есть вещи, которые очень трудно объяснять. — Нет. Подожди. Можно обойти доску или вернуться! В конце концов, в лабиринте мог быть и другой ход. Мы же не все ответвления проверили. Не сидеть же так, пока кончится кислород? — Видишь ли, Миша, наверняка я знаю только одну вещь, отличающую человека от крысы… Они помолчали, слышно было, как где-то капает вода и шипит в респираторах воздух. Кибернетик так и не спросил, что это за вещь, и тогда Доктор закончил: — Чувство собственного достоинства. За секунду до этих слов Кибернетику еще казалось, что он сможет переубедить Доктора или, на худой конец, сбегать к шлюпке за новыми баллонами. И сейчас, уже признав для себя правоту Доктора, но все еще не находя сил принять ее до конца, он зло возразил: — Я ведь не стану ближе к крысе от того, что пройду по доске! — Конечно, нет. Но тогда ты примешь условия предложенной нам игры. Крысы всегда их принимали. Опять надолго наступило молчание. Свет от фонарей постепенно желтел, и Кибернетик отметил про себя, что, значит, и батарее от бластера досталось тоже, скоро они останутся в полной темноте. Может, это и лучше… Доктор отыскал его плечо. Рука Доктора казалась через скафандр очень легкой. — Думаешь, они поймут? — По крайней мере, узнают о нас кое-что… И потом, это ведь прежде всего для нас самих важно не превращаться в подопытных кроликов… Доктор не успел закончить фразу. За их спиной раздался громкий лопающийся звук. Оба резко обернулись. Стены не было. Исчез целый кусок в несколько квадратных метров. И совсем недалеко, у самого пролома, они увидели шлюпку. ГЛАВА 4 Одуванчики в траве казались вспышками земного солнца… На секунду мелькнула шальная надежда, что это Земля. Вот за этой знакомой сосной начинается тропинка к санаторию… Но тропинки там не было. Практикант увидел, что ее нет, сразу, как только поднялся на ноги. Он вдруг почувствовал, что трава под ногами слишком колюча, слишком крепка для земной травы. Физик вскочил и смотрел на Практиканта так, словно хотел проверить, видит ли и он этот лес. — По-моему, это не галлюцинация и не мираж, — сказал Практикант, с трудом проталкивая слова через спазму, сдавившую горло. Вспоминая позже, что они почувствовали в те первые минуты, они точно установили, что меньше всего в их чувствах было все-таки удивления. И не потому, что притупилось восприятие необычного на чужой планете. Просто они все время инстинктивно ждали чуда. И теперь, когда чудо действительно случилось, они восприняли его как должное. Само собой разумеющимся казалось даже отсутствие последствий радиации. Правда, Физик считал, что они могут проявиться позже, но на это Практикант возразил, что на планете, где растут каменные сосны, радиация тоже может быть особой. Физик не сразу понял, о каких каменных соснах он говорит. И тогда Практикант протянул ему обломок ветки, где в изломе вместо знакомой светлой древесины темнел камень. — Об этом я догадался раньше. Видишь, не шевелится ни одна ветка, несмотря на сильный ветер. Это не настоящие деревья. Очень детальные копии. — Для любой копии нужен оригинал. — Здесь использовано все, что можно было извлечь из моей памяти… Силуэты деревьев. На заднем плане они как будто расплылись. В этом месте нет ничего потому, что я не помню, что там стояло у нас в санатории: не то беседка, не то фонтан. Образовалась бесформенная глыба. В изломе ветки нет ни жилок, ни сосудов, видишь, структура базальта. Это не окаменевшие деревья. Это копии деревьев, искусно сделанные из камня. — Для чего? — Ну, я не знаю. Может, это у них такой способ общаться друг с другом. — Нуда! Мы рисуем на бумаге, а они вырубают послания из скал. Простой и дешевый способ. — А как иначе это объяснишь? — Пока не знаю. Давай посмотрим, что здесь есть еще. Каменные копии деревьев стояли полукругом ряда в четыре вокруг выемки, в которой они спали. За деревьями ничего не изменилось, в пустынной базальтовой равнине. Физик, защитив глаза от ветра ладонью, долго смотрел в ту сторону, куда улетела шлюпка. — Не пора ли нам возвратиться? Они, наверное, до сих пор не сняли скафандры. — Ты думаешь, Доктор тебе поверит? Приборы покажут, что мы схватили больше трех тысяч рентген. С покойниками врачи, как правило, не разговаривают. Хотелось шутить, улыбаться, жадно глотать воздух, горячий и терпкий, как вино. Все тревоги отошли на второй план. По сравнению с тем огромным и значительным фактом, что они чувствуют на лице прикосновение ветра, у них ноют ноги от усталости и очень хочется пить. Только к вечеру они отыскали холм со знакомыми очертаниями. Практиканту показалось, что это другое место. Он спорил с Физиком до тех пор, пока тот не разгреб песок и не нашел обломки досок от упаковки планетного робота. Прищурившись, Практикант смотрел, как ветер зализывает длинными струями лунку, только что вырытую Физиком в базальтовой пыли. Медленно ползущее солнце скрылось за горизонтом, и сразу потянуло холодным ветром. Физик обошел всю площадку, старательно подбирая силикетовые обломки ящика. — Зачем тебе они? — Ночью станет еще холоднее. Силикет трудно разжечь, но зато, если это удастся, будет неплохой костер. — Хочешь здесь ночевать? — Конечно, в темноте мы не найдем лагерь, и, кроме того, робот… Если он вернется, мы получим дополнительную информацию. — По программе он должен был дожидаться нас здесь несколько часов назад. — Возможны непредвиденные задержки… Конечно, я понимаю, что, раз его нет до сих пор, скорее всего, он уже не появится. Все же подождем. Это ведь наш единственный сохранившийся автомат… — А контрольный срок?.. — Я назначил дополнительный. Они будут волноваться, но другого решения быть не может. — Не думаю, что стоять на месте безопаснее, чем двигаться, вряд ли мы сможем уснуть. — Есть еще одна причина. О ней мне бы не хотелось говорить раньше времени. Давай подождем. Что-то ведь должно проясниться. Для чего-то были нужны там деревья и все остальное. Значит, Физик тоже все время ждет. Ждет следующего шага. Наверное, он прав. И наверное, так и нужно — ждать с открытым забралом. У них нет скафандров. Нет робота. Нет оружия. Два беззащитных человека на чужой планете, и этот костер… Словно они в туристском походе, устали после длинной дороги и сделали привал… Наверное, так и нужно — ждать… Зеленоватый закат погас, и холодная темнота обступила их со всех сторон. Ночью на открытом пространстве человек особенно остро чувствует свое одиночество даже на Земле. Здесь это чувство обострилось еще больше. На Земле ночи полны шорохов и звуков жизни. Космос нем, но даже к его однообразному, равнодушному молчанию легче привыкнуть, чем к тишине этой ночи, сквозь которую прорывался то какой-то отдаленный рокот, то тоскливый вой ветра, разрывающегося на части об острые зубцы скал, то шелест песчинок. Не было ни треска цикад, ни шороха крыльев, ни осторожных шагов ночного хищника. Ни одного живого звука. Когда темнота сомкнулась вокруг костра, она оставила маленький клочок освещенного пространства. Ночь затаилась у них за спиной, неторопливо поджидая своего часа… Не так уж и много было силикетовых досок… И когда сгорела последняя доска, когда остыли красные глаза углей и потухли последние искры, что-то случилось. Шагах в сорока от них лежал валун величиной с пятиэтажный дом. Днем Практикант забирался на него, чтобы лучше осмотреть окрестности, и хорошо запомнил изрезанные морщинами, шершавые каменные бока. Неожиданно лежащий в стороне валун чётко обозначился на фоне темного неба, с которым совершенно сливался за минуту до этого. Сначала оба подумали, что за горизонтом вспыхнуло какое-то зарево, но уже через секунду поняли, что это светится сам камень. Постепенно все его массивное тело наливалось светом, меняя оттенки от темно-красного до вишневого и светло-розового. Длинные волнообразные цветные сполохи пробегали по камню то сверху вниз, то снизу вверх. Одновременно цвет приобрел глубину. Камень становился прозрачным. Теперь он был похож на гигантский розовый кристалл турмалина, подсвеченный изнутри каким-то непонятным светом. Одновременно с почти полной прозрачностью внутри камня обрисовались неясные уплотнения, похожие на белесоватый туман, словно кто капнул в рюмку с водой каплю молока. Эти уплотнения все время двигались и постепенно сжимались, приобретая большую четкость и плотность. В то же время они как бы вытягивались и разветвлялись, образуя сложные, непонятные людям конструкции и абстрактные узоры, в которых нельзя было уловить ни ритма, ни симметрии. Через несколько секунд после образования рисунок белесых контуров внутри камня стал усложняться, ускорился и темп образования новых узоров. Неожиданно весь камень по диагонали пронизала какая-то невообразимая сложная игольчатая конструкция. Она на глазах разрасталась вширь и вглубь, потом неожиданно вспыхнула многочисленными искрами и распалась. Сразу свет внутри каменной глыбы стал меркнуть, а сама она осела, контуры ее поплыли, и прежде чем погасла последняя вспышка света, прежде чем все снова исчезло в ночной тьме, они успели заметить, как камень вытянулся вверх и в сторону, словно укладываясь поудобнее на своем вековом ложе. По его бокам вместе с золотистыми искрами пробежала короткая судорога. Потом все исчезло в полной темноте. Оба не смогли сомкнуть глаз до самого рассвета, но за ночь ничего больше не произошло. Солнце еще не успело взойти, как они уже стояли у подножия таинственного камня. Ничего необычного не могли отыскать их жадные взгляды на его выгнутых, потрескавшихся боках. Поверхность на ощупь казалась мертвой и совершенно холодной. С южной стороны на валуне сохранилась даже пленка пустынного загара. Физик выбил из края трещины несколько образцов, но и на свежем сколе структура камня ничем не отличалась от обычного базальта. Отбросив осколки камня, он недоуменно пожал плечами: — Просто ему неудобно стало лежать. Если бы у нас была кинокамера… — И корабельный мозг, в который можно отправить пленку для обработки данных… Нет. На этой планете до всего придется доходить своим собственным умом. Они долго спорили о том, что делать дальше. Физик настаивал на возвращении в лагерь. Практикант считал, что нельзя уходить, не разобравшись в ночном происшествии. — Да как ты в нем разберешься, как? Ну, допустим, сегодня ночью камень опять замерцает и мы увидим те же или, может быть, совсем другие структуры. Что ты сможешь понять во всем этом? — Тот, кто способен создавать такие сложные системы, наверняка сумеет найти способ общения. — Во-первых, если захочет. Во-вторых, для этого он прежде всего должен понимать нас. А в-третьих, вот посмотри. — Физик вывернул заплечный мешок, вытряхнул крошки. — Камни мы есть не умеем. И потом, почему ты думаешь, что эта система создана специально для нас? Что, если она существует сама по себе. Почему бы ей не быть самостоятельным гомеостатом, тем самым таинственным фактором, который занят своими собственными делами, а на наши влияет чисто случайно? — Именно поэтому мы не должны уходить. Если эта встреча случайна, мы можем потерять единственный шанс, провести годы на этой планете, забравшись в пещеры и питаясь хлорелловым супом, до конца наших дней смотреть на базальтовые скалы, ничего не замечая, и вспоминать упущенный шанс! — Да кто тебе не дает вернуться сюда, после того как мы найдем наших? — И увидеть камень? Просто глыбу базальта? То, что мы видели, приходит и уходит. Неизвестно, сколько времени пробудет оно здесь. Может, предстоящая ночь единственная и последняя, когда нам удастся что-то понять и объяснить. Может быть, сейчас самое главное — не уходить, показать, что нам интересно и нужно то, что мы видели. Показать, что мы хотя бы стараемся понять. Можно уйти, конечно. Только ведь это тоже будет ответом. И кто знает, станут ли нам еще раз навязывать объяснение, от которого мы однажды отказались. — Ну, хорошо, возможно, ты прав. Я не уверен, что еще один день голодовки пойдет нам на пользу, но в конце концов последние дни мы все время совершали не очень разумные поступки. Тем не менее нам пока не приходится жаловаться. День тянулся бесконечно долго. Измученные жарой и бессмысленным, по мнению Физика, ожиданием, к вечеру они уже почти не разговаривали, каждый уйдя в собственные мысли и воспоминания. Задолго до захода солнца оба почувствовали необычную сонливость. Наверное, это было реакцией организма на пересыщенный событиями день. Практикант, отгоняя непрошеную дремоту, то и дело приподнимался на локте. Он во все глаза глядел на этот валун. Скорее всего, ничего больше не случится, и ожидание напрасно. Тут они имеют дело с чужим разумом, с чужой волей… Вспомнились выпускные экзамены, прощальный институтский вечер. Сергин тогда сказал: «Тебе наверняка не повезет, слишком ты этого хочешь». Они понимали друг друга с полуслова, дружили не один год; сейчас Сергин далеко ушел с экспедицией на «Альфу». При их специальности очень трудно поддерживать старую дружбу. Контакты рвутся. Люди забывают сначала лица друзей, потом они не помнят, как выглядела скамейка в парке института, и на ее месте образуется просто глыба базальта… Ну полно, не стоит придавать этому такого значения! Если будет нужно, он вспомнит все. Вот именно: если «нужно», а просто так, для себя, можно, значит, и не помнить? Но ведь я жду именно потому, что помню, потому, что я сейчас уже не просто практикант… Ну конечно, «полномочный представитель цивилизации». А Ленка, между прочим, так и не подарила тебе свою видеографию. Не верила в него? Не хотела ждать? Или все у них было не очень серьезно? А как это «не очень» и как должно быть «очень»? Вопросы, вопросы… Преподаватель Горовский не любил его именно за многочисленные вопросы. «Рассуждать нужно самостоятельно, обо всем спрашивать просто неэтично, юноша…» В лицо ударил резкий, порывистый ветер, и, приподняв голову, в очередной раз Практикант увидел, что солнце наконец зашло. Камень возвышался перед ними молчаливой холодной стеной. Практикант повернулся к Физику и с удивлением обнаружил, что тот спит. Ну что ж, значит, нужно дежурить одному. Кто-то должен ждать, если понадобится, всю ночь. Но мысли путались. Очень трудно было сейчас все время помнить самое важное. А самым важным было сейчас не заснуть, не пропустить… Но он все-таки заснул. Он понял, что заснул, сразу, как только по закрытым глазам ударил резкий беловатый свет, и потому, что, открыв глаза, вдруг обнаружил себя в полукруглом, хорошо освещенном зале с ровным песчаным полом. И сразу же ужаснулся, потому что помнил, что засыпать не должен был, а вот заснул… Но, может быть, тогда и этот зал — часть его продолжающегося сна? Нет. Слишком четко и ясно работал мозг, и только сам переход в это новое для него положение остался неясным, словно на секунду выключилось сознание и вот он уже здесь, в этом зале… Так. А теперь спокойно, примем это как должное. В конце концов, были же каменные деревья, почему бы не быть залу? Может, так нужно. Но где Физик? Почему его нет? Подождем, что-то должно проясниться, просто так такие залы не снятся. Можно было нагнуться и пересчитать песчинки на ладони — сорок три… Можно считать и дальше, но это не обязательно. Он и так уже знает, что никакой это не сон. И сразу за этой мыслью волной прокатился страх. Замкнутое пространство вокруг, казалось, не имело выхода. Что может означать этот зал? И почему здесь так светло? Откуда свет? Свет шел отовсюду. Казалось, светится сам воздух. Стена крутым полушарием уходила от него в обе стороны и терялась в этом радужном сверкании. Что предпринять? И нужно ли? Может, лучше ждать? Нет, ждать в этом зале он не сможет. Он чувствовал, что еще минута — другая такого ожидания — и он начнет бить кулаками по стене и кричать, чтобы его выпустили. А делать этого не следовало. Делать нужно было что-то совсем другое. И прежде всего сосчитать до сорока, внутренне расслабиться, полностью отключиться. Представить себе яркий солнечный день в Крыму, ослепительную синеву неба и чайку… Так. Хорошо. Теперь можно открыть глаза и еще раз все спокойно обдумать. Если решить куда-то двигаться, то выбор, собственно, небольшой. Единственный ориентир — стена. Кстати, из чего она? Базальт. Похож на естественный, никаких следов обработки… Что ж, пойдем направо. Надо считать шаги, чтобы потом можно было вернуться к исходной точке. Сорок шагов, пятьдесят… И вот вам, пожалуйста, дверь. Самая обыкновенная, какие бывают в стандартных домах из стериклона на Земле… Ручка поблескивает. Очень аккуратная дверь, и очень нелепая на сплошной базальтовой стене, уходящей вверх и бесконечно в обе стороны. Ну что ж, дверь — это уже нечто вполне понятное, можно предположить, что она здесь специально для него. В таком случае — откроем. Практикант протянул руку и открыл дверь в корабельную рубку. Произошло мгновенное переключение памяти, и, открыв дверь, он уже не помнил о том, о чем думал минуту назад, стоя в зале. Но зато прекрасно помнил, зачем бежал к рубке и как за минуту до этого Физик пытался втолкнуть его в шлюпку. «Значит, все-таки удалось вырваться», — мелькнула запоздалая мысль. Навигатор и Энергетик молча стояли у пульта. Наверное, они только что выключили аварийную сигнализацию, и поэтому тишина казалась почти осязаемой. «В шлюпку! Скорее!» — крикнул он им. Или прошептал? Почему-то Практикант не услышал собственного голоса, но зато теперь он остался один у пульта. Навигатор и Энергетик исчезли, и у него нет времени об этом думать, нет времени анализировать, потому что самое главное сейчас — вот эта маленькая светлая точка на единственном уцелевшем экране; надо дать отойти ей как можно дальше, вытянуть ее за зону взрыва… Это самое главное. Выжать бы еще секунд десять, пятнадцать… Очень трудно, потому что магнитная рубашка реактора держалась теперь только на ручном управлении… Сумеет ли он один? Должен суметь, раз взялся. Регулятор распределителя поля очень далеко, и нельзя отойти от главного пульта… Неужели конец? Вот сейчас… Нет, этого не может быть! Вспыхнуло панно: «Готова вторая шлюпка!» Откуда она? Они сняли с нее все детали, не могла быть готова вторая шлюпка! Но панно горело, и, значит, он еще может успеть, вот только взрыв, пожалуй, еще может накрыть ту, первую шлюпку, в которой сидели сейчас Физик, Доктор и все другие. Все, кто доверил ему свою жизнь. Шлюпка почему-то все время шла по оси движения корабля. «С ума они, что ли, там все посходили?» Ему пришлось тормозить корабль, выворачивать его в сторону, и некогда было думать о второй шлюпке… Мир раскололся, сверкнуло белое пламя, и все перечеркнула невыносимая боль… Пришел в себя он уже в зале. Пот ручьями стекал по лицу, не хватало воздуха. И первой мыслью мелькнуло: вот, значит, как там все было… Вот каково было тем, кто на самом деле вывел тогда их шлюпку из-под удара, подарив им эти самые пятнадцать секунд… И сразу же он почувствовал возмущение. Лучше бы тогда помогли… А они вместо этого экспериментируют. Ну хватит! С него довольно! Сколько он прошел вдоль стены? Кажется, пятьдесят шагов… Вот только… Что «только»? Может быть, это и есть контакт?.. Какой контакт? Это же просто сон, кошмарный сон, надо проснуться или уйти… Ну да, уйти… Не слишком ли логично: уйти из сна, пройти налево именно пятьдесят шагов? Нет, здесь что-то не то, не бывает во сне такой логики, и не может человек анализировать во сне происшедшие события, управлять ими. В обычном сне события наслаиваются друг на друга, а здесь определенно была какая-то логика… Что-то они от него хотели, что-то хотели понять? Или объяснить. Придется все же вернуться к этой проклятой двери. Интересно, какой сюрприз приготовит она ему на этот раз? А помочь?.. Ну что ж, предположим, они не смогли, не успели… У двери ничего не изменилось. Все так же скрипел песок под ногами, так же поблескивала металлическая ручка. И можно было не спешить. Ничто не выдавало здесь течения времени. Казалось, все замерло, как в остановленном кадре. Тот же свет, тот же камень, песок и дверь… Практикант решительно повернул ручку. Теперь это был экзаменационный зал… Он огляделся. Копия институтского зала, вернее, его части. Там, где в институте амфитеатром поднимались ряды скамеек, здесь ничего не было. Гладкая, полированная стена из черного камня словно закрывала от него все лишнее, не имеющее отношения к делу. Оставались только кафедра преподавателя и пульт процессора, на котором во время экзамена можно было смоделировать любую сложную ситуацию. Рядом с пультом процессора был экран, на котором машина выдавала результаты предложенной ей задачи. Практикант осторожно, словно пол под ним был стеклянный, пошел к экрану. Однако на пульте процессора не нажималась ни одна кнопка. Это был лишь макет машины, такой же, как каменные деревья в лесу из его сна. Чтобы еще раз убедиться в этом, Практикант подошел к кафедре. Здесь было то же самое. Тумблеры экзаменационной машины составляли одно целое с пультом. Чего же от него хотят? Что это за экзамен, на котором некому задавать вопросов и неизвестно, кому отвечать? Отвечать, наверное, все же было кому. Он понимал, что не зря построен специально для него этот зал. Есть в нем свой смысл, уже почти понятный ему, и экзамен все-таки состоится, если он во всем до конца разберется. Если разберется… А если нет? За преподавательским пультом пестрая мозаика знакомых рычагов переключателей шкал бездействовала, и только сейчас, внимательно всмотревшись и прислушавшись, он понял, какая уплотненная тишина стоит в зале и как далеко все это от настоящей земли… Не распахнется дверь, не войдет опоздавший Калединцев и суровый, насмешливый Горовский, тот самый, который учил его когда-то мыслить самостоятельно, не спросит: «Что такое свобода выбора при недостаточной информации?..» Мертвый экран экзаменационной машины вдруг полыхнул рубиновым цветом. Всего на секунду. Вспышка была такой мимолетной, что он усомнился, была ли она вообще. Практикант подошел к экрану… Нет, здесь только камень. Нечему тут светиться, хотя, если вспомнить камень, у которого я уснул… Кажется, отвлекаюсь. Нужно думать о том, что показалось важным этому ящику… Почему бы им не предложить более простой способ общения? Что за странная манера подслушивать чужие мысли, обрывки слов… Впрочем, я не могу судить об этом. Может, они не знают другого способа общения, и уж наверняка многое из привычного для нас им вообще не может прийти в голову, если у них есть голова… Практикант несколько раз обошел вокруг кафедры, постоял задумчиво перед пультом. Зал все еще ждал чего-то… Может быть, он ждет, когда войдет преподаватель? Хорошо бы… Но Практикант знал, что этого не случится. Если бы они могли просто, по-человечески побеседовать, не нужен был бы ни этот зал, ни муляжи деревьев. В том-то и дело, что они не люди. То, с чем мы встретились, очень сложно и чуждо нам… И дело не в том, как они выглядят. Гораздо важнее, что они думают о нас… А если так, значит, нужен этот экзамен не только им, но и нам. Ну что ж… Любому студенту дается время подумать. Он сел на ступенечку кафедры, подпер голову руками и задумался. Прежде всего нужно решить, как отвечать. Нет сомнения, что они ждут. Не могут задать вопрос? Или, может, он сам должен решить, как и что отвечать? Допустим. Что же ему говорить со стенами? Кричать вслух? Это наверняка не годится. Им вообще может быть незнакомо само понятие — речь. Да и что говорить? Рассказать, какие мы хорошие, добрые и умные? Как хотим вернуться на Землю и как необходима нам помощь? Самая элементарная помощь? Но об этом и так не трудно догадаться при самом небольшом желании. Слова тут не нужны. И все же их интересует что-то важное… Но что? Что бы меня заинтересовало в таком вот случае? Есть у меня, допустим, планета, на которой ходят светящиеся камни. И вдруг на нее падает чужой звездолет, и такой вот симпатичный малый двадцати четырех лет не может закончить практику, потому что ему не на чем вернуться на Землю. Но разве самое важное — вернуться? Разве не ради такой встречи десятки земных звездолетов бороздят космос вот уже столько лет? Мы ищем братьев по разуму. Иногда находим разумные растения, или примитивных амеб с Арктура и вдруг впервые сталкиваемся с чем-то, что даже не сразу объяснишь… И это «что-то» затаскивает тебя в экзаменационный зал, задает невысказанные вопросы, ждет ответа… Ну не сдам я этого экзамена, подумаешь… И вдруг понял, что экзамен он сдает не за себя, вернее, не только за себя, и сразу пришло такое знакомое, особенное предэкзаменационное волнение. Неважно, что нет преподавателя, нет товарищей, вообще никого нет. Он должен сдать этот экзамен. И он его сдаст. Что мы знаем об их средствах информации? Моделирование. Может быть, они просто читают мысли — телепатия, которую так и не открыли у гомо сапиенсов? Тогда не нужно моделирование. Тогда вообще ничего не нужно. Заглянул в мозг — вот тебе и весь экзамен… Значит, все не так просто. А кроме того, человек чаще мыслит словами, то есть символами, которые для них могут быть китайской грамотой. Значит, моделирование… Тогда здесь не зря процессор. Он лучше всего подходит для такого рода общения. С помощью электронной машины на экране прибора можно смоделировать развитие почти любой ситуации, смоделировать в конкретных зрительных образах. Это должно быть для них понятно. Жаль, что не работает процессор… А может, все-таки работает? Надо посмотреть еще раз. Другого пути что-то не видно. Практикант встал и снова подошел к экрану. Нет, это не экран. Полированная каменная поверхность. Муляж экрана. Жаль. Я бы им сейчас смоделировал… А собственно, что? Ну хотя бы ответ на вопрос, который был в билете на экзамене по космопсихологии в этом самом зале. Свобода выбора при недостаточной информации… Он тогда предложил Горовскому модель развития примитивной космической цивилизации. Очень стройную, логически законченную модель. Даже внешний вид придумал для своих гипотетических инопланетян. Симпатичные сумчатые жили у него на деревьях. Питались листьями. Засуха вынудила их спуститься на землю. Но, видимо, тогда он неточно ввел в машину дальнейшую информацию, потому что ходить они у него почему-то начали на руках и натирали ужасные мозоли на своих нежных передних лапах. Казалось, разумнее всего признать ошибку, потерять один балл и попытаться начать сначала. Вместо этого он продолжил борьбу, отрастил своим сумчатым в ходе эволюции глаза на хвосте, что значительно расширило поле обзора каждого индивидуума, а это, как следовало из учебника эволюции, решающий фактор в развитии умственных способностей. Какое-то время машина, слопав эти исходные данные, сама, без его участия, моделировала развитие системы. Это там, в институтском зале… А здесь? Ему показалось, что экран едва заметно светится. Он пригнулся ближе, всмотрелся и увидел, как, постепенно приближаясь, растет шар придуманной им планеты, словно он смотрел на него через локаторы корабля. Именно так и было там, на Земле, когда машина закончила все расчеты и выдала ему конечный результат. Итог развития смоделированной цивилизации на определенном этапе. «Какой же я кретин!» — мысленно выругал он себя. Если эта машина и может действовать, то, конечно, именно так, непосредственным управлением его сознания. Прямой контакт, им не нужны никакие переключатели, ручки, вся эта наша бутафория… Значит, машина действует, и они ждут от него ответа, дальнейших действий. Экзамен повторяется… Машина выдала ему тогда информацию о его цивилизации. Информация оказалась весьма скудной, неполной. Она и не могла быть полной о такой сложной системе, как чужая цивилизация. На основе этой информации он должен был задать машине дальнейшую программу, руководство к положительным воздействиям, помогающим росту цивилизации… Прежде всего помощь для тех, кто в ней нуждается… Только так они и представляли себе встречу с чужим разумом, и до сих пор это оправдывалось. Люди почти поверили в то, что они намного опередили в развитии другие цивилизации и, следовательно, обязаны им помогать, подтягивать до своего уровня. Снабжать материалами, инструментами, медикаментами, видя в этом свой человеческий долг. Так оно и было до этой встречи. Практикант оборвал посторонние мысли. Пора было вводить в машину новые данные, принимать решение… Вся беда в том, что любое воздействие, любое вмешательство в такую сложную систему, как развивающаяся цивилизация, никогда не обладала только положительным эффектом. Здесь наглядно проявлялись законы диалектики. Каждое действие, событие всегда двусторонне… Казалось, что могло быть более гуманным, чем избавление общества от многочисленных болезней, уничтожение на планете болезнетворной фауны? Но это постепенно вело к вырождению. Прекращал действовать механизм естественного отбора. Выживали и активно размножались слабые, малоприспособленные особи. Только после того, как цивилизация научится управлять генетикой, возможно такое кардинальное изменение, а сейчас им было нужно помочь в лечении, в развитии медицины, чтобы затормозить угнетающие болезни, сбалансировать неблагоприятные факторы, мешающие развитию, не переходя той незримой грани, где начинался регресс и распад. Вот уж действительно задачка со свободным выбором на основе неполной информации. Ничего себе — свободный выбор… Если там, в земном зале, от его решения ничего не зависело — ну, ошибется, машина выдаст ему длинный ряд нулей, потеряет зачетный балл, снова пройдет подготовку и опять придет на экзамен, — то здесь экзамен вряд ли повторится. Здесь он отвечает экзаменатору с нечеловеческой логикой, и совершенно неизвестно, как именно тут наказываются провалившиеся студенты… Мешали посторонние мысли. Стоило отвлечься, как на экране появлялись полосы, муть, начиналась неразбериха. Управлять такой машиной было одновременно и легче и труднее. Он постарался сосредоточиться, выкинуть из головы все лишнее, постепенно накапливал опыт в обращении с машиной. Результаты его рассуждений появлялись на экране все более четкими. Он на ходу исправлял ошибки, вносил коррективы. Модель его цивилизации процветала, преодолевала кризисные состояния, развивалась. В конце концов, самым главным было желание помочь. Наличие той самой доброй воли. Передать бы это понятие тем, кто следил сейчас за его действиями. Пусть они знают наше главное правило: не оставаться равнодушным к чужой беде. Пусть знают, что мы специально учим наших людей оказывать помощь тем, кто в ней нуждается, оказывать ее разумно и осторожно, не требуя благодарности, не извлекая из этого никакой выгоды. И если бы к нам на Землю свалился чужой звездолет, мы бы не остались сторонними наблюдателями, мы бы наверняка помогли попавшим в беду. Ну вот. Он ввел в машину последние данные. Закончил последние расчеты. В общем, все получилось неплохо. Наверное, земная машина выдала бы ему хороший балл. Здесь, очевидно, балла не будет. Он даже не узнает, дошло ли до них то, что он считал самым важным передать. Поняли ли они, смогли ли понять? Ну что ж, он сделал все, что мог. Экзамен окончен. Практикант выпрямился и отошел от погасшего экрана. Зал молчал, все такой же холодный и равнодушный. Жаль, что здесь нет ни одного живого лица и он не видит тех, кому сдавал сейчас свой странный экзамен. Пора возвращаться. Практикант подошел к двери, нажал ручку. Она не открылась. Выхода из зала не было. Что бы это могло значить? Они не считают, что экзамен закончен? Есть еще вопросы? Или оценка неудовлетворительная и поэтому выход не открывается? Простой и надежный способ. Что-то происходило у него за спиной, какое-то движение. Практикант резко обернулся, и зал замер, словно уличенный в недозволенных действиях. В том, что действовал именно сам зал, у него не оставалось ни малейших сомнений. Чуть искривились стены, изменились какие-то пропорции, нарушилась геометрическая правильность всех линий. Словно это он сам, силой своего воображения удерживал на местах все предметы и стены зала, а стоило отвернуться, как зал, освобожденный от его влияния, поплыл, смазался, начал превращаться в аморфную, бесформенную массу камня… «Что вам нужно?! — крикнул он. — Чего вы хотите?!» Никто не отозвался. Даже эхо. Зал как будто проглотил его слова. «Спокойно, — сказал он сам себе. — Только спокойно». И вытер мгновенно вспотевший лоб. Пока он не вышел отсюда, экзамен продолжается. И незачем кричать. Все же он не смог сдержать возмущения. «Что за бесцеремонное обращение?! Хватит с меня экспериментов, довольно, я не хочу, слышите?!» Ему опять никто не ответил. Практикант шагнул к кафедре. Может быть, там, за преподавательским пультом, он найдет какой-то ответ, какой-то выход из этой затянувшейся ситуации, из этого каменного мешка, который ему становилось все труднее удерживать в первоначальной форме. Сейчас за его спиной плыла и оползала дверь. На ней появились каменные натеки, и она уже мало чем напоминала ту дверь, через которую он вошел. Пока он занимался дверью, кафедра превратилась в простую глыбу камня. На ней уже не было никакого пульта. Стало труднее дышать. Очевидно, заклинились воздухопроводы, деформировалась система вентиляции. Хуже всего то, что изменения необратимы. Как только он отключал внимание, забывал о каком-то предмете, тот немедленно начинал деформироваться. Вернуть ему прежнее состояние было уже невозможно. «Материя стремится к энтропии», — вспомнил почему-то он знакомую аксиому. «Только постоянное поступление энергии способно противостоять хаосу». Очевидно, энергия выключалась по его мысленной команде случайно, и теперь вряд ли долго продолжится эта борьба с расползавшимся залом. Вдруг промелькнула какая-то важная мысль. Ему показалось, что он нашел выход. Если система слишком сложна для управления, надо ее упростить. Сосредоточить внимание на самом главном, отбросить частности. Главное, стены — не давать им сдвигаться, не обращать внимания на остальное. Только стены и воздух… Сразу вместе с этим решением пришло облегчение. Зал словно вздохнул. Пронеслась волна свежего воздуха. Замерли в неподвижности прогнувшиеся стены. Вдруг без всякого перехода на него навалилась тяжесть. Он по-прежнему мог легко двигаться, ничто не стесняло движения, но что-то сжало виски, сдавило затылок. Голова словно налилась чугуном. Появились чужие, не свойственные ему мысли… «Успокойся. Незачем волноваться. Самое главное — покой. Расслабленность. Слияние с окружающим. Безмятежность», — словно нашептывал кто-то в самое ухо. Да нет, никто не нашептывал. Это его мысли, его собственные. Стоило ослабить сопротивление, как отступала тяжесть, проходила боль в висках. Становилось легче дышать. «Прочь!» — крикнул он этому шепоту, и шепот затих, превратился в неразборчивое бормотание. Зато новой волной накатилась тяжесть и резкая боль в затылке. Тогда он вспомнил все, чему его учили в школе последнего цикла, на тренажах психики и самоанализа, где главным было умение сосредоточиться, не поддаваться внешнему давлению. Не зря, наверное, учили: «Сначала расслабиться, потом рывком…» «Подожди, — шелестел шепот, — зачем же так, сразу… Лучше отказаться от индивидуальности, слиться в единство… Видишь стену? Ей хорошо, она состоит из одинаковых кирпичиков. Или улей, видишь пчел? Они живут дружной семьей. Только интересы целого имеют значение. Личность — ничто. Откажись от борьбы, иди к нам. Сольемся в единое целое. Ты ничего не значишь сам по себе, только в единстве мыслей и мнений обретешь покой. Ты не должен принадлежать себе…» «Прочь! Я человек! Человек — это личность. Индивидуальность — это и есть я. Прочь!» Шепот постепенно затих, отдалился, но вдруг чужая воля навалилась на него так, что перед глазами замелькали красные круги, прервалось дыхание, он понял, что его силы на исходе, что еще секунда — и случится что-то непоправимое, страшное, он перейдет грань, из-за которой уже нет возврата. И тогда в последнем отчаянном усилии он заблокировал сознание, отключил его, провалился в беспамятство. Медленно разгорался тусклый огонек. Сначала он видел очень немного через узкую щелку, открытую для обозрения, но постепенно пространство раздвинулось. И он увидел себя. Не поразился, не удивился. Холодное, нечеловеческое равнодушие сковало эмоции. Двое лежали у камня: Практикант и Физик. Лежали неподвижно, широко раскинув руки, то ли во сне, то ли в беспамятстве, а он стоял рядом и смотрел со стороны. Но кто же он? Чьими глазами смотрит сейчас на мир, если видит самого себя и понимает это? Ответа не было. Мысли почти сразу же смешались, понеслись стремительным, пестрым вихрем. Чужие, совершенно непонятные для него мысли. И когда он, спасаясь от этого грозящего утопить его сознание половодья, окончательно проснулся и резко вскочил на ноги, то в памяти осталось ощущение чего-то непостижимо сложного, недоступного его логике и пониманию. И в то же время было ощущение потери, легкого сожаления от расставания… Никого не было на том месте, где, наверное, только что стояло неизвестное ему существо; это его глазами смотрел он сам на себя. Минуту назад, наверное, оно пыталось проникнуть в его сознание ради того самого контакта, к которому он так стремился, но в последний момент он отступил, испугался, выключил сознание, и тогда оно предприняло еще одну, последнюю и тоже неудачную попытку. Подключило его мозг к собственному сознанию, но и из этого ничего не вышло, он ничего не понял и ничего не запомнил… Впрочем, нет, что-то все же осталось, даже не мысль, а так, ощущение, та самая эмоция, отсутствие которой так его поразило в самом начале. Сильное эмоциональное переживание. Но какое? Вспомнить это было важно, очень важно!.. Сожаление? Да, как будто это было сожаление. Но о чем? Это не было сожаление о неудавшемся контакте. Что-то гораздо более важное, более общее разобрал он за этим чувством. Словно что-то необходимо было сделать и одновременно невозможно. Ну ладно. Невозможно так невозможно. Не получилось с налета… Попробуем постепенно накапливать информацию друг о друге, разрабатывать взаимоприемлемые методы контакта. Главное — это было началом. В этом он не сомневался. Желание поделиться своим открытием заставило его разбудить Физика. Тот проснулся сразу. Рывком поднялся и только потом, осмотревшись, расслабился. — Что, и тебя беспокоили сны? С минуту Физик внимательно смотрел на него. — Это были не совсем сны… Ночью я просыпался, тебя не было, хотел искать, но что-то помешало. Как будто меня оглушили изрядной порцией снотворного. А голова легкая. Ладно. Рассказывай. — Я думал, что все происходило только в моем воображении. Неужели они специально создавали все эти сложные вещи только для одного эксперимента? Каковы же возможности этой цивилизации? — Не тяни. Рассказывай. Когда Практикант закончил подробный рассказ, Физик долго сидел задумавшись. — Со мной у них что-то не получилось. Возможно, мой мозг менее приспособлен для воздействия. Наверное, у них двойное моделирование: и на предметах, и в сознании человека. А я предпочитаю вещи реальные, зримые. Так сказать, дневные. В одном ты оказался бесспорно прав: контакт все-таки состоялся. Не зря мы остались. Практикант сидел нахмурившись, уставившись на вмятину в песке, заменившую им ночью постель. — У меня такое чувство, что все, что было, это только предварительные эксперименты, поиски подхода, а не сам контакт. Не может быть, чтобы этим все вот так кончилось… Расскажи, что произошло с тобой этой ночью? Физик почему-то ответил уклончиво: — Мне бы очень хотелось, чтобы ты был прав. Но знаешь, из того, что уже известно, мне кажется, настоящий контакт вряд ли возможен. — Почему? — Очень отличные от нас системы сознания, восприятия мира. Боюсь, что они нас не понимают и даже чего-то боятся… Наверняка боятся… — Боятся? Чего? У нас нет даже корабля, мы целиком зависим от них… — Да. Конечно… И все же они определенно чего-то опасаются. Это, пожалуй, единственное, что не вызывает у меня сомнения, из той части ночных приключений, которые пришлись на мою долю. Все остальное — туман. Бред какой-то. У тебя все получилось гораздо определеннее. Может быть, подсознательно я оказался меньше подготовлен к такому роду воздействия. Не знаю. Слишком мало информации, а та, которая есть, не может быть подвергнута вторичной проверке и, следовательно, не обладает научной ценностью. Надеюсь, все же теперь ты удовлетворен. Не станем больше задерживаться. Истекли все сроки. Кибернетик и Доктор начнут поиски, если мы сегодня не вернемся. Так что собирайся, вот только наберем воды на дорогу, здесь недалеко источник. — Источник на западе, а шлюпка на востоке, все равно придется возвращаться. Я подожду тебя здесь, хорошо? Физик посмотрел на него с усмешкой: — Конечно, подожди. Именно в эти оставшиеся у тебя минуты и произойдет все самое необыкновенное. Желаю успеха. Примерно через минуту после ухода Физика камень снова стал прозрачным. На этот раз безо всяких переходов. Практикант смотрел на равнину, в ту сторону, куда ушел Физик, а когда перевел взгляд на камень, в его стеклянной глубине уже плясал хоровод знакомых белых хлопьев. Как только Райков посмотрел на них, танец прекратился, отвел взгляд — и снова все пришло в движение. Хлопья прекращали двигаться примерно через секунду после того, как он начинал смотреть на них. Это было первой реакцией камня на поведение человека. Практикант подошел ближе, белые структуры внутри камня замедлили свое движение. Он протянул руку и прикоснулся к камню. Все структуры двинулись к точке соприкосновения, словно человеческая рука притягивала их. Образовался как бы конус из белых кружев, вершина которого упиралась в его ладонь. Камень на ощупь казался слегка тепловатым. Руку немного покалывало, словно от слабых разрядов электричества. На этот раз не было ни искр, ни переливчатой игры оттенков. Возможно, их было незаметно из-за солнечного света, но Практиканту казалось, что сегодня они просто не нужны. Внимание уже привлечено, контакт начался. Игра цветных огней только мешала бы пониманию главного. А главным было движение и строение структур. Теперь, благодаря возникшей во время ночных экспериментов обратной связи и наличия входа у системы, он уже не сомневался, что она несет в себе и старается передать людям какую-то важную информацию: собственную или полученную извне — это сейчас не имело значения. Самым главным было разобраться в предложенной ему системе символов, обозначавших неизвестные понятия и явления. С горечью пришлось признать, что он совершенно ничего не понимает. Внутри конуса непрестанно шли сложные, едва уловимые зрением перемещения и перестройки. Он попробовал управлять их движением, как управлял ночью работой моделирующей машины — одним усилием мысли, но из этого ничего не вышло. Движение всех структур внутри камня совершенно не зависело от его сознания. Он уже хотел отвести руку, чтобы посмотреть, как на это отреагирует его странный собеседник, как вдруг в полуметре от первого конуса возникла как бы тень. В том месте, где вершина теневого конуса упиралась в поверхность камня, отчетливо обозначилось белое пятно, похожее на очертание ладони. Это уже было кое-что. По-видимому, его приглашали приложить сюда вторую руку. Для чего? Может быть, самоорганизующаяся система, расположенная в камне, получит от него таким образом какую-то нужную ей информацию? Неплохо показать, что человек не будет слепо следовать предложенному варианту. Вместо того чтобы приложить вторую руку, он лишь поднес ее близко к пятну и сразу отдернул обе. Реакция всей системы на этот простой жест была очень бурной. Возник целый вихрь точек, смешавший все построенные раньше структуры. Тайфуны и смерчи крошили возникавшие вновь постройки. Неожиданно все замерло. В первую секунду Практикам ничего не понял в рисунке застывших линий и пятен, как вдруг заметил движущуюся человеческую фигурку с канистрой в руках. Она была намечена схематично, штрихами, но достаточно ясно. Сразу стал понятен и остальной рисунок. Перед ним была объемная карта окружающей местности. В центре, рядом с ярким пятном, еще одна фигурка. Это он сам; и если Физик действительно там, где он сейчас виден на схеме, то самое большее через минуту его голова покажется из-за гребня ближайшего холма. Ничего больше Практикант не успел рассмотреть, потому что вокруг движущейся фигурки Физика стал плясать какой-то странный хоровод длинных тонких игл. Фигурка человека стала нерезкой и через секунду исчезла совсем. На том месте, где она только что стояла, вспыхивало и гасло яркое пятно. Не пытаясь даже разобраться в том, что все это могло означать, Практикант уже бежал в ту сторону, куда ушел Физик. Не хватало воздуха, бешено колотилось сердце. С трудом удавалось сохранять равновесие на разъезжавшейся под ногами каменистой осыпи. В том месте, где на карте Практикант в последний раз видел фигурку Физика, валялась канистра с водой. Ее белый бок он увидел издалека, и уже не осталось сомнений в том, что несчастье произошло. Он искал Физика весь день. Облазил все окрестные холмы, спускался в какие-то трещины — все напрасно. Не было никаких следов, ничего, кроме брошенной канистры. Казалось, ни малейшей опасности не скрывала в себе пустыня. Человека просто не стало. Он потерялся, исчез, растворился. От этой неопределенности, от неизвестности, от сознания собственного бессилия можно было сойти с ума. Временами ему слышался голос Физика, зовущего на помощь, но каждый раз это был только свист ветра. Тогда он пожалел, что у него с собой нет бластера. Если бы у него был бластер, он бы выпустил в валун всю обойму. Почему-то казалось, там была не только информация… Нет ничего ужаснее сознания собственной беспомощности. Он открыл это незнакомое чувство впервые. Впервые понял, что ничего не сможет противопоставить слепой и, по-видимому, могучей силе, хозяйничавшей на планете, где они были всего лишь непрошеными гостями, а может быть, даже подопытными кроликами. Он вернулся к валуну. Камень по-прежнему оставался прозрачным. В нем отчетливо виднелись два конуса с пятнами ладоней на поверхности. Словно все это время камень терпеливо ждал. Но если предположить, что его действия имели какое-то значение и показались нежелательными хозяевам планеты, то при чем здесь Физик? Если А совершает действие, неугодное В, то исчезает С? Не слишком ли это сложно для первого контакта? Что, если его хотели предупредить об опасности, в которую попал Физик? Но тогда, быть может, они знают, что случилось? Возможно, сумеют помочь? Камень как будто обрадовался его возвращению. Белые звездочки в его глубине завертелись быстрее. Очевидно, ускорением внутренних процессов он реагировал на усложнявшуюся внешнюю обстановку. Как его спросить? Словами? Смешно. Все-таки он что-то прокричал, на всякий случай, и убедился, что система движений и структур никак не реагирует на звук. Пытался начертить на поверхности камня фигурку идущего с канистрой человека, но это тоже ни к чему не привело. За его рукой метался белый хвост звездочек, но и только. В конце концов они опять выстроились в два знакомых конуса с пятнами ладоней на поверхности. На этот раз Практикант не стал раздумывать. Он приложил к камню обе ладони и в ту же секунду получил разряд энергии колоссальной силы. Ему показалось, что в голове у него взорвалась бомба. Словно этого было недостаточно, к плечам и рукам человека из каждой трещины камня тянулись голубые ветви разрядов. С этого мгновения и до того момента, когда человек, пошатнувшись, упал, маятник его часов успел качнуться всего один раз. Но для него как будто остановилось время. За эту секунду он успел почувствовать и понять миллионы различных вещей. Его восприятие беспредельно расширилось. Лишь на секунду… Человек упал к подножию камня, широко раскинув руки. А внутри камня продолжали кружиться белые звезды. Постепенно хоровод замедлил свое движение, глыбины камня помутнели, теперь он походил на огромный кристалл опала. Сразу же стали заметны на его поверхности шероховатости и трещины. А еще через минуту уже ничто не отличало валун, у подножия которого лежал человек, от тысячи других камней, заваливших поверхность мертвой планеты. ГЛАВА 5 Из небольшой трещины выбивалась прохладная, чистая струйка. Канистра наполнилась за несколько минут. Обратно Физик шел не спеша, наслаждаясь жарой и любуясь живописным нагромождением обломков. Ленивую истому излучал каждый камень. В конце концов, они, наверное, сумеют привыкнуть к этому покою. Приспособятся к таинственной чужой жизни, умеющей выращивать каменные леса и перестраивать скалы. Вряд ли смогут ее понять. Слишком отличны организация, цели и пути развития этой субстанции от человеческой. Возможно, удастся существовать рядом, не мешая друг другу. Все успокоится, войдет в привычную колею, и тогда они медленно начнут забывать. Начнут забывать, кто они, откуда, как очутились здесь. Ежедневные заботы о воде, о хлорелловой похлебке, о создании комфортабельных пещер станут самыми главными в жизни просто потому, что у них не останется других. Потом начнется деградация… Постепенно они забудут все, что знали. Перестанут быть людьми под этим зеленым солнцем. Их слишком мало для того, чтобы создать жизнеспособную колонию… Одна надежда: наладить контакт с чужим разумом. Но как наладить, если неизвестно, к чему он стремится, что может, во имя чего живет? Знакомы ли ему понятия гуманности? Контакт — их единственная надежда. Если контакт не выйдет, если им не помогут — все тогда потеряет смысл. Физик не мог предположить, что в эту самую минуту уже началась вторая, и последняя, попытка контакта, окончившаяся неудачей. И он не мог знать, что всего один шаг отделяет его самого от участия в этой попытке и от необходимости ответить на вопрос: «Какие вы, люди?» — поставленный чужим разумом. «Знакомы ли вам понятия гуманности, доброты?» Он не знал, что на подобные вопросы уже ответили все его товарищи. Что незадолго до этого голубая вспышка от выстрела бластера перевела в самом начале попытку контакта с Доктором и Кибернетиком в крысиный лабиринт, что Практиканту показали, как с ним самим случилось несчастье, хотя никакого несчастья не было, а Практикант уже бросился его спасать. Ничего этого Физик не знал, а если бы и знал, то все равно не успел бы разобраться во всей сложности ситуации, потому что ему самому была уже предложена задача и надо было отвечать на заданный вопрос, хотя самого вопроса он не слышал и не предполагал даже, что он задан. Задача, предложенная ему, была предельно проста. Те, кто ее задумал, уже знали глубину и сложность человеческой психологии и потому не хотели рисковать. Условия задачи выглядели примерно так: если путник С идет из пункта А в пункт В и по дороге ему предложен выбор одного из двух совершенно равнозначных путей, то какой путь он выберет? Какой путь он выберет, если путь Л1 ничем не отличается от пути Л2? Ничем, кроме того, что, пройдя по пути Л2, человек принесет гибель колонии отличных от него и совершенно неизвестных ему живых существ? Ущелье, по которому шел Физик, разделилось на два рукава. Почему-то казалось, что раньше здесь был только один рукав, и теперь он не знал, куда повернуть. Оба рукава шли точно на север, к площадке, где его ждал Практикант. Он проверил их направление по схеме, которую успел набросать скорее по привычке, так как до воды прошел не больше километра И хорошо помнил дорогу. Ни на карте, ни в памяти не было правого рукава. Он свернул в него именно потому, что любопытство в человеке развито сильнее многих других чувств, этого не могли предположить те, кто ставил условия задачи. Под ногами, среди мелкого щебня, с сухим треском лопались какие-то шарики. Физик нагнулся. Округлые белые тельца упрямо карабкались с одного склона ущелья на другой. Живая лента трехметровой ширины, состоящая из этих странных насекомых, преградила ему путь. «Какие-то паучки; жизнь здесь все-таки есть, хотя бы в этих примитивных формах, и, значит, Доктор ошибался, — подумал он. — Слишком мы любим поспешные выводы. Эта колонна похожа на мигрирующих земных муравьев». Существа ловко карабкались на отвесные стены ущелья. У них было всего три гибкие лапы с коготками и не было глаз. Одна лапа впереди, две сзади. «Надо будет поймать двух — трех и засушить для Доктора…» Не было ни малейшей возможности обойти эту шевелящуюся живую ленту, и очень не хотелось возвращаться. Осторожно балансируя на камнях, Физик стал пробираться вперед, стараясь причинить как можно меньше вреда тем, кто полз у него под ногами. Собственные цели всегда казались человеку значительней целей тех, кого он съедал за обедом и на кого случайно наступал на лесной тропинке. Во всяком случае, к этому он привык на Земле и не предполагал, что у некоторых существ возможна собственная точка зрения на этот счет. Физик уже пересек почти всю ленту, раздавив не больше десятка насекомых, и занес ногу для последнего шага, но тут непрочный камень подвел его. Человек пошатнулся и выронил канистру в самую гущу живой ленты. Наверное, это переполнило чашу терпения. Мир раскололся. В ушах засвистел ветер. Физик почувствовал себя втиснутым в какое-то узкое пространство. Наверное, это была трещина. Точно разобраться в этом он не мог, так как кругом царил полнейший мрак. Сам переход в это новое для него состояние прошел довольно плавно, без резких толчков и настолько быстро, что он просто не успел понять, что произошло. С трудом выбравшись из расселины, Физик оказался на высокогорном плато, в совершенно незнакомой местности. Скалы здесь казались нагроможденными друг на друга без всякой видимой системы. Он даже не сумел определить границу главного водораздела, чтобы хоть приблизительно узнать, в какой стороне находится море. Дышалось гораздо труднее, чем на равнине, и это говорило о большой высоте. Почему-то его не очень беспокоило положение, в которое он попал, может быть, потому, что подсознательно он надеялся, что те, кто перенес его сюда, позаботятся и о возвращении. Однако прошел день, и ничего не случилось. Больше всего он удивлялся тому, что чувство голода почти притупилось, хотя последний раз они поужинали с Практикантом три дня назад. Даже пить не хотелось. Очевидно, в организме происходила какая-то перестройка, замедлившая все внутренние процессы. Возможно, это побочное влияние радиации. Ночью его мучили кошмары. Светящиеся скалы надвигались и давили его, каменная трава росла почему-то на голове у Доктора. Раза три он вскакивал и слушал, но ни единого звука не доносилось из ночной темноты. Небо было на редкость чистым. Огромные голубые звезды слагали искаженную картину созвездий. Десятки световых лет отделяли его от настоящего дома, и, может быть, поэтому не имело особого значения его теперешнее положение. Какая, собственно, разница, где ему находиться? У светящегося валуна рядом с Практикантом или здесь? Но разница была. Особенно остро он ощутил ее перед рассветом, когда, проснувшись, с ужасом подумал, что, возможно, остался один на этой планете, под равнодушными звездами. Он старался убедить себя в том, как нелепа эта мысль, просто расшатались нервы, угнетающе подействовала огромная и пустая ночь, неживые предрассветные тени скал. Но ничто не могло заглушить в нем первобытного ужаса. Это было чистым безумием карабкаться по камням в темноте. Каждую минуту он мог провалиться в какую-нибудь расселину. Но до рассвета с ним ничего не случилось. Весь день Физик двигался на юго-восток, стараясь выбирать дорогу в тени скал, чтобы хоть на время укрыться от жгучих лучей зеленого солнца. Вечером он заснул в какой-то расселине, совершенно измученный. А утром, не успев окончательно прийти в себя, упрямо побрел на юго-восток. Из всех следующих дней пути он помнил только стрелку компаса, изнуряющую жару и отчаянное желание прекратить бессмысленную борьбу. Иногда попадались ключи с холодной водой. И это была его единственная маленькая радость. Удавалось напиться, смочить голову. Сознание ненадолго прояснялось, но тогда начиналась мучительная борьба с самим собой. Ему казалось, что он идет совсем не в ту сторону, да и откуда ему знать, где здесь могла быть «та сторона»? Он кричал проклятия скалам и тем, кто сыграл с ним эту подлую шутку, но скалы оставались равнодушны, и никто не отзывался на его крики. Ночью, взобравшись на самую высокую скалу, он увидел далеко за горизонтом синеватое электрическое зарево. От радости едва не сорвался, но, видно, в голове уже совсем помутилось, потому что он не засек по компасу азимута и утром потерял направление. Весь день он пролежал, зарывшись в пыль среди камней, и дал себе слово, что если ночью не увидит опять этого зарева, то бросится со скалы вниз. Он даже выбрал с вечера подходящее место, где камни у подножия были особенно острыми. Ночью он опять видел зарево. На этот раз азимут выскоблил на плоском каменном осколке. К вечеру второго дня, спустившись по отвесной стене со следами выбоин и обрывками нейлонового троса, он очутился у поворота в ущелье, где Кибернетик и Доктор разбили лагерь. Прожектор Кибернетик зажег сразу, как только они с Доктором добрались до шлюпки, хотя в этом не было никакой надобности. Начинался день. Почему-то обоим показалось, что от желтого электрического света ночной кошмар развеется, уйдет от них навсегда. Сначала их удивило, что из двух прожекторов шлюпки загорелся один — аварийный, и только потом они вспомнили, что именно по прожектору пришелся ночью основной удар неизвестного им энергетического луча, разрядившего батареи скафандров. У них не было сил ни обсуждать происшедшие события, ни исследовать результат ночного сражения. Если то, что случилось, можно было назвать сражением. Задраив за собой люк и сменив кислородные баллоны, они едва добрались до подвесных коек и проспали до вечера. Поднялись по сигналу часов внутреннего корабельного цикла. Часы шлюпки, все еще настроенные на этот цикл, подавали бессмысленные теперь сигналы отбоя, подъема и времени приема пищи. От духоты, с которой не могли справиться никакие внутренние системы скафандров, не хотелось ни есть, ни пить. Больше всего хотелось умыться. Но красный огонек на пульте говорил о том, что радиация уже проникла внутрь шлюпки. Не глядя друг на друга, они проверили напряжение в батареях бластеров. После всех лабиринтов, крысиных полигонов и ночной стрельбы они не знали, что их ждет снаружи на этот раз. Люк открылся сразу, хотя Доктор почему-то опасался, что он может не открыться. На стенах ущелья тускло отсвечивали матовые блики низко стоящего солнца. Значит, проспали почти весь день и выйти сегодня на поиски товарищей вряд ли удастся… Больше всего их поразило, что на том месте, куда ночью стрелял Кибернетик, не было ничего. Совсем ничего. Темное пятно на желтой глине, в том месте, где разорвался заряд бластера, вот и все. — Что за дьявол! Попал же я во что-то! — Но если там, на земле, след от твоего заряда, значит, ты стрелял в пустоту. Галлюцинация от перенапряжения? Нет. Коллективные галлюцинации такого типа практически невозможны. Порассуждать на эту тему Доктору не пришлось. Темное пятно на земле не было следом от выстрела. Они увидели это сразу, как только подошли ближе. С десяток квадратных метров покрывал толстый слой темно-серой мучнистой пыли. Экспресс-анализатор быстро определил, что это измельченный до молекулярного состояния базальт. — Выходит, ночью я стрелял в скалу? — Раньше тут не было никакой скалы. У меня хорошая зрительная память. В той стороне не было ничего. И дно ущелья, как видишь, понижается, даже его ты не мог зацепить. — Ты хочешь сказать, что по ночам скалы на этой планете отправляются погулять? — Может быть. — Да. После того, что мы видели ночью, все, конечно, может быть. — Аксиомы, принятые на Земле, здесь не всегда обязательны. К тому же, если это была просто скала… Ты видел хоть один осколок? — Нет. — А ты слышал, чтобы выстрел бластера мог раздробить скалу до молекулярного состояния? — Что же это было? — Не знаю, но боюсь, что мы еще познакомимся с этим. И давай, наконец, посмотрим, что случилось с прожектором. На месте прожектора они увидели глубокую вмятину в обшивке. Поверхность металла казалась оплавленной и местами смятой так, что образовались трещины. Кибернетик подозрительно покосился на Доктора. — Ты не мог случайно выстрелить? — Мой бластер оставался в рубке. — Но ведь я стрелял только раз! И в этой стороне не было никаких вспышек. Откуда такая температура? — Ты думаешь, это след от выстрела бластера? — Очень похоже. — В таком случае, это еще раз подтверждает… — …что скалы на этой планете берут с собой на прогулку бластеры. Ладно. С меня на сегодня хватит загадок. Пора наконец заняться делом. Кибернетик решительно направился к входному люку, а Доктор пошел было за ним, но какое-то тревожное и еще смутное опасение заставило его вернуться. Вернувшись, он не обнаружил ничего нового, ничего подозрительного в этой вмятине на борту шлюпки, обшивка которой приняла и отразила прошедшей ночью неизвестный энергетический удар. Вот только странный беловатый налет покрывал теперь кое-где оплавленный металл… Но это могла быть пыль, принесенная ветром, просто пыль… Проверять не хотелось, может быть, оттого, что если даже это и не было пылью, а было чем-то гораздо более серьезным, у них наверняка не найдется средств для борьбы с новой неизвестной опасностью. Почему-то теперь Доктор не сомневался в том, что так и будет. Что ж, они первые открыли военные действия и не пожелали участвовать в мирных переговорах… Хотя, пожалуй, крысиный лабиринт вряд ли подходящее место для переговоров… К обеду удалось установить систему фильтров. Через час после того, как они ее запустили, в рубке можно было снять скафандры. Они устроили из этого маленького события настоящий праздник. Приняли душ, выпили по бокалу тонизирующего напитка и развалились на подвесных койках, испытывая неописуемое блаженство от прохладного воздуха. Во время работы тревога за товарищей казалась глуше, незаметнее. Зато сейчас они уже не могли думать ни о чем другом. — Когда начнем поиски? — спросил Доктор. Кибернетик растер ладонями заросшее щетиной лицо, выпрямился в своем гамаке и повернулся к Доктору. — Я думаю, нам есть смысл подождать до утра, хотя бы для того, чтобы не разминуться. — А как у них с кислородом? — Физик взял с собой режекторные фильтры. С ними время практически не ограничено. — Долго они в скафандрах не продержатся. — Я думаю, мы все тут долго не продержимся. Доктор внимательно посмотрел на Кибернетика. На секунду подумал, не ходил ли он вслед за ним к поврежденному участку обшивки, но потом вспомнил, что они не расставались весь день. — Видишь ли… — сказал Доктор и задумчиво пожевал губами. — Нам очень важно выиграть время, каждый лишний час. — Интересно, зачем? — Честно говоря, я и сам как следует не знаю. Но у меня такое ощущение, словно мы начали с планетой поединок, в котором каждый час играет решающее значение, хотя бы потому, что в течение этого часа мы получаем и перерабатываем информацию, а это увеличивает наши шансы. — Я не вижу никаких шансов. Сколько угодно новой информации и ни одного нового шанса. Вряд ли удастся использовать информацию, значение которой мы не понимаем. — Не тебе это говорить. Любая кибернетическая система насыщается информацией до определенного предела, и только потом, перейдя в новое качество, получает возможность пользоваться ею… — Характер информации обязательно должен быть в пределах возможностей данной системы, иначе… — Я это знаю. Но у нас есть планета, на которой есть жизнь, высокоорганизованная жизнь, это, по-моему, мы все же установили. — Но ведь ты всегда утверждал, что любая жизнь, и тем более сложноорганизованная, способна развиваться только в комплексе. — Возможно, здесь, на этой планете, нам придется еще не раз усомниться во многих земных аксиомах… Не станешь же ты отрицать, что вмятина на обшивке — это реальный факт, и попытка установить с нами контакт, получить какую-то информацию тоже факт… Кстати, об информации. Что, если они хотели убедиться в том, что мы можем оценивать сложные ситуации не только с помощью логики, но и эмоционально. Понимаешь, по-человечески нелогично! — А для чего им это? — Ну, не знаю… Надо бы еще раз осмотреть пещеру. — Что же, давай посмотрим, до темноты еще около часа, успеем. Они легко нашли овальный вход, совсем не похожий на естественную трещину в скале. Зато внутри пещера ничем не напоминала ночной лабиринт. В том месте, где ночью образовался коридор, теперь была глухая стена. Доктор провел по ней перчаткой скафандра. Пыли не было. В остальном же это был ничем не примечательный базальт. Бластер лежал на том самом месте, где его оставил Доктор. Они все время инстинктивно ждали каких-то новых событий, но ничего не произошло. И напряжение постепенно спадало. Поиски второго входа, через который их выпустили к шлюпке, ни к чему не привели — его попросту не было. Несколько разочарованные, вернулись к шлюпке. — Странно, что они так… Словно потеряли к нам всякий интерес. Я все время жду чего-то, и, кажется, напрасно. — Будем рассчитывать на себя, так вернее. Они работали до глубокой ночи. Привели в порядок остатки планетарного комплекса, составили опись всех имевшихся в их распоряжении механизмов и инструментов. На следующее утро, отправившись на поиски товарищей, не нашли ничего. Даже следов. Планета казалась совершенно пустынной. Со странным упорством Доктор разглядывал левый задний угол обшивки шлюпки, закрытый изнутри обивкой и потому невидимый. Именно здесь, снаружи, продолжало расползаться белое пятно, словно неведомая кислота медленно точила несокрушимый синтрилоновый панцирь… Никаких следов органики, ни малейших признаков органической или неорганической жизни… Что же тогда разрушает прочнейшие связи между молекулами кристаллической решетки? Откуда берется колоссальная энергия на разрушение этих связей? Может быть, он неправ и пора обо всем рассказать Кибернетику? Возможно, там, где биологические методы оказались бессильными, он найдет какое-то другое решение, другой метод борьбы? Но Доктор слишком хорошо понимал, что таких методов не существует, хотя бы потому, что сначала нужно было понять. Понять, кто или что? А главное — зачем? Синтрилон в качестве пищи для организмов, которые не может обнаружить даже электронный микроскоп? Это опять нелепость. Скорее всего, они лишатся шлюпки и останутся с этой непонятной враждебной планетой один на один с голыми руками… Какое значение будут тогда иметь те жалкие часы, о борьбе за которые он так агитировал Кибернетика? — Тебе не кажется, что у нас не так уж много времени? Доктор подозрительно посмотрел на Кибернетика. — Что ты имеешь в виду? — Не слишком ли долго мы прохлаждаемся? Может, продолжим работу? Что ты скажешь насчет установки датчиков системы защиты у входа в ущелье? Доктор не стал возражать и часа два они перетаскивали к выходу из ущелья тяжелые ящики и выполняли бессмысленную, с точки зрения Доктора, работу. В конце концов Кибернетику удалось остаться у шлюпки одному. Еще раз проверив издали, как идет у Доктора работа по установке датчиков, он передвинул к обшивке шлюпки анализатор. Пятно белого налета за это время значительно расширилось и углубилось. Самое неприятное состояло в том, что неизвестное излучение, поразившее материал обшивки, захватило сразу всю левую половину шлюпки. Наиболее четко разрушение проступило в центре, там, куда, по его первоначальному предположению, ударил заряд бластера. Теперь он понял, что тут был совсем не бластер, во всяком случае, не только бластер. Не удавалось даже замедлить разрушение обшивки. Он перепробовал все доступные методы, но так и не смог установить характер поражения. Материал обшивки еще держался, но разрушение прогрессировало в глубину. Часа через два в шлюпку начнет поступать наружный воздух, а еще через несколько часов от шлюпки останется один остов… То, что это не биологическая атака, он установил сразу. И все же придется сказать Доктору, надо спасать хотя бы снаряжение, если это еще имеет какой-то смысл… Сколько суток смогут они выдержать, не снимая скафандров? — А знаешь, Миша, — вдруг раздался в наушниках его скафандра голос Доктора, — наша пещера может нам еще пригодиться. Если попытаться расширить и загерметизировать вход… Резко обернувшись, Кибернетик увидел сутулую фигуру Доктора у себя за спиной. — Значит, ты знаешь?.. Доктор пожал плечами: — Я, собственно, тебя не хотел беспокоить… Одного не могу понять: зачем им это понадобилось? — Кому им? И вообще, разве вопрос «зачем» в этой ситуации имеет какой-то смысл? — С некоторых пор мне кажется, что все, что произошло с нами на этой планете, и все, что еще произойдет, имеет какой-то вполне определенный и кому-то понятный смысл. — Неплохо было бы и нам в нем разобраться, — проворчал Кибернетик. — Ну что ж, пошли еще раз смотреть пещеру. Но они не успели отойти от шлюпки. Один из датчиков, установленных Доктором, включил сирену, и, обернувшись на ее рев, оба увидели у входа в ущелье знакомую фигуру Физика. ГЛАВА 6 Практикант очнулся на рассвете, когда холодная роса собирается в тугие, упругие капли. Он нащупал обломок мокрого камня и приложил его к потрескавшимся губам. Камень напоминал леденец из далекого детства. Сознание вернулось к нему сразу резким толчком, и он вспомнил все, что произошло и где именно он лежит. Прямо от его щеки отвесно вверх вздымалась почерневшая от влаги поверхность камня. Он попробовал встать, но не смог. «Это пройдет, обязательно пройдет, — сказал он себе, — главное, не распускаться. Наверное, это электрический разряд, обыкновенный поток электронов. Четыреста — пятьсот вольт. Некоторые выдерживали больше. Подумаешь, пятьсот вольт! Даже руки не обожжены. Ловко они меня… Теперь вот валяюсь, а они смотрят…» Эта мысль заставила его рывком приподняться и сесть, привалившись спиной к камню. Бешено заколотилось сердце. Голова оставалась ясной, вот только тело плохо слушалось. Стараясь не делать лишних движений, он повернулся и через плечо посмотрел на камень. «Базальт. Просто базальт. Не поладили мы, значит. Это бывает… А я думал, когда встретимся, я вас сразу узнаю, успею приготовиться, придумаю какие-то важные слова… Успел, подготовился! Обыкновенный базальт и пятьсот вольт… Зачем вам это понадобилось? Молчите… Я бы многое отдал, чтобы узнать, зачем. Те же камни вокруг. То же небо. Все осталось прежним, все как было. Нет только Физика… И подумать только, что какая-то глыба…» Он сжал в кулаке осколок камня так, что побелели костяшки пальцев. «Если бы я мог, в порошок… Просто в порошок, и все…» Камень подался под его пальцами. Он разжал ладонь и поднес ее к глазам, близоруко прищурившись. На ладони лежала горстка серого порошка. Он не знал еще, что это значит, он даже удивился не сразу — странный камень. Дунул, серая пыль послушно слетела с ладони. Постарался вспомнить, каким был этот осколок, похожий на леденец из детства… Шершавый и колючий осколок весомо лег на ладонь, словно неведомая сила подчинилась его желанию… Но и тогда он еще ничего не понял. Разглядывая осколок широко открытыми глазами, он старался ни о чем не думать, словно боялся спугнуть своими мыслями это неожиданное маленькое чудо. «А собственно, чему удивляться? Если на этой планете камни умеют так много, почему бы им не летать? Вот только для чего ему понадобилось рассыпаться в порошок? Интересно, что будет, если его опять сжать?» Он сдавил камень изо всех сил, так что острые края глубоко врезались в ладонь. Камень как камень. Может, ему показалось? Или это другой камень? Но он хорошо помнил завитушку из трещинок, небольшую кварцевую жилку… Все камни здесь одинаково серые. На Земле есть голубые, как море, и красные, как кровь, белые, как платье невесты, розовые, как лепестки роз… Если бы Райков смотрел в это время на осколок, зажатый в его руке, он бы увидел, как по его поверхности прошла вся гамма цветов. Но он уже смотрел на далекие вершины гор и думал о том, что даже эти вершины не похожи на земных исполинов, покрытых ослепительными плащами ледников. Сквозь огромное расстояние, сквозь зеленоватый туман воздуха ему почудились на чужих вершинах белые шапки снега. Почудились так ясно, что он невольно отвел взгляд, не зная, что в это мгновение там, в клубах тумана, стал расти снежный покров. Он рос, несмотря на тридцатиградусную жару, и тут же превращался в веселые ручьи… Практикант посмотрел на камень, который держал в руке, на обыкновенный серый осколок базальта, вспомнил, что минуту назад он почудился ему горсточкой пыли. Вспомнил, улыбнулся над нелепой галлюцинацией, и тут же улыбка сбежала с его губ, потому что на ладони снова лежала щепотка праха… Камень, который читает мысли? Или это что-то другое? Практикант оперся о холодный бок валуна, попытался встать на ноги. С трудом ему это удалось. Порыв ветра сдул с ладони пыль. А что, очень даже может быть. На этой планете живут разумные камни. Они, правда, все перебесились от тоски и теперь рассыпаются в порошок. Здорово его тряхнуло. Рассыпающиеся камни мерещатся. Надо добраться до ручья. Холодная вода — вот что ему сейчас нужно больше всего. Глоток холодной воды. Ноги приходилось переставлять осторожно, точно они превратились в чужие и очень сложные сооружения. Пришла тревожная и нелепая мысль. На секунду показалось, что за время, пока он лежал здесь без сознания, с ним произошли какие-то странные, едва уловимые изменения. Тело стало чужим и чужими мысли. Слишком четкими, слишком резкими и плотными, как будто стальные шарики перекатываются в голове. Но тревога прошла, едва только он дошел до ручья. Так было всегда, стоило ему увидеть эту красивую, словно из сказки, воду. Добравшись до берега и напившись, он долго сидел, не двигаясь и слушая, как звенит вода. Вода здесь синяя, камни серые. Небо зеленое по утрам и фиолетовое в сумерках. Ничего здесь нет, кроме воды, воздуха и камней… Простая планета… Совсем простая планета… И ничего он не сумел им объяснить: ни радость встречи, которой ждал так долго; ни эту горечь разлуки, словно он точно знает, что расставание произошло, и никогда они не узнают, что у ручьев на Земле растут сосны, шумливые, зеленые, не похожие на каменные муляжи… Откуда эта странная уверенность, что ничего больше не повторится? Что контакт уже свершился. Что теперь они одни, совсем одни на этой чужой, безразличной планете, среди мертвых камней, которые рассыпаются в прах? Он встрепенулся: «Но если камни ведут себя так странно, значит, не все еще потеряно?» Он знал. Совершенно точно знал, что это не так. Что никого больше нет, Где-то в глубинах сознания медленно отступала пелена. Она еще что-то скрывала, что-то очень важное. Но об этом он еще успеет подумать позже. Теперь ему некуда торопиться. Вода плотная и синяя, как в море. Здесь везде одинаковая вода. В ней не растут зеленые усики водорослей, по ней не плывут лепестки цветов… И корабли никогда не опускаются на эту планету. Нечего им здесь делать. Дорога в одну сторону. Дорога без права на возвращение. С той минуты, когда они с Физиком увидели каменные деревья, Райков поверил, что им сумеют помочь, надеялся и ждал. Теперь ждать больше нечего, потому что те, кто вступил с ним в контакт, ушли. Ушли так, что он знает об этом. Одного не знал Практикант: не знал, что прежде чем уйти, они сделали для них все, что могли, все, что от них зависело. Сделали больше, чем мог он предполагать в самых смелых мечтах: что из четверых они выбрали лишь одного и ему передали свой дар; что этот единственный из десяти миллиардов людей сидит сейчас на берегу ручья и грустит о далекой планете, на которой растут зеленые, живые деревья. О планете, которую он любил так сильно, что покинул ее ради звезд. Ничего этого он не знал и о звездах не вспоминал. Он думал о том, что ботинки совсем изорвались за эти дни. Починить их не удастся, пока он не найдет Физика и они не вернутся в лагерь. Он старался не признаваться себе в том, что возвращаться, скорее всего, придется одному. Вода освежила его и успокоила. Немного кружилась голова. Практикант растер неподатливые, упругие капли в ладонях, смочил виски и стал решать, что теперь делать дальше. Стиснув зубы, медленно поднялся. Не было смысла возвращаться к валуну. Прежде всего следовало спуститься ниже по ручью к тому месту, где Физик набирал воду. Один раз он уже прошел весь его путь, но сейчас нужно было сделать это еще раз, внимательно осматривая каждую выбоину в камне, каждую царапину. Человек не может исчезнуть совершенно бесследно. Метров сто он прошел благополучно, только каждый шаг отдавался болезненными толчками в пояснице да в голове шумело. Напротив того места, где валялась канистра, Практикант решил взобраться по склону ущелья, чтобы сверху осмотреть все русло. Подниматься пришлось по очень крутой поверхности, покрытой толстым слоем каменных обломков. Они разъезжались под ногами при каждом шаге, и тут его подвели рваные ботинки. Отставшая подошва зацепилась за какой-то выступ. Райков потерял равновесие и упал всей тяжестью на каменную осыпь. Само падение сошло для него довольно благополучно, но удар его тела нарушил равновесие в каменной осыпи, с трудом державшейся до сих пор на крутом склоне. Вся масса обломков дрогнула и пришла в движение. Несколько тяжелых глыб наверху зашевелились, а потом с гулом и грохотом понеслись вниз. Они летели прямо на него. Практикант видел квадратный, похожий на утюг камень, который шел на него прыжками, как гигантская жаба. Не было уже ни малейшей возможности ни уклониться, ни избежать удара. Он закричал что-то этому камню, вытянул руку, точно хотел удержать многотонную глыбу. И хотя до нее было еще несколько метров, камень, словно уткнувшись в невидимую преграду, неожиданно остановился. Он был не тяжелее подушки. Практикант ощущал мягкое, упругое давление, словно у него выросла гигантская рука и в ее ладонь упиралась остановленная глыба. Еще не разобравшись в том, что произошло, Практикант мысленным приказом остановил и другие обломки. Ни на секунду не отпуская невидимой стены, поддерживая ее пружинящее давление усилием воли, Практикант вскочил и бросился по склону в сторону. Очутившись в безопасности, отпустил все обломки сразу. Там было, наверное, тонн двадцать, и теперь он смотрел, как вся эта лавина вдребезги разносила скалу, торчащую на ее пути. Чтобы еще раз проверить себя, чтобы понять, он сосредоточился и представил, как огромная глыба, метрах в ста от него, медленно поднимается вверх. Глыба послушно поднялась. Тогда он напрягся и швырнул ее вверх, словно это был обыкновенный булыжник. Обломок скалы, вращаясь, взвился в воздух и исчез из глаз. От его падения мягко дрогнула земля под ногами, а когда донесся тяжелый грохот, Практикант, сжав голову, спустился на землю. Так вот оно что, вот он каким был, этот первый контакт… Вот для чего был нужен тот экзамен, который он, кажется, выдержал… Он не мог бы словами описать изменившуюся остроту ощущений, словно между ним и окружающим миром протянулись вибрирующие струны. Эти невидимые связи казались сложнее и в то же время проще привычного закона причин и следствий. Результатом этих новых, непонятных пока связей с окружающим миром и была сила, которую он только что ощутил, сила осуществленного желания. Способность творить чудеса? Но чудо — это то, что противоречит законам природы; однако гораздо чаще чудом называют лишь то, что только кажется противоречащим этим законам. Наверное, то, что произошло с ним, опирается на какие-то новые, еще не известные людям законы… Он успокоился после этой мысли. Попытка анализа помогла справиться с ненужным, отвлекающим от главного волнением. Он вспомнил институтскую лабораторию, опыты по курсовой работе… «Перемещение масс под воздействием силовых полей». Так она называлась, его работа. Здесь почти то же самое. Правда, поля должно что-то вызывать и поддерживать, какое-то устройство… Но, может быть, это не обязательно? Материя и человеческий мозг находятся в прямой взаимной и постоянной связи. Что, если эту связь усилить и уточнить настройку? Что, если это возможно? Что, если возможно управление материей путем непосредственного воздействия мысли, мозговой энергии на ее поля, без всяких промежуточных устройств? Так, как он сделал тогда с разъезжавшимися стенами экзаменационного зала, одним усилием воли? Может быть, эффект резонанса? Если мост можно разрушить звуком шагов, то кто знает, на что способен резонанс энергетических полей человеческой мысли с полями окружающей материи… Вот камень… Его образ запечатлелся в сознании… А что это значит? Какие атомы пришли в движение, какие нейтринные поля сместились, для того чтобы возникло это внутреннее представление, мысленный отпечаток предмета? Как мало мы, в сущности, знаем об этом! И что случится, если теперь в его мозгу, только в его представлении, камень сдвинется в сторону, пусть немного, пусть на самую малость! Должно же это движение как-то отразиться в материальных формах! В конце концов, ничто в мире не существует вне этих форм. На эту мысленную работу он должен был затратить определенную энергию, пусть даже совсем незначительную. Понятие величины всегда относительно, а раз так, значит, в принципе возможно эту энергию уловить и усилить ее непосредственное воздействие на материю… Тогда она сыграет роль своеобразного выключателя и сможет привести в действие колоссальные энергетические ресурсы, скрытые в самой материи… Практикант почувствовал себя совершенно оглушенным, придавленным этим водопадом мыслей. Ему казалось, что он нащупал самое важное в происшедшем. Вон та скала, например, она очень далеко, несколько километров до ее вершины, но стоит представить стоящим себя на ней, стоит только очень сильно захотеть… Мир раскололся. В ушах свистнул ветер. Самого перемещения в пространстве он даже не успел заметить. Окружающие предметы вдруг размазались, исчезли, и в ту же секунду проступил, словно на фотоснимке, новый пейзаж. Далеко внизу, у самого горизонта, ниже ребристого горного хребта, распластавшегося у него под ногами, стелилась тоненькая струйке живого дыма… ГЛАВА 7 Костер медленно догорал. На него пошли последние силикетовые доски от упаковки планетарного комплекса. Сам комплекс, аккуратно разобранный и разложенный по полкам, лежал теперь в пещере, переоборудованной и загерметизированной Доктором и Кибернетиком. После возвращения Физика надобность в герметизации отпала, и они могли себе позволить сидеть у костра без скафандров. Доктор варил какую-то особенную похлебку из хлореллы, приправленную тушенкой из неприкосновенного запаса. Это был их первый маленький праздник со времени приземления на планету. Практикант сидел в дальнем углу, натянув до самых ушей свою старую куртку, и смотрел, как по потолку пещеры стелется дым костра. Его слегка знобило, скорее всего, от волнения, которое, несмотря на все старания, он не мог в себе подавить. В первые часы возвращения в лагерь, заполненные шумными приветствиями, потоком новостей, неожиданной встречей с Физиком, молчание о самом главном было почти естественным, но с каждым часом оно становилось для него все тяжелее, словно он все еще стоял на вершине водораздела. Перед ним раскинулась новая, незнакомая страна. Стоит сделать только шаг, и он попадет в эту страну, словно перейдет в другое измерение. Вот сейчас он молчит, слушает, как Доктор ворчит на Кибернетика за то, что тот отказался варить похлебку в свое дежурство, видит улыбку Физика, словно запутавшуюся в его густой рыжей бороде… Сейчас он с ними, один из них… Но как только они узнают все, каждый невольно задаст себе вопрос: «Кто он теперь, практикант Райков? Носитель странного могущественного дара иной цивилизации? Или, может быть, ее представитель?» Волей-неволей он должен будет говорить от имени хозяев планеты… Таким уж он был, этот первый контакт, не похожий на инструкции и учебники по контактам, не похожий вообще ни на что, знакомое человечеству… Информация, заложенная непосредственно в его память во время контакта, содержала ответы на многие вопросы, которые они хотели задать хозяевам планеты. Практикант не сразу узнал об этом. Очевидно, объем информации был слишком велик для человеческого мозга, сработали какие-то защитные механизмы, и в первые часы после возвращения сознания он еще не знал о том, что должен будет им сообщить сейчас… Слишком дорогая цена за этот дар… Чего-то они не учли, разумные и холодные создатели приютившей их планеты. В который раз он мысленно проигрывал в уме условия странной и жестокой игры, предложенной им. Игры, в которой одной из ставок становилась их жизнь, и не находил положительного решения. Возможно, именно поэтому было так трудно решиться рассказать все товарищам. Рассказать придется. Условия игры уже вступили в действие независимо от их желания, независимо от того, знают ли все ее участники о предложенной задаче… Что ж, пусть теперь думают остальные, он устал один тащить груз, пусть они решают, придумывают какие-то ответные ходы. Вот сейчас он начнет, еще минуту… Пусть сначала догорит костер… Физик потянулся к огню, помешал угли, внимательно посмотрел на Практиканта и тихо сказал: — Ну, что же… Пора, наверное, подвести кое-какие итоги. Кибернетик было оживился, но, взглянув на то место, где совсем недавно возвышался стройный сферический корпус шлюпки, а теперь торчали безобразные рваные шпангоуты бортов, поморщился и хрипло произнес: — Какие уж там итоги! Потерян корабль, потерян последний робот, уничтожена шлюпка. Все наши материалы в атмосфере планеты непонятным образом разрушаются. Пора заняться изготовлением каменных топоров. — Но есть и другая сторона. — Доктор аккуратно разливал в чашки дымящуюся похлебку. — Вы все, наверное, заметили почти полное отсутствие аппетита. Мне удалось провести ряд любопытнейших экспериментов. Конечно, это еще нуждается в проверке, тем не менее я пришел к парадоксальному выводу. Эта радиация… Вы знаете, по-моему, она каким-то образом непосредственно, на клеточном уровне, снабжает наши организмы энергией, минуя все сложнейшие, созданные эволюцией системы для приема и переработки пищи. — Ты хочешь сказать, что здесь можно обходиться вообще без пищи? — Вот именно, хотя мне самому трудно в это поверить… «Да… Конечно… Так и должно быть… — отметил про себя Райков. — Это тоже входит в условия задачи. Нас не должна отвлекать забота о хлебе насущном». — Еще одна случайность? Что ты на это скажешь? — спросил Физик, обращаясь к Практиканту. — Нет. Не случайность. — Я давно догадался, что ты кое-что знаешь. Может быть, пора рассказать? Была ли вторая попытка контакта? Ну что ты молчишь? Сейчас голос Физика звучал сухо, почти официально. После того как Навигатора не стало с ними, само собой разумелось, что в трудных ситуациях именно ему предоставлялось право принимать-окончательные решения. Практикант ответил коротко и сбивчиво, проглатывая окончания слов, точно спешил поскорее избавиться от них. — Контакт был. И, если говорить о взаимном обмене информацией, кажется, он удался. Не ожидавший такого ответа, Кибернетик обжегся похлебкой и выронил в костер всю чашку. Зашипели и погасли последние угли. Резко повернулся Доктор, и только на лице Физика не дрогнул ни один мускул. — Мы слушаем тебя. — Мне будет трудно изложить все связно, я сам многого не понимаю. Слишком сложная информация, необычен способ ее передачи… — Способ?! — почти закричал Кибернетик. — Ты что, разговаривал с ними? Тогда почему молчал до сих пор?! — Подожди, Миша, — остановил его Физик. — Каким образом передана информация? Ты стал понимать язык структурных формул? Или это опять ночные видения? — Нет. Информация была записана непосредственно в память, мощный энергетический поток, шоковое состояние, как во время удара электрическим разрядом большой мощности. Ну, и потом я вспомнил… Не все сразу… Райков растер виски обеими руками. Он сидел сгорбившись и угрюмо смотрел на погасшие угли. — Что ты вспомнил? — Лучше вы задавайте вопросы, иначе я запутаюсь. Я сам не все понимаю… — Так что же мы должны спрашивать? — Какие вопросы? — спросил Доктор. — То, о чем бы вы спросили хозяев планеты, может быть, я смогу… Во всяком случае, попробую ответить… — Почему погибли Навигатор и Энергетик?! — почти прокричал Доктор. — Причины аварии? — сухо добавил Физик. — Этого я не знаю. Вернее, они этого не знают. Они заметили нас только после взрыва корабля. Можно предположить, что случайно мы натолкнулись на какую-то их передачу в надпространстве. Ты сам говорил, что направленный модулированный пучок энергии большой интенсивности мог вызвать вибрацию… Но это только предположение. — Кому была адресована передача? — Это межзвездная цивилизация, в их федерацию входит несколько десятков звезд и около сотни планет. Между ними существует регулярная связь. — Бред какой-то! Может быть, тебе все же это приснилось? О какой цивилизации идет речь? Где ты нашел цивилизацию на этой пустынной планете? Для передачи такой мощности нужен Всепланетный энергетический комплекс, где он здесь?! — спросил Кибернетик. — Планета создана ими искусственно, несколько тысяч лет назад, специально для контактов с другой гуманоидной цивилизацией. Здесь они не живут. — Так, значит, отсутствие биосферы, наличие кислорода, радиоактивный аргон… — Искусственно созданная, почти идеальная среда для гуманоидов. Нам действительно повезло… — Но зачем им это понадобилось, создавать целую планету… Разве такое возможно? — Планета-гостиница, планета-полигон или университет специальных знаний, а может быть, планета-лаборатория с подопытными кроликами, смотря как это понимать. В общем, специальная планета для контактов. Они могут себе это позволить… — Искусственно создавать планеты? — В их распоряжении полный контроль над материей, возможность управлять любыми материальными процессами без посредников, без механизмов, за счет энергетических ресурсов самой материи. — Выходит, для них практически нет ничего невозможного? — спросил Доктор. — Об этом нет информации. — Практикант пожал плечами. — Я не знаю предела их возможностей. — Как они выглядят? — У них нет постоянной видимой формы. Насколько я понял, индивидуальные мыслящие и эмоциональные структуры зафиксированы в каких-то энергетических полях, это их обычная, так сказать, пассивная форма. Но в случае необходимости они могут воспользоваться любым материальным телом, перестроить его молекулярную структуру и создать из него нужный им организм. — Полный контроль над материей, — задумчиво сказал Физик. — Значит, они могут перемещать в пространстве любые массы без всяких кораблей… Ты говорил с ними о помощи? — Я вообще с ними ни о чем не говорил. В момент контакта я просто был без сознания. Они передали в мой мозг те сведения, которые сочли нужным. — Значит, придется повторить контакт! С завтрашнего дня мы организуем поиски, и как только… — Это бесполезно. Они покинули планету. — Как это покинули? Зачем? — Чтобы не вмешиваться, даже случайно. Я говорил, они здесь не живут. Планета предоставлена в наше полное распоряжение. — Это очень любезно с их стороны, — сказал Доктор, — только я не совсем понимаю: зачем им вообще понадобился этот контакт? Чтобы разбудить надежду, показать нам свое могущество, а потом уйти? Мы столько раз повторяли, что гуманность прогрессирует вместе с разумом! — По-моему, гуманность — это чисто человеческое гуманоидное понятие, — задумчиво произнес Физик. Практикант отрицательно покачал головой: — Много тысячелетий назад, путешествуя в космосе, они встретились с другим разумом. Это была молодая гуманоидная цивилизация, в чем-то похожая на нашу… Состоялся контакт. В обмен на информацию, накопленную этой цивилизацией, они передали ей свою способность непосредственного управления материей… Именно тогда, специально для целей контакта, была создана эта планета. — Кажется, я понимаю. Дар оказался слишком велик… — Да, цивилизация погибла. Противоречивые команды, схватка противоположных интересов, изменения материальных форм, исключающие друг друга. Незнание отдельными личностями основных законов преобразования материи, просто ошибки… — И в результате полная энтропия. — Да. Материя их системы распалась вместе с ними. — А какое отношение имеет это к нам? — с вызовом спросил Кибернетик. — От всего их могущества нам нужен был только корабль, чтобы вернуться… — А ты бы вернулся? — с неожиданным интересом спросил Физик. — Не понимаю? — Ты удовлетворишься возвращением, в случае если придется выбирать между контактом с этой цивилизацией и кораблем? Иными словами, что важнее: возвращение или попытка убедить их, что человечество способно принять такой дар? — А вы уверены, что способно? — задумчиво спросил Доктор. — Способно или нет, решит человечество, но я сам хочу выбирать между так называемым контактом и возвращением! — Видишь ли, Миша, для них мы — представители человечества, и, очевидно, они убеждены в том, что интересы человечества для нас важнее собственных. По-моему, им даже не приходит в голову, что может быть иначе. — И все же я не желаю, чтобы за меня что-то решали эти ходячие скалы, в конце концов… — Они не скалы. И ничего они за тебя не решали. Я даже думаю, что они не пришли в восторг от того, что мы свалились им на голову. — У них нет головы. — Это неважно. Гораздо важнее вопрос об этом гипотетическом даре. Нам что, его предлагали? — Судя по тому, что однажды они поделились своими способностями с другой цивилизацией, мы могли бы найти какой-то способ убедить… — Да подождите! — Райков вскочил на ноги. — Все обстоит совсем не так с этим даром. Дело в том… дело в том… Практикант почувствовал, что у него пересохло во рту от волнения, и он замолчал. Молчали и они, все трое. Смотрели и молчали. Даже Физик не пришел ему на помощь. И тогда охрипшим, прерывающимся голосом он сказал им сразу все. Все самое главное. Наверное, такое чувство испытывает человек, бросившись в ледяную прорубь. — Они уже сделали человечеству свой дар. С одним-единственным условием. Мы сами должны найти способ передать его на Землю. — Объясни, пожалуйста, яснее, — очень тихо попросил Физик. — Да, Дима, ты уж постарайся, — поддержал его Доктор. — Тянешь волынку? — не очень вежливо спросил Кибернетик. — Сейчас я попробую передать вам условия. На секунду он прикрыл глаза рукой, чтобы лучше сосредоточиться. И, начав говорить, невольно перешел на чужой, не свойственный человеческому голосу тембр, каким обычно разговаривают корабельные автоматы. — Они оставляют нас на планете одних. Передают одному из нас способность управлять материей и ждут, что из этого получится, ни во что больше не вмешиваясь. Если каким-то образом нам удастся вернуться и известить об этом Землю, тем самым мы им докажем… ну, что ли, способность землян разумно распоряжаться их даром. И тогда они не будут возражать против его передачи всему человечеству или отдельным его представителям — как решит наша цивилизация. Существует какой-то способ передачи таких способностей от одного индивидуума к другому. Как именно, я просто не понял. — Но для того, чтобы передать способность управлять материей одному из нас, они должны будут с нами встретиться! Нужно хорошо подготовиться, и, может быть, удастся убедить их в бессмысленности и жестокости подобного эксперимента. — При чем тут бессмысленность и жестокость? — Да потому, что такая задача не имеет положительного решения! — почти закричал Физик. Доктор и Кибернетик смотрели на него, ничего не понимая. И только Практикант утвердительно кивнул: — Значит, ты понял. Наверное, они тоже так считают… — Но почему, почему?! — закричал Кибернетик. — Потому, что управление материей возможно только в пределах ее законов, а раз так, человеческий разум никогда не сможет создать ничего сверх того, что он знает. Представьте себе, что нам подарят все автоматические заводы Земли, но без программы. Много мы на них построим? Не сможем сделать даже простейшую радиолампу! Не говоря уж о корабле… Чтобы построить корабль, необходимы знания, накопленные человечеством на протяжении всей истории развития цивилизации. Ни один отдельный человек не обладает такими знаниями, именно поэтому наша единственная надежда — убедить их отказаться от эксперимента, — закончил Физик. — Это невозможно, — тихо ответил ему Практикант. — Эксперимент уже начался. Они ушли с планеты и не вернутся до его конца. — Значит, по-прежнему мы можем рассчитывать только на себя. — На себя и вот на это… Практикант пристально посмотрел на погасший костер, его лицо напряглось, нахмурились и сошлись брови. Сначала появилась небольшая струйка дыма, потом камни вокруг костра засветились вишневым светом, и из остатков погасших углей вырвались первые языки пламени. Все сидели с окаменевшими лицами, не в силах поверить, не в силах понять до конца значение того, что произошло. Только Физик поднялся, подошел и положил руку на плечо Практиканту. — Осторожней, Дима. С этой штукой нужно обращаться очень осторожно. Представь, что у тебя за плечами ранец с атомной бомбой, только это еще опаснее. ГЛАВА 8 Лагерь сильно изменился за эти дни. В том месте, где начиналась пещера, с разрешения Физика Райков убрал часть скалы. Образовалась обширная веранда. Потом он соединил веранду с дном ущелья небольшим подъемником. На изготовление примитивного механизма ушло целых четыре дня. Пещера тоже была расширена, появилась кое-какая каменная мебель. Превращения одних материалов в другие Физик строго запретил, опасаясь начала неуправляемой цепной реакции. Проще всего удавались перемещения отдельных масс и изменение их формы. Прямо на веранде из остатков оборудования шлюпки и планетного комплекса выросла импровизированная лаборатория. Изменения сразу же подтвердили, что при любом воздействии телекинеза на материал исчезала часть его массы. За все «чудеса» материя расплачивалась своей внутренней энергией. Как именно происходило превращение массы в энергию, установить не удалось, не хватало точности измерений. Очевидно, преобразование шло на уровне внутриядерных процессов. Начались дни утомительных занятий по сложной, разработанной Физиком системе. Следовало очень осторожно выяснить границы возможностей Практиканта, только после этого можно было сделать какие-то окончательные выводы и разработать план дальнейших действий. Почти сразу стало ясно, что воспроизвести в материале возможно только то, что имело в мозгу Райкова совершенно четкую модель. Получался слепок с этой модели — и ничего больше. Чем сложнее модель, тем труднее было удержать в памяти все мельчайшие ее детали и тем хуже, грубее получалось изделие. С каждым днем становился яснее окончательный вывод и все более открыто, несдержанно проявлялся протест каждого участника эксперимента. — Значит, эта слизь все предусмотрела, — сказал однажды Кибернетик, — выбора у нас нет, и нет выхода. — Да. Похоже на то, что они решили убедить нас в бесполезности телекинеза для человечества. И они нас отсюда не выпустят. Слишком много мы уже знаем… Если бы сохранилась корабельная библиотека! Но нет, даже тогда… Человеческий мозг просто не в состоянии зафиксировать в памяти достаточно сложное устройство со всеми материалами на молекулярном уровне… Вечером, устав от бесплодных теоретических споров, Практикант улетел в горы, не спрося разрешения у Физика. Почти каждый его шаг требовал теперь специального разрешения. Того полного отчуждения, которого он так опасался вначале, не произошло, но и того, что было, в его теперешнем положении вполне хватало для потери душевного равновесия. В ущельях свистел холодный ветер. Вершины близлежащих гор чертили у ног Райкова странные, резкие тени. Практикант ничком повалился на маленькую каменную площадку, на которую только что опустился, и долго лежал неподвижно, слушая свист ветра. От этих заунывных звуков, словно подчеркивающих одиночество, он чувствовал себя особенно скверно. И потому вдруг встал, осмотрелся, нашел подходящую скалу и закрыл глаза… Мир вокруг него перестал существовать. На секунду показалось даже, что сознание сейчас выйдет из-под контроля. Но он взял себя в руки и с предельной четкостью представил, как скала исчезла и на ее месте появился земной звездолет, появился их старый «ИЗ-2», появился таким, каким запомнил его Практикант в земное холодное утро старта, с разводами краски на боках, с яркими сполохами сигнальных огней… Все у него получилось. И краска, и цветные пятна на месте сигнальных огней, и довольно точная скульптура звездолета в натуральную величину, неплохой памятник из базальта… Довольно детальный памятник с ажурными переплетениями антенн и хищными щелями дюз вспомогательных реакторов… Вот только люк не открылся… Он не стал разрушать звездолет. Накрыл каменным конусом огромной скалы, из которой перед этим убрал сердцевину. Скрытый памятник. Никто его не увидит и не узнает о нем, но он все же будет стоять, памятник его мечте и его глупости… Постепенно жизнь в лагере входила в определенную колею. Дни становились похожи друг на друга. Очевидно, планета израсходовала уже все свои сюрпризы, а то огромное, что содержал теперь в себе мозг Практиканта, оставалось для них бесполезным. Они все выжидали чего-то, осторожничали, повторяли одни и те же порядком надоевшие опыты. Словом, все усиленно делали вид, что еще ничего не потеряно, что основная работа лишь начата и что привычная систематика исследований, сотни чертежей, графиков, формул принесут им что-нибудь неожиданное. Практикант сидел в пещере вдвоем с Доктором, изо всех сил стараясь не нагрубить ему в ответ на его длинные и благодушные рассуждения о прекрасном будущем, которое ждет человечество, если им удастся вернуться. К счастью, Кибернетик с Физиком с утра куда-то ушли, и поэтому в лагере было относительно тихо. Чтобы как-то отвлечь Доктора от темы возвращения, Практикант попытался сделать по его структурным молекулярным формулам немного крахмала. Крахмал получился жидким и каким-то прозрачным. Доктор внимательно проверил его на экспресс-анализаторе и в конце концов мужественно решил попробовать, после чего ему стало не до Практиканта. Расстройство желудка было расплатой за эту смелость. В чем-то они ошибались, в чем-то очень важном… С самого начала. Может быть, нужно искать совершенно новый метод решения всей проблемы, а они идут привычным путем — ищут способы создания механизмов. Но ведь те, кто построил эту планету для контактов, наверняка передвигались в космосе без всяких механизмов. Впрочем, об этом они не оставили никакой информации, а кроме того, само устройство человеческого организма может стать непреодолимым препятствием. В космосе человеку нужны сложные приспособления, хотя бы для защиты. Так что, возможно, он не прав, а прав Кибернетик. И все же Райков не верил, что они пошли на этот контакт, только чтобы доказать людям их несостоятельность. В том, как проходил контакт, в его последствиях была какая-то неправильность, непонимание, но только не враждебность. Физик и Кибернетик вернулись поздно вечером. Оба пришли молчаливые, усталые и подавленные. Кибернетик сразу же ушел в пещеру. А Физик долго молча стоял рядом с Практикантом. Райкову хотелось избежать предстоящего разговора, но когда Физик спросил: «Может, пройдемся?»-он только молча кивнул. — Последнее время ты совсем забросил работу. — Да. — Я просил тебя вести дневник, но даже это ты делаешь не очень аккуратно. — Вчера я заполнил почти за весь месяц. — Я смотрел. Там совсем нет анализа твоего состояния и ощущений, которые ты испытываешь во время экспериментов. — Во время экспериментов я не испытываю никаких ощущений. — И совершенно напрасно. По крайней мере, напрасно не стараешься понять, что ты ощущаешь в момент, когда… — Дело не во мне. Уверяю тебя, я не ощущаю ничего необычного. Почти ничего. — Вот это самое «почти». — Не понимаю, зачем тебе… ну, в общем, сначала я должен представить себе это со всеми деталями, потом напрягаю волю, представляю, как этот мысленный слепок материализуется, и в какой-то момент что-то срабатывает. Это требует большого напряжения воли и внимания, поэтому случайные мыслеобразы не могут материализоваться. Они спускались по длинной, метров в сто, каменной лестнице, ведущей от их жилья до самого дна ущелья. Физик все время шаркал по ступенькам, словно ему трудно было поднимать ноги. Райков подумал, что Физику уже немало лет и что, наверное, это последняя его экспедиция. Но почти сразу же поправился. Для всех них это была последняя экспедиция. Он упрямо повторил: — Никому все это не нужно. Вы живете в каком-то сне. Придумали забавы. Надоело… Вдруг Физик взял его за руку. Практикант вздрогнул, так непривычен был этот простой жест. — Для Земли не так уж важно, вернемся мы или нет. Несколько секунд они молча стояли на последних ступеньках лестницы. Вечерние тени уже накрыли дно ущелья, лестницу, клеть подъемника. — Что же важно? — тихо спросил Практикант. — Что же тогда для нас важно? — Сохранить и передать людям то, что есть у тебя. — Но я ведь не знаю самого главного: как это получается. А если бы даже знал, все равно сначала надо вернуться… — Или передать. — Передать? — Ну да. Просто передать тем, кто когда-нибудь прилетит сюда, вслед за нами. Сохранить и передать. — Но что? Что передать?! — Вот это я и стараюсь понять. Ищу все время. И еще мне хотелось бы знать, для чего они все это затеяли. Не верю, что им так уж безразличен результат эксперимента. — А если прав Миша? Если они хотели доказать нам нашу беспомощность? — Нельзя забывать, что, решая этот вопрос, они оперировали не нашей, не человеческой логикой, поэтому вряд ли мы когда-нибудь сумеем до конца понять, почему они так решили. Но одно мне ясно: в этой странной игре мы должны выиграть хотя бы несколько очков. Мы с Мишей искали робота, но безуспешно. А сейчас он нам нужен как никогда. — Хочешь его использовать как хранилище информации для тех, кто прилетит сюда после нас? Физик кивнул. — Но может быть, его постигла участь шлюпки? — Не думаю. Вряд ли их интересуют наши механизмы. Кроме того, ты же сам сказал, что они покинули планету до конца эксперимента. А если мы заложим информацию в робота, эксперимент фактически будет продолжаться даже после того, как мы сойдем со сцены… — Пока что нечего в него закладывать! Нет у нас никакой серьезной информации. — Да… ты прав… Но ведь здесь, на планете, была гуманоидная цивилизация, по крайней мере ее представители. И если информация, которую тебе передали, верна, именно здесь они учились управлять материей. Должны же были остаться какие-то следы. Нам бы транспорт, хотя бы небольшой вездеход из планетного комплекса, но и его не удалось собрать… — Я бы мог тебе представить вездеход, даже звездолет, только это будет игрушка, макет. Я уже пробовал. — Я знаю. — Знаешь? — Да, я видел, как ты пытался одним махом справиться с нашим «ИЗом». — Может, ты знаешь, почему мне это не удалось? — Ты и сам это знаешь. — Но подожди! Тогда надо начинать с малого, с каких-то частей, деталей, все вместе мы могли бы вспомнить! Ведь мы же все знаем о его системах! Знаем, где расположен каждый винтик! Надо изготовлять отдельные части, а потом собирать их в более сложные! Вместо этого ты меня заставляешь делать какие-то дурацкие упражнения! — Даже если бы это было возможно, не хватило бы всей нашей жизни. Но это невозможно. Вот, например, генератор защитного поля, довольно простое устройство, в сущности, многослойный конденсатор, правда, слои расположены в пакетах через половину длины альфа-волн, чтобы получить интерференцию. Ты помнишь длины этих волн? — Ну, приблизительно… — А еще сдавал мне зачет. Я помню их с точностью до сотых долей ангстрема. Ты можешь вообразить в натуре величину, равную ангстрему? Нет, не можешь. Даже не пытайся, она для твоего сознания слишком абстрактна, потому что неуловима для человеческих органов чувств. — Делают же эти пакеты на земных заводах! — Да. Но даже контроль за такими процессами доступен только автоматам. Человек слишком грубое устройство. Послышался протяжный визг и металлический глухой стук. Прямо напротив них остановилась кабина подъемника. Распахнулась дверца, на площадку лестницы выпрыгнул Кибернетик. — Вот вы где!.. По-моему, мы никогда не найдем этого робота, и завтрашний поход не имеет смысла. — Почему ты так думаешь? Мы же только начали поиски! В конце концов, он мог просто застрять где-нибудь из-за мелкой неисправности. Кибернетик отрицательно покачал головой: — Ты прекрасно знаешь, что роботы этого типа сами восстанавливают вышедшие из строя детали. У них не может быть мелкой неисправности, и дело совсем не в этом. Задача, предложенная нам, не должна иметь решения. У нас не должно быть ни одного шанса, даже намека на решение. Никаких роботов с оставленной информацией. Ничего. — Откуда такой абсолютный пессимизм? — Только логика. Никакого пессимизма. У них уже был опыт передачи управления материей другой цивилизации. Слишком дорогой опыт. Вряд ли они захотят его повторить. Скорее всего, они решили, как и мы, между прочим, не вмешиваться в развитие других цивилизаций. Космическое право ограничивает контакты. Там есть пункт о невмешательстве в развитие. Цивилизация слишком сложная структура, и никто не может предвидеть последствий такого кардинального вмешательства. Ну, вот и все. А дальше уже ясно. Оставлять нас здесь без помощи и без всякой надежды было бы, с их точки зрения, неоправданной жестокостью. Почему бы не предложить нам развлечение в виде этой задачки? Мы будем ломать над ней головы, на что-то надеяться, искать решение — в общем, наша жизнь здесь наполнится несуществующим смыслом. — В том, что ты говоришь, почти все безупречно. — Что значит «почти все»? — Они могли бы ничего не сообщать нам о своих сверхспособностях и просто помочь вернуться. — Разве тогда человечество оставило бы их в покое? Вернувшись, мы принесли бы с собой известие о существовании в этом районе сверхцивилизации, способной к межзвездным контактам! Да после этого здесь началось бы вавилонское столпотворение. Все крейсеры федерации ринулись бы в этот район. — Я думаю, при их возможностях не так уж трудно пресечь любые нежелательные контакты… Но даже если ты прав, у нас остается шанс… Видишь ли, Миша, если все же мы найдем выход из тупика, найдем способ решения поставленной перед нами, пусть и неразрешимой, с их точки зрения, задачи, я уверен, они выполнят условия соглашения и разрешат человечеству использовать свои необычайные возможности. — В этом-то я как раз и не сомневаюсь; уверен в том, что, даже предложенное нам таким необычным способом, это соглашение имеет для них силу безусловного договора и будет выполнено. Вот именно поэтому они должны были предусмотреть все. И задача не должна иметь решения. Мы не сможем отсюда вырваться никогда. И человечество никогда не узнает, что с нами произошло. Вот вам единственно возможное решение. Другого не будет. Они надолго замолчали. По узкой горловине ущелья пронесся первый порыв ветра. Вечером здесь всегда поднимается ветер. Он несет с собой плотные облака пыли и, разбиваясь о каменные стены ущелья, оставляет на всем толстый серый слой пыли, скрывающей все следы… Когда их не станет, ветер очень быстро занесет все. Даже следы, даже память о них… Райков почему-то вспомнил две цепочки следов, оставленные им вместе с Физиком впервые на этой планете… Если Кибернетик прав, все тогда бессмысленно… У них не останется даже надежды. Он не мог с этим согласиться. Никогда бы не смог. Что-то здесь было не так. Кибернетик достал обрывки провода и, подбросив их на ладони, отшвырнул в сторону. — Доктору стало хуже. Появилась рвота. — Не надо было ему есть этот клейстер! Несколько секунд Райков, не понимая, смотрел на Физика. Что-то в нем происходило в этот миг, что-то очень важное… Смутно мелькала какая-то необходимая, самая главная для них мысль, он чувствовал это и никак не мог за нее ухватиться. — Доктор меня попросил сделать крахмал… Даже начертил структурную схему молекулы… Это было очень сложно — представить себе в пространстве такую схему… Мы все время ищем каких-то сложных решений: чем сложнее задача, тем сложнее решение… И этот путь никуда не ведет. Вот хотя бы крахмал… Мы синтезируем его на Земле с помощью сложнейших автоматов и поточных линий, а в природе какая-то несчастная клетка с помощью одного-единственного зерна хлорофилла и нескольких молекул углекислого газа запросто производит сложнейший синтез. А если еще больше усложнить задачу? Попробуйте заставить все автоматы, всю кибернетическую технику Земли собрать один-единственный зародыш растения! С этим они уже не справятся. А природа между тем конструирует сложнейшие и тончайшие системы с заранее заданными параметрами каким-то неуловимым простейшим способом! Берутся две клетки, сливаются вместе — и вот зародыш уже готов! — Для этого «простого» пути потребовались миллионы лет эволюции. — Ну и что же? Я говорю о результате, о самом процессе, он прост и предельно результативен. И значит, способ решения сложной проблемы не обязательно должен быть сложнее самой проблемы! Значит, есть какой-то другой, неожиданный и неизвестный нам путь… Физик с интересом смотрел на Практиканта. — И давно тебя стали посещать такие мудрые мысли? — Подожди… Это очень важно… Что, если именно это мы должны были понять сами, без подсказки с их стороны, прежде чем… Что, если именно в этом смысл эксперимента? Ведь все самое сложное всегда заложено в простейшем, это же диалектика! — Ты что, лекцию нам читаешь?! — возмутился Кибернетик, с изумлением слушавший этот длинный монолог обычно немногословного Практиканта. — Да нет же, нет! Я сейчас объясню! Это же… У тебя есть бластер? — Бластер? При чем тут бластер? Зачем тебе бластер? — Сейчас вы поймете. Поставь, пожалуйста, самую большую интенсивность. А теперь смотрите. Практикант отвернулся от них, и сейчас же прямо посреди песчаной плеши на дне ущелья стал медленно вспухать пропитанный вишневым жаром огромный пузырь расплавленного песка. Прежде чем рассеялись облака едкого дыма, они уже видели, что там образовалось какое-то гигантское яйцо из расплавленного кремня. Его стенки дрожали, меняя формуй очертания, повинуясь давлению полей, созданных волей Практиканта. Потом жар почти сразу спал, дым рассеялся, и они увидели совершенно прозрачное, пустое внутри яйцо, занимавшее потемневшую от копоти площадку метров десяти в поперечнике. Практикант махнул на него рукой: — Вот так. А теперь стреляйте. — Куда стрелять? — В него. — Но для чего? — Стреляйте, тогда поймете. Кибернетик пожал плечами и дал по хрустальному яйцу целую серию. Лиловые полосы зарядов понеслись вниз и почти тотчас лопнули ослепительными шарами плазмы. Казалось, в огненном аду, который бушевал внизу, испарятся стены ущелья. Едва спал жар и осели облака пыли, как они снова увидели хрустальное яйцо, которое плавало в луже расплавленного базальта. Оно даже не нагрелось, на стенках играли холодные ледяные отблески. — Может, повторишь? — На лице Практиканта было написано откровенное торжество, и только необычность и торжественность момента удерживали его от следующей мальчишеской выходки. — Но что ты с ним сделал? Как это удалось? — Я не могу создать генератор нейтринного поля, так? — Конечно, ты же с этим согласился. — Я не могу сделать ГЕНЕРАТОР, но не ПОЛЕ. Понятно?! Ведь мы все знаем про это поле! Это же очень простая функция от частицы! Генератор невероятно сложен, а поле есть поле. Вот я и одел в него кремневую капсулу. — Защитное нейтринное поле? Поле без генератора?! Но, значит, ты должен непрерывно его поддерживать? — Ничего подобного! Я связал его с материей самой капсулы. Атомы кремния при воздействии извне распадаются и превращаются в энергетическое нейтринное поле. Это все. Я могу уйти, и вы можете стрелять в него хоть до завтра. Физик вдруг побледнел, выпустил из рук бластер, который механически передал ему Кибернетик, и тот с глухим стуком упал на ступеньки лестницы. — Да объясните наконец, что тут произошло! — закричал Кибернетик. — Кажется, этот мальчишка все-таки сделал звездолет… — одними губами прошептал Физик. — Какой звездолет? Где ты видишь здесь звездолет? — Вот этот прозрачный пузырь… Эта штука может двигаться со скоростью, близкой к световой… — Что ты несешь? Где здесь двигатели? Где топливо?! — Там есть нейтринное поле… Достаточно один раз изменить направление полюсов… А топливом может стать любая материальная масса. — Вы просто сошли с ума! Оба! Что здесь будет летать? Этот стеклянный пузырь полетит? Да скорей уж я… — Смотри, — просто сказал Практикант. Стеклянное яйцо приподнялось и неподвижно повисло п воздухе метрах в четырех над землей. Неожиданно возник тонкий, звенящий звук, словно где-то далеко лопнула струна. Яйцо дрогнуло, размазалось в воздухе и исчезло, оставив после себя сверкающий след раскаленных частичек газа, отметивших его путь до самого горизонта. ГЛАВА 9 Постепенно, по мере того как они проходили атмосферу, небо меняло цвет. Сначала из темно-зеленого оно стало салатовым, потом бледно-синим, синим и почти черным. Появились первые точки звезд. Ослепительный шар солнца торчал у них с правого борта. Было очень странно висеть над планетой в этой совершенно прозрачной и почти невидимой кабине. Движение не ощущалось, только солнце всходило над горизонтом скорее обычного да под ногами стремительно клубилась зеленоватая дымка атмосферы. — Теперь можно быстрее, — сказал Физик. Практикант кивнул, и шлем его скафандра смешно качнулся, как у заводной куклы. Физик настоял, чтобы все они из предосторожности надели, скафандры, сохранившиеся в планетном комплексе, и взяли резервные баллоны с кислородом. Горизонт слегка повернулся, потому что Практикант приподнял нос кабины, и сразу же ускорение вдавило их в спинки сидений с такой силой, что затрещали суставы. — Осторожнее ты не можешь? — спросил Кибернетик. — Осторожнее я не могу, — сквозь зубы ответил Практикант. — Я и так дал всего триста метров в секунду. — Это почти десять «g»! — Ты не огорчайся, — тихо сказал Физик, — мы что-нибудь придумаем, в конце концов, перегрузка не самое главное, можно и потерпеть… Но Практикант не слышал утешений Физика, его мозг лихорадочно работал. Это было похоже на лабиринт. Едва удавалось найти выход, как за ним возникала новая стена! В ушах звенело от перегрузки, и кровь била в виски, как молот. Казалось, легкие лопнут, не было сил вдохнуть. Наконец он сдался и уменьшил ускорение. В корабле, который он построил, не было антиперегрузочных устройств. Их и не могло быть по той же самой причине, которая мешала построить генератор поля. Только в замороженном состоянии глубокого анабиоза могли перенести люди чудовищные перегрузки во время разгона до межзвездных скоростей. Практикант не мог построить сложный анабиозный комплекс и не мог отменить основных законов движения, а это означало, что разгон корабля затянется на долгие годы… — У нас есть корабль, — сказал Физик. — Самое главное ты уже сделал. Но Практикант знал, что это еще не самое главное. Если они сумеют как-то справиться с перегрузкой или даже пожертвуют десятками лет жизни, все равно этого окажется недостаточно… Люди учились летать к звездам тысячи лет, и планета так просто не отпустит свою добычу. Все же он ведет сейчас корабль, и она у него под ногами, планета, отобравшая и подарившая так много. — Мы на орбите спутника, — сказал он как мог спокойнее. — Что дальше? — Подымись еще тысяч на десять, — попросил Физик. Практикант усмехнулся, послушно перемещая ось и напряжение поля. Он знал, что Физик хотел проверить, будет ли его слушаться корабль там, где нет таинственной радиации. Он поднялся на эти десять тысяч. Теперь планета казалась просто маленьким светлым мячиком, у которого не было имени. — Почему мы ее до сих пор не назвали? — Кого? — не понял Доктор. — Она не была для нас домом, — сказал Физик, — а тюрьмы обычно безымянны. Практикант развернул корабль так, что солнце, скрывшись за их спинами, погасло, и они как будто повисли среди звезд, ничем не защищенные комочки протоплазмы. — Ты сможешь подойти ко второй планете этой системы? — А ты сможешь решить без машины задачу на движение трех и более тел? — А если направить корабль визуально и постепенно подходить к планете? — Можно. Но слишком опасно. Мы не знаем ее массы. Гравитационное поле может оказаться таким мощным, что мне потом не вырвать корабль без смертельных для нас ускорений. Надо наблюдать и рассчитывать. — Я говорил, не надо спешить! Слишком рано вышли в открытый космос, — пробормотал Кибернетик. — Что вы собираетесь делать дальше? — спросил Доктор. — Облетим планету по экватору, потом по меридиану, спустимся ниже. И домой. — Я не об этом. — Доктор протер перчаткой запотевшее стекло скафандра. — Ну, видишь ли… — начал Физик. — Разреши, я сам… — попросил Практикант. — Это как наша лестница. Только длиннее. Может быть, без конца. Мы не знаем, где Земля. В какой она стороне. Но даже если бы знали, у нас нет машин, чтобы рассчитать курс. У нас нет антигравитаторов, чтобы снять перегрузки, у нас нет анабиозных ванн, чтобы ждать в них долгие годы, и у нас нет автоматов, которые могли бы управлять кораблем, пока мы будем спать. — Автоматы нам не нужны, — твердо сказал Физик. — Почему? — спросил Практикант. Физик пояснил: — Достаточно вывести корабль на курс, придать ему нужное ускорение и создать защитное поле. Все дальнейшее пойдет само собой. — И будет идти так лет двадцать. — Может, и тридцать, не в этом дело. — Я не понимаю! — вдруг закричал Доктор. — Можем мы или не можем лететь к Земле?! Никто ничего не ответил. Практикант наклонил нос корабля и рванул с такой силой, что от перегрузки вновь перехватило дыхание. Они летели так несколько минут, пока не врезались в газовый шлейф планеты. Огненные протуберанцы вспыхнули и завернулись вокруг защитного поля. Пол и стенки капсулы мелко задрожали. — Перестань, — попросил Физик. Когда скорость упала, они вошли в стратосферные облака. Ничего не было видно в светящемся тумане. По границе защитного поля то и дело пробегали ветвистые искры. Иногда холодное пламя обволакивало всю капсулу. — На какой мы высоте? — спросил Кибернетик. — Может, пять тысяч метров, а может, десять. Завидная точность, а? Может, впереди скалы или астероид. Я же не локатор, в конце концов, я просто человек. — У тебя есть поле. — Если масса препятствия будет равна кораблю, он весь превратится в поле. Вместе с нами. Облака неожиданно разошлись, и под ними открылся стремительно летящий навстречу ландшафт планеты. Практикант еще больше замедлил скорость. Стали заметны отдельные горные пики, потом промелькнула извилистая прибрежная линия, и целый час тянулась ровная синяя поверхность. Потом опять до самого горизонта раскинулась серая пустыня. Однообразие мертвого пейзажа действовало угнетающе. Они опустились совсем низко и шли теперь зигзагами всего в трех километрах над поверхностью планеты. Вдруг Доктор дернулся в своем кресле и замахал руками: — Там что-то движется! Вон там, среди тех холмов! Никто ничего не успел рассмотреть. Холмы мелькнули и пропали. Под ними расстилалось ровное, как стол, базальтовое плато. Практикант заложил крутой вираж, и через минуту они уже неслись обратно. По курсу не было никаких холмов. Перешли на поисковую спираль — холмы как в землю провалились. Кибернетик невольно шарил руками по несуществующему пульту в поисках координационных тумблеров, носовых локаторов дальнего обзора и сквозь зубы бормотал ругательства. Плато пересекала длинная черная трещина. Неожиданно на ее краю показалась длинная скачущая тень. — Правее, на двадцать! — крикнул Физик. — Заходи со стороны трещины, не давай ему спрятаться! Движущийся предмет, видимо, не собирался прятаться. Круто развернувшись, он понесся прочь от трещины, прямо в пустыню. В облаках пыли нельзя было рассмотреть даже общих контуров того, что там двигалось со скоростью километров двести в час по заваленной обломками и изрытой выбоинами поверхности. — Ну, теперь он не уйдет! Снижайся! Это было похоже на охоту. Сверкающая вытянутая капсула то и дело окуналась в облака пыли. Ближе чем на сотню метров подойти не удавалось. Тот, кого они преследовали, очень резко менял направление движения. То и дело они теряли Неизвестный предмет из виду, и тогда приходилось подниматься, чтобы найти его вновь. Сверху это походило на гигантскую стрелу или плуг, вспарывающий пустыню. Плотные фонтаны пыли летели в обе стороны широкими литыми струями. Из-за них совершенно ничего не удавалось рассмотреть. Пылевая стрела резко повернула к северу, к гряде гор, над которой они пролетали час назад. — Так мы его потеряем, — мрачно пообещал Кибернетик. И тогда Практикант плавно пошел на посадку. Вначале они не поняли, что именно он собирается делать. Капсула мягко, как на салазках, проехала метров сто и резко остановилась. Движением руки Практикант вырубил люк в монолитной стенке и выпрыгнул. Все еще ничего не понимая, они последовали за ним и, только увидев его сосредоточенное лицо и огромный клубок пыли, несущийся издалека к месту посадки, поняли, что он применил силовое поле. Это был их собственный робот. Не обращая никакого внимания на людей, он рвался изо всех сил в сторону пустыни, туда, куда влекла его заданная программа. — Выключи его, — попросил Практикант. — Мне тяжело держать. — Еще бы, — с гордостью сказал Кибернетик. — Почти сорок тонн тяги. — Он бросился прямо под извивающиеся щупальца робота, куда-то ткнул пальцем, и все стихло. — Не будем задерживаться, — предложил Физик, — тащите его в корабль, уже очень поздно, боюсь, что в темноте мы не найдем лагерь. Все же они не успели долететь засветло. Темнота застигла их над берегом моря. Пришлось сесть и заночевать в капсуле. Среди ночи Практиканта разбудил Кибернетик. — С роботом что-то неладно, вставай. — Может, утром разберемся? Но Кибернетик тряс его за плечо до тех пор, пока Практикант не приподнялся со своего ложа. — Ну, что ты от меня хочешь? — Робот ворочается. — Как это он может ворочаться, если ты его выключил? — Не знаю. — У тебя что, бред? — А ты сам послушай. Из грузового отсека доносились какие-то вздохи и неясный шорох. — Ну, значит, это он рехнулся. В такой обстановке не удивительно. Почти месяц бегал по пустыне. — Я вынул у него батареи. Весь комплект, хотел проверить и вынул. У него нет батарей. — Даже в темноте было заметно, как у Кибернетика дрожат губы. В грузовом отсеке среди развороченных ящиков и мешков робот царапал стену. Его длинные лапы поочередно медленно проходили вдоль одного и того же места в стене, словно старались ее продавить. — Посмотри, что с ним! Практикант приподнял фонарь повыше, но Кибернетик не двинулся с места. — Я привык иметь дело с роботами, которым нужна энергия, чтобы двигаться. — Может, это солнечные батареи? — А где ты видишь здесь солнце?! Сейчас ночь, кроме того, я его выключил! — Солнца действительно нет. Практикант медленно подошел к роботу вплотную и, уклоняясь от ритмичных взмахов длинных могучих лап, стал разглядывать его днище. — Хоть бы показал, где тут у тебя выключатель! — Да говорю же тебе, он выключен! Видишь, справа тот рычажок стоит на «Стоп»! Я даже предохранительную коробку не завинтил! — Если в этом положении он включен, то значит… Прежде чем Кибернетик успел возразить, Практикант уже повернул выключатель в положение «Включено». В ту же минуту робот превратился в бешеную мельницу, крошащую все вокруг. Практикант едва успел отскочить в сторону. Для наведения защитного поля требовалось какое-то время, секунд пять примерно, и за эти пять секунд робот успел три раза, как таран, броситься на стенку капсулы. Весь ее многотонный корпус гудел и раскачивался. Кибернетик кричал хриплым, сорванным голосом одни и те же слова команды: «Полная остановка!», «Полная остановка!» Но на робота это не производило ни малейшего впечатления. Наконец Практиканту удалось захватить полями лапы робота, собрать их в единый узел. Робот продолжал дергаться и молотить корпусом в пол капсулы. В дверь отсека ворвались Физик и Доктор. Они что-то кричали, но советы вперемежку с ругательствами только увеличили общую суматоху. Наконец Практикант приподнял робота, выбил другим полем часть стены корабля и вышвырнул робота наружу сквозь этот пролом. Робот сразу же вскочил и бросился в пустыню. Не сходя с места, Практикант приподнял капсулу вверх. Теперь ему нужен был прожектор. Очень мощный прожектор. Лучше всего разряд в ртутных парах, это просто и не надо новых материалов… В днище корпуса вспыхнула ослепительная лампа. Они сразу увидели робота. С этой высоты он походил на зайца, удиравшего от охотника длинными скачками. Капсула двинулась вслед за ним. В проломе засвистел ветер, и пришлось заткнуть его дополнительным силовым полем. Зато капсула уже висела над самым роботом. Погоню облегчало то, что в этот раз робот не менял ни скорости, ни направления. — Сделай что-нибудь, зачем эти ночные скачки, — попросил Физик. — Не плохо узнать, куда он так торопится… Погоня продолжалась всю ночь. Под утро, когда Практикант почувствовал, что он больше не в силах поддерживать капсулу в воздухе, пришлось приземлиться, поймать робота и заключить его в кокон из силового поля. За его прозрачными невидимыми стенами робот по-прежнему продолжал свой безостановочный бег на месте. — Два часа отдыха, потом продолжим. — Объясните, по крайней мере, как он может двигаться без батарей и с выключенной программой? — спросил Доктор. — Пусть лучше Миша объяснит, это все-таки по его специальности. — Теоретически это невозможно, — мрачно изрек Кибернетик. — Может, ты поделишься с нами хотя бы предположениями на этот счет? — Энергию он может получать только извне; если это не солнечные батареи, значит, он нашел какой-то новый источник. Что касается программы… Робот достаточно автономен и мог выработать собственную, которая, пока была включена основная программа, подавлялась ею, а сейчас, после выключения основной, собственная программа стала главной. Совершенно для меня непонятно, почему он перестал реагировать на словесные команды. — Я же говорю, свихнулся от жары. — В таком случае, мы тоже. Погоня за свихнувшимся роботом для изучения его внутреннего мира… В этом что-то есть, — спокойно заметил Доктор. — Мы должны знать, куда он спешит! Через два часа робот был отпущен, и капсула с завидной монотонностью понеслась вслед за ним по пустыне, а еще через четыре — на горизонте показалось море. Появился привычный ландшафт невысоких базальтовых холмов, покрытых толстым слоем пыли. Местность становилась все более пересеченной. Робот то и дело скрывался из виду. А после очередного поворота исчез совершенно. Они кружились над скалой, за которой он пропал, целый час, потом приземлились и прошли километра два по широкой дуге, прежде чем нашли след лап, хорошо заметный в пыли. Они прошли по следу еще километра три и вновь вернулись к скале, от которой начали поиски с другой стороны. Здесь след обрывался, дальше шла твердая каменная поверхность, им не удалось найти на ней ни одной царапины. Со всех сторон скалу окружал толстый слой серого песка с примесью пыли. На нем был только один след. Робот как сквозь землю провалился. — Тут его, голубчика, и слопали. Проглотили целиком со всеми металлическими потрохами. Ну, поскольку мы теперь это знаем, — продолжал Доктор, — самое время всем выспаться. Заснуть удалось одному Кибернетику. Доктор и Физик стали подсчитывать, сколько лет понадобится на разгон при предельных перегрузках. Практикант не стал дожидаться результатов. Он встал и медленно побрел прочь. В конце концов, какая разница — десять лет или двенадцать?.. Летали же так люди на заре звездоплавания! Почему бы им не попробовать? Можно использовать тот ничтожный шанс, что у них есть. Разогнать капсулу в сторону… Вот только в какую сторону? В любую сторону. Что же им, весь остаток жизни проводить здесь, медленно превращаясь в дикарей? В один прекрасный день он сядет в капсулу, и он будет там не один; даже если Физик решит остаться, все равно с ним будет Доктор… Десять лет, пока будет длиться разгон, они будут жить в крошечном стеклянном мирке среди равнодушного света звезд, и еще двойное ускорение… Потом, когда пройдут эти десять лет и еще десять на торможение, корабль остановится. Рядом не будет ни одной звезды, потому что невозможно двигаться в космосе без точных расчетов, звезды слишком далеки друг от друга. Океаны пустоты между ними и только одно солнце… Вот тогда они откроют корабль. Просто вспорют его стены, как консервную банку, и все кончится. Все же это лучше, чем жить без малейшей надежды… Все эти долгие десять лет, пока будет длиться разгон, и еще десять, пока они будут останавливать корабль, им будет казаться, что они летят к Земле. Они будут ее вспоминать… На палубе глайдера в самом темном уголке сидела девушка… Около нее на пустом столике стоял бокал с каким-то напитком. — Можно мне посидеть здесь с вами? — спросил он у нее тогда. — Нет, нельзя. Но он все-таки сел, и они познакомились. А потом через несколько дней он уже не вспоминал случайное дорожное знакомство, потому и ушел так легко в глубокий космос, что думал, будто нет у него никого на Земле… А вот теперь та встреча кажется ему важнее всех звезд. Наверное, это потому, что Ингрид осталась на Земле, и невольно, когда он вспоминает Землю, он вспоминает и ее. Чаще всего тот выпускной вечер в школе третьей ступени, когда она сказала все, что о нем думает: что он эгоист, что у него отвратительный характер и что она даже не будет ему писать. Он тогда долго смеялся: «Какие же могут быть письма в глубокий космос…» Но сейчас это уже не казалось ему смешным. Чего стоит все его могущество, вся власть над материей, над полями и над движением огромных масс, если нельзя получить этого самого ненаписанного письма, и нельзя увидеть ее лицо, и нельзя, как раньше, промчаться на доске сквозь штормовой прибой… Здесь не бывает прибоев и не бывает штормов, здесь многого не бывает, зато здесь без всякой видимой причины исчезают металлические роботы, сорок тонн металла и пластмассы… Сделав широкий круг незаметно для себя, он теперь вновь подошел к той скале, где исчез след робота. Ну хорошо, он не может получить с Земли ненаписанное письмо, но что-то он все-таки может? Например, он может разобрать скалу на мелкие части, растереть ее в порошок, если только это поможет выяснить, куда девался робот и чьи это странные шуточки. Ведь они же обещали не вмешиваться… Небольшое усилие воли, поле должно быть широким и острым, как нож. Сначала он подрежет скалу снизу, приподнимет и отбросит в сторону, чтобы проверить, нет ли в ней каких-нибудь пустот или трещин. Широкий вал пыли, поднятый силовым полем, уперся в подошву скалы, уперся и остановился. Практикант знал, какая чудовищная сила действует сейчас на подножие скалы. И не мог не удивиться тому, что поле остановилось, наткнувшись на такое ничтожное препятствие, как эта базальтовая скала. Не попытавшись даже разобраться, почему это произошло, он сжал поле в круглый шар, размахнулся и ударил. Огненный метеор пронесся над его головой и обрушился на скалу. Место, где стоял Практикант, качнулось от мощного подземного толчка. Ни один, даже самый маленький, осколок не отлетел от странной скалы. Практикант погасил поле и пошел к скале. С другой стороны ему навстречу шли Физик и Кибернетик. Один Доктор не проявил ни малейшего интереса и остался стоять у капсулы. — Сейчас посмотрим, что это за базальт, мне как-то не пришло в голову проверить. С виду скала ничем не отличается от остальных. — С виду здесь все слишком обычно. Пробоотборник сломался почти сразу. Все же в том месте, где ударило поле, им удалось найти кусочек чистой поверхности с легко различимой структурой. Базальт казался пропитанным каким-то стекловидным составом. — Может, попробуем из бластера? — Бесполезно. — Физик качнул головой. — Сюда ударил заряд в тысячу билиэргов мощности, не меньше, никакой бластер этого не может. — Что вы там копаетесь? — крикнул Доктор. — Идите сюда. Здесь есть какая-то щель. Сразу трудно было что-нибудь понять. Ничто не указывало на искусственное происхождение хода. Это могла быть самая обыкновенная расселина. — Возможно, скала дала трещину после удара, — проворчал Физик. Они спускались по наклонному дну и, судя по времени, были уже значительно ниже поверхности планеты. Неожиданно лаз резко вильнул и оборвался. Перед ними открылось огромное пространство, слабо освещенное рассеянным дневным светом. В полумраке нельзя было рассмотреть противоположных стен гигантской подземной выемки. Прямо под ними раскинулась странная путаница огромных параллелепипедов, полусфер и усеченных пирамид. В сером неверном свете, пробивавшемся сверху в переплетении геометрических форм, чудилось какое-то движение. — Это город… — прошептал Доктор. ГЛАВА 10 Это не было городом. Это не было ничем привычным. Геометрические конструкции, выглядевшие сверху не очень большими, оказались до тридцати метров в высоту. — Может, это минеральная жила? Скопище гигантских кристаллов? — спросил Физик. — А что? Очень похоже. Вон те полосатые, отливающие золотом кубы похожи на кристаллы пирита. Странно, что здесь совсем нет пыли и никаких обломков. — Кибернетик недовольно пожал плечами. — Очень чистое место, — согласился Доктор. Они обогнули очередную гигантскую пирамиду, загородившую и без того узкий проход. — Это плохо, что нет пыли, — пробурчал Кибернетик. — А зачем тебе пыль? — не понял Доктор. — Нет следов робота, как мы его найдем? — Мне кажется, он уже выполнил свою роль… — тихо сказал Практикант. — Ты думаешь, у него специально сменили программу? — По-моему, они решили, что нам уже можно показать это место. — Но зачем и что это такое? — Я не знаю, — удрученно сказал Практикант. — Но в переданной мне информации было упоминание о каком-то месте на планете, которое мы должны найти. Наверное, оно имеет отношение к эксперименту… Стену пирамиды, вдоль которой они шли, пересекала широкая неровная трещина. Они увидели ее не сразу, слишком маленькое пространство выхватывали из мрака их тусклые фонари. Зато теперь, остановившись около пролома, они обнаружили, что толщина стен пирамиды не превышает полуметра. — Пустые… Значит, внутри они пустые. Но тогда это не кристаллы… В желтоватых конусах света аккумуляторных фонарей внутренности расколотой пирамиды казались мозаикой темных и светлых пятен. — Похоже на здание со снятой передней стенкой. — Мне это напоминает срез живой ткани под микроскопом, — неожиданно твердо сказал Доктор. — Видите, это стенки клеток, а вон там — сосуды. — В такой клетке свободно поместится два слона. — Думаешь, это окаменелости? — спросил Физик. — Если бы не размеры, я бы в это поверил. Нижний ряд ячеек, разорванных трещиной, напоминал небольшие комнаты правильной геометрической формы. — Восьмигранные призмы. Не очень смахивает на клетку, а? — Да… — задумчиво сказал Доктор. — Живая клетка не в ладах с геометрией, а эти ячейки слишком похожи друг на друга. — Не совсем, — мрачно сказал Кибернетик. — Во второй от края есть ход. — Где? — Да вон там, левее. — Может быть, на сегодня хватит? — спросил Физик. — Давайте отложим на завтра дальнейшие исследования. Все валились с ног от усталости, и предложение Физика не вызвало возражений. Поздно ночью Райкова разбудил Доктор. — Не могу я спать, Дима, — пожаловался он. — Все время перед глазами этот «улей». Что-то в нем есть очень знакомое, а что, не могу понять. Давай еще раз посмотрим, ты не возражаешь? — Может быть, лучше завтра? — Ну какая тебе разница! Конечно, если не хочешь, я пойду один. Мне очень важно посмотреть на него именно сейчас. Мне кажется, я вспомню нечто важное, а до утра все забудется; кто знает, может быть, мы найдем разгадку этого нового сюрприза! — Небось Физика ты не стал будить, знал, что с ним этот номер не пройдет! Поворчав еще немного, Практикант вылез из мешка. Ночь здесь была очень светлой, гораздо светлее, чем в ущелье. Фиолетовое свечение атмосферы пропитало все предметы каким-то призрачным светом. Не было даже теней. До пирамиды они добрались без всяких приключений. Ватная тишина подземелья действовала угнетающе, и Практикант пожалел, что поддался на уговоры Доктора. Доктор отрешенно разглядывал каменные ячейки. — Ну что, — нетерпеливо спросил Практикант, — может быть, хватит? Пойдем обратно? — Ты заметил, от периферии к центру площади геометрия тел усложняется, с каждым рядом сингония на порядок выше. Сначала — это пирамиды и конусы, потом гексаэдры, октаэдры и так далее… — Ну и что? — Я никогда не любил математику. А здесь на меня это действует, неужели ты не чувствуешь? — В этом есть что-то грандиозное, какая-то застывшая мелодия. В этих фигурах, линиях есть стройность, логическая завершенность, словно кто-то решал неизвестное уравнение, а вместо графиков чертил пространственные объемные фигуры. Ошибался. Начинал сначала. Все ближе и ближе подходил к решению, но так и не смог довести до конца свою титаническую работу. Намечено, логично развито — и не закончено… Почти понятно, и все же невозможно ухватить суть. Словно гонишься за собственным хвостом, все время увеличивая скорость, кажется, что решение близко, совсем рядом… Геометрический лабиринт чем-то походит на живую материю, и в то же время он страшно чужой, даже враждебный ей… Живая материя хаотична и непоследовательна в своем развитии. Она имперична. Здесь все иначе… А если это оттого, что наш опыт не в состоянии подвести математический фундамент под биологию? Может быть, поэтому мы не можем понять? А, как ты думаешь? — Не знаю. Кроме каменных стен, я ничего здесь не вижу. Никакого смысла. — Жаль… Мне казалось, ты должен понимать лучше… — Думаешь, после контакта я стал другим? Что-то во мне изменилось? — Такое сильное воздействие не могло пройти бесследно. Их логика и разум должны были стать тебе понятней. Но, наверно, я ошибся. Ничего. Все равно мы в этом разберемся. Должны разобраться. Слишком это нужно Земле. — А ты все еще веришь, что мы сможем вернуться? — Ничего я не знаю, кроме того, что мы не остановимся. Будем до конца бороться за то, чтобы передать Земле все, что мы уже знаем и что еще узнаем на этой планете. Подожди меня здесь. Я хочу посмотреть, как выглядят эти ячейки изнутри. — Пойдем вместе. — У меня такое ощущение, что человек должен входить туда один. Доктор шагнул к пролому и почти сразу пропал в темноте. Практикант опустился на камень. В абсолютной неподвижности и тишине подземелья, казалось, остановилось даже время. Доктор уверенно свернул направо, словно кто-то позвал его. Прошел через длинную галерею одинаковых цилиндрических ячеек и еще раз повернул направо. Небольшая восьмигранная ячейка, в которую он вошел, почти ничем не отличалась от предыдущих. Но в центре стояло странное сооружение. Доктор направил на него луч фонаря. — Похоже на каменное кресло… А сидеть в нем должно быть удобно, только холодновато, наверное… Он приподнял фонарь и увидел, что потолок ячейки напоминает сферическое зеркало. Зеркало было совершенно черным и блестящим. Прикинув фокус сферической поверхности потолка, Доктор решил, что он должен оказаться как раз на уровне головы сидящего в кресле человека, если только там должен был сидеть человек… Ну что же, собственно, только это ему и осталось проверить, за этим он и пришел… Какой-то очень знакомый звук послышался Доктору. Звук из далекого детства. Он не сразу понял, не сразу узнал его, но, почему-то улыбнувшись, сел в кресло и, уже сидя, словно в тумане, вспомнил, что звук был похож на школьный звонок. Потом звук стал нотой выше, перешел в надоедливый комариный писк, будто в затылок человеку входило противно визжащее сверло. Доктор задвигался, усаживаясь поудобнее. Звук стал гораздо громче, пониже тоном. Теперь он больше всего походил на сердитое гудение большого шмеля, запутавшегося в траве… Одновременно Доктору показалось, что на потолке движется какая-то тень. Нет, не тень. Скорее, туманное светлое пятнышко, более светлое, чем общий фон потолка. И не одно. Вот еще, и следующее… Все бегут от периферии к центру, там гаснут, на смену им бегут новые. Контуры неясны, размыты, и ничтожен контраст, на пороге его зрения едва уловимая тень. Доктор повернул голову и сразу обнаружил, что тон непонятного звука связан с местоположением его головы, а еще через минуту установил, что звук становится наиболее громким, если голова находится точно в фокусе каменного зеркала потолка. Постепенно звук усиливался. Теперь он напоминал рев морской сирены. Светлые пятна на потолке обрели четкие реальные контуры, но не стали от этого понятнее. По-прежнему в их рисунке Доктор не мог уловить ни одной знакомой черты. Сейчас они шли ровными, ритмичными волнами от края к центру и обратно. Согласно с их движением то затихал, то поднимался во всю мощь рев корабельной сирены. Краешком сознания Доктор понимал, что никакого рева на самом деле нет, что это просто слуховая галлюцинация. Он слышал звук не ушами, а как будто всем черепом, но это не имело никакого значения; он словно попал в шторм в крошечной лодке, и огромные валы швыряют его то вверх, то вниз, то затихают, то нарастают вновь. Ритм постепенно ускорялся, менял амплитуду своих колебаний, первая серия становилась длиннее, вторая — короче. Сознание затягивала пелена. Доктор еще не совсем потерял контроль над собой и, наверное, мог бы усилием воли вернуть четкость мысли, но тогда он ничего не поймет и не узнает… Надо сидеть спокойно, не шевелиться, вслушиваться в могучий пульсирующий звук, всматриваться в картину бегущих теней на потолке и ни о чем постороннем не думать… Наверное, их альфа-ритм не совсем совпадает с нашим, и ему еще повезло… Это была его последняя мысль. Мир изменился, словно кто-то тронул наводку на резкость. Так бывает, если долго смотреть в одну точку на какой-нибудь рисунок в книге: сначала он расплывается, потом двоится. Так двоилось сейчас его сознание. Одной его частью он видел себя так, словно наблюдал за посторонним человеком в безжалостном ослепительном свете прожектора. Человек, сидящий в каменном кресле, смертельно устал и потерял надежду вернуться домой. Он маскировал от товарищей свою усталость за ежедневными шутками. Маленький, слабый человек. Рядом с ним были тайны громадной планеты, но ему не было до нее никакого дела. Что ему чужая планета?.. Равнодушен сидящий неподвижно человек. В его неопрятной одежде запутались каменные крошки. Он видел картины из своей жизни, далекие картины, о которых хотел когда-то забыть, чтобы простить себе невольные ошибки; но оказалось, что на самом деле он их не забывал, и именно эта скрытая память делала его сильнее. Картины вставали в памяти и тут же материализовались в зрительные четкие образы. Забавно… Прийти в кино просмотреть свою память… Нет, не всю память он просматривает. Только то, что нужно. Нужно? Но для чего? Вот этого пока не понять. Рано еще понимать. Сначала надо вспомнить раскаленный песок чужой планеты, чуть накренившуюся шлюпку, двух человек, страшно одиноких здесь… Он говорил Кибернетику разные правильные, нужные слова, а сам весь внутренне сжимался от страха за свою драгоценную жизнь. Ничего в этом не было плохого, а плохо было то, что простое желание жить он замаскировал очень серьезными и красивыми доводами о борьбе с планетой, о праве доказать свою способность выжить и еще многое… Сейчас он выметал из памяти весь этот сор, чтобы сделать ее яснее и чище, чтобы знать, что именно делало его сильным, а что унижало и угнетало его человеческое достоинство. Он обязан быть сильнее своих товарищей, поддерживать в них мужество… Нелегко? Конечно, нелегко, но раз уж он стал космическим врачом, значит, теперь он обязан стоять свою вахту до конца. Не очень хорошо он это делал, и не нравился ему сейчас неподвижно сидящий неряшливый человек, неуживчивый и колючий, ничего не умеющий толком, вот даже разобраться в том, для чего сделаны эти сооружения… Вместо того чтобы искать разгадку, он валяется в психическом трансе в этом классе… Почему класс? Ну да, на Земле это бы назвали классом или тренировочным стендом. Название не имеет значения, неважно. Важно лишь то, для чего все это сделано, и сумеет ли он понять, а потом сохранить рассудок и память… Впрочем, его сейчас мало трогала судьба Доктора, она стала для него просто символом в сложном уравнении, которое он решал и от решения которого зависело нечто большее, чем его судьба. В это уравнение каким-то образом входили и его теперешние раздумья и вторая внешняя сторона его раздвоившегося мира. Мысли получались выпуклыми и четкими, словно их гравировали на черном камне. При этом они оставались подконтрольны его сознанию. Похожее чувство возникает, вспомнил он, если надеть шлем машины, стимулирующей творческие процессы, только там это не доставляет радости и не порождает ощущения огромной ответственности, которое возникло здесь. Словно он строил наяву все эти воображаемые конструкции и отвечал за все, что происходило внутри их, и за конечный результат. Контакт с машиной не мог оставить после себя такого ощущения зрелости, приобретенного эмоционального опыта. Когда перед глазами рассеялись последние остатки смутных теней, его аккумуляторный фонарь почти совсем погас. Тлел только маленький красный огонек нити… Совсем разрядилась батарея, значит, все это продолжалось несколько часов… Это была первая его сознательная мысль. От пола тянуло пронзительным холодом. Странно, что он вообще еще может что-то ощущать, просидев неподвижно так долго на холодном камне. Ничто уже не двигалось на потолке ячейки и не было никакого звука. С удивлением он понял, что, пока он был без сознания, кресло приподнялось, ушло из фокуса потолка вместе с полом, если только все это не приснилось ему. Небольшая галлюцинация, маленький психический транс… Он знал, что это не так. И убедился в этом еще раз, когда обнаружил, что приподнявшийся пол закрывал теперь выход из ячейки. Почему-то это его нисколько не обеспокоило. Будет у него выход, раз он ему нужен. И действительно, как только он так подумал, пол очень медленно, плавно и совершенно беззвучно пошел вниз. Маленькую зеленую рощицу на берегу моря заметно потрепали ветры планеты. Она казалась взъерошенной и совсем не настоящей. По-прежнему нельзя было купаться и ловить рыбу в этом чужом море, и все же именно сюда они всегда прилетали, когда хотели обсудить что-то особенно важное. Доктор лепил из песка странные геометрические фигуры и неторопливо по порядку рассказывал. Только в самом конце он поднялся, чтобы швырнуть в море острый каменный осколок, на котором до этого лежал, но так и не успел, потому что вопрос Кибернетика заставил его задуматься. — Что же, под полом был какой-нибудь механизм, обеспечивший его движение, или ты не заметил? — спросил Кибернетик. — Не было там никакого механизма. Во всяком случае, мне так кажется, — тут же поправился Доктор. Почему-то теперь он избегал резких категорических суждений. — Не думаю, чтобы там был какой-нибудь механизм. Им, видимо, незнакомо само понятие механизма. Механизм — это только передатчик между нашим желанием и природой, в которой он помогает нам произвести нужное изменение, но требует за это слишком дорогую цену. — А с них природа, по-твоему, не требует никакой цены? — Они сумели обойтись без передатчиков. Проникли в самую сущность материи, научились управлять ее полями и преобразованиями без всяких механизмов. — Но ведь это ОНИ проникли. ОНИ умеют управлять, тихо возразил Физик. — А пол опустился по ТВОЕМУ желанию. Несколько секунд Доктор, не мигая, смотрел на Физика. И даже под загаром было видно, как побледнело его лицо. Вдруг он осторожно разжал руки, до сих пор сжимавшие острый тяжелый камень. Камень неподвижно повис в метре над землей, потом приподнялся, и Доктор взял его снова, — Вот это я и хотел сказать, — все так же тихо проговорил Физик, — Значит, и ты тоже. Значит, это вообще может каждый… каждый человек… Табак у них кончился давно, и Доктор курил сушеную хлореллу. Запах горелого сена заставлял его морщиться. Порывы ветра все время теребили его бороду, и, когда седые пряди выбивались наружу, Доктор казался совсем старым. Практикант отыскал его среди камней по запаху жженой хлореллы. Увидев Практиканта, Доктор внутренне сжался, потому что знал, что больше не удастся отложить предстоящий разговор. Практикант начал не сразу. С минуту он молча стоял рядом и разглядывал вершины далеких холмов, едва заметных с того места, где теперь был их лагерь. — Как ты думаешь, почему они прятались? — Куда прятались? — не сразу понял Доктор. — Почему они прятались под землю? — Может быль, они стремились сохранить естественность на этой планете? Красота — это прежде всего естественность. Наверное, она была важна для тех, кто здесь обучался. Вовсе они не прятались. Берегли планету. Берегли ее зеленое небо в шершавых каменных берегах… Берегли все таким, какое оно есть, потому что любили… — Наверное, ты прав. — С минуту Практикант молчал, словно собирался с силами; он даже смотрел сейчас не на Доктора, так ему было легче спросить. — Помнишь, там, в пустыне, ты говорил о старте… Ты не передумал? — Я не полечу. — Доктор ответил сразу одной фразой и невольно проглотил застрявший в горле комок. — Не полетишь?.. — Райкову показалось, что мир вокруг него потемнел и сомкнулся. — Ты сказал, не полетишь, да? — Я не могу. — Но ты же… ты же сам спрашивал, когда наконец будет старт, ты же так этого хотел! — Видишь ли, теперь это решение уже не принадлежит мне. Ты меня прости… — Кому же принадлежит твое решение? — одними губами спросил Практикант, и Доктор невольно отметил, какие у него сейчас мертвые губы. — Тем, кто там, на Земле. Я не могу рисковать. — Объясни, — тихо попросил Практикант. — Я попробую… Люди еще ничего не знают. Продолжают создавать миллионы ненужных вещей… О том, что можно по-другому, сегодня знаем только мы. Собственно, по-настоящему только я, потому что мне посчастливилось познакомиться не с результатом, не с подарком, как это было с тобой, а с процессом, с дорогой, по которой может пройти каждый. Человечество не может рассчитывать на подарки… Земля должна получить это знание, поверить в него, и поэтому я не могу рисковать. — Но от того, что ты сидишь здесь… — закричал Практикант, и Доктор остановил его, попросил подождать, потому что почувствовал, — что именно сейчас, сию секунду он найдет решение. Оно было уже совсем близко, рядом. Практикант что-то продолжал кричать, но Доктор не слышал его, потому что уже знал, что надо делать. Не до конца, не совсем ясно, но главное уже знал. И даже понимал, что именно отчаяние, от того, что он причинял этому мальчишке такую боль, помогло ему понять… — Да погоди ты минутку! — закричал Доктор, и Практикант наконец замолчал. — Погоди… — уже тихо попросил Доктор. — Мы прошибаем лбом стену, все время куда-то ломимся и почти забыли о Земле… Десяток световых лет изолировал наше сознание, создал иллюзию одиночества во Вселенной, но ведь это не так. У нас нет звездолетов, способных преодолеть эту бездну пространства, зато они есть на Земле… — Ты что, издеваешься надо мной?! — У нас есть выход! Совсем простой выход. Вместо того чтобы лететь к Земле, почти на верную гибель, надо позвать ее… — Позвать Землю?! — Вот именно, позвать Землю. А для этого послать сигнал. Всего лишь послать сигнал. Это проще, а главное — надежней, потому что сигнал можно посылать многократно, а лететь самим лишь однажды! — Но какой сигнал ты собираешься посылать и как?! — Этого я не знаю. Это вам с Физиком виднее. Но если ты уверен, что сможешь доставить в Солнечную систему целый корабль, то постарайся туда отправить сигнал. Это все-таки легче, хотя бы по весу. — Но у нас ведь нет передатчика! — А зачем тебе передатчик? Зачем тебе передатчик, если ты сумел сделать поле без генератора? Кто нам мешает превратить материю непосредственно в поток радиоволн или модулированное рентгеновское излучение, если оно надежнее? ГЛАВА 11 — Я запрещаю всякие эксперименты с превращением материи в энергию непосредственно на планете, — твердо сказал Физик. — Реакция может выйти из-под контроля, и тогда вы всю планету превратите в радиоизлучение. И я не уверен, что даже в этом случае хватит мощности. Слишком велико расстояние. Десять светолет… Можно попробовать. Возможно, какой-нибудь корабль случайно уловит наш сигнал, но шансы слишком малы, почти ничтожны… Конечно, придется попробовать, но только не на планете. Построим искусственный спутник за пределами атмосферы, рассчитаем орбиту и время… Мы даже не знаем, в какую сторону нужно направить сигнал. — Мы будем направлять его во все стороны, — стиснув зубы, ответил Кибернетик. — Мы построим десять спутников, сто, если понадобится, и мы будем звать Землю… Доктор и Практикант стояли на остроконечном выступе скалы, ставшей частью искусственного спутника планеты. — До сих пор не верю, что нам это удалось… — задумчиво проговорил Доктор. — Может быть, напрасно решили транспортировать сюда эти скалы отдельно друг от друга? Надо было попробовать вывести на орбиту сразу всю необходимую массу. — Чем массивней скала, тем труднее с ней справиться. У тебя разве не так? — Практикант пренебрежительно пожал плечами. — Для меня безразлична любая масса. Я ее просто не чувствую, волевое усилие в каждом случае одинаково. — Наверняка там были другие ступени… — О чем ты? — О школе… Иногда я чувствую себя студентом, не успевшим пройти полный курс. С минуту они молча смотрели на зеленое светило. Отсюда оно казалось лохматым и непривычно резким. На черном фоне лишенного атмосферы неба даже сквозь светофильтры можно было различить четкий силуэт короны. Доктор поежился. — Черт знает что за звезда! Я все время чувствую давление на поле, такой мощный поток… — Физик говорит, что она очень сильно излучает в жестоком рентгеновском диапазоне. Стоит ослабить поле, и не спасут никакие скафандры. — Очень трудно работать, когда одновременно приходится управлять полем. Вначале я думал, ничего не получится. — Все у тебя получилось. Никак не могу представить, что через час эти скалы превратятся в пучок радиоволн. Как ты думаешь, в расчетах нет ошибки? — Физик и Кибернетик считали отдельно. Потом сверились. Ширина радиолуча будет в два раза шире района, где может находиться Солнце. Жаль, что не удалось определить более точные границы. Излучение было бы сильнее. А так придется захватить лучевым конусом добрый десяток светолет. — Нам пора. Они уже заждались, наверное. — Сейчас. Видишь, еще не совсем погашено вращение. Нужна точная ориентация. Астероид качнулся. Планета с правой стороны небосклона перескочила на левую. Звезда над их головой выписывала сложные зигзаги. Наконец успокоилась и она. — Ну вот, так, кажется, в самый раз… Можно двигаться. Они одновременно оттолкнулись и унеслись в пространство. Обе фигуры на фоне гигантских скал спутника выглядели уродливыми карликами из-за огромных рюкзаков, набитых камнями. Камни служили топливом для индивидуальных защитных полей. Доктор перед каждой экспедицией придирчиво взвешивал эти рюкзаки. Капсула, висевшая километрах в двадцати над спутником, казалась небольшим светящимся веретеном. Доктор неточно направил силовую ось своего поля, и в середине пути их траектории стали расходиться. Пришлось догнать его и подать линь. Не хотелось дожидаться, пока он сам исправит ошибку. Через несколько минут они уже входили в центральный салон новой большой капсулы, построенной Практикантом специально для этих работ по сооружению спутника. Все так давно ждали последней минуты, что не было ни вопросов, ни разговоров. Практикант прошел в носовую часть капсулы, отделенную от остального корабля и затененную так, чтобы во время работы видеть только нужный сектор неба. Несколько секунд он сидел расслабившись, внимательно разглядывая угловатый ребристый обломок, на создание которого они потратили два месяца каторжной работы и который он должен был сейчас разрушить. Там вначале возникнет крошечная искорка, звездочка распада, затем всю энергию надо будет сдвинуть в невидимый спектр радиодиапазона, и скалы начнут таять, как сахар, превращаясь в биллионы мегаватт энергии, летящей к земному Солнцу… Если все пойдет хорошо, через десять лет земные радиотелескопы сквозь дикий треск и вой космических помех уловят это сообщение… Если уловят… Пора начинать… Он повторил себе это дважды, чтобы получше собраться и отключиться от всего лишнего. Во время операции ему одновременно придется регулировать сразу несколько параметров и помнить десятки различных вещей. Он представил себе летящую от корабля через космос невидимую пока искру. Вот она подошла вплотную к спутнику, опустилась на поверхность скал… Ничего не случилось, только вокруг защитного поля побежали радужные разводы. Значит, поле полностью экранирует космос от его воздействия… Надо попробовать еще раз. Остановил же он сорвавшуюся у доктора скалу, не снимая защитного поля! Снова и снова вспыхивали вокруг поля ослепительные сполохи, и все так же висела в двадцати километрах от них неизменная ребристая тень. Райков хотел было проделать в поле небольшое отверстие, но тут же вспомнил, что процесс будет продолжаться не меньше часа и на такое время нельзя раскрывать капсулу: они все погибнут от излучения… Значит, есть только один выход. Ему придется выйти наружу. Это намного сложней и опасней, но, если правильно отрегулировать поле и держаться так, чтобы скалы спутника экранировали его от излучения звезды в тот момент, когда он снимет защитное поле, ничего страшного не случится. Он встал и отодвинул непрозрачную дверцу отсека. По их лицам он понял, что объяснять ничего не нужно. Он даже думал, что молча удастся надеть скафандр и пройти в кормовой отсек, но Физик все-таки остановил его. — Интересно, что ты будешь делать, если излучение пробьется через астероид, особенно в конце реакции, когда ничего не останется от скал? — Там будет видно… — А если серьезно? — А если серьезно, то нам все-таки придется передать сообщение. — Тогда разрешите, я попробую, — сказал Доктор жалобным тоном. — Будет очень трудно управлять полем, и потребуется большая мощность воздействия. — Вот потому-то я и хочу попробовать. До сих пор я только помогал Райкову, а сейчас хочу сам. Вы уж мне разрешите. И Доктор решительно взял свой скафандр. — Никто туда не полезет, — твердо сказал Физик. — Мы что-нибудь придумаем. Что-нибудь другое. — Нет, — сказал Практикант. — Больше мы уже ничего не придумаем. Сегодня к Земле пойдет сигнал. Он прошел мимо них и уже взялся за ручку дверцы отсека, когда Физик крикнул; — Вернись! Практикант повернулся и что-то хотел ответить, но в этот момент корабль резко тряхнуло, перед глазами у них все поплыло, а когда предметы обрели прежнюю четкость, в отсеке не было Доктора. Они не сразу поняли, что произошло, и даже потом, заметив у самого астероида летящую искорку, они все еще не понимали, как это Доктору удалось. — Ты сможешь его вернуть? — спросил Физик. — Не знаю. Мы никогда не пробовали противопоставить друг другу эти силы. Наверное, смогу. Но для этого придется снять поле. — Как он это сделал? — Ну, мгновенно выйти в пространство, не пользуясь дверями, для него не составило труда. А потом он толкнул капсулу своим полем. Было 8g, не меньше. Секунды на две мы потеряли контроль. — Практикант пожал плечами. — Сейчас я попробую его догнать и… Он не успел закончить. На одной из вершин астероида вдруг вспыхнула ослепительная синяя искорка, сейчас же погасла, и скала стала медленно исчезать у них на глазах. Кибернетик бросился к Практиканту и рванул тумблер рации на поясе его скафандра. Стены корабля вздрогнули от пронзительного, терзающего уши воя. — Я знал, что ему не справиться с частотой, — с горечью прошептал Практикант. — Только бы он не перешел на импульсную передачу, только бы не вздумал… Но он уже видел, как на месте астероида вспухает огненно-красный клубок огня совсем рядом с маленькой светлой точкой, которая в эту секунду все еще была Доктором. И прежде чем пришла другая секунда, когда Доктора уже не было, Практикант успел разорвать защитное поле. Он рванулся в космос так, как привык летать в небе зеленой планеты, даже не вспомнив о защитном поле. Все же какое-то поле, видимо, возникло просто потому, что он знал, что с ним ничего не случится. Не должно с ним сейчас ничего случиться, пока он не будет там, рядом с Доктором… А может, и не было никакого поля, наверное, можно было управлять летящими частицами материи без всякого поля. В этом еще предстояло разобраться физикам Земли, и ни о чем этом не думал Практикант, потому что важнее всего ему было увеличить скорость. И он ее, кажется, увеличил. Огненный шар перед ним стал распухать необычайно быстро, заполняя все пространство, весь его горизонт… Наверное, именно в этот момент он ощутил, как отчаяние переходит в ярость. В ярость на слепые, чудовищные силы, бушевавшие перед ним, опередившие его движение, его мысль. Вдруг он резко остановился, потому что верил, что мысль может быть быстрей и сильней атомного огня, охватившего горизонт. Он вытянул ему навстречу свои огромные сильные руки, и это было все равно что уголь взять в ладони; он даже почувствовал боль от ожога и не почувствовал слез, высыхающих на его щеках… Уголь можно раздавить, погасить между сжатыми ладонями… Это он знал… Это он просто знал и не удивился, когда впереди исчезли огненные сполохи и вместо них клубился теперь холодный туман каменной пыли… Среди ее пылинок в бесконечном круговороте атомов осталось все, что секунду назад было Доктором. И никогда уже он не услышит его спокойного голоса… Что-то он говорил ему, что-то важное про это сообщение, про то, что они не имеют права рисковать… Но главное — про сообщение, он очень хотел передать его Земле… Но теперь у них нет даже астероида, а есть эта звезда — огненный шар плазмы, рассеявший в космосе смертоносные лучи, которых так боялся Доктор, не за себя боялся… Практикант повернулся лицом к звезде. Он уже не видел мертвой холодной пыли, в которую только что превратил астероид. Видел огненный шар звезды, ее зеленую корону, ежесекундно выбрасывающую в космос потоки энергии, той самой энергии, которая так нужна была Доктору для его сообщения, которая убила его… И, еще не соображая в точности, что он делает, Практикант протянул к звезде руки, словно она была огненным мячиком, шариком плазмы, детской игрушкой, астероидом, взрывом, который он только что погасил… От страшного напряжения раскалывалась голова. Сколько это длилось? Секунду, вечность? Казалось, время вокруг него остановилось. Практикант чувствовал, что задыхается, что сейчас он не выдержит, ослабит поле и тогда гигантская мощь излучения звезды, сжатая им за эту секунду, обрушится на них, как обвал, неудержимым смертоносным потоком. В этот миг что-то изменилось. Словно дрогнули вокруг него в пространстве невидимые струны, словно невидимые руки протянулись к нему отовсюду… Словно неслышные голоса шептали: «Мы здесь, мы с тобой… Скажи, что надо сделать еще. Теперь ты не один на звездных дорогах, Человек…» Практикант стал управляющим центром какой-то огромной системы, к ней подключали все новые и новые звенья, наращивали мощность, чтобы справиться с грандиозной задачей, которую он уже решил за мгновение до этого, и вот только сил не хватило… Теперь эти силы были. Сквозь пространство и время, сквозь необозримые бездны космоса летели слова, деловые слова сообщения, которое не успел передать Доктор: «Всем радиостанциям! Всем кораблям! Экипаж звездолета «ИЗ-2» вызывает Землю. Получено согласие на контакт с межзвездной цивилизацией. Срочно высылайте корабли в район передачи». Дежурному оператору астрономических лунных станций показалось, что он сошел с ума: в шесть часов тридцать минут по Гринвичу безымянная звезда номер 412-бис из созвездия Водолея начала передавать свое сообщение обыкновенной земной морзянкой.7 Юрий Папоров КОНЕЦ «ЗЛОГО ДЖОНА» Подвиги сильных и мужественных, открывающих неведомые страны, сражающихся за правду, справедливо наказывающих зло, всегда привлекали внимание молодежи. Романтика сражений, особенно морских: абордажный бой, крюк, сабля, пистолет и шпага; отвага, честность, настоящая дружба, борьба против подлости, обмана, предательства — все это всегда волновало, волнует и будет волновать воображение пытливых. В наши дни, когда человек вырвался за земные пределы, ступил на Луну, покоряет глубины океана, рассказы о тех далеких временах, когда морские просторы бороздили загадочные парусники, на которых плавали отчаянные пираты, не могут не заинтересовать юного читателя. Тем более, что вряд ли многим известно о той борьбе, которую вели с пиратами благородные и отважные «рыцари морей» — корсары. Они боролись с теми, чьи имена служили символом разбоя, грабежа и насилия, боролись за справедливость, защищая интересы мирных людей, часто ценою собственной жизни. Имена многих корсаров вошли в историю. Один из них, выведенный автором под именем капитана Девото, и послужил прообразом героя повести «Конец «Злого Джона». Повесть эта построена на подлинном материале, она рассказывает о борьбе испанских корсаров с жестоким и неуловимым английским пиратом, наводившим ужас на поселения островов Карибского моря на рубеже XVII и XVIII веков. Отрывок из этой повести печатается в «Мире приключений». * * * Корабль был готов к отплытию. С утра привезли на борт свежую воду и горячий хлеб. Капитан, уже в походном камзоле, стоял на мостике, а члены экипажа, еще вчера не знавшие покоя, сегодня без дела слонялись по палубе. Последнее обстоятельство весьма волновало сеньора Томаса Осуну де Кастро и Лара, барона де Фуэнтемайор гораздо больше, чем задержка с отходом корабля в море. Вообще непонятная проволочка устраивала сеньора Осуну. Но то, что молодые матросы настойчиво кружили вокруг портшеза его спутницы, выводило сеньора из равновесия. Финансовый инспектор Осуна, хотя и закончил свои дела в заморских колониях, домой не спешил. Для этого у него была важная причина: он влюбился в Долорес, дочь местного губернатора, и хотел сделать ей предложение. Обстоятельства сложились так, что губернатор Кано де Вальдеррама, отец девушки, неожиданно скончался и перед смертью вручил судьбу своей дочери сеньору Осуне: девушка осталась сиротой, ее мать умерла много лет назад. Осуна возлагал большие надежды на длительную совместную поездку в Испанию, во время которой он намеревался завоевать сердце полюбившейся ему Лолиты — так ласково называли Долорес. Именно сегодня он собирался признаться ей в любви, но мешали матросы. — В чем дело, капитан? — нервно спросил Осуна. — Почему мы не уходим в море? — И покосился в сторону матросов, которые тут же обступили оставленную им на полуюте спутницу. Капитан Дюгард посмотрел на барона, на матросов, окруживших девушку, и все понял. Он улыбнулся, но тут же спрятал улыбку в пышные усы. Ему самому не очень-то по сердцу была задержка. Этот рейс «Ласточки», торгово-пассажирского брига, вооруженного четырнадцатью бортовыми пушками, был последним под командованием капитана Дюгарда. В Марселе он навсегда сойдет на берег и посвятит остаток дней жене и уже взрослым детям. В его капитанской каюте стояли пять доверху набитых вместительных сундуков, а под койкой были спрятаны деньги и драгоценности, которые капитану удалось накопить за последние шесть лет плавания вдали от родных берегов. — Мы ждем пассажира, сеньор Осуна. И сколько бы «Ласточка» ни стояла на рейде, расходы несет он, — любезно объяснил он. «Кто же этот столь богатый пассажир?» — думал королевский инспектор, возвращаясь к своей спутнице. — Что же вам удалось выяснить, сеньор Осуна? — спросила девушка, закрывая книгу, лежащую у нее на коленях. Стараясь придать своему голосу как можно больше нежности, инспектор ответил: — Капитан ждет какого-то пассажира. Но, дорогая Лола, почему вы упорно не желаете называть меня Томасом или, еще проще, Томом? Ведь я, милая Лолита, отношусь к вам… Но девушка перебила говорившего: — Ну что же, я согласна. Вы будете мне дядей, дон Томас. — Девушка принялась обмахиваться ярко-алым, с зеленой кружевной отделкой веером. — А что касается Тома, то вы забыли, дон Томас, что времена изменились и все английское сейчас не в моде. Вы ведь сами служите французу, ставшему нашим королем. Сеньор Осуна в свое время был открытым сторонником Англии, но теперь стал не менее пылким сторонником Франции. Услышав упрек, инспектор насупился и замолчал. — Так что вам лучше бы, дон Томас, узнать, как ваше имя будет произноситься по-французски, — продолжала Лолита. — Хотите, я узнаю у капитана? Заодно спрошу, кто же этот знатный пассажир, который заставляет нас с вами ждать. Она встала, сделала несколько шагов по палубе. Более десятка пар глаз следило за каждым ее движением. Сеньор Осуна кинулся за ней. — Прошу вас, Лола, ради памяти вашего отца дайте мне слово больше никогда не называть меня доном, — зашептал он. — Зовите меня просто Томасом. Считайте меня вашим покорным слугой! — Даю слово, Томас! — серьезно сказала девушка. — Пожалуйста, не сердитесь, — и, гордо подняв голову, решительно направилась в каюту капитана. * * * Пассажир, которого ждала «Ласточка», появился на корабле лишь к полудню следующего дня. Высокий, худой, крепкий брюнет средних лет, судя по всему, испанец. Богатое платье, украшенное серебряными застежками, говорило о его состоятельности. Длинное страусовое перо украшало его широкополую шляпу. Он сдернул с руки кожаную перчатку с внушительными крагами и, сняв шляпу, учтиво поздоровался с капитаном. Тот жестом приказал боцману распорядиться поднять вещи пассажира на борт. — На первый взгляд он кажется важной персоной, — заметил сеньор Осуна, — но его слуга… посмотрите, Лола, просто пират какой-то. Атлетического сложения негр лет тридцати, с кольцом в левом ухе, ставил на палубу рядом с другими вещами хозяина миниатюрный кованый сундучок и обтянутый ярко-зеленой кожей ящик с пистолетами. Расшитая и украшенная золотыми пряжками портупея с двумя боевыми шпагами свалилась с сундучка. Стоявший рядом матрос услужливо поднял ее, и негр широко улыбнулся. До слуха Осуны донесся разговор двух бомбардиров. — Узнаёшь? — Еще бы! И того и другого. — Ты слышал? Их с трудом разняли. Оба уже были ранены. — Мне до сих пор неясно, что могло сломать их дружбу? — Просто этот слишком жаден. Ему подавай добычу, а Де ла Крус честный корсар. Другой причины нет. — А что этот делал до «Каталины»? — Говорили разное. Был грандом, колонистом, наемным убийцей, флибустьером… — Но смел, как ягуар. Я видел его на дуэли… Пронзительный звук дудки боцмана заглушил последние слова бомбардира. Экипаж поспешил на свои места, и тут же послышался скрежет цепей о кабестан, свидетельствовавший о том, что «Ласточка» поднимала якоря. — Положительно, не нравится мне этот новый пассажир, — сказал сеньор Осуна, видя, с каким интересом его спутница поглядывает на незнакомца, непринужденно беседующего на шкафуте[14 - Шкафут — верхняя палуба между передней фок-мачтой и средней, самой высокой на корабле грот-мачтой.] с капитаном. — Отчего же, Томас? Мне он чем-то напоминает моего отца в молодости… — Побойтесь бога, дорогая! Ваш отец благородный человек, а этот неизвестно кто! — воскликнул королевский инспектор. — Посмотрите хорошенько на его слугу. Типичный пират. — Не забывайте, сеньор Осуна, что мы в колонии. Здесь вам не Европа, а Вест-Индия, — резко ответила Долорес и ушла в свою каюту. Осуна еще долго стоял и раздумывал над строптивым характером молодой испанки, получившей воспитание в колонии. Отец Долорес ни на минуту не забывал, что его единственная и горячо любимая дочь росла в суровых условиях. Поэтому, как только девушке исполнилось шестнадцать, отец обучил ее скакать верхом на лошади в мужском седле, стрелять из пистолета и даже фехтовать облегченной шпагой. За ужином капитан представил нового пассажира. — Педро Гонсалес, негоциант. В прошлом бывалый моряк. Мне приятно иметь на борту такого спутника. — Мне тоже приятно встретить такое общество, но было бы куда приятнее, мосье Дюгард, согласись вы доставить меня хотя в Санто-Доминго. — При всем уважении к вам, дон Педро, это не в моих силах! Я и так из-за вас отклоняюсь от курса. Вы хорошо знаете, мой сеньор, что меня уже давно ждут в Марселе дети и жена. Не заставляйте меня, мой друг, искать опасных приключений. Что вы! Эти три года… Гаити! Багамские острова! Нет, дон Педро, дальше пролива Мона ни на кабельтов! — взволнованно повторил капитан, а Долорес незаметно разглядывала нового знакомого. Его продолговатое лицо с живыми блестящими глазами, решительным подбородком, выдающимися скулами и тонкими усиками над выразительными губами вызывало симпатию. — Кто бы мог подумать, мосье Дюгард, что старость делает с храбрецами! — недобро усмехнулся дон Педро. — И не уговаривайте! Далее пролива Мона ни шагу. Кому нужны встречи с этими… Долорес быстро подняла глаза на капитана, и он осекся на полуслове. — Вы имеете в виду пиратов, капитан? — спросила девушка, спокойно вытирая пальцы о салфетку. — Уверен, что в присутствии сеньориты не следовало бы касаться подобных тем, — решительно вступил в разговор сеньор Осуна. — Тем более, что сегодня они — больше легенда, чем реальность. Хотя… — Инспектор внимательно поглядел на коммерсанта. — Ну, конечно! Нет сомнений! — засуетился капитан. — Сегодня можно плавать в этих местах так же спокойно, как по реке Эбро, например, или по Сене. — Так это из-за вас мы изменяем курс и удлиняем наше путешествие на целых десять дней? — обратился Осуна к Гонсалесу. — А можно полюбопытствовать, какие у вас в Сан-Хуане дела? — Ищу корабль, который через месяц мог бы перевезти мой груз в Испанию. По пути в Сан-Хуан мы зайдем в ряд портов, где я сделаю необходимые закупки.: — И таким образом «Ласточка» прибудет к месту назначения не на десять дней, а на две недели позже, сеньор Осуна, — заметил капитан. — А почему бы вам, мосье Дюгард, действительно не помочь дону Педро? — сказала Долорес — Сеньор Осуна не очень-то спешит, а я готова пожертвовать своим временем. Капитан вопросительно поглядел на девушку, как бы желая понять, не шутит ли она. Королевский чиновник закусил губу. Коммерсант бросил на Долорес взгляд, полный благодарности. — Мадемуазель, вы еще так молоды, что вам непонятно чувство женщины, которая не видела своего мужа полных шесть лет. Каждый день опоздания для нее пытка. А мои бедные дети… — Сеньорита, я признателен вам за ваше участие, — перебил капитана дон Педро, — но мосье Дюгард прав. Он и так сделал для меня много. Однако в жизни настоящих людей всегда находится выход из любого положения. — Гонсалес поднялся из-за стола, поправил рассыпавшиеся по плечам волосы блестящего черного парика и учтиво поклонился присутствующим: — Прошу меня извинить. Этот день был тяжелым, — и вышел из кают-компании. — Странный он все-таки, этот дон Педро, — сказал ему вдогонку Осуна. Капитан промолчал, он только еще ниже опустил голову и погрузился в свои невеселые мысли. По пути в Сан-Хуан «Ласточка» заходила во все без исключения порты. Педро Гонсалес каждый раз сходил на берег, но отсутствовал не более чем два — три часа. Как только он возвращался, капитан Дюгард тут же ставил полные паруса. Иногда королевский инспектор съезжал на берег вместе с коммерсантом, и тогда сеньор Осуна издали наблюдал за тем, как их элегантный пассажир общался в порту с явно подозрительными типами, которые, конечно, не могли иметь никакого отношения к коммерции. Однажды, подпоив бомбардира, сеньор Осуна попытался выяснить, что тот знал о загадочном коммерсанте. Но бомбардир от первого же вопроса сразу отрезвел и только сказал: — О! Он знает дело, как вы своего короля, сеньор. С ним шутки плохи! «Море, деньги, ром и девы Братьям берега милы…» — запел он одну из песен «Береговых братьев»,[15 - «Береговые братья» — корпорация, братство, сложившееся в середине XVII в. на острове Тортуга, чьи неписаные законы поначалу объединяли свободных людей, порвавших с гнетущим порядком старой Европы. Однако со временем «Береговые братья» превратились в пиратов.] хитро подмигнул, встал и, пошатываясь, пошел из таверны. Однако сеньору Осуне этого оказалось достаточно. Вечером того же дня в кают-компании он завел разговор с коммерсантом. — Скажите, сеньор Гонсалес, в Бас-Тере я видел вас с людьми, которые совсем еще недавно, как мне сообщил один мой знакомый, были пиратами. Что, разве теперь модно вести с ними торговлю? — Модно? Не скажу. А вот что это выгодно — бесспорно. Могу сообщить вам, что многие из светлейших грандов, ныне преуспевающих в Мадриде, составили свои богатства именно потому, что тайно торговали с ними. — Однако вы, как я вижу, еще и фантазер! — Осуна выпрямился и гордо вздернул голову. Не обращая внимания на его пренебрежительный тон, Педро Гонсалес спокойно продолжал: — А что касается слов «были пиратами», то здесь, сеньор Осуна, в этих землях, это не имеет никакого значения. И это хорошо! Вам, гостю, подобное не понять. — Где уж мне! — вспылил королевский инспектор. — Я ведь никогда не знал черного цвета их флага. Долорес хотела было что-то сказать, но Педро Гонсалес ее опередил: — Да! Чтобы удовлетворить ваше любопытство, скажу вам, я плавал под флагом славного Дюкасса,[16 - Дюкасс Жан Батист (1656–1715) — известный французским моряк.] когда он был флибустьером. Сейчас он французский адмирал и защищает от англичан владения вашего величества. — Вашего, вы хотели сказать, сеньор. — Пусть будет так! — Глаза Гонсалеса потускнели и на миг стали страшными, но Долорес не могла удержаться от вопроса. — Так вы плавали с Дюкассом? Он заходил к нам в порт. Отец меня знакомил с ним. Расскажите про него, дон Педро. Пожалуйста… — Так я и думал! — перебил ее сеньор Осуна. — Вы всего-навсего жалкий пират, выдающий себя за коммерсанта! — Томас! — гневно вскрикнула Долорес. — Сеньор Осуна! — Капитан поднялся со своего кресла. — Я бы попросил вас… — Не утруждайте себя, мосье Дюгард. — Педро Гонсалес улыбался. — Прошу прощения, сеньор Осуна, это старая привычка: улыбка сама появляется при виде страха в чужих глазах. Однако смею вас заверить, пиратом я все же не был. Я сказал флибустьером, а еще точнее — корсаром… — Какая разница? — Большая! И вам, королевскому инспектору заморских колоний, стыдно не знать разницы между буканьером, флибустьером, корсаром и пиратом. — Не сочтите за труд разъяснить. — Как-нибудь в другой раз! Сейчас, однако, вам не лишне напомнить, что если «Ласточка» свободно плавает в этих водах и капитан Дюгард ведет ее без опасений, так этим в значительной мере мы обязаны Дюкассу и подобным ему смельчакам. Не королевские адмиралы очистили от пиратов Карибы. — Очистили, да не совсем! — Капитан Дюгард перекрестился. — Еще разбойничают американец Боб Железная Рука, англичане Ганг и проклятый Злой Джон. — Этих троих вполне достаточно. Хватило бы, собственно, и одного, последнего, чтобы вмиг сбить с вас, сеньор Осуна, ненужную здесь спесь, — миролюбиво заметил Педро Гонсалес. — От Кампече до Тринидада и от Панамы до Багам не было более жестокого убийцы, лишенного жалости и всякого понятия о чести, — продолжал капитан. — Перед наживой его не останавливали ни мольба матери, ни просьба старика, ни заклинания девушки, ни даже взведенные пистолеты… — Однако не слишком ли много страшных слов мы произносим в присутствии женщины, капитан? — прервал Дюгард а бывший флибустьер. — О! Тысячу извинений, мадемуазель. Молю бога, пусть дьявол быстрее заберет Злого Джона в преисподнюю вместе со всеми его пиратами. — Не надо говорить о пиратах. Но, дон Педро, все-таки расскажите про Дюкасса, — снова попросила Долорес. Сеньор Осуна нервно кусал усы. — Даю вам слово, сеньорита, до Сан-Хуана вы все узнаете о нем. А сейчас прошу извинить — я вас покину. Большие фиолетовые звезды мерцали в глубоком черном небе. Гладь моря светилась блестками — то флюоресцировали морские водоросли, моллюски, планктон, поднявшиеся на поверхность. «Ласточка» из-за почти полного отсутствия ветра едва двигалась вперед к Виргинским островам. К полуночи потянет бриз, он надует паруса, и бриг на хорошей скорости устремится к Пуэрто-Рико. Педро Гонсалес любезно распрощался с капитаном, который вышел вслед за ним из кают-компании, сбежал по трапу на шкафут и пружинистой, чуть вразвалку походкой бывалого моряка направился на бак, где кто-то из матросов, свободных от вахты, играл на гитаре и пел прокуренным и пропитым басом. Долорес, сухо раскланявшись с сеньором Осуной, ушла к себе в каюту. Там, не зажигая света, она подошла к окну. До нее донеслись обрывки грустной песни. Теперь пел приятный баритон, и Лоле показалось, нет, она была уверена, что голос принадлежал Педро Гонсалесу. …Утро застало «Ласточку» в проливе Анегада. Солнце, жаркое уже с первых часов дня, поднималось над кормой. Кругом по горизонту не было видно земли. Педро Гонсалес и Долорес стояли у правого борта полуюта. Девушка внимательно слушала своего собеседника. Он рассказывал о знаменитом французском флибустьере Дюкассе. Тот, уже будучи на службе у короля, то есть став корсаром, сыграл значительную роль в борьбе с пиратами Карибского моря, при помощи которых правительства Англии и Голландии вели борьбу с Испанией в целях захвата ее заморских колоний. — Расскажите о себе, дон Педро, — попросила девушка. — Непременно, сеньорита, но не сейчас. Нас приглашают к завтраку. Завтрак еще не был окончен, когда в дверях каюты появился вахтенный. Он быстро подошел к капитану и что-то тихо ему доложил. Дюгард извинился и вышел. После завтрака Осуна, проводив Долорес до юта, поднялся на мостик. Капитан, не отводя от глаз подзорную трубу, внимательно наблюдал за неизвестным кораблем, который шел по левому борту в пяти-шести милях от «Ласточки», казалось, параллельным с ней курсом. Рядом с капитаном спокойно стоял Педро Гонсалес. Капитан опустил подзорную трубу. — Что это за корабль? — спросил сеньор Осуна. Дюгард вместо ответа посмотрел на Педро Гонсалеса и молча протянул ему трубу. Затем сложил руки на уже округлившемся животике и стал прикидывать: «Ласточка» находилась не менее чем в двадцати часах хода от Сан-Хуана. Ближе была гавань Шарлотта-Амалия на острове Сент-Томас. — Что вы скажете, дон Педро? — обратился он к коммерсанту. — Извините, сеньор Осуна, на ваш вопрос я ответить не могу. По лицу капитана было видно, что он весьма озабочен, и Осуна, который хотел было уже вспылить по поводу неуважительного отношения к его персоне, сдержался, ожидая, что бывший флибустьер объяснит, что так разволновало капитана. — Превосходный корабль, но… давно не стоял в доке. Капитану его некогда. Да он и боится зайти в хорошую гавань, — Неужели вы подтверждаете мои подозрения? — Дюгард нервно заходил по пастилу мостика. — К сожалению! И скажу больше: он идет вам наперерез. — Будь проклят день его рождения! Карамба![17 - Черт возьми!] И надо же случиться этому в мой последний рейс! — Сеньор Осуна, нам предстоит опасная встреча. Вам благоразумнее всего пойти к вашей спутнице. Не пугайте ее, но не выходите с ней на палубу. — Бывший флибустьер не просил — он приказывал, еще внимательнее, чем прежде, разглядывая в подзорную трубу приближавшийся корабль. — Идите к ней! Своего слугу я поставлю у входа в каюту. Он знает свое дело. Педро Гонсалес сложил трубу, передал ее капитану и дружелюбно положил руку на плечо Осуне. — Умоляю вас, барон! Девото прав! Идите в каюту! — каким-то странным, чужим голосом заговорил Дюгард. — Как вы сказали? Кто прав? — Барон, это сейчас не имеет никакого значения. — Капитан сложил руки и поднес их к лицу. — Именно сейчас это как раз и может иметь значение! Что вы намерены предпринять, капитан? — Педро Гонсалес, которого Дюгард назвал Девото, улыбнулся. — Прошу вас, как друга, сеньор Осуна, будьте благоразумны. Спуститесь в каюту к девушке, зарядите свои пистолеты и ждите. Осуна пожал плечами и направился к трапу. — Так что вы намерены делать, капитан? — спросил бывший флибустьер и крикнул вниз: — Бартоло! Бартоло! Живо ко мне! — Неужели нет ни одного шанса, что вы ошибаетесь, Девото? — Капитан надеялся на чудо. — Вы же сами превосходно знаете, что это Злой Джон. — Что же делать? — Обороняться или уходить! — Четырнадцать пушек против сорока четырех! Вы, Девото, стоите много, но преимущество почти в сотню человек вам с моими людьми не одолеть. — Тогда… — Девото задрал голову и — поглядел в небо, где собирались кучевые облака, — тогда, будь я на вашем месте, я бы поставил полные паруса и круче взял бы бейдевинд. Джон не догонит вас. — Но этим румбом мы проскочим Пуэрто-Рико и бог весть когда увидим землю. — Оторветесь и, взяв на север, обойдете остров со стороны пролива Мона. — А если бриз спадет? — Голос капитана заметно дрожал. — Тогда сражаться! Иного быть не может. Ни я, ни вы, надеюсь, давно не верим в чудеса. — Поверну обратно. Укроемся в Шарлотте. На этом курсе, может, встретим кого… — За два часа? Я очень сомневаюсь, милейший Дюгард. А за это время Джон будет у вас на юте. — Типун вам на язык! Рулевой! Право руля! Курс на Сент-Томас. Девото отвернулся, чтобы скрыть от капитана радостную улыбку. Почувствовав, что «Ласточка» совершает крутой разворот, циркуляцию, как выражаются моряки, свободные от вахты члены экипажа высыпали на палубу. Они смотрели на корабль, от которого — ни у одного из них не было сомнений — «Ласточка» стремилась уйти как можно быстрее. Капитан отдал распоряжение поставить все паруса и принялся следить в трубу за «Злым Джоном». Через минуту Дюгард сложил трубу. На его лице была написана растерянность. — Да, Девото, вы были правы и на этот раз. Теперь надо обороняться. Но как? Как я стану это делать против его сорока четырех пушек крупного калибра? — Иной раз дело не в размере калибра, а… в размере храбрости. Вас покинула смекалка, милейший Дюгард. Надо сражаться. — Девото сбросил с себя камзол, снял парик — его собственные волосы были намного чернее и более блестящие. Он перекинул перевязь портупеи, принесенной ему Бартоло, через плечо, повязал пояс, за который заткнул оба пистолета и кинжал. Перчатки положил на сборку мостика. — Что теперь придется сражаться, мне ясно. Но как? Как, сеньор Девото? — Сколько у вас людей? — Тридцать восемь. С вами, инспектором и девушкой — сорок один! У «Злого Джона» не менее двухсот!.. — Чуть более и в чистом преимуществе… — О боже, спаси и помилуй! В последний раз! — забормотал капитан. Ему было стыдно своей растерянности перед Девото, для которого встреча с английским пиратом была несравненно опаснее. Бывший флибустьер держался хладнокровно и спокойно. — Дайте мне командование артиллерией, капитан, и мы славно сразимся с ними. Среди экипажа я видел отличных бомбардиров. Решайтесь же! — А может, сдаться? Так будет лучше. — Конечно! Но не без боя. Ну, решайтесь же, капитан! — повысил тон Девото, явно желая, чтобы его услышала команда. — Будь по-вашему… — Бартоло, к дверям каюты сеньориты! И чтоб ни одна живая душа туда не проникла. Негр выхватил из кожаных ножен длинный мачете и бросился к кормовому люку. Из-за его пояса торчали рукоятки пистолета и испанской даги. — Приготовить орудия к бою! — Девото перегнулся через перила мостика. Матросы не двигались. — Бомбардиры, исполнять приказания Девото! — распорядился капитан. — В его руках наша с вами судьба! Девото не без удовольствия отметил, как человек десять из экипажа сорвались с места и понеслись к своим боевым номерам. — Приготовить орудия к бою! Запалить фитили! — крикнул им вдогонку Девото. — Мосье Дюгард, спасибо за доверие! Но одни мои руки не решат сражение в нашу пользу. Я сделаю все, чтобы залп был прицельно точным. Однако ваш корабль и наши жизни в равной степени зависят и от ваших команд. Поставьте мне «Ласточку» так, чтобы я мог направить весь залп в ватерлинию «Злого Джона». Только тогда мы сможем праздновать победу! Спокойствие и смелость! Верьте в себя, а я не подведу! — с этими словами Девото пересек шканцы и скрылся в люке, ведущем в боевую рубку. Через четверть часа пушки уже были готовы. Почти у каждой стоял артиллерист с тлеющим фитилем в руках. Девото отдал нужные приказания и приник к амбразуре одной из кормовых бойниц. «Злой Джон» настигал их быстрее, чем можно было предположить. Когда фрегат и «Ласточку» разделяло не более четырех кабельтовых, Девото отдал приказ: — Раздуть фитили! Прямой наводкой по ватерлинии правым бортом! Товсь! Но «Ласточка» не ложилась на разворот. Девото закусил губу. «Неужели капитан струсил? — подумал он. — Нет, он ждет первого залпа, чтобы бригу было безопаснее сближение с фрегатом. Рискованно, но смело!» Его размышления были прерваны небольшим белым облачком, оторвавшимся от бушприта, словно носовое украшение — разверстая пасть дракона выпустила клуб дыма. Звук выстрела послышался одновременно с взметнувшимся не более чем в ста футах от «Ласточки» столбом воды. Девото перебежал к ближайшей амбразуре правого борта. Дальнейшее промедление капитана Дюгарда граничило с поражением. Теперь «Ласточка» могла стать легкой добычей пирата или отправиться на дно. Второй выстрел был более точным — водяные брызги обдали правый борт. — Капрал! — позвал Девото старшего бомбардира. — Передайте капитану Дюгарду, если он немедленно не уберет. Марсели и не положит право руля, через две минуты все будет напрасно. Капрал помчался наверх и принес неутешительный ответ капитан: — Это ничего не даст! Потом нам ни за что уже не лечь на прежний курс! Видя, что единственный шанс, который мог спасти «Ласточку», уже не может быть использован, Девото оставил артиллерийское помещение и поднялся на мостик. Марсель фок-мачты «Злого Джона» скользнул вниз и тут же был поставлен вновь, снова снят и опять поставлен. Командир фрегата приказывал бригу лечь в дрейф. — Превосходно! — прокричал Девото. — Капитан Дюгард, ради ваших детей, смените галс. Отдайте приказ, и «Злой Джон» не станет стрелять. Мы подпустим его, вы снова смените галс, а за остальное я отвечаю. Мы разнесем его борт в щепки! Капитан Дюгард, старый морской волк, растерялся. Он не отдал ни одного из распоряжений и тем самым лишил себя всякой надежды на спасение. — Капитан, ложитесь в дрейф или я проткну вас! — Девото выхватил шпагу из ножен. — Распорядитесь, а я одним залпом отправлю к дьяволу мачты фрегата, и мы уйдем! — Убрать марсели! Право руля! Дальнейшие команды капитана Девото уже не слышал. Он стремглав бросился к орудиям. Но было поздно. «Ласточка» вздрогнула, как если бы с ходу наскочила на риф. Третий выстрел со «Злого Джона» был точным — ядро угодило в корму брига. Он накренился и начал поворот. Однако Джон Мэтьюз был опытным моряком. Как только он увидел, что «Ласточка», перед тем как лечь в дрейф, меняет галс, тут же отдал нужную команду, и «Злой Джон» ушел из-под обстрела «Ласточки». Джон Мэтьюз, бывший английский капитан, поначалу исправно служивший корсаром королю Эдуарду, затем порвал с ним и стал грозным пиратом на Карибах. Его мало кто знал по имени. За свою жестокость и мстительность он был прозван Злым Джоном. Свое прозвище он дал фрегату и принялся совершать еще более дерзкие набеги и кровавые дела. Четвертый выстрел крупной картечью был направлен в оснастку «Ласточки». На палубу повалились обломки рей, обрывки вантов, фалов, падали дымящиеся куски парусины. «Злой Джон» убрал паруса и шел на абордаж. — Здесь больше нечего делать! Марселя вашему капитану не видать! — крикнул Девото, и, прежде чем капрал успел открыть рот, бывший флибустьер уже выскочил из галереи. Подбежав к каюте, у которой стоял Бартоло, он приказал: — Немедленно сюда мою одежду! — и толкнул дверь. Он вошел так неожиданно, что сеньор Осуна вскинул пистолет и выстрелил, но Девото вовремя отпрянул в сторону. — Браво! Сеньор инспектор! Только вам это оружие уже ни к чему. Бой проигран! Сопротивление бесполезно! — Я знал, что вы с ними заодно! — крикнул Осуна, лицо его налилось кровью и тут же побелело. — Приберегите вашу глупость для дворца! Единственный, кто сейчас может спасти вас, так это я! — спокойно ответил Девото, принимая, свою одежду из рук Бартоло. — Томас, зарядите мне пистолет! Я не отдамся им живой! — решительно сказала Долорес. — Доверьтесь мне, сеньорита! Я думаю, что смогу найти выход. — Девото, удивленный храбростью девушки, впервые пристально поглядел на нее и улыбнулся. — Чтобы дороже нас продать, — не унимался Осуна, продолжая перезаряжать пистолет. — Замолчите или я вас отправлю на тот свет! Прошу вас, сеньорита, доверьтесь мне. Слушайтесь меня во всем и делайте только то, что я скажу. — Томас! Возможно, сеньор Педро прав. Другого выхода у нас нет. — В голосе девушки прозвучала волевая интонация. — Какой он сеньор Педро! Он Девото — флибустьер и пират. — Да! Но, клянусь небом, сохраню вам жизнь! — Девото хотел сказать что-то еще, но ему помешал оглушительный треск. «Ласточку» качнуло, прозвучал мушкетный залп, послышались дикие вопли тех, кто шел на абордаж. Девото уже надел свой парадный камзол. Искусно расшитая нежно-голубая батистовая рубаха, рукава и ворот которой заканчивались пышными блондами, оттеняли его смуглые лицо и руки. Он был спокоен, взгляд его — торжествен, словно он собрался на званый обед, а не ждал появления разъяренных пиратов. С палубы неслись звуки пистолетных выстрелов, звон скрещивающихся шпаг, воинственные выкрики, стоны. Девото одернул портупею, натянул перчатку. — Итак! В последний раз прошу: доверьтесь мне! Вот вам, сеньорита, моя рука. Слово Девото никогда не пахло предательством и изменой! Вместо ответа Долорес подошла к Девото и доверчиво прижалась к нему. — Сеньор Осуна, теперь ваша жизнь и жизнь Долорес в ваших руках. Помните об этом! Королевский инспектор хотел было что-то сказать, но Девото сделал знак. Совсем рядом с каютой раздался сухой пистолетный выстрел и топот людей, мчавшихся по коридору. Дверь резко распахнулась, и в нее ввалились пираты. Осуна и стоявшая рядом с ним Долорес прижались к стене каюты, Бартоло сделал шаг к двери, загородив собой Девото. Увидев, как спокойно пассажиры встретили их появление, ворвавшиеся в каюту опешили. Долорес окинула пиратов быстрым взглядом. Все они были полуобнажены, с яркими платками на головах, босые. — Женщина! — крикнул кто-то из морских разбойников, и это слово прозвучало словно призыв. Пираты рванулись вперед. Бартоло с мачете в руках отступил и принял боевую стойку. Девото, положив ладони на торчавшие из-за пояса пистолеты, громко, но спокойно произнес: — Стойте! Продырявлю череп любому, кто сделает хоть шаг! Я — Девото! Пригласите сюда вашего капитана! Оттолкнув маленького кривоногого пирата, вперед вышел здоровенный толстяк, из левого плеча которого струилась кровь, в правой руке он держал абордажную саблю. — Девото был храбр! Знал многое, но чтобы он умел воскресать из мертвых? Я что-то об этом не слыхал. Ха-ха-ха! — Не понимаю тебя. Объясни! — Девото был убит на дуэли своим другом. — Я был ранен, но не убит, как видишь. — Что? Послушайте, он настаивает! Ха-ха! У Девото в венах текла голубая кровь. Давайте-ка, братья, пустим ему ее и посмотрим. — Зачем же так? — Девото был спокоен, более того, он вел разговор с пиратом, как если бы был его другом. — Давай лучше поглядим, кто из нас первым выхватит пистолет. — One, two… — Кто-то из пиратов принялся считать. — Three! Толстяк только успел наполовину выдернуть из-за пояса штанов пистолет, как дуло, направленное на него, заплясало перед его глазами. — Семь тысяч дьяволов! — Пират замер от удивления, а Девото не спеша отправил пистолет обратно за пояс. — Здесь не очень-то удобно, но мы можем скрестить и шпаги. Я доставлю тебе удовольствие узнать, как фехтует Девото, возвратившийся с того света… Кто-то из пиратов засмеялся. — Если ни Девото, то скажите, кто спас вам жизнь на острове Пинос? — спросил пират, стоявший у самой двери каюты. — Слуга моего друга. — А что было с ним в Монтего-Бей? — Он попал в плен, но я спас его от верной смерти, переодевшись в английского офицера. — А как его зовут? — не сдавался пират, хотя по его тону чувствовалось, что этот вопрос был последним. — Бартоло! Вот он! Он здесь, со мной… — Девото указал на негра. — Довольно! Лучше иди за своим капитаном. — А что у вас произошло с Де ла Крусом? — Теперь вопрос задал кривоногий пират. — Это не твоего ума дело. Расскажу капитану. Если он сочтет нужным, узнаете и вы. — Идите! Ну! — Бартоло стал наступать на пиратов, и они попятились. На палубе уже было тихо. Те, кто сопротивлялся, были перебиты. Бедный Дюгард лежал, приткнувшись к перилам мостика, с раскроенной головой. Пираты выносили из кают и трюмов вещи и сваливали их на палубе в кучу. — Первое сражение выиграно. И неплохо! — Девото ласково поглядел на Долорес — Но помните, по-прежнему все зависит от вас. Вы должны делать все, что я скажу. Посыльный Злого Джона появился через четверть часа. Очевидно, капитан пиратов пожелал вначале выслушать доклады своих главарей о захвате «Ласточки». — Приказано вам пройти в кают-компанию, — пренебрежительно сказал здоровенный детина и уставился на Долорес. Первым к выходу двинулся Бартоло, за ним Девото, но на палубе, под взглядом более чем двух сотен алчных глаз, он учтиво пропустил девушку с инспектором вперед. В кают-компании, в кресле капитана Дюгарда, восседал Джон Мэтьюз собственной персоной. Одного взгляда на этого человека было достаточно, чтоб почувствовать страх и отвращение. Маленькие, темные, быстро бегающие глаза сидели глубоко под нависшими густыми бровями и низким, испещренным глубокими морщинами лбом. Темно-каштановые сальные волосы ниспадали до плеч, скрывая огромные уши и делая лоб Злого Джона еще более узким, чем он был на самом деле. Когда он говорил, тонкие губы обнажали редкие, прокуренные до черноты зубы. Длинный нос был загнут и походил на клюв огромной хищной птицы. Под ним щетинились грязные рыжие усы. Легкие туфли, ярко-синие панталоны и кремовая рубаха, расстегнутая от ворота до пояса, составляли его одежду. Предводитель пиратов был с ног до головы забрызган кровью. Шпага, которой он мастерски владел, лежала у него на коленях. — Вот это встреча! — Злой Джон растянул свои тонкие губы в подобие улыбки. Его маленькие глазки на миг остановились и впились в Долорес. — Я рад этой встрече, Джон! Скажу больше, я ее искал. Во всех портах, куда заходила «Ласточка», я спрашивал, как найти тебя… — Какое совладение! И я, с тех пор как поклялся рассчитаться с тобой за Веракрус, с нетерпением ждал того же… — То было в честном бою, — спокойно продолжал Девото, не обращая внимания на то, что тон Злого Джона становился зловещим. — Теперь разговор пойдет о деле… — Но на сей раз никакая уловка тебе не поможет, испанская гиена. Прибью гвоздями к палубе. На ней и высохнешь. Девото почувствовал, как Долорес задрожала. Он положил руку ей на плечо и, чуть повысив голос, ответил: — Мог бы найти более удачное сравнение. Но где уж тебе? Ты, Злой Джон, тем всегда и отличался, что запах крови мешал тебе разумно рассуждать. Я искал тебя и знаю, что это тебе хорошо известно. Клянусь самым дорогим, что у меня есть, — и Девото, покосившись на Осуну, ибо минута была решающей, нежно привлек к себе девушку, — на сей раз речь пойдет о таком деле, которое могло бы быть по плечу твоему тезке Моргану, Олонесу или нам с тобою вместе. Дело твое… Последний раз говорю тебе, что я шел на «Ласточке» в Пуэрто-Рико только за тем, чтобы встретить тебя. — Для того чтобы я сдержал свою клятву: отрезал тебе руки, ноги и высадил в Гаване? — Заодно уж и язык, чтобы я никому не смог рассказать о том, какой ты кретин и как ты потерял несметные богатства из-за своей тупости, что ты из-за слепой мести не желаешь видеть счастья, которое само плывет к тебе в руки?.. — Довольно слов! О чем речь? — перебил его Злой Джон. — О двух галеонах, полных серебра, драгоценностей и золота! В кают-компании воцарилась такая тишина, что было слышно, как сеньор Осуна перевел дыхание. Пираты ждали, что скажет их предводитель. Злой Джон задержал свой взгляд на лице Девото. Тот понял смысл немого вопроса. — Через месяц они поднимут паруса… — И ты их поведешь… — В голосе Злого Джона звучала ирония. — Откуда тебе это известно? — Поведу их не я, а Де ла Крус Поэтому я и знаю о дне и месте сбора каравана. — Клянусь святым Патриком! С ним я тоже рано или поздно повстречаюсь. — Но не в этот раз. Я позаботился, чтобы в нужном месте его «Каталина» сбилась с пути и отстала. Только так мы сможем проскочить к каравану… — И твой друг заодно с нами?.. — Не делай вида, что ты не знаешь о нашем разрыве. Я решил покончить с морем. Но мне нужна последняя хорошая добыча. Настоящая! Чтобы до конца дней хватило. И этот караван я не упущу! — Девото говорил с таким вдохновением, что оно передавалось находившимся в каюте пиратам. — Когда и где? — глухим голосом спросил Джон. — Вот это другое дело. Но помни, никому, ни тебе, ни мне в одиночку не взять этой добычи… Там всего много… На всех хватит… С тобой вдвоем они у нас в руках. Ну, а насчет того, где и как?.. Не все сразу, дорогой Джон. Я доволен, что ты наконец понял… Я ведь не люблю дурацких шуток и если что-либо делаю, то делаю наверняка… — Разорвал, говоришь… А доказательства? — глухо произнес Злой Джон. Девото сделал быстрый шаг вперед. Джон положил руку на эфес шпаги. Все насторожились в ожидании того, что же сейчас произойдет. Девото распахнул камзол, одним движением руки расстегнул рубаху. Главарь пиратов и те, кто был рядом с ним, увидели почти под самым сердцем длинный свежий рубец. — Если бы острие его шпаги не наткнулось на ребро и не скользнуло в сторону, ты никогда больше не видел бы меня и богатая добыча, которую теперь мы с тобой возьмем, уплыла бы в Испанию, — Девото говорил и застегивал рубаху. — А это с тобой кто? — спросил Злой Джон, чтобы уйти от темы, так как знал, что Девото пока больше ничего не скажет — слишком много присутствовало в каюте людей. — Моя жена, ее дядя и Бартоло. Не узнаешь «Черную скалу»? Кстати, вот тебе еще одно доказательство, что на «Каталине» вянут паруса, она гниет изнутри… — Но Девото не закончил. — Жена?! — Злой Джон рассмеялся. — Что-то я не слышал, чтобы ты женился, а? Когда это она стала твоей женой? — Недавно, когда осиротела. О ее отце ты, должно быть, слышал, губернатор Капо де Вальдеррама, — ответил Девото, голосом и всем споим видом давая понять, что сейчас его интересует совсем другое. — Об этом я тебе еще расскажу. Давай-ка решать, что делать дальше… У «Ласточки» ход быстрее, чем у тебя… — Ну и что? — А то, что у испанских кораблей он будет не меньше. К тому же они ждут попутного ветра… — Погоди об этом… Вначале давай о деле. Где корабли? Сколько там золота? — Злой Джон заметил, как Девото обводит взглядом присутствующих. — Все на палубу! Том, ты садись рядом. Пока пираты выходили из каюты, первый помощник Злого Джона — рыжебородый ирландец Том Гренвиль встал за спиной своего капитана. В руках Том держал медный корабельный гвоздь и занимался тем, что сгибал и разгибал его пальцами. Девото много слышал о храбрости и находчивости Тома, но никогда не думал, что самым заметным в его внешности будут голубые глаза. Они были чистыми и невинными, как у младенца, и могли ввести в заблуждение кого угодно. — Бартоло! Проводи Долорес и сеньора Осуну в их каюты, — меж тем распорядился Девото. — То есть как! — возмутился Злой Джон. — Кто распорядился, чтобы они не присутствовали при нашем разговоре? — С твоего разрешения, капитан! — И Девото, подойдя к Долорес, ласково подтолкнул ее к выходу. — Вот именно, а я разрешения не давал. — И, обращаясь к Тому, зло добавил: — Можно подумать, что он здесь капитан. — Что касается моей жены, Джон, разреши все-таки мне самому решать, что ей делать. А потом, согласись, нам проще говорить о делах не в присутствии женщины. — Девото сказал это таким спокойным голосом, что Джон не нашел возражений. — Хорошо! Так сколько там золота и откуда караван начнет свой путь? — спросил предводитель пиратов, когда они остались втроем. — Золото и серебро в слитках, жемчуг, изумруды, другие драгоценные камни, всего на сумму не менее шестисот тысяч… на каждом. — Девото знал, какое впечатление эти его слова должны были произвести на пиратов, и поэтому сделал паузу. Злой Джон, чтобы не дать своему собеседнику прочесть радость в его глазах, отвел их в сторону, Том от изумления открыл рот. — Где они собираются? — спросил Джон, переведя дух. — Оба галеона по двадцать восемь бортовых орудий охраняются двумя быстроходными фрегатами. Один из них — «Каталина» Де ла Круса. Он будет сопровождать караван до Санто-Доминго. Там, у губернатора, уже есть предписание: к каравану прикомандируют еще два боевых корабля. — Девото продолжал говорить, словно Джон и не задавал ему своего вопроса. — Сам понимаешь, что перехватить их следует до Санто-Доминго, или мы видели сокровище как упавшее в море ядро. — Откуда они выходят? — Злой Джон начинал сердиться, но Девото, ничуть не смущаясь, ответил: — Все в свое время, Джон. Все в свое время… Мы с тобой еще не договорились о главном. — И Девото, подойдя к шкафчику, раскрыл его, достал бутылку рома и три стаканчика. — Прошу… — Довольно! — Злой Джон с силой стукнул ладонью по столу. — Где собирается караван? Девото спокойно разлил в стаканчики ром, поднял один, жестом руки дал понять, что пьет за здоровье присутствующих, и залпом отправил содержимое в рот. — Зачем тебе, Джон, знать об этом, если мне все известно? Я проведу оба корабля к каравану. Мои люди задержат «Каталину» и дадут нам возможность незаметно приблизиться к галеонам. Остальное сделаешь ты со своими людьми. Таким образом, наше участие будет равным. Или ты хочешь действовать один? Вопрос Девото застал врасплох пирата, и тот сдался: — Ну хорошо! Твои условия? — Вот это другой разговор. — Девото еще раз наполнил свой стаканчик: — Прошу за нашу встречу. Том выпил, а Джон, не прикасаясь к стакану, спросил: — Ну? — На галеонах и фрегатах — «Каталина», сам понимаешь, будет выведена из игры — огневая мощь несколько больше нашей, но в общей сложности у них не должно быть более трехсот человек. Я думаю, что, пока «Каталина» подойдет, мы уже успеем выиграть бой. — Ты что мне зубы заговариваешь? Чего ты тянешь? — неожиданно вспыхнул Джон и стукнул кулаком по столу. — Ида забыл, что я могу заставить говорить любого? Девото с пренебрежением посмотрел на Злого Джона и медленно, растягивая слова, произнес: — Будь я чуть глупее, за эти слова проткнул бы тебя, как индюшку, и выпустил на волю твою никчемную душонку… — Что ты сказал? — Злой Джон схватил шпагу, а Девото спокойно сделал шаг назад. — Только такой идиот, как ты, может подумать, что меня, Девото, можно силой заставить говорить. Ты хочешь потерять единственную возможность стать человеком? Золото, серебро и драгоценности, ты получаешь удовольствие от продажи вонючих камней по ценам в десять раз дешевле настоящей цены. Повтори еще раз, что ты сказал, и не видать тебе богатства, как своего затылка. — Мой капитан, послушай! Ведь Девото не так уж несправедлив. В конце концов, он поступает, как поступал бы и ты на его месте. — Том понимал, что ссора не приведет к добру. Он подошел к Злому Джону и заискивающе посмотрел ему в глаза. — Он ведь Девото… — Условия! Назови твои условия. — Злой Джон положил шпагу на стол. — Пятая часть… Том от удивления сел, а Злой Джон вскочил на ноги. Ни один мускул не дрогнул на лице Девото. — Спокойно! Пятая часть мне и доля боцмана «Черной скале». — Ну, знаешь! Тут и моему терпению приходит конец. — Том поднялся с кресла и выхватил из-за пояса пистолет. — Твой выстрел вам обойдется в миллион, двести тысяч золотых дублонов.[18 - Дублон — старинная испанская монета, содержавшая около 7,5 г чистого золота.] — Девото скрестил руки на груди. — Все это сказки, капитан. Одно твое слово, и он сейчас же закачается на рее. — Том распалялся все больше, но вовремя заметил, как Злой Джон застучал пальцами левой руки по подлокотнику кресла. Том и другие приближенные Злого Джона знали, что это был верный признак того, что их предводитель придумал нечто весьма забавное. — Я уверен, что любой из вас потребовал бы ту же законную пятую часть. — Девото был непреклонен. — Том, давай бумагу, чернила и перо. Послушаем, что дальше скажет сеньор Девото. — Злой Джон уселся поудобнее в мягком кресле капитана Дюгарда и выпил ром. — Позови Кейнса и двух матросов. Итак, твои условия… Соглашение, которое подписали Злой Джон, Девото и в качестве свидетелей три представителя команды пиратов: боцман Кейнс и два матроса, было выработано в течение последующего часа. В результате Девото остался на «Ласточке» капитаном. Ему в помощники Злой Джон назначил Тома и боцмана Кейнса. Когда Девото отбирал девяносто человек в состав новой команды «Ласточки», Злой Джон, видя, как откровенно каждый из его людей стремился попасть под начало Девото, демонстративно покинул мостик и отправился на бак. Том догнал своего командира у грот-мачты. — Джон, ты утратил здравый рассудок! Посмотри, что делается! Отдать ему под начало «Ласточку»! Он уйдет на ней… — А ты зачем? Вместе с Кейнсом не спускайте, с него глаз. — Но как ты мог согласиться на голую часть? — Когда сокровища будут в наших трюмах, кто станет соблюдать условия этой бумаги? Том с удивлением остановился. — Что, не доходит? — На губах Злого Джона заиграла насмешливая улыбка. — Когда дело будет окончено, мы поговорим с ним другим языком. Тогда мы спросим с него за все… а сейчас выполняй его указания. Пусть он чувствует себя капитаном. Он сказал, что идем к острову Горда. Значит, караван должен собираться в Веракрусе или в Картахене. — Да, но где? — Что бы ни случилось, Том, встречаемся у западной стороны острова или в устье реки Коко. А если Девото не шутит, то нам всем хватит до конца нашей жизни. Игра стоит свеч. * * * К вечеру этого же дня «Ласточка» и не более чем в кабельтове от нее «Злой Джон» под полными парусами шли строго на запад. Те из матросов, которые не знали Девото, лично смогли убедиться в правдивости слов своих товарищей, отзывавшихся о нем с восхищением. Точные команды и требование быстрого и беспрекословного их выполнения позволили «Ласточке» освободиться от абордажных крючьев и отойти от «Злого Джона», не повредив ни одной реи, ни единого ванта. Палуба корабля блестела, на ней уже не было заметно следов недавнего кровавого сражения. Впереди по курсу, над горизонтом быстро, словно поднимаясь из самого моря, росла плотная темная стена. По мере ее увеличения верхний край во многих местах разламывался на кучевые облака, к которым катилось становившееся пурпурным солнце. Начинался один из неповторимых по красоте карибских закатов — свидетельство скорого приближения осенних циклонов. Вначале кармин коснулся тяжелой синевы далеких туч, затем весь западный участок неба заполыхал красками от бледно-розовой до ультрафиолетовой. С наступлением сумерек ветер изменил направление и усилился. Девото переставил паруса. «Ласточка» увеличила ход, и сразу по палубе «Злого Джона» забегали матросы. Разрыв между кораблями заметно увеличивался, хотя пиратский фрегат тут же поставил все паруса, вплоть до кливеров и блинда. На мостике «Ласточки» появился Том. У грота на шкафуте стояли Кейнс с двумя десятками пиратов. — Что происходит? — недовольно спросил Том. — Гренвиль, примите командование кораблем. Мне надо было кое в чем убедиться, — распорядился Девото тоном, не допускавшим возражений, и подошел к трапу. — Хитрите… — Нет. Но теперь я знаю наверное: не струсь Дюгард, вы догоняли бы его до сих пор и мне, чтобы увидеть вас, пришлось бы применять силу. Курс зюйд-вест до пересечения с шестнадцатой, а потом строго по параллели. И на полных парусах, но так, чтобы не отрываться от них. Желаю успеха. Прикажите боцману поднять меня с рассветом. Внимательно проверив, как матросы несут вахту, Девото направился в кают-компанию. Там его с нетерпением ждали Долорес, королевский инспектор и Бартоло, спокойно сидевший у входа в каюту. В это время в каюте шел разговор. — Сегодня одному богу известно, что будет с нами. — Глаза Долорес блестели от слез. — Вижу, что наконец здравый смысл начинает брать верх над вашим легкомыслием. В следующий раз вы не будете столь легковесны в суждениях о таких, как этот Девото. — Осуна налил из графина воды. — В следующий раз… А будет ли он? — еще печальнее произнесла Долорес. — Я же сразу пытался убедить вас, что этот Девото… — А если будет… то лишь именно благодаря ему. — Девушка оживилась: — Да, если у нас и есть хоть один шанс, то он в руках Девото… — У Девото? Этого гнусного пирата! Так ловко обманувшего капитана Дюгарда и нас с вами. — В гибели капитана он не виноват, а нас с вами… Пока что он сохранил нам с вами жизнь… — Неизвестно, для чего. — Осуна Недвусмысленно посмотрел на Долорес. — Дон Томас! — вспыхнула девушка. — Для этого он прежде всего отправил бы вас на тот свет! А он сделал вас своим родственником… — Лола! Дорогая, что вы говорите! За что вы меня обижаете? Меня, который вас так любит, что готов свою жизнь отдать за вас… В этих словах была неподдельная искренность, и девушка в знак извинения протянула руку в сторону сеньора Осуны. — Простите меня, Томас. Я меньше всего хотела вас обидеть, но вы иногда бываете так несправедливы. — Несправедлив! Разве это то, что вы должны были увидеть во мне? — Осуна быстро приблизился к дивану, на котором сидела девушка, и взял ее руки в свои. — Никто другой на моем месте, любя вас так бескорыстно, не был бы столь незаслуженно осужден. Как можно мое беспокойство за вас принять за несправедливость по отношению к вам, дорогая Лола? — Извините еще раз, Томас — Девушка повернула голову к своему собеседнику, и в ее глазах засветилась нежность. — Разве мог я поступать иначе, когда смертельная опасность нависла над женщиной, которую я так люблю! — Голос астурийца перешел на шепот, и он попытался обнять девушку. Долорес сжалась в комочек, ее лицо стало пунцовым. — Что вы такое говорите, дон Томас? — Она резко оттолкнула сеньора Осуну. — Вы… вы… объясняетесь мне в любви? Сейчас? — Сеньорита! — Королевский чиновник поднялся с дивана, делая вид, что рассержен. В это время в дверь каюты постучали, и она распахнулась. — Что здесь происходит? Никак, мои гости ссорятся? — спросил вошедший Девото. Долорес сидела бледная, со сжатыми губами, а Осуна резко сказал: — Как это понимать — ваши гости? Можно подумать… — Можно подумать, что пока все идет, как я и предполагал. Я назначен капитаном «Ласточки», вы в относительной безопасности… — Какую безопасность может гарантировать нам человек, силой захвативший место убитого Дюгарда? — с негодованием произнес Осуна. Новый партнер Злого Джона смерил взглядом Осуну и медленно, чеканя каждое слово, произнес: — В моем присутствии вы, сеньор Томас Осуна де Кастро и Лара, барон де Фуэнтемайор, можете рассуждать как вам заблагорассудится и говорить все, что только вам взбредет в голову, но малейшая глупость в присутствии посторонних, и я не ручаюсь за то, что вам удастся еще раз в этой жизни что-либо сказать или даже подумать. А вас, — Девото с легким наклоном головы обратился к Долорес, — прошу поверить мне на слово и напрасно не терзать себя сомнениями. — Мы в вашей власти, — сказала она тихо. — Вы хотите сказать, под моей защитой… Что касается власти, то она едина для всех. Все мы находимся во власти обстоятельств, Долорес, и я еще раз прошу вас… — Нет, это я вас прошу обращаться к даме с большим уважением и не допускать подобной фамильярности. — Осуна вновь потерял над собой контроль. — Вы беспредельно глупы, Томас, так как забываете, что Долорес моя жена, а вы мой родственник. И возьмите себя в руки, или вы действительно полагаете, что рея «Ласточки» не выдержит тяжести тела знатного вельможи, королевского инспектора заморских колоний? — Девото резко повернулся на каблуках высоких сапог и направился к двери. — Через полчаса прошу вас ко мне в каюту на ужин. За столом будут мои помощники. Рекомендую помнить о нашем разговоре. * * * Ближе к полуночи ветер утих. «Ласточка» медленно скользила по волне, и от этого на борту жара ощущалась с еще большей силой. Духота темной тропической ночи — звездной, но без луны — выгнала всех без исключения на палубу. Девото, который за прошедшие три дня сумел завоевать среди команды непререкаемый авторитет, находился с матросами на баке. Он рассказывал им очередную историю из жизни испанского королевского двора. Для подавляющего большинства матросов рассказы Девото казались сказками. Да и разве когда-нибудь какой другой капитан разговаривал так со своими матросами? Помощник предводителя пиратов Том Гренвиль и боцман Кейнс не могли не видеть, что превосходное знание морского дела и товарищеское отношение к экипажу корабля вызывали уважение матросов и желание служить новому капитану верой и правдой. Оба они, Гренвиль и Кейнс, сытно отужинав вместе с Долорес и сеньором Осуной, вышли на палубу и, прижавшись спинами к переборке, тихо беседовали. Уже последний матрос отправился отдыхать в свой гамак, а Гренвиль и Кейнс все продолжали разговор. Не спалось и Долорес, которая за последние дни немного успокоилась. Причин тому было достаточно. Пока ей никто и ничто не угрожало, сеньор Осуна изменил свое отношение ко всему, стал малоразговорчивым, Бартоло был внимателен и предупредителен, пытался угадать любое ее желание. Он всегда находился рядом с Лолой: спал в гамаке, растянутом в коридоре рядом с входом в ее каюту, и сопровождал ее в прогулках по палубе. В эту ночь, когда на корабле затихло, Долорес, изнемогая от жары, решила поискать прохлады на палубе. Но ей не хотелось тревожить Бартоло, и она проскользнула мимо него так осторожно, что он не проснулся. Оказавшись на палубе, она услышала приглушенные голоса и, чтобы ее не заметили, прижалась к борту. В это время потянул легкий бриз, и Долорес услышала обрывки фраз: — …посмеемся над ним… — …доля в двести сорок тысяч дублонов… — …сказал, что поделит между нами… — … Девото проиграет. Услышав имя Девото, Долорес сделала несколько шагов вперед. Теперь она видела спины Гренвиля и Кейнса, которые тихо разговаривали. Ветер доносил к Долорес их голоса. Чувство страха гнало ее обратно в каюту, но еще более сильное чувство, природу которого она не могла определить, удерживало ее на месте. — Однако знаешь, Кейнс, я все же думаю, Девото понимает, что Джону верить нельзя. Второго, как он, хитреца не сыскать на Карибах. Он или не нашел никого другого, с кем взять это богатство, или у него что-то свое на уме! — А отчего ему нам не верить? — Боцман концом расстегнутой рубахи вытер грудь. — Он ведь гранд, флибустьер из старых — они уважали слово, тем более есть подписанный контракт. Нам только надо ничем не показывать вида… — Да это уж точно. Он такая бестия… Пока сокровища не будут в трюмах «Джона», нам придется потерпеть, а уж потом… потом мы свое возьмем, Кейнс. Клянусь парусами «Джона», я сам лично попробую, насколько крепкие у этого испанца косточки. От таких слов Долорес стало холодно. Она тихо прокралась к своей каюте и разбудила Бартоло. Сначала тот никак не мог понять, что так разволновало девушку, но как только ему стало ясно, что она требует позвать Девото, он тут же пошел за ним. Внимательно слушая уже несколько успокоившуюся Долорес, Девото отметил ее бесстрашие и подумал, что, в отличие от королевского инспектора, она его союзница. У Девото было свое, особое отношение к женщинам — на то были веские причины, но, слушая Долорес и чувствуя ее неподдельное возмущение по поводу возможной измены, испанский моряк невольно поймал себя на мысли о том, что думает о девушке с уважением. Когда она закончила, он очень спокойно сказал: — Сеньорита, вы уж извините, но погоду, как бы я ни старался, мне не переделать. Жара действует на всех удручающе… Вам, сеньорита, следует побольше отдыхать. В подобную жару, да еще ночью, может почудиться любое. Я только что выходил на палубу, там абсолютно никого нет. Бартоло, приготовь сеньорите примочки из апельсинового цветка. — Но, сеньор… — попыталась возразить девушка. — Не спорьте. Мой вам совет: постарайтесь побыстрее заснуть. Мои друзья — вне подозрений. Спокойной ночи! Уходя, Девото сделал незаметный знак Бартоло. Этой же ночью в каюте капитана между ними состоялся разговор. — Ты видел что-нибудь подобное? Вот мерзавцы! Нет, времена настоящих пиратов ушли в прошлое. Остались воры и бандиты, г- говорил Девото, расхаживая по каюте. — Будь особенно осторожен. Постарайся завтра же утром успокоить Долорес и посоветуй ей ничего не говорить Осуне. Будь с ней поласковей, Бартоло. Рассвет встретил «Ласточку» неспокойным морем. Небо затянули рваные тучи. Налетевший внезапно ветер не принес ощутимой прохлады, но дул порывисто. Где-то, совсем близко, зарождался первый в этом году циклон. Девото, поднявшись на мостик, отдал команду. Боцман Кейнс повторил ее и тут же послал первого, кто оказался рядом, немедленно разбудить Гренвиля, который, очевидно, еще спал. Через три минуты, не более, паруса на «Ласточке» заработали все до единого. Бриг словно напружинился и помчался вперед, незаметно набирая скорость и увеличивая расстояние между ним и «Злым Джоном». Невооруженным глазом было видно, как на пиратском корабле забеспокоились. Матросы помчались на реи. Фрегат тоже поставил полные паруса, но «Ласточка» от него уходила. В тот момент, когда Гренвиль, бормоча ругательства, поднимался по трапу, Девото отнял от глаз подзорную трубу. Он видел, как на фрегате бомбардиры уже готовили носовые пушки. — Лево руля! Лечь в дрейф! Шлюпку на воду! Матросы поспешно исполняли команды Девото. На «Злом Джоне» не сразу разгадали маневр «Ласточки», и, пока сняли паруса, фрегат проскочил мимо брига. — Гренвиль, остаетесь за старшего! Я ухожу к Джону. Не корабль, а старое корыто… — Последние слова Девото уже произносил, приближаясь к штормтрапу. Озабоченный вид, решительный приказ и быстрота действий Девото не дали Гренвилю узнать, что, собственно, задумал его капитан. Когда Девото спрыгнул в шлюпку, Гренвиль проворчал: — Бесноватый! Кейнс, старина, следи за ним дальше, а я пойду догляжу сон. — И Том отправился в свою каюту. Через четверть часа Девото уже поднимался по трапу «Злого Джона». Его капитан в окружении старших по положению пиратов встретил Девото на шкафуте. — Какая муха укусила тебя, испанец голубых кровей? Что ты еще задумал? Или пятая доля показалась тебе малой? Смотри, мое терпение может лопнуть… — Я хочу обсудить детали наших общих действий и поговорить кое о чем серьезном, — ответил Девото, не обращая внимания на недружелюбный тон. В его голосе, спокойном и холодном, менее всего можно было услышать нотки страха. — А! Ну, это другое дело… Пойдем в каюту. Нед, Билл и ты, Фред, послушаем, что он нам сегодня скажет. На большом, давно не мытом дубовом столе кают-компании «Злого Джона» валялись пустые бутылки и остатки еды. Девото сел в кресло, оглядел присутствующих и, обращаясь к Джону, сказал: — Возможно, ты и сам понял, зачем я дважды на «Ласточке» ставил полные паруса. Командуй ею я вместо Дюгарда, ты бы по сей день догонял меня, если б, конечно, давно не был бы отправлен на дно морское. К грязному днищу твоего фрегата давно не прикасалась рука плотника. Джон сначала растерялся, но потом нагло расхохотался. Его поддержал молоденький шкипер. Второй помощник Билл и боцман Фред внимательно слушали, что еще скажет Девото. — Ты всегда казался мне хвастуном, чванливый испанец! Но это уже слишком! Ты станешь говорить о деле или… — Или ты прежде поглядишь на Билла и своего верного Фреда. Они не смеются, Джон. — Что?! — А то, что они умнее тебя и понимают, насколько в деле, которое мы с тобой задумали, важен ход твоего корабля. Внезапность! Быстрота в атаке! — Ты еще меня не знаешь! И что ты можешь сказать о «Злом Джоне»? — Предводитель пиратов был полон самоуверенности, но уже перестал смеяться. — Я твердо знаю одно: сегодня «Злой Джон» не способен принять участие в деле, которое нам предстоит. А проигрывать его я не желаю. И тебе не советовал бы рисковать и вести своих людей на заведомую гибель… — Но ты же сам говорил, что они лишь чуть сильнее нас. — Да, однако гораздо маневреннее. — Что ты предлагаешь? — Злой Джон начинал терять терпение. — Уравновесить шансы. — Как? — Почистить днище. — Сейчас предлагаешь килевать?.. — Губы Злого Джона побелели от бешенства, он медленно поднялся. — Да! Другого выхода у тебя нет! И это мое условие. — Что? Кто здесь капитан? Ты, никак, опять вздумал командовать! Клянусь святым Патриком, я отправлю тебя к праотцам и один разобью этих испанцев. Шкипер Нед больше не улыбался, второй помощник Билл опустил глаза, а на широком, покрытом шрамами лице боцмана Фреда зашевелились густые брови. — Встань! — заревел Джон. — Встань, и я выпущу твою голубую кровь из вен! — Вижу, ты не согласен, — не обращая внимания на ярость Джона, так же спокойно, как и прежде, сказал Девото. — Тогда поставим точку. Сражения не будет. Сокровищ тоже. Поворачивай на Ямайку. Высадишь меня в Кингстоне и делай что знаешь. — Как? — Теперь со своего места поднялся Билл, глаза его стали краснее тамаринда.[19 - Тамаринд — тропическое дерево с ярко-красными плодами.] — Что это значит, Девото? — А то, что, если твой капитан заведомо намерен потопить фрегат и отправить тебя и еще три сотни душ в царство Нептуна, я в эту игру не играю. Джон сделал шаг в сторону и выхватил шпагу из ножен. — Повтори! — прорычал он. — Джон, а что подумают твои люди? Не выживаешь ли ты из ума! Что скажешь команде? Разделался со мной только за то, что я предлагал тебе лучше подготовиться к сражению, предлагал сделать самое необходимое, чтобы сохранить фрегат и жизнь людям. Дай мне поговорить с ними, и я погляжу, кто здесь станет главным. Если бы я к этому стремился, то давно принял твой вызов. Вместо этого я выслушиваю, как последний трус, твои угрозы, которые в другой раз не потерпел бы ни от кого на свете. — От меня стерпишь! Ты у меня на корабле. Выходи на палубу… Вздерну!.. — Но не раньше, чем ты ответишь за свои слова! — Девото встал и принялся стягивать перчатку. — Ну зачем, капитан, портить то, что так хорошо началось? — Боцман Фред приблизился к стоявшему у кресла Девото. — Тем более, клянусь нашей дружбой, на сей раз испанец прав. — И ты с ним заодно? — Злой Джон заскрежетал зубами. — И я, Джон! — Всегда рассудительный, второй помощник Билл положил руку на плечо Злого Джона: — Ты настаиваешь и идешь на риск. Девото прав. Вот только когда сделать? Нужно время… — Оно у нас есть. Месяц без малого. День встречи с караваном — 20 сентября. — Где? — Глаза Джона были полны ненависти. — А, нет! Я пришел к тебе, чтобы рассказать все, но после такой встречи ты у меня подождешь, Джон. Или ты думаешь, что у меня в венах течет не кровь, а вода? — Хорошо! — Джон опустился в свое кресло, схватил недопитую кем-то рюмку, осушил ее и, глядя на шкипера, забарабанил пальцами по грязному столу. — Хорошо! Я много о тебе слышал, но чтобы ты был… — Ну зачем ты опять начинаешь, Джон? — Фред взял бутылку, поставил перед Девото чистую рюмку и налил ему и Джону рома. — Поговорим о деле… — Ты прав, Фред. Поговорим. Так что ты предлагаешь, Девото? — Сейчас идем к островам Каратаска. С западной стороны там есть небольшой необитаемый островок с заливом. Залив, вход в него, обширный пляж скрыты высоким густым лесом, есть питьевая вода, необходимый строительный материал, птицы, черепахи. Но главное… — Девото несколько повысил голос, — главное — этот островок находится не более чем в двух — трех днях хорошего хода от места встречи. — Что скажешь, Билл? И ты, Фред, что думаешь по этому поводу? — Я однажды отсиживался на этих островах с полгода. Для нашей цели лучше не придумать, — ответил Билл. — Вокруг на много миль ни души, — заметил Фред. — Тогда будем считать, что договорились. — Вот видишь, Джон, когда ты начинаешь думать, с тобой приятно иметь дело. Девото поднял свою рюмку, Злой Джон свою, они выпили и мирно расстались. Когда шлюпка, увозившая Девото на «Ласточку», отвалила от борта «Злого Джона», его капитан процедил сквозь зубы: — При всей своей хитрости этот испанец не знает, что его ждет. * * * Самый придирчивый осмотр бухты, пляжа, леса и всего побережья не дал Злому Джону возможности к чему-либо придраться. Место для скрытой стоянки двух кораблей и килевания одного из них было выбрано как нельзя удачнее. Узкий вход в чистый от кораллов, довольно глубокий и просторный залив изгибался, чем скрадывал бухту от взоров с моря. Створы бухты — левый, сплошь покрытый подступавшими вплотную к воде мангровыми зарослями и лесом, правый, обрывистый, с нависшим над водою утесом, — также надежно укрывали похожий на лапу гигантского якоря залив. Растянувшийся не менее чем на три четверти мили широкий песчаный пляж искрился под лучами солнца. На нем лежали огромные кагуамы — зеленые суповые черепахи, важно расхаживали розовые фламинго, отдыхали после утомительной охоты длинноклювые пеликаны, чистили свои перышки цапли. Все это пернатое царство насторожилось и пришло в движение, когда с шумом и плеском ушли на дно якорные цепи. За пляжем зеленой стеной стояли рощицы кокосовых пальм, за ними шли холмы, чередуясь с ложбинами, где буйствовала тропическая растительность. Злой Джон не желал терять ни часа. Как только корабли были поставлены на якоря, он половину своей команды немедленно отрядил на берег. Там началось строительство крепких плотов, на которые предстояло разгрузить пиратский фрегат. Вторая половина экипажа занялась подготовкой к разоружению корабля. К следующему вечеру на берегу были построены длинные бараки, навес для столовой и бунгало для Злого Джона. За три дня с фрегата сняли все, что можно было снять, и команда съехала на берег. Началась подготовка к самому сложному делу — вытягиванию корпуса на сушу. Предводитель пиратов созвал своих помощников на совет. Гренвиль и Кейнс прибыли первыми. Их беспокоило то, что Девото оставался на корабле и команда «Ласточки», принимавшая днем участие во всех работах, на ночь возвращалась на борт судна. Помощники Злого Джона, видя, как быстро Девото завоевал среди матросов уважение и любовь, боялись, что он в любую ночь может поднять мятеж, арестовать их, захватить «Ласточку» и безнаказанно уйти в море. Однако опасения Гренвиля и Кейнса были напрасны. Злой Джон встретил их словами: — Завтра рядом со вторым ручьем будет построено жилье, а здесь — еще один навес. Пригласите ко мне на завтрак Девото, а к вечеру он и вся команда «Ласточки» переселятся сюда! — Не перестаю удивляться твоему уму, Джон, — сказал, улыбаясь, Гренвиль. На следующий день, когда на «Ласточке» оставалось всего полдюжины матросов, Осуна, Долорес и Бартоло, на бриг прибыли Девото, Гренвиль и десять гребцов. Старший помощник немедленно направился на ют, где под тентом отдыхала Долорес. — По поручению капитана Джона, сеньора, я должен просить у вас извинения за причиняемое вам беспокойство. Капитан распорядился вместе с тем сделать все необходимое, чтобы сохранить те же удобства, которые вы имеете на корабле, — сказал Гренвиль, стараясь быть учтивым. Долорес удивленно поглядела на Девото. Тот улыбался. — Дорогая, я думаю, что на берегу вам с Томасом не будет хуже. — Это еще почему? — вспылил Осуна. — Ну, если так нужно… — Девушка опустила глаза, ей показалось, что она уловила в улыбке и словах Девото тревогу. — Но, может быть, все-таки… — Нет! Прошу, там будет тебе так же удобно. Пройдем, дорогая, в каюту. Там, когда Девото остался наедине с Долорес и Осуной, он нервно сказал: — Я был против, но оказался бессильным! Это очень плохо. Однако сейчас ничего иного сделать нельзя. Прошу вас подготовиться к отъезду. Долорес и Осуна впервые видели, как взволнован превосходно умевший держать себя в руках Девото. Вошел Бартоло. — Мой капитан, — обратился он к Девото, — мы должны собираться немедленно? — Да, Бартоло. И как можно быстрее. Сеньорита и сеньор Осуна оставят корабль к вечеру. Подготовь их и наши личные вещи, а я распоряжусь о том, что следует снять на берег, чтобы должным образом обставить новое жилье. Когда Долорес и Осуна подошли к месту их будущего жилья, их приятно удивило то, что они увидели. Легкий деревянный домик, построенный вплотную к песчаному откосу, по которому росли пальмы, стоял рядом с двумя добротными шалашами. Рядом журчал ручей, росли деревья, там были разбиты навесы под кухню и столовую. Не успела Долорес разложить свои вещи, как появился Злой Джон со свитой. Матросы бережно несли миниатюрный резной трельяж, несметное количество склянок, банок и пузырьков, содержимое которых неопровержимо доказывало, что прежде они принадлежали состоятельной моднице, и мягкие атласные подушки. Шкуру американского кагуара нес Гренвиль. Все это предводитель пиратов, многозначительно улыбаясь, преподнес девушке и просил ее обращаться к нему, если ей что-либо будет нужно. После ужина сеньор Осуна, не проронивший во время еды ни слова, отвел Девото в сторону и, нахмурившись, сказал: — Надеюсь, вы не намерены устраиваться на ночлег в доме, отведенном для сеньориты. — Не надейтесь, ибо я обязан по правилам, существующим в нашем с вами обществе, разделить если не ложе, то крышу с моей женой, — ответил Девото шутливо и тут же, приняв серьезный вид, продолжил: — Неужели вы не видели, сеньор королевский инспектор, какими глазами Злой Джон глядел сегодня на Долорес. Не хватает только, чтобы у него зародилось хоть малейшее сомнение. Довольно, сеньор Осуна, мне и без вас хватает неприятностей. Спокойной ночи. Девото вошел в шалаш за своим плащом, с тем чтобы лечь на песке перед входом в дом, где спала Долорес. Утром Девото вместе с предводителем пиратов наблюдал, как на пляже кипела работа, отмечая про себя ошибки, которые допускал пират. Злой Джон был груб с матросами, часто отдавал приказы, требовавшие от них излишнего напряжения сил. К середине дня повалившийся набок корпус лег на катки. К обеду уже обнажилось все днище. Оно сплошь, особенно киль и руль, било покрыто ракушками, моллюсками, разными переплетавшимися между собой водорослями. Картина, представшая перед взором главарей пиратов, красноречивее любых слов говорила, что Девото был прав, настаивая на необходимости откилевать «Злого Джона». Пока жаркое солнце делало свое дело, пираты отдыхали. Солнечные лучи должны были высушить водоросли и убить моллюсков, чтобы затем было легче их опалить и очистить днище. Пираты веселились, пили и играли в карты. Девото переходил от одной группы к другой. Везде его принимали с радостью. Вечерами он брал гитару и развлекал матросов песнями. Его рассказы о баснословных сокровищах, которые испанские галеоны собираются увезти в Европу, разжигали страсти и утверждали в каждом из пиратов мысль, что только он, Девото, сможет сделать так, что эти богатства окажутся в их руках. Злой Джон между тем стал каждый вечер наведываться к Долорес, и его приближенные замечали, что он норовит сделать это в отсутствие Девото. Явно назревал скандал, который мог лишить пиратов возможности напасть на испанские галеоны и завладеть деньгами и драгоценностями. Первым, в ком заговорил голос разума, был Фред. Его неожиданно и рьяно поддержал Нед — он сам был неравнодушен к молодой испанке. Гренвиль и Кейнс согласились с доводами Фреда, а второй’ помощник Билл предложил поговорить со Злым Джоном. Главарь пиратов пришел в неописуемую ярость, как только понял, о чем ведет с ним разговор его друг Билл. Но, почувствовав, что все его ближайшие помощники заодно с Биллом, немного остыл, хотя сдался лишь после того, как Гренвиль сказал: — Ты поразмысли хорошенько, Джон. Сам знаешь, модные тряпки и губернаторские манеры у Девото — все это пыль, которую он пускает всем в глаза. Он хитер, умен и бесстрашен. Думаешь, он не заметил то, что все мы увидели? Полагаешь, так просто он все дни проводит среди твоих людей? Лучше подумай об этом. А девчонку в тот же вечер, как мы уйдем в море с полным трюмом, я сам приведу к тебе. На следующий день Злой Джон пригласил к себе Девото: — Послушай, капитан, не поискать ли тебе лучше занятие более достойное, чем якшаться с матросами? И потом… к чему эти всякие разговоры? Мы с тобой знаем о конечной цели, а зачем им об этом знать? А? Учти, мне самому нравится командовать моими людьми. Девото пристально поглядел на Джона, потом на каждого из присутствовавших, словно бы говоря: «Вы слышали, что он говорит?» И спокойно ответил: — А мне, Джон, нравится самому делать комплименты моей жене. Джон раскусил зубочистку, подумал, насколько его друзья оказались более прозорливыми, чем он сам. Однако, не подавая вида, что смущен, ответил: — Не понимаю, о чем ты, но будем считать, что мы договорились. Ты занимайся молодой женой и ее именитым родственником, а я — кораблем. Ночи не проходит, чтобы я во сне не видел черную кошку, викария или похоронную процессию… Дьявол меня с тобой попутал… * * * После этого разговора дни в маленьком лагере Девото потянулись еще монотоннее. Правда, каждый вечер капитан отлучался, чтобы тайно встречаться с теми из людей Злого Джона, которые верой и правдой стали ему служить, днем он не знал, чем ему заняться. Долорес помогала Бартоло. Они вместе уходили в лес в поисках съедобных фруктов, клубней дикого картофеля — ямса, земляного ореха. Бартоло всячески проявлял свое расположение к девушке: выбирал ей лучшую еду и фрукты, приносил цветы. Сеньор Осуна, первые дни мучившийся мыслью, что Девото может обидеть Долорес, теперь успокоился. Он настолько пополнел, что однажды Девото пригласил его поупражняться с ним на шпагах, чтобы быть в надлежащей настоящему мужчине форме. С той поры они не пропускали дня, чтобы не уйти в холмы и там на зеленой лужайке не пофехтовать часок — другой. Но все же особенности характера королевского инспектора нет-нет да и давали себя знать. Как-то вечером, после ужина, Осуна в присутствии Долорес неожиданно спросил Девото: — Скажите, а что вы намерены делать с нами после того, как совершите бандитский налет на испанские корабли? Даже невозмутимый Бартоло выронил из рук ложку. Долорес пожала плечами, а Девото в свою очередь спросил: — Вы не шутите? Нет! Ну, тогда, должно быть, вы или беспредельно глупы, или до безумия бесстрашны. Хотя последнего качества я что-то за вами не замечал. Вы просто провокатор, сеньор Осуна. Но и на сей раз у вас ничего не выйдет. Спокойной ночи! Девото встал тут же растворился в темноте. Долорес, ни слова не говоря, поднялась и ушла к себе. Этой ночью Девото, спавший, как и прежде, у самого входа в домик Долорес, был разбужен легким прикосновением чьей-то руки. Проворно вскочив на ноги, он выхватил из-за пояса пистолет. Но увидел перед собой девушку, которая прижимала палец к губам. — Что случилось? — Ничего, сеньор Девото. Я хочу поговорить с вами. — Долорес присела на лежавший у входа ствол дерева. — Сядьте рядом со мной, капитан. Мне так неловко за сеньора Осуну. Я с каждым днем все больше убеждаюсь, как вам трудно. А сеньор Осуна словно слепой. — Это бы еще хорошо, а то он глуп, как индюк, и я не могу быть ни минуты спокоен, что он не наделает большой беды. Вам часто приходилось встречать людей, которые делали только то, что приносило им радость, удовольствие, удовлетворение? — Не понимаю вас, сеньор Девото. — А это так просто. Большинство людей, да и мы тоже только и занимаемся тем, что решаем проблемы, продиктованные нам необходимостью: утоляем голод или жажду, ликвидируем неудобства, стремимся добыть средства к существованию, стараемся сохранить свою жизнь или близких нам людей… Возникла пауза, потом девушка сказала: — Вы не ответили Осуне на его вопрос, а мне, сеньор Девото, вы можете сказать, что же будет с нами? — И поскольку капитан молчал, девушка продолжила: — Зачем вы так со мною поступили тогда, на корабле, когда я случайно услышала разговор Гренвиля и боцмана? Вы же знали, что это не было галлюцинацией? И потом, как вы можете быть спокойным, верить им, зная, что они не сдержат данное вам слово? — Сеньорита, я вижу, вы не осуждаете меня за поступок, который я вместе с ними намерен совершить. Вы переживаете по поводу того, что потом будет со мной. Благодарю вас! Мне приятно сознавать, что вы связываете свое благополучное возвращение в ваш мир с моей судьбой. — Да! А между тем вы мне не доверяете. — Мне нечего от вас скрывать, сеньорита. — Не могу в это поверить, сеньор Девото! Если вы с ними не заодно, то, значит, чего-то ждете. Девото внимательно поглядел в глаза девушки. — Жду… Жду благоприятных для меня обстоятельств. — Откройте мне свой план, и я успокоюсь. Отчего вы мне не доверяете? — Это вы, сеньорита, не верите мне. — Да это единственное, что у меня осталось. — Вот и хорошо! Верьте мне, Долорес. Вы смелая. Ваша выдержка уже не раз помогала мне. Прошу вас, не тревожьтесь за свою судьбу. Девушка видела, что ее собеседник не понимал или делал вид, что не понимает ее, и поэтому продолжала настаивать: — Посвятите меня в свои планы, Девото, и вы не пожалеете об этом. — Но у меня нет никаких особых планов. Я лишь жду более удобного случая. Прошу вас об одном: не теряйте веры в меня. Клянусь, я вызволю вас отсюда невредимой, если, конечно, буду жив. — Боже мой! — еле слышно прошептала девушка и скрылась в доме. В ту ночь Девото долго не мог заснуть… * * * На пятнадцатые сутки пребывания пиратов на островке, после того как с огромным усилием корпус фрегата был перевернут на другой борт, в отряде Злого Джона вспыхнула драка. Она возникла случайно, из-за места в тени, но между давнишними партнерами — соперниками в карточной игре. Тот, кого во время потасовки обвинили в постоянном шулерстве, выхватил нож и прирезал своего обидчика. Желая отомстить за смерть товарища, за оружие взялись его друзья. Нашлись и защитники убийцы. Отряд вмиг разделился на две враждующие, готовые броситься друг на друга партии. Ни Злой Джон, ни его помощники не могли остановить готовую начаться бойню. В этот момент на пляже появился Девото. Его предупредила Долорес, издали видевшая, что начинается драка. — Стойте! Смерть хотя бы десятка людей может лишить нас сокровищ! Кто из вас не желает легких денег? — Эти его слова мгновенно произвели необходимый эффект. — Пусть ваш капитан, как это и положено, вынесет приговор. Злой Джон ободрился: — Судьба уже решила, кто должен понести наказание. Вот он лежит… — Но он не мог закончить фразы. Вопль протеста заглушил его слова, и пираты вновь стали угрожающе приближаться друг к другу. — Стойте! — снова, с трудом перекрывая рев обезумевших людей, прокричал Девото. — Я знаю, как справедливо можно решить спор. Верьте мне! Девото всегда был с вами! — Капитан перевернул пустую бочку и вскочил на нее. — Пусть те, кто видели, как началась драка, выйдут сюда. (Человек десять приблизились к бочке). И те, кто знают, как играет в карты он, обнаживший нож против своего товарища. (Еще человек пятнадцать вышло из рядов.) Вот они пусть решат, кто был прав, а кто виноват. На пляже воцарилась мертвая тишина. Злой Джон, видимо, хотел что-то сказать и сделал шаг вперед, но Девото не терял времени. — Пусть те, кто считает погибшего виновным, поднимут руки. (Таких оказалось девять.) Кто считает, что убийца достоин наказания? В тот миг людьми не могло управлять ничто иное, кроме справедливости. Теперь в воздух взметнулось семнадцать рук. Еще через десять минут пират, который убил своего товарища, был повешен и мир восстановлен. Этой же ночью Долорес вновь разбудила Девото. Она извинилась, что мешает ему отдыхать, но просила понять ее переживания, вызванные печальными событиями дня. — Я не могу заснуть, сеньор Девото, от мысли, что люди могут так безжалостно поступать друг с другом, — говорила срывающимся голосом девушка, садясь на мешок с водорослями, который минуту назад служил капитану подушкой. — Для этих людей жизнь никогда не имела цены. И убийство одним другого мало кого волновало. Однако они не могли пройти мимо нарушения принципа. Это и было главной причиной, толкнувшей людей на кровавое столкновение. Капитан Джон плохо знает своих людей. — А если бы не вмешались вы? — Могло произойти непоправимое. В такие минуты пощады не бывает никому. От накала страстей, бывает, и море загорается. — И Злого Джона могли убить? — Могли… Но могло все обернуться и другой стороной. Поэтому я не должен был позволить случайности… — Лишить вас возможности завладеть испанским караваном? Девото пристально поглядел на Долорес, чье лицо было совсем близко от него. — Что бы вы ни говорили, Девото, мне с каждым днем все больше кажется, что вы не тот человек, кому по душе грабеж, насилия и жестокость. Девото ничего не ответил. Долорес негромко спросила: — А как случилось, что вы стали флибустьером или корсаром, сеньор Девото? Извините, я не знаю, что будет более соответствовать действительности. Моряк еще пристальнее поглядел на девушку и в свою очередь спросил: — Вас по-настоящему это интересует или вы спрашиваете так, чтобы о чем-то поговорить? — Разве я могла бы позволить себе подобную нетактичность? — Долорес опустила глаза. — Ну зачем же так строго себя судить, сеньорита? Мне понятно движение души вашей, ясен ход ваших мыслей. Ведь от того, что в конечном счете я собой представляю, во многом зависит и ваша судьба. — Девото умолк, глядя на вспыхивающую яркими бликами линию прибоя. — Все началось с Европы… В нашей с вами мрачной Испании я стал чувствовать себя лишним… В поисках свободы действий и мысли, в попытке найти возможность приложить себя, свою энергию, с ощутимой для меня и таких, как я, людей отдачей, я выехал в Новый Свет… Здесь тоже было не лучше… Правители — губернаторы, алькальды, альгуасилы — пользуются еще большей абсолютной и бесконтрольной властью. Разные проходимцы и дельцы, умеющие из любого положения извлекать выгоду, здесь, в колониях, процветают еще с большим успехом, чем в Испании. Правда, вскоре я встретил людей, близких мне по духу, и посвятил свою жизнь борьбе со злом… с теми, кто нарушал покой мирных селений и городов, кто враг моих соотечественников, стремящихся, как я потом понял, здесь, за океаном, на этой земле построить лучшую жизнь, чем та, которая существует в Испании… Долорес слушала и не понимала смысла слов ее собеседника. — Ну, а как же вы… — Девушка запнулась, но затем решительно закончила: — как же вы теперь идете с ними на грабеж… с англичанами против испанцев? Девото ответил не сразу. — В жизни человека бывают моменты, не всегда объяснимые на первый взгляд… — начал он, но спохватился и после небольшой паузы сказал: — Будет куда справедливее, если сокровища, которыми набиты трюмы галеонов, останутся здесь, а не отправятся в королевскую казну. Кто вора очистил обитель, тот не грабитель, сеньорита. Уже поздно. Идите спать, Долорес. Спокойной ночи! Следующей ночью Долорес снова вернулась к разговору о том, что жизнь флибустьера или корсара не может быть уготована судьбой капитану Девото. — Когда вы среди них, я смотрю и вижу или только этих людей, или вас одного. В моем представлении вы не можете быть единым целым. Я представляю вас среди грандов, в королевском дворе. Вы, Девото, могли бы столько сделать рядом с вице-королем Новой Испании. Капитана передернуло от этих слов, но он сдержался: — Я был при дворе вице-короля дона Гаспара Де ла Серда Сандоваля Сильва и Мендоса. Однако единственно достойной в его окружении была монахиня, которую вы, Долорес, мне очень напоминаете. Она была поэтессой. Звали ее Хуана Иннес Де ла Крус Вы читали ее стихи? Долорес отрицательно покачала головой. — Талант вознес ее на вершину славы… но чтобы честно жить… она ушла в монастырь. — Но неужели вы никогда не думали о семье? Вы могли бы принести счастье… — Долорес хотела сказать: любой женщине, но смутилась и замолчала. — Я? — быстро спросил Девото и тут же сказал: — Но для этого прежде что-то или ктоло должен возвратить мне веру в женскую чистоту, постоянство, бескорыстие… — Вас жестоко обманули? — Но теперь дело уже не только в том, что собой представляют женщины того мира, с которым я навеки порвал. Подумайте сами, кому я могу предложить эту руку, столько раз обагренную кровью? Какая женщина пожелает стать матерью детей, у отца которых такое прошлое, как у меня? Кто, наконец, поверит сердцу, состоящему из осколков? — Бедный! — еле слышно прошептала Долорес и убежала. Утром девушка не вышла к завтраку, за обедом не глядела на Девото и, как только закончили трапезу, встала и куда-то ушла. К обеду следующего дня Девото разыскал Долорес, сидевшую на одном из ближайших холмов под тенью пальмы и глядевшую, как пеликаны ловили рыбу на мелководье там, где ручей выносил свои воды в залив. — Сеньорита, вы огорчаете меня своим легкомыслием. Поступок ваш нельзя судить, но он, поверьте, не оправдывает риска, которому вы себя подвергаете. Все утро лагерь Злого Джона возмущался. Капитану пиратов и мне с трудом удалось уговорить людей, бросивших работу, не идти к вам. Эти ваши цветы на могиле двух несчастных… — Но я сделала это от чистого сердца. — Долорес поднялась на ноги, и свежий ветер взметнул ее длинные волосы. — Порыв ваш тронул и меня, но вы не подумали о последствиях. Во-первых, как вы сами оцените то, что вы ходили на могилы в одиночестве и об этом не знал ваш супруг? Злой Джон, сеньорита, человек, который не умеет руководить своими страстями. — Тень озабоченности не сходила с лица Девото. — Да, вчера он говорил мне такие слова, что я пригрозила сообщить о них вам. Он провожал меня и настойчиво требовал, чтобы я приняла в подарок драгоценное ожерелье. Вначале он говорил, что это в знак благодарности за память к погибшим, а потом стал объяснять, что он… — Вот именно! Зачем же тогда создавать ситуации, которые для нас с вами могут закончиться плачевно? — Извините, сеньор Девото. Обещаю вам впредь быть благоразумной. Верьте мне! Но как избавиться от притязаний Злого Джона, скажите? Я вчера так боялась, что он возвратится… — Что отказались от ужина… — Да! Прошу вас, Девото, сделайте что-нибудь! Оградите меня от Злого Джона. — В голосе и во взгляде девушки было столько мольбы, что капитан забыл о том, что еще хотел сказать ей. — Злой Джон, сеньорита, не самое страшное. Его мне не трудно обезопасить, но вот… — Что может быть еще? — испуганно спросила Долорес. — В этих местах, — Девото внимательно глядел в ее глаза, — в этих местах, Долорес, может появиться корабль без флага, и вот тогда… тогда трудно себе сейчас представить, что произойдет. — Чей корабль? Не отвечая на вопрос, Девото сказал: — Поэтому я хотел бы просить вас каждое утро после завтрака подниматься на холм, что в центре острова, и смотреть, не появился ли корабль с резной женской фигурой на носу. Если вы согласны, то подзорную трубу, чтобы вам лучше было видно, возьмете у Бартоло. Однако об этой моей просьбе никому ни слова, даже сеньору Осуне. Девушка с радостью согласилась. * * * Теперь Долорес каждое утро уходила в глубь острова. Девото и Осуна после завтрака скрывались за холмами и там упражнялись на шпагах. Бартоло оставался в их маленьком лагере — у него было достаточно забот по хозяйству. Злой Джон тут же заметил, что Долорес вот уже несколько дней уходит одна и бродит по острову. «Наконец! Теперь я увижу ее без этого проклятого Девото, — решил пират. — Надо быть идиотом, чтобы не использовать такой момент». Заметив, что Долорес поднимается на холм, он тут же позабыл обо всем, о разговоре, который с ним имели его ближайшие сподвижники, о данном им слове и, крадучись, чтобы никто не заметил, последовал за ней. Он увидел девушку одиноко стоявшей на самом высоком холме у ветвистого дерева гванабана. — Сеньора изволит любоваться природой? — спросил Злой Джон из-за спины Долорес, дождавшись, когда та, внимательно осмотрев горизонт, отняла подзорную трубу от глаз. Долорес вздрогнула от неожиданности, но тут же взяла себя в руки. — Сеньор капитан ищет моего мужа? — Совсем нет, прекрасная сеньора. — Пристальный взгляд Злого Джона не предвещал ничего хорошего. — Вы любуетесь природой, а я пришел полюбоваться вами. Неужели лес, долины, зеленые холмы, цветы вам дороже богатых украшений, а? — Он опустил руку в карман камзола. Перед глазами испуганной Долорес засверкало бриллиантовое колье. — Сегодня я принес вам кое-что еще забавнее. Берите! Это вам. — Вряд ли моему мужу понравится, что я принимаю подарки от посторонних мужчин, — ответила Долорес, прислоняясь к широкому стволу дерева и собирая все силы, чтобы не проявить перед Злым Джоном охватившего ее чувства страха. — В преисподнюю мужа! Святой Патрик! Эта женщина отказывается от таких бриллиантов! Да они принадлежали самому сиру Моргану, а теперь будут украшать вашу грудь, — с этими словами Злой Джон приблизился вплотную к девушке. Долорес задрожала. — Сеньор, прошу вас не забываться! Я расскажу об этом мужу… — Будет поздно! Лицо пирата налилось кровью, он сделал еще шаг вперед и ловко защелкнул на шее Долорес замок колье. Потом обхватил обеими руками стан девушки и прижал ее к себе. Долорес рванулась, но Злой Джон крепко держал ее в своих объятиях. — Отпустите! Слышите, капитан, отпустите! — закричала Долорес и стала отбиваться от пирата, который хотел ее поцеловать. Вдруг за его спиной раздался негромкий голос Девото: — Что здесь происходит? Джон резко обернулся, а Долорес ловко выскользнула из его рук. Злой Джон молниеносно отпрыгнул в сторону и положил руку на эфес шпаги. На тропке, ведущей на холм, показались королевский инспектор с обнаженной шпагой и еще несколько пиратов. Предупрежденный Долорес, Девото попросил одного из преданных ему людей следить за Злым Джоном. Увидев, что капитан последовал в холмы за Долорес, один из бомбардиров команды «Ласточки» немедленно сказал об этом Девото. — Вижу, вы, капитан, чересчур откровенно выражаете сеньоре Девото чувства своего к ней уважения. — Лицо испанца было белым, на губах играла недобрая улыбка, глаза потускнели. — Однако это можно делать и на расстоянии. Прошу вас, впредь не сочтите за труд, если… — Если? Что если?.. Клянусь богом, святым Патриком и «Злым Джоном»! Ты не знаешь, Девото, что случалось с теми, кто становился мне поперек дороги! — Глухой, перехваченный гневом голос пирата срывался и переходил на зловещий свист. — В данном случае могу предвидеть. Один из нас должен будет уйти, и не думаю, что им буду я! — Чтоб черти меня изжарили на медленном огне в аду! Сгори «Злой Джон», если я не уважаю твою смелость! Но запомни: ты единственный человек на земле, кто может пока… пока, говорю, похвастать, что угрожал Злому Джону. — Лучше будет, если ты поведаешь эту сказку кому-либо другому, а заодно расскажешь Гренвилю, Кейнсу, Неду, Фреду и Биллу о том, что сейчас здесь произошло. Прошу тебя, оставь нас! Да и не забудь захватить и эту вещицу. — Девото снял с шеи Долорес колье и швырнул его Джону. — Ну, я с тобой еще поговорю! — прорычал тот. — Я доставлю тебе счастье узнать, что такое ад, до того, как ты туда попадешь! — И стал спускаться с холма. — Надеюсь, это животное не причинило вам боли? — спросил Девото, обращаясь к Долорес. — Хвала всевышнему, что вы существуете! Если б мой отец был жив!.. — Возможности подсказал бы, что делать мне сейчас… — Но вы не станете преследовать Злого Джона? — В голосе девушки звучало глубокое беспокойство. — К сожалению, нет! Первый раз в жизни я должен поступить не так, как мне диктует сердце, а как повелевает разум. — Дайте мне слово, Девото, никогда не оставлять меня одну! Девото внимательно поглядел в глаза Долорес и покачал головой. — Прошу вас, не ходите больше без заряженного пистолета. И если Джон еще раз появится на вашем пути, стреляйте без раздумья. Теперь вся команда будет на вашей стороне, а об остальном позабочусь я. Долорес утвердительно кивнула. * * * Завтрак — жареные черепашьи яйца, мясо, мармелад из плодов гванабана, свежие лепешки — так и остался нетронутым. Девото лишь отломил краешек печеного теста, запил глотком кокосового молока и ушел в сторону лагеря Злого Джона. Сегодня плотники закончат смолить последний участок днища, и завтра «Злого Джона» можно спускать на воду, а еще через два, максимум три дня фрегат будет полностью готов к плаванию. Девото не надо было посещать пиратский лагерь, чтобы знать, что там происходило и какие разговоры вел Злой Джон со своими приближенными. Среди его окружения у Девото появились друзья — мальчик-слуга, старший бомбардир крошка Майк и лекарь «сэр Грей», поэтому главной причиной тревоги капитана было то обстоятельство, что приближался день выхода в море, а Девото не знал, что ему делать. О себе он беспокоился меньше всего — его тревожила судьба Долорес. Впервые в жизни он почувствовал, что готов пожертвовать собой ради благополучия по сути дела почти незнакомой ему женщины. Пока Девото раздумывал над тем, каким же образом он сможет перехитрить Злого Джона и высадить Долорес и Осуну на одном из островов, где поблизости имелись испанские поселения, неожиданно появилась девушка. Она направлялась к Девото, в то время как должна была находиться в центре острова и наблюдать за морем. Долорес шла медленно, собирая по дороге раковины. Она останавливалась, рассматривала их и швыряла в море. Два слова, которые произнесла девушка, заставили Девото молниеносно вскочить на ноги. — Он там! Девото рывком привлек к себе растерявшуюся Долорес и прошептал: — Вы не ошиблись? — Нет! Носовое украшение — женская голова. Я хорошо рассмотрела ее в подзорную трубу. — Долорес! Молите бога, чтобы вы не ошиблись! — И Девото увлек девушку за собой. Когда они приблизились к лагерю, навстречу вышел Осуна. Увидев взволнованное лицо Долорес, он спросил: — Что происходит? Что-нибудь случилось? Долорес, взглянув на спокойного и улыбающегося Девото, вконец растерялась и молчала. — Сеньор, может, вы потрудитесь дать объяснение, что так встревожило нашу даму? — спросил Осуна Девото, который уже выходил из домика, неся в руке нарядную портупею с вложенной в ее ножны боевой шпагой. — Возможно. Однако, очевидно, не ранее, чем через час, если вы снова спросите меня об этом, — с прежней улыбкой сказал Девото, перекидывая портупею через плечо. — Долорес! — Лицо Девото стало серьезным. — Прошу вас, думайте обо мне… — Он оборвал самого себя и, подойдя вплотную к Бартоло, положил руку на плечо своему верному слуге и другу. — Если что, «Черная скала», не оставляй сеньориту. Сделай так, чтобы она добралась домой. Ты знаешь, кто тебе поможет… — И, резко повернувшись на каблуках, Девото быстро зашагал к лагерю пиратов. Долорес сделала было несколько шагов вслед, но Бартоло преградил ей путь. Пытаясь улыбнуться, он сказал: — Не надо! Значит, иначе он не мог поступить. Злой Джон беседовал с Гренвилем, развалившись на канатах, уложенных в бухты неподалеку от корпуса корабля, когда увидел идущею к ним Девото. — Доброе утро, Джон, — еще издали произнес капитан. — Зачем пожаловал, сеньор? — вместо приветствия грубо спросил главарь пиратов, не меняя вызывающей позы. — Хоть бы поздоровался прежде, капитан, — сказал Девото, остановившись в нескольких шагах от Джона и Гренвиля и всем своим видом показывая, что он требует к себе достойного его рангу отношения. — Не очень-то ты вежлив, Джон. — А с чего это я должен быть вежливым с тобой? Мы не в губернаторском дворце, и ты не губернатор, а… — Не надо, Джон! Ты хорошо знаешь, что и моему терпению есть конец! В последнее время ты не стеснялся говорить за моей спиной недостойные меня вещи. А вчера… вчера ты оскорбил мою честь… — О чем ты говоришь, вонючий испанец? Ха-ха-ха! Джон сделал вид, что от смеха свалился с канатов, и, когда он поднялся на ноги, Девото, сделав шаг в его сторону, спросил: — Над чем ты так смеешься, Злой Джон? — Над тем, что у тебя есть честь! В следующий миг звонкая пощечина чуть было не сбила Злого Джона с ног. Вокруг уже собирались свободные от работы пираты, и многие из них слышали, что зачинщиком ссоры, возникшей между капитанами, был Злой Джон. Англичанин отпрыгнул в сторону и стал расстегивать камзол. — Я тебе покажу! Ты сейчас узнаешь, что такое Злой Джон… Гренвиль, предчувствуя беду, закричал: — Билл, Фред! Скорее сюда! — Гренвиль и вы все! Я призываю вас в свидетели! Вы видели — иначе я не мог. Джон первым вызвал ссору. — Девото говорил громко, одновременно сдергивая с рук перчатки и проворно сбрасывая с себя портупею, камзол и рубаху. — Сейчас! Сейчас я выпушу твои внутренности, а сердце своими руками брошу в трюм на съедение крысам. — Злой Джон буквально ревел от злобы и ненависти. Девото еще не успел занять позиции, чтобы исполнить традиционное приветствие, как был, в нарушение самых элементарных правил дуэли, атакован пиратом. Конец стального клинка почти задел шею Девото. Он отпрянул, и второй удар Джона уже был встречен надежной защитой. Девото был лучше подготовлен к бою, он знал, на что шел, в то время как Злым Джоном владела слепая ярость. Поэтому вначале его атаки носили беспорядочный характер, что дало возможность Девото быстро разобраться в его технике. Злой Джон, отлично владевший приемами итальянской школы, был ловок, быстр, превосходно чувствовал дистанцию и предпочитал атаки снизу. Они следовали одна за другой. Многие из пиратов знали о мастерстве своего предводителя, знали, что он любил, прежде чем кончить бой смертельным ударом, вызывать у противника панический страх. Появившиеся Фред и Кейнс, а за ними Билл не смогли, как ни старались, пробиться сквозь плотную толпу трех сотен пиратов, окруживших глухим кольцом сражавшихся. Никто не хотел упустить ни одной детали. Отовсюду неслись советы, раздавались подбадривающие возгласы. Большинство, очевидно, ставило на своего капитана, но не раз раздавался и гул одобрения после умело взятой защиты и молниеносно организованной контратаки его противника. Шпаги скрестились, и бойцы сошлись. Звонко стукнулись одна о другую гарды. Англичанин был физически слабее и чуть ниже ростом. Он это знал и поэтому хватался за клинок левой рукой, отводил его в сторону и проворно отпрыгивал назад. Но Девото успел сделать выпад и послать свою шпагу на всю вытянутую руку. Воцарилась тишина. Злой Джон еще не почувствовал боли, а на его левом плече уже появилась кровь. — О-о-о!!! — взревели три сотни глоток. Придя в неописуемое бешенство, Злой Джон начал неистовую атаку. Между тем Девото хладнокровно, почти стоя на одном месте, ловко и верно защищался. Удивление зрителей сменилось шутками. Первым, видя, как Злой Джон прыгает и мечется вокруг спокойного Девото, начал смеяться тот самый бомбардир, который накануне предупредил Девото о том, что пират преследует Долорес. Испанец почувствовал настроение зрителей, поэтому он сделал два шага назад и громко произнес: — Так мы танцуем джигу или кому-то выпускаем внутренности? — Девото хорошо знал, что ярость плохой союзник в фехтовании. Однако Злой Джон неожиданно прореагировал совсем не так, как того ожидал Девото. Его перекошенное злобой лицо стало сосредоточенным, движения — осторожными. Теперь шпага Девото чаще рассекала воздух, ибо Злой Джон умело убирал оружие или отходил назад. Испанец, уже сам охваченный азартом боя, перешел к атакам. Искусство его нападения сразу вызвало восторженные возгласы зрителей. Острие его шпаги так часто оказывалось в опасной близости от Злого Джона и так молниеносно меняло места, что англичанину временами казалось, что у его противника две, три, множество шпаг. Пират начал понимать, что перед ним мастер лучше, чем он. Лицо предводителя пиратов стало серым, дыхание учащенным и тяжелым, пот застилал глаза. Рана на плече кровоточила, но Злой Джон не думал о ней, его охватил страх перед более сильным противником. То самое чувство, которое прежде он сам так просто мог вызывать у своих врагов. О нет! Страх надо побороть или это конец! И судьба улыбнулась пирату, он взял себя в руки, а Девото допускает ошибку. Англичанин резким ударом отвел клинок противника в сторону и нанес ему укол в бедро. Ободренный успехом, Злой Джон немедленно устремился в атаку. Тело его летело параллельно земле, затем англичанин, опираясь о землю левой рукой, молниеносно выбросил правую снизу вверх, туда, где, по его расчетам, должно было находиться сердце врага. Но… английский пират не знал, что наиболее сильной стороной Девото, как отличного мастера шпаги, было умение вовремя и совершенно точно предугадывать решающие действия противника. В ответ на эту блестящую, обычно неотразимую атаку Джона Девото резко отклонился вправо, упал на колено и, опуская руку сверху назад, вниз и вперед, сам послал шпагу в его грудь. Оба противника повалились на землю, но Девото тут же вскочил на ноги, а Злой Джон остался лежать неподвижно, уткнувшись лицом в песок. Подойдя к нему, Девото носком сапога перевернул бездыханное тело на спину, схватился за эфес и, выдернув клинок из тела, отер его о песок. — Ты сам этого хотел, Джон! — произнес Девото. — Святой Патрик тебе судья. — Испанец обвел стоявших в немом оцепенении пиратов взглядом победителя: — Я отстаивал мою честь, ты не сумел защитить свою жизнь… Хотя все присутствующие прекрасно знали, чем обычно кончаются подобные встречи, никто из них до самого последнего момента не мог и подумать, что их предводитель — храбрый, непобедимый Джон, выигравший не один десяток дуэлей, — будет убит. Теперь Билл, а за ним Фред и Кейнс без труда прошли через ранее непреодолимое кольцо и встали рядом с Гренвилем. Тот не мог оторвать взгляда от неподвижно лежавшего на земле Злого Джона. Первым молчание нарушил великан Билл. — Гренвиль, как ты мог это допустить? — спросил он с угрозой. — Меня вынудили защищать мою честь. Это видели не только Гренвиль, но и многие другие. — Девото поспешил дать нужное направление опасному разговору. Гренвиль поднял голову, посмотрел кругом, казалось, ничего не видящими глазами и тихо сказал: — Это верно! Капитан долго держался, но в конце концов не смог совладать с собой. Но подумайте только, как легко мы из-за его страсти, — Гренвиль покосился на Девото, — к чужой жене, из-за его дурацкой прихоти могли потерять возможность овладеть испанскими сокровищами. Не увернись вовремя Девото от клинка, и сейчас мы бы гадали, где нам искать галеоны. — Слова бывшей «правой руки» Злого Джона прозвучали как жестокая надгробная речь. Девото не верил своим ушам, но впереди еще предстояли выборы нового капитана. — Разве кто из вас станет жалеть капитана, который заботился только о самом себе? Вы, ваша судьба, ваше благополучие его нисколько не интересовали. Подумайте только, кто повел бы вас к каравану, если бы не он, а я лежал сейчас перед вами на песке? — Девото обрел прежнее спокойствие и умело развивал высказанную Гренвилем мысль. Общее молчание было немым приговором Злому Джону. Гренвиль и Девото смотрели на Билла. Теперь все ждали, что скажет он. — Вечером, после ужина, надо избрать нового капитана, — пробасил Билл и, опустив голову, пошел в сторону лагеря. Накидывая камзол на плечи, Девото прошептал так тихо, чтобы его расслышал только один Гренвиль: — Я выдвину тебя! — и затем, словно бы спохватившись, посмотрел в сторону входа в залив. По его расчетам, корабль должен был появиться в ближайшие минуты. Пираты группками расходились, обсуждая гибель Злого Джона и предстоящую встречу с испанскими галеонами. Девото, сказав Кейнсу и Фреду, что будет у них к ужину, поспешил в свой лагерь, где его с нетерпением ждали Бартоло, Долорес и Осуна. Долорес выбежала навстречу. — Я молилась за вас, Девото! — крикнула девушка еще издали, видя, как он хромает. — Вы не ранены? А что с ним? — Если вы молились за меня, то что же могло с ним произойти, сеньорита? Он мертв. — Девото остановился и шляпой, которую держал в руках, почтительно коснулся земли. — Сейчас его присутствие лишь усложнило бы и без того опасное положение. — Он снова посмотрел в сторону входа в бухту. Долорес закусила губу и, отвернувшись, спрятала лицо. Капитан помолчал немного, а затем, не обращая внимания на подошедших к ним Бартоло и Осуну, сказал: — Сеньорита, вижу, вы требуете от меня откровенности. Да, я сражался и убил его прежде всего за то, что он оскорбил вас и посмел думать… — Долорес резко повернулась и бросилась к Девото. — Спасибо! Я так боялась за вас, — быстро зашептала она. — Он мог ранить вас, наконец, его люди могли разделаться с вами. Вы были в такой опасности… — В поединке с ним мне ничто не угрожало. Но сейчас, как только появится корабль с изображением женщины под бушпритом, начнется невообразимое. — Девото говорил, стоя спиной к заливу, и, увидев, что брови Долорес сомкнулись у переносицы и с ее лица мгновенно сошел румянец, закончил: — Вижу, что они уже здесь. Девото отбросил в сторону шляпу, взял из рук Бартоло заряженные пистолеты, засунул их за пояс и поправил портупею шпаги. Боевой фрегат с выставленными из орудийных портов пушками входил в бухту, на его грот-мачте разворачивался испанский флаг. Многие пираты узнали в готовом к бою фрегате «Каталину», ведомую — в этом никто не сомневался — грозным корсаром Педро Де ла Крусом. В следующий миг без чьей-либо команды у носа «Злого Джона» образовалась толпа, которая двинулась в сторону лагеря Девото. Девото обнял Долорес за плечи, бережно отстранил, кивком подал знак Бартоло оставаться на месте и решительно зашагал навстречу бегущим. Длинные темные волосы его, подчеркивая бледность лица, развевались на ветру. Девото поднял правую руку и остановился всего в какой-нибудь полудюжине шагов от разъяренной толпы, возглавляемой Недом и Биллом. Долорес в отчаянии закрыла глаза. Бартоло приблизился к ней и прошептал: — Ваша милость, верьте в него! — С каждым из вас, будь на то моя воля, — говорил в это время полным упрека голосом Девото, — я поступил бы точно так, как с вашим капитаном! Каждый из вас только и думает о себе, о своей собственной шкуре. Несчастные трусы! Ни одна баранья голова не подумала, что теперь будет со мной… Я к вашим услугам! В конце концов, лучше умереть от ваших рук, чем снести насмешки и издевательства Де ла Круса и быть вздернутым на рее «Каталины». Никакие другие слова не смогли бы произвести столь сильного впечатления. Пираты молчали. Действительно, никто из них не подумал о том, что станет с Девото, если он попадет в руки своего бывшего друга, а ныне злейшего врага. Однако Нед, маленький хитрый шкипер Нед, у которого глаза не переставали бегать по сторонам, наверное, даже во сне, сделал шаг вперед и произнес: — Не верьте ему! Он обманул нас и продолжает хитрить! Многие из вас помнят встречу с Де ла Крусом. Мы тогда не только ушли, мы почти разгромили его корабль. А сейчас наш «Злой Джон» на берегу. По чьей вине? Отвечай! Несколько голосов из толпы поддержало Неда. Девото снова поднял руку, требуя тишины: — Я уже сказал. Вы можете прикончить меня. Только жалко умирать, когда даже не все шансы использованы. Я ведь хорошо знаю Де ла Круса и его людей… А что касается тебя, Нед, то ты всегда был предателем, подлой тенью Злого Джона. Отчего ты не скажешь всем, как в твоем присутствии я дважды говорил Злому Джону о необходимости выслать на внешние створы залива сторожевой дозор. Не я ли предлагал твоему капитану установить на утесе пушки, и тогда никакому Де ла Крусу с моря никогда бы не взять этой бухты? Нед часто заморгал и не нашел что ответить. Гнев толпы немедленно обратился на него, и Девото счел возможным действовать дальше. — Оставим его в покое, — сказал он. — Нед сам найдет свой конец! Лучше подумаем, как нам перехитрить Де ла Круса. Гренвиль отделился от толпы и торжественно произнес: — Девото, если ты вызволишь нас из этой истории, я первый назову тебя капитаном. Несколько голосов сразу поддержало старшего помощника. — У меня есть план… — Но Девото не договорил: ему помешал звук пушечного выстрела. Крупная шрапнель просвистела над головами пиратов, с пальм за пляжем, стоявших на холме, на землю повалились ветки. Когда облачко дыма рассеялось, все увидели, как нижний парус на бизань-мачте был трижды снят и поставлен. — Требуют парламентеров, — сказал Гренвиль вслух то, что у всех было на уме. — Нам следует выиграть время! — решительно заявил Девото. — Вы согласны со мной? — Он явно брал на себя роль предводителя и, получив молчаливое согласие присутствующих, распорядился: — Фред, отберите команду, чтобы она немедленно занялась подготовкой шлюпки, но не очень-то спешите. А вам, тебе, Гренвиль, и тебе, Билл, придется решать, кому идти на «Каталину». — Я не пойду! Однажды уже я встречался с Де ла Крусом. Больше этому не бывать! — решительно сказал Билл. Гренвиль также наотрез отказался. — Послушай, Билл! А ведь от того, кто пойдет на «Каталину», во многом зависит судьба каждого из нас. Не посылать же Неда? Между прочим, я придумал, как мы поступим. Де ла Крус ведь не знает, что Злой Джон мертв, а всем известно, что этот испанец вот уже два года только и делает, что ищет Джона. Мы предложим ему голову Злого Джона в обмен на нашу свободу. Отдадим «Ласточку», оставим на берегу пушки и боевое оружие — пусть они будут его трофеем, а сами уйдем на «Злом Джоне»… Пираты задумались, насколько это предложение может быть приемлемым для Де ла Круса. — В противном случае нас не так-то просто взять! — продолжал Девото. — Мы вооружены, у нас сколько угодно продовольствия. Мы скроемся в лесу, и Де ла Крусу нас оттуда не выкурить. Теперь по толпе прокатился гул одобрения. — Ты прав, Девото, — сказал Гренвиль, — но кто пойдет к нему с предложением? Я не пойду! Билл? (Боцман покачал головой.) Кейнс? — Ни за что на свете! — Обо мне и не думайте! — почти в истерике закричал Нед. — А ты пошли свою жену, капитан! Де ла Крус не воюет с женщинами. — Голос из толпы принадлежал тому самому пушкарю, который был тайным другом Девото. Воцарилась гробовая тишина. Действительно, лучшего выхода не было, и тогда Гренвиль предложил: — Ее дядя и твой слуга будут ей гребцами. Взгляды всех, полные надежды, устремились на Девото. Он выждал и, глубоко вздохнув, сказал: — Большего доказательства моей верности вы не могли от меня потребовать, — и отвернулся, чтобы не выдать своей радости. Его новый друг второй раз оказывает ему неоценимую услугу. Дело разворачивалось как нельзя лучше — отправка на «Каталину» Долорес и Осуны входила в намерения Девото. Когда шлюпка была готова, Осуну, Долорес и Бартоло пригласили в нее, и Девото объяснил Долорес смысл и цель ее миссии. Девушка, внимательно выслушав все до конца, наотрез отказалась войти в шлюпку, в которой уже сидели Осуна и Бартоло. Билл предложил было Долорес свои услуги, чтобы перенести ее на руках в шлюпку, но девушка отпрянула в сторону, выхватила миниатюрный пистолет, спрятанный у нее за корсажем, и, сверкнув глазами, заявила: — Первому, кто подойдет, продырявлю голову! Ни у кого не было сомнения, что Долорес выполнит свою угрозу. Все видели, как побледнел Девото, и те, кто стояли рядом, услышали скрежет его зубов. Но он промолчал. Гренвиль махнул рукой, и с десяток матросов ловко спихнули шлюпку на воду. — Осуна, вы знаете наши условия. Передайте их Де ла Крусу! Час ожидания был бесконечным. Долорес несколько раз пыталась заговорить с Девото, но тот уклонялся. Временами ей казалось, что он сердится, но тут же сердце подсказывало ей, что в душе Девото рад, что она осталась рядом с ним. Наконец от борта фрегата отвалил баркас с вооруженными людьми. На носу большой шлюпки стоял человек со шпагой в руке. Высокие сапоги, панталоны, просторная, раскрытая почти до пояса рубаха — все было черным. На солнце блестела совершенно бритая голова. — Это Хуан, сын гаванского палача, корабельный лекарь, которого все зовут Медико, — печально произнес Девото. — Гренвиль и ты, Билл, вы будете с ним говорить… Медико спрыгнул с уткнувшегося носом в песок баркаса и, стоя по колено в воде, спросил: — Кто из вас избран капитаном после смерти Злого Джона? (Пираты молчали, никто не шелохнулся.) Ну, кого вы считаете за старшего? Многие повернули голову в сторону Девото. — У нас нет старшего, — ответил Билл. — Сообщите, принял ли наши предложения Де ла Крус? — Не совсем! Но если вы докажете, что Злой Джон мертв, и выдадите Девото, он будет готов их рассмотреть. Вы знаете, что Де ла Крус умеет держать свое слово. — Этому не бывать! — Билл решительно выступил вперед. — Труп Злого Джона можете доставить на «Каталину», но Девото останется с нами! Мы будем сражаться! — Подумайте лучше! На борту «Каталины», помимо команды, батальон солдат. Мы прочешем лес и выловим всех до одного. Тогда уж вам не будет пощады, — заявил Медико. — Девото изменник и должен понести наказание согласно закону. Вас же Де ла Крус высадит на Ямайке или в Порт-о-Пренсе. Последние слова представителя грозного испанского корсара возымели свое действие. — Нечего думать! Чего вы молчите? — на высокой ноте закричал Нед. — Соглашайтесь, и делу конец! Что нам этот испанец! Билл и Гренвиль хотели было что-то сказать, но подавляющее большинство пиратов согласилось с Недом. Все смотрели на Девото. — И вы еще хотели, чтобы я стал вашим капитаном! Но Девото в отличие от вас не трус! Вы еще обо мне услышите! Долорес, иди сюда! У нас нет иного выхода. Девото вынул из ножен шпагу и передал ее лекарю «Каталины», который спросил: — Где Злой Джон? Покажите мне его труп… Но не успел Медико закончить фразы, как из толпы вышел пушкарь и быстро передал в руки Медико что-то завернутое в кусок серого брезента. Медико посмотрел на Девото, тот кивнул, поднял на руки Долорес и направился к баркасу. Первым по парадному трапу на борт «Каталины» поднялся Медико. Вслед за ним Девото. Де ла Крус, чуть выше среднего роста, атлетического телосложения, одетый в нарядный камзол, стоял на шкафуте в окружении своих приближенных. Рядом с ним пристроился ехидно улыбающийся сеньор Осуна. Как только Девото оказался на палубе, Медико шагнул к нему и крепко обнял. — Милый Андрес! Я так беспокоился за тебя! Я безумно счастлив. — Так вы говорили, барон Фуэтемайор, что этого мерзавца Девото следует немедленно повесить. — Де ла Крус с легким наклоном головы обратился к сеньору Осуне: — Однако при этом вы совершенно забыли, что никто другой, как он, сохранил вам жизнь, спас от верной смерти. Мне печально думать, что нашего короля окружают подобные люди. Вот совсем иное дело эта бесстрашная женщина. — И Де ла Крус, сняв шляпу, поспешил навстречу Долорес: — Позвольте, я поцелую вашу руку, Долорес! Мне искренне хотелось, чтобы у моей Каталины была такая сестра, как вы! За вашу доброту, чистую и верную душу, за вашу храбрость — надеюсь, теперь вы не станете отказываться, — прошу вас принять от нас всех этот подарок, — корсар дружески улыбался. Из-за спины Де ла Круса показался Бартоло. Он нес продолговатый ящичек, обтянутый тонкой голубой кожей. Де ла Крус взял из рук Бартоло футляр и открыл его. В солнечных лучах крупные бриллианты заискрились ослепительным светом. Долорес от неожиданности и изумления растерялась. Она перевела взгляд на Девото. Тот стоял, скрестив руки на груди, и ласково смотрел на девушку. — А ты, мой дорогой друг! Милый наш Девото, ты превзошел все ожидания! Корсар Де ла Крус и Девото, первый помощник капитана «Каталины», нежно обнялись. — Да, если учитывать то, что я пережил за три дня вашего опоздания, — ответил с дружеским упреком Девото. — Но об этом мы еще поговорим. К вечеру того же дня пираты были разоружены, хотя всем им была обещана свобода. Гренвиль, Билл, Нед, Кейнс и Фред получили ее под честное слово больше никогда не совершать набеги на территорию и города испанских колоний. Пушки, вооружение, боеприпасы к ним, равно как фрегат «Злой Джон» и все имущество его бывшего капитана, объявлялись трофеями. К исходу третьего дня общими усилиями фрегат был полностью вооружен и спущен на воду. Команды пиратов и «Каталины» были разбиты на три экипажа, во главе которых поставлены офицеры Де ла Круса, и небольшая флотилия взяла курс на Ямайку. Высадив там часть бывших пиратов, Де ла Крус зашел, как и обещал, в Порт-о-Пренс, а затем в Саптьяго-де-Куба. Там он сдал портовым властям «Ласточку» для возвращения брига родственникам погибшего капитана Дюгарда, а представителю генерал-губернатора острова Куба, мэру города, — голову Злого Джона. Королевский инспектор Осуна не ушел в Испанию на рейсовом пассажирском корабле, а остался в Сантьяго в надежде, что Долорес одумается и согласится стать его женой. Между тем Долорес де Вальдеррама решительно заявила, что она навсегда остается жить в колонии. За время плавания Долорес узнала печальную историю похищения английскими пиратами из Тринидада невесты Де ла Круса, девушки по имени Каталина. В поисках любимой, став корсаром, вот уже несколько лет отважный Де ла Крус ищет ее во всех портах Багамских, Больших и Малых Антильских островов и побережий Карибского моря и Мексиканского залива. Долорес заявила Де ла Крусу, что желает присоединиться к его экипажу и намерена плавать с ним до тех пор, пока они не найдут Каталины и она не станет ей сестрой. Девото сначала пытался убедить Долорес возвратиться в Испанию, но понял, что это бесполезно. Тогда он предложил ей стать его женой. Генерал-губернатор Кубы подписал указ, по которому ранее принадлежавший английскому пирату фрегат «Злой Джон», как военный трофей, становился собственностью капитана Девото. На следующий день на корме судна появилось его новое название — «Долорес». Андрей Никитин СОКРОВИЩЕ ТОРСТЕЙНА РЫЖЕГО I …Потом, когда Мальцев стал припоминать, с чего, собственно, все началось, он уверял, что приближение самого удивительного события своей жизни почувствовал на Большой Кумжевой в то время, когда Петропавлов еще пил со своим шурином в деревне, а он, Мальцев, снимал оленей. И якобы произошло это именно между четвертым и пятым кадром последней пленки. В этот момент он стоял на старой, перевернутой лодке, приготовив фотоаппарат, олени переминались у сетей, где их сдерживали собаки, а со стороны берега, постепенно оттирая оленей к воде, не торопясь расхаживали пастухи, держа наготове свернутые петли кожаных арканов. Море слегка вздыхало, искрилось под солнцем, отлив забирал все больше воды, обнажая красноватую полосу мелкой гальки; над тундрой распевал жаворонок. Яркая и четкая картинка в видоискателе дышала идиллией и спокойствием. Не успел Мальцев об этом подумать, как разом все изменилось. Мимо него неслась всхрапывающая, обезумевшая масса серых, черных, коричнево-белых спин и боков, берег дрожал под ударами тысяч ног, порой взгляд выхватывал обезумевшую морду с оскаленными зубами и розовыми деснами, а над всем этим, словно мшистые связки хвороста, проплывали, качаясь, еще мягкие, бархатные рога. По бокам, осаживая порывавшихся уйти оленей, неслись с лаем собаки, впереди кричали двое пастухов, направляя оленей на песчаную косу, а там, где еще недавно переминалось стадо, схваченные петлей за основание рогов, бились три годовалых бычка. Второй день Мальцев смотрел, как пастухи выбраковывают и метят оленей. Вот сейчас освобожденный от аркана олень вскочил и, пофыркивая, спокойно потрусил в сторону стада. Вскоре следом за ним отправились два других. И опять три пастуха, свернув на руку кожаные арканы, начали обход с ада, выглядывая очередную жертву… Пастухи были невысокими, коренастыми, в старых подвернутых ушанках, в пиджаках или ватниках, перепоясанных широким кожаным ремнем с бронзовой пряжкой и бронзовым набором, на котором висел обязательный нож, оселок в футляре, сумка для спичек и табака, а иногда еще и медвежий клык, спускающийся сзади к пояснице. Клык надо было добыть самому — тогда, просверленный и подвешенный к пояснице, он спасал от ревматизма и от радикулита, самых опасных для пастухов болезней. Приезжая сюда из года в год в течение уже нескольких лет, Юрий ощущал себя своим среди рыбаков Терского берега. С оленными пастухами все было иначе. При всей своей наблюдательности, умении приспособиться к новым условиям перед пастухами Мальцев пасовал. Хороший ходок на длинные дистанции, он не мог угнаться за коренастым, вроде бы косолапым Валентином Лукиным, когда тот поспевал за стадом. Хуже всего, что память Юрия и цепкий на ориентир глаз при всем старании не удерживали примет оленей. И уже совершенным для него чудом было, что тот же Лукин или дед Филя могли не только назвать из стада в две с половиной тысячи голов, чей именно тот или иной олень — колхозный или личный, — но и сказать, от кого и когда он родился. Теперь Мальцев следил за работой пастухов с невольной завистью и восхищением. Казалось непостижимым, что вот так, мягко обойдя стадо, Лукин взмахивал рукой, стадо шарахалось в сторону и мимо, но в потоке голов и рогов уже бился, пытаясь освободиться от ременной петли, именно тот олень, который в данный момент был ему нужен! Переводя пленку, Мальцев заглянул в колодец видоискателя и подошел ближе. Лукин, коренастый и узкоплечий от бугров мышц, переходивших со спины прямо к голове, стоял не шелохнувшись, словно позируя, зарывшись в песок головками подвернутых резиновых сапог, подбирая плетеный ремень аркана на согнутый локоть и подтаскивая упиравшегося бычка. Дважды сфотографировав эту сцену и убедившись, что пленка кончилась, Мальцев повернулся, чтобы идти к тоневой избе, стоявшей чуть поодаль на бугре берега, над сетями, как мимо него опять промчалось вспугнутое стадо. — Лоскут, лоскут держи! — отчаянно закричал и засвистел Лукин. Обернувшись, Мальцев увидел, как через высокую, поросшую жесткой серебристой осокой дюну переваливают, уходя в тундру, два или три десятка оленей — лоскут, как называют пастухи такую оторвавшуюся от стада группу. За ней не с лаем, а с каким-то хриплым, истошным визгом, пытаясь отрезать оленей от просторов тундры, несся рыже-черный комок, в котором Мальцев не сразу признал спокойную и степенную собаку бригадира. Так было уже не в первый раз и означало, что на сегодня клейменье и выбраковка окончены; стадо устало метаться по песчаной кромке. Его надо было или уводить дальше, на восток, или просто пустить на отдых… Поднимаясь по склону к избе, Мальцев обошел сохнущие на сушилах сети, провел рукой по белым от непогоды и солнца устоям ворота, которым вытаскивали на берег тяжелый рыбацкий карбас, и на минуту остановился возле груды ржавых якорей — обязательной принадлежности каждой тоневой избы. На таких вот разлапистых железках растягивалась основа, протянувшаяся от берега в море и державшая ставные невода, отмеченные на воде прямоугольниками белых точек-поплавков. И снова, в который уже раз, Мальцев подумал, что мир этот — прекрасен. Август начался хорошо. Кончалась его первая неделя, темнели, растягиваясь, ночи; морошка на болотах наливалась янтарным соком и лопалась в неосторожных пальцах; олени уже поглядывали на лес, втягивая грибные запахи, а осенние штормы с дождями еще не завесили грязной пеленой северо-восточный угол. Море лежало спокойное, медленно переваливаясь в берегах, вздрагивая от невидимых течений и противотечений, возникающих в его глубинах, и наливаясь к полудню густой синевой. Лишь только солнце, скользя по белесому северному небу, перемещалось за полдень, кипящие искры вокруг сетей гасли, убегали к устью Большой Кумжевой, куда отошло сейчас стадо, и к далекому, поднятому маревом горизонту начинала распространяться и густеть синева. По ней беззвучно плыли белые черточки кораблей, над которыми зависали кусочки дыма из труб. Маленькая точеная избушка с тремя крохотными оконцами — два вдоль берега и одно в море, на сети, — стояла над самой водой, на второй, по счету Мальцева, морской террасе, переходившей когда-то в длинную высокую косу, отделявшую широкое устье речки от моря. Все вокруг показывало, что человек уже давно укрепился в этом маленьком оазисе, сделав его неотъемлемой частью берега. На песке лежали большие лодки; чуть выше стояли сушила с сетями, и такие же сети — белые, голубые, зеленоватые — сохли вокруг избы на траве. Под обрывом прятался маленький треугольник ледника, а рядом с тоневой избой, где жили рыбаки, стояли сарай и сетевка — избушка на курьих ножках, куда складывали осенью сети и прочий рыболовецкий припас. В обе стороны извилистой желтой лентой уходила песчаная кромка берега — к дальним мысам и бухтам, обнажающим при отливе то темный, убитый волнами песок с лужами, в которых мерцали оранжевые морские звезды и багрово-красные медузы, то плоские ступени каменных плит, покрытые пузырчатыми фукусами и мелкими ламинариями. За ними и над ними возвышались песчаные дюны, поросшие серебристой и острой, металлически жесткой осокой. В редкой траве бегали кулички, высиживали пятнистые яйца крачки, а на выдувах попадались полуразрушенные каменные очаги трех- или четырехтысячелетней давности, никем не тронутые лежали каменные скребки и наконечники стрел, как будто люди ушли отсюда не тысячелетия, а всего две недели назад. Дальше и выше от моря на плоскостях древних морских террас чередовались болота и тундры. Болота — зелено-ржавые, с белым пухом волнуемой ветром пушицы, голубыми блюдцами мочажин и озерков, где сновали юркие выводки утят. Тундры — сухие, ровные, с каменистой россыпью гальки под ковром глянцевых листочков воронихи, с краснеющей медвежьей ягодой, квохтаньем взлетающих куропаток, с зайцами, так и не приученными бояться здесь человека. «И все это принадлежит мне и будет принадлежать еще пять дней! — подумал Юрий со щемящим чувством восторга. — И никто не знает, где я, и некому меня разыскивать», — мелькнуло почему-то. Вот здесь и произошло первое невероятное событие. Не успела последняя мысль оформиться в сознании Мальцева, как в то же мгновение на пороге избы появился Степан Корехов и, поманив Мальцева, крикнул: — Лександрыч! Тебя там какой-то черт по телефону запрашивает, слышь? Вот это было невероятно и непостижимо. — А может, не меня, Степан Феоктистыч? — спросил Юрий, полагая, что ослышался. — Откуда меня? — Мальцев, Юрий Лександрыч, археолог: ты али не ты? — Так вот в Сосновке ты кому-то нужен. Оттуда звонили. Иди, там Фирсович трубку держит… И Степан Корехов, прикрыв ладонью глаза, повернулся в сторону стада, снова сбившегося на мыске перед Большой Кумжевой. II После солнечного простора на берегу в избе казалось сумрачно. Три маленьких оконца, открывавшие вид на море и обозримую часть берега, не давали достаточно света. Широкие нары, построенные вдоль стен, застланные одеялами и подушками, оставляли не много места. Большую часть избы занимала печь у входа и стол, сдвинутый к среднему окну. Над плитой на тонких еловых шестах сушились носки, портянки и одежда рыбаков, а за столом, поглядывая в окно на море и на выметенные прямо перед избушкой сети, сидел скрюченный ревматизмом и старостью Василий Фирсович, прижимая к уху черную трубку полевого телефона. Сам телефон, подключенный к двум проводам, уходившим наружу, стоял тут же, на подоконнике, среди начатых пачек прессованного сахара, чая и мелких, насыпанных в стеклянную банку баранок. Увидев Мальцева, старик кивнул и протянул ему трубку: — Тебя, Лександрыч. В Сосновке ты кому-то нужен… Сейчас Тетрино отключится и с тобой говорить будут. Мальцев присел к окну и взял трубку. Среди обычных на линии шумов и писков он разобрал голос тетринского председателя сельсовета, который запрашивал Поной, когда, наконец, они отпустят сейнер рыбкооперации, стоящий у них уже вторые сутки? Похоже, ему позарез надо было в Мурманск, а до того требовалось снять груз, идущий на сейнере. Собеседник отговаривался обстоятельствами и уверял, что сейнер скоро придет. Пока собеседники перекрикивали друг друга, подключилась еще линия, где разговор шел то ли о детях, застрявших у какой-то бабушки, то ли, наоборот, о бабушке, никак не желавшей уезжать от внуков. Все было знакомо, но каждый раз вызывало у Мальцева ощущение нереальности этого невидимого, а лишь слышимого мира, существующего вне расстояний в треске телефонных мембран и в гудении раскачивающихся проводов, протянувшихся вдоль всего берега. Без телефона, казалось, здесь не могло быть и жизни. Радио имелось в каждом доме, на каждой тоне. Чуть ли не у каждого пастуха висел на шее транзисторный приемник. Радио слушали внимательно и охотно, начиная от программы передач и кончая сводкой погоды. Погоду не пропускали никогда — от нее зависела работа, а часто и жизнь многих из них. Но главным был все-таки телефон. Он связывал с домом, с жизнью всего берега, и, поднимая телефонную трубку за десять, пятнадцать, а то и за все тридцать километров от дома, слушая чужие разговоры, рыбаки жили в круговерти всех новостей: кто к кому приехал или уезжает, у кого какая беда или радость. Происходило это не от праздного любопытства, не от безделья, а потому что лишь так и можно было жить на пустынном берегу, где единственной дорогой ложатся узкие оленьи тропы, пробитые по ягоднику и мхам тундры над морем… В избу вошел Корехов и, стягивая с шеста портянки, кивнул старику: — Поедем-ка, Василий Фирсович, по сети! Алёха сегодня не спешит, а отлив поджимает: куйпога[20 - Куйпога (местн.) — отлив.] скоро… — Почему не поехать, поедем! — охотно отозвался Василий Фирсович, слезая с нар и спуская с ног валенки. — Рыбка-то вроде есть, играет… Мальцев взглянул в окно, чтобы посмотреть на сети, но в трубке внезапно наступила тишина, потом послышался двойной треск вызова, и неожиданно близкий голос сосновской телефонистки спросил: — Кумжевая? Кумжевая? Слышите меня, Кумжевая? — Да, Кумжевая, слушаю! — ответил Юрий. — У телефона кто? — продолжала спрашивать телефонистка. — Мальцева нашли? Где он, ваш Мальцев? — Мальцев здесь. Я слушаю, — назвал себя Юрий, и почти тотчас же, перебивая слова телефонистки: «С вами говорить сейчас будут», — раздался удивительно знакомый, чуть хрипловатый голос: — Юра? Привет! Ты чего зайцем по берегу скачешь? Я уж и отбой хотел давать… В Чапоме сказали, что ты совсем уехал, в Пялице — вроде бы не уезжал, но где ты — тоже не знают… Хорошо, на Кумжевой кто-то трубку поднял, послушал, как я тебя ищу, и говорит: здесь он, Мальцев, у нас!.. Ну как, хорошо копалось? Только сейчас Мальцев осознал, что разговаривает с человеком, о котором совсем забыл в эти дни, хотя именно его-то он больше всего хотел бы видеть здесь и сейчас! Голос в телефонной трубке с несомненностью принадлежал Виктору Сергеевичу Кострову, впрочем, более известному под кличкой «Рыжий», — геологу и давнишнему приятелю Мальцева, с которым и познакомились они здесь, на Терском берегу, лет девять назад. И, зная, что линия может кому-то вот-вот понадобиться и разговор будет прерван, Юрий после первых же приветствий заспешил и спросил: — Ко мне-то приедешь теперь? — Если работать заставишь — не приеду! — засмеялся Костров. — Намаялись все — во! — И где-то там, на сосновской почте, он полоснул ладонью выше головы. — Лето сухое, жаркое, еле идешь… Завтра за нами самолет приходит, и я своих в Кировск отправляю. А сам думал здесь, в Сосновке, дня три посидеть, дневники в порядок привести… — Слушай, Рыжий, может, ты свои дневники в Пялице будешь дописывать, а? — заторопился Мальцев. — Не хочешь в Пялице — давай сюда, на тоню! А в Пялице у меня дом снят на месяц, живи сколько хочешь… Не бойся, работу я кончил и всех своих уже отправил. А то ведь опять с тобой не свидимся, черт!.. — «Наш викинг домом обзавелся»?! — хохотнул в трубке голос Кострова, припомнившего начало давней эпиграммы на Мальцева. — А комнат сколько? Две? А мне здесь знаешь какой дом дают: двенадцать комнат! Целый барак. И на сколько хочешь… Вот, говорят, два барака могут дать, оба пустуют! — Костров захохотал, осекся и посерьезнел. — Уговорил — прилечу. А то ведь прав ты — когда увидимся? Ну, а как варяги твои? Или опять вместо курганов каменные холмы ковырял? — намекнул он на одну из былых неудач Мальцева. — Кое-что есть, — спокойно ответил Мальцев. — Если не сам викинг, то хоть его лодка. — Настоящая? Из дерева? Где? — Ну что ты! На скале выбита… Ладно, до завтра вытерпишь! Если прилетишь раньше меня в Пялицу, спроси, где голубевский дом или где я живу, — тебе каждый покажет… Да, ключ — слышишь, Рыжий? — ключ с правой стороны под порогом на камне, понял? Впрочем, я еще сегодня, наверное, вернусь, чтобы тебя встретить… Ну, до завтра!.. — Что, Лександрыч, друг тебя нашел? — спросил, как подытожил, Корехов, придерживая дверь за вышедшим уже Василием Фирсовичем. — Ну, пойдем за рыбой тогда, чтоб было чем встретить его! Хороший человек, наверное? Переодеваясь, чтобы ехать к сетям, Мальцев на ходу объяснил Корехову, кто такой Костров, и тот, кивая, внимательно слушал. Деликатный интерес был не праздным. Сейчас на шестьдесят километров берега, тянувшегося в обе стороны от Большой Кумжевой, Корехов оказывался единственным депутатом сельского Совета, представителем власти, и обязан был знать каждого, кто появлялся в сфере его деятельности. …Лодку спустили легко и быстро по каткам, проложенным к воде Василием Фирсовичем и Юрием. На кольях, державших стенку, степенные и ожидающие, сидели чайки, лениво взлетая, когда лодка подходила слишком близко. Прозрачная, бутылочного цвета вода вскипала под веслами. В глубине, освещаемые бегущими солнечными бликами, высовывались из песка отдельные темные камни и светилась капроновая сеть. Идущая от берега стенка была поставлена с допуском, подвернута у дна, и на ее складках сидели большие темные крабы, иногда взбегавшие до полводы в поисках снулой и уже начавшей распадаться рыбы. Загребая тяжелыми веслами и откидываясь назад, пока шли к дальнему неводу, Мальцев размышлял, что отдых у него может получиться таким, о каком он не смел и мечтать. Нет, конечно, валяться в доме и смотреть в потолок они с Костровым не станут, — это все разговорчики. Слишком много всего накопилось, чтобы и по тундре по берегу походить, и по стоянкам полазить. А там и на Пулоныу можно сбегать или, наоборот, к Стрельне и на Чапому податься… — Правым, правым махай, Лександрыч! — прервал его мысли негромкий оклик Корехова, и Юрий притабанил левым веслом, чтобы лодку развернуло и к неводу они подошли боком. Легкий, как дыхание, ветерок донес слабый стук мотора. — Никак, Петропавел бежит, Степан, а? — спросил Василий Фирсович, сидевший на корме и готовый подхватить для перебора сеть. Мальцев обернулся. Вдали уже явственно видна была приподнятая миражем над морем лодка, идущая в сторону тони. Корехов кивнул: — Он. Ничего, Фирсович, успеем до прихода и рыбу взять, и уху сварить… Ну, Лександрыч, давай свой край! Мальцев уложил весла на дно, чтобы не мешали, потом оперся коленями в борт лодки и, ухватив сеть уже привычными полусогнутыми пальцами, начал ее поднимать, подтаскивать к борту, перехватывать дальше, — и белая капроновая сеть тянулась к нему из глубины, перекатывала возле борта в пальцах и опять уходила вниз, под лодку. То же самое делали и двое рыбаков. Лодка двигалась теперь боком, словно очищая две стенки и дно невода, так что вся рыба скатывалась к противоположной стороне. Иногда приходилось приостанавливаться, выпутывая из ячеи мелкую горбушу, камбалку, подбирая черного, раздутого, шипастого пиногора с выпученными глазами. Семга не попадалась. Но когда борт лодки прижался к последнему ряду поплавков, под ним зашевелился и затрепетал кошель, где ходила и билась уже настоящая рыба. Мальцев всегда с замиранием ждал этого момента. Сеть зацеплена за колки, чтобы лодка не отошла, рывок — и вот уже лодка наполняется прыгающими, сверкающими телами. Крупные серебряные рыбы с темными спинами, несущие в себе заряд удивительной энергии, достаточной, чтобы пройти еще десятки и сотни километров по горным рекам, через пороги и водопады, бились и плясали в лодке, разбрызгивая соленую воду и сверкающую чешую. Семга всегда поражала Мальцева и внешней красотой своей, и легким, не рыбным, а каким-то арбузным запахом, исходившим от нее, словно бы это и был истинный запах моря. Олени и семга — вот два столпа, на которых тысячелетия держался этот край! Менялось все: береговая линия, климат, растительность; на смену древним жителям этой земли пришли саамы; саамов стали теснить древние новгородцы, за ними потянулись другие обитатели средней России. Пришли люди с иной культурой, с иным хозяйством, но природа всякий раз оказывалась сильнее человека, и постепенно, не отдавая отчета в своем поражении, новые обитатели этих мест незаметно перерождались, перестраивались, перенимали знание, мудрость и быт побежденных, приспосабливались к новой пище, одежде, образу жизни — ко всему, что только и позволяло выстоять, выжить в борьбе с долгой полярной ночью, штормами, холодом, скудной землей, отказывавшей в повиновении человеку… Чайки недаром сидели на кольях — улов оказался хорошим. Освобожденная от колков сеть медленно пошла, расправляясь, на дно. Мальцев осмотрелся. Моторная лодка подошла уже совсем близко, видны были даже лица сидевших. Стадо покинуло берег и теперь двигалось по гребню берега на восток. Неожиданно для себя Мальцев решил, что ему нет никакого смысла возвращаться сегодня в Пялицу. Вернуться он успеет и завтра. Да, именно завтра, решил он, взявшись за весла. И никакой внутренний голос не подсказал Мальцеву, что от этого решения все его планы полетят кувырком уже через несколько часов… III Петропавлов, начальник пялицкого рыбопункта, длинный, вроде Мальцева, а потому и оправдывавший не только свою фамилию, но и прозвище — «Два Мужика», задержался по причине пустой и необязательной. На Большую Кумжевую он должен был выйти гораздо раньше, чтобы не пропустить отлив, но Алексею почему-то втемяшилось во что бы то ни стало дождаться рейсового самолета, с которым собирался прилететь его шурин. Шурин жил в соседнем селе, виделись они всего три недели назад, событием прилет никаким не был, дома оставалась жена Петропавлова, которая превосходно могла встретить брата, но ежели Алёхе что западало в голову — хоть ты расшибись, а он на своем стоять будет! Шурин прилетел, пошли разговоры, а когда, спохватившись, что отлив вот-вот кончится и придется переть против прибылой воды, бросились к лодке, встретилась Катерина с почты и вручила Петропавлову пакет с газетами и журналами для рыбаков. Так и получилось, что свежие, только что прибывшие с самолетом журналы, вместо того чтобы спокойно пролежать до следующего дня в Пялице под замком, отправились на Большую Кумжевую к рыбакам, которые при долгом дне читали их истово, от корки до корки… После обеда все высыпали на берег. Неожиданно выяснилось, что с Петропавловым отправляется в село и Лукин, а на смену ушедшему в тундру пастуху остается дед Филя и другой пастух. Мальцева это только обрадовало. Все эти дни он пытался разговориться со стариком Митрохиным, самым старым и самым знающим из оленных пастухов, чтобы порасспросить его об оленях и пастьбе. …Дед Филя не обманул ожиданий Мальцева. Говорил он трудно, порой косноязычно, как человек, привыкший больше молчать, общаться с оленями и собаками. Но Мальцев ждал от старика не красноречия, а знаний практических, на которые Митрохин оказался неисчерпаем. Из года в год движение оленей здесь проходило по установленным путям и в определенные сроки. Весной из тайги и тундры олени начинали двигаться к морю, в самом начале лета выходили на морской берег, спасались в теплое время морскими ветрами от гнуса, оводов, слепней, а к осени снова поворачивали в тайгу, шли вдоль рек на лесные озера и там оставались на зимовье. Митрохин называл места летних и зимних стоянок, перечислял ручьи, реки, озера, которыми из года в год определялась жизнь оленных пастухов, — и Мальцев, представляя себе карту берега, видел, как неожиданно оживают для него древние поселения, которые он исследовал. На те же места, где еще недавно стояли тоневые избушки отдельных семей и ловили семгу, а летом с оленями выходили пастухи, — на тех же самых местах останавливались на лето древние рыболовы и оленеводы. За тысячелетия в хозяйстве почти ничего не изменилось — разве что поредели пастбища, выбитые более многочисленными стадами, да море отступило чуть дальше от прежней кромки прибоя. Мальцев знал, что на многих лесных озерах тоже есть остатки древних поселений, где найдены следы более основательных, зимних жилищ-землянок. Считалось, что в них жили люди четыре-пять тысяч лет назад. А по рассказам Митрохина выходило, что именно к этим озерам до сих пор приходят в начале зимы оленные пастухи, потому что зимой в лесу тепло, а рядом, на высоких холмах, лежат самые лучшие ягельники — оленные пастбища. И здесь же, неподалеку or лесных озер, на кейвах, и в глубине полуострова таились древние саамские святилища-сейды, жилища духов. Сейды располагались в самых различных местах. Одинокая скала среди болот, громадный камень на утесе, словно положенный чьей-то гигантской рукой, лежащие в ряд или по кругу обломки скал на ровной поверхности тундры — все это могло быть сейдом. Но что за духи жили в этих скалах, как они назывались, какую роль играли в жизни саамов — ничего этого не смогли узнать этнографы, потому что к их приходу старые боги лопарей оказались почти забыты. Саамы знали, что в этих местах надо говорить тихо, ходить осторожно; надо приносить духу жертву — рыбу, кусок мяса, олений рог, лоскут одежды… Но — кому? «Сейдушке, духу, черту», — пытались объяснить саамы настойчивым исследователям или проклинающим их богов миссионерам-священникам. Мальцев читал отчеты, расспрашивал сам и понемногу приходил к мысли, что эти боги были много древнее, чем саамы, которые донесли о них лишь смутную память; боги каких-то более древних народов, чей быт, чья культура и предания отразились в культуре саамов, как мелькнувшие блики в потускневшем зеркале. От саамов почитание этих мест перешло к оленным пастухам. Митрохин подтвердил, что они с отцом, приходя на Бабье озеро, где был сейд, добавили не одну пару ветвистых рогов в большую кучу на скале и тоже привязывали цветные лоскутки от рубашек к стоящей неподалеку старой, засохшей лиственнице. — А мне Макарыч говорил, что сейд был еще на Горелом озере, — добавил к рассказам Митрохина второй пастух, молчавший до того у окна. — Это который тебе Макарыч говорил? — спросил у него дед Филя. — Не Заборщиков ли? Он в наши места, бывало, ходил… — Он самый, — подтвердил пастух и перевернулся на живот. — Да только какой же там сейд? Я и у лопарей спрашивал — не помнят они… — А может, не сказали тебе, Гаврилыч, не захотели? — предположил Митрохин и, обращаясь снова к Мальцеву, сказал: — Они не захотят что сказать — и не скажут. Такой народ! А что сейд на Горелом был — так это точно. Такое уж оно, Горелое озеро… Это и я скажу, что неладно там! Вот почему и стороной обходим его… — А обходим потому, что делать там с оленем нечего, так скажи, Терентьич, — отозвался Корехов. — Рыбы, почитай, в озере нет, ягель поубавился давно, да и дикарь колхозных оленей из стада манит. Вот и не ходим. А что до чертовщины этой — болтовня одна! По тону Митрохина Мальцев чувствовал, что старик о Горелом озере недоговорил, как будто ненароком затронул нечто запретное, а теперь, задетый пренебрежительной репликой Корехова, не знает, как быть — отстаивать ли свою правоту, или промолчать, признавая оплошность. — А все же что там, на Горелом? — спросил Мальцев, решив добраться до истины. — Или люди пропадали? — О людях не скажу, не слыхал, — после недолгой паузы отозвался дед Филя. — Дак ведь разное говорят, всего не проверить! Мало ли кому что мерещиться станет… Я с отцом раза три парнишкой бывал, да и потом случалось. Иной раз ничего: придешь, уйдешь — озеро как озеро. А в другой раз придешь — словно кто рядом с тобой все время ходит, за спиной стоит. Глянешь — нет никого! И оленя не удержать тогда: рвется от воды, в тундру бежит, как ты его ни держи. И рыбы настоящей нет. А один раз — сам видел, о себе говорю — ночью проснулся, смотрю: сполохи над озером играют! Что, думаю, осень еще, да не в небе, у самой воды пляшет… Только приглядываться стал, а оно как полыхнет — и вверх ушло… — Да ты, Терентьич, с вечера к бутылке не прикладывался ли? — спросил со смехом второй пастух. — Тогда и не такое увидишь! Митрохин обиженно промолчал. — А далеко отсюда до Горелого? — спросил Мальцев, во время разговора записывавший в свой дневник названия и приметы мест, маршруты оленьих стад и все то, что вставало перед ним в рассказах пастуха. — Как туда добираться? — Никак, Лександрыч, на Горелое бежать собрался? — поинтересовался со своих нар Корехов, читавший новый журнал. — Далеко! — А с него станет. Ноги что у лося — знай меряет! Ему не в устаток и на Поной сбегать, — усмехнулся второй пастух. — Ты расскажи ему, Терентьич! Дед Филя, казалось, колебался. — Как тебе так объяснить? Тут тропу знать надо. Ежели по Чапоме пойдешь — вверх километров на восемьдесят поднимайся, а потом на восток, к Пурначу, прямо по Горелому ручью к озеру и выйдешь. Аккурат перед ручьем там плёсо большое, а за ручьем на угоре избушка стоит, Зайцев Иван ее ставил. Вот по ручью и иди. Да только зря проходишь — нет теперь там ничего! Была часовня Ильи-пророка, да и ту в войну спалили… Мальцев уже раскрыл рот, чтобы подробнее расспросить о самом озере, его берегах, как в разговор вмешался снова Корехов. — Вот и об истории здесь, Лександрыч, пишут, — сказал он, поправляя очки и перегибая пополам какой-то журнал. — Вишь, золото нашли! И почти в наших краях — в Норвегии, А ты вот одни камушки выкапываешь, и за что тебе только деньги дают?! — Много ли золота, Степан Феоктистыч? — спросил вошедший в избу Василий Фирсович. — Я это золото в деньгах только раз и видел, когда с отцом в Архангельск ходили. Да потом у покойного Тарабарина был зуб золотой — вот, почитай, и все золото наше!.. — Тут не деньги, тут цацки, — протянул Корехов. — Вот слушай. «Захоронение эпохи викингов. Как сообщил недавно норвежский журнал… — он споткнулся на названии и продолжал, пропустив: — …возле города Тронгейма в Норвегии археологи раскопали большой курган, по преданию насыпанный над одним из древних королей…» Во как — королей! — прибавил от себя Корехов. «Под земляной насыпью, укрепленной панцирем из камней, оказалось удивительно богатое погребение, датируемое временем короля Олава — десятым — одиннадцатым веком нашей эры». — Это когда же он жил, Лександрыч? — прервал чтение Корехов. — Круглым счетом — тысячу лет назад, — отозвался Юрий, слушавший чтение Корехова вполуха: курганов много, да все не здесь! — Тысячу лет, стало быть… Давненько! — вздохнул Корехов. «Внимание привлекает богато украшенный золотом меч с именем владельца — «Торстейн», — крупная золотая фибула и золотой же поясной набор, являющиеся уникальными произведениями древнескандинавского ювелирного искусства. Можно думать, что этот знатный воин, может быть ярл, то есть князь, Тронгейма, участвовал в походах на восток или служил при дворе византийского императора, так как золотые предметы из погребения украшены прекрасными необработанными сапфирами. Такие сапфиры могли попасть в средневековую Европу из Индии…» — Подумай, из самой Индии везли, во как! — восхитился Корехов. — А что за камень такой, Лександрыч? У нас такого нет? — Драгоценный камень, — ответил Мальцев, и в этот момент в сознании его легкой тенью прошла и скрылась, не успев оформиться, какая-то мысль. — Значит, вроде наших аметистов, что за Кузоменью, — констатировал Василий Фирсович, внимательно прислушивавшийся к чтению. Корехов продолжал: «Но самой интересной находкой явился небольшой бронзовый щит, украшенный традиционным орнаментом «плетенки», так как по его краю нанесен сложный рисунок, по мнению специалистов являющийся подробной картой берегов Северной Норвегии с обозначением заливов, якорных стоянок и пристанищ. Эта уникальнейшая карта дает перечень прибрежных поселений того времени вплоть до Святого Носа на Кольском полуострове. Она подтверждает известия древних саг о плавании скандинавов в Белое море. Первоначально карта не кончалась Святым Носом, а продолжалась дальше. Но именно этот участок щита еще до захоронения кем-то был вырублен…» — А жалко! — отметил Корехов. — Может, и к нам они сюда приплывали? «Во всяком случае, в руках археологов теперь находится древнейшая карта Севера, изучение которой позволит ответить на многие спорные вопросы». — И все это напечатано в журнале… — Покажите-ка мне, Степан Феоктистович. — Мальцев протянул руку за журналом, и Корехов охотно передал ему журнал, проговорив: — Смотри, смотри… Насмотришься, может, и у нас такое найдешь! Он снял очки и сел на нарах, спустив ноги в толстых шерстяных носках домашней вязки. На цветной вклейке было несколько фотографий: золотая рукоятка норманнского меча с золотой обкладкой и явными рунами, насеченными золотом по лезвию и оттого четко выступавшими на черно-коричневой кипени ржавчины. Рядом лежала золотая фибула — пряжка для плаща. Она была как бы сплетена из тел змей, в головках которых были вставлены густо-синие камни. Такими же камнями была украшена рукоятка меча. Но Мальцева больше всего интересовал щит, сохранившийся прекрасно, как то порой бывает с древней бронзой. Вместо того чтобы превратиться в ярко-зеленую труху, щит Торстейна, сохранив прежнюю полировку своей поверхности, а с ней и гравированные рисунки, приобрел цвет вечернего зимнего неба, когда голубизна мешается с легкой малахитовой зеленью. Это был цвет благородной платины, при виде которой становятся излишними все свидетельства о подлинности предмета и секрет которой до сих пор остается неизвестен ни ученым, ни фабрикантам древностей. В центре щита сверкал золотой умбон — круглая, выпуклая бляха, похожая по узору на фибулу. Вокруг умбона кипела битва: гравер изобразил тяжелых, несколько неуклюжих воинов, рубивших друг друга мечами, коловших копьями, врывавшихся на корабли и лежавших под ногами победителей. Все это напоминало изображение знаменитой битвы при Гаскингсе. По краю же щита шел бесконечный, тоже гравированный фриз, где вдоль змеящейся линии побережья с мысами и бухтами плыли корабли, а на берегу стояли то воины, то звери, то какие-то загадочные знаки. С одного края щита фриз обрывался. На снимке было отчетливо видно, что недостающий кусок вырублен двумя резкими ударами топора, а затем отломан. Это тем более было досадно, что на отсутствующем куске — Мальцев готов был держать пари! — могла находиться и Пялица, и Чапома, но самое главное — тот неприметный маленький мыс, где он недавно нашел высеченное на камне изображение скандинавской ладьи! И не только изображение… А знаком корабля викинги метили места своих стоянок и постоянных пристанищ!.. И была еще какая-то мысль, скользнувшая в сознании Мальцева, пока он рассматривал фотографии, да так и сгинувшая без следа, не успев оформиться. Что-то эта мысль объясняла и даже вроде бы как-то затрагивала Кострова… Но как? IV Только вечером, перебравшись со своим спальным мешком из прокуренной рыбаками и пастухами избы в сарай, смотря сквозь дымку марлевого полога на темное небо в проеме прохода, усыпанное крупными звездами, слушая монотонное шуршание и вздохи моря, Мальцев вдруг вспомнил. …Звали его Торстейн Рауд — Торстейн Рыжий. Счастье не покидало его при жизни, но забыло после смерти: когда через двести лет ученый монах Саксон Грамматик писал историю Дании, все подвиги Торстейна он приписал его троюродному брату, Торстейну Бьярмагну, разукрасив такими подробностями, сквозь которые добраться до правды так же трудно, как пройти сквозь строй нападающих берсерков. Истина открылась лишь недавно, когда в Королевской библиотеке Швеции были найдены пожелтевшие, съежившиеся от времени и влаги три листка хорошо выделанной телячьей кожи. На них и сохранилась часть истории Торстейна Рауда, записанная на сто лет раньше, чем писал Саксон Грамматик. В свое последнее плавание Торстейн Рыжий отправился за четыре года до смерти Олафа Харальдссона, Олафа Святого, который умер в 1028 году. Возможно, кроме собственных нужд, Торстейн исполнял поручение Олафа — собирал дань с северных народов, которых норвежские короли благосклонно признавали своими подданными. Удача, как всегда, сопутствовала Торстейну. Он останавливался в известных ему местах, удачно избегал враждебных чар, торговал с «карликами», покупая у них меха и жемчуг. Сага подробно описывает его путь в Гандвик — Белое море, сохранившее древнее имя в звучании Кандалакшского залива. Но на сей раз именно в Кандалакшский залив Торстейну не суждено было попасть. Миновав Святой Нос, «когда ледяные великаны кончили свою игру и море перестало бросаться с открытой пастью», Торстейн повернул к югу. Два дня он плыл с попутным ветром на юг, все время имея берег по правому борту. По-видимому, так он делал уже не раз и хорошо знал юго-восточное побережье Кольского полуострова, потому что сага после этого сразу говорит, что «друг его Годмунд, ярл терфиннов», то есть князь терских саамов (?), просил его помощи. Между Годмундом и каким-то соседним «королем» велась война. В борьбе с врагами Годмунда Торстейн Рыжий и его дружина проявили чудеса храбрости. Сага описывает бой подробно, тем более что в этом бою Торстейн не только окончательно разбил врагов своего приятеля, но и спас Годмунду жизнь. И теперь, по мере того как Мальцев напрягал память, чувствуя, что именно здесь в точности слов можно найти разгадку охватившего его беспокойства, перед ним начали всплывать звонкие и точные, словно отлитые из металла, слова древней саги: «Сказал Годмунд Торстейну: — К рогу дракона поставь свое судно, и нужда не коснется твоих людей, и твоего богатства. Враги ищут на дне моря путь в страну мрака. Сказал Торстейн Годмунду: — Моя рука всегда готова помочь твоей. Куда поведет нас наша слава? Сказал Годмунд: — Твои боги сильны, они высокие (или «высоко»?), наши — внизу. Ты увидишь Око Земное, родившее первого Лосося, ты пройдешь через каменные врата, откуда вышел Первый (человек?) и вокруг (будет?) довольство и веселье. Я дам тебе лён бессмертных, и пламя не коснется твоего тела. Ты увидишь серебряную рану Йотуна и его синюю кровь. Капли (крови?) ты возьмешь сколько захочешь, и за них твои (соотечественники?) отдадут все (свое?) золото. Ты возвратил мне солнце, а людям моим вернул тишину моря… Тогда Торстейн приказал поставить свой корабль возле рога дракона и людям своим сказал ждать, потому что вернется на берег, когда тридцать раз сменится вода в море…» Именно так, высокопарно и несколько загадочно, рассказывала сага о приключениях Торстейна Рыжего. Но какие это были приключения! …Они поднимались вверх по реке. К вечеру первого дня они остановились на ночлег возле водопада. С помощью заклинаний Годмунд распахнул завесу водопада и провел Торстейна в пещеру, где обитал гигантский Лосось. Годмунд обратился к Лососю на неизвестном Торстейну языке, и тот предрек викингу долгую жизнь, неизменную удачу и богатство. В следующие два дня ничего особенного не произошло, а к концу четвертого они приблизились к жилищу Годмунда. «Дворец стоял на равнине и блистал золотом, как сверкает восходящее солнце. Каждый его камень был гладок, как зеркало, в нем отражались небо и звезды, а сам дворец отражался в водах горного озера». Во дворце Годмунда было всегда светло и тепло, ибо там горел неугасимый огонь, «не требующий пищи». Годмунд рассказал Торстейну, что его дворец построили боги, спустившиеся с неба и принесшие ему этот вечный огонь. Они обещали, что и сам Годмунд будет жить вечно, если он не перестанет охранять этот огонь и их сон. Они и себе построили дворец, не похожий ни на что земное, после чего боги уснули. Услышав рассказ, Торстейн стал упрашивать своего друга, чтобы тот показал ему богов. Годмунд согласился, но предупредил, что должен его сначала подготовить. Как видно, подготовка состояла в пирах и состязаниях, обычных для саг, описывающих подвиги норвежских королей. Но наряду с этим Годмунд каждое утро поил Торстейна каким-то напитком, после которого у викинга прибавлялись силы. И вот наступил день, когда Годмунд принес Торстейну «рубашку ангела». «Эта рубашка была и мягкой, и твердой; она была легкой и тяжелой; она была белой, как снег, упавший ночью на горы; она была сделана из небесного льна и из камня бездны» — так описывала рубашку сага. «Оставь свой меч, сними с шеи гривну и с рук запястья, — сказал Годмунд. — Пусть тело твое не знает тяжести железа, груза золота и холода меди. И оружием будет не твоя смелость, а мое слово». Так, одетые лишь в эти загадочные одеяния, они отправились к жилищу богов, которое издали было «похоже на сгустившийся дым или дымное облако, упавшее на землю». Но когда они в него вошли, Торстейн увидел скалы и каменные врата, охраняемые гигантскими змеями. Годмунд произнес заклинания, и змеи их пропустили. За вратами, «в чреве горы» Торстейн увидел поверженного йотуна — «гигантского ледяного великана, обгоревшего в пламени Муспелля». Но Годмунд повел его дальше, вниз, и, «хотя в толще земной царит мрак, чем ниже они спускались, тем становилось светлее, как будто бы свет шел из самых стен». Что это был за спуск и что на этом пути увидел Торстейн, сага не объясняет, упоминая лишь «великие чудеса и хитрости богов». Наконец они спустились в подземный дворец. «Там в зале, где сразу могут сразиться сто воинов, вдоль стен сидели страшные чудовища. У них не было лиц, и каждый был похож на другого. Они спали, и их разделяли свинцовые перегородки. Они были как мертвые, но Торстейну казалось, что все они рассматривают его. И сказал Торстейн Годмунду: — Выйдем отсюда, потому что мне кажется, что я уже попал в царство Хель! (То есть в царство мертвых.) На это Годмунд ему возразил: — Не бойся и не спеши. Здесь ты под защитой и вечен: ни болезнь, ни смерть, ни старость не коснутся тебя, пока ты в этой одежде. Пойдем еще вперед. И они прошли в следующий зал, где висело оружие и множество всяких предметов, о которых Торстейн не знал, что и подумать. А в центре зала стояло сверкающее кресло. И Годмунд сказал Торстейну: — Сядь на это место богов, и ты увидишь нечто удивительное. Тогда Торстейн поднялся по ступенькам и сел в это кресло. Но лишь только его голова коснулась спинки, как он почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, не может сказать слова и открыть глаза. Он словно умер и слышал непонятное, но это было не больно, не неприятно. И тогда он увидел снова всю свою жизнь — от самого детства до того, как вошел в этот зал. Он прожил ее еще раз, и еще раз убил своих врагов, которых убил, и любил тех женщин, которых любил, и опять помог Годмунду, и прошел весь этот путь от моря до жилища богов, и снова сел в это кресло. Тогда он очнулся и встал. Его никто не держал, а на коленях у него лежали синие камни. Годмунд ждал его в первом зале, где спали боги. И он сказал Торстейну, что все это — волшебство богов, которым открыто сокровенное, а синие камни — кровь йотуна, которую боги дарят храбрейшим. И так они вышли из жилища богов». Все последующие приключения Торстейна не выходили за пределы обычного набора фантастических саг, черпавших приключения героев из безбрежного океана волшебных сказок. Распростившись с Годмундом и получив от него в подарок волшебный перстень, делавший его владельца невидимым, а также кожаный мешок с попутным ветром, Торстейн возвратился к своему кораблю и отплыл на родину. Ему даже не особенно мешали традиционные столкновения с обитателями льдов и мрака, от которых он откупился волшебным перстнем, — главное приключение его жизни осталось позади. Вернувшись в Норвегию, Торстейн явился к королю Олаву, рассказал о своем плавании и вместе с несколькими синими камнями подарил королю «рубашку ангела», которую «не берет земное пламя», как все тотчас же могли убедиться. Один из камней Олав послал в подарок в Рим, папе, другие приказал вставить в свою корону, а самого Торстейна осыпал подарками и сделал ярлом Тронгейма. Что было в саге истиной, а что — сказкой? Откуда попало в глухое средневековье описание «дворца богов» — подземного святилища, словно взятое из современной космической фантастики? Да, гигантские птицы, хватавшие корабль Торстейна, змеи, заглатывающие оленей, призраки — все это позволяло сомневаться в истинности приключения, но это же все было обычным для сказки. А ведь было и другое: достоверное описание морского пути, стычка с какими-то местными племенами, наконец, «рубашка ангела» — одежда из асбеста, горного льна, известного уже в средние века, а теперь незаменимый материал для костюмов пожарных и все тех же космонавтов… Все это представлялось загадочным, запутанным, противоречило друг другу в те далекие студенческие годы, когда Мальцев вчитывался в перевод саги. Но разве он мог подумать, что в один действительно прекрасный день, каким был этот день на берегу Белого моря, известного ему тогда лишь по географической карте, отпадут все сложности и открытие понесет его вслед за Торстейном, на каждом шагу открывая новые и новые подтверждения словам саги! Сейчас, прислушиваясь то к вздохам моря, то к писку и шороху мышей под полом, к тонкому звону комаров над пологом, Мальцев остро и ясно, как на объемном экране, увидел крепкого, широкоплечего Торстейна с огненной бородой и шевелюрой, в кожаной куртке, украшенной накладными металлическими пластинами, закрывающими грудь от стрел; увидел вытащенный на песок его корабль и Годмунда — низкорослого, с черными живыми саамскими глазами, маленькими руками, держащими лук со стрелами. Теперь у Юрия не было и тени сомнения, что сага права: никого иного, а именно этого Торстейна Рыжего норвежские археологи раскопали в кургане возле Тронхейма; и сапфиры на фибуле и на рукояти его меча — те самые «капли крови йотуна», которые он привез из своего последнего плавания. Да, Торстейн был великим викингом! Он совершил то, что казалось невероятным даже его современникам, для которых не существовало ничего невероятного. Он был на Терском берегу, он был с Годмундом в каком-то святилище… «Но это же значит… — Мальцев даже задохнулся от своей мысли, — это значит, что на Кольском полуострове действительно есть сапфиры!» Он вспомнил: вот она, та самая ускользнувшая днем мысль, невероятная догадка, осенившая его и скрывшаяся бесследно, пока он рассматривал фотографии в журнале. Она пришла следом за звонком Кострова, потому что именно Костров когда-то рассказывал ему о поисках сапфиров в этих местах, в успехе которых он был так уверен, но которые ему так и не дали завершить… V Едва лодка Петропавлова обогнула песчаную косу, протянувшуюся со стороны берега к бару[21 - Бар — узкая песчаная отмель перед входом в реку.] и уже захлестываемую приливом, проскочила между камней и выровнялась, как глазам Мальцева открылась вся бухта в устье Пялицы — с кипящим порогом в глубине, высокими песчаными обрывами, над которыми темнели крыши редких домов, приплавленными бревнами, лежащими на песке возле лодок, и низким зданием рыбопункта, уходившим в обрыв своим обширным ледником. Вдоль воды по песку бродили и сидели собаки, а на пирсе, рядом с бочками и носилками, стояли рабочие рыбопункта, среди которых еще издали Мальцев заметил ослепительную шевелюру друга. Костров стоял в таких же резиновых сапогах, как рабочие, в застиранной и выгоревшей штормовке, над которой сияло все — лицо, морковное от северного загара, бездонно-голубые глаза, льняной ореол волос и, безусловно, шестьдесят четыре белоснежных зуба, хотя геолог уверял, что их у него вполовину меньше. По сравнению с худым и длинным Мальцевым жилистый и невысокий Костров мог показаться коротышкой, и, когда друзья обнялись, Виктору пришлось слегка откинуть голову, чтобы не уткнуться Мальцеву в плечо. Лодку разгружали без них. Выдержав неписаный северный этикет — перекинувшись с каждым присутствующим по слову, пожав протянутые руки и потоптавшись на пирсе, — Мальцев подхватил мешок с тремя рыбинами (пай артельный!) и вместе с Костровым направился к дому. Отобранный у рыбаков журнал лежал в сумке с фотоаппаратами, все продуманное за прошлый вечер рвалось с языка, Мальцев знал, что подобным же нетерпением рассказов и расспросов горит Виктор, но, подчиняясь все тому же этикету Севера, они шагали по тропе вдоль обрыва, перекидываясь ленивыми замечаниями о начавшей портиться погоде, о «Воровском», который запоздал сегодня к приливу, об уловах на Большой Кумжевой, которую Виктор видел с воздуха, успев разглядеть и Юрия в лодке, и сети, и даже костерок, над которым висело ведро с ухой… Лишь когда они вошли в дом и Юрий, положив мешок с рыбой в холодный чуланчик позади сеней, вошел в комнату и увидел уже сервированный стол, льняную скатерть, игравшие в солнечном луче хрустальные рюмки, он восхищенно прищелкнул языком и, не в силах сдержаться, хлопнул Кострова по плечу: — Ну, пижон! Не напрасно ты старался — смотри! — И, обрывая застревавшую, как обычно, застежку-«молнию», Мальцев вытащил из сумки и сунул в руки непонимающего Кострова журнал, открытый как раз на цветной вкладке. — Читай! Виктор чуть поднял белые брови и с удивлением взглянул на Мальцева: — Что, уже о тебе успели сочинить что-то? — Сначала прочти, спрашивать потом будешь… Костров читал спокойно, внимательно разглядывал фотографии, а когда кончил, то посмотрел на сидящего Мальцева с некоторым недоумением, в котором ясно читался вопрос: ну и что? И тогда, все еще не присев, только стянув отсыревшую от брызг куртку, Мальцев стал рассказывать — о Торстеине, о своих соображениях, и, по мере того как продвигался рассказ, выражение лица геолога менялось. Теперь взгляд его стал глубоким и острым, на лице появилась собранность, несколько раз он перебивал Мальцева вопросами. Особенно Кострова заинтересовало упоминание об асбестовой одежде. Но это, как оказалось позднее, вызвало и скепсис. Оказывается — Мальцев этого даже не подозревал, — геологам на Кольском полуострове месторождения асбеста до сих пор не были известны. — Подожди, Рыжий, а откуда же брали тогда асбест древние жители Терского берега? — спросил в свою очередь удивленный Мальцев. — Разве он был у них? — вопросом на вопрос отвечал не менее удивленный Костров. — Был, конечно! Они добавляли волокна асбеста в глину, из которой лепили свои сосуды. И черепки таких сосудов так у нас и называются — асбестовая керамика. Что же, выходит, что на весь Кольский полуостров везли асбест из Карелии? Своего рода «служба быта» была? — не мог не пошутить Мальцев. — Может быть, и везли, не скажу; тебе, Викинг, виднее. — Костров снова припомнил старое прозвище Мальцева. — Только, по моему мнению, ты слишком рано обрадовался, — попытался охладить восторг друга более рассудительный и осторожный геолог. — Ну почему ты решил, что следы твоего скандинава надо искать обязательно на Терском берегу, а не в Кандалакшском заливе? Или, скажем, в Карелии, в той же Чупской губе? Там и промышленные выходы слюды есть, не так далеко месторождения асбеста, да и пегматиты богаче… Ведь не на берегу моря он был, уходил вглубь, а как далеко? Где искать? «Тридцать раз сменится в море вода» — тридцать приливов-отливов, пятнадцать лунных суток, по два цикла в сутки… Туда-обратно — по неделе выходит, так? Значит, куда-то «туда» — неделя хорошего хода. А куда «туда»: прямо от моря, в сторону или по реке петлять? — Считай меньше, он ведь еще у Годмунда жил! Так что не больше пяти дней в одну сторону. А если представить, что они с остановками шли… — …то получится все, что угодно! — закончил за друга Костров. — Везде есть реки, везде на реках пороги и водопады… — От моря до водопада — день пути. Не забывай! — Это, конечно, больше подходит для Кольского полуострова, чем для Карелии. — И потом, ты не знаешь самого главного! — спохватился Мальцев. — Ведь я не рассказал о своих раскопках этого года, а в них, по-моему, и есть ключ к Торстейну. Так вот… Два года назад, ведя поиски древних поселений между устьями Стрельны и Чапомы, на мысу Остром Мальцев нашел стоянку каменного века, отличавшуюся от остальных обилием очагов и каменных орудий. По форме предметов и высоте поселений над уровнем моря археолог заключил, что поселение существовало здесь около трех с половиной тысяч лет назад. Но в этом году, при раскопках, возле одного очага Мальцев нашел маленькую бусину из зеленоватого стекла. Она принадлежала эпохе викингов и отстояла от очагов с каменными орудиями по меньшей мере на две с половиной тысячи лет. На нее можно было бы не обратить внимания, но еще через день, у другого очага, оказалось три такие бусины! Кроме того, что они являлись первыми вещественными свидетелями связей Скандинавии с Белым морем в эпоху викингов, они заставляли сделать выбор: или бусины попали сюда случайно, или же все прежние представления о древней истории этих мест никуда не годились! Чтобы выяснить все эти вопросы, Мальцев начал раскопки возле скалы, пытаясь найти древнюю береговую линию. В древности скала, выделяясь своим зубцом на фоне песка, служила естественным молом для небольшой бухты, предохраняя ее от разбега волн. Представить себе все это Мальцев моги раньше, но совершенной неожиданностью для него явилось четкое изображение скандинавского корабля, выбитое в основании зубца скалы и скрытое до времени песком! — О нем-то ты и говорил по телефону? — сверкнул глазами Костров. — Неплохо, неплохо получается! А дальше? — Что — дальше? — спросил Мальцев, несколько обескураженный вопросом геолога. — Разве ты не видишь, как удивительно накладывается сага на все находки? Здесь и могла быть битва… Костров прошелся по комнате, засунув ладони под пояс. Остановился против окна, посмотрел на вылизанный ветром береговой склон, на густо-синее, закипающее под ветром море, идущее к берегу приливом, промолчал. Потом повернулся к Мальцеву и спросил, как будто за эти минуты все уже было обговорено: — Так по какой реке ты полагаешь идти? По Стрельне или по Чапоме? И как далеко? — Значит, поверил? — улыбнулся Мальцев. — А по-моему, тут командование принимать тебе. Ты геолог. Вот и крепись! — Тогда повтори. От моря они шли по реке день? — Шли день и пришли к водопаду… — Так. Это уже что-то. На Стрельне только пороги. Водопад есть на Чапоме и на Югине, который еще ближе… — Югин — короток для таких странствий! — Да, пожалуй, — согласился Костров. — По Чапоме… А дальше куда? Он подошел к висевшей на стене сумке и вынул планшет с картой. И в этот момент Мальцев почувствовал, как в его мозгу произошло то самое замыкание, отсутствие которого не давало ему покоя все это время. Он словно бы знал, знал точно ответ какой-то задачи, но само решение испарилось, исчезло, и теперь задача повисала тяжелым и мучительным знаком вопроса. «Идти, идти… Но куда?» — билось в мозгу у Мальцева, и вдруг от этого слова «идти» замелькали кочки болот, заныли будто уставшие ноги, на Мальцева дохнул прохладный ветер с моря, пронеслось мимо него стадо испуганных оленей, и чуть насмешливый голос Корехова издали отчетливо прокричал: «Никак, Лександрыч, на Горелое бежать собрался? Далеко!..» — «Далеко, далеко!..» — откликнулось с другой стороны эхо, и Юрий вскочил. — Знаю, куда идти! По Чапоме. На Горелое озеро. — Ом тряхнул головой в ответ на недоуменный взгляд Кострова. — Там было когда-то древнее святилище, вот там и надо искать! Там и боги Годмунда. Вот и соединяется все, Рыжий: и сага, и путь, и святилище… А стало быть, именно там и надо искать месторождение сапфиров, которые увез отсюда Торстейн! Наконец, черепки с асбестом, которые я нашел на том же мысу, где был корабль Торстейна. А помнишь, ты говорил мне когда-то, что вот будет время, когда я приеду к тебе в экспедицию, ты расстелешь такую же скатерть, поставишь две хрустальные рюмки, нальешь их, а на дне будут сверкать и подмигивать нам синие камушки?! Ну что ж, выполняй обещание!.. — М-да, обещание… — пробормотал геолог, словно не слыша Мальцева. Пока тот излагал ему свои соображения о священном озере, сейдах, пастухах, Костров достал из планшета карту, развернул ее на скамье и прикидывал предстоящий маршрут. Наконец его палец уткнулся в голубую точку Горелого озера. — Здесь, — сказал он и посмотрел на Мальцева сосредоточенно и отчужденно, словно тот провинился в чем-то. — Горелое озеро. Пять дней пути. Впрочем… надо подумать. А теперь — за стол и ни слова о Торстейне. Твое здоровье, Викинг! VI Озеро они увидели лишь к концу четвертого дня. А что было за эти дни? Когда кто-то спросил Мальцева об этом, он ответил кратко: шли. Они шли, спали и снова шли. Времени было в обрез. От заманчивой мысли повторить путь Торстейна, поднявшись по Чаломе вверх до Горелого ручья, пришлось отказаться. Все рассчитав, Костров предложил идти на Горелое озеро старыми оленьими тропами по карте, чтобы возвращаться вниз по реке. Выигрыш получался двойной — во времени, что было немаловажным обстоятельством в преддверье осени, и в раскладке сил. При нужде перегруженные образцами рюкзаки можно было сплавить вниз на плоту. …Они спустились с пригорка за деревней, перешли ручей, где обычно умывался Мальцев, вышли на берег реки. Порой на пути попадались болотистые долины с мелкими, широкими озерцами, которые приходилось обходить далеко стороной по змеящимся песчаным озам,[22 - Оз — узкий и длинный холм.] оставленным потоками ледника, взбираться на каменистые гребни гряд, где серые, заветренные выходы скал расцвечены розовыми, черными, светло-зелеными и ярко-золотыми разводами лишайников. Потерянная было тропа снова змеилась между камней, через них приходилось шагать, высоко поднимая ноющие, намятые сапогами ноги, и нельзя было сказать: та это тропа, по которой они шли два часа назад, потерянная в очередной ложбине на зеленом пуху болота, или совсем другая. Потому что справа и слева, выше и ниже, то опускаясь к самому краю болот, то упорно придерживаясь вершины гряды, всюду шли старые и новые оленьи тропы, а под ногами все так же оказывались то изгрызенный лисицами рог, то разбросанные перья незадачливой куропатки… К полудню четвертых суток путешественники выбрались на вершину очередной гряды. Вокруг, бескрайняя и безотрадная, лежала холмистая страна с мокрыми, заболоченными склонами, на которых рождались ниточки бесчисленных ручейков, с налитыми влагой болотами, блюдцами маленьких озерков в ложбинах, над синей гладью которых кружили редкие чайки. Каждый холм, каждая гряда являли собой здесь маленький водораздел, иногда увенчанный султаном корявого северного березняка с россыпью оранжево-красных упругих шляпок подосиновиков, или, как их называли на Севере, красноголовиков. Здесь не было леса, не было тундры, сухой и чистой, не было сплошных непроходимых болот, какие встречал Костров на водоразделе Поноя и Варзуги, но все присутствовало в той или иной пропорции, перемешивалось, создавая мозаику, сбивало с пути, и человек, не привыкший к Северу или забывший почаще сверяться с компасом, терял направление в прихотливых изгибах гряд, оказываясь в безысходной власти этого странного мира. Забравшись на вершину холма, Костров долго разглядывал горизонт и наконец протянул бинокль Мальцеву: — По-моему, там. Перед выходом геолог подверг пялицких старожилов тщательному допросу. Переспрашивая об одном и том же по нескольку раз, он заставлял их снова и снова описывать путь до Горелого озера со всеми дорожными приметами. Так же подробно он расспрашивал и о самом озере, хотя здесь показания путались: на озере мало кто бывал, а если и бывали, то давно. Особенно заинтересовало Кострова, что, по рассказам, скалы вокруг озера «острые» и светлые. «Ну, ровно зубы какого зверя торчат! — объяснял ему Григорьев, пенсионер, бывший на озере лет сорок назад. — А промеж ими сосна да береза, ну, вроде как у нас на Пялице…» С западной стороны озера, от скал, брал начало Горелый ручей, а с востока и с севера к озеру подходили отроги песчаных кейв и начиналась сухая тундра. И вот теперь, глядя в указанную Костровым сторону, Мальцев отчетливо различал на горизонте в поле бинокля группу светлых скал и деревьев между холмами. Теперь, когда вожделенная цель была близка, геолог с трудом сдерживал нетерпение. Он шел впереди Мальцева чуть вперевалку, успевая смотреть и под ноги, и по сторонам. Цепкая, натренированная память схватывала дорожные приметы, меняющийся цвет растительного ковра, под которым он угадывал смену подстилающих пород, обнажения на берегах ручьев, сверкающие слюдой и кристаллами турмалина свежие изломы камней, разбитые его геологическим молотком на остановках. И постепенно из всего этого в сознании Кострова возникал готовый разрез верхних слоев того участка земной толщи, по которой они прошли за эти дни. Чем ближе они подходили к Горелому озеру, тем больше он верил, что отправился в этот поход не зря. По валунам, целиком состоявшим из «письменного камня», где проросшие друг в друге кристаллы микроклина и кварца образовали клинописный рисунок, словно на древневавилонской глиняной табличке, по вкраплениям коричневато-красных зерен граната и серебристой чешуе мусковита он видел, что они вступили в зону гранитных пегматитов, где может оказаться голубой корунд, а если повезет — и прозрачный сапфир. Пока все виденное соответствовало его, Кострова, расчетам. Но будет ли удача? Заранее об этом не мог сказать никто. В поединке с человеком природа оказывалась не менее лукавым партнером. Поэтому в поисковой геологии, там, где это не касалось больших масс, крупных месторождений, всегда присутствовал элемент случайности и азарта. Природа разбрасывала на поверхности, к примеру, куски самородного серебра, превышавшие всякое воображение, но начинались работы, и здесь не оказывалось даже следов металла! Счастливец находил под выворотнем «карман», полный первоклассных, чистейшей воды изумрудов, а в штольне, заложенной на этом же самом месте, шла обычная пегматитовая жила с роговой обманкой, микроклином и серебряными елочками мусковита… То же происходило с расчетами, когда дело касалось редких минералов или драгоценных камней… К разочарованиям надо было всегда быть готовым. Но Костров чувствовал, что еще один провал мечты будет для него слишком тяжек. Он верил своим расчетам, сделанным еще двенадцать лет назад, когда приходилось вести изнуряющие «бои» перед каждым полевым сезоном, доказывая возможность сапфироносных пегматитов на Кольском полуострове и необходимость продолжения их поисков. Самое обидное, что доказывать, насколько такие поиски нужны и выгодны даже при возможности очередной неудачи, приходилось людям, которые хорошо знали нужду современной промышленности, обходившейся раньше искусственными сапфирами и рубинами, в сапфирах естественных, причем отнюдь не для ювелирторга. Сапфиры нужны были именно природные, потому что в их кристаллической решетке оказывалось нечто такое, что не удавалось воспроизвести в лабораторных условиях. Может быть, это «что-то» объяснялось присутствием в природных кристаллах тех самых «атомов отдачи», возникавших при радиоактивном распаде, которые впервые описал и исследовал в Советском Союзе Чердынцев, а потом, независимо от него, Адаме и Нгу Ван Чень, работавшие с бирманскими и цейлонскими кристаллами. Вот почему пять лет, с ранней весны до начала зимы, уходил Костров с маленьким отрядом на поиски того, что в тресте скоро стали называть «костровским фантомом». Сотни километров маршрута по долинам ручьев и речек, по болотам, по песчаным кейвам, где ветра тысячелетий раздувают древние пески; десятки, а то и сотни кубометров перемытого, пересмотренного за сезон аллювия — песков, щебня, речной гальки, осыпей. Конечно, эти годы окупились новыми месторождениями редкоземельных и радиоактивных минералов, новыми жилами аметистов, пригодных для ювелирной обработки гранатов или амазонитами. Но не было того основного, из-за чего разгорелись споры и что незаметно стало одним из главных направлений жизни Кострова. Вот почему ему было так тяжело и горько, когда, после сдачи очередного отчета и его защиты, из министерства вскоре пришло указание работы свернуть, а все материалы передать в новый, только что организованный трест, специализирующийся по драгоценным и полудрагоценным камням. Материалы передать, а разведку прекратить. Пришлось смириться. Сначала Кострова «перебросили» на редкоземельные минералы, потом стали поговаривать о тяжелых элементах, но кончилось тем, что последние шесть лет он занимался разведкой золота и даже кое-что нашел, хотя и мало для промышленной разработки. А параллельно, для себя, для души, которая не хотела смириться с гибелью самой яркой, еще юношеской мечты, Виктор продолжал поиски сапфиров. И по мере того как он обнаруживал сопровождающие сапфиры минералы, он все больше утверждался в мысли, что синие звезды где-то рядом, близко, они есть, но подойти к ним следует иначе, чем это представлялось раньше, во всяком случае, не через речные отложения! Особенностью Кольского полуострова была его «очищенность». При всей древности слагающих его пород, может быть, самых древних, из всех известных пока на земле, долины рек и речные отложения здесь оказывались очень молоды и «тощи». Каменный щит Кольского полуострова был вычищен и вылизан древними ледниками, омыт неоднократным погружением в воды океана. Вот почему все месторождения, которые здесь открывали, были коренными, а не в россыпях. Древний каменный щит Кольского полуострова хранил удивительные богатства, в нем можно было найти все, но ко всему надо было пробиваться, выцарапывать, вырывать из каменных недр. А их надежно скрывали болота, морены да и все «покрывало» поздних ледниковых и морских наносов. Через них надо было пробиться, дойти… И они дошли. С востока, по прерывающейся цепи невысоких холмов, окаймлявших широкую болотистую долину, которая как бы вползала в котловину, окруженную скалами, они подошли к Горелому озеру. Спускающееся солнце светило почти в глаза, озеро сверкало перед ними, отделенное кустарником, ступившим в воду. Скалы начинались чуть дальше, охватывая прерывистой каймой водяное зеркало с севера, с запада и с юга. «Действительно, эти серые и розовые глыбы с черными и белыми жилами, вставленные в зеленую оправу полярной березы и сосны, казались клыками каких-то неведомых чудищ, погибших при потопе и занесенных илом морей», — мелькнуло у Мальцева в голове. Костров видел другое. В хаосе глыб, поднятых к небу, разбросанных по окрестным холмам, в диком разгуле стихии, столь непривычном для глаза геолога на Кольском полуострове, где взгляд привык скользить по сглаженным очертаниям вершин, по плавной законченности замершего рельефа, геолог чувствовал какую-то извне приложенную силу. Был ли это взрыв, потрясший до основания каменную грудь полуострова, или какой-то гигантский плуг, взрезавший твердь земную, вывернувший эти скалы из ее глубин, — сказать сейчас было трудно. Но что-то было. Была тайна. И глядя на зеркальную, без единой морщинки, сверкающую гладь Горелого озера, Костров почувствовал, что эта гладь не так проста, как кажется со стороны, и слишком серьезны ее тайны, чтобы отдать первому встречному!.. Озеро являло собой почти правильный, до полутора километров в длину овал, вытянутый с востока на запад и с трех сторон охваченный лесной порослью, из которой то там, то здесь вздымались голые и острые скалы. На западной стороне скалы выходили к воде, обрывались отвесными стенами в озеро, а между ними угадывался просвет, где должен был начинаться Горелый ручей. С северной стороны берега казались заросшими более густо. Там за небольшим мыском в озеро впадал второй ручей и виднелась редкая поросль тростника. Наоборот, южный берег был более гол, обрывист, под скалами отчетливо темнели небольшие осыпи, и Костров решил, что завтра они начнут работать именно там. — Что же, начальничек, привел — командуй, где лагерь разбивать будем! — перебил мысли Кострова Юрий. Еще было радостно. Сквозь усталость он чувствовал растущее ликование: дошли!.. — А где понравится, там и разобьем! — в тон ему ответил Костров. — Вода — есть, озеро — есть, скалы — есть, дрова — есть… А где бы твои первобытные поселились, Викинг? Мальцев обежал взглядом видимый участок берега и остановился на мыске за ручьем. — Сдается мне, Рыжий, что на том мыске. С севера — берег и лесок от ветра закрывают, вода проточная, а стало быть, и рыба клевать будет… Да и не об этом ли ручье дед Филя говорил, что там часовня стояла? — Согласен. Для начала лучше и придумать нельзя. Хотя я думаю, что потом мы с тобой, может, и перекочуем, например, поближе к скалам… — Странно… Ты не находишь, что озеро какое-то уж очень пустое? — проговорил Юрий. — В такой глуши, такое озеро… Я думал, здесь птичий гомон стоит, а тут только несколько чаек, и все! А это кто ж такой? Мальцев поднял к глазам бинокль. На противоположном берегу у воды, разглядывая то ли свое отражение, то ли рыбу, стоял небольшой бурый медведь. — Что, хозяин? — спросил Костров, принимая от Юрия бинокль. — Сейчас я его пугну, — Мальцев снял с плеча ружье. — Не надо. — Костров положил руку на стволы. — Разве он нас пугает? Он — хозяин, мы — в гости пришли, зачем же сразу дебоширить?! Он же не глупый. Почует — сам уйдет. В прошлом сезоне мы целый месяц рядом жили, и ничего, не шалил… — Костров рассмеялся. — Головы мы ему рыбьи на определенное место клали, очень это он любил!.. — Зверь — ведь как человек. Зачем же зазря обижать его? — Ты прав, — с легким стыдом за свое мальчишество согласился Мальцев и вскинул ружье на плечо. Они спустились с холма и зашагали вниз. Прежде чем скрыться в кустах, Костров задержался и еще раз взглянул на озеро. Медведь вперевалку шел по берегу, удаляясь от них. Но геолог смотрел не на медведя. В самом озере что-то было. Но что? VII Началась ночь беспокойно. Едва лишь Мальцев стал засыпать, как вокруг палатки раздались легкие шаги, шорохи, писки. «На сцене духи собрались!..» — в полудреме подумал Мальцев. И тотчас кто-то звякнул консервной банкой, оставленной у костра, и геолог, хлопнув рукой по натянутому брезенту палатки, громко завопил: «Кыш, проклятая!» «Ага, лиса», — догадался Юрий и начал засыпать снова. На время все стихло. Потом раздалось сопение, шорох грузного тела в кустах. Это уже был медведь. Он вздыхал, лизал жестянку и вроде бы ушел, когда на него прикрикнул Костров. Однако скоро вернулся, и тогда, не стерпев, проклиная медведя и все палатки на свете, полуголый Мальцев вылез наружу и дважды выстрелил в луну. Невидимый в темноте медведь с треском откатился по кустам куда-то в лес, а Мальцев кинул пустые гильзы для запаха по обе стороны палатки и вернулся опять засыпать. Остальная часть ночи прошла благополучно, только однажды, словно жалуясь на обиду, вдалеке взревел их косматый гость, эхо откатилось от скал, и все стихло. Утром готовить завтрак выпало Кострову. Пока он разогревал тушенку и варил гречневую кашу из концентрата, Мальцев успел осмотреть довольно большую полосу берега по обе стороны ручья и пройти еще немного вверх. В лагерь он вернулся несколько обескураженный и заявил Кострову, что одно из трех: или они совершенные остолопы и прибыли на какое-то другое озеро, или Торстейн здесь никогда не был, или же — что лично он, Мальцев, поддерживает — тут чертовщина почище той, о которой рассказывали оленные пастухи. А причина всему — молодость озера. — С чего ты взял, что оно молодое? — с удивлением спросил Костров. — А ты пойди и сам погляди, — ответил ему Мальцев. — Геолог, называется! Берега у него еще не установились… Теперь пришла очередь беспокоиться Кострову. Отодвинув с огня котелок с кашей, он долго рассматривал берега, потом с ложкой в руке вошел в ручей, забрел по колено в озеро, но вернулся успокоенный. — Сам хорош! Не озеро новое, а берега подтоплены, вот и все. Уровень озера повысился, это верно, а котловина осталась прежней, в этом я не сомневаюсь! — Отчего же повысился уровень? — Да отчего угодно! Обвал произошел, закупорило сток, оползень — всего не перечислишь! Мне с этим часто приходилось сталкиваться. На первый взгляд нормальное озеро, а приглядишься — батюшки, да оно на полтора — два метра поднято плотиной километров за пятнадцать — двадцать, чтобы лес удобнее было транспортировать, а потом и сплавлять!.. — Костров еще раз обвел глазами озеро и добавил с уверенностью: — Подпружать здесь некому, разве самой природе, но за древность этой ямы я ручаюсь. Вот погоди, познакомимся поближе и все поймем… После завтрака, учитывая ночные визиты, друзья все же решили перенести лагерь на западный берег. По мере того как они двигались вдоль берега, останавливаясь, снимая рюкзаки, карабкаясь по скалам, копая осыпи, правота геолога становилась все очевидней. Белые издали, серые и зеленоватые вблизи, гранитные глыбы, покрытые разросшимися пленками лишайников, несли на себе явственную печать времени. Еще лучшим доказательством их древности были укоренившиеся в трещинах сосенки — кривые, кособокие, с узловатыми протянутыми к югу и солнцу ветками, так похожие на одинокие корявые сосны японских гравюр. Сбивая серую корку полярного выветривания, Костров показывал археологу таящиеся под ней сверкающие черные розы эгерина, сидящие в серебряной парче мусковита и сердита то малиновые, то кирпично-красные зерна спессартина. Иногда голубыми блестками на солнце вспыхивал игольчатый кристалл, Мальцев был готов радоваться находке, принимая его за долгожданный сапфир, но это оказывался всего-навсего кианит — частый спутник пегматитовых жил, тоже содержащий алюминий… Белые жилы кварца разрывали гранитные тела скал, расширяясь иногда пустотами, где тонкие и прозрачные столбики горного хрусталя делали полость похожей на вывернутую шкурку ежа. Они текли по скалам белыми змеями, и Юрий не раз подумал, что не с этими ли бесконечными змеями сражался в саге Торстейн, найдя в них достойных, стойких противников, при нужде всегда готовых замереть и окаменеть?.. За этот день он научился отличать черные столбчатые брызги турмалина от похожих иголок биотита, уже не путал розовые пятна эвдиалита, «лопарской крови», с более красными и сочными жилами мелкого спессартина, но однажды все-таки принял за турмалин матово-черные столбики ставролита, образующие правильные кресты их двойников. Эти ставролиты особенно заинтересовали Кострова. Друзья опять сбросили рюкзаки и надолго задержались возле тонкой, посверкивающей слюдой жилы. Мальцев, которому досталось расчищать саперной лопаткой основание скалы, решил, что все старания опять напрасны. Он видел только уже знакомые минералы, но в этот момент геолог издал сдержанное восклицание и протянул Юрию маленький серый столбик, чуть расширяющийся посредине. При желании в нем можно было заметить легкий оттенок голубизны, но больше всего он походил на столбик бракованного бледно-серого непрозрачного стекла, отлитого в форму со штрихами на стенках. Голубизна эта и ввела в заблуждение Мальцева, небрежно спросившего геолога: — Что, тоже разновидность кианита? — Нет, Вик, это уже шаг к удаче! — ответил просиявший Костров. — Это корунд, родной брат сапфира! Видишь, он даже чуть голубоват. А если бы был синим и прозрачным… Главное, что здесь он в кристаллах, а не в соединении с кварцем и окисью железа. А это значит, что здесь могут быть и чистые экземпляры!.. В доказательство, что это именно корунд, Костров продемонстрировал его твердость. Кристалл легко царапал сталь ножа и даже оставлял белые царапины на кристаллах кварца. Внимание было удвоено. Теперь они обшаривали каждый камень, осматривали каждую скалу, но других кристаллов корунда им больше не встретилось. Попадалась роговая обманка, кубики пирита с характерной штриховкой на гранях. В черном биотите, расщеплявшемся на темно-зеленые пластинки, Костров разглядел мелкие, светло-коричневые с золотистой искрой свободно растущие кристаллы циркона. Он называл и другие минералы, но из всей массы специальных названий Мальцев твердо запомнил только апатит — чуть ли не с детства знакомое слово, обозначавшее, как оказалось, красивый зеленый кристалл, принятый Юрием сначала за изумруд. Забыв о еде, отдыхе и медведе, который, быть может, наблюдал за ними с противоположного берега, они спохватились только к вечеру и поспешили к истоку ручья. Вблизи западная часть озера особенно контрастировала с восточной. Если та была низкой, приболоченной, с кустарниками, мочажинами, медленно текущими ручьями, то здесь прямо из воды поднимались высокие плиты серо-зеленых скал с розовыми, красными и сверкающими белыми жилами, в то время как коричневая вода казалась бездонной и черной. Державшие озеро как бы естественные створки шлюза были приоткрыты, оставляя щель в несколько метров шириной, куда устремлялась вода. Выбравшись на край площадки, нависающей над щелью, Мальцев инстинктивно прижался к скале: он не любил высоты, а сразу за скалой открывался высокий обрыв, куда неслась, дробясь о каменную осыпь, струя кипящей воды. Там, внизу, неожиданно спокойная, лежала просторная зеленая долина. На ее дне среди кустов извивался широкий ручей, питавшийся водопадом, еще дальше, примерно в полукилометре от скал, на пути ручья лежало небольшое, проточное озерко с зарослями камыша, утиными выводками и кружащимися над ним вечерними чайками. Их было много больше, чем за весь день видели друзья на Горелом озере. На холмах, окружавших озерцо, светлели песчаные выдувы, которые сейчас же отметил глаз археолога. — Теперь понимаешь, почему здесь нет птиц? — обернулся Мальцев к взобравшемуся следом Кострову. — Вот, оказывается, где они живут и кормятся! А здесь, на Горелом, и рыба мелкая — есть ей стало нечего, как уровень поднялся! — Экология изменилась? — полувопросом, полуутверждением ответил Костров и посмотрел на то и на другое озеро. — Похоже. А вот тебе и причина, о которой мы говорили! — Он показал вниз, под ноги, где в теснине бился и шумел поток. — Щель-то камнями завалило! — Вижу. Но как? — Вообще-то похоже на землетрясение, — ответил Костров и обвел рукой окружающие скалы. — Если представить, что скалы этой площадкой не кончались, а были выше, причем уже с трещинами, то даже не очень сильный подземный толчок мог сбросить все эти каменные массы вниз и завалить щель. Между прочим, если ты внимательно посмотришь на осыпь, по которой несется вода, то увидишь, что догадка моя правдоподобна: камни-то все дробленые, видишь, как их растрясло!.. Объяснение походило на истину, хотя казалось странным, каким образом развалившаяся скала так точно закрыла своими обломками щель. «Впрочем, — сказал себе Костров, — если она лежала сверху, ничего странного нет…» — Наверно, ты прав, — отозвался Мальцев. — В таком случае на Горелом искать святилище бесполезно — оно под водой. И сейд тоже… Послушай, — оживился он и даже забыл про высоту, — а не из-за этого ли землетрясения и перестало быть озеро священным, а? Сейд обвалился, вот лопари и перестали ходить сюда на поклонение! Утверждать не буду, но помнится, что в летописях где-то я читал о «трусе земном» на Севере… И не во времена ли Трифона Печенегского, просветителя лопарей?! Было бы любопытно! Теперь, когда хоть что-то стало проясняться в этом загадочном месте, надо было решать: оставаться им на Горелом озере или перебраться вниз, в долину? Кострову не хотелось уходить от скал, хотя он понимал, что теперь археологу на берегах самого озера делать нечего, а доводы Юрия — рыба, сухой песчаный склон, раскопки — разумны и основательны. Так и решили. Вариант удобен был тем, что можно было разделяться, но лагерь все равно оставался всегда под надзором. Путь в долину неожиданно оказался длинен. Пришлось обходить скалы, кустарник и крутой склон, поросший сосенками, по которому трудно было спускаться с нагруженными рюкзаками. Наконец они вышли значительно южнее водопада на одну из низких гряд, тянувшихся параллельно долине. Мальцев хотел разбить лагерь на северном берегу озерка, где приметил песчаные выдувы на террасе, вполне пригодной для места древнего поселка. Работая на побережье, он пришел к любопытному заключению, что большая часть береговых выдувов, образующих иногда небольшие, иногда совершенно необъятные котловины, своим возникновением обязаны древнему оленеводству. Человек нарушал естественный покров песчаной дюны, спасавшей ее от раздувания, выкапывая яму для очага, разбивая ногами слой дерна. Эти разрушения были не опасны. Но рядом с чумом стояли на привязи или паслись в изгороди одна — две упряжки домашних оленей. Их острые копыта за один летний месяц могли уничтожить дерновый покров на большом участке. Остальное довершали ветер, дожди, морозы и… новая упряжка оленей на привязи! Растительный покров здесь, в высоких широтах, с трудом создавался за тысячелетия, а ветер охотно подхватывал и продолжал дело разрушения, начатое человеком и его помощниками. Вот почему, увидев издалека песчаные проплешины на зеленом теле гряды возле озера или на морском берегу, Мальцев почти наверняка мог надеяться найти там остатки древней стоянки… — Красота-то какая, посмотри! — остановил Юрия голос геолога. Мальцев обернулся. Красное вечернее солнце заливало оранжевым пламенем долину и скалы с водопадом. Казалось, что огонь пожара лижет неприступные стены фантастического замка, с которых низвергается кипящая струя воды. Отсюда, из долины, рваные стены скал представали во всей своей мощи и величии. Центральные поднимались над остальными, как две башни, охраняющие проезд ворот. На минуту Юрий представил, как в такой же день, откуда-то издалека со стадами оленей двигались вверх по ручью к святилищу маленькие человечки, вооруженные копьями с каменными наконечниками, луками и стрелами. Он представил себе, как на очередном повороте долины возникает перед ними за озером это фантастическое видение — воистину обитель богов! — и священный трепет бросает их на землю… — Интересно, как все это выглядело во времена Торстейна? — прервал мысли Мальцева подошедший Костров. — Когда было святилище… — Думаю, что не менее величественно. И природа была богаче. В десятом веке климат был мягче, чем сейчас. Впрочем, рыбы и теперь здесь много. Смотри, как плещет форель! По всему ручью расходились круги. Форель выскакивала из воды, хватая кружившихся вечерних мошек… VIII Опыт и интуиция не обманули Мальцева. Едва он вышел на облюбованную издали площадку над озером, как начали попадаться какие-то ямы, кучи камней, поросшие травой и мелкими кустиками вереска. Скоро он понял, что ходит по руинам древнего поселка. Именно по руинам. Кучи камней указывали направление когда-то поднимавшихся, пусть невысоких, но стен. Стены примыкали друг к другу, строились в прямоугольники. Наконец, Мальцев сообразил, что перед ним нечто совершенно новое, отличное от того, что было до сих пор известно археологам о жилищах древних северян. Кажется, только на севере Норвегии археологи находили нечто подобное, такие же прямоугольные жилища, но там были землянки, в то время как здесь жилища, судя по всему, были обширными и, безусловно, наземными. Получалось, что он поторопился, посмеиваясь над рассказом Торстейна о дворце Годмунда!.. Находка эта определила весь следующий день. Захватив рюкзак, молоток и банку тушенки, Костров отправился вокруг озера, предупредив, что вернется не раньше вечера, и Юрий некоторое время видел фигуру геолога, то появляющуюся, то пропадающую среди скал Горелого озера. Сам Мальцев занялся осмотром, обмерами руин и съемкой их на простейший геодезический план. Осмотрев всё, он решил, что пока благоразумнее отказаться от раскопок. Объект был слишком драгоценен, чтобы изучать его в одиночку, здесь требовались усилия хорошо оснащенной экспедиции. Позволить себе он мог только небольшие зачистки на уже имеющихся естественных обнажениях да сбор лежащего на поверхности материала. В стенках двух небольших котловин у юго-западного края площадки можно было видеть довольно толстый для этих мест слой почвы, насыщенный крупными углями, кусками пережженных костей и колотого кварца. Кварц попадался самого высшего качества — плотный, без трещин, полупрозрачный, сразу напомнив Мальцеву многочисленные кварцевые жилы, которые он видел накануне в окружающих озеро скалах. Среди отщепов и мелких осколков встречались и орудия из этого же материала — круглые маленькие скребки, массивные и хорошо ложащиеся в руку более крупные скрёбла, которыми жители поселка очищали шкуры от жира и мяса, острые, но неуклюжие наконечники стрел. Однако наконечники делали по большей части из кремня. И тут же Мальцев обнаружил остаток какого-то железного предмета, — каменный век рука об руку шел с веком железным… Особенно порадовали Юрия маленькие скребочки из горного хрусталя. Они были такие же, как те, что лежали возле очагов на Остром мысу. Особая их форма — слегка вытянутая по длинной оси кристалла, с высокой горбатой спинкой, притуплённой сколами, чтобы камень не резал пальцы, — выделяла подобные скребки из числа многих других видов. Но самым главным доказательством тождества обитателей этого стойбища и стоянки на Остром мысу служили черепки сосудов, в которых явственно проступали длинные серебристые волокна асбеста, не потерявшие в огне очага свою природную шелковистость. Вечером Костров особенно заинтересовался этими черепками, попросив выделить несколько штук и для него, чтобы провести петрографическое определение. За размышлениями, работой и кратким перерывом на обед время побежало опять быстрее, а после съемки плана Мальцев собрался идти к водопаду. Сверкающая струя воды в отдалении, откуда ветер приносил явственный шум идущего неподалеку поезда, влекла к себе Мальцева не только красотой. Если нельзя проникнуть в дом, то можно хотя бы осмотреть его двери, не так ли? Пусть они заколочены, завалены, но ведь осталось что-то, что заметит глаз археолога. Святилище затоплено, двери — щель между скалами — завалены глыбами, но сбоку или чуть в стороне могла остаться тропка, какие-то знаки… Пусть даже это будут остатки оленьих рогов, принесенных саамами в жертву сейду, — уже одно это позволило бы с большей, чем сейчас, уверенностью говорить о существовании здесь святилища. …Вблизи водопад производил совсем иное впечатление, чем вчера. Он казался больше, внушительнее, но в то же время и проще, представая в обнажении всех разъятых своих деталей, не слитых воедино пейзажем. Впрочем, виной могло быть иное, чем вчера, настроение археолога. Поток воды, коричневый от настоя болот, просвечивающий на фоне светлого неба, вырывался из щели между скалами и разбивался на множество каскадов. На глаз высота здесь немногим превышала десять — двенадцать метров. То, что издали представлялось единой струей, на самом деле состояло из множества маленьких водопадиков, умножавшихся сверху вниз с такой правильностью, что могло повергнуть в отчаяние самого изысканного паркового архитектора. С последней, самой широкой ступени струи падали сплошной белой завесой в уже упомянутый бассейн, откуда и начинался ручей. Рассматривая водопад, Юрий смог отметить два весьма существенных момента. Во-первых, края щели между скалами были стерты и сглажены водой только там, где она изливалась теперь, — ниже таких следов не было видно; во-вторых, что еще важнее, справа за кустами ольхи и березы он усмотрел наполовину занесенное камнями и заросшее кустарником старое русло. Возникнуть оно могло лишь в одном случае: если щель между скалами в прошлом была полностью открыта. Только тогда ручей мог вытекать в эту сторону, ударяясь и отражаясь от левой скалы. «Следовательно, — подвел итог своим наблюдениям Мальцев, — подходы к скалам, если они были, надо искать возле левой скалы, то бишь на правой стороне ручья. На той самой, где находится и поселение…» По камням он перебрался на другую сторону. Из-под ног с треском и кудахтаньем, словно ее уже схватили за хвост, вырвалась куропатка. Нервы у Юрия были напряжены, и он, вздрогнув от неожиданности, схватился за ружье. Не отдавая себе отчета, он поминутно прислушивался, ожидая услышать пистолетный выстрел. Медведям Мальцев не доверял и порой корил себя, что отпустил Виктора одного. И сейчас он приостановился и поправил висевшее на плече и заряженное пулями ружье. Какое-то основание для беспокойства у него было: на песке у заводи совсем недавно медведь оставил четкие когтистые следы… У подножия скалы ютился мелкий кустарник: ольха, можжевельник, кривобокие елочки, березки — чахлые произрастания полярных широт, которые в этом затишье украдкой ловили излучаемое скалами тепло и искали под ними защиту от ветров и мороза. Уже отцветшие зонтичные поднимали свои соцветия почти на двухметровую высоту, и на каменной осыпи Юрий отметил кусты диких пионов. Но искал он не их. Рядом со стрелками дикого лука и золотистыми звездочками калгана он разглядел кожистые листья подорожника и поднятые хлысты его соцветий. Уже не первый раз испытывал он благоговейное удивление перед растением, которое могло вот так, через несколько столетий, когда уже не оставалось и следа бывшей тропы, сохранять о ней явную и точную память. Почему-то на оленьих тропах подорожник не встречался. Может быть, ему были нужны какие-то иные условия и иные ноги, чтобы его разносили и топтали; может быть, он считал пастухов лишь разновидностью оленей, только он упорно вырастал там, где человек ходил долго и постоянно. Этому странному растению надо было, чтобы его топтали, мяли, рвали, и тогда он разрастался все упорнее и пышнее — в селениях, по берегу моря, вдоль рек, где тянулась выбитая поколениями тропа. Сейчас слабый, вырождающийся в густой траве подорожник с несомненностью указывал Мальцеву на площадку, облюбованную человеком в древности. На другой стороне ручья возле старого русла Юрий не нашел подорожника. А что могло быть здесь, перед входом в святилище? Подложив под себя плащ, археолог уселся на глыбу, сверкающую черными искрами эгирина, положил на колени ружье и принялся изучать скалу. Солнце то скрывалось, то снова выглядывало в просветы рваных облаков, пятна света и тени бежали по холмам, ветер сюда почти не долетал, и Юрий с наслаждением вдыхал свежий, пронзительный и чуть разреженный воздух тундры, в котором появился неуловимый запах наступающей осени. Мысль об осени принесла невольную грусть, какое-то сожаление. Невольно вспомнилась другая, очень похожая осень, такие же облака над озером с камышами, крики уток, шорох отсыревшего брезентового плаща и звон первых льдинок под ногами… Он смотрел на скалу, не видя ее, и на сером фоне перед ним двигались какие-то фигуры — то ли из настоящего, то ли из прошлого, — всплывали забытые слова… Давнопрошедшее вдруг вспомнилось столь ярко и четко, что Юрий в изумлении замотал головой и тут обнаружил, что действительно смотрит на какие-то фигуры, выступившие на стене под косыми солнечными лучами. Разноцветные пятна лишайников на серой щербатой стене мешали смотреть. Они образовывали собственные узоры и фигуры, но глаза Мальцева уже приспособились отбрасывать случайное, лишнее, и теперь он с удивлением вглядывался в возникшую перед ним процессию оленей. Первый, самый большой, высотой около метра, был выбит на высоте человеческого роста, слева от щели и водопада. Юрий хорошо различал его голову, увенчанную ветвистыми рогами, обращенную к потоку, спину и сохранившиеся гораздо хуже ноги. Следом за первым двигалось еще шесть оленей, причем замыкали процессию телята. Юрий мог поклясться, что перед первым оленем проглядывает фигура человека, словно заманивающего оленей в щель, но здесь скала была особенно сильно разрушена, и то, что археолог принимал за очертания фигуры, другой зритель вполне мог счесть игрой воображения. Оставив плащ и ружье, Мальцев подошел ближе и попытался подобраться к рисункам, но мало в этом успел. Голова его достигала всего лишь оленьих ног, зато теперь он рассмотрел под ними еще какие-то линии и мог убедиться, что они изображают рыб. В целом композиция очень напоминала широко известный рисунок на кости, найденный в одном из палеолитических гротов Франции: олени переходят реку, в волнах которой прыгают лососи. Открытие этого панно на скале представлялось настолько невероятным, что Юрий вцепился пальцами в камень и теперь проверял себя на ощупь. И при этом обнаружил нечто важное. Хотя камень стал щербатым и неровным от времени, контуры рисунков все-таки сохранились, потому что они были не выбиты в камне, как все известные наскальные изображения Карелии, а выполированы, врезаны в массив скалы! Полировка уплотнила камень, создала ему дополнительную защиту от воды и мороза, и контур рисунка сохранился лучше, чем то, что он заключал. Да, олени и рыбы… «Но ведь такая техника свойственна древним обитателям северной Норвегии! — мелькнула у Юрия мысль, и он попытался припомнить фотографии больших фигур, обведенных мелом, на гладких норвежских скалах. — Однако если обломки горшков с асбестом, относимые прежде к бронзовому веку, теперь приходится омолаживать чуть ли не на два тысячелетия, то эта техника говорит сама за себя. И уж она-то, безусловно, уходит в глухую древность, насчитывая не меньше восьми — десяти тысяч лет! Неужели святилище возникло так давно?..» Он стоял, пораженный очевидностью этой мысли. «…И первые люди на первом плоту!» — выплыло почему-то в памяти, и Мальцев ощутил огромность времени, отделявшего его от создателей этих рисунков, — времени, которое то растягивалось на тысячи беззвездных лет, то сжималось в ничто, когда он касался пальцами камня. IX — Всё, — сказал наконец Костров. — Нагулялись. Пора и по домам! Как говорят, выше себя не прыгнешь! Случилось это на пятый день их жизни на озере. — Тебе все стало ясно? — спросил Мальцев, который давно ждал этой фразы. Геолог поднял голову и посмотрел на Юрия. — Нет. Если раньше мне казалось, что все ясно, то теперь — очень немногое. Но рассказать тебе кое-что смогу, если ты это ждешь. Иди, мой посуду, Викинг, сегодня твоя очередь, а я кое-что еще запишу. И тогда — расскажу… Последние дни они жили по естественно сложившемуся расписанию. После раннего завтрака Костров уходил — сначала на скалы, потом все дальше, по окрестным холмам, совершая все более широкие круги вокруг Горелого озера, как ястреб, выслеживающий добычу. Пистолет он оставил Юрию, сам брал ружье, рюкзак, молоток и скрывался до обеда, пока Мальцев производил зачистки обнажений, уточнял топографический план поселения, рисовал и описывал находки. Ближе к полудню Юрий слышал два или три выстрела — знак, что геолог возвращается и надо готовить обед. Когда на соседнем склоне появлялась фигура Кострова с двумя или тремя куропатками в руке, на костре уже фыркал чайник, а в неизменную уху из форелей оставалось только кинуть лавровый лист — в самый последний момент, чтобы вместе с запахом не появилась горечь от настоя… Принесенных Виктором куропаток они запекали в глине под костром. У водопада было удобнее работать именно во вторую половину дня. Тогда солнце освещало рисунки, их можно было рассматривать, фотографировать и копировать. Петроглифов оказалось гораздо больше, чем предполагал сначала Мальцев. Они находились с обеих сторон водопада на каменных стенах, попадались на отдельных глыбах, лежавших поодаль, даже в лесу. На правой скале, над старым ложем потока, Костров обнаружил две прекрасные фигуры медведей — одного с опущенной, другого с поднятой головой, — сделанных в той же манере, что и первое стадо оленей. Рядом с ними ближе к щели можно было угадать изображение огромной рыбы. Рисунок сохранился плохо, осыпался, от него остались лишь небольшие фрагменты, но Мальцев по ним довольно уверенно восстанавливал целое: узкое длинное тело, напоминающее скорее кумжу, чем семгу, более широкую и массивную, метнувшееся в прыжке вверх. Истолковывая рисунки, археолог утверждал, что это-то и есть изображение «первого Лосося», выпрыгивающего из «ока Земли». Оно, по его мнению, вполне объяснялось сопровождающими медведями, как олицетворением мирового зла, подстерегающего лосося, символа солнца и жизни. Из-за обилия рисунков Мальцев целый день ходил расстроенным. Он не предполагал их здесь найти, фотопленки не хватило, солнечный свет оказался слишком слаб и рассеян, а о бумаге, чтобы снять точные копии и эстампажи, он не позаботился. В конце концов Виктор предложил ему вместо бумаги использовать вкладыши от спальных мешков, предварительно распоров их, чтобы скопировать хоть самое важное, и тогда Мальцев повеселел. Теперь, сопоставляя всё открывшееся с рассказом саги, Мальцеву не хватало лишь одного знака для полной уверенности, что именно здесь побывал викинг. Нет, двух. Первый он нашел скоро. Под оленями и рыбами, наполовину скрытая каменной осыпью и брызгами водопада, была выбита фигурка человека с мечом и круглым щитом. А рядом, чуть выше, — такое же изображение скандинавского корабля, как на прибрежной скале почти в ста километрах отсюда! Второй знак он искал гораздо дольше и без особой на то надежды. Но это было связано уже с Костровым. Геологу везло значительно меньше. Виктор старался держаться как обычно. Он шутил, порой рассказывал забавные случаи, но Мальцев видел, как устал и осунулся его друг. Появились внезапные паузы в разговоре, сосредоточенный взгляд и несвойственная поспешность, с которой геолог неожиданно поднимался и уходил на скалы, откуда слышался стук его молотка. Новые образцы раскладывались перед палаткой, как бесконечный пасьянс, страницы дневника покрывались записями и схемами, но Мальцев чувствовал, что за словами удовлетворения скрывается напряженное ожидание главного, и никакие корунды, как бы ни были они хороши, не заменят одного-единственного синего кристалла, найденного на своем месте, в материнской породе. Туг он ничем помочь другу не мог. Оставалось ждать. И вот в предпоследний день у него появилась возможность немного приободрить Кострова, хотя Юрий решил не спешить, приберегая средство на крайний случай. А пока, вернувшись к палатке, Мальцев старательно вытер миски, уложил их в рюкзак и стал ждать, что скажет геолог. Костров кончил заворачивать образцы и писать, встал и потянулся так, что хрустнули суставы. — Ну, что? — спросил он. — Слушать готов? Или сразу собираться будем? — Рассказывай, Рыжий, — кивнул Юрий. — Нечего отлынивать! — Ну, сам напросился… Ладно, слушай. — Костров сел на обрубок дерева и посмотрел привычно на скалы, за которыми лежало Горелое озеро. — Сначала мне была непонятна только одна вещь: как возникло озеро? Почему стоят торчком скалы, вывернувшие наизнанку все земные здешние тайны? Но потом заинтересовало другое. И чем дальше я продвигался в своем понимании за эти дни, тем больше находил причин для недоумений. Чтобы их разрешить, я и бегал по окрестностям. За пределами озера все было в порядке: слои лежали горизонтально или западали ровно на столько, на сколько им было положено… Так что же здесь произошло? — ломал я голову. Гигантский взрыв? Я готов был поверить, что кто-то когда-то испытывал здесь образец какой-то сверхмощной бомбы, способной проникать чудовищно глубоко под землю. Но древность озера!.. А что еще? Прежде чем ты определил древность наскальных рисунков, по наносам, состоянию поверхности скал я пришел к похожим цифрам. Катастрофа — иначе чем катастрофой не назовешь то, что когда-то здесь произошло, — случилась в самом конце ледниковой эпохи, быть может, когда в данном месте льда уже не было, но край ледника еще был близок. А ты не знаешь, что случилось? Смутная догадка уже давно брезжила в сознании Мальцева, но, как обычно, он решил не перебивать Кострова: пусть все расскажет сам. И Мальцев покачал головой. Геолог продолжал, и в его голосе Юрию послышались явные нотки удовлетворения: — Метеорит. Громадный метеорит, врезавшийся по касательной в земную атмосферу и вспахавший этот кусок планеты! Вот почему на восток от Горелого озера нет скал; вот почему на западе они, наоборот, подняты стенкой; вот почему они раздроблены, вздыблены и разметаны на севере и на востоке… Жаль, что у нас с тобой нет резиновой лодки, — я хотел бы промерить глубины. И готов держать пари, что глубина озера увеличивается по оси с востока на запад! Это было бы неплохим доказательством, но теперь и оно не нужно. Вчера, пока ты срисовывал оленей у водопада, я ушел вверх. Пропадал я довольно долго, помнишь? Причина же была та, что стрелка компаса, служившего мне верой и правдой, на этот раз начала лгать и метаться, едва я выходил на скалы у водопада. Но в этих скалах нет и не может быть крупных рудных тел, металла нет в песках ручья — ни одна крупинка не пристала к намагниченному ножу! А магнитная аномалия настолько сильна, что стрелка чувствует ее даже с этой стороны скал, у рисунков! Остается единственная версия: там, глубоко внизу, лежат остатки железного ядра, запущенного из космоса в нашу планету. Ничего другого я придумать не смог. Но как эта катастрофа могла отразиться в современном названии озера — хоть убей, не понимаю! Впрочем, это уже по твоей части, Викинг, ты и ломай свою голову, — впервые улыбнулся Виктор. — Так удалось покончить с одной загадкой, и мне кажется, я разгадал ее верно. Но тогда я остановился перед другой, более сложной… Геолог замолчал, отрешенно смотря в прогоревший костер, потом пробормотал сквозь зубы что-то вроде «…ну ладно!..» и уже обычным голосом продолжал рассказ: — Ты, Викинг, догадываешься, чем были для меня эти сапфиры. Как ни глупо, но было время, что они стали чуть ли не целью и оправданием жизни. Смешно, но понять человека можно: хочется. Немножко — покрасоваться: вот я какой!.. Немножко — оправдаться: не верили, черти, а я… Но «хочется» — это одно. Надо знать: как? И вот за эти годы у меня возникла одна гипотеза. Сначала — предположение. Суть его в том, что кристаллическая, первозданная основа земной коры имеет определенную глобальную структуру. Такую, как имеет наша кожа, к примеру: концентрация определенных узлов, определенных свойств, правильное их чередование. В данном случае — определенная повторяемость концентраций определенных минералов. Не такой уж большой это домысел. Нечто похожее находят на земле при помощи космической геофизики: напряжение полей, связанных с геологическими структурами… Если знать законы, управляемые распределением таких концентраций, то можно точно прогнозировать определенные месторождения, заранее зная все входящие в это месторождение компоненты. В первую очередь это относится к редкоземельным пегматитам, образующим — как бы это тебе лучше сказать? — нечто вроде… — Геолог замялся. — Ну, скажем, условно образующие своего рода «нервные центры» коры планеты! За всю мою жизнь мне удалось столкнуться с тремя такими, до мельчайших подробностей повторяющими друг друга, структурами. Но они были слишком далеко друг от друга, чтобы я мог вывести из их расположения какую-то зависимость: один «центр» был на Среднем Урале, другой — в Приморье, Сихотэ-Алинь, третий — здесь, на Кольском, ближе к Рыбачьему. И вот теперь я узнаю четвертый — под нами… Он снова замолчал. — А в чем загадка, Рыжий! — осторожно спросил Мальцев. — В том, что метеорит врезался совершенно точно в самый центр структуры, да еще и углубился в нее! Здесь. Но то же самое, оказывается, было и на Урале, только тогда я ничего не знал, не понимал и лишь теперь вспомнил. А сихотэ-алинский метеоритный дождь? Ты согласен, что все это тоже выходит за предел случайности? Но почему и что происходит? Ты прости меня, Викинг, может, я спятил, но вопросы эти мне не дают покоя. Эти структуры — самое ценное, что у нас есть в качестве сырья не только современной промышленности, но и промышленности будущего! Конечно, мне хотелось, да и теперь еще хочется найти сапфиры, но по сравнению с тем, что представлено здесь, что удалось мне увидеть и выяснить, все сапфиры отступают на задний план. Вот оно, настоящее сокровище Торстейна! И в то же время — проклятая мысль — почему? Глупо, а отделаться не могу… Впрочем, черт с ней! Здесь открывается столько проблем, что не у одного меня голова пойдет кругом. И еще. Я хочу, чтобы мы с тобой вместе подали отчет об открытии. Согласен? Мальцев покачал головой. — Нет, Рыжий. Не согласен. Ну скажи, зачем мне в геологию лезть? Если тебе мои материалы и соображения нужны — они и так тебе всегда открыты… Не стоит! А что касается сапфиров… — Ты меня не понял, Викинг, — перебил его Костров. — Я не о геологическом отчете говорю. О докладной записке в президиум академии. Об исследовании Горелого озера. Может быть, о заповеднике или как там… — Ну, это мы с тобой еще успеем обсудить, — сказал Мальцев, вставая. — Итак, мы уходим? — Если ты все кончил, — ответил геолог. — Кончил. А что касается твоих сапфиров, — Мальцев поиграл пальцами в кармане, — не огорчайся, Рыжий! И пока, чтобы ты не разочаровался в Торстейне, — вот тебе один! И, вынув из кармана, Юрий протянул изумленному геологу маленький, гладкий, словно обсосанный, приплюснутый и скособоченный ярко-синий камешек, чуть больше ногтя мизинца. И пояснил: — Вчера нашел возле очага в развалинах… Постой, а почему ты так на него смотришь? Я ошибся? Это не сапфир? Вид у Кострова был странный. Он смотрел на синий сгусток света, лежащий у него на ладони, но оживленное еще минуту назад лицо его теперь осунулось и постарело. Он сжал, как бы машинально, руку, словно пробуя камень на плотность и вес, потом поглядел на археолога, и в его глазах Мальцев впервые прочел растерянность и усталость. — В том-то и дело, что это самый настоящий сапфир, Юра… (Впервые за всё время Костров назвал Мальцева по имени, и это прозвучало особенно тяжко.) В том-то и беда, что это настоящий сапфир, только… здесь он таким быть не может. Ни при каком условии. Даже при чуде. Значит, его сюда кто-то привез или принес. Значит, половина из того, что я тебе сказал, — бред, а я — самый заурядный неудачник, каких у нас пруд пруди… Видимо, в подобных ситуациях мозг Мальцева не только работал быстрее, но и оказывался более гибким и всеобъемлющим, чем у геолога. Если в первый момент Юрия поразила реакция Кострова на подарок, то уже в следующее мгновение все пережитое, передуманное, услышанное сложилось в четкую и ясную цепь причин и следствий, которую замкнули слова геолога: «Значит, его сюда кто-то привез». И, шагнув вперед, он хлопнул по плечу сгорбившегося друга и почти закричал: — Рыжий, да ты ли это?! Неужели после всего, что ты сам мне рассказал, ты не понимаешь, что мы нашли? Вспомни сагу, вспомни дворец богов, вспомни чудовищ Торстейна, спящих в свинцовых кабинах! Это же Пришельцы!! И если я не совсем осел, то стрелка твоего компаса говорит, что какие-то механизмы еще живут под дном озера! Понимаешь, ну?! Это не просто открытие, это… Владимир Михановский ДВОЙНИКИ Фантастическая повесть Детство свое, проведенное в доме Ньюморов, Линда Лоун вспоминала, словно длинный кошмарный сон. Кончившийся наконец, такой сон оставляет надолго тягостное чувство, хотя неприятные события подчас чередуются в нем с чем-то светлым, радостным, пусть и не поддающимся точному определению. Может быть, именно в этом чередовании притягательная власть снов? Мать Ньюмора, впрочем, относилась к ней хорошо. Да и отец его, Ньюмор-старший, в редкие свои прилеты из дальнего космоса не делал никакого различия между нею и сыном. И все-таки детство оставило в ее душе глубокую ссадину, которая не проходила с годами. Причиной тому был Ньюмор-младший, которого в семье звали Ньюм. Как только девочка после катастрофы, постигшей их семью, поселилась в богатом доме Ньюморов, мальчишка стал для нее злым гением. Она часто плакала из-за него втихомолку, хотя Ньюм никогда не таскал ее за рыжие жидкие косички и вообще не занимался рукоприкладством. Но как-то так у него всегда выходило, что в любой детской шалости, в ненароком разбитой чашке саксонского фарфора, в сломанной розе на клумбе, в воде, налитой в шляпы гостей, оставленные в гардеробной, — во всем этом была виновата Линда. Взять хоть ту же злополучную чашку. Хотя уже сколько лет прошло, впечатления детства были живы в памяти Линды, и она готова была «прокручивать» их до бесконечности. Особенно тот эпизод, врезавшийся как заноза. …Они вдвоем играли в саду, потом вернулись в дом, и Ньюм стал показывать ей, как матросы танцуют джигу. У него танец получался хорошо. — Теперь ты! — сказал он и, взяв Линду за руку, вывел ее на середину комнаты. Поначалу дело не клеилось. — Прыгай, прыгай повыше! — покрикивал Ньюмор, входя в роль учителя танцев и увлекаясь ею, как и всем, за что он брался. — Так, а теперь хлопок и прыжок в сторону. Когда девочка подпрыгнула, исполняя рискованное па, Ньюмор подтолкнул ее. Паркет был скользок как лед, и она, не удержавшись, упала, задев за тумбочку… На грохот в комнату вошла мать Ньюмора. Несколько секунд она молчала, оценивая ситуацию. Линда и Ньюмор стояли рядом, виновато потупив глаза. Мать Ньюма нарушила молчание: — Опять подрались? Мальчик покачал головой. Женщина перевела испытующий взгляд на Линду: — Это ты сделала? — Я… — прошептала Линда. Мать Ньюмора с сожалением посмотрела на осколки фарфора, усеявшие пол. — Этой чашке, девочка, было четыреста лет… — вздохнула она. — Как это случилось? — Я танцевала, мама… Вернее, училась танцевать джигу… А пол скользкий… — начала пояснять Линда и, не договорив, умолкла: она сама почувствовала, что ее слова звучат неубедительно, падают в пустоту. Мать покачала головой. — Линда права, пол скользкий, как каток, — неожиданно вступился за нее Ньюм. В доказательство своих слов он разбежался и проехался на ногах до самого окна. — Трудный ребенок, — произнесла мать, неизвестно кого имея в виду. Ньюм, облокотившись о подоконник, уставился в окно, словно все происходящее перестало его касаться. Наконец, произнеся еще несколько приличествующих случаю сентенций, мать Ньюмора удалилась, чтобы отдать Робу приказание вымести из комнаты осколки. Когда дверь закрылась, Линда с облегчением вздохнула. Ньюмор отвернулся от окна. Она исподлобья бросила взгляд на его плутоватые глаза, на губы, готовые, как ей показалось, растянуться в улыбке. Небрежным жестом Ньюмор взлохматил волосы, и без того торчавшие во все стороны. — Тоже мне заступница выискалась, — протянул он. — А мне, может, не надо, чтобы за меня заступались. — А что тебе надо, Ньюм? — тихонько спросила Линда. — Мне нужно, Рыжик, чтобы ты всегда говорила правду. Разве я могу дружить с девчонкой, которая говорит неправду? Линда шагнула к нему, отвернулась, пряча заблестевшие глаза. За слова о дружбе она могла простить ему все на свете… Но чем же он недоволен? Ведь она всю вину взяла на себя. Ньюм заглянул ей в глаза. — Трусиха, — процедил он. — Нет, — вздрогнула она от оскорбления. — А почему не сказала маме правду? — Что я должна была сказать ей? — Что я толкнул тебя. — Я думала, ты не нарочно… — Ах, ты думала, что я не нарочно!.. — протянул Ньюмор. — А я сделал это нарочно, нарочно, нарочно! — запрыгал он на одной ноге, разом утратив напускную серьезность. — Неправда. — Нет, правда. — Зачем ты это сделал? — Мне так захотелось. Ну, что же ты стоишь? Ступай, пожалуйся маме! — Он толкнул носком осколок драгоценной чашки. — А то накажут! Она пожала плечами: — Я не боюсь наказания. — Все равно ты трусиха! — воскликнул Ньюмор. — Побоялась сказать маме правду. Дверь отворилась, и их разговор оборвался. В комнату, неуклюже покачиваясь, вошел робот. Мать звала его «статуя командора», вероятно, за величественную осанку и высокий рост. Линда знала, что иметь робота может позволить себе только очень состоятельная семья, настолько дорого обходилась робоприслуга. В семействе Лоунов, например, никаких роботов не было и в помине, даже когда отец — программист вычислительного центра — зарабатывал неплохо. А потом, когда дела пошли все хуже и хуже, стало вовсе не до роботов. После того как родители Линды погибли в авиационной катастрофе, девочка осталась одна. В семье Ньюморов Линда быстро привыкла к роботам, полумашинам-полусуществам, добродушнейшим созданиям, которые несмотря на кажущуюся неловкость, умело и четко выполняют команды по дому. Таким был и самый старый робот, Роб — «статуя командора», который неизвестно в силу каких причин пользовался особой нелюбовью Ньюмора-младшего. Роб кивнул детям, затем, скрипнув, опустился на колени и принялся собирать осколки. — Роб, а ты помнишь потоп? — спросил Ньюм. — Потоп? — переспросил Роб, и его сильные руки-клешни застыли в воздухе. — Подобные непонятные вопросы, не связанные с конкретной командой — «Подай то, принеси это», — всегда выбивали его из колеи, и мальчишка знал это. — Всемирный потоп, — невинно подтвердил Ньюм. Робот честно пошарил по подвалам своего запоминающего устройства. — Не помню, — признался он после паузы, длившейся добрых несколько минут. — Странно, ты должен помнить его. — Почему должен? — забеспокоилась «статуя командора». — Да потому, что ты допотопный! — рассмеялся Ньюмор и фамильярно толкнул в крутое плечо Роба, который продолжал стоять на коленях. — Перестань, Ньюм, — не выдержала Линда. Поняв, что мальчик над ним, по обыкновению, посмеивается, робот снова принялся за работу. Честно говоря, это была старая, очень старая конструкция. Однако отец настрого запретил менять старых роботов на новые модели, которые видоизменялись чуть ли не каждый месяц: конкурирующие фирмы страны наперебой предлагали их богатому потребителю. Мать Ньюмора сетовала, что давно пора бы сменить механическую прислугу, что их роботы вконец обветшали и разладились: просто стыдно, когда приходят гости. — Пойми, дорогая, я слишком редко бываю дома, — неизменно отвечал на это Ньюмор-старший. — И потому каждый раз, возвращаясь из Пространства, я мечтаю застать все, как было, — разумеется, в той мере, в какой это возможно пред ликом беспощадного времени. В полете я думаю о тебе, о Линде, о Ньюме и представляю всех вас такими, какими видел в предыдущий свой прилет на Землю. И мне не хочется, чтобы что-то менялось в доме по твоей воле. Я хочу, чтобы гнездо, в которое я возвращаюсь, оставалось прежним. До последнего цветка на клумбе, до последней скамейки, до последнего винтика. — А Роб тут при чем? — Роб — частица дома, почти частица семьи. Он вынянчил меня на своих клешнях. Как же я могу сдать его на слом? — Ясно… — вздыхала жена и переводила разговор на другую тему. Линда и Ньюм молчали, ожидая, пока «статуя командора» соберет осколки фарфора и уберется наконец из комнаты. Действовал робот медленно, временами застывал на несколько секунд в нелепой позе, однако — надо отдать ему должное — работал тщательно. Закончив уборку, Роб повел глазами-фотоэлементами по просторной комнате, поднялся с колен и вдруг двинулся в угол. Ньюм попытался было преградить ему путь, но робот обманул мальчика. В углу робот подобрал последний осколок, заброшенный туда Ньюмором, и зашаркал к выходу, покачиваясь на ходу. Ньюмор-младший придирчиво оглядел пол, но не обнаружил на нем ни крошки фарфора. — Поздравляю тебя, Рыжик, — с некоторой торжественностью произнес Ньюм, когда дверь за роботом захлопнулась. — Ты выдержала испытание. — Какое еще испытание? — недоверчиво переспросила Линда, все время ожидавшая от Ньюма подвоха. — На верность! — Тоже мне испытатель нашелся, — насмешливо протянула Линда, но слова Ньюма были ей приятны. Он взял ее за руку, Линда мучительно, до корней волос покраснела. — А знаешь, рыжим идет, когда они краснеют, — произнес Ньюм задумчиво. Она вырвала руку и выбежала из комнаты… …Это случилось в последний прилет на Землю Ньюмора-старшего. Весь дом был наполнен весельем, даже старые стены его, казалось, помолодели. Ньюмор-старший всем привез подарки. Жене — удивительную одежду, которая сохраняет одинаковую температуру при любой погоде. Ей, Линде, — коробку лакомств с далекой планеты, вкус их она помнит до сих пор: горьковатые, тающие во рту, они чем-то отдаленно напоминали миндаль. Но больше всего ее потряс подарок Ньюму. Игрушка не игрушка, удивительный живой глаз, видящий все вокруг. Взгляд его, как пояснил Ньюмор-старший, проницает сквозь перегородки, непрозрачные для человеческого взгляда… Шар был размером с обычный волейбольный мяч. Оболочка — ворсистая. Шар ритмически вибрировал. — Он как будто дышит… — зачарованно прошептала Линда, глядя на шар. — Он живой, папа? — деловито спросил Ньюм, небрежно держа подарок. В ответ отец начал пояснять что-то долго и обстоятельно. Линда тогда ничего не поняла, ей запомнились только слова «фасеточный элемент» и еще какие-то, столь же непонятные. Что же касается Ньюма, то он, ясное дело, хорошо понял отца. Дотошно расспросил его, как обращаться с шаром, а потом утащил «живой глаз» в свою комнату. А позже… Позже произошел эпизод, о котором даже теперь, одиннадцать лет спустя, будучи двадцатипятилетней женщиной, Линде тяжело и неприятно было вспоминать. Весь тот день прошел для нее в ожидании чего-то необычного. И хотя никто не мог знать, что из нового рейса Ньюмор-старший не вернется, на всем лежал отблеск грусти. А может, это казалось Линде только теперь, много лет спустя?.. Ужин накрыли в гостиной, где было тесно от многочисленных гостей. Медлительный Роб подал на стол жареную акулью печень — любимое блюдо отца. Ньюм ел поспешно, делая вид, что не замечает укоризненных взглядов матери: ему не терпелось вновь отправиться к подарку. Едва закончился обед, Ньюм схватил Линду за руку и прошептал: — Пойдем со мной, я покажу тебе чудо. Тихонько прикрывая за собой дверь, Линда услышала фразу, которой капитан начал свое повествование: — Представьте себе, мой киберштурман в полете научился сочинять музыку… Не выпуская руки Линды, Ньюмор по длинному коридору торопливо вел ее в свою комнату. На пороге комнаты девочка остановилась, завороженная. Свет Ньюм не включил, и в комнате царил полумрак. А в противоположном углу у окна, там, где у Ньюма стоял письменный стол, вечно заваленный учебниками по физике и математике и исчерканными листами писчей бумаги (Ньюм терпеть не мог тетрадей), — там, в дальнем углу, разливалось голубое сияние, ни с чем не сравнимое спокойное зарево. Девочка подошла поближе. Шар сверкал, но смотреть на него не было больно. Каждая коротенькая ворсинка казалась маленькой радугой, она слегка дрожала и переливалась всеми мыслимыми цветами. — Можно его потрогать? — Потрогай, — разрешил Ньюм. — Ой, как будто кошку погладила! — удивилась Линда. — Скажешь тоже — кошку, — усмехнулся Ньюм. — Это очень сложный аппарат, созданный из биоэлементов. Я изучу его строение и построю точно такой же. — Для чего тебе? — Это очень ценная штука, за нее могут много заплатить. Этот шар соединяет в себе свойства многих земных приборов и устройств — живого глаза, рентгеновского аппарата и так далее. — Ньюм, а он правда видит насквозь? — Не веришь, Рыжик? Сейчас убедишься, — загадочно улыбнулся Ньюм. Он потрогал светящуюся сферу, нажал что-то — и тут шар заговорил! Это было до того неожиданно, что девочка вздрогнула, по спине пробежал холодок. Шар говорил о ней, о Линде! Голос его был странен, лишен всякой выразительности, словно голос Роба, когда тот отвечает на чей-нибудь вопрос. Линда и теперь помнит от слова до слова все, что произнесло, уставясь на нее, «всевидящее око» — так Ньюмор назвал шар. И то, что он говорил, показалось девочке до того обидным и нелепым, что она, не сдержавшись, крикнула: — Замолчи! Шар умолк. Линда не смогла сдержать слезы. Она бросилась на Ньюмора, но тот со смехом увернулся. Вытирая глаза, она вышла из комнаты. Ньюм догнал ее уже в коридоре. Когда они вернулись в гостиную, все были поглощены рассказом Ньюмора-старшего. …Уже на другое утро шар погиб. Его погубил сам Ньюм, который пытался узнать его внутреннее строение… Конечно, это было чисто ребяческое желание — узнать, как устроена игрушка. Через несколько дней в семье случилось несчастье: погиб космокапитан Ньюмор. Теперь все заботы легли на плечи Ньюма, а он полностью ушел в науку, и больше его ничто не интересовало. Он даже не замечал, что Линда любит его, и своим невниманием часто обижал девушку. Каждый раз Линда старалась найти оправдание его поведению. Ясно, голова юноши занята другим. Он такая умница, самостоятельно одолел курс высшей математики, дифференциальные уравнения щелкает, как орехи. Не обращает на нее, Линду, внимания? Понятное дело, его время уходит на гораздо более важные вещи. Толковал же он ей на днях, что природа человеческая слишком несовершенна, что в нем слишком много осталось от животного и что он, Ньюмор, задумал в будущем не более, не менее как… переделать природу человека. — В каждом человеке есть плохое и хорошее, — заявил Ньюм, — не правда ли? Нельзя ведь сказать, что этот человек — абсолютный злодей: обязательно у него найдется хоть какое-нибудь светлое пятно. Беспросветно темные личности встречаются только в романах. И наоборот. Едва ли встретишь в жизни совершенно хорошего человека, без каких бы то ни было изъянов. Хоть что-нибудь у него, да не так… Вот я и задумал в каждом человеке отделить плохое от хорошего. Плохое — удалить, как дантист удаляет больной зуб, а хорошее оставить. — Как же ты это сделаешь? — спросила Линда. Ньюм пожал плечами: — Еще толком не знаю… Есть у меня одна идейка, но она слишком сырая. — А что за идея? — отважно спросила Линда, чтобы не дать угаснуть разговору. Ньюм увлеченно начал ей рассказывать про полушария головного мозга, хромосомы, частицы и античастицы, пока бедняжка Линда не почувствовала, что голова ее решительно отказывается воспринимать что-либо. Почувствовал это и Ньюмор. Он прервал свои объяснения и, улыбнувшись, произнес: — Знаешь, Рыжик, твоя голова в этот момент, по-моему, напоминает камеру Вильсона. — А что это за камера? — спросила Линда с недоумением. — Ею пользуются физики-атомщики для изучения микрочастиц. — А я тут при чем? — Видишь ли… как бы тебе объяснить попроще… Дело в том, что когда камеру Вильсона включают, она наполняется туманом, — с ехидной обстоятельностью пояснил Ньюмор. А Линда не обиделась. Ничуть! Ясно ведь, что Ньюм и не думал ее обидеть. Девушка любила Ньюмора, сама себе не смея признаться в этом чувстве. А Ньюм? Любил ли он ее? Безошибочное женское чутье, рано проснувшееся у нее, подсказывало, что и Ньюм к ней неравнодушен. Внешне, однако, он никак не выражал своих чувств. Всегда на первом плане у него была наука — физика, биология, математика. Кроме того, у Ньюмора появилось много знакомых девушек, которые оказывали стремительно восходящему научному светилу всевозможные знаки внимания. Линда впервые с горечью поняла, что в мире, в котором она живет, девушке, кроме красоты, нужно еще и богатство. Придя к такому выводу, она поняла, что дальнейшее пребывание в доме Ньюморов стало невозможным, и ушла, окунулась в самостоятельную жизнь. Линде повезло — почти сразу же она нашла место продавщицы в универсальном торговом комплексе ВДВ — «Все для всех». С Ньюмором они иногда встречались в городе, но крайне редко, и встречи эти носили случайный характер. Ньюм, теперь известный ученый, был ужасно занят. Он объяснил ей, что занят все той же задачей исправления природы человека, которой увлекся еще в отроческие годы. Линда узнала, что эксперименты его стоят чрезвычайно дорого, он тратит на них все деньги, и их не хватает. Несколько раз он повторил малопонятное словосочетание «ансамбль античастиц». Линда, однако, вспомнив про «камеру Вильсона», требовать объяснений не решилась. Однажды они столкнулись на углу, близ закусочной-автомата, куда Линда решила забежать после работы. Услышав о денежных затруднениях Ньюмора, Линда робко предложила ему все свои скромные сбережения. Когда она назвала сумму, Ньюмор улыбнулся. — Ты с работы? — спросил он. — Да. — Так пойдем-ка лучше в стерео, чем решать финансовые проблемы, — предложил он. Линда, поколебавшись, согласилась. Когда они направлялись к ближайшему куполу, девушка подумала, что внезапное предложение Ньюмора не отличается особой последовательностью. То он, видите ли, страшно занят — каждая минутка на счету, то вдруг выкраивает добрых полтора часа, чтобы посмотреть кривляний комика или очередную трогательную любовно-кинозвездную историю. В сферозале, когда они уселись в кресла, Ньюмор взял Линду за руку. Девушка безучастно смотрела на экран, мысли ее были заняты другим. Прежде она почла бы за счастье — сидеть вот так, в темном зале, рядом с Ньюмором, и чтобы он держал ее за руку. Но теперь прикосновение Ньюмора не взволновало ее. Как все меняется! Теперь их дороги разошлись. У Ньюмора своя жизнь, свои заботы. А у нее есть Арбен. Когда они вышли из сферозала на улицу, уже стемнело, и панели домов начали светиться. — Мы не виделись целую вечность, Рыжик, — сказал Ньюмор. — Не вечность, а чуточку меньше: четыре месяца, — уточнила Линда. Она обратила внимание, что со времени их последней встречи Ньюмор побледнел и осунулся. «Ньюм, как всегда, не щадит себя в работе», — подумала девушка. — Как тебе фильм? — спросила она. — Ничего, — рассеянно ответил Ньюмор. — Ты во время сеанса ни разу не улыбнулся… — У меня горе, Линда. Большое горе, — сказал Ньюмор. — Мама умерла. — Давно? — Вскоре после того, как мы с тобой виделись. Она очень тосковала об отце, и это свело ее в могилу. Если бы можно было избавить ее от этой тоски, от воспоминаний, она могла бы еще долго жить… — Разве это можно — избавить человека от воспоминаний? — спросила Линда. — Надеюсь, что да. Такой опыт скоро будет проводиться, — ответил Ньюмор. Они разговаривали, бесцельно переходя с одной ленты на другую. Вспоминали детство, погибшего капитана. — Ньюм, ты напрасно отказываешься от моих сбережений, — сказала Линда. — Мне они ни к чему. Я здорова и зарабатываю себе на жизнь… — Спасибо, Рыжик. Но мне досталось наследство — два с половиной миллиона жетонов. — Два с половиной миллиона, — повторила Линда. В ее представлении это была сумма ни с чем не сообразная, совершенно фантастическая. Это сколько же ей надо жизней, чтобы сколотить такую сумму? Десять? Сто? Она пыталась было прикинуть, но тут же отказалась от этой затеи. Впрочем, любовью к арифметике, как и к прочим точным (а равно и неточным, если можно так выразиться) наукам, Линда никогда не отличалась. По предложению Ньюмора они зашли в кафе отдохнуть немного. — Что же ты будешь делать с наследством? — спросила Линда, когда подали мороженое. — Придумаю что-нибудь. — Он перехватил взгляд Линды и спросил: — Ты хочешь предложить, как распорядиться капиталом? Девушка кивнула. — Ну-ка, скажи. Это интересно, — оживился Ньюмор, слизывая с ложечки мороженое. — Во-первых, можешь сразу бросить работу, она слишком изматывает тебя. — Интересное предложение… — Ньюмор наморщил лоб, словно всерьез обдумывая слова Линды. — А на что же мне жить, ваша милость? — На проценты. — Верно, — согласился Ньюмор. — Я не подумал об этой возможности. — У тебя появится масса свободного времени… Это такая прелесть — свободное время! — А на что его употребить? — Придумай что-нибудь сногсшибательное, — предложила Линда. Ньюмор откинулся на спинку стула. — Например? — Женись, — сказала Линда. Ньюмор пристально посмотрел на нее и улыбнулся. — Мы с тобой не пара, — сказал он. — Разве можно придумать двух более несхожих людей? Согласись, что мы с тобой, связанные узами Гименея, представляли бы весьма забавное зрелище. — Ты, как всегда, прав, — согласилась Линда. — Действительно, зрелище было бы забавное. Но дело в том, что, предлагая тебе жениться, я вовсе не себя имела в виду. — А кого же? — Мало ли девушек на свете? Ньюмор бросил на стол мелочь. — Я обручен, — сказал он. — Что ж ты раньше не сказал? — Думал, ты знаешь. — Откуда мне знать? — пожала плечами Линда. — «Брачный курьер» я не выписываю. — Да, я обручен, и навеки, как любят говорить поэты, вроде Арбена, о котором ты в прошлый раз столько рассказывала, — проговорил Ньюмор. — Арбен не поэт, а импровизатор. — Не все ли равно? — махнул рукой Ньюмор. — Главное, чтобы работа ладилась. Как у него дела в Уэстерне? Он, кажется, там работает?.. — Плохо по-прежнему, — вздохнула Линда. — Я просто в отчаянии. Если так пойдет и дальше, могут уволить. Уэстерн шутить не любит, ты знаешь. — Неужели так обстоят дела? — Хуже некуда. — А в чем дело? — Со здоровьем у него неладно. Ни с кем ужиться не может. Нервы. — Нервы — болезнь века. Человечество должно воздвигнуть золотой памятник тому, кто избавит его от расстроенных нервов. — Вот и у Арбена, видно, эта самая болезнь века. — А в чем болезнь выражается у Арбена? — неожиданно заинтересовался Ньюмор. — Его все время мучают какие-то кошмары, или сны, или видения, что-то в этом роде, — произнесла Линда. — А после бессонной ночи, сам знаешь, каково работать. Все валится из рук. Ну, а если бессонница систематическая… Ньюм побарабанил пальцами по столу. — Интересно, очень интересно. Ты узнала все это от самого Арбена? Вместо ответа Линда раскрыла сумочку, вытащила растрепанную записную книжку, полистала и, раскрыв на нужном месте, протянула Ньюмору. — Что это? — спросил Ньюмор, с недоумением глядя на исписанную страницу. Строчки были неодинаковой длины, к концу они неумолимо сползали вниз, слова были написаны кое-как, вкривь и вкось, хотя видно было, что тот, кто писал их, старался вовсю: заглавные буквы выделялись своей аккуратностью. Ньюмор тут же представил себе, как тот, кто выводил их, склонил голову набок, высунув от усердия язык. — Прочти, — сказала Линда. — Можно вслух? — Только негромко, — попросила Линда. Она оглянулась: каждый из немногочисленных посетителей кафе был занят своим делом, на них никто не обращал внимания. Ньюмор пожал плечами, приблизил к глазам записную книжку — он был немного близорук, хотя и не носил контактных линз, — и медленно, запинаясь на малоразборчивых словах, прочел: Жил он, в общем, несладко. Незащищенный от ветра, Куцую мерил дорогу, Слушал пасхальный трезвон. Сны ему снились такие, Что всякий раз, проснувшись, Он говорил: «Слава богу, Это был только сон». — Ты пишешь стихи? — удивился Ньюмор. — Вот уж не знал, а ведь мы с тобой пуд соли съели. — Это стихи Арбена. — Импровизация? — Ну да. — И о ком стихи? — О себе… Послушай, Ньюм, помоги ему, — попросила Линда, пряча книжку в сумку. Ньюм ничего не ответил. — У тебя такие связи в ученом мире, есть знакомые медики. А у меня есть только один знакомый врач, он живет близ Гавани, неудачник без диплома… На него мало надежды, — сбивчиво проговорила Линда. — Судя по всему, что ты рассказала, у Арбена далеко зашло дело. «Сны ему снились такие, что всякий раз, проснувшись, он говорил: «Слава богу, это был только сон», — по памяти процитировал Ньюмор и покачал головой. — Только прошу тебя, Ньюм… — встревожилась девушка. — Что еще? — Арбен написал эти стихи только для меня. Я обещала их никому не показывать. Линда вздохнула. — Ладно, Рыжик. Тайну гарантирую. — Поможешь Арбену? — Попробую, хотя и не ручаюсь за успех. Во всяком случае, сделаю все от меня зависящее. Линда поднялась. — А теперь я хочу поздравить тебя, Ньюм. — С чем это? — воззрился тот на нее. — С обручением, которое скрыл от меня. Можно узнать, как зовут твою невесту? — Ее зовут наука. Смуглые щеки Линды залил румянец. — Можешь ты хоть раз отказаться от своих шуточек? — Я не шучу, Линди. Я обручен с наукой, и только с ней. Больше мне никто не нужен. А с тобой я хотел бы дружить. Молча они вышли из кафе. На ленте Ньюм спросил: — У тебя с Арбеном что-то серьезное, девочка? — Кажется, да, — негромко ответила Линда. — Трудно вам придется… — Понимаешь, Арбен порой такой беззащитный, жалкий… — проговорила Линда после долгой паузы. — Словно птенец, который выпал из гнезда. А то вдруг вспылит из-за пустяков… Потом, конечно, отходит, и самому стыдно. — Интересный субъект. — Не всем же быть гениями. — Не все ли равно: гений не гений, — произнес задумчиво Ньюмор. — Все мы слеплены из одного теста, разве не так? Помнишь, что говорило тебе по этому поводу всевидящее око? Линда вспыхнула. — Ты злой человек, — бросила она, отвернувшись. На расстоянии вытянутой руки перед ними скользили бесконечные стены домов. — Сколько раз повторять, Рыжик: око не сказало ничего для тебя обидного… — Ты злой человек. — Пусть будет по-твоему, — примирительно произнес Ньюмор. — Но именно таков наш мир — он зол и гадок. Такова истина. Кто же виноват в этом? — Я смотрю на мир иначе. — Значит, ты смотришь на него сквозь розовые очки, — подхватил Ньюмор. — Знаешь, как ведет себя страус, когда видит опасность? Он зарывает голову в песок. Такая позиция не по мне. Я предпочитаю смотреть правде в глаза. Расскажи-ка мне лучше еще об Арбене, о его недуге, — неожиданно сказал Ньюмор. Он внимательно слушал Линду, время от времени удовлетворенно кивая, словно в ее словах находил подтверждение каким-то своим мыслям. — В общем, сделаем так, — заключил он, когда девушка кончила. — Ты познакомишь меня с Арбеном, а там я посмотрю, что можно для него сделать. Переходя с ленты на ленту, они ступили наконец на самую медленную и сошли на улице, где жила Линда. Узкая, чуть изогнутая в перспективе улица была застроена старыми домами, стоявшими друг к другу плотно, словно зубы в челюсти. — Знаменитый ученый, а ездишь на ленте, как простой инженер, — съязвила Линда. — Деньги-то ведь теперь у тебя появились, отчего бы не купить машину? Ньюмор усмехнулся. — Деньги нужны мне, Рыжик, для другой цели, — сказал он, — Я уже говорил тебе сегодня, что у меня появилась еще одна идея… Боюсь, она обойдется мне недешево. Линда приостановилась: — Неужели ты хочешь ухлопать на свой очередной опыт все деньги, которые тебе достались? — Именно ухлопать, Рыжик, как ты изволила выразиться, — подтвердил Ньюмор, положив Линде руку на плечо. — И опасаюсь я только одного. — Чего же? — Что этих денег не хватит. — Сумасшедший! — Ну вот! — произнес Ньюмор, делая шаг вперед. — Злой, гадкий, а теперь еще и сумасшедший. Не слишком ли много для одного человека?.. — Я не хотела тебя обидеть. — Знаю. Несколько минут они шли молча. — Знаешь, Ньюм, я никогда не могла понять тебя до конца, — нарушила паузу девушка. — И даже не пыталась. Ты для меня — как задача, которая не имеет решения. Или, может быть, имеет бесконечное множество решений, — добавила она, привлекая на помощь скудный запас математических познаний, приобретенных в школе. — Я и сам себя не всегда понимаю до конца, — произнес Ньюмор то ли искренне, то ли наигранно. Впрочем, в эту минуту он меньше всего походил на актера. — А машину все-таки купи, — перевела разговор Линда. — Машину мне и так вручит фирма. За особые заслуги. Они подошли к дому, в котором жила Линда. В парадном было полутемно. Лампочка еле светила сквозь пыль, словно шуба укутывающую ее. Линда проверила почту, которая состояла из двух — трех магазинных счетов. У лестницы они остановились. Линда жила на четвертом этаже и лифтом предпочитала не пользоваться, потому что он вечно застревал между этажами. — До свиданья, Рыжик. — Будь счастлив, Ньюм. Поднявшись на несколько ступенек, Линда обернулась и спросила Ньюмора: — Покатаешь на новой машине? — Непременно, — бросил Ньюмор и помахал на прощание рукой. Поднимаясь по лестнице, Линда думала об Арбене. Ньюм зовет ее Рыжик, Арбен — цыганочкой. А в прошлый раз, когда они прощались на этой лестнице, сказал: «Я твой раб, Линди. Раб твоей доброты, твоего сердца». С Арбеном у них, конечно, машины не будет. И мешка жетонов тоже. Ну и не надо. Пусть подземка, пусть лента, пусть пешая ходьба и лишь по праздникам — такси. Не в жетонах счастье. Линде вдруг показался подозрительным пристальный интерес, который Ньюмор проявил сегодня к скромной особе заурядного инженера Арбена. Ньюм никогда ведь не делает ничего просто так, без дальнего расчета. Она готова была теперь ругать себя, что показала Ньюмору стихи Арбена. Словно сонного выставила на посмешище. «Ладно, познакомлю их, а дальше пусть уж сам Арби решает, — решила Линда, доставая из сумочки ключ. — В конце концов, он всегда сможет отказаться от услуг Ньюмора». Ключ в скважине поворачивался туго, со скрежетом. Прежде чем открыть дверь, девушка огляделась. Ее охватили усталость и тоска. Что ее ждет впереди? Будущее скрыто туманом, таким же, который, если верить Ньюмору, напускают в камеру Вильсона. Перед глазами Линды маячила лестничная стена, вся в разводах сырости, знакомых до последнего изгиба. Рядом с дверью — серое пятно, похожее на краба. Вверху — неизменная электрическая лампочка, льющая сверху равнодушный свет. Линда вошла в комнату и остановилась перед слепым глазом видеофона. Ей очень захотелось позвонить Арбену, поговорить с ним. Она даже потрогала холодную клавишу вызова. А вдруг он занимается, а она оторвет его от дела, помешает? В последнее время Арбену много приходится работать на дому, по вечерам. Наверно, он, бедняга, просто не справляется с работой, хотя и уверяет Линду, что дело совсем в другом. Сотрудники в отделе, мол, плохо относятся к нему, каверзы всяческие подстраивают и чуть ли не подсовывают негодную, испорченную аппаратуру, чтобы выставить Арбена в дурацком свете. «Позвоню ему утром», — решила девушка. Арбен пришел на свидание с Линдой намного раньше, чем они уговорились. На душе его было тревожно. Но к обычному дурному настроению примешивались еще беспокойные мысли, связанные с удивительным предложением Ньюмора, приятеля Линды, с которым он в юности играл в одной баскетбольной команде. Линда вновь свела их две недели назад, и они быстро нашли общий язык. Конечно, дружба со знаменитым ученым не могла не льстить болезненному самолюбию Арбена. Ньюмор оказался дьявольски проницательным — он, неизвестно как, быстро догадался обо всем, что тревожило Арбена. А потом, не раскрывая своих карт, намекнул Арбену, что есть способ исправить положение. Способ, хотя, с другой стороны, и таящий опасность. Плохо вот, что обсудить это предложение не с кем — приходится решать самому. Даже с Линдой нельзя посоветоваться — единственной в мире живой душой, к которой Арбен питал теплые чувства. «Полная тайна в любом случае» — таково непременное условие, выдвинутое знаменитым физиком. Ну что ж. Тайна так тайна. Лишь бы какой-нибудь толк был из того, что задумал Ньюмор. А почему бы и нет?! Везет же другим. Так почему и ему, Арбену, не может повезти хоть раз в жизни?.. В ожидании Линды Арбен медленно прохаживался по аллеям. Листья кленов и акации побурели, обожженные холодным пламенем осени. Арбен посмотрел на часы. Линда только что закончила смену. От ВДВ до парка ей добираться не меньше двадцати минут, сменив при этом три вида транспорта — аэробус, подземку и ленту. «Чем пока заняться? — думал он. — Пожалуй, лучше всего пойти на «шахматный круг», посмотреть на завзятых бойцов-завсегдатаев, поболеть за кого-нибудь…» Линда догадается, где он. Арбен любил шахматы, но играть в присутствии зрителей не решался, опасаясь, что, как всегда, «сдадут тормоза», нервы не выдержат. Иногда, глядя на чужую партию, он видел, что мог бы придумать потрясающую комбинацию с фейерверком жертв — достаточно только отдать слона с шахом, чтобы выманить короля, прогнать вражеского ферзя и сделать ход ладьей, и затем… затем… Все будто заволакивалось туманом, оставляя в душе боль и раздражение. Будь у него время, Арбен мог бы часами наблюдать шахматное сражение на шестидесяти четырех клетках. Только вот свободное время выдавалось все реже. И сегодняшний день в Уэстерне прошел скверно, как обычно. Вернее будет сказать, даже хуже, чем обычно. Утром он ни за что обидел нового лаборанта, юного Грино, который, неловко повернувшись, разбил вакуумную катодную трубку. И трубке-то грош цена, но Арбен пришел в ярость. Бледный Грино стоял перед ним, опустив глаза и ни словом не возражая, и это еще больше раздражало Арбена. «Я вас представлю к увольнению!» — хотел было крикнуть Арбен, но в этот момент Грино еле слышно произнес: — Я всю ночь не спал… У меня мать при смерти… Нет, не чувство жалости заставило Арбена проглотить приготовленную фразу. Жалость он не признавал, считал ее чувством недостойным. Жалость только мешает делу, ее следует неукоснительно искоренять. Нет, Грино спасло совсем другое. Услышав слово «смерть», Арбен мгновенно вспомнил о той, другой смерти. Ему даже почудилось, что в лицо дохнул жаркий, как расплавленное железо, июльский полдень, навеки связанный в его памяти с тем… Потом он сцепился со старым Доном Флешем, работником охраны Уэстерна, участником первой, легендарной экспедиции на Венеру. Тот, не спросясь ни у кого, приютил у себя бродячую собаку. Соорудил ей конуру близ крепостной стены, опоясывающей территорию Уэстерна. Ну какое, казалось бы, дело Арбену до всего этого? А он устроил скандал, разбил конуру, поранив при этом руку, пнул скулящую собаку, а самого престарелого Дона Флеша привел чуть ли не в состояние столбняка. Вокруг живописной группы — он, Дон Флеш и собака — образовался круг сотрудников, которые по ходу действия принялись обмениваться ироническими репликами. Кое-кто нарочно бросал дурацкие замечания, чтобы подлить масла в огонь. Арбен уже сам не знал, как прекратить нелепую сцену. Он озирался по сторонам, но среди насмешливых, оскорбительных, скучающих взглядов не мог поймать ни одного сочувствующего. И тут старое воспоминание, постоянно тлевшее в душе, пронзило его, подобно молнии. Ну конечно, все это уже было!.. Все — как тогда, на учебном аэродроме… Только вместо корпуса охраны стоял тогда — тоже чуть поодаль — ангар с волнистой металлической крышей, тот самый, да под ногами вместо битумного покрытия были тогда бетонные плиты, сваренные между собой грубыми швами. Да солнце тогда было жарче: был июль, стоял полдень, царил полный штиль, и лучи разъяренного светила падали совершенно отвесно. И он находился в центре круга, а на него так же сыпались обидные реплики окружающих. Арбен отталкивал Дона Флеша, который лез на него с трясущимися руками, а со всех сторон его подкалывали реплики: — Ай да Арби! — В своем репертуаре. — Его на весь Уэстерн слышно! — Оставьте его в покое, человек просто не в себе, — сказал кто-то, кажется, Грино. Но это был глас вопиющего в пустыне. — Он вечно не в себе. Ему не место среди людей! — пискнула мисс Шелла. Толпа увеличивалась. — Арбен первый начал, я сам видел, — перекрыл голоса чей-то тенор, поясняя ситуацию тем, кто только что подошел. — Что за вредный человек, чем ему собака помешала… Его едва дослушали. — Дай ему сдачи, старина, — посоветовал Дону Флешу кто-то из зрителей. — Флешу за сто перевалило, сам еле на ногах держится, — возразил тенор. — Арбен вчетверо моложе. — Ну и что? Только и умеет, что скандалить каждый день. — Двинь-ка его, Дон Флеш, — посоветовал хор голосов, жаждавших крови. Арбен поднял пораненную руку, как бы защищаясь. — Гляди-ка, ему тоже досталось. «О, проклятые, ненавистные, ухмыляющиеся лица! Всех бы их туда, в катапульту с заклинившимся верхом, всех бы расплющить о потолок ангара», — задыхаясь от злобы, подумал Арбен. Протяжный гонг, возвещающий конец обеденного перерыва, положил конец безобразной сцене. «Счастье еще, что ее не видел никто из начальства», — мелькнуло в затуманенной голове Арбена. Сотрудники расходились, разочарованные финалом, который оказался относительно мирным. …Арбен стоял у садовой скамьи и наблюдал за шахматной партией, но мысли его витали далеко. Из головы не выходил последний разговор с Ньюмором. Тот рассказывал, что в основу его изобретения, а оно может исцелить Арбена, положены элементарные частицы и античастицы, мельчайшие кирпичики, из которых построена наша Вселенная. Впоследствии изобретение Ньюмора должно спасти человечество от всех недугов… Сами по себе эти мельчайшие частички материи, как понял Арбен, величайший феномен природы. Ведь каждая такая частица, по словам Ньюмора, может обладать в принципе колоссальной энергией. С другой же стороны, энергия весома, согласно известному уравнению Альберта Эйнштейна. И массу эту нетрудно вычислить, она равна энергии, деленной на квадрат скорости света. Больше энергия частицы — следовательно, больше ее масса, это понятно каждому. «Ну, а если энергия частицы достаточно велика? — рассуждал взволнованный Арбен. — Такая частица может быть «заряжена» огромной массой, равной массе земного шара, а то и десяти, сотни, тысячи планет! Когда такая летящая с бешеной скоростью частица по какой-то причине прекратит свой бег, энергия ее перейдет в массу — родится новый мир. Может быть, планета, или целая планетная система, или звезда, или даже галактика. И родоначальницей галактики, можно сказать, ее праматерью будет мельчайшая частичка, которую не увидишь даже в электронный микроскоп!» Быть может, Ньюмор высмеял бы эти рассуждения и выводы. Арбен был не в ладах с физикой, но грандиозные картины рождения новых миров из микрочастиц поразили и пленили его легко воспламеняющееся воображение. Выходит, думал Арбен, исчезнув в результате космической катастрофы, наш мир может возродиться в другом уголке Вселенной? Выходит, смерти нет?! А как же тогда волнистая крыша ангара, глухо охнувшая от многотонного удара, и тяжелая капля, которая упала сверху на рукав Арбена? Арбен почувствовал привычное волнение, предшествующее импровизации. Он смотрел на шахматную доску, на захватанные пластмассовые фигурки, ведущие между собой, как и люди, извечную борьбу, и в голове рождались строки, навеянные разговором с Ньюмором: Мир жил привычной жизнью, но однажды С другим столкнулся И мгновенным солнцем Отметил место гибели своей. Частицы фантастических энергий, Нырнувшие в бесстрастное пространство, — Вот что от мира гордого осталось. Но он не умер! Канули века, Всплыла навстречу новая туманность, Бессонный бег замедлили осколки — И превратились в новые миры. Так исчезает мир, чтоб вновь родиться, Родиться — из космической частицы!.. Закончив мысленно последнюю строчку, Арбен глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна, пригладил ладонью растрепанные волосы. А вот и Линда! Девушка еще издали помахала ему рукой, и Арбен, выбравшись из толпы болельщиков, пошел ей навстречу. — Что у тебя с рукой? Почему повязка? — спросила Линда, когда они двинулись в боковую аллею, где находилась «их» беседка, раз и навсегда облюбованная молодыми людьми. — Поранился, — неохотно ответил Арбен и отвел взгляд в сторону. — Сильно? — встревожилась Линда. — Пустяки. — В Уэстерне? — Да. Ажурная беседка оказалась свободной, и они выбрали солнечную сторону, ловя последние лучи уходящего лета. Линда с тревогой посмотрела на его осунувшееся, скорбное лицо. — У тебя неприятности? — Неприятности — мое обычное состояние, — ответил Арбен со слабой улыбкой. Линда поправила на коленях сумочку. — Ты не потеряла записную книжку? — С чего ты взял? — Просто так, пришло в голову… Не хотелось бы, чтобы ее читали чужие. Они помолчали, глядя на ребятишек, которые водили хоровод вокруг одиноко стоящего клена. — Послушай, Линда, что бы ты сказала, если бы я… исчез? — проговорил Арбен. — Исчез? — не поняла Линда. — Да. — Ты уезжаешь? Арбен покачал головой: — Не то, цыганочка. Вообще-то я и рад бы, но от себя ведь не уедешь. Нет, я о другом. Что, если бы я совсем исчез? Ну, как говорится, растворился в небытии? — Брось говорить загадками, Арби, — попросила не на шутку встревоженная Линда. — Я говорю по существу. — Как ты смеешь! — выпалила Линда и схватила Арбена за руку. — Я понимаю, тебе сейчас плохо. Но все равно это великий грех… — Я не собираюсь впадать в грех. — Я тебя поняла, Арби. Ты решил покончить с собой. Разве ты не знаешь, что жизнь дарована нам… — Успокойся, — перебил Арбен. — Я вовсе не помышляю о самоубийстве. — Ну, тогда выкладывай, что ты задумал, — приказала Линда. Арбен замялся. — Ну? — Видишь ли, ансамбль микрочастиц, которые расположены в определенном порядке… Линду осенило: — Тебе предлагают опасную работу? — Вроде того. — И нельзя отказаться? — Можно. — Тогда откажись, Арби. — Линда пристально глядела на него. Мимо беседки проехал на автокаре мороженщик. Арбен проводил машину взглядом. — То, о чем идет речь, очень важно для меня, — произнес он, когда пестрый, сплошь оклеенный рекламными листами автокар скрылся за поворотом. — Говори яснее, Арби. — Поверь, цыганочка, я не могу все сейчас сказать тебе, но если дело выгорит, будет отлично. — В твоем нынешнем состоянии ты не можешь браться за опасное дело. — Именно в моем состоянии это необходимо. — И ты можешь в результате, как это ты говоришь… исчезнуть? — Это в худшем случае. — А в лучшем? — В лучшем — я изменюсь, стану совершенно другим… — Так и говори! Ох и путаник же ты, Арби! «Исчезну, исчезну!»… Ты задумал сделать себе пластическую операцию? Угадала? Признавайся! — Пластическая операция, — медленно повторил Арбен, отвечая каким-то своим мыслям. — Пожали, верно. Только не лица, а души. — Ты говоришь загадками, как Ньюмор. — При чем здесь Ньюмор? — вдруг закричал Арбен, да так, что девушка вздрогнула. — Тихо, Арби, милый, — испуганно произнесла Линда. — Я не думала тебя обидеть. Он успокоился так же неожиданно, как вспылил. Он сидел вялый, поникший, безвольный. «Словно обреченный», — подумала Линда. — Сыграем? — предложила она, чтобы отвлечь Арбена от неприятных мыслей. — Давай, цыганочка, — оживился Арбен. — Я сегодня в форме. Придумывай тему. Игра состояла в том, что Линда задавала тему, а Арбен тут же импровизировал. Девушка задумалась. — Осень, — сказала она. — Мне сейчас привиделось: осень- это я. Бреду по дорогам, из рощи в рощу, из города в город, смотрю в небо, затянутое тучами, осыпаю с деревьев пожелтевшие листья, стучусь в дома и говорю: люди, готовьтесь к зиме, холоду, снегу. Зима будет суровой… Не все переживут ее. Я бреду босая, ноги мои изранены, и мне зябко… — повела Линда плечами. — Бреду — и нет конца моему пути… — Хорошо! — жестом остановил ее Арбен и потер лоб, сосредоточиваясь. Знакомое сладкое и тревожное чувство, испытанное полчаса назад, снова охватило его, и он медленно начал: Босоногая осень брела по болотам, Оставляла слезинки на травах колючих И стояла подолгу, следя за полетом Улетающих птиц и скучающих тучек. Зябко кутала белые плечи в туманы, Понапрасну стучалась в холодные зданья И смотрела на горы, леса и поляны, Опаленные кротким огнем увяданья. А ночами украдкой она уходила От тропинок подальше, в тягучую роздымь, И, вздыхая от жажды, до света ловила Запрокинутым ртом водянистые звезды. — Молодец, Арбен! — Линда поцеловала его. — Придумай еще тему. — Не надо, — встревожилась Линда. — Я прошу тебя, цыганочка, — настаивал Арбен. — Я чувствую такой прилив сил, что готов мир перевернуть, как Архимед. Только дай мне точку опоры. Ну?.. — Ты губишь себя. — Линда! — Ладно, — сдалась девушка. — Только сочини немного, строчки четыре, не больше. — Я жду. — Помнишь, как ты в прошлый раз провожал меня домой? Мы стояли подле парадного, над крышей висела луна, а потом на луну набежала небольшая тучка и закрыла ее середину, и ты сказал, что… — Луна напоминает баранку. — А потом на карнизе появилась кошка, — продолжала девушка. — Пушистая-пушистая. Она шла медленно и обнюхивала карниз. А потом остановилась и посмотрела на нас. Помнишь, что ты сказал? — Что кошка — это не кошка, а житель чужой планеты, который впервые увидел землян. — На всю эту картину тебе дается четыре строки. — Рифмы должны быть? — Желательно. Арбен сцепил пальцы рук, задумался и прочитал чуть нараспев, подражая пастору методистской церкви: Дремлет лунная баранка, И, с презреньем глядя вниз, Кошка-инопланетянка Дегустирует карниз. — Браво, Арби! — не удержавшись, Линда несколько раз хлопнула в ладоши. — Ты сегодня превзошел себя. «А Линда права, — подумал Арбен, чувствуя, как возбуждение сменяется глубокой апатией. — Мне сегодня предстоит бессонная ночь, полная кошмаров. Ну и ладно! Может, я импровизировал сегодня в последний раз? Вдруг этот дар небес исчезнет, когда Ньюмор начнет осуществлять свой проект?..» Они сидели в беседке до самой темноты. Арбен все оттягивал минуту расставания, словно видел девушку в последний раз. Вдоль аллеи зажглись фонари, похожие на желтые одуванчики, гуляющих становилось все меньше: каждому в городе было известно, что в позднее время в парке прогуливаться небезопасно. — Пойдем, — сказала Линда. — Погоди немного, — удержал ее за руку Арбен. — А если бандиты? — Через несколько дней, возможно, я буду сильнее всех этом городе, — произнес Арбен не то в шутку, не то всерьез. — Тогда я любых бандитов смогу расшвырять, как котят. Что ты скажешь на это, цыганочка? — Туман, мистика… То ты исчезнешь, то изменишься, то станешь сильнее всех. Как это все понимать? — Не могу я сейчас сказать тебе всего, цыганочка, — помрачнел Арбен. Линда сгорала от любопытства, но чувствовала, что расспрашивать Арбена не следует. Если б хотел и мог — сам рассказал бы. Из полутемной глубины аллеи показалась маленькая фигурка. Это был мальчуган. Можно было подумать, что мальчик заблудился, не держись он уверенно и спокойно. Видимо, просто возвращался с прогулки домой, оставленный без присмотра беспечными родителями. Под фонарем близ беседки мальчик остановился и принялся надувать воздушный шарик. Легкая оболочка быстро наполнилась воздухом, вскоре на ней во всю рожицу улыбался оранжевый паяц с огромными ушами. Закончив свой труд, мальчуган несколько раз подбросил шарик вверх, словно волейбольный мяч. Шар опускался медленно, как бы нехотя. «Так, наверно, играют в мяч на космическом корабле, в условиях невесомости», — подумала Линда. В космосе она еще ни разу не бывала: летать в Пространстве простой продавщице не по карману, даже если она работает в таком шикарном универсаме, как ВДВ… Забава мальчика кончилась неудачно. Он успел сделать всего несколько шагов, когда импровизированный мяч опустился на кустарник и испустил дух, наткнувшись на что-то острое. Легкий хлопок — и шара как не бывало. Быстро съежившись, исчез улыбающийся паяц. Линда прошептала: — Паяц погиб. — Мир погиб, — откликнулся Арбен. Огорченный мальчуган повертел в руках лоскуток — все, что осталось от шарика, — безуспешно попытался надуть его, затем отшвырнул негодную игрушку в сторону, за кусты и двинулся дальше, вскоре скрывшись за поворотом аллеи. Шар, которым играл мальчишка, всколыхнул в душе Линды давнее детское воспоминание, вызвав образ «всевидящего ока». Когда мальчуган исчез, Арбен вдруг попросил у Линды записную книжку и, быстро листая, раскрыл ее на чистой странице. Он написал что-то, зачеркнул, вывел снова. Фонарь близ беседки давал скудное освещение, поэтому Арбен низко склонился над книжкой. Писал он долго. Линда отчаянно продрогла, но боялась произнести слово, чтобы не помешать Арбену. Она лишь молча посматривала на его хмурый лоб и плотно сжатые губы. Аллея уже совершенно опустела, когда Арбен поставил наконец точку, закрыл записную книжку и протянул ее Линде, негромко сказав: — Я теперь — словно мяч, из которого выпущен воздух. Девушка сделала попытку раскрыть книжку, Арбен остановил ее: — Не сейчас, Линда. Дома прочтешь. Они пошли к выходу. Сегодняшнее свидание оставило в душе девушки неприятный, тревожный осадок, его не смогло снять даже искусство Арбена в импровизации, неизменно поражавшее Линду. На душе было тревожно. У выхода из парка змеилась бесконечно бегущая лента, спина ее, истоптанная тысячами ног, неровно лоснилась в свете мерцающих панелей. Линда предложила: — Пойдем на подземку? — Ненавижу лезть под землю, — пробурчал Арбен. — А ты что, замерзла? — Нет, ничего, — ответила Линда, у которой зуб на зуб не попадал. Едва молодые люди ступили на ленту, осенний ветер набросился на них с удвоенной яростью. Арбен снял куртку и накинул ее на плечи девушки. Улицы, по которым они проносились, были безлюдны: здесь, вдали от центра, город, населенный трудящимся людом, засыпал рано. — Город вымер, — нарушил долгую паузу Арбен. — Окна светятся, — возразила Линда. — Ну и что? Люди вымерли, а панели остались гореть, — упрямо мотнул головой Арбен. — Ты слишком мрачно настроен… Даже не рассказал мне про свой день. — Нечего рассказывать. — Как ты поранил руку? Арбен буркнул: — Расскажу в другой раз. Линда согрелась под курткой Арбена, и настроение ее немного улучшилось. — Когда теперь увидимся, Арби? — спросила она. — Завтра понедельник, и я могла бы отпроситься пораньше. — Не знаю, как теперь у меня сложится, цыганочка. Все зависит от того, как пойдет новое дело, о котором я тебе говорил, — сказал Арбен. Когда они прощались, Линда спросила: — У тебя теперь совсем не будет свободного времени? — Пока не знаю. По видеофону договоримся, — ответил Арбен, голос его звучал глухо. Придя домой, Линда, как всегда, прежде всего набросила цепочку на дверь — городские власти усиленно советовали это всем гражданам ввиду участившихся налетов грабителей на квартиры. Затем села в качалку, зажгла торшер и вытащила из сумочки записную книжку. Поначалу от внезапно подступившего волнения девушка не могла ни слова разобрать из того, что написал Арбен, — у нее почему-то внезапно мелькнула мысль, что это последняя его записка, нечто вроде завещания, и что они никогда больше не увидятся. Наконец, продираясь сквозь частокол зачеркнутых строк и фраз, слово за словом она прочитала: Разбегались галактики, тлели светила, Словно угли в жаровне под жарким дыханьем, Было утро Вселенной, и мир расширялся, И летели гонцы на восток и на запад, И на юг, и на север, И звездные зовы Вдаль манили, И не было свету предела. Но одна только звездочка тихо грустила, Потому что, разумной, ей было известно, — Что Вселенная вскорости станет сжиматься, Словно мяч, из которого выпущен воздух. Линда задумалась. Записная книжка соскользнула на пол, но она не стала за ней нагибаться. Что он задумал, непутевый Арбен? Почему так рассердился, когда она невзначай упомянула Ньюмора? Ревнует? Чепуха. Арбен ведь знает, что она и Ньюмор — друзья детства, что между ними ничего не было, да и не могло быть, настолько они разные. Хотелось есть, но Линда чувствовала себя настолько усталой и разбитой, что не было даже сил подняться, чтобы пойти на кухню и приготовить себе что-нибудь. «Я чувствую себя совсем разбитой», — сказала чашка, упав с полки», — припомнила Линда слова Ньюмора, которые тот произнес по поводу разбитой некогда чашки саксонского фарфора. Вот и она сейчас чувствовала себя такой же разбитой. «Отдохну немного, потом встану и поем», — подумала Линда сквозь тяжелую дрему. Она так и уснула в кресле. В эту ночь ей приснился паяц, который улыбался с воздушного шарика. Из шарика выпустили воздух, и паяц погиб. …А потом из беседки, в которой они сидели, вышел Арбен и подобрал лопнувший шар. Сон Линды был удивительно четким. Она ясно видела, как, вернувшись в беседку, Арбен старательно перевязал ниткой проколотое место, затем принялся надувать шар. — Осторожно, — сказала Линда, — он может разорваться. — Не беспокойся, — ответил ей Арбен. — Этот шарик — наш мир, а мир не может погибнуть, ведь смерти нет. — А если случится катастрофа? — Все равно он снова возродится, как возрождается этот шарик, — ответил Арбен. Шар с нарисованным паяцем продолжал увеличиваться в размерах. Линда с ужасом заметила, что, разрастаясь подобно снежному кому, шар поглощает все предметы, которых касается: он вобрал в себя часть скамейки, на которой они сидели, кусок ажурной стенки беседки, затем губы Арбена, его лицо… Она хотела закричать, чтобы предупредить Арбена, но почувствовала, что голос ей не повинуется. Попыталась броситься к Арбену, чтобы вызволить его, но не смогла оторвать отяжелевшее тело от скамейки. Вот уже шар поглотил Арбена целиком и, продолжая разрастаться, приблизился к ней. Безобразно огромный паяц улыбался у самых ее глаз, его улыбка как бы говорила: не пугайся, нет ничего в мире, чего бы стоило бояться, коль скоро смерти пет… Неимоверным усилием воли она подняла руку и изо всей силы ткнула шар, и тот лопнул с ужасающим треском, Арбена, однако, внутри не оказалось: он бесследно исчез, растворился. Линда открыла глаза. В окне брезжило раннее туманное утро. У ног валялся опрокинутый торшер, обе его лампочки были разбиты. …Валы накатывались издалека. Казалось, они выбегали из-за линии горизонта, подсвеченной солнцем, которое только что погрузилось в океан. Крохотный скалистый атолл дрожал от ударов. Арбен стоял, прислонившись к единственной пальме, оживлявшей красноватую почву. Ветер трепал серую куртку Арбена, торопливо перебирал вечнозеленые листья высоко над его головой и бежал дальше, в просторы Атлантики. В однообразном движении волн было что-то успокаивающее. Так и стоял бы на каменистом клочке земли, наблюдая раскованную стихию. Хорошо, что на свете есть сферофильмы, позволяющие хотя бы на время оживить прошлое, пусть даже его маленькую частичку, молекулу. Что может быть лучше, чем забыть настоящее, полностью отключиться от него — пускай всего на часок — и не думать ни о чем, совершенно ни о чем… Месяц блаженства кончился. Месяц, заранее отмеренный Ньюмором. Может, Ньюм ошибся и преуменьшил срок? Вряд ли. Ньюмор вообще ошибается редко. Неужели прошел уже целый месяц со времени памятного разговора с Линдой в беседке парка? Тогда он ничего не боялся… Впрочем, и теперь нет ничего страшного. Надо только быть осторожным. Как это сказал Ньюм? «Альва глуп, и обмануть его ничего не стоит. Надо только каждую минуту помнить об Альве — в этом весь фокус». Помнить!.. Как будто можно позабыть о нем, если на карту поставлена твоя жизнь. Арбен не сразу согласился на необычное предложение Ньюмора. Он долго колебался и сказал «да» лишь тогда, когда жизнь сделалась совсем уж невыносимой. Опыты в отделе, которым Арбен руководил, уже долгое время не ладились. Он нервничал, и все валилось из рук. Со всех сторон подступали неприятности, крупные и мелкие. Он вывел из строя дорогостоящий интегратор и окончательно поссорился с шефом. Вообще оказалось, что старик Вильнертон настроен против него. Друзья Арбена говорили, что большинство его неприятностей- следствие скверного характера. Сам Арбен вычитал в медицинском справочнике, что подчас скверным характером называют расстроенные нервы. Но когда он рассказал об этом Ньюмору, тот все, по обыкновению, обратил в шутку. — Значит, ты предпочитаешь врачам медицинские справочники? — спросил он Арбена. — Что же тут плохого? — И лечишься по справочникам? Арбен кивнул. — В таком случае ты рискуешь умереть от опечатки, — рассмеялся Ньюмор. — Не все ли равно, от чего умереть? — пожал плечами Арбен. Он явно кривил душой… Может быть, правы были друзья, может быть, справочник — это, собственно, мало что меняло. …В тропиках ночь наступает быстро. Еще минуту назад можно было свободно разобрать любой мелкий шрифт, и вот уже тени выползли из-за скал, перечеркнули лагуну, вытянулись, поглощая друг друга, и наконец сомкнулись. Из-за мыса показалась еле различимая туземная пирога, и мириады фосфоресцирующих точек заплясали на волнах. Через несколько мгновений призрачно засветилась панель, включенная автоматом. Из небытия, из мрака медленно выступили стены. Арбену показалось, что они сдвинулись больше, чем надо. Но он понимал, что просто комната слишком мала, стандартная комната стандартного дома, смахивающего на казарму: станет Уэстерн раскошеливаться для своих служащих!.. Ствол пальмы оказался спинкой кресла. Арбен вздохнул, как человек, которого разбудили. Он посмотрел на часы, хотя и так знал время: половина одиннадцатого. Пожалуй, хорошо, что он решил с утра отпроситься у начальства и весь день высидеть дома. Безопасней, во всяком случае, хотя каждый день не станешь отпрашиваться. Итак, скоро закончится первый день нового существования. Обстановка в комнате спартанской простотой напоминала кабину космического корабля четвертого класса: ничего лишнего. Но инженера Арбена она устраивала. Подвесная койка, письменный стол, чертежный комбайн, кресло — что еще надо? Зато из большого окна — правда, единственного — открывался великолепный вид на владения Уэстерна. Пейзаж был похож на картинку, виденную Арбеном в детстве. Кажется, это была иллюстрация к какому-то научно-фантастическому роману, писанному в дни, когда нога человека не ступила даже на Луну. Художник попытался представить будущий лунный город. Ему нечего было лететь на Луну: и на Земле, как выяснилось, оказалось достаточно места для фантастики, самой светлой и самой мрачной… Ажурные башни космосвязи, уходящие за облака, перемежались разноцветными куполами, в разные стороны бежали ленты тротуаров, окаймленные светящимися линиями безопасности, над узкими полосками тротуаров нависали киберконструкции, рядом с которыми допотопные чудовища показались бы игрушками для младенцев, А полигон для испытания белковых систем, выращенных компанией! Когда-то любимым развлечением Арбена было — наблюдать из окна в подзорную трубу за вольтами и курбетами смешных уродцев, хотя он знал, что подобное занятие отнюдь не поощряется начальством. Однажды Ньюмор зашел к Арбену в гости. — Гляди, какой вид — прелесть! — сказал Арбен, когда Ньюмор подошел к окну. — Нравится? Урбанизация в последней степени. — Бред сумасшедшего архитектора. — Ньюмор пожал плечами. И все-таки Арбен любил в свободное время глядеть из окна, правда, без подзорной трубы, которую давно забрали охранники. Арбен постоял немного, глядя на желтый прозрачный пластик, поблескивающий в свете панели. Он все еще находился под действием сферофильма. Арбен снял его позапрошлым летом на Атлантике, где проводил отпуск. Блаженное время! Когда Арбен отвернулся от занавешенного окна, слепое око видеофона напомнило инженеру, что он сегодня не виделся с Линдой. Позвонить? А не. поздно ли? Арбен заколебался, затем все же подошел к аппарату и набрал на диске номер. Линда, казалось, ждала его. — Похвально, что ты все же решился позвонить. — Она поправила рыжий локон. — Понимаешь, я сегодня был занят… — неопределенно начал Арбен. — Чем это? — прищурилась Линда. — Так… Для отдела… кое-какие расчеты потребовались… — Он умолк. — А, ясно. Снова тайны. — Линда… — Ладно, ладно. Я не посягаю на секреты Уэстерна. Итак, ты решил все-таки извиниться? — Перед кем? — Наверно, передо мной. — Но я же говорю, что целый день… — Да, усвоила, был занят и потому не покидал территории Уэстерна. Ты это хотел сказать? Арбен кивнул. — Видно, ты сильно переутомился, бедняжка, — продолжала Линда. — И только поэтому не узнал меня, хотя прошел на расстоянии фута. — Да я и носа на улицу не высовывал! — Прошел рядом и даже не поздоровался. — Ты что-то путаешь, цыганочка. Я не выходил сегодня из дому. — Тебя, мой милый, я вряд ли с кем-нибудь спутаю. А вообще мне надоели твои внезапные смены настроений. То ты ласков, то надуешься и неделю не разговариваешь, не звонишь. Если из-за того, что я была позавчера с Ньюмором в кино, то это просто глупо. — Что именно? — съязвил Арбен. — Не придирайся к словам, — отрезала Линда. — Твое поведение просто глупо. Во-первых, ты знал, что он меня пригласил. Во-вторых… — Помилуй, я и не думал об этом, — перебил Арбен. — Ты вообще обо мне в последний месяц не очень-то много думаешь. Неужели ты считаешь, что я ничего не замечаю? А все таинственные разговоры, которые ты вел со мной тогда… Сказки для детей. Разве не так? — Опыт, о котором я говорил тебе, еще не окончен, Линда. Они помолчали. В душе Арбена происходила борьба. Так первый космонавт не решается ступить на новую планету, которая полна неведомых опасностей. Но хочешь ли, не хочешь — надо решаться. — Встретимся завтра? — предложил Арбен. — Я освобождаюсь в пять. — Отлично. Значит, в шесть. На прежнем месте? — полуутвердительно произнес Арбен. — Не опоздай. — Она пригрозила пальцем. — Кстати, в саду в Зеленом театре играет оркестр электронных инструментов. Экран погас. Арбен снова заходил по комнате, сцепив руки за спиной. Нет, не так, совсем не так представлял он себе рай, нарисованный Ньюмором. Не сидеть же ему вечно в четырех стенах, опасаясь встречи с Альвой — своей тенью? За последний месяц Арбен сильно изменился — он сам чувствовал это, тут Ньюмор не обманул его. Ему стало намного легче жить. Словно он шел все годы груженный непосильной ношей, и вдруг эта ноша с каждым днем стала таять, уменьшаться. Воспоминания потускнели, отдалились, и самое главное из них, жгучее, как огонь, растаяло, пропало. Осталась только память о боли, «память о памяти», но о чем именно шла речь — Арбен вспомнить не мог. Так у калеки продолжает болеть нога, которую ампутировали… Пропало у Арбена и искусство импровизации — за этот месяц у него не родилось ни строчки. …Из Уэстерна до так называемой зеленой зоны Арбен без особых приключений добрался подземкой. Он любил этот чахлый парк, отравленный дыханием города. Немало приятных минут провел он здесь, изредка сражаясь по воскресеньям в шахматы со случайным партнером, а чаще наблюдая игру со стороны. Садовую скамейку, на которой разворачивалась борьба, обступали болельщики, обычно они разбивались на две партии, заключались пари — словом, происходило примерно то же, что на ипподроме в день заезда. Здесь на шахматном пятачке, или шахматном кругу, встречались любопытные типы. Основную массу составляли престарелые навигаторы, не знавшие другой профессии, кроме космоса, опустившиеся субъекты без определенных занятий, праздношатающиеся юнцы, бескорыстно влюбленные в шахматы. Немало было тех, кого автоматизация безжалостно выбросила за борт, оставив им одно — слишком много свободного времени… «Обломки и накипь большого города», по определению Ньюмора, которого Арбену удалось единственный раз затащить сюда. Линда встретила его у входа. Она торопливо доела мороженое и взяла его под руку. Появляться с дамой на шахматах было не принято, и Арбен лишь завистливо покосился на толпу, сгрудившуюся вокруг бойцов. Повиснув на Арбене, Линда без умолку болтала. — Пока ты, по обыкновению, опаздывал, я успела придумать стихи, — сказала она. — Правда, только две строчки. Прочитать? — Прочти, — безучастно произнес Арбен. Его глаза, казалось, кого-то искали среди гуляющих. — Я глядела на газоны… За чугунною оградой Травка юная томится, — с чувством продекламировала Линда. — А дальше не получается. Арбен остановился, немного подумал, затем медленно прочитал: За чугунного оградой Травка юная томится, Ей бы выбежать на волю — Да решетка не пускает. — Браво! — захлопала Линда в ладоши, так что встречный прохожий удивленно посмотрел на нее. — Погоди, — остановил ее Арбен и, оглянувшись, так же медленно дочитал: Пыль и копоть городская Слоем траурным ложится, Не дает вздохнуть свободно, Что же? Травка умирает… — И все-таки это был ты, — вдруг произнесла Линда, возвращаясь к вчерашнему разговору по видеофону. — В этой же серой куртке: таких никто в городе не носит, кроме тебя. Но бледный-бледный. Ты не заболел? — Правда, Линди, я не выходил вчера. А где ты меня видела? — не совсем последовательно спросил Арбен, пораженный внезапной мыслью. — Вот вы и попались, мистер, — улыбнулась Линда. Они приближались к открытой эстраде, где сегодня должен был состояться концерт электронной музыки. Автором ее был электронный штурман, недавно успешно приземливший корабль-автомат, который был послан в район Центавра семьдесят лет тому назад. Подобные концерты стали уже традицией. Ньюмор, а следовательно, и Арбен признавали только такую музыку. А вообще-то она еще не успела приобрести много поклонников. — Из мастерской я зашла в автомат, позавтракать. Новый, на углу десятой улицы, где панорама, знаешь? Арбен кивнул. — Конечно. Тебе ли не знать? — заметила Линда. — Ты шел прямо на меня. И еще посмотрел этак дерзко. Я хотела окликнуть, но ты затерялся в толпе. — А как он был одет? Тот, кого ты встретила? — Ты как был одет? — переспросила Линда, делая ударение на слове «ты». — Я же говорю, как обычно. — Вспомни все детали, это очень важно. Линда задумалась. — Ничего не бросилось тебе в глаза? — настаивал Арбен. — Разве что ботинки… — Что ботинки? — живо переспросил Арбен. — Они были с магнитными присосками. Ну, как те, которые надевают при невесомости, чтобы не плавать по каюте, когда корабль ложится на курс. — Ты ничего не перепутала? — Еще чего! — обиделась Линда. — Я еще хотела спросить у тебя, что это за маскарад. Ведь автомат-закусочная помещается на земле, а не в космосе. Но ты выглядел таким… — Линда поискала слово, — таким бледным, что я просто растерялась… Ты мне скажешь наконец, что случилось? — Ничего не случилось, — пробормотал Арбен. — Не хочешь говорить — не надо. — Линда поджала губы. Они подошли к кассе. Щель для бросания жетонов была закрыта, над автоматом красовался аншлаг: «Все билеты проданы». Это было неожиданностью: музыка электронных штурманов не пользовалась особой популярностью. — Неужели не попадем? — разочарованно протянула Линда. Ей вдруг ужасно захотелось послушать концерт. («Музыка будущего», — сказал Ньюмор.) — Погоди-ка минутку… — Арбену пришла озорная мысль. Он подошел к парочке, созерцавшей театральную афишу. — Простите. Вы на концерт? — спросил Арбен. — Да. А что? — удивленно спросил молодой человек. — Я подумал, может быть, вы передумаете и откажетесь от билетов… — Глупости какие, — резко произнесла женщина. В этот момент взгляды молодого человека и Арбена встретились. Улыбка осветила лицо Арбена. Молодым человеком овладело недоумение: где он видел это худое, нервное лицо? Глаза знакомого незнакомца излучали, казалось, саму доброту. Он встречался с ним? Но где? Такое симпатичное лицо, раз увидев, вряд ли можно забыть. Однако память ничего не могла подсказать. Спутница молодого человека смотрела на Арбена, и лицо ее также посветлело. Куда девалось недавнее раздражение? — Мы думали пойти… — произнесла она негромко. — Но мы понимаем, вы очень любите электронную музыку… И ваша девушка… — Она дружелюбно посмотрела на Линду, с недоумением наблюдавшую странную сцену. — Мы, пожалуй, не пойдем, — пробормотал молодой человек. — Вот вам билеты, пожалуйста. О, не стоит благодарности. Он небрежно сунул в карман жетоны, полученные от Арбена, и двинулся прочь, уводя свою даму. Арбен и Линда вошли в зал как раз вовремя, — только что отзвенел третий звонок. — Почему они вдруг вздумали уступить нам билеты? — допытывалась Линда. — Погода чудная. Они решили прогуляться, — небрежно ответил Арбен. — Прогуляться? Они бежали впереди нас сломя шею. Видно, опоздать боялись. Только перед афишей остановились, чтобы немного отдышаться… Сзади зашикали, и Линда умолкла. Сцена выглядела необычно. Не было музыкантов, не было инструментов, блещущих в лучах искусственного освещения. Посреди сцены стоял столик с магнитофоном. И это было все, если не считать системы усиления. Первый аккорд прозвучал словно вздох. Еле слышная жалоба. Чья? Холодного металла, силой огня брошенного в пространство? Людей на ракете, посетившей Проксиму Центавра, не было — Арбен знал. И все-таки он никак не мог отделаться от мысли, что так вздыхать может только живое существо. Резкая и своеобразная мелодия, поначалу вызвала у Арбена чувство протеста. Но с каждой минутой он все больше погружался в совершенно новый для него мир. Бесконечные межзвездные просторы, какими видел их электронный штурман, ведший корабль-автомат на Проксиму Центавра… Арбену показалось, что он вдруг ощутил и постиг пространство. Когда-то в детстве Арбен мечтал о профессии капитана. Мечте не суждено было сбыться. Комиссия нашла, что у претендента чрезмерно обострены нервные рефлексы, и Арбен с горя поступил в технологический колледж. Рядовой инженер могущественной компании-спрута — вот и все, чего он достиг. Но неосуществившаяся мечта, как это часто бывает, наложила отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Арбен читал все отчеты (он предпочитал отчеты приборов-автоматов) о космических экспедициях, выпускаемые в дешевой серии, — у него скопилось их несколько тысяч, квадратных книжечек в ядовито-синих обложках. И вот теперь, слушая странную музыку, Арбен почувствовал, что давно ожидаемое чудо свершилось…. Он сидел, вернее, висел в невесомости перед обзорным экраном корабля. Ракета казалась ему, единственному человеку на корабле, абсолютно неподвижной. Арбен знал по описаниям, что это — одно из самых тяжких ощущений, выпадающих на долю звездопроходца, и выдержать его дано не каждому. Проходят годы, а ты висишь на месте, корабль будто прилип к одной точке пространства, и все тот же узор немигающих звезд окружает тебя. …Но Арбен умеет держать себя в руках. О какой неподвижности может идти речь, если шкала на пульте ясно говорит, что ракета сохраняет огромную скорость, полученную при первоначальном разгоне? …Проверив отсек, Арбен надел ботинки с магнитными присосками и решил прогуляться по кораблю. Музыка вела его по светящимся коридорам, похожим на тоннели, по отсекам, каждый из которых был одет в нейтритовый панцирь. У приборов бессменно стояли белковые системы, составлявшие его команду, экипаж корабля… При появлении Арбена каждый докладывал о результатах суточной работы (на корабле, следуя старинному правилу, время измерялось в земных единицах). Арбен выслушивал, изредка давая указания, и делал пометки в биокнижке. Солнце… Еще год назад оно превратилось в еле заметную звездочку четырнадцатой величины, прикорнувшую в углу экрана. Но почему же от льющейся музыки почудилось, что Солнце вдруг вспыхнуло ярче, затмив соседей? Наверно, потому, что мелодия впитала в себя, вобрала, словно сок, все песни землян о светиле… Музыка умолкла внезапно, словно оборвалась. Арбен медленно приходил в себя. Линда сидела рядом, равнодушная, скучающая. — Лучше бы ты не достал билетов, — сказала она, подавляя зевок. — Откровенно говоря, я ожидала большего от этой музыки будущего. Ну, что ты так смотришь? Бессмысленный набор звуков, и ничего более. Они продвигались к выходу, лавируя в толпе. Арбен старался ни на кого не глядеть, но те, на кого падал его взгляд, пытались уступать дорогу. К счастью, Линда, занятая собой, ничего не замечала. — Признайся, ты тоже ничего не понял, — шепнула она. Арбен усмехнулся. — Ньюмор говорил, что по-настоящему человек понимает музыку только при активном соучастии… — сказала Линда. — Как это? — То есть человек насыщает музыку, которую слушает, собственными образами, выстраданными мыслями и так далее. Ну, а космос — это твой конек. Не мудрено поэтому, что музыка, сочиненная в полете электронным штурманом, оказалась тебе созвучной… — Я вижу, что общение с Ньюмором пошло тебе на пользу, — заметил Арбен. Он оглядывался уже не так часто. Того, чего Арбен в душе боялся больше всего, не произошло, и страхи постепенно растаяли, уступив место горделивому ощущению собственного могущества. Он даже стал насвистывать какой-то мотивчик. В конце концов, он никому ничего не должен. Они миновали зеленую зону и углубились в лабиринт улиц, таких же тесных и пыльных, как сто лет назад. Казалось, будто на один день снова вернулось лето, потеснив глубокую осень. — Не хочу подземкой, там душно, — капризно сказала Линда и провела пальцем по зеркальной витрине. За переливающимся пластиком возвышалось чудовище, примеряющее скафандр, — реклама вездесущего Уэстерна. — Вечер чудесный. Может быть, пройдемся пешком? — Что-то не хочется, — безразлично произнес Арбен. Он припомнил слова своего благодетеля Ньюмора о том, что больше всего следует опасаться открытого пространства, и прежние страхи вновь нахлынули на него. — Тогда возьми такси, — сказала Линда, понимая, что в такое время ее требование равносильно просьбе достать луну с неба. — Попробуем. — Голос Арбена прозвучал весело. Они подошли к многолюдной стоянке. Ежесекундно сюда подкатывали сверкающие капли, бесшумно скользящие на воздушной подушке. Но машины не успевали поглощать людей. Толпа прибывала. Арбен окинул взглядом очередь, затем небрежной походкой подошел к стоящим впереди. Линда отстала на несколько шагов, ожидая, что вот-вот разразится скандал, но ничего подобного не произошло. Люди покорно расступались перед Арбеном. Линда не верила своим глазам. Перед ними мягко осадила машина. — Кто следующий? — заученно спросил автоводитель, когда дверца открылась. Они сели, Арбен бросил в щель счетчика задаток — два жетона, и аппарат резко взял с места, так что пассажиры вдавились в сиденье. — А я и не знала, что ты гипнотизер, — сказала девушка. — Оказывается, это не так сложно, — отшутился Арбен. — Так, может быть, сделаешь, чтобы он провез нас задаром, без жетонов? — Так далеко моя власть не простирается, — рассмеялся Арбен. — Электронная система не человек. — Подумаешь! И машина ошибается. — Да, но она не поддается гипнозу. Точно в названной точке машина остановилась. Арбен отсчитал шесть жетонов и сунул их в раскрытый зев счетчика, только после этого дверца отворилась. — Ваша милость становится таинственной, — сказала Линда. Она свято верила в гипноз, и поэтому фокус Арбена не очень удивил ее. — Вчерашнюю нашу встречу, которую ты отрицаешь, я расцениваю как милую шутку… Только не пойму: зачем так шутить? В дверях темного парадного Линда обернулась, улыбнувшись Арбену, и помахала на прощание рукой. Просмотрев содержимое тощего кошелька-пистолета, стреляющего жетонами, он быстро зашагал в сторону ближайшей станции подземки. Теперь он мог наконец свободно поразмышлять. Кого все-таки встретила вчера Линда близ автомата? Неужели Альву? В подъезде было полутемно. Парадное старинного дома скудно освещалось единственной лампочкой, покрытой толстым слоем пыли. Поднимаясь по лестнице, Линда, повинуясь необъяснимому чувству, обернулась. Снизу медленно поднималась вслед за ней фигура, контуры которой терялись в полумраке. Вглядевшись, Линда узнала Арбена, с которым только что рассталась. Девушка видела, как он дошел до угла и нырнул в подземку, в этом она могла бы поклясться. Арбен выглядел странно — совсем как вчера, когда они встретились в закусочной. Линда хотела что-то сказать, но голос не повиновался. Арбен с безучастным лицом продолжал подниматься по лестнице. Щеки его были бледны. Широко раскрытые глаза ничего не выражали. Линда замерла. Фигура двигалась прямо на нее. — Арби!.. Что случилось? — наконец прошептала она, когда их разделяло не более десятка ступенек. Не отвечая, Арбен продолжал свой путь. Он переставлял ноги механически, словно заведенная кукла. Линда посторонилась, и Арбен, пройдя совсем рядом, сделал вдруг резкий поворот и исчез. Линде показалось, что он прошел сквозь стену. Или, может быть, вошел в дверь? Но никаких дверей здесь не было. Только грязная лестничная стена, изъеденная сыростью. Линда зачем-то потрогала пальцем серое пятно, похожее на краба. Прижала ко рту кулак, сдерживая готовый вырваться крик. По-прежнему светила лампочка — символ обыденности, которая еще минуту назад казалась такой незыблемой… За все свое двадцатипятилетнее существование Линда не сталкивалась ни с чем подобным. Потрясенная, она долго еще стояла на лестничной площадке, теряясь в догадках. «Увижу Арби завтра и потребую: пусть прекратит свои дурацкие фокусы», — решила она, доставая из сумочки ключ. Поначалу Арбен поднял на смех предложение Ньюмора. — Ты разыгрываешь меня, — сказал Арбен. Несмотря на молодость, Ньюмор был известен среди физиков своими фантастическими идеями. Честолюбивый и талантливый, он быстро выдвинулся среди коллег. Арбен знал, что его новый приятель пользуется авторитетом. По то, что предложил он инженеру в этот вечер… — Решайся, — сказал Ньюмор, когда горка окурков сровнялась с краем пепельницы. — По крайней мере, ты вкусишь высшую радость — быть личностью, свободной от комплексов. — Но какой ценой? — Никакая цена не чрезмерна за такое счастье. — Предположим, я соглашусь. Сколько времени нужно, чтобы настроить Альву так, как ты говоришь? — Думаю, за месяц успею. Начать можно сегодня же. — Сразу? — А зачем откладывать? — Допустим, все будет так, как ты говоришь. — Арбен колебался. — Иметь власть над окружающими, конечно, неплохо. И от неприятных воспоминаний избавиться тоже. Но если все-таки Альва меня настигнет? — Альва глуп, запомни это. Его логическая схема примитивна, как дважды два. Собственно, и схемы-то никакой нет, только настроенность на резонанс. Поэтому тебе нетрудно будет избегать его. Старайся всегда быть в ровном настроении, тогда чутье Альвы притупляется. Чудак, да ты позабудешь о всех твоих заботах!.. — Но в случае встречи… — Должен же ты чем-то платить за то, что приобретаешь. Если встретитесь — тогда уж пеняй на себя. Арбен задумался. Воображение рисовало перед ним радужные картины. Предложение Ньюмора сулило райскую жизнь — по сравнению с нынешней. Издерганные нервы Арбена превратятся в стальные нити. Так обещал Ньюм, а Арбен верил ему. Неужели он не будет просыпаться по ночам в холодном поту, неужели не будет по пустякам доводить себя до белого каления, ссориться с товарищами, чуть не бросаясь на них с кулаками? Неужели не будет испытывать желания перегрызть глотку пассажиру, наступившему ему на ногу в переполненном вагоне подземки? Мыслимо ли подобное блаженство!.. Да за него и впрямь ничего не жалко! Забыть. Забыть, забыть, забыть!.. Не вспоминать никогда об Ангелочке Чарли! — А как все это выглядит с точки зрения физики? — спросил Арбен. — Только не пытайся разыграть меня. Я, как инженер, отметаю мистику. — Законченной теории я еще не придумал. Но это, в конце концов, не так уж важно. Суть в том, что в твоих нервных клетках, нейронах, как у всякого неврастеника, создались устойчивые вихревые биотоки. До сих пор эти токи не могли обнаружить — так они малы. Мне удалось это сделать. Тебя надо растормозить, снять эти токи, парализующие энергию. — Это возможно? — Мой Альва, как я говорил тебе, соткан из антивещества. Мне удалось сконструировать эту систему из античастиц, полученных на Брукхейвенском ускорителе. Плотность Альвы ничтожна. Грубо говоря, он состоит почти из вакуума. — Нечто вроде разреженного туманного облака? Ньюмор нетерпеливо кивнул. — Ты мне покажешь Альву? — Только когда согласишься передать ему свои изъяны. — Мы беседуем целый вечер, а для меня многое в таком же тумане, из которого состоит твой Альва. Почему, например, он не может столкнуться и аннигилировать с любым прохожим на улице? — Очень просто: Альва окружен защитным полем, — пояснил Ньюмор, пуская колечко. — Почему же я должен его избегать? — Арбен сделал на слове «я» ударение. — Ты — другое дело. Альва будет твоим двойником, вернее, антидвойником. А в результате… Видел, как магнит притягивает железо? Вот так Альву будет влечь к тебе. — Но защитное поле… — Оно при вашем сближении исчезнет, растает. Тут уж ничего не поделаешь. — Ньюмор развел руками. Инженер опустил голову. — Тебе нечего бояться, Арби! — воскликнул Ньюмор. — Ведь Альва — это тебе не человек, преследователь, враг и так далее. Это не больше чем облачко, которое испытывает к тебе безотчетное влечение. Альва как бы вберет в себя всю твою неуравновешенность. Это будет твой Санчо Панса, верный оруженосец, на зыбкие плечи которого ты возложишь багаж, угнетающий твой дух. Альва — это губка, которая впитает… — А нельзя ли его запереть? — с радостным лицом перебил Арбен. — Тогда мне нечего бояться случайной встречи… — Это все равно что запереть тебя самого, — пояснил Ньюмор. — Площадь, по которой ты можешь перемещаться, в точности равна площади, по которой имеет право свободно перемещаться Альва. Если Альва замкнут в камере, то и ты сможешь ходить только по площадке, равной площади этой камеры. Все остальное для тебя будет запретной зоной. И только если для Альвы открыт весь город — значит, город открыт и для тебя. Кстати, как это ты представляешь себе практически — запереть Альву в камеру? — спросил Ньюмор. — Как обычно. В точности так, как запирают в тюрьму преступника. — Должен тебя разочаровать: Альва, с его ничтожной плотностью, сможет проходить сквозь стены. Нет, не через любые, — добавил он, заметив движение Арбена. — Я дам тебе несколько листов ионизированного пластика, и ты обклеишь стены своей комнаты. Ну, а на улице… — Я придумал, — сказал Арбен, и лицо его просияло. — Сделаю из пластика костюм… — Он глянул на Ньюмора и осекся: тот медленно покачал головой. — Знаю, пластик прозрачный, — неуверенно продолжал Арбен, — но это не беда. На худой конец, можно сделать из пластика подкладку к костюму… — Ничего не выйдет, Арби, — сказал Ньюмор, и в его голосе Арбен явно уловил сожаление. — Пластик нельзя изгибать. Достаточно его чуть согнуть — и он потеряет защитные свойства. — Можно сделать подкладку из мелких пластинок, соединив их между собой. — Пластик нельзя дробить. — Почему? — Потому что каждая пластина по сути представляет собой единую цепную молекулу. — Ну и что? Молекулу можно расщепить… — Да пойми же ты наконец! — вспылил Ньюмор. — Сколько раз можно повторять? Человек за все должен платить. Ничто на этом свете не дается даром. Таков, если угодно, основной закон природы, который забыл открыть сэр Исаак Ньютон. Мне ничего не остается, как исправить его ошибку. — Ньюмор прошелся по комнате. — Ты что же, — продолжал он, как бы отвечая на собственные мысли, — хочешь быть счастливым просто так, задаром? Не получится, брат! Без сомнения, Ньюмор сам пошел бы на этот неслыханный опыт, если бы только для этого подходил альфа-ритм его головного мозга. Он не раз доказывал бесстрашие — и не только другим, но и самому себе (что гораздо существенней). Когда дело доходило до эксперимента, Ньюмор становился одержимым, и никакие соображения не могли остановить его. Да что, разве мало он на протяжении своей внешне блистательной, а на самом деле такой нелегкой карьеры по доброй воле рисковал собственной жизнью! В конце концов, выгода — дело десятое. Главное теперь — создать такую модель, которая могла бы впитывать в себя человеческие недуги, любые изъяны. Проблема необычайно трудна. Хорошо бы разрешить ее для начала в принципе. Ну, а потом можно будет подумать о том, как обезопасить счастливца, избавившегося от всех своих напастей, от его рокового двойника. Другими словами, как снизить плату за счастье. Ньюмор посмотрел на сникшего Арбена. Разведчик гибнет, прокладывая путь армии. Без риска нет победы. Должен же кто-то быть первым? Ньюмор подошел к Арбену и опустил ему руку на плечо. — Тебе представляется невероятный шанс, — горячо заговорил Ньюмор. — Ты будешь последним идиотом, если упустишь его. — Может, поищешь кого-нибудь другого? — неуверенно произнес Арбен. — Никто, кроме тебя, не подойдет, — замотал головой Ньюмор. — Ты знаешь, что такое биорезонанс? Арбен кивнул. — Так вот, ты находишься в резонансе с Альвой. Это редчайшее совпадение, одно на несколько миллионов, если не миллиардов… И то, что твои нервы расшатаны, — тоже плюс: ты легче поддашься биозаписи. А в общем, не хочешь — не надо, черт с тобой! — неожиданно выкрикнул Ньюмор. — Жаль только, что время пропало… — Ладно, я согласен, — отчаянным тоном произнес Арбен. — Давно бы так. Пошли. Они пересекли лабораторию и остановились перед узкой бронированной пластиной, почти сливавшейся со стеной. Арбен подумал, что пластина напоминает дверцу сейфа. — Для Альвы это все пустяки, — хлопнул Ньюмор по выпуклой поверхности. — Он проходит сквозь сталь, как нож сквозь масло. Просто не нашлось другого помещения, пришлось пока освободить склад радиологических инструментов. Да и чем меньше народу увидит его сейчас, тем лучше. — А если убежит? — Арбен дотронулся до дверцы, ощутив холодок металла. — Не убежит. Я уже сказал тебе, что изобрел на Альву управу — ионизированный пластик. Такая пленка — для него непреодолимая преграда. На всякий случай я обклеил пленкой все помещение изнутри. Сам увидишь. Да заходи, не бойся. Боишься взорваться? Пока вы с Альвой чужие, и он к тебе безразличен. Ньюмор и следом за ним Арбен вошли в маленькую клетушку без окон. Стены равномерно светились — прозрачная пленка пластика свет не задерживала. Арбен заметил, что ни один предмет в комнате не отбрасывает тени. Он быстро огляделся. Непонятная установка, обросшая проводами датчиков, словно старая лодка — водорослями. Старый катодный осциллограф на треножнике… На стене раковина — из никелевого крана каплет вода, звонкие серебряные шарики. Вафельное полотенце на гвоздике… Арбен смотрел во все глаза, но Альву обнаружить не мог. — Гляди получше, — сказал Ньюмор. — Да не туда! Видишь? — Он кивнул в противоположный угол. Только теперь, присмотревшись, Арбен заметил странный полупрозрачный предмет, нечто вроде вертикального облачка, высотой в человеческий рост. — Обычная киберсхема, — небрежно бросил Ньюмор, — только на основе антиматерии. Ньюмор легонько подтолкнул Арбена: — Не бойся, Альва окружен защитным полем. Должен же ты познакомиться со своим будущим двойником? Облачко отдаленно напоминало фигуру человека. Еле угадываемые руки безвольно свисали вдоль туловища, голова была опущена. Сквозь тело ясно просвечивалась стена комнаты. — Обычная имитация формы человека, не больше, — пояснил Ньюмор. — Дань условности. Я мог бы придать Альве любые контуры. Но в таком виде ему легче будет затеряться в толпе, а без этого ты будешь лишен свободы передвижения. Арбену показалось, что облачко вздрагивает всякий раз, когда Ньюмор произносит имя Альва. А может, ему почудилось: Арбен был взволнован. — Я думал, он не такой, — тихо произнес Арбен. — А, — догадался Ньюмор, — двойник должен быть похож на оригинал? — Он прикрутил кран и пояснил: — Альва станет на тебя похож, когда вы вступите в биологический радиоконтакт. О, через месяц, когда он, так сказать, выйдет в свет, вас не отличишь друг от друга. — Но он прозрачный. — Пустяки. Я покрою его непроницаемой пленкой. Снабжу костюмом от лучшего портного — разумеется, это будет только световой эффект. А еще лучше — мы оденем его точь-в-точь как тебя. Начиная от куртки и кончая измятыми брюками. Раз уж близнецы, так близнецы! — Как Альва сможет перемещаться? — С любой скоростью. Разумеется, не превышая световую константу Эйнштейна. Например, он легко смог бы обогнать машину или самолет. — Если Альва обгонит на улице машину, он сразу привлечет к себе внимание, — озабоченно сказал Арбен. — Умница. — Ньюмор похлопал его по плечу. — Я подумал об этом немного раньше. Поставим твоему братцу ограничитель скорости, чтобы не очень выделялся. Думаю, три мили в час достаточно, а? — Даже много, — сухо ответил Арбен, которому не понравилось словечко «братец». Смертоносный братец — сомнительное приобретение. Но что делать, если без Альвы заманчивый проект Ньюмора неосуществим? — Слишком ограничить скорость Альвы тоже нельзя. Ведь то же самое ограничение автоматически накладывается и на тебя… Я позаботился и о другом, — продолжал Ньюмор. — Передвигаясь вдоль улиц, Альва будет делать ногами движения, имитирующие шаги, чтобы ничем не отличаться от прохожих. — А вдруг он подымется вверх? И будет перебирать ногами, летая над тротуаром, а то и над крышами? — Положительно, ты кладезь премудрости! — умилился Ньюмор. — На пятки Альвы я решил поставить магнитные присоски, чтобы не отрывался от грешной земли. У меня как раз есть новенькая пара, капитан Лерс подарил. Между прочим, экспериментальный образчик твоего распрекрасного Уэстерна. Довольно удачный. Выдерживают нагрузку в тонну, а весят меньше четверти унции. — Каждая? — Обе. Пальчики оближешь! В комнате воцарилась пауза. — Смотри на него, смотри как следует, — нарушил молчание Ньюмор. — Ты Альву больше не увидишь, а увидишь — пеняй на себя. Арбен, и без того не отрывавший взгляда от удивительного облачка, посмотрел на Ньюмора, но тот ничего не добавил. Они уходили, а человекоподобное полупрозрачное облачко так и не изменило своих очертаний. — Почему ты говоришь, что я больше не увижу Альву? — спросил Арбен, когда они снова очутились в лаборатории. — Еще целый месяц я должен, как ты выразился, обучать его. Правда, ты толком не объяснил, что это значит… — Может, лучше сказать, что ты толком не понял моих объяснений? — Пусть так, — согласился Арбен. — Но как могут учитель и ученик не видеть друг друга? — Для Альвы достаточно, чтобы ты находился в радиусе двадцати миль, то есть практически не выезжал в это время из города. Как только я включу приемник Альвы на резонанс с тобой, инженер Арбен превратится для него в мощную радиостанцию, вернее — в целую колонию радиостанций-клеток, каждая из которых орет во всю глотку на своей волне. Арбен посмотрел в зеркальную плоскость биостата, мимо которого они проходили. Из глубины на него глянуло широкоскулое, со срезанным подбородком лицо. Глаза недоуменно моргали. «Ничего себе колония радиостанций», — подумал Арбен, отворачиваясь от собственного отражения. — Твой братец будет свободно считывать на расстоянии информацию, записанную в недрах клеток, — сказал Ньюмор, закуривая новую сигарету. — А я? — Ты спокойно будешь заниматься своими делами. Я подчеркиваю — спокойно, так спокойно, как никогда до этого. Потому что сразу же, как включится Альва, ты почувствуешь себя так, словно сбросил с плеч тяжелый груз. Альва постепенно снимет с тебя, как я обещал, нервное напряжение. Видел в зеркале, на кого ты стал похож? — Но зачем тебе нужно было добиваться моего согласия? Ты прекрасно мог бы обойтись без него. — Ошибаешься, — возразил Ньюмор. — Мне крайне важно, чтобы ты внутренне не сопротивлялся — это может исказить процесс считывания информации. Они подошли к двери. — Я как бы раздваиваю твое существо, — сказал на прощание Ньюмор, стоя в двери. — Разделяю его на две части. Лучшую половину оставляю тебе. Худшую — проектирую на Альву. Он будет носителем твоей неуравновешенности, твоей вечной нервозности, вспышек непонятной злобы, — впрочем, пока что ты лучше знаешь себя, чем я, и без труда можешь пополнить мое перечисление. Все то, от чего ты жаждешь избавиться, перейдет к Альве. Зато ты станешь наслаждаться жизнью в полной мере. Ложась в постель, засыпать будешь мгновенно, и сон твой станет глубок, словно Марианская впадина. Взгляд твой — проводник и отражение цельной воли — приобретет гипнотические свойства. Люди будут подчиняться тебе и выполнять то, что ты им прикажешь. Но счастье достанется тебе недаром. Ты будешь благоденствовать, между тем Альва, твой слепок, глухой, слепой, лишенный обоняния, будет метаться по городу, ища тебя, своего антипода. К счастью, когда Альва окончательно сформируется и внешне станет точно таким, как ты, его защитное поле усилится — сделать это в моих возможностях. Потому радиосигналы, излучаемые тобой, едва смогут проникать внутрь, под магнитный панцирь. Живя спокойно, можешь ничего не бояться. Но стоит тебе нарушить жизненный ритм — разволноваться или чем-нибудь увлечься, — и интенсивность сигналов, излучаемых клетками, резко возрастет, и Альва сможет их улавливать. Тогда ему, сам понимаешь, легче будет тебя разыскать. — Уже поздно, — сказал Арбен, взявшись за ручку двери. — Еще одно. — Ньюмор задержал в крепкой ладони руку Арбена. — Не исключено, что когда Альва выйдет на волю и будет бродить по городу, он будет иногда встречаться твоим знакомым — чаще, чем другим: они также в какой-то мере будут служить приманкой для Альвы, так как каждый знакомый принимает и отражает твои биоволны, как луна отражает чужой свет. — Значит, и они… — Нет, — перебил Ньюмор, — для них встреча с Альвой совершенно неопасна: он будет настроен на одного тебя. Запомни это. Поздним вечером Арбен покинул Ньюмора. Тротуар, омытый дождем, блестел, словно черное зеркало. Редкие прохожие проносились мимо, придерживаясь за мокрые перила бегущих лент. Фигуры, закутанные в плащи, при скудном уличном свете казались одинаковыми. Арбен не ступил на движущуюся ленту, — он решил до станции подземки пройтись пешком. Инженер шагал осторожно, будто нес полный сосуд, который боялся расплескать. Он знал, что Ньюмор включил дешифратор сразу же, как только Арбен покинул лабораторию, и теперь, в этот самый момент, его, Арбена, наследственная и прочная информация тонкой струйкой вливается в биопамять Альвы. Широко шагая, Арбен расправил плечи. Ему показалось, что он чувствует себя значительно лучше, чем все последние дни. — Похоже, я впрямь начинаю раздваиваться на два полюса: один — со знаком плюс, другой — со знаком минус, — пробормотал под нос Арбен. Даже то далекое воспоминание, которое никогда не отпускало его, — даже и оно, кажется, потускнело… С некоторых пор сотрудники не узнавали Арбена. Не то чтобы инженер изменился внешне: разве что походка стала тверже да сутуловатость исчезла. Разговаривая, Арбен почему-то старался смотреть в сторону, чего раньше не замечалось. Взгляд его стал тяжелым и «пронзительным», по определению мисс Шеллы. Однако история, рассказанная ею, особого успеха не имела. — Он вошел вчера в приемную шефа, — без устали рассказывала она всем желающим. — Было уже около часа, а шеф велел мне перестукать отчет четвертого отдела до перерыва. Входит Арбен. «Добрый день», — говорит. Отвечаю, а сама пальцы с клавиш не снимаю — пусть видит, мол, что я занята, и не отнимает время пустым разговором. Знаете, я ведь ненавижу комплименты. «Вы бы не могли бы сделать мне сейчас небольшое одолжение?» — говорит Арбен. «Не могла бы», — отвечаю. «Понимаете, нужно сходить в лабораторию низких температур, — продолжает он, будто не слышит моих слов. — Нужно взять у Алана Жантильи новый журнал, он получил сегодня бандероль с континента». «Вот и ступайте», — говорю. «Не могу, — отвечает. — Я с ним крепко повздорил как-то, с месяц назад, а теперь неловко». Тут я подняла голову, а он как посмотрит на меня… Словно кипятком ошпарил. Чувствую, поднимаюсь со стула — против своей воли. «А если Алан не даст журнал?» — спрашиваю, как дурочка. «Даст», — улыбается Арбен. Поворачиваюсь и иду в нулевку, будто кто меня тащит туда, — представляете? А он еще кричит мне вслед: «Журнал называется «Ядро и космос», не забудьте. Жду вас здесь через десять минут». И что вы думаете? Все произошло в точности так, как сказал Арбен. — Этой фразой, округляя красивые глаза, мисс Шелла заканчивала свой рассказ. Но большинство слушателей сбивчивое повествование мисс Шеллы воспринимало скептически. Физики, да и не только они, знали, что в лаборатории низких температур, проще сказать — в нулевке, с недавнего времени работает молодой программист Чарли Макгроун, которому мисс Шелла отдает явное предпочтение перед прочими. Так что таинственная магнетическая сила, заставившая ее отложить в сторону срочное задание шефа, могла быть объяснена довольно просто. Но при чем же здесь Арбен? Работа у Арбена спорилась. Он сумел — без чьей бы то ни было помощи — проделать тонкие расчеты, которые оказались не по зубам ионному «Универсалу», и слепить затем в своем отделе аналоговое устройство, которого заказчик — военное ведомство — тщетно дожидался больше года. О подвигах отдела Арбена прочувствованно говорил в субботу сам шеф. Старик Вильнертон настолько разошелся, что наградил Арбена премией, равной трехмесячному окладу. И никто не знал, что Арбена одолевают приступы страха, что он ведет жизнь затворника (впрочем, он и раньше не отличался общительным характером), а стены комнаты неизвестно зачем тщательно обклеил дешевым пластиком… В тот вечер, расставшись с Линдой после концерта электронного штурмана, Арбен пришел домой в смятенном состоянии духа. По всей вероятности, Линда не ошиблась. Ей повстречался Альва. Значит, Ньюмор завершил свой труд и выпустил Альву на волю. Что же дальше? Как избежать встречи со своим отрицательным полюсом? Отсиживаться в комнате? Обклеить ионизированным пластиком лаборатории отдела? А как объяснишь, в чем дело? Немало толков вызвал его отказ переехать на новую квартиру, приличествующую должности начальника отдела. «На старой безопаснее», — рассудил Арбен. На всякий случай Арбен, придя к себе после концерта, выключил видеофон и с тех пор не подходил к нему. Так спокойнее. А ведь именно спокойствие рекомендовал ему поддерживать Ньюмор… Спал теперь Арбен превосходно — не то что прежде. На улице старался показываться как можно реже, лишь в случаях крайней необходимости. До сих пор Альва его не беспокоил, если не считать той его встречи с Линдой. Нет, не такой представлял себе Арбен «жизнь без нервов», безмятежное будущее. Как-то он, занятый своими мыслями, машинально вставил штепсель видеофона. Экран, похожий на огромное око, внезапно засветился. Кто вызывает его? Через несколько мгновений из глубины всплыло взволнованное лицо Линды. — Арби, я звоню тебе каждый день. Никто не отвечает. Что случилось? — Занят, — неохотно ответил Арбен. Больше всего он теперь боялся возмутить собственное спокойствие, как возмущают зеркальную поверхность пруда, швыряя в него камень. — Ты не пришел на следующий день. — Не мог. — Заболел? Арбен покачал головой. — Мы так давно не виделись… В душе Арбена происходила борьба. В нем сражались два желания: одно — отказаться от всего, что может волновать, другое — забыть обо всем и снова жить, как раньше. В такие минуты ему казалось, что с того момента, как Альва вышел в город, прошло не семь дней, а бог знает сколько времени. И пусть он проживет еще долго — что толку в такой жизни? — Прости, Линди. Так получилось… — Ах, не в этом дело. Скажи, Арби: куда ты пошел, когда мы расстались после концерта? — Домой. — Ты уверен, Арби? Это очень важно. — Я пошел к подземке, сел в вагон и поехал к себе. — Ты болен, Арби. — Ну, вот еще. С чего ты вдруг? — изумился Арбен. — Ты серьезно болен. И сам того не знаешь. — Что же у меня, доктор Линди? — У тебя… Ты лунатик!.. — выпалила Линда. — Придумай что-нибудь получше. С тех пор как на Луне сняли карантин, лунатики на Земле вывелись. — Оставь шутки. — Линда приблизила к нему лицо — оно, увеличившись, заняло почти весь экран. Арбену бросились в глаза дрожащие ресницы, старательно наведенные тушью. — В тот вечер… Ты только думал, что уехал на подземке… А на самом деле… ты вошел в подъезд следом за мной… поднялся по лестнице… — А потом? — Ты ничего не соображал… Будто спал. Арбен понял. — Что же я сделал? — Вопрос прозвучал отрывисто и резко. — Я остановилась на ступеньке. Ты догнал меня. — Коснулся?.. — Ты не видел ничего вокруг, хотя глаза были раскрыты. Двигался прямо на меня. — Ну? — Я посторонилась — ты прошел мимо… — И поднялся к тебе? — Нет, — прошептала Линда. — Куда же… Куда я делся? — Не знаю. — Не заметила? — В этот момент я, наверно, потеряла сознание… На несколько мгновений. А когда очнулась — ты исчез. Словно сквозь стену прошел. Наверно, успел быстро спуститься по лестнице и выйти. — Чудный сон, — попытался улыбнуться Арбен. — Если бы сон!.. Сначала я решила, что ты меня разыгрываешь. Потом поняла — это болезнь. Ночь не спала… Звонила тебе — видеозор не отвечает… Назавтра ты не пришел… А навестить тебя, сам знаешь, немыслимо, если заранее не заказан пропуск. Легче попасть в рай, чем на территорию Уэстерна, — процитировала она пословицу. — Столько дней мы не виделись… Я экран связи чуть не сожгла, пока вот… И еще. Странная вещь. У тебя совсем притупился самоконтроль. Ты не видишь, что надеваешь. На концерт вырядился в магнитные башмаки, будто не на прогулку, а в межпланетный рейс собрался. Но самое смешное — я и сама не заметила сразу, а только потом, когда ты возвратился и догнал меня на лестнице. Гляжу — ты в ботинках невесомости. И вообще ты был такой странный… Собирайся, — заключила Линда. — Да побыстрее!.. — Куда? — Поедем к врачу. У меня есть знакомый, он живет близ Гавани… — Не надо, Линда. — Не отказывайся. Это необходимо! — Врач не нужен. — А вдруг это повторится? — Доктор не поможет. — Не будь тряпкой, — произнесла Линда. И это она говорит ему, человеку со стальными нервами! Арбен усмехнулся. — Давай встретимся и все обсудим, — предложила Линда. — На той неделе… — неуверенно начал Арбен. — Сейчас, сию минуту. Нам необходимо поговорить. — Мы говорим. — Видеозор не годится. Сам знаешь. Так что? — Еду, — неожиданно для себя ответил Арбен. Он пробежал длинный коридор, миновал проходную и выскочил на проспект, по которому сновали редкие ночные машины. — Наконец-то!.. — Голос Линды был тих и вздрагивал. Арбен почувствовал, как горячая волна ударила в сердце. — Удачно поймал попутную машину, — сказал он. — Измучилась я без тебя. — Пойдем сядем. — Почему оглядываешься? Здесь нет никого, кроме нас. Они медленно пошли к своей беседке, темневшей поодаль. — Давно ты здесь? — Минут двадцать. Продрогла. Он нежно обнял ее за плечи. — Арби… Когда я увидела тебя тогда, на лестнице… Мне стало так страшно, как никогда в жизни… Арбен думал, как сказать Линде то, что он решил. Сделать это необходимо, и чем раньше, тем лучше. Для этого он и приехал сюда — покончить все разом. — Линда… — Что, милый? — Мы не можем больше встречаться. Она остановилась, будто натолкнулась на невидимую преграду. Отстранилась от Арбена. — Понимаю. Значит, ты… — Ничего ты не понимаешь, Линди, — с отчаянием произнес Арбен и снова оглянулся. Глухой уголок парка, и в более раннюю пору малолюдный, был сейчас пустынен. Арбену почудилось — впереди что-то забелело. Бежать? Поздно, Альва догонит: мышцы Арбена скованы страхом. Нет, это береза, ствол белеет в темноте. Арбен перевел дух. Он взял девушку за руку. Линда безвольно пошла за ним. Узкий серп луны слабо светился. Арбен ступил в кружевную тень, отбрасываемую резной стеной беседки. Пластиковая скамья была холодной и влажной от ночной росы. — Перестань говорить загадками. — Голос Линды звучал устало. — У меня хватит мужества. — Она подняла на него глаза. — Ну, скажи. Другая? — Ты у меня одна, — покачал головой Арбен. — Правда? — вырвалось у Линды. Однако Арбен в эту минуту не походил на человека, говорящего ложь. — Это правда, — горячо повторила Линда. — Так почему ты сказал, что мы должны расстаться? Из-за того, что ты болен? Да? Арбен не ответил. Линда, истолковавшая его молчание как подтверждение своей догадки, продолжала: — Глупый. Я ведь давно заметила это, больше месяца назад. Но не могла сразу понять, в чем дело. Сначала относила все за счет твоих странностей, затем решила, что ты вздумал подшутить надо мной. Только после того вечера, после концерта… Тогда мне стало ясно, что ты серьезно болен, но не знаешь об этом. — Девушка подставила ладонь под лунный луч, будто хотела поймать его. — Ничего, мы что-нибудь придумаем, Арби. Выглядишь ты неплохо. Даже поздоровел. Нет, Арби, нет! — вдруг вскрикнула она. — О чем ты? — не понял Арбен. — Перестань оглядываться! Арбен собрался что-то сказать, но Линда опередила его: — Переломи себя. Просто заставь не оборачиваться. Начни с малого. Нервы надо держать в кулаке, — добавила она с важным видом. — Ты вылечишься, я верю, и все будет хорошо. Сейчас отлично лечат любые нервные заболевания. Мне говорил один физик, который увлекся биологией… — Кто же это? Ньюмор? — Ньюмор, — поколебавшись, ответила Линда. — Он рассказал мне потрясающую вещь. Жаль, я не все поняла. В общем, он говорит, что изобрел, или почти изобрел, такую штуку, которая может впитывать нервные недуги, как губка. — Вот как? — выдавил изумленный Арбен. — А что еще говорил Ньюмор? — Только ты не проговорись ему, — спохватилась Линда. — Ньюм просил никому… Кажется, он здорово хватил лишнего и нес бог знает что, всякую ерунду. Но о тебе он самого высокого мнения… Так не скажешь? — Не скажу, — заверил Арбен. — Фантазии Ньюмора может позавидовать Гофман. Например, Ньюм уверял меня, что по мере того, как эта губка перекачивает в себя болезни какого-нибудь человека, она начинает все больше на него походить, так что в конце концов их вообще не отличишь друг от друга. По-моему, чепуха, правда? — Возможно, — промямлил Арбен. — И что же дальше, с этой губкой? — Она начинает жить своей жизнью — как бы отражением жизни хозяина, того, на кого она стала похожей. Так и существует этот призрак. Он вечно стремится разыскать свою половину, чтобы слиться с ней. Но человек должен избегать встречи. — Избегать? — Ну да, если они встретятся, будет плохо. Я не совсем поняла, потому что Ньюм к этому времени еле ворочал языком, — никогда до этого не видела его таким пьяным. Как он назвал эту штуку, которая произойдет при встрече… — Аннигиляция? — подсказал Арбен. — Вот-вот, — обрадовалась Линда. — Забавно. И что, он уже проделывал подобные опыты? — Нет. — Почему? — Говорил, нет желающих. Но сказал: не верю, чтобы в наш век таких не нашлось. Мне предлагал. — Линда засмеялась. — Хотя и не был уверен, что я подойду для этого эксперимента. — А ты? — Отказалась, конечно. Из-за дурацких затей рисковать жизнью? Очень нужно! — Из-за дурацких затей… — медленно повторил Арбен. — А если у человека нет другого выхода? Если он готов на что угодно, только чтобы избавиться от гнета воспоминаний… — Даже с риском для жизни? — Даже с риском для жизни! — Странно ты говоришь… — заметила Линда, видимо удивленная горячностью Арбена. — А может, Ньюмору и удастся чего-нибудь достичь. Кажется, он собирался для начала проделать свой опыт на собаке. Они помолчали. — Похоже, ты всерьез поверил в выдумку Ньюмора? — нарушила Линда паузу. — А почему бы нет? — От воспоминаний, от забот не убежишь, я знаю, — задумчиво произнесла Линда. — А наши заботы — это наши болезни. Разве можно убежать от себя?.. Когда они вышли из беседки, узкий серп луны миновал зенит и приметно склонялся к горизонту. — Дай слово, что будешь лечиться, — потребовала Линда. Арбен молча кивнул. На душе его было неспокойно. Только усилием воли он заставлял себя не оглядываться. Наверно, не следовало приезжать сюда. Несмотря на крепкие нервы, он все-таки вышел из равновесия, и, возможно, Альва — комок его прежних забот, радостей, огорчений — уже бродит где-то поблизости. Но что сделано — то сделано. Честно говоря, Арбен не думал, что отказаться от Линды будет так тяжело. Привычка оказалась более сильной, чем ему казалось. И все-таки надо разорвать и эту, последнюю привязанность, чтобы выполнить условия, поставленные Ньюмором. А Ньюмор-то — болтун! Вот уж не думал. Но что, собственно, стряслось? То, что он рассказал о своем проекте Линде, ничего, в сущности, не меняет. Рано или поздно бесплотный Альва станет секретом полишинеля. Ньюмор возьмет патент на свое изобретение, разбогатеет. От богатых клиентов не будет отбоя — простому человеку такая штука не по карману. За рекламой Ньюмор не постоит — парень хваткий. И неплохой, в общем-то, — с инженера он не взял ни одного жетона. Но почему у Ньюмора так бегали глаза, когда он уговаривал Арбена согласиться на опыт? Уж не играет ли он, Арбен, роль подопытного кролика?! Нет, это немыслимо. Ньюмор друг, друзья так не поступают. Запоздалой парочке повезло — когда они вышли из парка, мимо входа медленно катила свободная машина. Город спал нервно, неспокойно. Некоторые окна светились. Наверное, за ними были люди, чрезмерно обремененные заботами. Арбен откинулся на мягкую спинку с чувством превосходства. Нет, он не такой, как все. Пусть Арбен опасается встречи с Альвой — зато больше ему не о чем беспокоиться. Разве это не то, о чем мечтает каждый?.. — Боже, как поздно! — озабоченно пробормотала Линда, когда автоводитель притормозил машину у ее дома. Арбен расплатился, она выскочила, торопливо произнесла «до завтра» и нырнула в подъезд. В тот же самый момент Арбен заметил мужскую фигуру — она показалась из-за угла. Поздний прохожий деловито шел. Голова его была опущена, а шаги — совершенно беззвучны. Когда он ступил в желтый круг, отбрасываемый фонарем, Арбен узнал себя — узнал Альву. «Счастье, что Линда вошла уже в дом» — такова была первая мысль, мелькнувшая у Арбена. Но он тут же сообразил, что камень стен и дубовые двери — не преграда для Альвы. В странном оцепенении, сковавшем тело, Арбен готовился к худшему. Однако Альва не глядел в сторону машины. Он направлялся к дому, в котором минуту назад скрылась Линда. «Стой!» — мысленно крикнул Арбен. Альва уменьшил скорость — шаги его замедлились, и у самого подъезда он остановился, как бы повинуясь приказу. Затем медленно, словно во сне, повернулся к машине. Лицо его просветлело, на миг попав в освещенную полосу. Альву от Арбена отделяло несколько десятков шагов. — Поехали, — очнувшись, приказал Арбен. Но машина оставалась неподвижной. Между тем Альва приближался, с каждым шагом наращивая скорость. — Скорей! — выкрикнул Арбен и ударил кулаком по пульту. Автоводитель — плоский ящик, изукрашенный сигнальными лампочками, — был невозмутим. Еще два — три хороших прыжка… Выпрыгнуть? Он с силой ударился плечом в дверцу, боль на миг отрезвила Арбена. Ну конечно!.. Как это у него выскочило из головы? Задаток! Арбен выхватил из кармана горсть жетонов и, не считая, протолкнул их в жадную щель. Реле щелкнуло, и на панели вспыхнул глазок, означающий готовность. — Полный вперед! — выдохнул Арбен. Его вдавило в сиденье. Машина пулей проскочила старую улицу, чудом минуя углы допотопных чудищ-домов, и вылетела на проспект. Пунктирные огоньки вдоль шоссе убегали вдаль, теряясь в ночи. Арбен успел еще заметить, как Альва попытался бежать следом за машиной, но лишь медленно поплыл в воздухе, между тем как ноги его быстро задергались, словно у паяца, едва касаясь мостовой. «Ограничитель скорости, — понял Арбен. — Он не может превысить три мили в час». Дергающаяся фигура исчезла за поворотом. «Почему он преследует Линду? Вреда причинить он ей не может… Но ведь ищет-то он меня, и только меня, черт возьми! В чем же дело?» Бешеная езда немного успокоила Арбена, «Счастье, что Ньюмор поставил ограничитель. И счастье, что я оказался в машине», — подумал Арбен. С некоторых пор Арбен почти перестал ходить пешком, хотя когда-то был ревностным сторонником этого странного нынче способа передвижения. Даже сто ярдов он предпочитал не пройти, а проехать. Теперь к его услугам был тупорылый «безан» последнего выпуска, недавно приобретенный. Его сослуживцы терялись в догадках, обсуждая его быстрое возвышение. Они старались избегать странного взгляда старшего инженера. Ходили слухи, что тот, кто встретится с ним взглядом, выполнит любой приказ Арбена. Поскольку объяснить этот факт было невозможно, оставалось только строить разные предположения или скептически пожимать плечами. Тем не менее и скептики вели себя с новым начальником сектора осторожно: уже одно его феерическое продвижение по службе что-нибудь да значило! Еще не разбогатев, но обзаведясь достаточным количеством жетонов, Арбен первым делом заказал себе машину. Модель, сделанная по его собственному чертежу, имела странный вид: вся она состояла из прямых углов и ровных, словно зеркало, плоскостей. Никакого намека на плавность, на обтекаемые, закругленные линии, характерные для новейшей автомобильной моды. Ее кузов представлял собой геометрически правильный параллелепипед. Работники автомобильной фирмы были заинтригованы столь необычным заказом, но, естественно, любопытство свое не проявляли: давно известно, желание клиента — закон. Тем более клиента, который на свои прихоти (а что это, как не прихоть?) не жалеет жетонов. Заказ был выполнен быстро, оставалось уточнить кое-какие детали. Арбен осматривал кубическую кабину машины, проверял, не искривлены ли плоскости, удовлетворенно хмыкал. — Какую желаете обивку на сиденья? — спросил у него техник по дизайну. — Все равно. — Сейчас в моде темно-вишневая… — Прекрасно. — Что касается внутренней поверхности кабины… — продолжал техник. — Кабиной я займусь сам, — живо перебил Арбен. Разговоры сослуживцев об Арбене и его карьере были лишены, как ни странно, оттенка зависти. «А ведь он, в сущности, неплохой парень» — так говорили теперь о нем те, кто какой-нибудь месяц назад терпеть его не мог. Если Арбен раньше отличался крайней вспыльчивостью и вздорностью характера, то теперь он был покладист и добр, и это отмечали — редкий случай! — все без исключения. Как-то незаметно к Арбену, бывшему раньше чуть ли не отщепенцем, люди стали обращаться со всевозможными просьбами, часто не связанными ни с проблемами, волнующими отдел, ни вообще с Уэстерном. Внешне это был тот же Арбен, разве что посвежевший и поздоровевший с виду, но как будто кто-то наделил его новой душой, щедрой и отзывчивой. Итак, инженер Арбен предстал перед всеми, с кем общался, в новом свете. Но и сам он все увидел по-новому. Мисс Шелла, к которой он раньше относился с неприязнью (надо сказать, это чувство было взаимным), казалась теперь Арбену совсем иной. Что общего было у той злюки с этой уже начавшей блекнуть женщиной? Трагическая складка, едва обозначенная в уголках ее губ, говорила Арбену куда больше, чем ее крикливая и в чем-то жалкая красота. И каждый человек, с его мелкими горестями и радостями, стал кровно близок и дорог Арбену. Он готов был помочь — и помогал любому, кто в этом нуждался. И удивительная вещь! Шеф, который терпеть не мог, как он неоднократно говорил, слюнтяев, испытывал, подобно другим, необъяснимую симпатию к преображенному Арбену. Сам шеф — олицетворение железной воли и удачи, которые позволили ему из рассыльных стать миллионером. Но сейчас Арбен видел шефа совсем другим. Какой же это счастливчик, избранник судьбы? В сущности, это несчастный старик, подавленный огромной ответственностью. Ежесекундно дрожать за свою шкуру — какое уж тут счастье? За начальственными окриками — Арбен это ясно видел — скрывается панический страх: один неверный ход — и дивиденды компании вылетят в трубу, и тогда подлинные, хотя и неизвестные простым смертным хозяева Уэстерна, а также конкуренты сожрут старика Вильнертона, как раненого волка его сотоварищи. Грозный олимпиец-шеф теперь стал ему так же близок и понятен, как и престарелый Дон Флеш, отставной космонавт, единственный из сотрудников охраны, которого невесть за какие заслуги перед компанией все еще не заменили стандартным роботом с фотоэлементом. Как-то Арбен столкнулся с лаборантом Грино. — Вы-то мне и нужны! — обрадовался Арбен. — Нужно подежурить ночь у нового прибора… Юноша сделал непроизвольный жест. — Не бойтесь, — улыбнулся Арбен, неправильно истолковавший его движение. — Я в вашем возрасте тоже мало что смыслил… Но тут не потребуется особой квалификации. Я все сейчас объясню. Да что с вами? — Я… не смогу остаться сегодня, — в отчаянии выпалил Грино. И тут же припомнил отрывок из устава Уэстерна, с которым его ознакомили во время долгой и унизительной процедуры оформления на секретную службу: «Неподчинение старшему по работе влечет за собой…» — А что случилось? — Семейные обстоятельства… Я говорил вам… Арбен нахмурился. Тень воспоминания пробежала по его лицу. Он явно силился припомнить что-то, но не мог. — Хорошо, Грино. Ступайте домой, — сказал он наконец. — И… когда прийти? — Когда сможете. — За расчетом? Арбен пожал плечами: — Я не собираюсь вас увольнять. — А кто же будет ночью дежурить? — Я, — сказал Арбен. Отчего не подежурить ночь, не тряхнуть стариной? А этому мальчишке, по всему видно, несладко приходится… То, что раньше Арбену казалось невозможным, теперь стало естественным. Теперь математический расчет Арбена был безошибочен, а его хладнокровие и смекалка стали нарицательными. Так что были, наверно, причины, по которым шеф проникся к нему безграничным доверием. Злые языки поговаривали, что тут не обошлось без гипноза, но мало ли у каждого из нас недоброжелателей? Некоторые, впрочем, всерьез верили в таинственную силу, излучаемую Арбеном. Мисс Шелла — та вообще закрывала ладонью глаза и отворачивалась, завидев Арбена. Правда, делала она это всякий раз с шутливой улыбкой. Арбен чувствовал себя сверхчеловеком и не уставал тешиться новой ролью. За что он ни брался — все удавалось. Приступая к тончайшему эксперименту, он сразу видел суть, схватывал главное, оставляя подчиненным второстепенные детали. Он шутя стал чемпионом Уэстерна по плаванию, ранее равнодушный к воде, а к спорту вообще относившийся с отвращением. Причем новый спортивный титул он получил без всяких тренировок. Просто зашел однажды в купол, где помещался спортивный комплекс. На водяных дорожках как раз проходили соревнования, и Арбен вдруг решил посостязаться. Шеф прощал своему новому любимцу любые причуды — например, то, что тот обклеил все стены в отделе бесцветным пластиком. Видеофон в своей комнате он снова отключил, и отчаянные звонки Линды его больше не беспокоили. — Вот так встреча! — удивился Ньюмор. Удивился искренне: он не хотел этой встречи и сделал все, чтобы избежать ее. — Да, действительно, — криво улыбнулся Арбен, пожимая холодную руку. Он четыре часа прождал за углом дома, который называли мозговым центром республики. Сидеть в машине было не очень-то весело. Испортилось отопление, и он окоченел, а выйти не решался: Альва стал в последнее время дьявольски чуток. Кабина была обклеена пластиком, и здесь Арбен чувствовал себя в безопасности. Если бы можно было и костюм сделать из пластика!.. О том, что Ньюм бывает в этом доме, Арбен узнал случайно: шеф накануне вскользь упомянул, что физик Ньюмор стал вхож в высшие сферы, поскольку там заинтересовались каким-то его новым изобретением. Арбен давно уже хотел встретиться с Ньюмором, но последний был неуловим. Словно стена окружала знаменитого физика. Никто из тех, к кому обращался Арбен, не знал его нового местожительства. Что подумали бы коллеги, увидев самоуверенного Арбена, смиренно прячущего нос в воротник? Сидя в машине, Арбен время от времени оглядывался. Пока Альвы не было. Погруженный в свои мысли, Арбен едва не пропустил Ньюмора: его каплевидный «молек» на воздушной подушке плавно подплыл вплотную к входу. Только когда черная торпеда зашипела и плавно опустилась на асфальт, Арбен спохватился. Он выскочил из своей машины, в три прыжка покрыл расстояние и показался из-за колонны в тот самый момент, когда Ньюмор уже открывал бронированную дверь. По выражению лица своего клиента Ньюмор понял, что от разговора ему не уйти. Все же он сделал попытку: — У меня важное дело. Может быть, договоримся о встрече в более подходящее время? — Неизвестно, когда наступит такое время. Я больше ждать не могу. А тебя разыскать невозможно. — Ладно, — решился Ньюмор. — У меня есть несколько минут. — Он озабоченно глянул на часы. — Только здесь, пожалуй, неудобно… Арбен стоял рядом, казалось, готовый вцепиться в Ньюмора, если тот вздумает улизнуть. — Здесь через два дома есть неплохой ресторанчик… — сказал физик и взял Арбена под руку. Арбен спешил, стараясь побыстрее пройти открытое место. — Как ты разыскал меня? — спросил Ньюмор, когда они сели за столик. — Проезжал мимо, — небрежно бросил Арбен. — Вижу — знакомое лицо. Ньюмор покосился на его лицо, посиневшее от мороза, и ничего не сказал. — Как ведет себя Альва? — спросил Ньюмор. — Надеюсь, не очень беспокоит? — Поэтому я и искал тебя, — не совсем последовательно ответил Арбен. — Помнишь, о чем мы договорились? Эксперимент продлится год, больше — можно, но никак не меньше. А прошло только два месяца. — Сегодня шестьдесят четвертый день. — Это не меняет дела. Пойми, я вложил в эту штуку все свое состояние. Если прервать опыт — все погибло. А чем тебе плохо? Ты стал сверхчеловеком и не выложил за это ни одного жетона. — Альва ведет себя странно. Кстати, ты можешь объяснить мне, почему он сначала оказывал больше внимания Линде, чем мне — своей биологической половине? — Как это? — спросил заинтересованный Ньюмор, ставя на место недопитый стакан. Арбен рассказал. Ньюмор живо расспрашивал о подробностях, затем задумался. — Неужели Альва развивается не так, как я предполагал? — сказал он как бы про себя. — Нет. Дело в другом. — Он хлопнул по столу так, что бутылка подпрыгнула. — Понимаешь, она слишком много о тебе думает. Больше, чем ты сам о себе. Встревоженный Арбен смотрел на его помрачневшее лицо. — Линда ничего тебе не говорила? — неожиданно спросил Ньюмор, откинувшись на спинку стула. — О чем? — Обо мне, об Альве. — Мы не видимся. — А раньше? — Разве Линда в курсе?.. — Спрашиваю я, а не ты! — резко бросил Ньюмор. — Никогда мы об этом не говорили, — сказал Арбен, но голос его звучал неуверенно. — Ладно, — сказал Ньюмор. Казалось, он принял какое-то решение. — Чего ты хочешь от меня? — Ньюм, верни все, как было. Ньюмор хранил каменное молчание. — Я согласен: пусть вернутся мои прежние недостатки, — попробовал пошутить Арбен. — Как ты это представляешь? — ледяным тоном спросил Ньюмор. — Убей его. — Рассуждаешь, как младенец, — пожал плечами Ньюмор. — Я же объяснял тебе, когда подписывали контракт, что уничтожить Альву, после того как вы стали двойниками, — все равно что уничтожить половину тебя самого, сжечь половину каждой твоей клетки. Арбен опустил голову. — Проявляй элементарную осторожность, и все будет в порядке, — продолжал Ньюмор. — Альва преследует меня. Так жить немыслимо. — Не надо было соглашаться. — Я не думал, что так будет. И потом, ты говорил совсем другое… Ньюмор глянул на часы. — Ньюм, перепиши с него обратно на меня всю информации, — быстро заговорил Арбен. — Я заплачу тебе неустойку. Любую сумму… Всю жизнь буду работать на тебя. — Альва погибнет, — покачал головой физик. — Сделаешь другого. — Второго Альву мне не создать. — Значит, не хочешь? — Не могу. — Ньюмор приготовился встать. — Ах, так! — Арбен побагровел. — Знай же, негодяй, я выведу тебя на чистую воду. Подопытный кролик дорого тебе обойдется. Во всяком случае, дороже собаки. — Успокойся, — прошипел Ньюмор. Соседи начали обращать на них внимание. — Хватит! Ты меня достаточно успокоил. Разве я могу волноваться? Ты же сделал мои нервы железными. — Не будь идиотом. Накличешь Альву — пеняй на себя. — Ньюм… В память нашей дружбы… Почему ты решил воздвигнуть свой дворец именно на моих костях? — Ты не в своем уме. Поговорим, когда придешь в себя, — сказал Ньюмор и поднялся. Арбен молниеносным движением опрокинул столик и вцепился ему в горло. Звон разбитого стекла смешался с криками посетителей. Официант с застывшей улыбкой мчался к ним через весь зал. Ньюмору с трудом удалось отодрать пальцы с горла, но долго состязаться с Арбеном в силе и ловкости он был не в состоянии, хотя считал себя неплохим самбистом. Через секунду Арбен подмял его под себя, пригвоздив коленом к полу. — Согласен? — спокойно спросил он, не обращая внимания на крики людей, столпившихся вокруг. — Пусти, — прохрипел Ньюмор. — Я задушу тебя, как котенка. Силы, спасибо, у меня хватит. — Где же полиция? — истерически выкрикнул женский голос — Он убьет его. Помогите же, мужчины! Но никто не решался вступиться за поверженного Ньюмора. Каждый поглядывал с опаской на атлетическую фигуру Арбена. Казалось, она излучала силу, внушавшую страх. А может, это подействовал взгляд Арбена, которым он медленно обвел зрителей? Передние попятились назад, наступая на ноги тем, кто стоял сзади. Сразу, словно по команде, толпа начала редеть. Люди торопливо расходились по своим местам, стараясь не смотреть друг на друга. — Видишь? Кое-чем я тебе все-таки обязан. Ну?.. — Арбен снова протянул руку к горлу противника. — Я дал тебе достаточно времени подумать. — Хорошо, — неожиданно сказал Ньюмор. — Черт с тобой. Возвратим тебя в прежнее состояние. Альву придется угробить. — Гарантия? — коротко сказал Арбен. Он взглянул на мужчину, который только что вошел в зал и подошел поближе, заинтересованный скандалом. Глаза их встретились, и человек, охнув, попятился назад, опрокидывая стулья. — Мое честное слово. — Не пойдет. — Пусти меня, и поговорим по-человечески, — взмолился Ньюмор. — Все равно я в твоих руках. Арбен расплатился с перепуганным официантом, и они вышли. Ньюмор слегка прихрамывал. — Вот сюда, — указал Арбен на уголок за пыльной пальмой. — Можно завтра же начать, — сказал Ньюмор, не глядя на собеседника. — Вот это разговор. — У тебя машина обклеена пластиком? — Конечно. Я бы и одежду сделал из пластика, если бы это было можно. Тогда бы и вашу милость не пришлось беспокоить. — Гм, это называется беспокоить, — задумчиво произнес Ньюмор, касаясь пальцем здоровенного синяка на горле. — Не придирайся к мелочам. Ты сам виноват, что заставил меня принять крайние меры. — Лучше всего будет, если ты приедешь завтра прямо ко мне. — К тебе, голубчик, не проникнешь. — Я дам пропуск. Ньюмор полез в карман, вынул узкий блокнот и, набросав несколько слов, вырвал листок и протянул его Арбену. Тот внимательно прочел текст и удовлетворенно кивнул. В углу листка красовался вензель, который — Арбен знал это — раскрывает почти любые двери. — Сегодня ничего не пей, — сказал Ньюмор, глядя, как Арбен складывает бумажку. — И завтра с утра тоже. — Даже воды? — Я имею в виду виски, — пояснил Ньюмор. — Два месяца уже не пробовал. И запах забыл. — А раньше, до Альвы, ты, помню, увлекался. — Потребность исчезла. Желаний никаких нет, все делаю лишь усилием воли. Вообще живу растительной жизнью, как эта вот пальма. — Он похлопал ладонью по шершавому стволу. — Зато стал силен, как буйвол. — Что толку? Я хочу жить, как все, радоваться и печалиться со всеми. А у меня ощущение рыбы в аквариуме, диковинной рыбы, которую от нечего делать рассматривают любопытные. Временами мне кажется, что и кровь у меня стала холодной, как у рыбы. Счастье, что этот кошмар наконец рассеется! Знаешь, — доверительно улыбнулся Арбен, — у меня за это время столько дел накопилось, и все неотложные… Линду не видел целую вечность… — Ничего, теперь увидишь, — сказал Ньюмор, непонятно глядя на Арбена. — Забудем прошлое, Ньюм, — сказал Арбен. — Ты мог увлечься, я понимаю и не виню. Я сам, когда ставлю эксперимент, забываю все на свете… И готов не щадить ни себя, ни других. А что касается убытка… Знай: все, что у меня есть, — твое. — Я ничуть не увлекся. — Ньюмор глядел в одну точку. — Только по твоей вине срывается опыт. — Опыт… — повторил Арбен. — Я знаю кое-что об этом опыте. — Я и не скрывал от тебя. Раскрыл карты с самого начала. Ты мог тогда отказаться. — Не все карты, Ньюмор, ты раскрыл, — покачал головой Арбен. — Линде ты рассказал немного больше, чем мне. По тому, как окаменело лицо Ньюмора, Арбен понял, что сказал лишнее. — Надеюсь, теперь я свободен? — сказал Ньюмор и отвел в сторону широкий лист пальмы. — До завтра, — посторонился Арбен. — Стоп, а ты не удерешь? Куда-нибудь на континент, с попутным ветром? — Не уеду, не бойся, — сказал Ньюмор, и Арбен понял, что он не лжет. Арбен вышел счастливый. До машины дошагал, ни разу не оглянувшись. С трудом сдерживал себя, чтобы не замедлить шаг, испытать судьбу. Машина резво взяла с места. Арбен отключил автоводитель и сам сел за руль. Хотелось действовать, дать выход бурлящей энергии. С завтрашнего утра начнет редеть пелена, отделяющая его от остальных людей. Занятый мыслями, Арбен вел автомобиль машинально, мало что видя. Впрочем, уличными жертвами это не грозило. Роль Арбена как водителя сводилась, пожалуй, только к вращению наполовину бутафорского штурвала. Это лишь считалось, что человек, да еще в городской черте, может самостоятельно вести машину. Так было когда-то. А теперь машину в любом случае вели приборы. Локатор нащупывал дорогу, выяснял, нет ли на дороге препятствий и не могут ли они появиться — будь то машина, выезжающая из переулка, или кошка, перебегающая улицу. Правда, Арбен отключил автоводитель, но это значило не много. Автоводителю задавалась конечная точка маршрута, место, куда желает попасть хозяин. Сев за руль, Арбен мог по собственному произволу выбирать улицу — но и только. Скорость машины, линия движения — все устанавливалось электронной аппаратурой. Этим достигалась безопасность уличного движения. Арбен не смог бы при всем желании задавить даже бродячую собаку: любое движущееся существо объезжалось, а если объект был неподвижен и преграждал путь — срабатывала тормозная система, и машина останавливалась. Хозяин мог тысячу раз спешить — это его дело. Он мог опаздывать на важное свидание — это опять-таки его дело. А дело инфраглаза было — предотвратить малейшую вероятность катастрофы. Улица сменяла улицу, новые здания-купола, будто парящие в невесомости, перемежались старыми каменными коробками-Арбен не замечал ничего. Он все еще был полон недавним разговором с Ньюмором. Победа досталась с трудом. Конечно, и Ньюмору не сладко — расстаться с Альвой, в которого он столько всего вложил. Когда Арбен заберет у него обратно свою информацию, Альва погибнет, это неизбежно. Жаль Ньюмора. Но, с другой стороны, почему Арбен должен рисковать жизнью? Ньюм во многом обманул его. Так друзья не поступают. Пусть теперь и расплачивается. Не доезжая нескольких шагов до универсального магазина «Все для всех», Арбен притормозил, подкатил к тротуару. Близился к концу рабочий день, и прохожих было много. Выйти из машины Арбен не решался: в толпе Альве легче затеряться — его можно не заметить до самого последнего момента. Другое дело, когда вокруг безлюдно — тогда опасность меньше. К Арбену снова вернулись прежние страхи. В каждом прохожем ему чудился Альва. Глупо погибнуть именно сейчас, накануне освобождения. Всего несколько шагов нужно сделать, но каждый может оказаться последним. Он всматривался в лица людей, идущих по тротуару. Вот торопится мужчина средних лет. Он обременен свертками, не говоря уже о чудовищно разбухшем портфеле. В глазах застыло выражение терпеливой скорби, верно, замучили заботы. Спроси его — наверное, ответит, что он самый несчастный на свете. И не знает, что человек, сидящий в этой роскошной машине, охотно поменялся бы с ним… Да, да, этот самый преуспевающий счастливчик с ровным румянцем во всю щеку. Десяток шагов — словно доска, переброшенная через пропасть. Внезапно Арбен заметил знакомое лицо. Вообще память у него уже два месяца была абсолютной. Он мог без труда припомнить малейшие детали двадцатилетней давности. Лицо, мельком увиденное когда-то, теперь всплывало в памяти, словно изображение на монете, с которой искусный нумизмат отмыл кислотой слой веков. Правда, это относилось только к приятным воспоминаниям. Что же до неприятных — они словно растворились… Девушка, равнодушно скользнув глазами по машине, прошла мимо. Арбен отчаянно забарабанил в толстое смотровое стекло. Она обернулась. Это ее зовут? Кажется, она не давала повода… Девушка пожала плечами и хотела продолжать свой путь, но в последний момент ей бросилось в глаза умоляющее выражение лица человека, сидящего за рулем. Она подошла к машине. Форма на девушке сидела ловко. На рукаве красовался фирменный знак «ВДВ», что означало «Все для всех». Арбен узнал девушку сразу — в прошлом году в парке Линда показала ее: — Работает в нашем отделе. Девушка тогда скользнула по нему взглядом, словно по неодушевленному предмету. Теперь она недоуменно смотрела на незнакомого человека, делавшего ей призывные знаки. — Вы из парфюмерного? — прокричал Арбен сквозь толстое стекло. Девушка кивнула. — С вами работает Линда Лоун? Она показала на уши, затем на дверцу, предлагая ее открыть. — Линда! — снова крикнул Арбен, делая вид, что не заметил знака. Расслышав имя подруги, девушка закивала. Кое-как Арбен сумел втолковать ей свою просьбу. — У нас строгий начальник. Вряд ли отпустит, — изловчился он прочесть по ее шевелящимся губам. — Вы только передайте ей, — попросил он. — Как ей сказать — кто зовет? — спросила девушка, скрывая в глазах любопытство. — Скажите — раб. — Что? — Ей показалось, она ослышалась. Арбен повторил. Девушка поспешно направилась к магазину. Перед тем как ступить на веселый ручеек ленты, бегущей внутрь от самой двери, она оглянулась на странного человека. Сердце Арбена тревожно забилось. Ощущение, от которого он успел уже отвыкнуть. Из дверей универмага вышла Линда. Фирменный чепчик сбился в сторону, открыв рыжий локон. Она сделала два шага и беспомощно оглянулась. Затем заметила Арбена и быстро подошла. Дорогая машина, видимо, удивила ее. Арбен протянул Линде руку. Затем поспешно захлопнул дверцу. Они перекинулись несколькими незначительными фразами, будто расстались только вчера. Между тем прошло уже… — Моя напарница уверяет, что ты не в себе. — Линда покрутила пальцем у лба и улыбнулась. — Может быть, она и права, — серьезно сказал Арбен. — Прости, — смешалась Линда. — Сболтнула не подумав. Как ты теперь себя чувствуешь? — Лучше. Гораздо лучше. Линда расцвела от слов Арбена. — И у врача был? Молодец, — продолжала она, не дождавшись ответа. — Что он назначил? — Так, всякие пустяки. — Но ты все выполняешь? — Само собой. Между прочим, завтра начнется решающая процедура. Арбен был благодарен Линде за то, что она не расспрашивала его. Он приготовил несколько фраз в оправдание своего отсутствия и был рад, что их не пришлось пустить в ход. — У нас долгий разговор? — озабоченно спросила Линда. — Что, начальник строгий? — Откуда ты знаешь? — удивилась Линда. — По-моему, я никогда тебе не жаловалась… — У нас серьезная беседа. Обойдутся без тебя, — посоветовал Арбен. — Хорошо, — сказала Линда, немного поколебавшись. Арбен нажал стартер. — Куда поедем? — За город, — предложила Линда. — Подышим. — Далеко, — покачал головой Арбен. — Ну, куда хочешь, — сказала Линда. Арбен все еще чувствовал себя виноватым перед Линдой. Время от времени он поглядывал на ее тонкий профиль, уже подсвеченный вечерним неоном. Она о чем-то думала, положив руку на баранку руля. Арбену вдруг захотелось прижаться щекой к смуглому запястью. — Цыганочка, — негромко сказал он. — Хорошо с тобой, — вспыхнув, сказала Линда. — Весь вечер — наш. Вволю покатаемся. Потом заедем куда-нибудь поужинать. Что ты скажешь, например, об Итальянском ресторане? Говорят, там бесподобные спагетти с сыром. — Он многозначительно похлопал себя по карману. — Арби, откуда у тебя появились деньги? И эта машина — чья она? — Моя. Вернее, наша. — Но раньше… — Не беспокойся, — перебил Арбен, — я заработал ее честным трудом. За последний месяц я получил кучу жетонов. — Он посмотрел на бегущие назад разноцветные купола — машина выехала на центральную улицу — и добавил: — В какой-то мере это связано было с моей болезнью. — Такая большая страховка? — удивилась Линда. — Не то. Видишь ли, болезнь вызвала обострение, что ли, мыслительных способностей. В общем, котелок стал лучше варить. Ну, а Уэстерн, если ему угодишь, за деньгами не постоит. Вот я и думаю: может, и лечиться не стоит? — Не болтай глупости, — резко сказала Линда. — Как ты можешь говорить такое? — Я пошутил, цыганочка. — Такие шутки жестоки. Дорогу Арбен выбирал наугад. Машина знала свое дело. Ловко и аккуратно поглощала она пространство. — Как хорошо, что завтра начинается твой курс лечения. А жетоны… бог с ними. И к таким игрушкам, — она погладила темно-вишневое сиденье машины, — я равнодушна. Ты только больше не исчезай, ладно? А то расстанемся опять… — Мы можем и не расставаться, — медленно произнес Арбен, не глядя на Линду. — Стоит лишь тебе пожелать. Видишь ли, есть на свете один дуралей, который готов повергнуть к твоим стопам… — Арбен запнулся, не зная, как закончить высокопарную фразу. Спасла положение Линда, звонко расхохотавшаяся. О многом говорили они в этот вечер. Но больше всего — о будущем. — Давай уедем, — сказал Арбен. — Далеко-далеко. — На побережье, — произнесла Линда, не открывая глаз. — На побережье, — согласился Арбен. — Я наймусь на какую-нибудь автостанцию. Механиком, ремонтником — кем угодно. Линда открыла глаза. — Видишь ли, я не уверен в том, что произойдет в результате завтрашней процедуры, — пояснил Арбен, отвечая на ее вопросительный взгляд. Линда кивнула. Город за стеклами машины казался призрачным, нереальным. То ли сон, то ли видение. Встряхнись — и он исчезнет… — Через неделю сможем уехать, — сказал Арбен, сворачивая в улицу, узкую, как ущелье. — Хоть завтра. Так надоело все… Линда умолкла. У губ ее обозначились две горькие складки. Арбен подумал, что ей не так легко и просто жить, как могло бы показаться со стороны. Но она была мужественна и никому не жаловалась. — Завтра не получится. Надо закончить кое-какие дела, — сказал Арбен. — Это связано с твоим лечением? — догадалась Линда. Арбен кивнул. Ньюмор, словно по уговору, ни разу не упоминался, и Арбену это почему-то было приятно. Линда не могла бы словами выразить то, что было у нее в душе. Странное лечение. Лечение, в результате которого тускнеют блестящие умственные способности и человек становится рядовым, заурядным. Может быть, и гениальность — не более чем психическое отклонение? Как знать, что возвышает гения над остальными? Не мысли, а тени подобных мыслей носились у Линды в голове, но выразить их она вряд ли сумела. — Несколько дней я буду очень занят, — сказал Арбен и потрогал в кармане вчетверо сложенный блокнотный листок. — Понимаю. Ничего, уедем позже. Ближе к весне. Машина резко тормознула. Стайка ребятишек выскочила из-под ее тупого носа. Опасности, конечно, никакой не было — все скорости и импульсы были рассчитаны, когда машина еще только свернула на эту улицу. — Скажи, ты думаешь обо мне? — неожиданно спросил Арбен. — Иногда, — улыбнулась Линда. — Часто? — Часто, наверно, ты не заслуживаешь….. — Прошу тебя, не думай обо мне, — серьезно сказал Арбен. — Скромность украшает человека. — Я не шучу. Не думай обо мне, не вспоминай меня… Хотя бы в течение нескольких дней. — Но почему? — изумилась Линда необычности просьбы. — Тебе неприятно сознание, что я о тебе думаю? — Не могу тебе объяснить, в чем дело. Позже… Когда мы будем вместе. Чему ты смеешься? Я кажусь тебе последним идиотом? — Нет, предпоследним! Не обижайся. — Она прижалась к нахмурившемуся Арбену. — Просто я вспомнила притчу об обезьяне. Волшебник сказал одному человеку: «Хочешь, я верну тебе молодость и красоту?» — «Хочу», — отвечал человек, который был стар и согбен. «Для этого ты должен выполнить одно условие», — сказал волшебник. «Я согласен на все». — «О, это простое условие: в течение пяти минут ты не должен думать об обезьяне, вот и все. Пять минут — это как раз время, необходимое для твоего превращения». — И что же? — Волшебник исчез. Он с горечью убедился, что его условие невыполнимо. — А человек? — Он остался таким же — старым и немощным… — Да, память неподвластна человеку, — глухо сказал Арбен. — Человека легче убить, чем отнять у него память. — Будто спохватившись, он посмотрел на часы. — Время ушло, как мартовский снег, — произнесла Линда. — Поедем ужинать? — Не хочется. — И мне, — признался Арбен. — Куда же тебя доставить? В универсальный? «Все для всех»? — Я хочу домой. Уже поздно. Арбен набрал на пульте нужные координаты и, включив автоводитель, отодвинулся от штурвала. Ближе к окраине освещенность падала. Громады домов еле угадывались во мраке. Исключение составляли купола, ярко светившиеся изнутри. Старые дома, лишенные окон, достались в наследство от того времени, когда люди панически — и не без оснований — боялись радиации, уровень которой неуклонно повышался. Теперь эти дома выглядели как уродливые коробки, но снести их все никак не могли. Реклама на окраине не так буйствовала, как в центре. — Помнишь, ты привозил меня домой на такси, — сказала Линда, когда машина остановилась. — А теперь у тебя своя машина. Арбен всматривался в темноту сквозь боковое стекло. — Неплохая лошадка. У меня просьба, Арби: когда мы сядем сюда, и выедем из города, и возьмем курс на побережье — включи машину на полную скорость. Ладно? Арбен кивнул, не отрываясь от окна. Но улица была пустынной. «Этой груше место в музее», — подумал Арбен, глядя на допотопный фонарь. Ветер раскачивал его, отчего желтый круг метался по земле. Давным-давно опавшие листья то попадали в освещенный круг, но снова уходили из него в небытие. Было очень холодно, со дня на день ожидался снег, но он все не выпадал. — Чудесная машина. Я не видела такой, — сказала Линда. — Нравится? — отвернулся от окна Арбен. — Кроме, пожалуй, одного: зачем кабину обклеили пластиком? — Она потрогала поблескивающую неровную поверхность. — Смотри, как бугрится. Можно подумать, что обклеивали вручную. О чем только конструктор думал? — Грубая работа, — согласился Арбен. — Может, снимем? — Линда сделала жест, как будто собралась сорвать наклейку. — Погоди. Ты же не видела других машин этого класса. Может, сейчас такая мода? — Все равно, это уродливо. — Линда передернула плечами. Фары машины бросали перед собой широкий сноп света. Арбен уменьшил освещение, и сноп превратился в луч, устало упавший на старый асфальт. — Я пойду, — сказала Линда после короткой паузы, во время которой она выжидательно поглядывала на Арбена. Арбен открыл дверцу и вышел первым. — Провожу, — сказал он. — Наконец-то ты решил не делать этого тайком, — весело заметила Линда, опираясь на протянутую руку. — А, ты об этом… — Арбен помрачнел. Каблучки Линды громко стучали, эхом отдаваясь в глухих закоулках. Арбен шел рядом, стараясь не уходить вперед. Он и сам не понимал, что заставило его выйти из машины. Желание побыть еще немного с Линдой? А может, стремление вновь почувствовать себя обычным человеком, который не должен бежать и прятаться от собственных желаний? «До дверей и обратно», — сказал себе Арбен. Две исполинские тени пересекли дорогу и вскарабкались на стену дома, слившись с темной поверхностью. Одна была тонкой, другая — мужественно-широкоплечей. — Смотри, наши тени не хотят расставаться, — тихо сказала Линда, замедляя шаги. Глаза ее блестели. — Вот мы уйдем, уедем отсюда, а они останутся. И всегда будут вместе. — Доброй ночи, — сказал Арбен, когда они подошли к входу. — Когда мы увидимся? — Надеюсь — скоро. — Буду ждать. — Я позвоню тебе. Линда помахала рукой и скрылась за поворотом. Арбен не успел сделать и трех шагов, как навстречу ему от стены отделилась фигура. Казалось, она появилась из небытия, и двигалась осторожно и бесшумно. Так шагать, не затрагивая опавших листьев, мог только Альва — его вторая половина, его горести и заботы, разреженное облако античастиц, как бы вобравшее в себя частицу Арбена. Фигура шагала медленно и неотвратимо, словно сама судьба. Но Арбен не был ни суеверным, ни фаталистом. Встретив наконец Альву, он обрел то спокойствие, к которому тщетно стремился, то спокойствие, которое обещал ему Ньюмор, уговаривая согласиться на неслыханный эксперимент. Мысль работала четко, словно на выпускном экзамене. Альва не может превысить скорость три мили в час. Это хорошо. Но той же величиной ограничена и скорость Арбена. Это плохо. Однако гораздо хуже то, что Альва находится в более выгодном положении: он движется наперерез Арбену, отрезая ему путь к машине. Способность Альвы к маневру явилась для Арбена неожиданностью. «Словно кто-то по радио управляет его действиями», — мелькнула и тотчас погасла мысль. Спасение — там, в машине, в кабине, которую он собственноручно обклеил изнутри ионизированным пластиком. Но как добраться до нее? Альва мог его успешно преследовать, даже при равенстве их скоростей. Ньюмор перед началом опыта уверял Арбена, что это не так, но обманул его. Да, бессовестно обманул. Говорят, тонущий человек за считанные доли секунды припоминает всю свою жизнь, начиная с детства. Может быть. Но перед Арбеном в эти мгновения не промелькнул калейдоскоп бытия. Память, словно прожектором, выхватила из недавнего прошлого разговор с Ньюмором. Это было накануне того дня, когда Арбен вступил в биорадиоконтакт с Альвой. …— Практически Альва тебе не опасен, — сказал Ньюмор. — При такой скорости… — Скорость моя тоже будет не больше. — В том-то и суть! — Ньюмор обнажил ровную подкову зубов. — Ты же инженер, сообрази-ка. «А» бежит за «Б». У обоих одинаковая скорость. Догонит ли когда-нибудь преследователь «А» свою жертву?.. Поначалу аргумент Ньюмора показался Арбену убедительным. Но чутье подсказывало: что-то здесь неладно. — Ты, пожалуй, прав, если дело происходит на ровном поле. А если в городе? — Это не меняет дела, — бросил Ньюмор. — Будешь улепетывать по улице, только и всего. Говоря «улепетывать», я, конечно, преувеличиваю: ты будешь чинно шагать как ни в чем не бывало. Альва будет бесшумно топать за тобой, и расстояние между вами при этом не будет сокращаться ни на шаг. — И куда же я буду чинно шагать? — Куда захочешь. У тебя будет миллион возможностей. Можешь дойти до ближайшей подвижной ленты и уехать на ней. Можешь добраться до станции подземки и сесть в поезд. Можешь, наконец, спокойным шагом дойти до своей квартиры, которую ты к тому времени обклеишь, надеюсь, вот этим. — Он протянул Арбену толстый рулон ионопластика. — Жаль, из этого нельзя сшить для тебя защитную оболочку. Тогда бы у нас вообще не было этого разговора. Этот разговор блеснул в памяти Арбена, пока он шел прочь от Альвы. Последний все еще двигался медленно. Арбен шел с наибольшей возможной скоростью, чтобы выиграть время. Когда Арбен пытался ускорить шаг, упругая волна толкала его в грудь. Собственное тормозящее поле было неумолимо. …Нельзя сказать, что инженер Арбен был в хороших отношениях с математикой. Он не жаловал эту науку, оставляя ее «сухарям-теоретикам». Себя Арбен с гордостью именовал практиком. Именно это обстоятельство, вроде бы не имеющее отношения к затее с Альвой, оказалось роковым. Арбен не был знаком с теорией преследования. Как абстрактная ветвь математики, она была, собственно, известна еще в прошлом веке. Приложение — в космической практике — получила только теперь. И пригодилась теорема, доказанная безвестным математиком сто лет назад. Она гласила, что если две точки движутся, имея одинаковую скорость, и одна из них преследует другую, то она ее обязательно нагонит. Для этого лишь необходимо, чтобы выполнялось одно-единственное условие: ограниченность пространства, в котором происходит погоня. Условие, надо сказать, почти очевидное: не будь его, преследуемый объект мог бы просто удаляться от преследователя по прямой линии, уводящей в бесконечность, и ввиду равенства скоростей встречи не произошло бы. Иное дело, если гонки с преследованием происходили на замкнутой площадке. Жертва рано или поздно должна была бы искривить свой путь, так как выходить за границы области ей запрещено. С каждым таким искривлением пути преследователь, соответственно меняя собственное движение, должен был сокращать расстояние до жертвы. Происходило это, наглядно говоря, за счет срезания преследователем углов, — а они неминуемо образуются, когда преследуемый начнет петлять. В общем, математическое доказательство теоремы было, к сожалению для Арбена, безукоризненным… Он узнал о теории преследования и бессовестном надувательстве Ньюмора в памятный вечер после концерта электронной музыки. Слова Линды о пьяной болтовне Ньюмора жгли его. В роли подопытного кролика он готов был подозревать что угодно. А поскольку больше всего, несмотря на успокаивания Ньюмора, его волновал вопрос о преследовании, он и заказал соответствующий раздел математики через Большой Информационный Центр. БИЦ знал свое дело. Через минуту на экране арбеновского видеозора показались первые формулы. — Быстрей, быстрей, — торопил Арбен. Быстрота схватывания у него была теперь такова, что он понимал идею доказательства еще до того, как длинные выкладки заканчивались. То, что он усваивал за секунду, раньше потребовало бы месячной кропотливой работы. Ну, а какой ценой досталось ему такое чудесное свойство, он окончательно узнал в этот вечер… Бесконечная вязь интегралов струилась по экрану, пока не дошла очередь до главной теоремы о преследовании. Догонит! Догонит! Остальное его не интересовало. Арбен в отчаянии ударил кулаком по пульту. Чуть картавый механический голос из БИЦа, читавший пояснительный текст к математической информации, умолк на полуслове, будто поперхнувшись. Голубой ручеек, выписывавший символы, бесследно растаял, растекся по выпуклой поверхности, и видеозор превратился в огромное незрячее око. «А он-то уверял…» — думал в тот вечер Арбен, уронив лицо в ладони. …В ушах его стоял вкрадчивый голос Ньюмора: — От тебя требуется только одно: будь осторожен. Это значит — не столкнись с Альвой нос к носу. Тогда уж действительно тебе несдобровать. Ну, а во всех других случаях тебе, поверь, ничего не грозит, как я объяснил. И еще сказал Ньюм: «Счастливчик, ты избавляешься от своих забот и недугов даром. Позже люди будут платить мне за это удовольствие столько, сколько я захочу». — Ты, значит, намерен поставить производство на конвейер? Стать избавителем человечества? — А почему бы нет? — И скоро это произойдет? — Надеюсь. Для этого мне остается только удешевить Альву. Стандартизиррвать его. Первый экземпляр обошелся мне невероятно дорого. В общем, ты не будешь одинок. — Так ты, наверное, приступил уже?.. — спросил Арбен, хорошо знавший скрытный характер приятеля. — Нет еще, к сожалению, — покачал головой Ньюмор. — Денег нет? — Деньги — пустяк, — пренебрежительно махнул рукой Ньюмор. — Но ты же все истратил? — Подумаешь! Толстосумы, жаждущие спокойной жизни, предоставят мне любой кредит. Посуди сам: вместо всех этих модных курортов, водолечебниц, всяких душей Шарко и прочего я предлагаю радикальное излечение. До сих пор от нервных болезней вряд ли умели избавляться… — Ну уж… — усомнился Арбен. — Не умели и не умеют, не спорь. В лучшем случае болезнь загоняют внутрь организма, а это еще хуже. Я же снимаю болезнь. Забираю ее целиком и полностью. В чем она состоит — я не знаю, да меня это, признаться, мало интересует. Я попросту стираю болезнь, как стирают тряпкой надпись мелом на школьной доске. — А вдруг кто-нибудь захочет восстановить эту самую надпись на школьной доске? — Вряд ли найдется такой оригинал. — А вдруг? — настаивал Арбен. — Я этим вопросом пока не занимался. — Но это несложно? — Надеюсь. Зная, что Ньюм любит прихвастнуть, Арбен критически воспринял его слова о возможных неограниченных кредитах. Откуда ему было знать, что на сей раз утверждение модного биофизика соответствует истине? Вслух же Арбен произнес: — Если ты можешь достать деньги, что ж тебе мешает приступить к созданию Альвы номер два, номер три и так далее? — Мне необходима как воздух информация. — Какая информация? — Информация о взаимодействии некоего инженера Арбена с Альвой номер один. Без этого я не могу двигаться дальше. — Что ж ты раньше не сказал? — А зачем? — пожал плечами Ньюмор. — Это тебя не касается, и точка. — Хорошенькое дело — не касается! Ненавижу писать медицинские реляции — все эти кровяные давления, температуры и прочее. Тебя же это интересует? — Это, но ты здесь, повторяю, ни при чем. Биоприемник, — пояснил Ньюмор, похлопав ладонью по черной панели огромного агрегата. — Он расскажет мне про тебя все, что надо. Больше, чем ты сам о себе сможешь рассказать… …Альва чует его. Кажется, он привязан к Арбену невидимой нитью. Стоит сделать шаг в сторону — и Альва послушно повторяет маневр. Арбен все шел, оглядываясь на ходу. До боли знакомая сутуловатая фигура старательно вышагивала за ним. Лицо, бессчетное множество раз виденное в зеркале… «Бегу сам от себя. А разве это возможно — уйти от себя?» — обожгла мысль. Машина осталась поодаль. Ее черный прямолинейный корпус маслянисто поблескивал под качающимся от ветра фонарем, кинжальный луч средней фары бессильно лежал на грязной брусчатке мостовой. И ни души на ночной улице… Каждый шаг отдаляет его от спасительной кабины, обклеенной пластиком. Но повернуть к машине — значит столкнуться с Альвой. Тротуарные ленты уже выключены. Одна надежда — на подземку. Никогда раньше Арбен не думал, что улица, на которой живет Линда, такая длинная. А может, это так кажется оттого, что он отвык ходить пешком за последнее время? Арбен почувствовал, что замерзает, и сделал инстинктивную попытку пробежаться, но упругая волна тотчас ударила в лицо с такой силой, что он, задохнувшись, на мгновение остановился. Остановка обошлась ему в три-четыре драгоценных ярда. Расстояние сократилось, и Альва, войдя из тьмы в освещенный фонарный круг, теперь был виден до мельчайших подробностей. «Он бледен как смерть, — подумал Арбен. — Не мудрено, что Линда при встрече с Альвой так перепугалась. Видно, Ньюмор что-то не рассчитал…» Хорошо хоть, что улица прямая. Любой поворот — в пользу Альвы, который сможет срезать углы: каменные стены — не препятствие для этого легкого, невесомого облачка, имеющего человеческий облик. Так бы идти и идти… Но силы — он знал это — скоро иссякнут. Он заперт в каменных джунглях города. Он сам себя запер в ловушку, а ключ спрятал хитрый Ньюмор. Сердце билось медленными толчками, и каждый удар болезненно отдавался. Это было ощущение, о котором Арбен успел уже позабыть. Прошло некоторое время, прежде чем он догадался, в чем дело. Он волновался, волновался так, как ни разу еще за два прошедших месяца. Ньюмор и здесь его обманул!.. Арбен изо всех сил старался успокоиться: волнуясь, он помогал своему преследователю. Действительно, Альва за последние несколько минут заметно оживился. Быстрее задвигались его ноги, украшенные ботинками с магнитными присосками, незрячий взор был устремлен на Арбена, он даже руку вперед протянул, будто желая схватить ускользающую от него вторую половину своего «я». Арбену казалось, что погоня длится уже давно. Целую вечность бежит он по этой улице, до жути безмолвной (бежит — еле переставляя ноги от усталости), а его преследует клубок забот и огорчений, и никуда от них не скрыться, не уйти. Впереди неясно забелел купол, украшенный в вершине вензелем. Вензель горел в морозном мглистом воздухе, а над ним, совсем невысоко, мерцали равнодушные звезды. Станция подземки. Наконец-то! Сейчас он войдет в узкую дверь, опустит жетон в узкую щель автомата, и неуклюжий турникет вытолкнет его на бегущий вниз, к поездам, эскалатор… Арбен почувствовал даже нечто вроде жалости к Альве. Будто это было одушевленное существо, а не искусное материальное образование, имитирующее его, Арбена. Будто он обманул простодушного Альву, перехитрил его. Будто взялся перевести слепца через оживленную улицу и бросил его посреди мостовой. Странная вещь! Он жалел Альву, будто младшего брата, будто какую-то частицу собственного «я», пусть и не лучшую. И разве не так оно и было на самом деле?.. Ликующее чувство избавления от смертельной опасности наполнило все его существо. Ему показалось подозрительным, что у входа не видно ни одного человека. Обычно даже в самую глухую пору хотя бы два — три бродяги греются в теплом потоке кондиционированного воздуха, вырывающегося из отворяемых дверей. Он ощущал уже в ноздрях сухой нагретый воздух, еле заметно отдающий автолом и еще чем-то сладковатым, неприятным. Четыре гранитных ступени… Арбен толкнул дверь. Закрыто!.. Он изо всех сил двинул ее плечом, отлично сознавая, что это бесполезно. Затем ударил кулаком по ледяному пластику. Рука, разбитая в кровь, привела его в себя. Ремонт, что ли? Впрочем, какое это сейчас имеет значение. Только теперь он заметил маленький листок, косо приклеенный к колонне: «На станции проводится проба воздуха на радиоактивность. Ближайшая станция подземной дороги…» Арбен отвернулся. Ближайшая станция подземной дороги не интересовала его. Чтобы добраться до нее, необходимо было свернуть, а в этом случае шансы Арбена на спасение обращались в нуль. Только в гонках по прямой он мог еще надеяться уйти от своего преследователя. Альва неумолимо приближался. Теперь его скорость — Арбен определил на глаз — составляла предельные три мили в час, средняя скорость среднего пешехода. Арбену почудилось даже, что на щеках Альвы загорелся румянец. Нет, это, наверно, причуды случайного ночного освещения. Удивительно много мелочей можно заметить в считанные доли секунды. Не сродни ли это явление тому, что спичка, прежде чем погаснуть, вспыхивает ярче? Арбен безвольно прислонился к колонне. Глупый конец. А разве не глупой была вся эта затея с Альвой? Ну что ж, вот и расплата. Как говорил Ньюмор? «За все в жизни надо расплачиваться. Не жетонами, так собственной кровью. Это величайший закон, открытый мною». Альва шагнул на первую ступень. Именно шагнул — так сказал бы любой сторонний наблюдатель. Поддался иллюзии и Арбен. Он отлично знал, что Альва, обнаружив перед собой возвышение, просто приподнимается над ним, как поднимается пар над кипящим чайником, а ноги — те просто имитируют шаги. При этом диамагнитные присоски не дают Альве оторваться от земли и подняться слишком высоко. Как четко работает мысль. Сколько он мог еще сделать для Уэстерн-компании и всего человечества! И через три секунды этот субъект, идущий прогулочным шагом, приблизится к нему, и все будет кончено. От нечистой совести не уйдешь. И потом, это было так давно. Существует же, черт побери, какой-то срок давности?! Перед Арбеном мелькнуло бледное, искаженное смертельным страхом лицо Чарли. Вторая ступень. В сознании, вытесняя Чарли (целых два блаженных месяца он не появлялся, уже за одно это можно благодарить Альву), вспыхнула картина далекого детства. Отцовская ферма на Западе… Старая ветряная мельница… Арбен с такими же, как он, мальчишками бегает вокруг мельницы, играя в пятнашки. Поиграть и теперь, что ли, в пятнашки со смертью? Выиграть у костлявой несколько минут. Третья ступень… Пустые бредни. Эти несколько минут ему не суждены. Альва пройдет сквозь гранит, как прут сквозь влажную глину. Он пересечет купол по диаметру круга, лежащего в сечении купола, и преспокойно настигнет Арбена. Когда цыпленок, безмятежно разгуливающий по двору, видит косо мелькнувшую тень, он не знает, что приговор ему уже подписан тяжелым росчерком крыла стервятника. Арбен знал. В этом было единственное отличие его от беззащитного птенца. Только полимерные нити длинных молекул пластика могли бы послужить преградой Альве. Арбен подался назад, и рука его скользнула по выпуклой стенке купола. Ромбические плитки, устилающие купол. Холодные и скользкие, словно плитки льда. Последнее ощущение, которое суждено ему на этом свете. Если существует, кроме этого света, еще что-то, значит, он скоро предстанет перед Чарли. Но что он скажет ему?.. Альва наклонился вперед, как человек, идущий против ветра. Лишь в этот миг осознал Арбен, что облицовочные плитки сделаны из… пластика. …Человек прижался спиной к стене, раскинув руки. Второй, преодолев подъем, не спеша приближался к своему двойнику. Неожиданно человек, казалось, влипший в стену, оторвался от нее и, так же не спеша, двинулся вокруг купола. Картина напоминала замедленную съемку погони. Если увеличить скорость ленты, зритель увидел бы отчаянную гонку, ставкой в которой была жизнь. Но не было ленты, как не было и зрителей безмолвной сцены. Альва, словно ожидал этого, такой же деловитой походкой двинулся за своей половиной, нырнувшей за купол. Облако скользило вдоль стены, облицованной пластиком, не имея возможности пересечь ее и, продвинувшись напрямик, завершить затянувшуюся погоню. Несколько минут подарила ему судьба. Несколько минут, не больше. Арбен понимал это. В гонках по кругу Альва превосходил его. Казалось бы, при равной скорости преследователя и преследуемого последнему ничего не грозило, по крайней мере, до тех пор, пока он не свалится, выбившись из сил. Увы, Арбен знал, что это не так. Развязка должна наступить гораздо раньше. Это не гонка по прямой, где ему нужно уходить вперед, ни о чем не думая. При движении по кругу у Альвы появлялось значительное преимущество — возможность мгновенно менять направление движения на противоположное, тем самым идя на сближение с жертвой. Арбен, естественно, не мог проделать то же самое сразу, и расстояние между ними таяло. Да мог ли вообще Арбен тягаться в совершенстве стратегии со столь тонкой кибернетической системой, какую представлял собой Альва? А кроме того, Альва угадывал малейшее движение своего двойника, он рассчитывал каждый шаг Арбена, и в соответствии с этим строил план погони. Арбен боялся оглянуться. Ему чудилось на затылке тяжелое дыхание, хотя Альва, конечно, не дышал. Нервы. Мог ли он подумать, что стальные нервы — подарок Ньюмора — вдруг разладятся в последнюю минуту, перед самым финалом? Ему чудится всякая чертовщина, и даже Чарли выплыл из подсознания, красавчик Чарли. А он всю жизнь безуспешно пытался отделаться от этого видения, которое мучило его, жгло по ночам и не давало покоя. Но о Чарли он не мог рассказать никому, даже самому близкому другу, даже Линде. Может, поделись Арбен с кем-нибудь — и ему стало бы легче. А тут подвернулся Ньюмор с таким заманчивым предложением — переписать, перенести на бессловесного Альву все тревожные воспоминания, волнения, все, что мучает Арбена, не дает ему спокойно дышать. Ну как тут было не согласиться?.. Они сделали несколько кругов вокруг купола подземки. Только шаги Арбена нарушали ночной покой — Альва двигался бесшумно. С каждым кругом расстояние между ними сокращалось. Арбен чудом увернулся от протянутой к нему слабо светящейся, бесплотной руки Альвы. Куртка Арбена задымилась, запахло жженой шерстью. Арбен сбросил куртку на ходу. Дрожащим шагом идя вокруг купола, он отчаянным взглядом окинул расплывчатую, неясную перспективу длинной, ровной улицы, по которой он прошел сюда двадцать минут назад. В самом конце улицы скорее угадывался, чем виделся узкий луч средней фары машины. И мысль, простая и блестящая, озарила меркнущее сознание Арбена. Он может свернуть на эту улицу и двигаться к своей машине. Альва, конечно, пристроится сзади, но это уже не страшно: в гонках по прямой, да еще на таком сравнительно коротком расстоянии, Альва вряд ли догонит его. Отчаянный рывок — и вот уже Арбен оторвался от спасшего его купола и вновь зашагал по улице. Арбен старался не размахивать руками, чтобы не задеть Альву — тот шел за ним чуть не вплотную. Каждый шаг теперь приближал Арбена к спасению. Машина стояла в неприкосновенности там, где он оставил ее, провожая Линду. Она уже спит, наверно. А может, читает. «Зов бездны»? «Дорогу к наслаждению»? — она выписывала этот журнальчик. Или «Вечерние грезы» — пустую газетку, почему-то печатаемую на желтом пластике? Ему нужно время, чтобы открыть дверцу. Затем успеть сесть внутрь и захлопнуть ее, чтобы Альва не успел просочиться. До машины шагов пятнадцать… десять… два шага… Арбен рванул на себя дверцу и упал на пол кабины. Послышался звук, похожий на треск разрываемой материи, и белая вспышка озарила все вокруг. Боль в затылке пронзила и жаркими волнами растеклась по всему телу. Но пружина исправно сработала, и дверца захлопнулась сразу за Арбеном. Придя в себя, Арбен слабо застонал. Голова раскалывалась на части. Онемевшее тело казалось мешком, набитым ватой. Он тотчас припомнил погоню и чудесное избавление. С трудом поднявшись на руках, он глянул в переднее стекло. Отшатнулся: на него глядело бледное привидение, прилипшее к стеклу. Неужели это он, Арбен?.. Нет, он смотрит не в зеркало. Альва с тупым упорством выбрал место, от которого расстояние до Арбена было наименьшим. Неподвижное лицо напоминало маску, руки жадно обхватили радиатор. Альва, пребывая в полной неподвижности, ждал, пока жертва выйдет наружу, — терпения ему было не занимать. Арбен вздохнул — так вздыхают, только избежав большой опасности, — и потрогал пальцем уголок отклеившегося пластика, старательно прижав его к стенке кабины. Дав себе немного отдохнуть, Арбен нажал стартер. Машина тронулась с места. Лицо Альвы соскользнуло со смотрового стекла. Туловище медленно съехало с радиатора. Когда Арбен развернул машину, он оглянулся. Фигура Альвы, слабо освещенная фонарем, быстро таяла. Арбен закурил, стало легче. Но все равно затылок страшно ныл. Итак, попытка избавиться от Чарли не удалась. Мертвый, он продолжал тревожить Арбена. Даже Альва сумел прекратить его посещения только на два месяца. Тревожное воспоминание вернулось… Ньюмор вошел — в лабораторию и тяжко опустился на стул. Он был в скверном расположении духа. Итак, опыт, столь блестяще начатый, придется прервать, перечеркнуть. И Альва, его детище, погибнет. Рассыплется на элементарные частицы, исчезнет. А сколько бессонных ночей, сколько надежд, сколько денег, наконец, связано с Альвой! Все пойдет прахом. Ньюмор осторожно потрогал пальцем горло. После сегодняшней безобразной сцены в ресторане он сперва воспылал к Арбену гневом, но, к удивлению Ньюмора, злоба его быстро растаяла. Вместо нее возникла жалость. И еще — неясное предчувствие беды, навеянное сбивчивым рассказом инженера о злоключениях с Альвой. Что, если этот рассказ — не плод его фантазии? Значит, в расчеты Ньюмора вкралась какая-то ошибка и Альва ведет себя не совсем так, как он предполагал. А может, всему виной — сам Арбен? Не бережется. Ведь Альва глуп, как сорок тысяч роботов, и обмануть его ничего не стоит. Но теперь уже поздно разбираться, кто прав, кто виноват. Ньюмор дал слово, и он сдержит его. Альва погибнет, и Арбен возвратится в прежнее состояние — надо сказать, незавидное состояние. Ньюмор встал и прошелся по комнате. Пора было подойти к пульту и нажать кнопку вызова Альвы, но он бессознательно оттягивал этот момент. В голове теснились непривычные мысли. Они волновали Ньюмора, лишали привычного спокойствия, на поверку оказавшегося призрачным. Так, гладь озера кажется стальной. Ничто в мире не может возмутить ее. И медленно проплывают в глубине облака, и деревья у берега равнодушно вглядываются в свои отражения — поверхность незыблема. Но налетит ветер — и покой исчезает! Вот так и его мир, размеренный мир Ньюмора, надежно, казалось бы, закованный в броню непреложных законов. Формулы бесконечно сложны, верно. Но это ведь не перечеркивает их истинности? Они справедливы, Ньюмор мог бы голову дать на отсечение. В чем же дело? Почему так непонятно ведет себя Альва? Нет следствия без причины, как не бывает дыма без огня. В чем же он все-таки ошибся, если физические основы конструкции незыблемы? Пораженный внезапной мыслью, Ньюмор остановился посреди лаборатории. Наверно, так. Наверно, нельзя механически разделить человека на добро и зло, на пороки и добродетели. Лишь вместе все без исключения качества образуют тот таинственный сплав, который называем мы человеческой личностью. Ньюмор почему-то вспомнил игрушку, привезенную отцом из дальнего рейса. Небольшой шар — всевидящее око. …В его комнате было полутемно. А в дальнем углу, там, где стоял письменный стол, разливалось голубое сияние. — Как красиво, — тихо сказала тогда Линда, остановившись в дверях. — Подойди, не бойся, — легонько подтолкнул ее Ньюмор. Глаз сверкал, как невиданная мохнатая драгоценность. — Всевидящее око, — произнес Ньюмор. На лице Линды было написано недоверие. — Не веришь? — разгорячился Ньюмор. — Так слушай. — Он протянул к сияющему шару руку и нажал что-то. И шар заговорил! Бесцветный голос начал сухо передавать информацию, которую у него затребовали. — …Род — человеческий, пол — женский… Примерный возраст в земных единицах — четырнадцать лет… Объем черепной коробки… (Близко за окном прогудел бас аэробуса, заглушивший конец фразы.) …зубов, все здоровые, — продолжал шар. Линда слушала, неподвижная, словно изваяние. — Волосы — светлые, золотистого оттенка… — Ясно, рыжая, — пояснил Ньюмор. — Сообщаю внутреннюю схему, — продолжал шар. — Длина пищевода… — Замолчи! — вдруг крикнула Линда, и шар послушно умолк. Порыв Линды угас так же внезапно, как вспыхнул. Всхлипывая, глотая слезы, она выбежала из комнаты. Ньюмор в ту ночь долго ворочался в постели, вставал, пил воду, поправлял подушку, но сон не приходил. Это была первая бессонница в его жизни. Ньюмор тогда впервые задумался о многих вещах, которые до этого проходили мимо его сознания. Как знать, может быть, именно тогда в голове Ньюмора зародилась еще неясная мысль об Альве — двойнике, который мог бы принять на себя все горести человека?.. Неожиданно мальчика осенило. Маленькое голубое зарево — вот что не дает ему уснуть. Как оно устроено, всевидящее око? Он обязан разгадать это чудо. Ньюмор опустил босые ноги на пол. Холодное слабое сияние притягивало его, как магнит. Ступая по холодному пластику, мальчик подошел к столу. Потрогал шар. Достаточно нажать этот бугорок — и шар тотчас расскажет, сколько у него, Ньюмора, ребер, какова упругая сила сердечной мышцы и все прочее. Жутковато. Кажется он понял, почему обиделась Линда. Извиниться? Пустяки. Все равно она до завтра забудет. Вообще у Линды глаза на мокром месте. Чуть задень — она сразу в слезы. Одно слово — девчонка. Непреодолимая сила заставила Ньюмора выдвинуть ящик стола и вытащить из него скальпель. Шар безмятежно сиял — посланец далекой планеты. Скальпель успел нагреться в руке. Ньюмор несколько раз протягивал к шару руку и тотчас отдергивал ее. В конце концов, он сделает только надрез оболочки. Это не должно повредить глаз. Он только посмотрит, что там внутри. А потом наживит разрез с помощью биопластика — даже шрама не останется. Прошлым летом он успешно провел подобный опыт с лягушкой. Решившись наконец, Ньюмор сделал надрез. Оболочка шара оказалась податливой, она резалась легко, почти без сопротивления. Больше всего Ньюмор опасался, что из образовавшегося отверстия хлынет жидкость, но этого не произошло. Шар по-прежнему продолжал сиять, и Ньюмор осмелел. «Врачи, когда нужно сделать операцию, разрезают человека, а потом накладывают швы как ни в чем не бывало, — подумал Ньюмор. — Главное — это осторожность. Ведь не сложнее же этот шар, чем человек, в конце концов?!» Бесчисленные прожилки, похожие на паутину, переплелись так, что их, кажется, не сумел бы распутать и самый терпеливый человек в мире. «Нейроны», — догадался Ньюмор. Обычные трубочки, мягкие сосуды… Честное слово, в них не было ничего таинственного. Уронив скальпель — он с глухим стуком упал на пол, — Ньюмор склонился над разрезанным шаром. Шар лежал перед ним, словно экзотический плод, неведомо как попавший в руки Ньюмора. Ньюму даже почудилось, что шар издает слабый аромат. Вдруг голубой свет начал медленно меркнуть. В комнату хлынула ночь. Дрожащий Ньюмор на ощупь включил панель. Ничего, он все сейчас поправит, не мог же он повредить глаз. Ведь он не порвал ни одной нити. Нужно только сложить кромки надреза как можно точнее, а затем смазать их биопластиком. Биопластик и впрямь помог — живительная пленка быстро затянула надрез. Шар теперь был целым, как прежде. Но он не светился. «Свет», — решил Ньюмор. Он выключил панель, и в комнате вновь воцарилась тьма, кромешная, бездонная… Напрасно нажимал он бугорок — шар безмолвствовал. Глаз был мертв, и убил его он, Ньюмор, убил собственными руками. Его утешали все: и отец, обещавший привезти из следующего рейса точно такой же шар, и мать, и Линда. Но Ньюмор был безутешен. Только теперь, много лет спустя, он, кажется, понял, в чем дело. В ту далекую ночь, вооружившись скальпелем, он разрушил единство, которое воплощал в себе голубой шар. Так вот по какой ассоциации он вспомнил сейчас все это. Разве теперь он не пытался нарушить то единство, которое представляет собой всякий человек, и в частности инженер «Уэстерн-компани» Арбен? Ньюмор подошел к окну. В этом сумасшедшем мире безумно все, даже погода. Снова оттепель, хотя несколько часов назад, когда он встретился с Арбеном, был мороз. Прозрачная пленка окна была покрыта седой изморозью. По наружной стороне, оставляя извилистый след, прокатилась капля воды. Она двигалась толчками, точь-в-точь маленькая юркая ящерка. Прикосновение холодной поверхности окна к пылающему лбу было приятно. Капля, пройдя рядом с глазом Ньюмора, ушла вниз. «Да, это, если угодно, та самая капля, в которой можно увидеть отражение всего мира, — подумал Ньюмор. — Нужно только уметь правильно смотреть на вещи. Взять, например, эту юркую капельку, она — органическое единство двух элементов, водорода и кислорода. Отдели один из них — и вода как таковая исчезнет…» Лаборатория Ньюмора помещалась высоко, и кусок города, лежащий сразу за оградой, был виден отсюда как на ладони. Дальняя перспектива, в ясную погоду отчетливая, была мелко заштрихована неутомимо сочащимся дождем. На площади, прямо перед главным входом на территорию, производились работы — это было необычно. Ньюмор присмотрелся. Какая-то машина, похожая на кита, пускающего фонтан, медленно двигалась по кругу, оставляя за собой поблескивающую ленту нового покрытия. Зачем-то дорожникам понадобилось перекраивать площадь, да еще в такую неподходящую пору. Может быть, готовят искусственный каток для представления? На днях какой-то праздник, из тех, что приходится дюжина на месяц. Ньюмор подошел к пульту и нажал кнопку вызова. Где-то он сейчас, Альва, бесплотное создание, вызванное к жизни Ньюмором? Бродит ли Альва бесцельно по городу в надежде на встречу с Арбеном? Или притаился где-нибудь, поджидая свою половину? Засада — вот чего больше всего боится бедняга Арбен. А может, Альва слоняется в каком-нибудь совсем уж неподходящем месте — скажем, в музее, или фешенебельном Клубе пифагорейцев, куда вход его названому брату Арбену заказан, или где-то еще — ведь для Альвы любая дверь открыта, точнее, он и не нуждается в двери. Вот уж, должно быть, недоумевают знакомые Арбена, когда мимо них быстро скользит безмолвная фигура Альвы!.. Сейчас выяснится, где в эту минуту обретается Альва. Через несколько секунд он откликнется на радиосигнал, и в ответе будут две цифры — координаты местонахождения. Зная координаты, можно будет без труда, пользуясь стереокартой города, определить, где бродит худшая половина Арбена. Время шло — глазок связи не вспыхивал. Странно. Раньше этого никогда не было — Альва послушно шел на связь. Случайные помехи? Неисправность аппаратуры? Через пять минут Ньюмор убедился, что все блоки в порядке. И тогда смутное опасение перешло в уверенность. Альва вышел из повиновения! Фантом, лишенный воли, искусно слепленный ансамбль античастиц, имеющий лишь человеческую оболочку. Еще вчера послушный своему создателю, он ушел из-под его власти, затерялся в огромном городе, безопасный для всех его жителей, кроме одного… Дело осложнилось. Оставалось надеяться, что за ночь ничего не случится, а завтра, когда к нему приедет Арбен, Ньюмору удастся поймать Альву, использовав для этой цели мощные магнитные ловушки. Такие ловушки исстари применялись на пульсолетах для защиты от античастиц. Арбен будет служить для Альвы отличной приманкой. Надо только позвонить Арбену, чтобы он на всякий случай поберегся. Пусть в своей машине, обклеенной пластиком, подъедет к самому входу. Ньюмор его встретит. Арбену придется пробежать лишь небольшой участок открытого пространства. А уж здесь, в лаборатории, Арбен будет в безопасности — Ньюмор об этом позаботится. — Уэстерн, — бросил Ньюмор в мембрану. Но экран видеофона оставался темным. Ньюмор вытер внезапно вспотевший лоб. Похоже, все силы объединились против Арбена. Ньюмор резко сдвинул верньер красного цвета. — Слушаю, — пропел мелодичный голосок. — Я не могу связаться с Уэстерном, — сказал Ньюмор. (Хорошо, хоть справочный центр ответил!) — Не волнуйтесь, линия связи временно нарушена. («Робот или человек?» — подумал Ньюмор, вглядываясь в геометрически правильные черты блондинки.) — Надолго нарушена линия? — К утру наладят. («Пожалуй, все-таки человек».) — А в чем, собственно, дело? — поинтересовался Ньюмор. — Ремонтные и подготовительные работы на площади. («Так улыбаться может только женщина».) — Да, я вижу из окна. Создание выжидательно смотрело на Ньюмора. — Скажите, к чему это дурацкое покрытие на площади? — не сдержался Ньюмор. — Простите, я не могу входить в обсуждение распоряжений городских властей, — холодно сказала блондинка. Экран померк. «Конечно, робот», — решил Ньюмор. Ну что же, ситуация ясна. Ничего страшного. Позвоню в Уэстерн завтра утром и поговорю с Арбеном. Ньюмор оглядел еще раз огромную пустынную лабораторию, похожую на храм, и направился к выходу. Сотрудников Ньюмор терпел только по необходимости, предпочитая обходиться исполнительными, хотя и туповатыми роботами. Дел немало — вряд ли ему придется заснуть этой ночью. Неожиданный бунт Альвы — если можно назвать бунтом его непонятное поведение — спутал все карты. Прежде всего нужно отладить магнитную ловушку. Это дело капризное, и без участия Ньюмора здесь не обойтись. Кроме того, нужно обклеить защитным пластиком какую-нибудь из комнат, поменьше. В этой комнате Арбен будет жить до тех пор, пока Альва, привлеченный приманкой, не попадется в ловушку. Главное — поймать Альву. Тогда-то Ньюмор сумеет выяснить, что произошло, и слепить из двух половинок единое целое, имя коему — инженер Арбен. Обклеить комнату — дело, конечно, нехитрое, с этим справится любой лаборант. Но чем меньше людей будут посвящены в тайну Альвы, тем лучше. Времена теперь такие, что даже роботу доверять нельзя. Лучше уж сам он обклеит комнату пластиком. Да оно и надежнее — ведь малейшая щель сможет оказаться роковой. Ньюмор достал рулон ионопластика и принялся за работу, но предчувствие беды не покидало его. Ньюмор старался отвлечься, но мысль снова и снова возвращалась к двум блуждающим полюсам созданного им магнита, к Арбену и Альве, брошенным в каменный лабиринт огромного города. Последние сутки, последняя ночь жизни Арбена в новом, «лучшем» качестве. Лучшем ли? Счет уже, собственно говоря, пошел на часы. После ресторана и решающего разговора с Ньюмором Арбен ехал домой по вечернему городу, предоставив машину автоводителю. Да, эксперимент Ньюмора не удался. Быть может, он был заранее обречен на неудачу — как знать? Разве под силу человеку изменить природу себе подобного? Бесплотный Альва в главном оказался несостоятельным: он не смог даже вытравить из памяти Арбена красавчика Чарли. «А как заманчиво обладать могуществом природы — конструировать жизнь по собственным чертежам!» — размечтался Арбен. Доведись ему по собственному разумению наново создавать то, что именуют жизнью, — о, уж он постарался бы, чтобы каждое, даже самое последнее существо на лестнице бытия было счастливо!.. «Безан» бесшумно мчался по улицам. Арбен рассеянно поглядывал по сторонам, думая о завтрашнем дне. …Почему в нашем мире жизнь неотделима от страдания? В душе Арбена шевельнулось давно забытое волнение: оно всегда предшествовало вольной импровизации, когда слова послушно выстраиваются в строки, а мысли облекаются в образы. Давно не посещало его это чувство — с тех самых пор, как Альва появился на улицах города… Выходит, и тут изобретение Ньюмора оказалось несостоятельным. Арбен закрыл глаза. В голове одна за другой вспыхивали, теснились, рождались строки. «Надо бы записать… Ладно, сделаю это завтра, когда вернусь от Ньюмора», — подумал Арбен. И тут он вспомнил о Чарли. …Это случилось давно, еще на втором курсе обучения. Они занимались в параллельных группах. Красавчик Чарли всех затмевал. Ловкий, подтянутый, всегда тщательно выбритый, даже в дни учебного поиска, когда чуть не каждый курсант обрастал бородой. Разумеется, Чарли пользовался наибольшим успехом среди представительниц прекрасного пола, — иначе и быть не могло. Но это была только одна сторона дела, пожалуй наименее важная. Куда удивительней было то, что при всех своих бесчисленных увлечениях Чарли ухитрялся оставаться первым среди первых. «Талант», — говорили одни. «Пройдоха», — пожимали плечами другие. Как бы там ни было, никто лучше Чарли Канцоне не мог решить комплексную инженерную задачу, а когда в училище приезжала инспекция с Базы или из Центра, начальство неизменно выставляло Чарли на переднюю линию огня. Арбен долго крепился, снедаемый завистью. Он понимал, что не ему, с его средними задатками, тягаться с блестящим Чарли. Арбен был старателен, очень старателен, но тот результат, которого он добивался упорным, многодневным трудом, давался баловню судьбы Чарли шутя. Притом инженерные решения его по изяществу и остроумию далеко превосходили любые проекты Арбена. «Сработано топором» — так однажды выразился экзаменатор, рассматривая проект городского подземного перехода, представленный Арбеном. Жизнь стала совсем невыносимой, когда на горизонте появилась Виннипег — эфирное создание, исполнявшее обязанности диспетчера учебной части. Сначала Арбену казалось, что он наконец понял смысл существования. И Винни ему оказывала знаки внимания. Она охотно щебетала с ним, а однажды даже разрешила сводить себя в кафе и угостить мороженым. Но в один прекрасный вечер Арбен увидел Винни в обществе Чарли, и свет для него померк. Он придумывал тысячи способов убрать с дороги соперника, но то, что казалось убедительным и удачным в ночной тиши, утром представлялось бессмысленным. Арбен подолгу с мрачным видом сидел у зеркала, изучая свое весьма заурядное лицо. Нет, не с такими данными вступать в единоборство с неотразимым Чарли. Откинувшись на спинку сиденья, Арбен невидящим взглядом скользнул по темным громадам домов, погруженных в сон. После беспокойного дня город засыпал рано. Светились лишь редкие купола ночных клубов. Зачем он вошел тогда в ангар? Разыскать масленку? Моток пермаллоевой проволоки? А может быть, просто отдохнуть в прохладе? Тысячи раз потом пытался Арбен восстановить до мельчайших штрихов детали происшествия. Но эта мелочь навсегда ускользнула из памяти. Стоял жаркий июльский полдень. Все изнывали от небывалого в этих широтах зноя. Арбен, уроженец севера, чувствовал себя отвратительно. Он, помнится, долго слонялся по учебному аэродрому, прежде чем войти в ангар. Постоял у дверей, пока глаза привыкли к полумраку. Здесь было прохладно, и Арбен решительно направился в ангар. Внезапно он остановился. Впереди, в самом центре золотистого солнечного конуса, льющегося с потолка, стоял Чарли. Его античное лицо было серьезно. Арбен присмотрелся. Чарли возился у катапульты. «Разве у него завтра полет?» — подумал Арбен. Инженеры проходили обязательную летную практику, которая — в зависимости от их специализации- занимала от одного-единственного полета в субпространство до солидных двухнедельных упражнений в открытом космосе. И Арбена и Чарли ждал в будущем единственный старт, — инженерам-наземникам большая космическая практика ни к чему. Катапульта в учебных полетах применялась чрезвычайно редко. Собственно, на памяти Арбена ни разу. Но на курсе ходила легенда, что когда-то ракета вспыхнула в полете, и катапульта вышвырнула практиканта, потерявшего сознание от перегрузки. Парашют опустил его в озеро, откуда добровольцы выловили незадачливого космонавта. Насколько эта легенда соответствовала истине, сказать никто не мог. Принцип действия катапульты был несложен. В случае опасности нажималась кнопка, верхушка корабля открывалась, и пилот выбрасывался вверх. Механизм был запрограммирован так, что в случае нужды мог сработать и автоматически, как и произошло в том легендарном случае. Видимо, Чарли интересовался автоматическим включением катапульты. Арбен знал, что в случае пожара замыкается химическая цепь, которая и включает взрывное устройство катапульты. Чарли, видимо, представлял это не очень ясно. А может, он хотел понять процесс во всех тонкостях? Арбен присмотрелся. Конечно, он возился с химическими реактивами. Наверно, желает самостоятельно составить включающую цепь. Наконец Чарли заметил Арбена. — Что, жарко? — громко сказал Чарли, разглядывая на свет пробирку ядовито-зеленого цвета. Арбен в ответ что-то буркнул и подошел поближе. Счастливый соперник притягивал его, как магнит. — Хочу выяснить, может ли эта штука сработать самостоятельно, — кивнул Чарли на кресло, похожее на трон. — Как самостоятельно? — не понял Арбен. — Я имею в виду — без причины, вернее, из-за какого-нибудь пустяка, — снисходительно пояснил Чарли. Чарли впервые удостаивал его серьезного разговора. До сих пор он отделывался лишь шутками. А может, сам Арбен виноват во всем? Он всегда был нелюдим. Чарли, наверное, в общем-то, неплохой парень. — По пустякам катапульта не срабатывает, — заявил убежденно Арбен. — Не уверен. Арбен подошел к испытательному стенду. Рубильник был выключен. Чарли хлопнул ладонью по потертому пластику сиденья, на котором не одно поколение будущих инженеров протирало форменные брюки. — Проблема — и самая важная — это надежность. Каждая деталь должна обладать запасом прочности, — сказал Чарли. — Ошибочная теория, — осмелился возразить Арбен. — Вы так думаете? — Чарли поставил пробирку в штатив и не спеша вытер руки белой тряпкой. — Лишний запас прочности перегружает конструкцию, — произнес Арбен. — А не кажется ли вам, что еще пагубнее недостаток прочности? — сощурился Чарли. — В таком случае контакты расходятся от малейшего дуновения ветерка. И в результате — автоматическая ракета сходит с курса, здание оседает набок после пустякового землетрясения, и девушка… — он выдержал паузу и с расстановкой произнес, — девушка уходит к другому. Кровь жаркой волной прихлынула к щекам. Арбен в полной растерянности отступил назад. Он чувствовал себя в положении собачонки, которую сначала приласкали, а затем ткнули ей в нос горящей сигаретой. Сколько лет прошло с тех пор, но до сих пор кажется, что все это произошло вчера. И улыбающийся Чарли стоит перед глазами, как живой… «Безан» равнодушно пожирал городское пространство. Машина миновала центр. Дома стали пониже, освещение — похуже. Окраина. Скоро начнется территория Уэстерна, и Арбен будет дома. Надо хорошенько отдохнуть перед завтрашним. Надо надеяться, он заснет: благо нервы пока крепкие. Чарли, Чарли… Не обращая больше внимания на уничтоженного Арбена, Чарли небрежным жестом опустил рубильник, затем подпрыгнул и ловким движением опустился в кресло учебной катапульты. Он решил испытать действие нового реактива, составленного им самим, как впоследствии установила комиссия. Сверху упал солнечный луч, и тонкая медная проволочка в пробирке ярко заблестела. Перед тем как сесть в кресло, Чарли поставил в штатив песочные часы, и золотистая струйка песка побежала в нижнее отделение пробирки, отсчитывая положенные ей пять минут. Чарли вздумал проверить, каким запасом прочности обладает придуманная им система. Он был уверен, что реактив не сумеет за пять минут разъесть проволочку и тем самым включить катапульту. Чтобы проверить это, достаточно было загрузить катапульту балластом, но Чарли, не задумываясь, сам вскочил в кресло. В чем, в чем, а в недостатке храбрости его нельзя было упрекнуть. Чарли сжал подлокотник, и сверху на него опустился прозрачный купол, выполненный из армированного пластика. Теперь он напоминал космонавта в кабине корабля — классическую картинку из детской книжки. Там со страниц на страницу кочевали именно такие конфетные красавчики. «Это он уж напрасно, — подумал Арбен, глядя на массивный купол. — Хвастун!..» Золотистая кучка песка медленно росла на дне пробирки. Медная проволочка истончилась настолько, что ее трудно было заметить простым глазом. «Слезай, хватит!» — хотелось крикнуть Арбену. Но он не крикнул. Может быть, потому, что купол, под которым сидел Чарли, был звуконепроницаемым? Как зачарованный смотрел Арбен на тоненькую песчаную струйку. Наконец-то! Струя иссякла. Пять минут прошло. Чарли улыбнулся Арбену и приветственно помахал рукой. Затем опустил руку на подлокотник… но прозрачный купол не поднялся. «Заело», — сообразил Арбен. Сквозь поблескивающую оболочку он видел, как побледнело красивое лицо Чарли. Он привстал и изо всех сил налег на препятствие, но герметический купол не поддавался. Купол служил для испытаний в ядовитой среде, и сорвать его вручную было почти невозможно. Чарли жестами показывал Арбену на пульт. Он что-то кричал, но слов не было слышно. Однако Арбен понимал, что от него требуется: подойти к пульту и включить аварийный стоп-сигнал. Тогда катапульта будет заблокирована. С минуту Арбен делал вид, что ничего не понимает. Он разводил руками, старательно изображая на лице сочувствие. Но жесты Чарли, великолепно владевшего собой, были настолько выразительны, что дольше тянуть не было никакой возможности. «Ангел в мышеловке», — подумал Арбен. И еще он подумал, что когда Чарли выберется из-под купола, он не простит ему проволочки. Между прочим, медный отрезок уже не виден. Арбен медленно протянул руку к стоп-сигналу, и в этот миг его оглушил резкий звук струны, лопнувшей над самым ухом. Мертвенное оранжевое пламя вырвалось аккуратным веером из-под катапультной установки. Капсула рванулась кверху. Метра через три прозрачный купол отвалился в сторону. Поздно!.. Кто это так тонко, по-заячьи закричал? Чарли или он сам? Высокий волнистый потолок ангара глухо охнул от многотонного удара. Дрогнули крестовины переплетений, не рассчитанные на такие нагрузки. Осколки оболочки посыпались вниз, один из них больно ударил Арбена в плечо. Арбен, задрав голову, глядел вверх, он окаменел, не в силах пошевелиться. Наверху расплывалось страшное пятно, сквозь которое пробивалось солнце. Сверху на рубашку Арбена упала тяжелая капля. Как завороженный он тронул ее пальцем, затем поспешно вытер руку тряпкой, которой десять минут назад пользовался Чарли, и опрометью бросился вон из ангара… …Два месяца не приходил к нему Чарли. Два месяца бесплотный Альва честно выполнял возложенную на него миссию — забрать к себе все призраки темных извилин совести Арбена. Однако преследование самого Альвы в конце концом стало невыносимым. Кто виноват? Арбен, который не выполнил всех условий жесткой инструкции Ньюмора? Или Альва оказался конструктивно недоработанным? Вероятно, Ньюм раньше времени пустил свое детище в ход, чтобы решить несколько неясных для него проблем биосвязи, а затем приступить к серийному производству и выкачиванию денег из богатых клиентов. «Он и других обманет, как меня, — размышлял Арбен, ставя машину в гараж. — Ни с чем не посчитается, лишь были бы жетоны. Ньюм — продавец иллюзий. Как только избавлюсь от Альвы, сделаю заявление в прессе…» Арбен вышел из гаража, остановился, вдыхая ночную прохладу. …Ангар был гораздо выше, чем гараж, — он напоминал модернистский храм, выстроенный недавно в родном городке Арбена на севере. Когда он выскочил из ангара, вокруг не было ни души — все попрятались от палящего солнца. На крик Арбена вышло несколько сонных курсантов, коротавших в тени сладкие часы учебного перерыва. — Чего орешь на весь аэродром? — осведомился кто-то. — Страшное приснилось? — предположил рыжий гигант с последнего курса. — Дайте ему платочек. — Приласкайте бедняжку, — со всех сторон посыпались предложения. Арбен обвел всех бессмысленным взглядом. — Э, да он, похоже, рехнулся! — В голосе рыжего зазвучала тревога. За четыре года пребывания на Базе ему пришлось насмотреться всякого: случалось, что нервы курсантов не выдерживали перегрузки. — Пойдем-ка, брат, в тень, — сочувственно сказал кто-то и крепко взял Арбена за руку. Арбен умоляюще глядел на обступивших его курсантов. Казалось, он хотел их о чем-то попросить, но не решался. Насмешливые и равнодушные лица сливались в одну страшную маску. — Что ж ты? Растревожил всех — и молчок? — Так не пойдет. — Он язык проглотил. — А где Чарли? — спохватился кто-то. — Он-то сразу поставит точный диагноз. — Он был со мной, а потом куда-то исчез. — Чарли! — Красавчик! — позвало сразу несколько голосов. — Ангелок! Арбен вздрогнул, как от удара. — Там… там… — проговорил он, указывая на ангар. — Ну, что там? — терпеливо, как у ребенка, спросил рыжий, делая жест, чтобы все замолчали. — Там… Чарли… — В ангаре? — На потолке… — Ясно, на потолке. Где же ему еще быть? — радостно подтвердил рыжий. — Потеря ориентации в пространстве, — вполголоса бросил он курсантам. Кто-то покачал головой. Если это так, бедняге не приходится завидовать. Шумная ватага со смехом и шутками вошла в ангар. Арбен остался один. Даже сквозь толстую подошву ощущался жар базальтовых плит, которыми был выстлан учебный малый аэродром. Отвесные солнечные лучи жгли и жалили. Грязный пот тек по лицу, Арбен не вытирал его. Он стоял неподвижно. …Он стоял неподвижно, наслаждаясь ночным холодом. Альвы пока можно не опасаться: он, наверно, бредет еще где-то в центре. Видно, никуда не деться от воспоминаний, особенно такого свойства. Он попытался. Не вышло. Значит, Чарли будет с ним до гроба. Только когда совсем закоченел, Арбен отправился к себе. «Утром зайду к медикам. Скажу — обычный ожог», — подумал он, запирая за собой дверь комнаты. Но идти к медикам не пришлось. К утру боль почти прошла. Весело насвистывая, он включил видеофон. Хорошенькая секретарша, увидев Арбена, поспешно отвела глаза в сторону: она до сих пор не научилась выносить его взгляда. — Я сегодня не буду в отделе, — небрежно сказал Арбен. — Что передать? — вскинула брови секретарша. — Еду к Ньюмору. Надо обсудить одну идею. — К Ньюмору? — переспросила она. — Да. — А он уже звонил сюда, — неожиданно сказала секретарша. — К вам? — Ну да, в компанию. «Странно», — подумал Арбен, — Доктор Ньюмор сказал, что у вас к нему важное дело. И просил, чтобы вас не задерживали. «Трогательная забота о будущем разоблачителе», — усмехнулся Арбен, выключая экран. Где-то сейчас Альва? Приблизился, наверно, за ночь к его дому? А может, бродит бесцельно по улицам, потеряв ориентир? Откуда бедняге знать, что жить ему остается совсем немного? И убьет его — какая ирония судьбы! — сам создатель. Скоро Арбен снова возвратится в прежнее состояние, а Альва исчезнет, растает, распадется на элементарные частицы. Интересно, как это произойдет: постепенно или сразу, в виде этакого фейерверка? Можно спросить у Ньюма. Впрочем, лучше не надо: вряд ли разговор на эту тему будет ему приятен. Голову Арбен старался не поворачивать — вчерашнее происшествие давало себя знать, но даже боль не могла испортить радужного настроения. …Чарли? Который? А, это тот, что влип в потолок ангара. Поделом. Хвастовство никогда не доводит до добра. Но при чем здесь он, Арбен? Вместе с рассветом исчезли ночные страхи, и к Арбену вернулась самоуверенность. Может быть, не ехать к Ньюмору? Оставить все, как есть? Но он отверг эту мысль. Слишком живо было воспоминание о ночной погоне по пустынной улице и вокруг подземки. А не подвернись ему этот купол, давший возможность перехитрить Альву? Подумать страшно… И потом Чарли, так неожиданно и грозно явившийся из небытия, прорвав толщу почти двухмесячного полного забвения. В таком случае грош цена ньюморовскому изобретению. Пусть Ньюмор поищет других дураков. Едва ли ему это удастся после такой неудачи, которая явилась, вероятно, плодом поспешности и едва не стоила Арбену жизни. Ньюмор обманул его. Так станет ли он, Арбен, молчать, набрав воды в рот? Раньше, до Альвы, он был больным, теперь стал здоровым. Неужели ему хочется возвратиться в прежнее состояние? Был больным… Никто из окружающих не знал, что все болезни, одолевающие Арбена, сводятся к одной, имя которой — Чарли. Кошмары измучили инженера, лишили сна, издергали нервы, заставили дрожать руки. Ньюмор тогда намекнул, что Альва может навсегда исцелить от дурных воспоминаний. Мог ли он отказаться от такого шанса?! …Но теперь-то он будет знать, как быть. Он прогонит Чарли, если тот придет к нему. Да, попросту прогонит. — …Ты убийца, — как всегда, произнесет Красавчик. — Ложь, — спокойно ответит Арбен. — Ложь? — удивится Чарли. — А кто же тогда убил меня? — Ты сам. Вернее, твоя гордыня. Спасение наше — в смирении. — Ах, так это, значит, моя гордыня промедлила включить сбрасыватель оболочки, когда я сидел в катапульте? …Ядовитый голос Чарли прозвучал так явственно, что Арбен вздрогнул и обернулся. Все в порядке. Машина миновала огромный купол политеатра и теперь мчалась по мосту, соединяющему восточную и западную части города. Автоводитель вел машину по кратчайшему пути в место, указанное Арбеном. Светящийся пунктир на стереокарте указывал, что пройдено уже больше половины расстояния. «Ньюмор уже ждет меня, наверно», — подумал Арбен, глядя сквозь ажурные мостовые пролеты на тяжелые свинцовые волны. Река, разделявшая город, никогда, даже в самые лютые морозы, не замерзала, — слишком обильно пополнял ее Уэстерн радиоактивными отбросами. Странно было видеть зимой, среди заснеженных берегов, дымящуюся черную воду, лениво идущую к заливу. Правда, компания уверяла, что отбросы абсолютно безвредны для жизни. И действительно, рыба в реке не переводилась. Но горожане все-таки избегали купаться в реке, и пляжи вечно пустовали. По мере того как светящаяся пунктирная линия на пульте удлинялась, в душе Арбена росло смутное беспокойство. Его начало волновать, что Ньюмор назначил встречу на биоцентре. Арбен бывал там несколько раз и знал, что въезд на биоцентр на машине воспрещен. Арбен войдет в нейтритовую дверь и поднесет к окошечку величиной с ладонь блокнотный листок с автографом Ньюмора. Там, за окошечком, электронный мозг быстро и безошибочно установит подлинность пропуска — возможность подделки исключена, — и луч фотоэлемента не спеша мигнет. Турникет сделает полный оборот, и путь к Ньюмору свободен. А там-то уж он будет под крылышком Ньюма. Если Альва проникнет и туда — значит, они погибнут все вместе. Надо надеяться, хитромудрый Ньюмор подумал об этом. Наверно, он подготовился к опасному визиту, обклеив стены ионопластиком. Машина затормозила так резко, что Арбен едва не ударился о щиток. Притупившаяся боль в затылке тотчас напомнила о себе. Арбен глянул вперед и выругался. Площадь перед входом в биоцентр была огорожена. «Подземные работы. Проезд временно закрыт» — извещала табличка. Ровный лед совсем по-зимнему блестел в лучах утреннего солнца. Арбен сидел в кабине, собираясь с духом. «Откуда быть здесь Альве? — успокаивал он себя, оглядываясь. — За два месяца у него, наверно, выработалось какое-то подобие рефлексов, и он знает, запомнил, что в это время я бываю не здесь, а на противоположном конце города, на территории Уэстерна. Ньюм звонил. Он ждет меня». Решившись, Арбен рывком открыл дверцу и выпрыгнул из машины. Сегодня было, пожалуй, еще холоднее, чем вчера. Ледяная поверхность площади сухо блестела. «Странный лед», — подумал Арбен. Он с первого же шага поскользнулся и едва не упал. Рука коснулась жесткой искрящейся поверхности. «Искусственный лед», — осенило Арбена. Так и есть. Какой идиот залил площадь? Кому понадобился лед? И почему не воспользоваться для этого обычной водой? Ах, да, температура вчера была около нуля, вода бы попросту не замерзла… Вспомнив детство, Арбен попытался было разбежаться, чтобы заскользить, но упругая волна ударила в лицо так, что он задохнулся и едва удержался на ногах. «Ничего, скоро уже не будет этого проклятого ограничителя скорости», — подумал он, осторожно продвигаясь вперед. Людей на площади почти не было. Только по краям двигалось несколько прохожих. Там было, наверно, не так скользко. Но Арбен решил пересечь площадь по кратчайшему пути. Занятый своими мыслями, Арбен не сразу заметил, как от памятника, возвышавшегося в центре площади, отделилась фигура и двинулась ему навстречу. — Чарли!.. Опять… — пробормотал Арбен, снова опуская взгляд. Но это был не Чарли. Когда Арбен понял, в чем дело, было поздно. Навстречу инженеру двигался его двойник, его вторая половина — Альва. Время было упущено. Кроме того, возможность маневра на скользкой поверхности для Арбена была ограничена. Что же касается Альвы, то ему было безразлично — лед под ним или асфальт. Арбен все же сделал попытку увернуться от встречи, но тут же остановился. Не лучше ли разом покончить со всем? И он, улыбнувшись, пошел навстречу призрачному двойнику… Навстречу тягостным воспоминаниям, навстречу Чарли, навстречу тайным угрызениям — навстречу собственной совести. «Как он все же смог узнать, что я буду на площади в это утро? Неужели Альва приобрел телепатические свойства?» Это было последнее, что успел подумать Арбен. Взрыв прозвучал приглушенно. На месте вспышки поднялся вверх бурый гриб средних размеров. Площадь, еще минуту назад выглядевшая почти пустынной, вдруг ожила. В любом городе в любое время дня всегда найдется достаточно людей, которые ни за что не упустят возможности поглазеть на уличное происшествие — будь то столкновение двух геликоптеров, упавших на дорогу, или внезапный обморок прохожего. — Труба лопнула, — высказал кто-то предположение. — Ничего подобного. Петарду взорвали, я сам видел, — уверял другой. Кольцо вокруг бурого облака увеличивалось: подходили все новые и новые зеваки. Однако никто не решался приблизиться к непонятному феномену, все выдерживали почтительное расстояние. — Петарда дает только белый дым. — Дым может быть любым: все зависит от добавляемых солей, — заметил бас. — А вы откуда знаете? Сами взрывали? — Вчера в политеатре взорвали такую же, — перебил взволнованный голос. — Жена в обморок упала… Представляете? В середине представления вдруг в задних рядах что-то хлопает. Ну, мы сидим, не обращаем внимания: мало ли что? Может, это режиссер придумал какой-то новый шумовой эффект? Сейчас такие штуки в моде… Оборачиваюсь — прямо на нас ползет белое облако. Публика волнуется, кричит. Чувствую — в горле першит. Подступают слезы. «Слезоточивая» — кто-то кричит. Я жену на руки — и к выходу. А там толчея… Спектакль, конечно, сорвался. — На днях в Восточном храме такую же мерзость учинили, — сказала суровая старуха в черном. — Спектакль прервали? — Богохульник, — отрезала старуха. Облако странной формы, собравшее большую толпу, постепенно рассеивалось, вытягиваясь в высокий столб, расширявшийся кверху. — Я все видел с самого начала, — взволнованно говорил кто-то. — Вижу — человек идет по площади. Вернее, не идет, а скользит — чуть не падает. — Куда ж он идет? — А вон туда. — Рассказчик кивнул в сторону старого памятника. Идиллическая группа изображала пастуха и пастушку на отдыхе. — Ну, идет и идет. Тут из-за памятника навстречу ему выходит второй человек. Я глазам не верю: оба одинаковы, близнецы, да и только… — Ясно, — констатировал молодой человек. — Из одного получилось два, и оба одинаковые. В толпе понимающе заулыбались. — Дайте досказать, — продолжал рассказчик. — Они шли навстречу друг другу. Медленно этак, не спеша. Тот, что вышел из-за памятника, даже руки протянул навстречу другому. Сейчас, думаю, обнимутся. А они чуть коснулись друг друга — так сразу и взрыв… — Ай-яй-яй! — покачал головой молодой человек, добровольно принявший на себя роль увеселителя толпы. — Вот баловники-то! — А сами-то они… эти двое… куда они девались? — спросила старуха в черном. — Не знаю… не заметил… по-моему, они исчезли, — растерялся рассказчик. — Как это исчезли? — спросила старуха, словно рассказчик отвечал за все происшедшее. — Они исчезнуть не могли. Это были ангелы господни, и они теперь находятся среди нас, — торжественно заключила она. Со всех сторон посыпались насмешки. — Ангелы взорвались! — с восторгом завизжал мальчишка с красным от холода носом. — Реактивные ангелы, — пробасил мужчина. В разгар веселья из автоматических ворот вышел бледный человек. Толпа затихла. Человек шагал уверенно, не оскользаясь — подошвы его ботинок были снабжены антифрикционными шипами. — Это Ньюмор, — прошел шепоток. Знаменитого физика многие знали в лицо — он часто появлялся на экранах видеозоров. Кольцо расступилось, и Ньюмор подошел к самому газовому столбу, темная сердцевина которого к этому времени заметно посветлела. Ньюмор вынул карманный дозиметр и сунул его в дым. Только теперь люди подумали об опасности радиации. Передние пятились, тесня стоящих сзади. Ньюмор посмотрел на шкалу дозиметра и озабоченно покачал головой. — Объясните, что случилось? — спросил молодой человек. — Неужели это подземные трубы? — спросил кто-то. — Вы правы, — не глядя, хмуро бросил Ньюмор. — Лопнула подземная магистраль. — Вот видите! А я что говорил! Ньюмор достал пакетик, разорвал его и высыпал белый порошок прямо в медленно колеблющийся дым. Остатки дыма начали быстро рассеиваться, в нем образовывались провалы. Через минуту бурый столб улетучился. На его месте появилась глубокая воронка, на дне ее маслянисто поблескивала темная жидкость. Наиболее отважные, заглянувшие внутрь, ощутили грозовой запах озона. — Тех, кому жизнь дорога, прошу очистить площадь, — резко произнес Ньюмор. Толкаясь, зрители поспешно стали расходиться, осторожно ступая по искусственному льду, выстлавшему площадь. Игорь Скорин КНИГОЛЮБЫ Приключенческая повесть Маленькая женщина с испуганным лицом, поминутно поправляя очки и вытирая выступавшие слезы, начала рассказывать. Говорила она медленно, с недоумением переводя взгляд то на одного, то на другого работника уголовного розыска, словно никак не могла поверить в случившееся. — Костя, мой муж, ушел рано утром и обещал вернуться часа через два — в девять или в начале десятого. Я убрала квартиру и стала готовить обед. Примерно в половине девятого или чуть позже пришел мальчик и принес мужу книжки. Я сказала, чтобы он подождал, и он сел на тот стул, где теперь вы сидите, а я там на табуретке чистила картошку. В передней зазвонил звонок, я решила, что это Костя, а руки у меня были мокрые, и попросила мальчика открыть дверь. Что, ключи? Нет, у мужа ключей не было. Я свои потеряла, и у нас остался один-единственный комплект. Так вот, я услышала, как Павлик повозился с замком, потом закричал: «Тетя Наташа! Тетя Наташа!» — вбежал в кухню, а за ним двое мужчин в масках. Высокие, прямо огромные, один с ножом, и ко мне. «Молчи», — говорит. Другой ударил мальчика по голове какой-то палкой, тот сразу упал. Они накинули мне на голову мешок, связали руки и ноги, перетащили в комнату и привязали к спинке дивана. В это время хлопнула дверь. Я подумала, что пришел Костя, и еще больше испугалась: решила, что они его сейчас убьют. Один бандит выскочил в коридор и стал кричать на второго, что он плохо пристукнул мальчишку и тот убежал и сейчас приведет милицию. Они очень торопились. Зашли в спальню, я слышала, как открыли шкаф. Вытащили магнитофон, что-то свалили, что-то разбили. В папином кабинете лазили в письменный стол. Мне все время говорили: «Молчи, молчи». Спросили, где деньги. Я сказала, что все наличные у меня в сумке, а она в прихожей на вешалке. Там немного было — около семидесяти рублей. Перед уходом бандиты предупредили, чтобы я не кричала, а то вернутся и убьют. — Женщина говорила и плакала, видимо, снова переживала то, что произошло совсем недавно — около часа назад. — Что украли? Не знаю. Видела, что нет двух магнитофонов. Начальник уголовного розыска местного отделения милиции майор Афанасьев вместе с потерпевшей обошел большую трехкомнатную квартиру. Всюду царил беспорядок. Перед платяным шкафом валялся ворох одежды. У туалетного зеркала ящики были выдвинуты, по полу разбросаны пустые коробки от ювелирных изделий. Хозяйка, рассматривая свою спальню, несколько успокоилась. Отпихнула ногой валявшуюся на полу плоскую коробку и даже улыбнулась: — Арабские медяшки с бирюзой взяли, а папины запонки оставили. В них настоящие камни и платина. В гостиной следователь и эксперт производили осмотр. Чтобы не мешать им, майор попросил женщину вернуться на кухню. Как он ни пытался выяснить более детально приметы грабителей, ему это не удалось. Женщине преступники казались высоченными, косой сажени в плечах и железной силищи в руках. — Вы видели, как ударили мальчика? — Да, кровь так и брызнула в разные стороны, он упал, застонал и замолк. Думала, что его убили. Он лежал вон там, у стола. Майор нагнулся, тщательно осмотрел пол и на линолеуме отыскал едва засохшие капли крови. Афанасьев попросил эксперта-криминалиста изъять кровь, а потом помочь потерпевшей выяснить, что же пропало. Эксперт сразу же предупредил хозяйку, чтобы она ни к чему не прикасалась. Женщина ушла, и на кухне ее место занял муж. Молодой человек, бледный, растерянный, тоже явно нуждающийся в валерьянке, рассказывал: — Я был в институте, один выпускник с нашего курса обещал принести кое-какую справочную литературу. Взял — и сразу же назад. Выхожу из лифта, смотрю: дверь в нашу квартиру приоткрыта. Я вошел, позвал Наташу и услышал плач. Бросился в комнату, а она лежит связанная! Я развязал веревку, стащил с нее мешок, а жена прямо не в себе. Я позвал соседку, она фельдшер, позвонил в «скорую» и в МУР. — Когда вы возвращались домой, на улице, возле дома или в подъезде кого-нибудь встретили? — Нет. Никого не встретил, я шел от улицы Горького пешком и, когда подходил к дому, видел, как от нашего подъезда отъехала машина, кто в ней сидел, не разглядел. Но мне думается, что это была «Волга» двадцать четвертой модели, и, наверное, такси. Светло-серая или беж. Шашечек не рассмотрел, но, когда она сворачивала на улицу Герцена, заметил антенну — торчала из багажника, как удочка, ну такая, как у таксистов. — Скажите, а что за мальчик к вам приходил? — Павел Тюрин. Живет за городом, по Киевской дороге. Вдвоем с бабушкой. Мы с ним знакомы довольно давно. — Зачем он приходил? Костя взглянул на холодильник, где лежали две толстые книги в красном сафьяновом переплете, несколько раз как-то судорожно вздохнул и еще больше растерялся. — Видите ли, Павлик с бабушкой очень нуждаются и поэтому продают книги. Кое-какие я у него купил. Вот и сегодня он должен был принести, да вот и принес… Только я думал, что он придет попозже. Костя взял книгу, склонился над ней и просто на глазах стал меняться. Взгляд его забегал по строчкам, а руки любовно разглаживали страницы. Он словно забыл все случившееся, забыл, о чем шла речь: — Посмотрите, какая прелесть! Столько лет, а она как новая. Даже страницы не потемнели. — Сообразив, что говорит что-то не то, он отодвинул книгу и продолжал: — Жаль Павлика. Вы не знаете, что с ним? Как он себя чувствует? Этого Афанасьев, к сожалению, не знал. Он взял с холодильника одну книгу, потом другую, машинально их полистал и снова положил на холодильник. Рассматривая кровавую лужицу в том месте, где лежал мальчик, выглянул в коридор. В открытой двери появилась серая морда с большими торчащими вверх ушами. Глаза собаки были настороженными. Она посмотрела на потерпевшего, искоса взглянула на Афанасьева и уселась возле порога, высунув мокрый розовый язык. Вслед за ней в дверях появился ее хозяин-проводник. Он виновато развел руками и доложил: — Трижды применял от мешка Ладу, дойдет до асфальта против подъезда, и все. Последний раз даже заскулила. Овчарка сидела возле проводника, уставившись на майора Афанасьева, и поворачивала голову то на один, то на другой бок, каждый раз выставляя вперед то одно, то другое ухо. Словно боялась пропустить ценные указания. — Ну что же, ничего не поделаешь. У вас есть целлофановый контейнер? — Есть. Я сейчас со следователем и понятыми все упакую. — Попросите эксперта сначала тщательно осмотреть этот мешок. — Осмотрели. Нет никаких маркировок, надписей, недавно стиранный. Майор Афанасьев подошел к овчарке, хотел ее погладить, но собака, словно решила показать, что не нуждается в соболезновании, отвернулась. Тогда майор заискивающе заговорил: — Как думаешь, Ладушка, пригодится нам этот мешок или нет? Собака вильнула хвостом, посмотрела на Афанасьева, словно хотела сказать: все может быть. Афанасьев приказал своим помощникам: — Вы, товарищ Ильин, вместе с Киселевым останетесь здесь в помощь следователю. Постарайтесь выяснить, не видел ли кто из соседей грабителей. А я к себе. На улице майор попросил шофера оперативной машины подвезти его и через несколько минут был в отделении. Проходя мимо дежурной части, он перехватил вопросительный взгляд дежурного и виновато пожал плечами. Поднимаясь к себе на второй этаж, Афанасьев столкнулся с молодым лейтенантом, на котором сияла серебром и медью новая милицейская форма. — Что это вы, товарищ Звягин, в такую жару вырядились? — удивился начальник уголовного розыска. — Сегодня по графику поддежуривает Ильин, мы с ним поменялись, а вы сами говорили, чтобы в форме. — Помявшись, лейтенант одернул френч и спросил: — Александр Филиппович, ну как? — Что как? Такие преступления за сорок минут не раскрывают! — взорвался Афанасьев. — Да нет, я не про разбой. Как сидит? Шил на заказ и только вчера получил. Майор оторопело посмотрел на инспектора, понял, что речь идет о его новенькой форме, и с усилием сдержался, чтобы не чертыхнуться. — Сидит отлично. Не хватает только университетского значка для солидности. — Будет значок. Будет через три года, — пообещал лейтенант и, перепрыгивая по две ступеньки, заспешил вниз. — Минутку, Звягин! — остановил Афанасьев лейтенанта. — То, что вы в форме, даже отлично. Есть возможность блеснуть. Срочно поезжайте в центральную диспетчерскую такси и по радио выясните, была ли сегодня около девяти часов чья-нибудь машина на Суворовском бульваре. Возле дома, где произошло ограбление. Если найдется, водителя немедленно ко мне. Ясно? — Ясно, товарищ майор! Разве у грабителей была машина? — Этого я не знаю, а проверить нужно. В кабинете майор снял серую спортивную куртку и повесил в шкаф. Открыл оба окна, включил вентилятор, а потом снял трубку прямого телефона и попросил дежурного по МУРу. — Виктор Иванович? Доброе утро! Конечно, утро, раз без четверти одиннадцать. Только что вернулся, группа и ребята еще на месте. Собака? Дошла до асфальта и утеряла след, не исключена машина, видели у подъезда, кажется, такси. В диспетчерскую уже послал. Виктор Иванович, у меня две просьбы. Перед ограблением к потерпевшему пришел парнишка — Тюрин Павел, знакомый хозяина. Живет в Московской области по Киевской дороге. По просьбе хозяйки открыл дверь преступникам. Грабители на глазах у пострадавшей ударили его по голове. Он упал, а потом сбежал. В том месте, где лежал, есть кровь. Дай, пожалуйста, команду по городу, по селектору или телетайпу, всем отделениям: как только объявится, сразу сообщить нам. Пусть проверят поликлиники, «скорую», больницы, может, у него ранение тяжелое и убежал-то он сгоряча. Очень ценный свидетель. И второе. Как только приедет с места опергруппа, передай всем приметы вещей. Да, много. Что именно взяли, выясняют. У меня все. Афанасьев уселся поглубже в кресло и закрыл глаза. Со стороны могло представиться, что майор задремал, настолько неподвижной и расслабленной казалась его фигура. Но он думал настойчиво, напряженно, стараясь собрать воедино какие-то отдельные, разрозненные факты. «Маски, мешок, нож… все эти детективные аксессуары любят дилетанты. Может быть, мальчишки? Однако хозяйка говорит, что они большие и сильные. Хотя и мой Петька в свои шестнадцать меня перерос. Акселерация… А потерпевшая-то маленькая, да и страх на нее напал. Ей преступники могли показаться огромными. Магнитофоны забрали — это тоже для юнцов характерно. Вон Петр все уши прожужжал: «Буду зарабатывать на маг…» И обязательно «Грюндик», другой не хочет. Да и в ценностях эти разбойнички ни черта не смыслят; стекляшки, что поцветистее, забрали, а настоящие камни оставили. Видимо, это группа новая. Несколько лет подобных налетов в Москве не было. Как они нашли эту квартиру? Кто-то навел. Знали точно, что женщина одна. Знали, что есть, чем поживиться. А что же все-таки с парнишкой? Неужели серьезное ранение? Но он же сумел убежать. Убежать-то убежал, но ведь известны случаи, когда люди в каких-то острых ситуациях почти мертвые поднимаются и идут и даже совершают героические поступки». Телефонный звонок прервал размышления начальника уголовного розыска. — Александр Филиппович! Лейтенант Звягин докладывает. Я его нашел, он их действительно вез. — Где вы находитесь? — У центральной диспетчерской. — Подъезжайте к отделению, я выхожу. Афанасьев встал, быстро надел куртку и направился к двери. На секунду остановился, вернулся к письменному столу, взял чистый лист бумаги и стал быстро писать. Затем сложил его пополам и, взяв с собой, вышел из кабинета. По-приятельски окликнул дежурного и попросил: — Слушай, Леша! Срочно разыщи старшего инспектора Павлова, пусть все бросит и выполняет мое задание. Вот здесь я все ему написал. Нашелся таксист, что возил грабителей, только ты об этом пока никому. Добро? На улице в потоке машин, пробегавших мимо отделения, Афанасьев издали заметил автомобиль, где рядом с шофером виднелась улыбающаяся, довольная физиономия Звягина. Едва водитель притормозил, Афанасьев вскочил в машину и попросил: — Выберите место, где поудобнее, и остановитесь, поговорим. Пожилой, степенный шофер повернулся к Звягину, а тот не мог спокойно сидеть на месте. — Николай Митрофанович, это мой начальник, майор Афанасьев. Расскажите ему все, как было. — Да, да, пожалуйста, — попросил Афанасьев. Остановив машину, шофер взял сигарету у Звягина, не торопясь затянулся и начал рассказывать: — Сегодня выехал из парка в семь утра, отвез до дому сменщика — он в ночь работал, — съездил на Белорусский вокзал и минут без двадцати девять подъехал на стоянку. На площади Пушкина. Там два молодых человека сели в машину. Один, что постарше, с белыми длинными волосами, говорит: «Заедем ко мне на Суворовский бульвар, заберем вещи и к Алику на дачу — в Серебряный бор». Я спрашиваю: «Что-нибудь громоздкое?» А он усмехнулся и говорит, чтобы я не беспокоился, мебель брать не будут, так как у его друга дача хорошо обставлена. Ну, я, конечно, согласился. Подъехали к дому, они указали подъезд. Второй парень, который все время молчал, записал номер, чтобы я не уехал, на пачке сигарет, а первый положил мне на сиденье червонец, чтобы я не думал, что они сбежали, и попросил несколько минут подождать. Минут через семь — восемь они вышли. Алик нес чемодан и магнитофон. У беловолосого были две большие дорожные сумки и радиоприемник. Я хотел положить вещи в багажник, но они все засунули на заднее сиденье и сказали, чтобы я ехал быстрее, а то у них времени в обрез, еще нужно на работу поспеть. Мы доехали до Серебряного бора, свернули с главной улицы в переулок, подъехали к даче. Я еще спросил, почему она такая заброшенная. Алик сказал, что родители уехали на юг, а он больше в городе. Вход в усадьбу с маленького тупика. Они выгрузились, дали мне еще пятерку, хотя на счетчике было всего четыре рубля двадцать копеек, и я уехал. — О чем говорили по дороге? — спросил Афанасьев. — Ни о чем. Молчали оба. Белый все время то пел, то насвистывал и назад оглядывался. А Алик курил сигарету за сигаретой. — Вы хорошо их запомнили? — Одного рассмотрел отменно. Белого. Он поменьше вас будет, но плотный такой парень. Я думаю, что он моему Лехе ровесник, а тому в августе девятнадцать будет. Когда сел, рукава у рубашки закатал, мускулы здоровые, руки большие, загорелые и все в рыжих волосах. — А каких-нибудь наколок или шрамов не заметили? — вмешался Звягин. — Чего не заметил, того не заметил. — Что на нем было надето? — спросил Афанасьев, тщательно записывая в блокнот приметы. — Серая рубашка с карманчиком на груди, я еще себе такую хотел купить, да размер не подошел. Она чешская, из хлопка, летом в ней не жарко. В джинсах, а на ногах босоножки, наверное, заграничные, спереди два широких ремня, темно-коричневые, и пряжка желтая. Алика я рассмотрел хуже. Он помоложе будет года на два или на три, голос грубый. Волосы черные, длинные и колечками на концах закручиваются. Я еще подумал, что на бигудях завивает. Теперь это у них модно. Расчесаны на пробор посредине. Брови широкие, а лицо узкое, бледное, усики пробиваются, еще бы бородку — на Христа бы смахивал. Только моложе, — усмехнулся шофер. — Рубашка на нем синяя, нейлоновая, а остальное не рассмотрел. Как будто в джинсах, а может, ошибаюсь. — Вы помните то место, где их высадили? — Конечно, помню. Если хотите, покажу. Афанасьев насторожился. Уж больно все складно получалось: подъехать прямо на такси, задержать преступников — и разбойное нападение раскрыто. Так просто не бывает. Звягин, слушая весь разговор, поворачивался то к Афанасьеву, то к водителю и, наконец, взмолился. — Поедемте, Александр Филиппович, мы их там на даче тепленьких… — Потерпи, друг. Вот что, Николай Митрофанович, едем-ка на Суворовский бульвар, а потом, как говорится, начнем от печки. Провезете нас тем самым маршрутом. Кстати, вы не заметили, Николай Митрофанович, что было в руках у ваших пассажиров, когда они к вам на площади Пушкина сели? — У белого был лист плотной бумаги, скрученный в тонкую трубку. Ну знаете, такая бумага, на которой чертежи делают. А у Алика пакет небольшой, такой, если в газету завернуть, скажем, два батона. — Когда вы ждали пассажиров, кто-нибудь заходил или выходил из подъезда? — Вроде никто не заходил, а вот вышли пожилая женщина, затем мужчина в очках, да еще мальчишка выбежал небольшой, лет тринадцати или четырнадцати. Рукой все за голову держался. Он пробежал прямо перед моим радиатором, оглянулся на подъезд — и на проезжую часть. А там движение одностороннее, так он чуть под грузовик не угодил. — Почему вы за ним наблюдали? — Да я же вам говорю, он чуть под машину не попал. Вот я и думал, что шоферу из-за моей «Волги» парня этого не было видно, и он его легко мог сбить. Сбил, и все — тюрьма. Я наблюдал не за этим огольцом, а за своей шоферской судьбой. Тот водитель на грузовике так крутанул баранку, что я подумал, он в чугунную ограду врежется. Молодец, вывернул. Товарищ майор, вижу, вы со мной неспроста толкуете. Что эти двое наделали? — Женщину связали и квартиру ограбили. В общем, вы, Николай Митрофанович, сегодня на чай с бандитов получили. — Знать бы, так я завернул бы с ними на Петровку. — Уж так бы и завернул! — усмехнулся Звягин. — А ты думаешь, раз таксист, то шабашник? — рассердился водитель. — Я ведь мог и не сказать диспетчеру, что был на Суворовском, вот тогда бы вы меня и поискали. А то, как только диспетчер по радио спросила, кто в девять утра был на Суворовском, я сразу смекнул, что дело тут нечисто. Ну и сказал, потому что плевать мне на ихнюю десятку, приеду — сдам в кассу. — Верно говорите, Николай Митрофанович. Видите милицейскую машину? Возле нее и остановитесь. Слушай, Звягин, это «Жигули» нашего Ильина. Сам он, наверное, в квартире у пострадавших. Поднимись на третий этаж, дверь справа. Вызови инспекторша сюда, а я пока позвоню. — И Афанасьев направился к стеклянной будке, прижавшейся к стене дома. — Это опять я, Афанасьев. Нашелся таксист, он говорит, что увез бандитов в Серебряный бор на дачу. Но они почему-то выгрузились в каком-то тупике. Я съезжу, посмотрю. Одному не лезть? Со мной есть сыщик один. Еще прихватить? В помощь оперативной группе я оставил Ильина, думаю его взять с собой, тем более что он на своей машине. Вскоре Звягин вернулся в сопровождении инспектора. Майор быстро ввел его в курс событий. — Ты знаешь кого-нибудь в местном ГАИ? — Конечно, Александр Филиппович. — Тогда нужно загнать к ним во двор такси, а мы с шофером съездим на твоей машине туда, где высадились эти типы. Неудобно нам на вашей машине ехать, — объяснил он водителю, — вы человек заметный, да и сами же говорите, что Алик номер ваш записал. Если они нас раньше времени заметят, потом их ищи-свищи. Вы не возражаете? — Отчего же? Я согласился на все еще до того, как диспетчеру ответил, — пробурчал Николай Митрофанович. — Ну тогда, Боря, вперед, а мы следом. Хотя постой. Возьми к себе нашего щеголя, и чтобы через пять минут он был в штатском. — Как это в штатском, Александр Филиппович? — растерялся Звягин. — Очень просто. Мундирчик сними, аккуратно сверни и Борису в багажник. У тебя, Боря, не найдется каких-нибудь брюк? — Есть старенькие. Я в них машину мою. И рубашка найдется! — Вот и одолжи их лейтенанту. Тогда мы его возьмем с собой и при случае даже представим возможность отличиться, может быть, позволим продемонстрировать успехи в изучении самбо, — посмеиваясь, говорил Афанасьев. * * * Николай Митрофанович тронул инспектора Ильина за плечо: — Здесь не гони. Вот за следующим столбом — направо. Поезжай медленнее, через метров двести и будет тот самый тупик. «Жигули» свернули на зеленую улицу, где с обеих сторон тянулись дачи, обнесенные штакетником. Все они спрятались в зелени деревьев, за заборами пестрели цветочные клумбы. На многих участках устремились в небо огромные сосны и серебристые ели. Афанасьев опустил стекло и полной грудью втянул чистый смолистый воздух. Он легонько отстранил к спинке сиденья Николая Митрофановича и объяснил: — Лучше, если вас не заметят. Между двумя заборами показалась неширокая полоска ничейной земли, заросшая зеленой травой. Машина, не останавливаясь, прошла дальше, таксист махнул рукой: — Стоп, на том прогоне я их и выгрузил. А вот и след, где я разворачивался. На песке обочины прямо против угрюмого двухэтажного деревянного дома были хорошо видны следы автомобильных колес. Если на каждом участке висели гамаки или стояла легкая мебель, то этот дом — серый, нуждавшийся в покраске — явно пустовал. Машина, не задерживаясь, прошла до конца улицы, завернула в переулок и опять оказалась на центральной магистрали Серебряного бора. — Останови, Борис, — попросил Афанасьев. — Ты, Звягин, отправляйся на ту улицу, найди себе наблюдательный пункт и смотри за дачей. Инспектор выбрался из машины. Теперь «блестящий лейтенант» был похож на бродягу. Старые, помятые брюки, застиранная рубашка и угрюмая физиономия. Афанасьев осмотрел его и посоветовал: — Модельные туфли хоть пылью посыпь, а то они в глаза бросаются, и веди себя тихо. Без всякой отсебятины. Наблюдай. Только в одном случае разрешаю действовать, и то осмотрительно: если преступники задумают перевезти куда-нибудь вещи. Афанасьев вышел из машины, перекинул на руку куртку, расстегнул несколько пуговиц на воротнике рубашки. — Вы посидите здесь, а я попробую кое-что выяснить, — и направился по улице, по которой только что проезжали на машине. Недалеко от пустого дома возле одной из дач на скамейке сидела женщина. Около нее стояла детская коляска, а чуть поодаль белокурая девочка лепила из песка куличи. Майор подошел к калитке, кашлянул, подождал, пока дачница обратила на него внимание. — Нельзя ли вас на минутку? — Заходите. У нас нет собак. Она взглянула на коляску, что-то там поправила и уже, наверное, не майору, а ребенку стала говорить: — А сами мы добрые, хорошие, вот какие мы… — У меня тоже двое таких, а в Москве сейчас жарко. Далеко уехать мы не можем, а хочется за город. Вы не могли бы сдать комнату? — Что вы? — удивилась женщина. — Здесь нас и так три семьи. Эти дачи выделили нашему заводу. — Скажите, а по соседству нет ли у кого-нибудь комнаты? — Вряд ли. Вчера вот так же приходила женщина, искала комнату или террасу, но, кажется, так и ушла ни с чем. — А вот в той даче нет случайно комнатушки? — Афанасьев указал на дом, видневшийся сквозь деревья. — А он пустой. Его еще весной отдали нашим конструкторам. Они уже собирались переехать, а там рухнуло перекрытие. В общем, аварийный. — Женщина извинилась, забрала ребенка, сказав, что им пора обедать, пожелала Афанасьеву удачи и ушла. Майор подумал, что и ему неплохо было бы перекусить, и отправился дальше. Зашел еще на два участка, поговорил со стариком, возившимся на грядках с цветами. Разговорился с пожилой женщиной, опекавшей целую стайку детей, и сумел узнать еще кое-что об угрюмом доме. Затем прошел до конца улицы, но Звягина нигде не было. Перешел на параллельную, такую же зеленую улицу, подошел к даче, примыкавшей к участку, где находился тот самый дом, и остановился в раздумье. В этот момент из дома вышла чистенькая, какая-то светлая старушка и заспешила к калитке. Шепотом, с оглядкой, проговорила: — Александр Филиппович, ваш помощник у нас и просит вас зайти. Появление старушки и ее осведомленность в планы майора явно не входили. «Узнала одна, через пятнадцать минут знает весь поселок, — подумал он, — а это уж совершенно ни к чему». Выругав про себя Звягина, Афанасьев изобразил улыбку и пошел со старушкой. Хозяйка пригласила майора в большую светлую комнату и, указав на лестницу, ведущую на второй этаж, кивнула: — Там ваш молодой человек. Не скрывая раздражения, Афанасьев поднялся в мансарду. Довольный Звягин сидел недалеко от окна и смотрел на пустой дом, который отсюда был виден весь как на ладони. — Вы как сюда попали? — как можно тише и спокойнее спросил майор. — Познакомился с Никитой Тихомировичем, он адмирал в отставке, а потом с Зинаидой Христофоровной — его женой — разговорился. Адмирал мне прямо: «Вы жулик?» Я ему: «Нет, офицер» — и удостоверение показал. Тогда говорит: «Если нужно, можем помочь». Вы ведь сами говорили, что следует доверять людям. Они мне рассказали, что дача пустая и там только мальчишки со всего Серебряного бора играют. Сейчас адмирал пошел на разведку — посмотреть, что там и как. Я его отговаривал, а он сказал, что в этом нет ничего страшного, подозрительного, он и раньше там бывал. И пошел. В окно Афанасьев увидел появившегося из-за угла дома плотного старика в белом чесучовом костюме, с лопатой в руках и корзиной. Он нагибался к заросшим грядкам, что-то рассматривал, потом подошел к дому, покрутился возле дверей, заглянул в закрытые окна, осмотрел что-то возле стены и снова вернулся к грядкам. Теперь Афанасьев заметил, что у него в корзине вместе с землей торчали какие-то кустики. Через несколько минут адмирал вернулся. Афанасьев спустился ему навстречу, все еще не решив, стоит ли наказать Звягина или он заслуживает благодарности. Отставной моряк после знакомства, раскуривая трубку, усмехнулся: — Под старость переквалифицировался в детективы. По-моему, в дом никто не входил. Двери-то явно не открывались. Позавчера дождь был, так под окнами как прибило песок, так он и сейчас целехонький. А вот в заборе, за домом, отсюда это место не видно, оторвана доска, и там свеженькие следочки. — Адмирал взглянул на Афанасьева, внимательно слушавшего вновь испеченного сыщика, и сразу же добавил: — Вы не сомневайтесь в моих способностях. Я охотник и в следах разбираюсь не хуже вас. Думаю, те, кого вы ищите, на даче не задержались, а прошли на соседний с моим участок. А там по забору малинник густой, так что дачники их и не заметили. Объясните, в чем дело. А то я вашего переодетого помощника спрашиваю, а он все твердит: «секрет», «служебная тайна». Афанасьев рассмеялся. Ему ничего не оставалось, как рассказать моряку вкратце, что произошло. — Ну все правильно! — И адмирал поделился своими наблюдениями: — Возле забора, где доска оторвана и держится едва на верхнем гвозде, трава примята, и у меня сложилось впечатление, что там что-то лежало. Наверное, эти самые вещи. Но куда же они их смогли унести? Пойдемте посмотрим? Нет, не к пустому дому, а на улицу. Ведь с соседнего участка только один выход. Они вышли и направились к участку, что расположился рядом. Еще издали заметили оторванную планку штакетника, прислоненную к перекладине. Она стояла на земле, ее остро заточенный конец был значительно ниже других. Не останавливаясь, они прошли дальше, вышли на перекресток. Улицы были пустынны, солнце пекло неимоверно, и все дачники спрятались в тень или были на Москве-реке. Афанасьев попросил: — Товарищ адмирал! Я не злоупотреблю вашей любезностью, если на час или два попрошу приютить и второго моего помощника? Из ваших окон хорошо просматривается окрестность, а наблюдателей не видно. — Да, в этом отношении моя рубка что надо. Для пользы дела пожалуйста. Могу предложить и отличный бинокль. — Тогда я его сейчас подошлю. — Афанасьев быстро зашагал к машине. Он издали увидел «Жигули». Ильин, на переднем сиденье, дремал, прислонившись к двери, а Николая Митрофановича вообще не было видно: он улегся на заднем сиденье, да еще прикрылся газетой. — Недурно устроились, помощнички, — усмехнулся Александр Филиппович. — А мы замаскировались, — откинув газету, заулыбался шофер. Ильин смотрел выжидательно. Афанасьев взял ключ от зажигания и сообщил инспектору координаты его наблюдательного пункта. Забрав сигареты и сверток, по всей вероятности с бутербродами, Ильин пошел разыскивать адмиральскую дачу. Афанасьев уселся за руль, осмотрелся. К машине приближался молодой человек в синих тренировочных брюках и шелковой майке. Его тянула за поводок огромная черно-коричневая овчарка. Чуть дальше вышагивала пожилая дама с поджарым доберман-пинчером на металлической цепочке. — Скажите, пожалуйста, где здесь милиция? — обратился майор к проходившему мимо машины молодому человеку. — А вам, собственно, какая нужна? Речная налево, в конце улицы. А местное отделение примерно в километре, ближе к троллейбусному кругу. — Что же вы, товарищ майор, расположение своих отделений не знаете, — усмехнулся шофер. — А их в Москве побольше сотни. Я и в половине из них не был. Афанасьев тронул машину, свернул налево и вскоре оказался в узкой аллее, заросшей сиренью. Сквозь кусты блеснула Москва-река, показались уткнувшиеся в причал милицейские катера. Вывеска на черном стекле сообщала, что в небольшом доме, выкрашенном в цвет морской волны, размещается линейное отделение московской речной милиции. Афанасьев прижал машину к обочине и посоветовал своему спутнику: — Если хотите, Николай Митрофанович, можете искупаться. Мне думается, мы проторчим здесь минут сорок, не меньше. Я загляну к дежурному, а потом составлю вам компанию. В линейном отделении было прохладно и чисто. Афанасьев немедленно связался с центральным городским пультом управления, и сразу же его переключили на дежурного по Московскому уголовному розыску. — Виктор Иванович! Это опять я, Афанасьев. Из Серебряного бора. Таксист высадил их у «сквозняка», и мне думается, они ушли задами, куда-то недалеко. У тебя Лада дома? Отлично. А ты не мог бы приказать переодеться ее хозяину в цивильное и приехать ко мне. Здесь собак полно, на каждой улице, и Лада сможет сойти за местную «дачницу». Пришлешь? Спасибо. Пусть не забудет захватить контейнер. Спасибо. Майор вышел из дежурки и прямо с порога увидел шофера. Он плавал недалеко от причала, нырял, отфыркивался и снова погружался в воду. Лицо его помолодело, и казалось, он был очень доволен всей этой историей, что выбила его из обычной колеи. Афанасьев разделся, отдал кобуру с пистолетом дежурному, который вышел вслед за майором, и, разбежавшись по пирсу, без плеска ушел под воду. Через несколько минут, выбравшись из воды, оба поняли, что проголодались. Выяснив у дежурного, что рядом на пляже несколько буфетов, шофер начал одеваться, но Афанасьев его остановил: — Постойте, пойдемте-ка к буфету, как и все остальные купальщики. Шофер оглядел его японские плавки и, решительно подтянув свои сатиновые трусы, прозванные кем-то семейными, направился к дощатому строению. Проглотив несколько пирожков, Афанасьев предложил: — Пройдемся, Николай Митрофанович, себя покажем, людей посмотрим. Может, и ваши пассажиры здесь загорают. — И уже серьезно добавил: — Сейчас, в жару, если они не празднуют удачу где-нибудь под крышей, то вполне могут быть здесь, на пляже. Они шли не торопясь, внимательно присматриваясь к отдыхающим, то заходили в воду и брели по самой кромке берега, то выходили на тропинку, петлявшую среди цветастых тентов и шезлонгов. Шофер внимательно рассматривал парней, а Афанасьев вообще приглядывался к публике. Его внимание привлекла компания молодых людей, расположившихся в дальнем углу пляжа, возле проволочной сетки, отделявшей благоустроенный пляж от дикого. Четверо парней разлеглись на песке и играли в карты, по очереди потягивая какую-то фиолетовую жидкость из большой темной бутылки. У каждого, кто прикладывался к горлышку, на губах, словно от модной помады, оставалось пятно, которое потом они стирали тыльной стороной ладони. Только один из четырех — с длинными, почти белыми от солнца волосами — вытирал губы на свой манер. Он забирал их в горсть, оттягивал вперед и отпускал чистыми. Парни играли на деньги. Беловолосый чаще других складывал выигрыш в карман джинсов, разложенных на песке. Это был красивый юноша лет восемнадцати, с хорошо развитой мускулатурой, загоревший до черноты. Двое других — тоже длинноволосые- по сравнению с ним казались худыми и слабосильными. Четвертым игроком был школьник восьмого, а может быть, даже седьмого класса. Беловолосый, отбросив карты, осмотрелся. Достал из джинсов яркую коробку, ловко выдернул зубами сигарету и небрежно перекинул пачку соседу. Затем полюбовался блестевшей на солнце зажигалкой, прикурил и пустил зажигалку по кругу. Несколько раз затянувшись, он что-то с жаром начал говорить. Эта группка очень заинтересовала майора. — Не они? — спросил он шофера. — Нет. Но похожи, особенно мальчишка. Тот, что выбежал из подъезда. Такой же, может быть, чуть постарше. — Давайте искупаемся и полежим возле, послушаем. Шофер согласился, и они, выйдя из воды, улеглись на песок неподалеку от картежников. Один из игроков отхлебнул из бутылки, поднял ее, посмотрел сквозь стекло на солнце и, убедившись, что она пустая, бросил в реку. Подтянул к себе клетчатую спортивную сумку, достал бутылку. Тонким, с хищным лезвием, ножом срезал пластмассовый колпачок, отпил несколько глотков и передал бутылку блондину. Блондин потянулся к бутылке, потом, видно, передумал, рывком выдернул куртку из-под одного из парней и бросил ему в лицо. В компании картежников явно назревала ссора. Они, видимо, забыли, что кругом люди, стали говорить громко. Блондин потребовал: — Гони деньги за трюзера. Два месяца жду. Вот сдеру их с тебя, и пойдешь отсюда голым. Второй что-то виновато отвечал: по-видимому, оправдывался, а блондин распалялся все больше и больше. — Никак не пойму, что они не поделили, из-за чего спор? — спросил шофер. — Штаны делят, — усмехнулся Афанасьев. — Трюзера — это на их языке штаны, дорогой Митрофанович. Мои ребята недавно прихватили одного деятеля, он этими самыми трюзерами торговал. Сейчас, брат, у стиляг портки чуть ли не в культ возведены. Вот индийские джинсы в магазине восемь рублей стоят. Но уважающий себя модник такие джинсы и бесплатно не возьмет. Нужно, чтобы они были сшиты фирмой «Леви Страус» или «Блюдоллар», и тогда эти штаны из грубой, толстой материи, упакованные в запечатанный целлофановый пакет, стоят сто или сто двадцать рублей. Но запечатанный пакет еще не гарантия от подделки. Нужно, чтобы на джинсах был «Лебл» — фирменная этикетка. Обычно она вшивается в шов под поясом где-нибудь сзади и цветным украшением торчит наружу, оповещая всех любителей, что штаны сшиты знаменитой фирмой. Но одной этикетки мало. Фирменными должны быть пуговицы. Они теперь на ширинке сверху как украшение пришиваются. Но ловкачи и это обходят, такие подделки мастерят, что диву даешься. — И где же берут такие деньги эти юнцы? — Главным образом у добреньких родителей. Но некоторые ради заморских штанов всячески изворачиваются и даже совершают преступления. — Мой ходит в восьмирублевых, — усмехнулся шофер. — Правда, отыскал старые сапоги, отрезал голенища, выкроил из них два кленовых листа и пришил сзади, а на каждую коленку поставил по круглой заплате. Ну ладно бы дыры были, а то прямо на целое место. Говорит, модно. — Отстал ваш от моды, Николай Митрофанович. Хорошо хоть, сторублевых не просит. Спор среди картежников стал общим. В нем приняли участие и те, кто до этого молчал. Люди, что находились поблизости, испуганно посматривали на них и начали расходиться. Высокий плотный мужчина вместо того, чтобы вмешаться и остановить расходившихся парней, быстро сложил свои вещи в портфель и отправился подальше. Перешли на другое место молодой, спортивного вида человек с девушкой. Поднялся и Афанасьев. — Пойдем и мы, Митрофанович! Не досуг мне с ними заниматься, а жаль. Проводник, наверное, вот-вот подойдет. Пришлем сюда ребят из речной милиции, пусть посмотрят, что это за горлопаны. — Всем недосуг. Вот тому, который с портфелем, недосуг! Спортсмену с девицей не хочется ввязываться, и нам некогда, а юнцы привыкают, наглеют и безобразничают, потому что никто из старших вовремя спесь не сбил. Раньше у нас в деревне скажи что-нибудь невпопад в присутствии старших, потом неделю будешь ходить с синяком под глазом, не то что теперь. Николай Митрофанович еще долго ворчал, пробираясь среди лежащих на песке людей. Возле пирса речной милиции Афанасьев сразу же увидел на берегу в высокой зеленой траве серую Ладу. Она узнала майора даже в этом непривычном виде и приветливо замахала хвостом. Собаку держал на поводке парень в кедах, тренировочных брюках и голубой шелковой безрукавке; в нем не сразу можно было признать давешнего проводника. — Ну, вот подходяще. Такого же мы встретили на дачном проспекте, только овчарка у него была чепрачной окраски и не было у него в руках такого замечательного контейнера, — подытожил Афанасьев, рассматривая инспектора-кинолога, как теперь стали величать проводников служебно-розыскных собак. Одеваясь, майор подозвал к себе дежурного отделения речной милиции и рассказал о картежниках, замеченных на пляже. Тот немедленно выслал катер с милиционерами и дружинниками и пообещал: — Проверим и результаты сообщим в местное отделение. Усаживаясь в «Жигули», Николай Митрофанович начал расспрашивать проводника: — Ну, как Лада у тебя работает? — Отлично. Если, конечно, следы есть. В городе-то трудно. Там знаете сколько запахов? А здесь другое дело. — Как же она их след найдет? — усомнился шофер. — Есть такая наука. Одорология называется, — оживился проводник. — Ученые доказали, что молекулы, из которых состоит запах, сохраняются очень долго, и если их законсервировать, то потом можно использовать этот запах через продолжительное время. Эти самые ученые сконструировали специальный локатор, «собачий нос». Но нам механический нос ни к чему. Верно, Лада? — Проводник обнял собаку, притянул к себе, и та, отлично понимая, что хозяин ею доволен, что он ей верит, улучив момент, лизнула его в щеку. — Не целуйся, противная морда, — доставая платок, шутливо проворчал проводник и продолжил импровизированную лекцию. — Наши ученые-криминалисты изобрели специальный контейнер, куда помещают вещь, предмет или просто обогащенный нужным запахом воздух. Вот приедем, на месте вы увидите. Лада знает, что от мешка пахнет преступниками. Она, прежде чем прорабатывать след, еще там, в квартире, обнюхала потерпевшую, выяснила, как пахнут в квартире другие вещи, и сейчас будет искать только запах владельцев мешка. Если они, конечно, снова не уехали на машине, то она их найдет. Отличная собака у меня Лада, — похвалил проводник свою любимицу. Через несколько минут Афанасьев остановил машину в тупике возле пустого дома. Проводник раскрыл контейнер и вытряхнул из него мешок. Лада старательно, даже с какой-то показной внимательностью начала его обнюхивать. — Пойдете за проводником. Вам нет смысла проходить через участок дачи, — инструктировал майор подошедших Ильина и Звягина. — Идите в обход и ждите. Лучше, если один пойдет поближе к собаке, а другой в стороне. Подстраховывая. Как только Лада проработает след, немедленно сообщите. Буду в местном отделении милиции. Там же оставлю, Борис, твои «Жигули», а ключи передам дежурному. Афанасьев отправил своих помощников на соседнюю улицу, дождался, когда Лада взяла след, длинной щепкой, чтобы не прикасаться руками, запихнул мешок обратно в контейнер, закрыл его и положил в багажник. Уселся за руль, взглянул на дремавшего таксиста: — Поехали, Николай Митрофанович. Есть у нас еще дома, то бишь в родной милиции, дела. * * * Майор загнал автомашину во двор отделения, поставил в сторону, чтобы не мешала. Взглянул на часы: было около трех часов дня. — Четыре часа я вас мучаю, Николай Митрофанович! И, если не будете возражать, еще часок — другой. — Чего уж там! Вы мне внеочередной день отдыха устроили. Справку-то дадите? — Дам, конечно. С печатью, все честь по чести. — Тогда ладно, мне главное, чтобы начальство не ругалось. Я вот там в тени на лавочке подожду. Шофер направился в тень, а Афанасьев к своему местному коллеге — Михаилу Трофимовичу. Едва Афанасьев переступил порог кабинета, ему навстречу вышел из-за письменного стола худощавый, лысеющий мужчина небольшого роста. Крепко пожал руку. — Уже звонили о твоей беде, Александр Филиппович. У меня на территории таких дел лет пятнадцать не было. Вот сижу, тебя жду. Думаю, без меня все равно не обойдешься. Я даже своих ребят задержал, чтобы тебе помочь. — Тогда одолжи ненадолго двух инспекторов, — улыбнулся Афанасьев. — Хоть трех, лишь бы толк был. Нужно, так я и сам к тебе в помощники пойду. Александр Филиппович коротко рассказал о поездке с шофером, о том, что на месте, где выгрузили награбленное, работает собака. — Боюсь, что это дело какие-то мои подлецы сообразили, — перебил его Михаил Трофимович и с надеждой вслух подумал: — А может, приезжие дачники? — А ты не знаешь плотного блондина лет девятнадцати-двадцати? — Они тут сейчас почти все блондины, — вздохнул Михаил Трофимович. — Посиди на таком солнце изо дня в день, не то что блондином, совсем седым станешь. Так что ты хотел от моих ребят? — Во дворе сидит шофер, что грабителей вез. Он их обоих отлично запомнил. Мы с ним по пляжу прошлись, их там нет. Может, твои посмотрят с ним закусочные и рестораны поблизости. А мы с тобой пока обсудим, что дальше делать. Два инспектора — спортивного вида молодые люди — внимательно выслушали наставления своего и чужого начальника и уехали вместе с таксистом. Коллеги закурили. Афанасьев подробно рассказал об ограблении. Разговор оборвал телефонный звонок. Докладывал Ильин. На пустыре возле Москвы-реки Лада нашла вещи. Тайник не тронули. За ним наблюдает Звягин, а он звонит с адмиральской дачи. Проводник с собакой ушел в отделение. — Вас заметили? — перебил Афанасьев. — По-моему, нет. Мы со Звягиным держались в стороне, а проводник у тайника почти не останавливался. Пошел сразу к реке, искупал собаку. В общем, если смотреть со стороны, это обычная прогулка. Людей на пустыре никаких нет, поблизости тоже. Вещи завернуты в полиэтиленовую пленку, такую, какой накрывают грядки. — Иди к Звягину, — приказал майор. — Загорайте, купайтесь, но чтобы у вас из-под носа ничего не ушло. Я сейчас подъеду. — Ну, теперь дело за нами, подождем, когда явятся… — Афанасьев довольно потирал руки. Дверь из коридора открылась, и в кабинет вихрем влетела Лада. Она была очень довольна собой и вела себя весьма свободно. В два прыжка оказалась возле Афанасьева, лизнула ему руку, хотела добраться и до лица, но ее окликнул проводник. Несколько сконфузясь, собака прошлась по кабинету, заглянула под стол, независимо обнюхала углы и улеглась у дверей. Проводник докладывал: — От пустой дачи мы прошли метров триста. Вышли на пустырь. Там когда-то была мусорная свалка. — Ага, понятно, поэтому и нет в этом месте отдыхающих, — решил Афанасьев. — Да, людей там совсем немного, и те на самом берегу, — продолжал проводник. — Знаю я это место, — вмешался Михаил Трофимович. — Местные жители там иногда берут песок. — Вот, вот. В одной такой яме Ладушка и отыскала все. Яма глубокая, метра полтора, а то и поглубже. Собака поняла, что разговор идет о ней, подошла к проводнику, села рядом, положила голову на колени своего друга и стала посматривать то на одного, то на другого. — Все лежит в углублении, вроде как в норе, в полиэтилен завернуто, я пощупал: сумки, магнитофон, еще что-то. Сверху песком завалено. Мы с Ильиным, возвращаясь, все свои следы заровняли. Любопытных никого не было, так что, думаю, мы не наследили. Придут они за вещами. Нужно ждать. Обязательно придут, — уверенно закончил проводник. — Если не заметили вас, то придут, — вздохнул Михаил Трофимович, — а если видели, как вы там с собакой шныряли, то просидим до морковкина заговенья. — Он подошел к шкафу, порывшись в связке ключей, открыл дверцу и вытащил две маленькие, портативные рации. — Возьми. Отдай своим сыщикам, отлично работают, а в засаде незаменимы. — А у тебя заряженной фотокамеры нет? — Ты, друг, как цыган. Попить нет? Поесть нет? Обуться нет? Одеться нет? А лошадки не найдется? — Ладно, не ворчи. — Хочешь фоторужье или «Зенит»? — Давай лучше «Зенит», а то с фоторужьем таскаться… Афанасьев подъехал к магазину, купил хлеб, колбасу, несколько бутылок нарзана и направился к дому адмирала. Зинаида Христофоровна сообщила, что ее муж забрал удочки и ушел. Афанасьев завернул в куртку продукты, рации, снял рубашку, повесил на шею фотоаппарат и не торопясь отправился к реке. Он сразу заметил на берегу одинокого рыбака. Берег и прилегающая к нему прибрежная полоса были пустынными. Видимо, не любили здесь купаться и загорать дачники. Возле трех хорошо оборудованных удочек колдовал адмирал. В целлофановом пакете, наполненном водой, плавали два ерша и окунишка. — Не велик улов, ухи явно не получится, — усмехнулся майор. — Да, не клюет, — пожаловался моряк. — А я сюда каждый день по ведру подкормки бросаю и ловлю. А сегодня как кто заколдовал. К непогоде, то ли? — Рыбак осмотрел горизонт, но небо было чистым. — Парит здорово. Ну ничего, может, рыбка покрупнее клюнет. Вот там возле кустов расположился ваш молодой человек, а второй пошел проводить одну компанию. Да вон он возвращается. Майор передал подошедшему Ильину сверток, объяснив, что в нем еда и рации — одна ему, вторая Звягину. Оглядевшись и не заметив посторонних, Афанасьев вытащил рацию и для проверки включил прием. Немедленно послышался зуммер вызова. Прибавил громкость и сразу же услышал: — Саша! Саша! Это я, Миша! Прием. Несмотря на искажение голоса, Афанасьев догадался, что это его вызывает Михаил Трофимович. Переключив тумблер на передачу, ответил: — Миша, я тебя слышу хорошо. Что ты хочешь? — Велено немедленно забрать все, что нашли. Понимаешь? Немедленно! Постарайся осторожно. — Миша, почему? — Идет грозовой фронт. Обещают ливень похлеще последнего, испортится чужое добро, не расплатишься. — А как же «наши друзья»? Ну, новые хозяева? — растерянно спросил Афанасьев. — Виктор Иванович и его «батя» сказали, что это потерпевших не касается. Им нужно все вернуть не испорченным, а «друзья» — это наша с тобой забота. У меня все, будь на приеме. Приказ начальства нарушил все планы, уничтожил надежду легко схватить преступников с поличным, когда они явятся за вещами. Ильин и Афанасьев молча смотрели друг на друга. Из оцепенения их вывел адмирал, слышавший весь разговор. Он раскурил трубку и проворчал: — Теперь мне ясно, почему рыба не клевала. Вы тут сматывайте мои удочки, а я к себе, у меня есть отличная садовая тачка. Мы на нее погрузим вещи, присыплем песком и домой. Так что комар носа не подточит. Едва вещи были привезены в дом адмирала, хлынул ливень. Дождь лил сплошной стеной. В окна было видно, как на улице все канавки, ямки и углубления мгновенно наполнились водой. Афанасьев, рассматривая заграничный магнитофон, представил, как тайник грабителей наполняется желтой жижей, представил, во что бы превратились вещи, которые сейчас переписывал в акте изъятия Звягин. Адмирал и его симпатичная жена, согласившись быть понятыми, понимали, что работники уголовного розыска, спасая имущество пострадавших, уничтожили ключ к розыску преступников и тем самым чрезвычайно усложнили свою работу. * * * Дождь лил почти два часа и прекратился только к вечеру. На западе проглянул край солнца, небо очистилось. Ильин загнал машину во двор адмиральской дачи и вместе со Звягиным погрузил в багажник изъятые вещи. Пока они возились возле машины, хозяин дачи вытащил из сарая две пары резиновых сапог, откуда-то достал несколько длинных бамбуковых удилищ и подмигнул Ильину. — Надевайте сапоги, забирайте удочки. Теперь будет клевать обязательно. Посидим вечернюю зорьку да заодно и на бережок посмотрим. Звягину адмирал предложил брезентовую куртку, под которую тот пристроил рацию. Афанасьев все-таки решил оставить на берегу, возле тайника, засаду. Чем черт не шутит, вдруг придут! А сам поехал в отделение милиции. Михаил Трофимович встретил Афанасьева приветливо. В уголовном розыске часто так бывает, что рассчитываешь, прикидываешь, кажется, все учтено, все-все предусмотрено, а потом выясняется, что все не так, все не годится и нужно начинать сначала. — Тут тебе Павлов несколько раз звонил, не нашел он мальчишку. Говорит, в адресном по Москве и области несколько тысяч Тюриных. Да, может, он и не Тюрин вовсе? Кто его знает? — Думаешь, Михаил Трофимович, он из той же компании? — Не исключено. Больше того, думаю, что в этом деле кто-нибудь из моих подопечных замешан. Пустых дач сейчас в нашем Серебряном бору раз-два и обчелся, а они, видимо, знали, что дом пустой. Знали и заранее присмотрели яму. Я дал команду перепроверить всех местных парней, особенно тех, кто у нас уже побывал. Кстати, из речной милиции звонили, ту компанию, что тебе на пляже в глаза бросилась, они передали в Таганский район. У местного уголовного розыска есть кое-какие вопросы к этим картежникам. К нам, как лето, со всей Москвы едут, — вздохнул майор. — Ну, я тебя больше задерживать не буду. Поеду к себе. Афанасьев крепко пожал руку Михаилу Трофимовичу, и они расстались. Приехав к себе в отделение, майор увидел инспектора Киселева, который беседовал с потерпевшими. Он передал инспектору ключи от автомашины, забрал из багажника вещи, чтобы предъявить их молодым людям, а потом вернуть под расписку. Пострадавшие, видимо, никак не ожидали такой оперативности и настолько растерялись, что не знали, что им делать. Афанасьев застал Павлова над изучением каких-то книг. Он настолько увлекся, что даже не обратил внимания на приход начальника. Афанасьев постоял немного у двери и дважды спросил своего старшего инспектора, что тот выяснил по его заданию, но Павлов даже не поднял головы, и майор еле сдержался, чтобы не повысить голос. Он знал, что Павлов книголюб, знал, что у него интересная и ценная библиотека, но никак не мог предполагать, что такой серьезный и опытный работник вместо розыска мальчика будет изучать какие-то книги. Афанасьев подошел к столу, захлопнул книгу, которую в лупу рассматривал Павлов. — Нашел время, Кузьмич, книжками любоваться. Что с мальчишкой? Павлов взглянул на Афанасьева, встал, бережно взял со стола книгу. — Ты посмотри, Саша, что это такое! Просто невероятно. Это же уникальные издания. Слово «уникальные» Павлов произнес по слогам и с каким-то особым почтением. — Слушай, я у тебя про Павла Тюрина спрашиваю, а ты мне книжками голову морочишь. — Я тебе как раз и отвечаю. Эти книжки продал потерпевшему тот самый загадочный мальчишка, который ни в одну поликлинику или больницу не обращался. Кстати, он, видимо, по Киевской дороге не живет. Проверили четырнадцать семей Тюриных, но старушки, заметь, одинокой, с внуком Павликом, до Апрелевки не нашли. — Почему до Апрелевки? — Завтра будут проверять и дальше. Думаю сейчас сходить к потерпевшим и поподробнее побеседовать с ними об этом Павлике. Книжки мне отдала жена студента, его самого дома не было, он ездил к каким-то родственникам. — Не надо никуда ходить. Потерпевшие сейчас у Киселева. Пойдем посмотрим и поговорим. Кстати, объясни, пожалуйста, зачем ты забрал эти книги? — Очень просто. Книги настолько редкие, что их могут знать букинисты. Хочу кое-кому показать. — Ну что же, может быть, в этом есть резон. Пойдем к Киселеву. Павлов пошел было за Афанасьевым, но вернулся, открыл сейф, аккуратно уложил в него книги, потом захлопнул стальную дверь, закрыл замок и только тогда вышел из кабинета. Потерпевшие рассыпались в благодарностях и, казалось, были удивлены таким быстрым результатом. Женщина, торопливо осматривая вещи, подтвердила, что все возвращено. Вдруг лицо ее изменилось, и она несколько раз с опаской взглянула на дверь, словно ожидая, что вот-вот появится что-то страшное. Афанасьев перехватил ее взгляд. — Чего вы боитесь, Наташа? — Бандитов! Разве их не приведут? — шепотом спросила она. — К сожалению, их еще не поймали. Когда поймаем, обязательно вам покажем, да вы не бойтесь. Они у нас после задержания пай-мальчики, много я таких перевидел. Ищешь чуть ли не громилу, а задержишь — смотреть не на что. И ростом меньше, и голосок дрожит. Афанасьев распорядился предъявить вещи и вручить их хозяйке, а сам пригласил к себе в кабинет старшего инспектора и студента. — Расскажите нам, Костя, как и где вы познакомились с Павлом Тюриным? — А вы его нашли? Что с ним? — К сожалению, что с ним и где он, нам неизвестно, поэтому и прошу вас рассказать о нем все самым подробным образом. — Так вот, перед Маем я получил стипендию и зашел в «Находку» — это возле площади Дзержинского букинистический магазин. Посмотрел, что есть на прилавках, и вышел. Там, возле магазина, в сквере, постоянно толкутся люди с редкими книгами. Правда, их прогоняют милиция и директор магазина, но они отойдут, а потом возвращаются. Смотрю, в сторонке стоит мальчик, в руках книга, завернутая в газету. Я подошел, спросил, что у него. Он развернул. Я так и ахнул. География, изданная в 1718 году, еще при жизни Петра Великого. Книга старая, но довольно хорошо сохранилась. Я спросил, сколько стоит. А он мнется и в свою очередь спрашивает, сколько я дам. Знаю, что книга очень дорогая, и так, на всякий случай, предложил семьдесят пять рублей. Он сразу согласился. Я вспомнил, что у меня с собой и пятидесяти не наберется, и попросил пойти со мной домой, у Наташи деньги были: нам ее родители помогают. По дороге разговорились. Дома я рассчитался с Павлом. Поинтересовался, какие он книги намерен продать еще. Он сказал, что сам решать этого не может, а посоветуется с бабушкой. Потом я купил у него восьмитомник монографий Костомарова, изданный в 1908 году, все за сто рублей. Два томика Берсеньева «Московский Кремль в старину и теперь» на веленевой бумаге за пятьдесят рублей, и вот сегодня Павлик притащил две вот эти книги Шильдера — «История Александра Первого», их должно быть еще два тома, — озабоченно закончил Костя. Павлов внимательно слушал и перелистывал редкие книги, которые принес из своего кабинета. — А скажите, сколько они могут, по вашему мнению, стоить? А? — Точно не знаю, — смутился молодой человек. — Ну что же вы, а еще историк, книги-то по вашей специальности, — удивился Павлов. — Ну, примерно представляю, конечно… — Подороже, чем вы заплатили? — снова переспросил старший инспектор. — Ну, я думаю… — неопределенно ответил студент. — Допустим, знаете, тогда как же вы так, извините, «обжали» бедного мальчика с его бедной бабушкой? — съязвил Афанасьев. — Это уже слишком высокие материи, да если не я, так другой, — пожал плечами Костя. — Но вы-то еще и будущий педагог, — вздохнул Павлов. Разговор зашел в тупик. Приподнятое настроение у потерпевшего исчезло. Уходя, он задержался в дверях. — Может быть, можно забрать с собой книги? — Повремените, — лаконично ответил Афанасьев. * * * Утро следующего дня не принесло новостей: засада не имела успеха, обход ресторанов и закусочных с шофером такси не дал результатов. Мало того, дежурному позвонила хозяйка ограбленной квартиры и «обрадовала» — оказывается, пропали еще облигации трехпроцентного займа на шестьсот рублей, принадлежащие ее родителям. Значит, преступники с деньгами и могли уехать куда-нибудь, например на юг. «В общем, ищи-свищи», — думал Афанасьев, усаживаясь с Павловым в машину, чтобы ехать к букинистам. По пути в «Находку» Павлов увлеченно рассказывал, вводил, так сказать, в курс дела неофита Афанасьева. — Директор «Находки» интереснейшая личность. Его отец, Иван Фадеев, — обычный владимирский крестьянин, рос в большой бедной семье. В конце прошлого века родители определили одиннадцатилетнего мальчика в книжный магазин в Харькове. Лет через пятнадцать он перебрался в Москву. Постепенно, понемногу открыл собственное дело и сына — Александра Ивановича — тоже заставил работать на побегушках в своей лавке. Сейчас Александру Ивановичу под семьдесят, а память у него феноменальная. Энциклопедическая. Он набит всевозможными историями о редких книгах. Иногда специально выбираю время и иду к нему. Часами слушаю невероятные вещи. При царе отцовскую лавку не раз закрывали, за распространение марксистской литературы штрафовали. Кстати, отец Александра Ивановича в канун первой мировой войны купил у князей Гончаровых две рукописные книги с миниатюрами в красках. Одна — пятнадцатого века Апостол, вторая — Евангелие шестнадцатого века. Чтобы приобрести их, продал свою лавку, заложил дом, залез в долги, а все-таки купил. Сейчас эти фолианты в библиотеке имени Владимира Ильича Ленина в Государственном фонде и записаны как фадеевские. Машина выехала с площади Дзержинского на улицу 25 Октября, медленно проползла сквозь длиннющую очередь за мороженым и подъехала к павильону, над которым стеклянной вязью было написано «Находка». В сквере стояли и сидели на скамейках молодые люди и пожилые мужчины с портфелями, папками или связками книг. Едва они заметили красную надпись на борту «Москвича», как стали разбегаться в разные стороны — точно тараканы на кухне после того, как включили свет. Афанасьев кивнул в их сторону: — Значит, здесь потерпевший познакомился с Павликом. В магазине, несмотря на раннее утро, было много покупателей. Павлов вежливо поздоровался с пожилой кассиршей, узнал, что директор у себя, и потащил Александра Филипповича по одному ему известным закоулкам. Кабинет директора был завален книгами. Несмотря на крутившиеся под потолком лопасти вентилятора, пахло здесь как-то особенно: бумагой, красками и, пожалуй, тленом. Увидев Павлова, пожилой, невысокий мужчина, улыбаясь, вышел из-за стола. — Давненько вы ко мне не заглядывали, Иван Кузьмич. Я уж думал, не заболели ли? — Он осмотрел Павлова и решил: — Хотя по вашему виду этого не скажешь, но загореть бы не мешало. Видно, на солнце мало бываете. Иван Кузьмич, дождавшись паузы, представил майора и сообщил, что на этот раз он пришел по делу. — Просьба, Александр Иванович! Оцените вот эти книги и скажите, не попадались ли они вам раньше. Старый книжник буквально ощупал каждый том и переспросил: — Вам как нужно их оценить, точно по каталогу или приблизительно? Хотя, в общем-то, и на память не ошибусь. — Он защелкал костяшками счетов и сообщил, что в общей стоимости книги могут быть куплены магазином за шестьсот двадцать пять рублей. — Сдаете? — Нет, Александр Иванович, мы не собираемся сдавать эти книги. Они чужие и фигурируют в уголовном деле, — ответил Афанасьев. — Нас очень интересует, не попадались ли они вам раньше? — Это другой вопрос, — развел руками директор. — Мне думается, что «Географию генеральную» я недавно видел. Минуточку погодите. — Он постучал в перегородку и попросил: — Зайдите, пожалуйста, Галина Ивановна. Сейчас же в кабинет вошла худенькая немолодая женщина, кивнула посетителям и подошла к столу. Фадеев протянул ей книгу и попросил: — Посмотрите, голубушка, не эту ли книгу нам приносил недавно молодой человек? Женщина тщательно осмотрела книгу, взглянула на последнюю страницу. — Эту самую, такой высокий юноша в заграничном замшевом пиджаке. Я тогда обратила внимание, что у этой редкой книги разорвана и даже не подклеена последняя страница. Он спрашивал, сколько она стоит, и мы вместе с вами оценили ее в сто пятьдесят рублей. Он у нас часто бывает, сказал, что сам заплатил за нее столько же и продавать не намерен. Если нужна его фамилия, я загляну в картотеку заказов, там есть его несколько открыток. — Женщина вышла и вскоре вернулась. — Этот юноша — студент, хочет приобрести любые книги Костомарова, Покровского, живет он на Суворовском бульваре. — Галина Ивановна назвала фамилию потерпевшего. — Скажите, Галина Ивановна, вы все время на приемке книг? — Да, постоянно, если не выезжаю по адресам. — Вы не помните вот такого парнишку. — И Афанасьев описал приметы Павла. — Нет, не помню. Подростки к нам заходят часто, но я механически, не рассматривая ни книг, ни юношей, объясняю, что книги покупаем только у взрослых. Женщина ушла, и Афанасьев, взяв одну из книг, показал директору магазина фиолетовый оттиск на титульном листе и попросил: — Посмотрите, пожалуйста, Александр Иванович, на эту печать, я еще вчера обратил внимание, да забыл спросить у нашего книголюба. — И Афанасьев кивнул в сторону Павлова, рассматривавшего книги, сложенные в углу кабинета. Александр Иванович достал из ящика большую лупу и, разглядывая оттиски, стал рассказывать: — Это экслибрис. Личный знак владельца, если так можно выразиться, их разновидностей много, самых различных, они выполняются на дереве, на металлических клише, печатаются типографским способом. Есть и такие, как здесь, выполненные в виде печати. «Экслибрис» с латыни дословно переводится: «из книг такого-то». Вообще этот знак весьма древний, у нас в России встречается чуть ли не со времен Ивана Грозного. Их обычно заказывали художникам или граверам, конечно, состоятельные люди, иногда и учреждения. Например, до революции Севастопольское военно-морское училище все книги своей библиотеки помечало экслибрисом. Вот здесь, на этих книгах, экслибрис владельца весьма символичен. На нем изображены высокие горы, река и расположившийся на отдых караван. Я бы сказал, что владелец библиотеки любил путешествия в горах, одинокий верблюд свидетельствует о том, что он побывал и в пустынях. Река здесь как символ отдыха, видно, манила к себе этого путешественника. Выполненный внизу вензель — это инициалы владельца. — Александра Ивановича вдруг осенила какая-то идея, и он попросил: — Можно, товарищ майор, я покажу эти книги нашим девушкам? Афанасьев сразу согласился. В кабинет одна за другой заходили совсем юные и постарше женщины и, посмотрев на книги, пожав плечами, уходили, и только одна из них — стройная, красивая женщина с пышной копной каштановых волос — сразу же воскликнула: — Знаю я этого верблюда, и горы помню, и библиотеку. В прошлом году вы послали меня на квартиру покупать книги, на набережную Москвы-реки, я еще оттуда вам несколько раз звонила, советовалась. В общем, насчитала примерно на четыре тысячи рублей. Сказала, что со скидкой они получат на руки три с лишним. Хозяева пообещали привезти к нам книги на следующий день и везут до сих пор. — Да, да, правильно, — припомнил Александр Иванович, — я еще вас туда посылал выяснить, почему не привезли. — Я приезжала во второй раз, а хозяева-наследники извинились, сказали, что решили не продавать библиотеку дедушки. Фадеев подошел к женщине и с некоторым опозданием представил ее: — Моя заместительница — Орлова Людмила Яковлевна. — Скажите, Людмила Яковлевна, — попросил майор, — у вас не сохранился адрес этого дома? — Нет, — сразу же ответила женщина. — Не сохранился, но тот дом я помню и, пожалуй, отыщу. Старинный, с колоннами, вход с переулка. Недалеко от Парка культуры имени Горького. — Вы не могли бы, Александр Иванович, разрешить Людмиле Яковлевне съездить к владельцам этих книг? — спросил Афанасьев. — Раз нужно, пусть едет, — согласился Фадеев. Орлова и Павлов, захватив с собой книги, уехали. Афанасьев, распрощавшись с Фадеевым, тоже вышел из магазина. Машину он отдал Павлову и остановился в раздумье, как лучше и быстрее добраться до Серебряного бора. Решил, что быстрее такси ничего не придумаешь, и мысленно рассмеялся. Ему припомнилось, как комиссар Мегрэ, усаживаясь в такси, всякий раз вспоминал своего сварливого бухгалтера, не соглашавшегося оплачивать его поездки. — Видно, все бухгалтеры одинаковые, — решил майор и остановил проходившую машину с шашечками. * * * Михаил Трофимович вместо приветствия стал шутливо отчитывать Афанасьева. — Сейчас двенадцатый час, мы тут с самого утра твоих бандитов ищем, а ты отсыпаешься. Вот с Танюшей все ее кондуиты перебрали и, понимаешь, не нашли ни одного Тюрина. Подходящего, я имею в виду. Афанасьев взглянул на молодую женщину в ярком легком платье, которая при его появлении поднялась со стула и с достоинством поклонилась. — Татьяна Александровна Коробочкина, лейтенант милиции, наш инспектор по несовершеннолетним, — представил ее подполковник. — Ты не смотри на ее хрупкую внешность и миловидность. Ошибешься. Она куда старше, чем выглядит, у нее уже дочь на голову выше, а характер у нашего инспектора такой, что дай бог другому мужчине. — Что-то вы уж больно меня расписываете, Михаил Трофимович, перевести в его отделение решили? — Нет, Танечка. Никуда я тебя не отдам, но помочь коллегам придется… — Подполковник сделал паузу, подошел к окну, заглянул во двор и, рассматривая что-то, продолжал: — Разбуди, Татьяна Александровна, нашего шофера, а то он уже все бока отлежал, и пусть он тебя отвезет к соседям. Посмотри-ка хозяйским глазом, нет ли у них этого самого Тюрина. Как думаешь, Александр Филиппович, верно я говорю? — Верно, — согласился Афанасьев. — Только, Татьяна Александровна, не просто Тюрина ищите, ищите тройку, четверку парней, в которой могут оказаться похожие на него и двух грабителей. Всех приметы помните? — Наизусть изучила, — усмехнулась женщина. — Вчера двух подходящих блондинов задержала. Один художником оказался, а другой мотористом из Освода. Но, к сожалению или, скорее, к счастью, к разбою они не имеют никакого отношения, пришлось извиниться. Так я поехала? Михаил Трофимович согласно кивнул, женщина забрала свои папки и вышла. Афанасьев поинтересовался засадой и узнал, что пока никаких сведений оттуда не поступало. Михаил Трофимович взглянул на часы — было уже половина двенадцатого — и предложил: — Пойдемте, Саша, пообедаем? А то потом очередь будет, а я, откровенно сказать, не завтракал. — А где тут у вас поблизости? — Рядом, возле троллейбусного круга, пельменная. Там всегда отличная окрошка. Они вышли из отделения, предупредив дежурного, что через полчаса вернутся. Здание милиции ничем не отличалось от окружающих дач. Видно, и строилось оно для отдыха, а не для беспокойной милицейской службы. По участку возле милиции росли огромные сосны, а в палисаднике на молодых, хорошо ухоженных деревьях спели яблоки, кто-то из работников под этими яблонями расставил скамейки и круглый стол, на которых отлично бы смотрелся кипящий самовар. Он настолько отчетливо представился Афанасьеву, что ему даже почудился запах дыма от сосновых шишек, которыми он топится. — Хорошо ты живешь, Михаил Трофимович. Круглый год на даче. Не то что мы в центре. — Верно, тут хорошо. Но сам знаешь, уголовный розыск везде один и тот же, даже здесь, на даче, ребятам крепко достается. Разговаривая, они подошли к калитке и не успели выйти на улицу, как в ворота вкатился «Москвич». Афанасьев сразу же увидел в машине Павлова. Он поздоровался с Курилиным и направился к дому, но Афанасьев остановил: — Давай, Кузьмич, посидим вон там под яблоньками, и ты нам все расскажешь про книги. — Хорошо. Расскажу и про книги, и про Павла Тюрина. — Неужто нашел? — Нашел, Михаил Трофимович. Еду к вам и думаю, не потерять бы снова. — Не темни, Кузьмич, выкладывай все свои новости. Только по порядку. — Раз по порядку, то по порядку, — согласился Павлов. — Людмила Яковлевна нашла владельцев книг. Внучка этого собирателя книг была не очень-то разговорчивой, пришлось мне сообщить ей вчерашнюю историю, и она сразу заговорила. Продали они в прошлом году книги вам в Серебряный бор, инженеру Тюрину. — Какому Тюрину? — заерзал на скамье Михаил Трофимович. — Тюрину, что живет в новом доме, недалеко от вашего районного управления, в трехкомнатной квартире номер семнадцать. — Ты был там, что ли? — перебил Михаил Трофимович. — А где Павлик? — Был. Павлик дома, а вот почему не привез, расскажу подробно. * * * Павлов подвез Людмилу Яковлевну к «Находке», а сам решил отправиться к Тюриным. У него не было никакого плана, он не представлял, как сложится разговор с Павлом, и поэтому решил сориентироваться на месте. Оставив машину в стороне, Иван Кузьмич подошел к дому. Возле подъезда, обсаженного сиренью, сидели две старушки и о чем-то оживленно беседовали. Павлов поздоровался, поговорил о погоде и, как ему казалось, очень ловко начал расспрашивать о жильцах и как бы между прочим спросил о Тюрине. Одна из женщин, полная, седая, подтвердила, что Тюрин живет в семнадцатой квартире вместе с женой и сыном Павлом. Она похвалила инженера, его жену, а затем стала рассказывать, какой замечательный мальчишка их сын Павлик. Иван Кузьмич едва удержался, чтобы не спросить, где он сейчас и не случилось ли с ним что-нибудь. И вовремя удержался, так как женщина вдруг насторожилась и, что называется, «приперла его к стене». — А зачем вам, в сущности, нужны Тюрины? Кстати, замужем за инженером Тюриным моя дочь. Старший инспектор не растерялся. Он достал из портфеля книги и объяснил, что они попали к нему случайно из того же самого собрания, что приобрел ее зять, и он хотел бы узнать, нет ли среди книг, купленных Тюриным, остальных томов, добавил, что такие редкие издания просто грех разъединять. Старушка пригласила Ивана Кузьмича в квартиру и провела в большую комнату, уставленную книжными шкафами старинной работы. За стеклами шкафов поблескивали потемневшей позолотой книги, под стать тем, что были у Ивана Кузьмича в портфеле. Против большого окна стоял резной письменный стол, а в углу приткнулась широкая софа. Старушка, показав комнату и шкафы с книгами, позвала Ивана Кузьмича на кухню, видимо служившую столовой. Надела очки и попросила показать книги. Она внимательно посмотрела одну, другую и, когда дошла до географии Петра Великого, тщательно перелистала страницы, рассмотрела разорванный лист и с уверенностью заявила, что это их книга, что она сама хотела подклеить этот лист и когда специально купила клеющуюся пленку, то книгу не нашла. — Как она к вам попала? — спросила старая женщина Ивана Кузьмича. Павлов был вынужден предъявить женщине свое удостоверение. Та внимательно его прочла и, возвращая документ, сердито сказала: — С этого нужно было и начинать, уважаемый Иван Кузьмич, а то несете какую-то околесицу, а я никак не пойму, кто же вам нужен: то ли мой зять, то ли мой внук. На жулика вы не похожи, книги действительно знаете. Но я должна вам сказать, кстати, меня зовут Тамара Николаевна, что, проработав тридцать с лишком лет в трибунале, а затем в Верховном Суде я сразу почувствовала, что ваш визит неспроста. Говорите толком, что вы от нас хотите? — Хорошо, Тамара Николаевна, скажу, но прежде ответьте мне на несколько вопросов. Старуха достала, из буфета пачку «Примы», закурила, пододвинула сигареты Павлову. — Спрашивайте. — Где ваш внук? — На лодочной станции, вот-вот явится, буду его обедом кормить. — А где он был вчера утром? — Дома. Валялся чуть ли не до одиннадцати часов. Он с двумя мальчишками с вечера рисовал газету для своего клуба, и закончили они под утро. Я их два раза приходила разгонять, а они: «Баб, имей совесть, дай дорисовать». Утром мне в поликлинику нужно было к одиннадцати часам, перед уходом я его едва подняла. — Скажите, Тамара Николаевна, а у Павлика с головой все в порядке? — Эх, милый Иван Кузьмич! С головой-то у него все в порядке. Восьмой класс в этом году закончил и за всю учебу ни одной тройки не было. Вот со зрением у него плохо. Минус четыре. — Вы меня не поняли, Тамара Николаевна. Травм у него каких-либо вчера не было? — Травм у него всегда хоть отбавляй, а вот вчера не было. Он весь день дома просидел. Лоцию учил. Отец пообещал ему купить лодочный мотор, как только он сдаст судовождение. — Ну что же, теперь очередь за мной. — решил Иван Кузьмич и рассказал о проданных книгах и о разбойном нападении. Тамара Николаевна внимательно слушала и качала головой. — Кое-кому Павлик дает книги. Отец разрешил. Но я вот думаю, перебираю их всех по одному, но никто по приметам под самозванца не подходит, да и мальчишки-то все хорошие. Не пойдут они на такую подлость. — Тогда у меня к вам просьба. Не говорите внуку о нашем разговоре, а я посоветуюсь и через часок вернусь. Если сможете, найдите предлог, чтобы Павлика попридержать дома. …— Вот так, товарищ начальник, с Павлом Тюриным получилось. — Иван Кузьмич взглянул на часы и сообщил: — Прошло уже тридцать минут из обусловленного часа, и Тамара Николаевна, наверное, волнуется. — Поезжайте, Александр Филиппович, с Иваном Кузьмичом. Поговорите с мальчишкой. А я тем временем попытаюсь выяснить, с кем этот парнишка водится. Жаль только, что Татьяны нет. Ну да я, может быть, ее разыщу. Она всю эту братию знает… Афанасьев и Павлов остановились перед квартирой номер семнадцать. Иван Кузьмич дважды нажал кнопку звонка, и дверь сразу же открылась. В темном проеме прихожей блестели толстые стекла очков и виднелись белые плавки. Афанасьев не сразу рассмотрел загоревшего до черноты маленького, щуплого мальчишку. На вид ему можно было дать лет одиннадцать, от силы двенадцать. Он стоял босиком, как-то по-цыплячьи поджав правую ногу. Видно, и Кузьмича обескуражил вид Павла Тюрина, которого с таким рвением разыскивали в клиниках и больницах. — Нам бы Тамару Николаевну, — почти прошептал старший инспектор. Мальчишка молча широко распахнул дверь, крикнул: — Баб, к тебе! — и юркнул в комнату напротив. Пока Афанасьев знакомился с Тамарой Николаевной, из комнаты мальчишки выплеснулась громогласная музыка. Майору даже послышалось шлепанье о паркет голых пяток в такт джазу. Тамара Николаевна несколько раз стукнула в дверь, и музыка сразу стала тише. Павлов и Афанасьев подождали, пока Тамара Николаевна представила им для разговора своего внука. В сопровождении бабушки в комнату чинно вошел Павлик, в светлых брючках, белой рубашке. Несмотря на старательно намоченные и причесанные волосы, коротко стриженные белесые вихры торчали у него в разные стороны. Павлик внимательно рассмотрел гостей и, остановившись посреди комнаты, объявил: — Я вас слушаю. — Мы из МУРа, — сообщил Афанасьев, — и хотели бы у тебя кое-что выяснить. — Уголовный розыск? У меня! — Белесые брови паренька удивленно вздернулись вверх. — Спрашивайте. — Ты часто даешь ребятам книги из домашней библиотеки? — Часто. Если просят. Но при чем здесь книги? Мне разрешил папа. Он говорит: «Книги не могут быть мертвым капиталом. Они должны помогать людям». — Дай-ка портфель, Иван Кузьмич. — Взгляни сюда, Павел, это ваши книги? — На всех наших книгах на двадцать первой странице внизу стоит буква «Т», я сам вырезал печатку и помечаю каждую книгу, как только она у нас появится. — Мальчишка подошел к портфелю, взял одну, другую книгу и явно удивился. — Как они к вам попали? — Это мы тебе, конечно, расскажем, но сначала ты вспомни, кому ты их давал? Павлик взял томик Костомарова, открыл двадцать первую страницу и с еще большим удивлением указал на серо-синий отпечаток. Чуть ли не по слогам произнес: — На-ша! Смотри-ка, баб! И петровская география здесь, а ты меня все ругала, куда дел! Куда засунул! — Эти книги наши, Павлуша. Книги попали к преступникам, и один из них назвался Павлом Тюриным, — не вытерпела до сих пор молчавшая Тамара Николаевна. — Как к преступникам? — Паренек подошел к Афанасьеву и как-то очень серьезно, по-взрослому попросил: — А вы мне их покажете? И того, который «Тюрин»? — Ладно, садись сюда поближе и слушай! — И Афанасьев рассказал Павлику историю продажи книг и последующего ограбления. Мальчишка не перебивая слушал и, видно, все время пытался что-то понять, в чем-то разобраться. Когда майор обрисовал ему приметы самозванца, Павлик уверенно заявил, что такого не знает. — Ты подумай! — попросил майор. — Перебери в памяти всех, кто к тебе приходил, ведь не могли книги сами по воздуху вылететь из дома, их кто-то унес. Унес человек, которого ты приглашал к себе, которому доверял. Павлик слушал, потом нагнулся над портфелем, в котором так и остались книги, и стал их перебирать. Быстро выхватил «Историю Александра Первого» и растерянно, совсем оторопело спросил: — А эта книга тоже была там? Ну, где ограбление случилось? — Да, тоже. Ты вспомнил, кому ее давал? — Там есть и второй том Шильдера, — подсказал Иван Кузьмич, и Павлик достал и его из портфеля. Прижав обе книги к себе, он отступил к двери, растерянно, с каким-то внутренним трепетом, что-то решая для себя и обдумывая, но все же сказал: — Нет. Этих книг я тоже никому не давал. И не знаю, как они очутились вместе с другими. — Скажи, Павлуша, — затянувшись сигаретой, попросила бабушка. — Не эти ли книги брал у тебя на прошлой неделе Борис? — Что ты, баб! Борис брал у меня совсем другие, — нервничая, ответил Павлик. — Все ли ты нам честно сказал, Павел! Тебе можно верить? — решил подвести черту Афанасьев. — Все! — потупился парнишка. Но в этом коротком слове прозвучала такая решительность, что было ясно — мальчишка больше ничего не скажет. Как бы в подтверждение этого предположения Павлик добавил: — Если я что-то узнаю, вернее, припомню, где вас найти? — В отделении милиции в Серебряном бору. — Майор вырвал из блокнота листок и написал несколько номеров телефонов. Тамара Николаевна проводила работников уголовного розыска до лестничной площадки и, оглядываясь на дверь, прошептала: — Спасибо вам за умный разговор. Правильно сделали, что не нажимали на мальчишку, он такой строптивый, если заупрямится, слова не вымолвит. Я сама, да отец приедет, вместе выясним. Отцу он все скажет, скорее, чем вам или мне. — Ну что ж, будем надеяться. Вы, конечно, понимаете, что книги ваши вернем попозже, — вздохнул Александр Филиппович. — Пойдем, Кузьмич! Нас там Михаил Трофимович, наверное, заждался. Павлик, услышав, что гости ушли, а бабушка хлопнула дверью своей комнаты, упал на кушетку и разревелся. Он плакал и приговаривал: «Друг, лучший друг, и такая пакость». Несколько минут от обиды и разочарования у него ручьем лились слезы. Павлик еще некоторое время лежал на кушетке, а затем решительно встал, прошел в ванную комнату, забрался под душ. Потом заглянул в комнату к бабушке. — Баб! Ты хоть бы окно открыла. Надымила, как пароход. Угоришь. Я уйду на полчасика? — Может, Павлуша, ты хоть мне что-нибудь расскажешь об этих книгах? — Мне, ба, нечего рассказывать. Бандитов я и правда не знаю. — Куда же ты идешь? — Тут недалеко. Я скоро. — Смотри глупостей не наделай. — Не наделаю. Не беспокойся. Мальчишка ушел, а Тамара Николаевна, закурив новую сигарету, в раздумье подошла к телефону, сняла трубку, а потом, положив ее на аппарат, направилась в комнату, где только что были работники МУРа, отыскала листок с записью Афанасьева и снова подошла к телефону. …Павел вышел из подъезда, остановился возле кустов сирени, схватил уже отцветающую гроздь и загадал: если найдется цветок с пятью лепестками, значит, Борька не виноват, с тремя — виноват. Павлик нашел сразу две пятерки, потом еще одну, и здесь же оказались соцветия с тремя лепестками. Он выпустил куст и горько усмехнулся — по пятеркам Борька тут ни при чем., а по тройкам самый лучший друг оказался обманщиком и подлецом. Нет, Борис не может связаться с преступниками, да и не похож он совсем на того самозванца. Но как же тогда два тома Шильдера, которые Борис взял у него на прошлой неделе, попали к бандитам? А впрочем, что тут гадать. Борис наверняка дома, ведь они вместе вернулись с водного стадиона и договорились встретиться попозже. Павел решительно перешел улицу и, поднявшись на второй этаж, позвонил. — Ты дома, Борька! Вот и хорошо. Есть разговор. * * * — Ну, знаешь, Александр Филиппович, я тебя просто не понимаю. Ты меня извини, но упустить того мальчишку, не добившись истины, просто ни на что не похоже. Допустим, ты прав, и Павел Тюрин нам здесь ничего не сказал бы, раз он решил не говорить, но ты мог оставить там Ивана Кузьмича, мог позвонить мне, и я подослал бы тебе двух ребят, и они бы хоть понаблюдали за парнишкой. Стало бы ясно, к кому он пошел. Михаил Афанасьевич так распалился, что, отчитывая своего коллегу, даже перешел на начальственный тон. Кузьмич, слушая эту отповедь, уютно усевшись на диване, молчал. Афанасьев докурил сигарету, щелкнув зажигалкой, прикурил новую. — Ладно, Миша! У каждого из нас своя точка зрения. Во-первых, брать под наблюдение честного мальчишку, а в честности его мы убедились, просто не годится. Кстати, мне кажется, ходить по пятам и подсматривать за честным человеком унизительно. Для него в первую очередь, да и для нас тоже. В тот момент, когда оба были готовы серьезно поссориться, раздался телефонный звонок. Михаил Трофимович снял трубку, потом протянул ее Афанасьеву: — Тебя, Саша! Громко, на всю комнату был слышен голос Тамары Николаевны, она сказала, что Павлик следом за ними ушел, куда — не знает, обещал вскоре вернуться. Она хотела его не пускать, но потом раздумала: вдруг его уход в интересах уголовного розыска? — Да, как бы наши интересы Павлику боком не вышли, — проворчал Кузьмич. — Как боком? — забеспокоился Афанасьев. — Думаю, пошел он по собственному почину вести следствие, и не дай бог напорется на преступников, а те ведь по-всякому могут с ним обойтись. — Наверно, ты прав, Михаил Трофимович! Нужно было понаблюдать за парнишкой, в случае чего, мы могли бы ему помочь из беды выпутаться. Что же теперь делать будем? — Ничего. Ждать, — решил Курилин. — Ждать чего? Когда Тюрину в лучшем случае нос расквасят? — Нет, будем ждать инспектора Коробочкину, которую я послал со списком друзей Павлика. Она вот-вот появится или позвонит. * * * Борис открыл дверь и, не дожидаясь, когда Павел войдет, вернулся в комнату, где на полу была разостлана большая географическая карта мира. Улегся прямо на карту и предложил Павлику расположиться рядом. — Вот смотри, здесь красным пунктиром я нанес путь Тура Хейердала на «Кон-Тики». Вот этот синий пунктир прошел «Ра». — Мне сейчас не до путешествий. Где книги, что ты брал на прошлой неделе? — В коридоре, возле тебя на третьей полке. — Там их нет, — сразу же ответил Павел, даже не взглянув на полку. — Как это нет? — недовольно поднялся Борис. Он оказался на голову выше приятеля и поплотнее. На вид старше, хотя мальчишки были ровесниками и учились в одном классе. Борис подошел к полкам, просмотрел их и, очень удивленный, заглянул в стенной шкаф. Зачем-то выскочил на кухню, вернулся в комнату и посмотрел в ящиках письменного стола. Борис метался по квартире, а Павлик молча наблюдал за ним. Борис набрал номер телефона и спросил Ольгу Александровну. — Мама, ты не знаешь, где книги, что я взял у Павлика? Ну да, те самые, старинные, про Александра Первого. Не брала? Да, пообедал. У меня Павлик. Я буду дома. Ладно. Поищу. — Не ищи, Борька. Не найдешь. Лучше скажи, кому ты их отдал? — Как это отдал? Ты же сам говорил, что даешь с тем условием, чтобы никому не передавать. — Где ты вчера был? — Ты что, Пашка, спятил? Мы же с тобой вместе были на речке. — Это днем, а вот ты скажи, где был утром? — Ты что пристал? Вчера утром я спал. Мы еще с тобой вместе допоздна газету делали. Я пришел и как завалился, мама меня по телефону полдвенадцатого разбудила, я поел и на Москву-реку… Ты же сам там был! — Это днем. А утром ты в центр ездил. — В какой центр? Ты что, с ума сошел? — Слушай, Борька, а ты не врешь? Дай слово, что спал, что никуда не ездил? — Ну ты совсем того. Я же тебе говорю, что дома был. — Честное слово? — Честное слово! — Тогда куда делись наши книги? — Никуда они не делись. Тут где-нибудь. Мама засунула. Вот сейчас поищу получше, и найдем. — Не найдешь ты книги, Борька! Нет их у тебя. — Потихоньку забрал, а теперь требуешь? Паразит ты, Пашка. — Кто из нас паразит, в уголовном розыске разберутся. — При чем тут уголовный розыск? — Поклянись, что никому ни слова не скажешь? — Клянусь. Честное слово, никому. — Кто-то украл у нас книги, одиннадцать штук, да еще те, что у тебя были, и продал их одному мужику, а квартиру этого покупателя ограбили. Пришли в масках, с пистолетами, ножами, связали хозяйку. Понимаешь, Боря, тот, кто продавал, сказал, что фамилия Тюрин, зовут Павел. Он принес книги, а потом впустил своих дружков. — Ну и врать же ты, Паша, мастер. Сам придумал или где вычитал? — Нет, Боря, не вру. Честное слово. Только что были у нас двое из самого МУРа. Пришли и спрашивают: «Ты Павел Тюрин?» — «Я!» — «Давал книги бандитам?» — «Нет». — «Кто у тебя друзья?» И давай меня допрашивать. Где был, кого знаю. Потом один раскрывает портфель и вытаскивает книги. Я смотрю и глазам не верю. Знаю, что эти самые книжки я во второй ряд третьего шкафа ставил. Взглянул на двадцать первую страницу — наши. Помнишь, я у тебя петровскую географию спрашивал? Ну ту, что потерялась? Она там. Перебираю дальше и чуть не закричал: вижу в портфеле оба томика, те самые, что я тебе давал. Ну, думаю, неужели мой друг с бандитами связался, а мне ни слова? Не верю я ничего не могу понять. Потом испугался, подумал, что заметили мою растерянность. Но ничего, пронесло. Они ушли, а я к тебе. Зашел к нашему домашнему юристу, говорю: «Ба! Я пойду ненадолго», а она хитро посмотрела на меня и говорит: «Расследование решил сам вести?» Предупредила, чтобы не лез на рожон. Как думаешь, кто у нас книги взял? Да еще моим именем воспользовался? Борис растерянно слушал Пашкино повествование и первое время никак не мог ему поверить. — Павлик, давай еще вместе поищем твои книжки, может, они все-таки здесь. А ты не ошибся? — Нет, Боря, не мог я ошибиться. Это те самые книжки Шильдера, что я тебе давал, и искать их просто бессмысленно. Лучше давай подумаем, кто их мог взять у тебя и у нас. Мальчишки прошли на кухню. Борис достал из холодильника бутылку молока, налил себе и приятелю по стакану и, отпив несколько глотков, предложил: — Давай возьмем по листу бумаги, и каждый напишет всех ребят, кто к нему приходил. — За какое же время? — Когда «география» у вас исчезла? — Не помню, Боря. Хотя подожди. Кажется, вскоре после Праздника Победы. — Ну вот, давай с мая месяца и начинай. Мне-то проще, я сейчас всех переберу, кто у меня за неделю побывал. И ты пиши, Павел. Я тебе мешать не буду. Пиши всех, даже тех, в ком нисколько не сомневаешься, иди в комнату, садись за мой стол. Молока еще хочешь? Нет, ну иди. Вскоре Борис со своим небольшим списком подошел к Павлу Тюрину. Тот показал ему свой листок. — Закончил. Пытаюсь припомнить, не пропустил ли кого. С тобой вместе одиннадцать человек получилось. Вот смотри: Лелька раз семь — восемь приходила, я ей по физике помогал. Сема Бронштейн в шахматы выиграл у меня три партии, а проиграл две — значит, был у меня пять раз. Мы с ним в день только по одной партии играем. Жорка заходит часто, то стержень ему дай, то пилку от лобзика, то еще что-нибудь. Он ведь в нашем подъезде живет. Дамир заходил несколько раз. Остальные приходили кто два, кто три раза. — У меня, Павлик, было ребят куда меньше. Ну-ка давай сверим. Так, Лелька ко мне не приходила. Она и не знает, где я живу. Бронштейн был еще зимой. Жорка заходил, но до того, как я у тебя взял книги. Постой, а Валька сколько раз у тебя был? — Раза два или три, — припомнил Тюрин. — Он у меня был на прошлой неделе. Все в книгах копался: дай да дай что-нибудь почитать. — Валька и у нас книги рассматривал. Зимой он у меня Эдгара По брал, но вернул. Весной Сименона читал. Приходил в последнее время, но книг я ему не давал. Да он и не просил. Борис наморщил лоб и что-то соображал. — Сколько у вас всего книг пропало? — Сколько пропало, не знаю, а показывали мне вместе с теми, что у тебя были, тринадцать штук. — Давай рассуждать: одну книгу унести незаметно очень просто. Засунул за пазуху и уходи. Можно и две. — Да нет, Боря! Незаметно унести восьмитомник Костомарова просто невозможно. Книги нужно куда-то сложить. — Значит, вспоминай, кто заходил к тебе с портфелем. — Ты приходил. Ленка — «балерина» тоже с маленьким таким портфелем синего цвета, у нее такие же босоножки и отделка на платье. — Я твоих книг не брал. Про Лену потом. Кто еще приходил? — Вроде бы никто, — неуверенно пожал плечами Павлик. — А Валька с чем заходил? Что у него в руках было? — Ты же знаешь, что он все время со спортивной сумкой ходит. На ней «Спартак» написано. — Та-ак, — почесывая затылок, почти пропел Борис. — Ко мне он тоже с этой сумкой приходил. — Он быстро, почти бегом бросился в комнату, надел потрепанные джинсы, цветную рубашку и потянул за руку Павла. — Идем к Вальке, это его работа. Он еще с осени со шпаной шляется. Придем и прямо спросим про книги. — Может, не надо, Боря? Может, наша самодеятельность помешает тем, из МУРа? — Чего там помешает! Мы же его прижмем, и он нам сам все выложит, а потом пойдем схватим тех бандитов — и в уголовный розыск. Читал в газете, как один дружинник задержал хулигана с ружьем? Ему сразу медаль дали. — Борис окинул взглядом свою прихожую, нагнулся и из-под книжных полок вытащил что-то похожее на выдвижной ящик, где аккуратно, рядком лежало несколько пар гантелей. Выбрав одну, поменьше, пятисотграммовую, опустил ее в карман, а другу объяснил: — На всякий случай. * * * Татьяна Александровна Коробочкина, устроившись за письменным столом своего начальника, ловко и быстро набрасывала на листе бумаги схему. Из-под карандаша, точно связки цветных воздушных шаров, появились сплетенные вместе кружки. В центре одного из них она написала фамилию Павла Тюрина, в других имена его приятелей и знакомых. От Тюрина инспектор провела в сторону стрелку и отдельно нарисовала несколько кружков. Подвинув схему на середину стола, Татьяна Александровна взглянула на Афанасьева, Павлова и, обращаясь к майору, объяснила: — Вот здесь я показала окружение Тюрина, это его знакомые и друзья. О них все говорят только хорошее. Конечно, кто-то из мальчишек склонен подраться, например, Борис Тиканов до прошлого года без синяков под глазами почти не ходил. Жоржик, что живет с Тюриным в одном подъезде, в соседнем доме выбил из рогатки два оконных стекла. Сема для какой-то девочки оборвал половину цветов с клумбы перед входом на речной стадион. И все, других неблаговидных поступков за этими ребятами никто не знает. — Да, но кто-то же бывал у Тюриных и сумел стащить книги, и бывал, видимо, не раз, — усомнился Павлов. — Не торопитесь, уважаемый коллега, — остановила его Коробочкина и указала карандашом на группу кружков, нарисованных отдельно. — С Тюриным знаком и иногда с ним встречается Валентин Цыплаков, видят его и со взрослыми парнями, поведение которых далеко не ангельское. Да и сам он… — Нельзя ли поподробнее! — попросил Афанасьев. — Цыплаков учится в техникуме, на третьем курсе. В прошлом году его исключили из комсомола за кражу шапок из раздевалки. Живет с родителями. Отец инженер, работает в каком-то транспортном управлении, мать медицинский работник — дежурная сестра или фельдшер на заводском медпункте. У Валентина есть еще старшие брат и сестра, о тех я ничего не знаю. Мне рассказывали, что родители Валентина довольно строгие, особенно отец. После комсомольского собрания он устроил сыночку такую взбучку, что вмешивался наш участковый инспектор. — Как выглядит этот Цыплаков? — поинтересовался Павлов. — Худой, длинный, в разговоре немного заикается. — На продавца книг не похож, — вздохнул Павлов. — Я все-таки послала нашего участкового инспектора к нему домой и велела узнать, где он был вчера утром — во время ограбления, и выяснить, кто к нему ходит в последнее время. * * * В небольшом палисаднике, разбитом во дворе многоэтажного дома, было безлюдно. Жара разогнала жильцов с солнцепека. Только на скамье, что стояла в отдалении, три парня что-то обсуждали. Со стороны нельзя было понять, что разговор между ними шел не совсем дружелюбный. — Не брал я в-ваших книг, — заикаясь, в который раз повторял Валька Цыплаков. Он был на голову выше Бориса Тиканова, а Павел Тюрин даже не доставал ему и до плеча. Полчаса назад мальчишки вызвали Цыплакова из дома во двор и приступили к допросу. — Как это не брал? — горячился Борис. — Ты у меня на прошлой неделе был, рассматривал «Историю Александра Первого»? Ушел, и книг не стало. — Б-был. Смотрел. Но н-не брал. Наверно, кто-то д-д-дру-гой взял. — Никого, кроме тебя, у меня больше не было, — настаивал Борис. — А т-т-ты припомни. — У меня ты смотрел петровскую географию, и она пропала, — не вытерпел Тюрин. — И у т-т-тебя не брал. — Мы вот сейчас дадим тебе, как полагается, — решил припугнуть Цыплакова Борис, — и ты нам все расскажешь. — П-плевал я н-на вас! — Валентин встал, поднялись и Павлик с Борисом. Тиканов сунул руку в карман, где лежала гантель, и угрожающе подступил к Цыплакову. — Последний раз спрашиваю, куда дел книги, не скажешь — потом пожалеешь. — Т-ты не пугай. А то я кое-кому с-скажу, от тебя мокрое м-место останется. Разговор, на который по простоте душевной рассчитывали Борис и Павлик, не состоялся. Он просто зашел в тупик, и они оба мучительно искали выход из создавшегося положения. Оба понимали, что вот так, просто уйти от Цыплакова они не могут, но, как себя держать с ним, после того как открыли ему карты, и что дальше делать с этим Валькой, не знали. Наконец Тюрин решился. — Что с ним говорить, Боря. Ты, Валька, подлец! Мы к тебе по-дружески, а ты угрожаешь. Маленький, щуплый Пашка подошел к Цыплакову и взял его за руку. Тот, вкладывая весь вес своего тела, по-боксерски ударил Павла кулаком в челюсть. Началась общая драка. Борьба шла молча, трое мальчишек, вывалявшиеся в пыли, в разорванной одежде, не заметили, как к ним подошел лейтенант милиции. Он сначала понаблюдал за свалкой, потом решительно расшвырял в стороны всех троих и невозмутимо спросил: — Так о чем тут у вас спор? Тюрин пытался отряхнуть пыль со своих светлых брюк, заправил за пояс рубашку, носовым платком вытер лицо, но расплывающийся во всю левую щеку синяк причинил ему боль и вызвал на лице гримасу. — Да-да м-мы просто так. Р-решили по-побороться, — первым нашелся Цыплаков. — Хороша борьба! — усмехнулся лейтенант и оценивающе осмотрел всех троих. — Ты, Цыплаков, вечно с кем-нибудь «борешься». А твоя как фамилия? — обратился он к Павлу. — Тюрин? Тиканов? Интересно. Идемте-ка в отделение, там и разберемся. * * * Афанасьев, сидевший у окна, где чувствовался легкий ветерок, увидел появившихся во дворе ребят и сразу подозвал к окну Коробочкину и остальных. — Одного я знаю. Наш книголюб Тюрин, живой и здоровый, но помятый и с синяком. А вот кто остальные? — Цыплаков и Тиканов, — объяснила Коробочкина. Перегнувшись через подоконник, она распорядилась: — Сажин, веди всю компанию к начальнику. — И, обращаясь к Павлову и Афанасьеву, закончила: — Это тот самый участковый, которого я отправила к Цыплакову. Трое ребят, переминаясь с ноги на ногу, молча стояли в кабинете Михаила Трофимовича. Цыплаков, тоже с синяком под глазом, исподлобья смотрел на работников милиции. Тюрин рассказывал: — Мы с Борисом спрашивали его про книги, он не говорит, стал нас пугать и полез драться. — Н-не брал я н-никаких книг. — Брал, брал, — наперебой объявили Тюрин и Тиканов, — мы по-хорошему, а он с кулаками. — Вот что, Иван Кузьмич, — приказал Афанасьев, — берите всю троицу и разберитесь, кто что у кого брал. Теперь в кабинете над только что нарисованной схемой склонились трое. Коробочкина как-то нехотя в одном кружке рядом с фамилией «Цыплаков» написала кличку «Американец», а чуть ниже фамилию «Жуков». Еще раз вздохнув, не скрывая того, что сильно расстроена, рассказала: — Не верила я, что Яшка снова за старое принялся. Думала, совпадение. Думала, что и Цыплаков тут ни при чем, но, видно, не случайно эти «частные сыщики» пришли именно к нему. Наверное, нашлись основания. Так вот, есть у Цыплакова приятель Яков Жуков по кличке «Американец». Он себе эту кличку присвоил после телефильма «Ждите моего звонка». Помните, был такой хороший фильм об уголовном розыске двадцатых годов. Этот Яшка действительно чем-то на артиста Кононова похож. Так вот, я с этим Жуковым четвертый год вожусь. То он хулиганит, то в школу не ходит, то ворует. В прошлом году мы его отца в профилакторий для- пьяниц определили. Этот Яшка за девять лет едва до восьмого класса добрался. Учиться не хочет, на завод не берут. — Подожди, Татьяна, — остановил ее Михаил Трофимович. — С кем он ходит? С кем дружит? — Сейчас все с Романом Климовым и с этим самым Цыплаковым водится. Да вы, Михаил Трофимович, отца Романа хорошо знаете. Помните историю с коровой? — Ну как же, у нас тут целая трагикомедия была. — припомнил Михаил Трофимович. — Недалеко от троллейбусного круга сохранились от старой деревни частные дома. К старушке Климовой вернулся сын. Он на Севере по договору лет пятнадцать проработал. Денег привез мешок. Заново отстроил дом, хозяйство развел и в довершение всего купил корову. Это в Москве-то. Пока заставили его корову продать, намучились. Он на жалобы, наверное, воз бумаги извел. И куда только не писал: в Моссовет, в народный контроль, в Совет Министров — «милиция издевается, милиция притесняет», а про корову ни слова. Но сын-то его вроде у нас не бывал? — Не был, — подтвердила Коробочкина. — Вот с Яшкой мы повозились. Я у Жукова дома была в прошлую пятницу. С его матерью говорила. Она все «спасибо», «спасибо». Четыре дня назад, в воскресенье, заходила в клуб. Сказали, что Жукова восстановили в секции и разрешили снова заниматься. Мотор для ремонта выделили… — Она помолчала. — Трудный он, конечно; те ребята, с которыми он в школу поступил, в этом году закончили, а его едва-едва в седьмой перевели, хотя ему уже пятнадцать лет стукнуло. Один раз он со мной разговорился, когда на завод ходила устраивать. «Я, говорит, тетя Таня, у школы, что бельмо на глазу». Вообще-то верно сказал. Пришли на завод, там говорят: «Что вы, законы не знаете? Пускай хоть паспорт получит, тогда подумаем». Знаю я законы, знаю. Но ему-то уже не до учебы. Он так отстал от программы, что теперь с любыми репетиторами не догонит. А Яшке кто поможет? Сначала он дома заниматься не мог — отец мешал. Теперь не мешает, но помочь некому — мать четыре класса окончила. Я на заводе говорю, что всеобуч не может стричь всех под одну гребенку. Для Яшки куда лучше было бы хорошо овладеть рабочей профессией. Пошла в роно, там: «Отправляйте его в специальную школу». За что же его в специальную школу? Ведь, в общем-то, он нормальный парнишка и не преступник, — вздохнула Татьяна Александровна. — Говорю, взяли бы и создали специальный класс для отставших в обычной нормальной школе. Чтобы Жукову на каждом уроке не напоминали, что он второгодник, что он двоечник, а помогли бы усвоить то, что он запустил. Мне отвечают: «Это дело спорное, и неизвестно еще, плохо или хорошо иметь такие классы». Узнала, что Яков увлекается моторными лодками, с боем, со скандалом записала его в наш речной клуб — в водно-моторную секцию. Всю зиму ходил. А тут захожу в клуб, говорят: «Выгнали вашего Жукова». — «Почему?» — «У него в дневнике двойки». Пошла к руководителям, поссорилась. В общем, решили восстановить его и взять над ним шефство. Горько, но должна сказать, что Жуков очень похож на двойника Павла Тюрина, — вздохнула Коробочкина. — Да эти ребята в Серебряном бору все знают и пустую дачу, и ямы, из которых берут песок, на пустыре. Они тут в Серебряном бору все тропинки облазили, — подтвердила Татьяна Александровна и расстроенная направилась к окну. — Так что же будем делать? — спросил Афанасьев. — Нужно ехать к Жукову и выяснить на месте, где он был вчера утром. Если надо, то показать его потерпевшим. — Правильно, Татьяна Александровна, — поддержал женщину Афанасьев. — Если правильно, то я отправлюсь к Жукову. Меня и мать знает, да и Яшка мне скорее правду расскажет. — Поезжай. Только на всякий случай прихвати с собой Афанасьева. Вдруг у Яшки дружки окажутся. А я с Иваном Кузьмичом разберусь. * * * Болезненного вида женщина лет сорока распахнула дверь и застыла на пороге. — Что, Татьяна Александровна, Яшка опять что-нибудь натворил? Да вы заходите, заходите, — заторопилась Жукова. Пропуская Коробочкину и Афанасьева в квартиру, объяснила: — Как занятия кончились, я ему говорю: поезжай на Волгу к бабушке, поживешь, поможешь ей с огородом. Он все нет да нет, а вчера сам попросил: «Мам, можно я к бабусе поеду!» Ну, я собрала гостинцев, дала деньжонок и сама проводила. В полпервого ночи с рыбинским уехал. Теперь уж, поди, купается или рыбу ловит. Женщина говорила певуче, по-волжски окая, суетливо бегала по комнате, а в глазах ее затаилась тревога за непутевого сына. Не вытерпев спросила: — А что вы к нам? Случилось что или просто так? — Просто так. Шли мимо, вот я и говорю своему коллеге, зайдем к Жуковым, узнаем, что к чему. Посмотрим, что Яков Андреевич поделывает, — ответила Коробочкина. — Спасибо вам, Танюша, вы с моим Яшкой уж столько возитесь, столько возитесь, что другие с родными так не занимаются. Сейчас он получше стал. Не грубит. Из дому не уходит, что скажу помочь — всегда пожалуйста. Вчера пришла с дежурства часов в одиннадцать, он на реке был. К обеду явился такой тихий да ласковый. Можно я, говорит, в кино схожу. Дала полтинник. Сходил на дневной сеанс и стал собираться в Кимры. Я говорю, останься до получки, бабушке кое-что из одежонки купить надо, так он нет, поеду да поеду, а ты сама потом привезешь. Ну, думаю, ладно, пусть едет. Может, кваску хотите, холодный. — Яшкина мать вышла из комнаты и сразу же появилась с трехлитровой банкой, полной темно-бурой жидкости. Поставила ее на стол, а сама выбежала за стаканами. На ходу протерла их полотенцем, налила квас. Афанасьев с удовольствием отпил несколько глотков терпкого, игристого, как вино, кваса, наблюдая за банкой. Она быстро снаружи покрылась влагой, потемнела, образовались крупные капли и, как слезы, заскользили вниз. — Хорош у вас квасок, просто отличный… Бывал я в ваших Кимрах. В охотничьем обществе путевку получал. — Охотничий магазин у нас в центре, — вздохнула Жукова, — а мать у меня на низах живет, прямо на берегу реки — Южная, дом восемь. Если когда попадете еще в Кимры, у нее и остановиться можно, дом большой, а осталась одна. Поблагодарив Жукову, Александр Филиппович и Коробочкина ушли. Завернув за угол, майор спросил: — Ну что, Татьяна Александровна, будем делать? Придется ехать на Волгу. До Кимр часа два езды, от силы два с половиной. Если выехать немедленно, то к вечеру там будем. — Нехорошо мы поступили, Александр Филиппович, нужно было сказать Жуковой, что сын ее снова в беду попал. — Нельзя, Татьяна Александровна! По многим причинам нельзя. Во-первых, представьте себе, мать Якова пойдет искать виновных. Хватит нам частного расследования с Цыплаковым, а потом, может быть, Яшка ваш к этой истории и не причастен, что же мы раньше времени пугать ее будем? — Все это так. Вы, безусловно, правы. Но, откровенно говоря, нехорошо у меня на душе. Жалко мне ее, да Якова тоже. — Ладно, поживем — увидим. Они шли, обмениваясь мнениями, и, выйдя на троллейбусный круг, остановились. Коробочкина, указав на большое кирпичное здание, попросила: — Вы подождите, Александр Филиппович, я забегу к начальнику районного управления, может быть, машину даст. Ваша-то, наверное, здесь понадобится. — Идите. — Майор понял, что Татьяна Александровна решила доложить своему начальству результаты розыска и объяснить свое отсутствие. — Я подожду вас у магазина. Вы обедали? Нет? Я тоже. Тогда прихвачу чего-нибудь, и перекусим по дороге. * * * Шоссе было забито машинами. Шофер ругался, когда приходилось плестись в хвосте длиннющей автомобильной колонны, глотая смрад отработанной солярки. Коробочкина погрузилась в какие-то свои мысли и, откинувшись на спинку сиденья, не обращала внимания ни на шофера, ни па Афанасьева. Александр Филиппович опустил боковое стекло и следил за мелькавшими дачами, поселками, перелесками. Шоссе шло вдоль канала имени Москвы, и от близкой воды доносилась прохлада. Канал то разливался и превращался в широченные заливы, блестевшие на солнце растопленным оловом, то тянулся узкой лентой, пропадая в высоких каменных берегах. Тогда казалось, что пароходы и баржи плетутся по суше, пробираясь сквозь кусты и деревья. Перед Дмитровой на высоком склоне открылся мемориал павшим в 1941 году защитникам Москвы. У Афанасьева сразу защемило сердце. Двадцать девять лет прошло после победы, а в их семье до сих пор живет горе. Ему, Сашке, было всего пять лет, когда началась война. Отца он помнит смутно, больше по фотографиям, а вот старшего брата Колю и совсем не помнит. Отец погиб где-то в Польше, а брат семнадцатилетним парнишкой ушел защищать Москву. Ушел и не вернулся. Остался где-то здесь с друзьями-комсомольцами. Александр часто приезжал сюда с матерью… Оторвавшись от раздумий, майор взглянул в окно. На последнем повороте к Савелову открылась Волга. В своем течении она выписывала латинскую «S» и с высоты правого берега была далеко видна. Там и тут по спокойной голубоватой воде мчались небольшие лодки, поднимая моторами высокие буруны. Медленно и степенно удалялся большой трехпалубный пароход. Александр Филиппович взглянул на часы. Прошло два часа, как они выехали из Москвы, и уже на Волге. Удивительно. В Москве, когда говорят о Волге, кажется, что это за тридевять земель, а на самом деле всего два часа, правда, быстрой езды. Еще несколько километров, и открылся старинный, чернеющий деревянными срубами город бывших кожевников и сапожников. Дожидаясь речного трамвая, Афанасьев и Коробочкина отпустили машину, решили сразу же отправиться в кимрскую милицию и через местных работников выяснить, прибыл ли Яшка к бабушке. В дежурной части было несколько офицеров. Среди них оказался участковый, знавший не только бабушку Лукерью Спиридоновну, но и ее внука — Якова, который в прошлом году летом увлекался катанием на чужих лодках и потому очень быстро познакомился с местным начальством. Участковый инспектор охотно вызвался проводить москвичей к Лукерье Спиридоновне и довел их почти до окраины города. — Вот это и есть ее апартаменты, — указал он на видневшийся внизу у самой Волги дом, спрятавшийся в саду. — Вы идите бережком, а я зайду побеседую со старушкой, между делом выясню, где ее внучек. Если дома, то вместе с ним выйду в палисадник. — Хорошо, — согласился Афанасьев. Они постояли с Коробочкиной, поджидая, пока участковый инспектор подойдет к дому. Едва скрылась его белая милицейская фуражка среди деревьев сада, как они стали спускаться к воде. На берегу виднелись лодки. Одни стояли, уткнувшись з песок, другие — пришвартованные к специальным поплавкам — качались на мелкой волне в нескольких метрах от берега. Были здесь и новенькие заводские дюралевые лодки, и грубые, но устойчивые, сшитые из дюймовых досок «волжанки». На некоторых висели моторы, прикрытые каким-то тряпьем. — Личный транспорт, — усмехнулся Афанасьев. — Уж больно их много, — удивилась Коробочкина. — Наверное, каждая семья имеет лодки, тут и прогулка, и рыбалка, поездка за грибами и ягодами. Куда удобнее, чем автомашина, да и дешевле. Я часто бываю в Белом городке, это здесь, пониже километров на двадцать. Так там по реке Хотче, что впадает в Волгу, куда ни глянь, сплошные гаражи для лодок. Прилепились к берегу, что ласточкины гнезда. Афанасьев и Коробочкина шли молча, обоих волновала предстоящая встреча с Яшкой. Они предупредили участкового инспектора, что парнишка им нужен в связи с опасным преступлением, и теперь с нетерпением ждали появления Яшки. Но участковый неожиданно появился в конце сада. Он перепрыгнул через невысокий забор, помахал им руками и почему-то побежал не к ним, а к реке. Майор и инспектор поспешили в ту же сторону. Обогнув дом, они увидели, как какой-то мальчишка, отвязав от поплавка-якоря металлическую лодку «казанку», быстрыми гребками отогнал ее от берега и, опустив в воду мотор, стал его заводить. Первым к берегу подбежал участковый, он что-то кричал, пытался столкнуть в воду другую лодку, но не сумел распутать цепь, на которой она была привязана. Коробочкина подоспела к участковому, когда мотор на лодке уже завелся. Напрасно работники милиции кричали Яшке, чтоб он вернулся. Жуков, как заправский моторист, прогоняв движок на холостых оборотах, перевел реверс на ход вперед и, прибавив газ, погнал лодку прочь от берега и с большой скоростью пошел вниз по течению. Участковый, несколько успокоившись, рассказал: — Я только что подошел к их дому, как мне Яшка навстречу. «Здравствуйте, Леонид Алексеевич! Это с вами тетя Таня была?» — «Какая тетя Таня?» Я ведь и впрямь не знаю, как вас зовут, товарищ старший лейтенант, а он мне: «Коробочкина из Москвы». Я говорю: «Нет. Какие-то дачники, спрашивали, не знаю ли, где им комнату снять». Мальчишка вроде поверил. Тут ко мне его бабушка подошла, Лукерья Спиридоновна, говорит: «Ноне в Кимрах полно дачников понаехало. Я вот тоже пустила мужа с женой, да все тебе, Лексеич, доложиться не смогла». Я разговариваю и все поглядываю, когда внучек из комнаты выйдет, а он не идет. Я заглянул в боковушку, а там его и след простыл, только окошко открытое. Остальное вы видели. Ну, что будем делать? Догонять этого дурака надо. — На чем? — встрепенулся Афанасьев. — На чем, мы тут найдем. Вы постойте. — И Леонид Алексеевич трусцой заспешил к соседнему дому. — Вот уж никак не думала, товарищ майор, что Яшка от меня убегать будет. Все, что угодно, могла допустить, но не это. Чью же он лодку угнал? Разговаривая, они и не заметили, как к ним тихо подошла маленькая сухонькая старушка. Из-под белого чистого головного платка, концы которого были связаны под подбородком и торчали в разные стороны, как заячьи уши, смотрели живые, пытливые глаза. — Здрасте! — вежливо поздоровалась она. — А где участковый милиционер? Да и мальчишечка тут, мой внучек, должно быть? Афанасьев объяснил, что участковый куда-то ушел, а мальчишка уплыл на лодке, и махнул рукой, показывая, куда скрылся Яшка. — Это каку ж таку он лодку угнал? — спросила старушка. — Никак, ту, что вон там была? Моих дачников лодочка. Они на ней в ночь на рыбалку собирались и его с собой звали, а он угнал. Ну погоди, только появится, уж я ему задам. А что он у вас натворил-то, в Москве? Приехал седни, нежданно-негаданно, и говорит: «Ты, бабуня, никому не сказывай, что я здесь». У дачников выпросил биноклю и все на город поглядывает. Я его спрашиваю: «Что, набедокурил, сынок?» А он говорит: «Так, подрался» — и шишку на голове показал. Здоровая такая. Вот неуемыш. Я ужо хотела дочке отписать, да вот не успела. Афанасьев услышал, как неподалеку взревел мотор, и сразу из-за дома выскочила лодка. Она была больше «казанки», и на корме у нее стояло два двигателя, но пока работал один. Лодка подошла к одной из «волжанок», уткнувшихся в берег, и из нее выскочил молодой человек. Он спрыгнул прямо в воду и, придерживаясь за корму, стал что-то объяснять сидевшему за рулем участковому инспектору. Тот, выслушав наставления, предложил Коробочкиной и Афанасьеву садиться. Они прыгнули в катер, на борту которого Афанасьев прочел надпись «Прогресс», и участковый инспектор, дав задний ход, отвел лодку от берега. — Сколько примерно прошло времени, как сбежал парнишка? — спросил Леонид Алексеевич. — Минут двадцать, от силы — двадцать пять, — взглянув на часы, решила Коробочкина. — Значит, Яшка где-то под Белым городком. У него двадцатисильный «Вихрь», под ним «казанка» в час идет километров тридцать пять, не больше. В лучшем случае он успел отмахать километров двенадцать-четырнадцать. До Белого городка свернуть ему некуда. У нас скоростишка побольше, так как оба «Вихря» модифицированные, по двадцать пять лошадиных сил. Ну, тронули, — объявил участковый и перевел реверс моторов на рабочий ход. Лодка, словно застоявшийся рысак, рванулась с места и, набирая скорость, вылетела на середину реки на самый стержень, направляясь к правому берегу. Участковый инспектор, видимо, хорошо знал реку и отлично справлялся с судовождением. Он быстро ушел с фарватера и, прижимаясь к белым бакенам правого берега, срезал изгибы. День был жарким, а как только лодка набрала полную скорость, стало прохладно. Афанасьев залюбовался открывавшимся видом. С каждым километром Волга становилась шире, просторнее. Лес на берегах расступился, то там, то тут открывая желтые пятна посевов. На правом берегу это были небольшие квадраты, на левом широкая лента пашни уходила за горизонт. Возле реки и проток стеной зеленел камыш, а за ним тянулись луга. Вдали, на высоком берегу, показалась церковь. Она белела на мысу, вдававшемся в Волгу, и как-то удивительно гармонично вписывалась в окружающую картину. Если Афанасьев любовался природой, то Коробочкина как одержимая всматривалась во все лодки, что виднелись впереди, с одинаковой тщательностью просматривая встречные и те, что им удавалось обходить. Проехав километров пятнадцать, участковый инспектор сбросил газ и погнал «Прогресс» наперерез встречной лодке и фуражкой, точно флажком, просигналил остановку. Лодка замедлила ход и остановилась. Участковый подвел свою почти вплотную. — На прогулку, Лексеич, собрался? — окликнул его тот, что управлял мотором. — Да нет, Григорьич, по делу! Вы тут «казанку» с парнишкой не встречали? — Видали. Шальной какой-то. У Белого городка ракета от причала отвалила и уже ход набирала, так он решил ей нос подрезать. — И что с ним? — испугалась Татьяна Александровна. — Ничего, — ухмыльнулся рассказчик, — капитан той ракеты обругал его как полагается в рупор и отвернул в сторону. — Куда же этот пацан направился, Григорьич? Вы, случайно, не заметили? — Да вроде он подался к Дунькиному ручью. — Это где же такой? — А под правым берегом, сразу за Хотчей. — Может, он в Хотчу свернул? — Нет, речку он проскочил. — Ну, спасибо, друг. Проскочив большой поселок с судоверфью и красивыми многоэтажными домами, участковый объяснил: — Это и есть Белый городок. Хороший поселок. Чистенький. И народ там приятный, все больше судостроители. Ну как, будем держаться правого берега? Или еще руслом пойдем? Здесь пока свернуть только по левой стороне можно. Просматривая оба берега, Коробочкина первая заметила впереди лодку с одиноким пассажиром. Она двигалась медленно, словно человек, управлявший мотором, что-то рассматривал на берегу. Неожиданно лодка свернула в протоку и скрылась за островом. Татьяна Александровна тронула за руку участкового инспектора и указала в ту сторону. Тот кивнул в знак того, что тоже ее заметил, и прибавил обороты движка. «Прогресс» рванулся вперед, но вместо того, чтобы идти следом за лодкой, участковый свернул к фарватеру. — Ты куда? — Афанасьев даже приподнялся на сиденье. — Упустим! — Нет. Я тут все протоки знаю. — И инспектор уверенно повел лодку вдоль острова, отделявшего неширокую протоку от основного русла реки. Остров был узкий, но длинный, весь заросший соснами. На каждой полянке ютились разноцветные палатки туристов. Они стояли группами, а кое-где в одиночку. Возле таких стоянок на причалах и прямо на прибрежном песке лежали лодки. Разные — большие и маленькие. Дорогие — такие же, как «Прогресс», и попроще. Почти над каждым табором вился дымок, кое-где виднелись синие языки пламени походных газовых плит. Туристы готовились к ужину. Афанасьев взглянул на ярко-оранжевый диск солнца, опускавшийся за лес на левом берегу, и определил, что до наступления темноты остался час, самое большее — полтора. «Успеют ли они до темноты найти Яшку или им тут придется рыскать всю ночь? Хватит ли бензина?» — думал Афанасьев. Остров заканчивался клином. На нем уже не было сосен, появились пышные ракитовые кусты, поднялся камыш, показались окна мелких болотин. Инспектор, приглушив моторы, повел лодку в небольшой пролив. Он снял и положил рядом с собой фуражку, попеременно поддерживая руль то одной, то другой рукой, стянул с себя форменную рубашку и, оказавшись в майке, улыбнулся своим спутникам, словно хотел объяснить, что так он будет менее заметным. Выведя лодку в протоку, они осмотрелись. Протока была видна от начала до самого конца, она, словно по нитке, протянулась вдоль берега и походила на большую речку, разрезавшую лес. Нигде, ни в начале, ни в середине, Яшкиной «казанки» не было видно. Не было ее видно и ниже их «Прогресса». Яшка вместе с угнанной лодкой исчез, словно нырнул под воду и решил отлежаться на дне. — Наверное, он вернулся, — решила Коробочкина. — Не думаю, — не очень уверенно проворчал участковый инспектор. — Вот что, вы, товарищ старший лейтенант, идите на заднее сиденье, а майор пусть сядет рядом со мной, хорошо, если бы вы еще тентом прикрылись, и мы на полном ходу пройдем по протоке, нас-то он, может, сразу и не узнает, если на остров выбрался. Ведь тут как: загони лодку в любой камыш, и ее не видно. Сам ложись под куст и наблюдай. Мимо проскочишь и не заметишь. Коробочкина устроилась на заднем сиденье, прикрывшись легким защитным тентом. Участковый, докурив сигарету, вывел лодку на середину протоки. Они прошли ее быстро, вышли в Волгу и, как ни осматривали прибрежные заводи и кусты, нигде «казанку» не заметили, не было ее видно и на спокойной глади большой реки. — Куда же он делся, — чертыхнулся Афанасьев, — может, успел уйти вниз? Инспектор развернул «Прогресс» и снова прошел по протоке к проливу, из которого они только что вышли. Теперь майор осматривал берег, а инспектор остров. Проскочив немного ниже, они заметили приткнувшуюся в маленький залив «казанку», свернули к ней и сразу же увидели совершенно другой номер. Они уже хотели было свернуть в сторону, но увидели на берегу трех мужчин, расположившихся на траве, и решили с ними поговорить. Участковый инспектор прибавил газ и, как только лодка пошла к берегу, мгновенно выключил оба мотора. Сразу наступила очень громкая, неестественная тишина. Час езды под рокот двух мощных моторов приучил слух к их реву. Теперь же слышался мелодичный плеск воды, шуршание песка. Участковый инспектор, выпрыгнув на берег, подтянул лодку и направился к трем мужчинам. Следом за ним вышел Афанасьев. Только Коробочкина по-прежнему сидела под тентом, не зная, можно ли ей показаться или нет. Афанасьев пришел ей на помощь. — Выходите, Татьяна Александровна, на бережок. Пока она выбиралась из лодки, участковый инспектор поздоровался за руку с каждым из мужчин и представил их Афанасьеву. — Мои дружки из Белого городка. Правда, мы с ними не всегда дружим, иногда ссоримся, а бывает, и до драки дело доходит, но это редко. Так они мужики хорошие, работящие. Вот, скажем, Каркунов отличный котельщик, сына Сашку хорошо воспитал. Среднего роста, загорелый до черноты, еще молодой мужчина поднялся и, улыбнувшись инспектору, проворчал, напирая на раскатистое «о»: — Ты, Лексеич, поговорки-то не забывай, как говорится, в огород ходи, да глупости не городи. Что это ты меня начальству как хулигана представляешь? — Никакой ты не хулиган, а прошлый раз, когда я твои сети снимал, так ты же хотел ко мне драться лезть. — Хотел. Ты же сам, как и мы, вырос на реке, и как же нам жить у воды и не намочиться? Мой дед тут рыбачил, отец рыбу ловил, а почему же мне на уху не поймать? — Лови удочкой. — Так на удочку за два дня на сковороду не натягаешь, а мне ведь работать надо, я не турист какой-нибудь, чтобы целый день на песке валяться. Прошлый раз мы с Сергеевной, жена моя, — объяснил Каркунов Афанасьеву, — поехали за ягодами, на обратном пути решили порыбачить, а он пристал к нам, обругал браконьерами, хотел сетчанку отнять, а я ее ползимы плел. И поймали-то мы всего десяток подершиков, на уху. — Ладно хныкать, — усмехнулся участковый инспектор, обошел куст, возле которого расположились рыбаки, и вернулся с большим целлофановым мешком, в котором на дне просвечивалось килограммов шесть-семь разной рыбы. — Не трогай наш улов, Лексеич! — попросил Каркунов. — Ты же знаешь, что разрешено ловить каждому рыбаку по пять килограммов на человека, а тут и до половины мы не дотянули. — Разрешено, — согласился участковый, — только вот как? Удочками, ясно? А я вашу удочку в клеточку знаю. Наверняка в лодке в таком же мешке спрятана. Ну да ладно, сейчас нам недосуг рыбой заниматься. Скажите-ка лучше: вы в этой протоке рыбалили? Не видали «казанку» под «Вихрем» с одним парнишкой? — Мы, Лексеич, снизу идем. Все протоками, и ни одного пацана нам ни на «казанке» ни на других лодках не попадалось. — Мы за ним следом от самых Кимр шли, — объяснил лейтенант, — видели, как в протоку свернул. Шел на малых оборотах. Мы остров на газу обошли, хотели ему путь обрезать, глянули в протоку, а его нет. — Значит, пристал где-нибудь, — решил молчавший все время рыбак. — Просьба у меня к вам, — сказал участковый, — вы переезжайте на остров и бережком пройдите вдвоем. Если увидите пацана, небольшого, рыжего, задержите его. — Только поаккуратнее, — попросила стоявшая в стороне Коробочкина. — И самое главное, не упустите, — добавил Александр Филиппович, — а мы с Татьяной Александровной этим берегом пройдем. — Ладно, — согласился Каркунов, — ты, Лексеич, на «Прогрессе» пойдешь? Тогда на песчаной косе в конце острова и встретимся. Обе лодки ушли, а Коробочкина, натянув широкую, не по плечу, куртку майора, сняла белые туфли и босиком медленно побрела по тропинке, тянувшейся вдоль берега. — Ноги наколете, Татьяна Александровна, — предупредил Афанасьев, шедший следом, но женщина только отмахнулась. Тропинка вела сквозь ельник, ныряла с бугра вниз, забегала в мелкий, недавно высаженный сосняк. В лесу было тихо. Внизу в протоке то и дело всплескивала крупная рыба, где-то в стороне кукушка всхлипывала по своим детям. Афанасьев и Коробочкина поднялись на высокий бугор и сразу же заметили большое озеро, отделенное от протоки узкой полоской берега, заросшей лесом. Оно было безлюдным и плохо просматривалось сквозь деревья. Сначала они хотели пройти к озеру прямо через чащу, потом решили не сворачивать с тропинки. Через два-три десятка шагов оба отчетливо почувствовали запах дыма, но костер еще не рассмотрели. Совершенно неожиданно тропка круто пошла вниз, и Александр Филиппович вместе с Татьяной Александровной увидели узенький, метра в полтора, ручей. Свернув влево, за кустами они обнаружили исчезнувшую «казанку». Чуть в стороне в песок были воткнуты три коротких удилища, а под крутым берегом склонился над костром Яшка. Он пристраивал на рогульках закопченные чайник, деловито подкладывал сучья в костер и все время оборачивался к удочкам. На двух, поставленных на живца, клева не было, зато на третьей, той, что на червя, то и дело клевало. Яшка бросался, подсекал и вынимал то подлещика, то окунька. Опускал их в садок. Наконец рыболов ловким движением выбросил на песок довольно большую щуку. Он глянул на костер и обомлел, увидев рядом с собой незнакомого мужчину, а чуть дальше — Коробочкину. Их появление было настолько неожиданным, что мальчишка упал на песок рядом с пойманной рыбиной и, видно, был готов забиться в истерике. — Ну что ты, Яша, — подошла к нему женщина, опустилась рядом и стала ласково гладить его выгоревшие волосы. — Сбежал от меня, чуть под «Ракету» не угодил. Видно, сейчас Яшка особенно нуждался в теплых словах и в ласке. Он уткнулся лицом в траву и горько разрыдался, бормоча неразборчивые слова о том, что его заставили, хотели убить. Ночь накрыла Волгу. Афанасьев, выйдя на берег, увидел на косе обе лодки. Он несколько раз крикнул, но его не услышали. Фонаря у майора не было, и он, выбрав сухие ветки, разжег костер. Наконец обе лодки подплыли к нему. Участковый, увидев одного Афанасьева, удивился: — А где же Татьяна? — С Яшкой! — Нашли! Где же он был? — удивился участковый. Рыбаки тоже прислушались к разговору, и, когда узнали, что Яшка пробрался к озеру, один из них заметил: — Не озеро это, а старица. Рыбы там невпроворот. Но нашей снастью ее не возьмешь. Кругом коряги да выворотни. Там на дне этих сеток с полсотни, поди, затонуло. — А мальчишка при мне здоровенную щуку на живца вытащил, — уколол самолюбие рыбаков Афанасьев. Он забрался в лодку и на местный манер спросил: — Ну, что, Лексеич, заберем их — да в Кимры? — Не выйдет потемну, майор. Придется ждать, пока развиднеется. Как вторую-то лодку гнать? Своим ходом или на буксире? — Можно и своим ходом, — решил Афанасьев.-Я «Вихрь» знаю. Без света все равно рискованно. Правда, топляки у нас здесь по Волге редкость, но все равно можно на что-нибудь напороться. — Да, вам лучше свету дождаться, — подтвердил Каркунов. Он пошарил у себя в лодке, достал какой-то сверток и передал его участковому: — Возьми, Лексеич, там буханка хлеба и огурцы с помидорами. Может, рыбкой поделиться? Ушицу сварите. Ночь хоть и летняя, но на голодный желудок и она долга. — Спасибо. Дай парочку покрупней, — согласился лейтенант, и рыбаки быстро кинули в лодку несколько щурят и крупного мясистого линька. «Прогресс» в протоке застрял. Афанасьев и лейтенант разулись и как можно дальше втянули в мелкий ручей свою лодку. Участковый ворчал: — Надо же, мне и в голову не пришло, что здесь не пересохло. И как он только свою «казанку» проволок? Хотя ясно, она наполовину легче нашей, да и движок один. У нас-то на одной корме почти двести килограммов весу. Оба мотора точно центнер тянут, а четыре канистры с бензином еще столько же. Обогнув выступ крутого берега, Афанасьев сразу же успокоился. Возле костра сидели Татьяна Александровна и мальчишка. Они мирно потягивали чай из алюминиевых кружек. Женщина, пытаясь рассмотреть в темноте подошедших, приподнялась: — Это вы, Александр Филиппович? Идите чай пить! — Сейчас в ее голосе не было тревоги, что слышалась весь день. Обращаясь к мальчишке, велела: — Тащи, Яша, из лодки еще кружку и майонезную банку, только сполосни ее хорошенько. Все равно хозяева предъявят нам иск и за хлеб, за чай, и за сахар. — Ну, я думаю, мы этот ущерб возместим сразу же, как явимся в город, — отшутился Афанасьев, радуясь спокойному настроению своей спутницы. Он понимал, что это успокоение к ней пришло в результате разговора по душам со своим подопечным. И все-таки, пока Яшка копался в лодке, майор спросил: — Ну, как? — Все в порядке. Яша сам все расскажет. К костру подошел участковый инспектор. Он принес охапку одежды и большое закопченное ведро. Всю одежду он сложил ворохом поблизости от костра. — У наших рыбаков в лодках всегда найдется и что надеть и чем накрыться. Выбрав свернутый брезент, разостлал его и широким жестом пригласил Коробочкину присесть, положив возле нее телогрейку. Такую же телогрейку передал Афанасьеву и, разбирая остальное, отыскал пиджачишко и набросил на плечи Яшке. Тот смутился, что-то пробормотал в благодарность. Участковый снова ушел в темноту и вскоре вернулся с рыбой, нанизанной на прут. Он подошел к Якову: — Где у тебя улов-то? Говорят, ты рыбак удачливый. Мальчишка вытащил из воды садок и передал участковому. Тот опустил в плетеную сетку принесенную рыбу и, прикинув на руке, определил, что уха будет добрая. Отыскав две крупные луковицы среди помидоров и огурцов, обрадовался: — Все в порядке, а то уха без лука — не уха. Забрав ведро и рыбу, участковый инспектор отправился к «Прогрессу», что стоял метрах в пятидесяти от костра. * * * Со стороны могло показаться, что группа, расположившаяся у костра, тихая, мирная семья. Отец, мать и сын. Лицо мальчишки, обращенное к огню, было серьезным, сосредоточенным, совсем взрослым. Говорил он медленно, часто поглядывая на Коробочкину. Словно искал в ее взгляде поддержку. — Ромку Климова и Вальку Цыплакова я давно знаю. К ним пристал еще зимой Жека Лидов. Он вместе с Цыплаковым в техникуме учится. И постарше их обоих. У него мать какой-то ответственный работник и все по заграницам ездит. У Лидова много книг, он, когда денег нет, потихоньку их продает. Один раз его поймали с книгами, и мать устроила ему бучу. Ну вот, он и Цыплаков попросили меня продать несколько штук старинных книг. Я в букинистический магазин, а там берут только у взрослых. Ну, потолкался возле магазина, подошел один парень, увидал у меня книгу и сразу пристал: продай да продай. Только, говорит, денег у меня с собой нету, поедем домой. Мне Женька велел просить за книгу 50 рублей, а парень сам предложил 75. Поехали к нему. Богато живет. Квартира огромная, а их всего двое: он да Наташа — жена его, родители ее где-то за границей живут. Наташа чаем меня угостила, а парень — Костя его зовут — завел маг. Сначала один, потом другой. Когда Лидов с Цыплаковым меня посылали тот учебник продавать, ну, по географии, это самый первый раз, то сказали, что, если кто спросит, свою фамилию не говорить. Велели наврать какую-нибудь. Женька кричит: «Скажи: Тюрин Яшка». «Не Яшка, а Пашка», — велел Валька. Дальше Женька посоветовал: «Наври, что с бабушкой за городом живешь, а то кто-нибудь из книжных спекулянтов навяжется библиотеку посмотреть». — Яшка замолчал, словно что-то припоминая, вздохнул и продолжал: — Второй раз я к этому студенту восемь книг понес. Одного писателя, только фамилию не помню. Со мной поехали и Валька и Женька. Они остались ждать на бульваре. Я, как вышел от студента, отдал им деньги. Женька разорался: «Почему мало, почему дешево продал?» Потом говорит, что, наверное, я часть денег себе заначил. И тут же они с Цыпленком стали меня обыскивать. Перед тем как идти последний раз, мы студенту позвонили. Я сказал, что продаются четыре книги про царей, и спросил, когда можно принести. Тот говорит, что с утра его дома не будет, и просил меня принести часам к одиннадцати. Ну, а Женька велел идти пораньше. Сказал, что у него нет времени ждать до одиннадцати, что он едет за город, и велел мне с Ромкой Климовым приехать к восьми часам утра на Маяковку. Мать у меня в ночную работала, так Ромка пришел ко мне — еще семи часов не было. Мы с ним сели на троллейбус и поехали. На остановке возле площади Маяковского нас встретил Женька, отдал мне две книги и велел отнести. Говорит: «Если студента дома нет, то сразу же уходи, а жене передай, что потом занесешь остальные книги». Я еще спросил, зачем мне ходить два раза и почему он все четыре сразу не принес. Женька выругался и сказал, что не мог он заткнуть за пояс все четыре. Мы договорились, что они будут ждать меня на Пушкинской площади, и я пошел. Дома была одна Наташа. Она на кухне еду готовила. Говорит: «Положи книги на холодильник». Я собрался уходить, а она: «Посиди да посиди… Сейчас Костя придет». Потом звонок в дверь, Наташа говорит: «Это Костя, пойди открой». Я открыл и опешил: «Женька с Ромкой в масках, с ножами, и Женька шипит: «Ну, гад, пикнешь — убью». И сразу к Наташе. Ромка хотел ее ножом, а я как закричу, и Женька меня чем-то по голове. Я пришел в себя, смотрю: лежу на кухне на полу, Наташи нет, а из комнаты ихние голоса. Потихоньку встал и бежать. Не помню, как домой добрался. Смыл кровь с волос, только хотел уходить, Валька Цыпленок пришел. Спрашивает: «Живой? Молись богу, что не убили». — Что же ты ко мне-то не пришел? — не вытерпела Коробочкина. — Как же, Татьяна Александровна, я пойду? Это выходит, я их в квартиру пустил? Потом Валька предупредил, что если кому пикну, то жить мне останется три минуты. — Парнишка тяжело вздохнул, достал из кармана мятую пачку сигарет и потянулся за угольком в костер. — Ты же давал слово, Яша, что курить бросишь! — Разве тут бросишь, Татьяна Александровна, — пробормотал Яшка, глубоко затягиваясь сигаретным дымом. — После этого ты Женьку и Ромку видел? — тоже закуривая, спросил Афанасьев. — Нет. Я маме сказал, что пойду в кино, а сам с Валькой ходил их искать, но нигде не нашел. У Климовых отец Ромки нас выгнал, а Женьке звонили-звонили по телефону, никто не ответил. — А где Цыплаков во время разбоя был? — Дома был, — ответил Жуков. — Он мне говорил, что на это дело не пошел, хотя они его и звали. — А почему? — Этого я не знаю. — У вас листка бумаги не найдется? — спросил майор участкового инспектора. — Нет. Я свой, портфель оставил в районном отделении, а у рыбаков в лодках можно найти и еду, и одежду, все, кроме бумаги. Она им ни к чему. — У меня есть, — пришла на помощь Татьяна Александровна и достала из сумки блокнот и шариковую ручку. Афанасьев тщательно записал все данные о Лидове и Климове, переспрашивая то номер телефона у Яшки, то название улиц, где они жили; еще довольно долго писал, потом вырвал исписанный листок и отозвал участкового инспектора: — Лексеич! Пойдем посоветуемся. — И оба скрылись в темноте. — Сколько здесь ходу до Белого городка? — Минут десять — двенадцать. — Там можно сейчас найти где-нибудь телефон и дозвониться в Москву? — Найдем. — Тогда нужно ехать и немедленно передать все данные об этих двух типах, чтобы их сразу взяли, пока они не скрылись. — Ну что ж, раз надо, так надо. Минут через сорок или через час вернусь. Вот жаль, что с ухой не управился. — Уху я и сам сварю. Такую, как надо. Участковый инспектор уплыл в темноту, а майор стал колдовать над ухой. Казалось, что в ночном воздухе на поляне возле костра жил один-единственный запах. Он перебил запах высохших водорослей, доносившийся откуда-то аромат скошенного сена, запах озерной воды, приправленной кувшинками, лилиями и камышом. Если хочется есть, то уха пахнет особенно приятно. Точно почувствовав, что она готова, из темноты появился участковый инспектор. Он сообщил Афанасьеву, что его задание выполнил, и принялся помогать «накрывать стол». Вскоре исчезла последняя ложка юшки, а от рыбы осталась груда на совесть очищенных костей. Небосвод посветлел. Потихоньку начала уходить ночь. Первыми появление дня почувствовали птицы. Сначала робко, а потом сильней и сильней они начали свой концерт. Афанасьеву казалось, что на лесистом пригорке каждый куст и дерево превратились в своеобразную эстраду, занятую пернатыми певцами. Участковый инспектор вместе с Яшкой старательно вымыли ведро и всю остальную посуду, свернули брезент и разложили все по лодкам. Проверили горючее в «казанке» и вывели ее в протоку. На «Прогрессе» подняли тент, и Татьяна Александровна, устроившись на заднем сиденье, позвала: — Иди, Яша, ко мне, тут теплее. Но мальчишка, вертевшийся возле угнанной им лодки, умоляюще смотрел на Афанасьева, не решаясь вслух высказать свою просьбу. И майор понял. — Нет, Татьяна Александровна, мы с Яковом поедем вместе. — И тихо добавил, так, чтобы слышал только мальчик: — Нам ведь лодку нужно на место поставить. Извиниться перед дачниками и возместить бензин, продукты, что ушли на ужин, так что ль? Яков ничего не ответил, только горестно вздохнул. Афанасьев оттолкнул лодку и перебрался на сиденье рядом с рулевым управлением. — Заводи, Яков! Пойдем вслед за «Прогрессом». * * * В Кимрах, в районном отделе внутренних дел, дежурный выслушал майора Афанасьева и пообещал передать начальству точь-в-точь все слова благодарности, высказанные им и Коробочкиной в адрес участкового инспектора, и посоветовал: — Раз вам наш участковый так понравился, пусть он вас и проводит. На центральной площади наверняка есть московские машины. Вот он вас и усадит. Недалеко от Серебряного бора Афанасьев взглянул на часы. Было около восьми. Прошло почти двое суток с момента разбойного нападения. Татьяна Александровна как уселась в машину, так всю дорогу и проспала. Яшка свернулся калачиком рядом с Афанасьевым и тихо посапывал. Майор не смог даже задремать: одолевали всякие мысли. В первую очередь беспокоился он о Жукове. Если все было действительно так, как он рассказывал, то вроде и нет за Яшей прямой вины. Он оказался невольным соучастником преступления, к которому привела его неразборчивая дружба с Цыплаковым и другими. Возможно, что они и использовали мальчишку втемную, не посвящая в свои планы. А если он рассказал неправду? Тогда, значит, Коробочкина в нем ошиблась. Зря переживала, а жаль. Мальчишка и ему понравился. Интересно, как там дела у Михаила Трофимовича и Павлова. И, наконец, мучил извечный, беспокойный для работника уголовного розыска вопрос: не случилось ли еще чего-нибудь на территории отделения? Нет ли каких-либо новых событий, требующих экстренных мер? Едва подъехав к отделению милиции в Серебряном бору, Афанасьев увидел за столом под яблонями Павлова, Звягина и Ильина. Все трое оживленно беседовали, а заметив Афанасьева, поднялись и пошли ему навстречу. Вид у всех был довольный, какой обычно бывает у людей, хорошо справившихся со своими делами. Звягин заглянул в машину. — Это у вас Американец? А остальные у нас. Мы их утречком у Климова взяли. — Это хорошо. Ты, Яков, выходи, — разбудил Афанасьев мальчишку. — А старшего лейтенанта отвезите домой, — обратился он к шоферу. — Согласны, Татьяна Александровна? — Я только умоюсь, посмотрю, как у меня там дома, и приду. — Думаю, что сегодня вы можете на работе и не появляться. — Что вы, товарищ майор! — Коробочкина заботливо взглянула на Яшу и решительно объявила: — Обязательно приду, и как можно скорее. — Ну, как знаете. — И Афанасьев обратился к Павлову: — Как, Иван Кузьмич, сознались эти деятели? — Мы их не допрашивали. Куда им деваться? У них оказались некоторые вещественные доказательства и деньги. Наверное, облигации успели продать. — Давайте обсудим, что дальше делать с ними будем. Где Михаил Трофимович? — Ушел привести себя в порядок. Обещал сразу же вернуться. — Тогда у меня предложение: пусть Ильин и Звягин отвезут в наше отделение Лидова, оформят документы и сразу же на обыск к нему. Мы с тобой, Иван Кузьмич, захватим отсюда еще кого-нибудь. Климова не допрашивали? Ну, тогда с него и начнем. Да, Иван Кузьмич, что же нам с Яшей делать? — Сначала накормить, у нас тут кое-что от собственного завтрака осталось. Потом пусть посидит под яблоньками, пока не разберемся, что к чему, да и Татьяна Александровна появится, — предложил Павлов. — Согласен, — решил Афанасьев и приказал: — Ведите Климова. Роман Климов, высокий и худой парень, видно, уже освоился со своим новым положением. Он, сгорбившись, вошел в кабинет, уселся на стул и опустил голову. Рядом с ним расположился Павлов. Усаживаясь, он объяснил, что Климов намерен все рассказать. — А чего скрывать, — не поднимая головы, подтвердил тот. — Тогда объясни, почему ты, рабочий парень, решился на преступление? Климов задумался: уж больно трудный вопрос ему задали, и он не знал, с чего начать. Иван Кузьмич пришел ему на помощь: — Ты знал, Роман, что тебя ждет? Ну, если поймают? — Конечно, знал. Знал, что тюрьма, колония и срок большой. Думал, обойдется. Женька говорил, что не найдете. Раз так, будут деньги. — Роман поднял голову, зло сверкнул глазами и, видно, решился на полную откровенность: — Колонии я не боюсь. Привык. У меня дома своя колония: посмотрите на мать, в спичку превратилась. То нельзя, это не трогай, на ковровую дорожку не ступи. Книги не бери. Все денег стоит. С огорода по три урожая в лето снимаем. Сначала редиска, потом огурцы, а под осень укроп, салат и петрушка, и все на рынок. Убежать хотел. — А зачем тебе деньги? — спросил Афанасьев. — Как зачем? Меня угощают, а я ответить не могу. Надоело отцовские обноски донашивать. Все ребята в болоньевых куртках ходят, а мне суконное полупальто купили, говорят, теплее и дольше носится. А мне не надо теплее. — Ты куришь? — Прошлый год разрешили. Отец в получку на месяц полную авоську «Памира» приносит. Стыдно закурить, от них, кто близко стоит, чихать начинают. — Дома у вас пьют? — Только по праздникам. У нас с позапрошлого года своя наливка стоит в подвале. — Так, так, а чем же ты увлекаешься, чем занимаешься в свободное время? — спросил Афанасьев. — У меня нет свободного времени. Днем работаю, вечером учусь, а потом огород. — Когда же ты успел подружиться с Лидовым и Жуковым? — С Яшкой давно познакомился, — начал рассказывать Роман, — как приехал с Севера. С остальными в прошлом году. Мы с Американцем стали делать лодку у него в сарае и Вальку Цыплакова взяли в компанию. Он рядом живет. С ним стал приходить Женька Лидов. Он с Валькой в одном техникуме учится. Так и познакомились. — Вы у Климова спросите, товарищ майор, кто, он считает, их надоумил на это преступление, — не вытерпел Павлов. — Я ему этот вопрос уже задавал. — А я вам ответил, что Яшка. А он не верит, — кивнул парень в сторону Павлова. — Яшка поехал продавать книги в центр, мы у себя поблизости побоялись засыпаться. Привез деньги, рассказал, какая мировая квартира у того мужчины, что купил книгу. А когда другие книги возил, про магнитофоны рассказал. После этого мы с Женькой стали прикидывать, как нам в той квартире побывать, и придумали. — Кто придумал маски? — Не помню. Наверное, Женька. — Чем ударили Жукова? — Женька на всякий случай взял в сарае железку. С одной стороны расклепал. С другой заточил. Сказал, может, что открыть придется. Ну, а я завернул ее в кусок ватмана. Вот этой железкой он и стукнул Яшку. — Он же мог его убить. — Не думаю. Ведь тут как получилось? По нашим расчетам, Яшка должен был уже уйти и дома оставалась только хозяйка. Пришли, а нам дверь сам Американец открывает. Не уходить же обратно. — Почему вещи спрятали на пустыре? Их ведь могли найти. Заявить в милицию. — Нет, мы их хорошо закопали. Эту яму я подсказал. В прошлом году мы с отцом песок домой возили. Про пустую дачу Женька придумал. Потом мы все хотели перенести к нам в сарай. — Так кто же у вас главный? — Никого не было. Все главные. — Кто еще знал, что готовите это дело? — Валька Цыплаков. Ну тот, что с нами лодку делал. Как разговор всерьез об этой квартире зашел, он отказался. Говорит, одно дело книжки воровать, другое — квартиры грабить. Ведь все это началось с книг. Сначала он у одного парнишки взял почитать старую книгу, а Женька увидал, да и давай гудеть: «Это книга старая, книга редкая, давай загоним». Самим идти вроде бы и ни к чему, так он наладил Яшку. Тот пришел и семьдесят рублей принес. Ну, мы Вальку похвалили и отправили еще за книгами, а уж потом решили ограбить квартиру. Думали идти втроем, да Цыплаков отказался. Мы хотели его в такси оставить, чтобы шофер не уехал. — Значит, с точки зрения Цыплакова, книги воровать можно? — усмехнулся Афанасьев. — А ты как считаешь? Климов пожал плечами. — В старину была умная сказка, как кража пятачка довела Иванушку до каторги. А здесь в вашем деле прямо наглядный пример: начали с книг и докатились до разбойного нападения с покушением на убийство. — Мы никого не хотели убивать. — В это я не особенно верю. Представь себе, что бы получилось, если бы Лидов ударил Якова посильнее. Когда парня увели, Афанасьев спросил: — А как с отцом этого молодого человека, Иван Кузьмич? — Поговорили… — Ну и как он? — Интересный человек. Немного воевал, демобилизовался, окончил школу механизаторов, работал трактористом, шофером. Потом завербовался на Север. По договору имел право на возвращение в Москву. Работал как проклятый, без выходных, без отпусков, не пил, ну, сколотил деньгу. Со сверхурочными на лесоповале до тысячи рублей в месяц выгонял. Все хотел красивую жизнь в Москве создать. У него две дочери и сын. Говорит, ему самому ничего не надо. И там, в тайге, и здесь все о детях думал. Да, видно, что-то у него не додумалось. Взял у меня сигарету и просит: «Разрешите, на двор выйду, покурю». — Павлов подошел к окну, посмотрел. — Вот он на лавочке сидит и незажженную сигарету в руках вертит. В ярком утреннем свете хорошо была видна сгорбившаяся фигура с опущенной головой, словно человек пытался что-то рассмотреть под ногами. — Сколько ему лет? — С двадцать четвертого он. — А издали совсем старик! — Тут, дорогой Александр Филиппович, за какие-нибудь минуты стариком станешь, — вздохнул Павлов, — сын ведь. * * * У себя в отделении Афанасьев выяснил, что никаких происшествий за его отсутствие не случилось. Зашел к начальнику, коротко доложил о результатах работы по делу и, вернувшись в свой кабинет, с удовольствием опустился в кресло за письменным столом. Машинально, по привычке заправил чернилами авторучку, достал из стола стопку бумаги, приготавливаясь написать отчет о только что раскрытом преступлении. Но его оторвал от размышлений настойчивый стук в дверь. Дважды повторив разрешение войти, Афанасьев хотел встать и распахнуть дверь нерешительному посетителю, но на пороге увидел незнакомую женщину. Прежде чем войти, она оглянулась, кого-то попросила подождать в коридоре и только потом переступила порог. — Я к вам. — Проходите, садитесь, — предложил Афанасьев. Бегло осматривая посетительницу, сразу же обратил внимание на фиолетовый костюм с длинным жакетом без рукавов и широченные брюки, яркую цветную блузку, туфли на платформе и в тон им коричневую лаковую сумку с плечевым ремнем. Коротко подстриженные волосы падали короткой челкой на лоб. Половина лица закрывали темные очки. «Иностранка, что ли? — мелькнула мысль. — Неужели обворовали?» — Пожалуйста, садитесь. Слушаю вас. — Я мать Лидова, — взволнованно сообщила женщина. Села к приставному столику, достала из сумки пачку сигарет «Пел-Мел», носовой платок и свернутые в трубочку листки бумаги. Все разложила перед собой и, поднеся платок к лицу, продолжала: — Какое горе, какое горе, я просто не могу поверить. Мой сын — и такое преступление. Вы, товарищ майор, его не знаете. Он хороший мальчик, тихий, скромный, увлекается музыкой, пишет стихи. Отлично учится. Я, правда, воспитывала его одна, без мужского влияния. У нас, знаете, с мужем не сложилась жизнь. Но я сыну ни в чем не отказываю. Афанасьев откинулся на спинку кресла, чтобы лучше наблюдать за посетительницей. Та, заметив его интерес, сняла очки. Сразу открылись морщинки, усталые глаза. Женщина говорила и говорила. Рассказывала о детстве сына, подробности школьных лет, иногда на ее лице мелькала угодливая улыбка, то появлялся страх, а глаза оставались внимательными, как бы посторонними. Александр Филиппович остановил ее. — Одну минуту, гражданка Лидова! — Нет, нет, я не Лидова. Я Иванова — ношу фамилию второго мужа. Мы с ним, правда, тоже разошлись, но Евгению я сохранила фамилию отца. Меня зовут Ирина Владимировна, а вас? Афанасьев назвал свое имя и отчество и спросил: — Где вы работаете? — Дорогой Александр Филиппович, разве это имеет значение? Сейчас для меня самое важное — судьба сына. Вот принесла вам заявление. Я и общественность нашего дома просим вас отдать мне сына на поруки. Ирина Владимировна развернула бумагу: на двух страницах было пространное заявление с перечислением всех достоинств Евгения Лидова, третья была покрыта подписями. — Со мной пришли члены домового комитета и ближайший сосед, — объяснила Лидова — Иванова. — Они подтвердят, что готовы поручиться за Женю. Майор взял бумагу, от нее пахло тонкими духами. «Где же все-таки она работает?» — подумал он и снова повторил свой вопрос. — Вообще я окончила институт иностранных языков, работала в системе «Интуриста», а сейчас директор вагона-ресторана на международных линиях. Я очень часто в поездках, сегодня, к счастью, оказалась дома. Если моего заявления вам недостаточно, то я принесу письмо с работы, из техникума. Обещаю вам, что мой сын исправится и этого с ним больше никогда не повторится. — Женщина говорила уверенно, то вкрадчиво, то с искренней болью. Афанасьев заглянул в заявление. Оно было отпечатано на машинке и адресовано ему. — Когда у вас были мои сотрудники? — Около девяти утра. «Вот это оперативность, — подумал Афанасьев, — успела напечатать, обежать жильцов, упросить их подписать, да еще двух ходатаев привела сюда». — Скажите, Ирина Владимировна, сами-то вы что думаете, почему это случилось? Раньше ваш сын судился? — Что вы, что вы! Евгений даже близко возле суда не был. А что с ним произошло, понятия не имею. У нас дома все есть. Я каждый раз, возвращаясь из-за границы, привожу ему подарки. Может быть, не очень дорогие, так как валюты бывает немного, но я же вам говорила, что у него есть все. Женщина достала сигарету. Майор тоже открыл стол и потянулся за пачкой «Явы». Ирина Владимировна пододвинула ему пачку своих и с удовольствием сообщила: — Курите — американские. — Благодарю, я привык к «Яве». — Я сама никак не пойму, что произошло с сыном. — И очень осторожно, словно прощупывая собеседника, спросила: — Может быть, Женю приятели увлекли? — Не получив ответа, продолжала: — Он добрый, ради друзей готов на все. Привезла ему в прошлом году техасский костюм, он его другу подарил. Привезла второй, он сейчас же отдал поносить кому-то куртку, и так все. Зажигалки, ручки, патефонные пластинки у него живут один — два дня, я уже к этому привыкла. — Ирина Владимировна, пригласите ваших поручителей, я с ними познакомлюсь. — Обоих? — Можно обоих. В кабинет вошла, подслеповато щурясь, полная, высокая женщина в старомодном полотняном плаще. Она независимо подошла к столу и села напротив майора. Следом за ней появился высокий мужчина, тоже преклонного возраста, в сильно поношенном костюме и несвежей рубашке. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, переминался с ноги на ногу. Настороженно осматривал кабинет. Ирина Владимировна их представила: — Наталья Леонидовна — представительница нашего домового комитета, а это мой сосед, Леопольд Антонович. Поручительница сразу же бойко заговорила: — Наша общественность знает Женю… — И тут же поправилась: — Евгения и просит его на поруки. Мы всем коллективом будем его воспитывать. Общественность заверяет, что больше Лидов не позволит себе никаких плохих поступков. От длинной речи Наталью Леонидовну бросило в жар, она достала цветной платок, стала вытирать лицо, искоса поглядывая на Лидову — Иванову. Майору показалось, что Ирина Владимировна одобрительно подмигнула своей поручительнице. — Ну, а вы что скажете, Леопольд Анатольевич? Присевший на край стула поручитель вскочил: — Я как работник искусства присоединяюсь к просьбе и могу заверить вас, что Евгений ничего подобного не совершит. — А вы где работаете? — В театре… осветителем сцены. — Значит, вы пришли спасать Женю Лидова по просьбе его матери? И не просто сами, а от имени общественности, так звучит ваше поручительство более весомо? Ну, а вы хоть знаете, что он совершил? — медленно, растягивая слова, говорил майор. — Так вот, позавчера утром он в маске и с оружием в руках ограбил квартиру. Связал хозяйку и похитил вещи, на пять тысяч рублей. По закону это преступление называется разбой, и суд может за него дать до пятнадцати лет лишения свободы. — Майор говорил и следил за поведением всех трех просителей. Мать побледнела, Наталья Леонидовна стала краснеть. «Представитель искусства» вскочил и хотел что-то сказать. — Нет, подождите. Давайте выясним все окончательно. Судя по заявлению, вы намерены взять на себя ответственность за поведение Евгения Лидова и согласны отвечать за все, что он может натворить в дальнейшем, скажем, за любое новое его преступление вас должны привлечь к уголовной ответственности вместе с ним, так? — При чем тут уголовная ответственность? Мы общественность, — на этот раз не так уверенно заговорила представительница домкома. — Согласны Женю воспитывать. — Подождите, — остановил ее Афанасьев. — Лидов приходил домой пьяным? — А кто теперь не приходит? Вот Леопольд Анатольевич хороший человек, а тоже выпивает. — Нет, поговорим сначала о Лидове. Вы видели, что он бывает пьяным? — Видела, видела, все видели. — Почему же в первый или второй раз вы не подняли тревогу, не вызвали на товарищеский суд мальчишку, его мать? Почему не обратились в детскую комнату милиции? Ведь пьяный подросток — это чрезвычайное происшествие для порядочного человека. Что же вы молчите? — Афанасьев достал «Яву», закурил и, уже успокоившись, спросил: — Как же быть с вашим поручительством? Согласны нести ответственность за Евгения Лидова? — Отдайте наше заявление, — поднялась со стула Наталья Леонидовна. — Я как работник искусства в уголовные дела вмешиваться не собираюсь. Озорство или даже драка — это другое дело, — проворчал мужчина. — Заявление ваше я оставлю у себя, а вас не смею больше задерживать. Поручители ушли, а мать медленно укладывала в сумку сигареты, платок, очки. — Разрешите мне свидание с сыном, — попросила она. — Нет, не разрешу, — быстро ответил Афанасьев. — Вы еще пожалеете! — вспылила женщина. — Я пойду на Петровку к вашему начальству, к самому генералу, а своего добьюсь. — Не думаю, — ответил Афанасьев, а когда остался в кабинете один, выкурил подряд две сигареты и снова принялся составлять документ. Вошли Ильин и Звягин. — Ну, этот Женька — тип, — радостно начал Звягин. — Когда из Серебряного бора ехали, поговорили. Он все овечкой прикидывался. Пригласили, уговорили, он не хотел… На самом деле его еще два года назад привлекали за кражи. Ограничились возмещением убытков. За драку из школы выгнали. Устроился в техникум, учится плохо, дома пьянствует, а мать все покрывает. Мамаша у него дай бог каждому… Мы пришли на обыск, а она сразу: «Кофе с лимоном или с коньяком? Есть французский, а может быть, завтрак на скорую руку?» Еле отвязались. — С ней я уже п-ознакомился, — проворчал Афанасьев. * * * Уже к вечеру в кабинет начальника уголовного розыска вошел Звягин. — Принес? — Да, вот, написали. — И он протянул лист бумаги. — Посмотрим, что думают о Валентине Цыплакове в его родном техникуме. «Характеристика на студента третьего курса… Цыплаков В. А. добросовестно относится к учебе, занятия посещает аккуратно. Активно участвует в жизни коллектива. Является членом редакционной коллегии стенной газеты «За высокую успеваемость». Был исключен из комсомола два года назад, но в настоящее время исправился, и теперь товарищи его уважают». Так, и это все? — Все, Александр Филиппович, я спрашивал в дирекции, сказали, что сейчас он их не беспокоит, у него все в порядке. — Ага, уважают, значит, и не беспокоит. Ты не рассказал им, в чем суть дела? — Нет, товарищ майор! Вы же пока не велели. Афанасьев задумчиво кивнул, отложил на край стола характеристику и скорее для себя, чем для Звягина, объявил: — Ладно, я там сам побываю, в этом техникуме. — Я что-нибудь сделал не так? — Нет, нет. Все так, — успокоил Звягина майор. * * * Через несколько дней, перед началом практики и летних каникул, в техникуме состоялось общее собрание студентов. Оно было необычным, так как на нем не подводились итоги учебы за год, не обсуждались другие повседневные дела, а рассматривался один-единственный вопрос: о дружбе, гражданском долге и преступлении студентов Лидова и Цыплакова. С докладом выступал майор милиции Афанасьев. Зал был полон, и те, кому не хватило мест, устроились на подоконниках и в проходах. После начала собрания председательствующий потребовал, чтобы студент Цыплаков, примостившийся где-то в задних рядах, сел на переднюю скамейку. …Афанасьев говорил долго, и в зале повисла тишина, которой позавидовал бы любой лектор. — …Бесспорно, что многие из вас виноваты, что Лидов стал преступником. Полтора десятка человек, сидящие здесь в зале, покупали у Лидова сигареты, рубашки, джинсы, заграничные пластинки и различные безделушки, а знали об этом, самое малое, еще столько же. Никто из вас не пресек эту торговлю. Никто не подумал остановить парня, стремившегося у своих же приятелей выманить деньги. Никто не заинтересовался тем, откуда Лидов достает свой товар, хотя к этому обязывал вас гражданский долг. Теперь о дружбе. Ваш студент Цыплаков. Вот он только что пересел сюда, ко мне поближе. — Афанасьев посмотрел на сидящего в первом ряду Валентина. Это был совсем другой парень. Не тот, что неделю назад дрался с Тюриным и Борисом Тикановым. Он как-то изменился, даже казалось, что и ростом стал ниже. — Так вот, на допросе Цыплаков мне сказал, что Лидов и остальные приглашали его участвовать в преступлении. Он отказался, посоветовал и им не ходить и ушел. Наутро они совершили разбой, а на другой день были уже у нас. Советские люди честно выполнили свой гражданский долг и помогли нам полностью найти награбленное и поймать преступников. Я спросил Цыплакова, почему он не заявил о готовящемся преступлении в милицию? Валентин ответил, что он не захотел предавать друзей… — Афанасьев уловил оживление в зале, сделал паузу. Ему даже удалось услышать чьи-то реплики: «Ну, это сложный вопрос», «трудно», «дурак». Майор придвинул к себе микрофон, пощелкал по мембране и продолжал: — Позвольте мне разобрать поступок вашего студента Цыплакова с двух сторон: сначала с моральной, а затем с юридической, хотя наша юриспруденция именно мораль и защищает. Так вот о дружбе. У нас, советских людей, дружба предполагает взаимную помощь, заботу о товарище, взаимную выручку из беды. Все это вошло в норму поведения и олицетворяет гражданственность. Я не буду приводить классические примеры, вы их знаете. Давайте посмотрим, в чем выразилось дружеское отношение Цыплакова к товарищам. Он сидит здесь в зале, а его друзья в тюрьме и, напрочь испортив свою биографию, станут отбывать наказание. Что же сделал Цыплаков, чтобы спасти своих друзей от беды? Почему равнодушно позволил им совершить преступление? Вот здесь были разные реплики: «трудно», «правильно». Как же правильно? С одним из его друзей, Яковом Жуковым, милиция три года носилась как с писаной торбой. Ловили, когда он убегал из дома, и привозили обратно. Уговаривали не воровать. Организовали шефство, когда он отставал в учебе, чуть не за уши тянули из класса в класс. Чтобы не болтался по улицам, милиция устроила его в клубную секцию. И вот той самой милиции Цыплаков не удосужился сказать, что Жукова двое его друзей тянут на преступление. Но это только первая часть вопроса; чтобы перейти ко второй, я позволю ознакомить вас с законом. Наш Уголовный кодекс в статье 190 предусматривает, что «Недонесение об известных, готовящихся или совершенных преступлениях наказывается лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами до одного года». Так что в поступке Цыплакова закон усматривает не «благородство», а законченное преступление, в результате которого потерпевшая подвергалась моральному и физическому насилию, его дружок Жуков — мы с ним тоже как следует разберемся — получил опасную травму, а двое приятелей стали преступниками. Всего этого могло бы и не быть, если бы Цыплаков поступил честно и смело. В зале опять воцарилась тишина, и не нашлось ни одного человека, который хотя бы репликой одобрил поступок Цыплакова. — Вторая часть вопроса, о которой я хотел бы с вами поговорить, — это критическая оценка поступков. Лидов и его компания начали с того, что похитили несколько книг из библиотеки своего знакомого. Кражу книг они считали настолько мелким преступлением, что даже предполагали, что за это их никто не будет судить. Но именно эти на первый взгляд незначительные преступления и привели Лидова и Климова к разбою. Именно кражи книг, которые прошли безнаказанно, объединили их и подтолкнули на дерзкое и опасное разбойное нападение. Афанасьев говорил еще долго; потом отвечал на вопросы, внимательно слушал выступления, резкие и горячие. Уходил майор из техникума довольный. Он знал наверняка, что этот разговор не пройдет даром для студентов. Редьяр Киплинг ОТВАЖНЫЕ МОРЕПЛАВАТЕЛИ Приключенческая повесть ГЛАВА I Большой пассажирский пароход качался на волнах Северной Атлантики, свистом предупреждая рыбачьи суда о своем приближении. В распахнутую дверь курительного салона ворвался холодный морской туман. — Ну и противный мальчишка этот Чейн, — сказал человек в мохнатом пальто, со стуком захлопывая дверь. — Зелен еще среди взрослых толкаться. Седоволосый немец потянулся за бутербродом и проворчал с набитым ртом: — Знаем мы их. Ф Америка полно такой мальчишка. Фам надо верефка дешефый, чтобы их стегайть. — Куда хватили! Не так уж он плох. Жалеть его надо, а не бранить, — отозвался пассажир из Нью-Йорка, растянувшийся на диване под забрызганным иллюминатором. — Его с малых лет таскают по гостиницам. Сегодня утром я говорил с его матерью. Очень милая дама, но сладить с ним ей не по силам. Теперь он едет в Европу, чтобы закончить образование. — Учиться-то он и не начинал. — Это сказал пассажир из Филадельфии, примостившийся в углу. — Этот парнишка получает по две сотни в месяц на расходы. Сам мне сказал. А ему и шестнадцати не стукнуло. — Его отец имеет шелезный дорога, да? — спросил немец. — Точно. И еще шахты, и лес, и перевозки. Старик выстроил один дворец в Сан-Диего, другой — в Лос-Анджелесе. У него полдюжины железных дорог, половина всего леса на Тихоокеанском побережье, и он позволяет жене тратить денег, сколько та захочет, — лениво продолжал филадельфиец. — На Западе ей скучно. Вот она и ездит повсюду с мальчишкой да со своими нервами и все ищет, чем бы его подразвлечь. Сейчас-то у него знаний не больше, чем у клерка из второразрядной гостиницы. А вот закончит учение в Европе, тогда задаст всем жару. — Что же отец сам за него не возьмется? — раздался голос из мохнатого пальто. — Недосуг ему, наверно. Деньги делает. Через несколько лет спохватится… А жаль, в парнишке что-то есть, только надо найти к нему подход. — Стегайть его надо, стегайть, — проворчал немец. Дверь хлопнула еще раз, и за высоким порогом показался худощавый стройный мальчик лет пятнадцати. Недокуренная сигарета свисала у него из уголка рта. Одутловатое, с желтизной лицо как-то не вязалось с его возрастом; держался он развязно и в то же время нерешительно. На нем был вишневого цвета пиджак, бриджи, красные чулки и спортивные туфли. Красное фланелевое кепи он лихо сдвинул на затылок. Посвистывая сквозь зубы, мальчик осмотрел всю компанию и сказал громким и тонким голосом: — Ну и темнотища на море! А кругом кудахчут эти рыбацкие шхуны. Вот бы наскочить на одну, а? — Закройте дверь, Гарви, — сказал пассажир из Нью-Йорка. — Да с той стороны. Вам здесь не место. — А вам-то что? — ответил мальчик развязно. — Уж не вы ли оплатили мой билет, мистер Мартин? У меня такое же право сидеть здесь, как у любого из вас. Он взял с доски несколько пешек и стал перебрасывать их с руки на руку. — Тоска здесь смертная. Послушайте, джентльмены, а не сыграть ли нам в покер? Все промолчали, а мальчик, небрежно попыхивая сигаретой, стал барабанить по столу довольно грязными пальцами. Потом он вытащил пачку долларов, будто намереваясь их пересчитать. — Как ваша мама? — спросил кто-то. — Я что-то не видел ее за завтраком. — Наверно, у себя в каюте. На море ее всегда укачивает. Надо дать стюардессе долларов пятнадцать, чтобы присмотрела за ней. Сам-то я стараюсь как можно реже спускаться вниз. Не по себе становится, когда мимо буфета прохожу. Знаете, я ведь первый раз в океане. — Ну, ну, Гарви, не оправдывайтесь. — Я и не оправдываюсь. Это, джентльмены, мое первое плавание по океану, но меня ничуть не укачало, разве что в первый день. Вот так-то! Он торжествующе стукнул кулаком по столу, послюнявил палец и принялся пересчитывать деньги. — Да, вы из особого теста слеплены, это сразу видно, — зевнул пассажир из Филадельфии. — Глядишь, гордостью Америки станете. — Еще бы! Я американец с головы до ног. Вот доберусь до Европы, я им всем там покажу… Тьфу, сигарета погасла! Ну и дрянь продается на пароходе! Нет ли у кого-нибудь настоящей турецкой сигареты? В салон заглянул старший механик, раскрасневшийся, мокрый и улыбающийся. — Эй, парень, — крикнул Гарви бодрым голосом, — как наша посудина? — Как ей положено, — ответил механик сдержанно. — Молодежь, как всегда, вежлива со стариками, и старшие это ценят. В углу кто-то хихикнул. Немец открыл портсигар и протянул Гарви тонкую черную сигару. — Это тот, што фам надо, мой молодой друг, — сказал он. — Попробуйте, да? Будете ошень довольны. Гарви с важным видом принялся раскуривать сигару — он чувствовал себя взрослым. — Видали мы и не такие, — сказал он, не подозревая, что немец подсунул ему одну из самых крепких сигар. — Ну, это мы сейшас увидим, — сказал немец. — Где мы находимся, мистер Мактонал? — Там, где надо, или недалеко оттуда, мистер Шефер, — ответил механик. — Вечером подойдем к Большой Отмели; а вообще-то пробираемся сейчас через рыбачью флотилию. Едва не потопили три лодки, а у француза чуть не сорвали рей. Что ни говори, плавание рискованное. — Хороша сигара? — спросил немец у Гарви, глаза которого наполнились слезами. — Прелесть! Какой аромат! — ответил он, стиснув зубы. — Похоже, что мы замедлили ход? Пойду наверх, посмотрю. — И правильно сделаете, — сказал немец. Гарви вышел, пошатываясь, на мокрую палубу и ухватился за ближайший поручень. Ему было очень плохо. На палубе стюард связывал стулья, а так как Гарви раньше похвалялся перед ним, что никакая качка ему не страшна, он собрал все свои силы и стал пробираться на корму. Здесь не было никого. Он почти ползком пробрался в дальний ее конец, к самому флагштоку, и скорчился в три погибели. От крепкой сигары, качки и дрожавшей от винта палубы его стало выворачивать наизнанку. В голове гудело, искры плясали перед глазами, тело, казалось, стало невесомым, а ноги отказывались подчиняться. Он терял создание, и тут корабль накренился. Гарви перелетел через поручни и оказался на самом краю скользкой кормы. Затем из тумана поднялась серая, мрачная волна, подхватила его будто под руки и унесла прочь с парохода. Зеленая пучина поглотила его, и он потерял сознание. Он очнулся от звука рожка, каким в Адмирондэкской школе созывают учеников к обеду. Он понемногу приходил в себя и стал припоминать, что его зовут Гарви Чейн и что он утонул в открытом море; но он был еще слишком слаб, чтобы связать свои мысли. Какой-то незнакомый запах наполнил его ноздри, его слегка знобило, и весь он словно был пропитан соленой морской водой. Открыв глаза, он понял, что находится на поверхности, а не под водой, потому что вокруг него ходуном ходили серебристые холмы волн. Он лежал на груде полуживой рыбы, а перед ним маячила чья-то широкая спина в синей шерстяной куртке. «Плохи дела, — подумал мальчик. — Ведь я умер, а этот, как видно, за мной присматривает». Он застонал. Человек обернулся, и в его курчавых черных волосах блеснули маленькие золотые серьги. — Ага! Тебе малость получше? — сказал он. — Лежи спокойно, а то накренишь лодку. Резким движением он направил дрожащий нос лодки прямо на высокую, в двадцать футов, волну, лодка взобралась на нее, а потом скатилась с другой ее стороны прямо в блестящую яму. Совершая этот опасный маневр, человек в синем продолжал говорить. — Здорово, что я наскочил на тебя, а не на пароход, верно? Как это ты свалился? — Мне было плохо, — сказал Гарви, — вот и свалился. — Не дунь я в рожок, пароход подмял бы меня. Тут, вижу, летишь ты. А? Что? Я думал, винт разнесет тебя на кусочки. Но тебя вынесло наверх, прямо к лодке, и я тебя выудил, как большую рыбу. Видно, тебе еще не суждено умереть. — Где я? — спросил Гарви, который вовсе не чувствовал себя здесь в безопасности. — Ты в рыбачьей лодке. Зовут меня Мануэль. — Я со шхуны «Мы здесь» из Глостера. В Глостере я и живу. Скоро мы будем на шхуне… Что? Казалось, у него две пары рук, а голова отлита из чугуна: с трудом сохраняя равновесие, он то дул изо всех сил в большую раковину, заменявшую ему рожок, то посылал в туман громкий и пронзительный вопль. Гарви не помнит, сколько длился этот концерт. Он лежал на спине, с ужасом глядя на дымящиеся волны. Но вот послышался выстрел, и звук рожка, и чьи-то крики. Над лодкой навис борт какого-то судна, которое, несмотря на свои размеры, прыгало на волнах, как лодка. Несколько человек говорили одновременно. Его подхватили и опустили в какой-то люк, где люди в дождевиках напоили его чем-то горячим, сняли с него одежду, и он уснул. Когда мальчик проснулся, он ожидал услышать колокол, зовущий пассажиров парохода к завтраку, и не мог понять, почему его каюта стала такой маленькой. Повернувшись, он оглядел узкую треугольную каморку, освещенную фонарем, подвешенным к массивной квадратной балке. Совсем рядом стоял треугольный стол, а в дальнем конце кубрика за старой чугунной печкой сидел мальчик по виду одних с ним лет, с плоским, румяным лицом и блестящими серыми глазами. На нем была синяя куртка и высокие резиновые сапоги. На полу валялось несколько пар такой же обуви, старая кепка и несколько потертых шерстяных носков; черные и желтые дождевики раскачивались над койками. Каюта была битком набита разными запахами. Своеобразный густой запах дождевиков служил как бы фоном для запаха жареной рыбы, подгорелого машинного масла, краски, перца и табака. Но все это перекрывал и сливал воедино особый аромат корабля и соленой воды. Гарви с отвращением заметил, что на его койке не было простыни. Он лежал на каком-то грязном, очень неудобном матрасе. Да и ход судна был совсем не такой, как у пассажирского парохода. Оно не скользило, не катилось по волнам, а бессмысленно дергалось во все стороны, словно жеребенок на привязи. У самого уха слышался шум воды, а бимсы скрипели и стонали. От всего этого Гарви всхлипнул в отчаянии и вспомнил о матери. — Тебе лучше? — спросил мальчик, улыбаясь. — Хочешь кофе? Он налил кофе в оловянную кружку и подсластил его патокой. — А молока разве нет? — спросил Гарви, оглядывая каюту, словно надеялся увидеть здесь корову. — Нету, — сказал мальчик. — И, наверно, не будет до середины сентября. Кофе неплохой. Сам заваривал. Гарви молча принялся пить кофе, а мальчик протянул ему миску со свиными шкварками. Гарви с жадностью набросился на них. — Я высушил твою одежду. Она, наверно, немного села, — сказал мальчик. — Мы такую не носим, у нас одежда совсем другая. Ну-ка повертись немного, посмотрим, не ушибся ли ты. Гарви потянулся во все стороны, но никакой боли не почувствовал. — Вот и хорошо, — сказал мальчик с чувством. — Собирайся, пойдем на палубу. Отец потолковать с тобой хочет. Меня зовут Дэн. Я помогаю коку да делаю всякую черную работу за взрослых. У нас был еще один юнга, Отто, да за борт упал. Отто был голландец, и ему двадцать стукнуло. А как тебя угораздило свалиться в такой штиль? — Хорош штиль, — надулся Гарви. — Был настоящий шторм, и меня укачало. Наверно, через поручни свалился. — Вчера днем и ночью волны-то не было, — сказал Дэн. — И если ты это называешь штормом… — он присвистнул, — посмотрим, что ты скажешь потом. Пошевеливайся! Отец ждет. Как и многие балованные дети, Гарви не привык выслушивать приказания: ведь дома его всегда только просили или уговаривали что-нибудь сделать для его же пользы. Миссис Чейн жила в вечном страхе, как бы ее сын не вырос слишком покорным, и потому, наверное, довела себя до настоящего нервного истощения. Вот Гарви и не мог понять, почему он должен куда-то спешить, если кто-то хочет его видеть. Он прямо так и сказал: — Если твой отец хочет со мной поговорить, пусть сам сюда идет. Он должен немедленно доставить меня в Нью-Йорк. Я за это уплачу. Глаза Дэна широко раскрылись, когда до него дошел смысл этой отличной шутки. — Эй, пап, — крикнул он через люк, — он говорит, что если ты хочешь его повидать, спускайся сюда сам! Слышишь, отец? В ответ раздался такой бас, какого Гарви в жизни не доводилось слышать: — Не валяй дурака, Дэн. Пришли его ко мне. Дэн хихикнул и бросил Гарви его покоробившиеся спортивные туфли. В голосе с палубы было нечто такое, что заставило Гарви унять свою ярость. Он утешался тем, что по пути в Нью-Йорк еще успеет рассказать и о себе самом, и о богатстве своего отца. Это приключение навсегда сделает его героем в глазах приятелей. А пока он взобрался по отвесному трапу на палубу и, спотыкаясь о разные предметы, стал пробираться на корму. На лестнице, ведущей на шканцы, сидел небольшой человек с гладко выбритым лицом и седыми бровями. За ночь волнение прекратилось, и море стало маслянисто-гладким. По всей его глади, до самого горизонта, были разбросаны белые пятна парусов рыбачьих шхун. Между ними виднелись черные точки — плоскодонки рыбаков. Шхуна с треугольным парусом, на которой находился Гарви, слегка покачивалась на якоре. Кроме этого человека, сидевшего возле рубки — «дома», как ее здесь называли, на судне никого не было. — Доброе утро, вернее, добрый день. Вы почти сутки проспали, юноша, — поздоровался он с Гарви. — Здравствуйте, — ответил Гарви. Ему не понравилось, что его назвали «юноша», и как человек, едва избежавший смерти, он рассчитывал на большее сочувствие. Его мать сходила с ума, если ему случалось промочить ноги, а этому моряку, похоже, все безразлично. — Что ж, послушаем, как все случилось. Главное, что всем нам повезло. Так как вас зовут? Откуда вы — полагаем, из Нью-Йорка? Куда путь держите — полагаем, в Европу? Гарви назвал себя, дал название парохода и вкратце рассказал о случившемся, закончив требованием немедленно доставить его в Нью-Йорк, где его отец выложит за эту услугу любую сумму. — Гм, — отозвался бритый моряк, пропустив мимо ушей требование Гарви. — Хорош, нечего сказать, тот мужчина или даже юноша, которого угораздило упасть за борт такого судна, да еще при таком штиле. Если он к тому же сваливает все на морскую болезнь. — «Сваливает»! — воскликнул Гарви. — Уж не кажется ли вам, что я ради забавы прыгнул за борт, чтобы попасть на эту вашу грязную посудину? — Не могу сказать, юноша, потому что не знаю, что вы считаете забавой. Но на вашем месте я бы не стал обзывать лодку, которая благодаря провидению спасла вам жизнь. Во-первых, это неприлично; во-вторых, это обижает лично меня… А я — Диско Троп со шхуны «Мы здесь» из Глостера, что вам, видимо, невдомек. — Я этого не знаю и знать не хочу, — ответил Гарви. — Я благодарен за спасение и все такое прочее, но я хочу, чтобы вы поняли: чем скорее вы доставите меня в Нью-Йорк, тем больше получите. — Это как же так? — Лохматая бровь Тропа взлетела кверху, а в его светло — голубых глазах появилась настороженность. — Получите доллары и центы! — с восторгом ответил Гарви, полагая, что произвел наконец на него впечатление. — Настоящие доллары и центы. — Он сунул руку в карман и немного выпятил живот: он думал, что так выглядит солиднее. — Вы никогда в жизни не заработаете больше, чем в тот день, когда вытащили меня из воды. Я ведь единственный сын Гарви Чейна. — Ему здорово повезло, — сухо заметил Диско. — А если вы не знаете, кто такой Гарви Чейн, то вы невежда, вот и все. А теперь разворачивайте шхуну — и полный вперед. Гарви полагал, что большинство американцев только и говорят о деньгах его отца да завидуют ему. — Может, развернусь, а может, и нет. А пока распустите пояс, молодой человек. Не я ли набил вам живот? До Гарви донесся смешок Дэна, притворявшегося, будто он занимается чем-то возле фок-мачты. Гарви густо покраснел. — За это вам тоже заплатят, — сказал он. — Когда, по-вашему, мы прибудем в Нью-Йорк? — Мне Нью-Йорк ни к чему. Как и Бостон. А в Истерн-Пойнт мы придем где-нибудь в сентябре, а ваш папа — мне очень жаль, но я никогда о нем не слышал, — так он, может, и впрямь раскошелится долларов на десять. Правда, я в этом не уверен. — Десять долларов! Да поглядите сюда, я… — Гарви стал шарить по карманам в поисках денег. Но вынул лишь измятую пачку сигарет. — Странные у вас деньги, да к тому же они вредны для легких. За борт их, юноша, и поищите другие. — Меня обокрали! — закричал Гарви возбужденно. — Значит, вам придется подождать, пока ваш папочка не заплатит. — Сто тридцать четыре доллара… и все украли! — повторял Гарви, беспорядочно шаря по карманам. — Отдайте мои деньги! Суровое лицо старого Тропа приняло странное выражение. — На что вам, в ваши годы, сто тридцать долларов, юноша? — Это часть моих карманных денег… на месяц. — Гарви думал, что теперь-то он по-настоящему поразит старика, и поразил — только по-другому. — О, сто тридцать четыре доллара — это его деньги на расходы. И всего на один месяц! Вы, часом, не стукнулись головой о что-нибудь, когда свалились, а? Может, о пиллерс, а? А то старина Хескен с «Восточного ветра», — Троп, казалось, разговаривал сам с собой, — споткнулся у люка и здорово приложился головой о мачту. Через три недели старина Хескен стал твердить, что «Восточный ветер» — военный корабль, и он объявил войну острову Сейбл-Айленд, принадлежавшему Англии. Рыба, мол, слишком далеко выходит в море… Его упаковали в подматрасник, так что снаружи торчали только голова да ноги. Сейчас у себя дома он забавляется тряпичными куклами. Гарви задохнулся от ярости, а Троп продолжал успокаивающе: — Нам очень вас жаль… Очень жаль… Вы так молоды… Давайте не будем больше говорить о деньгах. — Вы-то не будете, конечно. Вы ведь их и украли. — Ну и ладно. Украли, если вам так угодно. А теперь о возвращении. Если бы мы могли вернуться, а мы вернуться не можем, вам в таком состоянии нельзя показываться дома. К тому же мы пришли сюда, чтобы заработать себе на хлеб. Что до денег, так у нас в месяц и полсотни долларов не бывает. Если нам повезет, то где-нибудь в середине сентября мы пришвартуемся к берегу. — Но… сейчас же только май! И я не могу бездельничать только потому, что вам хочется наловить рыбы. Не могу, слышите? — Вполне справедливо, вполне. А вас и не просят бездельничать. Здесь полно работы, особенно с тех пор, как Отто упал за борт. Это случилось во время шторма, и он не удержался на ногах. Во всяком случае, мы его больше не видели. А вы появились прямо с неба, будто вас само провидение направило. Здесь, скажу я вам, найдется, чем заняться. Ну так как? — Ну и достанется вам и вашей банде, как только мы причалим, — отозвался Гарви, бормоча какие-то угрозы о «пиратстве». А Троп в ответ на это лишь криво усмехнулся. — Только не надо болтать. Я б этого не делал. На борту «Мы здесь» много болтать не положено. Будьте внимательны и делайте все, что скажет вам Дэн, и тому подобное. Я кладу вам — хоть вы этого не стоите — десять с половиной в месяц; значит, тридцать долларов в конце плавания. От работы у вас немного в голове прояснится, а потом вы расскажете нам и о папе, и о маме, и о своих деньгах. — Она на пароходе, — сказал Гарви, и его глаза наполнились слезами. — Немедленно отвезите меня в Нью-Йорк! — Несчастная женщина, несчастная женщина! Но когда вы вернетесь, она все это забудет. Нас на борту восемь человек, и если б нам пришлось вернуться — значит, пройти больше тысячи миль, — мы бы потеряли весь сезон. Команда будет против, даже если бы я и согласился. — Но отец возместит вам убытки! — Может быть. Даже не сомневаюсь в этом, — ответил Троп, — но наш летний улов прокормит восемь человек. Да и вам работа на судне пойдет на пользу. Так что идите-ка и помогите Дэну Значит, десять с половиной долларов в месяц и, конечно, доля от улова наравне с остальными. — Это значит, я должен мыть за всеми посуду и убирать? — воскликнул Гарви. — И не только. Да не повышайте голос, юноша. — Не хочу! Мой отец заплатит вам в десять раз больше, чем стоит эта грязная посудина, — Гарви топнул ногой по палубе, — только ответите меня в Нью-Йорк… И… и… вы у меня и так взяли сто тридцать монет. — Что-о? — Железное лицо Тропа потемнело. — А то, что вам отлично известно. И вы еще хотите, чтобы я до самой осени гнул на вас спину? — Гарви был очень горд своим красноречием. — Нет — вот мое слово! Слышите? Троп некоторое время с пристальным вниманием рассматривал кончик грот-мачты, а Гарви в ярости вертелся вокруг него. — Цыц, — произнес он наконец. — Я соображаю, что беру на себя. Надо принять решение. Дэн подкрался к Гарви и тронул его за локоть. — Не надоедай больше отцу, — тихо попросил он. — Ты уже два или три раза обозвал его вором, а он такого никому не простит. — Отстань! — взвизгнул Гарви, не обращая внимания на совет. Троп все размышлял. — Не по-соседски получается, — сказал он наконец, переводя взгляд на Гарви. — Я вас не виню нисколечко, юноша. И вы не будете на меня в обиде, когда из вас выйдет злость. Поймите, что я вам сказал. Десять с половиной долларов второму юнге на шхуне и часть улова — за науку и за укрепление здоровья. Да или нет? — Нет! — ответил Гарви. — Отправьте меня в Нью-Йорк, или я сделаю так… Он не совсем хорошо помнит, как он растянулся на палубе и почему у него из носа шла кровь. Троп спокойно смотрел на него сверху вниз. — Дэн, — обратился он к сыну, — сначала я плохо подумал об этом юноше, потому что сделал поспешные выводы. Никогда не делай поспешные выводы, Дэн, иначе ошибешься. Сейчас мне его жаль. У него голова явно не в порядке. Не его вина, что он обзывал меня и всякую другую чушь нес и что за борт прыгнул, в чем я почти уверен. Будь с ним помягче, Дэн, иначе получишь больше, чем он. Эти кровопускания прочищают мозги. Троп с важным видом спустился в каюту, где находилась его койка и койки других членов экипажа. А Дэн остался утешать незадачливого наследника тридцати миллионов. ГЛАВА II — Я предупреждал тебя, — сказал Дэн. На потемневшую, промасленную обшивку палубы дождем падали тяжелые брызги. — Отец ничего не делает сгоряча, и ты получил по заслугам. Тьфу, да не расстраивайся ты так… Плечи Гарви сотрясались от рыданий. — Я тебя понимаю. Меня отец тоже однажды так уложил. Это случилось, когда я в первый раз вышел на промысел. Сейчас тебе больно и грустно, я — то знаю. — Правда, — простонал Гарви. — Он или спятил, или напился, а я… я ничего не могу поделать. — Не говори так об отце, — прошептал Дэн. — Он в рот не берет спиртного и… ну, в общем, он сказал, что спятил ты. С какой стати ты обозвал его вором? Он мой отец. Гарви сел, утер нос и рассказал о пропавшей пачке денег. — Я не сумасшедший, — закончил он свой рассказ. — Только… Твой отец в жизни не видел долларовой бумажки больше пяти долларов, а мой папа может раз в неделю покупать по такой шхуне, как ваша, и не поморщится. — А знаешь, сколько стоит «Мы здесь»? У твоего папаши, наверно, куча денег. Где он их взял? — В шахтах, где добывают золото, и в других местах на Западе. — Я об этом читал. Значит, на Западе? У него тоже есть пистоль и он ездит верхом, как в цирке? Это называется Дикий Запад, и я слышал, будто у них шпоры и уздечка из сплошного серебра. — Вот дурак! — невольно рассмеялся Гарви. — Моему отцу лошади не нужны. Он ездит в вагоне. — На чем? — В вагоне. Собственном, конечно. Ты хоть раз видел салон-вагон? — Да, у Слэтина Бимена, — сказал он осторожно. — Я видел его в Бостоне, когда три негра начищали его до блеска. — Но Слэтин Бимен, он же владелец почти всех железных дорог в Лонг-Айленде. Говорят, он скупил почти половину Нью-Гэмпшира и огородил его и напустил туда львов, и тигров, и медведей, и буйволов, и крокодилов, и всякого другого зверья. Но Слэтин Бимен — миллионер. Его вагон я видел. Ну? — Ну, а моего папу называют мультимиллионером, и у него два собственных вагона. Один назвали, как меня — «Гарви», а другой, как маму — «Констанс». — Постой, — сказал Дэн. — Отец не разрешает мне давать клятвы, но тебе, наверно, можно. Поклянись: «Умереть мне на месте, если я вру». — Конечно, — сказал Гарви. — Так не пойдет. Скажи: «Умереть мне на месте, если я вру». — Умереть мне на месте, — сказал Гарви, — если хоть одно слово из того, что я сказал — неправда. — И сто тридцать четыре доллара тоже? — спросил Дэн. — Я слышал, что ты говорил отцу. Гарви густо покраснел. Дэн был по-своему толковым парнем, и за эти десять минут он убедился, что Гарви ему не лгал, почти не лгал. К тому же он произнес самую страшную для мальчика клятву, и вот сидит перед ним живой и невредимый с покрасневшим носом и рассказывает о всяких чудесах. — Ух ты! — воскликнул изумленный Дэн, когда Гарви закончил перечислять всякие штучки, которыми набит вагон, названный в его честь. На его скуластом лице расплылась озорная, восторженная улыбка. — Я верю тебе, Гарви. А отец на сей раз ошибся. — Это уж точно, — заметил Гарви, подумывая о том, как бы ему отомстить. — Ну и взбесится же он! Страсть как не любит ошибаться. — Он лег на спину и хлопнул себя по бедрам. — Только смотри, Гарви, не выдай меня. — Я не хочу, чтобы меня снова поколотили, но я с ним рассчитаюсь. — Еще никому не удавалось рассчитаться с отцом. А тебе он еще задаст трепку. Чем больше он ошибся, тем хуже для тебя. Но эти золотые шахты и пистоли… — Я ничего не говорил о пистолетах, — прервал его Гарви: ведь он дал клятву. — Верно, не говорил. Значит, два собственных вагона, один назван, как ты, а другой — как она; двести долларов в месяц на расходы — и ты получил по носу за то, что не хочешь работать за десять с половиной долларов в месяц! Ну и улов у нас нынче! — И он залился беззвучным смехом. — Значит, я прав? — спросил Гарви, так как ему показалось, что Дэн на его стороне. — Ты неправ. Ты совсем по-настоящему неправ! Ты лучше держись ко мне поближе и не отставай, не то снова получишь, да и мне перепадет за то, что я — за тебя. Отец всегда выдает мне двойную порцию, потому что я его сын, и он терпеть не может поблажек. Ты, наверно, страсть как злишься на него. На меня тоже, бывало, находило такое. Но отец — самый справедливый человек на свете. Все рыбаки это знают. — И это, по-твоему, справедливо? Да? — указал Гарви на свой распухший нос. — Это ерунда. Из тебя выйдет сухопутная кровь. Это для твоей же пользы. Только послушай, я не хочу иметь дела с человеком, который считает меня, или отца, или кого другого на борту «Мы здесь» вором. Мы не из таких, кто бьет баклуши на пристани, ничего с ними общего. Мы — рыбаки и ходим вместе в море больше шести лет. Крепко-накрепко запомни это! Я говорил, что отец не разрешает мне божиться. Он говорит, что это богохульство, и лупцует меня. Но если бы я мог поклясться, как ты про своего папашу, я бы поклялся насчет твоих пропавших долларов. Не знаю, что у тебя было в карманах, я в них не рылся, когда сушил твою одежду. Но, поверь, ни я, ни мой отец — а с тех пор как тебя вытащили, только мы с ним и толковали с тобой — ничегошеньки не знаем о твоих деньгах. Вот и все, что я хотел сказать. Ну как? Кровопускание определенно прочистило Гарви мозги. А может, это пустынное море так подействовало на него. Во всяком случае, он смущенно сказал: — Ну ладно. Похоже, что я оказался не слишком благодарным за спасение, Дэн. — Ты был расстроен и вел себя глупо, — ответил Дэн. — Но, кроме нас с отцом, никто этого не видел. Кок не в счет. — Как это я не подумал, что деньги могли потеряться, — пробормотал Гарви как бы про себя, — а стал называть всех подряд ворами… Где твой отец? — В рубке. Что тебе теперь от него надо? — Увидишь, — сказал Гарви, встал и пошел, пошатываясь, к ступеням рубки, окрашенной изнутри в желто-шоколадный цвет. Недалеко от штурвала, над которым висели судовые часы, сидел Троп, держа в руках блокнот и огромный черный карандаш, который он время от времени усердно слюнявил. — Я не совсем хорошо себя вел, — сказал Гарви, удивляясь собственной робости. — Что еще стряслось? — спросил шкипер. — Стакнулся с Дэном? — Нет, я насчет вас. — Ну, слушаю. — Так вот, я… я хочу взять свои слова обратно, — быстро проговорил Гарви. — Тех, кто спасает тебя от смерти… — Он проглотил слюну. — А? Если так пойдет дальше, из вас получится человек. — …нельзя обзывать по-всякому, — закончил Гарви. — Правильно говорите, правильно. — Троп сдержанно улыбнулся. — Вот я и пришел извиниться. Троп медленно и тяжело поднялся с рундука, на котором сидел, и протянул ему ладонь в одиннадцать дюймов шириной. — Я полагал, что вам это очень пойдет на пользу, и вижу, что не ошибся. — С палубы донесся приглушенный смешок. — Я очень редко ошибаюсь в людях. — Огромная ладонь поглотила руку Гарви почти до локтя. — Мы малость поработаем над вами, прежде чем расстанемся, юноша. И я не держу против вас зла — что было, то прошло. Не ваша в том вина. Ну, а сейчас — за дело, и не обижайся. — Отец тебя признал, — сказал Дэн, когда Гарви выбрался на палубу. — Как это так? — удивился Гарви, щеки которого горели от возбуждения. — Ну, значит, он тебя оправдал. Но раз отец говорит, что не держит зла, значит, он попался. Страсть как не любит ошибаться. Хо, хо! Стоит отцу принять решение, и он скорее спустит флаг перед британцами, чем изменит решение. Я рад, что все уладилось. Отец прав, когда говорит, что не может отвезти тебя. Ведь мы одной рыбой и живем. Через полчаса весь экипаж будет мчаться сюда, как акулы к дохлому киту. — Почему? — спросил Гарви. — Чтобы поесть, конечно. Разве твой желудок не говорит, что пора ужинать? Тебе еще многому надо поучиться. — Это уж точно, — печально произнес Гарви, глядя на переплетение снастей над головой. — Шхуна у нас первый сорт, — с энтузиазмом отозвался Дэн, неправильно истолковав его взгляд. — Посмотришь, как она понесется с поднятым гротом, когда наполнится трюм. Правда, сначала нам придется изрядно потрудиться. — И он указал на люк, черневший между двумя мачтами. — А это для чего? Там же пусто, — отозвался Гарви. — Нам с тобой да еще кое-кому надо его наполнить, — ответил Дэн. — Туда сваливается рыба. — Живая? — удивился Гарви. — Ну, не совсем. Она к тому времени будет уже довольно мертвая, без внутренностей и соленая. У нас сто бочек соли, а мы еще и дна не покрыли. — А где же рыба? — Пока в воде, а лучше бы в лодке на дне, — ответил Дэн рыбацкой поговоркой. — Вместе с тобой вчера вечером выловили штук сорок. — Он указал на деревянный ларь на корме. — Когда рыбу разделают, нам с тобой придется его продраить. Сегодня лари, наверно, будут полные! Бывало, что шхуна оседала от рыбы на полфута! Мы с ног валились — так много ее привозили. А вот и они возвращаются. — Дэн поглядел поверх невысокого фальшборта туда, где по сверкающей глади океана к шхуне подгребали полдюжины лодок. — Я ни разу не был так близок от волн, — сказал Гарви. — Океан отсюда красивый. Заходящее солнце окрашивало воду в пурпурные и розоватые тона, и только на гребнях невысоких и длинных валов играли золотистые блики, а впадины между ними отдавали цветом сине-зеленой макрели. Шхуны, сколько их было, казалось, подтягивали к себе свои лодки невидимыми нитями, а крошечные темные фигурки в лодчонках двигались будто заводные. — Кажется, им повезло, — сказал Дэн, глядя на них прищуренными глазами. — У Мануэля рыбы столько, что он осел, как кувшинка в воде, правда? — А где Мануэль? Понять не могу, как ты различаешь их с такого расстояния. — Последняя лодка в южном направлении. Это он тебя спас вчера… — ответил Дэн, указывая на лодку. — Мануэль гребет по-португальски. Его ни с кем не спутаешь. Восточнее его — этот парень гребет куда лучше — идет пенсильванец. А еще восточнее — видишь, как красиво они вытянулись, — гребет Длинный Джек с мощными плечами. Он из Южного Бостона и, как все его жители, хороший гребец. А подальше к северу идет Том Плэтт. Сейчас услышишь, как он напевает. Он служил в военно-морском флоте на фрегате «Огайо». Говорит, что этот корабль первым у нас на флоте обогнул мыс Горн. Он только и знает, что рассказывать о службе — когда не поет, правда, — и ему сегодня улов привалил. Вот, слышишь? С лодки, что была севернее, через водный простор до них донеслась песня, в которой говорилось о чьих-то холодных руках и ногах. А потом шли такие слова: Достань карту, печальную карту, Посмотри, где сходятся эти горы! Их вершины затянуты тучами, А подножье окутано туманом. — У него полно рыбы! — радостно воскликнул Дэн. — Раз он поет «капитан», значит, его лодка полна. А громкий голос продолжал: Я обращаюсь к тебе, капитан, Я умоляю тебя, Чтоб меня не схоронили Ни в церкви, ни в сером монастыре. — Ох уж этот Том Плэтт! Завтра он тебе порасскажет о старом «Огайо». Видишь синюю лодку позади него? Это мой дядя, родной брат отца. Дядя Солтерс ужасно невезучий. Посмотри, как осторожно он гребет. Готов заложить все, что заработаю, и свою долю в придачу, что его одного сегодня обложило сыпью. И, наверно, здорово. — Сыпью? От чего? — спросил с интересом Гарви. — Скорее всего, от клубники. А еще бывает от оладьев или от лимонов и огурцов. Его обложило с ног до головы. До того ему не везет, прямо жуть! Ну, а сейчас за дело: будем их поднимать. Это верно, что ты никогда в жизни ни к чему рук не прикладывал? Тебе, должно быть, страшно, да? — Я все равно попробую работать, — решительно ответил Гарви. — Только все это для меня новое. — Тогда возьми-ка вон ту снасть. Да позади тебя! Гарви схватил веревку с длинным металлическим крюком на конце, которая свисала с грот-мачты, а Дэн потянул за другую, висевшую на том, что Дэн называл «подъемником». Тем временем к шхуне подошла доверху нагруженная лодка Мануэля. Португалец улыбнулся своей яркой улыбкой, которую Гарви хорошо узнал позднее, и короткими вилами стал перебрасывать рыбу в стоявший на палубе ларь. — Подай ему крюк, — сказал Дэн, и Гарви сунул крюк Мануэлю в руки. Тот продел его в веревочную петлю на носу лодки, подхватил веревку Дэна, закрепил ее на корме и вскарабкался на шхуну. — Тяни! — закричал Дэн, и Гарви потянул, удивившись, как легко поднимается лодка. — Держи! Это тебе не птичка в гнезде, — рассмеялся Дэн. Гарви крепко уцепился за веревку, потому что лодка висела у него прямо над головой. — Опускай! — скомандовал Дэн. Гарви стал опускать лодку, а Дэн одной рукой отвел ее в сторону, и она мягко села позади грот-мачты. — Порожняя, она легче легкого. Это хорошо, когда она на шхуне. А вот в открытом море с ней не так легко сладить. — Ага! — произнес Мануэль, протягивая коричневую руку. — Ты уже совсем хорошо? Вчера в это время на тебя охотилась рыба. А сегодня за рыбой охотишься ты. А? Что? — Я… я вам очень благодарен, — запинаясь, сказал Гарви. Его рука невольно потянулась к карману, но он вовремя вспомнил, что денег у него нет. Позднее, когда он узнал Мануэля получше, от одной мысли, какую ошибку он мог совершить, он густо краснел, лежа на своей койке. — Ты меня не надо благодарить! — ответил Мануэль — Не мог же я допустить, чтобы тебя носило по всему морю. А теперь ты рыбак. А что? О-хо-хо! — Он стал сгибаться вперед и назад, чтобы размяться. — Я сегодня лодку не мыл. Слишком был занят. Рыба так и шла… Дэнни, сынок, помой за меня. Гарви туг же шагнул вперед: он хоть чем-то может помочь человеку, спасшему ему жизнь. Дэн бросил ему швабру, и он стал неловко, но старательно смывать грязь. — Вынь упоры для ног. Они ходят в этих прорезях, — подсказал ему Дэн. — Протри их и поставь на место. Они никогда не должны заедать. Когда-нибудь сам узнаешь почему. А вот и Длинный Джек. Из приставшей к шхуне лодки в ларь полетел поток сверкающей рыбы. — Мануэль, берись за снасть. Я поставлю столы. Гарви, почисть лодку Мануэля. В нее войдет лодка Длинного Джека. Гарви поднял голову и увидел над собой днище лодки Джека. — Прямо как в индейской игрушке, правда? — сказал Дэн, когда одна лодка вошла в другую. — Как рука в перчатку, — заметил ирландец Длинный Джек, сгибаясь вперед и назад, как до него это делал Мануэль. Из рубки послышалось ворчанье Диско, и он стал звучно слюнявить карандаш. — Сто сорок пять с половиной. Не везет тебе, Дискобол! — крикнул Длинный Джек. — Я из кожи вон лезу, чтобы набить твои карманы. Так и пиши — улов никудышный, португалец обошел меня. В борт ткнулась еще одна лодка, и снова в ларь полетела рыба. — Двести три! А ну-ка посмотрим на пассажира! — Это сказал рыбак роста еще большего, нежели ирландец. Розовый шрам, пересекавший его лицо наискосок от левого глаза до правого уголка рта, придавал ему странное выражение. Не зная, что еще делать, Гарви швабрил каждую новую лодку, вынимал упоры для ног и клал их на дно лодки. — Что ж, неплохо, — сказал человек со шрамом, которого звали Том Плэтт и который следил за работой Гарви. — Все можно делать двумя способами: по-рыбацки или… — …как мы это делали на старом «Огайо», — подхватил Дэн и двинулся на рыбаков, таща за собой длинную доску на ножках. — Посторонись, Том Плэтт, и дай мне установить столы. Он загнал один конец доски в прорези фальшборта, выпрямил ножку и едва увернулся от затрещины, которой хотел его наградить бывший военный моряк. — На «Огайо» это тоже умели делать, Дэнни. Понял? — рассмеялся Том Плэтт. — Но не очень-то ловко, потому что кое-кто промазал, и если он не оставит нас в покое, его башмаки окажутся на мачте. — Полный вперед! Не видишь, я занят? — Дэнни, да ты целыми днями дрыхнешь на канатах, — отозвался Длинный Джек. — И нахальнее тебя нет мальчишки на свете. Бьюсь об заклад, что ты испортишь нашего пассажира за неделю. — Его зовут Гарви, — сказал Дэн, размахивая двумя причудливо выгнутыми ножами, — и очень скоро он будет стоить пятерых салаг из Южного Бостона. — Он аккуратно положил ножи на стол, склонил голову набок и стал любоваться произведенным эффектом. — По-моему, сорок две, — раздался за бортом тонкий голос, и на шхуне все покатились со смеху, когда другой голос ответил: — Значит, мне наконец повезло, потому что у меня сорок пять, хоть меня опять всего обложило до невозможности. — Сорок две, а может, сорок пять. Я сбился со счета, — произнес тонкий голос. — Это Пенн и дядюшка Солтерс считают рыбу. С ними не соскучишься, — сказал Дэн. — Только погляди на них! — Поднимайтесь, поднимайтесь, детки! — проревел Длинный Джек. — Там ведь внизу сыро. — Ты сказал — сорок две. — Это говорил дядюшка Солтерс. — Тогда я пересчитаю снова, — робко ответил тонкий голос. Обе лодки сильно накренились и стукнулись о борт шхуны. — О господи! — воскликнул Солтерс, отгребая назад. — Понять не могу, что заставило этого фермера пойти в рыбаки… Ты чуть меня не перевернул. — Простите, мистер Солтерс. Я вышел в море из-за нервного расстройства. Причем по вашему же совету. — Ни дна тебе, ни покрышки с этим расстройством! — возмущенно вопил толстый коротышка дядюшка Солтерс — Ты опять на меня лезешь! Так сколько ты сказал: сорок две или сорок пять? — Забыл, мистер Солтерс. Давайте пересчитаем снова. — Сорока пяти быть не может. Это у меня сорок пять, — продолжал дядя Солтерс — Считай повнимательней, Пенн. Из рубки вышел Диско Троп. — Солтерс, немедленно перебрось рыбу на шхуну! — приказал он строго. — Пап, не мешай, — сказал тихо Дэн. — Они только начали. — Боже правый! Да он накалывает их по одной! — завопил Длинный Джек, когда дядюшка Солтерс энергично приступил к работе. Человек в другой лодке тщательно пересчитал зарубки на планшире. — Это за прошлую неделю, — сказал он, жалобно глядя вверх и держа палец там, где кончил считать. Мануэль подтолкнул Дэна, и тот бросился за снастью, перегнулся через борт и продел крюк в петлю на корме лодки, а в этот момент Мануэль резко подал ее вперед. Остальные поднатужились и вытащили лодку на борт вместе со всем ее содержимым. — Одна, две… четыре… девять, — быстро считал Том Плэтт. — Сорок семь. Молодец, Пенн! — Дэн отпустил свой конец, и незадачливый рыбак тут же оказался в ларе вместе со своей рыбой. — Держите! — ревел дядюшка Солтерс, неловко приседая. — Держите, я не успел сосчитать свою! Но с ним поступили точно так же, как с пенсильванцем. — Сорок одна, — произнес Том Плэтт. — Фермер обошел тебя, Солтерс. Такого моряка! — Ты неверно считал, — ворчал тот, выбираясь из ларя, — к тому же меня всего обложило сыпью. Его пухлые руки были все в волдырях. — Ради клубники кое-кто готов нырнуть на дно морское, — заметил Дэн, обращаясь к молодому месяцу. — А кое-кто, — отозвался дядя Солтерс, — бьет баклуши и насмешничает над своей родней. — По местам, по местам! — послышался незнакомый Гарви голос, и Диско Троп, Том Плэтт и Солтерс, не мешкая, отправились на бак. Маленький Пенн принялся распутывать свою рыболовную снасть, а Мануэль растянулся во весь рост на палубе. Дэн опустился в трюм, и Гарви услышал, как он колотит молотком по бочкам. — Соль, — сказал он, поднявшись на палубу. — Сразу после ужина примемся за разделку. Ты будешь помогать отцу. Отец работает на пару с Томом Плэттом, и ты услышишь, как они спорят. Мы поедим во вторую очередь: ты, я, Мануэль и Пенн — молодость и красота шхуны. — Это почему же? — возразил Гарви. — Я голоден. — Они закончат через минуту. Дух какой приятный. Отец хорошего кока держит, а вот с братцем ему морока. Хороший сегодня улов, правда? — Он показал на груды трески в ларях. — По какой воде ты шел, Мануэль? — Двадцать пять сажен, — ответил португалец сонным голосом. — Рыба шла хорошо и быстро. Когда-нибудь покажу тебе, Гарви. Луна уже начала свое шествие по спокойной воде, когда старшие члены экипажа вышли на корму. Коку не пришлось звать «вторую смену». Дэн и Мануэль оказались за столом прежде, чем Том Плэтт, последний и самый неторопливый из старших, успел обтереть губы тыльной стороной ладони. Гарви пришел вслед за Пенном и сел за стол. Перед ним стояла оловянная миска с языками и плавательными пузырями трески, перемешанными с кусочками свинины и жареным картофелем, черный и крепкий кофе и лежал ломоть еще горячего хлеба. Несмотря на голод, они подождали, пока пенсильванец произнесет короткую молитву. Затем все молча набросились на еду. Наконец Дэн перевел дух и поинтересовался, голоден ли еще Гарви. — Сыт по горло, но все же место еще для одного кусочка найдется. Коком на борту шхуны служил громадный иссиня-черный негр. В отличие от негров, которых знал Гарви, он большей частью молчал и жестами предлагал поесть еще. — Слушай, Гарви, — сказал Дэн, постукивая вилкой по столу, — вот я и говорю: молодые и красивые мужчины, как я, и Пенней, и ты, и Мануэль, мы вторая смена. Мы едим, когда закончит первая. Они, старые кашалоты, подлые и нудные, и им надо ублажать свои желудки. Вот они и едят первыми, чего не заслуживают. Верно ведь, доктор? Кок кивнул. — Он умеет разговаривать? — спросил Гарви шепотом. — По-нашему чуть-чуть. Говорит на каком-то чудном, непонятном языке. Там, где он живет, на острове Кейп-Бретон, фермеры разговаривают на самодельном шотландском. Там полно негров, родители которых сбежали во время войны, и они все говорят, будто чавкают. — Это не по-шотландски, — вмешался пенсильванец. — Это гаэльский. Так сказано в книжке. — Пенн много читает. И он почти всегда говорит правду…, когда дело не касается рыбы, а? — Твой отец верит им на слово и не пересчитывает улов? — Ну конечно. Стоит ли врать ради нескольких рыбок? — А я знал одного, который все время врал, — вставил Мануэль. — Каждый день врал. Прибавлял по пять, десять, а то и двадцать пять рыб в улов. — Где же это было? — удивился Дэн. — Среди наших такого не водится. — Француз. — А-а! Эти французы с западного берега, они и считать толком не умеют. Коль попадется тебе один из них, Гарви, сам узнаешь почему, — сказал Дэн с выражением крайнего презрения. Всегда больше, никогда меньше, Всякий раз, когда начинаем разделывать! Это Длинный Джек проревел в люк, и «вторая смена» тут же вскочила на ноги. В лунном свете тени мачт и снастей с никогда не убиравшимся новым парусом ходили взад и вперед по вздымавшейся палубе, а груда рыбы на корме блестела, как гора жидкого серебра. Из трюма, где Диско Троп и Том Плэтт расхаживали между соляных бочек, раздавался топот и громыханье. Дэн дал Гарви вилы и подвел его к грубому столу со стороны, ближней к борту, где дядюшка Солтерс нетерпеливо постукивал черенком ножа по столу. У его ног стояла бадья с соленой водой. — Ты подавай отцу и Тому Плэтту через люк и смотри, чтобы дядюшка Солтерс не выколол тебе ножом глаз, — сказал Дэн и полез в трюм. — Я буду подавать соль снизу. Пенн и Мануэль стояли в ларе по колено в рыбе, размахивая своими ножами. Длинный Джек в варежках и с корзиной, стоявшей у его ног, находился по другую сторону стола, напротив дядюшки Солтерса. Гарви же не сводил глаз со своих вил и бадьи с водой. — Эй! — воскликнул Мануэль, наклонился и подхватил рыбину, продев один палец в жабры, а другой — в глаз. Он положил ее на край ларя, сверкающее лезвие ножа со звуком рвущегося полотна рассекло ее вдоль, от головы до хвоста, и рыба с двумя зарубками с каждой стороны шеи шлепнулась к ногам Длинного Джека. — Эй! — воскликнул Длинный Джек, и его рука в варежке загребла печень трески и бросила ее в корзину. Еще один поворот и гребок, и в сторону полетели голова и потроха, а выпотрошенная рыба скользнула через стол к свирепо пыхтевшему дядюшке Солтерсу. Снова раздался звук рвущегося полотна, через борт полетел хребет, и рыба, без головы и внутренностей, плеснулась в бадью, обдав стоявшего рядом с открытым ртом Гарви брызгами соленой воды. Мужчины теперь работали молча. Треска двигалась будто живая, и не успел Гарви, пораженный этой удивительной ловкостью, прийти в себя, как бадья оказалась полной доверху. — Подавай! — прорычал дядюшка Солтерс, не поворачивая головы, и Гарви подхватил вилами две или три рыбины и бросил их в люк. — Эй! Подавай кучей! — закричал Дэн. — Не разбрасывай! Дядя Солтерс лучший потрошитель из всех. Смотри, он как книгу режет. И в самом деле, казалось, будто толстый дядюшка Солтерс соревнуется в скорости разрезания журнальных страниц. Согнувшийся в три погибели Мануэль стоял неподвижно, как статуя, только его длинные руки безостановочно хватали рыбу. Малышка Пенн трудился отважно, но было видно, что ему не хватало сил. Раз или два Мануэль ухитрялся выручать его, не переставая подбрасывать рыбу. А один раз он громко вскрикнул, когда наколол палец о французский крючок. Эти крючки делаются из мягкого металла, чтобы потом их можно было разогнуть. Но треска очень часто обрывает крючок и попадается на другой. Это одна из многих причин, по которой рыбаки презирают французов. Внизу в трюме скрежещущий звук от трения крупной соли о рыбью чешую напоминал жужжание точильного камня. На этом неумолчном фоне раздавались перестук ножей в ларе, звук отворачиваемых голов, шлепанье печени и потрохов, треск ножа дяди Солтерса, выдирающего хребты, и хлюпанье мокрых, разделанных рыбьих тушек, падающих в бадью. Час спустя Гарви отдал бы все на свете за то, чтобы отдохнуть. Ведь мокрая треска весит больше, чем можно себе представить, и от непривычной работы у Гарви ужасно разболелась спина. Но он в первый раз в жизни почувствовал, что работает вместе с другими, стал гордиться собой и продолжал молча трудиться. — Нож! — закричал наконец дядя Солтерс. Пенн, задыхаясь, согнулся пополам среди рыбы, Мануэль стал наклоняться взад и вперед, чтобы размяться, а Длинный Джек перегнулся через фальшборт. Появился кок, бесшумный, как черная тень; он собрал массу костей и голов и удалился. — На завтрак потроха и похлебка из голов! — зачмокал Длинный Джек. — Нож! — повторил дядюшка Солтерс, размахивая плоским изогнутым оружием потрошителя. Гарви увидел несколько ножей, торчащих возле люка. Он принес их, а тупые убрал. — Воды! — потребовал Диско Троп. — Бачок с питьевой водой на носу, рядом ковшик. Поторопись, Гарв, — сказал Дэн. Гарви возвратился через минуту с полным ковшом застоявшейся коричневой воды, показавшейся ему вкуснее нектара и развязавшей языки Диско и Тома Плэтта. — Это — треска, — говорил Диско. — Это тебе не финики из Дамаска, Том Плэтт, и не бруски серебра. Я твержу это тебе с тех пор, как мы вместе вышли в море. — Значит, уже семь лет, — спокойно отозвался Том Плэтт. — Все равно укладывать груз в трюме надо правильно. Если бы ты когда-нибудь видел, как укладывают четыреста тонн железа в… — Эй! — раздался клич Мануэля, и работа закипела снова и продолжалась до тех пор, пока ларь не опустел. Как только последняя рыба отправилась вниз, Диско Троп со своим братом потопали на корму в рубку; Мануэль и Длинный Джек пошли на нос; Том Плэтт ждал лишь, пока можно будет задраить люк, и потом тоже исчез. Через полминуты из рубки донесся громкий храп, и, ничего не понимая, Гарви уставился на Дэна и Пенна. — На сей раз у меня вышло получше, Дэнни, — сказал Пенн, глаза которого слипались от сна. — Но мне кажется, мой долг — помочь с уборкой. — До чего же ты сознательный, прямо страсть, — ответил Дэн. — Отправляйся спать, Пэнн. Нечего тебе выполнять работу юнг. Набери в ведро воды, Гарви. О Пенн, пока ты не уснул, вывали это в бачок для потрохов. Столько-то ты сможешь продержаться? Пенн поднял тяжелую корзину с рыбьей печенью и вывалил ее содержимое в бачок с откидным верхом, прикрепленный у носового кубрика. Затем он тоже исчез в кубрике. — После разделки рыбы у нас на «Мы здесь» юнги занимаются уборкой, а если море спокойное, они же и несут первую вахту. Дэн стал энергично драить ларь; разобрал стол, поставил его сушиться при свете луны, начисто вытер красные лезвия ножей и начал точить их о небольшой камень. Под его руководством Гарви стал бросать за борт остатки потрохов и рыбьих костей. С первым всплеском из маслянистой воды выросло серебристо-белое чудище и издало жуткий свистящий вздох. Гарви вскрикнул и отпрянул назад, а Дэн лишь рассмеялся. — Дельфин, — пояснил он. — Просит рыбьих голов. Они всегда становятся стоймя, когда хотят есть. А пахнет от него, как от покойника, правда? Ужасным зловонием тухлой рыбы пахнуло на них, когда белый столб погрузился в забурлившую воду. — Неужто ты никогда не видел, как дельфины стоят? Здесь их тьма-тьмущая. Знаешь, здорово, что на борту есть еще один юнга! Отто был слишком стар, да к тому же он был голландец. Мы с ним часто воевали. Но это все ничего. Вот язык у него был не христианский… Спишь? — Страшно хочу, — ответил Гарви и клюнул носом. — На вахте спать нельзя. Встряхнись и погляди, ярко ли горит наш кормовой фонарь. Ты на вахте, Гарви. — Тьфу! Да кругом ни души. И светло как днем. Хррр… — Вот тогда-то и приходит беда, говорит отец. Стоит всем уснуть, и какой-нибудь пассажирский пароход в два счета рассечет тебя пополам, а потом семнадцать блестящих офицеров, все джентльмены, будут клясться, что огни твои не горели и что был густой туман… Гарв, ты неплохой парень, но если ты клюнешь носом еще; раз, тебе от меня перепадет концами! Луна, которой всякое доводилось видеть на Большой Отмели, взирала с высоты на стройного юношу в гольфах и красной куртке, который бродил по заставленной палубе семидесятитонной шхуны, а позади него, размахивая завязанной узлами веревкой, шел с видом палача другой мальчик, который отчаянно зевал и награждал первого хлесткими ударами. Привязанный штурвал стонал и мягко постукивал; косой парус едва слышно хлопал при перемене легкого ветерка, брашпиль поскрипывал, а странная процессия продолжала свое шествие. Гарви увещевал, угрожал, ныл и наконец откровенно разрыдался, а Дэн заплетающимся языком твердил о красоте несения вахты и щелкал концом веревки, попадая то по лодкам, то по Гарви. Наконец часы в кубрике пробили десять, и с десятым ударом на палубу выполз коротышка Пенн. Перед ним на главном люке, сжавшись двумя комочками рядом друг с другом, лежали оба юнги и так крепко спали, что ему пришлось тащить их на себе к койкам. ГЛАВА III Глубокий сон в сорок саженей очищает душу, взор и сердце, он к тому же развивает волчий аппетит. Они опустошили большую оловянную миску сочных кусочков рыбы, которые кок подобрал накануне вечером. Они вымыли посуду после старших, уже ушедших на рыбалку, порезали свинину на обед, продраили носовую часть шхуны, залили фонари, натаскали угля и воды для камбуза и разведали носовой трюм, где хранились судовые припасы. День был чудесный — тихий, мягкий и чистый, и Гарви полной грудью вдыхал морской воздух. За ночь подошли новые шхуны, и голубой простор был испещрен парусами и лодками. Далеко на горизонте невидимый пассажирский пароход смазывал голубизну своим дымом, а на востоке брамсели большого парусника высекли в ней белый квадрат. Диско Троп курил на крыше рубки, поглядывая то на рыбачьи суда, то на флажок на грот-мачте. — Когда отец такой, — прошептал Дэн, — значит, он задумал что-то важное. Готов заложить свои деньги и долю, что мы скоро выйдем на место. Отец знает треску, и всем рыбакам это известно. Видишь, как они подтягиваются один за другим, будто между прочим, а сами так и норовят оказаться возле нас. Вон «Принц Бебу» из Чатама; он прошлой ночью подкрался. А та большая шхуна с заплатой на фоке и с новым кливером? Это «Керри Питмен» из Западного Чатама. Если ей будет так же не везти, как в прошлом году, ее парус долго не продержится. Она все больше дрейфует. Ее никакой якорь не удержит… Когда отец пускает такие маленькие кольца — значит, он изучает рыбу. Если с ним сейчас заговорить, он разъярится. Как-то я попробовал, и он запустил в меня башмаком. Диско Троп уставился отсутствующим взглядом вперед, закусив трубку зубами. Как сказал его сын, он изучал рыбу: свои знания и опыт он ставил против инстинктов рыбы, ходившей косяками в родной морской среде. Присутствие любопытных шхун на горизонте он воспринимал как признание своих способностей. Получив этот комплимент, он хотел ото всех скрыться и бросить якорь в одиночестве, пока не придет время идти к отмели Вирджин и рыбачить на улицах шумного города, который раскинется на воде. Диско Троп размышлял о погоде, ветрах, течениях, пропитании и о других заботах, как если бы он сам был двадцатифунтовой рыбиной. На этот час он фактически сам превратился в треску и стал удивительно похож на нее. Затем он вынул трубку изо рта. — Пап, — сказал Дэн, — мы все сделали. Можно немного за борт? Рыбалка сейчас отличная. — Только не в вишневой куртке, да и не в этих коричневых башмаках. Дай ему что-нибудь подходящее. — Отец доволен — значит, все в порядке, — обрадовался Дэн, волоча Гарви за собой в кубрик. Он стал рыться в шкафчике, и не прошло и трех минут, как Гарви был одет в облачение рыбака: резиновые сапоги, достигавшие ему до половины бедра, толстую синюю шерстяную куртку, штопанную и перештопанную на локтях, пару «клещей» и зюйдвестку. — Ну вот, теперь ты на что-то похож, — сказал Дэн. — Пошевеливайся! — Далеко не уходите! — сказал Троп. — И не подходите к шхунам. Если вас спросят, что я замышляю, говорите правду, потому что вы действительно ничего не знаете. За кормой шхуны лежала небольшая красная лодка с названием «Хэтти С.» на борту. Дэн подтянулся на фалине и мягко опустился в лодку; за ним неуклюже последовал Гарви. — Так в лодку забираться нельзя, — поучал его Дэн. — При небольшой волне пойдешь прямехонько на дно. Расчет должен быть точный. Дэн наладил уключины, сел на переднюю банку и стал наблюдать за Гарви. Мальчику доводилось грести — по-женски — у себя дома на Адиронакских прудах. Но хорошо отлаженные уключины и легкие весла прогулочной лодки — это не то что скрипящие в своих гнездах восьмифутовые морские весла. Они застревали в легкой волне, и Гарви заворчал. — Короче! Греби короче! — командовал Дэн. — Если при волне весло у тебя застрянет, пиши пропало — лодка перевернется. Какая она прелесть, правда? Моя ведь. Лодчонка была безупречно чистой. На носу лежали небольшой якорь, два кувшина воды и около семидесяти саженей тонкого коричневого линя. За планкой ниже правой руки Гарви торчал оловянный рожок, которым созывают на обед; здесь же находился большой уродливый молот, короткая острога и еще более короткая деревянная палка. Возле планшира на квадратные бобины были аккуратно намотаны две лески с тяжелыми грузилами и двойными тресковыми крючками. — А где парус и мачта? — спросил Гарви, потому что на его руках стали появляться мозоли. Дэн усмехнулся. — Рыбацкие лодки не ходят под парусом. Тут приходится грести. Только не надо так стараться. Ты бы хотел иметь такую лодку? — Если я захочу, отец может подарить мне одну, а то и две, — ответил Гарви. До сих пор он был слишком занят, чтобы вспоминать о своей семье. — Верно. Я забыл, что твой отец миллионер. Ты ведешь себя сейчас не как миллионер. Но такая лодка, и оборудование, и снасть… — Дэн говорил так, будто речь шла о китобойном судне, — все это стоит уйму денег. Думаешь, он подарил бы тебе ее… ну просто так? — Не сомневаюсь. Это, наверно, единственное, чего я у него не просил. — Дороговато же ты обходишься семье… Не тяни весло, Гарви. Короче надо, в этом вся штука, а то море, оно всегда волнуется, и волна может… Трах! Валек весла ударил Гарви под подбородок, и он повалился навзничь. — Я как раз это и хотел сказать. Мне тоже пришлось учиться, но мне еще тогда восьми не было. Гарви снова забрался на банку. Челюсть у него болела, и он хмурился. — На вещи нечего сердиться, говорит отец. Твоя вина, если не умеешь с ними обращаться, говорит он. Давай попробуем здесь. Мануэль даст нам глубину. Лодка португальца раскачивалась в миле от них, но когда Дэн поднял кверху весло, он трижды взмахнул левой рукой. — Тридцать саженей, — сказал Дэн, насаживая на крючок моллюска. — Хватит о богачах! Насаживай, как я, Гарв, но смотри не запутай леску. Леска Дэна уже давно была в воде, а Гарви все старался постигнуть таинство насадки, и наконец он выбросил за борт грузило. Лодка перешла в плавный дрейф. Якорь они не бросили, пока не убедились, что место выбрано удачное. — Есть одна! — закричал Дэн. Плечи Гарви обдало душем холодной воды, и рядом с ним забилась и затрепетала большая рыбина. — Колотушку! Гарви, колотушку! У тебя под рукой! Быстро! Гарви передал ему молот, а Дэн ловко оглушил рыбу, прежде чем втаскивать ее в лодку. Затем при помощи короткой палки, которую он назвал «выдиралка», он выдрал изо рта рыбы крючок. Тут Гарви почувствовал, что у него клюнуло, и сильно потянул за леску. — Ой, смотри, клубника! — закричал он. — Крючок запутался в гроздьях клубники, точно такой, как на грядках, один бочок красный, другой — белый, только без листьев и с толстыми скользкими стеблями. — Не трогай! Стряхни ее. Не тро… Но было слишком поздно. Гарви снял клубнику с крючка и любовался ею. — Ай! — вдруг вскрикнул он, потому что его пальцы закололо так, будто он схватился за куст крапивы. — Теперь ты знаешь, что такое клубничное дно. Отец говорит, что голыми руками нельзя брать ничего, кроме рыбы. Стряхни эту гадость и наживляй, Гарви. Слезами горю не поможешь. За рыбу тебе платят. Гарви улыбнулся, вспомнив о своих десяти с половиной долларах в месяц и подумал: что сказала бы мать, увидев, как он свесился с рыбачьей лодки посреди океана? Ею овладевал смертельный ужас, когда он отправлялся на Саранакское озеро. Тут он, кстати, отчетливо вспомнил, как он смеялся над ее страхами. Вдруг леска рванулась у него из руки, сбжигая ладонь даже через шерстяные «клещи», которые должны были ее защищать. — Здоровенная рыбина. Отпускай леску по натягу! — крикнул Дэн. — Я сейчас помогу. — Нет, не надо, — остановил его Гарви, вцепившись в леску. — Это моя первая рыба. Это… это кит? — Палтус, наверно. — Дэн вглядывался в воду и на всякий случай держал наготове большую колотушку. Сквозь зелень проглядывало что-то белое, овальной формы. — Готов заложить деньги и долю, что он весит больше сотни фунтов. Тебе все еще хочется вытащить его самому? Костяшки пальцев у Гарви кровоточили оттого, что он ударялся ими о дно лодки, от возбуждения и натуги его лицо стало пунцово-красным, с него капал пот, солнечные блики вокруг бежавшей лески слепили ему глаза. Мальчики измучились гораздо раньше палтуса, который еще целых двадцать минут не давал покоя ни им, ни лодке. Но наконец им удалось оглушить и втащить его в лодку. — Везет новичкам, — сказал Дэн, вытирая со лба пот. — Он фунтов на сто будет. Гарви молча с гордостью глядел на громадное серое в крапинках существо. Ему не раз доводилось видеть палтуса на мраморных досках на берегу, но как-то не случалось поинтересоваться, как они сюда попадают. Теперь осознал: каждый дюйм его тела ломило от усталости. — Мой отец знает все приметы, читает их как по книге, — сказал Дэн, выбирая леску. — Рыба все мельчает, и твой палтус будет, наверно, самый крупный за сезон. А вчера ты заметил — рыба была крупная, но ни одного палтуса? Это неспроста, и отец в этом разберется. На Отмелях, говорит отец, у всего есть свои приметы, только в них надо уметь разбираться. Очень толковый у меня отец. Он еще не закончил говорить, как с борта «Мы здесь» послышался пистолетный выстрел и на мачте взвился флажок. — Ну, что я говорил? Это сигнал для всех наших. Отец что-то задумал, иначе он не стал бы прерывать промысел в самый разгар. Полезай вперед, Гарв, мы погребем к шхуне. Они находились с наветренной стороны от шхуны и уже было пошли к ней по спокойной глади, как с расстояния в полмили до них донеслись чьи-то стенания. Это был Пенн, лодка которого вертелась на одном месте, как огромный водяной жук. Маленький пенсильванец изо всех сил подавался то вперед, то назад, но всякий раз его лодка разворачивалась носом к державшему ее канату. — Придется ему помочь, не то он застрянет здесь навечно, — сказал Дэн. — А что случилось? — спросил Гарви. Он попал в новый для себя мир, где он не мог никем командовать, а мог лишь скромно задавать вопросы. Да и океан был ужасающе огромным и спокойным. — Якорь запутался. Пенн всегда их теряет. В этот раз уже два потерял, да еще на песчаном дне. А отец сказал, что если потеряет еще один, то получит булыжник. Пенн этого не перенесет. — А что такое «булыжник»? — спросил Гарви, вообразивший, что речь идет о какой-нибудь изощренной морской пытке вроде тех, что описываются в книжках. — Вместо якоря кусок камня. Его издалека видно на носу лодки, и всем сразу ясно, в чем дело. Ну и потешаться над ним будут. Пенн этого не вынесет, все равно что собака, если ей привязать к хвосту кружку. Уж очень он чувствительный… Хэлло, Пенн! Опять застрял? Перестань дергаться. Перейди на нос, потяни канат вверх и вниз! — Он ни с места, — пожаловался запыхавшийся коротышка. — Не подается ни на дюйм. Право, я все испробовал. — А что это за кутерьма на носу? — спросил Дэн, показывая на дикую путаницу из запасных весел и канатов, соединенных неопытной рукой. — А, это… — с гордостью произнес Пенн. — Это испанский брашпиль. Мистер Солтерс показал мне, как его делать. Но даже брашпиль не помогает. Дэн перегнулся через борт, чтобы скрыть улыбку, дернул несколько раз за канат, и — вот так штука! — якорь тут же поднялся. — Вытаскивай, Пенн, — сказал он со смехом, — не то он снова застрянет. Они отплыли от Пенна, а тот стал рассматривать увешанные водорослями лапы маленького якоря своими трогательными большими голубыми глазами и без конца благодарил мальчиков за помощь. — Да, слушай, пока я не забыл, Гарв, — сказал Дэн, когда они отплыли настолько, что Пенн не мог их услышать. — Пенн просто чудной и совсем не опасный. Просто у него с головой не в порядке. Понимаешь? — Это действительно так или это придумал твой отец? — спросил Гарви, нагибаясь к своим веслам. Ему показалось, что он уже легче с ними справляется. — На сей раз отец не ошибся. Пенн в самом деле тронутый. Нет, это не совсем так. Вот как это произошло — ты хорошо гребешь, Гарви, — и ты должен об этом знать. Когда-то он был моравским проповедником. И его звали Джэкоб Боллер, так говорит отец. И он с женой и четырьмя детьми жил где-то в штате Пенсильвания. Так вот, они всей семьей однажды поехали на встречу моравских братьев и всего на одну ночь становились в Джонстауне. Ты слышал о Джонстауне? Гарви задумался. — Да, слышал. Но не помню, в связи с чем. Помню этот город и еще Эштабула. — Потому что в обоих произошли несчастья, Гарв. Вот в ту самую ночь, что они ночевали в гостинице, Джонстаун снесло начисто. Прорвало плотину, началось наводнение, дома понесло по воде, они сталкивались и тонули. Я видел картинки- это ужас какой-то! И вся семья Пенна утонула у него на глазах, и он даже не успел опомниться. С тех пор он и помешался. Он знает, что в Джонстауне что-то случилось, но не понимает, что именно. И вот он все ходил с места на место и улыбался и ничего не помнил. Он и сейчас не знает, кто он такой и кем он был. Как-то он случайно встретился с дядей Солтерсом, который навещал наших родственников с материнской стороны в городе Алфэни-сити в Пенсильвании. Дядя Солтерс наезжает туда зимой. И вот дядя Солтерс… он вроде усыновил Пенна, хоть знал, что с ним случилось; он отвез его на восток и дал ему работу на своей ферме. — Верно, я слышал, как он назвал Пенна фермером, когда их лодки столкнулись. Твой дядюшка Солтерс фермер? — Фермер! — воскликнул Дэн. — Во всем океане воды не хватит, чтобы смыть землю с его башмаков. Да, он вечный фермер. Слушай, Гарв, я видел, как этот человек берет перед заходом солнца ведро и начинает обмывать кран питьевого бачка так, будто это коровье вымя. Вот какой он фермер. В общем, они с Пенном управлялись на ферме где-то возле Эксетера. Прошлой весной дядя Солтерс продал ее какому-то типу из Бостона, который задумал построить там виллу, и получил за нее кучу денег. Так оба эти ненормальные и жили, пока однажды религиозная община Пенна, эти моравские братья, не узнали, где он дрейфует, и не написали дяде Солтерсу. Не знаю, что они ему написали, но дядя Солтерс рассвирепел. Он им наврал, что он баптист, и сказал, что не собирается отдавать Пенна никаким моравцам ни в Пенсильвании, ни в другом месте. Потом он пришел к отцу, таща на буксире Пенна, — это было две рыбалки назад, — и сказал, что им с Пенном для поправки здоровья надо рыбачить. Он, наверно, думал, что моравцы не станут искать Джэкоба Боллера на Отмелях. Отец согласился, потому что дядя Солтерс раньше лет тридцать рыбачил время от времени, когда не занимался изобретением патентованных удобрений. И он купил четвертую долю «Мы здесь». А Пенну рыбалка так помогла, что отец стал всегда брать его с собой. Когда-нибудь, говорит отец, он вспомнит свою жену и детишек и Джонстаун, конечно, и тогда, наверно, умрет, говорит отец. Не вздумай говорить Пенну о Джонстауне и обо всем этом, не то дядя Солтерс выбросит тебя за борт. — Бедняга Пенн! — пробормотал Гарви. — А по виду не скажешь, что дядя Солтерс так о нем печется. — А мне Пенн нравится, да и всем нам, — сказал Дэн. — Надо бы взять его на буксир, но я хотел сперва тебе рассказать. Они уже подошли близко к шхуне, а за ними подтягивались остальные лодки. — Лодки поднимем после обеда, — сказал им Троп с палубы. — Разделывать будем сейчас же. Приготовьте столы, ребята. — Толковый у меня отец, — сказал Дэн, подмигивая и собирая все, что нужно для разделки. — Посмотри, сколько шхун подошло с утра. Все ждут отца. Видишь, Гарв? — Для меня они все как одна. И действительно, сухопутному человеку все шхуны вокруг казались похожими одна на другую. — Это не так. Тот желтый, грязный пакетбот, бушприт которого повернут в ту сторону, называется «Надежда Праги». Его капитан, Ник Грэди, самый подлый человек на Отмелях. А вот там подальше «Око дня». Она принадлежит двум Джерольдам из Гарвича. Быстрая шхуна и везучая. Но отец, он и на кладбище найдет рыбу. А вон те три, сбоку: «Марджи Смит», «Роуз» и «Эдит С.Уэйлен» — все из наших мест… Завтра, наверно, увидим и «Эбби Д.Диринг», да, отец? Они все идут с отмели Квиро. — Завтра их поубавится, Дэнни. — Когда Троп звал своего сына «Дэнни», это означало, что он в хорошем настроении. — Ребята, слишком много здесь шхун, — продолжал он, обращаясь к членам своего экипажа, которые взобрались на борт. — Пусть ловят здесь — дело хозяйское. Он взглянул на улов. Просто удивительно, как мало рыбы оказалось и какая она мелкая; кроме палтуса Гарви, ее набралось не больше пятнадцати фунтов. — Подождем перемены погоды, — добавил Троп. — Похоже, тебе самому придется заняться погодой, Диско, — Сказал Длинный Джек, обводя глазами безоблачный горизонт, — по-моему, перемены не предвидится. Но вот спустя полчаса, когда они еще потрошили рыбу, на шхуну опустился густой туман, «густой, как рыбья уха», по рыбацкой поговорке. Он надвигался упорно, клубами нависал над бесцветной водой. Рыбаки молча прекратили работу. Длинный Джек и дядюшка Солтерс наладили брашпиль и стали поднимать якорь. Мокрый пеньковый канат туго наматывался на барабан, издававший резкий, неприятный скрип. В последний момент им на помощь пришли Мануэль и Том Плэтт, и якорь с всплеском вышел из воды. — Поднять кливер и фок! — приказал Троп. — Ускользнем от них в тумане! — крикнул Длинный Джек, крепя кливер-шкот, пока остальные с шумом разворачивали фок. Заскрипел рангоут, и шхуна «Мы здесь» легла по ветру и нырнула в беспросветный клубящийся туман. — Туман идет с ветром, — сказал Троп. Гарви был в восторге, но больше всего его восхищало, что все делалось без команд, и лишь изредка слышалось ворчливое приказание Тропа, заканчивающееся словами: «Отлично, сынок!» — Что, ни разу не видел, как снимаются с якоря? — спросил Том Плэтт у Гарви, уставившегося на мокрое полотнище фока. — Ни разу. А куда мы идем? — Рыбачить. Побудешь с нами с недельку и кое-чему научишься. Тут все для тебя новое, да мы сами порой не знаем, что нас ждет впереди. Вот, например, я, Том Плэтт, я бы и то никогда не подумал… — Все лучше, чем получать четырнадцать долларов в месяц и пулю в живот, — прервал его стоявший у штурвала Диско Троп. — Отпусти малость свой конец. — Доллары и центы — вещь неплохая, — отозвался бывший военный моряк, возившийся с большим кливером. Но нам было не до них, когда мы снимались с якоря у Бофорта, а из форта Масон на корму нашей «Мисс Джим Бак» градом сыпались ядра, да к тому же был сильный шторм. А ты, Диско, где был в то время? — Здесь или где-то поблизости, — ответил Диско. — Зарабатывал себе на пропитание да старался не попадаться на глаза каперам. Жаль, что не могу порадовать тебя раскаленным ядром, Том Плэтт. Но думаю, что до Истерн-Пойнта ветер у нас будет попутный. У носа шхуны раздавались непрерывные шлепки и всплески волн, сменявшиеся порой глухими ударами, и бак стало заливать водой. Со снастей падали на палубу тяжелые капли. Все, кроме дядюшки Солтерса, спрятались с подветренной стороны рубки, а дядюшка Солтерс неподвижно сидел на крышке люка и возился со своими обожженными руками. — А не поставить ли нам стаксель? — сказал Диско, поглядывая на брата. — А что толку-то, — ответил моряк-фермер. — Только парус переводить. Штурвал едва заметно дрогнул в руках Диско. Еще секунда — и шипящий гребень волны хлынул на палубу и с ног до головы окатил дядюшку Солтерса. Он поднялся, отфыркиваясь, и пошел на нос, но здесь его настигла новая волна. — Смотри, как отец будет гонять его по палубе, — сказал Дэн. — Дядюшка Солтерс дрожит за парус, потому что считает, что это его пай. В прошлый раз ему тоже досталось от отца. Смотри, смотри! Получил-таки по заслугам. Дядюшка Солтерс укрылся за фок-мачтой, но волна настигла его и там. Лицо Диско оставалось невозмутимым, как круг штурвала. — Под стакселем шхуна пошла бы ровнее, а, Солтерс? — сказал Диско, будто не замечая, что происходит на палубе. — Тогда запускай своего змея! — прокричал несчастный Солтерс сквозь облако водяной пыли. — Только если что случится, я ни при чем… Пенн, ступай вниз и попей кофе. Нечего в такую погоду торчать на палубе, сам соображать должен. — А теперь они будут потягивать кофе и резаться в шашки, пока с пастбища не вернутся коровы, — сказал Дэн, глядя, как дядюшка Солтерс загоняет Пенна в каюту. — Похоже, что и нам придется заняться тем же. Нет на свете создания ленивее рыбака, когда он не занят промыслом. — Хорошо, что ты вспомнил, Дэнни! — воскликнул Длинный Джек, который только и искал, чем бы развлечься. — Я начисто забыл, что у нас на борту пассажир. Тому, кто не знает корабельной оснастки, всегда работенка найдется. Ну-ка давай его сюда, Том Плэтт. Мы его поучим. — Ну, я умываю руки, — усмехнулся Дэн, — в этом я тебе не помощник. Меня отец концами учил. Целый час Длинный Джек водил свою жертву по палубе, обучая Гарви тому, что, по его словам, «на море должен знать всякий, будь, он слеп, пьян или во сне». У семидесятитонной шхуны с ксфоткой фок-мачтой не бог весть какая оснастка, но Длинный Джек обладал особым даром вразумлять своего подопечного: когда он хотел обратить внимание Гарви на дирик-фалы, он задирал ему голову и полминуты заставлял его смотреть вверх; объясняя разницу между баком и ютом, он проводил носом Гарви по рею, а назначение каждой снасти запечатлевал ударом веревочного конца. Урок давался бы легче, будь палуба попросторней; но на ней хватало места для чего угодно, кроме человека. Нос шхуны занимал брашпиль с цепью и пеньковым канатом, которые так и лезли под ноги; там же торчала печная труба из камбуза, и у люка стояли бочонки для рыбьей печени. За ними, занимая все пространство до помп и ларей для рыбы, находился фор-бом и выступ главного люка, затем шли лодки, привязанные к рым-болтам у шканцев, рубка с прикрепленными вокруг нее кадками и другими предметами и, наконец, гик длиной в шестьдесят футов, под который все время приходилось подныривать. Том Плэтт, конечно, постарался внести свою лепту в обучение. Он не отставал от них ни на шаг, то и дело встревая с бесконечными описаниями такелажа старого фрегата «Огайо». — Ты его не слушай. Слушай, что я тебе говорю, новичок. А ты, Том Плэтт, помни, что это не «Огайо», и не забивай мальцу голову! — Но так можно испортить его на всю жизнь, — возражал Том Плэтт. — Я ведь хочу научить его самому главному. Мореплавание — это искусство, Гарви. И ты бы это понял, если бы взобрался со мной на фок-мачту корабля… — Знаем, знаем! Ты его насмерть заговоришь. Помолчи, Том Плэтт! Теперь, Гарв, скажи, как зарифить фок? Подумай, прежде чем отвечать. — Потянуть это сюда, — сказал Гарви, указывая на подветренную сторону. — Куда? В Атлантику? — Нет, угле гарь. Потом протянуть этот конец туда… — Неверно, — вмешался Том Плэтт. — Тише! Он учится и еще не знает всех названий. Продолжай, Гарв. — А это риф-штенкель. Надо прикрепить тали к риф-штенкелю, а потом отпустить… — Отдать парус, дитя, отдать! — не выдержал Том Плэтт. — Отпустить фал и дирик-фал, — продолжал Гарви. Эти названия ему запомнились. — Покажи их, — приказал Длинный Джек. Гарви повиновался: — Опускать, пока эта веревочная петля… то есть… как ее… лик-трос, не дойдет до рея. Потом надо закрепить его, как вы объясняли, и снова подтянуть кверху фалы. — Ты забыл про бензель, но ничего, со временем научишься. Да и мы поможем, — сказал Джек. — У каждой снасти на шхуне свое назначение. Иначе бы ее швырнули за борт, понимаешь? Ведь я сейчас набиваю твои карманы деньгами, тощий ты наш пассажир, а когда все выучишь, сможешь сам плыть из Бостона на Кубу и скажешь, что тебя учил Длинный Джек. А пока давайте-ка пройдемся еще разок. Я буду называть снасти, а ты дотрагивайся до них рукой. Он назвал какую-то снасть, и Гарви, уже изрядно уставший, медленно поплелся к ней. От удара концом по ребрам у него перехватило дыхание. — Когда у тебя будет свое судно, — сурово сказал Том Плэтт, — тогда и будешь по нему разгуливать. А до той поры выполняй приказы бегом. Еще раз, да пошевеливайся! Гарви и так был вне себя от такого обучения, а этот последний урок еще больше подстегнул его. Но он был очень сметливый мальчишка, с очень решительным характером и довольно упрямый. Он оглядел всех и увидел, что теперь не улыбается даже Дэн. Значит, такая учеба здесь дело обычное, хоть и мучительное. Он молча со вздохом проглотил пилюлю и даже усмехнулся. Та же сметливость, что позволяла ему помыкать матерью, помогла ему понять, что никто на судне, кроме разве что Пенна, не станет потакать его прихотям. Даже по голосу можно понять многое. Длинный Джек назвал еще с полдюжины снастей, и Гарви прыгал по палубе, как выброшенный на берег угорь, и искоса поглядывал на Тома Плэтта. — Очень хорошо. Хорошо получается, — сказал Мануэль. — После ужина я покажу тебе маленькую шхуну со всеми снастями. Я сам ее сделал, и мы будем учиться по ней. — Отлично для… пассажира, — сказал Дэн. — Отец только что сказал, что из тебя выйдет толк, ежели ты не утонешь. От отца такое не часто услышишь. На следующей вахте я тебя еще подучу. — Кидай «сало»! — прокричал Диско, вглядываясь в туман, клубившийся на реях. В десяти футах от бушприта нельзя было ничего разглядеть. Бесконечной чередой катились тяжелые белесые волны, перешептывающиеся между собой и набегающие одна на другую. — Теперь я обучу тебя такому, чего не знает Длинный Джек, — сказал Том Плэтт. Он вынул из ящика на корме старый глубоководный лот, полый с одного конца, набил его бараньим жиром и пошел на нос. — Я научу тебя запускать «сизаря». Диско ловко повернул штурвал так, что шхуна приостановилась, а тем временем Мануэль с помощью Гарви, который очень этим гордился, быстро опустил кливер. Том Плэтт со свистом раскрутил над головой лот. — Давай-давай, старина, — подгонял его Длинный Джек. — Мы ведь не к острову Файр-Айленд подходим в тумане. Нечего фокусничать! — Ну и завистник ты, Джек. Том Плэтт выпустил лот, и он шлепнулся в воду далеко впереди медленно идущей шхуны. — Все же так запускать лот надо уметь, — заметил Дэн. — Ведь целую неделю только лот будет говорить нам, куда идти. Сколько, по-твоему, отец? Лицо Диско разгладилось. Уйдя украдкой от остальных шхун, он рисковал своим мастерством и честью. К тому же он дорожил своей репутацией шкипера, знающего Отмели наизусть. — Шестьдесят, если не ошибаюсь, — ответил он, мельком взглянув на маленький компас. — Шестьдесят! — протяжно крикнул Том Плэтт, кольцами укладывая мокрый линь. Шхуна снова набрала скорость. — Бросай! — крикнул Диско через четверть часа. — Сколько сейчас? — шепнул Дэн и гордо посмотрел на Гарви. Но на Гарви, поглощенного своими успехами, это не произвело впечатления. — Пятьдесят! — сказал отец. — Думаю, мы над самой впадиной Зеленой отмели, где от шестидесяти до пятидесяти футов. — Пятьдесят! — проревел. Том Плэтт, которого было едва видно сквозь туман. — Живо приманку, Гарв! — сказал Дэн, хватая леску. Шхуна пробивалась сквозь туман. Парус на носу отчаянно трепыхался. Мальчики принялись ловить рыбу, а взрослые стояли и наблюдали за ними. Лески Дэна терлись со скрипом о старый, изрезанный поручень шхуны. — И как только отец угадал?.. Помоги-ка, Гарв. Большая попалась. И дергается. Совместными усилиями они вытащили пучеглазую треску фунтов на двадцать. Рыбина заглотнула наживку. — Смотри, она вся покрыта маленькими крабами! — воскликнул Гарви, перевернув треску. — Порази меня гром, если здесь не тьма рыбы, — отозвался Длинный Джек. — Диско, да у тебя не иначе как пара запасных глаз под килем! В воду шлепнулся якорь, и рыбаки заняли свои места у фальшборта. — А ее можно есть? — тяжело дыша, спросил Гарви, вытащив еще одну треску с крабами. — Конечно. Раз на ней рачки, значит, рыбы здесь пропасть и она голодна, когда так хватает наживку. Наживляй как угодно. Она и пустой крючок возьмет. — Ну и здорово! — радовался Гарви, глядя, как на палубу одна за другой шлепались рыбины. — Отчего всегда не ловят прямо со шхуны? — Ловить-то можно, да только после разделки мы бросаем за борт головы и потроха. А это начисто распугает всю рыбу. И вообще с судна рыбачить могут только такие опытные моряки, как отец. Ночью, наверно, поставим перемет. Со шхуны труднее ловить, чем с лодки, спина болит, верно? Работа и в самом деле была нелегкая. Ведь в лодке вода поддерживает рыбу почти до самых твоих рук. Шхуна же гораздо выше лодки, и рыбу приходится поднимать наверх, перегибаясь через борт. Так что от натуги начинает сводить живот. Но все с азартом занимались этим делом, и когда клев прекратился, на палубе высилась большая груда рыбы. — А где Пенн и дядя Солтерс? — спросил Гарви, стряхивая с плаща рыбью чешую и старательно сматывая леску. — Сходи-ка за кофе и увидишь. При желтом свете подвешенной на шесте лампы, совершенно безразличные к тому, что происходит наверху, за столом сидели оба рыбака и играли в шашки, причем дядюшка Солтерс сопровождал язвительным смехом каждый ход Пенна. — Что там стряслось? — спросил дядюшка Солтерс, когда Гарви, уцепившись за кожаную петлю в начале трапа, свесился вниз и окликнул кока. — Крупная рыба, и вся в крабах, тьма-тьмущая, — ответил Гарви. — Как играется? Крошка Пенн разинул рот. — Пенн не виноват, — выпалил дядя Солтерс. — Он плохо слышит. — В шашки режутся, да? — спросил Дэн, когда Гарви показался на корме с дымящимся кофе в судке. — Значит, сегодня убираться не нам. Отец человек справедливый. Он заставит это сделать их. — А два моих знакомых молодых человека будут наживлять перемет, пока они убираются, — заметил Диско, закрепляя штурвал. — Ну вот! Я бы лучше уборкой занялся, отец. — Не сомневаюсь. Но тебе не придется. На разделку! На разделку! Пенн будет подавать, а вы наживляйте. — Какого шута эти дрянные мальчишки не сказали, что ты напал на место? — проворчал дядюшка Солтерс, пробираясь к своему месту за разделочным столом. — Этот нож совсем тупой, Дэн. — Если вы не очнулись, когда мы бросили якорь, то вам надо, наверно, нанять собственного боя, — сказал Дэн, копошась в сумерках возле бадей с лесой, стоящих с подветренной стороны рубки. — Эй, Гарв, сходи-ка вниз за наживкой! — Мы будем разделывать рыбу, а вы наживляйте, — сказал Диско. — Так оно будет лучше. Мальчики должны были насаживать на крючки потроха, оставшиеся от чистки трески, а это было легче, чем рыться голыми руками в бочонках для отбросов. В бадьях аккуратными кольцами была сложена леса с большими крючками на расстоянии нескольких футов один от другого. Очень непростое это дело — проверить и наживить каждый крючок и уложить потом лесу так, чтобы она не запуталась, когда ее будут спускать с лодки. Дэн ловко, не глядя, справлялся с этим в темноте: крючки так и летали в его руках, как вязальные спицы в руках старой девы. Гарви же то и дело цеплялся за крючки и проклинал свою судьбу. — Я помогал делать это, когда только научился ходить, — сказал Дэн. — И все равно это противная работа. Отец! — прокричал он в трюм, где Диско и Том Плэтт солили рыбу. — Сколько бадей нам сегодня понадобится? — Штуки три. Пошевеливайтесь! — В каждой бадье триста саженей лесы, — пояснил Дэн, — более чем достаточно на сегодня. Ой, укололся! — Он сунул палец в рот. — Знаешь, Гарви, я бы ни за какие деньги не согласился работать на судне, где ловят только переметом. Пусть это выгоднее, но нет на свете работы противней и нудней, чем эта. — А что, по-твоему, делаем мы? — мрачно отозвался Гарви. — Я исколол все руки. — Тьфу, это одна из выдумок отца! Он перемет не будет ставить понапрасну. Уж он-то знает, что делает. Увидишь, сколько рыбы попадется. Пенн и дядюшка Солтерс, как им и было велено, занимались уборкой, но мальчикам от этого не было легче. Как только они закончили наживлять, Том Плэтт и Длинный Джек осветили одну лодку фонарем, погрузили в нее бадьи и небольшие крашеные буйки и спустили лодку на воду. — Они утонут! — закричал Гарви, которому море показалось ужасно бурным. — Ведь лодка нагружена, как товарный вагон! — Ничего, вернемся, — сказал Длинный Джек, — но если перемет запутается, нам достанется на орехи. Лодка взлетела на гребень волны. Казалось, она вот-вот разобьется о борт шхуны, но она скользнула вниз и исчезла среди волн. — Стань здесь и все время звони, — сказал Дэн, передавая Гарви веревку от колокола, который висел за брашпилем. Гарви усердно звонил, так как ему казалось, что от него зависит жизнь двух людей. Но Диско сидел в рубке, записывал что-то в судовой журнал и вовсе не был похож на убийцу. А когда он отправился ужинать, то даже слегка улыбнулся взволнованному Гарви. — Разве это волна? — сказал Дэн. — Да перемет и мы с тобой могли бы поставить! Она совсем рядом, так что можно бы и не звонить. Динь! Динь! Донг!.. Гарви звонил еще с полчаса, меняя для разнообразия ритм, а потом кто-то крикнул, и послышался глухой удар о борт. Мануэль и Дэн бросились к крюкам лодочных талей. Длинный Джек и Том Плэтт, мокрые с головы до ног, взобрались на палубу; за ними в воздух поднялась лодка и со стуком стала на место. — Не запуталась, — сказал Том Плэтт, отряхиваясь. — Молодец, Дэнни. — Прошу нынче пожаловать к нам на банкет, — сказал Длинный Джек, выплескивая воду из сапог. Он топтался на месте, как слон, и угодил Гарви в лицо рукой. — Мы окажем честь второй смене своим присутствием. Все четверо набросились на ужин. Гарви до отвала наелся рыбьей похлебки и жареных пирожков и тут же крепко гаснул. А в это время Мануэль вынул из рундука красивую модель «Люси Холмс» — первой шхуны, на которой он ходил. Он было начал объяснять Гарви ее оснастку, но тот даже пальцем не шевельнул, когда Пенн оттащил его на койку. — Как, должно быть, тоскуют его мать и отец, — сказал Пенн, глядя на мальчика. — Ведь они уверены, что он погиб. Потерять ребенка… сына! — Перестаньте, Пенн, — сказал Дэнни. — Идите и кончайте свою игру с дядей Солтерсом. Скажите отцу, что я могу отстоять вахту за Гарви. Он умаялся… — Славный парень, — сказал Мануэль, снимая сапоги и скрываясь в темноте нижней койки. — Думаю, Дэнни, станет человеком твой друг. И вовсе не такой уж он помешанный, как говорит твой отец. А? Что? Дэн хихикнул и тут же захрапел. Было туманно, ветер усилился, и вахты стояли одни взрослые. Из рубки доносился четкий бой часов, волны с плеском разбивались о нос шхуны, дымовая труба шипела от попадавших на нее брызг; мальчики крепко спали, а Диско, Длинный Джек, Том Плэтт и дядюшка Солтерс по очереди обходили палубу, проверяли штурвал, смотрели, держит ли якорь, подтягивали снасти и посматривали на тусклый свет якорного фонаря. ГЛАВА IV Когда Гарви проснулся, «первая смена» уже завтракала. Дверь кубрика была приоткрыта, и каждый квадратный дюйм шхуны пел свою собственную песню. Большая черная фигура кока, освещенная раскаленной печкой, плясала в крохотном камбузе, а горшки и кастрюли на деревянной полке с отверстиями дребезжали и гремели при каждом толчке. Нос шхуны, куда-то устремляясь и весь дрожа, карабкался все выше и выше, а потом плавным круговым движением нырял в бездну. Гарви слышал громкий шлепок, скрип рангоута, а потом наступала пауза, и разрезанная надвое волна обрушивалась на палубу с треском ружейного залпа. Затем доносились приглушенный скрип якорного каната в клюзе, стон и визг брашпиля, и, метнувшись в сторону и взбрыкнув, шхуна «Мы здесь» собиралась с силами, чтобы повторить все сначала. — Так вот, на берегу, — услышал Гарви голос Длинного Джека, — у тебя всегда есть дела и заниматься ими приходится в любую погоду. А здесь мы от всех скрылись, и, слава богу, дел у нас нет никаких. Спокойной вам ночи. Он, как большая змея, пробрался от стола к своей койке и закурил. Том Плэтт последовал его примеру; дядюшка Солтерс с Пенном с трудом взобрались на палубу по трапу, чтобы стать на вахту, а кок накрыл стол для «второй смены». Все они сползли со своих коек, потягиваясь и зевая. Когда «вторая смена» наелась до отвала, Мануэль набил трубку каким-то ужасным табаком, уселся между пал-постом и передней койкой, упершись ногами в край стола, и с нежной и беспечной улыбкой стал следить за клубами дыма. Дэн растянулся на своей койке, пытаясь справиться со старой разукрашенной гармошкой, мелодия которой прыгала вверх и вниз вместе с прыжками шхуны. Кок стоял, подпирая спиной шкаф, где хранились любимые пончики Дэна, и чистил картофель. Одним глазом он поглядывал на печку, следя, чтобы ее не залило водой через дымовую трубу. Чад и запах в каюте не поддавались описанию. Гарви с удивлением обнаружил, что его не так уж сильно мутит, и снова взобрался на свою койку, казавшуюся ему самым удобным и безопасным местом. Дэн в это время наигрывал «Не буду играть в твоем дворе», насколько это позволяла дикая качка. — Долго это будет продолжаться? — спросил Гарви у Мануэля. — Пока волна не уляжется. Тогда мы подгребем к перемету. Может, этой ночью, а может, через пару дней. Тебе не нравится? А? Что? — Неделю назад меня бы укачало до безумия, а сейчас вроде ничего. — Это потому, что мы из тебя рыбака делаем. На твоем месте я бы поставил на счастье две-три большие свечи в Глостере. — Кому бы поставил? — Понятно кому — святой деве в церкви на Холме. Она всегда добрая к морякам. Поэтому мы, португальцы, редко тонем. — Значит, вы католик? — Я — с острова Мадейра, я не пуэрториканец. Поэтому я не баптист. А? Что? Я всегда ставлю свечи две-три, а то и больше, когда бываю в Глостере. Святая дева меня не забывает. — А по мне, дело не в этом, — вмешался с койки Том Плэтт; его покрытое шрамами лицо осветилось спичкой, когда он раскурил свою трубку. — Море есть море, а что бы ты ни ставил, свечи или керосин, получишь по заслугам. — Все равно стоит иметь своего человека в нужном месте, — вступил Длинный Джек. — Я согласен с Мануэлем. Лет десять назад я служил на шхуне из Южного Бостона. В открытом море с северо-востока на нас налетел туман, густой, как овсянка. Старик шкипер был чертовски пьян, и я говорю себе: «Если только мне удастся вернуться в порт живым, я покажу святым, какую шхуну они спасли». Как видите, я жив-здоров, а модель этой шхуны, старой развалины «Кэтлин», на которую у меня ушел целый месяц, я подарил священнику. Он повесил ее над алтарем. Так что лучше дарить модель, чем свечку: как-никак это произведение искусства. Свечи можно купить в любой лавке, а модель показывает, что ты был в беде и благодарен за спасение. — Никак, ты веришь в это, ирландец? — спросил Том Плэтт, поднимаясь на локте. — Стал бы я возиться, если б не верил! — А вот Эмох Фуллер изготовил модель фрегата «Огайо», и она стоит в Сейлемском музее. Очень красивая модель, да только Фуллер сделал ее не задаром. И как понимаю это дело я… Эта увлекательная беседа, в которой один старался перекричать другого без надежды переубедить своих товарищей, длилась бы без конца, не затяни Дэн веселой песенки, которую подхватил Длинный Джек. Второй куплет, где говорилось о неловком малом, не умеющем забрасывать лот, Дэн запел громче, искоса поглядывая на Тома Плэтта. Тот в это время шарил рукой под койкой. Дэн пригнулся и продолжал петь. Вдруг через кубрик в него полетел громадный резиновый сапог Тома Плэтта. Между ними уже давно шла война. А началось это с тех пор, когда Дэн подметил, что эта мелодия просто бесит Тома Плэтта, считавшего себя специалистом по забрасыванию лота. — Я знал, что вам это понравится, — сказал Дэн, ловко посылая сапог обратно. — Если вам моя музыка не по душе, достаньте свою скрипку. Мне надоели ваши вечные споры о свечах. Скрипку, Том Плэтт, или Гарв тоже выучит эту песенку! Том Плэтт наклонился к своему рундуку и извлек оттуда старую, истертую добела скрипку. Глаза Мануэля заблестели, и он достал нечто похожее на маленькую гитару с проволочными струнами. — Да это настоящий концерт, — сказал Длинный Джек. Сквозь облако табачного дыма его лицо просияло от удовольствия. Люк распахнулся, и в дожде брызг в кубрик спустился Диско в своем желтом дождевике. — Как раз вовремя, Диско. Что там снаружи? — Все то же, — ответил Диско. Шхуну качнуло, и он грузно опустился на рундук. — Мы тут поем, а то переели за завтраком. Ты, конечно, будешь запевалой? — сказал Длинный Джек. — Да знаю-то я всего две старых песни, и слышали вы их сто раз. Том Плэтт прервал его, заиграв какую-то печальную мелодию, напоминавшую стон ветра и скрип мачт. Диско устремил глаза кверху и начал петь старинную морскую песню, а Том Плэтт подыгрывал ему, стараясь не отставать от поющего. В песне говорилось о славном пакетботе «Дредноут», и в бесконечном количестве куплетов описывался каждый его маневр от Ливерпуля до Нью-Йорка. Диско пел, гармоника всхлипывала, а скрипка визжала. Потом Том Плэтт исполнил песню про «неустрашимого Макджина, который привел судно в гавань». Они попросили спеть и Гарви, который с радостью внес бы свою лепту, но, к сожалению, он смог только припомнить несколько строф из «Шкипера Айрсона» — песенки, которую разучивали в адирондакском лагере. Ему казалось, что она как раз подходила для этого концерта, но стоило ему лишь упомянуть ее название, как Диско топнул ногой и вскричал: — Замолчи, юноша, все в ней неправда от начала до конца! — Надо было предупредить тебя, — сказал Дэн. — Отец терпеть не может эту песенку. — Что ж в ней дурного? — спросил Гарви с досадой. — Все, — ответил Диско, — все, от начала до конца. И виноват в этом ее сочинитель. Мне ни к чему заступаться за Айрсона, но он ни в чем не виноват. Мне отец рассказывал, как все произошло. Вот как было дело. — В сотый раз слышу это, — шепнул Длинный Джек. — Бен Айрсон был шкипером на «Бетти», юноша, и возвращался домой с отмелей. Это было еще до войны 1812 года, но правда всегда есть правда. Им повстречался «Эктив» из Портленда, а шкипером там был Гиббоне из того же города. За маяком мыса Код «Эктив» дал течь. На море был страшный шторм, и «Бетти» изо всех сил торопилась домой. Ну, Айрсон сказал, что в такую погоду невозможно подойти к другому судну, да и экипаж был против этого, и он предложил оставаться неподалеку от «Эктива», пока шторм не утихнет. На это экипаж тоже не согласился, хоть «Эктив» мог попасть в беду. Они тут же подняли стаксель и ушли. Айрсон, понятно, был с ними. Когда они пришли в Марблхед, на него все накинулись за то, что он решил не рисковать, и еще потому, что на следующий день другая шхуна сняла часть команды «Эктива». Им было невдомек, что на другой день буря-то утихла. А спасенные стали твердить, что Айрсон опозорил свой родной город, и прочее и прочее. А матросы «Бетти», те перепугались и стали валить все на Айрсона, говоря, что он один во всем виноват. И вовсе не женщины измазали его дегтем и вываляли в перьях — в том городе женщины не такие. Это все было делом рук мужчин и мальчишек. Это они таскали его по всему Марблхеду в лодке, покуда у той не вывалилось днище. А Айрсон, он сказал, что они еще пожалеют об этом. Как всегда, правда-то выплыла наружу, да поздно для этого честного человека. А сочинитель Уитьер подобрал эту сплетню да измазал в дегте и вывалял в перьях уже самую память о Бене Айрсоне. Уитьер никогда не ошибался, а на сей раз дал маху. А Дэну досталось от меня на орехи, когда он принес эту песню из школы. Ты тоже ничего этого не знал, а теперь знаешь, как все было на самом деле. Так что помни: Бен Айрсон не был таким, каким его сделал Уитьер. Мой Отец хорошо его знал до и после этой истории. Берегись опрометчивых суждений, юноша. Ну так как? Гарви ни разу не слышал, чтобы Диско говорил так долго. Он был готов сгореть со стыда. Дэн же быстро пришел ему на выручку и заявил, что, мол, чему в школе учат, тому он и верит и что жизнь слишком коротка, чтобы отличить все правдивые истории от сплетен, которых так много на берегу. Туг Мануэль тронул дребезжавшие струны своей маленькой гитары и запел по-португальски незнакомую песню. Закончил он ее, круто оборвав пение и рванув струны всей пятерней. Диско согласился спеть еще одну старинную песню, и все подпевали ему хором. Вот один ее куплет: Апрель миновал, больше нету снегов. Мы скоро покинем родимый наш кров, Уйдем мы туда, где бушует прилив. Где нам не видать колосящихся нив. В этом месте скрипка исполняла несколько тактов, а потом хор подхватывал припев. Песня эта растрогала Гарви до слез, хоть он сам не мог понять почему. Но еще тоскливее ему стало, когда кок оставил свой картофель и потянулся к скрипке. Не переменив позы, он заиграл такую грустную мелодию, что казалось, должно произойти неминуемое горе. Потом он запел на незнакомом языке. Его большой подбородок прижимал к плечу скрипку, а белки глаз сверкали при свете лампы. Гарви свесился с койки, чтобы лучше слышать напев, который стонал и плакал, сливаясь со скрипом судна и плеском волн, и напоминал шорох прилива в густой туман, и, наконец, завершился протяжным воплем. — Господи, прямо мороз по коже, — сказал Дэн. — Что это за штука? — Песня, которую пел Фин Маккоул на пути в Норвегию, — ответил кок. Он говорил по-английски, четко выговаривая слова, как в граммофоне. — Эка невидаль, я тоже бывал в Норвегии. Но ведь я же не ору об этом. Впрочем, это похоже на старинную песню, — сказал Длинный Джек, вздыхая. — Не спеть ли нам про «чистое море», — сказал Дэн, и тут же заиграл задорную, неприхотливую песенку о возвращении домой с уловом. — Стой! — проревел Том Плэтт. — Ты хочешь сглазить, да? Это же «иона». Будешь ее петь, когда всю соль замочим. — Ничего подобного, верно, отец? Без последнего куплета это не «иона». Я-то уж разбираюсь в этом деле. — Что это? — удивился Гарви. — Что такое «иона»? — «Иона» — это все, что может принести несчастье. Это может быть мужчина, или мальчик, или даже ведро. Пару лет назад я видел разделочный нож «иону», — объяснил Том Плэтт. — «Ионы» бывают разные. Джим Берк был «ионой», покуда не утонул. Умирай я с голоду, я бы не поплыл на его шхуне. А на шхуне «Эзра Флад» «ионой» была зеленая лодка — самый плохой «иона». Из-за нее утонули четыре рыбака, а она по ночам светилась. — И вы, этому верите? — спросил Гарви, вспомнив, что Том Плэтт говорил о свечах и моделях шхуны. — Разве может случиться то, что нам не суждено? С коек послышались негодующие голоса. — На суше не может, а в море может произойти что угодно, — сказал Диско. — Не вздумай смеяться над «ионами», юноша. — А Гарви не «иона». Когда мы его поймали, мы наловили кучу рыбы, — вмешался Дэн. Вдруг кок дернул головой и засмеялся странным, тонким смехом. Он был очень чудной, этот негр. — Проклятье! — вскричал Длинный Джек. — Прекрати свои штучки, доктор. Нам они ни к чему. — В чем дело? — спросил Дэн. — Разве Гарви не принес нам удачу? Помнишь, сколько наловили. — О да, — ответил кок. — Это я знаю, но ловля еще не закончена. — Он ничуть нам не повредит! — горячо защищал Гарви Дэн. — Ты на что намекаешь? Он хороший парень. — О да. Но когда-нибудь он будет твоим хозяином, Дэнни. — И только-то? — спокойно сказал Дэн. — Но этого не случится, помяни мое слово. — Хозяин! — упорствовал кок, показывая на Гарви. — Слуга! — он указал на Дэна. — Вот тебе и на! Когда же? — рассмеялся Дэн. — Через несколько лет, вот увидишь! — Почем ты знаешь? — спросил Том Плэтт. — Сообразил, и все тут. — Как? — спросили все хором. — Не знаю, но так будет. — Он опустил голову и принялся чистить картофель. Как они ни пытались, они не могли выудить из него ни слова. — Ладно, — сказал Дэн, — хозяин или не хозяин, но я рад, что доктор не назвал его «ионой». А вот дядя Солтерс самый настоящий «иона» — для самого себя. Интересно, может ли он заразить других? Ему бы на «Кэрри Питмен» попасть. Эта шхуна сама для себя «иона»: идет себе куда хочет, как бы с ней ни билась команда. Боже правый! Даже в полный штиль дергается во все стороны. — Не бойся, мы далеко от них всех, и от «Кэрри Питмен» тоже, — успокоил его Диске. С палубы донесся стук. — Дядюшке Солтерсу наконец повезло, — сострил Дэн, и его отец покинул кубрик. — Развиднелось! — прокричал Диско, и вся команда высыпала на палубу. Туман рассеялся, но по поверхности океана катились большие волны. Шхуна «Мы здесь» скользила между ними, как по глубокому ущелью. И стой они неподвижно, ей было бы совсем здесь неплохо и спокойно. Но в том-то и беда, что волны не знали и минуты покоя и вздымали шхуну на одну из своих тысяч вершин, где ветер безжалостно трепал ее снасти, и она зигзагами устремлялась вниз по склону. Вдали один за другим вставали пенящиеся валы, и от этих перемежающихся бело-серых полос у Гарви даже зарябило в глазах. Несколько чаек с пронзительным криком кружились над шхуной. Порой с порывом ветра налетал дождь, но ветер тут же уносил его прочь в простор океана. — Похоже, вон там, вдалеке, что-то мелькнуло, — сказал дядюшка Солтерс, показывая на северо-восток. — Едва ли это судно, — сказал Диско, нахмурившись и пристально глядя вдаль. — Волна еще большая. Дэнни, полезай-ка на мачту да погляди, где наш буек. Стуча тяжелыми сапогами, Дэнни, к зависти Гарви, скорее взбежал, нежели взобрался на марс, ухватился за краспицы и стал обозревать океан. Вскоре он заметил крошечный черный флажок буйка в миле от шхуны. — Все в порядке! — прокричал он. — Прямо на севере парус. Верно, шхуна. Прошло еще полчаса. Тусклое солнце пробивалось сквозь просветы в облаках, высвечивая оливково-зеленые пятна воды. На гребне показалась короткая фок-мачта, нырнула и исчезла, но следующая волна подняла высокую корму со старинными, похожими на рога улитки боканцами. Паруса шхуны были ржавого цвета. — Француз! — закричал Дэн. — Ой, нет, отец! — Это не француз, — сказал Диско. — Солтерс, это твое чертовское счастье к нам прицепилось. — Вижу. Это дядюшка Эбишай. — Верно, ошибиться тут невозможно. — Самый что ни на есть главный «иона»! — простонал Том Плэтт. — О Солтерс, Солтерс, почему ты не дрых на своей койке? — Откуда я знал, — проворчал бедный Солтерс. Шхуна тем временем приближалась. Она могла вполне сойти за Летучего Голландца — такой неопрятный, запущенный и скверный вид имела вся ее оснастка. Ее шканцы старинного образца были подняты на четыре или пять футов; снасти, связанные и запутанные, трепались по ветру, как водоросли у портовых свай. Она шла по ветру, страшно кренясь, ее стаксель был приспущен и как бы выполнял роль второго фока: «оскандалился», как говорили моряки. Бушприт шхуны торчал, как у старомодного фрегата, а утлегарь был расщеплен и кое-как сколочен гвоздями и скобами — починить его уже не было никакой возможности. Когда шхуна шла рывками вперед, грузно осев на свою широкую корму, она как две капли воды походила на растрепанную, неопрятную и злую старуху, насмехающуюся над честной девушкой. — Это Эбишай, — сказал Солтерс — Как всегда, накачался джина. Когда-нибудь он за это поплатится. Похоже, что он идет на ловлю в Микелон. — Он потопит ее, — сказал Длинный Джек. — Снасть у него не по погоде. — Будь это так, он бы уже потонул, — ответил Диско. — Похоже, что он рассчитывал проделать это с нами. Посмотри, Том, не слишком ли низко сидит у нее нос? — Если он так распределил груз, то это небезопасно, — медленно ответил моряк. — Но если нос судна дал течь, то он должен немедленно браться за помпы. Старая развалина со скрежетом развернулась и стала против ветра в пределах слышимости. Над бортом показалась голова с седой бородой, и густой бас прокричал что-то, чего Гарви не понял. Лицо же Диско потемнело. — Он сделает все, чтобы только принести плохие вести. Говорит, что нам грозит перемена ветра. Но ему грозит худшее… Эбишай, Эбишай! — Он стал делать руками движения, будто качал помпу, и показал на нос шхуны; но ее экипаж лишь передразнивал Тропа. — Чтоб вас растрясло и унесло! — орал Эбишай. — Настоящий шторм, настоящий шторм! Готовьтесь к последнему путешествию, эй, вы, глостерская треска! Вот вам-то Глостера не видать, не видать! — Напился до чертиков, как всегда, — заметил Том Плэтт, — жаль только, что выследил нас. Шхуну отнесло ветром, а седая борода продолжала кричать что-то насчет пляски в Бычьем заливе и о мертвеце в рубке. Гарви содрогнулся, вспомнив грязную палубу этой шхуны и ее безумный экипаж. — Настоящий плавучий ад, — сказал Длинный Джек. — Интересно, что с ним стряслось на берегу… — Он ловит рыбу сетью, — объяснил Дэн Гарви, — и ходит обычно вдоль побережья. Нет, нет, не у нашего берега, а там, на юго-востоке. — Он кивнул в сторону пустынных берегов Ньюфаундленда. — Отец никогда не выпускает меня там на берег. Люди у них отчаянные, а Эбишай самый отчаянный из всех. Видел его шхуну? Говорят, ей лет семьдесят. Одна из самых старых шхун в Марблхеде. Теперь такие уже не строят. Но Эбишай в Марблхед не заходит. Его там не любят. Вот он и носится по морю и проклинает всех встречных, а сам по уши в долгах. Говорят, что он уже много лет «иона». А спиртное ему дают за то, что он вроде бы колдует и насылает бурю на других. По-моему, он спятил. — Сегодня, пожалуй, не стоит ставить перемет, — проворчал Том Плэтт в отчаянии. — Он нарочно подошел к нам, чтобы проклясть нас. Много бы я дал, чтобы устроить ему порку, как на старом «Огайо». Растерзанная, старая шхуна, как пьяная, плясала на волнах, и все не спускали с нее глаз. Вдруг кок вскричал своим сдавленным голосом: — Это он со страху проклинает нас! Он погиб, погиб, говорю я вам! Смотрите! Шхуна вошла в светлое пятно воды в трех или четырех милях от них. Пятно потемнело и исчезло, и вместе со светом пропала и шхуна. Она нырнула во впадину и больше не всплыла. — Потонула, потонула, клянусь снастью! — вскричал Диско, бросившись на корму. — Пьяные они или нет, но мы им должны помочь! Ставить паруса! Живо! Кливер и фок взлетели на мачту, якорь выдернули уже на ходу, и от резкого толчка Гарви полетел на палубу. К этому жестокому маневру прибегают только в самом крайнем случае, когда речь идет о жизни и смерти, и маленькая «Мы здесь» застонала, как живое существо. Они подошли к тому месту, где исчезло судно Эбишая, и нашли только два — три поплавка от сети, бутылку из-под джина и лодку с выбитым днищем — и ничего больше. — Оставьте это, — сказал Диско, хоть никто и не думал трогать эти предметы. — Я бы на борт и спички Эбишая не взял. Ко дну пошла. Похоже, что конопать выпадала у нее целую неделю, но никто и не подумал выкачать воду. Вот еще одно судно погибло оттого, что экипаж был пьян. — И слава богу! — сказал Длинный Джек. — Если бы они были на плаву, нам бы пришлось брать их к себе. — Я тоже об этом думаю, — произнес Том Плэтт. — Погиб, погиб! — сказал кок, вращая глазами. — И унес с собой свое невезение… — Надо порадовать других рыбаков, когда их увидим. А? Что? — сказал Мануэль. — Когда идешь по ветру, как он, а швы вскрываются… — Он лишь безнадежно развел руками. Пенн сидел на крыше рубки и рыдал от ужаса и жалости. До Гарви еще не дошло, что он видел смерть в открытом море, но чувствовал он себя очень скверно. Дэн снова влез на мачту, и, прежде чем туман опять опустился на воду, Диско привел шхуну к тому месту, откуда были видны буйки их переметов. — Видишь, как быстро все здесь случается, — только и сказал он Гарви. — Поразмысли над этим хорошенько, юноша. А всему виной спиртное. После обеда волны улеглись, и можно было удить прямо с палубы. На сей раз Пенн и дядя Солтерс очень усердствовали. Улов был хороший, а рыба крупная. — Эбишай и впрямь унес с собой неудачу, — сказал Солтерс. — Ветер не переменился и не усилился. Как насчет перемета? Терпеть не могу предрассудков. — Том Плэтт требовал вытащить перемет и бросить якорь в другом месте. Но тут вмешался кок: — Счастье переменчиво. Вот увидишь. Я-то знаю. Эти слова так подзадорили Длинного Джека, что он уговорил Тома Плэтта отправиться с ним вместе и проверить перемет. Им предстояло втаскивать перемет на борт лодки, снимать рыбу, снова наживлять крючки и опять сбрасывать перемет в воду, что немного напоминает развешивание белья на веревке. Работа эта кропотливая и опасная, так как длинная, тяжелая леса может в мгновенье ока опрокинуть лодку. И у всех на борту шхуны отлегло от сердца, когда из тумана до них донеслась песня «А теперь к тебе, капитан». Тяжело груженная лодка скользнула к борту, и Том Плэтт крикнул, чтобы Мануэль вышел к ним на подмогу. — Счастье и впрямь переменчиво, — сказал Длинный Джек, кидая вилами рыбу на палубу, в то время как Гарви дивился, как перегруженная лодка не пошла ко дну. — Сначала шла одна мелочь. Том Плэтт хотел было отбуксировать перемет, но я сказал: «Я — за доктора, он видит насквозь». И тут пошла крупная рыба. Пошевеливайся, Мануэль, тащи бадью с наживкой. Сегодня нам повезет! Рыба жадно бросалась на крючки, с которых только что сняли ее собратьев. Том Плэтт и Длинный Джек двигались взад и вперед по всей длине перемета, нос лодки оседал под тяжестью намокшей лесы с крючками. Рыбаки отряхивали с лесы «морские огурцы», которые они называли «тыквами», оглушали пойманную рыбу ударом о планшир, снова насаживали крючки и до сумерек нагружали рыбой лодку Мануэля. — Не станем рисковать, — сказал затем Диско, — пока он не сел на дно. Шхуна Эбишая не погрузится еще неделю. Вытаскивайте лодки. Чистить рыбу будем после ужина. Чистка удалась на славу: несколько китов-касаток приняли в ней участие. Работали все до девяти, а Диско тихо посмеивался, глядя, как Гарви бросает выпотрошенную рыбу в трюм. — Слушай, ты так разошелся, что тебя не остановишь, — сказал Дэн, когда взрослые ушли в каюту, а мальчики принялись точить ножи. — И море сегодня разгулялось, а ты словно в рот воды набрал. — Некогда было, — ответил Гарви, пробуя лезвие ножа, — А вообще-то шхуну кидает вовсю. Маленькая шхуна так и плясала среди серебристых волн. Пятясь с притворным удивлением при виде натянутого каната, она вдруг прыгала на него, как котенок, и тогда вода с грохотом, подобным пушечному выстрелу, врывалась в клюзы. Покачивая головой, она словно говорила: «Жаль, но я больше не могу оставаться с тобой. Мне надо на север», — и отскакивала в сторону, застывала неожиданно и сокрушенно скрипела всеми снастями. «Так вот что я хотела сказать…» — начинала она с важным видом, как пьяный, обращающийся к фонарному столбу, но не договаривала (естественно, что разговаривала она жестами, как немой), потому что вдруг начинала суетиться, будто щенок на поводке, или неловкая всадница на лошади, или курица с отрезанной головой, или корова, ужаленная слепнем. И все это зависело от капризных волн. — Смотри-ка что выделывает! Прямо как в театре! Шхуна повалилась набок, взметнув углегарем. «Что до меня… то… свобода или… смерть!» — как бы говорила она. Оп-ля! Она с напыщенным видом присела на лунной дорожке с церемонным поклоном, но все испортил штурвал, вслух прокряхтевший что-то при этом. — Совсем как живая! — громко рассмеялся Гарви. — Она надежна, как дом, и суха, как тарань! — с восторгом сказал Дэн, которого волна протащила по палубе. — Она отбивает волны и говорит: «Не смейте ко мне приставать!» Смотри, ты только посмотри на нее! Эх, если бы ты надел одну из этих «зубочисток»… А как они с якоря снимаются на глубине в пять сажен… — Что такое «зубочистка», Дэн? — А это новые рыболовные суда. У них нос и корма как у яхты, и бушприт заостренный, а рубка величиной с наш трюм. Отец против них, потому что на них сильно качает и стоят они кучу денег. Отец хоть и большой знаток рыбы, но больно туг на новое, от времени отстает. А всяких приспособлений на них сколько!.. Ты когда-нибудь видел «Электор» из Глостера? Красотка, хоть и «зубочистка». — А сколько они стоят, Дэн? — Горы денег. Тысяч пятнадцать, наверно; может, больше. И золотая обшивка там есть, и все, что только захочешь. — А потом мечтательно добавил: — Я бы назвал ее «Хэтти С.»… ГЛАВА V То была первая из многочисленных бесед, во время которой Дэн рассказал Гарви, почему он перенес бы название своей лодки на судно своей мечты. Гарви уже многое знал о настоящей Хэтти из Глостера, даже видел локон ее волос — Дэн, считая обычные слова неподходящими, объяснил, что он отчекрыжил локон у нее зимой в школе, — и ее фотографию. Хэтти, девочка лет четырнадцати, терпеть не могла мальчишек, и всю ту зиму она топтала ногами сердце Дэна. Обо всем этом он под большим секретом рассказывал Гарви то на освещенной луной палубе, то в кромешной тьме, то в густом тумане, когда позади них стонало штурвальное колесо, а впереди вздымалась на беспокойных и шумных волнах палуба. Потом, когда мальчики стали знать друг друга получше, не обошлось и без драки, и они гонялись один за другим по всему судну, пока Пенн их не разнял и обещал не говорить ничего Диско. Ведь Диско считал, что драться во время вахты это еще хуже, чем заснуть. Гарви уступал Дэну в силе, но для его воспитания очень многое значило то, что он признал свое поражение и не пытался расквитаться с победителем недозволенными приемами. Это произошло после того, как ему излечили несколько волдырей на руках в том месте, где мокрый свитер и дождевик вгрызались в тело. От соленой воды неприятно пощипывало, и когда волдыри созрели, Дэн вскрыл их бритвой отца и сказал, что теперь Гарви «чистокровный банкир», потому что болезненные болячки — признак касты, к которой тот принадлежит. Поскольку Гарви был еще мальчиком и к тому же все время его заставляли работать, ему было не до размышлений. Он очень жалел свою мать и часто скучал по ней, а главное, хотел рассказать ей о своей новой жизни и как он к ней успешно привыкает. Но он предпочитал не задумываться над тем, как она перенесла известие о его предполагаемой гибели. Но однажды, когда он стоял на носовом трапе, подтрунивая над коком, который бранил их с Дэном за то, что они стащили жареные пончики, ему пришло в голову, насколько это лучше, чем выслушивать грубости от каких-то незнакомцев в курительном салоне пассажирского парохода. Он был полноправным членом экипажа «Мы здесь», у него было свое место за столом и своя койка; в штормовую погоду вся команда с удовольствием слушала небылицы о его жизни на берегу. Ему потребовалось всего два дня с четвертью, чтобы сообразить, что если бы он рассказал о себе самом, то никто, кроме Дэна (да и он не больно ему верил), не поверил бы ему. Поэтому он выдумал себе приятеля — мальчика, у которого, говорят, есть собственная маленькая коляска с четырьмя пони, в которой он разъезжает по Толедо в штате Огайо, которому в один раз заказывают по пять костюмов и который устраивает приемы для своих сверстников, мальчиков и девочек не старше пятнадцати лет, где еда подается на чистом серебре. Солтерс протестовал против этих совершенно безнравственных, даже откровенно кощунственных небылиц, но сам слушал их так же жадно, как и все остальные. А их издевки над героем рассказов Гарви совершенно не меняли его отношения к одежде, сигаретам с золочеными наконечниками, кольцам, часам, духам, приемам, шампанскому, игре в карты и жизни в отелях. Мало-помалу он стал в другом тоне говорить о своем «приятеле», которого Длинный Джек окрестил «ненормальным мальцом», «позолоченным ребенком» и другими столь же приятными именами; и чтобы опорочить своего «приятеля», Гарви, закинув на стол ноги, обутые в резиновые сапоги, стал сочинять всякие истории о шелковых пижамах и заказываемых за границей галстуках и воротничках. Гарви очень легко привыкал к новой обстановке, у него был острый глаз и чуткое ухо ко всему, что его касалось. Очень скоро он узнал, что у себя под матрасом Диско хранит свой старый, позеленевший квадрант, который рыбаки называли «бычьим ярмом». Когда Диско по солнцу и с помощью «Справочника для фермеров» определял широту, Гарви забирался в рубку и на ржавой печной трубе выцарапывал гвоздем местонахождение шхуны и дату. Так вот, ни один старший механик пассажирского лайнера не мог бы сделать большего, и ни один механик с тридцатилетним стажем не мог бы с таким видом бывалого моряка объявить команде местонахождение шхуны на сегодняшний день, с каким делал это Гарви, перед тем небрежно сплевывающий за борт и потом, только потом принимавший от Диско квадрант. Во всем этом деле есть свой ритуал. «Бычье ярмо», «Справочник для фермеров» и еще одна — две книги по мореходству — это все, чем пользовался Диско во время плавания, да еще глубоководным лотом, который служил ему дополнительным глазом. Гарви едва не покалечил им Пенна, когда Том Плэтт обучал его «запускать сизаря»; и хотя силенок у него было маловато, чтобы несколько раз подряд замерять глубину в штормовую погоду, Диско часто позволял Гарви забрасывать семифунтовый лот на мелководье и при спокойном море. «Отцу вовсе не глубина нужна, — говаривал Дэн. — Ему нужны образцы. Ну-ка смажь его как следует, Гарв». Гарви тщательно смазывал жиром чашку на конце лота и все, что в ней потом оказывалось — песок, ракушки, грязь, — тут же показывал Диско, который брал содержимое чашки в руки, нюхал его и принимал решение. Как мы уже говорили, когда Диско думал о треске, он думал, как треска, и, пользуясь своим многолетним опытом и особым инстинктом, он переводил «Мы здесь» с одного полного рыбы места на другое, подобно шахматисту с завязанными глазами, который передвигает фигуры по невидимой доске. Но доской Диско служили Большие Отмели — треугольник со стороной в двести пятьдесят миль, — безбрежье кочующих волн, окутанных влажным туманом, изводимых штормовым ветром, раздираемых плавучими льдами, разрезаемых безжалостными пароходами и испещренных парусами рыбачьих шхун. Несколько дней подряд они работали в тумане. Все это время Гарви стоял у колокола. Наконец и он вышел в море с Томом Плэттом, хоть сердце у него ушло в пятки. Туман все не рассеивался, клев был хороший, и шесть часов кряду невозможно испытывать чувство безнадежного страха. Гарви был поглощен своими лесками и выполнял все приказания Тома Плэтта. А потом они погребли на звук колокола шхуны, полагаясь больше на инстинкт Тома и вслушиваясь в тонкий и слабый голос раковины Мануэля. Впечатление было неземное, и впервые за месяц Гарви приснились волнующийся и дымящийся водяной настил вокруг лодки, пучок лесок, уходящих в ничто, а над лодкой воздух, таявший на воде, в десяти футах от его напряженных глаз. Через несколько дней он вышел с, Мануэлем на место глубиной в сорок саженей, но якорь так и не мог достать дна, и Гарви смертельно перепугался, потому что был потерян его последний контакт с землей. «Китовая дыра», — заметил Мануэль, вытягивая якорь. — Диско просчитался, пошли!» И он погреб к шхуне. Том Плэтт и его товарищи посмеивались над своим капитаном, который на сей раз привел их на край пустынной Китовой впадины, никчемной ямы Больших Отмелей. Шхуна перешла в тумане на другое место, и когда в этот раз Гарви снова вышел с Мануэлем на лодке, волосы у него встали дыбом. Что-то белое двигалось к ним в белизне тумана, на них пахнуло холодом, словно из могилы, послышался грохот разбивающихся волн, и лодку закачало и обдало брызгами. То было первое знакомство Гарви со страшными летними айсбергами Отмелей, и он под смех Мануэля от ужаса бросился на дно лодки. Однако бывали дни ясные, и мягкие, и теплые, когда, казалось, сам бог велел лениво поглядывать на лесу и шлепать веслом по солнечным зайчикам; бывали дни, когда воздух был чист и когда Гарви учили, как управлять шхуной при переходе с места на место. Его охватил восторг, когда, послушная его руке, лежащей на спицах штурвала, шхуна скользила над глубоководьем, а фок стал описывать плавные круги на фоне голубого неба. Это было прекрасно, хотя Диско заметил, что и змея свернула бы себе хребет, следуй она его курсом. Но, как всегда, гордыня до добра не доводит. Они шли по ветру под стакселем — к счастью, старым, — и Гарви тут же попал в беду, желая показать Дэну, каким прекрасным рулевым он стал. Фок со стуком развернулся, гик прорезал насквозь стаксель, который не свалился только лишь благодаря фок-мачте. В ужасном молчании они спустили изорванный парус, и в течение нескольких следующих дней все свое свободное время Гарви под наблюдением Тома Плэтта учился пользоваться швейной иглой. Дэн был вне себя от радости, так как он сам, по его словам, когда-то давно совершил ту же ошибку. Как положено мальчишке, Гарви старался подражать всем мужчинам по очереди и наконец стал, как Диско, сутулиться над штурвалом; как Длинный Джек, размашистым движением вытаскивал из воды лесу; как Мануэль, ловко и быстро греб в лодке и, как Том Плэтт, широким шагом, будто по палубе «Огайо», научился расхаживать по шхуне. — Здорово смотреть, как он все перенимает, — сказал как-то туманным утром Длинный Джек, когда Гарви выглядывал за борт возле брашпиля. — Готов заложить свое жалованье и долю, что для него это вроде как игра и он изображает из себя храброго и бывалого морехода. Посмотри только, как он держится! — Да все мы так начинали, — ответил Том Плэтт. — Мальчишки, те все время играют да так незаметно и становятся взрослыми и до конца своих дней всё играют да играют. И я точно таким же был на старом «Огайо». На своей первой вахте — в гавани — я воображал себя храбрее Фаррагута. И у Дэна голова забита тем же. Только погляди на них: выступают, словно просмоленные морские волки: каждый волос из веревочной пеньки, а кровь — чистая смола. — И он крикнул по направлению к рубке: — А ты на сей раз ошибся, Диско! Какого лешего ты сказал, что мальчишка ненормальный? — А он таким и был, — ответил Диско. — Чудной, как лунатик. Но с тех пор он малость поправился. Я его вылечил. — Сочиняет он здорово, — заметил Том Плэтт. — Недавно рассказал нам про парнишку своих лет, который вроде бы ездит на упряжке из четырех пони в Толедо, штат Огайо, кажется, и устраивает приемы для таких же, как он, мальцов. Любопытная басня, но чертовски интересная. И он много таких басен знает. — Похоже, он сам их и выдумывает, — отозвался Диско из рубки, где он возился с вахтенным журналом. — Совершенно ясно, что это всё выдумки. Один Дэн этому верит, да и то посмеивается. Я слышал, как он хихикал за моей спиной. — А ты знаешь, что сказал Питер Саймон Кэлхаун, когда его сестра Хитти была помолвлена с Лореном Джеральдом и ребята придумали эту шутку? — протянул дядюшка Солтерс, мирно скрывавшийся от брызг под прикрытием лодок у правого борта. Том Плэтт пыхтел своей трубкой в скорбном молчании: он ведь был с мыса Код и не меньше двадцати лет назад слышал эту историю. А дядюшка Солтерс издал дребезжащий смешок и продолжал: — Так вот, этот Саймон Питер Кэлхаун совершенно справедливо сказал о Лорене: «Наполовину, говорит, светский щеголь, а наполовину полный дурак; а люди твердят, что она выходит замуж за богача». У Саймона Питера Кэлхауна язык без костей, вот он и болтал без конца. — А вот на голландском, как говорят у нас в Пенсильвании, он ни слова не знал, — вставил Том Плэтт. — Ты уж лучше дай жителю мыса Код рассказать эту историю. Эти Кэлхауны по происхождению цыгане. — А я вовсе не оратор какой, — сказал Солтерс. — Я хочу сказать о морали этой истории. Наш Гарви точь-в-точь такой же: наполовину городской паренек, наполовину набитый дурак; а кое-кто принимает его за богача. Вот и всё! — Вам приходило в голову, как было бы здорово, если бы весь наш экипаж состоял из одних Солтерсов? — сказал Длинный Джек. — Наполовину он в борозде, наполовину в навозе — этого-то Кэлхаун не говорил, — а еще воображает себя рыбаком! Все посмеялись над дядюшкой Солтерсом. Диско с высунутым языком трудился над вахтенным журналом, который он держал в своей большой, как лопата, квадратной ладони; вот что было написано на замусоленных страницах: «17 июля. Сегодня густой туман и мало рыбы. Бросили якорь севернее. День закончился. 18 июля. День начался густым туманом. Рыбы поймали мало. 19 июля. С утра легкий с-з бриз, погода установилась. Бросили якорь восточнее. Поймали много рыбы. 20 июля. Сегодня в субботу туман и легкий ветер. Так день закончился. Всего за неделю наловили рыбы 3478 штук». По воскресеньям они никогда не работали, а брились и умывались, если погода была хорошая, а пенсильванец пел псалмы. А однажды или дважды он скромно предложил прочитать короткую проповедь. У дядюшки Солтерса аж дух захватило от негодования, и он напомнил ему, что он не проповедник и нечего, мол, и помышлять ни о чем подобном. «Он, чего доброго, так и Джонстаун вспомнит, — объяснял Солтерс, — а к чему это приведет?» Поэтому порешили, что Пенн прочтет вслух отрывок из книги под заглавием «Иосиф». То был старый, в кожаном переплете том с запахом тысячи путешествий, толстый и очень похожий на Библию, только поживее: в нем было много рассказов про битвы и осады. И они прочитали его от корки до корки. А вообще Пенна не было ни видно, ни слышно. Иной раз он по три дня кряду не промолвит и словечка, хоть и играет в шашки, слушает песни и смеется над шутками. А когда его пытаются расшевелить, он отвечает: «Я бы не хотел, чтобы меня считали нелюдимым. Просто мне нечего сказать. У меня, кажется, в голове совсем пусто. Я и имя-то свое почти позабыл». И он с вопросительной улыбкой поворачивается к дядюшке Солтерсу. «Ну и ну, Прэтт. Так, чего доброго, ты и меня позабудешь!» — возмущался Солтерс. «Нет, никогда, — отвечает тогда Пенн и плотно сжимает губы. — Конечно, конечно, Прэтт из Пенсильвании…» — повторяет он несколько раз. А иногда сам дядюшка Солтерс забывает и говорит, что того зовут Гаскинс, или Рич, или Макуитти; и Пенн всему этому одинаково рад — до следующего раза. Он всегда очень нежно обращался с Гарви и жалел его, потому что его потеряли родители и потому, что считал его ненормальным. И когда Солтерс увидел, что мальчик нравится Пенну, у него немного отлегло от души. Солтерс был не очень любезным человеком (он считал нужным держать мальчишек в узде), поэтому в тот первый раз, когда Гарви, весь дрожа от страха, сумел в штилевую погоду взобраться на клотик (Дэн был рядом, готовый прийти ему на помощь), он счел своим долгом подвесить на верхушке мачты большие резиновые сапоги Солтерса — на потеху всем окружающим. По отношению к Диско Гарви не допускал никаких вольностей, не делал этого, даже когда старый моряк стал относиться к нему как к рядовому члену экипажа, то и дело приказывая: «Сделай-ка то-то и то-то» или «Займись тем-то и тем-то». В чисто выбритых щеках и морщинистых уголках глаз Диско было нечто такое, что немедленно остужало молодую, горячую кровь. Диско научил Гарви понимать замусоленную и измятую карту, которая, по его словам, была лучшим из всего, что когда-либо издавало правительство; с карандашом в руке он провел его от стоянки к стоянке по всем отмелям: Ле Хейв, Уэстерн, Банкеро, Сент-Пьер, Грин и Грэнд, говоря все время на «языке» трески. Он объяснял ему также, как пользоваться «бычьим ярмом». В этом Гарви превзошел Дэна, так как унаследовал математические способности, и ему нравилось с одного взгляда угадывать, что принесет с собой тусклое солнце Отмелей. Начни он изучать морское дело лет в десять, говаривал Диско, он хорошо бы овладел и всем остальным. Дэн, например, в полной темноте умел наживлять перемет или мог найти любую снасть, а в случае нужды, когда, например, у дядюшки Солтерса вскакивал на ладони волдырь, умел разделывать рыбу на ощупь. Он мог удерживать шхуну при сильном волнении и давать» Мы здесь» волю именно тогда, когда ей это было нужно. Все это он проделывал не задумываясь, как лазал по снастям или сливался со своей лодкой в одно целое. Но передать свои навыки Гарви он был не в состоянии. В штормовую погоду, когда рыбаки валялись на койках в носовом кубрике или усаживались на рундуки в рубке, на шхуне можно было услышать очень много интересных и поучительных историй, звучавших под громыханье запасных рым-болтов, лотов и рымов. Диско рассказывал о китобойцах пятидесятых годов: как рядом со своими малышами погибали огромные самки китов; о предсмертной агонии на черных и бурых волнах, когда фонтан крови взлетал на сорок футов вверх; о том, как лодки разбивало в щепы; о патентованных ракетах, которые почему-то не хотели подниматься в воздух, а вместо этого попадали в перепуганную команду; о столкновениях и тонущих шхунах; о том ужасном урагане — «японце», — который за три дня оставил без крова больше тысячи человек… Все это были чудесные истории и, главное, правдивые. Но еще более чудесными были рассказы о рыбах и о том, как они спорят между собой и улаживают свои личные дела где-то глубоко под килем. У Длинного Джека был иной вкус: он предпочитал сверхъестественное. У всех дух замирал от его страшных рассказов о привидениях, которые дразнят и приводят в ужас одиноких собирателей моллюсков; об оборотнях, встающих из своих песчаных могил, о сокровищах острова Файр-Айленд, охраняемых духами пиратов; о парусниках, проплывавших в тумане над городом Труро; о гавани в Мэйне, где никто, кроме чужеземца, не бросит дважды якорь в определенном месте из-за экипажа мертвецов, которые подгребают в полночь с якорем на корме своей старомодной лодки и посвистывают — не зовут, а посвистывают, — чтобы выманить душу нарушившего их покой человека. Гарви всегда казалось, что восточное побережье его родины от горы Дезерт к югу служит летним местом отдыха и развлечений и что там стоят виллы с паркетом из ценных пород дерева, а у их входа дежурят портье. Он смеялся над этими историями о привидениях — не так, правда, как смеялся бы месяц назад, — а кончил тем, что умолк и слушал их с содроганием. Том Плэтт повествовал о своем нескончаемом путешествии вокруг мыса Горн на фрегате «Огайо» в дни, когда еще пороли розгами, когда военные суда попадались реже птицы дронт — суда военно-морского флота, погибшего во время войны. Он рассказывал, как в пушку закладывается раскаленное ядро, а между ним и гильзой кладется слой мокрой глины; как ядра кипят и дымятся, попадая в дерево, и как юнги с «Мисс Джим Бак» заливают их водой и дразнят пушкарей из форта. И еще он рассказывал о блокаде: о долгих неделях болтания на якоре, когда единственным развлечением были уходящие за топливом и возвращающиеся пароходы (парусники все время оставались на месте), о штормах и холоде, из-за которого двести человек день и ночь скалывали лед со снастей, а печная труба, подобно вражеским ядрам, раскалялась докрасна, потому что экипаж ведрами пил горячее какао. Том Плэтт паровые машины не уважал. Срок его службы кончился, когда пароходы только-только стали входить в моду. Он признавал, что для мирного времени это изобретение весьма пригодно, но с надеждой ждал того дня, когда фрегаты водоизмещением в десять тысяч тонн и с реями в сто девяносто футов снова оденутся в паруса. Рассказы Мануэля были неторопливыми и нежными: главным образом о девушках с острова Мадейра, стирающих белье в обмелевших ручьях при лунном свете под сенью банановых зарослей; он пересказывал легенды о святых, описывал странные танцы и драки в холодных портах Ньюфаундленда. Солтерс был целиком поглощен сельским хозяйством, и, хотя он с удовольствием читал и толковал книгу Иосифа Флавия, своей миссией в жизни он считал необходимость доказать преимущество правильного севооборота перед любыми фосфорными удобрениями. Он всячески поносил фосфаты, вытаскивал из-под койки засаленные книжки и цитировал из них, грозя кому-то пальцем перед носом у Гарви, для которого это было китайской грамотой. Малыш Пенн так искренне расстраивался, когда Гарви смеялся над лекциями Солтерса, что мальчик прекратил насмешки и переносил страдания в Вежливом молчании. Все это шло Гарви на пользу. Кок, естественно, не принимал участия в этих беседах. Как правило, его голос можно было услышать только тогда, когда это было совершенно необходимо. Но временами на него нисходил дар речи, и он начинал говорить наполовину по-гаэльски, наполовину по-английски. Он был особенно разговорчив с мальчиками и никогда не отказывался от своего пророчества о том, что когда-нибудь Гарви будет хозяином Дэна. Он рассказывал им о доставке почты зимой на мысе Бретон, о собачьих упряжках, о ледоколе «Арктик», разбивающем лед между материком и островом Принца Эдварда. Потом он пересказывал истории его матери о жизни на далеком Юге, где никогда не бывает морозов; и он говорил, что, когда он умрет, его душа будет покоиться на теплом белом песке у моря, где растут пальмы. Мальчикам эта мысль показалась странной, потому что кок ни разу в жизни не видел пальмовых деревьев. Кроме того, во время еды он непременно спрашивал Гарви, одного только Гарви, нравится ли ему приготовленное, и это ужасно смешило «вторую смену». И все же они с большим уважением относились к пророчествам кока и поэтому считали Гарви чем-то вроде талисмана. И пока Гарви каждой порой впитывал что-то для себя новое, а с каждым глотком морского воздуха — порцию крепкого здоровья, шхуна «Мы здесь» шла своим курсом и занималась своим делом, а в ее трюме все выше и выше поднималась груда спрессованной серебряно-серой рыбы. Во время ловли никто особенно не отличался, но в среднем улов был хороший и у всех одинаковый. Естественно, что за человеком с репутацией Диско тщательно следили — «шпионили», по выражению Дэна, — соседние шхуны, но он умел очень ловко скрываться от них в клубящихся облаках тумана. Троп избегал общества по двум причинам: во-первых, он хотел проводить свои опыты без свидетелей; а во-вторых, ему не нравилось, когда вокруг собиралась разноперая публика. Большинство шхун были из Глостера, частично из Провинстауна, Гарвича и Чатама, а некоторые из портов Мэйна; команды же их набирались бог весть откуда. Риск порождает безрассудство, а если добавить к этому алчность, то получится, что при таком скоплении шхун может произойти любая неприятность: ведь шхуны, подобно стаду овец, собираются толпой вокруг какого-нибудь признанного вожака. — Пусть себе ходят за джерольдами, а мне это ни к чему, — говорил Диско. — Какое-то время придется потерпеть такое соседство, но, может, недолго. А место, где мы сейчас стоим, Гарв, считается не очень хорошим. — Правда? — удивился Гарви, уставший уже зачерпывать забортную воду ведрами после слишком затянувшейся разделки. — Я был бы не прочь попасть на место еще хуже этого. — Единственное место, которое хочу увидеть я — это Истерн Пойнт, — сказал Дэн. — Слушай, отец, похоже, что больше двух недель мы там не простоим… Вот тогда ты познакомишься со всей компанией. А работы будет тьма! И поесть-то вовремя не придется. Попьешь водички, и все тут, а спать будем, когда не останется сил работать. Хорошо, что тебя подобрали не месяцем позже, а то бы тебе не осилить старушку Вирджин. Глядя на карту, Гарви понял, что подводная скала Вирджин и другие участки мелководья с любопытными названиями были поворотным пунктом их путешествия и что, если им там повезет, они замочат оставшуюся в трюме соль. Но, увидев размеры отмели Вирджин, которая на карте обозначалась едва заметной точкой, Гарви не мог понять, как Диско даже при помощи «бычьего ярма» и лота сможет разыскать ее. Позднее он убедился, что Диско прекрасно справляется с этим и любым другим морским делом, да к тому же может оказать помощь другим. В его рубке висела большая, четыре на четыре фута, школьная доска, назначение которой было Гарви неизвестно, пока однажды после нескольких очень туманных дней до них не донесся довольно немелодичный голос сигнальной сирены, походивший на трубный вопль чахоточного слона. Они собирались сделать короткую стоянку и, чтобы сократить хлопоты, тащили якорь за собой. — Барк с прямыми парусами требует дороги, — сказал Длинный Джек. Из тумана выплыли мокрые красные паруса судна и, пользуясь морским кодом, «Мы здесь» трижды звякнула колоколом. На барке с воплями и криками подтянули топсель. — Француз, — недовольно проворчал дядюшка Солтерс. — Микелонская шхуна из Сент-Мало. — У фермера был зоркий глаз. — Кстати, у меня почти весь табак вышел, Диско. — У меня тоже, — заметил Том Плэтт. — Эй! Подай назад, подай назад! Осторожней, вы, головорезы, «мучо боно»! Откуда вы, из Сан-Мало, да? — Ага! Мучо боно! Уи! Уи! Кло Пуле — Сан-Мало! Сан Пьер Микелон! — кричали с парусника матросы, размахивая шерстяными кепками и смеясь. А потом они закричали хором: — Доска! Доска! — Принеси доску, Дэнни. В толк не возьму, как эти французики забираются так далеко. Сорок шесть — сорок девять им подойдет, к тому же так почти и есть на самом деле. Дэн написал цифры мелом на доске, и ее выставили на видном месте, а с барка донеслось многоголосое «мерси, мерси». — С их стороны не по-соседски так уходить, — проворчал Солтерс, шаря по карманам. — А ты французский с прошлого раза подучил? — спросил Диско. — А то нас опять камнями забросают, как тогда, когда ты их «сухопутными курицами» обозвал. — Хэрмон Раш сказал, что только так их можно расшевелить. Но мне и английского языка хватит… Табак у нас кончается, вот беда-то. А ты, юноша, часом, не говоришь по-французски? — Конечно, говорю, — ответил Гарви и с вызовом прокричал: — Эй! Слушайте! Аррете-ву! Аттанде! Табак, табак! — О, табак, табак! — закричали на судне и снова засмеялись. — Дошло наконец. Давайте спустим лодку, — предложил Том Плэтт. — Во французском-то я не очень силен, зато знаю другой подходящий язык. Пошли, Гарви, будешь переводить. Невозможно описать, какую сумятицу вызвало их появление на борту барка. Каюта судна была сплошь уставлена яркими цветными изображениями святой девы — святой девы Ньюфаундлендской, как они ее называли. Оказалось, что Гарви говорил по-французски иначе, чем было принято на Отмелях, и его общение в основном сводилось к кивкам и улыбкам. Что до Тома Плэтта, то он размахивал руками и «разговаривал» вовсю. Капитан угостил его каким-то невообразимым Джимом, а члены команды, похожие на персонажей комической оперы — волосатые, в красных колпаках, с длинными ножами, — приняли его совсем по-братски. Потом началась торговля. У них был табак, много табаку, американского, за который во Франции не была уплачена пошлина. Им нужны были шоколад и печенье. Гарви погреб назад, чтобы уладить это дело с коком и Диско, которому принадлежали все припасы. Возвратившись, он выложил у штурвала француза банки с какао и пакеты с печеньем. Эта сцена напоминала дележ добычи пиратами, из которого Том Плэтт вышел нагруженный разными сортами табака, включая свернутый в трубочку и жевательный. А затем под звуки жизнерадостной песни эти веселые мореходы скрылись в тумане. — Как это получилось, что мой французский язык они не понимали, а язык жестов был им понятен? — полюбопытствовал Гарви после того, как все, что они наменяли, было распределено между членами экипажа. — Какой там язык жестов! — загоготал Плэтт. — Впрочем, пожалуй, то был язык жестов, только он куда старше твоего французского, Гарв. На французских судах полным-полно масонов, вот в чем штука. — А вы знаете масон? — Получается, что знаю масон, а? — заявил бывший военный моряк, набивая трубку, и Гарви задумался над еще одной морской загадкой. ГЛАВА VI Больше всего Гарви поражала невероятная беспечность, с какой суда бороздили просторы Атлантики. Рыбацкие шхуны, объяснил Дэн, по понятным причинам зависят от любезности и мудрости своих соседей; от пароходов же можно бы ожидать большего. Незадолго до этого разговора произошла еще одна интересная встреча: три мили шхуну преследовало старое грузовое судно-скотовоз, верхняя палуба которого была огорожена, и оттуда несло, как из тысячи коровников. Весьма нервный офицер что-то кричал в рупор, а Диско спокойно прошел с подветренной стороны парохода, беспомощно болтающегося на волнах, и высказал его капитану все, что он о нем думает. — Хотите знать, где находитесь, а? Вы не заслуживаете находиться нигде. Ходите по открытому морю, как свинья по загону, и ничего вокруг не видите. Глаза у вас повылазили, что ли? От этих слов капитан подпрыгнул на мостике и прокричал что-то насчет глаз Диско. — Мы три дня не могли определить свои координаты. По-вашему, судно можно вести вслепую? — крикнул он. — Еще как можно, — отозвался Диско. — А что с вашим лотом? Съели? Не «можете дно унюхать или у вас скот слишком вонючий? — Чем вы его кормите? — вполне серьезно поинтересовался дядюшка Солтерс, в самую фермерскую душу которого проник запах из загонов. — Говорят, во время перевозки большой падеж. Хоть это и не мое дело, но мне кажется, что размельченный жмых, политый… — Проклятье! — проревел шкипер в красном свитере, глянув в его сторону. — Из какой больницы сбежал этот волосатый? — Молодой человек, — начал Солтерс, встав во весь рост на носу, — прежде чем я отвечу вам, позвольте сказать, что… Офицер на мостике с преувеличенной галантностью сдернул с головы кепку. — Простите, — сказал он, — но я просил дать мое местонахождение. Если волосатый человек с сельскохозяйственными наклонностями соблаговолит помолчать, быть может, старый морской волк с проницательными глазами снизойдет, чтобы просветить нас. — Ну и опозорил же ты меня, Солтерс, — рассердился Диско. Он терпеть не мог, когда к нему обращались именно таким вот образом, и тут же без лишних слов выпалил долготу н широту. — Не иначе как на этой шхуне одни ненормальные, — сказал капитан, подавая сигнал в машинное отделение и швырнув на шхуну пачку газет. — Кроме тебя, Солтерс, да этого типа с его командой нет на свете больших идиотов, — произнес Диско, когда «Мы здесь» отплыла от парохода. — Только я собирался выложить им, что они болтаются по этим водам, как заблудившиеся дети, как ты встреваешь со своими дурацкими фермерскими вопросами. Неужто нельзя на море держать одно в стороне от другого! Гарви, Дэн и все остальные стояли неподалеку, перемигиваясь и веселясь, а Диско и Солтерс препирались до самого вечера, причем Солтерс утверждал, что пароход тот — не что иное, как плавучий коровник, а Диско настаивал, что если это даже и так, то ради приличия и рыбацкой гордости он должен был держать одно в стороне от другого. Длинный Джек пока молча выслушивал все это: если капитан сердит, то и команде невесело, полагал он. Поэтому после ужина он обратился к Диско с такими словами: — Какой нам вред от их болтовни, Диско? — А такой, что эту историю они будут рассказывать до конца своих дней, — ответил Диско. — «Размельченный жмых, политый…»! — Солью, конечно, — упрямо вставил Солтерс, просматривающий сельскохозяйственные статьи в нью-йоркской газете недельной давности. — Такой позор, что дальше некуда, — продолжал возмущенный шкипер. — Ну, это вы слишком, — сказал Длинный Джек — миротворец. — Послушайте, Диско! Есть ли на свете еще одна шхуна, которая, повстречавшись в такую погоду с грузовым пароходом, дала ему координаты и сверх того завела беседу, притом ученую беседу, о содержании бычков и прочего скота в открытом море? Не беспокойтесь! Не станут они болтать. Разговор был самый что ни на есть приятельский. От этого мы не внакладе, а совсем наоборот. Дэн пнул Гарви под столом, и тот поперхнулся кофе. — Верно, — сказал Солтерс, чувствуя, что его честь спасена. — Прежде чем советовать, я ведь сказал, что дело это не мое. — И вот тут-то, — вмешался Том Плэтт, специалист по дисциплине и этикету, — вот тут-то, Диско, ты, по-моему, и должен был вмешаться, если, по-твоему, разговор заворачивал не в ту сторону. — Может быть, это и так, — сказал Диско, увидевший в этом путь к почетному отступлению. — Конечно, так, — подхватил Солтерс, — потому что ты — наш капитан. И стоило тебе лишь намекнуть, как я бы тут же остановился, не по приказу или убеждению, а чтобы подать пример этим двум несносным юнгам. — Видишь, Гарв, ведь я говорил, что рано или поздно дело дойдет до нас. Всегда эти «несносные юнги»… Но я и за долю улова палтуса не хотел бы пропустить это зрелище, — прошептал Дэн. — И все-таки надо одно держать в стороне от другого, — сказал Диско, и в глазах Солтерса, набивавшего себе трубку, загорелся огонек нового спора. — Есть большой смысл в том, чтобы одно не смешивать с другим, — сказал Длинный Джек, намеренный предотвратить шторм. — В этом убедился Стейнинг из фирмы «Стейнинг и Харо», когда назначил Кунахэма шкипером «Мариллы Д.Кун» вместо капитана Ньютона, которого прихватил ревматизм и он не смог выйти в море. Мы прозвали его «штурман Кунахэн». — Что до Ника Кунахэна, так он без бутылки рома на борту и не появлялся, — подхватил Том Плэтт, подыгрывая Джеку. — Все терся возле бостонского начальства, моля бога, чтоб его сделали капитаном какого-нибудь буксира. А Сэм Кой с Атлантик-авеню целый год, а то и больше бесплатно кормил его, чтобы только послушать его истории. Штурман Кунахэн… Ну и ну! Умер лет пятнадцать назад, верно? — Кажется, семнадцать. Он умер в тот год, когда построили «Каспар Мви». Вот он-то всегда мешал одно с другим. Стейнинг взял его по той же причине, по какой один вор украл раскаленную плиту: ничего лучшего под рукой не оказалось. Все рыбаки ушли на Отмели, и Кунахэн набрал команду из отъявленных негодяев. Ром!.. «Марилла» могла продержаться на плаву в том, что они нагрузили на борт. Из бостонской гавани они вышли при сильном норд-весте и все до одного были здорово навеселе. Провидение позаботилось о них, потому что они ни вахты не установили и не прикоснулись ни к одной снасти, пока не увидели днище бочонка в пятнадцать галлонов отвратительного зелья. По словам Кунахэна, это продолжалось неделю (если б только я мог рассказывать, как он!). Все это время ветер ревел не переставая, и «Марилла» ходко шла себе вперед. Тут Кунахэн берет дрожащими руками «бычье ярмо» и, несмотря на шум в голове, определяет по карте, что они находятся к юго-западу от острова Сейбл-Айленд и что идут они прекрасно, но никому об этом ни Слова. Они снова откупоривают бочонок, и опять начинается беззаботная жизнь. А «Марилла» как легла набок, выйдя за Бостонский маяк, так и продолжала себе шпарить вперед. Пока что им не повстречались ни водоросли, ни чайки, ни шхуны, а прошло уже четырнадцать дней, и тут они забеспокоились: уж не проскочили ли они Отмели. Тогда они решили промерить дно. Шестьдесят саженей. «Это все я, — говорил Кунахэн. — Я и никто больше довел вас до Отмелей; а вот как будет тридцать саженей, так мы малость соснем. Кунахэн — это настоящий парень, — говорил он. — Штурман Кунахэн!» Снова опустили лот: девяносто. Кунахэн и говорит: «Или линь растянулся, или Отмель осела». Они вытащили лот, находясь в том состоянии, когда всему веришь, и стали считать узлы, и линь запутался до невозможности. А «Марилла» все бежит, не сбавляя хода, пока им не повстречалось грузовое судно. «Эй, рыбаков поблизости не видели?» — спросил Кунахэн. «У ирландского берега их всегда полным-полно», — ответили с грузовика. «Эй, проспись! — возмутился Кунахэн. — Какое мне дело до ирландского берега». «Тогда что вы здесь делаете?» — спросили оттуда. «Страдаем за христианскую веру! — отвечает Кунахэн (он всегда так говорил, когда у него сосало под ложечкой и было не по себе). За веру страдаем, — повторил он. — А где я нахожусь?» «В тридцати милях к юго-западу от мыса Клир, — отвечают с судна, — если вам от этого легче». Тут Кунахэн подпрыгнул вверх на четыре фута семь дюймов — кок точно измерил. «Полегче! — проревел он. — Вы за кого меня принимаете? В тридцати пяти милях от мыса Клир и в четырнадцати днях пути от Бостонского маяка! Христианские страдальцы, да это ж рекорд! К тому же у меня мама в Скиберине!» Подумать только! Мамочка, видите ли! А все дело в том, что он не мог держать одно в стороне от другого. Его экипаж был почти весь из местных ирландских ребят, кроме разве одного парня из Мериленда, которому очень хотелось домой. Тогда команда объявила его мятежником и повела «Мариллу» в Скиберин. Они прекрасно провели там целую неделю со своими старыми друзьями. А потом поплыли обратно и через тридцать два дня достигли Отмелей. Дело близилось к осени, да и припасы были на исходе, так что Кунахэн порулил прямо в Бостон- и дело с концом. — А что сказали хозяева? — поинтересовался Гарви. — А что они могли сказать? Рыба где была, там и осталась — в море, а Кунахэн уши всем прожужжал о своем рекорде. Хоть в этом нашли утешение. И все случилось, во-первых, потому, что ром надо было держать подальше от команды; во-вторых, нельзя было путать Скиберин с Кверо. Штурман Кунахэн, упокой боже его душу, отчаянный был человек! — А когда я служил на «Люси Холмс», — своим мягким голосом проговорил Мануэль, — мы не могли продать улов в Глостере. А? Что? Хорошая цена не хотели давать. Тогда идем другое место. Поднимается ветер, мы плохо видим. А? Что? Поднимается ветер еще больше, мы ложимся и бежим очень быстро сами не знаем куда. Потом видим земля, и делается жарко. Видим, в длинный лодка идет два, три негра. А? Что? Спрашиваем, где мы есть, они говорят… А ну-ка угадайте все, где мы были. — На Больших Канарских, — ответил, подумав, Диско. Мануэль, улыбаясь, покачал головой. — Остров Бланко, — сказал Том Плэтт. — Нет. Еще дальше. Мы были ниже Безагос, а лодка пришла из Либерии! Там мы и продали рыбу. Неплохо, да? А? Что? — Неужто такая шхуна может дойти до Африки? — спросил Гарви. — Можно и мыс Горн обойти, было бы только зачем да хватило бы еды, — ответил Диско.-У моего отца был небольшой пакетбот, тонн эдак на пятьдесят, под названием «Руперт», и он ходил на нем к ледяным горам Гренландии в тот год, когда половина всех рыбаков пошла туда за треской. Больше того, он взял с собой мою мать — наверно, чтобы показать, как зарабатываются Деньги, — и они застряли во льдах; там же, в Диско, народился я. Конечно, я ничего из того не помню. Мы вернулись домой весной, когда льды растаяли, а меня назвали по тому месту. Плохую шутку сыграли с младенцем, но что поделаешь, все мы ошибаемся в жизни. — Верно! Верно! — прокричал Солтерс, энергично кивая. — Все мы ошибаемся. И вот что я вам скажу, молодые люди: сделав ошибку — а вы делаете их по сотне в день, — не бойтесь признаться в этом, как мужчины. Длинный Джек так здорово подмигнул, что это увидели все члены экипажа, кроме Диско и Солтерса, и инцидент был исчерпан. «Мы здесь» еще несколько раз бросала якорь севернее, лодки почти каждый день выходили в море и шли вдоль восточной кромки Большой Отмели над глубиной в тридцать — сорок саженей и все время ловили рыбу. Вот здесь-то Гарви впервые узнал, что такое каракатица — самая лучшая наживка для трески. Однажды темной ночью их всех разбудил громкий крик Солтерса: «Каракатица! Каракатица!» Рыбаки повскакали с мест, и часа полтора все до одного стояли, склонившись над своей снастью для ловли этого странного существа; снасть эта состояла из кусочка окрашенного в красный цвет свинца, на нижнем конце которого, как из полуоткрытого зонтика, торчат спицы. По какой-то непонятной причине каракатица обвивается вокруг этого устройства, и, прежде чем она успевает освободиться от спиц, ее вытаскивают наверх. Но прежде чем расстаться со своей родной стихией, она норовит попасть прямо в лицо рыбаку сначала струей воды, а потом чернилами. Было смешно смотреть, как рыбаки стараются увернуться от чернильного душа. Когда суматоха кончилась, все они были черные, как трубочисты, но на палубе лежала груда свежей отличной наживки. Уж больно треске нравится маленький блестящий кусочек щупальца каракатицы, насаженный на кончик крючка поверх тела моллюска. На следующий день они наловили много рыбы и встретили «Кэрри Питмен» и пожелали ей удачи. А те предложили им обменяться: семь рыбин за одну каракатицу приличных размеров. Диско счел цену низкой, и «Кэрри» недовольно отвалила и стала на якорь с подветренной стороны в полумиле от них, надеясь, что им тоже повезет. До ужина Диско не произнес ни слова, а потом послал Дэна с Мануэлем поставить якорный канат на поплавок и заметил, что будет держать топор наготове. Дэн, естественно, повторил все это слово в слово лодке с «Кэрри», с которой поинтересовались, с чего это они ставят канат на буй, коль дно не скалистое. — Отец говорит, что не решился бы и паром оставить в пяти милях от вас! — прокричал Дэн весело. — Чего же он тогда не убирается? Кто ему мешает? — крикнули с лодки. — А потому, что вы обошли его с подветренного борта, а он такого не терпит ни от кого, тем более от вашей посудины, которая на месте устоять не может. — Нас уже больше не уносит, — рассердился рыбак, потому что о «Кэрри Питмен» ходила дурная слава, что она все время срывается с якоря. — Как же вы тогда становитесь на якорь? — ехидничал Дэн. — Ведь она только этим и славится. А если она перестала срываться, для чего же вам новый углегарь? — попал он в точку. — Эй ты, португальский шарманщик, забирай свою мартышку в Глостер! А ты, Дэн Троп, лучше б пошел в школу. — Ком-би-не-зон! Ком-би-не-зон! — завопил Дэн, который знал, что кто-то из экипажа «Кэрри» прошлой зимой работал на швейной фабрике. — Креветка! Глостерская креветка! Убирайся прочь отсюда! На этом противники расстались. — Я знал, что так и будет, — сказал Диско. — Из-за нее и ветер переменился. Кто-то сглазил этот пакетбот. До ночи они будут дрыхнуть, а как только мы разоспимся, его понесет на нас. Хорошо еще, здесь судов мало. Но из-за них мы все-таки с якоря не снимаемся. Авось обойдется. Ветер, изменивший направление, к утру усилился и дул настойчиво. Волна же была такая слабая, что даже лодка могла удержаться на якоре, но у «Кэрри Питмен» были свои законы. Их вахта уже подходила к концу, когда мальчикам послышались странные приближавшиеся к ним звуки. — Слава, слава, аллилуйя! — пропел Дэн. — А вот и мы — идет кормой вперед, будто лунатик во сне, совсем как в тот раз в Кверсе. Будь это другое судно, Диско бы рискнул, а тут он немедля перерубил канат, видя, что «Кэрри Питмен», словно нарочно, дрейфует прямо на них. «Мы здесь» посторонилась ровно на столько, сколько было необходимо — Диско не хотел потом целую неделю разыскивать якорный канат, — и «Кэрри» проплыл так близко от них, хоть рукой дотянись, молчаливое, мрачное судно, на которое градом посыпались язвительные насмешки глостерских рыбаков. — Добрый вечер, — начал Диско, приподняв свой головной убор, — ваш огород, надеюсь, в порядке? — В Огайо отправляйтесь да мула себе купите, — сказал дядюшка Солтерс — Нам здесь фермеры ни к чему! — Эй, лодочный якорь вам, часом, не нужен? — крикнул Длинный Джек. — Снимите руль и воткните его в землю! — добавил Том Плэтт. — Эй! — пропищал Дэн, взобравшись на короб штурвала. — Эй, на швейной фабрике забастовка или туда девчонок набрали? — Вытравьте лини румпеля и прибейте их к днищу, — посоветовал Гарви. Как раз такой рыбацкий розыгрыш учинил над ним в свое время Том Плэтт. Мануэль же перегнулся через борт и крикнул: — Иона Морган, сыграй на орган! Ха-ха-ха! — Он сделал рукой жест, выразивший крайнее презрение и насмешку, а маленький Пенн покрыл себя славой, прокричав: — Цып-цып-цып! Иди сюда! Остаток ночи шхуна, к неудовольствию Гарви, дергалась и прыгала на якорной цепи, и почти все утро ушло на то, чтобы выловить канат. Однако мальчики согласились, что все эти хлопоты ничто по сравнению с их триумфом и славой, и горько сожалели, что не успели сказать столько прекрасных слов в адрес опозоренного «Кэрри». ГЛАВА VII На следующий день им повстречались новые паруса, шедшие кругом с востока на запад. Они уж было добрались до отмелей Вирджин, как налетел густой туман и им пришлось стать на якорь в окружении звона невидимых колоколов. Ловля шла плохо, время от времени лодки встречались в тумане и обменивались последними новостями. В ту ночь, незадолго до рассвета, Дэн и Гарви, проспавшие накануне почти весь день, выбрались из своих коек, чтобы «подцепить» на камбузе жареных пирожков. Вообще никто не запрещал им брать пирожки открыто, но так они казались им вкуснее, да и кока подразнить хотелось. От жары и запахов камбуза они выбрались со своей добычей на палубу и увидели, что у колокола стоит Диско; тот передал колокол Гарви со словами: — Продолжай звонить, мне вроде что-то послышалось. Если это так, надо будет принять меры. Издалека донеслось легкое позвякивание; оно едва пробивалось сквозь плотный воздух, а когда оно замолкло, Гарви услышал приглушенный вопль сирены пассажирского парохода. Он уже хорошо был знаком с Отмелями, чтобы знать, что это означало. Он с ужасающей четкостью вспомнил, как мальчик в вишневом костюмчике — сейчас, как настоящий рыбак, он презирал всякие вычурные одежды, — как невежественный, грубый мальчишка однажды сказал: «Как здорово было бы, если бы пассажирский пароход наскочил на рыбацкую шхуну!» У этого мальчика была каюта высшего класса, с холодной и горячей водой, и каждое утро он по десять минут изучал меню с золотым обрезом. И этот самый мальчик — нет, его брат намного его старше — уже был на ногах, едва забрезжил мутный рассвет, и, одетый в развевающийся, хрустящий дождевик, колотил, в полном смысле спасая свою жизнь, в колокольчик, меньший, чем звонок стюарда на пароходе, а где-то совсем рядом с ним тридцатифутовый стальной нос бороздил воду со скоростью двадцать миль в час! Горше всего было сознавать, что в сухих комфортабельных каютах спят люди, которые даже не узнают, что перед завтраком они погубили рыбачье судно. Вот Гарви и старался изо всех сил. — Да, они замедляют свой чертов винт на один оборот, — сказал Дэн, прикладываясь к раковине Мануэля, — чтобы только не нарушать закон. Это будет для нас утешением, когда окажемся на дне. Будь ты неладен! Ну и громила!.. А-а-а-а-а-а-а-у-у-у! — завывала сирена. Динь-динь-динь! — звенел колокол. Гра-а-а-а-у-ух! — тянула раковина, а море и небо слились в одну молочно-белую массу. Тут Гарви почувствовал, что рядом движется что-то огромное. Он задирал голову все выше и выше, стараясь разглядеть мокрый край возвышающегося, как скала, носа, который, казалось, несется прямо на шхуну. Перед ним катилась невысокая резвая волна, временами обнажавшая длинную лестницу римских цифр — XV–XVI–XVII–XVIII и так далее — на блестящем, розового цвета борту. С холодящим душу шипением нос парохода качнулся вперед и вниз, лестница цифр исчезла, мимо пронеслась вереница отделанных бронзой иллюминаторов, беспомощно поднятые руки Гарви обдало струей горячего пара, вдоль фальшборта «Мы здесь» пронесся поток горячей воды, и маленькая шхуна запрыгала и закачалась на бурунах, поднятых винтом парохода, корма которого исчезла в тумане. Гарви думал, что он потеряет сознание, или что его стошнит, или произойдет и то и другое, как вдруг он услышал треск, похожий на звук брошенного наземь чемодана, и до него донесся слабый, как в телефонной трубке, вопль: «Спасите, спасите! Нас потопили!» — Это мы? — выдохнул он. — Нет, другая шхуна. Звони! Идем туда, — сказал Дэн и бросился к лодке. Спустя полминуты все, за исключением Гарви, Пенна и кока, были за бортом и шли к пострадавшим. Вскоре вдоль борта проплыли обломки фок-мачты погибшей шхуны. Затем в борт «Мы здесь» ткнулась пустая зеленая лодка, будто просившая, чтобы ее подобрали. Затем подплыло что-то другое в синей шерстяной куртке, лицом вниз, но… то была только часть человека. Пенн побледнел и затаил дыхание. Гарви продолжал отчаянно звонить, потому что боялся, что они могут затонуть в любое мгновенье, и подпрыгнул от радости при возгласе Дэна, возвращающегося вместе с командой. — «Дженни Кашмен»! — прокричал он возбужденно. — Разрубил ее пополам и истолок на куски! Меньше чем в четверти мили отсюда. Отец спас старика. Больше не осталось никого, а с ним был его сын… О Гарв, Гарв! Я больше не могу! Я такое видел… — Он опустил голову на руки и разрыдался. Остальные подняли на борт седовласого мужчину. — Зачем вы меня подобрали? — стенал незнакомец. — Диско, зачем ты меня подобрал? Диско положил ему на плечо свою тяжелую руку; губы старика дрожали, а его глаза дико уставились на молчаливую команду. Тут подал голос Прэтт из Пенсильвании, он же Хэскинс, или Рич, или Макуитти — как того пожелает забывчивый дядюшка Солтерс. Перед ними стоял не придурок Пенн, а мудрый старый человек, который твердо проговорил: — Бог дал, бог взял. Благословенно будь имя господне! Я был… я есмь слуга господа. Предоставьте его мне. — О, так ли это? — произнес несчастный. — Тогда помолитесь, чтоб ко мне вернулся мой сын! Возвратите мне шхуну, что стоила девять тысяч долларов, и тысячу центнеров рыбы. Если бы вы не выловили меня, моя вдова пошла бы работать за пропитание и никогда бы ничего не узнала… не узнала. А теперь я должен буду ей все рассказать… — Рассказывать нечего, — утешал его Диско. — Лучше приляг ненадолго, Джейсон Олли. Трудно утешить человека, который за тридцать секунд потерял единственного сына, весь свой летний улов и средства к существованию. — Пароход ведь из Глостера, верно? — сказал Том Плэтт, беспомощно вертя в руках лодочный штерт. — О, это все бесполезно, — отозвался Джейсон, выжимая воду из бороды, — осенью я буду возить на лодке отдыхающих в Восточном Глостере. — Он тяжело навалился на фальшборт и запел: Пташки реют в высоте, Гимн поют, господь, тебе! — Идемте со мной. Идем вниз! — сказал Пенн, будто у него было право приказывать. Их взгляды встретились, и какое-то время они с вызовом глядели друг другу в глаза. — Не знаю, кто вы, но я пойду, — покорно сказал Джейсон. — Может, удастся вернуть хоть кое-что из… тех девяти тысяч. Пенн отвел его в каюту и замкнул за собой дверь. — Это не Пенн! — прокричал дядюшка Солтерс — Это Джекоб Боллер, и… и он вспомнил Джонстаун! Ну и глаза у него, никогда таких не видел. Что делать? Что мне теперь делать? До них доносились голоса Пенна и Джейсона, говоривших одновременно. Затем слышался только голос Пенна, и Солтерс снял с головы кепку, потому что Пенн читал молитву. Вскоре он показался на трапе. Его лицо было покрыто каплями пота. Он посмотрел на команду. Дэн все еще рыдал у штурвала. — Он не узнаёт нас… — простонал Солтерс — Все начинать сначала — шашки и все прочее… А что он скажет мне? Когда Пенн заговорил, было ясно, что он обращается к незнакомым людям. — Я помолился, — сказал он. — Люди верят молитве. Я молился за жизнь сына этого человека. На моих глазах утонули мои близкие, жена, и старший сын, и все остальные. Может ли человек быть мудрее создателя? Я никогда не молился за своих, а за его сына помолился, и жизнь его будет спасена. Солтерс умоляюще смотрел на Пенна: все ли он помнит? — Как давно я потерял рассудок? — вдруг спросил Пенн. Рот его искривился. — Что ты, Пенн! Да ты вовсе его не терял, — начал было Солтерс — Просто слегка расстроился, вот и все. — Я видел, как дома налетели на мост, а потом начался пожар. Больше ничего не помню… Когда это было? — Я не могу! Я не могу! — плакал Дэн, а Гарви всхлипывал от жалости. — Лет пять назад, — сказал Диско дрожащим голосом. — Значит, с тех пор я был кому-то обузой. Кто этот человек? Диско показал на Солтерса. — Не был!.. Не был!.. — вскричал фермер-моряк, ломая руки. — Ты более чем заслужил все это; к тому же тебе причитается половина моей доли в шхуне. — Вы добрые люди. По вашим лицам видно. Но… — Боже милостивый! — прошептал Длинный Джек. — И он все это время ходил с нами в море! Он околдован! Невдалеке послышался колокол шхуны, и из тумана донесся чей-то крик: — Эй, Диско, слышал насчет «Дженни Кашмен»? — Они нашли его сына! — воскликнул Пенн. — Смотрите, сейчас произойдет спасение! — Джейсон у меня на борту, — ответил Диско, но его голос дрогнул. — Еще кого не подобрали, часом? — Выловили одного. Он держался на обломках. Голову ушиб немного. — А кого? У всех на борту «Мы здесь» замерли сердца. — Кажется, молодого Олли, — протянул голос. Пенн воздел кверху руки и сказал что-то по-немецки. Гарви мог поклясться, что в этот момент на его лицо упал луч солнца, а голос из тумана продолжал: — Эй, ребята! Ну и поиздевались вы над нами прошлой ночью… — Сейчас нам не до шуток. — Я знаю. Но, сказать вам по правде, нас ведь опять вроде бы унесло. Вот мы и натолкнулись на молодого Олли! То был неугомонный «Кэрри Питмен», и на палубе «Мы здесь» раздался громкий, хоть и не очень дружный взрыв смеха. — Может, вы отдадите нам старика? Мы идем за наживкой и якорной снастью. Вам-то он не нужен, а у нас с этим чертовым брашпилем работы полно. Он у нас не пропадет. К тому же его жена — тетка моей жены. — Берите все, что хотите, — ответил Троп. — Ничего нам не надо, кроме разве что крепкого якоря… Эй… — молодой Олли тут заволновался. Присылайте старика. Пенн вывел старика Олли из состояния тупого отчаяния, а Том Плэтт отвез его на шхуну. Он отбыл, не сказав ни слова благодарности, не зная, что его ждет впереди, и туман сомкнулся за ними. — А теперь… — сказал Пенн, сделав глубокий вздох, будто перед проповедью. — А теперь… — Он, как меч, вдвинутый в ножны, сразу стал меньше ростом, его ярко горевшие глаза потускнели, а голос снова превратился в жалобное лепетание, — а теперь, — сказал Прэтт из Пенсильвании, — не сыграть ли нам партию в шашки, мистер Солтерс? — Как раз это… как раз это я и хотел предложить, — быстро отозвался Солтерс — Просто ума не приложу, как это ты, Пенн, умеешь угадывать чужие мысли. Маленький Пенн покраснел и покорно поплелся за Солтерсом. — Поднять якорь! Живей! Подальше от этих проклятых волн! — прокричал Диско, и еще никогда его команда не выполнялась с такой быстротой. — Как ты думаешь, чем можно объяснить всю эту чертовщину? — спросил Длинный Джек, когда они, обескураженные, пробивались сквозь влажный, моросящий туман. — Я так понимаю, — начал Диско у штурвала, — эта история с «Дженни Кашмен» произошла на голодный желудок… — Он… мы видели, как один из них проплыл мимо, — всхлипнул Гарви. — …Вот Пенна из-за этого вроде бы и выбросило на берег, как судно, прямо на сушу, да так, что он вспомнил и Джонстаун, и Джекоба Боллера, и прочие вещи. Как лодку, пришвартованную к берегу, его малость поддержало то, что он утешал в каюте Джейсона. А потом этой поддержки стало не хватать, и его снова потащило в воду, и вот он на воде опять. Я так это понимаю. — Если бы Пенн снова стал Джекобом Боллером, Солтерс бы не перенес, — сказал Длинный Джек. — Вы видели его лицо, когда Пенн спросил, кто с ним возился все эти годы? Как он там, Солтерс? — Спит. Спит, как дитя, — ответил Солтерс, ступая на цыпочках. — Мы, конечно, поедим не раньше чем он проснется. Вы когда-нибудь видели, чтобы молитвы такие чудеса творили? Он прямо-таки из воды вытащил этого молодого Олли. Это уж точно. Джейсон, тот страсть как гордился своим сыном, и я с самого начала подумал, что это — наказание за сотворение себе кумира. — Кое-кто тоже этим грешит, — заметил Диско. — То дело другое, — быстро возразил ему Солтерс — Пенн вовсе не тронутый, а я просто выполняю по отношению к нему свой долг. Эти проголодавшиеся люди ждали три часа пробуждения Пенна. А когда он проснулся, лицо его разгладилось, и ничто больше его не тревожило. Он сказал, что ему что-то приснилось, потом поинтересовался, почему все молчат, и никто не мог ему ответить. В течение следующих трех или четырех дней Диско безжалостно гонял всю команду. Когда нельзя было спускать лодки, он заставлял их перекладывать судовые припасы в другое место, чтобы расчистить трюм для рыбы. Здесь он проявил свое умение так размещать груз, чтобы осадка шхуны была наилучшей. Таким образом, команда все время была чем-то занята, пока к ним не вернулось хорошее настроение. Гарви же время от времени доставалось веревочным концом за то, что, по словам Длинного Джека, он, «как большая кошка, грустит из-за того, чего нельзя изменить». За эти ужасные дни Гарви о многом передумал и поделился своими мыслями с Дэном, который согласился с ним, причем настолько, что уже не таскал жареные пирожки, а спрашивал разрешения у кока. Неделю спустя, пытаясь загарпунить акулу старым штыком, привязанным к палке, мальчики едва не перевернули «Хэтти С». Акула терлась у самого борта лодки, выпрашивая мелкую рыбешку, и им здорово повезло, что они остались в живых. Наконец, после долгой игры в жмурки в тумане, наступил день, когда Диско прокричал в носовой кубрик: — Пошевеливайтесь, ребята! В город приехали! ГЛАВА VIII Этого зрелища Гарви не забудет до конца своих дней. Солнце только поднялось над горизонтом, которого они не видели уже почти неделю, и его низкие розовые лучи освещали паруса трех рыболовецких флотилий, бросивших здесь якорь: одну на севере, другую на западе, а третью на юге. Здесь собралось не меньше ста шхун самого разного происхождения и конструкций — вдалеке даже стоял француз с прямыми парусами, — и все они кланялись и вежливо приседали друг перед другом. От каждой шхуны, подобно пчелам, высыпавшим из улья, отваливали маленькие лодки, и на мили над волнующимися водами разносился гомон голосов, перестук талей и тросов и шлепанье весел. По мере того как поднималось солнце, паруса окрашивались в разные цвета: черный, жемчужно-серый и белый, и в утренней дымке к югу потянулось еще большее количество лодок. Лодки собирались группами, расходились, снова сходились и опять разъезжались; рыбаки перекрикивались, свистели, улюлюкали и пели; вода была усеяна выброшенным за борт мусором. — Это город, — сказал Гарви, — Диско прав. Это настоящий город. — Бывают города и поменьше, — сказал Диско. — Здесь тысяча человек собралось, а вон там — Вирджин. — Он показал на не занятый никем, без единой лодки, участок зеленоватой воды. Шхуна «Мы здесь» обогнула северную флотилию, и Диско то и дело взмахами руки приветствовал своих друзей; потом он чисто, как гоночная яхта в конце сезона, бросил якорь в облюбованном месте. Моряки с Отмелей всегда молча реагируют на отличное умение управлять шхуной; неудачникам же здорово достается от насмешек. — Самое время для каракатицы, а? — прокричали с «Мэри Хилтон». — Соль небось всю замочил? — спросили с «Кинга Филиппа». — Эй, Том Плэтт! Приходи сегодня на ужин, — раздалось с «Генри Клея». И так вопросы и ответы сыпались без конца. Рыбаки и до этого встречались в тумане, и нет больших сплетников, чем на рыбацких судах. Они, кажется, знали уже все о спасении Гарви и интересовались, оправдывает ли он уже свой хлеб. Кто помоложе, подшучивали над Дэном, который тоже не оставался в долгу и обзывал их всякими обидными прозвищами. Соотечественники Мануэля перекрикивались с ним на его языке, и даже молчаливый кок пришел в возбуждение и кричал что-то по-гаэльски своему приятелю, такому же черному, как и он сам. Подвесив к якорному канату буек — дно здесь скалистое, и канат могло перетереть и понести шхуну, — они спустили на воду лодки и подгребли к большой группе шхун, стоявших на якоре в миле от них. Шхуны покачивались на безопасном расстоянии, подобно уткам, наблюдавшим за своим выводком, а лодки вели себя так, будто были неразумными утятами. Когда они достигли большого скопления лодок, стукавшихся бортами друг об друга, в ушах Гарви зазвенело от замечаний о его манере грести. Вокруг него гомонили голоса на разных диалектах от Лабрадора до Лонг-Айленда, раздавалась речь на португальском, итальянском, французском, гаэльском, а то и на смеси некоторых из них, звучали песни, крики, проклятья, и все это, казалось, было обращено к нему одному. Гарви так долго находился в обществе небольшого экипажа «Мы здесь», что почувствовал себя страшно неловко среди десятков всевозможных лиц, поднимавшихся и опускавшихся вместе со своими утлыми суденышками. Нежный, дышащий вал, в несколько сот метров от подошвы до гребня, легко и спокойно поднимал на себе цепочку выкрашенных в разные цвета лодок. Какое-то мгновенье они вырисовывались чудесным контуром на фоне горизонта, а сидящие в них люди махали руками и кричали. В следующий момент открытые рты, машущие руки и обнаженные по пояс тела исчезали, а на другом вале возникала новая цепочка лиц, подобно бумажным фигуркам в игрушечном театре. Гарви не мог отвести глаз от этого удивительного зрелища. — Внимание! — крикнул Дэн, потрясая сачком. — Когда я скажу «давай», ты погружай сачок в воду. Рыба вот-вот начнет играть. Где мы станем, Том Плэтт? Отталкиваясь, протискиваясь и лавируя, приветствуя старых друзей и отпугивая давних недругов, коммодор Том Плэтт вел свою маленькую флотилию далеко в сторону от главного скопления лодок, и тут же три или четыре рыбака стали быстро поднимать якоря, намереваясь обойти команду «Мы здесь». Вдруг раздался взрыв смеха, когда одна из лодок с большой скоростью сорвалась с места, а сидевший в ней человек стал изо всех сил тянуть за якорный канат. — Отпусти его малость! — заревело двадцать глоток. — Дай ему порезвиться! — Что случилось? — спросил Гарви, когда эта лодка пронеслась мимо них к югу. — Разве он не на якоре стоял? — Конечно, на якоре, но удержаться-то не смог, — ответил Дэн со смехом. — Это все кит натворил… Давай, Гарв! Пошла! Пошла! Вода вокруг них заклубилась и потемнела, а потом вдруг зашипела от массы серебристых рыбешек, за которыми, как форель в мае, стала выпрыгивать из воды треска, а за треской, взбурлив воду, показались три или четыре широких серо-черных спины. Тут все закричали и стали поднимать якоря, чтобы попасть поближе к косяку; кто-то запутался в снасти соседа и высказал, что у него на душе; в воздухе суматошно замельтешили сачки, владельцы которых во весь голос давали советы друг другу, а вода все шипела, словно откупоренная бутылка газировки, и все — люди, треска и киты — набросились на несчастную рыбешку. Гарви чуть не свалился за борт от удара рукоятки сачка Дэна. Но среди всей этой суматохи он заметил и на всю жизнь запомнил злобный, внимательный взгляд маленьких глаз кита — как у слона в цирке, — который плыл по самой поверхности и, как утверждал потом Гарви, хитро подмигнул ему. Три лодки стали жертвой этих отчаянных морских охотников, которые оттащили их на полмили в сторону от косяка и только тогда отпустили якорные канаты. Вскоре косяк ушел с этого места, и через пять минут, кроме всплеска бросаемых за борт якорей, шлепков о воду трески и стука колотушек, которыми глушили рыбу, вокруг не было слышно ни звука. Рыбалка была чудесная. Гарви видел, как в глубине медленно, небольшими стайками проплывала мерцающая треска и брала, брала наживку без остановки. По закону Отмелей в районе скалы Вирджин или Восточной мели на одну лесу разрешалось ставить только один крючок, но лодки стояли здесь так близко друг к другу, что даже одинарные лесы ухитрялись запутываться, и скоро Гарви затеял из-за этого перебранку сразу с двумя рыбаками: тихим волосатым ньюфаундлендцем и буйным португальцем. Но по-настоящему страсти накалялись, когда под водой запутывалась якорная снасть. Ведь рыбаки бросали якорь там, где им заблагорассудится, и кружились вокруг одной этой точки. Когда клев ослабевал, каждому хотелось перебраться на другое место, но тут он обнаруживал, что самым тесным образом связан с четырьмя или пятью своими соседями. Рубить чужую снасть — преступление неслыханное, однако в тот день произошло три или четыре таких случая. А потом Том Плэтт застал за черным делом одного рыбака из Мэйна и ударом весла свалил его в воду; точно так же поступил Мануэль с одним из своих соотечественников. И все-таки якорный канат Гарви был перерезан, и Пенна тоже, и их лодки использовали для переброски рыбы на «Мы здесь». Когда наступили сумерки, снова появился косяк мелкой рыбы и снова поднялся страшный шум и гам. А с темнотой все погребли на свои шхуны, чтобы разделывать треску при свете керосиновых ламп, установленных на краю ларей. Рыбы было много, и рыбаки уснули прямо во время разделки. На следующий день несколько лодок рыбачили прямо под скалой Вирджин, и Гарви, оказавшийся среди них, с интересом разглядывал эту поросшую водорослями одинокую скалу, вершина которой отстояла от поверхности моря всего на двадцать футов. Трески там было неимоверное количество, и она торжественно проплывала над коричневатыми, словно сделанными из кожи, водорослями. Когда треска клюет, она клюет всем косяком и точно так же прекращает клевать. В полдень работы стало меньше, и лодки начали искать, чем бы развлечься. Вот тут Дэн и заметил приближение «Надежды Праги», и когда ее лодки подошли поближе, их встретили вопросом: — Кто самый подлый из всех рыбаков? Три сотни голосов радостно ответили: — Ник Брэди! — Кто стащил фитили от ламп? — Ник Брэди! — пропел хор. Вообще-то Ник Брэди не был особенно подлым, но он пользовался такой репутацией, и рыбаки доводили его как могли. Потом обнаружили рыбака со шхуны из Труро, которого шесть лет назад уличили в том, что он надевал на леску пять, а то и шесть крючков — делал «жадину», по выражению рыбаков. Естественно, что его прозвали «Жадина Джим», и хотя он с тех пор здесь почти не рыбачил, теперь ему досталось за всё. Все, как один, закричали хором: «Джим! О Джим! О Джим! Жадина Джим!» Все были довольны. А когда один доморощенный поэт — он сочинял эту строчку весь день, а вспоминал о ней не одну неделю — пропел: «Кэрри Питмен» хороша, но не стоит и гроша!», все решили, что им здорово повезло. А потом досталось и самому поэту, так как даже поэтам нельзя прощать их ошибок. Так они перебрали каждую шхуну и едва ли не каждого рыбака. Если был где-нибудь плохой и неопрятный кок, лодки хором прославляли и его и его пищу. Если какая-нибудь шхуна взяла на борт мало припасов, об этом тут же становилось известно всему свету. Если кто-то стащил у приятеля табак, все выкрикивали хором его имя, и оно перекатывалось с волны на волну. Безошибочные суждения Диско, судно Длинного Джека, которое он продал несколько лет назад, возлюбленная Дэна (о, как кипятился Дэн!), то, как Пенну не везло с лодочными якорями, взгляды Солтерса на удобрения, невинные похождение Мануэля и женская манера грести Гарви — все перебрали веселые рыбаки. А когда под лучами солнца лодки стало окутывать серебристым туманом, их голоса зазвучали будто голоса невидимых судей, выносящих приговор. Лодки перемещались с места на место, рыбачили и перебранивались, покуда волна не заставила их отойти на безопасное расстояние друг от друга. И тут кто-то крикнул, что если так будет продолжаться и дальше, то при такой волне Вирджин, чего доброго, опрокинется. Какой-то отчаянный рыбак-ирландец со своим племянником решил показать свою удаль, подтянул якорь и погреб прямо на скалу. Одни голоса просили их не делать этого, другие подзадоривали. Большой, с гладкой спиной вал пронесся к югу, поднял лодку в туманную высь и бросил ее в страшную, затягивающую пучину, где она завертелась вокруг своего якоря в одном — двух футах от невидимой скалы. За свое хвастовство они могли поплатиться жизнью, и все затаив дыхание наблюдали за этой затеей. Длинный Джек не выдержал, с трудом подгреб к своему соотечественнику сзади и перерезал его якорный канат. — Не слышишь, как бьет? — закричал он. — Убирайся отсюда, пока жив! Те стали браниться и спорить, а лодку тем временем отнесло в сторону. В это же мгновенье следующий вал приостановился, как человек, споткнувшийся о ковер. Послышалось басовитое всхлипывание и нарастающий рев, и Вирджин взметнула вверх гору пенящейся воды, белой, бешеной и ужасной. Тут все лодки громко зааплодировали Джеку, а те двое замолкли, словно язык проглотили. — Как красиво! — радовался Дэн, подпрыгивая, как молодой теленок. — Она теперь каждые полчаса будет такое выделывать, если только волна не станет побольше. Сколько времени проходит от удара до удара, Том Плэтт? — Пятнадцать минут, секунда в секунду… Гарв, тебе довелось увидеть самую удивительную штуку на Отмелях. Правда, если бы не Длинный Джек, ты бы увидел, как тонут люди. Оттуда, где туман был погуще, донеслись радостные возгласы, и шхуны стали позванивать в свои колокола. Из тумана осторожно выполз нос большой бригантины, и ирландцы встретили ее криками: «Не бойся, подплывай, дорогуша!» — Еще один француз? — удивился Гарви. — Где твои глаза? Это судно из Балтиморы. Видишь, идет и сама дрожит от страха, — ответил Дэн. — Ну и достанется ей от нас! Наверно, ее шкипер впервые оказался в такой толчее. Это было черное, объемистое судно водоизмещением в восемьдесят тонн. Его грот был подвязан, а топсель нерешительно хлопал на небольшом ветру. Из всех дочерей моря бригантина самое «женственное существо», а это долговязое, нерешительное создание с белым позолоченным украшением на носу очень напоминало смущенную женщину, приподнявшую свои юбки, чтобы пересечь грязную улицу, и сопровождаемую насмешками озорных мальчишек. Примерно в таком положении оказалась и бригантина. Она знала, что находится где-то поблизости от скалы Вирджин, услышала рев и поэтому спрашивала, как пройти. Вот лишь небольшая часть того, что ей пришлось выслушать от рыбаков: — Вирджин? Да что ты? Это Ле Хейв в воскресное утро. Иди-ка проспись. — Возвращайся домой, салага! Возвращайся домой и передай, что скоро и мы придем. Корма бригантины погрузилась в пузырящуюся воду, и хор из полдюжины голосов стройно пропел: — Ну-ка, Вирджин, поддай ей жару! — Ставь все паруса! Спасайся, пока не поздно! Ты как раз над ней. — Спускай! Спускай паруса! Все до одного! — Всем к помпам! — Спускай кливер и действуй баграми! Тут терпение шкипера лопнуло, и он дал волю своему красноречию. Мгновенно все побросали рыболовную снасть, чтобы достойно ему ответить, и шкипер узнал много любопытного о своем судне и о порте, куда оно шло. Его спросили, застраховался ли он, где он стащил этот якорь, потому что он-де принадлежал «Кэрри Питмен»; его шхуну обозвали мусорной шаландой и обвинили в том, что она засоряет море и распугивает рыбу; кто-то предложил взять его на буксир, а счет за услуги представить жене; а один нахальный юноша подгреб к самой корме бригантины, шлепнул по ней ладонью и прокричал: — Встряхнись, лошадка! Кок осыпал его золой из печки, а тот юноша ответил ему тресковыми головами. Команда бригантины стала швырять в лодки кусками угля, а рыбаки пригрозили взять судно на абордаж. Если бы бригантине грозила настоящая опасность, то ее непременно бы предупредили, но, зная, что она находится далеко от скалы, рыбаки не упускали возможности повеселиться. Их веселью пришел конец, когда в полумиле от них Вирджин снова заговорила в полный голос, и несчастная бригантина поставила все паруса и пошла своей дорогой. Лодки же решили, что победа осталась за ними. Всю ту ночь Вирджин хрипло ревела, а на следующее утро перед глазами Гарви предстал сердитый, клокочущий океан, на белоголовых волнах которого, мельтеша мачтами, качались шхуны, ждавшие, кто начнет рыбачить первым. До десяти часов на воду не спустилась ни одна лодка, и лишь потом пример подали братья Джерральды с «Дневного Светила», вообразившие, что стало потише. Через минуту к ним присоединились многие другие; Диско Троп, однако, заставил свою команду заниматься разделкой. Он не видел смысла в безрассудстве, и к вечеру, когда разыгрался шторм, они получили приятную возможность принимать у себя промокших незнакомцев, искавших любого убежища от шторма. Мальчики с лампами в руках стояли у блоков, а принимавшие лодки взрослые одним глазом косились на набегавшую волну, чтобы в случае нужды бросить все и спасать свою собственную жизнь. Из темноты то и дело доносился истошный крик: «Лодка, лодка!» Они подцепляли и вытаскивали сначала вымокшего человека, а потом полузатопленную лодку, и скоро палуба была уставлена горками лодок, а на койках уже не оставалось свободных мест. Пять раз за вахту Гарви с Дэном приходилось бросаться к гафелю, привязанному к гику, и цепляться руками, ногами, зубами за канаты, рангоут или промокшую парусину, чтобы не оказаться за бортом. Одну лодку разнесло в щепы, а ее седока волна швырнула на палубу, раскроив ему череп. На рассвете, когда уже можно было разглядеть несущиеся белогривые волны, на палубу взобрался посиневший страшный человек с переломанной рукой и спросил, не видели ли они его брата. Во время завтрака за столом оказалось семь лишних ртов. Весь следующий день шхуны приводили себя в порядок, и капитаны один за другим сообщали, что их команды в полном составе. Погибли два португальца да один старый рыбак из Глостера, но раненых было много. Две шхуны потеряли якоря, и их унесло далеко на юг — на три дня плавания. На французском судне, у которого «Мы здесь» выменяла табак, умер один член экипажа. Сырым, мглистым утром она тихо снялась с якоря и с повисшими парусами отплыла на глубокое место. Пользуясь подзорной трубой, Гарви наблюдал за похоронами. Он увидел лишь, как за борт опустили продолговатый сверток. Никакой службы они, по-видимому, не служили, и только ночью, когда они стали на якорь, над усеянной звездами черной водой зазвучала грустная, похожая на псалом, песня. Том Плэтт побывал на французской шхуне, потому что, объяснил он, умерший был, как и он, масоном. Оказалось, что волна бросила несчастного на бушприт и переломила ему спину. Весть о гибели матроса разнеслась вокруг с быстротой молнии, потому что, вопреки обычаю, француз объявил аукцион вещей погибшего — у того не было ни друзей, ни родных на берегу, — и все его пожитки были выставлены на крышке рубки: от красной шапки до кожаного пояса с ножом в чехле. Дэн и Гарви находились в это время в «Хэтти С.» над глубиной в двадцать саженей и, конечно, не могли пропустить такое зрелище. Они долго гребли к шхуне, и, немного потолкавшись среди толпы на борту шхуны, Дэн купил нож с любопытной бронзовой ручкой. Спрыгнув в лодку и оттолкнувшись в моросящий дождь и морскую зыбь, они вдруг сообразили, что позабыли о своих лесках. — Нам совсем не помешает согреться, — сказал Дэн, дрожа в своем дождевике, и они погребли в гущу белого тумана, который, как обычно, спустился на них без предупреждения. — Здесь чертовски много течений, чтобы полагаться на чутье, — продолжал Дэн. — Брось-ка якорь, Гарв; половим здесь, пока эта штука не поднимется. Нацепи самое большое грузило. На этой глубине и три фунта будет не много. Видишь, как канат натянулся. Какое-то безответственное течение до отказа натянуло якорный канат лодки, а туман был такой, что на расстоянии корпуса лодки не было ничего видно. Гарви поднял воротник куртки и с видом бывалого моряка нахохлился над катушкой лесы. Туман уже особенно не пугал его. Они какое-то время рыбачили молча, и клев был хороший. Затем Дэн вынул свой нож и попробовал, хорошо ли он заточен, резанув им по борту. — Отличная штука, — сказал Гарви. — А почему за него так мало запросили? — Это все из-за их дурацких католических предрассудков, — ответил Дэн, вонзая в лодку блестящее лезвие. — Нельзя, мол, брать железные вещи покойника. Видел, как эти французы отступили, когда я предложил цену? — Но ведь на аукционе покойника не было. Это же чистый бизнес. — Мы-то это знаем, а у них в мозгах одни предрассудки. Вот что значит жить в прогрессивном городе. — Дэн стал насвистывать залихватскую песенку. — А почему не торговался рыбак из Истпорта? Сапоги ведь он купил. Или Мэйн, по-твоему, тоже не прогрессивный? — Мэйн? Тьфу! Люди там бестолковые или просто нищие. Даже дома у них в Мэйне некрашеные. Сам видел. А тот рыбак из Истпорта сказал мне, что в прошлом году этот нож побывал в деле. — Неужто покойник пырнул им кого-то?.. Подай-ка колотушку. — Гарви втащил рыбину, наживил крючок и забросил леску. — Человека зарезал! Я как узнал про это, еще больше захотел заполучить нож. — Господи! А я и не знал, — повернулся к нему Гарви. — Даю за него доллар… когда получу деньги. Нет, два доллара. — Честно? Неужто он тебе так нравится? — спросил Дэн, покраснев. — Сказать по правде, я купил нож для тебя. Я тебе сразу его не отдал, потому что не знал, захочешь ли ты или нет. Так что, бери, Гарв. Как-никак мы с тобой в одной лодке ходим и так далее, и тому подобное, и прочее, и прочее… Эй, держи! — Но послушай, Дэн, зачем… — Бери, бери! Мне он ни к чему. Пусть он будет твоим. Соблазн был слишком велик. — Дэн, ты настоящий человек, — сказал Гарви. — Я буду его хранить, пока жив. — Приятно слышать, — ответил Дэн, радостно рассмеявшись, и заметил, явно желая переменить тему: — Смотри, твоя леска за что-то зацепилась. — Запуталась, верно, — сказал Гарви и дернул за лесу. Но сначала он надел на себя ремень и с восторгом вслушивался, как ножны постукивали по банке. — Проклятье! — воскликнул он. — Можно подумать, что она зацепилась за клубничные водоросли. Но ведь здесь дно песчаное… Дэн дотянулся до лесы и глубокомысленно хмыкнул. — Так может вести себя палтус, если он не в настроении. Дно здесь не клубничное. Ну-ка дерни еще раз! Смотри, поддается… Давай лучше вытащим и посмотрим, в чем дело. Они потянули вдвоем, при каждом обороте крепя леску, и на поверхность грузно выплыло что-то тяжелое. — Везет тебе! Тянем-потя… Его крик перешел в вопль ужаса, который одновременно издали оба мальчика. Из моря показалось… тело французского рыбака, похороненного два дня назад. Крючок зацепил его под мышкой, и его голова и плечи стояли, покачиваясь над водой. Его руки были прижаты к бокам, а лицо… лица не было. Мальчики попадали на дно лодки и боялись двинуться с места, пока эта ужасная вещь покачивалась на укороченной леске рядом с лодкой. — Течение… Это течение его пригнало, — дрожащими губами сказал Гарви, пытаясь расстегнуть пояс. — О боже! О Гарв! — стонал Дэн. — Быстрее! Он за ним пришел… Отдай ему! Сними пояс… — Не нужен он мне! Он мне не нужен! — закричал Гарви. — Я- я не могу найти пряжку… — Быстрей, Гарв! Он на твоей леске… Гарви сел, чтобы легче было расстегнуть пояс, глядя на голову без лица и со струящимися волосами. — Он еще наверху… — прошептал он Дэну, а тот вытащил свой нож и перерезал леску. Гарви тут же швырнул пояс далеко за борт. Покойник, булькнув, погрузился в воду, а Дэн с лицом белее тумана осторожно встал на колени. — Он за ножом приходил. Это точно. Я видел, как одного такого вытащили сетью, но тогда мне было не так страшно. А этот ведь специально пришел… — Зачем, зачем только я взял этот нож! Он тогда бы на твоей леске оказался… — Какая разница… Мы оба так перепугались, что постарели лет на десять… О Гарв, ты видел его голову? — Еще бы. И никогда этого не забуду… Но послушай, Дэн, все произошло случайно. Это течение виновато. — Течение! Он за ножом приходил, Гарв. Сам посуди, его бросили в воду милях в шести к югу от флотилии, а мы сейчас в двух милях от той шхуны. Мне сказали, что его обмотали куском якорной цепи. — Интересно, что он натворил этим ножом… там, на французском побережье. — Что-нибудь плохое. Он, наверно, будет носить его до судного дня, а потом… Что ты делаешь с рыбой? — Выбрасываю за борт, — ответил Гарви. — Зачем? Нам же ее не есть. — Все равно. Пока я снимал пояс, мне пришлось смотреть ему в лицо. Свой улов можешь оставить. А мой мне ни к чему. Дэн промолчал, но рыбу свою все-таки выбросил. — Пожалуй, лучше поостеречься, — пробормотал он наконец. — Отдал бы свои деньги за месяц, только бы этот туман поднялся. В тумане такое случается, чего в ясную погоду и не представишь — разные там привидения, водяные… Знаешь, а хорошо, что он приплыл, а не пришел по воде. А ведь мог и прийти… — Перестань, Дэн! Он сейчас как раз под нами. Как бы я хотел быть на шхуне, пусть даже от дядюшки Солтерса попадет. — Нас скоро начнут разыскивать. Дай-ка мне дудку. — Дэн взял оловянный рожок, но дуть в него не стал. — Давай, давай! — торопил его Гарви. — Не оставаться же здесь на ночь. — Ну да, а вдруг этот услышит… Мне один рыбак рассказывал, что он как-то ходил на шхуне, на которой боялись созывать лодки рожком, потому что ее бывший шкипер напился и утопил своего юнгу, и с тех пор этот юнга подплывает к самому борту и кричит вместе со всеми: «Лодка, лодка!» — Лодка! Лодка! — раздался приглушенный туманом голос. Ребята попадали на дно, а рожок вывалился у Дэна из рук. — Постой! — воскликнул Гарви. — Да это же наш кок. — И чего это меня угораздило вспомнить эту дурацкую басню, — проворчал Дэн. — Конечно, это доктор! — Дэн! Дэнни! Ау-у-у, Дэн! Гарв! А-у-у, Гарви! — Мы здесь! — закричали оба мальчика. Они услышали стук весел, но блестящее и вспотевшее лицо кока увидели, только когда он выплыл прямо на них. — Что стряслось? — спросил он. — Дома вам попадет. — Только этого нам не хватало. Мы тут мучаемся, а они… — сказал Дэн. — Домой бы добраться, а там будь что будет. Ну и в компанию мы попали, док. И он рассказал коку, что с ними приключилось. — Точно! Он за своим ножом приходил. — Это было все, что сказал потом кок. Никогда прежде маленькая, качающаяся «Мы здесь» не казалась им такой по-домашнему уютной, как теперь, когда кок, родившийся и выросший в туманах, подвез их к ее борту. Из рубки лился теплый, приятный свет, а из камбуза до них донесся привлекательный запах еды; голоса Диско и всех о. стальных — все были живы и здоровы — звучали божественно, хоть все они обещали задать им основательную трепку. Но кок оказался великим мастером стратегии. Он не стал поднимать лодку на борт, пока не поведал им о приключениях мальчиков, а Гарви он отвел роль талисмана, который способен спасти от любых напастей. Так что в конце концов мальчиков приняли на борт как настоящих героев и вместо обещанной трепки их со всех сторон засыпали вопросами. Малыш Пенн произнес целую речь о вреде предрассудков; но общественное мнение выступило против него и за Длинного Джека, который почти до полуночи сыпал устрашающими историями о привидениях. Под их-то влиянием никто, кроме Солтерса и Пенна, и словом не обмолвился об «идолопоклонничестве», когда кок поставил на доску зажженную свечу, положил на нее кусок замешенного на воде теста, насыпал щепотку соли и опустил доску на воду со стороны кормы на случай, если француз не успокоился. Свечку зажег Дэн, потому что пояс купил он, а кок бормотал заклинания до тех пор, пока прыгающий язычок пламени не исчез вдали. Когда они, отстояв вахту, улеглись на своих койках, Гарви спросил Дэна: — Ну так как насчет прогресса и католических предрассудков? — Ха! Будь спокоен, я прогрессивный не меньше других. Но когда дело доходит до того, что какой-то мертвый француз из-за тридцатицентового ножа до смерти пугает двух несчастных мальчиков, тогда, извини меня, я целиком полагаюсь на кока. Не доверяю я иностранцам — ни живым, ни мертвым. На следующее утро всем, кроме кока, было неловко из-за вчерашнего, и они работали с удвоенной энергией, изредка ворча друг на друга. «Мы здесь» шла нос к носу с «Пэрри Норман», соревнуясь, кто из них наловит больше рыбы. Дело дошло до того, что остальные шхуны разделились на два лагеря, заключая пари на табак за ту или другую. Экипаж обеих шхун работал от зари до зари, то вытаскивая из воды рыбу, то на разделке, и засыпал прямо на месте. Даже коку пришлось перебрасывать рыбу, а Гарви отправили в трюм подавать соль; Дэн же занимался разделкой. Шхуне «Пэрри Норман» не повезло: один из членов ее экипажа растянул себе ногу, и «Мы здесь» победила. Гарви представить себе не мог, как в трюме поместится хоть еще одна рыбина, но Диско и Том Плэтт всё находили и находили для нее место и прессовали ее большими камнями из балласта, и каждый раз оставалось работы «еще на денек — другой». Диско скрыл от них, что соль кончилась. Он просто пошел в помещение рядом с рубкой и начал вытаскивать оттуда большой грот. Это было в десять утра. К двенадцати, когда они поставили грот и топсель, к шхуне стали подходить завидовавшие их удаче лодки с других шхун, чтобы передать домой письма. Наконец все было готово, на мачту взлетел флаг — право первой шхуны, отплывающей с Отмелей, — «Мы здесь» снялась с якоря и тронулась в путь. Притворяясь, будто он хочет услужить тем, кто не успел передать с ним письма. Диско аккуратно повел судно от одной шхуны к другой. На деле он совершал победное шествие, потому что пятый год подряд он доказывал, какой он хороший мореход. В сопровождении гармоники Дэна и скрипки Тома Плэтта они запели волшебную песню, которая исполняется только тогда, когда замочена вся соль: Ио-го-го! Ио-го-го! Передавайте свои письма! Вся наша соль замочена, и мы снялись с якоря! На палубу шлепнулись последние письма, привязанные к кускам угля, глостерские рыбаки прокричали приветы своим женам, возлюбленным и знакомым, и шхуна «Мы здесь» закончила свое музыкальное шествие по флотилии, причем ее паруса трепыхались подобно руке человека, посылающего друзьям прощальные приветы. Гарви скоро обнаружил, что «Мы здесь», перебирающаяся со стоянки на стоянку под одним косым парусом, и «Мы здесь», идущая к юго-западу под всеми парусами, — это две разные шхуны. Даже в «детскую погоду» штурвальное колесо прыгало и вырывалось из рук; он чувствовал, как нагруженная до отказа шхуна мощно разрезала волны, а от белого буруна за бортом у него даже зарябило в глазах. Экипаж шхуны был все время занят парусами. Когда паруса надувались, как у гоночной яхты, Дэн находился при главном топселе, переводить который надо было вручную каждый раз, когда шхуна меняла направление. В свободное время команда работала на помпе, потому что спрессованная рыба давала сок, и от этого груз не становился лучше. Но поскольку ловить рыбу не приходилось, у Гарви появилась возможность по-другому взглянуть на море. Глубоко осевшая шхуна была, естественно, в самых тесных взаимоотношениях с окружающей средой. Горизонт оказывался в поле зрения лишь тогда, когда шхуну поднимало на большой волне, а обычно она шла вперед, то пробираясь силой, то суетясь и заискивая перед серыми, серо-синими или черными провалами волн, испещренных поперечными полосами дрожащей пены; а то она осторожно и мягко прокрадывалась по склону какой-нибудь водяной горы. Казалось, будто она говорит: «Ты ведь меня не тронешь, правда? Я всего лишь маленькая шхуна «Мы здесь». Потом она, хихикая про себя, скатывалась со склона, пока ей не попадалось новое препятствие. Не заметить этого за долгие, долгие дни плавания мог разве что отъявленный глупец и тупица. Но Гарви не был ни тем ни другим, и он стал понимать и наслаждаться холодным хором гребней волн, опрокидывающихся со звуком без конца рвущейся материи; спешкой ветра, несущегося по открытому пространству и гонящего багрово-синие тени облаков; великолепным восходом багряного солнца; тем, как рассеивается и улетучивается утренний туман, стена за стеной покидающий белесый водяной покров; солоноватым блеском и сверканием луны; поцелуями дождя, падающего на тысячи квадратных миль мертвого, плоского пространства; тем, как все холодно чернеет к концу дня, и миллионами морщинок океана, освещенных лунным светом, когда утлегарь церемонно устремлялся к низким звездам. Но интереснее всего становилось тогда, когда под присмотром Тома Плэтта обоих мальчиков ставили к штурвалу и шхуна проникала своим подветренным бортом прямо к грохочущей синеве, а над ее брашпилем стояла небольшая, собственного изготовления радуга. Тогда челюсти гиков с воем терлись о мачту, шкоты потрескивали, а паруса наполнялись ревом; а когда шхуна соскальзывала во впадину, она топталась, словно женщина, запутавшаяся в собственном шелковом платье, и выбиралась оттуда с намокшим до середины кливером, страстно желая поскорее увидеть высокий сдвоенный маяк острова Тэчерс-Айленд. Они покинули холодное серое море Отмелей, и им стали попадаться лесовозы, направляющиеся в Квебек через пролив Святого Лаврентия, и повстречались суда из Джерси, везущие соль из Испании и Сицилии. Дружелюбный северо-восточный ветер подхватил их и понес мимо восточного маяка острова Сейбл-Айленд, на который Диско не стал заглядываться, мимо отмелей Уэстерн и Ле-Хейв и нес их до северной кромки отмели Джорджес-бэнк. Здесь шхуна вышла на глубокую воду и весело побежала вперед. — Меня к Хэтти тянет, — откровенничал Дэн с Гарви. — К Хэтти и к маме. А ты в следующее воскресенье наймешь мальчишку плескать водой на окна, чтобы тебе лучше спалось. Ты, наверно, с нами побудешь, пока твои не приедут. Чего тебе больше всего хочется на суше? — Горячей ванны? — предположил Гарви. Его брови были совсем белыми от соли. — Верно, неплохо, только ночная сорочка лучше. Я мечтаю о ней с тех пор, как мы свернули грот. Ведь в ней можно пошевелить пальцами ног… Мама мне новенькую купила и постирала, чтобы мягче была. Домой, Гарви! Мы почти дома, Гарв! Дома! По воздуху чувствую. Мы подходим к теплу; уже берегом пахнет. Интересно, поспеем мы к ужину или нет. Немного портвейну… Паруса решительно захлопали и обвисли в душном воздухе, а глубокая океанская синева разгладилась и стала маслянистой на вид. Вместо желанного ветра пошел дождь, и его остроконечные струи пузырили воду и стучали, как барабан, а затем раздался гром и сверкнула августовская молния. Мальчики разлеглись на палубе, подставив дождю голые руки и ноги, и вслух мечтали о том, что бы они съели на ужин на суше, так как берег уже был хорошо виден. Рядом с ними прошло небольшое судно из Глостера, и на его носу в небольшой кабине стоял человек, лысая голова которого блестела от дождя, и потрясал гарпуном для ловли меч-рыбы. — Полный порядок на борту! — закричал он жизнерадостно, будто нес вахту на огромном лайнере. — Диско, Вувермен ждет вас! А где остальные шхуны? Диско прокричал ответ, и они пошли дальше, а над ними грохотала дикая летняя гроза, и со всех сторон одновременно над мысами сверкали молнии. Из-за них низкая цепь холмов вокруг глостерской гавани, остров Тен-Паунд-Айленд, сараи для хранения рыбы и прерывистая линия крыш домов, а также весь рангоут и каждый бакен на воде то высвечивались, как при слепящей фотовспышке, то исчезали по дюжине раз в минуту, а «Мы здесь» в это время медленно шла вперед с начинающимся приливом, а позади нее тоскливо стонал буй-ревун. Затем после нескольких особенно зловещих вспышек сине-белого пламени гроза постепенно утихла, громыхнув напоследок пушечным залпом, от которого задрожали сами небеса, и установилась полная тишина. — Флаг, флаг! — воскликнул вдруг Диско. — Отто! Приспустить флаг, нас уже видно с берега! — Начисто забыл! Но он ведь не из Глостера? — Здесь девушка живет, на которой этой осенью он хотел жениться. — Храни ее господи! — пробормотал Длинный Джек и приспустил их маленький флажок в память об Отто, которого три месяца назад снесло волной во время шторма неподалеку от Ле-Хейв. Диско смахнул с глаз слезу и, отдавая приказы шепотом, повел «Мы здесь» к пристани Вувермена, мимо пришвартованных буксиров, и с иссиня-черных пирсов до них доносились приветствия ночных сторожей. За этой темнотой и таинством шествия Гарви снова почувствовал, как его окружает земля с тысячами ее спящих жителей, и запах земли после дождя, и знакомые звуки маневрового паровоза, покашливающего про себя на товарном дворе… И от всего этого у него забилось сердце и пересохло во рту, когда он стоял у фока. Они слышали храп вахтенного на маячном буксире, приткнувшемся в темном провале, по обеим сторонам которого тускло мерцали две лампы. Кто-то проснулся и с ворчанием бросил им конец, и они пришвартовались к молчаливой пристани, по обе стороны которой стояли громадные, крытые железом склады с их теплой пустотой; здесь они и стали, не издавая ни звука. Гарви сел возле штурвала и разрыдался так, будто его сердце было готово разорваться, а в это время какая-то высокая женщина, сидевшая возле весов, спрыгнула в шхуну и стала целовать Дэна в щеки. Это была его мать, и она разглядела «Мы здесь» при вспышке молнии. Она не обратила внимания на Гарви, а когда он немного пришел в себя, Диско рассказал ей, как он попал к ним. Потом, когда уже начало светать, они пошли в дом Диско, и пока не открылся телеграф и он не отправил своим родным телеграмму, Гарви Чейн был, наверно, самым несчастным мальчиком во всей Америке. Но самым любопытным было то, что ни Диско, ни Дэн не осуждали его за слезы. Вувермен не соглашался на цены Диско, и тот, зная, что «Мы здесь» по крайней мере на неделю опередила остальные суда, дал ему несколько дней на размышления. Все это время экипаж шхуны слонялся по улицам, а Длинный Джек из принципа, как он сказал, остановил на улице трамвай и не пропускал его, покуда кондуктор не согласился прокатить его бесплатно. Что до Дэна, то он, полный таинственности, расхаживал, задрав кверху свой веснушчатый нос, и ужасно дерзил своим родным. — Дэн, мне придется тебя выпороть, если ты будешь себя так вести, — задумчиво сказал Троп. С тех пор как мы пришли, ты стал просто несносным. — Будь он моим сыном, я бы давно его выпорол, — недовольно проговорил дядюшка Солтерс, который вместе с Пенном остановился в доме Тропа. — Ого! — отозвался Дэн, шастая по двору, готовый при малейшем приближении противника перескочить через забор. — Отец, ты можешь думать, что тебе угодно, но помни: я тебя предупредил. Я — твоя плоть и кровь! Не моя вина, что ты ошибся в своем суждении; придет время, и я выйду на палубу, чтобы полюбоваться тобой. Что до вас, дядюшка Солтерс, то не торопитесь и увидите сами. Вас перепашет, как этот чертовский клевер, а я, Дэн Троп, я буду процветать, как зеленое дерево, потому что я-то как раз и не ошибся. Диско важно курил трубку во всем своем сухопутном величии и в прекрасных теплых шлепанцах. — Ты становишься таким же ненормальным, как бедный Гарв. Ходите на пару, и хихикаете, и перемигиваетесь, и толкаете друг друга под столом так, что в доме покою от вас не стало, — сказал он. — Еще меньше будет… кое для кого, — ответил Дэн. — Вот увидите. Они с Гарви поехали на трамвае в восточный Глостер. Там они пробрались сквозь кусты к самому маяку, улеглись на большие красные валуны и хохотали до упаду. Гарви показал Дэну телеграмму, и оба поклялись хранить молчание, пока орех не расколется сам собой. — Родные Гарви? — с каменным лицом сказал как-то Дэн после ужина. — Стоит ли о них говорить, раз до сих пор они и знать о себе не дали. У его отца какая-то лавка на Западе. Долларов пять, может, он тебе и даст. — Ну, что я вам говорил? — торжествовал Солтерс. — Так что не очень-то задирай нос, Дэн. ГЛАВА IX Какие бы у него ни были личные переживания, мультимиллионер, как и всякий деловой человек, должен прежде всего заниматься делами. Гарви Чейн-старший отправился на восток в конце июня и застал свою жену в полном расстройстве; она почти потеряла рассудок и днем и ночью вспоминала, как в серых волнах утонул ее сын. Муж окружил ее врачами, опытными сиделками, массажистками и даже знахарками, но все было бесполезно. Миссис Чейн все время лежала в постели и стонала или часами не переставая рассказывала о своем сыне, если было кому слушать. Надежды у нее не осталось никакой, да и кто теперь мог внушить ее? Сейчас ей нужно было знать лишь одно: больно ли человеку, когда он тонет. И ее мужу пришлось все время следить, как бы она не захотела испробовать это на себе. О своих переживаниях он говорил мало и даже не представлял их глубину, пока однажды не поймал себя на том, что обратился к календарю на письменном столе со словами: «Какой смысл в такой жизни?» Он, бывало, тешил себя приятной мыслью, что в один прекрасный день, когда он окончательно приведет в порядок свои дела и когда его сын окончит колледж, он допустит сына к своему сердцу и введет его в свои владения. Тогда этот мальчик, утверждал он, как все занятые отцы, мгновенно станет его компаньоном, партнером и союзником, и последуют великолепные годы великих проектов, которые они осуществят вместе — опыт и молодой задор. А теперь его сын мертв — пропал в море, как какой-нибудь матрос с одного из кораблей Чейна, перевозящих чай; его жена умирает, а его самого осаждают полчища женщин, врачей, сестер и слуг, его, доведенного до крайности капризами несчастной, больной жены. Из-за всего этого у него не было сил и желания бороться со своими многочисленными конкурентами. Он сидел на веранде своего нового дома в Сан-Диего между секретарем и машинисткой, которая выполняла также обязанности телеграфистки, и без всякой охоты занимался своими обычными делами. Чейн раздумывал, во что ему обойдется закрытие всех своих предприятий. У него было множество акций страховых компаний, он мог купить себе королевскую пожизненную ренту, проводя время то в одном из своих домов в Колорадо, то в узком кругу друзей где-нибудь в Вашингтоне или на островах Южной Каролины, мог забыть о проектах, из которых ничего не получилось. С другой стороны… Стук машинки прекратился. Девушка смотрела на секретаря, лицо которого побелело. Он протянул Чейну телеграмму, пришедшую из Сан-Франциско: «Подобран рыболовной шхуной «Мы здесь» когда упал с парохода очень хорошо рыбачил Отмелях все отлично жду денег или указаний в Глостере у Диско Тропа телеграфируй что делать и как мама Гарви Н. Чейн». Отец выронил телеграмму, опустил голову на крышку письменного стола и тяжело задышал. Секретарь побежал за врачом миссис Чейн, но когда тот пришел, Чейн расхаживал по веранде взад и вперед. — Что… что вы об этом думаете? Возможно ли такое? Что это значит? Я не могу себе этого представить, — допытывался он у врача. — А я могу, — ответил доктор. — Я теряю семь тысяч долларов в год… Вот и все. — Он подумал о своей нелегкой работе в Нью-Йорке, которую он оставил ради Чейна, и со вздохом возвратил ему телеграмму. — Значит, вы ей скажете? А вдруг это обман? — Чего ради? — спокойно возразил доктор. — Очень легко проверить. Несомненно, это ваш мальчик. Вошла горничная-француженка, уверенно, как незаменимый человек, услуги которого стоят больших денег. — Миссис Чейн просит вас немедленно прийти. Она думать, ви больной. Владелец тридцати миллионов покорно склонил голову и последовал за Сюзанной, а с верхней площадки широкой, белого дерева лестницы доносился высокий, тонкий голос: — В чем дело? Что случилось? Вопль эхом пролетел по всему дому, когда муж рассказал ей о телеграмме. — Ну, это не страшно, — спокойно сказал доктор машинистке. — Когда в романах пишут, что радость не убивает, это, пожалуй, единственное из области медицины, в чем они не ошибаются, мисс Кинзи. — Я знаю, но извините, у нас масса работы. Мисс Кинзи была родом из Милуоки и отличалась прямотой суждений, к тому же ее симпатии были на стороне секретаря. А секретарь внимательно рассматривал огромную карту Америки, висевшую на стене. — Милсом, мы немедленно отправляемся. Вагон доставить прямо в Бостон! Организуйте стыковки! — прокричал сверху Чейн. — Я так и думал. Секретарь повернулся к машинистке, и их глаза встретились (из этого родилась новая история, но к настоящей она отношения не имеет). Она глядела на него вопросительно, будто сомневалась, справится ли он с задачей. Он подал ей знак перейти к телеграфу Морзе, подобно генералу, вводящему войска в бой. Затем он артистично провел рукой по своим волосам, поглядел на потолок и приступил к работе, а белые пальцы мисс Кинзи легли на ключ телеграфного аппарата. «К.-Г. Уэйду, Лос-Анжелес…» — «Констанс» в Лос-Анджелесе, верно ведь, мисс Кинзи? — Да, — кивнула мисс Кинзи, а секретарь посмотрел на часы. — Готовы? «Пришлите салон-вагон «Констанс» сюда и организуйте отправление специального отсюда в воскресенье, чтобы выйти на дорогу «Нью-Йорк лимитед» в следующий вторник». Пип-пип-пип! — стучал аппарат. — А быстрее нельзя? — Не по такой дороге. Отсюда до Чикаго им потребуется часов шестьдесят. Они ничего не выиграют, если поедут на специальном дальше на восток… Готовы? «Организуйте транспортировку «Констанс» в Нью-Йорк, Олбани и Бостон. Мне необходимо быть в Бостоне вечером в среду. Обеспечьте сквозное движение. Телеграфировал также Каниффу, Туей и Барнсу».      Подпись: «Чейн». Мисс Кинзи кивнула, а секретарь продолжал: — Так вот. Теперь пошлем телеграммы Каниффу, Туей и Барнсу. Вы когда-нибудь бывали в Нью-Йорке, мисс Кинзи? Ничего, еще съездите… Готовы? — В Нью-Йорке я не была, но знаю, что это такое, — ответила мисс Кинзи, тряхнув прической. — Простите… Значит, так: мы дали знать в Бостон и Олбани. Прибытие в девять пять в среду. Итак, кажется, все. — Великолепно, — сказала мисс Кинзи, восхищенно глядя на него. Такого мужчину она понимала и ценила. — Да, неплохо, — скромно признался Милсом. — Другой бы на моем месте часов тридцать порастерял да еще неделю потратил, чтобы разработать маршрут. — Что верно, то верно, — сказала она, приходя в себя. — Но все-таки о мальчике вы позабыли. Не дать ли и ему телеграмму тоже? — Я спрошу. Когда он вернулся с телеграммой для Гарви, в которой отец просил встретить его в Бостоне в определенное время, он увидел, что мисс Кинзи заливается от смеха, склонившись над машинкой. Милсом тоже засмеялся, потому что из Лос-Анджелеса пришла паническая телеграмма такого содержания: «Сообщите в чем дело Все в полном недоумении и растерянности». Через десять минут пришло сообщение из Чикаго: «Если раскрыто преступление века, не забудьте вовремя сообщить друзьям. Наши газеты готовы поместить материал». В довершение всего пришла телеграмма из города Топека (даже Милсом не мог сказать, какое отношение имел к этому Топека): «Полковник не стреляйте. Мы к вашим услугам». Прочтя эти сообщения, Чейн мрачно усмехнулся, увидев, что его противники сбиты с толку. — Они решили, что мы ступили на тропу войны. Милсом, сообщите, что сейчас нам пока не до этого. Скажите им, в чем дело. Вам с мисс Кинзи тоже придется поехать, хоть я и не думаю, чтобы мы по пути занимались делами. Скажите им правду… на сей раз. Так и было сделано. Мисс Кинзи отстучала сообщение, а секретарь добавил историческую фразу: «Пусть наступит мир». И в двух тысячах миль отсюда представители различных железнодорожных компаний вздохнули свободнее. Чейн отправляется за сыном, который каким-то чудом отыскался. Медведь ищет своего медвежонка, а не рыщет за добычей. И суровые люди, вытащившие было ножи, чтобы защищать свое богатство, убрали оружие прочь, чтобы пожелать ему удачи, а полдюжины ударившихся в панику маленьких дорог подняли головы и заговорили о том, какие кары были уготованы Чейну, не реши он заключить мир. Теперь, когда все успокоились, наступила горячая пора для телеграфистов, потому что города и люди спешили на помощь Чейну. Из Лос-Анджелеса сообщили в Сан-Диего и Барстоу, что машинисты Южной Калифорнии поставлены в известность и находятся в полной готовности; из Барстоу послали телеграммы во все пункты по пути следования специального поезда до самого Чикаго. Локомотив, вагон для паровозной бригады и великолепный, с золотой отделкой салон-вагон «Констанс» будут без задержки «переправлены» через расстояние в две тысячи триста пятьдесят миль. Этот состав будут обслуживать раньше всех остальных ста семидесяти семи поездов; все их бригады и машинисты должны быть извещены об этом. Потребуется шестнадцать локомотивов, столько же машинистов и помощников, все самые опытные и надежные. На замену локомотива отводится две с половиной минуты, на заправку водой — три, на погрузку угля — две минуты. «Предупредить всех, что Гарви Чейн очень спешит, — кричали телеграммы. — Состав пойдет со скоростью сорока миль в час, и начальники участков дорог будут лично сопровождать его до границы своего участка. Зеленую улицу Чейну от Сан-Диего до Чикаго, ибо он очень спешит». По представлениям привыкших к просторам жителей Запада (хоть слышать это не по душе обоим городам), Чикаго и Бостон стоят неподалеку друг от друга, и некоторые железные дороги стараются поддерживать эту иллюзию. Железнодорожная компания «Нью-Йорк лимитед» мигом доставила «Констанс» в Буффало, а оттуда другая нью-йоркская фирма (на остановках в салон заходили известные магнаты с седыми бакенбардами и золотыми брелоками на цепочках часов, чтобы накоротке поговорить с Чейном о делах) элегантно вкатила «Констанс» в Олбани, откуда состав прибыл в Бостон, совершив путешествие от одного океанского побережья до другого в рекордное время: семьдесят семь часов тридцать пять минут, или за трое суток и пять с половиной часов. Там их ждал Гарви. После сильных переживаний большинство взрослых и все мальчишки, как правило, испытывают ужасное чувство голода. Семейство Чейнов праздновало возвращение блудного сына за задернутыми занавесками, позабыв обо всем от счастья, а мимо них с ревом проносились поезда. Гарви ел, пил и не умолкая рассказывал о своих приключениях, а когда его рука оказывалась свободной, ею тотчас овладевала его мать. На открытом морском воздухе его голос погрубел, ладони стали жесткими и твердыми, и все руки были покрыты шрамами; его резиновые сапоги и шерстяная куртка насквозь пропахли густым запахом трески. Отец, умевший разбираться в людях, пристально на него смотрел. Он не знал, какие тяготы выпали на долю его сына. Вообще он поймал себя на мысли, что очень мало знает его. Но он отчетливо помнил недовольного, слабохарактерного юношу, который развлекался тем, что «поносил своего старика», доводил мать до слез и изобретательно потешался над прислугой, именно такого юношу он помнил. Но этот крепко сбитый молодой рыбак не кривлялся, смотрел на него прямым, чистым и смелым взглядом, и в голосе его отчетливо и неожиданно звучало уважение. И еще было в нем нечто такое, что говорило, что перемена эта не случайная и что теперь Гарви всегда будет таким. «Кто-то поработал над ним, — подумал Чейн. — Констанс никогда бы этого не добилась. И Европа едва ли подействовала бы на него лучше». — Но почему ты не сказал этому Тропу, кто ты такой? — повторила его мать, когда Гарви дважды подробно поведал свою историю. — Его зовут Диско Троп, дорогая. И нет на море лучшего человека, чем он. — Почему ты не велел ему доставить тебя на берег? Ты ведь знаешь, что папа озолотил бы его. — Знаю. Но он решил, что я ненормальный. К сожалению, я обозвал его вором, когда не нашел в кармане своих денег. — В ту ночь… матрос нашел их возле флагштока, — расплакалась миссис Чейн. — Тогда все ясно. И Троп нисколько не виноват. Я лишь сказал, что не буду работать — на шхуне-то! — и он стукнул меня по носу, и из меня потекла кровь, как из поросенка. — Мой бедняжка! Они, наверно, так над тобой издевались… — Не совсем. Ну, а после этого я кое-что понял. Чейн хлопнул себя по ноге и рассмеялся. Похоже, что его заветным мечтам суждено сбыться. Он никогда не видел у Гарви такого выражения глаз. — Старик платил мне десять с половиной долларов в месяц; пока я получил только половину. Мы работали с Дэном и подавали рыбу. Мужскую работу я еще не могу выполнять. Но умею обращаться с лодкой почти как Дэн и не трушу в тумане… почти; а при небольшом ветре умею править шхуной. Почти научился наживлять перемет и, конечно, знаю весь такелаж; а рыбу могу кидать сколько угодно. И я покажу вам, как процеживать кофе через кусок рыбьей кожи, и… дайте мне еще чашку, пожалуйста. В общем, вам и не снилось, сколько всего надо переделать за десять с половиной в месяц. — Я начинал с восьми с половиной, сын, — заметил Чейн. — Правда? Вы никогда мне об этом не говорили, сэр. — А ты и не спрашивал, Гарв. Когда-нибудь я тебе расскажу, если захочешь… Попробуй фаршированную оливку. — Троп говорит, что самое интересное на свете — это узнать, чем живет человек. Очень приятно снова есть настоящую еду. Правда, нас кормили хорошо. Лучший кофе на Отмелях. Диско кормил нас по высшему разряду. Он отличный человек. А Дэн — его сын. Дэн — мой товарищ. И еще есть дядюшка Солтерс со своими удобрениями, и он все читает Иосифа. Он все еще считает меня ненормальным. И бедняга Пенн, который и правда ненормальный. С ним нельзя говорить о Джонстауне, потому что… О, вы должны познакомиться с Томом Плэттом, и Мануэлем, и Длинным Джеком. Меня спас Мануэль. Жаль, что он португалец. Он плохо говорит по-английски, но зато играет как! Он видел, как меня понесло по волнам, и вытащил меня из воды. — Боюсь, что твоя нервная система окончательно расстроена, — вставила миссис Чейн. — Отчего, мама? Я работал, как лошадь, ел, как поросенок, а спал, как сурок. Это было слишком для миссис Чейн, которая снова представила себе, как на волнах качается мертвое тело, и она удалилась в свою половину. А Гарви свернулся калачиком возле отца и стал говорить ему, как он обязан тем людям. — Можешь не сомневаться, я сделаю для них все, что в моих силах, Гарв. Похоже, что это приличные люди. — Самые лучшие во флотилии, сэр. Спросите в Глостере, — сказал Гарви. — Но Диско считает, что от сумасшествия вылечил меня он. Только Дэну я рассказал всё. И о вагоне, и обо всем, но я не совсем уверен, что он мне верит. Вот бы поразить их завтра. Скажите, а «Констанс» может поехать в Глостер? Маме все равно нельзя сейчас ехать домой, а нам до завтра надо разделаться с рыбой. Ее покупает Вуверман. Понимаете, в этом году мы первыми пришли с Отмелей, и нам платят по четыре доллара пять центов за квинтал. Мы тянули, пока он не согласился. А теперь надо торопиться. — Значит, завтра тебе надо работать? — Я обещал Тропу. Я — у весов. У меня даже записи с собой. — Он с таким важным видом посмотрел на замусоленный блокнот, что его отец невольно хмыкнул. — Осталось не больше трех… нет, двести девяносто четыре или пять квинталов, по моим данным. — Найми кого-нибудь вместо себя, — нарочно предложил Чейн. — Не могу, сэр. Я вел список на шхуне. Троп считает, что я лучше соображаю в цифрах, чем Дэн. Троп страшно справедливый человек. — Ну, а если я не отправлю «Констанс» сегодня ночью, как ты поступишь? Гарви взглянул на часы, показывавшие одиннадцать двадцать. — Тогда я просплю здесь до трех утра и поспею на четырехчасовой товарный. Обычно нас, рыбаков, возят на нем бесплатно. — Идея неплохая. Но, думаю, нам удастся доставить туда «Констанс» не позднее твоего товарного состава. А сейчас иди лучше спать. Гарви растянулся на диване, сбросил свои сапоги и уснул, прежде чем его отец успел заслонить свет электрических лампочек. Чейн разглядывал юное лицо, на которое падала тень от руки, закинутой за голову, и, кроме всего прочего, подумал, что, пожалуй, он был не слишком внимательным отцом. — Человек не знает, когда он рискует больше всего, — сказал он сам по себе. — Может быть, то, что с ним случилось, страшнее гибели. Но я не думаю… Конечно, нет. А если так, то я буду вечно обязан Тропу, вот и все. Утром в окна ворвался свежий морской бриз, и «Констанс» уже стояла между товарными составами в Глостере. Гарви отправился по своим делам. — Но он может опять упасть за борт и утонуть, — печально промолвила миссис Чейн. — Пойдем посмотрим и, если надо, бросим ему конец. Ты ведь никогда не видела, чтобы он зарабатывал себе на жизнь, — ответил ей Чейн. — Какая нелепость! Можно подумать, что ему это надо… — Это надо тому, кто его нанял. И он, пожалуй, прав. Минуя магазины, торгующие рыбацкими дождевиками, они направились к пристани Вувермена, над которой торчали мачты «Мы здесь» с ее развевающимся флагом. Диско стоял у главного люка, отдавая распоряжения Мануэлю, Пенну и дядюшке Солтерсу, орудовавшим талями. Дэн подавал на борт корзины, которые наполняли Длинный Джек и Том Плэтт, а Гарви с блокнотом в руках представлял интересы шкипера возле весов, установленных на кромке пирса. — Готова! — раздался голос снизу. — Вира! — командовал Диско. — Давай! — кричал Мануэль. — Есть! — подхватывал Дэн, заводя корзину за борт. Потом Гарви звонко и отчетливо выкрикивал вес очередной корзины. Когда была отгружена последняя корзина рыбы, Гарви отчаянным прыжком перебрался с пирса на шхуну, чтобы вручить Диско свой блокнот, и выкрикнул напоследок: — Двести девяносто два и пустой трюм! — Сколько всего, Гарви? — Восемь шестьдесят пять. Три тысячи шестьсот семьдесят шесть долларов с четвертью. Я б от доли не отказался… — Что ж, было бы неверно сказать, что ты ее не заслужил, Гарви. Не сходишь ли к Вувермену со своей бухгалтерией? — Кто этот мальчик? — спросил Чейн Дэна, давно привыкшего к самым нелепым вопросам со стороны этих бездельников, приезжающих сюда на лето. — Что-то вроде нашего пассажира, — последовал ответ. — Мы подобрали его на Отмелях. Говорит, что снесло с пассажирского парохода. К рыбацкому делу теперь привыкает. — Хлеб-то свой он отрабатывает? — Ага… Отец, тут один хочет знать, отрабатывает ли Гарви свой хлеб. Не хотите ли подняться на борт? Для нее мы поставим трап. — Я бы очень хотел. И тебе, мать, не помешает увидеть все своими глазами. Женщина, которая еще неделю назад едва могла оторвать голову от подушки, неловко поднялась по трапу и стояла, пораженная, на носу шхуны среди царившего там беспорядка. — Вас вроде Гарви интересует? — Да, пожалуй… — Неплохой парень и довольно послушный… Слышали, как он здесь оказался? По-моему, у него было нервное расстройство или же он стукнулся головой обо что-то, когда мы его вытащили на борт. Сейчас он в полном порядке… Да, это наша кают-компания. Пожалуйста, входите, хоть здесь страшный беспорядок… А вон на трубе его цифры: это он наши координаты записывал. — Он здесь спал? — спросила миссис Чейн, сидевшая на желтом рундуке и глядевшая на неубранные койки. — Нет. Его место в носовом кубрике. Не могу сказать о нем ничего плохого, кроме разве того, что он на пару с моим сыном таскал из камбуза пончики, когда им было положено спать. — Гарви вел себя примерно, — вступил дядюшка Солтерс, спускаясь по трапу. — Только вот сапоги мои он забросил на мачту, да и к тем, кто побольше его знает, особенно в фермерском деле, относится не больно-то уважительно; но во всем этом Дэн виноват. А тем временем Дэн, которому Гарви еще утром сделал несколько прозрачных намеков, исполнял на палубе воинственный танец. — Том! Том! — прошептал он в люк. — Пришли его родители, а отец еще не смекнул, и они толкуют в рубке. Она красотка, а он, по виду, и есть тот богач, о котором твердил Гарв. — Боже правый! — воскликнул Длинный Джек, выбираясь на палубу, весь перемазанный солью и в рыбьей чешуе. — Ты, никак, знал, что вся эта история про упряжку и все прочее правда? — Конечно, с самого начала, — ответил Дэн. — Пошли посмотрим, как отец ошибается в своих суждениях. Предвкушая удовольствие, они вошли в рубку как раз тогда, когда Чейн сказал: — Я рад, что у него такой характер, потому что… это мой сын. У Диско отвисла челюсть — Длинный Джек потом клялся, что он слышал, как она щелкнула, — и он поочередно с изумлением переводил взгляд с мужчины на женщину. — Четыре дня назад я получил его телеграмму в Сан-Диего, и мы приехали. — В собственном вагоне? — спросил Дэн. — А ведь он говорил про это. — Да, конечно. Дэн посмотрел на своего отца, весьма неуважительно подмигивая и кривляясь при этом. — А еще он рассказывал, что у него есть собственная упряжка с четырьмя пони, — сказал Длинный Джек. — Это тоже правда? — Возможно, — ответил Чейн. — Верно, мать? — Да, кажется, когда мы жили в Толедо, у него была такая тележка. Длинный Джек присвистнул. — Ого, Диско! — только и сказал он. — Я… ошибся в своих суждениях… больше, чем рыбаки из Марблхед, — произнес Диско с натугой, будто слова вытаскивали из него лебедкой. — И не боюсь признаться вам, мистер Чейн, что считал мальчишку помешанным. Он чудно говорил о деньгах. — Он мне рассказывал. — А что еще он вам говорил?.. Потому как я раз здорово его стукнул. — Он бросил тревожный взгляд на миссис Чейн. — О да, — ответил Чейн. — И пожалуй, это очень пошло ему на пользу. — Я решил, что так надо, иначе никогда бы не сделал этого. Не думайте, что на этом судне плохо обращаются с юнгами. — Я и не думаю, мистер Троп. Миссис Чейн разглядывала лица: железное, цвета слоновой кости бритое лицо Диско; обросшее фермерской бородкой — дядюшки Солтерса; смущенно-простоватое — Пенна; спокойное, улыбчивое лицо Мануэля; восхищенную ухмылку Длинного Джека и шрам Тома Плэтта. То были грубые лица, по ее представлениям, но она смотрела на них глазами матери и потому поднялась с распростертыми объятиями. — О, назовите себя, — сказала миссис Чейн, чуть не плача. — Я хочу поблагодарить и благословить вас всех. Диско церемонно представил каждого по очереди. Капитан старой школы не мог бы этого сделать лучше, и миссис Чейн лишь лопотала что-то бессвязное. Поняв, что первым обнаружил Гарви Мануэль, они едва не бросились ему на шею. — Да разве я мог не вытаскивать его? — объяснял бедняга Мануэль. — А вы сами что бы сделали? Мы получили хороший юнга, и я очень довольный, что он оказался ваш сын. — Он мне сказал, что подружился с Дэном! — воскликнула миссис Чейн. Дэн и так уже покраснел, а когда она на глазах у всех поцеловала его в обе щеки, его лицо стало пунцово-красным. Затем они показали ей носовой кубрик, и она снова разрыдалась, и койку Гарви, и кока-негра, который мыл в это время плиту, и он кивнул ей, будто своей старой знакомой. Перебивая друг друга, они рассказывали ей о своей жизни на судне, и она сидела, положив свои руки в тонких перчатках на засаленный стол, и то смеялась дрожащими губами, то плакала навзрыд. — Значит, Гарви не был помешанным? — медленно произнес Пенн. — Слава богу, нет, — ответила жена миллионера. — Наверно, ужасно быть сумасшедшим. Еще страшнее, наверно, потерять собственное дитя. Но ведь ваш ребенок вернулся? Возблагодарим за это господа. — Хэлло! — крикнул Гарви, милостиво поглядывая на шхуну с пристани. — Я ошибся, Гарв. Я был неправ, — поспешно сказал Диско, подняв руку. — Я ошибся в своих суждениях. И не надо растравлять рану. — Уж этим займусь я, — тихонько сказал Дэн. — Ты, наверно, сейчас уедешь, Гарв? — Не уеду, пока не получу остаток жалованья, если только вы не захотите отдать в придачу «Мы здесь». — Правильно. Я совсем забыл. — И Диско отсчитал причитавшиеся ему доллары. — Ты сделал все, что должен был сделать, Гарв, и справился со всем так, будто воспитывался… — Диско осекся: он не совсем представлял себе, куда может завести его конец фразы. — Не в собственном вагоне? — ехидно предложил Дэн. — Пошли, я покажу его вам, — сказал Гарви. Чейн остался потолковать с Диско, а все остальные во главе с миссис Чейн отправились в депо. При виде этой процессии французская горничная издала вопль ужаса; Гарви же представил им «Констанс» во всем его великолепии. Все молча взирали на тисненую кожу, серебряные ручки дверей и поручни, бархат и зеркальные стекла, никель, бронзу, кованое железо и инкрустацию из редких пород дерева. — Я ведь вам говорил, ведь я вам говорил! — торжествовал Гарви, доказав наконец свою правоту. А в рубке «Мы здесь» отцы обоих мальчиков приглядывались друг к другу, попыхивая сигарами. Чейн отдавал себе отчет в том, что имеет дело с человеком, который ни за что не возьмет у него денег, и теперь ждал удобного случая. — Я ничего такого не сделал ни вашему сыну, ни для вашего сына, разве что научил его пользоваться квадрантом, — говорил Диско. — И он куда лучше моего сына соображает в цифрах. — Кстати, — спросил Чейн будто между прочим, — какие у вас планы насчет вашего сына? Диско вынул изо рта сигару и помахал ею в воздухе. — Дэн простой парень и не очень-то позволяет мне решать за него. Когда я уйду в док, ему достанется это ладное суденышко. По-моему, рыбацкое дело ему по душе. Это точно. — Гм, а вы когда-нибудь бывали на Западе, мистер Троп? — Как-то заходил на судне в Нью-Йорк. К железным дорогам у меня душа не лежит; да и у Дэна тоже. Мы, Тропы, держимся соленых вод. Где только мы не бывали… по воде, конечно. — Вот этого-то я могу предложить сколько его душе угодно… пока он не станет капитаном. — Это как же так? А я — то думал, что вы вроде железнодорожный король. Мне это Гарв рассказывал… когда я ошибся в своем суждении. — Все мы ошибаемся. Я подумал, может, вы знаете, что у меня есть несколько грузовых судов. Ходят из Сан-Франциско в Иокогаму за чаем. Их всего шесть; корпус металлический, водоизмещением тысяча семьсот восемьдесят тонн каждое. — Противный мальчишка! Ни слова не сказал! О кораблях-то я бы послушал… не то что всякие небылицы о железной дороге да об упряжках. — А он не знал. — Просто эта мелочь вылетела у него из головы, верно. — Да нет. Я ведь захва… то есть получил эти корабли только этим летом, раньше они принадлежали фирме «Морган и Макайд». — Боже милостивый! — Диско буквально рухнул там, где стоял — прямо у плиты. — Одурачили меня со всех сторон! Ведь Филл Эрхард, он же из наших мест. Шесть… нет, семь лет назад он уехал отсюда и стал старшим помощником на «Сан Хосе» — на двадцать шесть дней уходил в море. А его сестра, та и сейчас здесь живет, его письма моей старухе читает. Значит, вы владелец «Блу Эм»? Чейн кивнул. — Знай я это, я бы сразу пригнал «Мы здесь» в порт. — Но Гарви это едва ли пошло бы на пользу. — Если бы я только знал! Если б он только сказал про эти проклятые суда, я бы все понял! Никогда не буду больше полагаться на собственные суждения… никогда! А корабли у вас неплохие. Фил Эрхард, уж он-то знает… — Рад, что у меня есть такая солидная рекомендация. Эрхард уже капитан «Сан Хосе». Так вот к чему я клоню: не отдали бы вы мне Дэна на год-два? Может, из него выйдет старший помощник. Вы бы доверили его Эрхарду? — Но ведь мальчишка еще совсем зеленый… Вы очень рискуете. — Кое-кто этого не побоялся и сделал для меня гораздо больше. — Не в этом суть. Послушайте, не буду особенно расхваливать Дэна, потому что он моя плоть и кровь. Одно дело Отмели, а другое — океан, уж я — то знаю. Но он парень смышленый. Умеет править судном, как никто из его сверстников, можете мне поверить; и вообще морское дело у нас в крови. Беда только в том, что он чертовски слаб в мореходстве. — Этим займется Эрхард. Может, он один или два рейса послужит юнгой, а потом мы дадим ему работу посложнее. Этой зимой он побудет с вами, а к весне я пришлю за ним. Правда, Тихий океан далеко, и… — Ерунда! Мы, Тропы, живые или мертвые, разбросаны по всему белу свету и по всем морям, какие только есть на земле. — Но я хотел бы, чтобы вы поняли — я говорю совершенно серьезно, — что стоит лишь вам захотеть увидеться с ним, дайте мне знать, и я позабочусь об этом. Вам это не будет стоить ни цента. — Не желаете ли вы пройтись со мной и поговорить с моей старухой? А то я так здорово промахнулся, что уж сам себе не верю. Перед белым с синей канвой домиком Тропа стояла старая лодка, в которой росли настурции. Они вошли в большую, комнату, похожую на музей морских трофеев, В ней сидела крупная женщина, молчаливая и печальная, с затуманенным взором, какой бывает у тех, кто подолгу вглядывается в морскую мглу, ожидая возвращения любимых. Чейн повторил ей свое предложение, и она нехотя дала согласие. — Мы каждый год теряем сто человек из одного только Глостера, мистер Чейн, — сказала она. — Сто юношей и мужчин, и я стала ненавидеть море, как живое существо. Не для людей создал его бог. Ваши корабли, как я поняла, совершают рейсы туда и обратно? Они возвращаются прямо домой? — Настолько прямо, насколько позволяют ветры. И я учредил премию за скорость. Чайный лист ведь в море портится. — Когда он был малышом, он, бывало, все играл в продавца магазина, вот я и думала, что он пойдет по этой линии. Но как только он научился грести, я поняла, что мне это не суждено… — На них прямые паруса, мать, и они хорошо оснащены и сделаны из металла. Вспомни письма Фила, что тебе читала его сестра. — Мне не приходилось уличать Фила во лжи, но он слишком увлекающийся человек, как все, кто выходит в море. Если Дэн вам подходит, мистер Чейн, пусть себе идет… что я могу поделать. — Она презирает океан, — пояснил Диско, — а я… я не очень-то знаком с разными манерами, а то поблагодарил бы вас как следует. — Мой отец… старший брат… два племянника… и муж сестры, — проговорила она, уронив голову на руки. — Стали бы вы любить того, кто забрал всех их? Чейн почувствовал облегчение, когда появился Дэн, который от восторга не мог найти слов благодарности. И в самом деле, предложение Чейна означало прямую и верную дорогу к тому, о чем он мечтал. Но прежде всего Дэну виделось, как он несет вахту на капитанском мостике и вглядывается в далекие гавани. Миссис Чейн тем временем беседовала наедине с неразговорчивым Мануэлем по поводу спасения Гарви. Ей показалось, что денег он не жаждал. Когда она прямо спросила его об этом, он согласился лишь на пять долларов, на которые собирался что-то купить своей девушке. — Зачем мне деньги, когда у меня есть свои на еду да на курево! А, вы все равно дадите? А? Что? Тогда давайте, только не так. Дайте, что вам не жалко, ему. И он познакомил миссис Чейн со священником-португальцем, у которого был длиннющий список несчастных вдов. Поначалу этот священник не очень пришелся по душе миссис Чейн, так как она принадлежала к другой церкви, но потом она даже стала уважать этого смуглого полного человечка. Верный сын церкви, Мануэль присвоил себе все благословения, которыми ее осыпали за доброту. — Теперь я спокоен, — сказал он. — Все мои грехи отпущены на полгода вперед, — и тут же отправился покупать косынку для своей нынешней возлюбленной и завоевывать сердца всех остальных. Солтерс с Пенном уехали на время на Запад, не оставив своего адреса. Солтерс опасался, как бы эти миллионеры с их никчемным салон-вагоном не стали проявлять излишнего интереса к его приятелю. Пока горизонт не очистился, он счел за благо посетить своих родственников, живущих в глубине континента. — Никогда не поддавайся богачам, — твердил он Пенну в поезде, — или я разобью эту шашечную доску о твою голову. Если ты опять забудешь свое имя — а зовут тебя Прэтт, — помни, что о тебе заботится Солтерс Троп, и не сходи с места, пока я не вернусь за тобой. Как сказано в писании, держись подальше от тех, чьи глаза заплывают жиром. Несколько лет спустя в другом конце Америки по извилистой улице, по обеим сторонам которой стояли богатые особняки, сделанные из дерева с имитацией под камень, шел сквозь липкий туман молодой человек. Он остановился у ворот из кованых железных прутьев, а в это время верхом на прекрасной лошади к нему подъехал другой молодой человек. — Привет, Дэн! — Привет, Гарв! — Ну, что из тебя получилось? — Из меня вышло то, что называется вторым помощником. Ну, а ты, наконец, разделался со своим распрекрасным колледжем? — К этому идет. Следующей осенью начинаю заниматься делом. — То есть нашими кораблями? — Совершенно верно. Смотри, доберусь я до тебя! Вы у меня там все попляшете! — Что ж, рискнем, — сказал Дэн, приветливо ухмыляясь, а Гарви слез с лошади и предложил зайти в дом. — Для этого я и приехал. Слушай, а где наш доктор? Когда-нибудь я утоплю этого черта со всеми его предсказаниями и прочим! Из тумана послышался тихий, торжествующий смех, и бывший кок шхуны «Мы здесь» подошел к лошади и взял ее под уздцы. Он никого не подпускал к Гарви и лично выполнял все его пожелания. — Темень как на Отмелях, верно, доктор? — милостиво сказал Дэн. Но черный, как уголь, кельт со способностями пророка не счел нужным отвечать, прежде чем не похлопал Дэна по плечу, и только тогда в двадцатый раз прокаркал ему в ухо свое старое, старое пророчество: — Хозяин — слуга, хозяин — слуга. Помнишь, Дэн Троп, что я сказал? Тогда, на «Мы здесь»? — Что ж, не стану отрицать, пока что дело обстоит именно так, — сказал Дэн. — Отличная была шхуна, и я так или иначе ей очень обязан… Ей и отцу… — И я тоже, — сказал Гарви Чейн. Всеволод Ревич НА ЗЕМЛЕ И В КОСМОСЕ Заметки о советской фантастике 1974 года Данный обзор, как и предыдущие, не претендует на исчерпывающую полноту, но все же большинство книг, выпущенных в 1974 году издательствами нашей страны, удалось упомянуть: их число стабилизировалось за последние годы примерно на 15–20 названиях. Это немного по сравнению, скажем, с 1964 годом, но, понятно, дело не в количестве. Приятно отметить, что читатели получили в 1974 году несколько хороших, оригинальных книг, но можно посетовать на то, что среди авторов нам встретилось мало новых имен. Как и в прошлом году, во главу обзора мне хочется выдвинуть книгу для детей. Что ж поделать, если «детская» фантастика зачастую обходит фантастику для старших. «Девочка с Земли» Кир. Булычева адресована среднему возрасту, но, я уверен, будет с удовольствием прочитана и более младшими и более старшими школьниками. Три повести о девочке конца XXI века, по имени Алиса, составляющие книгу, смешны, увлекательны, умны, они имеют ненавязчивый, но огромный воспитательный эффект. Имя героини, конечно, сразу вызывает в памяти другую Алису — Алису из сказки Л.Кэрролла. Новая Алиса тоже живет в стране чудес, тех чудес, которые будут окружать людей через 100 лет, если на Земле все пойдет благополучно. Но это «чудеса» лишь для нас с вами, они входят в естественное окружение решительной москвички неполных десяти лет от роду, которая пестует в зоопарке бронтозавра, запросто путешествует на звездолетах и машинах времени, сражается с космическими пиратами и даже спасает от гибели целую планету со всем ее народонаселением. У Алисы есть шансы стать одной из любимых героинь среди школьников начальных ступеней. Алиса — легко узнаваемое существо, все мы не раз встречали таких толковых и бойких девчонок, которым до всего есть дело. Она вовсе не безгрешна, и скромницей ее не назовешь, а временами Алиса даже позволяет себе не слушаться взрослых. Она чем-то напоминает Тома Сойера, который тоже не слушался, а вот в трудные, в ответственные минуты жизни показал себя мужественным и добрым мальчиком. Вот и Алиса такова. Своим примером она учит жить для добрых дел, быть смелым и находчивым, не теряться в самых отчаянных ситуациях. Кроме того, Алиса умеет еще нестандартно мыслить. С точки зрения суровых космонавтов, нападение бродячих кустов надо отбивать, и только Алиса догадывается, что растения всего-навсего просят, чтобы их полили. Удача образа в том, что при всей ее сообразительности, находчивости, решительности Алиса во всех поступках остается маленькой озорной девчонкой, а вовсе не превращается в мудрого Эйнштейна, по недоразумению принявшего обличье конопатого существа при косичках с бантиками. В книге Кир. Булычева используются термины и темы научной фантастики, но они, так сказать, доведены до логического конца и потому приобретают сказочный характер. Таким образом, перед нами возникает истинно современная сказка; она хоть и волшебная, но в ней нет ни волшебной палочки, ни фей, ни джиннов, ни леших, а о Бабе-Яге героиня впервые услышала от папы и очень заинтересовалась, кто это такая. — А почему она голодная? — допрашивает Алиса несчастного отца, который уже и не рад, что упомянул про эту самую Ягу. — Потому что к ней в избушку не проложили продуктопровода! Очень характерный диалог для юмористического стиля повести. Между прочим, сама Алиса легко управляется с такими вещами, которые никакой Бабе-Яге и не снились. Подумаешь, ступа с помелом, Алиса летает от звезды до звезды, словно из города в город. Конечно, с такой скоростью перемещаться нельзя, это сказка, но, кто знает, может быть, человечество найдет принципиально иные способы передвижения в пространстве, и это перестанет быть сказкой. Не могут разумные существа иметь такую внешность, как, например, друг Алисиного отца и ее собственный большой приятель археолог Громозека с планеты Колеида. Впрочем, кто знает, как выглядят на самом деле археологи с других планет, при условии, если они, разумеется, существуют. Пока в данной области любая фантастическая гипотеза ничуть не хуже любой научной. Чего же еще из описанного в повести не может быть, потому что не может быть никогда? Вряд ли, конечно, где-нибудь сохранилось замерзшее яйцо, отложенное бронтозавром 70 миллионов лет назад. Хотя бы потому вряд ли, что бронтозавры во льдах и не жили. Но кто поручится, что успехи генетики не позволят когда-нибудь оживить хотя бы мамонта? Вот разве что не удастся никогда изменить прошлое целого народа. Но должна же детская сказка хоть в чем-то быть не совсем правдоподобной. В сказках принято мечтать. Юные читатели книги Кир. Булычева наверняка обратят внимание на тот прекрасный мир, в котором живет Алиса, мир чутких людей и умных машин, их верных помощников. И читатели догадаются, что построить этот мир им придется собственными руками. Алисе было всего десять лет, и она не задумывалась глубоко, каким нелегким может быть выбор между душевным порывом и требованиями дисциплины. В подобных случаях она без долгих размышлений выбирала то, что ей подсказывало чувство, а так как она всегда оказывалась победительницей (ведь это «девочка, с которой ничего не случится»), то взрослые судили ее не слишком строго, скорее даже, были склонны восхищаться ее подвигами. Но вот подобный конфликт возник не в сказочной ситуации и не у детей. Неважно, что действие рассказа Дмитрия Биленкина «Случай на Ганимеде» происходит на исследовательских станциях вблизи Юпитера, которых пока тоже нет. Во-первых, они наверняка там будут, а во-вторых, схожая ситуация возможна и сегодня на Земле, в Арктике, Антарктиде и мало ли еще где. Разница лишь в том, что там, в космосе, серьезные ЧП, конечно, будут восприниматься много острее, напряженнее, чем на родной планете; соответственно изменится и поведение людей. (Это вообще одно из главных свойств фантастики — усиливать, умножать, гиперболизировать земные ситуации.) Так вот, на одном из спутников, где живут шесть «зимовщиков», вспыхивает неизвестная эпидемия. Посланные на выручку два врача, не успев почти ничего предпринять, сами свалились в беспамятстве. Теперь счет идет на часы: успеет ли земная медицина разгадать причину болезни, или болезнь обгонит людей. И тут к начальнику региона является еще один врач с просьбой отправить его к заболевшим. Он убежден, что не заразится, но доводы его выглядят совершеннейшей фантастикой, а времени для проверки нет. Что должен делать начальник? Отказать? Но не будет ли упущен, может быть, единственный шанс спасти восемь жизней? Разрешить — и взять на себя ответственность за девятую жертву болезни, а скорее всего, и труп. Ведь в таких условиях намерение врача может быть продиктовано безумием, честолюбием, отчаянием… В конце концов начальник запрещает, но врач все же улетает, взяв ракету без разрешения и совершив тем самым тяжкое должностное преступление. Он спасает больных, но его, однако, отчисляют из космоса. Справедливо ли это наказание? Надо ли судить победителей? Попробуйте ответить на этот вопрос. Конечно, не после моего конспективного изложения, а внимательно выслушав доводы всех сторон. Мне думается, в рассказе найден принципиально новый конфликт, один из тех, которые, видимо, неизбежно будут возникать в таких грандиозных начинаниях человечества, как штурм космоса. Но отыскивать новые конфликты нелегко, и в сборнике Д.Биленкина «Проверка на разумность» (издательство «Молодая гвардия») этот рассказ стоит особняком. Большинство рассказов посвящено другой теме, правда, весьма актуальной и в значительной степени публицистической. Писатель придумывает самые разнообразные ситуации, чтобы показать, как осторожно надо подходить к природе, как опасно переносить человеческий опыт на бесконечное разнообразие Вселенной. Если не предусмотреть все с самого начала, то космос тоже может быстренько превратиться в «окружающую среду», которую, как известно, спасать не очень-то легко, если вообще возможно… По общему светлому мироощущению к повестям Кир. Булычева примыкают волнующие рассказы Виктора Колупаева (в сборнике «Качели Отшельника», «Молодая гвардия», хотя в нем и нет ничего от веселой сказочности «Девочки с Земли»). У В.Колупаева тоже идет речь о маленькой девочке, на долю которой выпали тяжелые испытания. Авария лишила ее родителей возможности вернуться на Землю из далекого уголка Вселенной, но они спасают шестилетнюю дочку, отправляя ее одну в полуторагодовой путь на последней из спасательных ракет. Эльфа долетела до Земли, и теперь вся планета становится ее большим домом, а все мужчины и женщины — ее папами и мамами. КНИГИ МИНУВШЕГО ГОДА были богаты жанровыми подвидами. Мы познакомились с фантастикой приключенческой, политической, утопической, сатирической и даже с фантастикой «ближнего прицела»… История, рассказанная в романе Владимира Михайлова «Дверь с той стороны» (Рига, «Лиесма»), имеет давнюю литературную традицию. В сущности, это очередная «робинзонада». После знаменитого романа Д.Дефо писатели осознали, как много выгод таит в себе предложенная им ситуация: один человек или маленькая группа людей оказываются отрезанными от общества себе подобных. Получается очень удобная модель для рассматривания общественных процессов как бы на лабораторном стекле. Книга родоначальника жанра не имела никакого отношения к фантастике. Среди «робинзонад» встречались полуфантастические истории — например, «Таинственный остров» Жюля Верна. Но с некоторых пор необитаемых островов стало на земле не хватать. С появлением научной фантастики «робинзонада» обрела новые возможности, высаживая своих героев на иные планеты или запаковывая их в летящих ракетах. Вспоминается «Прыжок в ничто» А.Беляева, смесь политики с наукой. Изящный памфлет «И воцарились на тысячу лет…» написал в начале века Э.Синклер; в его повести неполный десяток лиц, оставшихся в живых после мировой катастрофы, убыстренным темпом, за несколько недель, проходит все стадии развития человечества — рабовладение, феодализм, капитализм… Своеобразная новейшая «робинзонада» — «Солярис» Ст. Лема. Ведь все события, которые произошли на станции Солярис, были бы невозможны, если бы станция постоянно общалась с Большой Землей. Своих «робинзонов» в количестве тринадцати человек В.Михайлов поселяет в космическом корабле, придумывая очень современные обоснования того, почему «Кит» не может вернуться ни на родную планету, ни даже приблизиться к любому предмету. Незаметно для себя где-то в глубоком космосе их корабль «переменил знак», и теперь и он и его пассажиры представляют глыбу антивещества, которая при соприкосновении с веществом породила бы аннигиляционный взрыв невообразимой силы. Превращение, к счастью, было вовремя замечено, и корабль уходит подальше от греха. На самих космонавтах перемена знака никак не сказывается, они здоровы, у них неограниченный запас энергии и питания. Практически они могут путешествовать по космосу вечно. Но стоит ли? Не лучше ли покончить со всем разом, если уж нет возможности увидеть родную планету, повидаться с близкими, обнять жен и детей? Можно ли вынести пожизненное заключение даже в столь модернизированной тюрьме? Правда, до того как вопрос стал таким образом, предпринимаются всевозможные — и обдуманные и отчаянные — попытки избавиться от неожиданного проклятия, перевести корабль в прежнее состояние, обернуть антивещество в вещество. Не совсем убедительно лишь то, что в этих попытках космоплаватели больше надеются на свои силы, чем на помощь Земли, а в самый нужный момент, когда решение найдено, но его невозможно осуществить, они гордо вообще не обращаются за подмогой. Понятно, замысел автора состоял в том, чтобы не допустить возвращения, он решил посмотреть, как будут вести себя разные люди в экстремальных условиях, когда нет, казалось бы, никакого выхода. А это уже задача не фантастическая, а психологическая. Потому так важно следовать логике характеров. В предыдущих «робинзонадах» каждый персонаж обычно вел себя в критических ситуациях согласно своей классовой принадлежности. Действие романа «Дверь с той стороны» происходит в таком отдаленном будущем, когда ни о каких «капитализмах» нет уже и речи. Но в обществе, описанном В.Михайловым, точнее, в обществах, потому что земляне расселились по множеству планет, еще кое-где сохранились пережитки прошлого, как бы мы сейчас сказали. Так, один из пассажиров — Нарев — выходец с молодой планеты, где индивидуальным качествам и способностям людей придавалось преувеличенное значение. И хотя на первых порах, в минуты общей растерянности, Нарев кажется самым энергичным, самым находчивым, автор показывает, как его нравственные устои терпят крах, не выдерживая столкновения с подлинно коллективистской моралью. Это вовсе не означает, что остальные герои В.Михайлова «рыцари без страха и упрека», которым все нипочем. Они очень разные, они страдают, спорят, надеются, ошибаются, совершают правильные и необдуманные поступки. Временами, правда, настолько необдуманные, что за ними чувствуется рука автора. Можно ли поверить, например, что член Совета Федерации, то есть руководитель всех объединенных человечеств, не дав себе труда разобраться в создавшемся положении, скоропалительно решает бежать с корабля, подозревая остальных в каком-то заговоре, и вообще ведет себя как мальчишка, которого пришлось ловить магнитным сачком и водворять обратно. Можно пожалеть и о некоторой растянутости книги, но в целом это интересное значительное произведение, утверждающее человеческое достоинство, непреклонность человеческого духа. КНИГА З.ЮРЬЕВА «БЕЛОЕ СНАДОБЬЕ» («Детская литература») являет собой пример фантастики политической. З.Юрьев пишет памфлеты на зарубежном материале — жанр, казалось бы, нередкий в нашей фантастике, но в то же время дефицитный. Противоречия здесь нет; приходится повторить, что удачи в этой области — увы! — редки. В ней остро сказывается любопытный парадокс фантастики: чтобы хорошо выдумывать несуществующее и проникать в будущее, надо хорошо знать жизнь, надо пристально изучать настоящее. Необходимость, своевременность атакующей, контрпропагандистской литературы очевидна, но никого не заденут плакатные империалисты с бычьими шеями и с черчиллевскими сигарами в зубах или иностранные разведчики, глушащие стаканами виски перед серьезной операцией. З.Юрьев представляет приятное исключение. Он не только журналист-международник, знающий предмет, о котором пишет, он обладает способностью видеть своих героев, видеть место, в котором они обитают и действуют, а потому убедительны не только общие контуры картины, но и мелкие детали, щедро разбросанные по страницам повестей З.Юрьева. Так, в садике возле дома героя повести «Белое снадобье» Марквуда живет паук, обыкновенный крестовичок, за жизнью которого кибернетик наблюдает и даже специально ловит своему любимцу мух. Вроде бы малозначительная подробность, но как умело она «работает» в повести. В чрезмерном внимании к «Джимми» мы явственно чувствуем одиночество ученого, его неутоленную тоску по родственным душам, по настоящему делу. А когда в один совсем не прекрасный день Марквуд не обнаруживает тщательно оберегаемой паутины на привычном месте, это помогает ему догадаться, что за домом ведется наблюдение — событие, предвещающее большие перемены в его судьбе. Страна, в которой происходит действие повестей, точно не поименована и в таком страшном виде еще, к счастью, не значится на земном шаре. В ней осуществились некоторые, отнюдь не фантастические тенденции общественного развития буржуазной «демократии», но сатирически заостренные, гиперболизированные. В этой стране произошло сращивание государственного аппарата с организованной преступностью, то есть мафия стала фактически правящей силой. В центре внимания писателя находятся гангстерские корпорации, которые заняты торговлей наркотиками, вовсе не подпольной, а открытой, только что не магазинной торговлей «белым снадобьем» — героином, наркотиком, который быстро и надежно расправляется с несчастными, попавшими под его власть. Таким образом, гангстеры превратились в бизнесменов, которые мыслят, можно сказать, по-государственному. Например, они вовсе не заинтересованы в безграничном расширении своей торговли, понимая, что если все станут наркоманами, «нарками» на местном жаргоне, то некому будет производить те общественные ценности, изъятием или, точнее, перераспределением которых и заняты гангстерские тресты. Поэтому наркомания поддерживается на пятипроцентном уровне. Не разумно ли? Очень разумно. Мафия не только заинтересована в сохранении существующего строя, она всячески поддерживает его. Например, так: тем, кто имеет возможность жить в ОП — Охраняемых Поселках, островках среди джунглей порока и насилия, гарантирована безопасность. Организованность всего этого жуткого «нового порядка», торжество закона беззакония производит сильное впечатление. Антигуманность его способна осознать даже разумная машина, которую честный и наивный ученый познакомил с достижениями человеческой мысли. И машина становится на сторону людей, рискнувших выступить против царства всеобъемлющей бесчеловечности. (Но, честно говоря, машина-конспиратор — некоторое «архитектурное излишество» в соразмерном здании повести.) Действие второй повести из книги З.Юрьева, «Человек под копирку», происходит в той же стране, просто взят другой социальный круг. Впрочем, на поверку оказывается, что доктор Грейсон, нашедший способ выращивать неотличимые человеческие копии из любой клетки «оригинала», мало чем отличается от «маффиозо». Он такой же преступник, только с ученой степенью, то есть еще более страшный. Вспомним эсэсовских врачей, которые проводили опыты на заключенных в концлагерях. Чем Грейсон не фашист? Из своего выдающегося открытия он создал прибыльное дельце: его слепки служат живым складом «запчастей» или даже запасных туловищ, в случае если «первый экземпляр» постареет, заболеет или попадет в катастрофу. Фантастика? В очень небольшой степени. «Тысячи людей мечтают заполучить сердце, печень или почки 17-летнего парня, который бы только что разбился на мотоцикле». Это цитата не из фантастического романа, а из сегодняшнего номера газеты «Нью-Йорк таймс». Если уж сегодня могут существовать подобные извращенные отношения между людьми, так можно не сомневаться, что, появись подобный доктор Грейсон в действительности, он легко найдет покупателей на свой уникальный «товар». Разумеется, это недешевое удовольствие могут позволить себе только немногие, очень состоятельные люди, поэтому предприятие держится в глубочайшем секрете: «питомник» для выращивания челозекозаменителей под названием Нова спрятан от нежелательных визитеров в глубине тропического леса. (Продолжим цитирование статьи из «Нью-Йорк таймс»: «Уместно здесь снова задать щекотливый вопрос: кто получает шанс на продление жизни в США? Ответ вряд ли кого удивит: поскольку «запасные» органы — товар довольно редкий, он попадает главным образом к наиболее состоятельным и пользующимся влиянием членам общества».) Процветание любой гангстерской компании немыслимо без жесточайшего подавления малейших признаков инакомыслия. Нарушивших установленный им самим Закон доктор Грейсон подвергает мучительнейшей из казней — его отправляют на съедение рыжим муравьям. (Не совсем, правда, понятно, почему так спокойно, не протестуя хотя бы внутренне, реагирует на подобные «аутодафе» обслуживающий персонал Новы, который ведь впрямую не замешан в преступных занятиях Грейсона, например медсестра Изабелла). Дополнительную краску в повесть вносит главный герой — монах-полицейский, адепт новой, «научной» религии — «налигии», идолом которой служит… компьютер. В этой налигии, инлитвах, конечно, немало авторской иронии. З.Юрьев как бы довел до предела элементы обожествления науки, абсолютизацию технического прогресса. Не сможет ли машина заменить утраченное чувство общения, связать воедино разбредшиеся души? Существуют же и вправду электронные свахи. Впрочем, в повести З.Юрьева наглядно показано, что «научная» религия» ничуть не лучше любой другой. Под названием «Люди и слепки» повесть З.Юрьева была опубликована в журнале «Наука и религия», где после ее окончания состоялось интересное обсуждение, в котором приняли участие писатель, философ, историк и биолог. В этом разговоре был затронут, в частности, один не очень простой вопрос, который может возникнуть у читателей «Человека под копирку». Руководствуясь «гуманными» соображениями, а практически желая избежать (ненужных конфликтов в тот день, когда у слепков приходится «изымать» части тела, Грейсон выращивает своих питомцев в изоляции от человеческого общества. Персоналу Новы под угрозой муравейника запрещено разговаривать со слепками, а тем более учить их говорить. Таким образом, как считает «руководство» Новы, слепки лишены человеческого сознания. И верно, Маугли, как известно, всего лишь красивая выдумка Киплинга. Выросший в волчьей семье ребенок будет иметь сознание волчонка, а не человека. Но в таком случае можно ли считать слепки людьми, а если нет, то в чем же аморальность эксперимента Грейсона? Никто ведь не станет возражать против выращивания ног, рук, сердца или почек в отдельности. И никто не считает безнравственным использовать в медицинских целях, скажем, обезьян. Дело тут упирается в вопрос: что такое человек? Только ли «душа», как считают многие буржуазные философы, для которой тело лишь вместилище души, презренная плоть, или все-таки психобиологическое единство, которое не может искусственно расчленяться на «божественный» разум и «слепую» материю. Но человеческие задатки и возможности могут быть реализованы лишь в социальном окружении, а поэтому, как говорит доктор философских наук Б.Григорьян, «Грейсон совершает преступление уже в самом начале эксперимента, изолируя слепки от культурного мира, искусственно предотвращая развитие их интеллектуальных и духовных способностей». Надо сказать, вопрос, что такое человек, в чем его сущность, очень часто встречается в фантастической литературе, которой все время приходится иметь дело с нечеловеческими разумами — кибернетическими, внеземными, выращенными на питательных средах, и т. д. Очень подробна эта проблема рассматривалась в романе Веркора «Люди или животные?». Если верить французскому писателю, то на этот вопрос не смогли ответить лучшие умы планеты. Хорошее произведение всегда многослойно. Поверхностный читатель может быть увлечен лишь событийной стороной повести З.Юрьева. Но, вероятно, мало найдется таких, кого бы не тронула участь жертв того общества, о котором идет речь. Это второй, эмоциональный слой… А за ним мы видим еще более глубокие пласты, которые позволяют задуматься над существенными вопросами бытия. И если никогда не забывать о человеческой стороне любого дела, любого шага, то очень странно увидеть среди действующих лиц рассказа Юрия Моисеева «Нечаянная планета» (сборник «На суше и на море», «Мысль») парочку разумных кентавров — мальчика и девочку, «изготовленных» в некоем Генетическом Центре, и это не какое-нибудь преступное заведение: кентавры созданы нормальными учеными из нормального и, может быть, даже совершенного общества и заброшены для изучения и освоения планеты Титания, где, как уверяет Ю. Моисеев, они чувствуют себя превосходно. Право же, только легкомыслием автора можно объяснить то, что, видимо, ему и в голову не пришло поразмышлять над этической стороной подобного «мероприятия». Взрослый человек добровольно может ставить над собой рискованные опыты: глотать холерные вибрионы, сращивать себя с механизмами, превращать себя в других существ и т. д., хотя и такие действия подлежат суду человеческой морали. Но создавать разумных существ, да еще детей, в формах мифологических чудовищ?! Воистину это чудовищно, уэллсовский доктор Моро по сравнению с моисеевскими генетиками просто младенец. Приключенческая фантастика была представлена в 1974 году повестью Владимира Брагина «Искатель утраченного тысячелетия». В.Брагин — один из старейших наших фантастов, он известен своим романом «В стране дремучих трав». Новая его повесть вышла в свет уже после смерти автора в издательстве «Детская литература». Приключенческая интрига этого произведения заслуживает высокой оценки. Правда, повесть несколько старомодна по манере, но это добротная старомодность, которая и сегодня может привлекать в старых романах. Сюжет развертывается в двух параллельных временных потоках — в наши дни и в середине XIX века. Рассказчик случайно подбирает листки каких-то посланий более чем столетней давности, заинтересовывается ими и начинает поиски, начинает реконструкцию жизни и научных открытий неизвестного революционера-шестидесятника, врача и ученого Дмитрия Веригина. В книге воссоздан образ беспорочного рыцаря науки, готового отдать все, что угодно, для достижения цели своей жизни. А еще книга В.Брагина учит уважению к духовному наследию предшественников, к неразрывной связи всех поколений нашего народа. Казалось бы, какое дело Нестерову до Веригина, но вышел он из этих поисков духовно обогащенный, как бы породнившийся с молодым революционером… На примере этого и следующего произведения можно поставить вопрос о роли научно-фантастической гипотезы в фантастике. Веригин, скажем, ищет тайну бессмертия, ну если не бессмертия, то долголетия, тысячелетия. Эта тема не раз возникала в литературе и не раз будет возникать, потому что она позволяет поставить множество острейших нравственных, социальных, психологических и иных проблем. (Вспомним, например, пьесу К.Чапека «Средство Макропулоса».) Здесь же писатель не подвергал подробному анализу возможные последствия открытия Веригина. Ему не это было нужно. Для скрепления воедино приключенческого сюжета ему потребовалась серьезная проблема (может быть, даже только намек на нее), такая серьезная, чтобы все сразу поняли это без дополнительных объяснений, как все понимают значение открытия духовным братом Веригина Николаем Кибальчичем принципа реактивного движения, сделанного им незадолго до казни от рук царских палачей. По-иному обстоит дело в повести Михаила Шаломаева «Эффект Завалишина» (Ташкент, «ЁШ гвардия»), которая относится к фантастике «ближнего прицела», что ныне встретишь не часто. Ее уже столько «ругали», что авторы стремятся в любые заоблачные дали, лишь бы их не обвинили в бескрылости, в приземленное. Однако, мне кажется, надо правильно понимать суть возражений против этого направления. Дело вовсе не в том, что кто-то запрещает писателю вести речь о каких-либо частных открытиях или усовершенствованиях. Эпохальный полет к звездам можно описать так же беспомощно, как и новую модель телевизора. Для литературы нет запретных тем. Плохо, когда приземлена не фантастическая идея, а все произведение, а уж если «вынуть» эту идею, то и вообще ничего не останется. К сожалению, и М.Шаломаев не сладил со своей темой. Молодой ученый Володя Завалишин изобрел некий излучатель, который намного эффективнее, чем уже существующий, дробит горные породы. Даже неспециалисту понятно важное значение такого открытия. Однако Володю никто не хочет принимать всерьез — ни бюрократ директор, ни научный руководитель, которому все недосуг поговорить с молодым человеком по существу. Завалишину приходится изготовлять свой прибор тайком, по вечерам, выбиваясь из сил; от него даже жена ушла. Кончается же повесть, как и положено, триумфом: герою удается с помощью своего аппарата разрушить скалу, которая как раз завалила выход из штольни, и спасти несколько геологов. Вот и все содержание повести, и ничего в нем плохого нет, если не считать некоторых трафаретных сюжетных ходов. А плохо то, что все это написано ради «эффекта Завалишина», а не ради самого Завалишина, его друзей и недругов. Образы бледны и расплывчаты, обозначены они самыми поверхностными средствами. А почему, собственно, мы должны предъявлять к повести М.Шаломаева меньшие требования, чем к любому другому произведению о современных ученых или инженерах? Неужели только потому, что излучателя Завалишина не существует в природе? Но чем, собственно, этот излучатель отличается от локатора Лобанова, героя известного романа Д.Гранина «Искатели»? (В общих чертах повести М.Шаломаева есть что-то сходное с гранинским романом.) Для Д.Гранина прибор, над которым бьется его герой, всего лишь точка конкретного приложения его усилий, его энергии, его таланта. Недаром образ Лобанова для своего времени стал почти нарицательным, а над чем он там конкретно работал, можно и позабыть. Право же, незамысловатый рассказ М.Шаломаева «Символ встречи», включенный в ту же книгу, производит лучшее впечатление благодаря найденной человеческой нотке. Герой рассказа смертельно болен и знает это. Жить ему осталось, может, год, а может, и день. И вот пришельцы с далекой звезды предлагают ему улететь с ними на их планету, где его вылечат, где он будет жить долго и долго познавать чудеса их мира. Но он никогда не сможет вернуться на Землю. И землянин отказывается. Отказывается ради жены, ради детей. И хотя этого решения ожидаешь, выбор, сделанный Степаном Корнеевичем, трогает. ОТМЕТИМ ТЕПЕРЬ ДВЕ КНИГИ, стоящие особняком, в них фантастические приемы использованы в сатирических целях. Автор повести «Пророк из 8-го «Б» (Ленинград, «Детская литература») К.Курбатов дает возможность своему герою вернуться в отрочество, сохранив свое «взрослое» сознание, приобретенный жизненный опыт. А надо сказать, что этот опыт у Гремислава Карпухина был весьма печален. Усвоенный от мамочки-мещанки циничный и потребительский взгляд на мир привел его к многим провалам. Его исключили из школы за то, что он натравил шпану на критиковавшего его одноклассника, его бросила любимая девушка, его презирают солдаты, с которыми он проходит службу в армии, за то, что он в одиночку, по ночам, укрывшись одеялом, ест варенье, присланное из дому, его не любят товарищи по работе. В тот момент, когда мы знакомимся с Гремиславом, он, совсем еще молодой человек, занят на «почетной» должности мойщика машин. Гремислав ненавидит и винит весь свет, не забывая, впрочем, тщательно подсчитывать чаевые. И вот ему предоставляется возможность заново прожить столь неудачно израсходованные годы. Гремислав пытается избежать допущенных ошибок, но у него ничего не получается, потому что он так и не смог понять, что причины неудач в нем самом, а не в случайном стечении обстоятельств. Так, «погорев» на «левой» ездке в «первой» жизни, он пытался «сунуть» инспектору ГАИ десятку (за что и был разжалован в мойщики). Умудренный опытом, во второй раз он решает дать тому же лейтенанту взятку уже в размере четвертного, искренне веря, что в этом-то все дело… Во вполне «взрослом» романе эстонской писательницы Эмэ Бээкман «Шарманка», вышедшем в минувшем году в переводе на русский язык (Таллин, «Ээсти раамат»), действие происходит в условном мире, в условном учреждении под названием УУМ — Управление Учета Мнений. Заштамповавшийся, бюрократический аппарат этого учреждения перемалывает горы писем, посланных людьми, которые чего-то хотят, от чего-то страдают, на что-то жалуются. Лишь иногда, вникнув в содержание очередного письма, главный герой книги Оскар начинает испытывать сочувствие к адресату. Как и его адресаты, он глубоко неудовлетворен той бездуховной жизнью, которой живут обитатели этого странного, призрачного мирка. Роман Э.Бээкман был отмечен республиканской премией имени Юхана Смуула. ХАРАКТЕРНЫЕ ДЛЯ МНОГИХ ФАНТАСТИЧЕСКИХ произведений просчеты мы находим в повести Александра Полещука «Эффект бешеного солнца» (Красноярское книжное издательство), разбором которой я и завершу статью. Об этих просчетах нельзя не пожалеть, ведь перу А.Полещука принадлежат многие интересные фантастические и публицистические произведения. В «Эффекте бешеного солнца» можно насчитать четыре самостоятельных потока. Это: 1) фантастика научная или, точнее, как бы научная, — все, что относится к гипотезе о существовании обратной связи между жизнью на земле и деятельностью солнца; 2) фантастика сказочная, которая включает в себя крылатых людей и малопонятное колдовское зелье воскрешение из мертвых; 3) историко-революционный детектив, повествующий о разоблачении и поимке бывшего белогвардейского офицера; 4) обыкновенная, что называется, бытовая проза. Эти потоки сосуществуют в сложных и разнообразных взаимодействиях. Иногда они текут параллельно, иногда сливаются, а иногда начинают активно противоборствовать, и на их стыках возникают бурные водовороты, в некоторых из них удается разглядеть отчаянно заломленные руки добрых намерений автора. «Научная» гипотеза, положенная в основу повести, такова: жизнь человечества (и вообще жизнь) каким-то образом отражается и даже своеобразно моделируется солнцем, которое способно откликаться на запросы и даже, как выясняется по ходу дела, выполнять прямые указания живого существа. Подумал, почитал газету, пожелал, и солнце послушно направляет гневную вспышку в нужное место, полно уничтожая по политическим соображениям ту самую жизнь, которую оно пестует миллионы лет. Раз — слепящий свет, и нет эскадрилий. Два — гибнет целый флот. Впрочем, солнце способно выполнять и более деликатную работу: прикончить по заказу и одну, отдельно взятую личность. Я не упрекаю А.Полещука за ненаучность его гипотезы. Фантастическая повесть не учебник, не популярная брошюра, и изучать по ней физику или биологию нет необходимости. Можно понять или оправдать любую, самую невероятную выдумку, если она «выдана» с благородной, полезной и, уж конечно, ясной целью. К сожалению, этой ясности в данном случае нет. Сказочные элементы вводятся в современную фантастику обыкновенно с юмористически-сатирическими целями. Признаться, я с трудом представляю ситуацию, в которой сказочные элементы использовались бы в произведении с другими намерениями. Если мы не будем чувствовать авторскую иронию, то естественно возникнет необходимость научного или хотя бы псевдонаучного объяснения происходящего. Впрочем, путем умелого обращения с научной терминологией можно объяснить что угодно. Могут ли быть, скажем, люди с песьими головами? Разумеется — особый вид мутантов. А русалки? Тупиковая ветвь эволюции всего-навсего. Примерно на этом уровне и объясняет А.Полещук чудеса, которые он ввел в свою повесть. Но подобные приемы, если они не несут в себе оттенка пародии, мягко говоря, неплодотворны. В связи с «чудесами» мне хотелось бы остановиться на одном недостатке повести, также очень типичном для многих фантастических произведений. Как реагируют герои на встреченное чудо? Весьма индиферентно. Писатели не умеют, должно быть, изобразить потрясение или хотя бы удивление людей, столкнувшихся лицом к лицу с Необычным. Едва ли надо вспоминать эпопеи летающих тарелочек или снежных людей, чтобы лишний раз убедиться, что человечество вовсе не склонно равнодушно проходить мимо того, что выходит за пределы будничного опыта. Как, например, можно объяснить, что врачи, лечившие воскресшего Горбунова, не отреагировали на его лопаточные отростки? Ведь не каждый день встречаются люди с крыльями. Впрочем, подобные вопросы возникают и в других местах повести. Как же все-таки попадало изображение Горбунова на пленку? Или мы должны думать, что солнце, кроме вместилища человеческих судеб, еще и неплохой проекционный аппарат? Почему ученый Горбунов не поделился с наукой сведениями о своем крылатом деде? Что же касается истории с белогвардейцем Ганюшкиным, то, признаться, она довольно запутанна. Мне, например, неясно, почему его не опознали до событий, происшедших в повести, при его-то совершенно исключительной внешности? Или — для чего он покушался, притом чрезмерно хитроумным способом, на ученого Горбунова? Воспользовался ли он результатами своего преступления или не воспользовался? К бытовой струе в повести я отношу все, что впрямую не связано с чудесами, научными диалогами и проч., то есть послевоенные будни периферийного города, институтская жизнь, портреты людей и т. д. Вот здесь у автора много удачных страниц. Он умеет давать яркие речевые характеристики, умеет находить сочные детали, вроде, например, спирта, в конспиративных целях превращенного в денатурат с помощью капельки чернил. Запоминаются языкатые дочери профессора Пасхина, ярко написана сцена ночной драки на кладбище. Однако, даже вникнув в каждую струю повести, все же нельзя уйти от вопроса: а в чем же общий смысл написанного, какова концепция произведения? Здесь уместно привести слова Льва Толстого, которые следует помнить при подходе к любому произведению: «Люди, мало чуткие к искусству, думают часто, что художественное произведение составляет одно целое, потому что в нем действуют одни и те же лица, потому что все построено на одной завязке или описывается жизнь одного человека. Это несправедливо… Цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое… есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету. В сущности, когда мы читаем… произведение нового автора, основной вопрос… всегда такой: «Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что может мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?» Другими словами — для чего написана повесть, роман, произведение? Говорит ли она, он, оно что-либо новое о невидимых сокровищах человеческой души, о могуществе человеческого разума, о безграничности познания, о моральном превосходстве одних людей над другими, о социальном устройстве и неустройстве? К сожалению, часто приходится читать книги без объединяющей идеи, в которой отдельные потоки так и остаются потоками, плохо совместившимися или вовсе не совместившимися. БИБЛИОГРАФИЯ СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКИ 1974 ГОДА А.Беляев. ЧЕЛОВЕК-АМФИБИЯ. Петрозаводск, «Карелия». Дмитрий Биленкин. ПРОВЕРКА НА РАЗУМНОСТЬ. М., «Молодая гвардия». Библиотека советской фантастики. В.Брагин. ИСКАТЕЛЬ УТРАЧЕННОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ. М., «Детская литература». Библиотека приключений и научной фантастики. Кирилл Булычев. ДЕВОЧКА С ЗЕМЛИ. М., «Детская литература». Эмэ Бээкман. ШАРМАНКА. Перевод с эстонского. Таллин, «Ээсти раамат». Михаил Грешнов. ВОЛШЕБНЫЙ КОЛОДЕЦ. М., «Молодая гвардия». Библиотека советской фантастики. А.Казанцев. ФАЭТЫ. М., «Детская литература». Библиотека приключений и научной фантастики. Виктор Колупаев. КАЧЕЛИ ОТШЕЛЬНИКА. М., «Молодая гвардия». Библиотека советской фантастики. К.Курбатов. ПРОРОК ИЗ 8-го «Б». Л., «Детская литература». «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ». Ежегодник. М., «Детская литература». В.Михайлов. ДВЕРЬ С ТОЙ СТОРОНЫ. Рига, «Лиесма». «НФ». Сборник научной фантастики № 13. М., «Знание». «НФ». Сборник научной фантастики № 14. М., «Знание». А.Толстой. АЭЛИТА. ГИПЕРБОЛОИД ИНЖЕНЕРА ГАРИНА. Куйбышев, Книжное издательство. А.Толстой. ГИПЕРБОЛОИД ИНЖЕНЕРА ГАРИНА. АЭЛИТА. РАССКАЗЫ. Челябинск, Южно-Уральское книжное издательство. М.Шаломаев. ЭФФЕКТ ЗАВАЛИШИНА. Ташкент, «ЁШ гвардия». Вадим Шефнер. СКРОМНЫЙ ГЕНИЙ. М., «Молодая гвардия». Библиотека советской фантастики. З.Юрьев. БЕЛОЕ СНАДОБЬЕ. М., «Детская литература». Библиотека приключений и научной фантастики. notes Примечания 1 Фалинь — конец троса. 2 Табань — греби назад. 3 Румпель — рукоятка руля. 4 Фок — основной парус. 5 Кливер — вспомогательный парус. 6 Анкерок — бочонок. 7 Кабельтов — морская мера длины, равная 185,2 м. 8 Шкот — снасть для управления парусами. 9 Ют — кормовая часть. 10 Кранец — парусиновый мешок, набитый кусками старых, расплетенных тросов. Служит для предохранения судна от ударов. 11 Леер — ограждение вдоль борта. 12 Шкафут — часть верхней палубы между фок и грот-мачтами. 13 Швартовы — тросы. 14 Шкафут — верхняя палуба между передней фок-мачтой и средней, самой высокой на корабле грот-мачтой. 15 «Береговые братья» — корпорация, братство, сложившееся в середине XVII в. на острове Тортуга, чьи неписаные законы поначалу объединяли свободных людей, порвавших с гнетущим порядком старой Европы. Однако со временем «Береговые братья» превратились в пиратов. 16 Дюкасс Жан Батист (1656–1715) — известный французским моряк. 17 Черт возьми! 18 Дублон — старинная испанская монета, содержавшая около 7,5 г чистого золота. 19 Тамаринд — тропическое дерево с ярко-красными плодами. 20 Куйпога (местн.) — отлив. 21 Бар — узкая песчаная отмель перед входом в реку. 22 Оз — узкий и длинный холм.