Аввакум Захов против 07
Андрей Гуляшки


Приключения Аввакума Захова #6






Один из лучших английских агентов 07 получает крайне важное задание — выкрасть советского ученого-физика Трофимова, недавно совершившего революционное открытие, которое может вооружить коммунистов непобедимым оружием. А выдающийся болгарский контрразведчик Аввакум Захов получает задание прямо противоположное — обеспечить безопасность Трофимова во время посещения им научной конференции в Варне. Два суперпрофессионала сходятся друг с другом в непримиримой схватке.






Андрей Гуляшки

Аввакум Захов против 07

(Приключения Аввакума Захова — 6)





КОРОТКО О КНИГЕ


Известный болгарский писатель, автор ряда романов, повестей и драм, трижды лауреат Димитровской премии, хорошо знаком советским читателям. Его книги не раз издавались в переводе на русский язык и на другие языки народов СССР. Широкую популярность приобрела серия его романов «Приключения Аввакума Захова».

Осенью 1965 года в печати появились сообщения, что писатель задумал новый приключенческий роман, в котором талантливый контрразведчик Аввакум Захов встретится с героем детективных романов английского писателя А. Флеминга, пресловутым Джеймсом Бондом, агентом 007 английской разведки. Причем Бонд будет действовать от имени разведотдела НАТО.

Надо сказать, что Флеминг наделил своего супер-шпиона прямо-таки фантастическими способностями. Для Джеймса Бонда не существует никаких преград, он необыкновенно ловок, его не смущают самые отчаянные ситуации, он постоянно рискует жизнью — ведь ему за это хорошо платят, он непобедим. Что касается его нравственной физиономии, то, по словам известного французского писателя Андре Моруа, с какой меркой к нему ни подойти — пуританской или викторианской, — он «абсолютно аморален». «Джеймс Бонд, — пишет Моруа в одной из своих статей, — это машина, для того чтобы убивать, действующая точно и безотказно. Это — палец на спусковом крючке, тигр, готовый наброситься в любое мгновение». Добавим, что Джеймс Бонд выступает под девизом антикоммунизма, он люто ненавидит Советский Союз.

Тем не менее на Западе все делается для того, чтобы Джеймс Бонд стал кумиром молодежи, примером для подражания. Романы Флеминга выпускаются огромными тиражами, они переведены на 11 иностранных языков, они экранизируются; фильмы, в которых показываются похождения Бонда, чтобы привлечь побольше зрителей, начиняются всевозможной экзотикой. Как писал в своем письме в редакцию «Литературной газеты» А. Гуляшки, бондизм стал синонимом морального уродства, антигуманизма, доведенного до пароксизма ницшеанства, бешеной злобы против Советского Союза и социалистических идей. Предприимчивые дельцы в целях рекламы сделали флеминговского героя чуть ли не законодателем мод. В городах Западной Европы и Америки на витринах магазинов можно видеть пижамы, белье, носовые платки а ля Бонд, перчатки и дамские сумочки с эмблемой 007 и даже такие вещи, как Бонд-водку, Бонд-одеколон, Бонд-крем… Заметим, что фирмы, производящие товары «во вкусе Бонда» и торгующие ими, делают солидные отчисления в пользу наследников Флеминга, дабы не было попрано авторское право.

Весть о том, что задуман «удар по Джеймсу Бонду», вызвала в определенных кругах раздражение. А вдруг непобедимость героя бульваров будет поставлена под сомнение. Когда же А. Гуляшки закончил роман, наследники Флеминга через своего юридического представителя запретили ему использовать имя Джеймса Бонда. Принимаясь за написание нового романа, автор «Приключений Аввакума Захова», конечно, не имел намерения переселить в него образ Джеймса Бонда таким, каким его создал Флеминг. А. Гуляшки неоднократно заявлял, что собирается обогатить этот образ, сделать его более реальным, художественно убедительным, сохранив, разумеется, его сущность, черты бондизма.

Итак, противник Аввакума Захова перед выходом книги в свет получил новое имя. Но ведь сущность книги от этого не изменилась. Если на картине художника изображен волк, то, назови его хоть голубком, он все равно останется волком. «Носители античеловеческого, — пишет автор, — моральные уроды могут быть названы всевозможными именами, именами, на которые наследники Флеминга не имеют никаких прав. Важна сущность образа, имя же может быть каким угодно. Бондизм настолько характерен в своих античеловеческих проявлениях, что его узнают в любом символе, под любым именем».

Такова в кратких чертах предыстория настоящей книги, о достоинствах которой судить читателю.

А. Собкович




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Лондон, июль 196… г.

Девять месяцев назад, когда 07 только что возвратился с Филиппин, шеф отдела «А» Секретной службы пригласил его в свой клуб на Сент-Джеймс-стрит пообедать. В баре они выпили виски, обедали в большом зале почти молча, если не считать двух-трех слов, которыми они обменялись между жарким и десертом относительно кобылы Сурабайя, занявшей на вчерашних состязаниях призовое место. Затем, поднявшись на второй этаж, они уединились в одной из небольших гостиных. Здесь царил полумрак, в камине слабо потрескивали горящие кротким пламенем поленья. Они уселись перед камином в глубокие кресла времен Карла VII, который тоже бывал в этом клубе и, возможно, даже сидел в этих самых креслах с бархатной бахромой. Официант подал кофе и ликер и тотчас же исчез.

Было начало ноября, на улице со стороны устья Темзы дул ветер, без конца лил противный дождь.

Некоторое время они молча сидели у камина, потом шеф сказал:

— Если я не ошибаюсь, вы довольно сносно говорите по-русски. — Он поставил чашку с кофе на столик и спросил: — Как у вас обстоит с этим на самом деле?

07, на которого тишина, эта атмосфера покоя и все время контролируемая сдержанность нагоняли тоску, ответил с кислой миной:

— Если мне устроят экзамен, сэр, то самое большое, на что я могу рассчитывать, это на тройку с минусом. — И добавил: — Я, разумеется, имею в виду устный экзамен. О письменном лучше не говорить. Меня наверняка оставят на второй год.

Шеф едва заметно усмехнулся.

— Не беспокойтесь. Я имею в виду разговорный язык. — Не отрывая глаз от раскаленных углей, он продолжал: — За семь-восемь месяцев начиная с сегодняшнего дня вам следует так овладеть разговорным языком, чтобы самый строгий экзаменатор, русский по происхождению, мог без колебаний поставить вам пятерку. И поскольку я знаю, что вы не захотите меня разочаровывать, я постараюсь вам помочь всем, чем смогу. С завтрашнего дня у вас будет преподаватель, который говорит по-русски так же, как мы с вами по-английски.

— Уж не собираетесь ли вы послать меня в Советский Союз? — спросил 07 без особого воодушевления.

— О нет, разумеется, — улыбнулся шеф.

Улыбка эта была хорошо знакома 07 — она означала: никаких вопросов, на этом ставим точку!

— Я могу идти?

Шеф равнодушно кивнул головой и лениво протянул руку.




В начале июня шеф пригласил его к себе в кабинет. — Я случайно узнал, что вы говорите по-русски с бойкостью настоящего москвича, — сказал он. — Меня это радует.

По сосредоточенному выражению его лица трудно было понять, действительно ли он рад этому.

— 07, — сказал шеф, — с сегодняшнего дня вы в отпуске. В очередном оплачиваемом отпуске. Вы можете проводить время как вам заблагорассудится, заполнять его чем угодно, по своему вкусу и разумению. Может быть, вы пожелаете съездить на Ямайку, на Гаити? Поезжайте! Поступайте как сочтете нужным. Только я боюсь, что завтра вас посетит один джентльмен, — шеф поглядел на него, качая головой, — боюсь, что вас посетит один джентльмен, который опрокинет все ваши чудесные планы, и не бывать вам ни на Ямайке, ни на Гаити.

— Что за джентльмен? — удивился 07. — И почему он должен опрокинуть мои планы?

— Об этом я узнал совершенно случайно, — сказал шеф. — Этот человек приехал из Франции, из Фонтенбло. Вы его, вероятно, узнаете, это ваш старый знакомый.

— Странно, — усмехнулся 07. — И даже интересно!

Не знаю, — сказал шеф. — Я не уверен, что это так уж интересно. Вероятно, он предложит вам кое-что сделать. Во всяком случае, вам следует иметь в виду две вещи: во-первых, с каким бы предложением этот человек к вам ни обратился, оно будет исходить не от Секретной службы, сотрудником которой вы состоите, а от НАТО, под чьим знаменем вы работали в былые годы; во-вторых, вы вольны принять либо отклонить предложение этого человека. Лично я не знаю, что это за предложение, и знать не желаю. Но в случае, если вы его примете, запомните: ваши действия не будут иметь ничего общего с нашей Секретной службой, вы не должны пытаться установить с нею связь, а для нашей Секретной службы будет абсолютно безразлично, где вы и что с вами. К тому делу, за которое вы, возможно, возьметесь, Секретная служба не имеет никакого касательства.

— Хорошо, — ответил 07. — Я вас понял.

— Что касается разговорного русского языка… — шеф сделал небольшую паузу, — то меня попросили сделать что-нибудь, чтобы вы его усовершенствовали. А с какой целью — мне тогда не стали объяснять. Я и сейчас толком не знаю, зачем это понадобилось. Да и не стремлюсь узнать, ей-богу! Но как бы там ни было — знание русского языка никогда не помешает. В случае если вы когда-нибудь захотите расстаться с Секретной службой и какая-то газета предложит вам место специального корреспондента в Москве, русский язык вам, безусловно, пригодится.

На прощание шеф еще раз напомнил ему, что, пока он в отпуске, он может распоряжаться своим временем как угодно, однако все должен делать по собственному усмотрению, за все нести личную ответственность, а о существовании Секретной службы ему следует на время забыть.




Человек, переступивший порог квартиры 07, действительно оказался его старым знакомым, сотрудником Второго отдела Генерального штаба НАТО. Несколько лет назад, когда 07 с помощью его французских коллег приходилось вести специальное исследование Атлантического побережья, этот пятидесятилетний джентльмен, которого звали Ричард — имя, вероятно, вымышленное, — осуществлял связь между отделом и различными группами разведчиков — англичанами, французами, американцами. Он выдавал себя за американца и утверждал, что родился в Ричмонде, в штате Виргиния, но, видимо, лгал — своим произношением он скорее напоминал уроженца дальнего Запада, притом самой северной его части, скажем Сиетла или Такомы. Рослый, краснощекий, с прозрачными голубоватыми глазами, он был способен весело смеяться, оставляя неподвижным лицо, равнодушным тоном рассказывать жуткие истории с убийствами, пивными кружками пить виски и не быть пьяным.

Он попросил 07 отправить прислугу в кино, а сам, удобно усевшись на диване и положив ноги на столик, рядом с фарфоровой вазой, в которой стояли свежие тюльпаны, закурил сигару. После нескольких банальных фраз о погоде, которая на континенте оказалась не столь уж плохой, да о де Голле, об этом чудаке, который грозится в один прекрасный день выгнать их из Фонтенбло, чтобы разводить там галльских петухов или что-нибудь другое в этом роде, во имя пресловутой французской «ударной силы», вдруг ни с того ни с сего сказал в упор:

— Впрочем, вы, наверное, уже слыхали про это удивительное военное открытие советского физика Константина Трофимова?

Нет, — ответил 07, удивленно пожав плечами. — Что за открытие?

— Господи! — в еще большей мере удивился Ричард, хотя лицо его сохраняло неподвижную маску спокойствия. — Вы на какой планете живете? И читаете ли вы хоть изредка газеты?

— Может быть, какой-нибудь новый тип водородной бомбы? — уклонился 07 от ответа.

— В сравнении с возможностями этого нового оружия водородные бомбы будут также смешны, как смешны те камушки, которыми в библейские времена филистимляне с помощью пращи наставляли шишки на головах сынов Израиля. Вам ясно?

— Неужто у русских есть такое оружие?! — 07 закурил сигарету. Подошвы Ричарда, только что лезшие ему на глаза, вдруг словно пропали. — Неужели у них есть подобное оружие? — повторил он.

— В данный момент — трудно сказать! Едва ли. Но они будут его иметь, если мы им позволим проводить испытания втайне от нас или если оставим его — что все равно! — в их руках. Они, черти, его сделают, и еще как! — Он хлопнул себя по колену, словно его укусил огромный комар. — Но пока это дело все еще зависит от нас, от нашей ловкости, дружище.

07 достал из буфета два хрустальных бокала и бутылку виски. Поставив бокалы на столик рядом с тюльпанами и подошвами, он привычным движением стал наполнять их — каждый оказался недолитым ровно на сантиметр. Он кивнул гостю и потянулся к своему бокалу.

— Стоп! — сказал Ричард. — Оставьте ваше виски, сэр. Речь идет о судьбах мира. Потерпите!

— Пошли вы к черту с вашим терпением! — мрачно огрызнулся 07.

Он залпом выпил содержимое бокала, перевел дыхание и, сделав три шага, остановился у окна. На улице моросил дождь.

Ричард молча курил свою сигару.

Небольшая порция виски не оказала на 07 решительно никакого действия. Ну что для него она, хоть и без соды? Глоток холодной воды. Но не известно, почему, жилы у него на висках вздулись и напоминали собой натянутые бечевки — кровь мчалась по ним, словно тройка великолепных рысаков, преследуемая волчьей стаей. Какую миссию решили возложить на него, ах, какую миссию! Ведь это же не что иное, как охота на львов в зарослях Нигера, охота на тигров в джунглях Джамны или Ганга! Игра в рулетку со ставкой в миллион лир! Это — вся Риджин-стрит с ее роскошными магазинами и Пикадилли-серкус с ее феерией неоновых огней! Вот чем является это открытие для него — как задача, как усилие, как находка, которая должна сменить хозяина. Как же бешено мчатся эти преследуемые волками лошади — даже голова идет кругом!

На улице моросил дождь огни на Черинг-кросс сияли спокойно, как всякий вечер.

— Вы можете себе представить, чтобы это оружие длительное время они хранили в секрете? — спросил Ричард. — Что какое-то время только они будут его обладателями?

Ричард яростно размахивал кнутом, хлестал им скачущих лошадей. Зачем? Да ведь если они сумеют сохранить тайну, его мир может быть поставлен на колени. Его мир в один прекрасный день может навсегда исчезнуть. Риджин-стрит, и Пикадилли-серкус, и его апартамент на Черинг-кросс, рюмка виски, его клуб — все однажды может исчезнуть. Нет никакой необходимости хлестать кнутом лошадей ради того, чтоб напомнить ему об этом, пронеслось в голове 07.

В комнате стало темнеть, и 07 включил свет.

— У нас есть план, — сказал Ричард. — И мы будем действовать, черт возьми! Вы — первый из тех немногих, кого мы имеем в виду. С вами мы уже работали и знаем вам цену. Не взбредет же вам в голову отказаться! Мы в таком случае упрашивать не станем.

07 снова налил себе виски.

— Мне кажется… — он осекся. — Вы будете пить, любезный друг? Мне кажется, — повторил он, — я бы взялся за это дело, занялся бы этим открытием. — Он усмехнулся. — Впрочем, вы могли бы убрать со стола ноги?

Они выпили, затем условились встретиться пятого июля в семь часов вечера на набережной у Тауэр-бридж. Ричард подчеркнул, что 07 должен сделать все необходимое, чтобы прибыть на набережную «чистым», то есть отфильтрованным от возможных наблюдателей «тех», с Востока. Затем они снова выпили — за «изобретение профессора Трофимова», оба рассмеялись — им вдруг стало очень весело, принялись вспоминать давнишние случаи, имевшие место во время их экспедиции на Атлантическом побережье. В девятом часу Ричард ушел, а 07 занялся перед зеркалом своим туалетом: в клубе его ждала партия в бридж.

Вечером пятого июля 07 выпил две большие чашки кофе в «Кафе-Ройяль» и, выйдя на улицу, остановил первое попавшееся свободное такси.

— К отелю «Хилтон», — приказал он шоферу. Затем добавил, усаживаясь поудобней на откидном сиденье лицом к заднему стеклу: — И езжайте под эстакадой, если не трудно.

Они проехали под эстакадой. 07 курил и зорко наблюдал за мчавшимися следом за ними машинами. Вынырнув из-под моста на Найт-бридж, повернули направо и возле Боватер-хаус выехали на тихую и спокойную улицу, проходящую через Гайд-парк.

Лил сильный дождь.

— А теперь по Парк-лейн! — сказал 07.

Как он любил эту Парк-лейн, с ее зелеными газонами с богатыми особняками в викторианском стиле, такими торжественными и спокойными!

У отеля «Дорчестер» они снова повернули направо, и, как только оказались у вавилонского колосса «Хилтон», 07 распорядился:

— А теперь прямо к Тауэр-бридж.

Машина остановилась метрах в ста от набережной. Он дал шоферу на чай и дождался, пока тот не исчез за дождевой завесой.

Ричард ждал его внизу, у самой воды. Подав ему руку, он повел его в салон какого-то темного суденышка, прильнувшего своим бортом к каменной кромке набережной. Синяя лампа, слабо мерцавшая на потолке, лишь немного рассеивала темноту. — Вы «чисты»? — спросил Ричард.

07 махнул рукой.

Суденышко бесшумно заскользило по водной глади. Когда они вышли на середину реки, где было особенно темно, Ричард сказал:

— В устье нас ждет специальный корабль. Он отве зет нас в Гавр. Там вы получите паспорт на имя канадского гражданина Самуэля Бенасиса, коммивояжера из города Ванкувер. С этим паспортом вы один день пробу дете в Париже — в отеле «Калас»для вас заказан номер в вашем вкусе, с шикарной ванной. В «Каласе» вас найдет господин Оскар Леви, вы его знаете, он участник Атлантической экспедиции. Господин Леви посвятит вас в первую часть плана. — Он хлопнул его по плечу: — А пока хватит, верно?

— Предостаточно, — сказал 07.




Стамбул, 8 июля 196… г.

Под именем коммивояжера Самуэля Бенасиса, уроженца Ванкувера, 07 прибыл в Стамбул. У него не было времени разгуливать, любуясь волшебными видами набережных, где ослепительно белый и разноцветный мрамор дворцов, купола мечетей и вонзающиеся в небо минареты гляделись в сонные воды моря. У него не было времени вспоминать минувшее: к древностям, даже к малахиту, он не испытывал влечения, за славное прошлое Сулеймана Великолепного он не дал бы и гроша, а в собственных воспоминаниях не имел обыкновения копаться — знал по опыту, что пользы от этого никакой. Жить настоящим, и прежде всего пользоваться приятными сторонами настоящего, — вот это было у него в крови; что же касается будущего, то о нем следует думать лишь в той мере, в какой требует дело. Все хорошее в будущем казалось ему таким же надежным и вечным, как памятник великому Нельсону на Трафальгар-сквере. Человеку не стоит думать и беспокоиться о надежности и вечности вещей. Они существуют во времени, они бессмертны, и 07 прекрасно понимал, что очень немногие хотят знать, какого он мнения о них, если ему вообще свойственно когда-либо о них вспоминать. Пускай великим Нельсоном и Сулейманом Великолепным занимаются студенты Кембриджа или Оксфорда, чтобы получить дипломы, а он доволен тем, что у него есть свой номер в Секретной службе, чековая книжка в кармане, отличное пищеварение и, слава богу, крепкие мускулы, верный глаз и неплохие шансы на успех.

Поэтому он не стал слоняться по сказочно красивым набережным, среди мраморной рухляди, а предпочел побродить по кривым улочкам старых базаров, попить там под цветастыми зонтами шербету, полакомиться баклавой — без всего этого Восток казался бы более безликим, чем милый его сердцу Челси, в центре Лондона. Когда наконец крики лавочников, лоточников, босоногих продавцов шербета начали ему надоедать, а глаза его пресытились ярким зрелищем, он вдруг напал на нечто такое, что его по-настоящему взволновало: перед ним лежала маленькая вещица, сделанная, по словам торговца, из дамасской стали. Велика важность — купола и минареты Айя Софии! То ли дело этот маленький обоюдоострый кинжал длиною всего восемь сантиметров, с потемневшей серебряной рукояткой, украшенной двумя зелеными камнями. Эта штука, метко брошенная даже издалека, попав в цель, вонзает свое острие до предела. В необозримых тайниках Стамбула с его шумными базарами и кривыми улочками времен Сулеймана Великолепного можно обнаружить порой и цепные вещи. Но для этого надо иметь нюх, хороший нюх, чутье и наметанный глаз. Маленький кинжал стоил немалых денег, но он был красив и в случае необходимости мог сослужить хорошую службу. Если попадались подобные вещи, 07 не скупился. Заплатив за кинжал и поглубже пряча его в карман, 07 задержал пальцы на его рукоятке. Старинное серебро словно бы коснулось через руку его сердца.

Стоял дивный вечер. Но для прогулки времени уже не оставалось. Надо было возвращаться в отель. 07 не забыл, однако, что поскольку он здесь, Самуэль Бенасис, коммивояжер из Ванкувера, то ему полагается заглянуть по пути в канадское консульство и попросить, чтоб ему дали прейскурант здешних товаров. Чиновнику он дал понять, что ему очень некогда, однако с деловитым видом и подобающей заинтересованностью спросил, не найдет ли здесь спроса древесина — не для строительных целей, нет — для мебели; пожалуйста, скажите! Обработанная древесина. Его фирма предлагает обработанную древесину, фасонную притом: мореный бук, орех, дуб, сосну, ель, поставляет и красное дерево, фанеру. Образцы? Ах, да. Завтра он заедет и оставит их.

Завтра? Как сказать! Для 07 понятие «завтра» имело весьма широкий смысл, такой же широкий, как Атлантический океан, и сулило столько неожиданностей, сколько можно встретить в индийских джунглях. Для многих его коллег слово «завтра» было таким же ясным и определенным, как, например, предложение купить сосновые доски. В нем обо всем говорится предельно четко и определенно. У 07 была другая система. В «завтрашнем» дне он старался найти всего лишь одну опорную точку. День этот представлялся ему чем-то вроде поля, с лощинами, холмами, перелесками, триангуляционной вышкой и маячащим вдали одиноким тополем. 07 не интересовали ни холмы, ни лощины, он знать не желает ни о перелесках, ни о триангуляционной вышке. К чертям собачьим! Он всем своим существом чувствует, что во всем этом пейзаже один лишь тополь достоин внимания. И он избирает его своим опорным пунктом, позицией, с которой начнет действовать, а вся прочая география остается в стороне. Будь что будет!




Итак, стамбульская идиллия с малиновыми сумерками над сонными водами Босфора, с шестью красными огоньками на минаретах Айя Софии кончилась для 07 в его отеле весьма продолжительным разговором.

Точно в восемь ноль-ноль по восточноевропейскому времени раздался короткий и отчетливый стук в дверь. Оскар Леви предупредил его в Париже, чтобы он взглянул на хронометр: восемь ноль минут ноль секунд составит первую часть пароля.

— Да, — сказал 07.

В комнату вошел высокий, худой как жердь человек средних лет в легком белом костюме и в темных защитных очках.

— Здравствуйте, — кивнул он и уставился на 07 стеклами своих очков. — Я слышал, сударь, что вы предлагаете древесину по два доллара за кубометр?

По два доллара двадцать центов, — ответил 07 и подумал: «Я повешусь на собственном галстуке, если это не американец!» — Садитесь, пожалуйста! — пригласил он вошедшего.

— Меня зовут Артур, — представился незнакомец. Он вынул сигареты «Салем» и предложил хозяину.

Сигареты были с ментолом. 07 покачал головой.

— Этот аромат порой доставляет неприятности, — сказал он. — У меня самого было несколько коробок таких сигарет, и после того, как они кончились, я решил курить только восточный табак.

Артур сознался, что его уже воротит от восточного табака и вообще от всего восточного, включая и женщин, но что поделаешь! Затем он показал 07 новый чистенький паспорт и постучал своим костистым пальцем по его обложке.

— С завтрашнего дня, сударь, после того как вы окажетесь по ту сторону болгарской границы, вы — Рене Лефевр, швейцарец, корреспондент Ливанского телеграфного агентства в Женеве. В вашем распоряжении автомашина «оппель-рекорд», которая, будем считать, — ваша собственность. Документы на машину и ваше водительское удостоверение, как видите, здесь, вместе с паспортом.

Он достал из внутреннего кармана пиджака продолговатую книжку в синем переплете, повертел ее в руках и положил на паспорт. — На ваше имя в «Креди лионе» открыт счет. По чековой книжке «Креди лионе» вы можете брать любые суммы в любом банке на всех меридианах и параллелях земного шара. Впрочем, вы человек достаточно опытный и понимаете, что журналист, живущий на жалованье Ливанского телеграфного агентства, не станет особенно сорить деньгами.

— Неужели? — холодно усмехнулся 07.

— Я об этом напомнил по привычке, — сказал Ар тур. Он немного помолчал и, раздавив в пепельнице оку рок своей «Салем», продолжал: — Мне поручено ознакомить вас со второй частью плана «Лайт». Он вступает в силу с завтрашнего утра и в самых общих чертах определяет задачи, с которыми вам надлежит справиться в Болгарии, в частности — в городе Варне. А сейчас слушайте внимательно! Девятнадцатого июля, вероятно, в полдень по болгарскому времени человек, о котором в Париже с вами говорил Оскар Леви, вручит вам шифрограмму. Из нее вы кое-что уясните себе с помощью цифр, обозначенных вот здесь. Мне кажется, вы уже когда-то пользовались этим методом. — Он протянул кисть левой руки и снял золотой перстень, блестевший на безымянном пальце. Перстень был самый обычный и не привлекал внимания ни своим блеском, ни размерами. — Мне он немного великоват, а на ваш палец будет как раз.

07 снисходительно улыбнулся и надел перстень. Ему он тоже был несколько велик, но 07 промолчал.

— Цифры вы можете прочесть с помощью лупы, — сказал Артур. — А остальной текст, текст шифрограммы, вы прочтете, пользуясь ключом, который в Париже вам дал Оскар.

Ясно, — сказал не без раздражения 07.

— Итак, — продолжал Артур, — эти цифры представляют собой ключ для прочтения некодированной части шифрограммы. В ней вы найдете все, что необходимо знать для того, чтоб нам не разминуться на следующий день, двадцатого июля. Все делается по системе, уже знакомой вам по Атлантической экспедиции. Припоминаете?

— Это так просто, — сказал 07. Они помолчали немного.

— Ну вот и все, — Артур развел руками, похожими на кизиловые прутья, продетые в белые рукава, — итак, в Болгарии у вас будет ваш обычный арсенал вспомогательных средств, этот перстень и амперметр для генератора вашего «оппеля», а на самом деле — индикатор для определения некоторых электромагнитных волн. Я полагаю, что эти вспомогательные средства не вызовут особого подозрения даже у на редкость мнительного агента болгарской госбезопасности.

— Скажите мне, где, когда и от кого я получу свое настоящее оружие, — подчеркивая каждое слово, спросил 07.

— Ваше настоящее оружие вы получите от того самого лица, которое доставит вам шифрограмму, — ответил Артур. — Ни днем раньше, ни минутой позже. Бесшумный пистолет с запасной обоймой. Вы удовлетворены?

07 кивнул головой.

— Мы будем вам особенно признательны, если на сей раз обойдется без выстрелов, — тихо сказал Артур.

— Это зависит не только от меня, — ответил 07 и усмехнулся. — А если выстрелы и будут, так ведь они бесшумны, верно?

Артур встал.

— Желаю вам счастливого пути! Надеюсь, что двадцать первого июля я буду иметь удовольствие выпить с вами рюмку виски. Кстати, «оппель» будет ждать вас рано утром, точнее, в шесть часов, перед мечетью Айя София. — Он едва заметно поклонился. — Желаю успеха! — И ушел.

За широкими окнами отеля опустился лиловый сумрак.




Стамбул — София, 8 — 10 июля 196… г.

07 в своем «оппель-рекорде» цвета беж со скоростью девяносто километров мчится по раскаленному южным солнцем шоссе. Навстречу ему несется черная асфальтовая река, по обе стороны ее выстроились ряды зеленых, почти неподвижных тополей.

Сто километров.

Вокруг машины гудят вихри. Но 07 спокоен, он даже улыбается. Его рука в перчатке цвета беж крепко сжимает руль, направляя движение, как безупречно действующий автомат. Кисть левой руки лежит на колене, он поднимает ее только в том случае, когда впереди крутой поворот.

На лице 07 улыбка игрока, в руках у которого верные карты. В боковом зеркале непрерывно виднеется зеленый жук. Зеленый жук летит за ним следом, преследует его по пятам. Какая глупость, какая глупость! Неужели они считают его столь наивным, полагая, что он не сообразит, в чем дело? Машина болгарского наблюдения, разумеется! Ничего! Он не строил себе никаких иллюзий, не обманывал себя легкомысленными надеждами, что эти, здесь, не разгадают трюка милейшего Лефевра. Ему, конечно, интереснее, когда игра ведется в открытую. Ладно! Так честнее — побеждает сильный.

Скорость уменьшается до девяноста. Зеленый жук приближается, растет. Теперь это скорее зеленая черепаха в прозрачной глубине бокового зеркальца.

Начинается подъем. В ста метрах неожиданно появляется скрытый подъемом крутой поворот направо. Теперь обе руки в перчатках цвета беж сжимают руль, машина выходит на середину шоссе. Для большего упора ноги 07 одновременно нажимают на педали и сцепления и тормоза.

Ужасный визг тормозов, огромная сила инерции наваливается на него сзади, но мускулы, напрягшись, как стальные рессоры, выдерживают. Лишь на какую-то долю секунды голова его опасно подается к ветровому стеклу.

И тишина. Те, что были позади, что преследовали его, резко сворачивают влево. Потому что у поворота путь прегражден. Но слева уже нет шоссе, слева — воздух и зеленые ветви. Земли не видно. Их машина взмывает вверх, как лыжник с трамплина. Грохот. Неприятно, гадко.

Но что поделаешь! Игра есть игра, выигрывает тот, кто более ловок. Как в гольфе. Он не испытывает ни малейшего угрызения, боже упаси! Ведь, начиная от самой границы, он играл честно — почему он должен испытывать угрызения совести? Он вел игру по всем правилам большого мастерства. Им непременно хотелось держать его в поле зрения, а он стремился во что бы то ни стало уйти из него. Каждый имеет право постоять за себя. Он вышел победителем, потому что оказался более ловким.

07 закурил сигарету и тронулся дальше, даже не взглянув влево, вниз. Его не пугали страшные картины, он просто не любил на них смотреть.

Теперь уже не было особой нужды спешить и посматривать в боковое зеркало.

В Пловдиве он взял напрокат машину «Балкантури ста», а свой «оппель» оставил у входа в Военный клуб. Ему понадобилось в течение одного дня существовать безо всякого имени. В этот день он установит связь с Софией, а потом снова появится под видом милейшего Рене Лефевра. А почему бы и нет? Рене Лефевр не сделал ничего плохого, у него самый обычный паспорт, он журналист и приехал в Болгарию, как приезжают многие другие его коллеги!

Он непременно пожалуется властям:

— Эх вы! Пока я осматривал достопримечательности Пловдива, кто-то угнал мою машину. Очень неприятно, не правда ли? Я был вынужден взять напрокат машину вашего «Балкантуриста»… Ради бога, позаботьтесь о моем старом «оппеле». Я, к сожалению, не настолько богат, чтобы позволить себе такую роскошь терять по машине в каждой стране, куда меня посылают по делам.

Тонко пошутить со своими врагами — это забавно, доставляет удовольствие, потому что, господи, какая это жизнь, когда нельзя доставить себе маленьких удовольствий! Это как обед в какой-нибудь забегаловке — стоя, без кружки пива…

Итак, ускользнув из-под наблюдения, он в полдень прибыл в Софию. Поставил машину на стоянке позади собора Александра Невского и исчез. Чтобы не привлекать внимания своим элегантным костюмом, он купил в магазине готовой одежды самый заурядный пиджак. С продавщицей он говорил по-русски.




София, 11 июля 196… г.

Итак, 07 выскользнул из рук охотников. Что ж, сейчас он в шапке-невидимке расхаживает себе по улицам какого-то болгарского города? Несомненно, несомненно! Генерал Н., начальник отдела «Б», знает, что если некто расхаживает где-то, пусть даже на территории обширной, но имеющей свои пределы, а у специалистов на стенде висят его фотографии, — генерал знает, что этот «некто» пребывает лишь в относительной неизвестности…

И генерал отдает распоряжение действовать.

Где-то в контрразведывательном центре кипит лихорадочная работа. Просторный зал со множеством всякой аппаратуры, различных приборов — можно подумать, что кинематографисты и работники телевидения выставили здесь напоказ все свое ценнейшее оборудование, — самоновейшие прожекторы, рефлекторы, телевизионные камеры, совершеннейшую радиоаппаратуру, всевозможные стационарные и подвижные антенны, а на стенах — экраны, экраны. Посреди зала возвышается пульт управления — помост, в боковые стены которого вмонтированы электроизмерительные приборы, термометры, всевозможные рычажки, рубильники, выключатели, часовые механизмы; на шкале непрерывно мелькают блестящие, словно никелированные, кружки. Все это похоже на приборную доску мощного реактивного лайнера.

Зал по форме напоминает ротонду, под его поблескивающим гипсовым потолком излучают мягкий ровный свет матовые неоновые трубки. У пульта — главный оператор в белом халате. У него худое с выдающимися скулами лицо, спокойный, уверенный, оценивающий взгляд хирурга. В глубокой тишине, словно со дна зеленоватого озера, звучит его мягкий баритон:

— Я — Титан!

Где-то в большом городе, в многолюдных кварталах есть уши, которые его слушают, есть наблюдатели, которые ждут его вопросов, его приказаний.

Главный оператор посылает в эфир позывные сигналы Центра:

— Я — Титан!.. Я — Титан!

Затем твердо, но спокойно приказывает:

— Всем секторам приступить к действию!.. Непродолжительная пауза. На дне этого зеленоватого озера тихо, как во время послеобеденного сна. И вдруг — тревога!

— «Дракон» исчез!.. «Дракон» исчез!

Главный оператор сообщает своим слушателям, что некто, носящий условное имя «Дракон», куда-то пропал.

Так диспетчеры больших аэропортов уведомляют друг друга о пропаже самолета.

— «Дракон» исчез!..

Его голос где-то слушают. И главный оператор сообщает кодовые обозначения:

— 12 — У — 15 — С!.. 12 — У — 15 — С!

Затем поднимает руку — это приказ об атаке:

— Включаю!

Начинается атака. Главный оператор нажимает на одну из кнопок пульта управления, и в тот же миг на фотографию 07, закрепленную в рамке стального стенда, падает луч мощного прожектора. Слегка улыбающийся 07 смотрит беззаботно, невозмутимо; на его высоком лбу нет ни одной морщинки. Лишь в изгибе плотно сжатых хищно-красивых губ затаилась холодная усмешка. Так, наверное, усмехается повелитель джунглей.

Человек в белом халате нажимает на другую кнопку, и на фотографию 07 направляется глаз телевизионной камеры. Слышится короткое мелодичное позвякивание. Камера включена.

Наконец, оператор сообщает:

— Перехожу на прием!..

Неоновые трубки гаснут, в зале делается темно, темнее, чем на дне озера. Но вот оживают экраны, свет с голубого неба спускается в зал. Окраина Софии, ее разноликие улочки. Остановка двенадцатой линии трамвая… Квартал «Надежда» — мост… Лозенец, остановка у Дворца пионеров… Вокзал, площадь…

Стоящие перед экранами помощники главного оператора наблюдают за движущимися машинами, поднимающимися в автобус пассажирами, за пешеходами, направляющимися к остановке.

От пульта управления исходит приказ:

— Смещайте к Центру!.. Восток!

Круговая синерама. Только разделенная на множество экранов. На них появляются различные секторы площади перед Центральным универмагом, вавилонское столпотворение перед отелем «Балкан»… Русский бульвар, как всегда празднично нарядный и немного помпезный… Памятник Царю-освободителю…

— Еще восточнее!

Величественный монумент в честь Советской Армии с раскинувшимися перед ним скверами. Озеро Ариана в Парке свободы. Лодка с двумя опущенными в воду веслами. Девушка с обнаженными коленками, парень, склоняющийся над ее лицом. Забавно прикрытые глаза.

— Аллеи парка!.. В глубине!

Редкие прохожие, они не торопятся… Молодая женщина в голубом платье в горошек толкает перед собой детскую коляску на двух колесах. Малыш размахивает пухлыми розовыми ручонками… Скамьи — большей частью свободные.

И вдруг — звук, похожий на сигнал зуммера. На одном из экранов тревожно замигала маленькая ярко-красная лампочка.

Человек у пульта отдает распоряжение, и теперь голос его кажется необычайно возбужденным:

— Сужай круг, сужай круг!.. Дай фокус! Живо!

И вот — развесистые каштаны. Камера приближается к одной из скамеек. Перед нею — бюст Яворова[1 - Яворов П. (1878 — 1914) — выдающийся болгарский поэт-лирик.]. А на скамье…

— Фиксируй!

Изображение на экране делается четче. 07 и неизвестная женщина в ослепительно белом платье. Он в коричневом шевиотовом пиджаке, который пришелся ему не совсем по мерке, вид у него не слишком великолепный. В левом углу экрана подпрыгивают цифры — координаты этого места.

Помощник главного оператора, не отрывая глаз от цифр, нажимает на кнопку и кому-то четко сообщает:

— Вихрь! Вихрь! Слушай приказ… «Дракон» на 1012 — AM… Действуй гусеницей! Действуй гусеницей!

Очевидно, Вихрь должен сделать все возможное, чтоб схватить на месте «Дракона», то есть 07. Но при чем тут гусеница?

А генерал тем временем нервно расхаживает по своему кабинету и без конца курит, хотя ему запрещено. Он слышит раздающиеся в зале команды, следит за поединком, который ведет техника с ловким 07, и лицо его постепенно проясняется. Но улыбаться ему, кажется, еще рано.

* * *


Русский бульвар.

Мягко шурша по великолепной золотистой брусчатке, сверкающей под лучами июльского солнца, словно река, в сторону Парка свободы мчится открытая спортивная «шкода». За рулем сидит блондинка с чуть вьющимися волосами, собранными на затылке голубой ленточкой. Завидев эту торпеду, несущуюся прямо на него, усатый регулировщик на университетской площади попытался было строгим движением руки остановить ее, но в этот миг взгляд его упал на номерной знак — особая серия и многозначный номер! — и он лишь недоуменно покачал головой. Проводив взглядом торпеду — она уже успела исчезнуть, — регулировщик, задумчиво улыбаясь, подкрутил ус.

«Шкода» останавливается на площади вблизи Орлова моста, несколько в стороне от стоянки такси. Чтобы войти в парк и оказаться у озера Ариана, перед бюстом Яворова, необходимо самое большее две минуты.

Блондинка поспешно выходит из машины. Роста она невысокого, пожалуй, даже ниже среднего, но стройная и гибкая, как мальчишка. Кремовое платье из креп-жоржета плотно обтягивает ее в талии и едва скрывает острые колени спортсменки.

Итак, блондинка быстро шагает к аллее, где стоит бюст Яворова. Приближаясь к скамейке, на которой сидит 07 со своей дамой, она замедляет шаг, с небрежным видом останавливается под каштаном и раскрывает сумочку. Что особенного, любая женщина может остановиться под каштаном, чтоб поправить какую-то деталь своего туалета. Молодые женщины, в одиночестве прогуливающиеся по парку, делают так довольно часто. Но эта, в кремовом платье, достает из сумки черную авторучку. Простую авторучку, только сантиметра на два длиннее обычного. Она направляет ее на скамейку, где сидит 07 со своей дамой. Что-то тихо щелкнуло, будто сработала автоматическая зажигалка.

На первый взгляд, да если на это обратить и более пристальное внимание, может показаться, что ничего особенного не произошло. Но если бы этот момент зафиксировала специальная кинокамера, то потом на экране можно было бы увидеть довольно странную картину: из авторучки вылетает миниатюрная игловидная металлическая стрелка. Она описывает в воздухе едва заметную параболу и вонзается в землю в метре от скамейки.

Женщина в кремовом платье тотчас же прячет авторучку и, выйдя из тени каштана, выбирает себе скамейку метрах в пятнадцати от того места, где сидит 07. В конце концов аллеи существуют не только для того, чтобы следовать по ним транзитом. Для молодой женщины вполне естественно, дожидаясь кого-то, созерцать скульптурный портрет великого поэта и шепотом повторять жемчужины его поэзии:

Прекрасные глаза…

Женщина в кремовом платье кладет на колени свою красивую расшитую сумочку. Затем раскрывает ее и достает изящную пудреницу, инкрустированную жемчугом. В пудренице, разумеется, есть зеркальце, глядя в которое она может немножко подрисовать помадой губы. Она делает это и одновременно слушает голос 07, который тихо звучит из пудреницы.

— Итак, я каждый вечер буду находить вас в баре отеля «Калиакра», — говорит он по-французски. — Ведь вы числитесь в штате этого отеля, и никто не станет обращать особого внимания на наши свидания. Вам ясно?

— Ясно! — ответила женским голосом пудреница. Они встают. 07 направляется к выходу из парка, а экскурсовод варненского отеля «Калиакра» идет по аллее, ведущей к агрономическому факультету Софийского университета.




София, 13 июля 196… г.

По ржаному полю шла девушка в голубой косынке. Тропинка извивалась среди колосьев, петляла, уходила все дальше к меже и наконец выбралась на проселочную дорогу. Девушка, казалось, не шла по земле, а плыла, но плыла стоя, — потому что ветер раскачивал колосья и ржаное поле напоминало колышущееся золотое море.

Это было так красиво, что Аввакум даже улыбнулся.

В последнее время он тосковал по полям, по шеренгам подсолнечника, поднявшего кверху свои решета — это было совсем не то, что он видел когда-то, в годы юности, — островки пшеницы и межи, островки и межи! Теперь глянешь на пшеничное поле — море потускневшего золота; окинешь взглядом подсолнечник — море яркого золота, такое смеющееся; посмотришь на кукурузное поле — изумруд до самого горизонта. Нет больше ни островков, пи меж; сейчас все расстилается, словно река, вышедшая из берегов, заполнившая равнину, превратившаяся в моря потускневшего золота, яркого золота, изумруда. Они тянутся до самого горизонта, а то и дальше.

Его властно влекло к этой веселой земле с белыми домиками и садами, он все время порывался наведаться в родные места, поглядеть на старый двор, где растут яблони и вишни, а времени все не хватало. То он был поглощен выполнением специального задания Госбезопасности, то замыкался в стенах академии — сейчас там разрабатывались проекты превращения древней столицы Болгарии Тырново в город-музей. Великолепно!

Но сердце все же влекло к золотым просторам полей, оно тосковало по старому двору с яблонями и вишнями, с клумбочкой герани, с георгинами. И потому он часто видел во сне, особенно перед тем, как проснуться, в полусне, те места, где когда-то бегал босиком — луга, тропинки среди нив, проселочную дорогу с кривыми вербами по сторонам.

А сейчас по ржаному полю шла девушка в голубой косынке…

Кто-то свистнул, потом еще раз. Аввакум улыбнулся, раскрыл глаза, и в комнату хлынуло утреннее солнце — нежаркое, убранное зеленой листвой, оно пробивалось сквозь ветви старой черешни. Нависшая над верандой черешневая листва прикрывала своим зеленым кружевом окна.

Аввакума разбудил его дрозд, черный дрозд, издавна живущий под крышей дома. Он требовал свой завтрак. Голодный дрозд был нетерпелив и свистел, свистел, как человек.

Аввакум встал с постели, раскрошил на ладони сдобу, купленную вчера в соседней булочной. Он каждый вечер заходил туда и покупал сдобную булку, которую на другой день рано утром скармливал дрозду.

Раскрошив на ладони булку, он высыпал крошки на подоконник под черешневыми ветками.

День начинался радостно.

Раздевшись, он забрался в ванну, стал под душ и резким движением открыл красный крап смесителя. Полилась теплая вода, затем горячая, нестерпимо горячая, по его широким плечам струился почти кипяток. Перепрыгивая с ноги на ногу, то сводя, то разводя плечи, он плескал водой в грудь и жмурился. По спине у него пробегали мурашки, приятно, словно электрическим током, покалывая его, и он вздрагивал от удовольствия.

Несколько минут гимнастики перед раскрытой дверью веранды. Затем он занялся своим гардеробом — выбрал костюм потемней, потому что сегодня в первой половине дня ему придется побывать в академии. На днях его избрали членом ученого совета Института археологии, и по этому случаю его коллеги решили вместе с друзьями из отдела византологии собраться в институтском конференц-зале и скромненько отметить это событие. Шумных торжеств с речами, тостами и прочих церемоний он не любил — он чувствовал себя в их суете более одиноким, чем Робинзон на необитаемом острове. Но надо было идти, надо было идти, чтобы не огорчить друзей, чтобы те, кому по душе речи, здравицы и тосты, могли вволю повеселиться.

Итак, день начался хорошо, и не было никаких признаков, что к концу его все сложится совсем по-другому.

Девушка в голубой косынке, зрелая рожь цвета тусклого золота, посвистывание дрозда, утреннее солнце в зеленом наряде листвы — все это радовало и веселило даже Аввакума, закоренелого холостяка, сумевшего к тридцати шести годам стать скептиком, все это веселило даже его, этого неутомимого искателя вполне современных шпионов и захороненных с незапамятных времен в земле древностей.

Он любил порядок — все должно быть на своем месте и все должно начинаться в свое время. И для того, чтобы обнаружить древний фракийский могильник, и для того, чтобы раскопать тщательно законспирированного иностранного агента, плетущего нити организованного заговора, требуется строгий порядок, строгий план, который выполнялся бы последовательно, пункт за пунктом — от «а» до «я». В этой его приверженности к педантичному порядку сказывались, несомненно, и старые холостяцкие привычки.

Под номером первым в его сегодняшнем распорядке значилось посещение Сали. Вот уже несколько лет он чистит свои ботинки в «салоне» Сали, на площади, где трамвай, идущий на Лозенец, делает круг.

Пока Сали был занят первым ботинком, Аввакум по привычке уставился на окна противоположных домов, чьи фасады ранним утром были похожи на улыбающиеся девичьи лица. Но дольше всего взгляд его задержался на доме с красным балконом — когда-то в нем жила Сия, лаборантка парфюмерной фабрики. Когда они целовались, от нее так пахло лавандой! Она вышла бы тогда за него замуж, если бы он ее не рассердил, не обидел или кто его знает, что он еще такое сделал своим внезапным отъездом «в одно место», не предупредив ее. «Одним местом» были Родопы, в то время надо было выручать из беды момчиловского учителя Методия, увязшего по уши в отвратительной истории, связанной с похищением секретных документов у военных геологов. Методий не имел к этой истории ровно никакого отношения, тем не менее на основании «очевидных» доказательств, ему на шею уже накинули было веревку, и петля неумолимо затягивалась. Уже не дни, а часы и минуты решали его судьбу. Поэтому Аввакуму пришлось поторопиться и уехать без предупреждения — надо было внезапно нагрянуть в те дикие ущелья, в лесное Момчилово царство. А Сия взяла да и рассердилась на него. Она придерживалась своей логики. Раз есть поцелуи, значит, должно быть и уведомление: уезжаю, мол, на два, на три месяца по работе, по делам службы, так что имей в виду. Когда он вернулся из Родоп, Сия уже дружила с инженером завода электроприборов… Не стало столь милого его сердцу запаха лаванды. Однако учитель был спасен. Он снова мог учить грамоте момчиловских ребят, собирать минералы для школьной коллекции и, согревшись лютой момчиловской ракией, охотиться в зимнюю пору со своим стареньким ружьем на волков. И сознание этого было куда существеннее, куда приятнее того упоительного аромата! Так что не стоит печально улыбаться этому балкону. Старая история, с тех пор столько воды утекло!




— Сали, почему я не вижу цветка?

Сали вздыхает и стучит щеткой по подставке: второй ботинок, пожалуйста!

— Так где же твой цветок, Сали?

У него всегда был за ухом цветок.

Парень пожимает плечами. Чего только не бывает на белом свете! Кто станет заботиться о каком-то цветке, если в доме благие надежды покидают сердца людей, как дым печную трубу? Родители так надеялись, что и из их семьи кто-нибудь да выйдет в люди, и все надежды были на меньшого, на его братишку. Надеялись, что поступит он в электротехнический техникум, а потом, бог милостив, если парню повезет… А как же иначе, что же, по-вашему, Хасан и Фатьма не способны дать государству инженера?

Старики радовались, лелеяли надежду, словно настурции под окнами своего домика. Готовясь к экзаменам, Али корпел, корпел и, наконец, взмолился: «Аман!» Никак не может он разобраться в тройном правиле арифметики. Для него эти ужасные задачи — что темный лес. Не умеешь решать задачи, так и на экзамены нечего соваться. Раз не способен задачку решить, прощай техникум — вешай на плечо ящик с ваксой и принимайся за прежнее дело. Оставила надежда белый домишко, вылетела в трубу, завяли под окнами настурции.

Вот почему у Сали нет за ухом цветка. Не до этого ему теперь.

— Сали, — обратился к нему Аввакум. — Ведь ты неплохо зарабатываешь, и отец твой зарабатывает. Так почему бы вам не нанять для Али учителя?

Легко сказать — нанять учителя. Но поди найди его, учителя! Сейчас летнее время! Ни старик, ни Сали не знают, где его теперь искать, и еще вопрос, захочет ли кто взяться.

Дома напротив улыбаются, даже знакомый балкон и тот усмехается, хотя и немного грустно.

— Пошли, — сказал Аввакум. — Запирай свою лавочку и пойдем со мной!

Сали в растерянности — как можно закрыть в разгар работы «салон»?! Но язык не подчиняется ему. О, это такой человек! Скажи он: «Пойдем, Сали, я заведу тебя на край света!» — Сали медлить не станет. Он пойдет, не раздумывая!

Аввакум взял такси.

— Ты где живешь, Сали?

Вот так и нарушился порядок дня — с самого утра. Встреча в академии была назначена на одиннадцать часов, но именно в это время Аввакум сумел ввести Али в первое из таинств тройного правила. Но паренек еще находился в преддверии, и его нельзя было оставить. Урок кончился во втором часу.

— Завтра я опять приду! — пообещал Аввакум. День закончился в библиотеке отдела византологии.

Вечер такой ясный, лилово-голубой за сводчатыми окнами. Пора было уходить.

Уже спускаясь по лестнице, Аввакум вспомнил, что ему, в сущности, некуда спешить. В гости ужинать его никто не приглашал. Концертные залы закрыты — летний сезон. Куда податься?

Он побродил по улицам. И, когда ему это надоело, решил спасаться от одиночества у себя дома. Купил, как обычно, в соседней булочной сдобу и — домой. Он наденет халат, поставит на плитку кофейник. Потом набьет еще табаком трубку, послушает музыку. А пока все шло неплохо.




Поздним вечером

Аввакум нажал на кнопку магнитофона и, усевшись в своем старом кресле, наверное еще прошлого века — на колесиках, с кистями, — завернулся в халат, откинулся на красную плюшевую подушку и закрыл глаза. Когда он был один, он всегда слушал музыку с закрытыми глазами.

В густой листве черешни светился большой матовый шар. Всякий раз, как только он, запутавшись в ней, повисал на ветках, стены комнаты вдруг магическим образом исчезали, старое кресло оказывалось в мировом пространстве; вокруг сверкали бесчисленные созвездия, мерцали далекие галактики, похожие на маленькие серебряные караваи, проносились хвостатые кометы. И в этой дивной вселенной сейчас, как всегда, вдруг раздались первые волшебные такты адажио «Лунной сонаты».

И всякий раз, когда матовый шар на какое-то время замирал в ветвях черешни, из пластмассовой коробки магнитофона, проскользнув между роликами, вылетало серебряное видение, похожее на Айседору Дункан, и, словно сияние, устремлялось в глубины вселенной, туда, где сверкали рои миров.

Аввакум нажал на кнопку, и ролики магнитофона замерли. Айседора исчезла. Только матовый шар по-прежнему светился в ветвях черешни.

Аввакум встал, размял плечи и вышел на веранду. Он глядел на улицу, на сосны с серебристыми макушками, стоящие точно свечи сразу за плитами противоположного тротуара — оттуда начинался парк, — и прикидывал в уме, сколько еще пройдет минут, пока луна оставит в покое черешню, веранду, комнату и его самого. Стоит ей только повиснуть на ветвях черешни, как его комната становится непомерно большой, словно вокзальный зал ожидания, а все предметы в ней похожи на пассажиров, дремлющих в ожидании поезда, который никак не приходит. Чаще всего так бывает в полнолуние. Вот и сейчас луна была полной, огромной, и комната его представала во всей своей уединенности и пустоте — холостяцкая квартира, где вещи все время кого-то ждут.

В эту минуту раздался телефонный звонок. Серебряную тишину разрушила лавина звуков. И хоть это был всего лишь обычный телефонный звонок, но почему-то он отдался в его сознании, как сигнал внезапной тревоги. Внимание! Случалось ведь не раз, что в ночную пору, когда над миром опускается серебряная тишина и старые холостяки, вроде него, пытаются обмануть скуку фантастическими Айседорами, простой телефонный звонок звучал как набат, как призыв о помощи.

В трубке послышался мягкий баритон инженера Атанасова. Потревоженный пушистый ангорский кот выгибал дугой спину.

— Я звоню с виллы профессора Станилова… Приезжайте, дружище, как можно скорей, обстановка тут… ужасная!

— Неужели?

Аввакум недоверчиво усмехнулся: когда создается ужасная обстановка, то зовущий на помощь не станет говорить «дружище», ему и в голову не придет это ласковое слово, да и голос его не будет бархатным.

— Что случилось? — спокойно спросил Аввакум.

— Ох, да поторопитесь вы, ради бога! — Ангорский кот умоляюще протянул лапки. И повторил своим бархатным баритоном: — Обстановка ужасная!

Крупный специалист в области электронно-вычислительной техники, но человек слабохарактерный, Атанасов часто впадал в панику и терял самообладание, как кисейная барышня.

— Если вы не объясните, что случилось, — хмурясь, строго проговорил Аввакум, — я не сдвинусь с места. — Он терпеть не мог ни бархатных голосов, ни бархатных лапок. — Где Станилов?

— Станилов неожиданно уехал в Варну, — одним духом выпалил Атанасов и опять замолчал. Не хотел, видно, распространяться относительно сложившейся обстановки. Потом снова принялся, как вначале, молить нежно-трагическим голосом: — Приезжайте, дружище, ради бога, садитесь в машину и катите сюда! Тут вам все станет ясно… Только вы один в состоянии нам помочь! К тому же, как подсказывает моя жена, вечер просто изумительный. Вот и она тоже хочет с вами поговорить, минуточку!

Место напуганного и приунывшего ангорского кота тотчас же заняла ловкая, хищная пума. От возбуждения у нее подрагивали бока.

— Захов, почему вы медлите? Вас зовут на помощь, а вы раздумываете? Разве так можно?

Аввакум, казалось, даже ощущал на своем лице ее горячее дыхание. Это не бесплотная, нежная Айседора, порхающая среди созвездий, а грациозная хищница с бархатистой кожей и жадными золотистыми глазами. Пума держалась смело — за спиной ее темнели бескрайние сумрачные джунгли Амазонки. И она была их владычицей.

Какой вечер, какой вечер! И призыв о помощи. Разве он когда-либо отказал кому-нибудь в помощи? Аввакум просто не помнил такого случая. Напротив, с ним чаще бывало так, что, отправившись на свидание, в театр или, скажем, к знакомым на чашку чаю, он возвращался с полпути, потому что кому-то нужна была его помощь. Его звали, и он прерывал летний отпуск. Бывало, он даже вступал в поединок со смертью — да, и такое случалось, если это было необходимо, очень необходимо, чтобы другим жилось спокойно и весело. II сколько раз! А может, этот призыв о помощи — всего лишь невинная шутка, а «ужасная обстановка» — приманка, рассчитанная на то, чтобы поймать его на удочку? Тем лучше! Если это так, то забавная игра куда приятней тоскливого зала ожидания с пассажирами, дремлющими в ожидании поезда, который никак не приходит. Пускай Айседора отдохнет себе в гримерной среди всех этих блоков и роликов магнитофона, а он тем временем потанцует с хищной пумой, у которой бархатистая кожа и жадные золотистые глаза.

Но этот неожиданный звонок с виллы профессора Станнлова не был шуткой. Обстоятельства, которыми он был вызван, имели отношение, правда косвенное, и к огромной важности открытию Константина Трофимова, к к заговору НАТО, сети которого уже начал плести 07.

Дело обстояло так.

Профессор Станилов, директор Института электроники, отмечал день своего рождения — ему исполнилось сорок восемь лет. По этому случаю он решил пригласить к себе на загородную виллу кое-кого из своих ближайших сотрудников.

К двум часам дня все необходимые приготовления к приему гостей были закончены, и Методий Станилов — несколько усталый, но довольный собой, «пришпорил» свою «ситроен-акулу» и быстро помчался обратно в город. Не успев переступить порог кабинета, он узнал, что председатель Комитета по техническому прогрессу — Институт электроники был в ведении этого комитета — спрашивал его по телефону в связи с каким-то очень важным и неотложным делом. Ему сказали еще, что председатель распорядился немедленно разыскать его и сообщить, чтобы он тотчас же явился к нему в комитет.

Тяжелое мясистое лицо Станилова залилось краской до самой шеи, а серо-голубые глаза потемнели. Он, профессор Станилов, располагавший безотказно действующей электронной машиной ЭК-24 собственной конструкции, подобно тому, как колбасник располагает отменными окороками и ливерной колбасой собственного изготовления, возможно, считал, что именно поэтому мир должен относиться к нему сверхделикатно и предупредительно; что тот, кто добивается его услуг, не вправе, топнув ногой, потребовать его к себе, а должен прибегать к общепринятому «пожалуйста», «прошу». Возможно, поэтому Станилов вошел в кабинет председателя комитета мрачный, с насупленными бровями — в самом деле, он ведь не из тех, кого начальство может вызывать к себе немедленно, по звонку, словно какого-нибудь курьера! Он остановился у открытого окна, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Сохраняя сердитый вид, он предупреждающе откашлялся и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Да, да! — глядя в его сторону, проговорил председатель, кивая головой и как бы отвечая на какой-то его точный и важный вопрос. — Профессор Константин Трофимов…

И тут произошло чудо — воинственного выражения у профессора Станилова как будто и не бывало. Оно исчезло мгновенно. Его насупленные брови расправились, как крылья птицы. Он зашарил по карманам, ища сигареты, и, обнаружив их наконец, закурил. Горящая спичка, такая крошечная в его массивных мясистых пальцах, заметно дрожала. Он уселся в кресло напротив председательского стола и жадно затянулся.

Все так же сосредоточенно-торжественный и улыбающийся председатель сказал, что Константин Трофимов может в любой момент вылететь из Москвы. Но когда именно он вылетит, не знает никто или почти никто. Точный день и час вылета известен, возможно, только двум или трем лицам в Советском Союзе. Да так оно и должно быть, и в этом нет ничего удивительного, ведь сейчас профессор Трофимов в мировом созвездии ядерных физиков — звезда первой величины. О таких людях, как он, когда они вылетают и когда прилетают, заранее не принято извещать. Важно, что он приедет, что он будет присутствовать на международном конгрессе физиков, специалистов по квантовой электронике, который состоится в Варне; это, конечно, событие. Он может приехать завтра или послезавтра, в любой из ближайших дней — до конгресса остается ровно одна неделя. И хозяева должны быть готовы, настолько готовы, чтобы можно было встретить его хоть сегодня, если он прилетит к концу дня.

Станилов слушал председателя молча. Поглощенный своими мыслями, он даже не почувствовал, что догоревшая сигарета жжет ему пальцы.

Председатель сказал, что в распоряжение Трофимова решено предоставить одну из вилл Академии наук. Вилла эта небольшая, двухэтажная, окружена садами, обращена к морю, обнесена высокой каменной оградой. Он добавил, что нижний этаж будет занимать Станилов, а верхний — профессор Трофимов. Там есть веранда с видом на море, с этой веранды глазам открывается большой простор. Станилов — директор Института электроники, участник конгресса, коллега Константина Трофимова, поэтому кто, как не он, должен составить компанию дорогому гостю, быть, как говорится, к его услугам, чтобы советскому ученому было удобно и приятно, как дома.

— О, разумеется! — поведя плечами, воскликнул Станилов.

Затем председатель сказал, что никаких забот, связанных с безопасностью советского профессора, у Станилова не будет, — они будут возложены на других лиц, и Станилова это не должно беспокоить.

В заключение председатель комитета сказал, что Станилов уже сегодня вечером должен быть в Варне и, устроившись на академической вилле, поддерживать постоянную связь с председателем Варненского городского совета. Мимоходом он заметил, что, вероятно, в это время в Варне будет находиться их общий знакомый Аввакум Захов, член ученого совета Института археологии и исторических исследований Академии наук. Станилову следует иметь в виду этого представителя академической среды; в случае надобности следует обращаться к нему за советом и помощью, и непременно надо познакомить его с Трофимовым.

Неопределенно хмыкнув, Станилов сказал, что обязательно будет иметь его в виду.

— Мы позаботимся о том, чтобы он вас разыскал, — сказал председатель комитета.

Станилов встал, откашлялся, помедлил еще немного, чтобы не показаться слишком торопливым, и, еще раз заверив председателя, что выедет в Варну через час, самое позднее — через два, ушел.

* * *


Дальше события развивались так.

Методий Станилов возвратился к себе на виллу, заперся в ней и пробыл там около часа. Перед тем как уйти, он позвонил по телефону своему заместителю инженеру Атанасову и торопливо сообщил ему, что получил распоряжение немедленно выехать в Варну.

— А как же ваш день рождения? — растерянно спросил Атанасов. — Выходит, мы так и не соберемся? — Специально по этому случаю он купил жене сверкающее золотистое ожерелье, и ей во что бы то ни стало хоте лось показаться на празднестве в своем новом украшении. — Неужели мы так и не соберемся? — с грустью в голосе повторил свой вопрос Атанасов.

— Соберетесь, милый мой, но без меня! — ответил Станилов, всячески стараясь сделать свой жесткий, хриплый голос возможно мягче и ласковее. — Вы же знаете, где я обычно оставляю ключ от входной двери: входите, располагайтесь как дома и веселитесь себе хоть до вторых петухов!

— Эх, какое уж это будет веселье! — со вздохом сказал Атанасов, хитро подмигнув сам себе при этом, но голос у него был теплый, мягкий, и потому слова звучали искренне.

— Ну ничего, ничего! — убеждал его Станилов. — Я позаботился, чтобы вам было весело, не беспокойтесь! — И, поскольку с другого конца провода не последовало никакого отклика, он добавил: — Я приготовил вам аперитивчик — чудо! Сюрприз в моем вкусе! — и он громко и грубовато расхохотался.

— Да?! — отозвался Атанасов. Он знал «сюрпризы» профессора, но предпочел смолчать.

— В случае, если у вас возникнут непреодолимые трудности, — последние слова Станилов произнес мед ленно и подчеркнуто, — зовите на помощь нашего общего друга Аввакума Захова. Захов мастер разгадывать загадки — он вас избавит от лишних хлопот. Приятного аппетита!

Полчаса спустя голубая «акула» Станилова стремительно спускалась по извилистому шоссе к Витине.

Часам к девяти вечера на вилле Станилова уже собралась вся компания. Инженер Атанасов нашел в условленном месте ключ, открыл большую дубовую дверь и провел гостей в залу.

Тут многое напоминало об искусстве старых тревненских мастеров — резной потолок и оконные наличники деревянная обшивка стен цвета айвы, низкие миндеры[2 - Мнндер — широкая низкая лавка.] вдоль стен, покрытые желтыми и красными коврами, на которых лежали, веселя своими яркими рисунками! расшитые серебряными и золотыми нитками подушки. Во всем здесь чувствовалась любовь к старым, умирающим традициям, тоска по ним, стремление к прочному, устойчивому в жизни — стол был массивный дубовый, такие же массивные стулья крепко стояли на мраморном полу, словно поджидая сказочных богатырей. На стенах висело старинное, очень старинное оружие: кремневые пистолеты, ружья-иглянки, ятаганы с серебряными рукоятками. Перед камином была разостлана пушистая медвежья шкура, из углов залы выглядывали морды диких кабанов, торчали оленьи рога. Только один предмет казался странно неуместным в этой романтично-суровой обстановке — маленький клавесин красного дерева на тонких витых ножках. Нежное салонное создание с кружевными манжетками очутилось в обществе грубых мужланов-охотников. Но и это артистичное творение тоже переносило в давно минувшие времена. Этот маленький мирок, казалось сохранившийся в первозданном виде с давних времен, освещали полдюжины ламп, точно таких, какие в начале века освещали керосиновым пламенем крестьянские домишки. Конструктор ультрасовременного электронного мозга ЭК-24 обставил свою виллу предметами эпохи, едва только узнавшей электрический свет.

В камине, где можно было зажарить целого барана, тлело несколько дубовых поленьев, и, хотя окна, забранные решетками, были распахнуты, в комнате чувствовался запах дыма.

Компания — Атанасов с супругой, три начальника отделений института со своими женами, все в отличном настроении, — шумно ввалилась в виллу, как в собственный дом. При виде подушек, ярких ковров, медвежьей шкуры глаза женщин загорелись, и они принялись благоговейно разглядывать все это восточное великолепие — им впервые довелось увидеть такое в непосредственной близости. Только жена Атанасова оставалась вполне равнодушной — она уже бывала тут, и все это было ей знакомо. Она стояла в стороне и делала вид, что подправляет помаду на губах, а в действительности, заглядывая в зеркальце, любовалась своим золотистым ожерельем. Удивительно гармонирует оно ее глазам!

Атанасов тем временем, взяв на себя роль хозяина, направился к камину — там стояла огромная, почти в его рост кочерга. Жене хотелось видеть, как-то он справится с поленьями. Тут ведь нужна ловкость, сила. Но не успел он взяться за кочергу, как инженер Крыстанов вдруг всплеснул руками и удивленно вскрикнул. Крыстанов, слывший в институте человеком молчаливым, кротким и спокойным, этим своим восклицанием привлек к себе всеобщее внимание. Атанасов забыл про кочергу, а Роза, жена его, чуть было не уронила на пол свою сумочку.

Крыстанов стоял у огромного дубового стола, заставленного тарелками, приборами, небольшими пышными хлебцами, и указывал пальцем на листок бумаги, трепетавший в другой его руке, словно крыло бабочки.

Стало очень тихо. Необычное убранство комнаты словно бы потускнело, исчезло — такой интерес вызвала эта бумажка.

Близорукий Крыстанов снял очки, глаза его были комично вытаращены. Роза Атанасова даже рассмеялась.

— Тут нет ничего смешного, гражданка Атанасова, — укоризненно покачав лысой головой, оборвал ее Крыстанов. — Напротив, напротив! — Он сделал паузу. В зале стало еще тише. — Ситуация, я бы сказал, скорее печальная! — Он вздохнул и снова надел очки. — Вот послушайте! — Поднеся бумажку почти к самому носу, он прочитал: «Друзья! В кладовой вас ждет форель, заливные цыплята, два зажаренных фазана, всевозможные салаты: в кувшинах есть брынза и лютеница[3 - Лютеница — острая приправа изперца, чеснока и уксуса.], испечена деревенская баница[4 - Баница — слоеный пирог.]. Все приготовлено отменно. Ешьте на здоровье! Ключ от кладовой находится в зале, на видном месте. Я оставил очень приметный след, по которому вы его легко найдете.

Ищите!»

Положив бумажку на стол между двумя приборами, Крыстанов почесал лоб и задумчиво повторил:

«Ключ от кладовой в зале, на видном месте…

Я оставил очень приметный след, по которому вы его легко найдете!» — Он обернулся к Розе Атанасовой и с горьким упреком сказал: — А вы смеетесь!

Все молчали, и тут Атанасов сообразил, что ему следовало бы что-то сказать в защиту своей жены.

Наш мэтр удивительный остряк, — начал он. — Без шуток жить не может!

А я не люблю, когда меня приглашают на ужин и морят голодом, — холодно заметил Крыстанов. Человек спокойный, он никогда не говорил громко, не повышал голоса.

— Но в чем дело, помилуйте! — Атанасов попытался изобразить на своем лице улыбку. Поскольку он выступал в роли хозяина, ему полагалось оставаться на высоте. — Ключ находится в зале, на видном месте, к нему ведет какой-то приметный след. Другое дело, если бы не было никаких следов, верно? Поэтому я предлагаю не отчаиваться раньше времени. Давайте искать!

— Иголку в стогу сена! — ввернул кто-то из мужчин. Голос прозвучал весьма пессимистично.

— Как искать? — Крыстанов снял очки. — И где? — Он окинул взглядом залу и развел руками. — Ведь тут же по крайней мере сто квадратных метров открытого и скрытого пространства!

— Не меньше! — согласился Атанасов.

Роза Атанасова молча слушала в углу — она была на голову выше и на десять лет моложе своего мужа, но он умел составлять алгоритмы и проектировать электронные машины! Разве могла она смотреть на него насмешливо?

Что ты предлагаешь? — спросил скептик, высказавшийся перед этим насчет иголки в стоге сена.

— Прежде всего, как мне кажется, необходимо за программировать искомое, — ответил Атанасов, но на сей раз в его голосе уже не было прежней уверенности.

Роза звонко захохотала.

Глупости! — сказала она. И повторила еще раз: — Глупости! Я предлагаю искать всем где угодно и кто как сумеет! Если даже ключ не найдется, все равно это очень забавная игра. Согласны?

Игра длилась более получаса. Было очень весело, то и дело раздавался смех. Роза извивалась под миндерами, словно выдра, женщины сдвигали ковры, переворачивали подушки. Крыстанов заглядывал в дула кремневых пистолетов. Атанасов, немного грустный, зачем-то разворошил золу в камине, возле поленьев. Один только стол и клавесин оставались на прежних местах. Чтобы сдвинуть с места стол, потребовалось бы еще несколько пар рук, а ножки клавесина были слишком тонки, чтобы под ними можно было прятать ключ от кладовой.

Наконец, устав от тщетных поисков, гости расселись кто на миндерах, кто на стульях. После криков и смеха наступило молчание — такое же тягостное, какое наступает после затянувшейся шумной пирушки. Еще во время поисков Атанасов несколько раз вспоминал наказ профессора в случае необходимости позвать на помощь Аввакума Захова. Но он все медлил. И не только от уверенности, что треклятый ключ будет наконец найден. Однажды он видел, как его жена танцевала с этим человеком вальс. И с тех пор у него пропала охота встречаться с ним, хотя во время танца Аввакум Захов был безупречно корректен. Пошел он ко всем чертям, обойдемся как-нибудь без него, а что касается вальса, то это старомодный и ужасно глупый танец — если теперь ему. пришлось бы учиться танцевать, он начинал бы не с вальса, это — девятнадцатый век, почти рококо. В конце концов, все эти танцы только усложняют жизнь, и если бы Станилов так внушительно не сказал ему об этом…

— Знаете что, друзья? — он взглянул на свою ладонь и нахмурился — она показалась ему слишком пухлой и розовой, как у младенца. — Эту хитрость с ключом я сумею раскусить за какие-нибудь четверть часа!

Все с удивлением уставились на него, кое-кто из женщин даже ахнул, один только Крыстанов снисходительно усмехнулся — он не любил самонадеянных людей.

Но Атанасов встал, подошел к телефону и быстро набрал номер Аввакума. Сгорая от любопытства, Роза побежала следом за ним.

Совершенно внезапно, как это бывает летними ночами, на улице поднялся сильный ветер.

* * *


Такова предыстория этого неожиданного для Аввакума телефонного звонка, послужившего началом для целой цепи неприятностей, бед, сложных происшествий и совершенно фантастических событий.

Когда он миновал у Белой чешмы опасный поворот начал взбираться на подъем, из-за Копыта выплыло огромное стадо черных косматых туч. Они неслись с юго-запада на северо-восток, заволакивая непроглядной черной пеленой все небо. Луна исчезла; внизу, в долине, среди моря тьмы мигали и поблескивали огни Софии.

Он поставил «волгу» у высокой каменной ограды виллы Станилова. Вверху, в сучьях старых вязов, шумел ветер; впереди, у парадного входа, с невозмутимым спокойствием сиял матовый шар фонаря. Аввакум нажал на кнопку звонка, и в этот миг ярко сверкнула надломленная желтая молния. Вдали тяжело прогрохотал гром.

Всякий раз, когда он приходил к кому-нибудь в гости, его появление тотчас же обрывало завязавшийся разговор. Все вдруг замолкали — то ли от неожиданности, то ли из любопытства, — и все взгляды обращались к нему. Никто из его знакомых или из тех, кто видел его впервые, не мог с определенностью сказать, что это за такие особенные внешние черты его, которые производили столь неотразимое первое впечатление. Разумеется, сразу же бросался в глаза его рост — метр восемьдесят. У него были широкие, сильные, слегка сведенные вперед плечи. Эта скорее лишь наметившаяся, чем действительная сутулость и чуть наклоненная вперед голова создавали впечатление, будто он застыл в ожидании чего-то, будто он к чему-то прислушивается, старается уловить какое-то скрытое движение впереди, какой-то неуловимый звук. Совсем не вязалось с этой выжидательной позой выражение его лица — спокойное, холодно-сосредоточенное выражение в совершенстве владеющего собой человека.

Другой его особенностью были глаза. Серые, они порой казались голубыми и тогда как бы излучали теплый опаловый свет; в других же случаях напоминали леденеющую реку, в которой отражалось свинцовое небо. Обычно у них было задумчивое выражение то с налетом иронии, то грусти. Порой они были похожи на оконца, за которыми открывались самые разные миры — то залитые солнцем, то притаившиеся в кротких сумерках, то потонувшие во мраке. Но иногда случалось, что они сверкали, словно отполированная сталь, и с нечеловеческим упорством сверлили глаза других. Ласковым или жестким был его взгляд, все равно выдержать его было одинаково трудно. Так же трудно было и смотреть ему в лицо — ясное или задумчивое, на котором всегда проступала ирония, даже легкий скепсис, вызванный, возможно, тем, что он слишком, хорошо знал человеческие слабости.

Необычна была и его манера одеваться. В его костюме не было ничего экстравагантного, ультрамодного, претенциозного. Но в то же время на нем нельзя было увидеть вещей совсем уже не модных, так сказать, дедовского покроя. И все же в его одежде было нечто, свойственное только ему, у него был свой собственный стиль. Он носил только темные костюмы — в любое время года, даже летом. (В этот вечер, например, он был в костюме из тонкой териленовой, но темно-синей ткани.) Шляпы его всегда отличались более широкими, чем требовала мода, полями, а легкое ворсистое непромокаемое пальто (он и зимой ходил в нем) — свободным кроем.

Вообще его сильная фигура, мужественная и одухотворенная красота его лица не могли оставаться незамеченными. Так, значит, его особенность в красоте? Но красота — это и тусклый зимний день, когда пушистый снег тихо и плавно падает на землю, и солнечное морозное утро, прозрачное и чистое, когда под ногами скрипит снег, а воздух словно звенит… И еще красота — это сочетание мысли и силы. Именно это и было у Аввакума Захова.

Входя в залу, он на секунду задержался на пороге, почти касаясь головой притолоки, и с едва заметной усмешкой окинул взглядом комнату. В открытые окна врывался шум разыгравшейся бури. Старинные тревненские светильники, снабженные электрическими лампочками, слегка покачивались от ветра, а отбрасываемые ими тени ползали по стенам, ощупывая длинные кремневые ружья и пистолеты.

Первой опомнилась Роза. Она кинулась ему навстречу, протянув руку.

Почему вы остановились в дверях, словно незваный гость? — с улыбкой воскликнула она, и на груди у нее сверкнуло ожерелье.

Слова ее, растворившись в шуме ветра, так и не достигли его ушей. Но, если бы этого не случилось, он едва ли ответил бы ей. В этот момент он испытывал горькое чувство досады, будто в сотый раз смотрел один и тот же наскучивший фильм. До чего же знакомая картина!

Но вскоре все вошло в свою колею. Атанасов показал ему оставленную Станиловым записку, а Роза — свои руки. Она пожаловалась, что, ползая по полу в поисках этого проклятого ключа, до боли натерла себе ладони, Крыстанов тоже изливал ему свои жалобы: ему, мол, крайне вредно так долго оставаться голодным, и вообще его уже тошнит от этой мании шефа изводить гостей своими ребусами… А скептик, который не преминул съязвить насчет иголки в стоге сена, тот без обиняков предложил разойтись — в конце концов, Аввакум Захов никакой не чудодей и не ясновидец, чтобы сделать то, чего не смогли добиться они все вместе — целый коллектив квалифицированных математиков… Женщины, принимавшие участие в разговоре, были во власти двойственного чувства — их томил голод и донимало то неудовлетворенное любопытство, которое скука каждодневная рождает в их душах.

А Захов, уяснив из записки Станилова, в чем именно состоят «непреодолимые трудности», понял, что ему предстоит заняться несерьезной, но приятной охотой. Он тотчас же забыл об Айседоре и, почуяв дичь, как всегда, сразу же преобразился.

Охотник выходит на охоту! Шесть дней проходят у кого как: в канцелярии, у окошка банка, над гроссбухами, у счетной машины, в лаборатории, а на седьмой — простор, простор! И солнце светит для него по-настоящему, и трава зеленеет, и птицы порхают в синеве. Древний пращур, живший в непосредственной близости с природой и сам, собственными руками добывавший себе пищу, ведет теперь по лесам и полям своего далекого потомка. До чего же хорошо, до чего прекрасно! Стреляй! Настоящий охотник не упустит дичи! Она сама сядет ему на мушку! Стреляй! Стреляй!

Да, предстояла охота! А охота — стихия Аввакума. Необходимо выследить маленькую тайну и ни в коем случае не промахнуться. Повеселев, он прошелся по зале, всматриваясь в окружающие предметы и рассыпаясь в любезностях и комплиментах перед дамами. Он даже покрыл поцелуями, шутливо, конечно, ладони Розы, которая продолжала жаловаться на то, что в поисках злосчастного ключа натерла себе руки. Атанасов, не отходивший от них, захлопал от удовольствия в ладоши. Галантный жест Аввакума воодушевил его, и он вдруг кинулся ворошить в камине головешки, хотя никакой надобности в этом не было. Потом вдруг резко обернулся и сердито спросил:

— Послушайте, Захов, вы все же намерены найти ключ и вообще сделать сегодня что-нибудь полезное или нет?

Кто-то закрыл окна. Снаружи сверкали молнии, гремел гром, по стеклам постукивали капли дождя.

Сдержанно, но любезно улыбнувшись, Аввакум извинился перед обществом за то, что несколько замешкался с ключом.

— Но я сию минуту его найду! — заверил он.

— Посмотрим! — саркастически заметил тот, кто на поминал об иголке.

Аввакум помолчал немного, потом подошел к нему, взял его под руку и повел в тот угол, где стоял клавесин.

— Скажите, что вы видите на крышке этого старинного инструмента? — спросил его Аввакум.

Скептик ответил, что он видит старинные фарфоровые часы.

— А рядом? Компания, окружив клавесин, внимательно слушала.

— Рядом лежат две игральные карты! — воскликнула Роза из-за плеча Аввакума.

— Верно, — подтвердил скептик. — Две игральные карты, и притом довольно новые. Король и дама. Ну и что из этого?

— Карты как карты, — вставил с подчеркнутым пре небрежением Атанасов. Он нервно вертел на пальце серебряную цепочку для ключей.

— Вы хотите сказать, что эти две карты ничего не значат, да? — Аввакум перевел на него холодный взгляд, глаза его вдруг приобрели свинцовый оттенок. — А я утверждаю обратное. Вот и галстук мой, посмотришь на него — галстук как галстук, висит он у меня на шее и ничего не означает! Но если вы обнаружите его на туалетном столике в спальне своей жены, то это уже, как мне кажется, что-нибудь да значит, верно?

Наступило молчание, затем женщины громко засмеялись, даже слишком громко, а мужчины, неизвестно почему, не без удовольствия закивали головами. Роза вспыхнула, прижав к груди руку, а муж ее уставился в пол, будто отыскивая оброненную вещь.

— В обычных обстоятельствах эти две карты, безусловно, не имели бы никакого значения, — продолжал Аввакум. — Но ведь здесь, в этой комнате, нам предстоит разгадать загадку. И хозяин дома сам нам подсказал, что случайности в создавшейся обстановке нельзя расценивать только как случайности. Подумайте хорошенько! На крышку клавесина обычно кладут ноты, полагается класть ноты, а не игральные карты. Следовательно, эти две карты лежат не на месте, Станилов нарочно положил их на крышку клавесина. А когда какую-то вещь нарочно кладут не на свое место, то это делается с определенной целью, не правда ли? Словом, карты что-то означают, а в создавшейся обстановке это «что-то» должно иметь прямое отношение к ключу, который мы ищем. Станилов прямо говорит, что он оставил след. И я готов спорить на что угодно, что именно эти две карты и есть тот самый след! Есть желающие?

Все решительным движением головы дали понять, что таковых нет. А Крыстанов заметил, что математики вообще не имеют обыкновения заключать пари.

— Дело ваше! — снисходительно усмехнулся Авва кум. — Когда задают задачу, — продолжал он, — то обычно сообразуются с подготовкой тех, кто должен ее решать. В данном случае Станилов, естественно, учитывал вашу подготовку, то есть ваши знания и способности. — Он обратился к Атанасову: — Не могли бы вы, дружище, прочесть условие задачи?

Атанасов с рассеянным видом пожал плечами. Крыстанов почувствовал, что сейчас взгляд Аввакума переместится на него, и энергично поторопился предупредить его вопрос:

— Ради бога, ради бога! Эта честь по праву принадлежит вам. Нам уже осточертело читать условия и решать задачи!

— Прекрасно! — сказал Аввакум с легким поклоном. — Весьма благодарен за доверие. — Он взял в руки карты. — Обычно вы имеете дело с числами, именно это имел в виду хозяин дома. Вот они, эти числа: дама червей означает тринадцать, а король треф — четырнадцать. В сумме это составляет двадцать семь. Заметь те, каждое из слагаемых имеет свое собственное значение. Следовательно, условие задачи предлагает разные величины: во-первых, сумму. Во-вторых, самостоятельное значение каждого из слагаемых. Обе величины, несомненно, должны сыграть свою роль при отыскании ответа.

Аввакум закурил сигарету.

— Скажите, дорогая, — обратился он к Розе, — что еще видите вы на крышке клавесина?

Роза раскрыла рот, как будто ей не хватало воздуха, затем ответила речитативом школьницы:

— На крышке клавесина я не вижу ничего другого, кроме книги. Она в синем переплете.

Очень хорошо! — мягко усмехнулся Аввакум. Он взял в руки книгу и прочитал: — «Малый атлас мира». Хорошо. Теперь, не кажется ли вам, что в зале это единственный предмет, к которому числа, обозначенные картами, имеют какое-то отношение? — Он начал перелистывать атлас. На каждой из страниц стоят цифры, правда? Другого предмета, который бы содержал цифры, здесь нет. Следовательно, карты имеют отношение только к этой книге. Ну-ка! Сколько в сумме дали две карты?

— Двадцать семь! — с воодушевлением сказала Роза. Аввакум отыскал страницу с этой цифрой. Под картой Африки Роза увидела написанное карандашом слово, но скептик бесцеремонно оттолкнул ее и прочитал вслух:

— «Ключ…»

— Терпение! — подняв палец, предостерег Аввакум. — Давайте теперь раскроем атлас, чтобы была видна страница, соответствующая меньшей цифре — тринадцать. Впрочем, следующая, четырнадцатая страница тут же, напротив. Читайте!

Внизу, под картами Северной и Южной Англии, скептик прочитал:

— «…спрятан в третьем… хлебце слева»!

Все захлопали в ладоши и кинулись к столу, но Роза оказалась проворнее всех, она первая схватила третий хлебец слева и тут же разломила его — бронзовый ключик от потайного замка кладовой действительно оказался внутри хлебца.

Чего только не было на полках кладовой! На противнях рядами лежала форель; на сковороде — жареные фазаны, украшенные перьями, словно гвардейцы; в цветастых тарелках — заливные цыплята; кремы, политые розовым шербетом. Но бессовестный листочек бумаги, приколотый спичкой к подрумянившейся корочке баницы, с цинизмом, на какой был способен только Методий Станилов, пояснял:

«Все это для ваших желудков, ешьте на здоровье! А если вам захочется развеселить свои сердца — вы найдете в расписном сундуке под окном выдержанное вино. Оно из Мелника, льется, как золото, искрится в бокалах, как алмаз! Наберите на барабанчике замка самое прекрасное слово, и это золото и этот алмаз будут ваши. Пейте на здоровье!»

— Вот проклятие! — прошипел, сжав кулаки, Крыстанов и глотнул. — Для моего гастрита мелницкое ви но — что бальзам! И с какой стати этот человек так над нами измывается? Что за шутки? — Он тяжело вздохнул: — Я больше не могу! — воскликнул он и с мрачным видом опустился на стул.

— Ничего! — отозвался скептик. — Сейчас мы наберем буквы самого прекрасного слова, и все будет в наших руках? — Оказывается, он все же был оптимистом.




— Но какое же это слово — самое прекрасное? — с тоской в голосе спросил Крыстанов.

Мама, конечно! — сказала самая старшая из женщин. Не в меру полная и рыхлая, она напоминала подошедшее в квашне тесто.

— Нет, не то, — покачав головой, сказал Аввакум Раз он говорит «не то», значит, действительно не то.

Начали предлагать другие слова: Родина!

— Свобода!

— Свет!

И так далее и тому подобное. Но Аввакум по-прежнему качал головой.

Роза стояла рядом с ним, у самого его плеча. На какую-то секунду ее рука случайно коснулась его руки.

Глаза их встретились и она засмеялась тихо, почти неслышно, а губы прошептали:

— Любовь!

Аввакум кивнул головой.

— Разве вообще существовали бы на свете слова, если бы не было любви? Любовь дарует людям жизнь, а люди создают слова! — Он положил руку на обнажен ное Розино плечо и как-то очень тепло поздравил ее.

Роза вспыхнула и стала искать глазами мужа, но он куда-то пропал, наверное, опять занялся камином.

— Позвольте, я открою замочек, — предложил Авва кум. — Мне уже приходилось иметь дело с такой шту кой, — добавил он. — Мне будет легче с ним справиться!

Он присел у сундука на корточки. Станилов, маньяк по части электроприборов, обычно замок соединял двумя тоненькими проводами с квадратным щитком, прикрепленным к сундуку. При повороте соответствующего кружка барабанчика, если буква найдена правильно, на щитке загоралась красная лампочка. Но от замка шли три проволочки, причем третья оказалась не проволочкой, а настоящим кабелем, обмотанным изоляционной лентой.

«Новая выдумка Станилова, — подумал Аввакум и улыбнулся: — Вероятно, когда будет найдено и набрано нужное слово, этот кабель приведет в действие какую-нибудь мощную сирену на крыше виллы или фонтан в саду».

Он начал вращать кружки барабанчика, и на щитке, к великому удовольствию гостей, одна за другой вспыхивали с рубиновым блеском красные лампочки. Все-таки, как ни эксцентричен был живший особняком Ста-нилов, но заниматься такими глупостями, как сирена на крыше, даже для него было бы слишком, а в саду вообще не было никакого фонтана. На кой черт ему понадобился этот кабель, закрепленный внутри замка? Изоляционная лента была совсем свежая — очевидно, ее присоединили к замку лишь несколько часов назад.

Когда Аввакум подошел к последней букве, пальцы его на минуту замерли. На щитке мягко сияли красные лампочки. За окном шел проливной дождь и так грохотал гром, словно рушились гигантские скалы Витоши.

Одна за другой бежали секунды, гости удивленно смотрели на Аввакума. А он никак не мог понять, каково назначение этого проклятого кабеля. В этот момент он был похож на волка, на старого опытного волка, немало повидавшего на своем веку — застыл на месте и раздумывает, как ему быть, — его смутила ветка, оказавшаяся в каком-то неестественном положении — то ли идти дальше, то ли повернуть обратно?

Аввакум редко поворачивал обратно. Почувствовав неуверенность, он шел вперед обходным путем, но шел, шел. Так поступил он и сейчас. Отпустив замок, он достал пластмассовый карандаш и концом его провернул кружок барабана. Из замка вылетела искра, тонкая как игла. За окном ослепительно сверкнула молния, зазвенели стекла, над домом прогремел гром страшной силы. Погас свет. Все это произошло одновременно, буквально в одну и ту же долю секунды.

Женщины взвизгнули, а Крыстанов даже подпрыгнул на стуле. Роза опустилась на колени и ухватилась обеими руками за плечо Аввакума.

— Велика важность, — спокойно сказал скептик. — Просто где-то совсем рядом ударила молния. Да попробуем ли мы сегодня в конце концов это вино или нет?

— Конечно, попробуем! — весело ответил Аввакум. Он пошел на кухню, нашел у посудного шкафа щиток и поднял ручку рубильника.

И тут все обратили внимание на то, что от рубиновых лампочек на щитке остались одни цоколи.

— Так иногда бывает и с любовью, — пошутил Аввакум, помогая Розе встать на ноги.

Ощущая теплоту ее необыкновенно гладкой кожи, он думал: «Гроза ли повинна в этом или сработал проклятый кабель?» Эта мысль не мешала ему, однако, ощущать влекущую животную теплоту, которую излучали плечи женщины.

Он снял замок и открыл сундук. В нем сверкала золотыми и серебряными станиолевыми колпачками дюжина бутылок.

Пока скептик наполнял бокалы, Аввакум отозвал в сторонку Атанасова и спросил:

— Вы не помните, вам самому пришла в голову мысль позвать меня или это предложил сделать Станилов?

— Эту мысль подал мне он! — ответил Атанасов. — Он сказал, если возникнут непреодолимые трудности с его ребусами, надо позвать вас. — И попытался съязвить: — Иначе мне бы в голову не пришло обращаться к вам!




Аввакум выпил бокал вина, но к еде не притронулся. Чего только ни делали гости, чтобы его удержать! Все было напрасно. Он очень сожалеет, но у него куча дел, к тому же он смертельно устал — надо уходить.

Грозовой ливень перешел в тихий дождик. Шоссе было залито водой, и Аввакум не стал особенно жать на газ — он очень любил такую погоду. «Дворники» размеренно описывали дуги на ветровом стекле; впереди в свете фар загорались и гасли бесчисленные нити дождевых струй. Удобно откинувшись на спинку сиденья и держа одной рукой руль, он изредка затягивался дымком сигареты, и мысль его по-прежнему занимал загадочный удар грома. Не иначе, грозовой разряд, угодив в крышу дома, каким-то образом достиг замка. А может, это попытка совершить убийство? На чердаке у профессора предостаточно всяких аккумуляторов и батарей, чтобы подвести к замку ток в четыреста-пятьсот вольт! Но зачем профессору понадобилось его убивать? Где пересекаются их пути? Уж не узнал ли Станилов всю правду о другой его деятельности, о второй стороне его жизни? Но в таком случае этот человек должен быть по ту сторону фронта, должен быть противником — мыслимо ли такое?

Шел тихий дождь — любимая погода Аввакума.




Когда Аввакум выехал на улицу Настурции, уже перевалило за полночь. И тут он заметил задние красные огни легковой автомашины, стоящей у его дома, метрах в двадцати от садовой калитки. Его фары осветили номерной знак, Аввакум резко нажал на тормоз. «Дворники» замерли на ветровом стекле. Стало тихо, слышно было, как по железной крыше стучат мелкие капельки дождя.

Погасив свет, он быстро вышел из машины, запер дверку и, подрагивая от сырости, побежал к стоящему впереди автомобилю — мотор его уже работал. Шофер узнал Аввакума.

Когда машина пересекала бульвар, Аввакум спросил:

— Давно ждете?

— Полчаса.

Машина набрала скорость и помчалась по безлюдному бульвару. Бесчисленные пальцы дождя настойчиво и тревожно барабанили по стеклу.




После полуночи

Всякий раз при виде Аввакума генерал испытывал противоречивое чувство, словно в нем вступали в единоборство, превозмогая друг друга, две разные натуры.

Как хотелось ему порой подняться, подойти и обнять Аввакума, как обнял бы он после долгой разлуки родного сына, если бы он у него был. А потом усадить на диван, сесть с ним рядышком и, заглянув в глаза, спросить:

— Ну, как живешь, дружище? Весело тебе или гру стно?

Аввакум по своему обыкновению ответил бы немногословно. Он глубоко прячет свои чувства, сдерживает их, помня, что здесь — командный пункт фронта, где жизнь непрерывно сталкивается со смертью, где нет и не может быть места для размягчающей задушевности.

— А помнишь, старина?..

У них есть что вспомнить! Ну хотя бы те времена, когда Аввакум только начинал, когда какой-то неожиданный случай сделал его их добровольным сотрудником, сам генерал был тогда еще полковником, начальником оперативного отдела.

— Помнишь дело Ичеренского?

Тогда очень простое соображение, что оконное стекло, упавшее с высоты трех метров, обязательно должно было разбиться на мелкие кусочки, и что человек, намеревающийся пробраться сквозь зарешеченное окно в комнату и перепиливший для этого железный прут, не станет гнуть его на себя — эти простые соображения навели на мысль, позволившую раскрыть, истину. А маленькая шерстинка от вязаной перчатки указала ему на Ичеренского — остроумного и находчивого иностранного агента… Вот тут-то и взошла его звезда.

У них было о чем поговорить, что вспомнить.

— А дело с ящуром?

Ну а история с инфракрасными очками!

— Прекрасная фея!

За последние десять лет было столько рискованных и опасных столкновений со сложными и сильными людьми, которые умели думать и действовать, а то и убивать — если возникала необходимость…




Десять лет назад у Аввакума не было этих морщинок у рта, да и седины не было на висках. Десять лет назад он был молодым ученым — участвовал в археологических экспедициях, реставрировал в своей мастерской амфоры и античные вазы, мраморные и терракотовые статуэтки времен Перикла. Открыв в нем исключительный аналитический ум и душу врожденного охотника, полковник за это время сумел ему внушить, что истину можно реставрировать и в другой области. И вот теперь, десять лет спустя, он открыл и нечто другое: сердце этого сильного человека, этого неутомимого ловца подвержено всем человеческим страданиям и страстям. Морщины у рта, поседевшие виски, несколько скептическая усмешка на губах — все это следы печальных встреч.

Действительно, у них было что вспомнить, о чем поговорить.

Но и тогда, когда он был полковником и начальником оперативного отдела, он тоже не находил удобного случая, подходящей обстановки, чтобы так поговорить с ним…

Аввакум вошел в просторный кабинет, приблизился к письменному столу, поздоровался.

Генерал кивнул головой, неторопливо отодвинул в сторону лежащие перед ним бумаги, встал и подал руку.

— Садись! — указал он на кожаное кресло, стоящее у стола.

Аввакум зажег сигарету, сделал затяжку и взглянул на электрические часы над входной дверью — было без малого час ночи.

Минуту-другую они говорили о погоде, о неожиданной грозе, генерал справился о его здоровье, о том, закончил ли он свой труд об античной мозаике, и незаметно перешел к делу, из-за которого, в сущности, он его и вызвал.

Итак, Аввакуму, вероятно, известно, что через неделю в Варне открывается международный симпозиум, в котором примут участие физики всех европейских стран. Однако Аввакум не знает, что на этом симпозиуме будет присутствовать и выступит с докладом крупнейший советский физик — Константин Трофимов, верно? А до приезда Константина Трофимова остался всего один день.

Аввакум хорошо знал, что это за человек и какой он пользуется славой. Генерал напомнил лишь о том, какой шум поднялся вокруг его имени в западном мире. Все самые крупные и самые влиятельные газеты и агентства сходятся на том, что Константин Трофимов открыл лазерный луч особого свойства — его не отражает ни одна поверхность, он способен проникать в любую материю, абсолютно парализуя при этом любой вид электромагнитных волн. В последнее время этот вопрос занимает умы всего западного мира, о нем без конца пишут, ведут жаркие споры, обсуждают вкривь и вкось. Высказываются предположения, что в скором времени где-то на севере Советского Союза открытие профессора Трофимова будет подвергнуто испытаниям. И если (не дай бог!) испытания закончатся успешно, НАТО неизбежно окажется перед необходимостью сделать трагические выводы. Потому что, как пророчествовали многие, никакие танки, никакая сухопутная, подводная и воздушная техника, никакие самолеты и ракеты не смогут в случае надобности преодолеть барьер из этих неотразимых лучей, с поразительным эффектом действующих на огромные расстояния.

Есть ли такое открытие, нет ли — генералу, разумеется, вовсе нет необходимости выступать по этому поводу с заявлениями. Однако исторический опыт учит, что человечество вряд ли оказалось бы перед угрозой уничтожения, если бы великие тайны природы не стали достоянием злых умов, людей злой воли. Что бы там ни открыл профессор Трофимов, его открытие ни при каких обстоятельствах не должно попасть в руки тех, кто размахивает факелом войны.

Вывод один: необходимо пристальное внимание. Этому крупному ученому должна быть обеспечена полная безопасность. Если он действительно открыл что-то очень важное для человечества вообще и в частности для безопасности социалистического лагеря, иностранная разведка ни в коем случае не должна иметь ни малейшей возможности как-то подступиться к нему.

Есть ли сигналы, что иностранная разведка что-то предпринимает в этом направлении?

В данный момент генерал не в состоянии ответить на этот вопрос категорически. Он пока может указать лишь на один факт, который, однако, внушает тревогу. Но имеет ли этот факт отношение к профессору Трофимову или нет — это еще надо установить.

Вот уже несколько дней в Варне находится швейцарский журналист Рене Лефевр. Он приехал на этот симпозиум в качестве корреспондента Ливанского телеграфного агентства.

Генерал не намерен вдаваться в подробности, он обращает внимание лишь на главное: человек с паспортом на имя Рене Лефевра — небезызвестный агент 07 английской Секретной службы. Можно было бы, разумеется, не давать ему визы, поскольку трюк с паспортом журналиста был своевременно разгадан. Этот агент — не какая-нибудь пешка, чтобы выпускать его из поля зрения даже тогда, когда он играет в бридж в своем клубе на Сент-Джеймс-стрит!

Но затем последовал вопрос: чем же все-таки их милость будет у нас заниматься? С кем станет встречаться, какие вещи будут привлекать его внимание? Вопрос небезынтересный, если учесть, что год назад он уже был в Болгарии и что приезжал он тогда для того, чтобы установить причины провала Бояна Ичеренского.

Генерала не удивляет, что Аввакум хмурит брови. Аввакум имеет основание протестовать: почему он не был включен сразу же в состав службы наблюдения за этим человеком. Ведь у них как никак старые счеты!

— Почему так получилось? — пожимая плечами, недоумевал Аввакум. — Ведь, как говорится: «Если графу угодно танцевать, извольте — я готов сыграть!» — Я всегда к его услугам! — улыбнулся он.

Генерал с минуту молча смотрел на Аввакума. Затем кратко рассказал ему, как 07 приехал в Болгарию, какая трагическая история произошла с машиной нашего наблюдения. «Один убит, а у двоих тяжелая контузия! Как, выскользнув из-под наблюдения, 07 „теряет“ в Пловдиве свой автомобиль и приезжает в Софию на машине „Балкантуриста“, взятой напрокат. Однако уже во второй половине дня наша служба обнаруживает его вместе с человеком, с которым он вступил в контакт, — речь идет о Вере Белчевой из Варны — экскурсоводе отеля „Калиакра“. И разговор их удалось подслушать.

— Полагая, что все это он проделал втайне от нас — встретился с Верой Белчевой и так далее, — 07 снова становится милейшим Рене Лефевром, снимает номер в отеле «Рила» и обращается к нашим властям с просьбой разыскать его автомашину, которую у него угнали в Пловдиве какие-то «злоумышленники». Как ты, вероятно, догадываешься, мы нашли его машину, оставленную им самим перед Военным клубом, но возвратили ему лишь после надлежащей обработки, чтобы, пока он находится на нашей земле, мы могли постоянно его видеть и слышать. Этот джентльмен, одним нажатием на тормоз отправивший на смерть троих сотрудников Госбезопасности, проявляет галантность и благородство: милиционерам, которые «нашли» его машину, он дарит пятьдесят долларов.

Тут Аввакум встал и принялся расхаживать по комнате.

— В данное время 07 находится в Варне, — сказал генерал Н., заканчивая свой рассказ. — Связано ли его пребывание там с приездом Константина Трофимова, нет ли — мы должны будем сейчас установить. Во всяком случае, постоянно держим его в поле зрения. Полковнику Василеву приказано денно и нощно следить за ним.

Затем генерал сказал, что Константина Трофимова должны устроить на вилле Академии наук. В роли хозяина на этой вилле его будет принимать профессор Методий Станилов, директор Института электроники.

Услышав это имя, Аввакум остановился посреди комнаты.

— Методий Станилов? — переспросил он.

Генерал не любил повторять, да и время, отведенное для их разговора, истекло. Он поднялся.

— Через два часа тебя будет ждать на аэродроме специальный самолет. Профессор Константин Трофимов заслуживает того, чтобы его охранял Аввакум Захов, а для Аввакума Захова охранять такого человека должно быть делом чести. Что касается 07, то я уже говорил тебе: мы пока твердо не знаем, с какой именно целью он прибыл в Болгарию. Может быть, он подослан для того, чтоб отвлечь наше внимание и дать возможность действовать кому-то другому? Поддерживай связь с полковником Василевым, 07 не увлекайся!

Генерал вышел из-за стола, положил ему на плечо руку и после небольшой паузы повторил:

— 07 не увлекайся!.. Все внимание — профессору Трофимову. Ты понимаешь, какое доверие оказывают тебе советские люди? И вообще — люди?

Он снял с плеча Аввакума руку и по-военному вытянулся в струнку, как делал всякий раз, когда расставался с ним.

— Спасибо за доверие! — коротко ответил Аввакум, и они пожали друг другу руки.

* * *


Не будь так облачно и не мороси этот дождь, сумеречный утренний свет уже был бы внизу, спустился бы с острого хребта Витоши. Так обычно и бывало: день пробуждался на горе, а ночь исчезала в котловине. Разбуженный щекочущими лучами солнца, которым горы радуются первыми, день раскрывал глаза где-то у туристской базы «Алеко», на благоухающих горной геранью полянах, а ночь уносила свой шлейф в тенистые провалы Искырского ущелья, торопилась убраться в «Черную пещеру», где ее ждали летучие мыши.

Но сейчас шел дождь. Черную вершину и окружающие турбазу «Алеко» поляны заволокли тяжелые косматые тучи. День все еще спал, приютившись в сухом месте, потому что, когда все кругом окутано тучами и моросит дождик, спится долго и сладко.

Аввакум зажег свет и встряхнулся. Взгляд его упал на магнитофон, где между роликами уснула Айседора, или та, что была на нее похожа. Какая глупость, бог ты мой, какая глупость!

Теперь этот мир лунного сияния, созвездий и галактик, мир, в глубинах, которого он видел золотые танцы мечты, — теперь он казался ему бесконечно чужим, несуществующим, а если он и существовал когда-либо — бесконечно ничтожным и детски наивным.

Среди ночи послышался звон гонга, протрубила тревогу труба и от созвездий и галактик не осталось и следа. Не было никаких Айседор. А если и были, то только во сне. Настоящие охотники утверждают, что все эти золотые танцы и Айседоры — сущий вздор. Настоящий охотник — это прежде всего человек мужественный, а такой человек не станет признаваться, что позволил обмануть себя видениям и прочей чепухе.

Труба зовет ловца на охоту. Серна мчится, и стрела вот-вот настигнет ее.

Какая там Айседора! Сейчас об этом даже думать неприлично!

Сборы закончены. Самые необходимые вещи аккуратно сложены в чемодан.

Скоро пять.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Варна, 14 июля 196… г.

— Полковник ждет вас у выхода!

Аввакум сразу узнал подошедшего к нему молодого человека — это был лейтенант из отдела «А», состоявший в группе Василева.

— Хорошо, — кивнул Аввакум. — Я очень рад, что полковник удостоил меня своим вниманием.

После бессонной ночи его донимала сырость, и он поднял воротник пальто. Но утренний холод по-прежнему ползал по его плечам.

Уже рассвело. Огни у ангаров таяли в матовой дымке утренней зари. Пилот истребителя, на котором прилетел Аввакум, оживленно разговаривал с дежурным аэропорта.

— Лейтенант, — сказал Аввакум. — Будьте так добры, возьмите мою дорожную сумку и идите впереди меня.

Подняв тяжелый чемодан, Аввакум пошел следом за лейтенантом. Василев ждал его в своей «волге» у восточных ворот аэродрома. Невысокого роста, с холодными зелеными глазами и строгими, коротко подстриженными усиками, с выбритым до синевы подбородком; он молча протянул ему руку, помог уложить в багажник вещи и предложил сесть на переднее сиденье, рядом с ним — благоволение, которое он проявлял весьма редко, даже по отношению к самым близким ему людям.

Василев сам вел машину — он доверял только собственным рукам. Педантичный, недоверчивый, с трудным характером, службу свою он нес хорошо. Василев никогда ни с кем не был накоротке, всегда казался чем-то недовольным, «кислым», и не жалел себя лишь в тех случаях, когда риск представлялся абсолютно неизбежным.

— Ну, — обратился к нему Аввакум и зевнул — шуршание шин действовало на него усыпляюще, — что тут происходит, какие новости? — Ему очень хотелось за курить, но он знал, что Василев терпеть не может табачного дыма.

— Смотря что вас интересует, — пожав плечами, ответил Василев. — Новости бывают разные.

Как поживает 07?

— Недурно, как мне кажется.

— Я так и думал, — сказал Аввакум. Некоторое время они ехали молча.

— Чем же все-таки занимается 07? — спросил Аввакум и уже более настойчиво повторил: — Я бы вас попросил осведомить меня, чем все-таки занимается 07?

Василев посмотрел на него искоса и мягко нажал на тормоз — шоссе поворачивало налево, к городу.

— Вы можете и сами отлично осведомиться об этом, и притом очень легко, — ответил полковник подчеркнуто ровным и спокойным голосом. — Потому что в данный момент он ничем особенно не занимается. Но раз вы настаиваете и ваш интерес к нему носит служебный характер, придется удовлетворить ваше любопытство. Он занимает комнату номер семь в международном Доме журналистов, на первом этаже. Встает в десять, до одиннадцати завтракает. С одиннадцати до часу проводит время на пляже — то плавает вдоль берега, то забирается далеко в море, нежиться на песке не любит. По возвращении надевает новый костюм и спускается в ресторан, обедает чаше всего в обществе иностранных журналистов — двух англичан и француза. С двух до четырех — отдыхает на террасе, читает иностранные газеты, листает иллюстрированные журналы. Иногда полеживает в шезлонге, забавляет горничных своими остротами, правда, весьма галантными. Горничные и официантки, не знаю почему, от него без ума. По мне, говоря откровенно, никакой он не Аполлон. Вы, например, не будь этой седины на висках, которая делает вас старше, чем вы есть на самом деле, выглядели бы нисколько не хуже его. Но есть женщины, которым нравится такой тип мужчин. Простите меня, пожалуйста, за мое отступление. В пятом часу 07 отправляется в бар отеля «Калиакра», выпивает рюмку виски и проводит время с экскурсоводом Верой Белчевой. Позавчера они вдвоем совершали на его машине прогулку до Галаты, а вчера в течение двух часов катались вдоль берега налодке. После ужина 07 играет в бридж — все с теми же двумя англичанами и французом. Заканчивает вечер в баре. Как видите, пока ничего особенного не замечено.

А в разговорах его ничего такого не проскальзывало? — с едва заметной улыбкой спросил Аввакум.

Полковник пожал плечами.

Весьма обязан вам за информацию, — сказал Аввакум. — Она исключительно интересна.

Полковник воспринял это как шутку.

— Я ведь вам говорил, что особых новостей нет, — ответил он.

Когда они проезжали мимо двухэтажной виллы, стоящей позади международного Дома журналистов и расположенной несколько ближе него к городу, полковник снизил скорость до минимума и попросил Аввакума запомнить это здание: с балконом, не так ли, и островерхая крыша. Белое.

— Это — моя база, — пояснил он.

А когда они проехали еще метров сто, он кивком головы указал влево.

— Вилла Академии наук, вот за этим зданием, видите? Пока будет происходить симпозиум, тут будет жить Константин Трофимов.

Как только они миновали эту виллу, он снова сделал левый поворот. Теперь машина мчалась по улице-аллее параллельно морскому берегу. Через минуту полковник изо всех сил нажал на тормоз, и машина скользнула по асфальту юзом.

— А вот и ваша резиденция, — сказал он. — Приехали.

Это был самый обычный двухэтажный дом, одинаковый что в ширину, что в высоту, с галереей-верандой и полого спускающимся к морю двором. Окна второго этажа закрывали зеленые шторы.

Не успела остановиться машина, как из садовой калитки выбежал навстречу высокий кареглазый красавец с улыбкой на смуглом лице, светлой, как восход солнца. А солнце и в самом деле уже взошло и щедро разливало свое тепло над развеселившимся морем. И уже слышались рыбацкие песни.

— Ты смотри, капитан Марков! — воскликнул, улыбнувшись, Аввакум, выходя из машины. — Мой ученик и помощник! Как дела, дружище?

Они работали вместе, распутывая «дело с ящуром», а история с Прекрасной феей их окончательно сблизила.

Они поднялись в гостиную с верандой. Тут стоял полумрак, и Аввакум сразу направился к окнам, чтобы поднять зеленые шторы, но полковник остановил его:

— Погодите малость, пожалуйста! — и, обратившись к Маркову, сказал: — Вы не могли бы оставить нас на минутку?

Когда капитан вышел, полковник включил люстру времен вальса и сказал:

— Как вы, вероятно, могли заметить, моя штаб-квартира находится по меньшей мере за километр от вашей. Зато рукой подать от меня до 07, а от вас — до профессора Трофимова. — Он помолчал немного, чтобы дать возможность Аввакуму вникнуть в его слова, и добавил: — В этом шкафу вы найдете рацию. — Он вынул из записной книжки листочек и подал его Аввакуму: — Пожалуйста! Тут обозначены длина волн и позывные для того, чтоб поддерживать связь со мной и с центром.

Василев ушел.

Аввакум поднял шторы, распахнул обе створки двери и вышел на веранду. Его сразу же покорил открывшийся глазам простор. Море в самом деле улыбалось. А где-то рядом в постели лежит обнаженная красавица — солнце, шаля, наводит ей на грудь серебряные зайчики и превращает ее распущенные волосы в серебряную парчу. И неподалеку от окна комнаты, где лежит девушка, рыбаки чинят свои сети и, напевая песни про море, готовятся к большому лову. Дремлющей девушке снится любимый, она улыбается, и солнце целует ее в губы. И море тоже улыбается, потому что в той песне, которую поют рыбаки, говорится, что оно похоже на девушку, ожидающую жениха.

Аввакум побрился, надел легкий костюм и позвал Маркова.

Когда тот вошел, он продолжал молча набивать трубку. Потом закурил и, рассеянно глядя сквозь раскрытую дверь в трепещущую синюю даль, спросил:

— Что происходит на вилле?

Капитан Марков сказал, что вчера вечером туда приехал Методий Станилов и что он устроился на первом этаже.

Аввакум достал план виллы и развернул его на столе.

— Значит, вот что, — указывая на план, заговорил он. — Здесь, на втором этаже, напротив коридорчика перед верхним холлом, есть комната, окно которой выходит во двор. Архитектор предназначал эту комнату для гостей — чтоб здесь можно было поговорить наедине или, например, поиграть в бридж. Мы поместим в эту комнату служителя, который будет заботиться обо всем необходимом для профессора Трофимова. У него перед глазами будет лестница, вход на второй этаж, двор. Позаботься, друг мой, чтобы в этой комнате немедленно установили прямую телефонную связь с окружным центром и с нашим домом. Было бы неплохо обзавестись небольшим буфетом и поставить диван, чтобы служителю было на что прилечь.

Дальше. Левая стена виллы, как видишь, глухая, от моря она отделена пространством, судя по масштабу, едва ли превышающим двадцать шагов. Берег здесь обрывистый, круто спускается в воду; угол дома, обращенный к морю, соединен с высокой каменной оградой, защищающей двор с севера. Если кому-нибудь придет в голову проникнуть в виллу отсюда, с восточной стороны, то это будет связано с большим риском: подойти к берегу на лодке практически невозможно, волны неизбежно прижмут ее к скалам и разобьют. Во-вторых, придется карабкаться на скалы, которые здесь, как отмечено на плане, почти отвесны, да и высота их не менее двух метров. В-третьих, он рискует попасть на глаза нашей береговой охране — ближайший пост, не забывай, должен наблюдать море и берег примерно отсюда, с этой точки на пляже. Как далеко это место от стоящей на якоре у нашего пляжа моторной лодки?

— Самое большее — километр, — ответил Марков.

Менее чем в одной миле, — усмехнулся Аввакум. — Морские расстояния измеряются милями… Итак, если какой-нибудь не в меру любопытный и незваный гость вздумает проникнуть в академическую виллу, ему придется, во-первых, попасть в поле зрения нашего поста; во-вторых, рисковать своей лодкой, которую прибой либо разобьет, либо серьезно повредит; и, в-третьих, рисковать собственной головой, потому что взбираться на отвесную скалу, когда под ногами у тебя разбитая лодка или вообще ничего нет — дело, можно сказать, гиблое. Вот какие препятствия должен преодолеть не в меру любопытный незваный гость, если ему захочется попасть в виллу со стороны моря. Но предположим, что этот человек чертовски ловок, и удача, всегда сопутствующая смелым, окажется на его стороне. Что тогда? Результат опять-таки будет не в его пользу, то есть риск не оправдает себя. Почему? Потому что стена виллы, обращенная на восток, — почти глухая, гладкая до самой крыши, и высота ее шесть метров. Правда, тут под самой крышей есть маленькое круглое оконце, наподобие амбразуры, но человек в состоянии добраться до него лишь в том случае, если принесет с собой лестницу или если сверху ему спустят веревку. Втащить такую лестницу на скалу невозможно, а если бы кто-либо попытался залезть на чердак, чтобы спустить веревку — то это сразу же заметил бы наш служитель, верно? Чтоб защитить виллу от неприятного восточного ветра в зимнее время, архитектор лишь отчасти обратил ее фасад к морю, а восточную стену сознательно сделал почти глухой, Таким образом, эта сторона виллы мне представляется неприступной, при условии если служитель, добросовестно выполняя возложенные на него задачи, не пустит на чердак никого, даже профессора Станилова. Марков посмотрел на него с удивлением — уж не слишком ли далеко хватил его учитель? Ведь он бросает тень на человека, которому Госбезопасность доверила выступить в роли хозяина виллы, оказывающего гостеприимство Константину Трофимову!

— Даже профессора Станилова! — твердо и мрачно повторил Аввакум.

Он прочитал мысли капитана. Его взгляд, словно гарпун, вонзился в глаза ученика, проникая до самого мозга и разрывая покровы самой этой мысли.

— Так точно! — едва выговорил Марков, побледнев. — Понимаю, я прикажу служителю, чтобы он никого не пускал на чердак, даже Станилова!

— Но деликатно, — тихо заметил Аввакум.

— Деликатно! — словно эхо, повторил Марков.

Теперь дальше, — сказал Аввакум, но уже более мягко. Гарпуны исчезли, но глаза его были свинцовыми. — Итак, друг мой, человек, достигший академической виллы со стороны моря, в конечном счете будет вынужден сделать то же самое, что и незваный гость, проникший во двор с суши: подойти к двери или к окну первого этажа. То есть оказаться непосредственно перед фасадом виллы. Когда две дорожки устремляются к какой-то определенной точке, то эта точка и есть главная цель, к которой они ведут. Старание незваных гостей проникнуть, будь то с моря или по суше, в виллу приводит их к входной двери либо к окнам первого этажа. Следовательно, часть двора, которая примыкает к окнам и входной двери виллы, именно эта часть должна днем и ночью находиться под неусыпным наблюдением. Есть ли необходимые условия для того, чтоб вести такое круглосуточное наблюдение? Мне кажется, что есть. И слава богу! — Указав на плане заштрихованное место, он постучал по нему пальцем.

Это — кирпичное строение, — заметил Марков. — Комната с маленькой прихожей. Когда-то в пей жил то ли привратник, то ли садовник. Сейчас там полно всякого хлама.

—Отличное место, — сказал Аввакум. — В комнате недурно разместятся два человека. Академической вилле, пусть даже небольшой, необходимы сторож и человек, который бы ухаживал за садом.

Ну какой же там сад! — пожав плечами, заметил Марков.

— Ничего, — возразил Аввакум. — Никогда не поздно устроить здесь скромненький садик, посадить немного цветов. Ты, кажется, то самое лицо, кому администрация академии вменила в обязанность заботиться о содержании в надлежащем порядке ее недвижимого имущества — таков ведь твой камуфляж? — так вот, будь добр, укрась маленько этот двор, засади цветами одну-две клумбы.

Они взглянули друг на друга и рассмеялись. Глаза их подобрели.

Я распоряжусь, чтобы непременно посадили цветы, — сказал Марков.

— И непременно астры и настурции, — мягко улыбнулся Аввакум. — Ты знаешь, — продолжал он, — для меня эти цветы красивее свадебных гладиолусов и тюль панов. Какими холодно-помпезными выглядят гладиолусы рядом с милой нашему сердцу геранью или простенькой мальвой!

Он вытряхнул из трубки пепел, спрятал ее в шкаф вместе с планом и запер его.

— Все остальное элементарно, — сказал он, закуривая сигарету. — Держать под наблюдением улицу вдоль ограды, не упускать ни на минуту из виду машину, в ко торой профессор Трофимов будет ездить по городу, позаботиться о том, чтобы с этой машиной можно было разговаривать отсюда и из Центра, и тому подобное — все это, я полагаю, ты имеешь в виду.

— Так точно, — сказал Марков и усмехнулся. Аввакум продолжал смотреть вдаль. У самой линии горизонта, справа, появилась едва видимая глазу тоненькая струйка дыма. Шло судно.

— Ну как? — неожиданно обернулся он к Маркову и заулыбался.

Совершенно другой человек, светлый, ласковый и такой близкий, дружески протянул ему руку. Больше не было того, с гарпунами в свинцовых глазах. Сколько душ живет в этом человеке? И у каждой свои глаза, свой голос.

— Мне все ясно, — сказал Марков.

Надо было действовать, действовать, а время не резиновое — его не растянешь, оставались считанные часы, профессор Трофимов мог прибыть в любой момент.

— Ступай, — сказал Аввакум. — Я выйду несколькими минутами позже.




Тот же день

Аввакум вошел во двор академической виллы.

Это было солидное белое здание в стиле позднего барокко, с высокими окнами, с балконом красного дерева на втором этаже и с широкой сводчатой дверью, к которой вели несколько низких мраморных ступеней. Впоследствии барокко был испорчен ультрасовременной раздвижной дверью в левом крыле дома, где под окнами второго этажа устроили гараж. Перед гаражом поблескивала круглая бетонная площадка с темными пятнами машинного масла. Аввакум заглянул в гараж — тяжелая дверь была на несколько пядей сдвинута в стону, в сумраке синела морда станиловской «акулы».

Затем он прошелся вокруг дома — от его восточной стены до обрыва было ровно двадцать шагов. Это был пустырь, покрытый высохшей пожелтевшей травой да синими бодыльями чертополоха.

Он постоял на скалистом берегу. Под ним с шумом разбивались накатывающиеся волны, шипела пена, словно изогнутые серебристые плавники огромных рыб, мелькали белые гребни. Он не был искушен в морском деле, но ему казалось, что не придумана еще такая лодка, которая бы осталась цела, если бы ее швырнуло сюда и ударило об эти скалы.

Глядя на бурлящую, клокочущую у него под ногами воду, Аввакум вдруг почувствовал, ощутил всем своим существом, что кто-то стоит за его спиной и молча за ним наблюдает. Нащупав под пиджаком пистолет, он сделал шаг назад и резко обернулся, безупречно выполнив солдатское «кругом!», и глаз к глазу встретился с Методием Станиловым.

Станилов стоял в нескольких шагах от него, огромный, мрачный как туча. На нем была коричневая рубаха с засученными выше локтей рукавами, расстегнутая на груди до последней пуговицы, и коричневые вельветовые брюки — такие широкие, что, казалось, верхняя часть его туловища покоилась на пне векового вяза.

— А, это вы! — проворчал он и умолк, мрачно насупив брови, похожие на градовые тучи, только что молнии не сверкали между ними. — Так это вы! — повторил он и угрожающе тряхнул головой. — Хорошенькое дело! Забираетесь, как пират, хозяйничаете, словно в собственном доме! А вы знаете, что мне ничего не стоило вас тут ухлопать? Один хороший пинок — и вы шуганули бы туда — на съедение рыбам!

Да, действительно, — отчетливо и спокойно произнес Аввакум. — Вы и в самом деле могли меня ухлопать! — Он усмехнулся и убрал руку из-под пиджака.

— Вы ведь знаете, какого гостя я жду! — добавил более мягко, как бы извиняясь, Станилов.

Аввакум сказал, что он совершенно случайно узнал о приезде Константина Трофимова и что бдительность Станилова абсолютно в порядке вещей.

Потом они поговорили о вчерашнем ужине, посмеялись. При этом Аввакум заметил:

— Ваш фокус с замком — остроумнейшая вы думка!

Станилов кивнул головой. Он пояснил, что барабан замка он подсоединил к специальному устройству, довольно тонкому и сложному.

Станилов повел Аввакума к дому. Через парадную дверь они вошли в просторный холл, облицованный цветным мрамором. Слева были комнаты Станилова, справа белая мраморная лестница вела на второй этаж. Напротив входа виднелась небольшая узкая дверь с бронзовой ручкой в виде шара.

— Отсюда можно попасть прямо в гараж, — пояснил Станилов.

Они осмотрели все здание, от чердака до подвала. Под конец зашли в гараж. Колеса станиловского «ситроена» стояли на толстых сосновых досках, а между ними темнел провал.

— Что там, под машиной? — спросил Аввакум.

— Яма, — ответил Станилов. — Обычная яма для того, чтобы мыть шасси и смазывать машину.

Когда смотреть уже больше было нечего, Аввакум сказал, что ему необходимо ехать в Преслав и что он торопится.

— А разве вы не будете дожидаться симпозиума? — удивился Станилов.

— Возможно, я к тому времени вернусь, — уклончиво ответил Аввакум.

* * *


К половине одиннадцатого Аввакум возвратился к себе. Он любезно поздоровался с сержантом, дежурившим в небольшом холле, откуда лестница вела на второй этаж, и поднялся в свою комнату с верандой. Вынув из чемодана коробку с туалетными принадлежностями, он устроился перед зеркалом.

Полчаса спустя, услышав его шаги по каменным ступеням, сержант встал, как полагается в таких случаях, и замер от изумления: перед ним был незнакомый человек. Как же он здесь очутился, как попал сюда и что ему здесь надо? Капитан Марков приказал ему глядеть в оба, чтобы даже муха не проникла наверх, а тут, пожалуйста, оттуда появляется не муха, а какая-то неизвестная личность!

Незнакомец был высокого роста, сутулый, отчего руки его казались длинными, как у пожилых носильщиков.

Он был в поношенном хлопчатобумажном костюме, в галстуке, утратившем свой первоначальный цвет, в дешевых целлулоидных светло-зеленых очках.

Сержант — человек бывалый, прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы. У него уже выработался рефлекс на всякого рода неприятные неожиданности, поэтому, как ни велико было его изумление, длилось оно всего какую-то секунду. В следующую — он ухватился рукой за свой маузер, но как раз в этот момент незнакомец очень мягко сказал: «Спокойно, спокойно, мой мальчик!» — и эта новая неожиданность подействовала на него, как удар в солнечное сплетение. Нокаутированный, тяжело дыша, он стоял перед незнакомцем, так и не вытащив из кобуры маузера.

— Плохая у вас наблюдательность! — тихонько упрекнул его Аввакум. — Куда это годится? — Он указал на свои ноги… — Разве вы не замечаете, что я в тех же ботинках?




Послеобеденное время на пляже. Аввакум — в длинных, почти до колен, черных трусах и матросской тельняшке в белую и синюю полоску; на голове — широкополая соломенная шляпа. В таком виде он мог сойти, Скажем, за лесника, спустившегося сюда из своего соснового царства, сделавшего две тысячи шагов вниз, чтобы подышать морским воздухом, и ему неловко открывать свое волосатое тело — там, в горах, его еще никто не видел настолько обнаженным.

Он неторопливо прошелся раз, другой вдоль пляжа; золотистый песок ласкал его ступни, принимал их в свое лоно, укрывая собой по косточки, будто для того, чтобы они в полной мере ощутили его влажное обманчивое тепло, вскормившее первую жизнь. Солнце щедро разливало свое серебро, волны вдали высовывали белые гребешки, воздух, казалось, был пропитан голубизной и влагой безбрежного морского простора.

Он несколько раз влезал в разных местах в воду, сперва находился совсем близко от берега, потом — все дальше и дальше, уплывая далеко от последнего красного буя. И когда ему надоело — обычно ему всякая красота надоедала, как только удавалось в полной мере ощутить, насладиться ею, — плывя, он вдруг заметил среди воли, справа от себя, темное пятно — голова человека и руки, словно лопасти гребного винта, то появляются, то исчезают, вспарывают воду, гребут.

Словно от прикосновения к электрическому скату, по его телу пробежал ток. Наконец-то, наконец-то! Он напряг мускулы, чтобы достичь берега первым, и плеск воды у его ушей зазвучал торжественной музыкой. Казалось, в мире существуют лишь водяные брызги, сверкающие перед глазами как бриллианты, и прекрасная музыка.

Выйдя на берег, он определил местонахождение неизвестного пловца, определил, в каком направлении он двигался, и улегся на песок. Минуты две спустя, почувствовав, что пловец вылезает из воды, он повернулся на животе в его сторону и оперся на локти — в руках у него камера, которая все фиксирует, ничего не упускает.

Это лицо было ему знакомо по фотографиям, но сейчас он мог видеть то, что снимок обычно не мог уловить, — движение. Характер человека, то, что составляет его биологическую сущность, кровь — все это сказывается в его движениях, проступает в дрожании его ресниц, в подергивании губ, в выражении глаз и даже в походке, в манере держать руки.

07 вышел на берег и, хотя проплыл более двух миль, не сразу лег на песок. Он стоял у кромки воды, которая все еще лизала его ступни; он провел руками по груди, по бедрам и, сняв резиновую шапочку, тряхнул головой.

Несколько секунд 07 стоял неподвижно, хотя это вовсе не выглядело нарочитым. Но он наблюдал, взгляд его вычерчивал в пространстве эллипс, и Аввакум отлично знал, что ни одну деталь, оказавшуюся в пределах эллипса и заслуживающую внимания, он не упустит. Аввакуму было ясно, откуда это впечатление, будто 07 не наблюдает и его мало заботят окружающие, — ему хорошо была знакома эта манера ястреба прикидываться голубем: руки расслаблены, голова слегка наклонена вперед и в сторону.

Потом 07 зашагал вперед — он шел с видом человека, не испытывавшего к кому-либо особого интереса, хотя ни одна из мелочей, которыми полнится белый свет, не ускользала из его поля зрения. И Аввакуму вспомнилась породистая собака: она знает себе цену, хотя и не показывает виду.

Превосходный знаток анатомии, он не мог не восхищаться его телом, состоящим, казалось, из одних только мускулов, которые лишь напоминали о своих возможностях и силе, никого при этом не тревожа. Походка 07 казалась нарочито ленивой, как у самых сильных представителей животного царства.

Аввакум отвернулся.

На синей груди моря сверкали серебром бесчисленные мониста.




Вечером, сидя за большим столом в гостиной, Аввакум слушал рассказ Маркова о том, как встречали Константина Трофимова, который прибыл сегодня в третьем часу из Москвы на специальном самолете. Затем снова завели разговор об академической вилле. Марков доложил, что в комнате на втором этаже уже оборудован небольшой буфет, поставлен диван, электрическая плитка, чтобы служитель мог приготовить на ней кофе и чай для профессора Трофимова и его гостей. Позаботились и о том, чтобы в буфете всегда были апельсиновый сок, сиропы, коньяк, конфеты, чтобы не было надобности приносить все это извне — подобные вещи предварительно должны окинуть опытным взглядом компетентные лица. И телефон установлен для прямой связи. «Служитель» свое дело знает, обучался на курсах официантов, прекрасно разбирается в буфетной кулинарии, силища у него, как у медведя, и стреляет без промаха. В «сторожке» поселены два «садовника». Они завтра же займутся клумбами. А ночью каждые четыре часа будут сменять друг друга. Там тоже установлен телефон.

— А как обеспечена безопасность передвижения профессора по городу? — спросил Аввакум.

Городской совет предоставил в его распоряжение «мерседес» новейшей марки, — ответил Марков. — Окружной центр выделил двух шоферов, оба — люди уравновешенные, настоящие мастера «баранки». Для необходимого контроля машина в свободное время будет находиться в гараже Окружного центра. Профессору дан прямой телефон гаража — звонок, и через пять минут «мерседес» во дворе виллы. По указанию Окружного центра два такси, снабженные радиосвязью, как вы велели, будут посменно сопровождать «мерседес» в пути. В такси постоянно будет по два «пассажира» — первоклассных стрелка. — Вот так! — закончил Марков свой доклад и улыбнулся.

Оба умолкли.

За окном светила луна.

Марков встал и, подойдя к телефону, принялся вертеть диск.

— Канонерка, — сказал он в трубку. — Я — крейсер, Что нового?

С другого конца провода последовал какой-то ответ. Марков кивнул головой и положил трубку.

— Он — «Канонерка», а мы — «Крейсер», — пояснил он. Затем добавил: — Я предложил, чтобы Окружной центр был «Черным морем», а вы — «Капитаном Блэдом».

— Это почему же?

— Недавно я прочитал книгу о нем, и она мне очень понравилась. — Марков покраснел. — Я до сих пор нахожусь под ее впечатлением. Каким умным и смелым был этот пират Блэд! — Он смущенно усмехнулся. — А сколько благородства в его поступках!

— Романтик! — снисходительно улыбнулся Аввакум, но, заметив, что Марков готов принять его определение на свой счет и обидеться, добавил: — Я имею в виду Блэда.

Помолчав немного, он сказал:

— У меня есть два предложения. Первое: начиная с сегодняшней ночи в гараже академической виллы установить непрерывное дежурство — в самом помещении гаража. Там тоже должен быть пост. Второе: в ночное время «садовники» попеременно должны дежурить у лестницы, ведущей на второй этаж. Ты согласен?

Марков поднялся. Мог ли он не соглашаться! Он пообещал заняться этим немедленно.

Когда он направился к двери, Аввакум спросил его:

— Если бы не эти дела, если бы ты был свободен, чем бы ты занялся вечером?

Марков посмотрел в окно, взгляд его скользнул по лунной дорожке, уходящей за горизонт.

— Я взял бы лодку и ушел в море — далеко-далеко! — сказал он, не отводя глаз от лунной дорожки и улыбаясь.

— Ладно, — сказал Аввакум. — Ступай распорядись насчет постов, а потом возьми нашу моторку и сделай несколько рейсов вдоль берега.

— Благодарю! — горячо воскликнул Марков.

— А как зовут секретаря? — спросил Аввакум. — Секретаря профессора Трофимова?

Наталья Николаева! — Марков покраснел. — А что?

— Я забыл ее имя! — засмеялся Аввакум.




После ухода Маркова Аввакум лег в постель и некоторое время читал третий том Плутарха, главу, посвященную жизнеописанию Брута. Как это часто бывало в периоды большого напряжения, сон бежал от его глаз, и для того, чтобы как-то все же отдохнуть, отвлечься, он решил дочитать до конца эту главу — всякий раз, когда он уезжал из Софии на более или менее продолжительное время, он брал с собой томик Плутарха.

Положив книгу на одеяло, он смотрел через раскрытое окно в расстилавшийся за ним мрак и думал о Бруте: «Какой он был мечтатель! Какой романтик!.. Полная противоположность Кассию, его другу, человеку кулака и рискованных авантюр…»

Он уже почти погрузился в сон, как вдруг почему-то вспомнил Станилова. Может, и у него такие же грубые кулаки, как у Кассия… Странно, странно! Однажды он заехал к нему на виллу и застал у него в зале, той самой, где стоит тяжелый дубовый стол, корреспондента одной западной газеты, которого Центр держал, и не без оснований, под наблюдением. Этот человек дважды «по ошибке» ехал не по тому шоссе и дважды «случайно» попадал в зону радарных установок. Станилов десять лет прожил в Париже, и, вероятно, у него была возможность познакомиться со всякими корреспондентами. Но почему именно этот оказался у него на вилле?

А эти его вчерашние «ребусы» и «фокусы»… Не было ли это своего рода волчьей ямой? «Зовите на помощь Аввакума, он мастер разгадывать загадки…» Что ж, ладно, ладно!

Брут… Историческая эстафета, флажок ее всегда оставался в руках мечтателей. Но этот грубиян Кассий с его железными кулаками!..




Варна, 15 июля 196… г.

Близилась полночь. Горел свет, третий том Плутарха свалился на пол. Сквозь сон Аввакуму послышался знакомый голос:

— Товарищ майор!

Голос знакомый, близкий, теплый, а обращение — по уставу.

— В чем дело, Марков? — спросил Аввакум, не раскрывая глаз. Веки отяжелели, слиплись.

— 07! — прошептал Марков.

Почему он говорит шепотом? Боится, как бы не перепугать его со сна этим именем?

Аввакум потянулся и сдвинул одеяло на грудь.

— 07! — повторил Марков.

— Ладно! — пробормотал Аввакум. Потом вдруг приподнялся, опираясь локтями о подушку. Веки его разомкнулись наконец, и в глубине глаз блеснули гарпуны. — Где 07? — спросил он.

— Я видел, как он стоял на берегу, неподалеку от академической виллы, — глухо ответил Марков. — Я толь ко начал было делать разворот, повернул моторку влево, к берегу, гляжу — он. Луна — все видно!

Аввакум помолчал, потом нагнулся, поднял с пола книгу и бережно положил ее на ночной столик.

— Ты сообщил полковнику Василеву?

Марков кивнул утвердительно. Он разогнал вовсю моторку и через две минуты был уже здесь. Сразу же по прямому проводу связался с полковником, но…

— Что «но»? — спросил Аввакум.

— Полковник сказал, чтобы я занимался своим де лом и чтобы впредь попусту не поднимал тревоги.

Марков, казалось, был и встревожен и в то же время очень огорчен.

— Ты действительно видел 07? — спросил Аввакум. — Может, это был кто-то другой, похожий на него?

— Клянусь честью! — горячо воскликнул Марков и по-военному вытянулся в струнку. — Вы ведь знаете, я пока еще ни разу не обманулся, у меня, слава богу, глаза не на затылке! — добавил он.

— Вероятно! — сказал Аввакум. — Вероятно, ты не обманулся. — Он опустился на подушку и натянул одеяло. — Но раз Василев приказал не тревожиться, значит, так и должно быть… — И усмехнулся; глядя ему в лицо. — Ну-ка, поди узнай, что и как там на вилле, проверь посты и ложись спать. И пожалуйста, уходя погаси свет!

Минутой позже Аввакум достал из шкафа радиопередатчик, связался с базой Василева и попросил полковника.

— Вам сообщили, что возле академической виллы замечен 07?

— Да.

— Как вы на это смотрите?

— У вашего помощника галлюцинация. 07 постоянно находится перед глазами у моих людей. Он ни на одну минуту не вылезал из лодки, с ним Вера Белчева. В данный момент лодка находится в десяти метрах от берега, юго-восточнее Дома журналистов.

— Извините за беспокойство.

— Пожалуйста.

Аввакум спрятал рацию, достал бутылку коньяку и отпил несколько глотков. Потом снова юркнул под одеяло и закрыл глаза.




Варна, 12 июля 196… г.

Лежа в шезлонге и сладко жмурясь под лучами солнца, 07 испытывал чувство, будто все его тело поет, гак хорошо ему было под душем горячих солнечных струй, под этим ласковым ветром, пролетавшим над просторами степей и раскаленными песками и увлажненным дыханием моря, нежным, как рука молодой женщины. Ему было хорошо, и блаженство, в которое он окунулся, как всегда, как случалось уже не раз, имело для него совершенно определенный смысл: удовлетворенное желание, сердце и мышцы в отличной форме и множество интересных и волнующих событий, которые сулит ему близкое будущее. У него не было склонности к абстрактному мышлению, но если бы она у него и была, он мог бы с чистой совестью сказать: я до конца реализую собственную сущность, жизнь предоставляет мне такую возможность, мне хорошо.

Да и может ли ему быть нехорошо! На завтрак он съедал половину вареного цыпленка, слегка подрумяненного на сковородке, с помидорами и салатом. К обеду ему подавали солидный кусок жареного барашка с острым соусом. Но прежде чем приниматься за барашка, он поглощал бесчисленные закуски: раков, сдобренную черным перцем луканку[5 - Луканка — острая копченая свиная колбаса.], таявшую во рту, устриц, золотистое филе рыбы, приправленное винным уксусом и оливковым маслом.

Как тут не испытывать блаженства? И тут у него не было недостатка ни в бургундских, ни в тосканских, ни в каких-либо других иностранных винах, но однажды по совету своего приятеля француза он заказал болгарское вино «Мелник», красное, густое южное вино, а попробовав его, был готов хоть в преисподнюю спуститься и помериться силами с Люцифером или еще с кем, лишь бы это пошло на пользу британской Секретной службе — святая святых его жизни. Вот какое замечательное и крепкое было это вино, и он очень полюбил его. А обе молоденькие горничные, маленькие груди которых выпирали, как тугие виноградные грозди, улыбались так призывно, что ему оставалось только решить, которой из них первой предложить свою любовь. Ведь если с лозы свисают зрелые янтарные грозди — грех не протянуть руку и не сорвать одну-другую. Эти две девушки напоминали ему томимых жаждой серн, которые тянутся сквозь густые заросли к роднику. Но тут, на первом этаже, несколькими комнатами дальше, жила одна голландка, корреспондентка какой-то амстердамской газеты — он несколько раз танцевал с ней в баре. Эта лань с кроткими влажными глазами сама ложится к ногам охотника и молит его: «Съешь меня, ради бога, умоляю. Ты увидишь, как нежно мое мясо, и поклянешься честью охотника, что никогда не едал лучшего бифштекса!» Но если бы он мог проявлять свой собственный вкус в таких делах — а он позволял себе это редко, очень редко! — если бы ему пришлось снимать шляпу перед дамой своего сердца, как это делает истинный джентльмен, встретив ее на Оксфорд-стрит, то он отдал бы предпочтение перед всеми остальными женщинами смуглянке Вере Белчевой, чьи глаза как фракийская ночь, а губы краснее этого густого вина, которое туманит голову и заволакивает белый свет розовой мглой…

Увы! Он мог бы позволить себе это в одном случае: если б, оказавшись без работы, он слонялся по Оксфорд-стрит, или под неоновыми рекламами Пикадилли-сёркус, или в любом другом месте; да, только лишь при непременном условии, что он свободен от работы, чего — слава богу! — до сих пор пока не случалось. Он отлично сознавал, что люди его профессии не должны спать со своими сотрудницами, и почти никогда не делал этого — тут действовал уже инстинкт самосохранения, удивительно, до совершенства развитый у него. Но сейчас, так или иначе, обе горничные и голландка стояли на пороге его комнаты, и он, наверное, презирал бы себя всю жизнь, если бы позволил им уйти отсюда огорченными.

Так что и здесь, в преддверии востока, 07 чувствовал себя хорошо и пока не жаловался на тот образ жизни, который он здесь вел. Поэтому-то, лежа в шезлонге и жмуря от солнца глаза, он испытывал такое чувство, будто все его тело поет. Ему было хорошо.

Но у понятия «хорошо» есть разные степени. Он более чем достаточно их изведал, чтоб ощущать или понимать существующее между ними различие. Для него эталоном личного благополучия была прежде всего безопасность.

Во имя собственной безопасности он строил свою жизнь так, чтобы тело его не жирело, чтобы мускулы сохраняли упругость, а память — живость. Влюбленный в розовое благополучие, жизнеспособный, он панически боялся небытия, весь цепенел при мысли, что однажды он превратится в безжизненный труп. Ведь умершие не пьют ни виски, ни вина «Мелник», не носят костюмов из магазинов Риджен-стрит и не целуют хорошеньких девушек. И он всегда был настороже, тщательно оберегая собственную безопасность.

Так что, жмурясь под жарким солнцем, прислушиваясь, как теплый влажный ветер ласкает его лицо и грудь, он чувствовал себя хорошо, однако не обольщался — дела обстоят далеко не так, как у гимназиста в первый день каникул, чтобы можно было совсем закрыть прищуренные глаза, погрузиться в безмятежный сладкий сон. У понятия «хорошо» есть разные степени, он это испытал на своем собственном опыте. Первый день каникул — сколько нелегких дней выпало ему прежде, чем он дождался его! Классные упражнения и наконец большой экзамен.

Самым скверным было то, что он попал под наблюдение, едва только пересек границу. Он, правда, выкинул трюк и ускользнул было, но только на один день. А потом опять все время он в объективе. Каждой клеточкой он чувствовал на. себе взгляды тех, кто за ним следил. Словно сороконожки бегали по его телу — отвратительно! Даже в машину ему сунули «что-то» — индикатор насторожил. Пошли они ко всем чертям, он не так наивен, чтобы использовать свою машину для серьезных дел. И все же…

В сущности, тут реально единственное предположение, что они пустили по его следу своего «аса», того самого, который в свое время разделался с Ичеренским. Бедняга Ичеренский, он знал его лично, однажды они вместе распили бутылку виски, если ему не изменяет память, у «Грязного Дика», среди вековой копоти и паутины, сухих кошачьих шкурок, похожих на призраки, вылетевшие из фабричной трубы. Молодчага был этот Ичеренский, настоящий джентльмен в работе! Такие люди рождаются не каждый день!

Как жалко, что, приехав тогда в Софию, он не напал на след этого «аса» и не внес «ясности» в историю с провалом Ичеренского — «ас» куда-то исчез. А теперь они, конечно же, на него возложили эту заботу — держать его под наблюдением, — и этот хитрец, наверное, следит за каждым его шагом, чтоб затянуть петлю у него на шее. Посмотрим!

Ведь случай-то какой необычный, господи, да, такой случай приходит нечасто, мелькнет, как комета в небе, раз в сто лет, а может, и еще реже.

О, ясное дело, когда речь заходит о комете, всегда ищут его, 07. Так было до сих пор, а что касается будущего, то оно зависит от того, кому достанется золотой шар удачи — ему или этому «асу».




И вот он в Варне. Под горячим душем солнечных струй его грудь и плечи ласкает ветер, словно прохладная рука женщины. Чудесно! Чудесно! Каждое утро он проплывает в море свои две мили, и от этого послеобеденный отдых особенно приятен. Он может спать, может листать иллюстрированные журналы. Но какой толк от этих журналов? Они, возможно, чего-то и стоят, но когда он у себя дома и когда, листая их в своей постели, он вполне уверен, что Черинг-кросс — вполне ощутимая реальность.

А тут — тут одно лишь море кажется реальностью. Тут ничего не зависит только от его воли, от его действия. А без этого разве может он чувствовать себя настолько удобно и приятно, чтобы читать, рассматривать иллюстрации?..

Он жмурился на солнце, и ему хотелось думать о всяких глупостях — о молоденьких горничных, например, или о голландке, но тревога все глубже охватывала его, проклятая, назойливая как муха. Жужжит, жужжит. Никак не дает обмануть себя.

Тревога прилетела почти вслед за «илом», на котором прибыл профессор Трофимов. И как только стало известно, где тот остановился, у него тотчас же испортилось настроение. Вот хитрецы! Нет, головы у них работают неплохо! Они заблаговременно приняли меры, готовились давно, исподволь. Да и могло ли быть иначе: в голове у Трофимова родилось оружие, которое страшнее тысячи водородных бомб, вместе взятых, это — солнце, только собранное в луч.

Надо же подобрать такое недоступное место! Попробуй после этого сказать, что они плохо соображают! Как бы не так! Ну-ка, пожалуйста, пройдите туда! Попробуйте проникнуть в эту «академическую виллу», как они ее называют, так, чтобы вас никто не заметил и не разделался с вами, прежде чем вы коснетесь ногой первой ступеньки! С севера, запада и юга — высокая ограда, тихие улицы, имеющие по меньшей мере две дюжины глаз, наблюдающих открыто и тайно, а может быть, даже с помощью электронной техники. Воробей сядет на эту стену, и того сразу заметят. А как же ему на нее забраться, когда за ним тянется хвост, когда они круглые сутки держат его под наблюдением! Как ему перемахнуть через такую стену?

Натереть всего себя с ног до головы чудодейственным кремом и стать невидимкой? Но ведь такого крема в магазинах Риджен-стрит не купишь. И даже в святая святых Секретной службы его тоже нет!

Но предположим, что ему как-то все же удалось бы незаметно перемахнуть через ограду. Что потом? Потом останется сделать всего две вещи: обнаружить радиоволны, позывные и шифр, которыми Трофимов пользуется для связи со своим центром в Москве, и вынести… Трофимова вместе с его секретаршей на берег моря, притом с их согласия, чтоб они не подняли шума, не стали звать на помощь!

До чего все просто! Голова кружится. Но чтобы обнаружить нужные данные и вынести из помещения двух человек, можно все же кое-что сделать, не так уж это невыполнимо. Но вот задача: как, каким образом, с какой стороны проникнуть внутрь виллы! Пытаться проникнуть через ограду — совершенный абсурд. Эту возможность приходится начисто исключить. Остается только один путь, единственная щелочка — море. Но и с моря оба фланга виллы тщательно охранялись. Уже на второй день после того, как там поселился Трофимов, 07, не посчитавшись с трудом, наездился на лодке вдоль берега более чем достаточно и был не настолько слеп, чтобы не заметить двоих, которые делали вид, что загорают на солнце, а в действительности были поставлены туда на тот случай, если кто-нибудь дерзнет сунуться со стороны моря. Он был не столь глуп, чтоб не понять, что это — «глаза» наблюдения, не зря же кто-то заботился о том, чтобы они сменялись через каждые несколько часов, днем и ночью.

Итак, у него выбор был довольно ограниченный: либо застрелить одного из них, предпочтительней того, что на правом фланге, где берег более безлюден и строения не так часты, либо атаковать виллу фронтально, непосредственно с моря, преодолев отвесные скалы, поднимавшиеся прямо из воды и служившие естественной каменной оградой, которую волны отшлифовали и отполировали до блеска.

В первом случае — если он, воспользовавшись темнотой, уберет наблюдающего на правом фланге, ему все равно придется преодолевать высокую каменную ограду, поскольку она здесь — так же как с другой, северной стороны спускается до самой воды. Значит, у него на пути два препятствия: охрана и каменная стена. Но если попадание окажется не столь метким и часовой охнет, начнет стонать, вскрикнет от боли или будет метаться из стороны в сторону и привлечет внимание других постов, акция провалится уже в самом начале. Этот фланговый вариант не выглядел очень веселым.

Море! Море! Сочувствуя 07 в какой-то степени, оно предлагало ему свой простор, свое безлюдье и — единственную преграду — скалы. Преграда эта и в самом деле была единственной, однако представлялась довольно трудной и не переполняла душу радостным чувством, не вызывала особого оптимизма.

Одна-единственная возможность! Раз нет иной, надо попробовать воспользоваться той, какая есть. Хорошая или плохая — какая есть! В конце концов, на помощь мог прийти и его добрый, верный спутник — везение! Когда окажешься во дворе, там уж без выстрела не обойтись, конечно. Но к черту все! Там обстановка сама подскажет, как надо действовать. Главное, решающее состоит в том, чтоб проникнуть внутрь виллы, оказаться в ее стенах.

О собственной ловкости 07 был очень высокого мнения, но при всей его самоуверенности он не был легкомысленным и никогда не атаковал трудности вслепую, по-мальчишески. Ему бы в голову не пришло такое — ринуться на штурм скал, как барану. Святая Магдалина! В таких делах у него был богатый опыт. И где только этот опыт не приобретался! А ведь без него нельзя. Даже для того, чтоб час-другой поиграть в любовь с хорошенькой горничной, и то нужен опыт.

Так вот, когда он утром плавал вдоль берега вблизи скал, его внимание привлекло нечто очень любопытное, и ему пришла в голову мысль, что этим стоит заняться более основательно. И если окажется, что это именно то, что он предполагает, то будет весьма интересно. Тогда его дела могли бы пойти, пошли бы куда лучше, и у него открылись бы даже виды на успех.

Это необходимо изучить. Но как можно что-либо изучать под носом у часовых? «Эй, приятель, чего это ты тут болтаешься у скал? Ну-ка, пойди сюда да расскажи нам, что тебя в эти места привело, нам тоже любопытно знать!» Нет, так не годится. Так поступают лишь неопытные, легкомысленные, наивные люди.

Он должен делать свое дело, не вызывая ни малейшего подозрения у часовых.




Три года назад с ним произошло забавное приключение, из которого ему лишь чудом удалось выйти живым и невредимым. Произошло это недалеко от Архангельска, у того места, где река Северная Двина впадает в Белое море. В силу определенных обстоятельств у них сильно возрос интерес к этому заливу, поэтому туда был послан 07. К назначенному пункту его доставили на подводной лодке, а потом ночью, уже на маленькой моторке, он добрался до устья реки.

На рассвете 07 принялся за дело — направлял камеру то туда, то сюда и до того увлекся, что незаметно для себя ушел слишком далеко. Места оказались очень живописными, вокруг было безлюдно и тихо, все предрасполагало к отдыху. Он прилег на траву и, опершись на локти, стал глядеть на противоположный берег. Вдруг у него перед глазами вынырнула из тени и заскользила по воде большая черная лодка; двигалась она тихо-тихо, как во сне. Лодка остановилась почти против него, и сидевший в ней человек, размахнувшись, забросил удочку. 07 прильнул к земле — трава в этом месте была высокая, заметить его было трудно — и приставил к глазам бинокль: в лодке сидел красивый молодой человек с чуть вздернутым носом и подстриженными усиками, на голове у него — военная фуражка, на плечи накинута шинель, а на коленях автомат. Наверное, какой-нибудь лейтенант-пограничник решил после ночного дежурства немного побыть на воздухе, порыбачить. Пускай себе рыбачит! Трава, слава богу, тут высокая, можно и подождать.

Вскоре лейтенант повернулся к нему спиной, прикрепил у кормы удочку к какому-то выступу, положил на дно лодки шинель и лег — за высоким бортом лодки его не было видно. «То ли парень действительно завалился спать на дне лодки, то ли делает вид, что спит, надеясь обмануть меня, одно из двух. Если второе, значит, он за мной следит сквозь какую-нибудь щель в лодке и дожидается, пока я встану, чтоб своим автоматом превратить меня в решето», — подумал 07. И поскольку ему была отвратительна сама мысль, что его могут превратить в решето, он предпочел и дальше смирно лежать в траве и терпеливо ждать в надежде, что судьба ему улыбнется. И уже несколько минут спустя он смог убедиться, что старый опыт не подвел его и в этот раз: лейтенант поднялся, и, заняв прежнее положение, молча и неподвижно уставился в противоположный берег — старался не шевелиться, чтоб не спугнуть рыбу — пускай клюет.

«А не наблюдает ли он за мной и за этим местом с помощью какого-нибудь зеркала?» — подумал 07. У него богатый опыт, и он не позволит, чтобы его так просто обвели вокруг пальца. Терпение!

Но на сей раз терпение чуть было не отправило его на тот свет. Спас его инстинкт, кровь его далекого предка, жившего десять, а то и все пятьдесят тысяч лет назад. Она текла в его жилах, по-прежнему обладая способностью предчувствовать и бить тревогу.

07 вдруг обернулся, взглянул через плечо и если не вскрикнул, то только потому, что внезапный ужас клещами сдавил ему горло. Появись в этот момент за его спиной тигр, он бы так не оторопел.

В двадцати шагах от него со стороны леса стоял красавчик-лейтенант с усиками, тот самый, который в это же время продолжал сидеть в лодке перед ним и неподвижно наблюдать за поплавком. Он сидел в лодке и в то же время торчал вот тут, на берегу, у него за спиной. Все это могло бы показаться невероятным, можно было подумать, что это галлюцинация, расшалились нервы, если бы лейтенант не крикнул что-то вроде «руки вверх» и угрожающе не направил автомат прямо ему в лицо. Вот тут-то богатый житейский опыт далекого предка, жившего десять или пятнадцать тысяч лет назад — все равно, — снова пришел ему на помощь. И еще его удивительная ловкость, какой в тех местах славился черный медведь.




07 свернулся в клубок, точно змея, на которую наступили ногой, и, дважды перекувырнувшись, плюхнулся в воду, а в эти мгновения автоматные очереди вспарывали место, где он лежал.

Спасла его излучина реки, начинавшаяся шагах в тридцати вниз по течению. Держась почти исключительно под водой, он доплыл до берега, кинулся в кусты и, словно преследуемый тигром, стремглав помчался к тому месту, куда его толкал слепой инстинкт. Отыскав свою маленькую лодку, он, запыхавшийся, кинулся в нее, завел мотор и через несколько минут исчез, скрылся за зелеными гребнями морских волн. А его добыча — снимки вместе с камерой — достались тому. Но стоит ли об этом вспоминать — он спас свою шкуру, она для него всего дороже. Две автоматные очереди, и он мог бы превратиться в решето.

Уже потом, находясь в подводной лодке, он сообразил: ведь этот подкравшийся к нему лейтенант был в плавках, в одних только плавках!.. Вот, оказывается, в чем дело! Обращенное к нему спиной чучело в накинутой на плечи шинели и в фуражке молча и неподвижно следит за поплавком, а лейтенант в экипировке для подводного плавания, с автоматом в чехле спускается под воду, выплывает чуть поодаль от него и, достигнув берега, появляется у него в тылу! Просто, но хитро придумано. Ох уж эти советские пограничники! Чтобы познакомиться с подобным трюком, постичь такую уловку, стоило рискнуть своей шкурой, и не один раз.

Теперь у 07 есть свой надувной двойник, сделанный из тонкой прорезиненной ткани — он хранится в кармане пиджака. Ампула со сжатым воздухом надувает его в течение нескольких секунд.

Вот что потребуется, чтобы околпачить тех, что стерегут на флангах! Вера Белчева будет обнимать надувной манекен. Умрешь со смеху!

Он до такой степени воодушевился, что обнял за талию и привлек к себе горничную, которая вошла подлить в вазу воды; если хочешь, чтобы цветы дольше сохраняли свежесть, приходится добавлять в вазу воду. Девушка сперва особенно не удивилась — продолжала держать в руке пустой кувшин, не роняла его на пол. Затем рука его скользнула к коленному изгибу, задержалась секунду-другую на прохладной коже, потом снова поползла, но уже вверх, к бедру. Кто сказал, что глаже мрамора нет ничего на свете?

Этот живой мрамор был куда приятнее, в нем угадывались мускулы, он чувствовал ладонью, как они подрагивали, ощущал в них биение жизни. Скажи, пожалуйста, у этой девушки в белом фартучке бедра спортсменки! Поскольку он лежал в шезлонге, лица девушки ему не было видно, но в этом не было особой нужды. Он привлек ее еще ближе, от этого пьянящего деревца у него кружилась голова, тугие янтарные грозди были так близко!

Но тут пустой кувшин, холоднее всякого льда, ударил его в грудь. — Он это ощутил хорошо, потому что грудь была голая, кожа под солнцем стала горячей. Какой лед! Это что, грубая шутка? Как знать! Может, и шутка, но девушка сбежала, выпорхнула из комнаты. Никаких янтарных гроздей. Одно лишь ощущение жажды на губах и ничего больше.




Варна, 12 — 19 июля 196… г.

Аввакум уходил из дому редко. Он подолгу расхаживал взад-вперед по своей комнате и без конца курил. Потом выходил на веранду, облокачивался на перила и смотрел на море, на бегущие из-за горизонта волны. А может, и вовсе ни на что не смотрел.

Когда ему надоедало, он спускался на берег, раздевался и залезал в воду. В первые секунды он, казалось, не испытывал от этого никакого удовольствия. Даже морщился. Но он шаг за шагом удалялся от берега, пока вода не доходила ему до плеч. Могучая сила слегка покачивала его, пробовала в шутку свалить с ног, словно львица львенка — аккуратно, бережно, ведь это же игра. Страшные когти втянуты, стальные мышцы расслаблены, мягки. Игра! Но вот он делает еще один шаг, последний — и тут игре приходит конец. Вдруг перед ним разверзается огромная, бездонная пасть, готовая его поглотить, лишить неба, запрятать в безмерную и мрачную пучину. Однако в это мгновение в нем пробуждается сила — он делает взмах одной рукой, затем другой, один за другим уверенно наносит удары по этой алчной пасти, которая норовит лишить его неба, отнять у его глаз свет.

И наступал праздник. Всякий раз, когда воля его должна была противостоять силе, хотя бы равной его собственной, наступал праздник. Ум, знания, мускульная энергия, управляемые инстинкты были теми отлично обученными многоопытными дивизиями, которые его воля бросала в бой. В двух-трех милях от берега море, когда оно было спокойно, противопоставляло ему силу, равную его собственной; борьба велась на равных условиях, и потому наступал праздник.

Под конец силы его начинали иссякать, а морю все было нипочем. Побежденный, он отступал, но мир заключал на почетных условиях — знал, когда начинать отступление, чтобы не выглядеть жалким.

Дважды на протяжении дня капитан Марков докладывал ему о положении дел на академической вилле, о передвижении профессора Трофимова по Варне и ее окрестностям, а он брал все заслуживающее внимания на заметку. Вечером Аввакум связывался с полковником Василевым, и они обменивались несколькими словами относительно поведения 07. Продолжая «бездействовать», 07 встречался с Белчевой, до полуночи катался с ней вдоль берега на лодке, «случайно» взятой напрокат у «случайного» лодочника.

Однажды Аввакум сказал Василеву:

— А почему бы нам не оборудовать несколько «случайных» лодок? Я бы на вашем месте обязательно сделал это. Представьте себе на минуту, что 07 «клюнет» на эту приманку. Тогда мы получим представление о диалоге, который они ведут в лодке.

На следующий день Василев сообщил ему по радио:

«Зря старались! Запись с двадцати одного тридцати до двадцати двух сорока пяти. Он все время говорил об островах Таити и Самоа, об их флоре и обычаях местного населения. Ничего особенного, ни одной настораживающей фразы. Так я и предполагал».

Аввакум ответил:

«Запись чудесная, текст наводит на серьезные размышления. 07 пронюхал про оборудование. Его рассуждения о Таити и Самоа — камуфляж. Не спуская глаз следите за его лодочными прогулками, усильте наблюдение!»




Василев обиделся:

«Почему вы так беспокоитесь, ведь 07 — моя задача! Вы, пожалуйста, заботьтесь о профессоре и вилле».

В последующие дни все шло своим чередом.

Придя домой, Аввакум садился читать либо рисовал фасады домов: тех, что были рядом с ним, — с натуры, а тех, мимо которых проходил, — по памяти, зарисовывал детали оград. Подозвав Маркова, он спрашивал:

— Это откуда?

Если ответ был верным — он угощал его конфетами, а если нет — делал строгое лицо и с видом учителя, недовольного своим учеником, отправлял его «искать»…

Карандашные наброски и этюды были «арифметикой», но подчас он задавал и «алгебраические» задачи — на наблюдательность.

Он уходил к себе в комнату и через минуту снова появлялся:

— Марков, что изменилось в моей одежде? Считаю до десяти.

— Вы вложили в карман пиджака белый плато чек, — отвечал Марков в интервале между пятью и. шестью.

Аввакум кивком головы указывал на коробку с конфетами.

— Прошу!

Марков с удовольствием угощался, но сам Аввакум не притрагивался к конфетам — к сладостям он был равнодушен. Затем он снова уходил к себе и опять появлялся.

— Марков, что изменилось в моей внешности? Считаю до пяти.

Он считал до пяти, потом начинал счет заново — давал ученику возможность явиться на «переэкзаменовку».

Вконец смущенный, Марков молчал.

Аввакум вздыхал с горестным видом.

— Ну-ка, взгляни сюда, — указывал он на плато чек. — Прежде он был сложен прямо и находился в горизонтальном положении, а сейчас над изгибом выглядывают два уголка… Ведь это же так бросается в глава, разве можно не заметить?..




Порой, когда его одолевала скука из-за этой «сидячей» жизни, он забирался в область «высшей математики» наблюдательности.

— Марков, какую новую особенность ты замечаешь в моей одежде? — спрашивал он. — Можешь смотреть сколько угодно, регламента я не устанавливаю.

По истечении нескольких минут Марков растерянно разводил руками. У бедняги был такой несчастный вид: он явно рисковал попасть во «второгодники».

— В конце концов я могу рассердиться, — говорил Аввакум, хотя голос его оставался все таким же мягким и спокойным. — Последнее время ты становишься все более рассеянным, друг мой, уж не Наталья ли Николаева этому причина?

Марков покраснел. До сих пор с секретарем профессора Трофимова он обменялся лишь несколькими словами, притом по совсем незначительному поводу. Однако покраснел он до корней волос.

— Не знаю, как далеко заведут тебя твои авантюры! — качая головой, корил его Аввакум. — Любовь слепа! — Он указал на свой галстук, желтый в синий горох: — Будь добр, погляди на этот узел! Забудь на ми нуту небесные глаза Наташи, вынь их из своей души и подумай: ты когда-нибудь видел, чтобы я подобным образом завязывал галстук? Делал такой огромный, широкий узел? Едва-едва затянутый и как будто впопыхах, без зеркала? Ты никогда в жизни не видел у меня та кого безобразного узла, и то, что характерные для меня привычка, манера, стиль, если угодно, внезапно нарушены, должно было сразу произвести на тебя должное впечатление! Эти вещи куда важнее платочка в карма не пиджака. Сунут его туда, и он себе лежит, нет нужды переворачивать его так и этак, а галстук каждый день завязывается заново, и если узел получился не сколько необычный, то это обязательно что-то говорит о настроении человека, о его душевном состоянии. Видишь, дорогой мой, какая это важная деталь!

— Вполне согласен, — примирительно ответил Мар ков. И, все еще не простив Аввакуму его намека относительно Наташи, заметил: — Но я не завидую вашей будущей жене! Уж слишком много вы видите и понимаете!

— Те, что видят и понимают слишком много, обычно до конца своей жизни остаются одинокими! — мрачно сказал Аввакум.

Сам того не желая, Марков задел его самое больное место.




Варна, 19 июля 196… г.

Гром ударил, как говорится, средь ясного неба. Симпозиум закончил работу. В своем заключительном выступлении Константин Трофимов предсказал квантовой электронике великое будущее: «Она превратит труд в удовольствие, — сказал он, — даст возможность проникнуть человеку в тайны первоматерии, превратить мысль в луч, для которого не будет границ, для которого созвездия, например, станут такими же доступными и близкими, как, скажем, ближайшая автобусная остановка». Ему долго аплодировали, казалось, зал вот-вот рухнет от оваций, а некоторые иностранные журналисты попросили, чтобы он сообщил что-нибудь конкретное об этом «луче». Профессор рассмеялся и посоветовал им не придавать значения слову — это просто символ, литературный образ. У него спросили, есть ли что-либо общее между тем «лучом», который он открыл, и тем, которому предсказывают… Но профессор не дал им договорить: — «Существует столько лучей, — сказал он, — что, если бы мы стали их перечислять и объяснять, что они собой представляют, едва ли удалось бы закончить до конца года». Затем он посоветовал им не бояться никаких лучей: «Лучи — лунные, солнечные, звездные — всегда были излюбленными образами поэтов, которые украшают ими свои стихи. Для человека луч стал символом красоты. В советской стране нет такого ученого, который дерзнул бы как-либо омрачить это всеобщее представление», — заверил он присутствующих. Ему снова бурно зааплодировали; на некоторых журналистов эти его слова произвели особенно благоприятное впечатление.

Среди журналистов, восторженно аплодировавших Трофимову, был и 07.

— Пожалейте ваши руки! — сказала ему по-французски Наталья Николаева и улыбнулась.

Какая улыбка! Репинская «Дама в белом», сойдя с полотна, улыбалась ему. Потому что и Наталья Николаева была в белом платье и вся сияла.

07 наклонился к ее уху:

— За такие слова я бы не пожалел еще пары рук, — сказал он на превосходном русском языке. — Еще сто пар рук, — воодушевился он, — будь они у меня!

— О! — покачала головой Наталья Николаева. — Спасибо за добрые чувства.

Может, им хотелось обменяться еще несколькими словами, но в этот момент Станилов, коснувшись ее плеча, указал на профессора — тот уже торопился к выходу. За ним следовал Марков.

Аввакум видел, как 07 схватил под руку Станилова и что-то ему шепнул, глядя вслед Наталье Николаевой. Станилов громко захохотал и фамильярно похлопал 07 по плечу.

Машины, публика — все пришло в движение, и вскоре театральная площадь снова обрела будничный вид.

— Товарищ майор!

Кто-то сильно дернул Аввакума за плечо.

Он раскрыл глаза и в ту же секунду, как зрачки его уловили взволнованное и испуганное лицо Маркова, он уже наполовину предугадал, что произошло. Вскочив с постели и начисто стряхнув с себя сон, Аввакум кинулся к стулу, где лежала его одежда.

— Я только что звонил служителю, — докладывал Марков голосом, который был на грани паники, хотя еще «держался», — никакого ответа! Никакого ответа! Дежурный на площадке тоже молчит. Позвонил в домик садовника — гробовая тишина. Перерезаны провода.

У Аввакума пол закачался под ногами. Грудь сковал невыносимый холод. Тряхнув головой, он глубоко вдохнул воздух.

— Не хнычь, а исполняй все, что полагается по плану «А», — прикрикнул на него Аввакум.

Но ему только показалось, что он крикнул, а на самом деле он сказал эти слова совершенно ровным голосом.

Марков набрал на диске телефона две цифры и тотчас же связался с Окружным центром.

План «А» предусматривал: немедленно оцепить квартал, где находилась академическая вилла, перекрыть все входы и выходы из города, передать сигнал тревоги в военно-морской центр и блокировать порт и береговую линию. Пока что прошло только две минуты. Аввакум завязывал галстук.

Их джип с двумя сержантами в кузове — за рулем сидел Аввакум — помчался к академической вилле. Было два часа ночи.

Весь верхний этаж тонул во мраке, свет пробивался только сквозь продолговатое стекло входной двери. Как только джип со скрежетом уперся в асфальт у ворот виллы, тотчас же выбежал навстречу дежурный сержант. В стороне, шагах в десяти, невозмутимо стоял постовом милиционер.

Ночь была тихая и теплая, мир казался спокойным, погрузившимся в кроткий, безмятежный сон.

— Кто-нибудь выходил отсюда? — спросил Аввакум, выскочив из джипа.

Марков с двумя сержантами направились к воротам.

— Так точно, — ответил дежурный. — Минут двадцать назад выехал на машине профессор Станилов.

— «Да, да! — Аввакум взглянул на светящуюся продолговатую филенку в дверях: — Так оно и есть!» Он спросил:

— Станилов был один? У Аввакума словно молоты стучали в висках.

— Не могу знать! — ответил сержант. — Окна машины были закрыты занавесками. Может, и не один.

Один из «садовников» спал. Час назад он спустился со второго этажа виллы и сдал дежурство. Пока он находился наверху, ничего особенного не заметил. Советский профессор со своей секретаршей и Станилов приехали чуть позже одиннадцати. Настроение у них было довольно веселое, служитель поднес им по рюмке коньяку, потом все разошлись по своим комнатам, и вскоре всюду погас свет.

Выяснивший эти обстоятельства сержант заметил, что идущий от виллы телефонный провод в одном или двух метрах от домика садовника был перерезан.

Остальные тем временем уже поднимались по витой мраморной лестнице на второй этаж. На площадке головой на ступенях лежало ничком безжизненное тело дежурного. Руки были раскинуты в стороны, как у человека, внезапно свалившегося сверху. Под головой, на голубом бархате дорожки, темнела лужица крови.

Аввакум кивнул Маркову — «смотри», осторожно переступил труп и подошел к двери буфетной. Дверь была закрыта. Он вынул носовой платок и осторожно через него нажал на бронзовую ручку.

На полу, между буфетом и диваном, лежал навзничь «служитель». Рот у него был перекошен и набит чем-то. Из носа торчали комки ваты. Сержант, опустившись на колено, вынул изо рта его платок и ватные тампоны из носа. Платок пропитался кровью. От него, так же как от тампонов, исходил сильный запах хлороформа и еще какого-то терпкого наркотического вещества.

— Немедленно в больницу, — распорядился Аввакум. — Может, в нем еще теплится жизнь. — А эти вещи, — он указал на платок и тампоны, — в химическую лабораторию на анализ!

Теперь оставались две спальни.

В той и в другой двери были распахнуты настежь, от сильного сквозняка шторы, словно живые, кидались в раскрытые окна.

Разобранные постели были пусты. У них был такой вид, словно лежавшие на них Константин Трофимов и Наталья Николаева спокойно, безо всякой спешки, встали, отвернув одеяла, и принялись одеваться. А после того как оделись, тщательно уложили в чемоданы и сумки все свои вещи и ушли.

Ни одна мелочь не была забыта.

Спустились в апартамент Станилова.

В его спальне царил невообразимый беспорядок. Будто здесь тореадор вел борьбу не на жизнь, а на смерть со взбесившимся быком.

— Ничего не трогать, — приказал Аввакум и обернулся к Маркову: — Свяжитесь с Окружным центром и попросите, чтобы прислали специалистов и все необходимое для обнаружения и снятия отпечатков пальцев.

Наконец прямо из нижнего холла через внутренний вход вошли в гараж. Там, распростертый на полу, лицом вниз лежал часовой. Пиджак у его правой лопатки был обильно пропитан кровью.

Почти следом за ними сюда же вбежал с группой сопровождавших его сотрудников полковник Василев. У него был вид осужденного, которому только что зачитали не подлежащий обжалованию смертный приговор. На лбу — капельки пота, воротник рубахи расстегнут, галстук почти развязан. Блуждающий взгляд полон отчаяния.

— Убит или исчез? — проговорил он сдавленным голосом и показал глазами наверх.

— Исчез, — резко ответил Аввакум.

Василев опустил голову и, помолчав немного, произнес:

— А может, это все равно — убит он или исчез!

Видимо, так, — сказал Аввакум и, желчно усмехнувшись, добавил: — А вы меня без конца успокаивали: «07 постоянно у нас на виду, мы с него глаз не спускаем ни на минуту!» Где же он сейчас, 07?

— Теперь только до нас дошло, что он воспользовался надувным манекеном, — тихо ответил Василев. Он облизал сухие от волнения губы. — Накачав воздухом, усадил манекен рядом с Белчевой, а сам в легком водолазном костюме нырнул в воду.

— И это все? — спросил Аввакум.

Мы вытащили на берег лодку, — почти шепотом произнес Василев.

— С трупом Белчевой, — добавил Аввакум. — Не так ли?

Василев кивнул утвердительно.

— Ну конечно, — сказал Аввакум. — Он не дурак, чтобы оставлять после себя живого свидетеля!

— Как он меня одурачил с этим манекеном! — Василев вздохнул. Он пододвинул к себе носком ботинка табурет. — Мне бы и в голову не пришло, что он вы кинет такую подлость! Так пойматься на крючок!.. — с этими словами он опустился на табурет и повесил го лову.

Аввакум распорядился тщательно обыскать комнату 07 в Доме журналистов, сопоставить отпечатки пальцев с теми, которые сняты на академической вилле, обследовать виллу, начиная с подвала и кончая чердаком, и непрерывно поддерживать связь с Окружным центром и береговой охраной.

Затем, вскочив в джип, помчался к себе. Надо было уведомить о случившемся Софию и ждать распоряжений.

Было двадцать минут третьего.




Варна, 20 июля 196…

Через полтора часа из Софии на специальном самолете прибыла группа специалистов и сотрудников отдела «Б» Комитета государственной безопасности.

Дом, где жил Захов, был превращен во временный центр, где должны были сосредоточиваться и систематизироваться результаты работы различных оперативных групп.

До восьми часов утра поступили такие сведения:

Береговая охрана.

Час сорок пять минут. Отдан приказ о блокировании порта, причалов и береговой линии к северу и к югу от Варны.

Два часа. Отдан приказ о тщательном прочесывании территориальных вод в направлении северо-восток-восток, юго-восток-восток.

Восемь часов. Ни одно судно не сделало ни малейшей попытки выйти в открытые воды. Прочесывание не дало никаких результатов. Отдан приказ о деблокировании; наблюдение продолжается.

Окружной центр.

Час сорок пять минут. Оцеплен район академической виллы. Проведены обыски. Вокруг города перекрыты все дороги, подвергается осмотру каждая выезжающая из города машина. Отдан приказ всем пригородным населенным пунктам о проверке прибывающих и транзитных машин. Отдан приказ об обследовании дорог в окрестностях Варны.

Три часа. Обнаружен труп Методия Станилова. Он лежал в кювете с левой стороны шоссе, идущего в город Каварну, в семнадцати километрах ста метрах от Варны. Труп без ботинок, в одних носках, на левой щиколотке царапина. На челюсти у подбородка кровоподтек и отечность от сильного удара. Лицо с синеватым оттенком, зубы стиснуты, глаза остекленели. Труп был немедленно доставлен в Окружную больницу.

Три часа тридцать минут. Оба дежуривших ночью сержанта утверждают, что видели, как машина профессора Методия Станилова 1) выехала из академической виллы; 2) повернула на шоссе, ведущее к городу Каварна. Оба категорически утверждают, что управлял машиной профессор Методий Станилов. Рядом с ним не было никого. На окнах кузова были задернуты занавески.

Время то же. Подвергнут допросу Иван Белчев, брат убитой Веры Белчевой. По словам Белчева, сестра попросила его отвезти ее в лодке к набережной. С журналистом Репе Лефевром лично знаком не был, но подозревал, что сестра была с этим человеком в любовной связи. Однажды она намекнула ему на то, что Лефевр обещал устроить ее в Швейцарии корреспонденткой.

Четыре часа. Установлено противоречие в показаниях Ивана Белчева и Николы Пеева, носильщика Транспортного управления. Никола Пеев, придя на пристань — это было около часа ночи, — увидел, что у причала моторных лодок околачивается Иван Белчев. Он его знал, потому что год назад жил в соседнем доме. А за полчаса до этого Иван Белчев утверждал в присутствии следователя, что вскоре после двенадцати он уже был в постели. Похоже, что в это время Белчев находился не в постели, а на пристани, как об этом говорит свидетель Пеев.

Шесть часов. Поступила жалоба от гражданина Серафима Димитрова. С вечера он оставил у причала свою моторную лодку «Леда», а сегодня утром, придя туда, обнаружил, что «Леда» исчезла. Он сослался на свидетелей, которые видели, что он действительно оставлял у причала свою лодку.

Всем портовым властям отдано по радио распоряжение вдоль всего побережья искать «Леду».

Семь часов. Никаких следов автомобиля Методия Станилова и «Леды» пока не обнаружено.

Окружная больница.

Семь часов утра. Установлено, что Вера Белчева и Методий Станилов скончались от одного и того же молниеносно действующего яда. На левой ноге у обоих трупов обнаружены чуть выше щиколотки легкие царапины, нанесенные острым предметом. Яд попал в кровь обоих именно через эти царапины — предмет, вызвавший царапины, был намазан загустевшим раствором упомянутого быстродействующего яда. В химическую лабораторию посланы пробы для определения яда.

Установлено, что у Петра Стоянова, служителя академической виллы, вследствие сильного удара твердым предметом раздроблена нижняя челюсть. Он все еще находится в коматозном состоянии, вызванном чрезмерно большой дозой снотворного. У Фомы Лазарова, работника гаража академической виллы, пулевая рана под правой лопаткой. Пуля застряла в правом легком.

Академическая вилла — оперативная группа.

Телефонный провод во дворе перерезан.

Обнаружены следы ног на половицах коридора, выходящего в гараж. Такие же следы замечены вдоль всей веранды; особенно много их у окон обеих спален.

На наружных ручках дверей, ведущих в спальни, есть следы пальцев Рене Лефевра. Эти же следы вперемежку со следами пальцев Методия Станилова замечены на ручке двери, ведущей из холла в гараж. В спальне Методия Станилова обнаружено два пятна свернувшейся крови: одно на ковре, другое — на спинке дивана. По данным экспертизы, кровь второго пятна сходна с кровью Станилова.

Найдено золотое кольцо. Согласно свидетельским показаниям, это кольцо принадлежало Рене Лефевру. На внутренней стороне его выгравированы разные цифры, видимые только в лупу.

На постели Натальи Николаевой недостает одной простыни.

Окружной центр.

Восемь часов. Примерно в двадцати километрах к северу от Золотых песков, справа от шоссе, идущего на Каварну, на берегу, почти у самой воды, найдена белая простыня с меткой академической виллы — «ВАН». Обнаружены только два вида следов: одни — довольно глубокие, другие — менее глубоки.

В том же месте, на обрывистом берегу — следы автомобильных шин. Ввиду того что грунт в этом месте скальный, рисунок протектора установить не удалось.

Через полчаса после того, как поступили эти сообщения, из Софии приехал генерал Н. Он казался усталым, лицо посерело, в глазах не было того привычного теплого огонька, который делал его лицо менее строгим, отечески озабоченным.

Он тут же спросил об Аввакуме и, когда ему сказали, что час назад тот опять ушел на академическую виллу, нахмурил брови и сердито распорядился:

— Передайте ему, чтобы немедленно возвращался!

Закурив сигарету, он поручил дежурному приготовить кофе, побольше кофе, принести в гостиную стулья и вскоре созвал совещание. Присутствовали на нем ответственные работники Окружного центра, начальник береговой охраны, специалисты из Софии.

Утро выдалось пасмурное, моросил мелкий дождь.

Аввакум прибыл в половине десятого. Он был весь в грязи, как будто ползал по канавам.

— От виллы сюда всего десять минут ходу, — сердито сказал генерал Н., глядя перед собой, и, помолчав, добавил: — Садись!

Аввакум поблагодарил, но попросил разрешения пойти переодеться. Он заверил, что на это ему потребуется всего лишь несколько минут и что заодно он пробежит глазами последние донесения.

Десять минут спустя Аввакум возвратился, распространяя вокруг себя легкий запах одеколона. Он был в своем темно-синем костюме, с золотистым галстуком, выбритый, как будто пришел с официальным визитом или на праздник.

Совещание словно бы на секунду прервало свою работу — все с удивлением уставились на него.

А он тем временем набивал свою трубку.

Генералу была хорошо знакома эта его привычка — момент сосредоточения. Как в работе электронно-вычислительных устройств, решающих уравнения со многими неизвестными: сперва щелканье механизмов, короткие вспышки созвездий сигнальных лампочек и наконец — запечатленный на ленте заключительный итог.

— Он вырядился как на праздник. Тоже старая привычка, знакомая уже столько лет! Отправляясь на охоту за истиной, человек должен одеться по-праздничному. Что ж, ладно, послушаем, послушаем!

— Вы готовы, майор Захов? — обратился к Аввакуму генерал.

— Я кратко изложу ход событий так, как я себе их представляю, исходя из сведений, полученных в данный момент нашими специалистами, и на основе собственных наблюдений.

По следам мы установили, что 07 проник в виллу изнутри, он не перебирался через ограду, не появлялся а скалах, не проходил по двору ни со стороны моря, ни со стороны фасада дома. Единственный след его ног, замеченный во дворе, ведет от гаража вправо, к телефонному проводу.

Ежели человеку не удается куда-то проникнуть снаружи, он проникает «изнутри». Раз он достиг цели, передвигаясь не по земле, значит, он передвигался под землей. Логика предельно простая. Она подсказывает, что 07 пробрался в виллу по какому-то подземному каналу.

Что это за канал? Где он начинается и куда приводит? И как он связан с виллой?

07 находился под непрерывным наблюдением. Данные наблюдения говорят, что 07 не посещал таких мест, где бы он оказывался вне поля зрения. Они говорят и о том, что он не в меру увлекался морскими прогулками, без конца ездил на моторке у прибрежных скал напротив академической виллы, купался там, плавал и прочее.

Какой из этого вывод? Он упорно искал решение задачи — как незаметно проникнуть в виллу не по суше, а со стороны моря. Объектом его наблюдений становится небольшой кусочек морского берега. В конце концов он находит необходимое, а это и предопределяет характер всех его последующих действий.

Уже убедившись, что 07 действовал именно так, я решил пройти по его следам — открыть то, что до меня открыл он. На рассвете я отправился на лодке к скалам, захватив снаряжение для подводного плавания, и стал обследовать скрытую водой часть скал. И я нашел то, что надеялся найти. Примерно на глубине одного метра я обнаружил в скалах расщелину, нечто вроде пещеры. Углубившись в. нее на несколько метров, я стал замечать, что эта пещера поднимается вверх, переходит в конусообразный тоннель, ведущий на поверхность. Двигаясь где на четвереньках, где во весь рост и светя себе карманным фонариком, я прошел метров тридцать. Этот тоннель уперся в гладкую каменную стену; поднималась она приблизительно до уровня моих плеч. У стены я обнаружил ряд любопытных предметов, о которых расскажу после. В верхней части стены было отверстие, что-то вроде сточного желоба, в него без труда мог протиснуться даже самый широкоплечий верзила. Я тут же забрался в этот желоб и, выбравшись из него ползком, оказался в продолговатом бетонном ящике, пол которого был пропитан машинным маслом и мазутом. Голова моя упиралась в толстые сосновые доски.

Короче говоря, я очутился в гараже академической виллы…

Итак, во время своих «плаваний» и «прогулок» 07 ищет возможность проникнуть на виллу и обнаруживает расщелину в подводной части скал, которая приводит его в гараж. Вера Белчева доставляет ему водолазную маску, кислородный аппарат и ласты. Все эти вещи она берет у своего брата Ивана Белчева, страстного любителя подводного спорта. Час назад он признался в Окружном центре, что все эти вещи принадлежат ему.

На вторые сутки после прибытия профессора Трофимова, поздно ночью, 07 совершает свою первую попытку: он забирается в гараж через сточный желоб и тем же путем уходит обратно. Лодка ждет его несколько севернее, между Домом журналистов и академической виллой. В течение всего этого времени Вера Белчева сидит в обнимку с надувным манекеном, «беседует» с ним. Наблюдатели полковника Василева спокойны: объект наблюдения все время у них перед глазами. А 07 тем временем плавает под водой, обшаривает скалистый берег. На несколько минут, неизвестно по какой причине, он вылезает из воды, снимает маску — видимо, в аппарате что-то не ладилось и надо было устранить неисправность. Проезжая вдоль берега на нашей моторке, капитан Марков замечает его — ночь лунная. Взволнованный неожиданностью, он звонит полковнику Василеву: у овчарни бродит волк! Но полковник велит ему заниматься своим делом и не фантазировать — ведь 07 постоянно находится на глазах у его людей, он не вылезал из лодки ни на минуту!..

И вот дни текут спокойно: у академической виллы не происходит ничего, что внушало бы тревогу. 07 ведет себя скромно: ни с кем, кроме Веры Белчевой, не встречается, к профессору Трофимову особого интереса не проявляет. Кроме любовных свиданий с Белчевой, он, правда, еще играет в бридж со своей компанией, жарится на солнце, катается на лодке. Белчева в свою очередь тоже избегает встреч с сомнительными людьми: цепочка связывала только их двоих! Третьего лица нет. Комбинации классического типа не получилось.




Заканчивается симпозиум, близится день, когда профессор Трофимов должен будет покинуть Варну, Никто не может сказать, когда это произойдет, но ясно одно: надо торопиться — в любую минуту добыча может ускользнуть из рук.

За день или за два 07 доставляет к стене с желобом все, что ему необходимо для дальнейших действий: два стеклянных баллончика емкостью по сто кубиков каждый, содержащих мгновенно действующее наркотическое средство, две ампулы с веществом для впрыскивания при необходимости усыпить человека на длительное время, шприц в металлической коробочке. В водонепроницаемом мешке он относит туда также одежду, вероятно спортивную блузу и брюки, бесшумный пистолет и специальные ботинки. В верхнюю часть правого ботинка вмонтирована острая стальная пластинка, которая выдается всего лишь на несколько миллиметров. Острие этой пластинки смазано густым раствором мгновенно действующего яда типа кураре. Все эти предметы, доставленные в два или три приема, лежат в пещере, у самого выхода сточного желоба.

Девятнадцатого поздно вечером 07 покидает зал Морского казино, где председатель городского совета устраивал прощальный банкет. Профессор Трофимов и его секретарь ушли часом раньше. На 07 легкий вечерний костюм, белая сорочка, черный галстук — безупречный джентльмен. Но на правой ноге этого джентльмена такой же смертоносный ботинок.

07 идет к причалу на набережной, куда только что подошла двухвесельная лодка с Верой Белчевой и ее братом Иваном Белчевым. Иван Белчев оставляет им лодку и отправляется на пристань, туда, где стоят моторки и яхты.

07 нажимает на весла, и через несколько минут лодка уже метрах в пятидесяти от виллы. Влюбленные бросают якорь и, сидя в обнимку, покачиваются на волнах.

Неяркая луна клонится к закату. 07 ложится в лодку, снимает с себя одежду, надевает снаряжение для подводного плавания. Рядом с ним — оболочка надувного манекена, он подключает к ней капсулу со сжатым воздухом, и оболочка мгновенно расправляется, надувается. На манекен напяливается пиджак — вылитый 07. Белчева и манекен сидят спиной к берегу. Луна скрылась. 07 готовится к погружению, по перед тем как нырнуть в воду, он, «сам того не желая, случайно», задевает снятым с правой ноги ботинком щиколотку левой ноги девушки. Едва ли в тот момент она обратила внимание на эту пустячную царапину.

07 уже под водой, он плывет к скалам, ограждающим академическую виллу с моря. Ему хорошо известно, что сейчас происходит в лодке. Но он об этом не думает. У манекена корчится в агонии девушка. Единственный свидетель и соучастник должен исчезнуть с лица земли. Этого требует дело.

Светят одни только звезды. Наблюдателей полковника Василева не удивляет, что в лодке маячит один 07. Это и раньше случалось. Может быть, девушка отдыхает, уснула? Для них главное — 07, потому они и спокойны. Объект остается на месте.

Но объект уже в бетонированной яме гаража. Он одевается, все необходимое снаряжение с ним, он готов выполнить свою миссию по всем правилам искусства, которым владеет в совершенстве. Улучив момент, он слегка приподымает одну из досок, целится в часового и бесшумным выстрелом убивает его наповал. Затем по-кошачьи поднимается по лестнице. С самой нижней ступеньки поражает выстрелом дежурного. Тот со стоном падает ничком на лестницу, вытянув вперед руки. Служитель вскакивает с дивана и, еще сонный, открывает дверь, однако 07 уже на пороге; удар в челюсть рукояткой пистолета — и человек на полу. Сколько секунд требуется для того, чтоб смочить наркотическим средством платок и ватный тампон?

Служитель обезврежен, начинается следующий тур, 07 через верхний холл попадает на веранду. Окна обеих спален открыты. Отодвинув штору, он забирается в первую спальню. По дыханию он узнает, что в постели профессор. Ватный тампон готов, он подносит его к носу спящего так, чтобы тот мог вдыхать эфирные испарения. Секунда, две, три… 07 терпелив. Дыхание становится реже, тише, оно уже едва улавливается. Тогда он вынимает из кармана шприц, вставляет иглу, нащупывает руку профессора и в нужном месте вонзает иглу, Он это делает ловко, у него немалый опыт. Теперь профессор проспит много часов, а может быть, и суток.




То же самое он проделывает и в другой спальне. Наталья Николаева тоже погружена в непробудный сон.

Необходимо отметить одну важную деталь: 07 на редкость заботливо относится к своим вещам — не забывает ни одной мелочи, даже ампулы прячет в карман: а вдруг они ему снова потребуются?

Затем он переносит обоих в машину Станилова: сперва Константина Трофимова, потом его секретаря. Что для его натренированных мускулов тяжесть шестьдесят — шестьдесят пять килограммов? Он возвращается за их вещами, забирает все до последней булавки. Усыпленных он устраивает на заднем сиденье, прикрывает их простыней, которую взял с постели Натальи Николаевой.

Наступает время третьего тура. 07 проникает в спальню Станилова, мощным пинком заставляет обезумевшего профессора вскочить с постели. Две хорошие затрещины приводят его в нормальное состояние. Что сказал ему 07 после этого, неизвестно. Неизвестно и то, какой смысл имела эта яростная схватка. Столкновение тигра с медведем. Тигр при этом теряет перстень, а медведь — волю. Станилов в одном пиджаке и брюках, босиком садится за руль своего «ситроена» — таков финал. Быть может, он чувствовал у себя за спиной дуло бесшумного пистолета?

Перерезав телефонный провод, 07 подсаживается к «спящим». Занавески задернуты. Станилов заводит мотор.

Итак, «ситроен» торжественно выезжает на улицу. Дежурный сержант козыряет Станилову, тот отвечает на приветствие. Ощущал ли он своей спиной дуло пистолета? Знал ли он, что сзади у него, кроме 07, есть еще кто-то?

В это время Иван Белчев, выполняя указания своей сестры, берет у причала на набережной «Леду» — гражданин Серафим Димитров сам дал ему ключ от замка с секретом за небольшое вознаграждение в долларах. Парню, наверное, захотелось покатать вдоль берега девчонку; через часок он поставит моторку на место, а доллары на улице не валяются — пригодятся.

Пригнав моторную лодку к тому месту, которое указала сестра, парень нажимает на пятки и добирается до дому лишь в третьем часу ночи. Полчаса спустя милиция доставляет его в окружной суд на допрос.

«Ситроен» летит по шоссе на Каварну. Где-то на восемнадцатом километре 07 приказывает Станилову остановиться, предлагает ему подвинуться вправо, а сам садится за руль. Устраиваясь поудобнее, он «случайно» касается правым ботинком левой щиколотки профессора и с секунду-другую медлит в ожидании действия яда. у Станилова начинаются судороги. 07 выталкивает из машины Станнлова и тащит его по асфальту в кювет.

Теперь 07 — полновластный хозяин в машине. Он следит за спидометром и через три-четыре минуты нажимает на тормоз. Вылезает из машины, изучает обстановку и снова садится за руль. «Ситроен» поворачивает направо и останавливается шагах в двадцати от моря. Пляж, небольшой заливчик, куда Иван Белчев пригнал моторную лодку. Освещенная фарами, она напоминает огромную рыбу, прибившуюся к берегу.

07, перенеся «спящих» к лодке, оставляет их на песке. Затем возвращается, выезжает на бугор, направляет машину в сторону моря и на ходу выскакивает из нее. Через несколько мгновений раздается сильный всплеск и — тишина. Море поглотило «ситроен». Часа через два водолазы, видимо, обнаружат его на дне. 07 идет к лодке, укладывает в нее «спящих» и уходит в море…

Аввакум помолчал немного, собираясь с мыслями. Трубка его давно погасла.

— Куда? — Он пожал плечами. — Сейчас трудно что-либо сказать. Не знаю.

Последовали распоряжения: фотографии 07 разослать по радиотелеграфу соответствующим пограничным и милицейским службам; продолжать прочесывание прибрежных вод и селений; установить контроль над судами всех видов, которые покидают болгарские порты и оставляют болгарские территориальные воды.

В полдень генерал Н., несколько сопровождающих его сотрудников и Аввакум Захов вернулись на специальном самолете в Софию.




София, 20 июля 196… г.

Едва войдя к себе в комнату, Аввакум сразу же распахнул двери на веранду, потом направился к своему старому креслу с кистями, опустился на его продавленное сиденье и закрыл глаза.

В доме было пусто и тихо, и он мог наконец вздохнуть полной грудью.

Он долго сидел неподвижно, измеряя свою вину перед людьми. И чувствовал, что вина эта неизмерима. Встала она у него на дороге, словно гора, — ни прохода, ни тропинки, лишь ледяные вершины, одна другой выше.

Старинные часы с бронзовым маятником пробили два.

Он встал, расправил плечи и глубоко вдохнул воздух. Затем включил бойлер и, ожидая, пока закипит вода, раскрыл сборник задач по высшей алгебре и принялся решать первую попавшуюся.

Без пяти минут четыре он прибыл в Комитет.

Только что закончилось совещание руководителей Комитета. В приемной генерала Н. он чуть было не столкнулся с одним из помощников председателя. Аввакум извинился и впервые почувствовал какую-то неуверенность в собственном голосе, первый раз в жизни ощутил, как его обдало жаром от смущения. Вызванный к доске отличник не решил задачу.

— Как поживаете? — улыбнулся помощник не особенно весело и протянул ему руку. Однако же он улыбнулся, а от его дружеского рукопожатия улыбка показалась намного теплее. — Отдохнули? — спросил он. Взгляд у него был озабоченный.

— О! — произнес Аввакум. Впервые в жизни он ответил этим неопределенным «о». Междометия с их оттенками не имели места в его словаре. — Я вовсе не испытываю усталости, — добавил он. Эта фраза тоже казалась ему не вполне уместной, но ничего другого в голову не пришло.

Помощник положил ему на плечо руку и улыбнулся с такой теплотой, какой Аввакум прежде не замечал в его глазах.

— Генерал ждет вас, — сказал он. — Есть кое-какие новые моменты, он вам все скажет, может, вы подумаете над этим. Мы не считаем, что уже надо ставить точку, напротив! — он сделал небольшую паузу и повторил: — Напротив! — Его зеленые глаза загорелись, выражение бронзового лица стало жестким. — Генерал ждет вас, — сухо сказал он и, кивнув головой, удалился.

Хотя окна были раскрыты, в комнате, казалось, все еще висело облако табачного дыма. Генерал Н. не ответил на приветствие Аввакума и, не отрывая глаз от лежащих перед ним бумаг, указал рукой на кресло.

— Можешь курить, не спрашивая разрешения. Кончив читать, он снял очки и поглядел на Аввакума.

Работа продолжается! На этом усталом, обрамленном сединой лице безраздельно властвовали глаза, они смотрели энергично. Хотя и с пробоиной, корабль все же достиг своего порта, ничего страшного. Все по местам, по местам!

— Мы полагаем, — начал он и с завистью взглянул на дымящуюся в руке Аввакума сигарету, но тут же нахмурился: устоял перед соблазном. — Мы полагаем, что они не посягнут на жизнь профессора Трофимова. И не из сентиментальных соображений, а ради собственной выгоды. Живой ученый как-никак дороже мертвого, верно? Мертвый тебе ничего уже не скажет, а от живого в худшем случае можно хоть чего-то ждать.

Генерал извлек из кипы бумаг какие-то два документа и показал их Аввакуму.

— Две шифрованные радиограммы, — пояснил он. — Первая перехвачена вчера в полдень, за двенадцать часов до похищения Трофимова, а вторая — сегодня, опять в то же время. Позывные сигналы: CSZ. Кодовый знак — «Лайт». Связь была односторонняя.

Аввакум взял первую шифровку. Выраженная словами, она гласила: «Почтовый ящик 230 тчк накладная номер»… Далее следовало четыре пятизначных числа и текст: «О доставке посылки позаботится А».

Вторая радиограмма состояла всего из двух фраз: «Средиземное море тчк двадцать третьего июля».

Обе радиограммы были переданы на французском языке.

— У нас есть предположение, — сказал генерал, — что центр, организовавший похищение профессора Трофимова, в первой радиограмме дает 07 указание относительно того, когда он должен предпринять акцию и куда доставить похищенного. Во второй шифровке, перехваченной нашей радиослужбой сегодня, содержатся лишь два момента: «Средиземное море» и «двадцать третье июля». Можно предположить, что этой второй радиограммой центр предлагает 07 держать курс на Средиземное море и двадцать третьего июля ждать указаний о последующих этапах операции. Однако не исключено, что «Средиземное море» в данном случае всего лишь символ, истинное значение которого известно одному 07. Центр говорит «Средиземное море», но, в соответствии с предварительной договоренностью, Средиземное море может означать все что угодно: город, порт, страну, совсем другое море. Нас толкают искать профессора в Средиземном море, а на самом деле он уже где-нибудь в Альпах или на побережье Балтики.

— Это вполне возможно, — согласился Аввакум.

— Вот почему, — продолжал генерал, — для нас исключительно важно узнать содержание первой радиограммы. В первой радиограмме центр сообщает 07, куда отвезти Трофимова. То есть она поможет нам напасть на первый след похищенного. Если мы сумеем установить, что этот след ведет к Средиземному морю, тогда можно будет согласиться, что во второй радиограмме «Средиземное море» имеет не символический, а прямой смысл. Тогда мы будем твердо знать, что двадцать третьего июля профессор Трофимов будет находиться где-то в Средиземном море.

Генерал помолчал.

— Но, как видишь, — заговорил он снова, — среди прочих обозначений четыре пятизначных числа остались нерасшифрованными, их смысловое значение все еще не выяснено. А вдруг это символы, за которыми скрываются названия портов? Или же железнодорожных станций, аэродромов? — Генерал Н. пожал плечами. — Расшифровать-то мы их, конечно, расшифруем, но время летит! Мы упускаем драгоценное время!

Аввакум не слышал последних слов генерала. Он сосредоточенно смотрел на первую радиограмму, на длинный ряд цифр — маленькие джунгли, где перестаешь понимать, что означает «направо», «налево», «север», «юг»…

Но вот какое-то колесико в машине начинает проворачиваться. Эти загадки всегда следует рассматривать в свете уже сложившейся обстановки. Первая радиограмма имеет отношение только к начальному этапу акции по вывозу «груза». Когда кому-то предстоит что-то вывезти, должно быть определено направление, куда вывозить. Куда? Данный вопрос требует указания места.

Колесики вращаются с невообразимой скоростью.

Ну хорошо, обычно место обозначают словами. Но дешифровальная машина говорит, что эти четыре пятизначных числа слов не образуют. Что же тогда? Тогда эти числа обозначают сами себя и ничего другого, то есть— все!

Аввакум встал, походил взад и вперед по просторному кабинету, потом достал из кармана свернутый листок бумаги, развернул его и положил рядом с первой радиограммой. Некоторое время он как бы сопоставлял написанное на том и на другом листке, после чего на лице его появилась усмешка.

Аввакум подошел к большой карте, висевшей между столом и высоким сейфом.

— Вы не могли бы распорядиться, чтоб мне принес ли масштабную линейку и циркуль? — попросил он.

Когда эти вещи были у него в руках, Аввакум измерил с помощью циркуля и масштабной линейки отрезок прямой и, откладывая его восточнее меридиана, на котором лежит Варна, пояснил:

— Я только укажу некоторые места. Например, где 07 остановил моторную лодку, чтобы перебросить «груз» на борт транзитного корабля или подводной лодки — все равно. А тогда…

Он нанес карандашом на карту два отрезка, но едва заметно, чтобы потом след графита легко было стереть. — В сущности, это вы мне подали мысль, — заметил Аввакум. — А я лишь придаю ей «географическое» оформление. — Он показал генералу на свой листок. — Я выписал сюда цифры, выгравированные на кольце 07 — там они еле различимы. Цифры образуют четырехзначное число 4242.

Сейчас я вижу, что нерасшифрованные числа радиограммы начинаются соответственно цифрами 4, 2, 4, 2.

Итак, 07 было сказано до того, как он уехал в Болгарию, что в определенный день в Варне он получит через Веру Белчеву шифрованную радиограмму. Эту радиограмму он прочтет с помощью такого-то ключа. Четыре пятизначных числа укажут координаты тех мест, где «груз» будет принят и куда его потом доставят. Чтобы предупредить ошибку, которая могла роковым образом сказаться на исходе всей акции, на золотом кольце 07 были выбиты первые цифры чисел, обозначающих координаты.

Не подлежит сомнению, что пункты «приемки» и «места назначения» стали известны 07 только лишь 19 июля пополудни! Один этот факт позволяет судить о том, в какой глубокой тайне готовился этот заговор, красноречиво подтверждает мысль, что лишь очень немногие лица были предварительно посвящены в детали отдельных этапов операции…

И вот 07 расшифровывает радиограмму. Первая цифра на его кольце — четыре. Он ищет в дешифровке число, начинающееся с четверки. В первой колонке, в третьем ряду он находит: 43305.

Координаты любой географической точки исчисляются в градусах, минутах и секундах и определяются пересечением широт и долгот. Секунды 07 не интересуют, поэтому стоящую в конце цифру пять он зачеркивает. Остается число «4330», которое, в сущности, означает: 43 градуса 30 минут северной широты.

Проделав ту же «процедуру» и с остальными тремя пятизначными цифрами, 07 находит координаты ряда географических точек. Первая точка — Аввакум указал карандашом на карту — примерно в 30 милях северо-восточней Варны, в международных водах. Вторая — вблизи порта Стамбула.

Итак, первая радиограмма предлагает 07 в два часа тридцать минут (почтовый ящик 230!) быть в море, в определенном месте с координатами:






43° 30' NZ

28° 40' EZ





Установив направление и высчитав расстояние до указанного пункта с помощью любой географической карты (все это он сделал уже перед самым похищением), 07 садится в моторную лодку Серафима Димитрова и движется к указанному месту, сохраняя заданный курс при помощи компаса. Там его ждет транзитное судно или подводная лодка — одно из двух. Он перебрасывает «груз» (профессор и его секретарь спят) и, прежде чем покинуть моторную лодку, делает все необходимое, чтобы она пошла ко дну.

Подводная лодка (или транзитное судно, все равно) берет курс на юг и милях б двадцати от Стамбула перебрасывает 07 и его спутников на специальный быстроходный корабль.




На рассвете корабль вышел из проливов. В этот час он возможно, уже вспарывает волны Средиземного моря…

Положив карандаш и циркуль на стол, Аввакум опустился в кресло и стал неторопливо набивать трубку. Он сознательно старался делать это медленно, так как чувствовал, что пальцы его торопятся, что все в нем начинает спешить — даже сердце! Ах, этотлуч , он все вспыхивает, вспыхивает где-то далеко во мраке, надо как можно скорее отправиться туда. Он не мог точно сказать, куда именно ему следует отправиться, но сознавал, что сидеть сложа руки нельзя — даже стол, стулья, электрические часы — все окружающие предметы вдруг обрели зрение, уставились на него и твердили: ступай, ступай!

Приходилось набивать трубку как можно медленнее, пальцы не должны выдавать его состояние.

— Судя по второй радиограмме, — сказал Аввакум, — указания о дальнейшем ходе операции 07 получит только 23 июля, то есть через два с половиной дня, в Средиземном море. Надо полагать, при создавшейся обстановке корабль с таким «грузом» не станет делать остановок в каждом мало-мальски крупном порту, а будет по возможности двигаться прямо, транзитом, с пре дельной скоростью. Все это позволяет предположить, что по истечении двух с половиной дней он уже будет где-то между Алжиром и Марселем.

Генерал докуривал вторую сигарету.

— Между Алжиром и Марселем, — повторил Аввакум.

— Вероятно, — согласился генерал.

Он погасил окурок в пепельнице, нахмурился и несколько раз кашлянул. Проклятый дым раздражающе действовал на него. Ведь он отвык курить — у него даже предательски слезились глаза.

— А вдруг мы все же обнаружим нашего профессора, а? — сказал он и тут же снова закашлялся. Вот так голос, хорошенькое дело! Таким голосом подчас говорила его жена, когда спрашивала: «Неужто и в этом году нам не удастся вместе поехать на море?» Как у большинства женщин, у нее была своя слабость — она любила помечтать.

— Что? — спросил Аввакум.

Он загляделся в окно, в синеву, на голубую косынку девушки, которая уходила все дальше и дальше, за железнодорожный переезд, в ржаное поле.

— Возможно, мы еще найдем и профессора, и Наталью Николаеву, — тихо сказал он.

Почему «возможно»? Если это сомнение действительно гнездится в его сознании, то пусть бы этот табачный дым давно ослепил его, лишил его глаз, пусть бы закупорил его бронхи, словно отвратительный жгучий клей! «Возможно»? Если бы одна только тень этих слов запала в его душу, он и в этом случае чувствовал бы себя, как человек, бежавший с острова прокаженных, весь в струпьях, всеми проклятый. Движется среди здоровых людей и отравляет воздух. «Смотрите — он не сумел уберечь наш луч!» — указывают на него пальцами и осуждающе качают головами. «Из-за него мы, может быть, не сможем целоваться», — говорит девушке в голубой косынке ее возлюбленный. «У нас больше нет луча, который нас защищал! По вине этого человека его украли! Украли!» Перед глазами девушки в голубой косынке вырастает гриб атомной бомбы, он повис над миром, словно призрак. Девушка чудом уцелела, но она знает, что отравлена. Она родит не ребенка, а идиота, одноглазого циклопа с множеством конечностей, паука! Паука!

«И все из-за этого типа, который не сумел уберечь добрый луч!» — думает девушка. Господи, какое горе! Теперь никто уже не верит, что человеческая мысль достигнет галактик — нет его больше, доброго, прекрасного луча! Никаких галактик. Они превратят его в оружие. Превратят в оковы. Что для них галактики! Для них куда важнее устойчивая валюта тут, на Земле! К чертям галактики — ребячество, и только. Какое горе, какое горе! И во всем виноват он — не сумел уберечь от злых рук наш добрый луч. Луч профессора Трофимова. Эй, прокаженный, каково?

Да, так могло бы быть, это могло стать явью, если бы он смирился с «возможно».

— Мы найдем профессора и Наталью Николаеву, — твердо сказал Аввакум. «Возможно» он опустил.

Девушка в голубой косынке верит ему, она не сомневается, что он доберется до того места, куда запрятали добрый луч.




Быть тогда и поцелуям, и песням, и смеху, тогда она родит красавца богатыря. А сам он, гуляя по улицам, по парку, будет счастлив при виде смеющегося лица девушки.

Девушка очень красива, и тем страшнее то, что она в него верит.

На голове у девушки голубая косынка. Голубая, как это небо, смеющееся в окне.

— Захов, — сказал генерал. Он сделался строгим и сосредоточенным. — Продолжаем работу. Я созываю со вещание, повестка дня: меры по розыску профессора Трофимова. В нем примешь участие и ты!

— Благодарю, — сказал Аввакум.

На улице, за раскрытым окном, теплый ветерок шевелил листву. Недалеко был сад. Оттуда доносился детский щебет и едва уловимый запах жасмина.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


Париж, 22 июля 196… г.

Эйфелева башня, гигантский, направленный в небо филигранный палец с вязаной шапочкой наверху. Дома, напоминающие детские кубики, одни выше, другие ниже; прямоугольники зеленых площадей; голубая лента Сены, тут и там перерезанная мостами, — все это поднимается вверх, мчится вверх, угрожающе растет. Потом неприятный шум в ушах, металлический скрежет, но где-то очень далеко. И — легкое, почти неуловимое прикосновение к земле, сознание, что под ногами твердая почва, безумная скачка по асфальту взлетной дорожки и наконец — покой.

Аввакум прошелся взад и вперед среди павильонов огромного зала аэропорта, заглянул в мир парфюмерии, книг, бутылок, в мир кукол и шоколада. Купив последний номер «Пари-матч», он поболтал о том о сем с продавщицами конфет, зорко наблюдая за отражением на никеле витрин тех, кто следовал за ним.

Наконец он вышел на площадь и подозвал такси.

После бесчисленных остановок — красных светофоров, заторов, выносить которые способны только люди со стальными нервами, — после бесчисленных остановок такси повернуло налево, обогнуло площадь Этуаль, положившись на милость судьбы, дало возможность перевести дух на авеню Рапп. После этого опять левый поворот, машина протискивается между шпалерами своих собратьев и скромно останавливается перед почти незаметным входом в отель «Савой». В этом отеле семь лет назад под именем Эдварда Жеромского, поляка из Канады, Аввакум прожил одиннадцать месяцев. Почти год. Специализировался в реставрации античных ваз и мозаики.

— Мосье… Эдвард?

— Мадемуазель Надин?

Он самый, она самая. Кто сказал, что в мире все быстро меняется? Надин немножко пополнела — в ту пору ей еще не было и двадцати лет. Тогда она была горничной, стелила ему постель, а теперь сидит за окошком регистратуры, заполняет карточки, принимает и выдает ключи от комнат.

— Я вижу, вам повезло, Надин! С повышением вас! — О да, верно. Мне повезло. — Она улыбается ему,

улыбается и окидывает его опытным взглядом. — Боже мой, боже мой! Эдвард! Что с вами стряслось… мой мальчик! Вы так изменились.

Изменился, изменился! Еще бы! С чем только не встречался он на своем пути за эти годы! Тут и Ичеренский, и ящур, и инфракрасные очки, и Прекрасная фея. Сто лет, милая Надин, сто лет!

— Что поделаешь — бизнес, — говорит Аввакум.

— Бизнес? — воспоминания о любви не вытесняют в ней чувства уважения. — О! — восклицает Надин.

— Картины, — поясняет Аввакум.

— Помню, помню, — говорит Надин. — Ведь вы художник. Тут вам особенно не позавидуешь. Но торговля картинами, как я слышала, приносит немалые доходы.

Аввакум кивнул головой. Большие, иной раз очень большие, хотя и не так часто.

— Надин, крошка моя, а тот номер, шестой, вы помните?

Надин качает головой. Она за свою жизнь бывала в стольких номерах! Но тут же спешит улыбнуться:

— Как же не помнить, мосье! Помню! Вам и сейчас хотелось бы получить этот номер, шестой?

Больше нет «ее мальчика» — ведь он торгует картинами.

— Хорошо бы он оказался свободным, — говорит Аввакум. — Я — консерватор, дорожу старыми воспоминаниями. А вы, моя маленькая Надин?

Она говорит, что шестой номер, к счастью, свободен, но на его старые воспоминания никак не отвечает. Вот ключ. Пожалуйста, карточку она потом заполнит, пусть он только поставит свою подпись тут вот, внизу.

Ставя на карточке подпись, Аввакум ощущает запах Надин, которая почти касается головой его плеча. Те же духи. Как все это живо напоминает то время! — Надин, может, выпадет удобный случай пройти вечерком, часов в одиннадцать, мимо моего номера?

Поужинать Аввакум зашел в кафе рядом с отелем. За кофе он успел просмотреть вечерние газеты — все до единой под крупными заголовками сообщали о «странном бегстве из Варны профессора Трофимова». Ученый-де спасал свое открытие от советских властей, которые хотели, стремились использовать его в военных целях…

В одиннадцать часов к нему постучалась Надин. Принимая гостью, он сделал вид, будто только что пробудился от тяжелого сна. Зевал. Попросил ее подождать, пока он примет душ. Пятнадцать минут, не больше.

— Ах, бог мой, с кем не случается! — обнадеживающе утешала его Надин. — Да еще после такой утомительной дороги!

Она все понимает, не маленькая.

Шестой номер! Перед спальней — гардеробная. Из гардеробной — дверь в маленькую гостиную, а оттуда в ванную. Аввакум запер гардеробную, достал из чемодана свой транзистор и ушел в ванную. Открыв кран, он пустил в ванну горячую воду, а сам сел перед зеркалом, отыскал в записной книжке «пустую» страницу и повернул диск настройки транзистора.

Было точно одиннадцать десять.

Откуда-то из эфира стали долетать точки и тире. На это ушло десять минут. Аввакум тут же взялся расшифровывать запись: «Перехвачена радиограмма „Лайт“. Текст: „Двадцать пятого июля Спартель. На следующий день берешь Ганса. Он будет ждать у Дракона. Пароль для связи четвертый. Якорь у входа в залив. Посторонних не допускать. Сойдешь только ты и Франсуа. Сразу по прибытии Ганса трогаешься дальше по условленному курсу“. Наше указание: разыщи W для получения инструкций».

На плечи с шумом устремляются струйки горячей воды. На душе у Аввакума весело — транзистор принес на берег Сены родную Витошу. Если 07 сбежал в туманность Андромеды, беда невелика — его он настигнет и там, он и там его разыщет, чтобы вернуть людям добрый луч! Ради того, чтобы им было хорошо тут, на земле, чтобы Надин не ходила по номерам, а женщины не производили на свет пауков. Весело, Фигаро… Если графу угодно танцевать… Сколько же неизвестных? Первое — Ганс. Второе — Дракон. Третье — пароль номер четыре. Уравнение с тремя неизвестными. Стоит только найти неизвестные, как кружки барабанчика станут на свое место, щелкнет замок и дверь темницы распахнется. Константин Трофимов и его секретарь будут спасены. Скорее к W! Скорее к W!

— Надин, малютка, скучаешь?

— О! — зевает Надин. — Мне хорошо. Подремала немножко.

— Подремли еще малость! — советует ей Аввакум. — Я схожу куплю вина и еще чего-нибудь.

Повернув ключ в дверях, он уходит.




Двенадцать часов ночи. Площадь у Эйфелевой башни. Он под южным ее сводом.

— Мосье Дидье?

Ему отвечает высокий мужчина с белым воротником рубашки поверх пиджака:

— Non, moi j'suis m'sier Joseph[6 - Нет, я — Жозеф (франц.).].

— He будете ли так любезны сказать, который час?

Человек с белым воротником поверх пиджака говорит, что уже, вероятно, время обеда. Аввакум подает ему левую руку. Затем они вдвоем поднимаются в лифте на вторую площадку. Под ногами пылает море, океан огней. Среди этого моря Елисейские поля кажутся перламутровой речкой.

Они курят. Любуются огнями города. Аввакум тихо воспроизводит текст радиограммы. Разговор ведется по-французски. Его собеседник сильно удлиняет гласные, особенно «а» и «о», и произносит он их как-то очень мягко. Он говорит:

— Видите ли, мы уже перехватили четыре такие радиограммы, текст всех почти один и тот же, только места указаны разные. В вашей, например, указан Спартель, то есть порт города Танжера. Спартель — это название тамошнего маяка. В других радиограммах значатся имена, под которыми следует подразумевать порты Средиземного моря, Бискайского залива, Ла-Манша. В Малаге ли остановится судно, в Сан-Себастьяне, в Гавре или в Танжере — пока неизвестно. Мы не знаем и того, что это за судно — в Средиземном море плавают сотни судов. Но мы послали своих людей и в Сан-Себастьян, и в Малагу, и в Гавр. Вы поедете в Танжер. Я дам вам паспорт, в нем вы найдете адрес и имя человека, который будет оказывать вам помощь. Вам повезло — только в этой последней радиограмме упоминается имя «Ганс»…




Танжер, 25 июля 196… г.

Было три часа дня. Дышалось в жару тяжело. Знойное небо над городом напоминало раскаленную крышку.

Аввакум взял такси и попросил шофера отвезти его на бульвар Мохаммеда, дом 78 — «Банк дю Марок». Смуглолицый шофер, почти черный в своем снежно-белом кителе, едва заслышав волшебное «Банк дю Марок», тут же весь расплылся в широкой, приветливой, бесконечно угодливой улыбке. Лоснящаяся бархатная дорожка, которая сама стелется у тебя под ногами. И вот такая улыбка расцветает на лице рослого, кареглазого красавца с бронзовым загаром!

Они въехали на бульвар, тут и там затененный развесистыми пальмами и массивными домами с плоской крышей, белыми, словно морская пена, и гордыми своим солидным видом. Дома с мавританскими аркадами в этой части города казались чужеродными — среди иностранных гостей изредка мелькали местные жители.

Аввакум спросил у шофера, как его зовут.

— Хасан, — ответил шофер.

Почему вы, Хасан, так раболепно улыбаетесь? Бронзовое лицо человека густо покраснело.

— Профессия, господин! — сказал он и тихо, как бы извиняясь, добавил: — У нас ужасная конкуренция, господин!

Во время этого непродолжительного разговора Хасан улыбнулся один-единственный раз.

Войдя в банк, Аввакум прошел в зал текущих операций — своего рода черномраморный храм, где царила прохлада. В глубине стоял шум счетных и пишущих машин, у окошек ждали своей очереди паломники — с портфелями, в элегантных шерстяных или териленовых костюмах.

Получая по чеку деньги, он попросил, чтобы ему дали немного мелочью.

Когда из мраморной прохлады Аввакум вышел на улицу, у него было такое ощущение, будто его сунули в раскаленную печь. Хасан ждал его у машины, придерживая рукой открытую дверцу.

Аввакум мог получить деньги и в другом банке, поменьше этого, даже на аэродроме, но Хасан должен знать, что имеет дело с солидным клиентом.

— Хасан, — сказал Аввакум, — я буду тебе очень признателен, если ты отвезешь меня на улицу Мелендез-и-Пелейа, не возражаешь?

— Есть, ваше превосходительство! — по-военномуответил Хасан.

Хлопнув дверцей, он с ловкостью леопарда занял место за рулем. Не каждый день попадается клиент, имеющий дело с «Банк дю Марок».

На пересечении бульвара Пастера с улицей Свободы Аввакум повторил:

— Мелендез-и-Пелейа, 47. Германское консульство!

— Аллах, ну и клиент! Такое не каждый день случается!

— Хасан, — сказал Аввакум, когда кремовый «пежо» остановился у дома 47. — Возьми эту мелочь, — он вы сыпал ему горсть монет, — и, пока я в консульстве справлюсь с делами, можешь по собственному вкусу охладить свое горло.

— О, ваше превосходительство! — возразил Хасан, но тут же подставил руку и сунул деньги в карман.

— Если кто-нибудь станет спрашивать, что у тебя за клиент, объясни: француз из Парижа.

— Француз из Парижа, клянусь аллахом! — кивнул Хасан.

Чего только не бывает на белом свете: почему его превосходительство из Парижа не может иметь дел в западногерманском консульстве? Одному аллаху известны пути человеческие! Мелочь составила приличную сумму. Пусть его палками дубасят, он все равно будет твердить, что его превосходительство из Парижа.




Аввакум явился к чиновнику по регистрации, холодно поздоровался кивком головы и потребовал, чтобы ему показали список лиц, которые прибывали с паспортами ФРГ в Танжер и уезжали из него в течение последней недели.

Начисто облысевшая голова чиновника обрела цвет перезрелого арбуза. Небесно-голубые глаза его затянули мрачные тучи.

— По какому праву, мосье? — спросил он по-французски, и его тонкие тевтонские губы искривились в пренебрежительной, вызывающей усмешке.

Этот француз много на себя берет!

— Прошу вас, — сказал Аввакум тоном, который никак не граничил с просьбой. Неужели этот потомок Зигфрида не соображает, что имеет дело с гасконцем? — Список! — настаивал Аввакум. — Я хочу видеть список!

Потомок Зигфрида закусил губу. Тучки в его глазах стали метать молнии.

— Никакого списка вы не увидите, — отрубил он. — И оставьте меня в покое, ради бога!

— Но разве вам не звонили из Бонна? — удивился Аввакум. — Вспомните-ка получше, сударь, вспомните!

Ах, проклятый гасконец! Во времена Зигфрида таким вот, как этот, тут же отрубали головы!

— До чего же вы мне надоели, сударь!

— Весьма сожалею, — сказал Аввакум. — Весьма со жалею, что приходится вам надоедать, но что поделаешь! — Он вынул из внутреннего кармана пиджака удостоверение и галантно протянул его чиновнику. — Ничего не поделаешь, — усмехнулся он. — Придется вам показать список.

Галльский петух выигрывал сражение. Потомок Зигфрида прочитал слово «Интерпол»[7 - Международная полиция.], затем прочитал, что удостоверение принадлежит Морису Марсеньяку, убедился, что на Фотокарточке, дьявол его возьми, изображен этот самый Марсеньяк и что документ скреплен надлежащей официальной печатью. С этой «Интерпол» шутки плохи.

— Благодарю, господин Марсеньяк, — сказал чиновник. Потомкам Зигфрида тоже приходилось оказывать содействие «Интерпол». Контрабанда опиума, торговля девушками, похищение драгоценностей и дорогих картин. — Проходите, пожалуйста! Не угодно ли выпить, чашку кофе? Рюмку виски со льдом?

В течение истекшей недели из ФРГ прибыло пять граждан. Один из них проследовал транзитом в Иоганнесбург, двое других отбыли в Дакар, четвертый вернулся обратно в Бонн, а пятый, Пауль Шеленберг, профессор из Мюнхена, — этот все еще остается в Танжере, отель «Гибралтар» на улице Свободы.

— Вот этот, Макс Шнейдер, два дня назад уехавший в Дакар, — сказал Аввакум и призадумался. — Не припомните ли вы, господин, какая у него профессия по паспорту?

— Разумеется, господин Марсеньяк! Очень даже хорошо помню! — Он посмотрел вокруг, потом наклонился к уху Аввакума и таинственно прошептал: — Коммивояжер!

— А-га! — произнес Аввакум.

Они посмотрели друг другу в глаза и с многозначительной усмешкой кивнули головами. Ох, эти контрабандисты, торговцы девушками, похитители драгоценностей!

— Весьма вам благодарен, — сказал Аввакум.

— О, что вы, господин Марсеньяк!

— Я вам предлагал купить картину Мурильо, вы меня поняли?

Чиновник по регистрации лукаво подмигнул ему.

— Но мы не сошлись в цене! — Потомок Зигфрида понимает, что к чему, пускай господин Марсеньяк не думает, что он такой невежда!

Сравнивать «Гибралтар» с «Эль Минзох» означало бы то же самое, что поставить одну из звезд Плеяд рядом с лучезарной Венерой. Аввакум спросил профессора Шеленберга, и портье указал ему на рослого человека, который стоял в баре у стойки и, очевидно, собираясь уходить, допивал свое пиво. У него были седые виски и мешки под глазами на крупном лице.

— Хасан, — сказал Аввакум. — Ты хотел бы получить еще горсть мелочишки?

Разумеется, ваше превосходительство! — ответил с ухмылкой Хасан. — Клянусь аллахом, что не стану отказываться.

— Ты ее получишь, — заверил его Аввакум. Он указал глазами на допивавшего пиво Шеленберга. — Видишь того высокого человека, вон там, у стойки? Через одну-две минуты он выйдет из бара и, вероятно, пойдет на ту сторону, к Гранд Сокко, или будет пересекать улицу, чтобы попасть на площадь. В том и в другом случае твое такси должно налететь на него, но, учти, давить его не следует — возле него буду я, совсем рядом с ним, и в самый последний момент дерну его в сторону. Я, так сказать, спасу ему жизнь, а ты, при кинувшись злым-презлым, обругаешь его как следует и скроешься в той улочке, что за французским консульством. Ты понимаешь, чего я от тебя хочу?

Хасан уставился на него вытаращенными глазами.

— Я хочу сделать доброе дело, — усмехнулся Аввакум. — Поклялся перед аллахом, что спасу от смерти человека, и вот мне представляется удобный случай выполнить свой обет.

Хасан продолжал таращить на него глаза.

— А вечерком, в восемь часов, будешь ждать меня перед «Эль Минзох», — сказал Аввакум. — Я там живу. В отеле «Эль Минзох».

Услышав название этого отеля, Хасан тут же с быстротой молнии спрятал деньги в карман.

— Да будет воля аллаха, — прошептал он и, вскочив в такси, дал задний ход, чтобы занять удобную позицию для старта.

Одному аллаху ведомы тайные пути судьбы.

Дальше события развивались так.

Выйдя из бара, профессор Шеленберг недовольно сощурился, взглянул на солнце, уже клонившееся к Спартелю, надвинул на глаза соломенную шляпу и пошел широким шагом к улице, которая вела на пляж. Он пересекал наискось улицу Свободы несколько выше бельгийского консульства и, когда ему оставалось до противоположного тротуара всего лишь два-три шага, за спиной у него вдруг завизжали тормоза — казалось, какой-то вихрь вот-вот схватит его и понесет вверх или еще куда, но в этот миг чья-то сильная рука рванула его назад и пригвоздила к месту. Перед глазами профессора в одной пяди от тротуара бешено пронеслось такси. В открытом окне шофер ожесточенно тряс кулаком.

— Ваше счастье, сударь!

Шеленберг обернулся. Слева, у самого плеча, он увидел незнакомого человека.

Взгляд Аввакума скользнул по его усталому, пожелтевшему лицу и широко раскрытым, полным ужаса глазам.

— Ничего, — сказал Аввакум. — Обошлось.

Шеленберг приложил руку к сердцу и глубоко вдохнул воздух, как бы глотая его.

— Испугались? — усмехнулся Аввакум. Он взял его под руку и отвел на тротуар. — Вам нехорошо?

— Нет, ничего, — сказал Шеленберг. — Я просто рас терялся. — Он говорил по-французски, но с немецким акцентом, как бы в нос. — В сущности, я не растерялся» я нисколько не растерялся, — ни с того ни с сего добавил он. Потом спросил: — А вы откуда взялись?

— Я случайно оказался возле вас, — ответил Аввакум. — Переходил улицу, так же как и вы.

— Да, да, — задумчиво кивая головой, произнес Шеленберг, — допустим, что так оно и было! — Он опустил руку, и по его полным губам скользнула неопределенная усмешка. — Допустим, что так оно и было, — повторил он. — Но это ни на йоту не меняет положения. Вы спасли мне жизнь, уберегли от верной гибели! — воскликнул он, и у него вырвался низкий, гортанный смех.

— А может, только от легкой контузии? — Аввакум сдержанно улыбнулся. Этот тип явно что-то подозревает.

— От контузии или от смерти — профессор Шеленберг покорно вас благодарит, сударь, — воскликнул немец, протягивая Аввакуму руку.

— Не стоит, — сказал Аввакум. — Ничего особенного я не сделал. — Однако пожал ему руку. Тяжелая, влажная, расслабленная, она вызывала брезгливое чувство.

— Знаю, — сказал Шеленберг. — Вы просто выполни ли свой долг. — Он снова вдруг засмеялся. — Ну что ж, сударь, спасенному полагается угостить своего спасите ля. — Теперь уже он взял Аввакума под руку. — Видите ли, я ненавижу все эти заведения на Авенида д'Эспана, на бульваре Мохамеда. Слишком уж там шумно. Мне кажется, человек там должен испытывать такое чувство, будто он в кресле парикмахера. Стоит пошевельнуться, и на щеке кровь. На тебя смотрят сотни глаз — даже высморкаться нельзя как следует, Я предпочитаю маленькие заведения, вроде того, что возле парка Мендубии в Медине. Там и скумбрию можно съесть, и голубя, что самим господом богом положено. А главное, там все просто — тебе не кладут на стол десять пар ножей и вилок, которыми обязательно надо пользоваться. А вы, мой спаситель, какого мнения на сей счет?

Аввакум ответил, что у него на сей счет нет особого мнения, поэтому он предпочитает довериться вкусу господина Шеленберга.

— Вы, наверное, давно в Танжере? — спросил он. Профессор окинул его лукавым взглядом и покачал головой. Аввакум не мог понять, почему он на него так смотрит и почему качает головой. Казалось, он хочет сказать: «Тебе ли не знать, любезный, как давно я в Танжере». Вот так так! И вообще его взгляд, отдельные его слова подчас казались странными и вызывали недоумение даже у видавшего виды Аввакума.

Они проехали под аркой Гранд Сокко, свернули влево на улицу Хазбах и оказались между Сокко Шикко и парком Мендубия. Пройдя во дворик тихого кабачка, приютившегося в укромном месте, они выбрали стол у большого старого кипариса. Напротив клубилась пышная зелень Мендубии; торчащие на склонах холма крепостные пушки были похожи на пальцы приподнятой гигантской ладони.

Шеленберг заказал вино и жареных голубей.

Некоторое время они молча пили вино; первым заговорил Шеленберг.

— Такое со мной случается, наверное, уже в десятый раз — на меня вдруг наезжает машина. И должен признаться, мне это начинает надоедать, ей-богу! Вчера ночью кто-то подкрался к моей двери — я сразу почувствовал, что там кто-то притаился. Сейчас отопрет, думаю, отмычкой дверь и — бах, бах! Или тесаком в меня запустит издали, таким, у которого лезвие с двух сторон. Подобные попытки предпринимались и в моем родном городе, в Мюнхене — иду по улице, а они с балкона — бух! Цветочный горшок разбился позади меня на расстоянии полушага. Ужасно! Потому-то я и сказал вам, что мне все это начинает надоедать.

Было душно, однако у Аввакума по спине пробежали мурашки. То ли он сумасшедший, этот Шеленберг, то ли прикидывается сумасшедшим?

— Ваше здоровье! — поднял стакан Шеленберг. — Вы сегодня спасли мне жизнь, покорно благодарю!

Пил он много, залпом, да и на еду набрасывался с жадностью. Заказал себе еще голубя с жареным луком и изюмом.

— Не могу понять, кто же это гонится за вами на машинах и ночью околачивается у вас за дверью, — сказал Аввакум.

На сей раз Шеленберг высказал то, на что раньше лишь неясно намекал:

— Да будет вам! Вас посылают, чтобы вы меня охраняли, платят вам за это хорошие деньги, а вы еще спрашиваете! Не люблю, когда люди притворяются наивными.

— Верно, я действительно вас охраняю, — заметил Аввакум. — Бог тому свидетель: я здесь для того, чтобы вас охранять. Но для вас ведь не секрет, иной раз ох рана сама не знает, кого она охраняет и по какому случаю. Исполняет свои служебные обязанности, и только.

— Триста чертей! — рассердился вдруг Шеленберг. — И драный козел в придачу! Вы говорите слишком громко. Все вы, французы, ужасные крикуны!

— Это вам так кажется, — усмехнулся Аввакум. — Разве вы не замечаете, что я говорю шепотом? Если кто из нас кричит, так это вы.

— Может быть, — ответил Шеленберг. — И вы не удивляйтесь — у меня в последнее время стали пошаливать нервы. Особенно после того, как я решился на этот шаг, дьявол его возьми! За ваше здоровье, сударь! Я пью за ваше здоровье и завидую вам, ей-богу! Профессор Шеленберг вам завидует. Я — инженер-электрик, физик-исследователь, еще совсем недавно преподавал квантовую механику в Мюнхенском университете. Но год назад мне сказали: убирайтесь-ка подобру-поздорову, господин Шеленберг! Нам осточертело каждый месяц принимать петиции с протестами против вас. Правда, петиции от всяких там бродяг, негодяев, коммунистов, тем не менее, тем не менее… Вы прекрасно знаете, что поляки осудили вас на пятнадцать лет тюрьмы за какие-то там преступления в Освенциме, и некоторые наши студенты… сами понимаете… вы ведь патриот, большой патриот!.. Бог ты мой, разумеется, понимаю, как не понимать! Если это в интересах восстановления спокойствия в университете, извольте, вот вам моя отставка! И вот я уже год вне университета, без лаборатории. Разве может не болеть душа? Без моих миллионов электроновольт я — ничто, пустое место, вы же понимаете? Нет ни соотношения неопределенностей, ни симметрии античастиц, ни спинов, и вообще нет уже ничего на свете! Пребываю в небытии.

Ну хорошо, я не единственный, кто пребывает в небытии, не так ли? Хуже другое — в этом мире появились зловещие тени: вот уже год, как они меня преследуют! Агенты все тех же поляков норовят похитить меня, чтоб я отсидел свои пятнадцать лет. Вы меня поняли? Меня приговорили к пятнадцати годам за то, что в свое время я что-то такое сделал в Освенциме — придумал аппаратик, способный превращать человеческий организм в пепел. Человек среднего веса — две горсти пепла. Верно, я это сделал. Приказали мне — и я сделал! Попав в армию, инженер-электрик должен ведь чем-то заниматься. Вы — француз, вам этого не понять! Раз тебе приказано — разбейся в лепешку, но сделай!

Откровенно говоря, я уже решил было сам идти к полякам. Пожалуйста, вот я, сажайте меня в тюрьму. У меня была тайная мысль: не так они глупы, чтобы держать меня в тюрьме; пошлют в какую-нибудь лабораторию, и буду отбывать там свой срок. Но в это время начался еще один процесс, опять по освенцимским же делам, и те типы бессовестно меня подвели: приписали мне столько-то и столько-то тонн пепла, вы понимаете? И все ради того, чтобы спасти свои собственные шкуры, хотя шкуры этих болванов все равно ничего не стоят. Узнав про то, что погублено такое множество народу, поляки пересмотрели свой прежний приговор и заочно осудили меня на смертную казнь. У них это делается при помощи веревки. Петля на шею. Может длиться две-три минуты, а то и все пятнадцать… За ваше здоровье! И с тех пор, скажу вам откровенно, они непрерывно следят за мной, ищут меня, хотят моей смерти. Стараются наехать на меня машиной, сбрасывают на меня цветочные горшки, по ночам отираются У моей квартиры… Вообще… Я уверен, что и сейчас они откуда-нибудь следят за мной… Я чувствую это буквально своей кожей! Что-то все время ползает и ползает по моей спине… За ваше здоровье, сударь!.. Надобыть идиотом, чтобы самому лезть в петлю. Тем более что физику, вроде меня, везде будут рады. Я стал подыскивать себе такое место и в такой стране, куда бы не дотянулась рука тех. А когда человек ищет, порой находятся люди, которые говорят: «Иди, приятель, к нам!» Так-то! И вот те, которые сказали мне: «Иди, приятель, к нам», те самые наняли вас меня охранять; и я должен признать — на деле убедился, что вы хорошо справляетесь со своей задачей. Чудесно! Осталось немного: ночь и еще полдня!

Аввакум налил себе вина и отпил несколько глотков.

— Странно! — сказал он. — Судно должно было при быть сегодня.

— А может, оно уже тут, откуда вам знать? — снисходительно взглянув на него, заметил Шеленберг. — Не надейтесь, оно не станет оповещать о своем прибытии орудийными залпами!

— Тогда давайте отправимся в порт, — предложил Аввакум. — Не возражаете? Если судно уже здесь, мы непременно его увидим. Вы останетесь на борту, а я съезжу в «Гибралтар» за вашими вещами.

— Это вполне разумное предложение, — сказал Шеленберг. — И я бы сразу послушался вас, если бы знал, — он сомкнул ладони и покачал головой, — если бы знал, какое оно, как оно называется, то судно, которое должно увезти меня отсюда! — он помолчал немного. — Вам об этом ничего не известно?

Аввакум пожал плечами.

— У меня ограниченные задачи, — сказал он. — Мне приказано вас охранять до тех пор, пока вы не уедете, только и всего.

— Очень жаль! — вздохнул Шеленберг. Он обсосал последнюю косточку второго голубя и вздохнул в третий раз. — Придется вам, сударь, провести эту ночь у моих дверей! Эти субъекты, наверное, чувствуют, что я могу ускользнуть у них из рук, вам не кажется?

Мания преследования делала свое дело. Безумный страх вконец расшатал нервы этого человека. Аввакум ответил:

— К сожалению, я не могу быть у ваших дверей. Это и недопустимо, да и неблагоразумно. Стоит мне вздремнуть, и они тут же меня пристукнут. Эти люди не выбирают средств. Вы сегодня убедились, что они запросто могли вас раздавить.

— Дьявол их возьми! — выругался Шеленберг. — В Мюнхене я смастерил было для подобных случаев специальный аппарат — стоило появиться кому-нибудь у дверей моей спальни, как тотчас же начинал греметь будильник, да так, что мертвого мог разбудить! Но в этом городе я беззащитен, как ребе нок. Вы знаете, я бы съел еще одного голубя. А вы?

Аввакум отрицательно покачал головой.

— Вы когда-нибудь умрете от истощения, — сказал Шеленберг. — Моя кошка в Мюнхене ела больше вас. Значит, что касается моей судьбы в эту ночь, то вы умываете руки, так, что ли?

— Напротив, — усмехнулся Аввакум. — В эту ночь вы сможете пользоваться моей комнатой в «Эль Минзох». От этого будет тройная польза: во-первых, вы будете иметь удовольствие выспаться на кровати красного де рева; во-вторых, вы сохраните свою жизнь; в-третьих, завтра под вечер я, получив в «Банк дю Марок» свой гонорар, уеду в Париж.

Шеленберг задумался. Потом сказал:

— Знаете, я все же не могу отказаться от своего третьего голубя. Я непременно должен заказать его. А что касается вашего предложения, то я нахожу его вполне приемлемым. Действуйте, черт побери! Только не воображайте, что меня соблазняет ваше красное дерево! И в красном дереве и в простой сосне происходят одни и те же процессы, оба дерева состоят из од ной и той же первичной материи, так что в конечном счете абсолютно все равно, как это называется — красное дерево или сосна. Валяйте, валяйте, друг мой! За берите из скромного «Гибралтара» мой багаж и перевезите его в пятизвездный «Эль Минзох». А я тем временем смогу поглотить еще некоторое количество элементарных частиц; в конечном счете голубь по-мароккански — это всего лишь своеобразное их сочетание! — Он засмеялся. — В форме заключено своеобразие, случайность, а сущность едина и неизменна — около тридцати элементарных частиц, и ничего более! Ну, ступайте, ступайте.

Дальше события развивались так.

Поздно вечером Аввакум отклеил от паспорта Шеленберга его фотокарточку и на ее место приклеил свою. Среди имевшихся у него шрифтов он выбрал наиболее подходящий и, составив из него половину печати, тиснул ее в правом нижнем углу фотографии.

В его транзистор был вмонтирован микрорадиопередатчик. Металлическая окантовка чемодана служила ему антенной. Он передал в Софию, в Центр: «Вышлите данные о профессоре Пауле Шеленберге, Мюнхен». И принялся укладывать в чемодан свои вещи.

Профессор спал на кровати красного дерева. Спал мертвым сном — Аввакум своевременно позаботился растворить в его стакане с водой восьмую долю таблетки, которая — если ее принимали целиком — гарантировала непробудный сон в течение сорока восьми часов.

Со своим транзистором Аввакум не расставался даже в постели. Кроме микрорадиостанции, под его крышкой нашел себе место крохотный фотоаппарат и инфракрасный «глаз» для ночных наблюдений с небольшого расстояния. При необходимости «глаз» можно было насаживать на объектив фотоаппарата.

В прочий «специальный» багаж Аввакума входили: два флакончика — красный и желтый — с лекарством от гипертонии, причем четыре последние таблетки красного флакончика, с виду ничем не отличающиеся от остальных, погружали человека в сорокавосьмичасовой непробудный сон, а две последние таблетки желтого служили проявителем для микропленки; кристалл, определяющий частоту радиоволн, на которых Аввакум связывался с Центром, — намного меньше костяшки домино, этот кристалл помещался в правом замке его чемодана; достаточно было дважды повернуть ключ в обратную сторону, и замок легко снимался, а под ним лежал радиокристалл; записная книжка с бумагой в клеточку; маленькая, но сильная лупа; томик стихов на французском языке — стихи Верлена и Рембо служили ключом, с помощью которого Аввакум зашифровывал свои радиограммы и расшифровывал полученные.

Таков был его «специальный» багаж. После того как он все сложил, он вызвал по телефону такси, приказал шоферу везти его к Сокко Шикко, затем назвал какую-то улицу в Медине, а когда они туда приехали, он велел шоферу ждать его здесь и через минуту исчез в темноте. Исчезнуть, потеряться в этом лабиринте мощенных булыжником улочек и тупиков не составляло никакого труда!

В «Эль Мннзох» он возвратился после полуночи. Шеленберг, который в свое время «что-то такое сделал в Освенциме», в результате чего человек превращался в горсть пепла, спал непробудным сном.

В два часа ночи Аввакум связался с Софией и записал данные о профессоре, полученные из Мюнхена. Расшифровка радиограммы отняла у него полчаса. Ночной сумрак уже начинал таять, со стороны Средиземного моря занималась заря, когда он погасил свет и, сидя в кресле, закрыл глаза.




Танжер, 26 июля 196… г.

Уничтожив яичницу из трех яиц с ветчиной и салат из помидоров и огурцов с зеленым луком, поглотив пол-литра молока с толстым слоем сливок и полбанки апельсинового джема и освежившись под конец апельсиновым соком, Шеленберг заявил, что теперь, после этого легкого завтрака по-европейски, он в форме и не прочь прогуляться по набережной, или же к Казбе, например, или хоть к черту на рога, лишь бы на пути попалось стоящее заведение, где они могли бы перехватить немного скумбрии и, как подобает порядочным людям, выпить по кружке холодного пива.

— Хотя такого пива, как мюнхенское, на всем белом свете не сыскать, — вздохнул Шеленберг, горестно качая головой.

Прогуливаясь по набережной, они заглянули в порт. Внутри гигантской подковы между стенами волнорезов стояли на причале десятки больших и малых судов, грузовых и пассажирских, танкеров и парусников. Какие только флаги не развевались здесь на слабом ветру! В воздухе пахло соленой морской водой, испарениями йода, гниющими водорослями, мазутом. У причалов повизгивали тачки, сновали грузчики — арабы и берберы, одинаково запыхавшиеся и потные. Краны, словно допотопные животные, со стеклянными кабинами и пультами в межреберьях, опускали свои хоботы в темные провалы трюмов и вершили там свои дела.

Какой шум! Да еще этот запах морской воды, мазута и древесины. И на воде масляные пятна, словно грязные лоскутья.

А вверху — голубое небо.

— Которое же из этих судов — мое? — спросил Шеленберг.

Аввакум пожал плечами и промолчал.

— Готов спорить на кружку пива, что оно уже пришло и стоит на якоре и что там меня ждут. Дьявол его возьми!

Шеленберг отвернулся, закурил сигарету и снова принялся шарить глазами среди стоящих на рейде судов.

— А вам известно хотя бы, под чьим флагом оно идет? — спросил Аввакум.

Шеленберг снисходительно взглянул на него.

— Какое это имеет значение? — рассмеявшись, сказал он. — Но уж коль вы интересуетесь, я скажу: мое суд но идет под атлантическим флагом. Вы удовлетворены?

— Вполне. Больше того и знать не следует.

Это верно, — сказал Шеленберг. — О некоторых вещах может знать один, самое большее два человека. Люди не должны все знать. Если рядовой человек будет все знать, если он вообще будет слишком много знать, он возомнит себя богом. Вы меня поняли? Вообразите себе на минуту мир, в котором несколько миллиардов богов! И позвольте вас спросить: кто тогда станет толкать эти тачки? Кто будет выгребать отбросы? Боги ни тем, ни другим заниматься не станут! Отбросы будут разлагаться, а тачки — простаивать без дела. И боги начнут гибнуть от голода и болезней. Вот почему нехорошо, когда простой человек много знает, все знает. Это было бы сущее бедствие, дьявол его возьми! Настоящая чума для человечества…

— Мы говорили о судне, — осторожно напомнил Аввакум.

Он подумал: если столкнуть Шеленберга в воду, на поверхности выступит еще одно грязное пятно, жирное, грязное пятно. Что ему стоит, с его взглядами, превратить человека в горсть пепла? Потом в мозгу Аввакума мелькнула другая мысль: «А что, если тот луч окажется в руках подобного человека?»

Эта мысль появилась у него совершенно неожиданно, но, появившись, тотчас же открыла ему глаза: на судне, подвластном 07, Пауль Шеленберг оказывается вместе с Константином Трофимовым! С какой целью? Неужто они рассчитывают, что физику Шеленбергу удастся кое-что выведать у физика Трофимова?

Начинало нещадно палить солнце.

Шеленберг тронул Аввакума за плечо.

— О чем вы задумались? Вы не находите, что нам уже пора бросить якорь в каком-нибудь прохладном месте?

— Пора, — сказал Аввакум. Шеленберг взглянул на часы.

— Сейчас половина одиннадцатого. Через два часа я встречусь с человеком, который отвезет меня на свой корабль. Я уверен, что корабль этот стоит вон там, видите? — Шеленберг показал на восточную сторону залива. — Белый с двумя трубами, похожий на яхту. Это, безусловно, он… Что я вам говорил? Скоро явится человек и скажет мне: «Прошу вас, господин профессор!..» Ну, чего же мы стоим, как истуканы, черт побери! Вы что-то вдруг стали смахивать на вареного карпа! — Он фамильярно подхватил Аввакума под руку. — Ну, не вешайте нос. Вы возьмете мой чемодан и отправитесь со мной на корабль — стоит ведь собственными глазами посмотреть, что такое современная яхта. А пока — держим курс вперед, к прохладному кабачку, потому что я уже гибну от жажды!

Неизвестно, как это вышло, но они снова очутились на улице Хазбах и попали в тот самый кабачок, где вчера ели жареных голубей.

— Перст судьбы! — сказал Шеленберг, он был сегодня в отличном настроении. — Ну-ка, взгляните, не тащится ли кто за нами!

Аввакум оглянулся и сказал, что, к счастью, на сей раз никто за ними не следит.

— У меня сегодня счастливый день, — засмеялся Шеленберг.

Они сели за тот же столик под кипарисом и, поскольку профессор умирал от жажды, Аввакум сам отправился в зал заказывать пиво.

Дальше история с Шеленбергом развивалась так. Расправившись со скумбрией, профессор выпил одну за другой две кружки пенистого пива и уже потянулся было за третьей, но вдруг громко икнул и прижал руку к желудку.

— Что-то у меня тут неладно, — сказал он и, встревожено покачав головой, продолжал: — Я, кажется, немного перестарался, как вы считаете?

Однако Шеленберг не смог услышать мнения своего спутника, собственноручно принесшего на стол кружки с пивом, так как тут же сорвался со стула и побежал в туалет: пиво вместе со скумбрией устремились вон из желудка. Когда он вернулся, вид у него был весьма постный.

Через несколько минут это повторилось. Потом снова. Время приближалось к двенадцати.

— Помогите мне, дружище! — простонал Шеленберг. Лоб у него покрылся холодной испариной, руки дрожали.

— В старом городе у меня есть знакомый, — сказал Аввакум. — Местный лекарь, лечит травами; он один только в состоянии быстро помочь вам. Подымайтесь, пока еще есть время.

Но Шеленберг уже терял представление о времени.

Аввакум позвал такси. Он устроил немца на заднем сиденье, а сам сел спереди, рядом с шофером, и велел ему ехать в Медину, в старый город.

Так они попали на ту улицу, где Аввакум был минувшей ночью.

Он велел шоферу остановиться, заплатил, что полагалось, и отпустил его.

У его плеча икал Шеленберг. Рвота прекратилась, но он все еще продолжал отвратительно икать.

— Потерпите немного, — сказал Аввакум. — Сейчас вас вылечат.

Они брели по узким улочкам, и Шеленбергу казалось, будто они попали в потусторонний, нереальный мир. Может быть, он даже загробный, но до того убогий, до того убогий! Профессора даже удивляло, что для него выделили место на таком третьеразрядном участке, где хоронят последних бедняков. Здешние могилы напоминали упаковочные ящики, они даже были обиты кусками блестящей жести и ржавыми железными полосами.

Наконец они втиснулись в один из таких ящиков. Перед их глазами мелькнула, словно привидение, белая тень. Может, это душа покойника? Шеленберг сознавал, что это не может быть душа, потому что все в конечном счете сводится к тридцати элементарным частицам, и тем не менее то, что он видел, напоминало душу, во всяком случае, было похоже на ее изображение, виденное им когда-то на каком-то живописном полотне.

Профессора усадили на скамью, губы его ощутили стакан с водой.

Ему стало лучше. Он увидел белую комнатушку, оконце со спичечную коробку. Сейчас ему дадут травяной настой, и все как рукой снимет.

— Вам лучше? — спросил Аввакум.

Голос его доносился издалека, но, услышав его, Шеленберг обрадовался: его телохранитель с ним — значит, бояться нечего. Привидение — выдумка. Больные нервы!

Профессор прошептал, что чувствует себя хорошо.

— Через час вы будете в отличной форме, — сказал Аввакум.

Он смеялся. Это было замечательно!

— Я снова буду в форме, — кивая, прошептал Шеленберг.

Таблетка, опущенная Аввакумом в первую кружку пива, уже заканчивала свое действие. Такая таблетка вызывала спазмы только в течение часа. А потом все проходило без особых последствий. Только ноги подкашивались от слабости еще час-другой.

— Господин профессор, — обратился к нему Аввакум. — Позвольте напомнить, что через пятнадцать минут вам предстоит очень важная встреча. Минуты бегут.

Шеленберг посмотрел на него пристальным взглядом.

— Триста чертей! — воскликнул он. — Верно! Вер но! — он поднялся, сделал шаг в сторону двери и по качнулся.

Аввакум снова усадил его на скамью.

— Господи! — простонал Шеленберг. — Что же теперь будет?

— Теперь из-за вашего проклятого обжорства я лишусь полагающегося вознаграждения! — сердито про шипел Аввакум.

Тем не менее что-то надо было предпринимать.

— Господин профессор, — снова заговорил Аввакум, — я, слава богу, держусь на ногах крепко, а момент, как вы сами понимаете, критический. Если вы не явитесь куда следует к назначенному сроку, то там подумают, что вы отказались от путешествия, и уедут без вас. Вы рискуете проиграть, упустить последний шанс. А то, чего доброго, и головы лишитесь, потому что через пол тора часа меня тут не будет: моя миссия заканчивается сегодня во второй половине дня, после чего я возвращаюсь в Париж. Вы в этом городе останетесь один. — Он помолчал. — Я могу оказать вам последнюю услугу — попросить того человека, чтобы он вас подождал. Что ему стоит задержаться на какой-то час!

А знаете, — лицо Шеленберга оживилось, — это идея! Вы очень сообразительны. Бегите, бегите! В парке Мендубия, под «драконом» — самым старым деревом, его вам покажет любой — будет стоять человек с газе той в левой руке. Вы у него спросите: «Не могли бы вы показать мне дорогу к мысу Спартель?» Ежели он ответит вам: «Дорога на Спартель мне не известна, но я могу объяснить, как проехать на Финикийское кладбище», — значит, все в порядке. Вы просто-напросто наймете такси и привезете его сюда!

— Я сейчас же иду, — сказал Аввакум.

— Вы его спрашиваете про Спартель, а он вам говорит про Финикийское кладбище, — повторил Шелен-берг.

— Ясно! — усмехнулся Аввакум. — До самой Мендубии всю дорогу буду повторять про себя: «Спартель, кладбище, Спартель, кладбище!»

В эту минуту в комнату вошел человек в белом балахоне. В левой руке он держал стакан с жидкостью. Она была совершенно прозрачна. Коснувшись правой рукой своего лба, губ и левой стороны груди, он почтительно склонил голову. Произнеся несколько слов по-арабски, незнакомец обернулся к Аввакуму. Аввакум перевел Шеленбергу:

— Он говорит, что мыслью, словом и сердцем он ваш, и еще он сказал, что, осушив этот стакан, вы станете здоровей и веселей, чем были до сих пор.

Шеленберг выхватил стакан, жадно, единым духом выпил его содержимое и, вытерев свои пухлые губы, глубоко вздохнул.

— Только не забудьте забрать мой багаж, — на помнил он Аввакуму и присел на скамью. — И пас порт! — Помолчав немного, он счастливо заулыбался. — Знаете, у меня такое чувство, будто с каждой секундой я становлюсь на целый килограмм легче… Действительно, волшебное снадобье! Но, помилуйте, почему вы все еще здесь! Бегите же, черт побери! — Он потер ладонью лоб. — Вы прозеваете моего человека! — Последние слова он произнес уже почти шепотом.

После того как они вытащили его в коридор, Аввакум сказал человеку в белом:

— Через несколько минут он уснет. Заверните его в простыню и можете не беспокоиться. Спать он будет крепко и проспит более суток. Но вам тревожиться не следует. Вечером, самое позднее завтра днем, я к вам наведаюсь.




Несколько часов спустя

В Медину Аввакум не возвратился ни вечером, ни на следующий день. Он уже не мог переступить порога домишки, где профессор Шеленберг спал глубоким сладким сном. Дела приняли совсем иной оборот, сложились по-другому, не так, как предполагал Аввакум.

До сих пор все шло гладко — шаг за шагом Аввакум осуществлял свой замысел. Чтоб выйти из этой игры победителем, оставалось сделать еще два хода. Во-первых, проникнуть на судно 07 — туда его приведет человек, посланный за Шеленбергом. Во-вторых, после того как будет установлено, что Константин Трофимов и его секретарь на борту корабля, сойти на берег и уведомить тех, кого следует, с тем чтобы пленники были немедленно освобождены. Впрочем, освобождение — это вопрос процедурный, административный. Если даже марокканские власти станут прикидываться глухими и пальцем не пошевельнут, чтоб их освободить, — так ведь Советский Союз, весь мир узнает о том, где они находятся, в каком порту и в чьих руках!

Нет на свете такой силы, которая могла бы этому помешать.

Итак, до сих пор все шло по заранее намеченному Аввакумом плану. Оставалось сделать еще два хода, и все должно было прийти к счастливому концу. Но тут противник сделал неожиданный, непредвиденный ход, и последняя часть проекта Аввакума оказалась невыполнимой.

Вот он — парк Мендубия, тенистый, прохладный; цветы его так радуют глаз, напоминая рай, а вековые деревья, словно гигантские зеленые зонты, закрывают развесистыми кронами небо. Приподнятый, словно на ладони, благоухающий, он манит к себе пестротой своих многоцветных ковров, фантастической игрой света и тени, соловьиными трелями. Тут и старинные пушки, и знаменитый «дракон» — восьмисотлетнее дерево со стволом толстым, как бочка из подвала циклопов, с устремленной ввысь гигантской кроной, похожей на целую рощу. Под такими деревьями некогда отдыхал Антей, основатель Танжера. А может, в глубокой древности, когда тут обитали одноглазые циклопы, сюда захаживал в поисках приключений Геркулес, и прадед «дракона», нынешней гордости Мендубии, укрывал его в своей тени от полуденного зноя? Вполне вероятно. Кто знает!

Но в этот жаркий полдень под гигантской кроной «дракона» стоял коренастый мужчина в белой панаме с крупным смуглым лицом и плечами борца-тяжеловеса. Его белая куртка со сверкающими медными пуговицами и широкими голубыми нашивками напоминала чью-то морскую форму. Впрочем, каких только моряков не видел этот порт! Из каких только стран! Даже из Гаити и Гондураса. Всевозможные куртки, кители, френчи, самые разные нашивки и пуговицы до того примелькались, что привыкаешь и перестаешь удивляться.

Тяжеловес со сверкающими медными пуговицами держал в левой руке газету; на лице его лежала печать смертельной скуки и досады.

Подойдя к нему, Аввакум щелкнул по-военному каблуками, почтительно поклонился и спросил по-французски:

— Не могли бы вы показать мне дорогу к мысу Спартель?

Тот смерил его мрачным взглядом — ему не очень-то пришлась по душе эта вдруг выросшая перед ним фигура, почти на две головы выше его, однако — он вздохнул с облегчением, — слава богу, его тоскливому ожиданию пришел конец!

Он ответил:

— Дорога на Спартель мне не известна, но я могу объяснить, как проехать на Финикийское кладбище. — Его правильная гладкая мягкая французская речь стелилась, как шелк.

— Держу пари, что вы из южной Франции, — с улыбкой заметил Аввакум.

— С Корсики, — ответил тяжеловес. — Не кажется ли вам, что заставлять ждать себя столько времени по меньшей мере непочтительно и глупо? Тем более вынуждать меня стоять на виду у всяких типов?

— Весьма сожалею, — сказал Аввакум, говорить грубости на этом деликатнейшем языке было бы святотатством. — Весьма сожалею, — повторил он. — Увлекся рас суждениями о слабых взаимодействиях. Вы знаете, подобные взаимодействия подчас нарушают не только за кон сохранения четности, но и симметрию античастиц. Это крайне важно.

Человек в белой куртке окинул его свирепым взглядом.

— Довольно, — сказал он. — Ваши античастицы меня мало интересуют, вернее, вовсе не интересуют! — Он по молчал и добавил: — Держитесь моего правого плеча и не отдаляйтесь от меня больше чем на полшага, ясно?

— Ясно! — кротко улыбнувшись, сказал Аввакум. Они вышли на улицу Хазбах. У противоположного тротуара ждало такси. Они сели, и, когда машина тронулась, человек в белой куртке спросил:

— Вы в каком отеле остановились?

Аввакум ответил, что «остановился» он, конечно же, в «Эль Минзох».

— Езжай к «Эль Минзох», — буркнул человек в белой куртке шоферу.

Машина подъехала к отелю.

Когда они поднялись по лестнице, человек в белой куртке сказал:

— Ступайте за вашими вещами. Я подожду вас в вестибюле. — Он взглянул на часы. — Максимум пять минут, ясно?

Ясно ли? Кровь барабанной дробью застучала в висках, Аввакум, однако, тотчас же овладел собой и с улыбкой склонил голову.

О боже, этот человек впервые в жизни опустил голову!

Мальчишка-слуга вынес из лифта его чемодан, а сам он пошел расплатиться к кассиру. Человек в белой куртке ждал его у стеклянной двери.

— Номер остается за мной еще на два дня, — тихо сказал Аввакум.

— Значит, вы вернетесь? Очень хорошо, — кассир закивал головой.

Тут, при выходе из вестибюля, Аввакума постигло первое несчастье. Уступая дорогу даме, которая шла прямо на него, пристально глядя ему в лицо, он круто повернулся на каблуках, не в силах оторвать глаз от ее лица. Блондинка была так хороша, так хороша!

Галантно уступить дорогу даме было вполне достойно мрамора «Эль Минзоха», но его транзистор, висевший на перекинутом через плечо длинном ремешке, при этом сильно застонал — от резкого поворота он стукнулся о мраморную колонну. Раздался глухой звук — транзистор был в кожаном футляре. Мрамор и не почувствовал этого удара, а вот сердце Аввакума сжалось так, словно накололось на что-то острое. Много ли нужно было хрупкому радиопередатчику? У Аввакума потемнело в глазах. «Эль Минзох» стал похож на гробницу.

— Пять минут давно истекли! — сказал человек в белой куртке. Он снова уставился на него свирепым взглядом.

— О, держу пари, что дама, с которой я только что разминулся, — итальянка, притом непременно из южной Италии, — вздохнув, сказал Аввакум. — А вы какого мнения на сей счет?

Человек в белой куртке сердито ответил, что у него на сей счет нет своего мнения.




Тот же день. В порту

Они подошли к причалу. Там их ждала черная шлюпка с тремя гребцами. Гребцы были в матросских тельняшках в белую и синюю полоску.

— Я капитан Франсуа, — сказал, обращаясь к Аввакуму, человек в белой куртке.

— Пауль Шеленберг, — представился Аввакум. — Профессор физики.

— Будьте любезны сесть в шлюпку, — сухо предложил Франсуа.

Солнце палило нещадно, а сонная вода сверкала бесчисленными осколками стекла.

Несколько ритмичных ударов веслами — и шлюпка сместилась вправо и понеслась в этом же направлении, держась подальше от стоящих на рейде судов. Сняв свою панаму, Франсуа с мрачной усмешкой протянул ее Аввакуму.

— Возьмите шляпу, господин профессор, и наденьте ее, пожалуйста, себе на голову, но так, чтобы она за крыла половину вашего лица. От этого вам будет двойная польза, уверяю вас: и глаза защитите от солнца, и мозг. Видите, как печет?

Франсуа, очевидно, хотел сказать: «Закройте, приятель, глаза, чтобы они поменьше видели!» Но столь почтенному пассажиру так не скажешь.

— Благодарю! — ответил Аввакум, со смиренным видом принимая шляпу. Франсуа раскрывал отношение к нему хозяев корабля — как же не поблагодарить его? Там ждали человека, который не должен знать ни местоположения корабля в порту, ни того, как он внешне выглядит. Дурной знак, но все-таки — знак!

За бортом мирно булькала вода.

Лодка сворачивала то вправо, то влево, описывала какие-то круги, восьмерки — быть может, шныряла между пароходами и парусниками, и все это только для того, чтобы он утратил способность ориентироваться.

Наконец гребцы подняли весла, шлюпка вошла в тень корабля, на палубе кто-то подал свистком сигнал.

Сняв панаму, Аввакум бросил ее на колени Франсуа. Его глазам открылись две плоскости — встающая над ним черная отвесная стена — корпус судна — и безбрежная синь океана, исчезающая в дымке на горизонте. Они подъехали к кораблю со стороны океана и находились в самой западной части залива.

Сверху спустили стальные тросы с крюками на концах. Крюки подхватили шлюпку и подняли ее на палубу ровно и тихо, словно в лифте.

На палубе стоял высокий тощий человек в белом форменном костюме и в белой, форменной же фуражке. Аввакум обратил внимание на его орлиный нос и синие глаза, сидевшие глубоко в орбитах. Лицо его вызвало воспоминание о зоологическом саде — да ведь этот тип похож на южноамериканского кондора!

— Роберт Смит, помощник капитана, — козырнул он без особого усердия; голос его звучал ровно, даже тихо.

Аввакум ответил кивком головы.

Под ногами блестели металлические плиты палубы. Справа и слева поднимались куда-то вверх металлические трапы с металлическими перилами, прямо в трех шагах от него была ослепительно белая стена, на фоне ее сверкала золотом бронзовая дверная ручка.

— Пожалуйста, прошу вас! — произнес Смит, показывая на бронзовую ручку.

Франсуа исчез — куда, когда? — Аввакум не заметил. Возле него стоял только один из матросов, он нес его чемодан. У матроса была коротко подстриженная бородка и волосы цвета сухой кукурузы.

— Прошу! — повторил Смит.

Аввакум нажал на ручку, и массивная железная дверь раскрылась как бы сама собой. Они вошли в узкий коридор, застланный плюшевой дорожкой. На потолке светились матовые полушария.

— Позвольте, — сказал Смит, проходя вперед. Он открыл дверь с золотистыми стеклами, обрамленную красной полоской. Они проследовали по какому-то тоннелю с гладкими белыми стенами, тоже застланному синими плюшевыми дорожками, со светящимися полушариями на потолке. Еще одна такая же дверь с красной рамкой и золотистым стеклом, а за нею — небольшой круглый салон со стенами темно-красного дерева. Круглый стол, мягкие стулья с высокими спинками, глубокие кресла — все наглухо прикреплено к полу.

И здесь с потолка светили матовые полушария.

Роберт Смит открыл еще одну дверь, за нею была спальня с круглым иллюминатором, глядящим в море. Спальня удивительно скромная: низкая кровать, столик, белый дощатый шкаф. И небольшая дверка — очевидно, в ванную.

— Это ваши апартаменты, — сказал Смит. Потом обратился к матросу, державшему в руке чемодан: — Эдмонд, ты можешь идти!

— Слушаюсь, — по-военному ответил Эдмонд.

Они остались вдвоем. Смит достал сигареты и протянул Аввакуму, заметив при этом:

— Неплохо, правда? Для такого танкера, как очень даже неплохо. Я бы сказал — роскошные апартаменты!

Он засмеялся. Когда Кондор смеялся, он казался не таким хищным.

— Танкера? — переспросил Аввакум.

Смит удивленно взглянул на него, потом, словно что-то вспомнив, поморщился и махнул рукой.

— Скорее танкер, чем яхта, — сказал он. — Это, конечно, не яхта, но каютка стоящая. До вас тут жил господин Ганс.

— Ганс? В висках у Аввакума застучали молоты. А вдруг этот Ганс заговорит с ним по-немецки?

— Не имею чести быть знакомым с господином Гансом, — заметил Аввакум. — Из какой части Германии этот человек?

— Этот Ганс такой же немец, как я француз, — рассмеялся Смит.

— И как ваш танкер — яхта! — вставил Аввакум. — Мне все ясно, господин Смит, благодарю.

Но в эту минуту вошел Франсуа.

— Может быть, и господин Франсуа такой же капитан корабля, как вы — француз, Ганс — немец, а танкер — яхта? — весело спросил Аввакум. В конце концов, он ведь профессор, почему бы ему не пошутить. Да и сама игра начала его увлекать.

Франсуа сделал вид, что не слышал шутки. Вместо панамы-пирожка сейчас на голове его была шикарная фуражка с двумя золотыми шнурами вокруг околыша. Эта шикарная, солидная фуражка странным, просто магическим образом до неузнаваемости изменила выражение его лица. Не было больше свирепого взгляда тореадора, из-под козырька спокойно смотрели строгие глаза настоящего капитана дальнего плавания. Своим свирепым корсиканским видом он, оказывается, был обязан проклятой панаме-пирожку.

Франсуа вынул из кармана кителя какой-то бланк.

— Господин Шеленберг, — сказал он, — будьте любезны заполнить этот формуляр. Это нечто вроде адресной карточки.

Аввакум ответил, что, раз существует такой порядок, он немедленно заполнит формуляр, но прежде предложил своим гостям сесть, добавив при этом, что в «его» апартаментах они могут чувствовать себя как дома, и извинился, что нечем их угостить. После этого он стал знакомиться с формуляром.

Фамилия, имя. Фамилия и имя отца и матери. Место жительства — город, улица, номер дома. Профессия, место работы. Если не работает, то с какого времени и по какой причине. И наконец, когда родился — год, месяц и число.

Аввакум вздохнул, но так, чтобы это не произвело нежелательного впечатления. Все эти данные ему вчера вечером сообщили из Центра. 07 не проведешь: он сверит его данные с теми, что имеются у него, или обратится с запросом в свой центр. И если между этим Шеленбергом и тем, настоящим, обнаружатся расхождения…

«Тот», другой, в это время крепко спал, спрятанный ото всех в самом сердце Медины.

— Готово, — сказал Аввакум и подал Франсуа заполненный бланк.

Франсуа взял левой рукой листок бумаги, а правой отдал честь — этого требовали неписаные правила вежливости, так поступали настоящие капитаны дальнего плавания. На голове у него больше не было панамы — он не рычал.

Франсуа и Смит ушли. Аввакум остался один.




Аввакум вполне отдавал себе отчет в том, что попал в ловушку и угодил в нее по своей собственной воле: у той двери, что вела на небольшую палубу, ручки изнутри не было, она открывалась, видимо, с помощью телемеханизма. Иллюминатор, глядящий в океан, — да в это крохотное отверстие и одного плеча не просунешь…

Итак, он пленник, добровольный пленник. Однако и 07 подпустил к себе смертельно опасного врага.

07 окажется последним идиотом, если позволит ему сойти на берег. На это, конечно, рассчитывать не приходится. Что же тогда? Аввакум невольно содрогнулся.

Завтра днем либо вечером проснется настоящий Шеленберг. Самое большее через пять минут после этого до него дойдет, что человек, которого он принял за своего телохранителя, одурачил его. И если даже он не сообразит, что на корабль вместо него попал кто-то другой, он немедленно сообщит о случившемся своим людям в Европе. Оттуда в эфир радиограмма 07 — и конец.

Оставалось одно — связаться с Софией, с Центром. Ну, хорошо! А если корабль оборудован пеленгаторами? Перехватят его радиограмму, он себя выдаст. Тогда 07 неизбежно пустит в него пулю или бросит на съедение рыбам — все равно.

И все же 07 будет нокаутирован. Луч будет спасен. Правда, при одном условии — что микропередатчик в исправном состоянии. Но после того сильного удара о мраморную колонну в «Эль Минзох» это представляется маловероятным. И все из-за той восхитительной блондинки, взгляд которой почему-то так долго задержался на нем. Никогда ему не везло с такими женщинами.

Положение безвыходное. Как же быть? Он будет действовать сообразно обстановке, как того требуют безвыходные обстоятельства. Минута за минутой, час за часом. Он подумал, что ему не мешало бы выкурить трубку.

Усевшись поглубже в кресле и положив ногу на ногу, Аввакум стал неторопливо набивать в трубку табак. Он уже вынул спичку.

В момент, когда он поднес к трубке горящее пламя, кто-то сильно постучал в дверь, а сквозь открытое окно — с очень близкого расстояния — донесся звонкий женский смех. Он был ему знаком — это смеялась Наталья Николаева. Весело, от души…

В проеме двери стоял 07.




Ангорский кот Микки, белый и пушистый, с маленькими рубинами в глазах, гонял по полу бумажный шарик — вправо, влево, кидался на него сверху и тут же снова вставал, и это было очень забавно — Наташа смеялась от души. Какой красавец!

Микки действительно был красавцем, но что бы он ни вытворял, какие бы фокусы ни придумывал, как ни изощрялся, ее взгляд задерживался на нем лишь на минуту, на две, после чего кот исчезал с ее глаз вместе со смехом. И хотя она по-прежнему смотрела на него, взгляд проходил мимо и устремлялся неведомо куда; Микки как бы испарялся.




Кто сказал, что мысли летят, как птицы? Что там птицы… Вьются стаями у маяка Спартель, вокруг его каменной башни, но какая из них в состоянии, разметав крылья, в одно мгновение очутиться у Адмиралтейской иглы? Взгляд ее блуждает по белым плоскокрышим домам, по этим бетонным прямоугольникам, а перед глазами ее расстилаются набережные Невы, сияет огнями Невский проспект, Петр I восседает на своем коне, а тот встал на дыбы — вот-вот сорвется с места. Кто его остановит?

Мысли куда быстрее птиц, их даже сравнивать смешно — птицу и мысль, и все же есть у них что-то общее: то они соберутся вместе, то разлетятся в разные стороны, куда глаза глядят, то снова соберутся.

Профессор Трофимов не хочет выходить на палубу, он говорит, что город этот его не интересует, что Спартель не производит на него никакого впечатления — маяк как маяк.

До чего ж все вдруг переменилось, стало похожим на сон. Она силится поверить, что этот сон — действительность, и ей даже отчасти удается. Она бы окончательно перестала сомневаться — ну, разумеется, действительность! — если бы Константин Трофимов не улыбался так грустно и не был таким мрачным. Фома неверующий! Что ему еще надо, чтобы он поверил?

А может, он прав? Кто знает!




Во сне она слышала русские песни, и было так красиво — дул ветерок, шумели березы, а она качалась на солнечных качелях. Но вдруг ее кто-то позвал — голос такой теплый-теплый: «Наташа! Наташа!»

Она открыла глаза, голос несся из репродуктора, но репродуктор был другой. Она приподнялась на локтях — и комната тоже была другая! Такой комнаты она в жизни не видела, никогда не ступала в нее ногой! Оконце — круглое, словно иллюминатор, стены — белые, на потолке — шар. Ей стало страшно, она подумала, что сходит с ума. Она схватилась рукою за горло и всхлипнула.

От помешательства ее отделяли, может быть, секунды, если бы этот голос не заговорил снова, да так ласково, на ее родном языке:

— Как вы себя чувствуете, Наташа? Успокойтесь, ради бога! Ничего особенного не случилось, никакая опасность вам не грозит!

До чего знакомый голос! Как будто она совсем недавно разговаривала с этим человеком — сегодня или вчера!

Потом человек сказал по радио, что она и уважаемый профессор Трофимов находятся среди друзей на корабле, а сам он, будучи командиром этого корабля, выполняет указание Советского правительства.

— Во время банкета в Морском казино я незаметно опустил в ваш бокал с вином и в бокал профессора немножко снотворного, с тем чтобы, когда вы ляжете спать, ваш сон был достаточно глубоким. Так мы перенесли вас на корабль…

Потом последовало разъяснение, что эта мера, осуществленная по указанию Советского правительства, была продиктована необходимостью «изъять» профессора Трофимова из-под наблюдения западной разведки.

— Советскому правительству стало известно, — сказал знакомый голос, — что НАТО, проявляя особый интерес к предстоящим опытам профессора Трофимова, уже располагает рядом секретных данных. Поэтому Советское правительство приняло решение провести опыты не на Севере, а в другом месте. А для того, что бы это место оставалось в абсолютной тайне, потребовалось, чтобы профессор внезапно «исчез», уехал на корабле под иностранным флагом в неизвестном на правлении.

Последовала пауза.

— Вы успокоились, Наташа? — спросил человек, чей голос ей был поразительно знаком. — Ладно, милая, вставайте и одевайтесь. Ваша одежда в шкафу. Там вы найдете кое-какие вещи, которые вам очень пригодятся для этого морского путешествия. Через полчаса я по стучусь к вам, и мы отправимся с вами пить чай.

Репродуктор умолк. Все казалось таким необычным, странным, как в сказке.

Но так или иначе, через полчаса он будет стучаться к ней, а она все еще в постели, в летней пижаме, да еще в какой — с короткими штанишками. Кто бы он ни был, знакомый или незнакомый, все равно, не станет же она показываться ему в таком виде! Хоть бы штаны были нормальные, а не такие вот, выше колен. Как-никак она секретарь профессора Трофимова, занимается квантовой электроникой, готовится в аспирантуру; и потом она ленинградка. Разве можно перед чужим человеком показаться в пижаме?

Наташа соскочила с постели и чуть не упала. Какая слабость! Она едва держалась на ногах. Сколько же это продолжалось? Со вчерашнего вечера? Но ведь вчера вечером она чувствовала себя отлично. Танцевала на приеме в Морском казино. Танцевала…

Вдруг она прижала руку к груди. Мамочка родная, неужто это правда? Неужели это тот самый голос?

Нет, что творится, никакого порядка на свете! Все вертится, все кувырком…

Но разумеется, в пижаме оставаться нельзя. Да еще в такой — хоть бы штаны были поприличней!

Ей хотелось выглянуть в это раскрытое оконце, но она подошла к зеркалу. Под глазами круги, да какие черные!

Но мысли ее были заняты другим: «Как же они перенесли нас сюда и мы не слышали? Постой-постой, сперва надо посмотреть, где же мы находимся! — Она выглянула в окно. — Море! Как же это они могли переправить нас, что мы даже не заметили?»

Она почувствовала, что краснеет. Надо же! Взяли ее с постели в таком виде, как она легла! Подлецы! Поднесли ей хлороформ к носу, хороши чекисты! Вот почему у нее эти отвратительные круги под глазами.

Открыв узкую дверку и войдя в ванную, она увидела сверкающий никель, граненое зеркало, красивую ванну, и ей показалось, что кое-какой порядок на свете все-таки существует.

Одеваясь, она обнаружила в шкафу чудесный пуловер малинового цвета и синюю юбку ее размера, притом из чистой шерсти. Неужели они вообразили, что она позарится на чужие вещи? У нее достаточно своих. Но пуловер цвета спелой малины так и стоял у нее перед глазами.

И вот, странное дело — правда, удивление ее было не так уж велико, — в каюту вошел Рене Лефевр.

— Представьте себе, я узнала ваш голос! — сказала она. Но руки ему не подала.

— Здравствуйте, дорогая Наташа, — улыбаясь заговорил Рене. — Рад вас видеть в добром здоровье.

Она не ответила, только пожала плечами.

— Будем пить чай? — спросил Рене.

В синей рубашке с короткими рукавами, в синих брюках, он был удивительно красив. Невольно привлекали внимание его сильные мускулистые руки.

— Во-первых, я не знаю, кто вы такой и что вы за человек, — сказала Наташа, стараясь казаться совершенно спокойной. — И потом, вам бы не следовало говорить мне «дорогая». В ваших устах это слово звучит неприятно.

— Не беспокойтесь, — сказал Рене. — Я так говорю всем женщинам, которым по виду от пятнадцати до со рока. Вы же знаете, Наташа, что у Запада свой стиль. К сожалению, меня этот Запад отравляет уже целых пятнадцать лет.

— Уж не от этого ли вы произносите все гласные в нос? — сказала Наташа. — Впрочем, это меня не интересует. Послушайте, где профессор Трофимов?

— Профессор Трофимов ждет Наталью Николаеву к завтраку, — с галантным поклоном воскликнул Рене Лефевр. — Вы мне позволите идти впереди?

Они молча проследовали по коридору, похожему на тоннель, и вошли в небольшой салон. Хрустальная люстра на потолке отбрасывала во все стороны яркий свет.

Профессор Трофимов отечески обнял Наташу и поцеловал в обе щеки. Он так осунулся, посерел, словно только что встал после тяжелой болезни.

— Неужто они обошлись с вами дурно? — спросил он.

Наташа покачала головой. На глазах у нее почему-то выступили слезы. Не сказав больше ни слова, он потрепал ее по плечу и жестом пригласил сесть.

Завтракали молча. Рене ухаживал за Наташей, в ответ она лишь холодно кивала головой. Когда все было подано, Рене тихо заговорил по-русски:

— Теперь нам следует окончательно выяснить наши отношения, дорогие мои гости, так как я вижу, что вы все еще смотрите на меня косо. И должен вам сказать — напрасно! Я тут простой исполнитель, не больше. Я — советский гражданин, уже много лет на загранработе. Мне приказано увезти профессора Трофимова куда-нибудь на юг, как можно дальше. Испытания должны были проводиться на Севере, в районе Арктики. Не так ли, профессор? В сущности, вы будете продолжать работу над своим открытием, но в глубокой тайне и в таком месте, где НАТО не сможет вас обнаружить.

— А что же это за место, позвольте вас спросить? — обратился к нему профессор Трофимов. Голос его звучал холодно и глухо.

07 пожал плечами.

— Если бы я знал! — сказал он. — Я бы с радостью удовлетворил ваше любопытство. Но, по-видимому, когда мы отъедем далеко, очень далеко на юг, нам уточнят место.

— Как это понимать «далеко на юг»? — спросил Трофимов.

Южнее сороковой параллели, — ответил 07.

— Он, видимо, думает, что я буду ставить свои опыты с помощью этих серебряных чайничков, ложечек и блюдец? — обращаясь к Наташе, заметил профессор Трофимов.

Она грустно усмехнулась.

07 нахмурил брови и глубоко затянулся табачным дымом.

— Едва ли Советское правительство полагает, что вы будете производить ваши опыты с помощью приборов корабельной кухни. — Он помолчал. — Все необходимое для ваших опытов будет вам доставлено.

Трофимов отодвинул от себя чашку с чаем. Он отпил лишь несколько глотков.

— Я прошу вас запомнить, — сказал 07. — Я выступаю в роли представителя компании, которой принадлежит это судно, и зовут меня Гастон Декс.

— А ваше настоящее имя? — спросил профессор. — Вадим Сергеев, — ответил 07.

— Вадим Сергеев или как угодно, мне все равно! — сказал профессор. — Я вам не верю. И не стройте иллюзий, что когда-нибудь я вам поверю. Вы нас похитили пиратским образом. Советское правительство никогда бы не допустило подобных методов в обращении с честным человеком, с женщиной! Пусть бы даже это были не советские подданные и ничем не примечательные люди!

Профессор, — возмутился 07, — в данном случае речь идет о судьбе вашего открытия!

— Если бы действительно возникла необходимость защитить мое открытие и подобрать более подходящее место для предстоящих испытаний, Советское правительство подобающим образом уведомило бы меня, по говорило бы со мной! — гневно возразил Трофимов, и его худое лицо с резко проступающими скулами побледнело от волнения.

07 пожал плечами.

— Весьма сожалею, — сказал он, — весьма сожалею, но мне не позволено высказывать по этому поводу своих суждений.

— Вы меня высадите в первом попавшемся порту, где есть советский консул, — заявил Трофимов.

— Мне приказано не выпускать вас на берег ни в одном порту, — холодно ответил 07.

— Какой ужас! — прошептала Наташа.

— Ничего ужасного в этом нет, — сказал 07. — Вы сами себе внушаете всякие страхи! Впрочем, — обратился он к профессору, — я снесусь по радио с Москвой и сообщу вашу просьбу, скажу, что вы желаете встретиться лично с официальным советским представителем.

Он встал, подчеркнуто любезно поклонился и пошел к выходу.

— Погодите, Сергеев, — окликнул его профессор, — кажется, вы так себя назвали?

07 кивнул утвердительно.

— Так вот, Вадим Сергеев, для связи с Москвой я не нуждаюсь в посредниках. Я все равно не поверю ни одному посреднику. Что бы вы мне ни говорили, вам меня не убедить. Так что не стоит зря стараться!

— Весьма сожалею, — вздохнул 07. Профессор встал.

— Я желаю сам говорить с Москвой, — сказал он. — И не с вашими людьми, а со своими. Понятно? У меня есть прямая связь с моим научным центром.

07 немного подумал.

— Вы желаете вступить с вашим центром в непосредственную связь, я так вас понял?

— А как же иначе?

— У вас есть точно установленный для радиосвязи час, есть шифр и ключ для расшифровки?

Трофимов взглянул на Наташу.

— Каждую среду в тринадцать часов по московскому времени, — сказала Наташа и встала. — Это моя обязанность, гражданин Сергеев.

— О, я преисполнен глубочайшего уважения к На талье Николаевой, — с улыбкой воскликнул 07.

Затем он сказал, что сегодня как раз среда и что он с большим удовольствием проводит Наташу на судовую радиостанцию, с тем чтобы она могла самолично связаться с Москвой. Это надо будет сделать в двенадцать часов, потому что, когда здесь полдень, в Москве час дня. Пускай она готовит свою шифрограмму, чтобы не терять времени на радиостанции. А он позаботится о том, чтобы там никого не было, пока Наташа будет вести передачу.

В двенадцать часов по местному времени Наташа передала в эфир:

«Мы с профессором находимся на неизвестном корабле, в Средиземном море, нас увозят в неизвестном направлении. Следует ли верить Вадиму Сергееву, который утверждает, что все делается с вашего ведома и по указанию Советского правительства?»

Полчаса спустя из Москвы пришел шифрованный ответ:

«Трофимову и Николаевой. Относитесь к Сергееву с полным доверием. Он действует по нашим указаниям. Счастливого плавания».

Через несколько минут в радиорубку вошел 07.

— Ну как, дорогая Наташа, что тебе ответила родная Москва? Ты убедилась, что я похититель и разбойник?

Наташа спрятала расшифрованный ответ в сумочку.

— Вадим Сергеев, — сказала она. — Если вы не похититель и не разбойник, то это еще не дает вам права обращаться ко мне на «ты» и называть меня «дорогой»!

07 предупредил Наташу, что некоторое время, возможно даже несколько дней, ей и профессору придется постоянно находиться в своих каютах, не выходить на палубу и даже не просить об этом. Этого требуют интересы дела.

Наташа обняла Константина Трофимова и почти сквозь слезы сказала:

— Профессор! Вы ужасно обидели Вадима Сергеева! То, что он говорил нам сегодня утром, — правда, истинная правда! Все эти странные вещи действительно делаются по приказу из Москвы! Я собственными ушами слышала ее голос, сама лично расшифровывала радиограмму! Тут нет никакого обмана, дорогой профессор, это правда!

И она расплакалась, теперь уже от радости.

Но профессор почему-то не обрадовался этой правде. Услышав ее, он, казалось, стал еще бледнее, глаза его помрачнели, он весь сник.

Константин Трофимов замкнулся в себе, он почти не разговаривал, ел так мало, что едва держался на ногах.

Когда они достигли Танжера, судно стало на якорь не в самой гавани, а у входа в нее, вдали от других судов. 07 сошел на берег и, возвратившись, принес Наташе восточных сладостей, арабскую шелковую шаль и очень милого, потешного ангорского кота.

Чтобы не огорчить Сергеева, Наташа приняла подарки.

А он, прийдя в отличное настроение, так расчувствовался, что разрешил ей часок-другой побыть на палубе.




На пороге стоял 07.

Аввакум чувствовал на себе его взгляд — глаза впились в него, словно хищные звери. Аввакум продолжал набивать трубку.

— Пауль Шеленберг? — спросил 07.

— Профессор Пауль Шеленберг, — спокойно ответил Аввакум.

07 закрыл дверь. Он подошел поближе и небрежно протянул руку. Точно так же небрежно Аввакум протянул ему свою.

— Садитесь, — сказал он.

Трубка была набита, теперь можно ее и раскурить. — Если я не ошибаюсь, вам пятьдесят лет? — спросил 07.

— И несколько месяцев сверх того, — добавил Аввакум.

— Странно! — заметил 07. — Не будь этой седины на висках, вам больше сорока никак не дашь!

— Ох, уж эта мне седина, дьявол ее возьми! — посетовал Аввакум. — И седеть-то начал всего год назад.

С тех пор, как они тенью стали ходить за мной. — Он вздохнул и покачал головой. — Малоприятная история…

07 нахмурился.

Из Фонтенбло ему сообщили, что профессор действительно немного страдает манией преследования, но высказывалась надежда, что это должно исчезнуть.

— Здесь вас никто беспокоить не будет, — заверил его 07.

— Надеюсь! Меня в этом убеждали и там, в Пари же, когда уговаривали взять на себя эту" миссию! — Сделав вид, что сказал лишнее и вдруг опомнился, Аввакум поднял глаза на 07 и спросил недоверчиво: — А, вы, собственно, кто будете? С кем я имею честь разговаривать?

07 вздрогнул: ну и взгляд! Словно шип вонзается в мозг.

— Я? — 07, человек не робкого десятка, поспешно отвел глаза в сторону. — Я на этом корабле единственный, кто знает, зачем вы здесь, кто вас сюда направил и с какой целью.

— Ваше имя?

— Зовите меня Гастон Декс.

— Господин Декс, — сказал Аввакум, — ваш капитан, этот Франсуа, мягко выражаясь, невоспитанный человек. Никакого такта. Ведет меня по улицам Танжера, будто пленного, а в шлюпке, когда мы добирались сюда, нахлобучил мне на глаза какую-то грязную шляпу. Я, черт возьми, десять лет преподавал в Мюнхенском университете!

07 закурил сигарету.

— Франсуа поступил умно, — ответил он наконец. — Это было сделано в интересах вашей же безопасности.

— Я прибыл сюда в качестве вашего сотрудника, — заметил Аввакум. — И требую к себе уважения и соответствующего обращения.

— Что, собственно, вам надо, профессор? — хищники в глазах 07 притаились.

— Бог мой! — пожал плечами Аввакум. — А я все же о вас, французах, лучшего мнения.

— Чего вы хотите? — пробормотал 07.

— Ничего особенного! — рассмеялся Аввакум. — Я бы хотел сойти на берег, но только не с Франсуа, а с вами.

07 даже наклонился к нему.

— А зачем вам понадобилось сходить на берег? Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. В эти мгновения Аввакум ощутил под ногами легкое дрожание, как будто в каюте вибрировал пол.

— Зачем? — повторил Аввакум.

Пол продолжал вибрировать. В воздухе стоял тихий, едва уловимый гул, будто жужжала невидимая муха: это заработал винт.

07 не сводил с пего пристального взгляда.

— Так зачем же вам понадобилось сходить на берег?

— Меня интересуют некоторые книги, — спокойно сказал Аввакум. — Сегодня утром я их увидел в Международном книжном магазине. Одна — о четности элементарных частиц, другая — о свойствах симметрии. Эти книги мне очень нужны.

07 помолчал немного, потом усмехнулся.

— Вы опоздали, — сказал он. — Надо было сказать хотя бы минут на десять раньше. Мы уже снялись с якоря.

— Фу ты, черт подери! — с досадой бросил Аввакум.

— Я непременно сходил бы с вами в город, — усмехнулся 07.

— Не сомневаюсь, — подтвердил Аввакум.

Снова наступило молчание. Муха жужжала все сильней и сильней. Теперь и стены стали вибрировать. 07 поднялся со стула.

— Когда же вы меня представите советскому физику? — спросил Аввакум.

— Успеется, — ответил 07. И добавил уже у двери: — И до этого дойдет черед. Не спешите!

— Дело ваше! — пожал плечами Аввакум. — Если вы думаете, что я умираю от нетерпения увидеть этого советского гения, то это большое заблуждение. — Он тоже подошел к двери. — Я выйду вместе с вами. Не велико удовольствие сидеть все время в коробке вроде этой.

— Весьма сожалею, господин Шеленберг! — холодно усмехнулся 07.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Аввакум.

Некоторое время, дорогой мой, придется вам не выходить из своей коробки, — сказал 07. — Этого требуют наши общие интересы.

— Глупости, глупости! — точно по-шеленберговски возмутился Аввакум. — Подумайте, что вы говорите!

В это мгновение у него была мысль схватить своего противника за горло, выскочить вместе с ним на палубу и спрыгнуть в воду. Он поплывет к берегу, если не подоспеет на помощь какая-нибудь лодка. Но он тут же пришел к выводу, что это абсолютно безнадежно: либо железная дверь окажется запертой, либо его пристрелят на палубе, прежде чем он бросится в воду.

— У вас есть салон, ванная, — сказал 07. — Что вам еще надо? И потом, я ведь не говорил, что это будет длиться вечно!

— Послушайте, господин Декс, — Аввакум сунул руки в карманы, опасаясь, что они могут сами прийти в действие. — Вы напрасно обольщаетесь, уверяю вас! Сообщите куда следует, что я решительно отказываюсь от всякого сотрудничества с вами!

— Ладно, — сказал 07. — Посидите пока спокойненько, отдохните малость, а я тем временем сообщу куда следует то, что вы сейчас сказали.

Винт работал вовсю, теперь уже в воздухе гудело множество невидимых мух.

Целый час просидел Аввакум у иллюминатора. Уже не было видно ни мыса Спартель, ни высоких скалистых берегов с зияющими в них пещерами; все исчезло, остались только вода и небо.

Спартель и узкая полоска земли растаяли слева, а солнце садилось с противоположной стороны, с правого борта: корабль двигался на юг.

Пока можно было понять, что к чему, он еще ориентировался, где находится судно. Но через час или два направление изменится, ночью судно ляжет на другой курс, а на заре и тот изменится — 07 не так глуп, чтоб двигаться напрямик, он будет лавировать. А тогда попробуй сориентируйся без секстанта и компаса!

Если искать способа связаться по радио с Центром, то надо торопиться, надо это делать, пока не поздно. Ведь сейчас еще можно сообщить: «Находимся в океане, в трех часах езды к югу от Танжера», — это все же о чем-нибудь говорит. А завтра единственное, что он сможет сделать, — это послать в эфир короткое сообщение: «Находимся где-то в средней части Атлантического океана», — а этим уже почти ничего не скажешь.

Надо торопиться.

Что ж, он попытается. Только бы передатчик не оказался испорченным! Если он цел, если беда его миновала, тогда ничто не в состоянии удержать его точки и тире, помешать им вырваться в эфир! Даже крылатый сказочный конь их не догонит. Они полетят туда, куда он их пошлет. Что ни знак, то голубь. Стая сказочных голубей, летящих со скоростью света!

— Южнее Танжера, в океане, ищите!..

Прилетят голуби на место, и вступит в действие могучая сила: подводные лодки, самолеты, самолеты-ракеты, корабли, люди — кто ее остановит, эту силу?

Но пять минут спустя Аввакум уже лежал ничком на постели и от горя и отчаяния кусал губы. Голуби отказывались лететь! Передатчик не работал.

В каюте в темном сумраке жужжали рои невидимых мух.




Атлантический океан, 29 июля 196… г.

Дальше события развивались так.

Вечером 28 июля 07 связался с Фонтенбло и спросил, как ему следует обходиться с Шеленбергом — сделать ему некоторое послабление или держать его в изоляции до тех пор, пока Константин Трофимов не приступит к своим опытам. Оскар Леви возмутился и ответил очень резко. Какая там изоляция, бог с вами?! У Шеленберга и без того с нервами неблагополучно. Неужели он хочет сделать его неработоспособным? Главное, не спускать с него глаз — пусть он себе гуляет, пусть немного разговаривает с Трофимовым, одним словом, надо делать вид, будто ему предоставлена полная свобода!

Двадцать девятого июля 07 сообщил Аввакуму, что он может бывать на корабле, где ему захочется, свободно прогуливаться по палубе, что опасная зона уже позади. Но пускай господин Шеленберг не обижается — есть на судне два места, которые табу для всех, кроме него самого, капитана Франсуа и его помощника Смита. Одно из них — каюты Трофимова и его секретаря. Он и сам увидит, что у трапа, ведущего туда, всегда стоит вооруженный матрос. Разумеется, он его познакомит с советским ученым, но лучше всячески избегать вести с ним на корабле какие-либо разговоры. У Трофимова должно сохраниться впечатление, что он — абсолютно инкогнито. Под вторым помещением имеется в виду судовая радиостанция. Согласно внутреннему распорядку вход в радиорубку посторонним строго воспрещен. Господину Шеленбергу лучше соблюдать осторожность, чтобы не сунуться туда по рассеянности, — там стреляют без всякого предупреждения.

Затем 07 предупредил, что он «Шеленберг» только для него, Франсуа и Смита. Для всей остальной части человечества он — Жан Молино, профессор физики из французского города Нанси.

Итак, проведя двое суток взаперти, словно узник, Аввакум, теперь Жан Молино, вышел на палубу, чтобы улыбнуться белому свету глазами свободного человека.

В сущности, это не Аввакум, а океан улыбался: безбрежный, голубой и такой ласковый, он приветствовал его тысячами своих рук.

Аввакум неподвижно стоял у низкого борта, любуясь простором, вслушиваясь в шум волн, которые шипели и клокотали у него под ногами. Шагах в двадцати от борта из глубины показался дельфин. Его блестящее тело сверкнуло в воздухе серебряной дугой и тут же скрылось под водой, оставив на поверхности несколько охапок снежно-белой пены.

В первые минуты, казалось, Аввакум весь ушел в мир чувств и ощущений. Ветер коснулся его лица, взъерошил ему волосы. Он готов был поклясться, что более приятного прикосновения никогда в жизни не ощущал. При появлении дельфина глаза его заулыбались. Один из бесчисленных обитателей океана приветствовал его своим дугообразным, серебристым «салют».

Насладившись воздухом и простором, он стал замечать блестящие пятна летучих рыб — они сверкали тут и там над поверхностью воды, словно фарфоровые блюдца. Среди брызг на какое-то мгновенье вспыхивали крохотные радуги, как будто чья-то рука рассыпала разноцветные бусы. Вслед за серебряным салютом дельфинов океан приветствовал его пестрым конфетти летучих рыб.

Так прошли первые минуты свободы. Солнце уже отдалилось от горизонта на несколько локтей. Лучи его, еще наклонные, уже изрядно припекали. Они обрушивались на палубу со стороны левого борта. «Курс — юг-юго-запад», — подумал Аввакум. Это была первая отчетливая мысль, мелькнувшая в его мозгу.

Наконец дошла очередь и до судна. Что же это все-таки за судно? Это был танкер, небольшой, грузоподъемностью в три тысячи тонн, быстроходный. Пока сидел взаперти в своей каюте, Аввакум пришел к мысли, что судно, на которое он попал, сравнительно небольшое — судя по качке. А сильная вибрация стен убеждала в том, что двигатель у него очень мощный, а поэтому оно быстроходно. Теперь можно было убедиться, что он не ошибся — вода за бортом бурлила и шипела так, будто ее разрезал огромный раскаленный нож.

Судно было трехпалубным, но только в кормовой части. Тут находились каюты, навигационные рубки, помещения для команды — в общем все. До самого же носа простиралось ровное пространство — своего рода железная улица шириной в десять-двенадцать шагов и длиной шагов в девяносто, огражденная с обеих сторон железными перилами. Она возвышалась всего на полтора метра над уровнем воды. Трюм танкера, его резервуары находились внизу, ниже уровня воды. На носу корабля возвышалась радарная установка, виднелись провода радиоантенны, на ветру полоскался канадский флаг.

С первой палубы Аввакум спустился по винтовому трапу на Железную улицу. В воздух взлетали мелкие брызги. Вспененная, как в корыте для стирки, клокочущая вода убегала назад. Океан дышал прямо в лицо. его необозримая сине-зеленая грудь то вздымалась, то опускалась, и небо бежало над ним, словно подвижный стеклянный свод. Отсюда дуги, описываемые дельфинами, казались не столь сверкающими, а летучие рыбы были розовато-синими.

Аввакум услышал позади себя знакомый голос:

— Доброе утро, господин профессор!

Смит Кондор, кажущийся добряком при появлении улыбки на его лице. Сейчас он улыбался, и Аввакум кивнул ему головой.

— Не следует глядеть на воду! — сказал Смит. — От этого мутит. Мы вспарываем океан со скоростью восемнадцать узлов.

— Это невероятно! — удивился Аввакум.

Вполне вероятно, — ответил Смит.

— Ах, я забыл! — засмеялся Аввакум. — Наше судно — яхта, но она не яхта, потому что это танкер, и так далее…

— А вы весельчак, — заметил Смит. — В бридж играете?

Аввакум ответил, что в свободное время он играет только в бридж, иногда испытывает свое счастье за игрой в покер, случается и баккара.

— Скажи пожалуйста! — изумился Смит. — Тогда мы с вами станем добрыми друзьями.

— Надеюсь, — ответил Аввакум. — Но мне кажется, нужны еще двое.

— Они налицо, — сказал Смит.

— Может, вы имеете в виду Франсуа? — спросил Аввакум.

Смит сделал кислую мину.

— Тогда эти двое — люди низшего разряда! — Аввакум поджал губы и разочарованно покачал головой.

— По-вашему, радист Ганс — человек низшего раз ряда?

— Радист — средний разряд, дьявол его возьми! Но может быть, вы и его помощника сунете мне под нос?

— Ну нет! — поморщился Смит. — Помощника Ганса воротит при виде карт. Они приятели с Франсуа.

— Определенно, — подтвердил Аввакум.

— Ого! — Кондор расцвел в улыбке. — Да вы славный парень!

— Дьявол его возьми! — засмеялся Аввакум.

— В нашем распоряжении два часа — до обеда, — загадочно сказал Смит.

— Верно, — согласился Аввакум. — Но, триста чертей и драный козел в придачу! С тех пор, как мы покинули Танжер, я впервые вышел на воздух, даже судно не осмотрел как следует!

— Вам еще надоест смотреть на него! — заметил Смит. — Да и что в нем любопытного? — Он указал головой на палубы: — Офицерские каюты и ваши апартаменты. Повыше — наши гости и господин Гастон Декс, наш командир. А на самом верху — капитанский мостик, рубка управления, радиостанция. Вот и все!

Аввакум лихорадочно соображал: «Гостей разместили в средней части, по соседству с 07. Палуба здесь обращена к корме. Несколько иллюминаторов выходит сюда, но они закрыты и расположены достаточно высоко…»

— Действительно, — согласился Аввакум. — Этот танкер — довольно скучное корыто! — Он повернулся спиной к ветру и закурил сигарету. Потом спросил: — Ну что, приближаемся к экватору?

Веселый Кондор сразу же посерьезнел. Еще немного, и он будет похож на настоящего кондора.

— Господин профессор, — сказал Смит. — Нашим гостям возбраняются две вещи. Во-первых, забираться на капитанский мостик, во-вторых, спрашивать о маршруте.

Аввакум усмехнулся.

— Мне бы в голову не пришло, что на танкерах существует такой порядок — дьявол его возьми! — ни о чем не спрашивать! Это все из-за нефти, не так ли?

Смит кивнул головой.

— Оно и понятно, — заметил Аввакум. — Нефть — вещество легковоспламеняющееся.




Тот же день. Два часа пополудни

С левого борта в голубой дали кружилась какая-то птица, вероятно альбатрос. Аввакум приставил к глазам руку и загляделся в ту сторону. Ему показалось, что на горизонте над маревом возвышалась, врезаясь в небо, горная вершина. Почти прозрачная, она как бы висела в воздухе, где-то между голубым небосводом и синеющим океаном.

У него уже глаза заболели от напряжения, но он все смотрел и смотрел в ту сторону. Потом стали проступать какие-то пятна, похожие на огромные чернильные кляксы. Над этими пятнами поднималась призрачная вершина. Она уже не висела, а твердо стояла на поверхности океана, среди темнеющих пятен.

С того момента, как он ступил на корабль, Аввакум впервые ощутил прилив радости: каждому известно, что в этих широтах есть только одна уходящая в небо вершина — вершина Тенериф на острове Тенерифе!

Здравствуйте, Канарские острова!

Теперь ему кое-что известно.

Это «кое-что» в дальнейшем пригодится, будет служить — хотя бы первое время — ориентиром.

Над входом в каюты висели круглые электрические часы, по которым сменялся караул. Стрелки показывали точно два часа дня. Аввакум посмотрел на свои часы — на них было три. Войдя в салон, он снял с полки один из томов Большой энциклопедии и стал искать карту часовых поясов.

Его часы показывали время по Гринвичу, а корабельные, выходит, — время западнее этого меридиана с разницей в один час. Этот следующий меридиан проходил почти точно посередине Канарских островов.

Аввакум перевел стрелку своих часов. Если через день или два корабельные часы «отстанут», это будет означать, что танкер движется в юго-западном направлении и держит курс на Южную Америку. И наоборот: если они убегут на час вперед по сравнению с его часами, корабль идет на юго-восток, и, следовательно, держит курс на Кейптаун, следует к мысу Доброй Надежды.

Как ни приблизительна была эта ориентировка, его все-таки можно было пользоваться при условии, что •штурман регулярно переводит часы согласно долготам, в которых движется корабль.

Весьма странное впечатление производила царившая на корабле тишина. Ни возгласов не было слышно, ни смеха. Часовые у входа на среднюю палубу стояли на своих местах неподвижно, словно каменные изваяния. Если и появлялся какой-нибудь матрос, занятый своим делом, то двигался он как бы на цыпочках, сосредоточенно, не глядя по сторонам.




Атлантический океан, 30 июля 196… г.

В это утро Смит появился на палубе в ослепительно белом кителе, в новой фуражке, выбритый до синевы.

— Вы случайно сегодня не именинник? — спросил Аввакум.

Смит посмотрел на него с удивлением и отрицательно покачал головой.

— Морская традиция требует, чтобы при пересечении основных широт офицеры были в парадной форме! — ответил Смит.

Основные широты!

Значит, корабль пересекает Северный тропик! Спасибо белому кителю и новой фуражке! Кто сказал, что вещи не умеют говорить?

Но как сообщить своим, что они пересекают Северный тропик и что по времени они находятся на один час западнее Гринвича? Как?

Сверху, у пего над головой, неожиданно раздался веселый смех. Смеялась Наташа. Однако казалось, что смех этот доносится откуда-то издалека, преодолевая на своем пути множество стен. Как одиноко звучал он — словно в пустыне!

Смит указывает рукой: — Глядите!

Слева от борта, примерно в ста метрах, виднеются два фонтанчика. Две светлые дуги, но с огромными хвостами и плоскими мордами. Киты! Они плывут почти параллельно танкеру, сопровождая его и как бы состязаясь с ним.

— Не сравнить с теми, что на юге, но все же киты! —важно замечает Смит.

Смит важничает, а Наталья Николаева смеется.

Что за странность! Как она может смеяться? Как она, как Константин Трофимов могли довериться 07? Каким образом 07 смог ввести их в заблуждение? Вопросы потяжелей тех двух китов, что пускают фонтаны слева от борта! Как, как?..

Как сообщить своим, что они пересекают Северный тропик и ложатся на курс, который скоро приведет их куда-то к островам Зеленого мыса?

— Что это вы так задумались, профессор? — спрашивает Смит.

Вы вчера меня просто обобрали, — говорит Аввакум.

— Может, вам сегодня повезет! — утешает его Смит. Душно. Ветер почти стих. Небо запорошено раскаленным пеплом, солнце окутано серой искрящейся мглой.

Даже дельфины присмирели, стали какими-то ленивыми. И если океан еще улыбается, то только благодаря сверкающим бликам летучих рыб.




Тот же день, после обеда

«Двое других» — это радист Ганс и штурман Альберт. Оба они канадцы; голова Ганса напоминает надутую футбольную камеру, а лицо Альберта — ломоть желтой дыни. Ганс болтлив, Альберт же лишь кивает головой и в редких случаях произносит «да» или «нет».

В игре партнером Аввакума был Ганс, а партнером Смита — Альберт. Вчера, когда они разыгрывали игры, Аввакум так часто допускал промахи вистуя, что и себя обремизил на сто долларов, и Ганса. Пока разыгрывали «шлем», Ганс был страшно удручен, курил одну сигарету за другой… Сегодня проигранные доллары надо было вернуть.

Вошел японец Сяо, камердинер 07. Сяо мал ростом, очень чистоплотен, передвигается совершенно бесшумно, как кошка. Он словно тень появляется то тут, то там. Лицо его непроницаемо.

Сяо остановился перед Аввакумом.

— Господин профессор, — сказал он, — господин Декc будет вам крайне признателен, если вы благоволите явиться к нему. Господин Декc ждет вас в своей каюте.

— Хорошо, — кивнул Аввакум, не отрывая глаз от карт.

Сяо продолжал стоять.

— Идите ради бога, чего вы медлите! — тихо заметил Смит.

Остальные игроки бросили на стол карты, встали все как по команде и быстро вышли.

«Уж не дал ли о себе знать настоящий Шеленберг из Парижа?» — подумал Аввакум и вздрогнул.

— Я к вашим услугам, сударь, готов вас проводить к господину Дексу! — сказал Сяо. Голос у него был ровный, как нитка.

«Он хочет сказать: изволь подняться и идти впереди меня», — подумал Аввакум.

— Прекрасно, Сяо, — усмехнулся Аввакум. И весело добавил: — Если графу угодно танцевать, Фигаро ему сыграет, не так ли?

Сяо стоял все с тем же каменным лицом.

— Что ж, пойдем! — со вздохом сказал Аввакум.




Вечером, при помощи специальной авторучки, оставляющей невидимые буквы, он сделал в своем дневнике первую запись. Пауль Шеленберг, Жан Молино, Мюнхен, Нанси — все это превращалось в какой-то хаос. А со своей записной книжечкой — хотя бы с нею — он мог быть вполне откровенным, мог оставаться самимсобой, Аввакумом. В хаос дневник вносил какой-то порядок, действовал успокаивающе. Он давал возможность хоть на время избавиться от шеленбергов, молино и немного сосредоточиться, собраться с мыслями.




30 июля, вечер. Пересекаем Северный тропик. Днем было душно, влажно, тихо, а сейчас дует сильный северо-восточный ветер. Железную улицу захлестывают волны. Качает. И не на шутку, дьявол его возьми, как сказал бы Шеленберг.

Этот Шеленберг не выходит у меня из головы. Когда я поднимался по трапу, а японец шел следом за мной, я думал: «Почему я не покончил с ним, с этим Шеленбергом? Подбросил бы лишнюю таблетку в тот стакан с водой, и дело с концом! Он бы уснул на веки вечные!» А сейчас думаю по-другому: «Хорошо, что я этого не сделал!» Убивать при помощи таблеток — в этом есть что-то подлое. Убивать, делая вид, что лечишь! Нет, черт побери, это не в моем вкусе, меня всю жизнь не покидало бы гадкое чувство!

Всю жизнь! Я пишу эти слова и усмехаюсь. Ведь для меня они могут означать лишь какие-то минуты или считанные часы, а я говорю «всю жизнь»! Можно подумать, что 07, Смит, Франсуа — мои друзья, братья и я путешествую вместе с ними так, ради удовольствия — в мире и дружбе!

Когда я поднимался по трапу и следом за мною ползла эта тень, я подумал: «Если станет ясно, что Шеленберг меня раскрыл, первое, что я должен сделать, — это убить 07! Я его задушу или размозжу ему голову каким-нибудь тяжелым предметом, но без особого шума, чтоб обеспечить себе какие-то секунды жизни. Чтобы перед тем, как в меня пустит пулю тот, рыжий, хотя бы успеть крикнуть: „Трофимов, Николаева, вас обманывают, вы похищены, похищены!“

Но это осталось на потом, для другого раза, и прекрасно. Настолько прекрасно, что, не будь этой ужасной качки, я бы пустился в пляс в своей каюте, хотя я тут один.

— Господин Шеленберг, — сказал мне 07, — я решил познакомить вас с Трофимовым. Как вы на это смотрите?

— Ах, дьявол его возьми! Рано или поздно — должно же это когда-нибудь произойти, ничего не поделаешь! — ответил я.

Затем он мне еще раз напомнил, что я — француз, Жан Молино из университета Нанси, и что по убеждениям я коммунист; что он, 07, русский, лицо, действующее от имени Советского правительства, и что судно, на котором мы плывем, получает команды из Москвы.

— Только не употребляйте вы, пожалуйста, ваше «дьявол его возьми»! — предупредил меня 07. — Французы, хотя я их и недолюбливаю, люди благовоспитанные, деликатные.

— Хорошо, — согласился я. — Впредь я буду держаться, как истый англичанин, дьявол его возьми!

У рыжего матроса на груди висел автомат. Когда мимо него проходил 07, он вытянулся в струнку.

Несмотря на то что стояла вооруженная охрана, дверь, ведущая в каюты «гостей», была все время на замке. Пока 07 доставал из кармана ключ и отпирал ее, у меня было непреодолимое желание вцепиться ему в горло. Но это было бессмысленно, пришлось взять себя в руки.

Константин Трофимов сидел в салоне и листал книгу. Он очень исхудал. Взгляд мрачный, хотя глаза лихорадочно блестят.

— Вот, дорогой профессор Трофимов, позвольте представить вам — ваш коллега профессор Молино! — оживленно заговорил по-русски, представляя меня, 07.

Окинув меня безучастным взглядом, Трофимов пожал плечами и продолжал листать книгу.

Вошла Наталья Николаева. Она возвращалась с палубы.

— Милая Наташа, — обратился к ней 07. — Это —профессор Молино!

Я несколько раз видел ее в Варне. Сейчас она была в сто, в тысячу раз лучше. Волосы стали еще светлей, в глазах прибавилось голубизны. Оттого что ее округлые плечи были обнажены, а синеву ее глаз омывала сверкающая влага, она казалась более женственной.

Ну вот… Константин Трофимов не обратил на меня ровно никакого внимания. Как профессор из Нанси, я должен был обидеться, сделать вид, что я крайне огорчен, но меня это не задело. Я полагал, что лучшим удовлетворением для меня будет ласковое словечко Наташи, однако она оказалась более щедрой на ласковые слова по отношению к своему «соотечественнику»… 07.

— Какая ирония!

— Невидимый режиссер разыгрывает с нами комедию в шекспировском духе. И грустно и смешно!

— Что касается меня, то мне было только грустно.

— Мне и сейчас грустно.

Это длилось около двадцати минут. Должен заметить, что, хотя 07 все время увивался возле Наташи, он ухитрялся непрестанно следить за мной. Ловок, что и говорить.




3 августа. По моим расчетам, утром мы должны пересечь экватор. Облачно. Пространство между облаками и океаном густо насыщено теплыми испарениями, видимость вокруг не больше чем в полмили, горизонт, кажется, совсем рядом, на расстоянии брошенного камня. Волны плещутся мирно, шаловливо, океан необыкновенно ласков, северо-восточный ветер утих, он едва ощутим.

Синее одиночество, жарко и душно.

Я целый час ходил взад и вперед по Железной улице от кормы до носа и обратно. Без конца смотрел на океан, на волны, и особенно на наших верных спутников — дельфинов. Но вдруг в одном из иллюминаторов средней палубы как будто мелькнуло лицо Наташи. А может, мне это только показалось, ведь я совсем случайно взглянул вверх, на вторую палубу. В течение всего времени, пока я расхаживал взад и вперед по Железной улице, мое внимание привлекал только океан и дельфины! Кто знает — может, она уже давно наблюдает за мной и подумала: «Чудной он какой-то, этот профессор, — делать ему нечего, что он без конца глазеет на дельфинов да разговаривает сам с собой..» Хорошо, что я посмотрел вверх.




В тот же день после обеда

Очередная партия в бридж со Смитом и прочими.

Смит и прочие кажутся какими-то необыкновенно задумчивыми. Я смотрю в карты, а сам думаю: что-то сейчас делает настоящий Шеленберг, дьявол его возьми! Вот у меня в руках бубновый туз, но красненький ромбик посередине почему-то напоминает мне иллюминатор, в который смотрят голубые глаза Наташи.

Вдруг — звонок! Тревога.

Бросив на стол карты, Смит и прочие живо убегают.




Тот же день. Сумерки. На первой палубе, под часами, мне повстречался Смит. Кондор мрачный, злой, как будто у него выщипнули очень важное для него перо. С напускной веселостью спрашиваю, что случилось, скажите, если это не тайна. Он ответил, что тайны тут нет, все об этом знают, так как Франсуа с боцманом ходят по каютам и тщательно их осматривают. Не исключено, что они и ко мне придут. «О господи! — недоумеваю я. — Вероятно, произошла какая-то кража!»

Смит снисходительно усмехается.

— Какая там кража — тайный радиопередатчик. Кто-то на корабле хранит передатчик и кому-то сообщает координаты. С тех пор как мы покинули Танжер, это случается уже во второй раз. — Он хмурится, топорща перья. — Шпион!

У меня на душе неспокойно, голова идет кругом. В этот момент вспыхивает молния. Гребни волн на мгновение краснеют. Грохочет гром.

Я тянусь к уху Смита:

— Все это из-за меня! — говорю я ему. — Это те, поляки, это их работа, дьявол их возьми!

Полил дождь, и льет, льет, льет…




Тот же день. Вечер. Господин Франсуа и боцман не стали заходить в мою каюту, прошли мимо. Догонять их я не собираюсь!

Дождь перестал. Но качка не прекращается. Ужасная качка…

Я направляюсь в кают-компанию, там есть рояль, мне захотелось немного поиграть. У входа почти сталкиваюсь с Сяо. В сущности, я нарочно с ним столкнулся, чтоб коснуться рукой того места у него на груди, слева, где безупречно чистая куртка всегда едва заметно топорщится. Я знал, что обычно в это время Сяо идет в кают-компанию, чтобы взять бутылку рому для своего господина. Вот почему я решил пойти поиграть на рояле.

— Извини, Сяо! — говорю я, чувствуя под своей левой ладонью какой-то твердый футлярчик. — Ужасная качка, извини!

Он словно выдра выскальзывает из моих рук и, уже изрядно отдалившись, говорит: «Пожалуйста, пожалуйста!» Воспитанный человек.

Поднимаю крышку рояля. В кают-компании ни души, все давно разошлись. Никогда не было такой тишины!

Я играю менуэт из «Маленькой ночной серенады». Сквозь стекло иллюминатора на меня посматривают глаза Наташи. «Чем это вы занялись, профессор?» — «Решаю задачи, мадемуазель».

Сколько мечты о счастье в этой «Маленькой ночной серенаде»! Я снова принимаюсь за прерванный менуэт, и вдруг все погружается во мрак! Кто-то выключил свет.

Я выхожу на палубу — всюду темно. Только над входом горит маленькая синяя лампочка. Ее свет тут же поглощает ночь.

Что ж, извольте! Если графу угодно танцевать… Я бросаюсь к себе в каюту, снимаю ботинки, достаю из чемодана свой изувеченный транзистор. Посвечивая фонариком, поддеваю шкалу диапазонов, и транзистор вскрывается. У меня в руках фотоаппарат с инфракрасным «глазом». Я вижу все, меня не видит никто! У меня на голове сказочная шапка-невидимка. Когда смотришь сквозь инфракрасный глаз, кажется, что перед тобой загробный мир — одни фиолетовые тени, но что из этого? Скорей в подземное царство! Выскользнув наружу, я прохожу мимо часового, но он меня не замечает — тьма непроглядная, Я поднимаюсь на вторую палубу.




Низко нависли тучи, душно. Только бы не вспыхивала молния! Я готов отдать в жертву Зевсу-громовержцу все дни моей жизни, только бы он не посылал своих молний!

За бортом клокочут, шипят волны. В океане что-то блеснуло мимолетно зеленоватым светом.

Духота, духота. Матрос у входа дышит тяжело, вздыхает.

Появляется Сяо. Сказав что-то часовому, он поднимается по трапу на среднюю палубу. Я иду за ним следом на расстоянии вытянутой руки. Вот площадка. Та же процедура — узнав японца по голосу, часовой пропускает его к трапу, ведущему на капитанский мостик.

Сквозь стеклянную стенку рубки я вижу рулевого: взгляд его на компасе, руки — на руле. Окошко навигационной кабины блестит — внутри горит аварийная лампочка. Мы проходим мимо какой-то двери — возле нее стоит человек с автоматом. Сяо издали дает о себе знать голосом, человек кивает головой. Мы сворачиваем в узкий коридор, по железному трапу спускаемся вниз и останавливаемся перед маленькой дверкой. У меня отчаянно колотится сердце, оно готово разорваться: затаив дыхание, я жду. Транзистор дрожит в моей руке.

Сяо достает ключ, поворачивает его один раз, слегка подает вперед, затем снова поворачивает. В это мгновение я выбрасываю вперед правую руку и хватаю Сяо за горло. Мы вдвоем вваливаемся внутрь каюты; не расслабляя пальцев у него на шее, я выхватываю ключ, захлопываю плечом дверь и запираю ее. Сяо повисает у меня на руке, хрипит. Неужели я перестарался? Кто знает! Я опускаю его на пол, транзистор вешаю себе на грудь. Обшаривая его карманы, извлекаю все, что в них хранится: записную книжку, радиокристалл, карандаш, транзистор размером с папиросную коробку. Заглядываю в записную книжку — в ней позывные сигналы, даты, ключи шифров.

Сяо, Сяо! Знают ли люди, где пересекаются их пути?

В ожидании, пока он придет в себя, я рассматриваю каюту. Настоящий сундук — без окна. Стол, на нем портативный радиопередатчик. Антенна, провода. На стене большая синяя лампа, двухтумблерный выключатель.

Сяо открывает глаза. Он меня не видит, животный страх до неузнаваемости исказил его лицо. Не знаю почему, но мне стало жалко его.

— Не бойся, Сяо, — говорю я. — Я тебе не сделаю ничего плохого!

Ужас сменяется удивлением.

— Это я, профессор Молино.

По его губам скользит едва заметная усмешка. «Знаю я, что ты за профессор, рассказывай кому-нибудь другому».

— Что ж, ладно, — говорю. — Это не имеет значения. Только ты, миленький, теперь в моих руках, потому что я снял тебя на микропленку как раз в тот момент, когда ты отпирал эту дверь. Снял и то, что у тебя в записной книжке. Если господин Декс «случайно» обнаружит у меня эту пленку, он непременно отправит тебя на съедение рыбам.

— Этот господин Декс такой же Декс, как ты Шеленберг! — сипит Сяо. — Не говоря уже о Молино!

Я так и обмер. Стоя возле него на коленях, я снова занес руку ему на горло.

— Сяо, — говорю я ему, — ты же видишь, что мне ничего не стоит тебя задушить. Каждый из нас играет свою партию, но в данный момент у меня в руках большая карта, а ты вне игры. Я тебя не стану убивать и не выдам, но и ты не захочешь меня выдавать — чтобы не выдать себя. Однако на мое милосердие ты можешь рассчитывать только при одном условии — если развяжешь язык…

Сяо весь уходит в себя. В этой игре между нами тремя он оказался без козырей.

Сяо заговорил. Бедняга поверил в то, что я его задушу, если он будет молчать.

Итак, когда было нужно, специальное устройство, смонтированное в этой кабине, перехватывало волны, посылаемые судовой радиостанцией, не пуская их в эфир, подводило к приемнику портативной радиостанции. Наталья Николаева полагает, что ее точки и тире летят в Москву, а на деле они доходят только сюда, где их ловит и записывает 07. Наталья думает, что на ее вопросы отвечает Москва, а в действительности ответы посылает 07. Он дешифрует ее радиограмму и зашифровывает свой ответ ей, пользуясь ключом, сфотографированным во время «обследования» ее вещей или вещей профессора.

«Пленение» волн, посылаемых большой радиостанцией, и привод их в эту кабину происходит предельно просто: левый тумблер выключателя переводится из верхнего положения в нижнее. При таком его положении антенна большой радиостанции посылает свои волны в приемник малой. Остроумно и просто.

К сожалению, я не могу воспользоваться малой радиостанцией. Она работает на ультракоротких волнах, но очень слабо — ее радиус действия не превышает ста — ста пятидесяти миль, а это ничто, абсолютно ничто!

Сяо! Он намеревался связаться со «своим» кораблем, который в это время, может быть, в какой-то сотне миль от нас, не дальше…

Какой же итог этой экспедиции в «мир инфракрасного»? Дни и часы радиосвязи между 07 и его центром. Шифр 07 и его ключ для дешифровки.

Я помогаю Сяо подняться на ноги. Советую ему завтра завязать шею каким-нибудь пестрым платком. Потрепав Сяо по плечу, я прошу его идти впереди.




4 августа. Широта 00°00'. Курс — юг. Пересекаем экватор. Сплошная облачность. Ветер юго-западный. Качка.

На палубе ни души. У дверей стоят часовые с автоматами. Вечером всюду гасится свет. Смит и прочие не показываются. Ужасно тоскливо. Я в полном одиночестве брожу по Железной улице. В иллюминаторе над моей головой никаких признаков жизни…




7 августа. Прохладно. Идет дождь Небо опустилось низко. Железную улицу заливают волны.

В солнечную пору одиночество синее. А сейчас — серое, раскачивающееся, стонущее. Сяо принес мне в подарок бутылку рому.

В мое сердце впилась тревога. Куда мы идем? Бутылку Сяо я выбрасываю в иллюминатор.




9 августа. Я думаю, что-то там сейчас делает мой черный дрозд. Вспомнил Сали. Выдержал его братишка экзамен или нет?




10августа. По сравнению с моими корабельные часы убежали на час вперед. Плывем на юго-восток!




13 августа. Корабельные часы ушли вперед еще на час! Триста чертей и драный козел в придачу, как сказал бы Шеленберг… Что происходит? То ли мы намерены огибать мыс Доброй Надежды, то ли сунемся прямо в Кейптаун — в пасть волка!

Надо действовать, действовать! Готовить экспедицию в «мир инфракрасного».




Тот же день. Поздний вечер. Смит и прочие. Я угостил их ромом, в котором растворил по четвертушке своих таблеток. Мы продолжаем игру. Ганс ужасно зевает, он засыпает первым.

22.30. Все спят. Через полчаса 07 будет вести разговор с Фонтенбло. Свет выключен.

Внимание, пока урочный час еще не пробил, играть ва-банк рано…

23.00. В глухой кабине. Левый тумблер выключателя в нижнем положении. 07 спрашивает:

— «Я в двухстах милях от Кейптауна. В порт заходить?»

Через десять минут отвечаю:

— «Никакого Кейптауна. Ложитесь на курс 133° и связь со мной не поддерживайте, пока не достигнете островов Принца Эдуарда».

Курс я определил предварительно, пользуясь картой Большой энциклопедии.

23.30. Бужу Смита и прочих. Они сонные. Добавляю в их бокалы немного кофеина. Все сразу повеселели. Даже Альберт что-то бормочет себе под нос. Мне тоже весело… Если графу угодно танцевать…

Входит Сяо.

— Господин Декс просит господина Смита и господина Альберта подняться к нему!

Мы с Гансом остаемся вдвоем.

Ганс мне подмигивает, потом почему-то глубоко вздыхает.

Я наливаю рому. За твое здоровье, Ганс!




17 августа. С каждым днем становится все холод ней. Небо свинцово-серое, океан тоже серый, даже гребни волн не вполне белые. Я зябну в своей лег кой одежде, но по-прежнему расхаживаю по Железной улице. Оттого, что «улицу» захлестывают волны, у меня мокрые ноги, но я все-таки расхаживаю. Пересчитываю китов — с фонтанами и без фон танов, с плоскими мордами и с округлыми. Там, где проходит стадо китов, океан становится похожим на гигантский противень, полный доверху белковым кремом.

Я смотрю на этот белопенный след поверх серой воды, а сам думаю про иллюминатор на средней палубе. За его стеклом дважды промелькнуло лицо Наташи Николаевой. Я думаю о ее глазах. Они такие синие, ласковые, как океан, только не этот, а тот, что по ту сторону Северного тропика.

Здесь, в этих широтах, все серое, сырое, холодное.

Часто идут дожди. На Железной улице скользко, ходить по стальным плитам небезопасно.




18 августа. Снег. Крупные мокрые хлопья снега. Вода свинцовая, волны свинцовые. Мы плывем, несемся куда-то, путаясь в бесконечной белой сети.

Смит принес мне шерстяной свитер, замшевые штаны, теплые ботинки. Толстый Ганс подарил мне шубу на волчьем меху.

Ну вот, видали… Шеленберг принимает подарки. Молино сердечно благодарит, он даже расчувствовался. Да и я тронут до глубины души. Будь я человеком набожным, я упал бы на колени и молил бы провидение устроить все так, чтобы случай никогда не сталкивал меня с этими людьми там, наверху, на трапах, ведущих к верхней палубе!

Настанет ли наконец такая пора, когда люди перестанут выслеживать друг друга?

Снег, снег… Движущаяся белая сеть, развертывающаяся без конца и края.




18 августа. После полудня. Из подслушанного разговора между Смитом и Гансом я понял, что мы только что оставили позади острова Принца Эдуарда.

Вечером в одиннадцать часов — новая экспедиция в «мир инфракрасного».

Нахожу в энциклопедии карту Антарктиды, ищу на ней советскую полярную станцию «Мирный»… Сумею ли? Удастся ли направить судно к «Мирному»?




Тот же день, 23.30. 07 спрашивает: «До каких пор мне лежать на курсе 133°?» Из глухой кабины я отвечаю: «Немедленно ложитесь на курс 115°. Через неделю сообщим координаты, где остановиться».




19 августа. Смит в плохом настроении. Принес бутылку рому, пьет прямо из горлышка и молча смотрит на меня рассеянным взглядом.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Уж не заболели ли вы?

Он пожимает плечами, отрицательно качает головой. Но когда бутылка наполовину опустела, у него развязывается язык. Но говорит он намеками, кружит вокруг да около и все время вздыхает.

«Что за курс! Дьявольский курс! Всё прямо бесятся, а господин Декс… Не советую попадаться ему на глаза!.. Что тут думать! Еще день-два, и мы войдем в зону льдов… На танкере! На этой скорлупе, которой лед и не снился… Войдем в зону полярной ночи и снежных бурь. На край света, на край света! Никто не может понять, что происходит! Господи, помилуй! Разве я когда-нибудь имел понятие, мог себе вообразить, что это такое — полярная ночь, пурга? Наш танкер — просто скорлупка, которая даже не нюхала льда…»

Я спрашиваю, есть ли у него талисман. Расстегнув куртку, он показывает мне медальончик на серебряной цепочке. С одной стороны лик богоматери, с другой — фотография улыбающейся молодой женщины.

— Жить вам сто лет! — уверяю я его.

Кондор глядит на меня с тоской и словно бы не верит.




20 августа. Холодно, мрачно. Солнце постояло на горизонте до двух часов и скрылось. Печальное, без лучей.




Тот же день, сумерки. Вверху, на третьей палубе, суматоха. Крик, беготня, даже тут слышно.

Как-то себя чувствует бедный профессор Трофимов?

О Наташе Николаевой я стараюсь не думать. Как только вспомню о ней, меня охватывает неодолимое желание выбежать наружу, на Железную улицу, на воздух. А там страшно — волны захлестывают ее, все смывая.

Терпение, терпение, еще пять дней! На пятый день я брошу последнюю карту. На пятый день я буду играть ва-банк!




21 августа. Какая стужа! Серое, сумрачное утро. Взошло солнце, нет ли — понять трудно. Пролета ют редкие снежинки.

Бросаю взгляд на часы у входа — ого! Еще на час убежали вперед. Меридианы быстро сужаются, мы плывем на юг, к Антарктиде. Ухмыляюсь: плывем к цели!

Выхожу на «улицу». Океан несколько успокоился, не захлестывает ее. Ветер кружит снежинки.

Бреду к носу корабля. И вдруг… На фоне сумрачного южного горизонта фигура человека. Повешенный. Его тело раскачивается из стороны в сторону, словно маятник. Человек висит на рее радиомачты.

На Железной улице пусто. Ветер кружит снежинки. В петле висит Сяо — у него связаны руки, он кажется еще меньше, чем на самом деле. Висит в петле и закрывает горизонт — то справа, то слева.

Я иду обратно и у входа сталкиваюсь с 07. Он веселый, глаза сверкают, от него разит ромом.

— Видали? — спрашивает он.

Забыв, что я — Шеленберг, отвечаю глухо:

— Видал.

— Сам повесился, — смеется 07.

— По-видимому, — пожимаю я плечами. Он молча смотрит мне в лицо.

— Видно, сам в петлю влез, — повторяю я.

От ромового перегара меня мутит. Еще немного, и эти насмешливые огоньки в его глазах приведут меня в бешенство! Я больше не в силах оставаться в шкуре Шеленберга, голова идет кругом!

— Черт побери! — говорю я. — Чего это вы встали у меня на дороге?

Отстранив его, я иду дальше.

Мне становится не по себе. Я не идиот, я вполне даю себе отчет в том, что Сяо был моим врагом, таким же заклятым, как 07. И таким же жестоким. И все-таки… Какой-то человеческий закон был попран этой виселицей, этой казнью.

Одно дело — убить в схватке, когда вынуждают обстоятельства, и совсем другое — завязав человеку руки и надев ему на шею петлю, тащить его вверх, к рее мачты, и, ничем не рискуя, наблюдать, как медленно, мучительной смертью умирает твоя жертва.

Ко мне входит Смит, он навеселе, с ухмылкой хвастается, что они с Гансом получили награду — по пятьсот долларов каждый. Ночью на судовой радиостанции сцапали эту свинью, Сяо. Хотел что-то сделать с передатчиком.

— Смит, — говорю я, глядя ему в глаза. — Наверное, эта свинья Сяо, прежде чем забраться туда, на мачту, исповедался перед господином Дексом во всех смертных грехах? Как по-вашему?

Смит качает головой. Кондор набил утробу мясом, он по горло сыт и разговаривать не желает. Невольно можно напрячься, отрыгнуть что-нибудь еще непереваренное, нет уж, он предпочитает хихикать да бормотать что-то невнятное. Какая исповедь? Что за вздор я несу! Этот идиот Сяо был нем как рыба. Допрашивали его в кают-компании, в идеальной обстановке, но он молчал, прикидывался глухим или думал о чем-то своем. Быть может, о самурайском рае! Тогда господин Декс подбросил господину Франсуа свои сигареты и предложил ему выкурить их на шее онемевшего идиота, этого болвана и дурачка Сяо. Франсуа прожигал сигаретами шею Сяо, а господин Декс велел включить оба вентилятора: так сильно пахло паленым, что его тошнило. Итак, Франсуа орудовал сигаретами, а господин Декс, опрокидывая бутылку с ромом, время от времени повторял: «Скажешь, желтый пес, чьей разведке служишь? Скажешь, желтый черт, кто твои пособники?» Но этот дурак Сяо проглотил язык и был нем как рыба. Даже похлеще рыбы!.. А потом этот недожаренный кусок мяса вздернули на виселицу, под самую рею…

Стиснув зубы, я в душе вздыхаю по Сяо. Верно, он был мой враг, но и о враге, достойно встретившем смерть, можно подумать со вздохом.

— А знаете, Смит, — говорю я, напрягая всю свою волю, чтобы не плюнуть ему в физиономию, — я вижу вас посиневшим утопленником!

Он не так уж пьян.

— Утоп-ленником? — повторяет он заикаясь, и глаза его расширяются. — Меня?

— Да, вас.

Он стоит задумавшись посреди каюты, потом пятится назад и быстро уходит. Позорное бегство даже для пьяного Кондора.

Напугать Кондора — это пусть слабое, но отмщение за виселицу, но у меня нет времени торжествовать. С палубы врывается тревожный бой — надрывающимся голосом воет судовая сирена. Я выбегаю на площадку.

По-прежнему пасмурно. Пролетает редкий снег. Южный горизонт заволокла черная мгла. На рее мачты качается Сяо.

Я впервые вижу на Железной улице столько людей. Откуда они взялись? Считаю… Пять, шесть, семь… Все в сапогах, в куртках, беретах. Эти люди скорее похожи на парашютистов, нежели на матросов.

Странная вещь, на Сяо никто не обращает внимания. Быть может, они стали бы удивляться, если б его там не было.

Какая тишина! Слышно только, как клокочет вода.

Я, как и другие, молча гляжу перед собой. Впереди по ходу корабля, несколько слева, на расстоянии какой-нибудь четверти мили, в снежном вихре вырастает белое видение — ледяной холм с отвесными склонами. Словно четырехэтажный дом без окон, без балконов, с плоской крышей. Ужасно тоскливо и холодно.

Этот первый айсберг никто не встречает криком «ура». Все глядят на него молча, насупившись.

Крутится снежная карусель, на мачте качается Сяо.




22 августа. День длится всего несколько часов. Утренняя густая мгла постепенно сереет, а уже в час дня спускаются черные, как сажа, сумерки. Идет снег. Океан — сколько видит глаз — покрыт снежны ми хлопьями. Тут и там эти снежные лоскуты собираются в кучу и образуют белые ледяные поля.




23 августа. Мы плывем среди белых полей. Вода видна только у самого борта — кипит, смешиваясь с комьями снега.




Тот же день. После полудня. Сплошное белое поле, больше ничего!.. Снег прекратился.




Вечер. Пришел Смит, принес с собой бутылку рому. Он совсем повесил нос, пьет и молчит. Я спрашиваю, почему он такой мрачный. Он пожимает плечами, вздыхает. Потом сообщает мне, что мы скованы льдами и уже около часа дрейфуем, но, слава богу, ледяное поле движется по нашему курсу, к тому месту, где нас должен встретить ледокол…

Смит не лишен воображения, ему мерещится ледокол.




24августа. Железная улица и ледяное поле почти на одном и том же уровне. Перебравшись через перила, можно поразмяться на «суше».

Со стороны правого борта неумолимо приближаются, громоздясь одна на другую, бесчисленные ледяные глыбы. До этого нагромождения льда остается каких-нибудь сто шагов.

Небо заволокли тучи, южный горизонт растворился в черноте.




25 августа. С юга дует ужасный ветер, идет снег. Временами сквозь снежную завесу проступает нагромождение льдов — теперь от него до правого борта шагов двадцать.

Ледяное поле вздрагивает, ребра танкера гнутся, скрежещут. На Железной улице — паника. Те, что в беретах, выносят наружу какой-то груз — бочонки, ящики. Франсуа в своей роскошной фуражке то и дело подает команду свистком, расхаживая, словно маршал.




После полудня. Раздается грохот, будто орудийный выстрел. Выбегаю на палубу. У кормы треснул лед. Смешанная со льдом и снегом вода клокочет.

У нашего танкера возобновилось дыхание, заработал винт. Пытаясь расширить трещину, Франсуа дает задний ход, лавирует вправо, влево.

Стонет, завывает метель. Снег, снег.




Вечер. Я побрился, надел на себя все чистое. Готовлюсь к празднику: через два часа я играю ва-банк.

Пришел Смит. Принес мне провизию в кожаном мешке. На всякий случай!.. Я предлагаю ему позвать Ганса и Альберта. У меня в кармане пачка долларов, почему бы нам не разыграть их? Кто знает, что нам готовит завтрашний день?

Озабоченный и подавленный Кондор вдруг оживляется. Кто знает, может, умереть легче, когда имеешь в портфеле лишнюю пачку долларов, помимо тех, что достались за Сяо.

Я наливаю им рому. В игре мне «не везет». Я продолжаю проигрывать. К одиннадцати часам Смит и прочие уснули. Я позаботился, чтобы на сей раз они поспали подольше, до завтрашнего утра.

Вытащив из кобуры Смита пистолет, я прячу его у себя на груди. Последняя экспедиция в «мир инфракрасного». Если удастся, если все сойдет благополучно.

Без пяти одиннадцать. Свет выключен. Я закрываю записную книжку…

* * *


Аввакум вышел на палубу. Его встретила воем метель. Мрак гудел, выл, обдавал стужей.

На Железной улице шумно — мелькали люди, раздавались свистки. Ящики, сложенные здесь раньше, перетаскивали теперь к корме, ближе к тому месту, где во льду образовалась трещина и булькала вода.

Пришлось переждать минут десять, пока освободится проход наверх. Теперь не было нужды снимать ботинки и проходить на цыпочках — никто на него не обращал внимания. Одни были заняты своим делом, хлопотали возле собственных вещей, слонялись в темноте, как неприкаянные; другие выполняли чьи-то приказания, но как бы по принуждению, вслепую.

Завывала метель, судно лавировало то вправо, то влево, зубами и когтями отвоевывая образовавшийся узкий проход к открытой воде.

Наконец путь освободился, и Аввакум бросился по трапу наверх, к капитанскому мостику. Железную дверь, которая вела к профессору Трофимову, по-прежнему охранял матрос с автоматом. Тут еще был какой-то порядок.

В рубке рулевого стояло несколько человек, но его никто не заметил. А может, озабоченные боковой качкой, тем, как бы протиснуться в образовавшуюся трещину, они не обратили на него внимания.

Он вошел в штурманскую кабину. Склонившийся над картой навигатор даже не взглянул на него. Сухой как жердь, он что-то шептал своими тонкими губами, двигая вверх-вниз масштабную линейку.

— Пожалуйста, — сказал Аввакум, — господин Аль берт просит координаты.

Тощий человек поднял на него помутневшие глаза.

— Координаты, — повторил Аввакум.

Навигатор что-то написал на клочке бумаги и левой рукой отдал его Аввакуму.

— В скольких милях мы от Антарктиды? — спросил Аввакум.

— Смотря как… — Навигатор протер глаза и склонился над картой. — Если лежать все на том же кур се — триста семь миль.

— Благодарю! — кивнул Аввакум.

Выйдя в коридор, он передвинул у себя пол курткой немного вправо пистолет Смита. Затем посмотрел на клочок бумаги, полученный от навигатора, повторил в уме написанные на нем числа и неторопливо подошел к часовому, охранявшему радиорубку.

— Передайте это сообщение радисту! — сказал он и сунул ему в руку бумажку.

Часовой колебался.

— Господин Альберт ждет ответа, — сухо заметил Аввакум.

— Ладно, — сказал часовой. — Вы постойте пока здесь.

Он открыл дверь. Но прежде чем он закрыл ее за собой, Аввакум сдавил ему горло. Мощный удар в правую челюсть, и часовой стал быстро погружаться в тихую и мягкую черноту.

Резко обернувшись на своей вертушке, на него уставился осатанелым взглядом помощник Ганса. Шнуры его наушников натянулись, как телеграфные провода.

— Тихо! — прошептал Аввакум. — Ничего страшного, обыкновенный нокаут!

Шагнув вперед, он нанес еще один удар. Голова радиста закачалась, он весь обмяк. Придержав его левой рукой за куртку, Аввакум снял с его головы наушники и осторожно опустил его на пол. Затем метнулся к двери и повернул ключ.

Приходилось спешить, в его распоряжении были считанные секунды. Вынув из передатчика кристалл, он положил на его место свой. Затем, надев наушники, повернул тумблер. С бешено колотящимся сердцем, сдерживая дыхание, Аввакум послал в эфир позывные сигналы.

Ответ последовал немедленно, как будто там непрерывно ждали его зова. В ушах у него звенели тысячи колоколов, глаза блуждали в разрываемой какими-то вспышками мгле; мокрой от пота рукой он передал:






63 градуса, 30 минут, юг

77 градусов, 15 минут, восток.





Повторив еще раз координаты, он снял наушники и глубоко вздохнул.

Прошло всего десять минут, но ему они показались вечностью. Колокола в ушах больше не звенели.

Аввакум встал, вынул из кармана ножик и перерезал обе жилы антенны так, чтобы они держались только на резиновой оплетке.

Теперь надо было позаботиться о своих жертвах. Его характер не позволял оставить их вот так — вдруг сюда явится 07, увидит эту картину и в ярости может вздернуть обоих на виселицу за то, что позволили довести себя до такого состояния.

Несколько пощечин, пинок в безопасное место, и оба вытаращили глаза. Аввакум помог радисту сесть на табурет, насадил ему на голову наушники. Потом поднял на ноги парня, стоявшего у дверей на посту, повесил ему на шею автомат, предварительно вынув из него патроны.

Конечно, и тот и другой были не совсем в порядке, но где в эту ночь был порядок? Только в течение последних пяти минут корабль дважды подбрасывало вверх, как будто его киль врезался в подводную скалу.

Теперь можно было подумать и о себе.

Аввакум отпер дверь, но не успел он переступить порог, как перед ним вырос 07. Из-за его спины выглядывали два матроса, из тех, что в беретах.

— Так вот вы где, оказывается, — цедит 07. — Что ж, прекрасно!

Они смотрели друг другу в глаза. Обращаясь к помощнику радиста, 07 спросил, не прикасался ли этот тип к радиопередатчику.

— Никак нет! — глухо выговорил помощник.

— Я зашел, чтоб спросить, есть ли поблизости земля, — сказал Аввакум.

07 сделал вид, что не слышит его. Он повернулся к парню с автоматом:

— Как ты смел пропустить его туда? — И прежде чем тот ответил, 07 всей мощью своего кулака ударил его в подбородок. Матрос замертво рухнул к его но гам. Ему было суждено отправиться к рыбам до того, как он пришел в себя.

Не чувствуя дыхания смерти, которая бродила вокруг, не подозревая, как могут обернуться ближайшие события, 07 снова уставился на Аввакума.

— Странно! — сказал он. — Очень странно, сударь! Прямо-таки фантастично. Незадолго до этого я говорил со своими людьми по радио, и они любезно сообщили мне весьма неприятную новость. Две недели назад профессор Пауль Шеленберг был казнен — его повесили в какой-то варшавской тюрьме!

— Дьявол его возьми! — усмехнулся Аввакум. 07 помолчал.

— Несколько дней спустя после нашего ухода из Танжера его увезли на каком-то польском судне.

— Триста чертей и драный козел в придачу! — весело засмеялся Аввакум.

— Послушайте, — продолжал цедить сквозь зубы 07. — Кто из вас, вы или этот проклятый Сяо, затеяли эту игру в радиоперехват?

— Какое это имеет значение, — в тон ему, пожав плечами, ответил Аввакум.

— Что верно, то верно, — сказал 07. — В сущности, я сразу усомнился в вас, в тот же момент, как впервые увидел.

— Что было, то прошло! — ответил Аввакум.

Они снова какое-то время не мигая смотрели друг другу в глаза.

— Теперь вы займете место Сяо! — неторопливо вы говорил 07. — Там, на мачте!

— Но прежде я сделаю одно благородное дело, — за смеялся ему в лицо Аввакум.

Его правая рука уже извлекала из-под куртки пистолет, но в эту секунду пол под ним провалился, рухнул куда-то вниз, а 07 взлетел под потолок. Свет погас, раздался такой грохот, словно взорвалась бочка с порохом.

И наступила мертвая тишина.




Светя карманным фонариком, Аввакум кое-как выбрался из радиорубки. Раздавленный льдами танкер тонул — кормой вверх, сильно накренившись вправо.

С трудом добравшись до своей каюты и плечом выставив заклинившуюся дверь, он стал вытаскивать наружу Смита и остальных партнеров, которые продолжали крепко спать. Каждого из них он волочил за ноги до того места, где уцелевшие при взрыве матросы спустили в клокочущую воду шлюпку.

Теперь — пленники его уже ведь на свободе! — он кинулся по трапу на среднюю палубу. Перед ним чернела распахнутая настежь железная дверь. Он осмотрел салон и обе смежные каюты — ни души. В желтом свете фонарика мелькали валяющиеся там и сям вещи, разбросанные книги.

— Трофимов, Николаева! — крикнул он и не узнал собственного голоса. Как будто чья-то грубая рука сдавила ему горло.

Он снова спустился по трапу на Железную улицу, Падал снег. Приходилось держаться за перила, чтобы не поскользнуться; половина Железной улицы была уже в воде.

Кроме ужасного клокотания, ничего больше не было слышно. Тихо падал снег. Не было ни души и в том месте, где моряки только что спускали на воду шлюпки. Корабль опустел.

Аввакум вернулся к себе надеть шубу. Увидев кожаный мешок с провизией, он повесил его себе на плечо, на ходу прихватил бутылку рому. Когда он снова вышел на Железную улицу, вода уже булькала у самой палубы. В любую секунду корабль мог пойти ко дну.

Чтоб достичь правого борта, в который упиралась ледяная глыба, приходилось карабкаться на четвереньках, как на стеклянную гору. Хорошо еще, что он нащупал в темноте брошенное весло — опираясь на него, он сумел наконец добраться до железных перил.

У его ног лежала покрытая непроницаемым мраком ледяная пустыня. Он слышал только едва уловимый шорох падающего снега.

Уцепившись за перила, он подумал: «Есть ли смысл спрыгивать на лед?» 07 увез профессора и Николаеву в шлюпке, шлюпку эту наверняка раздавили льды. Что он станет делать, куда он денется на льду? Будет дожидаться спасителей, чтобы их обрадовать: «Трофимов исчез…» Они и без него догадаются, что исчез. У безлюдной ледяной пустыни есть свой язык, она сама скажет им об этом.

Палуба у него под ногами стала быстро подыматься, наклон сделался настолько крутым, что он просто повис на руках. «Ну вот, сейчас все кончится!»

И в эту секунду, когда он был приподнят вверх, где-то далеко во мраке на какое-то мгновение вспыхнул огонек. Желтый слабый огонек! Вспыхнул и растворился. «Опоздал», — подумал он и разжал руки.

* * *


Оскар Леви сказал, что он никак не ожидал от 07 подобной глупости — в момент, когда ему оставалось всего полдня до Кейптауна, пойматься на чужую радиограмму, повернуть корабль на юг и очутиться где-то за Южным полярным кругом! 07 скрежетал зубами. Штабная крыса! Легко ему рассуждать, сидя в Париже! А любой другой, будучи на его месте, разве не попался бы на эту удочку? Кроме него, только двое знали о существовании тайной радиорубки — Франсуа и Ганс. Разве мог он сомневаться в этих людях? Оба они состояли на службе при Втором отделе НАТО. Что касается Шеленберга… Может быть, этого бы и не случилось, если бы ему вовремя сообщили, что болгарский «ас» исчез из Софии, если бы его вовремя снабдили фотографией этого призрака… Ну, а Сяо? Разве 07 повинен в том, что Второй отдел хлопает ушами, когда комплектует экипажи судов «специального» назначения? Потребовав координаты, Оскар Леви посоветовал ему в случае аварии искать спасения на льду. Находящийся в пятистах милях от этих мест ледокол «Франклин» придет им на помощь…

07 ждал беды, но он не думал, что она придет так внезапно, с такой молниеносной быстротой. Ледяное поле прижимало танкер к какому-то пустынному обледенелому острову. Франсуа не терял надежды, все еще верил, что им удастся пробиться в открытые воды. Однако где-то около полуночи громадная ледяная глыба продавила корпус корабля почти по всей длине правого борта.

Едва придя в себя от удара и от взрыва в машинном отделении, 07 ворвался на среднюю палубу и, проклиная всех и вся, принялся тащить профессора Трофимова и Наталью Николаеву к выходу, на трап. Внизу царила ужасная паника, матросы, горланя, силились извлечь спасательные лодки из их продавленных гнезд. Часть палубы уже была покрыта водой.

Надо было бы заставить людей отказаться от этой затеи, от лодок, а выгрузить ящики с припасами на лед, направить экипаж на ледяное поле. Но он побоялся, при такой панике не до рассуждений — пока будет отдавать распоряжения, судно пойдет ко дну. Ему казалось, что это может случиться в любую секунду. И он решил не терять времени и никому ничего не приказывать: пусть каждый спасается как может. В сущности, ничего он не решил, было поздно — смерть дышала ему в лицо. Схватив за руки Константина Трофимова и Наташу, он потащил их к борту.

— Прыгайте! — крикнул он по-английски.

Не дожидаясь, пока они спрыгнут, он столкнул их на лед и, не оборачиваясь, не глядя назад, спрыгнул за ними следом. Он помог им подняться и потащил их дальше — ему все еще казалось, что корабль его «держит». Он был наслышан, что, когда тонет большое судно, оно увлекает за собой все, что находится вблизи. Откуда знать, что за лед тут под ногами и не раскрошится ли он в мелкие кусочки?

Так они прошли метров сто. 07 пошел бы дальше, но профессор Трофимов высвободил свою руку, расстегнул ворот куртки и, задыхаясь, сказал, что он больше идти не может. Наташа опустилась на снег, обхватила руками его ноги и заплакала.

07 достал сигареты и, чиркнув зажигалкой, закурил.

Этот огонек и увидел Аввакум — вспыхнув за густой снежной завесой, ом показался ему очень далеким. Потом все потонуло в глубоком мраке. Когда он очнулся, у его ног в нескольких метрах плескались волны. Корабль потонул, как будто никогда никакого корабля здесь и не было. Все напоминало кошмарный сон.

Аввакум взглянул на часы — было ровно два. Он поднялся на ноги, обессиленный после падения, окоченевший от холода, и медленно побрел по заснеженному льду во тьму. Снежинки обжигали ему лицо, словно догорающие искры.

Он шел, сам не зная куда, совершенно не ориентируясь. В какой-то момент он вспомнил о кожаном мешке с провизией — кто знает, где и когда он потерял его. Аввакум даже не мог вспомнить, был ли мешок у него на плече в ту последнюю секунду, когда он перебирался через перила. Думая о мешке, он почувствовал в своей окоченевшей руке деревянное весло, которое тащил, сам того не замечая.

Так ом шел около часа. Ему хотелось найти какое-нибудь возвышение, за которым можно было бы укрыться от обжигающих прикосновений снега. Обшаривая фонариком лед справа, слева и перед собой, он вдруг так шарахнулся от неожиданности, что чуть не выронил его — шагах в пятидесяти левее него тишину всколыхнул звонкий женский голос. Проникнутое беспредельной скорбью адажио прервали несколько серебряных до-мажорных тактов.

— Эй!.. Э-эй!

Не было более прекрасного, более желанного зова, чем этот. Аввакум рывком бросился в ту сторону. Он бежал, а у него было такое чувство, будто он едва волочит ноги. И только когда добежал, ощутил в руке весло. Швырнув его в сторону, он кинулся к профессору, лежащему на снегу.

— Профессор Трофимов! — воскликнул Аввакум. Он опустился на колени и обнял его за плечи. — Профессор! Что с вами?

Он схватил горсть снега и стал быстро и энергично растирать Трофимову лицо, шею, руки. Профессор приподнялся и махнул рукой.

— Ничего не понимаю, — сказал он. Его ослабевший голос звучал глухо. — Профессор Молино говорит по-болгарски, а Вадим Сергеев — по-английски. Что все это значит?

— Каждый из нас говорит на своем родном языке, — ответил Аввакум по-русски.

Затем он в нескольких словах объяснил, кто такой в действительности Вадим Сергеев и как он их обманывал. Сказал и о себе: как сам он сумел проникнуть на корабль вместо Шеленберга, который должен был выведать во время испытаний секрет луча Трофимова.

Трофимов приподнялся на локте.

— Это правда… Вадим Сергеев?

— Едва ли вам станет теплее от того, что я сознаюсь, — послышался из темноты голос 07.

Эти слова хлестнули, словно бич.

Трофимов плюнул в ту сторону, откуда донесся голос, и отвернулся. Потом произошло нечто такое, чего Аввакум не ожидал. К его плечу прижалась Наташа и, вздрагивая всем телом от мучительных переживаний и холода, тихо заплакала.

— Ты, Наташа, слишком доверчива! — сказал 07. — Это нехорошо, честное слово!

Замолчите, подлец! — простонала сквозь слезы Наташа.

Подлец. Ладно. 07 не стал отвечать. По прибытии ледокола у него будет достаточно времени, чтобы поговорить с ней. Как следует, как он умеет… А с этим болгарским «асом» ему лучше не связываться — у него сейчас нет под рукой никакой стоящей вещи, даже стамбульский кинжал остался на судне… Но пусть только придет ледокол! Живой болгарский разведчик такого класса — это тоже добыча, да еще какая!

Аввакум снял с себя шубу и накинул ее на плечи профессора, на котором поверх свитера была только матросская меховая безрукавка. Он предложил идти дальше, двигаться, не стоять на одном месте, чтобы не замерзнуть. Аввакум испытывал такой прилив сил, такую бодрость, что, казалось, был готов сейчас же отправиться в самый центр Антарктиды. Его лицо больше не обжигали горящие искры, с неба падали белые цветы.

— Нам не следует слишком удаляться от места катастрофы, — сказал 07. — Мне бы не хотелось создавать излишние трудности людям с моего ледокола!

Аввакум ответил, что люди с его ледокола сумеют их найти без всякого труда, так как этот островок ровный, как противень, и не такой уж большой.

Константин Трофимов вздохнул.

— Я скорее предпочту умереть на этом острове, чем попасть живым на его ледокол! — сказал он.

— Я тоже! — прошептала Наташа.

— А я предпочитаю больше не иметь дел со смертью, — твердо сказал Аввакум. — И вообще не будем говорить о смерти.

Взяв Трофимова под руку, он повел его вперед.

Так они шли, шли. Наконец профессор сказал, что у него кружится голова и он дальше идти не в силах. Он часто и мучительно кашлял, казалось, ему не хватало воздуха, и все больше повисал на руке Аввакума.

— Профессор, — сказал Аввакум, — если в науке ваш вес равен весу Гималаев, то ваша физическая тяжесть не превышает веса пера. Я даже не почувствую, если понесу вас на спине!

— Да вы что! — возмутился Трофимов. Хотя двигался он с большим трудом, голос его прозвучал энергично.

— Я понесу вас, и это не будет мне тяжело, — успокоил его Аввакум.

Он пригнулся, а Наташа помогла Трофимову ухватиться за Аввакума.

Они двигались, словно слепые, — Аввакум с профессором, за ними Наташа; позади всех шагал 07.

— А не опасно, что он идет сзади? — прошептала Наташа.

— Наоборот! — покачал головой Аввакум. — Он воображает, что мы все в его руках, и присматривает, чтоб с нами чего не случилось, пока подоспеют люди с его ледокола.

Утро они встретили изможденные и окоченевшие. Небо было серое, сумрачное, непрестанно шел колючий снег. Двигаться стало очень трудно — снег доходил почти до колен.

Аввакум заставил профессора отпить несколько глотков из бутылки, спрятанной в кармане его шубы. Предложил он и Наташе, но та отказалась.

— Пусть останется для профессора, — еле слышно сказала она.

07 стоял к ним спиной, не хотел глядеть на бутылку с ромом. Он чувствовал себя разбитым, усталым, ему ужасно хотелось спать.

— Мы должны немедленно соорудить укрытие, — сказал Аввакум. И хотел добавить: «Иначе превратимся в сосульки!», но удержался. — И как можно быстрей.

Закутав профессора в волчью шубу и подняв воротник, он попросил его потерпеть, не ложиться. Профессор с грустным видом кивал головой.

Аввакум отпорол у своей куртки толстую подкладку, разорвал ее на четыре куска и обмотал ими руки Наташи и свои. Затем он принялся за снежный дом; Наташа ему помогала. Три стены соединялись сводчатой крышей. Входить и выходить надо было ползком.

07 курил, молча наблюдая за их работой.

— Помогать не собираетесь? — сердито бросил ему Аввакум.

07 пожал плечами. Он вроде бы и не против, почему бы не помочь. Но усталость, холод, это белое безмолвие, это жуткое безлюдье лишали его воли.

— Я сам устрою себе какое-нибудь убежище, — ответил он.

Снежный домик получился довольно уютный. В нем для троих места было достаточно, даже еще один мог бы поместиться. И если бы не внушающий тревогу кашель профессора, Аввакум и Наташа могли бы взглянуть друг на друга улыбающимися глазами. Соорудить такие снежные хоромы! В них было так хорошо!

Но они глядели друг другу в глаза без тени улыбки. Трофимов, свернувшись в своей шубе, словно кокон, маленький, беспомощный, без конца кашлял.

День вступал в свои права.

Аввакум вылез наружу и поглядел вокруг. 07 сделал для себя в снегу небольшое углубление и теперь силился устроить сверху какой-то навес.

— Для вас вполне достаточно, — сказал Аввакум.

— Как-нибудь дождусь своих, — буркнул 07.

Снег стал редеть. Он продолжал падать, по теперь сквозь белую завесу можно было видеть гораздо дальше.

— Пойдемте-ка осмотрим местность, — предложил Аввакум.

07 поморщился, подумал и, пожав плечами, согласился — ему ведь было все равно: пока прибудет «Франклин», он может заниматься чем угодно.

Пройдя метров сто, они увидели небольшой заливчик. У них под ногами был покрытый льдом остров — тут и там проглядывали обломки скал. Здесь, на берегу, ощущалось леденящее дыхание океана, укрывшегося белым саваном.

— «Франклину» ничего не стоит подойти сюда, — сказал 07.

— Хм, как знать!

Как понимать ваше «хм»?

— А очень просто: ваш «Франклин» может прийти слишком поздно, — ответил Аввакум. — Во всяком случае, для некоторых из нас.

07 промолчал.

Неподалеку стояла кучка пингвинов. Заметив пришельцев, пара пингвинов направилась приветствовать их. Пришельцы были людьми, а у пингвинов с дедовских времен сохранился обычай приветствовать людей. Птицы выступали медленно, важно, словно посланцы великой державы.

— Посмотрим, кто это не нуждается во «Франклине»! — процедил сквозь зубы 07.

Схватив кусок льда, он сделал шаг вперед и швырнул в приближающихся пингвинов. Попасть в них он не сумел. Птицы повернулись и побежали обратно к своим. Они возмущенно кричали, за ними закричала и вся стая.

07 побагровел от ярости.

Пингвины бросились в воду.

— К чему это? — заметил Аввакум.

— Знаю я к чему, — ответил 07. — Вы меня не учите! Аввакум сжал кулаки, перевел дыхание. У него еще было время.

Они пошли вдоль берега. На ровной каменистой площадке они увидели лежбище тюленей. Животные не обращали на них ни малейшего внимания.

Аввакум вспомнил о своем весле. Сейчас оно было бы как нельзя кстати, тюленьим жиром можно было хоть немного обогреть их снежный домик, в котором лежит профессор. Маленький костер!

Мысль о костре позволила ему преодолеть отвращение. Он нашел увесистый острый камень и с бьющимся сердцем приблизился к животным.

07 стоял в сторонке и наблюдал за ним.

Когда судорожные движения тюленя с разбитой головой прекратились и все остальные звери кинулись в воду, Аввакум провел ладонью по лбу — он покрылся испариной.

— Странно! — усмехнулся 07. — Да вы чувствительны, как девушка!

— Пошли вы к черту! — буркнул Аввакум и поднял измазанную тюленьей кровью руку.

— Если это вас обижает, я беру свои слова обрат но, — сказал 07.

Затем Аввакум нашел плоский острый камень и, склонившись над тюленем, стал отделять от туши большие куски жирного мяса.

Часов в десять они вернулись к снежному домику.

Швырнув под ноги свою часть ноши, 07 помыл снегом руки, свернулся под своим навесом и тут же уснул.

Аввакум снял с себя рубашку и разодрал ее в клочья. Смешав их с тюленьим жиром, он сделал посередине шалаша небольшое углубление, положил в него пропитанные жиром лоскуты и поднес зажигалку.

Маленький костер разгорелся быстро. Поднималась копоть, распространялся неприятный запах, но все-таки в снежном домике горел огонь, он давал тепло. Подогрев в бутылке ром, Аввакум поднес его ко рту профессора. Отпив немного, профессор перестал кашлять и вскоре уснул.

Аввакум обжарил над огнем несколько кусков мяса.

Наташа зачерпнула горсть снега и, положив окоченевшие руки Аввакума к себе на колени, стала смывать с них кровь. Затем, чтоб согреть их, она прижала их к своей груди. С неба падали чудесные белые цветы.

07 проснулся часа через три, перед наступлением сумерек. Он подошел к шалашу и крикнул:

— Эй, вы! Уже все мясо уничтожили?

Аввакум осторожно отстранил Наташу, которая спала, свернувшись у его колен, подложил в огонь тюленьих костей и кусочки шкуры и, взяв кусок обжаренного мяса, выбрался наружу.

Был полдень. Где-то за толстым слоем туч садилось солнце. Пролетали снежинки. Спускались серые печальные сумерки.

Аввакум протянул 07 кусок обжаренного мяса.

— Крайне сожалею, если оно приготовлено не совсем по вашему вкусу, — сказал он, кланяясь. — Может, бифштекс покажется вам несколько недожаренным или пережаренным?

07 не ответил. Откусив мяса, он принялся медленно жевать.

Потом оба они отошли в сторону, закурили. Аввакум сперва поднес зажигалку 07.

— Напрасно вы стараетесь! — усмехнулся тот.

— Ах вот как? — сказал Аввакум. — А почему, скажите на милость?

— Очень просто! — ответил 07. — Вы проиграли и во втором туре. Безнадежно проиграли. Да и вообще у вас последнее время одни поражения: Пеньковский, Абель, ваш Асен… Прискорбно, не так ли? Как тут не отчаиваться! — Он рассмеялся. — А теперь вот пришел ваш черед! Кто выходит побежденным из игры, того ждет единственный удел — петля на шею, таков закон!

— Вы придерживаетесь этого закона?. — Аввакум сверлил его глазами.

Безусловно! — торжественно ответил 07.

— Тогда приготовьте свою шею! — посоветовал Аввакум.

07 задумался, потом сделал шаг назад и тихо спросил:

— Значит, все-таки… Все-таки вы сумели связаться со своими, да?

— Да, — кивнул Аввакум.

Тихо падал снег, спускались сумерки.

Прикурив от окурка новую сигарету, 07 молча пожал плечами и загляделся вдаль. Черинг-кросс стала ускользать, растворяться где-то за снегами, по ту сторону сумерек.

— Если советская станция «Мирный» подоспеет на помощь раньше, чем придет ваш «Франклин», я непременно осуществлю свою угрозу, — сказал Аввакум. — Вы сами этого пожелали.

07 молчал. Что уже сказано, то сказано. Вернуть того невозможно.

— Если же «Франклин» придет первым, — продол жал Аввакум, — то прежде, чем сюда явятся ваши люди, я постараюсь отправить вас к праотцам. Мы будем драться честно, голыми руками. Согласны?

Иного выбора нет, — глухо ответил 07.

— Я нисколько не сомневаюсь, что задушу вас, — за метил Аввакум. Он помолчал. — А если даже счастье изменит мне, вы выйдете из этой битвы с такими синяка ми, что от них вам вовек не избавиться. Потому что теперь уже всему миру известно, что профессор Трофимов жив, что он был похищен и стал жертвой шантажа. «Франклин» передаст профессора первой же советской подводной лодке, которая встанет у него на пути, в этом можете не сомневаться.

Снег все шел не переставая, было очень холодно, стояла жуткая тишина.

— Вы умрете с чувством горечи в душе, — сказал Аввакум. — Да, с чувством горечи, — повторил он, — потому что ваши победы, которыми вы кичитесь, — это всего лишь обглоданные кости, и ничего больше. Жалкие об глоданные кости, и ничего больше! Потому что и Пеньковский и Асен долгое время, до того, как мы их разоблачили перед всем миром, очень долгое время плясали под нашу дудку и водили вас за нос. А Рудольф, так тот и вовсе сыграл с вами такую ужасную шутку, что ее, как вам известно, хватило на несколько десятилетий. Так чему же радоваться, чего торжествовать, если мне изменит счастье?

07 молча, стиснув зубы, ковырял носком ботинка снег. Сейчас даже Черинг-кросс покинула его душу. Аввакум направился к снежному укрытию.

— Как бы мне ни было противно, — сказал он, — но вы сами пожелали, чтоб я исполнил закон. Если «Франклин» придет первым, я непременно задушу вас!

Эти слова он произнес спокойно, твердо, с холодной уверенностью. 07 вздрогнул, по спине у него побежали мурашки, словно к ней прикоснулись куском синего и жестокого вечного льда.

Аввакум протиснулся в укрытие, подложил в огонь еще несколько кусков тюленьей шкуры и, подсев к Наташе, закрыл глаза.

На душе у него было спокойно. В эти последние минуты, которые отделяли его от финала игры, ему больше не хотелось думать ни о 07, пи о «Франклине», ни о том, что его ждет. Ему не хотелось думать ни о чем сколько-нибудь значительном и важном. Перед глазами мелькнула его комната с верандой, черешня, и он улыбнулся. На столе лежала незаконченная рукопись «Античной мозаики». Он мысленно провел по ней рукой и улыбнулся. Улыбнулся он и старинной терракотовой чаше, на которой изображена бегущая серпа и преследующая ее стрела. Его символ! Потому что радость жизни он видел в поисках, в непрестанных поисках… А с веранды на него глядело столько знакомых лиц! Была там и Сия, и Прекрасная фея, и Марков с его смущенной улыбкой, и генерал со строгим взглядом. «Хорошие мои, милые мои!» — улыбнулся им Аввакум. Было так хорошо! А из магнитофона лились звуки менуэта из «Маленькой ночной серенады».

Погладив по голове спящую Наташу, он склонился над ее покрасневшими от холода руками, согревая их своим дыханием.В это мгновение с той стороны, где затонуло суд но, донесся гул самолета. Этот гул, словно могучая, вышедшая из берегов река, залил весь необъятный простор.

07, присвистнув, громко закричал:

— Американский самолет! Держу пари тысяча против одного, что американский. Это с «Франклина» его прислали!

Он подбежал к шалашу и крикнул:

— Эй, вы! Вылезайте!

Первым вышел Аввакум. Пропитав тюленьим жиром свой шарф, он поднес к нему зажигалку; шарф тотчас же охватило пламя. Аввакум размахивал горящим шарфом, словно факелом.

К плечу его прижалась Наташа.

Сделав несколько кругов, самолет снизился, коснулся лыжами снега и легко побежал к ним. Не успел самолет остановиться и утихнуть, как Наташа и Аввакум устремились ему навстречу.

Из кабины выскочил пилот; потопав ногами по снегу, он широко раскинул руки.

— Ну, милые мои! — воскликнул он по-русски. — Вы, наверное, заждались меня?

После крепких объятий он им сказал: — В «Мирном» приготовили чай. Нам надо торопиться, чтобы не остыл!

Они помогли Трофимову выбраться из снежного укрытия. Аввакум и Наташа остались на мгновение вдвоем. Аввакум привлек ее к себе, и Наташа запрокинула голову. Но надо было торопиться, надвигалась ночь. Там, в «Мирном», их ждал горячий чай.

Константина Трофимова била лихорадка, он едва держался на ногах. Аввакум намеревался было нести его на себе, но профессор завертел головой и погрозил ему пальцем. Когда Константин Трофимов уже сидел в самолете и все было готово к отлету, Аввакум вдруг хлопнул себя по лбу.

— А 07?

Куда он девался?

— Вы летите, — сказал Аввакум, — а я останусь на острове, разыщу его.

Наташа повисла у него на шее.

— Я вам не советую, — сказал пилот. — Через несколько часов сюда придет ледокол «Франклин».

Я его видел с воздуха, ему оставалось около сотни миль.

— В другой раз! — увещевала Аввакума Наташа, все еще не отпуская его.

…Итак, занавес поднимался снова. Пришла удача — кончалось удовлетворение, и хорошо, что занавес поднимался снова.

Они сели в самолет. Загудели моторы. Когда они поднялись высоко над островом, вдали на черном горизонте появилось зарево. Устремившийся ввысь каскад разноцветных огней коснулся неба.

Под ними, там, где остался 07, лежали во тьме вечные льды.


notes



Примечания





1


Яворов П. (1878 — 1914) — выдающийся болгарский поэт-лирик.




2


Мнндер — широкая низкая лавка.




3


Лютеница — острая приправа изперца, чеснока и уксуса.




4


Баница — слоеный пирог.




5


Луканка — острая копченая свиная колбаса.




6


Нет, я — Жозеф (франц.).




7


Международная полиция.