Собака из терракоты
Андреа Камиллери


Мафиозный босс, желающий выйти из игры, неожиданно прибегает к помощи комиссара Монтальбано и в благодарность рассказывает, что в пещере неподалеку от Вигаты устроен склад оружия. Однако за этой пещерой обнаруживается другая, а в ней – два сплетенных в объятиях скелета под охраной собаки из терракоты. Пятьдесят лет назад здесь было совершено преступление: чтобы раскрыть его, Монтальбано предстоит погрузиться в историю Сицилии. Расследование уводит его во времена Второй мировой войны, а затем и в древние эпохи финикийцев и карфагенян.


Андреа Камиллери


Собака из терракоты


Глава первая


Занимающаяся заря предвещала денек не из лучших: с порывистым ветром, который то наносит ледяную морось, то рвет тучи, давая высунуться злющему как собака солнцу. В такие дни люди, страдающие от резких перемен погоды и ощущающие их всеми печенками, мечутся из стороны в сторону, наподобие тех жестяных флажков или петушков, что начинают вертеться на крышах, чуть дунет ветер.

Комиссар Сальво Монтальбано с младенчества принадлежал к этой несчастливой породе. Такое свойство передалось ему от матери – здоровья она была совсем слабого и частенько закрывалась в потемках спальни из-за головной боли, и тогда во всем доме запрещалось шуметь, ходить нужно было на цыпочках. Отец его, наоборот, и в грозу и в вёдро чувствовал себя превосходно, всегда пребывал в одном и том же настроении, что б там на дворе ни творилось.

Вот и на этот раз комиссар оказался верен своей природе: только-только успел он остановить машину, как было велено, на десятом километре шоссе Вигата – Фела, а уж его одолело желание снова завести мотор и возвратиться домой, послав операцию куда подальше. Он, однако, поборол себя, отвел машину поближе к обочине, открыл бардачок и хотел взять пистолет, который обычно при себе не носил. Однако рука его застыла на полпути: он сидел и зачарованно глядел на пистолет.

«Матерь Божья! И правда!» – подумал он.

Накануне вечером, незадолго до звонка Джедже, с которого и началась вся эта катавасия (Джедже Гулотта был распространителем легких наркотиков и хозяином борделя под открытым небом на так называемом «выпасе»), комиссар читал очень его увлекший детектив одного писателя из Барселоны, носившего ту же фамилию, что и он, но в испанской огласовке – Монтальбан. Там его поразила в особенности одна фраза: «Пистолет спал, похожий на холодную ящерицу». Монтальбано брезгливо отдернул руку и закрыл бардачок, предоставив ящерице отсыпаться дальше. Ведь если б вся эта история, которая теперь начиналась, оказалась вдруг ловушкой, засадой, то что толку было от пистолета – его продырявили бы из Калашникова в любой момент и в любом месте, и привет, и вся недолга. Можно было только надеяться, что Джедже, в память о годах, проведенных за одной с ним партой в начальной школе, – дружба их продолжалась и когда они выросли, – не собирался продать его на корм свиньям и не навешал ему лапши на уши, чтоб только заманить в сети. Впрочем, лапша была отменная: дело, если он не наврал, получилось бы большое и громкое.

Он глубоко вдохнул и принялся потихоньку карабкаться в гору – одну ногу подымаешь, другую подтягиваешь – по узкой каменистой тропке среди далеко тянувшихся виноградников. Виноград был столовый, с круглой упругой ягодой и назывался почему-то «виноград Италия». Он единственный приживался на здешних почвах, а что до других, винных, сортов, то возиться с ними здесь значило бросать деньги и силы на ветер.

Двухэтажный домишко, одна комната наверху и одна внизу, стоял прямо на самой макушке холма, полускрытый четырьмя исполинскими оливами, которые здесь называли сарацинскими. Он выглядел так, как Джедже его и описывал. Облупившиеся дверь и окна затворены, на полянке перед домом гигантский куст каперса, а вокруг «бешеные огурцы», те самые, что лопаются и выстреливают в воздух семена, чуть дотронешься концом палки. Был тут и продавленный соломенный стул, валявшийся ножками вверх, и старое цинковое ведро для воды с проеденными ржавчиной дырами. Трава покрывала остальное. Все вкупе рождало впечатление, что место уже много лет пустует, но впечатление это было обманчиво. Монтальбано на таких делах зубы съел, чтобы обмануться. Он был уверен, что кто-нибудь наблюдает за ним из домишки и, следя за каждым движением, судит о его намерениях. Комиссар остановился за несколько шагов от двери, снял пиджак, повесил его на ветку, чтоб изнутри смогли рассмотреть, что оружия при нем нет, позвал, не слишком громко, как приятель, который идет навестить приятеля:

– Эй! Есть кто?

Никакого ответа, ни звука. Из кармана штанов комиссар вытащил зажигалку и пачку сигарет, вставил одну в рот и прикурил, повернувшись так, чтоб огонек не задувало ветром. Теперь сидевшие в доме могли оглядеть его и со спины. Он сделал две затяжки, потом пошел решительно к двери и сильно постучал кулаком, ссадив струпьями краски костяшки.

– Есть кто в доме? – спросил он снова.

Всего он мог ожидать, только не этого ироничного и спокойного голоса, который послышался неожиданно из-за спины:

– Есть, есть. Я тут.

– Алло! Алло! Монтальбано? Я это, я, Джедже.

– Я понял, успокойся. Как ты там, душка?

– Все путем.

– Поди совсем заработался?

– Сальву, кончай издеваться. А то тебе будто неизвестно – это не я вкалываю, а на меня вкалывают.

– Но не ты разве у них наставник? Не ты разве обучаешь твоих разноцветных шлюх, как сложить губки, чтоб лучше получалось?

– Сальву, если на то пошло, так это они могли бы меня поучить. Они уже в десять лет обученные прибывают, а в пятнадцать – все давно высокой квалификации. Есть тут одна албанка, четырнадцать лет, так она…

– Это что, реклама товаров по телефону?

– Слушай, времени у меня мало на шутки. Я тебе должен передать кой-чего, сверток один.

– В такой час? Не можешь передать мне его завтра с утра?

– Завтра меня в городе не будет.

– Знаешь, что там в этом пакете?

– Само собой. Там печенье, которое ты любишь. Сеструха моя Марианнина пекла, нарочно для тебя.

– Как у Марианнины с глазами-то?

– Куда лучше. В Барселоне, которая в Испании, чудеса сделали.

– В Барселоне, которая в Испании, книжки тоже хорошие пишут.

– Чевой-то?

– Так, ничего. Это я о своем, не обращай внимания. Где встретимся?

– В обычном месте, через час.

Обычное место было маленьким пляжем Пунтасекка – короткой песчаной полосой под белой каменной кручей, – почти недоступным со стороны суши, а вернее, доступным только для Монтальбано и для Джедже, которые еще в начальной школе открыли туда дорогу, – по ней и пешком-то трудно было спускаться, не то что на машине. Всего несколько километров отделяло Пунтасекка от домика у моря, сразу за чертой Вигаты, где жил Монтальбано, и потому торопиться было некуда. Но в ту самую минуту, как он открыл дверь, чтоб идти на свидание, зазвонил телефон.

– Здравствуй, милый. Вот я, в назначенное время, как договорились. Как у тебя сегодня дела?

– Все как обычно. А у тебя?

– Аналогично. Знаешь, Сальво, я долго думала над тем, что…

– Ливия, извини, что перебиваю. У меня мало времени, вернее, у меня вообще его нет. Ты меня захватила на пороге, я уходил.

– Тогда уходи и спокойной ночи.

Ливия дала отбой, и Монтальбано остался стоять с трубкой в руке. Потом до него дошло, что накануне вечером он сам просил Ливию позвонить ему ровно в двенадцать ночи, потому что тогда у них наверняка будет время поговорить подольше. Он колебался, сразу ли перезвонить своей подруге в Боккадассе или сделать это по возвращении, после встречи с Джедже. Ощутив легкий укол совести, он положил на место трубку и вышел.

Когда он подъехал, на несколько минут опоздав, Джедже уже был там и ждал его, нервно прохаживаясь взад-вперед вдоль своей машины. Они обнялись и поцеловались, уже давно им не приходилось встречаться.

– Давай устроимся в моей машине, а то сегодня вечером холодновато что-то, – сказал комиссар.

– Меня в это дело впутали, – начал Джедже, как только уселся.

– Кто?

– Такие люди, которым я отказать не могу. Ты ведь знаешь, я, как любой коммерсант, плачу, чтоб мне дали работать спокойно и не устроили бардака в моем собственном бардаке. Есть тут один, который каждый месяц подъезжает и получает.

– От кого? Можешь мне сказать?

– От Тано Грека.

Монтальбано удивился, хоть и не показал виду. Гаэтано Бенничи по кличке «Грек» Грецию не видал даже в подзорную трубу и об Элладе знал ровным счетом столько же, сколько чугунная заслонка, а прозвали его так из-за одной определенной наклонности, которая, как утверждала народная молва, высоко ценилась близ акрополя. За плечами он имел по меньшей мере три убийства, в своем кругу занимал место всего ступенькой ниже, чем самые-самые, но то, что он работал в зоне Вигаты и окрестностей, известно не было, здесь оспаривали территорию семьи Куффаро и Синагра. Тано принадлежал к другому приходу.

– А Тано Грек, он-то какое касательство имеет к нашим местам?

– Что за дурацкие вопросы ты задаешь? Что ты тогда за сыщик хренов? Не знаешь разве: есть уговор, что для Тано Грека не существует мест, не существует зон, когда дело идет о женском поле? Ему дали контроль надо всем бабьем на острове.

– Впервые слышу. Давай дальше.

– Часам что-то к восьми вечера подъехал этот, ну, инкассатор, сегодня у нас был день платежей. Берет у меня бабки, но не отъезжает, как обычно, а, наоборот, открывает дверцу машины и велит мне залезать.

– А ты?

– Я испугался, меня аж холодный пот прошиб. А что поделаешь? Залез, и он поехал. Короче, едет по шоссе на Фелу, останавливается через полчаса пути…

– Ты спрашивал, куда едете?

– Ясное дело.

– И что он ответил?

– Тишина, будто я и рта не раскрывал. Через полчаса высаживает меня в каком-то месте, где ни одной живой души, показывает на тропинку, мол, иди. Кругом – пустыня. Вдруг, черт его знает, откуда он только вылез, стоит передо мной Тано Грек. Меня чуть кондрашка не хватила, чувствую – ноги не держат. Ты пойми, не трусость это, но на нем-то пять убийств.

– Как это – пять?

– А что, у вас сколько значится?

– Три.

– Никак нет, пять, это я тебе гарантирую.

– Ладно, давай продолжай.

– Я тут же в уме принимаюсь соображать. Раз платил я всегда регулярно, тогда думаю, Тано хочет поднять цены. На дела пожаловаться не могу, и они об этом знают. Однако нет, ошибся, не в деньгах был вопрос.

– Чего ему тогда надо?

– Даже не поздоровавшись, спрашивает, знаю я тебя или нет.

Монтальбано решил, что чего-то не понял.

– Кого ты знаешь?

– Тебя, Сальво, тебя.

– А ты ему что?

– А у меня от страха поджилки затряслись, и я ему отвечаю, что тебя знаю, конечно, но больше так, с виду, здрасьте и покеда. Он на меня глядь, – глаза у него, точно тебе говорю, как у статуи какой-нибудь, мертвые и в одну точку уставлены, – потом голову назад закинул, хохотнул и меня спрашивает, а не хочу ли я узнать, сколько у меня волосинок в заднице, плюс-минус две. То есть дает понять, что ему известна вся моя автобиография с рождения и до самой смерти, будем надеяться, нескорой. А потому я – глаза в землю и молчок. Тогда он и велел передать тебе, что желает с тобой повстречаться.

– Когда и где?

– А прямо сегодня ночью, как начнет светать. А где, это я тебе щас объясню.

– Знаешь, чего он от меня хочет?

– Не-е, понятия не имею и иметь не хочу. Он сказал, чтоб ты не сомневался – можешь на него положиться, как на родного брата.

«Как на родного брата» – эти слова мало того что не успокоили Монтальбано, наоборот, у него по спине поползли противные мурашки: все знали, что из трех – или пяти – убийств Тано первым шло убийство старшего брата Николино, сначала задушенного, а потом, в соответствии с какими-то таинственными правилами, аккуратно освежеванного. Им овладели черные мысли, которые стали, если это возможно, еще чернее, когда Джедже шепнул, положив ему руку на плечо:

– Ты будь начеку, Сальву, это сам черт.

Он уже возвращался домой и ехал медленно-медленно, когда машина Джедже, следовавшая за ним, несколько раз мигнула фарами. Он посторонился, Джедже подъехал и, высунувшись в окошко со стороны Монтальбано, протянул ему пакет.

– Забыл печенье.

– Спасибо. А я-то было подумал, что это предлог, твоя легенда.

– Что ж я тогда? Обманщик, что ли?

И нажал на газ, обидевшись.

Комиссар провел такую ночку, что впору обращаться за медицинской помощью. Первым его поползновением было позвонить начальнику полиции, разбудить его и сообщить ему все, застраховавшись от любых возможных неожиданностей, которые в этом деле могли возникнуть. Однако Тано Грек, как ему передавал Джедже, высказался в данном отношении недвусмысленно: Монтальбано должен был молчать и на встречу явиться один. Тут, однако, глупо было играть в казаки-разбойники, служебный долг предписывал ему поставить в известность начальство, детально разработать с ним вместе операцию по задержанию, может даже с помощью большого подкрепления. Тано находился в бегах почти десять лет, а он спокойненько идет себе с ним повидаться, вроде как с дружком, вернувшимся из Америки? И думать нечего, не тот случай! Шефа нельзя не уведомить. Монтальбано набрал домашний номер своего начальника в Монтелузе, центре провинции.

– Это ты, милый? – спросил голос Ливии из Боккадассе, провинции Генуи.

Монтальбано на мгновение лишился дара речи, – видно, инстинкт его противился разговору с начальником полиции, заставив ошибиться номером.

– Извини меня за прошлый раз, мне неожиданно позвонили, и я вынужден был уйти.

– Ничего, Сальво, знаю, что у тебя за служба. Это ты извини меня за вспышку, я тогда так надеялась с тобой поговорить.

Монтальбано глянул на часы, у него было по крайней мере три часа до встречи с Тано.

– Если хочешь, можем поговорить сейчас.

– Сейчас? Прости, Сальво, я не в отместку тебе, но лучше нет. Я приняла снотворное, у меня глаза слипаются.

– Ладно, ладно. До завтра. Я тебя люблю, Ливия.

Голос Ливии мигом переменился, она тут же проснулась и заволновалась.

– А? Что случилось? Что случилось, Сальво?

– Ничего, а что должно было случиться?

– Ну нет, дорогой мой, чего-то ты темнишь. Тебе придется делать что-то опасное? Не заставляй меня тревожиться, Сальво.

– Ну как это такие дурацкие мысли тебе только приходят в голову?

– Скажи мне правду, Сальво.

– Я ничего опасного не делаю.

– Не верю.

– Да почему, господи боже ты мой?

– Потому что ты мне сказал: я тебя люблю, а с тех пор, как мы с тобой знакомы, ты говорил это только трижды, я считала, и каждый раз по какому-нибудь особому поводу.

Не было иного способа увильнуть от вопросов Ливии, как закончить разговор, иначе это продолжалось бы до утра.

– Пока, милая, спокойной ночи. Не выдумывай глупостей. Пока, я должен опять уходить.

Ну и как теперь убить время? Он постоял под душем, прочитал несколько страниц книги Монтальбана, мало чего понимая, послонялся из комнаты в комнату, то поправляя висевшую криво картину, то перечитывая какое-нибудь письмо, квитанцию, какую-нибудь запись для памяти, а то трогая все, что попадалось под руку. Потом опять принял душ, побрился, порезав при этом подбородок. Включил телевизор и тут же выключил, тот вызвал у него тошноту. Наконец время подошло. Уже готовый к выходу, он захотел положить в рот печенюшку. И с неподдельным изумлением заметил, что пакет на столе открыт и что на картонном подносике нет больше ни одной штуки. В волнении он съел все, сам того не заметив. И, что было всего хуже, даже не получил удовольствия.


Глава вторая


Монтальбано повернулся медленно, словно преодолевая натиск захлестнувшей его ярости, вызванной тем, что он, словно новичок, дал потихоньку подойти к себе сзади. Как он ни прислушивался, ему не удалось уловить ни малейшего шороха.

«Один ноль в твою пользу, козел», – подумал он.

Хоть он никогда и не видел Тано живьем, но узнал его сразу: от фоторобота, составленного несколько лет назад, Тано отличали борода и усы, но глаза были все те же, безо всякого выражения, «как у статуи», по образному определению Джедже.

Тано Грек слегка поклонился, и не было в этом его жесте даже и самого отдаленного намека на насмешку, на издевку. Машинально Монтальбано ответил полупоклоном. Тано закинул голову назад и засмеялся:

– Как есть японцы, эти солдаты с саблей и с доспехом. Как их там?

– Самураи.

Тано развел руки, можно было подумать, что он собрался прижать к груди стоявшего перед ним человека.

– Приятно познакомиться самолично со знаменитой личностью комиссара Монтальбано.

Монтальбано решил отбросить церемонии и пойти немедленно в атаку, чтоб было понятно, каков истинный смысл этой встречи.

– Не знаю, много ли удовольствия вам доставит знакомство со мной.

– Первое удовольствие, меж тем, вы мне уже щас доставляете.

– Не понимаю.

– На «вы» меня называете, это мало, по-вашему? Я кучу легавых перевидал, и ни одного-единственного не было, чтоб мне выкал.

– Вы, я надеюсь, отдаете себе отчет, что я представляю закон, а вы опасный преступник, скрывающийся от правосудия, и за вами числится несколько убийств? И теперь мы стоим лицом к лицу.

– Я без оружия. А вы?

– Я тоже.

Тано опять закинул голову назад и расхохотался во все горло.

– Не было разу, чтоб я в людях ошибался, ни в жизнь!

– Безоружный вы или нет, а я должен арестовать вас.

– Вот он я, комиссар, как раз чтоб вы меня арестовали. Нарочно хотел с вами встретиться.

Он говорил правду, сомнения не было, но именно эта прямота и заставляла Монтальбано держаться настороже, потому как он не мог взять в толк, к чему Тано клонит.

– Можно было прийти в комиссариат с повинной. Здесь или в Вигате, все равно.

– Да нет, дохтур вы мой дорогой, это не все равно, и я удивляюсь на вас, грамотного, даром что читать-писать умеете – слова-то ведь не одни и те же. Я даюсь меня арестовать, а не то, что сам прихожу с повинной. Спинжачок-то возьмите, пошли в доме поговорим, а я пока дверь отопру.

Монтальбано сдернул пиджак с ветки, перекинул через руку и вошел в дом следом за Тано. Внутри было совершенно темно, Грек засветил керосиновую лампу, знаком показал комиссару, чтоб тот садился на один из двух стульев, стоявших подле маленького стола. В комнате была раскладушка с одним только голым матрасом, ни подушки, ни простынок; застекленная полка, внутри бутылки, стаканы, галеты, тарелки, пачки макарон, томатная паста, банки консервов. Еще была плита, топившаяся дровами, на ней – кастрюли и кастрюльки. Ветхая деревянная лестница вела на второй этаж. Но глаза комиссара остановил гад куда более опасный, чем ящерица, спавшая в бардачке его машины: самый настоящий ядовитый змей дремал стоя, прислонившись к стене, рядом с раскладушкой, – автомат.

– Есть у меня вино первостатейное, – предложил Тано, как настоящий хозяин дома.

– Спасибо, да, – сказал Монтальбано.

После холода ночи, напряжения, умятого кило с лишним печенья ему на самом деле не мешало выпить.

Грек налил и поднял стакан:

– Ваше здоровье.

Комиссар поднял свой и сказал ответный тост:

– Ваше.

Вино было отменное, пилось замечательно и после пришли успокоение и тепло.

– На самом деле хорошее, – похвалил Монтальбано.

– Еще?

Комиссар, чтоб не поддаться искушению, резким движением отставил стакан.

– Ну что, будем говорить?

– Будем. Словом, я вам сказал, что решил даться меня арестовать.

– Почему?

Вопрос Монтальбано, заданный в лоб, смутил его собеседника. Но через мгновение тот справился со смущением:

– Мне нужно лечиться, болен я.

– Чего-чего? Раз уж вы думаете, что хорошо меня знаете, то наверняка знаете и то, что не такой я человек, чтоб позволить держать себя за дурака.

– Я в этом уверен.

– Ну тогда сделайте одолжение, прекратите рассказывать небылицы.

– Вы не верите, что я болен?

– Верю. Но небылица, на которую вы вздумали меня словить, – это что для леченья вам необходимо позволить себя арестовать. Сейчас объясню. Вы лежали целых полтора месяца в клинике Мадонны Лурдской в Палермо и потом три месяца в Гефсиманской клинике в Трапани, где профессор Америго Гуарнера вас к тому же оперировал. И хотя дела обстоят сейчас чуточку по-другому, чем несколько лет назад, стоит вам только захотеть, сегодня же найдется несколько клиник, согласных закрыть глаза на ваше прошлое и принять вас у себя. Значит, ваше желание быть арестованным объясняется не болезнью.

– А если я вам скажу, что времена меняются и что колесо закрутилось быстрее.

– Это меня убеждает больше.

– Знаете, отец мой покойный, царствие ему небесное, а он был человек чести в такие времена, когда слово «честь» кое-что да значило, растолковывал мне, пацаненку, что повозку, на которой едут люди чести, нужно хорошенько подмазывать, чтоб колеса крутились, чтобы ехали быстро [1 - Образ повозки имеет реальную основу – колоритной приметой сицилийского народного быта являлись расписные деревянные повозки («carretti siciliani»). Люди чести («uomini d'onore») – самоназвание мафии. (Здесь и далее примеч. перев.).]. Потом отца моего и ровесников его не стало, и, когда уже я садился в повозку, кое-кто из наших возьми да скажи: а почему это мы должны и дальше покупать сало для смазки у политиков, у администрации, у тех, у кого банки и так дальше? Давайте-ка сами изготовлять смазку, которая нам потребна! Отлично! Молодцы! Все согласны. Само собой, всегда попадались такие, что уведут у товарища лошадь, что, к примеру, станут поперек дороги своему компаньону, что примутся стрелять, как очумелые, по чужой повозке, по лошади и по пассажирам. Однако ж такие дела всегда можно было уладить промеж своих. Повозки расплодились, дорог проезжих прибавилось. Как-то однажды одну умную голову возьми да и осени: спрашивается, а к чему продолжать ездить в повозке? Уж больно медленно, мол, обгоняют нас, весь белый свет теперь ездит в машинах, пожинать нужно плоды прогресса-то. Отлично! Молодцы! И все бегом побежали менять повозку на автомобиль, на права учиться. Кто-то, однако, экзамен на права не сдал и вылетел вон, или его силком в полет отправили. Времени не хватило еще на новой машине обвыкнуться, а которые помоложе, которые в автомобилях с рожденья ездиют и которые на юристов или там финансистов в Штатах или в Германии обучались, нам объявляют: тачки, дескать, у нас больно медленные, в наше время надо бы перескочить на гоночную машину, на «феррари» или «мазерати», чтоб с радиотелефоном и этим самым, прости господи, факсом, и взвиваться с места, будто ты какая петарда. Эти ребята закала самого что ни есть нового, говорят с аппаратами – не с людьми, с тобой даже не знакомы, не знают, кто ты был, а если и знают, то им наплевать, даже друг дружку и то в лицо не видывали, через компьютер разговаривают. Одно слово, ребята эти ни на кого не посмотрят, едва приметили, что тебе туго приходится на старой развалюхе, так тебя и столкнут с дороги, даже не почешутся, а ты раз – и лежи в канаве со свернутой шеей.

– А вы «феррари» водить не научились.

– Точно. Потому чем помереть в канаве, лучше будет, если я посторонюсь.

– Вы, по мне, не похожи на человека, который может посторониться по собственной охоте.

– По собственной охоте, комиссар, верьте слову, по собственной. Конечно, разные бывают манеры, чтоб уговорить человека поступать добровольно по собственному почину. Раз один друг – он читал страсть сколько и ученый был – мне рассказал одну историю, я вам ее перескажу слово в слово. Вычитал он ее в какой-то книге у одного немца. Был это, значит, один человечек, и говорит он раз своему приятелю: «Спорим, что кот у меня будет есть горчицу жгучую-прежгучую, знаешь, такую, что прожжет дырку в животе?» «Кошка горчицу ни в жисть есть не будет», – говорит приятель. «А вот увидишь, что у меня будет, как миленькая», – отвечает человек. «Ежели заставишь пинками и колотушками, так будет», – говорит приятель. «Никак нет, без всякого насилия, будет есть по собственному почину», – отвечает человек. Поспорили, значит, потом человек набирает полную ложку горчицы, такой, что, как на нее глянешь, уже во рту гиена огненная, хватает кошку и хрясть! – плюхает ей горчицу прям под хвост. Кошка бедная, чуя, что нутренность у ней пропекает, бросается себе зад лизать. Лизала-лизала и без принуждения всю горчицу и съела. Вот какие дела, уважаемый [2 - Анекдот о кошке Тано заимствует у Бертольда Брехта.].

– Я понял прекрасно. Теперь начнем разговор сначала.

– Я и говорю, что дамся арестовать, но мне нужно малость театра, чтоб видимость поддержать.

– Не понимаю.

– А я щас растолкую.

Он растолковывал долго, пропуская время от времени стаканчик вина. В конце концов резоны собеседника убедили Монтальбано. Но можно ли было положиться на Тано? В этом-то и состояла закавыка. Монтальбано в молодости нравилось играть в карты, потом, по счастью, прошло, поэтому он чувствовал, что другой играл некраплеными картами, без шулерства. Ему поневоле приходилось доверяться своему чувству и надеяться, что оно его не подведет. Подробно, до мелочей они обговорили все подробности ареста, чтоб не случилось разных накладок. Когда закончили, солнце было уже высоко. Прежде чем выйти из халупки и начать представление, комиссар долго смотрел Тано в глаза.

– Скажите мне правду.

– Есть, дохтур Монтальбано.

– Почему вы выбрали именно меня?

– Потому что вы, как я теперь собственнолично убедился, – человек с понятием.

Несясь со всех ног вниз по тропинке меж рядов виноградников, Монтальбано припомнил, что в комиссариате по идее должен дежурить Агатино Катарелла и что, значит, из его телефонного звонка скорее всего ничего не выйдет, или, еще хуже, выйдут нелепые и опасные недоразумения. Этот Катарелла, прямо скажем, был уникум. Обмозговывал он все медленно, делал все медленно, в полицию его взяли, конечно, потому, что он приходился дальним родственником всемогущему в прошлом депутату Кузумано; тот, позагорав одно лето в тюрьме Уччардоне, сумел опять завязать связи с новыми властями, да так удачно, что получил солидный кус пирога, того самого именинного пирога, который волшебным образом не убывает, добавляй только цукат-другой да втыкай новые свечки на место старых, уже сгоревших. Катарелла умудрялся запутывать дело еще пуще, когда у него случался заскок, что происходило с ним частенько, и он принимался изъясняться на языке, который сам называл «тальянским». [3 - В Италии существует своеобразное двуязычие: в каждой области говорят одновременно на литературном итальянском языке и на местном диалекте, более или менее близком литературному языку и в большой степени понятном без перевода. Хотя на диалектах и теперь создается литература, они все же считаются принадлежностью бытовой сферы. Камиллери приводит сицилийскую поговорку, что «итальянский постигают задом», т. е. ценою упорных занятий и колотушек.]

Как-то раз он появился перед Монтальбано с похоронной физиономией.

– Дохтур, вы, к примеру, можете присоветовать медика, который, то есть, спицилист?

– Какого специалиста, Катаре? [4 - Усечение последнего слога имени или фамилии – принятое при коротком знакомстве обращение, своеобразный звательный падеж, вроде русского «Кать». Дальше нам встретятся «Монтальба», «Якому» и т. д.]

– По дурным болезням.

Монтальбано рот разинул от изумления.

– У тебя?! Дурная болезнь? И когда это ты ее подцепил?

– Я так припоминаю, что болезнь эта ко мне привязалась, когда я совсем еще дитем был, годку на шестом-седьмом.

– Что за чушь ты несешь, Катаре? Ты уверен, что эта болезнь дурная?

– Как Бог свят, дохтур. То придет, то уйдет. Дурная.

В машине, по дороге к телефону-автомату, который должен был находиться на развилке Торресанта (должен, если исключить возможность исчезновения трубки, исчезновения трубки вместе с аппаратом, а также исчезновения всей будки целиком), Монтальбано решил не звонить даже своему заместителю Ауджелло, потому что тот тут же оповестил бы журналистов – так уж он был устроен – и после стал бы прикидываться, будто изумлен их присутствием. Не оставалось никого другого, кроме Фацио и Тортореллы, двух бригадиров или, дьявол их знает, как они теперь назывались. Выбрал Фацио, Торторелле недавно прострелили живот, и он еще не оправился, время от времени рана давала себя знать.

Будка чудом стояла на прежнем месте, автомат чудом был исправен, и Фацио ответил сразу, не успел еще прерваться второй гудок.

– Фацио, ты в такой час на ногах?

– Так точно, доктор. Полминуты назад мне звонил Катарелла.

– Чего хотел?

– Я не особо понял, он говорил по-тальянски. Вроде сегодня ночью обчистили универсам Кармело Инграссии, тот большой, который стоит сразу на выезде из города. Похоже, приехали на трейлере или на большом грузовике.

– А что, сторожа ночного не было?

– Был, да пропал.

– И ты туда собираешься?

– Так точно.

– Бросай это дело. Звони срочно Торторелле, скажи, чтоб дали знать Ауджелло. Туда пусть едут они вдвоем. Ты им объясни, что ты не можешь, наплети чего угодно: что в детстве вывалился из люльки и ударился головой. Нет, наоборот: наври, будто пришли карабинеры тебя арестовать. Нет, еще лучше: позвони и скажи, пусть известят карабинеров, тем более, что дело плевое, какая-то там ерундовая кража, а карабинеры будут довольны, потому что мы их пригласили сотрудничать. А теперь слушай: когда разделаешься с Тортореллой, Ауджелло и карабинерами, срочно звони Галло, Галлуццо, – господи боже мой, только курицы-мамы не хватает [5 - Галло – по-итальянски «петух», Галлуццо – уменьшительное от «галло».], – и Джермана, и приезжайте, куда я вам сейчас скажу. Все берите автоматы.

– Во блин!

– То-то и оно! Это дело серьезное, и его нужно обделать аккуратно, никому ни полслова, особенно чтоб Галлуццо не разболтал своему шурину-журналисту. И проследи за Галло – гонок пускай не устраивает, тут ему не Индианаполис. Никаких сирен, никаких мигалок. А не то рыбу распугаете, она шуму не любит. А теперь слушай меня внимательно, я тебе объясню, куда нужно приезжать.

Приехали тихо, даже получаса не прошло после телефонного звонка, казалось – обычный наряд. Вышли из машины и направились к Монтальбано, который дал им знак следовать за ним. Собрались за полуразвалившимся домом, так с шоссе не было возможности их увидеть.

– В машине у меня для вас автомат, – сказал Фацио.

– Засунь его себе в задницу. Слушайте внимательно: если удастся хорошо сыграть матч, может, вернемся с Тано Греком.

Монтальбано в буквальном смысле услышал, как его люди затаили дыхание.

– Тано Грек в этих местах? – изумился Фацио, который пришел в себя первым.

– Я его хорошо видел, он самый, отрастил бороду и усы, но узнать все равно можно.

– А как это вы его повстречали?

– Фацио, отвяжись, я потом тебе все разъясню. Тано сейчас в домике на вершине этой горы, отсюда не видать. Кругом сарацинские оливы. В доме две комнаты, одна наверху и одна внизу. Спереди дверь и окно, второе окно в комнате наверху, но выходит на другую сторону. Ясно? Все поняли? У Тано нет иного пути наружу, кроме как через переднюю дверь, или же придется сигать из верхнего окна, однако так недолго и ногу сломать. Сделаем вот как. Фацио и Галло зайдут сзади, я, Джермана и Галлуццо высадим двери и зайдем.

Фацио засомневался.

– Что такое? Ты не согласен?

– Не лучше ли окружить дом и велеть ему сдаться? Нас пятеро против одного, все равно ему ничего не остается.

– А ты уверен, что там внутри нет никого, кроме Тано?

Фацио прикусил язык.

– Слушайте меня, – сказал Монтальбано, завершая краткий военный совет, – лучше будет, если он у нас найдет пасхальное яйцо с сюрпризом.


Глава третья


Монтальбано прикинул, что вот уже минут пять как Фацио и Галлуццо должны были засесть сзади за домом, а что до него, то, лежа плашмя посреди травы с пистолетом в руке, – прямо под ложечку ему пренеприятно впивался камень, – он чувствовал себя донельзя глупо, чисто киношный гангстер, и потому не мог дождаться, когда пора будет подавать сигнал к поднятию занавеса. Глянул на Галлуццо, который лежал рядом с ним – Джермана был подальше справа, – и спросил шепотом:

– Ты готов?

– Так точно, – ответил Галуццо, который, это было видно, весь превратился в комок нервов и обливался потом. Монтальбано пожалел его, но не мог же он взять и сказать, что это представление, конечно с не вполне предсказуемым финалом, однако ж с бутафорией.

– Пошел! – скомандовал ему Монтальбано.

Будто подбрасываемый упругой пружиной, почти не касаясь земли, Галлуццо в три прыжка оказался у домика и распластался по стене слева от двери. Казалось, это не стоило ему усилий, однако комиссар видел его грудь: она тяжело поднималась и опускалась. Галлуццо перехватил поудобнее автомат и знаком сообщил комиссару, что готов ко второй части. Тогда Монтальбано посмотрел в сторону Джермана, который выглядел не просто спокойным, а просто-таки расслабившимся.

– Я пошел, – сказал он ему беззвучно по слогам и преувеличенно артикулируя.

– Я вас прикрою, – ответил Джермана таким же манером, указывая кивком головы на автомат, который держал в руках.

Первый прыжок комиссара годился если не для антологии [6 - Антология здесь – сборник литературных произведений античных и средневековых авторов, признанных образцовыми в отношении языка и стиля, в Италии получает широкое распространение начиная с XVI в.], то как минимум для учебного пособия: точный посыл тела, достойный чемпиона по прыжкам в высоту, долгое зависание в воздухе, приземление чистое и красивое, на зависть танцовщику. Галлуццо и Джермана, которые стояли и глядели на него с разных позиций, в равной степени были удовлетворены выступлением своего начальника. Второй прыжок начался с еще более точного и мощного толчка, однако в полете что-то такое стряслось, отчего Монтальбано, державшийся поначалу абсолютно прямо, вдруг накренился, как Пизанская башня, а уж дальше пошел настоящий клоунский номер. Растопырив руки в поисках несуществующей зацепки, он со всего маху грохнулся на бок. Галлуццо инстинктивно подался к нему, чтоб подсобить, но вовремя остановился и снова прилепился к стене. Джермана тоже привскочил, потом опять пригнулся. Слава богу, что все было понарошке, подумал комиссар, а не то Тано мог бы сейчас посбивать их, как кегли. Выдавая самые ядреные ругательства из своего обширного запаса, Монтальбано на карачках принялся искать пистолет, который при падении выскользнул у него из руки. В конце концов он заприметил его меж кустиками «бешеных огурцов», и, как только просунул руку в их сплетение, все они разом выстрелили ему в лицо семенами. Комиссар с досадой осознал, что его разжаловали из киношного гангстера в киношного недотепу. Ни атлета, ни танцовщика изображать ему больше не хотелось, а потому те несколько метров, что отделяли его от домика, он одолел просто быстрым шагом, только самую малость пригнувшись.

Посмотрев друг другу в глаза, Монтальбано и Галлуццо пришли к мгновенному бессловесному соглашению. Они одновременно подскочили к двери, которая не производила впечатления особо прочной и, глубоко вздохнув, обрушились на нее всем весом своих тел. Дверь оказалась сделана из материала, близкого по свойствам папиросной бумаге, – нажми ладонью, и она треснет, – а потому оба сломя голову влетели внутрь. Комиссару чудом удалось остановиться, Галлуццо же по инерции пронесся через всю комнату и лицом вмазался в стену, расквасив нос и едва не захлебнувшись кровью, которая принялась хлестать фонтаном. В тусклом свете керосиновой лампы, которую Тано оставил гореть, комиссар получил возможность насладиться мастерством Грека-актера. Притворяясь внезапно разбуженным, тот с проклятьями вскочил на ноги и бросился к Калашникову, который теперь был прислонен к столу и, следовательно, стоял далеко от раскладушки.

Монтальбано приготовился играть свою роль подсадки.

– Стой! Именем закона, стой, или стрелять буду! – гаркнул он что есть мочи и четыре раза пульнул в потолок. Тано застыл, подняв руки вверх. Думая, что в комнате наверху кто-то притаился, Галлуццо выпустил автоматную очередь в сторону деревянной лестницы. Фацио и Галло, заслышав снаружи всю эту стрельбу, для устрашения открыли огонь по окну. Все, кто был в халупке, оглохли от выстрелов, когда появился Джермана и поддал жару:

– Всем стоять или буду стрелять.

Не успело отзвучать его грозное предупреждение, как Фацио и Галло уже отмели его от порога, втиснув между Монтальбано и Галлуццо, который, бросив автомат, вытащил из кармана платок и пытался остановить им кровь, заливавшую ему рубаху, галстук, пиджак. Галло при виде его запаниковал.

– Он в тебя стрелял? Он в тебя стрелял, да, этот козел? – крикнул он злобно, оборачиваясь к Тано, который все стоял с ангельским терпением, подняв руки вверх, и ожидал, что силы правопорядка наведут порядок в хаосе, который сами же и учинили.

– Нет, не стрелял. На стену я налетел, – еле выговорил Галлуццо. Тано ни на кого не смотрел, он разглядывал носки своих башмаков.

«Ему, наверно, смешно», – подумал Монтальбано и отрывисто отдал приказ Галлуццо:

– Надень ему наручники.

– Это он? – спросил потихоньку Фацио.

– Он, он, не узнаешь? – сказал Монтальбано.

– Что теперь делать?

– Сажайте его в машину и везите в квестуру в Монтелузу. По дороге позвонишь начальнику полиции, объяснишь ему все, пусть он тебе скажет, что нужно делать. Постарайтесь, чтоб никто его не увидел и не узнал. Арест пока что должен оставаться в полной тайне. Поезжайте.

– А вы?

– Я погляжу в доме, сделаю обыск, чем черт не шутит.

Фацио и полицейские, держа с обеих сторон Тано в наручниках, подались к двери, Джермана нес в руке Калашников задержанного. Только тогда Тано Грек вскинул голову и зыркнул на Монтальбано. Комиссар заметил, что взгляд «как у статуи» исчез, теперь глаза были живые, почти смеющиеся.

Когда все пятеро скрылись из виду, Монтальбано возвратился в домик, чтоб начать обыск. И действительно, он раскрыл буфет, достал бутылку вина, которая была еще наполовину полна, и захватил ее с собой в тень дерева, чтобы прикончить ее в мире и покое. Задержание опасного преступника, скрывавшегося от правосудия, было благополучно завершено.

Едва завидев появившегося в управлении Монтальбано, Мими Ауджелло, в которого словно дьявол вселился, налетел на него, как ураган:

– Где ты был? Куда тебя черти носили? Куда подевались остальные? Это что, по-твоему, нормальное поведение, мать вашу за ногу?

Должно быть, он и в самом деле разозлился, раз уж начал выражаться так энергично, – за три года, что они работали вместе, ни разу комиссар не слышал, чтоб его зам выругался. Нет, однажды: когда один сукин сын выстрелил в живот Торторелле, он реагировал точно так же.

– Мими, да что тебя разбирает?

– Как это, что меня разбирает? От страху чуть не помер тут!

– От страху? Какого страху?

– Сюда звонили по крайней мере шесть человек. Подробности рассказывали каждый раз разные, а суть одна: огневой конфликт с ранеными и убитыми. Один сказал – бойня. Тебя дома нет, Фацио и остальные пропали на служебной машине, никому ничего не сказали… Я подумал, что дважды два – четыре. Я не прав?

– Да нет, прав. Только злиться ты должен не на меня, а на телефон, вина-то его.

– А телефон-то здесь при чем?

– А очень даже при том! Потому как на сегодняшний день телефон, он даже в каком-нибудь задрипанном курятнике в любой деревне есть. И что делает народ, когда телефон у него под рукой? Звонит. Расскажет тебе что есть и чего нету, что может быть и чего даже и быть-то не может, что кому-то во сне приснилось, как в пьесе Эдуардо, как ее там, ах вот, «Голоса изнутри»: раздует, уполовинит, и вечно без указания своего имени и фамилии. Звонят по номерам, где можно нести любую несусветицу – и никакой ответственности! [7 - Де Филиппо Эдуардо (1900–1984) – драматург и актер, указанная пьеса написана в 1948 г. Речь идет о номерах телефонов, по которым можно, оставаясь неизвестными и не подвергая себя опасности, информировать правоохранительные органы. Это один из методов борьбы с круговой порукой («omerta») и, следовательно, с мафией.] А эксперты по мафии меж тем то-то радуются: на Сицилии исчезает круговая порука, исчезает пособничество, уменьшается боязнь! Ничего не уменьшается, увеличиваются только счета за телефон.

– Монтальба, не дури мне голову своей болтовней! Это правда, что есть убитые и раненые?

– Ничего не правда. Не было никакого конфликта, стреляли мы только в воздух, Галлуццо сам себе нос разбил, и этот сдался.

– Этот – кто?

– Один скрывавшийся от правосудия.

– Ясно, но кто?

Появление запыхавшегося Катареллы избавило его от необходимости что-то отвечать.

– Дохтур, тут у телефона будет до вас синьор начальник полиции.

– Потом скажу, – ответил Монтальбано, мгновенно исчезая в своем кабинете.

– Дорогой друг, я звоню, чтобы принести вам живейшие поздравления!

– Спасибо.

– Это большая удача.

– Нам повезло.

– Кажется, тот, о ком мы говорим, – фигура гораздо более крупная, чем он из себя изображал.

– Где он сейчас?

– По дороге в Палермо. Антимафия так решила, ничего нельзя было поделать. Ваши люди не смогли даже остановиться в Монтелузе, должны были проследовать дальше. Я им добавил машину охраны с четырьмя моими.

– Значит, вы не разговаривали с Фацио?

– Нет, не было ни времени, ни возможности. О происшедшем не знаю почти ничего. Потому я был бы вам благодарен, если сегодня после обеда вы смогли бы зайти ко мне на службу и изложить мне все в деталях.

«Вот в чем загвоздка», – подумал Монтальбано, вспоминая монолог Гамлета в одном переводе девятнадцатого века. Но ограничился лишь вопросом:

– В каком часу?

– Скажем, к пяти. Ах да, Палермо рекомендует держать операцию в строжайшем секрете, по крайней мере пока.

– Если б зависело только от меня…

– Я говорил не о вас, вас я знаю прекрасно и могу заверить, что по сравнению с вами и рыбы – болтливая нация. Да, кстати…

Возникла пауза, начальник полиции замолчал, а Монтальбано не спешил услышать продолжение: противный сигнал тревоги принялся звенеть у него в голове при этом хвалебном «я прекрасно вас знаю».

– Послушайте, Монтальбано, – начал опять нерешительно начальник полиции, и от этой нерешительности сигнал тревоги становился только пронзительнее.

– Я слушаю вас.

– Думаю, что на этот раз мне не удастся уберечь вас от повышения в должности до заместителя начальника полиции.

– Владычица Небесная! Ну почему?

– Не будьте смешным, Монтальбано.

– Извините, но за что меня нужно повышать?

– Что за вопрос! За то, что вы совершили сегодня утром.

Монтальбано бросило разом и в жар и в холод, лоб вспотел, а по спине пошел мороз, перспектива его ужасала.

– Синьор начальник полиции, я ничего не сделал такого, чего бы ежедневно не делали мои коллеги.

– Не сомневаюсь. Однако этот арест, в особенности когда о нем станет известно, наделает много шуму.

– И нет никакой надежды?

– Да ну же, не будьте ребенком.

Комиссар почувствовал себя как рыба, вынутая из воды, воздуху ему не хватало, он открыл и закрыл рот, но впустую, потом сделал отчаянную попытку:

– А мы не можем представить дело так, будто все это вина Фацио?

– Как это вина?

– Простите, я оговорился, я хотел сказать заслуга.

– До скорого, Монтальбано.

Ауджелло, который подстерегал его за закрытой дверью, посмотрел на него вопросительно:

– Что тебе сказал начальник полиции?

– Мы говорили о ситуации.

– М-да? У тебя такая физиономия!

– Какая?

– Кислая.

– Да вчерашний ужин до сих пор в желудке стоит.

– И что ж это ты такое съел вчера на ужин?

– Полтора кило печенья.

Ауджелло посмотрел на него ошарашенно, и Монтальбано, чувствуя, что скоро последует вопрос: кто же все-таки арестован, воспользовался случаем перевести разговор в другое русло.

– Ну и что, нашли вы потом ночного сторожа?

– А, того, из универсама? Да, его обнаружил я. Воры дали ему хорошенько по голове, заткнули рот, связали руки-ноги и запихнули в большой морозильник.

– Умер?

– Нет, но думаю, и не жив. Когда мы его вытаскивали, он был вроде мороженой трески в человеческий рост.

– У тебя есть какой-нибудь след?

– Кой-какие наметки у меня есть, лейтенант карабинеров не согласен, но одно точно: чтоб все это увезти, им нужен был большой грузовик. Погрузкой, видно, занималась целая команда, человек шесть минимум, под руководством профессионала.

– Слышь, Мими, я заскочу домой, переоденусь и потом вернусь.

Проезжая Маринеллу, он заметил, что индикатор бензина замигал. Остановился у бензоколонки, где недавно случилась перестрелка и ему пришлось задержать заправщика, чтоб заставить рассказать все, что тот видел. Заправщик, не помнивший зла, чуть завидев его, поздоровался своим пронзительным голосом, от которого у Монтальбано мурашки шли по телу. Залив полный бак, заправщик сосчитал деньги и потом бросил взгляд на комиссара.

– Что такое? Недодал тебе?

– Никак нет, денег сколько полагается. Хотел вам одну вещь сообщить.

– Ну так сообщай, – сказал нетерпеливо Монтальбано, чувствуя, что, если заправщик вскорости не замолчит, у него вот-вот лопнут нервы.

– Во, гляньте на тот грузовик.

И показал на большой грузовой автомобиль с прицепом, стоявший на площадке за бензоколонкой – брезент хорошо натянут, чтоб не видно было груза.

– Сегодня спозаранку, – продолжал тот, – я когда открывался, грузовик уже стоял тут. Четыре часа прошло, а никого еще за ним не приходило.

– Ты смотрел, – может, в кабине кто спит?

– А то как же, нету никого. И потом еще одна странность: в зажигании ключи торчат, подходи первый встречный, заводи и – хить.

– А ну-ка покажи, – сказал Монтальбано, вдруг заинтересовавшись.


Глава четвертая


Плюгавенький, усы, как мышьи хвостики, противная улыбочка, очки в золотой оправе, коричневые ботинки, коричневые носочки, коричневый костюм, коричневая рубашка, коричневый галстук, – ну прямо кошмар в коричневых тонах, – Кармело Инграссия, владелец универсама, закинув ногу на ногу, разглаживал пальцами складку на правой штанине и повторял в третий раз свою лаконическую интерпретацию случившегося:

– Шутка это была, комиссар, подшутить надо мной хотели.

Монтальбано весь ушел в созерцание шариковой ручки, которую держал в руке: сосредоточился на колпачке, снял его, осмотрел снаружи и внутри, будто в жизни не видывал подобного приспособления, фукнул в колпачок, чтобы удалить из него какую-то невидимую пылинку, поглядел на него снова, остался недоволен, опять продул, положил его на стол; отвинтил у ручки металлический наконечник, поразмыслил малость, пристроил его рядом с колпачком, внимательно присмотрелся к корпусу, который оставался у него в руке, положил его в ряд с двумя остальными частями, глубоко вздохнул. Таким манером ему удалось чуть поуспокоиться, справиться с побуждением, которое в какое-то мгновение чуть было не взяло над ним верх: подняться, приблизиться к Инграссии, разбить ему кулаком физиономию, а потом спросить: «Скажите мне откровенно, как по-вашему, это я шучу или серьезно?»

Торторелла, который присутствовал при разговоре и знал некоторые реакции своего начальника, облегченно вздохнул.

– Нет, я не понимаю, – начал Монтальбано, полностью владея собой.

– А чего тут понимать, комиссар? Тут все ясным-ясно, как божий день. Товар, что своровали, был полностью в найденном грузовике, – до последней зубочистки, булавки, леденца на палочке. Значит, ежели не собирались воровать, значит, чтоб подшутить, для смеху.

– Я, знаете, немного тугодум, имейте терпение, синьор Инграссия. Значит, восемь дней тому назад из автопарка в Катании и, стало быть, в направлении, диаметрально противоположном нашему, двое угоняют грузовик с прицепом у фирмы Сферлацца. Грузовик в этот момент – порожний. Семь дней подряд они по идее этот грузовик укрывают, прячут где-то на участке пути между Катанией и Вигатой, поскольку он нигде не показывается. Значит, по логике вещей, единственная цель, для которой этот грузовик угоняли и прятали, – вытащить его на свет божий в подходящий момент, чтобы подшутить над вами. Продолжаю. Вчера ночью грузовик возникает из небытия и к часу ночи, когда людей на улице раз два и обчелся, останавливается у вашего универсама. Ночной сторож думает, что подвезли товар, хотя время-то больно необычное. Неизвестно, как в точности было дело, сторож пока еще не смог рассказать, ясно однако, что его выводят из строя, забирают у него ключи, заходят внутрь. Один из воров раздевает сторожа и переодевается в его форму: это, по совести говоря, гениальная находка. Вторая гениальная находка – остальные зажигают свет и начинают работать не скрываясь, без опаски, можно было бы сказать – средь бела дня, если б не ночь. Изобретательно, нет сомнений. Потому как постороннему человеку, который проходит себе мимо и видит сторожа в форме, присматривающего за работниками, загружающими грузовик, даже в мысль не войдет, что совершается ограбление. Это реконструкция фактов, сделанная моим коллегой Ауджелло, которая подтверждается показаниями кавалера Мизураки, возвращавшегося к себе домой.

Инграсия, все больше, казалось, терявший интерес к словам комиссара по мере того, как тот продолжал, при этом имени подскочил, будто его укусила оса.

– Мизурака?!

– Да, тот, который служил в ЗАГСе.

– Так он же фашист!

– Не вижу, какое отношение имеют политические убеждения кавалера к делу, о котором мы сейчас говорим.

– Еще как имеют! Потому что когда я занимался политикой, он был мой враг.

– Теперь вы политикой больше не занимаетесь?

– А как ею, по-вашему, заниматься? С этими судьями из Милана, которые решили погубить политику, торговлю и индустрию! [8 - Подразумевается разразившийся в 1992 году политический скандал, когда в ходе одного следствия была разоблачена связь между получением государственных подрядов и средствами, которые заинтересованные предприниматели давали для финансирования политических партий. Результатом этого скандала стало возбуждение уголовных дел как против предпринимателей, так и против политических деятелей.]

– Послушайте, то, что сказал кавалер, не более чем простое свидетельство, которое подтверждает модус операнди грабителей.

– А мне начхать, что там подтверждает кавалер. Мало ли чего наплетет несчастный старый дурак, которому уже давно перевалило за восемьдесят. Он тебе увидит муху, а скажет, что видел слона. И потом, чего это он там делал среди ночи?

– Не знаю, я у него спрошу. Давайте вернемся к нашей теме.

– Давайте вернемся.

– Кончив загружаться в вашем универсаме после минимум двух часов работы, грузовик отправляется. Проезжает шесть или семь километров, возвращается назад, становится на стоянку у бензоколонки и там стоит, пока не появляюсь я. И по-вашему, кто-то организовал всю эту хренотень, совершил с полдюжины нарушений закона, рисковал годы провести в тюрьме, только чтоб самому посмеяться или вас повеселить?

– Комиссар, мы так можем и до ночи просидеть, но клянусь, что мне ничего другого в голову не лезет, кроме как: пошутил кто-то.

В холодильнике он нашел салат из макарон, помидоров, базилика и подвяленных черных маслин, издававший такой запах, что мог бы и мертвых разбудить, а на второе – кильку, приправленную луком с уксусом. Монтальбано имел обыкновение всецело доверяться кулинарной фантазии Аделины, домработницы, каждый день приходившей к нему стряпать и убираться, матери двух неисправимых негодяев, один из которых, с легкой руки комиссара, теперь сидел в тюрьме. Значит, и сегодня Аделина его не разочаровала: всякий раз, собираясь открыть холодильник или духовку, он испытывал тот же трепет, что и в детстве, когда на рассвете второго ноября искал ивовую корзинку, в которую ночью мертвые положили свои подарки. Этот праздник нынче вывелся, вытесненный банальностью рождественских подарков под елочкой, так же как с легкостью вытеснялась нынче память о мертвых. Единственными, кто их не забывал, а напротив, упорно поминал, оставались мафиози, но подарки, которые они присылали в напоминание о своих мертвецах, не имели ничего общего с жестяными паровозиками или сладостями. Неожиданность, одним словом, была неизменной приправой Аделининой кухни.

Он взял кушанья, бутылку вина, хлеб, включил телевизор, устроился за столом. Ему нравилось есть в одиночестве, наслаждаться каждым куском в тишине, – среди многих качеств, которые привлекали его к Ливии, было и это: когда она ела, то не разговаривала. Ему подумалось, что по части вкусов он ближе к Мегрэ, чем к Пепе Карвальо, герою романов Монтальбана, который поедал такое, что даже у какой-нибудь акулы прожгло бы кишки.

Задувал, если верить сообщениям центральных каналов, мерзостный ветер недовольства: даже сама партия большинства в правительстве разделилась относительно закона, отменявшего предварительное заключение для людей, разворовавших полстраны; судьи, сорвавшие маску с политической коррупции, объявляли о своей отставке в знак протеста; легкий ветерок народного возмущения одушевлял интервью, бравшиеся на улицах у простых смертных.

Он переключился на первый из местных каналов. «Телевигата» была проправительственной по врожденной склонности, каким бы ни было правительство – красным, черным или голубоватеньким. Ведущий не упоминал о поимке Тано Грека, говорил лишь, что отдельные сознательные граждане сообщили в комиссариат Вигаты об одной оживленной, но столь же непонятной перестрелке, случившейся на рассвете в местности под названием «орех», но что следователи, немедленно прибывшие на место, не обнаружили ничего необычного. Об аресте Тано не обмолвился и журналист «Свободного канала» Николо Дзито, который не скрывал своей принадлежности к коммунистам. Это было знаком того, что новость, по счастью, наружу не вышла. Напротив, совершенно неожиданно Дзито заговорил о странном ограблении универсама Инграссии и о необъяснимом обнаружении грузовика со всем товаром, который был вынесен. Полагают, сообщил Дзито, что транспортное средство было брошено вследствие ссоры, произошедшей между сообщниками при разделе краденого. Дзито, однако, выразил несогласие с этой версией, – по его мнению, дело явно было намного сложнее.

– Комиссар Монтальбано, я обращаюсь непосредственно к вам. Не правда ли, это куда более запутанная история, чем кажется на первый взгляд? – спросил в заключение журналист.

Услышав, как его называют по имени, увидев глаза Дзито, уставленные на него, жующего, с экрана, Монтальбано поперхнулся вином, которое пил, задохнулся, закашлялся, зачертыхался.

Отобедав, он натянул плавки и залез в воду. Вода была ледяная, но, искупавшись, он почувствовал, что воскрес.

– Расскажите мне в точности, как было дело, – сказал начальник полиции.

Когда Монтальбано провели к шефу в кабинет, тот поднялся, пошел ему навстречу, обнял его в порыве чувств.

У Монтальбано была такая особенность: он абсолютно не умел врать, вешать лапшу на уши людям, которых считал порядочными или уважал. Перед мерзавцами, публикой, понятия не имевшей, с кем она имеет дело, он, наоборот, способен был с луженой рожей выдавать совершенно чудовищные глупости, мог утверждать, что видел луну в горошек и в кружавчиках. А так как комиссар не только уважал своего начальника, но иногда говорил с ним, как с родным отцом, то эта просьба привела его в такое замешательство, что он покраснел, покрылся потом, заерзал на стуле, точно ему было неудобно. Начальник полиции заметил, что комиссару неловко, но приписал это истинным мучениям, которые Монтальбано испытывал, если ему приходилось говорить о своих успехах. Начальник полиции не забывал, как перед телекамерами на последней пресс-конференции комиссар изъяснялся, если это можно так назвать, исключительно при помощи путаных, без конца и начала, фраз, временами лишенных всякого смысла, вытаращив в придачу глаза, зрачки которых плясали, как пьяные.

– Не могли бы вы дать мне совет, прежде чем я начну рассказывать?

– Пожалуйста.

– Что я должен писать в отчете?

– Что за вопрос, простите? Вы никогда не писали отчетов? В отчетах излагаются факты, имевшие место, – ответил сухо и несколько озадаченно начальник полиции. И, видя, что его собеседник все не решается начать, продолжал: – Кстати. Вам удалось ловко и отважно извлечь пользу из случайной встречи и превратить ее в удачную операцию полиции, это так, но…

– Вот, я хотел вам сказать…

– Дайте мне договорить. Но я вынужден отметить, что вы подвергли большому риску себя и своих людей, вам следовало бы просить значительного подкрепления, принять должные предосторожности. К счастью, все обошлось благополучно, но это была авантюра, и это я вам хочу сказать со всей прямотой. А теперь я вас слушаю.

Монтальбано оглядел пальцы левой руки, как будто они отросли у него внезапно и он не знал, для чего они нужны.

– Что такое? – спросил терпеливо начальник полиции.

– То, что все это враки, – выкрикнул Монтальбано. – Не было там никакой случайной встречи, я пришел к Тано, потому что он хотел меня видеть. И на этом свидании мы с ним сговорились.

Начальник полиции прикрыл рукой глаза.

– Вы сговорились?

– На все сто процентов.

И раз уж начал, выложил ему все, от звонка Джедже до устройства спектакля с задержанием.

– У вас что-нибудь еще? – спросил под конец начальник полиции.

– Да. Раз уж дело обстоит таким образом, я не заслуживаю никакого повышения до заместителя начальника полиции. Если б меня повысили, это было бы за вранье, за неправду.

– Это предоставьте решать мне, – сказал резко собеседник.

Он поднялся, заложил руки за спину, некоторое время постоял в задумчивости. Потом надумал и обернулся:

– Давайте сделаем так. Напишите мне два отчета.

– Два?! – воскликнул Монтальбано, думая о том, как трудно ему обычно давалось любое писание.

– Не спорьте, пожалуйста. Поддельный я буду держать на видном месте для неизбежной «наседки», которая уж позаботится о том, чтоб передать его журналистам или мафии. А настоящий я закрою в сейфе.

Начальник полиции улыбнулся:

– А что до повышения, которое, как мне кажется, больше всего вас пугает, приходите в пятницу вечером ко мне, мы потолкуем об этом на досуге. Знаете, моя жена изобрела какой-то потрясающий специальный соус к рыбе.

Кавалер Джерландо Мизурака, проживший на свете восемьдесят четыре года, за которые он не утратил своей воинственности, оказался верен себе и закусил удила, как только комиссар успел произнести: «Алло!»

– Кто этот идиот, что сидит у вас на телефоне?

– А что он такое сделал?

– Фамилии моей не разобрал! Не помещалось в его куриную головенку! Бизурата меня назвал, как слабительное!

Помолчал с подозрением, тон изменился:

– Вы мне можете поручиться честью, что речь идет всего лишь о несчастном идиоте?

Монтальбано представил себе Катареллу, и ответ его прозвучал очень убедительно:

– Я ручаюсь. Но зачем вам ручательства, скажите пожалуйста?

– Затем, что, если у него, наоборот, было намерение поднять на смех меня или же то, что я представляю, через пять минут я появлюсь в комиссариате и разобью ему морду, как Бог свят!

«Но что же представляет кавалер Мизурака?» – спросил себя Монтальбано, меж тем как его собеседник продолжал угрожать всякими ужасами. Ничего, абсолютно ничего в отношении, как бы это сказать, официальном. Чиновник мэрии, давно уже на пенсии, он не занимал ни в недавнем, ни в более отдаленном прошлом никаких государственных должностей, в своей партии он состоял рядовым членом. Человек безупречно честный, он жил только что не в бедности, даже во времена Муссолини не пожелав воспользоваться своим положением, и всегда оставался, как тогда говорили, верным исполнителем. Начиная с тридцать пятого, он прошел все войны и оказывался в гуще самых жестоких сражений, ни одного не пропустив, словно он был вездесущим, – от Гвадалахары в Испании до Вир эль Гоби в северной Африке, не миновав Аксума в Эфиопии. Потом плен в Техасе, отказ сотрудничать и как следствие – заключение более суровое, на хлебе и воде. Представлял он, следовательно, – подытожил Монтальбано, – историческую память об исторических ошибках, это несомненно, но пережитых им с искренней верой и оплаченных дорогой ценой: в числе ран, довольно тяжелых, была одна, что заставляла его припадать на левую ногу.

– А вы, если б у вас оказалась такая возможность, пошли бы воевать в Сало вместе с немцами и Социальной республикой? [9 - Сало – городок на озере Комо, в котором находилось правительство Итальянской Социальной Республики, созданной фашистами под руководством Муссолини в сентябре 1943 г. на территории, оккупированной немецкими войсками. Прекратила свое существование 25 апреля 1945 г.] – огорошил он однажды внезапным вопросом Монтальбано, который по-своему любил его. Да, потому что в гигантском коловращении взяткодателей, взяткобрателей, вымогателей, получателей конвертиков с вложениями, округлителей зарплат, обманщиков, воров, лжесвидетелей, к которым ежедневно добавлялась все новые, комиссар с некоторых пор начал питать теплые чувства к людям, которых он знал за неисправимо порядочных.

Он видел, что, задавая вопрос, старик словно обессилел, морщин на лице стало больше, а взгляд затуманился. Тогда он понял, что этот же самый вопрос Мизурака задавал себе тысячу раз и так не смог найти ответа, а потому, наверно, не стал вырывать его из комиссара.

– Алло! Вы еще здесь? – спросил раздраженный голос Мизураки.

– Говорите, кавалер.

– Мне припомнилась позже одна вещь, потому-то я о ней не сказал, когда приходил давать показания.

– Кавалер, у меня нет никаких оснований в этом сомневаться. Я вас слушаю.

– Странная вещь, которая со мной случилась, когда я почти подъехал к универсаму, но в тот момент я не придал значения, был вне себя и кипел, потому что есть тут разные сволочи, которые…

– Так вы мне скажете?

Если предоставить ему возможность, кавалер чего доброго еще начнет от основания фашистской партии.

– По телефону нет. Лично. Это вещь страшно важная, если я видел как следует.

Старик считался человеком, который говорил все как есть, не склонным преуменьшать или преувеличивать.

– Касается ограбления супермаркета?

– Понятное дело.

– Вы уже кому-нибудь об этом говорили?

– Никому.

– Я вас прошу. Рот на замке.

– Обижаете! Могила. Завтра спозаранку приду к вам в присутствие.

– Кавалер, позвольте вопрос. А что вы делали в такой час в машине, один и злой? Знаете, что в определенном возрасте нужна осторожность?

– Возвращался из Монтелузы. Там было собрание провинциального руководства, и я, хоть в нем и не состою, хотел присутствовать. Никто не посмеет закрыть дверь перед носом у Джерландо Мизураки. Необходимо воспрепятствовать тому, чтобы наша партия потеряла доброе имя и честь. Она не может делить власть с этими политиками-ублюдками и детьми ублюдков и вместе с ними издавать декрет, который позволит выйти из тюрьмы сукиным детям, растащившим по нитке нашу родину! Вы должны понять, комиссар, что…

– Собрание затянулось допоздна?

– До часу ночи. Я хотел продолжать, но остальные были против, валились с ног. Ну и народ нынче пошел.

– И сколько времени у вас ушло на обратный путь до Вигаты?

– Что-то полчаса. Я езжу медленно. Значит, как я вам уже говорил…

– Простите меня, кавалер, меня зовут к другому телефону. До завтра, – отрубил Монтальбано.


Глава пятая


– Хуже, чем с бандитами! Хуже, чем с преступниками, сукины дети! И что они о себе понимают? Сволочи!

Не было никакой возможности успокоить Фацио, только что воротившегося из Палермо. Джермана, Галло и Галлуццо вторили ему, как хор молельщиков, описывая при этом правой рукой круги в воздухе, что должно было обозначать неслыханные происшествия.

– Дурдом! Дурдом!

– Тихо, тихо, ребята, угомонитесь. Давайте по порядку, – приказал Монтальбано, употребляя авторитет. Потом, заметив, что у Галлуццо пиджак и рубашка чистые, а не в крови, спросил у него:

– Ты ходил домой переодеваться прежде чем прийти сюда?

Вопрос он задал зря, потому как Галлуццо побагровел, нос, распухший от ушиба, пошел фиолетовыми прожилками.

– Какое там домой! Фацио же вам и говорит. Из Палермо мы, прямиком. Когда приехали мы в ихнюю там Антимафию, и сдали им с рук на руки Тано Грека, они нас взяли и засадили каждого в особую комнату. А как у меня нос все еще болел, я к нему хотел приложить платок мокрый. Полчаса проходит, а никого не видать, я открываю дверь. И столкнулся с коллегой. Куда идешь? Иду искать каплю воды, нос себе помочить. Нельзя тебе выходить, возвращайся назад. Ясно, комиссар? Под арест посадили! Будто это я – Тано Грек.

– Не называй этого имени и говори потише! – сделал ему замечание Монтальбано. – Никто не должен знать, что мы его взяли! Первого, кто об этом заикнется, зашлю на Азинару пинками в зад. [10 - Остров, где расположена известная тюрьма.]

– Так всех нас под арест посадили, – подхватил Фацио с возмущенным видом.

Галлуццо продолжал свой рассказ:

– Через час какой заходит в комнату один, которого я знаю, коллега ваш, он теперь перешел в Антимафию, Шакитано вроде его фамилия.

«Вот дерьмо», – припечатал мысленно комиссар, но ничего не сказал.

– Глянул на меня сверху вниз, будто я убогий какой, на бедность к нему пришел просить. Глядит это он, значит, все на меня таким манером, а потом и говорит: знаешь ты, что в таком непотребном виде не можешь ты идти к синьору префекту.

Уязвило его такое абсурдное обращение, с трудом удерживался, чтоб говорить тихо.

– А главное, глаза такие сделал зверские, будто это я виноват! И уходит себе, бурча что-то под нос. Потом появляется коллега, несет пиджак чистый и рубашку.

– Теперь я буду рассказывать, – выступил Фацио, воспользовавшись тем, что у него было звание. – Короче, с трех часов пополудни и до полуночи вчера вечером у каждого из нас брали показания по восемь раз восемь разных человек.

– Чего хотели?

– Узнать, как было дело.

– А меня так на самом деле аж десять раз допрашивали, – сказал с некоторой гордостью Джермана. – Видать, я рассказывать умею лучше, и им кажется, будто они кино смотрят.

– Что-то к часу ночи они нас всех вместе согнали, – продолжал Фацио, – отвели нас в комнатищу, вроде большого кабинета, стоят там два дивана, восемь стульев и четыре стола. Телефоны из розетки выдернули и унесли с собой. Потом прислали нам четыре вонючих бутерброда и четыре бутылки пива теплого, натурально – моча. Устроились мы там с грехом пополам, а в восемь утра сегодня приходит один тип и говорит, что можем возвращаться себе в Вигату. Ни здрасьте тебе, ни даже – пошли или брысь, как кошкам, чтоб их прогнать. Ни слова.

– Ладно, – сказал Монтальбано. – Теперь-то уж чего. Идите домой, отдыхайте и возвращайтесь после обеда. Я вам гарантирую, что эту историю я расскажу начальнику полиции.

– Алло! Это комиссар Сальво Монтальбано из Вигаты. Я хотел бы поговорить с комиссаром Артуро Шакитано.

– Не кладите трубку, пожалуйста.

Монтальбано взял лист бумаги и ручку. Стал рисовать машинально и только потом заметил, что нарисовал задницу на унитазе.

– К сожалению, комиссар теперь на совещании.

– Послушайте, скажите ему, что я тоже на совещании, тогда мы с ним будем квиты. Он прервет свое совещание на пять минут, а я свое, и оба будем довольны и счастливы.

Пририсовал несколько какашек.

– Монтальбано? Что такое? Извини, у меня мало времени.

– У меня тоже. Слышь, Шакитанов…

– Как это, Шакитанов? Что ты несешь?

– А, так ты не Шакитанов? Не работаешь в КГБ?

– У меня нет настроения шутить.

– А я не шучу. Я тебе звоню из кабинета начальника полиции, он возмущен твоими какэбэшными методами в обращении с моими людьми. Он обещал мне, что сегодня же напишет министру.

Это был феномен, не поддававшийся объяснению, но тем не менее имевший место: он увидел воочию, по телефонному проводу, как побледнел Шакитано, всемирно известный трус и подхалим. Вранье Монтальбано поразило его, вроде удара ломом промеж глаз.

– Да что ты? Ты должен понимать, что я как ответственный за безопасность…

Монтальбано перебил.

– Безопасность не помеха вежливости, – сказал он лапидарно, чувствуя себя этаким щитом с обочины автострады, из тех, на которых красуются изречения типа «Скорость осторожности не помеха».

– Да я был максимально вежливым! Я угостил их пивом с бутербродами!

– Мне жаль тебя огорчать, но, несмотря на пиво и бутерброды, дело дойдет до высоких инстанций. К тому же, не убивайся, Шакитано, твоей вины тут нет. Горбатого могила исправит.

– В каком смысле?

– В том смысле, что раз ты дерьмом уродился, то не можешь сделаться конфеткой. Я требую письма, на мое имя, в котором ты всячески превозносишь моих людей. И хочу получить его до завтра. Привет.

– Думаешь, если я напишу письмо, начальник полиции не даст делу ход?

– Скажу тебе честно: я не знаю, даст ли начальник полиции ход делу или нет. Но если б я был на твоем месте, я бы такое письмо написал. И, наверное, поставил бы вчерашнее число. Я понятно говорю?

Он отвел душу и почувствовал себя лучше. Позвал Катареллу.

– Доктор Ауджелло в кабинете?

– Никак нет, но только-только звонил. Сказал, если подсчет его верный, он на расстоянии десяти минут и через десять минут в управление прибудет.

Монтальбано воспользовался этим временем, чтобы заняться подложным отчетом, настоящий он уже написал у себя дома накануне ночью. Через некоторое время Ауджелло постучал и вошел.

– Ты меня искал?

– Тебе очень трудно приходить на службу чуть-чуть пораньше?

– Извини, но дело в том, что я был занят сегодня до пяти утра, а потом, когда вернулся домой, задремал – и привет.

– Занят с какой-нибудь шлюхой из тех, что в твоем вкусе? Чтоб весу в ней было не меньше ста двадцати кило?

– Но Катарелла разве тебе ничего не сказал?

– Сказал, что придешь с опозданием.

– Сегодня ночью около двух тут произошла автоавария со смертельным исходом. Я поехал на место и не хотел тебя поднимать, поскольку дело для нас несущественное.

– Для погибших, наверное, существенное.

– Погибшего, одного только. Летел по спуску Катена сломя голову, видно, тормоза отказали, и попал под грузовик, который в противоположном направлении поднимался в гору. Бедолага, умер на месте.

– Ты его знал?

– Конечно знал. И ты тоже. Кавалер Мизурака.

– Монтальбано? Мне сейчас звонили из Палермо. Не только необходимо провести пресс-конференцию, но важно, чтобы она имела некоторый резонанс. Нужно для их планов. Приедут журналисты из других городов, сообщение передадут в национальных выпусках новостей. Дело серьезное, одним словом.

– Хотят показать, что новое правительство не ослабляет борьбу с мафией, что, напротив, борьба становится еще более интенсивной, передышки не будет…

– Монтальбано, что это с вами?

– Ничего, читаю заголовки послезавтрашних газет.

– Пресс-конференция запланирована на завтра в двенадцать. Хотел предупредить вас заранее.

– Благодарю вас, синьор начальник полиции, но я-то тут при чем?

– Монтальбано, я человек добрый и терпеливый, но до определенного предела. Вы тут при чем, и еще как при чем! Не ребячьтесь!

– И что я должен говорить?

– Да боже праведный! Скажете то, что написали в отчете.

– В котором?

– Я что-то не расслышал. Что вы сказали?

– Ничего.

– Постарайтесь говорить внятно, членораздельно, не глотайте слова, не сидите опустив голову как можно ниже. Ах да, руки. Решите раз и навсегда, куда их девать, и держите их там все время. Не делайте так, как в прошлый раз, когда корреспондент «Коррьере» во всеуслышанье предложил их вам отрезать, чтобы вы почувствовали себя непринужденно.

– А если у меня спросят?

– Конечно, у вас спросят, если выражаться вашим слогом. На то они и журналисты. Всего хорошего.

Слишком растревоженный случившимся и тем, что еще должно было случиться назавтра, он не мог усидеть в комиссариате. Вышел, завернул в свою обычную лавку, прихватил солидный кулек смеси из поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков и направился в сторону мола. Когда он оказался у подножия маяка и уже повернул, чтобы возвращаться назад, то столкнулся нос к носу с Эрнесто Бонфильо, владельцем турагенства и большим другом только что погибшего кавалера Мизураки.

– Можно еще что-нибудь сделать? – почти накинулся на него Бонфильо.

Монтальбано, который пытался вытащить кусочек арахиса, застрявший в зубах, поглядел на него остолбенело.

– Я спрашиваю, можно ли еще что-нибудь сделать, – повторил Бонфильо, в свой черед взглянув на него косо.

– Сделать в каком смысле?

– В смысле моего дорогого усопшего.

– Угощайтесь, – сказал комиссар, протягивая ему фунтик.

– Спасибо, – ответил тот, беря пригоршню семечек и орехов.

Пауза позволила Монтальбано получше сообразить, с кем он имеет дело: в придачу к братской дружбе, связывавшей его с кавалером, Бонфильо был человек, который исповедовал самые что ни на есть правые идеи, и с головой у него не все обстояло благополучно.

– Вы говорите о Мизураке?

– Нет, о моем дедушке.

– И что, по-вашему, должен делать я?

– Арестовать убийц. Это ваш долг.

– И кто будут эти гипотетические убийцы?

– Не будут, есть. Я имею в виду руководство провинциальной фракции этой партии, которая была недостойна иметь его в своих рядах. Они его убили.

– Простите, разве это не был несчастный случай?

– А вы, выходит, убеждены, что несчастные случаи происходят случайно?

– Ну да, что-то в этом роде.

– Вот и ошиблись. Человек, он притягивает несчастные случаи, и кто-нибудь всегда наготове, чтоб их ему обеспечить. Приведу один пример просто для ясности. Мими Крапанцано умер в феврале нынешнего года, плавал и утонул. Несчастный случай. А теперь я прихожу и спрашиваю: сколько лет было Мими, когда он утонул? Пятьдесят пять. Почему ему захотелось в такие годы показывать свою удаль и лезть в воду в мороз, как он поступал, когда был мальчишкой? И вот вам ответ: потому что он женился, четырех месяцев не прошло, на молоденькой из Милана, двадцать четыре года, и эта молоденькая возьми да спроси, когда они прохаживались по берегу моря: «Дорогой, а правда, что ты в феврале купался в такой холод?» «А как же», – отвечает Крапанцано. Тут молодка, которой, ясное дело, старик уж поднадоел, вздыхает. «Что такое?» – спрашивает, как последний дурак, Крапанцано. «Экая жалость, что теперь я этого больше не увижу», – говорит эта стерва. Крапанцано, слова не проронив, как разделся – и бултых в воду. Понятно?

– Да уж куда понятнее.

– А теперь перейдем к господам из провинциального руководства в Монтелузе. После первого собрания, которое закончилось ругательствами, вчера ввечеру у них проходило второе. Кавалер и еще кто-то с ним хотели, чтоб руководство подготовило открытое письмо против правительственного декрета, который охраняет воров от тюрьмы, и чтоб разослать его в газеты. Остальные, наоборот, были другого мнения. Вдруг один говорит Мизураке, что его пора на свалку, второй заявляет, что он ему кукольный театр напоминает [11 - Здесь – нечто архаичное. Народный театр марионеток, который распространился на Сицилии, начиная с XII в., представлял пьесы о сражениях Карла Великого с сарацинами, Роланде и его паладинах и т. д.], третий его обозвал старым дураком. Это все вещи, которые я узнал от одного друга, что там находился. В конце концов секретарь, мерзавец, даже не сицилиец, Бирагин по фамилии, сказал ему, чтоб он был так любезен покинуть помещение, потому у него даже и права-то нет участвовать в заседании. Так и есть, но никто раньше себе этого не позволял. Мой друг сел в свою легковушку и поехал себе обратно в Вигату. Наверняка кровь у него бурлила, но они-то это сделали нарочно, чтоб он голову потерял. И теперь вы мне рассказываете, что это был несчастный случай?

Бонфильи можно было бить только его же картой, комиссар это знал по предыдущему опыту.

– Есть на телевидении какой-нибудь персонаж, который вас особенно выводит из себя?

– Тысяча, но Майк Бонджорно хуже всех. Как его вижу, желудок у меня прямо в узел завязывается, прямо хоть телевизор разбивай.

– Вот. А теперь если вы, послушав этого ведущего, садитесь в машину, врезаетесь в стену и погибаете, я что должен сделать, по-вашему?

– Арестовать Майка Бонджорно, – ответил решительно собеседник.

Он вернулся на службу, чувствуя себя немного успокоенным, столкновение с логикой Эрнесто Бонфильо его развлекло и позабавило.

– Новости? – спросил он входя.

– Тут вам письмо одно персональное, которое вот только что почтальон принес, – сказал Катарелла и подчеркнул, повторив по слогам: – Пир-са-наль-нае.

На столе лежала открытка от его отца и несколько служебных циркуляров.

– Катаре, а куда ты письмо девал?

– Да если я сказал, что оно было персональное! – обиделся тот.

– Что значит?

– Значит, что как оно есть персональное, его требуется вручить самой этой персоне.

– Ладно, персона здесь, перед тобой, а письмо-то где?

– А там, куда и должно было прийти. Туда, где персона собственной персоной обитает. Я сказал почтальону, чтоб он отнес его в евойный, в ваш, то ись, собственный дом, синьор дохтур, в Маринеллу.

Перед ресторанчиком «Сан Калоджеро» стоял, чтобы немного освежиться, хозяин-повар.

– Комиссар, что это вы, объезжаете нас стороной?

– Еду обедать домой.

– Ну, как знаете. Только у меня сегодня такие креветки, что их зажарить – и будто не ешь, а во сне их видишь.

Монтальбано зашел, привлеченный скорей сравнением, чем голодом. Потом, закончив обедать, отставил тарелки, скрестил на столе руки, положил на них голову и задремал. Он ел почти всегда в маленьком зале на три стола, поэтому официанту Серафино не составляло труда заворачивать посетителей в салон и не беспокоить комиссара. К четырем, когда ресторан уже закрылся, видя, что Монтальбано не подает признаков жизни, хозяин приготовил ему чашку крепкого кофе и разбудил его потихоньку.


Глава шестая


О письме персонально персональном, о котором ему возвестил Катарелла, он совершенно забыл и вспомнил только, когда наступил на него, входя в дом, – почтальон подсунул его под дверь. По адресу походило на анонимку: «Монтальбано – Комиссариат – Город». И в левом верхнем углу предупреждение: персонально. Что, к несчастью, и привело в движение поврежденные извилины Катареллы.

Анонимным оно, однако, не было, наоборот. Подпись, которую Монтальбано тут же стал искать, взорвалась у него в голове, как шутиха.

Уважаемый комиссар, я подумал, что почти наверное не улучу возможности прийти к Вам завтра утром, как мы условились. Если вдруг – что кажется весьма вероятным – на заседании руководства провинциальной фракции Монтелузы, куда я отправлюсь, как только допишу настоящее письмо, мои идеи не получат поддержки, то я считаю, что моим долгом будет отправиться в Палермо, чтобы воззвать к сердцу и уму тех товарищей, которые занимают решающие посты в нашей партии. Я готов даже лететь самолетом в Рим и просить, чтобы меня принял сам первый секретарь. Таковые мои намерения, если им суждено будет осуществиться, отложили бы на неопределенное время нашу встречу и потому прошу извинить меня, если я в письменном виде изложу то, что намеревался рассказать Вам устно при личном свидании.

Как Вы, наверное, вспомните, на другой день после странного ограбления универсама я по собственной инициативе явился в комиссариат, чтобы рассказать о том, чему случайно оказался свидетелем, а именно: несколько мужчин спокойно работали, хотя и в неурочный час, со включенным светом и под присмотром человека в форме, которую я принял за форму ночного сторожа. Никто, проходя мимо, не смог бы заметить что-либо необычное в этой сцене, а если бы я сам заметил что-либо подозрительное, то лично позаботился бы довести это до сведения правоохранительных органов.

Ночью, последовавшей за дачей показаний, я не мог сомкнуть глаз по причине нервозности, возникшей в результате дискуссий с отдельными товарищами, и таким образом мне случилось вернуться задним числом к сцене ограбления. И я вспомнил, только тогда, один факт, который, может, имеет очень важное значение. На обратном пути из Монтелузы, в состоянии возбуждения, в котором я находился, я ошибся и вместо дороги в Вигату, в последнее время ставшей страшно бестолковой из-за большого количества бессмысленных знаков одностороннего движения, выехал на другую. Поэтому вместо улицы Гранет я поехал по бывшей улице Линкольна, и таким образом оказался на полосе встречного движения. Заметив метров через пятьдесят ошибку, я решил тогда вернуться задним ходом, что и сделал, попав таким образом в начало переулка Трупия, который я тоже должен был преодолеть задом наперед, чтоб потом перестроиться в правильном направлении. Однако въехать в переулок мне не представилось возможности, потому что упомянутый переулок был просто-таки буквально перекрыт большим автомобилем типа «Улисс», который в эти дни широко рекламируется, но не поступил пока в продажу, если не считать отдельных экземпляров, с номером Монтелуза 328280. И потому мне ничего не оставалось, как продолжить нарушать правила дорожного движения. Через несколько метров я попал на площадь Кьеза Веккья, где располагается универсам.

Избавляю Вас от дальнейших разысканий: автомобиль, причем единственный в нашем городе, принадлежит синьору Кармело Инграссии. Теперь, принимая во внимание, что Инграссия проживает в Монте Дукале, что делала его машина в двух шагах от универсама, также являющегося собственностью Инграссии, который меж тем якобы опустошали? Ответ за Вами.

Неизменно преданный вам

кавалер Джерландо Мизурака.

– М-да, заткнул ты меня за пояс, кавалер! – вот и все, что сказал Монтальбано, недовольно глядя на письмо, которое он положил на стол в комнате, где обычно ел. Что до еды, о ней теперь не могло быть и речи. Комиссар открыл холодильник лишь затем, чтобы не проявить неуважения к кулинарному таланту домработницы, который уважения заслуживал, ибо тут же разлился чарующий дух осьминожков в томатном соусе. Закрыл холодильник, нет, не мог, желудок не принимал. Он разделся и голышом стал прохаживаться по берегу моря, тем более что в этот час тут не было ни души. Ни есть, ни спать не хотелось. Часа в четыре утра он бросился в ледяную воду, долго плавал, потом вернулся домой. Заметил свой поднявший головку пупырь и засмеялся. Решил поговорить с ним, воззвать к его здравомыслию.

– Напрасно это тебе приходят всякие фантазии.

Тот подал мысль, что, может, звонок Лидии тут не помешал бы, Ливии, голой и теплой со сна в своей постели.

– Ты просто дурак, и мысли твои дурацкие. Такими вещами занимаются молокососы.

Оскорбившись, тот убрался. Монтальбано надел трусы, покрыл сухим полотенцем плечи, взял стул и уселся на веранде, которая выходила на пляж.

Он сидел и глядел на море, которое медленно-медленно светлело, потом приобретало цвет, потом по нему пошло желтыми прожилками солнце. День обещал быть погожим, и комиссар почувствовал себя немного утешенным, готовым действовать. Мысли после чтения письма кавалера у него появились, и купание помогло привести их в порядок.

– В таком виде на конференции вам нельзя показываться, – постановил Фацио, придирчиво оглядывая его.

– Ты что, у этих из Антимафии научился?

Монтальбано открыл раздувшийся пластиковый мешок, который держал в руке.

– Тут у меня штаны, пиджак, сорочка и галстук. Я переоденусь перед тем, как отправиться в Монтелузу. Нет, сделай-ка вот что: вытащи их и развесь на стуле, а не то помнутся все.

– Так они уже помялись. Да я ж не про одежду, я про вид. Вам хочешь не хочешь, а надо к парикмахеру.

Хочешь не хочешь, сказал Фацио, который хорошо его знал и представлял, чего стоило комиссару пойти в парикмахерскую. Проведя рукой по затылку, Монтальбано согласился, что по его волосам ножницы плачут. Помрачнел.

– Сегодня все пойдет сикось-накось! – предрек он.

Прежде чем ему выйти, порешили, что, пока он будет наводить красоту, кто-нибудь отправится искать Кармело Инграссию и препроводит его в управление.

– Если он спросит почему, что я должен отвечать? – задал вопрос Фацио.

– А ты не отвечай.

– А если он будет настаивать?

– Если будет настаивать, скажи, что хочу знать, сколько времени он не ставил клизму. Так тебе больше нравится?

– Нужно обязательно выходить из себя?

Цирюльник, его мальчишка и посетитель, сидевший на одном из двух крутящихся стульев, которые еле помещались в салоне – на самом-то деле просто каморке под лестницей, – оживленно спорили, но, чуть заметив комиссара, будто воды в рот набрали. Монтальбано зашел с выражением, которое он сам определял как «парикмахерская физиономия», стало быть: рот ужат в щелочку, глаза недоверчиво сощурены, брови сведены-словом, вид сурово-презрительный.

– День добрый, есть очередь?

И голос тоже у него звучал низко и хрипло.

– Никак нет, комиссар, садитесь.

Пока Монтальбано устраивался в свободном кресле, парикмахер, в ускоренном темпе, как в комедиях Чарли Чаплина, поднес к затылку клиента зеркало, продемонстрировав ему результаты своих трудов, раскутал его из полотенца, бросил полотенце в грязное белье, схватил чистое, накинул его на плечи комиссара. Посетитель, отказавшись от положенной чистки щеткой, производимой мальчишкой, пробормотав «дсвиданья», буквально бросился наутек.

Ритуал стрижки и бритья, совершившийся в полном молчании, был краток и мрачен. Новый посетитель, собравшись было войти, заглянул, отведя рукой занавеску из бусинок, но, почуяв неладное и узнав Монтальбано, сказал:

– Загляну попозже. – И исчез.

Весь обратный путь в управление комиссара преследовал запах, не поддающийся определению, но тошнотворный, воняло чем-то средним между скипидаром и тем сортом пудры, которую употребляли уличные женщины лет тридцать назад. Похоже, это его волосы смердели таким манером.

– В вашем кабинете сидит Инграссия, – сказал Торторелла потихоньку, как будто речь шла о каком-то заговоре.

– А Фацио куда девался?

– А домой, переодеваться. Тут звонок из квестуры поступил. Сказали, что Фацио, Галло, Галлуццо и Джермана должны тоже участвовать в пресс-конференции.

«Видно, мой звонок этому козлу Шакитано имел последствия», – подумал Монтальбано.

Инграссия, который на этот раз был весь в бледно-зеленом, слегка приподнялся.

– Сидите, сидите, – сказал комиссар, усаживаясь в свою очередь за стол. Он провел, забывшись, рукой по волосам, и тут же запах скипидара и пудры послышался сильнее. Обеспокоенный, он поднес пальцы к носу, принюхался и убедился, что его подозрения оправдались. Но делать было нечего, в уборной в управлении он не держал шампуня. Внезапно к нему опять вернулось «парикмахерское выражение». Увидев, как он переменился в лице, Инграссия забеспокоился, заерзал на стуле.

– Что-то случилось? – спросил он.

– В каком смысле, простите?

– Ну-у… во всех, – замялся Инграссия.

– М-м-м, – ответил уклончиво Монтальбано.

Он вернулся к обнюхиванию пальцев, и разговор прекратился.

– Вы слышали о бедном кавалере? – спросил комиссар, как будто они были в дружеском кругу, в какой-нибудь гостиной.

– Увы! Что поделаешь, жизнь! – вздохнул собеседник сокрушенно.

– Подумать только, синьор Инграссия, я спросил его, не сможет ли он зайти ко мне снова и рассказать новые подробности о том, что он видел ночью, когда ограбили универсам, и мы договорились о встрече, а вот поди ж ты…

Инграссия развел руками с видом, который призывал Монтальбано смириться с судьбой. Сделав подобающую паузу как бы для раздумья, Инграссия произнес:

– Простите, но что за новые подробности мог рассказать вам покойный кавалер? Все, что видел, он вам уже рассказал.

Монтальбано отрицательно покачал указательным пальцем.

– Вы думаете, он не сказал всего, что видел? – спросил Инграссия заинтригованный.

Снова Монтальбано покачал указательным пальцем.

«Ничего, ничего, козел, поджарься на медленном огне», – думал он тем временем.

Зеленая ветвь, которую изображал собой Инграссия, затрепетала, как бы колеблемая ветерком.

– И тогда что же вы хотели узнать от него?

– То, чего, по его мнению, он не видел.

Ветерок превратился в сильный ветер, ветка закачалась.

– Не понял.

– Сейчас вам объясню. Вы, конечно, видели такую картину у Питера Брейгеля, которая называется «Детские игры».

– Кто? Я? Нет, – ответил обеспокоенно Инграссия.

– Не страшно. Тогда наверняка видели что-нибудь Иеронима Босха.

– Никак нет, – сказал Инграссия и начал покрываться испариной. На этот раз он и впрямь принял страху, и физиономия у него постепенно зеленела, в тон одежде.

– Неважно, оставим это, – сказал Монтальбано великодушно. – Я хотел сказать, что человек, когда видит какую-нибудь сцену, вспоминает первое общее впечатление, какое она на него произвела. Верно?

– Верно, – ответил Инграссия, теперь уже приготовившись к худшему.

– Потом, мало-помалу, ему может прийти в голову какая-нибудь подробность, которую он видел, которая запала ему в память, но он ее отсеял как несущественную. Приведу несколько примеров: окно, скажем, которое было открыто или закрыто, шум, ну там, свистел кто, песни пел, стул был передвинут, машина, которая стояла, где ее быть не должно, свет погас… Такие вот вещи, подробности, мелочи, которые в конце концов приобретают важнейшее значение.

Инграссия потянул из кармана белый платочек с зеленой каемкой и утер пот.

– И вы меня заставили сюда прийти только за этим?

– Нет. Тогда бы я только понапрасну вас беспокоил, я бы себе этого не позволил. Хочу знать, есть ли у вас какие-нибудь новости от тех, кто, по-вашему, устроил этот розыгрыш с мнимым ограблением.

– Никто не объявлялся.

– Странно.

– Почему?

– Потому что все удовольствие от розыгрыша – это посмеяться вместе с тем, кто оказался его жертвой. Как бы там ни было, если вдруг они объявятся, вы мне сообщите. До свиданья.

– До свиданья, – ответил Инграссия подымаясь. Пот с него тек рекой, штаны прилипли к заду.

Фацио появился весь припарадившись, в новехонькой форме.

– Я здесь, – сказал он.

– А папа в Риме.

– Ладно, комиссар, я понял, сегодня вам хоть на глаза не попадайся.

Направился к выходу, но задержался на пороге.

– Звонил доктор Ауджелло, говорит, зубы у него сегодня ужасно как разболелись. Придет, только если в нем нужда.

– Слушай, ты знаешь, куда девали то, что осталось от машины кавалера Мизураки?

– А как же, она еще здесь, в гараже нашем. А я вам так скажу: от зависти это все.

– О чем это ты?

– Да о зубах доктора Ауджелло. Воспаление зависти это у него, как пить дать.

– И кому это он завидует?

– А вам, вы небось идете на конференцию, а он нет. И еще, может, от злости, потому как вы ему не захотели открыть имя этого, которого мы задержали.

– Сделаешь мне одолжение?

– Да-да, понял, ухожу я.

Когда Фацио хорошенько закрыл дверь, комиссар набрал номер телефона. Ему ответил женский голос, который сошел бы за пародию на озвучивание негритянских мамушек.

– Халло! Ты кто?

«Ну откуда они их выкапывают, этих горничных, в доме Кардамоне?» – спросил себя Монтальбано.

– Синьора Ингрид дома?

– Та, но ты кто?

– Меня зовут Сальво Монтальбано.

– Жди.

Напротив, голос Ингрид был в точности таким, каким итальянская дублерша одарила Грету Гарбо, та ведь тоже происходила, кажется, из Швеции.

– Привет, Сальво, как жизнь? Давненько не виделись.

– Ингрид, мне нужна твоя помощь. Ты сегодня вечером свободна?

– На самом деле нет. Но если это что-то для тебя важное, пошлю все к черту.

– Это важно.

– Тогда говори, где и во сколько.

– Сегодня в девять вечера в баре в Маринелле.

Пресс-конференция обратилась для Монтальбано, как, впрочем, он и предчувствовал, в нескончаемое и мучительное позорище. Из Палермо прибыл заместитель начальника полиции Де Доминичис от Антимафии и занял место по правую руку от начальника полиции. Приказные жесты и угрожающие взгляды вынудили Монтальбано, который хотел затесаться в публику, усесться по левую. Позади стояли Фацио, Джермана, Галло и Галлуццо. Начал говорить начальник полиции и первым делом объявил, что арестованный, – номер один среди номеров два, – Гаэтано Бенничи, он же Тано Грек, много лет скрывавшийся от правосудия. Это произвело оглушительный – в прямом смысле – эффект. Журналисты, а их было много, плюс четыре телекамеры, подскочили на стульях и стали переговариваться между собой, так что начальнику полиции понадобилось много усилий, чтобы опять водворить тишину. Он сказал, что арест этот – заслуга комиссара Монтальбано, который с помощью своих сотрудников, представленных поименно, сумел ловко и решительно воспользоваться благоприятной ситуацией. Потом говорил Де Доминичис, который объяснил роль Тано Грека внутри организации, роль, если и не первостепенную, то, несомненно, первого плана. Он сел, и Монтальбано понял, что теперь он отдан на растерзание.

Вопросы посыпались градом, хуже чем из пулемета. Была ли перестрелка? Тано Грек был один? Были ли раненные среди представителей законности? Что сказал Тано Грек, когда ему надевали наручники? Тано спал или бодрствовал? Была ли при нем женщина? А собака? А правда, что он был наркоманом? Сколько убийств за ним числилось? Как он был одет? Он был голый? Верно, что Тано болел за футбольную команду Милана? И что на груди у него была фотография Орнеллы Мути? Не мог бы комиссар пояснить, что это была за благоприятная ситуация, о которой упомянул начальник полиции?

Монтальбано выбился из сил и все меньше понимал, что же он такое несет.

«Слава богу, что здесь телевидение, – думал он. – Хоть посмотрю потом и соображу, что за чушь я тут нагородил».

В довершение конфуза его сверлил обожающий взгляд инспектора Анны Феррары.

Помочь ему выкарабкаться из этих зыбучих песков попытался журналист Николо Дзито со «Свободного канала», который был настоящим другом.

– Комиссар, позвольте мне. Вы говорили, что увидели Тано, возвращаясь из Фьякки, куда вас пригласили друзья на табиску. Я правильно понял?

– Да.

– Что такое табиска?

Они много раз ели ее вместе, – следовательно, Дзито бросал ему спасательный круг. Монтальбано за него ухватился. Мигом обретя уверенность и четкость, комиссар углубился в детальное описание этой удивительной пиццы из многих ингредиентов.


Глава седьмая


В человеке, теряющем под ногами почву, заикающемся, неуверенном, очумелом, ничего не соображающем, растерянном и с неизменно безумным взглядом, которого телекамера «Свободного канала» безжалостно показывала крупным планом, Монтальбано насилу признал самого себя, осаждаемого вопросами этих сукиных детей-репортеров. Та часть, где он объяснял, как готовят табиску и которая удалась ему лучше, показана не была, – может, она не совсем соответствовала главной теме, аресту Тано.

Баклажаны, запеченные с пармезаном, оставленные домработницей в духовке, вдруг показались безвкусными, хотя таковыми не были и быть не могли. Виною всему была психологическая травма: легко сказать, увидеть себя такой дубиной стоеросовой по ящику.

Внезапно ему захотелось расплакаться, забиться в кровать, запеленавшись в простынку, как мумия.

– Комиссар Монтальбано? Это Лючано Аквасанта из газеты «Иль Медзоджорно». Не будете ли вы так любезны дать мне интервью?

– Нет.

– Я не отниму у вас много времени, клянусь.

– Нет.

– Говорит комиссар Монтальбано? Это Спингарди, Аттилио Спингарди с Государственного радио и телевидения, из филиала в Палермо. Мы готовим круглый стол, посвященный…

– Нет.

– Но позвольте же мне закончить!

– Нет.

– Милый? Это я, Ливия. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. А что?

– Я тебя только что видела по телевизору.

– Господи Иисусе! Меня что, показывали на всю Италию?

– Думаю, да. Но это было очень недолго.

– Было слышно, что я говорил?

– Нет, говорил только комментатор. На экране было твое лицо, но такое, что как раз поэтому я и беспокоюсь. Желтое как лимон.

– Так, может, это еще было в цвете?

– Конечно. Иногда ты прикрывал рукой глаза, щупал лоб.

– Это у меня голова болела, и свет мне мешал.

– Прошла?

– Ага.

– Комиссар Монтальбано? Я – Стефания Куаттрини из журнала «Быть женщиной». Мы хотим взять у вас телефонное интервью, не кладите, пожалуйста, трубку.

– Нет.

– Это всего несколько секунд.

– Нет.

– Я имею честь говорить с самим знаменитым комиссаром Монтальбано, который проводит пресс-конференции?

– Отвяжитесь от меня, не выкручивайте яйца.

– Нет, яйца, будь спокоен, мы тебе оставим, а вот башку оторвем.

– Кто говорит?

– Смерть твоя, вот хто. Я хочу тебе сказать, что тебе это с рук не сойдет, козел ты, артист погорелого театра! И кого это ты думал наколоть, ты с твоим дружком Тано? Комедию, вишь, они тут устроили! И за это ты заплатишь, что насмехаться над нами вздумал.

– Алло! Алло!

Связь прервалась. У Монтальбано не хватило времени не то что обмозговать, а даже осознать эти угрозы, потому что он сообразил, что настойчивый звук, который уже давно прорывался сквозь телефонные очереди, был дверной звонок. Бог знает почему, он решил, что это не иначе как какой-нибудь журналист посметливей, который решил явиться прямо на дом. Побежал, потеряв всякое терпение, к двери и, не открывая, гаркнул:

– Кто там, твою мать!

– Начальник полиции.

И чего ему было надо, у него дома, в этот час и даже без предварительного телефонного звонка? Стукнул ладонью по щеколде, распахнул дверь.

– Добрый день, проходите, – и посторонился.

Начальник полиции стоял как вкопанный.

– У нас нет времени. Приведите себя в порядок и спускайтесь, я вас жду в машине.

Он повернулся и ушел. Проходя мимо большого зеркала на дверке гардероба, Монтальбано понял, что подразумевал начальник полиции под этим «приведите себя в порядок». Оказывается, он был совершенно голый.

На машине без надписи «полиция» виднелся сертификат фирмы, дающей авто напрокат, за рулем в штатском сидел сотрудник квестуры Монтелузы, с которым они были знакомы. Как только Монтальбано забрался внутрь, начальник полиции сказал:

– Простите меня, что я не смог предупредить вас, но ваш телефон был все время занят.

– Да.

Мог бы разъединить и вклиниться, безусловно, однако это было не в его духе, начальник полиции был человек вежливый и деликатный. Монтальбано не стал объяснять, почему телефон не давал ему покоя, да и не к месту бы это пришлось: начальник его был мрачен как никогда, в лице напряжение, губы полузакушены, искривлены в подобии гримасы.

Приблизительно через три четверти часа стремительной езды по дороге, ведущей из Монтелузы в Палермо, перед комиссаром пошли виды, которые приходились ему по душе больше, чем остальные пейзажи родного острова.

– Тебе, правда, нравится? – спросила ошеломленно Ливия, когда несколько лет назад он повез ее в эти места.

Бесплодные холмы, вроде гигантских курганов, покрытые лишь желтой стерней сохлой травы, от которых отступился человек, устав от борьбы с засухой и зноем, безнадежной с самого начала. Эти холмы то здесь, то там разнообразились серыми скалистыми пиками, непонятно откуда взявшимися, а может, свалившимися с неба, сталактитами или сталагмитами этой глубокой пещеры, лишенной свода, которой является Сицилия. Редкие жилища, все в один этаж, так называемые «даммузи» – кубы, сложенные из камня безо всякого связующего материала [12 - Старинный тип сицилийской постройки, в особенности сельской, ее крыша сооружается таким образом, чтобы собирать дождевую воду и отводить ее в цистерну.], – стояли наклонно, точно ненароком уцелев при мощных встрясках земли, которая, как лошадь, пытающаяся сбросить седока, не желала нести их на себе. Разумеется, кое-где попадались и отдельные пятна зелени, – но не деревьев или посевов, а агав, кустов здешнего дрока, ощетинившихся иглами вместо листьев, сорго, шпажника, – зелени чахлой, запыленной, тоже готовой сдаться.

Будто дождавшись подходящих декораций, начальник полиции решился заговорить. Комиссар, однако, понял, что не к нему тот обращается, а к самому себе в этом полном боли и гнева монологе.

– Зачем они это сделали? Кто принял такое решение? Если открыть следствие, – предположение, разумеется, невероятное, – выяснится, что либо никто вообще не давал распоряжения, либо распоряжение поступило свыше. Тогда давайте посмотрим, кто это мог отдать им распоряжение свыше. Начальник Антимафии стал бы отрицать; министр внутренних дел, премьер-министр, президент республики – тоже. Остаются, в следующем порядке, папа, Иисус Христос, Пресвятая дева и бог Саваоф. Скандалу не оберешься: кто бы мог помыслить, что приказ исходил от них! Остается только лукавый, ведь известно же, что это он отец всякого зла. Вот он кто виновник – дьявол! В общем, в двух словах: было постановлено перевести его в другую тюрьму.

– Тано? – осмелился спросить Монтальбано. Начальник полиции даже не ответил.

– Почему? Мы этого в жизни не узнаем, сомнений быть не может. И пока мы выступали на пресс-конференции, они сажали его в первую попавшуюся машину под охраной двух полицейских в штатском, чтобы не бросаться в глаза, разумеется, – Боже! какие умники! – и вот, когда со стороны Трабии с какой-то тропинки выехал классический мощный мотоцикл и на нем двое, совершенно неузнаваемые из-за касок… Оба полицейских погибли, он агонизирует в больнице. Вот и все.

Монтальбано ничего не оставалось, как принять факт, он, правда, цинично подумал, что, если б Тано убили на несколько часов раньше, он избежал бы кошмара пресс-конференции. Он принялся задавать вопросы только потому, что почувствовал, что начальник полиции капельку успокоился, выговорившись.

– Но как они узнали, что…

Начальник полиции сильно ударил по переднему сиденью, шофер подскочил, и машину немного занесло.

– Что за вопросы вы мне задаете, Монтальбано? «Наседка», разве вы не поняли? Это-то меня и бесит.

Комиссар подождал несколько минут, прежде чем опять приняться за расспросы.

– А мы-то какое к этому имеем отношение?

– Он хочет с вами говорить. Понял, что умирает, хочет вам что-то сказать.

– А-а. И зачем вы беспокоились? Я мог бы отправиться один.

– Я вас сопровождаю, чтобы избежать опозданий, задержек. Эти, от большого ума, чего доброго могут запретить вам с ним разговаривать.

У ворот больницы стоял броневик, с десяток полицейских с автоматами рассыпались по садику.

– Раздолбай, – сказал начальник полиции.

Они прошли, все больше нервничая, по крайней мере пять постов, потом наконец попали в коридор, где была палата Тано. Всех больных по этому случаю выселили и перевели в другие помещения под их ругань и проклятия. В обоих концах коридора – четверо вооруженных полицейских, два других – у двери, где, по-видимому, находился Тано. Начальник полиции предъявил им пропуск.

– Я вас поздравляю, – сказал он сержанту.

– С чем, господин начальник полиции?

– С тем, как вы обеспечиваете охрану.

– Спасибо, – ответил сержант, расцветая, он так и не понял иронии.

– Зайдите только вы, я вас подожду в коридоре.

Лишь теперь начальник полиции приметил, что Монтальбано белый как мел и лоб у него взмок от пота.

– Боже, Монтальбано, что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

– Чувствую я себя прекрасно, – ответил ему комиссар, сцепив зубы.

А на самом-то деле врал безбожно, ему было плохо до ужаса. На покойников он плевать хотел, мог рядом спать, понарошке делить с ними хлеб-соль или играть в дурака, или там в очко, и никакого они впечатления на него не производили, а вот умирающие как раз наоборот, они вызывали у него испарину, руки принимались трястись, он весь холодел, и под ложечкой делалось пусто, будто дыра образовывалась.

Под прикрывавшей его простынкой, тело Тано показалось ему укоротившимся, уменьшившимся по сравнению с тем, каким он его помнил. Руки лежали по бокам, правая толсто забинтована. Из носа, теперь почти прозрачного, тянулись кислородные трубки, лицо казалось ненастоящим, как у восковой куклы. Побеждая возникшее у него желание сбежать, комиссар взял металлический стул, сел рядом с умирающим, который не открывал глаз, будто спал.

– Тано? Тано? Это комиссар Монтальбано.

Реакция была незамедлительной. Тано распахнул глаза, вскинулся, как будто пытался приподняться на койке, – сильный рывок, без сомнения продиктованный инстинктом зверя, которого давно неотступно преследуют. Потом его глаза остановились на комиссаре, напряжение тела, видимо, ослабло.

– Вы хотели со мной говорить?

Тано утвердительно кивнул и попытался улыбнуться. Говорил он очень медленно, с большим трудом.

– Меня все равно столкнули с дороги.

Он имел в виду разговор, который у них был в домике, и Монтальбано не нашелся, что ответить.

– Придвиньтесь, прошу.

Монтальбано поднялся со стула, нагнулся к нему.

– Еще.

Комиссар нагнулся так низко, что касался ухом рта Тано, его обжигающее дыхание вызвало чувство отвращения. И тогда Тано сказал ему все, что собирался сказать, в полном сознании и не сбиваясь. Но разговор его утомил, он снова сомкнул глаза, и Монтальбано замер в недоумении, не зная, что ему делать: уйти или побыть тут еще чуть-чуть. Он решил сесть, и опять Тано произнес что-то коснеющим языком. Комиссар снова поднялся и склонился над умирающим.

– Что вы сказали?

– Боюся я.

Его мучил страх, и в положении, в каком он сейчас находился, ничто ему не возбраняло об этом говорить. Так это и есть жалость, этот внезапный прилив тепла, это сердечное движение, это щемящее чувство? Монтальбано положил руку Тано на лоб, непроизвольно переходя на «ты».

– Ничего, не стыдись признаться в этом. Может, потому-то ты и человек. Всем нам будет страшно в такую минуту. Прощай, Тано.

Он вышел быстрым шагом, закрыл за собой двери. Теперь в коридоре, кроме начальника полиции и агентов, были Де Доминичис и Шакитано. Они побежали ему навстречу.

– Что он сказал? – спросил с нетерпением Де Доминичис.

– Ничего, не получилось у него ничего мне сказать. Хотел, видимо, но был не в состоянии. Он умирает.

– Кто его знает? – сказал с сомнением Шакитано.

Монтальбано спокойно приставил ему раскрытую ладонь к груди и хорошенько его толкнул. Тот попятился, ошеломленный, на три шага.

– Стой там и не приближайся, – процедил комиссар сквозь зубы.

– Довольно, Монтальбано, – вмешался начальник полиции.

Де Доминичис, казалось, не придал значения этой стычке.

– Интересно, и что же такое он думал вам открыть? – не отступался он, пронизывая Монтальбано взглядом, в котором читалось: ой, врешь.

– Чтоб сделать вам приятное, попробую угадать, – нагло ответил Монтальбано.

Прежде чем покинуть больницу, в баре Монтальбано выпил двойное неразбавленное виски. Выехали в направлении Монтелузы, комиссар прикинул, что в полвосьмого он снова окажется в Вигате и, следовательно, успеет на встречу с Ингрид.

– Он ведь говорил, да? – спросил спокойно начальник полиции.

– Да.

– Что-то важное?

– На мой взгляд, да.

– Почему он выбрал именно вас?

– Он пообещал, что сделает мне персональный подарок за порядочность, которую я проявил по отношению к нему во всем этом деле.

– Я вас слушаю.

Монтальбано передал ему все, и под конец начальник полиции погрузился в задумчивость. Потом вздохнул:

– Займитесь этим всем вы с вашими людьми. Лучше, чтобы никто ничего не знал. Не должны знать даже в квестуре: вы же только что видели, «наседки» могут быть где угодно.

И опять на глазах погрузился в дурное настроение, которое было у него по пути туда.

– До чего мы докатились! – сказал он зло.

На середине пути зазвонил мобильник.

– Да? – ответил начальник полиции.

На другом конце сказали что-то короткое.

– Спасибо, – сказал начальник полиции. Потом обратился к комиссару: – Это был Де Доминичис. Любезно поставил меня в известность, что Тано скончался практически в ту самую минуту, когда мы выходили из больницы.

– Нужно, чтоб теперь они глядели в оба, – заметил Монтальбано.

– За чем?

– Чтоб у них тело из-под носа не утащили, – с неловкой иронией ответил комиссар.

Некоторое время ехали молча.

– Почему Де Доминичис побеспокоился вам сообщить, что Тано умер?

– Но голубчик, звонок на деле предназначался для вас. Это же ясно, что Де Доминичис, который совсем не дурак, думает, и не без оснований, что Тано успел вам кое-что шепнуть. И хочет либо поделить пирог с вами, либо оттягать его вовсе.

В управлении Монтальбано застал Катареллу и Фацио. Оно и лучше, он предпочитал говорить с Фацио без лишних ушей. Скорее по обязанности, чем из любопытства, спросил:

– А остальные где же?

– Висят на хвосте у четверых ребят, те на двух мотоциклах соревнуются, кто быстрей.

– Господи! Весь комиссариат занимается одними гонками?

– Это гонки не простые, – объяснил Фацио. – Один мотоцикл зеленый, а второй желтый. Сначала стартует желтый и проезжает быстренько из конца в конец какую-нибудь улицу, вырывая из рук, что вырывается. Через час или два, когда народ уже поуспокоился, выезжает зеленый и хватает что хватается. Потом меняют улицу и квартал, на этот раз, однако, первым отправляется зеленый. Соревнования, у кого урожай больше.

– Я понял. Слышь, Фацио, ты должен заехать вечером в фирму Винти. Под мое ручательство попроси бухгалтера одолжить нам с десяток инструментов – лопат, кирок, мотыг, заступов. Завтра с утра в шесть все собираемся здесь. В управлении остаются доктор Ауджелло и Катарелла. Мне нужны две машины, нет, одна, потому что в фирме Винти ты попроси дать лучше джип. Кстати, у кого ключ от нашего гаража?

– Он всегда у того, кто на посту. Теперь он у Катареллы.

– Возьми у него и принеси мне.

– Щас. Простите, комиссар, но зачем это нам нужны лопаты и мотыги?

– Затем, что меняем профессию. С завтрашнего дня посвящаем себя сельскому хозяйству, здоровой жизни в полях. Ты удовлетворен?

– С вами, комиссар, вот уже несколько дней как не столкуешься. Можно узнать, что это вас разбирает? Стали такой зловредный и ядовитый.


Глава восьмая


С тех пор, как он с ней познакомился, в ходе следствия по одному делу, где Ингрид, совершенно невиновная, с помощью фальшивых улик была сделана козлом отпущения, между комиссаром и этой умопомрачительной женщиной родилась странная дружба. Время от времени Ингрид напоминала о себе телефонным звонком, и они проводили вечер болтая. Монтальбано она посвящала в свои тайны, в свои проблемы, а он по-братски давал ей мудрые советы: он был чем-то вроде ее духовного отца, что требовало от него определенных усилий, потому что Ингрид вызывала мысли не вполне духовные, – советами этого духовного отца она неукоснительно пренебрегала. Во все прошлые их встречи – шесть или семь – Монтальбано ни разу не удалось прийти раньше нее, у Ингрид был прямо-таки культ пунктуальности.

И на этот раз тоже, затормозив на стоянке у бара в Маринелле, он увидел, что ее машина уже стоит там, рядом с «порше»-кабриолетом, неким подобием торпеды, выкрашенным в такой оттенок желтого, который был оскорблением и для вкуса, и для зрения.

Когда он вошел в бар, Ингрид стояла у стойки, пила виски, и рядом с ней нашептывал ей что-то на ушко тип лет сорока во всем канареечном, страшно шикарный, с «ролексом» и хвостиком на затылке.

«Когда переоденется, поди и машину поменяет в тон?» – задался вопросом комиссар.

Чуть завидев его, Ингрид к нему подбежала, обняла, чмокнула его в губы, видно было, что она рада с ним увидеться. И Монтальбано тоже был рад, Ингрид смотрелась что надо: джинсы, обтягивающие длиннющие ноги, босоножки, голубая прозрачная блузочка, под которой угадывалась форма груди, распущенные светлые волосы по плечам.

– Извини, – сказала она канареечному индивиду, который был с ней. – До скорого.

Они пошли усаживаться за столик, Монтальбано отказался пить, обладатель «ролекса» и хвостика отправился допивать свое виски на террасу с видом на море. Они глядели друг на друга и улыбались.

– Ты хорошо выглядишь, – сказала Ингрид. – Сегодня по телевизору мне, наоборот, показалось, что ты нездоров.

– Да, – сказал комиссар и перевел разговор на другую тему. – И ты тоже прекрасно выглядишь.

– Ты хотел меня видеть, чтобы обменяться комплиментами?

– Хочу попросить тебя об одолжении.

– Пожалуйста.

С террасы личность с хвостиком все посматривала в их сторону.

– А это кто такой?

– Да, один знакомый. Пересеклись по дороге, когда я ехала сюда, он меня проводил и угостил виски.

– В каком смысле ты с ним знакома?

Ингрид посерьезнела, лоб перерезала морщина.

– Ревнуешь?

– Нет, ты прекрасно знаешь, а потом – с чего? Только я как его увидел, он мне сразу стал действовать на нервы. Как его зовут?

– Ну что ты, Сальво, да не думай ты о нем.

– Я тебя спрашиваю, как его зовут?

– Беппе… Беппе Де Вито.

– И чем это он занимается, что может себе позволить «ролекс», «порше» и все прочее?

– Торгует кожсырьем.

– Ты с ним спала?

– Да, в прошлом, кажется, году. И он мне сейчас предлагал повторить. Но у меня от этой первой и последней встречи не осталось приятных воспоминаний.

– Извращенец?

Ингрид поглядела на него секунду и разразилась хохотом, который заставил вздрогнуть бармена.

– Что тут смешного?

– Ты такое сделал лицо, такой положительный полицейский, приведенный в ужас. Нет, Сальво, наоборот. Совершенно никакой фантазии. Воспоминания от него – беспросветная никчемность.

Монтальбано подал хвостатому знак подойти к их столику и, пока тот, улыбаясь, приближался, Ингрид глянула на комиссара с обеспокоенным видом.

– Добрый вечер. А ведь я вас знаю. Вы комиссар Монтальбано.

– Боюсь, что, к несчастью для вас, нам придется познакомиться поближе.

Тот онемел, виски в стакане заходило ходуном, звякнули кубики льда.

– Почему вы сказали «к несчастью»?

– Вас зовут Джузеппе Де Вито и вы торгуете кожсырьем?

– Да… но я не понимаю.

– Поймете в свое время. На днях вас вызовут в квестуру Монтелузы. Я тоже там буду. У нас окажется возможность поговорить обстоятельно.

Человек с хвостиком, сию же секунду пожелтев лицом, поставил стакан на столик, не в силах удержать его в руке.

– Не могли бы вы любезно предварить… объяснить мне…

Монтальбано сделал лицо человека, внезапно захлестнутого волной великодушия, которой он не в силах противиться.

– Учтите, это только потому, что вы друг вот этой синьоры. Вам знаком один немец, некий Курт Зукерт?

– Клянусь вам, в жизни не слышал, – ответил тот, вытаскивая из кармана канареечного цвета платочек и утирая пот со лба.

– Если таков ваш ответ, тогда мне нечего добавить, – ответил комиссар ледяным тоном. Оглядел хвостатого, кивнул головой, делая знак придвинуться поближе.

– Мой вам совет: не хитрите. Всего доброго.

– Всего доброго, – ответил машинально Де Вито и, даже не бросив взгляда на Ингрид, кинулся вон.

– Ты просто мерзавец, – сказала спокойно Ингрид, – и еще сволочь.

– Да, это правда, иногда на меня находит, и я делаюсь вот таким.

– Этот Зукерт существует на самом деле?

– Существовал. Но он называл себя Малапарте. Это один писатель. [13 - Малапарте Курцио (1898–1957) – писатель и журналист. Его роман «Шкура» (1949) рассказывает о высадке союзников в 1943 г. и таким образом предваряет развитие сюжета.]

Они услышали рев «порше» и визг шин.

– Теперь тебе полегчало? – спросила Ингрид.

– В общем, да.

– Я это поняла, как только ты вошел, знаешь, что ты в плохом настроении. Что с тобой стряслось, можешь сказать?

– Могу, но не стоит. Неприятности по работе.

Монтальбано посоветовал Ингрид оставить машину на стоянке у бара, чтобы вернуться за ней потом. Ингрид не спросила его ни куда они направляются, ни что собираются делать. Вдруг Монтальбано поинтересовался у нее:

– А как твой свекор?

Голос у Ингрид стал веселым.

– Хорошо! Надо было мне сказать тебе об этом раньше, извини. С моим свекром все отлично. Уже два месяца, как он оставил меня в покое, не пристает.

– Что же случилось?

– Не знаю, он мне не говорил. В последний раз это произошло, когда мы возвращались из Фелы, ездили на свадьбу, мой муж не смог из-за дел, а свекровь неважно себя чувствовала. В общем, мы были только вдвоем. Вдруг он сруливает на боковую дорогу, отъезжает на несколько километров, останавливается посреди деревьев, заставляет меня выйти, раздевает, валит на землю и как обычно имеет. Назавтра я уехала с мужем в Палермо и, когда вернулась через неделю, мой свекор как будто состарился, трясется. С тех пор он меня почти что сторонится. Поэтому теперь я могу столкнуться с ним в коридоре квартиры без страха, что сейчас он меня зажмет у стены и одной рукой начнет лапать за грудь, а другую засунет между ног.

– Оно и лучше, правда?

Историю, которую Ингрид только что ему поведала, Монтальбано знал лучше нее. Комиссар был в курсе происходящего между Ингрид и ее свекром с самой первой встречи с ней. Потом, однажды ночью, за разговорами Ингрид внезапно разразилась судорожным плачем, не в состоянии больше переносить ненормальных отношений с отцом своего мужа. Она, женщина совершенно свободная, чувствовала себя опозоренной, униженной этим почти что кровосмешением, к которому ее принуждали, думала оставить мужа и вернуться в Швецию, на кусок хлеба она нашла бы способ заработать, будучи отличным механиком.

Именно тогда Монтальбано принял решение помочь ей, вытащить ее из этой передряги. На следующий день он пригласил на обед Анну Феррара, инспектора полиции, которая его любила и была уверена, что Ингрид – его любовница.

– Я в отчаянии, – начал он, состроив мину, достойную великого трагика.

– О боже, что случилось? – спросила Анна, сжимая его руку в своих.

– Случилось, что Ингрид мне изменяет.

Уронил голову на грудь, чудом сумел вызвать на глазах влагу.

Анна подавила торжествующий возглас. Вот как, она-то всегда это подозревала! Тем временем комиссар прятал лицо в ладонях, и девушка невольно была потрясена таким проявлением отчаяния.

– Знаешь, я не хотела тебе говорить, чтоб тебя не огорчать. Но я кое-что разузнала об Ингрид. Ты у нее не один.

– Но об этом-то я как раз знал! – ответил комиссар, по-прежнему закрывая лицо руками.

– И тогда в чем дело?

– На этот раз тут совсем другое! Это не обычное приключение, которое я мог бы простить! Она влюбилась, причем взаимно!

– Ты знаешь, в кого она влюбилась?

– Да, в своего свекра.

– О, Господи! – сказала Анна, вздрогнув. – Это она тебе сказала?

– Нет. Я сам догадался. Она, наоборот, отпирается. Все отрицает. Но мне нужны доказательства, такие, чтоб ей некуда было деться, чтоб я мог швырнуть ей в лицо. Ты понимаешь, о чем я?

Анна вызвалась представить ему эти неопровержимые доказательства. И так в этом преуспела, что ей удалось запечатлеть на пленке упомянутую сельскую сцену в леске. Она попросила напечатать фотки свою доверенную подругу из криминального отдела и вручила их комиссару. Свекор Ингрид, вдобавок к должности главного врача, которую он занимал в больнице Монтелузе, был также политическим деятелем первой величины. Монтальбано отправил в штаб-квартиру партии, в больницу и на дом в Монтелузу первую порцию этой красноречивой документации. На обороте каждой из трех фотографий было написано: «Ты у нас в руках», – и ничего больше. Этот град наверняка перепугал развратника до смерти: в одно и то же мгновение под угрозой оказались карьера и семья. На всякий случай у комиссара имелось еще штук около двадцати фото. Ингрид он ничего не сказал, она, чего доброго, могла закусить удила, потому что была затронута ее пресловутая шведская privacy. [14 - Личная жизнь (англ.).]

Монтальбано прибавил скорость, он был доволен, что сложные маневры, которые он предпринял, привели к намеченной цели.

– Машину загони ты, – сказал Монтальбано, выходя и принимаясь возиться с железной ставней гаража полиции. Когда автомобиль оказался внутри, он зажег свет и снова опустил ставню.

– Что мне нужно делать? – спросила Ингрид.

– Видишь обломки этой легковушки? Хочу узнать, были ли выведены из строя тормоза.

– Не знаю, удастся ли мне это понять.

– Попробуй.

– Прощай блузка.

– А, нет, погоди. Я кое-что захватил.

С заднего сиденья машины он достал пластиковый пакет, вытащил оттуда свою рубашку и джинсы.

– Вот, наденька-ка это.

Покуда Ингрид переодевалась, он ходил в поисках переносной электрической лампы, какими пользуются в автомастерских, обнаружил ее на верстаке, включил в розетку. Не говоря ни слова, Ингрид взяла лампу, гаечный ключ, отвертку и скользнула под искореженное шасси легковушки. Ей хватило десяти минут. Вылезла из-под машины вся в пыли и в масле.

– Мне повезло. Привод у тормозов частью перерезан, я в этом уверена.

– Что значит частью?

– Значит, что не совсем, оставили ровно столько, чтобы не разбиться тут же. Но при первом же сильном рывке привод должен был лопнуть.

– Ты уверена, что он не перетерся сам по себе? Машина-то старая.

– Разрыв слишком четкий. Износ если и есть, то минимальный.

– Теперь послушай меня хорошенько, – сказал Монтальбано. – Человек, который сидел за рулем, отправился из Вигаты в Монтелузу, стоял некоторое время там, потом поехал обратно в Вигату. Авария произошла на крутом спуске у черты города, на спуске Делла Катена. Он врезался в грузовик и умер на месте. Ясно?

– Ясно.

– Тогда я тебя спрашиваю: эту музыку где ему устроили, в Вигате или в Монтелузе?

– В Монтелузе, – сказал Ингрид. – Если б в Вигате, он разбился бы куда раньше, это наверняка. Тебя еще что-нибудь интересует?

– Нет. Спасибо.

Ингрид не переодевалась, даже рук не мыла.

– Помоюсь у тебя.

На стоянке у бара Ингрид вышла, пересела в свою машину и поехала вслед за Монтальбано. Не было еще полуночи, вечер был теплый.

– Хочешь принять душ?

– Нет, лучше искупаться в море, разве что после.

Она сняла перепачканную одежду Монтальбано, стащила трусики: и комиссару пришлось сделать усилие, чтобы, наоборот, облачиться, скрепя сердце, в тогу духовного отца.

– Давай раздевайся, пошли купаться со мной.

– Нет. Мне нравится смотреть на тебя с веранды.

Полная луна светила, может, чересчур ярко. Монтальбано остался в шезлонге любоваться силуэтом Ингрид, которая шла к берегу, потом, ступив в холодную воду, запрыгала, широко раскинув руки, словно в каком-то танце. Он видел, как она нырнула, некоторое время следил за темной точкой, которая была ее головой, и вдруг заснул.

Проснулся, когда уже светало. Поднялся, немного озябший, приготовил себе кофе, выпил подряд три чашки. Уходя, Ингрид привела в порядок дом, уничтожив все следы своего пребывания. Ингрид была просто золото: сделала все, о чем он просил, и не спрашивала никаких объяснений. В отношении любопытства, она точно не принадлежала к женскому полу. Но только в этом отношении. Чувствуя легкий аппетит, он открыл холодильник: баклажанов, которые он не съел на обед, больше не было, с ними расправилась Ингрид. Пришлось удовольствоваться куском хлеба и сырком, все ж лучше этим заправиться, чем ничем. Он принял душ и надел ту же самую одежду, что давал Ингрид, еще слегка пахнувшую ею.

По обыкновению, он явился в комиссариат, минут на десять опоздав: его люди были уже готовы, а также служебная машина и джип, взятый напрокат в фирме Винти, полный лопат, кирок, мотыг, заступов, – они казались батраками, отправлявшимися на поденку.

Гора Красто, которая со своей стороны даже и не мечтала называться горой, на деле была холмом, довольно-таки лысым, и высилась к востоку от Вигаты, меньше чем в полукилометре от моря. Она была аккуратно пробуравлена тоннелем, ныне заколоченным досками. Тоннель строили для ответвления от шоссе, называвшегося «скоростной дорогой», которое, минуя город, проходило к нему по касательной. Никакого касательства к нуждам граждан оно не имело, а вот к взяткам имело, и очень даже прямое, причем в смысле отнюдь не геометрическом. Легенда повествовала, что в недрах этой горы был спрятан валух, кладеный баран, поместному «красто», весь из чистого золота, – строители тоннеля его не отыскали, зато устроители торгов на получение строительного подряда, вот они-то – да. С той стороны, которой не было видно с моря, к горе лепилась другая, поменьше, что-то вроде небольшого естественного укрепления, под названием «Крастичеддру», то есть «валушок»: дотуда скреперы и грузовики не добрались, местность была по-своему красива из-за этой дикости. Как раз в сторону валушка и направились две машины, проехав по бездорожью, чтобы не привлекать внимания. Было трудно пробираться без проселка, без наезженного пути, но комиссар хотел, чтоб машины подъехали прямо к подножию скалистого выступа. Монтальбано приказал всем выйти.

Воздух был прохладным, утро ясным.

– Что нужно делать? – спросил Фацио.

– Смотрите все на Крастичеддру. Внимательно. Ходите кругами. Старайтесь. Где-то здесь должен быть вход в пещеру. Его наверняка замаскировали, закрыли камнями или ветками. Смотрите во все глаза. Вы должны его отыскать. Я вам ручаюсь, что он здесь.

Все разбрелись.

Через два часа, потеряв надежду, они сошлись у машин. Солнце припекало, все были потные, предусмотрительный Фацио принес термосы с кофе и чаем.

– Давайте еще попытаемся, – сказал Монтальбано. – Но вы не смотрите только на скалу, смотрите на землю тоже, вдруг да обнаружится что-нибудь подозрительное.

Опять принялись искать, и через полчасика Монтальбано услышал издалека голос Галлуцо:

– Комиссар! Комиссар! Подите сюда!

Комиссар подошел к полицейскому, который выбрал для поисков тот склон, что был ближе к шоссе на Фелу.

– Смотрите.

Следы пытались уничтожить, но в одном месте были видны отпечатки, оставленные на земле большим грузовиком.

– Ведут в ту сторону, – сказал Галлуццо и показал на скалу.

Произнося эти слова, он остановился с открытым ртом.

– Господи Иисусе! – сказал Монтальбано.

Да как же это они не приметили раньше? Там был большой камень, лежавший как-то странно, из-за него торчали стебли сухой травы. Пока Галлуццо звал своих товарищей, комиссар подбежал к камню, схватил пучок шпажника, дернул с силой. Он чуть не свалился навзничь: кустик был без корней, он был воткнут туда, вместе со снопиками сорго, чтобы замаскировать вход в пещеру.


Глава девятая


Камень оказался плитой более или менее прямоугольной формы, которая на первый взгляд образовывала одно целое с окружавшей ее горной породой и помещалась на чем-то вроде ступени из той же скалы. Монтальбано прикинул на глаз, что плита должна быть что-то такое метра два в высоту на полтора в ширину, отвалить ее вручную нечего было даже и думать. Однако как-то же это все-таки делалось. Сантиметрах в десяти от правого края плиты чернела дырка, по виду – совершенно природного происхождения.

«Если б это была настоящая деревянная дверь, – рассудил комиссар, – точь-в-точь на такой высоте приделывалась бы ручка».

Он вытащил из кармана пиджака шариковую ручку и сунул ее в дырку. Ручка вошла целиком, но когда Монтальбано клал ее обратно в карман, то почувствовал, что рука у него испачкана. Он осмотрел ладонь, понюхал.

– Да это смазка, – сказал он Фацио, единственному, кто оставался с ним рядом.

Остальные пристроились в теньке, Галло нашел кустик заячьей капусты, предлагал ее товарищам:

– Стебель сосите, вкуснятина, и жажда проходит.

Монтальбано подумал, что тут существует только одно возможное решение.

– Есть у нас железный трос?

– Конечно, который у джипа.

– Тогда постарайся подогнать его сюда как можно ближе.

Пока Фацио удалялся, комиссар, уже уверенный, что нашел способ сдвинуть плиту, глядел на окружающий пейзаж другими глазами. Если это было то самое место, которое указал ему, умирая, Тано Грек, то где-нибудь непременно находится и точка, откуда это место можно держать под наблюдением. Местность казалась пустынной и уединенной, ничто не наводило на мысль, что достаточно обогнуть выступ горы – и в нескольких сотнях метров пролегает шоссе со всем своим движением. Неподалеку на возвышении из каменистой и иссохшей земли стоял крохотный домик, кубик, из одной-единственной комнаты. Комиссар попросил принести ему бинокль. Деревянная дверь была затворена, рядом с дверью на высоте человеческого роста – оконце без ставень, заложенное железными перекладинами крест-накрест. Похоже, там никто не жил, но в округе это был единственный возможный наблюдательный пункт, другие дома находились слишком далеко. Чтоб удостовериться, комиссар подозвал Галлуццо:

– Поди взгляни на этот домик, открой как-нибудь дверь, но чтоб не высаживать, поаккуратнее, нам он может пригодиться. Обрати внимание, есть ли там внутри признаки жизни, может, в последние дни там кто обитал. Но оставь все как было, будто ты там и не показывался.

Джип тем временем взобрался почти что до самой подножки плиты. Комиссар велел дать ему конец стального троса, без труда всунул его в дырку и стал пропихивать внутрь. Это оказалось нетрудно, трос шел как по маслу и малость спустя выглянул сбоку плиты, словно змеиная головка.

– Бери этот конец, – сказал Монтальбано Фацио, – прикрепи его к джипу, заводи и тяни, но тихонько.

Машина начала медленно двигаться, и вместе с ней плита: правая ее сторона начала отделяться от скалы, словно все сооружение поворачивалось на невидимых петлях.

– Сезам, откройся, – пробормотал пораженный Джермана, вспомнив волшебные слова из сказки, которыми пользовались, чтобы отворять всякие проходы.

– Я вас уверяю, синьор начальник полиции, что эту каменную плиту превратил в дверь настоящий умелец, потому что железные петли были совершенно незаметны снаружи. Закрыть эту дверь оказалось так же легко, как и открыть. Мы вошли с электрическими фонарями. Внутри пещеру оборудовали с большим старанием и сметкой. Взяли с десяток тесин, сбили гвоздями и положили прямо на землю, – получился пол.

– Что такое тесины?

– Как бы вам объяснить? Ну в общем, это доски, очень толстые. Пол настелили затем, чтоб ящики с оружием не соприкасались слишком долго с сыростью, идущей от земли. Стены обшиты досками потоньше. В общем, внутри этой пещеры как бы большая деревянная коробка без крышки. Немало они там потрудились.

– А оружие?

– Самый настоящий арсенал. Штук тридцать автоматов и пулеметов, пистолетов с револьверами штук сто, два ручных гранатомета, множество боеприпасов, ящики с взрывчаткой всех типов, от тритола до семтекса. И потом, полно карабинерских и полицейских униформ, пуленепробиваемые жилеты и разное другое добро. И все в образцовом порядке, каждый предмет завернут в целлофан.

– Хорошенько мы их, а?

– Конечно. Тано здорово за себя отомстил, рассчитался именно так, чтоб не выглядело, будто бы он их сдал или вздумал сотрудничать с правосудием. [15 - В оригинале – pentito (досл, «раскаявшийся») – юридическое понятие, возникшее после принятия закона, который позволял членам террористических и мафиозных организаций в обмен на дачу показаний получать значительное уменьшение срока наказания. Вступление в силу этого закона вместе с ужесточением условий заключения для членов мафии привело к появлению большого количества «pentiti» и существенным сдвигам в крупных процессах. Стратегия современной мафии – предотвратить появление новых «pentiti».] Довожу до вашего сведения, что оружие я решил не изымать, а оставил в пещере. Я назначил караул в две смены из моих людей. Они находятся в пустующем домике в нескольких сотнях метров от склада.

– Надеетесь, что кто-нибудь за ним придет?

– Хотелось бы верить.

– Хорошо, я с вами согласен. Подождем недельку, будем держать все под контролем, и если ничего не происходит, производим изъятие. Ах да, Монтальбано, послушайте, вы помните о моем приглашении на ужин послезавтра?

– Как я могу забыть?

– К сожалению, придется отложить на несколько дней, у моей жены грипп.

Ждать недельку не понадобилось. На третий день после того, как нашли оружие, закончив свою смену с полуночи до полудня, Катарелла, засыпая на ходу, явился к комиссару отрапортовать: Монтальбано требовал, чтоб это делали все, когда сменялись.

– Новости?

– Никаких, дохтур. Все тишь да гладь.

– Хорошо, вернее, плохо. Давай отправляйся спать.

– А, теперь, как вот подумаю, кое-что было, но так, ерунда, я вам докладаю больше для очистки совести, а не для службы, скоропреходящий факт.

– И что это был за скоропреходящий факт?

– А что проезжал тут мимо один турист.

– И стало быть, Катаре?

– На часах было часов так примерно двадцать один ноль ноль утра.

– Если утром, то это девять, Катаре.

– Как скажете. И в самый этот указанный момент услыхал я: тарахтит, чего такое? – вроде как мощный моциклет. Я беру биноклю, каковая у меня на шее привешена, потихонечку так выглядываю и получаю подтверждение факта. Так и есть, в аккурат моциклет имеет место, красный.

– Цвет значения не имеет. А потом?

– С вышеупомянутого, значится, моциклета сходит турист мужского пола.

– И почему ты думаешь, что он был турист?

– По причине аппарата фотографического, который на плече, огроменный такой фотоаппарат, такой огроменный, прям настоящая пушка.

– Это, наверное, телеобъектив.

– Он самый и был, точно так. И принимается щелкать.

– И что он фотографировал?

– Да все подряд, дохтур дорогой, все что ни есть щелкает. Природу, значится, Крастичеддру, опять же объект, где я, то есть, извнутри его нахожуся.

– Он подходил к Крастичеддру?

– Никак нет. А когда опять уселся на свой моциклет и собрался уезжать, мне помахал рукой.

– Он тебя видел?

– Ни боже мой. Я все время извнутри оставался. Однако, как я сказал, когда завел моциклет, мне помахал в сторону домика.

– Синьор начальник полиции? Есть новость, не очень хорошая. По-моему, о нашей находке каким-то образом узнали и послали кого-то на разведку, чтобы в этом убедиться.

– А как вы об этом догадались?

– Сегодня утром полицейский, который дежурил в домике, видел человека, приехавшего на мотоцикле, который фотографировал окрестности с помощью сильного телеобъектива. Наверняка у плиты, которая закрывала вход, они оставили что-нибудь особенное, не знаю, какую-нибудь веточку, смотревшую в определенном направлении, камень, положенный на определенном расстоянии… Мы, естественно, оказались не в состоянии привести все в тот же вид, какой оно имело раньше.

– Простите, вы дали специальные инструкции подчиненному, который был на посту?

– Разумеется. Он должен был бы, в следующем порядке, задержать мотоциклиста, установить его личность, изъять фотоаппарат, доставить в управление самого мотоциклиста…

– И почему же он этого не сделал?

– По одной простой причине: это был агент Катарелла, хорошо известный и вам, и мне.

– А-а, – сдержанно комментировал начальник полиции.

– И теперь как мы поступим?

– Срочно, сегодня же, приступим к изъятию оружия. Из Палермо мне приказали дать как можно большую огласку этому делу.

Монтальбано почувствовал, что подмышки у него взопрели.

– Еще одна пресс-конференция?

– Боюсь, что да, мне очень жаль.

Когда они выезжали к Крастичеддру – две машины и фургончик, Монтальбано подметил, что Галлуццо глядит на него жалостными глазами, как побитая собака. Он отозвал его в сторону:

– Что такое?

– Может, вы мне разрешите оповестить об этом деле шурина моего, журналиста?

– Нет, – ответил Монтальбано сгоряча, но мгновенно передумал, ему пришла в голову идея, с которой он себя поздравил.

– Слышь, только чтоб сделать тебе личное одолжение, пусть приезжает, давай звони.

Идея, которая пришла ему в голову была такая: ведь если б шурин Галлуццо вдруг оказался на месте происшествия и оповестил бы о находке широкую общественность, тогда пресс-конференция, может, накрылась бы медным тазом.

Шурину Галлуццо и его оператору с «Телевигаты» Монтальбано не только предоставил полную свободу действий, но и помог создать эксклюзивный репортаж, выступая как доморощенный режиссер; велел собрать гранатомет, который Фацио взял в руки и занял позицию для стрельбы; осветил пещеру, как днем, чтоб удалось заснять или сфотографировать каждую обойму, каждый патрон.

Через два часа тяжких трудов из пещеры вынесли все. Журналист с оператором помчались в Монтелузу, чтобы монтировать репортаж, Монтальбано по мобильнику позвонил начальнику полиции:

– Погрузили.

– Хорошо. Пришлите мне все сюда, в Монтелузу. Ах, да. Оставьте на посту человека. Скоро приедет Якомуцци с группой криминалистов. И поздравляю вас.

О том, чтоб окончательно похоронить идею пресс-конференции, позаботился Якомуцци. Совершенно ненамеренно, ясно, потому что пресс-конференции, интервью были его стихией. Вот и сейчас начальник отдела криминалистов, прежде чем отправиться в пещеру для сбора данных, удосужился уведомить штук двадцать журналистов, как из газет, так и с телевидения. Если материал, подготовленный шурином Галлуццо, попал всего лишь в областные новости, то гам и шум, который наделали репортажи, посвященные Якомуцци и его людям, получили резонанс в масштабе всей страны. Начальник полиции, как Монтальбано и предвидел, решил больше не устраивать пресс-конференцию, поскольку все уже было всем известно, и ограничился обстоятельным отчетом.

В трусах, с большой бутылкой пива в руке, Монтальбано из дому любовался по телевизору физиономией Якомуцци, всё крупным планом, который объяснял, как его люди пядь за пядью демонтируют деревянную обшивку пещеры в поисках самомалейшей улики, любого намека на отпечаток пальцев, на контур следа. Когда работа была кончена и пещера приобрела первозданный вид, оператор «Свободного канала» дал длинный панорамный ее обзор. И именно тогда комиссар увидел нечто, показавшееся ему подозрительным, так, впечатление и ничего больше. Но в любом случае стоило проверить. Позвонил в «Свободный канал», спросил, есть ли Николо Дзито, журналист и коммунист, его приятель.

– Нет проблем, я тебе его велю записать.

– Да у меня нет этого, ну этого, как он, к богу, называется-то.

– Тогда приходи смотреть его сюда.

– Можно завтра с утра часов в одиннадцать?

– Ладно. Меня не будет, но я распоряжусь.

Назавтра в девять часов утра Монтальбано отправился в Монтелузу в штаб-квартиру партии, в рядах которой еще недавно состоял кавалер Мизурака. Доска сбоку от входа в подъезд извещала, что надо подняться на шестой этаж. Однако она уклончиво умалчивала о том, что вскарабкаться туда можно было не иначе как на своих двоих, поскольку в доме лифта не имелось. Одолев по меньшей мере десять пролетов, малость запыхавшись, Монтальбано побарабанил один раз, потом второй в дверь, которая упорно оставалась закрытой. Спустился опять по лестнице, вышел из подъезда. Прямо тут же сбоку был магазин фруктов и овощей, немолодой мужчина обслуживал клиента. Комиссар подождал, пока зеленщик останется один.

– Вы знали кавалера Мизурака?

– А какое, простите, ваше собачье дело, кого я знаю и кого не знаю?

– Такое дело, что я из полиции.

– Ладно. А я Ленин.

– Шутите?

– И не думаю. Меня по правде зовут Ленин. Имя мне дал мой отец, и я им горжусь. Или вы, может, тоже один из этих, которые тут по соседству?

– Нет. И в любом случае я здесь исключительно по службе. Повторяю, вы знали кавалера Мизурака?

– Еще бы не знал. Только и делал целыми днями, что сновал туда-сюда, в этот самый подъезд и обратно, и мытарил мне душу своей развалюхой.

– Она вам что, мешала, его машина?

– Мешала!? Так если он ставил ее всякий раз прямо перед магазином, вот и в тот самый день, когда потом столкнулся с грузовиком и разбился, – то же самое.

– Он ее поставил прямо здесь?

– Так я ж вам говорю. На этом самом месте. Я его просил отъехать, но ему вожжа под хвост попала, стал вопеть не своим голосом, сказал, что нету у него времени тут со мной валандаться. Тогда уж и я разошелся как следует быть и сказал ему пару ласковых. В общем, короче говоря, еще немного и дошло бы до рукопашной. Слава богу, случился тут один парнишка, предложил покойнику переставить машину и взял ключи.

– И вы знаете, куда он ее поставил?

– Никак нет.

– Вы могли бы узнать этого парнишку? Вы его видали прежде?

– Иногда видел, что ходил в соседний подъезд. Не иначе как один из этой шайки.

– Партийного секретаря зовут Бирагин, верно?

– Кажется, так. Служит в Институте народных домов. [16 - Финансовое учреждение, ведающее строительством и сдачей внаем дешевых и скромных квартир, предназначающихся для малоимущих.] Он откуда-то из-под Венеции, в это время в конторе. Тут у них отпирают к шести вечера, сейчас еще рано.

– Доктор Бирагин? Это комиссар Монтальбано из Вигаты, простите, что я вас беспокою в служебное время.

– Ничего страшного, я вас слушаю.

– Я попрошу вас кое-что вспомнить. Последнее партийное собрание, в котором участвовал покойный кавалер Мизурака, какого оно было типа?

– Не понимаю вопроса.

– Извините, вы не должны возмущаться, это всего лишь обычное расследование, чтобы прояснить обстоятельства смерти кавалера.

– Почему, разве тут что-то неясно?

Настоящий зануда, этот доктор Фердинандо Бирагин.

– Все как на ладони, поверьте.

– И тогда что же?

– Я должен закрыть дело, вы меня понимаете? Мне нужно довести до конца процедуру.

При словах «процедура» и «дело» отношение Бирагина, чиновника в Институте, враз изменилось.

– Э-э, такие вещи я понимаю прекрасно. Это было собрание правления, в котором кавалер не имел права участвовать, но мы сделали исключение.

– Значит, собрание в узком кругу?

– Около десяти человек.

– Кто-нибудь приходил спрашивать кавалера?

– Никто, мы заперли двери на ключ. Я бы запомнил. Ему звонили по телефону, это да.

– Простите, вам, конечно, неизвестно, какого рода был звонок.

– Мне известно не только, какого он был рода, но и какого числа!

И засмеялся. Какой он остроумный, этот Фердинандо Бирагин!

– Вы же знаете, что за манера говорить была у кавалера, как будто все остальные оглохли. Было трудно не слышать, когда он разговаривал. Представьте себе, однажды…

– Извините, доктор, у меня мало времени. Вам удалось уловить…

Он помешкал, забраковал слово «род», чтобы не нарываться опять на убийственное проявление остроумия Бирагина.

– …суть звонка?

– Конечно. Это был кто-то, кто сделал кавалеру одолжение и поставил на стоянку его машину. А кавалер, нет чтоб сказать спасибо, стал тому выговаривать, что завез ее слишком далеко.

– Вам удалось понять, кто это звонил?

– Нет. А что?

– А то, – сказал Монтальбано. И повесил трубку.

Значит, парнишка, оказав кавалеру смертоносную услугу под крышей гаража какого-нибудь сообщника, еще и заставил его прогуляться.

Любезной сотруднице «Свободного канала» Монтальбано объяснил, что мир электроники для него – темный лес. Он умел включать телевизор, это да, менять программы и выключать аппарат, в остальном же был полным профаном. Девушка поставила кассету, перемотала назад и с ангельским терпением останавливала всякий раз, как Монтальбано ее об этом просил. Когда комиссар вышел со «Свободного канала», он был уверен, что увидел именно то, что его заинтересовало, но то, что его заинтересовало, казалось абсолютно чуждым здравому смыслу.


Глава десятая


У ресторанчика «Сан Калоджеро» он остановился в нерешительности: подошел час обеда, это да, и позыв он тоже уже чувствовал, а с другой стороны, идея, которая ему пришла в голову при просмотре фильма и которую нужно было бы проверить, толкала его дальше к Крастичеддру. Запах жареных морских петушков, доносившийся из ресторанчика, одержал верх в единоборстве. Он съел на закуску дары моря, потом спросил себе двух окуней, таких свежих, что казалось, будто они еще плещутся в воде.

– Вы сегодня кушаете без интересу.

– Верно, дело в том, что у меня заботы.

– Заботы оставлять нужно перед благодатью, которую Господь вам послал в этих окунях, – торжественно сказал Калоджеро, удаляясь.

Комиссар заскочил на службу осведомиться, есть ли новости.

– Звонил несколько раз доктор Якомуцци, – сообщил ему Джермана.

– Если будет звонить еще, скажи, что попозже я сам ему позвоню. Есть у нас фонарь электрический помощнее?

Когда, свернув с шоссе, он очутился в окрестностях Крастичеддру, то оставил машину и решил идти дальше пешком, день был хороший, дул чуть слышный ветерок, он освежал и поднимал комиссару настроение. Земля кругом горы теперь была покрыта следами машин любопытных туристов, плита, служившая дверью, была сдвинута на несколько метров, открывая вход в пещеру. Совсем уж было войдя, Монтальбано остановился, навострил уши. Изнутри доносилось тихое бормотание, время от времени прерываемое подавленными стонами. Он заподозрил неладное: никак там внутри кого-нибудь пытают? Не было времени бежать к машине и брать пистолет. Он скакнул внутрь и одновременно включил сильный фонарь.

– Всем стоять! Полиция!

Двое, что находились в гроте, замерли, похолодев, но похолодеть еще больше пришлось самому Монтальбано. Это были совсем дети, голые, они занимались любовью: она упиралась вытянутыми руками в стену, а он пристроился к ней сзади. В свете фонаря они выглядели великолепными скульптурами. Комиссар чувствовал, что полыхает от стыда, и неуклюже, погасив фонарь и отступая назад, пробормотал:

– Простите… я ошибся… продолжайте.

Даже минуты не прошло, как они выбрались наружу, – чтоб одеться, когда на тебе только джинсы и майка, много времени не нужно. Монтальбано искренне расстроился, что прервал их, эти ребята на свой лад освящали пещеру, теперь, когда она перестала быть хранилищем смерти. Парнишка прошел мимо, понурив голову, руки в карманы, она же, напротив, на секунду с легкой улыбкой задержала на нем взгляд, в глазах веселая искорка.

Комиссару хватило беглого осмотра, чтобы получить подтверждение, – то, что он подметил, смотря видеозапись, соответствовало тому, что теперь он видел в действительности: если боковые стены были относительно ровными и монолитными, нижняя часть задней стены, стало быть, противоположной входу, вся состояла из бугров и впадин, будто ее неумело тесали и не дотесали. Однако зубило было тут ни при чем, это оказались камни, уложенные то один на другой, то один к другому: время затем позаботилось, чтоб спаять их, сцементировать, скрыть зазоры под пылью, землей, сочившейся водой, селитрой, пока грубо сделанная кладка не превратилась почти в настоящую скалу. Монтальбано продолжал приглядыватся, изучать сантиметр за сантиметром, и в конце концов сомнений не осталось: в глубине пещеры должен был находиться проем по меньшей мере метр на метр, который замаскировали, и, конечно, не в нынешнее время.

– Якомуцци? Монтальбано это. Мне совершенно необходимо, чтобы ты…

– Ну куда же ты, к чертовой матери, запропастился? Все утро я только и делаю, что тебя ищу!

– Ну, теперь я здесь.

– Я нашел кусок картона, такого, знаешь, от коробок, а точнее, от упаковок для перевозки.

– Откровенность за откровенность: я так однажды нашел красную пуговицу.

– Ну какая же ты сволочь! Все, больше ничего не скажу.

– Ну чего ты, мамина деточка, ну, не обижайся.

– На этом куске картона напечатаны буквы. Я его нашел под настилкой, которая находилась в пещере, он, должно быть, провалился в зазор между досок.

– Как это ты сказал?

– Настилка?

– Нет, следующее за этим.

– Находилась?

– Именно. Господи, какой ты у нас ученый, как говоришь-то правильно! И не было ничего другого под этим делом, как ты его называешь?

– Ага. Ржавые гвозди, пуговица была как раз, но черная, огрызок карандаша и клочки бумаги, но, знаешь, от сырости превратились в кашу. Этот кусок картона остался в хорошем состоянии, потому что, по-видимому, пролежал там всего несколько дней.

– Перешли его мне. Слушай, есть у вас эхолот и кто-нибудь, кто умеет им пользоваться?

– Есть, мы с ним работали в Мизилмези, неделю назад, искали троих убитых, потом нашли.

– Можешь мне его прислать сюда в Вигату часам к пяти?

– Ты что, спятил? Сейчас полпятого! Давай через два часа. Я сам приеду и привезу тебе картон. А зачем это он тебе понадобился?

– Чтоб тебе попку зондировать.

– Там директор Бурджио. Спрашивает, можете ли вы его принять, он вам должен сказать одну вещь, минутное дело.

– Пусть пройдет.

Директор Бурджио ушел на пенсию лет десять назад, но все в городке продолжали называть его так, потому что больше тридцати лет он директорствовал в вигатском торговом техникуме. С Монтальбано они вели доброе знакомство, директор был человек широко образованный, просвещенный, остро интересовавшийся окружающей жизнью, несмотря на возраст; вместе с ним комиссар несколько раз совершал свои прогулки для успокоения нервов вдоль мола. Он пошел директору навстречу.

– Какой приятный сюрприз! Садитесь, пожалуйста.

– Поскольку я проходил мимо, то решил спросить, здесь ли вы. Если бы не застал вас на службе, я бы вам позвонил.

– Я вас слушаю.

– Хочу сообщить вам кое-что о пещере, где вы нашли оружие. Не знаю, интересно ли это вам, но…

– Еще бы! Рассказывайте мне все, что вам известно.

– Одним словом, хочу предупредить, что я говорю на основании того, что слышал по местному телевидению и что читал в газетах. Может, однако, дела в действительности обстоят не так. Как бы там ни было, кто-то сказал, что эта плита, которая закрывала вход, была превращена в дверь мафией или теми, кто торговал оружием. Неправда. Это, скажем так, приспособление произвел дед одного моего близкого друга Лилло Риццитано.

– Вам известно когда?

– Конечно известно. Около сорок первого, когда масла, муки, зерна стало не хватать из-за войны. В те времена все земли кругом Красто и Крастичеддру были собственностью деда Лилло Джакомо Риццитано, который сделал деньги в Америке путями не вполне законными, по крайней мере так говорили в городе. Джакомо Риццитано пришла идея закрыть пещеру этой отворяющейся, как дверь, плитой. Внутри в пещере чего только у него не было, и всем этим он приторговывал из-под полы с помощью своего сына Пьетро, отца Лилло. Они были люди без стыда и совести, причастные и к другим делам, о которых в то время порядочные люди не упоминали, может даже к мокрым. Лилло, наоборот, вырос совсем другим. Он был вроде литератора, писал хорошие стихи, много читал. Это он познакомил меня с «Твоими родными краями» Павезе, «Сицилийскими беседами» Витторини… [17 - Павезе Чезаре (1908–1950) – писатель, критик, переводчик. Повесть «Твои родные края» написана в 1941 г. Витторини Элио (1908–1966) – писатель, журналист, упомянутый роман вышел в 1941 г.] Я обычно приходил к нему, когда его домашних не было, в домик прямо у подножия горы Красто, с той стороны, что обращена к морю.

– Дом снесли, чтобы строить тоннель?

– Да. Точнее, экскаваторы срыли только развалины и фундамент, дом буквально превратился в пыль во время бомбардировок, предшествовавших высадке союзников в сорок третьем.

– Я могу разыскать этого вашего друга Лилло?

– Не знаю даже, жив он еще или уже умер, и даже где он в последнее время жил. Я так говорю, потому что, учтите, Лилло был – или есть – на четыре года меня старше.

– Послушайте, директор, вы когда-нибудь бывали в этой пещере?

– Нет. Однажды я попросил Лилло сводить меня туда. Но он отказал, отец с дедом ему категорически запретили. Он их по-настоящему боялся, удивительно уже то, что он мне вообще рассказал по секрету об этой пещере.

Балассоне, подручный Якомуцци, несмотря на типичную для Пьемонта фамилию, говорил на миланском диалекте и от роду имел физиономию такую похоронную, что, как глянешь – сразу вспомнишь о дне поминовения усопших.

«Сегодня день мертвых, возрадуйтесь!» – мелькнуло в голове у Монтальбано заглавие поэмы Делио Тесса [18 - Тесса Делио (1886–1939) – поэт, писавший на миланском диалекте. Поэма с таким названием вышла в 1932 г. Следующая фраза Баласоне – заглавие еще одного произведения Тесса.], как только он увидеть это чудо природы.

После того как Балассоне полчаса производил какие-то манипуляции со своим аппаратом в глубине пещеры, он стащил наушники и глянул на комиссара с выражением еще более, если это возможно, сокрушенным.

«Я ошибся, – подумал Монтальбано, – и теперь опозорюсь перед Якомуцци».

Вышеупомянутый же Якомуцци через десять минут пребывания в пещере объявил, что страдает клаустрофобией, и вышел себе на воздух.

«Может, потому что сейчас нет телекамер, перед которыми можно попозировать», – мысленно съехидничал Монтальбано.

– Ну так что? – решился спросить комиссар, чтобы получить подтверждение провала.

– За стеной есть, – сказал загадочно, как сивилла, Балассоне, который впридачу к меланхолическому нраву был еще и неречист.

– Ты не мог бы мне сказать, если это, конечно, тебе не трудно, что там за стеной? – спросил Монтальбано, становясь угрожающе вежливым.

– Он сит воеуий.

– Не будешь ли ты так любезен говорить по-итальянски?

Позой и тоном комиссар вдруг уподобился придворному восемнадцатого столетия: Балассоне не знал, что через несколько мгновений, если б он стал продолжать в том же духе, его ожидала бы такая плюха, что нос у него свернулся бы на сторону. К счастью для него, он повиновался.

– Там пустое пространство, – сказал он, – и по величине такое же, как эта пещера.

У комиссара упал камень с души, он угадал. В этот момент вошел Якомуцци:

– Нашли что-нибудь?

Со своим начальником Балассоне сделался словоохотливым, Монтальбано взглянул на него косо.

– Так точно. Рядом с этой пещерой должна быть другая. Я похожее видел по телевизору. Там был эскимосский дом, как его там, а, вот: иглу [19 - Куполообразное жилище канадских эскимосов из снеговых плит, имеет вход через тоннель в толще снега, часто несколько иглу соединяются тоннелями.], и прямо рядом стоял второй. И они между собой сообщались при помощи чего-то такого вроде перехода, такого маленького и низенького коридорчика. И здесь ситуация та же самая.

– Первое впечатление, – сказал Якомуцци, – что лаз между пещерами замуровали много лет назад.

– Так точно, – ответил окончательно убитый горем Балассоне. – Если вдруг во второй пещере было спрятано оружие, то оно лежит там по меньшей мере со времен Второй мировой войны.

Монтальбано сразу заметил, что кусок картона, как положено засунутый криминалистами в прозрачный пластиковый пакет, имел форму Сицилии. Посредине были буквы, напечатанные черным: «АТО-КАТ».

– Фацио!

– Есть!

– Пусть тебе опять дадут в фирме Винти джип и потом лопаты, кирки, мотыги. Завтра возвращаемся в пещеру – я, ты, Джермана и Галлуццо.

– Вот страсть-то припала! – не удержался Фацио.

Он чувствовал усталость. В холодильнике нашел отварных кальмаров и кусок сыру. Устроился на веранде. Когда закончил ужинать, пошел шарить в морозильнике. Там была лимонная «гранита», мороженое, вернее фруктовый лед, который домработница готовила ему по формуле один-два-четыре: стакан лимонного сока, два стакана сахара и четыре – воды. Пальчики оближешь. Потом он решил растянуться на кровати и дочитать роман Монтальбана. Не одолел даже одной главы: как ни интересно ему было, но сон восторжествовал. Проснулся он внезапно спустя неполных два часа, посмотрел на часы, было только одиннадцать вечера. Когда комиссар клал часы обратно на тумбочку, взгляд его упал на кусок картона, который он принес с собой. Монтальбано взял его и пошел в туалет. Усевшись на унитазе, в холодном свете неоновой лампы он продолжал на него смотреть. И вдруг его озарило. Ему почудилось, будто на протяжении секунды интенсивность света в туалете возрастала в прогрессии, пока не полыхнуло, точно фотовспышка. Его разобрал смех.

– Да что ж такое, почему идеи мне приходят исключительно, когда я в сортире?

Он и так и сяк оглядывал кусок картона.

– Подумаю об этом завтра с утра на свежую голову.

Однако получилось иначе. Спустя четверть часа, проведенных в ворочании с боку на бок, комиссар поднялся с постели, поискал в записной книжке номер телефона капитана Алиотта из налоговой полиции Монтелузы, который был его приятелем.

– Извини, что так поздно, но мне позарез нужно немедленно получить одну информацию. Вы когда-нибудь проводили ревизию в супермаркете такого Инграссии из Вигаты?

– Фамилия мне ничего не говорит. И раз я его не помню, значит, ревизия, может, и была, но никаких нарушений не выявили.

– Спасибо.

– Погоди. Этими делами занимается фельдфебель Лагана. Если хочешь, он тебе перезвонит домой. Ты ведь дома, да?

– Да.

– Дай мне десять минут.

Времени прошло ровно столько, чтоб успеть сходить на кухню и выпить стакан ледяной воды, потом телефон зазвонил.

– Это Лагана, капитан мне сказал. Да, с последней проверки в этом супермаркете прошло два месяца, нарушений нет.

– Проверка была по вашей инициативе?

– Да, обычная процедура. Нашли полный порядок. Я вас заверяю, что редко когда попадаются коммерсанты, у которых документы в таком порядке. Не подкопаешься.

– Вы все проверяли? Бухгалтерские книги, счета, квитанции?

– Простите, комиссар, а как вы думаете проводятся проверки? – спросил фельдфебель ледяным тоном.

– Бога ради, я не хотел ставить под сомнение… Я хотел узнать другое. Мне незнакомо, как это все функционирует, и потому я прошу у вас помощи. Эти супермаркеты, как они получают товар?

– Существуют оптовики. Пять, десять, в зависимости от того, в чем придет нужда.

– Вот как. Вы можете мне перечислить, что за поставщики у супермаркета Инграссии?

– Думаю, да. У меня должны быть где-то какие-нибудь заметки.

– Я вам очень благодарен. Я позвоню вам завтра в казарму.

– Но я как раз в казарме! Не кладите трубку.

Монтальбано услышал, как тот насвистывает.

– Алло, комиссар? Вот, оптовики, которые снабжают Инграссию: три из Милана, один из Бергамо, один из Таранто, один из Катании. Записывайте. В Милане…

– Простите, я вас перебью. Начните с Катании.

– Название фирмы из Катании – «Пан», как «Панда», марка машины, только без конечного «да». Владелец ее – Сальваторе Никосия, проживающий…

Не подходило.

– Спасибо, достаточно, – произнес разочарованно Монтальбано.

– Подождите, я проглядел. Супермаркет, опять же в Катании, получает, но исключительно хозтовары, через другую фирму, «Бранкато».

«АТО-КАТ» было написано на куске картона. Фирма Бранкато-Катания: подходило, да еще как подходило! Радостный вопль Монтальбано потряс барабанные перепонки фельдфебеля, насмерть его перепугав.

– Доктор? Доктор? Господи, что стряслось? Вам плохо, доктор?


Глава одиннадцатая


Свежий, улыбающийся, в пиджачке и при галстуке, распространяя вокруг себя запах одеколона, Монтальбано в семь утра явился в дом синьора Франческо Лакоммаре, директора в супермаркете Инграссии, который встретил его не только с законным изумлением, но вдобавок со стаканом молока в руке и в трусах.

– Случилось что? – спросил директор, узнавая его и бледнея.

– Парочка вопросов совсем простых, и я избавляю вас от моего присутствия. Но сначала должен предупредить на полном серьезе: эта встреча должна остаться между нами. Если вы о ней кому-нибудь заикнетесь, ну, например, своему патрону, я уж найду предлог, чтоб запесочить вас в кутузку, можете не сомневаться.

Пока Лакоммаре трепыхался, силясь возобновить дыхание, которое у него перехватило, изнутри квартиры вдруг раскатился женский голос, пронзительный и неприятный:

– Ко-тик, да хто это в такую рань?

– Ничего, ничего, Кармилина, спи, – успокоил ее Лакоммаре, притворяя дверь за спиной.

– Вы не возражаете, комиссар, если мы поговорим тут на площадке? На последнем этаже, что прям над нами, не живет никто, нет опасности, что нас кто побеспокоит.

– Вы в Катании у кого берете товар?

– У «Пан» и «Бранкато».

– Существуют установленные сроки поставки?

– Раз в неделю для «Пан» и раз в месяц для «Бранкато». Мы согласовали их с другими супермаркетами, работающими с теми же самыми оптовиками.

– Прекрасно. Значит, как я понял, Бранкато загружает товар в грузовик, и тот объезжает по очереди все супермаркеты. Теперь, в этой очереди вы на каком месте находитесь? Я объясню…

– Я понял, комиссар. Грузовик отправляется из Катании, потом проезжает всю провинцию Калтаниссетты, потом провинцию Трапани и затем – Монтелузы. Мы в Вигате – по порядку последние, потом он возвращается себе порожняком в Катанию.

– И последний вопрос. Товар, который воры украли, а потом подбросили…

– Вы очень умный, комиссар.

– Это вы умный, если отвечаете на вопросы еще до того, как я их задал.

– Дело в том, что как раз это самое и не дает мне покоя. Значит, так, товар от «Бранкато» нам подвозят раньше срока. Мы его ожидали на следующий день утром рано, однако он прибывает накануне, вечером, когда мы уже закрывались. Водитель говорит, что супермаркет в Трапани оказался на запоре из-за траура и что потому он управился раньше. Тогда синьор Инграссия, чтоб отпустить грузовик, разгрузил товар, проверил по ведомости и подсчитал количество упаковок. Но открывать их не стали, он сказал, что уже поздно, не хотелось ему платить сверхурочные, всё, мол, отложим на завтра. Через несколько часов происходит кража. Теперь я спрашиваю: кто предупредил воров, что товар прибыл раньше времени?

Лакоммаре увлекся своим рассуждением. Монтальбано решил выступить в роли оппонента: не следовало, чтоб директор слишком близко подошел к истине, а то, чего доброго, еще натворит дел. К тому же, он определенно пребывал в неведении относительно теневых операций Инграссии.

– А кто сказал, что между этими фактами есть связь? Воры могли прийти за тем, что уже имелось на складе, а впридачу нашли еще и товар, который только прибыл.

– Да, но зачем потом все подбрасывать?

Вот в этом-то как раз и была загвоздка. Монтальбано не решался дать ответ, который смог бы удовлетворить любопытство Лакоммаре.

– Да что там за херня какая-то? – спросил, на этот раз совсем свирепо, женский голос.

Похоже, эта синьора Лакоммаре отличалась отменным слухом. Монтальбано воспользовался предлогом, чтобы удалиться, он уже узнал, что ему было нужно.

– Мое почтение вашей уважаемой супруге, – бросил он, сходя по ступенькам.

Дойдя до двери подъезда, он тут же вернулся назад, как мячик от стенки, и снова позвонил.

– Опять вы? – Лакоммаре уже выпил молоко, но по-прежнему был в трусах.

– Я забыл, извините меня. Вы уверены, что грузовик отправился обратно порожняком, после того, как выгрузил товар?

– М-м, этого я не говорил. Осталось еще штук пятнадцать больших упаковок, они предназначались, так мне сказал шофер, для того супермаркета в Трапани, который оказался закрыт.

– Да что же это такое сегодня с самого утра, задолбали совсем! – завопила изнутри синьора Кармилина, и Монтальбано был таков, даже не попрощавшись.

– Думаю, я понял в общих чертах, каким путем проходило оружие, прежде чем попасть в пещеру. Вот послушайте, господин начальник полиции. Значит, каким-то образом, каким, нам еще предстоит установить, оружие откуда бы то ни было поступает в фирму «Бранкато» в Катании, которая его складирует и упаковывает в большие коробки с напечатанным на них названием, как если бы это были обычные электротовары, предназначающиеся для супермаркетов. Когда приходит наряд на получение товара со склада, рабочие «Бранкато» загружают упаковки с оружием вместе с другими коробками. Для верности где-нибудь по дороге между Катанией и Калтаниссеттой заменяют грузовик, значащийся за фирмой, на другой, который до того у кого-нибудь угнали: если оружие обнаружат, фирма «Бранкато» может упираться, что она тут ни при чем, что знать не знает об этих левых перевозках, что грузовик не ее и что, наоборот, она сама – жертва угона. Ворованный грузовик начинает свой путь, развозит чистые, так сказать, коробки по разным супермаркетам, куда он должен доставить товар, и наконец направляется в Вигату. Прежде чем появиться, однако, среди ночи заруливает к Крастичеддру, и оружие переносят в пещеру. А рано утром – так мне сказал директор Лакоммаре – доставляет последний груз в супермаркет Инграссии и поворачивает назад. На обратном пути в Катанию ворованный грузовик заменяется настоящим, который принадлежит фирме, и тот возвращается себе в контору, будто бы на самом деле совершил эту поездку. Может, каждый раз заботятся о том, чтобы накрутить пробег. И такими делами они занимаются не меньше трех лет, потому что Якомуцци сказал нам, что пещеру оборудовали под оружейный склад как раз года три назад.

– То, что вы мне сейчас излагаете, – сказал начальник полиции, – логично до невозможности. Однако продолжаю не понимать, для чего понадобилась вся эта инсценировка ограбления.

– Действовали в чрезвычайных обстоятельствах. Вы помните о перестрелке между нарядом карабинеров и тремя преступниками за городом у Санта-Лючии? Один карабинер был ранен.

– Еще бы, но при чем тут она?

– По местному радио о ней сообщили около двадцати одного часа, именно тогда, когда грузовик был на пути к Крастичеддру. Санта-Лючия расположена не больше чем в двух-трех километрах от места, куда направлялись контрабандисты, которые, должно быть, услышали новость именно по радио. Было бы неосторожно попадаться на глаза какому-нибудь наряду – а на место происшествия их прибыло немало – на безлюдье. Они тогда решили проследовать в Вигату. Существовала, конечно, вероятность наткнуться на какой-нибудь контрольно-пропускной пункт, но тут, по крайней мере, были шансы выкрутиться. Так и получилось. Прибывают они, следовательно, намного раньше и рассказывают историю о закрытом супермаркете в Трапани. Инграссия, которого предупредили о нестыковке, велит разгружать, и грузовик якобы отбывает себе обратно в Катанию. Оружие у него все еще на борту, это коробки, которые, как говорят директору Лакоммаре, предназначаются для супермаркета в Трапани. Грузовик прячут в окрестностях Вигаты где-нибудь во владениях Инграссии или какого-нибудь сообщника.

– Я по-прежнему спрашиваю вас: зачем изображать ограбление? Оттуда, где его спрятали, грузовик мог прекрасно добраться до Крастичеддру, не было никакой нужды появляться в Вигате.

– Как раз напротив, нужда такая была. Если бы их остановили карабинеры, налоговая полиция или там еще кто-нибудь с пятнадцатью упаковками товара на борту и без накладной, они вызвали бы подозрения. Если бы у них потребовали вскрыть одну из коробок, это был бы крах. Абсолютно необходимо было получить обратно груз, доставленный Инграссии, который тот по понятным причинам не захотел распаковывать.

– Начинаю понимать.

– Среди ночи грузовик возвращается в супермаркет. Сторожу не знакомы ни люди, ни транспорт, потому что накануне вечером он еще не успел заступить на дежурство. Тогда мнимые грабители загружают еще не распакованные картонки, отправляются к Крастичеддру, выгружают коробки с оружием, возвращаются назад, бросают грузовик на площадке у бензоколонки и дело в шляпе.

– Простите меня, но почему бы им не освободиться от краденого товара и не отправиться сразу в Катанию?

– Вот это как раз и есть гениальная находка: устроить так, чтоб его нашли вместе со всем краденым – по крайней мере, по видимости – товаром и сбить тем самым с толку следователей. Мы автоматически полагаем, что это наезд, угроза, предупреждение рэкетиров. В общем, нас заставляют вести следствие на уровне более элементарном, который, к сожалению, в наших местах почти что норма. И Инграссия исполняет прекрасно свою роль, рассказывая эту абсурдную историю о шутке, как он ее называет.

– На самом деле гениально, – заметил начальник полиции.

– Да, но если хорошенько приглядеться, какая-нибудь ошибка, какая-нибудь оплошность всегда вылезет. В нашем случае они не заметили, что кусок картона скользнул в щель меж досок, которыми в пещере был застлан пол.

– Так, так, – повторил задумчиво начальник полиции. Потом задал почти риторический вопрос:

– Кто знает, куда подевались пустые коробки.

Иногда начальник полиции зацикливался на деталях, которые яйца выеденного не стоили.

– Их скорее всего погрузили на какую-нибудь машину и увезли жечь в поля. Потому что у Крастичеддру находились по крайней мере две машины сообщников, может, чтоб забрать водителя грузовика, брошенного потом на площадке.

– Значит, не будь этого куска картона, мы не смогли бы ничего узнать, – подытожил начальник полиции.

– Ну-у, дело обстоит не совсем так, – сказал Монтальбано. – Я шел еще и по другому пути, который неизбежно привел бы меня к тем же выводам. Видите ли, им пришлось убить одного бедного старика.

Начальник полиции вздрогнул, нахмурился:

– Убийство? Как же это я ничего не знал об этом?

– Потому что им удалось подстроить автоаварию. Только вчера вечером я достоверно узнал, что ему испортили тормоза.

– Это вам сказал Якомуцци?

– Упаси меня боже! Якомуцци – очень милый человек, очень компетентный, но посвятить его в это дело – примерно то же, что дать сообщение в печать.

– Придется мне как-нибудь устроить ему порядочную выволочку, этому Якомуцци, чтоб только пух и перья полетели, – сказал начальник полиции, вздохнув. – Расскажите мне все, но по порядку и не так быстро.

Монтальбано ему рассказал про то, что случилось с Мизуракой, и про письмо, которое старик ему отправил.

– Его убили совершенно напрасно, – закончил он. – Убийцы его не знали, что он уже успел мне обо всем написать.

– Послушайте, объясните мне, зачем было Инграссии находиться поблизости от своего супермаркета, в то время как там изображали кражу.

– А затем, что, если б вышла еще какая-нибудь накладка, явился бы какой-нибудь непрошеный гость, он показался бы, готовый объяснить, что все в порядке, что он отсылает обратно товар, потому что фирма «Бранкато» ошиблась и прислала не тот заказ.

– А ночной сторож в морозильнике?

– В тот момент это уже не представляло проблемы. Исчез бы, и все.

– Как будем действовать дальше? – спросил, помолчав, начальник полиции.

– Подарок, который Тано Грек нам сделал, даже не называя имен, оказался солидным, – начал Монтальбано, – и хотелось бы использовать его на все сто. Действуя с умом, мы можем найти путь в такую преступную берлогу, что и помыслить трудно. Тут нужна осторожность. Если арестуем сейчас Инграссию или кого-нибудь из фирмы «Бранкато», ничего не добьемся. Нужно подобраться к персонам поважнее.

– Я согласен, – ответил начальник полиции. – Предупрежу Катанию, чтобы они держали под строгим наблюде…

Он осекся, сделал гримасу, ему опять вспомнилась «наседка», которая передала сведения в Палермо и оказалась причиной смерти Тано. Прекрасным образом еще одна могла оказаться и в Катании.

– Будем делать то, что в наших силах, – решил он. – Давайте держать под контролем одного только Инграссию.

– Тогда я пойду к судье, чтоб получить необходимое разрешение, – сказал комиссар.

На пороге начальник полиции окликнул его:

– Ах да, послушайте, моя жена чувствует себя гораздо лучше. Вас устраивает субботний вечер? Нам многое нужно обсудить.

Он нашел судью Ло Бьянко в необычно хорошем настроении, глаза у него горели.

– Вы отлично выглядите, – не смог удержаться, чтоб не сказать ему, комиссар.

– Да-да, чувствую я себя просто отлично.

Судья оглянулся вокруг, принял заговорщицкий вид, наклонился поближе к Монтальбано и проговорил тихо:

– А знаете, оказывается, у Ринальдо на правой руке было шесть пальцев.

Монтальбано на мгновение обалдел. Потом он вспомнил, что уже много лет, как судья посвятил себя созданию капитального труда «Жизнь и деяния Ринальдо и Антонио Ло Бьянко, присяжных при университете города Джирдженти во времена короля Мартина-младшего (1402–1409)», потому что вбил себе в голову, будто те приходились ему родственниками.

– Вправду? – отозвался Монтальбано с радостным изумлением. Разумнее было ему потакать.

– Так точно. Шесть пальцев на правой руке.

«Вот уж кто мог дрочить в полное удовольствие», – кощунственно вертелось на языке у Монтальбано, но он сумел сдержаться.

Судье он рассказал все об оружии и об убийстве Мизураки. Он изложил ему также и стратегию, которой собирался следовать, и попросил о разрешении поставить на прослушивание телефоны Инграссии.

– Сейчас я вам его дам, – сказал Ло Бьянко.

В другие минуты он стал бы высказывать сомнения, чинить препоны, пророчить неприятности: в этот раз, счастливый открытием шести пальцев на правой руке Ринальдо, он предоставил бы Монтальбано разрешение пытать, сажать на кол, жечь на костре.

Он пошел домой, надел плавки, долго купался, возвратился домой, вытерся, переодеваться не стал, в холодильнике не было ничего, в духовке красовался противень с четырьмя гигантскими порциями макаронной запеканки, блюдо, достойное Олимпа, он уплел две, засунул противень обратно в духовку, завел будильник, заснул, как убитый, на час, поднялся, принял душ, надел уже перепачканные джинсы и рубашку, явился в управление.

Фацио, Джермана и Галлуццо ждали его, одетые в затрапез, и, как только он показался, подхватили лопаты, кирки и мотыги и затянули старинную песню батраков, потрясая в воздухе инструментом:

– Уже приспело время – сбросим хозяев бремя!

– Ну какие вы все-таки сволочи! – был комментарий Монтальбано.

У входа в пещеру уже находились Престия, шурин Галлуццо – журналист и оператор, который притащил с собой два софита на батареях.

Монтальбано волком посмотрел на Галлуццо.

– Знаете, – сказал тот краснея, – потому как в прошлый раз вы ему дали позволение…

– Ладно, ладно, – отрезал комиссар.

Вошли в пещеру, где было оружие, и затем, по указаниям комиссара, Фацио, Джермана и Галлуццо принялись отваливать камни, которые были словно припаяны друг к другу. Трудились хороших три часа, и комиссар с ними; Престия и оператор работали тоже, сменяя троих полицейских. Наконец кладка была разобрана. Как и предрекал Балассоне, они ясно увидели коридорчик, остальное терялось во тьме.

– Иди ты, – сказал Монтальбано, обращаясь к Фацио.

Тот взял фонарь, пополз по-пластунски и исчез. Через несколько секунд они услышали его изумленный голос:

– Бог ты мой, комиссар, идите посмотрите!

– Вы зайдете, когда я вас позову, – сказал Монтальбано остальным, но в особенности имея в виду журналиста, который, заслышав Фацио, вскочил и совсем было приготовился бросаться на живот и ползти.

Коридорчик был практически длиной в его рост. В мгновение ока он оказался по ту сторону, засветил свой фонарь. Вторая пещера была меньше первой, и сразу возникало ощущение, что в ней совершенно сухо. В самом ее центре лежал ковер, все еще в хорошей сохранности. В левом дальнем углу ковра стояла глиняная плошка. Симметрично ей, в правом – корчага. Посередине ближней к выходу кромки ковра, образуя с плошкой и корчагой перевернутый треугольник, замерла в выжидательной позе собака-овчарка из терракоты размером с настоящую. На ковре два высохших и пожелтевших тела, как в фильмах ужасов, сплелись в объятии.

Монтальбано почувствовал, что у него пресеклось дыхание, дар речи пропал. Кто его знает почему, ему вспомнилась парочка, которую он застал в соседней пещере, когда она занималась любовью. Его молчанием воспользовались остальные, не выдержав, они друг за другом пробрались в пещеру. Оператор зажег лампы, начал лихорадочно снимать. Все молчали. Первым пришел в себя Монтальбано.

– Сообщи криминалистам, судье и доктору Паскуано, – сказал он.

Даже не повернулся к Фацио, давая ему распоряжения. Он стоял себе, будто зачарованный, глядя на эту сцену и страшась, что малейшее движение может пробудить его от сна, в котором он в эту минуту пребывал.


Глава двенадцатая


Очнувшись от чар, которые его буквально парализовали, Монтальбано принялся во весь голос кричать, чтоб все стояли по стенам, не шевелились, не топтали в пещере землю, которая была припорошена мельчайшим красноватого цвета песком, проникшим сюда непонятно откуда, – может, он покрывал и стенки. Этого песка и следа не было во второй пещере, не исключено, что именно он каким-то образом предохранил трупы от разложения. Это были мужчина и женщина, возраст их на глаз определить было невозможно: что они разного пола, комиссар догадался по телосложению, не на основании, конечно, половых признаков, которых больше не существовало, время их уничтожило. Мужчина лежал на боку, его рука покоилась на груди женщины, та лежала на спине. Они, следовательно, обнимали друг друга и продолжали бы обнимать вечно: и правда, то, что некогда была рукой мужчины, словно бы срослось, сплавилось с плотью ее груди. Хотя доктору Паскуано, конечно, не составило бы труда их разделить. Под сморщенной пергаментной кожей проглядывала белизна костей, тела иссохли, превратились в тонкую оболочку. Казалось, оба смеются: губы истончились и подтянулись к самым основаниям зубов. Рядом с головой мертвеца была плошка, внутри нее – какие-то кружочки, рядом с женщиной стояла глиняная корчага, вроде тех, что когда-то крестьяне носили с собой, в них вода долго оставалась прохладной. У ног пары – собака из терракоты. В длину около метра, краски сохранились прекрасно, – серая с белым. Мастер представил ее в такой позе: передние лапы вытянуты, задние – подобраны, пасть полуоткрыта, из нее высовывается розовый язык, глаза бдительные, – одним словом, она как бы лежит свернувшись, но вместе с тем настороже. В ковре кое-где были дырки, в которых виднелся все тот же песок, но могло статься, что прохудился он раньше и в таком состоянии попал в пещеру.

– Выходите все! – приказал он, и, обращаясь к Престии с оператором, добавил: – А главное, погасите лампы.

Внезапно он сообразил, какой ущерб причиняет жар от софитов, да и само их присутствие. Он остался в пещере один. Светя себе фонариком, внимательно глядел на содержимое плошки, круглые штуковины оказались металлическими монетами – потемневшее серебро и медь. Осторожно двумя пальцами он взял одну, которая, показалось ему, сохранилась лучше: это была монета в двадцать чентезимо 1941 года, одна сторона изображала короля Виктора Эммануила Ш, другая – женский профиль с ликторской связкой. Когда он направил свет на голову мертвеца, то заметил, что в виске у того есть отверстие. У него был слишком большой опыт, чтоб не догадаться, что это результат выстрела: самоубийство либо убийство. Но если тот покончил с собой, куда девалось оружие? У нее на теле, напротив, не было никаких следов насильственной смерти. Комиссар остался в задумчивости, оба были обнажены, но одежды в пещере не было видно. Что это значило? Свет фонарика разом потух, не пожелтев и не ослабев предварительно, – кончилась батарея. Монтальбано на мгновение ослеп, ему не удавалось сориентироваться. Чтоб не навредить, он уселся на песок, поджидая, пока его глаза привыкнут к темноте; через некоторое время он наверняка должен был завидеть еле различимый свет там, где открывался лаз. Однако ему было достаточно этих нескольких секунд полной тьмы и тишины, чтобы почуять какой-то необычный запах, который, он был в этом уверен, ему уже встречался прежде. Он напрягся, чтобы вспомнить, где именно, хоть бы даже потом это оказалось совсем неважно. И поскольку он инстинктивно, с тех еще пор, когда был мальчишкой, старался подобрать цвет к каждому поразившему его запаху, то сказал себе, что этот был темно-зеленым. По ассоциации, он вспомнил, где ощутил его впервые: он был в Каире, внутри пирамиды Хеопса, в коридоре, куда запрещался вход туристам и куда любезность друга-египтянина позволила попасть только ему одному. И внезапно он почувствовал себя швалью, нестоящим человеком, у которого нет ничего святого. Утром, застав ребят, которые занимались любовью, он оскорбил жизнь, теперь, перед двумя телами, которые навсегда должны были остаться укрытыми от глаз в их объятии, оскорблял смерть.

Может быть, именно из-за этого чувства вины он не захотел присутствовать при сборе данных, к которому немедленно приступили Якомуцци и его люди из криминального отдела вместе с судмедэкспертом доктором Паскуано. Он уже выкурил пять сигарет, усевшись на плите, служившей дверью пещеры, где нашли оружие, когда услышал, что его зовет Паскуано, страшно взволнованный и нервный.

– Ну, где же судья?

– Вы у меня это спрашиваете?

– Если он сейчас не приедет, здесь все полетит к черту. Мне нужно везти трупы в Монтелузу, поместить их в холодильник. Они разлагаются прямо на глазах. Как быть?

– Выкурите со мной сигаретку, – попытался задобрить его Монтальбано.

Судья Ло Бьянко прибыл через четверть часа, когда сигарет комиссар успел выкурить еще две.

Ло Бьянко бросил рассеянный взгляд и, поскольку мертвые не относились ко временам короля Мартина-младшего, сказал судмедэксперту:

– Делайте что хотите, все равно это дело давнее.

В каком ключе подать новость, «Телевигата» угадала сразу. В выпуске новостей в двадцать тридцать первым делом показалась взбудораженная физиономия Престии, и тот объявил о некоей сенсации, коей они были обязаны, как он выразился, «одной из гениальных догадок, которые делают комиссара Сальво Монтальбано из Вигаты фигурой, может быть, единственной в своем роде среди следователей острова и, почему бы и нет, – всей Италии». Он продолжил, напомнив, как комиссар арестовал при драматических обстоятельствах скрывавшегося от правосудия Тано Грека, кровавого мафиозного босса, как он обнаружил пещеру, приспособленную под склад оружия. Появились эпизоды пресс-конференции по случаю ареста Тано, где совершенно ошалелый и заикающийся тип, который отзывался на имя Монтальбано, с натугой связывал два слова. Престия продолжал рассказывать, как этот выдающийся следователь пришел к убеждению, что рядом с пещерой, где находилось оружие, должна была существовать еще одна, сообщавшаяся с первой.

– Я, – сказал Престия, – всецело полагаясь на интуицию комиссара, сопровождал его вместе с моим оператором Скириро Джерландо.

В этом месте Престия напустил на себя таинственность и задался сразу кучей вопросов: какими скрытыми паранормальными способностями был одарен комиссар? Что заставило его думать, будто за несколькими камнями, почерневшими от времени, скрывалась давнишняя трагедия? Может, взгляд комиссара, как у Супермена, был подобен рентгеновским лучам?

Монтальбано, который смотрел передачу у себя дома и уже с полчаса никак не мог отыскать пару чистых трусов, которые где-то же должны были быть, услышав этот последний вопрос, послал Престию в задницу.

Потом пошли впечатляющие кадры тел в пещере, и тут Престия ничтоже сумняшеся выдвинул свою гипотезу. Он не знал об отверстии в виске у мужчины и потому стал говорить о смерти от любви. По его мнению, влюбленная пара, чувствам которой противились семьи, заключилась в гроте, замуровала вход и умерла голодной смертью. Они устроили свой последний приют с помощью старого ковра, кувшина, полного воды, и, обнявшись, стали ожидать смерти. О плошке, полной монеток, он умолчал, это диссонировало бы с нарисованной им картиной. Личность обоих не установлена, продолжил Престия, дело было по меньшей мере лет пятьдесят назад. Потом другой ведущий принялся говорить о событиях дня: шестилетняя девочка, изнасилованная и забитая камнем одним из дядьев со стороны отца; труп, обнаруженный в колодце; перестрелка в Мерфи – трое убитых и четверо раненых; рабочий, погибший на производстве; исчезновение зубного врача; самоубийство коммерсанта, задушенного акульими займами, арест члена муниципального совета из Монтеверджине, обвиненного в скупке краденного, труп в море…

Комиссара прямо перед телевизором свалил глубокий сон.

– Алло, Сальво? Джедже это. Сейчас дай мне сказать и не перебивай всякой херней. Мне надо вот как с тобой увидеться, надо сказать тебе одну вещь.

– Лады, Джедже, сегодня же ночью, идет?

– Нету меня в Вигате, в Трапани я.

– И когда тогда?

– Сегодня какой у нас день?

– Четверг.

– Пойдет в субботу в двенадцать ночи на обычном месте?

– Слышь, Джедже, в субботу вечером я ужинаю с одним человеком, но прийти все равно приду. Если малость запоздаю, подожди меня.

Звонок Джедже, голос которого показался ему до того озабоченным, что у комиссара прошла охота его поддевать, разбудил его вовремя. Было десять часов, он включил «Свободный канал». Николо Дзито, – умное лицо, красные волосы и красные мысли, – открыл свой выпуск новостей сообщением о гибели на производстве одного рабочего из Фелы, который оказался заживо изжарен взрывом газа. Он привел целый ряд примеров, доказывающих, что по крайней мере девяносто процентов частных предпринимателей плюют с высокой колокольни на нормы безопасности. Затем он перешел к аресту чиновников государственной администрации, обвиняемых в ряде хищений, и воспользовался случаем напомнить зрителям, как сменявшие друг друга правительства пытались ввести законы, препятствовавшие нынешнему наведению порядка. Третьей темой, которой он коснулся, было самоубийство коммерсанта, обратившегося к ростовщику и задушенного процентами; меры против ростовщичества, принятые правительством, он оценил как совершенно неадекватные. Почему, задался он вопросом, правоохранительные органы всегда разделяли ростовщичество и мафию? Разве так уж много существует способов отмывания грязных денег? И наконец заговорил о телах, обнаруженных в пещере, но подал новость под особым углом, косвенно полемизируя с Престией и «Телевигатой». Некогда, сказал он, утверждалось, что религия – опиум для народа, в наши же дни следует говорить, что настоящий опиум – это телевидение. К примеру, с какой стати случившееся было представлено некоторыми как самоубийство двух отчаявшихся любовников, чувствам которых противились? Какие факты уполномочили кого бы то ни было выдвинуть подобный тезис? Их нашли голыми, – куда подевалась одежда? В гроте нет и следа какого бы то ни было оружия. Как они смогли бы покончить с собой? Уморив себя голодом? Ну конечно! Зачем рядом с телом мужчины стояла плошка с мелкими монетами, которые нынче, конечно, уже не ходят, но тогда имели покупательную способность: чтоб заплатить за переправу Харону? Правда, заявил он, заключается в том, что возможное убийство хотят изобразить как не вызывающее сомнений самоубийство, самоубийство романтическое. И в наше смутное время, когда тяжелые тучи собрались на горизонте, закончил он, измышляется подобная история, чтобы одурманить людей, отвлечь интерес от серьезных проблем на историю в духе Ромео и Джульетты, написанную, однако, автором мелодрам.

– Милый, это я, Ливия. Хочу сказать тебе, что я заказала билеты на самолет. Вылет из Рима, – значит, тебе нужно купить билет из Палермо до Фьюмичино, а мне из Генуи. Встретимся в аэропорту и сядем в наш самолет.

– Угу.

– Я заказала и гостиницу тоже, одна моя подруга, которая там была, говорила, что гостиница, хоть и не роскошная, но очень хорошая. Надеюсь, что тебе понравится.

– Угу.

– Вылетаем через пятнадцать дней. Я так рада. Считаю дни и часы.

– Угу.

– Сальво, что случилось?

– Ничего. А что должно было случиться?

– Мне не кажется, что ты в восторге.

– Да нет, ну что ты.

– Смотри, Сальво, если ты в последнюю минуту передумаешь, я все равно поеду и поеду одна.

– Ну вот.

– Да можно узнать, что с тобой происходит?

– Ничего. Я спал.

– Комиссар Монтальбано? Добрый вечер. Это директор Бурджио.

– Добрый вечер, я вас слушаю.

– Мне страшно неловко беспокоить вас дома. Я только что услышал по телевизору, что обнаружили два тела.

– Вы можете их опознать?

– Нет. Я звоню вот по какому поводу: по телевизору сказали об этом между прочим, а вам, может, будет, наоборот, интересно. Речь идет о собаке из терракоты. Если вы ничего не имеете против, я пришел бы завтра утром в управление с бухгалтером Бурруано, вы с ним знакомы?

– Только шапочно. В десять вам удобно?

– Тут, – сказала Ливия. – Хочу тут и прямо сейчас.

Они находились в каком-то подобии парка, тесно росли деревья. Под ногами у них ползали сотни самых разных улиток.

– Ну почему именно тут? Лучше вернемся в машину, через пять минут будем дома, а то вдруг кто-нибудь пройдет.

– Не спорь, дерьмо, – сказала Ливия, берясь за ремень его брюк и неловко пытаясь его расстегнуть.

– Я сам, – сказал он.

В мгновение ока Ливия сбросила одежду, меж тем как он еще выпутывался из штанов и потом из трусов.

«Привыкла, однако, раздеваться в два счета», – подумал он в приступе сицилийской ревности.

Ливия бросилась на влажную траву, расставив ноги, руками лаская грудь, и он услышал с отвращением звук десятков раздавленных ее телом улиток.

– Ну, давай скорее.

Монтальбано наконец удалось освободиться от одежды, от холода он покрылся гусиной кожей. Меж тем две или три улитки, оставляя фосфоресцирующий след, уже поползли по телу Ливии.

– А это что за недоразумение? – спросила она критически, глядя на его стручок. Со снисходительным видом она поднялась на колени, взяла его в руку, погладила и засунула в рот. Когда почувствовала, что готово, опять приняла прежнее положение.

– А теперь отымей меня по полной программе, – сказала она.

«Как это она вдруг стала такой вульгарной», – спросил он себя, растерявшись.

Когда он совсем было вошел в нее, то увидел в нескольких шагах собаку. Собака белая, розовый язык высовывается из пасти, она угрожающе рычит, показывает зубы, изо рта тянется слюна. Когда она появилась?

– Ну что ты там? Опять он у тебя повял?

– Тут собака.

– Какое тебе дело до собаки? Трахайся.

Как раз в этот момент собака взлетела в прыжке, и он замер, испугавшись. Собака приземлилась в нескольких сантиметрах от его головы, окаменела, цвет ее слегка поблек, она свернулась клубком, передние лапы вытянуты, задние подобраны, и стала ненастоящей, из терракоты. Это была собака из пещеры, та самая, которая сторожила покойников.

И вдруг пропали небо, деревья, трава; стены и потолок из камня склубились вокруг, и он с ужасом понял, что мертвые в пещере были не двое неизвестных, а он и Ливия.

Он пробудился от кошмара, тяжело дыша, весь мокрый и сразу мысленно попросил у Ливии прощения за то, что в своем сне вообразил ее такой бесстыжей. Что должна была представлять эта собака? И омерзительные улитки, которые ползали повсюду?

Но в этой собаке какой-то смысл должен был быть наверняка.

До того как отправиться на службу, он заглянул в киоск, взял две газеты, которые выходили на Сицилии. Обе они уделяли большое место обнаружению тел в пещере, об открытии арсенала они, наоборот, полностью забыли. Газета, которая печаталась в Палермо, не сомневалась, что дело шло о самоубийстве на любовной почве, та же, которая печаталась в Катании, вроде принимала тезис об убийстве, но не сбрасывала со счетов и самоубийства, потому заголовок гласил: «Два самоубийства или двойное убийство?», сообщая различию между «двумя» и «двойным» таинственный и расплывчатый смысл. С другой стороны, что бы ни происходило, эта газета имела обыкновение не занимать никакой позиции, шла ли речь о войне или о землетрясении, всем сестрам давала по серьгам и вследствие этого приобрела славу газеты независимой и либеральной. Ни одна из них не задерживалась на корчаге, плошке и собаке из терракоты.

Катарелла, лишь Монтальбано переступил порог, спросил у него, запыхавшись, что ему отвечать на сотни телефонных звонков от журналистов, которые хотят с ним поговорить.

– Ты им скажи, что я уехал в командировку.

– И что вы стали командиром? – последовал немедленный каламбур полицейского, которому тот посмеялся в одиночестве.

Монтальбано задним числом решил, что накануне вечером он поступил мудро, когда, прежде чем сомкнуть глаза, выдернул телефон из розетки.


Глава тринадцатая


– Доктор Паскуано? Монтальбано. Хотел узнать, есть ли новости.

– Точно так. Моя жена подхватила насморк, а у моей внучки выпал зубик.

– Вы, доктор, не в настроении?

– Так точно!

– И из-за чего?

– И это после того, как вы мне звоните и спрашиваете, есть ли новости! Я просто поражаюсь, как у вас хватило совести задавать мне такой вопрос в девять утра! Вы, может, думаете, что я провел ночь, потроша этих двух покойников, как стервятник, как ворон? Я сплю по ночам! И теперь сижу с этим утопленником, которого нашли в Торре Спакката. Который, к тому же и не утопленник вовсе, раз, прежде чем бросить его в море, его три раза пырнули ножом в грудь.

– Доктор, давайте поспорим?

– О чем?

– Что вы всю ночь провели над этими двумя покойниками?

– Ну ладно, что с вами делать, попали в точку.

– И что обнаружили?

– В данный момент могу сказать вам очень мало, я должен посмотреть остальное. Сомнений нет, что их убили из огнестрельного оружия. Его – выстрелом в висок, ее – в сердце. У женщины раны не было видно, потому что сверху была его рука. Расправились по всем правилам, покуда они спали.

– В пещере?

– Не думаю, предполагаю, что их туда доставили уже мертвыми и уложили в этой позе, раздетыми, как были.

– Вам удалось установить их возраст?

– Боюсь ошибиться, но по всему они были молодые, совсем молодые.

– По-вашему, сколько времени прошло с тех пор?

– Могу отважиться сделать предположение, примите его с оговорками. Приблизительно лет пятьдесят.

– Меня ни для кого нет и не соединяй меня ни с кем по телефону четверть часа, – сказал Монтальбано, обращаясь к Катарелле. Потом запер дверь кабинета, вернулся к письменному столу, уселся. Мими Ауджелло, тот тоже сидел, но весь напрягшись, будто аршин проглотив.

– Кто начинает первым? – спросил Монтальбано.

– Ну, начну я, – ответил Ауджелло, – раз уж это я просил с тобой поговорить. Потому что думаю, пришло время с тобой поговорить.

– А я как раз готов тебя выслушать.

– Могу я узнать, что я тебе такого сделал?

– Ты-ы? Ничего ты мне не сделал. Почему ты мне задаешь такой вопрос?

– Да потому что тут у нас, кажется мне, я теперь совершенно посторонний. Ты ничего мне не рассказываешь о том, чем ты занят, близко меня не подпускаешь. А мне обидно. Например, как по-твоему, это правильно, что ты от меня утаил историю с Тано Греком? Я ведь не Якомуцци, что болтает направо и налево, я умею держать что нужно про себя. Что произошло в моем комиссариате, я это узнал из пресс-конференции. Тебе кажется, это красиво по отношению ко мне, я ведь все ж таки пока еще твой зам?

– Но ты понимаешь ведь, насколько дело-то это было деликатное?

– Вот как раз потому что понимаю, меня это бесит еще пуще. Потому что это значит, что для тебя я не тот человек, который подходит для деликатных дел.

– Никогда я этого не думал.

– Никогда не думал, но всегда делал. Как история с оружием, о которой я узнал случайно.

– Знаешь, Мими, на меня напало такое беспокойство, такая торопливость, просто в голове не было, чтоб тебя известить.

– Не вешай мне лапшу на уши, Сальво. Тут другое дело.

– И какое?

– Сейчас скажу. Ты себе подобрал комиссариат по твоему образу и подобию. От Фацио до Джермана и до Галлуццо, кого ни возьми, – это всего-навсего руки, которые подчиняются единственной голове – твоей. Потому что они не спорят, не ставят под сомнение, – исполняют и точка. Тут у нас инородных тел только два. Катарелла и я. Катарелла, потому что слишком тупой, а я…

– …потому что слишком умный.

– Вот видишь? Я этого говорить не собирался. Ты мне приписываешь высокомерие, которого у меня нет, и делаешь это с умыслом.

Монтальбано поглядел на него, поднялся, сунул руки в карманы, обошел вокруг стула, на котором сидел Ауджелло, потом остановился:

– Не было тут умысла, Мими. Ты и в самом деле умный.

– Если ты и вправду так думаешь, то почему ты от меня все время бегаешь? Я мог бы тебе помогать, по крайней мере, в такой же степени, что и остальные.

– В этом-то как раз все дело, Мими. Не как остальные, а больше. Я тебе говорю как на духу, потому что ты меня заставил задуматься над моим поведением по отношению к тебе. Может, именно это мне всего неприятнее.

– Значит, чтоб сделать тебе приятное, мне надо слегка поглупеть?

– Если хочешь, чтоб мы хорошенько полаялись, давай полаемся. Не это я имел в виду. Суть в том, что я с течением времени пришел к выводу, что я вроде охотника-одиночки, – извини за дурацкое выражение, может, оно не подходит, – потому как охотиться в компании мне нравится, но организовывать охоту хочу я один. Это – условие необходимое, чтоб мои шарики крутились в правильном направлении. От умного замечания, если его делает кто-то другой, – я падаю духом, руки у меня, может, на целый день опускаются и совсем даже не исключено, что я вообще не смогу думать дальше.

– Я понял, – сказал Ауджелло. – Больше того, я это понял уже раньше, но хотел это услышать от тебя, подтверждения хотел. Тогда я тебя предупреждаю: я зла на тебя не держу и прямо сегодня пишу начальнику полиции и прошу перевода.

Монтальбано оглядел его, придвинулся поближе к Ауджелло, наклонился, положил руки ему на плечи:

– Ты мне веришь, когда я тебе говорю, что если ты так поступишь, то меня по-настоящему огорчишь?

– Ну, это полный абзац! – взорвался Ауджелло. – Много хочешь. Да что ты за человек? Сначала обращаешься со мной, как с дерьмом, а теперь делаешь мне признание в чувствах. Да ты знаешь, что ты просто невероятный эгоист?

– Да, я знаю, – сказал Монтальбано.

– Позвольте мне представить вам бухгалтера Бурруано, который любезно согласился прийти вместе со мной. – Директор Бурджио был сама церемонность.

– Располагайтесь, пожалуйста, – сказал Монтальбано, указывая на два стареньких кресла в уголку, которые предназначались для особых гостей. Себе он, напротив, взял один из двух стульев, стоявших перед письменным столом и обыкновенно полагавшихся тем, кто ничем особым не отличался.

– Похоже, что на меня в последние дни возложена роль исправлять или по крайней мере уточнять то, что говорят на телевидении, – приступил к разговору директор.

– Исправляйте и уточняйте, – улыбнулся Монтальбано.

– Мы с бухгалтером почти ровесники, он старше меня на четыре года, мы помним одно и то же.

Монтальбано в голосе директора послышалась некоторая гордость. И у него были на то основания: Бурруано, трясущийся, с мутноватыми глазами, казался старше товарища по крайней мере лет на десять.

– Видите ли, сейчас же после передачи «Телевигаты», где показывали внутренность пещеры, в которой обнаружили…

– Извините, что я вас перебиваю. Вы в прошлый раз говорили мне о пещере, где нашли арсенал, но об этой второй даже не упомянули. Почему?

– Просто-напросто потому, что не знал о ее существовании, Лилло мне никогда о ней не говорил. Итак, сразу после передачи я позвонил бухгалтеру Бурруано, хотелось проверить свое впечатление, потому что эту скульптуру собаки мне уже доводилось видеть раньше.

Собака! Вот почему она приснилась ему в кошмаре, о ней по телефону упомянул директор. Им овладело чувство благодарности, похожее на детское.

– Может, вы хотите чашечку кофе, да, чашечку кофе? В баре тут рядом его хорошо делают.

Одновременным движением оба покачали головой.

– Фанту? Кока-колу? Пиво?

Если бы его не остановили, он чувствовал, что вскоре предложил бы им по десять тысяч лир на брата.

– Нет, спасибо, нам ничего нельзя. Возраст, – ответил директор.

– Тогда я вас слушаю.

– Лучше, если будет рассказывать бухгалтер.

– С февраля сорок первого по июль сорок третьего, – начал тот, – я был, совсем молоденький, городским головой Вигаты. Отчасти потому, что, как фашизм заявлял, молодые ему нравились, – потому-то он их всех и посъедал, кого изжарив, а кого заморозив, – а отчасти потому, что в городке остались одни старики, женщины и детишки, остальные были на фронте. Я на фронт пойти не смог, потому что была у меня, и довольно серьезная, грудная болезнь.

– А у меня года не вышли, чтоб идти на фронт, – вмешался директор во избежание недоразумений.

– Время было страшное. Англичане с американцами бомбили нас каждый день. Один раз я насчитал десять бомбежек за без малого двое суток. Народу, который еще оставался в городке, было мало, большинство эвакуировалось, жили мы в убежищах, вырытых в горе, которая стоит над городком. На самом деле это были тоннели, проходившие насквозь, очень надежные. Мы даже и кровати перенесли туда. Это теперь Вигата разрослась, а тогда было не так, – всего несколько домов, что скучились вокруг порта, просто полоска между подошвой горы и морем. Вверху на горе Пьяно Лантерна, – там теперь что-то вроде Нью-Йорка с небоскребами, – в те поры было всего-навсего несколько построек, расположенных по обе стороны единственной улицы, которая вела к кладбищу, а потом терялась в открытом поле. Объектов у неприятельских самолетов было три: электростанция, порт с его военными кораблями и торговыми судами и зенитные батареи – противовоздушная и береговая, которые стояли на вершине горы. Когда бомбили англичане, дело бывало лучше, чем когда бомбили американцы.

Монтальбано не терпелось, чтоб тот наконец добрался до сути, до рассказа о собаке, но неловко было прерывать его отступления.

– В каком смысле бывало лучше, бухгалтер? Все равно же бомбы.

За Бурруано, который теперь молчал, уйдя в какие-нибудь воспоминания, ответил директор:

– Англичане были, как это сказать, честнее, бросали бомбы, стараясь попасть только в военные объекты, американцы же бросали без разбору, куда ни попадя.

– В конце сорок второго, – продолжил Бурруано, – положение стало еще хуже. Все пропало, от хлеба до лекарств, воды, одежды. Тогда я подумал устроить на Рождество вертеп, перед которым все мы сможем помолиться. Больше нам ничего не оставалось. Хотелось мне, однако, чтобы вертеп этот был особенный. Я решил таким способом отвлечь, хоть на несколько дней, мысли горожан от забот, которых было множество, и от страха бомбежек. Не было семьи, в которой по крайней мере один мужчина не воевал бы вдали от дома, в снегах России или в африканском пекле. Все мы извелись, стали злые, неуважительные, ругатели, хватало любой малости, чтоб разгорелась ссора, нервы у всех были издерганы. Ночью не удавалось глаз сомкнуть то от зенитных пулеметов противовоздушной обороны, то от разрывов бомб, то от гула летавших низко самолетов, то от корабельных орудий. И потом все шли ко мне или к священнику, просить то одно, то другое, а я не знал, куда мне податься. Мне уже стало казаться, что я не молодой, как тогда, а старик, как сейчас.

Он остановился, чтоб перевести дух. Ни Монтальбано, ни директор не решились заполнить паузу.

– В общем, если в двух словах, я поговорил об этом с Баллассаро Кьяренца, а он по глине был настоящий талант, это было его увлечение, потому что профессия его была возчик, и вот ему как раз и пришла мысль, чтоб фигуры исполнить в натуральную величину. Христа-младенца, Марию, святого Иосифа, вола, ослика, пастуха с ягненком на плечах, овцу, собаку и потом «напуганного», без которого не обходится ни один вертеп, – на самом деле это пастух, поднявший руки в знак изумления. [20 - Композиция, изображающая сцену Рождества, впервые устроенная Св. Франциском в 1223 году в местечке Греччо, в которой выступали живые люди и настоящие животные (повторяется ежегодно до сего дня). Вертеп – непременная часть Рождества в любом итальянском доме, в витрине любого магазина, больнице, школе, церкви; устраиваются монументальные вертепы на площадях, выставки вертепов, конкурсы на лучший вертеп, рождественские базарчики, на которых продаются фигуры («персонажи») и все необходимое для устройства мизансцены («пейзажа»). Фигуры бывают самого разного размера и из самого разного материала – от дерева до макарон, до недавнего времени их делали из глины и потом раскрашивали. Количество персонажей варьируется от 5–6 (Мадонна, Святой Иосиф, Младенец, ослик и вол, а также ангел, держащий надпись «Глория» – «Слава в вышних Богу») и до нескольких сот; существуют персонажи традиционные (пастухи, цари-волхвы) и факультативные (вплоть до сегодняшних политических деятелей). Вертеп постепенно дополняют новыми персонажами, начиная с 8 декабря (праздник Непорочного Зачатия Пресвятой Девы) и до 6 января, прихода царей-волхвов, Епифании, после чего вертеп разбирается и укладывается до следующего года.] Он все это сделал, и вышло замечательно. Тогда мы подумали не ставить вертеп в церкви, а устроить под сводами одного из разбомбленных домов, будто Христос рождается у нас в лихую годину.

Он сунул руку в карман, вытащил фотографию, протянул ее комиссару. Замечательный был вертеп, правду говорил бухгалтер. Ощущение бренности, временности и в то же самое время тепло утешения, надмирного покоя.

– Изумительно, – похвалил Монтальбано, чувствуя себя растроганным. Но это было только мгновение, сыщик взял в нем верх, и он принялся внимательно изучать собаку. Не было сомнения, это была та же собака, что стояла в пещере. Бухгалтер положил фото обратно себе в карман.

– Этот вертеп сотворил чудо, представляете? Несколько дней мы все по-доброму относились друг к другу.

– А куда потом девались фигуры?

Именно это интересовало Монтальбано. Старик улыбнулся:

– Я продал их с аукциона, все до одной. Денег выручил ровно столько, чтоб заплатить за работу Кьяренцы, который просил лишь покрытия расходов, да еще чтоб подбросить тем, кто больше нуждался. А было их немало.

– Кто купил статуи?

– Вот в этом как раз вся загвоздка. Я теперь уж не припомню. Были у меня квитанции и все что полагается, но пропали, когда часть мэрии загорелась во время высадки американцев.

– В этот период, о котором вы мне сейчас рассказываете, вам не приходилось слышать, что исчезла одна молодая пара?

Бухгалтер улыбнулся, директор же откровенно расхохотался.

– Я сказал глупость?

– Прошу прощения, комиссар, именно, – ответил директор.

– Смотрите, в тридцать девятом нас было в Вигате четырнадцать тысяч человек. Я помню точные цифры, – пояснил Бурруано. – В сорок втором же осталось всего восемь тысяч. Кто мог – уезжали, устраивались временно в глуби острова подальше от побережья, в городках, таких крохотных, что для американцев они важности не представляли. В период с мая по июль сорок третьего мы усохли приблизительно тысяч до четырех, и я не считаю военных, итальянцев и немцев, моряков. Остальные рассеялись везде и всюду, жили в пещерах, на сеновалах, в любой дырке. Как могли мы узнать об отдельной пропаже? Пропали все!

И опять засмеялись. Монтальбано поблагодарил их за сведения.

Ладно, кое-что ему удалось узнать. Прилив благодарности, который Монтальбано испытал по отношению к директору и бухгалтеру, превратился, как только они ушли, в неодолимый приступ великодушия, о котором, и в этом он не сомневался, раньше или позже ему пришлось бы пожалеть. Он вызвал к себе в кабинет Мими Ауджелло, сделал пространное признание в своих проступках по отношению к другу и сотруднику, обнял его за плечи, заставил прохаживаться с собой туда-сюда по кабинету, выразил ему «безусловное доверие», рассказал подробно о расследовании, которое вел по делу о торговле оружием, открыл ему убийство Мизурака, сообщил, что просил у судьи разрешения поставить на прослушивание телефоны Инграссии.

– А мне что ты велишь делать? – спросил Ауджелло, захваченный энтузиазмом.

– Ничего. Ты должен только слушать, – сказал Монтальбано, разом опамятовавшись. – Потому что если ты проявишь хоть минимум инициативы, я тебе башку оторву, можешь быть уверен.

Зазвонил телефон, Монтальбано поднял трубку и услышал голос Катареллы, который был у них за диспетчера.

– Алло, дохтур? Тут, как бы это сказать, дохтур Якомуцци.

– Соедини меня с ним.

– Говорите с дохтуром, дохтур, по тилифону, – услышал он слова Катареллы.

– Монтальбано? Я тут проезжал мимо, возвращался из Крастичеддру.

– Да ты сейчас где?

– Как это где? В кабинете рядом с тобой.

Монтальбано выругался, можно ли быть большим идиотом, чем Катарелла?

– Пройди ко мне.

Дверь отворилась, зашел Якомуцци, весь в красном песке и пылище, всклокоченный и расхристанный.

– Почему этот тип хотел, чтоб я с тобой говорил только по телефону?

– Якому, ну дураку-то закон не писан. Не знаешь, какой у нас Катарелла? Ты бы ему дал пинка под зад и входил бы себе.

– Я закончил обследование пещеры. Велел просеивать песок: веришь, нет, даже золотоискателям в американских фильмах до нас далеко. Не обнаружилось ничего абсолютно. И это обозначает только одно, учитывая, что Паскуано мне сообщил, что ранения были сквозные.

– Что их обоих застрелили в другом месте.

– Правильно. Если б их убили в пещере, мы должны были бы обнаружить пули. Ах да, одна странная вещь. Песок в пещере перемешан с раковинами улиток, растертыми в пыль, не иначе как их были тысячи там внутри.

– Боже! – пробормотал Монтальбано. Его сон, его кошмар, голое тело Ливии, на котором ползавшие улитки оставляли склизкий радужный след. Какой в этом был смысл? Он поднес руку ко лбу, оказалось, что он весь мокрый.

– Тебе плохо? – спросил озабоченно Якомуцци.

– Ничего, голова закружилась, я просто устал.

– Вызови Катареллу и вели принести тебе из бара что-нибудь тонизирующее.

– Катарелла? Шутишь? Он однажды, когда я его попросил принести мне эспрессо, вернулся с маркой авиапочты.

Якомуцци положил на стол три монеты.

– Это из тех, что были в плошке, остальные я отправил в лабораторию. Вряд ли они тебе пригодятся, оставь их как память.


Глава четырнадцатая


С Аделиной они могли провести целую вечность, не встречаясь. Монтальбано каждую неделю оставлял на кухонном столе деньги на расходы, каждые тридцать дней – жалованье. Однако между ними сам собой сложился особенный способ общения: когда Аделина хотела еще денег на провизию, он находил на столе «карузо» – глиняную копилку, которую как-то купил на одной ярмарке и держал для красоты; когда надо было пополнить запас носков или трусов, она ему клала одну пару на кровать. Естественно, система функционировала не в одном только направлении, Монтальбано тоже сообщался с ней самыми странными знаками, она, однако, умудрялась их понять. С некоторых пор комиссар приметил, что Аделина, если он был в напряжении, беспокоился, нервничал, как-то это улавливала по тому виду, в каком он по утрам оставлял дом, и тогда, вернувшись, он находил особенные кушанья, которые поднимали его дух. В этот день Аделина тоже вступила в действие, потому Монтальбано обнаружил в холодильнике подливку из кальмаров, густую и черную, как ему нравилось. Были в ней или нет признаки душицы? Он обонял ее долго, прежде чем поставить разогревать, но на этот раз, похоже, расследование оказалось безрезультатным. Покончив с едой, он переоделся в спортивный костюм, намереваясь совершить небольшой моцион но берегу моря. Пройдя разве самую малость, он почувствовал, что устал, у него заболели икры.

Он вспомнил поговорку, что стоймя вставлять и по песку шагать – жилы рвать.

Один только раз он делал это стоя и после не чувствовал себя таким измочаленным, как утверждала поговорка, меж тем как по песку, это верно, даже по твердому, у самой воды, ходить уставал. Взглянул на часы и удивился: какое там – малость! Ходил целых два часа! Он плюхнулся на песок.

– Комиссар! Комиссар!

Голос доносился издалека. Он поднялся через силу, обвел глазами море, подумав было, что кто-нибудь зовет его с обычной или с надувной лодки. Море, однако, было совершенно пусто до самого горизонта.

– Комиссар, я здесь! Комиссар!

Он обернулся. Это был Торторелла, который махал изо всех сил руками с шоссе, большой участок которого шел вдоль берега.

Покуда он впопыхах мылся и одевался, Торторелла рассказал ему, что в комиссариат поступил анонимный телефонный звонок.

– Кто на него отвечал? – спросил Монтальбано.

Если у телефона был Катарелла, бог его знает, что он понял и как потом переврал.

– Никак нет, – ответил улыбаясь Торторелла, который угадал мысль своего начальника. – Он отошел на минутку в сортир, и на телефоне его замещал я. Голос был с палермским выговором, картавил, вместо «р» говорил «и», но может, нарочно. Сказал, что на выпасе валяется падаль одного козла, искать в зеленой машине.

– Кто туда поехал?

– Фацио и Галлуццо, я скорей-скорей поехал искать вас. Не знаю, хорошо я сделал, а ну как звонок – одна шутка, розыгрыш.

– Ну и любим же мы пошутить у нас на Сицилии!

Он добрался до выпаса в пять, в тот час, который Джедже называл «сменой караула»; смена заключалась в том, что парочки, совокуплявшиеся бескорыстно, то бишь любовники, – не состоявшие в браке, нарушители супружеской верности, женихи и невесты, – покидали это место, заканчивали («во всех смыслах», – подумал Монтальбано), чтобы дать простор овечкам из стада Джедже – блондинкам из Восточной Европы, трансвеститам из Болгарии, уроженкам Нигерии, подобным черному дереву, бразильским виадос, марокканским мальчикам для радости и прочая и прочая, настоящей Организации Объединенных Наций имени переда, зада и дрына. Зеленая машина была тут, с открытым багажником, окруженная тремя машинами карабинеров. Автомобиль Фацио стоял немного поодаль. Он вылез, и Галлуццо подался ему навстречу.

– Припозднились мы.

С карабинерами у них был неписаный договор. Кто оказывался первым на месте происшествия, кричал «я!» и забирал дело себе. Это избавляло от взаимного вмешательства, полемик, подножек и вытянувшихся физиономий. Фацио тоже надулся, как мышь на крупу:

– Они первее приехали.

– Да что это вас разбирает? Чего вы потеряли? Нам же не платят за каждого покойника отдельно, не с выработки же получаем.

Любопытное совпадение: зеленая машина стояла вплотную к тем самым кустам, у которых год тому назад был найден один из ряда вон выдающийся труп, открывший дело, которое заинтересовало Монтальбано особенно. С лейтенантом карабинеров родом из Бергамо и по фамилии Доницетти, они обменялись рукопожатием.

– Нас известили анонимным звонком, – сказал лейтенант.

Значит, хотели быть больше чем уверены, что труп обнаружат. Комиссар внимательно смотрел на мертвеца, скрючившегося в багажнике. На первый взгляд его убили одним выстрелом, пуля была пущена в рот, раздробила губы и зубы и вышла через затылок, проделав в нем дыру величиной с кулак. Лицо было ему незнакомо.

– Это правда, что вы знакомы с администратором этого борделя под открытым небом? – осведомился с некоторым презрением лейтенант.

– Да, это мой друг, – сказал Монтальбано с явным вызовом.

– Знаете, где я могу его найти?

– У него на дому, думаю.

– Там его нет.

– Простите, но почему вы хотите выяснить у меня, где он находится?

– Потому что вы, по вашим собственным словам, его друг.

– М-да? И это предполагает, что вам, например, точно известно, где именно в этот момент пребывают и чем занимаются ваши друзья из Бергамо.

С шоссе без конца подъезжали автомобили, сворачивали на тропинки, ведущие к выпасу, замечали машины карабинеров, давали задний ход и быстренько возвращались на дорогу, по которой сюда попали. Девочки из Восточной Европы, виадос из Бразилии, уроженки Нигерии и вся честная компания прибывали на рабочее место и, почуяв, что пахнет жареным, отправлялись восвояси. Похоже, вечер обещал выдаться особенно неудачным для коммерции Джедже.

Лейтенант возвратился к зеленой машине, Монтальбано повернулся и, не прощаясь с ним, сел в автомобиль. Сказал Фацио:

– Ты и Галлуццо оставайтесь здесь. Проследите, что они будут делать и что выяснят. Я еду в управление.

Он остановился у магазина книг и канцтоваров Саркуто, единственного в Вигате, который хранил верность заявленному на вывеске, в двух остальных продавались не книги, а школьные рюкзаки, тетрадки, ручки. Он вспомнил, что закончил роман Монтальбана, и читать больше было нечего.

– Есть новая книга о Фальконе и Борселлино! – объявила ему синьора Саркуто, как только он появился на пороге.

Она так и не поняла, что Монтальбано ненавидел книги, в которых говорилось о мафии, мафиозных покушениях и их жертвах. Он сам не мог понять почему, не мог отдать себе в этом отчета, но никогда их не брал, не читал даже тексты на отворотах суперобложки. Купил книжку Консоло, который когда-то получил престижную литературную премию [21 - Консоло Винченцо (р. 1933).]. Несколько шагов по тротуару – и том выскользнул у него из-под мышки, упал на землю. Монтальбано нагнулся, чтоб поднять его, потом сел в машину.

В управлении Катарелла сказал ему, что новостей нет. У Монтальбано был пунктик – тут же подписывать все книги, которые он покупал. Комиссар потянулся было за шариковой ручкой, он держал их несколько на письменном столе, и взгляд его упал на монеты, которые ему оставил Якомуцци. Первая – медная, 1934 года, на одной стороне у нее был профиль короля и надпись «Виктор Эммануил III, король Италии», на оборотной – колос и надпись «Ч. 5», пять чентезимо; вторая тоже была медной, размером чуточку побольше, с одной стороны опять же лицо короля с той же надписью, с другой – пчела, сидящая на цветке, буква «Ч» и цифра «10», десять чентезимо, 1936 года; третья была металлической, из легкого сплава, с одной стороны снова пресловутый портрет короля и надпись, с другой – орел, расправивший крылья, за которым виднелась ликторская связка. На этой стороне надписей было четыре: «Л. 1», что означало одна лира, «ИТАЛИЯ», что означало Италия, «1942», то есть год выпуска и «XX», что указывало на двадцатый год фашистской эры. И вот как раз пока Монтальбано сидел и смотрел на монету, он вспомнил, что именно привлекло его взгляд, когда он нагибался за упавшей книгой. Он увидел витрину магазина по соседству, витрину, где были выставлены старинные монеты.

Он поднялся, предупредил Катареллу, что отлучится и что вернется самое большее через полчаса, пешком направился к магазину. Тот назывался «Вещи», и именно вещи в нем были выставлены: минералы, марки, подсвечники, кольца, брошки, монеты, поделочные камни. Он зашел, и девушка, чистенькая и милая, встретила его с улыбкой. Комиссару было неловко обманывать ее ожидания, он объяснил, что пришел не затем, чтоб купить, но поскольку он видел выставленные в витрине старинные монеты, то хотел узнать, нет ли в этом магазине, или в Вигате, кого-нибудь, кто понимал бы толк в нумизматике.

– Конечно есть, – сказала девушка, все продолжая улыбаться, – она была просто прелесть. – Мой дедушка.

– Где я мог бы его побеспокоить?

– Вы его вовсе не побеспокоите, наоборот, он будет рад. Он за магазином в задней комнате, погодите, я ему скажу.

Он не успел даже разглядеть пистолет конца девятнадцатого века, лишившийся курка, как девушка опять появилась.

– Проходите, прошу вас.

Помещение за магазином было волшебным вавилоном граммофонов с трубами, доисторических швейных машинок, конторских прессов, картин, гравюр, ночных горшков, курительных трубок. Комната представляла собой сплошь книжные полки, на которых стояли вперемешку инкунабулы, тома в пергаментных переплетах, абажуры, зонтики, шапокляки. В центре помещался письменный стол, старик сидел за ним у света настольной лампы в стиле либерти. Он держал пинцетом марку и изучал ее через увеличительное стекло.

– Что такое? – спросил он нелюбезно, даже не подняв глаз.

Монтальбано положил перед ним три монеты. Старик на минутку оторвал взгляд от марки и посмотрел на них рассеянно:

– Ничего не стоят.

Из всех стариков, с которыми он мало-помалу сводил знакомство в ходе нынешнего расследования, этот был самый неприветливый.

«Хорошо бы собрать их всех в богадельню, – подумал комиссар, – мне было бы легче их опрашивать».

– Знаю, что ничего не стоят.

– И тогда что же вы хотите узнать?

– Когда они вышли из обращения.

– Попробуйте угадать.

– Когда провозгласили республику? – отважился нерешительно Монтальбано.

Он чувствовал себя точно студент, который не подготовился к экзамену. Старик засмеялся, и его смех походил на скрежет порожних жестянок, которые скребут одна о другую.

– Ошибся?

– Ошиблись, и порядком. Американцы тут у нас высадились в ночь с девятого на десятое июля сорок третьего года. В октябре того же года эти монеты вышли из оборота. Их заменили амлирами, бумажными купюрами, которые распорядилась печатать АМГОТ – военная администрация союзников на оккупированных территориях. И поскольку эти банкноты были достоинством в одну, пять и десять лир, чентезимо вышли из обращения.

Фацио и Галлуццо вернулись, когда уже стемнело, и комиссар их отчитал:

– Ну ничего себе! Вы, однако, не торопились!

– Мы-ы?! – заспорил Фацио. – Разве вы не знаете, из какого он теста, этот лейтенант? Прежде чем пальцем дотронуться до покойника, он дожидался приезда судьи и доктора Паскуано. Уж кто не торопился, так это они.

– Ну так что?

– Покойник сегодняшний, свеженький. Паскуано сказал, что между убийством и телефонными звонками даже часу не прошло. В кармане у него имелось удостоверение личности. Звать Гулло Пьетро, лет сорок два, глаза голубые, волосы светлые, цвет лица розовый, место рождения – Мерфи, место жительства – Фела, улица Маттеотти тридцать два, женат, особых признаков не имеется.

– А почему б тебе не поступить на службу в ЗАГС?

Фацио с достоинством пропустил провокацию мимо ушей и продолжал:

– Я поехал в Монтелузу, навел справки в архиве. Этот Гулло в молодости не натворил ничего особенного – две кражи, одна драка. Потом взялся за ум, по крайней мере, по видимости. Торговал зерновыми.

– Я вам по-настоящему признателен, что вы согласились принять меня тут же, – сказал Монтальбано директору, который вышел открывать ему дверь.

– Ну что вы! Ничего, кроме удовольствия, это мне не доставляет.

Он впустил его, провел в гостиную, пригласил усаживаться и позвал:

– Анджелина!

Возникла крохотная старушка, заинтригованная неожиданным визитом, аккуратная, чистенькая, очки с толстыми стеклами, за которыми блестели глаза, живые и очень внимательные.

«Богадельня!» – сказал себе Монтальбано.

– Позвольте мне представить вам Анджелину, мою жену.

Монтальбано отвесил ей восхищенный поклон, ему были очень по душе женщины преклонных лет, которые и сидя дома заботились о декоруме.

– Я надеюсь, вы простите, что я расстроил ваш ужин.

– Что значит расстроили! Напротив, комиссар, у вас есть какие-то дела?

– Никаких.

– Почему бы вам не остаться поужинать с нами? У нас еда все для старичков, нам желудок перегружать нельзя: тыква и петушки с оливковым маслом и лимоном.

– Ничего не может быть лучше.

Синьора вышла счастливая.

– Я вас слушаю, – сказал директор Бурджио.

– Мне удалось установить, в какой период произошло убийство.

– А-а. И когда это случилось?

– Наверняка между началом сорок третьего и октябрем того же года.

– Как вам удалось до этого дойти?

– Просто. Собака из терракоты, как нам сказал бухгалтер Бурруано, была продана после Рождества сорок второго года и, значит, предположительно, уже после Крещения сорок третьего; монеты, найденные в миске, вышли из оборота в октябре того же года.

Комиссар сделал паузу.

– И это означает только одно, – добавил он.

Но что именно, не сказал. Подождал терпеливо, пока Бурджио соберется с мыслями, поднимется, сделает несколько шагов по комнате, заговорит.

– Я понял, доктор. Вы меня хотите навести на мысль, что в это время пещера принадлежала Риццитано.

– Вот именно. Уже тогда, вы мне сами говорили, пещера была завалена плитой, потому что Риццитано держали там добро для продажи на черном рынке. Они хочешь не хочешь должны были знать о существовании второй пещеры, той, куда были перенесены убитые.

Директор глянул на него, остолбенев:

– Почему вы говорите перенесены?

– Потому что убили их в другом месте, это совершенно точно.

– Но какой в этом смысл? Зачем переносить их туда, укладывать их там, будто они спят, вместе с корчагой, плошкой с деньгами, собакой?

– Вот и я себя об этом спрашиваю. Единственный человек, который мог бы что-нибудь нам сказать, это, похоже, Лилло Риццитано, ваш друг.

Вошла синьора Анджелина:

– Прошу к столу.

Листья и молодые побеги особенной сицилийской тыквы – длинной, гладкой, белой, слегка отливающей зеленцой, были отварены в самый раз и дошли до такой нежности, такой мягкости, которую Монтальбано нашел прямо-таки пронзительной, щемящей. С каждым куском он чувствовал, как чистится его желудок, как начинает сиять, словно у некоторых факиров, которых ему случалось видеть по телевизору.

– Как вы находите тыкву? – спросила синьора Анджелина.

– Возвышенной, – сказал Монтальбано. И к изумлению обоих старичков, покраснел, а потом объяснил: – Прошу меня простить, иногда я страдаю неудачным употреблением прилагательных.

Морские петушки, отваренные, политые маслом с лимоном и посыпанные петрушечкой, были столь же невесомыми, что и тыква. Только за десертом директор вернулся к вопросу, который задал ему Монтальбано, но не раньше, чем закончил говорить о проблемах школы, о реформе, которую решил осуществить министр нового правительства, упразднявшей, среди прочего, также и лицей.

– В России, – сказал директор, – во времена царя существовали лицеи, хотя и назывались они на русский лад. Лицеем у нас его окрестил Джентиле, когда провел свою реформу, которая идеалистически ставила превыше всего гуманитарное образование. У коммунистов Ленина, которые были коммунистами со всеми их плюсами и минусами, на лицей рука не поднялась. Только нувориш, парвеню, полуграмотный и невысокого полета птица, как этот министр, может додуматься до подобной мысли. Как там его, Гуастелла?

– Нет, Вастелла, – сказала синьора Анджелина.

На самом деле звали его иначе, но комиссар воздержался от уточнений.

– С Лилло мы были товарищами во всем, но только не по школе, потому что там он был старше меня. Когда мне еще оставалось два года до окончания лицея, он уже защитил диплом. В ночь высадки американцев дом Лилло, который стоял у подножия Красто, был разрушен. Из того, что мне удалось узнать, когда утихла буря, в ту ночь Лилло был один в доме и его тяжело ранило. Один крестьянин видел, как итальянские солдаты сажали его в грузовик, он истекал кровью. Это последнее, что я знаю о Лилло. С тех пор у меня больше не было от него известий, а уж сколько я его искал!

– Неужели нет никого, кто уцелел бы в этой семье?

– Не знаю.

Директор заметил, что мысли жены были далеко, она сидела с прикрытыми глазами, совершенно отсутствующая.

– Анджелина! – позвал директор.

Старушка встрепенулась, заулыбалась Монтальбано.

– Вы должны меня извинить. Мой муж говорит, что я всегда была женщиной фантастической, но это не похвала, просто означает, что время от времени на меня нападает фантазия.


Глава пятнадцатая


После ужина с Бурджио он очутился дома, когда не было еще и десяти, слишком рано, чтоб идти ложиться. По телевизору показывали передачу о мафии, другую – об итальянской внешней политике, третью – об экономической ситуации; круглый стол на тему: состояние сумасшедшего дома в Монтелузе; дискуссию о свободе информации; документальный фильм о преступности несовершеннолетних в Москве, еще одну документальную ленту о морских котиках, третью – о возделывании табака; картину о гангстерах, действие которой происходило в Чикаго в тридцатые годы; ежедневную программу, где один бывший критик и историк искусств, ныне депутат и политический обозреватель, брызжа слюной, поносил судей, левых политиков и политических противников, воображая себя маленьким Сен-Жюстом [22 - За «маленьким Сен-Жюстом» без труда угадывается известный искусствовед Витторио Сгарби.], а на самом деле принадлежа к когорте торговцев коврами, мозольных операторов, колдунов и стриптизерш, которые все чаще и чаще появлялись на голубом экране. Выключив телевизор, он зажег на веранде свет и отправился на скамейку с журналом, который выписывал. Хорошая печать, интересные статьи, – журнал редактировала группа молодых защитников окружающей среды из его же провинции. Проглядел оглавление и, не найдя ничего интересного, принялся рассматривать фотографии, которые часто представляли собой хронику, но с претензией на обобщение, что, впрочем, иногда и удавалось.

Звонок в дверь его удивил, я никого не жду, сказал он себе, но тут же припомнил, что после обеда ему звонила Анна. На ее предложение заглянуть в гости он не сумел ответить «нет», перед этой девушкой он чувствовал себя в долгу, потому что воспользовался ею, причем бессовестно, это он готов был признать, в сочиненной им истории, чтоб избавить Ингрид от домогательств свекра.

Анна поцеловала его в обе щеки и протянула ему пакет:

– Смотри, что я тебе принесла.

Это была особая нуга – миндаль в жженом сахаре, совершенно каменная, разыскать которую теперь было непросто. Монтальбано она нравилась очень, но, бог знает почему, кондитеры ее больше не делали.

– По работе ездила в Миттику, увидела в одной витрине и взяла для тебя. Смотри, зубы не сломай.

Эта нуга чем тверже становилась, тем делалась вкуснее.

– Чем ты занимался?

– Ничем, читал один журнал. Пошли со мной на веранду.

Они уселись на скамейку, Монтальбано опять принялся разглядывать фотографии, Анна же, подперев голову руками, стала смотреть на море.

– Как у тебя тут красиво!

– Ага.

– Слышно только шум волн.

– Ага.

– Тебе не мешает, что я говорю?

– Нет.

Анна замолкла. Чуточку спустя заговорила опять:

– Я пошла внутрь, посмотрю телевизор. Озябла я что-то.

– Угу.

Комиссару не хотелось ее поощрять. Анна явно намеревалась предаться одинокому удовольствию поиграть в спутницу его жизни, вообразить, будто проводит с ним обычный вечер. На самой последней странице журнала он увидел снимок, который изображал внутренность пещеры, «пещеры Фрагапане», на самом деле бывшей некрополем со множеством христианских захоронений в резервуарах античных цистерн. [23 - Резервуары для сбора дождевой воды, могли быть крытыми.] Фотография в какой-то степени иллюстрировала рецензию на только что появившуюся книгу некоего Альчиде Маравентано «Погребальные обряды на территории Монтелузы». Публикация этого основанного на многочисленных документальных данных труда Маравентано, заявлял рецензент, заполняла существующую лакуну и приобретала важное научное значение, благодаря проницательности исследователя и широте материала, который охватывал период от доисторических времен до византийско-христианской эпохи.

Комиссар долго размышлял над тем, что сейчас прочел. Мысль, что корчага, плошка с деньгами и собака могли иметь отношение к погребальным ритуалам ему ни в жизнь не пришла бы в голову. И, скорей всего, это была ошибка, наверняка расследование следовало начинать именно с этого. На него напала безудержная жажда деятельности. Он зашел в дом, выдернул шнур телефона из розетки, взял в руки аппарат.

– Что ты делаешь? – спросила Анна, которая смотрела фильм о гангстерах.

– Иду в спальню звонить, здесь я тебе буду мешать.

Набрал номер «Свободного канала», спросил своего друга Николо Дзито.

– Монтальба, давай скорее, через несколько секунд выхожу в эфир.

– Ты его знаешь, такого Маравентано, который написал…

– Альчиде? Да, знаю. Чего тебе от него надо?

– Поговорить с ним. Есть у тебя номер телефона?

– У него нет телефона. Ты сейчас дома? Я тебе его разыщу и потом дам знать.

– Мне нужно поговорить с ним до завтра.

– Через час самое большее я тебе перезвоню и скажу, что тебе делать.

Монтальбано потушил свет на тумбочке, в темноте ему лучше думалось над идеей, которая ему пришла в голову. Он представил пещеру такой, как она ему увиделась, когда он только вошел. Потом вычел из картины два трупа. Оставались: ковер, плошка, корчага и собака из терракоты. Если соединить линией три последних предмета, выходил правильный треугольник, но перевернутый, вершиной обращенный ко входу. В центре треугольника находились два тела. Был в этом какой-то смысл? Может, следовало принять во внимание ориентацию треугольника?

За размышлениями, отступлениями от темы, фантазиями он сам не заметил, как заснул. Спустя какое-то время, он не мог понять, какое именно, его разбудил телефонный звонок. Он ответил заплетающимся языком.

– Ты задремал?

– Да, забылся.

– А я-то наоборот из кожи вон лезу для тебя. Словом, Альчиде тебя ждет завтра после обеда в полшестого. Он живет в Галлотте.

Галлотта был городок в нескольких километрах от Монтелузы, – несколько крестьянских домов, – когда-то известный своей недосягаемостью в зимнее время, когда дождь лил ливмя.

– Давай мне адрес.

– Да какой там еще адрес! Как едешь из Монтелузы, первый дом слева. Большая вилла, совсем развалилась, какого-нибудь режиссера ужастиков привела бы в восторг. Невозможно ошибиться.

Он опять провалился в сон, как только положил трубку. Проснулся внезапно, оттого что что-то копошилось у него на груди. Оказалось, Анна, о которой он совсем забыл, Лежа рядом с ним на кровати, она расстегивала на нем рубашку. К каждому участку тела, который она обнажала, надолго прижималась губами. Дойдя до пупка, девушка приподняла голову, сунула руку под рубашку, чтоб погладить грудь, и припала губами к губам Монтальбано. Поскольку он не отвечал на ее страстный поцелуй, Анна переместила вниз ту руку, что раньше лежала у него на груди. И там тоже погладила.

Монтальбано решился заговорить:

– Видишь, Анна? Дело дохлое. Ничего не получается.

Одним рывком Анна вскочила с кровати, заперлась в ванной. Монтальбано не шелохнулся, даже когда услышал ее рыдания, детские слезы, вроде как у маленькой девочки, которой отказались купить лакомство или игрушку. Он увидел ее совершенно одетую в свете, падавшем из двери ванной, которая осталась открытой.

– У дикого зверя и то больше сердца, чем у тебя, – сказала она и ушла.

У Монтальбано прошел сон, в четыре часа утра он был еще на ногах и раскладывал пасьянс, хотя не было никакой надежды, что тот выйдет.

Он приехал в управление угрюмый, смутный, история с Анной его тяготила, его грызла совесть, что он обошелся с ней так. Вдобавок наутро у него зародилось сомнение: а если б вдруг на месте Анны оказалась Ингрид, была ли гарантия, что он поступил бы точно так же?

– Мне с тобой нужно срочно поговорить. – Мими Ауджелло стоял в дверях, вид у него был порядком взбудораженный.

– Чего тебе?

– Хочу тебя информировать о ходе расследования.

– Какого расследования?

– Ладно, я понял, зайду позже.

– Нет, сейчас ты остаешься здесь и мне рассказываешь, о каком, черт побери, расследовании идет речь.

– Как это?! О торговле оружием!

– И, по-твоему, я поручил тебе им заниматься?

– По-моему? Ты же мне о нем говорил, помнишь? Я думал, это подразумевается.

– Тут, Мими, подразумевается только одно, а именно, что ты просто сукин сын – твоя мать, само собой, тут ни при чем.

– Давай так, я тебе говорю, что я сделал, и потом решишь ты, продолжать ли мне дальше.

– Вперед, говори мне, что ты сделал.

– Перво-наперво, я подумал, что нельзя спускать с Инграссии глаз, и приставил двоих из наших следить за ним день и ночь, он даже в сортир не может пойти без того, чтоб я об этом узнал.

– Наших? Ты к нему приставил наших?! Да тебе разве неизвестно, что он у наших все волоски в заднице знает наперечет?

– Я ж не дурак. Они не из наших, не из Вигаты, я хочу сказать. Это агенты из Рагоны, их начальник полиции, к которому я обратился, откомандировал.

Монтальбано глянул на него с восхищением.

– Ты обратился к начальнику полиции, вон как? Молодчина Мими, как ты у нас умеешь распространяться!

Ауджелло не отвечал ему в тон, предпочел дальше излагать факты.

– Был тоже телефонный разговор, записанный при прослушивании, который, может, представляет интерес. В моем кабинете у меня есть запись, я пойду принесу.

– Ты помнишь на память?

– Да. Но ты, слушая его, может, выяснишь…

– Мими, ты на этот момент все, что можно было выяснить, уже выяснил. Не заставляй меня терять время. Давай, говори.

– Короче, Инграссия из супермаркета звонит в Катанию, в фирму Бранкато. Хочет говорить с Бранкато лично, тот подходит к телефону. Инграссия тогда начинает жаловаться на неувязки, которые возникли в ходе последней доставки, говорит, что нельзя, чтоб транспорт прибывал намного раньше, что этот факт создал ему большие проблемы. Просит о встрече, чтобы выработать новую систему доставки, более надежную. То, как на это отвечает Бранкато, минимум обескураживает. Кричит, выходит из себя, спрашивает Инграссию, как у того хватает совести ему звонить. Инграссия, заикаясь, просит объяснений. И Бранкато объясняет, говорит, что Инграссия неплатежеспособный, что банки отсоветовали иметь с ним дела.

– А Инграссия как отреагировал?

– Никак. Ни звука. Положил трубку, даже не попрощавшись.

– Ты понял, что означает этот звонок?

– Конечно. Что Инграссия просил помочь, а те его послали.

– Не отставай от Инграссии.

– Уже сделано, я же тебе сказал.

Повисла тишина.

– Ну, что мне делать дальше? Продолжаю заниматься расследованием?

Монтальбано не отозвался.

– Какой ты скот! – прокомментировал Ауджелло.

– Сальво? Ты один в кабинете? Могу говорить свободно?

– Да. Ты откуда звонишь?

– Из дому, лежу в кровати с температурой.

– Сожалею.

– Как раз наоборот, не о чем тебе сожалеть. Это болезнь роста.

– Не понял, что это такое?

– Жар, который бывает у детишек, у совсем маленьких. Держится два или три дня – тридцать девять, сорок, но пугаться тут нечего, это естественно, это лихорадка роста. Когда прошло – ребятишки вытянулись на несколько сантиметров. Уверена, что и я тоже, когда жар у меня пройдет, подрасту. Умом, не телесно. Хочу тебе сказать, что никогда как женщину никто меня не оскорблял хуже, чем ты.

– Анна…

– Дай мне закончить. Оскорблял, именно. Ты нехороший, ты недобрый, Сальво. И я этого не заслужила.

– Анна, ну рассуди сама. То, что произошло сегодня ночью, пошло тебе на пользу…

Анна бросила трубку. Даже если она и дала ему понять на все сто, что нечего тут обсуждать, Монтальбано, представляя, какие она в эту минуту терпит муки, чувствовал себя свиньей, нет, гораздо хуже свиньи, потому что свинину хотя бы можно есть.

Виллу, что при въезде в Галлотту, он нашел сразу, но ему показалось невероятным, будто кто-нибудь может обитать в этих развалинах. Виделось ясно, что полкрыши провалилось, на четвертом этаже обязательно должно было протекать. Слабого ветра было достаточно, чтоб принялась хлопать ставня, непонятно как еще продолжавшая держаться. По стене фасада шли трещины шириной в кулак. Чуть лучше выглядели третий этаж, второй и первый. Следы штукатурки исчезли много лет назад, ставни все поломались, краска с них облупилась, тем не менее они еще закрывались, правда криво. Взору представлялись кованая железная калитка, приоткрытая и накренившаяся на улицу, с незапамятных времен находившаяся в таком положении, сорняки и кучи земли. Сад казался непролазным и бесформенным переплетением покривившихся деревьев и густых кустов. Он прошел по дорожке из перекатывающихся под ногами камней и перед входной дверью, потерявшей цвет, остановился. Уже смеркалось, переход на летнее время на деле укорачивал дни. Тут был звонок, и Монтальбано позвонил, точнее, потыкал в кнопку, потому что не услышал никаких звуков, даже отдаленных. Он сделал еще попытку, прежде чем догадаться, что звонок не действует аж с момента открытия электричества. Постучал, взявшись за кольцо дверной ручки в форме конской головы, и наконец после третьего стука послышалось шарканье шагов. Дверь отворилась, и без предварительного щелчка щеколды или скрежета засова раздался долгий стон душ чистилища.

– Открыто, достаточно было толкнуть дверь, войти и позвать меня.

Голос принадлежал скелету. Никогда за всю свою жизнь Монтальбано не доводилось видеть таких тощих людей. А вернее, доводилось, но на смертном одре, истощенных, иссушенных болезнью. Этот, напротив, держался на ногах и, похоже, не собирался умирать, хотя согнулся в три погибели. На нем болталась туника, которую носят священники, когда-то бывшая черной, а нынче отдававшая в зеленцу, ее жесткий подворотничок, некогда белый, теперь сделался густо-серым. На ногах – грубые крестьянские башмаки с гвоздями, каких больше уже не продавали. Его лысая голова напоминала череп, на который шутки ради надели золотые очки с толстенными стеклами – в них тонули глаза. Монтальбано подумал, что у тех двоих в гроте, умерших пятьдесят лет назад, мяса на костях оставалось больше, чем у священника. Стоило ли говорить, что он был очень стар.

Старик церемонно пригласил войти в дом, провел в колоссальную гостиную, буквально забитую книгами, которые помещались не только на полках, но и на полу, громоздились стопами, почти доставая до высокого потолка и непонятным образом сохраняя равновесие. В окна не было видно света, книги, сгруженные на балюстраде, полностью загораживали стекла. Из мебели был письменный стол, один стул и одно кресло. Монтальбано показалось, что лампа на столе – настоящая керосиновая. Старый священник освободил кресло от книг и усадил туда Монтальбано.

– Поскольку я не представляю, чем именно могу вам быть полезен, я вас слушаю.

– Как вам сказали, я комиссар полиции, который…

– Нет, ни мне не сказали, ни я об этом не спрашивал. Пришел тут вчера ввечеру один из городка, известил, что человек из Вигаты хочет меня видеть, и я ему отвечал, что пускай приходит и чтоб в полшестого. Если вы комиссар, то с меня взятки гладки, даром тратите время.

– Почему это я трачу даром время?

– Потому что я носа не высовываю из этого дома по крайней мере лет тридцать. А зачем мне выходить? Знакомые лица исчезли, новые мне доверия не внушают. Продукты вот приносят каждый день, да и пью-то я только молоко и еще куриный бульон раз в неделю.

– Вы, может быть, слышали по телевизору…

Едва начав фразу, он осекся, слово «телевизор» прозвучало для него странно.

– В этом доме нет электричества.

– Хорошо, ну тогда, вы читали в газетах…

– Не беру газет.

Ну почему он все время попадает впросак? Монтальбано набрал воздуха, будто для разбега, и рассказал все, от торговли оружием и вплоть до обнаружения тел в пещере.

– Погодите, сейчас засвечу лампу, так будет лучше говорить.

Пошарил в бумагах на столе, нашел коробок спичек, зажег одну дрожащей рукой.

У Монтальбано захолонуло внутри.

«Если он ее уронит, – подумалось ему, – мы обуглимся в три секунды».

Однако предприятие удалось, и стало еще хуже, потому что лампа посылала слабый свет на полстола, погрузив как раз ту сторону, где сидел старик, в густейший мрак. С изумлением Монтальбано увидел, что священник протянул руку и взял маленькую бутылочку со странной крышкой. На столе стояли еще три, две пустых и одна полная, с какой-то белой жидкостью. Но это были не бутылки, а биберон, каждая была снабжена соской. Комиссар почувствовал дурацкое раздражение. Старик принялся сосать.

– Простите, но у меня нет зубов.

– Но почему бы не пить молоко из пиалы, из чашки, не знаю, из стакана?

– Потому что так мне вкуснее. Это как если бы я курил трубку.

Монтальбано решил уйти как можно скорее, поднялся, вытащил из кармана две фотографии, которые попросил у Якомуцци, протянул их священнику:

– Может это быть похоронным обрядом?

Старик разглядывал фотографии, одушевляясь и что-то бормоча.

– Что там было в плошке?

– Монеты сороковых годов.

– А в корчаге?

– Ничего… не осталось следов… должно быть, только вода.

Старик сидел довольно долго и сосал себе, занятый размышлениями. Монтальбано опять уселся.

– Не имеет смысла, – сказал священник, кладя фотографии на стол.


Глава шестнадцатая


Монтальбано дошел до предела, под градом вопросов священника он чувствовал, что в голове у него все перепуталось, и впридачу, каждый раз, когда он не знал, что ответить, Альчиде Маравентано испускал подобие стона и, протестуя, втягивал свое молоко громче, чем обычно. Он уже принялся за вторую бутылочку.

Куда были обращены головой убитые?

Корчага была сделана из самой обыкновенной глины или из другого материала?

Сколько было монет в миске?

Каково было точное расстояние между корчагой, плошкой и собакой из терракоты относительно тел?

Наконец допрос с пристрастием закончился.

– Не имеет смысла.

Результат этого допроса оказался именно таким, как священник и предсказывал. Комиссар с явным и плохо скрываемым облегчением подумал, что может подняться, попрощаться и уйти восвояси.

– Погодите, что за спешка.

Монтальбано снова уселся, покорившись своей участи.

– Это не похоронный обряд, – может, это что-то другое.

Одним духом комиссар сбросил с себя усталость и инертность, к нему вновь возвратилась ясность мысли: Маравентано оказался человеком думающим.

– Пожалуйста, говорите, я буду благодарен, если вы мне выскажете ваше мнение.

– Вы читали Умберто Эко?

У Монтальбано стала потихоньку выступать испарина.

«Господи, теперь он мне устроил экзамен по литературе», – подумал он и насилу выдавил:

– Я читал его первый роман и два мини-дневника, которые мне кажутся…

– Я-то нет, романов его я в глаза не видывал. Я имел в виду «Трактат по общей семиотике», некоторые цитаты нам могли бы пригодиться.

– Мне ужасно стыдно, но я его не читал.

– Вы и «Semeiotike» Кристевой не читали?

– Нет, и не собираюсь, – ответил Монтальбано, начиная свирепеть, у него родилось подозрение, что старик над ним просто издевается.

– Ну что же, – смирился Альчиде Маравентано. – Тогда я вам приведу пример простой-простой.

«Для моего то есть уровня», – сказал себе Монтальбано.

– Итак, если, к примеру, вы – комиссар и находите человека, которого застрелили и засунули ему камень в рот, что вам приходит в голову?

– Знаете, – ответил Монтальбано, решивший взять реванш, – это из других времен, теперь стреляют без объяснений.

– А-а, таким образом, для вас этот камень во рту является неким объяснением?

– Безусловно.

– И каким?

– Таким, что у покойника был слишком длинный язык, он сказал что-то, о чем говорить не следовало, что-то выдал, донес, стукнул.

– Именно. Значит, вы поняли объяснение, потому что имели доступ к языковому коду, в данном случае – языка метафорического. Но если бы, наоборот, код был вам неизвестен, что бы вы смогли понять? Ничего. Убитый вам показался бы просто беднягой, которому не-мо-ти-ви-ро-ван-но засунули камень в рот.

– Начинаю понимать, – сказал Монтальбано.

– Словом, чтобы вернуться к нашей теме: некто убивает двух молодых людей по причинам, которые нам неизвестны. Можно скрыть трупы самыми разными способами: в море, под землей, в песке. Однако нет, он их укладывает в пещере, и это еще не все: рядом с ними он расставляет миску, корчагу и собаку из терракоты. Что он сделал?

– Он передал информацию, сообщение, – произнес вполголоса Монтальбано.

– Это сообщение, верно, которое вы, однако, не можете прочесть, потому что вам недоступен код, – завершил священник.

– Дайте мне подумать, – сказал Монтальбано. – Но это сообщение должно быть адресовано кому-то, не нам, конечно, через пятьдесят лет после случившегося.

– А почему бы и нет?

Монтальбано поразмыслил капельку, потом поднялся:

– Я ухожу, не хочу больше злоупотреблять вашим временем. То, что вы мне сказали, для меня чрезвычайно ценно.

– Мне хотелось бы помочь вам еще.

– Каким образом?

– Вы некоторое время назад мне сказали, что теперь убивают без объяснений. Объяснения всегда существуют и их всегда обнаруживают, иначе не существовало бы вашей профессии. Только коды стали множественными и различными.

– Спасибо, – сказал Монтальбано.

Ужинали килькой, потушенной с зеленью, которую синьора Элиза, жена начальника полиции, сумела приготовить мастерски и вдохновенно, секрет успеха заключался в том, сколько именно – с точностью до долей секунды – сковороде надлежало находиться в духовке. Потом, после ужина, синьора удалилась в гостиную смотреть телевизор, но не прежде, чем расположила на письменном столе в кабинете мужа бутылку коньяка, вторую – с горькой настойкой и две рюмки.

За столом Монтальбано говорил с воодушевлением об Альчиде Маравентано, о его оригинальном образе жизни, о его образованности, о его уме; начальник полиции, однако, обнаруживал не бог весть какое любопытство, продиктованное больше гостеприимством, нежели настоящим интересом.

– Послушайте, Монтальбано, – приступил он, как только они оказались вдвоем, – я прекрасно понимаю, как раззадоривают вас эти убитые из пещеры. Позвольте заметить, я вас знаю слишком давно, и могу предугадать, что вы увлечетесь подобным расследованием из-за неожиданных поворотов, которые оно скрывает, а еще потому, что, если вы и доведете расследование до конца, оно, на самом-то деле, окажется совершенно бесполезным. Бесполезность, которая для вас была бы в высшей степени приятной и, простите меня, почти вам родственной по духу.

– Почему бесполезным?

– Бесполезным, бесполезным, позвольте вас уверить. Убийца – или убийцы, не будем мелочиться, – если учесть, что прошло пятьдесят лет с лишним, либо умерли, либо, в лучшем случае, – старички, которым перевалило за семьдесят. Вы согласны?

– Согласен, – признал с неохотой Монтальбано.

– И тогда, простите меня, потому что слово, которое я собираюсь употребить, чуждо моему лексикону, – то, чем вы занимаетесь, это не расследование, это умственная мастурбация.

Монтальбано смолчал, у него не было ни сил, ни доводов, чтобы ответить.

– Я бы мог, конечно, позволить вам это занятие, если бы не опасался, что вы кончите тем, что отдадите ему лучшую часть своего ума, пренебрегая следствием по делам совсем иной важности и масштаба.

– Ну уж нет! Это неправда! – вскинулся комиссар.

– А вот и да. Имейте в виду, я совершенно не собираюсь делать вам выговор, мы просто разговариваем у меня дома, по-дружески. Почему вы поручили дело, крайне деликатное, о торговле оружием своему заместителю, он, безусловно, в высшей степени достойный работник, но, конечно, до вас ему далеко.

– Я ничего ему не поручал! Это он…

– Вы прямо как ребенок, Монтальбано. Вы сваливаете на него значительную часть следствия. Потому что вы прекрасно понимаете, что не в состоянии полностью ему себя посвятить, раз три четверти вашего мозга заняты другим делом. Скажите мне по совести, прав ли я.

– Вы правы, – сказал Монтальбано по совести, немного помолчав.

– И тогда закроем эту тему. Перейдем к другому. Почему, черт возьми, вы не хотите, чтобы я представил вашу кандидатуру для повышения?

– Вы хотите и дальше меня мучить.

Он вышел из дома начальника полиции довольный – и кильками, и потому что удалось оттянуть представление на повышение. Доводы, которые он привел, не лезли ни в какие ворота, но его начальник по доброте душевной сделал вид, что поверил: разве можно было сказать, что одна только мысль о переводе, перемене привычек, уже вызывала у него легкую температуру?

Было еще рано, до свидания с Джедже оставалось два часа. Он завернул на «Свободный канал», ему хотелось узнать побольше об Альчиде Маравентано.

– Оригинал, а? – сказал Николо Дзито. – Он сосал при тебе молоко из соски?

– А то как же.

– Имей в виду, все неправда, это он представляется.

– Да ты что? Он же без зубов!

– К твоему сведению, уже давным-давно выдумали вставную челюсть. У него она есть, и он прекрасно ею пользуется; говорят, время от времени он уминает по четверти запеченного теленка или козленка, когда поблизости нет никого и никто его видит.

– Но зачем тогда он это делает?

– Затем, что он прирожденный актер. Комедиант, если тебе больше нравится.

– А он точно священник?

– Он сложил с себя сан.

– А то, что он говорит, – это он все врет или нет?

– Тут можешь быть спокоен. Познания у него – безграничные, и если он что утверждает, то это верно как Бог свят. А знаешь, что лет десять тому назад он пальнул в одного типа?

– Ну конечно…

– Провалиться мне на этом месте. Забрался к нему ночью в дом на первый этаж воришка. Наткнулся на стопку книг, те упали, грохот – хоть святых выноси. Маравентано, а он спал наверху, просыпается, сходит вниз и стреляет в него из ружья, знаешь, у которого патроны забивают в ствол, что-то вроде пушки для домашнего употребления. От выстрела полгородка повскакало с кроватей. В результате вор ранен в ногу, штук десять книг – в клочья, а сам он сломал плечо, поскольку отдача у этого ружья страшная. Однако вор утверждает, что попал на виллу вовсе не потому, что намеревался совершить кражу, а потому только, что его пригласил священник, который вдруг ни за что ни про что в него выстрелил. Я так верю.

– Кому?

– Так называемому вору.

– Но почему тогда он в него выстрелил?

– Ты, например, знаешь, что там на уме у Альчиде Маравентано? Может, хотел проверить, в исправности ли еще ружье. Или чтобы произвести впечатление, что всего вероятнее.

– Слушай, я вдруг вспомнил, есть у тебя «Трактат по семиотике» Умберто Эко?

– У меня?! Ты что, тронулся?

Пока дошел до машины, которую оставил на стоянке «Свободного канала», он промок до нитки. Внезапно пошел дождь, мелкий-мелкий, но частый. Добрался домой, до свидания еще оставалось время. Он переоделся, потом уселся на кресло, где обычно смотрел телевизор, но тут же поднялся, чтобы пойти к письменному столу и взять открытку, которая пришла сегодня утром.

Открытка была от Ливии, которая, как она и предупреждала его по телефону, поехала дней на десять к своей двоюродной сестре в Милан. На глянцевой стороне, представлявшей неизбежный вид кафедрального собора, был светящийся потек, который приходился на середину открытки. Монтальбано потрогал его кончиком указательного пальца: потек был свежий, немного липкий. Он оглядел получше письменный стол. Большая темно-коричневая улитка теперь ползла по обложке книги Консоло. Монтальбано не задумывался: отвращение, которое он испытывал после увиденного им сна и которое не проходило, было слишком сильно, – он схватил уже прочитанный роман Монтальбана и ударил им с силой по тому Консоло. Улитка между ними расплющилась с таким звуком, который Монтальбано показался тошнотворным. Потом он отправился выбрасывать оба романа в помойный ящик, решив, что завтра их купит по новой.

Джедже не было, но комиссар знал, что ждать ему недолго, друг его никогда не опаздывал намного. Дождь кончился, и шторм, слава богу, утих, но, похоже, бушевал не на шутку: на берегу стояли большие лужи, от песка поднимался острый запах волглого дерева. Он зажег сигарету. И вдруг увидел в слабом свете неожиданно выглянувшей луны темный силуэт автомобиля, который приближался очень медленно, с погашенными фарами, со стороны, противоположной той, откуда приехал он и откуда опять-таки должен был появиться Джедже. Комиссар почувствовал тревогу, открыл бардачок, взял пистолет, вложил заряд и оставил слегка приоткрытой дверцу машины, готовый выскочить. Когда автомобиль оказался на расстоянии выстрела, он резко включил дальний свет. Это была машина Джедже, сомнений не было, но могло прекрасно случиться, что за рулем сидел вовсе не он.

– Выключи фары! – услышал он крик из другой машины.

Это, конечно, был голос Джедже, и комиссар послушался. Они стояли борт о борт и переговаривались, каждый из своей машины, через опущенные стекла.

– Да ты чего творишь-то? Чуть было не пристрелил тебя, – сказал Монтальбано, разъяренный.

– Хотел увидеть, следят за тобой или нет.

– Кто это должен за мной следить?

– Щас скажу. Я-то приехал примерно на полчаса раньше и стоял тут за выступом Пунта Росса.

– Иди сюда, – сказал комиссар.

Джедже вышел, сел в машину Монтальбано, почти что сжавшись в комочек.

– Тебе что, холодно?

– Нет, но трясти все равно трясет.

От него потянуло страхом, перепугом. Потому что у страха, и Монтальбано это знал по опыту, был свой особый запах, кислый, зелено-желтого цвета.

– Знаешь, кто это был, которого убили?

– Джедже, много их убивают. О ком ты говоришь?

– О Петру Гулло говорю, о том, которого уже трупом привезли на выпас.

– Твой клиент?

– Клие-ент? Это я разве что был его клиент. Это был человек Тано Грека, управлял у него делами. Тот самый, который сказал мне, что Тано хочет тебя видеть.

– И чего ты удивляешься, Джедже? Обычное дело: кто победил, загребает все, это система, которую теперь и в политике применяют. Дела, которыми раньше ворочал Тано, переходят в другие руки, и потому убирают всех, кто с ним. Ты у Тано не был ни компаньоном, ни подчиненным, чего тебе бояться?

– Нет, – сказал решительно Джедже, – дела обстоят не так, мне рассказали, когда я был в Трапани.

– И как они обстоят?

– Говорят, тут был сговор.

– Сговор?

– Так точно. Сговор у тебя с Тано. Говорят, что перестрелка – это все для отводу глаз, для дураков, представление. И они решили, что устроили этот театр я, Петру Гулло и еще одна личность, которую, и это точно, уберут на этих днях.

Монтальбано вспомнил о телефонном звонке, последовавшем за пресс-конференцией, когда неизвестный голос назвал его «артистом погорелого театра».

– Обиделись, – продолжил Джедже. – Не могут пережить, что ты и Тано, вы плюнули им в нос, дураками их выставили. Им это стоит поперек горла больше, чем что вы нашли оружие. А теперь можешь ты мне сказать, что мне делать?

– Это точно, что у них и на тебя тоже зуб?

– Вот те крест. А иначе почему б им везти Гулло именно на выпас, где я хозяин? Ясней не бывает!

Комиссар подумал об Альчиде Маравентано и о том, что тот говорил о кодах.

Должно быть, это была легкая перемена в густоте ночной тьмы или вспышка в сотую долю секунды, замеченная краем глаза, – что бы там ни было, за мгновение до того, как раздалась очередь, тело Монтальбано подчинилось серии импульсов, которые в лихорадочной спешке передавал мозг: он согнулся вполовину, левой рукой открыл дверцу машины и вывалился наружу, а вокруг него гремели выстрелы, звенели стекла, рвало металл, мгновенные вспышки окрашивали темноту. Монтальбано не двигался, зажатый между машиной Джедже и своей, и только спустя какое-то время заметил, что в руке у него был пистолет. Когда Джедже сел к нему в машину, комиссар положил пистолет на приборную доску: должно быть, он схватил его инстинктивно. За светопреставлением сошла гробовая тишина, ничто не шевелилось, был только шум штормившего моря. Потом послышался голос на расстоянии метров двадцати, с той стороны, где кончался пляж и начиналась скала:

– Порядок?

– Порядок, – ответил другой голос, на этот раз совсем рядом.

– Глянь, точно ли они оба готовы, и тогда можем идти.

Монтальбано постарался вообразить, как теперь тот другой станет передвигаться, чтобы удостовериться в их смерти: чаф-чаф, – явственно чмокал мокрый песок. Человек теперь должен был оказаться всего в паре шагов от машины, через мгновение он нагнется, чтобы заглянуть внутрь.

Он вскочил, выстрелил. Всего один выстрел. Отчетливо послышался удар тела о песок, тяжелое дыхание, что-то похожее на клокотанье, потом больше ничего.

– Джюджю, все в порядке? – спросил дальний голос.

Не влезая в машину, Монтальбано через открытую дверцу положил руку на рычажок дальнего света, подождал. Никаких звуков не было. Он решил действовать наудачу и принялся считать в уме. Когда дошел до пятидесяти, включил фары и поднялся во весь рост. Выхваченный светом, метрах в десяти обнаружился человек с автоматом в руке, он остановился, захваченный врасплох. Монтальбано выстрелил, человек тотчас ответил автоматной очередью вслепую. Комиссар ощутил вроде бы сильный удар кулаком по левому бедру, пошатнулся, оперся левой рукой на машину, выстрелил опять, три раза подряд. Ослепленный человек как будто подпрыгнул, повернулся и пустился наутек, Монтальбано меж тем видел, как принялся желтеть белый свет фар, в глазах у него запрыгало, в голове стало мутиться. Он опустился на песок, потому что понял, – на ногах ему уже не устоять, и привалился спиной к машине.

Он ожидал боли, но когда она пришла, то оказалась такой сильной, что заставила его стонать и плакать, как маленького.


Глава семнадцатая


Пробудившись, он сейчас же понял, что находится в больничной палате, и вспомнил все в точности: встречу с Джедже, что они друг другу говорили, перестрелку. Память начинала его подводить с того момента, когда он расплатился между двух машин на мокром песке, и в боку болело невыносимо. Однако не совсем уже подводила, он припоминал, к примеру, изменившееся лицо Ауджелло, его прерывавшийся голос:

– Ты как себя чувствуешь? Ты как? Сейчас приедет скорая, с тобой все в порядке, не волнуйся.

Как удалось Мими его отыскать?

Потом, уже в больнице, какой-то в белом халате:

– Потерял слишком много крови.

Потом – ничего. Попробовал оглядеться вокруг: палата была белая и чистая, было большое окно, через него лился дневной свет. Он не мог шелохнуться, к рукам тянулись капельницы, бок, однако, у него не болел, скорее ощущался как отмершая часть тела. Монтальбано попытался было подвигать ногами, но не вышло. Постепенно он погрузился в сон.

Опять он проснулся к вечеру, судя по тому, что огни были потушены. И тут же снова закрыл глаза, потому что заметил в палате людей, а говорить у него охоты не было. Потом его разобрало любопытство, и он приподнял веки, ровно настолько, чтоб хоть чуточку, но видеть. Тут была Ливия, сидевшая у койки на единственном металлическом стуле, позади нее стояла Анна. С другого боку койки, опять же на ногах, – Ингрид. У Ливии глаза были мокрые от слез, Анна ревела без удержу, Ингрид была бледная, с напряженным лицом.

«Боже!» – сказал себе Монтальбано, перепугавшись.

Крепко зажмурился и ушел под защиту сна.

На следующее за тем утро, так, по крайней мере, ему казалось, в полседьмого, две сестрички его помыли, переменили ему повязку. В семь явился главврач в сопровождении пяти ассистентов, все в белых халатах. Главврач поглядел историю болезни, которая была привешена в ногах кровати, отвернул простыню, принялся щупать ему больной бок.

– По-моему, все идет как нельзя лучше, – постановил он. – Операция прошла удачно.

Операция? О какой такой операции он говорил? А, наверно, об извлечении пули, которая его ранила. Но автоматная пуля редко когда застревает внутри, обычно проходит навылет. Хорошо бы задать вопрос, спросить объяснений, но слова у него не шли. Тем не менее главврач подметил его взгляд, вопрос в глазах комиссара.

– Нам пришлось вас срочно оперировать. Пуля пробила толстый кишечник.

Кишечник? Какого хрена кишечник делал в его боку? Кишечник никакого отношения не имел к бокам, должен был сидеть себе в брюхе. Но если дело шло о брюхе, это, похоже, означало – и он вздрогнул так, что врачи заметили, – что с этой минуты и до самого конца своей жизни ему, может, придется пробавляться одними только кашками.

– …кашками? – прорезался наконец-то у Монтальбано голос, ужас подобной перспективы возвратил силу его голосовым связкам.

– Что он сказал? – спросил главврач, оборачиваясь к своим.

– Мне кажется, говорит «шашками», – сказал один.

– Нет, нет, он сказал «бумажками», – вмешался другой.

Они вышли, обсуждая этот вопрос.

В полдевятого дверь отворилась и возник Катарелла.

– Дохтур, вы как себя чувствуете?

Если и существовал в мире кто-то, с кем Монтальбано считал бесполезным вести разговоры, это был именно Катарелла. Он не ответил, сделал движение головой, как бы давая понять, что бывает и хуже.

– А я это, заступаю тут в караул, вас караулить. Больница эта – чисто порт, куча разного народу людей, кто входит, кто выходит, кто пришел, кто ушел. Может случится, что кто с намерением войдет, докончить чтоб начатое дело. Понятно я?

Понятнее и быть не могло.

– А вы знаете, дохтур? Это ведь я вам давал свою кровь на вливание.

И пошел в караул караулить. Монтальбано с горечью подумал, что невеселое его ждет будущее, раз уж он выжил благодаря крови Катареллы и будет обречен питаться манной кашкой.

Первый из длинной череды поцелуев, которые его ждали в этот день, он получил от Фацио.

– А знаете, доктор, что вы стреляете, как бог? Одному вы попали в горло с первого выстрела, а второго ранили.

– Я еще и второго ранил?

– Так точно, не знаем куда, но что ранить ранили – факт. Это доктор Якомуцци приметил, метрах в десяти от машин была лужа красноватая, оказалась кровь.

– Личность убитого установили?

– А как же.

Вытащил из кармана листок, зачитал.

– Мунафо Джерландо, родился в Монтелузе шестого сентября тысяча девятьсот семидесятого года, холост, место жительства Монтелуза, улица Криспи сорок три, особые приметы – нет.

«Неистребимое пристрастие к гражданскому состоянию», – подумал Монтальбано.

– А с правонарушениями у него как?

– Как есть ничего, доктор. Несудим.

Фацио засунул листок обратно в карман.

– За такие дела им платят по максимуму полмильона.

Он замолчал, видно должен был сказать о чем-то таком, на что не хватало духу. Монтальбано решился протянуть ему руку помощи.

– Джедже умер сразу?

– Не мучился. Очередью ему снесло полголовы.

Вошли остальные. И был день поцелуев и объятий.

Из Монтелузы приехали Якомуцци и доктор Паскуано.

– Все газеты о тебе говорят, – сказал Якомуцци. Ему было приятно, но немного завидно.

– Я совершенно искренне жалею, что мне не пришлось вас вскрывать, – сказал Паскуано. – Мне очень любопытно узнать, как вы устроены.

– Это я первый прибыл на место, – сказал Мими Ауджелло, – и когда я тебя увидел в таком состоянии и в такой ситуации, меня разобрал такой страх, что еще немного, и я б обделался.

– Откуда ты узнал?

– Анонимный звонок в управление, сказали, что случилась перестрелка у подножия Скала дей Турки. Дежурил Галлуццо, он сразу мне позвонил. И сказал мне одну вещь, о которой я не знал. А именно, что ты в том месте, где слышали выстрели, обычно встречаешься с Джедже.

– Он знал?!

– Да все об этом знали, как выясняется! Полгорода это знало! Тогда я даже не одевался, в пижаме, как был, выскочил…

Монтальбано томно приподнял руку и перебил его:

– Ты что, спишь в пижаме?

– Да, – ответил, смутившись, Ауджелло. – А что?

– Нет, ничего. Давай дальше.

– Пока бежал к машине, по мобильнику вызвал скорую. И это оказалось как раз кстати, потому что ты терял много крови.

– Спасибо, – сказал благодарно Монтальбано.

– За что спасибо! Ты б разве для меня не сделал того же самого?

Монтальбано тут же спросил свою совесть и предпочел промолчать.

– А, хотел тебе сказать одну любопытную вещь, – продолжал Ауджелло. – Первое, что я от тебя услышал, пока ты еще лежал на песке и стонал, – ты попросил, чтоб я сбросил улиток, которые по тебе ползали. У тебя началось что-то вроде бреда, и потому я тебе ответил – да, сейчас сниму, но никаких улиток там не было.

Приехала Ливия, обняла его крепко, принялась плакать, улегшись как можно ближе к нему на кровати.

– Оставайся так, – сказал Монтальбано.

Ему нравилось слышать запах ее волос, голову она положила ему на грудь.

– Как ты узнала?

– По радио. Точнее, это моя двоюродная сестра услышала сообщение. Хорошенькое оказалось утро.

– И что ты сделала?

– Первым делом позвонила в Алиталию и заказала билет на Палермо, потом позвонила в твое управление в Вигате, меня соединили с Ауджелло, он оказался очень отзывчивый, успокоил меня, предложил приехать встретить меня в аэропорту. Пока мы ехали в машине, он мне все рассказал.

– Ливия, как ты меня находишь?

– Хорошо, насколько это возможно после того, что с тобой случилось.

– Я теперь на всю жизнь калека?

– Да что ты говоришь?!

– Буду есть все диетическое до самой смерти?

– Однако, вы мне связываете руки, – сказал, улыбаясь, начальник полиции.

– Почему?

– Потому что вы ведете себя, как шериф или, если это вам больше нравится, как ночной мститель, и попадаете на все телевизионные каналы и во все газеты.

– Это не моя вина.

– Нет, не ваша, но и моей вины не будет, если мне придется вас повысить. Вам следовало бы посидеть тихо какое-то время. К счастью, дней двадцать вы не сможете отсюда выйти.

– Так долго?!

– Кстати, в Монтелузе находится помощник министра Ликальци, приехал, по его словам, с целью привлечь внимание общественности к борьбе с мафией и высказал намерение прийти к вам с визитом во второй половине дня.

– Я не хочу его видеть! – закричал Монтальбано в раздражении.

Тот, кто в прошлом от мафии имел всяческие выгоды и теперь менял окраску, опять же с благословения мафии!

Именно в эту минуту вошел главврач. В палате было шесть человек, он насупился:

– Не сердитесь, но прошу вас оставить его одного, ему нужно отдыхать.

Стали прощаться, между тем главврач громко говорил медсестре:

– И на сегодня больше никаких посещений.

– Помощник министра отбывает сегодня в пять вечера, – сказал потихоньку начальник полиции Монтальбано. – К сожалению, раз таково распоряжение главврача, он не сможет зайти к вам.

И они улыбнулись друг другу.

Через несколько дней убрали капельницу из вены, поставили телефон на тумбочку. В то же утро пришел навестить его Николо Дзито, точно Дед Мороз.

– Я тебе принес телевизор, видео и кассету. И еще принес газеты, которые писали о тебе.

– Что там на кассете?

– Я записал и смонтировал всю чушь, которую я, ребята из «Телевигаты» и другие каналы наговорили по этому поводу.

– Алло, Сальво? Это Мими. Как ты себя чувствуешь сегодня?

– Лучше, спасибо.

– Я тебе звоню, чтоб сказать, что убили нашего приятеля Инграссию.

– Я так и предполагал. Когда?

– Сегодня утром. Застрелили, когда он ехал на машине в город. Двое на мощнейшем мотоцикле. Агент, который висел у него на хвосте, смог разве что попытаться оказать ему первую помощь, да куда там. Слушай, Сальво, завтра с утра заеду к тебе. Ты мне должен изложить для протокола все подробности твоей перестрелки.

Он попросил Ливию поставить кассету, не то чтоб его она очень интересовала, просто для проведения времени. Шурин Галлуццо на «Телевигате» предавался фантазиям, которым позавидовал бы сценарист фильмов типа «В поисках утраченного ковчега». Если верить шурину, перестрелка была прямым следствием обнаружения мумифицированных тел в пещере. Какая тут крылась тайна – тайна ужасная и непостижная-за этим давним преступлением? Журналист, хоть и между прочим, не постыдился вспомнить о печальном конце археологов, открывших погребения фараонов, и приплел это к покушению на комиссара.

Монтальбано хохотал так, что в боку у него начались колики. Потом появилась физиономия Пиппо Рагонезе, политического обозревателя того же частного канала, бывшего коммуниста, бывшего христианского демократа, ныне же ключевой фигуры в партии обновления. Рагонезе ставил вопрос ребром: а чем это комиссар Монтальбано занимался в компании содержателя публичного дома и распространителя наркотиков, с которым он, по слухам, водил дружбу? Совместимо ли подобное знакомство с нравственной цельностью, к которой любой представитель государственной власти должен стремиться? Времена изменились, сурово заключил обозреватель, страна встряхнулась под ветром обновления благодаря новому правительству, и нужно быть на уровне. Старый менталитет, прежние сомнительные альянсы должны навсегда уйти в прошлое.

У Монтальбано со злости опять кольнуло в боку, он застонал. Ливия вскочила, выключила видеомагнитофон.

– Да что ты слушаешь этого мерзавца?

После получаса бесконечных приставаний и упрашиваний Ливия сдалась и опять включила видеомагнитофон. Комментарий Николо Дзито был теплым, негодующим и трезвым. Теплым по отношению к приятелю-комиссару, которому он желал поправиться как можно скорее; негодующим, потому что, несмотря на все обещания правительства, мафия пользовалась свободой действий на острове; трезвым – потому что арест Тано Грека увязывался с обнаружением арсенала. Два эти мощных удара по организованный преступности были делом Монтальбано, который, таким образом, выступил в роли опасного противника, от которого следовало избавиться любой ценой. Он высмеивал предположение, будто покушение могло оказаться местью покойников за осквернение их последнего приюта: на какие деньги они наняли киллеров, задавал он вопрос, не на вышедшую ли из оборота мелочь, которая была в плошке?

Далее слово опять брал журналист «Телевигаты», который представлял интервью с Альчиде Маравентано, наименованного для этой оказии «специалистом по оккультным вопросам». Священник-расстрига был облачен в тунику с разноцветными заплатками и сосал из бутылочки. На настойчивые вопросы, которые должны были подвести его к признанию возможной связи между покушением на комиссара и, так сказать, осквернением святыни, Маравентано с мастерством записного актера не отвечал ни да ни нет, оставляя всех в тумане неопределенности. Потом в завершение кассеты, смонтированной Дзито, показалась заставка программы политобозревателя Рагонезе. Неожиданно появился какой-то незнакомый ведущий и сообщил, что в этот вечер его коллега не может выступать с экрана, поскольку оказался жертвой зверского нападения. Преступники, личность которых установить не удалось, накануне ночью избили и ограбили его, когда он возвращался домой по окончании рабочего дня на «Телевигате». Журналист бросал тяжкое обвинение силам правопорядка, которые больше не в состоянии обеспечить безопасность граждан.

– А почему Дзито решил записать тебе этот кусок, который тебя не касается? – спросила простодушно Ливия, которая была с севера и некоторых тонкостей не понимала.

Ауджелло задавал вопросы, а Торторелла вел протокол. Монтальбано рассказал, что они с Джедже были одноклассниками и друзьями и что дружба их продолжалась, хоть они и очутились по разные стороны баррикады. Настоял, чтобы внесли в протокол, что в тот вечер Джедже попросил о встрече, но обменяться они успели всего несколькими словами, разве что приветствиями.

– Он было заикнулся о торговле оружием, говорил, что слышал кое о чем, что меня могло интересовать. Но сказать мне об этом не успел.

Ауджелло сделал вид, будто поверил, и Монтальбано смог описать в подробностях все фазы перестрелки.

– А теперь рассказывай ты, – сказал он Мими.

– Сначала подпиши протокол, – ответил Ауджелло.

Монтальбано подписал, Торторелла простился с ним и вернулся в управление. Рассказывать особенно нечего, начал объяснять Ауджелло, машину Инграссии обогнал мотоцикл, тот, который сидел позади, обернулся, открыл огонь и – привет. Машина Инграссии свалилась в канаву.

– Решили избавиться от лишнего, – прокомментировал Монтальбано. И потом спросил с ноткой грусти, потому что чувствовал себя вне игры:

– Что думаете делать?

– Ребята из Катании, которым я сообщил, обещали нам, что не отстанут от Бранкато.

– Будем надеяться, – сказал Монтальбано.

Ауджелло этого не подозревал, но, возможно, информируя коллег из Катании, он подписывал смертный приговор Бранкато.

– Чья это работа? – спросил в лоб Монтальбано после некоторой паузы.

– Какая работа?

– А вот, глянь-ка.

Нажал на пульт дистанционного управления, показал ему отрывок, где сообщалось о нападении на Рагонезе. Мими прекрасно сыграл роль человека, пораженного неожиданностью.

– Ты у меня об этом спрашиваешь? И потом, эти дела нас не касаются, Рагонезе живет в Монтелузе.

– Какой ты у нас наивный, Мими! На вот, укуси пальчик!

И протянул ему мизинец, как маленькому ребенку.


Глава восемнадцатая


Прошла неделька, и на место посещений, объятий, телефонных звонков, поздравлений водворились одиночество и скука. Он убедил Ливию вернуться к своей миланской кузине: не было причин, чтобы она так бездарно проводила свой отпуск, о предполагавшейся поездке в Каир в данный момент говорить не приходилось.

Порешили на том, что Ливия вернется, как только комиссар выпишется из больницы, и лишь тогда решит, как и где провести две недели отпуска, которые у нее еще были в запасе.

Шум вокруг Монтальбано и всего, что с ним случилось, тоже мало-помалу превратился в эхо, потом совсем улегся. Ежедневно, однако, Ауджелло или Фацио заходили составить ему компанию, но долго не засиживались, ровно столько, чтоб рассказать ему о новостях в расследовании того или другого дела.

Каждое утро Монтальбано, раскрывая глаза, задавался целью сосредоточенно думать о мертвых из пещеры, ведь одному Богу было известно, когда еще ему выдастся случай побыть в тишине, покое и, ни на что не отвлекаясь, порассуждать логически, чтобы нащупать какую ни на есть идею, которая даст ему толчок, прольет свет. Нужно пользоваться этой возможностью, говорил он себе, и поначалу пускал мысли в галоп, как резвую лошадь, немного спустя переходил на мелкую рысь, потом на шаг, и в конце концов что-то вроде дремоты потихоньку овладевало им, и телом, и мозгами.

– Наверное, – говорил он себе, – это после болезни.

Он усаживался в кресло, брал газету или журнал, на середине статьи чуть подлиннее он уставал, глаза у него принимались мигать, и он погружался в сон и испарину.

«Бригадир Фассио мьне гаварил што сиводня вашество вазвратица к сибе дамой. А нам ат таво бальшая радасть и утишенье. Бригадир гаварил штоп вас диржать на фсём лехкам. Аделина». Записка домработницы лежала на кухонном столе, и Монтальбано поспешил проверить, что именно его прислуга имела в виду под «легким»: там были две свежайшие трески, которые следовало приправить оливковым маслом и лимоном. Он выдернул из розетки телефон, ему хотелось заново привыкать к своему дому в покое. Было много почты, но он не распечатал ни одного письма и не просмотрел ни одной открытки. Поев, комиссар лег.

Перед тем как задремать, он подумал: раз врачи заверяли его, что он полностью восстановит свои силы, почему хандра давила ему горло?

Первые десять минут за рулем он волновался и был сосредоточен больше на ощущениях в своем боку, чем на дороге. Потом, видя, что хорошо переносит сильную тряску, прибавил скорость, пересек Вигату, выехал на шоссе, идущее в Монтелузу, на развилке у Монтаперто повернул налево, через несколько километров срулил на грунтовую дорожку и оказался на небольшой полянке, где высился деревенский дом. Вышел из машины. Марианнина, сестра Джедже, которая когда-то была их школьной учительницей, сидела на соломенном стуле у двери и чинила кошелку. Завидев комиссара, тотчас поднялась ему навстречу.

– Сальву, я так и чуяла, что ты ко мне заглянешь.

– К вам – это первый мой выход после больницы, – сказал Монтальбано, обнимая ее. [24 - В оригинале Монтальбано обращается к своей бывшей учительнице, употребляя форму «Vossia», выражающую высшую степень почтения, это сокращенное «Vostra Signoria» – «Ваша милость», сохранившееся до сих пор на Сицилии; таким же образом обращаются к Монтальбано его домработница Аделина и ресторатор Калоджеро.]

Бедная Марианнина принялась тихонько плакать, беззвучно роняя слезы, и у Монтальбано увлажнились глаза.

– Возьми вот стул себе, – сказала Марианнина.

Монтальбано уселся рядом с ней, а она взяла его руку и погладила.

– Мучился он?

– Нет. Я понял, когда еще шла перестрелка, что Джедже уложили на месте. Потом мне это подтвердили. Думаю, он и не понял даже, что произошло.

– А правда это, что ты убил того, который убил Джедже?

– Так точно.

– Где он теперь ни есть, Джедже будет доволен.

Марианнина вздохнула, стиснула крепче руку комиссара:

– Джедже тебя ой как любил, как душу.

«Meu amigo de alma», – пронеслось в голове Монтальбано заглавие. [25 - Произведение португальского поэта Мариу ди Са-Карнейру (1890–1916).]

– И я тоже, – сказал он.

– Помнишь ты, какой он был бандит?

Бандит, скверный мальчишка, бедокур. Потому что Марианнина явно имела в виду не последние годы и проблематичные отношения Джедже с законом, а времена более давние, когда ее младший братишка был еще ребенком – сорванцом и разбойником. Монтальбано улыбнулся:

– Вы помните, как он запустил петарду в медный котел, который лудил мастер, и с тем от взрыва родимчик приключился?

– А как в тот раз, что он вылил аж полную чернильницу чернил учительнице Лонго в сумочку?

Часа два проговорили они о Джедже и о его подвигах, неизменно касаясь эпизодов, которые относились максимум к подростковому возрасту.

– Поздно уже, я пойду, – сказал Монтальбано.

– Я б тебя пригласила остаться ужинать со мной, но еда у меня всё такая, для тебя, может, тяжелая слишком.

– Что у вас?

– Улитки в томате.

Это были те маленькие светло-коричневые улитки, что, когда засыпают на зиму, пускают жидкость, которая, затвердевая, превращается в тонкий белый слой и нужна, чтоб закрыть, закупорить отверстие раковины. Первым побуждением Монтальбано было с отвращением отказаться. До каких же пор будет преследовать его это наваждение? Потом, отбросив эмоции, он решил принять приглашение, бросив двойной вызов – и утробе, и психике. При виде тарелки, которая издавала тончайший запах цвета охры, он должен был сделать над собой усилие, но, когда он извлек булавкой первую улитку и попробовал, вдруг наступило освобождение: когда наваждение исчезнет, а меланхолия будет изгнана, не может того быть, чтоб и живот тоже не приспособился.

В управлении его задушили в объятиях, Торторелла даже смахнул слезинку.

– Уж мне-то знакомо, каково после возвращаться, когда тебя ранили!

– Где Ауджелло?

– В своем, вашем то ись, кабинете, – сказал Катарелла.

Комиссар открыл дверь, не постучав, и Мими, вскочив со стула за письменным столом, как если б его поймали с поличным, покраснел.

– Я тут у тебя ничего не трогал. Это только потому, что отсюда, знаешь, телефон…

– Правильно сделал, Мими, – отрезал Монтальбано, подавляя возникшее у него желание надавать пинков под зад тому, кто посмел усесться на его стул.

– Я сегодня же собирался зайти к тебе домой, – сказал Ауджелло.

– Зачем это?

– Чтоб организовать охрану.

– Чью?

– Как это чью? Твою. Нельзя же поручиться, что эти опять чего-нибудь не предпримут, коль уж в первый раз они промахнулись.

– Ты ошибаешься, ничего больше не случится, то есть со мной. Потому что, видишь, Мими, это ты виноват, что в меня стреляли.

Ауджелло, казалось, сунули в задницу провод высокого напряжения, такой он стал красный, его затрясло. Потом кровь у него отлила, куда неизвестно, потому что он пожелтел, как мертвец.

– Да что это тебе пришло в голову? – насилу удалось ему выговорить.

Монтальбано счел себя достаточно отомщенным за узурпацию его письменного стола.

– Спокойно, Мими. Я не так выразился. Хотел сказать, что это ты заварил всю эту кашу, в результате чего в меня стреляли.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Ауджелло, рухнув на стул и проводя носовым платком кругом рта и по лбу.

– Дражайший, ты, не советуясь со мной, не спрашивая, согласен я или нет, приставил агентов к Инграссии. Ты что себе думал, что он такой дурак, чтоб не заметить? Да он через полдня, и то много, уже знал, что за ним следят. Он, естественно, подумал, что это я дал такой приказ. Инграссия знал, что одну за другой наделал кучу глупостей, из-за которых я взял его на мушку, и тогда, чтобы набить себе цену в глазах Бранкато, который собирался его ликвидировать – телефонный разговор между ними ты мне сам передавал, – нанял этих двоих, чтоб меня убрать. Только его план потерпел фиаско. Тогда Бранкато, или кому-то, кто там за него, осточертели и Инграссия, и его сумасшедшие идеи – к этому следует приплюсовать и бессмысленное убийство бедного кавалера Мизураки, – словом, они приняли меры и стерли Инграссию с лица земли. Если б ты не заставил насторожиться Инграссию, Джедже был бы жив, а у меня не было бы этих болей в боку. Вот и все.

– Если дело обстоит так, ты прав, – сказал уничтоженный Мими.

– Обстоит именно так, можешь побиться об заклад.

Самолет приземлился очень близко к зданию аэропорта, пассажирам не было необходимости пересаживаться на автобус. Монтальбано видел, как Ливия спускалась по трапу, как шла, опустив голову, ко входу. Он замешался в толпе и глядел на Ливию, которая после долгого ожидания брала свой багаж с транспортера, грузила его на тележку и направлялась к стоянке такси. Накануне вечером по телефону они условились, что она доедет на поезде из Палермо до Монтелузы, а он ограничится тем, что придет встречать ее на вокзал. Однако он тогда уже решил сделать ей сюрприз, явившись в аэропорт Пунта Раизи.

– Вы одна? Можно вас подвезти?

Ливия, которая подходила к головному такси, разом остановилась, крикнула:

– Сальво!

Они обнялись, счастливые.

– Но ты великолепно выглядишь!

– Ты тоже, – сказал Монтальбано. – Вот уже больше получаса, как стою и гляжу на тебя, с тех самых пор, как ты вышла из самолета.

– Почему ж ты не показался раньше?

– Мне нравится наблюдать за тобой, когда ты существуешь без меня.

Они сели в машину, и Монтальбано тут же, вместо того чтобы завести мотор, обнял ее, поцеловал, взял ее за грудь, нагнулся и потерся щекой о ее колени, о живот.

– Давай уедем отсюда, – сказала Ливия, тяжело дыша, – а то нас задержат за непристойное поведение в общественном месте.

По дороге в Палермо комиссар сделал ей предложение, которое только в эту минуту пришло ему в голову.

– Остановимся в городе? Хочу показать тебе Вуччирию.

– Я ее уже видела. Гуттузо.

– Да эта картина – просто дрянь, поверь мне. Давай возьмем комнату в гостинице, побродим по городу, поедем в Вуччирию, поспим, а завтра утром отправимся в Вигату. Делать мне тем более все равно нечего, могу считаться туристом.

Добравшись до гостиницы, они изменили своему намерению только сполоснуться и бежать на улицу. Они не пошли гулять, а занялись любовью, потом заснули. Проснулись несколько часов спустя и повторили. Вышли из гостиницы, когда был уже почти что вечер, отправились в Вуччирию. Ливия была оглушена и захвачена голосами, зазываниями, выкрикивавшимися названиями товаров, говором, перебранками, молниеносными ссорами, красками, настолько яркими, что они казались ненастоящими, нарисованными. Запах свежей рыбы мешался с запахом мандаринов, вареных овечьих внутренностей, посыпанных сыром, так называемой меузы, с запахом жаркого, – и все это вместе составляло неповторимый, почти волшебный сплав. Монтальбано остановился у магазинчика ношеной одежды.

– Когда я учился в университете и приходил сюда есть хлеб с меузой, от которой сейчас у меня просто сорвалась бы с катушек печенка, на этом месте был единственный в мире магазин. Теперь тут торгуют одеждой, а в ту пору на полках – всех абсолютно – было пусто; хозяин, дон Чезарино, сидел себе за прилавком, на котором тоже совершенно ничего не было, и принимал клиентов.

– Да если на полках было пусто! Какие могут быть клиенты?

– Ну, не совсем уж пусто, они были, как бы это сказать, полны желаниями, просьбами. Этот человек торговал крадеными вещами на заказ. Ты отправлялся к дону Чезарино и говорил: мне надо бы часы такие и такие; или: хорошо бы мне картину, ну не знаю там, морской вид девятнадцатого века; или: желательно мне подобное кольцо. Он принимал заказ, записывал его на клочке бумаги от макарон, знаешь, была раньше в ходу такая – грубая и коричневатая, условливался о цене и говорил, когда зайти. К назначенному числу – ни дня опоздания – вытаскивал из-под прилавка заказанный товар и тебе вручал. Жалоб не принимал.

– Прости, но что ему была за нужда держать магазин? Хочу сказать, таким промыслом можно заниматься где угодно, в кафе, на углу улицы…

– Знаешь, как его называли друзья из Вуччирии? Дон Чезарино «у путиару», лавочник. Потому что дон Чезарино не считал себя ни наводчиком, как сегодня это называется, ни скупщиком краденого, он был коммерсантом, как любой другой, и магазин, за который он платил аренду, о том свидетельствовал. Это не была крыша или просто видимость.

– Все вы тут сумасшедшие.

– Как родного сына! Дайте же вас обнять, как родного сына! – воскликнула жена директора школы, прижимая его надолго к груди.

– Вы не можете себе представить, как мы за вас беспокоились! – поддал муж.

Директор позвонил ему с утра, приглашая на ужин, Монтальбано отказался, предложив встретиться после обеда. Его усадили в гостиной.

– Приступим сейчас же к делу, не будем тратить ваше время, – начал директор Бурджио.

– Времени у меня сколько угодно, я временно безработный.

– Моя жена вам говорила, когда вы остались у нас ужинать, что я ее называю фантастической женщиной. Словом, как только вы от нас ушли, жена моя принялась за свои фантазии. Мы хотели позвонить вам раньше, но тут все это случилось.

– Может, мы разрешим синьору комиссару самому судить, фантазии это или нет, – сказала, чуточку обидевшись, синьора и продолжила полемически, – кто будет говорить, ты или я?

– Фантазии – это твоя специальность.

– Не знаю, помните ли вы еще, но, когда вы спросили моего мужа, где можно найти Лилло Риццитано, он ответил, что не имел от него вестей с июля сорок третьего. Тогда я припомнила одну вещь. Что у меня тоже пропала подруга в то же самое время, или, точнее, она потом объявилась, но очень странно, так что…

У Монтальбано прошел холодок по спине, убитые из пещеры были совсем детьми.

– Сколько было лет этой вашей подруге?

– Семнадцать. Но она была куда более развитой, чем я, я тогда была совсем девчонка. Вместе учились в школе.

Синьора открыла конверт, который лежал на столике, вытащила фотографию, показала ее Монтальбано.

– Мы заснялись в последний день учебного года, нам двух классов не хватало до окончания лицея. Она – первая слева в последнем ряду, а рядом я.

Все улыбаются, одетые в форму Молодых итальянок [26 - Молодежная фашистская организация.], учитель вытянул руку, отдавая римский салют.

– Так как ситуация на острове из-за бомбардировок была ужасная, школы закрылись в последний день апреля, и нас пронесло – страшного выпускного экзамена не было, оценки нам поставили на педсовете. Лизетта, так звали мою подругу, фамилия – Москато, перебралась вместе с семьей в крохотный городок подальше от побережья. Писала мне она каждый второй день, я храню все ее письма, по крайней мере все те, что дошли. Знаете, какая была почта в ту пору… Моя семья тоже переехала, мы так даже прямо уехали на континент, к брату моего отца. Когда война кончилась, я написала моей подруге – и на адрес городка, и на адрес Вигаты. Ответа так и не получила, и это меня обеспокоило. Наконец в конце сорок шестого мы возвратились в Вигату. Я пошла к родителям Лизетты. Мать ее умерла, отец сначала все пытался уклониться от встречи, потом обошелся со мной грубо, сказал, что Лизетта влюбилась в американского солдата и уехала с ним против воли домашних. Добавил, что для него дочь все равно что умерла.

– Откровенно говоря, по мне, эта история выглядит правдоподобно, – сказал Монтальбано.

– Ну, что я тебе говорил? – вмешался директор, беря реванш.

– Поверьте, доктор, что дело это все равно странное, даже если не считать того, что было потом. Во-первых, потому что Лизетта, если б она влюбилась в американского солдата, мне об этом сообщила бы во что бы то ни стало. И потом, она в письмах, которые слала мне из Серрадифалько, так назывался тот городок, куда они бежали, твердила мне без конца одно и то же: о муках, которые она терпела из-за разлуки со своей безумной и тайной любовью – молодым человеком, имени которого она не пожелала мне открыть.

– Ты уверена, что этот таинственный возлюбленный существовал на самом деле? Не могла это быть просто юношеская фантазия?

– Не такая была Лизетта, чтоб жить фантазиями.

– Знаете, – сказал Монтальбано, – в семнадцать лет, да к сожалению, и после тоже, нельзя поручиться за постоянство чувств.

– Ну что, разделали тебя под орех? – сказал директор.

Не говоря ни слова, синьора вытащила другую фотографию из конверта. Она изображала молодую девушку в свадебном платье, которая подставляет кренделем руку красивому парню в форме американского солдата.

– Эту я получила из Нью-Йорка, так значилось на почтовом штемпеле, в начале сорок седьмого.

– И это разрешает все сомнения, по-моему, – заключил директор.

– Ну уж нет, сомнения разве что рождаются.

– В каком смысле, синьора?

– Потому что в конверте была только эта фотокарточка, только фотокарточка Лизетты с солдатом, и все: никакой записки, ничего. И даже на обороте карточки ни одной строчки, можете проверить. И теперь как вы объясните, почему настоящая подруга, подруга близкая, посылает мне одну фотокарточку и ни слова в придачу?

– Почерк на конверте принадлежал вашей подруге?

– Адрес был напечатан на машинке.

– А-а, – произнес Монтальбано.

– И последнее, что я хочу вам сказать: Элиза Москато была двоюродной сестрой Лилло Риццитано. И Лилло любил ее очень, вроде как младшую сестру.

Монтальбано взглянул на директора.

– Он ее обожал, – признал тот.


Глава девятнадцатая


Чем дольше комиссар бился над этим, приступал то так то эдак, чем дольше кружил вокруг да около, тем больше и больше убеждался, что он на правильном пути. Не было даже нужды в обычной прогулке для проветривания мозгов к самому концу мола. Как только он вышел из дома Бурджио со свадебной фотографией в кармане, тут же понесся прямиком в сторону Монтелузы.

– Доктор у себя?

– Да, но он работает, сейчас я ему скажу, – сказал сторож.

Паскуано и двое его помощников стояли вокруг мраморного анатомического стола, на котором лежал труп, голый и с выпученными глазами. И у него имелись на это все основания, у покойника, таращить глаза, как будто от изумления, потому что эти трое чокались бумажными стаканчиками. Доктор держал в руке бутылку шампанского.

– Идите к нам, идите, мы тут празднуем.

Монтальбано поблагодарил ассистента, который передавал ему стаканчик, Паскуано успел налить ему глоток шампанского.

– За чье здоровье пьем? – спросил комиссар.

– За мое. Считая вот этого, я дошел до тысячного вскрытия.

Монтальбано выпил, отозвал доктора в сторонку и показал ему фотографию:

– Убитая из пещеры могла походить на вот эту девушку на фото?

– А почему бы вам не пойти куда подальше? – спросил сладким голосом Паскуано.

– Извините, – ответил комиссар.

Повернулся на каблуках и вышел. Идиот, он сам, а не доктор. В приливе энтузиазма пошел к Паскуано задавать самый дурацкий вопрос, который только мог прийти в голову.

В криминальном отделе ему повезло не больше.

– Якомуцци тут?

– Нет, он у господина начальника полиции.

– Кто заведует фотолабораторией?

– Де Франческо, в подвальном этаже.

Де Франческо поглядел на фотографию так, будто до сих пор пребывал в неведении относительно возможности воспроизводить изображения на фотопленке.

– Что вы от меня хотите?

– Узнать, идет ли речь о фотомонтаже.

– А, это не моя компетенция. Я разбираюсь только в съемке и проявке. Что посложней, отсылаем в Палермо.

Потом колесо повернулось в нужном направлении, и началась цепь удач. Монтальбано позвонил фотографу из журнала, где была напечатана рецензия на книгу Маравентано, фамилию которого он запомнил.

– Извините, что беспокою вас, это вы синьор Контино?

– Да, это я, а с кем я разговариваю?

– Я комиссар Монтальбано, мне нужно бы с вами увидеться.

– Приятно с вами познакомиться. Приходите прямо сейчас, если хотите.

Фотограф обитал в старой части Монтелузы, в одном из немногих домов, уцелевших во время оползня, который поглотил целый квартал с арабским названием.

– На самом деле по специальности-то я не фотограф, преподаю историю в лицее, но балуюсь фотографией. Я к вашим услугам.

– Вы в состоянии сказать мне, является ли эта фотография фотомонтажом?

– Могу попытаться, – сказал Контино, глядя на фото. – Когда она была сделана, вам известно?

– Мне сказали, что-то около сорок шестого.

– Зайдите послезавтра.

Монтальбано повесил голову и ничего не сказал.

– Это срочно? Тогда давайте так, я, скажем, часа через два могу дать вам предварительный ответ, однако он будет нуждаться в подтверждении.

– Хорошо.

Эти два часа он провел в художественном салоне, где была выставка одного семидесятилетнего сицилийского художника. Он все еще не ушел от народнической риторики, но краски были прекрасные, интенсивные, живые. Во всяком случае, Монтальбано скользил по картинам рассеянным взглядом и с таким нетерпением ждал ответа Контино, что каждые пять минут поглядывал на часы.

– Ну так что же?

– Я только-только закончил. По моему мнению, речь идет именно о фотомонтаже. Превосходно сделанном.

– По каким признакам вы это определили?

– По теням на фоне. Голову настоящей невесты заменили головой этой девушки.

А об этом Монтальбано ему не говорил. Контино не был предупрежден, на что нужно обратить внимание, и комиссар не мог подтолкнуть его к такому выводу.

– Скажу вам больше: фото девушки было отретушировано.

– В каком смысле?

– В том смысле, что ее, как бы это сказать, немного состарили.

– Могу я забрать фотографию?

– Конечно, мне она больше не нужна. Я думал, что дело будет сложнее, нет необходимости в подтверждении, как я раньше сказал.

– Вы оказали мне огромную услугу.

– Послушайте, комиссар, мое мнение – совершенно частное, вы понимаете? Не имеет никакой юридической силы.

Начальник полиции не только принял его сразу, но распахнул с радостью объятья.

– Какой приятный сюрприз! У вас есть время? Пойдемте со мной, мы зайдем ко мне домой, я жду звонка от сына, жена моя будет просто счастлива вас видеть.

Сын начальника полиции, Массимо, был врачом и принадлежал к ассоциации добровольцев. Они называли себя «Врачи без границ» и отправлялись в страны, истерзанные войной, где работали, как могли.

– Мой сын педиатр, вы знали? Сейчас он находится в Руанде. Я за него по-настоящему тревожусь.

– Там все еще идут столкновения?

– Я не имел в виду столкновения. Каждый раз, как ему удается до нас дозвониться, я чувствую, что он все больше и больше подавлен ужасами, страданиями.

Потом начальник полиции замолчал. И конечно, только чтоб отвлечь его от тяжелых дум, в которые тот погрузился, Монтальбано рассказал ему новость:

– Я на девяносто девять процентов уверен, что знаю имя и фамилию девушки, тело которой нашли в пещере.

Начальник полиции ничего не ответил, он смотрел на него, разинув рот.

– Ее звали Элиза Москато, ей было семнадцать лет.

– Как это, черт возьми, вам удалось?

Монтальбано выложил ему все.

Жена начальника полиции, держа его за руку, как ребенка, усадила Монтальбано на диван. Они чуть поговорили, потом комиссар встал, сказал, что у него есть одно дело и ему нужно уходить. Это была неправда, но ему не хотелось присутствовать при телефонном разговоре: начальник полиции и его жена должны в одиночестве и покое радоваться далекому голосу сына, даже если слова его будут полны тоски и боли. Он уже выходил из дома, когда зазвонил телефон.

– Я сдержал слово, как видите. Пришел возвратить вам фотографию.

– Заходите, заходите.

Синьора Бурджио посторонилась, чтобы пропустить его.

– Кто это там? – спросил громко из столовой муж.

– Да комиссар.

– Так пригласи его войти! – зарычал директор, как будто жена отказалась впускать Монтальбано.

Они ужинали.

– Ставлю вам тарелку? – спросила, приглашая, синьора. И, не дожидаясь ответа, поставила. Монтальбано сел, синьора налила ему ухи, божественно-крепкой и оживленной петрушкой.

– Вам удалось до чего-нибудь додуматься? – спросила она, не придавая значения страшным глазам, которые делал ей муж, полагая, что невежливо так набрасываться.

– К сожалению, да, синьора. Думаю, что это фотомонтаж.

– Боже мой! Значит, тот, кто мне прислал фотографию, хотел меня обмануть!

– Да, думаю, что цель была именно такая. Попытаться положить конец вашим расспросам о Лизетте.

– Видишь теперь, что я была права? – почти закричала мужу синьора и принялась плакать.

– Почему ты плачешь? – спросил директор.

– Потому что Лизетта умерла, а меня хотели убедить, что она жива, счастлива и замужем!

– Знаешь, может, это сама Лизетта…

– Да не говори глупостей! – произнесла синьора, швыряя салфетку на стол.

Воцарилось неловкое молчание. Потом синьора продолжила:

– Она умерла, да, комиссар?

– Боюсь, что да.

Синьора поднялась, вышла из столовой, закрывая лицо руками, и было слышно, как она, чуть переступив порог, дала себе волю – донеслось что-то вроде жалостного подвывания.

– Мне очень жаль, – сказал комиссар.

– Ничего, сама виновата, – ответил жестоко директор, следуя одному ему понятной логике супружеских дискуссий.

– Позвольте мне один вопрос. Вы уверены, что привязанность между Лилло и Лизеттой носила тот характер, о котором вы с вашей женой мне говорили?

– Что вы имеете в виду?

Монтальбано решился говорить открытым текстом.

– Вы исключаете, что Лилло и Лизетта могли быть любовниками?

Директор закатился смехом и отмел эту гипотезу одним жестом руки.

– Дело в том, что Лилло был влюблен по уши в одну девушку из Монтелузы, а она не имела вестей от него с июля сорок третьего. И убитый из пещеры не может быть им по той простой причине, что крестьянин, который видел, как его раненого подобрал грузовик с солдатами и увез бог знает куда, был человек серьезный, основательный.

– Значит, – сказал Монтальбано, – все вместе может значить только одно, а именно: неправда, что Лизетта сбежала с американским солдатом. И следовательно, отец Лизетты рассказывал байки, врал вашей жене. А кто он был, отец Лизетты?

– Если я правильно помню, его звали, кажется, Стефано.

– Он еще жив?

– Нет, он умер совсем старым лет пять по крайней мере назад.

– Чем он занимался?

– Торговал лесом, что-то в этом роде. Но в нашем доме о Стефано Москато не упоминали.

– Почему?

– Да потому, что не такой он был человек, чтоб о нем стоило говорить. Он был из одной шайки со своими родственниками Риццитано, – надеюсь, понятно? Были у него когда-то нелады с законом, не знаю уж, какого сорта. В те времена в семьях людей порядочных, воспитанных не говорили о таких типах. Это вроде бы как если заговорить о какашке, извините за выражение.

Возвратилась синьора Бурджио с покрасневшими глазами, в руках – старое письмо.

– Это последнее, что я получила от Лизетты, пока жила в Аквапенденте, куда я перебралась с моими.

Серрадифалько, 10 июня 1943

Анджелина моя дорогая, как ты живешь? Как поживают твои домашние? Ты не можешь представить, как я тебе завидую, потому что твою жизнь на севере нельзя даже отдаленно сравнить с этой тюрьмой, где я провожу мои дни. Не думай, что слово тюрьма – преувеличение. Прибавь к постоянному папиному надзору еще однообразную и тупую жизнь городишки, состоящего из нескольких домов. Представь, что в прошлое воскресенье при выходе из церкви один из ребят, с которыми я даже незнакома, со мной поздоровался. Папа это заметил, отозвал его в сторонку и надавал ему по щекам. Ужас какой-то! Единственное мое развлечение – это чтение. Я дружу с Андреуччо, мальчиком десяти лет, сыном моих родственников. Он умница. Тебе приходило когда-нибудь в голову, что у детей может быть больше чувства юмора, чем у нас?

Вот уже несколько дней, Анджелина, милая, живу в отчаянии. Я получила – таким невероятным образом, что было бы долго описывать, – записку в четыре строки от Него, от Него, от Него. Он пишет, что несчастен, что не может больше переносить нашу разлуку, что они получили, после того, как так долго находились в Вигате, приказ покинуть ее на днях. Я умираю, не видя Его. Прежде чем Он уедет, чем отправится в путь, я должна, должна, должна побыть с Ним несколько часов, хотя бы даже ценой безумства. Я тебе напишу об этом, а пока обнимаю тебя крепко-крепко.

Твоя Лизетта

– Вы, значит, никогда так и не узнали, кто этот Он, – сказал комиссар.

– Нет. Она так мне этого и не открыла.

– За этим письмом вы больше ничего не получали?

– Что вы! И это-то дошло до меня чудом, в те дни Мессинский пролив бомбили без передышки, его невозможно было пересечь. Потом девятого июля высадились американцы, и сообщение прервалось окончательно.

– Простите, синьора, а вы не помните адреса вашей подруги в Серрадифалько?

– Конечно помню. Дом Соррентино, улица Криспи восемнадцать.

Он собрался было вставить ключ в замок, но в тревоге остановился. Из его дома слышались голоса и шум. Он подумал, не вернуться ли в машину и не взять ли пистолет, но потом остался. Отворил дверь осторожно, без малейшего шума.

И внезапно сообразил, что совершенно забыл о Ливии, которая бог знает сколько уже его дожидалась.

Полночи у него ушло на то, чтобы водворить мир.

В семь утра он вышел, стараясь ступать на цыпочках, набрал номер телефона, заговорил потихоньку:

– Фацио? Ты мне должен сделать одолжение, должен сказаться больным.

– Никаких проблем.

– Хочу уже сегодня вечером знать всю подноготную такого Стефано Москато, умер здесь, в Вигате, лет пять назад. Расспроси в городе, загляни в картотеку, ну и куда тебе еще заблагорассудится. Я на тебя надеюсь.

– Не беспокойтесь.

Опустил трубку, взял бумагу и ручку и написал:

Милая, я должен бежать по срочному делу и не хотел тебя будить. Вернусь домой наверняка сразу после обеда. Почему бы тебе не взять такси и не поехать еще раз посмотреть храмы? Они все-таки очень красивые. Целую.

Он выбрался, как вор: если б Ливия вдруг проснулась, скандал получился бы нешуточный.

Чтобы добраться до Серрадифалько ему понадобилось полтора часа. День был ясный, ему пришла охота насвистывать, он чувствовал себя довольным. Ему пришел на память Каифас, отцовский пес, который кружил по дому скучный и вялый, но тут же оживал, заметив, что хозяин принимается набивать патроны, и потом превращался в комок энергии, когда его брали в отъезжее поле. Он сразу нашел улицу Криспи, под номером 18 значился особнячок девятнадцатого века в два этажа. Был тут и звонок с фамилией «Соррентино». Симпатичная девушка лет двадцати спросила у него, кого он ищет.

– Я хотел бы поговорить с синьором Андреа Соррентино.

– Это мой отец, но его нет дома, вы можете найти его в мэрии.

– Он там работает?

– И да и нет. Он мэр.

– Конечно я помню Лизетту, – сказал Андреа Соррентино. Он прекрасно выглядел для своих шестидесяти с чем-то лет, разве что кое-где показалась седина, сложения был крепкого.

– Но почему вы меня о ней спрашиваете?

– Это расследование засекреченное. Мне жаль, но я не могу вам ничего сказать. Однако поверьте, для меня очень важно получить любые сведения.

– Ну что же, комиссар, будь по-вашему. А о Лизетте у меня самые лучшие воспоминания, мы совершали длинные прогулки по полям, и я рядом с ней наполнялся гордостью, чувствовал себя взрослым. Она обращалась со мной, как будто я был ее сверстником. После того, как ее семья уехала из Серрадифалько и возвратилась в Вигату, вестей от нее самой я больше не получал.

– Почему это вдруг?

Мэр мгновение поколебался:

– М-м, я вам скажу, потому что теперь это уже дело прошлое. Подозреваю, что мой отец с отцом Лизетты вусмерть расплевались, поссорились. Где-то в конце августа сорок третьего отец мой вернулся домой сам не свой. Он побывал в Вигате, чтоб увидеться с дядькой Стефану, как я его называл, не знаю уж по какой причине. Он был бледный, у него был жар, помню, что мама испугалась ужасно, да и я тоже, глядя на нее, испугался. Не знаю, что именно у них там произошло, однако на другой день за столом отец мой сказал, чтоб в нашем доме фамилии Москато больше не произносили. Я подчинился, хотя на самом деле у меня было большое желание расспросить его о Лизетте. Знаете, эти страшные ссоры между родными…

– Вы помните американского солдата, с которым Лизетта познакомилась здесь?

– Здесь? Американского солдата?

– Да. По крайней мере, я так понял. Познакомилась в Серрадифалько с американским солдатом, влюбилась, а потом с ним уехала, и через какое-то время они в Америке поженились.

– Об этой истории с замужеством я что-то смутно слышал, потому что одна моя тетя, сестра моего отца, получила фотографию, на которой была Лизетта в свадебном платье с американским солдатом.

– И тогда почему же вы так удивились?

– Я удивился тому, что вы говорите, будто Лизетта познакомилась с американцем здесь. Видите ли, когда американцы заняли Серрадифалько, Лизетта из нашего дома уже дней десять как исчезла.

– Да что вы говорите?

– Точно так. Однажды после обеда, было часа три или четыре, я увидел Лизетту, которая собиралась выходить. Я спросил у нее, куда мы пойдем гулять сегодня. Она ответила, чтоб я не обижался, но в этот день ей хочется пойти гулять одной. Я обиделся ужасно. Вечером к ужину Лизетта не возвращалась. Дядя Стефано, мой отец, несколько крестьян пошли ее искать, но не нашли. Мы провели несколько кошмарных часов, вокруг было полно итальянских и немецких солдат, взрослые подумали о насилии… На следующий день дядька Стефану попрощался с нами и сказал, что не вернется, пока не отыщет свою дочку. У нас осталась мама Лизетты, – бедная, она была совершенно сокрушена. Потом произошла высадка, и мы оказались разделены линией фронта. В тот самый день, когда фронт отодвинулся, вернулся Стефано Москато забрать жену и сказал нам, что нашел Лизетту в Вигате, что побег ее был ребячеством. Теперь, если вы следили за моим рассказом, вы понимаете, что Лизетта могла познакомиться со своим будущим мужем не здесь в Серрадифалько, а в Вигате, в своем родном городе.


Глава двадцатая


Храмы конечно очень красивые с тех пор как я тебя знаю мне уже пришлось их смотреть раз пятьдесят поэтому ты можешь их засунуть колонна за колонной сам знаешь в какое место я ухожу по своим делам когда вернусь не знаю.

Записка Ливии дышала яростью. Монтальбано проглотил обиду. Поскольку по возвращении из Серрадифалько на него напал волчий голод, он открыл холодильник, – пусто. Открыл духовку, – пусто. В своем садизме Ливия, которая не терпела приходов домработницы, пока была в Вигате, дошла до того, что повыбрасывала все, в доме не было даже крошки хлеба. Он вернулся к машине, оказался у ресторанчика «Сан Калоджеро», когда уже закрывали.

– Для вас всегда открыто, комиссар.

С голодухи и чтоб отомстить Ливии, он закатил себе такой обед, что впору было звать врача.

– Тут есть одна фраза, которая наводит меня на размышления, – сказал Монтальбано.

– Когда она говорит, что совершит безумство?

Они сидели в гостиной за чашкой кофе – комиссар, директор и синьора Анджелина.

Монтальбано держал в руке письмо юной Москато, которое только что кончил перечитывать вслух.

– Нет, синьора, безумство, как мы знаем, она таки совершила, мне сказал об этом синьор Соррентино, у которого не было причин говорить мне неправду. Следовательно, за несколько дней до высадки Лизетте приходит в голову эта шальная мысль сбежать из Серрадифалько, чтобы вернуться сюда, в Вигату, и встретиться с любимым человеком.

– Но как же ей это удалось? – спросила синьора с тревогой.

– Наверное, попросила ее подвезти на каком-нибудь военном транспорте, в те дни тут должно было быть большое движение: итальянцы, немцы. Такой красивой девушке, как она, это труда не составляло, – вмешался директор, который решился наконец сотрудничать, нехотя сдавшись перед лицом факта, что иногда женины фантазии получают реальный вес.

– А бомбы? А пулеметы? Боже, какая храбрость, – сказала синьора.

– Так что же, что это за фраза? – спросил с нетерпением директор.

– Когда Лизетта пишет вашей жене, что, как он ей сообщает, после долгого времени, в течение которого они находились в Вигате, получен приказ выступать.

– Не понимаю.

– Видите ли, синьора, эта фраза нам говорит, что он находится в Вигате уже давно, и подразумевает, что родом он не отсюда. Второе, он дает знать Лизетте, что его вынуждают, ему приказывают оставить город. Третье, употребляет множественное число, и значит, оставить Вигату должен не только он один, но целая группа людей. Все это подводит меня к мысли, что он военный. Может, я ошибаюсь, но это, мне кажется, самое логичное заключение.

– Логичное, – подтвердил директор.

– Скажите, синьора, когда Лизетта вам сказала впервые, что влюблена, вы не помните?

– Помню, потому что в последние дни я только и делала, что постоянно перебирала в памяти каждую мелочь наших с Лизеттой встреч. Это совершенно точно был май или июнь сорок второго. Я освежила все в памяти, перечитав старый дневник, который отыскала.

– Перевернула вверх дном весь дом, – проворчал муж.

– Нужно бы узнать, какие гарнизоны постоянно находились здесь с начала сорок второго, а может даже и раньше, по июль сорок третьего.

– И по-вашему, это легко? – сказал директор. – Я, например, помню, что их была тьма тьмущая: зенитные батареи, корабельная артиллерия, был поезд с пушкой, его прятали в тоннеле, были военные в казарме, потом еще в бункере… Моряки – нет, эти приходили и уходили. Это розыски практически бесполезные.

Все пришли в уныние. Потом директор поднялся:

– Иду звонить Бурруано. Он все время оставался в Вигате, до, после и во время войны. Я же уехал в эвакуацию.

Синьора опять заговорила:

– Может, это, конечно, было просто увлечение, в таком возрасте трудно разобрать, но, несомненно, речь шла о чем-то серьезном, настолько серьезном, что Лизетта решилась сбежать из дому, пойти против отца, который был настоящий тюремщик, по крайней мере, так она мне рассказывала.

У Монтальбано вертелся на языке один вопрос, который ему не хотелось задавать, но охотничий инстинкт в нем одержал верх.

– Вы простите, что я перебиваю. Вы не могли бы точнее опреде… в общем, не могли бы объяснить, в каком смысле Лизетта употребляла это слово «тюремщик»? Это была обычная сицилийская ревность отца по отношению к дочери? Идея-фикс?

Синьора на мгновение поглядела на него и опустила глаза.

– Смотрите, как я уже вам сказала, Лизетта созрела куда быстрее, чем я, я была еще совсем девочка. Мой отец запретил мне ходить домой к Москато, поэтому мы виделись в школе или в церкви. Там мы могли провести несколько часов спокойно. Поговорить. И теперь я все думаю и передумываю, что она мне говорила или на что намекала. Похоже, я не понимала тогда многих вещей…

– Каких?

– К примеру, Лизетта до определенного времени говорила про своего отца «мой отец», а потом стала называть не иначе как «этот человек». Это, может, конечно, ни о чем не говорит. В другой раз она мне сказала: «Кончится тем, что этот человек причинит мне зло, большое зло». Тогда я подумала о колотушках, о побоях, понимаете? Теперь у меня возникает страшное подозрение по поводу настоящего смысла этой фразы.

Она остановилась, сделала глоток чаю и продолжила:

– Смелой, и даже очень, она на самом деле была. В убежище, когда падали бомбы и мы тряслись и плакали с перепугу, это она нас ободряла, нас утешала. Но на то, что она сделала, смелости ей понадобилось по крайней мере вдвое больше, – пойти против отца и убежать из дому под пулеметными очередями, добраться сюда и отдаться тому, кто даже не был ее нареченным. В те времена мы отличались от сегодняшних семнадцатилетних.

Монолог синьоры был прерван возвращением директора, который был страшно возбужден.

– Бурруано я не нашел, его не было дома. Комиссар, пойдемте со мной.

– Искать бухгалтера?

– Нет-нет, мне пришла одна идея. Если мы везучие и я попал в точку, то жертвую святому Калоджеро пятьдесят тысяч лир на следующий праздник.

Калоджеро был черный святой, которого истово почитали жители городка. [27 - Согласно легенде, этот святой родом из Турции или Северной Африки подвизался в IV или V веке вблизи города Агридженто, живя в пещере, проповедуя христианство окрестным жителям и исцеляя болезни водой из соседнего источника. Его изображают с угольно-черным лицом, но с европейскими чертами.]

– Если вы попали в точку, то еще пятьдесят добавлю я, – сказал в порыве энтузиазма Монтальбано.

– Да вы куда собрались-то?

– Потом расскажу, – ответил директор.

– И что, так меня одну как перст и оставите? – не сдавалась синьора.

Директор в своем неистовстве уже был за дверью. Монтальбано поклонился:

– Я буду держать вас в курсе дела.

– Но как же это я мог, черт возьми, забыть о ней, о «Пачинотти»? – забормотал директор, как только они оказались на дворе.

– Кто она, эта синьора? – спросил Монтальбано. Он вообразил себе ее пятидесятилетней, коренастой. Директор не отозвался. Монтальбано задал еще вопрос:

– Поедем на машине? Далеко нужно идти?

– Какое далеко! Два шага.

– Объясните мне все же, кто эта синьора Пачинотти?

– Да что вы все зовете ее синьорой? Это плавучая мастерская, корабль, служил для ремонта военных судов, когда у них случались поломки. Он встал на якорь в порту где-то в конце сорокового и больше не трогался. Экипаж его состоял из матросов, которые были еще и механиками, плотниками, электриками, слесарями… Все это были молодые парни. Многие, поскольку стояли они тут долго, прижились, в конце концов стали для нас вроде как здешними. Обзавелись друзьями, а когда и невестами. Двое из них женились на здешних девушках. Один по фамилии Трипкович умер, а второй – это Марин, хозяин автомастерской на площади Гарибальди. Вы с ним знакомы?

– Это мой механик, – сказал комиссар и с горечью подумал, что продолжает свое путешествие по памяти стариков.

Человек лет пятидесяти в засаленной донельзя спецодежде, грузный и неприятный, не поздоровавшись с комиссаром, накинулся на директора:

– Что вы все ходите сюда, только время теряете? Не готово еще, я же говорил, что эта работа – дело долгое.

– Я не за машиной. Тут ваш отец?

– Еще бы нет! Куда он денется? Все тут, тянет душу, послушать его, так я работать не умею, а по механике у нас в семье гении только он и его внук.

Двадцатилетний паренек, тоже в спецодежде, который смотрел капот, разогнулся и улыбкой приветствовал обоих. Монтальбано и директор прошли через мастерскую, которая изначально, должно быть, служила складом, и оказались перед подобием перегородки, сколоченной из досок.

Внутри за письменным столом сидел Антонио Марин.

– Я все слышал, – сказал он. – И если б чертов артрит меня не одолел, я бы поучил этого голубчика, как надо работать.

– Мы пришли, чтобы кое-что у вас спросить.

– Слушаю вас, комиссар.

– Лучше пусть говорит директор Бурджио.

– Вы помните, сколько членов экипажа «Пачинотти» были убиты, или ранены, или объявлены без вести пропавшими во время войны?

– Нам повезло, – сказал старик, одушевляясь. Было заметно, что говорить о том героическом времени ему приятно; в семье скорей всего его просили замолчать, как только он заводил речь на эту тему. – Один у нас погиб от осколка бомбы, звали его Артуро Ребеллато; одного ранило, опять же осколком, такого Сильвио Дестефано; и один пропал без вести – Марио Кунич. Знаете, мы все очень дружили, в большинстве своем мы были из Венето, из Триеста…

– Пропал в море? – спросил комиссар.

– В море? В каком море? Мы все время стояли на причале. Практически – продолжение мола.

– Почему же он тогда считается без вести пропавшим?

– Потому что вечером седьмого июля сорок третьего он не вернулся на борт. В тот день после обеда страшно бомбили, а он был в увольнении. Происходил он из Монтефальконе, Кунич, и у него был друг, его земляк, который дружил и со мной, Стефано Премуда. Так вот, на следующее утро Премуда заставил нас всем экипажем искать Кунича. Целый день напролет мы ходили из дома в дом и справлялись о нем – ничего. Ходили в военный госпиталь, в больницу, ходили туда, куда сносили убитых, которых откапывали из-под развалин… Ничего. И даже офицеры к нам присоединились, потому что незадолго до этого мы получили уведомление, что-то вроде приказа о предварительной боевой готовности, нас извещали, что в ближайшие дни мы должны будем сняться с якоря… Однако так и не снялись, американцы успели прийти раньше.

– Не мог он просто дезертировать?

– Кунич? Да нет же! Он воевал по убеждению. Был фашистом. Хороший парень, но фашист. И потом, он тогда втрескался.

– Что это значит?

– Что втрескался, влюбился по уши. В одну здешнюю девушку. Как и я, впрочем. Говорил, как только кончится война, он на ней женится.

– И больше вы о нем не слышали?

– Знаете, когда высадились американцы, они решили, что такой корабль, как наш, а он был настоящее сокровище, может им пригодиться. Мы остались на службе, в итальянской форме, нам выдали повязки носить на рукаве, чтоб избежать недоразумений. У Кунича, чтобы вернуться, времени было сколько угодно, однако он этого не сделал. Прямо улетучился. Я переписывался с Премудой, время от времени справлялся, не появлялся ли Кунич, не слышно ли о нем чего… Ничего абсолютно.

– Вы говорите, слышали, будто у Кунича была здесь девушка. Вы ее видели?

– Ни разу.

Было еще кое-что, о чем Монтальбано хотел спросить, но он остановился и взглядом дал понять директору, что уступает ему это право.

– Он вам назвал хотя бы имя? – спросил директор, пользуясь возможностью, которую Монтальбано столь великодушно ему предоставил.

– Знаете, Кунич был человеком скрытным. Только однажды он мне сказал, что ее звали Лизетта.

Что это было? Пронесся ангел и остановил время? Монтальбано и директор застыли, потом комиссар притронулся к боку, он почувствовал сильнейший укол, директор схватился за сердце и привалился к какой-то машине, чтобы не упасть. Марин пришел в ужас:

– Что я такого сказал? Господи Иисусе, что же я такого сказал?

Сразу же за порогом мастерской директор принялся кричать во все горло от радости:

– Угадали-таки!

И изобразил какое-то па. Двое прохожих, которые его знали и считали за человека строгого и склонного к задумчивости, остановились, обалдев. Дав выход своему восторгу, директор опять посерьезнел.

– Смотрите, мы обещали святому Калоджеро по пятьдесят тысяч с носа. Не забудьте.

– Я не забуду.

– Вы его знаете, святого Калоджеро?

– С тех пор, как я в Вигате, каждый год вижу праздник.

– Это вовсе не значит знать его. Калоджеро, он такой, как это сказать, он вам этого не забудет. Это я говорю для вашей же пользы.

– Шутите?

– Даже не думаю. Это святой злопамятный, мстительный, ничего не стоит вывести его из себя. Если кто ему что пообещал, должен держать слово. Если вот вы, например, уцелеете в автоаварии и даете обет, а потом его не выполняете, можете быть уверены, что попадете в другую аварию и как минимум останетесь без ног. Вы поняли, о чем я?

– Прекрасно понял.

– Давайте вернемся домой, и вы расскажете все моей жене.

– Я?

– Да, потому что этого удовольствия – сказать ей, что она была права, – я ей не доставлю.

– Если вкратце, – сказал Монтальбано, – события могли развиваться таким образом.

Ему нравилось это следствие в домашних туфлях, в старозаветном доме, за чашкой кофе.

– Матрос Марио Кунич, который в Вигате стал почти что своим человеком, влюбляется, взаимно, в Лизетту Москато. Как им удалось встретиться, познакомиться, знает только бог.

– Над этим я долго раздумывала, – сказала синьора. – Было некоторое время, мне кажется, с сорок второго до марта, или апреля, сорок третьего, когда Лизетте давали больше свободы, потому что отец по делам должен был находиться далеко от Вигаты. Сближение, тайные свидания в этот период наверняка оказались возможны.

– Они полюбили друг друга, это факт, – продолжал Монтальбано. – Потом возвращение отца не позволяло им видеться. Тут вмешалась еще и эвакуация. Потом пришло известие о его скором отъезде… Лизетта убегает из дому, добирается сюда, встречается, не знаем где, с Куничем. Матрос, чтобы остаться как можно дольше с Лизеттой, не возвращается на корабль. В какой-то момент, пока они спят, их убивают. И до сих пор все нормально.

– Как это нормально? – изумилась синьора.

– Простите, я хотел сказать, что до сих пор наша реконструкция выглядит логично. Убить их мог отвергнутый возлюбленный, тот же отец Лизетты, который застал их врасплох и счел себя обесчещенным. Мало ли кто.

– Как это, мало ли кто? – возмутилась синьора. – Вам неинтересно узнать, кто убил этих бедных детей?

У него язык не повернулся ответить, что до убийцы ему особенно не было дела. Его занимало одно: почему кто-то, может, даже сам убийца, взял на себя труд перенести покойников в пещеру и устроить мизансцену с плошкой, корчагой и собакой из терракоты.

По дороге домой он зашел в продуктовый магазин, взял двести грамм сыра с горошинами черного перца внутри и батон хлеба. Он запасся едой, потому как был уверен, что Ливии дома не будет. И на самом деле, ее не было, все оставалось в том же виде, как и когда он вышел, чтобы пойти к Бурджио.

Не успел он положить пакет на стол, как зазвонил телефон, это был начальник полиции.

– Монтальбано, я хотел вам сказать, что сегодня мне звонил помощник министра Ликальци. Хотел знать, почему я все еще не представил запрос о вашем повышении.

– Да какого черта ему от меня надо, этому типу?

– Я позволил себе выдумать любовную историю, покрытую тайной, вроде бы что-то сказал, а вроде нет, дал понять… Он попался на удочку, говорят, он зачитывается глянцевыми журналами. Однако вопрос решился. Он велел написать ему, чтобы вам назначили солидное вознаграждение. Запрос я написал и ему передал. Хотите, прочту вам?

– Нет уж, пожалуйста, пожалейте меня.

– Жалко, полагаю, что я сочинил маленький шедевр.

Он накрыл стол, отрезал толстенный ломоть хлеба, опять зазвонил телефон. Это была не Ливия, как он наделся, а Фацио.

– Доктор, цельный день напролет я сегодня для вас потел. Этот Стефано Москато был точно не сахар.

– Мафиози?

– Прямо совсем уж мафиози – не думаю. Буянил, это да. Несколько судимостей за драки, побои, хулиганское нападение. Не кажется мне, что это мафиозные дела, мафиози не станет светиться из-за всякой чепухи.

– К какому времени относится последняя судимость?

– К восемьдесят первому, представляете. Уже одной ногой стоял в могиле, а хватил какого-то типа стулом и разбил ему голову.

– Можешь сказать мне, находился ли он в тюрьме какое-то время между сорок вторым и сорок третьим?

– А то как же. Драка и нанесение телесных повреждений. С марта сорок второго по двадцать первое апреля сорок третьего сидел в Палермо, в тюрьме Уччардоне.

Новости, которые сообщил ему Фацио, изрядно прибавили вкусу сыру с перцем, который и сам-то по себе был что надо.


Глава двадцать первая


Шурин Галлуццо открыл свой выпуск новостей сообщением об убийстве, несомненно мафиозного типа, произошедшем на окраине Катании. Коммерсант по имени Коррадо Бранкато, пользовавшийся в городе известностью и уважением, владелец большого склада, снабжавшего супермаркеты, решил устроить себе выходной и провести послеобеденное время в одном из своих загородных домиков. Повернув ключ в замке, он распахнул дверь в прямом смысле в никуда: страшной силы взрыв, вызванный хитроумным устройством, которое при попытке отпереть двери приводило в действие детонатор, буквально распылил виллу, коммерсанта и супругу его, синьору Тальяфико Джузеппу. Расследование, добавил журналист, представляется непростым, поскольку Бранкато судимостей не имел и в связях с мафией не замечен.

Монтальбано выключил телевизор и принялся насвистывать восьмую симфонию Шуберта, «Неоконченную». Получилось превосходно, ему удались все пассажи.

Он набрал номер Мими Ауджелло, наверняка его зам больше знал о случившемся. Никто не ответил.

Покончив наконец с едой, Монтальбано уничтожил все следы ужина, вымыл старательно даже стакан, из которого пил свой глоток вина. Он разделся, готовый идти ложиться, и в это время услышал, как остановилась машина, затем голоса, хлопок дверцы, – и машина уехала. В мгновение ока он юркнул в постель, потушил свет и стал изображать глубокий сон. Услышал, как открылась и закрылась входная дверь, шаги Ливии, которые внезапно стихли. Монтальбано понял, что та остановилась у порога спальни и на него смотрит.

– Брось притворяться.

Монтальбано сдался, зажег свет.

– А как это ты угадала, что я притворялся?

– По дыханию. Ты знаешь, как дышишь во сне? Нет. А я знаю.

– Где ты была?

– В Гераклее Минойской и Селинунте. [28 - Гераклея Минойская – руины древнегреческого города, первоначально носившего название Миноя и переименованного захватившими его спартанцами в Гераклею (VI в. до н. э.), от него уцелели городские стены и театр. Селинунт – современное название Селинута, города на юго-западном побережье Сицилии, основанного в VII в. до н. э. мегарскими поселенцами (греческими колонистами на Сицилии), восточный аванпост греков на средиземноморском побережье; в 409 г. до н. э. разрушен карфагенянами, в эпоху арабского владычества на его территории расположено поселение Rahl al Asnam. Здесь сохранились развалины дорических храмов (550–460 до н. э.).]

– Одна?

– Господин комиссар, я вам все скажу, все открою, но прекратите, пожалуйста, этот допрос с пристрастием! Мы ездили вместе с Мими Ауджелло.

У Монтальбано лицо перекосилось, он угрожающе уставил на Ливию палец:

– Смотри, Ливия, Ауджелло уже захватил мой письменный стол, я не хочу, чтобы он захватил еще что-нибудь мое.

Ливия не уступила:

– Считай, что я не слышала, так будет лучше для нас обоих. Я, во всяком случае, не являюсь твоей собственностью, сицилиец хренов.

– Ну ладно, извини меня.

Дискуссия все продолжалась, даже когда Ливия разделась и легла в постель. Но Мими, решил Монтальбано, еще за это поплатится. Он поднялся:

– Куда ты теперь?

– Позвоню Мими.

– Да оставь ты его в покое, ему даже во сне не снилось сделать что-нибудь, что могло бы тебя задеть.

– Алло, Мими? Монтальбано это. Ах, ты только что вернулся домой? Ладно. Нет, нет, не беспокойся, Ливия в полном порядке. Благодарит тебя за прекрасный день. Да и я тоже тебе благодарен. Мими, ты слышал, что в Катании подложили бомбу Коррадо Бранкато? Нет, не шучу, передавали по телевизору. Ничего об этом не знаешь? Как это ничего не знаешь? А, понимаю, ты целый день был в отлучке. И, может, наши коллеги из Катании тоже тебя разыскивали. И начальник полиции тоже наверняка задался вопросом, куда это ты запропастился. Ну, теперь уж ничего не поделаешь. Постарайся как-нибудь помочь горю. Спокойной тебе ночи, Мими.

– Сказать, что ты самый настоящий мерзавец, это еще мало, – заметила Ливия.

– Ладно, – сказал Монтальбано, когда было уже три часа ночи. – Признаю, что это я во всем виноват. Когда я здесь, то веду себя так, будто тебя не существует, весь в своих мыслях. Давай уедем.

– А голову ты тут собираешься оставить? – спросила Ливия.

– В каком смысле?

– А в том, что ты свою голову вместе со всем тем, что там есть, прихватишь. И значит, неизбежно будешь и дальше думать о своих делах, даже если мы окажемся за тыщу километров отсюда.

– Клянусь, до того, как ехать, я ее очищу.

– И куда мы отправимся?

Поскольку Ливию уже захватил туристическо-археологический стих, он подумал, чего бы такого предложить, чтоб ей угодить.

– Ты ведь никогда не видела острова Моция, да? Давай так, сегодня же утром часам к одиннадцати выезжаем в Мадзара дель Валло. У меня там друг, замначальника полиции Валенте, с которым мы уже давно не виделись. Потом поедем дальше в Марсалу и в конце посмотрим Моцию. А когда возвратимся сюда, в Вигату, организуем еще какую-нибудь поездку.

Мир был водворен.

Джулия, жена замначальника полиции Валенте, оказалась не только ровесницей Ливии, но даже родом была из Сестри. Женщины тут же прониклись взаимной симпатией. Несколько меньшую симпатию синьора внушила Монтальбано: паста оказалась до неприличия переварена, тушеная говядина под соусом, без сомнения, была порождением больного рассудка, а ее кофе вам не осмелились бы налить даже на борту самолета. Когда этот, с позволения сказать, обед закончился, Джулия предложила Ливии остаться с ней дома, они выйдут прогуляться попозже. Монтальбано же отправился вместе с другом в управление. Замначальника полиции дожидался человек лет сорока с длинными бакенбардами и опаленным солнцем лицом типичного сицилийца.

– Каждый день новая история! Простите, господин начальник полиции, но я должен с вами поговорить. Это важно.

– Представляю тебе учителя Фарида Рахмана, друга из Туниса, – сказал Валенте и затем, обратившись к учителю, спросил: – Это надолго?

– Самое большее четверть часа.

– Я бы сходил посмотреть арабский квартал, – сказал Монтальбано.

– Если вы меня подождете, – вмешался Фарид Рахман, – я с удовольствием вам его покажу.

– Послушай, – посоветовал Валенте, – я-то знаю, что моя жена не умеет варить кофе. Метрах в трехстах отсюда находится площадь Мокарта, ты усядешься там в баре и выпьешь хорошего. Учитель зайдет за тобой туда.

Он не стал сразу заказывать кофе, а сначала отдал дань блюду сытной и благоухающей запеченной пасты, которая вывела его из мрака, в какой его совсем было ввергло кулинарное искусство синьоры Джулии. Когда появился Рахман, Монтальбано уже успел замести следы пасты и перед ним стояла лишь невинная чашечка из-под кофе. Они направились к кварталу.

– Сколько вас в Мадзаре?

– Уже превысили треть от местного населения.

– И часто случаются инциденты между вами и местными?

– Нет, совсем редко, прямо-таки ничего по сравнению с другими городами. Знаете, я думаю, что мы для Мадзары что-то вроде исторической памяти, факт почти генетический. Мы здесь свои. Аль-Имам аль-Мазари, основатель юридической школы Магриба, родился в Мадзаре, так же как и филолог Ибн аль-Бирр, которого изгнали из города в тысяча шестьдесят восьмом году, потому что ему слишком нравилось вино. Решающий факт, однако, в том, что жители Мадзары – моряки. А у моряка очень развит здравый смысл, он понимает, что это значит – стоять обеими ногами на земле. Кстати о море, вы знаете, что у здешних рыболовецких судов смешанные экипажи – тунисцы и сицилийцы.

– Вы занимаете какую-нибудь официальную должность?

– Нет, боже нас упаси от всего официального. Тут у нас все идет самым лучшим образом именно потому, что происходит в неофициальной форме. Я учитель начальной школы, но выступаю посредником между нашей диаспорой и местными властями. Вот вам еще один пример здравого смысла: один школьный директор дал нам классные комнаты, мы – преподаватели – приехали из Туниса и создали нашу школу. Но районная инспекция, на официальном уровне, не знает об этом.

Квартал оказался уголком Туниса, взятым и перенесенным один к одному на Сицилию. Магазины были закрыты по случаю пятницы, но жизнь на узких улочках все равно была оживленной и красочной. Первым делом Рахман показал ему большие общественные бани, испокон веков служившие арабам как место встреч, потом повел его в курильню – в кафе с кальянами. Они прошли перед зданием безо всяких украшений, похожим на склад, там важный старик, усевшись на полу, читал и комментировал книгу. Перед ним в той же позе сидели человек двадцать мальчиков и внимательно слушали.

– Это один наш религиозный деятель, он толкует Коран, – сказал Рахман и сделал движение, чтобы идти дальше.

Монтальбано остановил его, взяв за локоть. Его поразило внимание, и впрямь религиозное, этих ребят, которые, выйдя со склада, тут же опять примутся вопить и тузить друг дружку.

– Что он им читает?

– Восемнадцатую суру о пещере.

Монтальбано, не умея объяснить себе почему, почувствовал какое-то легкое содрогание в позвоночнике.

– Пещере?

– Да, аль-каф, пещера. Сура повествует, что Бог, исполняя желание нескольких юношей, которые не хотели погрязнуть в грехе, удалиться от истинной веры, погрузил их в глубокий сон в пещере. И чтобы в пещере была всегда полная тьма, Бог повернул вспять солнце. Они спали около трехсот девяти лет. Вместе с ними была также собака, она спала перед входом в пещеру в сторожевой позе, вытянув передние лапы…

Он осекся, заметив, что Монтальбано стал желтый-желтый и что он разевал рот, будто ему не хватало воздуха.

– Синьор, что с вами? Вам плохо, синьор? Хотите, я вызову врача? Синьор!

Монтальбано сам испугался своей реакции, он чувствовал слабость, голова у него шла кругом, ноги стали ватными, – видно, сказывались еще ранение и операция. Небольшая толпа меж тем собиралась вокруг Рахмана и комиссара. Учитель распорядился, один араб бросился и вернулся со стаканом воды, второй принес соломенный стул и заставил Монтальбано, который чувствовал себя смешным, на него усесться. Вода придала ему сил.

– Как это говорится по-арабски: Бог велик и милостив?

Рахман ему перевел. Монтальбано постарался в точности воспроизвести звучание слов, толпа засмеялась над его произношением, но повторила эти слова хором.

Рахман делил квартиру со старшим товарищем по работе Эль Мадани, который в этот момент оказался дома. Пока Монтальбано объяснял причины своей дурноты, Рахман заварил чай с мятой. О том, что в пещере были обнаружены двое убитых, Рахман ничего не знал, Эль Мадани же знал понаслышке.

– Мне интересно было бы узнать, если вы будете так любезны объяснить, – сказал комиссар, – до какой степени вещи, находившиеся в пещере, можно возвести к тексту суры. По поводу собаки нет никаких сомнений.

– Кличка собаки – Китмир, – сказал Эль Мадани, – но ее называют также Куотмоур. Знаете, у персов эта собака, собака из пещеры, стала покровительницей переписки.

– В суре есть плошка, полная монет?

– Нет, плошки нет по той простой причине, что у спящих деньги были в карманах. Когда они пробуждаются, то дают одному из своих деньги, чтоб тот купил лучшие яства, какие только можно найти. Они голодны. Но посланец выдает себя, потому что его монеты не только больше не в ходу, но равняются теперь целому состоянию. И люди преследуют его и попадают в пещеру как раз в погоне за этим сокровищем: вот каким образом открывают спавших.

– Плошка, однако, в деле, которым я занимаюсь, имеет объяснение, – сказал Монтальбано Рахману, – потому что юношу и девушку положили в пещеру обнаженными и следовательно, куда-то же нужно было поместить деньги.

– Согласен, – ответил Эль Мадани, – однако в Коране не говорится, что они чувствовали жажду. И значит, сосуд с водой, если основываться на суре, – предмет совершенно посторонний.

– Я знаю множество легенд о спящих, – прибавил Рахман, – но ни в одной из них не говорится о воде.

– Сколько спящих было в пещере?

– Сура не говорит об этом прямо, возможно, число не имеет значения, – трое, четверо, пятеро, шестеро, если не считать собаки. Но постепенно установилось мнение, что спящих было семеро, а с псом – восьмеро.

– Если это вам может пригодиться, я хочу сказать, что сура берет за основу христианскую легенду о спящих из Эфеса, – уточнил Эль Мадани.

– Существует даже современная египетская пьеса «Ahl al-kahf», то есть «Спящие в пещере», писателя Тауфика аль-Хакима [29 - Аль-Хаким Тауфик (1898–1987) – прозаики драматург, драма «Спящие в пещере» написана в 30-х гг. XX в.]. В ней христианские юноши, преследуемые императором Децием, погружаются в глубокий сон и пробуждаются во времена Феодосия Второго. Их трое, и с ними собака.

– Значит, – подытожил Монтальбано, – тот, кто перенес тела в пещеру, без сомнения, знал Коран и, возможно, также и пьесу этого египтянина.

– Синьор директор? Монтальбано это. Звоню вам из Мадзара дель Валло и прямо сейчас выезжаю в Марсалу. Простите за спешку, но мне нужно спросить у вас одну очень важную вещь. Лилло Риццитано знал арабский?

– Лилло? Да не смешите!

– Не может быть, что он учил его в университете?

– Исключено.

– По какой специальности он защитился?

– Итальянский, у профессора Аурелио Котронео. Может, он даже называл тему дипломной работы, но я ее забыл.

– У него был какой-нибудь приятель-араб?

– Насколько мне известно, нет.

– Были в Вигате арабы в сорок втором – сорок третьем?

– Комиссар, арабы тут были в эпоху арабских завоеваний и потом вернулись в наши дни, бедолаги, но уже не как завоеватели. В ту пору их не было. Да что вы к ним прицепились, к арабам-то?

Когда они выехали в направлении Марсалы, уже стемнело. Ливия была довольная и оживленная, знакомство с женой Валенте доставило ей удовольствие. На первом перекрестке вместо того, чтобы повернуть направо, Монтальбано повернул налево, Ливия это тут же заметила, и комиссару пришлось долго петлять, чтобы опять попасть на нужную дорогу. На втором перекрестке, может для симметрии, Монтальбано сделал все наоборот – вместо поворота налево взял направо, и Ливия, занятая разговорами, не отдала себе в этом отчета. К их великому изумлению, они опять оказались в Мадзаре. Ливию взорвало.

– Ну нет, с тобой нужно просто ангельское терпение!

– А ты-то куда смотрела! – это Монтальбано сказал на диалекте.

– Прекрати говорить со мной по-сицилийски! Это нечестно, ты мне пообещал, что, как уедешь из Вигаты, выбросишь все из головы, а вместо этого на уме у тебя только эти твои истории.

– Прости меня, прости.

В первые полчаса пути он был очень внимателен, потом мысли предательски опять вернулись к двум убитым: собака совпадала, плошка с деньгами тоже, корчага – нет. Почему?

Он не успел даже решить, с чего начинать думать, как его ослепили фары грузовика. Комиссар понял, что съехал со своей полосы и что столкновение, которое сейчас произойдет, будет страшным. Принялся лихорадочно крутить руль, оглушенный криком Ливии и гневным сигналеньем грузовика. Они почувствовали толчки, попав на только что вспаханное поле, потом машина, забуксовав, встала. Молчали, сказать было нечего, Ливия тяжело дышала. Монтальбано испугался того, что должно было вот-вот случиться, как только его подруга малость придет в себя. Трусливо выставил вперед руки, пробуя ее разжалобить:

– Знаешь, не хотел говорить тебе раньше, чтоб тебя не пугать, но дело в том, что после обеда мне стало плохо…

Потом события развивались в ключе трагикомическом. Машину было не сдвинуть с места, хоть ты тресни, Ливия замкнулась в презрительном молчании. Монтальбано через некоторое время отступился от своих попыток выехать из канавы, опасаясь сжечь мотор. Он навьючил на себя багаж, Ливия следовала за ним на расстоянии нескольких шагов. Какой-то автомобилист проникся жалостью к этим двоим на обочине, брошенным на произвол судьбы, и подвез их до Марсалы. Оставив Ливию в гостинице, Монтальбано пошел в комиссариат, показал удостоверение и с помощью одного из полицейских поднял с постели водителя техпомощи. Пока суд да дело, он примостился подле Ливии, которая металась во сне, когда было аж четыре часа утра.


Глава двадцать вторая


Чтобы заслужить прощение, Монтальбано решился быть любящим и терпеливым, улыбаться и повиноваться. И в том преуспел, так что к Ливии вернулось хорошее настроение. Моция ее околдовала, поразила ее дорога чуть ниже уровня воды, которая соединяла остров с противоположным берегом, восхитил мозаичный пол одной из вилл, выложенный речными камешками-голышами, белыми и черными.

– Это – «tophet», – сказал экскурсовод, – место, где отправлялись культы финикийцев. Построек здесь не было, обряды совершались под открытым небом.

– Обычные жертвоприношения богам? – спросила Ливия.

– Богу, – поправил экскурсовод, – богу Ваалу Хаммону. Ему приносили в жертву первенцев, их удушали, сжигали, останки ссыпали в сосуд, который втыкали в землю и рядом ставили столб с надписью. Здесь их было найдено больше семисот.

– О, господи! – воскликнула Ливия.

– Синьора дорогая, в этих местах деткам вообще не везло. Когда полководец, посланный Дионисием, тираном Сиракузским, завоевал остров, жители Моции, прежде чем сдаться, прирезали своих детей. Одним словом, как ни крути, а уж такая планида, чтоб ребятишкам на Моции приходилось несладко. [30 - Дионисий (ок. 430–367 до н. э.), тиран Сиракуз с 405 г., вел борьбу против карфагенян, удерживающих большую часть Сицилии. Моция была разрушена сиракузцами в 397 г. до н. э. Моция – (финик. Motya), одна из многочисленных финикийских колоний в Средиземноморье, была основана в VIII в. до н. э. Ваал Хаммон – под таким именем в Карфагене почитался Ваал, семитское божество плодородия.]

– Сейчас же уезжаем отсюда, – сказала Ливия. – И не говорите мне больше об этих людях.

Решили поехать на Пантеллерию [31 - Остров в Средиземном море, надводная часть потухшего вулкана.] и оставались там шесть дней, наконец-то без разборок и ссор. Было так хорошо, что однажды ночью Ливия спросила:

– Почему нам не пожениться?

– И правда, почему?

Они мудро рассудили подумать об этом обстоятельно, потому что в проигрыше оказывалась Ливия, которой пришлось бы оставить свой дом в Боккадассе и приноровиться к новым ритмам жизни.

Как только самолет оторвался от земли, унося Ливию, Монтальбано бросился к автомату, позвонил в Монтелузу своему приятелю Дзито, спросил у него фамилию, получил в ответ номер телефона в Палермо, который тут же и набрал.

– Профессор Риккардо Ловеккьо?

– Да, это я.

– Николо Дзито, наш общий друг, посоветовал мне обратиться к вам.

– Как поживает рыжий негодник? [32 - «Rosso malpelo» – герой книги писателя Джованни Верга (1840–1922) «Жизнь полей».] Давно уже я его не слышал.

Громкоговоритель, который приглашал пассажиров, летящих в Рим, проследовать на посадку, подсказал комиссару мысль, как ухитриться быть принятым немедленно.

– Николо поживает хорошо и передает вам привет. Послушайте, профессор, меня зовут Монтальбано, я нахожусь сейчас в аэропорту Пунта Раизи и у меня в запасе примерно часа четыре до пересадки. Мне необходимо с вами поговорить. – Громкоговоритель повторил приглашение, будто стакнувшись с комиссаром, которому нужны были ответы на его вопросы, и прямо сейчас.

– Послушайте, вы и есть комиссар Монтальбано из Вигаты, тот, который нашел тела убитых в пещере? Да? Подумать только, какое совпадение! Знаете, а я как раз собирался разыскать вас. Приходите ко мне домой, я вас жду, запишите адрес.

– Я вот, например, спал четверо суток подряд, без еды и питья. Мне помогали штук двадцать косяков, пять половых актов и удар по голове, полученный от полиции. Это был шестьдесят восьмой год. Моя мать забеспокоилась, хотела звать врача, думала, я в коме.

У профессора Ловеккьо был вид банковского служащего, выглядел он моложе своих сорока пяти лет, еле приметная искорка безумия сверкала в его глазах. Профессор налегал на неразбавленное виски в одиннадцать часов утра.

– Что до моего спанья, так в нем не было ничего сверхъестественного, – продолжил Ловеккьо, – чтобы дотянуть до чуда, нужно прокемарить по крайней мере лет двадцать с хвостиком. В том же Коране, во второй суре, кажется, написано, что некий человек, в котором комментаторы усматривают Ездру, спал сто лет. Пророк Салих, тот провел во сне двадцать лет и тоже в пещере, а это такое местечко, где, согласитесь, особо не разоспишься. Евреи им не уступают и гордятся неким Гамеагелем из Иерусалимского Талмуда, что, опять же в пещере, проспал семьдесят лет. А греки? Нельзя же забывать о греках! Эпименид задремал в пещере, а проснулся спустя пятьдесят лет. Одним словом, в те времена достаточно было пещеры и какого-нибудь лентяя, чтоб свершилось чудо. Молодые люди, которых вы обнаружили, они сколько проспали?

– С сорок третьего по девяносто четвертый, пятьдесят лет.

– Ровно столько, чтобы пришла пора их будить. Вашим рассуждениям не помешает, если я вам скажу, что в арабском языке один и тот же глагол означает как «уснуть», так и «умереть»? И что опять-таки один и тот же глагол употребляется для «проснуться» и «воскреснуть»?

– Профессор, когда вы говорите, я обо всем забываю, но я должен успеть на самолет, времени у меня очень мало. Почему вы думали связаться со мной?

– Сказать вам, чтоб вы не дали себя провести собаке. Кажется ведь, что одно исключает другое. Вы понимаете?

– Совершенно нет.

– Видите ли, легенда о спящих имеет происхождение не восточное, а христианское. Европу с ней познакомил Григорий Турский. Она рассказывает о семи юношах из Эфеса, которые, спасаясь от гонений на христиан со стороны Деция, укрылись в пещере, и Господь погрузил их в сон. Пещера в Эфесе существует на самом деле, вы можете найти ее воспроизведение даже в энциклопедии Треккани. Над ней была сооружена часовня, которую потом снесли. Так вот, христианская легенда повествует, что в пещере был источник воды. Следовательно, спящие, как только проснулись, сначала утолили жажду и потом отправили посланца за пищей. Но нигде в христианской легенде, как и в бесконечных ее европейских вариантах, не упоминается о присутствии собаки. Собака, по кличке Китмир, – это всего-навсего поэтический вымысел Магомета, который любил животных до такой степени, что отрезал себе рукав, дабы не будить кошку, спавшую на нем.

– Я потерял нить, – сказал Монтальбано.

– Но тут нет никакой нити, комиссар! Я хотел просто сказать, что корчага была поставлена с целью символизировать источник, который имелся в эфесской пещере. Подытожу: корчага, которая, таким образом, является элементом христианской легенды, может соседствовать с собакой, которая есть поэтический вымысел Корана, только в том случае, если существует некий общий взгляд, объединяющий варианты, привнесенные разными культурами… Мое мнение, что мизансцену в пещере мог устроить лишь тот, кто по роду своих занятий изучал…

Как в комиксах, Монтальбано увидел лампочку, которая зажглась у него в голове.

Он так резко затормозил перед управлением Антимафии, что караульный насторожился и взял наизготовку автомат.

– Я комиссар Монтальбано! – крикнул он, предъявляя водительские права, первое, что ему попалось под руку. Тяжело дыша, он пробежал мимо второго караульного, стоявшего на пропускной.

– Предупредите доктора Де Доминичиса, что комиссар Монтальбано поднимается к нему, скорее!

В лифте, пользуясь тем, что он был в одиночестве, Монтальбано взъерошил волосы, ослабил узел галстука, расстегнул ворот. Хотел было вытащить немного рубашку из штанов, но потом решил, что это уже лишнее.

– Де Доминичис, есть! – сказал он, слегка запыхавшись, закрывая за собой дверь.

– Кто, где? – Де Доминичис, которого переполошил вид комиссара, оторвал зад от позолоченного кресла своего позолоченного кабинета.

– Если вы согласны мне помочь, я вас привлеку к такому расследованию, что…

И осекся. Поднес руку к губам, как бы для того, чтоб помешать себе говорить дальше.

– О чем идет речь? Хотя бы намекните!

– Не могу, поверьте мне, не могу.

– Что мне нужно делать?

– Сегодня вечером, самое позднее, хочу узнать тему дипломной работы Калоджеро Риццитано по итальянскому языку и литературе. Руководитель у него был, кажется, некий профессор Котронео. Защитился он по идее в конце сорок второго. Тема этого диплома – ключ ко всему, мы сможем нанести смертельный удар по…

Он опять оборвал себя, выпучил глаза, спросил испуганно:

– Я ведь ничего не сказал, а?

Возбуждение Монтальбано передалось Де Доминичису.

– Как это можно? Студентов в те времена наверняка были тысячи! Опять же, если бумаги еще сохранились.

– Да нет же! Не тысячи, а десятки. В те времена как раз все студенты были в армии. Дело это немудреное.

– И почему же тогда вы сами этим не займетесь?

– Меня наверняка бы заставили потерять кучу времени с их бюрократизмом, тогда как перед вами распахивают все двери.

– Где я могу вас найти?

– Я срочно возвращаюсь в Вигату, не могу оставлять на самотек некоторые новые повороты. Как только будут новости, звоните. Рекомендую домой. В управление – нет, там может быть «наседка».

Комиссар прождал до вечера звонка Де Доминичиса, но тот не позвонил. Однако это его не обеспокоило, он был уверен, что Де Доминичис клюнул. Видимо, и для того тоже не нашлось легких путей.

На следующее утро он имел удовольствие снова увидеть Аделину, домработницу.

– Почему ты не показывалась в эти дни?

– Как это почему? Да потому что синьорине не нравится, чтоб я тут крутилась, когда она здесь.

– А как ты узнала, что Ливия уехала?

– А в городе говорили.

В Вигате все знали всё обо всех.

– И что ты мне притащила?

– А вот, на первое сделаю макароны с сардинками, а на второе – осьминоги.

Вкусно, но для желудка – смерть. Монтальбано заключил ее в объятия.

Около полудня зазвонил телефон, и Аделина, которая устроила в квартире генеральную уборку, несомненно с целью уничтожить все следы пребывания здесь Ливии, пошла снимать трубку.

– Дохтур, а вас тут дохтур Дидумминичи просют.

Монтальбано, который сидел на веранде и перечитывал в пятый раз «Пилон» Фолкнера, бросился к телефону. Прежде чем взять в руки трубку, он быстро выработал план действий, как послать подальше Де Доминичиса, когда информация будет получена.

– Да? Алло? Кто говорит? – произнес он с усталостью и разочарованием в голосе.

– Твоя правда, это оказалось легко. Калоджеро Риццитано защитился и получил диплом с отличием тринадцатого ноября сорок второго года. Бери ручку, тема очень длинная.

– Погоди, сейчас найду что-нибудь, чем писать. Тем более, что теперь уже…

Де Доминичис уловил в голосе собеседника подавленность.

– Что с тобой?

Факт сотрудничества заставил Де Доминичиса перейти с «вы» на «ты».

– Как это что? И ты меня еще спрашиваешь!? Я ж тебе говорил, что ответ мне нужен был вчера вечером, и не позже! Теперь он меня больше не интересует! Из-за твоего опоздания все полетело к черту!

– Раньше у меня не получилось, честное слово.

– Ладно, диктуй.

– «Макароническая латынь в литургическом действе о семи спящих у неизвестного автора шестнадцатого века». Ты мне можешь объяснить, какое отношение имеет к мафии заглавие…

– Имеет! Еще как имеет! Только что теперь, по твоей вине, мне оно больше не нужно, и я, конечно, не могу сказать тебе спасибо.

Он повесил трубку и на радостях взорвался хохотом, отчаянно громким. И тут же в кухне послышался звон бьющегося стекла: с перепугу Аделина, видать, упустила что-то из рук. Он взял разбег, выпрыгнул с веранды на песок, сначала кувыркнулся, потом сделал солнышко, потом второй кувырок, второе солнышко. Третий у него не вышел, и он, задохшись, повалился навзничь. Аделина кинулась к нему с веранды, крича-надрываясь:

– Мать пресвятая богородица! Умом повредился! Шею себе сломал!

Монтальбано, чтоб совсем исключить сомнения, сел в машину и отправился в городскую библиотеку Монтелузы.

– Я ищу одно литургическое действо, – сказал он директрисе.

Директриса, которая знала его в качестве комиссара, немного обалдела, но ничего не сказала.

– Вот все, что у нас есть, – сказала она, – два тома Д'Анконы и два Де Бартоломеиса. Эти книги, однако, мы не можем выдать на дом, вам придется читать их здесь.

«Действо о семи спящих» он разыскал во втором томе антологии Д'Анконы. Произведение было короткое, очень наивное. Дипломная работа Лилло, должно быть, выросла на основе диалога двух ученых еретиков, которые изъяснялись на забавной макаронической латыни. Но особо комиссара заинтересовало длинное предисловие, которое написал Д'Анкона. В нем было все – цитаты из Корана, сведения о том, как легенда распространялась в Европе и Африке, изменения и варианты. Профессор Ловеккьо оказался прав: восемнадцатая сура Корана, взятая сама по себе, в конце концов превратилась бы в настоящую головоломку. Нужно было дополнить ее элементами, которые привнесли другие культуры.

– Я хочу выдвинуть гипотезу и получить ваше подтверждение, – сказал Монтальбано, который сообщил Бурджио и его жене о последних открытиях. – Вы оба мне сказали, ничуть не сомневаясь, что Лилло относился к Лизетте, как к младшей сестре, и ее обожал. Правильно?

– Да, – ответили старики хором.

– Хорошо. Я задам вам один вопрос. Вы полагаете, Лилло был бы способен убить Лизетту и ее любовника?

– Нет, – ответили старики, не задумываясь ни минуты.

– И я того же мнения, – сказал Монтальбано, – как раз потому, что это Лилло устроил для убитых, как бы это сказать, условия гипотетического воскресения. Кто убивает, не хочет, чтобы его жертвы воскресали.

– И что же тогда? – спросил директор.

– Допустим, если бы вдруг Лизетта попросила приютить ее в чрезвычайных обстоятельствах вместе с возлюбленным в доме Риццитано у Красто, Лилло бы, по-вашему, как поступил?

Синьора не стала долго думать:

– Сделал бы все, о чем бы Лизетта ни попросила.

– Тогда давайте попробуем вообразить себе, что произошло в эти июльские дни. Лизетта сбегает из Серрадифалько, с опасностью добирается до Вига и встречается с Марио Куничем, женихом, который оставляет свой корабль или, точнее, на некоторое время с него отлучается. Теперь они не знают, где им укрыться, к Лизетте домой – все равно что к волку в пасть, отец первым делом придет искать ее сюда. Она просит помощи у Лилло Риццитано и знает, что ей он не откажет. Тот их пускает на виллу у подножия Красто, где живет один, потому что все его домашние в эвакуации. Кто убивает двух влюбленных и почему, мы не знаем и, может, не узнаем никогда. Но в том, что это именно Лилло похоронил их в пещере, сомнений быть не может, потому что он шаг за шагом следует как христианской версии, так и версии Корана. И в том, и в другом случае спящие проснутся. Что это означает, что он хочет сообщить нам посредством этой мизансцены? Хочет сказать, что влюбленные спят и что однажды они проснутся или будут разбужены? А может, надеется именно на это: что кто-нибудь в будущем их обнаружит, их разбудит. По воле случая это я нашел их и поднял ото сна. Но поверьте, как бы мне хотелось вообще не заметить этой пещеры.

Он говорил искренне, и старики его поняли.

– Я могу на этом закончить. Мое собственное любопытство удовлетворить мне удалось. Мне не хватает отдельных разгадок, это верно, но тех, что уже есть, мне достаточно.

– Вам достаточно, – сказала синьора Анджелина, – но мне-то хотелось бы посмотреть ему в глаза, тому, кто убил Лизетту.

– Посмотреть-то ты, может, и посмотришь, но только на фотокарточке, – сказал директор с иронией, – потому как вероятность девяносто девять процентов, что нынче убийца давно уже на том свете за выслугой лет.

– Я полагаюсь на вас, – сказал Монтальбано. – Что мне делать дальше? Продолжать? Остановиться? Решайте вы, до этих убийств больше никому нет никакого дела, вы, может быть, – единственная ниточка, которая связывает мертвых с этой землей.

– По-моему, надо продолжать, – сказала синьора Бурджио, как всегда бесстрашно.

– По-моему, тоже, – присоединился директор после некоторого молчания.

Подъехав к Маринелле, вместо того, чтобы остановиться и пойти домой, комиссар позволил машине почти самостоятельно следовать дальше по шоссе вдоль берега. Движение было небольшое, в несколько минут он оказался у подножия Красто. Вышел, стал подниматься в гору по тропинке, ведущей к Крастичеддру. Когда показалась пещера, где нашли арсенал, он уселся на траву и закурил сигарету. Так он сидел себе, глядя на закат, а в это время голова у него работала: он чувствовал смутно, что Лилло все еще был в живых, но как же расшевелить его, вытащить на божий свет? Стало вечереть, он направился к машине, и вот тогда-то его глаз остановило большущее отверстие, которое дырявило гору, – вход в заброшенный тоннель, давным-давно заколоченный досками. Прямо под боком у входа стоял склад из металлического листа и рядом – два столбика, на которых был прибит деревянный щит. Ноги понесли его сами, прежде чем получили сигнал от мозгов. Он подбежал, запыхавшись, в боку у него заболело от бега. Щит гласил: «СТРОИТЕЛЬНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ „ГАЭТАНО НИКОЛОЗИ И СЫН“ – ПАЛЕРМО – УЛИЦА ЛАМАРМОРА, 33 – ПОДРЯД НА ЗЕМЛЯНЫЕ РАБОТЫ ПО СООРУЖЕНИЮ ДОРОЖНОГО ТОННЕЛЯ – НАЧАЛЬНИК РАБОТ ИНЖ. КОЗИМО ДЗИРРЕТТА – АССИСТЕНТ САЛЬВАТОРЕ ПЕРРИКОНЕ». Следовали прочие сведения, которые Монтальбано не интересовали.

Он сделал еще одну пробежку до машины и стрелой полетел в Вигату.


Глава двадцать третья


В строительном предприятии «Гаэтано Николози и сын» в Палермо, номер которого ему дали в справочной, никто не брал трубку. Было слишком поздно, помещения, должно быть, уже опустели. Монтальбано звонил и звонил, постепенно теряя надежду. Облегчив душу длинной чередой проклятий, он узнал номер инженера Козимо Дзирретты, предположив, что и он тоже живет в Палермо. И попал в точку.

– Послушайте, я комиссар Монтальбано из Вигаты. Как вы проводили отчуждение?

– Какое отчуждение?

– Земельных участков, по которым проходит дорога и тоннель, которые вы строили в наших краях.

– Знаете, эти вещи – не моя компетенция. Я занимаюсь только работами. Вернее, занимался – до тех пор, пока постановление их не прекратило.

– И тогда к кому мне нужно обратиться?

– К кому-нибудь на предприятии.

– Я звонил, никто не отвечает.

– Тогда к коммендаторе Гаэтано или к его сыну Артуру. Когда выйдут из тюрьмы.

– Даже так?

– Да. Взяточничестство и подкуп.

– И, значит, мне на что надеяться?

– Разве что на снисходительность судей, чтоб их выпустили хотя бы через пять лет. Шучу. Послушайте, вы можете попытаться поговорить с юристом этой фирмы, адвокатом Ди Бартоломео.

– Дело в том, комиссар, что строительные предприятия не занимаются процедурой по отчуждению. Этим ведает администрация округа, к которому принадлежат участки, подлежащие экспроприации.

– А вы тогда зачем?

– Не ваше дело.

И адвокат положил трубку. Он был малость раздражен, этот Ди Бартоломео: может, в его обязанности входило покрывать Николози, отца и сына, когда те обтяпывали свои делишки, но в этот раз у него не получилось.

Пяти минут не прошло, как открылась контора, а проектировщик Тумминелло уже увидел, как перед ним возник комиссар Монтальбано, вид у которого нельзя сказать, чтоб был умиротворенный. Для Монтальбано и впрямь эта ночь выдалась беспокойной, заснуть ему не удалось, и он провел ее за книжкой Фолкнера. Проектировщик, сын у которого был сорвиголова, охотник до сомнительной компании, потасовок и мотоциклов и нынешней ночью впридачу дома не появлялся, позеленел, руки у него принялись трястись. Монтальбано заметил, как тот реагировал на его появление, и ему пришла грешная мысль – все ж таки он был легавым, хоть и читал хорошие книги:

«У этого явно рыльце в пушку».

– Приключилось что? – осведомился Тумминелло, уже приготовившись услышать, что сына его арестовали. Что, может, было бы счастьем или меньшим несчастьем, потому как могло, к примеру, случиться, что его пришили собственные дружки.

– Мне бы надо кой-чего узнать. Про отчуждение.

Напряжение Тумминелло заметно ослабло.

– Что, приняли страху? – не смог удержаться Монтальбано, чтоб не спросить.

– Да, – признался откровенно проектировщик. – Волнуюсь все о сыне. Сегодня вот дома не ночевал.

– И часто это с ним бывает?

– Да, знаете, связался он тут…

– Тогда не беспокойтесь, – отрезал Монтальбано, у которого не было лишнего времени, чтоб заниматься проблемами молодежи. – Мне нужно посмотреть бумаги о продаже или изъятии земельных участков в связи со строительством тоннеля через Красто. Это ведь ваша епархия, да?

– Так точно, наша. Но зачем брать бумаги, я это дело знаю. Вы мне скажите, что вас конкретно интересует.

– Хочу знать о землях Риццитано.

– Я так и догадался, – сказал проектировщик. – Я, когда узнал сначала, что нашли оружие, а потом двух убитых, спросил себя: разве эти места не принадлежат Риццитано? И пошел смотреть бумаги.

– И что в них значится, в бумагах-то?

– Начну издалека. Собственников, которые, скажем так, пострадали бы из-за дорожных работ и тоннеля, было числом сорок пять.

– Господи Иисусе!

– Видите, может, земли-то всего ничего, а по наследству перешли пятерым владельцам. Уведомление нельзя посылать всем наследникам скопом, нужно, чтоб оно поступило к каждому в отдельности. Мы, как получили постановление префекта, предложили владельцам низкую в общем-то цену, ведь речь по большей части шла о пахотной земле. А к Калоджеро Риццитано, который считается владельцем, потому что нет никакой бумаги, которая этот факт подтверждает, то есть, хочу сказать, что нету никакого акта о вступлении в наследство, а отец умер без завещания, так вот, в отношении Риццитано пришлось нам применить статью сто сорок три гражданского процессуального кодекса, которая касается безвестно отсутствующих. Как вам известно, статья сто сорок три предусматривает…

– Нет, это не нужно. Сколько лет назад вы направили это уведомление?

– Десять.

– Значит, десять лет назад Калоджеро Риццитано считался безвестно отсутствующим?

– Да и потом тоже! Потому что из сорока пяти владельцев сорок четыре подали жалобу из-за низкой суммы, которую мы им предложили. И дело выиграли.

– И сорок пятым, кто не подавал жалобу, был Калоджеро Риццитано.

– Именно. Мы отложили деньги, которые ему причитаются. Потому что, как бы то ни было, для нас он еще жив. Никто не обращался за свидетельством о признании его умершим. Как объявится, заберет деньги.

Как объявится, сказал проектировщик, но все заставляло думать, что у Лилло Риццитано не было никакой охоты объявляться. Или, что тоже выглядело правдоподобно, он уже не мог объявиться. Директор Бурджио, да и комиссар тоже, приняли как само собой разумеющееся, что Лилло, взятый раненым на борт военного грузовика и увезенный бог весть куда ночью на девятое июля, выкарабкался. Но ведь они даже не знали, насколько тяжело его ранили! Он ведь мог умереть по пути или в госпитале, хотя бы даже до госпиталя его и довезли. Почему упорствовать в своем желании облечь плотью эту тень? Могло случиться, что двое убитых из пещеры были, в момент их обнаружения, в лучшем состоянии, нежели то, в каком уже давно находился Лилло Риццитано. За пятьдесят с чем-то лет – ни слова, ни строчки. Ничего. Ничего и когда у него реквизировали землю, сносили остатки дома – его имущество. Лабиринт, в который комиссар захотел войти, вывел его к стене, и, может, хорошо делал, не пуская его дальше и заставляя остановиться на самом логичном, самом естественном решении.

Он был легким, этот ужин, но все было приготовлено с той виртуозностью, которой Господь разве что в редких случаях наделяет своих избранников. Монтальбано не стал благодарить жену начальника полиции, он ограничился взглядом, который бывает у бродячих собак, когда их приласкают. Потом мужчины удалились в кабинет поболтать. Приглашение начальника полиции показалось Монтальбано спасательным кругом, брошенным утопающему, но не в штормовом море, а наоборот, в штиль, – в море ничегонеделанья и скуки.

Первым делом заговорили о Катании и сошлись на том, что, как только полицейскому управлению Катании они сообщили о своем интересе к Бранкато, ближайшим следствием оказалось устранение самого Бранкато.

– Мы прямо какое-то решето, – сказал с горечью начальник полиции, – не можем шагу сделать, чтобы наши противники об этом не знали. Бранкато велел убрать Инграссию, который стал делать много лишних движений, но когда те, кто держит ниточки, узнали, что мы взяли на мушку Бранкато, они приняли меры, чтобы его устранить, и след, по которому мы с таким трудом шли, окончательно затерялся.

Начальник полиции был пасмурен, эта история с расплодившимися «наседками» его сразила и удручала больше, чем предательство члена семьи.

Потом, после долгой паузы, во время которой Монтальбано не открывал рта, начальник полиции полюбопытствовал:

– Как идет ваше расследование об убитых из пещеры?

По тону своего начальника Монтальбано почувствовал, что тот относится к этому делу как к развлечению, заполнению досуга, предоставленного комиссару до поры, когда ему позволено будет вернуться к работе над вещами более серьезными.

– Мне удалось узнать еще, как звали его, – сказал он, чтобы отплатить начальнику полиции. Тот подскочил, изумленный и заинтригованный.

– Вы просто великолепны! Расскажите.

Монтальбано рассказал ему все, вплоть до комедии, разыгранной перед Де Доминичисом, и начальник полиции весьма развеселился. Комиссар закончил чем-то вроде объявления о банкротстве: розыски теперь уже не имеют смысла, сказал он, еще и потому, что неизвестно, жив ли Лилло Риццитано.

– Однако, – сказал начальник полиции, немного подумав, – если задаться такой целью, то исчезнуть можно. Сколько нам попадалось случаев, когда люди, казалось бы, исчезали в никуда и затем, совершенно неожиданно, вот они тут? Не хочу цитировать Пиранделло, но хотя бы Шаша. Вы читали книжицу о том, как исчез физик Майорана? [33 - Майорана Этторе (1908–1938?).]

– Разумеется.

– Майорана, я в этом убежден, так же, как в глубине души в этом был убежден и Шаша, захотел исчезнуть и исчез. Это не было самоубийство, он был слишком верующим.

– Я согласен.

– И потом, разве не только что произошел этот случай с римским профессором университета, который вышел утром из дому, и никто его больше не видел? [34 - Каффе Федерико (1914–1987?) – экономист.] Его разыскивали все – полиция, карабинеры, даже ученики, которые его любили. Он продумал план своего исчезновения, и тот оказался успешным.

– Это правда, – подтвердил Монтальбано.

Потом поразмыслил над тем, о чем они говорили, и бросил взгляд на своего начальника:

– У меня такое впечатление, что вы предлагаете мне продолжать, тогда как в других обстоятельствах упрекнули меня, что я слишком занят этим делом.

– При чем здесь это. Сейчас вы отдыхаете и набираетесь сил, в тот раз, напротив, были на службе. Разница тут очень большая, мне кажется, – ответил начальник полиции.

Монтальбано вернулся домой, пошел бродить из комнаты в комнату. После разговора с проектировщиком он уже совсем было решился послать это дело куда подальше, придя к убеждению, что Риццитано мертвее мертвого. Напротив, начальник полиции его как бы воскресил. Разве первые христиане не говорили «dormitio», «успение», имея в виду смерть? Могло прекраснейшим образом случиться, что Риццитано погрузился в усыпление, как выражались масоны. Хорошо, но если дело обстояло таким образом, нужно было найти способ заставить его вынырнуть из этого глубокого колодца, в котором он таился. Требовалось, однако, что-то из ряда вон выходящее, что наделало бы страшнейшего шуму, чтоб об этом заговорили газеты, телевидение всей Италии. Он должен был произвести фурор. Но как? Нужно было отправить к черту логику и создать феерию.

Было слишком рано, всего одиннадцать, чтоб идти спать. Он растянулся одетый на кровати читать «Пилон».

В минувшую полночь поискам тела Роджера Шумана, воздушного гонщика, упавшего в озеро в субботу во второй половине дня, был положен конец полетом трехместного, с мотором примерно в восемьдесят лошадиных сил, биплана, который ухитрился сделать над водой круг и вернуться, не развалившись на куски, и вдобавок кинуть в озеро венок из цветов, упавший в воду приблизительно в трех четвертях мили от предполагаемого местонахождения тела Шумана…

Оставалось всего несколько строк до окончания романа, но комиссар привстал на кровати с дикими глазами.

«Это сумасшествие, – сказал он себе, – но я это сделаю».

– Дома синьора Ингрид? Я знаю, что поздно, но мне нужно с ней поговорить.

– Синьора нет дома. Ты говорить, я писать.

Семейство Кардамоне страдало этой склонностью искать себе горничных в таких экзотических местах, куда даже Тристан-да-Кунья не отважился забраться. [35 - Тристан-да-Кунья (ок. 1460–1540) – португальский мореплаватель, открыл в Атлантическом океане архипелаг, в который входит о. Святой Елены.]

– Манау тупапау, – сказал комиссар.

– Нет понимать.

Раз горничная не поняла названия картины Гогена, значит она вела свое происхождение не из Полинезии или ее окрестностей.

– Ты быть готова писать? Синьора Ингрид звонить синьор Монтальбано, когда вернуться домой.

Ингрид приехала в Маринеллу уже после двух ночи, в вечернем платье, разрез до самого зада. Она не выразила никакого удивления по поводу просьбы комиссара увидеться немедленно.

– Извини, но мне не хотелось терять время, чтобы переодеваться. Я была на одном банкете, скука страшная.

– Что с тобой? Что-то ты мне не нравишься. Это только потому, что ты скучала на банкете?

– Нет, ты угадал. Мой свекор опять начал ко мне приставать. Вчера утром ворвался ко мне в комнату, пока я была еще в постели. Хотел отыметь меня прямо там. Удалось уговорить его, чтоб он ушел, я угрожала, что начну кричать.

– Значит, нужно принимать меры, – сказал, улыбаясь, комиссар.

– И какие?

– Мы ему дадим еще одну лошадиную дозу.

Под вопросительным взглядом Ингрид он отпер ящик письменного стола, закрытый на ключ, вытащил конверт и протянул ей. Ингрид при виде фотографий, которые запечатлели ее в момент, когда на ней возился свекор, сначала побелела, а потом покраснела.

– Это ты снимал?

Монтальбано смекнул, если б сказать ей, что это была одна женщина, не исключено, что Ингрид его бы зарезала.

– Да, я.

Хорошая шведкина оплеуха эхом отдалась у него в голове, но он этого ожидал.

– Я уже послал три твоему свекру, он перепугался и на некоторое время оставил тебя в покое. Теперь я ему пошлю еще три.

Ингрид прянула, ее тело прижалось к телу Монтальбано, губы приоткрыли его губы, язык принялся ласкать его язык. Монтальбано чувствовал, что колени у него начинают подгибаться – к счастью, Ингрид отстранилась.

«Спокойно, спокойно, – сказал он себе, – все уже кончилось. Это просто благодарность».

На обороте фотографий, выбранных самой Ингрид, Монтальбано написал: «ПОДАВАЙ В ОТСТАВКУ, А НЕ ТО В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ ТЕБЯ ПОКАЖУТ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ».

– Остальные я буду держать здесь, – сказал комиссар. – Дай мне знать, когда они тебе понадобятся.

– Надеюсь, что нескоро.

– Завтра с утра я ему их отправлю и в придачу устрою такой анонимный звонок, что его инфаркт хватит. Теперь послушай меня, я тебе должен рассказать одну длинную историю. И когда закончу, попрошу тебя мне помочь.

Он поднялся ни свет ни заря, потому что, когда Ингрид ушла, ему не удалось сомкнуть глаз. Он глянул на себя в зеркало – физиономия у него была помятая, может даже хуже, чем когда его ранили. Он должен был идти в больницу провериться, состояние его нашли превосходным, из пяти лекарств, которые ему раньше прописали, оставили только одно. Потом он пошел в сберегательную кассу Монтелузы, где держал те небольшие деньги, которые ему удавалось откладывать, и попросил, чтобы директор его принял лично.

– Мне нужны десять миллионов.

– Они у вас на книжке или вы просите ссуду?

– На книжке.

– И тогда, простите, в чем проблема?

– Проблема в том, что речь идет о служебной операции, которую я хочу провести на свои средства, чтобы не рисковать государственными деньгами. Если я теперь пойду в кассу и попрошу десять миллионов в купюрах по сто тысяч, это может вызвать подозрения, поэтому я прошу вас помочь мне.

Войдя в положение и гордясь тем, что принимает участие в полицейской операции, директор вылез из кожи вон.

Ингрид притормозила машину рядом с комиссаровой, прямо под указателем, который сразу по выезде из Монтелузы показывал направление на Палермо. Монтальбано передал ей конверт, раздувшийся от десяти миллионов, она засунула его в сумку наподобие мешка.

– Звони мне домой, как только все устроишь. И не попадись грабителям, я тебя умоляю.

Она улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй кончиками пальцев и уехала.

В Вигате он запасся сигаретами. Выходя из табачной лавки, Монтальбано увидел большую афишу – черные буквы на зеленом фоне, клей не успел еще высохнуть. Она приглашала всех жителей присутствовать на больших мотогонках, которые должны были состояться в воскресенье в пятнадцать часов в местности под названием «Равнина Крастичеддру».

О таком совпадении комиссар даже не мечтал. Можно было побиться об заклад, что лабиринт проникся к нему сочувствием и открывает ему другой путь.


Глава двадцать четвертая


«Равнине Крастичеддру», которая тянулась, начиная от выступа скалы, даже и во сне не снилось претендовать на это имя: впадины, кочки, болота делали из нее идеальное место для гонок по пересеченной местности. День выдался прямо-таки летним, и зрители не стали дожидаться трех часов пополудни, чтобы отправиться на равнину, наоборот, пришли туда с самого утра, с дедушками-бабушками, детишками – помладше и постарше, намереваясь получить удовольствие, скорее даже не от кросса, а от возможности выбраться на природу.

Утром комиссар позвонил Николо Дзито.

– Поедешь на мотогонки сегодня после обеда?

– Я? Зачем это? Мы послали спортивного комментатора и оператора с ним.

– Нет, я имел в виду, что мы поедем вместе, ты и я, просто для развлечения.

Они приехали на равнину к полчетвертому, гонки еще и не думали начинаться, стоял, однако, оглушительный шум, издаваемый по большей части моторами штук пятидесяти мотоциклов, которые разогревали и проверяли, а также репродукторами, которые на полную громкость передавали грохочущую музыку.

– С каких это пор ты интересуешься спортом? – спросил Дзито с удивлением.

– Иногда у меня бывают заходы.

Чтоб разговаривать, хотя они и находились на открытом воздухе, приходилось повышать голос. Поэтому когда маленький туристический самолет, тащивший за собой хвост рекламного плаката, показался высоко над вершиной горы, немногие его заметили, гул аэроплана, который обычно заставляет невольно поднимать глаза к небу, был не в состоянии пробиться к барабанным перепонкам. Наверное, пилот сообразил, что так он никогда не привлечет внимания. Тогда, сделав три витка над самой вершиной, он взял курс на равнину, решительно устремился по направлению к толпе и, красиво пикируя, пролетел очень низко прямо над головами публики. Он практически вынудил присутствующих прочесть транспарант и потом провожать его взглядом, пока, кабрируя, он опять три раза не облетел вершину, а потом не снизился почти до земли, у открытого входа в пещеру, где нашли оружие, роняя дождем лепестки роз. Толпа умолкла, все подумали об убитых из Крастичеддру, между тем самолет, сделав вираж, возвратился на бреющем полете, и в этот раз с него посыпались мириады бумажных прямоугольничков. Потом взял курс на горизонт и исчез. Если надпись на транспаранте вызвала великое любопытство, поскольку это была не реклама напитков или мебели, а два имени – Лизетта и Марио, если лепестки привели публику в трепет, то чтение карточек, совершенно одинаковых, увлекло ее в водоворот догадок, предположений, лихорадочных поисков ответа. Что должно было означать: «ЛИЗЕТТА И МАРИО ВОЗВЕЩАЮТ О СВОЕМ ПРОБУЖДЕНИИ»? Это явно не было объявление о свадьбе, да и, пожалуй, о крещении тоже. И тогда что же? В сумбуре бесконечных вопросов на одном только сошлись всем миром: что и аэроплан, и лепестки, и карточки, и транспарант – все они имеют касательство к убитым из пещеры.

Потом начались гонки, и публика отвлеклась, принялась следить. Николо Дзито, когда аэроплан рассыпал лепестки, попросил Монтальбано никуда не отлучаться со своего места и исчез в толпе.

Вернулся он через четверть часа в сопровождении оператора «Свободного канала».

– Ты мне дашь интервью?

– С удовольствием.

Эта неожиданная сговорчивость Монтальбано окончательно подтвердила подозрения журналиста, которые уже успели у него зародиться, а именно: что в этой истории с аэропланом Монтальбано принимал живейшее участие.

– Мы оказались только что свидетелями – во время подготовки к мотогонкам, которые проходят сейчас в Вигате, – совершенно исключительного события. Маленький рекламный самолет…

И здесь последовало описание происшедшего.

– Поскольку, по счастью, здесь находится также комиссар Сальво Монтальбано, мы хотим задать ему несколько вопросов. По-вашему, кто они, Лизетта и Марио?

– Я мог бы уклониться от ответа, – отозвался прямой, как правда, комиссар, – сказав, что я ничего не знаю, что речь может идти о какой-нибудь паре, которая захотела отпраздновать свою свадьбу нетрадиционно. Но тогда меня опровергнет текст карточки, который говорит не о свадьбе, а о пробуждении. Отвечу поэтому со всей откровенностью на ваш вопрос: Лизетта и Марио – это имена двух молодых людей, найденных мертвыми в пещере Крастичеддру, вот в этой скале, которая теперь перед нами.

– Но что все это значит?

– Этого я вам сказать не могу, нужно спросить того, кто устроил это летучее представление.

– Как вам удалось установить личность убитых?

– Случайно.

– Вы можете назвать и фамилии?

– Нет. Они мне известны, но я их не назову. Могу только открыть, что она – девушка из наших мест и что он – моряк с севера. Добавлю: тот, кто решил таким широковещательным образом напомнить о нахождении тел, которое он называет пробуждением, забыл о собаке, у нее, бедняжки, тоже было имя, ее звали Китмир, это арабский пес.

– Но зачем убийце было устраивать это зрелище?

– Минуточку, кто вам сказал, что убийца и человек, который устроил зрелище, это одно и то же лицо? Я, например, так не думаю.

– Бегу скорей монтировать репортаж, – сказал Николо Дзито, бросив на Монтальбано очень странный взгляд.

Потом подходили из «Телевигаты», из областного выпуска новостей с государственного телевидения, с других частных каналов. На все вопросы Монтальбано отвечал охотно и, учитывая прецеденты, с несвойственной ему раскованностью.

У него проснулся зверский голод, в ресторанчике «Сан Калоджеро» он набил живот всякими рыбными закусками и потом помчался домой, включил телевизор и нашел «Свободный канал». Николо Дзито подал новость о таинственном самолете с помпой, сообщил ей всю мыслимую эффектность, раздул как только можно. Однако апофеозом стало отнюдь не комиссарово интервью, пошедшее в эфир полностью, а неожиданная для Монтальбано беседа с директором агентства «Реклама-2000» из Палермо, разыскать которое Дзито оказалось тем легче, что оно единственное во всей западной Сицилии располагало рекламным самолетом.

Директор, все еще заметно волнуясь, поведал, что некая молодая и прекрасная женщина – господи, что за женщина! – казалась прямо-таки ненастоящей, знаете, вроде манекенщицы, точно как в журналах-господи, какая красавица! – несомненно иностранка, потому что говорила на плохом итальянском («Я сказал плохом? Нет, я не так выразился, в ее устах наш язык был как мед»), – нет, за то, откуда она, он не мог поручиться, немка или англичанка, – четыре дня назад она появилась в агентстве («Боже! Прямо видение!») и попросила самолет. Детально объяснила, что должно было быть написано на транспаранте и на карточках. Да, это была ее идея по поводу розовых лепестков. А уж что касается местности, она оказалась сама обстоятельность! Нельзя быть точнее. Летчик со своей стороны, сказал директор, тоже проявил инициативу: он решил не бросать как попало карточки на шоссе, а осыпать ими стечение народа, следившего за гонками. Эта синьора («Мадонна, лучше уж я не буду больше о ней говорить, а не то моя жена меня убъет!») заплатила вперед, притом наличными, в квитанции попросила проставить имя Розмари Антверпен, и адрес был брюссельский. Больше он ни о чем незнакомку не спрашивал («Боже!») и потом, – почему? Она же не просила сбросить бомбу! Она такая красивая! И тонкая! И воспитанная! А уж улыбалась-то как! Мираж.

Монтальбано получил истинное наслаждение. Он так и наказывал Ингрид:

– Ты давай, еще прихорошись. Тогда люди, как тебя увидят, перестанут вообще что-либо понимать.

На таинственную и прекрасную незнакомку бросилась «Телевигата», назвав ее «воскресшей Нефертити» и измыслив фантастическую историю, в которой пирамиды за уши притягивались к Крастичеддру, но было ясно, что «Телевигата» плелась в хвосте Николо Дзито и новостей конкурирующего канала. Областной выпуск по центральному телевидению тоже обнаружил большой интерес к этому происшествию.

Тарарам, шум, отклик, которых добивался Монтальбано, постепенно материализовывались, мысль его оказалась правильной.

– Монтальбано? Это начальник полиции. Я только что узнал об истории с самолетом. Я вас поздравляю, гениальная идея.

– Это ваша заслуга, это вы мне посоветовали продолжать, помните? Я пытаюсь выгнать из норы человека, о котором мы с вами говорили. Если он вскорости не объявится, значит, его уже нет среди нас.

– В добрый час. Держите меня в курсе. Ах да, это, конечно, вы оплатили самолет?

– Разумеется. В надежде на обещанное вознаграждение.

– Комиссар? Это директор Бурджио. Моя жена и я, мы восхищены вашей предприимчивостью.

– Будем надеяться.

– Пожалуйста, комиссар, если вдруг Лилло объявится, вы нам сообщите.

В полночном выпуске Николо Дзито отвел еще большее место этой новости, он показал фотографии убитых из пещеры, то здесь, то там увеличивая и приближая изображение.

«Любезно предоставленные Якомуцци», – подумал Монтальбано.

Дзито взял отдельно тело юноши, которого он назвал Марио, потом девушки, которую назвал Лизеттой, показал аэроплан, рассеивавший розовые лепестки, и затем – крупным планом текст на карточках. Отправляясь от всего этого, он принялся плести столь же мудреную, сколь и душещипательную историю, которая была совершенно не в стиле «Свободного канала» и скорей уж напоминала «Телевигату». Почему юные любовники были убиты? Что за жребий привел их к печальному концу? Кто с таким состраданием устроил их тела в пещере? Возможно, прекрасная женщина, которая явилась в рекламное агентство, возникла из прошлого, чтобы требовать отмщения за убийство? И что за связь существовала между красавицей и молодой парой пятидесятилетней давности? Каков был смысл слова «пробуждение»? Каким образом комиссар Монтальбано смог узнать даже кличку собаки из терракоты? Что ему было известно об этом загадочном деле?

– Сальво? Это Ингрид. Надеюсь, ты не подумал, что я сбежала с твоими деньгами.

– Да нет, конечно. Почему, у тебя что-то осталось?

– Да, все стоило меньше половины того, что ты мне дал. Остаток у меня, и я тебе его возвращу, как только вернусь в Монтелузу.

– Откуда ты звонишь?

– Из Таормины. Встретила тут одного. Вернусь через четыре-пять дней. Ну, как я справилась? Все получилось, как ты хотел?

– Ты просто умница. Желаю хорошо провести время.

– Монтальбано? Это Николо. Тебе понравились репортажи? Давай, благодари меня.

– За что?

– Я сделал то, что ты хотел.

– Я тебя ни о чем не просил.

– Это правда, напрямую – нет. Только я тоже не дурак, я догадался, что тебе хотелось, чтоб эта история имела резонанс и взбудоражила публику. Я говорил такие вещи, за которые мне будет стыдно до конца моих дней.

– Спасибо, хотя и не знаю, повторяю тебе, за что ты просишь благодарности.

– Знаешь! На редакцию градом сыплются телефонные звонки. Запись репортажа запросили Радио и Телевидение Италии, Фининвест [36 - Итальянское Радио и Телевидение (RAI) – государственные каналы. Фининвест – финансовое общество, включающее 150 фирм, работающих, в частности, в сфере средств массовой коммуникации. Контролируется семьей Берлускони.], Национальное Агентство Печати, все центральные газеты. Ты произвел настоящий фурор. Могу я тебе задать один вопрос?

– Конечно.

– Во сколько тебе обошелся этот самолет?

Спал он превосходно, как, по рассказам, спят люди, удовлетворенные сделанным. Он сделал все возможное и, похоже, даже невозможное, теперь оставалось только ждать отклика, сообщение было послано, и кто-нибудь должен был расшифровать код, выражаясь языком Альчиде Маравентано. Первый телефонный звонок последовал в семь часов утра. Это был Лучано Аквасанта из «Медзоджорно», который хотел, чтобы Монтальбано подтвердил его предположение. Не могло ли случиться, что юную пару принесли в жертву сатанисты?

– Почему бы и нет? – ответил любезный и открытый любым гипотезам Монтальбано.

Второй последовал четверть часа спустя. Версия Стефано Куаттрини из журнала «Быть женщиной» была такова: Марио, в то время когда он был с Лизеттой, застигла другая и в припадке ревности – вы ведь знаете, что такое моряки, да? – прикончила обоих. Потом она бежала за границу, но на смертном одре открыла все дочери, которая, в свою очередь, рассказала о бабушкиных грехах собственной дочери. Девушка, чтобы как-нибудь поправить дело, отправляется в Палермо – она ведь говорила с акцентом, не так ли? – и устраивает всю эту штуку с аэропланом.

– Почему бы и нет? – ответил любезный и открытый любым гипотезам Монтальбано.

Соображения Козимо Дзаппала из еженедельника «Жить!» были доведены до его сведения в семь двадцать пять. Лизетта и Марио, опьяненные любовью и юностью, имели обыкновение прогуливаться обнаженными, вроде Адама и Евы, в полях, взявшись за руки. В один отнюдь не прекрасный день их застигло подразделение отступавших немцев, тоже опьяненных, но только страхом и жестокостью, их изнасиловали и убили. На смертном одре, один из немцев… И здесь рассказ любопытным образом подхватывал версию Стефано Куаттрини.

– Почему бы и нет? – ответил любезный и открытый любым гипотезам Монтальбано.

В восемь побарабанил Фацио, который, как ему было накануне вечером приказано, принес Монтальбано все ежедневные газеты, приходившие в Вигату. Продолжая отвечать на телефонные звонки, комиссар их пролистал. Все они, больше или меньше заостряя на ней внимание, помещали новость. Заглавие, которое повеселило Монтальбано больше всего, принадлежало «Коррьере». Звучало оно так: «Комиссар дает имя собаке из терракоты, скончавшейся пятьдесят лет назад». Все приходилось кстати, ирония тоже.

Аделина удивилась, что застала его дома, такого обычно не бывало.

– Аделина, я несколько дней просижу дома, жду важного звонка, и ты, значит, постарайся, чтоб мне сиделось хорошо.

– Ничего не пойму, чего сказали.

Монтальбано тогда растолковал, что ее задачей было скрасить его добровольное заточение избытком фантазии в приготовлении обедов и ужинов.

Около десяти позвонила ему Ливия:

– Да что происходит? Все время короткие гудки!

– Извини, это мне тут без конца звонят из-за того, что…

– Знаю я из-за чего. Я тебя видела по телевизору. Такой светский, за словом в карман не лезешь, на себя непохож. Оно и видно, что, когда меня рядом нет, тебе лучше.

Он позвонил Фацио в управление, чтоб попросить принести ему домой почту и купить удлинитель для телефона. Почта, добавил он, впредь должна приноситься ему на дом ежедневно, как только прибудет. И чтобы всем передать: если кто будет его спрашивать, давать домашний номер без лишних расспросов.

Не прошло и часу, как появился Фацио с двумя открытками, совершенно неважными, и удлинителем.

– Что нового в управлении?

– А что там может быть нового? Ничего. Это вы притягиваете большие дела, а к доктору Ауджелло, наоборот, липнет ерунда всякая – сумочки вырванные, мелкие кражи, ну, подерется там кто.

– Что это значит, что я притягиваю большие дела?

– То и значит, что я сказал. Супружница моя, к примеру, мышей пугается. Ну и что же, верьте слову, она их притягивает. Куда ни ступнет, а мыши тут как тут.

Комиссар уже сорок восемь часов просидел на цепи, как пес, его жизненное пространство измерялось длиной телефонного шнура, потому ему не дозволялось ни побродить по берегу моря, ни сделать пробежку. Телефонный аппарат он таскал за собой постоянно, даже когда шел в сортир, и время от времени – мания, которая началась у него по прошествии первых суток, – он поднимал трубку и подносил ее к уху, чтобы проверить, работает ли. На утро третьего дня ему пришла мысль:

«Зачем это мыться, если все равно из дома не выходишь?»

Следующая мысль, непосредственно связанная с первой, была:

«И тогда есть ли нужда бриться?»

На утро четвертого дня грязный, волосатый, в шлепанцах и рубахе, которую он ни разу не переменял, он перепугал Аделину.

– Мария, Матерь Божья, дохтур, да что же это такое с вами? Никак захворали?

– Ага.

– Почему не позовете медика?

– В моей болезни медик не понимает.

Он был величайшим тенором, которому аплодировали во всем мире. В этот вечер он должен был петь в оперном театре Каира, еще в старом, не успевшем сгореть, он прекрасно знал, что немного спустя здание будет поглощено пламенем. Попросил служителя известить его, как только синьор Джедже займет свое место в ложе, пятой справа во втором ярусе. Он был уже в костюме, ему закончили подправлять грим. Услышал обычное: «На сцену!» Он не двинулся. Прибежал, тяжело дыша, служитель сказать, что синьор Джеджене умерший, это было известно, а сбежавший в Каир, – еще не появлялся. Он бросился на сцену, оглядел зал сквозь маленькое отверстие в занавесе: театр был полон до отказа, единственная свободная ложа была пятая справа во втором ярусе. Тогда он тут же принял решение, вернулся в уборную, снял костюм и переоделся в свою обычную одежду, но оставил грим – длинную седую бороду и густые белые брови. Никто бы не смог узнать его, и, значит, ему больше не пришлось бы петь. Он понимал прекрасно, что его карьера кончена, что отныне ему придется искать способов заработать себе на пропитание, но не знал, что делать: без Джедже он не мог петь. Он проснулся весь мокрый от пота. Классический фрейдистский сон – с пустой сценой – он переделал на свой лад. Что это должно было означать? Что бессмысленное ожидание Лилло Риццитано испортило бы ему жизнь?

– Комиссар? Это директор Бурджио. Давненько уже мы с вами не созванивались. У вас есть новости о нашем общем друге?

– Нет.

Ответ односложный, краткий, рискующий показаться невежливым. Нельзя было поощрять долгие или ненужные разговоры: если б вдруг Риццитано набрался решимости и услышал короткие гудки, он, очень даже возможно, мог потом и не перезвонить.

– Я думаю, что теперь уже единственный способ, который у нас остается, чтобы поговорить с Лилло, простите за цинизм, – это прибегнуть к столоверчению.

Они страшно погрызлись с Аделиной. Домработница, ненадолго зайдя в кухню, подняла крик. Потом возникла перед ним в спальне.

– Вчера и в обед, и в ужин сидели не евши.

– Адели, не было аппетиту.

– Я тут для вас стряпаю-убиваюсь разносолы всякие, а вы брезгуете!

– Не брезгую, а я же тебе сказал: аппетиту нет.

– И потом, этот дом превратился в свинарник! Полы вам мыть не моги, белье не стирай! Пять дней в одной рубашке и трусах! Запах уже пошел!

– Извини, Аделина, вот увидишь, потом пройдет.

– Вот когда пройдет, вы мне скажите, я тогда и приду. А иначе ноги моей тут не будет. Как опамятуетесь, позовете.

Он вышел на свою веранду, уселся на скамейку, поставил под бок телефон и принялся смотреть на море. Он не мог ничего другого делать – читать, думать, писать, – ничего. Смотреть на море. Он шел ко дну, он это понимал, в бездонном колодце навязчивой идеи. Ему пришла на память одна кинолента, которую он когда-то видел, по роману, кажется, Дюрренматта, где был комиссар, упорно поджидавший преступника, преступник должен был появиться в каком-то месте в горах, а на самом деле уже никогда там не появится, но комиссар об этом не знал, ждал его, продолжал ждать, а тем временем проходили дни, месяцы, годы…

Часов в одиннадцать того же самого утра телефон зазвонил. Никто еще не звонил после утреннего разговора с директором. Монтальбано не снимал трубку, его будто парализовало. Он знал с абсолютной уверенностью – и не мог объяснить почему, – кого он услышит на том конце провода.

Потом собрался с духом и взял трубку.

– Алло! Комиссар Монтальбано?

Красивый глубокий голос, хоть и старческий.

– Да, это я, – сказал комиссар. И не мог удержаться, чтоб не прибавить: – Наконец-то!

– Наконец-то, – повторил собеседник.

Они помолчали мгновенье, слушая дыханье друг друга.

– Я сейчас прилетел в Пунта Раизи. Смогу быть у вас в Вигате в тринадцать тридцать, самое позднее. Если вы согласны, то объясните мне подробно, где вы будете меня ждать. Я уже много лет не был в Вигате. Пятьдесят один год.


Глава двадцать пятая


Он вытер пыль, подмел, вымыл пол со скоростью, достойной немых комедий. Потом отправился в ванну и намылся, как это случилось с ним только еще один раз в жизни, когда в шестнадцать лет он шел на первое свидание. Он бесконечно долго стоял под душем, потом надушил подмышки, потом предплечья и в конце концов весь облился одеколоном. Он знал, что выглядит смешно, но выбрал лучший костюм, самый строгий галстук, натер ботинки до такого блеска, что, казалось, внутри у них вставлена лампочка. Затем ему пришла мысль накрыть стол, но только на один прибор, сейчас его и впрямь мучил зверский голод, это верно, однако он был уверен, что не сможет глотать.

Он ждал, ждал бесконечно. Полвторого прошло, и ему стало плохо, с ним приключилось что-то вроде обморока. Он налил себе глоток виски и, не разбавляя, проглотил одним духом. Потом – освобождение: шум машины вдоль дорожки, ведущей к дому. Он бросился распахивать калитку. Там стояло такси с номером Палермо, из которого вышел старик, очень хорошо одетый, в одной руке – палка, а в другой – маленький чемоданчик. Старик расплатился и, пока такси разворачивалось, огляделся вокруг. Держался он прямо, высоко подняв голову, и внушал что-то похожее на робость. Монтальбано сразу показалось, что он уже где-то старика видел. Он пошел навстречу.

– Здесь всё теперь дома? – спросил старик.

– Да.

– Когда-то не было ничего, только кусты и море, и песок.

Они не поздоровались, не представились друг другу. Они были уже знакомы.

– Я почти слепой, вижу с большим трудом, – сказал старик, сидя на скамейке веранды, – но здесь, мне кажется, очень красиво, успокаивает.

Только теперь комиссар понял, где он видел старика, это был не совсем он, а его двойник с фотографии на отвороте суперобложки, Хорхе Луис Борхес.

– Вы не откажетесь что-нибудь съесть?

– Вы очень любезны, – сказал старик после некоторого колебания. – Что же, пожалуй, только салату, кусочек нежирного сыру и стакан вина.

– Пойдемте туда, я накрыл стол.

– Вы покушаете со мной?

У Монтальбано судорогой свело желудок, в придачу он чувствовал странное волнение. Он соврал:

– Я уже пообедал.

– Тогда, если это не трудно, не могли бы вы накрыть мне здесь?

«Накрыть» он сказал на диалекте. Этот глагол Риццитано произнес, точно иностранец, старающийся подделаться под местное наречие.

– Я убедился в том, что вы поняли почти все, – сказал Риццитано за неторопливой трапезой, – из статьи в «Коррьере». Знаете, я больше не могу смотреть телевизор, вижу тени, от которых у меня болят глаза.

– У меня тоже, хоть вижу я прекрасно, – сказал Монтальбано.

– Мне уже было, однако, известно, что Лизетту и Марио вы нашли. У меня два сына, один инженер, другой – как и я, школьный учитель, оба женаты. И вот одна из невесток – она у нас оголтелая сторонница Лиги, невыносимая дура, очень меня любит, но считает белой вороной, потому что, дескать, кто с юга, либо бандит, либо – и это в лучшем случае – бездельник. Потому никогда не упустит возможности сказать мне: а вот, вы знаете, папа, в ваших краях – мои края тянутся от Сицилии до Рима включительно-убили одного, похитили другого, арестовали третьего, бросили бомбу, нашли в одной пещере прямо в вашем городе молодую пару, убитую пятьдесят лет назад…

– Как же так? – перебил Монтальбано. – Ваши домашние знают, что вы родом из Вигаты?

– Конечно знают, однако я никому, даже моей покойной жене, не говорил, что у меня остается еще собственность в Вигате. Я рассказал, что мои родители и большая часть родных погибли от бомбежек. Им никак не могло прийти в голову связывать меня с убитыми из пещеры, они не знают, что земля принадлежала мне. Я же от этой новости заболел, у меня поднялась температура. Все неудержимо возвращалось и становилось реальностью. Я вам начал рассказывать о статье из «Коррьере». Там было написано, что комиссару из Вигаты, тому самому, что обнаружил убитых, удалось установить не только их имена, но даже что собака из терракоты звалась Китмир. Тогда у меня возникла уверенность, что вам известно о моей дипломной работе. Значит, вы посылаете мне сообщение. Я задержался, потому что пришлось долго уговаривать детей отпустить меня одного, я сказал, что хочу перед смертью еще раз увидеть места, где родился и жил в юности.

У Монтальбано этот факт не укладывался в голове, и он опять к нему вернулся:

– Значит, все в вашем доме знали, что вы из Вигаты?

– Зачем я должен был это скрывать? Имени я не менял, никогда не жил по подложным документам.

– Вы хотите сказать, что вам удалось исчезнуть, вовсе к этому не стремясь?

– Именно так. Человека находят, когда другие имеют настоящую нужду или желание разыскать его… Как бы там ни было, вы должны мне верить, когда я вам говорю, что всю жизнь прожил под своим именем и фамилией, подавал бумаги на конкурсы, проходил их, учительствовал, женился, имел детей, теперь у меня внуки, которые носят мою фамилию. Я на пенсии, и моя пенсия выдается на имя Калоджеро Риццитано, родившегося в Вигате.

– Но должны же вы были когда-нибудь писать, я не знаю, в муниципалитет, в университет, чтобы получить нужные документы!

– Конечно, я писал, и они их мне присылали. Комиссар, не совершайте ошибки, вы видите все в обратной перспективе. Никто в ту пору меня не разыскивал.

– Но вы ведь даже не забрали деньги, которые муниципалитет вам должен за отчуждение ваших земель.

– В этом-то и суть. Тридцать лет у меня уже нет связей с Вигатой. Потому что к старости бумаги с места рождения требуются все реже и реже. Но те, которые были нужны для получения денег за землю, они-то на самом деле представляли опасность. Могло случиться, что кто-нибудь меня вспомнит. Я же, напротив, покончил мои счеты с Сицилией уже очень давно. Я не хотел – и не хочу – иметь с ней ничего общего. Если б мне могли каким-нибудь специальным аппаратом выкачать всю кровь, которая у меня там обращается внутри, я был бы счастлив.

– Вам хотелось бы пройтись по берегу моря? – спросил Монтальбано, когда его собеседник закончил есть.

Они гуляли уже минут пять – старик опирался на трость, но другой рукой держал под руку комиссара, – когда Риццитано спросил:

– Как это вам удалось, расскажите мне, опознать Лизетту и Марио? И как удалось понять, что я был к этому причастен? Простите меня, но говорить во время ходьбы мне трудно.

Пока Монтальбано ему обо всем рассказывал, старик несколько раз кривил рот, словно давая понять, что дело обстояло не так.

Потом Монтальбано почувствовал, что Риццитано сильнее навалился на его руку, занятый рассказом, он не заметил, что старик устал от прогулки.

– Хотите вернемся?

Они опять устроились на скамейке веранды.

– Итак, – сказал Монтальбано. – Расскажите мне вы, как именно обстояло дело.

– Разумеется, за этим я и приехал. Но сил у меня мало.

– Я постараюсь вас не утомлять. Давайте так. Я вам расскажу, как я рассуждал, а вы меня поправите, если я ошибусь.

– Хорошо.

– Итак, однажды в начале июля сорок третьего Лизетта и Марио заходят к вам в ваш дом у подножия Красто, где вы в тот момент живете один. Лизетта сбежала из Серрадифалько, чтобы встретиться со своим женихом Марио Куничем, матросом с базового корабля «Пачинотти», который через несколько дней должен будет сняться с якоря…

Старик сделал знак рукой, комиссар прервался.

– Простите, дело было не так. И я помню все в мельчайших подробностях. У стариков память, чем больше идет время, тем становится отчетливее. И беспощадней. Вечером шестого июля, часов в девять, я услышал, что кто-то отчаянно стучит в дверь. Пошел открывать – и передо мной стояла Лизетта, которая убежала из дому. Ее изнасиловали.

– По дороге из Серрадифалько в Вигату?

– Нет. Отец, накануне вечером.

У Монтальбано не хватило духу открыть рот.

– И это только начало, худшее еще впереди. Лизетта мне по секрету рассказала, что ее отец, дядя Стефано, как я его называл, мы были в родстве, время от времени допускал с ней кой-какие вольности. В один прекрасный день Стефано Москато, который вышел из тюрьмы и вместе со своими уехал в эвакуацию, нашел письма Марио, адресованные дочери. Сказал, что должен с ней поговорить о чем-то важном, отвел ее за город в чистое поле, швырнул ей в лицо письма, избил ее и изнасиловал. Лизетта была… она никогда не была с мужчиной. Она не стала поднимать скандал, нервы у нее были стальные. На следующий день она просто сбежала и пришла ко мне, я был для нее больше чем брат. На другое утро я отправился в город сообщить Марио о приходе Лизетты. Марио прибежал сразу после обеда, я оставил их вдвоем и пошел бродить в поля. Вернулся около семи вечера, Лизетта была одна, Марио вернулся на «Пачинотти». Мы поужинали, потом высунулись в окно и стали следить за воздушным налетом на Вигату, он казался нам похожим на салют. Лизетта отправилась спать наверх, в мою спальню. Я остался внизу читать книгу при свете керосиновой лампы. Вот тогда-то…

Риццитано замолчал, выбившись из сил, глубоко вздохнул.

– Хотите стакан воды?

Казалось, старик его не слышал.

– …вот тогда-то я и услышал вдалеке чей-то голос, какие-то выкрики. Вернее, сначала мне показалось, что это воет какой-то зверь, скулит собака. А на самом деле это был дядя Стефано, он звал дочь. От этого голоса у меня пошли мурашки: это был измученный и надрывный голос любовника, жестоко брошенного, который по-звериному страдает и выкрикивает свою боль, это не был голос отца, который ищет дочь. Я был потрясен. Отворил дверь, снаружи стояла непроглядная тьма. Крикнул, что дома я один, почему он приходит ко мне искать свою дочь? Внезапно он оказался передо мной; как катапульта, ворвался в дом, казался прямо сумасшедшим, дрожал, поносил меня и Лизетту. Я попытался успокоить его, приблизился. Он ударил меня кулаком в лицо, я упал навзничь, оглушенный. Увидел, что в руке у него оказался револьвер, он говорил, что убьет меня. Я совершил ошибку – упрекнул его, что он разыскивает свою дочь, чтоб опять ее насиловать. Он выстрелил в меня, но промахнулся, потому что был слишком возбужден. Прицелился получше, но в этот момент раздался другой выстрел. Я в моей комнате рядом с кроватью держал заряженное охотничье ружье. Лизетта его взяла и сверху, с лестницы выстрелила в отца. Дядю Стефано ранило в плечо, он пошатнулся, револьвер у него выпал из рук. Лизетта хладнокровно приказала ему уйти, иначе она его прикончит. И я не сомневался, что она приведет свою угрозу в исполнение. Дядя Стефано уставился дочери в глаза, потом принялся стонать со стиснутыми зубами, думаю, не только из-за раны, повернулся и вышел. Я задвинул засовы на дверях и окнах. Я был потерян, и это Лизетта меня ободрила, дала мне силы. Мы сидели забаррикадировавшись и на следующее утро. Часов около трех пришел Марио, мы рассказали ему, что у нас произошло с дядей Стефано, и тогда он решил провести ночь с нами, не хотел оставлять нас одних, было ясно, что отец Лизетты опять появится. Около полуночи на Вигату обрушилась страшная бомбардировка, но Лизетта оставалась спокойна, потому что ее Марио был с ней. Утром девятого июля я поехал в Вигату посмотреть, стоит ли еще дом, который был у нас в городе. Посоветовал Марио никому не открывать и держать под рукой ружье.

Старик остановился.

– У меня пересохло в горле.

Монтальбано побежал на кухню, вернулся со стаканом и кувшином холодной воды. Старик взял стакан двумя руками, его била дрожь. Комиссар почувствовал острую жалость.

– Если вы хотите ненадолго прерваться, мы продолжим потом.

Старик покачал отрицательно головой.

– Если я прервусь, то потом опять не начну. Я оставался в Вигате почти до вечера. Дом уцелел, но внутри был большой беспорядок, двери и окна вырвало взрывной волной, мебель попадала, стекла разбились. Я, как мог, прибрался, трудился вплоть до самого вечера. У входа не нашел моего велосипеда, его украли. Я пошел пешком в сторону Красто, час пути. Пришлось шагать по самой обочине шоссе, потому что было множество военных машин, итальянских и немецких, шедших в обоих направлениях. В ту минуту, когда я наконец дошел до тропинки, ведущей к дому, откуда ни возьмись появились шесть американских истребителей, которые принялись строчить из пулеметов и бросать бомбы. Самолеты летели очень низко, с громовым ревом. Я бросился в канаву и почти тут же почувствовал сильнейший удар в спину, сначала я было подумал, что это – большой камень, отлетевший от взрыва бомбы. На самом деле это оказался армейский ботинок, и в нем – ступня, оторванная чуть повыше лодыжки. Я вскочил, бросился по тропинке, мне пришлось остановиться, потому что меня вырвало. Ноги меня не держали, я упал два или три раза, тем временем гул самолетов у меня за плечами постепенно стихал, посреди горевших грузовиков яснее раздавались крики, стоны, молитвы, приказы. В то мгновение, когда я переступал порог дома, в верхнем этаже послышались два выстрела, один за другим. Дяде Стефано – подумал я – удалось-таки войти в дом и довести до конца свою месть. Рядом с входной дверью стоял толстый железный прут, который служил нам засовом. Я взял его, потихоньку поднялся по лестнице. Дверь моей спальни была открыта, человек, видневшийся в дверях, еще держал в руке револьвер и стоял ко мне спиной.

Старик до того ни разу не поднял глаз на комиссара, теперь же он поглядел на него в упор:

– Как по-вашему, похож я на убийцу?

– Нет, – сказал Монтальбано. – И если вы имеете в виду того, кто стоял в комнате, с револьвером, душа у вас может быть спокойна, потому что вы действовали вынужденно, в целях самозащиты.

– Тот, кто убил – все равно убийца; то, что вы мне говорите – юридические формулы на потом. Главное – побуждение, что рождается в тот момент. И я этого человека хотел убить, что бы он ни сделал Лизетте и Марио. Я замахнулся и ударил его прутом по затылку – изо всех сил и с надеждой размозжить ему голову. Он упал, и я увидел кровать. На ней лежали Марио и Лизетта, раздетые, прижимаясь друг к другу, в луже крови. Должно быть, их, когда они лежали в постели, напугали бомбы, падавшие совсем рядом с домом, и они обнялись так тесно от страха. Для них все было кончено. Может, что-то еще можно было сделать для человека, хрипевшего на полу. Я пинком перевернул его лицом вверх, это был уголовник, подручный дяди Стефано. Я методично ломом превратил его голову в месиво. Потом я потерял разум. Стал переходить из одной комнаты в другую, распевая. Вам случалось кого-нибудь убить?

– Да, к несчастью.

– Вот вы говорите, – к несчастью, и, значит, не испытывали удовлетворения. Я же, наоборот, чувствовал больше, чем удовлетворение, – радость. Я был счастлив, я же вам сказал, что пел. Потом упал на стул, подавленный ужасом, ужасом перед собой самим. Я возненавидел себя. Им удалось сделать из меня убийцу, и я не смог воспротивиться, больше того, я был счастлив. Кровь во мне была заражена, хоть я и пытался очистить ее разумом, воспитанием, культурой и всем чем вам угодно. Это была кровь Риццитано, моего деда, моего отца, людей, о которых в порядочных домах города предпочитали не говорить. Потом, в моем бреду, мне привиделась возможность выхода. Если бы Марио и Лизетта продолжали спать, весь этот ужас стал бы вроде как не бывшим. Просто кошмаром, дурным сном. Тогда…

Старик уже был на самом деле еле жив, Монтальбано испугался, как бы его не хватил удар.

– Можно, продолжу я. Вы взяли тела, перенесли их в пещеру и уложили точно так же, как они лежали до этого.

– Да, но это легко сказать. Приходилось перетаскивать их по одному. Я выбился из сил и буквально промок от крови.

– Вторая пещера, та, в которую вы поместили тела, она тоже использовалась, чтобы хранить продукты для черного рынка?

– Нет. Мой отец заложил вход в нее камнями. Я их разобрал и в конце опять положил на место. Для освещения пользовался фонарями на батарейках, у нас за городом их было много. Теперь мне нужно было отыскать символы сна, те, что в легенде. С корчагой и плошкой с деньгами было легко, но собака? В Вигате на последнее Рождество…

– Я все знаю, – сказал Монтальбано. – Собаку, когда устроили аукцион, купил кто-то из ваших.

– Мой отец. Но так как маме она не нравилась, ее поставили в кладовую в погребе. Я о ней вспомнил. Когда я закончил и закрыл большую пещеру камнем, была глубокая ночь, и я чувствовал себя почти спокойным. Лизетта и Марио теперь на самом деле спали, и ничего не было. Потому-то труп, на который я опять наткнулся в верхнем этаже, не произвел на меня никакого впечатления, его не существовало, это был плод моего воображения, потрясенного войной. Потом пришел конец света. Дом ходуном ходил от снарядов, которые падали в нескольких метрах, но гула самолетов не было слышно. Это были корабли, стреляли с моря. Я бросился вон, боялся оказаться под обломками, если бы в дом попали. На горизонте, казалось, занимался день. Что это было за зарево? За спиной у меня дом взлетел на воздух – буквально, – в голову мне попал осколок, и я потерял сознание. Когда я снова открыл глаза, свет на горизонте стал сильнее и слышался грохот, далекий и беспрерывный. Мне удалось дотащиться до дороги, я делал знаки, подавал сигналы, но машины не останавливались. Бежали все. Я рисковал попасть под грузовик. Один грузовик все же остановился, итальянский солдат поднял меня на борт. Из того, что говорилось, я понял, что шла высадка американцев. Я упросил их взять меня с собой, куда бы они ни направлялись. Они согласились. То, что случилось со мной после, не думаю, чтоб вам было интересно. Я просто еле жив.

– Хотите немного прилечь?

Монтальбано пришлось почти что отнести его, потом помочь раздеться.

– Я прошу у вас прощения, – сказал он, – что разбудил спящих, что вернул вас к действительности.

– Это было неизбежно.

– Ваш друг Бурджио, который мне очень помог, был бы рад с вами увидеться.

– Я – нет. И если ничто этому не препятствует, вы должны сделать вид, будто я никогда здесь не появлялся.

– Конечно, ничто этому не препятствует.

– Вы хотели еще что-нибудь от меня?

– Нет. Только сказать, что я вам глубоко признателен, что вы ответили на мое обращение.

Больше им было нечего сказать друг другу. Старик посмотрел на часы, поднеся их так близко, точно хотел засунуть себе в глаз.

– Давайте так. Я посплю часок, потом вы меня разбудите, вызовете такси, и я отправлюсь в Лунта Раизи.

Монтальбано притворил ставни, направился к двери.

– Извините, комиссар, одну минуточку.

Старик вытащил из портмоне, которое уже успел положить на тумбочку, фотографию и протянул ее комиссару:

– Это моя младшая внучка, ей семнадцать, ее зовут Лизетта.

Монтальбано приблизился к полоске света. Если бы не джинсы и мотоцикл, на который она опиралась, эта Лизетта была бы неотличимой от другой Лизетты, ее образ и подобие. Он вернул карточку Риццитано.

– Простите меня опять, не принесете ли вы мне стакан воды?

Сидя на веранде, Монтальбано отвечал на вопросы, которые его голова сыщика задавала ему. Тело убийцы, если оно и было найдено под развалинами, явно не поддавалось опознанию. Родители Лилло думали, что сын их погиб, и тогда, наверное, это его останки, в противном случае, если верить крестьянину, его полуживого подобрали солдаты. Но раз известий от него больше не было, он наверняка где-нибудь умер. Стефано Москато не сомневался, что останки принадлежали убийце, который, сделав свое дело, то бишь покончив с Лизеттой, Марио и Лилло и избавившись от трупов, потом опять вернулся в дом пограбить, но был убит снарядом. Уверенный, что Лизетта мертва, он выдумал историю с американским солдатом. Но родственник из Серрадифалько, приехав в Вигату, не поверил и прекратил с ним отношения. Фотомонтаж напомнил комиссару о фотографии, которую ему показал старик. Он улыбнулся. Избирательное сходство, непостижимо возникающее в сложном хитросплетении кровных связей, придавало вес, объем, дыхание памяти. Он глянул на часы и подскочил. Час уже давно прошел. Он вошел в спальню. Старик наслаждался мирным сном, дыхание было легкое, лицо спокойное, умиротворенное. Он путешествовал по стране снов, не обремененный больше тяжестью багажа. Он мог спать долго, все равно на тумбочке были кошелек с деньгами и стакан с водой. Комиссар вспомнил о плюшевой собаке, которую купил для Ливии на Пантеллерии. Нашел ее на комоде, засунутую за какую-то коробку. Взял собаку, положил на пол в изножье кровати. И потом тихо-тихо закрыл за собой дверь.


Примечание автора


Мысль написать эту историю пришла мне, когда мы в знак гостеприимства по отношению к двум студентам-режиссерам из Египта изучали в классе «Спящих в пещере» Тауфика аль-Хакима.

Я нахожу потому справедливым посвятить ее всем моим ученикам из Национальной академии драматического искусства имени Сильвио Д'Амико, где я преподаю режиссуру вот уже больше двадцати трех лет.

Довольно скучно повторять в каждой книге, которая выходит из печати, что все факты, персонажи и положения вымышлены. Но, кажется, делать это необходимо. И раз уж я начал, хочу добавить, что имена моих персонажей рождаются из забавных созвучий, без намерения кого-либо обидеть. [37 - В романе есть говорящие имена, часто забавные, а также литературные переклички. Так, фамилии журналистов Аквасанта и Куаттрини означают «святая вода» и «деньги», фамилия жены Кармело Инграссии, Тальяфико – «руби смоковницу»; имя одного из членов экипажа «Пачинотти» Стефано Премуда Камиллери заимствует из сборника рассказов итальянского писателя Джани Ступарича (1891–1961), лейтенанта карабинеров зовут Доницетти, как композитора. Слова о «забавных созвучиях» позволяют думать, что фамилия вымышленного министра образования Гуастелла (произведенная от корня «портить») создана по ассоциации с именем реального политического деятеля Мастелла, разумеется, «без намерения обидеть».]


notes


Примечания


1


Образ повозки имеет реальную основу – колоритной приметой сицилийского народного быта являлись расписные деревянные повозки («carretti siciliani»). Люди чести («uomini d'onore») – самоназвание мафии. (Здесь и далее примеч. перев.).


2


Анекдот о кошке Тано заимствует у Бертольда Брехта.


3


В Италии существует своеобразное двуязычие: в каждой области говорят одновременно на литературном итальянском языке и на местном диалекте, более или менее близком литературному языку и в большой степени понятном без перевода. Хотя на диалектах и теперь создается литература, они все же считаются принадлежностью бытовой сферы. Камиллери приводит сицилийскую поговорку, что «итальянский постигают задом», т. е. ценою упорных занятий и колотушек.


4


Усечение последнего слога имени или фамилии – принятое при коротком знакомстве обращение, своеобразный звательный падеж, вроде русского «Кать». Дальше нам встретятся «Монтальба», «Якому» и т. д.


5


Галло – по-итальянски «петух», Галлуццо – уменьшительное от «галло».


6


Антология здесь – сборник литературных произведений античных и средневековых авторов, признанных образцовыми в отношении языка и стиля, в Италии получает широкое распространение начиная с XVI в.


7


Де Филиппо Эдуардо (1900–1984) – драматург и актер, указанная пьеса написана в 1948 г. Речь идет о номерах телефонов, по которым можно, оставаясь неизвестными и не подвергая себя опасности, информировать правоохранительные органы. Это один из методов борьбы с круговой порукой («omerta») и, следовательно, с мафией.


8


Подразумевается разразившийся в 1992 году политический скандал, когда в ходе одного следствия была разоблачена связь между получением государственных подрядов и средствами, которые заинтересованные предприниматели давали для финансирования политических партий. Результатом этого скандала стало возбуждение уголовных дел как против предпринимателей, так и против политических деятелей.


9


Сало – городок на озере Комо, в котором находилось правительство Итальянской Социальной Республики, созданной фашистами под руководством Муссолини в сентябре 1943 г. на территории, оккупированной немецкими войсками. Прекратила свое существование 25 апреля 1945 г.


10


Остров, где расположена известная тюрьма.


11


Здесь – нечто архаичное. Народный театр марионеток, который распространился на Сицилии, начиная с XII в., представлял пьесы о сражениях Карла Великого с сарацинами, Роланде и его паладинах и т. д.


12


Старинный тип сицилийской постройки, в особенности сельской, ее крыша сооружается таким образом, чтобы собирать дождевую воду и отводить ее в цистерну.


13


Малапарте Курцио (1898–1957) – писатель и журналист. Его роман «Шкура» (1949) рассказывает о высадке союзников в 1943 г. и таким образом предваряет развитие сюжета.


14


Личная жизнь (англ.).


15


В оригинале – pentito (досл, «раскаявшийся») – юридическое понятие, возникшее после принятия закона, который позволял членам террористических и мафиозных организаций в обмен на дачу показаний получать значительное уменьшение срока наказания. Вступление в силу этого закона вместе с ужесточением условий заключения для членов мафии привело к появлению большого количества «pentiti» и существенным сдвигам в крупных процессах. Стратегия современной мафии – предотвратить появление новых «pentiti».


16


Финансовое учреждение, ведающее строительством и сдачей внаем дешевых и скромных квартир, предназначающихся для малоимущих.


17


Павезе Чезаре (1908–1950) – писатель, критик, переводчик. Повесть «Твои родные края» написана в 1941 г. Витторини Элио (1908–1966) – писатель, журналист, упомянутый роман вышел в 1941 г.


18


Тесса Делио (1886–1939) – поэт, писавший на миланском диалекте. Поэма с таким названием вышла в 1932 г. Следующая фраза Баласоне – заглавие еще одного произведения Тесса.


19


Куполообразное жилище канадских эскимосов из снеговых плит, имеет вход через тоннель в толще снега, часто несколько иглу соединяются тоннелями.


20


Композиция, изображающая сцену Рождества, впервые устроенная Св. Франциском в 1223 году в местечке Греччо, в которой выступали живые люди и настоящие животные (повторяется ежегодно до сего дня). Вертеп – непременная часть Рождества в любом итальянском доме, в витрине любого магазина, больнице, школе, церкви; устраиваются монументальные вертепы на площадях, выставки вертепов, конкурсы на лучший вертеп, рождественские базарчики, на которых продаются фигуры («персонажи») и все необходимое для устройства мизансцены («пейзажа»). Фигуры бывают самого разного размера и из самого разного материала – от дерева до макарон, до недавнего времени их делали из глины и потом раскрашивали. Количество персонажей варьируется от 5–6 (Мадонна, Святой Иосиф, Младенец, ослик и вол, а также ангел, держащий надпись «Глория» – «Слава в вышних Богу») и до нескольких сот; существуют персонажи традиционные (пастухи, цари-волхвы) и факультативные (вплоть до сегодняшних политических деятелей). Вертеп постепенно дополняют новыми персонажами, начиная с 8 декабря (праздник Непорочного Зачатия Пресвятой Девы) и до 6 января, прихода царей-волхвов, Епифании, после чего вертеп разбирается и укладывается до следующего года.


21


Консоло Винченцо (р. 1933).


22


За «маленьким Сен-Жюстом» без труда угадывается известный искусствовед Витторио Сгарби.


23


Резервуары для сбора дождевой воды, могли быть крытыми.


24


В оригинале Монтальбано обращается к своей бывшей учительнице, употребляя форму «Vossia», выражающую высшую степень почтения, это сокращенное «Vostra Signoria» – «Ваша милость», сохранившееся до сих пор на Сицилии; таким же образом обращаются к Монтальбано его домработница Аделина и ресторатор Калоджеро.


25


Произведение португальского поэта Мариу ди Са-Карнейру (1890–1916).


26


Молодежная фашистская организация.


27


Согласно легенде, этот святой родом из Турции или Северной Африки подвизался в IV или V веке вблизи города Агридженто, живя в пещере, проповедуя христианство окрестным жителям и исцеляя болезни водой из соседнего источника. Его изображают с угольно-черным лицом, но с европейскими чертами.


28


Гераклея Минойская – руины древнегреческого города, первоначально носившего название Миноя и переименованного захватившими его спартанцами в Гераклею (VI в. до н. э.), от него уцелели городские стены и театр. Селинунт – современное название Селинута, города на юго-западном побережье Сицилии, основанного в VII в. до н. э. мегарскими поселенцами (греческими колонистами на Сицилии), восточный аванпост греков на средиземноморском побережье; в 409 г. до н. э. разрушен карфагенянами, в эпоху арабского владычества на его территории расположено поселение Rahl al Asnam. Здесь сохранились развалины дорических храмов (550–460 до н. э.).


29


Аль-Хаким Тауфик (1898–1987) – прозаики драматург, драма «Спящие в пещере» написана в 30-х гг. XX в.


30


Дионисий (ок. 430–367 до н. э.), тиран Сиракуз с 405 г., вел борьбу против карфагенян, удерживающих большую часть Сицилии. Моция была разрушена сиракузцами в 397 г. до н. э. Моция – (финик. Motya), одна из многочисленных финикийских колоний в Средиземноморье, была основана в VIII в. до н. э. Ваал Хаммон – под таким именем в Карфагене почитался Ваал, семитское божество плодородия.


31


Остров в Средиземном море, надводная часть потухшего вулкана.


32


«Rosso malpelo» – герой книги писателя Джованни Верга (1840–1922) «Жизнь полей».


33


Майорана Этторе (1908–1938?).


34


Каффе Федерико (1914–1987?) – экономист.


35


Тристан-да-Кунья (ок. 1460–1540) – португальский мореплаватель, открыл в Атлантическом океане архипелаг, в который входит о. Святой Елены.


36


Итальянское Радио и Телевидение (RAI) – государственные каналы. Фининвест – финансовое общество, включающее 150 фирм, работающих, в частности, в сфере средств массовой коммуникации. Контролируется семьей Берлускони.


37


В романе есть говорящие имена, часто забавные, а также литературные переклички. Так, фамилии журналистов Аквасанта и Куаттрини означают «святая вода» и «деньги», фамилия жены Кармело Инграссии, Тальяфико – «руби смоковницу»; имя одного из членов экипажа «Пачинотти» Стефано Премуда Камиллери заимствует из сборника рассказов итальянского писателя Джани Ступарича (1891–1961), лейтенанта карабинеров зовут Доницетти, как композитора. Слова о «забавных созвучиях» позволяют думать, что фамилия вымышленного министра образования Гуастелла (произведенная от корня «портить») создана по ассоциации с именем реального политического деятеля Мастелла, разумеется, «без намерения обидеть».